КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Бабочка на огонь [Елена Аверьянова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Елена Аверьянова Бабочка на огонь

«Старый я стал, — подумал кинорежиссер Артем Басманов. — Работать не хочу, а созерцать нравится».

Лежал он в длинном плетеном кресле, в котором можно было удобно вытянуть ноги, в соломенной шляпе, с вкусной сигаретой в руке, накрытый клетчатым пледом: его принесла и заботливо укрыла мужа Леночка, на которой Басманов семь лет назад женился. Позади него стоял большой каменный дом — почти такой же, как у других важных соседей по поселку, расположенному недалеко от Москвы. Перед глазами и вокруг Артема стелилась березовая роща. В ней раздавался монотонный звук топора. Это нанятый рабочий, молодой немой парень, к тому же больной даунизмом, избавлял рощу от старых деревьев. Парня звали Сережа.

Деревья хвойных пород — лохматые ели и сосны, похожие на столбы, — Басманов не любил за тучи комаров, их населяющих, и за вампиризм, который, по свидетельствам ученых, эти деревья проявляют по отношению к человеку. Больше всего старому, но моложавому режиссеру хотелось бы иметь в своих владениях липовую аллею — шикарно долгую, с могучими, высокими деревьями по обеим сторонам не широкой, но и не узкой дороги. Чтобы и конь мог по ней проскакать, и карета прокатиться, и машина проехать, не задеть за чудесно вырезанную столетиями кору лип, ну и сам, конечно, чтобы мог прогуляться.

«Для этого мне нужно было родиться в прошлом веке и желательно — князем, например, Юсуповым», — думал режиссер, но и на свою судьбу не обижался.

Пусть время больших свершений миновало, слава осталась при нем. Фильмы, снятые Басмановым, часто показывали на всероссийских экранах, его имя неизменно фигурировало в составах почти всех киношных жюри, недавно, от нечего делать, он издал культовую книгу воспоминаний о себе и о своих женах, знаменитых только знакомством с ним. Чего еще ему было желать? Разве что какой-нибудь обыкновенной, простой мелочи. Докурить, например, эту вкусную сигарету, досмотреть закат за рощей, дослушать соловья.

Удар топора сзади по голове, в которой было много мыслей о бренности существования, не позволил уже убитому режиссеру сделать ни первого, ни второго, ни третьего. Его жизнь раскололась, как голова, как большой кокосовый орех из рекламы шоколада «Баунти». Несмотря на то, что красивый плод с пальмы, упав, разбился на две одинаковые по размеру половинки, жизнь режиссера Басманова раскололась на две части неровно. Одна часть была, собственно, почти вся жизнь, вторая — ее несколько последних минут, в течение которых перестало биться сердце, кружиться по телу кровь.

— Я только молю бога, чтобы он ничего перед смертью не понял, — плакала через неделю на плече у Златы молодая жена убитого режиссера, которую он звал не иначе как Леночка.

«Леночка, передай соль, пожалуйста», «Давай пить чай», «Что тебе подарить на день рождения, Леночка?», «Я пойду в сад встречать закат, Леночка».

— Вот и встретил последний в своей жизни закат, — со скорбью в голосе сказала Злата — единственная дочь убитого режиссера, поглаживая худенькие плечи Леночки.

Молодая вдова зарыдала еще пуще — в голос. Чтобы прекратить истерику — сама еле сдерживалась, — Злата напоила Леночку снотворным и уложила в кровать, ласково сказав: «Утро вечера мудренее». Леночка заснула моментально и крепко, но и во сне, и в горе выглядела просто великолепно.

Злата вспомнила, как интересно вела себя Лена на похоронах — не плакала, а тихо скулила, время от времени вскрикивая: «Не пущу, Артем Сергеевич, не пущу» или обращаясь к сыну: «Трогай папу, Гриша, гладь».

Такое Злата видела впервые, думала, что в подобной ситуации вдовы каменеют или бурно рыдают. Как будущий режиссер, Злата была благодарна Леночке за этот вид горя.

В кабинет знаменитого отца Злата поднималась медленно. Казалось, открой она дверь, и восседающий за массивным дубовым столом дух режиссера, не отрывая взгляда от экрана монитора, спросит ее нетерпеливо: «Зачем пожаловали, коллега?»

— За советом, — ответит ему дочь и проскользнет потихоньку в уголок.

Там стоит большое кожаное кресло ручной работы: его подарили отцу в Мексике на фестивале латиноамериканских фильмов. Сначала, прямо на сцене, усадили уважаемого режиссера в кресло — коричневое, с индейскими мотивами, потом на кресле пронесли по всему залу, под аплодисменты зрителей. Момент был очень интересный, его даже показывали в советской программе «Время». Злате тогда было всего десять лет, но она смогла понять величие Басманова, начала боготворить отца. Кресло же, «приехавшее» вслед за режиссером из Мексики, обрело для нее поистине королевский смысл — величия и почитания, власти и славы.

С тех пор Злату было из кресла не вытащить.

Двадцатисемилетняя женщина, тоже режиссер, Злата Басманова и сейчас бы заняла свое законное место в уголке, да дела и время не располагали к воспоминаниям. Уверенным шагом она направилась к компьютеру отца, быстро защелкала мышкой по осветившемуся экрану, начала читать главы второй, еще не напечатанной книги воспоминаний режиссера Басманова. Рабочее название мемуаров звучало так — «Между прошлым и будущим».

В гостиной на первом этаже дома весело закричал мальчишка — позвал маму. Это Гриша — сын ее юной мачехи прибежал из сада. Злата заторопилась — в поисках матери брат мог подняться в кабинет отца. Вход ему сюда, как и ей, никогда не был заказан. Когда Гриша открыл дверь, Злата уже почти все сделала.

— Я хочу поиграть, — безапелляционно заявил чумазый от недозревшей черной смородины нахаленок и встал рядом с компьютером.

Понимать братца и уступать ему свое «место под солнцем» Злата не торопилась.

— А ты спросил разрешения у матери? — спросила она недовольно сопящего мальчишку и не спеша порылась в своей потертой коричневой сумке (подарок отца на предпоследний в его жизни Новый год).

— Она спит, — буркнул Гриша, посмотрев не на Злату, а на экран.

— Значит, нельзя, — вздохнула Злата, сочувствуя брату. — Жди, когда мама проснется. Не станешь же ты ее будить, — добавила она, надеясь на обратное (ей очень надо было, чтобы мальчишка на минутку исчез из кабинета).

— Значит, можно, — не послушался Злату Гриша и, схватив мышь, задвигал стрелкой по монитору.

— Хочешь — фокус? — спросила его находчивая Злата Артемовна.

Гриша соизволил взглянуть на нее, интересуясь.

Довольная, что нашла с братом контакт — привлекла внимание слишком самостоятельного и колючего семилетнего парня, — Злата показала глазами на экран.

— Видишь текст?

— Ну?

— Хочешь, чтобы он исчез?

Гриша хмыкнул.

— Я и так это знаю.

Злата не сдавалась.

— А хочешь, чтобы он исчез и сразу появился снова?

— Вот этого я не знаю, — ответил брат и посмотрел на Злату с некоторой, совсем маленькой долей уважения, потому что авторитетов Гриша в принципе не признавал.

— Нажми эту кнопку, — показала она на одну из клавиш.

Гриша решительно выдвинул вперед нижнюю челюсть и сделал так, как попросила Злата Артемовна.

— А теперь — на эти три вместе, — сказала она, вставая со стула — уступила игроку место.

Мальчишка нажал, но текст, исчезнувший секунду назад с экрана, обратно туда не вернулся.

Гриша еще не очень хорошо, не так, как Злата, умел скрывать свои настоящие чувства, поэтому на старшую сестру он посмотрел обиженно.

— Извини, — широко улыбнулась она. — Фокус не получился.

Не забыв взять коричневую сумочку, Злата вышла из кабинета. Сын Артема Басманова не проводил ее взглядом до двери — он угрюмо смотрел на экран. Через несколько минут из кабинета раздались звуки игрушечных выстрелов. В силу возраста Гриша еще не умел горевать долго.


Раньше над ее именем смеялись часто. Теперь — реже: в эпоху экономических реформ народ косяком пошел неграмотный и равнодушный, да и фильм «Воскресение», который советский экран показывал с завидной регулярностью — раз в три месяца, пропал. Выныривал из небытия иногда, редко, на некоммерческом канале «Культура», который народ, щелкая пультом, обходил стороной: сторонился, значит.

Раньше бывало, как скажешь, предварительно вздохнув и мысленно зажмурившись: «Меня зовут Катюша Маслова», так и отвернешься поскорей от того, кто спросил: «Как вас зовут, девушка?», чтобы не видеть реакции. Особенно несладко приходилось ей во всяких конторках, выдающих разнообразные справки. Столы там стояли плотно, потому что народу, большинство из которых были женщины, работало много. Все они тут же начинали ухмыляться, переглядываться и даже хихикать, не скрывая своей радости по поводу чужого «горя». Ну, еще бы не горе — родиться с известным всей стране именем и вследствие этого почувствовать на своей шкуре ассоциации самых читающих людей в мире, связанные с именем несчастной героини великого писателя. Теперь ей полегче стало жить. То ли народ перестал уважать и читать классиков, то ли сама Катюша повзрослела и стала называть свое имя уверенно, глядя собеседнику прямо в глаза, но бурной реакции в конторках по известному поводу она больше не наблюдала. Людям и своих несчастий хватало — некогда было чужим придавать значение.

— Ну и хорошо. И слава богу — радовалась еще совсем недавно за сорокалетнюю Катюшу ее единственная бабушка, тоже Катерина.

Катерина Ивановна Зимина.

— Кем приходилась вам покойная? — строго спросил неделю назад участковый абсолютно слепую и глухую от горя Катюшу. — Соседи говорят, вы ее внучка, — сам и ответил, пожалев миловидную толстушку с красными глазами, которая сидела перед ним неподвижно, по-истуканьи. — Женщина, вы отвечать будете?

— За что?

Катюшин взгляд стал осмысленным. Милиционер обрадовался, засуетился, живехонько зашуршал бумажками.

— Подпишите, дамочка, здесь и здесь. Для протокола. Сейчас труповозочка приедет.

Катя вцепилась бюрократу в рукав.

— Ее убили. Разве вы не видите? За что, я вас спрашиваю?

Милиционер попытался выдернуть свой рукав.

— Дамочка, вы тут не хулиганьте, — прикрикнул он на Катюшу. — Никто вашу бабушку не убивал. Вот, читайте сами. Медики — не дураки. Они все правильно написали. Приняла бабуся лекарство, а сердце и не выдержало. Дозу не рассчитала покойница. Да отдай же рукав, мундир спортишь.

Катюша уронила голову на руки, лежавшие на столе, безнадежно сказала скорее себе, чем участковому, которому по службе было положено разобраться с маленькой, но чрезвычайно важной деталью:

— Она никогда не пила снотворное. У нее в квартире вообще никаких таблеток не было.

Страж порядка и законности посмотрел на светлые волосы придавленной горем внучки и ответил ей сочувственно:

— Девушка, у меня на участке десять нераскрытых краж, два бытовых убийства, семь ограблений. И это только — за месяц. А вы, наверное, думаете, что у меня, кроме вас, и делов-то нет. Стыдно, девушка.

Посочувствовав себе, участковый ушел. А тут и труповозка приехала — два молодых парня.

— Сотня с этажа, — сообщили они Катюше.

— У меня нет денег, — растерянно ответила она.

Парни развернулись.

— Тогда сама неси или соседей зови.

— Подождите, — остановила парней Катюша. — Я найду денег. Берите носилки.

Заняв сто рублей у бабушкиной соседки, по прозвищу Сычиха, Катюша спустилась к труповозке и расплатилась с парнями. Те повеселели. Машина повезла Катерину Ивановну Зимину в морг.

Катюша поднялась в бабушкину квартиру и только хотела полежать, повспоминать и поплакать, как в дверь опять позвонили. На пороге стояла Сычиха — переминалась с ноги на ногу, заглядывала в комнату поверх Катиных плеч рыжими, навыкате, как у ночной птицы, глазами.

— Мне Катерина свою шаль после смерти завещала. Дала бы мне ее на память, — «убитым», соответственно обстоятельствам, голосом прохныкала ушлая соседка и, чтобы Катюша не думала, давать или нет, закричала о хорошей соседушке Катерине Ивановне, как на похоронах.

В подъезде раздались звуки открываемых дверей.

— Берите, — сцепив зубы, разрешила Катюша.

Соседка нырнула в глубь квартиры, к комоду, открыла нижний ящик и со словами: «Я видела, Катерина всегда шаль сюда складывала», — выдернула из-под тряпья большую толстую, теплую шаль.

Катюша вздохнула — шаль ей самой нравилась. В осенний период, когда тепло в квартиры не спешили давать, бабушка закутывала ее в эту шаль и поила горячим чаем с малиновым вареньем. За малиной в лес бабушка всегда ездила сама — покупной не доверяла.

«…А вы говорите — перепутала дозу снотворного», — вспомнила участкового Катюша и, глядя на крутящуюся у зеркала соседку в бабушкиной шали, спросила:

— А вы Катерину Ивановну когда последний раз видели?

— Вчерась и видела, — радостно, как о живой, сказала Сычиха, но, посмотрев в заплаканное лицо Катюши, быстро сменила тон на хнычущий. — С рынка она шла, а я счетчик вышла посмотреть — он у меня крутит и крутит. Уж и телевизор не включаю, и свет везде погасила, а он все крутится. Я Катерине говорю: «Будь свидетельницей. У меня в квартире свет выключен, а электричество мотает». А она мне, вот голова, и говорит: «А ты холодильник-то не выключила». Я бегом домой, холодильник выключаю, смотрю — не крутится счетчик. Спасибо, говорю, Катерина, а ее уж и след простыл. В квартиру зашла она. Там телефон у нее минут пять орал. Наверное, ты звонила?

— Нет, я ей вчера поздно вечером звонила. Она уже, врач сказал, тогда мертвая была. А вы во сколько с бабушкой разговаривали?

— Часа в три. Катерина на рынок всегда перед закрытием ходила, чтоб подешевле купить.

— Да. Я как-то не подумала об этом. Спасибо. Деньги я вам сразу, как выдадут зарплату, отдам.

— Ничего, ничего. Я подожду. Соседи ведь мы. Вся жизнь на глазах друг у дружки прошла. Квартирка-то кому теперь достанется? — сменила тему разговора соседка. — Тебе, наверное? Не прогадай, девка. Такая квартира в центре, да на втором этаже, да «сталинка» дорого сейчас стоит.

— Да, да, — рассеянно отвечала Катюша, думая, кто бы это мог звонить бабушке вчера часа в три.

— Квартиру-то, говорю, будешь продавать? — крикнула ей в ухо Сычиха. — Меня уж Колька из пятой спрашивал о тебе. Если что, к нему обращайся — он, этот, как его, маклер.

— Не буду я ничего продавать, — разозлилась Катюша. — Самой жить негде.

— Так у тебя же еще одна есть. С мужем где живешь, — с любопытством спросила-сказала старуха.

— Да идите вы все, — в сердцах ответила Катюша и захлопнула перед носом Сычихи дверь. — Нет у меня мужа, — шепотом сказала она себе. — Никого у меня теперь нет. Ни мужа, ни бабушки.

В дверь опять позвонили. Катюша посмотрела в «глазок», глубоко вздохнула и, открыв дверь, спросила неугомонную соседку:

— Ну, что еще?

— Ты меня прости, — нормальным голосом хорошего человека сказала Сычиха. — Я вот еще вспомнила. К Катерине в тот день, почти сразу после звонка, приходил кто-то, и она на того человека так кричала, так кричала. Будто он ее обидел очень. Может, из-за этого у нее сердце не выдержало?

— Тот человек — женщина или мужчина? — быстро, как умелый следователь-дознаватель, обнаруживший след преступника, спросила Катюша.

— Не знаю, — до шепота понизила голос Сычиха. — Молчал он. Да и я не особо прислушивалась. У меня как раз в это время из школы оглоеды приходят. Я на кухню ушла их кормить. Даже в «глазок» потом не поглядела, — с сожалением вздохнула старуха.

Катюша вернулась в комнату, из которой только что вынесли ее единственного родного человека на земле — бабушку, с обшарпанного деревянного столика двумя пальцами, за крышку и дно, взяла наполовину пустой пузырек с каплями снотворного, повернулась к окну, посмотрела пузырек на просвет, увидела много отпечатков пальцев. Некоторые из них принадлежали участковому — он тоже брал пузырек в руки в присутствии Кати, некоторые — врачу «Скорой помощи», какие-то — самой Катюше: когда она обнаружила бабушку мертвой, первым делом схватилась за лекарство на столике, еще одни, естественно, повторяли рисунок пальцев бабушки.

— Многовато для экспертизы, — поняла Катюша. — Скорее всего, тот, кто принес пузырек, а это уж точно была не бабушка, может особо не волноваться. Его отпечатки пальцев затерты.

Но пузырек с уликой спрятала в укромное место, положив в целлофановый пакетик и завязав на нем узелок.

После того, как предварительная работа по расследованию причин смерти бабушки закончилась, Катюша Маслова настрадалась вволю.


Известная эстрадная певица по кличке Груня Лемур, в миру — Анна Григорьева, жевала белоснежный «Орбит», не отрывая взгляда от телевизора. Показывали «Музон на ТиВи». Юные певички и певцы, похожие на певичек, преподносились ведущей — рыжей, дергающейся девицей — законченной наркоманкой, как шедевры исполнительского искусства. Поголовно всех невменяемая ведущая с характерным именем Куча называла гениями и великим будущим великой страны, поголовно со всеми целовалась взасос. Наконец один из гениев, самый женоподобный — стройный, смуглый, с круглой попкой, обтянутой блестящими штанами, подхватил рыжую Кучу на руки и унес ее, захлебывающуюся от смеха, со сцены прочь.

— Наверное, кто-то велел ему это сделать, — поняла жующая Груня. — На «Музоне» импровизацию не любят.

— Наверное, Борька ему велел, — сказал за спиной у Груни ее менеджер, рекламный агент и продюсер в одном лице Александр Куличев — для друзей и знакомых — просто Сашок. — Куча совсем с катушек слетела. Смотри, что вытворяет. Выгонит ее Борька.

На экране Куча, выскочив оттуда, куда ее унес женоподобный певец, танцевала вместе с новой исполнительницей нечто, похожее на «Чунга-чангу», ломала ровный ряд подтанцовки немыслимым кривлянием. Исполнительница не растерялась — продолжала петь и улыбаться, как ни в чем не бывало. Балет тоже быстро сориентировался и начал импровизировать — передавать рыжую ведущую по цепочке рук подальше от исполнительницы. Под заключительные аккорды зажигательной песни о голубом самолете Куча «улетела» с «Музона».

Следующей по счету пела дочь нефтяного магната, очень похожая на вяленую рыбу. Груня хмыкнула:

— Как можно с таким лицом петь о любви?

Сашок пожал плечами.

— С такими бабками, как у нее, можно петь о чем угодно.

Когда под грохот аплодисментов на сцену вышел главный продюсер страны Борис Чалый и в знак признательности поцеловал дочери нефтяника, бывшего бурового мастера, слабенькую от недоедания ручку, Груня прицелилась и выплюнула жвачку в телевизор, попав в хитрый глаз Чалого — продюсера как раз показали крупным планом. Тут же она выключила телевизор, чтобы Чалый никуда не успел пропасть и остался в памяти Груни с бельмом.

— Налей-ка мне винца, — приказала она Сашку, устраиваясь в кресле поудобнее. — Башка что-то разболелась от телевизора.

— Опять? — насмешливо спросил он. — Ты же вчера еле приползла со своей гребаной тусовки. Чего ты туда ходишь? Чтоб тебя не забыли? Так надо работать больше, а не пить, мать.

— Какая я тебе мать? — обиделась Груня. — Я всего на год старше тебя, нахал.

— Хорошо, — вздохнул любящий Груню Сашок, — Будем считать — на год. Но выступать-то ты почему не хочешь?

— Перед колхозниками на полевом стане? — язвительно ответила певица. — Перед солдатами в воинской части? Спасибо тебе, прадю-ю-ссир. Я уж лучше здесь, перед телевизором, досижу до пенсии.

— Ах, так ты меня обвиняешь в своих провалах? — понял Сашок и с силой крутанул кресло вместе с Груней, чтобы видеть ее лицо. — Давай, подруга, посчитаем. Прошлым летом ты сорвала гастроли в Сочи. Зимой на съемках «Веселого огонька» устроила скандал — подралась с мадам Банкиной. Теперь ты не хочешь ехать в провинцию.

— Вот именно, — истерично крикнула Груня. — В провинцию. Как в Америку кого послать, так я — недостойна. У меня, видишь ли, репертуар не тот. Как на «Евровидение» — голос слабоват. Как будто я товар внутреннего употребления — как обувь, не гожусь на экспорт. А я, может быть, не туфлей себя чувствую, а танком российским, самолетом, нефтью, в конце концов. Ну, уехала я из Сочи. Не захотела петь следом за Борькиной любовницей. Она — кривоногая, и потом, он их — дурочек безголосых, как перчатки меняет. А я что — клоун, каждой улыбаться. Пусть деньги платит за это.

— Дура! — в сердцах ответил Сашок. — Он бы с тобой эфиром рассчитался.

— Меня и так народ любит, — гордо ответила Груня.

— Любил, — с нажимом сказал Сашок и начал «вправлять» Груне мозги. — Потому что по телевизору видел такую певицу — Груню Лемур. У нас народ — простой, к хорошей эстраде не приученный. Мы, россияне, все больше себя специалистами по Пушкину и Лермонтову считаем. Как правильно чечетку бить, не знаем. Оттого эстраду в душе презираем и ничего в ней не понимаем. А кого показывает нам вот этот ящик, который в каждой квартире стоит в «красном» углу, того мы и любим. Могла бы уж и сама понять. Все-таки двадцать лет поешь и пляшешь.

— Нет, это невозможно, — зарыдала Груня и побежала в ванную. — Он постоянно намекает на мой возраст. Так и скажи, что разлюбил меня, — крикнула она из-за закрытой двери и, не слушая ответа Сашка — продюсера, менеджера и любовника, включила воду на всю мощь.

Через час, когда Груня наплескалась в теплой водичке, Сашок постучал в дверь.

— Анюта, — сказал он ласково. — Ну что ты, моя маленькая, решила? Насчет провинции? Поедешь?

— Поеду, — расслабленно ответила из ванной певица. — Отвяжись.

Сашок шутейно перекрестился, вытер со лба пот и пошел готовить обед.


Сестра Ксения сидела на своем посту, на своем рабочем месте — на рынке. Собирала мелочь. Иначе пожертвования покупателей рынка — добропорядочных граждан Любимска — назвать было нельзя. Сестра Ксения не обижалась, понимала — время нынче тяжелое, настоящей веры в бога у людей нет: не каждому дано понять, что не хлебом единым жив человек, но духом и верой своей. Сама она прибилась к женскому монастырю на окраине города давно — четверть века назад. Прибилась, да так и осталась в нем навсегда — ни разу с тех пор не пожалела.

Звякнула в ящичке на коленях у Ксении мелочь, сказала она: «Спаси вас господь» жалостливому прохожему, очнулась от дум. И тут же увидела Ксения большой глянцевый плакат, сию минуту приклеенный на стену молодым человеком в шортах. На минуту бог лишил ее дара речи и разума, потому что сильная волна гнева захлестнула Ксению, просто грохнула по ее душе девятым валом. Сестра замычала, как немая, и повалилась на пол, уронив с коленей деревянный ящичек со скудными пожертвованиями — его тут же подхватил выскочивший из толпы чумазый мальчишка, сиганул с ним с лестницы, побежал вдоль улицы, через дорогу. Никто не останавливал его — сестра Ксения потеряла сознание, а прохожие, снующие по рынку от прилавка к прилавку, воровства не заметили.

Очнулась она сама, поискала глазами ящичек. Не найдя, вздохнула, перекрестилась за вора — большой грех на душу взял, побрела домой, в монастырь. На плакат она больше не смотрела — чтобы опять не упасть.

На улице, недалеко от рынка, она увидела толпу. Подойдя поближе, разглядела — под колеса грузовика попал мальчишка.

— Пацаненок совсем, — жалел кто-то погибшего, а она разглядела под ногами насмерть раздавленного мальчишки свой деревянный ящичек.

Сестра Ксения хотела подобрать ящичек, да не стала. Она только подумала — почему бог не бывает таким справедливым всегда. Раскаиваться в жестоких мыслях Ксения не желала. Ей даже стыдно стало за свои монашеские одежды, выделяющие ее, аки черную ворону, из толпы горожан, одетых пестро, по-летнему.


Домой Катюша пришла поздно. Если бы не муж Слава, которого нужно было покормить, она бы с бабушкиного дивана не сдвинулась. Открывая дверь ключом, она вдруг вспомнила, что беспокоилась-то она зря — Слава-то ей вроде и не муж теперь, вроде он с ней разводиться собрался из-за другой.

«Как же я забыла об этом?» — подумала Катюша.

Еще она подумала, стоит ли ей вообще входить в квартиру — а вдруг ее муж Слава там не один? Вдруг он там голый со своей любовницей лежит на Катюшиной кровати.

«Вот еще глупости», — не послушалась своих мыслей Катюша, и зря сделала.

Воображение оказалось право. Красавец муж был в квартире не один, а с женщиной, которая много лет называла себя Катюшиной подругой. В общем, Слава был с Иркой Сидоркиной — еще той стервой, как говорили о ней окружающие. Когда-то Ирка Сидоркина училась с Катюшей в одной школе, но была на пять лет моложе. У нее были длинные ноги и кудрявые волосы. Вот, в общем-то, и вся красота. Но для мужиков это было самое то — ноги и волосы. Волосы у Ирки, когда отрастали, становились роскошно волнистыми. Ноги… Да что тут говорить. Они или есть, или их нет. Ирка была выше Катюши на десять сантиметров. К сожалению, эти десять роковых сантиметров приходились у Славкиной любовницы не на тело, не на шею, не на голову — вот смеху-то было бы, а на ноги. Да что говорить, проворонила Катюша свое счастье, когда Ирку Сидоркину с такими-то ногами в дом впустила, да еще с собственным мужем — красавцем неописуемым — познакомила.

От огорчения Катюша чуть не завыла, да сил не осталось на истерику и скандал. Ирка смотрела на нее с вызовом, не особенно стараясь прикрыться простынкой. Катюша поняла, что к бою подруга готова.

— Вы тут отдыхайте, — только и смогла сказать разбитая горем Катюша, краем глаза заметив разочарованные лица любовников, попила на кухне чайку и пошла спать в другую комнату.

Утром она приготовила завтрак на троих, ввела, как говорится, голубков в заблуждение. Дескать, не понимаю, чем вы тут в мое отсутствие занимались, или, дескать, все понимаю, да мне плевать глубоко.

— Вот яички вареные, сосиски, — показала Катюша на стол. — Угощайся, Ира. Слава, тебе маслица побольше намазать, как ты любишь? Или, может, у тебя вкусы изменились. Так ты скажи, не стесняйся.

Ирка закурила, закинула длинную ногу на другую длинную ногу, метнула в Славика взгляд-приказ. Тот, уже уплетающий за обе щеки, подавился и яйцом, и сосиской, и булкой с маслицем, понял, что пора и ему сказать свое решающее мужское слово.

— Масленок, — ласково, даже заискивающе начал муж.

Иркина нога резко качнулась, будто пнула Славика, и он заторопился — как за поездом побежал, высказал Катюше сразу и все, что от нее им требовалось. Ему и Ирке.

Катюша даже заулыбалась, потому что не поняла сразу, как это можно требовать от нее, чтобы она из собственной квартиры съехала.

Славе и его любовнице жить, видите ли, негде.

— Тебе от бабушки теперь квартира по наследству перейдет, — даже будто обиделся Славик. — И потом, если по совести говорить, то одна половина квартиры — моя, — сказал он, «разинув роток на чужой кузовок», ибо двухкомнатное жилое помещение площадью пятьдесят шесть квадратов принадлежало Катюше еще до знакомства со Славиком. Сюда ее принесли в розовом одеяльце из роддома, отсюда она через тридцать лет проводила в последний путь родителей, сюда же она привела, на свою голову, и Славика. Но в данную минуту это не имело никакого значения, потому что мужу и его любовнице негде было жить.

Катюша задумалась. Как же ей поступить? Если она сейчас откажет Славику, начнется затяжная война с численным перевесом на его стороне. Победит, конечно, Катюша — документы на квартиру были оформлены правильно, а Славка не был даже прописан здесь, — но какой ценой? Нервы, слезы, скандалы, хождение по судам оторвут ее от важного дела, которое, она дала себе слово, нужно было начать и закончить. Убийцу бабушки необходимо найти.

— Ты бабушке вчера не звонил? — спросила Катюша теперь уже своего бывшего мужа.

— Нет, — быстро ответил тот, — и не приходил. Ты же знаешь, что она меня не любит.

Катюша вздохнула — что правда, то правда: Катерина Ивановна Зимина родственничка не жаловала, называла его оболтусом, стреляным воробьем и пентюхом. Насчет оболтуса Катюша через пять лет семейной жизни со Славиком готова была согласиться. Муж называл себя свободным художником, но, скорее всего, был вечным безработным — в дом не приносил ни копейки. Насчет стреляного воробья бабушка тоже оказалась права — как только на горизонте Славика забрезжила новая жизнь в лице Ирки — умной, красивой, с хорошим окладом секретарши большого начальника, Катюша, потерявшая стабильный заработок и подвизавшаяся на поприще искусства в полуобщественном киноклубе «Современник», оказалась для Славика пройденным этапом. Что имела в виду бабушка, называя оболтуса и стреляного воробья пентюхом, Катюша еще не знала, предполагала, что это и первое и второе вместе.

«Да, — вынужденно согласилась с мужем Катюша. — Бабушка Славку не любила. Значит, и приходить ему было не резон. Кто же по собственному желанию и доброй воле пойдет в гости к человеку, который тебя не жалует?»

От сделанного в уме вывода Катюша повеселела — все-таки тяжелое это занятие — подозревать собственного мужа в преступлении. Хорошо, что убийцу надо искать в другом месте.

— Ладно, ребята, — на радостях, что муж не виновен, сказала Катюша. — Живите здесь. Я на ту квартиру пойду.

«Ребята» заулыбались, переглянулись. Катюша, вспомнив прошедший день, подозрительно спросила мужа:

— А разве я тебе говорила вчера, что бабушка умерла?

— А как же, Масленок, — с шутливым возмущением ответил Славик. — Ты вчера при мне переживала, ходила здесь по комнате, волновалась, почему бабушка не звонит и на твои звонки не отвечает. Потом сказала, что с ней что-то случилось, и выбежала из квартиры, как сумасшедшая.

— И ты сделал вывод, что бабушка умерла?

— Катю-ю-ша, — укоризненно ответил муж. — Ты можешь считать меня кем угодно, но Катерине Ивановне было семьдесят пять лет. Свое она уже прожила. Ты обвиняешь меня в том, что я это понял?

— Нет. — У Катюши стало жарко в сердце, но она не замолчала, чтобы Славик больше не сморозил глупость. — Я тебя ни в чем не обвиняю. Только странно, что, когда ты это понял, — она проглотила комок, — когда ты понял, что у твоей жены — горе и что она, скорей всего, не придет этой ночью домой, ты быстренько привел в дом любовницу.

Славка и Ирка открыли рты одновременно, намереваясь дать ей отпор, но Катюша их опередила — не дав им худого слова молвить, отчеканила:

— Я ни в чем тебя не виню. Я поступаю благородно — оставляю тебе эту квартиру с моей кроватью, с моим столом и стульями, с вилками и ложками. И прошу тебя, сделай так, чтобы я никогда не видела ни тебя, ни Ирку.

Катюша ушла из своей собственной квартиры, в которой прожила сорок два года, как положено уходить только богатым женщинам — в чем была и с одной сумочкой в руке. Правда, через минуту ей пришлось вернуться, но это уже неважно, это уже мелочи жизни. Никакой роли в том благородном и великом, что сделала Катюша только что, они не играли.

— Стакан отдай, — сказала Катюша Славику. — Из которого ты не допил. Извини уж, это бабушкин подарок мне.

Лифт на девятый этаж добрался не скоро — Катюша успела услышать, как за дверью ее собственной квартиры тискались и лобызались счастливые любовники.

— Как мы дельце-то провернули, — восхищенно сказал Славик и, наверное, дунул Ирке в шею, в легкий завиток волос.

Лифт наконец подъехал, и Катюше ничего не оставалось делать, как войти в него. Поэтому она, естественно, не слышала, что ответила Славику Ирка.

— Мы еще и ту квартиру у нее оттяпаем, — засмеялась Сидоркина. — Как ты думаешь, она ни о чем не догадывается?

— Куда ей, Масленку, — успокоил любовницу Катюшин муж и понес ее в спальню — дальше успокаивать.


Выслушав рассказ сестры Ксении о дневном происшествии, калека без ног и с культей вместо левой руки достал здоровой рукой из пачки «Примы» папиросу. Монашка щелкнула зажигалкой, дала калеке прикурить, стала любовно смотреть, как он курит, затягиваясь.

— А ты не ошиблась? — спросил калека монашку, докурив папиросу. — Что мать-то ее говорит?

— А что мать? — пожала плечами сестра Ксения. — Она и не знает, поди-ка. Доченька как двадцать лет назад уехала в Москву, так ни ответа от нее, ни привета. Стыдится, наверное, Анечка такой мамаши. Думает, пронюхают корреспонденты, каких она кровей, имидж ей подпортят. Людмилка-то как начала квасить тогда, так до сих пор и не просыхает.

— Тогда — это когда? — неосторожно спросил калека.

У монашки изменилось лицо — окаменело.

— Тогда, — ответила она и замолчала, припомнив за несколько секунд все, — это тогда.

Андрей, так звали калеку, перебрался с кровати на широкий подоконник, посмотрел в открытое окно.

В голубом небе на фоне белых облаков бреющим полетом летали стрижи, в воздухе пахло скошенной вчера травой — уже сеном. По лесным аллеям — вытоптанным до земли тропинкам, бродили пенсионеры — старики и старухи, которые доживали свои оставшиеся годы в интернате для престарелых. Среди деревьев блестела река. По утрам немногие местные жители из расположенной рядом деревни ловили там рыбу для продажи в городе.

Андрей Голубев тоже жил в интернате, хотя ему было всего-навсего сорок два года. Его взяли сюда по личной просьбе военного комиссара города Любимска да еще потому, что государство его не обидело — пенсию дало хорошую, да еще потому, что никто из родных не знал, что он жив. Никто, кроме монашки Ксении — его ненаглядной Олеси Голубевой.

— Красота какая, — тихо сказал Андрей. — Так и хочется тебя по руке погладить.

— Не вижу я этой красоты, — ответила сестра Ксения, но к окну подошла. — Другое перед глазами. Плакатик тот и надпись под ним: «Любите, люди, друг друга!». Так ты поможешь мне?

Калека положил голову на плечо монашки, посмотрел на свои культи вместо ноги и одной руки.

— Жалко мне, что сам я этого сделать не могу. Боюсь я за тебя. Если что с тобой случится, я жить не буду, ты же знаешь.

Ксения тоже склонила голову.

— Ничего со мной не случится. С нами — бог, — ответила она Андрею и вспомнила, оба они вспомнили — она равнодушно, он с нехорошим предчувствием, что эта же самая фраза была написана на ремнях у фашистов во время далекой войны.

Бог, как известно, злодеям не помог.

— Когда начинаются гастроли? — спросил калека монашку.

— Через две недели.

— Ну, что ж, время есть. Успеем подготовиться.


Через три дня, похоронив любимую бабушку, Катюша Маслова вышла на работу. Первый же день принес ей одну неожиданность и одну неприятность. Неприятность касалась зарплаты — деньги опять задержались где-то в пути. Хотя какой тут путь — через дорогу. Именно там находилась бухгалтерия отдела культуры, к которому был приписан киноклуб «Современник». В штатном расписании киноклуба значился директор — фанатик кино Максим Рейн, и его помощница на полставки, она же — финансовый директор Катюша Маслова.

— Прими мои соболезнования, Катюша, — сказал ей Максим Рейн. — И собирайся в дорогу. У нас на носу вечер, посвященный творчеству великого режиссера современности Артема Басманова. Поедешь в Москву, встретишься с людьми, которые его знали, поработаешь в архиве, ну и фильм какой-нибудь его покажем.

— Максим Робертович, — попробовала отбрыкнуться от неожиданной поездки Катюша, — у нас же по плану — Серж Гейнсбур.

— Серж подождет, никуда от нас не денется, и потом, он уже давно умер.

— А при чем тут Басманов? Почему Басманов?

— Да ты что, Маслова, — возмутился Рейн. — Не любишь кино, что ли? Ты телевизор-то смотришь? — Он понизил голос, как будто сообщал Катюше страшную тайну: — Басманова неделю назад нашли в собственном загородном доме с раскроенным черепом.

— И кто ж его так, родимого? — мрачно спросила Катюша — очень уж ей не хотелось по такой жаре трястись в поезде, битком набитом дачниками и отдыхающими.

— Ты мне тут не остри, — погрозил пальцем начальник и ответил сначала довольно легкомысленно, потом — с энтузиазмом. — Да это неважно. Какой-то то ли немой, то ли глухой, то ли вообще, человек с умственными отклонениями. Для нас главное, что имя Басманова сейчас на слуху у народа, даже у такого дремучего, как тот, что проживает у нас в Любимске. Мы можем сделать на этом очень неплохие деньги. Надо только ловить момент, не опоздать. Я дам тебе координаты одного человечка в Москве — профессора ВГИКа Чепурного. Он был у нас два года назад на заседании киноклуба. Хороший мужик. Мы с ним на рыбалку вместе ездили. Думаю, он меня помнит. Поедешь к нему, он поможет подобрать тебе материал о Басманове. Понимаешь, Маслова? — прикрикнул он на Катюшу, слушавшую его с постным лицом. — Как финансовый директор, понимаешь? Ты соображаешь, что весь коллектив — и ты, и я, можем вообще остаться не у дел, потому что городу, по большому счету, наш киноклуб не нужен. Город ничего не хочет знать о настоящем французе — Серже Гейнсбуре. Городу интереснее своя, доморощенная «француженка» — Груня Лемур. Видела плакат?

Максим Робертович показал головой в угол, где валялось что-то бумажно-глянцевое, большое и красочное.

— Это я его с дверей нашего киноклуба содрал, — злорадно усмехнулся фанатик и энтузиаст кино. — Она, видишь ли, рада сообщить землякам о своем приезде. Тоже мне — Эдит Пиаф.

Катюша подошла поближе к блестящему, разорванному пополам, плакату, под неодобрительное хмыканье начальника расправила его и увидела свою бывшую одноклассницу Аньку Григорьеву.

Много лет назад, так много, что Катюше и вспоминать не хотелось, жили в городе Любимске три девушки, три неразлучные подруги: Олеся Морозова, Аня Григорьева и Катюша Маслова. Олеся и Аня были высокими красавицами — голубоглазыми брюнетками, Катюша — кем была, тем и осталась — миловидной, полноватой блондинкой. Почему дружили Олеся и Аня, окружающим было понятно, — поразительное сходство девушек распространялось не только на внешность, но и на их внутренний мир. Обе они закончили музыкальные школы по классу фортепиано, серьезно занимались бальными танцами, великолепно пели, читали одни и те же книги одних и тех же авторов, когда пришло время любить, выбрали одного парня.

Что делала в их компании тихая, как первый снег, и маленькая, как пони или конек-горбунок, Катюша, никто не понимал.

— И напрасно, — сказал бы окружающим любой психолог, рассмотрев отношения девушек изнутри, — ибо именно Катюша Маслова является связующим звеном между одинаковыми и оттого соперничающими во всем подругами, звеном, без которого долголетняя дружба Олеси и Ани не просуществовала бы и дня.

Катюша и сама понимала это, но вела себя с подругами честно — никогда не использовала свое «служебное положение» в корыстных целях. Это означало, что она никогда не передавала Олесе слов, которые говорила о ней по секрету Аня, и, наоборот, никогда не говорила Ане, что узнала о ней от Олеси. «Громоотвод», которым чувствовала себя Катюша на протяжении десяти лет, не сработал только один раз — когда великолепные во всем подруги влюбились в своего одноклассника Андрюшу Голубева.

— Так ты едешь в Москву?

Настойчивый голос фанатичного любителя и почитателя кино Максима Рейна прервал Катюшины воспоминания о дружбе и любви.

— У меня денег нет даже на хлеб, — вздохнула она, понимая, что от судьбы не уйдешь и ехать за каким-то чертом в столицу все равно придется.

Максим порылся в кармане, достал кошелек с единственной десяткой, вытянул трубочкой губы, что всегда делал, когда хотел пойти напролом или нахамить, и с криком: «Жди меня здесь», — выскочил из кабинета. Выглянув в окно, Катюша увидела, как он, не глядя по сторонам и не обращая внимания на гудки автомобилей и вопли шоферов, перебежал дорогу и скрылся в дверях бухгалтерии департамента по культуре и спорту. Через пятнадцать минут Максим вернулся, совершив подвиг. В его маленьких, но цепких, как лапки лемура, руках Катюша увидела целое состояние — свою зарплату за три месяца, материальную помощь и командировочные — всего пять тысяч рублей.


С поездом Катюше несказанно повезло. Согласно билету, ей полагалось ехать в Москву в середине плацкартного вагона, на нижней полке, по ходу движения состава.

«Только бы соседи попались хорошие, — думала она, стоя на перроне с вытянутой шеей и высоко поднятой головой, — чтоб молчаливые были и спать сразу легли».

Состав, ползущий перед ней питоном, резко остановился, и порыв теплого воздуха, выскочивший из-под его железного брюха, пошутил над Катюшей — сорвал с ее головы красную соломенную шляпку с большими полями и нелепо воткнутой желтой розой, такой же одинокой, как тот, кто ее воткнул. Катюша охнула, всплеснула руками, будто деревенская баба, у которой, пока она доила корову, тесто из квашни через край поперло, и побежала шляпку догонять. Теперь уже ветер посмеялся над маленькой, полненькой и чертовски миловидной женщинкой — покатил шляпку, похожую на красное колесико прочь с вокзала, словно хотел сказать Катюше своими порывами: «Не езди, не езди, останься дома».

— Держите свой чепчик, девушка, — сказал Катюше крепкий мужичок среднего роста, круглолицый и веселый, как солнышко.

Он поймал ее шляпку ловко и легко, будто специализировался на ловле женских головных уборов. Катюша так и сказала ему, вместо того чтобы мило улыбнуться и поблагодарить.

— Ага, — не перестал улыбаться крепкий, надежный мужичок — такой надежный для какой-то женщины, что Катюша, брошенная мужем, ей сразу позавидовала, — я всю жизнь ловлю. Работа у меня такая.

— Какая еще работа? — спросила Катюша, протягивая руку за своей вещью.

— Когда мы с вами познакомимся, я расскажу какая, — ответил мужичок, не спеша выпускать шляпку из крепких рук.

Катюша посмотрела на его круглые мускулы, выкатившиеся из-под коротких рукавов чисто выстиранной джинсовой рубашечки, и горько вздохнула.

— У меня, между прочим, муж есть. За шляпку, впрочем, спасибо.

На лицо-солнышко набежала тучка, сказала: «Жаль».

Катюша развернулась и ушла, уверяя себя, что Славика она еще очень любит.

Поезд «Ярославль — Москва», в который наконец-то села Катюша, был проходящий, битком набитый командировочными, местными дачниками, которых запрещено было подвозить за отдельную плату — приработок проводников, и которые тем не менее всегда толпились в тамбурах, мешая законным пассажирам — командировочным и отдыхающим — спокойно пройти к своему месту. Последние, как большинство нормальных людей в советское время, сейчас уже — классовое меньшинство, стремились через Москву на юг — в Сочи, в Ялту, Геленджик, Судак и Алупку. Для Катюши названия южных курортов звучали как песнь о мечте, которая тем и прекрасна, что никогда не осуществится. Ей оставалось довольствоваться тем, что в столицу нашей родины Москву она еще может раз в год съездить, если вовремя выдадут зарплату.

Ее вожделенная нижняя полочка, до которой она все-таки добралась,оцарапав левую ногу и больно ударившись о какой-то железный ящик правой коленкой, оказалась занята толстой теткой с двумя малолетними детьми — хулиганистыми даже на вид мальчишками лет семи-восьми.

С верхней полки свешивался, корчил рожи третий хулиган — старшенький. Катюша поняла, что тетку с тремя детьми беспокоить и спрашивать о нижней полке не надо. Судя по расправленным постелям и огромному количеству еды на столике, семейство расположилось в незаконно занятом купе всерьез и надолго.

«Ну-ка, попробуй, тронь нас», — словно говорил весь вид честной компании.

Катюша не решилась, сделала вид, что ей просто надо пройти мимо. К тому же из туалета лез, расталкивая дачников и пиная ногами их скарб, такой же толстый, как тетка, дядька — очевидно, глава семейства.

Катюша поспешила обратно — к проводнице.

— А я при чем? — накинулась на Катюшу толстая — близнец той, что сидела в чужом купе, к тому же красная, потная и злая — проводница. — Тебе билет неправильно продали, а ты мать-героиню с ее дитями согнать с их местов хочешь.

— Да не хочу я никого сгонять, — начала оправдываться Катюша, хотела сказать, что она согласна на любое другое, свободное место.

— А не хочешь, так и сиди здеся, не мешай мне работать, — ответила проводница и с грохотом закрыла перед носом Катюши дверь.

— Что же мне до Москвы стоя ехать? — крикнула Катя, но проводницу больше беспокоить не стала, решила, что, наверное, карма у нее такая — что все ее обижают.

Час она отстояла в потной толпе, в коридоре, находя прелесть в разглядывании однотипного пейзажа за окном — поле, лес, деревня, поле, лес, станция, поле, лес… Постепенно коридор, тамбур, проходы между вагонами опустели: дачники вышли. Катюша осталась стоять одна. Проводница выскакивала из своего служебного купе на каждой станции, но Катюшу в упор не замечала. Пришло время вечернего чая. Почти во всех отсеках звякали ложками, размешивая в стаканах сахар, негромко разговаривали. Проводница наливала в стаканы горячую воду из титана, нарочно отклячив зад, чтобы Катюша втиснулась в угол и не дышала.

— И чего стоит, — бубнила себе под нос толстая тетка. — Местов нет и не будет. Села бы тихонько в уголок и сидела, людям не мешала отдыхать.

«Пожалуй, она меня и с поезда ссадит», — испугалась Катюша, но тут дверь, ведущая из тамбура в вагон, открылась, и на пороге возник давешний Катюшин знакомый — крепыш с лицом солнышка.

Не ожидая увидеть Катюшу вот так сразу, крепыш смешался, сказал: «Вот какая встреча неожиданная», — и она поняла: он здесь, потому что искал по всему поезду ее.

Потом крепыш-солнышко перевел глаза на Катюшин багаж, стоявший у ее ног маленький стильный чемоданчик — подарок бабушки, понял, что девушку, так он назвал Катюшу на перроне, обидели, и повернулся суровым лицом к наблюдающей за их встречей проводнице.

— Местечка девушке не досталось, — не дожидаясь вопроса, заискивающе сказала та и сделала движение, похожее на поклон вежливых японцев.

Крепыш использовал представившийся ему шанс познакомиться с понравившейся ему Катюшей на все сто процентов. Очень важно он достал из кармана чисто выстиранной джинсовой рубашки удостоверение подполковника милиции, сунув его под нос проводнице, подождал, пока она прочитает, что там о нем написано, вслух, сказал:

— Девушка едет в Москву на задание. У меня — отдельное купе в последнем вагоне. Предоставьте нам дополнительный комплект белья. И чтобы никто о том, что я вам сказал, кроме нас троих, не знал.

— Что ж вы раньше-то молчали? — испуганно спросила проводница открывшую рот Катюшу и опять поклонилась, подавая белье.

— Вы поняли меня? — переспросил крепыш, оказавшийся важной милицейской шишкой. — Никто не знал. Пойдемте, коллега, — уважительно сказал он Катюше, и та повиновалась.

А что ей оставалось делать? До Москвы путь не близкий — не куковать же всю ночь в коридоре.

Творческое воображение, которое всегда выручало ее в трудную минуту, уже, по-видимому, спало, как и большинство пассажиров поезда, и не предупредило Катюшу об опасности. Сама Катюша тоже очень хотела пить, есть и спать, поэтому шла не столько за крепышом, сколько в направлении, где можно было попить, поесть и поспать. Если б она только знала, какую цену ей придется заплатить за исполнение этих простых человеческих желаний, она бы ни за что не пошла. Она бы попросила или купила у проводницы большую банку клея, намазала бы им пол в коридоре и встала бы на это место, чтобы никто не смог отодрать ее от пола до самой Москвы. Но задний ум тем и силен, что в минуту опасности находится в резерве у человека — отдыхает, готовится к объяснениям по поводу того, что произойдет без его прямого участия.

— Располагайтесь, как вам удобно, — сказал подполковник, когда Катюша зашла в купе. — И давайте знакомиться. Я — Родион Раскольников.

Катюша хоть и засыпала уже прямо на ногах, но неожиданно взвизгнула и засмеялась от сказанного крепышом-солнышком. Тут же, не останавливаясь, продолжая смеяться, она пришла в ужас. Во-первых, потому, что своим дурацким смехом могла обидеть хорошего человека. Во-вторых, потому что имечко у подполковника действительно было странноватое, с биографией — имечко. В третьих, — и это оказалось самое смешное, над этим Катюша, собственно, и смеялась, не могла сдержаться, — потому, что ей, в свою очередь, тоже полагалось представиться.

Родион смотрел на Катюшу спокойно, не обижаясь. Видимо, как и она, привык наблюдать радость людей по поводу своего «горя». Правда, не такую бурную, как та, что выдавала взвизгивающая, стонущая, даже подвывающая от смеха Катюша.

— Очень приятно, — прорыдала она наконец. — Я, ой не могу, — вытерла слезы, — Катюша Маслова.

Родион Раскольников, хоть и был подполковником, тоже не смог сдержаться, перегнулся от смеха пополам и в таком удобном положении, чтобы живот ненароком не разорвался, начал ухать филином.

В стены купе заколотили, закричали «безобразие» проснувшиеся пассажиры. Катюша и Родион повалились на одну и ту же нижнюю полку, схватили одну и ту же подушку, с двух сторон вцепились в нее зубами, чтобы прекратить наконец «безобразие», задушить глупый смех. Близко-близко от себя Катюша увидела глаза Родиона, испугалась, но было уже поздно.

Подушка полетела на пол — теперь она им мешала.


Никакой романтики не было. Посопели, повздыхали страстно на нижней полке, легли спать на разных. Глубокой ночью проснулись одновременно, встретились еще раз, разошлись опять: он — теперь уже до утра, она, Катюша, так и не заснув, села за стол есть. Колеса поезда стучали, укачивали, и это было хорошо. Что стало бы с ними, если бы состав замедлил ход и крепыш Родион проснулся? Пришлось бы завязывать отношения.

К долгим отношениям Катюша не была готова, да и, честно сказать, не очень-то на них рассчитывала. Короткие — не то, чтобы презирала, не понимала: зачем они? Лично с ней такое случилось впервые. Катюша ела курицу, смотрела в окно — из темноты в темноту: там что-то проплывало. Катюша заплакала — просто так, не отчего. За час до прибытия поезда в Москву, когда пассажиры только-только начали просыпаться, она вышла на станции, где и планировала остановиться, — здесь жила бабушкина подруга тетя Зина.

Раскольников крепко спал.


Леночка Басманова — вдова убитого режиссера — после неожиданной смерти мужа чрезвычайно и резко, это бросилось всем в глаза, похорошела. Все сидели на большой стеклянной веранде басмановского дома и пили чай. «Все» относилось к родственникам Леночки и Златы. Вообще родственников было много, целый клан хорошо известных стране людей. Но здесь и сейчас собрались далеко не все представители многочисленных династий артистов, художников, детских поэтов и рестораторов. Все бы просто не уместились на двадцатиметровой веранде, ибо побочных ветвей у крепкого генеалогического дерева Басмановых, корнями вцепившегося еще в боярскую Русь, было… и не сосчитать сколько. Да что говорить, у одного только покойного режиссера, на девятый день которого собралась родня, законных жен было аж семь штук. И всех их он, как ни странно, любил в свое время, каждой посвятил главу в книге воспоминаний «Между прошлым и будущим».

Воспоминания тут же стали литературным событием месяца, бестселлером, и последней жене великого режиссера, вдобавок писателя, это льстило. Несмотря на то, что семь лет назад она подарила своему горячо любимому и уважаемому супругу сына Гришу, Леночка была еще совсем молоденькой — всего двадцать четыре года, и охочей до славы.

«А что в этом противоестественного? Все мы люди», — думала Злата, понимая, что для ее молодой мачехи слава — такая же игрушка, как и сын.

Не доросла еще девочка Леночка ни до всеобщего уважения, ни до воспитания ребенка.

Злата — человек взрослый и мудрый, относилась к славе по-другому: конкретно уважала, любила, добивалась ее. На лаврах отца она почивать не собиралась. В роду Басмановых так было не принято. Леночка — не в счет, она — пришлая, а потому — прекрасное исключение. Ее сын Гриша, и, разумеется, сын покойного Артема Сергеевича, не будет воспитываться гениальным отцом, как Злата, поэтому тоже пока — прекрасное исключение. Мальчик и сейчас уже с лица — ангел, в душе — черт. Вот взял и стер из компьютера почти законченную вторую часть воспоминаний папы, в которых тот хотел рассказать читающей публике о своих последних трех женах.

— Между прочим, там и обо мне было, — с сожалением сообщила всем собравшимся Леночка и поцеловала перемазанного клубникой сына в светлую макушку. — Кушай, Гришенька.

Мальчишка недовольно засопел, своенравно дернул головой и вытащил из глубокой тарелки самую крупную ягоду. На лице его легко читалось раздумье — откусить ли от клубничины большой кусок или попытаться засунуть ее в рот всю целиком. Брат покойного Артема Сергеевича, Василий Сергеевич Басманов-Маковский, тоже известный режиссер и красивый усатый мужчина, с интересом смотрел на единственного и обожаемого племянника. Когда Гриша подумал и не стал мелочиться, Леночка ахнула, а дядька довольно расхохотался.

— Наша порода, басмановская. Своего не упустит. Как же ты книжку-то у папки стер, орел?

Гришутка, сосредоточенный на жевании, сурово молчал и смотрел в одну точку, чтобы не отвлекаться и не подавиться.

— Он случайно стер, — ответила за него Злата. — Правда, малыш?

— Господи, зачем вы, Василий Сергеевич, столько клубники привезли? — взволнованно перебила Злату Леночка, с тревогой глядя на хомячьи щеки сына. — Да еще вместе с корзиной. Надо же додуматься купить клубнику у какой-то деревенской бабы на обочине дороги. Вам до супермаркета лень было доехать?

— А вы, девочка, сами-то давно от сохи оторвались, чтобы так народ презирать? — вступилась за родственника одна из предыдущих жен Артема Басманова — Мирра, намекая, очевидно, на происхождение Леночки — совсем не благородное. — Вы до замужества, я забыла, в каком ПТУ учились? На швею-мотористку? Или повыше рангом — на продавца?

— На парикмахера, — с вызовом ответила Леночка. — А что в этом плохого? По крайней мере, я в своей стране как жила, так и живу. Не бегаю, как некоторые, по заграницам и родину свою не оклеветываю.

— Что? — с интересом переспросила Мирра. — Как вы сказали? «Не оклеветываю»? Чудненько. Позвольте мне, бегающей, как вы только что выразились, по заграницам, вам, патриотке родины, заявить, что нет в русском языке такого слова, которое вы только что изволили употребить. Есть слово — в знак особого отношения к вам говорю его по слогам — «кле-ве-щу». Можете взять ручку, если вы умеете ею пользоваться, и записать сие слово на память. И в дальнейшем, если у вас возникнут трудности в произношении или написании русских слов, а они у вас будут возникать регулярно, не стесняйтесь, звоните мне в Париж. Я вам все растолкую по-родственному.

Красная, как клубника, Леночка хотела уж было вспомнить свою пэтэушную юность и ответить выпендривающейся старухе-иностранке по-простонародному, нахамить с наслаждением, но Гриша, потеряв еще большую клубничину, с шумом полез под стол. Да и Василий Сергеевич, знавший за девочкой грешок простонародного «красноречия», не дал ей развернуться и отвести душу.

— Милочки, не ссорьтесь, — обратился он больше к Леночке. — Давайте я вас лучше обниму обеих, чтобы брат мой, который на небесах сейчас, увидел, как же дружно мы живем — одной большой семьей.

— Не ссоримся, — сказала, как всегда, глупая жена Василия Сергеевича — Лизавета.

Как всегда, она что-то вязала — то ли носок, то ли шарфик.

Василий Сергеевич ласково посмотрел на супругу.

