КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Сабелла [Танит Ли] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Танит Ли Сабелла

Часть 1 Волки

1

В ночь, когда умерла моя тетушка Касси, я охотилась. Когда она в последний раз вдохнула восстановленного ареанского воздуха, я была высоко на плато Молота, и над моей головой россыпями бриллиантов сверкали сорок тысяч звезд. Может быть, я даже убивала в ту самую минуту, когда тетушка испустила свой последний вздох, хотя и не собиралась убивать. Наверное, это и накликало беду. Разве в тот миг я не чувствовала, как тетушка тянется ко мне сквозь тьму, усеянную сверкающими очами звезд, как тычет мертвым указующим перстом, подзывая, осуждая меня и все мои мысли? Нет, в тот миг я думала только о холодном ночном ветре Нового Марса.

С первыми лучами солнца (восход на Новом Марсе подобен взрыву света — всего шестьдесят секунд) в мою дверь позвонил почтальон. Он был настоящим человеком, этот почтальон. Я хочу сказать, что он был из плоти и крови, поскольку роботизация еще не докатилась до Стикса на плато Молота. Его силуэт четко вырисовывался на фоне свежего розового неба, а рядом стояла ярко-синяя почтовая сумка. Когда я открыла ему, он увидел меня такой же, как всегда — в неизменном черном халатике и темных очках, с ореолом взлохмаченных волос цвета черного кофе. Почтальон считает, что я опустившаяся наркоманка и шлюха. Точнее, не считает, а считал. А может быть, и до сих пор в этом уверен, кто его знает…

— Мисс Кэй? Вам стеллаграмма. Приложите свой палец вот здесь.

Почтальон выглядел раздосадованным — тоже как всегда. Как он удивится, если я вдруг распахну свой шелковый халатик, желая соблазнить его… Но мне незачем это делать. Он думает, что Кэй — не настоящее мое имя. Фамилия отправителя стеллаграммы была Коберман. Фамилия тетушки Касси…

— Спасибо, — уронила я, ставя отпечаток пальца.

— Извините, что разбудил, — сказал он, отводя глаза. В его глупом, унылом и неприязненном взгляде читалось: «Знаю я вас, шлюшек — небось отсыпаешься до обеда».

Но я не стала разубеждать его. Не сейчас, когда розовая река солнечного света, еще по-утреннему мягкого, вливается в дверь, заставляя дрожать мои руки. Даже невесомая стеллаграмма казалась мне свинцовым слитком.

— Все в порядке, — нажав кнопку, я закрыла дверь из тонированного стекла и вновь скользнула в милые моему сердцу тени.

Все жалюзи из темно-синей бумаги были опущены, как и лиловые хлопковые шторы. Они были весьма приятны для глаз, хотя завела я их вовсе не ради роскоши. Прикосновение даже одного луча уже сказывается на коже лица. Я вспомнила окровавленную лань, и на мои глаза навернулись слезы.

За холлом, над верхней площадкой лестницы, было витражное окно. Оно тоже по-своему плакало, отбрасывая малиновый блик на деревянный пол.

Когда я в конце концов распечатала стеллаграмму, то сделала это без особого интереса — у меня и своих забот хватало. Сначала я думала, что это послание от самой тетушки Касси, и удивилась: с чего это тетушка вдруг вспомнила о моем существовании, и что ей от меня понадобилось, раз она разорилась на стеллаграмму? (Неужели кто-то еще так же переживает, читая почту? Всегда с тревогой, иногда с ужасом. Как я люблю рекламные листки и бесплатные газеты — получил и забыл!) Но оказалось, что стеллаграмма была вовсе не от Касси, а от ее деверя — официальный бланк поверенного с набором формальных фраз. Тетушка Касси умерла и прислала мне приглашение на свои похороны. Она специально указала на это в своем завещании. А чтобы обеспечить мое присутствие с гарантией, оставила мне несколько тысяч не облагаемых налогом кредитов Нового Марса. Я и не подозревала, что она была настолько богата. Я также понятия не имела, что моей тетушке известно, где я живу, или хотя бы то, что я вообще не покинула эту планету. Я даже не знала, что за посмертную игру она затеяла, но подозревала, что тетушка припасла для моего распятия некий особый крест Возрожденного Христианства. Но разве могло быть так, что она все эти годы знала?

Почему все обречены так сильно любить деньги? Я небогата. Родственники и поверенные ожидают, что я приеду за наследством, а если не приеду, они станут выяснять, что случилось. Касси знала, где я живу, и они найдут меня. Даже если я пущусь в бега, а я ненавижу бегать и прятаться, неприятности последуют за мной. «Сабелла Кэй, это твои деньги, — скажут они, — но мы уже стоим здесь, в ярком ласковом свете красного солнца Нового Марса».

Час спустя я включила музыку и позволила зловещей, дивной симфонии Прокофьева омыть мой дом и мою душу тугими дождевыми струями.

Крест ждет тебя, Сабелла Кэй.

Послезавтрашние похороны заставляли меня вернуться в мир людей, словно засасывали.

Новый Марс во многом похож на Марс старый, за что и получил свое имя. Однако это скорее розовая, а не красная планета. Не рубин — жемчужина. Я родилась к востоку от Ареса. Этот маленький мирок был всем, что я знала — розоватые пески, многочисленные плато с острыми, как бритва, скальными гребнями, похожими на кипы резаного картона, ржаво-красные скалы, растворяющиеся в мимолетных сумерках, и небеса цвета сероватого сахара с бледно-синими облаками восстановленного кислорода, которые превращают воздух над городами в бледно-лиловый туман.

В книгах написано, что всю растительность завезли на Новый Марс с Земли, как и большинство животных, которые теперь размножаются, охотятся, греются на солнце и оставляют свои кости на равнинах, холмах и в руслах высохших каналов. Однако как флора, так и фауна мутировали, чтобы приспособиться к новому климату. Вода изначально тоже была чужой, атмосферные стабилизаторы брали ее из виадука и подземного резервуара, пока и она не сроднилась со здешними небесами и остроконечными горами. Тут и там попадаются настоящие древние развалины — известные приманки для туристов. Источенные временем колонны, осыпающиеся фундаменты, треснутые урны нашептывают, истекая пылью, грезы о марсианах, так и не сбывшиеся на старом Марсе. Правда, вымершая раса, наследниками которой стали люди, мало что оставила им помимо архитектуры. А может быть, люди считали все это слишком романтичным для серьезных исследований.

Но даже в наши дни в холмах над плато Молота обитают настоящие марсианские волки. Ясными ночами слышно, как они воют пронзительно тонкими голосами, словно заблудившиеся древние паровозы в поисках потерянной станции. Время от времени в холмы приходят городские люди и отстреливают волков, в такие ночи от Брейда до озера Молота сверкают вспышки и трещат электрические разряды импульсных ружей. Но волков, которые пережили древних марсиан, всепланетную засуху, когда от вод планеты осталась едва пятая часть, и гибель атмосферы — их ружьями не извести. Их грубая шерсть по цвету похожа на розовое шампанское, в их генах издревле заложено стремление слиться с песком. Но стоит хоть раз заглянуть в их горящие глаза, подобные каплям крови, всплывающим среди звезд — и ты навсегда понимаешь, кто они такие.

А когда они воют, Сабелла, когда они воют, то волосы встают дыбом, глаза наполняются слезами, а рот — слюной.

Я отправилась в Ареспорт ночным рейсом. Двухчасовой перелет на «жуке» от поля вертикального взлета в Брейде. А до Брейда в семь вечера от станции «Озеро Молота» отходил флаер. Пять миль до остановки я прошагала пешком — вышла, когда день догорал, и сквозь минуту алых предзакатных сумерек и считанные мгновения заката вступила в нахлынувшую ночь. Пять миль для меня сущая мелочь, да и дорога хорошая. Когда солнце зашло, я сняла черную соломенную шляпку, большие темные очки и понесла их вместе с сандалиями и своей единственной сумкой.

Получасовой перелет был спокойным и скучным. Салон оказался почти пуст, хотя мы подобрали две парочки, пока летели над Отрогами и вдоль Каньона.

Когда в Брейде я прошла на посадку и рухнула на обитое плюшем сиденье «жука», мною овладели первые дурные предчувствия. Я ожидала, что они придут, но не думала, что окажутся столь сильными. В конце концов, в моей жизни уже бывало несколько неизбежных путешествий, и я осталась жива, получив даже меньше шрамов, чем иные. Потом я вспомнила смерть матери — тоже понятные и неизбежные воспоминания, — и меня пронзила острая боль. Моя мать, сестра Касси, поняла меня. Поняла так хорошо, что однажды утром, вернувшись домой, я нашла ее мертвой. Она лежала, словно безмолвный укор, в малиновом отсвете витража. Не знаю, нарочно она это сделала или нет. (У меня, чтоб вы знали, есть навязчивая идея, что мертвые всегда объединяются против меня — даже сильнее, чем живые. Мертвые строят козни, хотят поймать меня в ловушку, вынудить упасть — и приставить обнаженный клинок к моему горлу.) Но мать моя умерла своей смертью, если, конечно, можно назвать естественной смерть от сердечного приступа. Врач, который, как и почтальон, застал меня в темных очках и смотрел на меня с той же неприязнью, неохотно выписал свидетельство о смерти. Конечно, он слышал истории о двух затворницах, матери и дочери, живущих в старом доме первых колонистов у подножия холмов. Когда мне было лет шестнадцать или семнадцать и я не умела ночами держаться в стороне от городка Озеро Молота — чего только не болтали обо мне в ту пору! Парни свистели мне вслед, завидев мои длинные ноги, осиную талию и молодую налитую грудь. В те дни, точнее, ночи, у меня не было ни капли здравого смысла. Ни одной. Когда я думаю, насколько мне везло в те дни, меня бросает в дрожь. Только вина научила меня осторожности, но прежде страх погубил мою мать. Это он заставил разорваться ее слабое сердце. Страх убил ее. Я убила ее…

«Жук» закашлялся, прогревая двигатели. Загорелось табло, предупреждая, чтобы пассажиры пристегнулись. Я не смотрела по сторонам. Меня не интересовали закрытые пространства, потому что они принадлежали цивилизации стадных существ. Может быть, и я была бы такой же — если бы судьба позволила мне… «Жук» поднялся на реактивных струях, и в иллюминаторе засверкали звезды.

Я не так уж часто сплю по ночам, потому что у темноты и тишины есть, что мне предложить. Однако мерное покачивание, шум двигателей «жука» и полутьма постепенно усыпили меня.

И тогда я увидела сон. Мне приснилось Восточное. Весьма закономерно после раздумий о смерти тетушки Касси, а затем о смерти матери…

Восточное — маленький поселок в шестидесяти двух милях к востоку от Ареса, где родились моя мать и тетушка Касси. В нем я выросла. Мой отец работал подрывником, и когда мне было два года, на его шахте случился пожар — еще одна карточка в каталоге моих мертвых. Овдовев, мать получила страховку от компании. Тетушка же Касси, вечная авантюристка, была тогда далеко, на самой Земле. Мы с матерью остались одни, без мужчины в доме, и ненадолго разбогатели.

Я отлично помню наш дом в Восточном из медных блоков. На нашей улице все дома были сложены из таких блоков. Восточное тогда переживало свой расцвет вместе со всей горной промышленностью. Во сне я видела все до мельчайших подробностей — каждый медный кирпичик, сверкающий на солнце, лужайку с травой, пахнущей анисом, переходящую в аллею, обсаженную жимолостью, и дубы с морщинистой корой вдоль дороги, где гоняли мяч темноволосые мальчишки. Копи были тщательно скрыты под землей, но далекие градирни трех обогатительных комбинатов сверкали и выплевывали в небо ватные клочья дыма. Дальше, за комбинатами, над рекой и полумесяцем дамбы, луга и полевые цветы постепенно отступали под натиском розоватых песков. Были в Восточном и древние руины, но до одиннадцати лет я этого не знала. Русло сухого канала проходило под скалой и упиралось в старую каменоломню.

«Вылезай! — кричала мне мать. — Бел, вылезай оттуда, это же просто грязная нора! Ты слышишь меня, Бел?»

Но, мамочка, тут такая высокая стройная колонна — словно стебель лилии. И здесь не так уж и темно, мамочка…

«Девочка моя, стены могут обрушиться…»

Почему мне вдруг стало так страшно? Ведь раньше я не боялась. Мне было одиннадцать лет, и в тот день ко мне впервые пришла женская кровь. День, когда я нашла…

«Бел!»

Боже, почему мне так страшно?

«Бел!»

Я осознаю, что стены тоннеля смыкаются вокруг меня, тащат прочь, я едва успеваю заметить искаженное ужасом лицо матери, которую кто-то похитил у меня, она все дальше, дальше…

Тут я проснулась и поняла, что тихо плачу и бормочу сквозь сон: «Мама, мама!» — словно кукла из тех, что были в ходу столетия назад.

— Все хорошо, — сказал кто-то. — Вправду хорошо. Вы уже проснулись. Теперь все в порядке.

Я оглядела салон «жука». В самом деле, все было в порядке. Большая часть пассажиров спала, и, похоже, сны не задевали их за живое. А рядом, на втором сиденье с моей стороны от прохода, сидел кто-то неразличимый, словно тень, и очень ласково, как ребенка, которым я была миг назад, во сне, успокаивал меня:

— Правда-правда, все хорошо.

— Хорошо? — переспросила я, чтобы выиграть время.

— Конечно. Вы вернулись.

— Правда?

— Воистину. Клянусь.

Он смеялся, этот обходительный попутчик. Я не смотрела на него, если не считать первого взгляда, мимолетно брошенного спросонья, и ничего толком не разглядела. Лишь, то, что он молод. Мой сверстник?

Теперь мне придется быть предельно осторожной.

— Так-то лучше, — продолжал незнакомец. — Могу ли я что-то для вас сделать?

— Что именно? — нет уж, я не позволю заморочить себе голову.

— Скажем, принести бренди.

— Нет, спасибо.

— Вам нужно зацепиться за что-нибудь, а то вы все еще не верите, что сон позади. Иногда и мне снится такое.

— Откуда вы знаете, что мне приснилось?

— Что-то плохое. Бросьте, мне ли не знать, — голос его был теплым и мелодичным. Прокофьев мог бы написать арию для такого голоса. — В прошлом году мы с братом жили на Вулкане Желчи. Я тогда подсел на мескадрин… (Это еще что такое? Наверное, какой-то наркотик…)

Незнакомец принялся рассказывать мне, как старший брат спас его, сидел с ним, держал за руку, помогал вновь обрести почву под ногами и прогнать кошмары, укачивал его, как ребенка. Потрясающе.

— Я не стыжусь рассказывать вам об этом, — продолжал молодой человек, по-прежнему прячась в тени. — Нам нечего стыдиться.

— А мне стыдно. Стыдно и страшно.

Синдром маневра уклонения. Мне казалось, что я увернулась, но снаряд все равно летел прямо на меня. Желая уклониться, я поймала его — голыми руками, без перчаток.

— Если не хотите бренди, как насчет фруктового сока со льдом?

Я еду на похороны. Лишние покойники ни к чему.

— Хорошо. Заранее спасибо.

Незнакомец отошел к автомату с напитками, и я смогла рассмотреть его. А потом мы стали пить холодный сок, и я продолжала его разглядывать. Он был обласкан солнцем — даже здесь, в салоне, глубокой ночью. Легкий бронзовый загар Нового Марса, который был недоступен мне даже от ультрафиолетовых ламп. Глаза и волосы незнакомца, как и мои, были темными, а прическа — достаточно длинной, как водится среди юных поэтов и мечтателей. Одет он был нарочито небрежно, но добротно, а вокруг шеи лежала одна из тех золотых удавок, которым фантазия ювелиров придала облик змей с узкими смертоносными головами и глазами-каменьями.

— Надеюсь, вы не сердитесь, что я заговорил с вами, — продолжал он.

— Не сержусь.

— Хочу сделать еще одно признание, — он смущенно опустил ресницы, и мне почему-то стало грустно. Я ощутила себя старой, унылой, усталой и одинокой. — Я наблюдал за вами, пока вы спали. Я хотел заговорить с вами, когда вы проснетесь, но тут вам приснился кошмар…

Сок оказался весьма хорош — такой холодный, что даже кончик языка покалывало. Как от шампанского, наверное, хотя я никогда его не пробовала. Но как такое может быть?

— Видите ли, я хотел поговорить с вами…

Да, вижу. Знаю.

Я подумала о старинных куклах, которые могли говорить «мама». В наши дни все куклы — роботы. Они могут делать все, что запрограммирует ребенок — есть, спать, плакать, танцевать, ходить на горшок, рассказывать сказки. И так же, как эти куклы, люди, если их правильно запрограммировать, будут делать… все, что угодно.

— Недавно у меня умерла родственница, — объявила я без всякого выражения, опуская стакан с соком.

— Прошу прощения…

— Мы были очень близки. Моя очередь приносить извинения, но я сейчас не лучший собеседник. Мне хочется побыть одной.

Как трудно было это сказать. Вы будете смеяться, но действительно трудно.

— Хорошо, — кивнул незнакомец. — Конечно.

Он встал. Глаза змеи на его шее были сапфировыми, и мне показалось, что в них сверкнуло понимание. В его же глазах по-прежнему сияла невинность.

— Меня зовут Сэнд… Полностью — Сэнд Винсент, если вам это интересно.

Магическая формула — обмен именами. Но я лишь улыбнулась ему в ответ, так натянуто и холодно, как только смогла — и он ушел.

Их так легко подманивать. Они — словно металлические опилки, притягиваемые магнитом, а магнит — это я. Все эти парни на залитых неоновым светом улочках Озера Молота семь или восемь лет назад… Тогда мне было шестнадцать-семнадцать… «Эй, сестренка! Эй, крошка!»

В этих проклятых холмах все еще водятся волки!

Звуки выстрелов, огни на гребнях, запах электрических разрядов.

Я глянула на часы над входом в салон. До Ареса оставалось меньше часа. Я не засну до самой посадки.

«Жук» из Брейда приземлился на посадочной полосе терминала Клифтон. В Ареспорте целых двадцать семь посадочных полос. Арес — большой город, хотя, конечно, не такой огромный, как Доусон или Фламинго на севере.

В этот час Клифтон казался призрачным — пустой, почти безлюдный. Однако любой порт имеет свои контрольно-пропускные пункты, чтобы задерживать оружие, наркотики и краденое. Машины проверяли багаж, тут и там стояли раскрытые сумки. Мою сумку тоже открыли. Электронный глаз просканировал ее содержимое, робот щелкнул по металлической крышке контейнера, и сигнал тревоги смолк. Но порт — слишком хитроумное место, чтобы целиком доверить подобную работу машинам. Появились двое людей-таможенников и попросили меня достать контейнер. Склонившись над прозрачной крышкой, они долго рассматривали красную жидкость внутри.

— О боже, леди, что это? Не кровь ли?

Сэнд, прошедший контроль чуть раньше меня, вернулся.

— Что-то не так?

— У этой леди в сумке флакон крови, — похоже, таможенники в порту изнывали от безделья. Или просто были добросовестными? Во всем происходящем имелась некая горькая ирония под стать мне.

— Это смесь гранатового и томатного соков, — заявила я. — Пол-литра. Концентрат с добавлением витаминов. Мой врач сам делает его для меня. Хотите попробовать?

Таможенники заулыбались. Гордая красавица Сабелла заводила их — так было и не могло быть иначе, этой долгой и скучной ночью на терминале Клифтон.

Я открыла емкость. Таможенники достали пластиковые стаканчики и дистиллированную воду, мы развели немного моей смеси и выпили. Надеюсь, что им понравилось.

— Пахнет цветами… Или гашишем, — смущенно заметил Сэнд.

— Нечего воду мутить, сынок, — заявил ему один из таможенников. — Мы давно конфисковали весь гашиш с Вулкана без всякой денежной компенсации.

— А также старый добрый алкоголь, на который тоже можно подсесть, — добавил второй.

— Теперь-то с вами все в порядке? — поинтересовался Сэнд, когда мы вышли из здания терминала. Широкое скоростное шоссе протянулось от аэропорта к Аресу. Над городом никогда не видно звезд — восстановленная атмосфера слишком плотная. Но неоновые огни подсвечивают облака снизу, отчего те отливают сливой и мятой, опалом и земляникой. Кажется, что город охвачен пламенем, а над ним зависло облако дыма.

— Да, в порядке…

— С вами все время что-то случается. Ведь так?

— Верно. Но теперь все будет хорошо.

— Не хочу быть навязчивым… — продолжал Сэнд. Его силуэт четко рисовался на фоне цветных облаков над предрассветной чернотой города. — Но после того, как… эти похороны…

— Я отправлюсь домой, — «к своему мужу и двенадцати детишкам». Так ему и скажу. Чтобы никаких гостей.

Сэнд отвернулся, разглядывая город.

— Огненный столп в ночи, — сказал он. Явно цитата из Возрожденной Библии.

Мое сердце учащенно забилось. Вид города доставлял мне болезненное удовольствие. На мне нет никакого налета цивилизованности. Стальные башни и бетонные холмы для меня то же самое, что и скалистые вершины с пропастями. Пейзажи — они и есть пейзажи, пусть непохожие. Лично для меня нет разницы.

Я сглотнула.

— Мне пора идти, — сообщила я. — Извините.

Я даже не могла быть любезной с ним. Слишком большая роскошь. Я прошмыгнула мимо него, и сразу же к тротуару подрулило такси.

Усевшись в машину, я дала указания отвезти меня в гостиницу средней руки. Не настолько дешевую, чтобы привлечь случайного попутчика, но и не настолько дорогую, чтобы дать ему повод для размышлений.

Сэнд заглянул в окошко машины:

— Вы даже не скажете мне, как вас зовут?

— Пожалуй, нет.

— Ваш кулон, — только и успел произнести он, и такси тронулось.

Кончик языка у меня горел, как в огне.

Восход — в шесть утра, закат — в восемнадцать тридцать. Похороны тетушки назначены на шестнадцать. Очень удачно. Солнце будет уже почти над самым горизонтом, спрячется за высокими серыми соснами и беломраморными надгробьями кладбища Коберманов. Именно так все выглядело на снимке, который прислал мне дядюшка Коберман.

Почему ты носишь все черное, малышка Сабелла?

Мой черный зонтик оберегает меня от солнца. Восточные женщины на Земле пользуются такими испокон веков, как и другими ухищрениями. И вообще, что же надеть на похороны последовательницы Возрожденного христианства, как не черное? Черное платье, черные чулки, черные туфли, которые, кажется, вросли в ноги, словно я родилась с трехдюймовыми каблуками. И большая черная шляпа. Я — ворон. Нет, все вороны в зоопарке Ареса белые…

Я спрятала кулон под платье. Должно быть, он выпал из декольте, когда я заснула в пути, а я не заметила вовремя. Зато заметил Сэнд и, вероятно, таможенники.

Отель оказался намного более неопрятным, чем я ожидала.

Мое такси подрулило к тротуару между золотистыми башнями и стеклянными надкрыльями города, окутанное облаком пыли. Но едва я оказалась внутри, машина отбросила город, оставив его далеко позади, и устремилась к пригородам с газонами и белыми домиками в колониальном стиле.

Когда я добралась до кладбища, тени уже были длинными и алыми. В автотакси нет водителя, торговаться не с кем. Я отсчитала нужное число кредитов согласно счетчику и оставила машину среди сосен.

Солнце клонилось к западу, однако лучи его тлеющими угольками касались моего лица, моих рук. Я торопливо зашагала по дорожке в сторону часовни. Коберманы любят готику. Их белый Христос корчился на шурупах, которыми был привинчен к деревянным перекладинам, и, казалось, кричал. Навсегда приколоченный к кресту в витраже. Кто упрекнет его?

В часовне уже ждали двое или трое скорбящих — темные коленопреклоненные силуэты меж светлыми скамьями в белом свете, льющемся из окон. Огромный драгоценный крест на аналое потрясал воображение. Если тетушка Касси нашла деньги на все это, должно быть, она как сыр в масле каталась. А теперь вот сыграла в ящик. Мой взгляд коснулся белой обивки гроба, и к горлу подкатило. Последний раз я видела гроб на похоронах матери.

— Очень рад, что вы смогли приехать, мисс Кэй. Мы не получили ответной стеллаграммы, и я начал опасаться, что вы…

Грузный боров в черной официальной паре говорил со мной монотонным шепотом. Так всегда говорят рядом с покойниками, словно опасаясь ненароком выдать усопшему страшную тайну, что он уже мертв. Этот человек думал, что я пришла выслушать завещание, роняя крокодильи слезы (никогда в жизни не видела крокодилов), и получить деньги — как и все они. Так что он тут же счел меня одной из них. Но он представился отправителем стеллаграммы, моим дядей.

— Вы зайдете в дом, чтобы все уладить?

— Да.

Он был чрезвычайно любезен. Даже слова мне вставить не давал.

— Естественно, вы можете остановиться у нас. До Плато Молота путь неблизкий.

— Ничего страшного. Я не отпустила такси, оно отвезет меня назад в город.

— Но, мисс Кэй… Сабелла… перестаньте! Должно быть, вы вымотались в дороге.

Нет, я не устала. Солнечные лучи оставляли полосы невидимых пузырьков по всей коже, и из-за этого мои нервы были натянуты, как телеграфные провода.

Вскоре часовня наполнилась людьми, появился священник в черной сутане. На его одеянии были вышиты лилии смерти. Дядюшка усадил меня на скамью. Где-то заиграла музыка, и сердце замерло у меня в груди.

О Господи, дай мне силы пройти через это. Мне нельзя тут быть. Я вся горю.

— Deus, — воззвал священник столь весомо, словно Бог находился на том конце прямого провода. — Cui proprium est misereri simper et parcere.

В числе прочего Церковь Возрождения возродила и латынь. Это звучало прекрасно, словно арфа. И все вокруг было таким ярким, чистым, наполненным болью и печалью. Шесть лет прошло с тех пор, как я в последний раз слышала эти слова:

— Dicit illi Jesus: Resurget frater tuus.

Я склонила голову и заплакала, хотя никогда толком не знала свою тетушку, и мне не с чего было скорбеть. А еще хуже и противнее было оттого, что рыдать на похоронах малознакомой родственницы считается правильным.

Если так будет продолжаться, я упаду в обморок. Они вынесут меня наружу, и вечернее солнце сожжет меня не хуже дневного, даже прорываясь сквозь хвою сосен. Оно убьет меня, а все эти люди даже не поймут, отчего я умерла, и скажут, что я умерла от скорби по Касси. Эта мысль позабавила меня.

Но я не засмеялась. Что-то — видимо, обострившаяся в ночных холмах интуиция — заставило меня обернуться. Сзади, на дальней скамье, склонив в печали голову, застыл Сэнд Винсент, и змея обвивала его горло.

Когда служба закончилась, толстый боров-дядюшка взял меня под руку и повел всех нас прочь из часовни. Согласно обрядам Возрожденного христианства гроб часто опускают в землю без свидетелей. Я не знаю, почему так принято. Может, чтобы подчеркнуть пропасть между мертвым и одушевленным?

Путь к тетушкиному дому пролегал через поля и луга — акры земли Ареса, которыми владели Коберманы. От кладбища до дома было всего полмили, но большинство гостей сели в машины, и те, словно черные акулы, помчались по дороге. Дядюшка и я рука об руку прошли меж высокими каменными изгородями, мимо лужаек, к уродливому дому на холме, похожему на бомбоубежище, зачем-то украшенное колоннадой. Сэнд Винсент, понурив голову, брел ярдах в двадцати позади нас.

Что я могу сказать? В этот раз я уже не верила в совпадение.

— Мы постараемся сократить всевозможные формальности. Так она хотела. Я имею в виду Касильду.

Кого же он мог иметь в виду? Неужели еще кто-то умер?

— Я знаю, что вы редко виделись со своей теткой с тех пор, как выросли. Однако перед смертью она думала только о вас.

А ведь я даже не знала, отчего она умерла.

— Я хотела бы спросить… — робко начала я.

— Да, Сабелла… Могу я называть вас Сабеллой?

— Этот юноша, что идет за нами…

Дядюшка-боров покосился через плечо.

— Да?

— Он из родственников?

— Сабелла, я понятия не имею, кто этот чертов парень. Он не из наших.

— Он был в церкви.

— Черт знает, что он там забыл. Какой-нибудь кладбищенский маньяк. Постойте здесь, Сабелла, я разберусь.

