Трагическая идиллия. Космополитические нравы [Поль Бурже] (fb2) читать онлайн

Поль Бурже Трагическая идиллия. Космополитические нравы

I. «Вся Европа»

В этот вечер — один из последних февральских вечеров 188* года — громадная толпа теснилась в залах игорного дома в Монте-Карло. Это был один из тех моментов, мимолетных, но хорошо знакомых всякому, кто провел на Корнише хоть один зимний сезон; момент, когда внезапный и чудовищный наплыв разношерстной публики преображает это место, в обыкновенное время столь пошлое и по своей грубой роскоши, и по характеру субъектов, которым оно приходится по вкусу.

Яростная жажда веселья проносится по Ницце в недели карнавала и привлекает в этот маленький уголок Ривьеры шумную толпу праздношатающихся и авантюристов. Роскошь климата привлекает сюда тысячи больных и утомленных жизнью, потерявших либо здоровье, либо счастье.

В те ночи, когда бесчисленные представители этих разнообразных типов, обыкновенно рассеянные по всему прибрежью, сразу устремляются в казино, тогда фантастические противоположности их характеров вырисовываются яркими и дикими контрастами. Получается впечатление чего-то вроде космополитического пандемониума, ослепляющего и в то же время нелепого, ошеломляющего и полного трагизма, шутовского и скорбного, как будто море житейское выбросило сюда все обломки роскоши и порока из всех стран всего мира.

В этой удушливой атмосфере, в этой обстановке богатства, ударившегося в излишества и заклейменного позором, находились представители древних коронованных династий в лице трех принцев из Бурбонского дома и представители новых монархий — два двоюродных внука Бонапарта. Происхождение всех пяти легко было узнать по их профилям, сохранившим неопределенное, но кидающееся в глаза сходство с изображениями на некоторых золотых и серебряных монетах, разбросанных по зеленому сукну игорных столов.

Но ни сами принцы, ни их соседи не обращали внимание на это, так же как и на игрока, который когда-то носил титул короля одного из маленьких Балканских государств. Подданные усердствовали ради этого человека, подданные умирали за него, но в этот момент его собственная корона интересовала его, казалось, менее чем короны королей пиковых, трефовых, червонных и бубновых, выходивших в «trente-et-quarante»^[1].

В нескольких шагах от него с упорством отчаяния повышали ставки два знатных римлянина, имя которых, принадлежавшее некогда гениальному папе, неразрывно связано с самыми славными страницами из истории церкви.

И эти короли и принцы, правнуки пап и кузены императоров толкали в сутолоке казино важных аристократов, предки которых служили их дедам или предали их. А эти важные аристократы толкали сынов буржуазии, одетых так же, как и они, воспитанных так же, как и они, забавляющихся тем же, чем и они. А эти буржуа налегали на знаменитых артистов — то на известнейшего нашего портретиста, то на модного тенора, то на прославленного писателя. В эту толкотню вмешались и великосветские дамы в туалетах, которые блеском и эффектностью соперничали с туалетом дам полусвета.

Время шло вперед, и беспрестанно прибывали все новые люди, новые дамы из большого света, новые дамы полусвета, публичные женщины — публичных женщин больше всего. Одна за другой появлялись они во входных дверях. Тут были женщины всех категорий — от существа с алчными глазами и печатью порока на лице, увлеченного погоней за счастливым игроком, у которого она высосет полегоньку и выигрыш и здоровье, как паук высасывает муху, до дерзкой и эффектной пожирательницы целых состояний, которая рискует на рулетке ставками по двадцать пять луидоров и носит бриллиантовые серьги в тридцать тысяч франков.

Местами эти контрасты соединялись в картины еще более яркие и поразительные. Вот, например, между парой этих, торгующих любовью, с кожей, пропитанной белилами и румянами, со взорами, загрязненными сладострастием и корыстью, стоит молодая женщина, почти ребенок, чуть не вчера вышедшая замуж и попавшая в Ниццу, совершая свадебную поездку. Резко выступает ее хорошенькое и свеженькое личико, озаренное живой улыбкой невинного любопытства.

Немного далее любители политической философии могли бы посмотреть на одного из виднейших еврейских банкиров Парижа, который кладет свою ставку рядом со ставкой знаменитого памфлетиста из социалистического лагеря.

В другом конце — молодой человек, измученный чахоткой: желтая кожа с красными пятнами, сморщенное лицо, высохшие от внутреннего жара губы, костлявые руки — все это ясно предвещает ему близкую смерть. А против него сидит спортсмен: дивный цвет лица, широкие плечи, геркулесова мускулатура обещают ему еще восемьдесят лет жизни.

То яркий свет электричества, который льют белые шары на потолке и на стенах, то желтое пламя, исходящее из ламп над игорными столами, освещали эту шумную массу голов, среди которой выделялись не менее поразительные контрасты различных рас и национальностей. Лица русских, широкие и скуластые, с резким, почти диким азиатским складом, вырисовывались рядом с итальянскими физиономиями, поражающими изяществом и той линией, которая напоминает элегантные старые портреты тосканской и ломбардской школ. Немецкие головы, сплюснутые, как бы неправильно развившиеся, с выражением простоватым, но себе на уме, чередовались с парижскими головами, умными и легкомысленными, напоминающими бульвар и коридоры театра «Варьете». Рыжие причудливые абрисы англичан и американцев, с резко очерченными профилями, казалось, сами кричали об увлечениях гимнастикой, об изобилии свежего воздуха и вместе с тем об ежедневном употреблении алкоголя. Но рядом столько лиц экзотического характера своими оживленными глазами, выразительными губами, горячим загаром кожи напоминали про другой климат, про далекие страны, про состояния, нажитые за морем в тех таинственных странах, которые у наших предков были известны под поэтическим именем «Островов».

И деньги, все деньги, без перерыва деньги текли рекой из этой толпы на зеленое сукно столов, число которых накануне было увеличено. Хотя шли уже последние партии — стрелки больших часов, висевших над входными дверями, показывали без четверти десять, — толпа игроков с каждой минутой становилась все гуще. И, однако, не шум разговоров наполнял залы: нет, кругом столов раздавалось главным образом шарканье ног по паркету да шаги непрерывного ряда проходивших и уходивших.

Столы как-то особенно выделялись среди этих волн людских, будто гладкие скалы среди бурного моря, неподвижные под ударами пенистых валов. Этот шум ног по паркету сопровождался другим, не менее непрерывным: позвякиванием золотых и серебряных монет, которые вынимают из кошельков, и они начинают сталкиваться, собираться в кучки, рассыпаться, кататься, словом, жить той шумной и быстрой жизнью, которую они испытывают под лопаточками крупье.

Позвякиванье шариков в залах с рулеткой прерывалось механическими выкрикиваниями механически повторяемых формул, в которых с бесстрастностью оракула изрекались слова: «белая», «красная», «чет», «нечет», «пас», «вист». В залах для trente-et-quarante, где не было и этих позвякиваний, еще монотоннее повторялись другие формулы:

— Четыре, два, красная дана и масть… пять, девять, красная бита, масть дана… два, два…

Глядя на эти десять или двенадцать столов, оживленных лихорадочной деятельностью, глядя, как колонны наполеондоров и стофранковых монет вырастали и исчезали, снова вырастали и снова исчезали, как билеты в сто, пятьсот и тысячу франков сгибались и разгибались, складывались в кучу и пропадали, глядя на фигуры мужчин и драгоценности женщин, на явную ненормальность всех этих людей, чувствуешь, что игорный дом живет не примитивным азартом выигрыша и проигрыша, а чем-то другим. Он дышит лихорадочной жаждой роскоши, немедленного наслаждения, излишества.

В подобные ночи кажется, что золото не имеет уже здесь никакой ценности, — столько его выигрывают и столько проигрывают за этими столами, столько его бездумно тратят рядом со столами, в отелях, ресторанах, виллах, которые раскинулись кругом казино.

Красота женщин слишком соблазнительна и слишком доступна, ласки слишком нежны, климат слишком мягок, комфорт слишком заманчив. Этот рай, созданный бессердечной утонченностью культуры, раскинувшийся по цветущим горам, лишает человека спокойствия, рассудительности и хладнокровия. Упоение, которым он опьяняет своих мимолетных гостей, по временам достигает апогея, и описываемый вечер был именно одним из таких моментов.

В нем кипело что-то вакханальное, напоминающее безумные дни Вавилона. Налицо было и библейское «Мани, Факел, Фарес»: депеши, вывешенные на одной из колонн в вестибюле, возвещали о кровавом эпизоде, вызванном стачкой, которая состоялась вчера в одном из северных горных округов. В этой телеграмме рассказывалось о ружейных выстрелах, сделанных войсками, об убитых рабочих, об инженере, зарезанном стачечниками.

Но среди этой толпы, все более и более разгорающейся жаждой удовольствий, попробовал ли кто-то в конкретных образах представить себе слова трагической телеграммы и предвещаемую ею грозу революции? По-прежнему катились золотые и серебряные монеты, шуршали банковские билеты, кричали крупье:

— Faites vos jeux… Rien ne va plus^[2].

По-прежнему шарики катались по рулетке, карты ложились на зеленое сукно, лопаточки сгребали ставки несчастных игроков, а бесчисленная толпа поддавалась своим страстям: кто мании игрока, кто мании роскоши, кто мании тщеславия, кто капризу праздности. Для скольких фантастических эпизодов послужил сценой этот необычайный дворец с резными воротами в стиле Альгамбры! А в эту лихорадочную, горячечную ночь на одном из его диванов подготовлялось приключение фантастическое и невероятное, самое имя которого так и просится на афишу театра оперетты, напоминает музыку времени наших прабабок и имя вышедшего из моды Чимарозо: тайный брак!

Группа из трех лиц, которые по необходимости выбрали для обсуждения такого романтического заговора уголок в этом всемирном караван-сарае, состояла из молодого человека и двух дам. Молодому человеку на вид было года тридцать два. В том же возрасте была и одна из двух дам, которая вывозила в свет другую — молодую девушку лет на десять моложе ее.

Чтобы вполне очертить весь необычайный характер этого матримониального совещания, происходившего в длинном коридоре между залами с рулеткой и с trente-et-quarante, необходимо прибавить, что молодая девушка, в действительности, играла роль мамаши по отношению к своей официальной покровительнице и что проект этого тайного брака ничуть ее не касался. Она сидела на самом краю дивана и только наблюдала, между тем как ее подруга и молодой человек оживленно разговаривали друг с другом.

Уже по одному тому, как внимательно устремлялись ее прекрасные темные глаза в толпу, двигавшуюся туда и сюда, вы признали бы в ней иностранку и почти сразу бы догадались, что она американка. На лице девушки лежал отпечаток энергичной уверенности, свойственной женщинам, которые привыкли с детства к самостоятельности и которые, вступая в брак, отлично знают, для чего они делают это, и ничуть того не стыдятся.

Она была прекрасна той отчетливой красотой, которая, будучи вставлена в рамку, пожалуй, чересчур модного туалета, так легко придает типичнейшим красавицам Соединенных Штатов вид женщин-изделий, как бы специально сфабрикованных для выставки. У нее были изящные черты, худощавое лицо с резким выражением, энергичный рот и подбородок.

На густых каштановых волосах она носила круглую шляпу из черного бархата, с очень широкими полями и очень высокими перьями; сзади поля приподнимались и заканчивались букетом из искусственных орхидей. Это была вечерняя шляпа для молодой девушки, но в ней поражала некоторая утрировка, равно как и в платье из серой бархатистой ткани, и в корсаже, почти сплошь покрытом серебряным позументом и сшитом, очевидно, лучшей парижской модисткой.

В таком костюме и притом еще чрезмерно обремененном драгоценными камнями мисс Флуренс Марш — так звали ее — можно было принять за что угодно, только не за то, чем она была в действительности: прямодушнейшей и честнейшей девушкой, мечтавшей в настоящее время о будущем супружеском счастье своей спутницы, женщины столь же честной и безупречной, как она сама.

Имя этой последней было маркиза Андриана Бонаккорзи. Венецианка по рождению, она принадлежала к древней фамилии дожей Наваджеро. Ее туалет, который также только что приехал из Парижа, блистал той же страстью к побрякушкам, которая столь характерна для итальянских франтих и благодаря которой они выглядят «fufu» (употребляю не имеющий синонима термин, которым наша провинциальная буржуазия обозначает известную женскую манеру одеваться с блеском и эффектом, но не совсем изящно). По ее платью, из черного шелка, спускалась вышивка из черного бисера в виде бабочек. Такие же бабочки порхали по шелку ее маленьких башмачков и вокруг красных роз шляпы, которая покрывала ее роскошные белокурые волосы с рыжеватым отливом, те белокурые локоны, которые столь любезны живописцам ее родины.

Нежная белизна кожи, немного грубоватая величавость лица с крупными чертами, преждевременная полнота бюста — все это вполне гармонировало с ее происхождением, а больше всего — нежный взор ее голубых глаз, в которых разлита была страстная истома лагун. Она обнимала ими, она топила в них молодого человека, который говорил с ней в эту минуту и в которого она, очевидно, была влюблена до безумия.

Внешность его вполне оправдывала это обожание, больше чувственное, чем сентиментальное. Этот молодой человек, находившийся тогда в полном расцвете своих сил, представлял замечательный тип той мужской красоты, которая свойственна нашему Провансу и доказывает, что он действительно в течение целых веков был римской провинцией, по преимуществу, избранной землей, где римская раса наиболее прочно запечатлела свое воздействие.

Его черные волосы, коротко остриженные над прямым белым лбом, его борода, подстриженная клинышком и слегка курчавая, крепкий изгиб носа и дугой выгнутые брови делали его похожим на профиль с древней медали, который казался бы суровым, если бы в его влажных глазах не сиял весь энергичный пыл влюбленного человека, а улыбка ослепительно белых зубов не обнаруживала всей веселости южанина.

Под мягкой тканью смокинга и под пике белого жилета угадывалось крепкое и мускулистое тело, и это впечатление чисто животной силы было столь ярко, несколько излишняя жестикуляция этого малого обнаруживала такую жизнерадостность, что немудрено было не заметить, сколько непроницаемости было в этих блестящих глазах, как тонки были эти улыбающиеся губы и этот заостренный нос, не обратить внимания вообще на все признаки хитрости, определенно выступавшие на этом лице, никогда не забывавшем про расчет и самообладание, несмотря на всю свою видимую подвижность.

Два типа людей одинаково умеют обращать себе в пользу свои природные недостатки: немцы, которые маскируют свою хитрость грубостью, и провансальцы, которые прячут ее за врожденной живостью. Настоящим энтузиастом, экспансивной натурой покажется вам провансалец в тот самый момент, когда он будет приводить в исполнение план, до такой степени тонко и холодно рассчитанный, как будто автор его был невозмутимым шотландцем. И кто бы мог это подумать?

В это время, раскинувшись на канапе в казино и весело болтая со своей привычной непринужденностью, виконт де Корансез — он происходил из не особенно знатной семьи, из окрестностей Барбентана — в это время он приводил к вожделенному концу самую дерзкую, невероятную и отлично обдуманную интригу! Но кто же во всем свете мог бы подозревать, что на самом деле творится в душе этого «беспечного Мариуса»? (Так прозвал его отец, старый винодел, который на глазах своих земляков-барбентанцев умер в отчаянии от постоянных долгов сына.)

Не угадали бы, конечно, этого добрые люди с берегов Роны, все более или менее приходившиеся ему родней от Авиньона и до Тараскона. Они слишком хорошо видели, как прекрасные виноградники, о которых так заботился и которые довел до такого цветущего состояния отец, переходили в чужие руки кусок за куском, чтобы дать средства на безумную жизнь наследника в Париже!

Тем менее угадали бы это соучастники этих безумий, разные Казали, Варды и Мишо, эти известные виверы своего времени. Они отлично узнали только чувственность и тщеславие южанина и не заметили его хитрости, они обманулись, зачислив его по первому впечатлению в разряд провинциалов, обреченных промелькнуть блестящим метеором на парижском небе и затем исчезнуть навеки.

В этом веселом собутыльнике, гурмане из гурманов, всегда готовом вкусно поужинать или перекинуться в картишки, выйти на дуэль или приволокнуться, — ни те, ни другие не увидели практичного и положительного философа, который без труда мог, когда придет его час, превратиться в мощного борца на жизненном поприще.

И вот, несколько месяцев назад, этот час пробил: из шестисот тысяч франков, скопленных отцом, у Мариуса осталось едва сорок тысяч и изворотливый южанин начал с нынешней зимы вырабатывать программу действий для тридцать второго года своей жизни. Суть программы была — выгодный брак. Оригинальность этого плана заключалась в особых подробностях, которые он определил с точностью, достойной истинного дельца.

Прежде всего, он признал за факт, что, даже получив невероятно огромное приданое, он никогда не добьется надлежащего положения в Париже. Скандальный случай, который произошел в одном аристократическом клубе и при котором оказалось бессильным средство, выбранное весьма расчетливо, этот случай окончательно показал ему, какое расстояние отделяет содружество по выпивке от настоящей светской солидарности.

С другой стороны, две-три поездки в Ниццу, сопровождавшиеся настоящим и шумным успехом, открыли перед ним космополитический свет, а превосходное чутье подсказало ему, что тут многого можно добиться. Ввиду этого он решил жениться на иностранке, которая, благодаря своему богатству и связям, создала бы ему «европейское» положение. Он уже видел, как проводит зиму на Ривьере, лето — в Альпах, охотничий сезон — в Шотландии, осень — в поместьях жены… Париж — это лучший праздник — весной, на несколько недель.

Такой план жизни предполагал, что жена не должна быть молодой девушкой. Корансез порешил, что она будет вдовой его лет, в случае нужды даже немного постарше его, но все еще прекрасная на осени своей жизни. На этом он остановился в выработке своего проекта, когда случай столкнул его с маркизой Бонаккорзи.

Итальянская маркиза, по происхождению принадлежащая к высшей венецианской знати, вдова именитого аристократа, обладающая, благодаря покойному мужу, двумястами тысяч ливров доходу, никогда не заставлявшая говорить о себе, благочестивая до аскетизма, что естественно должно было ее привести к браку, когда она влюбится, притом находящаяся под влиянием своего брата, ярого англомана со склонностью к космополитическому образу жизни, — да это был прямо идеал благоразумного Корансеза, воплощенный каким-то волшебством.

Но яблони Гесперид находились под охраной дракона. Так и в данном случае мифологическое чудовище было на сцене в лице этого брата, графа Альвиза Наваджеро. Эта загадочная и опасная личность, облеченная в смешную ливрею сноба, желала сохранить миллионы своего покойного тестя, Франческо Бонаккорзи, исключительно для собственного употребления.

Каким образом провансальское пройдошество обмануло венецианскую недоверчивость? Даже и теперь, когда событие свершилось и вывело на белый свет весь этот лабиринт хитросплетений, все-таки старые завсегдатаи, собирающиеся в пять часов в Каннском морском клубе, признаются, что не в силах разрешить эту загадку: с такой хитростью гениальный Корансез подводил мину, что никто не мог даже подозревать про существование этой подземной работы.

Четырех коротких месяцев оказалось на это вполне достаточно. Выдержав долгую и упорную внутреннюю борьбу между своими чувствами и угрызениями совести, между страстью и робостью, маркиза Андриана дошла, наконец, до того, что стала обсуждать мысль о тайном браке как весьма возможную, а потом и приняла ее.

Чудная идея, которой Корансез мог хвалиться как мастерским ударом, этот проек, прежде всего, выигрывал тем, что был необычайным и задевал в душе итальянки могущественную романтическую струну. Он представлял прекрасное средство примирить требования любви, которую сумел внушить ловкий южанин, с правилами благочестия. Он давал Корансезу возможность разыграть роль нелюбостяжателя, потому что церковный брак не обеспечивал за ним никаких законных прав. Наконец, и это самое главное, такой проект отодвигал на неопределенное время объяснение маркизы с братом.

Она так боялась этого брата, что даже теперь дрожала при одной мысли, как бы он не подслушал их, хотя и знала, что этот ужасный брат серьезно занят: он в соседней комнате рисковал на зеленом поле несколькими тысячефранковыми билетами, которые она сама вынула ему из своего кошелька. Альвиз орудовал этими деньгами с обдуманностью и благоразумием привычного игрока, не раз уже наживавшегося на игре. Он и не подозревал, что в двух минутах ходьбы от его кресла велась другая игра, для него гораздо более важная, и что тут дело шло о целом состоянии, на которое он смотрел как на свою собственность. Да даже и игры-то уж не велось: партия была проиграна, потому что близился к осуществлению химерический план, который так практично был придуман Корансезом и должен был неразрывно связать его с маркизой. Влюбленная чета только что назначила место и время своего брака.

— А теперь, — закончил Мариус, — rien ne va plus, как говорят эти господа с рулетки. Мне только остается как-нибудь убить две недели, которые отделяют меня от моего счастья… Кажется, мы обо всем подумали…

— А я все боюсь какой-нибудь неожиданной помехи! — вымолвила маркиза Андриана задумчиво, слегка качнув своей белокурой головой, отчего черные бабочки на ее шляпе задрожали. — А если Марш отложит поездку на яхте?

— Вы мне телеграфируете, — ответил Корансез, — и я буду ждать вас в Генуе к другому дню… Притом же Марш не отложит поездки. Ведь 14-е число выбрала баронесса Эли, а жена эрцгерцога, хотя бы и морганатическая, не отменяет своих приказаний, как простой бирюк, даже если бы она была столь же демократического склада, как тот ranchman^[3], который испанской инфанте сказал с сильным рукопожатием: «Very glad to meet you, Infanta!»^[4]. Ведь эту историю рассказал нам сам Марш, и помните вы его отвращение! Не правда ли, мисс Флуренс?

— Мой дядя в удовольствиях так же пунктуален, как в делах, — отвечала американка. — А так как и баронесса Эли де Карлсберг в заговоре…

— Но если Альвиз переменит свое решение и присоединится к нам? — возразила венецианка.

— Ах, маркиза, маркиза! — отвечал Корансез. — Какое у вас пристрастие придумывать разные испанские ловушки, у вас, дочери дожей!.. Вы забываете, что граф Альвиз приглашен на «Далилу», яхту лорда Герберта Богэна, to meet S. A. R. Alberto Edvardo, principe di Galles^[5]. И он, Наваджеро, откажется от этого свидания? Never, никогда!

Он забавлялся, произнося эту фразу, которая слегка высмеивала англоманию его будущего свояка, и старался копировать его английское произношение с такой смешной мимикой, что маркиза попробовала было остановить его словами:

— Не будьте таким злым!

Но в то же самое время она за веером ласкала руку того, на кого смотрела как на своего жениха. Несмотря на шутки по адресу домашнего тирана, шутки, на которые маркиза едва осмеливалась улыбаться, Корансез сам считал соседство Альвиза опасным и потому постарался закончить этот разговор, ставший уже бесполезным.

— Вы правы, — сказал он, — когда счастлив, надо быть добрым. Но я хотел бы, чтобы вы были так же счастливы и уверены, как я. И прежде, чем оставить вас, я вам предскажу шаг за шагом все, что произойдет 14-го числа, и вы уверитесь, что ваш друг — пророк… Вы знаете уже мою линию счастья, — прибавил он, показывая свою ладонь, — знаете также и то, что я прочел на вашей хорошенькой ручке.

Из хитрости и в то же время из суеверия он постоянно разыгрывал в салонах роль чародея и хироманта. Теперь он продолжал речь с той многозначительностью и самоуверенностью, которые производят сильное впечатление на нерешительных людей и вливают в них твердость.

— Вам предстоит чудная поездка в Геную. Там вы найдете меня вместе с доном Фортунато Лагумино, вы знаете где. Старый аббат с радостью готов быть вашим капелланом на тот день! Вы вернетесь в Канны, и никто в целом мире не подумает, что маркиза Бонаккорзи превратилась в виконтессу де Корансез, кроме самого виконта, который уже найдет способ сообщить о нашем маленьком заговоре этому славному Альвизу… Оттуда вы будете писать мне в Геную до востребования, а я буду писать вам через посредство нашей дорогой мисс Флуренс.

— Которая называется также мисс Prudence^[6], — сказала молодая девушка, — и которая находит, что для заговорщиков вы разговариваете слишком долго… Берегитесь карманников, — быстро прибавила она.

Это был условный сигнал на случай, если она увидит, что приближается кто-нибудь из знакомых.

— Ба! Этот карманник не опасен! — воскликнул Корансез, поглядев в ту сторону, куда показывала мисс Марш кончиком веера.

В потоке толпы он разглядел личность, которая привлекла внимание молодой американки.

— Да ведь это Пьер Отфейль, мой старый товарищ… Только он нас не заметил… Не хотите ли вы, маркиза, посмотреть на влюбленного, отчаявшегося встретиться с той, которую любит?.. И сказать, что я был бы похож на него, если бы не явились вы и не опьянили меня вашей красотой!.. — прибавил он тихонько.

Потом громко продолжал:

— Посмотрите, он уходит в противоположный угол, к другому канапе, садится на него и не думает, что три пары глаз внимательно смотрят на него. Он даже и не желал бы этого…

Молодой человек, которого южанин называл своим товарищем, казалось, в этот момент был поглощен своими мыслями до такой степени глубоко, всецело и вместе с тем грустно, что действительно оправдывал шутливую догадку Корансеза. Если заговор касательно тайного брака, который обсуждался среди этой роскошной обстановки, среди этой жадной до удовольствий толпы, если он звучал тут резким диссонансом, то мечтания того, кого Корансез назвал своим «старым товарищем», — они два года пробыли вместе в Париже, в коллеже, — были еще страннее, еще удивительнее. Контраст между шумной толпой и самогипнозом, в который погрузился Пьер Отфейль, казался слишком разительным. Очевидно, если в залах он не находил кого-то, для него не существовало ни одной из двух тысяч фигур, набившихся сюда. И кем же мог быть этот кто-то, если не женщиной?

Влюбленный в отчаянии скорее бросился, чем сел, на канапе, которое стояло напротив занятого Корансезом и его двумя соумышленницами. Там он остался, опершись локтем о ручку дивана и опустив лоб на руку, в небрежной позе, о которой даже и не думал.

Его тонкие пальцы, приподняв слегка волосы, открыли благородно очерченный лоб. Слегка изогнутый нос и суровый рот придавали бы этой поэтичной физиономии почти дикое выражение, если бы во влажных глазах не было столько мягкости и нежности. Этот взгляд, обнаруживавший исключительное напряжение мысли, в соединении с бледным и как бы слегка утомленным лицом, решительно придавал этой физиономии, на которой небольшие усы выделялись черной тенью, сходство с классическим портретом Людовика XIII в юности. Узкие плечи, худощавые конечности, видимая деликатность всего телосложения указывали на один из тех хрупких организмов, которые живут исключительно нервами, на одну из тех натур, лишенных сангвинического элемента, которых весьма глубоко потрясает малейшее душевное движение, потрясает до ощущения физической боли. Такие болезненные организмы живут чувствами так же, как сангвинические натуры живут действиями и ощущениями.

Хотя по внешнему виду Пьер Отфейль ничем не отличался от Корансеза и бесчисленных праздношатаев, рассеявшихся по залам, однако либо его взор был совершенно обманчив, либо по внутреннему своему складу он не принадлежал к этому миру рыцарей в смокингах, белых жилетах, в касках, вышитых шелком, и в лакированных туфлях; рыцарей, которые увивались вокруг великосветских дам, одетых как публичные женщины, и вокруг публичных женщин, одетых как великосветские дамы; рыцарей, которые терлись вокруг игорных столов, занятых вперемежку джентльменами и мошенниками.

Дума, запечатлевшаяся в складке его губ и в морщинах его утомленных век, изобличала тоску, не мимолетную, а привычную, вечный источник грустных размышлений. Но если правда, что он пришел в этот притон, отыскивая любимую женщину, то эта глубокая тоска получила бы вполне естественное объяснение. Он должен был страдать от жизни, которую ведет эта женщина, страдать от ее среды, от ее удовольствий, от ее знакомств, от всех ее занятий, которые ей не пристали, — страдать от этого до боли и, быть может, не давать в этом отчета самому себе: у него не было глаз для того, чтобы судить ту, которую он полюбил.

Во всяком случае, если он и был влюбленным, как сказал Корансез, то, наверное, он не был любовником. На его чистом лице не лежало печати ни гордости, ни клейма человека, которого чувственные воспоминания увлекли на бесчестный путь позорной ревности. Уже одно простодушие, с которым он углублялся, даже тонул в своих думах среди этой публики на диване в казино, одно это доказывало редкую в его возрасте и его среде свежесть сердца и воображения.

Спутницы Корансеза сами были слишком чуткими женщинами, чтобы не понять и не оценить прелести и слегка наивного аромата этого контраста. Обе они, каждая на своем родном языке, невольно произнесли слова сочувствия.

— Com'e simpatico^[7], — молвила итальянка.

— Oh! You dear boy^[8], — молвила мисс Флуренс.

— A в кого же он влюблен? — спросили обе вместе.

— Я мог бы вас самих заставить поломать голову над этим, — отвечал Корансез, — и вы никогда не догадались бы… Но успокойтесь, ваше любопытство будет сейчас удовлетворено. Это вовсе не секрет, вверенный моей скромности… Я сам выследил его, так что не обязан тайной. Так вот, симпатичный милый мальчик, для того чтобы влюбиться как животное, нет, как ангел, выбрал нашего прекрасного друга, госпожу де Карлсберг, нашу прекрасную баронессу Эли… Вот уже с неделю она в Монте-Карло, у госпожи Брион, как вам известно, и этот бедный мальчик не в силах был совладать с собой. Он во что бы то ни стало захотел увидать ее, но так, чтобы она этого не знала. Он все блуждал вокруг виллы Брион, поджидая, не выйдет ли она. Посмотрите, сколько пыли на его башмаках и на низках брюк… Затем, так как в Канне ему сказали, что баронесса все вечера проводит за игрой, он явился сюда. Но ему не удалось отыскать ее в этой толпе… Вот как любим мы, французы, — прибавил он, смотря на маркизу, — когда мы любим…

— А баронесса? — спросила итальянка.

— Вы желаете знать, любит ли его баронесса или не любит? — продолжал Корансез. — По счастью, вы верите в хиромантию, вы и мисс Флуренс, потому что я могу сказать вам в ответ лишь то, что открывает мне мой маленький талант прорицателя… Вы не прочь послушать? Отлично! — продолжал он после утвердительного кивка обеих дам со своим обычным видом, в котором сочеталась серьезность с мистификацией. — Линия сердца на руках баронессы совершенно красная, а это означает сильную страсть, притом же есть значок, который заставляет отнести эту страсть к тридцатому году ее жизни, — возраст, в котором она находится теперь. Не надо особенно удивляться, если эта страсть повлечет за собой трагическую смерть… Но не пугайтесь: не всегда сбывается то, что начертано на руке. Хотя, впрочем!.. Говорил ли я вам когда-нибудь, что вот тут, под горой Юпитера, у нее есть ясно очерченная звездочка, один из лучей которой образует крест соединения?

— И это значит? — спросила американка с тем интересом, с которым граждане этой страны, столь положительной, относятся к вопросам сверхъестественного порядка, «спиритуалистическим», как там говорят.

— Брак с принцем, — отвечал южанин.

Наступила минута молчания, в течение которой Корансез с особенным вниманием продолжал рассматривать Пьера Отфейля, потом искорка блеснула в его взоре, и тоном человека, которому только что пришла в голову славная мысль, он сказал:

— Маркиза! Что если бы его взять свидетелем, которого мы искали для церемонии в Генуе и не нашли?.. Мне кажется, что его присутствие на нашем венчании принесет нам счастье.

— Это правда, — отвечала госпожа Бонаккорзи. — Приятно в известные часы смотреть на честные, искренние лица. Но лишний соучастник тайны… Благоразумно ли это?..

— Если я предлагаю вам его, — возразил Корансез, — то верьте, что я отвечаю за его скромность. Мы с Отфейлем познакомились еще в ранней юности. Честность этого человека — как золото, испытанное в горниле! И уж во всяком случае, он гораздо надежнее, чем подкупленный свидетель, который всегда готов будет выдать, лишь бы ему заплатили побольше…

— Согласится ли он? — перебила маркиза.

— Это я узнаю завтра перед отъездом из Канн, если только вы в принципе не против этого выбора… Однако, — прибавил молодой человек, — в таком случае было бы более благоразумным пригласить его на яхту…

— Это уж будет мое дело, — сказала мисс Марш. — Но как и где представить его моему дяде? Не думаю, чтобы они были знакомы.

— Они познакомятся сегодня же вечером, — отвечал Корансез, — в том самом поезде, который всех нас повезет в Канны. Я пойду подготовить нашего влюбленного к этому шагу и не покину его до самого вагона, тем более, — закончил он, вставая, — что мы слишком уж долго заговорились здесь, и если стены тут не имеют ушей, то найдутся глаза… Мой друг, — продолжал он со вздохом, беря маленькую ручку госпожи Бонаккорзи, которая также поднялась, и сжимая ее со страстным порывом, — мне больше не придется говорить с вами до того великого дня. Скажите же мне лишь одно словечко, которое дало бы мне силы дожить до тех пор…

— Бог да сохранит тебя, amina mia^[9], — отвечала госпожа Бонаккорзи голосом серьезным, почти торжественным, с этим «ты», которое изобличало глубину страсти, искусно вызванной ловким и хитрым господином.

— Это записано тут, — весело отвечал Корансез, показывая свою руку. — И тут, — прибавил он, кладя руку на сердце.

Потом, обращаясь к молодой девушке, он сказал:

— Мисс Флосси, когда вам потребуется отважный малый, который пошел бы ради вас на верную гибель, то одно лишь слово, и он бросится right away^[10]…

И пока мисс Марш смеялась над этой невинной эпиграммой на один из маленьких идиотизмов языка янки, пока маркиза следила за провансальцем взором любящей женщины, сердце которой переполняется от каждого движения любимого человека, он сам пробирался к своему старому товарищу. В самом деле, в его движениях было столько могучей грации, столько гибкой силы, его походка была так легка и мужественна, что молодая американка не удержалась, чтобы вслух не высказать этого. Женщины этой энергичной расы, которая так много отводит места физическим упражнениям, целые часы проводят на открытом воздухе в атлетическом содружестве с игроками в теннис или гольф. Они вполне объективно и невинно ценят животную красоту мужчины и фигуру юного римлянина или грека.

— Как красив твой Корансез! — сказала она маркизе. — И притом в нем столько веселости, столько увлекательности! На мой взгляд, это типичный француз, именно такой, каких я себе воображала, когда читала еще в Марионвилле романы Александра Дюма. Как ты будешь счастлива с ним!..

— Очень счастлива! — отвечала итальянка. И повторила, как бы объятая мрачным предчувствием: — Очень счастлива, но Бог не допустит этого.

— Бог допускает все, чего мы хотим, если только мы действительно хотим и если это не преступно, — возразила мисс Флуренс.

— Нет, — настаивала ее собеседница. — Мне много пришлось налгать Альвизу. Я буду за это наказана…

— Если ты так думаешь, — сказала американка, — то почему ты не поговоришь с братом? Или, может быть, ты возложишь это на меня? Пять минут разговора, и на твоей совести не останется ни капельки лжи. Полагаю, что ты имеешь полное право выйти замуж. Деньги твои! Чего же ты боишься?..

— Ты не знаешь Альвиза, — перебила ее госпожа Бонаккорзи, и на лице ее отразился настоящий ужас. — А если он вызовет его на дуэль и убьет?.. Ну, все равно, будем делать, как условлено, и Мадонна да будет за нас!..

Она на секунду закрыла глаза и тяжело вздохнула. Флуренс Марш смотрела на нее с изумлением. Она, англосаксонка, воспитанная в полной самостоятельности, никак не могла понять магнетического ужаса, который внушал своей сестре Наваджеро.

А маркиза в своих мыслях далеко унеслась от игорных зал и от своей собеседницы. Она видела маленькую капеллу Богоматери у Сосен в Каннах, где в течение нескольких месяцев она каждый день заказывала мессу, чтобы простилась ей ложь брату. Она видела алтарь, пред которым заставила Корансеза стать на колени и обещать, что они вместе отправятся на богомолье в Лоретту, как только брак их будет оглашен!

Провансалец верил в Мадонну почти так же, как верил в линии руки, с полускептицизмом и полуверой ребяческой и хитрой южной натуры, весьма сложной, несмотря на примитивность своих инстинктов, искренней даже в рисовке и несколько суеверной в самых положительных расчетах. В угрызениях госпожи Бонаккорзи он видел самую прочную гарантию своего успеха: раз влюбившись, женщина, в которой соединялось подобное благочестивое усердие с бурей страстей, самым роковым образом должна была прийти к браку.

Но, с другой стороны, он почти верил сам, что зажженные в маленькой каннской церкви свечи охраняют его от мести ужасного брата, безусловно, способного на все, лишь бы не допустить, чтобы состояние сестры перешло в другие руки. Он слишком хорошо изучил страшный характер венецианца и потому не удивлялся, как мисс Марш, паническому ужасу своей невесты. Но при всей своей ярости, что поделает Альвиз против брака, совершенного настоящим священником по установленной форме, когда будет недоставать только гражданской санкции, которая для благочестивой маркизы была совершенно излишней?

Но, верный старому изречению «две предосторожности лучше одной», Корансез был не прочь пригласить на эту церемонию нескольких лиц из своего круга — оно могло пригодиться в день неизбежного объяснения. Как он раньше не вспомнил о старом товарище, которого нашел этой зимой в Каннах и который был чист сердцем и невинен душой так же, как в то время, когда они вместе учились в старом лицее Людовика Великого?

С первого же рукопожатия, которым они обменялись при теперешней встрече, Корансез почувствовал эту юношескую невинность, эту чистую правдивость друга своей юности. Почувствовал он их и в невинном увлечении Отфейля баронессой Эли де Карлсберг. День за днем на его глазах вырастала эта страсть, о которой он только что рассказал своим собеседницам. Но он не сказал им, что, по его мнению, баронесса увлеклась молодым человеком не менее чем он ею. Тут он действительно мог похвалиться своей прозорливостью, которая и в этом случае, как и во многих других, оказалась незаурядной.

Но как ни был прозорлив южанин, а все же он не предвидел, что, воспользовавшись своим открытием для собственной выгоды, он превращал в драматический эпизод ту оперу-буфф, которой должен был быть его брак с госпожой Бонаккорзи. Когда Корансез говорил о самом себе и о своей знаменитой линии счастья, то постоянно повторял: «У меня всегда выходят забавные штуки…»

Действительно, в жизни, кажется, встречаются два весьма различных типа людей, и их вечное существование доказывает законность двух точек зрения на жизнь, в течение веков проводимых в комедии и трагедии. Каждый человек примыкает к одной из этих категорий, и редко встречаются люди, в которых смешиваются оба элемента. Для одного типа субъектов, похожих на Корансеза, самые романтические положения сводятся к водевилю. У другого класса, к которому — увы! — принадлежал Пьер Отфейль, наоборот, самые простые эпизоды превращаются в драму. Если первые любят, и любят искренно, то никогда любимая женщина не причинит им боли. Другие обречены на глубокие потрясения, на тяжкие волнения: все их идиллии суть трагические идиллии.

И действительно, стоило только поглядеть на двух молодых людей, один подле другого, в ту минуту, когда Корансез положил руку на плечо Отфейля, и с полной очевидностью обнаруживалась противоположность между этими типичными представителями персонажа из комедии и героя из трагедии: один крепкий и веселый, с блестящими глазами, с чувственными губами, самоуверенный и как бы брызжущий благодушием; другой — хрупкий и нежный, взор омрачен думой, он готов на страдание при малейшем соприкосновении с жизнью.

Когда подошедший пробудил его от мечтаний, то по его телу пробежала дрожь от враждебного чувства, которое он едва скрывал. Но эта враждебность не обидела хитрого южанина. Он отлично знал, что она бесследно исчезнет, стоит только произнести одно имя. Заставив своего друга подняться, он взял его под руку и начал так:

— Что за странная скрытность явиться сюда, не предупредив меня? Скрытность и глупость! Мы преспокойно могли бы пообедать. Сегодня я был за столом в самом лучшем обществе Монте-Карло: госпожа де Карлсберг, госпожа де Шези, мадемуазель Марш, госпожа Бонаккорзи. Ты не соскучился бы…

— Да в пять часов я и сам не знал, что поеду с шестичасовым поездом, — отвечал Отфейль.

— Знаю я это, — продолжал Корансез, — некоторые очень спокойно сидят в своей комнатке в Каннах, но вдруг, подобно Жанне д'Арк, слышат голоса, только совсем другие: «Rien ne va plus… Messieurs, faites vos jeux…». И вот банковские билеты начинают корчиться в их бумажниках, а луидоры танцевать в кошельках, и человек, сам не зная как, попадает за зеленое поле. Выиграл ты, по крайней мере?

— Никогда не играю, — отвечал Пьер.

— Все имеет свое начало, — возразил другой. — Но скажи, пожалуйста, ты часто сюда являешься?

— Сегодня первый раз.

— И ты всю зиму провел в Каннах! Недаром Дюпра называет тебя «мадемуазель Пьерретта». Ты слишком молод, чтобы быть таким благоразумным. Берегись, молодость возьмет свое. Кстати, речь зашла о Дюпра… Не имеешь ли ты известий о нем?

— Он все еще на Ниле с женой, но уже на пути в Каир, — отвечал Отфейль. — Он даже настаивал, чтобы я присоединился к ним…

— Но ты не пожелал ехать и провести с ними конец их медового месяца… Это еще благоразумнее, чем не играть, — подхватил Корансез. — Вот что значит не ехать в свадебное путешествие на здешний берег, как то делается во всем свете: хотят сфинксов, пирамид, пустынь, катарантов, разрушенных храмов… А в конце концов соскучатся со своей женой и ей опостылят, не успев даже устроить домашний очаг…

— Но уверяю тебя, что Оливье очень счастлив, — отвечал Отфейль с живостью, показывавшей, как близок был его сердцу друг, о котором Корансез говорил так шутливо.

Затем без сомнения, чтобы сразу обрезать всякие комментарии касательно отсутствующего, он прибавил:

— Да и что такое, говоря серьезно, свадебное путешествие сюда! Неужели ты находишь интересным это общество? — Он показал на толпу игроков, которая становилась вокруг столов все возбужденнее с каждой минутой. — От Ниццы до Сан-Ремо раскинулся рай растакуэров^[11]. Это пошло, это гадко, это унизительно. Роскошная природа, опозоренная людьми, — вот этот берег… Серьезно, Оливье прав, предпочитая пустыню: стоит ли труда покидать Париж, чтобы ехать сюда и найти карикатуру на него?

— Это мнение парижанина, — молвил провансалец.

После эпизода в аристократическом клубе он питал против столицы злобу, которую облегчил, повторяя:

— Растакуэры! Растакуэры! Произнеся эту анафему, вы думаете, что все выразили. Но, говоря это, вы и не подозреваете, что близок тот час, когда вы, гордые парижане, станете провинциалами для Европы. Но это так, это так… Кто же отрицает, что на Ривьере есть авантюристы? Но зато сколько тут истинных аристократов! И эти истинные аристократы, разве они парижане? Нет, это англичане, русские, американцы. А взгляните на итальянцев, которые обладают не меньше вас умом и изяществом, да еще обнаруживают под этим изяществом темперамент, чего у вас никогда не было, и веселость, что вы совершенно утратили. А иностранки, которые встречаются на здешнем берегу! Говорить ли нам об иностранках? Не сравнить ли нам их с той куклой без сердца и ума, этой тщеславной игрушкой из папье-маше, которую называют парижанкой…

— Во-первых, я сам вовсе не парижанин, — перебил Отфейль. — Ты забываешь, что семь месяцев из двенадцати я провожу в моем тихом Шамгане и что мои бедные овернские горы вовсе не походят на бульвары. А во-вторых, я согласен со второй половиной твоего парадокса: да, некоторые из здешних женщин прямо поражают своим изяществом, образованием, умом и красотой… Однако, — прибавил он, покачивая головой, — эта красота разве сравняется когда-нибудь с обворожительностью не парижанки (я за это не стою), а настоящей француженки с изящным умом, с тонкой тактичностью, словом, с поэзией истинного чувства меры и вкуса?..

Его мысли парили, и он не обращал внимания на тонкую, едва заметную усмешку, бродившую на губах его собеседника. Господин Корансез не был человеком, способным на продолжение такого пустого разговора. Он слишком мало заботился, проводит ли Оливье Дюпра свой медовый месяц среди могил фараонов или в Корнише, а про этого старого товарища, самого близкого друга Отфейля, он заговорил только для того, чтобы придать их разговору некоторый характер интимности. Фразы, которые Отфейль только что произнес касательно иностранок, доказали Корансезу лишний раз, насколько он был прав, считая друга влюбленным в госпожу де Карлсберг.

И в ту же минуту он снова вернулся к осуществлению своего проекта. Оба друга в этот момент проходили мимо стола с trente-et-quaranle. И как раз за этим столом сидело одно из лиц, имевших весьма близкое отношение к задуманному плану: дядя мисс Марш, один из самых знаменитых железнодорожных королей Америки, Ричард Карлейль Марш, или проще Дикки Марш, тот самый, который в известный день, сам того не подозревая, должен был одолжить свою яхту для свадебной поездки маркизы Бонаккорзи.

Час тому назад Корансез думал представить Отфейля владетельному янки в вагоне на обратном пути. Но почему же не начать подготовку почвы для этого знакомства теперь же?

— А я тебя уверяю, — заговорил он, — что в этой иностранной колонии немало мужчин столь же интересных, как и их жены. Иностранцы стоят иностранок. Мы только мало обращаем на них внимания, потому что они не так красивы на вид. Вот и все.

И затем продолжал:

— Я вижу одного из них за этим игорным столом. Я тебя с ним познакомлю. Вчера мы встретились с его дочерью у баронессы Эли. Это Марш, американец… Я хотел бы, чтобы ты посмотрел, как он играет… Прекрасно, кто-то встает. Не отставай от меня, мы сейчас воспользуемся проходом и проберемся в первый ряд…

И тотчас же южанин ловко протиснулся вместе с Отфейлем через внезапно раздавшуюся и моментально снова сомкнувшуюся толпу зрителей. Он устроил так, что они оба попали как раз за кресло крупье, сдававшего карты, и теперь могли ясно видеть весь стол и подмечать малейшие жесты игроков.

— Смотри хорошенько, — снова заговорил Корансез вполголоса, — вон Марш…

— Этот маленький человек с серым лицом, с целой пачкой банковских билетов перед ним?

— Он самый. Ему нет еще пятидесяти лет, и он стоит уже десять миллионов долларов. Девятнадцати лет он был кондуктором на конке в Кливленде, штат Огайо. И вот этот самый человек, которого ты видишь, основал город, в котором теперь насчитывается пятьдесят тысяч жителей. Он назвал его по имени своей жены, Марионвиллем.

Свое состояние он нажил буквально собственными руками. Рассказывают, что он сам вместе с рабочими пролагал по прерии первые километры железнодорожного полотна своей компании, которой теперь принадлежит более трех тысяч километров пути.

Изучай хорошенько эти руки рабочего. Как ловко они теперь действуют на зеленом поле! Гляди, как они сильны и в то же время необыкновенны. Узловатые пальцы говорят об обдуманности, здравомыслии и расчетливости. Концы этих пальцев слегка приплюснуты — это склонность к тираническим поступкам, любовь к подвижности и наклонность к мрачным мыслям.

Я тебе расскажу про его поведение после смерти дочери… Видишь ты большой палец? Оба сустава одинаково велики, это соединение воли и логики; он сдвинут назад — это расточительность. Марш пожертвовал сто тысяч долларов на Марионвилльский университет… А вглядись в эти жесты: сколько решительности, сколько спокойствия в его игре, какое отсутствие нервности… Разве это не мужчина? А?

— Это все-таки прежде всего господин, у которого много денег, — отвечал Отфейль, которого забавлял азарт друга, — столько денег, что ему совершенно безразличен проигрыш…

— А вот другой, через два места от Марша, — продолжал Корансез, — разве у него нет денег? Этот субъект с розеткой, очень красный, с неловкой фигурой! Ты его не знаешь? Это Брион, финансист, директор одного из крупнейших банков. Разве ты не встречал его у госпожи де Карлсберг? Его жена близкая подруга баронессы Эли…

Он хотя и миллионер, а посмотри на его руки, как они нервны и жадны. Замечаешь, что у него большой палец шаром: это знак преступности. Смотри, если этот парень не вор!.. А его манера брать банковские билеты… Разве не достаточно характеризует этот жест его грубость?

А дальше, рядом с ним, погляди, играет глупец. Посмотри на Шези с его заостренными, мягкими пальцами: два средних одинаковые — палец Сатурна и палец Солнца. Это несомненный признак игрока, которому суждено разориться, особенно, если он лишен логики, а на это указывает его большой палец. И он еще считает себя дельцом! Он обделывает делишки с Брионом, а тот волочится за госпожой Шези. Предчувствуешь ты неизбежный конец?..

— Эта красавица госпожа Шези, подруга моей сестры? — с живостью воскликнул Отфейль. — И этот негодяй Брион?.. Да это невозможно…

— Я же не сказал, что у них что-нибудь уже было, — отвечал южанин. — Я только сказал, что, принимая во внимание ничтожность мужа и его страсть к игре и здесь, и на бирже, есть основание опасаться, что в один прекрасный день дойдет до того… А, господин пуританин, вы негодуете, но зато скука исчезла… Право, этот уголок вовсе уж не так банален, если только пожелаешь открыть глаза. И признайся: из двух парижан и растакуэра, которых мы только что видели, ведь интересен-то как раз растакуэр!..

С этой фразой молодые люди покинули свой наблюдательный пост. Теперь Корансез увлек своего спутника в залы с рулеткой, причем произнес слова, которые заставили Отфейля содрогнуться с головы до ног:

— Если это не производит на тебя впечатления, так не поискать ли нам госпожу де Карлсберг? Я оставил ее за одним из этих столов и хочу попрощаться с ней… Представь себе, она ненавидит, когда знакомые присутствуют при ее игре… Но, вероятно, она проиграла уже все свои деньги и давно ушла…

— Она часто и много играет? — спросил Отфейль, который теперь уже вовсе не желал покидать своего старого товарища.

— Да, она играет, и часто, но и это она делает, как и все остальное — из каприза или от скуки, — отвечал Корансез. — И ее брак вполне оправдывает это. Ты знаешь принца? Очень мало. Но ты знаешь его привычки. Скажи мне, есть ли тут смысл — принадлежать к Габсбургско-Лотарингскому дому, называться эрцгерцогом Генрихом-Францем, иметь такую жену и в то же время проповедовать анархистские идеи, шестнадцать часов из двадцати четырех проводить в физической лаборатории и обжигать себе руки, бороду и глаза в огне горна, принимать друзей баронессы, как он их принимает, когда удостаивает показаться им…

— В таком случае, — спросил Отфейль и рука его задрожала под рукой друга, когда он предлагал этот наивный вопрос, — ты думаешь, что она несчастлива?

— Да стоит только взглянуть на нее, — отвечал Корансез, который, наконец, поднявшись на носки, узнал госпожу де Карлсберг.

Это был как раз единственный стол, к которому Пьер не подходил, когда осматривал залы, потому что его отбросила волна народа, которая скучилась там теснее, чем во всех других местах. Корансез сделал знак своему товарищу, который был недостаточно высок, чтобы смотреть поверх этой массы плеч и голов, и начал пробираться, таща за собой робкого спутника, через эту живую стену зрителей и зрительниц, любопытство которых было, казалось, возбуждено до крайней степени. Молодые люди поняли причину этого, когда после долгих минут нечеловеческих усилий они снова заняли такое же место за креслом крупье, какое занимали только что возле стола с trente-et-quarante.

Там происходила, действительно, одна из тех необычайных игр, которые потом попадают в легенды этого прибрежья и затем расходятся по всей Европе и по обеим Америкам. Как будто кто-то ударил Отфейля, когда он сообразил, в чем дело: героиней игры была именно та баронесса Эли, милое имя которой — нежное австрийское уменьшительное от «Елизавета» — постоянно отзывалось в его сердце, как очаровательная музыка.

Да, действительно, госпожа де Карлсберг была теперь центром всех взоров этой публики, обыкновенно столь бесчувственной. Поддаваясь соблазну азартной игры, она и тут умела сохранить какую-то нежную и покоряющую грацию, которая внушала молодому человеку чувство страстного обожания. О! Как она была горда даже в этот момент, как она была прекрасна!

Ее легкий бюст, единственная часть ее тела, которую можно было видеть, был одет в корсаж из лилового шелка, отделанный оборками из черного шелка, с такими же рукавами, которые, казалось, дрожали при каждом ее движении. Аграф из крупного дунайского жемчуга, с бриллиантами кругом, застегивал этот корсаж, на котором блистала длинная золотая цепочка от часов, тоненькая и усыпанная камнями с чудной игрой. На голове у нее была очень маленькая шляпа, сделанная из двух крылышек, отделанных лиловым шелком и серебром. Эта модная безделушка на тяжелых косах ее черных волос и бьющий на эффект туалет представляли резкий контраст и с ее лицом, и с ее занятием, которым она была поглощена в этот момент.

На лице этой женщины сияла столь редкая во времена нашей стареющей цивилизации величавая красота, которая не поддается разрушительному действию лет и горя, потому что она заключается в основной соразмерности частей: в форме головы, в линии лба, в строении челюстей, в зрачках глаз. Но если вы узнаете, что в ее жилах текла греческая кровь, то для вас станет понятна классическая изящность этого лица.

Ее отец, генерал Заллаш, бывший тогда адъютантом при коменданте Зары, женился по любви на черногорке, которая сама была дочерью уроженки Салоник, и только эта наследственность могла создать то величавое и вместе изящное лицо, на котором матовая и знойная белизна кожи окончательно закрепляла какой-то неопределенный восточный колорит.

Только в одних глазах не было блаженного или страстного огня восточных очей. Они были какого-то неуловимого оттенка, темные, почти с желтизной, с каким-то неизъяснимым выражением зрачков, как будто внутренняя боль омрачала взор. В них читалась такая глубокая скука, такое неисцелимое утомление, что, разглядев это выражение, вы невольно стали бы жалеть эту женщину, столь одаренную на первый взгляд, и вы почувствовали бы стремление исполнять малейшие ее желания, лишь бы только с этого чудного лица исчезло это выражение хоть на одну секунду. Но, без сомнения, это была просто игра физиономии, которая ничего общего с душевным настроением не имела, потому что дивные глаза сохраняли свое странное выражение даже в настоящую минуту, когда баронесса Эли вполне отдавалась безумной фантастичности своей игры.

С тех пор, как Корансез расстался с ней, она выиграла громадную сумму: перед ней высилась пачка тысячефранковых билетов, пожалуй, до пятидесяти, — и целая колоннада из монет в двадцать и сто франков. Прелестная ручка в перчатке, вооружившись лопаточкой, с грациозной ловкостью хозяйничала среди этих куч денег, и — это и возбуждало вокруг ее игры лихорадочное любопытство — она каждую очередь рисковала наивысшей ставкой: девять луидоров на цифру (цифру ее лет — 31), столько же на карре и шесть тысяч франков на черную. Размеры возможного выигрыша и проигрыша были так велики, а она относилась к тому и другому с такой очевидной бесстрастностью, что, вполне естественно, стала душой партии и вокруг нее раздавались бесчисленные замечания, на которые она, по-видимому, обращала столь же мало внимания, как и на движение шарика на рулетке.

— Уверяю вас, это эрцгерцогиня, — говорил один.

— Нет, это русская княгиня, — возражал другой. — Только русские и способны на подобную игру.

— Ее цифра вышла сейчас три раза подряд. Если она выйдет еще раз, банк лопнет!

— Э, нет, на цифре она не может выиграть… Ее спасает цвет.

— Я верю в ее звезду. Я ставлю на ее цифру.

— А я играю против нее. Она начала теперь проигрывать.

— Руки… — говорил Корансез, нагибаясь к уху Отфейля, — взгляни на руки: даже и под перчатками видны руки аристократки и фантазерки. Посмотри на другие, как вытягиваются и прячутся эти жадные и дрожащие пятерни. Все кажутся плебейскими, когда взглянешь на ее пальчики… Но можно сказать, что мы принесли ей несчастье. Красная и 7… Она проиграла… Красная, 10… Еще проиграла… Красная и 9… Снова проигрыш… Красная и 27… Она потеряла двадцать пять тысяч франков! Если бы это слово не было вульгарным в приложении к такой красивой женщине, то я сказал бы: «Ай да бабища!» Она продолжает…

Молодая женщина действительно продолжала распределять свое золото и билеты на ту же цифру, то же карре, тот же цвет, но, по-видимому, ни эта цифра, ни карре, ни черная не хотели больше выходить. Еще несколько ставок, и монеты в двадцать и сто франков исчезли, как бы потонув в бездне, а вслед за ними и билеты отправились под лопаточку и присоединились к куче, выросшей перед крупье.

Не больше четверти часа прошло с того момента, когда Отфейль и Корансез начали следить за этой партией, а перед баронессой Эли не было уже ничего, кроме маленького пустого кошелька и какой-то драгоценной вещицы варварского типа: коробочки для папирос русской работы из массивного золота, инкрустированной сапфирами, рубинами и алмазами.

Молодая женщина взяла эту коробочку в руки, как бы взвешивая ее, в то время как новый удар рулетки опять дал красную. Уже в одиннадцатый раз выходил этот цвет. С тем же видом безразличия, она обратилась к своему соседу, толстому господину лет пятидесяти, с квадратной головой и в очках, который бросил всякий расчет и прямо играл против нее. Теперь перед ним высились целые груды золота и билетов.

— Милостивый государь, — сказала она ему, протягивая коробочку, — не дадите ли вы мне двадцать пять луидоров за этот ящичек?..

Она говорила довольно громко, так что Отфейль и Корансез слышали, как она произносила эту до странности неожиданную фразу.

— Да ведь это нам надо ее умолять, чтобы она позволила нам одолжить ей деньги… — сказал Пьер.

— Я тебе этого не советую, — возразил другой. — Баронесса очень умеет быть эрцгерцогиней, когда захочет, и я полагаю, что она плохо нас примет… Да притом же тут всегда найдется какой-нибудь золотых дел мастер, который охотно купит вещь за такую цену, если господин в очках откажется… Он отвечал ей по-немецки… Она не понимает… Ну, что я тебе говорил?..

Как будто нарочно, чтобы оправдать претензию Корансеза на пророческий дар, как раз в ту самую минуту, когда госпожа де Карлсберг по-немецки повторяла соседу свой вопрос, из толпы выдвинулась крючконосая физиономия торговца драгоценностями, рука протянула билет в пятьсот франков, золотой ящичек исчез, а аристократка даже и не удостоила взглядом этого господина — одного из бесчисленных ростовщиков, которые занимаются за этими столами тщетно преследуемым ремеслом.

Она взяла билет и даже не потрудилась разогнуть его, потом подождала, пока красная вышла еще два раза, как будто колеблясь, и, наконец, кончиком своей лопаточки подвинула билет к крупье, со словами:

— На красную.

Шарик снова забегал. Вышла черная. Тогда баронесса Эли взяла свой веер и пустой кошелек и встала. В сутолоке, происшедшей при ее отъезде, расталкивая сам толпу, чтобы попрощаться с дамой, так смело игравшей, Корансез вдруг заметил, что потерял Отфейля.

«Нет на свете более глупого человека, чем этот бедняга», — подумал он, подходя к госпоже де Карлсберг.

Если бы в течение этих нескольких минут он не был всецело поглощен тщеславным удовольствием разговаривать с супругой австрийского герцога, хотя бы и морганатической, то он заметил бы, что его спутник в это же время пролагал себе путь к господину, купившему ящичек, столь фантастически предложенный и проданный. И, может быть, он нашел бы весьма недурным коммерческий оборот, сделанный этим беднягой, если бы видел, как он вынул из кармана бумажник, а из бумажника два банковских билета и как купец передал ему тот самый предмет, который только что блестел на рулеточном столе перед баронессой Эли. Ростовщик продал коробочку влюбленному за сумму втрое больше той, которую заплатил сам. Так зарождаются крупные фирмы!

II. Крик души

Если поступок Пьера Отфейля ускользнул от недоброго взора Корансеза, то это еще не значит, чтобы его совсем никто не заметил. Другая личность видела, как баронесса Эли продала ящичек для папирос и как молодой человек перекупил его. И эта личность была такая, что влюбленный романтик, конечно, должен был скорее всего опасаться ее приметливости. Быть замеченным ею или госпожою де Карлсберг — это было совершенно одно и то же: свидетелем обеих торговых сделок был не кто иной, как госпожа Брион, поверенная баронессы Эли, ее задушевный друг, у которого на вилле она провела целую неделю. Мог ли такой друг не передать того, что видел?

Но чтобы объяснить, с каким исключительным интересом госпожа Брион наблюдала за обеими сценами и в каком духе собиралась рассказать о замеченном факте, необходимо сообщить, каким образом тесная интимность связала жену парижского финансиста, столь мало родовитого, как Орас Брион, с важной дамой с европейского Олимпа, которая фигурировала в «Готском Альманахе» среди членов императорской австрийской семьи.

Особенность космополитического света, его психологическая живописность, если можно так выразиться, именно и заключается в этой роли простого случая, который снимает с него банальный характер, свойственный всем обществам, состоящим из богатых и праздных людей, в обилии подобных встреч и в неожиданных результатах, проистекающих отсюда.

Этот свет держится на столкновении личностей, которые представляют самые непримиримые противоречия и исходят из диаметрально противоположных сфер социального мира. Там можно наблюдать, как влияют друг на друга натуры столь непохожие, иногда даже столь враждебные, что чувства, самые простые во всякой другой обстановке, принимают тут, благодаря неожиданному стечению обстоятельств, всю цену редкостного факта и, так сказать, поэтичность исключения.

Подобно тому, как в сердечной жизни Пьера Отфейля, француза с головы до ног, француза до мозга костей, неизгладимый след должна была оставить вспыхнувшая в нем любовь к баронессе Эли, иностранке, полной такого неизведанного очарования, которое не в силах был анализировать молодой человек, точно так же эта дружба между баронессой Эли и Луизой Брион не могла не быть для них обеих чувством совершенно своеобразным в их жизни, хотя факторы, из коих она сложилась, были настолько же естественны во всех своих деталях, насколько необычны по своим результатам.

Вот еще характерная черта космополитического света! Возьмите личности, которые в него попадают, каждую отдельно: они окажутся простыми и логичными. Соедините их: их сближение даст в результате самую невероятную эксцентричность.

Эта дружба, как и большинство прочных чувств этого рода, зародилась на шестнадцатом году жизни обеих женщин. Выйдя из детских лет, они оказались соединенными той школьной близостью, которая обыкновенно прекращается с выходом из монастырского пансиона в свет. Но когда подобное чувство устоит против напора светской жизни, против разлуки, против разности окружающей среды, против соблазна новых связей, тогда она становится как бы прирожденным, неразрушимым, необходимым, в той же мере, как и родственное чувство.

Итак, когда обе подруги познакомились, то одна из них называлась Эли Заллаш, а другая — Луиза Родье. Она принадлежала к известной фамилии католических банкиров Родье-Вималь, теперь уже прекратившейся. Конечно, в момент их рождения — одна родилась в замке Заллаш у подошвы Штирийских Альп, а другая — в предместье Сент-Оноре в отеле Родье, — тогда казалось, что их земные пути должны навеки остаться раздельными.

Но их сблизило одно и то же несчастье. И вот как. Обе они потеряли своих матерей в одном возрасте, почти сразу же их отцы женились вторично. Обе с первых же месяцев этих новых супружеств выдержали неприятности с мачехами, и для обеих этот маленький внутренний кризис разрешился водворением в институт Сакре-Кер в Париже. Банкир выбрал это заведение, потому что он заведовал его денежными суммами и знал его настоятельницу. А генерал Заллаш был приведен к тому же выбору своей второй женой, которая этим ловким ходом сразу и от падчерицы избавлялась, и приобретала предлог почаще навещать Париж.

Попав в один день в благочестивый дом на улице Варенн, две сироты, молодая австриячка и молодая француженка, почувствовали живейшую симпатию друг к другу. Взаимная откровенность скоро превратила это влечение в страстную дружбу. И затем эта дружба прочно поддерживалась, потому что была основана на коренных свойствах их характеров, которые время должно было только усилить.

Классическая трагедия вовсе не была так далека от действительности, как говорят ее противники, когда рядом с главным действующим лицом, протагонистом, она ставила личность, предназначенную только выслушивать его откровенности. В самом деле, и в действительной, обыденной жизни существуют натуры второстепенные, натуры — это, если можно так выразиться, копилки вздохов и криков, вырывающихся у других людей, натуры-зеркала, вся жизнь которых заключается в восприятии того, что им дают, вся личность — в отражении, которое другая личность производит в них.

С монастырских лет Луиза Брион принадлежала к тому типу, который насквозь проникнут милой стыдливостью, деликатной чуткостью и тактичным состраданием, к типу, который воплощен Шекспиром в героическом и корректном Горацио, неразлучном спутнике Гамлета во время его борьбы с убийцей его отца. В шестнадцать лет так же, как и в тридцать, достаточно было взглянуть на нее, чтобы угадать в ней прирожденную безличность натуры, чуткой до робости, неспособной принять какое-нибудь решение, отважиться на инициативу, рискнуть, захотеть, жить по собственному разумению.

Ее лицо было изящно, но это изящество проходило незамеченным — столько стремления спрятаться было в этих скромных чертах, в пепельно-серых глазах, в просто зачесанных каштановых волосах. Она говорила мало и беззвучно. Она обладала гениальным уменьем выбрать скромный костюм, такой костюм, который на женском арго обозначается милым словечком «спокойный». Не правда ли, как мил этот неподражаемый термин женского жаргона!

Мужчины или женщины, безразлично, вообще люди, у которых вся внутренняя жизнь сводится к такому врожденному смирению собственных желаний, к отступлению перед действительностью, к деликатности, слегка жалкой, к утонченным нюансам чувств, такие люди обыкновенно, в силу кажущегося противоречия, которое в конце концов оказывается самой логикой, прилепляются к натуре, полной пыла и порыва, дерзости и натиска, и всецело покоряются ее чарам. Они испытывают непреодолимую потребность хотя бы воображением, хотя бы сочувствием оказаться причастными к тем радостям и горестям, испытать которые на собственном опыте у них не хватает сил.

Именно такова и была история отношений между госпожой Брион и баронессой Карлсберг. С первой недели их детской дружбы страстная и увлекающаяся Эли околдовала рассудительную и благоразумную Луизу. Это колдовство пережило целый ряд лет, даже усилившись от того, что по выходе из Сакре-Кер обе подруги опять подверглись новому и аналогичному несчастью. Ничто так не сближает, как эта общность несчастий. И та, и другая, вступая в брак, оказались жертвами отцовских амбиций.

Луиза Родье стала госпожой Брион при следующих обстоятельствах: старый Родье попал в такое затруднительное положение, в каком не бывал в течение всей своей финансовой деятельности, и думал найти спасение, приняв к себе в качестве зятя и компаньона Ораса Бриона.

Сын отца, подпавшего под конкурс по приговору парижской биржи, этот последний в пятнадцать лет благодаря своей энергии не только поправил свое состояние, но еще и завоевал сверх того славу опытного финансиста: он ставил на ноги предприятия, слывшие пропащими, вроде дел австро-далматских железных дорог, столь мошеннически ограбленных и покинутых на произвол судьбы знаменитым Юстусом Гафнером^[12]. Чтобы окончательно стереть всякое воспоминание об отце, Бриону надо было вступить в связи с одной из фамилий, которые составляют биржевую аристократию и почетное положение которых стоит патента на знатность.

Этот человек был теперь нужен для главы дома Родье-Вималь в качестве главного адъютанта и даже заправилы ввиду тайного кризиса, который переживали его дела. Луиза, конечно, поняла необходимость такого союза и пошла на него, но из-за этого стала страшно несчастной.

В то же самое время Эли Заллаш, также под давлением отца, выходила замуж за эрцгерцога Генриха-Франца, который увидал ее на Карлсбадских водах и воспылал яростной страстью. Подобную страсть может восчувствовать только пятидесятилетний принц, с остывшим уже сердцем, для которого чувство является вообще впечатлением до такой степени неожиданным, что он ухватывается за него со всем лихорадочным пылом юности, как бы вернувшейся на один момент.

Император, который был принципиально против морганатических браков, в данном случае согласился в надежде, что новая жизнь смирит и упорядочит его кузена, всегда отличавшегося беспокойными и революционными наклонностями. А генерал Заллаш в возвышении дочери видел верное ручательство за фельдмаршальский жезл. И он, и его жена произвели на дочь такое давление, что она уступила, сама поддавшись тщеславию, — это чувство столь обычно в ее годы.

Двенадцать лет прошло с тех пор, и две старые подруги из Сакре-Кер были по-прежнему одиноки, по-прежнему несчастны, по-прежнему сироты: одна — среди пышной жизни полупринцессы, другая — среди почти царской роскоши богачки-парижанки. Они были так же одиноки, как в дни, когда они разговаривали в первый раз под деревьями монастырского сада, зелень которого закрывала печальный бульвар Инвалидов. Они никогда не прерывали своей переписки, и так как каждая могла постоянно видеть тягость собственной судьбы в судьбе подруги, то их настроения еще более сблизились на почве этой общей меланхолии, взаимной откровенности и замкнутости от остального мира.

Жесткость финансиста, его узкий эгоизм, прикрываемый заученными манерами лживого светского человека, его грубая чувственность дали Луизе возможность понимать, оплакивать и разделять душевные мучения бедной Эли, отданной в добычу ревнивому деспотизму властелина с тяжелым, неровным и взбалмошным характером, в котором умственный нигилизм анархиста сочетался с чванным самодурством тиранической натуры. С другой стороны, баронесса по глубине собственных ран могла судить и о язвах, от которых изнывало нежное сердце ее подруги.

Только она, дочь солдата, происходящая от черногорских героев, которые никогда не сдавались, она не поддалась гнету, как поддалась наследница выродившейся семьи, внучка честных Родье и благоразумных Вималей. Эли сразу же противопоставила гордости гордость и воле волю. Дикие сцены, которые она выдерживала, глазом не моргнув, довели бы, конечно, до полного разрыва, если бы молодая женщина не возымела мысли апеллировать к очень высокой инстанции.

Властное воздействие привело к компромиссу, который спас приличную внешность. Баронесса добилась почти полной свободы, не разводясь с мужем, но всякий поймет, каким позором для него это сопровождалось. За последние четыре года это была первая зима, которую она проводила возле эрцгерцога, разболевшегося и уединившегося в своей вилле в Каннах, — странный уголок, устроенный вполне во вкусе своего странного хозяина: половина дома была дворцом, другая половина — лабораторией!

Госпожа Брион издали следила за этой супружеской драмой, потом за полуразрывом, примеру которого она не последовала. Мягкое существо, без всякого протеста, позволяло мучить и терзать себя этому кулаку — рабовладельцу финансового мира, имя которого она носила. Такой контраст сделал подругу еще более дорогой для нее. Эли де Карлсберг была ее бунтом, ее независимостью, ее романом; романом, из которого она знала не все главы.

Откровенность двух подруг, которые видятся только после долгих промежутков, всегда бывает неполной. Инстинктивно одна подруга, откровенничая с другой, не решается посягнуть на представление, которое та имеет о ней, и, в конце концов, это представление напоминает гораздо больше прошлое, чем настоящее.

Точно так же и баронесса скрыла от подруги целую сторону своей жизни. Прекрасная, богатая, свободная, необузданная и беспринципная, она искала забвения и возмездия за неудавшуюся супружескую жизнь в том, в чем ищут подобного забвения и подобного возмездия все женщины со страстным темпераментом и не сдерживаемые религиозным чувством. Сначала она только кокетничала, потом увлекалась и, наконец, пала.

Госпожа Брион ничего подобного не подозревала. Она любила в Эли богатство жизненной силы, не давая себе отчета в том, что эта подвижность, эта жизненность, эта энергия не могли не привести женщину ее расы и ее свободных взглядов к поступкам, противным нравственности и целомудрию.

Но ведь первое условие и даже суть дружбы заключается именно в этом непоследовательном пристрастии, которое заставляет нас забывать по отношению к некоторым особам закон, всем известный и столь просто выражаемый в обыденной речи поговоркой: «и на солнце есть пятна». Зависть и ненависть видят только пятна. Почему же тогда дружбе не видеть только блеск?

Однако, столь ослепленная дружбой, столь честная, столь мало причастная к интригам, совершавшимся вокруг нее, она была все-таки женщиной и уже в силу одного этого обладала особым чутьем ко всему, что касалось отношений между полами. Это безошибочное чутье бессознательно, я сказал бы, как животный инстинкт, подсказало ей, что у ее подруги, к которой она питала полное доверие, произошла какая-то перемена в отношениях к мужчинам. Луиза даже не могла бы сформулировать, в чем изменилась Эли, однако за последние годы она подмечала эту перемену при каждом новом свидании.

Не бросалась ли ей в глаза развязная непринужденность поз и костюмов, некоторая наглость взгляда, склонность истолковывать в дурную сторону всякую замеченную близость, привычная разнузданность, почти цинизм в разговорах? Этих признаков, по которым узнается женщина, осмелившаяся бравировать предрассудком стыдливости и принципами нравственности, этих признаков госпожа Брион не могла не заметить в госпоже де Карлсберг, но никогда не позволяла себе не только осмыслить их, но даже сознаться в том, что заметила.

Деликатные, любвеобильные души испытывают упреки и даже угрызения совести, когда дело коснется тех, к кому они привязались. Они скорее обвинят самих себя, скорее признают ошибочными свои впечатления, чем станут осуждать лицо, вызвавшее эти впечатления. И тем не менее у них остается сомнение, которое потом, при малейшем конкретном факте, обостряется до нестерпимости.

Для Луизы Брион этим маленьким фактом оказалось за последнее время положение, которое ее подруга приняла по отношению к Пьеру Отфейлю. Случаю было угодно, чтобы она была в Каннах, когда он был представлен баронессе у госпожи де Шези, которая, как мы видели, была близким другом сестры молодого человека, юной и блестящей Мари д'Иссак. С этого же первого вечера госпожу Брион поразили манеры Эли, которая долго в уголке салона говорила с глазу на глаз с этим человеком, еще вчера незнакомым ей.

Тотчас же уехав в Монте-Карло, она, без сомнения, и не думала бы об этом, если бы при новом визите в Канны не увидела, что молодой человек принят уже у баронессы совсем как свой. Прогостив сама несколько дней у мадам де Карлсберг, она должна была признать, что ее подруга либо не в меру кокетничает с Отфейлем, либо потеряла благоразумие. Она предпочла остановиться на неблагоразумии. Она порешила, что малый до безумия влюбился в Эли и что эта последняя со скуки и по легкомыслию предалась очень опасной, если только не преступной игре.

Она решила было предотвратить беду, но потом ни на что не отважилась, поддавшись тому параличу нравственных сил, которым сильная личность поражает слабую единственно посредством магнетического воздействия своего присутствия.

Сценка, подмеченная ею сегодня вечером в игорной зале, дала, наконец, ей энергию заговорить. Поступок Пьера Отфейля, торопливость, с которой он поспешил перекупить папиросницу, проданную госпожой де Карлсберг, — это необычайно глубоко отозвалось в душе верной подруги. Тут она сразу нашла доказательство самой трогательной аналогии между своими чувствами и чувствами влюбленного.

Она сама пришла и затерялась в толпе зрителей, чтобы следить за игрой своей подруги, азарт которой беспокоил ее, она сама видела, как баронесса продала золотой ящичек. Этот поступок «Богемки» причинил ей жестокую боль. Еще тягостнее было ей думать, что эта дорогая по воспоминаниям вещица, которую постоянно носила с собой Эли, будет выставлена в лавках Монте-Карло и в конце концов будет подарена какой-нибудь публичной женщине счастливым игроком.

Она тотчас же стала разыскивать ростовщика, чтобы сделать то самое, что сделал Пьер Отфейль. Тот факт, что им пришла в голову одна и та же мысль, заставил откликнуться в ее душе струнку глубокой симпатии. Затронуто было ее чувство к госпоже де Карлсберг, радость согрела мягкую душу романтической женщины, так мало привыкшей находить у мужчин отзвук своей нежности.

Она подумала: «Несчастный! То, чего я опасалась, случилось. Он ее любит! Есть ли еще время предупредить Эли и снять с ее совести ответственность за несчастие этого ребенка?» Эта мысль восторжествовала над робостью наивного и доброго создания. Она дала себе слово поговорить с подругой, как только представится случай, и этот случай представился в тот же вечер.

Они вышли из казино около одиннадцати часов. Брион, всегда весьма корректный и вежливый перед свидетелями, проводил обеих дам до виллы — роскошного сооружения, которое финансист воздвиг, словно рекламу из мрамора, на самом видном месте ската. Но тут он сразу их покинул. Когда они остались одни, баронесса позвала свою подругу погулять немного по саду виллы Брион, столь же необычайному, невиданному и знаменитому, как сама вилла. По ее словам, она хотела накануне отъезда в Канны в последний раз полюбоваться на сад в эту ночь, действительно сказочно чудную.

Завернувшись в манто, женщины стали прогуливаться взад и вперед сначала по террасе, потом по аллеям. Они ходили молча, охваченные контрастом между лихорадочной атмосферой казино, где они провели вечер, и спокойной роскошью пейзажа, окружавшего их теперь. Не менее удивительный контраст был между той баронессой Эли, которая сидела за рулеткой, и той, которая прогуливалась в этот час.

Полная луна, сиявшая на бездонном небе, казалось, навевала на нее, погружала ее в трепет экзальтированной неги. Полуоткрытые уста, как бы вдыхавшие и выдыхавшие чистоту этой дивной холодной ночи, готовы были сказать, что ее лицо ласкается к этим бледным лучам, что холодный блеск светила проникает ей в сердце через очи, — с такой жадностью они вперялись в серебристый диск, который обливал всю твердь светом, почти столь же сильным, как блеск яркого дня.

