КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Подвиги санитарки [Луи Анри Буссенар] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Луи Буссенар ПОДВИГИ САНИТАРКИ Путешествия и приключения мадемуазель Фрикет

Часть первая

ГЛАВА 1

Парижанка и японец. — В бою. — Перевязка раненых. — Ампутация под огнем. — Медицина и журналистика. — Война в Корее. — От Сент-Антуанского предместья до Дальнего Востока. — Среди зарослей бамбука. — В одиночестве! — Королевский тигр…


— …Итак, не забывайте об осторожности.

— А я, сударь, не из трусливых.

— Мадемуазель, в вашей храбрости никто не сомневается. Если я говорю: будьте благоразумны, то это оттого, что здесь превеликое множество опасностей.

— Ну и что? С ними радуешься жизни во сто крат сильнее.

— Да, возможно, спорить не буду. Однако я не стал бы взывать к вашему благоразумию, если б угроза исходила только от града пуль да снарядов.

— Здесь и вправду адский грохот.

— И к тому же в бамбуковых зарослях стерегут свою добычу тигры, а в густой траве спят змеи, свернувшись в клубок.

— Крепко же они спят!

— Вы все смеетесь, мадемуазель Фрикет.

— Конечно, смеюсь, господин Мито. Ведь мы, французы, шутим над чем угодно.

— Да и мы, японцы, тоже. На всем Востоке нет никого веселее нас.

— Прекрасно, ну и что?

— А то, что в жизни бывают такие минуты, когда надо быть серьезной.

— Вот уж никогда не поверю!

— Какая несносная девчонка! По крайней мере, вы же знаете, что китайцы от нас на расстоянии выстрела.

— Знаю! Что дальше?

— Они опасней ядовитых змей и кровожадных тигров.

— Ерунда, китайцы не страшнее тех, что нарисованы на их вазах. Ну прямо фарфоровые болванчики! Ваши славные солдаты бьют их почем зря! Совсем как во время ярмарочных состязаний на Тронной площади.

Доктор невольно улыбнулся:

— И мне довелось на это поглядеть, ведь я когда-то был практикантом в Сент-Антуанской больнице.

— Так вы знаете Сент-Антуанское предместье?[1] Мои родные места… Правда, премилая и забавная деревенька?

— Вы просто неисправимы, мадемуазель Фрикет.

— Ну, конечно, господин доктор. Совершенно неисправима! Очень любопытна! И к тому же легко увлекаюсь! Страшно интересно быть в самой гуще сражения.

— Неужели?

— Честное слово, я вижу, что не зря сюда приехала.

Раздался оглушительный взрыв, и разговор прервался. В нескольких шагах от доктора и француженки с ужасным грохотом разорвался снаряд, их заволокло дымом, осыпало землей и обломками. На мгновение все смешалось, послышались крики, лошадиный храп и стук копыт. Двое солдат упало, а одна из запряженных в повозку лошадей забилась в агонии — из груди несчастного животного полились потоки крови.

Не обращая внимания на свистевшие вокруг пули, доктор и Фрикет бросились на помощь раненым. Помощники-санитары, храбрые и исполнительные, уже несли лекарства, повязки, хирургические инструменты.

У одного из пострадавших была задета рука. Доктор Мито, невысокий человек с узкими глазами и седыми усиками, быстро осмотрел раненого, ощупал рану и негромко сказал:

— Контузия и простой перелом… Управимся быстро.

Другому солдату раздробило осколком снаряда правую ногу, из сапога вываливалось жуткое месиво, в котором, пульсируя, били и пузырились длинные струйки крови. Юная француженка с необыкновенным хладнокровием и проворством сделала то, что в таких случаях необходимо: крепко затянула артерию у самого бедра.

Мадемуазель Фрикет очень молода, красива, изящна и отважна; среднего роста, с прекрасными руками, стройными ногами. У нее поразительно живое лицо, яркие лукавые глаза. Прибавьте к этому обаяние здоровой натуры в замечательном сочетании с решительным видом. На девушке легкий темно-синий костюм из тонкого драпа с короткой юбкой, высокие ботинки, голову украшает надетая чуть набок тирольская шляпа[2] с сине-черным перышком сойки[3]. Этот скромный, но кажущийся на ней великолепным наряд, довершают красная сафьяновая[4] сумка военного врача на левом боку и белая с красным крестом повязка на рукаве. Трудно предположить, что мадемуазель Фрикет — врач: слишком уж молода, скорее похожа на сестру милосердия. Ее выговор и остроумные замечания выдают в ней парижанку из Сент-Антуанского предместья.


Какими же судьбами это юное создание оказалось 15 сентября 1894 года в Фуонг Санге, самом сердце Кореи[5], на стороне японской армии, которая сражается против китайской? Да, чего только не бывает в жизни.

…Итак, доктор устремился на помощь Фрикет и раненому. Их обступили люди. Осмотрев изувеченную ногу, Мито коротко бросил:

— Ампутацию, срочно! Не упадете в обморок, мадемуазель?

— Нет, сударь, — решительно ответила Фрикет.

— Тогда приступим к делу!

По знаку доктора санитары взяли раненого так, чтобы он не мог пошевелиться, Фрикет продолжала сжимать артерию. Быстрым взмахом ножа японец сделал надрез выше страшной раны, по живому телу. И сразу же в ход пошла пила, захрустела кость, в кровавой пелене мелькнула узкая полоска стали… Вот и все! Отрезанная нога упала на землю. Совсем как в номере фокусника.

— Теперь зашиваем артерию, — удивительно спокойно сказал Мито.

Вся операция, проведенная под вражеским огнем, заняла ровно четыре минуты. Фрикет смогла наконец разжать застывшие от напряжения руки. Но — о, ужас! — из раны тут же снова забила кровь.

— Наверное, задеты боковые сосуды у малой бедренной артерии, — заметила девушка, как бы разговаривая сама с собой.

— Совершенно верно! — изумился хирург. — Мадемуазель, в анатомии вы разбираетесь.

— О, совсем чуть-чуть.

— Я так рад, деточка, что командующий армией прислал нам именно вас. Вижу, вы сумеете помочь раненым.

— Буду стараться изо всех сил. И не столько из сострадания, сколько из благодарности к японцам за их необычайное гостеприимство.

— Мадемуазель, простите меня за то, что раньше я в вас сомневался.

— Но почему же, сударь?

— Конечно, я знал о вашей храбрости, однако думал, что для вас главное — информация… что вы просто репортер… или репортерша…

— Можно и так и так… или же и то и другое, доктор, я, конечно, репортер… или репортерша, работаю на две газеты. Жить-то ведь как-то надо, а родители не столь богаты, чтобы поддерживать мою пагубную страсть к путешествиям! Дальние страны, невероятные приключения! Отправиться в путь по воле собственной фантазии, ехать куда угодно, побывать везде, видеть мир… всю Землю… Что может быть лучше!

— Вы расскажете мне о себе?

— С удовольствием, но после боя…

— Ну, конечно.

Так, беседуя, доктор и Фрикет закончили перевязку, а затем наложили шину на сломанную руку второму раненому. Бой не стихал, и они продолжали выполнять свою нелегкую миссию. Передышки были слишком короткими, ведь врачи шли вместе с наступавшей армией и подвергались не меньшей опасности, чем бойцы на передовой.

Итак, борьба не на жизнь, а на смерть возобновилась с удвоенной силой. Азиаты вообще с презрением относятся к смерти, и обе армии сражались, не пользуясь укрытиями: люди падали как подкошенные под пулями пехоты. Все же японцы, вооруженные и организованные по-европейски, имели явное преимущество. Их войска двигались вперед, ряд за рядом, темными линиями, используя неровности рельефа, останавливались и открывали огонь, а затем стремительно отходили под защиту зарослей бамбука, кустов и высокой травы. Воздух сотрясали громовые раскаты пушек Круппа[6], беспрестанно щелкали выстрелы из ружей Мюрата.

В то же время войсковые части Лу-лу, или Зеленого знамени, — своего рода армейская элита, оказывали японцам яростное сопротивление. Вооруженные многозарядными винтовками, новейшей артиллерией, правда маломаневренной, — ведь китайцы не умеют запрягать лошадей, они, под командованием авантюристов из разных стран, отступали очень организованно, медленно, как бы нехотя, пусть даже неся огромные потери.

До самого горизонта глазам открывалась одна и та же трагическая картина: повсюду земля покрыта лежащими вперемешку неподвижными телами. Артиллерия, конница, пехота — люди, солдаты, лошади и повозки, проходя по следам этой страшной бойни, давили и топтали всех без разбора — врагов и друзей, мертвых и еще живых.


Фрикет не могла больше ждать и отправилась вперед с пятью санитарами, один из которых нес походную аптечку. Потрясенная до глубины души, француженка видела беспредельную жестокость того бедствия, которое зовется войной. Порой, задумавшись, она вытаскивала из сумки книжечку с карандашом и что-то быстро записывала, но, едва заслышав стоны раненого, бросала это занятие и спешила на помощь. Вскоре ей стали попадаться убитые и раненые из армии противника. Все как на подбор высокие, одетые по-азиатски. Они совсем не походили на маленьких японских солдат с европейскими ружьями и мундирами. На голове у китайцев красовалось некое подобие черного тюрбана[7], за спиной болталась длинная коса. Полотняный мешок, завязанный на груди крест-накрест, служил ранцем. Костюм их состоял также из блузы и брюк, заправленных в короткие сапоги с плоской, как у тапочек, подошвой. Одного из этих солдат Фрикет увидела неподалеку: он лежал на земле, с распоротым осколком животом, над выпавшими наружу внутренностями вился рой отвратительных мух. Несчастный был еще жив! Непостижимым образом ему удалось раскрыть мешок и достать все, что нужно курильщику опиума: трубку с микроскопической медной головкой, флакон с наркотиком, иглы для приготовления шариков, огниво. В последний раз он выкурил трубку, распространяя вокруг дурманящий аромат; теперь, убаюканный грезами, он погрузился в сон, который избавил его от предсмертных мук!

Фрикет без устали шла вперед, преодолевая ужас и отвращение при виде человеческого месива. Вместе с санитарами она в первую очередь разыскивала раненых, оказавшихся далеко от остальных. Быстро наложить повязку, поднести стакан воды, ободрить ласковым словом, понятным каждому благодаря ласковой улыбке. Санитары клали раненого на носилки и несли к доктору. Так продолжалось много часов. Японцы наступали беспрерывно, китайцы теряли свои позиции одну за другой. Японцы предприняли обходной маневр слева, чтобы подойти поближе к Чонг-Хуангу, узловому пункту сражения. Между тем Фрикет ничего не замечала, она даже не поняла, что осталась отрезанной от своих войск. Пушечные выстрелы уже не гремели, а доносились издалека, почти совсем не было слышно ружей. Внезапно девушка увидала, что рядом никого нет, даже санитаров, которые, должно быть, подобрали последних раненых и вернулись вместе с повозками. Она попыталась определить, где находится, пошла в сторону орудийной канонады и заблудилась.

Фрикет очутилась в таком густом лесу, что невозможно было по солнцу взять правильное направление. Тогда она пошла вперед, надеясь выбраться из проклятой чащи. Но стало еще хуже: она попала в совершенно непроходимые бамбуковые заросли. Девушка почувствовала смутный страх, и ей вспомнилось, но, увы, слишком поздно, о чем предупреждал доктор Мито. Все же она не потеряла присутствия духа и не впала в уныние, а бодро проговорила:

— Нет ни надписи, ни номера дома, ни постового, у которого можно было бы спросить, как пройти, даже просто деревца, которое указало бы обратную дорогу!

Фрикет в изнеможении уселась на траву и впервые за этот день ощутила невыносимую усталость, хотелось есть, мучила жажда. Сняв шляпу, она вытерла лоб и все тем же неунывающим голосом добавила:

— Ну и что же, хотелось тебе приключений, вот и получай! Сама виновата, что здесь оказалась, значит, не о чем жалеть и нечего бояться. Пришло время действовать по плану, как твой герой из «Приключений парижского мальчишки», знаменитый и неподражаемый персонаж по имени Фрике, первый, кто носил это имя.

План был прост, но осуществить его было трудно. Время шло, уже темнело, а с наступлением ночи леса Дальнего Востока наполняются неведомыми страшными тайнами.

Девушка посмотрела вокруг, и, несмотря на всю ее храбрость, ей стало жутко — она осталась совсем одна. Фрикет опять заговорила сама с собой:

— По правде говоря, одно дело — сидеть у камина и читать о чьих-то приключениях и совсем другое — участвовать в них самой. Да, неплохо все начинается!

Юная француженка уже собиралась продолжить свой монолог, как вдруг сзади, совсем близко, послышалось прерывистое хриплое дыхание и треск сухих веток.

— Кто здесь? — в тревоге крикнула Фрикет.

Она обернулась и замерла от ужаса: перед ней стоял королевский тигр и пристально смотрел на нее своими желтыми глазами.

ГЛАВА 2

Опасная встреча. — Тигр укрощен?.. — Неудача! — Совсем как в «Красной шапочке». — Неужели конец? — Меткий выстрел. — Тревога. — Вторжение желтокожих. — Приговоренная к смерти.


Дикие животные крайне редко нападают на людей. Завидев человека, они, как правило, поспешно удаляются, словно его присутствие внушает ужас даже самым бесстрашным и свирепым. Спасаются бегством слоны, носороги, бегемоты, тигры, пантеры и даже львы… Рассказывая о многих неудачных засадах в ночном лесу, охотники сходятся в том, что хищника труднее всего не подстрелить, а обнаружить и подойти к нему. Однако, к великому сожалению, встречаются и исключения из этого правила, обусловленные внешней средой, переменчивостью настроения и поведения животного. Сытый зверь не так опасен, как голодный. Впервые увидев человека, он испытывает страх. Все же при встрече с тигром обстоятельства могут складываться по-разному: ведь он превосходит остальных своей кровожадностью и ему нравится убивать ради собственного удовольствия.

Как бы то ни было, встреча Фрикет и тигра началась вполне мирно. Девушка, видевшая хищников только в зоопарке или в цирке, остолбенела от ужаса. Тот, кто ей повстречался, был, разумеется, очень удивлен. Он замер, разглядывая необычное существо, странным образом не походившее на корейских женщин, которые были ему гораздо более понятны и знакомы. Его замешательство объяснялось еще и тем, что он слышал крики и выстрелы, видел солдат и лошадей, ощущал изнурительную борьбу пятидесятитысячного войска.

Итак, тигр повел себя весьма миролюбиво, и Фрикет успела несколько успокоиться. Она осмелилась поднять глаза, сочла, что зверь хорош собой, и захотела ему об этом сказать. Понимая, что им восхищаются, тигр вильнул хвостом и замурлыкал, как огромная кошка… или, скорее, как ворчит переполненный паром котел. Эта сцена вызвала в памяти Фрикет давно забытое детское воспоминание: яркая лубочная картинка с изображением Красной Шапочки и Волка.

Пытаясь сохранить спокойствие, девушка уговаривала себя, что не все хищники уж такие кровожадные: этот вполне мог быть из породы добродушных. Прошло всего несколько секунд, но они показались ей вечностью. Между тем тигр начал проявлять нетерпение. Его кошачьи усы, длинные и твердые как проволока, поднялись дыбом. Когти судорожно царапали мох, из оскаленной пасти показались страшные острые клыки.

«Положение мое определенно ухудшается. Господи, что же будет?» — подумала Фрикет, начиная замечать враждебность зверя. Ее затрясло, в ушах загудело, глаза застлала пелена, ноги подкосились, казалось, что француженка сейчас лишится чувств. Но нет, она была не из тех барышень, которые падают в обморок по любому поводу. Собравшись с силами и призвав на помощь всю свою волю, Фрикет взглянула тигру прямо в глаза и, не отводя взор, замерла. Взгляд ее поразил хищника, как резкий удар хлыста, и тигр с озадаченным видом попятился. Девушка, храбрость которой граничила с безрассудством, сделала шаг вперед, все так же пронзительно глядя на противника. Тот заворчал, словно протестуя против гипнотического воздействия, которое мало-помалу овладевало им.

Так прошло полминуты. Фрикет измучилась и обессилела, одежда ее стала мокрой от пота. Тигр, словно придавленный магнетической силой человеческого взгляда, все ниже и ниже припадал к земле. В своей упорной борьбе они не издавали ни звука. Может быть, Фрикет удастся одержать победу над хищником, укротить его свирепый нрав?

Однако этой едва возникшей надежде не суждено было сбыться. Увы, бедная девушка переоценила свои силы. Зловещее мерцание тигриных зрачков становилось невыносимым… В какой-то миг ее веки дрогнули, глаза опустились, и сила гипноза разрушилась…

Фрикет испугалась, пронзительно вскрикнула и бросилась бежать. Что до тигра, то он продемонстрировал свое знаменитое громовое рычание, от которого кровь стынет в жилах. Грациозным движением кошки, играющей с мышью, он опустил лапу на плечо своей жертвы. Конечно, он мог убить ее одним ударом и разорвать на мелкие кусочки, раздробив кости. Но он поступил иначе: всего-навсего проткнул когтями ее кожаную сумку и потянул на себя, отчего Фрикет не смогла устоять на ногах. Падая, она закричала и потеряла сознание. Впрочем, что же ей еще оставалось делать?


Можно было предположить, что мадемуазель Фрикет уже никогда не придет в себя и что ее приключения столь печально закончатся в самом начале. Между тем случилось иначе. Пробыв без сознания неизвестно сколько времени, она пришла в себя. Вокруг было очень темно, однако девушка почти сразу поняла всю сложность и необычность своего положения. Нет, ей не было больно, только иногда она чувствовала, как голова и ноги поочередно задевали за какие-то растения, видимо, стебли бамбука. Неужели она могла идти, сама того не зная? Разумеется, нет: ее несли довольно осторожно, но не слишком оберегая голову и ноги. Тигр держал Фрикет в зубах, ухватив ее за пояс. Он, вероятно, направлялся в свое логово, то ли чтобы спокойно поесть самому, то ли чтобы угостить тигрицу и тигрят невиданным блюдом из француженки, которая выглядела лучше самой аппетитной газели. Как истинный гурман, он заботился о том, чтобы изысканная дичь не попортилась, и собирался насладиться ею, пока она свежа и хороша.

Фрикет сразу осознала безвыходность своего положения, решив, что поведение тигра следует истолковать именно так. Зверь нес девушку осторожно, не причиняя ей вреда, легко, как огромный кот, который не замечает тяжести крохотной мышки… И сколько же времени это будет продолжаться? Неизвестно. В конце концов, хищник дойдет до своей цели. И тогда… Бедняжка пришла в ужас при мысли о том, что ее ожидало. Все же ее энергия и воля противились бесплодным размышлениям. Не теряя попусту времени, Фрикет решила вырваться из тигриных зубов, пусть даже ценой смертельного риска.

Избегая резких движений, потихоньку, чтобы не привлекать внимания зверя, не раздражать его, девушка стала открывать свою сумку. Несмотря на то что Фрикет находилась в чрезвычайно неудобной позе, ей все же удалось осуществить задуманное. На душе у нее стало веселее, она облегченно вздохнула, затем просунула руку в сумочку и вытащила оттуда изящный револьвер с перламутровой рукояткой и никелированным дулом, настоящее произведение искусства, более похожее на игрушку, чем на орудие смерти. Француженка почувствовала себя гораздо увереннее с револьвером: «Ну что ж, Фрикет, действуй смелее!» Да, смелости у нее было побольше, чем у иных мужчин: кто еще смог бы в подобной ситуации сохранить такое поразительное хладнокровие и надеяться выйти победителем из неравной борьбы со свирепым хищником?

Итак, в правой руке Фрикет держала револьвер, а левой старалась отыскать в густой шерсти тигра то место, где должно было находиться сердце. Наконец пальцы ее почувствовали равномерные удары. Она прошептала: «Так вот какой у тигра пульс! Быстро же бьется его сердце!» Приставив револьвер к тому месту, где биение ощущалось сильнее всего, она нажала на курок. Раздался выстрел, эхом отозвавшийся в бамбуковом лесу, короткая вспышка на мгновение осветила темноту.

Фрикет предусмотрела все, вплоть до того, что раненый зверь может сильнее сжать челюсти. Это означало бы для нее верную гибель. Нет, она не собиралась допускать подобного конца… Стреляя, отважная девушка упиралась спиной в тигриную голову, а левой рукой изо всех сил отталкивала ее от себя. Таким образом, еще прежде чем выстрел достиг цели, она выскользнула из страшных зубов и упала на землю. Все произошло с молниеносной быстротой. Тигр оглушительно зарычал и двинулся вперед, готовясь совершить прыжок, которого, однако, он так и не сделал. Смертельно раненный зверь вскинул вверх передние лапы, как на геральдических изображениях[8], ударил ими по воздуху и тяжело рухнул на спину. Фрикет тотчас вскочила, крича от восторга, упиваясь своей победой и обретенной свободой. Увы, радость ее была недолгой. Словно в ответ на выстрел из револьвера, рев умирающего хищника и крики девушки из ночной тишины вдруг послышался невообразимый шум. Громкие восклицания, грубые голоса, топот ног, треск веток, беспорядочные выстрелы, свист пуль — по правде говоря, от всего этого можно было сойти с ума. В густой листве замелькали факелы, вскоре окружившие то место, где ни жива ни мертва стояла мадемуазель Фрикет. Она сразу догадалась, что перед ней китайцы: достаточно было поглядеть на их темную одежду, раскосые глаза, приплюснутые носы, злые губы и реденькие жесткие усики. Девушка с ужасом смотрела на серые лица, искаженные гневом и страхом. Вне себя от злобы из-за недавнего поражения, боясь ночной атаки, они сбежались на разбудивший их выстрел, схватили бедную девушку, решив, что она шпионка… Напрасно Фрикет пыталась разубедить своих врагов, указывая на тело тигра, еще подрагивающее в предсмертной агонии. Китайцы не верили ей, были глухи и слепы… Поскольку французского языка никто из них не понимал, мысль о том, что перед ними японская шпионка, целиком завладела умами желтолицых.

Ее грубо связали веревками, и Фрикет вновь вспомнила все, о чем предупреждал мудрый доктор Мито: «Китайцы коварнее змеи, кровожаднее тигра». Второй раз за эту ночь она почувствовала, что ей страшно, очень страшно. Да, судьба преподносила нашей героине слишком много неожиданных сюрпризов и опасных приключений.

Китайцы несли девушку, приподняв ее над землей, быстрые ноги мчали их куда-то с необыкновенным проворством. Было совсем темно, только один факел освещал странную процессию, весьма похожую на похоронную. Время от времени в ночи раздавались выстрелы. Несмотря на затруднительность своего положения в настоящем и полную неясность его в будущем, Фрикет, призвав на помощь всю твердость и решительность, постепенно успокоилась. «Ничего — думала она, — не съедят же меня эти макаки[9]. Мы должны куда-нибудь прийти, и тогда я попробую освободиться. В приключениях главное — уметь выпутаться из трудного положения».

В конце концов процессия вышла на большую поляну, где горело много костров, около которых сидели и стояли отвратительного вида вооруженные до зубов солдаты. На их плоских, словно пропитанных желчью лицах, в их косых взглядах читалась бешеная злоба из-за проигранного сражения. Гордость их была унижена, и они нетерпеливо ждали кровавой расправы, жертвами которой уже стали раненые японцы, захваченные в плен при отступлении. Человек двадцать этих несчастных были изувечены с изощренной жестокостью, поразительной даже для китайцев, которые считаются весьма изобретательными мастерами пыток. Одним отрезали пальцы рук и ног, другим выкололи глаза и набили окровавленные глазницы раскаленным пеплом, все узники лишились ушей, которые их мучители подвесили в ряд на веревке, у многих был отрезан нос или язык. Как только кто-нибудь умирал, ему отсекали голову и насаживали ее на копье, которое вкапывали в землю.

Фрикет повсюду видела кровь, изуродованные людские останки, свидетельствовавшие о неслыханных зверствах. Забыв о том, что неосторожные слова могут ей навредить, вне себя от ужаса и возмущения, девушка воскликнула:

— О, проклятые!.. Нет, вы не люди и не солдаты!

Тотчас же подошел офицер и обратился к ней на правильном французском языке:

— Вы что, француженка?

— Да.

— Вот и прекрасно. В Тонкине я командовал людьми, не знающими жалости, я ненавижу вашу нацию. Так вы были с японцами?

— Конечно! И помогала всем без различий, и вашим раненым в том числе.

— Понятно, чтобы лучше пошпионить на японцев.

— Это ложь!

— Что ж, вы умрете мучительной смертью, к которой мы приговариваем шпионов.

ГЛАВА 3

Что ее окружало в Париже. — Жертва любви к чтению. — Страстное увлечение… — Почему она стала Фрикет. — Мечты о путешествиях. — Примерная ученица. — Бакалавр-доктор. — Профессор и журналист. — Прощание. — Отъезд. — Долгий путь. — В Японии.


Сент-Антуанское предместье, дом номер… А стоит ли уточнять? Нет, мы не назовем адрес, чтобы героям нашей правдивой истории не докучали назойливые толпы любопытных.

Уютная и скромная, блистающая чистотой квартира, в которой живут и работают люди не без достатка. Две спальни, столовая и кухонька. Мебель из дуба, простая, без излишеств, куплена по случаю. Это несмотря на то, что отец семьи — столяр-краснодеревщик, а может, именно поэтому. Ведь недаром говорится «сапожник без сапог». И все же в квартире имелась вещь, которая указывала на ремесло главы семейства, — огромный книжный шкаф из черного дерева, стоящий в столовой, чудо готического искусства[10].

На полках в симметричном порядке выстроились книги — множество томов, читанных и перечитанных по нескольку раз, но сохранивших свои прекрасные переплеты. Отец чаще всего обращался к философским и политическим трактатам, он упорно занимался, интересовался науками. Сборники народных песен, томики Виктора Гюго[11], мало-помалу составившие полное собрание сочинений, потом «Революция 1870–1871 годов» Жюля Клареси[12], произведения Камилла Фламмариона[13] и Луи Фигье[14], полная подборка «Иллюстрированной науки» — одним словом, хорошая литература, которая свидетельствовала о серьезности и стремлении к знаниям ее обладателя.

На отдельных полках, можно сказать на почетном месте, стояли выпуски «Журнала путешествий», в элегантных переплетах, начиная с первого тома, вышедшего в 1877 году, и кончая томом, датированным 1893 годом. И наконец, «Кругосветное путешествие юного парижанина», «Приключения парижанина в Океании», «Приключения парижанина в стране львов», — эти три подарочных издания, вышедших в издательстве «Фламмарион», а также бесчисленные рассказы о путешествиях в замечательном оформлении «Иллюстрированной библиотеки». Очевидно, что в подборе книг сказалось пристрастие одного из членов семьи к далеким путешествиям, экзотическим странам и приключениям. Читатель, наверное, уже вообразил себе отчаянного сорванца, парижского мальчишку, увлеченного странствиями Дон Кихота[15], мечтающего пересечь сушу и море и стать великим ученым или завоевателем… На самом же деле наш любитель путешествий принадлежал к слабому полу — это была очаровательная девочка. Однако обо всем по порядку.

Кирпичный домик с крышей из толя выходил во двор, там же находилась мастерская, где со своими двумя помощниками увлеченно работал Леон Робер, краснодеревщик и коренной парижанин. Как настоящий патриот, унаследовавший свое чувство от отца и деда, он любил Париж, был убежденным домоседом и никогда не выезжал дальше парка Сен-Мор, Вилье сюр Марн или Рэнси. Его жена тоже никуда не ездила, ее мир ограничивался с запада площадью Бастилии, а с востока — станцией Эст-Сентюр. Все еще молодая и красивая, быстрая и аккуратная, она прекрасно управлялась с домашними делами — мыла, стирала, убирала, готовила, обшивала — и обожала своих близких. Во-первых — мужа и отца детей, кормильца семьи, крепкого и здорового мужчину сорока двух лет. Во-вторых — старшего сына, Жана, который служил в торговле и имел уже семью. В-третьих, по старшинству, — дочку Марию и, наконец, дочку Амелию, которая в шестилетнем возрасте вместо домашнего имени Лили взяла себе другое — Фрикет. Почему — это целая история. Вот, в двух словах, как это произошло.

Как-то раз старший брат с торжествующим видом принес из школы толстую книгу. В награду за хорошую учебу он получил «Кругосветное путешествие юного парижанина». Лили тогда едва умела читать — не забудьте: ей было всего шесть лет. Она любила смотреть картинки в «Журнале путешествий», а на текст не обращала никакого внимания. Но когда брат завел обыкновение читать вслух всей семье после ужина, в голове у девочки произошло полное смятение. Приключения главного героя по имени Фрике произвели на нее необыкновенное впечатление, она не могла думать ни о чем другом. Днем Лили с увлечением рассказывала о них школьным подружкам, по ночам не переставала видеть их во сне, вечером не могла дождаться окончания ужина. Скорей-скорей малышка доедала свою порцию и бежала за книжкой. Она протягивала ее брату и трогательно просила:

— Почитай нам про Фрике!

И слушала открыв рот, дрожа, переживая, плача и смеясь. И еще: Лили, раньше не отличавшаяся прилежанием, стала много заниматься. Ей захотелось научиться читать, причем очень хорошо, чтобы наслаждаться любимой книгой. Она забросила кукол, стала равнодушной к сладостям и принялась откладывать деньги! Каждую неделю ей требовалось три су, которые она относила продавщице газет со словами:

— Пожалуйста, мадам, дайте мне «Журнал путешествий».

Лили не хотелось ждать, когда эти рассказы попадут в толстые книги. Она мечтала получить их сразу, как только они выйдут из-под типографского пресса, для того чтобы вкусить прелесть новых увлекательных историй. Можно сказать, она научилась читать, писать и думать, погружаясь в эту экзотику. Девочка не переставала мечтать о далеких странах, их красотах, своеобразии и даже опасностях, она часто повторяла:

— Эх, была бы я мальчишкой!

— Ну и что бы ты сделала?

— Все бы делала, как Фрике.

Она столько твердила по любому поводу: Фрике да Фрике, что ей дали прозвище «Фрикет». Это милое имя очень подходило и нравилось Лили, она твердо решила про себя, что будет его достойна.


Итак, она взрослела и становилась изящной и красивой. От нее больше уже не слышали: «Была бы я мальчишкой!» Постепенно в хорошенькой головке юной девушки созрел смелый план, о котором она до поры до времени молчала, не поверяя его никому. Все свои силы Фрикет отдавала учебе, так что близкие даже начинали опасаться за ее здоровье. Глядя на бледное похудевшее личико дочери, темные круги под глазами, отец принимался за уговоры:

— Фрикет, нельзя столько заниматься… Так можно заболеть!

— Нет, папа, — отвечала наша героиня, — ты же знаешь, что работа не вредит здоровью… Доказывать не стоит, посмотри на себя самого!

— Но, дочка, зачем тебе губить молодые годы, сидя за книгами?

— Потому что я хочу стать бакалавром.

— Бакалавром!.. О Боже, девушке… быть ученой… Для чего?

— Для того, чтобы стать доктором.

— Доктором медицины?

— Да, папа, медицины.

— Ну что же… это неплохо, честное слово, ты способна добиться чего захочешь.

В глубине души Леон Робер радовался, что дочь стремится к столь почетной профессии, которая, конечно, не сулит легкой жизни, иногда требует самопожертвования, но зато приносит огромное моральное удовлетворение, так как по самой своей сути призвана делать людям добро.


Мы уже упоминали, что Фрикет училась, чтобы получить, как принято говорить, классическое образование. В Париже много учебных заведений, и люди одаренные и трудолюбивые даже с небольшими денежными средствами могут приобрести свободные профессии, которые в других местах были бы им недоступны. Да, жизнь в Париже имеет свои преимущества, и Фрикет сумела ими воспользоваться: она поступила в лицей[16] Виктора Гюго, где учителя не могли нахвалиться на нее.

Разумеется, она легко получила степень бакалавра: вначале — историко-филологический диплом, а три месяца спустя и естественнонаучный. Затем она записалась на медицинский факультет. Не меньше, чем сама Фрикет, радовался ее отец, славный мастер гордился успехами дочери. Ах, если бы он знал, для чего на самом деле ей нужны были и упорные занятия в знаменитом лицее на улице Севинье, и степень бакалавра, и факультет! Все это было призвано удовлетворить необыкновенную страсть девушки к путешествиям. Она справедливо рассуждала следующим образом: когда горишь желанием объехать свет, ни в коем случае нельзя мелочиться. Если денег у тебя почти нет, а есть только стремление отправиться в путешествие, необходимо найти презренному металлу достойную замену, нечто очень весомое, солидное. Мужчина может отправиться в научную поездку, в этом случае ему помогает министерство. Его могут послать с торговой миссией, подобно Альфреду Маршу и маркизу де Компьень[17], принесшими немалую пользу. Наконец, он может наняться матросом, кочегаром, помощником кочегара, как знаменитый Фрике. Главное — пуститься в путь. Куда угодно. А там уж, добравшись до цели, обязательно придумаешь, что делать дальше. Но вот беда: что хорошо для взрослого мужчины, совсем не годится молоденькой девушке. Фрикет сказала себе: «Когда у меня будет столичный диплом, ученое звание плюс солидный багаж, никакие соображения, моральные или материальные, не смогут помешать моим планам. Став врачом, я смогу ездить повсюду, и никто не примет меня за искательницу приключений. Все мое будет со мной и принесет мне уважение и почет. Как замечательно лечить и заботиться о больных и вместе с тем путешествовать, видеть мир, чудеса дальних стран! Итак, я буду ждать подходящего случая».

Это было разумно, и счастливый случай не замедлил представиться, да к тому же гораздо раньше, чем даже могла предположить мадемуазель Фрикет.

Она выделялась среди других благодаря своим способностям и прилежанию, и на нее обратил внимание один из профессоров. Видя его участие, Фрикет поведала ему свои мысли и надежды. Тот, почувствовав удивительную решимость девушки, настоящее призвание, обещал ей помочь и сдержал слово. Он был близко знаком с директором одной крупной парижской газеты. Тогда уже шли разговоры о том, что война между Китаем и Японией неизбежна и что в места грядущих сражений необходимо будет направлять корреспондентов.

По этому поводу профессору пришлось выдержать ожесточенный спор со своим знакомым журналистом.

— Это как раз то, что вам нужно, — утверждал профессор. — Она удивительная, смелая и энергичная, этих качеств у нее побольше, чем у многих мужчин… К тому же моя протеже образованна и в высшей степени нравственна…

— Девушку! Послать военным корреспондентом! Да вы просто смеетесь!

— Напротив, я совершенно серьезен. Каких людей вы хотите получить? Обладающих наблюдательностью, умеющих видеть и писать об увиденном. Что касается рассуждений о тактике и стратегии… они вам очень нужны?

— Да нет, не очень.

— Тогда мадемуазель Фрикет подойдет вам больше других. Ее корреспонденции для вашей газеты будут просто заметками репортера. Платить ей можно меньше, чем штатному сотруднику…

Узнав о возможности сэкономить деньги, директор, как всякий деловой человек, отнесся к словам профессора более внимательно:

— А что, собственно говоря, представляет собой эта ваша Фрикет?

Ученый рассказал о подопечной все, что ему было известно, о возникшем у нее с детства стремлении к путешествиям, о ее многочисленных достоинствах. В результате собеседник поддался на его уговоры и согласился.

— Но как же мы аккредитуем ее при японском Генеральном штабе? Повторяю, что статуса военного корреспондента ей не дадут ни за что! Нас подымут на смех!

— Мы можем взять ее в полевой госпиталь.

— Это другое дело. Медицинское образование, конечно, пригодится: у меня есть среди японцев знакомые врачи, мои бывшие ученики, я дам рекомендацию, и они с удовольствием примут мадемуазель.

— Вот и отлично, договорились!

Так Фрикет, осуществив свою заветную мечту, отправилась на Дальний Восток. Конечно, отъезд был для нее делом нелегким. Предстояло убедить родителей, которые сразу сказали «нет». Но их дочь трудностей не боялась и сдаваться не собиралась, ведь цель была совсем близко! Она приводила разные доводы, просила, умоляла, проявляла столько чуткости и внимания, что в конце концов получила их согласие. Впрочем, отец с матерью сами понимали, что дочка зачахнет от тоски, если они воспротивятся ее мечтам и планам.

Сборы были скорыми. Несмотря на юный возраст, Фрикет знала, что если придется ехать долго, то багажа должно быть мало. Она взяла только два небольших легких чемодана с минимумом необходимых вещей. Через неделю все приготовления были закончены. О расходах на поездку Фрикет могла не беспокоиться: редакция обеспечила ей циркулярное письмо от одного солидного финансового учреждения: Лионская[18] железная дорога дала бесплатный проезд до Марселя[19], а компания по морским перевозкам — билет на теплоход «Эрнест Симонс». Все это позволяло девушке без особых затрат добраться до Иокогамы[20].

Расставание с родными было грустным. Всегда грустно расставаться, особенно когда любишь своих дорогих папу и маму, милого брата Жана и сестричку Мари. Но в сердце Фрикет была и другая любовь — посильнее кровных уз, она звала ее в дальнюю дорогу. Девушке хотелось смеяться и плакать одновременно, она чувствовала себя и счастливой и несчастной: у нее едва хватило сил проговорить на прощание несколько ласковых слов, чтобы близкие не расстраивались так сильно… Они в последний раз поцеловались и обнялись… А теперь — вперед!

Грохоча колесами, поезд тронулся с места, Фрикет помахала провожавшим рукой из окошка… Пожелаем же ей, как говорят моряки, счастливого плавания.

Выехав утром девятичасовым экспрессом, девушка оказалась в Марселе в десять часов вечера. Два дня отдыха в отеле Каннбьер — и вот она уже на борту великолепного теплохода.

Было 23 июня 1894 года. Порт-Саид[21], Суэц, Аден, Бомбей, Коломбо, Сингапур, Сайгон, Гонконг, Шанхай, Кобэ[22], Иокогама… Теплоход делал остановки во всех этих местах, и их столь хорошо знакомые Фрикет экзотические названия наполняли ее сердце радостью и восторгом. Она не помнила себя от счастья: мечта ее осуществилась, она увидит далекие страны, непохожих на нее людей…

Двадцать второго июля теплоход прибыл в Иокогаму. После тридцати семи дней, проведенных в плавании, девушка не ощущала усталости, напротив, своей живостью и энергией она напоминала парижского сорванца, юного Фрике, от которого ей досталось прозвище.

О дальнейшем нетрудно догадаться. Во французской дипломатической миссии Фрикет приняли прекрасно: сыграла свою роль рекомендация влиятельной газеты, которая дала ей официальную аккредитацию. Военные врачи также встретили парижанку очень радушно, тем более что об этом просил их бывший учитель. По приказу Главного штаба ее незамедлительно направили в полевой госпиталь. Три недели спустя, отплыв из Хиросимы[23], армейский корпус, в составе которого была Фрикет, высадился в Фусане[24], крупном корейском порту, где концентрировались основные силы.

О том, что война началась для нашей героини слишком бурно, мы уже знаем.

ГЛАВА 4

Психология китайцев. — Еще один пленник. — Привязанность ребенка. — Часовой. — Хитрость Фрикет. — Побег. — Тревога!.. — Погоня. — Игра случая! — Среди волн.


Китайцы очень опасны: они мстительны, лживы, коварны и полны свирепой злобы… В бою не особенно сильны: когда силы равны, победить их нетрудно. Они внушают страх неслыханной жестокостью, которую проявляют к побежденному противнику. Им неведомы милосердие, сострадание, заставляющие оказывать помощь раненым, уважать жизнь и достоинство пленных. После боя они хладнокровно добивают раненых, отрубают головы убитым и подвергают бесчеловечным пыткам пленных, муки которых нам, жителям Запада, невозможно даже себе вообразить. Бесчувственность палачей не знает границ, ничто их не трогает, не волнует, как будто в жилах у них течет не кровь, а желчь, которая отравляет все органы, убивает великодушие, доброту и придает их лицам выражение желтушных больных.

Итак, в плену у китайцев Фрикет угрожала смертельная опасность. Сначала с ней обошлись так, как поступают со всяким пленным. Эти господа, называющие себя Поднебесными воинами, обыскали ее с быстротой и ловкостью профессиональных фокусников. В карманах ничего предосудительного не нашлось, но в сумочке, к несчастью, они обнаружили записную книжку с заметками, которые она делала еще в Хиросиме, рассчитывая использовать их для своих корреспонденций.

Бывший предводитель пиратов неплохо говорил и читал по-французски. Он сразу же вытащил из книжки все листочки, решив, что имеет дело с секретными военными бумагами, и мерзким скрипучим голосом, сохраняя важный вид, прогнусавил:

— Вы шпионили, вас заслали сюда наши враги.

Фрикет с возмущением запротестовала:

— Шпионка, я? Да как вы смеете?! Я ненавижу войну, которая заставляет людей убивать друг друга. Мне жаль всех тех, которые оказываются жертвами этой борьбы, и мне не важно, желтые они, белые или черные.

Сделав паузу, она торжественно объявила:

— Я — женщина, и моя миссия — утешать и ободрять тех, кто испытывает страдания.

В ответ китаец ухмыльнулся:

— Вы — француженка и, значит, наш враг! Вы умрете!

Фрикет снова запротестовала, однако предводитель бесцеремонно повернулся к ней спиной и что-то приказал солдатам. Двое стоявших рядом китайцев грубо схватили ее, потащили в хижину и швырнули на пол. У двери поставили часового, а в углу воткнули в стену горящий факел.

Девушка, к счастью, не ушиблась: она упала на груду кукурузной соломы, которая лежала на полу. Раздался чей-то жалобный крик. Голос был человеческий, кричали не то от страха, не то от боли: среди засохших листьев пряталось какое-то существо. Факел чадил нещадно, но, вглядевшись, Фрикет заметила сжавшегося в комочек мальчика, такого несчастного и заброшенного, что у нее защемило сердце. Страшно худой, с тощими плечиками, цыплячьей грудкой, с торчащими, так что можно былопересчитать, ребрами. Ребенок казался умирающим. Вся его одежда состояла из грязной тряпки, обернутой вокруг бедер.

Девушка поднесла связанные руки к лицу малыша, ласково погладила его по щеке и нежно провела пальцами по морщинистой, как у больной обезьянки, щечке.

— Бедное дитя! — прошептала она, забыв о собственных несчастьях при виде страданий ребенка.

Тот смотрел на нее недоверчивым взглядом дикаря, застигнутого врасплох. Ее изящные руки по-прежнему касались шершавой неровной кожи. Мальчик, по-видимому, немного успокоился, выражение его раскосых глаз смягчилось, в них показались слезы. Он жалобно скривил рог и незаметно для себя прижался губами к руке, которая была к нему так добра. Фрикет ласково улыбнулась, чем окончательно завоевала сердце бедняги. Свои чувства он выразил незамедлительно, однако смысл слов, которые он пробормотал, девушка не поняла.

— О Боже! — воскликнула пленница. — Как можно быть таким уродливым и в то же время таким славным! Он же просто чудо!

Звук ее голоса, мелодичный и нежный, еще больше расположил к ней маленького пленника, он широко улыбнулся, отчего вдруг сразу стал похож на всех своих сородичей.

Мальчик кое-что придумал: он догадался, что может зубами развязать веревки, которыми связали пленницу. Веревки были прочными, зато и зубы у него были острыми, как у волчонка. Не прошло и пяти минут, как малец перегрыз все путы, охватывавшие руки девушки, отчего та даже повеселела.

«Малыш совсем не глуп, — думала она. — Да, кажется, мне повезло».

Китайцы, уверенные в том, что пленнице ни за что не убежать, не стали забирать у нее сумку с инструментами. Фрикет тотчас же вытащила скальпель[25], разрезала веревки, освободив себе ноги, а затем помогла своему юному спасителю. Очень хотелось размять затекшие руки и ноги, подвигаться, но девушка, несмотря на неопытность, знала, что шуметь нельзя. Следовало соблюдать осторожность.

Маленький пленник перебрался из своего убежища поближе к девушке. Он явно гордился тем, что ему удалось совершить. Не отрывая от Фрикет восторженного взгляда, ребенок стал шепотом что-то очень быстро объяснять, показывая пальцем на дверь.

— Да… да… понятно, ты хочешь убежать. И я тоже!

Постепенно все в лагере затихло. Китайцы, измученные долгим походом и тяжелым сражением, попадали, как загнанные лошади, и уснули. Слышались только громкие окрики часовых и изредка торопливые шаги патрульных, проверявших расставленные посты.

— Конечно, бежать, — повторила Фрикет, — терять уже нечего. Завтра эти мерзавцы меня расстреляют.

Она невольно содрогнулась, представив себе, как ее поставят около дерева, а в грудь ей нацелятся дула карабинов. Девушка встала с подстилки и начала потихоньку передвигаться к распахнутой настежь двери хижины. Но тут же услышала чье-то сонное ворчание: это был часовой. «Ой, я совсем про него забыла, — подумала Фрикет. — Что же делать? Надо, чтобы он ничего не заметил». Солдат, уставший за день не меньше других, буквально засыпал стоя. Ловкий и гибкий как угорь мальчуган бесшумно проскользнул к двери и стал вглядываться в лицо часового. Тот клевал носом и, казалось, уже спал, опираясь на ружье. Малыш вернулся обратно и, подойдя к француженке, принялся закрывать глаза и махать рукой в сторону часового, а чтобы не оставалось никаких сомнений, далее чуть-чуть похрапел.

— И это тоже понятно, — сказала Фрикет. — В любой стране это значит: он спит. Ну что же, надо действовать, следуя традициям приключенческих романов, в которых пленники при удобном случае обязательно совершают побег.

Девушка, в свою очередь, направилась к двери, стала подкрадываться к часовому, но тот, словно настоящий караульный, только дремал, постоянно просыпаясь. Китаец приподнял голову и опять издал такое же ворчание. Фрикет юркнула обратно, как мышка в норку, и сердито проговорила:

— Вот противный! Но не убивать же его, в самом деле! Убить человека я не смогла бы даже ради собственного спасения! Господи, мне бы пройти и не разбудить его!

Мальчик смотрел на нее, как будто ждал сигнала к действию. Вдруг он вскочил на ноги, полез по столбу и столкнул вниз факел, который, падая, погас. В хижине стало совсем темно.

— Удачная мысль, хотя светлой ее, пожалуй, не назовешь. И у меня тоже появилась идея, — продолжала Фрикет. — Раз солдат не засыпает, я попробую дать ему снотворного.

Сумка была рядом, искать в ней пришлось недолго. Вскоре девушка на ощупь обнаружила хорошо знакомый флакон, лежавший на обычном месте. Она отвинтила пробку, понюхала и подтвердила:

— То, что надо.

Без колебаний, с удивительным хладнокровием она выбралась наружу и подошла к часовому. Тот ничего не видел, дверной проем был в темноте. Фрикет, крадучись, вытянув вперед руку, продвигалась все дальше. Сердце ее громко стучало. Несмотря на поразительную храбрость девушки, рука дрожала, пальцы судорожно сжимали открытый флакон.

Опасность была велика, и следовало обладать необыкновенной силой духа, чтобы вот так смотреть ей в лицо. Восемнадцатилетняя девушка оказалась ночью во вражеском лагере, в плену у людей, не знающих жалости, ей вынесен смертный приговор, и на рассвете ее должны казнить. В таком положении испугался бы даже самый смелый. При малейшем неверном движении часовой мог заметить ее или обнаружить побег, закричать, позвать других солдат и даже убить ее на месте, выполняя приказ. Перед лицом смертельной опасности почти у всех сдают нервы, и лишь немногие могут, как Фрикет, найти в себе мужество для столь рискованного шага.

Из флакончика шел особый сладковатый запах, незабываемый для тех, кто вдыхал его хотя бы один раз: запах хлороформа[26]. Фрикет носила его в своей походной сумке и давала тем несчастным, которые не могли вытерпеть страшные боли от ран и перевязок.

Она поднесла флакончик к плосконосой физиономии дремлющего китайца. Как человек сильно уставший после трудного дня, тот дышал ровно и глубоко. Запах хлороформа не потревожил его, и он сделал несколько еще более глубоких вдохов, чем весьма обрадовал Фрикет. Она подошла поближе и смело приставила флакончик прямо к носу. Ей стало весело, и девушка подумала: «Надо дать ему хорошую дозу!»

Пленница твердо решила не опускать руки, пока китаец не заснет как убитый. Впрочем, это случилось очень быстро. Мощный храп спящего часового мог бы заглушить завывание кузнечных мехов. Он все больше оседал на землю и вскоре окончательно свернулся в клубок и замер. Тогда Фрикет закрыла флакон, осторожно положила его обратно в сумку и воскликнула:

— Вот так музыка! Ну и нос! Как в трубу дудит!

Вернувшись в хижину, девушка обнаружила, что мальчуган поднялся с подстилки и, несмотря на видимую слабость, полон решимости идти вместе с ней. Она протянула руку, и ребенок, схватившись за нее своей маленькой обезьяньей лапкой, заковылял следом. Ночь была темной, но все же в небе светилось несколько звездочек, на которые время от времени набегала дымка. Благодаря этому Фрикет смогла сориентироваться и направиться к югу, где должна была находиться японская армия.

Они медленно и осторожно пробирались через огромное скопление врагов, которые устроились прямо на земле, вповалку, словно охваченные летаргическим сном. Весьма странно, но факт остается фактом: в ночь после боя лучше других охраняет себя войско, одержавшее победу. Оно проявляет максимальную бдительность. Есть наблюдательные посты, часовые выставлены, и при малейшем сигнале тревоги все готовы действовать. У побежденных, напротив, охрана из рук вон плоха. Беспокойство и страх не пробуждают инстинкта самосохранения, а уничтожают его. Прибавьте к этому и подавляющую волю усталость. Сон после проигранной битвы невозможно побороть, люди засыпают где угодно — в воде, в снегу, в грязи!