Я осталась стоять, а преисполненный рыцарского духа дядюшка-боров вернулся и остановил Сэнда на одной из лужаек. Они обменялись несколькими фразами, которых я не слышала и даже не пыталась расслышать. Широкая дядюшкина спина почти закрывала юношу от меня. Значит, мой попутчик последовал за мной из порта. Не знаю, как. Но знаю, почему. Сэнд даже не взглянул на меня, когда разговор окончился. Мой случайный знакомый стоял перед дядюшкой, заложив большие пальцы обеих рук за пояс — бархатный кот на бархатной траве. Когда дядюшка-боров вернулся ко мне, лицо его налилось кровью.

— Так… — он не сказал мне, о чем они говорили. А я не спросила. Мы стали подниматься к дому, а Сэнд остался стоять, делаясь все меньше и меньше.

Цветы вянут на слишком сильном солнце. Завяли они и в холле дома-бомбоубежища — лепестки были как из бумаги.

— Вам надо что-нибудь съесть, — заметил Боров Коберман. Гости, словно чревоугодники древности, уже столпились в буфете, пережевывая грехи покойной вместе с паштетом, пирожками и ломтиками экзотических фруктов, разложенными на серебряных блюдах.

Но я убедила дядюшку, что поела в гостинице, и села в уголке, наблюдая за остальными гостями. Когда кто-то из пирующих вскользь косился на меня, то явно чувствовал, насколько я здесь чужая. Устранившись от их суеты, я сделала себя изгоем, но в этом было мое преимущество. Кроме того, я отказалась заедать грехи покойной. Дядюшка-боров представил меня каждому из собравшихся, но их имена тут же вылетели у меня из головы. От них разило сахаром, протеинами и отрыжкой. Они были лишь частью декорации.

Через какое-то время мы прошли в библиотеку тетушки Касси. Вдоль одной стены стояли книгофильмы, вдоль другой — настоящие книги в кожаных переплетах. Меж стеллажей были окна — высокие и узкие. Еще в библиотеке имелся глобус Нового Марса, выточенный из полированного розового кварца. Пронзенный наклонной осью и последними лучами солнца, он стоял на возвышении. Даже пыль в воздухе была вызолочена закатным светом.

Мы сели за дубовый стол, посреди которого возвышалась большая емкость с вином, затянутая паутиной из погреба. У Касси были слуги-люди, именно они подавали нам этот драгоценный древний напиток. Покойная тетушка в самом деле многое спланировала заранее. Единственный способ управлять событиями из могилы — разумеется, если ваши указания выполняются и все проходит согласно принятым ритуалам… Я притворилась, что пригубила вино.

Боров оглашал завещание медленно и монотонно. Все присутствующие затаили дыхание, словно дядюшка зачитывал результаты лотереи. Призы были немалыми, и каждому их хотелось.

Я оказалась последней в списке. Теперь пришла очередь гостей разглядывать меня. Яркое пятнышко солнца словно нарочно высвечивало мою персону.

— Конечно, Касильда просила меня известить вас, Сабелла, относительно наследства, — продолжал дядюшка, обращаясь к остальным, видимо, чтобы объяснить им причину моего присутствия на похоронах. — Что касается суммы, зачитаю дословно: «Моей единственной племяннице Сабелле Кэй завещаю все акции треста „Коберкор“, записанные на ее имя, налоги уплачены, а также сумму в восемьдесят тысяч кредитов».

Гости-декорации заулыбались. Мой приз был хорош, но не так хорош, как остальные.

Слуги прошли вдоль стола, вновь наполняя бокалы. Дядюшка-боров закрыл свою папку и отвел меня в сторону, к сверкающему за окном солнцу.

— Может быть, это не такой уж большой дар, Белла, но если им мудро распорядиться, за год или около того сумма значительно увеличится. Не хотите ли поручить мне управление активами? Я был бы рад помочь вам.

Мне казалось, что лучи солнца пронзают меня насквозь, я чувствовала себя так, словно стала прозрачной. Вероятно, так оно и было. С моей кожей это часто случается, но интересно, видны ли сейчас под ней кости? Очертания дядюшки расплылись, словно я смотрела на него сквозь дым. Я поблагодарила его. И еще раз поблагодарила. Люди любят, когда их благодарят, поэтому делают вам приятное, так что вам остается только твердить: спасибо, спасибо…

— И еще одно небольшое дельце, — игриво продолжил дядюшка. Я стояла под солнечным рентгеном и ждала. — Касильда доверила мне одну маленькую вещицу, сославшись на то, что дело приватное. Это крохотная шкатулка, и я думаю — нет, Белла, я знаю — что в ней хранится чудесная драгоценность. Ваша тетушка хотела, чтобы она досталась вам. Знаете, в свои последние дни она много думала о вас. Но она просила держать это в секрете. Вы же знаете, Белла, что такое эти родственники — ссорятся, завидуют… Дело не в реальной цене драгоценности, а в том, что она значила для Касильды. Так вот, я хочу, чтобы вы сделали так. Идите следом за нашим Джоном Тримом, вон он, у двери. Он проводит вас наверх и там, в спальне Касильды, покажет шкатулку. Договорились?

Я кивнула. Дядюшка-боров отвернулся, а Джон — один из слуг тетушки Касси — выскользнул из библиотеки.

Когда я вышла из луча света, мне показалось, что воздух в комнате зашипел, и библиотека погрузилась во тьму. Но я шла в этой тьме следом за Джоном через уставленный цветами холл. Слуга выглядел много старше усопшей. Интересно, был ли он упомянут в завещании?

Лестница оказалась автоматической. Поверх стального эскалатора лежала белая ковровая дорожка. Джон повозился с кнопками, и мы бесшумно поехали на третий этаж.

Руки Джона лежали на поручнях, словно темные и сухие прошлогодние листья. Их сделала такими жизнь под солнцем. Неужели с моими руками когда-нибудь случится то же самое?

— Сюда, пожалуйста, мисс Кэй.

Спальня была затянута белым шелком, лишь на окнах — шторы цвета бронзы. Было очень тепло, и стоял запах, который всегда стоит там, где слишком усердно наводят чистоту. Запах болезни. Вещи на подзеркальном столике лежали словно в полной готовности к возвращению хозяйки: платиновые гребни, шкатулки из раковин. Надо было похоронить тетушку здесь, как жену фараона — среди сокровищ, на белой кровати, рядом с давно уже мертвым супругом.

Шкатулка стояла на отдельном столике. Она была из слоновой кости, с петлями из золота, и золотой ключик висел рядом на ленточке.

— Извините, мисс Кэй, — слуга Джон иссохшими руками прикрыл за собой дверь, оставляя меня одну в спальне

Он ждал, что я открою шкатулку, поэтому я взяла ключ и вставила его в замок, и когда он щелкнул, испугалась — а вдруг взорвется?

Но шкатулка не взорвалась. Внутри на атласе лежала крошечная копия золотого драгоценного распятия, которое я видела в часовне. Крест с аналоя из страны лилипутов. Эта безделица стоила вдвое больше того, что тетушка оставила мне деньгами.

Спальня, залитая бронзовым слепящим светом, таила угрозу. Касси совсем недавно лежала здесь, умирая и хрипя, плела интриги — и добилась своего. А я все не могла понять, где ловушка. Угроза была незримой, словно сама смерть.

Потом я заметила конвертик под крестом. Когда я его вытащила, мои пальцы на миг онемели. Не удивлюсь, если из конверта мне в лицо брызнет яд.

И яд брызнул. Отравленные чернила.

«Я знаю, кто ты, Сабелла. Я не знала этого, пока не пришла к Богу, но когда я нашла Его, Он сказал мне. Его ангелы сказали мне. Я знаю, что ты совершила. Я знаю, что ты убила мою сестру. Надеюсь, что этот крест искалечит тебя. Если же нет, знай — я приняла и другие меры. Не пытайся понять, что я задумала. Ты, Сабелла, всего лишь волчица, ты — животное, а животным не дано понимать — пока не станет слишком поздно. Но тебе не так много осталось, Сабелла. Я уповаю на то, что все случится очень скоро. И тогда ты сгниешь, а твоя душа — если, конечно, у тебя есть душа — будет корчиться и вопить в Геенне Огненной, Сабелла. И пусть Бог даст мне услышать тебя, когда я буду отдыхать на Его груди».

Я присела на кровать Касси, сжалась в комок, подтянула колени ко лбу. Но это не помогло, и я знала, что не поможет. Тогда я упала на спину, скомкала письмо в руке, а потом засунула его за вырез платья, меж грудей, туда, где висел кулон. Поближе к сердцу.

Она познала Бога — и узнала мою тайну. Да, это имело смысл. У нее бывали озарения, но они казались настолько безумными, что она, наверное, сошла с ума, прежде чем смогла поверить им.

Слегка придя в себя, я открыла косметичку и достала миниатюрную бутылочку, которую еще в отеле наполнила из емкости красным соком.

Это кровь. Мы все знали это, разве не так? Приправленная гранатовым и томатным соками, а также гранулами синтетического гашиша, которые не только служили консервантами, но и помогали скрыть истинный состав напитка. Это была кровь лани с плато Молота. Заготовленная дома, охлажденная с помощью концентратора, она могла храниться несколько дней, даже в моей сумке.

Это поможет тебе, Сабелла. В самом деле — выпей, и ты станешь сильнее. Вопреки солнечному свету, вопреки тетушке Касси, вопреки всему на свете. Выпей.

Но в этот раз из-за привкуса фруктов напиток встал у меня поперек горла.

Я сидела, дрожащая, испуганная, и мяла в руках свою черную соломенную шляпку. В этот раз, Сабелла, эликсир жизни не сработал.

Поезжай домой, Сабелла. Как можно быстрее. Домой!

Я положила крест в косметичку, оставив шкатулку на месте. Когда я закрывала двери спальни, смятое письмо царапало кожу.

Внизу в холле рыскал черный боров.

Он видел, как я расплакалась в церкви, а теперь я, должно быть, выглядела испуганной. Я объяснила ему, как сильно потрясло меня случившееся, и как жаль, что я так мало знала покойную. Я немного приврала, сказав, что мы с тетушкой пару раз встречались, когда мне было то ли тринадцать, то ли четырнадцать лет. Касси и вправду приезжала в Восточное за год до нашего переезда, но не думаю, чтобы она как следует разглядела меня. Ей было скучно в обществе моей матери, и это был не более чем визит вежливости. Однако люди обожают исповеди и болезненные воспоминания. Все мы так или иначе сосем кровь друг у друга. Я с трудом убедила дядюшку, что мне просто необходимо поехать домой, привести мысли в порядок, а бумаги мы подпишем в другой раз. Так я вырвалась на свободу.

Солнцу оставалось всего минут десять, когда я поспешно зашагала через лужайки вниз по склону, к соснам. Серая тень пронеслась надо мной в тот самый миг, когда солнце вскипело красным. Я кое-как добралась до тени, и меня вывернуло наизнанку, все мышцы свело судорогой.

Неподалеку нашлась маленькая декоративная цистерна для полива газонов. Скорее всего, вода была неочищенная, но я прополоскала рот и была благодарна ей. Неужели даже цистерне нужна моя благодарность?

Потом я подошла к машине и облокотилась на нее. Все тело болело и ныло, не было сил даже забраться внутрь.

Но вот пришла тьма. Пока я пыталась превозмочь боль, солнце скрылось за горизонтом. Ночь была как холодная ванна — даже крыша машины остужала мои руки, мой лоб.

А потом я услышала, как он идет, ступая по сухой хвое. Я знала, кто это. Нетрудно отличить эти особенные шаги от всех прочих — шаги оленя, пробирающегося к тебе в ночи, где хозяйничают волки.

Он положил руки мне на плечи. Нежно-нежно.

— Сабелла?

Он знал мое имя. Впрочем, он явно слышал, как дядюшка-боров обращался ко мне у часовни.

— Сабелла, с тобой все в порядке? О, Сабелла… — он мягко развернул меня лицом к себе. Его прекрасные черты лучились бескорыстной заботой святого, глаза казались бездонными. Он готов был на все, что угодно, лишь бы помочь мне. — Ты выглядишь словно призрак. Нет, я не то хотел сказать… ты чудесно выглядишь, но кажется, тебе нехорошо.

Наверное, он и в самом деле был святым. Или хотел быть. Нет, Сабелла.

Он заботливо обнимал меня за плечи, гладил по волосам. Меня сильно трясло; наверное, ему нелегко было держать меня столь бережно. Его теплая кожа источала аромат молодости, чистоты, мужественности и желания. Я могла вдохнуть его жизнь сквозь его кожу. Я чувствовала запах его крови.

Он помог мне забраться в машину.

— Итак, куда мы едем?

— Я заранее ввела маршрут, — отозвалась я.

— И все же куда? Я вернусь за своей машиной завтра. А сейчас я еду с тобой.

— Я не хочу, чтобы ты ехал со мной, Сэнд.

— Надо, чтобы кто-то побыл с тобой.

— Но не ты.

— Почему же не я?

Мои мозги отказывались работать. Я почти теряла сознание. Сэнд сел рядом, включил зажигание, и машина покатила меж деревьев к шоссе, ведущему в город.

Он снова обнял меня. Сквозь завесу его теплых, темных волос я смотрела во всезнающие глаза змеи на его горле.

А потом мы очутились в отеле. Я почти не помнила дороги. Сэнд Винсент сам открыл дверь и занес меня в комнату. Включил бра. Потом он приподнял меня и положил на кровать. Я вешу всего сто семь фунтов, так что это не составило для него труда. Я, как идиотка, до сих пор была в темных очках, и он снял с меня их, а потом и туфли.

— Тебе нужно уснуть, — проговорил он. — Тогда все пройдет.

— Сэнд.

— Да?

— Ты очень добр.

— Я не оставлю тебя, если ты об этом, — пообещал он.

— Я хочу… Мне нужно побыть одной.

— Тогда я подожду в коридоре. Но дальше коридора не уйду.

— Пожалуйста, Сэнд. Я позвоню тебе завтра.

Завтра я буду на плато Молота. Сэнд не сможет проследить, куда я отправлюсь из Брейда. Страна велика.

Зачем я вообще поехала? Разве это важно? Теперь надо еще подписывать бумаги Борову Коберману, а то он станет преследовать меня с хрюканьем. Ему очень хочется, чтобы я оказалась такой же жадной до денег свиньей, как и он. Нет, я приехала сюда лишь потому, что Касси высунулась из могилы и позвала меня.

— Я подожду в коридоре.

По дороге с кладбища между нами установилась странная безмолвная связь. Мы были как две разных кислоты, чьи испарения смешивались.

— Возьми стул.

— Я вынесу его в коридор.

— Не стоит.

Он сел. Я закрыла глаза, чтобы не видеть, как он изучает меня. С опущенными веками комната была пустой. Это не тетушка Касси заставила меня приехать — этого захотела я сама.

О да, я знала, что собираюсь совершить. И я знала, что становлюсь сильнее. Мой пульс превозмог экстракт купороса, впрыснутый мне в сердце драгоценной тетушкой. Но я чувствовала и иное биение — еще слабое, мягкое, полусонное. Оно возвращалось из неизвестности, где таилось до времени.

Волнение. На что это похоже? Оно заполняет всю меня. Это похоже… Я не знаю, на что оно похоже в этот раз. Спиртное, наркотики, секс, религиозный экстаз — ничто в сравнении с этим. Когда мне было тринадцать, когда… когда я стала иной, мать водила меня на собрания возрожденных христиан. Христос сделался весьма популярен в Восточном. Подмечено, что колонисты вообще склонны воскрешать старые обычаи Земли — одежду, обстановку, веру — словно в поисках некого якоря в жизни. Но при этом обычаи казались свежими и неожиданными, новыми для новых планет, как если бы колонисты сами их изобрели. В церкви Возрожденного Христианства, сложенной из все тех же медных блоков, мать крепко держала меня за руку, и я видела людские лица, озаренные внутренним огнем — взрыв динамита, заточенный в стекло. Можно было поймать, уловить это напряжение, один восхитительный миг держаться на грани экстаза, а затем снова упасть туда, откуда взлетел…

— Сэнд, — пробормотала я. Он вздрогнул и посмотрел на меня. Я могу лежать так неподвижно, что кажусь не просто спящей, а умершей. — Я хочу принять душ.

Его глаза светились изнутри.

— Да, — кивнул он и откинул голову на спинку стула.

Что-то изменилось между нами. Он не спросил меня, чем может помочь — он уже чувствовал это.

Я вошла в душ, сняла платье и белье, пустила воду. Скомканное письмо Касси полетело в жерло биотуалета.

Сквозь тугие струи душа я оглядела себя, свое тело. Оно будет весьма желанным для Сэнда. (Шлюхи делают это за плату, Сабелла). Кулон на моей шее на цепочке белого металла толщиной с волос сверкал и пульсировал,хотя обычно эту пульсацию замечаю я одна.

В номере при всей его неопрятности было тепло. Я выключила воду и вышла из душа, тихо позвала его по имени, и Сэнд вскочил, повернулся и увидел меня. В первое мгновение его реакция была двоякой: возбуждение и нервозность. Совершенно нормальная человеческая реакция. Я была прекрасна, и я пугала его.

Я подошла, сняла с него куртку. Стала расстегивать его рубашку — медленно, медленно…

— Сабелла, ты уверена, что… — прошептал он. И более ничего — ибо ему пришлось делать то, что подобает делать приличному юноше в подобной ситуации. Животная часть человеческого естества вынуждала его дрожать всем телом, как дрожала я прежде, когда он прикасался ко мне. Он прижал ладони к моим щекам, затем наклонился и поцеловал меня, и поцелуй его был долгим и медленным. Нечеловеческое проснулось и уже подталкивало его к тому, что задумала нечеловеческая часть моего естества. Он несколько раз повторил мое имя, пока целовал мою шею, мои плечи, припадал губами к моей груди. Камень скользнул ему на щеку. Порой, растянувшись на земле в волчьих холмах, парни, сбитые с толку белым сверкающим камнем, спрашивали у меня: «Детка, это что, поддельный бриллиант?» Но Сэнд стряхнул кулон со своей щеки.

А потом мы очутились в постели. Его кожа была гладкой и восхитительной. Его чресла налились безумным огнем страсти.

В этот момент я всегда переживаю за любовников. Даже оказавшись в постели с настоящими скотами, я всегда стараюсь осчастливить их. У меня есть на это свои причины. А я — я никогда не достигала настоящего блаженства, ни прежде, ни с Сэндом. Ощущение прикосновений, объятий, физического возбуждения и всего остального, что исходит от партнера… Однако как ни сладка прелюдия, это всего лишь прелюдия. Сэнд двигался во мне, ускоряя и замедляя ритм. При всем своем безразличии я все же понимала, что он был умелым любовником.

— Сабелла…

— Дорогой, сейчас мы кое-что сделаем, — прошептала я. — Тебе понравится…

— Все, что хочешь… Все…

Этот прием я отработала до совершенства. Мы немного повернулись, и он, задыхаясь, рассмеялся, когда я оказалась сверху. Наши тела оставались слитыми воедино, но прекрасный ритм его страсти был сломан, уступив место иному ритму.

Под моими пальцами змея скользнула дюйма на два вверх по его шее. Шея у Сэнда была могучей и мускулистой, цвета янтаря. Я пробежала языком вдоль вены, вдоль золотистой вены, которая подрагивала, словно говорила со мной. А потом я прижалась губами к этой золотой трубке и поцеловала так, чтобы остался синяк — чтобы то, что сокрыто внутри, вышло на поверхность. Так я открыла путь и через поцелуй вкусила кровь, скрытую под кожей. Сэнд застонал и прижался ко мне, обвив руками мою талию и бедра, словно желал навеки удержать меня. Длинные клыки не нужны — вполне достаточно таких, как у большинства людей. Только кончики их должны быть острыми, как иглы, чтобы не рвать, а прокалывать кожу, столь же безболезненно, как лучи солнца пронзали кварцевый глобус. Я сжала плоть, надавила на вену пальцами, втягивая ее в рот. Когда я прокусила кожу, Сэнд вздрогнул, а когда принялась глотать его кровь, дрожь его перешла в конвульсивное подергивание. Я оказалась сильнее, много сильнее, чем он подозревал, я могла вот так сидеть на нем очень долго, мне это ничего не стоило. А потом я сделала так, чтобы он поднялся на пик блаженства и остался там.

Как можем мы в самом начале знать, чем все закончится? Как можем мы отступить, когда приходит миг осознания?Это наслаждение, ритм которого соответствует ритму биения вены у меня во рту; наслаждение, которое тянется и тянется даже после того, как истощились его соки, пока не кончается иной живительный сок. И наслаждение будет длиться, пока я не прекращу пить, или пока Сэнд не потеряет сознание. Это — таинство, но оно убивает.

Почему все так происходит? Не знаю. Я размышляла над этим. Говорят, что повешенный испытывает оргазм, когда веревка стягивает его горло, потому что кровь приливает к мозгу и члену. Или это волна жизни, чьи символы — близость и семя, отчаянно сопротивляется смерти, символ которой — истекающая кровь. Я размышляла о том, что зверь-кровопийца порой испытывает чувственное наслаждение. Я думала о самках пауков, которые пожирают самцов во время совокупления. Я часто думаю об этом, но не знаю, почему так бывает.

А почему так бывает со мной?

Моя страсть сосредоточилась и стала иной. Я больше не чувствовала возбуждения, для меня не существовало мира вокруг — я была по ту сторону всего. Лев, терзающий свою добычу — вот чем я была со стороны… Но нет. Это было такое же естественное желание, как желание вдохнуть воздуха. И вот я вдохнула полной грудью после того, как дышала сущей грязью. Я могла продолжать, как и он, хотя наше наслаждение было различным, но все же — единым. Но так нельзя. Я собралась с силами, словно собиралась преодолеть земное тяготение.

Его лицо и теперь стоит у меня перед глазами. Вы когда-нибудь видели агонию умирающего? Вы никогда не замечали, что лицо вашего любовника на вершине блаженства выглядит именно так?

Я должна… Я должна…

Я подняла голову.

Кто сказал вам, что это грязно? Никаких потоков крови и слюны. Тонкая струйка из крошечной ранки (почему все считают, что их должно быть две?), багряная нить.

Голова Сэнда откинулась набок. Он был без сознания.

Я любила его всего минуту. Я любила его и горевала по нему, но моя жалость была лишь частью моей красоты. А потом пришел стыд…

Было еще четыре часа до восхода, когда Сэнд очнулся. У него слегка кружилась голова, однако чувствовал он себя хорошо и был голоден, как это всегда бывает с ними. Улыбаясь в счастливой истоме, он приподнялся на локте. Преподнося ему бифштекс, я заявила, что уже съела свою долю. Я кормила его обходительно, игриво и дружелюбно. Думаю, подсознательно он понимал, что это его право как жертвы — чтобы с ним возились. В легкое вино я подмешала витаминный концентрат, который заранее выписала в гостиничной аптеке, заказывая еду в номер. Так что этим утром Сэнд Винсент почувствует не более чем усталость. Пройдет день-другой, и не останется никаких следов. Если, конечно, не… нет, никаких «если». Рейс на Брейд — в пять часов. Мне пора. Даже если придется часть пути проделать при свете дня.

— Это было дьявольски хорошо, — сказал Сэнд, пока мы лежали на кровати. — А ты — дьявольская леди.

Он не помнил всего, это говорило его подсознание. А он знал лишь то, что я хороша в постели. Поначалу, даже после того, как я научилась контролировать себя и останавливаться вовремя, я убивала их, потому что боялась, что они все помнят. Но они не помнили. Правда слишком абсурдна, подсознание скрывает ее, а сознание забывает.

Потом Сэнд коснулся пальцами своей шеи, сдвинул змею и содрогнулся.

— Извини, — пробормотала я. — Я вчера слишком увлеклась.

Сэнд усмехнулся. Иногда мужчины говорят: «Ты — вампир!» Это шутка, и мы смеемся над ней вместе. В любой аптеке продается крем-коагулянт и заживляющий гель в удобной упаковке. На следующий день на шее останется лишь бледный кровоподтек.

— Ты тоже получила удовольствие, не сомневаюсь, — заметил Сэнд. Он скользнул руками вдоль моего тела, придвинулся ближе, стал ласкать. Он снова желал меня. Они всегда желают меня вновь. Потом он увидел камень.

— Боже! — выговорил он. — Это же не рубин? Разве они бывают такого размера?

Камень кулона был багряным, пульсирующим, теплым, живым.

— Просто цветной кристалл, — как можно спокойнее уронила я.

— Мне казалось, что он бесцветный. Интересно, почему?.. Ты чудо, Сабелла.

Я позволила ему поцеловать меня и отстранилась.

— Ты тоже мне понравился, Сэнд, но я страшно устала. Продолжим завтра утром.

— Нет, моя прекрасная. Сейчас, — он навалился на меня, сонно и бестолково, ведомый одной лишь похотью.

— Тогда это будет изнасилованием, — сообщила я. Смутившись, он отвел взгляд и отпустил меня. — Утром! — повторила я.

— Леди, я не выпущу тебя из этой комнаты, пока мы не повторим все сначала!

Он уснул почти сразу, и во сне прижался ко мне — доверчиво, как ребенок. Однако сон его был слишком глубок, чтобы почувствовать, как я покинула его, оделась, собрала сумку и ушла.

Номер был оплачен до полудня. К этому времени Сэнд отоспится. Он начнет лихорадочно разыскивать меня, будет одержим мною, как ему и снилось. Но он не найдет меня, и одержимость постепенно сойдет на нет. Пока он снова не встретится со мной, ему ничего не грозит.

Прошло четыре года с тех пор, как у меня был последний мужчина. Был во всех смыслах — я получала от него и секс, и игру в любовь, и пищу.

Четыре года. Когда умерла мать, я попыталась остановиться. И остановилась. Прекратила. Два года воздержания ушли на то, чтобы вернуть почву под ногами, и четыре года я твердо стояла на ногах. Но жажда никогда не покидала меня. Звери в холмах помогали продержаться, но я была охотницей, а моя истинная добыча обитала в стальных прериях, бегала по золотым горам городов, жила в неоновых пещерах поселков.

В холмах водятся волки, даже если эти холмы из стекла.

В лайнере, когда из-за горизонта поднялось солнце и я затемнила свой иллюминатор, мне впервые подумалось: если Касси послала мне проклятие и драгоценный крест, желая меня уничтожить, то зачем она оставила мне восемьдесят тысяч кредитов чистыми?

2

Мы уехали из Восточного, потому что однажды ночью — мне тогда было четырнадцать — я отправилась покататься с парнем. Я подцепила его на шоссе неподалеку от пивной. Мною руководил безумный инстинкт, им — грубость. Его стоило проучить, но не так, как это сделала я. Дорожный патруль обнаружил его тело в кустах. Все решили, что он вылез из машины по нужде, и на него напала одна из диких кошек, которые после того, как в Восточном запретили охоту, причиняли немало хлопот. Парень умер от сердечного приступа, как и все они, но я превратила его шею в кровавое месиво. Если прикусить вену зубами, начнется кровотечение.

В ту ночь мать не ложилась — ждала меня. Когда я пришла домой со странными свежими пятнами на платье, она загнала меня в спальню и стала допрашивать. Шесть часов допроса — и один и тот же вопрос, на который я отвечала честно, но она задавала его мне вновь и вновь, умоляя меня сознаться, что это неправда. Мы обе плакали, кричали, она даже ударила меня несколько раз. Еще задолго до того она водила меня по врачам, но не рассказывала им всей правды. Врачи утверждали, что у меня анемия. В психиатрию давно уже никто не верил, но и церковь в случае со мной оказалась бессильна. Теперь же перед матерью во весь рост встала угроза объяснения с полицией. Ее маленькая дочурка совершила то, чего никак нельзя допустить, нельзя даже поверить в это, но тем не менее необходимо держать в тайне. Так что она предпочла поверить в то, во что поверить было не в пример легче — что из-за неуемной похоти я уже в четырнадцать лет потеряла девственность. Потом я и в самом деле заболела. У меня начались обмороки, а стоило мне пробыть на солнце час или два, как я получала тепловой удар. Один из врачей заявил, что у меня фотофобия, другой — что это психосоматическое. Но потом я убила еще одного парня, это опять свалили на диких кошек, рыщущих по округе, и охотники устроили облаву. Вот тогда мы с матерью и отправились на запад.