И эта луна освещала море, синее и бархатистое, на котором струящиеся и замирающие потоки бледных лучей выводили сказочный путь. Воздух был так чист, что среди этого облитого светом залива, можно было разглядеть всю оснастку яхты для прогулок, неподвижно стоявшей на якоре у выступа мыса, на вершине которого вырисовывалась зубчатая громада старого дворца Гримальди.

С другой стороны вытягивалась большая сумрачная масса мыса Мартэна. Повсюду царила смесь прозрачного света с черными массивами, как резцом высеченными на фоне этой сказочной атмосферы. Длинные ветви пальм, загибающиеся на верху, жесткие иглы алоэ, густая листва апельсинов бросали почти черную тень, в то время как на газонах магический свет луны разливал свой волшебный блеск.

Один за другим гасли огни в домах, и две женщины с террасы могли видеть эти дома, которые теперь, как белые призраки среди темных, непроглядных зарослей олив, погружались в сон, властно разлившийся по этому пейзажу. Такое спокойствие царило в это время, что гулявшие не слышали никаких звуков, кроме потрескивания песка под их маленькими башмачками, да шороха их же платья.

Госпожа де Карлсберг первая прервала молчание, поддавшись соблазну думать вслух, соблазну особенно сильному в такую минуту и рядом с таким другом. Она остановилась на миг, пристальнее вгляделась в небо и промолвила:

— Как чиста эта ночь, как она нежна! Когда я была маленькой девочкой, у меня в Заллаше была гувернантка немка, которая знала название всех звезд. Она и меня этому научила. Я до сих пор еще умею находить их: вот Полярная звезда, Кассиопея, Большая Медведица, Арктур, Вега в созвездии Лиры. Они вечно на одном и том же месте… Они были там же, когда мы еще на свет не родились, они будут там же, когда мы умрем.

Думаешь ли ты когда-нибудь о том, что лицо ночи было точно такое же, когда жили Мария-Антуанетта, Мария Стюарт, Клеопатра — все эти женщины, имена которых сквозь туман годов и столетий служат для нас воплощением необъятных несчастий, трагических несчастий, великой славы? Думаешь ли ты о том, что они смотрели на эту самую луну, на эти самые звезды, не сдвинувшиеся с места, и притом смотрели такими же глазами, как наши, испытывая такие же радости и такие же печали? Думала ли ты, что они исчезли, как исчезнем и мы, а эти небесные светила останутся по-прежнему, эти светила, которые не трогались и не терзались их радостями и скорбями?

Когда такие мысли овладевают мной, когда я думаю, какие мы жалкие существа, со всеми нашими треволнениями, на которые не отзывается ни один атом в этой бесконечности, тогда я спрашиваю себя: что значат наши законы, наша мораль, наши предрассудки? Какое тщеславие думать, что мы хоть йоту значим в этой чудной, вечной, бесстрастной природе! Я говорю себе: здесь на земле есть одна только истина — утолять голод сердца, чувствовать и достигать до вершины всех своих чувств, желать и достигать вершины всех своих желаний, жить, словом, своей личной жизнью, настоящей жизнью, порвав со всякой ложью и со всякими ограничениями, жить, пока не погрузишься в неизбежное небытие…

Было что-то ужасное в том, что эта прекрасная женщина изрекала слова такого горделивого нигилизма в эту чудную ночь, среди этого дивного пейзажа. Для госпожи Брион, нежной и благочестивой, эти фразы, произнесенные тем же самым голосом, которым крупье только что говорил, куда поставить последний куш, были еще ужаснее.

Она так благоговела перед Эли, перед ее высоким умственным развитием, которое позволяло ей сознательно читать всякую книгу, писать на четырех или пяти языках, говорить о всевозможных предметах с самыми образованными людьми! До семнадцати лет баронесса воспитывалась по солидной немецкой методе, а впоследствии в разговорах с эрцгерцогом и во время долгого пребывания в Италии постоянно приходила в соприкосновение с незаурядной образованностью, и ее гибкая полуславянская природа сумела воспользоваться этим.

Увы! На что послужила ей эта редкая культурность, эта способность все понимать, эта любовь к мышлению, если она не извлекла оттуда ни уменьявластвовать над своими капризами — это доказывалось ее поведением за рулеткой, — ни уменья овладеть своими мыслями — это было слишком ясно из мрачного символа веры, который только что вырвался у нее. Эта внутренняя бедность рядом с таким богатством внешних дарований и способностей снова поразила верную подругу, которая никогда не хотела признавать отрицательные стороны в характере своей старой товарки из Сакре-Кер…

Госпожа Брион сказала:

— Ты опять говоришь так, будто не веришь в будущую жизнь. Неужели ты это искренне делаешь?

— Нет, не верю, — ответила баронесса, отрицательно качая хорошенькой головкой. — Этим я обязана влиянию моего мужа, и только этим. Он излечил меня от слабости, препятствующей нам взглянуть прямо в глаза правде… А правда в том состоит, что человек никогда не мог открыть на земле ни малейшего следа Провидения, исходящей свыше жалости и справедливости, ни единого признака, ни единого указания, что есть над нами что-либо, кроме слепых и беспощадных сил. И это я теперь знаю и очень довольна, что знаю это. Мне нравится всем сердцем моим восставать против этой жестокой и бессмысленной природы. Я нахожу в этом величайшее наслаждение, и это дает мне внутренние силы, как бы это ни казалось тебе странным…

— Не говори больше так, — перебила госпожа Брион и, обняв Эли, прижала к себе, как сестра прижимает больную сестру, как мать ребенка, — ты слишком огорчаешь меня… Но, — настаивала она, держа руку подруги в своей руке и снова двигаясь с ней дальше, — но я знаю, что у тебя на сердце лежит тяжесть, которой ты не делишься со мной. Ты никогда не была счастливой, а теперь счастлива меньше, чем когда-либо. И ты ропщешь на Бога за свою неудавшуюся судьбу. Ты сейчас позволяешь себе кощунствовать, как только что позволила себе пойти к рулетке и играть до потери сознания, до состояния, в которое впадают пьяницы. Не отрицай этого. Я была там сегодня вечером и, спрятавшись в толпе, наблюдала за тобой… Прости меня. Сегодня с самого утра ты была такая нервная! Ты так беспокоила меня! Мне страшно было оставить тебя на пять минут. И вот, моя Эли, я видела тебя среди этих женщин и мужчин, за этой безумной игрой, на которую смотрела вся публика, шепча твое имя! Я видела тебя, когда ты хотела продать эту коробочку, эту заветную вещицу, которая тебе… Ах, моя Эли! Моя Эли!..

Глубокий вздох вырвался вслед за этим дорогим именем, которое добрая женщина повторяла со страстной нежностью. Наивное сердце, страдавшее от падения своего идола, не смея даже произнести упрек, тронуло баронессу и немного пристыдило ее. Свое двойственное чувство она скрыла под смехом и постаралась придать лицу веселое выражение, чтобы успокоить свою подругу.

— Какое счастье, что я тебя не увидала! — сказала она. — Иначе я заняла бы у тебя денег и проиграла их… Но не беспокойся, этого больше не будет. Я так часто слышала разговоры об ощущениях во время игры. Вот я и захотела хоть раз не баловаться, как делаю каждый день, но играть серьезно… И это скучно, даже более чем скучно… Мне жалко только папиросницы… — С минуту она как бы колебалась. — Это воспоминание о человеке, которого нет уже на свете… Но завтра я разыщу купца…

— Это бесполезно… — с живостью возразила госпожа Брион. — У него уже нет ее.

— Ты уже перекупила ее? — спросила госпожа де Карлсберг. — О, я узнаю в этом мою Луизу…

— Я хотела так сделать, — отвечала госпожа Брион почти шепотом, — но другой опередил меня…

— Другой? — повторила баронесса, и лицо ее внезапно подернулось надменным выражением. — Ты видела его, и я его знаю?

— Я видела его, и ты его знаешь… Но я не смею сказать тебе его имя, потому что вижу, как ты относишься к этому факту. И все-таки ты не вправе гневаться на этого человека. Ведь если он влюбился в тебя, виновата в том ты сама… Ты была с ним так неблагоразумна, позволь мне все высказать, так кокетничала…

И помолчав немного, прибавила:

— Это молодой Пьер Отфейль…

Сердце страшно билось в груди доброй женщины, когда она произносила эту фразу. Она, конечно, хотела прекратить кокетство госпожи де Карлсберг, которое считала безрассудным и безнравственным, но какие-то волны, пробежавшие по лицу ее подруги, заставляли ее опасаться, не зашла ли она слишком далеко и не навлекла ли на нескромного влюбленного одну из тех вспышек гнева, на которые, она знала, Эли была способна. И она стала упрекать себя в бестактности, почти в предательстве по отношению к бедному малому, трогательную тайну которого она подсмотрела.

Но нет, не гнев преобразил черты госпожи де Карлсберг и залил внезапной краской ее щеки при имени Пьера Отфейля. Ее подруга, которая так хорошо знала ее, могла бы понять, что на самом деле ее охватило глубокое душевное волнение, но оно не имело ничего общего с надменной гордостью, которая проявилась за минуту перед тем. Это так поразило ее, что она оборвала свою речь.

Баронесса Эли, со своей стороны, также ничего не отвечала, так что обе женщины продолжали идти молча. Они вошли в аллею пальм, сквозь которые с трудом пробивались редкие лучи месяца и не могли рассеять мрак. Госпожа Брион не могла уже различать лицо своей подруги, и потому ее беспокойство возросло до такой степени, что она наконец осмелилась спросить дрожащим, прерывающимся голосом:

— Отчего ты мне не отвечаешь? Не думаешь ли ты, что я должна была помешать этому молодому человеку сделать то, что он сделал? Но ради тебя самой я не могла и виду подать, что заметила его! Или, может быть, ты рассердилась на мое замечание о твоем кокетстве? Но ведь ты отлично знаешь: если я заговорила в таком тоне, то только потому, что я так ценю твое сердце!

— Мне сердиться на тебя? — отвечала баронесса. — На тебя?.. Но ведь и ты отлично знаешь, что это невозможно… Нет, я не рассержена, я потрясена… Я не знала, что он был там, — продолжала она тише, — что он видел меня у этого стола за таким занятием. Ты думаешь, что я кокетничала с ним? Так смотри же…

Произнеся эти слова при выходе из аллеи, она повернулась. По ее лицу медленно катились две тихие слезы. В ее глазах, из которых только что вытекли эти слезы, Луиза могла прочесть самые сокровенные тайны ее души. И начиная сдаваться перед очевидностью того, чего она не дерзала понять сразу, она воскликнула:

— Ты плачешь!..

Потом, как бы в ужасе перед душевной драмой, которую она наконец вполне поняла, стала повторять:

— Ты его любишь! Ты его любишь!..

— Зачем скрывать это теперь от тебя? — отвечала Эли. — Да, я его люблю! Когда ты мне сказала, что он сделал сегодня вечером, это окончательно убедило меня в том, что я уже знала: он тоже меня любит. И это как-то болезненно потрясло меня. Вот и все. Я должна бы чувствовать себя счастливой, не правда ли? А ты видишь, что я в полном замешательстве… Если бы ты знала, при каких условиях это чувство завладело мной, вот тогда бы ты, бедный друг мой, стала порицать свою Эли. Ах! Ругай ее, ругай ее!

И по-детски положив свою голову на плечо спутницы, она начала рыдать, рыдать, действительно, как ребенок. А подруга, совсем потерявшая голову при этом внезапном порыве, утешала ее, обнаруживая даже в своей жалости наивность честной женщины, неспособной подозревать.

— Умоляю тебя, успокойся. Правда, для женщины ужасное несчастье поддаться чувству, которое она не вправе удовлетворить… Но не терзайся и прежде всего не думай, будто я порицаю тебя. Все, что я говорила тебе, клонилось только к тому, чтобы ты поостереглась и не подвергала другого огорчению… Ах! Теперь я слишком хорошо вижу, что ты не кокетничала. Я знаю, что ты не позволила молодому человеку угадать чувство, которое он внушил тебе. Я знаю, что он не угадает этого никогда, что ты навеки останешься моей непорочной Эли… Успокойся, улыбнись мне. Разве это безделица — иметь возле себя подругу, настоящую подругу, которая всегда поймет тебя?

— Поймет меня? — возразила баронесса Эли. — Бедная Луиза! Ты меня любишь, да, ты меня очень любишь. Но, — закончила она задушевным голосом, — ты меня не знаешь…

Потом с какой-то порывистостью она схватила руки своей подруги и, глядя ей прямо в лицо, сказала:

— Слушай, ты думаешь, что я все еще та, какой осталась ты, та, какой и я была когда-то — твоей непорочной Эли, как ты говоришь… Так нет же! Это неправда… У меня был любовник. Молчи, не прерывай меня. Это надо было высказать. И вот сказано… И этот любовник — ближайший друг Пьера Отфейля, такой же друг, какая ты мне подруга, брат по дружбе, как ты мне сестра… Вот тяжесть, которую ты угадала у меня здесь, — и она ударила себя в грудь. — Ужасно носить ее…

В некоторых признаниях заключается столько неисцелимой муки, что их откровенная нагота придает кающемуся какую-то величавость, которую не в состоянии омрачить даже позор падения. А когда такие признания мы выслушиваем от человека, которого мы любим, как Луиза любила Эли, тогда в нас пробуждается неизъяснимая нежность к этому существу, которое откровенностью доказывает свое благородство, и в то же время вид его сердечных ран терзает нам душу.

Если бы несколько часов тому назад в каком-нибудь зале Монте-Карло один из бесчисленных прожигателей жизни, слоняясь вокруг столов, высказал бы самое неопределенное сомнение в чести госпожи де Карлсберг и если бы госпожа Брион услышала его фразу, то какое негодование почувствовала бы она, какую скорбь! Скорбь, и притом душу раздирающая, подымалась и теперь, когда Эли произносила слова, навеки памятные. Но и тени негодования не было уже в этом сердце, и на скорбное признание она не ответила ничем, кроме слов, в которых самый упрек был новым доказательством нежности, слепой и терпимой, способной даже на укрывательство.

— Боже правый! Как ты должна была страдать! Но почему ты раньше не говорила со мной так, как заговорила теперь? Почему ты не доверилась мне? Неужели ты думала, что я стану меньше любить тебя?.. Смотри, я имею достаточно мужества, чтобы все выслушать…

И она прибавила тоном, в котором трепетала жажда знать все, жажда, которая охватывает нас, когда мы узнаем про падение дорогих нам лиц, как будто мы надеемся найти в ужасном факте подробности, которые дадут право все простить.

— Заклинаю тебя. Говори мне все, все… Прежде всего, кто он? Знаю я его?

— Нет, — отвечала госпожа де Карлсберг. — Его имя Оливье Дюпра. Я встретила его в Риме два года тому назад, когда провела там всю зиму. Это та пора моей жизни, когда ты меньше всего видела меня, когда я меньше всего писала тебе. Это было также время, когда я была самым скверным человеком благодаря одиночеству, бездействию, скуке, отвращению ко всему и к себе самой. Он состоял секретарем французского посольства при Квиринальском дворе и был очень в моде, потому что внушил страсть двум дамам из высшего римского общества, и они почти открыто оспаривали его одна у другой. То, что я тебе скажу, совершенно дико, а между тем верно. Мне показалась заманчивой перспектива отбить его у обеих дам. В похождениях такого сорта та же психология, что и в игре: думаешь, что найдешь новые впечатления там, где их находят другие. И потом выходит так же, как в игре: оказывается, что это скучно, а продолжаешь игру из самодурства, из тщеславия, из возбуждения бессмысленной борьбы…

В конце концов я стала его любовницей… Его любовницей! — и голос ее с усилием подчеркнул это слово. — А теперь я знаю, что я никогда его не любила! Я с отчаянным упорством поддерживала эту связь, так что он был бы вправе сказать, что я всячески добивалась его любви, я все делала, чтобы удержать его при себе… Он был бы прав, а я, повторяю тебе, я не любила его… А он сам!.. Это был исключительный характер, совершенно непохожий на богатых людей, обыкновенно таких пошлых. Он был так изменчив, так неровен, так пропитан насквозь противоречиями, так неуловим, что в эту минуту я даже не могу сказать, любил ли и он меня…

Ты, слушая меня, думаешь, что видишь сон. Да и я, рассказывая тебе, начинаю понимать, сколько было необъяснимого и непонятного в наших отношениях для того, кто не знал его. Я никогда не встречала человека, который более него возмущал бы и злил какой-то вечной неопределенностью, в которой он тебя постоянно держал, несмотря на все твои старания. Сегодня он был впечатлителен, отзывчив, увлекался до безрассудства, а назавтра, иногда даже в тот же самый день он замыкался и поворачивал в противоположную сторону: из ласкового он делался насмешливым, из доверчивого — подозрительным, из энтузиаста — скептиком, из влюбленного — тираном… И при всем том невозможно было ни сомневаться в его искренности, ни уловить причины невероятного перерождения. Такие скачки бывали у него не только в настроениях, но даже и в образе мыслей. Я видела его растроганным до слез во время посещения катакомб, а на обратном пути он был таким же утрированным атеистом, как эрцгерцог. Я видела, как в обществе он держал двадцать человек под обаянием своего остроумия и фантазии, и в то же время он просиживал иногда целые вечера молча, и из него нельзя было выжать пару слов…

Словом, и в мелочах, и в важном это была живая загадка, которую я лучше понимаю, отодвинутая от него временем. Он очень рано стал сиротой, провел очень несчастное детство, после которого наступила юность, полная преждевременных разочарований. Очень молодым он был помят и развращен. Вот откуда взялась эта неустойчивость характера, эта натура, живущая одним днем, которая с первого же мига, как только я заинтересовалась им, постоянно держала меня в напряжении.

Когда я была молода, я любила в Заллаше садиться на плохо объезженных лошадей и доканчивала их выучку. Для моих отношений к Оливье я не могла подобрать лучшего сравнения, как эти поединки с конями, которые стараются to get the best of you^[13], как говорят англичане. Повторяю тебе: я вполне уверена, что не любила его, но я не вполне уверена, что не ненавидела его…

Она говорила с напряжением, которое показывало, до какой степени эти воспоминания задевают в ней самые глубокие струны. С минуту она помолчала. Подруги сидели подле куста роз; баронесса сорвала цветок и нервно стала губами ощипывать с него лепестки, между тем как госпожа Брион, глубоко вздохнув, вымолвила:

— Разве могу я осуждать тебя за то, что ты искала счастья вне брака и натолкнулась на этого человека!.. Это чудовище эгоизма, жесткости, капризности!..

— Я не судья ему, — возразила госпожа де Карлсберг. — Если бы я сама была иной, то я, без сомнения, переделала бы его. Но он пробудил во мне только эгоистичные инстинкты. Я желала удержать его, укротить, покорить и употребила для этого страшное орудие: я возбуждала в нем ревность… Из всего этого вышла грустная история, от подробностей которой я избавлю тебя. Мне ужасно было бы вспоминать их, да они не важны. Тебе будет достаточно, если я скажу, что в конце концов, после бурной недели, за которой последовал возврат такой нежности, какой я в нем прежде не замечала, в один прекрасный день Оливье покинул Рим неожиданно, без всяких объяснений, без последнего прости, без всякого письма. С тех пор я ничего больше о нем не слышала, если не считать случайного разговора нынешней зимой, откуда я узнала, что он женился… Вот и все!

Она умолкла, потом снова заговорила с мягкой интонацией, которая подчеркивала разницу между воспоминаниями, встававшими перед ней раньше, и воспоминаниями, к которым она приступала теперь.

— Теперь ты поймешь, какое странное впечатление испытала я, когда два месяца тому назад Шези попросил у меня разрешения представить мне брата подруги своей жены, приехавшего в Канны для поправления здоровья, весьма замкнутого, очень милого, которого он назвал Пьером Отфейлем. Во время бесконечных разговоров, которые мы вели с Оливье в промежутках между ссорами, часто произносилось это имя. Тут мне необходимо объяснить тебе еще одну вещь, совершенно личного и притом странного характера: как говорил этот человек и какую необыкновенную притягательную силу имели для меня его слова.

Это загадочное и замкнутое существо переживало иногда целые часы абсолютной откровенности, когда сердце раскрывалось у него так, как ни у кого другого. Выходило, как будто он вслух переживал свою жизнь вместе со мной, а я слушала его с любопытством, тоже беспристрастным. В такие моменты он проливал неумолимый свет и на других, и на самого себя, свет, который возбуждал в вас желание кричать, как при хирургической операции, и который в то же время гипнотизировал вас своим режущим интересом. Когда он говорил о себе, то это бывало такое жестокое и вместе с тем тонкое обнажение его детства и юности, с такими яркими образами, что даже в настоящее время те или другие личности, которых знал он один, вырисовываются передо мной, как будто я встречалась с ними в действительной жизни.

А он сам! О, какая странная, односторонняя и возвышенная душа, такая благородная и павшая, такая чуткая и сухая! В ней все, казалось, сводилось к дряхлости, истрепанности, грязи и разочарованности! Да, все, кроме одного только чувства. Этот человек, который презирал свою семью, который о родине говорил не иначе, как с раздражением, который объяснял все поступки и свои и чужие непременно дурными побуждениями, который отрицал Бога, отрицал добродетель, любовь, словом, этот анархист в нравственном смысле, столь похожий на эрцгерцога многими сторонами натуры, имел одну веру, один культ, одну религию: он верил в дружбу, по крайней мере, в дружбу мужчины к мужчине, потому что он не допускал, чтобы женщина могла быть другом женщины.

Он не знал тебя, дорогая Луиза… Он утверждал — я отлично вспоминаю его собственные слова, — что между двумя мужчинами, которые изведали друг друга, которые жили, чувствовали, страдали вместе и которые любят и уважают друг друга, устанавливается некоторое чувство, столь возвышенное, столь глубокое, столь благородное, что ничего нельзя сравнить с ним. Он говорил, что это единственное чувство, которое он уважает, единственное, против которого бессильны годы и бури житейские. Он сознавался, что такая дружба редка, что, однако, он сам встречал несколько примеров ее, что у него самого есть такой друг.

И вот тогда он вызывал перед собой образ Пьера Отфейля. Его интонации, его взор, выражение лица — все изменялось, когда он останавливался на воспоминании об этом отсутствующем друге. Он, человек, насквозь проникнутый иронией, рассказывал мне с нежностью и вместе с уважением целый ряд наивных подробностей первой их встречи в коллеже, зарождения их товарищеских отношений, детских вакаций! Он рассказывал мне про энтузиазм, который в 1870 году заставил их вместе собраться на войну, про их общие опасности, их общий плен в Германии. Он до бесконечности восхвалял мне душевную чистоту своего друга, тонкость его ума, благородство…

Я уже сказала тебе, что этот человек оставался для меня загадкой. И больше всего загадочным бывал он в эти часы откровенности о прошлом, когда я с изумлением, почти ошеломленная, констатировала странную аномалию: в этом сердце, таком истрепанном, таком пустом, на этой бесплодной почве — расцвет чувства до такой степени тонкого, юного, редкого, что оно напоминало мне нашу дружбу с тобой. Несмотря на парадокс Оливье, это лучшая похвала, которую я могу ему сделать.

— Благодарю, — сказала госпожа Брион, — мне стало легче. Слушая тебя сначала, я думала, что говорит совсем другой человек, совершенно мне незнакомый. Но снова нашла тебя, такую же любящую, сердечную, добрую…

— Добрую? Я вовсе не добрая, — отвечала баронесса Эли, качая головой. — Доказательством то, что, как только Шези произнес имя Пьера Отфейля, мной овладела злая мысль. Ты найдешь ее унизительной. Но я поплатилась за нее, может быть, слишком дорого. Сначала отъезд Оливье, а затем его женитьба подняли во мне целую тучу ненависти, о которой я тебе только что говорила. Поверишь ли? Я не могла вынести, что этот человек покинул меня и что теперь он счастлив, спокоен, равнодушен, что он устроил свою жизнь, а я не отомщена.

Когда человек долго остается в таком положении, в котором была я — несчастная, отчаявшаяся среди декорума счастья и роскоши, — тогда у него в сердце нарастают темные силы. Чрезмерность душевных мук портит человека в конце концов. Когда я узнала, что скоро встречу задушевного друга Оливье, то мне пришла в голову возможность мести, мести утонченной, жестокой и верной. Конечно, я и Дюпра были далеко друг от друга. Он, очень возможно, и забыл про меня. Но я ни минуты не сомневалась, что если я влюблю в себя его друга и если он узнает про это, то это поразит его сердце самым чувствительным образом. И вот почему я согласилась на то, чтобы мне представили Отфейля, почему я кокетничала с ним, за что ты меня упрекаешь. Да, сознаюсь, я начала с простого кокетства… Боже, как это близко!.. И как это далеко!..

— А Пьер Отфейль? — перебила госпожа Брион. — Он знает о твоих отношениях с Оливье?

— Ах! — отвечала госпожа де Карлсберг. — Ты касаешься самого больного места. Он этого не знает, как не знает всей низменной действительности жизни. Ведь этой-то свежестью натуры, этой-то простотой сердца, о которой столько говорил мне тот, другой, этой-то юностью и покорил меня ребенок, с которым я хотела так жестоко поиграть. Ты не можешь понять этого. Ты, всегда сохранявшая чувства, которые и должна была сохранять, ты не поймешь, что значит постоянно подавлять в себе добрую, доверчивую, увлекающуюся душу и вдруг почувствовать, как эта душа пробуждается в тебе… Думаешь, что никогда уж больше не полюбишь. Думаешь и желаешь быть сухой, бездушной, злой…

И вдруг чудо воскресения при столкновении с сердцем столь юным, правдивым, простым, что обмануть его — значит обмануть дитя. О, если бы ты его знала, как я теперь знаю! Если бы день за днем, час за часом ты сближалась с этой душой и научилась его ценить, преклоняться перед ним, любить его все больше и больше при каждом новом проявлении его доброты!.. Никогда и никаких сомнений, никакого недоверия, никакой низости в этом сердце, которое осталось совершенно нетронутым, для которого зла не существует, которое не видит зла, не знает его. Не поговорила я с ним и трех раз, а уже поняла все, что Оливье рассказывал про него, что тогда, во время наших бесед в Риме вызывало во мне то недоверие, то раздражение. Я сама испытала теперь уважение и почти благоговение, которое он чувствовал перед этой незапятнанностью и правдивостью.

О, среди очарования, овладевшего мною, именно это-то и вызвало чувство, которое я едва могу высказать, — столько горечи примешивалось к блаженству. Все фразы, которые повторял некогда Оливье, говоря мне о своем друге, вспомнились мне с первого же дня, и при каждой новой встрече я убеждалась, насколько они были справедливы, насколько они были тонки, насколько они были верны… Мы никогда не произносили имени Оливье, и Пьер Отфейль даже не знал, что я с ним знакома, а между тем Оливье постоянно невидимо присутствовал между нами! И все-таки, несмотря на эту муку, очарование продолжалось. Сразу же я, конечно, решила отступиться от низкой мести перед этим нежным и нетронутым существом, которым я упивалась, как упиваюсь этим цветком.

Произнося эти слова, она поднесла к лицу розу, лепестки которой обрывала, и потом грустно, нежно, страстно продолжала:

— Это было что-то вроде наслаждения светлым ручейком в пустыне!.. Если бы ты знала, до чего свет, в котором я живу, утомляет меня, убивает мое сердце, мучит! Как надоели мне все эти вечные рассказы о завтраках, которые дает великим герцогам Дикки Марш на своей яхте, о безиках Наваджеро с принцами, о биржевых операциях Шези и полудюжины титулованных праздношатаев, которые следуют его советам! Если бы ты знала, как утомляют меня лучшие представители этого поддельного света, до какой степени мне безразлично знать, решится ли Бонаккорзи выйти замуж за господина Корансеза, как мало интересуют все бесчисленные клеветы, повторяемые на каждом чае в пять часов в двухстах каннских виллах. Я уже не говорю тебе о домашнем аде, который начался с тех пор, как мой муж заподозрил, что я благосклонно отношусь к браку Флосси Марш с его препаратором Вердье!..

И вот в этой фальсифицированной атмосфере, составленной из скуки и тщеславия, из глупостей и ребячества, встречаешь человека, в одно и то же время глубокого и простого, правдивого и романтического, словом, «архаического», как я в шутку называю его. Да ведь это чудо, это значит попасть в оазис! Наконец наступила минута, когда я почувствовала, что полюбила этого молодого человека и что он меня любит, поняла без сцен, без жестов, без слов, а просто по одному его взгляду, случайно подмеченному… Вот из-за этого-то я и скрылась сюда на неделю… Я боялась. Я и теперь боюсь… Боюсь за себя немного. Я хорошо себя знаю. Я знаю, что, раз попав на эту тропинку страсти, я дойду до конца, что я ничего себе не оставлю, что я отдам все свое сердце и навсегда, что я всю жизнь свою вложу в эту любовь. И если он пренебрежет мною, если…

Она не докончила, но ее подруга могла понять отчаянную перспективу из последующих слов.

— Я боюсь и за него. О, как тяжело говорить себе: «Он так молод! Так нетронут! Он думает обо мне одной… Если бы он знал!..» До какой степени я изменилась, лучше всего докажет тебе следующее: шесть недель тому назад, когда мне представляли Отфейля, я думала только об одном: «Как бы довести до сведения Дюпра, что я знакома с его другом?» А теперь ради того, чтобы эти два человека никогда не свиделись или, если свидятся, чтобы мое имя никогда не было произнесено в разговоре между ними, ради этого я отдала бы десять лет жизни… Понимаешь ли ты теперь, почему слезы закапали у меня из глаз, когда ты мне рассказала, что он сделал сегодня вечером? Я подумала тогда, что он, хотя и не подходил ко мне, но видел, что я трачу время вдали от него, и как трачу! Мне стало стыдно от этого, жестоко стыдно. Суди же, что было бы, если бы он узнал все.

— Но что же ты будешь делать? — с горечью вскричала госпожа Брион. — Эти люди свидятся снова. Они будут говорить о тебе. Если этот Оливье любит своего друга, как ты рассказываешь, то они все расскажут один другому… Слушай же, — продолжала она, складывая руки, — слушай, что говорит тебе моими устами самое нежное, самое преданное чувство. Смотри, я ничего не говорю тебе о твоем долге, о мнении света, о мести твоего мужа. Я понимаю, что ты перешагнешь через все это, чтобы идти навстречу своему счастью, потому что ты уже перешагнула раз. Но ты не достигнешь этого счастья! Ты не будешь счастлива этой любовью, раз у тебя на сердце останется тайна. Ты задохнешься от молчания. А если ты скажешь… Я знаю тебя, ты думала о том, чтобы сказать, чтобы во всем покаяться, как сейчас… Если ты скажешь…

— Если я скажу, он никогда больше не взглянет на меня, — сказала госпожа де Карлсберг. — О! Не будь я уверена в этом!..

— Тогда будь мужественна до конца, — перебила Брион. — У тебя хватило силы покинуть Канны на неделю, у тебя должно хватить и на то, чтобы уехать совсем. Ты будешь не одна: я отправлюсь с тобой, я буду тебя поддерживать. Ты будешь страдать. Но ведь эта скорбь — ничто, если только ты подумаешь о другой, более ужасной вещи: ты будешь все для этого молодого человека, он будет все для тебя, и вдруг он узнает, что ты была любовницей его друга!..

— Ты права, — сказала баронесса надломленным голосом. — Я встретила его слишком поздно… Но ведь так больно вырвать из сердца истинное чувство, когда в течение долгих лет не приходилось знать ничего, кроме любопытства, тщеславия и горя, вечного горя!

Потом с горечью, почти со страстью она продолжала:

— О, я найду силы на это. Я так хочу, я так хочу, — повторила она. И наконец воскликнула:

— О, какая это жалкая жизнь!..

Испуская этот крик, она взглянула на небо совсем не таким взором, каким смотрела в первые минуты этой прогулки. Светлый отблеск месяца озарил на прекрасном лице гнев, мятеж против невозмутимой бесстрастности звезд, гор, всей природы. Затем обе подруги снова, но уже молча, стали прогуливаться среди все резче вырисовывавшихся пальм и алоэ, между клумб с благоухающими розами, мимо сонных громад апельсинов. Эли, придавленная своим тяжким решением о самоотречении, ее подруга — повторяя шепотом:

— Я ее спасу… хотя бы даже против ее воли.

III. Угрызения совести

Господин де Корансез был вовсе не таким человеком, который мог бы пренебречь хоть одной маленькой деталью, полезной для достижения раз намеченной цели. Его отец-винодел говаривал про него: «Мариус?.. Не беспокойтесь за Мариуса: это тонкая бестия…»

В то самое время, когда баронесса Эли начинала свои горестные признания в пустынных аллеях сада Брионов, этот ловкий субъект снова отыскал Отфейля на вокзале, посадил его в вагон между Дикки Маршем и Шези и повел дело так искусно, что, еще не доезжая до Ниццы, под Болье, американец пригласил Пьера посетить завтра утром его яхту «Дженни», которая в то время стояла на якоре в Каннской бухте. А завтрашнее утро было для Корансеза последними часами, которые ему оставалось еще провести в Каннах перед отъездом якобы в Марсель и Барбентан, на самом же деле — в Италию.

Мисс Флуренс Марш обещала, что вслед за этим визитом на «Дженни» Отфейль будет приглашен на прогулку 13-го числа… Примет ли Пьер это приглашение? И, главным образом, согласится ли он быть свидетелем той таинственной церемонии, на которой венецианский аббат с громким именем дон Фортунато Лагумино изречет слова, навеки соединяющие миллионы покойного Франческо Бонаккорзи с сомнительной знатностью Корансезов?

Чтобы настроить должным образом своего старого товарища, провансальцу оставалось только это последнее утро. Но он не сомневался в успехе, и в половине десятого он пружинящей походкой подымался по кряжу, отделяющему Канны от залива Жуана, свежий и бодрый, как будто и не возвращался вчера из Монте-Карло на последнем поезде. На этом кряже, которому каннские жители дали громкое название Калифорнии, в одном из отелей с сотнями окон, глядящих на фруктовые рощи, поселился на зиму Пьер Отфейль.

Утро было из тех, которые делают здешнюю зиму очаровательной: много солнца, потоки лучей, но солнце не жжет, лучи не палят. Мириады роз распустились на клумбах и вдоль террас. Из рамки пальм, алоэ и бамбука, мимоз и эвкалиптов выглядывали белые и цветные виллы. На окраине кряжа полуостров Круазет удлинялся, вытягивался по направлению к островам. Темные громады сосен вперемежку со светлыми домами возвышались между нежной синевой неба и почти черной синевой моря.

А господин де Корансез весело шагал с букетом фиалок в петлице самого изящного пиджака, какой только когда-либо снисходительный портной шил в кредит для красивого малого, охотящегося за приданым. Желтые ботинки ловко облегали его красивую ногу, на густых черных волосах красовалась соломенная шляпа, взор был влажен, зубы сияли белизной из-за улыбающихся губ, борода была тщательно расчесана — он шел цветущий, здоровый.

Он блаженствовал, ощущал какой-то животный комфорт, испытывал счастье чисто физическое, чисто телесное. Он прямо пожирал этот божественный свет, этот морской ветерок, насыщенный ароматами цветов, этот мягкий, совершенно весенний воздух. Он наслаждался этим ярким пейзажем, своим здоровьем, силой, юностью, и в то же время расчетливый человек, сидевший в нем, обсуждал в длинном монологе характер друга, к которому он шел, и взвешивал шансы, говорящие за успех его предприятия:

«Согласится? Не согласится?.. Без сомнения, согласится, если только узнает, что госпожа де Карлсберг будет на судне. Не сказать ли ему про это? Э, нет. Если я скажу, то это омрачит все. Как его рука задрожала под моей вчера, когда я произнес ее имя!.. Ба! Да ему про это скажут Марш или его племянница — иначе они будут не американцы. У этих господ такая уж манера — говорить громко и во всеуслышание про все, что они думают и чего хотят. И это у них отлично выходит…

Ну, если согласится! Благоразумно ли привлекать еще лишнего свидетеля?.. Конечно, чем больше людей будет участвовать в секрете, тем вернее наш Наваджеро, когда наступит день великого объяснения… Секрет? При участии-то трех женщин!.. Госпожа де Карлсберг расскажет все госпоже Брион. Ну, а еще?.. Флосси Марш расскажет все молодому Вердье. Ну, а еще?.. Отфейль? Отфейль самый надежный из всех четырех… Как мало изменяются некоторые люди! Вот человек, которого я после коллежа почти не видал: а он так же прост, так же наивен, как в то время, когда мы каялись в школьнических проделках славному аббату Таконе… Жизнь ничему не научила его. Он и не подозревает, что баронесса влюблена в него не меньше, чем он в нее. Ей придется первой объясняться в любви. Вот если бы нам с ней удалось поговорить об этом!..

Но предоставим все силам природы. Женщина, которая восчувствовала страсть к молодому человеку и все-таки не отдалась бы ему, — да такая штука возможна разве только среди ужасных туманов хладного севера, а под этим солнцем, среди этих цветов?.. Никогда… Прекрасно! Вот я и перед его отелем. Однако эта казарма очень удобна для свиданий: столько народу входит и выходит, что дама может пройти десять раз, и никто ее не заметит…»

Отель «Пальм» — это библейское имя блистало на фасаде и оправдывалось садом в восточном вкусе — отель «Пальм» возвышался сбоку у дороги серой громадой, которая была претенциозно заполонена громадными скульптурными украшениями. Колоссальные кариатиды поддерживали балконы, на колоннах с каннелюрами покоились просторные террасы.

Пьер Отфейль занимал скромную комнату в этом караван-сарае, который ему рекомендовал его доктор. Если вчера чувствовалась какая-то несообразность, когда он предавался сентиментальным грезам на диване казино в Монте-Карло, то тут бросалась в глаза другая несообразность, тянущаяся изо дня в день: пребывание такого человека в этой банальной ячейке космополитического улья. Он жил тут совершенно особняком, поглощенный своей химерой, погруженный в атмосферу своих мечтаний до такой степени, что для него совершенно не существовало соседей, обитавших бок о бок с ним, у него под ногами и над головой, этой шумной толпы гуляк, которых привлекает на здешний берег карнавал.

Не дальше как сегодня утром насмешливый ум Корансеза нашел бы себе богатую добычу, если бы тяжелые камни этого дома силой волшебства сделались бы прозрачными и если бы предприимчивый южанин увидел, как его товарищ сидел, облокотившись на письменный стол, и как будто загипнотизированный смотрел на золотой ящичек, купленный вчера вечером. Но насмешки перешли бы в истинное остолбенение, если бы он мог проследить перепутанные нити мыслей в уме влюбленного, который после этой покупки стал добычей лихорадочного возбуждения: его мучили угрызения совести, которые, при всей своей беспочвенности, придают глубоко трагический характер страстям робким и молчаливым.

Этот кризис беспокойства, утонченной деликатности и угрызений совести начался в поезде, который увозил из Монте-Карло всю компанию, собранную Корансезом. Вызван он был словами Шези.

— Правда ли, — спросил он у Мариуса, — что баронесса Эли проиграла сегодня вечером сто тысяч франков и, чтобы продолжать игру, продала одному из понтировавших свои бриллианты?

— Вот как пишется история! — отвечал Корансез. — Я был вместе с Отфейлем. Она только проиграла то, что выиграла. Вот и все. А продала несчастную безделушку в сто луидоров: золотой портсигар…

— Тот, который она постоянно носит? — спросил Наваджеро.

— Ну, не желаю я ей, чтобы эрцгерцог узнал про эту историю. Он хотя и демократ, а все же бывает строг, когда дело коснется до кодекса приличий…

— Да кто же, по-вашему, расскажет ему про эту историю? — возразил Корансез.

— Адъютант, черт возьми! — настаивал Шези. — Эта каналья Лаубах. Он шпионит за всеми ее поступками. Если безделушки не будет налицо, эрцгерцог узнает…

— Ба! Завтра утром она выкупит ее. Монте-Карло кишит этими благородными спекулянтами. Они одни и получают выгоду от игры…

Отфейль вслушивался в этот диалог, и каждое слово отзывалось болью в его сердце. Вдруг он заметил, что на нем остановился взгляд маркизы Бонаккорзи, один из тех любопытных взглядов, которые невыносимы для робкого влюбленного, потому что в них он отчетливо читает знание его тайны. Разговор скоро перешел на другую тему, но сказанных фраз и выражения глаз госпожи Бонаккорзи было вполне достаточно: молодым человеком овладело невыносимое душевное смятение, как будто боковой карман его сюртука разорвался и все эти люди увидели драгоценный ящичек.

«Не видела ли маркиза, как я покупал его?.. — спрашивал он самого себя, содрогаясь всем своим существом. — И если она меня видела, то что она думает?..»

Но вскоре он заметил, что итальянка углубилась в разговор с Флуренс Марш и, по-видимому, относилась совершенно индифферентно к его существованию.

«Нет, мне пригрезилось, — думал он. — Невозможно, чтобы она меня видела. Я так укрылся от всех, кто был там!.. Я обманулся. Она посмотрела на меня так, как всегда смотрит, тем пристальным взглядом, который у нее ничего не обозначает. Мне пригрезилось… Но я не грезил, слушая других. Эли несомненно захочет завтра утром выкупить этот портсигар. Она разыщет купца. Он расскажет ей, что уже продал. Он меня опишет. Что, если она меня узнает по описанию?..»

При этой мысли новый трепет пробежал по его телу. В мгновение ока внутренняя галлюцинация нарисовала перед ним маленький салон на вилле Гельмгольц (эрцгерцог окрестил свой дом этим именем в честь великого ученого, который был его учителем). Влюбленный увидел баронессу Эли сидящей в уголке у камина в платье из черных кружев с шелковой отделкой цвета зеленого мирта — этот туалет нравился ему больше всех других. Он увидел комнату в час вечернего чая: мебель, цветы в вазах, лампы с матовыми абажурами — всю эту обстановку, которая так много говорила его сердцу. Вот он сам входит туда и встречает ее взгляд, в котором читает — на сей раз догадка бреда совпала с действительностью, — что госпожа де Карлсберг знает про его поступок… Эта мысль причинила ему живейшую боль, но зато сразу вернула его к действительности.

«Я все еще грежу, — подумал он. — Но тем не менее факт, что я поступил крайне неблагоразумно, даже хуже — прямо нескромно. Я не имел права покупать эту драгоценность. Нет. Я не имел права. Прежде всего, я рисковал быть замеченным и тем скомпрометировать ее. А затем завтра или послезавтра, если дело огласится и эрцгерцог начнет расследовать?..»

Новая волна галлюцинации: он увидел эрцгерцога Генриха-Франца и баронессу лицом к лицу друг с другом. Он видел, как слезы наполнили прекрасные, дорогие глаза любимой женщины. Она снова переживала тяжелый момент в своей личной жизни, и причиной того был он, готовый с радостью отдать всю свою кровь до последней капли, лишь бы радость озарила эти глаза, обыкновенно столь грустные, лишь бы счастливая улыбка мелькнула на этих устах, с горьким выражением. И вот почему беспокойство самое фантастическое, но тем не менее в высшей степени мучительное, начало истязать молодого человека.

Тем временем мисс Марш и Корансез, сидя в уголке, шепотом обменивались следующими фразами:

— Это дело решенное, — говорила молодая американка, — я попрошу дядю, чтобы он пригласил его. Бедный малый! Я, право, чувствую слабость к нему. Какой у него грустный вид!.. Они очень огорчили его, говоря о баронессе таким тоном.

— Совсем не то, совсем не то, — отвечал Корансез. — Он теперь в отчаянии, что по собственной оплошности пропустил прекрасный случай поговорить со своим божеством. Представь себе, в тот самый момент, когда я подошел к ней, мой Отфейль исчез, испарился, провалился. Теперь и терпит угрызения за собственную робость. Вот чувство, которого, надеюсь, мне никогда не придется испытать.

Угрызения!.. Ловкий южанин и не подозревал, как метко это сказано. Касательно мотивов он ошибался, но он самым точным термином обозначил чувство, которое в действительности обуревало Отфейля в течение долгих ночных часов и которое сегодня утром заставило его сидеть без движения перед драгоценным ящичком. Казалось, что молодой человек не купил, а украл эту безделушку, — до такой степени мучило его присутствие ее тут, у него на глазах.

Но что было делать с ней теперь? Оставить у себя?.. Именно это и было его инстинктивным и страстным желанием вчера, когда он бросился к купцу. Этот простой предмет, так часто бывавший в руках баронессы Эли, живо напоминал ее образ! Оставить у себя?.. Но ему снова приходили на память фразы, слышанные вчера в поезде, а вслед за тем и все чувства, которые тогда им овладели. Послать его?.. Самое верное средство, чтобы молодая женщина стала искать, кто позволил себе такую дерзость… И что, если она разыщет?..

Обуреваемый такими мыслями, Пьер то ставил ящичек на стол, то снова брал его. Он разбирал загадочную надпись, сделанную на металле коробочки затейливым ювелиром, из драгоценных каменьев: «Е. М. moi. 100. С. С.». «Aimez moi sans cesser»^[14] — означали эти буквы и цифры. Влюбленный мечтал, что раз на этой безделушке начертано такое нежное пожелание, то она попала в руки госпожи де Карлсберг или от эрцгерцога, или от близкой подруги. Человек часто впадает в подобные наивности, когда любит так, как любил он, в первый раз, и когда еще не привык представлять в конкретных образах жестокую и грустную истину, гласящую, что все женщины имеют свое прошлое.

В какое отчаяние впал бы он, если бы эта женская игрушка могла рассказать ему свою историю и передать споры, которые вызывала сентиментальная надпись во время связи баронессы Эли с Оливье Дюпра! Сколько раз этот последний пытался узнать, от кого получила его любовница этот подарок — одну из тех драгоценностей, бесполезность и роскошь которых, так сказать, насквозь пропитана ароматом адюльтера! И никогда ему не удавалось выпытать у молодой женщины имя таинственного лица, про которого Эли вчера сказала госпоже Брион: «Его уже нет на этом свете».

На самом деле эта подозрительная коробочка не знаменовала ничего особенно преступного, и баронесса получила ее от молодого русского, графа Верекьева. Он был первый, с кем она пококетничала, причем зашла довольно далеко — это доказывала надпись, — но отношения порвались, не дойдя до настоящего падения, так как молодой человек уехал на турецкую войну. Под Плевной он был убит…

Да! Как несчастен был бы Отфейль, если бы только подозревал, какие слова произносились возле этой коробочки: слова, полные романтической нежности, лившиеся из уст Николая Верекьева, и слова, дышащие подозрением и угрозой, слетавшие с языка его самого дорогого друга, того самого Оливье, чей портрет — как ирония! —стоял на столе, на который он облокачивался в эту минуту. Увы! Его сердце было слишком юно, осталось слишком нетронутым, слишком чистым, слишком доверчивым. И как оно должно было облиться кровью в тот день, которого он и не ожидал, о котором и не думал за все это утро, в день, когда вся деликатность его натуры послужила ему лишь источником для обвинений против самого себя!

Вдруг удар в дверь заставил его вскочить. Погруженный в свои думы, он забыл и время, и свидание, и товарища, которого ожидал. С трепетом преступника, пойманного на месте преступления, спрятал он портсигар в ящик стола. Его голос дрожал, когда он произносил: «Войдите», вслед за чем в дверях вырисовался элегантный и жизнерадостный силуэт Корансеза. С акцентом, которого не могли сгладить ни Париж, ни салоны принцев в Каннах, начал свою речь южанин:

— Что за страна, совсем как моя родина! Что за утро!.. Что за воздух!.. Что за солнце!.. Северяне кутаются там у себя в шубы, а мы — посмотри-ка!..

И он показал на свой пиджак, поверх которого не было даже легкого пальто. Затем, без перерыва, думая вслух обо всем, что попадалось на глаза, он продолжал:

— Я никогда еще не взбирался на твой маяк. Что за вид! Как линия Эстерелы вытягивается красивым большим лесом… И что за море! Движущийся бархат!.. У тебя тут было бы божественно, если бы немного побольше места. Тебя не стесняет, что в твоем распоряжении всего одна комната?..

— Ни на волос, — отвечал Отфейль. — У меня с собой так мало вещей — всего несколько книг!

— Правильно, — заметил Корансез, окидывая взором маленькую комнату, которая, благодаря скромному саку военного покроя, развернутому на комоде, походила на покой, отведенный под постой офицеру. — Ты не одержим манией к разным вещичкам. Вот если бы ты видел до смешного переполненный несессер, который я таскаю с собой, не говоря уже о целом чемодане всевозможных безделушек!.. Но меня развратили иностранцы. Ты, как раз наоборот, остался чистым французом. Ведь никому и в голову не придет, до чего этот народ прост, трезв, бережлив. Даже чересчур. А главным образом, он чересчур ненавидит всякие новые изобретения. Он проклинает их настолько же, насколько любят англичане и американцы. Вот например, ты. Я уверен, что только случай заставил тебя снизойти до этого ультрасовременного отеля. Ведь в самом деле ты презираешь всю эту роскошь и комфорт…

— Ты называешь это роскошью? — перебил Отфейль, пожимая плечами и показывая на новую и кричащую меблировку комнаты. — Впрочем, в твоих словах есть доля правды. Я не люблю усложнять свою жизнь.

— Я знаю эту школу, — продолжал Корансез, — ты предпочитаешь лестницу подъемной машине, простой очаг — паровому отоплению, масляную лампу — электричеству, почту — телефону. Вот она старая Франция. Мой отец был в том же духе. Но я… Я принадлежу к новому поколению. Сколько ни устраивай труб с холодной и теплой водой, телефонных и телеграфных проволок, машин, которые избавляют от лишнего движения, самого пустячного движения, — все равно мы никогда не скажем: довольно!.. Однако эти новые отели имеют один недостаток: стены в них не толще листка бумаги. А между тем мне надо поговорить с тобой довольно серьезно и, быть может, попросить у тебя серьезной услуги. Поэтому мы лучше уйдем отсюда, с твоего разрешения. Мы пройдем пешком до самой гавани, где нас к половине десятого ожидает Марш. Идет? Чтобы убить время, мы отправимся по самой дальней дороге.

Предлагая эту «самую дальнюю дорогу», провансалец имел заднюю мысль. Он хотел повести своего друга по дороге, которая шла мимо решетки сада, принадлежащего госпоже де Карлсберг. Мариус Корансез был отчасти психологом: его инстинкт служил ему гораздо лучшим руководителем, чем все теории Тэна об оживании образов. Он прекрасно понимал, что в генуэзском заговоре Пьер Отфейль прежде всего увидит возможность попутешествовать с баронессой Эли. Значит, чем сильнее в душе молодого человека будет царить мысль о молодой женщине, тем более он будет склонен произнести «да», которое было нужно Корансезу.

Так вот этот невинный макиавеллизм был причиной того, что два товарища пошли не прямо к порту, а углубились в лабиринт дорожек и тропинок, который раскинулся к востоку от «Калифорнии». Там еще остался целый ряд диких ущелий и рощи олив, этих чудных деревьев с тонкой листвой, которые придают серебристый колорит настоящему провансальскому пейзажу, колорит, чуждый тропикам и жаркому поясу. Дома встречаются там реже, стоят больше особняком, а по временам испытываешь даже впечатление, как в глубине долин кантона Ури: кажется, что ты удалился на сто лье от всяких городов, от всякого жилья — до такой степени лесистые кряжи скрывают от взора Канны и море. Эрцгерцог Генрих-Франц, по своей мизантропии, решил построить виллу на том самом пригорке, у подножия которого раскинулся этот полудикий парк.

Корансез с Отфейлем пересекли долину и пробрались на пункт, с которого вилла Гельмгольц сразу вся предстала перед их взорами. Это была довольно грубая двухэтажная постройка. К одному из ее крыльев примыкала обширная теплица, другое крыло заканчивалось низким сооружением, над которым возвышалась странной формы труба, клубившаяся в это время густым дымом. Южанин движением руки указал своему спутнику на эту черную колонну, которая подымалась к голубому небу, но скоро, растрепанная мягким дуновением ветра, относилась в сторону к пальмам в саду.

— Эрцгерцог в своей лаборатории, — сказал он. — Надеюсь, что сегодня Вердье сделает славное открытие, так что будет о чем послать недурную заметку в академию…

— Так ты не веришь, что он сам работает? — спросил Пьер.

— Не особенно-то, — отвечал Корансез. — Ты знаешь… Научные подвиги императорских кузенов или их литературные произведения… Впрочем, это для меня совершенно безразлично. А что для меня не столь безразлично и даже совсем не безразлично — это как он примет сегодня свою милую жену. Ведь она действительно мила, а при одном случае, о котором я тебе расскажу, она скоро мне докажет, что она еще и добра до бесконечности. Ты слушал вчерашние разговоры про то, что она окружена шпионами?..

— Даже в Монте-Карло? — вымолвил Отфейль.

— В Монте-Карло главным образом, — отвечал Корансез. — И притом же я убежден, что, если эрцгерцог и не любит уже баронессу, он тем не менее ревнует ее до бешенства, а жестокостью может сравниться с ревностью без любви… Отелло задушил свою жену из-за платка, который дал ей, а ведь он ее обожал. Суди же сам, какой гвалт может поднять этот субъект из-за портсигара, который она продала, если только этот портсигар — его подарок…

Это маленькое рассуждение, произнесенное тоном полусерьезным и полушутливым, заключало в себе добрый совет, который южанин считал долгом дать другу перед отъездом. На простом и ясном языке этот совет выразился бы в следующей фразе: «Ухаживай за этой красивой женщиной сколько угодно: она очаровательна… Сделайся ее любовником. Но остерегайся мужа…»

Он заметил, как выразительная физиономия Отфейля сразу омрачилась, и поздравил себя с тем, что его так скоро поняли. Как мог он подозревать, что задел рану и что разговор о ревности герцога только усилил в сердце влюбленного ту муку угрызений, от которой и без того страдала эта нежная и слишком деликатная совесть?

Отфейль был слишком горд и благороден, чтобы хоть на одну минуту подумать об игре вроде той, какую ему столь дипломатически предлагал товарищ, или остановиться на взвешивании шансов за возможность адюльтера и против нее. Он был из числа тех людей, которые, полюбив, способны только страдать от несчастий любимого существа, он был одним из тех существ, самоотверженных и геройских в нежном чувстве и всегда готовых пожертвовать собственным счастьем.

Он снова, но еще отчетливее, с еще большей тоской, увидел то, что представилось ему вчера в воображении при первом приступе угрызений совести: вероятную сцену между эрцгерцогом и баронессой Эли, сцену, причиной которой был бы он сам и которая была неизбежна, если бы герцог узнал о продаже драгоценной вещицы и если бы баронесса не успела в своих стараниях выкупить ее.

Этого было вполне достаточно, чтобы он стал лишь вполуха слушать болтовню Корансеза, который, впрочем, вполне тактично перевел разговор на другую тему и начал рассказывать забавные анекдоты из своего неистощимого репертуара. Но что значила для Пьера эта более или менее достоверная хроника смешных и скандальных случаев здешнего прибрежья?

Его внимание снова пробудилось лишь тогда, когда они очутились на Круазете и его товарищ решился нанести главный удар. Это место прогулок в то утро было многолюднее, чем обыкновенно. Навстречу товарищам попалась одна личность, которая дала южанину прекрасный предлог для откровенного разговора и для просьбы. Он неожиданно схватил мечтателя за руку и, пробудив его от мечтаний, сказал вполголоса:

— Я тебе уже говорил, что госпожа де Карлсберг за последнее время была особенно добра ко мне, а выходя из отеля, я тебе сообщил, что я решаюсь просить у тебя услуги, большой услуги. Ты не улавливаешь связи? Но сейчас ты ее уловишь и поймешь загадку. Видишь ли ты субъекта, идущего нам навстречу?..

— Я вижу графа Наваджеро, — отвечал Отфейль, посмотрев в указанную сторону, — с двумя собаками и спутником, которого я не знаю. Вот и все…

— Вот и весь ключ к моей загадке. Но подождем, пока они пройдут… Он идет с Гербертом Богэном. Он не соблаговолит заговорить с нами…

Действительно, к ним приближался венецианец, который во сто раз больше походил на англичанина, чем шедший с ним вместе лорд. Он, дитя Адриатики, нашел средство до такой степени верно реализовать тип англичанина из Кауза или из Скэрборо, что даже избежал карикатурности. Он был одет совершенно по-лондонски: в пару из материи, которую шотландцы по месту ее выделки называют «харис». Низки брюк были подвернуты тоже по-лондонски, хотя за целую неделю не упало ни капли дождя. Он шел растянутым, широким шагом, держа в одной руке перчатки, в другой трость наперевес. Лицо было гладко выбрито и чопорно под фуражкой одинаковой материи с вестоном, в зубах торчала коротенькая деревянная трубочка, формы излюбленной оксфордцами. За ним бежала пара породистых такс, необыкновенно длинных и приземистых, на коротеньких и кривых ногах.

С какой партии тенниса возвращался итальянец-англоман? На какую партию гольфа торопился он? Рыжий цвет волос, унаследованный им от дожей, его предков, и увековеченный на картинах Бонифацио, придавал ему окончательное, совершенно неправдоподобное сходство с лордом Гербертом. Только в одном была между ними разница: проходя мимо Корансеза и Отфейля, оба двойника поздоровались с ними, причем в выговоре одного, лорда Герберта, не слышалось решительно никакого акцента, тогда как венецианец бросил свои два слога безусловно британским тоном.

— Ты хорошо рассмотрел этого человека, — начал Корансез, когда они отошли на приличное расстояние, — и ты принял его за англомана самого потешного пошиба… Только попробуй поскреби этого англичанина и узнаешь, что окажется под этой оболочкой? Итальянец времен Макиавелли стесняющийся в нравственном отношении не более чем его предки при дворе Борджиа. Он не задумается отравить кого угодно: тебя, меня, первого встречного, если мы очутимся, в известном смысле, на его дороге… Я по его руке видел это. Но успокойся, по этой части он пока еще не практиковал, а занимается лишь тем, что вот уже шесть лет тиранит несчастную, беззащитную женщину, свою сестру, обворожительную маркизу Бонаккорзи. Я не берусь объяснить тебе, как он это делает и чем он ее терроризирует… Но в течение шести лет бедная женщина шевельнуться не могла без его ведома, не было у нее ни одного слуги, не им выбранного, ни одного письма она не получила без того, чтобы он не потребовал в том отчета. Словом, это — страшная семейная трагедия, ужасающий деспотизм, такое полное угнетение, в возможность которого нельзя поверить до тех пор, пока повествование о нем не прочтешь в светской хронике или не увидишь лично, как я видел. Он не желает, чтобы сестра вышла вторично замуж, не желает потому, что живет за счет большого состояния, принадлежащего ей одной. Вот тебе…

— Какая мерзость! — воскликнул Отфейль. — Уверен ли ты, убежден ли в справедливости того, что рассказываешь?

— Убежден, как в том, что вижу яхту Марша, — ответил Корансез, указывая на стройную яхту, стоявшую на якоре в порту, и со своего рода хвастливостью, сентиментальной и смелой, не лишенной некоторой грациозности, он продолжал:

— И хотел я просить тебя помочь мне расправиться с этим хорошеньким господином. Ты поймешь меня… Мы, провансальцы, все немножко Дон-Кихоты. Лучи здешнего солнца вливают нам в кровь охоту, страсть увлекаться чем-нибудь или кем-нибудь. Если бы мадам Бонаккорзи была счастлива и свободна, я, наверное, не обратил бы на нее внимания. А когда я узнал, что ее бессовестно эксплуатируют и что она несчастна, я влюбился в нее до безумия. Как дошло до того, что я сказал ей про мою любовь и узнал про ее взаимность, я расскажу тебе потом. Если Наваджеро родом из Венеции, то я из Барбентана. Это подальше от моря, менее романтично, менее славно, но плавать по морям и у нас умеют… Как бы то ни было, а я женюсь на госпоже Бонаккорзи и обращаюсь к тебе с просьбой быть свидетелем у меня на свадьбе.

— Ты женишься на мадам Бонаккорзи? — повторил Отфейль, которому изумление помешало ответить товарищу. — А как же ее брат?

— Ничего не знает, — ответил Корансез. — Вот тут-то на голубом эфирном фоне и выступает добрая фея-благодетельница в образе прелестной баронессы Эли. Без нее Андриана — ты позволишь мне так называть мою невесту — никогда не решилась бы сказать «да». Она любила меня и чуть не умирала от страха. Не суди ее строго. Слишком нежные и чувствительные женщины легко поддаются безрассудной робости, которую надо уметь понимать… Она боялась, но за меня главным образом. Ее пугала воображаемая ссора между мною и ее братом, неприятное объяснение, переходящее к резкости и кончающееся дуэлью. Наваджеро владеет шпагой, как Машо, стреляет из пистолета, как Казаль. Тогда я предложил самую романтическую, самую неправдоподобную развязку — повенчаться тайно, и уговорил ее на это… 14-го числа предстоящего месяца, если Бог продлит мою жизнь, венецианский аббат, на которого она вполне полагается, повенчает нас в часовне генуэзского дворца. Предварительно я скрываюсь из этих мест. Я уезжаю в Барбентан, в мои виноградники. А 13-го числа, когда Наваджеро будет разыгрывать англичанина на борту судна лорда Герберта Богэна в обществе принца Уэльского и еще нескольких не столь важных высочеств, — в то время яхта Марша, на которую будешь приглашен и ты, увезет в числе других пассажиров женщину, которую я люблю больше всего в мире, которой я собираюсь посвятить всю свою жизнь, и вместе с ней друга, которого я больше всех уважаю. Если только этот друг не ответит на мою просьбу отказом… Что же ответит он?..

— Он ответит, — промолвил Отфейль, — что никогда в жизни не был он так изумлен в такой степени, как сегодня. Ты, Корансез, влюблен и влюблен до того, что жертвуешь своей свободой! Ты всегда казался таким легкомысленным, таким индифферентным ко всему!.. И тайный брак!.. Но ведь этот брак не останется тайной и двадцати четырех часов. Ты многоречив, и сам про все рассказываешь всему свету… Во всяком случае, благодарю тебя за чувства, которые ты мне выказал, и обещаю быть твоим шафером…

Произнося эти слова с простотой и серьезностью, печать которых лежала на всех его поступках, он взял Корансеза за руку. Провансалец вполне попал в тон, заставив вибрировать рыцарскую струнку в этой душе, столь благородной по самой природе своей. Без сомнения, бесхитростность и душевная чистота, выказанные Пьером, даже стесняли южанина. Он, конечно, не прочь был воспользоваться ими в своих видах, но, надо полагать, испытывал некоторый стыд, злоупотребляя прямотой этого человека, очарованию которого он сам поддавался. По крайней мере, благодаря другу он сделал такое полупризнание, какого до сих пор еще не срывалось с его языка.

— Только не считай меня таким болтливым… Это все солнце виновато… Но на самом деле мы, люди юга, говорим лишь то, что хотим сказать, и ни слова более… Вот мы и пришли… Тсс!.. — приложил он палец к губам. — Мисс Марш все знает, сам Марш не знает ничего…

— Еще одно слово, — поспешил Отфейль. — Я пообещал тебе быть твоим свидетелем, но ты позволишь мне поехать в Геную отдельно: я слишком мало знаком с этими людьми, чтобы принимать приглашение такого рода…

— Я обращусь за содействием к Флосси Марш, чтобы подавить твои сомнения, — отвечал Корансез, не будучи в состоянии сдержать улыбку. — Ты будешь пассажиром «Дженни»! А знаешь ли ты, почему это судно называется «Дженни»? Надо быть настоящим англосаксом, чтобы додуматься до подобной игры слов. Ты ведь знаешь, что английское the sea, море, произносится как «си», музыкальная нота, и, наверно, ты слышал много про певицу Дженни Линд?.. Ладно! Так вот почему остряк Марш окрестил свою плавучую виллу этим красивым именем: because she keeps the high seas, потому что она добирается до открытого моря, или до высокого «си»… И каждый раз, как он рассказывает эту историю, он до такой степени изумляется собственному остроумию, что начинает хохотать, как сумасшедший… Не правда ли, какая милая игрушка!..

В нескольких шагах перед двумя спутниками вырисовывались линия белого корпуса и оснастка «Дженни». Она казалась молодой и кокетливой царицей этой маленькой гавани, в которой вдоль набережной теснились рыбачьи лодки, гоночные гички и каботажные суда.

По берегу на лавочках, на солнцепеке сидели моряки и, напевая, чинили темные петли сетей. В нижних этажах домов помещались лавочки, где продавались тысячи разных мореходных принадлежностей: просмоленные канаты и одежда, кожаные шапки, каучуковые сапоги. Тут же находились склады всевозможных товаров и конторы пароходных компаний. Трудовая жизнь, по-видимому, совершенно изгнанная из этого царства распущенности, вся целиком, казалось, сосредоточилась на узкой набережной порта и придавала ему живописность сутолоки, букет народной толпы. Вся прелесть этой картины чувствуется особенно живо благодаря контрасту с банальным однообразием, печать которого налагается на бездельный, космополитический юг излишествами показной роскоши.

Без сомнения, плебей Марш инстинктивно почуял этот контраст и, благодаря ему, почувствовал влечение к здешнему уголку залива. Этот сын труда сам когда-то работал собственными руками на набережной Кливленда, у волн озера Эри, еще более бурного, чем Средиземное море. В сущности, он презирал пустое и тщеславное общество, среди которого жил теперь, но все-таки жил в нем, потому что смотрел на круг высшей космополитической аристократии, как на сферу, которую надо еще завоевать. Как было ему не испытывать необыкновенно интенсивное чувство горделивой радости, когда он, принимая великого герцога или принца крови на своей яхте, бросал взор на этих рыбаков, своих сверстников. Он думал про себя, покуривая сигару вместе с императорским или королевским высочеством: «Каких-нибудь тридцать лет тому назад я и эти рыбаки — мы были в одинаковом положении. Я занимался тем же, чем и они. А теперь?!»

Но в настоящий момент, так как Отфейль и Корансез не фигурировали на страницах «Готского Альманаха», хозяин яхты не считал необходимым ожидать своих гостей на палубе. Когда молодые люди поднялись на последнюю ступеньку сходней, они увидали только мисс Флосси Марш, которая сидела перед мольбертом на складном стуле и рисовала акварель.

Тщательно и терпеливо копировала она пейзаж, развернувшийся у нее перед глазами: группу островов, сливавшихся там, внизу, в одну массу, похожую на длинную и темную лохматую черепаху, лежащую неподвижно среди голубой воды; излучистую, продолговатую, как бы упругую линию берега с домами среди зелени на заднем плане; воду цвета могучей, бездонной лазури с белыми пятнами парусов и поверх всего этот горизонт — эту кровлю из другой лазури, лазури небесной, легкой, прозрачной, светозарной… Под прилежной рукой молодой девушки этот горизонт запечатлевался в типичных красках и очертаниях, точность и сухость которых изобличали ничтожность дарования и избыток усердия.

— Эти американки изумительны, — прошептал Корансез Отфейлю. — Восемнадцать месяцев тому назад эта особа еще и не думала прикасаться к кисти, но потом принялась за работу и сфабриковала из себя художницу. Таким же образом она сфабрикует из себя ученую, если выйдет замуж за Вердье. У них всякий талант сводится к выучке, как у дантиста, который вставляет тебе зубы из золота… Она заметила нас…

— Мой дядя теперь занят, — сказала акварелистка, обменявшись с гостями крепким рукопожатием. — Я полагаю, что ему надо было бы назвать яхту: «Моя контора»… Ведь это слово есть в вашем языке?.. Только что приехав в гавань, он устраивает телефон между яхтой и телеграфом, и начинает работать кабель на Нью-Йорк, Чикаго, Фриско, Марионвилль!.. Мы пойдем поздороваться с ним, а потом я покажу вам яхту. Она довольно красива, но уже устарела: ей, по меньшей мере, шесть лет. Мистер Марш заказал в Глазго другую, которая совсем забьет и эту яхту, и много других. Она будет вместимостью в четыре тысячи тонн, а «Дженни» имеет только тысячу восемьсот!.. Но вот и мой дядя!

Молодые люди, вслед за мисс Флуренс, прошли через палубу судна. Пол был безукоризненно чист, бронзовые приборы блестели, красовалась мебель темного дерева, обитая свежим материалом, повсюду попадались драгоценные восточные ковры; и паркет, и бронза, и кресла, и ковры с честью могли бы украшать любую из вилл, разбросанных по здешнему побережью, а не то что яхту, испытавшую валы Атлантического и Великого океанов. Зато зал, куда молодая девушка ввела гостей, представлял зрелище, которое легко можно было бы встретить и Марионвилле на пятнадцатом этаже любого из колоссальных зданий, вытянувшихся вдоль улиц неуклюжими громадами из камня и железа и набитых деловым людом.

За тремя конторками сидели три секретаря. Один из них снимал копии с писем, бойко бегая ловкими пальцами по клавишам пишущей машинки, другой передавал депешу по телефону, третий стенографировал под диктовку того самого коренастого человечка с серым лицом, которого Корансез накануне показывал Отфейлю за столом trente-et-quarante. Этот огайский Наполеон прервал свое занятие, чтобы приветствовать гостей.

— Не имею возможности сопровождать вас, господа, — сказал он им. — Флосси покажет вам судно. Пока вы прогуливаетесь, — прибавил он с каким-то вызывающим спокойствием, которым всякий истый янки выказывает свое презрение к Старому Свету, — мы приготовляем вам новые пути для прекрасных путешествий. Впрочем, вы, французы, так хорошо чувствуете себя дома, что почти никуда не ездите…

А знаете вы нашу страну Великих Озер? Вот вам карта. У нас там на Верхнем Мичигане, Гуроне и Эри шестьдесят тысяч судов с водоизмещением в тридцать два миллиона тонн. Они ежегодно перевозят разных товаров на три с половиной миллиарда. Теперь дело идет к тому, чтобы установить прямое сообщение для этого флота и городов, которые он объезжает — Делета, Мильуоки, Чикаго, Детруа, Кливленда, Буффало, Марионвилля, — прямое сообщение с Европой. Озера вытекают в море через реку Св. Лаврентия. Это и есть дорога, не правда ли?.. К несчастью, выходя из озера Эри, приходится перепрыгивать через маленький барьер, высотой в два раза больше, чем Триумфальная арка в Париже: это Ниагара. А потом еще приходится считаться с быстринами возле озера Онтарио… Правда, уже вырыто семь или восемь каналов со шлюзами, которые позволяют ходить вверх и вниз маленьким судам… А мы хотим устроить свободный проход для любого океанского корабля…

И вот этот господин заканчивает переговоры по сему делу, — и Марш показал на секретаря, занятого у телефона. — Вчера вечером окончательно определена сумма нашего капитала: двести миллионов долларов!.. Через два года я на «Дженни» без всякой пересадки проеду с этой набережной к своему дому… Я хочу, чтобы Марионвилль сделался Ливерпулем Озер. В нем уже числится сто тысяч жителей. Через два года будет полтораста — цифра вашей Тулузы, через десять лет будет двести пятьдесят тысяч — цифра вашего Бордо, через двадцать лет мы дойдем до пятисот семнадцати тысяч — цифры старого Ливерпуля. Мы молодой народ, в нас много незрелого, но мы растем — и мы дорастем до вас… На минутку, господа. Позволите?

И неутомимый делец снова начал диктовать, не дождавшись даже, пока его племянница вывела из комнаты выродившихся чад отсталой Европы.

— Не правда ли, какой типичный американец? — шептал Корансез на ухо Отфейлю. — Он это отлично знает и играет в самого себя: Heantoncabotincumenos^[15], — как сказал бы нам старый учитель Мерле… Вся их нация в таком роде.

Затем прибавил вслух:

— Знаете ли, мисс Флосси, мы можем говорить при Пьере о наших проектах совершенно открыто: он согласился быть моим свидетелем…

— Ах, какое счастье! — подхватила молодая девушка и весело прибавила: — Я, впрочем, не сомневалась в этом. Мой дядя поручил мне, — продолжала она, — пригласить вас на прогулку в Геную. Значит, дело в шляпе. Это будет премило. А знаете, вы получите награду за ваш добрый поступок: на яхте будет ваш флирт — госпожа де Карлсберг…

Произнося эти слова, веселая девушка взглянула прямо в лицо молодому человеку. Она говорила без всякого желания уколоть, с той откровенной непосредственностью, на которую справедливо рассчитывал прозорливый Корансез.

У людей Нового Света есть эта прямота, которую мы склонны считать неделикатностью. Она происходит от того, что они прямо и целиком принимают факты. Флосси Марш знала, что присутствие баронессы Эли на яхте будет приятно Отфейлю. Как честная девушка и американка, она не думала, что отношения его с замужней женщиной могли перейти за границы невинного кокетства или романтического увлечения. И ей показался вполне уместным и естественным намек на чувства Пьера. Точно так же она сочла бы вполне уместным с его стороны намек на ее собственные чувства к Марселю Вердье.

До какой же степени она огорчилась и изумилась, когда по внезапной бледности молодого человека, по дрожанию его губ, по его взгляду поняла, что причинила ему боль. При этом открытии у нее самой густая краска покрыла щеки. Если иногда американцы, по избытку простодушия, поступают бестактно, то все же они весьма чутки, touchy, как они выражаются: ошибка, совершенная с такой легкостью, сразу же становится для них самих настоящим наказанием.

Увы! Даже эта краска только увеличила тяжесть того потрясения, которое испытал Отфейль, когда он услышал имя госпожи де Карлсберг, произнесенное таким тоном. Быстрая, как молния, ассоциация напомнила ему слова Корансеза: «Мисс Марш подавит твои сомнения» и его последнюю усмешку. Припомнился ему и взгляд госпожи Бонаккорзи вчера в поезде. Внутренняя интуиция, не основанная ни на логике, ни на рассуждении, подсказала ему, что тайна его страсти, скрытая в глубине его души, похищена этими тремя лицами. От стыда, смущения и беспокойства у него по жилам пробежал такой холод, что он задрожал весь, как в лихорадке. Говорить в эту минуту крайнего потрясения было бы для него мучением, но Корансез спас его от пытки и, прекрасно заметив действие, произведенное на товарища несообразительностью американки, начал усердно расхваливать яхту.

— Что скажешь ты, Отфейль, об этом зале и о курительной комнате? Нравится? Не правда ли, сколько изящества в этой обстановке из белого полированного дерева, и притом изящества тонкого, благородного!.. А эта столовая? А эти каюты? Тут не соскучишься месяцы, годы! Видишь, в каждой есть особая уборная и ванна…

И он играл роль гида не только для своего спутника, но и для молодой девушки. Он вспоминал все детали благодаря удивительной памяти на вещи, которой обладают подобные ему люди, созданные для реальной, внешней жизни. С обычным апломбом он рассказывал про все, начиная с пик и ружей в трюме, предназначенных для обороны от пиратов Китайского моря, и кончая приспособлениями для наполнения и опорожнения бассейнов. Наконец он предложил вопрос, весьма странный в коридоре этой колоссальной игрушки, которая являлась последним словом новейших изобретений в сфере комфорта и утонченной жизни:

— Мисс Флосси, нельзя ли будет нам посмотреть комнату покойной?

— Если это интересует господина Отфейля! — отвечала Флуренс Марш, которая с самого начала разговора не переставала раскаиваться в своей опрометчивости. — У моего дяди, — продолжала она, — была единственная дочь: ее звали Марион, как и мою бедную тетю… Вы ведь знаете, что мистер Марш, овдовевший очень рано, назвал свой город Марионвиллем в честь жены?.. Кузина моя умерла вот уже четыре года. Дядя чуть с ума не сошел. Он пожелал, чтобы в комнате, которую сна занимала на яхте, ничего не трогали и не изменяли. Он велел поместить там ее статую и постоянно окружает ее цветами, которые при жизни любила покойная. Вот посмотрите, но не входите…

Она отворила дверь, и молодые люди при свете двух ламп с синеватыми абажурами увидели комнату, сплошь обтянутую материей цвета розы, но розы поблекшей, увядшей. Она была переполнена всевозможными роскошными безделушками, всем, чего только может пожелать дитя, которое безумно балует отец, североамериканский железнодорожный магнат. Посредине на постели из инкрустированного дерева лежала статуя покойной, вся в белом, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом, среди анютиных глазок и орхидей. Тишина этого странного склепа, таинственность, тонкий аромат растений, которые его наполняли, оригинальная поэзия этого посмертного обоготворения на судне дельца-яхтсмена — все это были вещи, которые при других обстоятельствах сильно задели бы врожденнный вкус к сентиментальному в сердце Пьера Отфейля.

Но во время всего визита он стремился только к одному — поскорее отделаться от мисс Марш и Корансеза, остаться одному и поразмыслить над фактами, которые с такой дикой, ужасной неожиданностью доказали ему, что его священнейшая тайна раскрыта. Покинуть судно для него было большим облегчением, а необходимость еще несколько минут слушать своего спутника — просто пыткой.

— Заметил ты, — говорил Корансез, — как покойная походит на госпожу де Шези? Нет? Как же! Если ты ее где-нибудь встретишь с Маршем, то советую вглядеться. Он тогда забывает обо всем: и о канале возле Великих Озер, и о железной дороге, и о марионвилльских сооружениях, и о копях, и о своем судне — он думает только о покойной дочери. Если бы маленькая Шези потребовала от него Кохинора, он вычерпал бы целое море, лишь бы отыскать этот камень — и все из-за этого сходства… Не правда ли, ведь это довольно необычайно: детский уголок, старые игрушки, трубадуры, картинки в стиле Греза, и рядом этот широкоплечий парень?.. Такой характер должен понравиться тебе.

Если он тебя интересует, ты вволю насмотришься на него 13-го, 14-го и 15-го… Еще раз благодарю за то, что ты согласился сделать для меня. Если тебе понадобится что-нибудь написать мне, то мой адрес: Генуя, до востребования… А теперь мне надо заняться последними приготовлениями к поездке… Если желаешь, я подвезу тебя. Вон как раз я вижу моего кучера Эне. Я велел ему быть тут к одиннадцати часам…

С этими словами Корансез поманил шарабан, который проезжал порожняком, запряженный маленькими корсиканскими лошадками в звонких бубенчиках. Ими правил субъект, который, приветствуя молодого человека, подмигнул плутоватыми глазами и воскликнул:

— Э! Здравствуйте, господин Мариус!