За это он ее и любил. За носок, за шарфик, за глупость. За уют, простоту и домашность, знание своего места и знание его места в жизни, за то, что при слове «семья» он с нежностью, пронзающей душу насквозь, представлял сидящую в широком кресле под красным абажуром Лизавету, беззвучно считающую петли в недовязанном полосатом носке: Васеньке на зиму. Как будто он был охотник или рыбак.

«А в целом Лизавета ухватила суть проблемы правильно, — не раз думал по поводу носков и шарфов на зиму Василий Сергеевич. — Не охотник я и не рыбак, но тоже — добытчик. Спасибо ей, что на иерархической семейной лестнице я стою выше всех. Она сама меня туда поставила и спустилась вниз вязать носки. Оттого и живем с ней душа в душу тридцать лет. А вот Темке не повезло. Все его бабы с закидонами были. Все выше мужа взлететь хотели. Как брат не понимал, что не его они любили, а славу его. Сначала восхищались славой, потом добивались славы и начинали чужой славе завидовать. Примеряли ее на себя, как платье, а она им, как фасон, не подходила. Вот и не свилось у брата настоящего семейного гнездышка. Вот и разлетелись его птички. Кто — уже на кладбище, как Маша и Рита, кто — в Америке нашел себе мужичков попроще, под себя — как Галя и Валя. Мирра по свету мотается, себя не находит. Леночка добилась славы мужа, но еще не успела ей позавидовать. С ней брат еще был счастлив, когда его убили. Сына она ему родила — хорошо, а все равно не сложилось бы у них такое счастье, как у нас с Лизаветой. Слишком разные они были».

Словно прочитав мысли знаменитого родственника о ней, Леночка хмыкнула, сбежала с веранды и присоединилась к молодежи — детям Василия Сергеевича и Лизаветы. Вслед ей никто, хотя все и были свои люди, не сказал ни слова. Сплошной такт, культура, молчаливое взаимопонимание.

— Злата, как твой фильм? Может, помочь? — спросил режиссера Басманову режиссер Басманов-Маковский.

— Нет, конечно, — ответила Злата.

Дочь Артема Сергеевича сделала такое же уклоняющееся от участия движение головой, как несколько минут назад Гриша, и, чтобы больше ни у кого из присутствующих не возникло желания задавать ей подобные, для нее — глубоко личные, вопросы о работе, сошла с веранды в сад, наполненный несозревшими еще яблоками и вишнями. Там, в беседке, веселилась молодежь, почти все — ее сверстники. Но с ресторатором Кешей, художницей Настей — его женой, Кешиной сестрой — будущей актрисой, и Леночкой Злате заранее было неинтересно. Пришлось пойти в противоположную сторону — в березовую рощу, где немой Сережа убил Артема Басманова.

Проходя мимо веранды, она услышала, как объевшийся клубникой Гриша ответил на заданный сто лет назад вопрос Василия Сергеевича, сказал никому и всем:

— А я и не стирал ее (понимай, книжку). Меня Златка попросила кнопку нажать.

— Маленький паразит, — про себя обозвала Злата брата и усмехнулась по поводу его же.

Пожалуй, она сильно поторопилась, посчитав брата прекрасным исключением. Гришка ей нравился — характером он был очень похож на своего отца и Злату. Такой же независимый и равнодушно-жестокий ко всему, что его лично не касалось.


На земле наступило утро — совсем раннее, еще тихое и такое ясное, что стало понятно — скоро будет жарко. От населенного пункта, где жила тетя Зина — то ли деревни, то ли поселка, то ли небольшого городка, — до Москвы на электричке езды было минут тридцать, что очень устраивало Катюшу. Москву она, как и большинство приезжающих в столицу по надобности, не любила. Большой и показной принципиальности в этом не было. Москва — не Любимск: вот и все объяснение. Когда Катюша видела по телевизору или слышала тоже там о Кремле, о золотых куполах заново отстроенного храма, о Воробьевых горах и Арбате, о площади трех вокзалов, она не испытывала каких-то особенных, верноподданнических чувств по поводу того, что вот это все — есть. Чувства Катюши к столице родины, можно сказать, висели на волоске. Когда она уезжала из Москвы, волосок рвался и чувства пропадали. Кое-что в Москве ей нравилось, например, большая сутолока и скученность, кое-что — нет, но эта любовь и нелюбовь застряли в Катюше на каком-то обыденном, обывательском уровне. Просто было приятно, и ей это подходило, что в сутолоке столицы можно было жить своей, независимой жизнью. Никто особо не присматривался — если только так, случайно бросят взгляд и пройдут мимо, — во что ты одета, обута, как накрашена. Кстати — гениальная черта любого мегаполиса, где каждый сам за себя. Если бы Катюша жила в Москве, ее любовь к Славику давно бы прошла, и объяснение этому нашлось бы быстро. Шла бы она, скажем, по Охотному Ряду или Тверской, вспоминала бы Славика, показалось бы ей, что в сердце у нее кольнуло. Остановилась бы Катюша, а поток людей вокруг нее двигаться не прекращает. Раз бы толкнули Катюшу, другой, а на третий она бы упала и умерла. Или — хошь не хошь — забыла бы Славика, чтобы остаться живой.

А не нравилась Катюше в Москве — тоже какая-то ерунда — что мэр столицы, любя свой город, приказывал по праздникам палить из специальных пушек в небо, чтобы разогнать тучи, которые, очень напуганные и злые оттого, что их выслали за сотый километр, кидались в разные другие области. В частности, прилетали и зависали над Катюшиным городишком. Начинался затяжной дождь, во время которого жители Любимска смотрели в окно на небо и ругали маленького мэра Москвы, возомнившего себя Зевсом.

От станции до зеленого бревенчатого домика тети Зины Катюша шла, как и положено было по времени, пятнадцать минут. Не стояла она лишнего на станции, не глядела вслед уходящему поезду, в котором сладко, словно агнец невинный, спал ее ночной знакомый подполковник Родион Раскольников. Во сне его лицо было таким редким по нынешним временам, таким… Если уточнить, многие засмеются, не поймут — не таких сейчас любят.

«Ну, ладно, скажу только себе, — решила Катюша. — Его лицо было добрым, вот что обидно. Добрый мужчина сейчас большая редкость, как бамбуковый медведь панда. Их обоих надо заносить в Красную книгу природы».

А обидно Катюше было потому, что встретился ей такой редкий экземпляр, а она, недобрым словом будь помянут Славик, не может, не хочет, не знает ничего из того, что другая бы на ее месте смогла, захотела, узнала о случайном попутчике.


Несмотря на раннее утро, тетя Зина уже работала на грядках — в стеклянную банку собирала с капусты гусениц. Кружившиеся над ее головой белые бабочки не доставляли ей радости. Она махнула рукой, прогоняя их, как птиц: «Кыш, кыш!», и увидела в раскрытой калитке Катюшу.

На калитке была нарисована зубастая собака с высунутым языком. Художник очень старался сделать картину страшной, но она получилась смешной из-за слишком больших зубов собачищи и ее длинного языка, свисающего на грудь охранника, как галстук. Ни картины, ни собаки Катюша не боялась, она знала, как и все в округе, что у тети Зины, кроме кошки Фроськи — по кошачьим годам ровесницы хозяйки, — никакой другой живности никогда в доме не было, и сейчас — нет. Долгожительство кошки казалось феноменальным, но объяснялось просто. Как только старая Фроська умирала, ее место и имя получал котенок, взятый у соседей или подобранный на улице — обязательно кошечка. (Мартовских котов тетя Зина терпеть не могла.) Сначала так ей было привычнее и удобнее — не приходилось путаться в кошачьих именах. Со временем в имени Фроськи тетя Зина обнаружила новый смысл — вечный. Ведь если кошка, век которой сильно короче человеческого, жива, значит, и ее хозяйка умрет не скоро, уж точно не раньше кошки.

Один раз с тетей Зиной случился казус, нарушивший ровный строй ее существования, — кошечка, подобранная на станции, оказалась котиком. Обнаружился сей неприятный факт не сразу, месяца через два, когда старушка прикипела к найденышу душой. Добрая тетя Зина сначала растерялась, а потом решила все оставить, как есть, говоря вульгарным, современным языком — не делать резких движений. О ничего не сделанном она не пожалела. Кот оказался ласковее всех предыдущих кошек, и преданным, как собака, — ходил за ней, как ниточка за иголочкой. А уж мышей ловил — залюбуешься, как он их выкладывал, выкладывал по утрам на крыльцо и терся о подол хозяйки. В настоящее время Фроська был занят — помогая тете Зине в сборе гусениц, путался у нее под ногами.

— Теть Зина, кто ж вам такое чудище на калитке нарисовал? — крикнула Катюша вместо приветствия.

Была у нее такая привычка — хорошая ли, плохая — не здороваться со «своими», даже если сто лет прошло с предыдущей встречи. Культурному мужу Славику это в Катюше не нравилось. Впрочем, ему многое в ней не нравилось, а в последнее время буквально все. Ее глаза, ее стрижка, вернее, полное ее отсутствие, то, как она режет свеклу — ему в винегрет, между прочим. (Славик любил, когда овощи нарезаны помельче, как в ресторане.)

— Неужели так трудно поздороваться со мной утром? — недовольно спрашивал он Катюшу, — ах, как давно это было — уплетая на завтрак винегрет из большой миски.

— Мы ж с тобой ночью виделись, — простодушно объясняла ему Катюша и тихо радовалась, глядя на мужнин аппетит.

Даже слезы на глаза наворачивались от умильности и любви к Славику. Вот он какой у нее, пригоженький да румяненький, сытенький да здоровенький, красивенький — руки у Катюши от нежности трясутся. Кожа смуглая, не как у нее — беляночки, глазки — вишенки, ресницы…

«Господи, я сейчас заплачу», — сколько раз думала Катюша, глядя на Славкины ресницы — черные, блестящие, да еще на концах загибаются.

Такие ресницы можно было гладить всеми пальчиками по очереди целый день и целую ночь, но Катюша никогда этого не делала — боялась дотронуться до «святыни». Зато смотреть на них она могла бесконечно долго, как на картину какого-нибудь Рафаэля Санти — трепетность чувств была та же, или Леонардо да Винчи — тот не только мадонн рисовал, но и античных мужиков.

Ее Славик был лучше. А не здоровалась она с ним в завтрак, обед и ужин, как он хотел, не говорила ему: «Доброе утро-день-вечер-ночь», потому, что Славик, как и бабушка, как и тетя Зина, как еще два-три человека, с которыми Катюша была знакома, был «свой», родной, его она и так любила утро-день-вечер-ночь. Зачем же портить словами — совершенно бледными и невыразительными — чувства? Ну и, конечно, немела она в присутствии Славика все пять лет их совместной жизни. Молчала, потому что так ей было легче, комфортнее со своего стула на кухне в углу любоваться мужниным совершенством.

— Это сосед мой нарисовал. Сын тети Дуси — Сережа. Помнишь его?

Лучшая бабушкина подруга тетя Зина, отвечая на вопрос Катюши, засеменила к желанной гостье, как и положено «своему человеку», торопливо и радостно. На ее маленьком морщинистом лице Катюша заметила невысказанную тревогу — «Как ты себя чувствуешь, девочка, после смерти бабушки?» Катюша вздохнула (понятно как) и порадовалась за тетю Зину и за себя. Хорошо, что бабушкина подруга из Катюшиной телеграммы уже знает о смерти Катерины Ивановны Зиминой, пережила эту смерть, отплакала в подушку, отмолилась в церкви за упокой души рабы божьей, что Катюше, тоже уже не надо — обухом по голове — сообщать страшную весть сейчас, когда на лице тети Зины — радость встречи.

Весь день прошел в приятных хлопотах. Тетя Зина принялась печь пироги, Катюша ей помогала. Говорили они обо всем — о погоде этим летом, об урожае, который обещает быть богатым на яблоки и картошку, вспоминали бабушку — все больше веселое и хорошее, под вечер выпили по рюмашке, всплакнули, поели пирожков с капустой и свежей клубникой, спать хотели лечь рано.

Под вечер заявилась к ним на огонек соседка Дуся, возраста немного старше Катюши, пожаловалась им обеим на милицию, которая забрала ее двадцатилетнего сына Сережу в КПЗ, а что с ним делать дальше — не знает, потому как у ее Сережки и справка есть, что он — глухонемой и даун. О страшном диагнозе Дуся говорила привычно — не стыдясь и не боясь людей. За двадцать лет горя, вызванного рождением неполноценного ребенка, она свыклась и с болезнью, и со стыдом, и со страхом. Только жалость к сыну не проходила — как защемила двадцать лет назад сердце матери, так и не отпускала его больше. Жалость и любовь к сыну сподвигли Дусю на поездку в Москву к генеральному прокурору. Жалость и любовь говорили ей — не мог сын такого сделать. Прокурор ее и огорчил, и успокоил.

— Все улики против вашего сына есть, — запивая пирожок чаем, пересказывала сейчас Дуся слова главного обвинителя страны. — И на топоре — его пальцы, и в саду он в это время работал, да он и сам не отпирался — молчал. А молчание, как известно, знак согласия.

— А я ему объясняю, — взялась за второй пирожок соседка. — Молчал Сережа, потому что с рождения немой и глухой. Как же у вас это в деле не записано? Непорядок, говорю. А где один непорядок есть, там и до другого недалеко. На топоре отпечатки его пальцев? Верно, есть. А чем же ему деревья было рубить в саду у этого режиссера? Наняли его, он со своим инструментом и пришел. Отвлекся на минутку, а тут топор кто-то и свистнул у него. А кто свистнул, милиция искать не хочет.

— Ну а прокурор что тебе ответил? — сочувственно спросила тетя Зина.

Дуся вздохнула.

— Да не поняла я. Он вроде бы и успокаивает меня. Дескать, не дадут моему сыну много из-за того, что он — даун. Не может Сережа отвечать за свои поступки. А только не верю я, что они его так просто отпустят. Боюсь, в психушку отправят, — соседка всхлипнула и, чтобы не заплакать, стала механически дожевывать пирожок, глядя в одну точку. — А он ведь у меня — чистое дите. Добрый да доверчивый. Пропадет. Один ведь он у меня, — не дожевав пирожок, завыла Дуся, как будто только что это поняла.

Тетя Зина и Катюша бросились соседку успокаивать, говорили слова, которые и положено говорить в таких случаях, дескать, все образуется, утрясется, может, настоящего убийцу найдут, а Сережу отпустят.

— Не найдут, не отпустят моего сыночка, — выла в ответ им Дуся.

Потом она как-то быстро, разом успокоилась — будто снова стала сильной и готовой к новой схватке с прокурором, поблагодарила тетю Зину за пирожки, которые та ей дала с собой в корзиночке — на передачку для Сережи, ушла в ночь.

Катюша проводила соседку до калитки, стала слушать сверчков и чувствовать, что, несмотря на много горя вокруг — на несправедливость в отношении Сережи, на убитого режиссера, на измену Славика, — ей очень нравится жить. В противовес всем несчастьям, назло им, ей вспомнился сосед из поезда с таким же нелепым именем, как и у нее. Она ласково улыбнулась Родиону Раскольникову через расстояние, хотела пожелать ему доброй ночи, да передумала и пошла спать. Очень уж комары заели.


Тем же уже очень поздним вечером, в сорока километрах от поселка, где остановилась на постой Катюша Маслова, а именно — в Москве, в своей пятикомнатной квартире, укладывались спать Василий Сергеевич Басманов-Маковский и его жена Лизавета. Они только что вернулись из поселка и, откровенно говоря, очень устали от родственников, их разговоров и дороги. Дети Басмановых-Маковских остались ночевать в доме брата — теперь дом принадлежал жене и дочери покойного Артема Басманова, — потому что завтра тоже был выходной, с купанием в реке и шашлыками на воздухе.

Василий Сергеевич подошел к большому, во всю стену, окну спальни и распахнул шторы. Он всегда так делал перед тем, как заснуть. Обозревая Москву с пятнадцатого этажа, он чувствовал, что, несмотря на большую прожитую жизнь, его сердце замирает, как у мальчишки, от высоты, на которую он забрался. Еще радостнее и приятнее было Василию Сергеевичу осознавать, что на такую высоту он вскарабкался сам, без активной помощи известных родителей — папы-художника и мамы-писательницы. Безусловно, родители дали многое своим сыновьям — старшему Артему и младшему Василию — воспитание, творческие гены, ум, условия для развития своих талантов. Но, положа руку на сердце, разве мало в Москве таких семей, в которых дети, казалось бы, унаследовали от родителей все, что те могли им дать, плюс самое главное достояние — известную фамилию. Отпрыскам оставалось только приставить к фамилии свое имя. Большинство не приставили, так и остались детьми. А у обоих Басмановых не легко, не играючи, но со стороны казалось именно так, получилось. Артем двинулся в режиссуру кино сразу — у него оказался более острый нюх на вещи, которые могут принести славу быстро, еще при жизни творца. Василий колебался дольше — пробовал рисовать, как отец, и даже пописывал стишки. Хорошо, что у него не было ни слуха, ни голоса. Иначе он, пожалуй, и запел бы, и там бы еще потерял драгоценное время короткой человеческой жизни.

Казалось, только вчера Василий Басманов — младший брат уже известного режиссера Артема Басманова, получившего золотой приз на одном из европейских конкурсов, со страхом переступил порог ВГИКа. Преподавателей он не боялся — все они бывали у них в доме не раз, пили чай с вишневым вареньем. Студентов и абитуриентов тоже знал как облупленных — еще с общей песочницы детского сада для детей творческих работников. Страх, от которого у него весь первый курс потели руки, относился к нему самому и брату, которого он любил и уважал до слабости в коленках, когда имя Артема кто-то произносил при нем. Брата он боготворил за цельность, присущую камню. Сам же тогда более походил на кусок глины. Стать достойным брата — вот чего хотел и боялся, что этого у него не получится, Василий, втайне лелея мысль — подняться выше брата в творчестве. Когда на втором курсе Артем предложил Василию поработать у него ассистентом, тот обрадовался и отказался. У него уже тоже прорезался нюх на вещи, которые могут принести ему славу, а могут не только не принести, но и шансов на жизнь не оставить, потому что камень, как известно, сильнее глины, он мнет ее, как хочет. И вот когда Василий понял это да еще поставил знак равенства между жизнью и не столько творчеством, сколько успехом, который обязан, по его разумению, сопровождать любое творчество, у него перестали потеть руки, он больше не боготворил брата, и он знал, что у него все получится. Потому что ставка — жить без успеха он не смог бы — была слишком велика.

— Кому много дается, с того много и спрашивается, — не раз говорил ему отец по разным незначительным поводам, показывая на стены большого длинного коридора — там висели портреты предков отца и матери.

Некоторые из них, таких было не мало, были известны не только в семье, но и в стране. Втайне от всех домашних Василий часто и нарочно проходил по домашнему музею, задерживался у портретов, пытался найти в лицах, на них изображенных, собственные черты. Находил внешнее сходство и радовался, понимал: от внешнего до внутреннего один шаг.

Никогда не говорил себе Василий Басманов-Маковский, что сделает этот шаг, предпочитая действовать.

Его ум вобрал в себя изворотливость, хитрость, прозорливость шестивекового басмановского рода, ведущего начало от постельничего Ивана Грозного — Микитки Басманова. Тот, как предполагал Василий, в эпоху Смутного времени, когда головы сподвижников и слуг царя летели с плеч созревшими подсолнухами, вряд ли планировал конкретные шаги заранее. Задача была общая — хотелось выжить. Микитка выжил, удачно состоялся как личность — в учебнике истории России, часть первая, о нем было упомянуто в двух строках — и передал свой ум, обогащенный опытом выживания, своему сыну, а тот — своему. И так далее, по цепочке веков.

Василий Басманов, как и его знаменитый предок, для достижения цели никогда не планировал конкретных шагов, потому что конкретной цели у него тоже никогда не было. Он не говорил себе: «Сниму в этом году вот этот фильм, в следующем — фильм на эту тему». Решение всегда появлялось спонтанно, бывало, в одну ночь. Бывало, спонтанность растягивалась на месяцы. Так и должно проявлять себя творчество, считал Василий, — неожиданно браться из ничего и всего сразу. Как говорил известный композитор — «Все, что сделано до меня, это — мое».

— Все, что я, знаю из известных всем источников — тоже мое, — добавил бы Василий и стал бы снимать свой фильм по Чехову.

Его брат Артем был более прогнозируемым, рациональным творцом. Он снимал то, что нравилось зрителю — конкретно, народу, конкретно, партии, конкретно, зарубежной киноэлите. Снимал Артем фильм, как суп варил — ложка супа народу (за массовость), ложка — партии (за разрешение снимать), ложка — зарубежной киноэлите (за призы).

Василий не осуждал брата, который был его второй половиной. Он даже понимал, что ему-то, Басманову-Маковскому, непонятному ни зрителю, ни партии, ну, если только зарубежной киноэлите — чуть-чуть понятному (так до нее еще добраться нужно), позволяют снимать, а значит, и жить, благодаря всевозможному лауреатству Артема, благодаря тому, что брат крепко уперся ногами в землю и — попробуй сдвинь его. А мог бы тоже не планировать конкретных шагов, парить в своих мечтах птицей, как Василий Басманов-Маковский, творить, как душа просит.

Но вот парадокс, случись так, и ничего страшного не произошло бы. Тогда уж Василий бы отказался от того, чего душа просит, и уперся бы в землю ногами, позволяя брату «путешествовать по небу», выражать себя. Их общий ум, доставшийся им обоим от Микитки Басманова, всегда был направлен на выживание басмановского рода. Артем и Василий, как две равноценные половинки рода, просто бы поменялись местами, перелились бы, как вода, из одной ниши в другую, как кровь — из одного полусердия в другое. Вот такие они были — братья Артем и Василий. Одно целое, а любви — друг к другу — две.

«Было две, — поправил себя Василий Сергеевич и тяжело вздохнул. — Все-таки странной смертью умер брат: нелепой и какой-то насмешливой, глумливой — от руки человека, недоразвитого в умственном отношении, а потому не отвечающего за свои поступки. В стародавние времена посредством вот таких юродивых бог общался с народом, высказывал, так сказать, свои пожелания массам».

«Да, — еще раз тяжело вздохнул Василий Сергеевич, чем очень растревожил всегда чуткую к настроениям мужа Лизавету. — С богом не поспоришь».

— О чем ты, Вася? — окликнула Лизавета своего дорогого и единственного. — Расскажи, полегче станет.

Возвращаться к мыслям о боге — теме, глубоко личной, Василий Сергеевич не стал. О другом подумал вслух:

— Я сегодня жен Артема вспоминал. Их ведь семь было, а я только шесть насчитал. Где ошибся, кого забыл? Вот послушай.

Василий Сергеевич поименно перечислил бывших жен своего брата, дошел до цифры шесть и развел руками.

— Ну, вот опять забыл кого-то, — обиделся он на свою память и спросил Лизавету: — Хочешь, расскажу тебе анекдот про склероз?

Жена не ответила, и он начал рассказывать анекдот из какой-то газеты.

— …потому что у вас буду я — склероз.

Жена легко рассмеялась, а Василий Сергеевич легонько хлопнул себя по лбу и торжествующе воскликнул:

— Вспомнил, кого забыл. Сопочку. Мать Златы. Ну, ты подумай. Четвертую жену Артема забыл. Ведь он с ней дольше всех — лет десять прожил.

— Пятнадцать, — поправила мужа Лизавета. — Потому и забыл, что дороже всех она ему была, что дольше всех с ней Артем прожил.

— Как это? — не понял Василий Сергеевич.

Жена задумалась, подыскивая наглядный пример для более точного объяснения.

— Ну, вот, бывает, ключ ищу, ищу, не помню, куда положила, а потом, глядь, — он на самом видном месте лежит. Или очки некоторые ищут, а они у человека на лбу.

— Да-да, — «пропел» Василий Сергеевич, улыбаясь пришедшим на ум стихам: — Лицом к лицу лица не увидать. Как мне все-таки с тобой повезло, Лизонька. Давай спать.


В этот вечер Катюша так и не спросила тетю Зину, кого убил соседский сын Сережа, какого такого режиссера. Уточнения и подробности чужого горя непременно заслонили бы свое — странную смерть бабушки. В ходе расследования этого события что-то тревожило Катюшу сейчас, не давало уснуть, будто причиной бессонницы были комары или плохо взбитая подушка, «затюканная» Катюшей со всех сторон.

В соседней комнате сладко посвистывала тетя Зина, комары гудели, как самолеты или снаряды в кинофильмах про войну. В семидесятые годы таких фильмов снимали особенно много — их любил генсек. В то время Катюша была юной и восприимчивой к добру и злу в книгах и на экранах двух любимских кинотеатров — «Космос» и «Центральный». Вой снарядов она запомнила на всю жизнь.

«Хорошая ассоциация — комары, — подумала Катюша, — не страшная», — и со злостью сбросила подушку на пол: та наконец вывела ее из себя.

Упершись затылком в жесткий по сравнению с подушкой матрас, уставившись глазами в белые, блестящие доски потолка, она поняла, что бегать от себя и от истины, вдруг открывшейся ей на каком-то отрезке ее путешествия из Любимска в Москву, не стоит.

Слова мужа Славика о том, что он не заходил к бабушке в день ее смерти, насторожили Катюшу, потому что…

«Потому что я не спрашивала его об этом, — созналась себе она. — Зачем он вылез из рамок моего вопроса о телефонном звонке. Выходит, он знал, что кто-то не только звонил, но и приходил к бабушке? Может, он и приходил?»

От сделанного вывода Катюша испугалась и заснула — крепко, быстро, со стороны казалось — спокойно.

Ночью рядом с домом, в кустах долго плакала птица, предвещая дождь. Оттого наутро (как все в мире взаимосвязано) Катюша глядела в окно электрички на лужи и думала:

«Гениальная погода. Просто творческая. В Москве меня ждет удача».

Так она настраивала себя на нужный, рабочий лад — мечтала, забегала мыслями вперед.

Но в Москве, во ВГИКе ее никто не ждал: ни профессор по речи Чепурной, ни связанная с ним удача. Как сообщила Катюше добрая женщина из деканата, оказавшаяся секретарем приемной комиссии, профессор отбыл на фестиваль российских фильмов в Грецию и будет через неделю. Катюша загрустила, но, прочитав на лице секретарши сочувствие, решилась посвятить ее в курс своего дела.

— Вам нужен кто-то из Басмановых, — спокойно и просто, как о соседях по подъезду, сказала о великих людях секретарша. — Василий Сергеевич или Злата Артемовна. Она как раз сейчас здесь, в аудитории номер двадцать пять, — подбирает актрису на одну из ролей второго плана. А фильм почти снят. Попробуйте, может, у вас получится поговорить с ней. Правда, предупреждаю заранее, Злата Артемовна — человек творческий. Понимаете, что я имею в виду?

Катюша испуганно кивнула. От грядущей встречи с хамством у нее неприятно засосало под «ложечкой».


Злата Артемовна оказалась далеко не роковой красавицей, какой, судя по имени, нарисовалась в воображении тихо бредущей навстречу неизбежным неприятностям Катюши.

«Высокая, крепко сбитая, плотная, с железным здоровьем», — вот как изменилось мнение Катюши о дочери недавно убитого режиссера, когда она, заглянув в аудиторию номер двадцать пять, сразу же встретилась со Златой Басмановой глазами и в течение нескольких секунд успела рассмотреть ее всю.

— На роль Плюшкиной? Проходите, — сказала режиссерша стоявшей в дверях полненькой миловидной женщине и тут же, забыв о Катюше, приподняв подбородок и прищурив глаза, обратила взор на молоденькую претендентку на эту же роль в своем первом полнометражном фильме.

Та старалась изо всех сил, но даже Катюша видела — у девчонки ничего не получается. Наконец Злате надоело тянуть подбородок и портить зрение. Она «ударила» девчонку словом «хватит». Актриса съежилась и убежала, но Злата этого не заметила — она уже смотрела на Катюшу и приказывала ей движением головы: «Давай!»

— Слова знаете? — спросила Басманова Катюшу и, увидев, как претендентка на роль, волнуясь, проглотила комок воздуха, приказала кому-то из помощников: — Дайте ей слова Плюшкиной.

— Ну? — нетерпеливо снова спросила она у растерявшейся, попавшей в глупое положение Катюши (слова роли были непонятны, строчки сливались в одно целое). — Читать умеете?

Катюша вспомнила чьи-то жуткие слова «Промедление смерти подобно» и решительно, прямо, честно посмотрела в глаза Злате Артемовне. Там — о, небеса! — была надежда на чудо и многое другое — доброжелательность, искренняя заинтересованность, вера в силы «актрисы» и озорные чертики. Благодаря последним Катюша и начала читать первые пришедшие ей на ум стихи:

— Переправа, переправа, берег левый, берег правый…

Оператор высунул из-за камеры свою лохматую творческую голову с глупо открытым ртом. В стане помощников режиссера раздался робкий смешок. Он тут же затих, будто только показалось, что он был, что кто-то осмелился на смешок вперед главного здесь человека — Златы Басмановой. С извиняющейся улыбкой Катюша пожала плечами и перешла к делу:

— Я из Любимска приехала. Наш клуб «Современник» готовит вечер по творчеству вашего отца — великого режиссера современности Артема Басманова. Не могли бы вы, в связи с этим, ответить на некоторые вопросы по данной теме? А роль мне не нужна, — торопливо добавила Катюша. — Я и не актриса вовсе.

В аудитории номер двадцать пять наступило зловещее молчание, повисла гнетущая тишина, довольно страшная пауза. Катюша услышала звук своего сердца. Наверное, его услышали все.

— Уберите это, — тихо сказала о Катюше Злата, как будто та была ведром с грязной водой и половой тряпкой.

В мгновение ока незадачливый интервьюер оказалась вместе со стулом, в который вцепилась руками, на лестнице.

— Перерыв, — подслушала Катюша, продолжая сидеть — ноги ее не слушались.

Через минуту двери распахнулись, и на лестницу вышла Басманова.

— Вы сказали, что вы из Любимска, — полуутвердительно спросила она Катюшу.

Катюша проглотила еще один ком воздуха и кивнула — язык тоже ей не повиновался.

— Я побеседую с вами. Сегодня, — сказала «железная леди». — Запомните адрес.

Она назвала поселок, где жила тетя Зина, ту же самую улицу, только номер дома другой.

Радость развязала Катюше язык.

— А я там как раз и остановилась, — непосредственно воскликнула она. — У подруги моей бабушки.

Злата Артемовна посмотрела на Катюшу, как на дурочку.

— Значит, это судьбапривела вас ко мне, — усмехнулась дочь великого режиссера, сама, несомненно, в будущем — великий режиссер. — Приходите сегодня в пять. Нет, в семь. В пять вы не успеете. Пойдите сейчас в институтскую библиотеку, скажите… да любому, кто там есть, что это я вас послала. Пусть подберут вам материал об отце. На пятичасовой электричке уедете. В семь — ко мне.

Не сказав ни одного лишнего слова, кроме слов о судьбе, Злата Артемовна ушла, хлопнув дверью. Подозвав помощника без имени «иди сюда», она сказала так, чтобы слышал только он:

— Еще один посторонний здесь, и я снесу тебе башку топором.

Катюша, только что вставшая со стула с другой стороны дверей, поняла, что Злата Басманова — человек серьезный и что на семичасовую встречу с ней лучше не опаздывать.

Слушая, как разошелся за окном дождь — железный подоконник грохотал не переставая, — Кассандра Юльевна думала, что больше всего на свете ей хочется попасть в подмосковный дом престарелых для очень обеспеченных пожилых людей. У заведения было ласковое название «Полянка», в собственности — несколько соток земли: сосновый бор, газоны в английском стиле, кусты сирени и море цветов. Последний факт особенно импонировал Кассандре Юльевне. Она и дочерью была актерской, и сама — бывшей актрисой Любимского драматического театра.

Дождь за окном зашумел сильнее, напомнил Кассандре Юльевне сплошной, похожий на стену, звук аплодисментов. Ее отец и сестра Сабина Огнева — красавица и мастерица-лицедейка — имели честь слушать дождь аплодисментов не раз. К сожалению, сама Кассандра Юльевна, выступавшая под псевдонимом Радлова, таких оваций не удостаивалась.

— Рылом и талантом не вышла, — объяснил ей отец.

Когда дело касалось театра, он, мягкий и нежный, становился принципиальным до грубости.

Дождь так и остался для его младшей дочери частью мерзкой, слякотной погоды, от которой становилось сыро в маленькой двухкомнатной хрущовке на первом этаже. Там Огневы жили сначала семьей, потом, когда отец умер, а сестра уехала из города, Кассандра Юльевна осталась одна. Каждый раз, когда шел дождь, Кассандра Юльевна думала, что она — уже старая женщина, что живет она на крохотную актерскую пенсию в бедности и одинокой печали, потому что нет рядом с ней ни одной родной души. Их и на свете-то почти не осталось — родных Кассандры Юльевны.

До недавнего времени в этой же квартирке, вон в том углу, обитал маленький слепой пуделек — кобелек по прозвищу Мишаня. Две недели назад Мишани не стало — он сдох от старости. Кассандра Юльевна посадила на могилке пса березку, и все. Больше ей не о ком было заботиться, терпению Кассандры Юльевны пришел конец. Она твердо решила покинуть городишко, в котором прошла вся ее жизнь — совсем не такая, о какой ей мечталось девчонкой, навсегда.

«Устроюсь в «Полянке», подружусь с отставным генералом, который своим детям не нужен, и будем с ним заботиться друг о друге, как лебеди», — денно и нощно думала Кассандра Юльевна, вздыхала и завидовала своей покойной сестре Сабине, Сопочке, как называл ее отец — главный герой-любовник Любимского драмтеатра.

Сопочка закончила свою жизнь в «Полянке». Ей повезло: десять лет перед смертью она ходила по мягкой траве газонов, дышала воздухом соснового бора, любовалась летом — розами, осенью — астрами, Новый год и все праздники встречала не одна, а в компании интеллигентных, заслуженных людей — бывших военных, артистов, чиновников. Чтобы попасть в «Полянку», многие из них — те, которые не имели близких родственников, продали свои квартиры в тихих зеленых двориках центра столицы или с видом на Москва-реку.

После противного дождя на небо вылезло такое же противное солнце, заулыбалось широко. Кассандра Юльевна подошла к окну, чтобы закрыть солнце шторами, но, подняв руку, передумала. Ее отвлекло, заворожило движение людей и машин на улице. Всем им было куда идти, ехать, торопиться мимо окна ее дома, мимо нее в окне дома: в доме она родилась, в нем — все шло к тому — в определенный судьбой час и умрет.

— А вот шиш вам, — сказала прохожим, машинам, улице и заодно самой себе Кассандра Юльевна.

Задернув шторы, она стала пробираться из одной комнаты в другую, думая по дороге: «Это раньше все проходило мимо меня. Красота — Сопочке, талант — Сопочке, любовь отца — Сопочке, знаменитый муж — Сопочке, ребенок…»

Кассандра Юльевна дошла до спальни, окно которой выходило во двор, и посмотрела на лавочку у подъезда.

«Ребенок, образно говоря, был мой, а достался, образно говоря, опять Сопочке».

За образным ответом крылась тайна.

«Хочу в «Полянку», — наслоилось на тайну прошлого невзрачное настоящее Кассандры Юльевны. — Хочу цветов, сосен, свободы, бесед с умными людьми. Мне тоже есть что им рассказать о себе — актрисе провинциального театра. Хочу вкусную еду пять раз в день, принесенную в комнату с розовыми занавесками заботливым персоналом с радостными лицами. Хочу личного врача — доброго доктора Айболита».

На лавочку сел бомж, скорчил Кассандре Юльевне рожу, показал палец. Она не задернула штору, смотрела на бомжа в упор с неожиданной для себя какой-то личной ненавистью.

«Не хочу жить здесь, считая дни и копейки», — закрыла тему и шторы Кассандра Юльевна и пошла рыться в старой записной книжке, которая еще вчера была ею найдена в чемодане на антресолях среди пожелтевших бумаг и документов.

Найдя нужный ей адрес и телефон, Кассандра Юльевна собралась и отправилась на переговорный пункт, чтобы для конспирации позвонить оттуда.


В одном из маленьких любимских магазинчиков одежды с претенциозным названием «Бутик» тихо веселились две юные продавщицы. И было отчего гримасничать и прыскать смешком в ладошку. В дальнем углу, там, где находилась примерочная, маячила монашка, вот уже целый час выбирала себе наряд.

— Батюшка велел рабе божьей приодеться, — с серьезным лицом ехидничала черненькая продавщица с ямочками на розовых щеках.

— Или матушка, — вторила ей более смешливая крашеная беляночка и валилась на плечо подружки. — Ой, не могу! Она к нижнему белью направилась. Надо бы ей объяснить, для чего оно.

Сестра Ксения пересмешки продавщиц слышала, но не реагировала на них, не отвлекалась от важного дела — в толпе поклонниц творчества Груни Лемур ей нельзя будет выделяться.

«Одежда должна соответствовать праздничной обстановке концерта», — сосредоточенно думала сестра Ксения, перебирая маечки, юбочки и прочие модненькие вещи, от которых она давно отвыкла, отказалась по собственной воле.

В руке ее оказалось что-то, похожее на шелк, — названия многих тканей она не знала, и сестра Ксения остановилась.

«Надо же, — удивилась она собственным чувствам, вызванным прикосновением материала, — не думала, что мне будет так тяжело».

Сильно захотелось курить. Сестра Ксения посмотрела на продавщиц, те быстро отвели от нее глаза и попытались придать своим лицам чрезвычайное равнодушие.

«Нет, так не годится. Монашка, выбирающая нательное белье, да еще курящая, — это уж ни в какие ворота не лезет, — решила сестра Ксения. — Это обязательно привлечет внимание продавщиц, заставит их меня запомнить. Впрочем, это не важно. Это все уже не важно».

Мысленно представив, как она закурила — так и будет через несколько минут, когда она выйдет наконец на улицу, купит в палатке сигареты, спрячется в какой-нибудь близлежащей подворотне или в кустах парка на набережной, — сестра Ксения отобрала платьишко, больше похожее на кофточку, юбочку, две маечки, под цвет им нижнее белье и пошла к кассе.

— Поздравляю с покупками, — стараясь не расхохотаться, сквозь зубы сказала черненькая продавщица.

Беленькая, как спряталась под прилавок, нарочно громко шурша пакетами и трясясь от беззвучного смеха, так и не показывалась.

— Как насчет парфюма? — поинтересовалась у монашки черненькая продавщица и показала рукой направо. — Духи, туалетная вода, одеколон для вашего друга.

Беленькая под прилавком засунула себе в рот пакет, но, к сожалению продавщиц, монашка не поняла шутки. Подхватив упакованные в фирменные пакеты покупки, она молча направилась в парфюмерный отдел. «Черненькая» поспешила за ней.

— У вас есть духи «О тебе»? — спросила сестра Ксения продавщицу.

Та не растерялась, усмехнулась:

— Их сколько лет назад выпускали?

— Лет двадцать, — задумчиво, больше себе, чем кому-то, ответила монашка и, заглянув за продавщицу, как за шкаф, изменилась в лице.

— Там детский отдел, — проследив за ее взглядом, пояснила «черненькая». — Вам туда еще рано.

— А это уж не тебе решать, девочка, — глядя не на продавщицу, а на детские вещи, развешанные по размерам, «осадила» «черненькую» монашка. — Ты бы лучше за подружкой подтерла.

В голове сестры Ксении созрел интересный план, и она, не обращая внимания на открывшую рот немую «черненькую», подошла к ползуночкам нежных цветов, кружевным чепчикам, махоньким пинеточкам. Взяв всего из перечисленного по одному, монашка, расплатившись с продавщицами, удалилась.

Тихо звякнул над дверями колокольчик. Черненькая и беленькая, в отсутствие развлечений, сели на подоконник, открыли окно и начали обсуждать монашку, перемывать ей косточки.

— Ну, все, что ли? — грубо спросила Злата любовника и, не дожидаясь ответа, сбросила парня с себя.

Отвлечься от мыслей не по теме кино, которое она готовилась снимать, на этот раз не удалось, и Злата даже немного расстроилась — как не вовремя прозвенел вчера этот дурацкий телефонный звонок.

Парень был из статистов. Злата полюбила его на сегодня за шоколадное от южного загара тело в мускулах. Лицо значения не имело — не крокодил, и ладно. Да Злата его уже и не помнила — лицо статиста.

Парень, видимо, был с ней уже не первый раз, потому что легко ориентировался в лабиринтах квартиры, уверенно нашел ванную, помылся и быстро ушел. Все так, как она любила. Пришел, ушел. Ни чувств, ни слов. Ей — разрядка, ему — моральное удовлетворение от того, что переспал с дочерью Артема Басманова. Господи, когда же ее будут любить за ее собственное имя?

Злата встала со смятой, в пятнах, простынки (ей и в голову не приходило снять простыню, засунуть ее в стиральную машину — вот еще, стесняться домработницы, которая приходила по утрам), прошла в ванную, включила холодную воду, встала под душ. Злость прошла, пришла бодрость.

Злата выпила кофе, элегантно оделась, поехала в ресторан, заказала сок, мясо, картошку и «побольше зелени», на десерт — мороженое с фруктами. Поела, посмотрела на часы, в хорошем настроении вышла из ресторана, где часто обедал ее отец, поехала на природу — домой. Хорошее настроение усилилось еще больше, когда Злата вспомнила, что дом, в который она едет, пуст — Леночка с сыном уехали сегодня утром в Ялту, Василий Сергеевич собирался в Испанию. Еще хороша была машина, в которой ехала Злата, — новая, дорогая, с открытым верхом, подарок отца. Хороши и свежий ветер, щекочущий шею и плечи, малое количество машин на правительственной трассе, пение птиц и покой зеленого леса, в который она, свернув с дороги, съехала, ища отдохновения от суматошной Москвы и повинуясь естественному для нее любимому чувству одиночества. Одиночество всегда было ее защитой, границей, которую никто не смел переходить без ее разрешения. Никто, кроме отца. Как ей сейчас его не хватает!

Злата закрыла глаза, послушала лес. Запустив руки в волосы, взлохматила их — с таким же тихим шумом звучали на ветру листья. Подняв лицо навстречу небу, она увидела высокие деревья и, ощутив их величие, пропиталась им. Голубое, на фоне редких белых облаков, небо должно было снабдить ее чистотой, которой у людей мало. Над ухом противно загудел комар. Злата вспомнила, что на семь часов у нее назначена встреча с «дурочкой» из Любимска.

«Может, лучше опоздать?» — подумал за Злату голос ее совести.

Она включила заднюю скорость и стала разворачиваться. А голос совести посчитала легким недоразумением, проявлением женской слабости, от которой иногда бросает в жар и на обычно бледных щеках вспыхивает румянец. Но так же быстро слабость и жар проходят, если человек здоров. Злата Басманова на здоровье не жаловалась и любила быструю езду. По шоссе она мчалась со скоростью сто двадцать километров в час.

Вдоль чугунной ограды, защищающей серое здание Главного милицейского управления Москвы от преступников, случайных гостей и рядовых граждан страны, Катюша продефилировала уже несколько раз, как опытная манекенщица — с равнодушным лицом прохожего. Особенно обыкновенным лицо становилось в момент Катюшиного прохождения мимо арки, в которую спокойно и уверенно, показав красную книжицу в развернутом виде, проходили люди, здесь работающие, такие же хорошие, умные и сердечные, как героиня актрисы Елены Яковлевой. Катюша даже покрутила головой, заозиралась по сторонам, желая заметить, а не идут ли здесь и сейчас съемки очередного сериала о Каменской.

«Уж Настя бы мне помогла», — подумала Катюша о телевизионной майорше, как о хорошей знакомой, почти подруге, с которой на кухне можно запросто и приятно попить чайку.

Эффект от просмотра всех серий хорошего фильма о милиционерах оказался в свое время настолько сильным и продолжительным, что, поверив в неправду жизни, изображенной в нем, Катюша решилась на крайность. Пепел Клааса стучал ей в сердце. Вернее, бутылочка из-под лекарства с отпечатками пальцев всех людей, посетивших Катерину Ивановну Зимину в день смерти старушки, требовала от ее внучки решительных действий.

— Мне бы пройти сюда, — пугаясь собственной смелости, сказала Катюша охраннику главного милицейского управления столицы. — Как?

— Закажите пропуск, — вежливо и холодно, а совсем не сердечно, объяснил ей дежурный парень.

Катюша кивнула головой — поняла, дескать, не дура совсем — и, стараясь держать спину прямо, отошла от парня подальше. Под мышками у нее вспотело и неприятно запахло, спина тоже намокла от внезапно охватившего Катюшу жара. Сердце заколотилось от последствий смелого шага. Требовался стакан воды.

Вспомнив мертвую бабушку на диване, Катюша сказала себе: «Обойдусь. Не сахарная», и снова ринулась на штурм каменной твердыни и ее живого символа — охранника в арке.

— Мне бы пропуск заказать, — спросила она парня в погонах. — Как?

Рот охранника тронула едва уловимая усмешка, которую никто бы, стой он рядом, и не заметил бы. И сама Катюша, будь она в другом состоянии, не так напряжена, тоже не обратила бы на секундное дрожание губ человека, от которого некоторым образом сейчас зависела, особенного внимания. К сожалению или к счастью для нее, все случилось с точностью до наоборот. Катюша усмешку молодца просекла, оценила не в свою пользу и взопрела вся от стыда за свои глупость, неуклюжесть и лишний вес. Она опять отошла от охранника, который ей что-то ведь сказал, наверное, ответил на вопрос о пропуске, и, раскрыв сумочку, попыталась вытянуть оттуда платок. Беленький, с вышитым вензелем, кусочек ткани выпал из бокового кармашка незаметно, сам — словно понял Катюшино состояние, и ожил. Ветер, который вдруг взялся ниоткуда, подхватил легкую тряпочку для соплей, повалял ее по асфальту — ему это понравилось, — понес скромненький белый платочек куда-то. Да не тут-то было! Нашлось и половчей его явление природы — солнышко, известное Катюше под именем Родиона Раскольникова — ее случайного вагонного попутчика. Стыд-то какой, батюшки! И матушки, и все родственники, которых у Катюши не было!

Отчего-то радостный крепыш отобрал у ветра малое Катюшино имущество так ловко и быстро, будто пулю поймал рукой.

— А давайте я сам решу ваши проблемы, — предложил он Катюше опять, вот дурак какой, радостно.

Ну, что ей опять оставалось делать — бедненькой, забитенькой своим глупым стыдом, не знающей Москвы и пути в главное милицейское управление? Любая ответила бы на символический вопрос, как одна, одинаково: «Вздохнуть и покориться доброй силе судьбы».


— Ну, как? — спросила Олеся Морозова, она же, минуту назад — сестра Ксения, своего любимого Андрея и, не дожидаясь ответа, закрыв лицо руками, заплакала.

Только что она примеряла купленный в магазине наряд — облегающее фигуру красное платье и золотые босоножки.

Калека спрыгнул с подоконника на кровать, с кровати на пол, подобрался, как собака, к ногам Олеси, обнял здоровой рукой и культей ее голые коленки, головой уткнулся в родной живот.

— Мы живы, — бормотал он, как заклинание, слова утешения. — Главное, мы живы и вместе. Навсегда.

— Ненавижу, — сквозь слезы мычала Олеся, закидывая назад голову. — Как я ее ненавижу. Я бы рвала ее кусками, сколько бы в руку влезло за раз, за два, за три. Господи, да ты мне платье испортишь, — оттолкнула она молчащего от сочувствия к ней калеку и стала разглядывать мокрое пятно на животе.

— Олеся, это же я, — воскликнул обрубок человека по имени Андрей, обращаясь к ней, как к потерявшей разум.

— Прости, — сказала она без слез. — Я чувствую, как жизнь уходит из меня.

— Откажись, — попросил калека.

Олеся покачала головой, попыталась объяснить происходящее с ней:

— Меня засасывает черная воронка — большая, как пылесос, во сто крат увеличенный.

Андрей сморщился от боли за нее:

— Я тебя потеряю, потеряю…

Олеся погладила его по голове, как маленького, и улыбнулась, отвечая не Андрею, а продолжая собственную фразу:

— Самое смешное и обидное, что мне это нравится.

— Не вижу ничего смешного, — угрюмо ответил Андрей. — И почему — обидно?

«Потому что жить охота, — хотелось сказать Олесе. — Да, наверное, не получится. Очень уж хочется посмотреть, как Анька на том свете в аду гореть будет».

— Обидно, — стала объяснять она Андрею и корить его — потому, что время идет, а у него еще ничего не готово. — Где «бомба»?

Андрей любовно посмотрел на рассерженную Олесю и улыбнулся.

— В шкафу.

— Издеваешься? — как девчонка, вспыхнула она и шутливо, как в далекой юности, дала ему подзатыльник.

Андрей рассмеялся:

— Да нет же. Иди посмотри сама.

— Вот и пойду, — Олеся пошла к шкафу, оглянулась. — Я уже иду.

— Иди-иди, сыщик, — продолжал улыбаться Андрей, любуясь фигурой Олеси сзади.

Она открыла шкаф.

— Бог мой! Ты это сделал. Когда ты успел? И как? Одной рукой? Молодец!

Лицо ее сделалось серьезным и постарело. Перед калекой снова стояла монашка — сестра Ксения.

— Задумал давно. Провода у электриков попросил, которые в прошлом году здесь освещение делали. Взрывчатку купил у рыбаков. А сделал «бомбу» сразу, как ты рассказала мне о плакатике на рынке. Осталось часы купить с секундной стрелкой. Иди ко мне.

Андрей лег спиной на кровать, Олеся пригрелась рядом, положила голову ему на грудь — гладила ее и приговаривала:

— Какие мы счастливые!

Он перебирал губами и одной здоровой рукой ее волосы, дул и хотел, чтобы так было всегда.


Известная эстрадная певица — такой себя считала Груня Лемур — прочла всю «желтую прессу», которую принес по ее просьбе Сашок, от корки до корки. Две газеты певица с остервенением скомкала и, подкинув, выбросила куда-то за кресло, на котором сидела. Одну отложила, открыв на заинтересовавшей ее странице.

— Сашк, а Сашк, — позвала Груня друга и продюсера. — Ты посмотри, какие сволочи эти журналисты. Я каждую ночь с моими-то венозными ногами на шпильках ползаю на эти гребаные светские мероприятия, дома жру один кефир, чтобы выглядеть фотогенично, нарочно выливаю на себя сок, чтобы привлечь внимание фотографов, а результат? Ты только посмотри, — ткнула Груня в снимок, привлекая к просмотру подошедшего в переднике продюсера, отвлекшегося от приготовления завтрака.

— Ну? — Сашок впялился глазами в снимок, недоуменно пожал плечами. — Че там еще наковыряла?

— Да ты нарочно, что ли, выводишь меня из себя перед гастролями? — разозлилась Груня. — Ведь прекрасно знаешь — твой жаргон я не переношу.

— Ну, ладно, зая, не злись, — добродушно улыбнулся Сашок. — Покажи, чего набацала… углядела то есть?

— Углядела, — передразнила его Груня. — Ты в Москве с дня рождения живешь, а культурно разговаривать не умеешь. Или нарочно не хочешь, — певица тяжело вздохнула. — Видишь фотку? Да не сюда смотри. Вниз. Видишь, баба в фиолетовом платье, в безвкусном таком?

— Ну? — спросил Сашок и едва успел уклониться от удара певицы. — Вижу. Дальше чего?

— А того. Видишь, у нее в руке поднос?

Сашок кивнул.

— Ну, че замолчал-то? — все больше раздражаясь, спросила певица.

— Груня, не томи, — взмолился продюсер и махнул в сторону кухни. — У меня там каша сейчас подгорит.

— Так вот, — певица сделала «страшное» лицо. — С другой стороны подноса стою я. — Она ткнула пальцем в снимок. — Видишь босоножку и край платья? Вот и вся я. Я не пойму, ты не платишь им, что ли? Этой так называемой «желтой прессе»?

— Из каких закромов, милая? — развел руками Сашок. — Ты ведь всем сообщила, что на год взяла творческий отпуск. После «Веселого огонька», — насмешливо уточнил он.

— Ладно, проехали, — оборвала продюсера Груня и сладко потянулась, размечтавшись вслух. — Сделаем чес по провинции, и будут закрома. Закромищи. — Она потрясла кулаком, грозя кому-то. — Заплатим всем сразу. А Борька — туз крапленый — сам прибежит ко мне, еще умолять будет, чтоб я на его дешевом «Музоне» выступила. Кстати, как насчет кашки, милый? Груня хочет кушать, — певица вытянула пухлые губки и покачала головой вправо-влево, как китайский болванчик.

— Все готово, — грустно вздохнул Сашок, не веря Груниным мечтам, но и не пытаясь разубедить подопечную.

Глядя, как певица уплетает манную кашу, думал:

«Нам бы еще день простоять да ночь продержаться. А еще лучше — год побарахтаться на сцене. На полдомика в Сочи у меня уже есть. Поднакопить еще деньжат и свалить отсюда с Анькой, дурой моей единственной».

Облизав ложку, Груня с сожалением посмотрела на кастрюльку — еще хочется, да интересы дела не позволяют есть вволю, фигуру блюсти надо.

— Куда хоть поедем-то? — недовольно спросила певица продюсера.

— Я ж тебе показывал уже, — Сашок положил перед Груней список городов, которые следовало «прочесать».

— Ой, — скорчила гримасу певица, читая вслух. — Глухомань какая. Вологда, Архангельск, Тверь, Ростов, Любимск… В Любимск не поеду, — сказала она странно изменившимся голосом.

— Поедешь, — приказал продюсер. — Билеты уже проданы. Платить неустойку за срыв гастролей нечем.

— Ты не понимаешь, что делаешь, — с застывшим взглядом ответила Груня.

— Это ты не понимаешь, куда мы катимся, — не остался в долгу Сашок. — Эти гастроли — наша последняя надежда, шанс на спасение. Я и их-то с такими сложностями выбил, что не дай бог тебе когда-нибудь в это окунуться. Да что тебе объяснять. Не поймешь ведь. Привыкла на всем готовеньком жить.

— Почему ты раньше не показал мне список? — спросила Груня, понимая, что «поезд ушел» и ехать все равно придется.

— Я показывал.

— Значит, я была пьяная, значит, я была невменяемая, значит, была никакая, — закричала певица, вцепившись продюсеру в передник.

Когда взрыв ярости прошел, она ткнулась в живот любовнику головой и тихо сказала:

— Саша, если ты меня любишь, сделай так, чтобы я не попала в Любимск. Я поеду куда угодно — в стойбище оленеводов, в любую горячую точку, только не в Любимск.

— Не дури, Анна, — ответил продюсер и легонько оттолкнул певицу. — Кончай ломать комедию.

Сняв передник, Сашок ушел сначала с кухни, а потом собрался и вовсе вышел из квартиры — подышать свободно.

Груня Лемур, она же Аня Григорьева, осталась одна, если не принимать во внимание мыслей о прошлом. Они, как тени от листьев большого дерева за окном, мелькали по ее лицу пятнами.


По паспорту Анна Владимировна Григорьева давно считалась москвичкой. В свое время ей стоило это недорого. Тысяча баксов в руки паспортистки, которую к тому же вскоре за взятки уволили с работы, и местом рождения певицы Груни Лемур — восходящей звезды эстрады — стала столица нашей Родины.

— Деревянный домик, в котором я родилась, давно снесли, — со вздохом рассказывала внимательным интервьюерам набирающая высоту певица. — Соседи разъехались. Остались одни воспоминания.

Уличить во лжи Груню Лемур никто уж не мог, да и не хотел — девушка была красивой, обаятельной, и молодым журналистам обижать ее недоверием не хотелось. К тому же для них и для публики, интересующейся певицей, занявшей первое место в первом хит-параде всероссийского радио, происхождение Груни не имело значения. В отличие от самой певицы. Имея столичные корни, она чувствовала себя увереннее, потому что никто не мог ей сказать, что она со свиным рылом в калашный ряд залезла. Никто и никогда не говорил ей этого, кроме ее же комплекса провинциалки. Посмотрев в паспорт, в котором местом рождения теперь значилась Москва, Груня почувствовала, что и комплекс замолчал.

Сегодня комплекс проснулся снова, поднял свою большую, чахлую, как у завядшего пиона, голову, обозвал Груню дурой, и ей пришлось с ним согласиться. Действительно, разве умный человек наворотил бы в юности такого, что сделала в Любимске она — Аня Григорьева, выпускница школы, лучшая подруга своей лучшей подруги.

Воспоминания того, нехорошего, дня пришли к ней не в порядке очередности, а наоборот — от конца к началу. Так и доброму другу, близкому родственнику, приятному человеку мы сообщаем сначала хорошую новость, а потом уж — плохую, чтобы шока от второй, плохой, благодаря первой, хорошей, не было; удар, но не сильный.

То, что она сделала тогда, являлось простым, свершившимся фактом. Почему этот факт стал частью ее биографии, ей, и сегодняшней — повзрослевшей и успешной, не объяснить было. Умопомрачение, да и только. Хотя чувствовала она себя здоровой — когда коляску-то с чужим ребенком взяла да и покатила куда-то по улицам Любимска, подальше и прочь от места, на котором розовая коляска стояла. Вот она привезла коляску к незнакомому дому, вот оставила ее у подъезда. Вот — раньше, гуляет с коляской и спящим в ней ребенком в розовом одеяльце, не скрываясь. Вот случайно заметила коляску у дома подруги, взялась за ручку. Вопрос «Зачем?» преследует ее всю жизнь.