Итак, воспользовавшись полной анархией, царившей в китайском лагере, Фрикет и ее спутник отважно двигались вперед. Сердца их тревожно бились, ведь риск был так велик! Девушка уже начала надеяться на благополучный исход, но, к несчастью, они вскоре наткнулись на группу солдат, которые варили на костре рисовую похлебку. Хотя огонь горел еле-еле, те заметили и узнали обоих пленников. Кто-то вскочил, раздались крики. Фрикет еще крепче сжала ручку ребенка и пустилась бежать. Китайцы бросились к стоявшим поодаль ружьям и мгновенно зарядили их. Беглецы стремительно удалялись. Затрещали выстрелы, ночная темнота осветилась красноватыми вспышками. Пули летели со всех сторон, они ударялись о стволы деревьев, ломали ветки, сбивали листья. Маленький спутник француженки быстро терял силы, он уже не мог бежать. Девушка почти тащила его, спотыкаясь о корни, цепляясь за кусты. Бросить его казалось ей невозможным, она стремилась спасти мальчика и не думала о грозящей опасности. Выстрелы и крики множились. Поднятые по тревоге китайцы устремились в погоню.

У Фрикет ни на секунду не появлялось мысли убежать одной, оставив малыша, хотя он ее задерживал. Она остановилась и, видя, что ребенок теряет сознание, подхватила его на руки и понесла. Страх и боль за несчастного придавали ей сил. Крики и выстрелы приближались. Каким-то чудом ни одна пуля не задела беглецов. Перед ними открылась поляна, они оказались на самом ее краю. Нужно было проскочить это пространство очень быстро, а там, дальше, метрах в ста, виднелись темные густые заросли. Но вдруг девушка поняла, что это широкая река: идти дальше было нельзя!

— Лучше умереть, чем опять попасть в плен! — крикнула она вне себя от гнева. Француженка крепко прижала к себе мальчика и бросилась в черные волны.

ГЛАВА 5

В здоровом теле здоровый дух. — Пришлось немного поплавать. — Спасение. — Одни. — Фрикет. — Ли и Лилли. — Фрикет счастлива, что мечта ее сбылась. — Гастрономические пристрастия. — Ли завтракает, а Фрикет остается голодной. — Маленький крокодил всмятку.


Французская система воспитания, разумеется, весьма далека от совершенства. Тем не менее реформы значительно улучшили прежнюю систему, в которой было много несуразностей. Современные педагоги уже не стремятся, как раньше, набивать до отказа знаниями головы своих учеников. Если раньше они заботились исключительно о развитии ума, забывая об укреплении тела, то теперь поняли необходимость так называемого физического развития. Игры на свежем воздухе, бег, ходьба, фехтование, плавание, гимнастика — все направлено на укрепление и оздоровление молодого организма, являясь условием гармонии тела и разума. В здоровом теле здоровый дух. В общем, воспитатели захотели, чтобы оболочкой для прекрасной и отважной души служило здоровое и сильное тело. Добились ли они этого? Наши потомки узнают об этом через несколько поколений.

И все же даже сейчас мы иногда видим превосходные результаты. Это касается молодых девушек, которые, не теряя природной грации, свойственной их полу и возрасту, весьма успешно занимаются спортом. Одной из них и была мадемуазель Фрикет: ей подобные занятия в лицее на улице Севинье очень пригодились и пошли на пользу. Благодаря им она, во-первых, убежала от китайцев, а во-вторых, бросилась в темную реку, воды которой плескались в ночи. Надо было обладать необыкновенной смелостью, чтобы совершить такой прыжок с восьмилетним ребенком на руках. Но, как мы уже знаем, девушка отличалась необычайно решительным характером. Иначе она не звалась бы Фрикет.

Вначале наша героиня камнем пошла на дно, успев все же отметить: «Да здесь глубоко». Вода была холодной, мальчик судорожно хватался за Фрикет, не давая ей шевельнуться. Все же ей удалось вынырнуть на поверхность: она изо всех сил пыталась удержаться на воде, но тут их заметили китайцы, которые сразу же открыли стрельбу. Пули летели со всех сторон, и Фрикет со страхом слышала, как они шлепаются в волны.

Мальчик снова отчаянно уцепился за нее, и они опять скрылись под водой буквально за секунду до того, как их накрыл очередной смертоносный залп. Солдаты решили, что беглецы погибли, и вернулись к приготовлению риса.

Фрикет прекрасно плавала и даже в этих тяжелых условиях не потеряла самообладания. Девушка схватила малыша за голову, зажала под мышкой и, освободив себе таким образом правую руку, поплыла. Мальчик забился, хлебнул раз-другой воды, закашлялся и затих; казалось, он едва дышал. Это вполне устраивало Фрикет, которая продвигалась вперед по-мужски, сильными размашистыми движениями, несмотря на тяжесть намокшей одежды и маленького корейца. Вот что значит быть одной из первых по физкультуре!

Усталость все же дала о себе знать, дыхание ее стало прерывистым, а это очень плохо для пловца. «Как много времени прошло, — подумала беглянка, чувствуя, что теряет силы. — Ну же, Фрикет, приободрись немного! Неужели ты хочешь здесь оставить свое бренное тело… Что скажут об этом в Сент-Антуанском предместье?» Она задыхалась, ей не хватало воздуха, ребенок тянул ее ко дну, как свинцовый груз. Девушка глотнула воды… и начала тонуть. Потом все же вынырнула, секунд двадцать продержалась кое-как и захлебнулась еще раз…

— Третий раз может стать последним! — решила она, выплевывая отвратительную, пахнущую тиной воду.

Девушка опять начала погружаться, как вдруг ее нога коснулась твердого, из мелких камешков, дна. Затем наша героиня увидела перед собой, совсем близко, какую-то темную линию… Это был берег. Надежда придала ей сил, а смелости у нее и не убавлялось. Девушка с большим трудом сделала несколько шагов: у нее дрожали колени. Чтобы не упасть, она ухватилась за прибрежную траву и выбралась из воды. Фрикет, измученная и промокшая, упала на землю, все еще прижимая к себе ребенка, который не подавал признаков жизни.

Минут пять она лежала без движения, затем очнулась, как от кошмарного сна, и почувствовала, что ее пробирает озноб. Маленький кореец, выносливый как большинство азиатов, постепенно приходил в себя. Видя, что малыш оживает, Фрикет воскликнула:

— Отделался легким испугом… просто замечательно! Однако как холодно! Так недолго и насморк подхватить.

— Апчхи! апчхи! — оглушительно чихнул мальчуган.

— Так я и знала!

И она прибавила:

— Чуть не забыла сказать, мой любезный, что мы, видимо, вне опасности.

Тот ответил длинной и, естественно, непонятной фразой. Едва передвигая свои слабые ножки, ребенок подошел и стал дергать ее за мокрую юбку, как бы говоря: «Пошли отсюда скорее!»

— Конечно, но только… куда? Ты же местный, показывай дорогу.

Девушка рассмеялась, но не слишком весело, напрасно она призывала на помощь все свое мужество. Ее по-прежнему пробирала дрожь, зубы стучали от холода, а мальчик не переставая тянул ее куда-то.

— Ну, хорошо, пойдем… по крайней мере, не будет так холодно.

И они отправились куда глаза глядят, спотыкаясь на каждом шагу, натыкаясь на сухие ветки и корни, обходя ямы и рытвины.

Им удивительно повезло: они ни разу не встретили никого из своих врагов. Китайский отряд, вероятно, остался на той стороне реки, чтобы обеспечить отступление своей армии. Между тем вскоре к страданиям беглецов от холода и усталости добавились еще и муки голода. Маленький кореец уже давно ничего не ел, и ему становилось все хуже и хуже. Фрикет тоже чувствовала себя неважно, так как перед сражением только чуть-чуть перекусила, и с тех пор у нее во рту не было ни крошки. Так они долго бродили, валясь с ног от изнеможения, но не решаясь даже присесть из опасения, что недостанет сил подняться.

Наконец стало светать. Фрикет, думавшая, что пройден немалый путь, с изумлением обнаружила, что они все время сворачивали в одну сторону и в результате сделали полукруг. Река по-прежнему была рядом, метрах в пятистах. Несмотря на серьезность положения, девушка звонко рассмеялась:

— Совсем как в моих любимых книжках, в которых я впервые прочитала о необыкновенных приключениях и далеких странах. Когда ночью или в тумане путешественники сбиваются с дороги, они двигаются, отклоняясь от прямого пути в левую сторону. Да, наверное, я слишком хорошо это помнила!

Глядя на Фрикет, развеселился и мальчик, и его жалкое сморщенное личико сразу преобразилось от радости. Девушка еще раз подивилась его безобразию, но это не могло уменьшить ее привязанности к малышу: ведь столько пришлось пережить вместе!

Поднималось солнце, заливая золотистым светом верхушки деревьев, и тут француженку словно осенило.

— Слушай, а как тебя зовут?

Ребенок не понял, он попытался повторить за ней незнакомые слова, выговаривая их по-китайски.

— Нет, нет, мы с тобой не на уроке французского!

— Фалансуского, — невозмутимо твердил малыш.

— С ума сойти можно!

Ей никак не удавалось объяснить, пришлось действовать иначе: настойчиво показывать на себя пальцем и повторять:

— Фрикет…

Она проделала так несколько раз, чтобы ясно показать, что это ее имя. Мальчик заулыбался и повторил:

— Фалликет!

— Да нет же, совсем не Фалликет! Фрикет! Фрикет!

— Фалликет!

— Перестань, прямо наказание какое-то! Хватит коверкать мое имя, я не могу это слушать! Оказывается, здесь, в Китае, очень странно произносят «р».

Она снова принялась объяснять с помощью жестов. Наконец мальчик сообразил, о чем идет речь. Он потыкал себя в живот грязным пальчиком с таким видом, как будто хотел сказать:

— Это я!

Фрикет кивнула головой в знак согласия, и малыш ответил:

— Ли!

— Значит, тебя зовут Ли! Жаль, что ты раньше мне не сказал. Я назвала бы свое настоящее имя — Лили, и мне не пришлось бы слушать, как ты коверкаешь мое прозвище.

Мальчик, радостно улыбаясь, повторял:

— Фалликет! Лили!

— До чего хорош, просто удивительно! Мы уже понимаем друг друга, а скоро и разговаривать начнем! Но вот интересно, необыкновенное совпадение: Ли и Лили!

Между тем Ли, казалось, придумал нечто замечательное. Под ногами у них был речной песок, который доходил до самой воды. Кое-где на нем виднелись островки, покрытые высокой травой и бамбуком, а вокруг — огромные странные следы перепончатых лап. Фрикет присмотрелась внимательнее:

— Похоже на отпечатки какого-то чудовища! Чей же это след? Придется воспользоваться случаем и пополнить мои знания о диких животных.

В песке попадались небольшие холмики, напоминавшие горки, которые оставляют кроты. Ли подошел к одному из возвышений, опустился на колени и, быстро-быстро перебирая руками, принялся рыть песок.

«Что это он делает? — подумала девушка. — Ли двигается, как картонный заяц, играющий на барабане».

Если бы не чувство голода, то можно было бы забыть о прочих злоключениях, которые выпали ей на долю: встреча с тигром, плен, побег. А о том, что она чуть не утонула, напоминала ее мокрая одежда.

И все же о плохом думать не хотелось: светило солнце, пели птицы, гудели пчелы, распускались цветы, и Фрикет наслаждалась красотой природы. На душе у нее было радостно еще и потому, что осуществилось то, о чем она когда-то мечтала, сидя дома, в Париже: она попала в сплошной поток приключений, и ее подхватило как щепку. В калейдоскопе событий она не помышляла ни о пище, ни о крове, ни даже о жизни, она чувствовала себя в родной стихии. Многим ее нынешнее положение показалось бы ужасным, тогда как наша героиня представляла себе его иначе:

— Боже, до чего же все интересно!

В это время Ли выкопал два огромных яйца величиной с два кулака. Он взял одно из них и постучал им по острому камню. Разбив скорлупу, он приложился губами к отверстию, втянул в себя жидкость и, смакуя, выпил ее целиком.

— Вот лучший способ потребления сырых яиц, — сказала Фрикет. — Но что-то они не внушают доверия, может, они несвежие?

Покончив с первым яйцом, которое явно предназначалось для показа Фрикет, Ли взялся за второе, разбил его точно так же и протянул девушке, приглашая последовать собственному примеру. Она не удержалась и понюхала и тотчас же выпустила яйцо из рук: в нос ударил тяжелый запах сероводорода.

— Там зрелый зародыш! Он сейчас вылупится! Фу, какой ужас!

Скорлупа раскололась, и француженка с отвращением увидела… крошечного крокодильчика, перебирающего лапками… Поняв, что его спутница отказалась от лакомства, Ли схватил зародыш, открыл рот и с очевидным удовольствием проглотил рептилию, словно креветку. Знаете таких больших красных креветок, которых еще прозвали букетами? Ли причмокнул языком и, не сходя с места, приступил к дегустации[27] следующего яйца. Фрикет с восхищением наблюдала за действиями мальчугана и думала: «Да, видимо, жители Востока привыкли к очень необычным деликатесам! Ласточкины гнезда, акульи плавники, личинки бабочек, собачье мясо, тухлые яйца… и так далее. Нет, мне больше нравится наша кухня».

Мадемуазель явно упустила из виду, что любой китаец мог бы сказать в качестве встречного аргумента примерно следующее: «А вы разве не едите испорченного молока? Отличие прекрасного белого сыра, свежего и нежного, от рокфора или ливаро[28], издающих удручающие запахи, не больше, чем разница между самым свежим яйцом всмятку и яйцом, насиженным заботливой наседкой. Еще неизвестно, что хуже».

На самом деле разговор этот не состоялся, так как в области гастрономии у Фрикет еще были предрассудки, а Ли не знал французского языка и не мог ничего ей возразить. Поданный им пример делал честь его желудку, однако француженка не решилась ему последовать. Итак, она осталась без завтрака, в то время как ее спутник наелся и облизывался, весело потирая живот.

Девушка раскрыла записную книжку, и на мокрых страницах появились такие строчки: «Моего нового друга зовут Ли. На завтрак он съел маленького крокодила всмятку, ну а я на голодном пайке. Что с нами будет дальше?»

Ей суждено было вскоре это узнать благодаря одному весьма неожиданному происшествию.

ГЛАВА 6

Потомство крокодила. — Фрикет достает свое пенсне[29]. — Есть огонь! — Неудачный завтрак. — Появление чужака. — Сложная ситуация. — Чудовище. — Бегство. — На дереве. — Осада. — Сампан. — Ли оказывается «важной птицей».


Река в этом месте делала крутой поворот, и во время наводнений сюда намывало много песка. Насыпь, состоящая из белого и мелкого песка, тянулась до самой воды.

Ли наелся как следует, тем не менее его беспокоило то, что его спутница отказалась от предложенного им лакомства. Он догадывался, что Лили-Фалликет была голодна, и раздумывал, как бы достать для нее пищу. Своими черными блестящими глазками он зорко оглядывал окружающую их равнину. Вдруг мальчик запрыгал на месте, крича от радости. С проворством, которое трудно было ожидать от его тщедушного пузатого тельца и тоненьких кривых ножек, он припустился бежать, как будто за ним гнался огонь. Фрикет с интересом следила за действиями маленького корейца и спрашивала себя: «Что же он придумал?»

Известно, что крокодилы, как и другие ящерицы, большие и маленькие, откладывают яйца. Воспроизводство данного вида происходит путем несложного процесса инкубации[30]. В период кладки самка роет в песке одну или несколько неглубоких ямок и откладывает туда свои яйца, которых бывает от двадцати пяти до тридцати. Затем она засыпает их песком и предоставляет заботу о будущем потомстве ярким солнечным лучам. Слой нагретых солнцем песчинок действует как образцовый инкубатор, и крокодилята появляются на свет, по наблюдениям одних натуралистов, дней через двадцать, а по утверждению других, — дней через сорок[31].

Наблюдая за действиями Ли, Фрикет вскоре получила ответ на свой вопрос. Изобретательный малыш приглядывался ко всем холмикам, оставленным крокодилами, и прежде всего к тем местам, где яйца, как ему казалось, были отложены уже давно. Найдя то, что он искал, Ли остановился, расставил и чуть согнул ноги, уперся руками в колени и замер в ожидании.

Песок шевелился, словно внутри находилось что-то живое. Через несколько мгновений из него появилось существо, похожее на ящерицу с крупной головой, длиной сантиметров пятнадцать. Перебирая лапками и хвостиком, оно побежало к воде. Ли тут же с обезьяньей ловкостью перехватил его, как говорится, на лету, и положил на песок брюшком вверх. Такое положение чрезвычайно неудобно для этих ящерообразных, так как они не могут перевернуться обратно без посторонней помощи.

— Господи, да ведь это крошечный крокодил! — воскликнула Фрикет. — Их здесь целый выводок, они сейчас должны вылупиться.

И в самом деле, из песка выполз еще один детеныш, который также был моментально схвачен и приведен в беспомощное состояние. Ли весь сиял от гордости, что может продемонстрировать девушке свою ловкость. Та же участь постигла и третьего, и четвертого крокодиленка, и всех последующих. Француженку стало разбирать любопытство:

— Неужели ты хочешь, чтобы я ела этих ящериц? Нет, спасибо, даже пробовать не буду, у меня аппетит пропал!

Ли казался очень довольным: скопище шевелящихся хвостов и лапок очень радовало его, он смеялся, широко открывая рот, как буддийский идол[32]. Наконец мальчик понял, что завтрак из сырых крокодилят не привлекает девушку. Он направился к зарослям бамбука, набрал сухих веток, принес их, сложил в кучу и поочередно показывая то на ветки, то на маленьких чудовищ, явно пытался объяснить:

— Вот мясо, вот дрова: разожги костер, зажарь мясо и поешь! И поскорее, мне грустно смотреть, как ты голодаешь.

Фрикет почувствовала, что решимость ее тает, а отвращение слабеет по мере того, как усиливаются чувство голода и любопытство.

«Конечно, — думала она, — мало кто пробовал мясо новорожденного крокодила! Этим не мог похвалиться даже мой уважаемый учитель, знаменитый Фрике. Да, но как же разжечь огонь?»

Юная парижанка вспомнила, что у нее есть трут: это прекрасное, кровоостанавливающее средство должно было находиться в любой походной аптечке. Но не было ни кремня, ни огнива, ничего, даже увеличительного стекла. «Так хочется что-то придумать, — размышляла она. — Ситуация и правда не простая, тем более интересно выпутаться». Девушка ломала голову, стараясь найти выход. «Как же я могла забыть… Пенсне!»

Подобно многим людям, посвятившим себя умственному труду, которые проводят большую часть времени за учебой и чтением, у Фрикет было слабое зрение, и для чтения ей приходилось надевать пенсне. Оно всегда лежало в кармашке ее блузки. Вынув его из чехольчика, девушка подставила его под солнечные лучи, сохраняя при этом стеклышки в сложенном виде, одно под другим. Затем она взяла кусочек трута и, то приближая его к стеклам, то удаляя, стала искать фокусное расстояние. Проводя этот занимательный опыт по физике, она сильно волновалась: от успеха могло зависеть слишком многое. Она не отрываясь следила за светлым кружком, который выделялся огненной точкой на светло-коричневой полоске трута. Постепенно точка нагрелась. Показался дымок, запахло паленым. Затем дым и запах усилились, и трут загорелся.

— Победа! — закричала Фрикет, — у меня есть огонь… Победа!

Ли, завороженный увиденным, тоже в восторге начал выкрикивать:

— Пайбеда!.. Пайбеда!..

Девушка положила трут на ветки и принялась дуть. Огонь сразу разгорелся, и вверх взметнулись веселые язычки пламени. Такой способ получения огня был непривычен для корейца, однако Ли не стал предаваться раздумьям, а схватил с полдюжины крокодилят и без липших церемоний бросил их прямо в костер. Маленькие рептилии отчаянно задергались, их кожа надулась, лапки растопырились, и вскоре они затихли. Все произошло моментально, в воздухе запахло жареным мясом.

«Что ж, — решила Фрикет, — наверное, это не так уж плохо. У детенышей косточки еще мягкие… видимо, надо будет снять кожу, как у банана, и проглотить целиком… Ведь даже Фрике пробовал маленьких черепах, приготовленных точно так же, и нашел их такими вкусными, что съел все целиком, вплоть до панцирей. Придется и мне попробовать!»

Она осторожно дотронулась кончиками пальцев до одного из крокодильчиков, сморщенного и высохшего, как чучело гиппопотама в витрине зоологического музея. Француженка уже собиралась с честью перенести это испытание и отведать необычную пищу, как в тот же миг Ли закричал от ужаса. Фрикет вскочила, уронила свой завтрак и увидела, как малыш убегает и машет ей рукой, показывая что ей тоже надо спасаться. Она обернулась, чтобы узнать причину его испуга, и тоже громко вскрикнула. В нос ударил отвратительный запах мускуса[33], и совсем рядом, метрах в двух от нее, послышался чей-то рев. Огромный крокодил со злобными глазками и разинутой пастью полз, растопырив лапы, прямо на них, угрожая схватить девушку и ребенка. Ли первым заметил страшное чудовище и пустился бежать, предупреждая об опасности громкими криками. Фрикет почувствовала, что близка к гибели. Крокодил был уже совсем рядом, и у нее не оставалось времени спастись бегством: не успеешь сделать и десяти шагов, как огромные зубы схватят и разорвут на куски. Видя, что его подруге угрожает смертельная опасность, мальчик стал отвлекать крокодила пронзительными воплями, что привело зверя в еще большую ярость.

В крокодиле было не меньше шести метров. Он закрывал и открывал свою метровую пасть с металлическим стуком, как будто орудовал огромными ножницами, и яростно бил по воздуху длинным хвостом, покрытым роговой чешуей. Одного его удара было бы достаточно, чтобы уложить наповал крепкого мужчину! Фрикет побледнела, но не растерялась. Протянув руку к горящему костру, она выхватила из него связку бамбуковых стеблей и, соединив их вместе, наподобие факела, сунула прямо в открытую пасть. Челюсти захлопнулись с громким стуком. Раздался жуткий рев, запахло паленым мясом. Обожженный зверь резко отпрянул и, задыхаясь, стал трясти головой и царапать морду когтями, чтобы вытащить наружу горящие прутья.

Девушке только того и надо было: у нее появилась надежда на спасение. Избежав благодаря своей находчивости смертельной опасности, она бросилась бежать со всех ног; за ней следом припустился маленький кореец, который теперь весело смеялся.

— Как ты можешь смеяться? — сердито проговорила она. — Ну и страна у вас здесь — настоящий зверинец!

А между тем крокодил оправился от боли и страха и возобновил преследование. Из пасти и ноздрей чудовища шел пар, напоминавший клубы сигаретного дыма, который выпускает из себя заядлый курильщик.

Ли решительно устремился к реке. Фрикет сомневалась в правильности его действий, впрочем, как оказалось, совершенно напрасно. Девушка боялась, что крокодил загонит их в воду, отрезав пути к отступлению. Вскоре так и получилось. Однако Ли не растерялся.

На берегу было много высоких деревьев, нижние ветки которых росли всего в метре от земли. Спасаясь от коварного страшилища, Ли ухватился за одну из таких ветвей и, как обезьяна, вскарабкался вверх. Фрикет последовала его примеру и очутилась рядом с мальчиком на толстом суку. Теперь, когда крокодил уже не мог их настигнуть, девушка развеселилась и принялась подшучивать:

— Вот так влипли! Сидим здесь прямо как в зоопарке, посреди медвежьей площадки. Мишка-мишка, влезь на дерево!.. Только медведи — это мы, а дикие звери — на свободе.

Крокодил растерянно ползал вокруг дерева. Он в бешенстве бил хвостом, лязгал зубами, то открывая, то закрывая свои бычьи глаза, и, очевидно, находился в отвратительном настроении. Наконец он заметил обоих смельчаков, сидящих на ветке. Видя, что до них не добраться, зверь улегся под деревом, собираясь стеречь беглецов.

— Теперь мы в ловушке, — произнесла Фрикет. — Что же теперь будет? Какое мерзкое и упрямое чудовище! А я-то думала, что крокодилы не нападают на человека… Хотя, может быть, мы и не очень похожи на людей… Ли — всего лишь ребенок, а я — слабая женщина.

Крокодилы и в самом деле обычно не нападают на людей. Однако в период размножения поведение самки может измениться. В это время она вовсе не удаляется, как думают многие, от своего будущего потомства, а внимательно следит сначала за яйцами, а затем за детенышами, чтобы защитить их от многочисленных врагов. Вот почему, когда одна из таких заботливых мамаш обнаружила, сколь неподобающим образом обошлись с ее выводком, она обрушила на врагов всю свою ярость…

Сколько времени им придется просидеть на дереве? Крокодил явно намеревался продолжать осаду, и девушка с ужасом думала о том, как они будут спускаться.

Между тем Ли сохранял совершенное спокойствие. Пока его желудок переваривал полдюжины крокодильих яиц, с лица корейца не сходило непроницаемое выражение восточного идола.

Так прошло часа два. Фрикет они показались вечностью. Вдруг Ли насторожился и начал прислушиваться к звукам, доносившимся с реки. Его физиономия осветилась радостной улыбкой, он явно открыл что-то очень для себя приятное.

На повороте реки появилась одна из тех огромных крытых лодок, которые в Корее называют сампанами. На этих плавучих домиках рождаются, живут и умирают целые семьи, здесь находится также домашняя живность. Ли пронзительно свистнул и затем своим тоненьким фальцетом окликнул гребцов: он вел себя уверенно, как человек, привыкший к тому, что ему повинуются. Матросы послушно повернули к берегу, и лодка вскоре оказалась рядом с деревом, на котором спасались мальчик и девушка.

Крокодил забеспокоился, заворчал и опять заметался вокруг ствола. Фрикет спрашивала себя, каким образом они смогут пробраться на так кстати подошедшее судно. Ли сразу подал пример: он залез на ветку, которая висела над водой и касалась крыши сампана. А дальше все было очень просто. Фрикет поступила точно так же, ступив на надежную и прочную крышу в тот момент, когда юный Ли, поддерживаемый самым почтительным образом множеством рук, спускался на лодку.

Это было даже не почтение, а нечто большее, скорее поклонение, обожествление. Мужчины и женщины становились перед ним на колени, целовали его руки, ноги… это было так странно… Ли принимал знаки внимания, как будто был идолом всю жизнь, он без конца отдавал приказания, которые выполнялись с необыкновенной быстротой. Они касались Фрикет, его отважной спасительницы. Ей принесли огромное количество провизии. Всех этих продуктов хватило бы на двадцать человек на целую неделю. Девушка, вне себя от изумления, с большим аппетитом набросилась на восточные кушанья, возникшие вдруг по приказу маленького корейца. И хотя рот ее был занят, она произнесла остроумную фразу:

— Поздравляю вас, господин Ли. Как видно, вы — большая шишка!

ГЛАВА 7

В пути. — Ли поклоняются, как божеству. — У корейцев две расы. — Местные жители. — Впечатления. — Мандарин с синей пуговицей. — В паланкине. — Самое неудобное средство передвижения. — Фрикет путешествует, сидя в ящике. — Прибытие в Сеул. — Дворец. — Сын короля.


У счастливых народов не бывает истории. Так было и с Фрикет, которая считала свою историю законченной, хотя бы на некоторое время. Жизнь ее на корейском судне текла ровно и безмятежно, подобно плывущей по спокойному течению лодке. Девушка была очень наблюдательной, ей хотелось побольше узнать об этих славных людях, которые помогли им с Ли спастись. Все, что находилось на сампане, было так колоритно, интересно, необычно. Люди, животные, обычаи, одежда и пища вызывали у француженки любопытство, так как совершенно не походили на то, что она знала раньше.

Ее острый взгляд проникал повсюду, она вынимала книжечку и записывала свои впечатления. Из этих зарисовок, написанных со знанием дела, получились прекрасные статьи, имевшие позже большой успех. Вот некоторые из записей, сделанных во время плавания на сампане:

«Ли, ходивший до сих пор в простой набедренной повязке, получил костюм. Это длинная одежда, очень аккуратная и простая, сотканная из белых нитей. Она не делает его красивее, но придает ему более достойный вид. Все вокруг поклоняются Ли. Это для меня загадка, и я все чаще задумываюсь о его происхождении.

С нами вместе здесь находятся четверо мужчин, четыре женщины и пятнадцать — двадцать детей, точно не знаю.

О мужчинах. Сразу бросается в глаза интересная вещь — их принадлежность к разным расам. Двое имеют во внешности все черты монгольской расы, которая считается у нас столь непривлекательной. Короткий и плоский нос с широкими ноздрями, узкие раскосые глаза, выступающие скулы, большой рот, толстые губы, желтая кожа, светлая и жесткая как метла борода. Одним словом — вылитые китайцы.

Двое других мужчин очень похожи на европейцев и лицом, и цветом кожи. У них длинная густая борода, светлая кожа, прямой нос, форма глаз близка к нашей. Наверное, здесь существуют две разные расы коренных жителей.

Теперь о женщинах. Кореянок нельзя назвать красивыми. Робкие, туповатые лица, на которых лежит печать усталости и забот. Все находящиеся здесь женщины относятся к чисто китайскому типу; различия, столь очевидные у мужчин, у них совершенно незаметны, хотя тоже, видимо, должны существовать.

Хорошо путешествовать по реке, когда волнения и тревоги позади. Огорчает только то, что сампан, как настоящий ковчег[34], переполнен до предела. Из-за тесноты животные иногда ведут себя чересчур бесцеремонно.

Корейцы обращаются со мной необыкновенно почтительно, каждый старается сделать мне приятное. Это объясняется, по-моему, отнюдь не тем, что я женщина, а моей ученостью и образованием. Они видели, как я без конца что-то пишу, и, кажется, считают меня каким-то высшим существом. Сами они умеют читать и писать, в руках у них я замечаю книги, которые они перелистывают с видимым интересом. Неудивительно, что эти славные люди весьма уважают профессиональных литераторов, к которым принадлежу и я. Обитатели сампана полагают, что у себя на родине я должна быть мандарином или, точнее, мандариншей…

Живем мы прекрасно. Каждый день питаемся свежей рыбой и рисом. И рыба, и сваренный на пару рис очень вкусны.

Хозяина судна зовут Цент, его имя напоминает звук, производимый при чихании или ударе гонга. У него есть два ручных баклана[35], которые ловят для него рыбу.

Днем мы плывем по реке, вечером привязываем сампан к берегу и ночуем, оставаясь на одном месте. Здесь все спокойно и не слышно шума войны. Правда, неизвестно, как долго это продлится.

Меня учат корейским словам, но думаю, что у меня неважное произношение, так как все начинают смеяться, едва я пытаюсь что-нибудь сказать. Я тоже не остаюсь в долгу и хохочу от души, когда мои новые друзья повторяют мое имя на китайский лад — Фалликет.

Позволю себе еще одно небольшое замечание: у мужчин нет длинной, напоминающей веревку косы, какие носят китайцы. Их волосы собраны на макушке, закручены в пучок и закреплены повязкой из тоненьких бамбуковых нитей. Нельзя сказать, чтобы это было очень красиво.

Длинные, болтающиеся за спиной косички, за которые очень хочется подергать, есть только у детей, чем они весьма гордятся. Однако самая экстравагантная[36] деталь корейского костюма — шляпа. Она сплетена из бамбуковых нитей и не защищает ни от солнца, ни от дождя. Сие остроконечное сооружение надевают на пучок из волос и завязывают лентой под подбородком.

Вчера у них был какой-то праздник, все надели свои лучшие наряды. Мужчины были в длинных белых одеждах и коротких сапогах на войлочной подошве, с загнутыми вверх носками. Мне показалось, что такие костюмы носят у корейцев люди незнатные. У женщин были красивые яркие платья с маленькими жакетами. Ли, который, несомненно, принадлежит к привилегированной касте[37], появился в роскошном шелковом костюме. Так хорошо одет только он один, что подтверждает мои догадки относительно его происхождения.

Теперь о женских прическах. Они весьма оригинальны и изящны: косы закручиваются вокруг головы наподобие чалмы[38] и закрепляются золотыми и серебряными шпильками, которые, поблескивая, придают волосам особую прелесть».


Фрикет была в полном восторге от путешествия по реке. Оно продолжалось около двух недель. Не стоит забывать, что сампан двигался значительно медленнее океанского парохода и даже речного катера. Однако девушке некуда было торопиться, ей хотелось все разглядеть, она не переставала радоваться, что отправилась из родного парижского предместья навстречу опасностям и приключениям.

Наконец в одно прекрасное утро сампан пристал к берегу около большой деревни, которая, по словам Цента, называлась Фажу. Здесь предполагалось сделать последнюю остановку.

Едва ступив на землю, Цент поспешил к дому самого главного чиновника, который правил здесь от имени верховной власти. Пока они вели переговоры, Фрикет тоже вышла из лодки и направилась к приютившимся на берегу домикам. Увы, ей сразу пришлось пережить сильное разочарование. Издалека хижины, покрытые соломой, выглядели очень живописно. Вблизи же — это были жалкие лачуги, в которых наши крестьяне не стали бы даже держать скотину. Стены из глины, смешанной с соломой, покрытые множеством трещин, куда проникают дождь и ветер, крепились на плохо обтесанных и кое-как вбитых в землю деревьях. Внутри этих домиков царила невообразимая грязь, бок о бок жили в тесноте люди и животные. Фрикет заметила, что многие жители страдали кожными болезнями.

Девушка собиралась продолжать свои наблюдения, но тут случилось нечто неожиданное. На главной улице поселка показалась странная процессия, которая торжественным шагом направлялась к сампану. Заинтригованная происходящим, француженка тоже свернула к реке. Первым шел, указывая дорогу, Ценг, за ним шествовала дюжина солдат в стальных касках, с длинными саблями и огромными ружьями, затем появились три паланкина[39], каждый из которых несли два человека, ухватившись за специальные приспособления, напоминающие оглобли в старинных повозках, замыкал процессию офицер с двумя саблями на боку и дорогим нераскрытым зонтиком.

Люди остановились, и с передних носилок сошел почтенного вида старик с белой бородой. На нем была богатая шелковая одежда и шляпа с синей пуговицей, указывающая на сан мандарина. Увидев Ли, старик стал на колени и почтительно поцеловал мальчику руку. И снова Фрикет, теряясь в догадках, задалась все тем же вопросом: «Что это значит? Почему маленькому Ли поклоняются, как идолу? Может быть, он — королевский сын?..»

Тем временем Ли с важным видом слушал старика, который говорил, неподнимаясь с колен. Затем мандарин жестом приказал носильщикам опустить носилки на землю. Ли что-то сказал, улыбнулся француженке и занял место в паланкине. Мандарин еще раз отдал какие-то распоряжения. Вперед вышли другие носильщики, они стали жестом приглашать девушку последовать за ребенком. Фрикет засомневалась, получится ли у нее, она видела, что верхняя часть носилок представляет собой небольшой ящик. Поместиться там — все равно что залезть в чемодан. Заметив нерешительность Фрикет, старик показал ей, как следует действовать: повернулся спиной к входному отверстию, присел на корточки, скрестил ноги и принял позу портного, произнеся несколько непонятных слов. Теперь девушка знала, как можно забраться в ящик. Едва она приняла столь неудобную для нас и столь любимую на Востоке позу, как почувствовала, что носилки подхватили и понесли с необыкновенной скоростью.

Данный способ перемещения, весьма популярный в Корее из-за отсутствия дорог и лошадей, оказывается крайне неприятным для европейца — невозможно ни пошевелиться, ни переменить позу, чтобы согнать надоедливых насекомых, занесенных сюда с сампана, где их великое множество. Эти мерзкие создания отдавали явное предпочтение белой коже, столь же приятной и с виду, и на вкус. Бедняжка не знала, куда деваться. В довершение несчастья беспрестанное раскачивание носилок вызывало у нее дурноту, нечто вроде морской болезни. Так продолжалось много часов!

Иногда ощущались более сильные толчки, которые отзывались во всем теле: это уставший носильщик уступал место другому. Заменивший его подхватывал носилки на лету и продолжал бег не останавливаясь.

Когда стемнело, пришлось остановиться на ночлег в какой-то деревне. Там мандарин выбрал лучший дом, предварительно удалив из него всех его обитателей. Что касается Ли, с ним по-прежнему обращались как с очень важной персоной, сам же он неизменно старался выказать Фрикет свои дружеские чувства.

Девушка часто слышала в разговорах одно и то же слово: Сеул[40]. Она знала, что так называют столицу Кореи, и догадывалась, что кортеж направляется в Сеул. К счастью, расстояние от Фажу до столицы оказалось не слишком большим.

На следующий день, часам к двенадцати, они уже стояли перед мощными крепостными стенами, которые на протяжении четырех лье окружают столицу.

По широким городским улицам, покрытым рытвинами и отбросами, ходили толпы нарядных людей. Кортеж проследовал через большие Северные ворота, и Фрикет увидела строй солдат, отдающих честь почти по-европейски. Затем послышались пушечные залпы. Продвигаться по улицам было непросто, дорогу все время преграждали любопытные, которых не пугал даже град палочных ударов, обильно сыпавшихся на спины неосторожных.

Путь лежал через весь город до Южных ворот, а затем по широкой и грязной дороге — до каменной ограды высотой в десять метров. Внутри этих стен, на участке в три квадратных километра, располагался королевский дворец и служебные постройки. Фрикет, старый мандарин и вся свита прошли через ворота, у которых стояла пышно одетая стража, охранявшая дворец от непрошеных гостей. Наконец кортеж остановился перед дворцом, построенным в китайском стиле. У входа лежали два гранитных льва в позе сфинкса[41]. Выйдя из паланкинов, путники смогли наконец размять застывшие руки и ноги и вдоволь потянуться.

Навстречу им вышел королевский распорядитель и без промедления повел их в огромный зал, украшенный с восточным великолепием. Вельможи в роскошных одеждах расступились перед Ли, и мальчик устремился к человеку, одетому в белое, торжественно восседавшему на высоком золоченом троне. Человек этот, вопреки своей восточной невозмутимости, казался очень взволнованным. Он крепко обнял и прижал к себе Ли, который бросился его целовать. Таким образом, догадки Фрикет полностью подтвердились: счастливым отцом был король Кореи, правитель десяти миллионов подданных, а маленький Ли был его законным наследником.

ГЛАВА 8

Тайное общество. — Немного истории. — Тогакуты. — Желтокожие соперники. — Причины китайско-японской войны. — Почему был похищен Ли. — В Сеуле. — Миссионер. — Грязь и нечистоты. — Фрикет хочет уехать.


В ходе китайско-японской войны европейцы сделали удивительное открытие: оказалось, что на самом краю Дальнего Востока существует прекрасно организованная сильная армия. Многие поначалу не принимали ее всерьез, думая, что все обойдется без особой борьбы и кровопролития, как часто бывало в восточных странах.

— Вот увидите, — говорил один старый генерал, известный своим остроумием, — пошумят-пошумят да и разойдутся!

Случилось, однако, совсем по-другому: это была настоящая война, к которой готовились два с половиной десятилетия и которую возглавили замечательные военачальники, сразу отличившиеся искусством тактики и стратегии. Речь идет, разумеется, о японцах. Что же касается китайцев, то на их долю в течение нескольких месяцев, пока велись боевые действия, выпадали одни неудачи. Причиной их слабости была рутина многовековых традиций, которая делала невозможным любое развитие.

Вероятно, не стоит подробно описывать военные операции и передвижения сражавшихся армий: нам известно, что по воле случая наша героиня на какое-то время была отстранена от всех событий. Тем не менее было бы интересно проследить не слишком хорошо изученные корни вражды, давшие начало этой войне. Несколько лишних строчек не смогут повредить повествованию, так как мы узнаем, почему оказался в плену маленький Ли, чудесной спасительницей которого стала Фрикет.

Итак, причиной войны явился многовековой антагонизм между Китаем и Японией, издавна боровшихся между собой за господство на Востоке. Однако непосредственным толчком к конфликту двух великих держав послужила деятельность одного весьма опасного тайного общества, члены которого яростно сопротивлялись реформам, направленным на изменение существующего порядка вещей. Эти люди называли себя тогакутами[42], они считали каждого иностранца врагом, любую уступку — слабостью, а всякое нововведение — обманом. Их изображают патриотами Кореи, но — странное дело — они хотели не освобождения от иноземцев, а продолжения вассальной зависимости своей родины от Китая, которая сложилась еще в глубокой древности, задолго до нашей эры. На какое-то время, около двух тысяч лет тому назад, корейцам удалось добиться свободы. Однако вскоре они оказались в руках японцев, давным-давно мечтавших об этой территории. Так на Востоке разгорелась длившаяся столетия ожесточенная борьба, результатом которой стала сохравнившаяся вплоть до наших дней зависимость Кореи от Китая. Благодаря деятельности тогакутов страна все время была закрытой для иностранцев: лет тридцать назад о ней почти ничего не знали. Положение изменилось лишь незначительно после высадки экспедиций: французской, под командованием адмирала Роза, — в 1866 году и американской — в 1868 году. Корея неизменно оставалась как бы в изоляции от остального мира. Так продолжалось до 1875 года, когда в страну стали проникать японцы, которым удалось путем хитрой дипломатии усыпить подозрительность тогакутов. Агенты Страны восходящего солнца действовали очень ловко, и им потребовалось менее пяти лет, чтобы сделать то, чего японская армия не смогла сделать за двадцать столетий. Они добились права торговли в портовых городах Фузан, Чемульпо[43] и Женсан[44], куда теперь могли заходить их суда. Для успеха торговли японцам сразу же понадобилось уточнить гидрографические карты побережья, и это же в случае войны позволило бы им заранее разведать наиболее удобные для высадки места. Постепенно они окончательно обосновались в Корее и даже стали оказывать влияние на короля, в войске которого появились японские офицеры-инструкторы. Это был путь к захвату армии, насчитывавшей приблизительно восемь тысяч сильных и мужественных воинов. Описанные события происходили в 1881 году.

В 1884 году эти искусные дипломаты подослали своих людей в армию и стали подстрекать ее к мятежу, который имел своей целью освобождение Кореи от китайского господства. В дело вмешался японский министр, он смог уговорить короля, признать Тьен-Цинский договор. Согласно ему Китай брал на себя обязательство не посылать войска на корейскую территорию, не предупредив об этом микадо[45], который в качестве ответного шага имел право послать такое же количество войск. Договор этот был для Кореи подобен обоюдоострому мечу. Король выразил согласие и поставил свою подпись.

В Корею отправились три тысячи солдат — половина китайцев, половина японцев — и мятеж моментально прекратился, тем более что удалось добиться самого главного: ворота в Корею были отныне широко распахнуты. Видя, как японцы неторопливо и настойчиво осуществляют вторжение в Корею, тогакуты забеспокоились и решили приступить к активным действиям. Это были люди из привилегированных слоев: крупные чиновники, помещики, аристократы, вельможи. Они содержали своих агентов, очень ловких и преданных. Это мощное, богатое и прекрасно организованное общество постоянно прибегало к крайним средствам, не останавливаясь ни перед чем, будь то поджог, похищение или убийство. Они противились японскому влиянию, предпочитая иметь дело с китайцами, которые благодаря своему консервативному общинно-патриархальному складу и вялости характера, показали себя весьма удобными хозяевами, тогда как японцы с их амбицией нарождающейся нации отличались неблаговидными поступками, к тому же они были склонны считать корейцев низшей расой.

Так продолжалось до апреля 1894 года, когда при подстрекательстве тогакутов вспыхнуло восстание в Северной Корее. Непосредственным к нему предлогом послужили злоупотребления чиновников: успех тогакутов, казалось, был предрешен. Представители королевской власти подверглись преследованиям и были смещены. На подавление мятежа свои войска направил Ли Уи[46], однако восстание приобрело такой размах, что силы королевской армии оказались явно недостаточными. Видя всю безнадежность положения, Ли Уи официально обратился за помощью к Китаю. В точном соответствии с Тьен-Цинской конвенцией Китай известил об этом микадо. Оказавшись друг против друга на корейской территории, китайцы и японцы вначале держались вполне дружелюбно. Но мирные отношения продлились недолго, ибо каждая из обеих великих держав хотела играть роль третьего разбойника, которому достанется вся добыча, пока двое других дерутся между собой. Китайцы тайно осуществили высадку двух тысяч солдат в надежде превзойти японцев. А у тех уже стояли наготове пять тысяч, которые, высадившись в Чемульпо, спешно заняли Сеул. В ответ китайцы послали еще солдат. Японский император счел это проявлением враждебности и объявил войну. Началом военных действий явилось торпедирование большого китайского судна «Коусонг» с тысячей двумястами военнослужащими на борту: все они погибли. В течение полутора месяцев шла концентрация войск и случались отдельные стычки, а затем разыгралась та самая большая битва, с которой для Фрикет началась война.

Тогакуты всячески содействовали успеху китайцев, своих союзников: они знали, что в случае победы японцев Корея будет уничтожена навсегда. И вот, чтобы помочь Китаю и оказать решающее влияние на короля Ли Уи, лишив его воли, они организовали похищение монаршего сына, маленького Ли. Ребенка выкрали из дворца ночью; охрана, возможно будучи подкуплена, не подняла тревоги. В комнате, где жил мальчик, над циновкой, служившей постелью, был обнаружен кинжал, пригвоздивший к стене квадратную бумажку следующего содержания:

«Король, сын твой у китайцев, он будет их заложником. Его жизнь или смерть зависят от тебя. Призови своих подданных к восстанию, прогони японцев, стань преданным другом Китая, и отпрыск твой останется жив. Иначе — наследника убьют».

Китайцы очень жестоко обращались с бедным принцем. Так продолжалось до того дня, когда он удивительным образом встретился с Фрикет. Что было потом, мы уже знаем.


Правитель Кореи и любящий отец восторженно принял спасительницу своего сына и с первой же минуты стал выказывать ей свою благодарность. Несмотря на полудикие обычаи, этот монарх не обладал пресловутой королевской неблагодарностью, он щедро наградил хозяина лодки, доставившего принца домой, а также старого мандарина, который помогал освобождению. Цент получил богатые подарки, большую сумму денег и освобождение от тяжелых налогов, а мандарин — повышение: его включили в круг королевских приближенных и назначили завидное жалованье.

К сожалению, ни тому, ни другому не суждено было насладиться королевской милостью.

В ярости от неожиданной неудачи тогакуты решили отомстить и покарать прежде всего людей, вызволивших юного принца. Что касается Ли, то его собирались уничтожить при первой же возможности. Жизнь мальчика была в опасности — убийцы действовали изощренно, не зная жалости, сохраняя все в глубокой тайне и находя сторонников во всех слоях общества.

Между тем Фрикет, ни о чем не подозревая, радовалась нахлынувшим на нее впечатлениям и живо интересовалась всем, что ее окружало. Она изучала, смотрела, успевала повсюду. И вновь нашей героине удивительно повезло: по счастливой случайности у нее оказался переводчик, который прекрасно владел французским языком по той простой причине, что сам был французом. Он много поездил по Китаю и Японии, досконально изучил Корею, в которой прожил двадцать пять лет. Корея стала для него второй родиной. Буддисты с их всегдашней невозмутимостью не обижали старого миссионера[47] из ордена[48] маристов, о котором, видимо, давно забыло начальство. Он вполне спокойно жил здесь в окружении небольшой группы корейцев, приобщенных им к христианской вере, которые относились к нему с глубоким почтением. Увидев незнакомца в первый раз, Фрикет не могла поверить своим глазам. Казалось, что старик прекрасно чувствовал себя в полном облачении мандарина, этот костюм шел ему необыкновенно. Даже бороду он отпустил себе на китайский манер: это была остроконечная бородка с длинными свисающими вниз усами. Его облик довершала коса от затылка до самых пят и огромные круглые очки в роговой оправе, свидетельствовавшие об образованности их владельца.

Фрикет сначала приняла его за китайца. Миссионер улыбнулся и заговорил на правильном французском языке, и сразу сердце нашей путешественницы радостно забилось при звуках родной речи.

— Я — старый галл с берегов Луары[49], я — священник, зовут меня отец Шарпантье. Китайцы не могут как следует произнести мое имя и называют меня Салпатье, переиначивая по-своему.

— Да, да, господин кюре[50], и со мной то же самое, из Фрикет они сделали Фалликет.

Старик и девушка сразу же подружились. Отцу Шарпантье нравилась жизнерадостность Фрикет, ее веселый нрав, и он предложил ей свою помощь в постижении тайн местной цивилизации, которая практически неизвестна европейцам. Француженка стремилась узнать как можно больше, она без устали исследовала все закоулки Сеула и сделала для себя множество интересных и неожиданных наблюдений. Перед ее глазами раскрылись поразительные контрасты.

Обратимся вновь к ее путевым заметкам:

«Да, Сеул — город особенный. Можно даже усомниться, город ли это вообще? Впрочем, сомнения тут излишни. Конечно, город, даже если взять за основу население: в нем около двухсот тысяч жителей.

Но вот постройки!.. Боже, что за лачуги!.. Убогие глиняные или земляные хижины с соломенными крышами, крошечные, как домики карликов.

По высоте в них по большей части нет и трех метров. Когда из такой хижины выходит целое семейство — мужчины, женщины, дети, — можно подумать, что кудахтающие наседки высыпают из тесной клетки курятника. Эти жилища располагаются вкривь и вкось по зловонным улочкам или грязным проходам, в которых громоздятся кучи всяческих отбросов. Трудно даже себе представить! Их так много, что очень часто невозможно пройти!

Удивительно, но корейцы чувствуют себя прекрасно и передвигаются как рыбы в воде, а точнее, как жуки по навозу. Не очень-то приятно, когда кто-то толкнет вас на ходу.

Относительно широких улиц всего три или четыре, они такие же грязные, по ним протекают ручьи, которые служат сточными канавами, куда сливаются все отходы и всевозможные нечистоты.

Подумать только, что в прошлом году мне не нравились некоторые парижские запахи! Сейчас это просто смешно! Обервилье, Пантен, Бонди и Бобиньи[51] — это цветочный аромат, благоухание роз по сравнению со здешними испарениями.

Мне казалось, что нюх мой достаточно закалился, ведь сколько запахов я вдыхала во время учебы на медицинском — то в больнице, то в анатомическом павильоне. Но нет! В Сеуле никак не могу привыкнуть, становится дурно.