Не было никого, кому она могла бы довериться. Те годы подкосили ее — три года в Восточном и четыре на Плато Молота. Но если я стану утверждать, что она так никому и не доверила своей тайны, это будет не вполне точно. Ее сестра Касси навсегда вернулась на Новый Марс и жила в Аресе с мужем, который закладывал фундамент корпорации Коберманов. Должно быть, в своих письмах мать не так уж мало поведала Касильде. Вряд ли она описывала в красках невероятный парализующий ужас, который не оставлял ее ни днем, ни ночью, но думаю, что этот дикий страх был виден между строк. Однако Касси между строк не читала. Все свое время она посвятила мужу и его деньгам. Нам она писала редко, и мы мало что знали о ней — она даже не сообщила о смерти мужа. Лишь на пороге собственной кончины Касси, похоже, заново перечитала или вспомнила письма матери. И ангелы подсказали ей, кто я такая на самом деле, она же поверила им на слово.

Наш дом в Восточном стоял на отшибе, в двадцати милях от Озера Молота и в пяти от ближайшей остановки флаера, и был лишь частично механизирован. Почту обычно привозили раз в месяц, если самому не ходить за ней в поселок. Только посылки и стеллаграммы приносили домой, остальное оставалось лежать в почтовом ящике, вместе с бакалеей, где-то в полумиле от дома, на повороте дороги. Однако нам почти никто ничего не присылал. Плато Молота — тоже весьма дикое место. По холмам бродят волки, на окраине под недостроенной дамбой ржавеют останки землечерпалок. Бары тут похожи на желтые музыкальные шкатулки, а с девушками, работающими в них, никто никогда почему-то не узаконивает отношений. Они подражают стилю женщин-вамп минувших веков: алые ногти, блестки в волосах, ледяные глаза.

Моя мать выбирала дом по каталогу. Понимала ли она, какое хитроумие проявила, купив именно этот дом именно в этом месте, или в собственное хитроумие она тоже не верила?

После переезда у нас оставалось не так много денег, но их хватило, чтобы кое-что перестроить, установить автоматические двери, кондиционеры, пылесборники. (А вбиблиотеке тетушки Касси было полно пыли. Она что, снова вошла в моду?)У меня был собственный аудиоцентр. Я лежала на полу в гостиной и слушала — Прокофьева, Стравинского, Ведера, Нильса. Музыка, которую я любила, пугала мою мать — она считала, что такая музыка подстегивает мое безумие. Она не понимала, что это мой успокоительный бальзам, и уходила в другой конец дома, когда я включала аудио.

Она пыталась заставить меня есть. У меня была потеря аппетита на нервной почве, она же считала, что я нарочно порчу свое здоровье. Потом я научилась притворяться, а она — позволять одурачить себя. Я уносила еду к себе в комнату, вываливала в пластиковую коробку, которую прятала под кроватью, а потом выбрасывала в примитивный измельчитель на кухне. На нашей розовой планете школьное обучение заканчивается лет в тринадцать-четырнадцать, а дальше каждый сам выбирает свой путь. Можно учиться, не выходя из дома, с помощью приходящих по почте книгофильмов и телепередач. Это было безопасно. На заднем дворе, на апельсиновом дереве в пятнадцать футов высотой, висели старые качели. Мать садилась у открытого окна своей спальни и неотрывно смотрела, как я качаюсь и качаюсь бессонными ночами. Когда же качели оставались пусты, она искала меня по всему дому — а пустовали они часто.

Я могла бежать многие мили по горам и пескам, залитым звездным светом, вдоль утесов, по каньонам, затянутым тенями и заросшим папоротниками. Я ничего не боялась. Это были места, которые я понимала, и здесь никто не знал меня, совсем как в больших городах. Я училась охотиться в этом диком краю, в коридорах тьмы, и, охотясь, училась не убивать свои жертвы. Правда, с животными это было труднее — они чувствуют хищника издалека, и даже если лежат беспомощные во власти охотника, норовят сбежать. Если охотника и жертву не связывает плотское влечение, все это превращается в какое-то вредительство.

Однажды, когда мне было пятнадцать, дорогу, ведущую к станции «Озеро Молота», стали ремонтировать. Работы шли на склоне полумилей ниже нашего дома. Окно моей спальни выходило как раз на этот склон, и я видела их сквозь затемненное стекло. Синяя пыль, синие тени, двое мужчин и их строительные роботы. Потом наступил пасмурный день — небо стало как розовый зонтик, закрывший землю от солнца. Я вышла из дома, села на камень и стала смотреть. Возможно, рабочие слышали о девушке, живущей в доме на холме, и это придало им наглости. Меднокожие особи мужского пола разом повернулись, долго разглядывали меня, а потом предложили выпить с ними пива.

Все получилось совершенно естественно. Если их двое, то один всегда беспечнее другого. Он-то и был мне нужен. Его звали Фрэнк. Он вернулся, когда стемнело, тихо насвистывая, в чистой рубашке. Мы пошли в холмы, вверх по склонам, в мерцающей пыли звездного света. Фрэнк понравился мне. Он оказался чутким и на удивление благовоспитанным. Он сказал мне, что я шекспировская Джульетта, а я убила его и скорбела о нем. Он стал первым после долгого перерыва, и я не смогла остановиться. К тому же… мне нравилось ощущать власть над ним, то, как он цеплялся за меня. Я сидела и плакала, держа его за руку, но белки его глаз сверкали как жалкая пародия на звезды.

Я часто слышала волков. Их всегда было слышно в доме. В иной сезон они наводняли холмы, словно море песка, в другой — уходили к Брейду или на запад, к Монтиба. Но в эту ночь они окружили меня, и глаза их пылали в ночи алым созвездием.

Я не боялась их. Я не смогла бы выразить это словами, но понимала. Они и я. Тетушка Касси была права: Сабелла — из волчьего племени.

Плавно, как облака, плывущие по небу, стая стекалась ко мне. И словно облака, они заслонили от меня Фрэнка и то, что сделали с ним. Животные, привезенные с Земли, не едят падали, но волки Нового Марса не брезговали свежей мертвечиной, по крайней мере, той, что оставалась после меня.

Потом местное телевидение передало в сводке новостей, что молодого кибертехника загрызли волки.

Волки убивали, да. Время от времени кто-нибудь забредал в горы с неисправным оружием или, по невежеству, вовсе безоружным — на свидание с девушкой. Потом приходили другие, уже хорошо вооруженные, охотились, и в ночном небе сверкали злобные отсветы.

Когда мне было шестнадцать, тетушка Касси прислала мне чек. Тогда я прикупила кое-что из одежды и набор косметики. И еще высветлила волосы. Я добиралась до города за три часа, бегом — я вообще способна часами бежать, быстро или медленно, или идти скорым шагом. А выглядела я, как свободная девушка из бара. Обычно я знакомилась с приезжими, которых никто не хватится. На джипах с солнечными батареями, на глайдерах или на старомодных автомобилях с двигателем внутреннего сгорания мы с ними отправлялись назад, в широкие просторы Плато Молота. Вскоре я научилась отпивать понемногу, лишь столько, сколько необходимо. И я освоила еще одну уловку — теперь они приходили ко мне вновь и упрашивали меня. Они думали, что просят меня перепихнуться с ними, а на самом деле молили о смерти. Только трое из них выследили, где я живу. Один из них избил меня. Он наносил мне удары по спине и животу, потом оттащил под апельсиновое дерево и изнасиловал, и почему-то я его не тронула. Он встал, проревел, что теперь я больше никому не смогу навредить, и ушел. Все это время мать была в доме, стоя на коленях. У меня была игрушка, одна из тех кукол без руки или ноги, которых дети бросают где попало. Мать где-то отыскала ее. Она стояла на коленях, прижимала куклу к груди, плакала и повторяла: «Что же ты с собой делаешь, о, Бел, Бел, что ты делаешь…» Но говорила она не со мной, а с куклой. Вскоре после этого она умерла, упала замертво в кроваво-алое пятно света под старым витражом. Мама. Мама…

С первыми лучами утра я пешком проделала остаток пути от остановки до дома. Теперь я чувствовала себя намного сильнее. Я утолила жажду, и даже солнце было мне нипочем. Но три четверти часа ходьбы по дороге в облаке розовой пыли вымотали меня. Над Дымной — горой, подпирающей небо за Монтиба — бушевала газовая буря. Такие бури случаются, когда кислородные обогатители нарушают слои марсианской атмосферы. Чаще всего это бывает высоко в горах. Небо затянули тонкие облака, загрохотали раскаты грома, ветер принялся наотмашь хлестать мою левую щеку.

К концу пути я вымоталась до предела. Когда я увидела свой дом, его высокие глухие окна, апельсиновое дерево, усыпанное бархатистыми цветами — мне показалось, что я отсутствовала целый год. Мои ноги подкосились, я чуть не упала.

Я распахнула дверь, но прежде чем войти, присела на минутку на резные перила крыльца. Зарождалась буря — буря Ведера или Стравинского. Пыль клубилась вокруг моего дома, вой ветра был словно шум моря (по крайней мере, шум моря, каким я его себе представляю — ведь я слышала его лишь на кассете «Звуки земли, часть 2»). Позже, может быть, пойдет дождь. Дождь и ничего более.

Чувство вины притупилось, ибо не было смысла чрезмерно терзать себя. Когда-нибудь угрызения совести полностью оставят меня, так же, как Сэнда постепенно оставит желание меня отыскать.

Наконец я вошла, закрыла дверь и очутилась в полной безопасности.

Моя постель — копия старинных кроватей с пологом на четырех столбиках. Столбики украшены резными голубками и ананасами, полог — из темно-синего газа. Она занимает почти всю спальню, так что едва хватает места для туалетного столика. Зеркало заслоняет окно, на столике — беспорядок. Я вижу свое отражение в зеркалах. То, что вампиры не отражаются в них — такой же миф, как и то, что они не отбрасывают тени. И тень, и отражение — лишь примитивные символы души. Миф намекает, что у нас нет души. Может быть, я в самом деле лишена ее, но мне приходилось встречать людей, у которых души не было с гарантией. И все мы отбрасываем тени и отражаемся в зеркалах.

На другой стене — там, где я могу видеть ее сквозь прозрачный полог — висит картина. Это репродукция иконы, нарисованной средневековым художником еще в те времена, когда люди знали только один мир и думали, что он плоский. На ней изображена Мара, мать Христа. На древнем языке Земли ее имя означает горечь. Бог говорит Маре, что ей суждено зачать непорочно, и художник использовал распространенный символ: тонкий луч света пронзает хрустальную чашу у нее в руках — пронзает, но не разбивает. Аналогия, полная красоты и совершенства. Женщина чуть откинула голову назад, она так благоговейно счастлива — но счастью ее не длиться долго. Мара-горечь. Ее ребенок обречен на муки. Это всегда тяжело для матери.

Я проснулась с первыми красками вечерней зари. Буря улеглась. Первозданная тишь бархатным покрывалом легла на дом и земли вокруг.

Слегка побаливало в животе, но это ничего, скоро пройдет. Я лежала в густой тени и смотрела, как свет звезд просачивается сквозь шторы и облизывает вещицы на туалетном столике. Я вспомнила, что именно подарочный чек Касси позволил мне обзавестись маскировкой под девочку из бара. Почему же все-таки тетушка завещала мне деньги? Но я выбросила эту мысль из головы. Касильда рехнулась перед смертью, потому-то и грозила одной рукой, одаривая из другой. Пусть правая рука не ведает, что творит левая — вполне по-христиански.

Я стала думать о нашем маленьком городке, о его неоновых огнях, о парнях, что окликали меня на улицах, и о том, как горел кончик моего языка, словно на него уронили каплю пламени. Я думала о том, как овладевала ими. Как утоляла ими жажду. Как дышала ими. Я думала о Сэнде.

Встав с кровати, я поежилась и спустилась вниз. На мне были старинные земные джинсы и рубашка. Может быть, этой ночью я покину стены дома. Может быть, олени сейчас бегут к Монтиба, где в скалистых черно-красных низинах лежат их пастбища, словно накрытые столы.

Я достала из холодильника немного настоящего апельсинового сока, разморозила его и выпила. Достала из пачки сигарету. И в том, и в другом имелась небольшая примесь синтетического гашиша, который можно достать у любого наркоторговца. Я закурила, и спазмы в животе утихли.

Мои волосы цвета черного кофе отбрасывали естественные блики, светлой медью отражаясь в оконном стекле. Помнишь, как была кислотной блондинкой, Сабелла?

Камень мерцал у меня в ложбинке меж грудей. Теперь он был всего лишь светло-розовым, насыщенный багряный цвет исчез. Точный прибор. Когда-то он почти всегда оставался красным, а порой бывал, словно тлеющий уголь, словно волчий глаз.

Я поставила мелодическую поэму Нильса, закрыла глаза и представила, как шестьдесят лет буду жить одна в этом доме.

Дождавшись, пока доиграет Нильс, я отключила аудио. Вышла в прихожую, нажала кнопку, отпирающую дверь, шагнула на крыльцо.

И стоя на крыльце, увидела крошечный, словно булавочная головка, ореол света, ползущий по дороге внизу — с востока, от Озера Молота. На этой дороге есть ночное движение, хотя и весьма редкое. Но эта машина свернула на грязный проселок, отходящий от шоссе, и запылила к моему дому. Она пришла за мной.

Фары озарили окрестности мертвенной белизной и погасли. Машина затормозила в сорока ярдах от дома, там, где дорога теряется в чахлой траве.

Это мой дядюшка-боров. Хочет, чтобы я подписала его проклятые бумаги.

Дверка машины скользнула в сторону. Кто-то вышел, дверка вернулась на место. Еле слышно стрекотали цикады. В полной темноте лишь звезды освещали моего гостя.

Это был Сэнд.

— Вот и я, — сказал он; не вызывающе, а застенчиво. На плече у него висела сумка. — Мне надо было снова увидеть тебя, Белла. Я глазам своим не поверил, когда проснулся, а тебя не оказалось рядом. Почему ты ушла, Сабелла?

— Как ты меня нашел? — спросила я, потому что надо же было что-то сказать.

Цикады, которые изредка поют на плато, испуганно смолкли при звуке наших голосов, разбивших тишину.

— Того, кто тебе по-настоящему нужен, найти очень просто.

Боров знал, где я живу. Может быть, знали и другие из окружения Касси. Сэнд выследил меня до дома тетушки. Вероятно, он подкупил слуг и был достаточно убедителен, чтобы вытянуть из них мой адрес.

«Ты нужна мне, крошка», — сказала ночь сотней разных голосов. Так много? Может быть, меньше? Может, и больше… Голоса мужчин, которые возвращались ко мне. Менее чем в двадцати ярдах отсюда мужчина вошел в меня под апельсиновым деревом. Почему я не убила его?Он же заслужил это.

— Сэнд, — сказала я. Голос мой был сдавленным.

Сэнд, ты мне не нужен. Меня тошнит от тебя. Я ненавижу твое тело, и то, каков ты в постели, и, Сэнд… Сэнд…

— Белла, — произнес он. Его голос был сама нежность. Мое имя в его устах прозвучало как заклинание.

— Я хочу, чтобы ты уехал.

— Нет, не хочешь. Ты хочешь меня. Пожалуй, нам стоит быть честными друг с другом — для разнообразия. А с другой стороны, ложь не поможет, Сабелла.

Он уронил свою сумку, подошел и обнял меня, прижимая к себе. Он дышал тяжело, будто только что боролся с течением бурной реки, а я была берегом, и теперь, рядом со мной, ему ничего не грозило.

— Не плачь, Сабелла. Почему ты плачешь?

— Ты мне не нужен.

Но я уже тянула его за руку, и мы поднимались на крыльцо. Дверь оставалась распахнутой настежь. Ночь изумленно заглядывала в дом.

Сэнд прижал меня к стене.

Плоть была права.

Его сжигало нетерпение. Он не ждал от себя такого и извинялся, срывая с меня рубашку.

Много веков назад выяснилось, что умирающие от туберкулеза способны испытывать сильнейшее плотское влечение.

Инкубы и суккубы доставляли своим жертвам такое немыслимое наслаждение, что жертвы, не в силах воспротивиться, предпочитали объятия смерти живым любовникам.

Терпение. Не стоит убивать его.

Еще успеется.

Конечно, он не вернется. То, что вампиры оживают после смерти — еще один миф. Он не восстанет из могилы. Он останется в ней. Его янтарь, его бронза, соболий мех волос — все расточится.

Он вскрикнул, а потом водоворот подхватил его и потащил вниз. Напрасно он думал, что добрался до берега.

А я снова вздохнула полной грудью.

Мы провели вместе три ночи и два дня, и еще несколько часов. И все это время мне хотелось беречь его и заботиться о нем. Не отворачивайтесь. Quid est veritas?Такова я. Я убивала его — и хотела, чтобы он остался в живых. Пыталась помочь ему. Возможно, так поступают многие — убивают друг друга, а потом пытаются исправить содеянное. Но Сэнд был для меня как наркотик, а я была для него тем же. Из нас двоих он был более нетерпеливым. И очень долго, почти до самого конца, не понимал, что же я с ним делаю. Бывает, что они не понимают этого никогда.

Мы не выходили из дому. Мы… он — занимался любовью. А я пользовалась этим. Я готовила ему еду, когда доставили продукты, заказанные в городе. Мать научила меня готовить, и я делаю это превосходно. Я кормила его мясом и белым хлебом, овощами и зеленью, спелыми фруктами. Поила вином — чистым, как утро. Я накачивала его витаминами. Он не чувствовал слабости, пока не наступила последняя ночь.

Фермер, который откармливает свинью на убой — так вы думаете, да? Вам когда-нибудь доводилось есть свинину?

Любовь — вот что хранило меня. Чувство вины, отчаяние.

Сэнд много рассказывал о своем брате. Это опять играло его подсознание. Из того, что он говорил, было ясно, что брат много раз спасал его. Не только от мескадрина на Вулкане Желчи — брат выручал его, когда Сэнд много лет назад оказался слегка не в ладах с законом, когда заводил опасные связи или влезал в долги. Сэнд был прирожденной жертвой. Я говорю это не в поисках оправдания, это не может быть оправданием. Но он шел по жизни извилистыми путями, и неприятности прямо-таки липли к нему. Его имя — Сэнд*1 — было пророчеством его участи. Песок, гонимый ветром по пустыне, складывающийся во множество форм и никогда не знающий покоя. Песок — лишь то, что некогда было скалой.

Потом я подумала — может быть, его рассудок помрачен, и у него бывают видения? Что бы ни рассказывал Сэнд, исполинская фигура его брата всегда виднелась на горизонте, словно ангел с огненными крылами. Вероятно, подсознание пыталось срочно придумать спасителя, способного вытащить Сэнда из безнадежного тупика, в который он попал, придя ко мне. Быть может, никакого брата никогда не было.

На второе утро пришел почтальон. Я совсем забыла о почте. Он принес заказное письмо, в котором был сертификат, удостоверяющий мои права на владения акциями, и подготовленные дядюшкой бумаги. Я должна была подписать их, чтобы передать ему право распоряжаться моим имуществом. Естественно, Борову отходил процент. В письме он заверял меня, что так надо, дабы все было по закону. Но я просмотрела все это лишь много дней спустя.

Снова отпечаток пальца, снова неодобрительный взгляд на мой халатик и темные очки, снова дежурное: «Извините, что разбудил, мисс Кэй»… Почтальон повернулся спиной к хрупким небесам и уставился на машину Сэнда, стоявшую на чахлой траве у дороги. Смотрел он долго и пристально.

— Давненько я не видал таких. С номерами Ареса.

Он все смотрел. Я стояла — с пакетом в руках. Это была угроза, он считал, что угрожает мне. Но что мог сделать мне этот почтальон, на что он намекал?

— Гость? — спросил он.

Я могла бы не отвечать, но это еще больше распалило бы его любопытство, подтолкнуло бы его — к чему?

— Да.

— У вас нечасто бывают гости.

— Спасибо, — попыталась я обрезать разговор.

— Не за что, — машинально ответил он. — Замечательная машина. Старая модель. Можно вести самому, а можно на автопилоте. Чудесная машина.

— Спасибо, — еще настойчивее повторила я.

— Однажды утром я позвоню в эту дверь, — произнес он. — И вы откроете мне одетая.

Я нажала кнопку, и дверь закрылась перед носом у почтальона, но он продолжал усмехаться сквозь дымчатое стекло. Я пошла прочь, и его усмешка жгла мне спину, когда я ступала по кровавому пятну под витражом.

Сэнд валялся в постели, среди подушек, опираясь на локоть, и читал. Работал кондиционер, в доме было прохладно и легко. Шторы затемнения подкрашивали спальню синим, бросали синий отсвет на кожу и волосы Сэнда. Даже его глаза и страницы книги отливали синевой.

Он оторвался от чтения и улыбнулся мне:

— Она идет во всей красе, светла, как ночь ее страны. Вся глубь небес и звезды все в ее очах заключены*2

Я села рядом, он отложил книгу, опустил голову мне на колени и заглянул в глаза.

— Никогда еще мне не было так хорошо, — сказал он. — А уж я кое-что повидал в этой жизни.

— Как ты себя чувствуешь, Сэнд?

— Как будто… парю между небом и землей. Или… — он снова улыбнулся мне, подбирая слова. — Или как будто я — стекло в окне. Что с нами творится, Сабелла?

Я не ответила, но он и не ждал ответа, и продолжал:

— Последний раз, когда мы соединялись, я не терял сознания? Мне показалось, что я на миг провалился в беспамятство. Но это было восхитительно, Сабелла. Для тебя тоже?

— Да.

— Я все думаю, — сказал он. — Я не был вполне честен с тобой. Я ведь рассказывал тебе про Джейса? — Так звали придуманного старшего братца. — Конечно, рассказывал. А об отце? У меня был потрясающий отец. Его звали Даниэль. Для меня он и сейчас как живой. Он был так полон жизни, он был… словно солнце. И он был сумасшедшим. Я любил его. А Джейс — он во всем походил на него… — он заснул на полуслове, а моя огненная драгоценность покачивалась над ним, бросая алый блик на его щеку, запавшую после всех этих ночей.

Вскоре после заката он снова возжелал меня. Я пыталась ничего у него не брать, но он силой пригнул мою голову к своей шее. Силой. Понимаете, это совсем другое дело. В конце концов, я была столь же не способна воспротивиться желанию, как и он.

После полуночи Сэнд начал умирать.

Он не боялся. Он парил между небом и землей, как он сам описал. Его сердце едва билось, ведь он потерял столько крови. Мне доводилось видеть, как это случается быстро, за ночь или даже меньше. Но с Сэндом у меня был шанс уберечь его, сохранить ему жизнь. Раньше у меня такого шанса не было… Смотреть, как это происходит, медленно, непреклонно, словно угасание дня…

Его глаза оставались открыты лишь на треть, тяжелые, будто ставни, веки не повиновались ему. Но змея на его шее по-прежнему оставалась настороже. Она никогда не сомкнет глаз — внимательных, всезнающих, бесчувственных.

Я могла убить его в эти минуты так же просто, как погасить лампу. Слияния не требовалось. Его тело уже научилось, оно откликнется так, как всегда. Стоит моим губам прильнуть к его вене, и тело Сэнда сведет судорогой. Он умрет на вершине блаженства, в полном неведении.

Кажется, ему доставляло удовольствие произносить мое имя — я уже замечала подобное за другими.

— Сабелла, — шептал он, держа меня за руку. — Сабелла… Белла… Белла…

После Фрэнка я пыталась резать вены на запястьях. Попыталась — но не смогла сделать. Когда все в тебе нацелено на выживание, как и полагается хищнику, намеренно покончить с собой почти так же трудно, как иным людям — хладнокровно убить.

Сэнд был молод и силен. Я прокляла себя за глупость, когда сообразила, что переливание крови, стимуляция сердечной деятельности, покой и отдых могли бы спасти жизнь, постепенно покидавшую его. В семнадцати милях отсюда, на этой стороне Озера Молота, была больница. Зловещий белый куб на холме в окружении пальм — дом, где спасают жизни. Это было бы так просто. Машина Сэнда с ее автопилотом довезет нас по пустой ночной дороге минут за десять. Потом я оставлю Сэнда в машине, нажму на кнопку вызова у ворот больницы и сбегу. Кто сможет догнать Сабеллу?

Может быть, забвение поможет ему излечиться от одержимости. Если же он снова придет ко мне — я уйду в холмы. Чем дольше он будет вдали от меня, тем лучше для него. Для него.

Но времени было в обрез.

Я разломила инъекционную капсулу и впрыснула раствор витаминов сквозь кожу Сэнда, одновременно смазывая его шею заживляющим гелем. От прикосновения он очнулся.

— Сабелла, — сонно пробормотал он, — ты что, пьешь мою кровь?

Отлично. Значит, на вопросы врачей он будет отвечать: «Я повстречал леди, которая высосала у меня кровь». И врачи ему не поверят.

— Дорогой, — сказала я. — Нам предстоит немного проехаться.

— Сколько угодно, — улыбнулся он.

Я помогла ему сесть и как могла, одела. У Сэнда совсем не осталось жизненных сил, он был словно мягкая кукла, которую моя мать прижимала к груди, стоя на коленях.

— Я не против жить вечно, — сказал он. — Прекрасная Сабелла…

Мне пришлось нести его вниз по лестнице. Я необычайно сильна, но тащить мужчину на руках было неловко.

— Как странно, Сабелла, — полубессознательно удивлялся он. — Ты несешь меня на руках, как носил Джейс, но у Джейса тело гладиатора.

Я вынесла его во двор. Открыла машину и кое-как втиснула Сэнда на заднее сиденье. Сейчас не у каждой машины есть заднее сиденье. Мне повезло, что у Сэнда такая старомодная модель.

— Сабелла, — прошептал он. — Я должен тебе кое-что сказать.

— Позже, Сэнд. У нас еще будет масса времени для разговоров, — я включила зажигание и задала направление. Двигатель набрал обороты, разорвав оправу ночи.

— Мне холодно, — сказал Сэнд.

Miserere mei, Domine… conturbata sunt omnia ossa mea… Прости меня, Господи. Сделай так, чтобы он остался жив. Помоги мне успеть вовремя.

Сабелла, ты безумна.

Машина развернулась и понеслась по подъездной дороге к шоссе, так быстро, что тряска почти не чувствовалась.

— Сабелла, где ты?

— Я здесь, счастье мое.

— Если я скажу о себе кое-что, ты обещаешь не возненавидеть меня?

— Мне не за что тебя ненавидеть.

— Пожалуйста, не надо. Твою тетку звали Касильда Коберман — так? На нее работал один тип, ее слуга — Джон Трим…

— Сэнд, помолчи.

— Ты не знаешь, что я хочу сказать.

— То, что Джон Трим научил тебя, как меня найти, потому что Касси знала мой адрес.

— Не совсем. Господи, как холодно. Сабелла, мне очень плохо…

Ужас сдавил мое сердце.

Если бы я дала ему умереть в доме, он бы ушел без мучений.

— Потерпи. Скоро полегчает, — сказала я. Конечно, полегчает. Полегчает…

Я слышала, как его бьет ознобом, зубы стучали, когда он с трудом выталкивал из себя слова. Мы мчались на восток по бетонке, ведущей к Озеру Молота. Стрелка спидометра перевалила за сто сорок.

— И все же я хочу сказать тебе, Сабелла. Однажды я понял, как они ошибались, и что… что я к тебе чувствую…

— Тише!

— Нет, слушай. Касильда Коберман была твоим врагом. Она завещала тебе немного денег — как приманку, чтобы выманить тебя из норы. Потом она напичкала старого Трима россказнями о тебе. Она никогда не говорила прямо, чем ты занимаешься, но намекала довольно прозрачно. Смерть твоей матери, дескать, подозрительна, а сама ты — шлюха. Старый Джон Трим понял, что должен отловить тебя и покарать по справедливости. Они оба были этими чертовыми возрожденными. Она оставила ему кругленькую сумму — негласно, так же, как завещала деньги своей поганой церкви. Тому толстяку на кладбище я назвался родственником Трима, но на самом деле Трим нанял меня, чтобы разузнать о тебе. Ты слушаешь меня, Белла? У меня уже год было маленькое частное детективное агентство в Доусоне. Дела шли из рук вон плохо, пока не подвернулся этот заказ. Вот почему я оказался твоим попутчиком до Ареса, понимаешь, Белла? Я следил за тобой, и система оповещала меня, когда машина регистрировала твое имя. Вот почему я всегда знал, где ты. На похоронах, в доме Касильды, и даже здесь я сумел отыскать тебя. Но я не… с того самого момента, как мы вышли из лайнера, это перестало быть для меня работой. Тут они просчитались… — у него сбилось дыхание, он замолчал, а потом спросил: — Я умираю? Что ты со мной сделала?

Машина летела над бетоном дороги, стрелка спидометра застыла на отметке 151 — больше некуда.