Есть, есть в памяти каждого человека минуты, за которые он, сам перед собой, испытывает не просто легкий краснощекий стыд, но чувствует камешек в сердце. То сотая часть души омертвела от сделанного. Глубокое, искреннее раскаяние не расшевелит камешек, не выбросит его из тебя, живительная влага прощения не займет вмятину на сердце. Но, если иногда ты будешь вспоминать о негоже сделанном, признавая, что поступил не постыдно, а грешно, камешек не будет расти, не превратится в камень, который со временем заменит тебе душу, раздавит сердце — врачи-материалисты признают инфаркт.

«Любите, люди, друг друга» — так назывался первый хит Груни Лемур, принесший ей двадцать лет назад всенародную славу. До хита был Любимск, школа, подруга, первая любовь по имени Андрей.

Груне захотелось встать, подойти к большому, размером со стену, зеркалу, посмотреться в него, чтобы увидеть не стройную фигуру, как у двадцатилетней, не гладкие ноги с круглыми коленками, не стильные, длинные волосы (без набора этих составляющих певице сегодня никак нельзя), а свое лицо — без макияжа, без обычно приятного для окружающих выражения глаз, скул, рта, бровей.

Она не пошла. Испугавшись, что вместо Груни Лемур разглядит в зеркальном пространстве Аню Григорьеву, из-за спины которой выглянут двое, нет, трое пострадавших от ее необдуманного поступка людей, убедила себя, что в уютном кресле в углу кухни ей будет удобнее вспоминать, раскаиваться и страдать.

— Да-да, страдать, — сказала себе, плите «Индезит» и обалденно дорогому кухонному гарнитуру — под цвет плитки и обоев — Груня. — А что вы думаете? И я — человек, а потом уж — известная певица.

Про человека она сказала с таким вызовом, что даже гарнитур, вдохни в него душу, догадался бы: это — неправда. И Груня поняла, что соврала неубедительно, засомневалась в себе, решила заплакать. Слезы подвели ее — не покатились из глаз большими, мутными горошинами, не очистили сердце от скверны.

Члены ее затекли. Ей, энергичной и любящей жизнь, захотелось двигаться. Признав, что в свое время она поступила плохо, Груня прекратила ломать комедию. А что? Ей так Сашок велел. Он — начальник, ему виднее.


Дом Златы Басмановой Катюше понравился. Он был построен человеком, которому нравилось выражение «родовое гнездо». И, хотя двухэтажный коттедж из прочного, огнеупорного, красного кирпича внешне мало чем напоминал сельский дом в английской деревне, Катюше сразу же пришло на ум именно это сравнение. Дух тайны витал над домом.

Катюша обрадовалась, что нашла точное объяснение неожиданному сравнению, хотя поначалу, в первую секунду ее вторжения на чужую территорию, ей показалось, что дело здесь исключительно в чувстве защищенности, надежности, исходившей от дома, и места его расположения, приветливости по отношению к своим, их желанности и долгожданности. Образно говоря, дом, построенный Артемом Басмановым, и был похож на него — мудрого мужчину в возрасте. Но нет, не только это: дух тайны витал над поместьем.

Могильная тишина окутывала небольшой парк простых русских деревьев уже в семь часов вечера. За деревянным забором угадывалось озерцо, больше похожее на болото, в котором до наступления ночи — это любой бы почувствовал — мирно дремала собака Баскервилей. Кирпич на некоторых частях домах был нарочно потерт — создавалось впечатление, что дому по меньшей мере триста лет. Слово «газонокосилка» здесь было неуместно, и трава по обеим сторонам тропинок, покрытых шишками двух или трех лиственниц, росла, как ей хотелось: тянулась вдоль, доставая до пояса хозяев, ложилась поперек, чтоб только ей удобно было.

Катюша посмотрела на траву — свидетельницу недавнего убийства Артема Басманова: не осталось ли где крови?

— Я жду вас, — сообщила ей «приятную» новость Злата Артемовна.

Она стояла на крыльце в простой вязаной кофте — судя по размеру, отцовской, — смотрела на небо. Катюша посмотрела туда же — собиралась гроза.

Гром бегал между невидимых еще туч высоко и далеко. Серой краской бог вымазал небо, предупреждая животных — прячьтесь.

«Вот отчего стало так тихо», — запоздало догадалась Катюша, думая до этого о доме, парке и предстоящей встрече со Златой Артемовной.

Первые капли-лепешки дождь потерял случайно: приказа «наступать» не было.

— Идите в дом, — велела Злата Катюше. — Сядьте, где вам удобней. Мне нужно посмотреть на грозу.

Сама же, подняв голову, следила за изменениями в небе, как полководец в подзорную трубу за передвижениями вверенных ему царем отрядов.

Через минуту спрятавшаяся в доме Катюша тоже, вздрогнув, посмотрела на потолок. Гром грянул, будто на втором этаже уронили шкаф. Потом жильцы шкаф подняли, и он упал снова. Так случилось несколько раз. Катюша испугалась не за себя — за оставшуюся один на один с грозой Злату, выглянула в окно. Молнии, жившие секунду, рвали небо на части — как ткань. Злата смотрела, как они это делают. Лицо ее было мокро от дождя, но, глядя на выражение Златиного лица, Катюша поняла: то не дождь, слезы.

«Какой прекрасный человек Злата Артемовна», — подумала Катюша, вздохнув.

Сама она была человек простой, пугливый. Грозы, как все нормальные люди, боялась.

— Знаете, что мне от вас надо? — спросила Злата сразу же после грозы, после того, как любопытные вопросы, касающиеся жизни, творчества и смерти Артема Басманова, заданные Катюшей, но придуманные ее работодателем Максимом Рейном, получили не менее любопытные, может быть, даже честные ответы.

Катюша пожала плечами — где уж ей, обыкновенной, понять ход мыслей талантливого человека — и подумала о деньгах, которые она, наверное, как любой журналист, должна заплатить дочери режиссера за потраченное на нее время. Максим Рейн был помянут недобрым словом.

— Вы в Любимске давно живете? — задала Злата второй вопрос, не получив ответ на первый. Не очень-то он был ей и нужен — чужой ответ.

— С рождения, — ответила Катюша. — Всю жизнь.

С интересом понаблюдав, как Катя ерзает на стуле, не понимая, к чему ее собеседница клонит, Злата прищурила глаза, подняла подбородок и веско сказала:

— А вы знаете, милочка, что я никогда и никому в жизни не давала интервью?

«Милочка», которая была старше молодой, еще никому неизвестной режиссерши лет на много, стала покашливать и глаз на Злату поднять не смела. Из всего сказанного она поняла только одно — ей оказали честь.

— А вам дала, — продолжала «темнить» Злата.

Катюша поняла еще одно — за оказанную честь ей придется каким-то образом расплачиваться. Максим Рейн еще раз был помянут недобрым словом.

Уловив в лице Катюши тень сомнения и некоторого, еще робкого недовольства, Злата подумала, что, пожалуй, она, как начинающий режиссер, сгустила краски в том месте картины, где хватило бы только мазка, намека. «Дурочка» могла испугаться и, не зная правил приличия, удрать.

«Без алиби мне никак нельзя», — про себя вздохнула Злата.

По правде сказать, она просто не знала, с чего начать, как направить разговор в нужное ей русло.

Катюша, которой уже порядком надоело чувствовать себя виноватой, сама пришла Злате на помощь.

— Да вы прямо скажите, что вам от меня нужно, — предложила она, перестав наконец ерзать на стуле и покашливать.

— Сотрудничество, — ляпнула Злата.

— А поконкретнее? — вцепилась в нее, не отпускала «дурочка».

В голове у Златы промелькнула мысль — что вот училась она когда-то на актрису, да, видать, зря — сыграть сцену по всем правилам актерского мастерства не может. Или не хочет? С новой силой разгорелся в ней спор со старичком-учителем, который, вместо того чтобы хвалить студентку актерского факультета Басманову, как все преподаватели делали, советовал ей перестать есть чужой хлеб, с актерством покончить раз и навсегда.

— Нет у тебя, Басманова, таланта к этому делу, — сколько раз говорил он, Злате казалось, злорадно.

— Есть, — твердили все, как один, остальные преподаватели вуза, — только надо его раскрыть.

«Есть, — думала, была уверена в себе Злата. — Только мне неохота перед вами всеми кривляться, изображая чужую жизнь. Потому, что я выше этого», — наконец поняла все о самой себе дочь режиссера и перешла на режиссерский факультет.

А слишком умного старичка-преподавателя, на которого она напоследок нажаловалась в деканат и отцу, уволили на пенсию. Так зло, которое он причинил Злате, не осталось безнаказанным. Чего ж она боится теперь?

«Последствия моей нерешительности сейчас — непредсказуемы. Полагаю, они будут просто ужасны», — со страхом подумала Злата.

Но все равно ей очень захотелось избежать задуманного, выгнать «дурочку» и заплакать, забиться головой на столе.

«Слабая», — шепнул ей голос разума, очень похожий на отцовский.

И Злата сдалась — стала сильной. Свою просьбу, больше похожую на приказ, она выложила Катюше, как последний блин, снятый со сковородки — даже у неумелых хозяек он получается ровненьким, кругленьким, в меру пропеченным.

Катюша посмотрела на часы — было девять вечера, ответила: «Припозднилась я», просьбу Златы всерьез не восприняла, отказалась и ушла домой, то есть к тете Зине.

Злата набрала номер местного милицейского отделения, пожаловалась, что знакомая, вот только что, «вы еще успеете ее перехватить на дороге», украла у нее золотое кольцо — подарок отца, знаменитого российского режиссера Артема Басманова, и стала поджидать возвращения своей жертвы, которая уж никуда от нее теперь не могла деться.


Друг друга они считали героями, когда пробирались в квартиру, доставшуюся Катюше от бабушки, друг друга уважали. Ирка Сидоркина больше уважала себя, чем Славика, но, понятное дело, вслух об этом не говорила. Славик, понятное дело, гордился собой и не скрывал этого примечательного факта от будущей, новой жены.

«Какие мы смелые, — радовались воры и мошенники, обнимаясь от возбуждения, обусловленного страхом, что их могут застукать в чужой квартире. — А скоро станем еще и богатыми», — думали оба, принимая старую мебель за старинную, оценивая квартиру по курсу доллара.

Сумма от продажи мебели и квартиры показалась им астрономической — продав эту трехкомнатную сталинку в центре Любимска, они смело могли рассчитывать на покупку скромного, однокомнатного жилья на окраине Москвы.

— Не хочу на окраине, — закапризничала Ирка Сидоркина.

— Придется и вторую нашу квартиру продать, — не посмел отказать любимой Катюшин муж. — Купим хоромы в центре.

Ирка подпрыгнула, от перспективы в одночасье стать москвичкой «сошла с ума» и бросилась щедрого любовника раздевать. Славик впился в толстые, сочные губы подруги, как вампир, насосался вдоволь, опрокинул готовую к соитию деву-жертву на диван, с которого не так давно увезли в морг Катюшину бабушку.

— Ах, какая стерва, — оценил наготу любимой «вампир».

— Убийца, — хотела крикнуть Ирка в самый ответственный момент демонического блаженства, да вовремя передумала.

Еще обидится Славик, скажет: «Для тебя же старался», да и не возьмет ее в город мечты, в столицу. А ей другого такого дурачка больше не найти — возраст играть в любовь кончается.

Стараясь не крякнуть, чтоб ненасытный любовник не заметил, как она устала, перевернувшись на живот, опершись на локти и колени, Ирка прогнулась, как пантера — так ей по крайней мере казалось. Славик от открывшегося ему сильного вида сзади, которым сексуальная Ирка очень гордилась, должен был зарычать, превратиться в зверя, после рывка ослабнуть. Тогда хитрая любовница мягким, как толстые губы, голосом, с чистой совестью за хорошо выполненное дело, приказала бы ему больше не тянуть, жену убить. И попробовал бы он после всего, что было между вурдалаком и его жертвой, между пантерой и самцом пантеры, отказаться. Он и не отказался. Вместе они стали придумывать, как извести Катюшу, как ее — камень на пути их счастья — убрать.


«Родион Раскольников, вот кто мне сейчас нужен», — думала Катюша под ровный перестук колес поезда из Москвы.

Задание Максима Рейна было выполнено на «отлично», но сама она, Катюша, похоже, вляпалась в странное дело по-сильному. Украдкой от попутчиков кинув взгляд на нижнюю, на этот раз ее, полку — под ней прятался от вагонных воров чемодан со светлой, парадно-выходной, навсегда испорченной клубникой юбкой, — Катюша вспомнила, как это случилось, поняла, как сложно у нее на душе. На ведро с клубникой она села от страха за Злату, оболгавшую ее в глазах милиции, которая, это всем давно известно, разбираться досконально, по-настоящему, ни в чем никогда не хочет. Например, однажды Катюшина знакомая, обозленная непрекращающейся музыкой от соседей выше, вызвала наряд, о чем сразу же крупно пожалела. Во-первых, соседи послали наряд подальше — «Имеем право слушать музыку в своей квартире до одиннадцати», во-вторых, дико хрипящий магнитофон захрипел еще сильнее, во всю мощь своих больных легких, в-третьих, соседи — мать, дочь и овчарка — затанцевали, затопали, стали водить по деревянным полам хоровод. Задрав голову, наряд смотрел на трясущийся от хоровода потолок Катюшиной знакомой и пожимал плечами.

— А что мы можем сделать? — спросил один страж порядка. — Имеют право.

— А вы им постучите по батарее в четыре часа утра, — посоветовал второй.

Поняв, что с такими соседями «каши не сваришь», бедная женщина решила квартиру поменять, что тоже в нашем правовом государстве сделать не просто. Для того, чтобы выписать ребенка из этой квартиры и прописать в другой, Катюшина знакомая пошла в собес, в опекунский совет. Там от нее потребовали указать причину, по которой она хочет совершить сделку покупки-продажи. Знакомая отправилась в то отделение милиции, из которого прибыл наряд.

— Дайте мне справку о том, что такого-то числа в такое-то время наряд милиции выехал по моему адресу по такой-то причине, — попросила окончательно затравленная соседями женщина дежурного, поначалу вежливого, и, пришедшего ему на помощь, участкового.

— А у нас конец журнала вызовов мыши съели, — объяснили ей добрые ребята. — Потому дать справку не можем.

В дежурку спустилась тоже неплохая, в общем-то, даже сочувствующая чужому горю, секретарша.

— Я по общему компьютеру сейчас запрошу сведения о вызовах на требуемое число, — успокоила она Катюшину знакомую и стала названивать в главное милицейское управление города.

— Светочка, пробей мне, пожалуйста, такой-то адрес такого-то числа. Было что?

— Было, — зажав трубку, радостно сообщила та воспрянувшей духом, затюканной соседями, женщине.

Дежурный и участковый шумно вздохнули, за Катюшину знакомую порадовались.

«Вот сейчас все и прояснится», — говорили их добрые, человеческие лица.

— Труп? — не веря, ужасаясь услышанному, повторила слова невидимой Светочки из телефона секретарша. — Это точно?

Парни в форме подозрительно посмотрели на Катюшину знакомую. Их лица вытянулись, окаменели у нее на глазах.

— Молодцы, ребята, — похвалила работников правопорядка обратившаяся к ним за помощью, согласно Конституции, гражданка России — таких, как она, тысячи. — Хорошо работаете!

И, стараясь не впасть в истерику прямо в отделении, побыстрей ушла, трясясь, но все равно думая, кому бы в собесе подарить букет цветов и коробку конфет, чтоб вопрос о выписке ребенка все-таки решился.

Теперь Катюшина знакомая, которую «загнали в угол» соседи, жила по другому адресу. Мысль о конце чужой человеческой драмы зарядила Катюшу оптимизмом. В ней, до этой минуты отчаянно грустной, проснулась надежда на светлое будущее, на то, что все в мире решаемо.

«Будет и на моей улице праздник, — подумала Катюша. — Выберусь из неприятной ситуации. Только Злату Артемовну жаль. Чего ж ей не хватает, коли она меня, незнакомого человека, так «опустила»? Страшные, видимо, люди, среди которых она живет. Страшна столица, о-хо-хо!»

Катюша тяжело вздохнула и затосковала о родном человеке — Родионе Раскольникове.

«Какой он крепкий, мускулистый, — вспоминала в ночи Катюша. — Как жарко меня обнимал, — тихо засмеялась она. — Как в русской народной песне».

Освежив в памяти крепенький такой, настоящий акт любви, единственный за последний год (Славик пошел к черту!), послушав в себе еще раз, по новой, с подробностями, которых, может быть, и не было, вагонную рапсодию «скрещенья рук, скрещенья ног», Катюша на том и остановилась: заснула, сладко чмокая губами, как младенчик, потерявший пустышку.


Мирра Леопольдовна Катович, по последнему,французскому мужу Совьен, приехала в Любимск с добрыми намерениями и единственным планом на ближайшее время — от лица всех бывших жен Артема Басманова написать книгу-ответ на его нашумевший бестселлер «Между прошлым и будущим». В названии воспоминаний режиссера — это и невооруженным глазом было видно — крылась надежда, да что там, уверенность на собственную, долгую и праздничную жизнь. Оказалось, зря. И года не прошло после выхода книги, как автора скандально-любовных историй не стало.

Неприятно, конечно, но смерть бывшего мужа Мирре Леопольдовне была, как бы это помягче выразиться, на руку. На фоне сплетен и слухов общественности — мухи, падкой известно на что, Миррина книга-ответ заранее была обречена на успех. Название своих воспоминаний о былом с Артемом Сергеевичем и думах о нем и его женах Мирра Леопольдовна придумала, как это ни странно, заранее, еще при жизни знаменитого режиссера. Оно, название, оказалось в какой-то степени пророческим, но тут уж Мирра не виновата — такова судьба. «Между прошлым и небом» — вот как звучала ее задумка, самое начало еще не законченного ответа бывшему мужу.

Всю книгу она напишет, конечно, быстро, пока не прошел ажиотаж вокруг смерти мэтра Басманова, но не здесь: во Франции, на берегу серого от осени моря. Ее дом, доставшийся ей по наследству от мужа, известного в их округе врача, стоит как раз у воды.

В постоянном шуме моря ей всегда легче думалось о вечном, она проще расставалась с обидами, нанесенными ей жизнью и людьми, одним из которых, безусловно, был и есть Артем, ее Артем, бросивший Мирру ради какой-то жутко талантливой и красивой актрисы из Любимска. Как ей, женщине, было тогда тошно! В упадническом настроении духа и в не прекращающейся депрессии она после тихого, мирного развода — по обоюдному согласию сторон — трижды выходила замуж за каких-то иностранцев, пока не осела у моря. Сначала она казалась себе ежом — не только окружающих, себя уколоть боялась. Потом спокойная, прохладная, равнодушная вода, видавшая и не такое горе, сделала свое благостное дело — превратила ежа в броненосца. Вода и сейчас послушной верной собакой подкралась к ее голым ногам и стала их облизывать. Только совершалось сие действие уже в Любимске. Сюда Мирра приехала в поисках подробных сведений о жизни и творчестве той самой жутко талантливой и красивой актрисы из провинциального театра, ставшей четвертой женой Артема Басманова. Мирра Катович была третьей.

Вода лизала ее старые, больные ноги так же, как много лет назад проделывала это, стараясь для сравнительно молодого, но уже очень и очень известного Артема Басманова и его новой любовницы — Сабины Огневой, подумалось вдруг Мирре Леопольдовне. Она вытерла носовым платком ступни, надела легкие, модные в этом сезоне в Париже, шлепанцы, еще ярче представила, как влюбленные, счастливые и беззаботные, прогуливались по здешней набережной, держа друг друга за руки, не отлипая один от другой, одна от другого. Картина увиденного через годы произвела на старую Мирру Леопольдовну потрясающее впечатление не столько из-за красочности, сколько из-за свежести вновь испытанных чувств. Она заскрипела фарфоровыми зубами еще сильнее, чем настоящими, закрыла глаза, и ей так захотелось к морю — спастись, укрыться, забыть, жить — непередаваемо. Через минуту она взяла себя в руки, опомнилась от нахлынувших эмоций и поблагодарила бога за то, что он наделил ее способностью сильно чувствовать окружающий мир.

«Значит, книга должна получиться хорошей», — сделала вывод мадам Совьен.

И совсем не важно, что трое из семи бывших супруг режиссера сами о себе уже ничего не расскажут, не выскажут свой взгляд на совместные с Артемом Басмановым дни. За них это сделает Мирра — талантливая, сильная, живая. Благодаря будущей книге она станет еще лучше — вечно живой, как вода.

Нет, совсем не случайно Сабину Огневу оставила она «на закуску», уже собрав для книги за год исчерпывающий материал о других женах когда-то своего мужа. Старой Мирре Леопольдовне очень хотелось нарыть и рассмотреть еще не слепыми глазами корни всем известного и всеми, в окружении Артема Басманова, признаваемого факта — Сабину он любил, как дышал — естественно и всю жизнь. Даже последнюю из жен — молоденькую Леночку — он выбрал не совсем за юный возраст и даже не совсем за сына Гришу, которым вчерашняя пэтэушница, не промахнувшись, сразу же осчастливила великого режиссера современности, а вовсе за другое — некоторое внешнее сходство Леночки с Сабиной. За беличий профиль, за татарский разрез глаз, за ровный, нежный, очень правильный овал лица, за неправильную, летящую — корпус вперед, все остальное сзади — походку Сабины взял в жены Артем Леночку. Последняя, сама по себе, была ничто, была тьфу, была лишь одной из массы претенденток на право подать стареющему режиссеру стакан воды на ночь и на вытекающее из первого права право на его наследство.

Особенно в движении Леночка была Сабиной, поэтому, только поэтому Артем любил наблюдать, как нянчит жена Гришу, как бегает по деревянной лестнице большого дома вверх-вниз, как играет в бадминтон и волейбол — игры его молодости, как не дает ему ночью заснуть, притворяясь страстной.

«Глупая, родная Леночка, чужая душа, — от имени Артема Басманова рассуждала Мирра Совьен по дороге в Любимский театр драмы. — Он все о тебе знал, — добавила она от себя, споткнувшись о корень выползшего из асфальта тополя. — Когда ты останавливалась и начинала говорить, мой бывший муж переставал узнавать в тебе другую и тут же, раздражаясь, просил: «Леночка, подай соль, передай чашку, пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».

Споткнувшись еще раз, Мирра Леопольдовна в сердцах высказала невидимой Леночке свой взгляд на ее отношения с Артемом Сергеевичем:

«Да ничего ему от тебя не нужно было. Кроме одного — напоминать иногда Сабину».

Больше наговаривать на волжский воздух одну из заключительных глав книги «Между прошлым и небом» мадам Совьен не стала, побоялась упасть, запнувшись о корявую от корней набережную в третий раз. Да и вот он — театр, щедро намазанный в этот год белой штукатуркой, как престарелая модница пудрой, как артист японского Кабуки.

Взяв с «дурочки» из Любимска (и имя-то у нее какое-то дурацкое — страдальческое) верное слово помогать ей во всем, Злата Артемовна несколько расслабилась и позволила голосу совести, без которого хорошему режиссеру никак нельзя творить, обозвать себя свиньей. Славно похрюкав в ответ на справедливое обвинение туманному понятию, без которого жить на земле трудно, Злата спросила его, честно не догадываясь:

— Ты кто, совесть? Разум человеческий или душа моя?

«Использую этот вопрос в картине, — обрадовалась затем Злата. — Пусть зрители задумаются, запомнят, что задумались, глядя фильм режиссера Басмановой, а критики оценят философскую направленность моей первой полнометражной работы».

В предчувствии всероссийской славы Злата Артемовна широко и сладко потянулась, да, видимо, слишком резко: оттого чуть не упала с кресла.

— Ах, ты, сволочь, — грубо оживила Злата кресло и начала тузить его руками, как боксер, и ногами, как каратист, — сначала в шутку, потом все более входя в раж, распаляясь.

Наблюдать за ней сейчас никто не мог, поэтому в выражениях, сопровождающих битье «четырехногого», Злата могла не стесняться. Но она молчала, была сосредоточенна, наносила удары точно. Как насильнику, например, — в пах, в колени, в живот, достала и до горла с выпирающим у всех мужиков «адамовым яблочком».

— Убью, — выдохнула Злата под занавес и отправилась в ванную — под струи холодной воды.

Действительно, надоели уж эти репетиции, пора играть по-настоящему.

Так она приняла судьбоносное решение и, ни с того ни с сего, вдруг и резко ощутила зверское чувство голода. Чуть не подавившись огромными кусками помидоров и огурцов из наскоро наструганного, словно топором, салата, Злата Артемовна отрыгнула и попробовала объяснить себе, только себе, всегда себе, сей феномен. Вероятно, принятие судьбоносного решения потребовало у нее колоссальных энергетических затрат, которые, естественно, пожелали восполнения своего потенциала. Верно и другое. Из фильмов отца Злата знала: великое всегда соседствует с малым, на фоне последнего первое выглядит еще значительнее, еще грандиознее, еще великолепнее. Вот почему ей так примитивно захотелось кушать: осуществление решения, которое она только что приняла, было нестандартным для обыкновенного человека. Даже самой ей стало интересно — а как это жизнь распорядится? Поможет Злате или, отвергнув ее сценарий, напишет свой — по нему и сыграют люди роли? Правда, за подбор актеров режиссер Басманова отвечает головой.

Она посмотрелась в зеркало. Зеркало сказало, что Злата красива. Зеркало знало, что у нее высокий лоб, прямой нос, правильный овал лица, большой, как это сейчас модно, рот. Современными канонами красоты приветствуется и высокий рост, и стать, объясняемая прямой спиной, развернутыми плечами, ровной шеей, и больное место многих женщин, но не ее — ноги. Похудеть она никогда не хотела, потому что на всю физическую красоту, которая заключалась в ней, на все свое видимое совершенство глубоко плевала. Не женщина она по сути своей. По природе — да, иногда бывает. Но и в постели Злата Басманова не забывает: она — командир, лидер, легче сказать — режиссер.

«Все-таки интересное это дело — гены, — думала Злата, разрывая зубами плохо прожаренное в микроволновой печи мясо. — Не знаешь, когда дадут о себе знать по-настоящему».

К чему или к кому относилось высказывание творческого человека, поедающего мясо с кровью, Злата и сама теперь не знала. Кажется, она даже запуталась, потому что, как спать, то есть ближе к ночи, так косяком наступают на нее мысли о смерти. Причем видится и думается не только о знакомых покойных людях, но и о будущих мертвяках — тех, которые и сами еще не знают о своей близкой кончине. А ей, Злате, отчего-то это уже известно.

С ней и раньше, в пору юности, когда взгляд на мир не замылен, а остр, случалось такое. Идет она, например, по улице, смотрит на незнакомого или мало знакомого человека и задрожавшим нутром понимает — недолго музыке играть, то есть жить тому осталось. Через неделю, глядь, хвать, слышь, и подтверждается ее догадка — хоронят случайно встретившегося ей бедолагу, а всего лишь Златино предположение переходит в разряд предвидения. Ну, как не увериться в собственной исключительности? Как не попробовать смоделировать жизнь по-своему? Тем более и причина, по которой следует это сделать немедленно, есть — исключительная, архиважная для Златы.

«Игра стоит свеч, — думает Злата, когда берется за вишневый тортик. — Всех свеч, которые когда-нибудь зажгут в честь Златы Басмановой зрители. Так же, как они делали это на огромных стадионах Америки, Англии, Германии для рок-идола Фредди Меркьюри».

Не осилив весь вишневый тортик, Злата снисходительно улыбнулась — по отношению к себе, конечно. Что ж, и она бывает банальной, и ей, по инерции мышления, вспомнилась песня, прославившая «Куин». Кстати, под каждым словом припева Злате было не жалко и свою подпись поставить. Особенно сейчас, в предвидении будущего.


Кассандра Юльевна смотрела на модно одетую молодую женщину с любопытством. Для нее теперь, в силу возраста, все люди моложе шестидесяти были молодыми. Что-то ей все же подсказывало, что эта стильная дамочка на самом деле старше своего внешнего вида, но, сколько Кассандра Юльевна ни вглядывалась в пришелицу с улицы, понять, почему она так подумала, никак не могла. Одежду гостьи из системы доказательств, подтверждающих догадку Кассандры Юльевны, можно было сразу исключить. Голубой костюм с нежно-салатовым, воздушным платочком на шее, казалось, только что нарисовался в воображении модельера с именем, сшился в очень ограниченном количестве, в поток ширпотреба никогда не запустится, один из двух или трех чудесных летних экземплярчиков из льна, случайно или закономерно, оказался на гостье Кассандры Юльевны.

Маникюр, педикюр, макияж, стрижка — все, о чем старая, нищая провинциальная актриса на пенсии могла лишь мечтать, даже не мечтать, а только догадываться, что все это существует и на чье-то благо, на поддержание чьей-то красоты работает постоянно, все это в гостье, естественно, присутствовало и тоже ничего плохого не могло сказать о настоящем возрасте Мирры Совьен.

— Зовите меня просто Мирра, — сказала неизвестная в голубом простуженной от вечных сквозняков Кассандре Юльевне и обнажила великолепную, вот уж точно не свою, челюсть.

Все зубы у новой знакомой были на месте. Кассандре Юльевне стало завидно. Она захотела захлопнуть входную дверь, но, услышав, зачем к ней пришла дама Мирра, несколько повеселела. За подробный рассказ о сестре, она не упустит возможности, сорвет куш — неплохую добавку к пенсии, раскулачит красавицу без возраста.

— Наше семейство, папа, рано умершая мама, я и Сабина истово и честно служило театру. Я выступала под псевдонимом Радлова, отец, — Кассандра Юльевна лихо закатила глаза, — о-о-о, какой это был артист, — с придыханием, которое ей отец и ставил, когда она была еще начинающей актрисой, простонала беззубая старушенция. — Какой герой-любовник! Весь город плакал и стоя аплодировал, когда он умирал в заключительной сцене драмы «Кровь и слезы». Не слыхали о такой пьесе? Написанной, между прочим, нашим, местным, очень талантливым автором. Как же была его фамилия? — Кассандра Юльевна повернулась к мадам журналистке профилем, который в молодости называли точеным, выдержала паузу, как учил ее папа, и томно вздохнула: — Не помню.

Желая насладиться произведенным ею эффектом, бывшая статистка посмотрела на гостью и вернулась из рая грез и воспоминаний на землю: у дамы лицо искривилось. Кассандра Юльевна растерялась и потеряла нить разговора. Мирра, продолжая кривиться, то ли смеясь, то ли ужасаясь, сухо сказала:

— Все это, конечно, очень интересно, но я заплачу вам только за сведения о Сабине Огневой. Даже не за рассказ о ней, пестрый от вашего личного отношения к сестре, а исключительно за факты ее биографии. Это вы в состоянии сделать? Если нет, я поищу других людей, хорошо знавших актрису и человека Огневу.

Жирная рыба хотела выскользнуть из сетей, и голодная Кассандра Юльевна заплакала. Опять она делает то, за что ругал ее отец, — переигрывает.

— Ду-у-ра, — страдальчески восклицал папа, наблюдая младшую дочь в роли. — Где ты видела, чтобы человек так смеялся? Так говорил? Зачем ты все время машешь руками? Душой работать надо. Пошла вон со сцены. Сопочка, — голос отца менялся, становился уважительным, — покажи ей, как правильно страдать.

Об этом Кассандра Юльевна не расскажет — ей, несмотря на возраст, перед гостьей стыдно. И обидно, да-да, обидно, что лучшие куски жизни достались Сабине.

«Все Сопочке», — опять забрюзжало в душе неудавшейся актрисы, ничьей жены, матери тоже никакой — Кассандры Юльевны.

— А вы, собственно, кто? — догадалась наконец спросить она пришелицу из совершенно другого мира Мирру. — По какому такому поводу моей родной сестрой интересуетесь, как милиционер?

Совьен объяснила, а Кассандра Юльевна, закрыв глаза, поняла, что дождалась. Пришел посланец из семейства Басмановых. Ей ли, Кассандре, не знать, кто такой ярчайший представитель княжеского и творческого рода — Артем Сергеевич. Ей ли не знать?

— Значит, вы говорите, что Сабина была четвертой женой Артема, а вы — третьей? — насмешливо спросила старуха Мирру. — Понятно.

Дама в голубом внезапно показала зубы, но не в улыбке. Разозлилась, видать.

— Что вам понятно?

— Ну, мне понятен ваш пыл узнать о более удачливой сопернице побольше, — съязвила Кассандра, казалось, наплевав на обещанное вознаграждение. — Если бы меня муж бросил, я бы тоже захотела убить обоих… печатным словом. Хотя столько лет прошло…

— Что ж, — сказала дама, вставая, одергивая идеально сидящий на ее стройной фигуре костюмчик. — С вами мне все ясно. Спасибо, что сразу не выгнали.

— А я не знала, кто вы, — улыбнулась беззубым ртом гарпия.

Мирра Совьен ничего не ответила выжившей из ума старухе, которая по возрасту была младше ее, пошла на выход молча.

Следуя законам гостеприимства, Кассандра Юльевна, покряхтев, тоже встала и, двигаясь вслед за обидевшейся на правду «писательницей», принялась, пока горячо, ковать железо, вести свою игру, играть сцену, в которой — ее выход.

— Получила я вчера пенсию, — сообщила она Мирре важную новость, от которой даму в голубом передернуло. — Пенсия маленькая, но на две котлетки на сегодняшнее утро я все-таки потратилась. Да вот беда, — Кассандра Юльевна почмокала старушечьими губами, — подгорели котлетки, забыла я про них. И Мишаня бы их жрать не стал, — вспомнила бабушка про сдохшего песика.

— Всего доброго, мне пора, — попробовала опять вырваться из сетей жирная рыба Мирра.

— Так на кухне от жареного так воняло, так воняло, — продолжала рассказывать о котлетах Кассандра, не слыша прощальных слов дамы в голубом. — На всю квартиру. И сейчас воняет. Понюхайте.

«Меня сейчас вытошнит», — «ответило» Кассандре лицо Мирры Совьен.

Бабушка Яга, какой наверняка казалась Кассандра Юльевна Мирре Леопольдовне, поводила по воздуху носом, пошмыгала, принюхиваясь, перестала паясничать и посмотрела на злую писательницу умно.

— У меня насчет Сабины и Артема такой жареный факт имеется, что, если вы о нем напишете, вашу книгу с прилавков сметут. Только я сейчас о нем не расскажу, — добавила она прямо в открытый рот гостьи. — И условия, на которых мы с вами поработаем, не назову. Вы сколько в Любимске пробудете?

— Два дня, — ответила гостья, не зная, впрочем, как реагировать.

Прикинув что-то в уме, бабушка сказала:

— Через неделю — я вам расскажу.

— Я сказала, через два дня уезжаю. — Мирра повысила свой красивый низкий голос, как будто Кассандра Юльевна была глухая.

Хозяйка покачала головой — поставила в споре точку.

— Через неделю. Придется вам задержаться, — она открыла замок. — Поверьте, вы не пожалеете, узнав некий факт совместной биографии Сабины и Артема.

— Какой он вам Артем? — недовольно спросила Мирра, перешагивая через порог и раздражаясь от слова «совместной», а также оттого, что, как о хорошем знакомом или, упаси боже, о родственнике, говорит почти неизвестная ей сестра любовницы ее мужа. И не имеет значения, что любовница потом стала четвертой женой, свергнув с супружеского трона третью.

Кассандра Юльевна подумала: «А поменяю-ка я в своей будущей санаторной комнате занавески, а повешу-ка я вместо розовых нежно-салатовые — под цвет ее шарфика». Она молодо рассмеялась.

— Да такой уж он, отец моей дочери.

— Что? — коротко, но уже растерянно, хотя и не поняв, о чем это она, Баба-яга, говорит, спросила Мирра и чего-то испугалась. Вероятно, чужой тайны.

Баба-яга захлопнула дверь.

В полной растерянности, в смятении духа спустилась Мирра Леопольдовна по лестнице с первого этажа.

«Не пришлось бы менять название книги, — подумала, — на другое, типа «Не будите спящую собаку». Если старуха не врет».

«Конечно, врет», — попробовала успокоить себя мадам Совьен, выходя из подъезда, окунаясь в душный воздух лета, но, отлично зная уже, что никуда она из Любимска через два дня не уедет.


«Мне ли его не знать?» — глядя на обшарпанную временем входную дверь, снова подумала Кассандра Юльевна, хотела усмехнуться, да что-то не получилось.

Как всегда, в тяжелых случаях (последний был с ней недавно, когда ей неправильно пересчитали пенсию) Кассандра Юльевна крепко пожалела, что не умеет курить. Сначала отец не велел — дескать, голос испортишь, потом и сама поняла: прав папа. Да и привыкла уже справляться с невзгодами собственными силами, без красивой затяжки.

А как бы уместно смотрелась она сейчас с сигареткой в руке — вся в прошлом.

Кассандра Юльевна порылась в комоде, нашла ручку без пасты, засунула в рот, «закурила». Слишком серьезными вещами предстояло ей сейчас заниматься — воспоминаниями.

Молодого красивого Артема Басманова она увидела живьем не важно сколько лет назад. Одно слово, много. Тогда она еще цвела на сцене Любимского драматического театра никем не сорванной розой. Она и ее старшая сестра, всеми признанная прима Сабина Огнева.

«Это ты врешь, про себя — про розу-то, — осудила себя за ложь старая Кассандра Юльевна. — Гордым цветком казалась восхищенным зрителям Сопочка, не ты — бледное, полевое растение».

Согласно рангу и букеты люди дарили Сабине Огневой — роскошные, тяжелые, свежесрезанные розы — с капельками влаги на ярко-красных или бордовых лепестках, Кассандре Радловой — все, что попроще: гвоздички, василечки, ромашки. Через цветы, переданные не по назначению — не в те руки корзина с розами попала, — и случилось великое происшествие в жизни всегда второй — и по возрасту, и по удаче — сестры, великое чудо — любовь.

В тот памятный день — век прошел, а не забывается — Сабина Огнева внезапно, перед самым выходом на сцену, занемогла. Отец сказал второй своей дочери:

— Это твой шанс. Сыграй вместо сестры. Пошла.

В профиль Кассандра была похожа на конкурентку по сцене — на это и расчет делался в начале спектакля. Когда еще провинциальный, неискушенный в театральном деле, зритель поймет, что его, грубо говоря, «кинули» — не ту актрису «подсунули». А может, надеялся папа, и сыграет хорошо от страха и неожиданности его младшая, не талантливая дочь.

Спектакль она не сорвала, кое-как побарахталась, собралась с творческими силенками, главную роль вытянула. Помогла ей в этом отнюдь не способность к перевоплощению — дар божий, а две привычки. Одна, врожденная — к любопытству, другая, приобретенная — быть наблюдательной. Стоя за кулисами все репетиции, на которых Сабина постепенно входила в образ главной героини, Кассандра, оказалось, «намотала на ус», запомнила, вобрала в себя внешние атрибуты колоссально талантливой сестринской игры — жесты, походку, вибрации голоса, поняла сверхзадачу роли — ту самую, решения которой требовал от актеров Станиславский. Аплодисменты зрителей Кассандра Радлова принимала почти заслуженно, а когда ей в гримерную принесли корзину с роскошным букетом роз, и вовсе уверовала в свою, внезапно засиявшую над Любимскими подмостками, звезду. Совсем немножко ей подпортила настроение записка, адресованная блистательной исполнительнице главной женской роли — Сабине.

«Вчера я смотрел спектакль с вашим участием, — писал мужчина сестре. — Восхищен. Простите за то, что сразу же не послал вам цветы. Их, достойных вашей красоты и таланта, я искал вчера, сегодня утром, днем. Наконец нашел, посылаю, но сам от восхищения вами заболел. Мой адрес такой-то».

И подпись, которую Кассандра сочла гениальной.

«Шучу: известный в нашей стране и за рубежом режиссер Артем Басманов».

Кассандра понюхала записку. Запах одеколона ей понравился. Он был дорогой, как и мужчина, использующий такой запах для обольщения.

Как к людям приходит любовь? По-разному. Кто-то ощущает ее присутствие спустя годы после совместного житья-бытья — это, наверное, самая надежная и долговечная форма любви. Кто-то влюбляется, как слепнет, — с первого взгляда на человека, минуту назад незнакомого. Кассандра полюбила Артема с первого, если так можно выразиться, запаха. Сладкая дурь от письма, адресованного Сабине, пошла, окутала ауру Кассандры, заколдовала не ту девушку — не которой колдовство предназначалось, велела ей, забыв о порядочности, пойти туда, куда ей велено было. К чему Кассандре было видеть лицо человека, написавшего признание в любви? По телевизору тогда режиссеров показывали мало, да и не во всяком доме имелись черно-белые ящики с плохим изображением и жутким звуком. Но и без телевизора Кассандра знала, сразу учуяла — мужчина, каких на свете мало, писал Сабине, а попался ей, Кассандре.

Он действительно попался. На вечер, на ночь, на час, который Кассандра Юльевна помнила всю свою долгую — дольше, чем у Сабины, жизнь, а потом, по старости лет, перестала помнить. Если бы не сегодняшняя гостья Мирра — посланник сладкого, санаторного будущего Кассандры Юльевны, Бабушка Яга и совсем бы забыла, что была в тот роковой для себя, сестры и Артема день ни больше, ни меньше — Василисой Прекрасной. Больше-то и не бывает в сказках, на меньшее Басманов и не согласился бы.

Когда Кассандра Радлова увидела человека, написавшего записку, живьем, ей, потрясенной впервые в жизни обаянием, интеллектом, красотой, которыми, оказывается, и мужчина может быть богат, ей не потребовалось играть, чтобы покорить его. Страсть сама по себе привлекательна, даже если человек, который испытывает к тебе это молниеподобное чувство, не вызывает такого же сильного ответного. Страсть обладает свойствами солнца — она опаляет объект, на который направлена, подавляет волю объекта, слепит его, на короткое время вовсе лишает его зрения и способности анализировать собственные чувства.

Артем Басманов — ее Аполлон, ее Феб, был бабником. Это Кассандра поняла по тому, как он раздевал ее — медленно, умело, со вкусом. Это было бы даже пошло — у другого. Артему Кассандра позволила все. Она бы пошла за ним на собаках в направлении Северного полюса, она бы отбила его у белого медведя с черным носом и черными когтями-крюками, а тут какие-то пуговички на кофточке. Она бы укутала его в меха, положила поудобнее на широкие сани и волокла бы по снегу до самой крайней точки планеты, а тут какие-то кнопки на юбке. Она бы нашла эскимосов, попросила у них за яркие бусы чум и развела огонь, а тут — какие-то чулки на широких эластичных резинках. Она бы вынула из саней свое дитятко-любовь, страсть бы ей помогла поднять тяжелое, сладко спящее тело Артемушки, осторожно, чтоб не проснулся он, перенесла его в тепленькое местечко чума, а тут какие-то трусы и лифчик. Больше она ничего не успела бы сделать, потому что вот так и умирают в постели от одновременных разрывов плоти и души.

В результате встречи двух заинтересованных сторон у Кассандры Радловой и Артема Басманова родилась дочь.


За чувство материнства, его она испытала давно, сестра Ксения была всегда благодарна Андрею. Сейчас — даже больше, чем много лет назад. Тогда она еще не носила черных одежд, не звали ее монашкой. Ее муж Андрей Голубев тоже здорово отличался от сегодняшнего калеки — имел и обе руки, и ноги. Впервые они встретились в школе. После летних каникул в девятый класс, где училась отличница Олеся Морозова, пришел новенький, о котором было известно, что он приехал с родителями из другого города и у него есть овчарка с киношной кличкой Джульбарс. Конечно, кроме Олеси в «сильном» классе учились и другие девочки — хорошистки и отличницы. Например, подруга Олеси — Аня Григорьева. Но высокий голубоглазый парень, блондин с застенчивой улыбкой, заметил только Олесю. Олеся не стала капризничать, как многие девочки в этом, непонятном им самим, возрасте делают, сразу почувствовала — ей крупно повезло. Так оценила внимание новенького к Олесе ее подруга Аня. Олеся в ответ улыбнулась, как взрослая, простила жестокие слова ребенка Григорьевой, стала похожей на Афродиту, выходящую из пены моря.

Аня чужому счастью позавидовала, даже две «пары» по любимой математике получила.

— Не узнаю тебя, Григорьева, — сочувственно сказала отличнице Ане рыжеглазая математичка Александра Ивановна.

Аня похолодела от страха. Все в школе знали, что Александра Ивановна принципиально считает девочек менее способными к точным наукам, нежели мальчиков. Получить у нее пятерку по алгебре, тем более геометрии, считалось чрезвычайной удачей. А уж войти в ограниченное число отличниц точных наук было почти невозможно. Несмотря на то, что по природе своих способностей Аня являлась ярко выраженным «технарем» (сама в доме электропроводку чинила), ее восхождение на математический Олимп, где правила суд Александра Ивановна, было, как у всех девочек школы, долгим. Единовластно решая, достойна или не достойна кандидатка в отличницы по математике получить сие почетное звание, рыжеглазая деспотичка вытягивала из жертвы обучения все жилы, прежде чем соглашалась с очевидным фактом — ну, ладно уж, пока достойна. Вот это самое «пока» — хрупкое, как мир, в котором мы живем, в торжествующем сочувствии Александры Ивановны угадалось Аней и закачалось, как стул под ней.

Пришлось Ане, чтобы не слететь с математической вершины, проявить характер — переключить внимание с чужой любви на «лучших друзей» Александры Ивановны — синусы, косинусы и логарифмы. Сделать это было довольно трудно: Андрей Голубев и самой Ане, назло Олесе, уже нравился. Но только она начинала мечтать о том, как бы у нее, Ани, с Андреем случилась любовь, как тут же, кнутом — сочувственными словами Александры Ивановны «обласканная», Аня срывалась с места в карьер — зубрила математические символы, как потом, став взрослой, любила — в экстазе, до изнеможения. Строгая учительница Анину страсть к цифрам оценила, поставила ее на лобное место — к доске, при всех похвалила. Класс замер — за все годы обучения школьников у рыжеглазой математички такой казус, нонсенс, мировую революцию девочки и мальчики наблюдали впервые. Товарищи смотрели на героиню Аню, как на музейный экспонат, который нельзя трогать руками, потому что он — редкий. Только Андрей не смотрел на Аню, «гипнозитировал» спину сидящей впереди него Олеси, ждал, когда та обернется. Тогда бы они переглянулись, тогда бы на перемене он подарил ей жутко дорогие, страшно дефицитные духи с символическим названием «О тебе», тогда бы они вдвоем пошли выгуливать Джульбарса. Аня пришла домой и поняла, что ей — плохо.

В детстве она очень любила болеть — не ходить неделю в школу, лежать в кровати, смотреть «мультики» и взрослые фильмы. К тому же — уплетать за обе щеки дефицитные по тем временам мандарины и сгущенку, которые Анина мама умудрялась каким-то образом, достать для своей заболевшей девочки. Болезнью состояние немного кашляющей Ани можно было назвать с трудом. На самом деле она и не болела, просто участковый врач на их участке был хороший. Правильно полагая, что начальные симптомы простуды лучше полечить сразу, чем ждать, когда весь класс начнет чихать и кашлять, добрый дядя в белом халате прописывал деткам постельный режим и сладкую микстуру. Но один раз Аня по-настоящему заболела гриппом. Тогда-то она и поняла, и запомнила на всю жизнь, что конкретно может обозначать слово «плохо». Голова не хочет думать — ей больно. Тело не слушается приказов головы — не в состоянии их выполнить. Вирус, который живет и развивается в тебе, поражает организм до печенок. Самое противное во всем, что с тобой происходит, что ты все понимаешь, но сделать ничего не можешь. И врач не в состоянии тебе помочь — если речь идет о тяжелой болезни, и никто на свете — если ты, без надежды на ответ, который тебе нужен, давно и отчаянно любишь. Раньше Аня не знала, что такое возможно — идти по улице, когда сердце рыдает, а никто из прохожих не оглядывается, не замечает в тебе ничего особенного. Обыкновенная девушка, такая же, как все, только чуть-чуть красивее многих. А то, что сердце девушки от слез потеряло форму — сердце просто течет, как будто им, как куском грязи, кинули в стену, и оно, с противным чмоканьем, шмякнулось о кирпич и стало медленно сползать по стене густыми бордовыми соплями — это ничего, это — не видно.

Дружить с Олесей и Андреем Аня не перестала. Она даже стала находить своеобразную, сродни мазохистской, прелесть в такой дружбе. Наблюдая, как влюбленные целуются у нее на глазах, не завидовала, открыто радовалась за подругу, но, когда приходила домой, давала волю своим истинным чувствам. Она ложилась на кровать, смотрела на подушку, представляла, что это лицо Андрея, и начинала его гладить и целовать по-своему и, конечно, лучше, чем это делала наяву детеныш в любви Леська. После выдуманных страстных ночей Аня не хотела идти в школу, смотреть, как Андрей снова и снова «изменяет» ей с лучшей подругой. От фантазий она совсем очумела, перестала понимать, что такое плюс и минус. Александра Ивановна, которая всегда знала, что от девочек ничего хорошего ждать нельзя, тем не менее была настолько поражена «предательством» своей лучшей ученицы, заваливающей одну контрольную за другой — и это накануне выпускных экзаменов, что, поплакав в своей одинокой квартирке от людской неблагодарности, поставила ученице Григорьевой в аттестате четверку.

Аня, конечно, огорчилась, но не сильно. Что значила для нее не та отметка по какой-то там математике на фоне известия о предстоящей свадьбе подруги?

— А почему у тебя пятерка по алгебре? — равнодушно спросила Аня Олесю, заглянув на выпускном вечере в чужой документ о среднем образовании.

Потом до нее медленно, как из-под земли лава, дошла-таки мысль, осенившая сознание и разворотившая вулкан чувств — Олеська-то, любимица учительницы по литературе, плюс к тому, что Андрея «охомутала», умудрилась и Александру Ивановну «на кривой кобыле объехать».

«Да есть ли она, справедливость-то?» — с надрывом героев писателя Островского, искавшего во всех своих пьесах «луч света в темном царстве», хотелось восклицать и восклицать Ане, когда она — сама не своя — прибежала ко второй своей подруге Катюше Масловой.

Катюша одна и знала о любовной трагедии Ани Григорьевой, но чем она могла ей помочь? Сочувственными вздохами и понимающими взглядами делу не поможешь, время назад не повернешь.

Впрочем, на свадьбу Аня пошла, мужественно высидела за столом положенные два дня, выслушала все шутки-прибаутки пьяненьких родственников со стороны жениха и невесты, с кривой улыбкой оценила напутствия молодым — их прокричал ведущий праздника, не спешила уходить и к концу второго дня, когда гости «совесть поимели» и начали постепенно разъезжаться, расходиться, расползаться. Аня тоже бормотала себе под нос: «Сейчас-сейчас, сейчас-сейчас». Как будто часы тикали, отсчитывали минуты чужого счастья, ее горя. Но ноги не слушались ее, выходить из-за стола не хотели. Если бы не Катюша Маслова, которая взяла Аню за руку, как маленькую, и увела прочь от заколдованного места, она бы так и осталась с Олесей и Андреем, легла бы в супружескую постель третьей, между ними.

Все это Олеся узнавала об Ане потом, постепенно, из года в год. Наконец постигла через свое страдание чужое и… превратилась в Аню: Олесе сильно-сильно захотелось отомстить подруге детства, совершить такой же нечеловеческий поступок, который та по отношению к ней много лет назад сделала, не побоялась бога. Судя по красочному, жизнеутверждающему плакатику на рынке, бог Аню и до сих пор не обижает, чего-то медлит. Может, он уважает таких, боится или просто присматривается к смелым людям, не живущим по его, божьим, заповедям, чтобы потом садануть отступника посильнее? Но ей-то, Олесе, от этого не легче, сколько еще ей ждать, пока бог прозреет?

Олеся Голубева вспомнила, что она еще — и сестра Ксения, начала горячо молиться о своей душе. Да уж поздно было ей в рай проситься. Приговор отступнице без божеского благословения Олесей и Андреем вынесен.

И все же ей было еще очень страшно приводить в действие часовой механизм ненависти и мести.

«Нет, — поправила себя Олеся, — только мести. Ненависть обычно слепа и глуха, а месть о своей жертве все знает. Вот и я абсолютно уверена в виновности певицы. Узнала об этом давно, случайно, быстро. Только понять не могла, за что меня бог наказал? Оттого и в монастырь ушла — за правдой. Много лет прошло, пока поняла: то не бог меня наказал, а человек, подруга. А раз так, то мы с ней теперь споем песню на равных. У меня, между прочим, тоже очень хороший, сильный, звучный голос. Как запою, а Андрей мне подыграет, так стекла из концертного зала разлетятся по всему Любимску, и станет ему имя — Кладбищенск».

Олеся вспомнила, как двадцать пять лет назад начал раскручиваться узел неизвестности, затянувший ей шею — когда пропала, вместе с розовой коляской — словно сама уехала от подъезда оставленная на пять минут коляска, — ее новорожденная двухнедельная дочь. Через положенное законом время милиция от поисков отказалась, сказала Олесе, что это, наверное, цыгане хулиганят — детей крадут. Олеся шутки не поняла, продолжала бродить по городу, заглядывать в чужие коляски — не ее ли там Ксюша лежит? Так они с Андреем назвали свою доченьку, такое же имя Олеся приняла, став через год послушницей. Тот год вобрал в себя много событий — вся Олесина жизнь в него, практически, и уместилась.

Во-первых, у Олеси украли дочь, во-вторых, Андрея почти сразу забрали в армию, вместе с Джульбарсом, в-третьих, он тоже пропал — в Афганистане, в-четвертых, и это было чрезвычайно важно, у Олесиной подруги Ани мать, без разрешения дочери, продала пианино. Аня от «горя» с ума сошла, прибежала плакаться Олесе. Вернее, сначала Аня побежала к Катюше Масловой, их третьей, общей подруге, но Катюша в тот момент сидела на диване у Олеси, черной от известия о пропавшем без вести муже. Вместо того чтобы одуматься и отказаться от глупых слез, Анька приперлась к Олесе в поисках Катюши и сочувствия.

— Чаю хотите? — внезапно спросила Олеся подруг, посадила их за стол и пошла к Аниной маме — Людмиле Михайловне, разбираться, вступаться за подругу. Ане и Катюше она, естественно, не сказала, куда пошла. Просто прогуляться.

На самом деле Олеся хотела, очень хотела жить. Поэтому ей во что бы то ни стало нужно было отвлечься на какое-то время от своих горестей, переключиться на чужие и помочь эти проблемы разрешить. Это называлось — эффект отражения. Решив чужие проблемы, она, возможно, поняла бы, как помочь себе дальше — без любимых людей — жить.

Людмила Михайловна оказалась в стельку пьяной. То есть она еще не лежала на полу в бессознательном состоянии, но по опорожненной в одиночку бутылке легко угадывалось — сие недолго ждать. Олеся резко спросила ее о пианино, Людмила Михайловна грубо ответила. Олеся сорвалась, начала кричать на Анину маму, которая своей родной дочери причинила чрезвычайную боль.

— Ты вот ее защищаешь, — мстительно, неизвестно по отношению к кому, сказала Людмила Михайловна. — А она в тот день с твоей коляской по городу бегала. Я сама видела ее в двенадцать часов в районе Стрелки.

Потом она замолчала и уставилась немигающими глазами на объект за спиной Олеси. Объектом оказалась Аня. Дочь смотрела на Людмилу Михайловну с ужасом, страхом и ненавистью.

— Допилась, — наконец нашлась что сказать Аня.

Людмила Михайловна зашуршала по кухне мышью, мимо подруг, бочком пролезла в спальню — там закрыла глаза, скрестила на груди руки, как умерла, и, чтобы дочь так не подумала (а то с нее станется, еще похоронит мать живьем), нарочито громко захрапела.

Олеся осталась стоять на кухне столбом. Она смотрела на подругу, как на причудливого уродца из Ленинградской кунсткамеры, не понимая, где у Ани что находится.

— Хочешь чаю? — хладнокровно спросила Аня Олесю.

Олеся от голоса подруги вздрогнула, поняла, что Людмила Михайловна взаправду свою дочь с розовой коляской в двенадцать часов в районе Стрелки видела. Так же, Стрелкой, называлась и река, в том районе протекающая. Олеся Аню задушила бы, если бы не Катюша, некстати пришедшая вслед за Аней.

— Да как ты могла подумать такое о своей лучшей подруге? — закричала Катюша, моментально введенная кашляющей от удушья Аней в курс дела. — Совести у тебя нет! Мы же с ней весь город в тот день обегали вместе! Я же ее лицо видела! Не могла Анька такого сделать! Сообрази.

— Я пошутила, пошутила, — истерично кричала «ожившая» и от страха трезвая Людмила Михайловна.