Это восклицание доказывало, что долгие разговоры установили между двумя провансальцами большую фамильярность. Паскаль Эсперандье, прозванный Эне (старшим), был ловким и разбитным малым, все самолюбие которого сводилось к тому, чтобы заставить своих двух «крыс» бежать быстрее, чем русские рысаки великих князей, проживавших в Каннах. Он чистил их, прибирал, украшал цветами и побрякушками, причем обнаруживал такую фантазию, что все компатриоты мисс Марш от Антиба и до Напуля при виде их невольно восклицали:

— How lovely!.. How enchanting!.. How fascinating!..^[16] — вопли, которые американцы одинаково издают перед картиной Рафаэля и перед платьем от Борта, перед партией в поло и перед модным гимнастом.

Без сомнения, этот земляк с хитрой улыбкой обладал и дипломатическим талантом, который иногда делал его полезным при секретной интриге. По крайней мере, благоразумный Корансез никогда не брал другого экипажа, особенно когда у него предстояло, как и сегодня, свидание с маркизой Андрианой. Они должны были на пять минут встретиться в саду одного отеля, куда она отправлялась с визитом. Ее карета должна была остановиться у одних ворот, а экипаж Эне — у других. Ввиду этого обстоятельства нельзя было и выдумать ничего более приятного тайному жениху, чем ответ Пьера:

— Благодарю, я лучше пройдусь пешком…

— В таком случае, до свидания, — крикнул Корансез, садясь в экипаж.

И, пародируя известный стих, прибавил:

— И до скорого, синьор, вы знаете где, вы знаете с кем, вы знаете зачем!..

Экипаж повернул в сторону Антиба и удалился с безумной быстротой. Наконец-то Отфейль остался один! Наконец-то он мог остаться наедине с мыслью, которая со страшной ясностью формулировалась в его мозгу с того самого момента, когда мисс Флуренс Марш вымолвила простые слова: «ваш флирт — госпожа де Карлсберг».

«Они все трое знают, что я люблю ее: и маркиза, и Корансез, и мисс Марш. Вчерашний взгляд одной, фраза и улыбка второго, слова третьей и краска стыда за то, что подумала вслух, — вот это уже не грезы… Они знают, что я ее люблю?.. Ну, а вчера, неужели Корансез, подводя меня к игорному столу, понимал все, что происходило в моем сердце? Да возможно ли такое притворство с его стороны? А почему бы и нет? Ведь он сам только что говорил про скрытность. А как надо было уметь сдерживаться, чтобы скрыть от Наваджеро, Шези и всего этого ненавистного света чувство, которое он питает к госпоже Бонаккорзи… Вот он умел скрыть, а я не сумел совладать с моим… Как знать, может быть, все трое видели, как я покупал портсигар? Нет! У них не хватило бы жестокости самим говорить об этом при мне или поддерживать разговор других. Мариус не зол, да и маркиза тоже, и мисс Марш. Но они знают, все же они знают! Но откуда?»

Да, откуда? Задаться таким вопросом для человека влюбленного, и притом же изъеденного мнительностью, значило отдаться самоистязанию тех тайных исповедей совести, когда покаянное настроение создает самые безумные иллюзии в лихорадочном бреду. И на обратном пути в Калифорнию, и за отдельным столом, на котором ему готовили завтракать, наконец, во время длинной и уединенной прогулки до живописной деревушки Мужэн перед ним час за часом, день за днем проходила вся жизнь за последние недели. Роковое извращение духовной перспективы обнаружило ему в чистом и невинном счастье его безмолвной идиллии целый ряд непоправимых ошибок, которые завершало последнее преступление: покупка золотого ящичка в игорном зале, набитом народом, на глазах подобных людей!..

Он видел первую свою встречу с госпожой де Карлсберг в гостиной виллы Шези: оригинальная красота молодой женщины и ее очаровательность иностранки сразу поразили его, он поддался влечению созерцать ее до бесконечности… Ему и в голову не приходило, что этим он привлекает всеобщее внимание и напрашивается на комментарии!.. Он вспоминал, как попал к ней в первый раз, как бывал потом, как повсюду искал случаев встретиться с ней, вдыхать воздух, ее окружающий, говорить с ней. Разве могли пройти незамеченными эти нескромные искания и появление его в местах, в которых он прежде не показывался, а теперь стал завсегдатаем?

Он видел себя на дерне в гольф-клубе в то утро, когда баронесса Эли казалась ему особенно прекрасной в пикантном своей оригинальностью туалете из красного и белого — цветов клуба. Все маленькие эксцентричности в манере держать себя, которые шокировали его у другой женщины, у нее казались очаровательными! Он видел себя на балу, стоящим в уголке зала и ожидающим, что вот она войдет и внесет с собой те чары, которые изливались на него из каждой складки ее платья. Он видел себя у модного кондитера на Круазете, видел, как подошел к ней, а она, с всепокоряющей грацией, беспрестанно просила его помочь ей в выборе лакомств. И с каждым из этих образов неразрывно связывалось воспоминание о ее любезности, нежной снисходительности и внимательности.

Но теперь к чувству очарования, которое так ласкало его сердце, присоединялись упреки самому себе, приводившие его в окончательное отчаяние. Он вспоминал бестактные мелочи в своем поведении, разные неловкости, вполне естественные, когда человек не думает, что его в чем-нибудь заподозрили. Зато какими страшными ошибками представляются ему все эти мелочи, когда он чувствует, что за ним усердно наблюдают!

Например, десять дней госпожи де Карлсберг не было в Каннах и за все это время он ни разу не показывался в тех местах, в которых прежде бывал часто, но лишь затем, чтобы видеть ее. Никто не встречал его ни на заливе, ни на вечерах, ни на чаепитиях в пять часов. Он не сделал ни одного визита. Как можно было не заметить этого совпадения между его исчезновением и отсутствием баронессы? Что могли говорить об этом?..

С тех пор, как любовь вовлекла его в этот круг, живущий развлечениями и удовольствиями, он часто поражался, с какой легкостью и непринужденностью злые языки прогуливались насчет отсутствующих женщин. Почему же его поведение не могло стать источником сплетни насчет госпожи де Карлсберг? Да, наверно, о них и говорят уже. Но в каком духе? Служат ли они мишенью для простого зубоскальства, или его поступки особенно подчеркивают и создают клевету на женщину, к которой он питает любовь мучительную, страшно мучительную в настоящую минуту, благодаря химерическим угрызениям совести?

Новую пищу всем этим догадкам давало слово, сказанное Флуренс Марш: «ваш флирт». Пьер всегда питал искреннее презрение к отношениям, которые подразумеваются под этим термином, — эту растлевающую фамильярность между мужчиной и женщиной, осязание женской красоты сладострастным оком, нескромное панибратство и дурной тон сальных намеков. Приходило ли ему в голову, что его отношения к госпоже де Карлсберг носят подобный характер? Неужели можно было истолковать таким образом недостаток выдержки у него?..

Потом он стал думать о страданиях, которые он угадывал в жизни этого создания, единственного в мире, на его взгляд, о шпионстве, которое улавливает малейшее ее движение. Снова представал перед ним зал в Монте-Карло, вспоминался несчастный поступок, и он не понимал теперь, каким образом вчера не уразумел всей своей неделикатности. Зато сегодня он чувствовал это до острой боли.

Не один час продолжалась эта прогулка, и тяжкие мысли обуревали его. К своему отелю он вернулся уже в сумерки, в темные, южные сумерки, которые внезапно наступают после мягкого и светлого, как бы летнего, дня. Но что должен был испытать он, когда у ворот отеля консьерж передал ему письмо, на конверте которого он увидел адрес, написанный баронессой Эли!..

Дрожащими руками разорвал он конверт с античной печатью, изображавшей голову Медузы: эта фигура была вырезана на перстне, который молодая женщина купила в Италии и постоянно носила на пальце. И если бы в самом деле перед Отфейлем живьем предстало это чудовище, созданное языческой легендой, то оно не больше испугало бы его, чем простые слова записки:

«Дорогой господин Отфейль, я только что вернулась из Канн и буду рада, если вы найдете время явиться на виллу Гельмгольц завтра в половине второго. Мне надо поговорить с вами насчет одного довольно важного дела. Ввиду этого я назначаю вам час, в который, по моим соображениям, нам никто не помешает. Уважающая вас…»

На этот раз она подписалась уже не так, как в последних записках, которые он получал от нее, не поставила перед фамилией своего имени, но подписалась, как в самом первом письме: Заллаш-Карлсберг.

Молодой человек читал и перечитывал эти сухие, холодные строки. Ясность их сразила его окончательно: молодая женщина узнала про вчерашнюю его покупку в Монте-Карло. Все муки долгих самоистязаний слились теперь в одну страшно щемящую боль, и, войдя в свою комнату, он громко воскликнул:

— Она все знает. Я пропал!

IV. Решимость влюбленных

Само собой разумеется, что записка, которая довела беспокойство Пьера до высшего напряжения, была продиктована Эли де Карлсберг госпожой Брион. Это был первый шаг к осуществлению плана, который изобрела верная подруга, стремясь как можно скорее и проще покончить с чувством, грозившим бедою. Прозорливая женщина угадывала в будущем страшные мучения, целую драму и неизбежную катастрофу. Размышляя после страстного и неожиданного признания госпожи де Карлсберг, она сказала себе, что необходимо теперь же разлучить эти два существа, которых непреодолимо влечет друг к другу роковая страсть. В противном случае молодой человек непременно узнает, какие чувства пробудил он в душе той, которую любит. Если он не разгадал их до сих пор, то это можно объяснить только его наивностью и душевной чистотой. Но что случится в день, когда он узнает все? Как ни была чиста и наивна сама Луиза Брион, но этот вопрос она решала совершенно правильно. Раз между Отфейлем и Эли будет произнесено слово признания, эта последняя не остановится в своей любви ни перед какими преградами.

Во время вчерашней исповеди она достаточно обнаружила неукротимую смелость своей натуры, свою потребность жить, подчиняясь единственно логике страстей. Она станет любовницей молодого человека. Хотя последний разговор показал Луизе с очевидностью ошибки, уже совершенные ее старой подругой по монастырскому пансиону, однако ни сердце ее, ни ум не могли свыкнуться с реальностью этих ошибок. Одна только мысль о возможности связи между Эли и Отфейлем наполняла ее почти паническим ужасом. Целую ночь придумывала она способ, которым можно было бы побудить Отфейля к добровольному отъезду. Только в одном этом и видела она спасение для Эли.

Первой ее мыслью было обратиться к благородному сердцу молодого человека. В самом деле, все обнаруживало в нем необычайную деликатность натуры: и духовный облик его, изображенный вчера госпожой де Карлсберг, и выразительная физиономия, и честный взгляд, и наивность влюбленного, которую обнаружил он вчера, покупаязолотой ящичек. Что если она прямо и благоразумно напишет ему анонимное письмо, где будет говориться об этом самом поступке, о покупке, которую могли видеть и другие, да которую и на самом деле видела, наверно, не одна она? Что если по этому поводу она попросит его уехать, чтобы пощадить спокойствие госпожи де Карлсберг?..

За долгую ночь, мучимая лихорадочной бессонницей, она не раз принималась набрасывать начерно письмо, но никак не могла найти удовлетворительную формулировку. Трудно было изложить просьбу так, чтобы она не говорила прямо: «Убирайтесь, потому что она любит вас!..»

Потом, утром, когда она пробудилась от недолгого сна, который закончил эту мучительную ночь, произошел один самый обыкновенный случай, но ее благочестивое настроение усмотрело в нем перст Провидения. Случай этот дал ей неожиданный предлог обратиться со своими настояниями уже не к молодому человеку (и притом письменно), а к самой госпоже де Карлсберг и принудить ее к немедленному решению.

Дело было вот в чем. Утром, еще лежа в постели, она рассеянно пробегала одну из ривьерских газет, тех вестников международного снобизма, которые всем кочевникам из высшего круга сообщают сведения про их собратьев. В отделе «Переезды» среди имен, стоявших под рубрикой «Прибывшие в Каир», она встретила имя секретаря посольства Оливье Дюпра и его жены. Она тотчас же вскочила и побежала показать Эли эту незначительную строчку светской газеты, строчку, предвещавшую обеим подругам страшную грозу.

— Если он в Каире, — сказала она баронессе, — то, значит, его путешествие по Нилу кончено и он собирается вернуться. Какой путь для него самый подходящий? Из Александрии в Марсель… А попав в Марсель, так близко от Канн, он непременно захочет повидаться с Отфейлем.

— Правда, — отвечала Эли, прочитав имя Оливье Дюпра, имя, которое заставило сильно забиться ее сердце. — Правда, — повторила она, — они свидятся…

— Не права ли была я вчера? — продолжала Луиза Брион. — Подумай, в каком положении была бы ты теперь, если бы у тебя не хватило силы до сих пор бороться против своего чувства? Подумай, что будет с тобой завтра, если не покончишь со всем раз и навсегда?

И она продолжала с красноречием нежной дружбы развивать план действий, который вдруг показался ей самым благоразумным и действительным.

— Надо воспользоваться случаем, который тебе представляется, — говорила она. — Лучшего у тебя никогда не будет. Тебе самой следует пригласить этого молодого человека и поговорить с ним о его покупке вчера вечером… Ты скажешь ему, что это видели посторонние лица. Ты выразишь ему свое удивление по поводу его нескромности. Ты скажешь, что его ухаживание привлекает внимание… Во имя покоя, во имя своей репутации ты прикажешь ему удалиться. Немного твердости на четверть часа, и все будет покончено… Если он не послушается твоего приказания, то он не такой, каким ты мне его изобразила: деликатный, благородный, гордый… Ах! Поверь мне… Одним только можешь ты выразить свою любовь. Спаси его от драмы, которая теперь возможна не только в далеком будущем! Она близка и неизбежна…

Эли слушала, не отвечая ни слова. Изнемогшая от страшного потрясения, вызванного ночной исповедью, она была бессильна против доводов дружбы, которая взывала к ней и против любви боролась этой же самой любовью. Во всеобъемлющих чувствах наблюдается инстинктивное и непреодолимое стремление к крайностям. Когда эти чувства не могут насладиться полным блаженством, они ищут некоторого утешения в полном несчастии. Наполняя все наше существо, они беспрестанно влекут нас к двум полюсам: к экстазу или отчаянию, и никогда не примиряются на чем-нибудь среднем.

Для Луизы Брион дилемма виделась вполне ясно: раз страсть дошла до роковых пределов, то непременно должно выйти, что либо баронесса Эли станет любовницей молодого человека, либо между ними еще до связи произойдет разрыв навеки. Дело кончится, как кончаются тайные романы стольких честных или интересных женщин!..

Да, сколько женщин таким же образом, поддавшись сладострастию самоотречения, вырывали бездну между собой и существом, которое они обожали втайне, и которое никогда не подозревало ни любви их, ни жертвы. Одним, невинным, эту энергию дали угрызения совести за собственную слабость, другие, уже павшие, чувствовали то же самое, что испытывала госпожа де Карлсберг: бессилие уничтожить свое прошлое. Мученическую экзальтацию самопожертвования они предпочли горести счастья, навеки отравленного неумолимыми укорами этого неизгладимого прошлого.

Еще одно обстоятельство окончательно убивало в душе молодой женщины всякий дух протеста. Чуждая всякой религиозной веры, она не видела, как ее благочестивая подруга, перста Божия — в обыкновенной случайности: в том, что данное имя попалось в данной газете. Но вследствие самого своего неверия она поддавалась бессознательному фатализму, последнему суеверию атеистов. Увидев напечатанными слова «Оливье Дюпра» через несколько часов после ночного разговора, она поддалась предчувствию, тому смутному чувству, которое для натур, живущих решительными поступками, гораздо тяжелее, чем явная опасность.

— Да, ты была права, — ответила она разбитым голосом, в котором слышалась мука бесповоротного самоотречения. — Я повидаюсь с ним, и все будет покончено раз и навсегда…

Когда в тот же день после завтрака она вернулась в Канны, то это решение было в ней прочно: она приняла его искренне, всем сердцем. Ее сопровождала госпожа Брион, которая не хотела покидать Эли, пока жертва не будет окончательно принесена. Вот каким образом она, только что приехав, написала и отправила записку, которая привела в отчаяние Отфейля. Да, тогда она верила в себя, она верила совершенно искренне в свою решимость.

Однако, если бы она умела хорошо читать в глубине собственной души, то один совсем ничтожный факт доказал бы ей, насколько хрупка была эта решимость и до какой степени любовь владела всей ее душой, наполняла все ее существо. Едва написав человеку, которого хотела навсегда разлучить с собой, она тут же тем же самым пером и теми же чернилами написала еще две записки двум особам, в романах которых она была поверенной и отчасти соучастницей: Флуренс Марш и маркизе Андриане Бонаккорзи. Она приглашала их на следующий день к завтраку.

Поступок был очень простой, но, совершая его, она повиновалась самому тайному инстинкту женщины любящей и страдающей: отыскать женщин, которые тоже любят, с которыми она может говорить о чувствах, счастье которых ободрит ее, которые сочувственно отнесутся к ее горю, если она откроет его, которых она понимает и которые поймут ее.

Обыкновенно, как она призналась вчера, сомнения робкой и сентиментальной итальянки утомляли Эли, а в страсти американки к препаратору эрцгерцога был элемент рассудочного позитивизма, который претил ее врожденной страстности. Но молодая вдова и молодая девушка были влюблены, и этого было достаточно, чтобы в минуты мучений для нее было приятным, даже необходимым, видеть их. Она и не подозревала, что это приглашение, сделанное по бессознательному побуждению, вызовет бурную сцену с мужем, что оно повлечет за собой супружескую борьбу, глухую, но беспощадную борьбу, последний эпизод которой так трагически повлияет на исход ее зародившейся страсти, которой она поклялась пожертвовать.

Приехав в Канны около трех часов пополудни, она не видела эрцгерцога в течение остальной части дня. Она знала, что он вместе с Марселем Вердье заперся в лаборатории. Это не удивило ее. Не удивило и то, что в обеденный час он появился в сопровождении своего адъютанта, графа Лаубаха, профессионального шпиона его высочества. И ни одного знака интереса к ее здоровью, ни одного вопроса о том, как она провела эти десять дней!..

В юности принц был одним из самых смелых и красивых кавалеров в той стране, которая считается в этом отношении несравненной. В мономане науки и теперь еще легко было узнать прежнего военного по манере держаться, по стану, который оставался гибким, несмотря на его шестьдесят лет, по командирскому тону, который сохранялся во всех его интонациях, по воинственному лицу, на котором виден был рубец от славного удара саблей под Садовой, по длинным сивым усам на красном лице. Но раз встретив этого странного человека, вы особенно запомнили бы навеки его глаза, голубые, лучистые, как-то дико беспокойные, а над ними — белые, почти рыжие брови, страшно густые.

У эрцгерцога была еще одна оригинальность: он постоянно носил, даже на балах, высокие сапоги и благодаря этому имел возможность сейчас же после закуски отправляться пешком в сопровождении то адъютанта, то Вердье в бесконечные ночные прогулки. Иногда он продолжал их до трех часов утра, и это было для него единственное средство успокоить свои больные нервы. Крайняя нервность ясно выражалась в его руках, очень изящных, но обожженных кислотами, почерневших от металлических опилок, изуродованных химическими инструментами. Его пальцы постоянно сжимались в беспорядочных жестах, по которым можно было угадать основное качество его характера: ту моральную шаткость, которой в нашем языке нет определенного названия, эту неспособность остановиться на каком-нибудь ощущении или на каком-нибудь решении.

В этом и заключался секрет того недоброжелательства, которое распространял вокруг себя этот человек, столь замечательный в некоторых отношениях, и от которого страдал прежде всего он сам. Чувствовалось, что в руках этого странного и порывистого человека должно рушиться всякое дело. Внутренняя, непреодолимая разнузданность мешала ему приспособиться к среде, обстоятельствам и требованиям необходимости. Эта одаренная натура была неспособна приспособляться.

Может быть, разгадку этой внутренней неуравновешенности надо было искать во владевшей им мысли о том, что одно время он был так близок от престола, а потом потерял его навсегда; что он видел, как совершались самые непоправимые ошибки в политике и на войне, он сознавал их в самый момент их выполнения и не в силах был воспрепятствовать. Например, в начале войны 1866 года он начертал план кампании, который мог бы изменить карту Европы за вторую половину нашего столетия. И вместо того ему пришлось рисковать своей жизнью, выполняя маневры, явную гибельность которых он предвидел. Каждый раз, когда наступала годовщина знаменитой битвы, в которой он был ранен, он становился буквально сумасшедшим на сорок восемь часов.

То же самое происходило с ним всякий раз, как он слышал имя какого-нибудь великого воинствующего революционера. Эрцгерцог не мог простить себе слабости, благодаря которой он сохранял все преимущества, связанные с его титулом и саном, в то время как отвлеченно-теоретические вкусы и удары неудачной судьбы заставили его присоединиться к убеждениям крайнего социалистического анархизма. Вообще казалось, что удивительно образованный, много читавший и прекрасно говоривший принц неуловимой едкостью своей критики вымещал на других собственную непоследовательность. В его одобрительных речах всегда была какая-то злостная, жестокая нотка.

Только научные изыскания и их неопровержимая достоверность давали, казалось, этому неупорядоченному уму некоторое успокоение, как бы почву под ноги. С того времени, как разлад с женой привел к негласному и благопристойному разводу по приказанию свыше, с того времени эти изыскания еще более поглотили его. Уединившись в Каннах, где его удерживал хронический ларингит, он так много стал работать, что из любителя превратился в профессионального ученого и целым рядом важных открытий в области электричества завоевал себе некоторую славу в мире специалистов.

Правда, враги его распространяли слух, что он просто публикует под своим именем труды Марселя Вердье, бывшего воспитанника Нормальной школы, несколько лет уже работавшего в его лаборатории. Но надо отдать справедливость эрцгерцогу, эта клевета, которую Корансез повторил Отфейлю, ничуть не задевала пылкого и ревнивого чувства, которое питал странный человек к своему помощнику.

Последней чертой в характере принца, неровного, взбалмошного и, следовательно, глубоко, страстно несправедливого, было то, что все чувства основывались у него на капризе. История отношений с женой воспроизводила историю всей его жизни. Он всю жизнь растратил на переходы от беспричинных симпатий к беспорядочным антипатиям относительно одних и тех же людей, и причина этого лежала исключительно в полной неспособности сознательно относиться к своим настроениям, той неспособности, которая сделала из этого богато одаренного человека тираническую, разочарованную, злонамеренную, глубоко несчастную личность и, заимствуя у Корансеза плоскую, но весьма справедливую остроту: «крупный неудачник «Готского Альманаха».

Госпоже де Карлсберг давно уже приходилось иметь дело с этим странным характером, и она изучила его до тонкостей. Слишком много вынесла она от него и потому не могла, со своей стороны, относиться к нему справедливо. Вообще, женщины из всех недостатков труднее всего прощают мужчинам духовную неустойчивость. Не потому ли это, что она диаметрально противоположна самой мужественной добродетели — твердости? Благодаря своей чуткости баронесса умела читать на взволнованной физиономии неудавшегося императора признаки приближающейся бури, как моряки угадывают ее по виду неба и моря.

Когда вечером, вернувшись из Канн, она сидела против него за столом, то ей нетрудно было догадаться, что обед не кончится без одной из тех жестоких выходок, которыми эрцгерцог обыкновенно облегчал свою желчь в минуты дурного настроения. С первого взгляда она поняла, что он опять страшно сердит на нее.

За что? Неужели он узнал уже от Лаубаха, этого бесчестного Иуды с острым профилем и кошачьими манерами, узнал, как вела она себя вчера за игрой? Неужели он поддался обычному приливу гордости, он, принц-демократ, и приготовлялся дать ей почувствовать, что подобные манеры богемы не согласуются с ее саном? Или, может быть, он раздосадован тем, что она пробыла в Монте-Карло целую неделю, не подавая ни малейшего признака жизни, не послав даже телеграммы о возвращении хозяину дома? Подобное ребяческое противоречие действительному положению дел ничуть не удивило бы ее.

Впрочем, какое дело было ей до причины гнева, который она презирала. Слишком уж глубокой грустью наполняло ее принятое решение. Сердце ее слишком переполнилось. Это новое огорчение натолкнулось на духовную анестезию, какая обыкновенно сопровождает сильные душевные потрясения. И вот, в течение всего обеда она не отвечала ни слова на едкие выходки эрцгерцога, который, обращаясь к госпоже Брион, с ловкостью нападал на Монте-Карло и светских женщин, на здешних французов и иностранцев, наконец, вообще на богатых людей и все общество.

Слуга в ливрее неслышными шагами ходил около стола. Короткие панталоны, шелковые чулки, напудренные парики — все это по контрасту придавало словам хозяина этого царского дома невыразимую иронию. Плут адъютант отвечал на выходки эрцгерцога с явной вежливостью и с затаенным коварством, подбирая слова, которые еще больше подогревали его. А госпожа Брион, все более и более краснея, покорно сносила бурю диких сарказмов, проникнувшись мыслью, что жертвует собой ради Эли. Между тем Эли сидела безучастно и едва одним ухом слышала тирады вроде следующих:

— По удовольствиям — вот по чему надо судить об обществе, и вот что мне нравится на здешнем побережье. По ним видишь всю глупость и низость плутократов… А их жены? Они развлекаются, как дуры, а сами они — как дураки… Налоги, законы, власти, армии, духовенство — к чему служит вся эта социальная машина, которая работает только на пользу богатых? К чему? К тому лишь, чтобы прикрывать золоченых дебоширов, дивную коллекцию которых мы имеем на этом чудном берегу… Удивляюсь наивности социалистов, которые распинаются за реформы перед аристократией этого сорта!.. Гангренозный орган прямо и глубоко отсекают и сжигают. Но и современные революционеры имеют большой недостаток: оглядку. К счастью, слабость и глупость правящих классов повсюду возрастают до таких грандиозных размеров, что народ в конце концов заметит это, и, когда миллионы рабочих, которые питают этот рой паразитов, сделают один только жест, тогда… О, тогда мы будем хохотать, хохотать!.. Тогда уже невозможны будут парламентаризм, либерализм, оппортунизм и все эти глупости на «изм». Через десять лет во всей Европе возможна будет только либо реакция вроде Филиппа II, либо коммуна… Нечего и говорить вам, что я за коммуну. А ведь с помощью науки совсем не трудно будет перевернуть все вверх ногами!.. Возьмите всех детей пролетариев, сделайте из них электротехников и химиков — и через одно поколение дело будет в шляпе…

Высказывая суждения такого рода, эрцгерцог поглядывал вокруг себя с такой угрожающей физиономией, что никому и в голову не пришло бы посмеяться над его парадоксами, столь комичными и дутыми среди этой пышной великосветской обстановки. Люди, знакомые с закулисной стороной современной истории, припоминали, что легенда, впрочем ложная, соединяла имя «красного эрцгерцога» с таинственным покушением, направленным против самого главы его семейства.

Кровожадная мечта о демагогическом цезаризме слишком открыто читалась в этих жестоких глазах, которые глядели прямо в лицо только с мстительным чувством. В них чувствовался тиран — тиран придушенный, парализованный: обстоятельства не дали ему развернуться, но он был на один шаг от того! Невольно охватывала дрожь.

Обыкновенно, когда он выпускал залп подобных нелепых и грубых фраз, никто не отвечал ему и обед продолжался в угнетенном, стесненном безмолвии. Нерон в потенции наслаждался несколько минут этим страхом. Затем ему иногда приходило в голову, облегчив желчь, завоевать симпатии и выставить все привлекательные стороны своего характера. Тогда самые враждебные ему лица изумлялись поразительной ясности его ума, его образованности, необычайной эрудиции в сфере новейших открытий, отсутствию всяких предрассудков.

Но сегодня вечером, без сомнения, его мучило что-то особенное, по крайней мере он не мог успокоиться до самого конца обеда. Едва они перешли в салон, как одна фраза, сказанная госпожой Карлсберг госпоже Брион, выявила истинную причину его скверного настроения.

— Мы спросим это у Флосси Марш. Она завтра завтракает у меня, — сказала баронесса.

— Могу я попросить у вас пять минут для разговора? — резко спросил принц у своей жены.

И, отведя ее в сторону, он продолжал, нимало не заботясь о свидетелях этой супружеской сцены.

— Вы пригласили мисс Марш на завтрак завтра утром?

— Совершенно верно, — отвечала она. — Это не нравится вашему высочеству?

— Вы у себя хозяйка, — возразил эрцгерцог, — но вы не удивитесь, если я запрещу Вердье присутствовать при этом… Не перебивайте меня… Я давно уже наблюдаю… Вы протежируете видам этой девушки, которая забрала себе в голову выйти замуж за этого малого. Я не желаю, чтобы этот брак состоялся. И он не состоится.

— Я не знаю намерений мисс Марш, — ответила баронесса, и ее бледные щеки при словах мужа покраснели от прилива крови. — Я приглашаю ее, потому что она мой друг и мне приятно видеть ее. Что касается до господина Вердье, то, мне кажется, он уже не ребенок и сам понимает, жениться ему или нет, и советов ни у кого не спрашивает. Впрочем, если он желает поговорить с мисс Марш, то может обойтись и без моего посредничества. Если ему захотелось пообедать с ней сегодня вечером…

— Он обедал с ней сегодня вечером? — перебил принц, с гневом, доходившим до ярости. — Вы это знаете? Отвечайте. Будьте откровенны.

— Ваше императорское высочество может другим лицам поручить шпионство, — гордо отвечала молодая женщина.

И она бросила на Лаубаха взгляд, в котором презрение смешивалось с недоверием.

— Сударыня, прошу без иронии, — возразил эрцгерцог, — я этого не переношу. Я желаю поручить вам только посредничество между мной и вашей подругой, и если вы не передадите моего поручения, то я лично передам… Вы скажите этой интриганке, что я прекрасно осведомлен о всех ее происках. Я знаю, слушайте внимательно, я знаю, что она не любит этого молодого человека. Я знаю, что она орудие в руках своего дяди. Этот гешефтмахер зарится на открытие, которое сделали мы с Вердье. — Он протянул руку по направлению к своей лаборатории. — Наше открытие, одним словом, целая революция в электрических железных дорогах, но чтобы овладеть им, надо овладеть изобретателем. Меня нельзя ни купить, ни женить. Вердье точно так же нельзя купить, но он молод, наивен, и господин Марш напустил племянницу… Я утверждаю, что он и вас завлек в игру, и вы работаете ему на руку…

Выслушайте меня хорошенько. Посещайте, сколько хотите, Маршей, дядю и племянницу, устраивайте с ними поездки в Монте-Карло и куда угодно. Если вам нравится царить среди растакуэров обоих полушарий, то это ваше дело. Вы свободны… Но не вмешивайтесь в эту интригу, или вы дорого поплатитесь. Я найду средство уязвить вас… Пусть эта девушка миллионами своего дяди купит имя и титул, как все они делают! Не будет недостатка в английских маркизах, французских герцогах и римских князьях, которые рады продать свой герб, своих предков, себя самих. Знатность — вещь презренная и низка не менее золота. Справедливо одним платить за другое. Но этот талантливый человек — мой друг, мой ученик!.. Когти долой! Подлый янки и из такого мозга сделает новую машину для выделки долларов? Никогда, никогда, никогда! Вот что, прошу вас, соизвольте передать этой барышне. И без всяких возражений, не правда ли?.. Господин Лаубах…

— Государь?..

Адъютант едва успел откланяться обеим дамам: с такой стремительностью вышел эрцгерцог. Он походил на человека, который уже не владеет собой и готов перейти от слова к делу: прямо драться, едва только хоть одну минуту останется возле того, кого ненавидит!..

— Так вот тайна его ярости! — сказала госпожа Брион, когда подруга передала ей грубый разговор с мужем. — Как это несправедливо! Но еще слава Богу. Я так боялась, что он узнал про твою вчерашнюю игру и, главным образом, знаешь, о том опрометчивом поступке… Ты передашь мисс Флуренс?..

— Я! — отвечала баронесса, пожимая плечами, и на ее благородном лице выразилось отвращение. — Было время, когда такие выходки пугали меня, потом они меня возмущали. А теперь это грубое животное и его злость так же мало беспокоят меня, как вот это…

Произнося эти слова, она закурила от маленькой серебряной лампочки, специально для того предназначенной, сигаретку из русского табака с длинным бумажным мундштуком. Затем презрительно сложившиеся губы выпустили кольцо голубоватого дыма, которое, расширяясь, удлиняясь и рассеиваясь, поплыло по теплой и ароматной атмосфере маленького салона.

Для двух подруг, связанных нежной симпатией, служила как бы рамкой эта комната, светлая и красивая, с тонкими нюансами тонов, со старинными картинами, с драгоценной мебелью: через стеклянную дверь виднелась мягкая зелень теплицы, повсюду были цветы, чудные, живые цветы юга, как бы затканные, насквозь пропитанные солнцем. Большие и маленькие лампы, прикрытые абажурами из тяжелой материи, разливали по уединенному уголку мягкий свет, сливавшийся с ярким и веселым пламенем камина. Обиженные судьбой меньше стали бы завидовать этой изысканной роскоши людей, отмеченных роком, если бы знали, для каких тайных мук часто служит сценой эта роскошь! Эли де Карлсберг опустилась на кушетку и говорила:

— Какое впечатление могут произвести на меня все эти гнусности, когда в моем сердце печаль, которую ты знаешь? Я приму Флосси Марш завтра, буду принимать и потом, и если эрцгерцог сердится, то пусть себе сердится. Он говорит, что найдет средство уязвить меня. Но для этого есть только один пункт, и я сама поражу себя. Это вроде того, как если бы стали грозить дуэлью человеку, который решился на самоубийство.

— А как ты думаешь, прав ли он, приписывая Маршу низкие расчеты? — спросила госпожа Брион, чтобы предотвратить взрыв возмущения, уже отдававшегося глухими раскатами в этом голосе, глазах, жестах.

— Это, конечно, возможно, — отвечала баронесса. — Марш — американец, а для них чувство — такой же факт, как все другие, которые они стараются эксплуатировать возможно лучше. Но допустим, что он делает спекуляцию из чувства Флосси к ученому и изобретателю. Так разве спекуляция дяди может доказать, что чувство племянницы неискренне?.. Бедная Флосси! — заключила она с интонацией, в которой снова послышался отголосок сердечной муки. — Надеюсь, что она не позволит разлучить себя с тем, кого любит: она слишком страдала бы. И если надо помочь ей в этом, я помогу ей…

Какое смятение выдавали эти два порыва, последовавшие друг за другом! Как много колебания в раз принятом благоразумном решении! Верная подруга пришла в ужас. Та идея, которая пришла ей в предыдущую ночь и потом была отвергнута как трудно осуществимая, — идея обратиться прямо к великодушию молодого человека — снова завладела ею с необычайной силой. На этот раз она поддалась ей, и на следующее утро посыльный, взятый на вокзале, принес в отель «Пальм» следующее письмо, которое Пьер Отфейль распечатал и прочел рано утром, проведя перед тем много долгих часов в страхе и терзаниях бессонницы.

«Милостивый государь, я рассчитываю на вашу деликатность и надеюсь, что вы не станете узнавать, кто я и какие мотивы побудили меня написать вам эти строки. Они исходят от человека, который вас знает, но которого вы сами не знаете. Тем не менее он глубоко уважает вас. Я не сомневаюсь, что вы услышите зов, обращенный к вашей чести. Одного слова было бы достаточно, чтобы вы поняли, насколько ваша честь заинтересована в том, чтобы вы перестали компрометировать спокойствие и доброе имя особы, которая несвободна и которую высокий сан делает предметом зависти.

Вас видели, милостивый государь, третьего дня в игорном зале Монте-Карло, когда вы покупали предмет, который эта особа только что продала купцу. Если бы этот факт стоял особняком, он не имел бы особенно опасного значения. Но вы сами должны дать себе отчет в том, что ваше поведение за последние недели не могло ускользнуть от злостных толкований.

Особа, о которой идет речь, несвободна. Она много перестрадала в своей душе. Малейшее неудовольствие со стороны того, кому она обязана своим саном, может вызвать для нее катастрофу. Может быть, она сама никогда не скажет вам, как тяжел для нее ваш поступок, о котором ей сообщили.

Будьте честным человеком, милостивый государь, не пробуйте врываться в существование, которое вы можете только испортить. Не компрометируйте женщины с чудной душой, которая тем более имеет право на ваше безусловное уважение, что относилась к вам с полным доверием.

Итак, имейте мужество отважиться на шаг, который один только может воспрепятствовать клевете народиться, если она не родилась, и который может в корень убить ее, если она уже появилась. Покиньте, милостивый государь, Канны на несколько недель.

Наступит день, когда вы испытаете сердечную радость, вспомнив, что вы исполнили свой долг, исполнили до конца, и что вы дали дивному созданию единственное доказательство преданности, которое только дозволено было вам дать: доказали уважение к ее спокойствию и к ее чести».

В знаменитом романе Даниэля Дефо, этом изумительном изображении всех глубочайших потрясений человеческого духа, есть одна знаменитая страница, которая служит воплощенным символом ужаса, потрясающего нас при некоторых открытиях, неожиданных до трагизма… Это то место, где Робинзон содрогается до самых недр своего существа, заметив на песке пустынного острова свежий отпечаток голой ноги.

Тот же конвульсивный трепет потряс Пьера Отфейля, когда он читал это письмо, в котором находил после двадцати четырех часов неизвестности неоспоримое и поражающее доказательство того, что его поступок третьего дня был замечен… Кем?.. Но к чему было имя свидетеля, раз госпожа де Карлсберг все знает? Тайный инстинкт не обманул молодого человека. Она звала его для того, чтобы высказать неудовольствие на его нескромность, может быть, для того, чтобы навсегда изгнать из своего окружения. Уверенность, что разговор будет именно о том, в чем он сам упрекает себя теперь, как в преступлении, эта уверенность была для него столь невыносима, что им завладела мысль не идти на свидание, никогда не видеть оскорбленной женщины, убежать куда-нибудь подальше, навсегда…

Он перечитал письмо и сказал себе: «Правда, мне ничего не остается, как только уехать!» Будто властное внушение исходило из фраз, написанных на этом маленьком листке голубой бумаги. Порывисто, почти машинально позвонил он, потребовал конторщика, приказал приготовить счет и багаж. Если бы итальянский курьерский поезд уезжал из Канн не после полудня, а в одиннадцать часов, то, может быть, бедное дитя в этом полубезумном порыве и обратился бы в бегство, которое через несколько часов казалось ему столь же бессмысленным, сколь необходимым считал он его в этот миг.

Но поезда надо было ждать, и когда первый кризис прошел, Отфейль почувствовал, что не должен, не может бежать, как преступник, не объяснившись. Он не думал оправдываться: в своих собственных глазах он не заслуживал оправдания. Но все же он не хотел, чтобы госпожа Карлсберг осудила его, не выслушав его защиты. Увы! Что скажет он ей? В течение немногих часов, остававшихся еще до свидания, он изобретал целые речи, даже не подозревая того, что властная сила, привлекавшая его к этой женщине, была вовсе не потребность защититься! Его непреодолимо влекло к ощущению присутствия. Это единственная потребность, которая в конце концов всегда побеждает в любящем сердце все чувства, начиная с самых справедливых опасений и кончая самыми безумными страхами.

Когда молодой человек вошел в зал виллы Гельмгольц, то чрезмерность потрясений привела его наконец в то состояние сомнамбулизма наяву, когда тело и дух повинуются импульсам, которые едва доходят до сознания. Это состояние очень походит на состояние человека, который решился подвергнуться страшной опасности.

Но во всех важных происшествиях жизни продолжают действовать два основных инстинкта нашего существа: инстинкт самосохранения и инстинкт любви. Это еще одно доказательство того, что они являются у нас результатом сил, стоящих за пределами нашей личности, независимых от нашей сознательной воли. В подобные моменты наши чувства одновременно и обостряются, и парализуются; с необычайной остротой схватывают они малейшие детали, которые имеют отношение к обуревающей нас страсти, и в то же время нечувствительны ко всему остальному.

Когда впоследствии Отфейль вспоминал об этих решительных минутах своей жизни, то не мог припомнить, по какой дороге шел он из отеля к вилле, каких знакомых встретил по пути. Из этого сна наяву он пробудился только тогда, когда очутился в первом из двух зал виллы. Этот большой зал был пуст в настоящую минуту. По нему плавал, смешиваясь с ароматом растений, украшавших вазоны, запах любимых духов госпожи де Карлсберг — смесь легкой амбры, шипра и русского одеколона.

Не успел еще он полной грудью вдохнуть этот запах, так напоминавший ему присутствие Эли, как открылась вторая дверь. До него донеслись голоса, среди которых он различал только один. Он проник в его сердце, как проникли духи. Еще несколько шагов, и он был перед самой госпожой де Карлсберг, которая разговаривала с госпожой Брион, маркизой Бонаккорзи и хорошенькой виконтессой Шези.

В некотором отдалении от них, возле открытой стеклянной двери в оранжерею стояла Флосси Марш и разговаривала с молодым человеком — высоким блондином, плохо одетым и очень худым. Под всклокоченной шевелюрой виднелось ясное лицо ученого со светлыми и осмысленными глазами, с юной улыбкой. Это был Марсель Вердье, которого молодая девушка заранее известила, смело, по-американски, а он ускользнул из лаборатории на десять минут, чтобы поздороваться с ней. Присутствовать на завтраке эрцгерцог запретил ему.

Баронесса тоже не сидела. Она ходила по комнате взад и вперед, стараясь скрыть нервное возбуждение, в которое ее привело ожидание того, что должно было случиться. Но как мог он подозревать это? Видя на ней классический кашемировый костюм для прогулок, как мог он угадать причину, которая сегодня утром прогнала ее из дому? Она шла по направлению к его отелю, точно так же как он сам часто ходил к вилле Гельмгольц, чтобы посмотреть на ворота, на ряд окон и вернуться с бьющимся сердцем.

Наконец, разве был он в состоянии прочесть в нежных голубых глазах госпожи Бонаккорзи сочувствие, а в мягких темных очах госпожи Брион — беспокойство, которое подало бы надежду для влюбленного более наблюдательного? Отфейль ясно видит только одно: беспокойство, которое проглядывало в глазах самой госпожи де Карлсберг и которое он сразу же истолковал как знак гневного возбуждения. Этого было достаточно.

Он едва нашел силы ответить банально вежливыми фразами, усаживаясь в кресло рядом с романтической итальянкой, которая сделала ему знак поместиться возле нее — до такой степени разжалобило ее это слишком явное потрясение.

Между тем вновь прибывшему улыбалась веселая госпожа де Шези, красивая блондинка с голубыми глазами, живость которых могла сравняться только с глубиной очей Андрианы Бонаккорзи. Улыбка покрыла мелкими морщинками ее полное, свежее личико, сиявшее белизной из-под капора, опушенного выдрой. Ее тонкая талия, затянутая в жакет из того же меха, изящные ручки, игравшие рукавами, маленькие ножки в лакированных ботинках — все это окончательно делало из нее милую, фривольную фигурку.

Сколько оснований имеет свет ласково относиться к таким модным куколкам! Ведь одного их присутствия достаточно, чтобы самые ложные положения, самые затруднительные визиты сделать легкими и веселыми, как они сами. Если принять во внимание то, что знала госпожа Брион, то, что думала госпожа Бонаккорзи, то, что чувствовали баронесса Эли и Пьер Отфейль, тогда станет понятно, что появление этого последнего сделало бы продолжение разговора очень трудным и тягостным, если бы легкомысленная парижанка не принялась снова за свою болтовню, как птица-пересмешник.

— Ах, вы! Я должна была бы прервать знакомство с вами, — сказала она Пьеру Отфейлю. — Вот уже десять дней, — прибавила она, обращаясь к госпоже де Карлсберг, — постойте, как раз с тех пор, когда я обедала у вас рядом с ним, накануне вашего отъезда… Да, вот уже восемь дней, как он исчез… И я не написала его сестре, которая поручила его моим попечениям… Да, Мари поручила вас мне, именно мне, а не этим дамам из Ниццы и Монте-Карло!..

— Но я не покидал Канн на этой неделе, — отвечал Пьер, невольно краснея.

Коротенькая фраза, сказанная госпожой де Шези, слишком подчеркивала совпадение между его исчезновением и отъездом госпожи де Карлсберг.

— А что делали вы не дальше как вчера за столом trente-et-quarante?.. — с торжеством спросила молодая женщина. — О, если бы это знала старшая сестра, которая уверена, что ее брат занят благоразумным лечением под здешним солнцем!

— Не мучьте его, — перебила госпожа Бонаккорзи, — это мы его утащили…

— Но возвратимся к вашему приключению. Ведь вы не кончили рассказ о нем?.. — перебила госпожа де Карлсберг.

Невинные подшучивания госпожи де Шези не нравились ей, потому что приводили Отфейля в смятение. Когда он, живой, с плотью и костью, вошел в этот маленький зал, она сама поддалась ощущению присутствия, которое сокрушает самые сильные и энергичные натуры. Никогда физиономия молодого человека не казалась ей чище и благороднее, взгляд его — привлекательнее, уста — нежнее, жесты — грациознее, наконец, все его существо — более достойным любви. Во всем его поведении она видела смесь почтения и страсти, обожания и робости, смесь, всемогущую над женщинами, которые много страдали от грубости мужчины и которые мечтают обрести любовь без оскорблений и чувственной ненависти, страстную нежность без ревности, наслаждение счастьем без насилия.

Ей хотелось крикнуть Ивонне де Шези: «Молчите, разве вы не видите, что делаете ему больно?..» Но она отлично знала, что болтушка не имела в сердце ни капли злобного чувства! Это была современная парижанка, очень чувствительная и невинная, весьма дурного тона, из ребячества радующаяся всякому скандалу, с глубоко честной натурой. Она была одной из тех неразумных, которые за наивное стремление позабавиться и удивить свет платятся иногда и честью, и счастьем. Снова принялась она рассказывать анекдот, который был прерван появлением Отфейля и в котором она сама целиком обрисовывалась.

— Конец моего приключения?.. Я вам уже сказала, что этот господин, без сомнения, принял меня за одну из этих дам. Молодая женщина в Ницце обедает одна, за маленьким столиком, в маленьком зале Лондон-Хауза… И вот он начал всячески стараться, чтобы я его заметила: то «кха-кха» — мне ужасно хотелось предложить ему бульдегому, — то «человек!», конечно, чтобы заставить меня обернуться. И я обернулась, не совсем, правда, а лишь настолько, чтобы он мог поглядеть на меня и чтобы самой не расхохотаться. А как мне хотелось хохотать!.. Наконец я расплачиваюсь, подымаюсь, ухожу. Он расплачивается, подымается, уходит. Я не знала, что делать, пока дождусь поезда. Он следует за мной, я ему позволяю… Когда вы думали про этих дам, то вам не приходил в голову вопрос: что им говорят, когда подступают к ним?

— Думаю, такие вещи, которые мне страшно было бы слушать, — молвила госпожа Бонаккорзи.

— А я теперь не побоюсь, — возразила госпожа де Шези. — Все те же глупости, что говорят эти господа и нам. Вот послушайте… Я останавливаюсь у прилавка цветочника, и он там останавливается, рядом со мной, слева. Слышу опять: «Кха-кха!» Он заговаривает. «Вот чудные розы, мадам», — говорит он мне. — «Да, месье, вот чудные розы». — «Вы очень любите цветы, мадам?» Только что собралась я ответить: «Да, месье, я очень люблю цветы», как вдруг справа слышу голос, который перебивает меня: «А, Ивонна, вот вы где!» И вот я сталкиваюсь нос к носу с княгиней Верой Павловкой и в ту же самую минуту вижу, что мой преследователь становится красным, как розы, которые мы вместе рассматривали, и склоняется перед ней. А она продолжает со своим русским акцентом: «Идеал! Дорогая моя!.. Позвольте представить вам графа Сергея Комова, одного из самых милых моих соотечественников…» Картина…

Хорошенькая насмешница Ивонна рассказывала о своей ребяческой выходке с удовольствием, которое часто наблюдается, но совершенно необъяснимо и которое испытывают многие светские женщины, соприкасаясь с полусветом. Едва успела она кончить свой рассказ, как неожиданно вошло еще одно новое лицо, которое задержало смех и порицание на устах подруг, слушавших этот веселый рассказ.

Эта особа был не кто иной, как эрцгерцог Генрих-Франц, с закопченным, как всегда, лицом, с тяжелыми сапогами на ногах, со своей высокой, сухощавой фигурой, одетой в блузу темного цвета, которая пятнами и грязью напоминала про лабораторию. Он, как обещал вчера, запретил Вердье завтракать у баронессы. Сам он тоже не присутствовал. Учитель и ученик поели между двумя опытами, как пришлось, стоя и в рабочих передниках, на уголке одного из горнов. Затем принц удалился, сославшись на желание отдохнуть. Может быть, он действительно хотел соснуть, а может быть, он думал произвести решительный опыт, который позволил бы ему определить степень близости, установившейся между мисс Марш и его препаратором. Конечно, он не сказал Вердье, кто завтракает у баронессы, а тот тоже ни слова не сказал ему.

Итак, когда он вошел в зал и заметил, что американка и молодой человек интимно разговаривают в сторонке, то прилив страшной ярости исказил его лицо. Глаза его метали молнии, когда он обводил взором сначала одну группу, потом другую. В эту минуту, если бы он был государем, он всех их заковал бы в кандалы: свою жену, главную виновницу измены; госпожу Брион и госпожу Бонаккорзи, потому что госпожа де Карлсберг любила их; госпожу де Шези и Отфейля, потому что они благосклонными свидетелями присутствовали при этом разговоре! Властным голосом, едва сдерживаясь, он крикнул из одного конца комнаты в другой:

— Господин Вердье!

Вердье повернулся. Смущение, обусловленное неожиданным появлением принца, унижение от такого обращения в присутствии женщины, которую он любил, невыносимость ига, которое он долго терпел… О, сколько сложных чувств звучало в тоне, которым он ответил:

— Государь?..

— Вы нужны мне в лаборатории, — молвил эрцгерцог. — Не угодно ли пожаловать, и немедленно.

В свою очередь глаза препаратора метнули молнию ярости. В течение нескольких минут свидетели этой тяжелой сцены наблюдали в лице этого достойного человека, так третируемого, трагическую борьбу гордости с признательностью. Эрцгерцог был необыкновенно добр к семье молодого человека. Он оказывал ему такие услуги деньгами, которые тяжело сознавать, когда благодетель злоупотребляет ими…

Вердье все смотрел на эрцгерцога. Такие взгляды бросает на своего хозяина несправедливо побитая собака: вцепится ли она ему в горло, послушается ли она его? Но молодой человек слишком хорошо знал принца, чтобы в настоящий момент не склонить перед ним головы. Он боялся, что гнев этого несдержанного человека перейдет всякие границы, и на голову Флуренс Марш падет удар дикого оскорбления. Может быть, он подумал также и о том, что его роль, как наемника и служащего, допускала только одно проявление собственного достоинства: безупречной корректностью отвечать на несправедливую жестокость хозяина.

Прошло несколько минут в этом тягостном колебании и наконец он ответил:

— Я иду, государь…

И, взяв руку мисс Марш, он в первый раз осмелился поцеловать ее, говоря:

— Извините меня, мадемуазель, что я так оставляю вас, но надеюсь, что скоро поправлю это… Дамы, господа…

И он последовал за своим ужасным патроном, который, увидев, что Вердье поднес к своим губам руку мисс Марш, вышел так же грубо, как и вошел.

Молчание воцарилось теперь в салоне. Все как поднялись при входе эрцгерцога, так и остались. Подобное молчание всегда сковывает светских людей после сцены, которая слишком уж противоречит самым азбучным требованиям приличия и которую присутствующие не смеют осуждать вслух. Ни госпожа Брион, ни госпожа Бонаккорзи, ни госпожа де Шези не осмеливались взглянуть на госпожу де Карлсберг, которая, пока принц был тут,платила ему взором за взор и презрением за презрение, а теперь дрожала от гнева, вызванного таким поведением мужа в присутствии ее гостей. Флуренс Марш, нагнувшись над столом, усердно искала перчатки, платок и флакон с солями, чтобы скрыть выражение своего лица.

Что касается Отфейля, то он знал закулисные тайны этого кружка только из откровенностей, которые отпускал ему Корансез в разумных дозах. Он совершенно ничего не знал про отношения Марселя Вердье и американки, и он не был бы влюбленным, если бы не объяснял этой выходки принца той идеей, которая целиком владела им. Без сомнения, шпионство сделало свое дело: эрцгерцог знает про его нескромный поступок третьего дня.

Молодой человек не мог с точностью определить, в какой степени этой нескромностью обусловливалось заносчивое настроение мужа госпожи де Карлсберг. Для него стал очевидным только один факт после того, как он встретил ужасный взгляд принца: его присутствие было ненавистно этому человеку. И откуда могло проистекать это отвращение, если не из отношений — увы! — вполне заслуженных им? О! Успеет ли он хоть когда-нибудь вымолить у любимой женщины прощение в том, что помимо всех ее огорчений он стал для нее причиной новой беды?

Наконец молчание было прервано госпожой де Шези, которая посмотрела на свои часы и, обняв баронессу, сказала ей:

— Я боюсь опоздать на поезд. Ведь сегодня вечером я обедаю в Монте-Карло… Но после карнавала я прекращаю кутеж. Rien ne va plus. До свиданья, дорогая, дорогая Эли…

— Да и мы тоже уходим, — сказала госпожа Бонаккорзи.

В то время как Ивонна де Шези уходила, она взяла под руку мисс Марш.

— Я попробую немного утешить этого взрослого ребенка.

— Да я совершенно спокойна, — возразила Флуренс.

И затем, с особенно энергичным ударением, она прибавила:

— Всегда добьешься того, чего хочешь, если только действительно хочешь… Мы пойдем пешком, не правда ли?.. — спросила она маркизу.

— В таком случае вы пройдете садом, а я провожу вас: мне хочется подышать свежим воздухом, — сказала госпожа Брион и, обнимая Эли, прибавила: — Дорогая моя, через четверть часа я вернусь.

А потом совсем тихо шепнула:

— Мужайся!

Дверь в теплицу, откуда был ход в сад, захлопнулась. Эли де Карлсберг и Пьер Отфейль были теперь одни. Оба они долго раздумывали над тем, что скажут на этом свидании. Оба они явились на разговор с одним и тем же твердым намерением. Эли решилась окончательно потребовать от Пьера, чтобы он уехал, и он решился предложить ей то же самое. Но оба они были потрясены неожиданной сценой, при которой только что присутствовали.

Особенно молодая женщина; она была возмущена до самой глубины своей гордой и неукротимой натуры: дикий инстинкт протеста, убаюканный было любовью, снова поднялся в ее сердце. Рана, нанесенная ее гордости, закрылась и почти исцелилась под наплывом нежности, но теперь внезапно снова открылась и истекала кровью. Наконец она снова почувствовала жестокую несправедливость рока, который бесповоротно и навсегда предал ее, связанную по рукам и ногам, этому страшному принцу, злому гению ее юности.

Что касается Отфейля, то все смутные слухи о тирании и ревности эрцгерцога, доходившие до него с разных сторон, сразу приняли в его глазах осязаемые формы. Ему так тяжело было даже в мечтах рисовать эту картину — супружеская чета лицом к лицу: он — угрожающий, она — оскорбленная. И вот теперь в течение немногих минут, которые принц оставался в салоне, эта картина предстала перед ним с неслыханной яркостью. Этого было достаточно, чтобы в несколько минут сделать из него совсем другого человека.

Подобные характеры — олицетворенная чистота и чуткость — часто выказывают колебания, поддаваясь чрезмерной деликатности, и впадают в нерешительность, вследствие уважения к чувствам других. Благодаря этому они производят впечатление чего-то слабого, почти детского. Но если они очутятся лицом к лицу с ясной задачей, с определенным долгом, то происходит внезапное перерождение, непобедимый прилив энергии. Достаточно мысли, что они могут быть полезными для любимого человека, и искреннее самоотречение вольет в них те силы, которые, казалось, совершенно отсутствовали у них.

Пьер думал, что не в силах будет перенести взгляд баронессы, если прочтет в нем, что она знает про его поступок. Он готов был сам начать с ней разговор про этот поступок, просто и естественно поддаваясь непреодолимому и страстному влечению искупить свою вину. Он не сомневался, что именно его виной в значительной степени вызвана та тоска, которую испытывала она и которая терзала его сердце.

— Милостивый государь, — начала она после некоторого молчания, которое было еще тягостнее, чем само объяснение, — я писала вам, что мы должны поговорить об одном очень важном и даже затруднительном предмете. Но прежде всего мне хотелось бы, чтобы вы твердо верили в одно: если во время нашего разговора я должна буду высказать слова, которые будут вам горьки, то верьте, это будет мне стоить дорого…

И она повторила:

— Дорого…

— О! — возразил он. — Вы боитесь поступить со мной неделикатно, когда имеете полное право быть прямо жестокой… Я тоже хотел бы, чтобы вы прежде всего верили в одно: как бы ни были тяжелы ваши упреки, они никогда не сравняются с упреками, которые я сам себе делал, которыми я терзаюсь даже теперь!..

Да, — продолжал он, и в тоне его слышались страстные муки совести, — после того, что я видел и понял сейчас, как могу я простить себе, что был для вас причиной неприятности, хотя бы самой легкой?.. Я знаю все. Я знаю — анонимное письмо, полученное в одно время с вашим, раскрыло мне все, раскрыло, что мой поступок третьего дня был замечен, что видели, как я покупал вещицу, проданную вами. Какой-то очевидец сообщил про это вам, я знаю это и угадываю, что вы о том думаете.

Я не прошу вас простить мою нескромность. Я должен был бы тогда же почувствовать всю ее неуместность… И между тем, я не обдумал. Я видел, как купец взял этот ящичек, которым вы пользовались в моем присутствии…

Мысль о том, что эта вещичка, связанная в моем воображении с вашим образом, завтра очутится в какой-нибудь лавке этого отвратительного края; она будет принадлежать, может быть, одной из тех позорных женщин, которые на моих глазах шныряли вокруг столов…

Да, эта мысль была сильнее всякого благоразумия, сильнее того долга, который заставляет меня относиться к вам с почтением… Вы видите. Я даже не пытаюсь оправдывать себя. Но, может быть, я вправе молить вас, чтобы вы поверили, если я скажу, если я поклянусь, что даже в этом безумстве, даже в этой дерзости выразилось только уважение к вам…

— Я никогда не сомневалась в вашей деликатности, — сказала госпожа де Карлсберг.

Ее глубоко потрясла эта наивная мольба: в ней высказывалось столько юности и нежности! И она живо почувствовала это, особенно в силу контраста с грубым поведением, которое всего четверть часа тому назад, на этом же самом месте, позволил себе принц. Вместе с тем в посылке анонимного письма она сразу угадала руку Луизы Брион. Этот тайный знак дружбы тронул ее, и она попыталась перевести разговор на ту почву, на которой умоляла ее держаться эта благоразумная советчица. Робкая и неловкая попытка! Как выдавали ее глаза, расширившиеся от смущения, вздохи, которые невольно волновали грудь, голос, в котором слышалась дрожь сердца!

— Нет, — повторила она, — никогда я не сомневалась в этом. Но вы сами знаете злобный свет, и вы видите, что ваш поступок был замечен, — ведь вам написали про это…

— Во второй раз не напишут, — прервал ее молодой человек. — Мне и этого письма не надо было, чтобы понять злобу и бессердечность света… Если теперь я понял что-нибудь яснее, чем понимал прежде, — прибавил он с грустной твердостью человека, который скрывает слезы за последним «прости», — то это свой долг. Теперь он ясно вырисовывается передо мной. К счастью, в моей власти загладить эту нескромность третьего дня и другие, какие я, быть может, совершил. И вот я пришел просто сказать вам: «Я уезжаю…» Уезжаю, — повторил он, — покидаю Канны, и если вы позволите надеяться, что вернете мне ваше уважение, видя, как я поступаю теперь, то я уеду если не счастливым, то, по крайней мере, не с такой тоской…

— Вы уедете? — повторила Эли в свою очередь.

И еще раз промолвила она:

— Вы хотите уехать?..

Она взглянула прямо в лицо молодому человеку. Она увидела это открытое лицо, этот взволнованный взгляд, нежность которого задевала в ее сердце неведомые струны, эти тонкие уста, дрожавшие еще от только что сказанных слов. С резкостью, физически невыносимой, предстала перед ней внезапно мысль, что она навеки лишится его, и в то же время ярко нарисовалось счастье, которое ожидает их, если они отдадутся глубокому инстинкту, который влечет их друг к другу. Как внезапно прорванная плотина, поддалась ее решимость под напором желания, которое овладело ею с непреоборимой силой, и с необычайным духовным подъемом она продолжала:

— Нет, вы не уедете, вы не можете уехать. Я слишком одинока, слишком покинута, слишком несчастна!.. Вокруг меня нет ни капли искренности, ни капли, ни капли, ни капли… И мне потерять вас!..

Она поднялась со страстным порывом, который заставил подняться и Отфейля, и приблизилась к нему, в упор глядя ему в глаза, прекрасная, как дивное видение; ее чудное лицо просветлело, преобразилось, вся ее душа хотела излиться через эти уста, эти глаза. Она взяла его руки в свои и сказала ему, как бы желая этим пожатием, этими словами связать, соединить, слить воедино самые сокровенные начала их существ.

— Нет, вы меня не покинете. Мы не покинем друг друга, потому что вы меня любите и я люблю вас…

V. На море

Пятнадцать дней протекло с тех пор, как госпожа де Карлсберг первая призналась Пьеру Отфейлю в своей страсти к нему, забыв все свои обещания, решения, угрызения, уверенность в близкой катастрофе. Настал день, назначенный для отъезда «Дженни». Они стояли рядом на капитанском мостике яхты, которая увозила также маркизу Бонаккорзи по пути к фантастическому браку, поверенную ее тайн, мисс Марш, и, наконец, госпожу де Шези с мужем — этих взяли, чтобы занимать «командира». Эту кличку в шутку, но справедливо дала дяде племянница: действительно, неутомимый Ричард Карлейль Марш не сходил с мостика, откуда распоряжался маневрами яхты, как настоящий моряк. Сидеть в коляске и не править самому, ехать на яхте и не командовать лично — это для марионвилльского владыки было все равно, что совсем не сидеть ни в коляске, ни на яхте. Часто говаривал он, и это не было пустым хвастовством:

— Если завтра я разорюсь, то у меня будет двадцать средств снова нажить состояние и, тем более, не умереть с голоду. Я — механик. Я — кучер. Я — плотник. Я — штурман. Я — капитан дальнего плавания…

В тот полдень, когда «Дженни» шла к Генуе, этот на все руки мастер из Огайо пустил в ход последнее из двадцати ремесел, которые он, по его словам, знал до тонкостей. Он стоял на капитанском мостике, в обшитой золотым галуном фуражке. Его внимание до такой степени поглощено было управлением судна, он настолько вмешивался во все детали, что, казалось, у него никогда и не было другой заботы, как только отдавать приказания матросам. Он в высшей степени обладал чертой, свойственной всем выдающимся работникам: он весь целиком уходил в дело данной минуты.

Сейчас это дивное море, такой голубой, мягкий, глубокий, неизмеримый лазурный ковер, едва колыхающийся, представлялся ему не больше, чем скаковым полем, средством отдаться наслаждению борьбы ради самой борьбы, истинному национальному удовольствию англосаксонской расы. В пятистах метрах от «Дженни», впереди направо, вырисовывалась оснастка другой яхты, окрашенной в черный цвет: борта ее были ниже, нос острее, шла она на всех парах. Это была «Далила», судно лорда Герберта Богэна. Еще дальше впереди, но левее, шла в том же направлении третья яхта, белая, как и «Дженни», но больше ее. Это был «Альбатрос», любимая игрушка одного из русских князей, который жил на даче в Каннах.

Американец нарочно позволил обеим яхтам проехать далеко вперед, собираясь потом обогнать их. Оба другие экипажа сразу поняли его цель, и тут же было заключено безмолвное пари между русским князем, видным английским аристократом и американским миллионером. Все трое одинаково фанатично увлекались спортом, все трое гордились своими судами, как молодые люди гордятся своими рысаками или любовницами.

В глазах Дикки Марша, который в слуховую трубку кричал свои приказания, окружающий пейзаж превратился в какую-то отвлеченную геометрическую фигуру, в треугольник, крайние пункты которого были обозначены тремя яхтами. Он буквально не видел уже дивного горизонта, распростертого перед ним. Тщетно Эстерела развертывала перед ним длинную волнистую линию своих лиловых гор, темные впадины ущелий и обрывы мысов. Тщетно Каннский порт вытягивал свой мол со старым городом, возвышающимся над ним, с церковью, которая вырисовывалась сквозь воздух столь прозрачный, что можно было ясно видеть каждое крохотное окошечко, каждый лепной завиток, каждую ветку деревьев за оградой. Тщетно убегали вдаль роскошные холмы Трасса, покрытые пышной растительностью, а возле залива ряды белых вилл выставляли крыши из садов, и острова, подобно двум оазисам темной зелени, обозначали пункт отправления возле другого залива, кончающегося пустынной стрелкой под Антибом. Деревья на этой стрелке, как и на островах, раскинулись букетом развесистых сосен, склонившихся в одну сторону, и говорили о вечной драме этого побережья, о борьбе мистраля с волнами, о борьбе, которая в эту минуту утихла.

Но какое дело было до всего этого Дикки Маршу, для которого дивная погода этого прекрасного утра была только одним из условий его игры, одним из факторов в вопросе, выиграть или проиграть?.. Ни один барашек не пенился на обширной поверхности расплавленного сапфира, по которой «Дженни» двигалась вперед, с гулким и свежим звуком разрезая воду. Ни одного перистого облачка, ни одной тучки, известной у моряков под названием «кошачьих хвостов», не омрачало сияющего небесного купола, в котором солнце, казалось, тонуло, расплывалось, нежилось в абсолютно чистом эфире! Как будто какой-то заговор был между небом, морем и берегами, как будто они хотели оправдать пророчество хироманта Корансеза касательно путешествия яхты, которая везла ему тайную невесту.

И Андриана Бонаккорзи напомнила Флосси Марш об этом предсказании. Облокотившись на борт, они сидели рядом, одетые в совершенно одинаковые Костюмы из белой фланели с узенькими красными и черными полосками — цвета флага на «Дженни». Они разговаривали, устремив взоры на «Далилу», которая становилась все ближе и ближе.

— Помнишь, в зале Монте-Карло, — говорила маркиза, — как предсказал он то, что происходит теперь, по своей руке и по нашим, с какой точностью?.. Ведь это удивительно, правда?

— Значит, ты признаешься, что была не права со всеми своими страхами! — отвечала мисс Марш. — Если он верно предугадал одно, то, должно быть, верно предугадал и остальное… Мы проведем чудную ночь в открытом море… Завтра в первом часу мы бросим якорь в Генуе…

— Не будь так самоуверенна, — перебила итальянка и подняла два согнутых пальца, чтобы предотвратить дурное влияние, — ты накликаешь беду…

— Да какую беду? — спросила подруга. — При этом небе, этом море, этой яхте, экипаже…

— А я почем знаю?.. А если лорд Герберт Богэн вдруг задумает продолжать гонку до конца и не отстанет от нас до самой Генуи?

— Не отстанет от нас до конца? Он — на «Далиле», а мы — на «Дженни»? Вот уж в это я не верю! — сказала американка… — Смотри, мы уже обгоняем… Осторожно: возле нас идут Шези с женой… Послушайте, Ивонна! — обратилась она к хорошенькой виконтессе, такой стройной, беленькой и розовой в платье из белого кашемира с большими отворотами и с вышитыми на этих отворотах флагами яхты. — Вам не страшно мчаться с такой быстротой?

— Мне?.. — засмеялась госпожа де Шези и, повернувшись к носу, стала дышать полными легкими. — От этого воздуха, от этой быстроты я пьянею, как от шампанского.

— Маркиза, видите вашего брата? — спросил Шези, показывая госпоже Бонаккорзи пальцем на одну из фигур, стоявших на мостике «Далилы». — Он рядом с принцем. Вряд ли они довольны… А его таксы? Видите этих такс, которые бегают, как настоящие крысы?.. Я хочу посердить Альвиза… Постойте…

И, сложив трубкой руки, он прокричал слова, иронии которых сам не подозревал:

— Эй, Наваджеро! Не поручите ли чего в Генуе?

— Он не слышит или делает вид, — сказала госпожа де Шези, — но вот это он уж поймет… Принц не смотрит? Нет?..

И вертушка сделала своими двумя маленькими ручками самый задорный нос, какой только когда-нибудь адресовала хорошенькая женщина к толпе, в которой находилось королевское высочество.

— Ай, принц увидел меня, — продолжала она с сумасшедшим смехом. — Ба! Да ведь он славный малый! И, наконец, если он недоволен… — Она мило поставила перед глазами растопыренные пальчики. — Вот и все!..

В то время, когда парижская проказница занималась этим непочтительным ребячеством, обе яхты очутились наконец на одной линии. В течение четверти часа, казалось, они не могли обогнать одна другую и неслись, вздымая пену, пожирая пространство, содрогаясь только от мощных вздохов своих стальных легких, изрыгая из труб черные, совершенно прямые столбы, которые только в высоте слегка загибались, — до такой степени спокоен был воздух. За ними на синей воде оставалась зеленая волна с белой пеной, длинная, переливающаяся дорога из изумруда, оправленного в серебро. Там качалась и подпрыгивала парусная лодка с молодежью, которой нравилось покачаться на валах.

Неподвижность настилов на борту «Дженни» во время этого безумного хода доходила до фантастического. Не видно было даже, чтобы дрогнула вода в вазах венецианского стекла, стоявших на легком столике недалеко от трех женщин. В вазах медленно распускались розы, пышные розы пурпурного и шафранного цвета. Возле этих букетов, окруженная их ароматом, сидела госпожа де Карлсберг. Она сняла перчатку с одной из своих прелестных ручек и нежно ласкала пальцами распустившиеся лепестки чудных цветов. Взглядом, полным радости и вместе мечтательности, смотрела она то на «Далилу», то на ясный горизонт, то на спутников, то, наконец, на Отфейля, который стоял возле четы Шези и беспрестанно оборачивался в ее сторону.

Ветерок, создаваемый быстрым движением, обрисовывал стройную фигуру молодого человека под синей морской рубахой и панталонами из белой фланели. Тот же самый ветерок слегка шевелил тяжелую ткань красной блузы, облегавшей стан баронессы Эли, и широкие концы ее черного шелкового кушака, повязанного поверх юбки из материи с черными и белыми клетками. У них обоих, и у молодого человека, и у молодой женщины, в глубине глаз светилось лихорадочное упоение жизнью, которое так гармонировало с блеском этого чудного дня.

Как мало его нежная и радостная улыбка влюбленного, который знает, что и его любят, как мало походила она на горькие складки, которые появлялись в уголках его рта пятнадцать дней тому назад из-за шуток Корансеза! А она сама! Краска на щеках, обыкновенно таких бледных, полуоткрытые уста, вдыхающие смесь здорового морского воздуха и тонкого аромата цветов, чело, на котором думы как бы прояснились, как мало походило все это на Эли, которая на вилле Брион, под звездами самой дивной южной ночи, проклинала бесстрастную красоту природы!..

Теперь, в нескольких шагах от ее возлюбленного, какой чудной казалась ей эта природа! Как чуден был аромат этих роз, лепестки которых гнули ее пальцы! Как ласкался этот нежный ветерок! Как опьяняло это свободное небо, это свободное море!.. Сколько снисхождения находила она в себе ко всем мелким недостаткам, которые прежде она так сурово осуждала в людях своего общества. Вечные колебания Андрианы Бонаккорзи, позитивизм Флуренс Марш, дурной тон Ивонны де Шези вызывали теперь у нее лишь снисходительную улыбку. Против обыкновения, ее не раздражала уже наивная и комичная важность, которую напускал на себя Шези на борту яхты.

В синей фуражке с прямым козырьком, вытянувшийся, будто аршин проглотил, этот маленький человечек разыгрывал смешную роль титулованного гостя и покровителя и объяснял причины превосходства «Дженни» над «Далилой» и «Альбатросом». Он сыпал техническими выражениями, которые слышал от Марша, и отдавал распоряжения насчет чая.

— Дикки спустится, как только мы обгоним вторую яхту, — возвестил он и тут же подозвал матроса: — Джон, пойдите и скажите метрдотелю, чтобы через четверть часа был готов чай…

Потом он обратился к госпоже де Карлсберг.

— Вам здесь неудобно, баронесса… Я уже сто раз говорил Маршу, что надо переменить его кресла… Иногда он решительно ничего не видит… Посмотрите, вот ковры! Ведь это настоящие бухарские, роскошь… Он купил их шесть штук в Каире, и они сгнили бы в трюме, если бы я не открыл их и не заставил разостлать здесь вместо тех отвратительных марокканских половиков! Помните?.. А эти растения на мостике, ведь они придают много красоты, правда?.. Боже мой! Если бы он не был teetotaler^[17], то я сказал бы, что он хватил лишнюю порцию cock-taie^[18]. Смотрите, как близко держит он нас к «Альбатросу»… Это ужасно… Мы сейчас столкнемся… Нет… Какой ловкий поворот!.. Князь смотрит на нас. Надо уж извинить нас.

И он поклонился князю. Это был атлет с крепкой мускулистой фигурой русского добряка. Он сам аплодировал триумфу «Дженни» и, когда оба судна были борт о борт, закричал своим мощным голосом:

— До будущего года! Я построю такую яхту, которая и вас забьет.

— Знаете, я страшно боялся! — говорил Шези Маршу, который, согласно своему обещанию, спускался с мостика. — Мы прошли всего на какой-нибудь метр от «Альбатроса»… Еще бы чуточку, и случилось бы несчастье…

— Я был вполне уверен в своем судне, — отвечал Марш просто. — Но с Богэном я ни за что не сделал бы этого. Вы видели, на каком расстоянии держался я от него. Он разрезал бы мне яхту пополам… Когда англичане видят, что их сейчас забьют, самолюбие доводит их до безумства, и они на все способны…

— Как раз то же самое они рассказывают про американцев! — весело перебила Ивонна де Шези.

Без сомнения, хорошенькая парижанка была единственной личностью, которой хозяин «Дженни» позволял подобные шутки. Но Корансез сказал правду: когда говорил злой язычок виконтессы, Марш видел свою дочь. И теперь его не покоробило от этой остроты по поводу его родины. А между тем обыкновенно он самым наивным образом принимал к сердцу, когда осмеливались сомневаться в том, что любая американская вещь есть самая выдающаяся на свете.

— Вы снова нападаете на моих бедных соотечественников, — сказал он. — Это черная неблагодарность. Все, которых я знаю, влюблены в вас…

— Ну, командир, — отвечала молодая женщина, — не трудитесь над мадригалами. Эти нежности — совсем не ваша специальность… Лучше вот проводите нас напиться чаю. Ведь он уже накрыт, правда, Гонтран?..

— Удивительные люди! — сказала мисс Марш вполголоса, когда ее дядя и чета Шези отошли на несколько шагов, направляясь к лестнице в столовую. — Они совсем как дома…

— Не ревнуй, — возразила госпожа Бонаккорзи. — Они очень пригодятся нам в Генуе, чтобы занять страшного дядю!..

— Если бы была только она! — отвечала Флуренс. — Она такая веселая и смелая. Но вот он. Ты знаешь, я дочь великой республики и не в силах переносить аристократов, которые умудряются быть дерзкими, занимаясь ремеслом паразитов и лакеев… И больше всего меня сердит то, что этот господин импонирует моему дяде!..

— Шези просто муж красивой и милой женщины, — сказала госпожа де Карлсберг. — Таким мужьям все позволяют ради их жен, и они становятся балованными детьми. А балованный ребенок в тридцать лет — никогда не будет особенно привлекательным. Но уверяю вас, что этот экземпляр — совершенно честный и безобидный малый… Вы спускаетесь? Я останусь на мостике. Будьте добры, пошлите нам чаю сюда… Я говорю «нам», потому что вы ведь составите мне компанию, — продолжала она, обращаясь к Отфейлю. — Я знаю нашего Шези: теперь, когда гонка кончилась, он начнет ко всем приставать, чтобы собрать публику вокруг хозяина. К счастью, вы под моим покровительством… Садитесь вот тут…

С этими словами она перчаткой показала молодому человеку на кресло, стоявшее возле нее: она удержала Пьера рядом с собой с нежной и властной грацией. Если женщина любит, но должна сдерживаться перед посторонними, то в эту грацию она вкладывает всю захватывающую страсть, ласки, которые не может подарить прямо. Влюбленные с темпераментом Пьера Отфейля повинуются подобным приказаниям с трогательными жестами обожания, которые вызывают улыбку у мужчин и глубоко трогают женщин. Они так хорошо знают, что покорность в самых маленьких делах служит верным знаком сердечного обожания! И вот мисс Марш, так же как госпожа Бонаккорзи, даже и не подумала подшутить над поведением Отфейля. Наоборот, уходя, они поддавались невольному участию, которое пробуждают в самых честных женщинах романы подруг, и говорили:

— Корансез прав. Как он любит ее!..

— Да, теперь он счастлив… А завтра?..

О, завтра! Молодой человек и не думал об этом страшном и таинственном завтра, неизбежном возмездии за все наши сегодняшние грехи. А «Дженни» шла все вперед своим быстрым, укачивающим ходом по бархату этого моря, теперь совершенно свободного. «Далила» и «Альбатрос» скрылись уже в голубой дали; исчезли и берега. Еще несколько вздохов машины, несколько поворотов винта, и кругом плывущего судна оставалась только колеблющаяся вода да неподвижное небо, на котором солнце опускалось уже к западу. Какие поистине божественные часы бывают в конце дивного зимнего дня в Провансе, когда вечерний холодный сумрак не успел еще остудить воздух и покрыть темнотой весь пейзаж.

Теперь все остальные гости яхты спустились в столовую, и казалось, что влюбленная чета осталась одна во всем мире на плавучей террасе, среди веток и аромата цветов. Один из корабельных слуг, подобно проворному и молчаливому духу, поставил перед ними маленький чайный столик с серебряным прибором, на котором красовался фантастический герб, присвоенный Маршем и блестевший на чашках и блюдцах: мост, перекинувшийся аркой над болотом — Arch on Marsh^[19].