Хорошо отцу Шарпантье — он, видимо, притерпелся и не замечает уличного зловония. В королевских покоях, конечно, дышится легче, воздух немного получше. Дворцов у короля несколько, но и там везде грязно, так что надо продвигаться с осторожностью, чтобы не наступить на какую-нибудь гадость.

Нельзя не отметить, что отец моего юного друга не чужд достижений современной цивилизации. С любопытством большого ребенка он забавлялся, играя с телефоном и фонографом[52]. Ему все хотелось посмотреть, что там внутри, но вскоре игрушки сломались, а он так ничего и не понял. Один из дворцов по его приказу был обустроен по-европейски, то есть с электрическим светом, но он горел не дольше елочных свечек; как только туда хлынули чиновники, сановники, стража, фавориты[53], слуги — электричество перестало поступать раз и навсегда. От комфорта, неизвестного в Корее, не осталось и следа, одни только воспоминания, но что еще более печально, случилось это совсем недавно.

Нет, не хочу оставаться в такой стране! Уже давно не терпится снова отправиться на войну.

Пришли холода. Зима здесь суровая, дует ледяной ветер, чего я никак не ожидала, зная, что мы на одной широте с Неаполем…[54] Жители забиваются в свои лачуги и греются весьма оригинальным способом. В погребе под полом устраивается нечто вроде глиняной печки, которую набивают чем угодно, лишь бы горело, в том числе отбросами и всевозможным мусором. Нет ничего похожего на печную трубу. Дым выходит наружу через боковую трубку, которая выведена на улицу и торчит в метре от земли так, что, проходя мимо, можно споткнуться. Пока стоят холода, все эти трубы дымят до безобразия, и улицы застилает плотная темная пелена, от которой щиплет глаза и горло и становится дурно, а в результате не видишь дороги и все время падаешь.

К несчастью, погода становится все хуже и хуже, все сковал лютый холод, и я страдаю, так как не переношу морозов. Утешает лишь то, что замерзли ручьи и лужи, вся грязь затвердела, и стало хорошо, будто дезинфекцию сделали.

И все же, несмотря на дружеские чувства моего юного товарища, несмотря на заботу и внимание его отца и бескорыстную помощь славного доброго миссионера, мне очень хочется отправиться в путь и снова оказаться в армии. Поскорей бы!»

ГЛАВА 9

План отъезда. — Чудеса Фрикет. — Вода и мыло. — Снова тогакуты. — Страшные пытки. — Террор в Сеуле. — Первые жертвы. — Хитрость. — Закрытые ворота. — Возвращение. — Фрикет исчезает.


Часть зимы прошла без особых событий. Все это время Фрикет, не переносившая холода, изрядно мерзла во дворце, который Ли Уи любезно предоставил в ее распоряжение. Да, представьте себе, целый дворец. Девушка описывала его в шутливых тонах в письме к родителям:

«Живу я под позолоченными лепными потолками, но это не улучшает моего настроения. Жилище достаточно комфортабельно, благодаря кое-каким улучшениям, которые я завела посреди удивительной восточной пестроты. В общем сейчас мне живется почти хорошо. Одно только плохо — холод, он причиняет мне страдания. Я читала, что в путешествиях случаются солнечные удары, а здесь как раз наоборот, рискуешь обморозиться. Нет, обязательно уеду при первой же возможности».

Опять дальняя дорога? А как же иначе, ведь наша Фрикет не любит спокойной жизни, ей нравится бродить по свету…


…Маленький Ли уцепился за платье своей спасительницы и в отчаянии заплакал горькими слезами. Король излил свое горе гораздо более шумно: с помощью воплей и громких криков. Что же касается миссионера, то тот отвернулся, не в силах скрыть волнения, и, делая вид, что сморкается, украдкой смахнул слезу. Затем он обратился к Фрикет, и в его тихом голосе чувствовалось сожаление:

— Для всех этих несчастных вы — настоящий ангел, посланный свыше. Что с ними будет без вас?

— Ах, господин кюре, вы преувеличиваете мои скромные заслуги.

— Дитя мое, ваши знания помогли тысячам больных. Ужасные кожные болезни, бывшие до сих пор неизлечимыми, исчезли совершенно.

В ответ Фрикет весело рассмеялась, и смех ее прозвучал странно среди всеобщего уныния.

— Да, да, — подтвердил священник, — вы сотворили настоящие чудеса.

Его слова вновь рассмешили француженку, и она так заразительно расхохоталась, что малыш Ли пришел в восторг, а на плоском лице Ли Уи появилась радостная улыбка.

— И вы тоже сможете творить чудеса — сотнями, тысячами — сколько захотите.

— Я же не врач…

— Ну и что? Вам хорошо известна причина здешних болезней: грязь и отсутствие гигиены. Как лечить от всех недугов? Мой рецепт очень прост. Возьмите aqua fontis (родниковая вода) — в достаточном количестве, sapo simplex (простое мыло) — в умеренной дозе.

— Дитя мое…

— Затем потрите как следует пораженные места хорошей щеткой. Вот и все. Вода и мыло — лучшие лекарства. В них квинтэссенция[55] моей науки и лечения, формула успеха. Ничего не выдумывая, поступайте так же, и результаты не замедлят сказаться.

Был конец января, японские войска, продолжая удачно начатую кампанию, одерживали одну победу за другой. Они вытеснили противника с территории Кореи и вели теперь осаду Порт-Артура[56], намереваясь перенести военные действия в Китай. Неудачи китайцев и успехи японцев угрожали существованию тогакутов и приводили их в ярость, заставляя вновь активизироваться и готовить ответный удар. Во всех поражениях они винили иностранцев и прежде всего Фрикет, влияние которой на короля росло день ото дня. Они не могли простить ей того, что она спасла юного наследника престола и тем самым лишила китайцев весьма ценного заложника, удерживая которого можно было влиять на развитие событий. Тогакуты решили пойти на крайние меры и разом уничтожить короля, принца, Фрикет, отца Шарпантье и остальных иностранцев, приближенных к королю. Заговорщики действовали очень осторожно, чтобы усыпить все подозрения и внушить своим жертвам чувство безопасности. Хитрый план сработал: случившееся было громом среди ясного неба.

Для осады Порт-Артура японцам требовались дополнительные силы, и им пришлось перебросить туда гарнизон, находившийся с начала войны в Сеуле. Это войско, которое обеспечивало безопасность короля и иностранцев, было отправлено из Чемульпо в Люшуньпао, прозванный англичанами Порт-Артур. Отныне Ли Уи мог рассчитывать только на своих солдат, а их ежедневно обрабатывали агенты тогакутов.

На следующий день после ухода японцев из столицы, перед воротами королевского дворца глазам потрясенных жителей представилось ужасное зрелище. По обе стороны ворот, перед двумя львами, застывшими на задних лапах, стояли две красные деревянные мачты, увенчанные знаменами. К каждой из них на высоте около двух метров было привязано мертвое тело. Одно принадлежало старику, второе — мужчине средних лет. Первый, одетый изысканно и роскошно, явно относился к высшей знати, второй был простолюдином. Часовые ничего не слышали и не видели. Выпавший ночью снег уничтожил все следы. Поднялась тревога; к королю послали гонцов. Вскоре около ворот появился Ли Уи, он был очень бледен, весь дрожал. Мертвецов попытались отвязать. Но — о ужас! — оказалось, что ноги несчастных обрублены почти по пояс: оторвавшись от туловища, они с глухим стуком упали на снег. Затем из живота, подвязанного куском полотна, вывалились и полетели вниз внутренности… Никто не решался прикоснуться к этим изуродованным останкам…

— Все убрать! Живо! — крикнул король, изменившись в лице, зубы его стучали, голос едва можно было узнать.

Сердца изувеченных, тоже вынутые из тел и прибитые к мачтам под одеждой, были проткнуты странным кинжалом, под ним был прикреплен лист бумаги. Его подали королю, и он с ужасом прочитал: «Так будут уничтожены все враги Китая».

Пальцы несчастных были сломаны, руки отрублены и кое-как прибиты гвоздями так, что они отвалились от туловищ, едва лишь до них дотронулись. Не упали одни только головы, державшиеся на мачтах с помощью кольев, вбитых в рот. Все сразу узнали несчастных: это был Цент, хозяин лодки, который подобрал Фрикет вместе с Ли, и старый мандарин, который помог им добраться до столицы. Эти зверства и изощренная жестокость имели скрытый смысл; король его сразу понял. Он поспешил обратно во дворец, говоря себе: «Все кончено! Они убьют меня!» Объятый ужасом, он пробежал по комнатам, по потайным убежищам, обследовал все окна и двери и в конце концов в изнеможении бросился на циновку[57], громко плача, как маленький ребенок.

Старик миссионер узнал о случившемся от одного из новообращенных им христиан. Священник отправился к Фрикет и обо всем рассказал ей. Мысль о грозившей девушке опасности не давала ему покоя:

— Дитя мое, положение серьезное, очень серьезное!

— Что же делать?

— Надо уезжать, и немедленно…

— Да, но каким образом?

— Отправляйтесь в Чемульпо. Вас понесут в паланкине, вы доберетесь туда за один день…

— А где я возьму носильщиков?

— Это моя забота, да и охрану я вам обеспечу.

— Благодарю вас, вы так добры.

— Мне надо заняться этим делом сейчас же.

Они вышли на улицу. Фрикет направилась во дворец, чтобы попрощаться с королем и юным принцем. Однако король, вне себя от страха, никого не хотел видеть. Он приказал не пропускать к себе даже родных, даже своих приближенных и фаворитов.

Сын его встретил Фрикет в окружении своей личной гвардии, состоящей из мальчиков, самому старшему из которых не было и четырнадцати лет. Все они были одеты и вооружены, как воины старых времен. Ли уже знал несколько французских слов, Фрикет немного понимала по-китайски. Таким образом, мешая оба наречия и подкрепляя слова выразительной жестикуляцией, друзья смогли поговорить друг с другом. Узнав, что его дорогая Фалликет собирается уезжать, бедняга бросился ей на шею и горько заплакал. При виде этих слез юные гвардейцы последовали его примеру и, как по команде, разразились отчаянными рыданиями, звучавшими в унисон, подобно хору из античной трагедии.

Ли после своего возвращения из плена очень изменился: благодаря разумной диете и гигиене, предписанным француженкой, он поздоровел, поправился, похорошел и стал если не красивым, то, скажем, выглядел теперь неплохо. Вот вам и чудо — правильное питание, вода и мыло. В общем, каждый придворный считал своим долгом сделать комплимент наследнику по поводу его цветущего вида и вознести хвалу юной лекарше, прибывшей из Европы. Однако сейчас принц не хотел ничего слушать, он кричал «нет!», выговаривая на китайский лад: не!.. не!!!

— Заладил одно и то же — «не» да «не!». Понимаешь, мне хотят сделать чик-чик?

И она провела рукой под подбородком, показывая, что ей ножом перережут горло. Ли энергично замотал головой в знак отрицания и пронзительно крикнул:

— Не!.. не!.. не чик-чик Фалликет, не чик-чик!

— Говорю тебе, что все точно так и есть! Меня хотят убить эти ужасные люди, которых здесь зовут тогакутами. Теперь понимаешь?.. Они точат свои ножи против меня, против нас… Этот каламбур понравился бы отцу Шарпантье, но все это не слишком весело!

Фрикет улыбнулась, и Ли немного успокоился, слушая поток слов, которые обрушила на него его милая спасительница. Она прижала мальчика к себе и горячо поцеловала. В глазах ее блеснули слезы:

— Малыш, понимаешь, нельзя мне тут оставаться, не удерживай меня! Я должна ехать. Мне грустно тебя покидать, я уже успела полюбить тебя. Тебе было плохо, ты страдал, а мы, женщины, всегда сочувствуем несчастным и привязываемся к ним всей душой… Мы испытываем то, что чувствуют матери и сестры… И ты, у которого нет ни матери, ни сестры, ты меня любишь… Ты — мое самое лучшее воспоминание о днях, проведенных в Корее. Прощай, милый мой мальчик…

Фрикет была взволнованна, говорила тихо и очень быстро, и Ли не понял га единого слова, но нежный голос, ласковая интонация успокоили его. Он крепко поцеловал ее в последний раз и вернулся к своей гвардии, а француженка, вытирая слезы, вернулась домой и начала собираться в дорогу. Она решила уехать потихоньку, не прощаясь, чтобы избежать новых тяжелых сцен при расставании.

В три часа к ней пришел старик миссионер и с ним целая группа людей — десять носильщиков с двумя носилками и полтора десятка солдат, отобранных среди верных людей.

— Мы уезжаем, дитя мое, — проговорил кюре.

— Я готова, — отвечала Фрикет, — и благодарю вас за…

— Не стоит благодарности, — остановил ее священник, — я рад помочь вам.

— А почему два паланкина? — удивилась Фрикет.

— Потому что я буду сопровождать вас до Чемульпо.

— Как вы добры!

— Снова вы за свое!.. Лучше поскорей садитесь, у нас мало времени.

Старик и девушка забрались каждый в свой паланкин, носильщики взялись за ручки, и вся процессия устремилась к Южным воротам. Фрикет не страшилась смерти, когда можно было взглянуть ей прямо в лицо, но неизвестная опасность, скрытая западня, коварство врагов пугали ее. Храбрость ее нуждалась в солнце и свете и пропадала во мраке и темноте. Вот почему у девушки вырвался вздох облегчения, когда их носилки оказались возле ворот.

— Ах, какое счастье, я спасена! — радовалась Фрикет, воображая, что скоро окажется на свободе.

Бедняжка не знала, как далек может быть путь на волю.

Кортеж остановился. Послали гонца разузнать, в чем дело, он вернулся с печальным известием: ворота заперты по приказу короля, и начальник стражи не хочет их открывать.

Миссионеру пришлось выйти из паланкина и начать переговоры. Ему помогала Фрикет, которая страшно расстроилась и стала упрашивать, умолять, угрожать!.. Увы, все напрасно, стражник был неумолим: приказ есть приказ.

— Я рискую головой, если отопру ворота. Вы ведь не хотите, чтобы мне отрубили голову?

Король, отдавая подобный приказ, видимо, думал о собственной безопасности: в закрытом городе он чувствовал себя как человек, который забаррикадировал все окна и двери в своем жилище. Потеряв голову от страха, он надеялся защититься таким способом от внешних врагов, забывая, что среди двухсот тысяч жителей Сеула наверняка находились и самые главные заговорщики и их подручные.

Итак, неудачливые беглецы вернулись. Священник вновь очутился в своем домике в виде пагоды, а француженка — в своем дворце.

Наступила ночь. Фрикет, которую при мысли о тогакутах обуревал страх, повела себя совсем как несчастный король: заперлась на все засовы.

«В конце концов, — думала она, — ночь скоро пройдет, наступит завтрашний день, и я добьюсь от Ли Уи разрешения на выезд из города».

На следующий день весь Сеул пришел в движение. Люди сновали туда-сюда, окликали друг друга, собирались и расходились. С невероятной быстротой распространялись ужасные слухи. Говорили даже, что король убит.

Миссионер, едва узнав эту страшную новость, поспешил в королевский дворец. Но пройти туда не смог: дворец был оцеплен солдатами. Священнику, несмотря на все ухищрения, так и не удалось проникнуть в королевские покои. На этот раз его не приняли. В сильном беспокойстве старик отправился к Фрикет и обнаружил, что все там очень расстроены. Он спросил, где хозяйка, и с ужасом узнал, что она исчезла. Страшная догадка терзала его:

— Бедное дитя!.. Исчезла!.. Мне известны ее враги… Неужели ее ждут страшные пытки этих извергов? Господи, сохрани ее… и дай мне силы, чтобы спасти ее, если еще можно.

ГЛАВА 10

В камере. — Стражник. — Смертный приговор на дурной латыни. — Яд, веревка или кинжал. — Гипнотизм. — Он спит! — Переодевание — Побег. — Тронный зал. — Королевский зонтик. — В Чемульпо.


Несмотря на запертые двери и ставни, замки и задвижки, Фрикет чувствовала себя неспокойно. Слуги не внушали ей полного доверия, хотя она была к ним добра, а может быть, именно по этой причине. Восточные люди не слишком ценят благодеяния. Чаще всего тот, кто оказывает им услугу, наталкивается на черную неблагодарность.

Итак, девушка не могла рассчитывать на поддержку слуг, которые почти ее не понимали, едва слушались и, вероятно, в глубине души ненавидели за то, что она была чужестранкой с Запада.

Удивительное дело: переживания не помешали ей с аппетитом приняться за ужин, приготовленный поваром-корейцем. Она решила, что в преддверии неведомой опасности стоило подкрепиться. Случившееся очень взволновало Фрикет, и, зная свою нервную натуру, она приготовилась провести бессонную ночь. Но вскоре после ужина ее стало неудержимо клонить ко сну, что было очень странно.

«Как будто мне в пищу подмешали наркотики», — думала девушка, возвращаясь в большую комнату, служившую спальней. Не раздеваясь, она упала на матрац из циновок, машинально натянула на себя шелковое одеяло и тотчас же заснула подозрительно глубоким сном.


Она не знала, сколько прошло времени. Проснулась Фрикет с тяжелой головой, во рту горело, руки и ноги затекли и онемели. В полусне девушка не узнавала знакомую обстановку спальни, привычных вещей. Зажженный светильник освещал темные стены, на которых не было яркой обивки, столь любимой азиатами. «Нет, все это мне снится, у меня из-за этих страхов голова не в порядке». Фрикет пошевелилась, ущипнула себя, чтобы удостовериться, что она не спит, и вдруг вскрикнула от ужаса: кто-то сидел рядом. На мужчине был живописный костюм корейского воина: высокая железная каска с красным султаном[58], кольчуга, защищающая грудь, руки и затылок, железные наколенники и фетровые[59] сапоги. Незнакомец, вооруженный саблей, кинжалом и пикой, холодно смотрел на нее своими черными свирепыми глазами.

Фрикет стала пленницей. Она сразу поняла это, содрогнулась от ужаса и почувствовала, что ее заливает холодный пот. Ее похитили из спальни во время сна, вызванного искусственно, отнесли в закрытое со всех сторон подземелье, и теперь она оказалась одна, беспомощная, во власти врагов, беспощадная жестокость которых была ей хорошо известна. У нее вырвалось:

— Это тогакуты!.. Я пропала…

На лице солдата появилась гримаса, изображавшая улыбку, которая на самом деле напоминала оскал хищника, почуявшего добычу. Фрикет посмотрела внимательнее, и ей показалось, что перед ней один из офицеров королевской гвардии, один из тех, кому Ли Уи доверял больше других.

Видя, что француженка проснулась, воин, сидевший неподвижно на бамбуковой табуретке, встал, сделал несколько шагов и рукояткой своей пики ударил в дверь три раза с равными промежутками. Затем он вернулся на место, снова сел и застыл как статуя. Немного погодя дверь открылась, и Фрикет увидела человека в темном одеянии с подносом в руках.

«Надо же, — подумала она, чуть успокоившись, — они хотят дать мне поесть. Может, я отделаюсь испугом и они не причинят мне вреда?»

Поставив поднос на маленький столик, мужчина жестом указал на принесенные им предметы: чашка с какой-то бледно-желтой жидкостью, кинжал и шнурок из красного шелка, свернутый в кольцо и похожий на коралловую змейку.

Все это было очень странно. Незнакомец произнес несколько слов, и девушка вздрогнула от гнева и изумления. Он говорил на неправильной и упрощенной латыни, которую наши миссионеры почему-то преподают в этой стране здешним новообращенным вместо французского языка.

— Puella, damnata fratribas morietur[60].

— О подлец!.. Мерзавец!.. Предатель!.. — в негодовании закричала Фрикет.

Не реагируя на бурное возмущение француженки, человек продолжал свой монолог:

— Mors ejus erit vuluntaria… utet aut veneno, aut cultro, aut laguaeo[61].

— Ax, какое великодушие, мне дают право самой выбрать, как умереть. Что лучше — нож, веревка или яд, и еще надо, чтобы это походило на самоубийство, вероятно, они боятся последствий… Ну, там видно будет!

Довольный, что его поняли, «латинист» ждал ответа. Ответом были полные презрения слова, которые Фрикет бросила ему в лицо. Ее латынь была безупречна, что, конечно, усугубляло ее вину.

— А ты, который считался христианином и которому Господь наш вверял души добрых людей… ты, негодяй… как Иуда[62] предал Господа нашего!.. Ты хуже всех пославших тебя убийц, потому что они не обманщики и не вероотступники!

Услышав это гневное обвинение, мошенник усмехнулся и ответил:

— Прежде всего я принадлежу к тогакутам. Какое мне дело до бога западных варваров, когда я всегда сохранял в глубине души веру своих отцов и лишь притворялся, что верю в вашего бога, чтобы обмануть вас всех, проклятые чужестранцы! А теперь ты умрешь!.. Выбирай свою смерть и знай, что тебя ничто не спасет.

— А если я не хочу?

— Тогда ты умрешь от голода в этой тюрьме, из которой тебе никогда не выйти.

Произнеся эти страшные слова, незнакомец удалился, заперев за собой массивную дверь и оставив бедную девушку один на один с безмолвным стражником, пристально смотревшим на нее своими змеиными глазами.

Фрикет одолевали разные чувства, но не столько страх, сколько гнев. Сначала она хотела схватить кинжал, броситься на охранника и всадить ему нож в самое горло. Ну и что дальше? И вряд ли это получится: солдат выглядел очень сильным, а кольчуга делала его почти неуязвимым. Даже если ей удастся его убить, сможет ли она выйти отсюда живой?

Взгляд стражника был по-прежнему устремлен на пленницу… Она недоумевала: «Как странно, что нужно этому солдафону? Может, ему поручили следить, чтобы я даже не пробовала убежать? Или он должен в определенный момент инсценировать мое самоубийство, чтобы все думали, что я добровольно ушла из жизни? Ну, мы еще посмотрим: у меня есть оружие, и я не позволю, чтобы меня прирезали как цыпленка».

Пленница подняла глаза и устремила свой взгляд на корейца. Тот не отвел и не опустил глаза, а по-прежнему спокойно и пристально, как жаба, глядел на нее. «Неужели он меня хочет загипнотизировать? — размышляла Фрикет. — Это было бы забавно!»

Потянулись долгие томительные минуты, в течение которых девушка должна была собрать всю свою волю и энергию. Солдат упорно не отрывал взгляда, движимый, вероятно, самолюбием, которое не позволяло варвару уступить, да к тому же женщине. А француженка, со своей стороны, не сдавалась и буквально сверлила его взглядом, думая при этом: «Нет, приятель, если ты надеешься меня напугать, то у тебя ничего не выйдет! Я на тигра смотрела и глазом не моргнула!»

Все же усталость или моральное давление взяли свое, солдат моргнул несколько раз, и его физиономия исказилась. Не будь ситуация такой опасной, Фрикет тотчас рассмеялась бы над незадачливым противником.

«Господи, что за урод!» — думала она, все пристальнее смотря на корейца. Странный поединок продолжался, и неизвестно, чем бы все закончилось, но вдруг взгляд корейца помутнел и страж заморгал своими черными глазами. «Кажется, он засыпает?» — предположила Фрикет. Девушка взяла светильник и поднесла к солдату, который был похож на медную статую: глаза его смотрели в пустоту, но никого не видели, взгляд застыл!

Фрикет страшно обрадовалась и воскликнула:

— Это мы, западные варвары, называем гипнозом!

Она поставила лампу на место и вновь вернулась к своим переживаниям. «Этот дикий воин не знал, что я сильна в гипнозе и что свои способности я развивала еще в Париже. Он спит и будет спать, сколько мне будет угодно!» — подумала она, прикоснувшись к глазам спящего и слегка надавив на веки, чтобы странный сон, в который он впал, сделался еще глубже. Избавившись от сторожа, Фрикет решила, что времени терять нельзя и что надо немедленно бежать. Она обследовала стены, простукивая их с помощью ручки кинжала. Звук повсюду был глухой, значит, нигде за толстой каменной облицовкой не было ни впадины, ни отверстия. Оставалась только дверь.

— Что ж, придется идти через дверь, — прошептала Фрикет, которой пришла в голову замечательная мысль. — Да, да, это то, что нужно… Ой, как же будет интересно, к моей маленькой коллекции прибавится еще одно замечательное приключение…

Она снова подошла к солдату, толкнула его, чтобы удостовериться, что тот ничего не чувствует, и осторожно сняла с него шлем. Несмотря на храбрость, сердце девушки громко стучало. Она надела на себя шлем, предварительно распустив длинные волосы и опустив их на лицо, как это принято у корейских воинов, затем сняла со спящего кольчугу, надела ее на себя и облегченно вздохнула.

— Как раз! — весело проговорила француженка. — Мне она совершенно впору, теперь сапоги.

Девушка надела остроносые сапожки, прицепила к поясу саблю и в один миг превратилась в офицера королевской гвардии.

— Вот и все! — воскликнула она, проделав это превращение с необыкновенной быстротой. — Ой, я чуть не забыла самое главное: надо же еще выйти отсюда.

Фрикет решительно обхватила спящего корейца, уложила его на циновку, заткнула ему рот, схватила пику и громко постучала в дверь древком. Прошло несколько томительных минут.

«Ну что, придет кто-нибудь или нет?» — спрашивала она себя, и сердце ее сжималось в тревоге. Девушка вновь принялась колотить в дверь и подняла адский шум. Вскоре дверь приоткрылась, и вошел прежний горе-латинист. Он раскрыл было рот, вероятно, чтобы осведомиться, умерла ли француженка, но в этот момент получил удар пикой по голове.Послышался шум падающего тела, и мошенник, потеряв сознание и даже не вскрикнув, тяжело рухнул на колени.

— Вот это удар! — воскликнула девушка. — Правда, не смертельный, хотя по справедливости у меня есть право уничтожить негодяя.

Фрикет заткнула рот «латинисту», связала ему руки и ноги шнурком из шелка и вышла из тюрьмы, подражая корейским офицерам, которые считают высшим шиком покачиваться при ходьбе.

Итак, самое трудное было позади. Она прошла по темному коридору, еле-еле освещенному факелами, поднялась по лестнице, прошла через приоткрытую дверь, встретила по пути пять или шесть человек, которые стояли на часах в коридоре и внизу лестницы, и оказалась в большом пустом зале, в глубине которого под балдахином[63] стояло богато украшенное нарядное кресло с пятью ступеньками, покрытое красным лаком. Над ним был огромный зонт из красного шелка, с эмблемой[64] королевской власти. Фрикет узнала это место и сказала себе:

— Тронный зал! Значит, я нахожусь во дворце моего славного друга Ли Уи!

У каждого выхода стояли вооруженные часовые. Но никто не узнавал француженку, переодетую в гвардейца королевского войска, к тому же волосы закрывали ей лицо. Девушка шла вперед не останавливаясь, чувствуя себя как дома, не ломая себе голову над тем, почему она оказалась здесь, каким опасностям подвергается и думая только об одном: «Теперь пора уходить отсюда как можно дальше и как можно скорее».

Ей в голову пришла оригинальная мысль, настоящая находка. Она походила на все идеи, которые осеняли ее время от времени. Все, что придумывала Фрикет, влекло за собой новые приключения.

В Корее символом власти и могущества является зонтик. Чиновнику низшего ранга полагается скромный маленький зонтик, который едва-едва защищает от солнца. По мере продвижения по службе зонтик становится все больше и больше, прибавляя своему владельцу почестей и уважения. Зонт короля огромен и напоминает круглые тенты, под которыми прячутся от дождя на ярмарках уличные зазывалы. Француженке это было хорошо известно. Зная особенности здешних нравов, она не стала колебаться, а спокойно влезла на трон, сняла зонтик, сложила его, взвалила себе на плечо и совершенно хладнокровно, с высоко поднятой головой и с пикой наперевес, гордо направилась к большим воротам. При виде символа королевской власти, еще внушавшей страх и уважение, стража отдала честь, как будто здесь был сам король. Фрикет торжественно проследовала за ворота. За ней шествовал целый эскорт[65]. Вскоре беглянка оказалась на ровной площадке, где постоянно стоял наготове один из королевских паланкинов с двадцатью носильщиками. Королевский зонтик, безусловно, не мог передвигаться пешком, и Фрикет, устроив его в паланкине, уселась рядом. «Теперь бежать, но куда? — думала отважная путешественница. — О, я знаю: к отцу Шарпантье». Она крикнула главному носильщику китайское имя миссионера, и процессия понеслась по городским улицам.

Священник, обеспокоенный участью Фрикет, недавно вернулся к себе из дворца и уже вновь собирался уходить, чтобы забить тревогу и позвать на помощь, как вдруг увидел королевский кортеж. Из паланкина проворно сошел офицер, взял священный символ королевской власти и направился к дому старика. Когда они оказались наедине, офицер протянул руку и сказал:

— Добрый день, господин кюре… Надеюсь, вы в добром здравии и у вас все хорошо?

Священник остолбенел от изумления:

— Как, это вы, мадемуазель Фрикет, дорогая, вы живы! Надо же… в таком костюме!.. Слава Богу, вы спаслись! А я-то здесь с ума сходил от тревоги за вас!..

Тронутая волнением старшего друга, девушка взяла его за руки и рассказала в нескольких словах о своем странном приключении. Тот прервал ее:

— Дитя мое, не теряйте ни минуты, бегите! Скройтесь в Чемульпо… Только там вы будете в безопасности.

— Вы поедете со мной?..

— Нет, я остаюсь… Я не брошу своих сыновей во Христе.

— Даже того Иуду, который предал вас, а меня чуть было не убил?

— Бог ему судья, а я его прощаю.

— Они же убьют вас!

— На все воля Божья!

— Тогда последнее: что с королем?

— Он едва избежал смерти этой ночью. Его спасло то, что он принял меры предосторожности: приказал положить в свою постель другого человека, одетого по-королевски. И несчастный был зарезан в постели.

— А мой приятель Ли?

— Жив и невредим и находится в безопасности. Он в буддийском монастыре, куда никто не может проникнуть.

— Передайте ему от меня привет и поцелуйте.

— Конечно, дитя мое. Но вам надо ехать!.. Я боюсь, что обман ваш скоро откроется.

— Прощайте, святой отец!

— Прощайте, дитя мое!

Старик и девушка в последний раз пожали друг другу руки, и Фрикет, по-прежнему надежно замаскированная своим военным обмундированием, поднялась в паланкин. Носильщики тронулись с места, помчались бегом и вскоре оказались перед Южными воротами.

Королевский приказ все еще оставался в силе. Никто не мог ни выйти, ни войти в Сеул. Однако символ королевской власти, представленный девушкой, оказался сильнее всех запретов. Король, бесспорно, и без зонтика сохраняет могущество, но и зонтик без короля тоже кое-что значит. И Фрикет, обладая столь драгоценным предметом, получила всевозможные привилегии. Она распоряжалась чиновниками и солдатами, приказывала носильщикам и видела, как люди становятся на колени вдоль дороги, когда видят их процессию. Вот так, с необыкновенной быстротой и минуя преграды, француженка добралась до порта Чемульпо, бывшего под властью японцев. Ей удалось спастись!

ГЛАВА 11

Удивление. — И снова зонтик. — Участь идола. — Перед Порт-Артуром. — Сражения. — Новые успехи японцев. — Капитуляция. — Почта из Франции. — Война на Мадагаскаре. — Телеграмма. — Отъезд.


Прибытие Фрикет с таким сопровождением вызвало некоторое волнение, и первые увидевшие ее японцы были просто поражены. Вначале девушку приняли за настоящего офицера, а королевский зонтик объяснили тем, что якобы Ли Уи прислал сюда своего посланника. Встретившие ее младшие офицеры не понимали французского, поэтому гостью отвели к генералу, который был на военном корабле, отплывавшем в Порт-Артур. Проучившись два года в военной школе в Сен-Сире[66] в качестве иностранного курсанта, генерал прекрасно говорил по-французски.

Недоразумение быстро объяснилось. Узнав, кем была молодая француженка, он спросил, чем может быть полезен.

— Мне хотелось бы доехать до Порт-Артура и вновь вернуться к своим обязанностям сестры милосердия и корреспондентки.

— Нет ничего проще, мадемуазель. Этот корабль отправляется завтра, на нем будет наше войско, вместе с ним поедете и вы. Согласны?

— Конечно… Огромное спасибо. А сейчас не разрешите ли мне отправиться в город, чтобы подобрать какую-нибудь одежду, которая более соответствовала бы моему внешнему виду и полу?

— Конечно, вы можете отправляться сейчас же, — с улыбкой ответил генерал. — Хочу только предупредить вас, что в Чемульпо очень много всяких авантюристов[67], вы у меня в гостях, я беспокоюсь о вашей безопасности, и потому дам в сопровождение несколько солдат.

Весьма довольная таким оборотом событий, Фрикет поблагодарила гостеприимного хозяина, попрощалась и удалилась, по-прежнему не расставаясь с зонтиком, которому она, впрочем, не находила больше применения. Однако, как мы увидим, он еще ей пригодится. А случилось вот что.

Женщина в сопровождении японского патруля пугала лавочников, и они не спешили выставлять перед ней свои товары. Зато при виде зонтика они начинали вести себя совсем иначе: лавки открывались, и все их богатое содержимое вытаскивалось наружу проворными руками приказчиков. На свет появлялись груды белья и кружев, горы туфель, огромное количество китайских платьев экзотической расцветки, причудливых и изящных.

Фрикет совсем не нужно было столько всего. За недостатком же времени, хотя она была и не прочь порыться во всей этой красоте, девушка отобрала только необходимые вещи и положила их в сундук из камфорного дерева[68], источавший неповторимый аромат; говорят, в нем никогда не заводится моль. Затем, как честный покупатель, она захотела заплатить за покупки. Но ее ожидал сюрприз: торговцы махали руками, что-то быстро говорили и отказывались от золота, серебра, меди, от любых денег!

Девушка не сдавалась и пыталась всучить им плату. Безуспешно: хозяева лавок приходили в ярость, показывая на зонтик и на собственную шею. Тогда ей все стало ясно. Король имел обыкновение присваивать себе все, что ему нравилось, не испытывая никаких угрызений совести. И если торговец просил заплатить, это расценивали как преступление, за которое виновный мог поплатиться жизнью.

Между тем злосчастный зонт надоел Фрикет, он был уже совершенно бесполезен. Сначала она решила отослать его королю. Но так как это была все же очень любопытная вещь, предпочла оставить его у себя, завернула в шелковую бумагу, уложила в длинный ящик и отослала на борт корабля вместе с сундуком из камфорного дерева.

Генерал любезно предоставил ей офицерскую каюту, где француженка наконец-то смогла избавиться от своего военного обмундирования и надеть женский костюм. Королевский зонт очень мешал: на военных кораблях каждый сантиметр учитывается очень тщательно. Ее каюта, бывшая чуть больше телефонной будки, была заставлена так, что едва можно было повернуться.

«Что же мне, в конце концов, делать с этим дурацким зонтом?» — думала с досадой Фрикет.

Она поразмыслила, затем хлопнула себя по лбу и рассмеялась:

— Придумала!.. Я придумала! Отличная идея.

Девушка приказала принести кисточку, тушь и надписала на крышке ящика крупными буквами:

Господину Леону Девезу, директору «Журнала путешествий»,

12, улица Сен-Жозеф, Париж.

После этого взяла лист белой бумаги и вывела на нем следующее:

«Дорогой господин директор,

Посылаю Вам зонтик корейского короля. Это одна из интереснейших находок, сделанных мной во время путешествия. Надеюсь, он украсит редакцию Вашей газеты.

Искренне Ваша Фрикет».
Она осведомилась у генерала, может ли почтовое ведомство Японии переслать во Францию ее письмо и посылку.

— Нет ничего проще, мадемуазель. Почта отправляется в Японию каждую неделю, а оттуда теплоходом «Мессажри» — во Францию.

Перестав беспокоиться о судьбе священного предмета, девушка распаковала вещи и стала спокойно дожидаться отправления.

На следующий день на рассвете корабль снялся с якоря и благодаря мощности двигателя доплыл до Порт-Артура менее чем за восемнадцать часов.

Насчет Порт-Артура необходимо сделать уточнение. Сам город и его окрестности, которые все еще удерживали китайцы, являлись совершенно неприступными. Повсюду были видны насыпи и редуты[69], откуда стреляли пушки. Над всем этим постоянно висело пороховое облако, которое накрывало собой море, непрестанно раздавались разрывы снарядов.

Тридцать первого января японцы вновь одержали победу. Кольцо, сжимавшее многострадальный город, становилось все теснее. Назавтра бои продолжались и на суше, и на море. В два часа ночи начался настоящий поединок между китайской и японской артиллерией, который закончился только в девять часов, когда китайцы отступили, бросив половину батарей и фортов[70].

В общем наступлении участвовал и флот, и Фрикет с палубы крейсера было прекрасно видно, как шло сражение. Она ощущала себя журналисткой, так как, к счастью, японцам пока не требовались ее медицинские познания. У моряков не было потерь: ни убитых, ни раненых. Эта военная операция походила больше на маневры, чем на настоящий бой.

Затем наступило трехдневное затишье. Третьего февраля война возобновилась с новой силой: японцы, направив против врага захваченные батареи, подвергли бомбардировке город и корабли, приютившиеся под его стенами. Чтобы японский флот не смог подойти к городу, китайцы заполнили бухту джонками[71], но их противники спустили на воду шлюпки и высадили морской десант, который уничтожил все очаги сопротивления.

Конечно, Фрикет с большим удовольствием пошла бы вместе с отважными моряками в атаку. Но желание ее было невыполнимо из-за множества преград, и физических и нравственных. Да, для женщины не оказалось места в этой суровой и жестокой борьбе, которую вели между собой смелые воины. Юная француженка поняла это и примирилась со своей участью. К тому же стоял страшный холод, минус пятнадцать, и она весьма охотно оставалась в своей каюте с паровым отоплением.

Четвертого февраля японцы засыпали бомбами китайский флот и парализовали его. Ночью они проникли в порт и потопили три крейсера, броненосец[72] и грузовой корабль. Седьмого числа пали последние китайские редуты; они перешли к победителям. В тот же день одиннадцать китайских торпедистов предприняли отчаянную попытку прорваться в открытое море. Это удалось только трем катерам, а восемь остальных были оттеснены к берегу и захвачены пехотой!..

Это был конец. Девятого и одиннадцатого февраля остатки китайского флота, которые по-прежнему подвергались бомбардировкам, были погребены в волнах. Двенадцатого февраля Порт-Артур, лишившийся защиты и на суше и на море, объявил о своей капитуляции.

Отметим делающий честь китайцам факт: адмирал Цинь и капитаны Лю и Шань, командовавшие островными фортами, не перенесли горечи поражения и покончили жизнь самоубийством.

В то время как сухопутные войска продолжали массированное наступление в Маньчжурии[73], флот, находившийся перед Порт-Артуром, получил неделю передышки.

Двадцать первого февраля пришла почта из Европы. Фрикет жадно набросилась на газеты, в которых были новости из Франции. Подумать только, она ничего не получала с родины почти три месяца! Маленькая заметка из последних новостей одного из номеров «Времени» заставила ее вздрогнуть:

«Франция только что объявила войну Мадагаскару[74]».

Она схватила следующий номер и с волнением прочла текст французского заявления, который приводился в одной из статей. Девушка пробегала глазами строчки, удивляясь, переживая и уже думая о будущих сражениях. Газета была напечатана два с половиной месяца тому назад.

«Наши доблестные солдаты снова идут на войну… Снова убитые… матери будут оплакивать своих несчастных сыновей, которые вновь будут страдать и погибать… Да, слава дается дорогой ценой!.. Мадагаскар! Только бы он не стал для нас новым Тонкином… новой могилой для наших солдат!»

Девушка продолжала изучать газеты, которые были разложены по числам.

— Война уже началась — произнесла она вдруг. — Тринадцатого декабря прошлого года наши войска высадились в Таматаве[75]. Было наступление, бомбардировка… Теперь там развевается наш трехцветный флаг!.. Но что же я сижу здесь, я, француженка, и наблюдаю за тем, как убивают друг друга эти желтокожие!.. Мне надо быть там, где я смогу принести много пользы… Уехать… как можно скорее… если получится, сейчас же…

Не теряя ни минуты, Фрикет отправила слугу к генералу спросить, сможет ли он принять ее по очень срочному делу. Через пять минут она уже была у знаменитого военачальника, имя которого знают теперь во всем мире. Он тоже разбирал со своими секретарями объемистую почту. Серьезное, почти торжественное лицо Фрикет поразило его.

— Генерал, — сказала она ему без всяких предисловий, — вы были так добры ко мне, можете ли вы помочь мне еще раз?

— Мадемуазель, я сделаю для вас все, что в моих силах.

— Разрешите мне выехать в Японию с первым же поездом!

— Вы покидаете нас?

— Из-за одного дела, срочного, даже священного… Я, как вы знаете, француженка, и я люблю свою родину… Мне надо вернуться во Францию, и как можно скорее.

— Я догадываюсь о причине… война на Мадагаскаре…

— Вы тоже знаете?..

— Я только что прочел об этом и одобряю ваш поступок. В тот момент, когда льется кровь, родина-мать нуждается в лучших и преданных людях. Отправляйтесь, мы будем счастливы помочь вам выполнить свой долг.

— Благодарю от всего сердца, генерал. Я вам очень признательна.

— Не стоит, это мы у вас в долгу за вашу самоотверженность в лечении раненых… Но я вижу, вам не терпится отправиться в дорогу… Хочу успокоить немного ваше нетерпение прекрасной новостью… Через два дня в Хиросиму отправится поезд с больными и ранеными… Я немедленно распоряжусь, чтобы вам дали на нем одно из лучших мест…

— Спасибо еще раз, генерал… А как вы думаете, опасна ли высадка на берег?

— Трудно сказать… Думаю, что побежденные затаили злобу… Скажите, а зачем вы хотите сойти на берег?

— Я хочу отправить телеграмму родным. Кажется, Порт-Артур связан телеграфной связью с Европой?

— Да, конечно. Существует даже несколько линий, но лучше и быстрее действует линия через Владивосток и Сибирь.

Видя, что ей идут навстречу во всех желаниях, Фрикет, довольная таким развитием событий, достала чистый лист бумаги и написала:

«Жива. Здорова. Уезжаю из Японии. Еду на Мадагаскар. Целую всех.

Фрикет Робер, предместье Сент-Антуан, N X, Париж».
Верный своему обещанию генерал отправил Фрикет двадцать третьего февраля в Хиросиму, куда она добралась двадцать седьмого.

Не мешкая, в тот же вечер девушка села на поезд, который довез ее до Кобэ, затем до Киото[76]. После двенадцатичасовой остановки она направилась в Иокогаму, где оказалась двадцать часов спустя. До сих пор она не могла посмотреть расписания пароходов. Ей удалось сделать это только в отеле. Здесь ее ждал приятный сюрприз. Теплоход «Эрнест Симонс» отправлялся восьмого марта, а значит, оставалось ждать всего лишь неделю. Француженка рассчитывала приехать в Джибути[77] шестого апреля и оттуда теплоходом, который идет из Марселя до Реюньона[78], доплыть до Маюнги[79], где он делает остановку. Однако к ее радости примешалась и досада: до прихода корабля требовалось провести в Джибути целых две недели. И она окажется на Мадагаскаре не раньше первого мая! Вместе со злосчастной остановкой в Джибути это составит почти пятьдесят дней пути. Но делать было нечего, и мадемуазель Фрикет, печально вздохнув, смирилась с судьбой и приготовилась ждать.

Наконец, после долгих дней и часов ожидания, пришло восьмое марта. Фрикет поднялась по трапу великолепного корабля и с замиранием сердца увидела на его корме французский флаг. Этот корабль был для нее частицей далекой и любимой родины. Глядя на флаг, она почувствовала, что на глаза навернулись слезы, она кивнула ему головой, и ей захотелось перекреститься, как в церкви.

Выстрел из пушки возвестил отправление.

Конец первой части







Часть вторая

ГЛАВА 1

Плавание. — Что будет дальше? — Творить добро бывает нелегко. — Странное и печальное зрелище. — Отсутствие здравого смысла. — Мадама Гаскар и мадама Публика Франсеза. — Барка.


«Ираоведди», пароход кампании морских перевозок, отплывший из Марселя десятого апреля 1894 года, первого мая приближался к Маюнге. Он только что стал на якорь, и командир, прежде чем дать разрешение на выход пассажиров, ждал посещения санитарного контроля, шлюпка которого под желтым флагом стояла наготове у причала.

На корме находились три женщины. Они разговаривали и с каким-то грустным любопытством смотрели на бухту, берег, белые домики, кустарники, покрытые сероватым туманом. Две из них были в одежде скромных служительниц церкви из Сен-Поль-де-Шартр, которые в наших колониях несут страждущим жизнь, надежду и утешение. Третья, одетая в удобный и элегантный дорожный костюм и колониальный шлем, была молода, очень красива и имела чрезвычайно решительный вид.

— Дитя мое, — кротко говорила ей старшая из монахинь, — я повторяю вам еще раз: то, что вы задумали, конечно, весьма похвально, но сопряжено со многими трудностями.

— Сестра, представьте себе, — весело отвечала девушка, — мне приходилось встречаться с тигром, кайманом, китайцами, огнем, водой, тогакутами… и так далее… И конечно, я проделала такой огромный путь от Порт-Артура до Джибути, где мне пришлось просидеть две недели, отнюдь не для того, чтобы ни с чем вернуться во Францию. Я не сомневаюсь, что здесь есть много несчастных, нуждающихся в помощи и утешении, и ваш собственный пример, сестра, не может не вызывать восхищения и желания подражать и следовать ему.

— Я не сомневаюсь в вашей храбрости и добрых намерениях, моя дорогая мадемуазель Фрикет. Но здесь мы с вами не в Корее.

— Добавьте: к счастью, сестра! Мне так приятно смотреть на трехцветный флаг, он вызывает во мне воспоминания о милой родине. Скоро я окажусь на французской земле!

— И вы не думаете о том, как вас там примут?

— Как того заслуживает самая скромная и самоотверженная из девушек Франции.

— Дорогая моя! Мне бы не хотелось охлаждать ваш энтузиазм. Но я почти в три раза старше вас и мне пришлось многое испытать в жизни. Я хорошо отношусь к вам и скажу то, что есть. Во Франции самоотверженность, служение идее должны быть замечены, внесены в каталог, официально признаны и разрешены. Человека спрашивают, кто он, откуда и чего он хочет… Он не может действовать на свой страх и риск, вмешиваться в борьбу враждующих сил, пытаться победить, не страшась пуль и болезней, если всемогущие власти не предоставляют ему такого права. Страна, в которую вы направляетесь, находится на осадном положении и подчинена в настоящее время военному режиму. Получите ли вы здесь место, соответствующее вашим знаниям, способностям и желанию?..

— А я согласна на самую плохую работу!

— Думаете, что вам ее дадут? Как бы то ни было, помните, дитя мое: если вас нигде не примут, у нас вы найдете приют и помощь.

Фрикет, тронутая добротой монахини, ответила:

— Спасибо, сестра, за советы и участие, за обещанную помощь. Когда меня одолеет усталость и я не смогу больше переносить тяготы и бедствия здешней жизни, я отправлюсь к вам за утешением и покровительством, которое вы столь великодушно мне предлагаете. Прощайте, сестра, или, скорее, до свидания!

— До свидания, дитя мое. Благослови вас Господь!

Судовые документы были в порядке, и санитарный контроль дал разрешение на разгрузку. Фрикет торопилась покинуть корабль, а потому она должна была срочно приготовить все свои вещи.

Спустившись в каюту, девушка взяла ручной багаж — чемодан, непромокаемую накидку и сумочку. Ее дорожный кофр[80] должны были выгрузить на берег матросы. К кораблю уже подплыли шлюпки, чтобы забрать провиант, снаряжение и товары.

Фрикет простилась с капитаном, который передал ей письмо для одного городского негоцианта, и храбро отправилась вниз по трапу, так определяя создавшееся положение: «Кажется, будет тесновато и не все поместятся». Затем она вспомнила свою любимую фразу, которая включала в себя так много: «Ладно, что-нибудь придумаю».

Разумеется, она сумела кое-что придумать, и ее взяли в шлюпку, нагруженную ящиками с багажом. Моряки приняли ее за жену какого-то офицера или чиновника и отвели ей лучшее место.

И вот Фрикет вышла на берег и оказалась среди множества ящиков, коробок, тюков. Вокруг нее сновали негры, белые, желтые, носильщики, солдаты, погонщики мулов[81], все говорили, кричали, толкались. На земле лежало огромное количество разных предметов, которые не сочетались между собой и собранные вместе производили очень странное впечатление. Ящики с сухарями валялись вместе с мешками овса, котелки и башмаки, одеяла, соль, консервные банки, мука и лошадиная упряжь, рис, сахар, кофе, подковы, минеральная вода, мотыга — словом, все что угодно и кое-что еще. Все это, сложенное сотнями и тысячами, составляло рассыпающиеся холмы, рядом толпились люди, мулы, зебу[82] и проезжали знаменитые повозки Лефебвра, которые мадемуазель Фрикет видела первый раз. Сухари сыпались из ящиков, овес — из мешков, котелки гнулись, башмаками укрепляли колеса, сахар попадал в сало, соль — в кофе, подковы разбивали бутылки, содержимое их выливалось так, что вокруг получались небольшие озера из минеральной воды. Фрикет вспоминала японцев и образцовый порядок, царивший в их торговле, и сравнение со здешними нравами было явно не слишком лестно для ее национального самолюбия. Ей все же удалось выбраться из этого скопища всякой всячины. Перебравшись через кучу овса и проваливаясь почти по колено, она направилась в город.

Здесь ее ожидало первое разочарование: негоциант, для которого у нее имелось рекомендательное письмо от капитана, находился в отъезде. Он уехал на целый месяц! Конечно, отсутствие хозяина дома нарушало ее планы, ведь он мог оказать ей помощь и содействие. Но выяснилось, что в колониях и бедные и богатые весьма гостеприимны: управляющий предложил ей остановиться в этом доме. Девушка с благодарностью согласилась и, едва распаковав вещи, взяла зонтик от солнца и вышла побродить по незнакомым улицам.