Олеся, сидя на полу, смотрела на грязные босые ноги Аниной матери и «соображала» — у кого это, действительно, совести не хватает? То ли у шутницы и пьяницы Людмилы Михайловны, то ли у поверившей ей Олеси? То ли все-таки у Ани?

«Но если это — Аня, то — зачем, за что?» — бессонными ночами, целую неделю после неудавшегося покушения на подругу спрашивала себя Олеся и не находила ответа.

Поэтому она медлила, оттягивала еще один неприятный разговор с семейством Григорьевых, который непременно должен был состояться.

«Иначе я сойду с ума», — поняла Олеся, вспомнила народную поговорку «дыма без огня не бывает», то, что Аня теперь зовет родную мать странно — Людмилкой, и отправилась к подруге.

— А доченька моя уехала в Москву, — вызывающе и одновременно виновато ответила Олесе Людмила Михайловна. — В институт поступать. Так и велела передать, если кто спрашивать будет, — и захлопнула дверь.

— А если не поступит? — с надеждой крикнула в «глазок» на двери Олеся.

— Все равно не вернется, — послышалось с той стороны «глазка», в который, как ни старалась, Олеся ничего не могла рассмотреть.

Жить ей стало незачем. По дороге домой она забралась на десятиметровую вышку на стадионе «Взлет» и сбросилась с нее, стараясь лететь головой вниз — чтоб сразу в землю воткнуться. За несколько секунд до удара налетел сильный ветер, развернул Олесю так, чтобы она упала на мягкий песочек карьера спиной и не убилась до смерти. Словно это не ветер был, а крылья ангела подхватили безвольное тело, донесли до песочка — новой точки отсчета дней, ночей, лет. Ангел сказал Олесе: «Жить».

С тяжелым сотрясением мозга, с многочисленными переломами и ушибами тела пролежала Олеся в больнице, а потом — в психлечебнице, как это самоубийцам положено, полгода. А когда вышла за ворота заведения с тяжелыми решетками на окнах — в них белыми пятнами маячили лица таких же несчастных, как она, так домой, к фотографиям и вещам Андрея и Ксюши, не рискнула вернуться. Ангел велел ей идти на вокзал, сесть в автобус номер «101», доехать до остановки «Черная речка». Там ждал ее бог. Бог жил в монастыре. И Олеся стала там жить. Иногда, по просьбе Олеси — редко, к ней приезжали родители. Мама и папа, которые, оказывается, у нее когда-то очень давно были.


— Ну, здравствуй, бабуля, — сказала Катюша фотографии Катерины Ивановны Зиминой. — Как ты тут без меня? Не простудилась? Зачем опять форточку открыла? На такой жаре живо тебя просквозит.

Катюша полезла на подоконник закрывать хлопающую от ветра форточку, закрыла, сказала себе: «Стоп», опять открыла, вспомнила — перед отъездом она, боясь воров, несколько раз проверила и перепроверила, закрыты ли в квартире все окна и двери. Она осторожно, представляя, что кто-то в шкафу или под диваном есть — жулик или убийца, ее поджидающий, слезла с подоконника — с торшером в руках почему-то уже.

Постояв, послушав, не дышит ли в какой стороне от нее посторонний мужчина — в шляпе, плаще и очках, боясь дажепредставить, какое у него в руках оружие подготовлено для убийства хозяйки квартиры, Катюша медленно, благодаря немецких военнопленных-строителей за то, что половицы не скрипят (хотя шестьдесят лет дому), стала исследовать те места жилища, в которых человек в шляпе мог спрятаться, чтоб в удобный момент выскочить, выстрелить ей в лицо, зарезать большим ножом.

Зазвонил телефон, почти спугнул в Катюше мысли о ее готовящемся убийстве. Она взяла трубку потными руками, услышала голос Славика, и ей перестало быть страшно. Вовсе не оттого, что этот человек сказал ей:

— Ты дома, Масленок? А я звоню, звоню, беспокоюсь, где ты.

Совсем от другого. От ненависти к бывшему мужу у нее прошел страх перед несуществующим грабителем, перехватило горло.

— Зачем? — клокотнуло горло: «булькнула» она в ответ.

— Ну, как же? — начал объяснять ей Славик. — Квартиру-то свою ты на меня еще не оформила. Але, говори быстрее. А то я из автомата звоню, у меня жетонов больше нет. Когда прийти?

Катюша представила Славика в разбитой телефонной будке — как он топчется длинными, словно у журавля, ногами на ограниченном пространстве, как с силой прижимает к уху тяжелую черную трубку, стараясь понять по дыханию из нее, по ее, Катюшиному, дыханию, что она скажет.

От ненависти Катюша улыбнулась. Тоже — и от предстоящей расплаты со Славиком.

— Мы через час придем, — крикнул «муж», не дождавшись ответа.

— Может, мне квартиру на Иру переписать? — задумчиво, будто на самом деле так и думала, спросила Катюша Славика.

Дескать, посоветуй по старой памяти. Дескать, я тебе доверяю. Как скажешь, так и будет.

— Ах! — вскрикнул, как дама в муслине, Славик, вытолкнул Ирку из телефонной будки, чтобы та не подслушала больше того, что ей знать положено. — Приду один, — сказал он жестко, притворившись мужчиной, но не перестав быть тем, кем он был в Катюшином понятии — дамой в муслине. — Вечером, в семь.

— Это время мне хорошо уже знакомо, — чуть не сказала Катюша, вспомнив бессовестную Злату Артемовну, подговорившую московских милиционеров не заводить временно дела о краже, посмотреть пока на поведение провинившейся перед ней Катюши.

— Делать нечего, — ответила она нервно пипикающей трубке.

Надо было идти в ванную, забираться в теплую воду и думать обо всем и сразу. О Злате Артемовне и ее «просьбе», о Славике и «его» квартире, о форточке — кто же ее не закрыл?


Несмотря на то, что в жизни по разным обстоятельствам Василию Сергеевичу не раз приходилось отступать от собственных принципов, выработанных предками и веками, он все равно полагал себя человеком порядочным. Именно по этой причине да по причине врожденного благородства, которым все Басмановы отличались, он и пошел к известному человеку, генеральному прокурору, с просьбой.

С Матвеем Исаевичем Василий Сергеевич познакомился еще в прошлом году на приеме в честь Дня милиции, куда, наряду со многими должностными начальниками, был приглашен и он, кинорежиссер Басманов, и несколько других крупных деятелей искусства. Речь шла, в частности, и о том, как правильными творческими методами отображать будни правоохранительных органов, делать упор на положительном образе милиционера, а не человеке, преступившем закон.

— А то слишком много в современных сериалах чернухи, порнухи и прочей нечисти, — сказал в назидание кинодеятелям генеральный прокурор.

С ним, естественно, все согласились.

Потом был небольшой, скромный банкет, где Басманов-Маковский, как всегда, остроумно шутил, даже два раза рассмешил Матвея Исаевича до слез. Матвей Исаевич похлопал Василий Сергеевича при всех своих нижестоящих начальниках по плечу, сказал, словно охранную грамоту дал:

— Если что, обращайся прямо ко мне.

Василию Сергеевичу хватило ума вовремя уйти с банкета, в друзья к прокурору не набиваться. Достаточно и того, что есть — держаться на коротком поводке, поблизости от «миски». Это неприятное для Василия Сергеевича сравнение, смеясь, придумал, и довольно давно, Артем. Басманов-Маковский на брата и на правду, грубую на слух, не обиделся. Артем правильно ухватил суть его отношений с властью. А благодаря чему же, как не способности искренне любить, как собака, любую власть, и плодится, и размножается род Басмановых, не потерялся в веках до сих пор?

Матвей Исаевич принял Василия Сергеевича сразу, еще раз выразил соболезнование по поводу убийства брата, уверил, что все силы милиции брошены на раскрытие этого преступления. Дело раскрыто в короткие сроки. Убийца свое получит.

— А я как раз пришел просить, чтоб много парню не давали, — сказал Василий Сергеевич: не таясь от прокурора, прямо в лоб, как искренний человек, которому скрывать нечего. — А еще лучше — отпустили бы его на все четыре стороны.

— Не понял тебя, — по-настоящему удивился, а не притворился бывший следователь, «расколовший» в свое время до основания не одного преступного «авторитета», ушлого взяточника, государственного казнокрада. — У тебя что, какие-то новые сведения о деле появились? Какие-то личные причины? Доказательства невиновности этого парня? Так ты расскажи. Советую ничего не скрывать от следствия.

— Бог с тобой, Матвей Исаевич, — вздохнул режиссер — серьезный, мудрый и смиренный, как монах на Соловках. — Разреши закурить?

Прокурор молча пододвинул к Басманову-Маковскому бронзовую пепельницу в виде крыльев какой-то птицы. Была птица, да нет ее, одни крылья остались, и кому они принадлежали — неизвестно.

Не нравились прокурору круги под глазами Василия Сергеевича, ох, не нравились. И усы по-боевому не торчат. Должно быть, спит режиссер плохо. Отчего бы это?

«Ну, я подожду, подожду, что ты скажешь, — словно говорил весь вид Матвея Исаевича — проницательного, недоверчивого, тоже мудрого. — А потом решу, верить тебе или нет. Если не поверю, уж извини, не товарищ ты мне, Василий Сергеевич».

Для конспирации истинных причин, побудивших его, Василия, так странно просить прокурора о снисхождении не к себе, не к своему родственнику или хорошему знакомому, Василий Сергеевич решил в дальнейшем обращаться к государственному чиновнику на «вы». Говорить медленно, тщательно «обдумывая» заранее подготовленную речь, морщить от непосильной тяжести душевных мук лоб тоже было уместно.

Василий Сергеевич начал.

— Видите ли, Матвей Исаевич, — сказал он, приложив руку к морщинам. — Мой брат был очень известным человеком. Его смерть получила очень широкий резонанс у общественности. Обвиняемый в убийстве парень очень больной и, как бы это сказать, чтобы не резать слух словом «нищий», он — не того социального слоя, к которому принадлежим мы. Я имею в виду себя и Артема Сергеевича, — поспешно добавил режиссер. — Я не хочу, чтобы общественность увидела в этом происшествии некий тайный смысл: бедный поднял руку на, так сказать, богатого. Мнение людей будет не на нашей стороне. Басмановы и так хорошо живут, — скажет народ. Бедный парень и так наказан жизнью, — скажет он же. Надо простить, а не добивать бедного человека, как это хотят сделать Басмановы и судьи. По инерции мышления журналисты воскликнут: «А судьи — кто?» И начнется такая заваруха, такая грязь польется не только на меня, но и на государственных людей. Ведь журналистам мало сказать «А», им обязательно надо закончить алфавит. Я не хочу больше крови. Вот и все, — закончил монолог режиссер и уставился на железные сложенные крылья.

Продолжительную паузу заполнил бой прокурорских часов. Бой они послушали вместе.

— Масштабный вы человек, — сразу же вслед за часами сказал Матвей Исаевич.

И было непонятно, поддался он на «слезы» Басманова-Маковского или нет.

— Подумаю над вашими словами. Пока не смею задерживать.

«А чего это он мне «выкать» стал? — подумал Василий Сергеевич, садясь в машину. — Уж не лишился ли я, старый дурак, дружеского расположения прокурора? Пока не смею задерживать», — передразнил он, господи — просто милиционера.

«О-о-х, родственнички, послал мне вас бог», — надо было бы, честно говоря, вздохнуть Басманову-Маковскому.

Никогда, никогда он этого не скажет, не вздохнет горько, не выдаст на поругание черни ни одного из единокровных своих. Даже если и есть за что.


Вчера вечером работу съемочной группы Злата отменила на неделю.

— Советую всем далеко от домашних телефонов не отъезжать, — предупредила она радостно переглянувшихся «лентяев» — помрежей, техников-осветителей, актеров, уборщицу. — Понадобиться можете в любой момент. Из «отпуска» всем выйти отдохнувшими. Только такие вы мне и нужны для качественной работы.

Съемочную площадку она покинула первой, что было удивительно. «Лентяи» радостно переглянулись еще раз.

Всю ночь с неба медленно падал дождь. Его крупная морось, в свете большого белого фонаря над крышей дома, была похожа на снежинки. Представлялось, что зима не за горами.

Злата задумалась. Почему это в детстве жизнь, кажется нам, двигается медленно, как по ровной дороге телега, которую везет добрая кляча. Ты ребенком лежишь на телеге с сеном, смотришь в небо, а мимо пролетают быстрые автомобили: в них взрослые люди торопятся дожить свое. Небо голубое, пустое, ленивое и равнодушное — оно просто дает Злате рассмотреть себя. Оно сонное и, наверное, мягкое на ощупь — глядя на небо, маленькой доброй девочке хочется дремать.

«Так всю жизнь проспишь», — чирикнет редкая, копеечная птичка, похожая на «стреляного» воробья, легкомысленного стрижа, хлопотунью-ласточку, и тут же испуганно спрячется. Зачем потревожена вечность?

Небо похоже сначала на лето — своей бесконечностью, потом — на осень — серое одеяло, колючее от шерсти. Зимой оно, по сравнению с пушистым снегом, краснощекой зимой на санках и коньках, некрасивое — оттого, что на него никто не смотрит. Весна — тоже долгая, все путается в холодных облаках, на землю сойти боится. Лето. Цикл завершен.

Как-то случилось само по себе, что Злата повзрослела. Она поняла это по тому, что картинки времен года стали меняться, передвигаться перед ее глазами быстро. Может, виной была машина, на которой Злата неслась вперед в ею выбранном направлении?

Вот и случившийся два дня назад дождь похож на снег. Крикнуть в небо не успеешь, как закончится лето, а за ним — и осень. Придет зима, и Златин фильм посмотрит страна. И уж конечно, дело, ради которого она «заморозила» съемки, даже не вспомнится ей. Никогда.

Полосатый, не местный, перегруженный спецтехникой, автобус издал неприличный звук, остановился. Бригада гастролеров быстро, весело вынесла из салона все, что неслось, освободила багажное отделение от музыкально звучащего железа. Автобус довольно, теперь уж — легко и тоже, казалось, весело, от звука вновь заработавшего мотора задрожал резвым жеребенком, лихо занял место в «стойле» — на гостиничной стоянке, вздохнул: он устал. Водитель не спеша вышел из машины, пнул переднее колесо — только ему известно зачем, — на толстых, кривых ногах, похожих на пнутое колесо, переваливаясь грузной уткой, удалился от автобуса в направлении гостиницы. Груня Лемур, забившись в угол салона за плюшевую занавеску, осталась наконец одна.

«Боже, какая я старая, — начала она думать некоторое, совсем малое время назад, когда гастрольный автобус только въезжал в Любимск. — Как все здесь изменилось. Видно, что перестраивалось, перекраивалось, переиначивалось не один год — годы».

Вроде бы все на своих местах — и пожарная каланча, и собор на Волге, и старое здание суда, в котором одна стена, да стоит, и серый камень чиновьичих палат — теперь они называются мэрия — с места не сдвинулся. Впрочем, что такое двадцать лет для города? Не века. В отличие от человеческой жизни. От жизни женщины, для которой так много прошедших лет — катастрофа.

Въехав в город детства на полосатом, как жизнь, автобусе, Груня Лемур поняла это, и стало ей стыдно, что вот она, такая старая, вместо того чтобы детей, да где там, внуков нянчить, начнет завтра кривляться на сцене, как малолетка на «Утильке».

«Надо же, помню, — грустно улыбнулась Груня. — Так называлась танцплощадка моей юности, на которой парни и девчонки влюблялись, дрались: парни из-за девчонок, девчонки из-за парней, пили водку и пиво, обсуждали, кто во что одет, ко времени закрытия площадки начинали танцевать».

Была там такая девушка. Она всем говорила: «Че уставилась? Щас в глаз дам!», если кто на нее посмотрит. Был парень — блондин, всегда пьяный, но многим девчонкам он нравился, потому что был симпатичный, с родинкой на щеке. Обладатель голубых джинсов чаще всего оказывался приезжим. Из динамиков орали: «Бони эм», «Абба», Алла Пугачева и «У беды глаза зеленые». Не ходившего на «Утильку» молодого горожанина остальные молодые горожане презирали за отсталость.

Вздохнув, Груня вернулась в сегодняшний день. Где-то, в районе бывшей «Утильки», ей придется завтра вечером выступать, сотрясать телесами, как требовал от всех певиц и певцов плохой человек, московский продюсер, сам из Запорожья, Борис Чалый.

— Потрясите зрителя, ребятки, — умолял он, кричал на плохо двигающихся по сцене подростков с замазанными прыщами.

Те, видимо, не понимали, что это от них требуется, и тогда Чалый объяснял им на конкретном языке, показывал туда и сюда:

— Потрясите телесами.

— А-а-а, — радостно кивали головами с нарощенными волосами подростки. — Так бы сразу и сказали, дядя Боря.

Груня Лемур, в свое время окончившая с отличием музыкальную школу по классу фортепиано и почти с отличием десятилетку, в начале своей певческой карьеры никак не могла понять, еще недоумевала, что такой человек, как Борис Чалый, делает на эстраде. Ей казалось, что запорожский казак просто ошибся адресом, приехав в Москву, начав заниматься музыкой. Потом она поняла, что именно такие люди — эксгибиционисты несчастные, и нужны сцене. Люди, которые не смущаются. Не талантливые, не одаренные и даже не профессионалы, а другие, чем-то похожие на собачку, которую выводят пописать во двор. И она устраивается поудобнее, делает то, что ей надо, не обращая внимания на прохожих и детей. Потому что собачка — это животное, а животным, в силу их дикой природы, не дано понять, зачем людям стыд.

Себя Груня не оправдывала. Она не год и не два на эстраде, и даже не десять лет, а это говорит о многом: о том, что все ее в жизни устраивает, что ей легко и беззаботно живется. Сладко — как в мечтах многих девочек из Любимска. Гордо — только для Груни Лемур, бывшей Ани Григорьевой, сладкие мечты стали явью, конфетой во рту. Не подавиться бы.

Завтра певица продемонстрирует себя и свои телеса достопочтенной публике, гражданам и гражданкам Любимска: некоторых из них она, возможно, узнает в лицо. А если они узнают ее? Интересный вопрос. Страшный. Вот и сидит сейчас Груня в автобусе, оттягивая совершенно ненужный ей момент встречи с родиной, из московского автобуса на землю сойти не хочет.

«Бежит возбужденный от злости Сашок», — отстраненно думает Груня и смотрит на продюсера, который нелепо шевелится за окном автобуса, напротив нее, как гигантский осьминог — машет руками, двигает ртом (кричит что-то), замолчал, прилип носом к стеклу, разглядывает Груню, сейчас схватит.

«Поживу еще немножко здесь», — думает Груня и спокойно закуривает.

Сашок — в ярости. Прикатившийся на своих «колесах» водитель, на которого Сашок наорал, — в ярости. Груне хочется плакать, вычеркнуть из жизни следующие минут пятнадцать, не видеть Сашка, водителя, не объясняться с ними, почему да отчего она не вышла из автобуса со всеми, не идти до гостиницы. Ей хочется сразу оказаться в своем прохладном номере, пусть он будет даже без кондиционера, только с душем. Ей даже не надо стоять под водой. Пусть как-нибудь сама, по щучьему велению, по ее хотению, окажется Груня сейчас умытой, чистой, в кровати спокойно спящей без снов.

— Ну, что, устала, маленькая? — неожиданно для Груни спрашивает Сашок, трогая ее лоб локтем, проверяя пульс.

«Где же ты раньше-то был, ласковый мой? — хочется ответить Груне. — Когда задумал сюда меня привезти?»

Но от жары язык совсем разленился, не ворочается. Да и мысли какие-то глупые у Груни.

«Везет же иногда людям», — думает она о сказочном Емеле, выползает из своего укромного местечка, ведомая под руку Сашком, добирается-таки до гостиницы.

Завтра местная газетенка, какая-нибудь застойная «Любимская правда» напишет, что «певица наш город не уважает, приехала вдрызг пьяной».

В гостинице дежурная передает ей красочно оформленный подарочек от поклонников творчества популярной певицы. Предусмотрительный Сашок осторожно трясет коробочку, перевязанную розовой ленточкой, отходит от Груни подальше, не спеша раскутывает «подарочек» — розовые пинеточки в коробочке.

— С намеком подарочек, — подмигивает Сашок Груне.

У певицы, от дальней дороги и от духоты, наверное, начинается истерика: смех не прекращается.

Дежурная за стойкой испуганно смотрит, как Груню Лемур уносят по лестнице на третий этаж, в номер.

— Да ведь меня здесь убьют, убьют, — кричит и смеется, и бьется подстреленной птицей певица на руках у крепких парней из ансамбля. — Дайте мне милицию, хотя бы одного храброго милиционера. Иначе, ха-ха-ха, мне коне-е-е-ц!

Дежурная по гостинице терпеливо ждет, пока холл опустеет, воровато оглянувшись, придвигает к себе телефон, набирает номер и с удовольствием начинает рассказывать подруге, «кого это к нам в город на этот раз привезли».


Вот уже целый час любопытная Сычиха — соседка покойной Катерины Ивановны Зиминой — не выпускала из поля зрения свою входную дверь, не покидала удобный полигон для наблюдения за квартирой, где теперь жила Катюша, отходила от «глазка» два раза по пять минут — в туалет сходить, и один раз — на десять минут, чтоб чайку попить и перекусить печенюшкой. А как же? Страсть как было интересно вездесущей старухе узнать, чем Катюша со своим мужем у себя в квартире так долго занимается.

«Вот тебе и бывший муж, — злорадно думала Сычиха. — Вот тебе и не живем вместе. Разводиться она, видите ли, собралась».

Сычиха в четвертый раз «отлипла» от двери, пошла посмотреть, сколько времени на большом, громко тикающем будильнике. Посмотрев, расстроилась. Ну, так и есть — сейчас из школы «оглоеды» прибегут, придется бабушке с полигона сваливать. Другое наблюдать надо будет: как бы вечно голодная молодежь не оприходовала зараз ее печенье.

— Ой, — заерзала Сычиха у дверей так же, как она это делала у телевизора. — Наверное, не досмотреть мне будет конца любовной истории, не увидеть лица молодых, не понять по их выражению, чем там дело-то у «просто Марии», тьфу, ты, просто Катюши закончилось. Помирится она со своим пентюхом или…

Додумать Сычиха не успела. Не успела также и, слава богу, осуществить свое рискованное желание выскользнуть шпионкой на лестничную площадку, подкрасться к квартире соседки и приложить к дверям правое ухо: оно лучше слышит. Пришибло бы ее внезапно распахнувшейся железной дверью, ох, пришибло бы, расплющило до инвалидности. Не успела бы крикнуть: «Козлы, кто ж так двери-то открывает? А если соседка соли пришла попросить? Компенсацию давай, Славик».

— Не-е-т, — осадила свою нереализованную прыть бабуся Клавдия Сычева, замерев у «глазка» своей накрепко закрытой входной двери в неудобной позе, от которой ее немолодое, нетренированное тело начало ныть и затекать. Но, что делать — подглядывание и подслушивание — тоже искусство. Не каждый соглядатай способен изогнуться у дверей так, будто дверной «глазок» вкрутился в тебя вместо глаза — словно ты часовых дел мастер.

— Нет, — опять предупредила себя любопытная Сычиха. — К Катькиному мужу, или кто он ей там теперь, я обращаться не стала бы, хоть и не робкого десятка старушка.

Уж больно рожа у Славика была злой, когда он, грохнув дверью о стену, выскочил от Катюши, как черт из преисподней, тряся чертовской лапой.

«По всему видать, не получилась у соседки любовь, — поняла расстроенная таким оборотом дела Сычиха и вздохнула: — О-хо-хо!»

Думы Сычихи прервал известный топот по лестнице. То «оглоеды» бежали из школы уничтожать бабушкино печенье. Клавдия Сычева, и сама большая любительница сладкого, успела отсыпать из кулька две трети сахарного печенья, купленного сегодня с пенсии, спрятать в надежном месте до того, как в дверь щедро закурлыкал звонок.


Стараясь выглядеть спокойно, потому как соседка наверняка опять подглядывает — будто это ее работа — Катюша подошла к входной двери, проверила, не слетело ли «железо» с петель, закрылась на все замки. Руки ее отчаянно тряслись, но вот это уж Сычиха вряд ли заметит. Хоть и носит имя остроглазой птицы.

«Да что ты все об окружающей среде думаешь? — спросила себя Катюша и согласилась сама с собой. — Да лучше дать волю эмоциям. Не томить их, как тигров и львов, в клетке приличий. Да и кого мне стесняться в собственной квартире. Квартира, будь она проклята», — заплакала Катюша тяжелыми слезами, которые не могли вернуть ей бабушку.

Глухо порыдав с полчасика, Катюша остановилась. Слезы облегчения не приносили, только еще больше затягивали в водоворот нежелания делать что-либо и думать. А думать Катюше надо было теперь больше, чем раньше. Как никогда, надо было думать Катюше, оставшейся в жестокой жизни одной. Ну, ладно, допустим, с бывшим мужем она кое-как разделалась. Долго не заживет у него синяк на руке от Катюшиных зубов.

— Ишь, чего надумал, — сказала бы в этом случае Катюшина бабушка, наблюдавшая встречу жены и мужа с фотографии. — Руку поднять хотел на внученьку. Да как у тебя, Славик, не отсохла рука-то?

«Может, и отсохнет еще», — мстительно улыбнулась Катюша.

Вот и стало ей смешно, вот и полегчало на время. Вспомнила она уже почти с юмором тяжелый разговор со Славиком. Но для этого ей пришлось вспомнить сначала, чем закончилась ее вторая встреча с человеком-солнышком, Родионом Раскольниковым, в Москве, около здания на Петровке. И стало ей еще легче.

— Больше вы от меня никуда не сбежите, — сказал подполковник Родион Катюше, когда поймал платочек, взял ее, как любимую девушку, за руку и, показав охраннику удостоверение, гарантирующее ему проход под арку, провел с собой и Катюшу.

Усадив ее на лавочку среди зеленых деревьев, подполковник пристроился рядом.

— Рассказывай, девушка, что с вами стряслось.

«Спец, — поняла Катюша. — Мягко переходит границу — с «вы» на «ты».

И она рассказала следователю все, вынула из сумочки пузырек из-под снотворного с отпечатками пальцев многих людей, а также стакан — подарок бабушки, который она, уходя от мужа, «отняла» у подозреваемого номер один Славика.

— Дайте слово, что не сдвинетесь с этого места полчаса, а может быть, и больше, — попросил Катюшу Родион.

— Не знаю, обрадуетесь вы или нет, — сказал он ровно через полчаса (какой обязательный). — Но вот результаты экспертизы. На пузырьке и стакане есть идентичные пальцы двух людей. Одни отпечатки, вероятно, ваши. Вторые принадлежат другому человеку, который держал и пузырек, и стакан.

— Славик? — ахнула Катюша, приняв известие близко к сердцу.

«Солнышко» нахмурилось, пожало плечами. Катюша чмокнула его в круглую, как колено под брюками, щечку. «Солнышко» просияло.

«На термометре наверняка тридцать градусов, — подумала Катюша, заметив на лбу Родиона капельки пота. — А на часах?»

Она спросила у Родиона, сколько сейчас времени, чтобы услышать его голос еще раз.

— Четыре с четвертью, — ответил Родион Раскольников (как сладко звучит его имя), и в это момент его кто-то позвал.

Он с сожалением посмотрел на Катюшу, как будто понял, что ей пора уходить, а не то она опоздает на пятичасовую электричку и Злата Артемовна снесет ей башку топором.

Ночью в поезде, после того как ей срочно пришлось убежать сначала от Родиона, а потом, совсем не запланированно, от тети Зины, Катюша представляла, как она вывалит на Славика правду, которую теперь знала наверняка: в день смерти бабушки он был, был у нее, он врал, когда говорил, что не был.

«Он и убил», — осознала наконец Катюша, и под стук колес ей стало ужасно жалко, что прекрасные черные ресницы с детскими загогулинками на концах достались негодяю.

«Это Ирка его сгубила», — попробовала оправдать мужа Катюша, потому что, какая она жена, если за человека, с которым столько лет прожила, хоть чуть-чуть не вступится.

Но сегодня Катюша не стала искать для Славика смягчающих обстоятельств его преступления. Сегодня она потребовала от мужа рассказать, как все в этой квартире в день бабушкиной смерти происходило.

— Я была на телефонной станции и выяснила, что предварительно ты позвонил бабушке, — добила Катюша мужа еще одной уликой, в дополнение к бумажному заключению московского эксперта, между прочим, с Петровки, 38.

Всегда прекрасное, как утренняя роса или первый снег, лицо Славика стало тупым и некрасивым. Он и так-то едва понимал слова, написанные в официальном заключении черным по белому, смысл которых сводился к тому, что «надо, Слава, брать ручку, бумагу, писать чистосердечное признание, а уж явку с повинной мы, милиция, тебе оформим».

«Врешь, не возьмешь», — заходил ходуном кадык, забегали в глазницах Славкиного черепа глаза — нежные, карие глаза человека, убившего другого человека, старуху.

— На телефонных станциях таких справок не дают. Я знаю это точно, — попробовал уйти в «глухую несознанку» подозреваемый, да сам себя, глупый, и выдал: — Тем более когда с сотового звонишь.

Сотового у Славика — художника, плохо разбирающегося в трех кнопках стиральной машины-автомат, не было. Сотовый был у Ирки. Славка и подругу продал.

— Может, ты и прав, муж, — последнее слово Катюша произнесла с чувством некоторого удивления. — Может, мне и не дали такую справку. А милиции, как ты думаешь, дадут? По запросу суда, как ты думаешь, дадут?

— Ко-ко-кого суда? — закудахтал Славик, только что руками-оглоблями не забил по-петушачьи, захотел до Катюши одной «оглоблей» дотянуться. — Да я тебя, — никогда не замахивался, а тут, на-ко, замахнулся, как муж на жену. Вспомнил, видать, что спали когда-то в одной кровати.

— Да нет, — не испугалась прошлого, настоящего и будущего Катюша. — Это я — тебя, — и вонзила в длинную руку бывшего мужа зубы.

— А-а-а, — по-мужски простонал Славик. — Зубаста к какой!

— Получи за зубастика, — разозлилась Катюша — потому что зубы-то у нее действительно несколько вперед выдавались, но она всегда считала, что это ее только красит, — и сомкнула на мясе челюсть.

Увидев на зубах Катюши кровь, Славик — человек с развитым воображением — побледнел. Наверное, подумал, что одноруким он Ирке Сидоркиной не нужен будет. Кстати, верно подумал.

Катюша его пожалела, не искалечила, отпустила с миром на все четыре стороны. Только вопрос о квартире, на которую Слава претендовал, отпал сам собой.

— Чтоб духу твоего там не было, — сказала Катюша, вытирая красный, соленый, липкий от крови, рот. — Завтра же замки поменяю и на сигнализацию квартиру поставлю. У меня теперь друзья в милиции есть, — многозначительно прибавила она, глядя, как не ее больше муж дует на багровое пятно на руке. Но пятно от усиленного дутья только меняло цвет, а не исчезало.

Художник, творческий человек, красавец мужчина с черными ресницами с загогулинами на концах, разозлился, как он с таким пятном ходить по улицам Любимска будет, никому из знакомых подать руку не сможет, никто в ответ не подаст ему. Ногой он чуть не вышиб дверь.

«Побежал Ирке жаловаться, — поняла Катюша и посмотрела на фотографию бабушки. — Ну, как, бабуля? Все правильно я сделала?»

От ветра распахнулась форточка, фотография Катерины Ивановны Зиминой упала.

«Одобряешь, значит, — поняла Катюша. — А форточка, пока я в Москве была, видать, сама вот так же и открылась».


— Значит, вы говорите, что вас хотят в нашем городе убить? — спросил Груню Лемур начальник Любимского УВД полковник Сыроежкин и почесал в ухе.

«Что-то я сегодня с утра медленно думаю, совсем не врубаюсь, чего эта певица от меня хочет», — подумал и еще раз, произнося слова с большими паузами, спросил Груню о ее предполагаемом убийстве.

Пригнувшись, певица заглянула в опущенные, с красными прожилками, глаза заместителя главного милиционера города.

«Алкаш, — поняла она. — Наверное, пил вчера, как лошадь, а сегодня на работу вылез».

— А ваш начальник генерал из области долго в отпуске будет? — вежливо спросила она у зама-пропойцы.

— Через неделю выйдет, — буркнул виноватый и начал куда-то названивать, вызывать какого-то Раскольникова, который сегодня утром должен был вернуться из Москвы.

— Сейчас я вам следователя дам, — с видимым облегчением наконец сказал Сыроежкин и почесал голову, лоб и шею. — Самого лучшего в нашем управлении. Он вашим заявлением и займется. А я, — полковник вышел из-за стола, подошел к дверям, — на важное задание поехал. Подождите пока в приемной.

Груня пожала плечами, поняла, что ее выпроваживают, вышла, вспомнила, что забыла на столе начальника сигареты, которые в Любимске не купишь, вернулась.

Полковника Сыроежкина она застала на месте преступления — он стоял в проеме дверей, с прикрытыми от наслаждения глазами «драл» волосатую под мундиром спину об косяк — утробно постанывал, похожий на кабана, которому клево.

Груня быстро захлопнула дверь.

«Черт с ними, с сигаретами. Вдруг он до них уже дотрагивался?» — подумала она и машинально почесала нос.

Сидевшая в приемной секретарша попросила у Груни автограф и едва смех сдержала. Она-то знала, от сведущих в управлении людей, как полковник Сыроежкин ездил вчера на природу, перебрал маленько — впрочем, как всегда, и упал в муравейник, из которого его всем командным составом едва вытащили, едва отчистили от рыжих сикунцов.


Наконец Мирра Леопольдовна Катович, по последнему мужу — Совьен, поняла, что было особенным в Сабине Огневой на момент знакомства той с Артемом. Наивность отличала девушку, вечно щенячий восторг на лице, постоянное, исключительное недоумение по поводу факта своего появления на свет. Будто ребенок очень удивился, когда воды стали выталкивать его — головастика, из темного, сырого, уютного местечка, где не надо было заботиться о пропитании и тепле, в холодный мир, освещенный искусственными лампами и желтым солнцем, от которого с непривычки болят глаза. Будто ребенок испугался, понял, что он умирает, со страху научился орать. Будто потом он понял, что и на новом месте, у теплой, вкусной, молочной дудки тоже неплохо, только пеленки жмут. Но, если проявить характер, раскутаться, то почти не страшно, интерес к жизни пересиливает страх перед ней.

Некоторые, большинство, идут дальше — взрослеют, начинают жизнь понимать. Сабина не захотела, не смогла. Ей было интересней удивляться всему, нежели все понимать и объяснять.

«Дура какая», — чуть не заплакала от жалости к Сабине Мирра, понимая, что она, Мирра Совьен — не такая, а умная.

Наивность Сабины сквозила отовсюду. С фотографии «Федры», которую та играла с выражением лица, как у Алисы, когда Коонен в Камерном театре слушалась Таирова. Из воспоминаний старожилов Любимского театра — гардеробщицы тети Дуси, внешне крестьянки, в душе — театралки, и сторожа Иваныча — при театре еще его дед служил дворником.

Судя по архивам, тоже: Сабина — сплошная наивность. От главной роли в выигрышном спектакле о партии смело могла отказаться в пользу актрисы, остро нуждающейся в деньгах. Мотивировала отказ просто — мне неинтересно. Годы были уже не такие страшные, как до войны (тиран уже перестал кровавить страну), но опаску, по старой памяти, люди имели. Все, кроме Сабины. Ей и в политической тюрьме, наверное, стало бы со временем, когда первый ужас прошел бы, интересно. Кто-то умный понял это, и наивную Сабину, талантливую актрису — талантливые, они все — чудики, не от мира сего — за попорченный портрет Главного Товарища страны — слегка пожурил. Комсомольцы на собрании думали, что портрет вождя — вождь стоял, прислоненный к стене — попортила товарищ Радлова Кассандра, случайно упав на него. Ведущая актриса Огнева пришла на заседание в лиловых перчатках, лиловой шляпке под лиловой вуалькой — как буржуйка, красиво закурила длинную сигарету и спокойно объяснила, что это она, а не сестра, не удержалась на ногах, когда любовалась на портрет, это у нее, а не у Кассандры, от переизбытка чувств закружилась голода, и она, а не Радлова, сама не помнит, как при падении вперед сделала на товарище вожде небольшую, всего с поллица, дырочку.

Комсомолку Радлову товарищи по театру, большинство из которых в спектаклях говорили: «Кушать подано» или играли толпу, отпустили, а дело о покушении на вождя передали в местное отделение НКВД. Туда актриса пришла в голубых перчатках и голубой шляпке с вуалью. Какой-то умный человек, послушав, как Сабина Огнева виртуозно владеет речью, мимикой, жестами, обличающими ее как очень талантливого и наивного — она хотела обмануть НКВД — человека, сказал:

— Не надо врать. Я вас отпускаю. Идите в театр. Ваше место там.

Конечно, этих слов Мирра Совьен в тощем архиве Любимского драмтеатра не нашла. Но она же — писательница, она не солжет, а придумает. Главное, чтобы дух времени, дух человека, жившего в той или иной эпохе, был передан верно.

Дух Сабины Огневой. Он витал, он был где-то рядом с Миррой. Он не позволял ей уехать сейчас же, когда факты биографии, творческой жизни четвертой жены Артема Басманова (человека, которого Мирра одного и любила на свете, и сейчас, мертвого, любит) лежали перед Миррой, как листы бумаги, как кассеты диктофона, как линии на ладонях. Дух Сабины Огневой, который, возможно, уже и дух Артема Басманова (Я только предполагаю, — ревниво поправила себя мадам Совьен, — что после смерти они свились, переплелись), завлекал Мирру красивой жирной точкой в главе об актрисе и режиссере, завлекал ее тайной Кассандры.

Да, она правильно сделала, что оставила Сабину на «закуску», на потом — Любимск, где прошла большая часть жизни Сабины — детство, отрочество и юность, которые в жизни любого человека — стержни в землю, крепежи на земле, они — истоки личности, и написание главы о провинциальной актрисе и режиссере на год положила в долгий ящик. За этот год, в память о муже, она проделала колоссальную работу — съездила два раза в Америку к пятой и шестой женам Артема, выслушала их жутко неинтересные, без изюминки, рассказы о бывшем муже, собрала сведения о первой и второй женах — давно покойных, сделала из сведений и чужих рассказов конфетку «Читайте, люди». Артем был для них просто мужем, они же, в его жизни, так Мирра поняла — проходными ролями второго плана, эпизодами между главными сценами: Миррой, Сабиной и Леночкой.

С Леночкой все было ясно — она родила Гришу Басманова. К тому же походила на Сабину.

Себя Мирра Совьен считала главной потому, что стыдно ей, старой, признаться, как она любила Артема. Когда он стоял рядом, у нее внутри начинало жить солнце — особенно в кишках было жарко. Чтобы не вспыхнуть от нежного жара факелом, она начинала потеть и плакать. То защитные силы организма усиленно вырабатывали влагу, которая Мирру спасала от иссушения, а Артему, вероятно, она была непонятна и, может быть, даже противна. Господи, теперь-то уж чего об этом думать, стыдиться слов Артема: «Ты бы шла в душ, окатилась».

Мирра шла под холодную воду, плакала там от счастья, тряслась не от холода, стекающего по спине мощными потоками горной речушки, а от непрекращающегося жара в животе. Тело не хотело приходить в норму — остывать, оно насмешничало над Мирриной душой, которая жаждала ласки и такого же солнца в животе у Артема. Увы, подобный фокус случался не часто. Так как Сабину, Артем Мирру не любил. А на другое она, в его присутствии растворяющаяся в воздухе, не согласилась.

Вот почему Сабину Мирра оставила на «закуску». Ей было трудно, она понимала, как именно Артем относился, как любил Сабину. Да точно так же, как Мирра любила его. Иногда у Мирры даже возникали мысли по поводу этой ненормальности Артема к Сабине.

«А что, если это я заразила горячо любимого мужа вирусом страсти, а он, зараженный, поехал в Любимск, где встретил другую?»

Но почему — Сабина, почему, например, не Кассандра — ее сестра? Та в молодости, Мирра видела на фотографиях в архиве театра, была хороша в профиль. И хотя теперь выясняется, что с Кассандрой и Артемом тоже много непонятного, в Москву с Басмановым законной супругой уехала Сабина.

— Вот я и поняла, отчего — Сабина, — сказала себе Мирра Леопольдовна, когда вышла из театра, пришла на набережную и стала смотреть на Волгу. — Наивная, грустная девочка, которую всем, даже мне, когда я о ней узнала, хотелось защитить, не дать пропасть среди жестоких, примитивных по сравнению с ней, с ее талантом, с ее отношением к жизни, людей, сделать чуть-чуть счастливей. Что уж говорить об Артеме — благородных кровей человеке: будь они прокляты и будь они воспеты Миррой и всеми, не родившими от Артема женами — потомство было бы качественным.

Волга жила своей жизнью, но и на Мирру поглядывала. То выскочит из общего потока маленьких гребешков один с белой пеной — барашек, то более темный, почти черный, закрутится на одном месте вьюном, то большой рыжий камень, живущий в воде, начнет расплываться в глазах, терять четкие контуры. И вот уже ни белого барашка, ни вьюнка не видно — сплошная живая масса Волги сочувствует Мирре. Иначе отчего же ей так сладко — от сочувствия реки и горько — от утраты молодости плачется?


«Долго мне еще этого слабака успокаивать?» — думала голая Ирка Сидоркина, развалившись в кресле и покуривая, глядя на потолок.

Ну, не на Славика же ей смотреть — лихорадочно бегающего по комнате в поисках своей и ее одежды, беспомощного? Как же, товарищ генерал Масленкин велел убираться из квартиры.

«Будет исполнено. Есть, товарищ генерал», — вот чем занимается сейчас трусливый подчиненный генерала.

А ведь как клялся-божился, что будет отныне все по ее, по Иркиному.

«Ну, нет, — подумала верная подруга подчиненного генералу Масленкину. — Я тебе гениальный план, мной разработанный, гробить не дам. Я лучше тебе вообще больше не дам, чем спокойно смотреть, как ты обе квартиры, которые, по существу, уже наши, без боя сдаешь противному противнику».

— Ты бы лучше помогла мне или хотя бы прикрылась чем-нибудь, — начал хамить Славик, но Ирка на провокацию не поддалась.

Она, как можно ласковее, улыбнулась, расставила пошире ноги — из-за жары, спросила капризно:

— А зачем? Я отсюда никуда не пойду.

Славик, не обращая внимания на прелести («Э-э, да он их просто не замечает, — поняла Ирка, — как дело-то у него далеко зашло»), подскочил к подруге, зашептал-зашипел:

— Да ты в своем уме, милая? Ты что, не понимаешь, в каком я положении?

— Беременный, что ли? — притворяясь испуганной, спросила Ирка о Славкином положении и вместе с креслом упала на пол.

«Отчего это кресло упало?» — подумала она от неожиданности, когда Славик ударил ее, ее — Ирку Сидоркину, красавицу с длинными ногами и с умным лицом женщину — по щеке.

Пока она понимала, что кресло не само упало, не так все просто объясняется, ее надежда на лучшую женскую долю — ее будущий законный муж подскочил к ней и, взяв за горло жесткими руками, а раньше — нежными, начал трясти Иркину шею. Словно очень хотел, очень, словно другого желания по отношению к любимой и не испытывал, как только сделать так, чтобы Иркина голова отвалилась и покатилась под Катькин диван в Катькиной квартире.

Пораженная вероломным предательством подчиненного генерала Масленкина, Ирка Сидоркина, по воле Славика тряся головой, обиделась и возмутилась до глубины всей своей прожженной души. Из недр души вырвалось пламя: несмотря на сдавленную шею, Ирка начала издавать вопли. Словесный диапазон их не был богат и разнообразен, но был ярок интонацией и чувствами. Славик испугался, что их — Ирку, Славика и вопли — услышат соседи. Он шею с сожалением выпустил из жестких рук. Ирка момент не упустила — вцепилась любимому подельнику в рожу. И стали они похожи на лису Алису и кота Базилио, которые на Поле Дураков Буратинины деньги делили.

Дальше случилось непонятное для Славика, желанное счастье для Ирки. Он в нее уткнулся, как в мамку, спрятался, потому что стало ему страшно оттого, что они задумали сделать с Катюшей. Ему уже давно, сразу, было страшно. Только теперь он как бы признавался в этом. А Ирка — мастерица врать, успокаивала его, как могла. А могла она в постели многое.

Вот так и поставили они Катюшину жизнь на карту еще раз. Теперь уже пути назад у Славика не было. Теперь уж какой он мужик, если откажется убить. Теперь уж — окончательно.


В знак признательности и уважения к Катюше, вернувшейся из Москвы с отличным, просто отличным, материалом для вечера, посвященного жизни и творчеству Артема Басманова, руководитель Любимского киноклуба «Современник» и фанатик кино Максим Рейн вспомнил Катюшино отчество и стал обращаться к ней на «вы».

— Вы — гений, Катерина Ивановна. Послушайте, как вам это удалось? Вы даже интервью у дочери режиссера взяли. Ах-ах-ах, эксклюзив какой! Ах-ах-ах, это просто интеллектуальное пиршество!

Вспомнив, что он все-таки какой-никакой директор и надо бы ему выглядеть солидно перед единственной подчиненной, Максим Рейн перестал восклицать, хотел закончить выступление словами: «Я — в восторге», а сказал «…удовлетворен». Только что каблуками не щелкнул, шпорами не звякнул, головой не боднул красиво, как это делали в восемнадцатом веке гусары-дуэлянты.

Катюша к вечному энтузиазму начальника, который она, впрочем, никогда не поддерживала даже видом своим, привыкла, поэтому ко всему происходящему сейчас с ним отнеслась бы скептически, если бы не находилась в угнетенном состоянии духа из-за утренней разборки со Славиком. Да еще верное слово, данное ею Злате Артемовне, висело над Катюшей дамокловым мечом или, хуже, топором, которым можно снести башку. По этим худым (от слова «худо», а не «худой») причинам Катюша слушала и смотрела на искренне восторженного начальника равнодушно, едва сдерживая, от жары и духоты закрытого помещения, да и от самого Максима, зевоту. Ей хотелось побыстрей опять остаться одной, в прохладной бабушкиной квартире, заснуть и проснуться тихой ночью, когда нет за окном шума машин и троллейбусов, когда и птицы спят, и плохих людей на улицах мало, когда есть готовое решение, как жить и что делать дальше. Готовое решение представлялось ей правильно заасфальтированной — методом горячей заливки — дорогой: это когда землю сначала выравнивают песком и галькой, потом кладут решетку, заливают горячим асфальтом,проглаживают, как утюгом, маленьким катком. Час не ходи, через час — пожалуйста, не ломай ноги.

За окном кинотеатра «Центральный», при котором существовал киноклуб «Современник», дорожники делали из развороченной дороги новую, ровную, с тротуарами, выложенными плиткой. В городе с такой дорогой и жить хотелось по-новому.

Отчего это, отчего это ей так хочется жить по-новому, воскликнула бы сейчас Катюша, выйдя на берег великой русской реки Волги и разводя, взмахивая руками, как птица для полета. Неужели оттого, что два раза встретила она Родиона Раскольникова и два раза потеряла? Отчего она чувствует, как дышит грязная от канализационных сливов река, отчего понимает чайку, которая то подлетит к поверхности воды, то отлетит — боится зараженную рыбу кушать? Отчего ей, хоть и жаль чайку и Волгу, а все радостно стоять на берегу, представляя, что вот взмахнет она сейчас крыльями, да и полетит в небо. С высоты птичьего существования увидит Катюша город Любимск с могучими трубами заводов — кажется, что они здесь, а не люди — главные, разглядит отреставрированные, заново позолоченные купола церквей, страшно востребованных сейчас: многие, многие молятся, найдет и свой дом, догадается — он там, в самом центре города, рядом с рынком, казино и прочими культурными заведениями, среди зеленой массы деревьев — хорошее место, удобное — за него и поплатилась бабушка. Жила бы бабушка на окраине, и никто бы ее не напоил обманным путем снотворным. Птица-Катюша стала снижаться, стремительно терять высоту. А когда поняла, что и Родиона Раскольникова — не местного парня, а москвича, никогда в своей жизни больше не встретит, грохнулась бы на землю, если б умела летать.

— А я тебе за хорошую работу премию приготовил, — пришел «упавшей» Катюше на помощь непосредственный, но очень хороший начальник Максим Рейн. — Правда, не в денежной форме. Зачем нам презренный металл, верно?

— Верно, — ответил сам, со значительной улыбкой выложил перед Катюшей две розовые бумажки. — Билетики достал, — не удержался, опять сам прервал Катюшино молчание, — на Груню Лемур. Завтра. Вместе пойдем. Согласна?

— Да хоть в зоопарк, — вздохнула от тяжести жизни Катюша и ответила за невесту на картине Пукирева «Неравный брак»: — Согласна.

Даже в душе не стала Катюша ехидничать над Максимом, который недавно еще называл Груню доморощенной француженкой. Не до того ей было. Что-то Катюше в своей жизни не нравилось, что-то тяжелым гнетом лежало на сердце, как камень на квашеной капусте. Что-то неясное и от неясности — страшное даже пугало ее.


— Я не верю, что моего отца убил дебильный парень, — заявила недавно Катюше Злата в красивом доме под Москвой.

Там и тогда в яркой вспышке озарения Катюша увидела смешную, а не страшную, вислоухую собаку с языком-галстуком, нарисованную на калитке у тети Зины, соседку Дусю, Дусин поход к прокурору за правдой по поводу глухонемого сына Сережи, который «не убивал никого топором», который и есть Златин «дебильный парень». Озаренная Катюша со Златой почему-то согласилась: может быть, из-за смешной собаки.

— Перед смертью мой отец закончил вторую часть книги «Между прошлым и будущим». Надеюсь, вы читали первую?

Катюша врать не стала. Злата усмехнулась — Катюшина «серость» была ей кстати. Меньше понимать будет, легче запутается, замажется в нехорошем деле.

— Вторую часть, еще не опубликованную, отец, видимо, боясь чего-то или кого-то, переписал на дискету и отдал мне. Понимаете, что такое дискета?

«Твердый, пластмассовый квадратик, который вставляется в дисковод», — хотела ответить Катюша, но «шутить» со Златой не стала — слишком уж лицо у дочери режиссера было серьезное.

Поэтому она просто кивнула.

— Так вот, — сказала Злата и замолчала.

Между стекол забился тяжелым ярко-полосатым телом шмель. Катюша поняла, что сейчас шмель с отбитыми боками вылетит из форточки, а Злата скажет главное. Дочь режиссера не стала ждать, когда глупый мохнач найдет выход из ловушки самостоятельно. Она встала, открыла окно, выпустила недовольного шмеля на свободу, повернулась к Катюше.

— Дискету у меня украли. И я знаю, кто это сделал. Ваша задача, конечно, не вернуть мне дискету, это вам не по силам, а помочь вернуть. Чувствуете разницу? Что для этого нужно делать, я вам сейчас скажу.

Тогда Катюша дала Злате верное слово помогать ей в поисках дискеты — иначе Катюшу увез бы милицейский «уазик».

Сегодня она, разобравшись со Славиком и Максимом Рейном, вернулась домой, подсела к телефону и начала обзванивать все городские гостиницы. В одной из них должна остановиться, больше ей некуда было деться, женщина с редким именем Мирра Леопольдовна Катович, по мужу Совьен. Всего-то через полчаса Катюша нашла временное место жительства Мирры — гостиницу «Сатурн» при машиностроительном заводе. Обычно там селили иностранцев, имеющих с заводом дела. Да и как не найти, не такая уж это большая удача — обзвонить всего три любимские гостиницы и спросить не Маню Петрову, а Мирру, да еще Совьен.

Поставив себе за успешное начало пятерку, Катюша собралась в путь-дорогу. Только две улицы нужно было перейти Катюше, чтобы уткнуться носом в закрытый автоматический замок на воротах «Сатурна».

«Где-то здесь должен быть звонок», — догадалась о способе прохождения через решетчатые ворота Катюша и стала по новенькой тротуарной плитке бегать туда-сюда.

Нет, конечно, в полном смысле слова «бегать» она не стала. Просто жизнь в Любимске вообще, а около дорогущей гостиницы, да еще в полуденное время, после обеда, в частности, казалось, остановилась вместе с солнцем на небе, и любое движение на пустынной улице, которую от жары даже голуби покинули, вместе с воробьями спрятались в листве деревьев, сразу и резко бросалось в глаза. Если, конечно, кто-то наблюдал за Катюшей: какой-нибудь любимец из окна спальни, окна которой выходят на север, или дежурная по гостинице на своем рабочем экране, соединенном с видеоглазком на воротах.

Солнце не висело над горожанами, над Катюшей и «Сатурном» желтым шариком, оно оккупировало все небо — спрятаться от него на улице было невозможно — только в помещениях, но большей частью душных. Туда и забрались все любимцы, потому что около гостиницы, стоявшей на пересечении двух главных улиц города, ни одной живой души не было. Автомобили — да, шныряли. Но они же не могли подсказать Катюше, от жары одуревшей, как добраться до «планеты» «Сатурн».

Ан, нет! Вот черный, огромный, даже несколько пузатый джип лениво вылез из-за угла, «подошел» к автоматическим воротам, басом, как бык, «замычал». Ворота поняли, кто к ним в гости пожаловал, черного, пузатого впустили. Катюша, совсем уж солнцем расплавленная, совсем уж не понимая, правильно она делает или не правильно, за джипом так и пошла, так и пошла. Как Иван-царевич за волшебным клубочком. Ниточка от клубочка привела Катюшу в подземелье. На первом этаже, больше похожем на подвал — туда надо было спускаться по лестнице, — она вошла на чужую территорию. И сразу поняла по лицу строгой дежурной в белой кофточке, что здесь таким, как Катюша — простым и милым, — не рады.

— Скажите, у вас остановилась Мирра Совьен, госпожа из Франции. Мне очень, очень нужно с ней поговорить, — пошла в «наступление» Катюша, решив не дожидаться, когда ее вышвырнут вон.

Может быть, дежурная подумала, что Катюша тоже приехала на джипе. Может, она и не совсем была в этом уверена, но тем не менее, решив подстраховаться, начала разговаривать с Катюшей, как с приехавшей на джипе.

— Вот и госпожа Совьен, — продолжала быть любезной вышколенная дежурная, показав Катюше на стильную женщину в шарфике прохладного цвета.

Та спускалась вниз по лестнице, направлялась на выход, на солнце.

— Секундочку, госпожа Совьен, — разулыбалась дежурная, словно стильная Мирра была ее родная сестра из Санкт-Петербурга, приезжающая на свою малую родину раз в год, — с вами вот эта девушка хочет поговорить.

Совьен пробормотала что-то по-французски. Как Ален Делон. По интонации дежурная поняла: постоялица удивлена, оттого на Катюшу посмотрела по-другому, с подозрением, будто сейчас заметив, какая она некрасивая от жары — красная и растрепанная. В пузатых джипах такие не ездят.

Поняв, что опростоволосилась, дежурная поменяла выражение лица с добродушного на строгое — подготовилась к выполнению «особо важного задания» — не привлекая ничьего внимания, без шума, изолировать Катюшу от законно проживающих в «Сатурне» важных людей. Четко печатая шаги, почти, как солдат, ответивший сам себе: «Есть!», дежурная в белой кофточке справилась бы с заданием и без положенной ей медали, заради интереса, да Мирра Совьен, оказавшаяся ласковой, культурной и вежливой, запорола дежурной все дело, всю малину попортила: подошла зачем-то к лазутчице Катюше и с ней заговорила.

— Приходите ко мне сегодня вечером, — услышала дежурная, опять принявшая свой естественный, любезный вид. — Часиков в семь.

— Ладно, — ответила Катюша.

Вместе они вышли. Мирра пошла по своим делам. Катюша стала за ней следить. Это дежурная подумала так.


На сцене любимского «Дзинтари» — так назывался местный Дворец спорта «Полет», где Груне предстояло сегодня выступать, с самого утра вовсю шла обычная рутинная работа — репетиции. Техники монтировали сцену, осветители настраивали иллюминацию, в лучах которой популярная певица должна была выглядеть молодой и неподражаемой, сопровождающий Груню ансамбль крепких бритоголовых парней проверял готовность инструмента к работе: тихо «драл» струны гитар, баловался с клавишными, шумел крепким барабаном и блестящими тарелками.

Руководитель действа — продюсер и худрук на полставки Сашок следил за приготовлениями к предстоящему вечером единственному концерту из зала: следил зорко, как орлан. Рядом, на жестком, неудобном сиденье, с поднятыми на спинку впередистоящего кресла ногами, сидела его пара — орлица, она же — лебедушка белая, она же Груня Лемур, она же, как вчера могло выясниться, бывшая местная жительница Аня Григорьева. Груня всю ночь после истерики думала, рассказать Сашку правду о себе, в прошлом нехорошей, любимской девчонке, или она сама «справится» с розовыми пинетками, с розовыми ползунками и распашонкой. А милиция, которой Груня уже написала заявление о помощи и защите от непонятных хулиганов, присылающих ей вещи грудного ребенка, судя по цвету вещей — девочки, обязана была помочь ей в этом. Думала, думала Груня и решила Сашка в свою прошлую жизнь не втягивать. Неужели она его любила?