Я вспомнила, как решительно Боров отправился разбираться с Сэндом и как вернулся ко мне, весь багровый от досады, поскольку не мог похвастаться победой. Я вспомнила хрупкие и коричневые, как палая листва, руки Джона Трима, когда он оставлял меня наедине с отравленной шкатулкой Касси.

Надо решиться. Я еще никогда не подходила так близко к пропасти. Я должна позволить ему умереть.

Но я не могу.

Машина нырнула в тоннель в толще скалы, и когда тьма сомкнулась вокруг нее, я увидела нечто в сотне ярдов впереди, по другую сторону тоннеля. Я ударила по кнопке аварийной остановки, и машина резко затормозила в трех футах от конца тоннеля. В темноте я сидела и вглядывалась в полосу света, перечеркнувшую дорогу. Неоновые самоцветы складывались в слова «Временный контрольный пост».

Сэнд спросил меня — не потому ли я остановила машину, что разозлилась на него? Потом спросил, куда мы едем. Кажется, он позабыл, что говорил прежде, и теперь был уверен, что подхватил какой-то вирус, грипп или что-то в этом роде. Потом заявил, что его отец, Даниэль, никогда не болел гриппом, и спросил, скоро ли приедет Джейс.

А я все смотрела на дорожный знак и шлагбаум впереди. Такие проверки на здешних дорогах проводились нерегулярно, но досконально. Либо кого-то разыскивали, либо просто ради профилактики выясняли, кто, куда, зачем и с каким грузом едет. Они обыщут машину и станут задавать вопросы о Сэнде и его состоянии. А также — кто такая я, и что нас связывает. В юности у меня уже были такие случаи (до сих пор пробирает дрожь при одном воспоминании), но тогда мне везло. О нет, закон не предусматривает наказания за то, что я — такая, но он карает извращенцев и убийц. Неприятности подстерегали меня со всех сторон, один неверный шаг — и я сорвусь в разверстую бездну.

Я уже говорила, что все во мне нацелено на выживание. В тот миг я, словно близорукий человек, свою жизнь видела отчетливо, а жизнь Сэнда — как в тумане.

Внезапно я поняла, что должна сделать, и распахнула дверку машины.

— Сэнд, осталось совсем немного. Не поможешь мне? Это будет недолго.

Я взяла его на руки, вынесла из тоннеля — назад, в ночь, туда, где мы проехали минуту назад, и оставила в неостывшей после жаркого дня пыли, достаточно далеко, чтобы не заметили с дороги. Близилось утро, было еще темно, прохладно, но не слишком. Звезды дружелюбно смотрели на нас с небес. Сэнд был без сознания, когда я несла его, но дышал, хоть и неглубоко. Я сняла куртку и укутала его.

— Я скоро вернусь, малыш.

Бегом вернувшись обратно к машине, я одновременно придавила кнопки автопилота и ручного управления, как это частенько делают разные идиоты. В тоннеле было сумрачно, но я все равно набрала дорожной грязи и заляпала номера. Может быть, они не будут проверять их, а если даже будут — все равно машина, по идее, не находится в розыске.

Я пошла по тоннелю на свет, прямо туда, где стоял временный пост.

На шлагбауме были установлены три автоматических лучемета на половинной мощности. Двое мужчин в форме дорожного патруля Плато Молота развалились на широком дорожном ограждении, рядом стояла початая бутылка, радио негромко передавало новости, погоду и музыку с Импульсной башни в Монтиба. Завидев меня, оба патрульных вскочили.

— Ох, — сказала я, подойдя ближе. — Сам Господь и его ангелы послали мне вас!

— В чем проблема? — заухмылялись патрульные.

— Я опять заклинила кнопки в своей чертовой машине. И на тридцать миль вокруг нет ни одной ремонтной станции!

— Мы поможем вам, леди, — сказал один из них. — Но помимо этого я обязан проверить вашу машину.

Я уставилась на пост, будто только что его заметила.

— Это опять из-за меня? Что я на этот раз натворила?

— Не вы, леди. По крайней мере, я надеюсь, что не вы.

Они предложили мне выпить с ними, даже отыскали пластиковый стаканчик, но я объяснила, что тороплюсь добраться до Каньона, где меня ждет муж. Его хватит удар, когда я начну рассказывать ему про залипшие кнопкиуправления.

Все так же ухмыляясь, но не забыв прихватить лучемет, содранный со шлагбаума, и держась позади, чтобы в случае чего взять меня на прицел, старший из патрульных пошел со мной в тоннель. Он не стал проверять номера — просто осмотрел сиденья, бардачок и задний багажник, да и то не всерьез, а так, для порядка. Затем он извлек из кармана какое-то приспособление и исправил приборную панель. Рассказал мне, где можно купить такое приспособление в Озере Молота. Потом достал сигареты. Он демонстрировал откровенное нежелание покидать меня. Я подумала о Сэнде, лежащем на земле, чье усталое сердце бьется все медленнее…

— Знаете, а вы хорошенькая, — сказал патрульный.

— Правда?

— По мне — так вполне. Хорошенькая, с какой стороны ни посмотри.

— У вас есть что-нибудь, чем пишут? — спросила я.

Когда мы оба достали письменные принадлежности, я дала ему вымышленный номер.

— В любое время после десяти. Если услышите мужской голос — скажите, что вы из налоговой полиции Молота. Он ее боится пуще смерти.

Может, он и вовсе не станет звонить, если ему вздумалось знакомиться просто от скуки ночного дежурства. Если же позвонит — или узнает, что такого номера не существует, или очень удивится.

Он сказал, что теперь я могу проезжать, они откроют для меня дорогу, и пошел прочь из тоннеля. Когда он удалился ярдов на двадцать, я повернулась и побежала в противоположную сторону. Я рассчитывала принести Сэнда обратно — в тоннеле патрульные нас не заметят, — уложить на пол и проехать пост. Они не станут еще раз останавливать меня, а если и станут, то не будут повторно досматривать машину.

Выскочив из тоннеля, я подбежала туда, где лежал Сэнд — но его там не оказалось. Только моя куртка валялась в пыли, да смазанный след терялся в кустах.

Я провела с патрульным не больше десяти минут. Сэнд был без сознания. Однако может быть, что свежий воздух привел его в чувство. Либо он запаниковал, либо побрел, не отдавая себе отчета, зачем и куда — просто чтобы найти меня или хоть кого-нибудь. Возможно, он искал Даниэля или Джейса. Возможно, ему не давала покоя боль. Но в любом случае он был слишком слаб, чтобы уйти далеко.

Я негромко окликнула его — не хотелось, чтобы услышали патрульные. Так или иначе, в моем распоряжении было всего несколько минут, прежде чем кто-нибудь вернется к машине, желая выяснить, почему я до сих пор не выехала из тоннеля.

Ветерок, легкий, как рябь на воде, разгуливал по дикой местности. Я подобрала куртку и надела ее.

Я прошла немного в одну сторону, затем в другую. Хотя было темно, звезды светили ярко, а местность вокруг была плоской, как доска, если не считать скального гребня, сквозь который вел тоннель. Сэнд не сумел бы вскарабкаться наверх, но он мог затеряться среди кустарника и небольших куртин скудно цветущих деревьев. Высохший, давно заброшенный канал рассекал землю, как старый шрам. Я долго вглядывалась туда — Сэнд мог свалиться на дно. Но нет, он туда не падал.

Я забрела за двести — даже двести тридцать! — ярдов от дороги. Отсюда мне были видны огни дорожного поста по ту сторону скалы и тоннеля. Должно быть, патрульные уже идут к машине. Слишком поздно. Я не успею вернуться, даже если отыщу Сэнда.

И тут я нашла его. Только теперь.

Он проделал немалый путь, словно на ночной равнине действительно было что-то очень нужное и важное для него. Он лежал лицом вниз, и ветер трепал его волосы. Он был мертв. Я могла бы спасти его, даже невзирая на патруль, могла бы — если бы он не ушел.

— Почему ты не дождался меня? — спросила я и опустилась рядом на корточки, словно ждала ответа. Одна его щека покоилась в пыли, вторая была видна и слабо светилась — или мне только казалось, что светится. Опущенное веко тоже светилось, будто из-под него на меня смотрел глаз, горящий холодным огнем. Змея-ожерелье извернулась на его шее, и ее глаза тоже смотрели на меня. Мертвые всегда объединяются против меня.

Разумеется, скоро патрульные войдут в тоннель, увидят пустую машину и станут разыскивать меня — сразу или на следующий день. Тогда они наткнутся на Сэнда и удивятся: что за фокус — девушка превратилась в парня! На машине номера Ареса. После звонка в Арес выяснится, кто купил или арендовал эту машину. Затем они проследят путь Сэнда, выйдут на Джона Трима и обнаружат, что тот нанял частного детектива, чтобы следить за мной. Трим опишет им меня, и они припомнят, что девица на дороге подходит под описание Сабеллы Кэй.

Неважно, что они сумеют повесить на меня. Достаточно выйти на свет моей причастности хотя бы к одной из этих смертей во тьме — следом выплывет все остальное. Восточное. Волки. Искра упадет на взрыватель. Но — только если у них будут улики.

Я подхватила Сэнда на руки. Он оказался тяжелым, куда тяжелее, чем когда я бежала с ним на руках в прошлый раз. Позади меня в тоннеле подала голос его машина, словно кто-то пытался завести ее вручную.

Беги, Сабелла! И Сабелла побежала.

Печь для сжигания мусора мы купили вместе с домом. Она была допотопного, по тогдашней моде, вида, но работала исправно. Черный куб пяти футов в высоту, труба с химическим фильтром, днем и ночью испускавшая клубы неароматного дыма, пока хозяйничала моя мать. С тех пор, как я осталась одна, она не так часто дымилась. Но когда приехал Сэнд, печи хватило работы — обертки, объедки, коробки. Приемный люк был достаточно велик, чтобы туда пролез мусор даже четырех футов в поперечнике. Очевидно, прежде чем мы купили печь, в ней сжигали нечто покрупнее домашних отходов. И теперь — тоже. Теперь она поглотит человека.

На то, чтобы добраться домой с Сэндом на руках, ушло четыре часа. Мне много раз приходилось класть его на землю и отдыхать. Постепенно он перестал быть для меня чем-то значимым, красивым мужчиной, жалость к которому терзала мое сердце. Он стал ношей, которую мне приходилось тащить, моим наказанием за грехи, орудием кары, в котором не было ничего человеческого. Около мили мне пришлось идти в обход дороги, поскольку патрульные, несомненно, искали меня или сделали оповещение по радио. Когда я на исходе сил приковыляла к своему дому, небо уже бледнело в предвестии рассвета.

Я подтащила Сэнда к люку печи, нажала автозажигание, села и стала ждать, пока пламя разгорится. Сэнд лежал у меня на коленях. Мы были как Богоматерь и ее мертвый сын.

Когда печь была готова, я втиснула его в люк, задвинула наружную заслонку и услышала, как открылась внутренняя. Пламя приняло жертву.

То, как бессердечно она сожгла его тело, доказывает ее вину.

Мне нечем опровергнуть это обвинение. Если в твоих руках нож, вонзишь ли ты его себе в сердце или же отбросишь прочь? Сэнд стал для меня ножом. Хотя нет. Нож — но и дитя мое.

Дым из трубы был синим, и солнце взошло в синем мареве.

От печи исходил не такой уж сильный жар, и все же сильнее, чем когда-либо на моей памяти. Даже в дни моей юности, когда мать сжигала свои старые платья из Восточного и альбомы, которые собирали они с отцом — все эти мгновения свадьбы, юбилеев, моего рождения. Все мы сгорели в пламени.

«Сабелла, мне холодно».

Уже нет, любовь моя. Ты больше никогда не будешь мерзнуть.

Пепел и то, что не сгорало, ссыпалось в глубокую яму. Там оно постепенно смешивалось с почвой, и если раскопать дальний край ямы в десяти футах от кухонной двери, можно было найти зольное удобрение. Но нам оно никогда не требовалось.

«Я никогда не оставлю тебя, Сабелла».

Камень у меня на груди поймал луч восходящего солнца и вспыхнул цветом увядающей розы.

Пять дней спустя я отправилась к почтовому ящику у дороги.

Ничего не было слышно. Никто ко мне не приходил. Я не пропускала ни одной сводки новостей, чего не делала уже много лет. Но даже местные новости от Импульсной башни ничего не сообщали о девице, растворившейся в воздухе, или о молодом человеке, что направился в наши края и пропал без вести. Наверное, думалось мне, это потому, что Сэнд никому не сказал о своем намерении преследовать меня до самого порога. А может быть, продавец машин в Аресе вообще неправильно записал его имя. Мне снова вспомнилось бессознательное бормотание Сэнда. Возможно, не все, сказанное им, было правдой. Возможно, не все было законно. Возможно, никто и не посылал его следить за мной. Потом я вспомнила почтальона, который видел машину Сэнда у моего дома. Но если бы он был уверен в своих подозрениях, то уже рассказал бы о них кому надо. Его поведение объяснялось не более чем личной неприязнью. Когда он снова объявится, я узнаю все наверняка. Что до Борова, то Сэнд назвался ему родственником Трима. Так что на самом деле единственным, кто мог предать гласности связь Сэнда со мной, был Джон, слуга Касси. Но опять-таки, возможно, глубоко личная подавленная злоба, которую он питал ко мне, вынудит его молчать и ничего не предпринимать.

В почтовом ящике меня ждало письмо — обычное, не заказное.

Письмо было от Борова. Он многословно напоминал, что выслал мне бумаги, которые я должна подписать, если хочу, чтобы он распоряжался моими вкладами. А в конце была чопорно-сентиментальная приписка. Дядюшка с глубоким прискорбием сообщал мне, что Джон Трим, слуга Касильды, скончался от удара на вторую ночь после похорон тетушки.

Я села прямо на землю и перечитала последние строчки. Наверное, я немного посмеялась. Хоть на этот раз мертвые сыграли мне на руку.

Возможно, его убило потрясение от того, что он собственными глазами увидел меня, шлюху и убийцу. Тогда, со мной, он казался таким отстраненным и равнодушным, но внутри него клокотала жажда мести и кары. Наверное, ему было нелегко выглядеть безучастным. Он был старше Касси, на вид ему оставалось не так много. Наследство, которое оставила ему моя тетушка — отмщение — оказалось слишком тяжело для него.

Касси, ты проиграла. Твой главный мститель сошел со сцены. А Сэнд…

Мой кулон ныне прозрачен, как стекло, Сэнд. И каждую ночь боль в животе приходит неотвратимо, как волчий вой. Я живу на разбавленных концентратах и на крови фруктов.

Твоя бронза и твой шелк обратились в золу и пепел. И если бы сейчас ты лежал здесь мертвый, я бы снова сожгла тебя.

На десятую ночь я охотилась в холмах. Волки пели, будто сломанные серебряные пилы.

Следующей ночью я пошла на Ангельские луга к северу от Озера Молота, на кладбище, где покоилась моя мать.

Касси не приехала на похороны матери. На них вообще не было никого, кроме меня. Но по странной случайности рядом в тот же час хоронили еще кого-то. Скорбящая толпа обступила могилу, и невероятное скопление лошадей и экипажей было отзвуком того прошлого мира, за который так цеплялись колонисты. По крайней мере, это были не возрожденные христиане. Вместо религиозной церемонии у них было целое представление. Комья земли сыпались на гроб, дождем летели в могилу белые цветы, женщины лили слезы. В двадцати шагах рыли копытами землю холеные кони. Прежде я никогда не видела лошадей, да еще с плюмажами. И еще у этих людей были факелы, хотя я не поняла, зачем им понадобилось устраивать похороны ночью.

Я не плакала над могилой матери, хотя и прослезилась в часовне Касси. Наверное, мои слезы были лишь испариной злословья, и я до сих пор не осознала, что на мне лежит вина за все. Когда я хоронила мать, мне было восемнадцать. Тогда я еще была блондинкой.

В полночь, когда я вновь пришла на ее могилу, ворота кладбища скорее всего были заперты, но перелезть через ограду не составило труда. Крест чуть накренился над серым ложем моей матери. Я никогда не приносила ей цветов. Я не молилась и не пыталась — так глупо и так по-человечески — говорить с ней. Я просто сидела на холмике и вбирала в себя доносившийся откуда-то запах аниса — совсем как на лугах Восточного.

Когда я перелезла через ограду и пошла домой, мне несколько раз хотелось обернуться. На кладбище никогда не было никого, кроме меня, и, наверное, мне почудилось. Погоня еще не началась.

Часть 2 Мститель

1

Через два месяца после того, как развеялся дым из мусорной печи, в мою дверь позвонил новый почтальон.

Был полдень, свет бил в стены дома, словно ледяной шквал, просачивался сквозь защитные шторы, ложился на пол мозаикой. Минувшей ночью я охотилась в холмах, и когда звонок ворвался в мою жизнь, я хоть и не спала, но валялась на диване в гостиной, слушая музыку. Почту могли доставить в любое время суток, поскольку так уж сложилось, что службы в наших диких краях работают хоть и постоянно, но с некоторыми странностями. Но этот звонок ударил меня как электрический разряд, ибо я рассчитывала выяснить, не нажила ли себе еще одного врага в лице почтальона, который заметил машину Сэнда у моего дома.

Однако когда я подошла к двери, то даже сквозь дымчатое стекло разглядела, что на крыльце стоит вовсе не тот, с кем мы терпеть не могли друг друга.

Я открыла дверь, и он повернулся — медленно, словно большой зверь обернулся на звук, который ему не страшен.

— Почта, — сказал он с дежурной любезностью, растягивая гласные. В руке он держал квадратный пакет.

За его спиной мерцал розовый день Нового Марса, небо и земля сливались у горизонта. Почтальон стоял на самом солнцепеке, не спеша прятаться в тень веранды, словно свет манил его насыщенными, густыми красками. Он был шести футов ростом, а его загар цветом напоминал золотисто-коричневое дерево. Волосы у него были черные, штаны и рубашка — тоже, и он, совсем как я, носил темные очки. Словно мы с ним оделись в одинаковую униформу, чтобы сойтись в странном поединке, где темные очки, должно быть, служили оружием. Вне всякого сомнения, то, что было на нем, не являлось формой почтового служащего.

— Весьма любопытная посылка, леди. Прямо из самого Фламинго, — сказал он и усмехнулся. У него были великолепные зубы, будто он набрал полный рот снега.

— Я ничего не выписывала из Фламинго.

Он поднял коробку. На его руках и груди были черные волоски, и каждый словно аккуратно прорисован черной тушью тончайшей кисточкой.

— Мисс Риттер, — сказал он.

— Нет, — отрезала я. — Боюсь, вы ошиблись адресом.

— Здесь так написано. Вы — мисс Риттер?

— Нет.

— Но вы должны быть мисс Риттер.

Казалось, он вбирал в себя весь солнечный жар, и это начинало меня угнетать, даже пугать. Все в нем было таким ярким…

— Поставьте отпечаток вот здесь, мисс Риттер.

Я будто чуяла запах — резкий, едкий душок ищейки, сыскаря, который пытается выведать побольше, прикидываясь дурачком.

— У меня другая фамилия, сколько раз вам повторять!

— Какая же, леди? — он снова улыбнулся. Это был вызов.

— Кэй.

— К-Э-Й?

— К-У-Э-Й*3.

— Отлично. Ханна Квэй.

— Кэй. Сабелла Кэй.

— Что за прелестное имя, — проговорил он все с той же усмешкой. — Сабелла. И все же думаю, что эта посылка — для вас. Может быть, вы пользовались псевдонимами?

Я положила руку на кнопку автоматического закрытия двери. Я могу двигаться очень быстро, но он двигался еще быстрее. Он встал на пороге — теперь дверь уже не закроется, — однако не стал заходить в холл. Так и застыл в дверях, не желая ни зайти, ни выйти, и держал пакет в руках.

— Почему бы вам не открыть ее, мисс Квэй?

— Потому что это не мне.

— Посмотрите на наклейку и убедитесь сами.

— Мне не нужно никуда смотреть.

— Ну пожалуйста.

Я бросила взгляд на посылку. На ней вообще не было никаких наклеек.

— Тут ничего нет.

— А может быть, вам просто не видно?

Я боялась его. Но почему? Мне доводилось иметь дело с подобными назойливыми типами. И всегда удавалось с ними справиться. Некоторые из них уже не будут докучать никому и никогда. Мой голос не выдал страха.

— Я вижу, что здесь нет никакой наклейки и никаких надписей.

— Если вы снимете темные очки, вам будет лучше видно, — нагло заявил он и попытался помочь мне в этом.

— Убирайтесь! — закричала я. Сердце мое подскочило к горлу и сильно заколотилось.

И тогда он снял свои темные очки, вскинул голову и с улыбкой посмотрел на меня. В свете, приглушенном тонированным стеклом, я увидела его глаза. Они походили цветом на красное дерево — и светились. Ресницы были черными и толстыми, неприятно жесткими. Когда он смеялся, от внешних уголков его глаз разбегались морщинки — тонкие, с волос толщиной, серебряные трещинки на золоте кожи.

— Вам когда-нибудь приходилось играть в «Делай как я», мисс Кви? — спросил он. — Я свой ход сделал, очередь за вами.

— Вы не почтальон, — уверенно сказала я.

— Тогда вам лучше позвонить в полицию.

Молчание повисло, заполнив собою холл. Свет струился в открытую дверь, обтекая силуэт незнакомца, и мучил, как распятие.

— Что мне сделать, чтобы вы убрались? — раздраженно спросила я. — Дать денег?

— А тот парень был прав, — он сделал паузу и усмехнулся еще шире. — Он сказал, что вы никогда не выходите к дверям одетая.

Сейчас на мне был не халатик, а длинная, до пят, черная рубаха с узорными пуговками, четыре верхние расстегнуты.

— Как насчет драгоценностей? — спросил он. Я поняла, что он различил отблеск кулона в вырезе моего одеяния.

— То, на что вы уставились — простое стекло. За него не выручишь больше двадцати кредитов. И это все, что у меня есть.

— Зато есть вы.

Когда он это сказал, внутри меня все сжалось от ужаса. Конечно, я давно не невинная девочка. Для меня это приблизительно так же, как для кошки — когда ее гладят по шерсти, мягко или грубо, и не более того. Но откуда взялся ужас?

Этот человек перемывал мои косточки с почтальоном. Он принес коробку и хочет, чтобы я открыла ее. Я резко выхватила посылку у него из рук, сорвала обертку и уплотнитель. Одна сторона внутренней упаковки раскрылась, и что-то с сухим треском упало на паркет.

Это оказалась шкатулка из слоновой кости с золотым замочком и ключиком на ленточке, шкатулка, которую я уже видела в спальне Касси. Тогда в ней лежало отравленное письмо. Я не стала брать ее с собой. А теперь этот человек, на восемь дюймов выше меня и на семьдесят фунтов тяжелее, принес ее в мой дом… Сабелла, его рост и вес не имеют значения. Тебе не того нужно бояться. Действительно страшное — это его лицо, его глаза, в которых словно свернулись кольца тугой пружины длиной в сотни ярдов, и в любую минуту она готова распрямиться и ударить тебя, как плеть…

— Вы сказали, что это пришло из Фламинго, — мой голос прозвучал холодно и безразлично. Он знал, что я вовсе не равнодушна, но если он увидит, что я держу себя в руках, может быть, это заставит его слегка поостыть.

— Фламинго? Неужели я так сказал? Нет, это из Ареса.

— Кто дал вам это, чтобы вы передали мне?

— Кто дал мне это, чтобы я передал вам? Почтовая служба, мэм, — теперь он снова глупо ухмылялся — ни дать, ни взять простачок, который боится потерять работу и боится, что я неправильно поняла его. Я стояла безучастно, и он продолжил: — Мой приятель прихворнул, мэм, видно, что-то съел. Вот я и вызвался принести вам посылку вместо него. Он не мог сам ее доставить, мэм. Его тошнит. Он лежит и блюет. Налево и направо, мэм. Его прямо всего наизнанку выворачивает… мэм.

Почтальон натрепался обо мне. И этот незнакомец, мой новый враг, будучи заинтригован, убедил или вынудил почтальона, чтобы он разрешил доставить мою посылку вместо него. Неужели все так просто? Неужели они решили рискнуть, полагая, что я слишком погрязла в темных делишках и, значит, не стану жаловаться? Но почему на посылке нет наклейки с адресом, а саму коробку, похоже, вскрывали? И к чему эти ухищрения с путаницей имен и городов, словно меня вынуждали своими устами назвать себя и тех, кто прислал шкатулку? Письма в посылке не было.

— Теперь осталось только приложить пальчик, — напомнил мне незнакомец. Эту фразу он сказал иначе — мягко, лениво, вкрадчиво. Промурлыкал.

Но у него не было рамки, которую используют при снятии отпечатка пальца. Вместо этого он протянул свою руку — сильную и красивую, поросшую волосками, с огнем, бегущим в жилах под золотой кожей. Он снова бросал мне вызов. А потом вдруг схватил мои пальцы и стиснул их. Его рука была сухой и горячей, как пустыня под солнцем.

Он взял мое запястье в такой жесткий захват, будто хотел сломать мне кость — и при этом продолжал улыбаться. Но его глаза были холодны. Я не могла понять — может быть, он просто садист и ему в удовольствие причинять боль? Нет, тут было нечто большее. Только я не могла разобрать, что именно.

Наконец он отпустил меня. Отсалютовал и вальяжной походкой двинулся к выходу. Я подошла к запирающей кнопке — медленно. Я уже знала на горьком опыте, что при желании он все равно сумеет помешать мне закрыть дверь. На верхней ступеньке крыльца он приостановился.

— Прежде чем выгнать меня, может быть, вы сумеете мне помочь, — сказал он. — Видите ли, я навожу справки, мисс Кер-вэй. О своем брате.

Я и глазом не моргнула. Но теперь я висела на волоске.

— Неужели вас тут двое… таких?

Он рассмеялся, сочно захохотал. Потом развернулся на каблуке и положил крепкую ладонь на перила. Он знал, что я не закрою дверь.

— Забавно, мисс Кер-ву, очень забавно. Мисс Кер-вук, я разыскиваю своего младшего брата. Его зовут Сэнд, Сэнд Винсент. Я так понимаю, вы никогда о нем не слышали?

Волосок лопнул.

— Вы правильно понимаете.

— Напрасно вы так, мисс Кер-вэк, напрасно.

Он сбежал по ступенькам. Нигде не было видно машины, даже на шоссе, где ее обычно оставлял настоящий почтальон. Когда мой новый враг обернулся, на нем уже вновь были темные очки.

— До встречи, Джезабелла*4, — бросил он.

Почему я не переношу солнца, даже ультрафиолетовых ламп? Нет, дело тут не в еще одном мифе. Солнце вредит мне. Думаю, все упирается в кровь. Моя кровь строится из чужой крови, она менее густая, чем человеческая, и более уязвима. При свете дня мои клетки разрушаются. Солнце воздействует на любую кровь, но для обычного человека солнечное излучение губительно лишь на малых расстояниях от светила, меня же оно убивает даже вдалеке от него.

Всю вторую половину дня я бродила по дому среди синих и фиолетовых полутеней. Бродила внизу, поднималась на второй этаж и в мансарду, вглядывалась сквозь занавеси, чтобы убедиться, что он убрался и не вернулся.

Он ушел к Озеру Молота легким прогулочным шагом. Даже сквозь шторы его силуэт был отчетлив и не хотел исчезать. Должно быть, он знал, что я наблюдаю. Но не оборачивался.

Джейс Винсент не мог знать, что в посылке, пока не вскрыл ее. Кто-то наткнулся на шкатулку в спальне Касси, закрыл ее, запер и послал мне. Возможно, кто-то из слуг — угрюмый и болезненно честный. Потому-то и не было никакого сопроводительного письма. Или Джейс вынул письмо и уничтожил, а может, просто потерял… Как он нашел меня? «Того, кто тебе по-настоящему нужен, найти очень просто». Я представила себе Джейса в доме Касси, его разговор с Боровом. Или с патрульными того поста. Но, наверное, все гораздо проще. Сэнд мог время от времени связываться со старшим братом (который, как оказалось, и вправду у него был), упоминая обо мне и плато Молота. А кто всюду бывает и всех знает? Почтальон. Вот вам и союз двух честных джентльменов против жуткой ведьмы-отшельницы. Той, которая открывает дверь в халате, у которой бывают гости на машинах с номерами Ареса.

Разве что-нибудь из этого имеет значение?