Фрикет отправилась по дороге, которая вела к одному из самых больших военных лагерей — Камп-де-Мангье, — расположенному в пятистах или шестистах метрах от Маюнге. Дорога нисколько не напоминала то, что мы разумеем под этим словом, — это была скорее широкая просека, загроможденная повозками Лефебвра, которые все время вязли и застревали в песке. Юная француженка смогла хорошо рассмотреть эти столь популярные здесь средства передвижения, они не могли не вызывать насмешек, и в то же время глядеть на них было грустно: создатели их руководствовались, несомненно, благими намерениями, но ведь ими вымощена дорога в ад… Что же это такое — лодки или повозки? «И то и другое одновременно», — утверждали их конструкторы. «Ни то, ни другое», — говорил опыт и здравый смысл. Фрикет думала: «Вот так повозки!.. Путешествовать на них через заросли тропических лесов просто верх безрассудства! Они и полметра не проедут без остановки… Чтобы их использовать, необходимо сделать дороги».

Увы, девушке предстояло еще не раз удивляться на своем пути. Экспедиционный корпус[83] не пробыл здесь и трех недель, а больных набралось уже великое множество. Несчастные заболели лихорадкой, с трудом передвигали ноги, исхудали и ссутулились, были страшно бледны. Сказывалась тяжесть похода, зной и нездоровая сырость климата. В больницы все время поступали совсем еще молоденькие солдаты, не выдержавшие здешней жизни и работ, которые следовало бы запретить европейцам. Вынести все это, пожалуй, смогли бы только наемники Иностранного легиона[84], крепкие мужчины, специально подготовленные и приученные к экстремальным условиям.

«Тот, кто ворошит землю, ворошит лихорадку», — гласит пословица, которая справедлива для любой тропической страны. А ведь французы ворошили землю, пренебрегая опасностью и вопреки требованиям элементарной осторожности. Делать было нечего, приходилось прокладывать дорогу, чтобы повозки Лефебвра могли проехать: а местные власти имели глупость обзавестись пятью тысячами этих повозок.

Идти по песчаной дороге, усеянной ямами и рытвинами, было нелегко. Фрикет решила взять чуть вправо. Теперь она шла среди чахлых и голых, как после налета саранчи, кустов. Жара стояла ужасная. Несмотря на выносливость, девушка обливалась потом.

Солдаты продвигались группами, вязли в песке, сгибаясь под тяжестью вещевых мешков, их гимнастерки были мокрыми от пота, лица горели.

«Как же так, — с досадой думала Фрикет. — Зачем их заставляют идти в самую жару? Глупость несусветная, хотят их убить, что ли?»

То и дело кто-то падал как подкошенный на песок и оставался неподвижно лежать до тех пор, пока двое его товарищей не оттаскивали приятеля с дороги в кусты, откуда несчастного забирали на повозку. И каждый раз пострадавшему помогала наша юная героиня. Она быстро расстегивала ему мундир, растирала грудь, заставляла понюхать ароматические соли и закрывала от солнца своим зонтиком, чуть не плача от жалости и негодования: «Во Франции у них остались матери! О бедняжки… вы окружали своих двадцатилетних сыновей нежными заботами, ограждая от простуд и сквозняков! Если б вы видели их теперь!»

Очнувшись от солнечного удара, солдат шептал слова благодарности и улыбался, видя склонившееся над ним прекрасное женское лицо, полное сострадания.

В конце концов Фрикет добралась до лагеря Мангье. В нем было тысячи три вооруженных людей. Некоторые из них расположились под грубыми, наспех сколоченными навесами, однако большинство солдат оставались без всякого укрытия под палящими лучами солнца.

В то же время здесь была дюжина превосходных лошадей, которые преспокойно жевали овес под крышей просторного загона, где у них были также отличные мягкие подстилки.

Фрикет посмотрела на людей, изнывавших от зноя, на лошадей, наслаждавшихся прохладой, и воскликнула:

— Как жаль, что для людей не существует закона Граммона![85]

Девушка решила обойти лагерь, ей не хотелось входить в него, она знала: там нет для нее места. Минут через десять она остановилась, услыхав чьи-то голоса, доносившиеся из-за деревьев. Подойдя поближе и прислушавшись, девушка не смогла удержаться от смеха. Низкий гортанный голос говорил с неподражаемым арабским акцентом:

— Война, Барка объясняй, как все получилось… Два женщины: мадама Гаскар и мадама Публика Франсеза один раз сильно спорить. И вот мадама Публика Франсеза сказал: «Солдаты, всыпьте как следует этой мадаме Гаскар». И получилась война! Моя здесь скоро подыхай!

При последних словах Фрикет стало не до смеха. Она почувствовала, что говорившему нужна помощь, и подошла поближе.

Их было трое: двое азиатов — кули — сидели на корточках, третий — алжирец — лежал и курил. При виде девушки он отдал честь и перестал дымить.

— Тебя зовут Барка? — спросила она.

— Да, госпожа.

— Ты болен?

— Да, моя ранена… в нога… мул меня кусать… кусок мяса вырывать… много-много черви… моя будет подыхай…

— А почему ты не пошел к майору?

— Моя ходил, он хотеть нога отрезай, моя убирайся.

— Покажи свою рану.

Араб засучил штанину чуть выше колена. Показалась страшная рана. От омертвевшей и кишащей паразитами плоти шел отвратительный запах.

— Хочешь, попробую тебя вылечить?

— Твоя не будет отрезай?

— Нет.

— Барка соглашаться и тебе благодарить.

Фрикет вытащила из своей сумки пинцет и, не дрогнув, ловко и терпеливо, принялась удалять из раны мерзких червяков. Затем, обнаружив у приятелей бидон с питьевой водой, она налила кружку, капнула туда карболовой кислоты и промыла рану. Девушка наложила на больную ногу простую повязку, крепко перевязала ее бинтом и сказала:

— Барка, хочешь, я приду сюда завтра и сделаю тебе перевязку?

На глазах араба показались слезы, а голос задрожал от волнения:

— Спасибо, сестра.

— Я не сестра.

— Значит, ты тубиба (женщина-врач)?

— Да.

— Карашо, карашо!

— Тогда до завтра, ладно?

— Да, до затра и спасибо тебе, госпожа.

Фрикет вернулась к себе, с аппетитом поужинала и уснула, но ненадолго: уже на рассвете она была на ногах. Отодвинув кисейную занавеску, служившую одновременно и сеткой против москитов, девушка посмотрела в окно и заметила высокого тощего человека. Она узнала Барку, который приковылял сюда на самодельных костылях и, дожидаясь ее пробуждения, спал сном праведника, примостившись под навесом веранды.

ГЛАВА 2

«Хороший солдат всегда возьмет, что плохо лежит». — Затруднения. — В штабе. — Мораль Барки. — Зебу. — Еще один раненый. — Фрикет показывает свой долг. — Отъезд.


Барка, как настоящий дикарь, спал очень чутко. Он приоткрыл глаза, увидел девушку, быстро сел и по-военному приложил руку к своей феске.

— Драствуй, госпожа!

— Здравствуй, Барка. Что это ты здесь делаешь?

— Чтобы твоя туда не ходить, моя сама прийти сюда…

Фрикет сбежала по ступенькам, подошла к арабу и заговорила с ним как со старым знакомым. Он рассказал ей о себе:

— Моя была стрелок… два раза отпуск… моя кароший солдат… денщик у полковника, потом отпустил, карашо себя вести… сохранить военный билет…

— А что ты теперь делаешь?

— Моя работала проводником багажа… потом после рана моя болей, меня увольнять, не годен к службе…

Барка выглядел крепким мужчиной лет сорока, с орлиным носом, блестящими глазами, белозубой улыбкой. Несмотря на худобу, в нем чувствовались сила, энергия и решительность.

Француженка обработала его рану раствором карболки. Судьба несчастного не на шутку беспокоила ее, она знала, что у араба нет ни дома, ни денег, и поэтому спросила:

— На что же ты будешь жить?

Барка рассмеялся и просто ответил:

— Кароший солдат всегда найти что плохо лежит… Барка найти кофе, сухари, табак и выпить чуть-чуть…

— Выпить!.. А заповедь Пророка?[86]

— Пророк оставаться в Алжире, заповеди тоже…

— Ах так, отлично… Тогда счастливо тебе, Барка.

Раненый попрощался и снова устроился под навесом, под которым он, видимо, намеревался поселиться. Фрикет вернулась в свою комнату, наскоро привела себя в порядок и, едва пробило девять, отправилась в штаб. Она хотела, чтобы ее принял начальник. Караульный взял у нее визитную карточку:

«Мадемуазель Фрикет,

уполномоченная Комитета Французских Дам,

корреспондентка газеты „Глобус“ и „Журнала путешествий“».

Прождав довольно долго, она уже начала волноваться, когда наконец ее принял какой-то служащий малоприятной наружности, который сухо спросил, что ей угодно.

— Я хотела бы присоединиться к нашим войскам, чтобы работать сестрой милосердия и одновременно передавать корреспонденции французским газетам.

Коротышка-чиновник поправил пенсне, казалось, задумался и затем с важным видом ответил:

— А у вас имеется разрешение?

— Нет, я ведь за ним и пришла к вам.

— Я имею в виду разрешение правительства.

— Я только что приехала из Японии, точнее из Кореи, там были бои, и я оказывала раненым медицинскую помощь.

— Значит, вы врач, мадемуазель?

— О, я пока еще только учусь на медицинском, — ответила Фрикет, разозлившись на этот бесцеремонный холодный допрос.

— Вам следует обратиться к начальнику медицинской службы и разузнать, не требуются ли им случайно помощники.

«Мне нравится это „случайно“», — подумала девушка, которая видела накануне переполненные госпитали и больных, ковыляющих по городу.

— Ладно, может быть, обращусь. А что вы скажете насчет корреспонденций из действующей армии?

— Нет, это невозможно!

— Однако здесь находятся журналисты из Франции, представляющие «Ажанс Ава», «Тан», «Пети Марсейе», «Голуа»… Есть даже художник-иллюстратор, господин Тинейр.

— Эти господа еще до отъезда из Франции получили аккредитацию через министерство. Они находятся здесь официально и благодаря этому получают, разумеется за плату, определенный паек на себя, своих слуг и лошадей.

— Сударь, как мне кажется, командующий волен брать на работу людей по своему собственному усмотрению, и тем же правом обладает и начальник штаба.

— В уставе есть статьи, запрещающие подобные действия.

— Что ж, я пойду к командующему.

— Он в санатории Носси-Комба…

— Тогда к начальнику штаба…

— Он в Маровуэй…

— Так, значит…

— Пока мы для вас ничего не можем сделать, мадемуазель.

— Отлично, сударь. Если дело обстоит так, то я постараюсь обойтись без помощи официальных лиц… Я придумаю, как обеспечить себя необходимым, оказать помощь тем, кто в ней нуждается, и рассказать обо всем увиденном.

— Однако…

— Надеюсь, что мне не будут чинить препятствий и я смогу следовать за армией на свой страх и риск… Я ни у кого ничего не попрошу и буду совершенно независима…

— А как же… ваша безопасность… как вы будете питаться, ездить повсюду… и что, если вы заболеете…

— Сударь, я благодарна вам за заботу, — с иронией сказала Фрикет. — Но я твердо решила следовать за нашей армией, и так и будет! А сейчас разрешите откланяться.

Юная француженка вернулась к себе в отвратительном настроении. «Да, неплохое начало, — думала она. — Права оказалась добрая монахиня, когда предупреждала меня о здешних порядках!»

Ей пришло в голову телеграфировать в Париж, чтобы получить разрешение, о котором говорил чиновник. Но потом девушка сообразила, что телеграф находится в распоряжении военных властей и ее депеша либо не дойдет по назначению, либо прибудет туда через несколько месяцев. Она утешила себя мыслью, что военные действия закончатся еще не скоро и что ее положение, конечно, изменится через какое-то время.

— Все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать, — повторяла она, расхаживая взад-вперед по комнате. — Что ж, буду ждать.

…Так прошло несколько дней. Мадемуазель Фрикет узнала, что армия захватила без всяких потерь позиции Маровуэй. Ее патриотические чувства ликовали, а сердце преисполнилось гордостью от этой первой победы.

Итак, пули и снаряды врага не нанесли вреда солдатам, однако то же самое нельзя было сказать о местном климате. Лихорадка, жаркое солнце, усталость, малокровие мучили, к несчастью, чаще всего самых молодых. Число «выведенных из строя» росло день ото дня, и войска буквально таяли на глазах.

Между тем Барка, подопечный нашей героини, чувствовал себя гораздо лучше. Ужасная рана заживала и мало-помалу затягивалась. Все это происходило, конечно, благодаря юной француженке, которая проводила лечение очень тщательно, буквально вкладывая душу. Араб бойко передвигался на костылях, съедал все, что ему украдкой по ночам приносили товарищи, и относился к тубибе с благодарностью и восхищением.

Недели через полторы он вдруг исчез и отсутствовал около суток. Фрикет, уже успевшая к нему привыкнуть, решила, что араб ушел насовсем. Ей это было неприятно, и она подумала с грустью: «Мог бы и подождать до полного выздоровления».

Однако волнения Фрикет были напрасны. Наутро Барка подъехал к ее дому, сидя верхом на очень странном животном, которое выглядело как настоящее чудище, сошедшее с изображений Апокалипсиса[87].

Представьте себе огромного быка или, точнее, его призрак: он был такой тощий, что рядом с ним скелет показался бы толстяком; высохшая, шершавая как терка кожа местами была содрана и обтягивала ребра, которые уродливыми буграми выпирали наружу. У животного остался один рог, второй был сломан, из копыт шла кровь, желтоватые глаза тускло смотрели без всякого выражения, а хвост висел как плеть и явно не имел силы отгонять мух, роившихся над этим жалким созданием.

Фрикет нетрудно было узнать зебу, bos indicus, как его называют зоологи, чье основное отличие от наших быков состоит в том, что он носит на спине горб весьма приличных размеров, придающий ему причудливый вид. Горб животного, на котором ехал Барка, печально висел сбоку как волынка;[88] если в нем и содержался когда-то жир, то он уже давным-давно был израсходован.

Вопреки своей подозрительной и не внушающей доверия внешности, зебу, как все обездоленные судьбой создания, в поведении был кроток и послушен. Едва оправившись от изумления, девушка воскликнула:

— Господи, Барка, что же ты хочешь делать с этим бедным животным?

Араб неторопливо спустился на землю, поздоровался и объяснил, что зебу можно использовать как вьючное животное — оно послужит лучше, чем мул или лошадь, — зебу будет возить провизию и все «имущество» тубибы.

— Надо только, — добавил он, — твоя его перевязать и вылечить…

— Я же не ветеринар…

— Твоя карашо вылечить Барка!

На это справедливое замечание Фрикет нечего было возразить. Зебу страдал не только от истощения, но еще и от ран на спине, и в них, как это было с Баркой, копошились отвратительные червяки.

И снова девушке пришлось взяться за свой пинцет и, по доброте душевной и чтобы не обидеть славного пациента, удалить по одному мерзких паразитов. Да, это было нелегко и заняло много времени. Прошло не меньше часа, пока она не закончила сию неприятную процедуру и не почувствовала, что вся обливается потом. Француженка промыла раны карболовым раствором, но не стала накладывать бинтов, в которых не было необходимости: все должно было быстро затянуться.

Барка в полном восторге смотрел на бедное животное, которое благодарно лизало руки тубибы. Араб одобрительно кивал головой и повторял своим гортанным голосом:

— Будет для тибе карашо служить!

Он рассказал Фрикет, каким образом ему досталось это четвероногое создание. Ночью Барка, чувствуя себя почти здоровым, отправился проведать своих товарищей. Чтобы отпраздновать его возвращение, устроили небольшую пирушку. Между тем зебу, признанный непригодным для службы и чересчур худым и больным для употребления на мясо, шел и шел себе потихоньку куда глаза глядят. Он был совсем ручным, и его тянуло к людям; учуяв одного из друзей Барки, он направился по следу и набрел на веселую компанию. Сообразительный Барка подумал, что тубиба сможет вылечить животное, и оно будет очень полезно в предстоящих передвижениях. Араб дал несчастному сухариков, на которые тот с жадностью набросился, и уселся на него верхом, чтобы поехать в город.

Когда лечение было закончено, Барка привязал зебу под навесом, а сам улегся рядом на свое любимое место в тени. Араб вел себя совершенно непринужденнои с такой бесцеремонностью, что местные служащие, удивленные и шокированные, тихо перешептывались между собой:

— Да, странные знакомства у мадемуазель Фрикет!

С наступлением ночи Барка отправлялся с зебу на пляж и водил его по песку, где валялись разные объедки. Они находили рис, ячмень, овес, и зебу лакомился всем этим досыта, потом араб отводил его обратно. Фрикет лечила раны животного, ласкала и видела поразительное улучшение его состояния. Она назвала его Мейс, и он уже начал признавать эту кличку. В общем, лечение и диета приносили замечательные результаты. Глаза зебу стали блестящими, тело налилось мускулами и жиром, кожа приобрела блеск, а горб уже не висел, как колпак над ухом нормандца, а все больше и больше поднимался и выпрямлялся так, что образовывал угол в сорок пять градусов!

Мадемуазель Фрикет могла гордиться результатами своего лечения — оба ее пациента были уже почти здоровы.

Беспокоило ее только одно: дела в штабе совсем не продвигались. Коротышка-служащий и его коллеги не могли простить смелости и инициативы, которые разрушали мир старых предрассудков и вели к эмансипации женщин.

Женщина в армии!.. Это несерьезно!.. Не обойтись, конечно, без буфетчиц — в их ведении кухня, стряпня, посуда. Но женщина, претендующая на работу в верхних эшелонах власти! Нет, это просто смешно!

Однако у молодой парижанки могли быть знакомства и связи, поэтому ей не отказывали окончательно, а обещали дать работу когда-нибудь… в будущем.

Тогда Фрикет решила напомнить о себе в более резкой форме, заявив во всеуслышание, что она работает в газете. А как известно, именно боязнь огласки удерживает многих людей от неблагоразумных поступков.

Не желая тратить времени на выяснение отношений с местными властями, она попрощалась с обитателями дома, в котором ее столь любезно принимали, и однажды утром исчезла. А с нею пропали араб и зебу…

ГЛАВА 3

Барка — добытчик продуктов. — Денщик! — Багаж. — Мешок Барки. — Сухопутная дорога. — Первая остановка. — В лагере Амбоитромби. — Прекрасный прием. — Подарки для выздоравливающих. — Букет. — В путь!


Обычно люди испытывают привязанность не к тем, кто оказал им услугу, а к тем, кому они сами когда-то помогли. В данном случае Фрикет являла собой подтверждение второй части этой истины, а Барка опровергал ее первую часть. С самого первого дня он относился к тубибе с бесконечной благодарностью и сделался ее добровольным рабом, ее вещью. Это чувство, вместо того чтобы по мере выздоровления идти на убыль, становилось все больше и больше. Старый африканский солдат старался разыскать все, что могло бы пригодиться или же быть приятным молодой девушке. Он придумывал тысячи способов, чтобы ее развлечь, вызвать ее улыбку и разгладить морщинку, которая появлялась у нее на лбу, когда она бывала чем-то озабочена.

Привязанность делает человека изобретательным. Расспросив штабных караульных, Барка узнал, что его исцелительнице не давали возможности следовать за экспедиционными войсками. Не раздумывая о трудностях или даже опасностях подобного предприятия, он решил: «Тубибе я обязан жизнью, и моя жизнь принадлежит ей. Я смогу отблагодарить ее, если помогу осуществить то, чего ей так хочется. Ну что ж, я, Барка, алжирский пехотинец, хитрый, смелый, крепкий как кремень, я повезу ее куда угодно… к черту… и даже еще дальше, если понадобится! Но сначала нужно поправиться. Итак, Барка, выздоравливай как можно скорее».

Однажды утром он спросил Фрикет:

— Скажи, госпожа, когда моя выздоравливать, твоя брать меня в денщики?

— Что ты, Барка, — удивленно ответила она, — как это пришло тебе в голову? Мне скорее нужна горничная, служанка.

Однако алжирец не унимался:

— Когда моя была денщик полковника, карашо служила… и жене чистила туфли, натирала паркет, водила дети прогулка, варила еда, когда нет кухарка…

Он говорил с таким жаром, в глазах его было столько мольбы, что Фрикет поддалась на уговоры: «А почему бы и нет?»

И, приняв решение, сказала со своей обычной твердостью:

— Ладно, договорились, беру тебя в денщики.

— Карашо, госпожа, твоя будет довольна… увидеть…

Счастливый, оттого что поступил на службу к француженке и теперь сможет быть ее слугой, посыльным, защитником и покровителем, Барка решил взять с собой второго пациента, зебу, из которого после лечения должен был выйти также прекрасный помощник.

Сообразительный алжирец добывал продукты, не тратя денег. Каждую ночь он водил зебу «попастись» на пляже, набирал разного съестного, набивал им мешок, водружал на спину своего четвероногого спутника и доставлял все это к дому Фрикет. Таким образом он устроил маленький базар, где было всего понемногу.

Девушка, дававшая ему денег на покупку необходимых вещей, иногда спрашивала:

— Сколько ты за это заплатил?

— Мало.

— А за это?

— Совсем мало.

Он «раздобыл» таким образом топорик, материал для тента, бидон, котелок, кастрюльки, целый военный набор для кухни вместе с кофейной мельницей, железными тарелками и т. д. Что касается реальных покупок, то это были двузарядное охотничье ружье, похожее на мексиканские мачете[89], сабля, которой можно, если понадобится, прокладывать себе дорогу в тропических зарослях, вьючное седло для зебу и два офицерских багажных ящика.

Продукты, добытые Баркой, рассовали по разным углам со всякими другими вещами так, чтобы они занимали поменьше места. Алжирец нисколько не терялся в этих бесконечных новых поступлениях, в этих вещах, все прибывавших и прибывавших, располагал их на удивительно малом пространстве и в любой момент находил нужное с закрытыми глазами.

Его вещевой мешок выглядел замечательно. Разумеется, набит он был битком. Сзади было привязано ремнями огромное, как луна, блюдо, сверху — палатка, аккуратно свернутая посередине и болтавшаяся по бокам. Колья помещались справа и слева, на них покоились одеяла и тщательно сложенное постельное белье, над всем этим — котелок, полный всякой всячины, затем две миски, над которыми громоздились другие полезные мелочи. Все вместе, сложенное одно на другое, представляло собой сооружение, возвышавшееся над головой араба примерно на метр и, как ни странно, удивительно прочное благодаря хорошо продуманной системе креплений. Этот своеобразный монумент, напоминавший огромные рюкзаки африканских солдат, был страшно тяжелым. Но он был так хорошо уложен, что Барка, казалось, не замечал его веса и, не потеряв еще привычки к длительным переходам с подобными грузами, бодро шагал вперед, как старый пехотинец.

Зебу, увешанный мелким и крупным багажом, походил на осла, везущего товар странствующего корзинщика. Наружу торчали только голова и хвост. Все остальное было скрыто множеством вещей, над которыми возвышалась мадемуазель Фрикет, удобно располагавшаяся в седле. Девушка опасалась, что Барка не сможет тащить рюкзак, который раздавил бы своей тяжестью обыкновенного человека, однако алжирец только посмеивался и продолжал идти спортивным шагом.

— Если твоя заболей, — заметил он, — то моя посадить тебя наверх и понести!

Фрикет успокоилась при виде подобной выносливости своего денщика и потянула за ремни, из которых были сделаны поводья и уздечка. Она радовалась, что едет в столь долгожданное путешествие и обходится без помощи чиновников.

— Но, но, Мейс, трогай!

Зебу качнул головой, горб его дернулся, и животное неторопливо двинулось в путь. Добраться до Маровуэя можно было бы и по воде, что было легче и быстрее. Например, сесть в одну из местных лодок, когда она не перевозила солдат или грузы. Или же взять пирогу, которых здесь было много и которые отвезли бы Фрикет и ее денщика за небольшую плату. Но тогда пришлось бы расстаться с зебу, этим славным животным… Нет, для юной парижанки это было невозможно: она к нему очень привыкла, а тот, в свою очередь, привязался к ней как собака. Барка прекрасно знал дорогу, он проходил здесь много раз и брался доставить свою дорогую тубибу до места назначения без риска и неприятностей.

Все трое, выехав из центра Маюнге — европейского квартала, — проехали мимо туземных хижин, лагеря Мангье и вскоре оказались в чаще молодого леса и мелких кустарников.

Мейс без устали шел вперед, Фрикет почти дремала, убаюканная мерным покачиванием, а Барка, согнувшись под тяжестью рюкзака, нес на лямке ружье, в руке — дубинку и чеканил шаг, напевая веселый марш. Обогнув холм Рова, путешественники взяли северо-восточное направление. Вскоре перед ними вновь предстали мангровые деревья, кусты хлопчатника и высокие мадагаскарские пальмы. Еще немного погодя они увидели несколько арабских захоронений, представлявших собой каменные четырехугольники, на каждом углу которых стояло нечто вроде пирамидки, ее внутренний край был вырезан в виде маленьких ступенек, а внешний — заострялся пикой. Барка рассказал Фрикет на своем немыслимом жаргоне, что знал об этих могилах, и, подойдя поближе, отдал честь.

Город остался в стороне, издалека он выглядел замечательно: белые домики на фоне зелени деревьев, а за ними — голубой океан, который сливался с ослепительной голубизной неба и уходил в бесконечность. Это было необыкновенно красивое зрелище, и сердце девушки наполнялось восторгом оттого, что поездка началась так удачно. Алжирец, не слишком сентиментальный по своей природе, тоже поддался очарованию: он пригласил девушку полюбоваться огромной зеленой равниной, на окраине которой блестело устье реки Бецибока[90], окаймленное полоской мангровых деревьев.

После небольшого привала они снова двинулись в путь. Дорога была каменистой, из нее торчали известняковые валуны, на них натыкались, издавая металлический звук, подковки на ботинках алжирца. Путники шли часа три и наконец достигли пустынной деревушки с дюжиной убогих, покинутых жителями хижин.

— Это Ампаршинжидро, — сообщил Барка. — Можем тут остановиться, перекусить и отдохнуть.

Фрикет проворно соскочила на землю, Барка сбросил рюкзак и прежде всего накосил своей саблей огромный пучок травы для Мейса. Друзья съели по сухарику с ломтиком тушеного мяса, немного передохнули и продолжили свой путь. Через четыре часа они достигли Амбоитромби, которым заканчивался первый этап. К арабу вернулись прежние силы и здоровье, и он, казалось, ничуть не устал. Для зебу этот переход был, по-видимому, всего лишь небольшой прогулкой. И только Фрикет еле передвигала ноги от усталости…

Амбоитромби представлял собой нечто вроде лагеря, построенного мальгашами[91] во время прошлой экспедиции французов. Это было прямоугольное пространство протяженностью более пятисот метров, снаружи окруженное глубокими рвами, а изнутри — земляной насыпью, перемешанной с камнями, в которой были проделаны бойницы. Туземцы покинули лагерь давным-давно. Теперь в нем находились солдаты, выздоравливающие после лихорадки; ими командовал старшина.

Прекрасная всадница — слово это не совсем правильно, ведь она ехала верхом на быке, — ее послушный зебу и колоритный телохранитель произвели необыкновенное впечатление. К ним стали медленно подходить солдаты — бледные, исхудавшие, в чересчур широких гимнастерках. Они разглядывали вновь прибывших с изумлением и детским любопытством. Барка вел себя как старый капрал, разговаривающий с новобранцами:

— Мы хотеть говорить с начальник.

Старшина представился и, не в пример чиновнику из посольства, очень вежливо осведомился, чем может служить. Фрикет объяснила, кто она такая, что имеет полномочия Комитета Французских Дам и везет подарки для солдат.

Здесь необходимо рассказать о том, почему девушка действовала от имени этого общества, основанного французскими патриотами и ставившего перед собой очень высокие цели.

В Сингапуре[92] ей довелось зайти в европейский магазин, чтобы купить кое-что для своего гардероба, основательно износившегося во время корейских событий. И тут ей пришло в голову дать телеграмму в комитет о своем отъезде на Мадагаскар и попросить официальное задание. У Фрикет слово никогда не расходилось с делом. Она тотчас же телеграфировала в Париж и попросила, чтобы с ближайшим теплоходом ей прислали в Джибути вещи, которые она от имени «Французских Дам» смогла бы подарить выздоравливающим солдатам.

Члены комитета с радостью согласились. Подготовленные посылки подняли на борт «Ирауадди», на котором Фрикет добиралась из Джибути до Маюге. Из-за спешки не удалось собрать ничего особенного. Но девушка надеялась вскоре получить вторую, гораздо более солидную партию, которую она хотела направить туда, где окажется, следуя за войсками.

Узнав приятную новость, солдаты оживились и повеселели, а Фрикет, хоть и валилась с ног от усталости, не стала откладывать раздачу подарков. Да, не так уж много было поводов для веселья у этих несчастных, страдавших от местного климата. Далеко позади остались торжественные проводы, букеты цветов, громкие речи, возгласы «браво!» и духовой оркестр, игравший «Марсельезу»…

Теперь во Франции уже начали понимать, что эта война — не простая прогулка, и хотя противник не располагал большими силами, здешний тяжелый климат наносил не меньший ущерб, чем многочисленная и хорошо вооруженная армия. Те, что находились на Мадагаскаре, и подавно видели, как в отсутствие сражений и эпидемий войско тает на глазах, уменьшаясь с каждым днем из-за невыносимой усталости, тяжести перехода, палящего солнца, болотной лихорадки.

Эти молодые солдаты испытывали много страданий и физических и нравственных, поэтому Фрикет показалась им воплощением той самой любимой родины, по которой они тосковали и которую им, возможно, не удастся увидеть вновь. Когда девушка, такая приветливая и ласковая, принялась раздавать подарки, они обрадовались и расчувствовались.

В подарках не было ничего особенного: табак, курительная бумага, лимонные конфетки, шоколадки и разные другие сладости, однако все это напоминало о прошлом, а потому становилось необычайно дорогим.

Фрикет, доставившая столько радости, слушала слова благодарности и ловила взгляды, полные признательности… Внезапно она спохватилась:

— А у вас есть хинин?

— Так точно, мадемуазель, — отвечал старшина.

— Чтобы не заболеть, вы должны принимать определенную дозу каждый день, даже если нет температуры.

— Нет, мы не особенно аккуратны… и этого не делаем… и я первый, признаюсь вам честно: он такой горький…

— Безобразие! Хинин — лучшее лекарство от здешних болезней, он творит настоящие чудеса… Вы — командир, дайте мне слово, что будете ежедневно принимать нужную дозу сами и прикажете делать то же самое своим солдатам! Я прошу вас, умоляю и приказываю не только от себя лично, но и от имени ваших матерей, сестер, подруг… Ну как, согласны?

— Да, мадемуазель, клянусь честью, — взволнованно произнес унтер-офицер.

— Я на вас надеюсь.

Барка успел разгрузить зебу, поставить багаж под навес, разжечь костер и приняться за готовку: все у него получалось так быстро и ловко, что солдаты глядели на араба, замирая от восторга и восхищения.

Фрикет отвели одну из лучших хижин, и алжирец соорудил в ней простую, но очень удобную постель. Он взял обыкновенное одеяло, прорезиненное с одной стороны и с кармашками из парусного полотна по углам, вбил в землю четыре колышка и на каждый из них надел по кармашку — получилось хорошо натянутое полотно, совсем легкое и занимающее мало места, на котором можно было превосходно отдохнуть, не опасаясь сырости.

Фрикет с аппетитом съела целую чашку риса с кусочком консервированного мяса, выпила кофе, показавшийся ей превосходным, подошла к зебу, ласково погладила его и пожелала спокойной ночи Барке. Устав до изнеможения после первого этапа пути, она растянулась на своей походной постели, мгновенно уснула и проспала почти десять часов.

Проснулась она далеко за полдень. Зебу уже был нагружен вещами и оседлан. В кружках дымился горячий кофе, а в большой миске горкой лежал белоснежный рис. Девушка быстро-быстро привела себя в порядок, проглотила завтрак и, зная, что следующий переход будет долгим, приготовилась к прощанию с новыми друзьями. Все выздоравливающие солдаты выстроились в ряд перед ее хижиной, чтобы сказать «до свидания». Совсем молодой юноша, почти ее ровесник, морской пехотинец, вышел вперед и преподнес огромный букет цветов. Почтительно поклонившись, он проговорил:

— Мадемуазель, позвольте мне подарить вам этот букет от всех моих товарищей в знак нашей глубокой и искренней благодарности, вы как ангел, несущий утешение и надежду. Спасибо вам от нас, наших матерей и сестер, от наших любимых.

Фрикет взяла букет и растроганно проговорила:

— Сударь, то, что я сделала, — совсем пустяк, и ваши похвалы превосходят мои скромные заслуги. Обратите вашу благодарность к «Французским Дамам», которых я представляю здесь и которые не оставляют вас своей материнской заботой. Что же касается меня, то я просто француженка, я люблю свою родину, желаю ей от всей души славы и процветания, и я счастлива, что встретила людей, служащих ей столь самоотверженно. Я последую вашему замечательному примеру. Прощайте, господа, желаю вам поскорее увидеть нашу дорогую отчизну.

Солдаты, как по команде, сдернули фуражки. Фрикет сердечно распрощалась, помахала рукой и выехала из лагеря.

ГЛАВА 4

Отдых! — Переход через реку. — Изобретательность Барки. — Повозка Лефебвра. — Маровуэй. — Дом Фрикет. — Негодование. — Пример англичан. — Сломанная нога. — Хирургическая помощь. — Визит майора. — Медсестра.


Дорога от Амбоитромби, как и повсюду отвратительная, пересекала открытое пространство, поросшее кое-где колючим кустарником и веерными пальмами, и доходила до поселка Амбатиколи — десятка полтора хижин, покинутых жителями из-за страха перед наступающей армией. Фрикет и Барка добрались сюда за два часа. Немного отдохнув, они вновь отправились в путь и через некоторое время достигли Маеварано, где обнаружили людей, которые, догадавшись, что никто не собирается их притеснять или покушаться на их скромное имущество, остались дома. Возможно, чтобы шпионить или помогать своим.

Фрикет очень хотелось молока, свежих фруктов, но не тут-то было: ей ничего не дали! Однако ее спутник не растерялся: схватив одной рукой горсть блестящих побрякушек, предназначенных для обмена, а другой — дубинку, он принялся так грозно размахивать ею, что путники моментально получили все, что было нужно. Впрочем, мошенники не забывали о французских войсках, располагавшихся неподалеку, поэтому не осмеливались вредить. Отдохнув, маленький караван отправился в Миадану, где и оказался после четырехчасового тяжелого перехода. Путешественники проехали через огромную равнину, где им часто попадались веерные пальмы, столь характерные для мадагаскарского пейзажа. Барка поставил палатку довольно далеко от деревни, и Фрикет, уставшая еще больше, чем накануне, поев, мгновенно уснула, совсем не тревожась о том, что ее окружали дикари, лишенные понятий о совести и чести. Юная француженка находилась всего в двенадцати километрах от Маровуэя, где она рассчитывала отдохнуть денек-другой.

Как! Опять отдых? Да, конечно, ведь подобные многочасовые переходы сквозь заросли тропического леса, когда нещадно палит солнце, ужасно утомительны. Для европейцев, привыкших преодолевать большие расстояния по прекрасным дорогам на поездах, машинах или велосипедах, трудно представить себе столь медленное движение и те препятствия, которые приходится преодолевать во время обычного перехода в пятнадцать — двадцать километров. Прежде всего — невыносимая жара, мучит жажда, глаза застилает пот, донимают москиты. Затем — сама дорога: едва заметная, она петляет то вверх, то вниз между скалами, оврагами, грязными ручьями и колючим кустарником. Наконец, неудобства верховой езды: лошадь оступается, падает, продираясь сквозь преграды, к тому же путешественник сидит в крайне неудобном седле и едва-едва сохраняет равновесие. Да, непросто представить себе, что чувствовала Фрикет, когда вы, удобно устроившись в купе вагона первого класса, смотрите на проносящиеся мимо пейзажи и телеграфные столбы.

Однако на Мадагаскаре существует свой, менее утомительный, способ передвижения. Речь идет об устройстве, названном филанжан. Оно напоминает обычное кресло, которое соединяется с двумя параллельными шестами. Пассажир усаживается в кресло, и двое профессиональных носильщиков разом поднимают оба шеста, кладут их на плечи и отправляются в путь. Это, в общем, тот же принцип, что у паланкина. Носильщиков — боризана — найти довольно сложно, стоит недешево, и к тому же ими надо уметь управлять. Фрикет оставался только ее зебу, славный Мейс, воплощение кротости и доброты.

Выехав часа через полтора из Миадана, путники встретили новое препятствие — им предстояло перейти вброд большую реку. Она называется Андранолава, имеет двенадцать метров в ширину и два с половиной метра в глубину, преодолеть ее нелегко.

Когда-то здесь был мост, построенный военными, но он обвалился. До войны были лодочники, которые за небольшое вознаграждение возили пассажиров от одного берега к другому. Но они бежали при наступлении французов. Фрикет и ее верные друзья остановились, не зная, что делать. Девушке пришлось спуститься на землю, а Барка тут же стал разрабатывать план действий и, как обычно, кое-что придумал.

Неподалеку было несколько повозок Лефебвра, брошенных проводниками из-за их полной непригодности к местным условиям: лучше было навьючить поклажу на мула, так как и пустая повозка представляла собой большую тяжесть и даже без всякого груза едва могла передвигаться.

Итак, Барка выбрал самую близкую к реке повозку. Она была опрокинута и, словно в отчаянии, устремляла вверх свои оглобли, как бессильно воздетые к небу руки. Араб знал, как переделать повозку в судно и обратно: он снял шпонки и колеса и получил таким образом металлический ящик, похожий на вагонетку.

«Ну и что он будет делать дальше?» — недоумевала Фрикет, глядя, как быстро и уверенно действует ее спутник. Вскоре ей все стало понятно. Барка, не тратя лишних слов, вытащил из мешка веревку, отмотал сколько нужно и, привязав один конец к ящику, столкнул его в воду. Ящик держался на поверхности благодаря внутренней перегородке, которая создавала своеобразный непотопляемый балласт.

Араб пустился вплавь, зажав между зубами второй конец веревки. Он одним махом переплыл реку и закричал с другого берега:

— Твоя садись, госпожа!

Фрикет все поняла. Она послушно села в лодку, бывшую прежде повозкой, и Барка потихоньку потянул за веревку. Через две минуты девушка оказалась на том берегу.

Зебу, видя, что его любимые хозяева куда-то отправляются, не захотел с ними расставаться. Он направился к воде, и все вещи и провизия обязательно намокли бы и испортились. Но Барка громко закричал и поплыл назад, как раз когда зебу уже намеревался ступить в воду. Араб снял с него поклажу, перенес часть в металлический ящик, опять залез в воду и, натягивая веревку, осуществил транспортировку в два приема, причем в последний раз в компании верного Мейса, который наслаждался неожиданной возможностью поплескаться в воде. Побултыхавшись вволю, зебу выбрался на берег, отряхнулся и стал кататься по траве.

— Кароший!.. Мейс кароший!.. — смеялся араб, с которого лило как с водяного.

Это было единственное происшествие второго этапа их пути и, наверное, единственный раз, когда повозки Лефебвра пригодились на что-то полезное.

Вскоре наши герои приблизились к Маровуэю.

— Ой, это же настоящий город! — воскликнула Фрикет.

Их прибытие не осталось незамеченным. Солдаты почувствовали, что обретают в лице юной француженки друга и помощницу.

Мальгашская часть города являлась одной из крупнейших агломераций на западном побережье Мадагаскара. По числу жителей город был таким же, как Маюнге, в нем насчитывалось почти четыре тысячи человек. Маровуэй имел вытянутую форму с юго-востока на северо-запад, в том же направлении в почти симметричном порядке располагались вдоль широкой улицы все строения. Местное население, как и в Маюнге, было очень неоднородно по составу и по расовой принадлежности. Здесь встречались каменные дома, в которых жили арабы и индейцы, занимавшиеся торговлей, хижины из самана и глины народа антимерина, наконец, убогие лачуги из тростника, убежища сакалавов, многочисленных мальгашских и африканских рабов.

Город и окрестности были заполнены французскими военными, которые очень медленно направлялись на Юг, к Тананариве[93], узловому пункту экспедиции, куда солдаты должны были прибыть неизвестно когда после тяжелейших испытаний!

Совершенно неожиданно Фрикет удалось найти квартиру. Конечно, это не «Гранд-отель», ни даже скромный постоялый двор: простая хижина на восточной окраине главной улицы, недалеко от речки, именуемой Цимаадзас. Обнаружил ее, разумеется, Барка. Сам он, как настоящий странствующий философ, заявил, что ему для ночлега вполне достаточно небесного свода. Ну а зебу остался вполне доволен отведенным ему пространством со вбитым в землю колышком. Фрикет предстояло прожить в городе неопределенное время, так как войска почти не продвигались вперед из-за трудностей транспортировки.

Как и всюду на этой проклятой земле, больных было несчетное количество. Крепкие и полные сил и энергии мужчины вначале ощущали недомогание без видимой причины, затем теряли бодрость, аппетит, начинали обливаться потом, быстро худели и бледнели. Они становились легкой добычей разных болезней, которые уносили их, ослабевших и обессилевших, в течение нескольких дней. Объяснение следовало искать в общей депрессии, вызванной отравляющими кровь миазмами[94], которые превращали безобидные недомогания в смертельные болезни.

Фрикет вскоре все поняла, и ее доброе сердце преисполнилось невыносимой болью при виде целых батальонов солдат, измученных страданиями и походивших на призраки.

Медицинская помощь только что начала действовать регулярно. Не хватало лекарств, и главный врач был вынужден прибегнуть к изъятию из корабельных запасов и даже ветеринарных аптечек сульфата, предназначенного для мулов. В общем, нарушений было предостаточно. Девушка, конечно, их замечала, подробно записывая обо всем в свой дневник; но она не могла ограничиться простой критикой происходящего, а с обычной своей энергией принялась за дело.

В сопровождении верного араба она поехала верхом на зебу за двадцать километров от города, чтобы передать солдатам подарки, посланные «Французскими Дамами». Там она узнала, что один молодой пехотинец, упав, сломал себе ногу. Ввиду отсутствия медицинской помощи его собирались отправить в Маровуэй.

Фрикет обратилась к командиру и легко получила разрешение на то, чтобы наложить фиксирующую повязку. Ей ассистировали фельдшер-капрал и вездесущий Барка. Девушка быстро приготовила все необходимое для придуманного ею средства. Вместо шин использовались ленты из пальмовых листьев, в качестве компресса — сухие лепестки, а лигатурой[95] должны были служить волокна из рафии[96].

Затем, с присущей ей смелостью француженка решила:

— Необходимо поставить на место сломанную кость!

Вместе с помощниками ей это удалось, и несчастный солдат почувствовал необыкновенное облегчение, не зная, как ему благодарить замечательного доктора. Фрикет наложила повязку и решила довезти больного до города. В госпитале его сразу же осмотрел главный врач. Он поразился изобретательности, а также прекрасно проведенному лечению, увидя же необыкновенные бинты и шины, остался доволен результатом проведенной операции и воскликнул:

— Прекрасно!.. Нам здесь делать нечего!.. Кость должна срастись правильно.

Побеседовав с Фрикет, медик спросил, где она живет, и даже счел необходимым лично нанести ей визит. Барка как раз в это время занимался обедом. Увидев идущего к ним гостя, он пулей влетел в дом и закричал:

— Госпожа!.. Моя вижу начальник! Сюда идти!

Девушка удивилась, но ничуть не растерялась. Она поведала доктору свою историю, продемонстрировала каморку — и все это без всякой позы, скромно и сдержанно. Сказала, что стремится принести пользу родной стране. Майор слушал и восхищался этой щедрой, великодушной и такой энергичной и самоотверженной девушкой. Решив, что было бы нелепо не пойти навстречу ее желаниям, которые сочетались со столь высоким профессиональным уровнем, он обратился к Фрикет:

— Мадемуазель, к моему огромному сожалению, я не могу дать вам работы, соответствующей вашей квалификации.

— Но ведь какая-то работа все же есть?

— Да, я могу взять вас к себе в госпиталь.

— Тогда примите меня санитаркой… Для меня этого достаточно.

— Это неблагодарный и тяжелый труд, вызывающий иногда даже отвращение… грязная работа…

— Нет ничего грязного, когда делаешь благородное дело… Облегчать страдания — вот женское предназначение, святой долг. Во время войны и знатные дамы, и женщины из народа самоотверженно ухаживают за больными и ранеными…

— Да, вы совершенно правы, мадемуазель. Я, старый военный врач, немало повидал на своем веку, и я знаю, на что способны француженки. Вы достойны ваших предшественниц.

— Когда я смогу приступить к своим обязанностям?

— Как можно скорее… завтра или сегодня вечером…

— Что ж, пусть будет завтра.

— Разумеется, вы получите паек. Что же касается денежного довольствия…

— Мне не нужны деньги… мы ведь на войне… В крайнем случае меня прокормят мои репортажи.

— Вы очень находчивы, мадемуазель, с вами интересно беседовать, — заметил врач, ему было приятно, что у девушки к тому же веселый нрав.

— Я оставлю свой багаж в этой хижине, — проговорила Фрикет. — Мне нужны деньги, только чтобы оплатить питание денщика и зебу.

— У вас есть денщик?..

— Да, араб, которого я вылечила… и зебу… Два моих первых здешних пациента.

— Ну что же, ладно. До завтра, мадемуазель… Рад был с вами познакомиться. За это можно поблагодарить счастливый случай.

— А я, сударь, благодарна вам за честь, которую вы мне оказали, придя сюда.

Доктор откланялся и вышел, а Барка неподвижно замер у стены, держа руку в военном приветствии. Когда врач пропал из виду, араб обратился к Фрикет со своим обычным невозмутимым видом:

— Твоя лучший доктор, чем все майоры…

— Почему?

— У них только резать!.. Всегда резать!

— Может быть, этот не такой…

— Как же… у моего, который хотеть резать мой нога, было две нашивки, а у этого целых четыре, так он резать вдвое больше.


На следующий день Фрикет отправилась на работу в военный госпиталь Маровуэя.

ГЛАВА 5

Лечение больных. — Добрый ангел госпиталя. — Отправление. — Эскорт. — Дорога до Амбато. — Капрал Пепен. — Встреча. — Снова повозки Лефебвра. — Этапы перехода. — Прибытие. — Что еще?


В госпитале временно разместили более трехсот больных. Медицинского персонала, к сожалению, было явно недостаточно. Все предполагали вначале, что военная экспедиция будет лишь небольшой прогулкой. Злейшим врагом солдат неожиданно стал плохой климат. Едва прибывало пополнение санитаров, как они начинали жаловаться на вялость, утомление и вскоре заболевали сами. Приходилось всеми средствами выходить из трудного положения. Врачи работали без устали, не жалея себя, не считаясь со временем. Пациенты оказывали друг другу помощь, выздоравливающие ухаживали за тяжелобольными.

Появление в госпитале Фрикет оказало удивительно благотворное влияние на моральный дух и настроение солдат. Она прибыла сюда посланницей «Французских Дам», неся поддержку и утешение от лица тех, кто с волнением следил издалека за экспедицией и стремился по мере возможности приостановить болезни. Да, Франция не забыла своих несчастных, так быстро повзрослевших сыновей, уехавших здоровыми и веселыми, а теперь ослабевших и подавленных, оказавшихся беззащитнее маленьких детей. Для каждого из них у Фрикет находились добрые слова утешения. Она старалась передать угасающим людям свою энергию, волю к жизни, заставляла себя слушать их, говорила о священном долге, о родине, о близких и часто побеждала апатию и бессилие — этих вечных спутников тропической лихорадки. Она ходила туда-сюда по палатам, не давая себе отдыха, стремительно, легким шагом, отзываясь на все стоны и жалобы, делая все необходимое и, как опытная и внимательная сиделка, не покидала больного до тех пор, пока ее не звал кто-То другой. Никогда она не выказывала усталости, отвращения или досады. Неутомимая и быстрая, она никого не забывала, успевая повсюду и проявляя заботу и сострадание. И все же самым главным было то, что благодаря Фрикет у больных поднималось настроение. Ее по-женски нежные прикосновения, ласковый голос вызывали у бедных юношей воспоминания о матери или старшей сестре, сердца их переполнялись радостью, они боготворили девушку и были готовы отдать за нее свою жизнь, которую она пыталась отвоевать у смерти. И как же трогательно она за ними ухаживала! Чуткость ее была поразительна! «Вот этот, — догадывалась Фрикет, — больше других тоскует по родине». Она заговаривала с пациентом о его семье, о деревенской церкви, добровольно брала на себя обязанности секретаря, писала письма, в которые вкладывала всю душу, и отправляла их по адресу. А тот, другой, неисправимый курильщик, умирал от желания покурить, не осмеливаясь нарушить распорядок. Фрикет приносила ему табак, бумагу, спички, не слишком умело помогала скрутить папиросу и убегала со словами: «Не забудьте, только одну!» Еще один ужасно боялся смерти, и это понятно: тяжело умирать в двадцать лет! Бедняга делился своими страхами с девушкой, которая, притворяясь веселой, клялась, что он непременно выздоровеет, и возвращала бедняге надежду, хотя неумолимая судьба уже готовилась нанести последний удар!

У Фрикет, казалось, был дар поспевать всюду, было непонятно, когда она спала, ела и отдыхала. Девушка стала для госпиталя добрым гением, настоящим ангелом, приход которого преобразил все вокруг.

Местные врачи высоко ценили и очень хвалили свою помощницу, отзываясь о ней самым лестным образом. А замечание ей делалось только одно: поберечь силы и отдохнуть. Напрасный труд! Она ничего не хотела слышать и упорно продолжала свой благородный труд. К тому же наша парижанка всегда улыбалась, была весела и приветлива. Общительная без вульгарности, быстрая без резкости, заботливая без навязчивости, она вызывала любовь и уважение, сама того не подозревая.