Эта игра слов, вроде той, которая дала имя яхте, была начертана большими буквами под гербом. Мост на гербе был золотой, болото — из черни, а фон — серебряный. Американец вовсе не заботился о нарушении геральдических правил и истолковывал такое сочинение тремя словами: черный, красный и белый — цвета его флага. А сам герб с девизом в его воображении означал, что его железная дорога, известная смелостью своих мостов, спасла его от нищеты, изображенной тут болотом!

Наивный символизм, который гораздо более подходил бы к арке грез, перекинутой в настоящую минуту для влюбленной четы поверх всякой житейской грязи. Импровизированное чаепитие окончательно придавало этому мимолетному мгновению какую-то интимную прелесть, как будто они устроились своим домом и живут вдвоем душа в душу, наслаждаясь невозбранно каждодневным счастьем быть вместе. Несколько минут они наслаждались своим одиночеством, не говоря ни слова, а потом молодой человек попробовал вслух выразить это впечатление уютности:

— Какие сладкие минуты! — сказал он. — Такие сладкие, о каких я и не мечтал! Подумайте, если бы это было наше судно и если бы мы могли так ехать много-много дней, вы да я, я да вы, никого кроме нас двоих… И ехали бы мы в Италию, которую мне хотелось бы посмотреть только с вами, или в Грецию, где зародилась ваша красота. Какая вы красавица, как люблю я вас!.. Господи! Если бы этот час никогда не кончился!..

— Дитя! Все часы кончаются, — отвечала Эли, полузакрыв свои темные глаза, в которых экзальтированная речь молодого человека вызвала искры страсти.

Как будто сердце ее сжалось почти скорбно от прилива нежности, и потом, в силу реакции, она продолжала с грацией и почти с резвостью молодой девушки:

— Моя старая гувернантка-немка постоянно говорила, показывая мне на птиц в парке Заллаша: «Надо походить на них и, как они, довольствоваться крошками…» Правда, в жизни только крошки и попадаются… Но я поклялась, — продолжала она, — что не позволю вам, не позволю нам впасть в страшное уныние.

Она подчеркнула последние два слова, нежно намекая на одну фразу, которую они не раз произносили, расставаясь, которая имела уже определенный интимный смысл в их нежных разговорах. Наклонив голову, она повернулась к столу и начала наливать чай, промолвив:

— Ну, теперь умненько напьемся чаю, и будем благодушны, как добрые бюргеры моей родины…

С этими словами она протянула одну чашку Отфейлю. Принимая чашку, молодой человек промешкал несколько мгновений, касаясь своими пальцами изящной и нежной ручки, которая протягивала ему прибор с шаловливой грацией, столь обольстительной у истинно влюбленной женщины.

Эта простая ласка заставила их обменяться взглядом, в котором сталкиваются, сливаются, тонут одна в другой две души, наэлектризованные страстью. Они снова замолчали, чтобы этим молчанием продлить и глубже проникнуться впечатлением их взаимного лихорадочного пыла, который так опьянял их в атмосфере морских запахов, смешанных с ароматом роз, под несмолкающий лепет полусонной волны, которая убаюкивала их своим томным шумом.

Чтобы понять, какие интенсивные токи вызвала эта простая ласка у молодого человека и молодой женщины, надо заметить, что они пока не были еще любовником и любовницей в полном значении этого слова. Наивная Луиза Брион уехала тогда из Канн немедленно, чтобы не быть свидетельницей неизбежного, с ее точки зрения, падения своей дорогой и неразумной подруги. Но если бы она подозревала настоящую суть этих странных отношений, то, быть может, еще попробовала бы бороться.

В течение пятнадцати дней, протекших со времени неожиданного признания госпожи де Карлсберг, влюбленные сто раз повторили друг другу про свою любовь, обменялись поцелуями, в которых изливается вся душа, даже письмами, такими же безумными, как эти поцелуи, — и все же не отдались друг другу вполне.

Это только в книгах не бывает промежутка между моментом, когда влюбленные говорят: «Люблю», и полным обладанием. В действительной жизни дело идет совсем иначе. Это отлично знают все кокетливые женщины, равно как и все влюбленные с деликатным чувством, у которых сердце не развращено ни тщеславием, ни распущенностью и для которых невозможно вкушать блаженство высшей ласки при известной грубой обстановке.

Эта природная стыдливость у Отфейля еще усиливалась робостью, свойственной людям его типа, романтичным и чистым, которые доживают третий десяток, а про чувственность знают только по редким встречам, вызывающим немедленное отвращение и упреки совести. Эти стыдливые натуры стремятся, хотя и не вполне преуспевают в том, сохранить девственность для первой настоящей любви, и когда наконец встретятся с этой любовью, то их объемлет страшный ураган, совершенно их парализующий. Непреодолимый природный инстинкт заставляет их перед женщиной, которую они любят страстно и идеально, мечтать о ласках, подобных ласкам павших созданий, и эта ассоциация образов оскорбляет их любовь, как недостойная профанация.

Несмотря на интимность, которая за эти две недели становилась все страстнее, Пьер не дерзал просить любовного свидания у этой женщины, беззащитно отдавшейся ему, заговорив с ним с трогательной откровенностью страсти. Чтобы обмануть бдительность каннского светского круга, в котором укрыться труднее, чем где бы то ни было, необходимо было прибегнуть к свиданиям в меблированных комнатах в Ницце или Монте-Карло, одна мысль о которых возбуждала его отвращение.

Но разве могла она, совсем отдавшись, быть связанной с ним более прочными узами, чем после первого поцелуя в тот первый час? Когда она сказала ему: «Мы любим друг друга», рука в руку и очи в очи, — он склонился к ней, изнемогая от блаженства, от которого готов был умереть, и губы их слились!..

Глядя на нее в эту минуту, на этой пустынной палубе яхты, Пьер дрожал всем своим существом от одной улыбки этих губок: он все еще чувствовал на своих губах их нежное и жгучее прикосновение. Видя ее такой стройной, молодой, с грудью, дрожащей от нервного возбуждения огневой натуры, он вспоминал, с какой порывистостью привлек ее к себе в саду виллы Гельмгольц через два дня после первого признания…

За разговором она незаметно привела его к чему-то вроде бельведера, скорее к портику с двумя рядами мраморных колонн, откуда открывался вид на море и на острова. В середине четырехугольный кусок голой земли представлял клумбу, сплошь засаженную гигантскими, свободно разросшимися камелиями. Ковром покрывали пол красные, розовые и белые широкие лепестки, облетевшие с веток, блестящие и гладкие, как осколки мрамора. А рядом в густой, залитой светом листве сверкали такие же красные, розовые и белые цветы. Тут он во второй раз держал ее в своих объятиях, прижав еще крепче…

И еще крепче, в забытом уголке дивной виллы Элен-Рок в Антибе… Там выпала одна из редких минут, когда она могла совершенно отрешиться от оков своего сана. Такая красивая, такая стройная, пришла она, вся в мальвах, по дорожке, окаймленной синими цинерариями, желтыми анютиными глазками и большими лиловыми анемонами. Кругом кусты роз наполняли воздух ароматом, напоминавшим аромат этой минуты. Они сели рядом на белую скамейку под черными соснами с красными стволами, которые поднимались над маленькой синей бухтой по серым утесам, и он прижал свою голову к сердцу обожаемой спутницы… Теперь стоило ему только взглянуть на ее молодую грудь и ему казалось, что он слышит биение ее сердца и осязает щекой дивную форму этой груди.

Все эти воспоминания, переплетаясь еще с другими, такими же живыми и возбуждающими, сливались с экстазом настоящей минуты, который наконец дошел до того, что Пьер почти не в силах был выдерживать его. Мощная волна подымала его и неудержимо влекла к тому часу, когда Эли вся будет принадлежать ему. И он чувствовал, что час этот близок.

Есть ли хоть один мужчина, любивший и уважавший любимую женщину, который не вспомнит с грустной нежностью про такие минуты, про невыразимое блаженство: уверенность в грядущем еще пленительнее, еще глубже, чем благодарность за свершившееся? Но как немного людей, которые, подобно Пьеру Отфейлю, могли наслаждаться, упиваться этим дивным ощущением на лоне природы, светозарной, необъятной, напоенной живыми вздохами неба и моря! Как немного людей, для которых это незабвенное создание — первая настоящая любовница — обладала несравненной привлекательностью иностранки, загадочной женщины, очаровывающей, как неслыханная музыка, как неизвестный аромат цветка!

Это полное отсутствие сходства между Эли и другими женщинами, которых он встречал, окончательно усыпляло в молодом человеке наивное угрызение, сопровождавшее его прежние падения. Он забывал даже то, что составляло главную преступность, то, что должно было бы отравить этот час упоения: Эли была замужем. Она отдалась уже одному мужчине и при его жизни не имела права отдаться другому. Пьер не был настолько религиозным, чтобы уважать в браке мистический характер таинства. Но в то же время он свято хранил в сердце заветы, всосанные с молоком матери; его семейные традиции были благородны, он насквозь был проникнут духом законности и потому всем своим существом восставал против нравственной грязи адюльтера.

Но Эли позаботилась, чтобы он не встречался с эрцгерцогом, и это ей легко удалось. Принц почти не показывался на глаза жене после той страшной сцены, даже обедал с глазу на глаз с Вердье в особые часы. Этот невидимый муж рисовался в воображении Отфейля не иначе, как в виде деспота и палача. Его жена была не женой, а жертвой, и молодой человек слишком страстно сочувствовал ей.

Это сожаление окончательно уничтожило всякие следы угрызений совести, тем более, что он беспрестанно в течение этих двух недель читал на лице своей возлюбленной постоянное возмущение против недостойного шпионства гнусного барона Лаубаха, этого адъютанта с физиономией Иуды.

Можно себе представить, до какой степени этот добровольный сыщик докучал Эли своим несносным выслеживанием, если воспоминание о нем промелькнуло в мыслях молодой женщины в тот момент, когда она забывала, когда она желала забыть все, кроме сладострастного неба, лежащего моря, яхты, как бы затерявшейся между этим небом и этим морем, и возлюбленного, который, обжигая ее страстными взорами, говорил:

— Помните, как мы беспокоились четыре дня тому назад, когда поднялся страшный ветер, и мы думали: «Не поедет яхта»?.. И обоим нам пришла в голову одна и та же мысль — пойти на Круазетту и посмотреть на бурю!.. Я чуть было не сказал вам: «Благодарю», чуть не бросился на колени, когда встретил вас там с мисс Марш…

— А потом вы подумали, что я рассердилась на вас, — молвила она, — потому что я прошла быстро и почти ни слова не сказала вам… Я заметила профиль Яго-Лаубаха… Ах, — прибавила она, — какое блаженство сознавать, что все, кто находится здесь на борту, — друзья, неспособные на предательство! Марш, его племянница, Андриана — это воплощенная честность… Маленькие Шези легкомысленны, фривольны, но подлости в них ни капли… Даже когда не боишься предателя, все равно, одно его соседство отравляет самые блаженные минуты. А как грустно было бы, если бы мне отравили эту минуту…

— О, я понимаю вас! — воскликнул он, бросая на нее нежный взгляд влюбленного, который радуется, подмечая совпадение в своих чувствах и в чувствах обожаемой женщины. — У меня совсем как у вас! Присутствие отвратительной личности сжимает мне сердце, как тисками… На другой вечер я встретил у вас Наваджеро, о котором Корансез столько наговорил мне, и один вид этого мошенника отравил мне весь визит. А между тем у меня в кармане лежало письмо, которое вы мне накануне написали. Знаете, то, которое кончается: «Любите меня бесконечно, даже еще более, и мне все еще будет мало…»

Они засмеялись, и он, следуя за ходом своих дум, мечтательно продолжал:

— Странно, что не все так думают об этом. Для некоторых, и притом чудных людей, прямо какое-то удовольствие констатировать людскую подлость. У меня есть один друг в таком роде: тот Оливье Дюпра, о котором я вам уже говорил и которого вы знавали в Риме… Я никогда не видел его таким веселым, каким он бывал, когда попадал на явную, очевидную гнусность. Как огорчал он меня этой чертой характера! А между тем это был человек в высшей степени чуткий, с нежным сердцем, с высокоразвитым умом… Можете вы объяснить это?

Тот самый голос, который проникал в самые тайники сердца Эли, произнес теперь имя Оливье. Какой ответ на вздох, только что вылетевший из груди влюбленной женщины, на ее страстное желание, чтобы ей не отравили этой дивной минуты!

Не успела с губ Пьера слететь эта простая фраза, и все очарование исчезло, как дым. Эли почувствовала, как к ее радости примешалась такая острая боль, что она готова была закричать. Ее любовный роман едва только еще начинался, а предсказания прозорливой советницы Луизы Брион уже сбывались: она была заключена в тяжкие оковы молчания, от которого ей становилось больно, страшно больно, и в то же время она должна была избегать облегчающего признания, как величайшей опасности!

Сколько уже раз в подобные минуты напоминание об Оливье внезапно вызывало между ней и Пьером грозный призрак старой связи! В первый раз Пьер мимоходом в легком и веселом разговоре назвал имя своего лучшего друга. Баронесса нашла более благоразумным сказать, что встречалась с ним в Риме, и тогда Отфейль вслух начал вспоминать об Оливье. Он и не подозревал, что каждое его слово, как нож, вонзалось в сердце бедной женщины. И как было ей не почувствовать снова вечную угрозу, нависшую над ее новым счастьем, когда она видела, до какой степени Оливье дорог Пьеру — не менее, чем Пьер был дорог ему?

Каждый раз, как и теперь, невыразимая тоска охватывала ее. Как будто вся кровь из ее жил внезапно устремлялась в невидимую, но глубокую рану. Увы! Роковое имя могло даже и не проскальзывать в разговоре двух влюбленных, а та же самая тоска овладевала несчастным сердцем — достаточно было, чтобы молодой человек, среди интимного разговора, выразил свое беспощадное мнение о какой-нибудь романтической истории, попавшей в местную скандальную хронику.

Тогда Эли начинала настаивать, чтобы он говорил, как бы стремясь измерить весь ригоризм его прямолинейной морали. Как страдала бы она, если бы он думал иначе! Ведь тогда это был бы уже не он! Он не был бы этим благородным и чистым сердцем, не опошленным еще жизнью. И в то же время она страдала от того, что он думал именно так, что он, сам того не подозревая, бесповоротно осуждал ее прошлое!

Да, она с замиранием сердечным настаивала на том, чтобы он ясно обнаружил свои сокровенные мысли, и со смертельным ужасом она постоянно видела столь естественную у чистого человека идею, что для любви все простительно, а для каприза — ничто, и что женщина с сердцем не может любить два раза. Когда Отфейль говорил фразы, в которых просвечивала эта абсолютная и наивная вера в единство истинной любви, то перед духовными очами Эли представала неумолимая и беспощадная фигура Оливье.

И где бы они ни были — в молчаливом ли портике, убранном цветами камелий, под гулкими ли соснами виллы Элен-Рок, в Напуле ли, на лугу, где разгуливают среди дивного, свежего пейзажа любители залива, — вся эта чудная южная природа умирала для нее, исчезала, как дым: и пальмы, и розы, и синее небо, и светлое море, и тот, кого ока любила. В свете мучительной полугаллюцинации с вызовом глядели на нее жестокие глаза и недобрая улыбка прежнего любовника. Она слышала, как он говорит с Пьером.

И тогда замирала в ней всякая способность отдаться счастью. Веки ее трепетали, рот судорожно раскрывался, чтобы вдохнуть воздуха, острая боль раздирала сердце, терзала грудь, черты лица искажались, а ее невольный, ее нежный палач спрашивал ее, как и теперь, со страстным беспокойством, которое и приводило ее в отчаяние, и вместе утешало:

— Что с вами?..

И она отвечала, как и теперь, маленькой ложью, которой истинная любовь не прощает. Когда сердце отдается глубокому чувству, то полная, безусловная искренностьстановится для него почти такой же физической необходимостью, как еда и питье. Пусть эта ложь будет невинной ложью! А все же Эли снова испытала какое-то угрызение совести, прикрывая обманом внезапный поворот в своем настроении:

— Меня охватила дрожь от холода… Вечер так быстро наступает! Какой резкий перепад температуры…

И пока молодой человек помогал ей закутываться в манто, она еще вымолвила несколько слов, причем интонация представляла полный контраст с незначительностью детали, которую подметила Эли:

— Посмотрите, как изменилось море с заходом солнца… Оно стало темным, почти черным… Небо помрачилось… Подумаешь, что вся природа тоже сразу почувствовала холод… Она все еще прекрасна, но красотой, в которой чувствуется приближение тьмы!..

Действительно произошел атмосферный феномен, который в Провансе неожиданнее, чем во всяком другом месте: яркий и почти жгучий день вдруг резко оборвался и в несколько минут наступил вечер. «Дженни» продолжала путь по морю, на котором не прибавилось ни волн, ни даже ряби, только мачты, реи и трубы бросали на его поверхность бесконечно длинные тени. Солнце опустилось уже почти до самой линии горизонта, и в его лучах было уже мало теплоты, так что они не могли рассеять густой, холодный туман, который все подымался да подымался, и под его дыханием тускнели бронза и полировка на судне. Синева неподвижного моря сгустилась до черноты, а лазурь безоблачного неба побледнела, похолодела, поблекла. Так протекло четверть часа.

Потом, когда солнечный диск коснулся горизонта, вдруг по небу и по морю заиграл гигантский пожар заката. Берега совершенно исчезли, и пассажиры яхты, теперь снова поднявшиеся на мостик, видели перед собой только воду да небо, небо да воду — эти две бесконечности без формы, без контуров, девственные и обнаженные, как в первые дни мироздания.

По ним разливался свет, производя самые феерические эффекты: тут вся масса света ударила в ткань нежного, прозрачного, розового цвета, какой бывает у лепестков дикого шиповника; там она разлилась пурпурными волнами, цвета благородной крови; в другом месте раскинулась россыпью зеленых изумрудов и фиолетовых аметистов; еще дальше спустилась в колоссальные золотые завесы! И этот свет уходил ввысь вместе с небом, дрожал вместе с морем, разливался по бесконечному пространству до тех пор, пока светило не погрузилось в воды и вся роскошь исчезла так же, как появилась, снова оставив море темно-синим, почти черным, а небесный свод — почти таким же черным. Но на этот раз на самом краю ярко выделялась пурпурная лента. Но и эта широкая светлая полоса бледнела, тускнела и исчезала.

Начали сверкать первые звезды, на яхте зажглись фонари, освещая ее темную палубу. Она шла вперед, унося на себе через сгущающийся мрак ночи женское сердце, в котором целый день отражалась божественная ясность светлых часов, а теперь, после минуты ослепительного блеска, воцарилась глубокая меланхолия этого смутного, бесцветного мрака!

Эли не была суеверной, но все же не могла не ощутить с замиранием всего существа своего, что эта внезапная смена лучезарного пейзажа печальным сумраком вечера есть как бы символ ее душевного состояния в эти минуты, символ, до жестокости верный: так же точно безоблачная радость ее духовного мира была только что осквернена, поругана, убита нежданным воспоминанием о прошлом! Из-за этой аналогии для нее становилось почти мучительным смотреть на трагедию заката, на эту с самого начала проигранную битву, которую отчаянно вели последние отблески дня с ночным мраком.

К счастью, прелесть зрелища была так величественна, что даже легкомысленные светские спутники ее поддались могучему впечатлению. Никто ни слова не вымолвил в течение нескольких минут, пока продолжался этот апофеоз, эта агония света на западе горизонта.

Когда же снова началась болтовня, то Эли захотелось скрыться, убежать куда-нибудь подальше, убежать даже от Отфейля, близость которого пугала ее. Она была страшно взволнована и боялась, что, сидя рядом с ним, поддастся истерическим слезам, которых не сможет объяснить. Когда он подошел, она сказала ему:

— Надо вам немного занять других…

А сама начала шагать взад и вперед по мостику в компании с одним только Дикки Маршем. Американец даже на пароходе сохранял привычку каждый день производить определенный моцион, точно соблюдая его продолжительность при помощи шагомера, который держал в руках. Посматривая на циферблат, он шагал взад и вперед между двумя строго определенными пунктами до тех пор, пока не удовлетворял вполне своих гигиенических принципов.

— В Марионвилле, — часто говаривал он, — это очень удобно: все кварталы, blocks, имеют каждый ровно полмили в длину. Когда вы прошли восемь кварталов, то знаете, что сделали четыре мили. Ваша constitutional walk^[20] кончена…

Обыкновенно Марш молчал, когда таким образом занимался благородным упражнением. Как большая часть крупных дельцов его родины, этот реалист был необузданным мечтателем и беспрестанно строил и разрушал всевозможные комбинации, имевшие целью возвеличить его до неслыханного титула «биллионера». Это была его манера отдыхать, и мечты о долларах делали его бессловесным, как опиум — курильщиков. Эли знала эту особенность Марша и, идя рядом с марионвилльским владельцем, надеялась, что они обменяются не более чем десятком слов.

Она рассчитывала, что эта чисто механическая прогулка успокоит ее слишком расходившиеся нервы. Так ходили они уже минут десять, не говоря друг другу ни слова. Но затем Дикки Марш, который, казалось, был озабоченнее обыкновенного, вдруг спросил у госпожи де Карлсберг:

— Шези говорит вам когда-нибудь про свои дела?

— Иногда да, — отвечала молодая женщина, — как и всем. Ведь вы знаете его манию: он верит, что играет важную роль на бирже, и охотно рассказывает про это…

— А не говорил ли он вам, — продолжал Марш, — что спекулирует всем капиталом на прииске в надежде утроить свое состояние?

— Очень вероятно, но я не слыхала этого.

— А я слыхал, — сказал американец, — не позже как сейчас, внизу за чаем. И вы видите, я еще до сих пор расстроен из-за этого. Самые великие дела не волнуют меня, однако… В настоящий момент, — продолжал он, глядя на красивую госпожу де Шези, которая говорила с Отфейлем, — эта милая виконтесса Ивонна, без сомнения, разорена, в полном смысле слова разорена, абсолютно, радикально…

— Это невозможно!.. Шези пользуется советами Бриона, а я слышала отовсюду, что это первый финансист нашего времени.

— Фе! — молвил Дикки Марш. — Стара песня!.. В Штатах его бы живьем слопали… Впрочем, в делах по сю сторону океана он пользуется порядочной известностью. Это верно, — прибавил он с глубокой иронией. — Так как Брион здесь пользуется славой и так как он советует Шези, то этого малого догола ощиплют, как цыпленка… Я не надоем вам объяснениями, почему это так. Но я уверен, слышите ли, уверен, как в этом море, что в настоящий момент происходит крах знаменитого синдиката серебряных приисков. Вы знаете, по крайней мере, об его существовании… Все bulls^[21] попадутся… Правда, вы не понимаете: это наша кличка для игроков на повышение, которые лезут вперед, как быки… Удар идет из Нью-Йорка и Лондона… Шези не имеет уже состояния в триста тысяч долларов. Он рассказал мне про свое положение на бирже. Он потеряет на бумагах миллион двести тысяч франков… Если это еще не совершилось в момент нашего с вами разговора, то случится в конце месяца.

— И вы ему сказали все это?

— К чему? — возразил американец. — Я бы только отравил ему путешествие… И потом, всегда будет время в Генуе, откуда он может телеграфировать своему биржевому агенту… Но вы, баронесса, вы поможете мне оказать им настоящую услугу. Вы, конечно, угадали, — продолжал он, — что если Брион советует Шези примкнуть к bulls, то, значит, сам он заодно с bears^[22]… Еще раз извините, вы ведь и этого не знаете: мы так называем игроков на понижение. Это медведь, который покачивается, шатается, кажется неуклюжим, тяжеловесным, косолапым и все-таки вас задушит… Вы начинаете понимать, что Брион хочет подмять Шези, пускается на хитрости, чтобы оттягать у него миллион? Это дело законное. На то и существует биржа. Когда человек настолько глуп, что спрашивает совета у своего противника, то этот последний совершенно вправе надуть и отобрать у него все деньги. Когда финансист дает советы светскому барину, то всегда повторяется одна и та же история. Это классически неукоснительно. All right!..^[23] Однако у Бриона есть еще другие виды. Представляете ли вы себе госпожу Шези с десятью тысячами франков дохода?.. План ясен?..

— Такой низкий расчет очень похож на него, — с отвращением сказала Эли. — Но в чем могу я вам помочь и как помешать этому мерзавцу, чтобы он не предложил бедняжке пойти к нему на содержание? Ведь вы это самое и хотели сказать… Чтобы поставить точку над «i»…

— Именно, — отвечал американец. — Видите ли, мне хотелось бы, чтобы вы им сказали, но не сегодня и не завтра, а в тот момент, когда ее оглушат ударом и когда она потеряет голову: «Вам нужен человек, который освободил бы вас из затруднения? Обратитесь к Дикки Маршу из Марионвилля». Я сам сказал бы ей это, но она подумала бы, что я, как Брион, влюбился в нее и предлагаю ей деньги за то… У этих француженок порядочно ума, но есть одна вещь, которой они никогда не поймут: то, что с ними можно не думать о том, что эта бедная виконтесса Ивонна называет в шутку «маленьким грешком». Это уж вина здешних мужчин, развращенных до мозга костей, как, впрочем, и во всей остальной Европе. А если вы ей скажете, то между ней и мной будет третье лицо… Этого будет достаточно, чтобы доказать ей, что у меня совсем другой мотив… Какой именно — мне нечего объяснять вам; ведь вы знаете, как она походит на нее.

Он замолчал. Мало кому говорил он об этом сходстве между Ивонной де Шези и его покойной дочерью, о сходстве, которое размягчало его сердце до невероятия. Но госпожа де Карлсберг принадлежала к числу избранных и, следовательно, не могла заблуждаться относительно тайного мотива этого странного интереса и еще более странного предложения. В душе огайского набоба, одаренного колоссальным воображением, рядом с натурой дельца жили романтические струнки, доходящие до фантасмагорий в стиле Монте-Кристо. Поэтому баронесса не сомневалась в его искренности. Да и она сама была настолько романтична, что даже не удивлялась этому.

Дикки Марша приводила в ужас одна мысль о том, что он может увидеть это хорошенькое и милое личико, портрет того, которое он так любил, запятнанным грязной роскошью Бриона или какого-нибудь другого содержателя разорившихся светских дам. Чтобы помешать этому кощунству, он, как истый янки, выбирал самое прямое и практическое средство. Эли уже не удивлялась противоречию в совести причудливого и смелого Марша: сидевший в его душе спекулятор находил вполне естественным мошенничество Бриона в денежной сфере, а англосакс возмущался при одной мысли об адюльтере.

Нет, не удивление охватило госпожу де Карлсберг при этой неожиданной откровенности. И без того уже смущенная, нервная, она почувствовала как бы новый прилив тоски. Шагая с Маршем взад и вперед с одного конца яхты к другому, разговаривая с ним, она слышала, как Ивонна де Шези весело хохотала с Отфейлем. Для этого ребенка сегодняшний день был тоже веселым. Но несчастье подкрадывалось уже к ней из глубины той неизведанной бездны, в которой зарождается наша судьба!

Это впечатление было до такой степени интенсивно, что, отойдя от Марша, Эли невольно направилась прямо к молодой женщине и обняла ее с нежностью, так что виконтесса, все еще продолжая смеяться, сказала:

— Ах, как нежно… Однако, как вы стали ласковы со мной с тех пор, как начали опасаться, чтобы я не открыла!.. Вы сумели выбрать время без промаха…

— Что вы хотите сказать? — спросила баронесса.

— Но… во всяком случае, не сомневайтесь, что в этой взбалмошной Ивонне сидит капелька честного и порядочного человека!.. Сестра Пьера это отлично знает, и она всегда…

Когда хорошенькая резвушка делала это признание, то в ее светлых глазах сияла такая чистая совесть, такая нравственная невинность, какой нельзя было и подозревать, судя по ее обычно фривольному тону, и сердце Эли сжалось еще болезненнее.

Наступила тьма, и колокол прозвонил первый зов к обеду. Три огня — белый, красный и зеленый — сверкали, как драгоценные камни, на мачте, над правым бортом и над левым. Эли почувствовала, что чья-то рука проскользнула под ее руку: это была Андриана Бонаккорзи, которая сказала ей:

— Надо спуститься и одеться. Вот досада-то… Лучше бы промечтать целую ночь здесь…

— Еще бы… — отвечала баронесса и подумала: «Эта-то, по крайней мере, совершенно счастлива», и прибавила вслух: — Это ваш прощальный обед, вы расстаетесь с вдовьей жизнью. Надо вам принарядиться поизящнее… Но какой у вас взволнованный вид!..

— Я думаю о брате, — сказала итальянка, — и эта мысль давит меня, как угрызения совести. И потом я думаю о Корансезе — он на год моложе меня. Теперь это ничего, но через десять лет!.. Я боюсь того, что готовит мне будущее.

«Она тоже предчувствует угрозы рока, — повторила про себя Эли через четверть часа, когда горничная оканчивала ее прическу в почетной комнате, которую ей отвели как раз бок о бок с залом, где покоилась статуя почившей вечным сном. — Какое терзание! И у каждого есть свое: Марша, несмотря на все его богатство и кипучую деятельность, грызет тоска, которая его точит и в которой он никогда не утешится. Шези резвятся как дети, а над ними нависла страшная беда. Андриана готовится к браку, а ее обуревают всякие сомнения и страхи. Флуренс не уверена, выйдет ли она когда-нибудь замуж за того, кого любит. Вот настоящая изнанка этой поездки, этих людей, которые возбуждают такую зависть!.. А Отфейль и я — мы любим друг друга, а между нами стоит призрак, которого он не видит, но я вижу отлично!.. И завтра, послезавтра, через несколько недель этот призрак станет живым человеком, увидит нас, и я увижу его, и он заговорит, заговорит с Пьером!..»

Эта меланхолия все более и более глубоко овладевала молодой женщиной, когда она садилась за обеденный стол, убранный дорогими цветами, с роскошью, какой баловал себя тароватый американец. Чудные орхидеи покрывали скатерть ковром самых мягких оттенков: казалось, раскинулся рой странных насекомых с пестрыми чешуйками, с неподвижными крылышками. Такие же орхидеи висели гирляндами на лампах и на электрической люстре, спускавшейся с полированного потолка. Среди фантастических очертаний этих роскошных венчиков сверкал целый ряд ювелирных вещичек в стиле Людовика XIV. Перед этой исторической личностью огайский демократ преклонялся, после Наполеона, больше всего: в этом отношении, как и во многих других, в лице Марша воплощалось одно из наиболее удивительных противоречий в воззрениях его соотечественников.

Гармоничная отделка комнаты, роскошь стола, изысканность блюд и вин, блеск туалетов — все это придавало зрелищу притягательную силу эстетической утонченности, а через большие открытые окна виднелась безбрежная поверхность моря, все еще неподвижная и залитая теперь лунным светом. Марш приказал замедлить ход яхты, так что повороты винта слабо, еле слышно доходили до столовой. Действительно, минута была настолько полна художественным настроением, что, несмотря на все свои тайные печали и беспокойства, обедающие поддались мало-помалу очарованию этой феерической обстановки — и хозяин судна прежде всех.

Он посадил госпожу де Карлсберг прямо против себя, между Шези и Отфейлем, а госпожу де Шези — налево от себя. Он говорил с ней и глядел на нее с веселым и нежным чувством дружбы, всепрощающей, готовой на жертвы, полной невыразимых грез, очарования и тоски. Он решился спасти ее от опасности, которую ему внезапно открыли финансовые откровенности Шези, и ему казалось, что таким образом можно еще что-нибудь сделать для той, другой, мертвой, изображение которой покоилось тут же рядом. И это смягчало боль раны, всегда сочившейся кровью в его отцовском сердце.

Он смеялся глупостям, которые говорила Ивонна. Она была так привлекательна в розовом туалете, немного возбужденная сухим шампанским, белая пена которого искрилась в ее бокале, пена того же оттенка, что и волосы; и еще более возбужденная ощущением, что она нравится, — самым опасным для женщины опьянением. Мисс Марш, вся в синем, сидела между ней и Шези и слушала, как он говорил про охоту — единственный предмет, где этот джентльмен был компетентен, слушала с глубоким вниманием американки, которая обучается.

Андриана Бонаккорзи молчала, но, как бы согретые окружающей обстановкой, ее нежные голубые очи улыбались сокровенным грезам. Турецкая ткань того же цвета, что эти очи, облекала роскошный стан белокурой венецианки и спускалась на ее белую юбку. Она забывала и про угрожающие тучи, которые обещал крутой нрав ее брата, И про будущие неверности своего красавца жениха, а только видела в грезах глубокий ласкающий взор, чувственные губы и удалые жесты молодого человека, к которому медленно, но верно увлекала ее яхта и женой которого готовилась она стать через несколько часов, получить право любить его без угрызений совести!

И как было баронессе Эли не поддаться чарующему забвению, как бы разлитому в этой атмосфере? Ее возлюбленный, ее любящий друг был рядом с ней и полон ею! Он глядел на нее своими молодыми очами, и в них она читала столько уважения и столько любви, столько робости и столько страсти! Он говорил с ней, произнося слова, которые мог слышать весь свет, но говорил голосом, который существовал только для нее одной, который трепетал желанием.

Она начала было что-то ему в ответ, но наконец и сама замолкла. Из глубины ее существа подымалась волна страсти, все сокрушая, все потопляя. Что значили страхи за будущее, угрызения за прошлое рядом с Пьером, когда она видела и чувствовала, как сердце его билось, грудь вздымалась, тело вибрировало, ум работал, все существо его жило?..

Неожиданно их колени соприкоснулись, и оба они отодвинулись, объятые невольной стыдливостью перед этой фамильярностью, которая заставляет предвкушать полную близость. Но в двух существах, которые любят друг друга, живет сила, более могущественная, чем всякий стыд, ложный или справедливый, заставляющая их прижиматься друг к другу, расточать ласки, столь пошлые, когда они подсказаны расчетом, и столь романтические и трогательные, когда они непроизвольны и полны идеализмом, которым одухотворяются самые плотские проявления чувства.

Через минуту их ноги встретились опять. Ни у того, ни у другой не хватило духу отступить. Еще через минуту в одной фразе Отфейля проскользнул намек на их нежную прогулку в Каннах, и Эли почувствовала такую потребность одарить его лаской, что ее ножка инстинктивно и решительно выскользнула из маленького башмачка и погладила ногу молодого человека. Они снова взглянули друг на друга. Он побледнел при этом интимном, огневом, чувственном прикосновении!

О, пусть он всегда видит ее в своих воспоминаниях такой и простит ей все ужасные страдания, которые вытерпел из-за нее, простит ради красоты, какой она блистала в эту минуту! Божественная, божественная красота! Томная влага заволакивала ее очи. Раскрытые уста вдыхали воздух, как будто она сейчас умрет. Дивная округлость обнаженной шеи особенно вырисовывалась без колье. Она приобретала грациозную и дивную привлекательность в полукруглом вырезе черного платья, которое своим глубоким тоном придавало еще более матовый оттенок ослепительной белизне ее кожи. От соседства этого черного шелка ее тело казалось нежным, как ткань цветка. А на темных волосах, которые просто лежали на ее гордой головке, обнаруживая благородную, слегка продолговатую форму ее, сияла одна только драгоценность — рубин, красный и теплый, как капля крови!

Да, пусть чаще вспоминает он и про то, как потом стояла она на мостике в уединении этой звездной ночи, погрузившись в грезы, и, опираясь на борт, смотрела на море, где воды катились, лепетали и вздыхали во мраке, смотрела на небо, где блистали молчаливые хоры звезд, смотрела, наконец, на него и повторяла ему одни только слова: «Я люблю тебя! О! Как я люблю тебя!..»

Они не обменялись обещаниями. Он не просил ее отдаться ему совсем, и, однако, он знал, что час наступил, знал так же верно, как то, что вокруг них нет ничего, кроме ночи, неба да моря. Да, это море, посеребренное луной, это небо, пламенеющее созвездиями, эта ночь, напоенная томными дыханиями, будут таинственными, торжественными свидетелями их брака!..

И еще позже, когда все на судне заснуло, а он проскользнул в комнату Эли… О, какое мгновение! Как не помнить до самой смерти той минуты, когда она приняла его в свои объятия и прижала к сердцу, чтобы не отпускать уже до самого утра!

Мягкий свет лампы, прикрытой тяжелыми кружевами, едва проникал в уголок, где они лежали друг возле друга так близко, что опьяненный любовник мог видеть рядом со своей головой, на той же самой подушке, голову своей возлюбленной, ее очи, ее дорогие очи, пылающие признательной негой среди колец разметавшихся кудрей…

Оба молчали, как бы подавленные тяжестью слишком сильных ощущений. В молчании ночи они не слышали ничего, кроме собственных вздохов страсти, которые смешивались с монотонным и спокойным шумом движущейся яхты. Да по временам еще присоединялись мерные всплески воды об обшивку борта, и море, их снисходительный сообщник, очаровывало, убаюкивало их первое счастье на своем лоне, столь спокойном под таким ясным небом — в ожидании бури.

VI. Il matrimonio segreto^[24]

Было четыре часа утра, когда Пьер Отфейль после страстного бдения этой ночи снова очутился в своей каюте. Он не испытывал той тоски после наслаждения, о которой говорит известная пословица. Нет, его охватил почти торжественный порыв, тот пыл умиленной радости, который является как бы упоительной благодарностью за достигнутое блаженство. Для женщины это самый верный знак того, что ее любят искренне.

Напрасно пробовал он заснуть. Блаженное волнение прогоняло от него сон, как будто его внутреннее существо боялось потерять во время сна ощущение реальности факта, который так полно осуществлял его мечту, так потрясал его, наполнял такой страстью, что почти производил разлад в его мозгу. Когда первые отблески зари начали просвечивать в стекло окна, он встал и поднялся на мостик. Там был уже Дикки Марш, который с вниманием старого моряка поглядывал на небо и на воду.

— Как француз, вы меня удивляете, — сказал он молодому человеку. — Я многих катал на «Дженни». Вас первого я вижу на ногах в такой час, который, однако, на море — самый приятный… Вдохните этот ветерок, который веет издалека. Набрав в легкие такого кислорода, можно без утомления проработать десять часов без перерыва… Небо немножко беспокоит меня, — прибавил он. — Мы зашли слишком далеко. Раньше восьми часов нам не попасть в Геную, и «Дженни» успеет еще поплясать тут… Я никогда не понимал яхтсменов, которые приглашают своих друзей торжественно поплавать по блюдечку, лежа на канапе!.. Мы могли бы пройти от Канн до Генуи за четыре часа, но я думал, что лучше дать вам поспать вдали от шума городского… Барометр стоял очень высоко! Редко я видел, чтобы он падал так быстро…

В самом деле, небесный свод, который был таким чистым весь прошлый день и всю ночь, теперь мало-помалу, как опухолями, покрывался густыми серыми облаками, похожими на скалы. Другие облака вытягивались на горизонте и, подобно движущимся линиям, набегали друг на друга. Сквозь завесу этих серых паров проглядывало тусклое солнце. Море расстилалось по-прежнему, но не было уже таким неподвижным и гладким. Вода получила оттенок свинца, тусклого, тяжелого, зловещего. Ветер свежел, и скоро мощный порыв бури промчался по мертвой поверхности моря. Сначала он поднял на ней бесконечную рябь, потом тысячи мелких волн, которые все росли да росли, и, наконец, пошли без числа небольшие валы, прямые и короткие, увенчанные белыми барашками.

— Вы переносите качку? — спросил Марш Отфейля. — Впрочем, я ошибся: «Дженни» покачает не больше сорока — пятидесяти минут… Ветер у нас сзади, а сейчас мы укроемся за берег… Смотрите, вот маяк Порто-Фино. Как только обогнем мыс, так уж нечего будет бояться.

Обрывки пены покрывали теперь всю кипящую поверхность моря, по которой шла яхта, не качаясь, но наклоняясь то вправо, то влево, как пловец, который борется с волной. Далеко в море вдавалась узкая полоса земли с совершенно белым маяком на конце, возле разрушившегося монастыря. Серебристая зелень олив, среди которых весело выглядывали пестрые виллы, кудрявилась, как руно, на этом мысе, скалистая подпочва коего разбивалась на бесконечный ряд маленьких рифов. Это был мыс Порто-Фино, прославленный как тюрьма Франциска I после битвы при Павии.

Яхта обогнула его так близко, что Отфейль в течение всего времени, пока длился этот маневр, мог слышать шум волн, разбивавшихся о прибрежные скалы. За мысом расстилалась все та же мертвая скатерть, что и прежде, но ее обрамляла длинная линия лигурийского берега, который от Киаппы и от Камольи, мимо Рекко, Нерви и Квинто, тянется к Генуе. Холмы, образующие предгорья Апеннин, громоздились друг на друга и показывали свои долины, засаженные фигами и каштанами, свои деревушки с высокими яркими домами, узкую полоску земли, которая тянется вдоль берега моря. В общем получалась дикая и в то же время веселая картина, к которой делец и влюбленный отнеслись совершенно различно. Первый сказал с презрением:

— Они не сумели построить даже и двухколейной железной дороги на этом берегу! Это дело слишком трудное для здешних людей… Я от Марионвилля до Дьюлега построил четырехколейную, а там пришлось не такие туннели рыть!..

— Да и так достаточно этого добра, — сказал Отфейль, показывая на локомотив, который медленно катился вдоль прибрежья, пуская клубы дыма. — К чему новые изобретения в старых странах?.. Как можете вы мечтать среди этой роскоши, — продолжал он, начиная думать вслух, — на этом берегу, как на всяком другом, думать о существовании борьбы и труда. Прованс и Италия — это оазис, лежащий в стороне от ваших фабрик. Пощадите хотя бы это. Надо же оставить хоть один уголок для влюбленных и поэтов, для всех тех, кто хочет устроить себе жизнь, полную счастливых и безобидных восторгов, для кого идеалом представляется уединение вдвоем в этой стране дивной природы и искусства… О, какое нежное, умиротворяющее утро!..

Эта экзальтация, благодаря которой счастливый любовник отвечал на положительные размышления американца лирическими фразами, сам не чувствуя всего комизма контраста, эта экзальтация продолжалась целый день. С течением времени она даже возрастала, особенно когда пассажиры «Дженни» снова один за другим вышли на мостик и когда появилась сама госпожа де Карлсберг, немного бледная, немного утомленная.

И у нее в глазах светилась та нежность, смешанная с робостью, которая придает столько трогательности взгляду влюбленной женщины наутро после решительного шага. Сколько в ней тревоги, когда приближается эта встреча, которая откроет ей судьбу ее счастья в выражении лица любимого человека! Отдавшись ему, она ведь подарила ему самый неложный залог любви, тот залог, которого сенсуализм мужчины больше всего добивается и меньше всего уважает. Что если он окажется уже утомленным, в то время как для нее это последнее, крайнее пожертвование своей личностью есть только начало сказочного счастья, только первый шаг в таинственном царстве взаимной страсти? Что, если он меньше станет уважать ее за то, что она пожертвовала для него стыдом, даже за само наслаждение, которое вкусил в ее объятиях? Что, если только торжество мужского тщеславия, удовлетворенного победой, выкажет он перед ней, когда она придет с благодарностью в сердце и очах, с полной покорностью в голосе?

И сколько тепла, сколько новых восторгов подымется в ней, когда она, подобно Эли де Карлсберг, с первого же взгляда увидит, что душа ее возлюбленного звучит в унисон с ее внутренним смятением, что он так же деликатен, так же нежен, так же влюблен, как и вчера! Это тождество чувств было для милой женщины такой глубокой и всепоглощающей радостью, что она рада была броситься перед Пьером на колени, — до того дорог стал ей этот человек, воплотивший ее мечту. Они сели, как и вчера, друг подле друга и смотрели на панораму залива и Генуи «Горделивой», встающей над волнами.

— Ведь ты так же, как и я?.. — говорила она ему. — Ты чувствовал одновременно и страх, и необходимость видеть меня, как я чувствовала страх и необходимость видеть тебя? Ты испытывал другой страх, как я, — страх, что придется скоро искупить такое счастье? У тебя было предчувствие катастрофы?.. Когда я проснулась и увидела, что небо покрыто облаками, а море — свинцовое, меня охватила дрожь, опасение. Я подумала, что все кончено, что ты больше уже не мой принц Май…

Этим нежным именем она называла Пьера потому, что каждый раз, как он назначал ей свидание, небо бывало совершенно ясное. И она продолжала, лаская, чаруя, покоряя его:

— Какое счастье — так дрожать и найти тебя снова таким же, каким оставила тебя вчера… нет, не вчера, а сегодня утром!..

Вспомнив, что они расстались всего несколько часов тому назад, она улыбнулась, и в этой улыбке было столько истомы и нежности, грации и страсти, что молодой человек схватил край манто, в которое она куталась, — шотландский плащ с длинной пелериной, развевавшейся по ветру, — и запечатлел на нем поцелуй, рискуя попасться на глаза Шези или Дикки Маршу, которые приближались к ним. К счастью, американец и его собеседники смотрели исключительно на удивительный город, становившийся все ближе и яснее.

Он возвышался теперь в амфитеатре своих холмов, за двумя гаванями и целым лесом мачт и рей. Без числа виднелись дома, непропорциональные, вытянувшиеся вверх, сжимая, давя друг друга. Маленькие, узкие улицы, почти переулки, все с уклонами, разрезали эти массы прямыми углами, а дома были выкрашены в цвета когда-то яркие, а теперь смытые дождями и выжженные солнцем. Они не давали ни малейшего представления о роскошном и фантастическом городе, где террасы дворцов были сплошь покрыты редкостными растениями и статуями.

А вдоль берега до бесконечности раскинулись, рассеялись виллы, здесь соединяясь в поселок и образуя предместье за городской чертой, там стоя особняком среди зелени садов. Дворцы, виллы, предместье — все это Марш отлично узнавал одно за другим при помощи простого бинокля, который передал потом Ивонне и ее мужу.

— Вот Сан-Пьер д'Арена, — говорил он, — Корнильяно, Сестри — налево, а направо — Сан-Франческо д'Альбаро, Кварто, Квинто, Сан-Мариа Лигуре, вилла Граполло, вилла Серра, вилла Кроче…

— Однако, командир, у вас есть еще одно лишнее ремесло на черный день! — со смехом воскликнула госпожа де Шези. — Вы можете стать морским чичероне…

— Что делать! — возразил Марш. — Когда я вижу местность, в которой не могу ориентироваться и не знаю названий, это совершенно то же, как будто я ничего не вижу.

— Ах, как мы не походим друг на друга! — вскричал Шези. — Я никогда не мог разобрать ни одной географической карты, и это не помешало мне испытать во время путешествий массу наслаждений… Поверьте мне, мой дорогой Дикки! Мы стоим на более правильной точке зрения, чем вы: для такого дела на море есть моряки, а на суше — кучера…

В то время как на носу парохода обменивались такими любовными или характерными фразами, Флуренс Марш находилась на корме, стараясь влить немного бодрости в душу Андрианы Бонаккорзи. Будущая виконтесса Корансез повернулась к городу спиной и упорно глядела на след, остающийся на воде за яхтой.

— Теперь я совершенно убеждена, — вздыхала она, — что эта Генуя для меня будет роковой. Genova prende е non rende^[25], как говорят у нас…

— Она возьмет у тебя имя Бонаккорзи и не вернет его тебе, вот и все, — отвечала Флуренс, — и пословица оправдается! У нас в Соединенных Штатах есть другая пословица, которую постоянно повторял президент Линкольн. Ты хорошо сделаешь, если запомнишь ее раз навсегда: она излечит тебя от твоей тоски. Она не то чтобы очень красива, особенно когда дело идет о браке, но она выразительна: «Don't trouble, how to cross a mud-creek, before you get there»^[26].

— Но если лорд Герберт переменил намерение и если «Далила» с моим братом находится в гавани? Если Шези захотят сопровождать нас? Если в последнюю минуту старый князь Фрегозо не даст своей часовни, хотя и обещал?..

— И если Корансез перед алтарем скажет: «Нет»? — перебила Флуренс. — И если случится землетрясение, которое поглотит всех нас?.. Ну! «Далила» совершенно спокойно стоит на якоре, на рейде в Кальви или в Бастии. Шези и мой дядя должны посетить пять или шесть американских и английских яхт: нечего и думать, чтобы они пожертвовали этим удовольствием ради прогулки, которую мы якобы затеваем по музеям и церквам. Да это было бы просто безумием!.. И с чего, ты думаешь, князь станет отказываться, раз он обещал дону Фортунато? Заметь, что аббат был его товарищем по тюрьме в 1859 году. Ведь для вас, итальянцев, прямо священно все, что касается Risorgimento^[27]. Ты знаешь это лучше меня… А меня беспокоит только одно, — прибавила она с веселым смехом, — как бы этот Фрегозо не продал кому-нибудь из моих земляков лучшие полотна и лучшие мраморы из своей галереи. Эти корсары грабят все. Единственным извинением для них может служить то, что они обладают не одними деньгами, а также и вкусом. Поверишь ли, в Марионвилльском колледже учительница археологии преподавала нам историю греческого искусства до Фидия по фотографическим снимкам с этой коллекции Фрегозо?..

— Отлично, — говорила снова Флуренс Марш своей подруге два часа спустя, — не права ли была я? Встретила ты mud-creek^[28]?

Высадка произошла именно так, как предполагалось. Шези и Дикки Марш пошли отдельно делать визиты на увеселительные яхты, стоявшие у мола на причалах. На судно принесли депешу от Наваджеро, адресованную его сестре: он извещал, что «Далила» прибыла в корсиканские воды.

И вот теперь наемное ландо везло влюбленную маркизу в обществе Флуренс, госпожи де Карлсберг и Пьера Отфейля по направлению к генуэзскому дворцу, где их ожидал Корансез. Экипаж взбирался по узким улицам и проезжал мимо разрисованных фасадов старинных мраморных палаццо с колоннадами, которые встречаются в этом городе на каждом шагу и свидетельствуют о безумной роскоши прежних купцов — полуфеодалов, полупиратов. Во всех этих улицах, или, вернее, коридорах, которые круто, обрывисто спускались к гавани, кипели целые рои суетливого, крикливого, жестикулирующего народа.

Хотя северный ветер стал очень суровым, однако три женщины пожелали, чтобы экипаж остался открытым, и любовались этой толпой, этими фасадами, то выцветшими, то блестящими, живописностью костюмов. Когда мисс Марш сказала маркизе свою ободряющую фразу, Андриана все еще взволнованно, но счастливо улыбнулась и отвечала:

— Это правда, я больше не боюсь и начинаю верить, что это — не грезы… Но если бы мне когда-нибудь сказали, что в один прекрасный день я буду ехать с вами троими по Piazza delle Fontani Morose^[29] и для того, для чего я еду!.. О, Господи Боже! Вон Корансез! Ах! Как он неосторожен!..

Действительно, провансалец стоял на углу знаменитой площади и улицы, которая прежде называлась via Niova, а теперь называется via Garibaldi^[30]. Вдоль этой улицы ученик Микеланджело построил архитектурные шедевры, которые могли оправдать прозвище «Горделивой», данное Генуе ее гордыми гражданами!

Конечно, было в самом деле неблагоразумно показываться на улице и рисковать натолкнуться на знакомого французского туриста, но господин Корансез не мог удержаться. Он вел такую крупную игру, что, наконец, нервное возбуждение подавило рассудительность в этом южанине, который обыкновенно был более сдержанным и в высшей степени обладал добродетелью терпения. Про эту добродетель генуэзцы сложили вот какое фамильярное, но меткое изречение: «У кого есть терпение, тот покупает жирных дроздов по лиару за штуку!..»

От сторожа он узнал, что «Дженни» вошла в гавань, и выбежал из дворца, своего верного убежища, чтобы собственными глазами убедиться в приезде невесты. Узнав в ландо прекрасные белокурые волосы госпожи Бонаккорзи, он почувствовал, как волна горячей крови прокатилась по его жилам, и резво, как ребенок, не дожидаясь, пока экипаж остановится, вскочил на подножку. Быстро поцеловал он руку у своей невесты, поздравил с приездом госпожу де Карлсберг и мисс Флуренс, поздоровался, поблагодарил Отфейля и затем с обычным жаром начал рассказывать про свое двухнедельное изгнание:

— Мы уже крепко сдружились — дон Лагумино и я… Вы увидите, какой это странный человечек, в чулках и высокой шляпе. Не правда ли, маркиза?.. Я уже стал «figlio mio»^[31]! Он обожает вас, Андриана. Он написал вам брачную песнь в пятьдесят восемь строф!.. И, однако, этот церковный брак без гражданского… Ах, это смущает его. Я поклялся ему, что это задержка всего на несколько дней, может быть; потом еще и князь Паоло подтвердил ему это… Вот еще другой тип… Вы увидите его музей и что он ставит выше всего в этом музее!.. Но вот мы и приехали…

Ландо остановилось перед высоким входом в палаццо. На перилах балкона красовался громадный рельефный герб с тремя звездами Фрегозо, которые некогда были отлично известны по всему Средиземному морю, когда корабли республики оспаривали владычество на море у пизанцев, венецианцев, каталонцев, турок и французов.

Швейцар, одетый в длинную ливрею с гербами на пуговицах, но покрытую пятнами, держа в руках колоссальную булаву с серебряным шаром, провел гостей под своды вестибюля, откуда подымалась громадная лестница. В глубине зеленел зимний сад, засаженный апельсинами. Спелые фрукты сверкали среди листвы, сквозь которую виднелся искусственный грот, уставленный гигантскими статуями богов. Несколько саркофагов украшали этот вестибюль, от которого веяло роскошью и запустением, столь обычными в старых итальянских дворцах.

— Сознайся, моя свадьба отнюдь не принадлежит к числу банальных, — говорил Корансез Отфейлю, провожая взглядом трех дам, от которых он с другом немного отстал.

Они не виделись больше друг с другом после того утра в Каннах, когда вместе посетили «Дженни». За несколько минут этой новой встречи тонкий южанин подметил в рукопожатии и во взгляде Пьера некоторое смущение. Счастье влюбленного ни разу не было смущено на пароходе присутствием мисс Марш и маркизы. Хотя у него не было сомнения, что они знают про его чувство, но он угадывал, что они с уважением относятся к нему.

Наоборот, встретиться с взглядом Корансеза для него было прямо тяжело. «Дело сделано», — подумал провансалец и почувствовал прилив настроения, обусловленного некоторым сходством их положения: он наслаждался счастьем друга, вспоминая о собственном счастье, радовался его блаженству, вспоминая о собственном блаженстве. Он льстил Отфейлю, ласкал его, стараясь рассеять то зерно недоверия, которое угадывал в нем благодаря своему безошибочному чутью.

— Да, — говорил он ему, — эта лестница будет чуть пошикарнее, чем лестница мэрии… И это даже как-то трогательно — иметь такого свидетеля, как ты! Я не знаю, что готовит нам жизнь, и я не слишком щедр на обещания, но помни, что ты всего можешь от меня требовать после того доказательства расположения, которое ты мне даешь теперь… Да, да! Я отлично тебя знаю! Целая масса пунктов должна была шокировать тебя во время этой поездки. И ты пошел на все это ради старого друга, который, однако, не так близок к тебе, как Оливье Дюпра… Не правда ли, моя невеста сегодня утром очаровательно хороша, — продолжал он. — Но, тсс!.. Вот старый князь собственной персоной и вместе с ним дон Фортунато… Гляди и слушай: это стоит труда…

Действительно, на верху лестницы, в стеклянных дверях высокой галереи стояли два старика. Глядя на них, можно было подумать, что они соскользнули с какого-нибудь полотна, на котором Лонги своей легкой и правдивой кистью запечатлел веселую живописность старой Италии. Один был аббат Лагумино, высохший, маленький, с тощими ногами, напоминавшими скелет и облаченными в чулки и панталоны, которые висели как на вешалке. Его собственный стан был одет в длинный духовный редингот.

Другой был князь Паоло Фрегозо, самый знаменитый потомок той прославленной фамилии, великие деяния которой занесены в золотую книгу войн внешних и — увы! — в бронзовую книгу междоусобных генуэзских войн. Князь носил имя Паоло, наследственное в их роде, в память славного, по преданиям, кардинала Фрегозо, который, будучи изгнан из города, долгое время царил на море, став пиратом.

— Сударыня, — говорил князь, — вы, надеюсь, извините, что я не мог сойти по этой дьявольской лестнице и двинуться вам навстречу, как следовало бы хозяину, и вы не поверите в истинность эпиграммы, которую пустили про нас наши враги тосканцы: «В Генуе воздух без птиц, море без рыб, горы без лесов, люди без вежливости…» Вы видите наших птиц, — и он показал в окошко на чаек, которые носились над портом, высматривая добычу. — Надеюсь доказать вам, если только вы сделаете мне честь отзавтракать со мной, что наши карпы стоят ливорнских…

Если вы ничего не имеете против, мы пройдем сейчас в другую галерею, где есть камин, а в этом камине дрова из моей виллы за Римскими воротами: из-за этой трамонтаны нам приходится жечь огонь, много огня в громадных залах, в которых наши отцы жили с scaldino^[32]… Первая вежливость — это уважение к здоровью своих гостей! Баронесса, маркиза, мисс Марш… — Он поклонился каждой из дам, хотя не знал ни одной из них, с неподражаемой смесью церемонности и развязности. — Аббат покажет вам дорогу… А я поплетусь сзади, как несчастный gancio di mare… Это, господа, то бедное и бесформенное животное, которое по-вашему называется крабом, — закончил он, обращаясь к Корансезу и Отфейлю, которых пропустил вперед себя, а сам потащился старческими, разбитыми шагами следом за ними в зал, который был несколько меньше галереи.

Охапка сырого хвороста жалким огнем тлела там и страшно дымила в плохо устроенном камине. Но пол был покрыт мозаикой из драгоценного мрамора, а все своды былиукрашены лепной работой и фресками, которые изображали появление Ганимеда на пиру богов. Это была легкая, веселая живопись, блистающая еще свежестью, с изящными и красивыми фигурами, с изысканным, фантастическим пейзажем и архитектурой, полная языческой, но мягкой грации непосредственных учеников Рафаэля. На стенах висело несколько портретов.

— Как это красиво! Просто чудо!.. — воскликнули дамы.

— Посмотри на князя, как ему не нравится их восторг, — шепотом сказал Корансез Отфейлю. — У тебя все шансы посмотреть комедию, которую я рекомендую твоему вниманию. Я теперь покину тебя и займусь своим делом…

— Вы находите это прекрасным? — говорил князь баронессе Эли и мисс Марш, стоя возле них, в то время как госпожа Бонаккорзи и Корансез разговаривали в уголке. — Да, плафон недурен в своем роде. И эти картины… у них тоже есть своя история. Взгляните на эту красивую даму, с такой тонкой, таинственной улыбкой. Она одета в зеленое платье и держит в руках красную гвоздику… А теперь взгляните на этого молодого человека, с такой же точно улыбкой, в одежде из той же материи и с тем же цветком… Они приказали написать себя так, в одинаковых костюмах, потому что любили друг друга. Молодой человек был одним из Фрегозо, дама — одной из Альфани, донна Мария Альфани… Все это происходило во время отсутствия мужа, который находился в плену у алжирцев. Влюбленные думали, что он никогда не вернется… «Chi non muori, si rivede», — говаривал часто кардинал… «Кто не умер, снова свидится…» Муж вернулся и убил их… Их портреты скрыли в нашей семье. А я поставил их здесь…

Два больших портрета, прекрасно сохранившиеся, благодаря долгому изгнанию, вдали от всякого света, улыбались посетителям той загадочной улыбкой, о которой говорил старый коллекционер. Чувственная и преступная нега была разлита в глазах донны Марии Альфани, вокруг ее пурпурных губ, бледных щек, темных волос. Это нежное лицо, тонкое, изящное, рельефно вырисовывалось на складках высокой зеленой фрезы и дышало волшебным, опасным обаянием. Страстное торжество дерзкого прелюбодеяния сияло в черных очах молодого человека. Это тождество в цвете костюмов, в оттенке цветков, которые были у них в руках, в позе, в самой манере художника, как бы продолжало и после смерти их преступную связь. Это было своего рода презрение к мстителю, который мог их убить, но не мог разлучить, потому что вот они тут на одном и том же полотне открыто говорят о своей дерзкой близости, гордятся ею, благодаря чарам искусства смотрят друг на друга, восхищаются, любят…

Эли и Пьер невольно обменялись тем взглядом, который появляется у юных любовников, когда они встретятся с останками давно угасшей любви и, соприкоснувшись с прошлым, навеки погибшим, почувствуют хрупкость своего теперешнего счастья. Для Эли потрясение было еще сильнее: грозное изречение кардинала «chi non muori, si rivede» снова вызвало у нее ту дрожь, которую она почувствовала на яхте в самую сладкую минуту самого сладкого часа ее жизни. Но как было не стряхнуть с себя этот страх, эту меланхолию, как было не забыть всякие дурные мысли, когда мисс Марш на рассказ генуэзского князя ответила:

— Вот пара портретов, за которые дорого бы заплатил мой дядя. Знаете ведь, он так любит привозить с собой безделушки такого рода, возвращаясь из Старого Света! Это он называет своими скальпами... Но вы, без сомнения, слишком дорожите ими, князь? Ведь это такие дивные произведения искусства!..

— Я дорожу ими, потому что они достались мне от предков, — отвечал Фрегозо. — Но не профанируйте великое слово: искусство, — торжественно прибавил он. — Это все, что хотите: блестящее украшение, интересная история, любопытный анекдот, точная картина нравов, поучительная психология… Нет, это не искусство… Никогда и нигде не было искусства, кроме как в Греции, помните это крепко… А в новые века только раз — у Данте Алигьери…

— В таком случае эти мраморы вы предпочитаете сим картинам? — спросила госпожа де Карлсберг, которую забавлял тон этой выходки.

— Эти мраморы? — подхватил коллекционер. Он взглянул вокруг себя на белые статуи, расставленные вдоль стен, и резкие черты его могучего лица сложились в презрительную мину. — Те, кто покупал их, даже и не подозревали, что такое греческое искусство…

И, подойдя к Андриане Бонаккорзи, он сказал:

— Надеюсь, маркиза окажет мне честь и примет мою руку, чтобы отправиться к алтарю. Мой возраст дает мне право взять на себя роль отца, и если я не в силах быстро ходить, то извините: бремя лет самое тяжкое из всех, какие выпадают на долю человека… Не волнуйтесь так, — прибавил этот славный человек шепотом, почувствовав, как дрожит рука его спутницы. — Я отлично изучил вашего Корансеза за эти дни: это превосходное и вполне корректное сердце.

— Ну-с! — говорил сам Корансез госпоже де Карлсберг, в свою очередь предлагая ей руку, в то время как Флуренс Марш оперлась на руку Отфейля. — Вы все по-прежнему будете смеяться над хиромантией и над моей линией счастья? В моей свадебной процессии участвует баронесса Эли, и я веду ее под руку! Разве это не счастье? И опять-таки разве не счастье, что судьба послала вам для развлечения, чтобы облегчить эту барщину, такого оригинала, как наш хозяин?

— Это вовсе не барщина, — со смехом отвечала баронесса. — Но, правда, вы счастливы, потому что женитесь на Андриане: она сегодня такая красавица и так любит вас!.. Правда также, что князь совершенно своеобразен. Как-то сама согреваешься, встречая такую пылкость энтузиазма у человека его лет… Когда итальянец проникается какой-нибудь идеей, то любит ее, как любил бы женщину: страстно, самоотверженно… Благодаря этой горячности они снова поднимали из унижения свою родину…

— Вы не поймете этого, — говорила тем временем мисс Марш Отфейлю, — вы живете в старой стране. Но меня, обитательницу города, который лишь немного старше меня, прямо очаровывают визиты в подобные дворцы, где все говорит о временах давно минувших.

— Увы, — отвечал Отфейль, — есть беда еще более страшная, чем жить в молодой стране — это жить в стране, которая хочет стать молодой во что бы то ни стало, хотя она полна священными останками прошлого, славного прошлого… жить в стране, где стремятся все разрушить… Этим безумием одержима Франция в последние сто лет…

— Э-э, то же бешенство овладело Италией за последнюю четверть века, — подхватила американка. — Но мы не дремлем, — прибавила она, — мы все покупаем, все спасаем… О, какая дивная часовня, посмотрите… Вот, я держу пари, что эти фрески в конце концов очутятся в Марионвилле или Чикаго.

И она показала Пьеру на стенную живопись молельни, в которую вошел кортеж. Эта небольшая комната, в которой, без сомнения, некогда служил кардинал-пират, была украшена от пола до сводов громадной композицией символического характера, работой одного из неизвестных мастеров, какие на каждом шагу попадаются в Италии и заслужили бы громкую славу во всякой другой стране. Но тут их слишком уж много!

В общем вся обстановка придавала фантастический характер, симпатичный и вместе нелепый, этому браку, который совершался в старой часовне старого дворца, у старого генуэзского принца, старым священником, слегка галлофобом. Ультрасовременный Корансез, стоящий на коленях рядом с наследницей дожей, и тут же дон Фортунато, благословляющий их, и все это в обстановке XVI века — да это был настоящий парадокс, на какие отваживается только действительность и в которые никто не верит!

И чтобы сделать его еще более невероятным, надо же было, чтобы наивный аббат, страстный почитатель графа Камилла Кавура, произнес, прежде чем соединить новобрачных, маленькую речь по-французски: несмотря на свои политические убеждения, он не мог не оказать этого уважения иностранцу, который женился на его дорогой маркизе:

— Благородная дама, благородный синьор! Я скажу вам лишь несколько слов… Птица, которая не поет, не даст никакого предзнаменования… Вы, благородная дама, готовитесь сочетаться перед Господом с этим благородным синьором. Благородный синьор, вы готовитесь сочетаться перед Господом с этой благородной дамой. Мне кажется, что, освящая соединение знатного венецианского имени со знатным французским именем, я лишний раз призываю благость Всемогущего на союз двух стран, которые должны были бы по духу быть единой страною: наша дорогая Италия, благородная дама, ваша прекрасная Франция, благородный синьор… Пусть будут они соединены, как готовитесь соединиться вы, благородная дама и благородный синьор, узами любви, которых ничто и никогда не разорвет! Да будет так.

— Ты слышал?.. — говорил Корансез Отфейлю час спустя.

Богослужение было уже окончено, новобрачные обменялись торжественными обетами, и завтрак, на коем фигурировали карпы лучше ливорнских, закончился среди тостов, смеха и чтения брачной песни, кропотливого произведения дона Фортунато. Теперь все общество пило кофе в галерее, и молодые люди разговаривали у окна, возле Артемиды с реставрированным носом.

— Ты слышал. Этот добрый аббат обожает меня… Он даже слишком обожает меня, потому что я благороден, но все же не так благороден, как здешние!.. Соглашаясь на этот тайный брак, он тем самым дал Андриане высшее доказательство своей любви. Он умен, как весьма немногие. Уже давно он осуждал Наваджеро и предсказывал Андриане самое мрачное будущее, если она не избавится от этого рабства. Притом он тонкий дипломат, потому что уломал своего старого друга по carcere duro^[33] предоставить к нашим услугам свою маленькую часовню… Да! Ум, ловкость, любовь — все это в душе итальянца падает во прах перед горделивым сознанием первородства. Он счел своим долгом, как друг графа Камилла, дать нам почувствовать, что мы младшие члены великого латинского семейства… Но в некоторых обстоятельствах младшие оказываются хитрее старших! Вот почему я простил дону Фортунато его самомнение, представляя себе, какую мину скорчит мой свояк, чистокровный итальянец, когда ему преподнесут маленький документик, под которым ты только что подписал свое имя рядом с именем князя… А не хочешь ли ты полюбоваться на счастье Корансеза? Взгляни!..

Он показал Пьеру Отфейлю через окошко на небо, покрывшееся черными тучами, и на улицу возле дворца, на которой ветер крутил пыль, а прохожие кутались в плащи.

— Ты не понимаешь? — продолжал он. — Благодаря скверной погоде вы не пойдете в море. Дамы будут ночевать в отеле… Не правда ли, ведь это интересно — в первый же вечер после законного брака искать тайного свидания, как будто оно является преступлением?..

Делая это признание, напоминавшее скорее любовника, чем мужа, Корансез двусмысленно улыбался. Его улыбка говорила Отфейлю: «Это ночь любви, которая готовится и тебе тоже». Корансез увидел, что друг его покраснел, как может краснеть только молодая женщина, над которой родственник очень фамильярно подшучивает в первое утро после свадьбы. Но молодая виконтесса вовремя прервала их тет-а-тет, приблизившись под руку с госпожой де Карлсберг. Это был как будто живой комментарий к чувственным словам Корансеза: две красивые молодые женщины, такие стройные, такие изящные, такие страстные, приближались к двум молодым людям. И языческий дух, который невольно охватывает душу на лоне Италии, был настолько могуч и обаятелен, что стыдливое смущение, взволновавшее Пьера, успокоилось под взглядом темных очей его любовницы, светившихся тем же огнем, что и голубые глаза венецианки, любовавшейся на мужа.

— Вы пришли за нами по просьбе князя? — спросил Корансез. — Я знаю! Он не успокоится, пока не покажет вам свое сокровище…

— В самом деле, он зовет вас, — сказала Андриана, — но, главным образом, мы разыскивали вас для нас самих… Муж, который покидает жену через час после свадьбы, — это, пожалуй, слишком скоро.

— Да, это немного слишком скоро, — повторила Эли, и смысл, скрытый в этих словах, адресованных собственно Отфейлю, был сладок для молодого человека, как поцелуй.

— Сделаем удовольствие князю… и княгине, — сказал он, дерзая поднести к губам руку своей дорогой любовницы с видом шутливого ухаживания, — и пойдем смотреть на сокровище. Ты ведь уж знаешь его? — спросил он друга.

— Знаю ли я его? — отвечал тот. — Не пробыл я здесь и получаса, как должен был уже выполнить эту церемонию… Знаете, — и он показал рукой на старого Фрегозо, который в сопровождении мисс Марш и дона Фортунато выходил из галереи; потом он похлопал себя по лбу, — у нашего хозяина есть свой гвоздь… Но вы сами поймете, в чем дело.

Вся «свадьба» — пользуясь мещанским выражением южанина, которого аббат Лагумино пожаловал в сан «знатного французского имени», — спустилась вслед за Фрегозо по узкой лестнице, которая вела в жилые комнаты коллекционера. Теперь он шел впереди, гордо показывая путь. Как постоянно случается в подобных огромных итальянских домах, жилые комнаты были настолько же малы, насколько залы для приемов — громадны и великолепны. Князь, когда бывал один, то жил в четырех совсем тесных комнатках, вся меблировка которых свидетельствовала о физическом стоицизме старика, погруженного в мечты, равнодушного к комфорту так же, как к тщеславию.

Но по стенам были размещены некоторые фрагменты, которые составляли настоящий музей: их было двадцать или двадцать пять, не больше. На первый взгляд эта коллекция Фрегозо, известная в обоих полушариях, состояла из бесформенных обломков той грубой композиции, которая на всякого неспециалиста должна была произвести такое же впечатление, как и на Корансеза.

Изучая античное искусство, Фрегозо пришел к тому, что преклонялся только перед мраморами дофидиевской эпохи, перед реликвиями VI века, в которых живет и трепещет примитивная, героическая Греция.

Едва он, после всех своих гостей, переступил через порог первой комнаты, которая обыкновенно служила ему курительной, как вдруг старый подагрик каким-то чудом, казалось, помолодел: поясница выпрямилась, ноги не волочились уже по паркету тяжелыми шагами. Его божество, как сказали бы его дорогие афиняне, овладело им, и он начал представлять свой музей с таким воодушевлением, над которым нельзя было посмеяться. Под чарами его горячих слов разбитый мрамор оживал, одухотворялся. Он видел этот мрамор во всей его девственной свежести две тысячи четыреста лет тому назад, и в силу непреодолимого гипнотического влияния его видение сообщалось самым скептическим слушателям.

— Вот, — говорил он, — самые почтенные изваяния… Это три статуи Геры, три Юноны в их примитивных формах: деревянный истукан, скопированный на камне еще робким резцом.

— Ксоанон, — сказала Флуренс Марш.

— Вы знаете ксоанон! — вскричал Фрегозо и с этого момента обращался уже только к одной молодой американке. — В таком случае, вы вполне можете оценить красоту этих трех экземпляров. Они неподражаемы… С ними не сравнятся мраморы ни с Делоса, ни с Самоса, ни из Акрополя… Взгляните на все три… Вы видите тут зарождение жизни. Вот тело еще в стадии возникновения, и какого возникновения!.. Оно грубо, как и ткань толстого полотна. И между тем оно дышит: вот груди, ягодицы, ноги… Потом материя делается тонкой; это уже мягкая ткань из нежного льна. Длинная рубашка спускается свободно и не стесняет движений. Статуя оживает. Она идет… Полюбуйтесь на этот могучий торс, обрисовывающийся под пеплосом, на эту тунику в обтяжку, которая с одной стороны лежит вертикальными складками, а с другой — складки идут веером. Полюбуйтесь на эту позу богини: вся тяжесть корпуса на правой ноге, а левая выдвинута вперед… Она идет, она живет… О, красота!.. А эти Аполлоны!..

Дыхание у него прерывалось от лихорадочного энтузиазма, и, не будучи в состоянии говорить, он молча показывал на три торса из камня, ставшего уже рыжим, вероятно, оттого, что долго пробыл в железистой почве. У торсов не было ни рук, ни голов, а от ног остались только какие-то культяпки.

Потом он таинственно продолжал:

— Теперь надо запереть ставни и спустить занавеси. Дон Фортунато, будьте добры, помогите мне!..

Когда воцарился мрак, старик дал аббату в руки зажженную свечу, сделал ему знак идти за собой и, подойдя к мраморной голове, лежащей на пьедестале, сказал голосом, дрожащим от волнения:

— Ниобея Фидия!..

Тогда три женщины и два молодых человека увидели при свете тусклого огонька кусок мрамора, совершенно бесформенный. Нос был разбит и практически исчез. Едва можно было узнать места, где были глаза. Недоставало целого куска волос. Но это страшное разрушение случайно пощадило нижнюю губу и подбородок. Дон Фортунато, знавший уже все невинные театральные эффекты археолога, направил свет именно на этот полуразбитый рот и на подбородок.

— Разве вас не поражает в этом рте экспрессия жизни и скорби! — воскликнул Фрегозо. — Разве не мощен этот подбородок!.. О, как он выражает силу воли, гордость, всю энергию той царицы, которая презирала Латону!.. А эти губы — слышите ли вы крик, который вырывается из них? Проследите эту щеку: по тому, что осталось, ее можно восстановить… А нос! Какую благородную форму сумел придать ему художник!.. Взгляните!..

Он схватил голову и наклонил ее под известным углом, затем, вытащив носовой платок, взял кончики его в обе руки и приставил к нижней части лба статуи, к тому месту, где не оставалось на камне ничего, кроме зияющей впадины.

— Вот она, эта линия носа! Я вижу ее… Я вижу, как катятся слезы, вот, тут… — И он поставил голову под другим углом. — Я вижу их… Ну, будет! — закончил он после молчаливого вздоха. — Надо вернуться к жизни. Раскроем ставни и поднимем занавеси…

И когда дневной свет снова заиграл на бесформенном обломке, Фрегозо опять испустил вздох. Потом, повернувшись к другой голове, не так сильно пострадавшей, он взял ее, поклонился мисс Марш, которая приятно польстила его мании своими техническими познаниями и внимательностью, и сказал ей:

— Сударыня, вы достойны обладать фрагментом статуи, которая украшала Акрополь… Позвольте мне предложить вам эту голову, отысканную при последних раскопках… Взгляните на улыбку…

И голова, поднятая руками старика, действительно улыбалась беспокойной, чувственной и вместе таинственной улыбкой.

— Не правда ли, это эгипетская улыбка? — спросила американка.

— Так называют ее археологи, — отвечал князь, — по месту нахождения мраморов знаменитого фронтона. По-моему, это елисейская улыбка, экстаз, который вечно должен витать на устах тех, кто вкушает вечное блаженство, а боги и богини еще на земле раскрывают это блаженство своим верным слугам… Вспомните стих Эсхила о Елене. Он весь вылился в этой улыбке: «Душа ясная, как тишь морей»…

Когда три женщины и Отфейль, после этого фантастического брака и еще более фантастического визита, снова очутились в ландо, которое везло их к порту, то было около трех часов пополудни. Все четверо с удивлением оглядывались вокруг: им было странно снова попасть сюда, на улицу, полную народа, видеть дома, нижние этажи которых заняты лавками, стены, оклеенные афишами, словом, всю эту сутолоку современной жизни. Это то самое впечатление, которое испытываешь, побывав в театре на дневном спектакле и «отряхаясь» от мира грез на тротуаре при солнечном свете. Эта театральная галлюцинация, которой вы два часа любовались при свете газа, делает для вас тяжелым резкий переход к реальной жизни. Андриана первая выразила вслух это странное ощущение:

— Если бы у меня не было брачной песни этого славного дона Фортунато, — сказала она, показывая маленькую брошюру, которую держала в руках, — я подумала бы, что спала… Он передал мне ее с большой церемонностью и пояснил, что эта поэма напечатана в четырех экземплярах у типографщика, который печатал прокламации Манина, нашего последнего дожа. Один экземпляр предназначается Корансезу, один — Фрегозо, один — для самого аббата, и вот этот!.. Да, я подумала бы, что спала!..

— Да и я тоже, — сказала Флуренс Марш, — если бы эта мраморная голова не была так тяжела. — И она покачала своими маленькими ручками странный подарок, которым почтил ее археолог… — Боже мой, как мне хотелось бы посетить этот музей без князя! Мне кажется, что он всех нас загипнотизировал и что, не будь его там, мы ничего бы не увидели… Да ведь вот сейчас все мы видели улыбку этой головы, когда Фрегозо показывал нам ее?.. А теперь я не нахожу и следа. А вы?

— И я… И я… И я… — вскричали одновременно Эли де Карлсберг, Андриана и Отфейль.

— Во всяком случае, — сказал последний со смехом, — я видел, как плакала Ниобея, у которой не было ни глаз, ни щек…

— А я, — сказала госпожа де Карлсберг, — видела, как бежал Аполлон, у которого нет ног.