Важно то, что Джейс Винсент в поисках своего брата вышел на меня. Возможно, ради этого он прилетел с другой планеты — приглядывал же он за Сэндом раньше в иных краях, иных мирах. С Вулкана Желчи, где Джейс выхаживал брата от мескадриновой ломки? Опять-таки, это к делу не относится. Он — здесь.

И что теперь?

Ему пока не с чего быть уверенным. Он не мог знать наверняка, что Сэнд во что-то влип, тем более, что он уже мертв. Но Сэнд постоянно во что-то влипал. Откуда вообще Джейс узнал, что случилось нечто серьезное? Сила привычки? Или братская кровь подсказала?

«До встречи», — сказал он.

И мне некого звать на помощь. Мне придется самой помогать себе. Но я знала лишь один способ обезопасить себя и не могла вновь к нему прибегнуть. Я и так уже наказана.

Ангел-гладиатор, крылатый мститель…

Ни с того ни с сего дом сам заперся на все замки — и окна, и двери. Это моя мать установила такую систему. Теперь никто не сможет пробраться внутрь — разве что с боем.

Возможно, он просто рассчитывал вспугнуть меня, как собака дичь. Надеюсь, я смогла убедить его, что меня не проймешь, а может быть, и что я тут ни при чем. Вполне возможно, что он никогда не вернется.

«До встречи».

Что он рассказал полиции, если обращался туда? Что он наговорил Борову, или слугам Касси, или почтальону?

Может быть, у них с Сэндом был какой-то договор, и они регулярно слали друг другу некие сообщения? И когда сообщение не пришло, Джейс понял, что его брат мертв?

Медленно тянулся день. Сиял солнечным светом, потом померк, и ночь задернула небесные шторы. Я спрятала шкатулку Касси в один из пустых ящиков туалетного столика. С глаз долой, из сердца вон? Я сидела в гостиной, от напряжения сводило затылок и мышцы между лопаток. Я сидела, прислушиваясь и ожидая. Выйти наружу я не могла — он был где-то там.

Я могла бы уехать с плато Молота. В мире полно необжитых мест.

Того, кто тебе по-настоящему нужен, найти очень просто. Где бы он ни был.

До встречи.

Утром солнце вернулось, но Джейс Винсент — нет. Он держал паузу, словно музыкант-виртуоз, чтобы потом обрушить на меня каскад струнных аккордов и медный рев труб.

Я приняла душ и переоделась в платье. Надела чулки и туфли, которых почти не ношу дома или на плато.

Дверь была снабжена охранной системой, одним из тех силовых полей, что не пропускают никого, кроме жильцов. Ее не включали с тех пор, как умерла мать, но теперь я вставила батарею в разъем и привела систему в рабочее состояние.

Стоя у дверей, я услышала шум мотора — кто-то свернул с шоссе на подъездную дорогу к дому. Внутри меня все оборвалось, но я сумела устоять на ногах.

Придется открыть. Запереться в доме — значит, признать, что испугалась, а тому, кто боится — прямая дорога в полицию. Я этого не могла, значит, нельзя признавать, что у меня есть причины туда обращаться. Остается прикинуться, что явление Джейса для меня — всего лишь досадное недоразумение, с которым я вполне могу справиться.

Звук мотора смолк, некоторое время было тихо, потом послышались шаги по земле, по ступеням, тяжело скрипнули доски веранды. За дверным стеклом проступила тень. Не тень Джейса — я мгновенно поняла это, не знаю, как. Я бы узнала его поступь.

Раздался звонок. На негнущихся ногах я подошла к двери и открыла ее. На крыльце стоял мальчишка лет пятнадцати, в белой форменной куртке. В руках он держал прозрачную коробку, хрустальный гроб, полный зеленых савиорских роз.

— Мисс Кервау?

— Вовсе нет.

— Нет? — мальчик в замешательстве уставился в квитанцию на посылке, растерялся, не зная, что ему теперь делать, глаза его подозрительно заблестели. Он был в возрасте постоянного смущения, когда подростки могут только продумать последовательность шагов в зависимости от того, поступит ли их оппонент тем или иным заранее известным образом. Если же собеседник реагирует не так, как ожидалось — это полностью обескураживает их. По сценарию мне полагалось воскликнуть «Ах! Зачем же! О да…» — и прижать цветы к груди, как младенца. Посыльный улыбнулся бы («Какой милый мальчик!»), и мы оба остались бы довольны. А теперь он теребил квитанцию, совершенно выбитый из колеи.

— Тут написано… написано: «Мисс Кервау».

— А там сказано, кто отправитель?

Бедный мальчик и не подозревал, что меня трясет от страха раз в двадцать сильнее, чем его.

— Конечно. Дж. Винсент.

— Заберите их.

— Но, мисс Кервау…

— Моя фамилия вовсе не Кервау.

— Леди, это специальный заказ! Он стоит двадцать три кредита плюс доставка… — глаза посыльного были полны слез. Я поняла, что он никогда не уйдет. Он останется здесь, пока зеленые бутоны не станут бурыми, а белая куртка не обратится в лохмотья на его скелете.

И я сложила руки на груди — чтобы прижать несчастный букет, как младенца.

— Ладно. Давайте сюда…

Что-то щелкнуло у него в голове. Ему не нужно было продумывать ответ заранее — обида сделала все за него.

— Не надо мне ваших одолжений, леди!

Я не дала ему чаевых и закрыла дверь. Мальчишке было пятнадцать, он работал на «Расцвет-студию», и ему были нужны деньги. Но цветы прислал Джейс…

Я поставила хрустальный гроб на пол. Меня терзало такое же предчувствие, как тогда, когда я впервые увидела шкатулку Касси. Но взрыва не произошло, записки тоже не оказалось. Да она и не была нужна. Цветы, как известно, кладут на могилу.

Они были прекрасны, эти розы. Я не знала, что с ними делать. Надо было уничтожить их, потому что их прислал Джейс, потому что так присылают врагам отравленные платки и перчатки.

Но они были не отравой, а воплощенным очарованием. Так что я сцедила воду и поставила их в одно из керамических кашпо матери. Когда он придет, я любезно поблагодарю его.

Потом я села ждать на кухне. Сквозь штору на окне были видны сломанные качели и апельсиновое дерево, под которым тот тип избил, изнасиловал меня и ушел живым. Как же его звали?

Посыльный из цветочного салона давно уехал, но теперь, похоже, вернулся — в прихожей раздался звонок. Руки мои дрожали, сердце отчаянно колотилось. Но за дверью вновь оказался не его силуэт.

— Мисс Кервак, вам ящик вина.

Итак, Джейс Винсент прислал мне ящик вина. Это обошлось ему в две сотни кредитов. Я не впустила посыльных, приказав им оставить вино на крыльце.

Прежде чем они уехали, я достала розы из кашпо и положила рядом с вином. Я даже не стала отрицать, что моя фамилия — Кервак. Записки опять не было.

Я сидела на паркете в холле, у стены, куда не доставало кровавое пятно витража, и ни о чем не думала. Сердце билось редко и тяжко. Вино пьют на похоронах.

Звонок.

— Мисс Квит?

Во мне что-то надломилось, и я расхохоталась. Это же смешно, это же весело! Он прислал мне плюшевого медведя — трехногого и белого. Если расстегнуть такому мишке брюхо, внутри окажется флакончик духов в коконе из белого атласа. Глаза у медведя были холодные. Холодные синие глаза. Как у той змеи.

Я закрыла дверь, скорчилась и попыталась вызвать рвоту. Но внутри было сухо, как в выжженном солнцем канале.

Наверное, он все же не был уверен, что я виновна. Я все еще могла притвориться честным ничтожеством и позвонить в полицию Озера Молота. Поэтому он облекал свои угрозы в форму даров, на которые я не могла бы пожаловаться. Благовония, которыми умащивают мертвецов. Ладан и мирра.

Потом я снова томилась ожиданием. Весь день. Порой дом потрескивал, и мое сердце начинало бешено колотиться. Можно было бы позвонить Борову: «Дядюшка, вы юрист. Понимаете, меня преследует один человек…» Но Боров не станет слушать, а если прислушается, то захочет узнать больше. Слишком много.

Когда он вернется, у тебя не будет выбора, Сабелла. Тебе придется убить его. А значит, ты встретишь его любезно и станешь смотреть, как он, подобно всем прочим, поддается действию магнита. Все, что от тебя требуется — это хоть ненадолго возжелать его. Разве это так трудно? Его кожа — гладкая и золотая, как теплое дерево, без единого изъяна, его волосы — черный агат. Его кровь — кроваво-алая. Воздух, чтобы дышать, Сабелла. Воздух…

И все же, все же… Что-то в нем пугало меня. Мне не хотелось прикасаться к нему, даже просто пройти слишком близко. Я боялась его.

Подумай о мужчине под апельсиновым деревом. Ты могла уничтожить его в любую минуту, но сдержалась — не потому, что боялась, хотя ты была в ужасе, но потому, что не хотела брать грех на душу. Помнишь?

Джейса ты можешь убить. Это не грех, а самозащита.

Когда он вернется.

На крыльце в лучах закатного солнца сверкало вино, увядали розы, таращил глаза медведь. Поднялся ветер, как в тот день, когда я вернулась из Ареса. День, вечером которого меня отыскал Сэнд.

Пепел к пеплу, прах к праху. Песок… к песку.

Но Джейс — не прах, не песок, не агат, не дерево и не бронза. Он — кожа, кости, мышцы, сухожилия, ферменты, атомы. Его никто не выдумал. Он настоящий.

Больше я не стану открывать дверь. Я оставила охранную систему включенной, поднялась наверх и легла на кровать под газовым пологом.

Отче наш…

Я задремала… Вдруг оказалось — в комнате стоит чернильная тьма. Ночь внутри и снаружи. Шум. Кто-то внизу долбился в стеклянную дверь. В наше время стекла не бьются — если только их специально не делают бьющимися. Он не может не знать этого. И все же зачем стучать, если есть звонок?

Я лежала и ждала, когда стук стихнет. Но он не прекращался. Что ж, я смогу перетерпеть шум. Хоть все кулаки себе в кровь отстучи, ублюдок.

А потом уши резанул высокий девичий крик.

Я рывком села, сбросила ноги с кровати. На некоторые вещи всегда реагируешь совершенно предсказуемым образом, как тот пятнадцатилетний посыльный. Если на моем крыльце кричит девушка — значит, что-то стряслось. Однажды в Озере Молота меня прямо посреди улицы начала допрашивать полиция, потому что в баре, из которого я вышла, подрались две девицы. Девушка на крыльце продолжала вопить, и теперь я сумела разобрать, что она повторяет одно и то же: «Эй! Эй! Эй!».

У меня уже давно выработалось умение видеть в темноте. Света звезд мне было достаточно, чтобы через окно наверху увидеть на крыльце силуэт — на сей раз белый, — прижавшийся к стеклу двери. Она не увидела меня, эта кричащая девица, и вновь начала долбиться в дверь — громко, настойчиво.

Это он подослал ее. Она была на крыльце, там же, где цветы, вино и медведь с благовониями в брюхе. Страх снова всколыхнулся во мне, словно оркестр грянул.

Стук все продолжался, сделавшись каким-то назойливым контрапунктом.

— Эй! Эй!!!

Я сбежала вниз по лестнице, хотя не собиралась никуда бежать. По пути стукнула кулаком по старомодному выключателю на стене — пестику в бутоне лилии. Свет залил холл, выплеснулся сквозь стекло двери. Мои зрачки сузились до предела, но я по-прежнему видела ее. Там, на крыльце была — я. Сабелла, какой она была в шестнадцать-восемнадцать лет. Платье с глубоким вырезом, слой светлой пудры на лице и плечах, выбеленные волосы, красные ногти. Роковая соблазнительница, женщина-вамп (прошу прощения за каламбур) — шлюха с Озера Молота. Откуда он узнал, как я выглядела в семнадцать лет?

Я нажала кнопку, дверь широко распахнулась, и я оказалась лицом к лицу с собой. Глаза в глаза. Нет, она не была моей точной копией. Она была воплощением моего прошлого, и только. Моего прошлого, которое никогда не кончится.

— Эй! — повторила она со странной смесью замешательства и возмущения. — Это что, называется вечеринкой? — и скорчила рожицу, передразнивая меня. Неужели я действительно так выгляжу? Отступив на шаг, девица громко и капризно бросила в темноту: — Дже-ейси!

Должно быть, они шли пешком от шоссе, потому что машины, которая перегородила бы подножие крыльца, не было. Но когда Джейс вырос из-за резных перил, он перегородил его собой. Он опять был во всем черном, но уже в другой одежде, темных очков не было, только глаза блестели, как черное стекло.

— Ба! — сказал он. — Да это же моя подружка Джезабель!

Я стояла в дверях. Силовое поле было включено, Джейс видел его слабое мерцание и понимал, что дальше ему не пройти.

— Она расположена принимать гостей? — осведомился он.

— Вроде нет, — заявила девица.

— А как же мой аванс? — возмутился он. — Джезабелла, я-то думал, что застану тебя смакующей мое вино, нюхающей мои розы и благоухающей, как бутылка за шестьдесят кредов. И смотри, — он продемонстрировал мне толстую пачку банкнот, какие теперь редко увидишь в наш век чеков и электронных карт. — Вот тебе следующий взнос. Потом будет еще. Или с тех пор, как тут побывал мой братец, цены подскочили?

Я не стала отвечать. До девицы неожиданно дошло, что ей подсунули конфету с горькой начинкой.

— Дже-ейси! Ты говорил, что тут будет вечери-инка!

— Заткнись, — дружески сказал он ей. — Если только не хочешь напомнить этой леди, почем нынче шлюхи в Озере Молота.

— Дже-ейси…

— Боишься, что она кому-нибудь позвонит? Например, патрульным? Не позвонит. Только не старушка Джезабелла. Мне о ней младший братец рассказывал. Та еще штучка. Делает это, как никто другой.

— Никто не может делать это, как никто другой! — с неожиданным апломбом заявила ему проститутка.

Джейс протянул руку — невзначай, будто хотел коснуться меня, и силовое поле зашипело, готовясь противостоять ему. Он улыбнулся мне столь же любезно, как в прошлый раз, потом наклонился и подхватил ящик с вином — легко, как если бы тот весил раза в четыре меньше, чем на самом деле. Кивнул девице:

— Остальное — твое.

— Ой, — расплылась та в улыбке, на ее лице появился детский восторг. — Мишку тоже можно взять?

— Конечно, — сказал Джейс.

Она была довольна — ведь она хорошо поработала и добилась своего. Теперь у нее есть розы и плюшевый медведь.

Она казалась юной и очень счастливой. Про меня она забыла.

Как ни в чем не бывало, они ушли в ночь. Джейс насвистывал мотив религиозного гимна про реки Вавилона, но в таком ритме, в каком его никто, находящийся в здравом уме, никогда не станет играть в церкви.

Примерно в двух третях пути до шоссе раздалось рычание двигателя. Наверное, машина Джейса.

Несколько опавших зеленых лепестков взметнулось над крыльцом.

Солнце превратилось в огромный розовый опал, и золотые лучи, острые, как бритвы, пронзили шторы. Я лежала в постели и слушала, как солнечный дождь заливает мой дом, как потрескивают стыки, отслаивается краска, меняются запахи. Сверхъестественный покой охватил меня, поскольку беспокоиться не было смысла. Того, что хранилось про запас в холодильнике, хватит, чтобы продержаться еще два-три дня. И еще у меня есть гранулы гашиша, табак, фруктовый сок, очищенный воздух и музыка. Мне не нужно выходить. Ни к чему открывать дверь. Я могу просто лежать, пользоваться отведенным мне временем, приводить мысли в порядок. А когда я буду готова, то приглашу его в дом. С удовольствием.

Что-то сухо щелкнуло об оконное стекло. Мне вспомнилось Восточное. Там мальчишки частенько бросали камешки в мое окно, чтобы разбудить.

— О, мисс Квоур! — его голос казался мне уже более знакомым, чем даже голос матери, который время размыло в моей памяти. — О, мисс Квоур, у вас такая стильная резиденция!

Что-то со звоном разбилось. Бьющееся стекло? Бутылка из того ящика? Если Джейс и пребывал этой ночью поблизости, то я его не слышала.

— Да, мисс Квир, должен сказать, что у вас весьма завидное хозяйство!

Я приподнялась на постели, потом снова откинулась на подушки. Надо же, я чуть было не отправилась вниз, посмотреть. Глупо.

Когда он подал голос в следующий раз, я поняла, что Джейс не спеша обходит дом. Но шагов я не слышала. Он, как и я, умел ходить мягко и бесшумно. Как и положено охотнику.

Потом, судя по звуку, он ударил обо что-то камнем. Теперь он был уже с другой стороны дома, там, где росло дерево. Я понятия не имела, обо что там можно долбить, но он уже снова был под моим окном.

— Ого, да тут такие прелестные антикварные диковины!

И тут я поняла, обо что он ударил. Я медленно села и затаила дыхание.

— Черт, мисс Квэк, у вас есть даже печка для мусора!

Тогда я познала, что значит окаменеть. Руки и ноги налились тяжестью, так что ими стало невозможно шевельнуть, вдохнуть тоже не получалось — ребра будто сдавило, язык намертво прилип к нёбу.

Тишина снаружи не говорила ни о чем. Камень не может спросить, не может выглянуть в окно.

Потом я услышала его шаги. Джейс больше не пытался двигаться бесшумно. Раздался зловещий хруст гравия и тонкий электронный гул — он катил какой-то механизм вверх по дорожке, ведущей к дому. Вместе с этим механизмом он направился в обход, к задней двери. Гул неожиданно перешел в свист, к нему добавилось громкое пыхтение, весь дом задрожал от вибрации. А потом Джейс вдруг хрипло затянул псалом:

Когда придем мы сюда,

В этот славный город златой,

Иисус будет ждать нас,

О да, Господь будет ждать нас…

Я заставила свое окаменевшее тело сдвинуться с места.

Окна спальни моей матери выходили аккурат на апельсиновое дерево. До сих пор помню ее бледное лицо — она стояла у окна и смотрела, как я все качаюсь и качаюсь. Пять лет я не заходила туда. Я нажала кнопку замка, открывая дверь — это было все равно, что резать каравай времени, сначала корку, потом мякиш. Сам воздух здесь был густой, словно хлебный мякиш, хотя пылепоглотители и кондиционеры исправно делали свое дело. Я не стала смотреть по сторонам — только в окно. В единственное окно, где не было защитной шторы, лишь тонкий желтый тюль. Солнечный свет резал как нож, пол дрожал от рева машины.

О да, как в Писании предречено -

Иисус будет ждать нас здесь…

Толстая черная резиновая кишка уходила в землю в десяти футах от кухонной двери. Кишка тряслась и вибрировала. Другой ее конец был подсоединен к кубическому аппарату с трубой, но без задней стенки. Джейса я не видела. Я видела только облачка серого и черного пепла, который, будто пыльца, сыпался из недр кубического механизма. Машина выкачивала нутро ямы под мусорной печью.

…conturbata sunt omnia ossa mea…

Оказалось, что я уже бегу прочь из комнаты. Нет, так нельзя.

Расчеши волосы, Сабелла. Оправь платье. Надень туфли. Ты ужасно выглядишь, Сабелла, но за последние тринадцать лет я не припомню, чтобы ты хоть раз выглядела менее чем прекрасной. Возьми недокуренную сигарету в пепельнице, прикури. Вот так. И только теперь — беги!

Я отключила силовое поле и вышла в расплавленную марь утра, обошла дом, словно в моем распоряжении было много часов, весь день.

По другую сторону машины я увидела Джейса. Он скинул рубашку, оставшись в черных джинсах, его тело было как живая скульптура из темно-золотистого дерева, округлые налитые мышцы перекатывались под кожей, когда он вручную просеивал золу и пепел. Джейс перестал петь и тяжело вздохнул. На лице его была написана сосредоточенность, но, пусть я и не выдала своего приближения ни единым звуком, он знал, что я вышла из дому. Он выпрямился, повернулся и усмехнулся.

— Привет, мисс Керуол.

— Привет, Джейс.

Ничто в его лице не дрогнуло, но он вежливо поправил меня:

— Меня зовут Джейсон, мисс Кервуль. Только друзья зовут меня Джейс.

— А мое имя — Сабелла, Джейсон.

— Плевать я хотел на ваше имя, — сообщил он все с той же любезностью

— Что ты тут делаешь, Джейсон? — спросила я, глядя в его глаза, безжалостные, как солнце.

— Просто-напросто перебираю ваши отбросы, мисс Кервиль. Понимаете ли, женщине вряд ли под силу столько съесть, особенно такой тощей дамочке, как вы. А вот женщине и мужчине — вполне. Металлические крышки, пломбы с упаковок, кости. Вижу, у вас был гость, мисс Квил. Правду говорил мой приятель-почтальон.

Мне казалось, что я смотрю на него издалека, сквозь черное жерло трубы. Он был такой маленький, как резная статуэтка, сделанная искусным мастером. Меня выворачивало наизнанку от отвращения. Но он не мог этого видеть.

— Иногда у меня бывают гости, Джейсон.

— Я такпочему-то и подумал, мисс Кволь.

Его машина издала странный звук, похожий на икоту. В кишку засосало что-то чересчур большое для ее диаметра. Сперва насос выкачал легкий пепел, потом наиболее мелкий несгораемый мусор — металл и кости, о которых он говорил. До самого низа, где начинался перегной, труба просто не достанет. Но между этими слоями лежали более тяжелые останки, не сгоревшие в печи. Насос прокашлялся и вновь взялся за дело. Словно собака, грызущая кость…

— Джейсон, брось это. Пойдем в дом.

— Надо же — леди ни с того ни с сего захотела общения!

— Прошлой ночью… просто тогда еще не пришло время, Джейсон.

Подойди к нему, Сабелла. Подойди ближе.

Теперь я чувствовала его запах — точно такой же, как у Сэнда, отчетливый аромат мужчины, могучий и зовущий. На самом деле они с братом были очень похожи. Джейс был словно Сэнд, которого переплавили и наделили силой, приземленной и вещественной. Слабость Сэнда манила меня, как всегда манили слабости мужчин. Но Джейс не был слабым.

Труба хрюкнула.

Джейс на миг скосил на нее глаза. Он стоял так близко, протяни руку — и коснешься кожи. Его торс был словно изваян из камня. Джейс снова повернулся ко мне — и я отдернула руку.

— Что Сэнд рассказывал обо мне? — спросила я.

— Так, кое-что.

— Перескажи мне.

Его глаза были темны и неподвижны, сплошь радужка, даже белков не видно.

— Сэнд — мастер непрерывно влипать в истории. Мы всегда оставались на связи, чтобы я в случае чего мог его выручить. Он посылал мне стеллаграмму раз в месяц, а если что-то случалось, то и вне расписания. — (Надо же, как я угадала!) — И он всегда рассказывал мне о женщинах, с которыми связывался. Ему почти всегда не везло на них. Так что я знаю все о вас, о Касильде и Триме, о том, как вы окрутили Сэнда, и как он выследил вас до этого колониального дома на Плато. С тех пор два месяца от него не было ни слуху ни духу. Теперь вы узнали, что хотели, мисс Квек. Вот почему я здесь.

— Ты знаешь обо мне все, Джейсон? Почему бы тебе не пойти и не взглянуть самому?

— Сначала вы скажете мне, где Сэнд.

Он в трубе, в твоей проклятой трубе. Она подавилась им, но рано или поздно проглотит и может выплюнуть в любую минуту — прямо туда, где ты стоишь…

— У него были какие-то другие дела. Не знаю, какие именно, он не сказал мне. Думаю, он вернется. Можешь подождать его где-нибудь поблизости.

— Он оставил машину в тоннеле по дороге к Озеру Молота. В машине была девица. У вас есть сестра, мисс Квэйд?

Труба еще раз поперхнулась — и выплюнула то, что ей мешало. Почерневшие, обугленные осколки костей упали на груду золы и пепла.

— Что это за чертовщина?! — его голос изменился. На мгновение из него исчезла какая бы то ни было сила и уверенность.

— О Боже, какой ужас! — воскликнула я. — Мой дог! Бедный песик, он заболел и умер. Мне пришлось сжечь его труп…

Жгучий день истончился, будто бумажный. Розовый алюминиевый купол над головой, высохший красноватый пергамент под ногами. Человек передо мной — бумажная фигурка с нарисованными мышцами, чертами лица, прической.

— Дог, значит, — повторил он.

Машина извергла еще один предмет. Он подлетел к бумажному небу, упал и покатился. Подполз к нашим ногам. Неузнаваемый, почерневший, искореженный. Но тускло отблескивающий металлом. Джейс Винсент чуть наклонился. И увидел посреди этого отблеска что-то клиновидное, откуда на него смотрела пара горящих застывших капель.

Это была змея Сэнда, золотое ожерелье с его шеи — точнее, то, что от нее осталось. Два ее драгоценных глаза больше не были синими, но смотрели все так же пристально.

Время вышло. Лицо Джейса из золотого стало желтым. Конечно, до этой минуты он не знал всего, и открытие его ошеломило. На мгновение мне стало жаль его — на одно глупое мгновение, прежде чем я вспомнила, что сама замешана в этом.

Я бросилась бежать. Я бегала наперегонки с волками. Я очень быстрая. Чтобы добраться до двери, надо всего лишь обогнуть дом. До входа оставалось двадцать футов, я уже видела его, когда он нагнал меня и повалил, прижав своим весом, как лев.

Земля ударила меня, набилась в рот, сдавила груди. Мужчина лежал на мне камнем, а потом приподнялся и рывком перевернул меня на спину.

Он стоял надо мной на коленях. В лице его больше не было ничего человеческого, я даже не могла представить, как еще минуту назад оно могло быть слабым и ранимым. Это было лицо Господа, когда Он обратил взор свой на Гоморру.

Я вскинула руки, чтобы вонзить ногти ему в лицо, в живот, в пах. Но его плоть почему-то ускользала от меня. Он перехватил мои руки, пригвоздил их к земле и сел мне на ноги. Я изогнулась, но не смогла даже плюнуть ему в лицо. Он склонился надо мной — его лицо было совсем рядом — и произнес без выражения:

— Значит, ты убила его. Почему и как?

— Если я скажу, ты все равно не поверишь! — завизжала я ему в лицо. Меня саму потрясло, как сдавленно, с каким неприкрытым ужасом прозвучал мой голос.

— Слушай, — произнес он. — Я знаю, что в наше время убийц считают больными, и Планетарная Федерация помещает их в милые домики на холме, окружая цветочками и заботой, чтобы им было хорошо. Я знаю. Так что это лишь наше с тобой дело, Джезабель. Твое и мое. Никто не придет, чтобы спасти тебя, поместить в лечебницу, защитить. Тебе придется иметь дело со мной.

Я оставила попытки сопротивляться. Солнце поливало меня светом, будто озерным илом. Я была слепа, я была покорна. Слепо и покорно я сказала ему:

— Сэнд заболел. Я хотела отвезти его в больницу на окраине Озера Молота. Но на дороге был пост, они стали проверять машину, а Сэнд убрел в пустыню и там умер. Я не хотела, чтобы меня сочли причастной.

— Не вздумай падать в обморок, — заметил он. — Я просто приведу тебя в чувство, и мы начнем все сначала.

Я зашептала, крепко зажмурившись:

— De profundis clamavi at te, Domine…

— Прекрати! — резко сказал он и отвесил мне легкую пощечину, пытаясь привести в чувство.

— Domine, exaudi vocem meam…

Он схватил меня за волосы — без настоящей жестокости, просто чтобы вынудить открыть глаза, и повторил по-английски:

— «Из бездны греха взываю к тебе, о Господи, услышь же меня». Единственный, кто здесь услышит тебя — я, Джезабель.

— Пожалуйста, отнеси меня в дом.

На самом деле я не надеялась, что он послушается. Но Джейс подхватил меня на руки и понес. Он опустил меня как раз на то самое место, где упала замертво моя мать, в малиновое пятно под витражом. Я поразилась, откуда он знает — если, конечно, знает.

Мною овладела апатия. Боялась ли я? Может быть…

Чтобы убить меня, ему не потребуется специального оружия. Подойдет все — пистолет, веревка, крепкий удар.

«Что же ты с собой делаешь, Бел», — сказала мать. Она стояла надо мной, и лицо ее было истощенным и полным горя.

«Я знаю, мамочка».