Так продолжалось около месяца, день за днем, без передышки, без выходных, и работы не становилось меньше. Число больных все время увеличивалось по мере продвижения колонны в глубь острова.

Однажды утром начальник госпиталя, военный врач первой категории, вызвал к себе Фрикет. С невеселым видом он приступил прямо к делу:

— Мадемуазель, вы должны нас покинуть.

Фрикет побледнела и проговорила:

— О сударь, а как же мои бедные больные?.. Чем я могла заслужить подобное отношение?..

Доктор не дослушал:

— Успокойтесь, у вас будет еще больше больных, и все они, увы, в самом тяжелом состоянии.

— Но я не понимаю…

— В двадцати пяти лье от нас, в Меватанана, находятся наши войска. Мы недавно захватили там линию укреплений противника.

— Теперь понятно, есть раненые… убитые…

— Эту линию мы заняли без боя и без потерь…

— Как прекрасно! Ни одного раненого!.. Ни одного убитого!

— Тем не менее дела наши плохи, у нас тысяча двести больных! Как вам известно, в Двухсотом линейном убит командир, а от самого полка мало что осталось. Мы разместили в Амбато, на полдороге от Меватанана, полевой госпиталь. Там нужны люди. У меня есть информация от моего коллеги, что им требуется помощь, положение тяжелое. Так вот, хотя мне очень не хочется с вами расставаться, я подумал, что вас следует направить туда. Трудностей и опасностей будет более чем достаточно.

— Вы правильно сделали! — воскликнула Фрикет, сияя от восторга.

— Я знаю, что вы стойко переносите физические лишения и обладаете твердым характером, вам могут позавидовать многие мужчины. Следовательно, я могу говорить с вами как с мужчиной и солдатом…

— Спасибо!

— Вы отправитесь в Амбато сегодня же, либо по суше, либо по воде. По прибытии на место вам окажут достойный прием.

У Фрикет не хватило духу попрощаться со своими больными. Она попросила доктора передать всем, что должна подчиниться приказу командира. В госпиталь девушка не вернулась. Ей было так грустно, что хотелось плакать.

Она решила ехать по суше, хотя этот путь был длиннее и утомительнее, но и интереснее для настоящего путешественника, который жаждет увидеть иные края, стремится получить побольше впечатлений.

Барка страшно обрадовался их неожиданной поездке. Он уложил вещи, оседлал Мейса, уже окончательно поправившегося и повеселевшего.

Их хозяйка теперь добилась всего, о чем мечтала: ее официально признали военной медсестрой, и она с полным правом могла посвятить себя раненым, число которых день ото дня умножалось. Начальник госпиталя написал ей рекомендацию, где восхвалял ее усердие, способности и профессиональные качества. В ее распоряжение были предоставлены повозка Лефебвра с мулом и погонщиком, а также небольшой эскорт из шести пехотинцев с капралом во главе. После санатория в Носси-Комба эти солдаты возвращались в свой полк, куда они стремились, чтобы помочь товарищам, оказавшимся в беде.

Выехали ранним утром. Начало было хорошим: успешная переправа через реку Маровуэй на пароме. Потом стало хуже: путь их лежал по равнине Амбохибани, которую местные жители превратили в огромное рисовое поле. Во время сезона дождей здесь невозможно ни проехать, ни пройти, потому что земляные насыпи, разделяющие плантации, едва видны и наполовину размыты водой. Тем, кто сюда попадает, приходится брести, погрузившись в скользкую вязкую грязь и проваливаясь иногда чуть ли не по пояс.

К счастью, сезон дождей уже миновал, и можно было не думать об этих неприятностях. Вместо них путников ожидало нечто иное. Повсюду еще стояли огромные лужи, которые приходилось обходить стороной. Солнце высушило землю, она покрылась широкими трещинами, изрезавшими почву по всем направлениям. Это тоже мешало движению, потому что трещины были глубокие, с отвесными краями, которые к тому же постоянно осыпались. Если люди и животные выбирались из них благополучно, то злосчастная повозка без конца застревала, и ее приходилось толкать, вытаскивать, переносить!.. Барка, оптимист по натуре, утверждал, что дальше дорога будет лучше и все пойдет «как по рельсам». В других условиях Фрикет просто бросила бы повозку, но теперь в ней лежали вещевые мешки солдат, и ей вовсе не хотелось заставлять их тащить эту тяжесть на себе. Они радовались, как дети на каникулах, пели, смеялись и шутили, глядя на неповоротливую повозку. А славный капрал, плотный, с хитрыми глазами, в котором по произношению чувствовался за версту парижанин, сочинил забавные куплеты, очень развеселившие Фрикет. Он пел, немного фальшивя, такую песенку:

Мама, у корабликов,
Которые ходят по воде,
Есть ли ноги?
У них колеса,
Чтобы плавать по дну ям.
Раздался всеобщий хохот, и капрал продолжил:

А чтоб они пошли по воде,
Колеса снимают.
— Ой, не могу! — закричала Фрикет и вся затряслась от смеха.

И даже без колес они,
Сидят в ямах.
И импровизатор[97] с самым серьезным видом закончил:

Ни лодка, ни телега не годятся
Ни на суше, ни на воде.
Разумеется, рифма была плоховата, ритма никакого, а стихи так себе; но не забудьте: дело происходило на Мадагаскаре, и притом в военное время! Все смеялись до слез, так хорошо было ненадолго отвлечься от печальной действительности.

Девушка похвалила стихи веселого поэта, который слегка смутился, усмотрев в ее словах скрытую иронию:

— Вы так добры, мадемуазель Фрикет. Я, конечно, постарался…

— Вы что, меня знаете?

— Точнее, теперь я вас узнал.

— Как это?

— Ваше имя есть на багаже… Оказывается, мы с вами земляки, родились в одном и том же предместье, в двух шагах друг от друга…

— Не может быть!

— Правда, клянусь честью, это так и есть. Сейчас я вам это докажу. У отца была часовая мастерская, рядом с земляной насыпью, знаете, напротив больницы Антуана… Папаша Пепен, прозванный Рифларом…

— Да, я его прекрасно знаю, передайте ему от меня… Но как же мы встретились… вот странно… Вы, конечно, пошли добровольцем?

— Как же иначе, ведь я — парижанин… Меня отправили в Двухсотый линейный полк, а я попросился сюда, для приятной прогулки, если угодно.

Тут разговор их прервался из-за очередной неожиданности, которую преподнесла им повозка. Она застряла из-за того, что мул совсем выдохся. Пришлось распрягать, снимать тяжелый ящик, возиться добрых полчаса.

Наконец началась хорошая дорога, которую обещал Барка, и часам к одиннадцати они оказались в Андруци. Этот небольшой поселок состоял примерно из дюжины полуразвалившихся и в основном покинутых жителями хижин: здесь был укрепленный пункт французов. Жили они по-военному, охраняя позицию и дорогу от маловероятного возвращения хозяев.

Капралу Пепену не терпелось поскорее добраться до своего полка. Чтобы отличиться и получить сержантские нашивки, он хотел двигаться дальше. А Фрикет колебалась, она чувствовала усталость от беспрестанной качки, которая изводила ее в течение пяти часов.

Пришлось совещаться. Как на настоящем военном совете, честное слово. Простые солдаты, далекие от честолюбивых намерений капрала, дружно высказались за отдых.

Итак, они остановились в Андруци, где Фрикет, осмотрев больных, назначила лечение, сделала несколько перевязок и раздала подарки.

На следующее утро они, веселые и довольные, снова отправились в путь. Солдатам пришелся по душе их командир в юбке, который следил за ними, как за малыми детьми, заботился об их здоровье. Все шли бодрым шагом,дорога была ровной, поросшей травой, кое-где росли пальмы. По такой почве повозка Лефебвра продвигалась прекрасно. Исключение, впрочем, лишь доказывает правило.

Капрал Пепен импровизировал, напевая, безбожно фальшивя, свои бесконечные куплеты. Последние стихи — назовем их все же стихами — заслуживают особого внимания, и мы осмелимся их воспроизвести:

Чтоб доехать в Амбато, вот как,
Была телега, стала лодка.
Эти слова неизменно вызывали особое веселье. Переход закончился без особых приключений. Пройдя по шаткому мостику через грязную речку, Фрикет очутилась со своими спутниками в поселке Бофотока, где было всего пять или шесть убогих хижин. Через час они уже въехали в Маатомбока, далее без остановки взяли направление на Амбато, которого достигли через полчаса.

Амбато трудно назвать городом. Это скромное поселение, состоящее из двадцати пяти хижин, располагающихся на берегу Бецибоки. Оно приобрело некоторое значение только во время французской оккупации, когда здесь был устроен полевой госпиталь для больных, которых, увы, становилось с каждым днем все больше и больше. Для местных условий госпиталь мог считаться неплохим: хорошее оборудование, триста коек. Сейчас в нем находилось пятьсот заболевших, и число их возрастало, несмотря на огромную смертность.

Фрикет сразу же направилась к начальнику медицинской службы. Тот уже был предупрежден телеграммой и ожидал ее. Девушка надеялась, что сможет приступить к работе в тот же день… Однако врач сообщил ей новость, совершенно изменившую ее планы и странным образом повлиявшую на ее путешествие по Мадагаскару.

ГЛАВА 6

По воде. — В Сюбербивиле. — Бедные больные! — Все больны. — Благодарность. — Барка становится санитаром. — Фантазия. — 14 июля. — Кресты и кресты. — Умирающий.


— Итак, сударь, — сказала Фрикет начальнику госпиталя в Амбато, — неужели я должна уехать сразу и не могу даже остановиться, чтобы распаковать свои вещи?

— Да, мадемуазель, нельзя терять ни минуты.

— Значит, вам мои услуги не нужны?

— Напротив, очень нужны! Но у нас здесь все же неплохие условия. У больных есть крыша над головой, белье, лекарства и уход… А вот в Меватанане или, точнее, в Сюбербивиле нет ничего! Там очень тяжелое положение! Все нужно организовать, слышите, все! Мы разговариваем, а люди там умирают!

— Ужасно!

— Да, хуже некуда… Впрочем, сами увидите. Больше тысячи больных, а врачей всего четверо и шестеро санитаров! Вам будет много работы.

— Хорошо, сударь, я выезжаю немедленно.

— Наша канонерка[98] «Ля зеле» поведет сегодня грузовую баржу в Меватанану. Вы можете поехать на ней и взять с собой кое-что из багажа, а остальное привезут потом. Счастливого пути, мадемуазель, и спасибо за все, что вы сделали для наших больных.

Фрикет попрощалась и, все еще обдумывая слова доктора, направилась к Барке и Мейсу, ожидавшим ее неподалеку. Сообщив о неожиданном повороте их судьбы, она сказала, что им придется добираться по суше и встретиться с ней либо в Меватанане, либо в Сюбербивиле.

— Карашо, карашо! — говорил араб. — Моя знать эти места как свой карман, я тебя найду… И за нашего Мейса не надо беспокоиться, и за моя тоже.

— Ладно, я на тебя надеюсь. До свидания, друг мой.

— До видания, госпожа, частливо пути!

Получив бумагу о своем новом назначении, Фрикет отправилась на канонерскую лодку, где ее приняли очень любезно. О ней уже были наслышаны, встречали везде с почетом и оказывали знаки внимания.

На следующий день она пересела около Манганоро на скорый поезд и пустилась далее сухопутным путем до Сюбербивиля, куда добралась через два дня после отъезда из Амбато.

О Сюбербивиле особенно нечего сказать: это даже не город, а поселок, возникший на золотоносном участке и основанный одним богатым французом, господином Сюберби, который, по всей видимости, немало постарался, чтобы началась война. Что ж, если это правда, пусть ничто не отягощает его золота!

Начальник госпиталя в Амбато не преувеличивал: здесь царило всеобщее смятение, грязь была ужасная. Больные находились в наспех сооруженном укрытии, под легким навесом. Все пространство заполняли несчастные, ждавшие первой помощи, и, пытаясь оказать ее, персонал буквально сбивался с ног.

Фрикет сразу направилась к самым тяжелым больным; измученные страданиями, они уже потеряли всякую надежду. Она обнаружила несчастных кули, лежащих друг над другом на импровизированных койках в страшной тесноте, по двое, по трое, в отвратительной грязи. Алжирцы, уехав из дому, ни разу не переодевались, сплошь были покрыты червями. Многие болели дизентерией и корчились и умирали среди кровавых испражнений, источавших невыносимый запах.

Юная француженка металась от одного к другому, обрабатывала раны, готовила лекарства. У нее нашлись преданные помощники, старавшиеся ей подражать. Да, это была тяжелая и грязная работа! Приходилось подавлять отвращение… Какой же удивительной энергией надо было обладать, чтобы постоянно ухаживать за теми, кто уже потерял человеческий облик. И в то же время ни с чем не сравнима радость врача, промывшего рану и услышавшего вздох облегчения: появляется надежда на выздоровление. Эти люди, полудикари, радовались, как маленькие дети, при виде изящной девушки с тонким лицом и нежным румянцем, которая, не замечая времени и не щадя себя, боролась за их жизнь. На черных лицах, искаженных страданием и похожих на страшные маски, появлялось подобие улыбки, никогда не плакавшие глаза увлажнялись слезами, и они стекали по щекам, как капли росы по иссохшей траве. Все они были мусульманами, привыкшими считать женщину низшим существом, и они восхищались ее красотой, сильным характером и образованностью. Фрикет стала для них каким-то чудом, добрым ангелом, творившим добро. Они беспрекословно слушались ее взгляда, улыбки, она подчиняла их целиком своей воле, которая настойчиво вела к исцелению.

Постепенно в госпитале воцарились чистота и порядок. Хороший пример оказался заразителен, выздоравливающие старались помогать Фрикет. Все мало-помалу налаживалось.

Проделав немалый путь по суше, к назначенному месту встречи прибыл Барка. Он тоже стал добровольным санитаром, брался за любые работы, прежде всего за те, где требовались мужчины, образцово исполняя все поручения.

Приказания шли по цепочке: от главврача к Фрикет, от нее — к Барке, а тот, в свою очередь, спешил их тут же исполнить.

Иногда дело не обходилось без комических происшествий. Это касалось, в частности, известного медицинского приспособления, особенно любимого врачами Мольера[99]. Наша эпоха внесла в него некоторые усовершенствования, но применение осталось прежним, и Барка, вслед за доктором Флераном, широко использовал его по своему усмотрению.

Аппарат[100] имеет длинную трубку и изогнутый наконечник из слоновой кости, и алжирец решил, что он похож на кальян[101]. Барка так его и назвал — мой кальян.

— Ну что, приятель, выкури трубочку, — говорил он больному, которому прописывали эту особого свойства процедуру.

Приятель не хотел, упирался, даже намеревался сбежать. Барка проявлял настойчивость, казался непреклонным и в конце концов добивался успеха:

— Начальник сказать, так надо! И барышень-доктор тоже сказать! Ну-ка, покури кальян…

Он заливался смехом, и все начинали смеяться, и в эти минуты всеобщего веселья болезнь, казалось, отступала и давала передышку.

Странное дело: находясь в самом очаге инфекций, Фрикет чувствовала себя превосходно. Она ела на ходу, мало спала, никогда не отдыхала, но ни разу не ощутила усталости или недомогания. Да, многие женщины, внешне хрупкие и слабые, в работе оказываются гораздо выносливее мужчин. Испытания и тяготы жизни закаляют их, самопожертвование придает им сил. Величие души не может возникнуть на несколько часов или несколько дней, эта черта присуща человеку всю жизнь!

Время шло. В Сюбербивиле все было спокойно, Фрикет все так же работала. И вот наступил праздник 14 июля. Солдаты по приказу командира получили трехдневный отдых и пакет с подарками. Конечно, по традиции, не обошлось без парада. Затем сомалийцы и алжирцы устроили скачки на мулах. Вечером в городе было шествие с разноцветными факелами, а после отбоя офицеры пили пунш.

Официальное веселье закончилось, а болезнь и страдания не знали отдыха, людям все так же требовалась помощь.


Фрикет вздрогнула от неожиданности, услышав стук копыт мула. Ей хорошо было известно, что он предвещал прибытие нового больного. «Еще один, — подумала она… — Боже, когда же ты сжалишься и прекратишь поток этих несчастных!»

Санитары на руках сняли больного с телеги. При виде девушки на исхудавшем бледном лице показалась робкая улыбка. Несчастного уложили на носилки, Фрикет подошла к нему. Он поднес руку к козырьку и прошептал:

— Здравствуйте, мадемуазель. Это я… Пепен, капрал Пепен… меня трудно узнать… тем более что я все еще не сержант.

До этого дня Фрикет одинаково относилась ко всем своим больным, никого не выделяя, но прибытие капрала Пепена все изменило… Сердце ее дрогнуло. Парижанин не был для нее обыкновенным пациентом. Это был товарищ, друг, земляк, как говорили в полку. К тому же, как оказалось, они ходили в одну школу, были соседями, знали семьи друг друга. Их отцы, гордившиеся, что их отпрыски выросли настоящими патриотами, и матери, беспрестанно тревожившиеся за детей, часто виделись на улице. Случайная встреча молодых людей была трогательной и радостной. Капрал, не терявший веселья и бодрости в любых условиях, был, казалось, не из тех, кто навсегда остается в чужой земле, а из тех, кто побеждает недуги и смерть и с честью выходит из любых испытаний.

Тем тяжелее было видеть его умирающим. Заразился он неожиданно. Три дня назад у него обнаружилась острая дизентерия, которая сопровождалась лихорадкой, и буквально сломила молодого человека. Он измучился от колик, сжигавших его внутренности раскаленным железом, лицо его то и дело искажалось от боли. Стараясь не стонать, он кусал свою простыню и с отчаянием глядел на девушку, как будто умоляя: «Сделай же что-нибудь!.. Спаси меня!» Фрикет срочно послала за врачом и дала больному большую дозу опиума. Затем она внимательно осмотрела его.

ГЛАВА 7

Ужасная болезнь. — Отчаянные усилия. — Самоотверженность. — Надежда. — Хитрость. — Тревоги. — Священник. — Последняя воля. — Агония. — На знамя равняйсь! Смирно!


Изменившееся до неузнаваемости лицо парижанина выражало тоску и отчаяние. Язык, почерневший и иссохший, судорожно дергался, а слизистая оболочка рта уже покрылась струпьями. Фрикет сразу поняла, что состояние больного крайне тяжелое, почти безнадежное. Опиум не принес облегчения, надо было срочно что-то делать. Девушка решилась на инъекцию морфия. Пепену стало чуть лучше, он погрузился в сон, и муки его на какое-то время прекратились. В этот момент появился главный врач, который тоже внимательно осмотрел больного, одобрил все принятые меры и с грустью покачал головой. Когда он собрался уходить, девушка негромко спросила его об исходе болезни.

— Капрал обречен, надеяться можно лишь на чудо, — ответил врач.

Фрикет в ужасе прошептала:

— Несчастные родители… Он — единственный сын… Какой удар!

— Молодой человек — ваш знакомый, мадемуазель?

— Да, в некотором роде… Мы — соседи по предместью… Это прекрасные люди, честные, трудолюбивые…

— Страшное несчастье, но что делать… Неизвестно, как долго мы еще будем платить войне эту ужасную дань! Попробую сделать невозможное… И вы тоже станете бороться!

— Конечно, сударь!

— Хотя я вам все время твержу, что надо отдыхать, беречь силы.

— Когда сами вы и ваши коллеги не щадите себя?.. Я начну отдыхать, когда больше не будет больных.

— Госпиталь для нас поле боя, и долг наш сражаться со смертью.

— Я тоже так думаю, сударь. Вы подаете всем нам пример, достойный подражания, я хочу походить на вас! Если я не выдержу здешних условий, то умру, по крайней мере, с сознанием выполненного долга и служения Родине!

Не теряя ни минуты, врач энергично взялся за лечение, применяя самые сильные средства против дизентерии. Хлористая ртуть, строжайшая диета, тщательный уход. Каждый стремился что-нибудь сделать для бедного молодого человека, который оставался одним из самых тяжелых больных.

В первые дни самочувствие капрала немного улучшилось, он приободрился и начал надеяться на выздоровление. К нему почти вернулась его прежняя веселость, однако она была наигранной, и Фрикет это не нравилось. Парижанин не знал, как ее благодарить, и не скупился на похвалы:

— Какая же вы добрая, мадемуазель Фрикет! Да, добрая и заботливая, как мать или сестра… А ведь я для вас человек едва знакомый, почти чужой.

— Вы — француз, солдат, вы воевали за Родину… Я тоже люблю свою страну. Разве я могу вести себя иначе?

— Да, я все понимаю, мадемуазель, но вы и в самом деле достойны восхищения. Если мне удастся выкарабкаться, я перед вами навеки в долгу…

— Обязательно, мой милый, вы обязательно поправитесь.

— И наши старики в предместье увидят, как я возвращаюсь к себе домой. Бедная мамочка, как она обрадуется, когда узнает, что сын ее выздоровел благодаря вам… О, она у меня замечательная, просто золото. И отец тоже славный… папаша Пепен, по прозвищу Рифлар, такой веселый и добрый. Я так и вижу, как он сидит и вынимает соринку из часов… В левом глазу у него монокль[102], и он делает вот такую гримасу…

И бедняга пытался изобразить своего отца: он подмигивал глазом, притворяясь, что туда вставлено увеличительное стеклышко, и смеялся, хотя по его впалым щекам катились слезы.

Фрикет слушала, растроганная воспоминаниями, и живо представляла себе этот уголок предместья. Все здесь было мило ее сердцу — экипажи, трамваи, повозки, тележки, торговки, ротозеи, знакомые вывески. Вот кондитер: у него она покупала сладости, отдавая монетки, которыми награждала ее мать за школьные успехи. Вот старая торговка и ее газетный киоск; в ногах у нее грелка, а вот «Журнал путешествий» с прекрасными гравюрами. Мастерская, где работал отец, горы стружки, в которых она играла, резвилась, как чертенок, складывая в кучу щепки… Милая матушка: она по сто раз перечитывает письма из Японии, из Джибути, с Мадагаскара и смотрит на большую фотографию дочери, на ее награды за отличную учебу в коллеже и дипломы бакалавра филологии и естественных наук, висящие на стене на почетном месте. Кажется, что слышен голос отца, оторвавшегося от работы и говорящего самому себе:

— Интересно, что сейчас делает наша дочурка? И где она, наша Фрикет?

А мать сидит одна в столовой и говорит с ней, как будто она рядом:

— Дочка, зачем же ты от нас уехала?

Фрикет вспоминала дом, родных, ей казалось, что она вот-вот разрыдается, девушка едва сдерживала слезы. В этот момент умирающий застонал, и мысли медсестры вновь обратились к печальной реальности. Мадагаскар! Честь знамени, война, страдания, болезнь… Ад, в котором силились уцелеть наши солдаты.

…Прошла неделя, больному становилось то лучше, то хуже. Он держался стойко и не сдавался. Бедняге не хотелось умирать, он изо всех сил боролся со смертью.

Наступило 28 июля, день его рождения. Капралу исполнилось 22 года. Как грустно! Утром у больного произошло такое сильное кишечное кровотечение, что он потерял сознание. Фрикет решила, что все кончено. Вероятно, во Франции он смог бы выжить, а здесь не оставалось никакой надежды.

После инъекции кофеина[103] и эфира[104] молодой человек пришел в себя. Он понимал, что обречен, и собирался достойно встретить смерть. Бедняга был в полном сознании и ощущал, как на него надвигается то «небытие», которого страшатся даже самые храбрые.

Пепен долго смотрел на склонившуюся над ним Фрикет, а затем едва слышно прошептал:

— Прощайте, мадемуазель… Когда вернетесь домой… скажите моим… отцу, матушке… всем… Скажите им, что я умер с честью и в свой смертный час думал о них… Отдайте им мои бумаги, военный билет… в нем нет ни одного замечания… У меня на груди медальон… Пусть меня с ним и похоронят, там портрет… одной девушки, на которой я по возвращении хотел жениться… Сделаете так?

— Клянусь, — пообещала Фрикет, задыхаясь от слез.

— И спасибо за все, добрый мой ангел…

Как раз в этот момент возле капрала остановился священник, совершавший обход палат. Он был высок ростом, с открытым добрым лицом и длинной бородой. Парижанин обратился к нему:

— Здравствуйте, господин кюре… хорошо, что вы пришли… Мне хотелось бы немного поговорить с вами… наедине… Вы не рассердитесь, мадемуазель Фрикет? Мне надо кое в чем признаться господину кюре…

— Я к вашим услугам, сын мой, — проговорил священник, взяв Пепена за руку.

Фрикет удалилась. Через пять минут кюре позвал ее:

— Он умирает.

Голос священника дрожал, и, хотя ему часто приходилось видеть смерть, он никак не мог к ней привыкнуть.

Девушка подошла к умирающему. Глаза его уже заволакивал туман, дыхание становилось прерывистым, потрескавшиеся губы дергались, приоткрывая зубы в страшной усмешке мертвеца. Это была агония. Мог ли он еще видеть и слышать? В его последний час возле него находились близкие ему люди, они с глубокой скорбью ожидали, когда душа его вознесется к Богу. Губы еще шевелились, слова были бессвязны, но иногда можно было понять:

— Отец, матушка… я ухожу… далеко… навсегда… Париж, друзья… О, дорогая матушка, как я страдаю… Прощайте…

Издали донесся звук трубы — маршировали войска. Капрал приподнялся и пронзительно крикнул:

— На знамя равняйсь! Смирно!..

Несчастный упал на постель и затих, страдания его прекратились. Фрикет и священник опустились на колени и начали молиться, а больные с ужасом прошептали:

— Еще один!

Окончив молитву, девушка, бледная как полотно, приблизилась к капралу и закрыла ему глаза. Рыдания душили ее.

— Прощай, верный товарищ…

С помощью Барки она приступила к омовению тела, затем взяла бумаги покойного и посидела возле, пока его не отнесли в морг. Но она не могла позволить себе долго плакать, ведь кругом были другие несчастные…

И снова Фрикет погрузилась в свою работу, по-прежнему она боролась за жизни больных, делая все, что было в ее силах, и даже больше.

ГЛАВА 8

Похороны. — Процессия. — Венки. — Фрикет и капитан идут во главе. — Последнее «прощай». — Командующий принимает меры. — Французским журналистам ехать не разрешается. — Фрикет отправляется в путь.


Фрикет предупредила Барку:

— Ты должен действовать! Надо раздобыть доски для гроба… Я не хочу, чтобы капрала хоронили в простыне.

— Да, госпожа, моя будет находить.

— Вот тебе деньги, может быть, купишь…

— Если моя не купить, тогда будет украсть.

Покойников было столько, что уже давно для гробов не хватало досок. Умерших заворачивали в полотно и хоронили. Потом не стало хватать людей, чтобы рыть могилы.

Но девушке хотелось, чтобы капралу были оказаны почести и похороны его совершились в соответствии с нашими представлениями о приличиях. Невыносимо было думать, что его бедное тело будет просто засыпано землей и может оказаться добычей диких зверей.

Барка пустился на поиски и наконец, зайдя в один из магазинов господина Сюберби, в котором изготовлялось все, что нужно для промывки золотого песка, обнаружил там забытые кем-то доски. Они были ровные и гладкие и вполне годились для гроба.

Фрикет проследила, чтобы тело капрала положили в гроб в ее присутствии, и, чтобы ему не было жестко, положила туда пальмовых листьев.

После этого Барка заколотил крышку и проговорил, вытирая пот:

— Он — карошая солдат… карошая француз… Барка сильно жалеть… Теперь будет прочесть молитвы ваш мулла.

Похороны были назначены на раннее утро. Это случалось каждый день, но обстановка неизменно оставалась торжественной.

В назначенный час перед моргом выстроилась похоронная процессия. Ее возглавили капитан, в роте которого служил капрал, и Фрикет, представлявшая родственников покойного.

Священник, облаченный в стихарь[105] и епитрахиль[106], находился возле гроба, его помощником был высокий бородатый солдат Иностранного легиона. Он нес кропильницу. Поверх гроба лежали вещи капрала: гимнастерка, фуражка и сабля.

Несли его четверо негров, крепкие, сильные и опытные носильщики. Далее следовал почетный караул: два отделения с командиром в полном боевом облачении. Четыре солдата несли венки из живых цветов, один — от местных офицеров, второй — от друзей, капрала, третий — от больных, а четвертый — от Фрикет. Венки не походили на пышные сооружения, изготовляемые специалистами своего дела. Ничего показного, напоминающего официальный, нередко фальшиво-лицемерный траур: великолепные цветы были обвиты вокруг снятых с бочек обручей. Так трогательно провожали эти люди своего товарища в последний путь, и горе их было искренним. Они оплакивали человека, который сражался, надеялся и страдал вместе с ними.

Сразу за капитаном и Фрикет шли офицеры в парадной форме. Это были друзья, а также представители от разных воинских частей. Все они выглядели больными, измученными, их терзала лихорадка, и они с тревогой спрашивали себя, не придет ли вскоре и их черед.

Священник торжественно прочитал короткую молитву и сделал знак носильщикам. Они подняли гроб, и процессия направилась к кладбищу. Шли они ритмично, плавно, неся мертвого, как будто он был живым. По дороге им приходилось подставлять под брусья носилок то одно, то другое плечо, но ни разу ноша не опустилась на землю.

Неподалеку от госпиталя находилась часовня: соломенная хижина с крестом на крыше. Каждое утро священник служил в ней мессу[107]. Алтарь[108] заменял деревянный стол, накрытый простыней. Но сейчас часовня была разрушена, это случилось два дня назад во время бури. Вот почему траурный кортеж не сделал, как полагается, остановки в церкви, а держал путь сразу на кладбище, которое располагалось на открытом и ровном участке, где изредка попадались пальмы, напоминающие огромный веер.

Войска в Сюбербивиле обосновались сравнительно недавно, но могил — увы! — было здесь уже очень много. Среди чахлой травы в симметричном порядке тянулись два параллельных ряда надгробных холмиков. Над каждым стоял деревянный крест с железной табличкой, на которой указывались фамилия, звание и возраст покойного. Было видно, что копали не так давно, земля была рыхлой, таблички еще не успели покрыться ржавчиной, и на многих венках еще не завяли цветы. Смерть была частым гостем в этих местах, и кладбище заполнялось со страшной быстротой.

Покрытое телами убитых, застывшими в невообразимых позах, выражающих отчаяние и предсмертную муку, поле сражения после боя представляет собой ужасное зрелище. Но там, по крайней мере, в воздухе чувствуется запах пороха, а сердце наполняет праведный гнев. Это можно понять — и тяжелое впечатление, и волнение. Вид кладбища вызывает совсем иные чувства: никакого величия, здесь смерть предстает во всей своей бессмысленной и ужасной обыденности. Нет военного салюта, героев и медных труб. Все смешалось на небольшом клочке земли — люди, их подвиги, заслуги и звания. Холмик в шесть футов[109], крест и фамилия, которую назавтра забудут!

Вот почему пришедшие на кладбище старались не смотреть на эту проклятую землю. Каждого терзала мысль: «Может быть, и я лягу там завтра!»

Носильщики поставили гроб около глубокой ямы, в которую его должны были опустить. Капеллан[110] начал отпевание, и голос его резко зазвучал в тишине. У многих перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы. Присутствующие оплакивали не только покойника, но и самих себя! Наконец гроб медленно опустили в могилу. Настал самый тяжелый момент: расставание с близким человеком, с тем, кто любил, страдал, был верен идеалам Родины и долга, — этот человек сейчас должен был уйти навсегда! Все глаза устремились на деревянный саркофаг[111], скрывавший тело отважного парижанина. Казалось, что он что-нибудь скажет, что друзья увидят его опять…

Все было кончено. Капитан закашлялся, не в силах скрыть своих чувств. Это был старый офицер, сын крестьянина, оставшийся простым солдатом. Он прекрасно разбирался в людях и от всего сердца полюбил славного капрала. Капитан не умел хорошо говорить, но слова его шли от души и находили отклик у остальных.

— Товарищи! — сказал он, повернувшись к присутствующим. — Сегодня мы прощаемся с капралом Пепеном. Мне кажется, что я похоронил сына. Смерть уже не раз забирала у меня людей, но никогда еще мне не было так больно. Капрал был лучшим из лучших, верным долгу, смелым патриотом. И еще: он был такой веселый, любил пошутить, как истинный парижанин. Мы все любили и ценили его. Он был честным и бескорыстным, готовым пожертвовать собой во имя других. Он навсегда останется в наших сердцах, мы не забудем его! Тяжело говорить, но ведь он заболел, пытаясь помочь своим товарищам. Он любил людей, Францию и умер с честью, никакие страдания не сломили его. Прими же, Пепен, наше последнее «прощай». Я говорю это и от имени твоих близких, которых нет с нами, и от имени твоих боевых товарищей!

Полковник выступил вперед, пожал руку Фрикет и старому офицеру, бросил на крышку гроба горсть земли и с тяжелым сердцем двинулся в обратный путь. Его примеру последовали офицеры, потом солдаты. Когда все разошлись, Фрикет сняла с одного из венков цветок, положила его в конверт и подумала: «Я отошлю этот цветок его матери». Потом она прочла молитву. Ей хотелось побыть одной.

Вскоре девушка вернулась в госпиталь, где ее, как всегда, ждала работа. Она поможет ей отвлечься от горя.

…Так прошло несколько недель. Фрикет, не щадя себя, ухаживала за больными. Между тем число их не уменьшалось, и она с ужасом видела, что ситуация становится все серьезней.

К этому времени работа персонала понемногу наладилась. Снабжение продуктами и лекарствами шло без перебоев, так же как и перевозка госпитализированных. Фрикет удалось познакомиться с французскими журналистами, которые отнеслись к ней с большой симпатией.

Наступило 15 августа. Время проходило, войска не продвигались, а, по выражению одного из корреспондентов, рассеивались. С каждым днем командующий видел все яснее, что основные силы французов не смогут дойти до Тананаривы раньше сезона дождей. Следовало торопиться, иначе они рисковали провести зиму в ужасных условиях и потерять с таким трудом завоеванные позиции. Тогда он решил принять чрезвычайные меры и, составив подвижную колонну из самых здоровых людей, взяв только необходимое и совершив марш-бросок, достигнуть с ними столицы. Сбор этой группы должен был происходить в Андрибе, местечке, расположенном примерно в восьмидесяти километрах к югу от Сюбербивиля. По расчетам командующего, отсюда можно было дойти до Тананаривы за двадцать дней. Французские корреспонденты: Пажес из «Голуа», Будуреск из «Пети Марсейе», Дельорб из «Тан», Тинер из «Монд иллюстрэ», Фабер из «Ажанс Ава» — собирались выехать вместе с экспедицией, воспользовавшись, как они делали раньше, специальным разрешением военного министра. Они надеялись получить его, так как уже давно были в стране и мужественно переносили все тяготы и лишения армейской жизни.

Наши доблестные соотечественники намеревались выехать в Андрибу, движимые чувством патриотизма и профессионального долга. Они не знали, доведется ли им остаться в живых. Их опасения имели основания: один из журналистов, господин Фабер, недавно скончался.

И вот, к своему крайнему удивлению, репортеры получили письмо, в котором командующий уведомлял их о том, что они могут отправиться за специальным отрядом, но что им следует подождать, когда в Тананариву войдут главные силы и дороги станут более приспособленными для путешествий. Этот неожиданный отказ поразил журналистов. В особенности расстроилась Фрикет, оскорбленная в своих лучших чувствах. Она отреагировала чисто по-женски: ей пришла в голову мысль действовать без разрешения. А как же иначе! Извечная женская непоследовательность. Чем сильнее запрещают, тем больше хочется. Lex irritat peccatum. А наша героиня была настоящей женщиной.

Кроме того, ей нестерпимо хотелось вырваться из госпиталя, но не потому, что давали о себе знать усталость и разочарование. Работала она по-прежнему изо всех сил, ухаживая за самыми тяжелыми, не замечая времени и не думая об отдыхе. Но порой девушка испытывала тягу к перемене мест, непреодолимое желание уехать. Помогать несчастным можно было повсюду: ее услуги, конечно, пригодились бы и во время движения воинской колонны, ведь в этом походе рисковали заболеть очень многие. Такая жизнь более всего отвечала ее деятельной натуре, стремившейся к необыкновенным приключениям.

Молодая парижанка обратилась за разрешением, которого не получили французские журналисты, надеясь, что, поскольку она выполняла обязанности медсестры, ей не откажут, и по своей наивности думала, что заслуживает того же, чего удалось добиться одному журналисту-немцу.

Разумеется, в штабе на ее доводы не обратили никакого внимания, и Фрикет получила вежливый отказ.

У нас уже стало правилом, что примерным французам не разрешается приближаться к нашим укреплениям. Другое дело итальянцы, которые появляются каждый день, то в качестве землекопов, то экспедиторов грузов.

Когда вам запрещают уехать, все мысли сводятся только к тому, как этот запрет обойти. Фрикет рассуждала в полном согласии с логикой женщины, которая во что бы то ни стало добивается своего: «Я вольна распоряжаться собой и своим временем, как хочу. А если так, то я еду».

Она приказала Барке готовиться к отъезду. Чрезвычайно довольный таким поворотом событий алжирец заявил, что на сборы ему нужно два дня. Девушка щедро предоставила ему четыре, но с условием, что ничего не будет забыто. Барка доверху набил свой мешок провизией, сложил вещи в кучу так, что получилась настоящая пирамида. Изрядно растолстевшему Мейсу тоже достался немалый груз: кроме всего прочего на него навьючили и полный набор медикаментов. Вспомнили и об оружии: Фрикет взяла с собой револьвер, а ее денщик — охотничье ружье.

В одно прекрасное утро наши герои тронулись в путь. Фрикет казалось, что они взяли слишком мало продуктов. Но денщик успокоил ее: во время похода можно раздобыть столько сухарей и консервов, что хватит на целое войско.

Друзья уезжали с легким сердцем и не подозревали об ожидавших их драматических приключениях.

ГЛАВА 9

Все в порядке. — Одни. — Привал. — Опасения. — К оружию! — Атака. — Пленники. — Переводчик. — Методист и папист. — Фрикет бьет тою, кто хотел побить ее. — Барка предпочитает быть убитым, а не повешенным.


Вначале все шло замечательно. Враги, трусливые и плохо организованные, без всякого сопротивления отступали перед горсткой отважных людей. Именно на такой эффект и рассчитывал генерал Дюшен, задумав свой план, который в других условиях казался бы безумием. У наступавших имелась связь лишь с небольшими отрядами, и противник вполне мог прервать ее одним решительным ударом с тыла.

Фрикет и Барка путешествовали в относительной безопасности. Спешить было некуда. Через некоторое время они приехали на пост Тарасоатра, подвергшийся первого июля ожесточенной атаке мальгашей. Алжирские пехотинцы с командиром Лентоне во главе не дрогнули и отбили натиск врага. Этот важный стратегический пункт охранялся очень тщательно.

Наших путников устроили на ночлег в уютных хижинах. На следующий день они перебрались через реку Андрокели. Через второй поток — Мандендамбу — переправились с большим трудом, разбив лагерь для отдыха в поселке с таким же названием. Дорога шла в гору и местами была чрезвычайно тяжелой. Дальше пришлось преодолеть еще две реки — Ампазиру и Мороколои; на берегу последней располагалась деревушка из тридцати хижин, в которых размещался небольшой отряд. Переход от Мороколои до Молаи был очень длинным и тяжелым: извивающаяся среди скал тропинка, крутые подъемы. Ужасная жара сморила даже неутомимого Барку.

Славный зебу едва передвигал ноги; он вытягивал шею, потряхивал головой и всем своим видом выражал обиду. К тому же за время безделья в Сюбербивиле он потерял прежнюю прыть.

Такими темпами нельзя было дойти не только до Малаи, крупного поселения туземцев антимерино, где находился французский гарнизон, но даже до маленькой деревни Амбиакели.

Хорошенько поразмыслив, наши герои решили сделать привал. Привычное дело для таких опытных путешественников, в особенности для старого солдата. И все же Барка немного тревожился. Ему казалось, что за большими камнями прячутся какие-то черные люди в белой одежде. Араб ничего не сказал Фрикет: ему не хотелось без особых причин беспокоить девушку, хотя, совсем одни, они легко могли стать жертвами грабителей.

Дождя не предвиделось, однако Барка поставил палатку, разложил для француженки походную кровать, привязал зебу на короткую веревку, зарядил оба ствола ружья, вынул из ножен кинжал и принялся за стряпню.

Поели они с аппетитом, немного поболтали. Барка уселся и закурил, а Фрикет, изнемогавшая от усталости, легла и заснула.

Араб нервничал, ему не спалось: все время чудились какие-то шорохи, непонятные звуки. Зато славный Мейс сохранял полное спокойствие: наработавшись за день, он восстанавливал силы и с невозмутимым видом пережевывал пищу.

Посреди ночи Барке изменили силы, он перестал вглядываться в темноту и на какое-то время задремал. Сколько он спал — пять минут, полчаса? Внезапно его разбудили ужасные крики. Привычки старого солдата не забываются: еще не проснувшись, он схватил свое ружье и громко крикнул:

— К оружию!

Из палатки, держа в руке револьвер, выскочила Фрикет. Конечно, это было нападение, обычное для мальгашей, которые любят подкрасться ночью и застать противника врасплох. Держались они тесной группой; сколько их было? Человек двадцать, может быть, тридцать или еще больше. Чтобы придать себе больше уверенности, они яростно и пронзительно кричали. Видя, что разбойники устремились прямо на них, Барка принялся палить в середину, как будто перед ним была стая ворон. Ружье было заряжено крупной дробью. Выстрелы освещали все как днем: черные тела падали и отчаянно корчились на земле. Фрикет, не поддаваясь страху, также повела стрельбу, стараясь попасть в темные силуэты, которые появлялись с разных сторон.

Разбойники знали, что девушка и араб одни и им неоткуда ждать помощи: ведь ближайшие армейские посты далеко. Мальгаши надвигались на путников и уже готовились схватить их своими мерзкими обезьяньими лапами. У Фрикет кончились патроны, а Барка не успевал перезарядить ружье. Тогда старый солдат бесстрашно заслонил собой девушку и, размахивая ружьем как дубиной, попытался отогнать нападавших. От первого же удара приклад разбился в щепки, один из негров упал с проломленной головой. Ствол ружья остался в руках араба, и он с необыкновенной ловкостью стал орудовать им как топором, раздавая удары направо и налево, скрипя при этом зубами и выкрикивая арабский боевой клич:

— Аруа! Аруа!..

Однако силы были слишком неравны. Вместо одного поверженного врага из мрака, подобно демонам, появлялось множество других, и все они сразу же бросались на подмогу собратьям. Кто-то из упавших мертвой хваткой вцепился Барке в ногу. Араб нанес врагу страшный удар, потерял равновесие и рухнул на землю. На него кучей навалились туземцы. Вскоре он не мог пошевелиться и, чувствуя, что пойман, печально воскликнул:

— Прости, госпожа, твоя денщик больше не может защищать.

Фрикет отбивалась изо всех сил, но ее тоже схватили. Барку, несмотря на его отчаянное сопротивление, связали по рукам и ногам.

Совершив свое черное дело, разбойники поспешили убраться с дороги и унести раненых и убитых. Девушку усадили на зебу и приставили к ней четырех телохранителей, а Барку, внушавшего туземцам особенный страх, решено было тащить на носилках.

Прошло всего несколько минут. Случившееся казалось кошмаром, дурным сном, который должен рассеяться при пробуждении. Фрикет не могла опомниться, ей не верилось, что они вдруг попали в лапы безжалостного врага, жестокого не только по природе, но и по причине военных неудач.

Остаток ночи они шли по ужасной, изрезанной ямами, рытвинами и усеянной огромными камнями дороге, которую разбойники, видимо, знали очень неплохо, так как двигались по ней достаточно уверенно.

Наконец они прибыли в большую деревню, где выбежавшие им навстречу жители приветствовали их криками, полными одновременно и ярости и веселья.

Пленников заперли в соломенной хижине, а зебу освободили от груза и привязали к дереву.

Наступал рассвет. Фрикет была относительно свободна: ее не стали связывать, как Барку. Но все равно она не могла выйти наружу: у двери стояли часовые, вооруженные ружьями, копьями и дубинками. На душе было тревожно; девушка без конца задавала себе один и тот же вопрос: «Что же они с нами сделают?»

Барка выразил свои мысли одним-единственным восклицанием, которым у мусульман обозначается рок, судьба:

— Местуб! («Так уж было суждено!»)

Он не проронил более ни слова и, покорившись своей участи, замкнулся в гордом молчании. А что еще им оставалось? Бегство было невозможным, спасти их могло только чудо…

Когда совсем рассвело, в хижину прибыли гости. Разбойники столпились около входа. Один из них, кое-как говоривший по-французски, обратился к пленникам с надменно-суровым видом. Вместо ответа Барка презрительно отвернулся к стене. На шее у переводчика красовался медный крестик, по всей видимости, украденный у христианина и служивший амулетом[112]. Однако Фрикет подумала, что, может быть, туземец перешел в христианскую веру. А что, если попытаться использовать этот шанс? Потому она поддержала разговор:

— Ты хотел узнать, кто я и что делаю в твоей стране? Я — француженка, лечу раненых и больных.

Негр перевел ее слова и спросил снова:

— Значит, ты нам враг?

Фрикет уклонилась от ответа и задала встречный вопрос:

— Ты — христианин?

— Да.

— И я тоже христианка. Почему ты хочешь причинить мне зло? У нас с тобой одна религия.

Этот довод не произвел на переводчика ни малейшего впечатления:

— У тебе нет такой же религия, как у меня. Хотя ты и христианка… Наш преподобный святой отец говорить, что тебе надо убить. Ты — француженка и папистка[113], тебе надо убить.

Что можно было ответить на подобную глупость? Француженка пожала плечами. В это движение она сумела вложить столько негодования, что разбойник ужасно разозлился. Он замахал кулаками, подскочил к ней и заорал:

— Проклятая!.. Ты смеяться… Погоди, сейчас получишь!

И он поднял руку, чтобы ударить девушку по лицу. Но не тут-то было! Стены хижины состояли из переплетенных между собой стеблей гибкого и прочного тростника. Фрикет выхватила длинный прут и, не думая о последствиях, изо всех сил хлестнула негодяя. Удар пришелся по щеке, на которой сразу же вздулся багровый рубец. Разбойник завопил от ярости и боли и отступил, не помышляя более о нападении.

— Ну ты, грязный негр! — в бешенстве крикнула пленница. — Как ты смеешь поднимать на меня руку!.. Вот тебе! Получай!

Удары сыпались один за другим, она отхлестала негодяя до крови. Несчастный туземец в страхе уже готов был взмолиться о пощаде.

Эта маленькая хрупкая женщина, которая, казалось, и мухи не обидит, проявила поразительную силу, чтобы защититься от оскорблений.

По характеру негры походят на китайцев. Если вы уступаете им, они становятся наглыми, но, стоит лишь показать им плеть или применить ее на деле, они сразу делаются тихими и послушными.

Переводчик, получив перед своими остолбеневшими от изумления собратьями столь суровый урок, поспешно ретировался за их спины. От боли и унижения он расплакался, всхлипывая как ребенок, его толстые губы обиженно дрожали.

Фрикет, державшая в руке прут, напоминала укротительницу диких зверей. Она гордо смотрела на разбойников, в то время как Барка, не в силах сдержать своего восторга, говорил ей:

— Твоя молодец, госпожа… Храбрый как госпожа полковник…

А девушка все не могла успокоиться:

— Вот и добивайтесь равенства рас! Черные братья отплатят вам добром!

Между тем переводчик все же пытался сообщить пленникам нечто важное. По приказу высокого старика с обезображенным проказой лицом он снова приблизился к ним и заговорил. Сказанное сводилось к следующему: туземцы вели партизанскую борьбу, сражаясь исключительно для своей выгоды; захватывали больных и раненых, никого не щадили, забирали все, что у тех было, а затем вешали.

Отвратительно ухмыляясь, негодяй уточнил:

— И вас повесить завтра… Вместе с другими… На большом мангровом дереве! Сегодня его вам показать! Там много французов!

При этой угрозе Фрикет стало не по себе, однако она воскликнула:

— Вы хотите меня повесить? Ну, это мы еще посмотрим! А ты, Барка, ты им доставишь такую радость?

Алжирец с досадой поднял связанные руки и фыркнул, как разъяренный тигр.

— Ой, как я могла забыть! Когда все уйдут, я перережу веревки, и мы лучше умрем, чем дадим себя повесить, правда, Барка?

— Конечно, госпожа. Карош умирать в бою, плохо на веревке!

ГЛАВА 10

Древо мертвых. — Страшное зрелище. — Напрасные ухищрения. — Барка ест в последний раз. — Фрикет помышляет о самоубийстве. — Воспоминание о Грибуйе. — Спасительная идея. — Немного химии. — Удивительное явление. — Они светятся! — Бегство.


Несмотря на все волнения, Фрикет и Барке сильно хотелось есть. Так как пленники должны были хорошо выглядеть, чтобы разбойники смогли получить побольше удовольствия от их казни, им вскоре принесли еду — огромное блюдо вареного риса с курицей, похожее на любимый арабами кускус.

Наши герои плотно пообедали, а затем стали обсуждать варианты побега, который казался невозможным, ведь их зоркостерегли. Однако девушка и ее денщик относились к тому типу людей, которые благодаря своей находчивости и энергии никогда не сдаются и не теряются в самых безнадежных ситуациях.

Время шло, их смертный час неумолимо приближался, а они все еще не могли ничего придумать. Надеяться только на силу было глупо — их сразу убили бы при малейшем сопротивлении. Нет, добиться успеха можно было лишь хитростью. Но как? Как обмануть этих полудикарей, достаточно все же цивилизованных, чтобы не поддаться на примитивные уловки европейцев?

Около полудня, когда солнце палило уже нещадно, за пленниками пришли. Их вывели из хижины, около которой собралось не меньше полусотни негров при полном вооружении. Они, казалось, ничуть не удивились тому, что Барка оказался развязанным, и не стали утруждать себя еще раз. Ему все равно ведь не убежать!

Во главе почетного эскорта находилось с полдюжины музыкантов. Из своих варварских инструментов они извлекали ужасные звуки, совершенно невыносимые для слуха цивилизованного человека.