— А я, — сказала Андриана, — видела, как дышала Юнона, у которой не было груди.

— Корансез предупредил меня, — прибавил Отфейль, — когда там нет Фрегозо, то его музей становится простой кучей камня; когда он сам его показывает — это Олимп.

— Это человек верующий и влюбленный, — подхватила баронесса Эли, — и несколько часов, проведенных с ним, гораздо лучше познакомили меня с Грецией, чем все прогулки по Ватикану, Капитолию и по галерее Уффици. Это утешает меня в том, что я не успела показать вам «Красный Дворец», — прибавила она, обращаясь к Отфейлю, — и тамошние работы Ван Дейка… Они божественны…

— У вас на это достаточно будет времени завтра, — сказала мисс Марш. — Я знаю наверное, что дядя поедет сегодня вечером, но вас всех оставит на берегу: «Дженни» будет страшно «плясать», а он не допускает, чтобы на его яхте болели. Смотри, как вода бушует даже в порту. А в море уже настоящая буря.

Ландо приехало на набережную к тому месту, где путешественников ожидала шлюпка с яхты. Действительно, мелкие волны дробились о камни; по всей бухте разбушевавшийся ветер поднял небольшое волнение, которое не в силах было раскачать грузные пакетботы, стоявшие на якорях, но подбрасывало увеселительные и рыбачьи лодки. Какая разница была между этим трепетанием седой стихии, которое чувствовалось даже в порту, укрытом двумя молами, и неподвижным зеркалом из цельного сапфира, которое вчера в тот же час простиралось в открытом Каннском заливе! Какой контраст между этим небом, затянутым облаками, и лазурью во время отъезда, между суровостью этого северного ветра и ароматным дыханием вчерашнего зефира!..

Но кому приходило в голову заметить это? Отнюдь не Флуренс Марш, которая, несмотря ни на что, была счастлива своим архаическим скальпом, который она увозила на борт яхты. Отнюдь не Андриане, которой перспектива провести ночь на суше сулила тихую, сладкую и верную надежду: она увидится со своим мужем, как с любовником, и, Корансез не обманывался в этом, пикантность этого тайного, но законного свидания после романтического брака окончательно кружила голову влюбленной женщине, которая в первый раз в течение стольких лет совершенно забыла про своего ужасного брата. Отнюдь не Отфейлю и его любовнице; они тоже предвкушали эти долгие часы ночи, которые проведут вместе.

Молодой человек шел позади вместе с Эли де Карлсберг и говорил ей весело и нежно, приближаясь к шлюпке с «Дженни», флаг которой — белый, черный и красный — развевался по ветру:

— Я начинаю верить, что этот милый Корансез прав, толкуя про свою линию счастья!.. И, кажется, оно заразительно…

Эли отвечала улыбкой, полной неги и обещаний, и в этот же самый момент матрос, стоявший на набережной возле шлюпки, протянул мисс Марш большой портфель. Это был курьер с яхты, которого послали справиться, нет ли чего для пассажиров на почте. Молодая американка начала разбирать пачку в пятнадцать — двадцать писем.

— Вот телеграмма вам, Отфейль, — сказала она.

— Вы увидите, — воскликнул он, продолжая шутить, — это хорошая новость…

Он разорвал желтую бумагу, и лицо его озарилось доброй улыбкой. Он протянул депешу госпоже де Карлсберг, промолвив:

— А что я вам говорил?

Вот что было в депеше:

«Покидаю Каир сегодня, буду Каннах воскресенье, самое позднее понедельник. Получишь новую депешу. Страшно рад свидеться снова. Оливье Дюпра».

VII. Оливье Дюпра

Вторая депеша была получена, и в понедельник около двух часов Пьер Отфейль входил на Каннский вокзал, собираясь встретить скорый поезд. На этом поезде в ноябре месяце прибыл из Парижа он сам, еще очень слабый, страдающий от плеврита, от которого он чуть не умер. Кто видел, как в тот ноябрьский день он выходил из вагона, исхудалый, бледный, зябко кутающийся в шубу, тот не узнал бы изможденного лихорадкой, только что вставшего с одра болезни в этом красивом молодом человеке, который шел по той же самой дороге четыре месяца спустя, стройный, гибкий, с розовыми щеками, с улыбкой на устах, с огнем счастья в глазах, озарявшим все его лицо.

Между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами, в этот период энергии, созревшей, но еще не истраченной, у самых скромных, самых робких натур бывают часы, когда в малейшем их жесте сквозит жизнерадостное самодовольство: это признак того, что они любят, что и их любят, что вся окружающая природа как бы сговорилась благоприятствовать их любви и как волна приподымает их ощущение, что их страсти нет никаких препятствий на пути. Самая внешность их от этого проникается экстазом, как бы преображается. У них появляется другая походка, другая манера держать голову, другой взгляд. Можно сказать, что какое-то магнетическое сияние исходит от этих счастливых влюбленных и облекает их во временную красоту, относительно которой женщины никогда не обманываются. Они сразу узнают этот «влюбленный вид» и испытывают либо ненависть к нему, либо нежное чувство, смотря по тому, будут ли сами они ригористками или мягкосердечными, прозаическими натурами или романтичными.

Именно к последней категории принадлежали две особы, с которыми Отфейль встретился на маленьком центральном тротуаре, который служит платформой на Каннском вокзале. Одна была Ивонна де Шези, сопровождаемая мужем и Орасом Брионом, другая — маркиза Бонаккорзи, как она все еще продолжала называть себя официально. Ее конвоировал брат ее, Наваджеро.

Чтобы подойти к ним и поздороваться, молодому человеку пришлось пробираться через элегантную толпу, которая собирается тут каждый день в этот час, чтобы ехать в Монте-Карло. А в течение двух минут, пока длилась эта маленькая операция, две женщины и их кавалеры обменялись на его счет такими замечаниями, которые лишний раз ясно доказывали, что слабый пол отнюдь не скупится на едкие уколы.

— Смотрите, Отфейль! — сказала госпожа де Шези. — Как его сестра обрадовалась бы, увидев в нем такую перемену!.. Знаете ли, ведь он в самом деле очень красивый малый!..

— Очень красивый малый, — повторила венецианка, — и вид у него такой, что явно он даже и не подозревает этого… Это так мило!..

— Не надолго же вы оставите ему это достоинство, — вставил Брион. — Отфейль здесь, Отфейль там… у вас, — обратился он к Ивонне, — у маркизы, у госпожи де Карлсберг только и слышишь разговоры, что о нем… Это был просто какой-то мальчишка, безобидный и незначительный, как всякий другой, а вы из него сделали страшного позера…

— Не говоря уж о том, что в конце концов он скоро скомпрометирует одну из вас, если дело будет так продолжаться, — сказал Наваджеро, поглядывая на сестру.

После возвращения из Генуи прозорливый синьор начал замечать, что в Андриане происходит какая-то необычайная внутренняя работа, и стал искать причины этого, но, как можно видеть, в ложном направлении.

— А! Вы оба додумались до этого?.. — перебила Ивонна со смехом. — Хорошо же! Чтобы вас наказать, я сейчас попрошу его прежде всего сесть в наше купе, потом приглашу обедать с нами в Монте-Карло и поручу ему наблюдать за Гонтраном… Ему это необходимо… Обещайте, Пьер, — продолжала она, обращаясь к молодому человеку, который наконец стоял перед ней, — вы будете к моим услугам весь день и весь вечер… На вас возлагается обязанность доложить мне, в случае если мой муж и повелитель проиграет больше ста луидоров… Третьего дня он проиграл в trente-et-quarante тысячу. Две такие партии в неделю, и выйдет премиленький зимний бюджет… Мне тогда скоро придется приняться и за приданое…

Шези ничего не отвечал. Он продолжал теребить свои усы, нервно пожимая плечами. Но его лицо исказилось в принужденную улыбку, совсем не похожую на ту, с какой он обыкновенно принимал вольные и рискованные шутки своей жены. Катастрофа, предсказанная Дикки Маршем, была непредотвратима, и у несчастного джентльмена хватило ребячества, чтобы попытаться исправить свою беду, рискуя на зеленом поле в Монте-Карло крохами, которые у него оставались.

Жена его не знала настоящего положения дел. Таким образом, слова Ивонны были для него особенно жестокими, да и для нее самой, раз она произносила их при Брионе, профессиональном банкире светских женщин, впавших в нищету. Отфейль, просвещенный своими разговорами с Корансезом и госпожой де Карлсберг, остро почувствовал всю иронию подобного рассуждения в такой обстановке.

— Я не еду в Монте-Карло, — сказал он, — я пришел сюда встретить одного моего друга, которого и вы знаете: Оливье Дюпра.

— Который ухаживал за мной у вашей сестры?.. Да, да, я в него была влюблена, по меньшей мере пятнадцать дней… Отлично! Пригласите его пообедать с нами сегодня вечером: вы поедете с пятичасовым поездом.

— Но он женат.

— Пригласите его жену без всяких церемоний, — весело настаивала шалунья. — А ну-ка, Андриана, повлияйте на него, у вас больше силы, чем у меня…

И, продолжая свою роль балованного ребенка, она схватила Наваджеро под руку. Ничто ее так не забавляло, как мины итальянца, когда он знал, что его сестра говорит с глазу на глаз с каким-нибудь мужчиной, к которому он ее ревновал. Она и не подозревала, какую услугу оказывала своей подруге, которая воспользовалась этими несколькими секундами, чтобы сказать Пьеру:

— Он тоже приезжает с этим поездом. Я пришла только затем, чтобы видеть его. Будьте добры, скажите ему, что я назначила Флуренс Марш свидание на «Дженни» завтра утром, в одиннадцать часов. А потом, прошу вас, не обижайтесь, если Альвиз будет не особенно любезным: он забрал в голову, что вы ухаживаете за мной… Но вот и скорый поезд.

Локомотив показался из глубокой выемки, по которой идет путь под Каннами, и почти тотчас же Пьер увидел сияющий профиль господина де Корансеза. Он спрыгнул на землю, не дожидаясь, пока остановятся колеса, и, обнимая Отфейля, сказал ему громко, так, чтобы и его жена слышала:

— Как это мило было выехать мне навстречу! — и шепотом прибавил: — Постарайся на одну минутку освободить меня от присутствия моего свояка.

— Не могу, — отвечал Отфейль, — я ожидаю Оливье Дюпра. Ты, значит, не видел его в поезде?.. А, я вижу его…

И, покинув провансальца и не обращая внимания на новый акт matrimonio segreto, который разыгрывался на платформе вокзала, Пьер бросился к молодому человеку, который смотрел на него, стоя на подножке вагона, и улыбался ему с радостью и нежностью.

Оливье Дюпра был в тех же годах, что и Пьер, но казался старше на несколько лет — до такой степени его очень смуглое, сухощавое и помятое лицо было изборождено резко очерченными морщинами. Черты у него были неправильные и в общем носили страдальческий отпечаток, которого нельзя было забыть. Черные глаза с влажным, бархатистым блеском, ослепительно белые, крепкие зубы, густые, пышные волосы придавали его физиономии какую-то животную грацию, если можно так выразиться, грацию, которая скрадывала выражение горечи, застывшее на его губах, лбу и особенно на щеках. Он не был высок, но плечи и руки изобличали силу.

Едва выйдя из вагона, он также обнял Отфейля с порывистостью, которая чуть не вызвала слезы у него на глазах, и оба несколько минут смотрели друг на друга, забыв, и тот и другой, предложить руку молодой женщине, которая, стоя на довольно высокой подножке, с полной бесстрастностью дожидалась, чтобы который-нибудь из молодых людей вспомнил про нее.

Госпожа Оливье Дюпра была двадцатилетним ребенком, очень красивым, очень изящным; но в ее красоте было что-то неуловимое, тонкое, почти острое: ее золотистые волосы были такого светлого тона, что от них веяло холодом; в ее голубых глазах в этот момент выражалось что-то такое непроницаемое, неопределимое, что часто появляется у новобрачных, когда они видят мужниных друзей детства. Что чувствовала она к этому избранному другу, который был шафером Оливье, — симпатию или антипатию, доверие или недоверие?

Она ничем этого не выдала, когда молодой человек подошел извиниться, что он не поздоровался с ней с самого начала, и помог ей сойти. Она кончиками пальцев едва оперлась на руку, которую протянул ей Пьер. Но это могло быть и вполне естественной сдержанностью. Точно так же, как и фраза, которой она ему ответила, когда он осведомился у нее об их путешествии, могла выражать только вполне естественное желание отдохнуть.

— Мы отлично попутешествовали, — сказала она, — но после такого долгого отсутствия очень хочется попасть наконец домой…

Да, эта небольшая фраза была вполне естественна. Но она могла также означать в устах этой тонкой и холодной женщины: «Мой муж захотел увидеть вас, и я не могла этому воспрепятствовать. Не заблуждайтесь: я очень недовольна…» По крайней мере, такое толкование ее слов невольно зародилось в голове Отфейля, и он был благодарен Корансезу, который подошел к ним и таким образом избавил его от необходимости отвечать. Поезд пошел дальше, очистив для гуляющих свободное место, и южанин подбежал с протянутой рукой, с улыбкой на устах.

— Здравствуй, Оливье… Ты меня не узнаешь?.. Корансез, твой сосед по классу риторики. Если бы Пьер дал мне знать, что ты в поезде, мы пропутешествовали бы вместе и почесали бы языки!.. Ты выглядишь чудесно, тебе будто всего двадцать лет… Представь же меня, пожалуйста, своей жене…

— Я его и в самом деле не узнал, — говорил Оливье через пять минут, сидя в карете, которая везла его с Пьером и женой в отель «Пальм». — А между тем он не изменился. Это настоящий южанин со всей своей фамильярностью, несносной, когда она искренна, и пошлой, когда это комедия. Из всех противных вещей нашей родины — а выбирать есть из чего — самая противная, я думаю, старый лицейский товарищ. Только потому, что вас записали вместе в один из тех безводных колодцев, которые называются французскими колледжами, только потому он называет тебя уменьшительным именем, тыкает… Ты часто виделся тут с Корансезом?

— Он, по-видимому, очень любит вас, господин Отфейль, — сказала молодая женщина. — Соскочив с поезда, он прямо бросился вам на шею…

— Он немного экспансивен, — отвечал Отфейль, — но, право, он добрый товарищ и был для меня большой поддержкой…

— Удивляюсь и тебе, и ему, — возразил Оливье, — но почему ты ни разу не говорил мне про это в своих письмах? Я был бы любезнее…

Ничего особенного не было в таком начале разговора, но этого оказалось достаточно, чтобы между тремя собеседниками прошла та струйка стеснения, которая иногда портит самые желанные встречи. Отфейлю послышался легкий упрек в словах друга о письмах, а в замечании госпожи Дюпра он снова почувствовал холод неприязни. Он замолчал.

В эту минуту экипаж подымался по холмистой дороге, по которой они спускались с Корансезом в то утро, когда шли на «Дженни», и белый силуэт виллы Гельмгольц показался слева из-за серебристой чащи олив. В душе молодого человека с необычайной силой восстал образ его любовницы, и он невольно сделал сравнение между своей дорогой, своей божественной Эли и женой друга. Маленькая француженка, сидевшая рядом с ним, слегка надменная и сухая, при всей своей блестящей элегантности вдруг показалась ему такой незначительной, жалкой, безликой, такой совершенно неинтересной рядом со стройным и страстным образом великосветской аристократки!

Вся особа Берты Дюпра была проникнута той особенной, несколько серенькой трезвостью, которая служит ясным признаком хорошо воспитанной парижанки. Это особый тип. Ее дорожный костюм вышел из мастерской известного мастера, но она так заботилась избежать всего, в чем хоть отдаленно проглядывала бы эксцентричность, что дошла до полного обезличенья. Да, она была красива, как красива хрупкая и нежная куколка из саксонского фарфора; но физиономия у нее была до такой степени сдержанная, губы сжаты, глаза немы, что это милое личико совсем не возбуждало желания знать, какая душа скрывается за ним. Было вполне очевидно, что в этой душе нет ничего, кроме мыслей, одобренных светом, благопристойных чувств и комильфотных желаний.

Такого сорта женщины обыкновенно ищут в муже человека, который много пожил, и Оливье, развратив свое соображение среди бесчисленных похождений на поприще блуда и прелюбодеяния, естественным образом пришел к женитьбе на этом ребенке, красота которого льстила бы его самолюбию мужа и в то же время безукоризненная манера держать себя не давала бы повода к ревности.

Не менее естественно было и то, что Пьер, воспитанный в среде, проникнутой условностями, и заразившийся ее воззрениями, лишь теперь заметил в молодой женщине явную бедность ее натуры, всю ее посредственность и убожество, лишь теперь — благодаря сравнению. Впечатления такого рода очень быстро вызывают то удаление, отступление души куда-то назад, которое объясняют многозначительным словом, весьма удобным при своей таинственности: антипатия.

Пьер не испытывал этой антипатии при всех прежних встречах, когда госпожа Дюпра была еще Бертой Лионнэ. Однако она должна была бы еще больше не понравиться ему в своей родной среде, рядом с отцом, самым церемонным бюрократом, и матерью, типичной матроной из высшей парижской буржуазии. Но тогда в душе молодого человека еще спали романтические струнки, а теперь опьянение любви пробудило их и он стал понимать такие нюансы в женской натуре, которые раньше ускользали от него.

Однако он слишком плохо умел читать в собственной душе и не мог уразуметь, до какой степени эти последние недели изменили его склад мыслей, а потому чувство резкого неудовольствия, охватившее его от присутствия Берты Дюпра, он объяснил простым способом, который помогает нам оправдать все наши ошибки в диагнозе чужих характеров:

«Что такое в ней переменилось?.. Я знал ее такой милой в то время, когда она выходила замуж! А теперь это совсем другой человек… Да и Оливье переменился. Он был так влюблен, нежен, весел! А теперь кажется индифферентным и даже печальным. Что такое происходит?.. Неужели он несчастлив?..»

Экипаж остановился возле отеля «Пальм», когда эта мысль формулировалась в голове Пьера с такой беспощадной ясностью. Он повторял свой вопрос, следя взглядом за Оливье и его женой, которые входили в подъезд. Они шли, совещаясь, как распорядиться относительно багажа и горничной. Походка их была совсем различная, совсем несогласная, и уж одно это изобличало, что между этими двумя людьми, вероятно, произошел тайный разрыв. Именно в таких мелочах — невольном подражании, перенимании жестов друг у друга — любовники и супруги яснее всего выдают тайную гармонию, которая соединяет их. Оливье и его жена «шли враждебно». Приходится создавать новые выражения, чтобы передать те нюансы в движениях, которых не определяли, не анализировали, но которые с неоспоримой очевидностью кидаются в глаза.

И как ясна была фраза, сказанная Дюпра, когда конторщик отеля показал ему помещение, оставленное для него. Это помещение состояло из одной только спальни с большой постелью, из двух уборных — одна из них была очень большая — и из гостиной.

— А где же вы поставите постель для меня? Эта уборная очень мала…

— У нас есть другой номер, состоящий из гостиной и двух сообщающихся спален, — сказал конторщик, — но он на четвертом этаже.

— Это для меня безразлично, — отвечал Дюпра.

Его жена и он сели в подъемную машину, не обратив даже внимания на прекрасные цветы, которыми Пьер сам убрал вазы. Он приготовлял для Оливье и Берты такой брачный покой, какой он хотел бы приготовить, чтобы разделить его со своей Эли. Оставшись один, он вдохнул одуряющий аромат мимоз, смешанных с розами и нарциссами, а потом посмотрел в окно на светлый пейзаж, на Эстерелу, море и острова. Да ведь эта комната, залитая солнцем, с таким ароматом, с таким видом — это настоящее гнездышко для поцелуев, уютное, веселое. И первой мыслью Оливье было искать две отдельные спальни! Он не спал уже в одной постели с женой, а между тем они повенчались едва шесть месяцев тому назад!

Этот незначительный факт в соединении с другими наблюдениями и особенно с невольными его интуициями поверг Отфейля в самую глубокую задумчивость. Он припоминал свою первую ночь настоящей любви, эту ночь чудной близости на тесном пароходном ложе, с которого ему было так трудно подняться. Он припоминал вторую ночь, которую они вместе провели в Генуе, и как сладко было ему задремать на минутку, опустив голову на грудь своей любовницы. Он припоминал, как третьего дня Эли, уступая его мольбам, согласилась принять его ночью в своей спальне в вилле Гельмгольц; как он проскользнул в сад по откосу, не защищенному никакой изгородью, и добрался до теплицы; как он нашел открытую дверь и свою любовницу там. Она провела его в свою спальню по винтовой лестнице, которая шла из зала и служила только для нее одной. О! Какими трепещущими поцелуями обменялись они тогда, охваченные двойным могучим чувством — любви и страха!

В тот раз, когда ему пришлось уйти с этого ложа и из этой комнаты, его охватило отчаяние, исступление… Он возвращался один по пустынным дорогам при свете звезд, а в душе его теснились мечты о бегстве вдвоем, далеко-далеко, чтобы жить возле нее, как муж живет с женой. Право проводить на этом обожаемом сердце ночи, целые ночи, казалось ему драгоценным правом, самым драгоценным из всех прав — ночи, целые ночи, половину лет, и так до конца лет, половину жизни, и так до конца жизни; целые ночи, когда вместе со своим дневным туалетом женщина сбрасывает свою социальную оболочку и снова превращается в простое, естественное создание, украшенное одной только своей юностью, одной только своей любовью, доверчивое, нежное, преданное, — и никто другой не видит ее такой…

Значит, Оливье не питал подобных чувств к своей молодой жене? Но если он так мало любил ее после немногих месяцев супружеской жизни, то любил ли он ее хоть когда-нибудь? А если он никогда не любил ее, то зачем он женился?.. На этом месте мысли Пьера были прерваны: чья-то рука опустилась ему на плечо и внезапно вывела его из задумчивости. Перед ним снова стоял Оливье Дюпра, но уже один.

— Отлично! Я нашел, что было надо, — сказал он, — хоть немного высоко, но вид оттого только выигрывает. Ты ничего не собирался делать сейчас? Что, если бы нам пойти прогуляться!..

— А госпожа Дюпра? — спросил Отфейль.

— Надо дать ей время прибраться, — отвечал Оливье, — и, признаться, я вовсе не досадую, что придется немножко побыть с тобой с глазу на глаз. Люди хорошо разговаривают только вдвоем. Люди, я хочу сказать, мы… Если бы ты знал, как я рад снова свидеться с тобой!

— Дорогой Оливье! — сказал Пьер, которого умилило это восклицание, сделанное простым и задушевным тоном.

Они взяли друг друга за руки и глядели один на другого, как на платформе вокзала, не говоря больше ни слова. В «Fioretti»^[34] святого Франциска есть рассказ, как однажды святой Людовик, переодевшись пилигримом, постучался в монастырь Сент-Мари-дез-Анж. Ему открыл другой святой, монах по имени Эгидио, и узнал его. Король и монах бросились на колени друг перед другом, а потом расстались, ничего не сказав. «Я читал в его сердце, — говорил Эгидио, — а он читал в моем».

Эта прекрасная легенда может служить символом всех встреч между такими друзьями, какими были два молодых человека. Когда два человека, знающие и любящие друг друга с детства, как любили Пьер и Оливье, встречаются лицом к лицу, то они не нуждаются уже в новых проявлениях и подтверждениях верности. Почтение, уважение, доверие, преданность — эти благородные доблести мужских чувств не выражаются в словах. Они сияют, они согревают одним своим присутствием, как яркое и чистое пламя. Оба друга снова чувствовали, до какой степени они могут положиться друг на друга, до какой глубины они были проникнуты братским чувством.

— Ты позаботился повсюду расставить цветы! — говорил Оливье, взяв Пьера под руку. — Я распоряжусь, чтобы их отнесли туда, наверх… А теперь пойдем… Только не на Круазету, правда? Если она осталась все такой же, какой я знал ее, когда провел здесь восемь дней, то она совершенно несносна. В то время Канны были снобополисом с целым батальоном принцев и принцеманов!.. А вот я вспоминаю дивные прогулки между Калифорнией и Валлори — дикая природа, дремучие леса, сосны, пробковые дубы… а не эти пальмы с вычурными листьями, которые мне отвратительны.

Они выходили из сада отеля, и Дюпра, говоря последние слова, показал на аллею, которая дала имя этому фешенебельному караван-сараю. Друг со смехом отвечал ему:

— Не пускай слишком много сепии на бедные каннские сады. Эти оранжереи очень хороши для больного! Я могу судить об этом…

То была одна из их старых острот, выдуманных еще в ранней юности, — это сравнение между извержениями черной жидкости, которой спрут мутит воду, чтобы спрятаться, и потоками желчи, которую изливал Оливье в дурные минуты. Он и сам засмеялся при этом воспоминании, но продолжал:

— Я тебя просто не узнаю: ты братаешься с Корансезом, ты, дикий зверек! Ты любишь эти искусственные сады с газонами, которые взрыхляют каждую весну, с деревьями цинкового оттенка, с фальшивой зеленью! Ты, отшельник Шамеана!.. Нет, я предпочитаю вот это!..

И на повороте дороги он показал своему другу на гору, сплошь покрытую, как шапкой, темными соснами и светлыми кедрами. Вдоль опушки от Канн до залива Жуана тянулась линия вилл, потом она прекращалась, и дальше, до самой вершины, раскинулась только гущина девственного леса. Направо разлилось свободное море.

Молодые люди прошли еще несколько сот метров и очутились в настоящей чаще. Красные стволы сосен так густо подымались вокруг, что через них едва виднелась лазурь волн. Над их головами темные ветви выделялись на светлом небе с яркой отчетливостью. Сильный и приятный аромат резеды веял вокруг, перемешиваясь порой со свежим запахом цветущей мимозы. Оливье смотрел на этот уголок сравнительно северного леса, как путешественник, который возвращается с Востока и, утомившись песчаными горизонтами, монотонной, безжалостно сверкающей природой, с искренней радостью встречает разнообразную растительность и богатство тонов европейского пейзажа.

А Отфейль глядел на Оливье: с замиранием сердца вглядывался он в тайну этого брака, которую признал почти без всяких колебаний, и продолжал изучать смену печальных и веселых мыслей на выразительной физиономии друга. В отсутствие жены Оливье был, видимо, больше в духе, но в глубине глаз он сохранял зерно тоски, а на губах — горькую складку: признаки, хорошо знакомые его другу. Эти признаки всегда предвещали один из тех кризисов жестокого ясновидения, о которых госпожа де Карлсберг рассказывала госпоже Брион.

Пьер постоянно страдал за своего друга, когда наступали такие кризисы и он начинал говорить о себе и о жизни недобрым, жестоким тоном разочарованного циника. Сегодня он должен был страдать от этого вдвойне, так как сердце его было упоено собственной любовью. Но что было бы, если бы он вполне понял значение всех фраз, в которых изливалась меланхолия его друга!

— Странно, — начал Оливье, — до какой степени человек еще в ранней юности может предчувствовать всю свою жизнь! В эту минуту мне вспоминается с полной конкретностью одна прогулка в Оверии, которую мы совершали вместе… Ты, конечно, не припомнишь ее. Мы возвращались из Варенна в Шамеан. Это было на каникулах после третьего класса. Я провел перед тем пятнадцать дней у твоей матери и на следующее утро должен был вернуться к моему воспитателю, этой гнусной каналье. Небо было сентябрьское, совсем как это, и с тем же прозрачным светом. Мы присели отдохнуть у подножья кедра. Я видел тебя, видел прекрасное дерево, прекрасный лес, прекрасное небо. И вдруг я почувствовал какую-то безымянную тоску, болезненное желание умереть. Мной овладела внезапная мысль, что никогда в жизни у меня не будет ничего лучшего, что мне нечего ожидать… Откуда пришла эта мысль, столь странная в шестнадцать лет, как было мне тогда?.. Даже и сегодня я не могу этого объяснить. Но я никогда не забуду острой боли, которая пронизала меня под тем большим деревом в тот ясный и мягкий день рядом с тобой. Как будто я заранее предчувствовал все несчастья, всю пустоту, всю отвратительность моей судьбы…

— Ты не имеешь права так говорить, — перебил Отфейль. — Какие несчастья? Какая пустота? Какая отвратительность?.. Тебе тридцать два года. Ты молод. Ты здоров. Тебе все удается: богатство, карьера… брак. У тебя восемьдесят тысяч франков дохода. Ты скоро будешь главным секретарем. У тебя милая жена… и друг из Мономотапы^[35], — прибавил он со смехом…

Глубокий вздох Оливье причинил ему скорбь, а в его излиянии, которое другим показалось бы театральным и ходульным, он услышал самую искреннюю меланхолию. И он пробовал бороться с ней, как часто прежде, вышучиванием, немножко плоским. Оливье обладал умом критическим, тонким, весьма чутким к малейшей безвкусице, и редко случалось, чтобы он не переменял тона, как только друг шокировал таким образом его вкус. Но на этот раз у него на сердце была, без сомнения, слишком большая тяжесть. Он продолжал еще более удрученным тоном:

— Все мне удается! — и он пожал плечами. — Правда, на вид оно так, когда начнешь подводить счет на словах… Но на самом деле тридцать два года — это уж конец молодости, невозвратной, истинной молодости… Здоровье, богатство — это, по меньшей мере, скучно, да и надолго ли их хватит! Во всяком случае, не в этом счастье… Моя карьера? Не будем говорить об этой глупости, пожалуйста… Мой брак?..

Он на мгновение остановился, как бы не решаясь на такую откровенность, а потом продолжал с суровостью в голосе, которая щемила сердце Пьеру, так как показывала, что внутренний нарыв рос и отравлял организм гноем:

— Мой брак? Эх, это промах, как и все остальное, страшный, роковой промах… Впрочем, не все ли равно, — молвил он, встряхнув головой, — не одна, так другая!..

Он продолжал, и Пьер уже не перебивал его.

— Задавался ли ты вопросом, для чего я решил жениться? Ты думал, как и все, что я пресытился уже холостой жизнью, что я хотел урегулировать свою жизнь, что я нашел все условия для разумного брака: ведь все было налицо — и большое приданое, и почтенное имя, и красивая, отлично воспитанная девушка. Ты нашел это весьма естественным. Я и не ставлю тебе этого в упрек. Это обычный предрассудок: мы рабы общества, сами того не подозревая. Задаются вопросом, почему такой-то не женился, как все. А отчего такой-то женился, как все, когда он и все — две вещи разные? Это никогда не приходит в голову…

Притом ты не знал, да и не мог знать, какие факты привели меня к тому… Мы всегда уважали друг друга в наших излияниях, мой Пьер, и только благодаря этому наша дружба осталась прекрасным, редкостным чувством, совершенно не похожим на грязное панибратство, которое большинство называет именем дружбы. Я никогда не говорил тебе про моих любовниц. Я никогда не старался узнать про твоих. Вся эта грязь, благодаря Богу, осталась далеко за пределами наших отношений…

— Остановись, — сказал Отфейль с живостью, — не пятнай так своих воспоминаний: я не знаю их, но в них должно быть что-нибудь святое для тебя. Если я никогда не спрашивал тебя, Оливье, про тайны твоей сердечной жизни, то знай, что я воздерживался из уважения к ним самим, а не к нашей дружбе… Нет, наша дружба ничуть не пострадала бы, если бы соприкоснулась с прекрасной, глубокой любовью. Не клевещи на себя самого, не говори, что у тебя не было ее, не кощунствуй над нею…

— Прекрасная любовь! — подхватил Оливье с необыкновенной иронией. — Не понимаю, что могут означать эти два слова рядом. У меня были любовницы, много любовниц, но когда я думаю о них, то все они напоминают мне про страстную похоть, за которой следовало еще более страстное отвращение, про обладание, отравленное ужасными угрызениями, про грубую чувственность, смешанную с ревностью, про массу лжи сказанной, про массу лжи выслушанной, и ни про одно чувство, одно-единственное, слышишь ли, которое я хотел бы снова пережить, ни про какое счастье, ни про благородство, ни про полноту чувства! Кто виноват? Женщины, которых я встречал? Или я сам? Их низость? Или убогость моего сердца?

— Не может человек быть убог сердцем, — перебил Отфейль с неменьшей живостью, — когда он такой друг, каким ты был для меня…

— Я друг для тебя, потому что это ты, мой Пьер, — отвечал Оливье тоном искреннего убеждения. — И потом, чувства не играют роли в дружбе, а в любви они — все, и мои чувства жестоки. У меня всегда были скверные желания, злые удовольствия, и, не знаю, какая-то жестокая закваска подымалась в недрах моего существа всякий раз, как плоть моя заговаривала слишком громко… Я не оправдываю, я не объясняю этого: так оно и есть, и все мои связи, от первой и до последней, были отравлены этим странным элементом ненависти, — он повторил с ударением: — До последней… Последняя особенно!..

Это было в Риме два года тому назад. Если я когда-нибудь думал, что люблю, то именно в этот раз. В этом необыкновенном городе я встретил необыкновенную женщину, совсем не похожую на других, с великой силой духа, с великим обаянием сердца, без всякой фальши и красавицу, такую красавицу!.. И вот наши гордые души столкнулись. У нее были любовники до меня… по крайней мере, один: русский, убитый под Плевной. Я знал это. И ревность, безумная, несправедливая, невыразимая ревность к мертвому пробудила во мне жестокость к этой несчастной, еще с первого свидания, с первого поцелуя… Я мучил ее. Она была горда и кокетлива. Она отомстила за себя. Она взяла другого любовника, не разрывая со мной, или мне только так казалось, но это безразлично… Наконец она так истерзала меня, так истерзала, что я покинул ее, сам, первый, внезапно, грубо, без последнего прости, клянясь никогда больше не искать ощущений на этом пути…

Я был на середине жизни. После всех опытов в сфере чувства, пережитых мной, во мне осталась такая потертость, такая душевная разбитость, меня так пресытила подобная жизнь, что я решился переменить ее на какую-нибудь другую, все равно на какую. Я был убежден, что хуже не будет и быть не может… Бывают браки по рассудку, по чувству, по приличию, по расчету. А я женился по утомлению… Думаю, что это не особенная редкость. Реже сознаются в этом, а я сознаюсь… У меня всегда была одна только оригинальная черта: полное отсутствие скрытности перед самим собой. Надеюсь и умереть, не потеряв этого… Вот моя история.

— Однако казалось, что ты любил свою невесту? — спросил Пьер. — А если бы ты не любил ее или не думал, что любишь, то, насколько я знаю тебя за честного человека, ты не захотел бы испортить ей жизнь…

— Я не любил ее, — отвечал Оливье, — и не думал, что люблю. Я надеялся, что полюблю ее. Я сказал себе, что, соприкоснувшись с такой особой, не похожей на меня душой, втянувшись в жизнь, не похожую на все мое прошлое, я почувствую нечто такое, чего никогда еще не чувствовал. Да, еще раз я пожелал и попробовал чувствовать, — он подчеркнул эти слова с особой энергией. — Это истинное зло нашего конца века, и мое тоже: упорная, яростная погоня за чувствами…

Чтобы усыпить совесть, я сказал себе: «Если я не женюсь на этой девушке, на ней женится другой, один из бесчисленной своры глупцов, что гранят парижскую мостовую, который будет искать только ее приданого. Я буду мужем не хуже его…» Потом я надеялся иметь детей, сына… Думаю, что теперь даже и это не тронуло бы моего сердца. Опыт сделан. Этих шести месяцев было достаточно. Моя жена не любит меня, и я не люблю, никогда не буду любить моей жены — вот настоящий итог… Но ты прав: во мне не умер честный человек, и я безупречно сдержу слово…

Он провел рукой по глазам и по лбу, как бы прогоняя тяжелые мысли, вызванные такой жестокой откровенностью, и продолжал более спокойно:

— Не знаю, с чего мне вздумалось удручать тебя моими нервами с самых первых часов нашего свидания… Нет, знаю. Виноват этот лес, этот небесный свод, воспоминания из шестнадцатилетнего возраста, яркие до галлюцинации. Теперь конец. Не отвечай мне. Не утешай меня. Пусть желчь лопается внутри…

Улыбка его стала снова открытой и нежной, когда он говорил.

— Поговорим теперь о тебе… Что ты тут поделываешь? Как твои дела? Юг вылечил тебя, я вижу это по твоему лицу. Но на этом берегу, когда солнце приносит вам пользу, скука в такой же степени вредит. Одно на одно и выходит…

— Но уверяю тебя, я не скучаю, совсем наоборот! — отвечал Пьер.

Он понимал, что Оливье не может, да и не должен продолжать разговор о своем браке, понимал и то, что хотя собственное его сердце разрывалось от откровенностей, которые он только что выслушал, однако вся его роль друга-утешителя заключалась теперь в том, чтобы не прикасаться к этим язвам, внезапно обнажившимся перед ним, пока они станут не столь кровавыми, не столь растерзанными. Что же оставалось ему делать, как не откликнуться на любопытство друга? А с другой стороны, необходимо было приготовить Дюпра, чтобы он, если останется на несколько дней, не удивлялся, видя, как Пьер везде бывает, делает визиты.

— Как я живу? — отвечал Пьер. — Как тебе сказать… Живу, как живется. Выхожу из дому немного чаще, чем обыкновенно. Ты не оценил всей прелести Канн: слишком мало оставался ты здесь. Это город маленьких кружков. Нужно принадлежать к одному или к двум, чтобы почувствовать прелесть этого уголка. Мне посчастливилось попасть в самый приятный из всех. Теннис, прогулки, чай в пять часов, обеды то тут, то там: в результате думаешь, что еще зима не кончилась, а уже наступила весна… И потом поездки на яхтах. Например, твою телеграмму из Каира я получил в Генуе, куда мы ездили на судне одного американца. Это мистер Марш, с которым я тебя познакомлю: он оригинален и заинтересует тебя.

— Сильно сомневаюсь, — молвил Оливье, — мы с американцами никак не сходимся. Бесполезная энергия этих людей прямо утомляет меня… На них повсюду натыкаешься… Сколько их видел я в Каире и по Нилу, мужчин и женщин: все богатые, все здоровые, деятельные, образованные, на все смотрят, все понимают, все знают, обо всем судят… И все совершают или уже совершили и снова повторяют кругосветное путешествие. В умственном отношении они напоминают мне тех ярмарочных гаеров, которые у вас на глазах съедают сырого цыпленка, подошву от сапога, дюжину пуль и запивают все это стаканом свежей воды… Где вмещают они всю эту кашу бессвязных впечатлений, которыми пичкают себя? Это загадка… Впрочем, твой янки из другой породы, потому что понравился тебе… А какой принц владетельный или лишенный престола был на его яхте?

— Никакого! — отвечал Отфейль, радуясь, что мизантропия его друга перешла теперь в веселый юмор. — Была его племянница, мисс Флуренс. Она, действительно, отчасти обладает этим страусовым желудком, над которым ты смеешься: она рисует, занимается археологией, химией, но в то же время она славная девушка… Была еще одна венецианка, маркиза Бонаккорзи, живая картина Веронезе!..

— Они мне больше нравятся на полотне, — сказал Оливье. — Это сходство итальянок с картинами великих мастеров приводило меня в Риме в отчаяние. Входишь в гостиную. В уголке, на канапе видишь Луини, который говорит с Корреджо. Приближаешься. Луини с жаром рассказывает Корреджо про последний французский роман, обыкновенно, самый пошлый и глупый, а Корреджо слушает Луини с таким интересом, который навеки отобьет у вас вкус к мадоннам того и другого художника!.. Но ваше судно было совсем частицей космополитического мира: двое американцев, итальянка, француз… А еще какие народы имели своих представителей?

— Еще Франция, скорее Париж, и Австрия, вот и все… Париж был представлен четой Шези. Жену ты знаешь: Ивонна… Это тебе ничего не говорит?.. Мадемуазель Брессюир…

— Та, на которой меня хотела женить твоя сестра? Которая выставляла напоказ свою спину чуть не до самых бедер и в шестнадцать лет считала себя уже фигурой!.. Кто ее любовник?

— Но это самая честная и милая женщина! — возразил Отфейль.

— В таком случае она плохо представляла Париж, — сказал Оливье. — Перейдем к Австрии…

— К Австрии?.. — повторил Пьер.

Минуту он колебался. Он отлично знал, что рано или поздно ему придется упомянуть Оливье про свою любовницу, а если он заговорил про прогулку на яхте, то лишь для того, чтобы назвать ее в первом же разговоре. И вот он боялся. Какие замечания вызовет у его иронического друга обожаемое имя? В голосе его слышалась дрожь, когда он повторил еще раз:

— К Австрии?.. — потом прибавил: — Она была представлена баронессой де Карлсберг, с которой ты встречался в Риме. Мы говорили о тебе…

— Правда, — молвил Оливье, — я встречал ее в Риме.

В свою очередь, колебался и он. Он был так потрясен, что лицо его исказилось, когда из уст своего друга услышал это имя среди чащи леса, по которому разносился шелест сосен, подобный призыву далекого голоса. Это колебание, это изменение лица, самый ответ Дюпра — все должно было бы раскрыть Отфейлю тайну. Но он сам не смел взглянуть на друга, который, снова овладев своими нервами, продолжал:

— Правда, у эрцгерцога есть вилла в Каннах… Она теперь живет с ним?

— Разве она была в разводе с ним? — спросил Пьер.

— Законно — нет, а в действительности — да, — отвечал Оливье.

Он был слишком порядочным человеком, чтобы позволить себе хоть малейшую выходку против женщины, которая была его любовницей. Глубокая и горькая обида, которую он носил в душе, выразилась особенным способом: не будучи в состоянии и не желая злословить о ней, он начал хвалить человека, которого она ненавидела больше всего на свете, — ее мужа.

— Отчего они не сошлись? — продолжал он. — Я никогда не мог этого понять, потому что она очень умна, а он — человек выдающихся достоинств. Он один из тех трех-четырех лиц, таких, как бразильский император, князь Монако и великий герцог Баварский, которые заняли почетное место в науке… Кажется, он ученый, и серьезный ученый…

— Он, может быть, и серьезный ученый, — отвечал Отфейль, — я этого не отрицаю, но как человек — он негодяй… Если бы ты видел его, как видел я, в салоне его жены, когда он устроил сцену в присутствии шести посторонних лиц, то ты удивился бы, как она может прожить рядом с этим чудовищем хоть один день, и ты пожалел бы ее.

Он говорил со страстной убежденностью. Во всяком случае, Оливье, знавший, как мало он экспансивен, с удивлением заметил такое проявление живого интереса. Он был уже и без того потрясен, и задушевный тон друга должен был еще более поразить, изумить его. Он взглянул на него. На этом лице, за всеми изменениями которого он следил с самого детства из года в год, он заметил новое выражение, еще незнакомое ему.

В свете быстрой, как молния, интуиции, он угадал если не всю истину, то хотя бы часть ее, и это окончательно потрясло его. «Неужели он любит ее?..» Этот вопрос прозвучал у него в душе внезапно, невольно, как будто чей-то чужой голос против его воли шептал внутри него. И вопрос был слишком неожиданен, слишком тяжел, так что реакция должна была произойти моментально. «Я с ума сошел, — подумал он, — это невозможно…»

Но в то же время он сознавал, что не в силах спросить своего друга, как он познакомился с госпожой де Карлсберг, как они ездили в Геную, какую жизнь ведет она в Каннах. Такая невозможность допрашивать всегда является при догадках, которые слишком живо и остро задевают сердце.

— Ты, без сомнения, прав. Я говорил только по слухам.

В дальнейшем разговоре имя баронессы Эли более уже не упоминалось. Друзья говорили о путешествии, об Италии и Египте. Но раз наблюдательность проснулась, то уже не в нашей воле усыпить ее. Это какая-то инстинктивная и не поддающаяся контролю сила, которая работает в нас, вокруг нас, против нашей воли, пока не утолит свою жажду все узнать. Во время этой долгой прогулки, потом на обратном пути, во время обеда и после него все внимание Оливье невольно, неустанно, болезненно было сосредоточено на Пьере.

Как будто в нем произошло полное раздвоение. Он шутил. Он отвечал жене. Он давал приказания прислуге. А между тем все его чувства были в страшном напряжении и перед ним раскрывались целыми десятками признаки, которых он не заметил в первые моменты, поглощенный сначала радостью при свидании с другом, а потом — углублением в самого себя и собственную судьбу.

И прежде всего во всем тоне Пьера, в его взглядах, чертах, жестах, позах сказывались не поддающиеся определению, но очевидные признаки большей возмужалости, большей уверенности. Прежняя робкая конфузливость уступила место горделивой сдержанности, которая появляется у чутких и романтичных молодых людей, когда они уверены в том, что их любят. Потом вот еще один великий и безошибочный знак тайного блаженства: какой-то нежный экстаз в глубине глаз и постоянно неопределенный взгляд.

В прежние времена Оливье, разговаривая со своим другом, никогда не видел его таким рассеянным, где-то витающим, странным. А влюбленные все в таком роде. Они с вами говорят. Вы им говорите. Они не слышат ни себя, ни вас. Их ум бродит далеко. Душа Пьера бродила по освещенному луной мостику яхты, по лестнице старого итальянского палаццо, в портике виллы Гельмгольц — вообще далеко от маленького столика в этой столовой отеля, от госпожи Дюпра, которой он забывал налить вина, от Оливье, которого он даже и не видел!..

И потом целый ряд мелких деталей в туалете, те пустяки, в которых чувствуется нежное самоуправство любовницы, которая хочет, чтобы ее любовник не мог сделать ни одного жеста, не натолкнувшись на воспоминание об ее ласке. Пьер носил на мизинце перстень, которого Оливье никогда у него не видел, — две перевившиеся золотые змейки с изумрудными головками. На часах болталась медаль святого Георгия, которой прежде у него не было. Вынимая платок, он распространял запах духов, которых прежде никогда не употреблял…

У Оливье было у самого слишком много любовных приключений, чтобы он мог хоть одну минуту сомневаться в этих признаках женского влияния. Они суммировались с рядом других: и эта непонятная близость Пьера с Корансезом, и вкус к космополитическому свету, и неожиданная игривость манер, и явная симпатия к тем сторонам Канн, которые больше всего должны были бы шокировать его…

Как было не сопоставить все эти факты и как было не вывести из них заключения, что Пьер влюблен? Но в кого? Разве живость, с которой он напал на эрцгерцога, доказывала, что он любит госпожу де Карлсберг? Разве он не с такой же живостью защищал госпожу де Шези, прославлял красоту госпожи Бонаккорзи, грацию мисс Марш?..

Пока Оливье изучал своего друга с этим обостренным и почти машинальным напряжением нервов, воображения и мысли, все эти три имени поочередно приходили ему на ум. Ах! Как жаждал он нового доказательства, кроме всех прежних, одного только, но настолько неоспоримого, чтобы оно прогнало, уничтожило первую догадку, которая только на один момент промелькнула у него в голове, но уже давила его, как ужасный, роковой кошмар!..

Около одиннадцати часов Пьер удалился под тем предлогом, что путешественникам надо отдохнуть. Тогда Оливье, простившись с женой, почувствовал, что для него физически невозможно выносить эту неизвестность. Прежде, когда Пьер и он жили вместе в деревне, часто случалось, что один из них, страдая бессонницей, шел к другому, будил его, и оба отправлялись гулять во мраке ночи и разговаривать без конца. Оливье думал, что и теперь это будет самое верное средство изгнать мысль, которая вселилась в него и возбуждала в нем — он сам не знал почему — целую бурю протеста, неразумного, мятежного, почти дикого.

Да, поговорить с Отфейлем для него будет хорошо, хотя он и не знал, что и как станет ему говорить. Самая элементарная деликатность не позволяла ему, каковы бы ни были отношения между его другом и Эли де Карлсберг, сказать этому другу хоть одну фразу, которая могла бы отрезвить его. Но в интимных разговорах бывает столько случайностей! Может быть, простая интонация, взгляд, жест послужат доказательством, которого он так страстно желает и после которого он и думать перестанет о возможности какого-нибудь чувства Пьера к его прежней любовнице.

Он уже лежал в постели, когда им овладела эта мысль. Автоматически и не размышляя больше, он поднялся. Спустился по лестнице огромного отеля, молчаливого в этот час, и подошел к дверям комнаты Отфейля. Постучал: ответа нет. Еще постучал: по-прежнему молчание. Ключ торчал в замке. Он вошел. Полная луна глядела в открытое окно, и при ее свете он увидел, что постель не тронута. Пьер ушел.

Почему Оливье при этом открытии почувствовал, как сердце его внезапно сжалось, и вслед за тем им овладел прилив невыразимой меланхолии? Он облокотился на окно. Он смотрел на беспредельный горизонт, на прозрачность южной ночи, на звезды, которые мерцали по нежной бархатной синеве неба, на золотой свет луны, отблеск которого ласкал море, тихо плескавшееся внизу, на огни вилл, сверкавшие среди черных масс садов. Теплый ветерок разносил аромат лимонных цветов, нежащий и волнующий до истомы. Какая дивная ночь для любовника, идущего на свидание! И какая дивная ночь даже для влюбленного только, который блуждает вдоль дорог и мечтает о любимой женщине…

Был ли Пьер любовником? На свидание ли пошел он? Или он был просто влюбленным, который предается своим мечтам в ароматном уединении тропинок?.. Как знать?.. Оливье припоминал Ивонну де Шези, с которой танцевал. Он вызывал перед собой образы всех американок и итальянок, каких только знал, чтобы создать идеальные образы маркизы Бонаккорзи и Флуренс Марш. Тщетно! Воображение неуклонно влекло его к Эли де Карлсберг, к этой женщине, самые скрытые прелести которой он знал, к этой любовнице, столь недавней и так еще близкой, к этим ласкам, отраву которых он испытал… И среди чистой ночи он испустил грустный вздох:

— О! Какое несчастье, если он любит ее! Боже мой! Какое несчастье!..

Этот вздох потерялся в мягком сладострастном воздухе, и ветер не донес его к тому, кто был его неведающим виновником. А он в этот самый момент проник в сад виллы Гельмгольц так же, как и в первый раз, и проскользнул до дверей теплицы. Там ждала его женщина, дрожавшая от любви и от страха…

Чего она боялась? Не того, что ее застанут на любовном свидании: подобная слабость чужда была мужественной душе Эли. Нет, она знала, что в этот самый день вернулся Оливье. Она знала, что он провел целый день в разговоре с Пьером. Она знала, что ее имя было произнесено между ними. Она была твердо уверена, что Пьер не выдал их дорогой тайны. Но он был так молод, так наивен, так прозрачен с первого взгляда, а тот другой был прозорлив, проницателен! Решался для нее вопрос, угадал ли Оливье их любовь или нет, захотел ли этот человек восстановить своего друга против нее и тем отомстить, или нет…

Когда она услышала робкие и тихие шаги Пьера по песчаной дорожке, ее сердце забилось с такой силой, что она слышала его звук в глубоком безмолвии теплицы!.. Он тут. Она хватает его за руку. Она чувствует, что эта рука отвечает ей тем же доверчивым пожатием. Она обнимает его. Она ищет его губы, и их уста сливаются в поцелуе. Она снова находит его, она владеет им всем, до самого существа души его. Тот не говорил. И вот слезы льются по щекам влюбленной женщины, горячие слезы, которые любовник осушает своими устами, спрашивая:

— Но ты плачешь?.. Что с тобой?..

— Я люблю тебя, — отвечала она, — это слезы радости…

VIII. Друг и любовница

Оливье Дюпра думал, что очень хорошо знает себя, и эта претензия во многих отношениях была справедливой. По вкусу, почти мании оглядываться на свою собственную жизнь, по страсти к впечатлениям, по бессилию проникнуться хоть чем-нибудь, по бесцельному самоанализу, по угождению своим болезненным, беспокойным, неутолимым наклонностям он действительно был, как и говорил Отфейлю, сыном конца века.

Эпоха глубокого и трагического смятения, которую мы переживаем, наложила на него пагубный знак, пагубный, потому что он безошибочно указывает на упадок расы: он не знал исцеления. Жизненность тела и духа, нации и человека выражается вовсе не в отсутствии язв. Нет, она доказывается способностью излечивать их, если они откроются.

У Оливье эта способность была до такой степени атрофирована, что, когда он вспоминал даже о самых отдаленных несчастиях своего детства, отодвинутых целым рядом лет, они становились для него настолько близкими, что причиняли ему настоящую боль.

Напоминая вчера Пьеру об их прогулке по Овернским горам, он только вслух производил ту самую работу, которой постоянно занят был его дух втихомолку, с болезненной мощью ретроспективного воображения восстанавливая часы и моменты, давно отошедшие в область прошедшего, вдыхая в них снова жизнь и душу. Этими воспоминаниями о прошедших впечатлениях он постоянно засушивал в себе впечатлительность по отношению к настоящему. Он не позволял зарубцеваться тому месту, в которое раз был ранен, и самые старые его раны всегда готовы были снова истекать кровью.

Эта несчастная особенность натуры во всяком случае сделала бы для него встречу с госпожой де Карлсберг потрясающей, даже если бы сюда не был замешан самый дорогой его друг детства. И тем более он никак не мог без содрогания отнестись к тому, что этот друг влюбился. Он знал, какое у него нежное сердце, как он беззащитен, как безоружен!

В этом случае он опять-таки являлся жертвой аномальной, ретроспективной впечатлительности: дружба в экзальтированной форме, в какой он испытывал ее к Отфейлю, есть чувство, более свойственное юноше в девятнадцать лет, чем тридцатилетнему человеку. Только в ранней юности, когда душа — олицетворенная невинность, свежесть и чистота, только тогда является такая страстная, абсолютная дружба, такая горячность в товарищеских отношениях, такой энтузиазм к названому брату. И все это скоро проходит.

Позже интересы и опыт слишком усиливают индивидуализм человека и приводят его к изоляции: полное общение одной души с другой становится возможным только благодаря чарам любви, и дружба перестает удовлетворять сердце. Она отходит на второй план и там становится рядом с семейными привязанностями, которые, в свою очередь, тоже когда-то владели безраздельно душой ребенка и юноши.

Но встречаются люди — и Оливье был из их числа, — у которых впечатление, произведенное дружбой на девятнадцатом году жизни, было слишком сильным, слишком глубоким и притом слишком нежным, а потому остается навеки чем-то незабвенным и, в полном смысле этого слова, несравнимым.

Эти люди, как и Оливье, могут потом пройти через жгучие страсти, испытать любовь со всеми потрясениями ее бреда, измять себя самыми рискованными похождениями, но не в этом будет настоящий роман их сердца. Он будет в часах выхода в жизнь, когда они мысленно устремлялись в будущее с идеальным другом, с братом, которого они себе избрали, вместе с которым они хоть на миг осуществили возвышенное изречение Лафонтена — это полное единение умов, вкусов, чаяний:

«Один не владел ничем, что не принадлежало бы другому…»

И эта идеальная дружба у Оливье и Пьера была скреплена священным цементом: они были братьями не только по мечтам, они были братьями по оружию. В 1870 году им было девятнадцать лет. При первых вестях о небывалом крушении нации оба поступили в солдаты и вместе участвовали в войне. Первый снег зимой этой ужасной кампании застал их с ружьями в руках на берегу Луары и как бы освятил геройским крещением товарищество двух коллег, ставших солдатами в одном и том же батальоне. Они научились уважать друг друга так же, как любили, рискуя жизнью бок о бок, просто, мужественно, в безвестности.

У обоих, как мы видели, эти юношеские воспоминания остались неприкосновенными и живучими. Но у Оливье еще сильнее. Это были для него единственные воспоминания, к которым не примешивалось никакой горечи, никакой грязи. От эпохи до их братства он, оставшись круглым сиротой, без отца и матери, на попечении дяди, страшного эгоиста, помнил из семейной обстановки только ее темные стороны. В последующую эпоху, чувственный и ревнивый, недоверчивый и деспотичный, он знал любовь только со стороны ее шипов и терний.

Надо ли еще что-нибудь прибавлять, чтобы объяснить, до какой степени это страстное и нелогичное существо, беспокойное и разочарованное, должно было взволноваться при одной мысли о том, что между ним и его другом встала женщина, и какая женщина! Госпожа де Карлсберг, которую он некогда так ненавидел, так презирал, так осуждал!

В течение ночи, которая последовала за этим вечером, когда зародилось первое подозрение, ночи, проведенной целиком в обсуждении шансов за сердечную авантюру Эли и Отфейля, воображение Оливье отыскало только два определенных исходных пункта: характер его друга и характер его бывшей любовницы. Характер друга заставлял всего опасаться с его стороны; характер бывшей любовницы заставлял всего опасаться с ее стороны. Чувства, которые он испытывал по поводу этого пункта, были весьма спутаны.

Он был убежден, что Эли де Карлсберг имела любовника до него, и он сильно страдал от этого. Он был убежден, что она имела любовника в одно время с ним, и из-за этой уверенности он покинул ее. Он заблуждался, но совершенно искренне и на основании фактов кокетства, вполне убедительных для ревнивца. Из этого двойного убеждения у него выросла презрительная ненависть, и он сохранил в душе неутолимую горечь, которая постоянно заставляет нас мысленно втаптывать в грязь образ, некогда дорогой, и с отчаянием сознаваться в том, что этот образ не может стать для нас совершенно безразличным. Связь с подобным существом он считал страшным несчастьем для всякого человека.

И вот он предвидел, что она влюбила в себя его друга или, по крайней мере, что она могла влюбить его в себя. Понимая эту женщину так пристрастно, с таким грубым предубеждением, Оливье сразу должен был угадать то, что было истиной, но так недолго — угадать, что Эли хотела отомстить ему за бегство. Она сохранила к нему такую же ненависть, как и он к ней. Случай столкнул ее с самым дорогим его другом, с тем Пьером Отфейлем, о котором он, как вспоминал теперь, часто с экстазом говорил ей. Она захотела отомстить за себя такой местью, которая походила на нее: преступной, утонченной и так глубоко, так жестоко обдуманной!..

Так рассуждал Дюпра. И хотя он основывался только на гипотезах, однако, питая свое воображение подобными мыслями, он испытывал терзания и в то же время поддавался злобному, но непреодолимому влечению, которое привело бы его в ужас, если бы только он дал себе отчет в том. Предположение, что госпожа де Карлсберг мстила ему, и таким обдуманным способом, было равносильно предположению, что она не забыла его.

Странны глубины сердца человеческого. Он оскорблял свою прежнюю любовницу в течение всей их связи, он покинул ее первым и не простившись, он женился после зрелых размышлений и решил исполнять долг мужа, как честный человек, и все же мысль, что он живет в ее сердце, тайно льстила его самолюбию. У таких беспринципных и неуравновешенных натур всякий моральный кризис, благодаря столкновению самых отдаленных воспоминаний с действительностью, усложняется самыми противоречивыми элементами. А Оливье переживал теперь худший момент, какой только может быть в брачной жизни. Браки по утомлению, каким был, по его собственному признанию, его брак, скоро наказуются за низкий эгоизм, лежащий в основе их, такой карой, которая страшнее всякой катастрофы: бесконечной, неисцелимой скукой.

Тридцатилетний человек, который решит, что навеки разочаровался в страстях, и, приняв это разочарование за благоразумие, остепенится, что называется, такой человек не замедлит убедиться, что эти страсти, так терзавшие его, все же ему необходимы, как морфий морфинисту, у которого отняли шприц, как алкоголь алкоголику, которого посадили на чистую воду. Он тоскует по этим вредным настроениям, грустную бесплодность коих он сам признал и осудил.

Если можно сделать грубое, но весьма подходящее сравнение в области современной патологии, то в нем развивается благоприятная почва для культуры всех заразных бацилл, которые носятся в окружающей его атмосфере, и в то самое время, когда все, по-видимому, указывает на окончательное умиротворение его жизни, у него происходят потрясения вроде тех, которые разыгрались в душе Оливье. Эти потрясения бывают так быстры, так неожиданны, что свидетели и жертвы подобных внезапных взрывов повергаются скорее в изумление, чем в отчаяние.

Итак, он всю ночь провел за объяснением важных и незначительных деталей, которые подметил днем и вечером, начиная с того момента, когда он поразился неожиданной близости Пьера с Корансезом, и кончая минутой, когда он, придя в комнату друга в надежде добиться объяснения, нашел эту комнату пустой. Около пяти часов он заснул коротким и тяжелым сном, какой бывает утром в железнодорожном вагоне. Его посетило видение, находившееся в полном согласии с мыслями, обуревавшими его во время бессонницы, что было совершенно в порядке вещей, но это видение показалось ему предзнаменованием и еще больше усилило его беспокойство.

Он увидал себя рядом с Эли де Карлсберг в Риме, в маленькой гостиной дворца, где он некогда виделся с нею. Вдруг вошла его жена, ведя за руку Пьера Отфейля. Пьер остановился как громом пораженный и хотел закричать, но его внезапно разбил паралич, который атрофировал ногу, перекосил левый глаз и искривил на сторону рот; ни одного звука не вылетело из его уст. Этот кошмар до такой степени напугал Оливье, что он не мог отделаться от впечатления, даже проснувшись.

Настроение у него было такое скверное, что он захотел уйти из отеля, не повидавшись даже с женой. Он написал ей маленькую записку, в которой объяснял, что у него легкая мигрень, что он опасался обеспокоить ее утренний сон, что вернется к девяти часам, к первому завтраку, но, если запоздает, просит не дожидаться его. Он предчувствовал, что сегодня все решится, и хотел подкрепить свои нервы усиленной ходьбой. Форсированные прогулки были для него лучшим лекарством при подобных кризисах, и, быть может, он достиг бы цели, если бы, долго идя все прямо вперед, он к десяти часам не очутился у выхода на улицу Антиб, самого оживленного и элегантного уголка Канн.

Длинная улица в этот момент была покрыта свежей тенью и как бы пропитана весельем и жизнерадостностью благодаря морскому ветерку, который в подобное провансальское утро наполняет жгучий воздух лихорадочным призывом к жизни. Казалось, что колеса экипажей катятся как-то особенно легко, а подковы лошадей как-то особенно проворно звякают по чистой мостовой. Прогуливались молодые люди, по большей части англичане, совершая променад после завтрака и перед ленчем. Одни подходили к молодым женщинам и девушкам, с которыми, без сомнения, еще с вечера условились встретиться утром. Другие спешили на вокзал, чтобы не пропустить поезд до Ниццы и Монте-Карло. И у всех мужчин и женщин в походке, в одежде, в движениях сказывалось отражение жизни очень легкой и приятной.

Оливье должен был чувствовать это тем сильнее, что сам некогда вел такую же жизнь. В его мыслях воскресли точно такие же утренние часы: это было в Риме ровно два года тому назад. Да. Небо было синее, как и сегодня. По улицам веял тот же свежий ветерок, парализуя жгучее солнце. Экипажи и гуляющие двигались тем же ускоренным темпом, и он сам был в числе этих гуляющих. Он добился свидания с Эли и покупал на Испанской площади цветы, чтобы убрать ими комнату, где должен был найти ее…

Машинально, подражая самому себе, как часто бывает при воспоминаниях, он вошел в одну из цветочных лавочек на улице Антиб, которая на один момент напомнила ему римский Корсо. Кучами лежали на прилавке розы, гвоздики, нарциссы, анемоны, мимозы, фиалки — все эти чудные произведения земли, которые от Иера до Сан-Ремо доставляет сплошной сад, раскинувшийся по берегу моря. Весь магазин был напоен сильным и сладким ароматом, который тоже напоминал благовония, ласкавшие когда-то обоняние в часы поцелуев.

Молодой человек взял наудачу букет красной гвоздики и вышел, держа его в руках. «Мне некому теперь подарить их», — подумал он. В силу контраста пред ним предстал образ его друга и госпожи де Карлсберг, и сверх всех необычных чувств, которые накопились у него за последние шестнадцать часов, в нем заговорило еще новое чувство, совершенно неожиданное, — это была инстинктивная, безрассудная ревность. Он пожал плечами и чуть было не бросил гвоздику на мостовую. Но потом подумал с иронией к самому себе, чем иногда облегчал душевное утомление:

«Ты сам того хотел, Жорж Данден! Я подарю эти цветы жене. Они послужат мне извинением за то, что яушел, не пожелав ей доброго утра…»

Когда он вошел в гостиную их небольшого номера в отеле, чтобы выполнить свой проект супружеской любезности, столь мещанский по существу, Берта сидела за своим бюро. Она писала письмо на дорожном бюваре узким и продолговатым безличным почерком. Вокруг этого бювара была разложена целая дюжина разных вещичек: часы, портреты в кожаных рамках, адресная книжка, записная книжка — как будто она жила в этой комнате уже целые недели, а не несколько часов только.

Одета она была в выходное платье, которое выбрала, думая, что, наверное, муж вернется и поведет ее осматривать Канны. Но затем, так как он не возвращался, она принялась за залежавшуюся корреспонденцию с видимым спокойствием, которое обмануло Оливье. Во всяком случае, когда он вошел, она ни малейшим жестом не выразила неудовольствия или порицания. Чистые линии ее лица остались такими же натянутыми и холодными.

С первых недель своего супружества они начали жить в этом положении интимности на приличном расстоянии. Из всех форм брачного сожития эта форма самая противоестественная и наиболее редка в самом начале. Надо окончательно прийти к мысли, что брак не удался, и лишь тогда будет ясно, что раз не сошлись характерами, то единственным лекарством может быть только вежливость. Она, по крайней мере, ослабляет затруднительность ежедневных встреч, которые при отсутствии любви столь же несносны, сколь сладко и необходимо постоянное общение в счастливом браке.

Но как часто даже при самом неудачном браке у одного из супругов, соблюдающих неизменную вежливость, за нею скрывается вся сила страсти, тем более пламенной, что она остается неразделенной! Не в таком ли положении находилась госпожа Дюпра, этот двадцатидвухлетний ребенок, хотя она настолько хорошо владела собой, что казалась на вид совершенно равнодушной? Страдала ли она из-за своего мужа, не подавая и виду? Будущее покажет.

А теперь это была путешествующая светская дама, по внешности совершенно корректная. Она подставила лоб под поцелуй мужа и господина без малейшей жалобы, без всякого знака удивления.

— Я пропустил час завтрака, — начал он, — надеюсь, вы не дожидались меня? Чтобы заслужить извинение, я принес вам эти чудные цветы.

— Действительно, чудные, — отвечала Берта и, приблизив букет к лицу, понюхала его.

Ярко-красные, широкие лепестки гвоздики своим горячим живым блеском еще сильнее оттеняли холодный тон ее бледного лица, как бы окрашенного кровью, смешанной со снегом. В синеве ее глаз был какой-то металлический блеск, и, казалось, из них никогда не выкатилось ни одной слезинки. И, однако, чувствовалась нервность, даже впечатлительность в той манере, с которой она втягивала, поглощала своими тонкими, дрожащими ноздрями пряный и опьяняющий запах цветов, поднесенных ей мужем. Но это ни малейшим оттенком не сказалось в звуке ее голоса, когда она спросила:

— Вы вышли, ничего не съев… Это неблагоразумно… Ваша мигрень прошла?.. Вы так плохо спали ночью!.. Я слышала, как вы ходили…

— Да, у меня была бессонница, — отвечал Оливье, — но это пустяки. Чудный воздух этого ясного утра подбодрил меня… Вы не видели Отфейля? — прибавил он.

— Нет, — отвечала она сухо. — Где мне было его видеть? Я не выходила…

— А он не спрашивал меня?

— Нет, насколько я знаю.

— Может быть, он сам нездоров, — продолжал Оливье. — Если вы позволите, я пойду проведать его…

Он давно уже покинул гостиную, а молодая женщина все еще сидела, опустив голову на руки, в том положении, которое она приняла, отвечая ему: «До скорого свидания»… Теперь щеки ее горели, и если она не плакала, то на сердце у нее было страшно тяжело, потому что дыхание ее стало быстрым и прерывистым. Без Оливье это была совсем другая женщина; она беспрепятственно отдавалась необычайному чувству, которое питала к своему мужу. Это был род оскорбленной, непризнанной привязанности, которая, не умея и не смея признаться ни в нежности, ни в упреках, выражалась в ряде безмолвных, но постоянных, сильных раздражений. При таком состоянии духа явная страстная дружба Оливье к Отфейлю не могла быть особенно симпатична ей, а особенно после этого крюка на Канны, который отдалял их возвращение. А она так стремилась увидеть свою семью.

Но еще другая причина заставляла ее ненавидеть эту дружбу. Как все молодые женщины, которые выходят за человека из среды, совершенно им чуждой, она страстно беспокоилась о прошлом своего мужа. И вот одно полупризнание, какие вырываются у самых скрытных людей среди бесед в первые дни после свадьбы, раскрыло ей, что Оливье в последнее время своей холостой жизни поддался чарам какой-то страшно жестокой любви. Другое полупризнание открыло еще, что это приключение разыгралось в Риме, а героиня его была великосветская дама — иностранка.

Сам Оливье забыл эти две неблагоразумные фразы, но Берта не забыла. Она не только запомнила эти два признания и соединила их, но еще дополнила их при помощи той мозаичной работы, на которую женщины мастерицы: они подхватывают в самых незначительных разговорах одну деталь за другой и присоединяют их к знакомым уже частям всей истории. Таким путем они доходят до таких индукций, каким позавидовали бы и самые ловкие сыщики, и самые прозорливые ученые.

Оливье не подозревал об этой тайной работе в мозгу Берты. Еще меньше мог он подозревать, что она открыла имя таинственной любовницы, столь предательское по своей исключительности. И вот как.

Когда он женился, то порвал массу писем, побросал в огонь много засушенных цветов и портретов. Но тут вышла обычная история при подобных аутодафе: его рука дрогнула перед некоторыми реликвиями, останками юности мучительной и несчастной, но все же его юности. Он сохранил карточку госпожи де Карлсберг, снятую в профиль. Этот профиль был так прекрасен, с такими чистыми линиями, так походил на профиль с античной модели, что он не решился сжечь фото. Он спрятал карточку в конверт. В этот самый момент явился неожиданный визитер, и Оливье сунул конверт в одно из отделений большого бумажника, куда обыкновенно клал текущие деловые бумаги. Там он и забыл его, а заметил опять только уже в Египте.

Тут ему еще раз пришла мысль сжечь этот портрет, и опять он не решился. В космополитическом мире, где он вращался по своим обязанностям дипломата, женщины имеют обыкновение давать портреты с подписями друзьям, а часто и мимолетным знакомым, так что имя Эли, написанное внизу карточки, ничего не доказывало. Берта никогда не увидит этого портрета, а если и увидит, то он просто назовет ей имя госпожи де Карлсберг. И он оставил фотографию на старом месте.

В один прекрасный день событие, которое казалось ему маловероятным, произошло совершенно просто. Это было во время их остановки в Луксоре. Берта в течение всего путешествия не переставала вести свои счета с прирожденной и воспитанной аккуратностью. Разыскивая счет, составленный мужем, она без всякой дурной мысли посмотрела в его бумажник и нашла фотографию.

Но вторая половика расчетов Оливье не оправдалась: она не стала его расспрашивать. Присутствие этого портрета среди бумаг Оливье, властная и редкая красота этого женского лица, странность этого иностранного имени, элегантность туалета, наконец, место, где была снята фотография, — Рим — все подсказывало молодой женщине, что это та самая таинственная соперница, которая занимала такое место в прошлом ее мужа. Она слишком часто думала об этом!

Но как было сказать об этом Оливье, не возбудив в нем подозрения, что она, как шпион, выведала его тайну, без спросу роясь в его бумагах? И потом, что выведывать у него — ведь она все уже угадала! Она промолчала, сохранив в сердце пламя боязливого, смертельного любопытства.

Достаточно было ей увидеть вчера, как муж уходил с самым интимным другом своей юности, и она подумала: «Они идут говорить о ней». В самом деле, кто, как не Пьер Отфейль, мог выслушивать излияния Оливье? И какого надо было еще повода, чтобы вызвать самую глубокую антипатию? Она видела, что Оливье вернулся после этой прогулки с другом взволнованный. Она сказала себе: «Они говорили о ней». Ночью она слышала, как он ходил взад и вперед по своей комнате, и говорила себе: «Он думает о ней».

Вот почему теперь она сидела неподвижно у затворенной двери, опустив голову на руки. Она чувствовала, что сердце ее разрывается, она истинной ненавистью ненавидела этого друга, который знал то, чего она не знает, и благодаря усиленной работе мозга угадывала часть истины. Гораздо лучше было бы и для нее, и для Оливье, и для всех вообще, если бы она уже теперь знала всю правду.

И у Оливье сердце билось со страшной быстротой, когда он, постучав в дверь Пьера, услышал ответ:

— Войдите!

Этот ответ был сказан тем самым знакомым голосом, которого он тщетно ожидал вчера на этой же самой площадке. В одиннадцать часов Пьер еще был в постели и весело извинялся.

— Ты видишь южные привычки… Я скоро дойду до того же, до чего дошел один из Верекьевых, живущий здесь. Раз Корансез застал его в постели в пять часов дня. «Знаете, — сказал Верекьев, — в России не гоняются за утрами…»

— Ты совершенно вправе понежиться, — молвил Оливье, — ведь ты был так болен…

Он сказал эту фразу в замешательстве и немного наудачу. Как он желал, чтобы друг в ответ на нее рассказал ему про свою прогулку! Но нет, только легкая краска пробежала по щекам Отфейля, и все. Этого было достаточно, чтобы Оливье более не сомневался уже в настоящем смысле его прогулки. Вчера, когда он нашел комнату пустой, ему внезапно пришли в голову две альтернативы. Теперь он остановился на одной. Очевидность подавляла его: у Пьера была любовница, и ночью он ходил на свидание с этой любовницей.

Он видел, как выделялось на подушке это лицо, сохранившее всю свежесть молодости, но теперь запечатлевшее повсюду знаки чувственной истомы: орбиты глаз как бы ввалились, кожа говорила о кратковременном утомлении, которое следует за часами страстной любви, на губах блуждала улыбка блаженной и выпитой до конца неги. Заведя разговор о том, о другом, Оливье пожирал взором эти непреложные знаки. Констатируя их, он испытывал почти физическую боль, а при мысли, что этими ласками, коими Пьер был до сих пор опьянен и утомлен, могла осыпать его Эли, — при этой мысли его грудь наполнялась таким острым отравлением, что он готов был кричать.

Он продолжал свои молчаливые и неумолимые умозаключения со страстным инстинктом обеспокоенной дружбы, проснувшейся ревности, вернувшейся тоски, лихорадочного любопытства. Да, у Пьера была любовница, и эта любовница — светская дама, и дама несвободная. Доказательств было довольно: время свидания, принятые предосторожности, а главное — та особая гордость своей драгоценной тайной, которая сверкала в глубине глаз любовника.

Чтобы пробраться к ней, надо было перелезать через садовую решетку. Возвратившись, Пьер бросил на комод мягкую фетровую шляпу, которая была на нем во время ночной прогулки, и на полях остались обломки веток кустарника, а в то же время маленькая зеленая полоска на отвороте указывала, что к нему прикоснулся, падая вниз, смятый головой листок.

Рядом со шляпой молодой человек разложил свои драгоценности. Возле часов, ключей и портмоне лежал перстень, который Оливье заметил вчера: две перевившиеся змейки с изумрудными головками. Он встал, как бы желая пройтись по комнате, но на самом деле, чтобы взять кольцо. Оно болезненно и непреодолимо влекло его к себе.

Проходя мимо комода, он, как бы машинально и не переставая говорить, взял его и одну секунду повертел в руках с равнодушным видом. Он разглядел, что внутри крохотными буквами выгравирована надпись: «Ora et sempre»^[36]. Эти слова сказал старый Фрегозо, говоря о бессмертии греческого искусства. А Эли вздумала на память о генуэзском путешествии выгравировать эту надпись на нежном талисмане, который подарила своему другу на обратном пути.

Оливье не мог понять этого нежного намека на нежные часы. Он без всяких замечаний положил кольцо обратно. Но, если бы он хоть на йоту сомневался в том, что происходило у него на душе, то перестал бы сомневаться, заметив, какое сразу почувствовал облегчение. На внутренней стороне кольца он не нашел ничего, что указывало бы ему на госпожу де Карлсберг, как он ожидал. Наоборот, итальянская надпись снова пробудила в нем мысль, что любовницей Пьера может быть госпожа Бонаккорзи точно так же, как и баронесса Эли. Он подумал: «Еще раз я уподобился лошади, которая в галоп догоняет свою тень…»

Оливье взглянул на друга, который опять покраснел во время этого короткого исследования, и спросил его:

— Здешняя итальянская колония многочисленна?

— Я знаком только с маркизой Бонаккорзи да с ее братом Наваджеро… Впрочем, он настоящий англичанин, более типичный, чем все каннские англичане!..

Произнося имя венецианки, Отфейль еще более покраснел. Он понял, по какой ассоциации идей Оливье предложил ему этот вопрос сразу после того, как повертел кольцо и, вероятно, прочитал девиз: друг думал, что перстень подарен ему итальянкой, а кто может быть эта итальянка, если не маркиза Андриана? Другой обрадовался бы этой ошибке, которая наталкивала на ложный путь слишком скоро проснувшуюся прозорливость. Но Отфейль был слишком чуток, чтобы не огорчиться намеком такого рода, так как он компрометировал безупречную женщину, шафером которой был он сам…

Это замешательство, эта краска, маленькая дрожь в голосе — сколько доказательств для Оливье! Он почувствовал, что попал на верную дорогу, и раскаивался теперь в том, что поддался почти необдуманному порыву. Он думал, что больно задел своего друга, и хотел попросить у него прощения. Но подчеркивать неделикатность, каясь в ней, это часто бывает еще более неделикатным.

Все, что он мог сделать и действительно сделал, — это ослабить хотя бы немного впечатление, которое должны были произвести на Отфейля его вчерашние сарказмы, если он действительно влюблен в венецианку. Англомания Наваджеро послужила ему предлогом, чтобы в нескольких словах набросать карикатуру одного из снобов той же категории, которого он встретил в Риме. В конце Оливье прибавил:

— Вчера я был в злом настроении и должен был показаться тебе не особенно порядочным человеком… Некогда я сам очень любил пестрое общество на курортах и рьяно наслаждался красотой иностранок!.. Я был моложе… Я помню, что любил даже Монте-Карло… Любопытно было бы снова взглянуть на него. Что, если бы нам отправиться туда пообедать хоть сегодня? Это развлекло бы Берту, да и я, думаю, не соскучился бы…

Он говорил правду. Когда разрешается подобный кризис, порожденный воображением, то в сердце подымается особое чувство благодушия, которое выражается в порывах детской веселости, вызываемой самыми пустыми предлогами. Все время потом до того самого момента, когда поезд перешел на ветку к Ницце, Оливье удивлял жену и друга необъяснимой для них метаморфозой в настроении и тоне.