И сквозь толщу прожитых лет, сквозь темноту беспокойной от дум ночи, сквозь холод страха прорезался в Груне зеленый, липкий, дрожащий от капелек нежности росточек чувства, которое она, вероятно, давно к Сашку испытывала, но осознала это, соотнесла росточек с Сашком только сейчас, в момент ее глубокого раскаяния за не так прожитую жизнь. Каким-то дальним чутьем, которое осталось в людях от зверей, Груня понимала, что раскаяние это хоть и глубокое, но не долгое. Длина его соответствует времени, проведенному Груней в Любимске — на месте ее прошлого преступления.

Закончится концерт, Любимск, покатит Груня петь дальше, и раскаяние исчезнет, и зеленый росточек к Сашку завянет. Груня сама вырвет его. Некогда заниматься разведением цветов, когда на кону — деньги, успех, слава. Но сейчас, в этот торжественный, в этот единственный, может быть, в жизни Груни Лемур момент глубокого раскаяния, почему ей так хочется сказать перед концертом не дежурное приветствие зрителям в зале, не «Хип-хоп», не «Аплодисменты. Не вижу рук», а хочется речь «толкнуть»?

«Люди! Ходите по земле медленно. Не торопитесь обижать друг друга. Смотрите на себя и соседей благосклонно. Любите свои руки, ноги, глаза, пальцы. Откуда все это взялось? Как это действует? Задумайтесь. Вглядитесь в прошлое мира, планеты. Что видите вы там самым главным? Множество жизней, пласты судеб, тени предков, спрессованные временем так плотно, что, кажется, нам, живым, и места среди них не осталось. (Не надейтесь!) Поэтому мы живем беспечно, то есть тратим короткое время жизни на то, чтобы стать кем-то. Но спросите любую тень, у которой знакомо звучащее имя — Наполеон, Екатерина Вторая, Сократ, поменяли бы они свою известность на еще одну, простую, незаметную жизнь садовника, крестьянки, плотника. Каждый из них ответил бы: «Да!» В чем суть моего выступления, товарищи, господа, братья и сестры? Сдавайте билеты на концерт Груни Лемур, берите из кассы деньги, идите в лес, в поле, собирайте цветы, общайтесь с птицами, насекомыми и грызунами. Дышите полной грудью, валяйтесь в траве, смотрите на небо, на свои руки и ноги, потому что всего этого у вас завтра уже не будет. Любите, люди, друг друга, пока вы не стали пластом земли, тенью, прошлым планеты. Забудьте слово «личность», слово «успех» и множество слов, им подобных. Аминь!»

От талантливых раздумий о прошлом и будущем всего человечества Груня расплакалась, расчувствовалась и вспомнила, как она познакомилась с Сашком.


По приезде в Москву много лет назад работала она продавщицей в палатке — торговала «паленой» водкой десяти видов, как велел хозяин — черноглазый, юркий парень по кличке Сирота, жвачкой, рулетами, кексами, соками по 0,2, по 0,5, по 1 литру, газированной водой трех видов, чипсами с сыром, с луком, с перцем. Названия товара, его расфасовку и цену Груня будет помнить, наверное, до конца своих дней. Все это диковинное по тем временам «богатство» она пересчитывала поштучно: один раз, когда принимала смену, и раз пять, когда сдавала смену, выводила в тетради дебет и кредит. Летом в железной палатке от жары и постоянного сидения на ящике у Груни начинали опухать ноги, болеть голова и вся одежда сзади была в клеточку. Зимой… Зимой было просто страшно и страшно холодно. Груня сидела в искусственной, коричневой, «чебурашковой» шубе, иногда сверху накидывала искусственную, пятнистую, «леопардовую» и в таком виде дожидалась конца смены.

Темные улицы пустели быстро, на них оставался гулять только ветер. Палатка стояла на второстепенной дороге, в глухом месте, ограбить ее было раз плюнуть, настоящим, квалифицированным ворам даже неинтересно было грабить, западло. Улица выбитыми фонарями не освещалась. Свет в палатке манил местных алкашей, бомжей, редких, припозднившихся прохожих и снег. Груня садилась по обе стороны маломощного электрического нагревателя, не боясь, что ее может убить током, пыталась согреться. Нагреватель и снег были ее единственными друзьями ночью, ее единственными немыми собеседниками до тех пор, пока к палатке за сигаретами не подошел Сашок.

Потом, когда они были уже в большой дружбе, с его стороны — так даже любовь была, Сашок признался Груне, что она понравилась ему сразу.

«Еще бы не понравилась, — подумала тогда Груня. — По закону единства и борьбы противоположностей я, черноглазая и черноволосая, и должна была тебе, альбиносику, понравиться. Это было естественно и все-таки странно. Потому что в тот морозный день как ты разглядел во мне, синей от холода, с красными пальцами и шмыгающим носом, будущую Груню Лемур с красочного плакатика, непонятно».

Купив сигареты, Сашок не ушел, курил около палатки. Груня, от холода и грязи, в которой уже привыкла работать, привлекательной девушкой себя не ощущала, поэтому на невысокого крепкого парня внимания не обращала. Две размалеванные девахи купили у Груни бутылку водки и не успели и шага сделать, как попали в руки милицейского патруля, вероятно, десантом заброшенного в глухой уголок столицы.

— Вы продали девочкам бутылку водки? — строго, как два прокурора, спросили «десантники» Груню.

— Ну и что? — не стала отпираться она.

— Им нет и пятнадцати, — торжественно, как будто приговор с большим сроком зачитывал, сказал один «прокурор»: генеральный. — Мы выпишем вам штраф в сумме трех минимальных зарплат, выпишем штраф владельцу палатки, пошлем документы в торговую комиссию за нарушение правил торговли, за продажу спиртного несовершеннолетним.

Показав на «девочек», Груня попробовала воззвать к совести милиционеров.

— Да на них клейма негде ставить. Да за такой «штукатуркой», да еще ночью, разве разглядишь, кто перед тобой?

«Ничего не знаем, — отвечали ей лица милиционеров. — Попалась, гражданочка».

Груня приуныла. Что же ей делать? Свой штраф она как-нибудь покроет через месяц каторжной работы. А штраф Сироты — юркого парня? А страшная торговая комиссия? Не понаслышке Груня знала — взятки за прикрытие дела о нарушении комиссия берет большие: может, и Сироте не по карману. По всему выходит, погубила Груня бизнес Сироты, а такое кто ж простит?

«Ну, что же мне — в петлю теперь?» — мрачно подумала Груня.

Но рано ей было намыливать веревку.

В дело вмешался вышедший из-за угла Сашок.

— А я в свидетели к девушке пойду, а она заявление в органы напишет о вашем вымогательстве, а вы на «девочек» посмотрите внимательно. Девчонки, по сколько абортов сделали?

Девахи захихикали, ответили трехэтажным матом.

Десантники-прокуроры пошептались, сказали Груне: «Ну, ладно, давай две бутылки водки».

— А вы пошли отсюда, петрушки! — прикрикнули они на «девчонок», взяли товар и пропали в начавшейся метели.

Груня поставила перед стеклом табличку: «Технический перерыв», открыла железную дверь палатки, впустила Сашка погреться и проговорила с ним по душам до утра.

Утром, когда хозяин — юркий парень Сирота, приехал на маленькой дизельной машинке с товаром, Сашок, показав на Груню, сказал ему:

— Она на тебя больше не будет работать.

У Сироты глаза забегали. Он и так, по какой-то странной привычке, никогда не смотрел честным людям прямо в глаза, а тут уж вообще — от злости, что потерял почти дармовую продавщицу-лимитчицу, не знал, куда свои бегающие глаза приладить, на чем остановиться, за что зацепиться. Наконец нашел, к чему придраться, обрадовался, обрел уверенность в собственных силах, посмотрел Груне прямо в плечо, Сашку — в спину.

— Я и невооруженным глазом вижу, что здесь большая недостача товара, — сказал Сирота Груне и незаметно спрятал в карман маленькую шоколадку.

— Ты все взяла? — спросил Сашок Груню, постукивая с силой кулаком одной руки о ладонь другой и наоборот. — Тогда подожди на улице, чтоб мы тебя не задели, когда товар считать будем.

Груня вышла. На душе у нее было так легко, как никогда, по приезде в Москву, еще не было.

— Так будем товар считать? — услышала она голос Сашка из закрытой палатки.

Сирота, оправдывая свою кличку, закричал сиротинкой обиженной, преступником-малолеткой, голодным птенцом, да еще и сусликом, заметившим орлана в последний момент своей жизни.

По интонации крика Груня поняла, что Сирота против ее беспрепятственного ухода не возражает.

— Ну, вот и договорились, — подтвердив ее догадку, сказал Сашок.

Так Груня стала жить у Сашка — плохого баяниста в привокзальном ресторане. Зарабатывал тогда Сашок совсем мало, жили они очень трудно, но дружно. Сашок был покладистым парнем, не жадным, имел свою квартиру и Груню работать не заставлял. Она сама пошла в тот самый привокзальный ресторан петь всякие песни — какие народ пожелает: «Сулико», там, «Мурку», «Бесаме мучо», хиты новой российской эстрады. Наверное, у нее совсем неплохо получалось, потому что Сашок, понаблюдав за Груней месяц, решил делать из нее, ни больше ни меньше, звезду всероссийской эстрады. Справив девушке новый паспорт — старый не отдал, сказал, что потерял, гад Сирота — придумав Груне, которую тогда звали Аней, звучную, «звездную» кликуху, Сашок сказал, что «жизнь положит», а из Груни Лемур народную певицу сделает. Сказано — сделано. Двадцать лет прошло.


— Все готово, Аня. Иди на сцену, — повернулся орлан к своей белой лебедушке, Сашок к размышляющей о себе Груне.

Сорвался с места, побежал галопом конь или камень с утеса упал, покатился — то забил барабан, зазвякали тарелки, гитары догнали коня-барабан, перегнали, барабан устал, остался позади, камень падал с утеса теперь изредка. Движение музыки вошло в норму, мелодия зазвучала постоянно-однообразная: куплет, припев и так три раза. Груня Лемур равнодушно задергалась, попадая в такт музыке по привычке, завыла волчицей, залаяла собакой — а она-то чем виновата, что зритель от такого «тащится», что соловьи нынче не в моде?

Краем глаза Груня увидела, как в раскрытые двери «Полета» въехала инвалидная коляска. Въехала не сама. По причине отсутствия у инвалида рук и ног — страх-то какой, горе-то какое — коляску везла пожилая монашка в черных одеждах. Странная пара остановилась на середине зала, Груня остановилась на середине песни. Сашок, проследив за взглядом народной певицы, обернулся, закричал:

— Почему в зале посторонние?

Олеся Голубева, она же — сестра Ксения, опустив голову, мелкими, старушечьими шажками робко приблизилась к грозному продюсеру.

— Разреши, господин, солдату-инвалиду, который Родине отдал свои руки-ноги, послушать любимую певицу. Мы не помешаем, тихонько в углу посидим.

Груня, словно услышала, что монашка у Сашка просит, опередила продюсера, крикнула на весь зал, чтобы все техники, осветители, парни из ансамбля и местные уборщицы слышали:

— Путин инвалидам пенсии повышает, а я что — хуже? Пусть слушают, как я репетирую. Давайте музыку к любимой моей.

Ансамбль заиграл единственный Грунин хит, с которым она на музыкальный Олимп и залезла — «Любите, люди, друг друга!».

Инвалид сжал один кулак. Монашка глубоко вздохнула, чтобы не сорвать дело сейчас. Если бы Груня только знала, кому она песню поет, если бы только знала… Но Груня думала, что Олеся сбросилась с вышки и свернула себе шею, а Олесин молодой муж — Андрей — погиб в Афганистане. Так, двадцать лет назад, написала дочери мать — Людмилка, которой Груня не ответила.

Втянувшись в репетицию, Груня не заметила, когда и как инвалидная коляска и сопровождающая ее монашка исчезли. Словно их тут и не было.

— Даже не поблагодарили, — спохватившись, обиделась певица и расстроилась. — Я стала сентиментальной.

Обида и расстроенные чувства очень хорошо легли на мотив и слова медленной жалостливой песни из репертуара Груни. Сашок даже прослезился и воспрял духом от явного творческого подъема певицы, которую многие средства «желтой» массовой информации и столичный музыкальный бомонд рано «списали в обоз».

— Что-то с ней явно происходит, — подумал Сашок. — Открылось второе дыхание — вот как это называется. Ай да Анька!

От блестящих перспектив, ожидающих Груню Лемур, открывшихся проницательному взору продюсера, Сашку стало радостно и тревожно. Он знал, что так бывает с некоторыми певицами, заполонившими эстраду, с очень немногими из них, с теми, которые хоть и взлетели в музыкальное поднебесье страны с чьей-то ощутимой помощью, да и сами за душой кое-что имели.

«Разве песня поется только голосом? — знал Сашок еще в пору, когда был ресторанным баянистом. — Песня поется сердцем, человеческой индивидуальностью, которую дарит нам природа. Выстави свою индивидуальность на показ — и тебе удивятся, ты — в фаворе у судьбы. Спой песню не так, как до тебя ее пели другие, а как тебе лучше поется. Вот Аня сейчас это и сделала. Может быть, первый раз за все время, что я ее знаю».

«За первым разом придет второй, третий, — размечтался счастливый Сашок. — Начнет Груня петь, как зрелая певица без возраста — умно, мастерски, сердцем. Только отчего это случилось здесь и сейчас? Нет ли какой конкретной причины для моей неожиданной радости — Груниного вдохновения? И где, наконец, милиционер, который должен народную певицу охранять от лишнего народа?»

Сашок покрутил головой, но так и не заметил на балконе незаметно стоявшего в дверях крепыша, который внимательно смотрел на сцену и в зал, а не улыбался, как солнышко. Потому что здесь это вовсе ни к чему было.


В гробовом молчании сестра Ксения прикатила коляску с инвалидом в тень деревьев. Отсюда Волга хоть и видна была, да все одно хотелось подъехать к ней, родной им сейчас, поближе.

— Она думает, нас давно на свете нет. Она нас не узнала, — под шум волны сказала Олеся Андрею.

— Отчасти она права, — ответил он, не глядя на свои культи, имея в виду и их тоже.

Больше отсутствия конечностей его беспокоила Олеся: закусила удила, знаки «Крутой поворот», «Ограничение скорости» не видит. Знак «Уступи дорогу» снесет грудью и сама погибнет.

«Эх, сделать бы все самому, взять грех на себя, любимую только потом поставить в известность: я отомстил, на мне, только на мне — грех. Как же неудачно я на мину-то встал».

Вниз по течению текли воды реки, вниз по течению — воспоминания о последнем в жизни Андрея дне афганской войны.

Их части крупно повезло, а роте, где служил сапером рядовой Голубев, — особенно. Часть выводили с войны одной из первых, роту, где были саперы, — самой первой. До моста им, загорелым мужчинам, героям Афгана, сидевшим в грузовиках, оставалось переехать небольшое поле — сплошь в невзрачных полевых цветах.

— Стой, — закричал главный по колонне, майор Малышев. — Проверить бы надо дорогу.

Первая машина остановилась, остальные недовольно загудели. Родина была рядом, руку протяни и цветок со своей земли сорвешь, а тут, мать твою, задержка происходит.

«Кончай, командир, пургу гнать, воду мутить. Мы — дома», — хотелось сказать каждому советскому солдату.

— Три человека — на дорогу, по два — на обочины, — не глядя на лица подчиненных, скомандовал осторожный майор.

«Я за вас отвечаю, я всех вас хочу живыми привезти к родителям, женам и детишкам», — наверное, думал он.

— Выполнять приказ, — крикнул Малышев. — Остальным — перекур.

Один из лучших солдат — Голубев, вместе со своей помощницей-овчаркой с киношной кличкой Джульбарс, пошел по обочине пыльной дороги, туда, где ждала его мина.

Джульбарс спас его, потому что умер от взрыва первым. Андрей был жив, когда думал, что вот подорвался, а боли не чувствует. За миг до взрыва под ногами он успел если не увидеть, то шестым чувством понять неладное, перестал обращать внимание на некрасивые полевые цветочки: почему он забыл, что они растут на земле противника, отвернулся от яркой вспышки.

«А то бы и глаз лишился», — успокаивал он себя потом, в московском госпитале, безногий, с одной здоровой рукой, бесполый, и плакал, как мальчишка: слабое было утешение.

Иногда он думал, что лучше бы его убило всего сразу, а не так — по частям. Чтобы такие злые мысли лезли ему в голову поменьше, инвалид начал курить. До войны не хотел гробить здоровье, всю войну прошел без единой затяжки, а тут уж выхода не было — начал. Сперва в этом сложном и непривычном деле Андрею помогали друзья по несчастью и по палате. Потом он сам навострился совать здоровой рукой сигарету в рот, культей чиркать спичкой о коробок, осторожно, чтобы огонь случайным ветерком не сдуло, подносить спичку к сигарете и дымить как паровоз. Много дымить и много думать.

Здесь, в родном городе, в родном доме — интернате для престарелых, Олеся помогала ему закуривать. Ей нравилось это делать, а уж ему-то как! В этом действии был их союз, дружба навеки и вся любовь. Без детей и прелюдий.

А какая у них с Олесей была шикарная встреча: она — монашка из церквушки, он — инвалид на колясочке, единственный молодой среди радостных и грустных — всяких старичков и старушек. Дело было так.

Он никогда не считал себя трусом, поэтому все произошедшее с ним в последний день войны описал жене в письме подробно. О последствиях не умалчивал. Если она не захочет его видеть — такого, пусть так и напишет или сама придет и скажет. Теперь он живет сносно и недалеко — военный комиссар города Любимска и майор Малышев устроили его судьбу, поместили в хороший, чистый Любимский дом престарелых, в отдельную палату номер одиннадцать.

«Приходи!» — молился он, когда писал письмо.

Наверное, письмо задержалось в пути или родители не сразу передали его Олесе. Но никогда и никому, даже ей, единственной и неповторимой, верной жене своей, которая святой возникла на пороге его комнатушки через два месяца, Андрей не расскажет, о чем он думал, во что верил и как жить остался.

Добрые и злые — разные старички и старушки, ветераны войны и труда — плакали, глядя на их встречу в незакрытые двери палаты. Кому не видно было, вставали на носочки, плакали так же горько, так же искренне, как вечером у телевизора, сочувствуя придуманной авторами мыльных сценариев мексиканке, бразильянке, аргентинке. Некоторые, сдержав слезы, молча уходили. Им верилось больше. Наверное, такие и о своей жизни что-то сразу вспоминали, наедине с собой начинали разбирать ее, как полевой букет: цветы и просто траву отдельно. Хорошее дело. Кропотливое.


— И все равно мы рисковали, — опомнился от далекого прошлого Андрей: помогла волна, разбившаяся о камень. Брызги попали в лицо.

— Она нас не узнала, — повторила Олеся.

Не оборачиваясь, по интонации жены, Андрей понял, что все время, которое он посвятил воспоминаниям, Олеся только и делала, что повторяла про себя эти слова, как заклинание, с механической последовательностью некоего часового устройства. Например, бомбы, которую завтра нужно будет правильно подложить. Для разведки того, где и как это лучше сделать, чтобы убить только одного человека, а не зрителей, супруги сегодня и посетили «Полет», репетицию Груни Лемур.


Ожидаемый Катюшей звонок из Подмосковья раздался вечером. Злата была точна: вышла на связь со своим агентом в Любимске в точно назначенное время. Волнуясь от стыда, который она испытывала, следя полдня за Миррой Совьен, Катюша доложила заказчику о результатах проделанной работы.

На ее взгляд, особых достижений не было, результаты казались Катюше неутешительными. Судя по плохой на миг связи, по внезапной немоте телефонной трубки, Злата Артемовна, возможно, даже немножко выругалась.

— Значит, вам не удалось разговорить старуху? — спросила Злата Катюшу через большое расстояние.

— Мне показалось, она не обманывает, когда говорит, что ни о какой дискете и слыхом не слыхивала, — дала свою оценку беседы с Миррой Катюша.

После непродолжительной паузы — Катюше было слышно, как Злата дышит и думает, — далекая собеседница сказала:

— Повторите адрес, по которому Совьен ходила.

— Почта, рынок, маникюрша, — начала перечислять Катюша уже известный Злате маршрут «объекта» слежки.

— Адрес дома, квартиру, к кому она ходила, — тяжелым, мрачным и раздраженным голосом, которым гвозди можно забивать, прервала режиссерша Катюшу.

Катюша поняла, что она — глупая. То есть не Злата глупая, а Катюша. Хотя и Злата не лучше. Заплатила бы Мирре за дискету большие деньги, и все дела. Так все сейчас в кино делают. И следить никому ни за кем не надо.

«Господи, детский сад какой-то, игры в казаков-разбойников, пионерская «Зарница», — с тяжелым от собственной глупости сердцем подумала Катюша и продиктовала Злате адрес, по которому Мирра Совьен днем носила огромную сумку продуктов.

— Не надорвалась? — еще мрачнее спросила Злата, чтобы заполнить очередную паузу.

А Катюша опять не совсем поняла ее. То ли Мирра не надорвалась, таская тяжелую сумку с рынка, то ли Катюша — полдня по жаре следя за Миррой.

— Не очень. Там — первый этаж, — уклончиво ответила Катюша.

Дескать, понимай, Злата Артемовна, тоже, как хочешь. То ли Мирра не надорвалась, донеся сумку с рынка только до первого этажа обыкновенной «хрущевки», то ли Катюша — следившая за Миррой, оставшаяся из предосторожности у приоткрытой двери подъезда.

— Я не об этом, — сказала Злата, а Катюша вздохнула, потому что никак не могла понять ход размышлений своего далекого работодателя. — Вы не ошиблись? Это точно она была?

— У госпожи Совьен на шее такой шарфик нежно-салатовый, оригинальный, какого у нас в городе я ни у кого еще не видела, — доказала свою правоту Катюша.

— До связи, — неожиданно попрощалась с ней госпожа Басманова.

Катюша хоть и была рада, что больше сегодня Злату не услышит, что допрос кончился, а обиделась.

«Бесцеремонная какая», — подумала она, глядя на трубку, повернув ее к себе «лицом».

Хотела стереть с собственного телефона собственные отпечатки пальцев, как агент 007, да тряпки под рукой не было, вовремя спохватилась и усмехнулась — ей-то чего из-за чужих проблем расстраиваться.

«А устрою-ка я себе завтра разгрузочный день, — «плюнула» на далекую Злату Катюша. — Обману Артемовну, скажу — никуда Мирра из гостиницы не вылезала, заболела, наверное. А сама, — улыбнулась она, придумывая себе на завтра развлечение, — а сама… — тут кстати вспомнилось ей приглашение Максима Рейна на концерт Груни Лемур, — а сама пойду и повидаюсь с подругой детства Анькой. Авось не выгонит Груня Катюшу из гримерной».


Следующий день начался паршиво — с дождя и криков за окном. От сырой погоды у Кассандры Юльевны начинался ревматизм: кости ныли, будто их собаки грызли. От боли спать уже не моглось, а вставать не хотелось. Оставалось одно — думать. Но это в юности хорошо думается о будущем, лежа в кровати, глядя в потолок. В старости у лежачего впереди только смерть, приходится вспоминать о делах былых, причем не всегда приятных, и, желательно, не натощак. Кряхтя, Кассандра Юльевна кое-как одевалась, что-то завтракала, закутывалась в одеяло, садилась в кресло-качалку и смотрела в окно с видом на двор.

Сегодня там, около мусорных бачков, из которых выскочили кошки, из-за еды, бутылок и картона дрались бомжи. Два существа мужского пола, одно — женского. Те, которые были в штанах — бомж Вася по кличке Теркин, с палкой для ходьбы, и подвижный как ртуть Цуцик, — вели разборку между собой. Их общая подруга, Клава-огонь, несмотря на горячее прозвище, сидела на земле тихо, изредка поддакивая то одному, то другому сердешному другу. Кличку Клава получила не за огненный нрав, а за то, что, пропив в свое время квартиру и по необходимости ночуя в нежилых домах и на дачах любимцев, умудрилась их всех ненарочно спалить. Оставляя на месте временного жилья пепелище, Клава спокойно перебиралась на соседнюю дачку, которую через неделю ждала та же участь. Как так получалось, Клава-огонь, протрезвев, и сама не могла объяснить. Участковому Мише Солдаткину она, недоуменно хлопая обгорелыми ресницами, «баюкая» обожженную руку, говорила: «Заснула, очнулась, дом горит». «Отдохнув» и подлечившись три дня в кутузке, Клава выходила на свободу и на поиски нового жилья. Взять с нее было давно уже нечего. Единственным богатством поджигательницы являлись аж два мужа, которые сейчас и доказывали ей и друг другу, кто из них круче. Вася Теркин орудовал палкой, Цуцик драл горло. Так и не договорившись, мужья накинулись на Клаву: Вася с палкой, Цуцик со словами: «А ты чего, курва, лыбишься?» Не обращая внимания на равнодушных прохожих, давно привыкших к виду городских маргиналов, и на белую потрепанную, припарковавшуюся за углом дома «девятку», каких в городе Любимске множество, бомжи начали жить своей параллельной жизнью прямо здесь и сейчас — драться, пить и мириться. Дальнозоркая Клава, собрав из мусорного бачка пожитки, первой заметила в кустах «чужака» — длинного, худого, бывшего плотника Сергея, который давно следил за компанией и ждал, чем там дело у мужей и жены закончится.

— Я уже его у нашей помойки не первый раз вижу, — угрожающе сказал Цуцик.

Вася Теркин угрожающе поднял палку. Бывший плотник спрятался в кустах и начал уходить с поля возможного боя спиной вперед.

— С богом, ребятки, — напутствовала сердешных друзей Клава-огонь. — А я здесь товар постерегу.

Хромой Теркин поскакал на врага приставным шагом. Быстроногий, подвижный как ртуть Цуцик, громко матерясь, бежал позади него. Клава, не торопясь мяла ногами большую коробку от телевизора, перевязывала картон грязной веревочкой, которую всегда носила с собой про запас.

Через пять минут, когда мужья «с войны» вернулись, она уже управилась — спокойно курила найденный тут же «бычок», сидела на товаре и слушала, как Цуцик «заливает».

— Видал, как я его под ж… пнул? — кричал боевым петухом первый муж.

Второй угукал, потирал хромую, натруженную ногу. И хотя догнать долговязого, молодого, только недавно спившегося плотника Сергея хромому и трусливому было проблематично, Клава-огонь восхищенно охала, качала головой, показывая, что одобряет обоих героев и верит им.

Отдохнув, разгоряченная боем компания снялась, как стая ворон, с места. Подвижный Цуцик все никак не мог успокоиться. Воодушевленный победой над плотником, он храбро, с размаху пнул белую «девятку» с тонированными стеклами по колесу. Переднее стекло медленно опустилось, и в лоб отважного героя уставилось дуло пистолета. Боясь с места сдвинуться, Цуцик открыл рот, сделал на земле лужу. Стекло медленно поехало вверх.

— Ну, че застыл? — обернулись недалеко ушедшие вперед Клава-огонь и Вася Теркин.

Заметив темное пятно на штанах медленно приближающегося Цуцика, Клава поморщилась, игриво прижалась к хромому.

— Я сегодня с тобой спать буду. Ладно?

— Да мне по… — довольно усмехнулся Вася, ущипнул взвизгнувшую Клаву за бок. — Хотя вроде не моя очередь.

Мокрый Цуцик, потеряв на время храбрость, Клаву и прыть, побитой собакой брел позади «влюбленных», проговаривая про себя нехорошие слова, которые он скажет неверной жене потом, когда Теркина рядом не будет.

Досмотрев из окна маленькой комнаты очередную серию из жизни местных бомжей, Кассандра Юльевна вздохнула: чужие, насыщенные приключениями дни были интереснее ее собственных сегодняшних, бедных на события. Всех и дел-то за последнее время, заслуживающих внимания, было — смерть пуделька Мишани, звонок в Москву, приход Мирры Совьен. Последний отрезок своей жизни, размером похожий на хвостик Мишани, Кассандра Юльевна вот уже несколько дней, качаясь, планировала провести так же активно, как герои бомжовского сериала, но на другом — высоком уровне.

«Никуда не денется от меня «Полянка», — думала Кассандра Юльевна все об одном — заветном, и теперь, качаясь в кресле, поглядев на часы, остановилась.

Красной строкой по теме жизни пробежала мысль: «Сейчас все и решится, в одиннадцать часов утра». Звонок в дверь подтвердил право, больше того, единственную возможность Кассандры Юльевны стать другим человеком — уважаемым и обожаемым клиентом «Полянки». На пороге ее «сарая», «убежища», ее двухкомнатной «хрущевки», которую она до сих пор называла квартирой — да как у нее язык-то поворачивался озвучивать этот абсурд, — стояла новая судьба Кассандры Юльевны с пропуском в новую жизнь. Мирра Леопольдовна должна была держать в руках квитанцию об оплате места в «Полянке» за год вперед и еще не подписанный договор об обязанности своевременно вносить плату за это же место, предназначенное Кассандре Юльевне все последующие годы, вплоть до ее смерти. В случае ранней смерти самой госпожи Совьен стоимость проживания в «Полянке» должна была быть выплачена сразу из имущества покойной.

За этот дар судьбы Кассандра Юльевна поведала «святому человеку», доброй и умной Мирре Леопольдовне, открывшей бедной пенсионерке врата рая «Полянки», ад своей души — тот самый, обещанный два дня назад, «жареный» факт из жизни Артема Басманова, известный только Кассандре Юльевне и больше, как она полагала, никому.

— Вашу книгу сметут с прилавков, — проверив договор и квитанцию на наличие нескольких печатей, пообещала попавшейся на крючок «жирной рыбе» Мирре Кассандра Юльевна: в душе у нее был покой. С ним ее через час и убили.


Ах, как было приятно в преддверии концерта, начавшегося в шестнадцать часов, погулять под руку с мужчиной по фойе, ощутить на себе завистливые взгляды женщин, вышагивающих под руку с подругами. Мужчина, мужчина — парень, мужичок, дедушка, как ценен ты в маленьком городке типа Любимска, как чисто одет верной подругой в костюмчик наглаженный, в ботиночки начищенные, в рубашку с галстуком — чтобы все как у людей было. Какой же ты символ опоры для жены своей законной, для подруги — наглядный показатель ее достоинств, а может быть, и самое лучшее их продолжение. Все вежливы взаимно. Еще никто не пьян, хотя буфет работает. Еще хочется казаться кем-то: например, культурным, а не быть тем, кто ты есть. Еще кожура не снята с апельсина, и он на белую рубашку не брызнул желтым соком, заметным для окружающих. Но вот куплена первая банка пива, вторая, самым нетерпеливым, до жизни жадным надоело притворяться.

— Зверь проснулся. Концерт начался, — закричал ведущий шоу, одетый в костюм яркого, полосатого животного с перьями на голове.

Он поднял руки выше плеч, имитируя хвост павлина, одновременно поднял ногу, как цапля, зарычал титром — заворожил любимцев. Под стать ведущему, такая же разнаряженная, но вся в белом, как невеста, выскочила справа от сцены Груня. Оказалось, она — противовес зверю, она — добродетель. Зрители поняли замысел режиссера, временной победе добра над злом громко зааплодировали. Полосатый ведущий, рыча, ретировался влево, спрятался. Груня запела: «Любите, люди, друг друга!» Шоу пошло по проторенной дорожке: зверь сменял Груню, невеста его побеждала песней. Зал, следя за перипетиями добра и зла, попеременно торжествующих на сцене, тоже раскололся на два лагеря. Одна его часть, молодежная, несдержанными криками приветствовала и зверя, и Груню. Другая часть — матроны и папики неодобрительно переглядывались, глядя на чужих чад, успокаивались, когда песня звучала более-менее мелодичная. Но тогда разнузданной молодежи становилось неинтересно, и, чтобы мальчишки и девчонки перестали разговаривать, а их родители цыкать, выбегал зверь — будить низменные чувства в зале.

«Тяжелое это дело — шоу придумать, — размышлял «в кустах», то есть за сценой, режиссер-постановщик музыкального спектакля на полставки, продюсер Груни Сашок. — Но исхитрился я таки сделать и волков сытыми, и овец целыми, и, самое главное, все билеты на спектакль проданными. Аншлаг, идеальный аншлаг, полный сосуд вина».

Катюша, спасибо Максиму Рейну, сидела с ним же в первом ряду. Отсюда она лучше всего видела Грунины ноги: обтянутые блестящими колготками, они очень были похожи на ноги Ирки Сидоркиной. Максим Рейн, такой же глупый, как все мужики, открыв рот, и вовсе пялился на длинные женские ноги в колготках.

«Театрал несчастный, — усмехнулась Катюша, глядя на Максима, злясь, представляя на его месте Славика. — Извращенец. Самец. Монстр. Успокойся, Катюша, в твоей жизни тоже было солнышко — Родион Раскольников. Вот то-то и оно, что было», — стало ей грустно, а концерт показался убогим.

С тоской, под напряженные звуки барабана, глянув направо в затемненныйугол сцены, Катюша, давно уже не верившая в чудеса, обнаружила, что она на свете опять не одна, увидела его — москвича Родиона. Он смотрел на нее.

«…как не скажу кто», — ахнуло, опустилось в живот сердце Катюши.

Она смотрела на него.

«…как невеста», — заюлила ее душа.

«…как не скажу кто. Надо быть честной», — призналась душа Катюше, поправила ее и себя.

Потому что так бывает — когда очень любишь человека и вдруг, неожиданно, его встречаешь, например, у киоска, когда он покупает сигареты, — душа расстается с телом, летит к тому человеку и хочет его растревожить. — До основания, — зарычал на сцене неугомонный, полосатый, чем-то похожий на человеческую душу — это Катюша только сейчас поняла — зверь.

Шоу продюсера Сашка набирало обороты. Груня была в ударе. Зрители выли, приветствуя ее. Их неистовство сдерживала железная ограда и расставленный по краям сцены местный ОМОН. Ведущий мастерски разыгранного спектакля сдаваться не собирался — ополоумев, бегал по сцене в виде самых противных животных, которых не наши режиссеры часто придумывают для своих фильмов ужасов. Молодежь животных не боялась — она пугала их бейсболками, снятыми с тела майками и даже двумя лифчиками. Один старичок в первом ряду от невозможности все это понять, шум, гам, грохот, визг толпы, бой барабанов перенести, просто заснул.

— Безобразие, — сказал Максим Рейн, показав Катюше на него.

Но ей было все равно, она и сама «отключилась» от красочного действа — глядела, глядела, боясь оторваться, на подполковника Родиона в углу сцены. Боясь оторваться и снова потеряться — навсегда.

«Подарок судьбы», — только подумала о человеке-солнышке Катюша, как букет цветов, слетевший со сцены, ударил ее тяжелыми розами по лицу.

Это Груня Лемур узнала сидевшую в первом ряду подругу детства и подала ей знак: Я — Аня Григорьева. Приходи после концерта в гримерную.

Перерыва в концерте не сделали. Зрители пили и ели прямо в зале, сидя верхом друг на друге. Любимцы постарше хотели бы уйти, да денег, истраченных на билеты, было жалко. Вдоль первого ряда прокрался один из ансамбля, передал Катюше просьбу Груни.

— Конечно, конечно, — закивала головой Маслова, улыбнулась великолепной певице.

Максим Рейн посмотрел на Катюшу с уважением, взял ее за руку, тоже закивал головой, заулыбался. Он, как человек, любящий искусство, хотел сегодня ночью по лестнице гостиницы добраться до Груниного окна — подарить цветы, почитать стихи. А теперь и рисковать не надо: вместе с Катюшей отправится в гримерную к звезде, скажет слова, которые выделят его из толпы поклонников. Чем же оригинальным поразить Груню? До конца концерта Максим Рейн думал о своих непростых словах и жестах, ломал голову так напряженно, что чуть не сломал Катюше пальцы: ее руку он как схватил, так и не выпускал из своей. Родион Раскольников нахмурился, острым взором настоящего сыщика увидел непорядок в первом ряду зала и «проворонил» момент, когда из второго ряда вышла, направилась не к общему, а к служебному выходу очень красивая молодая женщина, с идеальной фигурой, в красном мини-платье, чем-то похожая на Груню Лемур — черноволосая, высокая, запоминающаяся. Но ничего страшного не произошло — проинструктированный Раскольниковым ОМОН черноволосую, красивую, запоминающуюся в гримерную к певице не впустил. Обескураженная, она вернулась на свое место, на крайнее место второго ряда: стала о чем-то шептаться с инвалидом, сидевшим рядом с ней в коляске, поправлять его военную форму и медали.

Наконец добро на сцене окончательно победило зло. Ведущего закидали пустыми пивными банками, бейсболками и потными майками. Так зрители помогли добродетельной Груне справиться с нечистью, которую певица добила песней на «бис» — «Любите, люди, друг друга!».

Концерт закончился точно по плану, в семнадцать часов десять минут. ОМОН цепочкой выстроился вдоль сцены, не допуская на нее и в служебные помещения никого. Цветы зрителей собирали для мигом исчезнувшей Груни два специально выделенных человека. Потом их стало три. В ожидании, когда хотя бы половина зала опустеет и можно будет пройти к служебному входу, Катюша осталась сидеть на своем месте и от нечего делать — Родион Раскольников пропал из виду, безумную болтовню Максима Рейна она не слушала — стала думать, зачем это сегодня днем ей позвонила командир Злата Артемовна и послала ее на задание: сходить по тому же адресу, куда Мирра Совьен носила продукты, позвонить в дверь.

— И все? — удивилась Катюша.

— Все, — ответила Злата странным голосом, как будто у сказанного ею слова было еще какое-то значение. — Я, конечно, не могу, находясь в данный момент в Москве, проверить, сделаете вы это или нет, но я почему-то вам доверяю, — добавила она.

«Ну, еще бы, я — не ты, обманщица», — подумала Катюша.

— Я тоже вам доверяю, — ответила она. — Вы обещали мне порвать свое заявление в милицию.

— Считайте, что я делаю это у вас на глазах, — сказала невидимая собеседница и сквозь расстояние от Любимска до Москвы Катюша услышала, как хороший режиссер Басманова, дочь режиссера Басманова, племянница режиссера Басманова-Маковского, оттого — уже трижды режиссер Злата, рвет какую-то бумагу.

Катюша вздохнула — придется довольствоваться этим, верить собственным ушам.


Сидящий рядом Максим Рейн нетерпеливо дернул задумавшуюся Катюшу за руку. Материализовавшийся из воздуха, неожиданно возникший перед ними обоими Родион Раскольников этот жест не одобрил взглядом, пока только взглядом. Но Максим Рейн понял, все понял, поплелся в хвосте «влюбленной» — кто бы сомневался — пары. Уязвленный Катюшин начальник больно прикусил губу, подумал о своей подчиненной и человеке в погонах: «Да он просто пожирает ее глазами».

— А вам туда нельзя, — через плечо, чуть повернув голову назад, сказал главный здесь милиционер, когда троица подошла к служебному входу.

«Кому это он?» — растерялся Максим Рейн, оглянулся, понял, что ему.

— Давайте я хоть вам помогу, — обратился он к девушке, невидимой за букетами собранных у зрителей цветов. — «Хоть так проберусь к Груне», — подумал Максим.

«Уводит ее от меня», — он опять поглядел вслед Катюше и «цветущему» от Катюшиного присутствия мужику.

— Не стоит, — странным голосом ответила невидимая за букетами лилий и гладиолусов девушка в ярко-красном платье — судя по фигуре, красивая, и скрылась за дверями вожделенного для Максима служебного входа, по-прежнему охраняемого парнями в форме.

Максим был зол, чертовски зол, и голос девушки показался ему тяжелым от ненависти. От злости он сорвался, подбежал к большому омоновцу, цепляя того, катящего коляску с инвалидом тоже в коридор служебного входа, закричал:

— А его почему пропускаете?

Большой омоновец распрямился, стал еще больше, осторожно, чтобы не повредить руку слабенького, кричащего человечка, отцепил его от себя, как колючку репейника. Максим отлетел в руки другого омоновца, начал жаловаться тому, хныкать:

— Его-то пропустили…

Думал, что не катаньем, так нытьем откроет себе дорогу в гримерную знаменитой певицы.

Ничего у него не вышло. Так и простился он с мыслью сказать Груне заранее подготовленные, оригинальные слова. Как их, невысказанных, и себя Максиму было жалко! И не понимал он, глупый, что судьба хранила его, не допустив в покои Груни. Потому что через несколько минут от гримерной и от певицы, настоящее имя которой было — Аня Григорьева, остались «рожки да ножки» — дым, порох, кровь.

— Боже, как я устала, как я измоталась сегодня, — жалела себя Груня Лемур за двадцать минут до взрыва.

Она сидела в целой, еще не разлетевшейся от спрятанной в цветах бомбы гримерной перед зеркалом, но на себя в зеркале не смотрела. Сил не было убрать со лба руки и поднять голову. Вот как она устала. А еще эта подруга детства, эта Катюша Маслова, которую она, Груня, зачем-то, посреди концерта, в запале, не отдавая себе отчета, пригласила в гости. И о чем им разговаривать? А главное, как шевелить языком, испытывать чувство радости от встречи, если больше всего на свете сейчас Груне хочется чисто вымыться и крепко спать. Представив, как она лежит на простынках в гостинице и закрывает слипающиеся глаза, Груня жалобно застонала. Наверное, ей, выжатой, как пресловутый лимон, не дожить до эдакого блаженства.

«Наверное, не дожить», — подумала Аня и, услышав звук открывающейся двери, выпрямила спину, посмотрела в зеркало, в котором увидела девушек — работниц «Полета».

Они принесли в гримерную цветы зрителей, принялись их расставлять и складывать. Вслед за ними, сразу же, в гримерную вошла и Катюша. Подруги детства обнялись, и обе, включая Груню, невольно, искренне заплакали.

— А меня ты не хочешь обнять, Катюша? — дрогнувшим голосом спросила одна из трех девушек-цветочниц, задержавшаяся в гримерной.

Подруги детства оглянулись и увидели еще одну их общую подругу. Все знали, что она давно куда-то пропала, может быть, даже умерла.

Катюше так сказали родители Олеси, которым так велела сказать их дочь. Катюша сказала об этом Людмилке — матери Ани, Людмилка отписала дочери в Москву, да ответа не получила.

Олеся приказала, глядя исключительно на Аню:

— Выйди, Катюша.

Маслова посмотрела поочередно на своих лучших подруг детства, вечно конкурировавших между собой, вспомнила, как давно-давно одна из них чуть не задушила другую, и, решив на этот раз не рисковать, делая вид, что спокойна, села в кресло, закинув ногу на ногу.

Олеся закрыла дверь на ключ, торчащий в дверях, накинула на петлю крюк, просунула в ручку двери железную палку из реквизита: и все это — только для Ани. Та и бровью не повела, не верила, что дело для нее может кончиться плохо. В конце концов, за дверью много людей — и Сашок, и умный милиционер. Она крикнет, и ее услышат, выломают дверь, сумасшедшую Олесю повяжут, а ее, Груню Лемур, спасут, увезут из города Любимска, Сашок увезет. И потом, между ними опять Катюша. Катюша — хорошая подруга, она не позволит Олесе сделать Ане больно.

Тем временем из большого количества букетов Олеся вынула красочную, похожую на подарок ребенку, коробку, развязала розовую ленточку, но крышку открывать не стала.

— Что на этот раз? — спросила Аня, пока ей не стало дурно: все-таки она испугалась. — Пинетки, ползунки, чепчик?

— Бомба, — просто ответила Олеся. — Можешь проверить. Открой крышку, — она поставила коробку на столик с зеркалом. — Открой.

Аня неожиданно сорвалась с места, хотела добежать до закрытой двери, позвать на помощь, но ударилась об Олесю, как о скалу, отлетела в угол, упала в цветы, вылезать не стала, поняла, что от судьбы не спрячешься, а перехитрить судьбу в лице Олеси попробовать можно.

— Я расскажу тебе правду, а ты меня выпустишь, — предложила Аня бывшей подруге.

— Валяй, — тут же согласилась Олеся.

Катюша, доселе молчавшая, с изумлением взиравшая на драку, подумала, что о ней все забыли, и решила о себе напомнить — кашлянула. Бесполезно. Анин рассказ, больше похожий на исповедь, она слушала вместе с Олесей. Сначала — недоверчиво, потом — ужасаясь, не веря.

— Понимаешь, — воодушевленно закончила недолгую речь Аня, — скорее всего, твоя дочь жива. Нужно только поискать по детским домам. Я сама поищу. Мне быстрее ответят. Я скажу, что Ксюша — моя пропавшая дочь. Хочешь? Ну, прости меня, прости! Я была как в тумане. Я так любила Андрея.

Олеся встала.

— Я думаю, твоя дочь жива! — закричала Груня Лемур. — Спасите! Меня убивают!

В дверь громко заколотили, начали рвать ее на себя. Сашок закричал, чтобы несли топор. Груня орала как ненормальная. У нее наконец-то началась истерика. Катюша, сидевшая в кресле истуканом, властно сказала: «Замолчи, дрянь». Олесю все это как будто не касалось.

Она ответила Ане задумчиво:

— Может быть, Ксюша жива, но она уже не моя дочь. Кто-то другой ее воспитал, если она жива.

— Катюша, уходи, — повернулась она к своей настоящей подруге детства, держа в руках коробку с бомбой, и подошла к лежащей в цветах, уже мертвой от страха, Груне Лемур.

Катюша захотела жить, одним махом преодолела все преграды на пути к Родиону Раскольникову — ключ, палка, крючок, выскочила за дверь, повалилась в объятия горячо любимому человеку — как хорошо, она остро это сейчас поняла, — крикнула: «Ложись, сейчас взорвемся!» Краем глаза, как в замедленном действии, она видела разбегающихся людей, стоявших до этого в коридоре, Груниного продюсера: он попытался влететь в дверь, не смог: его сбил с ног неизвестный инвалид, очень похожий на какого-то Катюшиного знакомого. Крутя одной рукой колеса, инвалид сиганул, как заяц, в дверь. Раздался взрыв. Он всем в коридоре показался страшным. Как в замедленном действии из черной дымовой дыры выкатилась пустая коляска. Катюша очень хотела потерять сознание и не видеть, как ОМОН и санитары из трех машин вызванной «Скорой помощи» выносят на носилках под кровавыми простынями то, что осталось от трех человек — Ани, Олеси, инвалида, смутно похожего на какого-то Катюшиного знакомого. Переведя глаза на часы в коридоре, где было семнадцать тридцать, так и не вспомнив имя третьей жертвы взрыва, не выдержав напряжения этого необычного, страшного дня, Катюша упала в обморок. Ей можно было: где-то рядом бегал Родион Раскольников. Он ее любит, она его любит. Он ее в беде не бросит.


По всему выходило — она виновата. По всему это выходило.

Так, поерзав на стуле, сказал подполковнику Раскольникову милиционер рангом повыше — начальник Любимского УВД полковник Сыроежкин. И хотя Родион Раскольников, прослуживший в органах уже четверть века, причем двадцать лет — в МУРе, остальные, по воле судьбы — в Любимске, сапоги начальству никогда не чистил (за что и был «сослан» в провинцию), слушая Сыроежкина, думал, что это как раз тот самый, жутко неприятный случай, когда начальство право. По всему выходило — главная подозреваемая в устройстве взрыва в «Полете» — Катерина Ивановна Маслова.

«Катюша, Катюша, как же нам с тобой из дерьма выбраться, — думал хороший следователь по особо важным делам, ни минуты не сомневаясь в невиновности любимого человека. — Не могла ты такого сделать, сотворить, наворотить. Уверен, хоть и знаком с тобой без году неделя».

«Как же мне доказать твою невиновность?» — начал бы рассуждать обыкновенный, влюбленный мужчина о своей нареченной.

Трезво мыслящий, холодный ум подполковника — такой должен иметься у каждого милиционера — подсказал ему: «Очень просто. Проще не бывает. Найди истинного виновника взрыва».

Представив тюремные «казематы» предварительного заключения, их разношерстных обитателей, Раскольников обратился к начальству:

— Разрешите пока Маслову не заключать под стражу. Куда ей от нас деться.

— Да делайте что хотите под свою ответственность, — неожиданно и раздраженно вскрикнул Сыроежкин, потому что именно в этот момент у него нестерпимо зачесалась спина — словно не всех еще рыжих муравьев жена ему из мундира вытряхнула.

По правилу цепной реакции чесоточные мурашки забегали по всему телу полковника.

«Черт с ними, с вашим взрывом и с вашей Масловой», — хотелось завопить ему и оказаться на берегу реки, содрать одежды с тела, с разбегу кинуться в воду, предвкушая нечеловеческое блаженство, и сидеть в ней по самое горлышко, тихо издавая звуки нечеловеческие — хрю, хрю, тяв, му-у-у.

Так он сейчас, в обед, и сделает, думал о себе, только о себе, пострадавшем в минувший выходной, несчастный Сыроежкин, забыв на несколько минут о какой-то там Масловой, о первом в их городе взрыве бомбы, об исчезнувшем, сказавшем: «Есть!», Раскольникове. Эти несколько минут полного забытья, полной оторванности от дел насущных принесли ему такую пользу! Как неистово драл он себя, рыча, как сладко расчесывал кожу везде, куда мог дотянуться своими короткопалыми лапами, как утробно постанывал, когда стало легче, когда обессилел, вздохнул, крикнул секретарше по связи: «Кофейку принеси. Только не горячего, не холодненького, а тепленького». Потом посмотрел на часы: скоро время обеда и купания в воде. Славно-то как! А все остальное подождет. Пусть Раскольников работает. Он — дельный малый, хороший зам, двадцать лет в МУРе. Он знает, что делать. Он Сыроежкина в беде не бросит.


— Давай еще раз по порядку, каждую секунду вспомни и расскажи, что было с тобой на концерте, — заботливо сказал Родион Катюше.

Сидя в кабинете, он был подполковник, следователь, она, как ей уже объяснили другие следователи, помощники ее Родиона, — почти преступница. Она беспомощно пожала плечами:

— Что было? То же, что и со всеми. Я не помню.

— Откуда вы знаете певицу Груню Лемур? — перешел на официальный тон Раскольников.

Может быть, это ее встряхнет, испугает? Может быть, так она начнет бороться за свою свободу?

Катюша вздрогнула, отклонилась от слов следователя, как от взмаха казачьей нагайки, вжала голову в плечи, сама себе показалась маленькой, худенькой, прожившей большую жизнь, старенькой.

«Так еще хуже», — расстроился бы о своей нареченной обыкновенный влюбленный.

Раскольников не вздохнул, не прослезился, сказал, как толкнул:

— Говори.

Она «упала» со стула в детство, отрочество и юность, как в траву, в которой они — три подруги: Аня, Катюша, Олеся — прятались друг от друга летом в лагере. Путевки в ведомственный лагерь имени Александра Матросова Олесе брал отец — он работал на машиностроительном заводе, Ане — мать: она работала на машиностроительном заводе, Катюше — бабушка, ветеран машиностроительного завода. Каждый год по две смены подружки жили в лагере, который за восемь лет изучили вдоль и поперек. Вот здесь, в дупле большого дуба, о котором только они знали, Олеся и Аня прятали анонимные записки для мальчиков: если нравлюсь, пусть догадается, кто писал. Вон там, за клубом, мальчишки повзрослее учились курить. Здесь, в заборе, рядом с медпунктом, имелась дыра, нырнув в которую, кто-то смелый оказывался на «свободе»: через эту дыру накануне отъезда пионеры и пионерки из старших отрядов сбегали в ночь — жечь костер, а некоторые даже целовались. А еще было место пионерской линейки: утренней и вечерней, слова «рапорт сдан», «рапорт принят», конкурсы самодеятельности, походы в соседний лагерь, товарищеские игры в футбол и баскетбол, да много еще чего. Было. В жаркую погоду, а это бывало почти всегда в те далекие годы, отряды выводили на купание к речке Коровке. Дорога на второй омут, где купались ведомственные ребятишки и их вожатые, пролегала по тропинке через поле с густой травой. Вот там они — Олеся, Катюша, Аня — и прятались друг от друга, шалили, катались в траве, не думали о счастье, потому что его у них, всех троих, тогда было в избытке.

— Кто такая Олеся? — выделил главное из детского рассказа следователь.

Добрые воспоминания подозреваемой о школе, о крепкой дружбе троих продолжились, чуть-чуть застряли в пути, споткнулись, как быстрые ноги о камень, когда Катюша замолчала, подумала, а стоит ли ей рассказывать о драке между Олесей и Аней, случившейся так давно. Под насторожившимся взглядом следователя рассказала все.

— Еще раз — о драке, — попросил Катюшу Родион, вернул в настоящее. — Особенно о ее причинах. Надо, Катюша, вспомнить.

— Зачем? — удивилась Катюша. — Я же тебе… вам рассказала, что это Олеся принесла в коробке бомбу, чтобы убить Аню.

— Зачем? — получилось, что повторил Катюшин вопрос следователь.

— Потому что Аня в молодости украла у Олеси дочь. Она при мне призналась, Анька-то. Вот сволочь какая. А я еще Олесе тогда не верила, думала, что она с ума постепенно сходит после пропажи Ксюши.

— Ксюша — это кто? — голосом бухгалтера, считающего единицы, спросил Раскольников.

— Это дочь Ани и Андрея, — начала объяснять Катюша.

— Андрей — это кто?

— Это — муж Олеси, который погиб в Афганистане, — поправилась Катюша, вздохнула. — Отпустите меня. Мне плохо.

«Ты зачем меня предаешь? — хотелось ей крикнуть Родиону, который больше не улыбался ей солнышком. — Зачем бросаешь, как Славик? Я, что, совсем плохая, что ты, ты мне не веришь? Не все остальные, которые меня схватили и сюда привезли «пытать», а ты — мое солнце на час. Кругом одно предательство, а я — принцесса Гамлет», — подвела итог своим мучениям Катюша Маслова.

Но это был еще не итог, это было только начало кровавой драмы нескольких людей в нескольких частях, в которой Катюша оказалась, по воле рока, замешанной.

«Не зря мне дали такое имя», — подумала о роке Катюша Маслова, полную тезку которой тоже незаслуженно обвинили в убийстве купца, человека.

— В конце концов, — разозлилась она, не желая оправдываться в том, чего не делала, и не желая, как тезка, отправляться в Сибирь на каторгу. — Если ты, Родя, мне не веришь, вспомни классическую литературу. Лев Толстой, роман «Воскресение». Не пришлось бы тебе каяться, как Нехлюдову.

В кабинет постучался другой следователь. Судя по взгляду, брошенному им на Катюшу, — тоже недоверчивый.

— Опросили ОМОН? — строго спросил его Раскольников — главный здесь.

Недоверчивый кивнул, позвал в кабинет большого парня, на этот раз — в гражданской одежде.

— Идите пока домой под подписку о невыезде, — отпустил Родион Катюшу и выписал ей пропуск в ад.

Но об этом она, сейчас совершенно бесчувственная, невосприимчивая к звукам мира, царящим на улицах, узнала спустя час.

— Вы где? — спросила ее Злата Артемовна, когда Катюша пришла домой в половине девятого, медленно сняла обувь и трубку с «кричащего» аппарата. — Я вас все утро ищу. Я знаю, где дискета. Я договорилась, что мне ее оставят в той квартире, куда вы уже ходили, следя за Миррой Совьен. Помните?

— Да, — как робот, ответила Катюша.

Ей бы спать лечь, подушку на голову, чтоб ни звука из внешнего мира не долетело, чтоб только со своим внутренним миром наедине побыть, осмыслить ситуацию, в которую, как в ловушку, попала.

«Главное, что ты жива осталась, — подбодрила бы ее фотография бабушки, которую Катюша тоже под подушку с собой захватила бы. — Не грусти. Рассосется печаль. Вернется на твое небо солнышко».

«Не вернется, — заплакала бы Катюша. — Не пущу его на свое небо. Лучше при свечах буду жить, да одна, чем с предателем малахольным, на своей работе помешанным».

«Служба у него такая, — успокаивала бы Катюшу фотография бабушки. — А мужик он стоящий, я чувствую. Не даст он тебя в обиду, попомни. Мое слово — верное».

«Не знаю», — пока не очень-то веря бабушке, протянула Катюша.

— Что не знаю? — крикнула трубка по имени Злата Артемовна. — Идите сейчас же. Владелица квартиры не хочет, чтобы вы ее видели. Она оставила ключи от дверей в почтовом ящике. Номер квартиры помните?

— Да, — как робот, ответила Катюша.

— Вот и прекрасно. В путь, — сказала упрямая трубка.

— Э-э, — пришла в себя Катюша, когда Злата была уже далеко: в своей Москве купеческой чаи распивала. — Это вы мне, что же, в квартиру чужую лезть предлагаете? Как воровке последней? Хорошенькое дело. Я и так уже на подписке.