— Да, траурный марш могли бы выбрать и получше, — с иронией заметила Фрикет.

Барка свирепо оглядел разбойников и проворчал сквозь зубы:

— Если бы моя иметь хоть взвод солдат из моего прежнего полка! С винтовками Лебеля! Моя расправляться с негодяями! Трррр!

Пленников куда-то повели. Друзья шли в середине процессии, окруженные со всех сторон кричащей и жестикулирующей толпой. Перейдя через два небольших ручья, они оказались в узком ущелье, зажатом между темными скалами, выступавшими из красно-желтой земли, которую на Мадагаскаре можно увидеть на каждом шагу. Наконец перед ними открылась долина; посреди нее росло полузасохшее дерево-великан с уродливым толстым стволом. Взглянув на его огромные ветки, Фрикет побелела как полотно и чуть не потеряла сознание… Страшная картина потрясла ее: на дереве сидели бок о бок тысячи отяжелевших после сытной еды отвратительных черных стервятников[114]. Их головы, лишенные перьев, неподвижно торчали на тонких шеях. Увидев приближающийся кортеж, птицы заволновались, задвигались, захлопали крыльями; вновь предвкушая добычу, они готовились разорвать ее на мелкие кусочки.

Разбойники подняли невообразимый шум, они злобно смеялись и кричали, а переводчик, ухмыляясь, проговорил:

— Там — дерево бога. Паписты пойдут туда и потом на небо…

Да, зрелище было действительно ужасное: на искривленных сучьях болталось около полусотни трупов, подвешенных за шею пальмовыми веревками. Все они были во французской форме — колониальных войск или метрополии: пехотинцы, легионеры, сенегальские стрелки. Одни, по-видимому, умерли уже давно и превратились в настоящие скелеты. От них остались лишь голые кости, которые торчали из мундиров, разорванных в клочья когтями хищных птиц; солдатские каски были надеты на черепа с пустыми глазницами. На других, убитых совсем недавно, еще виднелись остатки кровавой плоти.

От этого жуткого скопища мертвецов исходил невыносимый трупный запах. Фрикет едва смогла подавить внезапную тошноту, затем ее охватило чувство гнева и жалости. В первый раз в ее душе не нашлось места состраданию: ей захотелось жестоко отомстить злодеям. Она вспомнила слова Барки и сказала себе: «Да, я тоже не отказалась бы от взвода солдат и с удовольствием посмотрела бы, как они перестреляли бы этих бандитов… Я и сама всадила бы пулю в чью-нибудь физиономию!..»

Алжирец с высоты своего огромного роста посылал на головы разбойников страшные проклятия и грозно размахивал кулаком:

— Трусливый дикари!.. Подлая негритоса!.. Как вы схватить этих солдат? Вы бояться француз и брать больных и вешать, чтобы считаться храбрый!.. Гнусные гиены![115]

И в самом деле, Барка оказался недалек от истины. Негры любят похвастаться и выставляют напоказ свои мнимые победы. С этой целью они вполне могли подбирать больных или даже умерших и подвешивать их на дереве, чтобы продемонстрировать всем и каждому собственную военную силу.

Как бы то ни было, пленников ожидал весьма печальный конец. Разбойники, не обращая внимания на араба, продолжали буйное веселье под варварскую какофонию, досадуя в глубине души, что солдат и девушка не молят о пощаде, а ведут себя с необыкновенным достоинством.

— Да, да… Их вешать завтра утром! Белый женщин и большой солдат! — выкрикивал переводчик. — Они не сразу умирать, а птицы им клевать глаза и тело…

Пленников торжественно отвели назад в хижину и снова окружили двойным кордоном вооруженных до зубов часовых.

Оставшись одна, Фрикет, не в силах более сдерживаться, дала волю слезам. Не надо забывать, что она была почти ребенком, а выпавших на ее долю испытаний хватило бы и на несколько крепких мужчин. Она плакала, и ее бедное сердечко разрывалось от отчаяния.

Увидев, что его благодетельница горько страдает, Барка страшно разволновался: он ругался по-арабски, яростно скрипел зубами и собирался пробить тростниковую стенку, чтобы выбраться наружу, навстречу неминуемой гибели. Он буквально сходил с ума.

И вот настала ночь, последняя для наших героев!.. Им снова принесли еду. Барка набросился на нее с аппетитом старого солдата, который многое повидал на своем веку, говоря при этом:

— Нет, не доставлю им такой радости! Не стану умирать на голодный желудок… И кто знает, что случится назавтра?

Фрикет, все еще расстроенная, не притронулась к еде, выпив лишь стакан воды. Чуть позже, когда совсем уже стемнело, она немного успокоилась и стала придумывать план побега. После долгих размышлений ей пришлось отказаться от своего намерения из-за его явной нереальности.

— Ну что же, значит, смерть! — грустно решила француженка. — Смерти я не боюсь… Она приходит ко всем… Но умереть для потехи банды разбойников, служить им развлечением… Знать, что на казнь тебя поведут жестокие дикари; что тебя растерзают когти и клювы отвратительных грифов…[116] Нет, ни за что… Лучше умереть по своей воле. Выбрать самому свой смертный час, то мгновение, когда ты оказываешься перед вечностью…

Приняв это нелегкое решение, девушка чуть улыбнулась и прошептала:

— Я веду себя прямо как чудак, который, укрываясь от дождя, бросается в воду. Хочу покончить с собой, чтобы избежать казни… Но ведь это так просто: вдохнуть побольше хлороформа… с хорошей дозой опиума… многие лекарства становятся ядами, все зависит от дозы!

Однако Фрикет не хотела решать за двоих, а потому обратилась к алжирцу:

— Барка, ты хочешь умереть?

— Нет, госпожа, — благоразумно ответил тот, — пусть умирать через много лет.

— Да, понятно. А если бы пришлось умереть, чтобы избежать позорной казни, которую готовят для нас эти разбойники… Скажи, неужели ты не предпочел бы покончить с собой?

— Конечно, госпожа, если ты захотеть.

— Бедный мой Барка, я думаю, что это лучшее, что мы можем сделать.

— Самим убить себя?

— Да, добровольно… Принять яд.

— Ты давать кароший лекарство?

— Да… и у нас будет легкая смерть, без боли и страданий.

— Ладно, ты — командир, твоя приказать, моя выполнять.

— Ты примешь из моей руки яд?

— Приму! Твоя Барке приказать умирать… и Барка, старая солдат… Всегда слушаться командир… Барка умирать.

Выслушав это торжественное обещание, Фрикет вздохнула и вытащила один из чемоданов с походной аптечкой, открыла его и замерла: в дальнем отделении, среди множества аккуратно упакованных флаконов с лекарствами, виднелся слабый свет. Удивленный Барка подошел поближе, чтобы рассмотреть диковинную вещь, осветившую лицо девушки и часть хижины.

Между тем Фрикет, не говоря ни слова, сосредоточенно размышляла; внезапно она разразилась громким смехом. В их положении подобное поведение выглядело более чем странным. Барка, решив, что она повредилась в рассудке, пробормотал:

— С ума сошла… беда…

— Не бойся, Барка, — сказала Фрикет, — я не сошла с ума. Мне удалось придумать нечто потрясающее.

Последнее слово парижанка произнесла с таким восторгом, словно ей неожиданно посчастливилось сделать ошеломляющее открытие. Араб ждал, что будет дальше со своей обычной флегматичностью мусульманина, всегда сохраняющего спокойствие.

Фрикет, не теряя времени даром, начала действовать, умело выполняя манипуляции с химическими веществами.

— Барка, у тебя есть кружка?

— Да, госпожа, вот.

— Отлично, давай ее сюда.

Девушка медленно налила в нее какую-то жидкость, от которой исходил сильный запах скипидара. Затем она осторожно вынула из широкой склянки нечто твердое, напоминающее палочку и состоящее из вещества, источающего в темноте удивительный свет. Она опустила ее в жидкость, наполнявшую кружку; палочка стала быстро растворяться, распространяя вокруг себя то же таинственное свечение. Это походило на огненную воду; над ней закручивались белые струйки дыма, освещавшие всю хижину.

Барка, ничего не понимая, вытаращил глаза. Он видел, что его госпожа улыбается. Светящиеся испарения придавали ее красивому лицу необыкновенное выражение. Девушка казалась каким-то высшим существом, и араб уже хотел закричать: «О, чудо!»

Повелительным жестом Фрикет приказала ему молчать. Она взяла мягкую губку, намочила ее в чудесном растворе и осторожно провела себе по волосам и лицу. Эффект был поразительным: кожа на лбу, носу, щеках засветилась; только глаза и рот зияли темными пятнами, напоминая трагическую маску.

Барка замер от изумления. В отсвете белого пламени в ее смехе, казалось, было что-то демоническое. Однако алжирец удивился еще больше, когда Фрикет все так же спокойно смазала волшебной жидкостью руки.

— О госпожа, страшно… моя тоже сходить с ума… моя бояться.

— Тем лучше! Другим будет еще страшнее, тем более что они ничего не смогут разглядеть.

Приказ есть приказ: Барка покорился. Фрикет намазала чудесным средством его лицо и руки и воскликнула:

— Великолепно!

Солдат уставился на свои пылающие огнем пальцы. Он не мог понять, почему пламя не обжигало, и в смятении бормотал:

— Велик и славен Аллах!

— Конечно, Барка, Аллах велик и славен, но мы очень спешим… Надо уходить отсюда!

В последний момент девушка решила дополнить маскарад, и волшебная жидкость появилась и на их одежде, так что фигуры пленников были сплошь окутаны ярким сиянием.

— Вот теперь все хорошо, — весело проговорила девушка. — Попробуем выйти наружу!

Она выбралась из хижины первой, держа в одной руке флакончик, а в другой — губку. Барка шел следом, грозно размахивая руками и корча страшные гримасы. Увидев эти живые факелы, разбойники затряслись от ужаса и упали на землю. Жуткое зрелище поразило их настолько, что они не могли даже кричать и двигаться. Да, наверное, святые отцы методисты[117] не предупреждали их о таких чудесах. Они пичкали туземцев непонятной религией с чуждыми представлениями, и теперь дикари страшно испугались, подумав о чуде, совершенном Богом, или о дьявольской силе.

Огненные призраки были живыми: они двигались, ходили, постепенно удаляясь… Да, не иначе, это были демоны, а как с ними бороться?.. Пусть себе уходят, только бы никого не тронули!

Фрикет спокойно подошла к зебу, который тоже был напуган появлением фантастических силуэтов и изо всех сил натягивал свою привязь, стараясь освободиться. Девушка побрызгала его волшебным лекарством, и он тоже превратился в светящееся облако.

— Барка, залезай скорей, — попросила француженка.

Тот повиновался и сел верхом на зебу.

— А теперь я!

Девушка быстро вскочила на светящуюся спину животного и уселась позади араба, который дернул за поводья. Зебу пустился галопом. Изумленные разбойники увидели, как три огненных призрака смешались в огромный быстро удаляющийся светящийся шар. Он походил на метеор, рассекающий тьму горящим светом.

Домашние животные нередко прекрасно ориентируются; вот и славный Мейс инстинктивно выбрал правильное направление и поскакал в ту сторону, откуда разбойники два дня назад уводили захваченных ими пленников. Зебу, казалось, знал дорогу наизусть и ни разу не сбился с пути.

Освещая все вокруг, наши герои, ехали во мраке ночи. Да, туземцы еще долго будут со страхом вспоминать злых огненных духов.

Через четыре часа, выбившись из сил после бешеной скачки, Мейс остановился у того места, где тропа выходила на большую дорогу, проложенную французскими солдатами. Пленники были спасены.

ГЛАВА 11

Французская колония. — Капитан. — Объяснение чудесного феномена. — Раствор. — Первые признаки болезни. — Отступление. — Лихорадка. — Приступ. — Тяжелая дорога. — В госпитале. — Фрикет при смерти.


Было еще темно. Беглецы услышали оклик: «Кто идет?» — одновременно щелкнул затвор винтовки.

— Друзья! Франция! — отозвалась Фрикет и спрыгнула на землю.

— Подойти! — снова раздался голос часового.

Девушка повиновалась и остановилась в трех шагах от направленного на нее штыка. От ее рук, лица и одежды еще исходило сияние, правда, уже не такое яркое. Глядя на незнакомку, солдат совсем растерялся; казалось, он перепугался не меньше, чем глупые туземцы.

На шум прибежали все, кто был на посту, во главе с сержантом. Он радостно засмеялся:

— Не может быть, чтобы я ошибался, это ведь вы, мадемуазель Фрикет?

— Да, сержант, и со мной Барка и зебу.

— Добро пожаловать, мадемуазель. Но вы горите, как стакан пунша![118]

— Пришлось кое-что придумать, чтобы убежать из плена от этих негров.

— Рад видеть вас целыми и невредимыми, мадемуазель. Ну что ж, вот вам двое солдат, они проводят вас до палатки капитана.

Через пять минут наши герои предстали перед офицером, который тоже страшно удивился и обрадовался неожиданной встрече. По удивительному совпадению офицер этот шел первым в траурной процессии на похоронах капрала Пепена, и они с Фрикет встретились как близкие друзья. Не вдаваясь в детали, девушка рассказала обо всем, что им пришлось пережить, — о нападении, похищении, плене, дереве повешенных, смертном приговоре и, наконец, о побеге.

— Как же вам удалось убежать? — воскликнул капитан.

— О, это было не так уж трудно. Достаточно было взять немного фосфору[119], растворить его в терпентиновом масле[120] и намазать себя, денщика и зебу. Раствор моментально испаряется, а частички фосфора прилипают к влажной поверхности. Как известно, фосфор светится в темноте; вот почему сегодня ночью мы выглядели так живописно и до смерти перепугали незадачливых стражников. Вот и вся хитрость, видите, совсем просто.

— Совсем не просто, не каждый способен на такую выдумку.

Флакончик с остатками масла Фрикет предусмотрительно захватила с собой. Вытащив его из кармана, она смочила им носовой платок, вытерла лицо и руки. Барка сделал то же самое. Фосфорная пыль, смешавшись с растворителем, стерлась почти полностью и еще оставалась на одежде, так что от наших героев еще исходило сияние, которое делало их похожими на огромных светлячков. Однако с рассветом все пропало.

Известие об удивительном побеге распространилось молниеносно и наделало много шума. На девушку и солдата со всех сторон сыпались расспросы и поздравления.

Драматические события не прошли бесследно: пережитые волнения отразились на здоровье Фрикет, ее била нервная дрожь, предвещавшая приступ лихорадки. До этого она все время чувствовала необыкновенный прилив сил. А теперь, когда смертельная опасность миновала, ее одолевали неимоверная слабость и жуткая усталость. «Я что-то совсем расклеилась, — думала она. — До Андрибы, может, и доберусь, а уж до Тананаривы вряд ли».

В первый раз она засомневалась в своих силах. Увы, для этого были все основания. Капитан посоветовал ей вернуться в город. Дальше дорога станет еще труднее, и ехать в таком состоянии было немыслимо.

— Там не выдерживают даже самые крепкие мужчины, стои́т ужасная жара, свирепствуют болезни, мы несем огромные потери. Отряд получил приказ к отступлению, так как у нас сто пятьдесят больных, которые не могут следовать за основной колонной. Мы направляемся в Сюбербивиль. Конечно, никому не хочется отступать… Но что же делать? Нас преследуют отнюдь не враги, а страшные и беспощадные напасти.

Фрикет ничего не оставалось, как последовать совету капитана. Нужно было торопиться, так как ей становилось все хуже и хуже. Болела голова, лихорадка усиливалась, тошнило. Ее осмотрел сопровождавший отряд доктор, который и сам был нездоров. Он сразу дал ей хинин.

— Как вы считаете, что со мной? — спросила девушка. — Сейчас не время болеть!

— Мадемуазель, — ответил врач, — виноват проклятый климат. Позже или раньше, каждый из нас платит ему эту тяжелую дань. Лекарство — абсолютный покой, вам требуется отдых и физический и моральный.

— Спасибо, доктор, непременно буду вас слушаться…

Фрикет поместили в повозку, а Барка пристроился рядом, чтобы держать над ее головой нечто вроде зонтика, который он смастерил из пальмовых листьев.

Ему было больно видеть свою госпожу страдающей, доброе сердце араба разрывалось от горя и печали. Он заботливо следил за ней и не отходил ни на шаг.

Хинин оказал свое действие, однако доктор ждал значительно большего эффекта. Больной требовался полный покой, но для этого надо было добраться до Сюбербивиля, а до него еще было очень далеко и надо было трястись по ужасной дороге.

В группу входило более восьмидесяти повозок Лефебвра, которые хоть на этот раз могли пригодиться бедным больным. Процессия выглядела весьма печально: бледные тощие призраки, невозможно было определить их возраст — длинные бороды, запавшие глаза, иссохшие лица. Несмотря на жару, их постоянно бил озноб, одежда болталась на исхудавших телах. Они сидели по двое на повозках, прислонившись друг к другу спинами. Бедняги обреченно молчали; их страдания становились еще сильнее от нестерпимой жары и тряски. В каждую повозку был запряжен мул, которого тянул за поводья погонщик. У всех, вплоть до умирающих, винтовки были заряжены. Солдаты тревожно вглядывались в придорожные заросли, готовые из последних сил обороняться от возможного нападения. Время от времени то один, то другой со вздохом валился на бок и, чуть подергавшись, умирал на глазах у испуганного товарища. И до следующего поста мертвец и живой ехали вместе. По прибытии на место вырывали могилу, и в который раз в кроваво-красную землю Мадагаскара опускали еще одного сына Франции!

Фрикет не было ни хуже, ни лучше, однако она чувствовала все большую слабость. Ее лицо осунулось, щеки ввалились. Прошло всего несколько часов, а анемия уже оказала свое разрушительное действие, как будто заставляя организм дорого платить за его прежний иммунитет. Барка с беспокойством наблюдал за развитием болезни. Девушка не шевелясь лежала на повозке. Алжирец давал ей хинин и защищал от солнца зонтиком. Солдаты тоже волновались: все они знали Фрикет, слышали о ее подвигах. Забыв о собственных страданиях, они по-настоящему переживали за медсестру и проявляли к ней столько сочувствия и внимания, что Фрикет даже чуть заметно улыбалась и растроганно смахивала слезу. Эта суровые люди старались порадовать девушку как могли: цветком или фруктом, кружкой родниковой воды.

Наконец отряд добрался до Сюбербивиля — первого этапа обратной дороги. Но сколько народу умерло, так и не увидев вновь своей дорогой Франции, где многие безнадежные больные смогли бы поправиться. Здесь, на красной земле, вдали от родины, от близких им грозила неминуемая гибель.

Тщательно осмотрев всех больных, врачи выбрали наименее ослабленных для отправки в Амбато, чтобы затем переправить их в Анкобоку и Мадюнге.

Фрикет не попала в число избранных, так как считалась тяжелобольной. В Сюбербивиле у нее начался бред, она больше не узнавала доктора, который в отчаянии наблюдал за пациенткой. Он распорядился поместить ее в просторную чистую хижину и с фанатическим[121] упорством принялся за лечение в надежде отвоевать девушку у смерти.

Барка не отходил от больной, забыв о еде и отдыхе. Фрикет была в полной прострации[122] и, казалось, ничего не слышала и не видела. Температура немного упала, но доктор опасался, что она могла не выдержать следующего приступа.

Известие о возвращении и о болезни девушки потрясло весь госпиталь. Солдаты, унтер-офицеры, погонщики-арабы, сенегальские стрелки[123] — все спрашивали о ее здоровье и приходили в ужас, узнав, что их добрый ангел при смерти.

Пришла почта из Франции. Фрикет принесли посылку с книгами от родителей, которые, наконец успокоившись после стольких тревог и волнений, ждали ее домой. Между тем у нашей героини не было сил вскрыть конверты с письмами и разобрать написанное; буквы плясали и расплывались перед глазами. По ее просьбе часть из них доктор прочел ей вслух. Сознание ненадолго вернулось, из глаз покатились слезы, и она прошептала:

— Боже, увижу ли я их снова?

Конец второй части

Часть третья

ГЛАВА 1

В море. — Благотворное воздействие свежего воздуха. — Приятная прогулка. — Сутки отдыха при хорошей погоде. — Выстрел из пушки. — Прерванное путешествие. — Военная контрабанда. — Итальянский крейсер. — Недоверие. — В плену.


Массивный арабский парусник, покачиваясь на голубых волнах, держал курс в открытое море, направляясь от бухты Таджора[124]. Позади остался маленький французский поселок Джибути с белыми домиками, выделявшимися на фоне сероватого песчаного побережья. Корабль, на котором было с десяток проворных молчаливых матросов, видимо арабов, шел по направлению к Обоку[125].

До восхода солнца оставалось около часа, и синяя полоска неба на горизонте начинала бледнеть, приобретая золотистый оттенок. Погода была чудесной, небольшой ветерок надувал паруса и нес приятную прохладу. Такое утро выдается здесь нечасто: это место по праву считается одним из самых жарких на Земле, солнце палит всегда невыносимо.

Грациозно растянувшись на шезлонге, молодая женщина с жадностью вдыхала свежий бриз и, прикрыв глаза, наслаждалась плавным убаюкивающим покачиванием судна.

Парусник давно плыл в открытом море, а пассажирка как будто не замечала течения времени; солнце уже поднялось, сияя над волнами как огромный болид[126]. Корабль находился на полпути между Таджорой и Обоком.

Хозяин судна отдал приказ на своем гортанном наречии, и матросы наклонили паруса, чтобы слегка повернуть. От звука свистка и команды пассажирка очнулась от дремоты. Она чуть слышно позвала:

— Барка!

Высокий алжирец, сидевший на корточках около свернутого в моток каната, быстро вскочил:

— Я!

Женщина продолжала:

— Спроси, пожалуйста, у хозяина, через сколько времени он рассчитывает быть в Обоке.

Барка перевел на арабский, дождался ответа и сказал по-французски:

— Через полтора часа, госпожа.

— Так быстро! Снова мы окажемся в жутком пекле… все пышет жаром, и даже стены домов раскалены добела… Как это грустно! Скажи-ка, Барка, а мы взяли с собой еду?

— Конечно, госпожа… хватит на много дней.

— Отлично! Если бы хозяин согласился провести в море весь день, а затем и ночь и приплыть в Обок только завтра утром…

— За деньги он согласится и сделает все…

— Очень хорошо! Тогда попробуй договориться с ним, поторгуйся и дай, сколько запросит.

— Да, госпожа.

Барка отправился на переговоры и вернулся через пять минут.

— Ну, что?

— Он просил пятьдесят талари[127]. Я ему сказал, что он сукин сын и хочет обокрасть ученую женщину. В конце концов он согласился на двадцать пять.

— Прекрасно! Благодарю тебя, мой друг.

Араб вернулся на свое место около канатов, а пассажирка с наслаждением потянулась:

— О, значит, я смогу целые сутки дышать этим замечательным воздухом, который придает мне сил. Он лучше всех лекарств! Как хорошо жить! Да, воздух лечит, уничтожая страшные микробы, проникающие в кровь, как проказа…

Корабль повернул в открытое море, оставляя Обок слева по борту, словно направляясь к Адену.

Вскоре берег совсем пропал из виду, и путешественница развеселилась, как сбежавшая с уроков девчонка. В предвкушении приятной прогулки, даже не предполагая, что могут случиться какие-то неприятности. Впрочем, где-то над морем бушевала гроза или буря, так как ветер все усиливался. Парусник скользил по волнам как яхта и все больше удалялся в открытое море.

День прошел без происшествий. Часам к четырем на горизонте показался черный дым парохода.

В этом не было ничего удивительного; многие суда приплывают со всех концов океана и входят в узкий пролив, известный под именем Баб-эль-Мандебского[128].

Естественно, что никто не обратил внимания на черный дымок. Однако через полчаса хозяин-араб заметил в передвижении парохода некоторые странности. Вместо того чтобы спокойно плыть прямо к проливу, он изменил направление и поплыл к паруснику. Моряки переглянулись, а хозяин, немного поколебавшись, отдал приказ развернуться, как бы намереваясь повернуть во французские воды. Этот подозрительный маневр погубил его. Таинственное судно стало приближаться с необыкновенной скоростью. Расстояние между кораблями быстро сокращалось.

«Но почему мы убегаем? — спрашивала себя девушка. — Море никому не принадлежит, и разве я не вправе прокатиться на арабской лодке как на собственной яхте и использовать ее для увеселительной прогулки?»

Ответ не заставил себя долго ждать. Показалось облако белого дыма, оно окутало борт судна, затем послышался разрыв пушечного снаряда. Хозяин парусника вмиг понял этот сигнал и, хотя его судно плавало без флага, вывесил французские цвета. Затем они стали продолжать свой маневр. Еще через пять минут с парохода вырвалось новое облако дыма, в этот раз был хорошо слышен свист снаряда. Выпущенный с математической точностью, он пролетел под бушпритом[129], чуть не снес нос и, проделав по воде несколько рикошетов[130], скрылся в волнах. Увидев столь серьезный поворот событий, хозяин отдал несколько быстрых распоряжений, приказав лечь в дрейф. Матросы вытащили длинные ящики и, прячась за низкий парус, выбросили их в море. Но их усилия пропали даром: корабль — а это был крейсер[131] — уже приблизился к ним на расстояние четырех-пяти кабельтовых. Опознавательные знаки указывали, что это было итальянское военное судно. Вскоре к ним подошла шлюпка с гребцами, командиром и пятнадцатью вооруженными матросами.

Девушка, ничуть не испугавшись, следила за всеми передвижениями и спрашивала себя, что бы это могло значить. Все вскоре объяснилось. Матросы, как свирепые разбойники из Молаи, набросились на бедных арабов, которые даже и не думали сопротивляться. Каждому приставили револьвер к виску, и они покорно дали себя связать. Протестовал только Барка.

— Моя не матроса!.. Моя французский солдат!

К нему бросились двое. Алжирец влепил им по здоровенной затрещине, и те, оглушенные, упали на палубу. Девушка вскочила и пронзительно крикнула:

— Этот человек — мой слуга, и я запрещаю вам его трогать!

Офицер ухмыльнулся и проговорил:

— Помолчи, красотка, а не то прикажу тебя штыком проткнуть.

— Так вот как принято обращаться к женщинам в вашей стране! Красотка! Француженки привыкли слышать другие выражения, в особенности от людей в военной форме.

Офицер что-то проворчал, но, видя, как уверенно девушка держится, не стал возражать и повернулся спиной. Барка подскочил и встал рядом с Фрикет, вооружившись массивным железным прутом.

Нападавшие схватили хозяина; затем шестеро моряков с офицером спустились в трюм. Там под запасными парусами лежали прочные, тщательно закрытые ящики. Несколько ящиков подняли на палубу и вскрыли при помощи топора. В каждом из них лежало по двадцать пять ружей Ремингтона со штыком.

Офицер радостно заулыбался. Страшно довольный находкой, он подошел к девушке и с ужасным акцентом стал объяснять:

— Можете мне поверить, это самая настоящая военная контрабанда! Они везли ружья в Абиссинию[132] этому проклятому негусу[133] Менелику[134].

Пассажирка на какое-то мгновение растерялась; только теперь она начала понимать, чем могло им угрожать столь неожиданное открытие. Все же она возразила:

— Военная контрабанда, а при чем тут я? Я не занимаюсь коммерцией… и не поставляю оружия воюющим сторонам.

— В этом мы разберемся.

— Надеюсь, вы не хотите предъявить мне обвинения?..

Офицер грубо оборвал ее:

— Нас интересуют только факты. Во-первых, кто вы такая?

— Нет, во-первых, скажите, по какому праву вы меня допрашиваете?

— У меня есть на то полное право. Каждая из воюющих сторон конфискует контрабанду, направляемую ее противнику. Отвечайте!

— Будьте повежливее, и я вам отвечу.

— Мадам, скажите, пожалуйста, кто вы и что здесь делаете?

— Меня зовут мадемуазель Фрикет, я совершаю морскую прогулку.

— Фрикет, это не фамилия.

— Тем не менее меня так зовут, и я француженка.

— И вы здесь на морской прогулке?

— Да, мы плавали по заливу Таджора и рядом. Я участвовала в мадагаскарской кампании в качестве сестры милосердия, заразилась лихорадкой и чуть не умерла. Теперь, перед возвращением во Францию, я хотела подышать морским воздухом.

— Еще раз спрашиваю, что вы здесь делаете?

— Возвращаясь с Мадагаскара, я остановилась в Джибути, потому что боялась, что не выдержу путь через Красное море. В ожидании более благоприятного сезона я стараюсь почаще совершать морские прогулки.

— Это звучит не слишком убедительно.

— Вы сомневаетесь в правдивости моих слов?

— Совершенно верно.

— Тогда вы недостойны офицерского звания, и я не стану вам отвечать.

С этими словами она преспокойно разлеглась на своем шезлонге, словно не имея никакого отношения ко всему происходящему.

Итальянец принялся допрашивать хозяина. Тот не стал отпираться и сознался, что в Зейле[135] взял на борт груз с оружием. Город был английским владением, однако это обстоятельство не прекратило вопросов офицера.

— Тогда почему ты вывесил французский флаг?

— Потому что мы были рядом с французскими водами, и я надеялся вас обмануть.

— А сейчас ты идешь из Джибути?

— Да, мы сделали остановку, чтобы запастись пресной водой, а эта женщина попросила довезти ее до Обока. Я согласился, потому что это было мне по пути.

— Она не знала, что вы везете оружие?

— Не знала.

— Ты лжешь! Она ведь француженка и думала, наверное, что женщину не заподозрят в военной контрабанде… Вот почему вы ее взяли с собой: чтобы вернее обмануть нас.

— Неправда!

— Говорю тебе, что ты лжешь! А знаешь, что тебе грозит?

— Меня могут повесить.

— Да, тебе вынесут приговор и повесят.

— Аллах всемогущ, на все его воля!

Во время этого разговора Фрикет по-прежнему с беззаботным видом отдыхала в своем шезлонге. Офицер подошел к ней и заговорил немного учтивее:

— Мадемуазель, к великому сожалению, я вынужден сообщить вам, что вы арестованы.

— Но почему?

— Вы находились на захваченном с контрабандой судне и вплоть до дальнейших распоряжений считаетесь соучастницей преступления.

— Какая глупость! Я только что перенесла тяжелую болезнь… у меня с собой книги, посланные в Мадагаскар из Франции… они доказывают, что я возвращаюсь с Мадагаскара. До этого я была в Японии… Вот уже год, как я уехала из Европы, а вы меня задерживаете!

— Вы замешаны в контрабанде.

— Но ведь я здесь ни при чем! Посмотрите, на ящиках адрес одной английской фирмы из Бирмингема…[136] их подняли на борт в Зейла, где я никогда не была…

— Расскажите все это на суде. А пока вы находитесь в плену.

Видя, что ей ничего не удалось доказать, девушка пожала плечами и прекратила разговор.

Итальянцы остались на судне, экипаж которого без лишних церемоний спустили в трюм. С крейсера протянули трос, прочно закрепили его на носу парусника, который взяли на буксир и торжественно довели до Массауа.

Фрикет сохраняла полное спокойствие, как будто над ней не висело страшное обвинение, угрожавшее высшей мерой наказания. Она рассуждала следующим образом: «Мне хотелось посмотреть, как борются между собой абиссинцы и итальянцы. Ну что ж, теперь мне представится такой случай!»

ГЛАВА 2

Разорительная роскошь. — Незавидная колония. — Что собой представляет Массауа. — Итальянское хвастовство. — Две сферы: маленькая и большая. — Военный суд. — Ненависть к Франции. — Ответ патриотки. — Обвинение.


Массауа, составлявший когда-то гордость итальянцев, теперь превратился в весьма незавидное владение. Этот город и прилегающие к нему территории являются самым обременительным подарком, который Криспи[137], одержимый манией величия, мог сделать своей стране. Только смертельный враг Италии мог додуматься до того, чтобы присоединить к ней эту раковую опухоль, которая терзает ее, вытягивая все соки. Ничего не поделаешь, великая держава должна иметь колонии, так же как богачу пристало иметь собственный экипаж. Разорительная роскошь может быть не по карману и человеку и государству. Однако она удовлетворяет тщеславие, составляет предмет гордости и служит достаточной компенсацией за причиняемые ею неприятности и огорчения.

Итак, на берегу Красного моря, на 15°30′ северной широты и 37°15′ восточной долготы находится поселок Массауа. Население — 5000 жителей — смешанное: арабы, нубийцы[138], данакилы[139], абиссинцы, индусы и греки. Большинство из них — бывшие работорговцы, теперь сменившие род деятельности: в сущности, это настоящие бандиты.

Названная цифра — 5000 — не включает в себя число солдат итальянского гарнизона, которых, к сожалению, требуется очень много; несчастные, попадающие в здешний ад, часто умирают, не выдерживая ужасного климата. Днем стоит сорокаградусная жара, ночью температура не опускается ниже 35 градусов по Цельсию. Средняя температура самого холодного месяца — января — 25°5′, а самого жаркого — июня — 36°9′! Отметим, что среднегодовая температура в нашей Гвиане — 27°, хотя Кайенна, известная своим жарким климатом, расположена всего в 4°56′ от экватора. Жара сама по себе не так уж страшна, гораздо хуже высокая влажность воздуха. В Красном море вода испаряется сильнее, чем в других местах земного шара. В результате воздух здесь, в особенности во время теплого сезона, до предела насыщен водяными парами. И в этой влажной душной атмосфере несчастный европеец ходит, двигается, обливаясь потом, ежеминутно претерпевая жестокие мучения.

Нет ничего удивительного, что здесь свирепствуют тропические болезни: гепатит, дизентерия, злокачественная лихорадка, малярия.

Говорят, что у счастливых народов нет своей истории. Это изречение нельзя отнести к жителям Массауа, имеющим свою историю, короткую и очень печальную. Когда-то эта территория, за которую так ожесточенно бились итальянцы, принадлежала Турции. Султану она была не очень нужна, и он уступил ее в 1866 году хедиву[140], стремившемуся присоединить ее в силу каких-то географических соображений.

В 1884 году все порты на Красном море были оккупированы англичанами. Та же судьба постигла и Массауа. Однако они не старались присвоить эти земли себе. Во-первых, игра, как говорится, не стоила свеч. Во-вторых, им не хотелось ссориться с негусом. Англичане проявили великодушие и отдали ему Массауа, который не являлся их колонией.

Так Массауа остался под властью хедива до 1885 года. В это время Италия захотела создать свою колониальную империю. Массауа, на который нацелились и хедив и негус, был для итальянцев лакомым кусочком. Италия сыграла роль третьего в споре и преспокойно захватила эту землю. Конечно, стоило это немалых сил и денег. Но у Италии появилась колония, чем она очень гордилась, доходя в своей гордости до абсурда. Достаточно сказать, что итальянское Министерство обороны выпустило карту, которая представляла собой весьма примечательный документ и называлась: Nova carta dei domini e protettorati italiani nell’ Eritrea e regioni limitrofe. Несмотря на плохое качество, карта эта показательна для образа мыслей своих авторов!

Как известно, к французским владениям в данном регионе относятся бухта Таджора с городами Обок и Джибути и прилегающие территории. Вокруг и рядом находятся земли, которые называются сферой французского влияния.

Итальянцы соблаговолили передать Франции в сферу ее влияния площадь, оцененную ими в 6000 квадратных километров, то есть примерно равную обычному французскому департаменту[141]. Но рядом с этой незначительной «сферой» находится сфера итальянского влияния, которая окружает Массауа и не имеет определенных пределов. Она охватывает много земель, рек, гор и поселений, так что в конечном итоге sfera d’influenza italiana простирается на площади примерно пятьсот семьдесят тысяч квадратных километров. Да, здесь нет ошибки: это составляет именно пятьсот семьдесят тысяч квадратных километров, иными словами, территорию по своим размерам намного превосходящую Францию. Когда хочешь иметь «влияние», то хочется иметь его как можно больше! Впрочем, это вполне невинная слабость. Хорошо и составителям карт: они всегда оказываются при деле.

Вместе с тем находятся недалекие люди, которые предаются наивным рассуждениям:

— Франция в Эфиопии? У нее там практически ничего нет… Крошечный кусочек земли — вот и вся сфера… Тогда как Италия — это совсем другое дело. У нее огромное влияние: Абиссиния, Шоа[142], Галла[143], часть Нубии[144] и Судана[145], вскоре она получит долину Нила…[146] Да, Италия — великая держава, соперница Англии… Вот два колосса, им предстоит разделить между собой мировое господство.

Все это не что иное, как простая болтовня и детское хвастовство, на которое не стоит обращать внимания. К счастью, Менелик одним махом, как бильярдный шар, задвинул подальше эту сферу.


Фрикет пришлось побывать в плену и у китайцев, и у мальгашей, а теперь она оказалась пленницей итальянцев. Это был не первый случай ареста французов: вспомним капитана Романи, честного и храброго офицера, которого подвергли аресту вопреки всем международным нормам. Он был невиновен, однако итальянский суд приговорил его к четырнадцати месяцам тюремного заключения.

Юную француженку поместили в настоящую крепость, где каждую дверь охраняли часовые. В течение суток Фрикет должна была предстать перед военным трибуналом, словно она совершила тяжкое преступление.

Судьи восседали в креслах с важным видом, обливаясь потом от жары, затянутые в парадные мундиры, готовые треснуть по швам от малейшего неверного движения. Они радовались, что на скамью подсудимых вместе с обычными преступниками попала порядочная девушка и что им дано право распорядиться ее судьбой.

Итак, председатель суда приступил к допросу. Фрикет отвечала с поразительным хладнокровием и достоинством. Когда она сказала о своем участии в мадагаскарской кампании, судьи недоверчиво переглянулись, а председатель решил повеселить всех своим ироническим замечанием:

— Ах да, Мадагаскар, очередная глупость французов. Их колониальное величие там изрядно пострадало…

Фрикет почувствовала, что лицо ее запылало от негодования:

— У Франции всегда было достаточно славы и величия, ей не могут повредить мелкая зависть и насмешки, в особенности со стороны итальянцев.

— На что вы намекаете, мадемуазель?

— Ни на что, я просто излагаю свои мысли. Я думаю, что, хотя величие Франции и правда пострадало на Мадагаскаре, с вашей стороны нехорошо говорить об этом француженке… Колониальная война, сударь, способна преподнести неприятные сюрпризы любой европейской стране. Как бы ваше величие, в свою очередь, не пострадало в Эритрее…[147] Там вы можете сломать себе шею. Когда я говорю «вы», я имею в виду Италию.

— Мадемуазель, все это не имеет никакого отношения к делу.

— Вы хотели посмеяться над Францией, а я ответила вам как патриотка своей страны. Что касается того, что вы называете делом, я с нетерпением жду, когда вы к нему приступите.

Председатель заговорил о военной контрабанде, преступлении, соучастницей которого хотели выставить Фрикет. Она защищалась очень уверенно, с железной логикой приводя аргументы в свою пользу, и убедила бы в своей невиновности любых беспристрастных судей. Но только не этих. Они не желали принимать очевидное и во что бы то ни стало хотели вынести обвинительный приговор, главным образом потому, что обвиняемая была француженкой. Служители итальянской Фемиды не нашли ничего лучше, как придумать целый роман, глупейшую историю, которая могла бы сделать честь писательской фантазии, но абсолютно не выдерживала критики с точки зрения логики. Но зачем логика, когда можно построить обвинение на вымысле, усиливая тем самым антифранцузские настроения, давая пищу итальянским газетчикам, всегда готовым подхватить и разнести гнусную и нелепую клевету. В речах и жестах этих людей, претендующих на объективность, чувствовались злоба и зависть к Франции.

ГЛАВА 3

Окончание заседания. — В тюрьме. — Заключение. — Одиночество. — Тюремщица. — Слепая. — Фрикет начинает исцеление. — Лечение. — Она видит! — Благодарность. — Отец. — Барка. — Планы побега. — Фрикет становится негритянкой.


Фрикет продолжали настойчиво допрашивать, судьи были настолько пристрастны, что девушка в конце концов потеряла терпение и вспылила:

— Заметьте, господа, что вы судите мою родину, а не присутствующую здесь француженку. Вы хотите решить дело о ружьях Лебеля… Чистейший абсурд. Ничего у вас не получится! Франции не нужно поставлять оружие Менелику, у негусаесть надежный поставщик, который снабжает его отборным оружием и не требует денег. Вам он прекрасно известен.

— И кто же он? — наивно спросил председатель.

— Италия, сударь. Да, Италия, от которой ему в огромных количествах достаются ружья, пушки и боеприпасы!

Председатель в ярости вскочил со своего места. Он собирался ответить оскорблением, но сдержался из вежливости и произнес всего лишь:

— Sangue di Cristo!

Другие судьи тоже обиженно заволновались. Фрикет осталась весьма довольна; она пристально смотрела на них своими веселыми глазами и молчала.

Наконец к председателю вернулось хладнокровие, и он, злобно улыбаясь, вновь приступил к слушанию дела, продолжая его лишь для формы, так как виновность Фрикет уже считалась доказанной и приговор был известен заранее.

Девушка перестала отвечать на вопросы и обращать внимание на происходящее. На этом суде у нее даже не было того, что всегда предоставляют обвиняемым, то есть официального защитника. И ничего удивительного, что после короткого совещания француженке был вынесен обвинительный приговор. За попытку доставить противнику боевое оружие она приговаривалась к пяти годам тюремного заключения. Плюс пять лет за оскорбительные выпады против итальянского государства во время судебного заседания. Солдат Барка, называющий себя ее слугой, был также признан виновным и приговорен к десяти годам тюрьмы. Экипаж арабского судна был единогласно приговорен к смертной казни.

Не прошло и суток, а приговор был приведен в исполнение. Итальянцы проявили изощренную жестокость, заставив Фрикет присутствовать на казни несчастных арабов. Их расстреляли на открытом месте, которое у итальянцев называлось полем для маневров и служило для казней. Моряки держались стойко, как истинные мусульмане проявляя равнодушное спокойствие перед лицом смерти и говоря о своей печальной участи «местуб» — так суждено было свыше.

Француженка достойно выдержала тяжкое испытание; она не хотела, чтобы враги радовались, видя ее слезы или волнение. Затем ее с Баркой отвели в тюрьму — в самую настоящую крепость из гранитных глыб и тесаного камня, откуда невозможно убежать; она совершенно не напоминала легкие сооружения, которые используются для содержания заключенных в недавно организованных колониях.

Камера Фрикет находилась в полуподвале: это был не подвал и не первый этаж, а нечто среднее, походившее на чулан. Места было немного, но зато здесь царила приятная прохлада, что являлось несомненным достоинством. Из мебели в камере была походная кровать с доской вместо матраца и двумя кусками сурового полотна вместо простыней. Массивный стол и табуретка были намертво прикреплены к полу. Свет проникал через пробитое под самым потолком окошко, узкое как бойница и закрытое толстыми железными прутьями.

Девушка смотрела на этот каменный мешок и думала: «Нужно стать птицей или мышью, чтобы выбраться отсюда. И по милости этих макаронников я должна просидеть здесь целых десять лет! Через десять лет я поседею… нет, я умру с горя… Десять лет! А бедный мой Барка, что-то он сейчас делает, наверное, тоже вне себя от ярости!»

Обязанности тюремщицы исполняла молодая негритянка; она принесла узнице скудный обед — миску риса и деревянную тарелку с ломтиками сала. К сомнительной чистоты посуде прилагались также деревянные ложка с вилкой. Фрикет заметила, что у негритянки были неуверенная походка и неподвижный взгляд, свойственные слепым.

Француженка подошла к девушке, взглянула на ужасно распухшие веки и сделала вывод: запущенная офтальмия[148]. Из глаз вытекал и засыхал на щеках зеленоватый гной; на несчастную было страшно смотреть. Фрикет искренне пожалела ее, сказала несколько ласковых слов, смысл которых остался для слепой непонятным. Однако доброта пленницы так растрогала негритянку, что та не смогла подавить рыдания. Тюремщица думала, что обнаружит в камере отвратительное создание, преступника, от которого будет слышать грубости и ругань, а вместо этого в ее ушах раздавался нежный девичий голосок. Ее бедное сердце заполнило чувство бесконечной благодарности…

Фрикет знала, что офтальмия очень распространена среди местных жителей; отсутствие медицинской помощи и антисанитария делают ее почти неизлечимой. На дорогах можно встретить много ослепших от этой болезни, они бродят повсюду, и их пустые глазницы закрыты огромными кровоточащими веками.

После ухода тюремщицы француженка не без содрогания приступила к еде, а затем посвятила свое время обычному для узников занятию — стала придумывать планы побега, которые все были совершенно нереальными. После трудного дня девушка чувствовала усталость, тянуло в сон. Улегшись на жесткую постель, она, как ни странно, уснула как убитая.

На следующее утро Фрикет с нетерпением ожидала прихода негритянки, единственного живого существа, которое ей позволяли видеть. Еще издали она услышала знакомые неуверенные шаги. Бедняжка не забыла ласковых слов сострадания и, желая отблагодарить пленницу, позаботилась о принесенной ей пище и посуде. Меню было значительно лучше, а приборы гораздо чище.

Фрикет очень хотелось помочь несчастной, и она подумала: «А что, если попробовать ее вылечить?» Взяв слепую за руку, француженка осторожно притянула ее поближе к свету и стала внимательно рассматривать ее глаза. Негритянка дрожала, но, несмотря на испуг, покорилась. Болезнь зашла далеко, однако роговица и радужная оболочка еще уцелели.

«Попытаемся сделать невозможное, — решила Фрикет. — Может быть, мне удастся вернуть ей зрение!..»

К сожалению, девушка не могла объяснить то, что намеревалась осуществить. Совершенно случайно ей вспомнилось арабское слово Tébiba, и она произнесла его в надежде, что негритянке известно его значение. Черное лицо осветилось радостной улыбкой.

— Tébiba! Tébiba! — повторил звучный голос.

Слепая поняла, что эта женщина — врач и, может быть, сумеет ее вылечить. Фрикет видела одно-единственное средство — попробовать прижигания конъюнктивы[149]. При ней, к счастью, оставалась крошечная сумочка с медикаментами, которую она носила во внутреннем кармане кофты. Хорошо, что итальянцы ее не обыскивали. Достав ляписный карандаш, она подвела больную к окошку, чтобы лицо несчастной оказалось на свету, затем отодвинула правое веко и приложила к нему кончик ляписа. Негритянка тихо застонала, но не стала отбиваться, а стойко вытерпела прижигание, понимая, что ей желают добра. Француженка решила не подвергать пока этой операции другой глаз: был риск, что лечение окажется неудачным, тогда негритянка могла навсегда потерять зрение. Фрикет ласково погладила ее по щеке и сказала одно из тех слов, которыми матери успокаивают своих детей.

Все следующие дни прижигания повторялись; вначале не было никаких положительных результатов, даже, наоборот, отмечалось ухудшение. Негритянка переносила все очень терпеливо и не жаловалась. Через неделю наступило значительное улучшение: опухоль заметно спала, стала проглядывать радужная оболочка. Видя такой успех, девушка приступила к лечению левого глаза.

Между тем жизнь в тюрьме текла удивительно однообразно. Фрикет, привыкшая к движению и солнечному свету, страдала от своей каменной клетки, куда не доносились ни голоса людей, ни пение птиц, ничего! После болезни ее организм ослаб, ей требовалось хорошее питание. Она чувствовала, что силы, приобретенные ею в Носси-Комба, и особенно во время морского плавания и в Джибути, вновь покидали ее. Девушка с ужасом думала о том, что, если чудовищное обвинение не будет снято и заключение окажется длительным, она непременно умрет от горя и тоски. К тому же ей не давали чернил, бумаги, книг. Отсутствие пространства, свежего воздуха и впечатлений угнетало ужасно. Может быть, таким образом хотели уничтожить надежду на спасение?

О пленнице, казалось, забыли; она была лишена даже прогулок по специальным залам или коридорам, которые обычно разрешаются заключенным. Фрикет пыталась не сдаваться, подбадривала себя, зная, что если дух ослабеет, то тело будет обречено на гибель. Но сколько времени она могла так продержаться?

Единственными счастливыми были минуты, когда слепая негритянка приносила еду и покорялась неприятной процедуре. Каждый день француженка с лихорадочным нетерпением ожидала прихода нубийки.

Так продолжалось около трех недель. Лечение свершило настоящее чудо. Страшная болезнь отступала, слепая начинала видеть. Когда ей в первый раз удалось разглядеть свою спасительницу, она упала на колени. Негритянка не знала, что Tebiba была белой женщиной. Увидев ее нежное тонкое лицо, прекрасные глаза, вьющиеся волосы, она решила, что это какое-то неземное создание, ангел, спустившийся с небес, чтобы творить добро и помогать несчастным; о таких чудесах она слышала от людей в черных сутанах[150].

Тюремщица схватила руку Фрикет и в порыве благодарности покрыла ее поцелуями. Француженка, взволнованная и растроганная, обняла ее и проговорила:

— К чему это, зачем падать передо мной на колени, я же не императрица… Лучше обними и поцелуй меня, и я буду счастлива…

И чтобы было понятнее, сама крепко расцеловала негритянку, а затем прибавила:

— Теперь ты видишь… Так посмотри же на меня как следует… Я ужасно рада, что смогла вернуть тебе зрение…

Негритянка не сводила со своей спасительницы восторженного взора и что-то быстро говорила на своем языке.

— О да, — прервала ее Фрикет, — мы можем разговаривать часами, но мы ведь все равно не поймем друг друга. Хорошая ты девушка… как объяснить тебе, что я готова распрощаться с тобой ради свободы. Если бы ты могла выпустить меня отсюда!

Два дня спустя вместо знакомой девушки появился старый негр с седой бородой, чей неожиданный приход почти испугал Фрикет. Он поклонился, почтительно поцеловал ей руку и произнес одно-единственное слово:

— Барка!

Фрикет радостно повторила:

— Барка…

Старик кивнул головой, приложил палец к губам и бесшумно исчез. Через пять минут он появился вновь; а за ним — Фрикет не поверила собственным глазам — в камеру вошел ее денщик Барка, живой и веселый, только сильно исхудавший от тюремной пищи. Встреча с любимой госпожой подействовала на него самым необыкновенным образом: растеряв всю свою сдержанность, он смеялся и плакал, и казалось, сошел с ума от радости.