Сентиментальное «Ora et sempre» на кольце, итальянская простота и непосредственность в любви, роскошная красота, отмеченная Пьером в сравнении госпожи Бонаккорзи с Веронезе, — все это убеждало его теперь в мысли, что его друг — любовник снисходительной и покорной женщины, чувственной и нежной. Рисуя себе эту счастливую любовь, он радовался так же, как мучился при мысли о другой любви, и вполне искренне верил, что то беспокойство вчера и сегодня утром основывалось единственно только на боязни за Отфейля, а теперешнее удовлетворение вытекает из уверенности, что дружба их по-прежнему непоколебима.

Совершенно простой инцидент сразу разрушил все это здание вольных и невольных иллюзий. На станции, у залива Жуана, Отфейль высунулся немного в окно, и в это время чей-то голос окликнул его. Оливье узнал упорный акцент Корансеза. Дверь отворилась, и в нее вошла сначала женщина. Это была пышная госпожа Бонаккорзи, ее сопровождал сам южанин. Увидев, что Пьер не один, Андриана невольно покраснела до самых корней своих чудных белокурых волос, а Корансез, всегда и при всяких обстоятельствах неизменно торжествующий, сияющий, самодовольный, принялся за представление.

Муж-соблазнитель позаботился обо всем и еще до отъезда в Геную устроил в одной из вилл у залива Жуана убежище для свиданий, которое должно было служить приютом тайного счастья во время его оригинального медового месяца. Андриана нашла средство обманывать бдительность своего брата и с первых же дней ходить на свидания со своим тайным мужем. Чувственность начала уже развивать в ней отвагу, на которую рассчитывал хитрый провансалец для достижения окончательного успеха, но доброе создание не научилось еще хорошенько лгать. Не успела она усесться в вагон, как уже объясняла Оливье и его жене, хотя они и не спрашивали ничего:

— Я пропустила предыдущий поезд и господин Корансез тоже. Нам и пришла мысль пройти пешком досюда и тут сесть на следующий поезд, вместо того, чтобы скучать на вокзале в Каннах…

При этих словах Оливье поглядел на подол ее платья и на маленькие лакированные башмачки, которые слишком явно изобличали ее ложь. Ни одной пылинки не было на них, да и на ногах ее мнимого компаньона по прогулке были штиблеты, сделавшие не более пятидесяти шагов. Оба преступника на законном основании поймали этот взгляд Оливье. Чувствительная итальянка окончательно переконфузилась, в Корансез разразился сумасшедшим смехом.

— И вы отправляетесь в Монте-Карло? — спросил он потом. — Мы там, может быть, встретимся… Где вы обедаете?

— Совершенно не знаю, — отвечал Оливье чуть не до неприличия сухо.

И больше он не вымолвил ни слова, пока поезд шел вдоль берега, ныряя из туннеля в туннель. А южанин, не обращая никакого внимания на явно скверное настроение своего старого товарища, завязал с госпожой Дюпра разговор, который сумел сделать почти фамильярным.

— Вы впервые собираетесь в игорный дом? В таком случае я попрошу вас, если только отыщу, играть вместе с вами… Отлично, еще один туннель… Знаете, как американцы называют эту часть дороги?.. Мисс Марш не рассказывала вам, маркиза?.. Нет… Так слушайте, это очаровательно: «флейта», потому что вы встречаете только местами отверстия над собой… Понравился вам Египет?.. Говорят, что Александрия похожа на Марсель…

«Но ведь у них нет мистраля!» — сказал один марселец… Отфейль, ты знаешь моего кучера Энэ? Месяца два тому назад в Каннах, когда все виллы скрипели под напором ветра, он сказал мне: «Любите вы наш юг, господин Мариус?» — «Да, — отвечаю ему, — если бы только не ветер…» — «Э! Pecheire, ветер!.. От Марселя до самой Ниццы никогда не бывает ветра». — «А это что?» — спрашиваю, показывая на пальмы Круазетты, которые ушли в самое море, до такой степени свернуло их на один бок. — «Да разве это ветер, господин Мариус? Это не ветер… Это мистраль, который приносит Провансу плодородие…»

«Вот кто настоящий любовник итальянки», — думал Оливье. Ему достаточно было видеть Отфейля в присутствии Андрианы одну минуту, чтобы убедиться в том, что она не была той таинственной любовницей, возле которой он провел часть предыдущей ночи. Наоборот, появление Корансеза вместе с ней, их явная близость, неловкая ложь, которую она позволила себе, очарование, которое производила на нее болтовня южанина, — все эти признаки не оставляли ни малейшего сомнения.

«Да, — повторял он, — вот ее любовник… Они стоят друг друга — эта красивая полная женщина, которая могла бы продавать апельсины на набережной Эсклавон, и этот болтливый щеголь! Как прав был тот, кто сказал про них: «Те tairas-tu, Bouches-du-Rhone?»^[37] А Отфейль снисходительно слушает их! Отфейля, кажется, ничуть не удивляет, что эти господа звонят про свой адюльтер во всех поездах и сидят рядом с молодыми супругами!.. Как он изменился!..

Как видите, Оливье при всем своем скептицизме не был свободен от ходячих предрассудков и нелогичностей. Во время своей юности он находил совершенно естественным прятать свои интриги под прикрытие честных женщин: подруг или родственниц его любовниц. А теперь он находил очень странным, что Пьер ничуть не был скандализирован, видя, как госпожа Бонаккорзи и Корансез водворились в одном купе с господином и госпожой Дюпра!

Но главным образом он снова принялся за тягостную работу умозаключений, прерванную несколько часов тому назад, и думал: «Нет, эта толстая итальянка и этот шут с юга не могут ему нравиться… Если он выносит их, если он их любит, то, значит, они для него почему-нибудь удобны, они его сообщники или просто люди, знающие его любовницу… А любовница есть-таки! Если бы я не знал, что он ночевал не дома, если бы я не видел его в постели сегодня утром, с ввалившимися глазами, с бледным лицом, если бы в моих руках не было этого перстня с такой надписью, то стоило бы мне только взглянуть на него теперь… Это совсем другой человек…»

Произнеся в душе такие монологи, Оливье снова изучал своего друга с той страстной жадностью, которая угадывает смысл малейших жестов, все понимает по движениям век, по дыханию. Так дикарь примечает, анализирует и истолковывает примятую травку, след на земле, обломок ветки, раздавленный лист на тропинке, по которой прошел беглец.

Наблюдая, Оливье установил факт, что у Пьера в характере уменьшилась французская исключительность и узость, которую он подмечал прежде. Молодой человек любил Эли не более трех месяцев и не больше трех недель знал, что и она его любит. Но так как он постоянно думал о ней, то все ассоциации идей у него, все его мысли изменились нечувствительным, но существенным образом. Его разговор получил какую-то иностранную окраску. Вполне естественно у него проскальзывали намеки на Италию и Австрию.

Прежде он поражал Оливье полным отсутствием любопытства, а теперь он явно находил интерес в анекдотах из космополитического света, с которым был связан тайными, но живучими корнями. В этой области у него оказывались особые интересы, привычки, симпатии, чувства. А между тем в его письмах к другу ничто не обнаруживало такого перерождения. Оливье упорно старался открыть женщину, скрывавшуюся за этим разговором, за физиономией Пьера, за незначительными фразами, которыми обменивались трое собеседников.

Берта сначала нехотя отвечала на фамильярности Корансеза, а затем сделала вид, что поглощена созерцанием дивного морского пейзажа. День кончался. Синее и фиолетовое лоно вод дремало в обрывистых бухтах, возле высоких лесистых мысов пенились волны, а там, с другой стороны, позади скалистых гор, на краю горизонта вырезались зубчатые профили белоснежных вершин. Но рассеянность молодой женщины была чисто внешняя, и если бы Оливье сам не был взволнован именем, которое случайно было названо в разговоре, то он мог бы увидать, что это самое имя заставило содрогнуться и его жену.

— Вы обедаете завтра на вилле Гельмгольц? — спросила Отфейля госпожа Бонаккорзи.

— Я буду там вечером, — отвечал он.

— Не знаешь, баронесса Эли будет сегодня в Монте-Карло? — спросил Корансез.

— Нет, — сказал Отфейль, — она обедает у великой княгини Веры.

Когда он произносил эту фразу, в сущности, совершенно обыкновенную, его голос слегка задрожал. Играть в прятки с Оливье он счел бы недостойным ребячеством, и было совершенно естественным, что Корансез, зная его близость с госпожой Карлсберг, обратился к нему за такой незначительной справкой. Но дар двойного зрения, которым, по-видимому, обладают любовники, заставил его почувствовать, что друг смотрит на него особенным взглядом и, удивительное дело, так же смотрит и молодая жена этого друга. Сознание нежной тайны, которую он носил глубоко в сердце, в святилище обожания, сделало эти два взгляда столь тяжелыми для него, что его физиономия немного изменилась. Но этого было достаточно для двух лиц, которые в настоящий момент впились в него. В его замешательстве они нашли ответ — каждый на свою мысль.

«Баронесса Эли? Да ведь это имя написано на портрете!.. — подумала Берта. — Значит, эта женщина в Каннах? Какой смущенный вид и у Оливье, и у него!»

«Он в курсе всего, что она делает, — думал Оливье. — А с какой фамильярностью Корансез наводит у него справки о ней!.. Эти господа говорят таким тоном о женщинах, с которыми имеют открытую связь… Связь!.. Возможно ли?..»

Возможно ли? Внутренний голос, умолкнувший было после того, как Оливье прочел надпись на перстне, снова заговорил. Он отвечал, что связь Эли с Пьером не только возможна, но и вероятна, даже несомненна… И, однако, как мало было положительных данных в пользу этой уверенности! Но скоро к ним прибавился ряд новых фактов. Прежде всего, Пьер сам дал своему другу объяснение касательно Корансеза, который отлично заметил холодность его старого товарища.

— Ты был недоволен, увидя, что он вошел в наше купе, и он почувствовал это. Признайся…

— Таковы уж нравы здешнего побережья, — отвечал Оливье. — Но я нахожу, что он мог бы избавить мою жену от своих фамильярностей. Вот и все. Если госпожа Бонаккорзи его любовница, тем лучше для него… А представлять ее нам, как сделал он, я нахожу, что это несколько бесцеремонно. Вот и все…

— Она ему вовсе не любовница, — перебил Отфейль, — а жена. Он сейчас сам попросил меня сказать это тебе. Погоди, я все тебе объясню…

И в двух словах Пьер поспешно рассказал про необычайный тайный брак: и про тиранию Наваджеро, и решение его сестры, и отъезд их всех на яхте, и церемонию в старом генуэзском дворце. Для этого рассказа он выбрал момент, когда Берта в вестибюле ресторана снимала в нескольких шагах от них вуаль и манто, а они сами сбросили свою верхнюю одежду на руки швейцару. После того как они вышли из вагона, это была первая минута, когда она оставила их с глазу на глаз.

— Из-за всего этого ты не имел времени осмотреть Геную? — спросил Оливье, когда подошла его жена.

— Успел! На море поднялось волнение, и мы поехали обратно только на другой день.

«Они провели ночь на берегу!» — сказал себе Оливье. Но при иных условиях они провели бы ее вместе на судне, и его заключение не изменилось бы. Разве все замужние любовницы не мечтают о романтической обстановке для своего романа? Разве они не жаждут вполне насладиться утехами истинной ночи любви в безопасном убежище неги?

Судьба как бы желала рассеять последние его колебания. Проходя по ресторану и отыскивая свободный стол среди пестрой толпы обедающих мужчин и дам, Отфейль остановился. Он поклонился нескольким лицам, сидевшим за столом, который был накрыт роскошнее других и весь украшен редкими цветами.

— Ты не узнал твоей прежней дамы в котильоне? — спросил он Оливье, возвращаясь к чете Дюпра.

— Ивонна де Шези? В самом деле, она не изменилась… Как она молода! — молвил Оливье.

Перед ним было громадное зеркало, в котором отражалась вся живописная и пестрая картина модного ресторана: за столом сидели в шляпах и блестящих туалетах дамы света и полусвета, задевая и разглядывая друг друга, а их сопровождали мужчины, знающие и тех и других.

Обедающие расположились так, что Дюпра видел Ивонну только в три четверти. Против нее сидел ее муж, уже не ветреный и подвижный Шези, каким был он на «Дженни», а нервное, беспокойное, рассеянное существо — верный образ разорившегося игрока, который, среди полной роскоши, спрашивает себя, не выйти ли ему из комнаты и не размозжить ли себе голову. Между этим явно расстроенным человеком и без умолку хохотавшей молодой женщиной, которая ничего не подозревала, сидела личность с отталкивающей физиономией, с отвисшими щеками, с пронзительными, инквизиторскими злыми глазами, мясистый сановник с офицерской розеткой в петлице. Он явно ухаживал за молодой женщиной.

Между Ивонной и Шези сидела другая женщина, и Оливье видел сначала только ее спину. Потом он заметил, что эта женщина обернулась и посмотрела на их стол раз, другой, третий, четвертый… В поведении этой незнакомки было что-то настолько странное, интерес, который она обнаруживала к столу, где сидели Дюпра и Отфейль, так мало согласовывался со всеми ее манерами и сдержанным выражением ее лица, что у Оливье промелькнула новая надежда. Что, если эта красивая и изящная женщина с таким мягким, нежным выражением и есть обожаемая любовница Пьера? И он с рассеянным видом спросил:

— С кем это обедают Шези? Кто этот господин с розеткой?..

— Это финансист Брион, — отвечал Отфейль, — а милая женщина против него — это его жена…

Оливье снова взглянул в зеркало и на этот раз поймал взор госпожи Брион, явно устремленный на него. Память, безукоризненно сохранявшая все, что касалось его прошлых романов, подсказала ему это имя. Он отчетливо вспоминал теперь, как оно было произнесено в его присутствии незабвенным голосом.

Он увидел себя в аллее виллы Целимонтана, где он говорил Эли о своей дружбе к Пьеру и завязал с ней спор, как часто у них бывало. Он утверждал, что дружба, это чистое, благородное чувство, соединение уважения и нежности, безграничного доверия и симпатии, может существовать только между двумя мужчинами. Она возражала, что имеет подругу, в которой так же уверена, как он в Отфейле, и назвала Луизу Брион.

Значит, эта самая подруга Эли и обедала теперь в нескольких шагах от их стола. И если эта женщина смотрела на него с таким странным упорством, значит, она знала… Что она знала?.. Что он был любовником госпожи де Карлсберг?.. Вне всякого сомнения. Что Пьер любовник теперь?..

И эта мысль овладела им теперь дико, властно, и Оливье понял, что не в силах дольше терпеть. Но разве не в его власти было сейчас же узнать истину? Ведь Корансез заявил, что окончит день в игорном доме. А ведь он провел всю зиму с Отфейлем и госпожой Карлсберг и, наверное, знал, в чем дело. «Я спрошу его прямо, откровенно, — думал Оливье. — Скажет он или нет — я все равно прочту в его глазах… Он такой ветреный!..»

Потом он устыдился такого поступка, как страшной неделикатности по отношению к другу. «Вот что значит появление женщины между двумя друзьями. Как в них сразу пробуждается низость!.. Нет, я не стану вырывать истину у Корансеза… Ни за что!..»

Корансез ветреник? Нельзя было впасть в более полное заблуждение относительно свойств хитрого южанина. Но, к несчастью, он иногда бывал слишком хитроумен, а в настоящем деле это чрезмерное лукавство заставило его совершить роковую ошибку — окончательно раскрыть глаза Оливье. Дело в том, что никакие угрызения совести — увы! — не спасли Оливье от искушения. После того, что он говорил себе, несмотря на то, что сознавал так ясно, он поддался пагубному стремлению все знать: встретив около десяти часов Корансеза в одном из залов казино, он прямо спросил его:

— Баронесса Эли, о которой вы говорили в поезде, это, конечно, госпожа де Карлсберг, которую я знавал в Риме?.. Она жена австрийского эрцгерцога?..

— Она самая! — отвечал Корансез, думая про себя: «Эге! Отфейль не проболтался… Дюпра знал ее в Риме? Как бы не вышло тут крышки, не рассказал бы он чего Отфейлю!..» — И прибавил вслух: — Зачем ты это у меня спрашиваешь?

— Так себе, — молвил Оливье и, немного помолчав, прибавил: — А мой славный Отфейль не влюбился в нее немножко?..

«Так и есть! — подумал южанин. — Рано или поздно он это узнает, так уж лучше пусть поскорее — меньше будет зацепок»… И он ответил:

— Не влюбился ли? Да я видел все с самого начала… Он обожает ее от всего сердца…

— А она? — спросил Оливье.

— Она? — повторил Корансез. — Она от него без ума!..

И, радуясь своей прозорливости, он подумал: «Теперь я, по крайней мере, спокоен: Дюпра не станет впутываться!»

Шутник и не думал, какая страшная ирония заключалась в его соображениях. Он был так же наивен, как и его тайная супруга, простодушная Андриана, которая, разыскав госпожу Дюпра за рулеточным столом, отвечала на расспросы молодой женщины с самым неблагоразумным чистосердечием, не замечая ее волнения.

— В поезде вы говорили о некой баронессе Эли… Какое странное имя!

— Это уменьшительное от «Елизавета», довольно обычное в Австрии.

— Значит, эта дама австриячка.

— Как, вы не знаете ее? Да ведь это госпожа де Карлсберг, морганатическая супруга эрцгерцога Генриха-Франца… Вы, наверное, встретитесь с ней в Каннах. Вот увидите, какая она красивая, добрая, обаятельная!..

— А она прежде не жила в Риме?.. — спросила молодая женщина.

Как билось ее сердце, когда она задавала этот вопрос! Венецианка самым простым тоном отвечала:

— Как же, две зимы. Тогда она была не в ладах со своим мужем, и они жили каждый сам по себе. Теперь дело немножко уладилось, хотя…

И доброе создание, из скромности, замолкло!

IX. Друг и любовница (Продолжение)

Не долго продолжалось чувство глубокой радости, которое испытала Эли, убедившись во время ночного свидания с Пьером в том, что Оливье ничего не сказал. Она слишком хорошо знала своего прежнего любовника и понимала, что это только временная отсрочка угрожающей опасности. Она знала, что думал о ней этот человек, знала, на какую фантасмагорию черных мыслей способна эта несчастная душа. Он не мог судить о ней теперь иначе, чем судил в эпоху их любви, когда относился к ней с навинченной жестокостью презрения, которое так возмущало ее.

Знала она, какую беспокойную и ревнивую дружбу питал он к Отфейлю. Нет, он не уступит ей без борьбы своего дорогого друга, хотя бы для того, чтобы спасти его от влияния такой женщины, какой представлялась ему она. Затем прозорливость прежней любовницы не обманывала ее, подсказывая, что когда этот человек, у которого чувственность болезненно сочеталась с ненавистью, узнает истину, тогда в нем проснутся муки самой низкой и жестокой ревности. Разве не на это била она сама вначале, когда питала планы мести, которых теперь стыдилась?

Все эти мысли ясно предстали пред ней тотчас же после ухода Отфейля. Как и в первый раз, она проводила его до порога теплицы, держа за руку и показывая дорогу среди мебели, расставленной по темной гостиной. Она умилялась и гордилась, чувствуя, что рука молодого человека не дрожит: он равнодушен к опасности.

Холодный ночной воздух заставил ее вздрогнуть. Последние объятия; уста их слились в последнем, жадном поцелуе, прощальном поцелуе. Расставанье всегда раздирает душу, когда вы любите: судьба так изменчива, несчастья наступают так неожиданно… Еще несколько минут ожидания, пока не замолкли его шаги в пустынной аллее сада, и она вернулась. На ее одинокой постели успело уже остыть то место, где лежал ее возлюбленный. И вот тут, среди внезапной тоски, вызванной разлукой, ее ум пробудился от сна забвения и неги, в который был погружен эти последние часы: ощущение действительности вернулось к ней и страх обуял ее.

Страх был жестокий, но недолгий. Эли принадлежала к боевым натурам. Когда доходило до дела, она была способна выиграть самую рискованную игру, а размышляя заранее, она выказывала ту энергию, которая позволяет дать себе ясный отчет в положении дел. Подобные души, сильные и ясные, не предаются лихорадочным страхам болезненного воображения, которое заставляет слабых людей терять голову. Они ясно видят приближение опасности. Вот почему в разгар зарождающейся страсти к Отфейлю Эли предвидела с уверенностью столкновение между своей любовью и дружбой Оливье к Пьеру — разговор с госпожой Брион доказывал это.

Но то же самое смелое чувство действительности заставляет подобных людей перед лицом опасности измерять ее. Они с точностью определяют все стороны переживаемого кризиса и обладают еще одной способностью: в самые отчаянные, по-видимому, моменты они дерзают надеяться и знают, на каком основании. После ухода Отфейля, опуская утомленную голову на изголовье неги, ставшее изголовьем тоскливой бессонницы, Эли де Карлсберг испытала новый приступ страшного беспокойства, но уже на следующее утро, вставая, она снова была исполнена верой в будущее. Она надеялась!

Она надеялась, опираясь на мотивы, которые ясно и отчетливо видела перед собой, как ее отец-генерал мог видеть поле будущей битвы. Прежде всего она надеялась на любовь, которую должен был питать Оливье Дюпра к своей жене. Ведь она сама вполне испытала, какое возрождение наступает в сердце благодаря любви к существу юному, чистому, не испорченному жизнью, как наша душа укрепляется, закаляется, создается вновь, как это общение вливает веру в добро, великодушное и благородное снисхождение, мягкость милосердия, как смывает оно позорные воспоминания, злые чувства и всю их грязь.

Оливье женился на ребенке, которого сам выбрал, которого, без сомнения, любит и который его любит. Почему же и ему было не подвергнуться благодетельному влиянию юности и чистоты? А в таком случае, где найдет он силу, чтобы причинить зло женщине, из-за которой он, быть может, страдал, которую мог осуждать сурово, несправедливо? Но ведь должен же он уверовать в полную ее искренность теперь!

Эли надеялась также и на то, что, видя искренность страсти ее к Пьеру, Оливье признает очевидное счастье своего друга. Она говорила себе: «Когда пройдет первый момент недоверия, он одумается, сообразит. Он поймет, что в моих отношениях к Пьеру нет ни одного порока, в которых он когда-то обвинял меня: ни самолюбия, ни легкомыслия, ни кокетства…»

Какой простой, прямой, честной сделала ее любовь! Как все люди, проникнутые глубоким чувством, она полагала, что невозможно отрицать полную искренность ее сердца. Потом она надеялась еще на чувство чести у них обоих. Она верила в честность Пьера, который не только ничего не скажет — это уж наверное, — но, наоборот, употребит все усилия, чтобы в его тайны не проник даже самый близкий друг.

Верила и в честь Оливье: она знала, до какой степени он щепетилен во всяких деликатных вопросах, как следит за собой, какой он джентльмен. Он тоже ни в коем случае не заговорит. Назвать имя своей прежней любовницы, раз любовь их в силу известных условий была покрыта строжайшей тайной, это значило нарушить молчаливый договор, столь же священный, как честное слово. Это значило пасть в собственных глазах. Оливье слишком уважал себя, чтобы допустить подобный поступок иначе, как в припадке доводящего до безумия кризиса тоски. Такого кризиса у него не будет и не может быть, раз он находится в подобных условиях, — женат, счастлив, — и притом ведь прошли уже долгие месяцы, почти два года! Нет, у него не будет этого кризиса тоски, а главное, он не захочет огорчить своего друга…

Наконец, был еще один мотив, на котором основывались надежды Эли, мотив самый твердый, и он доказывал, до какой глубины понимала она Оливье. Говорить Пьеру о ней значило поставить между двумя друзьями женщину, значило затуманить идеальную чистоту их чувства, по небу которого никогда не прошло ни одного облачка. Если Оливье и забудет уважение к самому себе, то этого не забудет.

Такие мысли утвердились в душе несчастной женщины на следующий день, после приезда Оливье в Канны. А это был как раз тот самый день, когда подозрения молодого человека получили осязаемость, когда доказательства все обильнее и обильнее стекались в его руки и, наконец, появилась полная уверенность после слов Корансеза, сказанных с доброй целью, но роковых!

Все эти надежды были подсказаны Эли де Карлсберг рассудком. Но тот же рассудок убивал их одну за другой в течение первой недели, которая последовала за возвращением Оливье, хотя она ни разу не встретилась с ним. Ничего она так не боялась, как сойтись с ним лицом к лицу, и, однако, она предпочла бы самое бурное объяснение этому полному отсутствию встреч, очевидно, преднамеренному со стороны молодого человека, потому что это было даже не совсем вежливо.

Эли оставалось только одно средство узнать истину: разговор с Отфейлем… Какие муки! Какие терзания! Единственно только через Отфейля она и получала сведения о словах Оливье в течение целой недели. Пьер находил вполне естественным рассказывать своей дорогой поверенной про все беспокойства, которые причинял ему друг, и он не подозревал, что самые незначительные детали имели для нее страшное значение.

Каждый их разговор в течение этих ужасных восьми дней заставлял ее все более и более углубляться в опасную бездну замыслов Оливье. Каждый разговор доказывал сначала возможность, потом приближение катастрофы и, наконец, полную неизбежность ее.

Первый удар был нанесен Эли на следующий день после обеда в Монте-Карло, когда она встретилась с Пьером уже не в тайном уединении ночного свидания, а на том большом вечере у нее, о котором говорили в поезде. Он приехал поздно, когда гостиные были уже полны, около одиннадцати часов.

— Виноват мой друг Оливье, который упорно задерживал меня, — сказал он, извиняясь перед госпожой де Карлсберг. — Я думал, что он совсем не даст мне идти.

— Он хотел сохранить вас для себя одного, — ответила она, — ведь он так давно не видел вас!..

Сердце ее усиленно билось: она поняла, быть может, после этой фразы Отфейля, что Дюпра, видя, как друг собирается к ней, выказал намерение помешать этому.

— Надо мириться с ревностью старого друга, — молвила она.

— Он не ревнив, — возразил Пьер, — он отлично знает, как я к нему привязан… Он засиделся, говоря о себе и о своем браке…

И он с грустью прибавил:

— Он так несчастен! Его жена так мало подходит ему. Она так мало понимает его! Он ее не любит, а она не любит его!.. О, это ужасно!..

Таким образом, воскрешение юных чувств в сердце Оливье благодаря юной любви, духовное обновление, на которое так сильно рассчитывала его бывшая любовница, оказывались иллюзией ее воображения. Наоборот, этот человек был несчастен из-за своего брака, в котором она хотела видеть верный залог забвения, полное уничтожение всего их прошлого. Это открытие возбуждало столько опасений за будущее ее собственного счастья, что она захотела поскорее узнать все хорошенько и долго расспрашивала Пьера в уголке маленькой гостиной. Они сидели у внутренней лестницы, ведущей в ее комнату.

По этой темной гостиной они проходили рука в руке в опасные минуты, и воспоминание о том оживляло теперь перед любовником и любовницей жгучую сладость их преступления. Эта маленькая гостиная, свидетельница их тайных свиданий, была в настоящую минуту наполнена движением и светом, и густая толпа гостей тут, как и на всех балах Ривьеры, производила впечатление мировой аристократии, если можно так выразиться. Гостиная служила переходом от ярко освещенной теплицы к анфиладе комнат, убранных цветами и зеленью и кишащих приглашенными.

Тут были самые красивые женщины американской и английской колоний; они сияли эксцентричной роскошью своих украшений, громко говорили и смеялись, выставлялинапоказ пышные плечи и груди, столь характерные для их расы. Тут же вперемешку встречались итальянки, русские, австриячки; на первый взгляд их нельзя было отличить, но, вглядевшись, вы замечали полную разницу между представительницами разных наций. Чрезмерная изысканность туалетов и кричащие цвета обнаруживали склонность иностранок к излишней роскоши.

Среди дам мелькали господа в черных фраках, которые слыли за принцев крови или просто были в моде. Все разновидности этого рода были тут представлены. Спортсмен, прославленный удачей на голубиных садках, стоял бок о бок с путешественником, который приехал в Прованс, чтобы отдохнуть после пяти лет, проведенных в «дебрях Африки». Оба они разговаривали с талантливым парижским романистом. Это был нормандский геркулес с лицом фавна, с улыбкой на устах, с блестящими глазами. Через несколько лет ему пришлось в этом самом городе испытать смерть заживо, которая хуже настоящей смерти, — неисцелимое крушение его великого духа.

Но в этот вечер дух веселья воцарился в гостиных, освещенных бесчисленными электрическими лампами, пронизываемых теплыми струями весеннего воздуха. Еще несколько дней, и все это общество рассеется на все четыре стороны по обоим континентам. Может быть, сегодняшний вечер был особенно вдохновенным именно благодаря сознанию, что сезон почти уже окончился и близко расставание. Во всяком случае, общее настроение подействовало, казалось, и на самого хозяина дома, эрцгерцога Генриха-Франца…

Это было первое его появление в гостиных жены после страшной сцены, когда он явился за Вердье и почти насильно утащил его в лабораторию. Госпожа де Шези, госпожа Бонаккорзи, госпожа Брион, приехавшие на два дня из Монте-Карло, Отфейль — словом, все, кто присутствовал при его выходке в тот день и появился на сегодняшнем вечернем приеме, были совершенно поражены необычайной переменой.

Тиран переживал один из тех моментов исключительной мягкости и хорошего настроения, когда нельзя было устоять против него. Он переходил от группы к группе, находя для каждого и для каждой любезное слово. Как племянник императора, имевший право на престол, он обладал даром, по преимуществу, властителей — необыкновенной памятью на лица. Она позволяла ему называть по имени людей, которые были ему представлены всего один раз.

К этому у него присоединилось другое дарование, которое обнаруживало в нем натуру недюжинную, — удивительная способность разговаривать с каждым об его специальности. С русским генералом, который прославился постройкой смелой железнодорожной линии в азиатской пустыне, он говорил о закаспийских плато с пониманием инженера и гидрографа. Парижскому романисту он продекламировал строфу из первой его книги, мало известного сборника стихотворений. С дипломатом, долго состоявшим при Северо-американском правительстве, он рассуждал о таможенном вопросе, а специалисту по голубиным садкам порекомендовал новоизобретенное ружье с авторитетностью оружейника. С госпожой Бонаккорзи он говорил об ее венецианских предках, как архивариус библиотеки св. Марка, с госпожой де Шези — об ее туалетах, как завсегдатай оперы, даже госпоже Брион сказал любезное слово о доме Родье и его роли в важном австрийском займе. Эта удивительная тонкость ума в соединении с массой сведений делала его, когда он хотел понравиться, воплощенным очарованием.

Таким образом покоряя все сердца, он дошел до последней гостиной, где увидел свою жену, увлеченную разговором с Отфейлем. Ему как бы доставило удовольствие то, что он застал свою жену почти тет-а-тет с молодым человеком. Заметив его приближение, они замолчали. Его голубые глаза, яркие и живые, сверкнули еще сильнее, и, подойдя к паре, он сказал баронессе самым обыкновенным тоном, но благодушие голоса еще сильнее подчеркивало иронию фразы:

— Я не видел сегодня вашей подруги, мадемуазель Марш. Разве ее здесь нет?

— Она обещалась приехать, — отвечала госпожа де Карлсберг, — но, без сомнения, заболела…

— А вы не видели ее сегодня? — спросил принц.

— Видела сегодня утром… Не скажет ли мне ваше высочество, чем вызваны эти вопросы?

— Тем, — отвечал эрцгерцог, — что я особенно интересуюсь всеми лицами, которыми интересуетесь вы…

Когда ужасный человек произносил эти нагло-насмешливые слова, его глаза бросали на Отфейля такой дикий взгляд, что Пьер почувствовал почти магнетическое содрогание. Но это был всего один миг, и принц был уже около другой группы, разговаривая на этот раз о лошадях и о последних скачках в Дерби с англоманом Наваджеро и не обращая больше внимания на влюбленную пару, которая рассталась после нескольких минут тяжелого молчания, как бывает с людьми, которых подслушали.

— Мне надо поговорить с Андрианой, — сказала госпожа де Карлсберг. — Я слишком хорошо знаю принца и уверена, что за его прекрасным настроением скрывается какая-то жестокая месть. Он, должно быть, нашел средство разлучить Флуренс с Вердье… Ну, до скорого свидания… И не огорчайтесь особенно несчастным браком вашего друга… Бывает и похуже, уверяю вас…

Произнося эти слова, она обмахивалась большим веером из белых перьев. Вокруг этих тонких перьев носился аромат, связанный для молодого человека с самыми сладостными чувствами. Она слегка наклонила голову в знак прощания, и ее темные глаза блеснули той нежной лаской, которая как бы запечатлевает невидимый поцелуй на сердце любовника. Но в этот миг Пьер был не в состоянии почувствовать эту нежность.

Появление эрцгерцога снова повергло его в ту скорбь, которая является самым страшным возмездием за адюльтер: видеть, как любимую женщину третирует человек, имеющий на то право, ибо он муж ее, и не быть в состоянии защитить ее. Он смотрел, как она удалялась царственной поступью, прекрасная, изящная, с горделивой осанкой, особенно стройная в своем платье из розового муара, отделанном серебром.

Когда она проходила по гостиной, то на ее лице, которое он увидел в профиль, он заметил черту глубокой меланхолии, и снова от всего сердца оплакал жестокую судьбу ее брака. Он и не подозревал, что в этот момент госпожа де Карлсберг отнеслась совершенно равнодушно к иронии эрцгерцога, да и любовь мисс Марш и Вердье вовсе уж не настолько интересовала ее, чтобы грозящая их браку беда могла так удручить ее.

Нет. В эту минуту, среди этого бала, вот какая мысль тяжелым гнетом придавила сердце молодой женщины: «Оливье женился неудачно. Он несчастен. Он не приобрел той сердечной мягкости, которую дала бы ему любовь, если бы он любил свою жену… Он остался прежним… Значит, он все еще ненавидит меня… Достаточно было ему узнать, что Пьер собирается провести вечер здесь, и он уже хотел помешать ему прийти. И, однако, он ничего не знает… О! Когда он узнает!..»

Но, упорствуя в своих надеждах, она беспрестанно повторяла себе с надрывом: «Что же! Когда он узнает, то поймет, что я искренна и что я не заставляла и никогда не заставлю его друга страдать…»

Но и эта вторая иллюзия, что Оливье будет тронут искренностью и благородством ее любви, — и она была разрушена самим Пьером. После бала прошли три дня, в течение коих молодой человек не видел своей любовницы. Хоть разлука была для них страшно тяжелой, но Эли сочла более благоразумным не устраивать свиданий, пока Дюпра в Каннах.

Потом она думала вернуть свое, рассчитывая провести с Отфейлем в Каннах весь апрель и май, это нежное время цветов и уединения на этом берегу, среди покинутых садов. Приходил ей на ум проект путешествия по Италии. И перспектива такого счастья, счастья верного, если только удастся избежать настоящей опасности, давала ей силы вынести невыносимое: разлуку при полной возможности свидания. Так любить друг друга, быть так близко и не видеться! Но, по ее мнению, это было единственное средство предупредить зарождение подозрений у Оливье.

Но после трех долгих дней тоски она кончила тем, что назначила Пьеру свидание в вилле Элен-Рок, которая им обоим напоминала о счастливых минутах. Пока карета везла ее к мысу Антиб, она смотрела, как листва ползучих роз покачивалась на гребне стен: кусты стали гораздо длиннее, пышнее и уже не торчали, а ниспадали тяжелыми фестонами и давали густую тень; целый пожар больших распустившихся роз пылал на них. У подножия серебристых олив вспаханное поле было расцвечено молодыми побегами хлеба. Все это были явные признаки того, что в течение последних трех недель земля перешла от зимы к весне, и какая-то грустная дрожь пробежала по телу молодой женщины.

Она как бы почувствовала, что уходит время, а вместе с временем и ее счастье. Лазурь неба стала еще нежнее и теплее, море синело, легкий воздух курился ароматами, на каждом шагу развертывалась феерия распустившихся цветов — и несмотря на все это, не так легко, как в то первое свидание, было у нее на душе теперь, когда она шла по тем же аллеям, окаймленным цинерариями и анемонами.

Она заметила силуэт Отфейля, который ожидал ее под большой развесистой сосной; у подножия ее они и расположились. Эли сразу же заметила, что и он уже не тот влюбленный, преисполненный, как в первый раз, бесконечной, экстатической радости, без всякой задней мысли. Казалось, какая-то тень покрыла его глаза и душу. Но не обида на нее была причиной тому. Нет, он был по-прежнему нежен. По-прежнему доверчив, Оливье даже не намекнул на роковую тайну. Однако если Пьер был смущен, то виной был, конечно, Оливье. Да он в этом сразу и признался, не дожидаясь даже расспросов Эли. Он сказал:

— Не понимаю, что могло произойти между нами. Но у меня получается странное впечатление: некоторые мои поступки раздражают его, сердят, не нравятся ему… Он нервничает из-за пустяков, на которые прежде не обратил бы внимания, например из-за моих отношений к Корансезу. Поверите ли, вчера он порицал меня, как за дурной поступок, за то, что я участвовал в генуэзской церемонии!.. И все это из-за того, что в поезде мы снова встретились со славным Мариусом и его женой на станции у залива Жуана!

«Мы устроили тут гнездышко», — сказал мне Корансез, а потом прибавил, что «бомбу скоро взорвет», — это его собственные слова. Теперь уже наша дорогая Андриана сама хочет объясниться с братом… Я рассказываю эту историю Оливье, чтобы позабавить его, а он вдруг начинает негодовать, раздражается до того, что произносит слово «шантаж». Шантаж по отношению к Наваджеро, к этому негодному эксплуататору!.. Я отвечаю ему. Он отвечает мне… Вы не можете себе представить, каким тоном и в каких выражениях он говорил обо мне, об опасности, которой я подвергаюсь, посещая здешнее общество, о беспокойстве, которое возбуждают в нем перемены в моих вкусах и мыслях… В Каннах живут якобы плуты, которые хотят втянуть меня в свою банду, иначе он не стал бы и бранить меня… Это необъяснимо, но это так: его задевает, оскорбляет, уязвляет то, что я счастлив здесь!.. Понимаете ли вы хоть что-нибудь в этом безумии?.. Друг, которого я так люблю и который меня так любит!..

— Это значит только, что не следует на него сердиться, — отвечала Эли. — Человек от страдания становится несправедливым, а он страдает из-за своего брака. Тяжело промахнуться в таком деле!..

Природное благородство заставляло ее говорить в таком тоне. Эта страстная и бурная, но гордая и благородная душа считала недостойным пойти на систему тайной отравы, которой занимаются жены и любовницы, с таким преступным и безошибочным совершенством подкапываясь под дружеские связи мужа или любовника, раз эти связи не нравятся им. Но про себя она подумала: «Оливье угадал, что Пьер кого-то любит. Подозревает ли он, что это я?..»

Трудно было колебаться в ответе на этот вопрос. В Риме Эли слишком часто замечала почти непогрешимую прозорливость Оливье в угадывании тайных любовных интриг, происходивших вокруг них. Хотя она, несмотря ни на что, продолжала надеяться на его честность порядочного человека, все же со страхом ждала она минуты, когда получит доказательство, что он знает, и страх ее со дня на день становился все тягостнее.

Как видите, эти два человека при помощи Отфейля пытались проникнуть в душу друг друга и измеряли взором один другого еще раньше, чем неизбежное столкновение заставило их встретиться непосредственно. Наконец Пьер принес своей несчастной любовнице доказательство, которого она и жаждала, и боялась…

В эту ночь, седьмую со дня прибытия Оливье, она ожидала Пьера в половине одиннадцатого возле открытой двери теплицы. Днем она видела его лишь мельком и только успела назначить ему час ночного свидания, приближение которого жгло ее страстным лихорадочным огнем.

День был облачный, серый, бурный, да и теперь мрачный свод туч покрывал небо и не пропускал ни одного луча луны, ни одной мерцающей звездочки. По временам на горизонте пробегала широкая лента молнии и освещала весь сад перед глазами бедной женщины, которая, вглядываясь, наклонялась вперед. При внезапных вспышках света она видела белые аллеи, обрамленные голубыми алоэ, газоны, убранные пестрыми цветами, зеленые трости бамбука, группу развесистых сосен с красными стволами и с темными кронами. И вслед за тем тень сгущалась еще чернее, еще непроницаемее.

Не нервы ли напрягались от приближения бури? Промчался мощный порыв теплого ветра, предвещая ураган. Не угрызения ли мучили, что она заставила друга подвергнуться ярости бури? Эли чувствовала себя испуганной, взволнованной, несчастной. И вот наконец, при свете холодной и бледной молнии, она заметила Отфейля, который скользил вдоль бамбуковой изгороди. Ее сердце забилось от страха.

— Боже мой! — сказала она ему. — Тебе не следовало приходить в такую ночь… Слушай!..

Крупные капли дождя застучали по стеклам теплицы. Вдали разразились два страшных удара грома. И вот дождевые капли стали падать все чаще и чаще, и вокруг влюбленных, укрывшихся под стеклянным куполом, поднялся такой беспрестанный и гулкий шум, что они едва слышали собственные слова.

— Ты видишь, что наш добрый гений покровительствует нам, — сказал молодой человек, страстно прижимая ее к себе, — я пришел вовремя… Да и по буре я пришел бы, даже не почувствовав ее… Я был слишком несчастен сегодня вечером! Мне необходимо было твое присутствие, чтобы набраться новых сил, чтобы отвести душу…

— В самом деле, — сказала она, — ты весь взволнован. — И во мраке она гладила своими нежными, дрожащими руками его лицо. — Да, — прибавила она изменившимся голосом, — твои щеки горят, в глазах слезы… Что случилось?

— Сейчас, — отвечал Пьер, — когда я оправлюсь, чувствуя твое присутствие… Боже мой! Как я люблю тебя! Как я люблю тебя! — повторял он с экстазом, за которым она чувствовала страдание.

Через несколько минут, когда они вдвоем сидели в уединении ее комнаты, он рассказывал:

— Я думаю, что Оливье сходит с ума. За последние дни он был еще страннее… Сегодня вечером он смотрел на меня таким странным, настойчивым, пронизывающим взглядом, что я почти смутился. Я ему ничего не рассказывал, но мне казалось, что он читает в моей душе. Не твое имя, конечно… О, к счастью, не это, не это!.. Но, как тебе сказать?.. Мое нетерпение, мою страсть, мой пыл, мое счастье, все мои чувства, и эти чувства ужасали его… Почему? Ведь это несправедливо! Разве я отнял у него хоть частицу нашей дружбы, чтобы отдать тебе? Наконец мне стало совсем тяжело. В десять часов я распрощался с ним и с его женой… Через час в дверь моей комнаты постучали. Это был Оливье… «Хочешь, пойдем прогуляться? — спрашивает он меня. — Чувствую, что плохо буду спать, если не похожу». — «Не могу, — отвечаю я, — мне надо писать письма». Надо же было мне найти предлог. Он снова посмотрел на меня тем самым взглядом, какой был у него за обедом… И вдруг начал хохотать. Не могу тебе описать этого смеха. Это было что-то жестокое, страшное, вызывающее, невыносимое. Он ни слова не сказал мне, но я знал, что это он смеется над моей любовью. «Над чем ты смеешься?»— спросил я. «Над одним воспоминанием…» — отвечал он. Лицо его совсем побледнело. Он оборвал смех так же резко, как начал. Я видел, что он готов расплакаться, но прежде чем я успел что-нибудь спросить у него, он попрощался со мной и вышел из комнаты…

В логическом и естественном ходе некоторых положений часто является необходимость конфликта, открытой борьбы, необходимость до такой степени неизбежная, что сами борющиеся стороны, рискуя вконец погибнуть, все же принимают эту борьбу, даже не пробуя уклониться от нее. Так в общественной жизни народы принимают войну, а в частной — соперники становятся к барьеру с пассивностью фатализма, который иногда противоречит всему складу их характера. Они чувствуют, что попали в круг действия какой-то силы, более могущественной, чем людская воля.

В эту ночь, когда Пьер Отфейль оставил Эли де Карлсберг, она с необычайной силой почувствовала приближение неизбежной борьбы, и притом борьбы не с человеком только, а с самой судьбой! Пока любовник был с ней, нервное напряжение позволяло ей владеть собой. Но когда он удалился, она, оставшись одна, ослабела. Не в силах снова лечь в постель, в изнеможении бросилась она на кресло и залилась горькими, бесконечными слезами, чувствуя себя бедным, несчастным существом, заранее сломленная и побежденная грядущей опасностью.

Последняя ее надежда исчезла. После сцены, которую рассказал Пьер, она уже не могла сомневаться в том, что Оливье знает все. Да, он знал все: его нервозность, гнев, смех, отчаяние — все слишком ясно доказывало это. Он не хотел ничего принимать в расчет, и буря разнузданных страстей бушевала теперь в его груди. Дойдя до такого отчаяния и до такой уверенности во всем, что сделает он?

Прежде всего он постарается снова увидеть ее. В этом она была вполне уверена, как будто он уже стоял перед ней и хохотал ужасным смехом, который так поразил сердце Отфейля. Через несколько дней, быть может, через несколько часов она очутится лицом к лицу с этим смертельным врагом, и не только с его личностью, но и с его любовью. Он будет тут, она его увидит, она будет смотреть, как он движется, дышит, живет.

При этой мысли по всему ее телу пробежал трепет ужаса. При воспоминании, что этот человек когда-то владел ею, она испытывала какое-то острое страдание, которое щемило ей сердце. Воспоминание о взаимных ласках вызывало у нее непреодолимое отвращение. В эту минуту она сильнее, чем когда-либо, чувствовала, до какой степени переродила ее искренняя и глубокая любовь, которая сделала из нее целомудренное, обновленное, искупленное существо…

Но пусть будет так! Она примет и вынесет ненавистное присутствие прежнего любовника. Это будет карой за то, что она не соблюдала полной чистоты до теперешней великой любви, за то, что она не предвидела встречи с Отфейлем, за то, что не осталась достойной его. Она, рационалистка, нигилистка, неверующая, создавала себе особую религию, впадала в мистицизм, столь обычный у искренне влюбленной женщины и заставляющий считать кощунством, святотатством, бесчестием всякое чувство, которое не было вызвано обожаемым существом. Пусть так! Она искупит эти чувства, претерпев его посещение…

Увы! Оливье не ограничится тем, что истерзает ее одним своим присутствием. Он будет говорить с ней. Что скажет он ей? Чего потребует? Чего хочет он?.. Она ни одного мгновения не сомневалась в ответе: этот человек не изменил ни одного своего чувства к ней. После слов Отфейля она как бы снова услышала тот жестокий, колкий, язвительный смех, который знала слишком хорошо, и вместе с этим смехом ее снова обдала волна той злобной чувственности, которая когда-то загрязнила ее так, что от нее не отмоешься.

Он ее оскорбил, измучил, бросил, он вырыл между ними непреодолимую бездну, покинув ее и женившись на другой, и все же она понимала чудовищный факт, невозможный для всякого другого человека, но вполне естественный для этого, — Оливье все еще любил ее!.. Он любил ее, если можно назвать любовью это чувство к женщине, представляющее отвратительную смесь страсти и злобы, когда беспрестанно ярость прорывается сквозь ласки и жестокость сквозь наслаждения. Он любил ее. Его поведение было бы необъяснимо без такой аномалии, сохранившей это странное чувство, несмотря ни на что!

И в то же время он питал к своему другу ревнивое, мрачное, страстное чувство, которое при данных обстоятельствах должно было терзать его неслыханными по остроте и странности мучениями.

Куда только не завлечет его безумие такой муки, доводящей до бешенства, подобной стальному клинку, поворачиваемому в ране: любить когда-то, любить еще и теперь прежнюю любовницу, питать к ней это злое, искалеченное чувство и знать, что эта женщина — любовница лучшего, самого дорогого друга, названного брата, более близкого, чем настоящий брат!

Эли ясно видела всю эту бурю в сердце Оливье, так же ясно, как могла видеть первые лучи зари, проникавшие через щелки штор, когда подходила к концу эта ночь, полная ужасных дум. «Кто призывает ветер, навлекает бурю», — говорит пословица на ее родине. Когда она хотела встретить Отфейля и влюбить его в себя, она желала уязвить Дюпра в самое сердце, поразить самое нежное его чувство, воспользоваться для мести этой дружбой. Успех был слишком велик. Какой удар нанесет он ей в безумии своей муки?

А она сама, она, которая так переменилась с тех пор, когда задумала план беспощадной мести, как станет она защищаться, как станет действовать? Умолять ли ей этого человека, взывать к его милосердию, смягчить его?.. Или, наоборот, хитрить с ним, дерзким отрицанием заставить его усомниться в ее связи с Отфейлем? Ведь, в конце концов, доказательств у него не было. Или лучше гордо обойтись с ним и, когда он осмелится явиться к ней, указать ему на дверь, потому что он не имел больше никаких прав?.. Но против первого средства возмущалась ее гордость, против второго — благородство, против третьего — рассудок.

Во время таких решительных кризисов, какой переживала теперь несчастная женщина, человек всегда инстинктивно призывает на помощь самые затаенные свойства своей души. Среди общества, утонченного до крайности и разнородного до пестроты, Эли выделялась энергичным стремлением к правдивости. Как говорила она своей подруге в аллеях сада Брион в ту недавнюю и уже далекую ночь, в Отфейле ее привлекла, заполонила, очаровала именно правдивость души. Она заранее предвидела все опасности этой любви и все же отдалась ей, чтобы испытать истинную жизнь, чтобы насладиться истинными чувствами. Десятки проектов мысленно принимала и отвергала она, пока наконец не решила, что все-таки будет опираться на одну правду во время предстоящей роковой встречи. Она сказала себе:

«Я открою ему мое сердце с полной откровенностью, и пусть он растопчет его, если хватит сил…»

Вот на чем остановилась к концу бессонной и тревожной ночи эта женщина, способная на всякие заблуждения, но неспособная на низкий расчет, на фальшь в чувствах. В своем решении она нашла если не забвение близкой катастрофы, то спокойное мужество, которое дозволяет всякому человеку вполне разумно относиться к своим чувствам, чаяниям и желаниям.

Поэтому она смутилась даже меньше, чем ожидала, когда около десяти часов получила записку, которая доказала ей, как верно она угадала. В этой записке было не много слов, но зато сколько грозных намеков для той, которая читала их в той же маленькой гостиной, где она приняла столь невыполнимое для нее решение навеки отослать от себя Пьера Отфейля! Какую страшную катастрофу предвещали эти строки!

«Мадам!

Сегодня в два часа я буду иметь честь явиться к вам. Смею ли я надеяться, что вы соблаговолите принять меня или, если этот час неудобен для вас, назначить мне другой. Прошу принять уверения в том, что ваши маленькие желания всегда будут с готовностью исполнены.

Почтительнейше преданный вам

Оливье Дюпра».

— Скажите, что согласна, — отвечала она, — и что сегодня я буду дома.

Она была не в силах письменно ответить на эту записку, которая, в сущности, была совершенно банальна, но Оливье, очевидно, набросал ее в исключительном состоянии тревоги и решимости. Эли знала его почерк и видела по характерным зигзагам, что перо было стиснуто и чуть не сломано. «Война! — сказала она себе. — Тем лучше! Через несколько часов я узнаю, что делать…»

Но несмотря на свою природную энергию, несмотря на всю силу сопротивления, которой наполняла ее страсть, какими долгими показались ей эти часы! Ей казалось, что с каждой минутой ее нервы слабели под гнетом страшной тяжести. Она не велела никого впускать, кроме рокового посетителя. Приготовляясь к битве, от которой зависело все будущее ее счастье, ей надо было замкнуться, укрыться в полное уединение.

Поэтому она плохо скрыла чувство неприятного удивления, когда около половины второго в гостиную вошла Ивонна де Шези, которая насильно нарушила запрещение. Стоило только взглянуть на личико хорошенькой и разбитной парижанки, чтобы заметить, что драма разыгралась и в этой жизни, которая, казалось, должна бы быть вечным праздником. Детская физиономия молодой женщины выражала горе и изумление. В ее голубых глазах, всегда таких веселых, теперь выражался застывший ужас, как будто перед ними неожиданно предстало что-то невыносимо страшное; ее жесты обнаруживали нервную напряженность, которая находилась в странном контрасте с ее обычным порханием.

Эли сразу вспомнила разоблачения Марша на пароходе: моментально догадалась она, что Брион начал свой любовный шантаж этого бедного ребенка. Она осудила себя за нетерпеливое движение и, несмотря на собственную беду, со всей своей ласковостью приняла бедняжку, которая, лепетала извинения.

— Вы отлично сделали, что ворвались в мои двери: вы знаете, что для вас я всегда дома… Но вы так взволнованы! Что такое происходит?

— Происходит то, что я погибла, — отвечала Ивонна, — если только не найдется кого-нибудь, чтобы помочь мне, спасти меня… Ах, — продолжала она, прижимая руки ко лбу, как будто прогоняя кошмар, — когда я вспоминаю все, что пережила со вчерашнего дня, то думаю, что это мне приснилось… Дело в том, прежде всего, что мы разорены, абсолютно, непоправимо разорены. Мне это стало известно всего сутки тому назад… Деликатный, благородный Гонтран делал все, чтобы скрыть от меня до конца… А я еще упрекала его за то, что он играл в Монте-Карло! Бедный, дорогой мальчик! Он надеялся, что счастливый случай даст ему сто или двести тысяч франков — первый основной фонд, чтобы снова восстановить наше состояние… Ведь он будет работать. Он решился пойти на что угодно. О, если бы вы знали, какой он добрый и смелый!.. Из-за меня одной он страдает. Из-за меня, чтобы дать мне побольше роскоши, он отважился на слишком рискованные операции. Он и не подозревает, как безразлично для меня все это… Я! Да ведь я ему уже говорила! Я согласна жить и на пустяки; неважная портниха, которой бы я распоряжалась и которая делала бы мне платья по моему вкусу; маленький домик в Пасси, один из этих милых английских домиков; наемная карета для визитов и театра — и я буду самой счастливой из женщин. И я знаю, такая жизнь нравилась бы мне. В сущности, я не рождена для богатой жизни. Хорошо еще хоть это!..

Эту программу, которая казалась ей скромной, но требовала по крайней мере пятьдесят тысяч франков в год, она набросала с такой милой смесью ребячества и рассудительности, что у госпожи де Карлсберг сердце сжалось. Она взяла ее за руку и, привлекши к себе, обняла.

— Я знаю ваше сердце, Ивонна… — сказала она. — Но надеюсь, что все еще можно поправить. У вас есть друзья, добрые друзья, и прежде всех я… В первую минуту люди теряют голову, а потом оказывается, что разорились вовсе уж не так…

— Кажется, что так! — промолвила молодая женщина, качая головой. — Только потому, что я уверена в вашей дружбе, — продолжала она, — только потому я и пришла сегодня к вам. Раз вечером эрцгерцог говорил с моим мужем о затруднении, в которое его поставила невозможность найти честного человека для наблюдения за его Трансильванскими землями… А так как в последний вечер принц был очень ласков с нами, то мы думали…

— Что Шези может стать его управляющим? — перебила Эли, которая не могла удержаться от улыбки перед такой полной наивностью. — Не пожелала бы я этого своему злейшему врагу… Если вы действительно дошли до того, что вашему мужу надо искать службу, то ему может помочь только один человек…

Произнося эти слова, она могла видеть, как детское личико Ивонны, которое было просияло от ее ласкового приема, снова затуманилось, а во взгляде отразились боязнь и возмущение.

— Да, — настаивала Эли, — один только человек, и это Дикки Марш.

— Командир? — вымолвила госпожа де Шези с очевидным изумлением. Но потом она снова покачала головой, и на губах ее появилась горькая усмешка.

— Нет, — сказала она, — теперь я отлично знаю, чего стоит эта мужская дружба и какую цену назначают они за свои услуги. Я разорилась еще недавно, и уже нашелся один, — одну секунду она колебалась, — да, уже нашелся один, который предложил мне деньги… Ах, дорогая Эли… — И она закрыла руками лицо, покраснев от негодования. — Если я соглашусь стать его любовницей.

Вы не знаете, вы не можете знать, что испытывает женщина, когда она вдруг узнает, что в течение долгих месяцев ее, как зверя охотник, преследовал человек, которого она считала другом… Все фамильярности, которые она дозволяла, не обращая на них внимания, потому что не видела в них зла, маленькое кокетство, которое она невинно допускала, всякие интимности, к которым она относилась без недоверия, — все это сразу вспоминается ей и причиняет стыд, страшный стыд.

Она не видела подлой игры, которая скрывалась под этой комедией. И вдруг увидела. Она не была виновата, и вот ей кажется, что она провинилась. Перенести еще позор такого рода, нет, никогда! Марш сделает мне такое же унизительное предложение, какое сделал другой… Ах! Это слишком стыдно!..

Она не назвала ничьего имени. Но по этому трепету оскорбленного целомудрия госпожа де Карлсберг угадала сцену, которая разыгралась, без сомнения, в это самое утро между неблагоразумным, но честным созданием и негодяем Брионом. Лишний раз поняла она, насколько эта взбалмошная, шаловливая парижанка была действительно невинным ребенком, перед которым жизнь впервые раскрывала свои грубые стороны. Было что-то трогательное, почти тяжелое в этих угрызениях и раскаяниях, в этом внезапном возмущении души, которая осталась нетронутой вследствие незнакомства с жизнью!

Эли от всего сердца сочувствовала несчастному ребенку, хотя ей самой грозила иная грубость иного человека. Она стала говорить с ней про Марша, передала разговор на яхте, обещание американца, но вдруг, с необычайной остротой восприятия, которая появляется у нас по отношению к беспокоящим нас предметам, вдруг услыхала, что в отдаленной гостиной отворилась дверь. «Это Оливье!» — подумала она. В то же время, повинуясь инстинктивному порыву суеверия, она взглянула на Ивонну, все еще дрожавшую, и мысленно сказала себе: «Я помогу ей. Это доброе дело принесет мне счастье…»

— Успокойтесь, — прибавила она вслух, — сейчас я не могу дольше говорить с вами, потому что ожидаю кое-кого. Но приходите завтра днем, и клянусь вам, что я найду то, что вы ищете для Гонтрана. Предоставьте мне действовать… И побольше храбрости! Главное, чтобы никто ничего не подозревал… Никогда не следует, чтобы нас видели страдающими…

Эту проповедь светского героизма она адресовала и самой себе. Она говорила очень кстати, потому что лакей как раз отворил дверь и доложил:

— Господин Оливье Дюпра.

И, однако, госпожа де Шези, видя Эли такой веселой, такой приветливой и полной достоинства, никогда не догадалась бы, что значило для любовницы Отфейля появление в этой гостиной нового лица, а он, в свою очередь, не менее чем обе дамы, корректный и сдержанный, извинился, что не явился раньше засвидетельствовать им свое почтение.

— Вы заслужили полное прощение, — сказала Ивонна, которая поднялась при появлении Оливье и уже не садилась, — право, если бы приходилось соблюдать светский этикет во время свадебного путешествия, то не было бы и медовых месяцев… Постарайтесь продлить ваш! Это совет вашей прежней дамы по котильону… И извините, что я спасаюсь так быстро, но Гонтран должен выйти мне навстречу на дорогу, и я не хочу заставлять его ждать… — Потом шепотом, обнимая на прощанье Эли, она прибавила: — Довольны вы мной?..

И славное дитя вышло с улыбкой, которую вряд ли кто другой мог бы возвратить ей. Для госпожи де Карлсберг было тяжелым испытанием перенести первый взгляд Оливье. Она слишком отчетливо прочла в нем всю грубость физического воспоминания, настолько невыносимого для женщин после разрыва, что большинство предпочитают пережить скандал официальной огласки, чем снова видеться с человеком, глаза которого говорят: «Играйте комедию, прелестная дама, пользуйтесь преклонением, уважением, обожанием! А я вами владел, и ничто, слышите ли, ничто не изгладит этого».

Эли вся еще была под обаянием, все еще трепетала от поцелуев, которыми в эту ночь обменивалась с Отфейлем, и потому это ощущение было для нее до такой степени ужасно, что она кричала бы, если только посмела. У нее была одна лишь мысль: сократить тяжелое посещение, потому что, если бы это ощущение продолжилось, то она вряд ли вынесла бы борьбу без ущерба.

Но, при всей пытке страха, при всей агонии ужаса, она оставалась еще великосветской дамой, полупринцессой, которая сумеет поддержать свой сан при самых тяжелых объяснениях. С грацией настоящей королевы она сказала этому человеку, который был ее любовником и от которого она могла всего ожидать:

— Вы желали меня видеть. Я могла затворить перед вами свою дверь. Я имела, быть может, право на то. Но я этого не сделала… Я прошу вас, говоря со мной, помнить, что это посещение для меня очень тяжело. Что бы вы ни имели сказать мне, говорите, если можете, без слов, которые еще более увеличили бы эту тяжесть… Вы видите, что я не чувствую к вам ни вражды, ни злобы, ни недоверия. Избавьте меня от эпиграмм, инсинуаций и подобных выходок… Это моя единственная просьба, и она резонна.

Она говорила со спокойным достоинством, и Оливье оставался в изумлении, не находя того презрительного вида, который прежде так часто вооружал его против нее. Вместе с тем, едва войдя в гостиную, он был поражен переменой в самом характере ее красоты. Это было все то же лицо с величественными и благородными чертами, с линиями гордыми и вместе мягкими; их озаряли глубокие очи, полные очарования нежной истомы. Но не было уже выражения неудовлетворенности и любопытства, прежнего беспокойства и непостоянства. Однако это впечатление было слишком мимолетно и не смягчило прежнего любовника. В течение последних восьми дней навязчивая мысль слишком усердно работала в его мозгу, и в ответе его слышался едва сдерживаемый гнев.

— Я постараюсь повиноваться вам. Однако чтобы разговор, которого я позволил себе потребовать у вас, имел смысл, мне придется говорить слова, каких вы, без сомнения, предпочли бы не слышать…

— Говорите их, — перебила она. — Я только хотела просить, чтобы вы не прибавляли к ним ничего лишнего.

— Я буду краток, — сказал Оливье.

Потом, после некоторого молчания, он продолжал еще более резким тоном:

— Вы вспоминаете, как раз вечером в Риме, два года тому назад, во дворце Саворелли — вы видите, я точен — вы пожелали, чтобы вам представили молодого человека, который о вас и не думал, и как вы были с ним… как бы мне выразиться, чтобы не оскорбить вас!..

— Скажите, что я кокетничала, — перебила она, — и что хотела влюбить его в себя. Это правда!

— Так как у вас такая хорошая память, — продолжал Оливье, — то вы припомните, что это кокетство зашло далеко, очень далеко и что молодой человек стал вашим любовником…

О! С какой болью опустились веки Эли, когда он смаковал эту фразу именно с той умышленной жестокостью, от которой она просила ее избавить. Между тем он продолжал:

— Вы вспоминаете также, что эта любовь была очень несчастна. Этот человек оказался подозрительным, недоверчивым, ревнивым. Он много страдал. Женщина, которая искренне полюбила бы его, стремилась бы только к одному: не пробуждать в нем этой страшной, болезненной подозрительности. Вы поступали совершенно наоборот… Закройте глаза и оглянитесь мысленно на известный вам бал у графини Стено, и на этого человека в уголке зала, и на вас, танцующую, и с кем?

Это указание на полузабытый эпизод из ее мрачного прошлого бросило в лицо Эли поток горячей крови. Как предлагал ее беспощадный собеседник, так и увидела она ту картину, когда кокетничала с князем Пиетрапертоза, которого Оливье ненавидел более всех своих мнимых соперников.

— И это правда, — отвечала она. — Я поступала худо.

— Вы сознаётесь, — подхватил Дюпра. — Вы сознаетесь и вот еще в чем: молодой человек, которым вы так играли, имел право судить о вас так, как он судил, и бежать от вас, как он бежал, потому что он чувствовал, что возле вас в нем подымаются самые злые инстинкты в его душе, потому что, заставляя его страдать, вы делали его скверным человеком, жестоким. Ведь и это правда, тоже правда?..

Ведь правда и то, что ваше женское тщеславие было оскорблено его бегством и что вы захотели отомстить ему?.. Станете ли вы отрицать, что год спустя, встретив самого близкого и милого друга этого человека, единственную глубокую, искреннюю привязанность в его жизни, вы возымели ужасную мысль: влюбить в себя этого друга, в надежде, в уверенности, что другой узнает про то в один прекрасный день и что он будет жестоко страдать, видя, как его бывшая любовница стала любовницей его лучшего, единственного друга. Вы станете отрицать это?

— Я не стану отрицать этого, — был ответ.

На этот раз смертельная бледность разлилась по ее прекрасному лицу. Эта бледность, наклон этой несчастной головки, как бы упавшей на грудь под тяжестью ряда ударов, которые она получала, ее неподвижные взоры, ее полуоткрытый рот, которому не хватало воздуха, смирение ее ответов, которые обличали полную искренность души, такая глубокая решимость не защищаться — все это должно было обезоружить Оливье.

Но, произнося слова «любовница его друга», он снова увидел тот призрак, который мучил его с первого момента подозрений: лицо Отфейля возле этого милого женского лица, его глаза, устремленные в эти глаза, его уста, лобзающие эти уста. Признание Эли только придало призраку неоспоримую реальность и окончательно заставило потерять голову этого человека, который и сам не подозревал, что никогда еще он не любил так, не жаждал этого измученного создания, что страсть снова охватила все его существо. Он говорил между тем:

— И вы сознаетесь в этом прямо, спокойно, и вы не видите, насколько бесчестна, низка, чудовищна подобная месть: встретить такое сердце, чистое, юное, нежное существо, неспособное ни на какие подозрения, воплощенную прямоту, наивность — и влюбить его в себя, рискуя разбить, загрязнить его навсегда ради удовлетворения… чего?.. жалкой досады кокетки, которая не хочет примириться с поражением… И вас не заставила поколебаться эта нетронутость, это благородство души? Вы не сказали себе: «Обмануть такое беззащитное существо — да это низость»?

И не подумали вы о том, что отнимаете у него? Зная, какая дружба связывает его со мной, вы, если бы у вас в сердце была хоть капля, не говорю благородства, а просто человечности, разве вы не отступили бы перед преступлением загрязнить, растоптать это прекрасное, благородное чувство, дав ему взамен лишь любовную интрижку на несколько дней!.. Ведь он-то ничего вам не сделал, он не бросал вас, он не женился!.. О! Низкая, низкая месть! Но, по крайней мере, я буду кричать вам прямо в лицо, что это низко, низко, низко!..

Эли поднялась, в то время как неумолимый человек бросал ей эти оскорбительные слова, и чело ее преобразилось. Теперь ее глаза смело выдерживали взоры Оливье, и никакого гнева, никакого возмущения не сверкало в них. Нет, эти глаза выражали почти безмятежную искренность. Она сделала несколько шагов к молодому человеку и взяла его за руки — за руки, которые грозили ей, — взяла так нежно и в то же время так крепко, что Оливье невольно замолк. А она начала свой ответ таким голосом, какого он и не знал за ней. Тон ее был так прост, в нем звучали такие человечные ноты, что невозможно было сомневаться в правдивости слов, сказанных этим тоном.

Действительно, сердце ее как будто совсем раскрылось, и жалоба его находила отзвук в самой глубине души того, кто слушал ее. Он любил эту женщину гораздо больше, чем сам думал, и, обожая ее красоту, он искал в ней именно то существо, которое обнаруживалось перед ним теперь. Искал и не в силах был вызвать его к жизни. Он предугадывал эту душу, которая изливалась в этих нежных и грустных глазах, страстную, сильную, пылкую душу, способную на самую великую, самую полную любовь, он предчувствовал ее, искал и никогда не мог обрести среди бурных ласк, диких порывов жестокой ревности. И вот она стояла перед ним, пробужденная другим… И кем же?.. Он слушал, как Эли говорила:

— Вы несправедливы, Оливье, очень, очень несправедливы. Но вы не знаете, вы не можете знать… Вы видите: сейчас я и не попыталась спорить с вами, опровергать вас. Я уже не была той гордячкой, против которой вы так боролись прежде… Гордости во мне больше нет! Да и откуда взять мне ее, когда, слушая вас, я убеждаюсь сама, чем я была и чем осталась бы до сих пор, если бы не встретила Пьера, если бы не испытала любви, которая поселилась во мне, как священный гость?..

Когда я говорила вам, что хотела влюбить его в себя, чтобы отомстить вам, я говорила вам правду; но вы должны поверить мне, когда я скажу вам, что теперь эта мысль внушает мне такой же ужас, как и вам… Когда я узнала его, когда я почувствовала прелесть, чистоту, благородство этой души, словом, все добродетели, о которых вы только что говорили, — я тотчас же поняла, какое позорное дело собиралась я совершить. Вы правы: я была бы чудовищем, если бы могла играть этим сердцем, таким юным, прямым, искренним, обаятельным!

Но нет. Я не чудовище… Не поговорила я с Пьером и двух раз, как уже отказалась от страшной мести, и он завладел всем моим существом. Я его полюбила! Я его полюбила!.. Все слова, которые вы только что мне сказали, — неужели вы думаете, что я не говорила их себе, что я не повторяю их каждый день, каждый час с тех пор, как ясно разобралась в моих чувствах? Я любила его, а он был вашим другом, вашим братом, я же была вашей любовницей, и наступит минута, когда он снова увидит вас, когда он станет говорить с вами обо мне, минута, когда он, быть может, узнает все, минута, когда и я вас увижу,когда вы заговорите со мной так, как говорили только что… О, горе! О, позор!..

И оставив руки Оливье, она прижала стиснутые кулаки к глазам, с жестом чисто физического страдания. Она самой плотью своей страдала, этим телом, когда-то целиком принадлежавшим человеку, который слушал, как она продолжала:

— Простите. Тут дело идет не обо мне и не о моих страданиях, а о нем… Вы не можете больше сомневаться, что я люблю его всем моим сердцем, всем, что только есть доброго, благородного и искреннего в душе моей! Поняли вы и то, что он также меня любит со всей силой сердца, которое вы хорошо знаете. В течение всей этой недели из его рассказов я видела — и с каким ужасом! — видела, как вы шаг за шагом открывали нашу тайну… Теперь вы знаете эту тайну: Пьер страстно любит меня, так же, как я люблю его, как любят только раз в жизни…

Что же? Если хотите, идите к нему и скажите, что я была вашей любовницей, я не стану защищаться, как не защищалась и сейчас. Я не в силах буду лгать перед ним. В тот день, когда он придет и спросит: «Правда ли, что Оливье был вашим любовником?», я отвечу ему: «Да». Но не меня одну поразили бы вы…

Она замолчала и упала в кресло, откинув голову на спинку. Казалось, все силы ее иссякли, после того как она высказала свою мысль, всю свою мысль целиком, с массой грустных и горьких настроений, которые примешивались к ней. Она ожидала ответа Оливье с таким напряженным страхом, что боялась упасть в обморок, и закрыла глаза. С логичностью женщины, искренне и глубоко чувствующей, она поняла, что теперь этот человек, пришедший грозить ей и оскорблять ее, должен окончательно принять одно из двух решений, возможных в их трагическом столкновении: или прямо сказать все Отфейлю, и тогда Пьер сам решит, любит ли он Эли настолько, чтобы верить в нее, зная даже, что она была любовницей его друга; или избавить его от этого несчастья, оставить его в счастливом неведении, но тогда Оливье должен был уехать и не мучить себя и свою прежнюю любовницу терзаниями, поддавшись которым они могли невольно выдать свою прошлую близость.

Что же он решит? Но он, только что говоривший так грубо, делавший такие грозные жесты, теперь ничего не отвечал. Из-под своих вздрагивавших век Эли видела, что он смотрел на нее странным и страстным взглядом. Внутри него шла борьба. Какая борьба? Она сейчас узнает это, узнает, какие чувства пробудила ее трогательная мольба в этом сердце, которое никогда не в силах было вполне освободиться от ее чар.

— Вы полюбили его… — сказал он наконец, — вы полюбили его?.. Ну да, вы любите его. Я чувствую это, вижу. Без того не объяснить, откуда у вас этот тон, эти слова, эта искренность… А! — продолжал он стремительно, — если бы хоть раз вы были в Риме такой, какой вы были сейчас, если бы хоть раз, один только раз я увидел у вас истинное чувство… Но вы не любили меня, а его любите.

Он еще раз повторил:

— Его любите… Я думал, что мы уже сделали друг другу все зло, какое только могут сделать люди, что никогда уже я не буду страдать из-за вас сильнее, чем страдал там, чем страдал даже в эти дни, когда угадал, что вы его любовница… Но все это было ничто в сравнении с теперешним: вы любите его!.. Да и как могли вы не полюбить его? Как не понял я сразу, что его мягкость, чуткость, юность — словом, все, что составляет его личность, должно было тронуть вас, поразить, изменить ваше сердце?.. Ах! Я видел вас сейчас такой, какой мечтал вас видеть когда-то, и отчаялся… И все благодаря ему и для него…

И вдруг он, заревев, как раненый зверь, воскликнул:

— Нет! Я не могу вынести этого, мне страшно тяжко, тяжко, тяжко!..

Слова горя срывались с его языка вперемежку со словами гнева и любви, и дико, злобно кричал он:

— Вы ненавидели меня и мечтали только об этой жестокой мести, хотели видеть, как я буду ревновать вас к нему, хотели насладиться этой местью… Так радуйтесь же, упивайтесь!.. Вы достигли своего!..

— Заклинаю вас, не говорите так! — отвечала Эли.

Этот неожиданный и бурный взрыв дикого чувства потряс ее, она затрепетала, несмотря на все ее смущение. С невыразимым ужасом и вместе состраданием она увидела еще одну тайну в сердце объятого страстью человека, который в течение этого рокового получаса то оскорблял, унижал, втаптывал ее в грязь, то понимал, оправдывал, чувствовал жалость, а теперь, наконец, проклинал ее.

По рассказам Пьера она отлично угадала, что в груди ее прежнего любовника клокотал новый прилив животной, злобной чувственности. Теперь она убеждалась в этом — под этой чувственностью и злобой постоянно таилась, трепетала, вспыхивала истинная любовь. Эта любовь никогда не могла развиться, вырасти, окрепнуть, потому что никогда не являлась она для этого человека такой женщиной, какой он искал, какой жаждал, какую предчувствовал. А теперь она стала такой женщиной благодаря чародейной силе любви, внушенной ей другим. Какая новая мука для несчастного! И забывая свои собственные страхи, она говорила ему, движимая состраданием:

— Мне! Мне радоваться вашей горести?.. Мне! Думать еще о мести вам? Значит, вы не почувствовали, насколько искренна была я сейчас, насколько стыдилась я того, что могла даже помыслить о такой преступной мести! Значит, вы не почувствовали, как казнюсь я теперь за свое кокетство в Риме! Значит, вы не понимаете, что ваши страдания терзают и мое сердце…

— Благодарю вас за ваше сострадание, — перебил Оливье.

Голос его вдруг стал сухим и отрывистым. Вернулось ли к нему сознание достоинства мужчины? Передернуло ли его от этого сожаления женщины, столь унизительного, когда любишь? Боялся ли он, что если такой разговор продолжится, то он, пожалуй, слишком много скажет, слишком много почувствует?

— Прошу у вас извинения, — продолжал он, — что не сумел лучше владеть своими нервами… Нам больше не о чем говорить. Обещаю вам одно: употреблю все усилия, чтобы Пьер никогда ничего не узнал. Не благодарите меня. Я буду молчать ради него, ради себя самого, чтобы спасти дружбу, которая мне была и остается так дорога. Я пришел не за тем, чтобы угрожать вам своими разоблачениями. Я пришел просить, чтобы и вы также молчали, чтобы вы не вели дальше того, что я считал вашей местью… В эту минуту, когда я прощаюсь с вами навеки, я буду просить у вас еще одного: вы любите Пьера, он любит вас! Обещайте же мне, что вы никогда не воспользуетесь этой любовью против нашей дружбы и с уважением будете относиться к ней.

Теперь в голосе Оливье слышалась униженная мольба. В нем грустно и как-то торжественно звучало все его благоговейное преклонение перед дружбой, которая, как знала Эли, заполняла его сердце! И сама она с такой же торжественностью ответила:

— Я обещаю вам это.

— Еще раз благодарю, — сказал он, — и прощайте!

— Прощайте! — сказала она.

Он прошел до двери, но вдруг повернулся и приблизился к ней. На этот раз она прочла в его глазах всю горячку, все безумие любви и желания. Ее охватил такой страх, что она не имела силы подняться. Подойдя к креслу, он схватил руками ее голову и страстно, яростно сжал ее. Он покрывал поцелуями ее волосы, ее лоб, ее глаза и искал губы со страстью, которая вернула энергию молодой женщине. С силой, удесятеренной негодованием, оттолкнула она его, выпрямилась и убежала в глубину комнаты, крича, как бы призывая на помощь человека, который имел право защищать ее:

— Пьер!.. Пьер!.. Пьер!..

Едва услыхав это имя, Оливье оперся обеими руками на кресло, как бы боясь упасть. И резко, не взглянув даже на Эли, которая стояла, прижавшись к стене, в изнеможении прижав руку к сердцу, не сказав ей ни слова, ни второго «прости», ни фразы раскаяния, он вышел из маленькой гостиной. Она слышала, как он удалился через большую гостиную, потом, как закрылась вторая дверь. Он ушел тревожными шагами человека, который чуть было не поддался преступному искушению и который сам бежит от ужасного соблазна.

Ничего не видя, прошел он мимо двух лакеев в передней, которым пришлось напомнить ему, чтобы он взял свою трость и пальто, потом пошел по аллее сада, не видя и ее. Возбуждение, которое бросило его к прежней любовнице, ставшей теперь любовницей его друга, разрешилось в эту минуту приступом страшных угрызений. Поцелуи, запечатленные на лице, которое он жаждал столько времени так тайно и жгуче, ощущение этих уст, лихорадочно бежавших от его губ, этого вожделенного тела, которое вырывалось с возмущением, с ужасом, — все это наполняло его душу такой бурей, что он чувствовал, как теряет разум.