Потом она подумала, что Злата Артемовна — человек вредный и непорядочный. Вот не выполнит Катюша ее приказ, так она и заявление свое, состряпанное о том, что Катюша кольцо у нее украла, отдаст в милицию, а та, в свою очередь, запрос в Любимск сделает. А кто такая Катюша Маслова? А нет ли за ней чего покруче?

— А есть, — ответят московской милиции местные следаки, да и себе на ус намотают. — Катюша Маслова? Как же, как же, знаем. Она у нас главной подозреваемой по делу о взрыве «Полета» проходит, в результате которого три человека погибли. И смерть вашей московской Груни Лемур — ее, масловских рук, дело. Сейчас и арестуем Катюшу, раз она такая плохая. Подполковник Раскольников, выполняйте приказ командования. Принесите крепкие наручники, наденьте их на Катюшу и посадите Маслову в самую грязную камеру предварительного заключения. А то и сразу в тюрьму везите. Без суда и следствия. Двадцать пять лет без права переписки.


Вот и подъезд, куда ходила Мирра Совьен. Вот и почтовый ящик. Действительно, там — ключи. Семь бед — один ответ. Была не была. Открываю. Чем это так гадко пахнет?


— Ну и вляпалась же я, — качаясь шестидесятипятикилограммовой былинкой, подумала Катюша, увидев на полу в квартире два женских трупа.

Один из них принадлежал Мирре Совьен. По привычке, выработавшейся у нее в последние сутки, Катюша посмотрела на часы в прихожей. Двадцать один час. Пора ей домой, но не спать.


— Я думаю, проблем с раскрытием этого двойного убийства не будет, — на утро следующего дня весело сказал участковый прибывшей на место преступления опергруппе. — Преступница вляпалась туфельками в лужу крови — вот ее следы.

— Почему преступница? — хмуро спросил эксперт, осторожно переступая две большие лужи крови: обеим жертвам пули попали в живот.

— А ее две соседки видели, — еще веселей, радостно сообщил молодой, полный энергии, временный участковый, заменяющий постоянного Мишу Солдаткина. — Убийцу-то. Одна — в лицо, вот как вас сейчас, — повторил он слова Дарьи Петровны из первой квартиры, — другая со спины, когда она уже из квартиры вчера в десятом часу выходила. Светлана Борисовна по лестнице с пятого этажа спускалась вслед за ней. Она ее описала мне досконально. Вот, — затряс участковый бумагами, — я тут все записал. Кому мне рапорт передать?

— Ему, — не в пример участковому, равнодушно ответил участник опергруппы.

В дверях появился милиционер в чине подполковника.

Заместителя Сыроежкина молодой, но ушлый участковый знал, надеялся, что теперь подполковник Раскольников и его, рядового милиционера, запомнит. Ну а как не запомнить, если он — молодой да ранний, двойное убийство сам почти и раскрыл, поднес начальству преступницу на блюдечке с голубой каемочкой.

— Вы не ошиблись? — спросил у эксперта, уже час «колдующего» на месте преступления, мрачный, как южная грозовая туча, Раскольников. — Пули выпущены из того же пистолета?

«Скажи, нет», — хотелось ему попросить у справедливости.

Но ее, как давно известно, в мире мало — на всех не хватает. Поэтому эксперт — настоящий профессионал своего дело, это Раскольников и сам знал, ответил:

— Да. Сомнений нет. Все совпадает с двойным убийством на Крестовой. И пистолет, и пули, и почерк — все четыре жертвы убиты выстрелами в живот.

— Четыре? — влез в разговор участковый, растерянно посмотрев на два тела.

— Где ваши свидетели? — мрачно спросил его подполковник.

— Мы здесь, — крикнули из дверей Дарья Петровна и Светлана Борисовна. — Мы все видели.

— Что — все? — напугал их взглядом Раскольников, думая, не мог не думать о Катюше — где она, что с ней сейчас? Что, черт возьми, вокруг нее происходит? — Вы видели, как их убивали? — Он кивнул на распластанных на полу Кассандру Юльевну и вторую убитую, судя по документам в сумочке, гражданку России и Франции, Мирру Совьен.

— Этого еще не хватало, — скажет, обязательно скажет полковник Сыроежкин. — Мировой скандал. Политики нам только не хватало. То террористический акт со взрывом, то убийство иностранки. А все ваша подследственная Маслова виновата. Зачем вы ее отпустили под подписку о невыезде?

— Мы не видели, как их убивали, — глядя друг на друга, растерянно сказали старушки.

— Эта женщина вам знакома? — спросил их Раскольников, протянув для опознания, в нарушение инструкции, одну-единственную фотографию Катерины Ивановны Масловой из дела о взрыве. — О даче ложных показаний участковый вас предупредил?

— Я видела ее только со спины, — шарахнулась от фотографии испуганная ответственностью за дачу ложных показаний Светлана Борисовна.

— Это она, — едва взглянув на фотографию, уверенно заявила вторая, храбрая старушка — поставила на Катюшиной свободе крест. — Я в лицо ее, вот как вас, видела. В «глазок». Вы ее уже арестовали?

Раскольников ответил:

— Спасибо за помощь следствию. Пока можете идти. Мы вас вызовем.

Он поехал на работу. А что ему оставалось делать? В розыск пропавшую подозреваемую в смерти семи человек — ужас какой! — Маслову он уже подал два часа назад после ее звонка.


Вчера, в двадцать один тридцать, они были еще живые. В двадцать один тридцать они еще шли на преступление. Они ехали на вишневой «девятке», доставшейся Ирке от прежнего любовника.

— Ты задушишь ее сначала вот этой веревкой, а потом мы ее повесим. На пол положим фотографию бабки, чтоб мотив самоубийства сразу бросался в глаза. Не выдержала одиночества, ушла вслед за любимой бабушкой. Понял? — прикрикнула на Славика Ирка. Сейчас он был похож на нервнобольного — смотрел в одну точку, мелко и часто качался взад-вперед, понимая, что пути назад у него нет. — Не бойся, я тебе помогу. За ноги ее подержу, когда ты душить будешь.

Славик перестал качаться.

— А может, не надо душить?

— А что тогда? — не поняла вопроса любовника Ирка — закапризничала избалованным ребенком, надув толстые крашеные губы. — Да ну тебя, Слава! Перед самым делом менять способ убийства — это ни к чему хорошему не приведет. Лишние хлопоты, понимаешь? Ну, ладно, говори, что предлагаешь?

— Может, вообще не надо убивать? А? — посмотрел Славик на Ирку, как святой идиот — открыв рот. Только что слюни не текли.

Ирка, сидевшая за рулем автомобиля, резко затормозила. Славик, не закрепленный ремнем безопасности, стукнулся лбом о переднее стекло, грудью — о «бардачок».

— Ну, как? Полегчало? Вылетела дурь из головки? — голосом сатаны, которому вот-вот надоест притворяться человеком, спросила подруга любовника. — Хочешь, чтоб я сама это сделала? А если она окажется сильней меня, нас поймают и посадят в тюрьму?

— Нет, Ира, нет! — вскрикнул влюбленный, будущий убийца. — Только не это. Дай мне пять минут подумать, в себя прийти.

— Пять минут думай, — согласилась жестокая Ирка, вышла из машины, оперлась на переднюю дверь, закурила. Славик перестал трястись, принял решение.

— Спасибо, — сказала ему Ирка Сидоркина, оказавшись в автомобиле ровно через пять минут. — «За то, что меня не предал», — добавила бы она, если б умела складно говорить. Усмехнулась: — Зато я умею многое другое.

Глядя на решительное мужское лицо Славика, похожего на молодого, красивого «морского орла» из американского фильма «Скала», ей захотелось своего «орла», натуральным образом, изнасиловать. Вот какая острота чувств охватила ее перед давно планируемым убийством Катюши.

— После, — сладко, как пантера, знакомая Славику, потянулась Ирка в автомобиле, повернула ключ зажигания, послушала, как мотор работает.

Мотор работал хорошо, тихо. Так же тихо они сейчас откроют дверь Катюшиной квартиры дубликатами ключей, сделанных Славиком заранее — слепки были сняты пластилином с ключей уже почти мертвой, засыпающей от снотворного Катерины Ивановны Зиминой, — дождутся прихода Катюши (которая обо всем догадалась, которая доказательства причастности Славика к убийству своей бабушки имела: стакан и пузырек с идентичными отпечатками, могла Славика посадить на несколько лет в тюрьму) и спокойно, как мотор работает, потому что все отрепетировано, Катюшу задушат и повесят. Никакой крови, от которой Славика может вытошнить, ничего особенного. Все просто — задушат и повесят Катьку, как куклу, на которой они дома все отрепетировали. Только и разницы, что кукла сейчас будет больше.


Электричка из областного города, куда Катюша добралась на такси этой ночью, от перрона вокзала до Москвы отошла вовремя. Маслова сидела в углу у окна. Отсюда ей были видны обе двери, в которые входили и выходили пассажиры. Пока милиционеров среди них она не заметила.

Голова сильно болела, но не раскололась орехом из рекламы шоколада «Баунти». Голова оказалась сильнее ореха. А может, Катюшу нарочно так ударили, не до смерти, чтобы спустя какое-то время она пришла в себя. Так и случилось вчера в двадцать один тридцать. Катюша посмотрела на отъезжающую от электрички большую вокзальную башню с часами, поняла, что не соображает, сколько времени часы показывают, догадалась только, что это не часы на башне от нее отъезжают, это электричка собралась наконец в Москву и поехала. И ее с собой повезла.

Катюша чувствовала себя загнанной в угол. Не было желания жить, не было сил сопротивляться. Она давно бы сама сдалась милиции, но мысль о том, что и в тюрьме ей придется за себя бороться с сокамерницами, пугала Катюшу, заставляла сидеть в углу электрички, неизвестно чего дожидаясь. Она была в бегах, как преступница, как человек, опасный для общества. Наверное, ее уже ищут с автоматами. Наверное, если найдут, откроют огонь на поражение. О Раскольникове она даже не думала. Человек, загнанный в угол, имеет смутное представление о любви. Любовь ему только мешает трезво мыслить, самостоятельно искать доказательства своей невиновности, надеяться лишь на себя. Достаточно и того, что сегодня утром, перед тем, как уехать в Москву, она позвонила Раскольникову с вокзала областного города и сообщила ему о четырех трупах по двум адресам.

— Ключи от моей квартиры лежат в почтовом ящике, — добавила к рассказу Катюша и быстро положила трубку.

Катюша не знала, кто в ее собственной квартире, доставшейся ей от бабушки, убил Ирку Сидоркину и Славика, выстрелив им в животы, из которых вытекло много крови. Кто убил Мирру Совьен, с которой Катюша накануне убийства вечером беседовала в гостинице, спрашивая о дискете, но не упоминая имя Златы Артемовны — по просьбе самой режиссерши. Кто убил неизвестную старуху по адресу, куда Мирра Совьен носила продукты? Кто ударил по голове ее, Катюшу, в собственной квартире, куда она прибежала из квартиры, где Мирру убили. Кто ей, потерявшей сознание, вложил в руку пистолет, будто это она Ирку и Славика, а возможно, и Мирру с неизвестной старухой, убила. На все эти вопросы, больше похожие на утверждения, Катюша ответить не могла. Но одно она знала твердо: Злата Артемовна Басманова — тот человек, который может, должен Катюше помочь.

Вот приедет она к Злате, расскажет обо всем случившемся с ней по ее, Златиной, милости, спросит, что было на дискете, как она оказалась в квартире по адресу, где, кроме трупов, Катюша ничего не заметила, кто еще мог знать о том, что дискета находится там?

«А была ли эта дискета?» — вдруг осенило ее, но она прогнала эту мысль, потому что понимала: не подтверди Злата ее алиби в милиции, и Катюше — такой, какой ее все знали, конец придет. Кончится Катюша Маслова. Пополнятся ряды арестантов.

— Я в тюрьму не пойду, — выглянув в окно, сказала Катюша рельсам.

Их, железных, в пригороде большого областного города было много. Рельсы то бежали рядом, то начинали пересекаться, то, поссорившись, разбегались парами кто куда. Одни — на север, другие — на юг, одни — в Москву, другие — на Колыму. Рельсов было много, Катюше хватило бы одной рельсины. Ночью, когда поезд пугает встречными огнями темноту и неожиданным, протяжным гудком спящих на окраине леса птиц, Катюша выйдет из того места, где пряталась и долго думала о своей жизни, положит голову на блестящую холодную поверхность рельсы, послушает, как громко и больно для ушей стучат колеса приближающегося поезда. Вот, в общем-то, и все.

Пистолет «ТТ», захваченный Катюшей с места преступления, мирно дремал в сумочке.

«Зачем так страшно?» — подумала Катюша о рельсах, поезде и своей отрезанной голове, когда вспомнила о «ТТ» — теперешнем своем друге.

«Если Злата Артемовна не скажет мне всей правды, я убью ее, — спокойно решила Катюша, — за все, что она со мной сделала».

Наконец-то пришла осень — любимая пора всех творческих людей, и режиссера Златы Басмановой — тоже. Посмотрев отснятый материал, ее дядюшка, почти такой же известный, как ее отец, хотя и не такой знаменитый, Василий Сергеевич Басманов-Маковский, поздравил Злату и взглянул на племянницу очень внимательно. Как будто только что понял, какого она полета птица.

— Вам правда понравилось? — заволновалась Злата о своем детище, о первом своем полнометражном, цветном, широкоэкранном фильме.

И хотя знала ответ заранее, понимала, чувствовала — не может такое не нравиться, получилось, что хочет услышать от авторитетного человека подтверждение своего знания, чувств.

— Ты — талантливый человек, Злата, — тяжело вздохнул родной брат ее отца. — Я должен тобой гордиться, — добавил.

Но чуткая Злата — тонкая душа — уловила в последних словах Василия Сергеевича едва заметную фальшь. Тем не менее расстались они душевно — обнялись, лобызнулись в щеки.

Проводив дядюшку, она, как добрая мать, поспешила к фильму.

«Что же ему не понравилось? — думала, не могла понять Злата, просматривая кадр за кадром придирчивым взглядом — как будто фильм был не ее, а ее конкурента. Все было просто прекрасно — игра актеров, время монологов и диалогов, музыка, свет, картины природы, в качестве детали — корзина антоновских яблок. — Что же ему не понравилось?»

«А может быть, дело не в фильме?» — вдруг подумала она.

Наконец-то дошло до нее маленькими шажками — дело не в фильме.

Она уже ехала домой на своей желтой, совершенно отличной от других, машине по ровному шоссе, когда поняла то, что поняла.

Небо казалось необычным. Будто кто-то взял несколько красок: синюю, голубую, серую, немного черной, совсем чуть-чуть белой — нарисовал драконов. Синих на голубом, голубых на черном, серых — на каком цвете бог послал. Драконы уплыли в направлении Златиного дома. Туда же и она поехала. Но всю дорогу трехцветное небо разливалось над ней, вокруг нее беспокойным морем, следило за Златой, волновало душу, говорило: «Посмотри на меня. Это — ты». Чистого, белого не было видно, и Злата почувствовала себя обделенной, напряглась, словно вокруг крылась опасность.

Фальшиво ответивший Василий Сергеевич был не первым человеком, заставившим Злату поволноваться. Первой была Надежда, жена статиста Коли, того загорелого парня, любовника Златы на день.

Имена обоих — Надежды и Коли — были простые, дурацкие. И сама ситуация, в которую попала Злата, неожиданно узнавшая, что у статиста имелась беременная жена, не вписывалась в режиссерский сценарий. Жизнь стала кроить все происходящее по-своему. Даже то, что уже случилось со Златой и с другими людьми, с ней чем-то связанными, потребовало от жизни кардинального пересмотра, проверки фактов. Этого Злата и побаивалась, когда придумывала генеральный план не жизни вообще, а своей, личной жизни на ближайшее будущее. Но и тогда, месяц назад, сильный человек Злата знала — за неудачу она ответит головой.

— Зачем вы купили в подарок моему мужу машину? Зачем вы уехали с ним на ней отдыхать? Где мой Коля? — рыдая, спрашивала Злату Артемовну некрасивая, пятнистая, беременная на седьмом месяце жена загорелого статиста. — Я напишу заявление в милицию обо всем. Пусть ищут, пусть разбираются.

— Понятия не имею, где этот, как его… Коля, — спокойно ответила на все вопросы следователя режиссер Басманова. — И ничего я ему не дарила. С какой стати? Да, я его припоминаю. Он снялся у меня в двух незначительных эпизодах. Но таких молодых людей на студии моего отца вертятся сотни. Я вообще не понимаю, о чем, собственно, речь?

Работник МУРа вздохнул, понял, что дело заявительницы Надежды, попавшее ему в руки, попадает в разряд «глухарей», на всякий случай показал госпоже Басмановой фотографии сгоревшей в соседней области машины с чудом сохранившимися номерами и обгорелым трупом Коли (это уже было точно установлено) внутри остова. Судя по некоторым остаткам мягких тканей трупа, в момент смерти статист был смертельно пьян.

Злата пожала плечами, показав, что чужие фотографии ее не волнуют. У нее, между прочим, работа, съемочная группа, извините, простаивает.

— Зачем же вы распустили группу на недельные каникулы? — скучно, для протокола, поинтересовался работник МУРа.

— Отдыхала, думала, готовилась, — не вдаваясь в подробности, объяснила Злата. — Дома, — сказала она с нажимом, вставая.

— Докажите, что вы там были, — сморозил глупость следопыт. Потому что не имел права ей такое говорить.

— Это вы докажите, что меня там не было, — усмехнулась Злата и ушла работать, а не баклуши бить, как некоторые, сидящие на зарплате, делают.

Это неправда, большое человеческое заблуждение, что все люди рождаются на свет одинаковыми, как младенцы в роддоме. Одни уже рождаются глупыми, другие — умными, одни — талантливыми, другие — гениальными. Никакая среда не сделает чудо, не воспитает простого человека, как необычного. На заре человеческой эры таланты, возможно, и закладывались кем-то, кого называют богом. Сейчас — все проще объясняется и передается. Исключительно гены предков не дают необычному человеку жить, чувствовать, воспринимать мир так, как ощущают его разные другие люди. Бывают сбои в этом вечном ряду общепризнанной закономерности, некие символы случайных, необъяснимых пока парадоксов, прекрасные исключения из правил, но к Злате Басмановой это не относится. Могло бы относиться, если бы она не подсуетилась, если бы не расставила все по своим местам, если бы не перехватила инициативу у обстоятельств, если бы не взяла в руки «ТТ». Злата всем и себе, в первую очередь, доказала, что она — не прекрасное исключение, похожее на Леночку Басманову, она — закономерный итог пятивекового рода Басмановых — бояр, дворян, творческой интеллигенции, всегда возвышающихся в истории страны каменным утесом. О него разбиваются волны житейских бурь, отовсюду он виден.

Желтая машина, казавшаяся под грозовым небом нереальной, абсурдным пятном, кляксой на холсте неврастеника, давно уже сбавила скорость: ехала по шоссе медленно. Помогая Злате думать, из динамиков лилась и лилась, уже — проливным дождем, вечно юная и простая музыка «Аве Мария».

Домой Злате ехать не хотелось.


— К нам в гости едет генерал Половцев, — с порога своего кое-как обставленного кабинета, «обрадовал» Раскольникова полковник Сыроежкин.

Сам час назад «обрадовался», когда генерал позвонил ему прямо домой, вытащил из теплой постельки, и всех подчиненных решил огорошить.

«Радуйтесь. Дождались. Накликали беду на свою и мою голову».

Первым из очереди огорошенных полковник вызвал Раскольникова.

— Где Маслова? — спросил того строгим голосом, не сулящим подчиненному ничего хорошего.

Услышав короткий ответ: «Ищем», запросил подробности дела, чтобы в курсе его быть перед лицом грозного начальства. Слушая Раскольникова, с тоской «ласкал» взглядом пустые стены кабинета — с такими работниками недолго ему здесь сидеть осталось. Так полковник Сыроежкин понял, почему кабинет начальника УВД некрасивый, неухоженный, не жилой. Некогда было его предшественникам заниматьсяблагоустройством своего рабочего места. Только кого посадят сюда, глядь, и нет уж его. Кто на пенсию вышел, кто далече — чего плохого не подумай — на повышение пошел.

«Если пронесет меня на этот раз, — загадал желание полковник Сыроежкин, — приведу кабинет в порядок. Украшу картинами, портретом президента и генерала Половцева, велю секретарше принести цветов. Скажу: «Волоки, откуда хошь, толстозадая. Хватит чаи распивать, важным делом займись». В новом, ухоженном кабинете и работать буду по-новому, зуб даю. Только бы удержаться сейчас, только бы меня этот москвич не подвел».

Кличка Москвич прицепилась к подполковнику Раскольникову сразу же, пять лет назад, как только покинул он Первопрестольную из-за ссоры с тамошним начальством, но в глаза так его никто не называл: еще обидится, а человек он — хороший, а следователь просто замечательный, ас.

— А я-то надеялся, что убийца и террористка уже тюремную баланду лопает, — разочарованно протянул Сыроежкин, когда из доклада подчиненного узнал, что еще и неизвестно, где Маслова находится в данную минуту, когда вот-вот генерал Половцев зайти в кабинет может, чтоб справиться, как они тут работают, не зря ли свой хлеб едят.

— Понял вашу задумку, — не этими, другими словами попытался убрать Раскольников со лба неплохого начальника, полковника Сыроежкина, тень сомнения по поводу своего профессионализма. — Разрешите отъехать мне в командировку.

«Какой хитрый, — обиделся на подчиненного Сыроежкин, — меня совсем за дурака принимает. Сам уедет, а я отвечай перед генералом, расхлебывай кашу, Москвичом сваренную. Да что они там, в Москве, все с ума посходили?» — задал глупый вопрос в никуда, потому что давно уж Раскольников, пять лет, в Москве не живет, снимает квартиру в Любимске.

— Ехай за Масловой, — сказал Сыроежкин подчиненному, потому что дело хорошим работником раскрыто, осталось виноватую во всем Маслову обнаружить и заковать в кандалы, тьфу, в наручники.

«А пока ты ездишь, — подумал полковник, — я генералу Половцеву сам расскажу о раскрытом деле. Пусть он меня не ругает».


«По всему выходит, она виновата, — думал Раскольников о Катюше. — Где ты, моя навсегда все равно?»

В устах следователя по громким убийствам — скоро и такую должность в милиции придумают — «моя навсегда» звучало как приговор. Но сейчас на Родионе не было формы, заслуженных погон подполковника, а только та самая джинсовая, чисто выстиранная рубашечка, в которой он познакомился с Катюшей — своей новой второй половинкой. Первая у Раскольникова уже давно, так давно, что он почти и не помнил, была в Москве. Осталась она там сначала, не поехала с мужем в Любимск, а потом половинкой быть перестала.

С дочерью важного государственного человека, чиновника Аистова лейтенант Раскольников познакомился в МГУ на юридическом факультете. Там оба они учились, там и сыграли на последнем курсе свадьбу. В семье молодых, перспективных юристов родилась дочь Алена. Жизнь, по большому счету, обещала быть беспроблемной. Такой она и была поначалу — Родион служил на Петровке, его половинка — в маленькой, но перспективной адвокатской конторке. Конторка оказалась настолько перспективной, что через пять лет после рождения дочери в семье начался процесс непонимания по поводу неравномерных доходов мужа и жены. Половинка Родиона взбунтовалась, ее поддержал папа — важный чиновник Аистов. Семья затрещала по всем швам. Чтобы не травмировать ребенка, Раскольников и его жена долго не разводились. Да и сидеть с Аленкой, следить за ее успехами в школе, готовить ей завтрак, обед и ужин на неделю вперед, кроме папы, было некому. Как-то так получалось, что мама Аленки все время ездила по командировкам — сначала в пределах страны, потом, с подачи чиновника Аистова, нажавшего нужные кнопки в министерском механизме, помогающем не всем, а только своим людям, и — в разные страны мира.

Домохозяйкам, гувернанткам и няням, нанятым женой, Раскольников не доверял. Он всех их выгонял, рассчитывал, как только жена отбывала в очередное «путешествие». Так он сам как-то и вырастил дочь. Но девочка есть девочка — ей всегда ближе мать. Тем более если мама — человек известный в обществе, на «ты» с молодыми корифеями российского бизнеса. Раскольников на дочь не обижался. Он знал, что ничего от своего ребенка не может требовать. В конце концов, в словах молодых есть сермяжная правда — когда они говорят: «А я не просил, чтобы вы меня рожали». Раскольников просто выполнил свой долг перед природой — вырастил потомка, выучил в институте — конечно же, на адвоката, на кого же еще при такой-то маме учиться его Аленке.

Посмотрев из толпы родителей на взрослую красавицу-дочь, получающую диплом с отличием и уже знающую, что она и сама в этой жизни не пропадет, Раскольников собрал чемодан, оставил на столе подарок — золотые часики с надписью «Будь хорошей, дочка. От папы» (вот невидаль для нее, ну и пусть) и уехал в город Любимск. Давно у него на работе назревал конфликт с начальством, да Раскольников все тянул, не рыпался, боялся Аленку одну оставить. А теперь, после выпускного в престижном институте, собрался с духом, написал рапорт о творящихся безобразиях в органах МВД, и, как результат, — был «сослан» в Любимск с мотивировкой — передавать опыт отстающим. Встретив Катюшу, Родион понял, что все, что случилось с ним тогда, случилось к лучшему: лишь для того, чтобы появилась в его жизни новая половинка, настоящая, — Катюша Маслова. Ее и себя он в обиду не даст. Достаточно они оба настрадались.

Поезд до Москвы стучал колесами равномерно. Никакой паники в его однообразных звуках не было: ни в стуке колес, ни в скрипе покачивающегося вагона, ни в мерном позвякивании ложечки о стакан с дежурным чаем. Никакой паники — и в мыслях влюбленного в «преступницу» Раскольникова. Такая же, как чай — дежурная, дежурная по вагону, в котором в прошлый раз он и Катюша ехали, вчера оказала следователю неоценимую помощь: зло усмехнувшись, в присутствии своего начальства (так Раскольников нарочно придумал ее допрашивать, чтобы не вздумала вздорная бабенка обманывать) припомнила, на какой станции рано утром, пока подполковник спал, его «подчиненная» сошла одна, в какую сторону направилась.

Теперь Раскольников знал наверняка, что весь месяц, пока ее ищут здесь, Катюша прячется там — у хороших людей. После ее неожиданного звонка в милицию, лично подполковнику Раскольникову, он, справившись на телефонной станции, примерно определил направление от Любимска и район, откуда Катюша звонила из автомата. Она сделала это с единственной целью оправдаться перед ним, как будто он и так, без доказательств, не знал, что она невиновна ни в чем. Она сказала, что вспомнила имя погибшего инвалида — Андрей Голубев.

— Ты понимаешь, он не погиб, муж Олеси, и она не погибла, — взволнованно шептала в трубку Катюша.

— Я знаю, — ответил Раскольников, — я уже почти все о взрыве знаю. Где ты?

— Это не важно. Я позвоню, когда сама докажу свою невиновность и в остальных убийствах, — Катюша повесила трубку.

Он понял, что его половинка, которую он наконец-то нашел среди многих других, случайных, на час, решила подвергнуть свою жизнь чрезвычайной опасности. В ее голосе он ощутил чувства человека, идущего в казино с мыслью о самоубийстве. Иногда такие выигрывают.


Она вспомнила имя инвалида в коляске, взорвавшегося в любимском «Полете», внезапно, случайно, но и закономерно тоже. Не зря, ох, не зря, Катюша приехала скрываться от законников в мундире к тете Зине. Не зря не только потому, что, кроме лучшей бабушкиной подруги, Катюшу никто и нигде не ждал, не только потому, что рядом, совсем рядом от нее теперь была странноватая Злата Артемовна, случайно или намеренно «подставившая» Катюшу (о, как невиновная понимала теперь значение слова в кавычках). Не зря и потому, что именно здесь, прямо у дома тети Зины, буквально у ее калитки, и стал распутываться первый узелок невероятных случайностей, опутавших Катюшу, как сети рыбака живую белопузую, из-за редкости вида — одну, стерлядь.

— Как зовут твою собаку? — как-то спросила Катюша у сына соседки Дуси — Сережи, отпущенного до суда под подписку о невыезде.

Сидевшая рядом Дуся — ровесница Катюши, абсолютно счастливая, что сын рядом, перевела вопрос на язык глухонемых. Сережа заулыбался добрым, глупым лицом, засмущался. Его редко кто, кроме матери, о чем-либо спрашивал, а уж о его «творчестве» — что именно он рисует — и вовсе никто никогда. Катюша была первой, кому его художество понравилось. Он тоже, как мать, счастливо замычал: счастливо, потому что таким, как Сережа, людям для счастья нужно не много, ведь всем понятно — горько живется им рядом со здоровыми, которые, если подобных людей просто не замечают, то уж будь благодарен, что не презирают открыто.

— Джульбарс, — перевела язык сыновьих жестов Дуся.

Тут-то Катюша, продолжая улыбаться, чтобы не напугать Сережу, Дусю и тетю Зину и не закричать дико от радости, вспомнила имя инвалида, погибшего в «Полете». Его звали Андрей Голубев, потому что, когда он учился в школе, когда они все — Олеся, Аня, Катюша, Андрей — учились в школе, овчарка с киношной кличкой Джульбарс жила у Андрея дома.

В тот день, расцеловав Сережу, который в нее за такое, наверное, сразу влюбился, Катюша поверила — впервые за последний месяц, что скоро несчастья, преследующие ее сворой собак, отстанут, разбегутся — и она о них забудет.

«Джульбарс, Сережа, Андрей Голубев, Олеся», — хаотично вертелось в голове у радостной Катюши, но уже и складывалось в прекрасную, правильную, неземную картину невиновности подозреваемой Масловой в страшном взрыве в любимском «Полете», в картину, объясняющую взрыв и смерть троих людей.

«Я бы так же сделала», — перестав думать только о себе, подумала Катюша об Олесе, призвавшей нелюдя Аню к ответу за глупость, жестокость, подлость, за кражу ребенка у матери.

Воображение Катюши, которая в преддверии грозы никак не могла заснуть в комнате за печкой в доме у тети Зины, разукрасило Анин рассказ о краже Олесиной дочери подробностями, от которых любой нормальный человек завыл бы одинокой волчицей на пригорке.

— Дело было так, — начала свой рассказ смертельно напуганная Олесей Аня, а Катюша сейчас видела, представляла ревнивую девочку, влюбленную в того же мужчину, что и подруга — конкурентка во всем, проходящую мимо дома этой самой конкурентки по имени Олеся, увидавшую розовую коляску с ее дочкой и любимого мужчины. Дочку Олеси звали Ксюша. Возможно, она заплакала, и Аня схватилась за ручку коляски, чтобы укачать младенца в розовых пинетках, в розовом костюмчике на розовом одеяльце. Наверное, в этот момент в мире проснулся дьявол, возможно, каким-то ветром его забросило в Любимск, и он пролетел над коляской. Даже сочувствуя краем души смертельно влюбленной и уязвленной неудачей в любви Ане, Катюша иначе чем происками дьявола не могла объяснить поступок Григорьевой. Будущая звезда эстрады, будущая Груня Лемур — не дьявол ли ее наградил за деяние славой, — покачивая коляску с чужим ребенком, не торопясь, словно в сомнении, ушла из этого района. Целый час бродила она по городу — дьявол ей помогал. Уже неповоротливая любимская милиция разыскивала пропавшего ребенка, уже сам Андрей бегал по городу с Джульбарсом, уговаривая пса, как человека, вывести его на след похитителей дочери, уже начал накрапывать дождь, как сейчас за окном, в которое смотрит Катюша, уже на улице молодых мам с детьми не осталось, а безумная Аня все шла и шла, все катила и катила чужую коляску с чужим — ну, почему не ее? — ребенком, пока не устали ноги идти, а душа праздновать месть.

Аня прикатила коляску в глухой район реки Стрелки: по обе стороны от нее стояли дома частного сектора и несколько «хрущевочек». Мимо медленно проехала милицейская машина — Аню в кустах с коляской не заметила, но напугала. Девушка поняла, что для алиби ей лучше сейчас быть дома. Оставив коляску в кустах у дома номер семь — Ксюша спала, как и положено здоровому счастливому ребенку, крепко, — Аня ушла от дома и никогда больше туда не приходила.

В частном секторе у Стрелки жило много осевших цыганских семей. Возможно, потом, когда Ксюшу так и не нашли, думала Аня, цыгане воспитали дочку Олеси и Андрея, как свою. О худшем варианте для грудного ребенка в начавшуюся тогда грозу она старалась не думать.

Гроза и сейчас началась. Похоже, проснулся дьявол. Тот самый, что завладел душой Ани двадцать пять лет назад. Когда Аня погибла от взрыва, дьяволу понадобилась новая, живая душа, чтобы сделать ее мертвой.

«Зачем ты глядишь в мои окна?» — спросила грозу Катюша.

Мысли ее плавно перетекли от прошлой трагедии к сегодняшней, к своей, сосредоточились на Злате Артемовне, которую Катюша уже несколько раз видела, потому что следила за ней.


Фигуристая рыжая молочница то в красном, то в зеленом цветастом платье, неизменно — в старомодных туфлях на платформе, молоко приносила для Гриши Басманова ровно в семь часов утра. Заспанная Леночка сначала пробовала выходить в это раннее время на крыльцо, чтобы сразу же расплатиться, потом перестала, предпочла заплатить за товар сразу, за месяц вперед. Молочница Надежда Петровна, так она просила себя называть, обрадованная авансом, молоко в бидоне оставляла теперь прямо на веранде, на столе — Леночку не будила. Всем было хорошо, удобно. Надежде Петровне хорошо, что деньги вперед получила. Леночке удобно, что не надо не только вставать, а еще и противную рожу выпущенного на свободу Сережи дауна видеть. Ведь прежде-то он или его мамаша Дуся продавали Басмановым молоко, к которому Гриша привык. Другое уже не пил, капризничал, казалось ему, то — горько, то — кисло, то — козой пахнет.

— Вот печаль, — даже расстроилась Леночка. — Как же мне быть в такой ситуации?

Решение непосильного для ее мозгов вопроса явилось само — в образе Дусиной соседки Зинаиды Петровны. Как-то раз, встретив Леночку в местном магазине, куда вдова режиссера иногда заходила от нечего делать, чтобы узнать сплетни, которыми живет поселок, Зинаида Петровна, извинившись, попросила великодушную Леночку не лишать Дусю и Сережу заработка.

— Видеть их обоих не могу, — заскрипела зубами девица. — Мужа меня лишили. Но коза у них хорошая. Молоко Гриша любит.

— А давайте я их молоко вашему сыночку буду носить, — предложила добрая Зинаида Петровна, — или моя племянница Надежда Петровна, из Хабаровска приехавшая на лето погостить.

— А она у вас чистоплотная? — в душе обрадовавшись, изобразила сомнение Леночка.

— А как же? Только в белом переднике и белом платочке будет молоко носить. Не сомневайтесь, милая, — успокоила мамочку добрейшая Зинаида Петровна.

— Хорошо, я завтра проверю, — надменно ответила Леночка и утром, действительно, проснулась рано, встретила новую молочницу на крыльце.

Зинаида Петровна не обманула: ее племянница стала ежедневно носить молоко в неизменно белом переднике и белом платочке. Хотя все остальное в облике Надежды Петровны модная штучка Леночка оценила, как безвкусное — ситцевые платья с розанами, босоножки на платформе, очки и ярко накрашенный длинный рот.

Бескомпромиссная Злата Артемовна, увидев сей фрукт на «своих грядках», спросила Леночку, насмешив ее:

— Что за чучело?

Не вдаваясь в подробности, Леночка ответила:

— Новая молочница.

Больше о Надежде Петровне они не говорили. Есть себе и есть. Ходит, как кошка, по участку утром, а иногда, когда Леночка попросит, и вечером, и ладно.

Катюша не знала, что принесет ей роль молочницы. Однако надеялась на удачу. Оттого и Надеждой назвалась. Не знала, что это имя вызывает у Златы Артемовны приступ мигрени, колики, глухое раздражение — совсем не давала проходу ей беременная жена загорелого статиста Коли.

Злата Артемовна убила его классическим, бандитским способом — напоила до одурения, вышла из машины, заблокировала на всякий случай окна и двери, достала из багажника цистерну с бензином, облила беленькую новенькую «девятку», купленную на имя Коли в кредит — вот жена и ходит, расплачиваться ей теперь надо с банком, а нечем, — чиркнула спичкой, и все. Едва успела сама отбежать — так заполыхало. Сгорели дотла доказательства вины Златы в этом преступлении и еще в одном, и — еще в одном, и — еще. Конец кровавой цепочки обрублен, сгорел.

«Его нет, нет, нет», — один только раз и вспомнила Злата о произошедшем с ней в прошлом месяце, когда анализировала, правильно ли все сделала, не наследила ли где.

Из книг и фильмов она знала — у любого, даже самого чисто совершенного, преступления имеются следы. И она их оставила, не могла не оставить — ведь она не классический убийца. Скорей, новичок, хотя и не совсем дилетант. Например, на места своих преступлений она никогда не вернется, действовала она только в перчатках, на ногах у нее была обувь не ее размера: в двух случаях — гораздо большая, в двух других — гораздо меньшая. Планируя преступление, она рисовала и образ убийцы, старалась следовать ему. В двух случаях, судя по отпечаткам ботинок, это был мужчина, в двух других — женщина из Любимска, конкретно Катюша Маслова.

Свои просчеты Злата, злясь на себя за глупость или жадность, тоже видела. Не следовало покупать белую «девятку» статисту Коле в кредит. Но кто же знал, что ушлый парень женат и его законной супруге банк и автомобильная компания предложат доплатить стоимость покупки. Теперь беременная Надежда не дает Злате жить спокойно, ходит и ходит, требует денег, пишет заявления о пропаже мужа в милицию. Вот и гадай сейчас, отвлекайся от фильма, что ей муж-статист о режиссере Басмановой успел наболтать.

Если Злата все-таки даст Надежде невыплаченную сумму за автомобиль, это вызовет у следователя и всех окружающих людей подозрение. Значит, дело нечисто, если Басманова платит за Колю. Если не даст Злата денег, Надежда ее в покое не оставит. Не дай бог, явится сюда, когда Василий Сергеевич в гости приедет, усилит своим нытьем смутные подозрения дядюшки насчет племянницы. Не дай бог! Василий Сергеевич время от времени смотрел на племянницу подозрительно плохо. Будто о чем-то догадывался. Будто знал, что с племянницей происходят странные вещи. Он мог смотреть на Злату плохо, потому что почувствовал в ней конкурента — режиссера. Он мог иметь на руках косвенные, только такие доказательства ее вины в убийстве своего брата, и оттого смотреть на Злату плохо. Но Злата догадывалась, чувствовала, знала наверняка — даже если бы дядюшка видел собственными глазами, что это она, Злата, убила Артема топором, он никогда никому, кроме Лизаветы, не сказал бы об этом вопиющем факте, совершившемся в роду Басмановых. Вот в этом-то и выигрышная для Златы фишка была. До тех пор, пока с Василием Сергеевичем ее связывают родственные узы, ей с его стороны ничего серьезного не грозит. Но если б случилась невозможно страшная вещь, если бы Басманов-Маковский понял, как недавно Злата это поняла, что она — чужого поля ягодка, не басмановских корней росточек, тут бы и взыграла в Василии Сергеевиче порядочность: ужасную преступницу он власти, родной для него, как пить дать, выдал бы, поморщившись от брезгливости к Злате. Не посмотрел бы, стервец, что дух-то в ней басмановский есть — ведь всю жизнь, все двадцать пять лет в басмановской коммуне, вот в этом самом доме прожила. И пусть все считают, что воспитывали Злату разные матери, не матери, а жены Артема Басманова, она-то знала, все понимали — стены дома, увешанные портретами предков, воспитали ее. Они для нее родные. Других Злата знать не хочет. Из дома с родными стенами она просто так не уйдет.

Еще одной крупной ошибкой Златы в хитроумном деле заметания следов преступлений (а может, и нет, не ошибкой — точно она не знала) являлось заявление в местные органы милиции о том, что приезжая корреспондентка из Любимска, некая Маслова, украла у нее золотое кольцо. Но бог с ним, с кольцом. Пистолет отца украла. Пока Злата любовалась в тот вечер на грозу — это ей для фильма нужно было, хотелось духом грозы пропитаться, — приезжая Маслова завладела пистолетом «ТТ», лежащим в комоде в деревянном ящичке.

— Как она его обнаружила?

— Да я ей сама показала, когда рассказывала об отце, о подарках, которые ему за творчество были подарены. «ТТ» от министра милиции — тоже.

— Почему сразу о пропаже пистолета не рассказала наряду, вызванному по телефону по поводу кражи кольца?

— Сразу-то я и не заметила.

Не в том была Златы ошибка, что заявление она написала, а в том, что попало оно — посланное из Москвы в Любимск с запросом о Масловой — в руки Родиона Раскольникова. И очень захотелось товарищу подполковнику, который в поклеп на свою суженую не поверил, но сведения о бывшей владелице пистолета заимел, побеседовать со Златой Артемовной. А когда, позвонив товарищам в Москву, «пробившим», где в данный момент не по прописке в московской квартире, а в поселке киношников живет режиссер Басманова, сопоставил сей адрес со станцией, на которой Катюша в ночь его знакомства с ней вышла, обрадовался. Как гончая по крупному зверю, взявшая след.


Целый месяц он жил без нее, без Катюши. Целый месяц в каждой мало-мальски похожей на нее гражданке Любимска видел ее — маленькую, полненькую, единственную. Только нелепой, самодельной шляпки с желтым цветком — он обязательно выкинет красную шляпку, когда они будут жить вместе, — никогда ни на ком не видел. Шляпку, с которой началось их знакомство, — пожалуй, тогда он не выкинет шляпку. Он спрячет ее на антресоли, чтобы иногда, когда они с Катюшей будут ссориться, вынуть «красненькое самодельное чудо», посмотреть на него и понять, что ссора — глупость, мелочь, быт. Не то высокое и чистое, что есть между ним и Катюшей, а сон разума, исчезающий от одного-единственного поцелуя.

Шляпки не нашлось в Катюшиной квартире, в той самой, где были обнаружены трупы Славика — Катиного мужа, и его любовницы Ирки Сидоркиной. Версия начальника УВД Сыроежкина по поводу мотива убийства была такой же простой, как он сам, — ревность. Раскольников точно знал, что это не так. Но разве можно объяснять Сыроежкину, что это у него с Катюшей — любовь, а не у нее с бывшим мужем? Сыроежкин тотчас бы отстранил его от работы из-за искренней заинтересованности в невиновности Масловой.

Вместо шляпки в квартире Катюши нашли нежного цвета шарфик. Он, как уверенно сказала дежурная по гостинице «Сатурн», принадлежал, не снимался с шеи Мирры Совьен, к которой вот эта самая женщина с фотографии приходила накануне убийства днем, а потом еще вечером. Они недолго о чем-то беседовали. Гостья ушла от Совьен расстроенной.

— Знаете, она мне сразу не понравилась, — сочла своим долгом высказать мнение дежурная в белой кофточке. — Такая обыкновенная. У нас здесь другие останавливаются.

Раскольников не стал отвлекаться от дела, никак не отреагировал на обиду, нанесенную его Катюше, запросил телефонный счет госпожи Совьен. Один раз по приезде в Любимск она звонила в Москву. Раскольников переписал номер московского телефона. Потом оказалось, он принадлежит Василию Сергеевичу Басманову-Маковскому. В игру вступали большие люди.

Что же касается убийства Славика и его любовницы, у Раскольникова тоже, как и у Сыроежкина, имелась своя версия произошедшего. Но, опять же по соображениям личной заинтересованности в невиновности Масловой, озвучить ее подполковник не мог. Не мог он рассказать своему начальнику, которому, уж если что в голову под фуражкой втемяшится, так клещами тащи — не вытащишь, что у этого убийства есть своя предыстория, а именно — жертва Славик убил Катюшину бабушку, заставив старушку по-родственному выпить пузырек снотворного. Как это случилось на самом деле, теперь уже точно никто не скажет. Убийца и сам убит. Но предположить, как дело с убийством Катюшиной бабушки обстояло, Раскольников, черпая вдохновение из ранее рассказанного Катюшей, мог.

Раскольников представил, что первой Катерине Ивановне Зиминой по сотовому позвонила Ирка Сидоркина и сладким голосом наговорила старушке кучу неприятностей. Неприятностей должно было быть много, чтобы крепкая старушка, никогда не державшая в доме никаких лекарств, кроме зеленки и марганцовки, хорошо расстроилась. Из равновесия бабушку могло вывести только одно — если бы у ее любимой внученьки случилась беда. На этом Иркин и Славика расчет и строился.

— Я звоню вам по поводу вашей внучки, — сладкоголосой лисой под виноградом, наверно, запела Ирка. — Она вам еще не говорила, что ждет от моего любовника Славика ребенка? Учтите, мой Славик с Масленком жить не будет. Взываю к вашему разуму. Уговорите свою внучку сделать аборт. Славик уже подал на развод.

— Но ей уже сорок два, — наверно, схватилась за сердце Катюшина бабушка. — Этот ребенок — ее последний шанс стать матерью, — пыталась воззвать она к совести Ирки Сидоркиной.

Славик, скорей всего, стоял рядом, тихо «ржал», когда Ирка давала ему голос старухи послушать.

— Нет, нет, и не просите, — добивала забарахлившее сердце старушки любовница мужа Катюши. — Вопрос решен. Если вы не хотите помочь, мы сами заставим Масленка сделать аборт. В конце концов, ей жить не на что.

Через несколько минут, за которые Катерина Ивановна Зимина не успела успокоиться, в самый пик ее душевного расстройства, к ней в гости, наверно, пожаловал Славик. Увидев его, Катерина Ивановна дала волю своему гневу (даже соседка Сычиха слышала, как она кричала). Славик тихо что-то бубнил, неуверенно — так научила его Ирка — «оправдывался», довел Катерину Ивановну до жуткого состояния. Когда родственница, исчерпав остаток сил, затихла и присела на диван, прогоняя пентюха слабым голосом, Славик спокойно довел задуманное дело до конца — принес Катерине Ивановне стакан воды с полностью вылитым туда из пузырька снотворным. Лекарство купила в аптеке Ирка.

Ничто в душе зятя не дрогнуло, и руки его не тряслись, когда он смотрел на тихо засыпающую Катерину Ивановну. Вот если бы кровь была, это — да, это страшно, тогда бы его, художника, вырвало. А так получалось, как будто он и не убивал, как будто это лекарство убило, которое в свободную продажу пустило Министерство здравоохранения. В общем — чисто сделано.

Раскольников знал, что Катюша догадалась, что это Славик убил ее бабушку. Он сам, будучи по делам работы в Москве, и попросил хорошего муровского эксперта по дружбе быстро, вне очереди, сделать анализ отпечатков пальцев на пузырьке и стакане, из которого пил Славик. На стакане были отпечатки пальцев только одного человека — Катюшиного мужа. На пузырьке, среди множества других отпечатков, пальчики Славика тоже засветились. А он говорил, что к пузырьку отношения не имеет. Зачем Славик врал? Ответить на этот вопрос Катюша, вероятно, и попросила своего мужа по приезде в Любимск. Что же случилось дальше?

Раскольников думал недолго. Слишком много плохого он в своей милицейской жизни видел. Ну, никак не давала ему покоя веревка в сумке у Ирки Сидоркиной. На конце веревки для кого была приготовлена петля?

Допустим, случилось все так, как предполагал Раскольников: Катюша за смерть бабушки пригрозила Славику милицией. Допустим, напуганный Славик со своей подругой решили Катюшу убить. Допустим, как утверждает Злата Басманова, у Катюши был пистолет «ТТ», которым она Славика и Ирку, защищаясь, убила, и правильно сделала. Стоп, Родион. Приехали. Во-первых, веревка лежала в сумочке, ее даже не успели вынуть, чтоб напугать Катюшу. Во-вторых, имея в руках такой боевой пистолет, Катюша не стала бы стрелять, а Славик и его подруга — тоже не самоубийцы — не полезли бы с веревкой против заряженного пистолета. В-третьих, Катюша — не тот человек, чтобы стрелять в людей. В-четвертых, надо поговорить со Златой Басмановой — хозяйкой «ТТ». В-пятых, Ирку и Славика, судя по почерку, убил тот же человек, который побывал в квартире у Кассандры Юльевны Радловой. Кто же Катюшу подставил?

«Надо знакомиться с семейством Басмановых поближе», — понял Раскольников и, взяв разрешение на арест Масловой, поехал к коллегам, к друзьям в МУР.

Ему очень хотелось сойти на той самой, Катюшиной станции. Он глаза проглядел в окно, когда поезд там остановился. Если бы Родион Раскольников был обыкновенным человеком, он так бы и сделал — вышел здесь, нашел бы Катюшу, увез бы ее за тридевять земель, спрятал бы от полковника Сыроежкина. Но в том-то и дело, что долг хорошего милиционера, в существование которого никто уж почти и не верит, заставлял его сидеть у окна, смотреть и говорить себе: «Не дергайся». Долг и разум. Умной головой Раскольников понимал, что Катюше и ему для счастья нужна свобода. Вот ее-то, свободу, он для любимой и добудет. Как Иван-царевич доберется до конца Кащеевой иглы, до настоящего убийцы.


Вчера состоялась презентация Златиного фильма. Комиссия стариков из Госкино под председательством Басманова-Маковского решила послать первую, но самобытную и чрезвычайно талантливую работу Златы на первый в ее жизни кинофестиваль, пока для внеконкурсного показа. Как и положено, после презентации состоялся банкет. Отзвучали словесные фанфары, затих звон бокалов с шампанским. На душе у Златы сегодня было так муторно, хоть вешайся.

Вчера ночью в своей московской квартире, одна, она громко и долго плакала.

— Подонок, подонок, — говорила она своей жизни. — За что ты меня так тюкаешь и терзаешь? Я просто хотела быть лучшей, как и любой талантливый человек этого хочет. Я всегда была одинокой, оставшись в десять лет без матери, с отцом, которому, в силу его самобытного и талантливого одиночества, до меня ровным счетом не было никакого дела. Но и после смерти отца мне лучше не стало. Наоборот, еще более одинокой я себя почувствовала, до страха, до тошноты, до паники.

Теперь вот недавно выяснилось, что и мать-то у Златы не родная была, а приемная. Каково это выдержать молодым, самобытным, талантливым мозгам?

«Да, я сделала что-то не так, — призналась себе Злата. — Иначе отчего я так погано себя чувствую? Эдакое мое внутреннее состояние да в новый бы фильм, который уже не за горами, творческим десантом забросить, куском вставить, вмонтировать в фон, на котором действие будет разворачиваться. Ай, да я, — похвалила себя Злата, — Ай, да урод!»

Всю ночь она так корила себя и плакала, казалась себе то гением, то простушкой в гордом семействе Басмановых — цаплей в стае розовых фламинго. Вроде похожа Злата на фламинго, а получше присмотреться — цапля и есть.

«Пусть буду я цаплей, пусть об этом, не скрывая, на закате своих лет расскажу кинозрителям сама, — сурово подумала Злата. — Но дайте мне время, чтобы крылья расправить и полетать почище фламинго, чтоб и тени сомнения у зрителей и критиков не осталось — цапля-то лучше во всем. Сниму много хороших фильмов, искуплю своим самобытным творчеством грехи молодости, сегодняшние грехи, пойду в церковь, исповедуюсь главному попу. Хорошо, что я шесть человек убила, — подумала Злата в слезах, засыпая. — Долго и много положено мне теперь работать — за каждую мной загубленную душу по фильму человечеству и богу предъявлю. Шесть душ — мой творческий, рабочий задел на будущее. Как говорил хороший киногерой — он тоже и много лгал: «Будем жить!»

Все, кажется, ночью решила Злата. Отчего же так тоскливо, так муторно и нехорошо ей опять с утра? Осень ли тому виной, простой в работе, женское одиночество? Некстати тут вспомнился горячий любовник, загорелый статист Коля. Его место еще не занято, оттого он и помнится Злате. Надо вышибить клин клином.

«Найду какого-нибудь одинокого статиста, забудется Коля».

За ним остальные покойники, люди, загубленные Златиными руками, забудутся, спрячутся в прошлом. Ну, будут иногда вылезать оттуда, напоминать о себе внезапно, пугать и винить Злату. Но это — неплохо для творчества. Страх и чувство вины — прекрасно. Люди, зрители должны их испытывать чаще, чтобы становиться чище.

«Да я — гуманист», — подвела итог своим мучениям Злата Артемовна.

Больше сидеть в квартире она не могла — почистила зубы, собрала вещички, кофе решила выпить в многолюдном кафе, поехала в желтой, как некоторые листья осени, машине в дом, куда ее привезли месячным ребенком из Любимска.

Чтобы окончательно успокоиться и выглядеть перед родственниками бодрой и энергичной, показать, что ее ничто не гнетет, Злата в любимом, обычном для нее месте съехала с гладкой дороги.

Опустив верх кабриолета, она впустила природу в салон. Падали с деревьев, тюкаясь в стволы, ветки и в неопавшую листву листья. Пахло лесом, травой, ягодами, грибами, птицами, бросившими свои гнезда, улетавшими в это время на юг.

— Добрый путь вам, птахи, — улыбнулась Злата, не задирая голову к небу: с сосны на землю пробиралась белка, и Злата за ней следила.

«Славная какая, — подумала о мягкой, с тоненькими косточками под рыженьким мехом, белке. — Зверу-у-шка».

Все легче и легче ей становилось, свободно дышалось, просто, без притворства жилось. От полноты и радости земного существования улыбка не сходила с ее лица. Лицо стало добрым, толстым, размякшим, наивным, как у зеленого Шрека и его невесты — принцессы Феоны. Для полного счастья Злате недоставало их сказочного, грязного домика в глухом уголке леса, на полянке. Ах, как бы ей там жилось! Как белке, как листику, как дереву, как птахе, не улетевшей на юг. В порыве душевном Злата громко и счастливо процитировала себя, раннюю: «Встать с ощущением света и плоти, на кончиках пальцев — по нитке, мельком — в задремавшей, зеркальной топи, силуэт — шелковистый и гибкий».

С ощущением праздника въехала Злата на территорию поселка, вошла в дом отца, увидела на веранде Василия Сергеевича Басманова-Маковского и крепкого мужичка в чисто выстиранной джинсовой рубашечке. Мужичок улыбнулся ей в ответ, как солнышко, показал удостоверение работника правоохранительных органов. Злата так и села, продолжая улыбаться. Пропитанная спокойствием природы, она без трепета приняла вызов судьбы, стала умно и хитро отвечать на вопросы некоего подполковника Раскольникова.


Спустя час Раскольников ушел. Шел и думал, в калитке едва не столкнулся с толстой цветастой молочницей, державшей в руках на сей раз не бидон, а ведро с тряпкой. На ведро-то Раскольников посмотрел, а в лицо молочницы нет. Та тоже прошла мимо, задумавшись о чем-то своем.

— Елена Викторовна попросила меня полы в доме вымыть, — в ответ на немой вопрос Златы, чем-то расстроенной и напряженной, сказала Катюша Маслова, притворяясь Надеждой Петровной.

Злата не поняла, какая такая Елена Викторовна в доме объявилась.

— Леночка, — уточнил Василий Сергеевич, а молочнице с ведром вежливо, как культурный человек, сказал: — Начните с другой стороны дома.

Ему не терпелось поговорить со Златой.

Надежда Петровна не возражала — с другой так с другой. Ей и так крупно повезло: она заслужила доверие Леночки, будет теперь приходить сюда часто: и молоко носить, и полы «вылизывать».

— Главное, не торопиться, — уговаривала себя Катюша, шлепая сырой тряпкой по деревянным половицам, потом вытирая их насухо.

Ей очень хотелось тоже послушать Злату, понять, что ее беспокоит, но от места, где Катюша сейчас находилась, до неразборчивых слов Златы было ходу двадцать шагов. Пройти их незаметно по открытому пространству веранды, завернув за угол, казалось нереальным. Так рисковать Катюша не смела. Не время еще рисковать.

Она и сама не знала, что надо ей в чужом доме. Сначала, приехав давно, месяц назад, к тете Зине, свалившись настоящей бабушкиной подружке на голову, как снег посреди лета, усталая, напуганная воображаемыми преследователями, Катюша хотела немедленно, чуть отдохнув и вымыв руки и голову, идти за объяснениями к Злате Артемовне. И правильно, что она так не сделала, правильно, что послушалась тетю Зину, сказавшую ей: «Утро вечера мудренее».

Утро оказалось не просто мудрым, мудреным. В гости к тете Зине по приглашению хозяйки явилась соседка Дуся, привела с собой сына Сережу. Катюша спросила Сережу про собаку. Тот засмущался, Катюша его поцеловала в красное, как огонь, ухо. Сережа замотал головой, спрятался глупым лицом с характерно маленькими глазами в коленях у матери. Они подружились — беглая Катюша, отпущенный до суда Сережа. Прочитав по губам матери, что женщины говорят о Злате Басмановой, советуясь, идти или не идти Катюше к режиссерше, Сережа скорчил жалобную гримаску, замычал, по-своему залопотал, обращаясь ко всем. Только Дуся его поняла, переспросила, пожала плечами, словам сына, скорее всего, не придала значения. Сережа заволновался, рассердился, что ему не верят, топнул ногой. Катюша его пожалела, попросила Дусю рассказать ей и тете Зине Сережин рассказ, приготовилась внимательно слушать, сделала вид, что ей интересно. Через минуту ей и притворяться, и делать вид не надо было. Сережа поведал ей неизвестные следствию подробности того дня, когда якобы он убил режиссера Басманова.