Однако старый негр что-то быстро сказал ему, и Барка пришел в себя.

— Да, правильно, времени у нас мало, — проговорил араб. — Этот человек — отец той девушки, которую ты вылечила… в благодарность он хочет помочь тебе и готов, если потребуется, даже жизнь отдать.

— Нет-нет, не надо жизнь, пусть он только вернет нам обоим свободу, если это в его силах.

— Да, госпожа, несмотря на смертельный риск, он хочет устроить нам побег. Но для этого никто не должен обращать на тебя внимания, а ведь здесь нет других белых женщин… Если бы не твоя кожа, то…

— То что тогда?

— Тогда это было бы нетрудно.

— Нетрудно что?

— Убежать отсюда.

— Неужели это возможно?

— Конечно, госпожа.

— Проскользнуть незамеченными под самым носом у итальянцев?

— Да.

— И мне мешает только моя белая кожа?

— Да, так он говорит.

— Ладно, завтра я сделаюсь негритянкой.

— Достать черной краски… а вдруг пойдет дождь… краска смоется.

— Не беспокойся, я стану настоящей негритянкой, так что чернота моя не смоется даже мылом и горячей водой.

Прошло еще два дня. Старик теперь все время приходил со своей дочерью, которая совершенно поправилась.

ГЛАВА 4

Фрикет стала негритянкой. — Костюм и прическа. — Барка приходит в восторг. — Побег. — Опасности. — В таинственном долге. — Обыск. — Тревога. — Мнимую негритянку никто не узнает. — Опять животные с горбом. — Бегство. — Благодарность.


Старый негр, несмотря на суровый вид, обладал добрым сердцем, и, хотя душа его очерствела оттого, что, будучи приставленным к заключенным, он видел много настоящих преступников, нравственных уродов, воров и убийц, его самым сильным чувством была любовь к дочери. Фрикет вылечила его дочь, за что он был бесконечно благодарен и согласился устроить побег.

Старик работал в тюрьме очень давно, еще до итальянской оккупации, тогда он находился на службе у хедива; свое место он сохранил и после прихода итальянцев, пользовался у них абсолютным доверием, так как слыл образцовым тюремщиком; никто не мог бы заподозрить его в сочувствии или помощи кому-то из пленников.

Когда Барка объяснил, что белая госпожа сделается негритянкой, старик не поверил и расхохотался. Барка заметил с серьезным видом, что госпожа все может, даже возвращать зрение слепым. Затем он рассказал о том, как они бежали из плена на Мадагаскаре, как светились в темноте и до смерти напугали туземцев. В заключение он добавил:

— Да, мы горели огнем, а не сгорели! И все благодаря могуществу госпожи.

— Тогда скажи ей, что сегодня ночью. Одежду она получит.

Араб предупредил Фрикет, что решительный момент освобождения настал; он несколько раз повторил последние слова старика:

— Сегодня ночью.

Девушка радостно всплеснула руками и воскликнула:

— Ура! И да здравствует свобода!

Тюремщик и его дочь пришли вечером; они, разумеется, имели полное право ходить по тюрьме, когда им заблагорассудится. Старик нес фонарь, горящий фитилек был прикрыт от москитов стеклянным колпаком. Увидев Фрикет, старик и девушка застыли от изумления: ее лицо, руки, шея были совершенно черными; выделялись только прекрасные глаза и алые, как гранатовый сок, губы с ослепительно белыми зубами. Перед ними была настоящая негритянка, на лице ее сияла веселая улыбка.

Старик поспешил в камеру Барки, а его дочь развернула принесенный ею сверток; в нем лежала женская одежда, видимо, ее собственное праздничное платье. Знаками она показала Фрикет, что одежда предназначалась для нее, и помогла ей одеться. Нубийский костюм состоял из большого куска белой ткани с разрезами для рук и головы, тонкого муслинового[151] шарфа, который служил поясом, легких полотняных шаровар и соломенных сандалет. В таком наряде девушка была очаровательна: она походила на одну из местных модниц.

Оставалось сделать прическу, как у здешних красавиц. Бывшая пациентка Фрикет оказалась искусным парикмахером: она разделила волосы француженки на четыре пряди ото лба до затылка, заплела их в косы, посыпала черным порошком, самым причудливым образом обвила вокруг головы и закрепила длинными серебряными шпильками. Зеркала не было; впрочем, Фрикет оно все равно бы не пригодилось: ее внешность так изменилась, что она ни за что не смогла бы узнать себя.

Вошел Барка, одетый в арабский костюм. Он был родом из страны гор, где одевались иначе, а сейчас выглядел одним из тех кочевников, которые странствуют по пустыне, выходящей к Красному морю, Индийскому океану и Персидскому заливу. Увидев Фрикет, он отшатнулся и широко раскрыл рот от удивления.

— Госпожа! — воскликнул он, поднимая руки вверх, как муэдзин[152] на молитве. — Госпожа, моя никогда не думать, что твоя стать негритянкой… Твои отец и мать не смогли бы твоя узнать. Я, твоя слуга, не узнать свой госпожа…

Француженка звонко рассмеялась и ответила:

— Знаешь, Барка, чернота эта не смоется ни водой, ни мылом, ни маслом.

— Но твоя не всегда оставаться черной?

— До тех пор, пока это будет нужно для нашего побега.

Оживленная беседа была прервана появлением старого негра, несшего веревки, сделанные из длинных, связанных друг с другом кусков материи.

Он сказал Барке по-арабски:

— Друг, время не ждет, иди к себе в камеру, накрепко свяжи меня этими веревками и заткни рот. Сделай все как следует, это должно выглядеть, как будто ты на меня напал. Если они заподозрят неладное, мне несдобровать. Скажи своей госпоже, что я благословляю ее и буду помнить всю жизнь. И скажи еще, чтобы она связала мою дочь.

Барка точно перевел все, что сказал старик, не забыв и о его торжественном благословении. Молодая негритянка, знавшая все детали побега, присела на постель и протянула Фрикет руки, чтобы та связала их. Француженка так и поступила; затем она нежно расцеловала девушку, жалея, что не может обменяться с ней ни единым словом и не знает даже ее имени…

После этого Фрикет взяла ключи, вышла в коридор и заперла дверь именно в тот момент, когда Барка покидал свою камеру, согнувшись и прихрамывая как старик тюремщик. Беглецы направились к выходу, стараясь вести себя как можно естественнее. Благодаря объяснениям старого негра алжирец уверенно ориентировался во внутреннем расположении тюрьмы, и они спокойно проследовали мимо охранявших ворота часовых. Выйдя на площадь, беглецы свернули на боковую улочку, пошли прямо, свернули еще раз и, наконец, оказались в каком-то тупике перед едва различимой в темноте дверью.

— Здесь, — прошептал Барка.

— Что здесь? — спросила Фрикет, с любопытством озираясь вокруг.

— Дом того человека, который должен спрятать нас и переправить в Абиссинию к негусу. Это друг отца спасенной тобой девушки.

Барка постучал, как было условлено. Его о чем-то спросили и, получив ответ, быстро открыли дверь. Француженка и араб вошли в дом; их провели в просторную комнату, где сразу накормили обедом; слуги бросали на них любопытные взгляды. Фрикет очень хотелось хоть что-нибудь разузнать у них, но Барка так выразительно посмотрел, что она не стала настаивать.

Не имея никакого представления о том, что было уготовано ей судьбой, девушка решила покориться воле случая; она чувствовала, что ее несло в открытое море приключений.

Между тем ее спутник чувствовал себя превосходно: он пил кофе, курил и наслаждался запахом табака и кофейным ароматом, как человек, который долгое время был лишен всех этих удовольствий и потому торопится наверстать упущенное.

Когда их оставили одних, Барка тихо сказал:

— Надо немного поспать и отправиться в путь завтра на рассвете.

— Да, конечно, но как? Пешком, на повозке, верхом на лошадях?

— Нет, госпожа, каждый иметь своя верблюд, он бежать быстрее лошади.

Прошло два часа. Беглецы, взволнованные ожиданием, не могли сомкнуть глаз. Внезапно прогремел пушечный выстрел, от которого весь дом затрясся до основания; через минуту раздался второй. В городе поднялась тревога: послышались крики, топот шагов, бряцание сабель.

В комнату поспешно вошел хозяин дома, высокий араб со смуглым морщинистым лицом; он обратился к Барке со словами:

— Ваш побег только что обнаружили. Два выстрела означают, что из тюрьмы сбежали двое. Сейчас пойдут обыскивать дома… Сохраняйте спокойствие, и все обойдется…

По улицам уже мчались солдаты, они заходили в каждый дом, открывали все двери, проверяли самые укромные уголки. Как настоящие полицейские, они пристально вглядывались в каждого человека и искали сходства со сбежавшими преступниками. У них были точные приметы: им приказали найти белую женщину, одну-единственную в колонии.

Но напрасно они искали; и кто догадался бы, что Фрикет скрывается под совершенно несвойственной ей внешностью черной как смоль негритянки.

Все же ей пришлось поволноваться, ведь в случае поимки беглецов ожидало суровое наказание за побег: ужесточение режима и продление срока заключения. Когда итальянцы собрались уходить, она почувствовала, что по лицу ее стекает холодный пот, и машинально вытерлась кончиком своего белого одеяния: местные жители никогда не пользуются носовыми платками. Барка пришел в ужас, он боялся, что черная краска сотрется с ее лица. Однако ничего не случилось, и негритянская внешность не пострадала.

На рассвете беглецы вышли во внутренний дворик, который имеется во всех арабских домах, и увидели четырех навьюченных верблюдов.

— Вот на чем мы поедем, — объявил Барка.

— Опять будем путешествовать на горбатых животных! — заметила француженка. — Они напоминают мне беднягу Мейса! Что-то с ним сталось?

Когда речь заходила о зебу, алжирец всегда хранил загадочное выражение лица. Вот и теперь он улыбнулся и проговорил:

— Мы его там съедать… Наши солдаты иметь мало пищи… а он быть такой толстый… жирный бульон и кароший мясо…

— Какой ужас!

— Он спасать солдат и Барка, без него мы умирать…

— Да, ты прав. Как людоед, который съел собственных детей, чтобы их отец не помер с голоду.

Разговор их был прерван приходом двух высоких берберов[153], которые обменялись с Баркой несколькими фразами. Один из них что-то крикнул, и верблюды улеглись на землю. Алжирец показал Фрикет, как надо взбираться на животное, и помог ей сесть в седло. Затем сам сел верхом, и его примеру последовали оба бербера.

Старший из погонщиков крикнул еще раз, верблюды подняли вверх свои длинные шеи и встали на ноги. Фрикет показалось, что ее бросили на крышу качающегося домика, который двигался с необыкновенной скоростью.

Почти совсем рассвело, караван покинул таинственный дом, где удалось спрятаться беглецам. Фрикет не успевала разобраться в стремительном ходе событий, мысли ее путались. Она знала только, что была на свободе и ехала неизвестно куда в самом фантастическом виде на спине экзотического животного.

Вскоре возникло неожиданное затруднение: после ночного переполоха выехать из города стало намного сложнее. Повсюду продолжались обыски, появились дополнительные часовые. Беглецов было приказано взять во что бы то ни стало — живыми или мертвыми. Особенно тщательный осмотр производился у городских ворот, из которых никого не выпускали без специального распоряжения коменданта. Фрикет всего этого не знала, иначе ей трудно было бы сохранять на своем черном лице столь беззаботное выражение.

Когда путники подъехали к воротам и стражники преградили им дорогу, старший из берберов молча достал из кармана засаленный бумажник и вынул из него какой-то листок бумаги, спокойно развернул его и сунул под нос начальника стражников, которому пришлось прочесть следующее:

«Настоящим приказывается постоянно пропускать Ахмеда бен Мохаммеда и его сопровождающих как особого курьера главнокомандующего и оказывать ему в случае необходимости всяческую помощь и содействие.

Подписано: Баратьери.

Утверждено: начальником генерального штаба

Монтелеоне».
Ослушаться столь высокопоставленных чинов было невозможно: документ оказал нужное воздействие. Охрана отдала честь и пропустила караван.

Выйдя из города, верблюды припустились бежать своим знаменитым галопом, который позволяет им легко преодолевать за час расстояние в четыре лье. Они повернули на южную дорогу, окруженную холмами и укрепленную фортами, рассеянными между Массауа и Алаги, где итальянцы потерпели сокрушительное поражение.

Стало ясно, что путники уже были в безопасности и их удивительное бегство прошло успешно. Только сейчас Барка рассказал обо всех обстоятельствах, благодаря которым их освобождение стало возможным.

Ахмед бен Мохаммед был женихом бедной девушки, вылеченной Фрикет от слепоты. Вняв мольбам своей невесты, он согласился помочь узнице, рискуя собственной жизнью. Пользуясь абсолютным доверием в итальянском штабе, он часто возил зашифрованные депеши комендантам фортов. Его верблюды, быстрые как ветер, позволяли перемещаться с необыкновенной скоростью. Расхваливая их перед Баркой, он сказал:

— Они за два дня перенесут нас к Макалле, осажденному войсками негуса. Там ты и твоя госпожа будете в безопасности.

— Да сбудется воля Аллаха! — подхватил Барка, как верующий мусульманин.

ГЛАВА 5

Итальянские солдаты. — Петушиные перья. — На марше. — Оказаться меж двух огней. — Полковник. — Грубый солдафон. — Фрикет узнают. — Отчаянный поступок. — Бегство. — Скачка. — Выстрелы. — Зрелище агонии.


Итак, Фрикет, несмотря на свой боевой характер и любовь к неожиданностям, спасалась от врага бегством. Она восседала на верблюде, ее ужасно трясло, а дорога, подобно тем, которые ведут в ад, была вымощена исключительно благими намерениями; но это оказалось явно недостаточным, чтобы по ней можно было нормально проехать.

Что касается дромадеров[154], привычных к подобным путешествиям, они выделывали своими длинными ногами нечто невообразимое, забавными движениями вскидывая их вверх. Француженка старалась приспособиться к их странной скачке, зачастую вызывающей что-то вроде морской болезни, и надо сказать, ей это удавалось совсем неплохо. Однако приходилось держать в постоянном напряжении свою волю, подавляя усталость и не давая расслабляться измученному телу. Да, когда встречаешься с приключениями, надо быть готовым ко всяким неприятностям!

По пути им без конца попадались солдаты. Чувствовалось, что итальянская армия собрала все силы и готовится к решительным действиям, и Фрикет, симпатии которой были на стороне абиссинцев, с тревогой спрашивала себя, чем их неизвестный друг, негус Менелик, ответит на такой мощный удар. Она бесстрашно смотрела на итальянских солдат, бывших когда-то товарищами по оружию, а теперь ставшими врагами Франции; итальянцы оказались неблагодарными и отвергли священный союз, несмотря на то, что за их независимость проливали кровь и французы.

Солдаты, глядя на симпатичную негритянку, говорили ей вслед разные грубые шутки, состязаясь между собой в казарменном остроумии. Она немного понимала их, ведь итальянский так похож на латынь и, в общем, не сердилась. Невозмутимый Барка чуть заметно улыбался и шептал:

— Солдаты Умберто[155] только языком молоть кароши, солдаты Менелика задавать им трепку!

Фрикет не верилось, что абиссинцы, настоящие дикари, смогут оказать серьезное сопротивление прекрасно вооруженным и организованным европейцам. Итальянцы шли как на параде, в новеньких мундирах; это были берсальеры[156], их белые каски с левой стороны украшал плюмаж из петушиных перьев, которые гордо колыхались на ветру.

Барка не мог спокойно смотреть на эти перья:

— Да, да, кукарекайте себе на здоровье! Все равно негус вас ощиплет как миленьких и прикажет понаделать подушек, чтоб сидеть было помягче…

Одно обстоятельство крайне удивляло Фрикет: итальянцы не соблюдали в строю порядка. Ей довелось видеть на марше войска японцев в Корее и французов на Мадагаскаре; все они шли образцовыми колоннами, ровными рядами, в соответствии с требованиями полевого устава. Итальянцы же вели себя совершенно иначе: они не соблюдали строя, присаживались на повозки, клали туда ружья; одним словом, всеми способами старались избавить себя от тягот военного перехода. В непосредственной близости от врага такое поведение было крайне легкомысленным и в случае хорошо организованной засады могло привести к страшному разгрому.

Особенно нарядно выглядели офицеры. Глядя, как они принимают изящные позы, подкручивают усы, звенят шпорами, Фрикет с иронией говорила:

— Тоже мне теноры, корчат из себя любимцев публики!

Караван ехал все дальше; путники всюду встречали новые войска. Арабы, таинственно улыбаясь, иногда перебрасывались между собой словами.

— О чем они все время говорят? — с любопытством осведомилась Фрикет.

— О том, что войско негуса всыпет как следует всей этой компании хвастунов.

— А разве они не друзья итальянцев? Они ведь у них служат и получают деньги.

— Ну и что? У негуса тоже достаточно денег, и он может хорошо платить.

Дорога была ужасно утомительной, девушка измучилась, но не подавала виду, не жаловалась. Она выносила все с удивительной стойкостью. Даже арабы не могли не восхищаться этой хрупкой француженкой, проявлявшей такую удивительную выносливость, которой позавидовали бы многие мужчины.

Путники мчались вперед почти без отдыха. Изредка они делали очень короткие остановки, чтобы проглотить несколько кусочков твердой как камень галеты и дать верблюдам немного травы. Затем снова отправлялись в путь. Ахмед бен Мохаммед обещал прибыть к Макалле через максимально короткое время, и он хотел во что бы то ни стало сдержать слово. Караван уже проехал Адигру, где находилась мощная крепость и большой гарнизон, и подъезжал к зоне, в которой итальянцы уже не были абсолютными хозяевами: то и дело сюда наведывались солдаты негуса.

В Адигре кончалась телеграфная линия. Сообщение с Макалле было прервано из-за осады Менелика. Итальянские войска, стоящие перед Адигрой, с трудом могли связаться с Макалле только по оптическому телеграфу[157]. Положение этого последнего укрепленного поста становилось все более критическим. Командующий, несмотря на итальянское хвастовство, не осмеливался вести боевые действия на большом участке и старался всячески подчеркнуть силу своих войск в коротких стычках, вызывавших у негуса лишь презрительное недоумение.

Ахмед бен Мохаммед должен был прибыть к итальянским аванпостам[158] и передать свои депеши командиру, который ухитрялся как-то переправлять их в осажденный город. Именно эта последняя часть пути была особенно опасной для наших героев. Им надо было покинуть итальянские позиции, проникнуть в нейтральную зону, а затем добраться до тщательно охраняемых абиссинских позиций. Таким образом, сначала они рисковали, что их подстрелят итальянцы, а затем им угрожала та же опасность со стороны абиссинцев. В какой-то момент они могли оказаться между двух огней.

Наконец караван прибыл к месту назначения: это был авангард[159], командовал им полковник. Он осматривал один из последних окопов, когда ему сообщили о приезде курьера с депешами. Полковник приказал привести курьера в свою палатку, поставленную неподалеку, и сам направился туда в сопровождении двух офицеров — капитана и лейтенанта.

Внезапно лейтенант сказал ему вполголоса:

— Господин полковник, посмотрите на эту негритянку. Честное слово, она копия нашей француженки, только лицо гуталином измазано.

Полковник пожал плечами и стал бесцеремонно разглядывать девушку. Фрикет в тот же миг узнала его и невольно вскрикнула. Полковник вгляделся в нее еще внимательнее и сказал:

— Мне кажется, что вы недалеки от истины, лейтенант. Мы сейчас проверим, какая у нее на самом деле кожа.

Уловив кое-что из сказанного и догадавшись об остальном, Фрикет задрожала при мысли, что ее вернут обратно в тюрьму. Она гордо вскинула голову, еще тверже уселась в седле и шепнула Барке:

— Осторожно! По-моему, они меня узнали.

Алжирец, немного понимавший по-итальянски, подтвердил ее предположение.

Полковник же остался очень доволен своими наблюдениями:

— Да, теперь я совершенно уверен. Взгляните, лейтенант, через разрез одежды на плече заметна белая кожа… Проклятая девчонка намазала только рожу и руки с ногами… Вот уж будет потеха!

Во время этого разговора Ахмед успел открыть свою сумку, достать оттуда депеши и передать их полковнику. Затем он попросил расписку о получении бумаг. Однако полковник сказал:

— Погоди немного. А вы будьте добры сойти вниз… Хоть вы и хороши в этом маскараде, он вам больше не пригодится. Я узнал вас: вы мадемуазель Фрикет.

Слова эти поразили бедную девушку в самое сердце. Быть разоблаченной, когда цель так близка… Она подумала о мрачной тюрьме, об утраченной свободе и загубленной молодости и печально посмотрела на полковника. Казалось, что эти прекрасные глаза, в которых блестели слезы, могли разжалобить кого угодно. Однако полковник был неумолим: он усмехнулся и грубо выругался.

Фрикет вздрогнула, к щекам ее прихлынула кровь, и она с презрением бросила ему в лицо:

— Трус! Трус! Трус!

Наша парижанка предпочитала смерть постыдному плену и унижению; терять ей было нечего, и она решилась на отчаянный поступок. Чуть впереди, в нескольких шагах от нее находился окоп: узкая траншея с невысоким бруствером, за которым могла укрыться лишь одна линия стрелков.

Повсюду располагались наблюдатели, готовые в любой момент открыть огонь. Девушка разом оценила обстановку и решила:

— Мы проскочим, или нас застрелят! Вперед, Барка, вперед!

И она изо всей силы хлестнула своего верблюда. Это гордое породистое животное не выносит, когда его бьют, и, как лучший племенной скакун на ипподроме, так же оскорбляется, если его ударяют плетью. Верблюд завопил по-телячьи, совершил великолепный прыжок и одним махом перескочил через окоп. Предварительно он еще ухитрился плюнуть, да так удачно, что вся его слюна попала прямо в физиономию полковника, который уже раскрыл было рот, чтобы испустить клич тревоги:

— К оружию!

Мгновенно сообразив, как надо действовать, Барка, не колеблясь ни секунды, тоже ударил своего верблюда изо всех сил.

— Ах ты, мерзавец! Я тебе голову снесу, а язык твой выброшу на съедение собакам! — хрипло прокричал он и пригрозил итальянцу кулаком.

Его дромадер вихрем понесся вслед за Фрикет.

Ахмед бен Мохаммед сразу же понял, что ему не избежать обвинения в сговоре с беглецами, его арестуют, будут судить и, скорее всего, приговорят к смертной казни. Поэтому ему ничего не оставалось, как последовать за беглецами, которые уже мчались во весь опор к позициям абиссинцев. Он пронзительно закричал, и тотчас же оба оставшихся верблюда повиновались приказанию хозяина и почти одновременно перемахнули через траншею.

Полковник не помня себя от ярости повторял:

— Огонь! Огонь! Застрелить негодяев!

Все, кто был в окопе, принялись стрелять; градом полетели пули, наполняя воздух свистом и оставляя за собой дымовой след. И, как нередко случается в таких неожиданных перестрелках, солдатам не удавалось попасть в цель. Это удивляло их и вызывало досаду; почти не целясь, они стреляли снова и вновь давали промах. К сожалению, у них были хорошие современные ружья, которые бьют на два-три километра. Если бы солдаты стреляли из старых винтовок, то беглецы очень скоро оказались бы вне досягаемости выстрелов. Между тем все вокруг гудело и завывало, пули рикошетом отскакивали от земли; просто чудо, что никого до сих пор еще не задело.

Внезапно раздался совсем другой звук — словно пули угодили во что-то мягкое; два верблюда, пораженные насмерть, упали и забились в агонии, умирая, они жалобно стонали, почти как люди.

Однако пули попали не только в животных. Первой жертвой стал спутник Ахмеда бен Мохаммеда, который был убит наповал выстрелом в затылок. Затем ранили самого курьера; его рана в спине была сквозной, из горла пошла кровь.

Убитые дромадеры остались позади и своей массой образовали нечто вроде щита для беглецов. Алжирец собирался остановиться и помочь раненому товарищу, но тот проговорил:

— Беги! Обо мне не заботься, я умираю… Помнишь… я обещал, что вы будете свободны… Я сдержал слово… Прощай!

При каждом слове из горла его выливалась струйка крови. Фрикет не могла спокойно смотреть на это тяжелое зрелище и, несмотря на стрельбу, решила остановиться и что-то сделать для несчастного, который заплатил за их свободу собственной жизнью. Но она не успела: в тот миг, когда его запачканные кровью губы произносили «Прощай!», голова несчастного запрокинулась, глаза закрылись, он дернулся и затих навсегда.

Фрикет не могла сдержать слез, а Барка снова прокричал итальянцам арабские ругательства.

ГЛАВА 6

Вперед! — Первые солдаты негуса. — Менелик II. — Встреча. — Врачей нет. — Лечат все понемногу. — Изумление. — Капитуляция Макалле. — Фрикет вновь становится белой и назначается главным врачом в армии негуса.


И снова верблюды понеслись вперед. Вокруг по-прежнему свистели пули, но животные стремительно приближались к абиссинским позициям. Там их заметили и не стали стрелять; напротив, решено было открыть прицельный огонь по итальянцам.

Загремели пушечные выстрелы, и итальянцы вскоре прекратили огонь, весьма удивленные столь мощной поддержкой.

Целые и невредимые, Барка и Фрикет с триумфом въехали на территорию, занятую войском негуса. Первый раз в жизни беглецы видели перед собой тех самых шоанов[160], которых итальянцы считали дикарями, но от которых им тем не менее пришлось вытерпеть много неприятностей.

У этих солдат не было ни плюмажей, ни пышных султанов, ни роскошных мундиров с золочеными пуговицами. Костюм их был прост и состоял из легких белых панталон, спускающихся ниже колен, и просторной белой хламиды[161] с красной полосой посередине. На манер негуса, скрывавшего свою лысину, головы их были повязаны платками, туго затянутыми сзади.

На поясе у каждого солдата имелся огромный, набитый патронами патронташ, за плечами — полотняный вещевой мешок со всем его обычным содержимым, от которого мирному человеку стало бы не по себе.

Правый бок украшала длинная, прямая, похожая на меч сабля; комплект довершало превосходное ружье Ремингтона, Мартини или Веттерли, предмет гордости и заботы.

Люди эти были необыкновенно храбры от природы и преданы негусу до самопожертвования. Они сражались за независимость с удивительным мужеством. Следуя призыву негуса, они бросили все — семьи, дома, родные места — и стали солдатами, чтобы дать отпор врагу, который быстро почувствовал на себе мощь этой армии.

Едва наши герои оказались на абиссинских позициях, к ним приблизились два важных всадника, одетых в длинные бурнусы[162] из черной шерсти; на головах у них красовались большие фетровые шляпы.

Менелик, которому докладывали даже о самых незначительных происшествиях, уже знал о необыкновенных беглецах. По его приказу двое офицеров должны были привести их к самому негусу. С прибывшими обращались очень дружелюбно; и хотя незнакомцы вызывали всеобщий интерес, абиссинцы проявляли сдержанность, не досаждая им своим любопытством.

Палатка негуса находилась не слишком далеко — полчаса, если ехать галопом. Менелик с минуты на минуту ожидал капитуляции Маллаке. Он сидел перед палаткой в окружении своих сановников на складном кресле, покрытом золотистым плюшем; специальный человек держал над ним огромный красный зонт.

Фрикет с восхищением рассматривала этого правителя, ставшего за столь короткий срок, и вполне заслуженно, таким знаменитым. Она видела перед собой мужчину лет пятидесяти, с широким черным лицом, изрытым оспой, с необыкновенно проницательными живыми глазами и с курчавой бородкой, тронутой сединой. В нем чувствовались огромная энергия и воля. На негусе была шелковая фиолетовая рубашка, хлопчатобумажные белые брюки, chamma, также из белого хлопка, и бурнус из черного атласа с тонкой золотой каймой. Головной убор его, уже достаточно известный всем, состоял из черной фетровой шляпы с широкими полями, надетой на головную повязку из белого муслина. И наконец, обувь: мольеровские башмаки без шнурков, в которых его огромным ногам было легко и свободно.

Перед палаткой стоял великолепный мул в расшитой золотом и серебром упряжи и накрытый роскошной попоной; на нем негус обычно ездил верхом. Здесь же находились лучшие воины, которые держали оружие правителя: ружье, саблю и щит. Над палаткой развевалось знамя с изображением его герба — лев с короной на голове держит в правой лапе обвитый лентами скипетр с крестом на конце.

Таким предстал перед Фрикет этот замечательный во всех отношениях человек, скромно именовавший себя Менеликом II, императором Абиссинии, королем королей Эфиопии, избранником Божьим, львом — победителем иудейского племени.

Наши герои приблизились к монарху. Тот заговорил с Баркой по-арабски:

— Кто ты такой?

— Слуга находящейся пред тобой докторши.

— Эта черная женщина — доктор?

— О нет, великий государь, она вовсе не черная, она белая, из Европы.

— Клянусь Богом, ты что, смеешься надо мной? Я же вижу, что лицо ее чернее моего!

— Она сама превратила себя в негритянку, чтобы сбежать от этих проклятых итальянцев.

— Как хитро придумано… Так ты говоришь, она белая?

— Да. Впрочем, ты можешь расспросить ее сам, она тебе все расскажет.

Негус приказал привести переводчика, хорошо говорившего по-французски, и с его помощью принялся расспрашивать девушку.

Фрикет отвечала очень четко и ясно; она коротко рассказала о своих приключениях в Японии и на Мадагаскаре, затем поведала о бегстве из Массауа. Негус заинтересовался именно этой последней историей. Он спросил у француженки, когда и как она собирается вновь обрести свой прежний цвет кожи и опять сделаться белой женщиной. Та объяснила через переводчика:

— Это очень просто, если под рукой есть все необходимое.

— Что ты имеешь в виду?

— У тебя есть врачи?

— Нет.

— А кто же лечит твоих больных и раненых?

— Все понемногу… и я сам лечу, и колдуны тоже.

— Значит, у тебя нет лекарств, которые применяют белые врачи?

— Есть! У меня есть походные аптечки — и те, что мы взяли у итальянцев, и те, что мне отовсюду прислали мои друзья.

— Отлично! Дай мне, пожалуйста, одну из них. Там я точно найду то, что нужно.

— И ты снова станешь белой?

— Да, конечно.

— Трудно поверить… Если у тебя получится, я буду считать тебя лучшим врачом на свете… И сразу же сделаю главным врачом своей армии.

— Зачем так восхвалять мои скромные таланты?..

Приказы Менелика выполнялись без промедления. Одно слово, движение — и вмиг появились два ящика с лекарствами. Негус велел Фрикет разместиться в его палатке и заняться тем таинственным превращением, которое его столь интересовало. Ничуть не смутившись, француженка преспокойно воспользовалась императорскими покоями, поставив условие, что никто не будет ей мешать или подглядывать. Менелик пообещал, что никто не подойдет к палатке, и даже сам он, желая подать пример остальным, скромно удалился.

Фрикет отсутствовала всего несколько минут, а негусу они показались часами… В это время произошло важное событие, которое отвлекло внимание Менелика.

Со стороны Макалле прогремел пушечный выстрел. Затем наступила тишина.

Вскоре примчались всадники с долгожданным известием:

— Над Макалле вывесили белый флаг! Итальянцы хотят капитулировать!

Негус и вся его армия ликовали. Наконец-то гарнизон, лишенный пищи и воды,сдался на милость победителя. Этот всесильный монарх, черный аристократ, осмеянный итальянцами, проявил поистине замечательное великодушие, которым вряд ли смогли бы похвалиться самые цивилизованные властители. Он показал себя милосердным и добрым. Он мог бы подвергнуть побежденных унижениям и пыткам. Вместо этого он оказал им военные почести, чтобы смягчить горечь поражения, и дал воду и пищу, чтобы те утолили муки голода и жажды.

Менелику пришлось принимать парламентариев, обмениваться конвенциями[163], вокруг него суетились приближенные. За всеми этими делами он все же не забыл о Фрикет.

Увидев ее наутро, негус поразился.

— Не может быть! — воскликнул он, не веря собственным глазам. — Ты и есть вчерашняя негритянка?

— Конечно! — ответила через переводчика девушка.

— Но твоя кожа стала совсем белой… Кто бы мог подумать! Я не могу поверить своим глазам.

— О, это было совсем нетрудно. Мне только надо было как следует помыть мою черную кожу, и я снова стала француженкой, которая любит твой храбрый народ за то, что он мужественно сражается с итальянцами.

— Мне нравятся твои слова, мадемуазель. Я тоже люблю Францию, твою прекрасную и великую страну.

Затем император вспомнил о данном накануне обещании; слишком слабые знания химии не позволяли ему догадаться об истинной причине ее метаморфозы:

— Мадемуазель, вчера я дал слово назначить тебя главным врачом моей армии… Мой приказ действителен с данной минуты! Я дарую тебе это почетное звание, которое для меня равно генеральскому… Ты будешь получать генеральское жалованье, тебе будут оказывать генеральские почести. Ты будешь врачом и моим, и моей супруги, императрицы Таиту, ты будешь лечить раненых…

Затем монарх повернулся к свите и громко провозгласил:

— Такова моя воля!

Фрикет, слегка ошеломленная неожиданным поворотом событий, не растерялась; она ответила африканскому правителю взволнованной речью, в которой поблагодарила его за доброту и щедрость.

Негус улыбнулся и вместо ответа протянул ей руку. Они походили на политиков, заключивших между собой удачный договор, которые, обменявшись дружеским рукопожатием, немедленно расходятся в разные стороны по своим делам. Менелик отправился в Макалле, чтобы лично присутствовать при капитуляции крепости. Фрикет сразу же серьезно взялась за организацию медицинской службы. Благодаря своему важному положению в абиссинской армии, она могла командовать и распоряжаться по собственному усмотрению.

Француженка немедленно обратила все силы и способности на благо раненых, о которых никто особенно не заботился; эти несчастные страдали и умирали без стонов и жалоб, покоряясь судьбе.

Негус приставил к ней для помощи того самого переводчика, который прекрасно говорил по-французски. Он отдавал приказы и распоряжения Фрикет и следил за их исполнением.

Барка по-прежнему вел хозяйство, ухаживал за мулами, занимался аптечкой, поочередно становился поваром, посыльным, санитаром, солдатом… словом, вникал во все дела и везде оказывался очень кстати. При этом он сохранял достоинство, умел внушить к себе уважение и заставить слушаться тех, кто находился у него в подчинении. Алжирцу дали коня с прекрасной упряжью, ружье, саблю; он чувствовал себя наверху блаженства, когда ехал во главе эскорта своей госпожи.

Фрикет сразу завоевала всеобщее уважение и симпатию. Ее веселый нрав, приветливый характер и медицинские познания оказывали на этих неискушенных людей совершенно поразительное воздействие. Ей поклонялись, ее боготворили; и в стотысячной армии не нашлось бы ни одного солдата, который бы не был готов ради нее пожертвовать жизнью.

К тому же ее окружала легенда. Утверждали, что у нее была таинственная способность по своему желанию изменять внешний вид. Конечно, эти слухи возникли из-за истории с маскарадом и превращением из белой в черную и обратно. Между тем ничего сверхъестественного здесь не было; однако ей так и не удалось убедить в этом негуса, как она ни старалась объяснить ему свой секрет. А секрет заключался в следующем: в Массауа у Фрикет было довольно много нитрата серебра[164]. Известно, что это вещество чернеет на воздухе, точнее, под воздействием солнечных лучей. Зная это свойство, она растворила в воде весь свой запас нитрата серебра, затем нанесла его на лицо, шею, руки и ноги и взобралась на стол поближе к маленькому окошку, откуда проникал дневной свет. Прошло немного времени, и кожа ее стала темнеть, чернеть, наконец, девушка превратилась в настоящую негритянку.

Оказавшись у Менелика, Фрикет нашла в его лагере походную аптечку с веществами, необходимыми для обратного превращения. Она выбрала йодистый калий[165], которым протерла несколько раз почерневшую кожу, после чего и был достигнут требуемый эффект.

Все же для негуса в этой истории оставалось много непонятного.

— Если все так и есть, — говорил он, — то, значит, ты можешь и меня, черного, превратить в белого, а затем опять сделать черным?

Да, в теории его рассуждение выглядело логичным, однако на практике оно было пока что недостижимым; по крайней мере, насколько было известно Фрикет, современное развитие химии еще не имело подобных примеров.

Впрочем, внимание наших героев не слишком задерживалось на таких мелочах, ибо им вскоре предстояло стать свидетелями новых драматических событий и еще дальше погрузиться в бурное море приключений.

ГЛАВА 7

Менелик. — Друг Франции. — Шоанская армия. — Атака. — Ожесточенное сражение. — Разгром. — Поражение итальянцев. — Полковник. — Барка и его пленник. — Благородство Менелика. — Как Фрикет отомстила.


Этот черный властелин, которому удалось принести столько серьезных неприятностей другому монарху, его величеству Умберто, королю Италии, был явно выдающимся человеком. Он рано лишился семьи и поддержки и оказался в плену, где ему пришлось пройти суровую школу междоусобной вражды; однако впоследствии он так повернул свою жизнь, что стал самым могучим и грозным из африканских монархов. Необыкновенным успехом этот человек был обязан только самому себе, своей воле, уму и таланту.

Он был сыном негуса Шоа, несчастного и славного Хайле-Мэлекота[166], побежденного Теодоросом Абиссинским[167] и убитого в 1856 году. Теодорос, не отличавшийся великодушием, сделал четырнадцатилетнего принца, которого звали тогда Саала-Марием, своим пленником и продержал его восемь лет в тюрьме под строгим надзором и без связи с семьей и родиной.

Однако в 1864 году молодому человеку удалось бежать, причем помогла ему некая юная красавица. Принц вернулся в Шоа, где сумел заручиться поддержкой сторонников своего отца; он поднял их на восстание против властей, бывших на стороне Теодороса, возглавил восставших и в ходе сражения убил абиссинского правителя.

В результате этой победы он вернул себе утраченный титул и, ко всеобщей радости жителей, провозгласил себя негусом Шоа под именем Менелика II. Обладая блестящим умом, молодой правитель интересовался достижениями цивилизации и стремился проводить реформы; свое государство он устроил так замечательно, что после падения Теодороса стал самым могущественным из всех вассалов[168] абиссинской короны.

Его возвышение вызвало зависть у преемника Теодороса Иоанна, или Иоханесса[169], который попытался уничтожить его. Однако Иоанн был слишком хитер, чтобы атаковать самому; он натравил на него Теклаимано, правителя Годжама.

Менелик дал врагам решительный отпор, одержал много побед и в конце концов наголову разбил противника, взяв в плен Теклаимано. Иоанну Абиссинскому, напуганному еще большим усилением короля Шоа, пришлось притвориться великодушным и справедливым. Он утвердил право Менелика на завоеванные территории и избавил его от вассальной зависимости, признав тем самым его независимость. Впоследствии Иоанн проникся симпатией к своему сильному соседу и даже породнился с ним. Его единственный сын взял в жены старшую дочь Менелика, которой отец выделил в качестве приданого небольшое королевское владение Уолло; в свою очередь Иоанн отдал своему остепенившемуся сыну Тигре.

Наконец, самым важным было то, что Иоанн объявил Менелика наследником престола Абиссинии с условием, что после смерти Менелика трон перейдет к его зятю.

В 1889 году, после гибели Иоанна, убитого в сражении с дервишами, Менелик вступил в свои законные права императора Абиссинии. Показав себя мудрым правителем, он сделал очень много хорошего, особой его заслугой стала отмена в стране рабства. Народ горячо полюбил монарха.

Император всегда был верным другом Франции и не раз пытался трогательно доказывать свою дружбу на деле. Так, узнав о том, что Германия навязала Франции огромную контрибуцию, Менелик, только что ставший негусом Шоа, хотел послать Франции несколько тысяч телари, чтобы помочь выплатить тяжелую дань. Хорошо, что какой-то европеец отговорил его от этого поступка, объяснив, сколько телари потребовалось бы для уплаты пяти миллиардов франков, и король испугался, как бы французы не подняли его на смех. Его опасения были напрасны, ведь важен был сам порыв его благородного сердца, а бескорыстная дружеская поддержка — дороже денег.

Симпатия Менелика к Франции на протяжении всего времени оставалась неизменной, и французов у него всегда принимали очень хорошо. Вспомним хотя бы Поля Солейе[170] и других знаменитых ученых-путешественников, которые столь успешно работали в Абиссинии во имя славы и процветания родины.

Фрикет как настоящая патриотка радовалась, что здесь любят ее страну, и конечно же старалась отплатить негусу за его гостеприимство.

Менелик после капитуляции Макалле принялся за дела с удвоенной энергией. По его призыву необыкновенно быстро собрались лучшие солдаты, которые, не обладая дисциплиной европейских войск, оказывались гораздо сильнее в местных условиях, ибо они были более выносливыми и приспособленными к климату. Эти поразительно храбрые люди горячо любили родину и были фанатично преданы императору. К тому же их было очень много. Если Менелик не мог считаться искусным тактиком, то ему нельзя было отказать в умении привести эту армию на поле боя и в мощном порыве бросить ее на противника, увлекая и вдохновляя всех своей личной храбростью.

Абиссинское войско нельзя было назвать сборищем вооруженных людей, это действительно была армия, состоявшая из крепких и смелых мужчин, которые не боялись ни боли, ни смерти, не умели отступать и прекрасно владели самым современным огнестрельным оружием. Они прибывали отовсюду во главе с вождями и, пройдя военным парадом перед негусом, занимали свои места на огромной «шахматной доске», где вскоре предстояло разыграться решающей «партии», которая должна была определить независимость Абиссинии.

Объединение войск шло очень тщательно, но без особого шума. Итальянцы, не имевшие достаточной информации о передвижении этой массы народа, не верили, несмотря на сдачу Макалле, в серьезность своего положения. Командующий армией генерал Баратьери расположил свои войска — элиту экспедиционного корпуса — вокруг Адуа[171].

Располагая примерно двадцатью тысячами человек, генерал вначале намеревался обрушить на Абиссинию с занимаемой ими позиции, считавшейся неприступной, сокрушительный удар, «сметая все на своем пути». Тогда сфера итальянского влияния расширилась бы до Нила. Однако от слов еще очень далеко до дела, уважаемые господа итальянцы.

Генерал все же немного беспокоился; вопреки презрительному отношению к войску негуса итальянских военных, считавших абиссинцев просто дикарями, он знал, что Менелик неплохо управляет своими солдатами. Время пустого бахвальства миновало, следовало подумать об осторожности. Не обладая достаточной уверенностью, что им удастся удержать позиции, и опасаясь, что пути к отступлению могут быть отрезаны, командующий решил отложить свои воинственные планы и отвести армию назад. Наступило двадцать восьмое февраля 1896 года. В войсках уже готовились к отходу, когда на следующий день, двадцать девятого, из Италии пришла телеграмма. Политическая карьера Криспи находилась под угрозой, ему требовалась военная победа, причем по заказу, в назначенный им день и час. Телеграмма содержала приказ о немедленном начале наступления; в конце ее были несправедливые слова, вызвавшие законную обиду у солдат, которые, несмотря на любовь к хвастовству, все же неплохо показали себя в ходе сражений:

«…Это не война! Вы воюете как чахоточные! Жалею, что не могу присутствовать там, где вы находитесь, и не могу давать вам советы…

Криспи Франческо».
Генерал Баратьери созвал военный совет, и все офицеры, за исключением одного, высказались за наступление. Приказ об отступлении был отменен, и на следующее утро, первого марта, итальянцы начали атаку, которая скоро перешла в жестокий рукопашный бой.

На стороне итальянцев была дисциплина, опытные командиры и хорошая артиллерия, у негуса — численное превосходство и пламенный патриотизм солдат. Столкновение обеих армий представляло собой ужасное зрелище. Оба противника чувствовали, что наступило решающее сражение, и отдались жестокой борьбе не на жизнь, а на смерть.

С самого начала каждая из сторон вела ожесточенную стрельбу, противники вступали в рукопашные схватки. Итальянцы три раза предпринимали штыковые атаки и всякий раз оказывались отброшенными назад отважными шоанами. Повсюду в лужах крови валялись горы трупов.

Часть итальянской артиллерии постоянно стреляла в гущу абиссинского войска, которое несло огромные потери. Пушки итальянцев, установленные на горе, били без перерыва, проделывая своими ядрами в человеческой стене огромные бреши, которые сразу же заполнялись новыми воинами.

Абиссинцы не имели артиллерии и не могли открыть ответного огня; поэтому они, ползком поднимаясь наверх, подбирались к пушкам, чтобы своими выстрелами вывести из строя канониров. Солдаты негуса гибли сотнями, но на место убитых сразу же вставали другие; мертвые тела громоздились в баррикады, за которыми прятались живые. Наконец итальянская артиллерия замолчала: большинство стрелков было убито возле своих орудий. Схватка приобрела особенно ожесточенный характер. Три итальянские бригады оказались зажатыми со всех сторон армией негуса, которая безжалостно истребляла их. И абиссинцы и итальянцы проявляли чудеса храбрости и героизма.

Ужасная резня длилась почти весь день. Хотя итальянцев погибло великое множество, они держались и не отступали. К трем часам одна из бригад была полностью уничтожена, ее командир погиб, офицеры большей частью были убиты или попали в плен. Потери были очень велики с обеих сторон, однако абиссинцы без труда пополняли их новыми силами. Опьяненные битвой, они сражались на глазах их любимого негуса и, казалось, были одержимы манией истребления врагов.

Менелик и его штаб вместе с отборными войсками находился напротив второй бригады, которая уменьшалась с каждым часом, но все еще держалась. Фрикет, сидя верхом на муле в окружении эскорта, внимательно следила за сражением. Не обращая внимания на опасность, император со своими сановниками расположился неподалеку. Француженке еще не приходилось применять свой профессиональный опыт. Схватка была такой кровавой, что раненых не было.

Барка, вооруженный ружьем, носился на прекрасном коне, подаренном императором, и сражался как зверь. Он беспрерывно стрелял и время от времени испускал гортанные крики, напоминавшие тигриный рык. Подобно героям Гомера[172], он всячески поносил своих врагов, осыпая их оскорблениями, и искал глазами среди итальянцев арестовавшего их полковника. Вдруг у него вырвался ужасный вопль, почти заглушивший шум битвы. Он увидел полковника, который подавал пример храбрости своим солдатам, сражаясь в первом ряду. Да, на войне бывают такие поразительные встречи.

Побледнев и сжав зубы, Барка, вне себя от ярости, вонзил шпоры в бока своего вороного коня, и тот помчался быстрее ветра. Всадники, которыми командовал Барка, увидели, что их командир куда-то поскакал, устремились за ним и ворвались в расположение итальянских позиций.

Не успев перезарядить ружье, араб схватил его за дуло и стал действовать им как дубиной. Он привстал в стременах и принялся избивать окружавших его итальянцев, которые в страхе отступали перед его бешеным напором. Алжирец подъехал к полковнику почти вплотную; тот навел на него свой револьвер и выстрелил, однако дал промах. Барка размахнулся и изо всей силы ударил противника по голове так, что тот не удержался в седле и стал падать набок. Реакция Барки была молниеносной: бросив ружье, он подхватил своего оглушенного врага под мышки, швырнул его перед собой на коня и с ненавистью прокричал ему в ухо:

— Наконец-то я поймал тебя, негодяй! Я тебе голову отрежу, а твой язык собакам выброшу! Сделаю, как обещал, слово мое твердое!

Алжирец развернулся и, вырвавшись из гущи схватки, поскакал к Фрикет. Подъехав к ней, он бросил итальянца на землю к ее ногам и крикнул:

— Госпожа, я привез тебе пленника.

Всадники, мчавшиеся на полной скорости, не останавливаясь, на полном ходу врезались в расположение итальянцев и смяли их позиции. В образовавшийся прорыв они увлекли за собой еще солдат, за ними ринулась кавалерия. Итальянцы растерялись, стрельба с их стороны стала реже; в ту же брешь хлынула пехота абиссинцев, которая принялась расстреливать противника в упор. Возникла невообразимая паника, остановить которую было невозможно. Офицеры кричали, взывали к чувству долга, просили и угрожали — все было напрасно. Командиры чуть не плакали от ярости и подгоняли солдат саблями и револьверами, однако царившее в рядах смятение было сильнее, чем угрозы или привычка к повиновению. Артиллеристы, пехотинцы, берсальеры, альпийские стрелки[173], обезумев от страха, бросали оружие и бежали не разбирая дороги, ничего не соображая, как тупое стадо!

Да, не было больше победного шелеста плюмажа на касках, да и хвастовства у бедняг заметно поубавилось. Их безжалостное истребление прекратилось только с наступлением ночи. Итальянцы потеряли шесть тысяч убитыми, столько же ранеными, три тысячи попало в плен. Они потеряли также почти всю артиллерию, около семидесяти орудий и все снаряжение. Эта ужасная катастрофа, после которой армии так и не удалось оправиться, необычайно укрепила могущество и престиж Менелика. Негус не стал извлекать выгоду из своей блестящей победы. Он проявил к пленникам не только великодушие, но и отнесся к ним с удивительной учтивостью, простив им расстрел парламентариев и даже пленных. Да, этот человек, которого так охотно высмеивали и оскорбляли, забыл все обиды и повел себя по отношению к побежденным как самый утонченный из цивилизованных европейцев.

Кстати, если уж мы вспомнили о европейцах, закончим рассказ о полковнике, плененном Баркой. Представьте себе охватившие его стыд и досаду, когда итальянец понял, что в роли судьи, который должен был решить его участь, оказалась, по злосчастной случайности, его бывшая жертва. Почти совершенно оглушенный, силясь подняться, он хотел показать, что ему все нипочем, и вызывающе смотрел на девушку и алжирца. Барка в ответ метнул на пленника полный ненависти взгляд и, заскрипев от ярости зубами, бросился на него, пригнул ему шею, заставив упасть на колени, и крикнул:

— Ну-ка, проси прощения у госпожи за то, что ты ее обидел!