Вдруг, собираясь раскрыть калитку в садовой решетке, он заметил, что кто-то ожидает его, сидя в карете, остановившейся на дороге. Этот человек навел на него такой же панический ужас, как если бы он увидел призрак лица, которого видел мертвым и опущенным в могилу. То был мститель, которого Эли призывала себе на помощь, сам Отфейль.

— Оливье! — сказал он просто.

И по его голосу, по его бледности, по глазам, в которых сказывалась страшная, раздирающая скорбь, его друг понял, что он знает все.

X. Клятва

Самые необыкновенные события оказываются всегда чрезвычайно простыми, точно так же, как самые неожиданные случаи являются всегда совершенно согласными с логикой. В громадном большинстве случаев достаточно маленького размышления, чтобы предотвратить первые и предугадать вторые. Но страсть обыкновенно бывает целиком поглощена собственным объектом. Она забывает, что вне ее существуют другие страсти, такие же стремительные, как она сама, такие же разнузданные, и что надо бы беречься их. Это поезд, который на всех парах мчится по рельсам и которому никакой сигнал не возвещает о приближении другого поезда, пущенного на тот же путь, но с противоположной стороны.

Увлеченный в течение этой роковой недели вихрем своего страдания, Оливье не обратил внимания на то, что рядом с ним жило существо, которое также беспокоилось и страдало. Всякой идее-фикс свойственны эгоизм и близорукость: он не заметил внутренней работы, которая происходила в душе его жены, не предугадал естественной возможности того, что Берта, доведенная своими подозрениями до отчаяния, обратится к другу, к доверенному товарищу мужа, к Отфейлю, и будет молить его о помощи! Но она сделала это, и их разговор имел непосредственный результат, который также легко было предвидеть: ревность молодой женщины одним ударом сорвала повязку с глаз ослепленного друга. В одно мгновение Пьер понял все.

Эта трагедия — а подобный разговор был действительно трагедией, и притом чреватой страшной катастрофой, — была вызвана последней безумной неосторожностью Оливье. Накануне своего свидания с госпожой де Карлсберг он обнаруживал признаки еще более лихорадочного возбуждения, чем обыкновенно, и все это не ускользнуло от взоров его жены. Почти всю ночь он проходил по своей комнате, каждые полчаса садясь, чтобы попробовать написать письмо, которое собирался послать Эли утром.

Берта, проснувшись и насторожившись, отлично слышала через тонкую перегородку в их номере, как он садился, вставал, снова садился, мял и разрывал бумагу, снова подымался, снова мял и раздирал другой лист. «Он пишет ей», — сказала она себе. О, как хотелось ей встать, открыть дверь, которая даже и на ключ не была заперта, войти в соседнюю комнату и узнать, действительно ли не обманывают ее беспрестанные тревоги этих восьми дней, действительно ли Оливье отыскал свою римскую любовницу, в самом ли деле эта женщина была причиной явного кризиса, который он переживал, наконец, была ли этой прежней любовницей баронесса Эли, которую она так надеялась встретить в одном из каннских салонов.

Но муж, незаметно для нее самой, умел устроить как-то так, что они все время были на прогулках и не сделали ни одного визита, даже не пообедали ни разу у кого-нибудь из знакомых. Она была достаточно умна, чтобы понять, что Оливье не желал ни посещать каннских гостиных, ни оставлять город. Почему? Малейший намек позволил бы Берте разрешить эту загадку, но у нее не было и намека. Но инстинкт жены с непреложной уверенностью подсказывал ей, что тут была загадка.

Путем размышлений и наблюдений она пришла к такому заключению: «Эта женщина здесь. Он сожалеет о ней и боится ее… Он сожалеет о ней — потому мы и остаемся, потому он и несчастен… Он боится ее — потому он и мешает мне показываться в свете». Сколько раз в течение этой недели она хотела крикнуть ему, что подобное положение слишком унижает ее, что он должен выбрать и жить либо для жены, либо для бывшей любовницы, что она хочет уехать, вернуться в Париж, быть дома, с родными!..

Но Отфейль постоянно был у них, втирался третьим лицом, этот Отфейль, который, без сомнения, знал всю истину. Она ненавидела его за то все больше и больше, по мере того как возрастали ее собственные муки от незнания. А когда она оставалась одна с Оливье, ее сковывала непреодолимая робость, стыд и страх сознаться, как она открыла имя баронессы Эли, рассказать про фотографию, которую она добыла низким шпионством.

Она боялась, как бы во время этого объяснения не вырвалось непоправимого слова. Неведомые стороны в характере мужа устрашали ее. Она очень часто слышала рассказы про супружества, разорванные навсегда с первого же года. Если в приступе гнева против нее он покинет ее и вернется к той, другой?

При этой мысли холод пробегал по жилам бедного ребенка… Она любила Оливье! Да даже и без любви, как могла она, такая уравновешенная, рассудительная, буржуазно-честная, примириться с мыслью о том, что ее брак закончится скандальным разводом?.. Даже в эту ночь, когда она прислушивалась к беспокойному бодрствованию мужа, она молчала, бедная, покинутая, снедаемая ревностью! При каждом новом звуке шагов в соседней комнате она молилась, прося силы не поддаться искушению, которое овладевало ею. Десять раз она заставляла себя прочесть утешительную молитву «Отче наш»… И каждый раз все ее существо возмущалось, когда она доходила до фразы: «яко же и мы оставляем должником нашим…»

— Простить этой женщине? Никогда, никогда! Я буду не в силах…

Ее нервы, и без того уже натянутые, окончательно возбудились благодаря одной почти незначительной детали, если только есть незначительные детали во время подобных кризисов. Около десяти часов утра муж вошел в ее комнату, одетый для прогулки. В руке он держал письмо, выглядывавшее между его перчаткой и шляпой. Берта не могла прочесть надпись на конверте, но она видела, что конверт без марки, и сказала мужу, с замиранием сердца ожидая, какой ответ даст он на ее простой вопрос:

— Вы ищете марки?.. Вы найдете их в моем бюваре, там, на столе…

— Марки не нужны, — отвечал Оливье. — Это городская записка. Я сам передам ее…

И он вышел, прибавив, что вернется к завтраку. Он и не подозревал, что, едва оставшись одна, жена его разразилась рыданиями. Теперь она была уверена, что письмо адресовано баронессе Эли. «Оливье идет туда…»— сказала она себе, и тоскливая ярость бессильной страсти разыгралась в ее душе. Потом, как все ревнивые женщины, она поддалась непреодолимому, дикому инстинкту доискаться вещественных улик, которые вовсе не успокаивают, не дают отрады. Ведь найти доказательство того, что наше подозрение справедливо, разве это значит меньше страдать от ревности, вызванной этим подозрением?

Она пошла в комнату мужа и там в корзине для бумаги увидела клочки по крайней мере двадцати листов, брошенных лихорадочной рукой молодого человека, — черновики писем, которые, она слышала, он мял и рвал ночью. С дрожью в руках, с горящими щеками, со сдавленным дыханием от того, что она осмеливалась делать, собрала она и стала соединять эти лоскутки. Таким путем она восстановила десятка два приступов к письму, безразличных для того, кто не обладал прозрением оскорбленной любви, но для нее имевших страшно, ужасно ясный смысл.

Все были адресованы женщине, и Берта могла по ним видеть всю расстроенность мыслей Оливье. Тут были и церемонные начала: «Мадам, позвольте постороннему лицу, которое не имело чести вам…»; иронические: «Вы не удивитесь, что я не желаю покинуть Канны…»; фамильярные: «Я упрекаю себя, дорогая моя, что еще не постучал в ваши двери…» Как колебалось перо молодого человека над выражениями, чтобы попросить такой простой вещи: позволения явиться с визитом!

Это колебание само по себе было уже ясным доказательством какой-то тайны, а один из обрывков слишком определенно обнаруживал характер ее: «Есть бесчестные способы мстить, дорогая моя Эли, и тот, который изобрели вы…» Эту фразу Оливье написал в самую тяжелую минуту бессонной ночи. Его горе смягчилось при этом фамильярном обращении, при этом оскорбительном напоминании о неизгладимой близости. Но он тут же и разорвал лист с яростью, которая просвечивала в самой его непоследовательности. Раз восстановив и прочитав эту роковую фразу, Берта Дюпра ничего уже не видела, кроме нее.

Итак, все ее предчувствия были справедливы: эта баронесса Эли де Карлсберг, о которой Корансез говорил в вагоне с Отфейлем, действительно была прежде любовницей ее мужа! Если он захотел вернуться в Канны, то только потому, что был уверен в ее присутствии здесь, и только для того, чтобы увидеться с ней! Если эти восемь дней он был как безумный, то и этому была причиной она! Письмо, которое он только что держал в руках, было адресовано ей! Он пошел отнести его ей…

Лицом к лицу с этой неоспоримой и ужасной уверенностью молодая женщина была охвачена конвульсивным трепетом, который все усиливался по мере того, как время приближалось к завтраку. Тщетно говорила она себе: «Я должна быть спокойной для этого объяснения…» Она твердо решилась на этот раз заговорить и не сносить больше такого тяжелого положения… Но что сделалось с ней, когда около двенадцати часов она получила карточку Оливье, на которой он нацарапал карандашом — тем же самым почерком! — что встретился с приятелем, который пригласил его завтракать, и что он просит ее садиться за стол без него!

— Она приняла его! Он у нее!..

Когда она ясно осознала эту мысль, страшная горечь очевидности пронзила ей душу, как светлая и холодная сталь, и она почувствовала, что физически не в силах вынести это. С почти бессознательной автоматичностью, как бывает в такие минуты, она взяла шляпу, вуаль и перчатки. Потом, когда она уже оделась и собиралась выйти, последний остаток рассудка подсказал ей, как экстравагантен проект, который она решилась привести в исполнение, — самой пойти к сопернице, захватить там Оливье и все покончить. Покончить!..

Она увидела себя в зеркале: совсем бледная, зубы стучат, по всему телу идет нервная дрожь. Она поняла, что такой поступок, в таком состоянии, в доме такой женщины был бы безумием. Но не мог ли другой совершить то же? Не мог ли другой пойти и сказать Оливье: «Твоя жена все знает. Она страшно страдает… Вернись…» Едва в мыслях несчастной возник образ того, кого она считала поверенным тайн своего мужа, как она с той же лихорадочной автоматичностью позвонила своей горничной.

— Попросите господина Отфейля подняться, если он дома, — сказала она — она, которая не имела во всю свою жизнь ни одного разговора с этим молодым человеком с глазу на глаз.

Но в эту минуту Берта уже не заботилась о приличиях. Возбуждение ее было до такой степени сильно, что она принуждена была сесть, когда горничная принесла ответ, что господин Отфейль сейчас явится. Ноги буквально не держали уже ее. Когда он вошел в комнату, она, даже не дав ему времени поздороваться или что-нибудь спросить, набросилась на него, как зверь на добычу, и, конвульсивно сжав его руку, заговорила несвязно, как безумная, которая сознает лишь свою мысль и не видит того, с кем говорит.

— А! Вот и вы… Вы догадались, что я кое-что подозреваю… Вы должны пойти и сказать ему, что я все знаю, слышите вы, все… и привести его назад. Ну, идите же, идите… Если он не вернется, я чувствую, что сойду с ума… Господин Отфейль, у вас есть честность, сердце. Вы, конечно, согласитесь, что ведь это довольно скверно, если через шесть месяцев после свадьбы он возвращается или уже возвратился… Умоляю вас, подите, скажите ему, чтобы он вернулся, что я ему прощаю, что я ни слова ему не скажу. Я не умею показать ему, что люблю его… Но я люблю его, клянусь, что я люблю его… Ах, у меня голова идет кругом…

— Но позвольте, — возразил Пьер, — что случилось? В чем дело? Куда мне идти за Оливье? Что вы знаете? Что скрывал он от вас? Куда он возвратился?.. Уверяю вас, что я ничего не понимаю…

— А, вы все-таки лжете! — закричала Берта еще яростнее. — Вы хотите провести меня!.. Но ведь говорю же вам, что я знаю все!.. Вам надо доказательств? Вы хотите, чтобы я прямо сказала вам, о чем вы разговаривали в первый день встречи, когда оставили меня одну? О чем разговаривали всякий раз, как меня не было с вами?.. О женщине, которая была в Риме его любовницей, о которой он никогда не переставал мечтать… Он возил с собой ее портрет во время нашего свадебного путешествия! И я видела этот портрет. Говорю вам, что видела. Оттуда я и имя ее узнала — оно было подписано внизу: «Эли»…

Поверили вы теперь?.. Неужели, вы думаете, я не заметила, как смутились вы оба, когда назвали имя этой женщины в моем присутствии в тот день, когда мы ехали в Монте-Карло? И неужели вы думали, что я вообще ничего не видела, ничего не подозревала?.. Я знаю, слышите ли? Знаю, что она здесь; если хотите, я назову вам даже ее виллу: вилла Гельмгольц… Я знаю, что он приехал в Канны лишь затем, чтобы снова увидеть ее. И он там теперь, я уверена в этом… Он у нее. Не отрицайте! У меня есть черновики письма, которое он писал ей сегодня ночью, прося у нее свидания…

Ее бедные руки не могли даже поднять листков бумаги, на которых она прочла предательские отрывки фраз, с таким терпением подобрав их. Она только указала Пьеру на все эти начала записок, где находилась роковая строчка, которая для него имела совершенно особое значение. Он сам так дрожал, и черты его лица выражали такой ужас, что Берта увидела во всех этих знаках смущения доказательство соучастия в вине.

После массы других доказательств, которые она верно угадала, эта новая улика была для бедной женщины так тяжела, что тут же на глазах у Пьера ее поразил нервный припадок. Она показала жестом, что ей не хватает воздуха, потом — что сердце ее разрывается от боли. Она поднесла руку к левой стороне груди и прошептала: «Ах, Боже мой!..» — как будто что-то сдавило ей горло. Она упала на ковер, голова забилась, глаза вышли из орбит, на губах показалась пена — казалось, она умирала…

Ужас пред этой агонией, необходимость помочь ей самыми прозаическими, материальными средствами, позвать горничную, послать за доктором, дождаться его диагноза — все это, быть может, спасло молодого человека. Хлопоты отвлекли его по крайней мере на первые полчаса, после которых человек переживает уже легче всякое открытие, как бы страшно ни было оно!

Вся реальность собственного несчастья вошла вполне в его сознание уже только тогда, когда он окончательно перестал опасаться за жизнь молодой женщины, после отъезда доктора, который велел давать средства против спазм и обещал вернуться вечером. Хотя врач был совершенно спокоен, однако нездоровье было довольно серьезное и присутствие мужа являлось необходимым.

— Я отправлюсь разыскивать господина Дюпра… — заявил Отфейль и поехал к вилле Гельмгольц.

Тут только, когда его коляска катилась по такой знакомой дороге, он испытал первый приступ настоящего отчаяния. Новость, которую он только что узнал, была ошеломляюще неожиданна, нелепа, тягостна, и ему казалось, что он видит худой сон… Он сейчас освободится от этого кошмара, снова вернется к тому, что было еще утром… Но нет. Снова вспоминались ему слова, сказанные Бертой. Снова видел он это начало письма, начертанное почерком, знакомым ему уже двадцать лет: «Есть низкие способы мстить, дорогая моя Эли, и тот, который придумали вы…»

В свете этой страшной фразы до ужаса просто объяснялась вся странность поведения Оливье во время его пребывания в Каннах. И один за другим вставали в памяти Пьера признаки, на которые он не обращал внимания, взгляды и недоговоренные речи друга, темные излияния и намеки — и несокрушимая уверенность овладевала его умом. В мозгу клубился какой-то угар от тоски, такой сильной, такой острой, что она опьяняла его настоящим хмелем, как ядовитый алкоголь.

Когда лошадь, запряженная в его коляску, мчалась по берегу Юри, вдруг навстречу попалась Ивонна де Шези. Он не узнал ее и не слыхал, как она звала его. Тогда она знаком велела кучеру остановиться и, по-прежнему смеясь, несмотря на свое горе, сказала несчастному:

— Я хотела вас спросить, не встречали ли вы моего мужа, который должен был выйти мне навстречу?.. О, по дороге свободно могло бы пройти стадо слонов, вы не заметили бы его!.. Вы едете к Эли? Вы встретите там Дюпра. Знаете, он наконец соизволил узнать меня.

Хотя Пьер ничуть не сомневался, что Оливье находится у госпожи де Карлсберг, однако это новое случайное подтверждение растерзало его сердце. Несколько минут спустя он увидел кровлю и террасы виллы, а затем и сад. Его рассудок окончательно помутился, когда он увидел парк, по которому пробирался еще сегодня ночью с такой верой, страстью, любовью. Он почувствовал, что в подобном состоянии почти безумия для него будет невозможно увидеть свою любовницу и своего друга лицом к лицу и не умереть от горя…

Вот почему Оливье нашел его на повороте дороги, ожидающим его выхода, со смертельной бледностью на лице, с искаженными чертами, с обезумевшими глазами. Положение обоих друзей было до такой степени трагично, разговор между ними повел бы к таким обострениям, что они оба поняли, что им невозможно и не должно объясняться тут. Оливье, как будто ничего не произошло, сел в коляску и занял свободное место. Почувствовав рядом плечо своего друга, Пьер задрожал, но, сейчас же подавив свой трепет, крикнул кучеру:

— В отель, да поскорее.

Потом, обращаясь к Дюпра, промолвил:

— Я отправился искать тебя, потому что твоей жене худо…

— Берте? — вскричал Оливье. — Но когда я оставлял ее утром, она выглядела такой веселой, здоровой…

— Это ведь она мне сказала, где ты, — продолжал Отфейль, не отвечая прямо на вопрос. — Она случайно нашла в твоих бумагах фотографию из Рима и с именем… именем очень редким. Здесь она услышала, как кто-то в ее присутствии произнес это имя. Она догадалась, что особа, которая носит такое имя и живет теперь в Каннах, есть оригинал римского портрета. Она нашла разорванные черновики письма, в которых встречалось это же самое имя и в которых ты просил у этой особы свидания. Словом, она догадалась обо всем…

— И ты тоже? — спросил Оливье, помолчав.

— И я тоже, — ответил Пьер.

Друзья не обменялись больше ни одним словом в течение четверти часа, пока карета ехала к отелю «Пальм». Да и что такое могли они в этот момент сказать, что могло бы увеличить или уменьшить смертельное смятение, которое обоим им теснило грудь? Соскочив с коляски, Оливье прямо поднялся к жене, не спросив Пьера, когда они снова увидятся; и Пьер не спросил его. Подобное молчание бывает у одра покойного, когда душа как бы заморожена холодным дыханием чего-то непоправимого, погубленного навеки!..

Сильный запах эфира бросился в нос Дюпра на пороге комнаты Берты. С подушки глядело на него взором, полным горьких слез, бледное, истомленное личико этого ребенка, который верил в него, отдал ему всю свою жизнь, цвет своей юности, все свои надежды. Имел ли он право быть жестоким к бедному, неловкому созданию лишь за то, что, горячо любя мужа, оно никогда не осмеливалось выказать свою любовь. И тут Оливье ничего не нашелся сказать. Он уселся возле постели и, облокотившись, долго смотрел на больную.

Его сердце разрывалось на части от сознания несчастья, которое постигло всех четырех: Берту, Пьера, Эли, его самого. Берта любила его и знала, что он ее не любит. Пьер любил Эли, и она любила его, но их любовь навеки была отравлена ужаснейшим открытием. Что касается до него самого, то он весь был охвачен страстью к прежней любовнице, которую он подозревал, оскорблял, покинул и которая принадлежала теперь его лучшему, самому близкому другу! Как человек, упавший с судна в открытое море, плывет по бездонной пучине и видит вздымающиеся валы, готовые поглотить его, так и Оливье чувствовал, как со всех сторон внутри и вокруг него растет и бушует непреодолимая сила любви, которой он так жаждал и которая теперь захватывала его, несла, ужасала.

Возле этой постели, прислушиваясь к прерывистому дыханию молодой женщины, он пережил несколько моментов того умственного и нравственного напряжения, которое позволяет наименее философским натурам видеть в роковые минуты высшие силы природы, неумолимые созидательницы нашей судьбы. И вот, как пловец, которого вздымает огромная океанская волна, делает бессильные попытки бороться с ужасной стихией, пока она еще не проглотила его, так и он попробовал вырваться из пассивного состояния. Ему захотелось говорить с Бертой и смягчить ее горе, насколько это возможно.

— Вы сильно негодуете на меня? — сказал он ей. — Но, видите, едва узнав, что вы нездоровы, я поспешил сюда… Когда вам будет лучше, я объясню вам, что такое произошло. Тогда вы поймете, что дело было не совсем так, как вы себе представляете… Ах, от скольких огорчений спасли бы вы и себя и нас всех, если бы раньше открыли мне свое сердце!..

— Я не обвиняю вас, — отвечала молодая женщина, — и не требую от вас никаких объяснений… Я вас люблю, а вы меня не любите: вот что я знаю наверное. Это не ваша вина, и ничем дела не поправишь… Вы заговорили сейчас участливо, — прибавила она, — и я благодарна вам за это… Я так разбита! Мне бы хотелось отдохнуть немного.

«Это начало конца, — подумал Оливье, уходя в гостиную, чтобы исполнить желание жены. — Что станется теперь с нашей супружеской жизнью?.. Если мне не удастся собраться с силами и исцелить рану в ее сердце, то неизбежен в ближайшем будущем развод, и снова для меня начнется скитальческая жизнь… Исцелить ее сердце, когда мое так страдает!.. Бедное дитя! Куда завел я ее?..»

Среди всего водоворота своих страстей он сохранил все-таки достаточно честных инстинктов, так что ответ на этот вопрос пробуждал в его сердце угрызения совести. Но кто не знает этого по опыту? Ни угрызения, ни жалость — две высокие добродетели людского сердца — никогда не могли пересилить у влюбленного человека всепокоряющей разнузданности страсти.

Мысли Оливье скоро покинули бедную Берту и целиком устремились в другом направлении. Жар поцелуев, которыми он осыпал Эли, ее бледное, конвульсивно передернувшееся лицо, снова разжигал его кровь. В то же время образ друга — любовника, которому эта женщина принадлежала теперь, — снова вставал в его воображении. И обе раны в его сердце заныли с такой болью, что он забыл все, что не было Пьером или Эли, Эли или Пьером.

И вот им овладело страдание, более острое, чем все испытания, какие он пережил до сих пор. Что делал, что думал друг, брат, которому он отдал лучшую часть своего существа? Что оставалось в этот момент от их дружбы? Что останется от нее завтра? Думая о возможности разрыва с Пьером, Оливье чувствовал, что это будет для него верхом несчастья, последним ударом, которого он уже не в состоянии будет вынести.

Крушение его супружеской жизни было бедой, к которой он был приготовлен. Ужасное и отчаянное возрождение страсти к Эли де Карлсберг было тяжким испытанием, но он вынесет его. Проститься же с этой священной дружбой, с редкостным братским союзом, в каком он всегда обретал прибежище, опору, утешение, основу для уважения к себе и для веры в добро, — нет это было последним ударом. После того у него не оставалось в жизни никакой уже поддержки, ни души, с кем и для кого стоило бы жить, наступало царство холодного, мрачного, полного одиночества… Вся будущность этой дружбы решалась в эту минуту, а он без движения оставался здесь, упуская, быть может, невозвратимое время.

Недавно, когда они ехали в карете в отель, он ни слова не мог сказать Пьеру. Но теперь ему во что бы то ни стало необходимо было заговорить, защитить свое бесценное и благородное сокровище, принять участие в битве, происходившей в сердце его друга, так тяжко пораженного. Как Пьер примет его? Что скажут они друг другу? Оливье и не задавался такими вопросами. Инстинкт, заставивший его выйти из своей комнаты и спуститься к Отфейлю, был так же бессознателен, так же непродуман, как и мольбы его жены к тому же Отфейлю, мольбы, которые погубили все. Не окажется ли таким же пагубным и поступок Оливье?..

Раскрыв дверь в комнату Пьера, он увидел его на стуле перед столом. Руки крепко стиснули голову; чистый листок бумаги, лежавший перед ним, доказывал, что, едва вернувшись домой, он сел писать письмо, но был не в силах. Перо упало на бумагу, и он так и оставил его.

Позади этой живой статуи отчаяния, за открытым окном дивное вечернее небо разливалось в чудно мягких тонах, лазурь начинала подергиваться пурпуром. Гордые цветы мимоз распускались в вазонах и наполняли своим свежим и вместе томным ароматом эту келью влюбленного, где молодой человек спокойной зимой переживал романтические часы мечтаний и где теперь он испивал до дна тяжелый кубок горького напитка, который вечная Далила особенно охотно подносит своим наиболее чистым жертвам.

За этот трагический день Оливье испытал много острых ощущений. Но ни одно из них не могло сравниться жестокостью со зрелищем этого безмолвного, простого, неизлечимого горя. Все мужественное чувство друга проснулось в нем, и его собственное горе обратилось в глубочайшую нежность к этому товарищу его детства, его юности, который терзался тут, у него на глазах. Он прикоснулся рукой к его плечу, мягко и слегка, как бы угадывая, что при этом прикосновении тело ревнивого любовника должно было содрогнуться от отвращения, почти от ужаса.

— Пьер, — сказал он, — это я, Оливье… Ведь ты сам должен чувствовать, что мы не можем таить в сердце то, что гнетет нас обоих. Это бремя давит меня так же, как и тебя. Ты несчастен. Я тоже несчастен. Вместе нам будет легче сносить горе, опираясь друг на друга… Я обязан объяснить тебе все и пришел для этого. Ты можешь выслушать меня и отвечать мне. Между нами нет более тайн. Госпожа де Карлсберг все мне сказала…

Отфейль, казалось, не слышал первых слов своего друга, но при имени любовницы он резко поднял голову. Страшно исказившееся лицо его говорило о той муке, когда человек не в силах даже и плакать. Отрывистым голосом, дрожавшим от внутренней бури, отвечал он:

— Объяснение между нами? Какое? Что узнавать тебе? Что узнавать мне? Что ты был любовником этой женщины в прошлом году? Что я сменил тебя теперь?..

Потом, как бы ожесточаясь от беспощадности собственных слов, он вскричал:

— Если ты снова хочешь повторить мне то, что ты говорил, когда я не знал, о ком идет речь, так это бесполезно: я ни словечка не забыл… ни историю о первом любовнике, ни историю о другом, из-за которого ты ее покинул… Это чудовище лживости и притворства. Я знаю. Ты показал мне это. Не начинай снова. Мне будет очень тяжело, да оно и бесполезно. С сегодняшнего дня она умерла для меня. Больше я не знаю ее…

— Ты слишком суров к ней, — возразил Оливье, — и ты не прав.

Он не мог вынести циничных обвинений, направленных Пьером против Эли. Какое горе обнаруживали они в сердце влюбленного, который так оскорблял любовницу, еще вчера бывшую его кумиром! И притом в его ушах все еще звучал искренний и страстный тон этой женщины, когда она говорила о своей любви. Непреоборимое великодушие заставило его высказать все это, и он повторил:

— Нет, ты не прав. Нет, с тобой она не была ни лгуньей, ни притворщицей! Она любила тебя, она любит тебя глубоко, страстно… Будь беспристрастен: могла ли она сказать тебе то, что ты знаешь теперь? Если она лгала тебе, то для того, чтобы сохранить тебя: ведь ты был первой и единственной любовью всей ее жизни…

— Неправда, — с горечью перебил Отфейль, — нет любви без полной откровенности… Но я простил бы ей все, все это прошлое, если бы только узнал от нее самой!.. Да ведь был же первый день, первый час… Я отлично помню этот день, я не забыл этого часа… В тот день мы говорили о тебе. Я еще слышу, как она произнесла твое имя. Я не скрыл от нее, как люблю тебя. Она знала от тебя, как ты меня любишь… Ведь так просто было не видеться больше со мной, не завлекать меня, не овладевать мною! Ведь на свете есть столько людей, для которых это прошлое было бы только прошлым…

Но нет: она хотела мести, низкой мести! Ты покинул ее. Ты женился. Она ухватилась за меня, как убийца хватает нож, чтобы поразить тебя прямо в сердце… Посмей отрицать… Но ведь я же читал, что ты сам думаешь так, я читал написанное твоей собственной рукой! Написал ты, да или нет?

— Я написал, — отвечал Оливье, — и был не прав. Я думал так и обманулся. Ах! — продолжал он с истинным отчаянием. — Ведь надо же так случиться, чтобы я, я защищал ее перед тобою!.. Но если бы я не верил, что она любит тебя, разве я первый не сказал бы тебе теперь: «Это негодница!..» Да, я думал, что она завлекла тебя, чтобы отомстить, я думал так с самого дня приезда, когда мы гуляли в сосновом лесу и ты назвал мне ее. Я так ясно видел, что ты любишь ее, и так страдал от того!..

— Значит, ты сознаешься! — вскричал Пьер.

Он поднялся и, схватив друга за плечи, начал с яростью трясти его, повторяя:

— Ты сознаешься, ты сознаешься!.. Ты угадал, что я люблю ее, и ты ничего не сказал мне! Целую неделю ты оставался со мной, рядом со мной, видел, что я отдал все свое сердце, все, что есть во мне доброго, преданного, нежного, все отдал твоей бывшей любовнице, и ты молчал! И если бы я не узнал вчера от твоей жены, ты оставил бы меня с каждым днем все глубже и глубже погружаться в эту страсть к женщине, которую ты презираешь!.. Не теперь надо было сказать мне: «Это негодница», а в первый час, в первую минуту…

— Но мог ли я? — перебил Оливье. — Ты сам знаешь, долг чести запрещал мне…

— А долг чести не запрещал тебе писать ей, — подхватил Пьер, — когда ты знал, что я люблю ее, не запрещал просить, потихоньку от меня, свидания у нее, идти к ней, когда меня там не было!..

И смотря на Оливье взглядом, в котором тот увидел блеск настоящей ненависти, он продолжал, задыхаясь:

— Но теперь я все вижу ясно. Вы оба играли мной… Ты хотел воспользоваться своим открытием, чтобы снова вторгнуться в ее жизнь. О, Иуда! Ты предал меня, ты тоже… О, предатель, предатель, предатель!

И, испуская рев раненого животного, он упал в кресло и разразился рыданиями, повторяя:

— Дружба, любовь, любовь, дружба — все погибло, я все потерял, все меня обмануло, все солгало… О, как я несчастен!..

Дюпра побледнел и отступил перед этим взрывом ярости. Оскорбления друга причиняли ему жестокую боль, но ни капли гнева, ни капли самолюбия не примешивалось к этой боли. Ужасная несправедливость существа, столь доброго по натуре, столь деликатного, нежного, только увеличивала его сострадание. В то же время он сознавал, что их взаимные отношения непоправимо рухнут, если разговор так кончится, и это сознание несколько вернуло ему хладнокровие, которое другой потерял бы окончательно, и серьезным голосом, глубоко растроганный, он отвечал:

— Да, мой Пьер, ты должен быть очень несчастен, если заговорил так со мной, твоим старым товарищем, твоим другом, твоим братом!.. Я — Иуда? Я — предатель?.. Но взгляни мне прямо в лицо. Ты оскорбил меня, грозил мне, почти бил… И видишь — в сердце моем нет к тебе ничего, кроме дружбы, такой же полной, нежной, живой, как и вчера, как и третьего дня, как десять, как двадцать лет тому назад!.. Мне играть тобою, мне обманывать тебя? Нет, ты не можешь верить в это, и не веришь… Наша дружба! Ты знаешь, что она не умерла, что она не может умереть!..

И все это, — голос его, в свою очередь, зазвучал негодованием и горечью, — и все это из-за женщины!.. Женщина встала между нами! И ты все забыл, от всего отрекся… Умоляю тебя, Пьер, опомнись, скажи, что ты говорил в возбуждении, что ты не переставал любить меня и верить, что я люблю тебя. Прошу тебя во имя нашего детства, во имя тех наивных часов, когда мы прижимались друг к другу, грустя, что мы не родные братья. Есть ли у тебя из тех времен хоть одно-единственное воспоминание, к которому я не был бы примешан?.. Выбросить тебя из своей жизни — значило бы для меня одним ударом разрушить все мое прошлое, все, чем я горжусь, к чему возвращаюсь всякий раз, как желаю отмыться от скверны настоящего!..

Опомнись, прошу тебя во имя нашей юности, во имя того, что было в ней самого прекрасного, самого великого, самого чистого. В 70-м году, накануне Седана, когда ты хотел поступить на службу, ты побежал ко мне — помнишь? — и встретил меня: я шел к тебе. И помнишь, как мы обнялись? О, если бы тогда кто-нибудь сказал нам, что наступит день, когда ты назовешь меня предателем и Иудой, меня, бок о бок с кем хотел ты умереть! С какой верой ответили бы мы: «Это немыслимо!»

А та ночь в снегу, в Шагейском лесу, когда мы узнали, что все погибло, что армия переходит в Швейцарию и что завтра мы должны будем отдать оружие. Помнишь? А наша священная клятва, что если когда-нибудь надо будет еще раз сразиться, то мы будем снова вместе, рядом, сердце к сердцу, в одной шеренге!.. Если придет этот час новой борьбы, то что станешь ты делать без меня?..

О, ты глядишь на меня, ты понимаешь, ты опомнился… О, мой Пьер, обнимемся, как 3 сентября… Прошло больше десяти лет, а было как будто вчера… Все может отнять у нас жизнь, но не это, верь мне, не нашу дружбу… Остальное все — страсть, чувственность, вожделение. Но тут, тут все наше сердце!..

Пока Оливье говорил, фигура Пьера в самом деле как бы преобразилась. Рыдания его прекратились, в его глазах, еще полных слез, загорался огонек. Голос его друга выражал такую трогательную мольбу, образы, вызванные братской речью, напоминали несчастному о таких высоких чувствах, о духовном общении, по временам столь нежном, по временам полном мужества и героизма!.. После страшного, горестного потрясения в нем снова просыпалась от призыва старого товарища по оружию энергия мужчины.

Он встал, минуту, казалось, колебался и наконец бросился в объятия Оливье. Они сплелись в мужественном порыве, который осушает слезы на щеках, поддерживает слабеющую волю, восстанавливает в сердце силу для благородной решимости. Потом Пьер просто и коротко сказал:

— Я прошу у тебя прощения, Оливье. Ты лучше меня. Но удар был так жесток, так неожидан!.. Я питал такую полную, глубокую, незыблемую веру в эту женщину! И все узнал я в пять минут, и притом как!.. Я ничего не подозревал, ни о чем не догадывался… И вдруг две строки, написанные твоей рукой, потом слова твоей жены, потом твои речи!.. Будто корабль в море,разрезанный пополам среди ночи другим судном или налетевший на утес… В такие минуты становишься прямо безумным. — Но оставим это. Ты прав. В кораблекрушении надо спасти нашу дружбу…

Он закрыл глаза рукой, как бы отгоняя другой образ, который снова начинал мучить его.

— Слушай, Оливье, — продолжал он, — ты застал меня еще очень слабым, но необходимо, чтобы ты сказал мне всю правду… Ты не виделся с госпожой де Карлсберг после Рима?..

— Я не виделся с ней, — отвечал Оливье.

— Сегодня утром ты послал ей письмо… не то, начало которого я видел, а другое. Чего ты просил у нее?

— Принять меня, ничего более.

— А она, она ответила тебе?

— Не лично. Она велела мне передать, что ждет меня.

— Зачем ты просил этого свидания? О чем вы говорили?

— Я сказал ей то, что считал тогда истиной. Я вознегодовал при мысли, что она хотела отомстить мне через тебя, и чувствовал потребность крикнуть ей это в лицо, пристыдить ее. Она мне отвечала и доказала, что любит тебя…

И он прибавил:

— Не расспрашивай меня больше…

Пьер взглянул на него. Этот допрос снова разжег его сердце. Еще один вопрос готов был сорваться с его уст, и он чуть было не прибавил: «Говорил ли ты с ней о вашем прошлом, о вашей любви?..» Но прирожденное благородство победило низменное стремление к такому позорному допросу. Он замолк и начал ходить по комнате, терзаемый борьбой, за которой его друг следил со смертельной боязнью.

Эти вопросы, которые он предлагал один за другим, слишком ярко вызвали перед ним образ Эли. Они разбудили чувства, только что замолкнувшие благодаря грустному, но мужественному призыву Оливье. Любовь, презренная, униженная, попранная, раздавленная, но все же любовь боролась с дружбой в этом истерзанном сердце.

Вдруг молодой человек остановился. Он топнул ногой по паркету и взмахнул в воздухе крепко стиснутым кулаком. Крик негодования, отвращения и вместе освобождения вырвался из его груди, и, смотря прямо в глаза другу, он сказал:

— Оливье, дай мне честное слово, что ты не увидишь больше этой женщины, что ты не примешь ее, если она придет к тебе, что ты не ответишь ей, если она напишет тебе, что никогда ты не будешь справляться о ней, что бы ни случилось, никогда, никогда…

— Даю тебе честное слово, — отвечал Оливье.

— Спасибо! И я, — продолжал Отфейль с глубоким вздохом отчаяния и облегчения, — я даю тебе честное слово, что поступлю так же, что я никогда ее не увижу, никогда не стану писать ей… В эту лишь минуту я осознал ясно, что в моем сердце нет места для нее и для тебя одновременно. Я выбираю тебя.

— Спасибо, — молвил Оливье, пожимая руку друга.

Его душой овладело невыразимое чувство: смесь радости, признательности и страха; радости, потому что их дружба была спасена; признательности, потому что Пьер с чуткостью избавил его от мук ужаснейшей ревности; страха, потому что на лице друга во время этого самоотверженного обета выражалась дикая скорбь. Но Отфейль, как бы желая вырваться из комнаты, где только что разыгралась страшная драма, открыл дверь.

— У тебя больная там наверху, — сказал он. — Ты должен быть при ней. Надо ей поскорее выздороветь, чтобы мы могли уехать, если можно, завтра, а самое позднее — послезавтра… Я тебя провожу. Я тебя подожду в гостиной…

Два друга едва вышли в коридор, как увидели приближавшегося к ним слугу из отеля. Он держал на подносе письмо, которое протянул Пьеру со словами:

— Внизу дожидаются ответа, господин Отфейль.

Отфейль взял письмо, взглянул на адрес и, не разрывая конверта, протянул его Оливье. Тот узнал красивый и тонкий почерк Эли. Он отдал письмо обратно Пьеру и спросил:

— Что ты сделаешь?

— То, что обещал, — отвечал Отфейль.

И, вернувшись в комнату, он положил запечатанное письмо в большой конверт, написал адрес госпожи де Карлсберг и название виллы, а затем, снова выйдя в коридор, сказал слуге:

— Вот ответ.

Взяв Оливье под руку, он мог бы почувствовать, что друг его дрожал еще больше, чем он сам.

XI. Между двумя драмами

Эли ожидала ответа Пьера на свое письмо без всяких опасений. Она написала ему сейчас же после ухода Оливье, почувствовав инстинктивную и непреодолимую потребность окунуться в теплую и чистую атмосферу этой самоотверженной и прямой преданности после жестокой сцены, из которой она вышла разбитой, униженной, загрязненной. Ни одной минуты не оскорбила она Оливье подозрением в том, что он, даже одержимый самой яростной и злобно-ревнивой любовью, мог посягнуть на представление Пьера о ней — на представление, столь мало походившее на ее прошлое, но вполне правильное сравнительно с ее теперешним состоянием, вполне совпадавшее с нынешней сущностью ее души.

В этом письме она не говорила своему другу ничего такого, чего не повторяла бы уже в двадцати других: сначала она писала, что любит его, потом снова повторяла, что любит его, и еще раз, в конце, что любит его. Она была вполне уверена, что и он также немедленно ответит ей фразами любви, какие она двадцать раз уже читала и перечитывала, но каждое слово в них все же оставалось для нее чем-то новым и сладким, как неиспытанное счастье.

Взяв в руки конверт, на котором Пьер надписал ее адрес, она доверчиво взвесила его рукою, думая: «Он посылает мне длинное письмо. Как он добр!..» Она разорвала конверт в восхищении, которое тут же сменилось ужасом. Эли взглянула на свое нераспечатанное письмо, потом снова на конверт с адресом. Возможно ли, чтобы такое оскорбление шло к ней от «ее нежного», как называла она своего любовника с некоторой слащавостью, свойственной всякому сердечному чувству, от того Пьера, который еще в нынешнюю ночь сжимал ее в своих объятиях с таким обожанием, полным уважения, с такой благоговейной страстью!

Увы, сомневаться было невозможно. Адрес действительно был написан молодым человеком. Это в самом деле он посылал записку своей любовнице обратно, даже не пожелав распечатать ее. Последовав непосредственно за страшным объяснением, бывшим только что, этот отказ и возвращение письма означали разрыв, и причина явилась пред очами Эли с ужасной очевидностью.

Всей истины она не могла знать: ревности Берты Дюпра, пробужденной столькими уликами; той долгой психологической драмы, которая заставила молодую женщину обратиться к самому доверенному другу ее мужа с отчаянным, все выдавшим призывом. Такого сцепления случайностей невозможно было предвидеть, а вот умышленная нескромность Оливье казалась вполне вероятной, вполне согласовывалась с обычной низостью слишком уязвленного мужского самолюбия!

Эли не придумывала и не искала другой причины для объяснения ошеломляющего переворота в душе Пьера, переворота, существование которого доказывалось лежавшим перед ней немым свидетелем, более неоспоримым и веским, чем какие бы то ни было фразы. Подробности катастрофы объяснялись очень просто и логично: Оливье оставил ее, обезумев от раскаяния и желаний, от ревности и унижения, и в приступе полубезумия он поступил противно чести. Он рассказал. Что рассказал он? Все…

При одной мысли об этом кровь застыла в жилах несчастной женщины. С той минуты, когда Пьер на набережной старого порта в Генуе протянул ей депешу, извещавшую о возвращении Оливье, с той минуты она пережила такие томительные часы, что, казалось, мысль ее должна была бы привыкнуть к этой опасности или, по меньшей мере, допустить возможность такого факта. Но сердце, когда любит, сохраняет такую бодрую надежду, такую могучую силу иллюзий, что это испытание застало ее такой неподготовленной, не собравшейся с духом, застало так же неожиданно, как всех нас застает смерть…

О, если бы она могла сейчас же увидеть Пьера с глазу на глаз, сама поговорить с ним, оправдаться, защититься, объяснить ему, чем была она прежде и чем стала теперь и почему, объяснить свою борьбу, потребность во всем самой ему признаться и молчание из страха потерять его, из опасения причинить ему боль, из любви, единственно из любви!.. Увидеть его? Но где? Когда? Как?.. В отеле? Он ее не примет. Там был Оливье, который сторожил его, охранял его… У себя? Он больше не вернется… На свидании? Она даже не может просить у него свидания. Он не распечатает ее письма…

Эта натура, оставшаяся в глубине своей примитивной, почувствовала, как вся дикая, бунтующая сила ее предков-черногорцев поднялась в ней против пут, связывавших ее, как разыгралась разнузданная мощь. Этот бессильный порыв вылился в письме к Оливье, к низкому доносчику. Она презирала его в этот момент в силу всей своей веры в правдивость, в силу всей своей любви к Пьеру.

Это второе письмо было бесцельно и прямо недостойно ее. Но дать свободный исход ярости против Оливье — значило признаться в страсти к его другу… И притом — ведь боль, отзываясь в самых глубоких тайниках нашей души, пробуждает последние ресурсы надежды, которая живет в нас среди полного отчаяния, — и притом, как знать, быть может, Оливье, поставленный лицом к лицу со своим низким поступком, раскается, пойдет к другу и скажет: «Это неправда, я солгал. Я не был любовником этой женщины…»

Вся эта буря безумных мыслей, тщетного гнева и еще более тщетных надежд скоро пала перед новым фактом, таким же жестоким, как и первый. Эли послала письмо к Оливье около семи часов со своим лакеем. Пока она, в лихорадочном ожидании, заканчивала свой вечерний туалет, прошло полчаса, и лакей принес ответ: тяжелый запечатанный конверт, на котором рукой Оливье был надписан адрес, а в конверте лежало ее собственное письмо, нераспечатанное!

Итак, оба друга решили нанести ей одним и тем же путем одно и то же оскорбление! Она будто видела, как они, взявшись за руки, клялись друг другу в союзе против нее во имя их дружбы. Впервые эта душа, обыкновенно чуждая всем слабостям своего пола, испытала к их дружбе нечто вроде безрассудной ненависти, какую питают любовницы к простым товарищеским связям своих любовников, вроде инстинктивного прилива женской антипатии против чувств, исключительно свойственных мужчинам и недоступных женскому вмешательству.

В течение часов, которые последовали за этим двойным оскорблением, Эли была не только влюбленной и отвергнутой женщиной, которая вместе с любимым человеком теряет всякую радость в жизни и умирает от этого. Нет, она, кроме того, испытывала еще все муки самой дикой ревности. Она ревновала к Оливье, ревновала к чувству, которое он внушал Пьеру и сам испытывал к нему. В отчаянии от уверенности в безжалостной разлуке, она терзалась еще новой болью при мысли, что эти два человека счастливы в торжестве их братской нежности, что они живут под одной кровлей, что они разговаривают, уважают, любят друг друга.

Конечно, чувства такого рода плохо согласовались с природным величием ее духа. Но все тяжкие страдания похожи друг на друга тем, что уродуют наше сердце. Самое чуткое существо становится грубым, самое доверчивое — теряет благородную способность отдаваться, самое сердечное — впадает в мизантропию. Нет более глубокого заблуждения, как то, которое отразилось в знаменитом стихе: «Человек — ученик, а страданье — учитель его».

Учитель, да. Но учитель эгоизма, развращения… Чтобы не пасть в страдании, надо принимать испытание как возмездие, как искупление. Но ведь тогда нас улучшает не само страдание, а вера. Нет сомнения, если бы бедная Эли не была полной нигилисткой, которая верует, как она сама высказала определенно, что «есть только видимый мир», тогда все роковые несчастья, которые обрушились на нее, являлись бы ей в особом свете. Она признала бы таинственное правосудие, более мощное, чем все наши замыслы, более ненарушимое, чем наши расчеты, и увидела бы его проявление в коллизии, которая наказала ее двойной адюльтер дружбой, связывавшей обоих ее любовников, наказала и самих любовников, заставив их страдать друг из-за друга.

Но в поразившем ее ударе она видела только низкую месть прежнего любовника, и такое страдание могло только унизить ее дух. Она чувствовала, как гибнут все доблести благородного всепрощения, нежной мягкости, чуткой совестливости — все, что пробудила в ее сердце любовь, полная прекрасного энтузиазма. На их место подымались самые скверные ее инстинкты при мысли о том, что эти два человека, которым она принадлежала и из коих одного она любила до безумия, оба презирали ее.

И в ее воображении восставала фигура Пьера, который двадцать четыре часа тому назад был тут, возле нее, фигура ее Пьера, преданного, счастливого, экзальтированного!.. Все эти муки переходили в истерические кризисы, она плакала и кричала его обожаемое имя. К чему? Тот, к кому она обращала такие страстные воздыхания, не хотел даже и слушать ее!

Какой вечер, какую ночь провела несчастная, запершись в своей комнате! И сколько мужества надо было ей, чтобы не оставаться весь следующий день там же, закрыв окна, опустив шторы, прячась от дня, от жизни, от самой себя, уединившись, заточившись в мрак и молчание, словом, в обстановку, наиболее похожую на смерть!..

Но, дочь воина и жена принца, она носила в себе плоды этого двойного военного воспитания и всегда точно держала свои обещания. Пройдя такую школу, человек, несмотря ни на какие события, непременно выполнит в заранее назначенный час все свои намерения.

Эли вчера взялась поговорить с Дикки Маршем насчет мужа Ивонны и должна была после полудня дать ответ. Утром она чувствовала такую усталость, что хотела написать госпоже де Шези о том, что откладывает свой ответ и, следовательно, визит на яхту американца. Но потом она одумалась: «Нет, это трусость»…

И в одиннадцать часов утра, закрыв лицо густой вуалью из белого газа, так что не видно было ни покрасневших глаз, ни искаженных черт лица, она выходила из своей коляски на маленькую набережную, против которой бросила якорь «Дженни». Увидев, как на тусклом от жары небе вырисовывается оснастка яхты, она вспомнила о другом своем прибытии на те же раскаленные камни маленькой набережной, в той же коляске, почти в тот же час, две недели тому назад, вспомнила глубокую радость, которая наполнила ее, когда она узнала силуэт Пьера, робко смотревшего на нее с яхты.

Двух недель было достаточно, чтобы ее романтическая и нежная идиллия превратилась в раздирающую трагедию. Где человек, влюбленный в нее во время отъезда в Геную? Где скрывает он тяжкую муку, понесенную из-за нее и в которой она не может даже утешить его? Не уехал ли он уже из Канн? Со вчерашнего вечера мысль, что Пьер, быть может, навсегда бежал от нее, беспрерывно терзала ее сердце.

И все-таки она пожирала взорами эту яхту, на которой была так счастлива. Она считала окошки, линия которых проходила очень близко от палубы по борту «Дженни». Седьмое было то, которое освещало ее каюту, их каюту, брачное убежище, где они вкусили упоение первой ночи любви.

Возле борта на подъемной скамейке, привешенной к палубе, сидел матрос и красил наружную обшивку судна кистью, макая ее в большое ведро с краской. Тривиальность такого прозаического занятия на этом месте и в эту минуту окончательно придавали визиту Эли характер резкого контраста, который причинял боль молодой женщине.

Подымаясь по трапу, ведшему с набережной на яхту, она так трепетала от подавленного волнения, ее замешательство было так очевидно, что сам Дикки Марш не удержался и спросил, отступив на этот раз от великого англосаксонского принципа — избегать personal remarks^[38].

— Ничего особенного, — отвечала она, — или, по крайней мере, ничего такого, что касалось бы лично меня.

И, воспользовавшись этим вопросом как предлогом, чтобы сразу завести деловой разговор, она прибавила:

— Вы видите меня взволнованной из-за того, что я только что узнала от Ивонны…

— Не пройти ли нам в курительную комнату? — сказал американец, которого имя госпожи де Шези заставило вздрогнуть. — Так нам удобнее будет поговорить…

Дело в том, что Эли привели в контору Марша, где он предавался своим обычным занятиям. Отрывистое постукивание пишущей машинки, на которой работал один из секретарей, ни на секунду не остановилось, даже не замедлилось при появлении молодой женщины. Тем временем другой клерк продолжал телефонировать, а третий — позвякивать счетами. Такое напряженное внимание указывало на важность и спешность работы. Но как ребенок, который бросает серсо или мяч, деловой американец бросил диктовать и рассчитывать и с лихорадочным возбуждением стал расспрашивать посланницу Ивонны.

— Значит, несчастье случилось? Они разорены? — спрашивал он, когда они очутились одни. Получив утвердительный ответ, он продолжал: — Не прав ли был я? За последнее время я не видел виконтессы да и не старался увидеть ее. Я отлично знал, что Брион делает свое дело, но был уверен, что в роковой момент вы дадите мне знать, если только… Но нет, никаких «если только»… Я знал, что это славное дитя отлично раскусит этого господина, низкого cad^[39], и укажет ему на двери при первом слове, которое он себе позволит…

— Она приехала ко мне, — молвила Эли, — вся дрожа, возмущенная низкими предложениями этого негодяя…

— О, он заслуживает основательного punishment^[40], — перебил Марш, делая жест, который пояснял это энергическое выражение боксеров. — И вы сказали ей, что она могла бы обратиться ко мне? Согласен ли, наконец, работать ее муж?..

— Она приехала ко мне просить для Гонтрана место управляющего у эрцгерцога, — отвечала Эли.

— Но у меня есть дело для него! — живо подхватил Дикки Марш. — Прекрасное дело, которое для меня еще выгоднее, чем для него… Ведь у меня принцип: всякая услуга прежде всего должна быть выгодна для того, кто ее оказывает. Тогда, если поможешь даже неблагодарному, все равно ты вознагражден уже заранее…

Так вот. Со времени поездки в Геную мы работали. Мы вчетвером — «четверо толстосумов», как нас называют, — основали общество для эксплуатации двадцати разоренных поместий, которые купили в Северной Дакоте. У нас там необозримые прерии, и мы хотим выращивать на них не быков, а лошадей… Для чего лошадей? А вот для чего.

В Штатах эти животные ничего уже не стоят. Мои соотечественники отказались уже от колясок — это ведь одна глупость и тщеславие. Железные дороги и электрические конки вполне заменяют их. Ну, а вы, европейцы, с вашими постоянными армиями — другое дело. Через пять лет вы не будете знать, как ремонтировать вашу кавалерию. Вникните в дело. Мы соберем там тысячи маток, хотя бы и неважных, но выкормим их в прерии и скрестим с сирийскими жеребцами. Я только что купил по телеграфу у султана пятьсот штук…

Он оставил «мы» и перешел к «я», увлеченный грандиозными перспективами своего предприятия.

— Я создам новую породу, превосходную для потребностей легкой кавалерии. Я буду обеспечивать всех европейских гусар, улан и драгун. Я рассчитал. Я могу поставлять своих коней в Париж, Берлин, Рим, Вену на четверть дешевле того, что правительства платят во Франции, Германии, Италии и у вас… Но мне надо компетентного и верного человека, чтобы наблюдать за моими табунами.

Я приберег это место для Шези. Я дам ему пятнадцать тысяч долларов в год, путевые издержки и определенный процент с прибыли. Вы мне скажете: «Когда хочешь нажиться на табунах, надо самому за всем приглядывать». Верно. Но, благодаря телеграфу, я постоянно буду в курсе дела, лишь бы поверенный не обкрадывал меня… Шези честен. В лошадях он знает толк, как барышник. Он сэкономит мне все, что мошенник урвал бы, все, что невежда упустил бы. Через десять лет он вернется в Европу богаче, чем был до советов Бриона, и не будет в долгу у меня… Но согласится ли он?..

— Согласится на все, — отвечала Эли. — Сегодня я увижусь с Ивонной. Она вам напишет…

— В таком случае, — продолжал Марш, — я телеграфирую, чтобы поторопились с их помещениями в Марионвилле и Сильвер-Сити. У них будет два дома за счет общества. Я сам отправлюсь в Штаты устроить все. В июне могут приехать и они… И если они согласятся, то не будете ли так добры сказать виконтессе, что послезавтра мы едем на «Дженни» в Бейрут? Я повезу их туда. Шези сразу начнет свое дело: он приглядит, чтобы бедуины не подсунули нам кляч. Впрочем, я сейчас ему напишу, чтобы поговорить основательно…

И, помолчав, он прибавил:

— Есть еще кое-кто, кого я очень хотел бы увезти вместе с ними…

— Кто же это? — спросила Эли.

Слишком уж силен был контраст между ее ощущением душевной разбитости, горестного отчаяния, бесполезности всего, чем она занималась, и почти безграничной энергией дельца-янки. Подавленная своим несчастьем, она была в каком-то тумане и забыла все, что знала о намерениях Марша касательно замужества его племянницы Флуренс.

— Да, само собой разумеется, Вердье! — воскликнул американец. — Ведь у меня тоже своя политика, — продолжал он с еще большей живостью: все его существо проникнуто было удивлением и преклонением, когда он осыпал похвалами лаборанта принца и его изобретения. — Я знаю, что он окончательно разрешил свою задачу… Они не говорили вам об этом? Так! Это удивительно! Вы сейчас поймете…

Вы знаете, что алюминий — металл исключительный по своей легкости. У него один только недостаток: он страшно дорог. Вердье сначала нашел способ получать его посредством прямого электролиза, без химической обработки, по грошовой цене, а потом из этого алюминия он построил новый тип электрического аккумулятора: при равном весе в пятнадцать раз больше энергии, чем в существующих аккумуляторах… Электрическая железная дорога изобретена!.. Изобретена!..

Я увожу Вердье в Штаты. Мы сразу стираем в порошок, при помощи его изобретения все коночные общества в Марионвилле, Кливленде и Буффало. Хе-хе! Да ведь это капут Джиму Дэвису, смерть, банкротство, разорение!.. Но вы не знаете Дэвиса. Это мой враг… Ведь и у вас, наверное, есть на свете враг, личность, с которой вы упорно боретесь десять лет, пятнадцать лет, наконец, до тех пор, пока будете живы… Такой враг и есть для меня Джим… В настоящий момент все его дела идут плохо. Заручившись изобретением Вердье, я его задушу окончательно, и вместе с тем капут республиканской партии в Огайо…

— Но не могу же я пойти в лабораторию и завладеть его аппаратами! — перебила госпожа де Карлсберг.

Несмотря на свое горе, она не могла не улыбнуться, попав под поток полуполитических, полупромышленных излияний Марша, которые вырывались у него вперемежку. А он, с обычной смесью хладнокровия и возбужденности, не упускал из виду своей цели. Он только что оказал услугу баронессе Эли и, в свою очередь, просил помощи у нее.

— Нет. Но вы можете разузнать, что этот малый имеет против Флосси, — отвечал он. — Вы знаете, что я выносил этот брак в своих мыслях. Девочка не говорила вам этого? Ну, так я вам говорю прямо. Да ведь это дивная вещь, такой брак: для него — состояние, для нее — счастье, для меня — орудие!.. Ах, какое орудие такой гениальный человек, да в моих руках!.. — И он сделал жест рабочего, который хватается за рукоятку машины. — Все, казалось, шло по маслу, и вдруг все рушится…

Вот уже пять дней, как я вижу, что малютка серьезна, почти печальна. Я ее спрашиваю: «Вы получили предложение, Флуренс?» — «Нет, дядя, и никогда не получу…» Заставил объясниться. Добился немногого. Но все же достаточно, чтобы понять, что вышла какая-то любовная ссора… Если вы ее расспросите, баронесса, то узнаете больше моего и тогда можете поговорить с Вердье…

Спрашиваю вас, есть ли хоть какой-нибудь смысл этак тянуть, раз они любят друг друга… Ведь они любят друг друга! Раз в четверг я встретил мистрис Марш, я хочу сказать, мисс Пот, на одном благотворительном базаре, а в субботу мы были уже обручены… Время, видите ли, время! Нельзя терять ни дня, ни часа, ни минуты. Мы и так слишком много теряем его, сидя за пивом.

— Значит, вы хотите, чтобы я узнала от Флуренс причину ее грусти и этого разрыва? Я сейчас узнаю… И чтобы я все поправила? Постараюсь…

— Оно самое и есть, баронесса, — подхватил Марш и наивно прибавил: — Эх, если бы моя племянница была, как вы!.. Я охотно принял бы вас компаньоном во все мои дела… Вы такая понятливая, такая живая, такая положительная, когда потребуется!.. Вы найдете Флуренс в ее комнате. Что касается до Шези, то это дело поконченное… Если вы позволите, я сейчас телеграфирую…

— Хорошо! — сказала Эли и пошла в каюту мисс Марш.

Чтобы попасть туда, ей пришлось миновать дверь той каюты, в которой помещалась она в незабвенную ночь. С мрачной тоской приотворила она дверь. Маленькая комнатка, в настоящий момент никем не занятая, была какая-то совершенно безликая, готовая принять другую минутную гостью, готовая служить приютом других радостей и других печалей, других грез и других сожалений!

Но возможно ли, чтобы чувства, пережитые на этом месте, целиком и навсегда исчезли? Быть может, рассуждения Марша сообщили молодой женщине часть его жизненной энергии или душа, дойдя до известной ступени отчаяния, перешла к реакции, подобно тому, как тело, извивающееся в судорогах от боли, инстинктивно вдруг успокаивается, — но, во всяком случае, на этот вопрос Эли ответила: «Нет!» На пороге тесной кельи, которая на час была ее раем, она дала сама себе клятву не сдаваться, бороться за свое счастье, отвоевать его обратно…

Это был только один миг, но, благодаря ему, она явилась к Флуренс более прозорливой, чем Марш, ее лицо уже не столь глубоко было отмечено печалью. Молодая американка была погружена в рисование. Она копировала великолепный букет гвоздик и роз: гвоздик шафранного цвета, почти золотистых, и роз — кровавых, пурпурных, почти черных. Это гармоничное сочетание желтого с красным пленило ее глаз, восприимчивый к живым оттенкам. Ее еще неловкая кисть клала на полотно сочные мазки, и она предавалась своему занятию с терпеливой энергией, какую ее дядя проявлял в делах.

Однако, несмотря на свои твердые, решительные манеры, она все же была женщиной, и явное волнение ее при входе Эли слишком ясно доказывало это. Она угадала, что баронесса, дома которой она избегала последние дни, заговорит с ней о Вердье. Впрочем, она не лукавила со своей подругой и при первом же намеке ответила:

— Это ведь дядя послал вас ко мне посредницей? Он был прав! То, чего я не хотела, чего я не могла сказать ему, то я скажу вам. Правда, я поссорилась с господином Вердье, потому что кто-то недостойно оклеветал меня перед ним, а он поверил в мою виновность. Вот и все…

— Кто-то — ведь это эрцгерцог, не правда ли? — спросила госпожа де Карлсберг, помолчав.

— Вся видимость была против меня, — продолжала Флуренс, не обращая внимания на слова баронессы. — Но когда верят в человека, то не придают значения видимости… Ведь и вы так думаете?..

— Я думаю, что Вердье любит вас, — отвечала Эли, — и что в каждом влюбленном сидит ревнивец… Но что такое вышло?..

— Нельзя любить того, кого не уважаешь, — с живостью возразила молодая девушка, — а нельзя уважать женщину, которую считают способной на сообщничество в известных проступках… Вы знаете, — продолжала она с все возраставшим гневом, который показывал, до какой степени была она оскорблена, — вы знаете, что Андриана и ее муж наняли виллу на заливе Жуана. Я провожала туда Андриану, и господин Вердье узнал про это. Как? Я не очень удивлена, потому что раз или два, когда мы шли туда вечером, мне показалось, что поблизости мелькнул профиль Лаубаха. И знаете ли вы, что осмелился подумать господин Вердье обо мне, об американке, в чем он обвинил меня?.. Что я участвую в интриге между Андрианой и Корансезом, что я впуталась в гнусность, которая у вас называется связью…

— Но ведь вам так легко было оправдаться! — перебила ее Эли.

— Я не могла выдать Андриану, — отвечала Флуренс, — я обещала ей полную тайну и не хотела просить разрешения рассказать все. Во-первых, потому что я чувствовала себя не вправе, потом… — На лице ее отразилась вся гордость оскорбленной чести. — И потом против подобных подозрений не защищаются. Я сказала господину Вердье, что он ошибается. Он мне не поверил… Между нами все кончено!..

— Вот как, — сказала Эли, — вы надумали не выходить замуж из гнева, из самолюбия, из нежелания дать ему простое разъяснение!.. Ну, а если он сам придет сюда, на судно вашего дяди, и станет умолять вас простить ему то, что он подумал или, скорее, вообразил, что подумал!.. Если он сделает еще больше, если он попросит у вас руки, попросит, чтобы вы были его женой, и тогда вы ответите ему: «Нет, между нами все кончено»?

— Он не придет, — отвечала Флуренс, — иначе в эти восемь дней он написал бы мне, сделал бы какой-нибудь шаг. Зачем вы говорите мне это? Вы только отнимаете у меня мужество, а оно, поверьте, мне очень нужно…

— Вы еще ребенок! — возразила Эли, обнимая ее. — Наступит день, и вы узнаете, что у нас нет мужества перед людьми, которых мы любим и которые любят нас… Предоставьте мне действовать. Вы будете помолвлены еще до наступления вечера…

Эти слова увещания и надежды она сказала горьким тоном, какого Флуренс еще не знала за ней. Слушая рассказ молодой девушки о пустячном недоразумении, которое оторвало ее от Вердье, она особенно живо почувствовала собственное несчастье. Эта ссора двух влюбленных была просто детским капризом — недаром назвала она мисс Марш ребенком, — и по ассоциации идей она начала думать о своем разрыве с Пьером, о том, что легло теперь между ними горького, грязного, неискупимого. Перед прелестной гордостью оклеветанной американки она почувствовала, как тяжело подвергнуться справедливому обвинению и быть вынужденной либо лгать, либо прямо признаться в своем позоре и вымаливать сострадания!

В то же время ее охватило истинное негодование против шпионства, которое пустил в ход эрцгерцог, чтобы сохранить при себе Вердье. Она видела тут то же самое, что со вчерашнего дня наполняло ее ненавистью к Оливье: привязанность мужчины к мужчине, дружбу, ревнивую к любви, враждебную к женщине, дружбу, которая преследует и пожирает женщину всеми способами, лишь бы охранить друга от любви. Конечно, чувство принца к своему сотруднику не совсем походило на чувство Оливье к Пьеру и Пьера к Оливье. Это была привязанность ученого к товарищу по лаборатории, учителя к ученику, почти отца к сыну. Но эта дружба, хотя бы и основанная лишь на уме, все же была дружбой, на свой манер, страстной.

И госпожа де Карлсберг испытывала чувство удовлетворения своей личной мести, когда отправилась прямо с «Дженни», задавшись целью бороться против этой дружбы и разрушить ее. Слабая отплата, которая не помешала ей, среди поступков, которые она совершала для счастья другой, не помешала чувствовать, что сердце ее разбито отчаянием из-за потери собственного счастья!..

После разговора с Флосси первой ее заботой было отправиться на виллу, которую занимала Андриана в другом конце Канн. Но ей даже не пришлось ничего просить у благородной итальянки, которая сразу и не поняла недоразумения, разделившего Вердье и мисс Марш.

— Да отчего же она не сказала? — воскликнула она. — Бедное, милое создание! Я отлично видела за последние дни, что с ней что-то приключилось. Так вот оно что!.. Но я сейчас же отправлюсь к вам, увижу Вердье, увижу принца и скажу всю истину. Пусть они признают, что Флосси не участвовала ни в какой гадости… К тому же будет уж с меня постоянно прятаться, постоянно лгать. Я хочу объявить про свой брак, и прямо сегодня. Я только поджидала случая, чтобы побудить Корансеза к решительному поступку. Вот случай.

— А ваш брат? — спросила Эли.

— Что?.. Мой брат?.. Мой брат? — повторила венецианка.

При этом напоминании краска, а потом бледность покрыла ее прекрасное лицо, в котором кровь играла свежими волнами. Последняя борьба явно происходила в этой натуре, давно порабощенной: остаток ужаса сражался с обретенной вновь моральной силой. У нее было две всемогущие причины для мужества: любовь, еще возбужденная счастьем и наслаждением, и потом — надежда стать матерью. Она сама сразу же сообщила это Эли без всякой стыдливости, даже почти с гордостью искренно влюбленной супруги:

— Наконец, — заявила она, — мне уже и нельзя надолго откладывать выбор: я думаю, что я беременна!.. Но пошлем сейчас же разыскать Корансеза. Уж если вы ему посоветуете, то он так и сделает. Настаивайте… Не понимаю, что заставляет его медлить. Если бы я не имела такой веры в него, то подумала бы, что он уже раскаивается, что связал себя…

Вопреки опасениям, высказанным чувствительной Андрианой, провансалец не обнаружил никакого сопротивления, когда госпожа де Карлсберг попросила его раскрыть эрцгерцогу и его лаборанту всю тайну или всю комедию их «matrimonio segreto». Его отец, верно, лишний раз повторил бы свою любимую фразу: «Мариус — тонкая бестия…», если бы только он имел возможность видеть, с какой задушевной снисходительностью сын дал свое согласие на поступок, которым достигалась самая счастливая развязка всех замыслов ловкого интригана.

В характере южан из окрестностей Марселя есть греческие и тосканские черточки: они все, по-видимому, носят начертанным в глубине своих сердец изречение, в котором резюмируется вся итальянская или левантийская философия: «Chiha pacienza ha gloria…»^[41]

Корансез и сам рассчитывал сделать свой брак гласным, как только получил надежду стать отцом. Но согласиться на огласку по просьбе баронессы Эли и из сочувствия к оклеветанной молодой девушке — какой превосходный случай выказать свое великодушие и практичность! Вся мозаичность этого субъекта с пылким воображением и с большой хитростью вылилась в рассуждении, которое он с искренностью или почти с искренностью произнес перед двумя дамами:

— Надо не упускать своего счастья, Андриана. Вы знаете, это мое самое главное правило. История мисс Марш и Вердье — указание нам свыше… Мы должны огласить наш брак, что бы из того ни вышло… Я так хотел бы продолжить эту тайну!.. Наш роман так упоителен!.. А ведь я прежде всего романтик, человек старой школы, трубадур. Видеть ее, обожать ее… — Он указал на Андриану, которая покраснела от удовольствия при этих словах. — И без других участников нашего счастья, кроме друзей вроде вас… — Он обратился к Эли. — Как Пьер, как мисс Марш… — да ведь это достигнутый идеал… Это будет другой идеал, но все-таки тоже идеал — гордо говорить всем: «Она выбрала меня…»

— Но… — И он минутку помолчал, чтобы подчеркнуть важность своего совета. — Если Корансез — трубадур, то такой трубадур, который считает себя не лишенным смекалки. В силу этого я считаю не особенно благоразумным, если Андриана и я пойдем к принцу объявить о нашем браке… Вы позволите, баронесса, говорить с вами откровенно? Да я и никогда не умел льстить… Принц… как бы это выразить?.. Словом, принц — очень уж принц: он не очень любит, чтобы ему противоречили, а чувство Вердье к мисс Марш не очень ему нравится…

Он ведь не то чтобы не знал об их размолвке. Быть может, он сам сурово судил о молодой девушке перед своим лаборантом. Он хотел бы сохранить этого малого при лаборатории. Да оно и естественно: Вердье такой талантливый!

Словом, все это сделает для него не особенно приятным, если милые люди придут к нему и скажут: «Знаете ли, мисс Марш оклеветали. Она была доверенным лицом самой честной, самой безупречной женщины, покровительствовала самому законному и благородному из всех союзов!..» И потом сознаться в ошибке такого рода перед посторонними свидетелями!..

Короче, мне кажется более полезным и простым для достижения окончательного примирения, чтобы принц узнал про все от вас, дорогая баронесса, и от вас одной… Андриана напишет вам письмо тут же на месте, я продиктую ей его, она попросит вас быть ее заступницей, нашей заступницей перед его высочеством, попросит объявить ему о нашем браке. Все остальное пойдет своим чередом, и мы уже сами, как сможем, справимся с этим добрым Альвизом…

Таким образом, самые разнообразные причины заставляли госпожу де Карлсберг снова прийти в столкновение с ее мужем в тот самый момент, когда она переживала столь тяжелый кризис, что была совершенно неспособна что бы то ни было предвидеть, защищаться или просто даже наблюдать. Впоследствии она часто вспоминала это утро: какой вихрь обстоятельств, в который, казалось, ни Пьер, ни Оливье, ни она сама никогда не должны были попасть, какой вихрь подхватил их всех — сначала ее, а в конце концов и обоих молодых людей.

Что Шези глупо разорился на бирже и что Брион захотел воспользоваться этим разорением, чтобы соблазнить бедную Ивонну; что эта женщина походила как две капли воды на покойную дочь Марша и что такое тождество физиономий заинтересовало марионвилльского набоба так, что он пошел на самую романтическую и самую практичную помощь; что Вердье сделал открытие необыкновенного значения для промышленности и что Марш попробовал воспользоваться выгодами этого открытия самым верным способом — отдав свою племянницу в жены молодому физику; что Андриана и Корансез дождались повода огласить их неправдоподобный тайный брак, — все это были истории, отличные от ее собственной до такой степени, что, казалось, могли лишь как-то отдаленно отозваться когда-нибудь на ее судьбе.

Между тем каждая из этих историй играла некоторую роль в том шаге, который она собиралась сделать по совету Корансеза, а этот шаг, в свою очередь, подготовил неожиданную и страшную развязку душевной трагедии, в которой запуталась Эли. Такое нагромождение самых роковых случайностей друг на друга приводит верующего человека к умиротворяющему преклонению перед высшей справедливостью, но на неверующих, наоборот, производит впечатление чего-то головокружительного, так как неверующий только констатирует ошеломляющее своей непредвиденностью стечение обстоятельств.

Сколько раз впоследствии Эли задавалась вопросом, какое будущее ожидало бы ее страсть даже после разговора Оливье с Пьером, если бы она в этот день не пошла на «Дженни», чтобы оказать услугу Ивонне; если бы Марш не попросил ее помирить Вердье с Флуренс; если бы, наконец, брак Андрианы и Корансеза не был доведен до сведения эрцгерцога или это оповещение не носило характера бравады, которая окончательно разожгла его ненависть! Тщетные догадки! Тех, кто предается такому детскому занятию — мысленно переживать свою жизнь по-иному, — тех эти догадки только заставляют еще тяжелее чувствовать неумолимый ход рока!

Приближаясь к вилле Гельмгольц с письмом Андрианы, засунутым в перчатку, Эли не подозревала даже этого ужасного и совсем близкого будущего. Она не была, конечно, весела — не существовало больше радости для нее, так жестоко оторванной от Пьера, — но испытывала горькое удовлетворение мести, за которое потом ей пришлось слишком дорого заплатить. Едва войдя на виллу, она послала к принцу, который более уже не обедал с ней, спросить, не уделит ли он ей несколько минут для разговора.

Ее ввели в лабораторию, куда она не входила и трех раз. Тут, в обстановке научной мастерской, завернувшись в большой передник, с маленькой шапочкой на макушке, наследник Габсбургов стоял, выпрямившись, перед жерлом печи, в которой разогревал своими руками, изъеденными кислотами, железный тигель. В некотором отдалении Вердье, одетый как и его патрон, размещал электрические провода. Повсюду в обширной комнате, освещенной сверху, виднелись только сложные машины, таинственные инструменты, непонятные для непосвященного аппараты.

Оба физика, застигнутые за своими профессиональными занятиями, отличались внимательными и спокойными лицами, какие опытная наука придает в конце концов всем своим адептам. В этих лицах читаешь преданность делу, терпение, к которому принуждает неизбежная длительность наблюдаемых явлений, ожидание, полное уверенности, те высокие умственные достоинства, которые рождает постоянное созерцание мирового, непреложного закона.

Но даже несмотря на трудовую сосредоточенность, по лицу лаборанта было видно, что его мучит какая-то забота. Принц же казался помолодевшим под влиянием радости, но радости недоброй, злой, которая от появления жены разыгралась, по-видимому, еще сильнее. От встретил ее фразой, исполненной злобной иронии:

— Что доставило нам честь вашего визита, дорогая моя подруга, в наш пандемониум?.. Он не очень весел на первый взгляд. Однако в нем чувствуешь себя гораздо счастливее, чем где бы то ни было… Естественные науки дают вам ощущение того, чего нет в жизни, — ощущение истины… В правильно сделанном опыте не может оказаться ни лжи, ни обмана. Не правда ли, Вердье?

— Я счастлива, ваше высочество, слышать от вас такие речи, — отвечала молодая женщина, платя мужу иронией за иронию. — Раз истина вам так мила, то, надеюсь, вы мне поможете восстановить истину относительно одной особы, которую жестоко оклеветали, быть может, перед вами, государь, и уж наверное перед господином Вердье.

— Я вас не понимаю, — сказал эрцгерцог, и лицо его сразу омрачилось. — Мы не светские люди, и мы, Вердье и я, не дозволим кого бы то ни было оклеветать перед нами. Когда мы верим во что-нибудь касательно того или другого лица, то, значит, у нас есть доказательства. Не правда ли, Вердье?

Он обратился к лаборанту, который не ответил ничего. Слова баронессы Эли были совершенно ясны для обоих, как будто она назвала мисс Марш по имени, и взгляд Вердье выдал, как сильно любил он молодую американку, как страдал он, потеряв право уважать ее. Это новое доказательство ненавистной для принца любви уязвило эрцгерцога, и голос его стал властным, почти жестоким, когда он закончил свою речь словами:

— Во всяком случае, сударыня, наши минуты все на счету. Опыты не ждут, и вы очень меня обяжете, если станете говорить без всяких загадок.

— Я повинуюсь, государь, — отвечала госпожа де Карлсберг, — и буду кратка. От моей подруги, мисс Марш, я узнала…

— Если вы пришли сюда только затем, чтобы говорить с нами об этой интриганке, — резко перебил эрцгерцог, — то разговор бесполезен…

— Государь!..

Это вмешался Вердье. Оскорбление, брошенное принцем Флуренс, потрясло его до самой глубины души.

— Ну-с? — обратился учитель к своему лаборанту. — Да или нет? Есть у нас доказательство, что госпожа Бонаккорзи ходила на свидания в маленький домик у залива Жуана? Видели мы, как она туда входила? Известно нам, кем нанят дом и кто поджидал там любовницу? Провожала ее мисс Марш? Если бы у вас был брат, друг, то позволили бы вы ему жениться на девушке, которая впуталась в авантюру такого сорта? Да или нет?

— Она не впутывалась ни в какие авантюры, — перебила Эли с негодованием, которого даже не скрывала. — У госпожи Бонаккорзи нет любовника. — И она повторила: — Нет, у госпожиБонаккорзи нет любовника… Раз вы уже разрешили мне, то позвольте поставить точку над государь… 14-го числа нынешнего месяца — слышите ли? — в Генуе, я, ваша собеседница, присутствовала при ее бракосочетании с господином де Корансезом в капелле палаццо Фрегозо, и мисс Марш была там, как и я…

Основательно или нет, но они желали, чтобы церемония была тайной. У них были свои мотивы. Теперь этих мотивов более нет, и вот письмо, которым Андриана просит меня официально известить ваше высочество об ее браке… Вы прекрасно видите, — обратилась она к Вердье, — что Флуренс никогда не переставала быть самой честной, прямой, чистой из молодых девушек; вы видите, насколько я была права, утверждая, что ее оклеветали жестоко, недостойно…

Эрцгерцог взял записку Андрианы. Он прочитал ее и потом без всяких объяснений возвратил жене. Он посмотрел ей прямо в лицо острым, пронизывающим взглядом, который так легко дается принцам и который властным инквизитором читает в самой глубине совести. Он убедился, что она не лжет. Тогда он посмотрел на Вердье, но во взоре его к гневу примешивалась глубокая печаль. Не обращая больше внимания на Эли, как будто ее и не было тут, он обратился к молодому человеку на «ты»: разница в годах и общественном положении давала ему право на это, но перед свидетелями принц обыкновенно воздерживался говорить так со своим помощником.