Я плачу, мамочка. Я плачу…

2

Кулон я нашла через несколько дней после моего одиннадцатого дня рождения. В тот самый день я впервые начала кровоточить. Мой отец был уже девять лет как мертв, и дом наш был женским царством. Женщины, как и мужчины, когда их собирается слишком много в одном месте, склонны объединяться в кланы, и эти кланы обзаводятся собственными мистериями. С тех самых пор, как мне исполнилось десять, меня донимали таинственными намеками: «Однажды это начнется, Бел. В один прекрасный день ты станешь девушкой». Благодаря школе я знала о менструации, но мне почему-то казалось, что полученные на уроках знания не имеют никакого отношения к моему собственному телу. Изображение на экране было для меня лишь картинкой, и не более того. А потом в один прекрасный день эта картинка оказалась во мне, внутри меня. Знание не спасает от потрясения. Понимание, что в этом нет ничего страшного, не избавляет от страха. Ты изменилась, отныне ты никогда не будешь прежней. В ту минуту я стала искать утешения, может быть, даже ободрения, в глазах окружающих, потому что людям вообще свойственно искать себя в чужих глазах. Но мать лишь вручила мне книгофильм, который поведал мне, что теперь следует делать — все это я и так уже знала по школьным урокам. Так что я ушла бродить по поселку. Я шла по дороге, над скрытыми подземными разработками, мимо обогатительных комбинатов, через реку — в луга. Там, где были устья пары пересохших каналов, уходящих в розовые пески, что до сих пор покрывают четыре пятых поверхности Нового Марса, я нашла лаз под землю.

Алисия (или это была Анисия?) провалилась в кроличью нору. Догонит ли летучая кошка летучую мышь, удивлялась она, падая в темноту. Наверное, маленькая Сабелла лазала по деревьям и заманчивым подземным норам. Не помню. Кажется, я даже видела раньше этот лаз, но прошла мимо, решив, что это просто еще один ход, ведущий в каменоломню под каналом. Почему я полезла туда в тот день? Напрашивается аналогия — Сабелла во чреве земли, как во чреве матери. Но думаю, для меня он просто был местом, где можно спрятаться. Может быть, Алисия тоже искала, где укрыться от своей женской зрелости. И уж конечно, в том тоннеле не было никакой исключительной женственной ауры. У входа валялась старая рогатка, какие делает большинство мальчишек Восточного, но когда я опустилась рядом с ней на колени, она сломалась — время сделало ее хрупкой.

Во сне, что приснился мне на пути в Арес, у выхода из тоннеля меня звала мать, но на самом деле тогда ее со мной не было. Я была одна. Не было там и высоких изящных колонн, как в Доусоне или Каллико. Тоннель был довольно низкий, и я проползла по нему не так уж далеко, когда путь мне перегородил плоский камень. Все это я определила на ощупь, потому что сама заслоняла себе свет. И все же мне показалось, что камень был могильной плитой.

Камень был гладкий, как шелк, то ли полированный, то ли отшлифованный временем. И, как и на других останках древней культуры Нового Марса, на нем не было ни грязи, ни пыли, словно рядом постоянно работали пылепоглотители. Я ощупывала его поверхность, и мои пальцы наткнулись на щель. В щели лежал кристалл, тоже атласно-гладкий.

Когда я поднесла находку к свету и стала разглядывать, кристалл был непрозрачным и тусклым. Размером и формой он напоминал небольшую сливу. С одного, более узкого конца в камень было вделано колечко. Мне было всего одиннадцать лет, но я узнала в металле кольца сплав, который окрестили ареумом, не поддающийся воспроизведению материал метеоритов, разбившихся на нашей планете.

Поэтому я зажала свое приобретение в кулаке и вынесла его на свет.

По закону Нового Марса все найденные останки древней цивилизации являются собственностью Федерации, то есть собственностью Земли. Я знала это, но не собиралась отказываться от подарка, который принес мне день, так много отобравший у меня.

Я сидела на диком лугу за плотиной и то подбирала, то снова роняла камень. Он был некрасив, даже уродлив, но необыкновенно приятен на ощупь, и я гладила его.

Налюбовавшись, как солнце погружается за край мира, я поспешила домой. У меня начались первые спазмы, и книгофильм рекомендовал мне, каким обезболиванием лучше воспользоваться. Возвращаясь в поселок, по дороге я зашла в аптеку. Я была обречена, но знала свои права.

На улице, вдыхая запах аниса с нашей лужайки перед домом, я снова взглянула на кристалл, и оказалось, что он больше не был тусклым. Он стал чистым и ярким, как хрусталь, как бриллиант, и его внутренние грани подмигивали звездам. Я рассудила логически: тепло моей руки и мои поглаживания очистили камень от наслоений.

Мать не сочла нужным объяснить мне, как прекрасно, что я стала женщиной, а я не сочла нужным рассказать ей о находке.

Я сэкономила карманные деньги и купила цепочку из белого металла в лавке на другом конце поселка. В те времена я никогда не носила кулон на людях — только у себя в спальне. Оставшись одна, я надевала его, и камень ложился на мою кожу, в ложбинку меж грудей, которые так быстро росли. Когда я носила его, моя тайна тревожила меня, и во мне волнами поднимались чувственность, и страх, и… какой-то странный голод, хотя я не понимала, чего мне не хватает, пока мне не исполнилось четырнадцать.

В тринадцать с половиной я стала носить кулон постоянно. У других девочек на груди болтались крестики, медальоны или амулеты на удачу. Моим амулетом был кулон. Никто не видел его. Никогда. Если в школе приходилось принимать душ или переодеваться, я обматывала его изолентой. Девчонки смеялись надо мной. Они меня не любили, поскольку я была не такая, как все. У меня не было отца, и матери моих одноклассников недолюбливали мою мать — она была вдова с некоторым количеством денег, вдруг она станет соблазнять их мужей? Их дочери интуитивно заразились этой неприязнью. Когда моя красота сделалась несомненной, они стали относиться ко мне еще хуже, хотя и мальчишки не питали ко мне особой привязанности: я не была покорной, униженной или сломленной и не восхищалась ими. В общем, я была слишком красивой, чтобы быть привлекательной.

Не знаю, как и почему я оказалась на шоссе у пивной в ту ночь. Нетерпение, голод. Когда тот парень подцепил меня, я была польщена и очарована. У него были ярко-голубые глаза, светлые волосы и машина с ручным управлением. Он сказал, что мы поедем в кино, потом в придорожное кафе и на танцы. Но вместо этого он съехал с дороги и остановил машину под раскидистыми и влажными древовидными папоротниками.

Что такое секс, я тоже знала. Мы все знали. Нам объяснили это на уроках, а потом велели выкинуть из головы до поры. Парень же объяснил мне своими руками и губами, что секс — вовсе не то, что следует выкидывать из головы. Я вся трепетала, но тут почувствовала, как камень пульсирует у меня меж грудей. Я была так зачарована его биением, что уже не замечала, что делает со мной парень, ощущения смешались, и средоточием их был кристалл у меня на груди. А потом мой первый любовник уложил меня на спину и попытался мною овладеть, но когда у него не получилось проникнуть в меня легко, он стал действовать силой. Не то чтобы я пыталась помешать ему, но меня будто грубо порвали, как платье. Кровь кипела. Он научил меня целоваться, от поцелуя кровь приливала к самой коже. Его шея оказалась в дюйме от моих губ. Все произошло так естественно — я приникла губами к его плоти, и мои зубы пронзили его вену. Когда он закричал, я решила, что это от боли. Он держал меня за руку, сдавив мою кисть так, что она превратилась в сплошной черный синяк, а другой рукой вцепился в сиденье, на котором мы лежали, и рвал ногтями его обивку. Он кричал: «О Боже! О Боже!». Потом он перестал кричать. Его тело еще подергивалось, но в конце концов прекратилось и это.

Я пресытилась, навалилась апатия. Только пролежав рядом с ним полчаса, я поняла, что он умер. Я слишком увлеклась, как вы сами понимаете. Тогда я еще не знала.

Кровоточить я прекратила в те же четырнадцать лет, когда мое тело, наконец, признало, что я уже больше не человек.

— Есть ли какая-то причина, по которой ты не станешь убивать меня? — спросила я у Джейса Винсента.

— Есть очень веская причина, чтобы убить.

Я не видела его. Мои глаза еще не восстановились после солнца, хотя темные очки все же помогали. Хорошо, что он позволил мне не снимать их, по крайней мере, не удерживал меня. Мои чулки остались целы, потому что современное волокно не рвется и не дает ползти петлям. Но рваные дорожки остались на моих длинных бледных ногах, на руках. Мне требовалось время, чтобы восстановиться после солнца. Вряд ли это имеет какое-то значение, если Джейс намерен убить меня, однако он не собирался убивать меня, по крайней мере — сразу. Он хотел узнать правду — или думал, что хочет. Он желал утолить свою жажду мести, переломить мне хребет и смотреть, как я буду корчиться в муках, потому что считал меня развратницей, которая убила его брата из-за денег или ради удовольствия. И в определенном смысле он был прав.

— Можно воды? — спросила я у него спустя какое-то время. Джейс не ответил. Я не настаивала более, но он схватил меня за запястье и потащил на кухню. Я упала на пол рядом с сифоном. Пальцы были как ватные, я не смогла нажать кнопку, чтобы набрать воды, и он сделал это за меня.

— Что с тобой творится?

— А на что это похоже?

— На то, что ты выделываешься.

Я выпила воды, желудок едва не изверг ее обратно, но обошлось.

— Может быть, я просто испугалась тебя.

— Не просто. Тут что-то еще.

— У меня фотофобия. Я не могу долго оставаться на солнце.

— Я знаю, что такое фотофобия. У тебя не те симптомы.

Забавно. Я рассмеялась. Джейс встряхнул меня, поставил на ноги и прислонил к стене, слегка поддерживая.

— Теперь рассказывай, что ты сделала с Сэндом, Фотофобелла.

Зрение немного восстановились, теперь я могла сфокусировать зрачки на его золотом горле. Это так просто. Сделай же это!

Не могу.

Но почему?

— Говорю же, Сэнд заболел. Я пыталась…

— …отвезти его в больницу. Ну да. Что с ним стряслось? Подхватил от тебя какую-то заразу?

Сквозь штору я могла видеть апельсиновое дерево за окном.

— Дай мне прилечь. Я все расскажу тебе.

Я не понимала, что делаю — голова кружилась, я все еще была полуслепой. Инстинкт по-прежнему требовал бежать, но днем у меня было не так много путей к отступлению. И все же когда Джейс развернул меня и отпустил, я бездумно подчинилась инстинкту.

Теперь уже я не могла действовать ни внезапно, ни быстро. Я просто оттолкнулась от него и побрела прочь из кухни, вверх по лестнице, сквозь кинжалы лучей, пробивающихся в щели между шторами. Джейс ничего не делал, чтобы помешать мне, хотя я молчала. Когда я упала на четвереньки, он не попытался поднять меня. У меня был только один путь — я ввалилась в спальню и нажала кнопку, запирая за собой дверь. Джейс позволил мне и это — только ради того, чтобы доказать, что все напрасно.

Я лежала на постели, в оцепенении, без единой мысли в голове и пыталась отдышаться, когда услышала его мягкие шаги — они были слышны, когда Джейс сам хотел, чтобы его услышали. Потом он уперся плечом в дверь спальни — не человек, а бронзовая машина, не знающая жалости. Электронный замок зашипел, механизм замкнуло, и дверь с треском подалась.

— Просто, чтобы ты знала, — сказал Джейс.

Я так устала. Может быть, сказать ему правду? Я убила твоего брата, потому что мне нужна была его кровь. Он был так красив. Я никак не могла насытиться им, я выпила его почти досуха, и сердце его остановилось, потому что он слишком любил то, что я делала с ним.

— Не думаю, что мы сдвинемся с мертвой точки, — сказала я.

— Не думай.

— Потому что я скажу тебе правду, но ты не поверишь моим словам.

— Я вполне могу поверить, что Сэнд работал на старикашку по имени Трим и, возможно, раскопал о тебе нечто такое, чего ты не стремилась обнародовать. Наверное, у тебя неплохо получается готовить сэндвичи с цианидом.

— Если б это было так, разве я сказала бы тебе?

— Тебе придется, — произнес он с издевкой. — Ты сама знаешь, Джезабель, что висишь на волоске. Не знаю, на что ты там подсела, но тебе явно надо принять какой-то дряни, иначе тебя начнет ломать. И когда ломка будет в разгаре, ты скажешь мне все.

Я почувствовала, что губы мои растянулись в идиотской ухмылке. Да, можно надеяться, что мое состояние достаточно напоминает симптомы наркотической зависимости, чтобы убедить даже Джейса, чей брат когда-то вопил и катался по полу от мескадриновой ломки.

— Значит, рано или поздно я признаюсь тебе, что убила Сэнда — и вот тогда ты меня и прикончишь.

— Не волнуйся, — сказал он. — Ты же верующая. Я позволю тебе сперва помолиться.

— Ты очень добр, — проговорила я. Но он уже повернулся, чтобы уходить. — А ты не думаешь, что наркотик припрятан у меня здесь, в спальне?

Он вновь повернулся ко мне.

— Если у тебя здесь есть заначка, — произнес он своим выверенным голосом, — ты употребишь ее, и таким образом я о ней узнаю. Тогда я переверну здесь все вверх дном, найду ее, и мы подождем, пока тебе вновь не понадобится доза, — он шагнул через порог сорванной с петель двери и добавил: — С другой стороны, насколько я помню, у тебя, как у запасливой наркоманки, в холодильнике хранится запас зелья, уже готового к употреблению.

Тихо. Главное — не выдать себя. Не шелохнуться. Не сказать ни слова.

Пять минут спустя из кухни до меня донесся звон и треск, а затем гулкое бульканье сточной трубы, глотающей фруктовый сок, который изничтожал Джейс. И когда разбился стеклянный контейнер, мне тоже было слышно. В отличие от стекол в дверях и окнах или посуды, контейнер был одноразовый. Он разбился вдребезги, и красный «эликсир жизни» разлился по полу среди осколков стекла. Потом он засохнет на полу огромным алым пятном. Кровавым пятном.

— Скажи «прощай»! — крикнул мне снизу Джейс.

И я сказала «прощай».

Мне не хватает… мне нужно… Во мне все болит — суставы, живот, язык, лимфоузлы на шее, глаза. Солнце высушило меня, и я не могу восполнить потерю. Я умираю… Нет. Еще нет.

Я лежала в постели. Солнце скрылось. Куда уходит день?Какое-то время назад Джейс спустился на шоссе к своей машине, принес сумку с готовыми обедами и разогрел один из них в старой микроволновке матери. Мне он тоже принес тарелку с каким-то месивом и, с разнообразными словечками, какими увещевают капризных детей, пытался заставить меня поесть. Он убрал тарелку, лишь когда я поставила его в известность, чтобудет, если он этого не сделает. Он предлагал мне и вина. Вина, которое, как он заботливо сообщил, приглушит на время режущую боль у меня в животе. Джейс издевался надо мной нежно и настоятельно, и все же садизм не доставлял ему удовольствия, он просто использовал издевательства, как дыбу, чтобы вырвать из меня признание.

Через два часа после заката, высоко в холмах, в звездном шторме ночи раздался первый волчий вой. Когда я услышала волков, меня всю затрясло. Я, словно в агонии, застонала вслух, не имея сил сдержаться, боль и жажда заставляли меня метаться в постели. Там, снаружи, выли все волки мира, звали меня: «Иди, иди же к нам, чего ты ждешь?».

Вскоре Джейс снова возник на пороге — темный на фоне тьмы, искра звездой тлела у его губ.

— Прелестные у тебя сигаретки, — сказал он.

Белый дым вился у его лица, я чувствовала запах табака с примесью гашиша. Он прошел к окну мимо зеркала, отдернул штору и нажал кнопку. Ворвавшись в распахнутое окно, волчьи голоса заполнили мою спальню, комната стала звонкой и искрящейся, словно покрылась сверкающим инеем.

Джейс смотрел на меня.

— Тебе нравится этот звук?

— Да.

Он обошел кровать и предложил мне сигарету.

— Нет, — я отвернулась.

— Ай-яй-яй, — покачал он головой. — Дорогая, тебе ведь нехорошо. Очень больно?

— Ты знаешь, что да.

— А ты помолись немножко, — сказал он и снова ушел.

Почему я не могу преодолеть эту невидимую преграду и овладеть им?

Волчий вой отдалялся, затихал. Там, снаружи, были холмы, манящие, притягательные, и четыре тысячи неоновых огней в небесах.

Может быть, Джейс заснет. Рано или поздно сон одолеет его. Мой мучитель спокоен и уверен в себе, он думает, что сломил меня.

Аура дома чуть изменилась от холодного дыхания юной ночи. Призрак моей матери сидел в своей спальне и смотрел в окно. Сломанные качели и выбитая дверь уныло покачивались на сквозняке.

Режущее лезвие ворочалось у меня в животе, точно плод во чреве, но потом я поплыла куда-то прочь, где уже не было боли. У меня начались сладкие видения — или это был сон…

…о том, как к западу отсюда, ближе к Монтиба, на черных от ночи лугах пасется олененок. И как пролагают пути через пастбища взрослые, тяжелые олени — в темноте они кажутся белыми, как мел…

Куда бегут волки, что охотятся в холмах? Куда они бегут, когда их никто не видит? Назад во времени, в ту эру, когда здесь еще жила прежняя цивилизация? Туда, где стройные колонны поддерживают кровли, резные и тонкие, как лед, а урны еще пусты…

Во сне я бежала на запад. Десять миль. Была почти полночь, судя по положению колец и спиралей на небе, что лишь кажутся неподвижными. Нет, это планета вращается, а звезды остаются неподвижны. Нельзя верить своим глазам.

Там, во сне, был овраг, чьи очертания и устланные палой листвой склоны навсегда врезались в мою память. Время от времени ветер шелестит сухой листвой, будто газетами, ниже струится ручеек, и вода в нем черна. Я неслышно крадусь среди теней, вниз по склону, я чую во сне стадо ланей, как всегда чуяла — будто тепло в ночи.

На дне оврага, там, где у воды растут эвкалипты, я вижу их. Они — словно дочь фараона и ее прислужницы из старой сказки. Самцов поблизости нет, брачный сезон давно миновал. Узкая головка приподнимается, ушки, будто скрученные листья, встают торчком — лань прислушивается. Она прелестна — точеное тело, хрупкие ножки. Все они — будто фарфоровые фигурки.

Я подхожу ближе, и еще несколько ланей поднимают головы. Камень мягко сияет у меня на груди, и я люблю этих ланей, я иду меж ними. Когда мне было четырнадцать-пятнадцать лет и я еще только училась охотиться, меня до глубины души поразило, что можно вот так идти прямо среди стада и выбирать ту, которая утолит мою жажду. Словно драгоценное вино в амфоре плоти. Когда пьешь оленью кровь, это не то, что с людьми, тут невозможно использовать плотское влечение как приманку и болеутоляющее. Инстинкт велит им бежать со всех ног прочь от меня, и лишь единственная из стада, та, которую я избрала своей жертвой, не услышит его голос. Если они умирали — то от шока или потери крови. Поначалу я была невоздержанна и неосторожна и порой случайно убивала их, потом научилась не убивать без необходимости. В ночь, когда умерла Касси, я ошиблась, выбрав себе в жертвы ослабленную лань. Бедняжка умерла у меня на руках, словно последний вздох Касси с шипением покинул ее холодное тело и обрек на гибель всех нас — лань, Сэнда, меня.

Вот она — та, кто утолит мою жажду.

Она тут же следует за мной, бесшумно ступая по мягкому мху у воды. Сперва она идет доверчиво и покорно. В реальности я бы чувствовала предвкушение, голод и щемящую жалость. Во сне мои руки и ноги налиты свинцом. У меня еле хватает сил, чтобы добрести до опушки и упасть у корней эвкалипта. Лань идет за мной.

В ярде от меня ее инстинкты воспротивились. Она внезапно понимает, что идет за волчицей. Лань вскидывает голову, бьет крошечным копытцем, как будто она на привязи. Она чует смерть, но бежать не может.

Я продолжаю пристально смотреть на нее, в ее кроткие глаза. И в конце концов, лань подчиняется, подходит ко мне, ложится рядом и опускает голову на мох. В ее глазах застыл ужас, но она неподвижна. Не бойся. Я обнимаю ее шею, покрытую короткой шерстью, словно жестким бархатом (даже во сне я чувствую ее прикосновение). От лани сильно пахнет, но запах этот живителен (даже во сне я чую ее аромат). Мои клыки чуть-чуть выдаются наружу, со стороны это незаметно, и я не рискую поранить губы их острыми, как иглы, кончиками (во сне я понимаю это). Я делаю единственный укус, очень-очень осторожно. Ее жизнь нужно беречь. Когда я начинаю пить ее драгоценное вино, лань напрягается и дрожит. Теперь она готова сорваться с места, как только прекратится действие моих чар. Думаю, что она ничего не чувствует. Она сопротивляется, потому что так велит ее природа. Зато я чувствую благодарность, уют и безграничную любовь.

Знай меру, Сабелла. Не обескровь бедняжку. Не делай ей больно. Люби ее и будь благодарна. Отпусти ее. (Я уже забываю, что все это лишь снится мне.)

Довольно, Сабелла. Отпускай ее.

Я отрываюсь от ее шеи, и лань тут же вскакивает на ноги. Память сотен ее предков оживает в ней.

Они уносятся прочь, сполохом импульсного разряда мелькнув в листве, среди сплетения теней, убегают на другой берег. Здоровое животное, убежав подальше, отдохнет и вдоволь попасется. Его организм восстановит то, что я украла. Вот уже все стадо перемахнуло ручей и растворилось в невидимых прорехах тьмы.

Лежать на мху удобно и мягко, как на перине, и боль покидает мое тело, будто заглушенная мощным анальгетиком, который, однако, оставил мой разум чистым и ясным. Я ускользнула от мстителя. Как мне это удалось?

Или не удалось? Я лежала там, во сне, и думала:он не сможет догнать меня, волчицу.

Но у него тело атлета, это так и бросалось в глаза. Он сумеет догнать. Бесшумно. Ночь полна звуков — звуков ветра, шорохов травы и песка, журчания воды. То, что в холмах считается тишиной — лишь разновидность шума. Да, Джейс сумеет выследить меня и призвать к ответу. Если я сяду и увижу его силуэт в ночи, то расскажу ему все в подробностях.

Не было ни разрывов, ни отредактированных следствий, как часто бывает во снах. Все развивалось логично и последовательно. Я приподнялась и села. Прямо на другом берегу ручья, там, куда убежали лани, на фоне ночи темнел силуэт. Нет, это не игра теней, не валун причудливой формы, не дерево. Это человек. Джейс.

Я сидела и смотрела на него, и немного погодя различила мерцание его глаз и нечто длинное и блестящее у него за плечом. И это тоже не было игрой теней — гладкий ствол импульсного ружья, с каким ходят охотиться на волков.

Джейс, который снился мне, заговорил: «Ты сделала с ланью то же, что и с Сэндом.»

«Не только», — возразила я. Я не боялась его здесь, в овраге из моего сна, где не бывает боли, среди звезд и шороха листьев.

Я поднялась на ноги. Мне было тепло, легко и спокойно с ним.

«Когда я пью кровь мужчины, — сказала я мягко, — это не то же самое, что со зверем. Когда я встречаю мужчину, которого желаю, когда мы занимаемся любовью — тогда я пью его кровь.»

Я пошла к нему. Ступила в мелкий ручей. Кончик языка нежно покалывало. Ночь дрожала от напряжения, будто туго натянутые струны скрипок. Я шла, ступала по воде, и я была смычком, множеством смычков, занесенных над струнами. Чистый звук родился глубоко во чреве тьмы.

«Позволь, я покажу тебе», — сказала я и опустилась на колени возле человека с ружьем, как лань, покорившаяся моему взгляду. Я запрокинулась назад, выгнулась дугой, и хриплая музыка ночи зазвучала во мне. Он мог убить меня в эту минуту. Мне было все равно. Я и хотела, чтобы убил.

Я откинула голову, подставляя ему свою шею…

«Все хорошо, — сказал Сэнд. — Вы уже проснулись. Теперь все в порядке

Но Сэнда рядом не было. Никого не было. Одна лишь я.

Ветер теребил полог кровати, тот ветер, что принес запах холмов и навеял мне сон. Но не все в этом сне было навеяно ветром.

Дом притих, будто и не было в нем никого, кроме меня.

Сабелла, его кожу покрывает загар. Он пьет спиртное и ест настоящую пищу, Сабелла, ты сама видела. Нет, это не злой розыгрыш. Он не такой, как ты. Ты по-прежнему уникальна и по-прежнему одинока.

Но почему же тогда…

Я была жертвой. Добровольнойжертвой.

Дело в близости, Сабелла. Вот чего тебе не хватает. Ты отдаешь, но никогда не получаешь. Вот почему ты боишься прикоснуться к нему, Сабелла.

Я подтянула колени к животу, скорчилась, чтобы облегчить боль. И горько усмехнулась, припомнив символику сновидений по Фрейду: ружье, ручей, скрипки.

В доме было абсолютно тихо. Неужели он уснул? Мститель, дважды враг, вдвойне ужасный. Мне хотелось бы хоть раз взглянуть на него спящего. На это лицо — разгладившееся, беспомощное, слепое.

Нет, Сабелла, дай-ка я тебе кое-что объясню. Все садисты на самом деле также и мазохисты, одна слабость влечет за собой другую. Сэнд преклонил колени перед тобой. А теперь на коленях стоишь ты, и меч занесен над твоей шеей. Но сейчас ночь и тишь — именно то, что тебе нужно. Да, я смогу. Обязательно.

Я крадучись вышла из спальни, двинулась вниз по ступенькам, по которым спускалась многие тысячи раз, в свете звезд, льющемся в окно, настороженно замирая, чтобы почуять его вовремя и не попасться. Тьма была глуха и нема, тьма ждала меня, ночь была омутом, который мне предстояло переплыть.

Стеклянная дверь бесшумно отворилась, когда мой палец коснулся кнопки. Ночь беззвучно распахнулась над моей головой, укрывая меня.

В свете звезд пятно света под злосчастным витражом было бесцветным и все же неприятно мерцало на паркете. Я полуобернулась, интуитивно ощутив, что на диване в гостиной, где порой валялась я, теперь спит мужчина, уверенный, что я никуда не денусь.

Я беззвучно побежала вперед — и огромная черная тень возникла передо мной из ничего, словно я выпустила ее нажатием кнопки, схватила меня, сдавила железными тисками.

Я завопила от ужаса, мои тело и душа полностью растворились в отчаянии, ненависти и страхе. Он поджидал меня, притаившись в тени, как сторожевой пес караулит беглецов у ворот узилища. Я кричала и не могла остановиться. Сама ночь кричала в ужасе. Волки, что ждали меня в холмах, а теперь не дождутся, обманутые, как я, взвыли в ответ.

Они были ближе, чем когда-либо на моей памяти, их голоса окружили нас, пронзая воздух, как лучи звезд.

— Заткнись, — приказал Джейс.

Но я не могла.

— Ладно, — уронил он и поволок меня на кухню. Вспыхнул свет. Джейс заставлял меня смотреть на что-то, а я ничего не видела. Потом открыла глаза…

Мать обычно делала домашний лимонад в хрустальном кувшине. Просто лимоны и сахар — тогда, среди лугов Восточного, когда мне было одиннадцать, и я была почти счастлива, а сейчас почти не помню об этом…

Сейчас в кувшине была кровь. Кровь, приправленная гашишем и соками — гранатовым и томатным.

— Это оно, да? — спросил Джейс. — Этого тебе не хватает?

Я лишь жадно вдыхала воздух, но и этого было довольно. Джейс усадил меня на стул и с бесстрастной точностью бармена наполнил стакан багровой смесью. Не может быть, чтобы он понял. Просто поступал логически. «Эликсира» в моих запасах было больше, чем всего остального, на стенках контейнера засохли гранулы концентрата. Может быть, он догадался, что запах сока нужен, чтобы заглушить запах чего-то другого. Он перелил смесь в кувшин, а потом разбил контейнер, чтобы я слышала.

Я пила осторожно, маленькими глотками. Боль в животе притупилась и унялась.

Все позади. Мститель спас меня.

Я по-прежнему ощущала прикосновение его тела к своей коже, Джейс словно впечатался в меня, хотя больше не прикасался ко мне после того, как поймал.

Волки молчали. Может быть, мне только почудилось, что они взвыли вместе со мной.

— Теперь я должна еще раз изложить все про твоего брата? — спросила я, не глядя на Джейса.

— Забудь, — сказал он. — Ты совсем свихнулась, Джезабель. Ты намелешь такой чепухи, какая и во сне не приснится.