— Злата плохая, — переводила через каждое предложение Дуся слова сына.

Сопоставив факты Сережи и свои собственные, Катюша с Дусей, Сережей и тетей Зиной согласилась — к Злате Артемовне сегодня ходить не надо, погодить нужно.

Оказалось, что в день убийства режиссера Басманова Сережа в хозяйской роще рубил старые деревья. Артем Сергеевич сидел у него на виду, в плетеном кресле, укрытый пледом, который принесла Леночка, ничего не делал, курил и смотрел вдаль. Сереже осталось совсем немного доработать, когда к нему — как из-под земли выросла — подошла хозяйская дочь Злата, жестами и медленно проговаривая слова, чтобы Сережа понял, велела принести молока для Гриши. Сережа оставил на полчаса работу, а когда принес молоко, застал Злату за странным занятием. Он, впопыхах, торопясь, даже чуть не наступил на нее, ползущую по траве в сторону калитки. Сережа не успел ничего подумать — это природа устроила так, что он и соображал медленно, и крика Василия Сергеевича не услышал. Чуть приподняв голову, Злата показала на дом — неси, дескать, молоко, там ждут не дождутся. Сережа до дома дойти не успел. Навстречу ему бежал, спотыкаясь, смешно открывая рот, Василий Сергеевич. Лицо его было страшно, а когда он увидел добродушно улыбающегося Сережу, и вовсе перекосилось. Вскоре приехала милиция, нашла Сережин топор рядом с трупом Артема Сергеевича. На топоре Сережа увидел кровь и седые волосы. Про Злату Артемовну он, естественно, в суматохе тех дней, изменивших его жизнь от хорошего к плохому, забыл. И сейчас бы не вспомнил, если бы не Катюша, которая хотела пойти в гиблое место — к Злате.

— То есть ты хочешь сказать, что, когда ушел за молоком, Артем Сергеевич был жив? — спросила Катюша Сережу.

Дуся перевела. Сережа вспомнил и кивнул.

— А когда ты пришел, он был уже убит? — снова спросила Катюша дауна.

И снова Дуся перевела. И снова Сережа кивнул, теперь уже сразу, не вспоминая. Разве мог он такое забыть?

— А Злата Артемовна ползла по траве к калитке, чтобы ее никто не заметил?

Дуся вздохнула, переводить не стала.

— Ему все равно никто не поверит. Скажут, что выдумал, что я выдумала, чтобы сына обелить.

Все в тишине стали думать: Катюша — что делать, Дуся, что будет с сыном дальше, что вот и выходит, что он страдает невинно, тетя Зина — как помочь Катюше.

— А что, Дуся, — спросила тетя Зина соседку, — молоко-то Басмановы у тебя покупают?

— Отказались, — не отвлекаясь от дум о сыне, ответила Дуся, выражением лица похожая на мадонну с журнальной картинки, висевшей у нее за спиной на стене. — Да вроде, говорили мне соседки, мальчонка-то басмановский мое требует. Может, и передумают еще?

Катюша совсем расстроилась: убийство Артема Басманова Златой никак не укладывалось у нее в голове. Сережа, забыв о своем рассказе, казался счастливым — он рисовал для Катюши цветок. Дуся молчала, продолжала быть похожей на мадонну. Одна тетя Зина взяла да сказала:

— А вот что мы сделаем, девы, — глядя на Катю и Дусю. — Поможем тебе и тебе.

Сережа не слышал, каким образом будет осуществляться взаимовыгодное сотрудничество его мамы и Катюши, — он рисовал цветок. Но когда он подал рисунок, изображающий много цветов в одном, той, которой был благодарен за доброту, Катюша, Дуся и тетя Зина уже обо всем договорились. Сережин цветок им всем понравился.

«Обрядовый» костюм и образ тети Зининой племянницы из Хабаровска они придумывали вместе. Когда Катюша вышла из своей комнаты молочницей, Сережа ее испугался, как испугался бы любого незнакомого человека, незаметно, пока Сережа рисовал, прошмыгнувшего в дом. Глядя на реакцию бесхитростного дауна, троица облегченно вздохнула. Толстая, на подкладках, цветастая юбка, накрашенная, в рыжем парике, молочница совсем была не похожа на полненькую, миловидную, не пользующуюся косметикой, Катюшу — такой, какой ее один раз видела Злата Артемовна. А когда Дуся, сбегав к себе, «оторвала от сердца» свои парадно-выходные, единственные туфли на платформе и Катюша их надела, сравнявшись высотой со Златой, то тут и вовсе все поняли — фокус с переодеванием получился. Разведчика в дом Басмановых засылать можно и пора.


— Нет, это ни в какие ворота не лезет, — тем временем, пока молочница Надежда Петровна натирала полы с другой стороны дома, волновалась на открытой веранде Злата. — Ты слышишь меня, дядя? Я не понимаю, зачем ты привез к нам следователя? Кстати, я могла бы и не отвечать на его вопросы. Он откуда, сказал?

— Из Любимска, Злата, — ответил Василий Сергеевич. — Он сказал это несколько раз, и я думаю, что ты и сама запомнила. А насчет того, что ты, как говоришь, могла бы не отвечать, скажу так — к чему этот снобизм? В Любимске погибла Мирра — член нашей семьи, и мы должны сделать все, чтобы помочь следствию найти преступника, ее убившего. В противном случае это может быть неправильно истолковано соответствующими органами. Мы и так в центре внимания общественности. Какой-то год неудачный. Сначала — Артем, теперь — Мирра. Кстати, она мне звонила из Любимска, похвалилась, что нашла интересные факты из жизни Артема и твоей матери, факты для своей книги. Как она с ней носилась, — покачал головой Василий Сергеевич. — Я потом поговорю с этим следователем. Когда дело раскроют, попрошу его вернуть наброски Мирриной книги.

— Дядя, какой ты наивный. Так они ее тебе и отдадут, — усмехнулась Злата. — Если сейчас не позвонить Матвею Исаевичу, не видать тебе Мирриной книги как своих ушей и не читать. Кстати, ты сказал, что следователь отдал тебе часть Мирриных вещей. Дискеты там не было?

— Нет. О какой дискете речь?

— Как о какой? Мирра могла печатать свою книгу на компьютере. То есть ее книга могла быть уже на дискете.

— Ты полагаешь? — заволновался Басманов-Маковский. — Подумаю.Любимск далеко, в провинции неразбериха, тамошние милиционеры Миррину книгу и за улику-то не считают. Потеряют вещь, и концов не найдешь. Нет, никакой книги, никакой дискеты мне этот следователь не отдал. Что-то по мелочи: сумочку, одежду, косметику. Все сто раз проверенное и перетряхнутое. Возможно, действительно, лучше сейчас позвонить. Какая ты, Злата, умная, — сказал он, опустив глаза, и почти сразу же, внезапно для Златы, глянув на нее в упор. — Я вот что хотел спросить. Ты уж на старика не обижайся. А что у тебя с пропавшим статистом было? Я не понял, ты ездила с ним отдыхать или нет?

Злата опять усмехнулась. Она только и делала, что усмехалась весь последний час. Сначала усмехалась, отвечая на вопросы следователя. Теперь — разговаривая с дядей.

«Смешно, — подумала про себя Злата. — А сделать ничего не могу. Заклинило».

— А я, Василий Сергеевич, на грубые вопросы стараюсь не отвечать тем же, — сказала Злата, обидевшись. — Я их игнорирую.

— Ну-ну, игнорируй, — теперь заклинило дядю — он то ли передразнил Злату, то ли сам усмехнулся. — До поры до времени. Они ведь, — он кивнул на калитку, куда ушел Раскольников, — от тебя не отстанут. Я заметил, как этот следователь на тебя зыркал. Лучше признайся сразу, если что было у тебя со статистом.

— Господи, — Злата подняла усталые чистые глаза к небу, призывая в свидетели своей невиновности господа бога. — И ты, дядя, туда же. Да меня, — решила огорошить старика, чтоб не совал нос в чужие дела, — уже вызывали на Петровку по поводу этого Коли. Его обгорелую машину с останками водителя внутри нашли в соседней области. А я-то при чем? Да и зачем мне женатый мужчина? Зачем мне его проблемы, его беременная жена? Ты же знаешь мои принципы. Я с женатыми не сплю, — похамила немножко Злата. — И потом, что такое — статист Коля? Статист — для меня. Кстати, как там с билетами во Францию? — задала она вопрос по существу, а не по ерунде какой-то.

Басманов-Маковский молчал, откровенность племянницы «переваривал». Усы, которые он всегда холил и лелеял, а женушка Лизонька всемерно помогала ему в этом тщеславном занятии — шампуни специальные для усов покупала, сейчас висели, а не топорщились. В их черных, подкрашенных прядях Злата заметила несколько седых волос. Ей стало Василия Сергеевича жалко.

— Ну, не расстраивайся, дядя, — она встала, обошла стул, на котором сначала восседал, а теперь горбился Басманов-Маковский, обняла его за плечи. — Это год какой-то неудачный для нашей семьи выдался. А потом все образуется.

— Да-да, — погладил ее руки Василий Сергеевич — Год такой. Как мне тяжело без Артема.

Злата выпрямилась.

— И мне — без папы.

Василий Сергеевич в душе содрогнулся. Очень хотелось ему спросить у Златы, когда она свой золотой кулон в виде льва потеряла? И почему на том льве запеклась кровь?

«Потому что лежал он рядом с убитым Артемом в луже крови, когда я обнаружил еще не остывшее тело брата», — и так, без Златиного объяснения, знал Василий Сергеевич ответ на второй вопрос.

А первый и задавать боялся, и смысла не было. Артема уже не вернуть. А Злата — тоже Басманова. Ее, как басмановский генофонд, беречь надо.

— А ведь ты знала, что Мирра — в Любимске, уже после похорон Артема, — сказал он вдруг скорее себе, чем племяннице. — Ты спрашивала у меня о ней перед моим с Лизонькой отлетом в Испанию. Это было как раз на той неделе, о которой спрашивал тебя следователь, интересуясь, где ты была. Как раз на той неделе, когда пропал статист Коля.

Злата за его спиной молчала, почти перестала дышать. О, она прекрасно поняла, что Василий Сергеевич ее обвиняет.

— Знаешь, чего мне больше всего сейчас хочется? — спросил он с тоской о невозможном, не услышав правдоподобного ответа из-за спины. — Чтобы ты на той неделе действительно никуда из этого дома не уезжала.

Оба они послушали, как шлепает мокрая тряпка по полу — с другой стороны дома. Когда звук шлепающей тряпки стал невыносим, Басманов-Маковский не выдержал первым и сказал, успокоил Злату, как будто извинялся за боль, которую родному существу причинил:

— А для поездки во Францию уже все готово. И билеты куплены.

Не в состоянии больше ощущать Златино присутствие рядом с собой, Василий Сергеевич тяжело поднялся. Не оглядываясь, он пошел к портретам предков, чтобы с ними посоветоваться — правильно ли все, что он делает?

Но и Златы в комнате уже минуту, как не было. Она убежала к заросшему тиной озеру, к болотцу, на котором, так она думала в детстве, читая о Шерлоке Холмсе, жила собака Баскервилей. Под раскидистой ивой, у самой воды, Злата плакала. Ее осудили, она — нехорошая. Она — плохая, она убила. Одно дело только самой знать, что убила. Тогда все кажется и не таким страшным, кажется сном, будто и не было ничего наяву.

«Сама себя осужу, сама себя и убитых пожалею, сама объясню и забуду», — вот так жила Злата до этой минуты.

И совсем другое дело понимать, что кто-то еще точно знает, что ты совершила мерзость — лишила кого-то жизни. Да не кого-то — Мирру, статиста.

«Не тогда я стала плохой, когда убила. А сейчас, когда обо всем знает дядя».

Вот отчего плакала Злата, прижавшись щекой к стволу ивы, с остатками слез на глазах, тихо смотрящая в тухлую воду. Как будто была васнецовской Аленушкой.

«Дядя старый. Он скоро умрет, — вытерла слезы Злата. — И Лизонькин час не за горами. А детям своим они не расскажут. И все утрясется, забудется. Сколько же мне страдать? И где, черт побери, дискета?»

Она еще посидела у озерца, у болотца, у ивушки. Час прошел, комары зажрали. С пудовым сердцем, грудной жабой, которая наверняка у нее уже внутри сидит, беспокоит ее, вернулась Злата, таясь, в дом. Она бухнулась в кровать не раздеваясь — чтоб побыстрей день прошел: долгий, ненужный. Она от него отказывается: спит.


В роли поломойки Надежды Петровны Катюша была великолепна: надраенный ею пол блестел так, что по нему в обуви ходить было страшно.

— Окна помой, — приказала Леночка, на минуту спустившаяся из спальни, где она читала никак не засыпающему Грише сказку о Гулливере.

Сказка была неинтересной, многие слова Леночке казались непонятными, и произносить их было трудно, сплошное мучение. Но книга Свифта стояла на библиотечной полке сына — ее перед смертью подобрал Артем Сергеевич, значит, труднопроизносимого и мало понимаемого Леночкой «Гулливера» следовало для развития ребенка прочитать во что бы то ни стало.

— Обязательно вымою, — обрадовалась, а не огорчилась Леночкиному приказу Надежда Петровна.

Чем дольше Катюша будет бывать в доме Басмановых, тем ей же лучше.

Василий Сергеевич собрался кому-то звонить, потому что подсел к телефонному аппарату. Катюша, натирая стекло на веранде, сделалась вся внимание. Леночка медлила, не уходила — у нее была своя надежда на лучшее, свой резон. Вдруг Гриша не дождется ее и уснет, задумавшись, и ей не придется корячиться умом, читая скучную книженцию. Василий Сергеевич Леночку поздно заметил. Заметил, хотел дать отбой, но на другом конце провода важный человек уже снял трубку, сказал: «Вас слушают». Услышав голос, Василий Сергеевич про Леночку на минутку забыл, а про Катюшу, натирающую открытые для удобства мытья и еще кой-чего окна, и раньше не помнил. Она для него как прислуга не существовала. А зря!

— Здравствуйте, Матвей Исаевич, — услышали Катюша и Леночка.

Вторая любопытно повернулась на голос Василия Сергеевича. Кто такой таинственный для Катюши Матвей Исаевич, Леночка знала — ей стало интересно. Она была еще не очень культурной молодой женщиной и не понимала, что подслушивать чужие разговоры нехорошо. Артем Сергеевич рано умер, не успел воспитать жену в традициях семьи. Неприятно удивленный некорректным поведением Леночки, Василий Сергеевич решил не откладывать дело в долгий ящик и сразу после разговора с прокурором указать вдове брата на недопустимость того, что она делает: неприлично стоять и подслушивать, выпучив глаза и открыв глупый рот, стараясь понять, о чем он, Василий Сергеевич, беседует с главным прокурором страны.

А Леночке действительно было жутко интересно, как родственник-режиссер жалуется Максиму Исаевичу, которого она несколько раз видела по телевизору, на сельского следователя — некоего Раскольникова, который жить не дает спокойно семье Басмановых, задавая вопросы ему и дочери Артема Сергеевича.

— Мы с радостью ответим на любые вопросы умнейших и благороднейших работников МУРа, — с достоинством нерядового гражданина своей страны дал понять Василий Сергеевич по жизни подозрительному прокурору: работа у него такая — всем не верить. — Я, надеюсь, имею право быть допрошенным — даже так, — если это необходимо, компетентными людьми, профессионалами розыскного дела? — голос режиссера нарочно невольно дрогнул, как будто его обидели, а он хотел, да не смог обиду от прокурора скрыть.

Прокурор буркнул тещей главного героя из телевизионной передачи о нас, дураках, — «Окна»:

— Я разберусь. Всего доброго.

Василий Сергеевич послушал гудки, подумал: «Эх, власть, власть, никак без тебя не живется», порадовался, что Леночка еще не успела уйти и он на нее свой гнев обрушит.

«Ох, обрушит», — с наслаждением, потому, что срывался, потому что чувствовал, что срывается наконец, больше невмоготу ему держать в узде нервы, потрепанные событиями этого дня: Раскольниковым, Златой, Леночкой.

— Леночка, — позвал он юную, глупую родственницу. — Иди-ка ко мне. Что скажу тебе, девочка.

Надежда Петровна, она же Катюша, чуть в таз не свалилась, стоявший под вымытым окном, когда услышала, как Кинг-Конг Сергеевич зарычал, закричал, ногами застучал, уча Леночку уму-разуму. Та, плача, хотела убежать, да властный окрик наставника остановил ее:

— Стой. Сядь. Отвечай. В тот день, когда Артема убили, ты где была?

— В спальне, — затряслась Леночка. — Гришу укладывала. «Гулливера» ему читала.

— Так до сих пор и читаешь? Ну, ладно. Ты видела, как Злата уехала? — вперился в Леночку подозрительными глазами — стал похож на Матвея Исаевича по телевизору.

— А как же? — Это Леночка помнила точно. — Она пришла ко мне попрощаться. Сказала, что уезжает в Москву.

— Зачем? Ты сама видела, как она уехала? — «выстрелил» он в родственницу — глупая, глупая Леночка — два раза подряд вопросами.

Леночка первый вопрос забыла сразу же. На второй попыталась ответить, что помнила.

— Нет. Но я слышала, как она садилась в машину, громко хлопнула дверью. Машина завелась и уехала. Не сама же, без хозяйки, она уехала.

— Да, это верно, — пришлось согласиться Басманову— Маковскому.

Он вжился в роль следователя, который допрашивает: ему нельзя останавливаться, иначе противник опомнится, может замкнуться, обидеться, заплакать. Тогда уж — прощай, правда.

— А парень стучал топором, когда машина уезжала?

— Откуда я знаю? Не помню, — вроде бы недовольно ответила Леночка, приходя в себя, храбрясь и доморощенного следователя посылая подальше.

— Стучал. А потом перестал стучать, — послышался голос Гриши. — Мама, ты скоро?

Мальчик, лицом и фигурой похожий на Артема Басманова, спустился из спальни по лестнице вниз, стоял в дверях и услышал вопрос и ответ матери.

— Ты это хорошо помнишь? — другим голосом, ласково, как ребенка, спросил Василий Сергеевич любимого племянника — семя Артема.

— Ну да, — почесывая плечо, укушенное комаром, уверенно ответил любимый всеми Басмановыми мальчишка. — Начались «спокушки». В студию пришла Оксана. Она мне нравится, мама, — отвлекся он на секунду от темы вопроса. — Я тебе сказал: «Сделай погромче, а то ничего не слышно из-за стука». А тебе вставать было неохота, ты и не стала громче делать, ответила: «Вот уж и перестал стучать». А, когда «спокушки» кончились, тут ты, дядя, приехал.

— Точно, — со счастливой материнской улыбкой подтвердила рассказ сына Леночка. — Так и было, — но тучка воспоминаний набежала на ее чистый глупый лобик, велела предположить, заставила всхлипнуть. — Наверное, этот ненормальный тогда и пошел…

— Папу убивать, — жестоко, как только маленький мальчик может, сказал за маму сын Гришенька.

Леночка беспомощно захлопала глазками на Гришеньку, метнула в Басманова-Маковского, еще больше жестокого, чем Гриша, злой взгляд.

«А потом удивляемся, почему дети кошек мучают и лягушек надувают», — хотела назидательно сказать Василию Сергеевичу молодая мать, сбить с него спесь.

Ну, ничего, еще будет случай, скажет. Припомнит ему разнос и допрос.

— Ну, все, что ли? Можно мне теперь уйти? — спросила Леночка дядюшку Гришеньки, ударив голосом по слову «теперь».

— Пятнадцать минут «спокушки» идут, — стал что-то высчитывать Василий Сергеевич.

Леночка не уходила, ждала. И Гриша без мамы не шел спать.

Басманов-Маковский очнулся, опомнился. Тяжко ему, вот и озверел совсем. Родных своих, самых беспомощных, кого защищать должен, подверг обструкции, устроил, понимаешь, суд Линча.

— Идите, — сказал громко, а вслед прошептал: — мои дорогие, мои славные. — «Леночке, — подумал, — подарю завтра золотую безделицу. Она и забудет сегодняшний день. Леночка — добрая. Глупая, но добрая. Гриньке тоже придумаю классное развлечение. Артем меня за этот разговор простит».

Дети ушли. Басманов-Маковский закрыл глаза, начал подсчитывать, сколько времени было в запасе у Златы от момента, когда она уехала из дома на желтой, заметной машине до приезда его, Василия Сергеевича. Пятнадцать минут. Чего тут считать? Пятнадцать минут идет передача «Спокойной ночи, малыши». Спокойной ночи, Артем Сергеевич. Прости меня за худые мысли о Злате. Даже если она оставила машину за углом дома, в кустах, и вернулась, прошмыгнула в калитку, обратно, то и тогда не смогла бы спокойно убить Артема. Потому что в саду в тот момент находился Сережа, стучал топором. Стоп. Гриша сказал, что — уже не стучал. Что же он делал? Что бы ни делал, он был в саду, на своем рабочем месте, когда сам Василий Сергеевич приехал. Сережа был в саду, в руках у него — не топор. Что же он держал? Молоко. Бидон с молоком.

Василий Сергеевич крякнул, будто подавился. Очень хотелось ему вскочить и забегать по веранде, закружиться волчком. Он был режиссер и раскрыл преступление. Если бы он снимал фильм о тяжком преступлении, срок за который — лет десять, имея исходные данные, аналогичные убийству брата, он придумал бы эти детали. Детали решают все. Бидон молока. Кулон в виде Льва. Златин кулон. Она потеряла его в тот же момент, когда умер Артем. Злата тоже сейчас режиссер. Очень хороший, надо сказать. Судя по фильму, снятому ей. Фильму, отправленному на фестиваль, на внеконкурсный показ молодых талантов. Злата — чудовище, но она — Басманова. Артем — брат, но он мертв. Василий Сергеевич режиссер, но он раскрыл убийство Артема. И самое главное «но» — об этом он никому не скажет. Даже Злате. Бедная девочка. Как ей жить-то теперь?

Василий Сергеевич устал. Ему очень хотелось уехать отсюда — от Златы, от дома, от сада. Но он, как проклятый, продолжал вспоминать тот убойный день — иначе его не назвать, если видеть своими глазами кровь и седые волосы Артема на топоре. И каждая новая деталь, ранее пустяковая, ранее — сама по себе ничего не значащая, соединившись теперь с другими самостийными деталями — господи, как их много, как их проглядела милиция, — образовывала, дополняла крепкую цепь преступления, да, может быть, и — не одного. Василий Сергеевич растерялся, побоялся запутаться в мыслях о Мирре и статисте, о котором у Златы спрашивал только что настоящий следователь по фамилии Раскольников. Раскольников — это тот, что старушек убил, зарубил топором век назад. Теперь вот спираль времени сделала новый виток — Злата убила старичка, топором зарубила отца. Жестокое время, особенно для молодых.

Василий Сергеевич понял, что пытается Злату оправдать, поминая время. Но, помимо его воли, вспоминалось, как в тот день, хуже которого в его жизни не было, Артем позвонил брату, сказав, что хочет с ним посоветоваться на важную тему.

— Это касается только троих — меня, тебя и Златы. Дочь уже приехала. Если можешь, не задерживайся.

А он задержался. Через час ему позвонила Злата, спросила, где именно он сейчас.

— В дороге, — ответил Василий Сергеевич.

— Где именно? — опять уточнила Злата.

Басманов-Маковский назвал поворот, от которого до поселка, где жил Артем, езды было двадцать минут.

— Она высчитывала время, успеет ли убить до моего приезда, — сделал вывод Василий Сергеевич. Он сделал, он сделал вывод. Как же ему-то с ним жить?

Можно было разложить убийство Артема Златой по минутам, по полочкам, засунуть каждую детальку-улику на свое место, но — зачем? Это — дело милиции, важного Матвея Исаевича — детальки незначительные выискивать и превращать их в существенные, в неопровержимые улики.

За это Матвею Исаевичу — слава, почет, награда от президента. Василию Сергеевичу одно осталось — понять, почему Злата убила? О чем говорил с ней Артем, не дождавшись брата? На сумасшедшую Злата не похожа. Сумасшедшие такие хорошие фильмы, как она сняла, не делают. Сумасшедших не посылают на кинофестивали в качестве молодых талантов России. В любом случае, Гришу и Леночку надо отсюда увезти до поры до времени.

Вынув из внутреннего кармана легкого летнего пиджака коробочку, Василий Сергеевич открыл ее, посмотрел на золотой кулон в виде Льва — знак Златы по гороскопу.

— В любом случае… В любом случае…


Катюша осталась на веранде одна. Басманов-Маковский, плешивый старик с крашеными черными усами, забрав своих родственников и их вещи, уехал в срочном порядке. Как будто бежал и опаздывал. Злату с собой он не взял. Как следовало из подслушанного Катюшей разговора Басманова-Маковского с Леночкой о дне убийства Артема Басманова, Злате режиссер не доверял. Потому и не взял.

«Вот так да, — поражалась Катюша, сидя на веранде, отдыхая, — окно сверкало, выделялось чистотой и прозрачностью из остальных окон дома. — А мне-то что делать теперь?»

Беседа Катюши со Златой в том виде, в каком раньше ее представляла Маслова, надеясь еще на случайное совпадение событий, теперь абсолютно стала невозможна. «Бить» на порядочность Златы, просить ее замолвить за Катюшу словечко перед милицией, сказать правду об их «сотрудничестве», Златы и Катюши, в Любимске — значило подвергнуть свою жизнь еще большей опасности, чем та, которая ей сейчас угрожала.

Злата убила отца, переступила запретный порог. Так поняла Катюша, моя окно и слушая голос усатого режиссера, который все спрашивал, спрашивал Леночку о том дне и о Злате, хотя уже было ясно-понятно, кто виноват и что делать. Катюшу так и подмывало выйти из своего укрытия, предстать перед светлыми от очевидной боли очами Басманова-Маковского и сказать ему:

— Хоть вы и большой, известный режиссер, и многие ваши фильмы мне нравятся, а не знаете того, что мне известно, как Злата в траве пряталась после того, как вашего брата топором убила.

Катюша вздохнула.

«Если бы Басманов-Маковский заговорил в милиции, да Сережа — вслед за ним, через хорошего переводчика для глухонемых, да я бы рассказала, как Злата дискету искала у Мирры, все бы тогда и сошлось на ней. Кроме пистолета «ТТ». Как ни крути, пистолет у меня.

А если его обнаружат у Златы, в этом доме? — внезапно спросила себя Катюша. — Подбросить «ТТ» для меня — пара пустяков. Принесу и подброшу. Какая я стала сволочь! Но что же мне делать?» — думала она, бежала по жаре, не замечая, что тушь потекла, что парик самую малость свалился с макушки, набок съехал, обнажив родной цвет Катюшиных волос.

Тети Зины в доме не было. Бабушкина подруга, в сопровождении участкового и какого-то приезжего мужичка, ушла к соседке Дусе. Но об этом Катюша узнала не сейчас.

Пистолет был в сумке, завернут в толстую газету. Катюша переложила боевую игрушку в целлофановый пакет, засунула пакет в белый передник, выскочила из дома как ошпаренная. Надо успеть, пока в доме Басмановых — тишина. Злата спит, а иные сбежали. Самое время себя обелить, а настоящего преступника очернить. Пусть потом Злата объясняет, как оружие убийства у нее в доме оказалось. Спасибо ей за науку и методы — научила Катюшу действовать.


Злата проснулась от грохота. Это во сне на нее отец упал. Сердце надрывалось, болело. Дневной сон — он всегда нехороший, всегда небылица приснится. На этот раз во сне Злата оказалась на дне колодца, который одновременно являлся помещением с домашним кинотеатром. Златин фильм съехались смотреть отец, Мирра, статист Коля, незнакомая старуха по имени Кассандра и двое безымянных молодых людей — их лиц Злата не помнила. Фильм зрителям понравился. На радостях мертвые потребовали водки в разлив. Отец тоже напился и пополз, как таракан, по стене колодца, взбираясь по лестнице наверх — к свету. Оттуда, из круглого начала колодца, высовывали головы Василий Сергеевич, Гриша, Леночка, Лизавета вязала носок, Катюша Маслова. На их зовы и лез пауком Артем Басманов, умудряясь ползти и шататься вдрызг пьяным. С высоты глубокого колодца он грохнулся вниз. Злата поздно подняла голову, увидела, как отец в виде чего-то четырехугольного, похожего на курдюк с водой, шкаф, кожаное мексиканское кресло падает прямо на нее. Она не успела отбежать, и отец ее придавил.

Злата проснулась от грохота, поняла, что лежит на левом боку, что тело ее так затекло, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Она перекатилась на другой бок, свалилась с низенького дивана, услышала — что-то упало в ответ. Злата прислушалась — кто в доме есть? — и вышла из своей комнаты.

В доме хозяйничала молочница Надежда Петровна — ходила на цыпочках, открывала шкафы, заглядывала вовнутрь, в один из шкафов, поближе к стене, затолкала что-то тяжелое в газете. Картина происходящего была для только что проснувшейся Златы настолько нереальной, что она на секунду засомневалась — может, и это сон, его нелепое красочное продолжение. Она, стоявшая на внутреннем балконе второго этажа, спокойно вышедшая из своей комнаты босиком — оттого и не почуяла ее присутствия Надежда Петровна, даже не спряталась, когда все, что внизу происходит, увидела, — досмотрела фильм до конца. Только когда Надежда Петровна подняла голову и, увидев Злату, остолбенела, зритель решил в действие фильма вмешаться — очень уж со многим он был не согласен. В белой, до пола, ночной рубашке Злата, похожая на привидение, медленно, как лунатик средь бела дня, спустилась по ни разу не скрипнувшим ступенькам вниз, обошла молочницу Надежду Петровну, достала из шкафа пистолет. Поглядев на него — бедного, в грязных газетах, Злата представила картину Рембрандта «Возвращение блудного сына». Наверное, сон продолжался, раз она так подумала. Оттого терять ей было нечего — во сне случаются страшные вещи. За них спящий разум не может отвечать перед судом.

Наведя пистолет на Надежду Петровну, Злата бы выстрелила не задумываясь, да сбил ее с толку рыжий парик и потекшая тушь. К тому же очки Катюша у тети Зины на столе забыла. Злата присмотрелась к Надежде Петровне и все с грустью поняла — перед нею, собственной персоной, стояла корреспондентка из Любимска Катюша Маслова. И хотела бы Злата забыть ее имя, да не получалось — роман «Воскресение» Толстого она иногда на досуге перечитывала, чтобы быть образованным человеком, интеллигентным. Грусть же попала в ощущения Златы не случайно. Грустно браться за старое — людей убивать, ненужных свидетелей. А повод хороший — убить вора из пистолета, за которым кровавый след тянется.

— Где все? — спросила Злата Катюшу, держа ее на мушке.

— Уехали. Тебя боятся, — ответила Катюша, отходя от наведенного на нее дула подальше, медленно, чтобы Злату не «разбудить», не взволновать.

Злата усмехнулась, ей стало еще грустнее. Теперь непонятная, как первая любовь, грусть возникла в ней по поводу дяди.

«Василий Сергеевич. Дядя. Да кабы знал ты всю правду обо мне, так разве уехал бы отсюда, оставив мне дом? Ты бы тотчас же вызвал большой наряд милиции и своего друга — самого Матвея Исаевича, чтоб они меня надолго изолировали от общества. Но до тех пор, пока я — родня твоя басмановская, будешь ты покрывать меня и молчать. Значит, и верно, родня ты — мне, значит, и ты — такой».

Пока Злата отвлекалась на думы о Басманове-Маковском, Катюша успела прикрыть живот тазом. Она очень хорошо помнила, в каком месте на трупах в Любимске зияли дырки, из которых теплая кровь вытекала. Так что, когда Злата выстрелила, подумав о Катюше: «Пора и честь знать», пуля попала молочнице, а по совместительству — поломойке, прямо в железный старенький таз, потом в толстую подкладку, для утолщения внешнего вида подложенную тетей Зиной и Дусей хохочущими, потом уж — в живот, тоже не худенький.

Услышав неприятные, опасные звуки, словно из-за тридевяти земель, из тридесятого царства, явился в дом в сей же час добрый молодец в джинсовой рубашечке.

«Куплю ему новую. Что он в одной-то все ходит», — подумала о храбром Родионе Раскольникове умирающая Катюша и, дернув себя за парик, — ап! — закрыла потекшие, черные от страха, слез и бессонных ночей последнего месяца, глаза.

Представление началось. Куча-мала получилась. Раскольников вывернул дочери великого режиссера всех времен и народов сильную, цепкую руку, а то бы она, как и планировала, ударила его рукояткой по морде. Он же не в форме, мало ли кто он? А может, сообщник преступницы Масловой, обманным путем заявившейся в дом, когда хозяева уехали?

Злата от боли вскрикнула, заплакала и окончательно проснулась. Ей было жалко свою вывихнутую руку, себя — за то, что ей так трудно живется и просто так ничто не дается, не то что другим — например, Леночке, — жалко Катюшу, случайно убитую, седьмую по счету. От количества трупов, по которым она шла к заветной цели — стать великим режиссером, как ее отец, Злате стало смешно, как веселой девахе, на околице села семечки лузгающей. Она и плакала — рука все болела, и смеялась, когда в доме появилась власть в лице участкового милиционера, на имя которого Злата писала заявление о краже гражданкой Масловой золотого кольца и пистолета «ТТ» — вот он, голубчик, нашелся. А колечко — того, тю-тю!


После несложной хирургической операции пулю, попавшую Катюше неглубоко в живот, извлекли. Рану зашили. Крепкий организм подозреваемой в нескольких смертных грехах Масловой быстро пошел на поправку.

Следователь Раскольников в срочном порядке был отозван начальством в Любимск и за превышение должностных полномочий от дела Масловой отстранен.

— Ну, чего тебя к хорошим людям — друзьям прокурора — в гости понесло? — снова и снова приставал к нему Сыроежкин, чесался по старой памяти. — Ведь и так все ясно — виновата Маслова. И отпечатки пальцев на «ТТ» ее есть, и все четверо убиты одним способом, и сбежала она. Если человек не виновен, зачем ему от нас бегать? И мотив у нее был убить своего мужа. Он, по словам соседки, собирался с ней разводиться. А накануне убийства приходил к Масловой в гости поговорить, да разговор у них вышел бурный, на повышенных тонах. Не хотела, видать, Маслова мужа от себя отпускать, а он к ней снова, да еще с любовницей, явился. Вот и не выдержали нервы у дамочки. В общем, ты отдыхай, иди в отпуск, по закону тебе положенный. А я это дело сам раскрою, доведу до ума.

Глядя на радостного, энергичного, почти не пьющего начальника Любимского УВД, Раскольников подумал:

«А ведь он страшный человек. Хоть и смешной на первый взгляд. То в муравейник упадет, то портрет президента в количестве двух штук и портрет генерала Половцева в кабинете повесит. Ну, первого еще куда ни шло — все так, по моде, делают. А Половцева — зачем? Смех. И главного не понимает, что смеются-то не над ним. Над всеми нами, и надо мной — тоже, смеется народ-посетитель».

— За раскрытый взрыв в «Полете» тебе мое отдельное спасибо, — сказал Сыроежкин и подал Раскольникову руку. — Спасибо! Какая, понимаешь, трагедия у людей оказалась. Да! Сложная штука — жизнь, не всякому в руки дается, — зафилософствовал хвастливо.

У него-то, он был уверен, жизнь удалась, заладилась.

О прошлых победах Раскольников в данный момент не думал. Он просто пытался быть объективным.

— Злата Басманова тоже стреляла Масловой в живот — я сам видел.

— Совпадение, — махнул рукой Сыроежкин на факт и на Катюшу, лежащую в Москве, в больнице.

— Убитая Мирра Совьен была членом семьи Басмановых.

— Ну и что? — жест повторился.

— Она приехала в Любимск писать книгу об убитом Артеме Басманове. В нашем городе ее интересовала одна из умерших жен режиссера, сестра Кассандры Радловой — той самой убитой вместе с Миррой старухи. Вот показания Масловой. Путем шантажа и обмана Злата заставила ее следить за Миррой, просила выкрасть у француженки какую-то дискету. Вот показания дежурного администратора в гостинице «Сатурн» — они подтверждают рассказ Масловой о ее беседе с Совьен.

— Ну и что? Ну и что? Ну и что? — И столько оттенков в голосе, столько различных эмоций услышал Раскольников дальше, что просто голову опустишь. — Ты, подполковник, полковником стать не хочешь. Басмановых трогать нельзя. Пойми. Мы, конечно, не в Индии, но они — каста. Неприкасаемые. Конец твоей Масловой. Да что ты за нее так переживаешь? Как будто она тебе родственница. Ну, все, утомил ты меня. Иди. Куда пошел-то? Иди в бухгалтерию, бери отпускные: я распорядился, чтоб тебе выдали премию за «взрыв» в «Полете». Ехай к Черному морю.

«Конец твоей Масловой, конец твоей Масловой», — билась у Раскольникова кровь в висках.

Навстречу, идя по коридору управления, ища кого-то, заглядывал в кабинеты участковый четвертого отделения Миша Солдаткин.

— Здравствуй, Миша, — сказал Раскольников. «Конец твоей Масловой», — звучала в нем прежняя песня на слова Сыроежкина.

— Здравствуйте, — Миша обрадовался. — А мне сказали, вы уже — в отпуске.

— Правду сказали. С сегодняшнего дня, — с лицом, не похожим на радостное Мишино, слушая свою песню, ответил Раскольников.

Миша замялся. Он был хорошим работником. Раскольников его ценил, поэтому, несмотря на свое угнетенное состояние духа, Мише решил помочь. Он развернулся на сто восемьдесят градусов, пошел не в бухгалтерию — за своими копейками, а — в кабинет, повел туда Мишу.

— А я уж не знал, к кому обращаться с открытием, — простодушно доверился Миша Раскольникову и облегченно вздохнул: успел, добрался до нужного адреса.

— Вечный двигатель изобрел? — не пошутил, а спросил серьезно, в тон настроению, следователь.

— Лучше, — почти шепотом, тоже серьезно, ответил Солдаткин и рассказал подполковнику быль.

Клава-огонь потерпела полное фиаско: Миша Солдаткин решил ее наконец посадить. Ну, сколько же можно терпеть ее художества? Ведь дом за домом, дача за дачей полыхают, когда рядом, на расстоянии зажженной спички, оказывается Клава — жена двух бомжей.

Хромой Вася Теркин жить без подруги не мог. Потому, в тот же день узнав о намерениях участкового Миши дать Клаве срок, нашел себе новую пассию — простую, тихую, без яркого имени. Но такие-то тихони крепче всего на сердце ложатся. Словом, забыл Вася Теркин веселую Клаву-огонь. Цуцик — второй муж — обрадовался. Вот и разрешилось все само собой. Вот и остался он у единственной Клавы один. Теперь он покажет себя, покажет. Поймет любимая, как Цуцика недооценивала, как зря им пренебрегала, предпочитая Васю Теркина.

— Слышь, участковый, — высунул голову из-за двери Мишиного кабинета в четвертом отделении милиции вымывшийся на колонке Цуцик.

Волосы цвета зрелой пшеницы высохнуть не успели, да еще ветер взлохматил их — смешно выглядел Цуцик: волосы дыбом стояли, глаза от страха, что в милицию сам пришел, округлились.

— Я показания дать хочу, если Клаву в последний раз отпустишь.

— Ну, проходи, садись, говори, — важно ответил Миша.

— Хитрый какой. Ты мне расписку дай, что Клаву отпустишь.

— А не то? — усмехнулся Миша.

— А не то не скажу, чего знаю.

— Не могу я тебе такую расписку написать, — вздохнул участковый Солдаткин. — Права такого не имею. Да и расписка, которую ты требуешь, без нотариуса все равно недействительна. А нотариусу деньги надо платить. Есть у тебя сто рублей?

— Сто рублей? — покачал головой Цуцик, задумался.

«Большие деньги. Но Клава-огонь того стоит».

— Найду! — согласился Цуцик. — Пиши мне расписку.

Миша Солдаткин присмотрелся к бомжу повнимательней, подумал грустно:

«Бомжи — тоже люди. Хоть и живут в параллельном нам мире, а общего в чувствах много. И кому это понадобилось разделить людей на миры? Жили когда-то общим котлом, и ничего — все сыты были».

— Ладно, — согласился хороший человек, а не просто законник Миша. — Если важное что скажешь, отпущу твою Клаву. Слово даю. В последний раз! Тебе на поруки. Отвечаешь за нее?

— Да я… Да Миша… Товарищ участковый… Господи боже мой…

— Ну, ладно-ладно. Проехали. Слушаю.

Цуцик высморкался в кулак, вытер конечность об штаны и рассказал, что видел бабу, которая двух старух в их дворе замочила. Во дворе, где они «банки» чистят. «Банки» — это мусорные бачки. У каждой банки есть свой хозяин.

— Это я и без тебя знаю, — отмел несущественное Миша. — Что за баба-то? Опиши. Ты сам видел, как она убивала?

— Сам он не видел, как убивала, — сейчас рассказывал про свой разговор с Цуциком Миша Раскольникову. — А вот пистолет в руках женщины в белой «девятке», припарковавшейся ближе к углу дома, в котором убили француженку и местную пенсионерку-актрису, видел, как я вас сейчас вижу — в лицо. Я показал ему фотографию объявленной в розыск Масловой.

Раскольников представил лавину снега, которая сорвалась с вершины Джомолунгмы и катится, хочет добраться до одинокого путника, чтоб поглотить его вместе с деревьями. Он так же представил чувства странника, свои чувства. Речь пошла о свободе Катюши. Да или нет.

— Цуцик сказал: «Не-е, это не та баба. Та была больше, красивая, и глаза у нее — тоже красивые, но злые. А эта — простая, обыкновенная. Такой не убить».

Снежная лавина до Раскольникова не докатилась, погибла в пути. Одинокий путник жив остался.

— Где твой свидетель? — спокойно, как будто он ждал и дождался чуда, спросил у Солдаткина следователь.

— В камере вместе с подругой сидит, вас дожидается.

— Встали, пошли, — приказал Раскольников.

Миша поднялся. Раскольников думал. Вспомнил, куда положил журнал о кино, подаренный ему режиссером Басмановым, когда он Злату свою обеливал, все семейство свое осиное нахваливал: и этот хорош, и тот удался, зря вы на нас, Басмановых, бочку катите. Вот он, журнальчик, — так себе, красочный. Особенно на обложке была хороша молодая талантливая Злата.

Найдя, что искал, Раскольников вышел. Миша — гордый — рядом поторапливался. Песню Сыроежкина о Катюше (ах, он еще и песни пишет, и портреты президента по стенам развешивает, и в муравейники падает — талант, во всем талант) Раскольников не забыл. Но теперь она звучала по-другому — как эхо прошедшей войны. Торжественно. Будет что ему, Родиону, и Катюше на старости лет вспомнить.


Семья, состоящая из Цуцика и Клавы, в камере была занята важным делом — обедом. Благодарная жена отдала свой кусок черного хлеба Цуцику, тот пайку не брал. Клава настаивала: хотела делом доказать свою любовь ему навсегда. Еще минута, и она доказала бы это силой.

— Цукерман, на выход, — крикнул в открывшуюся дверь после звона ключей конвоир.

Клава удивилась: «Кого, кого?», и Цуцик тоже удивился: давно его так, по-граждански, не называли.

На столе участкового Цуцик увидел несколько фотографий. Кроме них, в кабинете, как и положено, в качестве понятых присутствовали посторонние люди. Злату Басманову свидетель опознал на оторванной от журнала обложке сразу.

— Вы уверены, что это именно та женщина, которая сидела в белой «девятке» и в руках ее был пистолет? Посмотрите еще раз, внимательно, — спросил, предложил Раскольников, стараясь не выдать свое счастье.

Грусти и даже волнения в нем не было. Все это осталось в минутном прошлом — как эхо прошедшей войны. Были силы сдвинуть горы, повернуть реки вспять, если кто-то еще хоть пальцем тронет Катюшу, хоть краем мысли заденет ее. Это тебе конец, Сыроежкин!

— Она, — повторил опознание Цукерман. — Разве такое забудешь? — вспомнил он пистолет в лоб и свои мокрые штаны.

— Понятых прошу подойти к фотографии, посмотреть на нее, на ее номер, расписаться. Цукермана до моего распоряжения не отпускать.

Цуцик жалобно «мяукнул».

— Охранять, как ценного свидетеля.

Цуцик расправил плечи, придумывал, как себя — героя отличившегося, Клаве преподнести.

Сыроежкину подполковник больше не верил — крепко его напугало начальство. Скорее всего, из Москвы звонили — опосредованно, через генерала Половцева. Скорее всего, сам прокурор и звонил, дружбой с которым, для него — просто Матвеем Исаевичем, хвастался в беседе с Раскольниковым Басманов-Маковский.


Раскольников начал думать.

Когда он два дня назад не вышел на той станции, где жила Катюша, — сидел и смотрел из поезда, как перрон от него отъезжает, подполковник имел задачу — встретиться и разговорить непростого человека, крупную в отечественном киномире фигуру, знающего себе цену режиссера Басманова-Маковского. Именно Василию Сергеевичу был адресован единственный телефонный звонок из «Сатурна» убитой в Любимске Мирры Совьен. Известие о смерти родственницы — а такими Басманов-Маковский считал всех жен своего брата — привело режиссера в состояние крайней взволнованности. Он даже на фоне собственных переживаний последних двух месяцев, не относившихся к Мирре, проговорился:

— Я чувствовал, что-то должно случиться. Беда никогда не приходит одна.

«Ах, это он о смерти брата, — понял Раскольников по телефону и предложил встретиться. — Здесь вещи госпожи Совьен остались. Те, которые не важны для следствия».

— А книга? Где книга? — спросил уж при личной встрече со следователем из провинции отчего-то нервничающий Басманов-Маковский.

— Все документы пока приобщены к делу, до конца следствия останутся у нас, — мягко, чтоб сразу не выгнал большой человек маленького, сказал Родион Раскольников.

— У Мирры была, к сожалению, уже была — как легко привыкаем мы к словам в прошедшем времени, — своеобразная манера письма. Не знаю, по силам ли вам ее одолеть? Впрочем, тайну следствия я уважаю, поэтому имею только одну просьбу — с книгой, с записями госпожи Совьен быть поаккуратней. Об этом, о книге и шел у нас с ней разговор по телефону. Подробности? Вот они, ради бога.

Так и узнал Раскольников, что связало перед смертью, которая тоже их объединила, француженку Мирру Совьен и пенсионерку Кассандру Юльевну Радлову. Тайна, которую бывшая актриса намеревалась продать Совьен.

— Подробности частной жизни моего умершего брата, — так назвал тайну Кассандры виртуоз слов Василий Сергеевич.

— За них мы должны были расплатиться не деньгами из рук в руки, а помещением Кассандры Юльевны в элитный дом престарелых «Полянка». Я уже все узнал, все заказал, осталось узнать Мирре подробности частной жизни Артема и оплатить номер-люкс в «Полянке».

— И что, вы действительно собирались взять старушку на поруки? — подивился щедрости, доброте и честности режиссера Раскольников.

— Ну а как же? Кассандра Юльевна — наша дальняя родственница. Наш долг — помогать ближним своим, — совсем не рисуясь, ответил Басманов-Маковский, прояснил, так сказать, причины своего благородства.

Потом он не удержался, похвастался своей родословной, своим генеалогическим древом, расправившим ветви прямо в главной комнате квартиры на стене, чтоб всякому вновь вошедшему открывались, бросались в глаза корни древа Басмановых. И этот хорош, и тот. А кто не хорош, все равно Басманов. Потому уж — хорош.

— Вот наша Злата. Возьмите журнал, почитайте, — погладил Василий Сергеевич обложку, вручил гладкокожую прессу любимскому следователю, своих корней не ведающему.

— А вам не кажется странным, что сначала ваш брат погиб, потом — две ваши родственницы? — словно в раздумье спросил режиссера Раскольников.

— Ну что вы? — снисходительно, баритоном, ответил Василий Сергеевич, умевший выступать на людях. — Какая здесь связь? Возьмите, возьмите журнал. А вот на стене — фотография. Справа — я. Рядом — Матвей Исаевич.

— Я понял вас, — улыбнулся Раскольников. — Но мне, извините за настойчивость, придется задать вот этой красивой талантливой девушке, — он показал на обложку журнала, — вопросы. И в частности, о пистолете «ТТ», который у нее, по словам из ее же заявления в органы внутренних дел, похитила некто Маслова. Вам это имя незнакомо?

— Нет, — удивился Василий Сергеевич естественно. — И о пропаже пистолета, подаренного Артему министром внутренних дел, который сейчас на пенсии, я тоже впервые слышу.

— Тем более со Златой Артемовной придется беседовать. Я могу это сделать и в неофициальной обстановке. Съездим в поселок прямо сейчас?

— Да. Что ж делать? Вот казус Кукоцкого. Читали? Ну, вам и необязательно. Надо так надо, — вяло вздыхая, согласился Василий Сергеевич и посмотрел на фотографию прокурора.

«Ты далеко, друг, а этот товарищ близко. Выберу из двух зол меньшее», — куснув ноготь на мизинце, подумал режиссер.

Так подполковник Раскольников приехал в поселок в присутствии великолепного, простого, несмотря на известность, дяди, побеседовал со Златой, которая делала вид, что ей все равно, на кого смотреть, отвечая. На любимского Раскольникова ли, на окно ли, на стул ли — разницы нет.

Не узнав ничего нового, не поверив Злате, хулящей Катюшу, Раскольников, раз уж приехал в поселок — вот и хорошо, что приехал, — решил, пока время есть, заняться поисками Катюши, которая из этой местности ему позвонила. Он быстро нашел дом, где жил участковый — тот пил молоко от своей коровы, когда Раскольников к нему заявился с вопросом, кто у них в поселке приезжий есть? К кому из поселковых родственница приехала?

— Примерно такая, — сказал Раскольников и дал ориентировку на Катюшу Маслову.

— Нет, таких нет. Это точно. Если только кто тайно, не выходя из дома, живет. А так — нет, — начал отбрыкиваться, отнекиваться от следователя участковый, вытирая молоко на губах.

— А если подумать?

Участковый вздохнул, сказал: «Молока хотите? Свое, парное», начал приезжих гостей вспоминать и анализировать по памяти. Пока Раскольников пил, вспомнил троих женщин такого же на вид возраста, что и та, о которой вопрос задан.

— Давайте мы всех посмотрим, — предложил участковый сам. — Чтобы у вас и тени сомнения не осталось, что кто-то у нас в поселке плохой завелся. Тут все они рядом, недалеко от меня живут.

Третьей по счетуоказалась Катюшина тетя Зина. Она описала свою родственницу из Хабаровска, как рыжую, высокую и толстую молочницу, которая в данную минуту у Басмановых полы моет.

Раскольников припомнил:

— Да-да. Кажется, с ней я столкнулся недавно.

— И это — все? — повернулся Раскольников к участковому и как раз за его спиной увидел повешенную Катюшей на гвоздь красную шляпку-колесико с желтым цветком одиночества.

— Что ж это вы нас обманываете? — радостно спросил он у тети Зины, приютившей его беглянку.

Старушка заволновалась, покрылась красными пятнами — потому что ее уличили во лжи, предложила им сесть, рассказала о Злате, Катюше, Сереже, обо всем, что знала.

— Что же мне парень ничего не сказал? — строго, не веря старушке, спросил участковый, поглядывая на Раскольникова, — еще подумает приезжий, что плохо в поселке работа с населением налажена.

— А то вы не знаете, что он — глухонемой: слышать, говорить не может. А то вы не знаете, что он — даун: кто такому поверит? — рассердилась на обоих — участкового и Раскольникова — тетя Зина.

Как ей было Катюшу жалко!

— Ну, что ж, пойдем за Масловой, — встал, взял со стола свою тощую папку местный милиционер.

— Ну, что ж, — не вставая, сказал Раскольников Катюшиной «бабушке». — Ведите нас к Дусе с Сережей. Мы их показания запротоколируем.

Участковый вздохнул и подумал, что кончилась его тихая, мирная жизнь в поселке — грядут неприятности. Басмановы — сила, но и этот приезжий свое дело знает или не понимает, во что ввязывается. А он — участковый — меж двух огней, как березка во поле накануне сражения.

— А зачем Маслова к Басмановым ходит? — спросил после часа беседы с Сережей и Дусей Раскольников тетю Зину.

Участковый шел сзади, отмахивался от мухи.

— Молоко Дусино носит. Полы моет, — ответила тетя Зина честно.

— А по-честному? — как друг, спросил следователь.

Участковый боролся с мухой, отстал.

Тетя Зина чуть не проговорилась: дескать, пистолет «ТТ», непонятным образом оказавшийся в руках у Катюши на месте убийства, подложить надо бы Злате обратно. Пусть сама и объясняет милиции, как из него людей порешили. Милиция — не совсем дура — заинтересуется Златой. Может, и поймет, что она — не белая, а черная.

— Хочет… А я почем знаю? — ответила тетя Зина хмуро. — Вот и пришли. Вот он, дом режиссеров Басмановых.

Раскольников послушал нехорошую тишину. Катюши и Златы, а также Василия Сергеевича, кажется, дома не было. Басманов-Маковский уехал? Точно, машины нет. Подполковник оглянулся — права нарушать границу чужой частной собственности без спросу хозяев у него не было. Но участковый — пока не свидетель нарушения — он все еще борется с мухой.

— Идите домой, — шепнул подполковник тете Зине.

Сам же открыл калитку, ринулся в чащу басмановской травы.

Он вовремя подкрался к дому, заглянул в окно, увидел картину еще одного Златиного преступления — басмановское отродье собиралось убить Катюшу. Если б не таз, которым его любимая сообразила, успела прикрыться, Раскольников бы опоздал на свою свадьбу, о которой давно уж мечтал. Не было бы с кем сочетаться законным браком.

Участковый, бросивший бесполезное занятие, услышав грохнувший выстрел, тоже кое-что увидел: как Злата боролась с Раскольниковым. Самое главное он пропустил — кто и в кого стрелял, и в какой очередности все, что здесь было, происходило.


Московскому дознавателю, не Раскольникову, Злата наговорила про Катюшу кучу гадостей и лжи. Та вроде бы хотела ее убить, прокралась под видом молочницы в дом с пистолетом. Хорошо, что Злата проснулась. Сидевший в коридоре, вызванный по просьбе Златы Василий Сергеевич схватился за голову, думая, думая, думая… Прооперированную Катюшу из больницы в тюрьму пока взять не могли. Там она и лежала, уже не ожидая ничего хорошего.

А Раскольников, получив строгий приказ начальства приехать в Любимск, в нем и сидел, в кабинете Миши Солдаткина. В отличие от Катюши, он теперь надеялся только на лучшее, твердо знал, что Злату Басманову вот-вот прищучит.

Очень не шла ему роль просителя и ябедника, но ради Катюши Масловой Раскольников был готов и на это. Как он добился скорейшего приема у прокурора — это отдельная песня. Один, без помощи старых друзей по МУРу, Раскольников просто не смог бы подняться по белой лестнице, дойти до светлого кабинета всесильного друга Басманова — Матвея Исаевича. А так, ничего себе, сидит и следит за выражением лица прокурора, пока тот внимательно изучает его бумаги. Все они — против Златы Басмановой, все они — в защиту Катюши Масловой.

— Кто этот Цукерман? — спросил в тишине и спокойной обстановке, располагающей к размышлению о судьбах народа, Матвей Исаевич.

— Бомж, — ответил Раскольников честно.

— Антисоциальный элемент. Не густо, — сказал, отодвинув папку с материалами дела.

— Копать не дают. Боится чего-то начальство, — как можно невыразительнее, буднично «объяснил» Раскольников. — Потому к вам и пришел, что выше идти некуда. Где ж невиновному человеку правду найти, как не здесь?

Лесть не проняла прокурора до слез, но что-то в душе задела.

— Через два дня вы получите официальный ответ, — сказал он и «забыл» о Раскольникове.

Следующий посетитель ждал за дверями справедливого решения.

Раскольников вышел. Главный по грехам народа Матвей Исаевич позвонил в МУР, спросил у кого положено, что у них есть на Злату Басманову.

— Ничего особенного, — с почтением ответили ему. — Только история о пропавшем водителе белой «девятки», с которым Злате Басмановой приписывают легкий непродолжительный роман. «Девятка» найдена в соседней области.

— А город Любимск там есть?

— Есть. Небольшой городишко.

— Ясно-понятно. Тогда я вам дело подброшу. Работайте скоро и споро, — дал напутствие прокурор главному по МУРу, — и на чины не взирайте. Мне нужен ответ. Да или нет. Зовите следующего, — переключился он со стихов на секретаршу.