— Друг, — сказал он ему, и в его голосе, всегда жестком и резком, послышались мягкие нотки, — признайся мне откровенно: ты раскаиваешься в своем решении?

— Я раскаиваюсь. Я был несправедлив, — отвечал Вердье таким же взволнованным голосом, как и его учитель, — это правда, государь. Я хотел бы просить прощения у особы, которую я оскорбил по неведению.

— Ты будешь иметь время вымолить прощение, — перебил его эрцгерцог. — Будь уверен. Ведь это пришли от нее… Правда, сударыня? — спросил он Эли.

— Правда, — отвечала молодая женщина.

— Видишь! — молвил принц. — Ну-с, — продолжал он со странным соединением сожаления и грубости, — испытай свое сердце. У тебя было восемь дней, чтобы разобраться в нем… Ты все еще любишь ее?..

— Я люблю ее, — отвечал Вердье, помолчав.

— Еще одного молодчика подцепили, — сказал принц, пожимая плечами, но жесткую тривиальность этого выражения он смягчил глубоким вздохом, который уничтожал циничное впечатление от слов. — Итак, несчастный, — продолжал он, — тебя не удовлетворяет больше та свободная, высокая, содержательная жизнь, которую мы вели вместе. Ты пресытился возвышенными радостями, могучими восторгами изобретателя — всем, что мы вкушали здесь вместе изобильно, непрерывно, пируя, как цари? Ты хочешь войти в то презренное общество, которое я научил тебя судить по его заслугам, ты хочешь жениться, оставить это убежище, оставить науку, оставить твоего учителя, твоего друга!…

— Однако, государь, — прервал его Вердье, — разве я не могу жениться и продолжать работы с вами?

— С такой женой? Никогда! — ответил эрцгерцог со страстной энергией и снова поддаваясь гневному порыву: — Никогда! — настойчиво повторил он. — Расстанемся, раз это необходимо, но расстанемся без скрытности, без лжи, как подобает людям, бывшим друг для друга тем, чем были мы… Ты прекрасно знаешь, что первым условием твоего брака с этой девушкой будет обязательство выдать ее дяде-разбойнику наш секрет. — И он ударил рукой по одному из аккумуляторов, стоявших на столе. — Не говори мне, что ты откажешься, так как изобретение принадлежит нам обоим: я отдаю тебе свою часть, слышишь ли, я тебе отдаю ее! Иначе ты предал бы меня, поддавшись слабости, поддавшись этой низменной любви, которую я вижу у тебя в сердце…

Теперь ты избегнешь подобных угрызений. Женись на этой женщине. Продай наше изобретение этому аферисту… Продай ему науку! Я уполномочиваю тебя. Но я больше не увижусь с тобой… Слышишь ли ты, что ты собираешься продать ему науку! Продай, но знай, что ты продаешь, и знай также, что, поступая так, ты становишься причастным к самой низменной стороне нашего времени, к той необъятной вине всего общества, которую невежды называют цивилизацией. Из твоего открытия, из твоих открытий — ведь ты останешься по-прежнему тружеником и гением — твой новый хозяин будет извлекать миллионы за миллионами, а миллионы означают презренную роскошь и извращенные пороки наверху, смрад нищеты и рабства людского внизу…

О! Как верно оценил я эту девочку с первого же дня! Вот ее работа! Она явилась, и ты не устоял. Против чего? Против улыбок и взглядов, которые дарились бы другому, если бы ты не встретился на пути, первому встречному глупцу с красивым торсом и усами!.. Против туалетов, главным образом, и против роскоши!..

Позволь мне продолжать! Через час ты будешь возле нее и будешь с ней смеяться, сколько захочешь, над твоим старым учителем, над твоим другом… Ты не знаешь, чего стоит такой друг, как я, который любил бы тебя, как любил я! Ты поймешь это в тот день, когда измеришь разницу между тем, что ты покидаешь — это идейное общение двух мужчин, эту возвышенную близость двух умов, — и тем, что ты предпочел: принижающую, обманывающую, отравленную жизнь, в которую ты вступаешь…

Прощай, Вердье! — и у странного человека нашлись для этого слова звуки, полные бесконечной горечи и грусти. — Ты женишься на этой девушке, я читаю это в твоих глазах. Раз оно так, то уходи, я предпочитаю никогда больше не видеть тебя. Будь счастлив, опираясь на знания, полученные от меня. Ты мог бы получить их иным путем, и мы квиты: я обязан тебе лучшими часами в течение нескольких лет моей жизни. Поэтому прощаю тебя. Но, повторяю, я не увижу тебя более. Все кончено между нами… А вы, сударыня, — продолжал он, пронизывая Эли молниями ненависти, — вам я обещаю, что мы еще встретимся…

XII. Развязка

Эта угроза была произнесена голосом, в котором звучало твердо принятое решение, но она не заставила молодую женщину опустить глаза. Эта сцена была роковой для Эли, потому что она окончательно навлекла на себя ненависть мстительнейшего и несправедливейшего человека, но, возвращаясь в свою комнату, она думала только об одном пункте, не имевшем никакого отношения к ее защите от козней принца.

Слушая, как эрцгерцог испускал страстные вопли о погубленной дружбе, она слишком отчетливо представила себе, каким должен был быть разговор двух других друзей — Оливье и Пьера. Она живо поняла чувство, которое соединяло их против нее: это возмущение несчастного мужчины против женщины и любви, это стремление укрыться в мир братских отношений между двумя мужчинами, как в единственную крепость, где его не в состоянии будет настигнуть женщина, загубившая всю его жизнь. Она видела любовь в борьбе с дружбой.

В сердце Вердье любовь победила: к принцу он питал лишь чувство ученика к учителю, клиента к покровителю, чувство уважения и признательности; наконец, Вердье уважал женщину, которую любил. Совершенно иначе держал бы он себя, если бы платил своему покровителю дружбой за дружбу, как Пьер Оливье, и особенно, если бы он думал о Флуренс Марш так, как Пьер думал о своей любовнице!

Это сходство и это различие поразили Эли, когда она выходила из лаборатории, с такой силой, что остатки физической энергии истощились у нее. Необходимость действовать ради других более не поддерживала ее. Она была одна, лицом к лицу с самой собою, и, как всегда бывает после слишком сильных потрясений и чрезмерного напряжения энергии, ее организм обессилел.

Едва вернулась она к себе, как у нее началась страшная мигрень, доходившая почти до агонии. Да, подобные кризисы и в самом деле похожи на агонию нервной системы, на которую воля возложила непосильное бремя, и она вопит о пощаде. Эли не пыталась бороться. Она легла, как больная, послав сначала депешу единственному человеку, присутствие коего могла вынести, единственному, от которого ждала она поддержки, — преданной Луизе Брион, своей подруге, почти забытой в течение последних недель.

— Это мой друг, — повторяла она сама себе, — и наша самоотверженная дружба выше их дружбы, которая скреплена ненавистью…

В своем глубочайшем несчастье она тоже прибегла к дружбе. Она была не права, думая, что Луиза более преданна ей, чем Оливье Пьеру или эрцгерцог Вердье. Но она не ошибалась, полагая, что эта преданность была другого характера.

В самом деле, мужская дружба отличается от женской прежде всего тем, что первая почти всегда является смертельным врагом любви, а вторая чаще всего оказывается снисходительным союзником ее. Редко бывает, чтобы друг участливым оком смотрел на любовницу своего друга, подруга же, наоборот, даже самая честная, сохраняет искреннюю симпатию к любовнику своей подруги, лишь бы этот любовник составил ее счастье.

Это происходит оттого, что большая часть женщин влюблена в самое чувство любви, во всякую любовь, в чужую так же, как и в свою. Мужчина, наоборот, в силу инстинкта, в коем чувствуется гордый деспотизм первобытного самца, принимает к сердцу только один вид любви — любовь, которой пылает он или которую он внушает.

Мы уже видели, что Луиза Брион была воплощенным благожелательством и состраданием к Отфейлю еще в то время, когда, выслушав исповедь Эли в саду своей виллы, она умоляла ее отказаться от этой опасной любви. С того вечера она с особым интересом следила за молодым человеком, за его чувствами, за его тревогами и пустила в ход все красноречие обеспокоенной нежности, чтобы упросить свою подругу не видеться больше с ним никогда.

Позже, когда Эли безвозвратно предалась своей любви, Луиза удалилась, исчезла, отчасти из скромности, чтобы не мешать влюбленным своей обременительной близостью, отчасти из стыдливости и немного чопорного смущения честной женщины перед запретными наслаждениями.

Но ни одной минуты в своем удалении и уединении не испытывала она ни малейшей враждебности к Пьеру. Ее нежное женское воображение постоянно и невольно заставляло ее переживать страстный роман ее подруги. В ней продолжало совершаться странное перемещение центра тяжести личной жизни, то перемещение, которое всегда заставляло ее мысленно жить больше жизнью Эли, чем своей собственной.

Но особенно после возвращения Оливье такое отождествление собственного сердца с сердцем дорогой подруги достигло у нее совершенной полноты. Тот обед в Монте-Карло, в двух шагах от супругов Дюпра, потряс ее и довел до лихорадочного состояния; и с тех пор уже ожидала она этого призыва от сестры, этого приглашения разделить ужасы, битвы, все страдания любви, блаженством которой она тщетно хотела пренебречь.

Таким образом, она не была ни удивлена, ни обманута депешей Эли, которая сообщила всего лишь о пустячной болезни. Сразу же угадала она всю катастрофу и еще до наступления вечера сидела у постели несчастной, с готовностью выслушивая и сама вызывая полную откровенность, не имея уже сил осуждать это горе. Чтобы осушить слезы, которые катились по этому дорогому лицу, чтобы укротить жар этой маленькой руки, которая жгла ее руку, она была готова на всякую слабость, на всякое снисхождение, на всякую помощь!

Впервые Эли попросила ее помощи по самому невинному поводу лишь через два дня: в течение тридцати шести часов ее мучила страшная мигрень. Как все люди физически сильные, Эли никогда не была здорова или больна наполовину.

Когда наконец она заснула тяжелым сном, что всегда следует за подобными потрясениями, то она снова почувствовала в себе такую же энергию и силу воли, как накануне удара, поразившего ее среди упоения счастьем; но она еще не знала, как употребить эту вновь обретенную энергию.

И вот снова она задалась вопросом, от ответа на который зависело все ее дальнейшее поведение: «В Каннах ли еще Пьер?» Она надеялась, что днем ее посетит кто-нибудь и выведет из неизвестности. Но ни одно лицо, побывавшее у нее, не произносило даже имени Отфейля, а сама она не имела смелости назвать молодого человека. Ей казалось, что как только она вымолвит эти звуки, ей в лицо бросится кровь, и чувства ее немедленно будут замечены всеми.

Между тем в этот день у нее были лишь самые преданные друзья. Сначала явилась Флуренс Марш с глубокой и спокойной радостью в блестящих глазах, с ясной улыбкой на губах, за которыми сверкали красивые белые зубы.

— Я пришла поблагодарить вас, дорогая баронесса: я помолвлена с господином Вердье. Я знаю, как многим мы вам обязаны, и никогда этого не забуду… Мой дядя просил извинить его. Ему столько дел надо переделать, чтобы мы могли завтра же поехать на «Дженни». Мой жених едет с нами…

Могла ли Эли примешать к этой радости, невинность которой причиняла ей боль, примешать хоть один вздох печали, теснившей ее сердце? Тем более, могла ли она зародить подозрение касательно своего горя в доброй Андриане, которая приехала и вся расцвела, когда лакей, вводя ее, доложил: «Госпожа виконтесса де Корансез»?

— Представьте! — залепетала итальянка. — Альвиз был необычайно деликатен. Какое ребячество бояться! Скольких волнений избежали бы мы, если бы я все рассказала ему с первого дня!.. Но, — прибавила она, — я не сожалею об этой глупости! Это будет такое сладкое воспоминание!.. И я так журила Мариуса за то, что он до сих пор еще сомневается… Да что можно сделать нам теперь, спрошу я вас?

Вслед за ней явились Шези: она — вся трепещущая от обретенной вновь радости, он — уже преисполненный аристократического величия в своей роли будущего «воспитателя» Запада.

— Когда дело идет о лошадях, то у этого бедного Марша являются самые ребяческие идеи, — говорил он. — Но как ему везет! Как раз в тот момент, когда он затевает подобную спекуляцию, он находит меня…

— Наконец-то я увижу американок у них дома! — щебетала Ивонна. — Я не поскуплюсь дать им несколько уроков настоящего шика…

Как было Эли не предоставить этой чете милых парижских птичек продолжать их обезоруживающую болтовню, радуясь только, что они даже не касаются предмета, который так близок ее сердцу… Она слушала, как они рассказывали про свою будущую поездку в Америку с легкомыслием, которое еще раз подтверждало впечатление, будто они лишь играют в жизнь. Оба они только что пережили страшное испытание, и оно прошло для них бесследно!.. Эли завидовала их способности забывать, начинать все сначала, предаваться иллюзиям.

Да и судьба всех этих людей — мисс Марш, Вердье, Корансеза — имела что-то общее. Ведь перед ними всеми раскрывалась свобода, простор, бесконечная будущность — как перед судами, плывущими по большой реке, которая вынесет их вниз, в открытый океан.

Ее же судьба, наоборот, походила на корабль, загнанный в узкий рукав реки и упершийся в риф, за которым его ожидают водовороты, пороги, стремнины. Этот образ возник в душе Эли от одного слова, произнесенного Ивонной, которая радовалась, что скоро увидит Ниагару. Она ухватилась за это сравнение, как за картину, вполне верно передававшую ее душевное одиночество.

Во время всех этих посещений взгляды ее беспрестанно обращались к Луизе, как будто она хотела убедиться, что все же у нее есть хоть один свидетель ее треволнений, хоть одно сердце, способное ее понять, ей сочувствовать, ей помочь. Да, главным образом, помочь! Среди фраз, которые она выслушивала и на которые отвечала, ее мысль продолжала работать в одном направлении: узнать, уехал ли Пьер. И, естественно, с ее губ, как только они с госпожой Брион остались один на один, сорвался вопрос:

— Ты слышала все, что они рассказывали?.. Я знаю теперь не больше, чем знала ранее… Здесь ли еще Пьер? И если он здесь, то когда едет?.. Ах, Луиза!..

Она не договорила. Услуга, о которой она хотела попросить у своей подруги, была такого деликатного свойства! Она сама стыдилась высказать свое желание. Но нежное создание, к которому она обратилась, поняло ее и было благодарно ей за это колебание.

— Почему ты не доверишь мне всю твою мысль целиком? — сказала она. — Ты хочешь, чтобы я постаралась узнать это для тебя?

— Но как ты это сделаешь? — спросила Эли, не удивляясь легкости, с которой ее слабая подруга готова была исполнить миссию, столь противоположную ее характеру, ее принципам, ее рассудку.

В самом деле, к чему могло привести это расследование насчет того, здесь ли еще Пьер и долго ли останется? Не был ли это новый случай для Луизы еще с большей силой обратиться к советам, данным во время первого признания?

Между госпожой де Карлсберг и Отфейлем теперь возможно было только молчание и забвение; увидеться вновь — значило для обоих осудить себя на самое тщетное и тягостное объяснение; возобновить прежние отношения — это был бы ад.

Луиза Брион отлично знала все это, но в то же время она знала, что если она исполнит желание Эли, то эти милые, грустные губки заиграют немного радостью, и потому вместо всякого ответа на предложенный вопрос она поднялась со словами:

— Как я сделаю? Это очень просто. Через полчаса я узнаю то, что тебя интересует… Есть у тебя список проживающих здесь иностранцев?

— Он должен быть на четвертой странице этой газеты, — молвила Эли. — Но зачем он тебе?

— Чтобы отыскать имя какой-нибудь особы, которую я знаю и которая живет в отеле «Пальм»… Отлично, я нашла… госпожа Ниель… Вооружись терпением и жди меня…

— Ну-с! — говорила она, возвращаясь в гостиную через полчаса, как и обещалась. — Они оба здесь и поедут лишь через несколько дней. Госпожа Дюпра больна… Это стоило мне маленького труда, — прибавила она с взволнованной улыбкой. — Приехала я туда, спросила, тут ли госпожа Ниель, и послала ей свою карточку, потом взглянула на список жильцов и с безразличным видом обратилась к секретарю: «А я думала, что господин и госпожа Дюпра уже уехали!.. Долго еще думают они пробыть здесь?» — спросила я его. Этой маленькой фразой я узнала все…

— И ты сделала это для меня! — сказала Эли, взяв за руку и лаская ее. — Как я люблю тебя!.. Смотри. Я прямо оживаю… Я снова увижу его. Ты поможешь мне увидеть его… Ты обещаешь мне это… Ах, мне необходимо поговорить с ним еще раз, один только раз! Я хочу, чтобы он узнал правду, чтобы он узнал, по крайней мере, что я любила его искренне, страстно, глубоко любила. Ведь это так тяжело — даже не знать, что он думает обо мне!

Да, что думал Пьер Отфейль о своей любовнице, столь обожаемой несколько дней тому назад, так высоко стоявшей в его мнении и вдруг загрязненной в его глазах таким позором?.. Увы! Знал ли это сам несчастный? Был ли он в силах разобраться среди вихря противоречивых мыслей и впечатлений, которые теснились, клубились, бушевали в его душе? Быть может, если бы он мог сразу оставить Канны, то эта внутренняя буря была бы не так сильна.

Был только один разумный образ действий после клятвы, которой обменялись они с Оливье: это — удалиться, поставить время, пространство, события между ними и той женщиной, которую оба они любили и которой поклялись пожертвовать ради их дружбы.

Решимость может быть непоколебимо твердой, но разве властна она над воображением, над сердцем, над темной бездной чувства? Мы господа только своих поступков, но не мечтаний, не сожалений, не желаний. Они просыпаются, бушуют, растут в нас. Они осаждают нас картинами взглядов, улыбок, лица, блестящего плеча, очертаний груди — и вот прежний огонь течет в наших жилах… Покинутая любовница стоит перед нами, зовет нас, жаждет, готова принять в свои объятия. И если мы в одном городе с ней, если, чтобы ее увидеть, нам стоит пройти четверть часа — о, сколько мужества надо, чтобы не поддаться искушению!..

Пьер и Оливье прекрасно сознавали необходимость этого спасительного отъезда, они решились на него. Но несчастный случай непредвиденно заставил их остаться в отеле. Как сказал секретарь Луизе Брион, госпожа Дюпра была действительно больна. Она испытала слишком сильное потрясение и не могла сразу оправиться от него. У нее осталась сильная нервность, и, встав с постели, она при малейшем волнении снова подвергалась таким страшным судорогам, что, казалось, могла умереть от удушья тут же на месте. Врач нашел необходимым приглядеть за ней и запретил ехать из Канн раньше чем через несколько дней.

При таких обстоятельствах благоразумие требовало, чтобы по крайней мере Отфейль уехал. Но он этого не сделал. Для него было невозможно оставить Дюпра в Каннах одного. Он воспользовался как предлогом своей обязанностью не покидать друга в затруднительную минуту.

Если бы он заглянул в тайники своей души, в то место, где скрываются мысли, коих мы сами стыдимся, невысказанные расчеты, мрачный эгоизм, то он открыл бы другие, не столь благородные мотивы, заставлявшие его продолжить свое пребывание здесь. Хотя он безусловно верил в честное слово Оливье, все же его коробило от одной мысли, что он останется один в том городе, где живет Эли де Карлсберг.

Несмотря на их героические усилия сохранить дорогую дружбу, несмотря на уважение, нежность, сострадание друг к другу, несмотря на ряд священных воспоминаний, несмотря на честь, все же женщина встала между ними, а вместе с нею все, что так быстро вносит в наш духовный мир ее роковое влияние: ревнивые инстинкты, дикая подозрительность, молчаливое зложелательство. Скоро они оба почувствовали это, почувствовали, как глубоко проник в их существо пагубный яд.

Осознали они и еще один страшный факт, на первый взгляд чудовищный, но, в сущности, вполне естественный: эта любовь, которую они поклялись убить во имя своей дружбы, была теперь связана с их дружбой самыми тесными узами. Ни тот, ни другой не могли подумать друг о друге, видеть, слушать один другого, не увидев в то же время образ Эли, любовницы, принадлежавшей им обоим. А теперь оба они принадлежали ей в силу «общности владения», которая сделала для них эти несколько дней, проведенных с глазу на глаз, настоящим кризисом «безумия вдвоем», тем более мучительным, что, верные своему обету, они избегали даже произносить имя этой женщины. Но зачем было им говорить о ней друг другу, когда они и так знали, что думают о ней одной?

Как тяжелы были эти дни, и хотя их было немного, но они, казалось, тянулись бесконечно, целую вечность!… Утром, около десяти часов они сходились в гостиной Оливье. Кто услышал бы, как они здоровались, как Пьер осведомлялся о здоровье Берты, а Оливье отвечал ему, как потом они начинали рассуждать о только что прочитанной газете, о погоде, о том, что делать в этот день, — тому и в голову не пришло бы, что эта встреча была для них сущей мукой.

Пьер чувствовал, что друг изучает его, и в то же время сам изучал Оливье. Каждый терзался как бы голодом и жаждой поскорее узнать, те ли самые мысли или, вернее, та ли самая мысль, что и его самого, обуревала другого в часы разлуки. В глазах друг у друга они читали эту мысль так же ясно, как если бы она была написана буквами на бумаге подобно ужасной фразе, раскрывшей глаза Пьеру. Невидимый призрак проходил между ними, и они умолкали…

Однако они могли видеть в окно, что роскошная южная весна по-прежнему наполняла небо лазурью, землю — цветами, воздух — ароматами. Один из них предложил прогуляться в надежде, что светозарная ясность этой дивной природы хоть немного проникнет и в их души. В прежние времена они так любили ходить вместе, думая вслух, устанавливая единство между своими сердцами, так же как и между телами!

Они вышли, и через десять минут разговор их оборвался. Инстинктивно, не договариваясь заранее, они избегали тех кварталов Канн, где рисковали встретить либо Эли, либо кого-нибудь из ее общества: улицу Антиб, Круазетту, набережную Яхт. Точно так же избегали они соснового леса близ Валлори, где они говорили о ней в день приезда Оливье. Они не пошли по хребту Юри, чтобы не видеть силуэта виллы Гельмгольц, белеющего среди чащи пальм.

Позади одного из холмов, окружающих Калифорнию, они нашли ложбину, спокойную и безлюдную оттого, что она была обращена на север. В этой ложбине оказалось нечто вроде запущенного парка, который уже много лет продавался по участкам. И вот сюда, в эту чащу без горизонта, пришли они, наконец, поддаваясь одному и тому же влечению, как два раненых зверя, которые забиваются в одну берлогу. Узость тропинки не позволяла им идти рядом, и они воспользовались этим предлогом, чтобы прервать всякий разговор.

Ветки хлестали их по лицу, кусты царапали им руки; наконец они добрались до ручья, протекавшего на дне ущелья. Тут они уселись на какой-то камень среди высоких кустарников. Дикость этого уголка, такого пустынного у ворот блестящего города, на несколько минут заглушила их общее горе. Влажная свежесть этой растительности, спрятавшейся в тени, напоминала им такие же чащи в Шамеанских лесах, и они могли снова заговорить, вызвать образы детства и самые отдаленные воспоминания своей дружбы. Можно было сказать, что, чувствуя разрушение своей связи, они с отчаянием возвращались к времени, когда она расцвела, надеясь оживить ее источник. От детства они перешли к ранней юности, к годам в колледже, к впечатлениям войны.

Но в этом обращении к прошлому было что-то насильственное, условное, натянутое, такое, что мешало их искренности. Сравнивая с прежними разговорами того же рода, они прекрасно понимали, что теперь им недостает той полноты чувства, той искренности увлечения и естественности, которые когда-то придавали прелесть самым незначительным их разговорам. Любили ли они друг друга менее чем прежде? Неужели их чувство никогда более не будет счастливо, никогда не освободится от этого страшного привкуса горечи?..

Во время таких утренних и дневных прогулок они одни оставались свидетелями своих настроений. Если они не всегда делились мыслями, то, по крайней мере, им не приходилось обманывать друг друга, играть комедию. В обеденное время дело обстояло совсем иначе.

Обедали они в гостиной, чтобы и Берта могла быть за столом. Сразу начать снова обыденную близость после сцен вроде тех, которые произошли между двумя друзьями и молодой женщиной, — это сначала кажется невозможным. В действительности же это очень просто и легко. Вся семейная жизнь держится на том.

Из чувства деликатности к их сотрапезнице Оливье и Пьер силились говорить весело и много. Уж одно такое условие было для них мученьем. А притом же в разговорах, даже при полной бдительности, возможны случайности. Достаточно было одной фразы, одного слова — и каждый из них принимался думать о связи другого с Эли.

Стоило Оливье хоть отдаленно коснуться Италии, воображение Пьера устремлялось в Рим. Он видел Эли, свою Эли с террасы, украшенной белыми и красными камелиями, свою Эли из сада Элен-Рок, свою Эли, которая провела с ним ночь на море. Но вместо того, чтобы идти к нему, она шла к Оливье. Вместо того чтобы прижать его к своему сердцу, она прижимала Оливье. Она обнимала Оливье, она отдавалась ему, и это видение ревности к прошлому начинало мучить Пьера!

Стоило ему самому среди разговора упомянуть о прелести прогулок вокруг Канн, он видел, как глаза его друга омрачались страданием, в котором он узнавал свое страдание. Оливье в своем воображении видел, как Пьер идет к Эли, обнимает ее, целует в губы.

Такое соединение их душ в печали одного и того же рода причиняло им страшную боль и в то же время привлекало их с волшебной силой. Как хотелось им в подобные моменты расспросить друг друга о самых интимных тайнах их общего романа, все узнать, все понять, истерзать себя всеми эпизодами! С глазу на глаз последний остаток достоинства мешал им предаться этим позорным откровенностям, а за столом, в присутствии Берты, они сейчас же меняли разговор, чтобы не причинить лишнего волнения молодой женщине. Они слышали, как она дышит неровными вздохами, то слишком короткими, то слишком глубокими, протяжными, что указывало на нарушение правильной деятельности сердца. И это ощущение физического страдания тут, рядом с ними, окончательно их потрясало: Оливье угрызениями, а Пьера жалостью, так что им еще труднее было справляться с самими собой.

Так проходили утра, дни, вечера, и оба друга со страхом и вместе с нетерпением ожидали дня, когда можно будет уехать: с нетерпением, потому что уединение было равносильно свободе отдаться целиком своим чувствам; со страхом, потому что они скоро почувствовали, что клятва, которой они обменялись, не разрешила столкновения между их любовью и их дружбой.

Писание говорит: «Не прелюбодействуй», а Евангелие прибавляет: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем»… Изречение, удивительное по своей глубине; оно прямо устанавливает тождественность, с нравственной точки зрения, мысли и акта, вожделения и обладания!

Оба друга имели слишком чуткую совесть, чтобы не понять, к своему стыду, что, оставшись наедине, каждый из них всеми мыслями своими томительно и страстно нарушал клятву!.. Едва Пьер выходил, Оливье начинал шагать взад и вперед по своей комнате и по комнате жены, разговаривая с Бертой, пробуя говорить ей нежные фразы, борясь уже с демоном и чувствуя, что сейчас же станет его жертвой.

Затем он удалялся в свою комнату, и тут овладевало им, мучило и терзало его то, что он называл «своим искушением». Перед ним восставали все римские воспоминания. Он снова видел Эли, но не гордую и кокетливую Эли того времени, которую он мучил, вожделея, ненавидел, любя, из отчаяния, что никогда не завладеет всем ее существом вполне; нет, теперешнюю Эли, которую он видел такой нежной, такой страстной, искренней, с душой столь же прекрасной, как и тело.

И все существо его рвалось к этой женщине в неудержимом стремлении страсти и любви. Он громко говорил с ней, умолял ее, как помешанный. Звук собственного голоса выводил его из этого странного сна. Он с ужасом чувствовал все безумие своего ребячества и всю преступность такого низкого вожделения.

Он вызывал образ друга, он говорил себе: «Если бы знал он это!..» Он хотел просить у него прощения, что не в силах разлюбить Эли, что принял от него честное слово, которого никогда не должен был бы брать. Он знал, что в эту самую минуту Пьер страдал от того же, от чего и он сам, а это было слишком несправедливо!

В такие минуты мучений ум и сердце Оливье постоянно останавливались на одной мысли — пойти разыскать Пьера и сказать ему: «Ты ее любишь, и она любит тебя… Оставайся с ней и забудь меня…»

Увы! Перед таким проектом высшего великодушия он одинаково ясно сознавал, что и Пьер ответит ему отказом, и что сам он будет неискренен. И сознавал он это со смесью ужаса и стыда: несмотря ни на что, для него было радостью, дикой и гнусной радостью, но все же радостью — думать, что если Эли уже более не любовница его, то никогда не будет она и любовницей его друга!

Жестокие часы!

Минуты, которые переживал Пьер, были не менее горестны. И он также, оставшись один, запрещал себе думать об Эли, но, налагая этот запрет, он уже думал о ней. Чтобы прогнать этот образ, он противопоставлял ему образ друга, и вот тут-то наступал самый кризис: он начинал говорить себе, что Оливье был любовником той женщины, и этот факт, полную, неоспоримую истину которого он знал отлично, овладевал его мозгом, подобно руке, которая сдавила ему голову и не отпустит ее более.

Оливье видел свою римскую любовницу преображенной, облагороженной, смягченной любовью к Пьеру. А Пьер за нежным и мягким образом Эли, какой он знал ее в эту зиму, улавливал фигуру женщины, которую описал ему Оливье, не называя ее.

Он представлял ее себе извращенной кокеткой с тем же прекрасным лицом, которому он так верил. Он говорил себе, что она имела еще двух любовников: одного в то время, когда была любовницей Оливье, другого еще раньше. Оливье, Пьер и эти два человека — выходит, уже четыре, а, без сомнения, у нее были и другие, которых он не знает!

Мысль, что эта женщина, которая, как он думал, отдала ему девственную душу, переходила на самом деле от одного адюльтера к другому, что она пришла к нему замаранная массой связей, — эта мысль поражала его тоской, доходившей до безумия.

Все эпизоды его дорогого романа, его светлой любовной идиллии опошлялись, загрязнялись в его глазах. Во всем романе он видел лишь безнравственный расчет уязвленной великосветской дамы, которая хитро заманивала его в свои сети.

Тогда открывал он ящик, в котором хранил остатки того, что было его высшим счастьем, и вынимал оттуда портсигар, купленный в Монте-Карло с таким благоговейным чувством. Вид этой славянской вещицы разрывал его сердце, напоминая фразу, произнесенную его другом в лесу Валлори: «У нее были любовники до меня, по крайней мере один, — русский, убитый под Плевной…» Без сомнения, этот любовник и подарил Эли вещицу, над которой он, бедный Пьер, повергался в благоговейном и трепетном обожании! Эта ирония была до такой степени унизительна, что молодой человек дрожал от негодования.

Потом он глядел на лежавший в другом уголке ящика пакет с письмами от своей любовницы, которые он не в силах был уничтожить.

Но вот приходили ему на память другие фразы Оливье, который утверждал и клялся, что с ним, Пьером, она была искренна, что его она беззаветно любила. И разве каждая деталь их очаровательной близости не подтверждала, что Оливье был прав? Возможно ли, чтобы она лгала на яхте, в Генуе, в другие часы восторгов?..

Пьером овладевала страстная потребность видеть ее. Ему казалось, что если бы он мог поговорить с ней, спросить, понять ее, то мир снизошел бы в его душу; он воображал, какие вопросы задаст ей, что она ответит, он слушал ее голос… Вся его энергия гибла в роковом порыве желания — самого низменного желания, чувственность которого усиливалась еще презрением!..

Тогда молодой человек восставал против себя самого. Он напоминал себе свою клятву, напоминал, к чему обязывает его уважение к самому себе, долг по отношению к другу. Ведь то, что он сказал в момент самопожертвования, было так справедливо! Он чувствовал, что оно было справедливо!

Если он снова увидит любовницу, то будет не в силах более увидеться с Оливье. И вот у него подымалось смутное ощущение, что он ненавидит их обоих. Он так страдал из-за него, вспоминая о ней, и из-за нее, вспоминая о нем!..

Но честь, наконец, брала верх, он снова укреплялся в самоотверженном решении и говорил себе: «Это великое испытание. Но оно временно… Уехав подальше отсюда, я исцелюсь…»

С того времени, когда начались эти необыкновенные отношения, прошло уже пять дней, как вдруг, один за другим и вызванные один другим, случились два инцидента, которым суждено было иметь решающее влияние на трагическую развязку этого невыносимого положения.

Первый инцидент не был неожиданным для Пьера: к нему явился ликующий и изысканно одетый Корансез. Чтобы раз навсегда отрезать пути всяким попыткам к примирению, молодой человек приказал отказывать всем, кто бы ни явился к нему.

Но Корансез принадлежал к числу тех личностей, которые обладают даром умасливать самых суровых привратников, и на шестой день утром — а утро было такое же дивное, как когда они вместе ехали с визитом на «Дженни», — Отфейль снова увидел его в своей комнате, с вечным букетом гвоздик в петлице, с улыбкой на губах, со здоровым румянцем на щеках, с веселым блеском в глазах. Пленка засохшего коллодия на виске показывала, что вчера или третьего дня он получил сильную контузию. Кругом еще виднелась синевато-багровая опухоль. Но этот знак опасного происшествия ни на волос не уменьшал ликующего выражения его физиономии.

— Эта шишечка? — говорил он Отфейлю, игриво извинившись в своей настойчивости. — Ты хочешь знать, что это за шишечка?.. Ладно! К тысяче других это еще одно доказательство счастья Корансеза. Да-с!.. Вопреки проповеди монсиньора Лагумины, француз перехитрил итальянца… Да-с!.. Мою скромную особу покусился укокошить мой своячок, — прибавил он со своим раскатистым смехом.

— Ты шутишь? — молвил Отфейль.

— Самым серьезнейшим образом, — отвечал Корансез. — Но в книге судеб было написано, что покушение обернется веселым фарсом. Кажется, я полная противоположность всему трагическому… Прежде всего, ты знаешь, что пять дней тому назад мой брак официально объявлен. Это тебе должно объяснить, почему ты меня не видел последнее время. Мне пришлось делать свадебные визиты всем каннским высочествам и лордам… Повсюду симпатичный прием и полное изумление: «Тайный брак… Но зачем?..» По моему совету Андриана выставляла предлогом давний обет… «Но это оригинально! Но это мило!..»

Даже слишком большой успех, особенно у Альвиза. Он упрекнул нас лишь в одном: что мы прятались от него и могли поверить, будто он когда-нибудь станет мешать счастью своей сестры! «Мой брат, мой брат…» — так и слышишь на каждом шагу, во всем доме одно это слово и разносится. Но мы, провансальцы, мы понимаем толк в мести, когда дело касается корсиканцев, сардинцев и итальянцев… Я и подумал: «А когда же нож в бок?..»

— С его стороны было крайне неблагоразумно так скоро решиться! — перебил Пьер.

— А ты не знаешь, — подхватил Корансез, — знаменитого изречения… не знаю только чье… Увидав бедного мошенника, которого схватили, он молвил: «Вот человек, который плохо рассчитал…» На это может нарваться всякий убийца, но в данном случае было рассчитано вовсе не так плохо! Кому пришло бы в голову, что граф Альвиз Наваджеро убил мужа своей сестры, своего близкого друга?.. Я уже тебе рассказывал, что это человек времен Макиавелли, только отполированный по-современному… О! Ты сам сейчас увидишь.

Итак, я, не подавая и виду, начал хорошенько ко всему присматриваться… Два дня тому назад, почти в это самое время, мой молодец предлагает мне прокатиться на велосипеде… Не правда ли, тебе не приходилось видеть Борджиа на велосипеде вместе со своей будущей жертвой? Мне привелось участвовать в таком спектакле…

Вот мы и понеслись, как ветер, вдоль леса Валлори, по чему-то вроде тропинки, высеченной на скате обрывистого пика. И вдруг я чувствую, что машина ломается подо мной, а меня отбрасывает на двадцать метров, но, к счастью, в сторону горы, а не в бездну… Вот откуда эта шишечка…

Я не умер. Я был, наоборот, совсем жив и ясно видел на лице моего спутника такую черточку, которая заставила меня подумать, что мой казус пахнет немного XVI веком, несмотря на прозаическую обстановку…

Наваджеро пошел искать карету, чтобы отвезти меня домой. Оставшись один, я дотащился до обломков велосипеда, которые валялись на дороге, и констатировал, что ловкий напильник тщательно подпилил раму в двух местах, — я тебе покажу, в каких, очень ловко сделано, — подпилил так, что через полчаса быстрой езды машина должна была рассыпаться, и я в придачу…

— И ты не велел арестовать этого разбойника? — спросил Отфейль.

— Я не охотник до скандалов в семье, — возразил Корансез, который смаковал эффект, — и потом мой молодец стал бы утверждать, что он тут ни при чем… А где же доказательства?.. Однако я стал еще бдительнее. Правильно рассуждая, что он скоро опять примется за свое дело.

И в самом деле, вчера вечером, перед обедом, прихожу я к жене и нахожу там нашего героя с такими блистающими взорами и с таким видом полного удовлетворения!.. «Сегодня вечером», — думаю я себе.

Как мне пришел в голову папа Александр VI и отравленное вино, от которого он умер? Не могу тебе это объяснить: это уж прямо нюх, как у охотничьих собак… Ты знаешь, а, может быть, и не знаешь, что Андриана пьет только воду, мой свояк-англоман — только соду и виски…

Сели мы за стол; мне подали вино, а я и говорю ему: «Клянусь, Альвиз, я сделаю по-вашему… Дайте-ка мне вашего виски». — «All right»^[42], — отвечает он. Быть отравленным по-английски, да венецианцем — это, право, совсем не банальность! Видя, как спокойно отнесся он к моему отказу пить вино, я думал, что обманулся…

Но панегирик некоему портвейну, полученному им от лорда Герберта, подал мне мысль, что именно к этой-то бутылке и не следует прикасаться… Он настаивает. Я позволяю налить мне стакан и нюхаю вино. «Какой странный запах, — говорю я спокойно, — я уверен, что в этом вине есть какая-то примесь…» — «В таком случае это неудачная бутылка, — говорит Наваджеро, — надо ее выбросить». Его голос, мина, взгляд… Я угадал!..

Я не говорю ни слова. Но в тот момент, когда метрдотель хотел убрать мой стакан, я кладу на него руку и спрашиваю маленькую бутылочку. «Я хочу подвергнуть это вино химическому анализу, — говорю я непринужденно. — Говорят, что портвейн, приготовленный для англичан, не содержит и атома виноградного сока. Любопытно проверить это». Мне приносят маленькую бутылочку, и с полным хладнокровием я выливаю туда свое вино, затыкаю пробкой и кладу склянку в карман. Хотел бы я, чтобы ты видел физиономию милого своячка…

Вечером мы имели маленькое объяснение, вследствие коего между нами было решено полюбовно, что я не донесу на него, но что он сегодня же уедет в Венецию. Ему предоставляется дворец и приличная пенсия, и я уверен, что он не примется за прежнее… На всякий случай я предупредил его, что я прикажу сделать анализ вина — кстати, он туда всыпал изрядную дозу стрихнина — и что результат анализа будет засвидетельствован в надлежащем учреждении. У меня два экземпляра этой штучки. Один я доверю на хранение госпоже де Карлсберг, а вот другой: хочешь ты спрятать его?

— Конечно, хочу, — отвечал Пьер, беря бумагу, протянутую ему южанином.

Таков уж эгоизм страсти: во всем чудовищном рассказе, выслушанном Пьером, имя Эли, произнесенное мимоходом, взволновало его более чем все остальное. Ему казалось, что собеседник, говоря о госпоже де Карлсберг, взглянул на него инквизиторским оком. «Нет ли у него поручения ко мне?..» — подумал он.

Поручения? Нет. Эли была не такая женщина, чтобы выбирать Корансеза посредником. Но Корансез был именно таким человеком, что сам готов был принять на себя миссию примирителя.

Накануне вечером он был у Эли, чтобы рассказать ей про тот же эпизод и попросить той же услуги. Там он, естественно, говорил об Отфейле и кое-что угадал. Этот странный человек питал к Пьеру искреннее чувство, доходившее до преклонения, а к баронессе Эли чувствовал нежную признательность. Забыв про свою собственную историю, которой, однако, весьма гордился, он задался мыслью примирить влюбленных.

При всей своей хитрости, он не мог угадать существа драмы, которая разыгралась между этими двумя лицами. Он видел их такими счастливыми, так охваченными любовью! Он думал, что все поправится, стоит только Пьеру узнать, что Эли в грусти.

— Давно ты не видел госпожи де Карлсберг? — спросил он Пьера, потолковав еще на тему о только что рассказанном происшествии, но спросил скромно: победа сделала его деликатным.

— Несколько дней, — отвечал Пьер, у которого сердце дрогнуло от такого вопроса.

Чтобы вполне сдержать своеслово, он должен был не позволять своему товарищу заходить дальше. Но он не мог удержаться и прибавил:

— А что?..

— Ничего, — молвил Корансез. — Я хотел справиться у тебя относительно нее: я недоволен состоянием ее здоровья. Я нашел ее очаровательной, как всегда, но нервной, грустной. Боюсь, что ее супружеская жизнь становится со дня на день хуже и что этот мужлан-эрцгерцог стал еще больше притеснять ее за то, что она склонила Вердье жениться на мисс Марш… Так ты ничего не знаешь? Дикки, наш друг с «Дженни», уехал на Восток на своей яхте с четой Шези, с племянницей и Вердье, которые уже помолвлены. Посуди сам о ярости принца.

— Итак, ты думаешь, что он снова стал груб с ней? — спросил Пьер.

— Я не думаю, я уверен. Пойди, взгляни на нее: это будет ей приятно. Она искренне расположена к тебе, уверяю тебя, и, готов дать голову на отсечение, она думала о тебе, говоря мне, что все друзья покинули ее…

Итак, она была несчастна! Слушая слова Корансеза, Пьер слышал отзвук вздохов, которые летели к нему из этих губок, которые он так любил, он видел тоску и печальные взоры отвергнутой любовницы… И это соприкосновение с ней, хотя бы и кратковременное, взволновало его еще сильнее, так сильно, что Оливье заметил это возродившееся смятение. Подозревая кое-что, он спросил:

— Я встретил Корансеза: он выходил из отеля. Видел ты его?

— Он довольно долго просидел у меня, — отвечал Пьер.

И он подробно рассказал о двух покушениях, жертвой которых чуть было не сделался муж Андрианы.

— Он получил бы лишь то, чего заслуживает, — молвил Оливье, — ты знаешь мое мнение о нем и о его браке… А больше он ничего не говорил тебе?

И, помолчав, он прибавил:

— Он не говорил тебе, знаешь, о ком?

— Говорил, — ответил Пьер.

— И это тебя угнетает? — спросил Оливье.

— И это меня угнетает.

Друзья переглянулись. В эти шесть дней они впервые определенно намекнули на постоянный предмет своих мыслей. Оливье, казалось, колебался, как будто произнести слова, которые он собирался выговорить, было выше его сил. Потом он начал глухим голосом:

— Слушай, мой Пьер, ты слишком несчастен. Дольше так не может идти… Я уезжаю послезавтра. Берта почти поправилась; доктор разрешает и даже советует вернуться в Париж… Потерпи еще сорок восемь часов… Когда меня тут уже не будет, вернись к ней. Я возвращаю тебе твое слово… Я этого не увижу, не буду знать… Прошлое останется прошлым… Ты любишь ее более чем меня… Отдайся вполне этому чувству…

— Ты ошибаешься, Оливье, — отвечал Пьер. — Правда, я страдаю. Я не отрицаю этого. Но не решение мое тому виной: в нем я не раскаивался ни секунды. Нет… Я страдаю от того, что узнал. Но я уже знаю это, и знаю навсегда… Вернуться к ней при таких условиях было бы адом. Нет. Я дал тебе слово и сдержу его. А будто я люблю ее больше, чем тебя… Взгляни на меня!..

При этих словах в глазах его показались слезы, крупные, тяжелые слезы, которые покатились по щекам. Такими же слезами наполнились глаза и сердце Оливье, когда он взглянул на друга. Так простояли они несколько минут, и, поделившись горем после долгого молчания, они снова были тронуты, и души их слились в одном чувстве. Один и тот же порыв сострадания овладел ими и заставил Оливье возвратить слово Пьеру, а Пьера отказаться от разрешения; тот же порыв извлек у них эти слезы. Каждый из них жалел другого и чувствовал, что и его жалеют. Они снова обрели друг друга, и дружба наполнила их таким волнением, что еще раз любовь была побеждена. Пьер первый осушил свои слезы и произнес тем же решительным тоном, каким произносил клятву:

— Послезавтра я еду с тобой, и мне не потребуется на то особых усилий. Оставаться мне невозможно. Я не сделаю тебе, я не сделаю нам…

— О, друг мой, — воскликнул Оливье, — ты возвращаешь мне жизнь!.. Я оставил бы тебя здесь, не вымолвив ни одного упрека, ни одной жалобы. Я был искренен в том, что предлагал тебе. Но это слишком тяжело… кажется, я умер бы…

Благодаря этому новому разговору они провели день и вечер удивительно спокойно, почти счастливо. В болезнях духа бывают такие же часы отдыха, как и в болезнях тела, — часы, когда недуг ослабевает и нам кажется, что мы возвращаемся к жизни, хотя все еще слабы, все еще разбиты страданиями. Это чувство возрождения, хрупкого, слабого, но все же возрождения, усилилось еще у обоих друзей благодаря другому, чисто физическому выздоровлению — Берты. Какими благочестивыми обманами утешил и излечил ее Оливье?

Молодая женщина ходила взад и вперед, увлеченная приготовлениями к близкому отъезду, и до такой степени радовалась поездке, что в сиянии этой радости совершенно незаметно было отсутствие румянца на ее лице. Она ведь тоже много перестрадала, но нескольких дней было достаточно, чтобы давно дремавшая женская энергия начала пробуждаться в ней. Она приняла твердое решение: заставить мужа полюбить ее, заслужить эту любовь.

Подобные усилия так трогательны для человека, который умеет понимать их; за ними скрывается столько смирения, столько преданности!.. Так трудно для молодой женщины, так несогласно с ее гордым инстинктом вымаливать любви, как нищей, вызывать ее, завоевывать, так тяжело быть любимой, потому что она любит, а не потому что ее любят!

Оливье был слишком чуток, чтобы не заметить это обстоятельство. Он поддался особому настроению, которое испытывает мужчина, когда он страдает из-за одной женщины и получает от другой задушевные ласки, поняв всю цену их только благодаря несчастной любви. Он улыбался Берте так, как никогда ей не улыбался, и Пьер сам невольно поддавался этим проблескам веселости у своего друга. Не была ли эта веселость делом его рук, плодом жертвы, которую принес он, подтвердив свою клятву? Наконец, это был один из таких моментов, какие выпадают накануне самых страшных кризисов, а потом их обманчивая ясность вспоминается нам и повергает нас в изумление, даже в ужас. Ничто лучше не может доказать, что вся жизнь человеческая есть лишь сон, а мы — игрушки высших сил, которые гонят нас туда, куда нам суждено идти, и никогда почти не можем мы предвидеть, что будет с нами завтра. Опасность приближается, она наступила. Вершители наших судеб стоят возле нас, а мы живем, дышим и не подозреваем, что нам готовится. Случай, Судьба, Провидение? Как назвать тебя, неизбежная загадка рока?

Визит Корансеза пришелся на пятницу. Отъезд из Канн был назначен на воскресенье. В субботу утром, около одиннадцати часов, когда Отфейль был один в комнате и укладывал одежду, в его дверь раздался стук, заставивший его вздрогнуть. Хотя он прочно утвердился в своем решении, но не в силах был запретить себе ожидать. Ожидать? Чего? Он и сам не сумел бы ответить. Но какое-то смутное чувство, бессознательное и непреоборимое, подсказывало ему, что Эли не допустит его отъезда, не попытавшись еще раз увидеться с ним.

Между тем сама она не подавала ему никаких знаков о себе после того, как он отправил обратно письмо. Она никого не посылала к нему, и Корансез пришел сам по себе. Однако же молодой человек находился в том нервном напряжении, которое предупреждает события, угадывает их, когда они лишь приближаются к нам.

Голос Пьера дрожал, когда он крикнул неизвестному посетителю: «Войдите!» Он знал, что кто бы ни был этот посетитель, но он послан Эли. То был просто лакей из отеля, который держал в руках письмо без марки, принесенное рассыльным. Ответа не ожидали. Отфейль взглянул на конверт, не раскрывая его. Прочтет ли он это письмо, зная, что оно послано госпожой де Карлсберг?..

Но адрес написан не ее рукой… Пьер стал припоминать, где видел он этот нервный, неровный, как будто испуганный почерк?.. Вдруг ему вспомнилось анонимное письмо, полученное после вечера в Монте-Карло. Он показывал его Эли, и она сказала: «Это Луиза!..» Значит, и это письмо от госпожи Брион. Такое открытие не оставляло более сомнений: открыть конверт — значило вступить в сношение с Эли, искать вестей о ней, нарушить данное слово, предать друга.

Пьер почувствовал все это и, отбросив искусительное письмо, просидел несколько минут, сжав лоб руками. Надо, по крайней мере, отдать ему должное, что он не пробовал оправдать себя в собственных глазах софизмами. «Я не должен читать это письмо, — повторял он себе, — я не должен!..»

А потом вдруг закрыл дверь на крюк, как вор, который готовится к преступному занятию; со щеками, покрасневшими от стыда, он быстро разорвал дрожащими руками конверт. Оттуда вывалилось сперва письмо, а затем другой пакет, запечатанный и без всякой надписи… Если Пьер хоть каплю сомневался касательно того, что лежало во втором конверте, то записка госпожи Брион должна была сразу объяснить ему все. Вот что было написано:

«Милостивый государь!

Несколько недель тому назад вы получили письмо, в котором вас умоляли покинуть Канны и избавить от тяжкого горя одну особу, много перенесшую и заслуживающую всякого уважения. Вы не послушались совета, который давало вам то письмо неизвестной подруги. Но теперь, когда несчастье уже случилось, та же подруга умоляет вас не отвергать этого, второго призыва, как вы отвергли первый.

Особа, в жизнь которой вы вторглись и заняли в ней такое место, не надеется уже снова найти счастье, которое отнято у нее. Она только просит вас — и если вы углубитесь в самые тайники своего сердца, вы признаете, что она имеет на то право, — просит не осуждать ее, не выслушав. Она написала вам письмо, которое вы найдете приложенным тут же. Не отсылайте его обратно, как сделали вы с первым, обнаружив несвойственное вам жестокосердие.

Если вы не вправе прочесть это письмо, то уничтожьте его. Но тогда скажите себе, что вы были жестоки, страшно жестоки к сердцу, которое отдало вам все, что было в нем самого искреннего, благородного, нежного, правдивого».

Пьер читал и перечитывал эти наивные, безыскусственные строки, столь красноречивые для него. Он угадывал за ними страстную преданность Луизы Брион своей подруге Эли и был тронут, как все несчастные любовники, которых трогают знаки преданности их любовнице. Им так нужно знать, что ее любят, балуют, охраняют в то самое время, когда они проклинают ее с непримиримейшим гневом, когда они готовы терзать и мучить ее со всем безумием ревности!..

И в самом деле, сколько преданности было у честной, богобоязненной Луизы, если она, спускаясь со ступеньки на ступеньку, дошла, наконец, до того, что отправила Отфейлю письмо Эли! Она даже сама хотела приехать в отель «Пальм», спросить Пьера, поговорить с ним, из рук в руки передать ему пакет — но не посмела. Да, пожалуй, она этим только испортила бы дело и оказалась бы не в силах победить угрызения совести в молодом человеке.

Между тем как чувство, вызванное в нем этой простой запиской, прямо обезоружило его против нежных воспоминаний. Он разорвал второй конверт и прочел:

«Пьер!

Я даже не знаю, прочитаете ли вы когда-нибудь эти строки и не понапрасну ли они написаны, — как тщетно пролиты потоки слез, которые струились из моих глаз, когда я думала о вас после того ужасного дня. Я не знаю позволите ли вы мне еще раз сказать вам, что я люблю вас, что я никогда и никого на свете не любила, кроме вас, и, чувствую, никого уже после вас не полюблю. Но мне необходимо высказаться перед вами, в надежде, что все же дойдет до вас моя жалоба, смиренная жалоба сердца, которое страдает не столько от собственного горя, сколько от горя, причиненного вам.

Когда я получила первое письмо, которое вы не захотели даже распечатать, то сердце мое разрывалось при мысли: как должен он страдать, если поступил так жестоко! И я чувствовала только ваше горе…

Нет, мой любимый, не могу я говорить с тобой иначе, как заговорила с того часа, когда призвала тебя, чтобы попросить тебя уехать, — и приняла в свои объятия. Я попробовала овладеть собой. Но мне слишком больно не открывать перед тобой все мое сердце. Если ты не прочтешь этих строк, ты не рассердишься на меня за слова любви, которые я скажу тебе: ты не услышишь их. А если ты их прочтешь!.. Ах, если ты прочтешь их, ты вспомнишь наши часы, те часы, которые прошли так быстро на берегу моря, под прелестными спокойными соснами на мысе Антиб, потом на палубе судна, потом в Генуе, когда ты не был еще поражен страшным ударом, когда я могла видеть тебя счастливым и делать тебя счастливым!..

Милый мой, ты не знаешь себя, ты не можешь знать, что значит для женщины дать тебе счастье!.. Если я не сказала тебе сразу того, что ты знаешь теперь, то вся моя вина вышла из-за того, что во мне жила уверенность: стоит мне сказать — и никогда более не увижу я твоих глаз такими, какими видела их — чудными, с ясным светом, отражавшим твою прекрасную, восхищенную душу.

Пойми меня, мой любимый, и не думай, что я хочу оправдать свою вину перед тобой. Правда, я не стоила тебя. Ты был воплощением красоты, юности, чистоты, всего, что есть на земле доброго, нежного, чудного. Я потеряла право на любовь такого существа, как ты. Я должна была сказать это тебе с первого же дня, а потом ты мог бы снизойти ко мне, взять меня и кинуть, как свою рабу, как бедное существо, созданное для того, чтобы понравиться тебе на одну минуту, развлечь тебя и возблагодарить тебя за то… Знай же, бедный мой, любимый мой, я думала об этом и дорого заплатила за влечение не гордости, а любви: я боялась заслужить твое презрение!..

И потом, женщина, которую ты возродил во мне, так мало походила на то, чем была я до знакомства с тобой! «Я не лгу ему», — думала я. И я не лгала тебе, любя тебя сердцем, изменившимся совершенно… О, как любила я тебя! Как любила я тебя! Этого ты никогда не узнаешь, ни ты, ни, думаю, я сама! Во мне жило что-то более глубокое, чем мое сердце, и такое грустное, когда я думала, что могло бы быть, если бы я дождалась тебя!..

Пьер, ты видишь, что я говорю о себе в прошедшем, как говорят о мертвых. Но не бойся, однако. Я не думаю покончить с жизнью. Я принесла тебе слишком великую печаль, чтобы усилить ее еще угрызениями совести. Я живу и буду жить, если можно назвать это жизнью — узнать тебя, полюбить, быть любимой тобой и потерять тебя!..

Я знаю, что ты покидаешь Канны, уезжаешь завтра. Кажется мне, что ты не захочешь покинуть меня навсегда, не дав возможности поговорить с тобой. Рука моя дрожит, водя пером, я не нахожу слов, чтобы выразить тебе свои мысли. Но все же есть что-то очень жестокое в мысли, что ты покинешь меня, не позволив объяснить тебе, какие причины довели меня до того, что прежде я была другим человеком.

Если бы ты пробыл со мной час, один только час, то ты все-таки уехал бы, но судил бы обо мне иначе. Что было, то не воротится. Но мне хотелось бы унести с собой во вдовью жизнь, которая теперь ожидает меня, хоть одно утешение, что ты видишь меня такой, какая я на самом деле, что ты не считаешь меня способной на то, чего я не совершила.

Любимый мой, часы мои сочтены! Ты уезжаешь завтра. Когда ты будешь читать это письмо, если оно тронет тебя, если ты найдешь, что я обращаюсь со справедливой просьбой, приходи ко мне в час, в который приходил прежде. После одиннадцати часов я буду ждать тебя в теплице. Если ты бесповоротно осудил меня и откажешь мне в этом последнем свидании, прощай тогда, прощай, прощай навек, и ни единый упрек тебе не сорвется с губ моих, не шевельнется в сердце, и все равно я всегда-всегда буду говорить тебе: «Спасибо, любимый мой, за то, что научил любить тебя».

«Я не пойду», — сказал себе молодой человек, прочитав до конца эти строки, в коих звучал страстный призыв любви. «Я не пойду», — повторил он. Но он знал, что в душе его уже нет твердости, что он не в силах сопротивляться, что он откликнется на этот горестный призыв, что он поддастся этому милому голосу, музыка которого звучала в каждом слове письма, умоляя его, обжигая любовью, лаская ему сердце смертельно-грустной и нежной лаской.

Сознание возможной, несомненной низости было в нем до такой степени ясно, что взор друга, когда они встретились за завтраком, казался ему невыносимым. Пьер не в силах был разговаривать с ним, слышать его голос, быть в одной комнате с ним. К концу дня он уже не смел говорить себе: «Я не пойду».

Какая-то раскованность, которую придает любовнику уверенность в предстоящем свидании, овладевала им, наполняла его, увлекала все его существо, и к одиннадцати часам вечера он, нахлобучив шляпу на самые глаза, прижимаясь к стенам, как преступник, с пересохшим от волнения горлом, обезумев от стыда и страсти, вышел из отеля и направился по дороге, которая вела к вилле Гельмгольц. Женщина победила. Предательство свершилось…

Была одна из тех провансальских весенних ночей, когда вся природа полна опьяняющей неги. Ароматы цветов ласкали Пьера, несясь из густых садов. Томный ветерок шелестел в темной листве деревьев, придавая пейзажу какую-то жизнь, упоенную убаюкивающим экстазом; твердь сверкала звездами. Нарождающаяся луна оттеняла мрак, не имея силы осветить его, и необъятная тайна парила над молчаливым пейзажем. Это ли не ночь, чтобы идти к любовнице с бурей страсти в сердце, с поцелуями на губах, с лихорадочным пылом предвкушаемой неги в крови!

Однако Пьер, по мере того как приближался к месту свидания, начинал испытывать невыразимую тоску. Этот поступок, который сейчас свершится, представлялся ему таким преступным, что он был удручен. И все же он совершал его. Он шел. Огонь, вспыхнувший в его крови благодаря словам письма, продолжал владычествовать над ослабевшей волей. Он шел. Но это тайное и преступное посещение женщины, которую он презирал, презирая и самого себя за вожделение к ней, совсем не походило на прежние его свидания на той же вилле, когда он шел по той же дороге, но чувствовал благоговейный трепет, как пилигрим!

А Оливье?.. Боже! Если бы Оливье видел его теперь, тот Оливье, которого он так жестоко предает!.. На этой мысли сосредоточивалось все его существо, объятое трепетом любви и угрызений до такой степени, что малейший шорох приводил его в ужас. Очертания предметов вокруг него принимали грозный и фантастический вид.

Сердце его колотилось, нервы напрягались, страх одолевал его. Ему казалось, что чьи-то шаги преследуют его среди ночного мрака, и он останавливался, прислушивался. В одну минуту, когда он собирался перелезть через изгородь там, где всегда пробирался в сад Эли, это ощущение, что его преследуют, так усилилось, что он вернулся назад, осмотрел всю дорогу, кусты, кучи камней, избегая, как вор, широких лучей света, которые бросала электрическая лампа, помещенная на одной из колонн решетки. Осмотр не обнаружил ничего подозрительного.

Но волнение Пьера было до такой степени сильно, что он не решился проскользнуть по прежней дороге, слишком доступной, слишком открытой. Он бросился бежать, как будто его в самом деле преследовали, вокруг небольшого парка, который служил продолжением сада виллы. Довольно высокая стена замыкала его.

Он вскарабкался, цепляясь за ветки зеленого дуба, разросшегося у самого основания стены. Прижавшись к каменной обшивке, которой заканчивалась ограда, он еще минуту прислушивался, но не услышал ничего, кроме шума легкого ветра, шелеста листьев среди необъятного молчания ночи, да далеко, совсем далеко лая собаки в каком-то заброшенном доме. «Мне пригрезилось», — подумал он и, придерживаясь руками, стал спускаться вниз, потом спрыгнул. Высота была около трех метров. К счастью, земля, рыхлая в этом месте, заглушила шум, и он направился к дому. Еще несколько минут — и он был у дверей теплицы, тихо отворил их, и рука Эли схватила его руку…

Что сталось бы с ним, если бы он мог знать, что панический ужас не обманул его, что действительно чьи-то шаги следовали по его стопам от самого отеля, что свидетель, присутствие коего чувствовал он в тени, совсем близко от себя, до той самой минуты, когда бросился бежать, этот свидетель был не кто иной, как Оливье?

Дом по-прежнему стоял закрытый со всех сторон, молчаливый, таинственный, местами совершенно черный, местами, куда ударял электрический свет, совершенно белый… Глубокое молчание ночи, к которому прислушивался Пьер с верхушки стены, по-прежнему царило кругом, прерываемое только отдаленным лаем, и деревья по-прежнему шелестели, и цветы испускали аромат, и звезды мерцали, — а Оливье оставался недвижим на опушке сада, на том месте, куда спрятался, чтобы друг не заметил его.

Его горе теперь не было тем горем, которое заставляет действовать и бороться. Когда он встретился лицом к лицу с Пьером за столом во время завтрака, то эти взволнованные черты, блестящие взоры, дрожащие губы сразу раскрыли ему, что снова случилось что-то. Он был так утомлен постоянной борьбой, так устал защищать собственное сердце и сердце друга от новых и новых бед! И притом, после вчерашнего разговора о чем было спрашивать? И Оливье промолчал… Чего ради еще раз причинять боль друг другу?..

Но затем, по мере того, как возрастало смятение Пьера, пробуждалось и его недоверие. «Она писала ему и назначила свидание», — подумал он. Но нет! Они были в таком положении, что получить письмо от Эли, прочитать его и ни слова о том не сказать — было бы со стороны Пьера таким преступлением против дружбы, на которое он не пойдет никогда. Оливье всеми силами старался убедить себя в безумии такого подозрения.

Но потом видимое лихорадочное возбуждение друга охватило и его самого. По пожатию его руки, когда они расставались на ночь, почувствовал он близкое, несомненное, уже свершенное предательство. Зачем не сказал он ему ни слова в эту роковую минуту?

Перед величайшими несчастьями сердце наполняется покорностью судьбе: против некоторых слишком неожиданных ударов не борются, даже не сетуют. Если Пьер действительно решил нарушить договор, заключенный между ними, то как было упрекнуть в этом и чего ради? Чего ради?..

И, прислонившись к открытому окну, призывая на помощь все чувство собственного достоинства, чтобы не пойти и не постучаться к другу, Оливье долго стоял, повторяя: «Это невозможно». Но вдруг ему показалось, что он увидал силуэт Пьера, который скользил по саду отеля.

На этот раз он не в силах был владеть собой. Поддаваясь непреоборимому влечению, он спустился, спросил швейцара и узнал, что Пьер действительно только что вышел. Несколько минут спустя он сам уже стремился по дороге к вилле Гельмгольц. Он разглядел своего друга и стал следить за ним. Он видел, как тот оборачивался, прислушивался, снова продолжал идти…

Когда Пьер готов был войти в сад, Оливье не мог удержаться и сделал шаг вперед: это был тот момент, когда Пьер услышал его. Оливье укрылся в тени. Пьер прошел совсем близко от него, почти задел его и пустился бежать, без сомнения, к другому известному ему входу. Оливье перестал следить за ним.

Он сел под ясенем и тут предался отчаянию, в котором соединились и сконцентрировались все скорби, испытанные им за последние две недели. Он знал, что в эту самую минуту, в этом молчаливом доме, так близко к нему, Эли и Пьер были вместе! Он знал, что они примирились, что они любят друг друга, и эта мысль причиняла ему такую острую боль, что он, парализованный, не двигался с места. Страстная любовь к этой женщине, сознание, что его друг, дорогой его друг, перешагнул через него, чтобы идти к ней, смертельный прилив ревности и горечь предательства — целый рой невыразимых потрясений обессиливал его.

Он кончил тем, что вытянулся плашмя на холодной земле, той земле, которая со временем покроет всех нас и бремя которой, уничтожив нас, уничтожит также невыносимые муки сердца! И он лежал, вытянув руки, спрятав лицо в траву, как труп, желая в самом деле умереть, покончить жизнь, чтобы не любить больше этой женщины, не видеть больше друга, не чувствовать мук существования, заснуть сном без сновидений, без воспоминаний, таким сном, где и Эли, и Пьер, и он сам казались бы чем-то никогда не существовавшим!

Долго лежал он так, лицом к земле, снедаемый неисцелимой, всепоглощающей скорбью, которая в конце концов умиротворяет душу, истощив все ее силы. Звук голосов, раздававшихся за изгородью, которая отделяла его от сада, вдруг разбудил его от исступления горя, в которое он впал. Какие-то люди шли без огня, заглушая шум своих шагов, говоря вполголоса. Они подошли так близко к Оливье, что он, встав, мог бы достать до них.

— Вот здесь он входил и уходил в прежние ночи, государь, — говорил один из голосов подлым, возмутительным шепотком, — мы можем быть уверены, что не пропустим его.

— А вы уверены, что ни один из ваших людей не подозревает истины? — отвечал другой голос, только слегка сдержанный.

— Ни один, государь, они думают, что охотятся просто за вором.

— Господин Лаубах, — вмешался третий голос, принадлежавший, очевидно, подчиненному, — садовник доложил, что дверь теплицы открыта…

— Я пойду посмотрю, — отвечал первый голос, а властный голос пробормотал:

— Verfluchter Esel^[43]!

Это проклятие достаточно показывало, как не нравилась начальнику облавы такая мелочная наблюдательность… Против кого была облава? Зная то, что он знал, Оливье ни минуты не сомневался: эрцгерцог узнал, что у его жены есть мужчина, и готовил месть. Вопрос, который предложил он своему адъютанту, потом гнев его против «проклятого осла», который заговорил о двери в теплицу, доказывали, что принц хотел мести «инкогнито». Необходимо было убить любовника, как простого разбойника, чтобы спасти честь Эли, думал Оливье, который теперь встал и, вытянув шею, прислушивался к удаляющимся голосам. Эрцгерцог и его лейтенант, без сомнения, совершали обыск в саду. Пьер погиб!..

Пьер погиб!.. Оливье совсем оправился от овладевшей было им слабости. Ему представилась возможность спасти друга, которого он так любил. Если он сам пройдет в сад, если он проберется до дверей теплицы, о которых говорил один из участников облавы и из которых, очевидно, должен был выйти тот, кого хотели убить!.. Если он бросится потом бежать, делая вид, что хочет поскорее ускользнуть из виллы… Мысль о таком подлоге и такой развязке с непреодолимой силой овладела несчастным молодым человеком, который минуту тому назад так жаждал смерти.

Он начал пробираться сначала в тени деревьев, потом нырнул в тень стены, перелез почти в том же месте, где и его друг, и пошел прямо к теплице. А она стояла по-прежнему безмолвная, заснувшая, ни одна полоска света не вырывалась из-за стекол зашторенных окон. Пристально и со странным чувством смотрел на нее Оливье. Как хотел бы он проникнуть через стены, как привидение, войти в нее и предстать перед тем, ради кого он жертвовал своей жизнью!..

Увы! Сохранил бы он свое мужество мученика, если бы в самом деле увидел комнату Эли в этот момент, увидел бы в матовом свете розового шара ее голову возле головы Пьера, на одной и той же подушке. Прекрасная обнаженная рука молодой женщины обвилась вокруг шеи молодого человека, и она говорила ему:

— Знаешь, если бы ты не пришел, я, думаю, умерла бы сегодня же ночью от горя и от любви… Но я предчувствовала, что ты придешь, я предчувствовала, что ты простишь меня… Когда я коснулась твоей руки, еще не видя тебя, все мое горе было забыто. И, однако, как жесток был твой голос сначала! Какие беспощадные слова говорил ты! Как терзал ты меня!..

Но все забыто! Скажи, что все забыто, потому что ты снова принял меня в свои объятия, потому что ты знаешь, как люблю я тебя, и ты позволишь мне любить тебя… Скажи мне, что ты любишь меня… Ах! Повтори, что ты любишь меня, как на яхте, когда мы внимали вздохам моря! Вспоминаешь ли ты это?

И ее глаза искали глаза любовника, надеясь снова найти в них то, о чем говорила она в своем письме, — ту ясность полного счастья, которая уже не светилась в них. Наоборот, в глубине их читалась безысходная грусть и угрызения совести. Скоро их заменит ужас… В тот момент, когда губы Эли особенно нежно, ласково, любовно прижимались к глазам молодого человека, чтобы прогнать тоску, в саду раздался выстрел, потом другой, третий, один за другим, и крик пронесся по воздуху…

И больше ничего. Воцарилось ужасное безмолвие. Любовник и любовница посмотрели друг на друга. Одна и та же мысль промелькнула у них.

— Спрячься за занавесками, — сказала Эли, — я узнаю сейчас…

Она накинула на плечи пеньюар и прикрыла молодого человека занавесом алькова. Потом, взяв в руки лампу, она подошла к окну, открыла его и крикнула громким голосом:

— Кто там? Что там делается?

— Не беспокойтесь, дорогая моя, — отвечал голос, вся ирония которого заставила ее содрогнуться, — это вор, пытавшийся пробраться на виллу… Он получил в тело две-три пули. Мы вот разыскиваем его. Будьте спокойны, он не вернется: Лаубах попал в самую цель…

Эли затворила окно. Пьер был страшно бледен, руки его дрожали.

— Ты не уйдешь сейчас! — сказала она ему. — Сад полон людьми.

— Мне необходимо идти, — отвечал он. — Это они стреляли в Оливье…

— В него? — молвила она. — Но ты с ума сошел!..

— Это в него, — повторил он с необычайной энергией, — в него. Они приняли его за меня… Он видел, как я уходил. Он шел за мной. Это я его шаги слышал…

— Нет, я не хочу, чтобы ты уходил, — говорила она, загораживая собой двери. — Заклинаю тебя, подожди! Это не он был там, это не мог быть он… Они убьют тебя. Умоляю тебя, любовь моя, не уходи, не покидай меня…

Почти грубо отстранил он ее и повторил:

— Пустите меня, пустите, без всяких взглядов, без прощаний.

Он был уже внизу лестницы, в теплице, в саду, и она не в силах была удержать его. Она стояла, прислонившись к стене, к которой он оттолкнул ее, стояла, склонив голову, прислушиваясь с ужасом, похожим на безумие… Но не слышно было более ни одного выстрела. Пьер не встретил ни принца, ни людей его, занятых разыскиванием следов первого беглеца.

— Ах, — стонала она, — он спасен!.. О, если бы и другой тоже спасся!..

Очевидно, страх Пьера передался и ей… Да, незнакомец, по которому стреляли, конечно, мог быть Оливье. Тон принца не мог обмануть ее. Речь шла совсем не о воре. Ее муж знал, что у нее бывает любовник. Он расставил сеть; кто же попался в нее вместо Пьера?..

В первый раз за много лет эта женщина, такая свободомыслящая, столь проникнутая фатализмом и нигилизмом, почувствовала потребность в поддержке свыше. Она ужасалась последствий, какие могли произойти, если действительно она и Пьер были причиной убийства того человека, который был ее любовником и его другом, единственным другом.

Этот ужас потряс ее до того, что она упала на колени и молила о том, чтобы эта кара миновала их троих… Напрасная мольба, столь же напрасная, как и отчаянный побег ее соучастника, который бросился бежать по дороге, местами останавливаясь и крича: «Оливье!» Никто не отвечал на его крики.

Наконец он пришел в гостиницу. Здесь он узнает, не игрушка ли он страшного кошмара. Что сталось с ним, когда ночной привратник ответил на его вопрос:

— Господин Дюпра? Да он вышел почти вслед за вами.

— И он спрашивал, ушел ли я?

— Да, спрашивал. Удивляюсь, как вы с ним не встретились… Он пошел как раз в ту же сторону, что и вы…

Таким образом, ни одно из предчувствий не обмануло его. За ним действительно шел Оливье; значит, его и поймали в саду. Убили его? Или ранили? Где лежит он?

Всю ночь Отфейль бродил вдоль дороги, осматривая все рвы, заборы, груды камней, ощупывая руками деревья, землю. Утром, когда он возвращался, буквально обезумев от напрасных розысков, он встретил двух садовников, везших по направлению к гостинице тележку. В этой тележке лежало человеческое тело.

Пьер подошел и узнал друга. Две пули попали Оливье в грудь; на лице его, испачканном песком, лежала печать бесконечной грусти. Судя по месту, где его нашли садовники, он, должно быть, получив рану, шел еще с четверть часа. Потом силы оставили его, он лишился чувств и умер, видимо, не приходя в себя из-за кровотечения, вызванного этой раной и этим усилием.

* * *

Куда деваются умершие, наши дорогие умершие? Те, которые любили нас и которых любили мы, к которым мы относились нежно, с участием, к которым были добры; те, перед которыми мы непоправимо виноваты, которые ушли навсегда, и мы не знаем, простили они нас или нет? Навеки ли они разлучены с нами? Или же они живут вокруг нас, но жизнью, недоступной нашим смертным чувствам, той неопределенной, таинственной и страшной жизнью, которую древние благоговейно приписывали Манам? Бывают ли мертвецы, покровительствующие, снисходительные к нашим слабостям? А мертвецы разгневанные, мстительные, не дающие нам уже никогда насладиться счастьем?

Мы не можем постигнуть и того, есть ли связь между этим и другим миром? Но не можем допустить и окончательного разрыва. Является ли эта жизнь невидимых мертвецов среди нашей земной жизни грезой или действительностью?

Во всяком случае, верно то, что никогда уже после этой страшной ночи не пришлось Эли ни видеть Пьера, ни писать ему. Всякий раз, как ей хотелось взяться за перо, чтобы приблизиться опять к нему, что-то мешало ей, и что-то всякий раз останавливало Пьера, когда он хотел подать какой-нибудь признак своего существования. Между этими двумя живыми существами стоит мертвец и никогда-никогда не уйдет…

Примечания

1

Карточная игра (фр.).

(обратно)

2

Делайте ваши ставки… Ставок больше нет (фр.).

(обратно)

3

Хозяин ранчо, скотовод (англ.)

(обратно)

4

Очень рад вас видеть, принцесса! (англ.).

(обратно)

5

Сопровождать его королевское высочество Альберта Эдуарда, принца Уэльского (англ.).

(обратно)

6

Благоразумие (англ.).

(обратно)

7

Как он симпатичен! (итал.).

(обратно)

8

О, вы милый мальчик! (англ.).

(обратно)

9

Душа моя (итал.).

(обратно)

10

Очертя голову (англ.).

(обратно)

11

На парижском арго: люди, не принадлежащие к обществу, преимущественно иностранцы, сорящие деньгами, — почти равносильно слову «проходимец». — Примеч. пер.

(обратно)

12

См. роман Поля Бурже «Космополис». — Примеч. пер.

(обратно)

13

Пересилить вас (англ.).

(обратно)

14

Люби меня вечно (фр.).

(обратно)

15

Намек на комедию римского драматурга Теренция «Самоистязатель». — Примеч. пер.

(обратно)

16

Как мило! Как очаровательно! Как поразительно! (англ.).

(обратно)

17

Член общества трезвости (англ.).

(обратно)

18

Ром с яйцом (англ.).

(обратно)

19

Здесь игра слов: арка над болотом и арка Марша (англ.).

(обратно)

20

Гигиеническая прогулка (англ.).

(обратно)

21

Быки (англ.).

(обратно)

22

Медведи (англ.).

(обратно)

23

Правильно (англ.).

(обратно)

24

Тайный брак (итал.).

(обратно)

25

Генуя берет и не отдает (итал.).

(обратно)

26

Не беспокойтесь о том, как выбраться из болота, пока не попали в него (англ.).

(обратно)

27

Воскресение (итал.), в данном случае — восстановление независимости Италии. — Примеч. пер.

(обратно)

28

Болото (англ.).

(обратно)

29

Площадь в Генуе. — Примеч. пер.

(обратно)

30

Названия улиц в Генуе. — Примеч. пер.

(обратно)

31

Сын мой (итал.).

(обратно)

32

Жаровня, грелка (итал.).

(обратно)

33

Жестокая темница (итал.).

(обратно)

34

«Цветники», жития святых (итал.), то же, что наши «Прологи». — Примеч. пер.

(обратно)

35

Обширное государство на юге Африки, распавшееся в XVIII веке на несколько мелких кафрских государств. Здесь: шуточное выражение для обозначения «редкостного» друга — экзотического раритета. — Примеч. пер.

(обратно)

36

Теперь и всегда (итал.).

(обратно)

37

«Замолчишь ли ты, Устье-Роны!» (фр.). Здесь: игра слов — Воuches-du-Rhone — департамент Устье-Роны, Bouches-du-Rhone — рты обитателей берегов Роны, болтливых провансальцев. — Примеч. пер.

(обратно)

38

Личные замечания (англ.).

(обратно)

39

Проходимец (англ.).

(обратно)

40

Наказание (англ.).

(обратно)

41

Имеющий терпение имеет и славу (итал.).

(обратно)

42

Хорошо (англ.).

(обратно)

43

Осел проклятый (нем.).

(обратно)

Оглавление

I. «Вся Европа»

II. Крик души

III. Угрызения совести

IV. Решимость влюбленных

V. На море

VI. Il matrimonio segreto[24]

VII. Оливье Дюпра

VIII. Друг и любовница

IX. Друг и любовница (Продолжение)

X. Клятва

XI. Между двумя драмами

XII. Развязка

*** Примечания ***