Подступила сонливость, но это был лишь легкий налет поверх моего напряжения, моего страха. Может быть, это еще одна уловка? Во что он играет со мной? «Скажи мне правду». Нет, молчи, любая твоя правда обернется ложью.

— Если ты не собираешься ни казнить меня, ни сдать в психушку, ни даже выслушать, ни даже поверить моим словам, почему бы тебе не убраться отсюда ко всем чертям? — устало поинтересовалась я.

— Может быть, я так и сделаю, — ответил Джейс. Не сказал, а пробормотал — вяло, безразлично.

Я сидела и пила кровь с привкусом фруктов, и он сидел тут же, а я не смотрела на него, но чувствовала его присутствие, словно докрасна раскаленный металл в футе от моего плеча. Мне пришло в голову, что он изучает меня, ставит на мне эксперименты. Возможно, утром он препарирует меня.

И уж несомненно он не станет спать этой ночью. Он будет настороже, как часовой на посту.

Я полулежала в постели, будто больная с картины — подложив побольше подушек, со стаканом питательной смеси в руке, укрытая хлопковой простыней. Джейс не пытался помешать мне вернуться в спальню, только следил за мной. Я закрыла окно и задернула шторы. Занимался скоротечный марсианский рассвет, и штора светилась сапфиром.

«Эликсира» было недостаточно, совершенно недостаточно, чтобы помочь мне восстановиться после полученной дозы золотых лучей. А кроме того, надолго его не хватит.

Я попыталась отвлечься от этих мыслей и обдумать, как сделать так, чтобы он успокоился и ушел. Но я уже не была уверена, что он сам знает, чего хочет от меня. Может быть, в конце концов он поднимется ко мне в спальню, изобьет, изнасилует и уйдет. А может быть, просто уйдет.

А может быть, и не уйдет.

День выдался облачный, небо будто намазали серо-розовым миндальным кремом. В такие дни я могу выходить из дома, пользуясь тем, что у нас, в искусственно восстановленной атмосфере Нового Марса, если уж небо затянуло облаками, то не развиднеется до самого заката.

Неужели ветер переменился? Я имею в виду ветер судьбы.

Я решила изображать обычную женщину, насколько это вообще возможно. Встала и отправилась в ванную. Душ, который был уже давно подстроен под меня, сегодня показывал характер — им пользовался другой человек, и теперь горячая вода была слишком горячей, а холодная — слишком холодной. Я оделась в свое обычное черное, причесалась и подкрасилась перед зеркалом. Потом, поддавшись интуитивному порыву, я достала из-под кровати свою единственную сумку, с которой отправлялась в дальние поездки, и уложила ее, как будто снова собиралась в путь. Сумку спрятала обратно под кровать, а на зеркало повесила черную соломенную шляпку, чтобы была под рукой. Меня охватило предчувствие, подобное тому, которое предупредило о поездке в Арес на похороны Касси, или тому, которое посетило меня ночью на могиле матери. Смерть охотится за тобой.

Я спустилась вниз и услышала удары — кто-то долбил сухую землю. Стеклянная дверь была открыта настежь, впуская в дом нежный свет пасмурного дня, и там, за дверью, на фоне серо-розового неба, был Джейс Винсент — в двадцати футах ниже по склону холма. Он рыл могилу для обгорелых костей своего брата. Я покосилась на дверь, уже зная, что я там увижу, ибо он не мог уйти просто так, не приняв меры. Охранная система была замкнута накоротко, автоблокиратор вырван и погнут.

В такие дни, как сегодня, мне ни к чему темные очки. Я видела все до самого горизонта, даже дорогу и крохотную точку машины, мчавшейся по ней. Я стояла на крыльце и смотрела, как Джейс орудует лопатой. В тишине мирного утра ко мне понемногу возвращалась уверенность. Его лицо хранило отсутствующее выражение, словно он отгородился от мира глухими ставнями. Такое лицо бывает у меня, когда меня что-то терзает. Наверное, ему тоже не по себе? Конечно. Иначе к чему эти танцы вокруг моего жилища, эти попытки жестокой мести, одновременно злобные и нерешительные, как у Гамлета?

С другой стороны дома, рядом с помпой, которая извлекала на свет останки и тем слегка разнообразила вид из окна для призрака моей матери, весь день и всю ночь валялись кости Сэнда. Теперь они лежали аккуратной кучкой рядом с ямой, которую копал Джейс. Большой ямы им не понадобится. Впрочем, она уже достаточно велика.

А потом Джейс Винсент потряс меня до глубины души. Несколькими пинками он рассеянно сбросил останки своего покойного брата — в могилу, которую методично копал из одних лишь этических соображений.

Я спустилась с крыльца, подошла ближе и стала смотреть на него, покрытого грязью и пылью.

— И ангелы заберут душу брата моего, когда восплачу я, — сказала я Джейсу.

Он утрамбовал землю и отложил лопату. Потом взглянул на меня — и я содрогнулась, осознав, что мне никогда не постичь этого человека. Ни в коей мере. Мне не суметь даже поцарапать его броню.

В этот миг мною овладел страх, истинный страх, больший, чем простой испуг. Я пыталась мерить его той же мерой, что и прочих мужчин, которых знала — и вдруг поняла, что никакие привычные меры тут не подходят. Он не был чем-то особенным — и в то же время не похож ни на кого. И ни облачность, ни сумка под кроватью, ни стакан багряной влаги не являются столь сильным талисманом, чтобы спасти меня.

А потом мы оба услышали, как машина на большой скорости заворачивает с шоссе к моему дому.

— Кого ты ждешь в гости? — спросил Джейс.

Я ничего не ответила.

Машина приближалась к нам в облаке пыли, время от времени тревожа тишину громким сигналом. Когда клубы немного отнесло в сторону, стало видно, что это легковой автомобиль размером с… не знаю, есть ли на Новом Марсе звери такихразмеров. На полной скорости он чуть проскочил мимо подъездной дороги к моему дому и остановился в десяти футах от нас. Сквозь тонированные стекла ничего не было видно. Потом дверка скользнула в сторону, и из машины выбрался поверенный Касси, мой любимый дядюшка Боров Коберман.

Он тут же уставился на Джейса. Отчасти я ошиблась в своих догадках — прежде они никогда не встречались. Боров не узнал Джейса, но в лице дядюшки и во всей его позе проглянули неодобрение и недовольство. Он-то полагал, что будет петь соло.

Потом его взгляд скользнул прочь от Джейса, который стоял перед ним — непроницаемый, непостижимый и невозмутимый. Вместо этого внимание Борова привлекли свежеутрамбованная земля и валяющаяся рядом лопата.

Можно было бы воскликнуть: «Дядюшка, спасите меня от этого маньяка! Он утверждает, что я убила его брата, чьи кости он только что закопал как раз на том месте, к которому прикован ваш взгляд!». В свою очередь Джейс мог бы заявить, что женщина, которая кремирует покойников в печи для мусора, нуждается в лечении. Но никто из нас не собирался ничего заявлять. Я не хотела, чтобы меня обвиняли в убийстве. Еще меньше мне хотелось планетарного суда, более того — я хотела умереть. Что до Джейса, то он по каким-то причинам не желал отдавать меня кому бы то ни было.

— Еще одни похороны, Белла? — поинтересовался Боров, проявив непристойную дотошность и полное отсутствие такта, чего я совершенно от него не ожидала.

Джейс молчал, предоставляя мне возможность сделать ход, но замер, готовый в любой момент броситься к машине.

Спустя секунду-другую Боров заметит и разгромленную дверь на крыльце.

— Вор взломал дверь и ворвался в дом, — принялась я рассказывать почти ту же легенду, которой пыталась обмануть Джейса. — Он не так уж много натворил, его спугнул дог. Но грабитель убил моего пса.

— О Господи, Бел, — выговорил дядюшка. — Ты должна сообщить в полицию, — наконец он отважился открыто взглянуть Джейсу в глаза. Пару мгновений они мерили друг друга неприязненными взглядами. — А вы кто такой?

— Спросите леди, — сказал Джейс.

Смущенный и разобиженный, Боров обернулся ко мне за ответом.

— Это мой сосед. Помогал мне хоронить дога.

— Джейсон, — представился Джейс. — Меня зовут Джейсон, — и вдруг улыбнулся Борову белозубой улыбкой примерного прихожанина, чем совершенно выбил того из колеи.

— Э-э… ладно, — произнес Боров, взял меня под руку и повел прочь от Джейса. — Может быть, лучше пройти в дом?

— Хорошо.

И мы пошли к дому. Джейс, естественно, увязался следом, скроив честную рожу соседа, жаждущего чем-нибудь помочь. Дядюшка изо всех сил пытался не обращать внимания на эту черно-золотую тварь, следующую за нами по пятам.

Когда мы подошли к двери, дядюшка обнаружил, что оба язычка замка выломаны.

— Белла, ты вызвала полицию?

— Да, конечно.

— И что они сделали?

— Осмотрели все и сказали, что будут работать над этим, — бросила я не без иронии.

— Белла, если ты в затруднении… — Боров был удовлетворен, но жаждал проявить свое всемогущество.

— Спасибо, я справлюсь.

— Удивительноесовпадение, — сказал он. (Куда удивительнее, чем он думает.) — У меня были дела в Брейде, я решил воспользоваться случаем и заехать сюда, на этот ваш Стикс. У меня тут двухмесячные данные по твоей инвестиционной программе. Кроме того, есть еще одно…

На самом деле, дядюшка, тебя привело сюда всего лишь твое любопытство. Ты просто хотел взглянуть, кто я, что я, как я живу — странная плачущая девица в больших темных очках, изгой семейного клана. Может быть, я даже симпатична тебе, раз ты все время норовишь обнять меня за плечи, накрыть мою руку своей, дышишь мне в лицо. Как бы то ни было, ты здесь, Боров.

В холле мы приостановились.

— Какой чудесный витраж у тебя над лестницей, Бел!

Прошлой ночью в этом холле разыгралась борьба, дикая и первобытная, здесь я кричала в отчаянии, когда черный силуэт Джейса возник передо мной из темноты. Здесь умерла моя мать. А теперь этот болван стоит и восхищается проклятым витражом.

Мы вошли в гостиную. Боров сел.

— Не найдется ли у тебя чаю со льдом? — поинтересовался он.

— Вор опустошил все мои запасы, — поспешно выпалила я вопреки прошлым заявлениям.

— Все, что вам могут предложить в этом доме — это вода, — услужливо добавил Джейс от дверей. Он стоял там, прислонившись к косяку и перекрывая проход.

Если, конечно, вы не желаете немного крови, дядюшка.Я беззвучно рассмеялась, постаравшись не позволить веселью отразиться на лице. Джейс Винсент пристально следил за мной. Дядюшка же не видел моего лица. Боров оказался один на один с двумя самыми опасными тварями, с какими его когда-либо сводила жизнь. Прекрати, Сабелла. Что бы ты ни делала, не вздумай вообразить, что между вами с Джейсом образовался тайный союз. Палач и жертва не сочетаются примитивным обрядом.

— О, — сказал Боров Коберман. — Мистер Джейсон, простите, но мне хотелось бы обсудить некоторые частные дела наедине с Сабеллой.

Джейс примирительно улыбнулся. Он сделал Борову одолжение — не стал возражать. Но не двинулся с места.

— Бел… — повернулся дядюшка ко мне. Я не стала спасать положение. Боров вернулся к заблуждению, которое зародилось у него еще во дворе при виде Джейса. Его лицо исказилось от неприязни и разочарования. — Хорошо, если ты так хочешь, Белла…

— Сабелла, — поправила я. Понятия не имею, зачем я это сделала.

Подбородок дядюшки дернулся.

— Прошу прощения?

— Сабелла, — повторила я. — Так меня зовут, — я посмотрела на Джейса. — Сабелла.

Дядюшка сразу стал очень официальным. И очень вежливым.

— Как тебе будет угодно. Сабелла. Прежде чем мы перейдем к обсуждению вкладов, Сабелла…

— Как насчет «мисс Кэй»? — перебил его Джейс.

Дядюшка так и подпрыгнул, воззрившись сначала на Джейса, потом на меня.

— Сабелла…

— Мисс Кэй, — повторил Джейс. — Пишется К-У-Э-Й. Произносится «Кэй». Попробуйте.

Боров Коберман потерял дар речи. Минуту он смотрел на меня в поисках спасения, затем поднялся на ноги.

— Я надеялся обсудить это лично с тобой, Сабелла, — он невольно запнулся, нервно ожидая, что Джейс опять перебьет его, но тот промолчал. — Но теперь я вижу, что письмо будет более уместно.

Джейс изящно отступил от двери, пропуская Борова. Он хотел, чтобы посетитель уехал прочь, и добился своего — гость уходил.

Я спокойно прошла вслед за дядюшкой мимо Джейса и догнала Борова уже на крыльце.

— Я провожу вас до машины.

— Не стоит беспокоиться.

— Что вы, мне будет только приятно.

— Хорошо, Сабелла.

Мы снова вышли во двор. Я взяла дядюшку под руку. Джейс, как сторожевой пес, следовал в пятнадцати футах позади нас.

— А теперь, — сказала я, — говорите, о чем вы хотели мне сказать.

— «Хотел сказать» — в данном случае не самое точное выражение, Бел… Сабелла. Я столкнулся с загадкой и надеялся, что ты поможешь мне пролить свет на нее.

Я вся обратилась в слух.

— Ну если вы так считаете…

— Это касается смерти старого Джона Трима.

Мы шагали к его большой машине, и дядюшка, сам того не осознавая, тащил меня за руку. Когда он сказал «старый Джон Трим», два эти слова были словно старая заезженная запись, повторяющаяся раз за разом — я слышала их, но смысл ускользал от меня.

— Ты понимаешь, Белла… Сабелла, что я несу ответственность за имущество Коберманов. После смерти Трима мне в руки попали кое-какие его бумаги. Я обнаружил, что перед смертью Касильда частным образом передала ему крупную сумму, не отмеченную в налоговой декларации. Трудно поверить, что она пошла на такое глупейшее нарушение закона. В довершение всего, похоже, что кто-то прознал об этом и вымогал у него деньги. Старик был уже в таком возрасте, что тюрьма убила бы его. На деле же хватило и одних угроз. Без сомнения, сердечный приступ, оказавшийся для него роковым, был следствием страха перед шантажистом. Среди его бумаг я нашел и неотправленное письмо, адресованное вымогателю. В конверт была вложена толстая пачка денег. Там также были доказательства как минимум двух предыдущих сношений с этим типом. Причина, по которой я решился побеспокоить тебя, Белла, в том, что, судя по всему, изначально Трим нанял этого человека по поручению твоей тетки — в качестве частного детектива. Предметом же его изысканий была ты.

Мы все сошли с ума. В том числе и логический зануда Боров. Сэнд, мой обласканный солнцем страстный любовник с нежным голосом — шантажист?!

Дядюшка ждал ответа — и я ответила ему, но не словами. Я ударила его в живот с силой, какой никто не заподозрил бы в моем маленьком, стиснутом до синевы кулачке. Когда ошеломленный Боров скорчился, глотая воздух, я отпихнула его и прыгнула в машину. С автопилотом может управиться всякий.

Дверь с жужжанием встала на место. Сквозь стекло с односторонней прозрачностью я еще успела мельком увидеть, как дядюшка стоит на коленях, уткнувшись головой в пыль. У него за спиной ко мне уже бежал Джейс, но жирный Боров сковал ему всю свободу маневра.

Автомобиль развернулся на месте, совсем как машина Сэнда два месяца назад, и устремился вниз к шоссе. Эти огромные экипажи, сделанные на заказ, выдают все двести миль в час, больше, чем почти любой другой вид транспорта. Машина Джейса, такая маленькая, что ее не было видно из дома, не сможет развить такую скорость.

Уложенная сумка была лишь символом, как и дорожная шляпа. Все это осталось позади. И остался позади новый враг, еще один свидетель обвинения против меня.

«Скажи „прощай“!» — крикнул мне Джейс, когда разбил стеклянный контейнер. Теперь мне придется сказать «прощай» всему, что у меня было.

Подъезжая к скоростному шоссе на Брейд, трасса 09, я выгребла из бардачка в машине Кобермана пачку купюр. К кредитным карточкам я даже не прикоснулась — не из соображений порядочности, а просто потому, что центральная банковская сеть заблокирует их сразу же, как я ими воспользуюсь, и вдобавок я буду засвечена. То, что дядюшка вообще возил с собой наличные, удивило меня не меньше, чем пачка купюр в руках Джейса. Наверное, для богача Кобермана это была просто мелочь на карманные расходы, Джейсу же требовалось показать свое благосостояние перед шлюшкой-блондинкой, которую он прошлой ночью привел к моему дому. Совесть меня не мучила. В мире, где вокруг один враги, совесть — слишком большая роскошь, если хочешь выжить. В конце концов, мне случалось лишать людей жизни. По сравнению с этим лишить их некоторой наличности — сущий пустяк.

Прибрав деньги, я вылезла из машины. Вокруг было пустынно. Я запустила двигатель, вручную захлопнула дверь и проводила взглядом удаляющийся автомобиль. Автопилот заставит его остановиться, если на дороге встретится препятствие, дорожный пост или пешеходы. Если же машина не встретит помех, то так и будет ехать, пока не истощится энергия, запасенная солнечными батареями. Если повезет, полиция, которую Боров, несомненно, уже известил, так и не поймет, что за темными стеклами никого нет.

Через десять минут я пешком добралась до Окраины Брейда. Окраина была одной из пятидесяти пересадочных станций в окрестностях города. Тут всегда крутилось много проезжего народа, и никто не запоминал лиц. В маленькой парикмахерской на первом этаже мне перекрасили волосы, обесцветив отдельные пряди — потом я смогу вернуться к своему естественному цвету. Рядом, в полуподвале, я купила ярко-красное платье и большую красную сумку, и еще крем-автозагар, каким пользуются девушки с холодных планет. Потом я взяла такси до поля вертикального взлета в Брейде.

Было тринадцать часов, несчастливое число, когда я поднялась на борт «жука», идущего до Ареса.

Кому придет в голову, что я отправлюсь в Арес, где обитают Коберманы? Но Арес, как все большие города, как плато — такое место, где не важно, как тебя зовут, а охота по ночам хороша.

Думаю, я могла бы сбежать в холмы, но годы, проведенные в человеческом комфорте, избаловали меня. Я не сумела бы жить в пещере. Кроме того, я видела холмы во сне, и Джейс Винсент отыскал меня там. Может быть, я была безумна, может быть, это ненависть и гнев, переполнявшие мое сердце, двигали мной, заставляя опираться на допущения и обманывать себя. Нет, Сабелла, нет.

Я сидела в своем ярком, под цвет крови, платье и смотрела в иллюминатор на тусклые небеса. Видите ли, я больше не волновалась. Я сделала попытку и была наказана. Больше я не буду рисковать.

В билете я значилась как Сара Холланд. Сарой звали мою мать, а слово «Холланд» я взяла с рекламы газировки на длинном придорожном щите, мимо которого проехала, когда пересекала Каньон на дядюшкиной машине.

Саре Холланд незачем было волноваться насчет фанатички Касси или пройдохи из пройдох Сэнда, которого убила Сабелла, сжигаемая ужасом и чувством вины, а сам он, оказывается, все это время пытался погубить ее. Не волновал Сару Холланд и Трим, и прочие трясущиеся от нерешительности сыновья, братцы и дядюшки.

Даже Джейса не существовало в мире Сары.

Когда Саре было четырнадцать, она легла с парнем в машине. И когда ей было шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, она продолжала ложиться со всеми встречными парнями. Мать никогда не спрашивала ее: «Что же ты с собой делаешь, Сара?» — матери Сары не было до этого никакого дела.

Сару никто не преследовал, она была ни в чем не повинна. Саре не с чего было испытывать трепет.

Сара вполне может прожить с тем, что у нее есть.

Саре придется.

Часть 3 De Profundis

1

В те ночи, когда я никуда не выходила, я любовалась небом над городом. Я уже упоминала много раньше об облаках и о том, как подсвечивают их снизу городские огни. Я рассказывала о холмах из стекла и бетона, о неоновых лощинах и деревьях из синеватой стали. Подземка грохочет, словно бурная горная река. Горы жилых массивов высятся в лучах цвета индиго, или белых, или фиолетовых. Временами в вышине пролетают драгоценные птицы — воздушный транспорт заходит на посадку, или золотое перо феникса, космический корабль, добавляет свой блеск к сиянию города, направляясь к своей далекой цели.

Может быть, в конце концов я покину Новый Марс. Может быть, мне стоит отправиться на Землю. Но там холмы зеленые, а небеса — голубые. Как странно, как угнетающе. Наверное, я смогу прилететь на Землю лишь затем, чтобы там умереть.

Впрочем, за это время я основательно постранствовала. Месяц там, месяц здесь. Пять дней в Клифтоне, десять в Айлесе, три — в Дэйле.

Теперь я дешевая крашеная блондинка, но у меня есть парик. Черный, как струящаяся тьма. Я ношу белые и красные платья и чулки с серебряными швами. Как вы думаете, чем я занимаюсь по ночам?

Пока я больше не убивала. Весь город Кристауфул*5 кишит мужчинами, разыскивающими меня, шлюху, которая дала им самое сильное ощущение всей их жизни, вот только они никак не могут вспомнить, каким образом. Я даже брала с них деньги — надо же чем-то платить за жилье. Несколько раз я встречала своих бывших клиентов. Я никогда никому не отказывала. Но потом я снова переезжала, и им больше ничего не грозило — до следующего раза.

Я сказала, что никогда никому не отказывала? Однажды отказала. Это случилось в баре за гоночным треком. Он был гонщиком и сам подкатился ко мне. Агатово-черные волосы, золотая кожа. Он напомнил мне Джейса.

— Пойдем, красавица, — сказал он. — Что мешает?

На его руках — жилистых, привыкших сжимать сверкающий гоночный руль — были такие же аккуратные черные волоски, словно нарисованные тонкой кисточкой. Что я вообще знала о Джейсе до того, как он со мной связался? Может быть, он тоже был гонщиком и даже побеждал в каких-то состязаниях? Но только не в охоте за мной. Продолжает ли он выслеживать меня? Охотятся ли они с Боровом сообща?

— Я не занимаюсь этим с гонщиками.

— Нет, занимаешься.

— Стоит мне переспать с гонщиком, как он разобьется.

Те, кто рискует жизнью за плату, всегда суеверны. Он встал и вышел прочь, но я успела заметить отблеск золотого креста на его золотой коже.

Я оставила дома и крест Касси, и ее шкатулку — все. Я скучала по дому. По витражу, по своему аудиоцентру, по пению волков в громкой тишине ночи.

В пасмурный день — города богаче на такие дни, бледно-голубые облака кислорода затуманивают лавандовые небеса — я вышла прогуляться. Мне попалось на глаза здание, сложенное из блоков прессованной каменной крошки — Миссия возрожденных христиан, Пастырский дом. Новенькая, сияющая, украшенная плакатом, с которого большие белые буквы вопрошали: «ЧЕМУ ПОСВЯЩЕНА ТВОЯ ЖИЗНЬ? ПОСВЯТИ ЕЕ ИИСУСУ!»

Прошло три месяца со дня моего бегства. Пять месяцев, как от Сэнда остались лишь обгорелые кости. Иногда мне кажется, что мои преследователи больше не идут по моему следу, но в остальное время я твердо знаю, что это не так.

Так чему же посвящена моя жизнь? Тому, что происходит со мной, когда я пью кровь? Я скажу вам по секрету: когда я пью кровь, со мной не происходит ровным счетом ничего. Просто утоление голода. Как утоление плотского голода с проституткой для многих мужчин, или как почесаться, если где-то чешется. Это больше не похоже на вдох полной грудью. Каждый раз, когда я охочусь среди бетонных холмов, в металлоблочных ущельях, предчувствие говорит мне, что в этот раз меня ждет нечто особенное. Почему же ничего особенного не происходит? И если не происходит, почему я продолжаю выходить на охоту? Возможно, это привыкание, как к наркотику, и я не могу избавиться от него. Возможно, я нездорова психически и нуждаюсь в помощи. Поместите меня в маленький хорошенький домик и заприте. Я охочусь в вашем городе, я вонзаю в него свои зубы, пью из его вен.

Кулон горит алым пламенем. Сейчас он рубиновый и давно уже не был бледнее рубина. А порой, ночью, он становится похожим на глаз дракона.

Прежде чем стать Сарой, я переиграла множество ролей. Вся моя жизнь складывалась из них. Я была дочерью для матери, воплощением грез для сотен мужчин, устрицей, которую надо раскрыть и съесть — для Сэнда, объектом гамлетовской мести — для Джейса, козлом отпущения — для Касси… Когда я была самой собой?

Теперь я Сара. Я пью воздух, который обернулся грязью. Теперь я — настоящая. Но нет, Сабелла. Теперь ты всецело принадлежишь кроваво-красному камню у тебя на шее. Может быть, зловещий план Касси сжить меня со свету пусть не прямо, но удался. А я тем временем любуюсь цветным небом над городом.

В Аресе около десятка церквей. Десять церквей на десять тысяч баров, на десять тысяч публичных домов, на двадцать семь посадочных полос, пятьдесят гоночных треков, двадцать пять кинотеатров, девяносто общедоступных плавательных бассейнов, девятьсот гипермаркетов, восемьсот залов игровых автоматов, шестьсот прачечных.

Но когда-то церквей здесь и вовсе не было — пока возрожденные не построили их. Серебристые блоки из каменной крошки и белый отделочный пластик, голубой бетон, цветное стекло витражей. Шпили, будто металлические иглы, с крестами на вершине, светящимися по ночам.

Я не была в церкви уже около одиннадцати лет, если не считать часовни Касси и часовни на Ангельских Лугах, где отпевали мать. Сара Холланд не была в церкви ни разу в жизни и, насколько я понимаю, вовсе не стремилась туда попасть.

Из десятка церквей примерно половина открыта по ночам, и церковная утварь на алтарях загадочно сияет благодаря хитроумной электрической подсветке.

Я охотилась и пила кровь, и возвращалась домой — сейчас моим домом была квартира в одном из жилых массивов Дэйла-18. Крест, будто изумрудный значок, приколотый на ткань ночи, первым явился впереди меж высоких труб и утесов зданий. Потом стала видна светлая стена церкви и широко распахнутая дверь. Раньше я не видела этого места, хотя много раз проходила мимо других, похожих. Теплый и мягкий свет, застоявшийся аромат курений. Над дверью — отреставрированное живописное панно, роспись по дереву. Христос на нем был похож на Сэнда Винсента — длинные темные волосы, темные глаза, янтарная плоть.

Прежде чем я спохватилась, Сара Холланд поднялась по ступеням и вошла в церковь.

Я опустилась на гладкую деревянную скамью и стала смотреть на алтарь. Покров на нем был темно-красный, расшитый зеленью и золотом. Цвет крови Искупителя. На мягко подсвеченной табличке было расписание богослужений, которые на сегодня уже все закончились. В церкви не было никого, кроме меня. Так что я осталась сидеть, вжавшись спиной в жесткую спинку скамьи. Я не понимала, что тут делаю, но в церкви было так тихо. Воздух был напоен умиротворением, как ароматом благовоний.

Потом откуда-то появился священник и пошел ко мне по проходу между скамьями.

Я хотела встать и тут же уйти, но ноги не слушались меня, они будто вросли в пол, неведомая тяжесть навалилась на меня, не позволяя встать со скамьи. Я уставилась прямо перед собой, но священник, конечно же, направлялся ко мне. Наконец он заговорил:

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

Его голос оказался молодым, моложе, чем его облик.

— Нет, большое спасибо.

— Вы уверены?

Я понятия не имела, зачем пришла сюда.

— Да, уверена. Просто хотелось немного посидеть, — я знала, что он правильно оценил мой наряд и прическу.

— Христос поможет вам, — сказал священник. — Даже если вы не примете мою помощь.

Я повернулась, резко посмотрела ему в глаза и бросила:

— Если он знает, какими словами я обзываю его, то не станет мне помогать.

— О, думаю, что Он все понимает, — священник неожиданно улыбнулся в ответ.

Он пытался разговорить меня — осторожно и мягко. Но я чувствовала, что поддаваться опасно. Три месяца я говорила лишь с теми, кого подцепляла, чтобы использовать. А это что? Какая-то детская теология вешается мне на плечи!

— Слушайте, — сказала я. — Я не хочу говорить с вами об Иисусе Христе.

— Нет, — сказал он. — Вы вовсе не обязаны ни с кем говорить о Нем.

— Не возражаете, если я посижу здесь?