О Раскольникове Матвей Исаевич хотел забыть на два дня, положенных на написание и пересылку официального ответа о том, что дело Масловой требует тщательного доследования и отныне должно вестись любимским следователем Раскольниковым совместно с работниками МУРа, а дело об убийстве Артема Басманова также требует пересмотра. Да не получилось забыть, потому что вспомнил прокурор Василия Сергеевича, посчитал своим долгом поставить в известность хорошего знакомого и хорошего режиссера о том, что с убийством Артема Басманова не так-то все просто.

В этот же день поздно вечером позвонил прокурор режиссеру.

— Ничего не хочешь мне сказать? Поделиться мыслями? — спросил Матвей Исаевич онемевшего от прокурорского сообщения Василия Сергеевича и представил, что тот уж спать ложился или чай с малиновым вареньем, Лизаветой сваренным, пил, прихлюпывая и беседуя об искусстве, а тут он, прокурор, позвонил, ошарашил неприятной новостью.

— Ну, спи, — не услышав вразумительного ответа, сказал Матвей Исаевич Басманову-Маковскому, хотя был уверен, что режиссер теперь всю ночь не заснет.


— Я тут не спал всю ночь. Целую ночь думал. Можно приехать, дать показания? — наутро — чуть свет, а он уж на ногах — позвонил теперь уже Василий Сергеевич Матвею Исаевичу.

— Знаешь что? — посоветовал прокурор режиссеру. — Этим делом хорошая муровская бригада занимается. Поезжай к ним, пойди к генералу, он тебя за руку отведет к следователю. Все под моим личным контролем, поэтому ты ничего не бойся. Лучше сказать все, что знаешь. Ну, да не мне тебя учить. Ты — человек порядочный, честный, я знаю.

Василий Сергеевич рукой подтер под носом, положил трубку, уставился в пол — стал в него смотреть. В пол смотрел, а видел другое, вчерашнее.

Целый день накануне звонка прокурора он посвятил Грише. С утра сходил с Гришей в Третьяковскую галерею смотреть картину Васнецова «Богатыри», рассказал, что знал о картине. Кажется, Грише понравилось глядеть на коней и сказочных воинов. Потом дядя и племянник пообедали в детском кафе — там Гриша познакомился с кудрявой рыжей девчонкой. Кажется, она ему тоже, как и картина, понравилась. После обеда Басманов-Маковский повез Гришу к хорошим знакомым, владельцам небольшой лошадиной фермы. Под руководством тренера счастливый мальчишка сел на коня, как богатырь, и, представляя себя самым главным — бородатым Ильей Муромцем, долго катался, пока не отбил попу. Потом он кормил лошадей, купался с сыном хозяев в бассейне. Ближе к вечеру Василий Сергеевич купил Грише кучу игрушек — детский меч, спортивную «грушу» и паровоз на железной дороге. Гриша стал окончательно счастлив и, верно, чтобы отблагодарить дядю, отдал ему спрятанную в своих вещах дискету, которую он у Златы стащил из коричневой сумки.

— А ты знаешь, что воровать нехорошо? — спросил по-отечески дядя племянника.

Гриша скорчил виноватую рожицу и, забыв о дискете, убежал спать и мечтать о следующем выходном, в который дядя Вася обещал свозить его в Санкт-Петербург, на крейсер «Аврору».

В этот же час прокурор позвонил режиссеру. Басманов-Маковский и думать не стал о последствиях — все, что ему известно темного о Злате — дочери Артема, — с ним и умрет. В расстроенных чувствах, что дело об убийстве брата по-новому открыли, Басманов-Маковский подсел к компьютеру, решил поиграть в какую-нибудь Гришину «игрушку» — так успокоиться. Дискета, украденная Гришей у Златы, попалась ему на глаза, и он ее посмотрел, прочитал.

И все в сей же час изменилось. Все стало так ясно и просто, и главное — так понятно, что ему надо сделать. Одна только мысль удивляла его — как Артем мог знать это и молчать, скрывать от своего родного брата?

— Вот он о чем хотел поговорить со мной перед смертью. Вот за что его «дочь» убила.

Он произнес слово «дочь» именно с такой интонацией, что если б кто слышал ее, то непременно бы понял, что слово взято в кавычки. Как не совсем то, что оно означает.

«Прощай, Злата», — вот какой был оттенок у интонации.


А наутро они все проснулись — Басманов-Маковский, прокурор, Злата, Катюша Маслова, Родион Раскольников. И каждый хотел жить долго и счастливо, но не всякому это оказалось по силам. Если бы Злата снимала фильм о последнем в своей жизни дне, она начала бы его с разных кадров, объединенных одной, нехитрой музыкой.

Вот она проснулась в поселке, в доме, включила «Радио России», посмотрела в окно на полное отсутствие солнца.

Вот ее дядя — Басманов-Маковский, завтракая через силу — ради Лизоньки, — посмотрел на серое небо и услышал, как запело «Радио России».

В эту же минуту и грозный прокурор Матвей Исаевич, уже на работе, за своим рабочим столом, включил на минутку, чтобы послушать новости «Радио России». В больнице, сидя у кровати подследственной, Раскольников, чтобы развлечь бледнолицую от недостатка кислорода, немного похудевшую, вялую Катюшу, тихонько включил кнопку радио.

«Позови меня тихо по имени», — медленно, словно разговаривал с ними, запел певец, чем-то внешне похожий на подполковника.

Злата пригорюнилась у себя в доме.

Катюша слабо улыбнулась. Раскольников смотрел на нее, молчал.

Басманов-Маковский погладил руку Лизоньки, сжал в своей, подержал, уткнулся в «дружественный союз» лбом.

Матвей Исаевич думал, какая у него огромная «тихая родина» и что он за нее в ответе.

«Позови меня на закате дня», — несколько раз прослушала Злата и выключила радио.

День начался.

Злата Басманова — будущий триумфатор известного французского кинофестиваля — не спеша собирала чемодан. Рука, с силой вывернутая любимским следователем два дня назад, все еще, несмотря на примочки, побаливала.

«Как же я буду приз получать? — огорчалась Злата и злилась, глядя в зеркало на себя, неуклюжую из-за руки, медленно двигающейся. — Еще уроню серебряное животное. Еще отвалится у него голова от удара о пол, где полный зал знаменитостей. Ну и ладно! Придумаю что-нибудь остроумное на этот случай. Время в самолете будет».

Она открыла еще один шкаф, с тоской заглянула в него — полный. Надо порыться, выбрать одежду по сезону, по погоде, по месту, куда едет, примерить. Надо, чтоб кто-то помог, оценил, как костюмчик сидит на фигуре. Надо бы… Да нет никого в доме. Леночка, как уехала с Гришей и дядей, так и пропала — не горит желанием возвращаться. Как она, где она, Злата не знала. Дяде и Леночке она не звонила ни разу, потому что обиделась, потому что одной ей не легче, но лучше.

Она очень часто в эти дни сидела в отцовском кресле, в том самом — знаменитом, мексиканском, смотрела в окно на закаты, считала, сколько их осталось до триумфа. Ее первый фильм был хорош. Это все знатоки кино говорили. А второй будет лучше. А третий — шедевр, войдет в классику мирового кино. Злата в этом не сомневалась — она чувствовала в себе силы, которые родились вместе с ней, шли от ее необъятной «тихой» родины, от этого поселка, от этого дома, от портретов на стенах, от кресла, от отца. Папа. Как порадовался бы он за Злату, если бы не был сам виноват в том, что умер. Если бы не его тщеславие, его желание, чтоб снова и снова о нем говорили — о нем, о его женах, о его второй книге «Между прошлым и будущим».

— Ты ж не писатель, папа, — сколько раз говорила она ему. — Зачем тебе этот хлам истории? — кивала на кучу бумаг с воспоминаниями и на компьютер, куда позже содержание «хлама» перекочевало.

Отец грустно улыбался.

— Слава — такая коварная штука. Как полюбишь ее — берегись.

— Сними фильм, — пожимала плечами Злата.

— Неинтересно, — все улыбался грустно отец. — И силы не те, чтоб в экспедиции мотаться. Да и Гриша подрастает. Ты уже взрослая, а он несмышленыш. Надо его к сложной жизни готовить, воспитывать, опыт поколений передавать.

— Мне-то ты его не очень передавал, — припомнила Злата свое детское одиночество, постоянное отсутствие отца в доме и то, как ее пытались воспитывать разные жены папы.

Отец вздыхал, признавая ее правоту.

— Я знаю, что виноват перед тобой. И даже больше, чем ты думаешь. Я расскажу тебе о своей вине позже, когда напишу вторую книгу. Ты просто ее прочитаешь и все поймешь. И, пожалуйста, не называй это хламом, — сказал он о своих бумагах. — Это — моя жизнь.

Злата и не стала бы совать свой нос в отцовскую жизнь, потому что не так была воспитана. Она и раньше вела себя умненько: не противилась, когда отец приводил в дом новую жену, когда женился на пэтэушнице Леночке, не ревновала отца, когда родился Гриша. Она знала — человек имеет право на свободу выбора, имеет право кроить жизнь по-своему. Зачем отец захотел, чтобы она прочитала его любовные мемуары? Чем он думал, когда оставил дочь один на один с компьютером, в котором русскими буквами был напечатан ей, Злате Басмановой, приговор? Что она, по его разумению, должна была делать после ознакомления с невыдуманными материалами его тайны? Что?

Он отнял у нее право называться Басмановой, отнял у нее фамильную гордость. Он выбил у нее из-под ног табуретку.

И это — отец? Разве он любил ее? Слава старого ловеласа оказалась ему дороже дочери.

«А ты подумал, как я буду жить после того, как все узнают, что я — не я?» — хотелось ей крикнуть отцу и посмотреть ему в глаза.

Она знала, что он ответит.

— Человек есть то, что он делает. Ты и без моей славы станешь знаменитой, Злата. Ты умна, талантлива, воспитана нашей семьей. Тебе не нужен надежный тыл, прикрытие в виде фамилии.

— Даже так? Так вот, дорогой отец. Я очень против публикации твоей книги. Я не такая сильная, как ты обо мне думаешь. И мне нужен надежный тыл, прикрытие в виде фамилии. Как всякому живому существу. Это мертвым не о чем беспокоиться.

Злата запомнила слово «мертвым». Отец решил посоветоваться с братом. Она поняла — только мертвым не о чем беспокоиться.

Она и раньше знала — убить человека просто. Главное — правильно выполнить предподготовку, соблюсти технические условия убийства — например, заранее или моментально вычислить удобный момент. Убить легко, потому что в предподготовительный период, если преступление заранее планируется, чувства «отдыхают» — работает мозг. Человек понимает, что он убивает, но он еще не в состоянии прочувствовать тяжесть своего греха. Поэтому он и не заглядывает в будущее.

Злате крупно повезло: она и спланировала и совершила убийство Артема Басманова в одну минуту — по вдохновению. Оттого, хоть и получилось все «сыровато» — особенно когда она ползла по траве, услышав, что дядя приехал, да уткнулась в ноги Сережи-дровосека, — но чувствовалась, чувствовалась рука будущего мастера режиссуры. Спланировала Злата, как убить Артема Басманова, моментально, как только увидела отца, отдыхающего на лоне березовой рощи, как только поняла, что Леночка укладывает спать Гришу на другой стороне дома, в окна которой Артема Сергеевича не видно, как только осознала — через двадцать минут приедет дядя и со Златой Басмановой будет покончено раз и навсегда. Василий Сергеевич! Нашел Артем Сергеевич, с кем посоветоваться. Да Басманов-Маковский тот еще хранитель древнего русского рода. Да он в туалет не пойдет, не посоветовавшись с портретами предков. Чистота крови для него — все равно что икона Казанской божьей матери для православных. А тут, господи боже мой, какая-то девочка Злата. Какая-то она — ненастоящая. Самозванка, выходит. Получается, Лжедмитрий. Царь-то ненастоящий!

— Я чувствовал, — скажет Басманов-Маковский Артему, прижав волосатую руку к рубахе. — Вот режь меня на куски, если вру, но я давно замечал — не так она дышит, как мы. Нет в ней чего-то неуловимо басмановского, исключительно нашего, эдакого!

Дядю резать на куски не пришлось. Пришлось зарубить отца.

Поэтому, только поэтому и молчит красный партизан, старик, не раскрывший рецепт верескового меда, Басманов-Маковский. Догадывается о Златиных проделках, может, и кулон с золотым Львом нашел в луже крови, в том месте сада, где обнаружил убитого брата, да никому его не показывает, не говорит, что он — Златы, его родной племянницы.

— Лиссен ту май ха-а-ат, — от полноты жизни внезапно запела Злата.

Оттого, что все плохое и страшное позади, оттого, что фильм снят, оттого, что она едет в Канны, в Париж, в Венецию. Оттого, что весь мир ее узнает. Ее, Злату Басманову, узнает как Злату Басманову.

— Лиссон ту май ха-а-ат, — заорала она, раскинув руки, как летающий динозавр, потомки которого стали прекрасными птицами — лебедями, фламинго, колибри.

«Ну и что, ну и что, ну и что? — ответила Злата невидимому дядюшке. — Твои предки, Басманов-Маковский, опричниками были, людям головы рубили по приказу Ивана Грозного, а ты теперь ими гордишься, носовые платки с фамильным гербом и вензелями на Ивановской текстильной фабрике заказываешь. Так что это — спорный вопрос, кто кому честь оказал. Отец, воспитавший меня как дочь, или я, простолюдинка, которая будет прославлять свою — вы слышите, Басманов-Маковский, — свою и вашу, конечно, фамилию и дальше».

«Завтра кончится кошмар, неизвестность», — подумала Злата и села в мексиканское кресло отца.

Оно показалось ей тесным, неудобным, жестким. Она выросла из него — это и ежу понятно. Во Франции она купит новое: в антикварной лавке на тихой улочке. Приволокет его в этот дом, в свой дом, а старое как-нибудь случайно испортит и выкинет. И тогда уж никто и ничто не напомнит ей сегодняшний день, последний день перед французским триумфом.


— Ну, по коням, ребяты, — пошутил главный муровский следователь и, потирая большие рабочие руки от радости, что дело, данное ему прокурором, фактически раскрыто, посмотрел на Раскольникова, словно приглашал того вместе руки потереть от нежданной радости.

Как же помог им старик Басманов-Маковский, внезапно согласившись дать честные показания, рассказать о своей племяннице Злате все, что знал раньше, да боялся сказать, потому что — родня все-таки.

— Дочь брата — это вам не седьмая вода на киселе, — все время, пока давал показания, пытался сказать Басманов-Маковский об ужасе, который испытывал, скрывая правду.

— Не хотел верить, да делать нечего — пришлось, — закончил повествование младший брат убитого Артема Басманова. — А дело-то, тьфу, в дискетке.

— Там — что?

— Не понравилось, видишь, Злате, что она — не настоящая — не так я сказал, — приемная дочь Артема и Сабины. Седьмая глава, пожалуйста. Вставьте дискетку, — показал на компьютер. — Я вам все покажу и объясню.

Муровский следователь читал и не верил, что из-за такой ерунды можно убить отца, пусть и не родного по крови.

— Может, ей психическую экспертизу назначить? — спросил сам себя, прочитав.

Басманов-Маковский опустил глаза — не мое дело.

Раскольников — тоже член литературного совета — читал и не верил, что такое в жизни, как в кино, возможно. Увидев слово «Любимск» в начале седьмой главы, он сразу насторожился. Его чувства, обостренные за два последних месяца, в которые вместилось слишком много событий — их и на год хватило бы, — подсказали ему, во-первых, как все веревочки, которые он в своих руках за эти два месяца держал, соединить в тяжелую цепь и повесить ее на шею Злате Басмановой. И самое главное, во-вторых — но для следствия это не важно, — он понял, кто были родители Златы. Он знал, как их звали. Он знал, как они жили все годы после пропажи дочери Ксюши. Он знал, как они погибли. Он даже знал, где они похоронены — на монастырском кладбище. Он вспомнил, как спас Катюшу от обвинений следствия по взрыву в любимском «Полете» первый раз.

По всему выходило, что она виновата. Она единственная спаслась, выбежала непосредственно перед взрывом, крикнула, что в гримерной певицы Груни Лемур — бомба. Она осталась жива, поэтому уж, по разумению Сыроежкина — начальника Любимского УВД, была виноватой. И как ни подсказывал ему Раскольников версию о чистой случайности Катюшиного спасения, никак у подполковника не получалось направить ход мыслей чесоточного Сыроежкина по другому пути — правильному. Взрыв в Любимске, маленьком-маленьком, — это был нонсенс, из ряда вон выходящее событие. Поэтому следовало подрывника «Полета» найти и обезвредить мгновенно. Это было делом чести начальника всех любимских милиционеров. Время на другие версии, кроме той, что сразу пришла Сыроежкину в голову и касалась Катюши Масловой, у него не было. К тому же областной генерал звонил и звонил полковнику не переставая — нервировал, намекал на плохие изменения в карьере Сыроежкина.

Раскольников понял, что помощи ему ждать неоткуда, кроме как от самой Катюши, которая твердо придерживалась своей версии взрыва — причин, способов, участников. Раскольников ей поверил, допросил и отпустил под подписку о невыезде, начал «рыть» в том месте, где Катюша показала. Сначала он отправился в школу, нашел старую, живую, слава богу, учительницу математики Александру Ивановну — в Груне Лемур, москвичке по паспорту, она безошибочно узнала свою лучшую ученицу Аню Григорьеву.

— Что ж вы ей четверку по алгебре поставили в аттестате? — спросил Раскольников памятливую старушку, вспомнив рассказ Катюши о событиях ее далеких школьных лет.

— Кому много дается, с того много и спрашивается, — туманно объяснила рыжеглазая Александра Ивановна, а Раскольников грустно подумал, что вот такими принципиальными учительницами и подрывается у детей вера в справедливость, опускаются руки, появляется печаль в глазах.

Вызванный для своих показаний продюсер Груни Сашок долго не верил, что его певица родилась и жила в Любимске до того, как попала в Москву. Ему даже стало обидно, зачем она от него скрыла сей факт своей биографии. Как будто не доверяла ему, его чувствам к ней, как будто придавала большое значение этому факту, думала, что сие имеет для него значение.

— Я бы хотел забрать мою Груню в Москву. Все, что от нее осталось, похоронить, — сказал он Раскольникову, страдая по-настоящему, молча.

— Все, что осталось от троих, будет похоронено у стен местного монастыря. Так захотела мама Анны Григорьевой. А вы и не знали, что она — жива? — вопросом ответил Раскольников.

К Людмилке, как называла Аня мать, Раскольников тоже ходил, после школы. Не торопился, готовился точно узнать, было иль не было Аней Григорьевой много лет назад совершено преступление. Людмилка поплакала, ответила: «Было. Теперь-то уж бог их рассудит», имея в виду дочь и ее подругу Олесю. Родители Олеси к этому моменту умерли, но квартира, как следовало из справки ЖКО, была записана на дочь.

— Значит, она не погибла, сбросившись с вышки, как раньше думали обе — учительница и Людмилка, — записал в деле о взрыве Раскольников, подкалывая туда же справку из ЖКО.

Чтоб Сыроежкин не мог ни к чему, даже к самой маленькой мелочи придраться, оценивая работу непокорного следователя.

Следующим местом для посещения и беседы Раскольников выбрал военкомат. Дело призывника Андрея Голубева, погибшего при исполнении служебных обязанностей в Афганистане, по приказу сорокалетнего военкома нашли быстро.

— Вот и все, чем могу помочь, — сочувствуя следователю, показал свои руки военком, повернув ладонями вверх, — на одной из них сразу виден был большой, «военный» шрам.

Глядя на шрам, Раскольников спросил, кем служил рядовой Голубев.

— Сапером, — ответил военком. — Обезвреживал мины «духов».

Он вспомнил свое боевое прошлое, дал адрес старого военкома, который сейчас тяжело болеет, но, может быть, что-то вспомнит о парне.

Так Раскольников и узнал, что Голубев Андрей подорвался на мине, выжил чудом и, весь искалеченный, был помещен, по его же просьбе, в дом престарелых на окраине Любимска.

— Там лес, река, старые люди. Они — не такие любопытные и злые, как молодежь. Там он и жил, и живет.

«Жил», — уточнил про себя Раскольников, пожелал военкому выздоровления и рысью отправился в дом престарелых.

Комната инвалида Голубева была заперта давно.

— Мы в милицию звонили о пропаже человека такого-то числа, — испуганно сказал заведующий богадельней.

«На следующий день после взрыва», — опять про себя уточнил Раскольников и вызвал следственную бригаду, пригласил понятых.

Когда комнату вскрыли, в шкафу нашли доказательства того, что взрыв в «Полете» готовился здесь: остатки взрывчатки, проводки, инструменты для работы.

— К нему монашка часто приходила, — совсем испугавшись, доложил главврач дома престарелых, в стенах которого взрыв готовился. — Сестра Ксения из местного монастыря. Я не препятствовал. Прав таких не имею. А что? Надо было?

Раскольников не ответил, дошел до монастыря, показал одной из матушек фотографию Олеси — жены Андрея.

— Она?

— Она.

— Она? — спросил у омоновца, охраняющего Груню Лемур во время концерта Раскольников. — Она хотела пройти через служебный вход, а ты ее не пропустил, как я приказывал: «Ни одного постороннего за кулисы!»

— Она, — опознал омоновец сестру Ксению как женщину в красном платье из зала «Полета».

— Он? — показал фотографию Андрея Голубева другому омоновцу.

— Он, — опознал тот инвалида, которого сам же провез за кулисы. — Я не смог ему, в орденах и форме солдата, отказать. Виноват. Готов понести наказание.

Круг замкнулся. Катюша оказалась права и была бы по делу о взрыве давно на свободе, если бы не попала в другой переплет. Если б, по версии Сыроежкина, не оказалась замешанной в дело о двойном убийстве и еще в одном двойном. Но это была уже другая история; за первую — раскрытое дело о взрыве — Сыроежкин получил от генерала благодарность.

Второй раз Раскольников намеревался спасти Катюшу сейчас.

— По коням, ребяты, — повторил московский следователь, муровец.

— А можно и мне с вами? — попросился Василий Сергеевич Басманов-Маковский, дождавшись его и Раскольникова, и еще пару крепких ребят, в коридоре.

Раскольников был здесь не главный. Муровец разрешил.

Двое ехали в милицейской машине молча — предъявлять Злате Басмановой обвинение. Раскольников и Басманов-Маковский. Остальные, московские, шутили и говорили о чем-то далеком от темы убийства Артема Басманова, о чем-то личном — о детях, о женах, о том, как правильно готовить шашлык. Раскольников думал: как там Злата? Ведь она их не ждет. Вот что странно было для него самого — как там не Катюша, а Злата Артемовна? Ему было жалко, что жизнь обделила незнакомую ему женщину дважды. Сначала ее украли у родителей, потом приемные отказались от нее. Дважды трагедия, пусть и чужая, вызывала в нем уважение и сочувствие. На Басманова-Маковского он старался не смотреть.

Злата Басманова будто почувствовала, что ее скоро будут подробно расспрашивать об убийстве шести разных людей и покушении на седьмое, совершенных ею в течение двух последних месяцев, решила посвятить вечер воспоминаниям и покаянию. Только перед собой, естественно.

После убийства Артема Басманова — отца, когда она стерла его книгу в компьютере, предварительно сбросив ее на дискету, кто-то дискету украл у Златы, вытащил прямо из сумки. Это случилось в тот самый вечер, когда она стерла книгу, когда немногочисленная, самая близкая родня собралась на девять дней смерти Артема. Сумка висела на стуле в гостиной. Рядом сидела Мирра.

Потом так совпало, что Мирра Совьен, работая над своей книгой «Между прошлым и небом», оказалась в Любимске. Злата узнала об этом от дяди, но не сразу. Сразу было другое — кто-то, какая-то пожилая женщина из не очень далекого городка позвонила с переговорного пункта в Любимске — так сказала телефонистка — в дом Артема Басманова, позвала Злату и предложила ей хорошую сделку. Та женщина, в отличие от Златы, не сомневалась, что сделка выгодна им обеим. И она просчиталась. И Мирра просчиталась. Господи, как все запутано было! Это тогда, поначалу, сразу после звонка, Злата считала, что вычислила звонившую шантажистку.

— Где сейчас Мирра? — спросила Злата у Василия Сергеевича.

— Мирра? Ах, Мирра! Ах, она — в Любимске. Оттуда родом твоя мама. Туда Мирра поехала собирать материал для своей книги. Смешно, но она думает, что даст достойный ответ воспоминаниям Артема. Забавно, но она, кажется, до сих пор его любит, — поведал Басманов-Маковский Злате. — А почему ты о ней спросила?

«Потому что я думаю, что это она украла у меня дискету, на которой записано, что я — не Басманова, а невесть кто», — так, что ли, надо было ответить ей дяде?

Злата перевела разговор в другое русло, в русло предстоящего кинофестиваля. Басманов-Маковский опять восхищался ее фильмом, а она, слушая его голос по телефону, думала:

«Это неважно, что мне конкретно захочет предложить Мирра за дискету. Важно, чтоб больше никто никогда о тайне моего рождения не узнал. Какое кому дело, кто были мои настоящие родители? Какое мне дело до этого? Поеду в Любимск, и — точка!»

Очень кстати попалась ей под ноги самодеятельная журналистка из Любимска — Катюша Маслова. Сам бог — он тогда еще помогал Злате — послал ей «козу отпущения». Как это часто и раньше с ней бывало — такие уж они, Басмановы, — решение пришло к Злате молниеносно: Катюшу она заставила помогать ей. Маслова в готовящемся убийстве Мирры должна была выйти на первый план. Ее в Любимске обязаны были запомнить в гостинице, где остановилась Мирра, и в других местах, где только можно было наследить преступнице.

Когда Злата поняла, что это не Мирра звонила ей из Любимска, шантажируя, что Мирра почти до последнего момента своей жизни не знала, кто Злата, значит, и дискету не воровала у нее, было уже слишком поздно. Злата уже тайно приехала в Любимск, уже проследила за Миррой, которая в гости к кому-то пошла, уже стояла под окнами первого этажа любимской «хрущевки» — там проживала Кассандра Юльевна, как оказалось, Златина тетка и в то же время — не тетка, и слушала, как раскрывается тайна. Тайна Кассандры. Пожалуй, свой следующий фильм Злата назовет именно так — красиво и загадочно.


— Садитесь, — услышала тогда Злата, стоявшая под окном, открытым из-за жары на улицу. В тени большого дерева ее никто не видел. — Разговор будет долгий. Я рада, что нам удалось договориться. Спасибо за эти квитанции. А ваша Злата Басманова — дура. Я ей звонила, вначале ей звонила, а потом уж вы ко мне пришли, но она отказалась иметь со мной дело. Ну-с, к сериалу. Вернемся к нашим баранам.

Злата тотчас поняла, что вот она — Кассандра Юльевна, так ее называла Мирра, сидевшая спиной к окну, и звонила Злате, и предлагала сделку. Злата пошла по неправильному пути, заподозрив в пропаже дискеты Мирру, в звонке из Любимска — Мирру. Но теперь-то она, Злата Басманова, не промахнется. В переносном смысле и в прямом, конечно. А что ей прикажете делать? Теперь уже два человека будут знать то, что и одному знать не положено, теперь уже Мирра и без дискеты узнает, что там написано о тайне рождения Златы.

Злата сунула руку в карман легкой курточки, сжала ее на рукоятке пистолета, приготовилась слушать и действовать. Кассандра Юльевна, как дочь царя Трои Приама, рассказывала так, что Злате и самой стало интересно. Под деревом, у окна — на жаре на улице никого нет и не будет до вечера, — ее никто не видел. Рука от напряжения и волнения вспотела.

— Не буду врать, что ваш бывший муж и муж моей покойной сестры Сабины горячо любил меня, — вещала ведунья Кассандра о своих отношениях с богом Аполлоном — покровителем искусств, а проще — с Артемом Басмановым. — От этого, дескать, родился ребенок. Но все произошло не так. С его стороны это было минутное увлечение. С моей… ну, это неважно. Мне было немало лет, когда я впервые познала мужчину — Артема Басманова, — тогда вашего мужа. Да, не смейтесь, я была классической старой девой, помешанной на театре, с которым у меня не сложился роман. И с Артемом у меня не сложилось. Он с первой встречи положил глаз на мою талантливую и красивую сестру. Но детей у них почему-то не было. Бог не дал. А мне — дал! Через положенное время у меня родился ребенок. Мертвый. Не смотрите на меня так. Мне уже не больно. Я даже написала тогда стихотворение. Одно — за всю жизнь. Вот — я его нашла в своих записях, специально вам показать.

Вернусь назад. Отсюда, из спокойной обстановки
Какую страсть я вспомнила, приветливо ей улыбаясь.
Пускай я в кресле посижу. Мне слово «остановка»
Понравилось: чудесным образом вошло в контекст, не напрягаясь.
Какая сладость — пальцы на колене
Погладили под кожей чашечку, потом — шероховатость губ, бровей излом.
Им — моей свите и сообщникам любовных потрясений
Присутствовать на встрече лестно, занимательно.
Легко и просто клясться: «Господа, все заживет потом».
Мое последнее, утроенное горем предложение,
Как спуск по лестнице веревочной по узенькому жерлу в ад.
Как ни креплюсь, горячей лавы вновь кружение цвета крови, извержение
Из пекла в небо устремляется опять, опять назад.
— С ребенком я несколько забежала вперед. Готовилась, готовилась к рассказу, и вот — сумбурно как рассказываю.

— Да вы не волнуйтесь, — успокоила Кассандру Юльевну Мирра. — Расскажете как можете и в «Полянку» поедете.

Кассандра Юльевна судорожно вздохнула, у нее поднялось давление.

— Да если бы не такая моя жизнь — посмотрите, в какой нищете живет русская актриса, — разве продала бы я кому свое прошлое? Ну, ладно уж, слушайте дальше.

Когда я сказала сестре, что жду от ее жениха, почти мужа, ребенка, Сабина повела себя странно. Я думала, она меня возненавидит, а она — святая простота — меня пожалела, велела рожать. От Артема сестра не ушла, как я надеялась, простила ему случайную измену, продолжала казаться счастливой. Она даже пошла дальше — видя мое одинокое положение, плохое материальное состояние, и, чтобы соседи пальцем в меня не показывали, ребенка приблудышем не называли, предложила мне, когда я рожу, взять девочку или мальчика — кто родится, на воспитание. Артем знал, что ребенок его будет, он не возражал. Да и кто бы посмел отказать Сабине! Она, если бы вы ее узнали поближе, была совершенной бессребреницей, великодушной во всем. Это, знаете, тоже талант. Не каждый с ним родится. Я, по крайней мере, признаю, что подобным качеством не обладала. Я согласилась на предложение сестры, хотя непременным условием нашего договора было мое обещание держать все произошедшее в секрете. Я пообещала. И свое слово сдерживала довольно долго.

— Ну, вот вы и облегчили душу, — зачем-то влезла в рассказ Мирра.

Наверное, хотела помочь Кассандре Юльевне пережить прошлое.

Злата под окном разозлилась на Мирру. Пропустить что-то интересное из фактов она не боялась. Всю эту историю она знала наизусть — сначала отец рассказал, потом то же самое она прочитала в его ненапечатанной, стертой ею, второй части мемуаров. Ей стала интересна личность Кассандры Юльевны — бледной тени своей великолепной сестры. Всю жизнь младшая сестра завидовала старшей, и вот через столько лет после рождения ей представился шанс взять над Сабиной верх. Не с помощью своих бледных личностных качеств, а с помощью ребенка. Злата представила, как Кассандра Юльевна бросилась в ножки Артему, плача и жалея дитя, еще не рожденное. Как Артем Басманов — тогда он был на гребне славы, на вершине успеха, его творчество было в зените, наверное, удивился:

— Какой ребенок? На носу — новый фильм.

Как будто ребенок ему помешал бы, отвлек бы его от желанного творчества. Достаточно того, что он время свое драгоценное, режиссерское, на Сабину тратит. Но тут уж ничего не поделаешь. Такую редкость упустить нельзя.

Кассандра Юльевна бросилась в ножки сестре — помоги! — лелеяла тайную мысль, что та — гордая и самостоятельная — сама от неверного мужа уйдет, оставит Артема Кассандре. Но, видно, сестра и сама любила Басманова. Потому что через гордость свою перешагнула. А как ей это далось, Злата только догадывалась. Кассандра Юльевна, похоже, и сейчас не догадывается.

Между тем разговор на первом этаже продолжался.

— Я не сейчас первый раз облегчила душу, не сдержала слово, раскрыв тайну. И, что самое интересное, я облегчила душу лет двенадцать назад, когда Злате было семнадцать лет, раскрыв не совсем ту тайну, о которой мы с Сабиной договаривались, когда я ей дочь отдала на воспитание.

— Я что-то не совсем понимаю ход ваших мыслей, — испуганно сказала Мирра Совьен — словно поэт одного стиха Кассандра Юльевна показалась ей сумасшедшей. — Что, еще одна тайна?

— Слушайте, слушайте, — успокоила ее и себя, уносящуюся мыслями в свою относительную молодость, мать чужого ребенка. — Нет, это не я была матерью ребенка. Это Сабина считала, что Злата — моя дочь и Артема, но ей-то — чужая. Хотя она ее и воспитывала до семнадцати лет.

Злата, стоявшая под деревом, все это помнила, слова Кассандры Юльевны могла подтвердить. До семнадцати лет у Златы была мама.


Детство Златы прошло в родовом гнезде Басмановых, в том самом доме, где жили они и сейчас и, наверное, будут жить вечно. До семнадцати лет Злата была почти счастлива. В школе она не училась, учителя приезжали к ней на дом. Их привозила мама. Она же следила, чтобы Злата хорошо училась музыке, читала классическую литературу, становилась всесторонне развитым человеком. Как будто мама взяла перед кем-то обязательство воспитать Злату правильно, грамотно — так настоящие матери не воспитывают. Настоящие матери делают ошибки, воспитывая своих детей. Они их балуют, они их ругают, сердятся на них, даже иногда сильно шлепают по заднице — маленьких, или по лицу — взрослых девушек, допоздна задержавшихся где-то, пришедших с запахом чужого табака на губах. Сия чаша Злату миновала. Все было ровно и правильно в их отношениях: дочки-матери. Все было холодно, ровно и скучно. Мама казалась Злате не мамой, а Снежной королевой, околдовавшей не Кая, а Герду. Папа в образе Кая — спасителя и хулигана показывался редко, в воспитание дочери своей королевой не вмешивался, не придирался. Не к чему было придраться. Не пожалуешься же ему, что мама «меня не бьет, не кричит на меня, что нет в ней каких-то эмоций», которые, Злата чувствовала детским сердцем, должны были быть в родной-то матери непременно.

Но так чувствовать Злата продолжала недолго. Она подросла и стала думать, что просто стиль жизни их семьи такой своеобразный. Все чувства выплескиваются в творчество, в один прекрасный миг, а вне этого мига — копятся. Потом мать ушла от отца. Кажется, он ей изменил или что-то еще случилось. Теперь, слушая Кассандру Юльевну, Злата поняла, что тогда произошло — у Кассандры Юльевны язык развязался. Но тогда Злате, честное слово, было все равно, почему мама больше не воспитывает ее правильно. Злата усвоила своеобразный стиль жизни Басмановых — она уже не хотела быть просто дочерью. В семнадцать лет она поняла, что рождена, как и все Басмановы, для великих дел, для подвига, для творчества. Мама из ее жизни тихо канула в Лету — Злата о ней не вспоминала. Самое — даже не обидное, а просто странное заключалось в том, что мама, Сабина Огнева, тоже не особенно стремилась к встречам с дочерью. На какое-то время она выпала из поля зрения Златы, а потом, краем уха, дочь услышала, что мама живет недалече — в дорогом санатории «Полянка», куда поместил ее отец.

— Хочешь к ней съездить? — спросил Артем дочь.

— Нет, — удивилась вопросу Злата. Она, в отличие от стареющего на ее глазах отца, уже не была сентиментальной.


Меж тем Кассандра Юльевна окончательно вошла в роль погибающей героини. Финал приближался.

— Лет семнадцать я — пока еще работала в театре — относительно спокойно смотрела на счастливую жизнь сестры и Артема, узнавала из разных передач, из журналов о кино, какую страну они посетили, какой приз отхватили на этот раз, на тот. Что им подавали во время приема в английском посольстве. Выйдя на пенсию, я признаюсь вам, как каюсь, что-то мне стало очень плохо. Я вдруг поняла, что жизнь прожила напрасно — не было у меня ни громких ролей в театре, ни любви до гроба с Артемом — недосягаемой птицей, которая спустилась ко мне голубком «Гаврилиады» один раз. И в детях я не нашла утешения, оправдания жизни, которую для всего, о чем сказано и мечталось, бог мне дал.

— Зачем? Почему? — спросила я себя. — Может быть, это сестра присвоила мою часть счастья? Его-то у нее через край лилось — не только я, вся страна видела. Я приняла это так близко к сердцу, что даже Злату стала считать своей настоящей дочерью. Своей и Артема. Так мне было удобнее страдать, думать о себе как о мученице, о сестре — как о злодейке. Злодейство следовало наказать.

Я собралась, в первый и последний раз выехала из города, который мой и который я всей душой презираю, дошла до вашей Басмановки и рассказала сестре и Артему, что Злата — не их дочь. И не моя. Она — неизвестно чья, подкидыш, которого я нашла вкустах.

Вначале Сабина мне не поверила. Я видела, что это сообщение прозвучало для нее приговором. Почему-то. Наверное, она очень любила Артема. Ей было приятно, что она воспитывает его дочь, что она продолжает быть благородной. В какой-то степени Злата являлась оправданием ее жизни в Москве — ведь славы актрисы она там не добилась. Она, как я поняла, посвятила вторую половину своей жизни Артему. Возможно, она и не была такой уж счастливой, как мне издалека казалось. Муж, как и всякий творческий человек, — любитель прекрасного, наверняка изменял ей, снимал ее мало. Злата была ее стержнем. Я его, хм, ее, из позвоночника у сестры вынула. Сабина быстро ушла от Басманова, напоследок попросилась в «Полянку». Артем ее туда устроил. А я опять осталась одна.

— Насчет Златы нельзя ли поподробнее? Неужели о ней — правда? — спросила, сглотнув слюну, Мирра.

Злата под окном заплакала скупыми мужскими слезами: Троянской войны захотели, сволочи. Сейчас я ее вам устрою.

Кассандра Юльевна торопилась закончить сделку, поэтому досказала, что знала только она одна, быстро.

— Своего настоящего ребенка — кстати, это был мальчик — я родила мертвым. Это случилось здесь, в комнате. Роды начались неожиданно. Я не успела вызвать врача, от боли почти сразу же потеряла сознание. Очнулась, а ребенок не плачет. Я даже не удивилась. Я уже тогда понимала — мне счастья нет, в принципе. Его в природе не существует. Так звезды расположились. Я полдня пролежала в кровати, заснула, проснулась от детского плача. Мне показалось, что я сошла с ума. Мертвый не может ожить. Тут началась гроза. Я выползла из кровати, высунула голову из этого окна под дождь. Я была не в себе, потому что снова услышала плач младенца. Я увидела под окном, в тени дерева, коляску. Розовую. В ней плакал ребенок. Когда я развернула пеленки, увидела девочку. Я назвала ее именем Злата, производным от блестящего слова «золото». Она должна была принести мне счастье. Артем и Сабина теперь полностью зависели от моего молчания. Потом я тихонько привезла домой и коляску.

— Вы украли чужого ребенка? — ужаснулась Мирра Совьен.

— Ее никто не искал. Ее мне кто-то подкинул. Я думала — бог! — продемонстрировав убойную логику, ответила Кассандра Юльевна Мирре и Злате.

Вторая под окном недобро подумала, сжав пистолет: «Значит, говоришь, Зевс помог?»

— А вы сами не искали ее родителей? — еще больше ужаснулась Мирра.

— Зачем? Да вы что! Пути господни неисповедимы. К тому же Артем и Сабина знали, что я вот-вот должна родить. Все было уже между нами оговорено. Я не могла выглядеть в их глазах полной дурой, вечной неудачницей. Они бы все меня презирали. Они бы меня забыли, — заплакала Кассандра Юльевна — она устала рассказывать.

Стоявшая под окном Злата пожалела старую женщину. Ей жалко стало и Мирру. Их участь была решена.

— Спасибо вам за рассказ, милейшая, — сухо сказала Мирра и встала, пробормотав: — Какой благородный человек был Артем. Знал, что Злата не дочь ему, и никому, никому не сказал.

В дверь позвонили, наверное, соседка. Кассандра Юльевна, шмыгая носом, пошла открывать.


Вытерев кровь с лица, Злата Басманова брезгливо, двумя пальцами, открыла сумочку мертвой Мирры, порылась в ней, ища дискету, не нашла, захлопнула. Стянув осторожно, чтобы не испачкать, нежно-салатовый шарфик с шеи Совьен, Злата спрятала его в кармане куртки, как и пистолет «ТТ», и ушла. На Кассандру Юльевну, убитую первой, в коридоре, она даже не взглянула.

Руки ее немного дрожали, когда она, сняв с них хэбэшные перчатки, чтоб в резиновых не потели, положила их на руль белой «девятки», припаркованной за углом дома. О бомже, которого она час назад попугала пистолетом из приоткрытого окна автомобиля, Злата и не вспомнила.

Целый день она отлеживалась, спала прямо в машине. Ближе к вечеру стала звонить Катюше, никак не могла дозвониться. Тогда Злата подъехала к дому Катюши Масловой, по мобильнику позвонила ей еще раз, застала ту наконец и велела немедленно отправиться за дискетой по адресу Кассандры Юльевны, которая якобы, как и Мирра, уже ждала, дождаться не могла, Катюшу. Сама же Злата спокойно сидела в «девятке» с тонированными стеклами — такие темные захотел статист Коля, когда выбирал себе в подарок от Златы машину, — следила за выбежавшей из своего дома Катюшей из укрытия. Катюшу ей было жалко, как и Мирру, как и Кассандру. Она оказалась такой же слабой, беззащитной и глупой — классической жертвой для умного и сильного человека. Умный и сильный человек Злата, жалея других, не заметила, что и сама промахнулась, несколько опростоволосилась — не придала значения въехавшей вслед за ее «девяткой» во двор «девятке» цвета вишни, владелицей которой значилась Ирка Сидоркина.

Злата не торопилась — пока еще Катюша добежит до квартиры Кассандры Юльевны, пока откроет незапертую дверь, пока ужаснется, поймет, что к чему, пока прибежит домой обратно. Злата зайдет вслед за ней и убьет Катюшу и подбросит ей в квартиру шарфик Мирры, а в остывшую руку вложит пистолет — будто Маслова убила Мирру и Кассандру, а нервы-то не выдержали, и она сама застрелилась.

Злата закрыла глаза, откинула сиденье. Славик с Иркой Сидоркиной вышли из вишневой «девятки» и «своими» ключами открыли квартиру Катюши — собрались ее вешать.

«Третий лишний», — так говорят люди, имея в виду любовный треугольник.

«Когда два больших государства воюют, у третьего, маленького, есть шанс на спасение, — и это верно».

Катюша Маслова на своей шкуре, на своей голове, по которой ее Злата ударила, ощутила правдивость обеих поговорок. Когда она, трясясь от страха, с мыслью о побеге из города, прибежала домой, чтоб собраться и канать из Любимска, Злата пошла за ней, приготовив к убийству в кармане «ТТ». Откуда же ей было знать, что в квартире уже есть двое убийц-подельников и у них для Катюши веревочка приготовлена? Только Маслова открыла дверь, вошла, как Злата, крадущаяся за ней по лестнице, немедленно влезла туда же.

«Кончить, и точка, — думала Злата, когда кралась по лестнице. — Скорее бы минул этот удачный для меня день», — пожелала себе режиссер и, быстро войдя в открытую квартиру за не успевшей оглянуться Катюшей, стукнула ее рукояткой пистолета по светлым волосам.

На волосах появилась кровь. Катюша упала. Злата потащила ее тело по коридору в комнату, чтобы там положить «труп» правдоподобно для милиции, которая констатирует самоубийство Катюши из пистолета в сердце. На пороге комнаты Злата остановилась. Ее прошиб пот — как человека в предынфарктном состоянии. За спиной у нее кто-то был. Злата медленно оглянулась и выстрелила в тень — прямо в живот. Ирка Сидоркина успела вскрикнуть от страха, когда пуля еще летела, и, упав, умерла мгновенно. Славик за ней «отправился». Не мог же он бросить любимую, не мог же отдать ее чертям на сковородку. Ей было бы страшно одной за грехи обоих расплачиваться, жариться в собственном масле. Конечно, он предпочел бы удрать из квартиры, да так испугался, что даже не вскрикнул, когда Злата к нему подошла и выстрелила в живот. Стоял и ждал своей смерти овцой.

«Даже курица в такой ситуации бегает. Без головы бегает», — подумала Злата, чтоб не сойти с ума.

Еще б не рехнуться — за день она расстреляла четырех человек.

Ей стало тошно. На Катюшу у нее уже рука не поднялась. Последним проблеском разума она сообразила, как Катюшу подставить — сунула ей в руку дымящийся пистолет, выбросила из куртки Миррин шарфик. Стараясь не упасть и не наблевать прямо на трупы, кое-как — бог помог — выбралась из ада, ею же созданного.

— Спокойно, спокойно, — говорила она себе и трясущейся белой «девятке» всю дорогу до областного города, до частной квартиры, где ждал ее Коля-статист.

Доехав за час до Коли, она в его сильных загорелых руках и забылась — сбросила стресс наилучшим образом. Для этого она его и взяла в свою тайную поездку, да из-за машины «девятки», которая принадлежит ему, а не Злате Басмановой.

Злате и его жалко было убивать. Его она убила уже на пределе своих сил и возможностей. Если б не яркий секс вначале, наверное, и не получилось бы у нее все чисто проделать с убийством свидетеля ее поездки в соседнюю с Москвой область. В лесу, далеко от дороги из областного города в столицу, Злата остановила машину, предложила Коле напиться. Коля-статист очень хотел получить в новом Златином фильме роль, поэтому любые требования режиссера всегда выполнял охотно. У него была жена и скоро должен был родиться ребенок, который захочет есть. И с каждым новым выполненным требованием Златы Басмановой повышались его шансы на главную роль.

— Ничего, мать, — говорил он перед поездкой плачущей беременной жене, которую всем сердцем любил. — Недолго мне в толпе, вне крупного плана, в кино отсвечивать. Вот получу роль, сыграю ее талантливо, и Злате Басмановой пинком под зад дам. Заметят меня другие крупные режиссеры. А там и до Голливуда рукой подать. Смотри, какие у меня крепкие бицепсы. Чисто Сталлоне.

— Лучше, — трогая его мускулы, нежно мурлыкала беременная жена.

Она тоже надеялась на что-то — смутно прекрасное, звездное, счастливое, как Голливуд.

Злата не стала смотреть, как догорает в машине живой пьяный Коля. Еще завоняет горелым мясом, и она упадет без сознания, не добежит до дороги, не поймает попутку — фуру дальнобойщика, который обратно поедет не скоро, не в этот день. ГИБДД его не остановит, ни о чем и ни о ком подозрительном не спросит. Не скажет молодой веселый шофер, как подвез Злату до железнодорожного вокзала. Оттуда она уехала на электричке в Москву. Как она долго, каким глубоким сном — дурной-то закончился — спала в своей большой квартире — пушкой не разбудишь. На следующий день вернулась в поселок, в родные пенаты — стала жить-поживать, фильм монтировать.


И вот в гости к Злате приехали люди в штатском. С ними Басманов-Маковский увязался. Раскольников шел последним. В желтой машине с открытым верхом, стоявшей во дворе, он заметил в замке ключи, но не стал обращать внимание других на то, что надо бы вынуть ключики.

Из окна второго этажа Злата видела, как шли они гуськом, друг за другом по высокой траве, как первые трое перекидывались словами, к Злате наверняка не относящимися и оттого — страшными для нее. Они уже сбросили ее со счетов жизни. Не той жизни, которой живут все люди, другой — полной блеска, уважения, творчества. Ее-то у Златы не будет.

Конечно, примеры есть. Сильные, умные люди везде просто так не пропадут и в камере найдут себе достойное занятие, лелея мечту о досрочном освобождении. Будут, например, наблюдать все и всех вокруг, делать неспешные выводы, выйдут, снимут фильм с ярким названием «Героиня-2, или Несвобода в разрезе».

«Но не с такими сроками, какой ей грозит, думать в тюрьме о будущем», — вздохнув, подумала Злата и, дождавшись, когда все незваные гости скроются под крышей дома, гнезда, убежища, открыла окно и спрыгнула с крыши в густую траву: в ней поползла, потому что опыт имелся и хотелось умереть свободной.

Услышав шум хорошего, сильного мотора, три муровца и Басманов-Маковский выбежали на веранду — увидели удаляющиеся номера желтой машины, а в ней — Злату. Раскольников тоже бежал по траве к милицейскому автомобилю, завел, не дождался сотрудников и схватившегося за сердце Басманова-Маковского, бросился в погоню за женщиной, убившей шесть человек, что было уже доказано фактами и показаниями многих людей. Оставалось самой Злате признаться и подписать на каждой странице протокол допроса — согласна, согласна, согласна.

«А может, не все потеряно? Что это я так всколыхнулась? — успевала думать Злата и лететь, как ветер, по ровной, ровной дороге. — Если они не нашли дискету, мотива убийства нет и все доказательства, миллион свидетелей в суде подвергнутся сомнению. Неужели нашлась дискета? Неужели в вещах Мирры? Может, дискета была в гостинице «Сатурн», где Мирра жила, а я туда не пошла — побоялась привлечь внимание дежурной? Та должна была запомнить только Маслову. Да, господи боже мой, при чем же здесь Мирра? Она ничего не знала, иначе не пошла бы к Кассандре. Думай, Злата, думай!»

В зеркало заднего вида она не заметила преследующей ее машины, в которой сидел Раскольников. Злата сбавила скорость и съехала с дороги в свой лес, в то место, где ей всегда были рады деревья, животные, небо. На всякий случай она заблокировала двери, закрыла машину сверху, развернула ее фарами на дорогу, облокотилась на руль, сосредоточилась на том самом дне, когда она обнаружила пропажу дискеты.

В тот день в гостиную она спустилась с коричневой сумочкой. Сумка была закрыта на «молнию» и висела на спинке стула. Рядом сидела Мирра. Мирру Злата уже исключила из числа подозреваемых и живых. Леночка ушла в сад. Взрослые дети Басманова-Маковского тоже там резвились. Остались Василий Сергеевич и его жена Лизавета, сидевшие по другую сторону стола. Гриша давился клубникой. Большая клубничина упала на пол, и он за ней полез под стол. Только ли за ней? Вслед за Леночкой Злата спустилась в сад, а когда вернулась, обнаружила, что «молния» на сумочке расстегнута, дискета пропала. Это Гриша, мальчишка, затаил на Злату обиду за то, что она его обманула, в комнате отца за компьютером весело сказала ему, что фокус не получился.

«У Гриши фокус получился», — подумала Злата, и стало ей все легко и понятно, оттого что неясности кончились.

Вместе с ними пришел и Злате конец. Понятно, легко, пронзительно.

С дороги съехала милицейская машина. Увидев желтую Златину, остановилась неподалеку, словно хотела познакомиться — как мальчик с девочкой, как бык с коровой, а медведь с малиной. Как гильотина с шеей. Как пуля с животом. Злата завела мотор, приготовилась проскочить мимо. Из «уазика» вышел любимский следователь с именем и фамилией человека, который в русской литературе двух старушек убил топором. Как Злата — Артема Басманова.

Подняв руки, Родион Раскольников медленно подошел к желтому капоту, что-то крича. Злата решила послушать последний человеческий голос в своей жизни, она чуть-чуть приоткрыла окно.

— Я знаю, кто были твои настоящие родители, — словно догадываясь о ее намерениях, попытался отговорить Злату от смерти любимец.

— Похороните меня с ними, — усмехнулась Злата.

Она и сама не верила, что через несколько минут на полной скорости лоб в лоб врежется в двадцатитонную фуру. И подушка безопасности ее не спасет. Потому что не существует в природе таких подушек безопасности, которые могут спасти человека от предательства близких людей — отца, брата, дяди.

— Вам дискету Василий Сергеевич передал? — спросила Злата Раскольникова.

Тот надеялся, что она не уедет, что он завязал с ней контакт, и кивнул. Про золотой кулон Льва, принадлежавший Злате, найденный на месте убийства Артема Басманова Василием Сергеевичем, им же переданный — вместе с дискетой — работникам правоохранительных органов, Раскольников промолчал.

— Наверное, сказал, что я — не их поля ягодка? — ядовито, как гриб мухомор, который, она знала, вот под этой елкой всегда рос, опять задала вопрос Злата.

Раскольников промолчал. Она другого и не ждала.

— С дороги, — тихо сказала Злата, но следователь ее услышал.

Вернее, услышал он рев мотора, который тоже прощался с белым светом. Раскольников успел отскочить, потому что ему еще надо было пожить, еще в больницу к Катюше успеть и счастливым побыть.

Наверное, по-другому, по-тихому Злата не смогла бы так просто и быстро уйти из жизни. Наверное, она бы дрогнула, отказалась в последний момент от мысли пропасть навсегда отсюда, оставить свое любимое лесное место кому-то. Только бешеная скорость желтого автомобиля смогла бы помочь ей не стать арестанткой, преступницей — вечной, пожизненной. Нет, растительная жизнь не для нее — боевой и смелой.

«Я смелая, боевая», — уже в полуживом состоянии, уже мыслями там, наверху, хвалила себя Злата, подбадривала и зорко смотрела на дорогу, ища во встречных машинах «свою».

Когда огромная прямоугольная фура, безобразная, как смерть, возникла перед глазами Златы — полумертвой от страха, полуживой от напряжения, она — слабая, одинокая девушка, человечек? — крутанула руль резко, чтобы, успев опомниться, не предоставить машине возможности увильнуть. Злата еще услышала, как истошно сигналила фура. Звук поднялся в небо. Там и остался, застыл.


Через несколько дней на одном из знаменитых французских кинофестивалей фильм российского режиссера Басмановой был отмечен критиками и зрителями за то же самое, за что, в свое время, был вознесен до небес фильм Лилианы Кавани «Ночной портье» — за новый взгляд на известную тему. Бесспорный талант режиссера не вызывал сомнений. В связи со смертью Златы Басмановой фильм «Героиня» представлял ее дядя — тоже крупный российский режиссер Басманов-Маковский. Принимая от зарубежных коллег поздравления и соболезнования, Василий Сергеевич несколько замялся, отвечая на вопрос, куда можно положить цветы в знак признания Златы — на Ваганьковское кладбище или на Новодевичье.

— Как человек с исконно русскими корнями, моя племянница завещала себя похоронить в маленьком, провинциальном городке, с которым при жизни у нее были связаны личные, дорогие ее сердцу воспоминания, — кое-как отвертелся от неприятного вопроса Басманов-Маковский.

Не мог же он сказать правду: что отказался хоронить Злату рядом с Артемом Басмановым. Какое кощунство — убийца и жертва рядом.

Странный любимский следователь Родион Раскольников вместе с Катюшей Масловой — вот еще два страдальца русской литературы — забрали тело Златы и увезли в Любимск.

— И куда вы ее, бедолагу? — поинтересовался Василий Сергеевич, в душе-то радуясь, что так хорошо вопрос с захоронением разрешился.

— Злата мне сказала, что хочет к своим настоящим родителям, — ответил следователь из Любимска — подпортил Василию Сергеевичу настроение перед кинофестивалем, который вовсю уже шел, уже целую неделю гремел по Франции и по всей Европе.

И Василия Сергеевич давно бы там был, если б не смерть племянницы. Так он называл Злату по старой памяти. Наверное, еще не скоро отвыкнет называть ее просто режиссером одного фильма Басмановой.

После триумфа Златиной «Героини» картину пустили в прокат. Раскольников и Катюша Маслова тоже его посмотрели. В маленьком любимском кинотеатре было мало зрителей, и несколько из них, которым не смешно было, ушли с середины фильма. Под конец сеанса Катюша и Родион остались в зале вдвоем. Слушая заключительные слова «Героини», сказанные голосом Златы Басмановой, они — вчерашние молодожены — представляли Любимский монастырь, кладбище, три могилы рядом, одна — Анны Григорьевой — поодаль от трех. На фоне черной железной таблички, пока еще нет памятника, Злата обозначена белыми буквами масляной краски как Голубева и в скобках — Басманова.

Скоро на темном фоне экрана появятся светлые буквы «конец», но пока еще Злата — живая, и она говорит оттуда.

«…но как бы образно, мощно, ярко ни описывали все происходящее с нами талантливые люди разных эпох, когда-либо жившие, живущие и те, кому предстоит появиться на свет, никогда, ты слышишь, жизнь, никогда им не сделать это так просто, естественно, точно, как ты это делаешь. В этом сокрыта вечная тайна, которую знать не надо бы».


Оглавление

  • Елена Аверьянова Бабочка на огонь