— Чтобы я унизил себя перед какой-то французской авантюристкой? Ни за что!

Барка замахнулся саблей, но Фрикет жестом остановила денщика и с достоинством ответила:

— Сударь, я не виновна в том преступлении, за которое вы меня осудили, это было несправедливо, честное слово! Я вовсе не авантюристка, а просто обычная француженка, патриотка, отправившаяся путешествовать. Со мной случались разные приключения. Наверное, самым необычным будет то, что после взятия в плен моего личного врага, итальянского полковника, я отпущу его на свободу.

— Как, вы меня освобождаете?

— Да, мой друг Менелик исполнит мою просьбу.

— А если я не захочу принять от вас этой свободы?

Фрикет побледнела от гнева, и голос ее задрожал:

— Тогда по моему приказу десять оставшихся у меня всадников выпроводят вас ударами плеток за пределы наших аванпостов.

— Вы это сделаете?

— Да, клянусь честью.

— Но зачем вы отпускаете меня, когда у вас имеются мотивы, чтобы ненавидеть меня.

— Да потому, что такая развязка кажется мне изящной… и забавной!

— Забавной! Как вы смеете? Что я вам, игрушка?

— Нет, постараюсь объяснить получше… Я поступаю так, чтобы показать, как я вас презираю. Барка!

— Что угодно госпоже?

— Отвези этого человека как можно дальше, и пусть он ищет свои войска, если от них еще что-то осталось.

ГЛАВА 8

Письмо Фрикет. — Резиденция Менелика. — Пленники. — Барка женится. — Врач! — Сокровища мадемуазель Фрикет. — Проект возвращения. — Перспектива скорого отъезда. — …Может быть, она приедет в Париж.

«Аддис-Абеба[174], 15 мая 1898
Дорогие папа и мама!

В моих приключениях, как в театральном спектакле, настал перерыв. С тех пор как я в своих последних письмах описывала вам нашу замечательную победу над итальянцами, не произошло ровным счетом ничего. Теперь эти господа нас совершенно не беспокоят, и Жизнь моя стала удивительно скучной и однообразной. Для меня так непривычно тихое благополучие в уюте и бездействии!

Иногда мне кажется, что это не я, а другой человек. Я вспоминаю все испытания, выпавшие на мою долю за время войны в Корее, экспедиции на Мадагаскар, сражений в Абиссинии, и иногда спрашиваю себя, а может быть, это мне приснилось, а на самом деле я сижу у себя дома и немного задремала над книжкой о приключениях Фрикет! Но нет, я действительно нахожусь в Абиссинии, в которой благодаря энергии негуса и отваге его подданных воцарились мир и покой.

Здешний климат удивительно благотворен для здоровья. Меня больше не лихорадит, нет слабости и недомогания, как на Мадагаскаре. Чувствую себя превосходно! Правда, я не успела толком поболеть, мне срочно пришлось вылечиваться.

Итак, я совершенно здорова и готова вновь отправиться в какое-нибудь путешествие! Но о чем это я — наверное, «спятила», как выражается Барка, то есть сошла с ума… Говорить об отъезде, когда еще не было возвращения! Пока что я нахожусь в центре Абиссинии, в королевских покоях Менелика, и, прежде чем снова пускаться в дальнюю дорогу, мне необходимо заехать домой и расцеловать вас. И еще: откровенно говоря, мне очень хочется ощутить себя маминой дочкой. Утром кофе с молоком в постели, днем — бифштекс с запеченной картошкой, кусочек макрели[175] и немножко мягкого сыра.

Да, я без конца думаю о еде: это оттого, что здесь меня потчуют разными экзотическими блюдами, от которых я все сильнее тоскую по нашей простой домашней пище! К тому же я так мечтаю снова увидеть улицы с газовыми фонарями, чахлые деревья, высокие здания, трамваи, газетные киоски, омнибусы и наших парижан!

Не могу сказать, что скучаю. Просто мне хочется оказаться в иной обстановке, совершенно противоположной здешним условиям. И как будет замечательно, после того как мы столько раз вместе читали о приключениях парижского сорванца Фрике, рассказать вам о странствиях вашей дочки Фрикет! Думаю, это произойдет очень скоро, так как я предполагаю выехать отсюда самое позднее недели через две. Сезон дождей начинается в июле, а заканчивается в октябре. Месяцем раньше и месяцем позже здесь свирепствует тропическая лихорадка, с которой мне вовсе не обязательно встречаться. Вот почему я, вопреки всем просьбам побыть здесь еще некоторое время, должна отправиться в Джибути в конце мая.

Вы, вероятно, спросите меня, что значит это «здесь». Знаете ли вы что-нибудь об Аддис-Абебе? Начнем по порядку, с географического положения: долгота — 36°35′; широта — 9°; высота над уровнем моря — 2300 метров. В политическом отношении этот город является столицей, так как в нем в настоящее время располагается резиденция Менелика. У Абиссинии нет постоянной столицы, а главным городом считается тот, в котором живет император. Географам немногое известно про этот маленький Версаль[176] или будущий Сен-Жермен[177] здешнего государства. Менелик живет здесь уже два или три года, потому что так ему захотелось. Через пять-шесть лет все может измениться.

Вообще в Абиссинии очень интересная ситуация со столицами. В географических трактатах и картах вам встретится Анкобер[178], который был императорской резиденцией несколько лет тому назад. Теперь он представляет собой мертвый город. Переезд Менелика погубил эту цветущую, многолюдную и прекрасно расположенную столицу, заменившую Анголону, старую столицу, также пришедшую в упадок после бегства прежнего императора. И наконец, где-то в трехстах метрах над Аддис-Абебой расположен еще один опустевший город — Энтотто, который также обязан прихоти негуса своей жизнью и смертью. Дома там уже разрушаются и служат материалом для строительства в новом городе.

Может быть, все это вам не слишком интересно… Однако какое странное зрелище для путешественника — разбросанные повсюду останки городов!

Возвращаюсь к теперешнему фавориту, Аддис-Абебе, что на местном наречии значит «новый цветок». Затрудняюсь назвать даже приблизительное количество жителей, возможно 10 000 или 15 000… Трудно сказать точнее, так как отсюда постоянно уезжают и возвращаются обратно множество самых разных людей — вожди племен, губернаторы провинций, послы, торговцы, погонщики верблюдов. Все они составляют очень пеструю и живописную толпу, где безусловно преобладают люди, которым не сидится на одном и том же месте.

Несмотря на свой столичный статус, Аддис-Абебу трудно назвать городом. Она представляет собой скопление круглых каменных хижин, промазанных вязкой грязью, с остроконечными соломенными крышами, напоминающими стог сена. Местных жителей, которые одновременно являются и архитекторами и каменщиками, вовсе нельзя упрекнуть в избытке фантазии. Вот как они сооружают дома: выбрав подходящее место, находят в округе строительные материалы, соединяют их между собой как придется, ударят здесь, ударят там — и готово! Никакого намека на архитектурный замысел, симметрию или ровные линии. Нет ни улиц, ни бульваров, ни тропинок, ни дорог. Все строения располагаются какой-то кучей, и выглядит это наивно и примитивно, словно нагромождение куличиков, сделанных из песка маленькими детьми.

И вот посреди таких лачуг стоит огромный императорский дворец, называемый Геби. Он виден со всех сторон и возвышается над домиками, как гора над кротовыми холмиками, как высокий кедр над молодой порослью, как старинная церковь над деревенскими постройками. Собственно говоря, Геби — это и есть столица, а император воплощает собой нацию! Дворец окружен невысокими каменными стенами и ограждениями; самым большим залом является Эльфинь, который представляет собой личные покои негуса и императрицы Таиту.

В высоту Эльфинь достигает, вероятно, пятнадцати метров, он походит на арабские постройки: стены побелены известью, крыша покрыта красной черепицей с блестящими оцинкованными краями; двери, окна, балконы и лестницы раскрашены яркими красками — зеленой, синей, желтой и красной. Все это выглядит веселым, нарядным, хотя и достаточно безвкусным. Кроме того, здесь есть Саганет, или башня с часами, и Адераш, главная трапезная, огромное восьмиугольное строение, окруженное крытой галереей. Стоит сказать еще о складе, который называется Гусда; это помещение выполняет очень важную практическую функцию. Когда приходит какой-нибудь караван, он непременно делает здесь остановку. И Его Величество, который учитывает даже мелкие доходы, собственной персоной осуществляет таможенный досмотр. Вероятно, это еще одно доказательство его мудрости, так как в этой стране, как и во многих местах на Востоке, нельзя обойтись без бакшиша.

Итак, Его Величество взимает с торговцев таможенную пошлину деньгами и натурой. Он действует по своему усмотрению, но всегда очень разумно; и по его приказу в принадлежащие ему магазины доставляются самые различные вещи. Я была в такой лавке и обнаружила там удивительное разнообразие товаров, напоминающее своей пестротой восточный базар. Трудно не восхищаться широтой вкусов негуса: там находились в большом количестве часы без маятников и маятники без часов, ружья без прикладов и приклады без ружей, ковры, изъеденные мышами и крысами, охотничьи сапоги со шпорами, множество баночек с красками и широкими кистями — в здешних местах очень любят раскрашивать, — музыкальные инструменты как струнные, так и духовые, которые молчат, потому что, к счастью, на них некому играть. Здесь же куски упряжи, различные железки и неизвестные приспособления, ящики с продавленным дном… Все это перемешано, нагромождено друг на друга так, что трудно в чем-либо разобраться. В общем, императорское жилище не очень напоминает версальский дворец.

Разумеется, меня поместили в Геби вместе с моими слугами, охраной, служанками; теперь здесь мой дом, мои конюшни и т. п. Да, ваша дочь сделалась важной персоной! Непонятно, зачем мне столько слуг? Чаще всего я обхожусь своими силами.

Абиссинский слуга — человек особого рода. Он честен, послушен, предан хозяину, которому всеми силами стремится угодить. Однако все отношения у них подчиняются обязательной иерархии: хозяин отдает приказания управляющему, тот — своему помощнику, а помощник — своему подчиненному… и так далее до самого последнего; в результате никто ничего не делает.

Все же я устроилась не так уж плохо, потому что взяла к себе в качестве слуг несколько пленных итальянцев, чем сразу же вызвала недовольство Барки, который смотрит на них искоса и относится к ним с большим недоверием. Он их просто ненавидит, и я опасаюсь какой-нибудь кровавой выходки. Таких, как он, немало; пленные здесь явно в самом незавидном положении среди абиссинцев, находящихся в крайнем возбуждении после недавней победы. Они помнят жестокость итальянцев: еще накануне они оплакивали одного из вождей, Мангосшу, убитого предательским образом. Его послали для мирных переговоров в качестве парламентария, а итальянцы приказали его расстрелять. И еще я думала о бедных пленных абиссинцах, заживо похороненных в горячих песках Массауа, или утопленных в Красном море, или расстрелянных по прихоти какого-то пьяного солдафона.

Нужно признать, что абиссинцы по природе очень добрые люди. Хоть их считают дикарями, они не стали мстить своим вчерашним врагам, приняли их, несмотря ни на что, гостеприимно, дали кров и пищу, на которую те набросились с жадностью изголодавшихся животных. Итальянцы были до слез растроганы таким добрым отношением; эти молодые, не слишком воинственные люди говорили о тех, кто их послал на эту войну — о господах Умберто и Криспи — в самых нелестных выражениях. Весьма вероятно, что если бы они оказались победителями, то они бы грабили, поджигали и убивали, как настоящие европейцы, как это обычно происходит, когда белые хотят приобщить туземцев к благам своей цивилизации. Ничего удивительного, что черный брат оказывает сопротивление, если его убеждают в своей правоте с помощью гильотины!

Негус показал себя не только человеком храбрым, но и сохранившим истинное великодушие, на которое не повлияли ни жестокость врага, ни клевета, ни оскорбления, ни даже собственная победа. Триумф победителя был скромен. Менелик не стал вспоминать обо всей грязи, которой его обливали, о все еще грозивших его родине опасностях, о непрочности его династии;[179] он проявил доброту, которая сделала его еще более привлекательным.

Он обращается к офицерам с необыкновенным уважением, почитает их доблесть и военные заслуги и следит за тем, чтобы у них было все необходимое, даже немного балует их; короче, обращается с ними скорее не как с пленными, а как с гостями. Чтобы облегчить им возможность передвижения, он дал им мулов; он позаботился и о том, чтобы они смогли переписываться с родными.

С простыми солдатами обращаются так же хорошо; я даже знаю несколько человек, которые не стремятся возвращаться домой, а собираются остаться здесь и завести семью. Почему бы и нет? Как было бы прекрасно, если бы это великодушие императора заставило надменных итальянцев задуматься о той бездне, в которую они угодили по своей вине. Я понимаю, что их самолюбию нанесен очень большой удар. Они надеялись на быструю победу, мечтали о колониальной империи, о распространении сферы итальянского влияния вплоть до Красного моря, и вдруг все эти мечты разлетелись в пух и прах; конечно, пережить это совсем непросто. Во всяком случае, не следует забывать о самом главном; не стоит сожалеть о потерянной славе, надо думать о том, чтобы сохранить людей. Пусть нечем будет похвастаться, это не столь важно, если воцарится долгожданный мир и высохнут материнские слезы!

Негус хочет конца войны. Несмотря на его успехи в сражениях, он заслужил всеобщую симпатию своим упорным стремлением к миру. Если итальянцы пойдут ему навстречу и противники пожмут друг другу руки, я убеждена, что вся эта злосчастная история будет предана забвению. Но хватит о господах итальянцах, я не могу не сердиться на них! Да, я им прощаю, но я ничего не забыла. Посмотрим, как они поведут себя дальше, может, перестанут быть такими агрессивными по отношению к Франции.

Еще новость: Барка покидает меня! У него важное дело, он собирается жениться на моей горничной, которую зовут Улетагоргис, или, говоря иначе, Жоржетта. Она очень хорошенькая, добрая и кроткая, ей двенадцать лет; Барка к ней очень привязался. Он даже намеревался взять в жены и ее сестру Микаэлу, которая на год младше Жоржетты. Он — мусульманин, и это кажется ему совершенно естественным. Пришлось напомнить, что абиссинцы исповедуют христианскую веру, и многоженство здесь категорически запрещено.

Барка признал правильность такого замечания и ответил:

— Да, моя понимай, женюсь на одной Жоржетте, пусть будет по-христиански.

Менелик очень любит моего слугу; он дает за невестой богатое приданое и собирается обеспечить будущее молодых. Впрочем, алжирец очень сообразителен и уже нашел здесь себе неплохое занятие: сделался врачом и уже имеет много пациентов. Местные жители не слишком требовательны насчет учебы и диплома. А Барка утверждает, что, служа санитаром на Мадагаскаре, выучился всему необходимому. Возможно, что так оно и есть.

Ну а я со своим незаконченным медицинским образованием занимаю пост главного врача абиссинской армии.

Итак, мой друг объявил себя французским доктором; он дает слабительное, ставит банки, делает массаж, прописывает клизмы и хинин, вырывает зубы, неплохо разбирается в антисептических повязках, что позволяет ему излечивать раны; его слава день ото дня все увеличивается. В конце концов, чем он хуже многих? Он очень осторожен, кое-что знает и, применяя свои мази и микстуры, принесет не больше пользы или вреда, чем какой-нибудь гомеопат.

Я пойду на его свадьбу, которую будут праздновать, как это принято у коптов[180]. Затем я двинусь в путь и надеюсь правильно рассчитать время, чтобы прибыть к пароходу и отправиться на нем во Францию. Мне предстоит преодолеть пустыню, эта дорога короче других, но менее безопасна. Не беспокойтесь обо мне! Менелик дает большой эскорт, составленный из лучших всадников, триста или четыреста человек, может быть, даже пятьсот. Этим храбрым воинам поручена охрана моей персоны и моих сокровищ. Менелик очень щедр и любит делать своим гостям подарки. За мою службу он отблагодарил меня по-королевски. Кроме богатых тканей, украшений и драгоценностей, которые он заставил меня принять, он дал мне ящик, скрепленный его печатью, в который он поместил десять килограммов золотого порошка, что равняется примерно тридцати тысячам франков. Для меня и для вас это целое состояние. Вы возьмете себе сколько захотите, а остальное пойдет на мое следующее путешествие.

Но до него пока еще далеко, и у нас будет много времени, чтобы вместе помечтать о новых странствиях вашей Фрикет. Столько воды утекло, а я все та же! Подумать только, я ведь уехала из дома почти год назад! И оказалась на самом краю нашего полушария! Видела три войны, мои приключения составили бы толстую книгу! И все же я снова мечтаю о путешествиях!

Я неисправима: ведь вначале надо вернуться, а до Джибути еще больше трех недель пути. Это довольно длительная прогулка, и я намереваюсь совершить ее на спине мула, так как мне надоели горбатые животные. Надеюсь, что прибуду вовремя и сяду на французский пароход «Мессажери». Все будет зависеть от погоды, от возможных происшествий, от моих желаний и везения.

Не грустите обо мне: я очень рада, мечты мои осуществились, и я чувствую себя счастливее и богаче всех миллионеров, вместе взятых. Честное слово, если бы не начало сезона дождей, то я могла бы ехать по суше: либо через Азию, либо через Африку. Да, это было бы здорово. Но нет, надо быть благоразумной. Я сказала, что поеду самым коротким и быстрым путем. Хочу вновь увидеть свою милую Францию, поцеловать вас, мои дорогие. Я никогда не переставала думать о вас, люблю вас всем сердцем. Вы себе не представляете, как это чувство выручало меня в самые трудные моменты моих невероятных приключений. Вы близки мне как никогда, я вижу ваши лица, глаза, слышу знакомые голоса, угадываю движения. У меня такое ощущение, что я от вас вовсе не уезжала.

Я перечитываю ваши письма, целую фотографии и, вспоминая какой-нибудь эпизод из того, что мне пришлось пережить, спрашиваю себя:

— Как поступил бы папа, если бы он был на моем месте? А что сделала бы мама, окажись она под градом пуль на горбу верблюда? Захотели бы детишки попасть в герои «Журнала путешествий»?

Да, я не устану повторять, что вы — мои самые любимые на свете люди! И я хочу закончить свое длинное письмо очень серьезным обещанием:

До скорого свидания в нашем предместье.

Крепко целую и обнимаю вас,

Ваша Фрикет.
P. S. Если в дороге случится что-то непредвиденное, я могу задержаться. Надеюсь, что вы не станете на меня сердиться. Я действительно хочу вернуться, однако знать наверняка можно лишь час отправления, а разве можно точно назвать тот час, когда ты приедешь домой, если тобой целиком владеет непреодолимая страсть к путешествиям?»

Конец

Примечания

В старом переводе (издание П. Сойкина) роман выходил под названием «С красным крестом».

1

Сент-Антуанское предместье — рабочий квартал в Париже, на правом берегу р. Сены, к востоку от площади Бастилии.

(обратно)

2

Тирольская шляпа — убор в народной одежде жителей местности Тироль в Альпах (Австрия), их наряд отличается своеобразием, красочностью, обилием простых украшений.

(обратно)

3

Сойка — птица семейства вороновых, длина 34 см, с оригинальным оперением.

(обратно)

4

Сафьян — тонкая, ярко окрашенная кожа из шкур коз и овец.

(обратно)

5

Корея — государство на одноименном полуострове на востоке Азии. 223 тыс. кв. м. Население на 1899 г. — 5,3 млн. чел. Первые раннефеодальные государства образовались здесь в начале н. э. Затем Корея долгое время была предметом захватнических вожделений своих соседей. Находилась в вассальной зависимости от Китая. Объявила себя самостоятельной (1876 г.), вела борьбу против Японии и Китая, в 1894 году произошло народное восстание, для подавления которого Китай выслал в Корею отряд «Зеленого Знамени» численностью в 2,5 тыс. воинов. 1 августа 1894 года Япония объявила Китаю войну, которая завершилась 14 апреля 1895 года. Китай признал независимость — Кореи и сделал Японии крупные территориальные уступки. Эти события и положены в основу первой части романа.

(обратно)

6

Пушки Круппа — производились на фирме, основанной Фридрихом Круппом в 1811 году в г. Эссене (Германия) и выпускавшей сначала мелкие изделия. С переходом фирмы к наследнику Альфреду Круппу (1812–1887) началось производство пушек разработанных здесь систем (1847 г.). Фирма стала концерном с предприятиями в 20-ти странах мира. Активно вооружала Пруссию, а затем Германию во всех ее войнах, способствовала приходу Гитлера к власти, являлась одним из главных поставщиков фашистской армии.

(обратно)

7

Тюрбан — мужской головной убор у народов Востока, состоит из круглой или многогранной шапочки — фески, или тюбетейки, обмотанной легкой материей.

(обратно)

8

Геральдическое изображение — рисунок на гербе государства, монарха, знатной фамилии; изображение тигра имеется, например, на гербах Малайзии, Сингапура.

(обратно)

9

Макаки — один из родов обезьян; здесь — унизительное прозвище китайцев, данное им европейцами.

(обратно)

10

Готическое искусство — художественный стиль середины XII–XVI веков, для которого, в частности, характерны небывалые по высоте и обширности соборы со стрельчатыми окнами, разноцветными стеклами, сложным орнаментом, многочисленными статуями на здании и т. п.

(обратно)

11

Гюго Викто́р Мари (1802–1895) — знаменитый французский поэт, драматург, прозаик.

(обратно)

12

Клареси Арсен Арно, прозвище Жюль(1840–1913) — французский писатель-беллетрист, а также автор исторических трудов. Его «История революции 1870–1871 годов» (издана в 1872–1875, в двух томах) написана с открыто реакционных позиций.

(обратно)

13

Фламмарион Камиль (Камилл; 1842–1925) — французский астроном, а также автор научно-популярных книг. Имел собственное издательство, выпускал журнал «Астрономия».

(обратно)

14

Фигье Луи (1819–1894) — французский ученый и писатель, занимался естественными науками, проповедовал идею бессмертия человеческой души.

(обратно)

15

Дон Кихот — герой романа испанского писателя Сервантеса Сааведра Мигеля де (1547–1616) «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» (части 1 и 2, 1605, 1615), благородный странствующий рыцарь, борец за справедливость, защитник унижаемых.

(обратно)

16

Лицей — в Западной Европе XIX века учебное заведение, дающее по окончании диплом бакалавра.

(обратно)

17

Марш Альфред и маркиз де Компьень — французские исследователи Африки в XIX веке.

(обратно)

18

Лион — город и порт во Франции, при впадении Сены в Рону. Известен с 43 года до н. э. Население на 1896 год — 416 тыс. чел. В XIX веке был вторым по величине в стране и одним из крупнейших промышленных и торговых центров Европы.

(обратно)

19

Марсель — город и порт во Франции на Средиземном море, близ устья Роны. Основан около 600 года до н. э. Население на 1896 год — 348 тыс. чел. (третий в стране после Парижа и Лиона).

(обратно)

20

Иокогама (нынешнее название Иокохама) — город в Японии на о. Хонсю. Крупнейший порт страны. Основан в 1858 году. Население на 1896 год — 170 тыс. чел.

(обратно)

21

Порт-Саид — город и порт в тогдашнем Египте, в Средиземном море, при входе в Суэцкий канал, во время строительства которого он был основан (1859 г.). Маршрут, указанный здесь, проходит через порты государств и колоний Йемена, Индии, Сингапура, Кореи, Гонконга, Китая и заканчивается в Японии.

(обратно)

22

Кобэ (Кобе) — город и порт в Японии, на о. Хонсю. Население в конце XIX века — 150 тыс. чел.

(обратно)

23

Хиросима — город и порт в Японии на о. Хонсю. Население на 1893 год — 901 тыс. чел. Известна тем, что 6 августа 1945 года США сбросили на город первую атомную бомбу, когда было убито и ранено 140 тыс. чел.

(обратно)

24

Фусан (ныне Пусан) — город и порт на юго-восточном побережье Кореи. Возник в первых веках н. э. С XV века важная приморская крепость. С 1876 года — первый в стране город, открытый для иностранцев, где обосновались японцы. Вскоре превратился в крупный торговый и промышленный центр.

(обратно)

25

Скальпель — небольшой хирургический нож.

(обратно)

26

Хлороформ — бесцветная сладковатая жидкость со своеобразным запахом; применяется как болеутоляющее средство.

(обратно)

27

Дегустация — проба на вкус качества какого-либо продукта (вина, чая, сыра и т. п.).

(обратно)

28

Рокфор, ливаро — французские сыры, мягкие, обладающие острым вкусом и специфическим сильным запахом.

(обратно)

29

Пенсне — очки без заушных дужек, держащиеся посредством зажимающей переносицу пружины.

(обратно)

30

Инкубация — высиживание птенцов из яйца самкой птицы; инкубатор — аппарат, заменяющий наседку.

(обратно)

31

По всей видимости, правы и те и другие, а различие в сроках объясняется температурными колебаниями. На экваторе срок инкубации оказывается короче, чем в менее жарких районах, так как там выше температура.

(обратно)

32

Буддийский идол. — Буддизм — одна из трех (наряду с христианством и исламом) мировых религий. Возникла в VI–V веках до н. э. в Древней Индии. Основатель — Сиддхартха Гуатама (623–544 до н. э.), получивший имя Будда. Статуи, изображающие его, заменяют иконы и служат предметом поклонения.

(обратно)

33

Мускус — вещество сложного состава со специфическим резким запахом, выделяемое особым органом самца одного из видов животных — кабарги; применяется в медицине и парфюмерии.

(обратно)

34

Ковчег — судно, которое, как сказано в Библии, построил праведник Ной, чтобы спасти от всемирного потопа все живущее на Земле, посадив на корабль по паре всякого живого существа для последующего размножения.

(обратно)

35

Баклан — водоплавающая птица, длина тела 55–92 см. Питается рыбой. Легко поддается дрессировке и приносит в клюве хозяину свою добычу.

(обратно)

36

Экстравагантный — сумасбродный, причудливый, из ряда вон выходящий.

(обратно)

37

Каста — здесь: общественная группа, ревниво оберегающая свою обособленность, свои сословные или групповые привилегии.

(обратно)

38

Чалма — мужской головной убор у мусульман.

(обратно)

39

Паланкин — крытые носилки, которые держат на плечах два или четыре носильщика; предназначены для переноски знатных и богатых.

(обратно)

40

Сеул — главный город Кореи (ныне — Южной Кореи). Возник в раннее средневековье (древнейшее сохранившееся сооружение датируется 1085 годом). Население в середине 90-х годов XIX веха — около 200 тыс. чел. Официальное название этого города — Хан-Янг. Китайцы зовут его Уанг-Чинг, а корейцы — Сьеур. Последнее было переделано местными китайцами в Сеул, что и было впоследствии заимствовано европейцами. (Примеч. авт.)

(обратно)

41

Сфинкс — в Древнем Египте статуя фантастического существа с телом льва и головой человека (реже — животного).

(обратно)

42

Тогакуты (правильно — Тонхаки) — в буквальном переводе означает «Восточное учение». Автор неточно истолковывает его сущность. Учение и вдохновленное им движение были направлены против феодального гнета и официальной религиозной идеологии, признавало право людей на равенство на земле, призывало отстаивать свободу вероисповедания и претворять идеи равенства в жизнь. Под этими лозунгами происходило восстание крестьян в Корее в 1893–1894 годах.

(обратно)

43

Чемульпо (название имело много вариантов; ныне — Инчхон) — город и порт в Южной Корее, аванпост Сеула. Возник в 1880-х годах, был одним из первых портов страны, открытых для иностранцев-предпринимателей и торговцев.

(обратно)

44

Женсан (имел разные названия, ныне — Вонсан) — город и порт на восточном побережье Кореи, ныне — в Корейской Народно-Демократической Республике. Население на 1895 год — 15 тыс. чел.

(обратно)

45

Микадо — титул японского императора.

(обратно)

46

Ли Уи (правильно — Ли Хи; 1852–1919) — король Кореи с 1864 года, император с 1897 года, выступал против влияния Японии на свою страну и был низложен, а затем отравлен японскими агентами.

(обратно)

47

Миссионер — лицо, посланное господствующей церковью для религиозного проповедничества среди иноверцев, главным образом отсталых стран; одновременно несли понятия и навыки общечеловеческой культуры.

(обратно)

48

Орден — здесь: монашеские, рыцарские, масонские и другие организации, преследующие религиозные и иные идеологические цели.

(обратно)

49

Луара — самая длинная (1012 км) река Франции, впадает в Бискайский залив, образуя эстуарий, то есть широкое устье с многочисленными рукавами. Вдоль реки расположены крупные города Орлеан, Тур, Нант.

(обратно)

50

Кюре — католический священник во Франции, Бельгии и некоторых других странах.

(обратно)

51

Обервилье, Пантен, Бонди, Бобиньи — предместья в северо-восточной части Парижа (ныне в городской черте), недостаточно благоустроенные, изобиловавшие фабриками.

(обратно)

52

Фонограф — прибор для записи звука на восковой валик и воспроизведения записанного. Фонограф создал в 1877 году американский инженер Эдисон Томас Алва (1847–1931), автор около тысячи изобретений.

(обратно)

53

Фаворит — любимец, пользующийся покровительством влиятельного лица.

(обратно)

54

Неаполь — город-порт в Южной Италии, у подножия действующего вулкана Везувия. В древности — греческая колония. Население на 1894 г. — 539 тыс. чел.

(обратно)

55

Квинтэссенция — здесь: самое важное, существенное, главное.

(обратно)

56

Порт-Артур (ныне — Люйшунь) — город и порт в Китае. Получен Россией во временную аренду в 1898 году. В 1905–1945 годах оккупирован Японией. Освобожден Советской Армией, был ее военной базой, возвращен Китаю в 1955 году.

(обратно)

57

Циновка — плотная плетенка из лыка, соломы, камыша, травы. У многих народов Океании, Южной Азии, Африки — подстилка для сидения.

(обратно)

58

Султан — украшение из перьев или конских волос на головном уборе.

(обратно)

59

Фетр — материал, получаемый валянием из тонкого волоса (пуха) кроликов, зайцев, пушных зверей, овечьей шерсти; идет на изготовление обуви, головных уборов.

(обратно)

60

По приговору братьев она умрет (лат.).

(обратно)

61

Она примет смерть добровольно и по желанию — либо от яда, либо от кинжала, либо от шнурка (лат.).

(обратно)

62

Иуда — по Библии, один из 12-ти апостолов (учеников Христа), предавший учителя; имя Иуды стало символом предательства.

(обратно)

63

Балдахин — пышный навес из тканей на шестах или столбах.

(обратно)

64

Эмблема — условное или символическое изображение какого-либо понятия или идеи.

(обратно)

65

Эскорт — конвой, охрана, прикрытие.

(обратно)

66

Сен-Сир — селение во Франции, близ Версаля. Население на 1891 год — 3641 чел. В 1808 году Наполеон Бонапарт основал здесь высшую школу для подготовки офицеров пехоты и кавалерии (на 800 чел.).

(обратно)

67

Авантюрист — искатель приключений; беспринципный делец; проходимец.

(обратно)

68

Камфорное дерево — вечнозеленое дерево, семейства лавровых; все его части дают камфорное масло с приятным сильным запахом, используемое в медицине, а древесина — для изготовления разного рода поделок.

(обратно)

69

Редут — полевое земляное укрепление, круглое или квадратное, с валом и рвом.

(обратно)

70

Форт — долговременное оборонительное сооружение, способное вести круговую оборону, чаще всего является составной частью крепости.

(обратно)

71

Джонка — небольшое судно с прямыми парусами, используется в китайских и малазийских водах.

(обратно)

72

Броненосец — основной класс боевых кораблей 2-й половины XIX — начала XX века с башенной артиллерией калибра 305 мм и мощной броней. Постепенно сменялись линейными кораблями (линкорами), а те — крейсерами.

(обратно)

73

Маньчжурия — одна из стран, входивших в Китайскую империю, точные границы не были определены, территория исчислялась от 478 до 954 тыс. кв. км, население в конце XIX века — 5–23 млн. чел. В настоящее время — официальная часть Китая, носит название Дунбей.

(обратно)

74

Мадагаскар — остров в Индийском океане, близ берегов Африки, отделен от нее Мозамбикским проливом. Площадь — 596 тыс. кв. км. Население в конце XIX века — 3,5 млн. чел. После ряда неудачных попыток Франция захватила остров в 1895 году без объявления войны, сделав его колонией. С 1960 года — самостоятельное государство Малагасийская республика. В 1975 году переименована в Демократическую Республику Мадагаскар. Основное население — малагасийцы. Столица Антананариву.

(обратно)

75

Таматава (Таматаве) — город и порт на восточном берегу о. Мадагаскар, население в конце XIX века — 15 тыс. чел.

(обратно)

76

Киото — город в Японии, на о. Хонсю, крупный промышленный, торговый центр и транспортный узел. Построен в 792–794 годах. Население на 1892 год — 298 тыс. чел.

(обратно)

77

Джибути — город и порт на Восточном берегу Африки, в Баб-эль-Мандебском проливе, соединяющем Красное море с Индийским океаном. Обслуживал внешнеторговые операции Эфиопии (Абиссинии). Население около двух тыс. чел. Построен в 1888 году.

(обратно)

78

Реюньон — остров в Индийском океане, восточнее Мадагаскара, владение Франции. 2,5 тыс. кв. км. Население на 1892 год — 172 тыс. чел.

(обратно)

79

Маюнга (ныне — Мажунга) — порт на северо-западном берегу о. Мадагаскар, население в конце XIX века — 6–7 тыс. чел.

(обратно)

80

Кофр — дорожный сундук с несколькими отделениями.

(обратно)

81

Мул — помесь осла и кобылы; помесь жеребца и ослицы называется лошак.

(обратно)

82

Зебу — род крупного рогатого скота, похож на корову с горбом и большими рогами. В Азии, Африке, Южной Америке одомашнивается. Мясо не отличается от говядины. Удои за период лактации (дойки) — 500–600 кг, жирность молока до 4,5 процентов. Используется как тягловая сила.

(обратно)

83

Экспедиционный корпус — воинские части, направляемые для выполнения задач в других государствах (чаще всего — для захвата и покорения других земель).

(обратно)

84

Иностранный легион — название наемных воинских формирований Франции (с 1831 г.) и Испании (1920 г.), предназначенных для подавления национально-освободительных движений в колониях и революционных выступлений в метрополиях.

(обратно)

85

Не совсем ясная реплика, понятная, очевидно, современникам. Возможно, имеется в виду маркиз Фердинанд де Граммон (1805–1889), член палаты депутатов, затем Учредительного собрания и Законодательного собрания Франции, где он энергично отстаивал идеи конституционализма.

(обратно)

86

Пророк — человек, наделенный силой прозрения, даром озарения, откровения (т. е. передачи людям истин, исходящих от Бога, выражающих Его волю). В данном случае имеется в виду пророк Мухаммед (ок. 570–632 гг.), основатель ислама.

(обратно)

87

Апока́липсис (иначе: Откровение Иоанна Богослова) — одна из книг Нового завета, написанная в 68 или 69 году. Содержит пророчества о конце света, борьбе между Христом и Антихристом, Страшном суде и т. п.

(обратно)

88

Волынка — музыкальный инструмент в виде кожаного мешка, надуваемого воздухом, который при умелом нажатии руками выходит через вделанные в мешок трубочки, издавая нужные звуки.

(обратно)

89

Мачете — длинный нож для уборки сахарного тростника и прорубки троп в глухих зарослях.

(обратно)

90

Бецибока — река в северной части острова Мадагаскар, пересекает почти весь остров, впадает в Мозамбикский пролив. Длина приблизительно 800 км.

(обратно)

91

Мальгаши — сравнительно недавнее название коренных жителей (туземцев) Мадагаскара. Существовало другое, более раннее название — мадегасы, включавшее в себя древнее африканское население острова. Сейчас принято наименование — малагасийцы.

(обратно)

92

Сингапур — государство в Юго-Восточной Азии на о. Сингапур и мелких островах. Отделен проливом от Индонезии. Площадь острова 555 кв. км. Население на 1891 год — 185 тыс. чел. С начала XIX века — британская колония, с 1965 года — суверенная республика. Столица — город Сингапур.

(обратно)

93

Тананариве (ныне — Антананариву) — столица Мадагаскара. Основана в 1-й половине XVII века. До конца XIX века — резиденция королей, в 1890-х — 1960-х годах — административный центр французского владения, с 1960 года — столица независимого государства Демократическая Республика Мадагаскар. Население в конце XIX века — 80–90 тыс. чел.

(обратно)

94

Миазмы — устарелое понятие; обозначало ядовитые испарения продукты гниения, якобы вызывающие заразные болезни.

(обратно)

95

Лигатура — здесь: материал для перевязки кровеносных сосудов.

(обратно)

96

Рафия — род пальм с очень крупными перистыми листьями, из которых приготавливались волокна.

(обратно)

97

Импровизатор — человек, обладающий способностями сочинять стихи, музыку, речь без предварительной подготовки.

(обратно)

98

Канонерка — относительно небольшой, неглубоко сидящий военный корабль, предназначенный для действий у берегов и на мелководье на морях и реках.

(обратно)

99

Мольер (наст, имя Жан Батист Поклен; 1622–1673) — французский драматург, актер, театральный деятель, реформатор сценического искусства.

(обратно)

100

Имеется в виду специальная кружка с резиновой трубкой, применяемая для очищения желудка; клизма.

(обратно)

101

Кальян — курительная трубка особого устройства, при котором табачный дым пропускается через воду и очищается там.

(обратно)

102

Монокль — круглое оптическое стекло для одного глаза, вставляется в глазную впадину вместо очков.

(обратно)

103

Кофеин — вещество, содержащееся в кофейных зернах, листьях чайного дерева, некоторых других растений. Употребляется в медицине как средство, возбуждающее нервную систему.

(обратно)

104

Эфир — здесь: пахучая летучая жидкость, применяемая в технике как растворитель, в медицине как обезболивающее средство.

(обратно)

105

Стихарь — длинная одежда с широкими рукавами, церковное облачение служителей церкви.

(обратно)

106

Епитрахиль — часть священного облачения при богослужении; нечто вроде передника, надеваемого на шею и спускающегося почти до земли.

(обратно)

107

Месса — богослужение у католиков, имеющее сходство с православной обедней.

(обратно)

108

Алтарь — часть христианского храма, где находится престол, на котором производятся священнодействия.

(обратно)

109

Фут — английская мера длины, равная 12 дюймам, или 30,479 см.

(обратно)

110

Капеллан — католический священник.

(обратно)

111

Саркофаг — здесь: гроб.

(обратно)

112

Амулет — предмет, носимый суеверными людьми на теле как колдовское средство, якобы предохраняющее от болезней, ран, вражеского «чародейства» и т. п.

(обратно)

113

Паписты — католики, главой которых является папа римский.

(обратно)

114

Стервятники — здесь: род птиц семейства грифовых, размером с курицу, питаются падалью.

(обратно)

115

Гиена — хищник, длина тела около метра, некоторые виды — с полосатой шкурой. Питаются падалью диких копытных.

(обратно)

116

Грифы — хищные птицы нескольких видов. У кондоров размах крыльев достигает трех метров. Питаются падалью, отбросами.

(обратно)

117

Методисты — религиозная секта (отколовшаяся от официальной церкви часть верующих) в Англии XVIII века, поставившая целью строго (методически) соблюдать все правила церковных обрядов, жить в безусловном согласии с заповедями Евангелия.

(обратно)

118

Пунш — напиток из вина, рома, воды, сахара и лимона; подается к столу зажженным.

(обратно)

119

Фосфор — химический элемент; имеет несколько видов. Белый фосфор легко самовоспламеняется, светится в темноте; ядовит.

(обратно)

120

Терпентиновое масло — скипидар, получаемый при перегонке смолы хвойных деревьев.

(обратно)

121

Фанатик — страстно преданный своим верованиям и убеждениям при нетерпимости к чужим; в переносном значении — страстно преданный чему-либо.

(обратно)

122

Прострация — состояние предельного истощения, расслабленности, беспомощности.

(обратно)

123

Сенегальские стрелки — наемники, которых вербовала Франция в своей колонии Сенегал, расположенной в Северо-Западной Африке.

(обратно)

124

Таджора (Таджура) — залив при Баб-эль-Мандебском проливе у берегов Северо-Восточной Африки.

(обратно)

125

Обок — площадь с островами 6 тыс. кв. км., население в конце XIX века — 22 тыс. чел. Захвачена Францией в 1883 году, имела значение как важный опорный пункт на торговых путях. Позднее стала называться Французским Сомали. В настоящее время — независимая республика Джибути.

(обратно)

126

Болид — очень яркая «падающая звезда».

(обратно)

127

Талари — вероятно, искаженное название талера — серебряной монеты, впервые отчеканенной в 1518 году в Чехии и получившей распространение в Германии, Италии, Скандинавских и англоязычных странах.

(обратно)

128

Баб-эль-Мандебский пролив — между Аравийским полуостровом и Африкой. Соединяет Красное море с Аравийским. Длина 50 км, наименьшая ширина 26,5 км, глубина 182 м (на фарватере, т. е. месте прохода судов).

(обратно)

129

Бушприт — горизонтальная или наклонная мачта, выставленная вперед с носа судна (у парусников). Служит для вынесения носовых парусов и улучшения маневровых качеств судна в непогоду или при неблагоприятных условиях боя, аварии и т. п.

(обратно)

130

Рикошет — отскакивание снаряда, пули, осколка под некоторым углом от поверхности, о которую они ударились.

(обратно)

131

Крейсер — быстроходный военный корабль с сильным вооружением, предназначенный для дозорной и разведывательной службы и боевых действий против неприятельских судов.

(обратно)

132

Абиссиния (Эфиопия) — государство на северо-востоке Африки. Площадь — 1,2 млн. кв. км. Это как бы громадная естественная крепость на скале средней высотой около двух тыс. м над уровнем моря. Население в конце XIX века — 15 млн. чел. Первые государственные образования на этой территории появились во 2-й половине 1-го тысячелетия до н. э. В XIII веке упоминается уже Эфиопское государство. В XVIII веке власть единого правителя становится формальной, страна разделилась на области-княжества. Во второй половине XIX столетия предпринимаются попытки воссоздать единое государство и одновременно дать отпор захватническим притязаниям Великобритании и особенно Италии. В декабре 1894 года — январе 1895 года итальянский экспедиционный корпус (20 тыс. чел.) оккупировал абиссинскую провинцию Тигре, но получил отпор от армии в 70–150 тыс. чел. под командованием Менелика II. После решающего сражения 1 марта 1896 года Италия признала свое поражение и независимость Абиссинии. События этой войны и описаны в третьей части романа.

(обратно)

133

Негус — титул императора Абиссинии (Эфиопии).

(обратно)

134

Менелик II (Мынилык; 1844–1913) — император Эфиопии. Заняв в 1889 году престол, продолжил начатую своими предшественниками политику, боролся за воссоздание централизованного государства. Именно под его водительством одержана победа над Италией. Заключил договоры о признании независимости своей страны с рядом европейских государств. Открыл первый госпиталь и первую школу в столице.

(обратно)

135

Зейла — город и порт в Северо-Восточной Африке, на побережье Аденского залива. Упоминается с VI века. Население в конце XIX века — 2 тыс. чел. В 1875 году захвачен Египтом, который вскоре отказался от владения городом, и Зейлу заняли англичане.

(обратно)

136

Бирмингем — город в Великобритании, в 175 км к северо-западу от Лондона. Возник в первые века н. э. Население на 1891 год — 478 тыс. чел.

(обратно)

137

Криспи Франческо (1818–1901) — итальянский государственный деятель. Проводил активную захватническую внешнюю политику. Провал в итало-абиссинской войне 1895–1896 годов заставил Криспи уйти с политической арены.

(обратно)

138

Нубийцы — народ в Египте и Судане, утративший древнюю культуру, ныне бесписьменный.

(обратно)

139

Данакилы — народ на северо-востоке Эфиопии и во Французском Сомали.

(обратно)

140

Хедив — в 1867–1922 годах официальный наследственный титул вице-короля Египта, дарованный султаном (правителем Турции), в формальной зависимости от которого находился Египет.

(обратно)

141

Департамент — здесь: название административно-территориальной единицы во Франции.

(обратно)

142

Шоа — самостоятельное княжество в составе Абиссинии. Площадь — 75 тыс. кв. км. Население (конец XIX в.) — 2 млн. чел. Главный город Аддис-Абеба являлся и столицей страны. До объявления себя императором здесь правил Менелик II.

(обратно)

143

Галла — группа народов (полунегры, полуарабы), живущих в Эфиопии и соседних районах. В XIX веке занимаемую ими территорию иногда считали самостоятельной страной.

(обратно)

144

Нубия — страна на северо-востоке Африки, входила в состав Египта. Площадь — 743 тыс. кв. км, почти сплошная пустыня. Население в конце XIX века — около одного млн. чел.

(обратно)

145

Судан — до конца XIX века свободная территория внутренних земель Северной Африки. Около 5 млн. кв. км. В 1897 году частично занята Египтом и Великобританией. С 1959 года — независимая Республика Судан.

(обратно)

146

Нил — река в Африке, самая длинная в мире (6671 км). Впадает в Средиземное море, образуя дельту. Общая длина судоходных путей — 3 тыс. км.

(обратно)

147

Эритрея — провинция Эфиопии на побережье Красного моря. В 1890–1940 годах была оккупирована Италией.

(обратно)

148

Офтальмия — воспаление глаз.

(обратно)

149

Конъюнктива — соединительная оболочка глаза.

(обратно)

150

Сутана — одежда католического духовенства вне богослужения.

(обратно)

151

Муслин — легкая тонкая ткань.

(обратно)

152

Муэдзин — служитель религиозного культа у мусульман, созывающий с минарета — высокой башни, поставленной рядом с мечетью (храмом), — верующих на молитву.

(обратно)

153

Берберы — группа народов в Северной и Северо-Восточной Африке.

(обратно)

154

Дромадер (дромедар) — одногорбый верблюд. Длина около 2,1 м. Одомашнен в глубокой древности. В диком виде не встречается.

(обратно)

155

Умберто I — король Италии в 1878–1900 годах. Монархическая власть в стране тогда носила уже чисто формальный характер.

(обратно)

156

Берсальеры — солдаты отборных пехотных частей итальянской армии.

(обратно)

157

Оптический телеграф — система визуальной (зрительной) связи с использованием семафорной техники и азбуки; сигналы подаются комбинированием множества реек, установленных на башнях, находящихся в пределах видимости друг друга. Изобретатель — французский инженер Шапп Клод (1763–1805), разработал систему в 1793 году, построил первую линию передачи Париж — Лилль (Франция) протяженностью по прямой около 200 км (1794 г.). Оптический телеграф получил распространение в первой половине XIX века, пока не был сменен электрическим.

(обратно)

158

Аванпост — передовой пост.

(обратно)

159

Авангард — часть сил, выдвинутых вперед или в сторону для охраны войск при их движении к фронту, чтобы не допустить внезапного нападения противника.

(обратно)

160

Шоаны — народ, населявший Шоа.

(обратно)

161

Хламида — короткая накидка, которая перекидывается через левое плечо и застегивается на правом.

(обратно)

162

Бурнус — в Африке плащ из плотной шерстяной ткани с капюшоном, обычно белый.

(обратно)

163

Конвенция — международный договор по какому-либо специальному вопросу.

(обратно)

164

Нитрат серебра — серебряная соль азотной кислоты.

(обратно)

165

Йодистый калий — соединение йода с калием.

(обратно)

166

Хайле-Мэлекот — негус Шоа, убит в 1855 или 1856 году.

(обратно)

167

Теодорос Абиссинский (он же Федор II; 1818–1868) — император Абиссинии (1855–1868 гг.), застрелился во время боя, терпя поражение.

(обратно)

168

Вассал — здесь: подчиненное или зависимое государство либо лицо.

(обратно)

169

Иоанн (Иоханнес) — император Абиссинии (1872–1889), смертельно ранен на поле боя; его преемником на троне стал Менелик II.

(обратно)

170

Солейе Поль (1842–1886) — французский путешественник по Африке, куда совершил в 1865–1882 годах шесть длительных поездок.

(обратно)

171

Адуа — столица Тигре, находившаяся на 14°9′ северной широты и 36°35′ восточной долготы в отсчете от Парижа. Насчитывала около 4000 жителей. Имела сильные укрепления.

(обратно)

172

Гомер — легендарный древнегреческий слепой поэт. Время его жизни не установлено (приблизительно между XII и VII вв. до н. э.). Ему приписывают авторство эпических произведений «Илиада» и «Одиссея».

(обратно)

173

Альпийские стрелки — горные войска в итальянской и французской армиях.

(обратно)

174

Аддис-Абеба — город в Абиссинии, основан в 1887 году, с 1889 года — столица страны. Население к 1891 году выросло с 1-й до 50-ти тыс. чел.

(обратно)

175

Макрель (скумбрия) — род рыб отряда окунеобразных, длина до 60 см, вес до 1,6 кг. Очень вкусны, ценный объект промысла.

(обратно)

176

Версаль — пригород Парижа в 17-ти км к юго-западу. Получил всемирную известность благодаря памятникам архитектуры и искусства и событиям, которые там происходили. В 1632 году — небольшое поселение, приобретенное королем. В 1661 году начал строиться дворец, ставший королевской резиденцией (1682–1789 гг.). С 1830 года Версаль — Национальный музей.

(обратно)

177

Сен-Жермен — город в Версальском округе, в 13-ти км к западу от Парижа. Жителей на 1891 год — 14 тыс. чел. Замечательные архитектурные памятники, лес площадью в 4,5 тыс. га. Излюбленное место прогулок парижан.

(обратно)

178

Анкобер — бывший главный город абиссинской провинции Шоа, жители которого в 1892 году были почти полностью истреблены холерой и голодом.

(обратно)

179

Династия — ряд монархов из одного и того же рода, одной и той же фамилии.

(обратно)

180

Копты — название египтян, принявших христианство (основная часть населения страны — мусульмане), живут в Египте, язык — арабский.

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  •   ГЛАВА 10
  •   ГЛАВА 11
  • Часть вторая
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  •   ГЛАВА 10
  •   ГЛАВА 11
  • Часть третья
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  • *** Примечания ***