— Буду только рад, если это поможет вам.

Поможет ли?

Ах, если бы я могла сказать священнику правду, он помолился бы вместе со мной, и Христос сошел бы с небес, голубем слетел на алтарь — и все стало бы хорошо!

Священник удалился, оставив меня одну, но моя собственная эмоциональная несдержанность не позволила снова ощутить умиротворение, и теперь я сидела посреди мира и покоя, терзаемая смятением и страхом.

Думаете, я счастлива, да? Развратная волчица, что выслеживает добычу среди бетонных холмов и неоновых рек?

Я пошла домой, в свой Дэйл-18, который не был мне домом. Той ночью мне приснился сон. Мне снилось, что я брожу по дому на плато Молота. Но дом очень стар, от него остались одни руины, густо припорошенные розовой песчаной пылью. Шторы порваны, двери выбиты, даже небьющееся стекло в окнах пошло трещинами. От кровати в моей спальне осталась лишь голая рама, и грязная паутина свисает с резных столбиков вместо газового полога. Потом я подошла к зеркалу и увидела свое отражение. На мне черный как ночь парик, в котором я заходила в церковь, но он пропитался кровью, и кончики волос слиплись в колючие шипы. Мой рот в крови, платье тоже (кровь пятнала его так, как в мой первый раз, в четырнадцать — кровь того парня и моя собственная). Мои ногти — длинные, заостренные, облитые кровью. Мои глазные яблоки — ярко-алые. Рот приоткрыт, и я вижу свои зубы — тоже длинные и острые, словно белые шипы. А мой язык — длинное и черное жало. Ужас, неописуемый и невыразимый, обуял меня. И когда я проснулась, задыхаясь, ужас никуда не делся — он поселился во мне, будто опухоль на моей отбрасывающей тени, отражающейся в зеркале, но не существующей душе.

Сутки спустя, когда солнце село, я снова отправилась в ту же церковь — без парика и в другом платье, надеясь, что священник не узнает меня. Я пришла в перерыве между службами, так что церковь пустовала, если не считать коленопреклоненной женщины и священника у алтаря, которые, скорее всего, вообще меня не заметили. Потом в церкви появилась еще одна коленопреклоненная женщина — я.

Ты похож на Сэнда, и поэтому я не верю в тебя, а если верю — то противлюсь своей вере. Я проклинала и хулила тебя, и еще буду проклинать и хулить. Я никогда не служила тебе и не стану служить. Если только меня не терзает страх, я даже не вспоминаю о тебе. Мне нечего предложить тебе, чтобы поторговаться. Но помоги мне, помоги мне. Помоги, если можешь помочь, если ты — там, если там есть хоть кто-нибудь, или пусть даже нет никого — все равно помоги мне. Помоги.

Потом я вернулась домой в Дэйл-18. По пути я купила в аптеке пузырек с таблетками, но приняла только пять штук — мне стало плохо, и никакого толку не было.

Следующий день выдался пасмурным, а срок, на который я оплатила квартирку в Дэйле-18, подходил к концу. Я собрала свою большую красную сумку с Окраины Брейда, сложив туда вещи, которыми обзавелась в Клифтоне, когда прилетела в Арес. Пора было сниматься с места.

Я перебралась в комнату в Айлесе и подцепила белокурого космолетчика. Его кровь была очищена светом звезд, и все же — грязна, и все же — мне приходилось пить ее. Пришлось опять потихоньку уносить ноги. Он все никак не мог отстать от меня, я тоже не могла сопротивляться его мольбам и в результате едва не убила его. Однажды утром я перепугалась, когда он потерял сознание, смазала его шею гелем и сбежала.

Я побежала прямо в церковь в Дэйле.

Сегодня покров на алтаре был бело-голубым, я не помнила, в честь чего. Я рухнула на церковную скамью, положив руки на спинку скамьи впереди, а подбородок — на руки. Я не понимала, зачем я здесь. Если покажется священник, придется удирать. Но кроме меня, в церкви был только один человек — мужчина неподалеку от дверей, склонивший голову к молитвенно сложенным рукам.

А потом я обернулась и увидела, что он не молится и что это Джейс.

Я медленно встала и медленно пошла к выходу. Он не отреагировал. Но стоило мне выйти из церкви — он оказался рядом и схватил меня за руку. Снова его рука на моей коже…

— Как? — только и смогла выдавить я.

Его голос был так хорошо знаком мне — должно быть, я слышала его во снах.

— Ты верующая, — сказал он. — Вопрос был только — где и когда.

— Отпусти меня, — попросила я.

— Я обошел все проклятые церкви Ареса, — сказал он, пропустив мои слова мимо ушей. — И везде оставил свой номер. Говорил, что разыскиваю свою сестру.

— Сестру?!

Священник, добрый пастырь, который хотел мне добра. Любая женщина может высветлить волосы и переодеться в белое. Когда я молила Иисуса о помощи, священник посмотрел на меня и узнал во мне женщину из описания Джейса, невзирая на цвет волос. В те минуты, когда меня рвало таблетками, священник звонил Джейсу.

Я оцепенела в его хватке, если не считать того, что меня била крупная дрожь — это городской-то душной ночью…

— Ты по-прежнему хочешь убить меня, чтобы отомстить за смерть Сэнда? Этого шантажиста и мошенника?

— Я знаю, кем был Сэнд, — проронил Джейс.

— Он был похож на Христа над той дверью.

— Не то слово. Тем и жил. Вымогательство, шантаж — все это были старые привычные забавы Сэнда. Он изнасиловал девчонку на Вулкане Желчи. Что, тяжело в такое поверить? Вот и ей было тяжело, пока он делал это с ней. А я был его страховкой, братцем-демоном, который придет и вытащит его из любой задницы, куда бы он ни влип — а влипал он непрерывно.

— Тогда зачем ты явился ко мне?

— Чтобы понять, во что он втянул меня на сей раз и насколько глубоко. Выяснить, во что влипли вы оба. Он писал мне. Его это забавляло — рассказывать мне, какие великие дела он творит. Вот только великие дела гнусно смердели и никогда не выгорали. А потом мне приходила стеллаграмма из чрева кита: «Вытащи меня, Джейс». Когда не пришло вообще ничего, это было странно. После всего, что он писал мне про тебя, было похоже, что варево вот-вот полезет через край. По-моему, он собирался обобрать тебя до нитки, но тут ты что-то сотворила с ним своей магией, и он переключился на Трима. Рано или поздно кто-нибудь положил бы конец выходкам Сэнда. Просто так уж получилось, что это оказалась ты.

Я вспомнила признание Сэнда и то, как он, умирающий, попытался сбежать от меня в пустыню — должно быть, испугался, что его игра раскрыта, и я собираюсь отомстить ему за все. Перед моим внутренним взором снова встало лицо Джейса, пожелтевшее от горя, когда кости его брата упали в пыль.

— Это еще одна ловушка, — заявила я.

— Как бы то ни было, ты на волоске.

— Коберман знает?

— Тот толстяк? Нет. Это наша личная война, Сабелла. Один на один. Ты и я.

— Очень мило, — произнесла я. У меня зуб на зуб не попадал, совсем как у Сэнда, когда я пыталась отвезти его в больницу. — Но Коберман продолжает разыскивать меня.

— Это вряд ли.

Его тон не оставлял места сомнениям. Очевидно, он каким-то образом убрал Борова с дороги — возможно, пригрозив ему жестокой расправой. Джейс — сама жестокость, или, по меньшей мере, безжалостная сила. Я знала точно. Я уже побывала в тисках этой силы.

— Да не трясись ты, — сказал он. — Я не сделаю тебе ничего плохого.

— Потому что ты терпеть не мог своего младшенького братца. Ты ненавидел его.

Я пыталась покончить с собой. Если Джейс убьет меня — все разрешится само. Похоже, мое существо больше не было нацелено на выживание любой ценой. Даже Сара не цеплялась за жизнь.

— Я не испытывал к нему ненависти. Ты же не ненавидишь свой помойный бак.

— Великолепный Даниэль мог бы гордиться тобой.

— Даниэль, — повторил он так тихо, что я еле расслышала его.

— Ваш отец. Неужели ты забыл? Ваш прекрасный золотой бог-отец, которого Сэнд почитал и превозносил лишь чуть-чуть меньше, чем тебя. В вашей семье определенно чувствуется нечто библейское — патриарх и два его отпрыска. И на лбу у одного из них печать Каина.

— Ты — леди, у которой была печка для мусора, — сказал он. — И больной дог.

— А ты до сих пор не знаешь, как и отчего умер Сэнд, — я помолчала, глядя, как танцуют неоновые отблески на облаках. — Хочешь, я покажу тебе?

— Идет, — он развернул меня лицом к себе, и наши взгляды встретились. Вдруг вспомнился сон о лани в холмах и человеке с ружьем. Я смотрела на него с вожделением, и в моем воображении зубы у меня были длинные, как кинжалы.

— Сделала из себя ходячую чуму, — сказал Джейс. — Волосы перекрасила, и даже кожу. Ты выглядишь так, будто спала, подвешенная к громоотводу.

— Я в самом деле хочу, чтобы ты увидел, — сказала я. — Хочу показать тебе, что сделала с Сэндом.

Я понимала, что это безумие, но не могла удержаться. С разбегу бросившись в бездонную пропасть, я теперь падала, и уже ничто не могло спасти меня, не стоило и пытаться. Наоборот, я испытывала какое-то головокружительное волнение, противоестественное возбуждение. Я хотела, чтобы он увидел. Чтобы знал. Последний свидетель обвинения. Как моя мать была — первым.

— Пойдем, — сказала я. — Прогуляемся.

Он взял меня под руку, и мы спустились по ступеням церкви, осененные отраженным сиянием изумрудного креста.

В трех кварталах отсюда был бар. Там я сидела и ждала, пока не забредет Некто, озабоченный поисками девушки для развлечений. Там всегда можно было подцепить кого-нибудь.

По улице мы шли молча, но на подходе к бару, где под вывеской курили трое мужчин, я сказала Джейсу:

— Перехожу к демонстрации. Отпусти меня и смотри.

Его хватка мгновенно разжалась, и на миг я почувствовала себя потерянной, беспомощно влекомой течением. Как он мог поверить мне? Неужели он видел меня насквозь? Тем временем ноги сами несли меня к бару. Я подошла к курильщикам, они посмотрели на меня, и я улыбнулась.

— Эй, девчушка! — окликнули меня они.

Тот, кого я выбрала, стоял посередине, самый молодой — самая пугливая дичь.

— Последний танец на сегодня, — сказала я, протягивая руку, и паренек, которого я выбрала, принял ее. Остальные двое засмеялись и поздравили нас. Мы с пареньком пошли обратно по улице, Джейс пристроился следом за нами.

— Кто это? — спросил парень.

— Мой телохранитель, — объяснила я. — Не волнуйся.

— А кто тут волнуется? — встопорщился он. — Однако девицы всякие попадаются. Так что, если ты чего задумала… — он показал мне выкидной нож старинной модели, с лезвием, бритвенно-острым с внешней стороны.

Этот парнишка был моложе Сэнда. Но ведь и Сэнд оказался вовсе не невинным младенцем. Я пила кровь у многих и многих, привыкнув думать о них как о жертвах, но, быть может, я сама тоже была жертвой.

— Ты не понял, — сказала я парню с ножом. — Если ты дашь ему посмотреть, то тебе это обойдется бесплатно.

— Да ну, правда, что ли? — он ухмыльнулся мне, потом обернулся и ухмыльнулся Джейсу: — Будьте моим гостем, мистер.

Он глуп. Прекрасно.

Я завела его в узкий служебный проулок, зажатый между высокими стальными стенами, по которому ездили только грузовые роботы. Мы шагали по рельсам, Джейс шел за нами.

— Тут? — спросила я.

— Ну вот, — расстроился парень. — Я-то думал, у тебя есть кровать…

— Брось, — сказала я. — Тебе что, неинтересно без кровати?

Он махнул рукой и полез мне под юбку. Я расстегнула застежку на его штанах. Я не была голодна и поэтому действовала спокойно и расчетливо. Джейс стоял в нескольких ярдах, черная тень на черной стене. Как в том сне.

Я больше не испытывала ни жалости, ни желания доставить жертве удовольствие. Я ненавидела этого парня, который притиснул меня к металлической стенке, овладел мною и теперь работал, как отбойный молоток. Я тихонько окликнула Джейса: «Теперь смотри сюда, чудо мое». Парень тупо хихикнул. Я поцеловала его в шею. У него был привкус дыма, алкоголя, темноты и похоти. Видит ли нас Джейс в скудно освещенном проулке? Почему-то я знала — видит. Я добралась до вены, и парень застонал. Я держала себя в руках, но укус вышел сильным и глубоким, почти нечаянно. Он завопил, а потом бросился, словно пытаясь впечататься в стену прямо сквозь меня.

Я отпила совсем немного и отпустила его. Он упал ничком на рельсы. Машинально, привычными движениями, я привела свою одежду в порядок.

— Подойди и взгляни поближе, Джейсон, — велела я.

Он подошел. Я собиралась объяснить ему, где и на что смотреть, но он уже склонился над лежащим в беспамятстве парнем, ухватил его за волосы, повернул и осмотрел шею. Крови было больше, чем обычно, зияющая рана в темноте блестела черным.

— Вот что я сделала с Сэндом, — прокомментировала я. — И ему это нравилось. Безумно нравилось, он умолял продолжать. Я пыталась спасти его, но было уже слишком поздно. Но было много и таких, кого я не пыталась спасать. Я — леди, у которой в прошлом полным-полно мертвых молодых джентльменов.

Я подошла и смазала рану жертвы заживляющим гелем. Когда я выпрямилась, Джейс взял меня под руку и повел прочь. Я покосилась на него — но лицо Джейса оставалось непроницаемо.

— Ты ведь все понял, — произнесла я, тоже следя за тем, чтобы мое лицо ничего не выражало.

Он не ответил.

— Я пью кровь. Не могу не пить, я нуждаюсь в ней. И та жидкость в контейнере была кровью. Ты удивлен, что вампир может быть верующим? — я не могла заставить себя замолчать, а он, похоже, не мог заставить себя заговорить. — Тут нечему удивляться. В конце концов, Иисус Христос сам был вампиром. О да, Джейсон, Иисус был вампир. Они пили кровь на Тайной вечере, затем пришли священники и пригвоздили его к деревянному столбу. А потом, чтоб наверняка, еще и вонзили ему деревянный кол под ребра. Бог сделал так, что небо затянуло тьмой, из жалости, чтобы Иисус не мучился под лучами солнца. Когда он умер, его похоронили, но он воскрес — так же, как, если верить легендам, воскресают вампиры. Хорошего человека не сжить со свету.

(Видишь, Иисус? Ты не помог мне, и теперь я возношу на тебя столько хулы, сколько могу. Когда я буду гореть в аду, можешь прийти и раздуть огонь.)

Вдруг оказалось, что мы вышли на один из ярко освещенных виадуков над трассой Айлес-Дэйл. В сотне футов под нами — тротуар без единого человека и тридцать две полосы, по которым мчались машины, словно потоки огня или реки разноцветной лавы. А вокруг возвышались вулканы и горы, с которых струились бездушные водопады неона.

— Все, что от тебя требуется, это толкнуть меня вниз, — сказала я Джейсу. — Настоящую Иезавель, помнится, выбросили из окна.

Джейс снова выпустил меня и оперся локтями на перила. Потоки разноцветных огней отражались в его глазах. Он был один. Меня больше не было рядом с ним.

— Отлично, — сказала я. — Полагаю, рано или поздно ты все-таки расскажешь кому-нибудь про меня. Мой адрес — 4/26, Айлес. Имя для почты — Сара Холланд. Я буду ждать тебя или того, кого ты пришлешь. И помни, каждую ночь, которую ты промедлишь, я буду заниматься тем, чем занималась только что.

Я смотрела на него снизу вверх, и ветер, насыщенный электричеством и кислородом, овевал мое лицо, отбрасывал назад мои обесцвеченные волосы. Джейс обернулся, сурово взглянул на меня, и в жестоких черных зеркалах его глаз я увидела то, что видел он сам. Грязную, отвратительную, безумную девку. Такой он видел меня. Нельзя же ненавидеть помойный бак.

Я отвернулась и пошла прочь. Когда меня заберут в больницу, может быть, там мне помогут. А если не помогут — я умру.

Но если моя отвага изменит мне, я просто съеду с квартиры на 4/26, Айлес. И бег по кругу продолжится. Только теперь я буду держаться подальше от церквей.

Он нашел меня. Какой в этом был смысл, если это ни к чему не привело?

Я не хотела, чтобы он убил меня. Я хотела, чтобы он сказал мне, что все будет хорошо. Не голубем на алтаре, не словами молитвы. Не Иисус.

Джейс.

В моей комнате на 4/26 имелась пневмопочта. Пара случайных рекламных проспектов упала в приемный лоток утром, когда я лежала, провалившись в тоскливый сон, не дающий отдохновения. Посылка пришла позже, выдернув меня из объятий кошмара, как из могилы. Однако после пробуждения тень могилы осталась, потому что я знала, что было в посылке. Преследующая меня шкатулка Касси.

Я распечатала пакет и вынула шкатулку. Было в этой вещице что-то забавное, карикатурное, особенно в том, что ее передают или присылают мне уже в третий раз. Но было в этом и дурное предзнаменование, что-то вроде злых чар. На сей раз я знала, кто прислал мне ее, своими руками бросив в почтовый ящик с пометкой «4/26, Холланд» десятью этажами ниже. Однако вместе со шкатулкой в пакете оказалась миниатюрное звуковое письмо.

Полчаса я не могла заставить себя нажать кнопку, чтобы прослушать запись. Наверное, я так никогда и не решилась бы, если бы часть меня — постыдная, глупая — не жаждала услышать его голос, неважно, что он скажет. И эта часть меня в конце концов активировала письмо.

«Твой приятель, почтальон с плато Молота, припрятал бандероль со шкатулкой Касси Коберман. Последнее время вокруг тебя развелось немало подобных ему и мне деятелей, настойчиво интересующихся, по какую сторону закона ты живешь. Почтальон думал, что будет играть в свои игры, а ты не станешь подавать на него жалобу, но потом немного одумался и решил, что можешь и подать. Я знаю это, потому что пропустил пару стаканчиков с этим ублюдком за день до того, как отобрал у него шкатулку. Сабелла, я говорил о тебе с разными людьми, не собираюсь отпираться. Ни один из них не знал тебя толком и не слишком стремился попробовать узнать. Что до шкатулки, то уверен, что во второй раз ты не открывала ее. Когда толстяк убрался, я вошел в твой дом на Плато, нашел шкатулку и заглянул в нее. Трим Джон послал ее тебе перед самой смертью, вложив туда собственное послание. Ты не читала его. Прочти».

Голос умолк. Я мерила комнату шагами, ожидая, что он скажет что-нибудь еще, но далее был лишь остаток неиспользованной пленки.

Я вспомнила глаза Джейса там, на виадуке. Его голос ничуть не изменился, все такой же ленивый и пренебрежительно насмешливый — «Трим Джон*6». Я много о чем передумала, но в конце концов все же вставила ключ в крошечный замочек, открыла шкатулку и достала оттуда лист отличной бумаги — куда лучшей, чем та, на которой были написаны проклятия Касси.

Я ожидала, что и в этом письме окажутся лишь проклятия. Я долго смотрела на витиеватую вязь почерка старого слуги, прежде чем буквы сложились в слова «Мисс Сабелла Кэй», которыми начиналось письмо.

«Мисс Сабелла Кэй, когда миссис Коберман съездила в Восточное и вернулась со Всемогущим Господом в сердце, я был рад за нее. Но потом она заявила, что Господни ангелы рассказали ей о Вас. Все свои последние дни она провела, планируя, как покарать Вас по закону, потому что, говорила она, сейчас ведьм не сжигают на костре, и закон был единственным ее прибежищем. Для начала она оставила Вам деньги по завещанию в надежде, что это заставит Вас обязательно приехать на ее похороны. Если оказалось бы, что Вы больше не живете в доме на плато Молота, то о Вашей доле в завещании сообщали бы в передачах после сводок новостей — с той же целью. Потом она нашла молодого человека, частного детектива из Доусона, и велела мне нанять его. В рекламном проспекте было указано имя молодого человека — Сэнд Винсент, и миссис Коберман утверждала, что сам Господь послал его, дабы она сделала этого юношу Его орудием. Когда миссис Коберман умерла, я сделал все, что она велела мне, потому что служил ей более десяти лет и привык подчиняться. Но мистер Винсент оказался отнюдь не орудием Господа, а злодеем. На следующий день после того, как мы погребли миссис Коберман, мистер Винсент вернулся за взятой напрокат машиной, которую оставил возле кладбища. Он сообщил мне, что направляется на плато Молота, чтобы встретиться с Вами, мисс Кэй. Он также говорил, что между Вами завязались отношения, и все идет как нельзя лучше. Но потом он стал шантажировать меня, памятуя о некоторой сумме денег, которую оставила мне миссис Коберман. Этот злой юноша — посланец дьявола и не имеет со мной и со всеми нами ничего общего. Видите ли, мисс Кэй, поскольку здоровье мое пошатнулось, я могу писать о таких вещах, но я должен спешить. Я думаю, что Ваша тетушка ошибалась в своих предположениях, и полагаю, что ей следовало бы стремиться не покарать Вас, но привести к спасению. Это так прекрасно — прийти к Господу и сыну Его Иисусу Христу, чья любовь обнимает все миры, все страны и все времена. Если б Вы только знали, какое отдохновение мне дает вера даже сейчас, в дни тревоги и смятения, то уверен, что Вы тоже обратились бы к Нему. И по этой самой причине, мисс Кэй, я советую Вам посетить Восточное. Именно там Касильда Коберман обрела веру, и именно там она узнала нечто, как она настаивала, плохое про Вас, хотя никогда не раскрывала мне, что бы это могло быть. В Восточном есть церковь, в стенах которой моей покойной госпоже открылось это ужасное знание. Может быть, мы все ошибаемся. Но я чувствую, что обязан посвятить Вас в это — в надежде, что Вы тоже стремитесь к искуплению. Умоляю простить меня, если я чем-то обидел Вас. Остаюсь искренне Ваш, Джон Майкл Трим».

Чрезвычайно странное письмо. Религиозный пыл — и в то же время до смешного официальный тон, неспособность заметить очевидное, муки сомнений, педантичность, детская непосредственность и стоицизм, с которым Джон Трим предчувствовал приближение внезапной смерти.

Я снова вспомнила хрупкие, как сухая листва, руки старого слуги на лестничных перилах, его отстраненную, чопорную манеру держаться. Помню ли я его лицо? Однако воспоминания ничего для меня не прояснили. Тогда я перечитала письмо. Джон Трим советовал мне вернуться в Восточное, чтобы обрести спасение души. В своем наивном фанатизме старик предлагал мне совершить паломничество ради искупления грехов. Но почему же Джейс переслал мне его письмо?

Я затемнила стекла на окнах, потому что день уже разгорался. Восточное. При одной мысли о нем мне чудился аромат аниса, перед внутренним взором вставал белый, как вата, дым из труб обогатительных комбинатов. Я вновь ощущала боль от пощечин на своем четырнадцатилетнем лице, когда мы с матерью ссорились, запершись в спальне. Я слышала, как мужчины идут охотиться на диких кошек, как шумит ветер над рекой, над лугами, как свистит он в высохших каналах. И в том лазе, где я нашла свой кулон.

Восточное, в котором все начиналось. Может быть, там все и окончится.

Я еще раз перечитала письмо Трима. Почему имя Сэнда Винсента заставило Касси решить, что он подходит для ее планов? Потом я вновь прослушала запись, но слышала лишь голос Джейса, а не то, что он говорил.

Он стоял в темноте и смотрел на меня и того парня из бара. Потом он подошел и осмотрел мою жертву. А потом повел меня прочь оттуда, так больше и не заговорив со мной. «Я пью кровь», — сказала я ему. Второй раз в жизни я произнесла вслух эти слова. В первый раз мать накричала на меня и ударила. Джейс ничего не ответил мне. Он не ударил меня, не стал кричать, смеяться, приводить в чувство или пытаться убить. Словно…

Словно он этого и ожидал. Словно он знал.

Я знаю, кто ты, Сабелла. Я не знала этого, пока не пришла к Богу, но когда я нашла Его, Он сказал мне. Надеюсь, что этот крест искалечит тебя. Ты, Сабелла, всего лишь волчица.

Его ангелы сказали мне. Я знаю, что ты совершила.

Касси обрела Бога в Восточном. В ее сердце должна была бы навеки поселиться любовь, но вместо этого она начала собственный крестовый поход — против меня, безбожницы. И она знала…

И Джейс знал.

Но откуда?

Это нечто большее, чем если бы Касси лишь перечитала старые письма моей матери со всеми их намеками и оговорками. Это нечто большее, чем если бы Джейс просто пообщался с людьми, относящимися ко мне с недоверием и подозрительностью — и догадался. Девушка живет тем, что пьет чужую кровь — это же последнее, что может прийти в голову. Даже сейчас я сомневаюсь, что он по-настоящему поверил в это. Но он знал.

Восточное — вот где таится разгадка.

Потом я запоздало вспомнила, что у Джейса было вполне достаточно времени от находки шкатулки до нашей встречи в церкви Дэйла, когда его почти безнадежные попытки разыскать меня увенчались успехом. С тех пор, как я сбежала с плато Молота, прошло три месяца. Он побывал в Восточном — вот откуда он знает правду.

Но мертвые всегда вступают в союз против меня. Мать, Касси, Сэнд, Джон Майкл Трим. И другие — Фрэнк, Анджело, Бенни, Лек…

Может быть, это мертвые гонятменя в Восточное, чтобы погубить. А Джейс — всего лишь живое орудие мертвых, столь земное, человечное и полное жизни, что я никогда не догадаюсь, пока не будет слишком поздно…

Я сидела в комнате в Айлесе и ждала, но никто так и не пришел, чтобы так или иначе лишить меня свободы.

Тогда я собрала сумку и вышла на улицу, где солнце клонилось к закату, на минуту окунулась в пламя его лучей — но такси уже подруливало к тротуару. Прежде, чем зарево заката погасло, я уже ехала на восток.

Мне все равно больше некуда было деваться. Разве что в ад.

2

За пару миль до Восточного, на станции техобслуживания я предусмотрительно сходила в душ, где переоделась в черное платье, сняла серебряные чулки, собрала в узел высветленные волосы и стерла с лица большую часть косметики. Во времена моего детства Восточное было весьма пуританским поселком, и близкое соседство Содома-Ареса — их разделяло всего шестьдесят две мили — лишь способствовало этому. Смею думать, что Касси подтолкнула к приезду сюда исключительно ностальгия, и бояться ей было нечего. Мне кажется, она понимала, что смерть идет за ней по пятам, и цеплялась за любую соломинку. Поэтому она отправилась в поселок, где когда-то родилась, чтобы, так сказать, прикоснуться к корням. Коберманам всегда везет — в этой поездке она заодно обрела Бога и священную войну в придачу. Но что заставило вернуться сюда меня, в скромном черном платье, с искусственным загаром на коже — что манит меня, кроме запахов, тревог и праха прошлого?

Меня действительно тянуло в Восточное, как порой каждому хочется вернуться в детство, даже если оно было горьким, в те времена, когда вся жизнь впереди и горизонты непознанного широки до бесконечности.

В моих воспоминаниях Восточное было совсем иным, чем то, что я увидела по возвращении. Тогда оно было моложе и важнее для меня. Развесистые дубы, жимолость, дети, гоняющие мяч прямо посреди улиц, немеханизированная пекарня, где пекли настоящий хлеб, пивные, дискотеки и стереокинозалы — все исчезло.

Первым, что я увидела, вьезжая в поселок, была длинная цепь супермаркетов вдоль шоссе. А потом мне открылась сюрреалистическая картина — над домами реял огромный полосатый рекламный аэростат в форме конфеты, флюоресцирующий ярко-красным и ослепительно-белым.

Повсюду понастроили новых жилых корпусов, нагромоздили их друг на друга, как детские кубики, и разбросали по луговинам у реки. Над дамбой возвышались автоматические заводы. Куда подевались обогатительные комбинаты? Их трубы, как и сами горные разработки, теперь скрывались под землей, и только клубы дыма — цвета бронзы или темные, подсвеченные неоновыми огнями — время от времени вырывались в ночь. На главной улице сияли огнями вывески баров. Медные блоки — основной строительный материал во времена горнозаводского расцвета — теперь покрылись окисями и потускнели. Блочные дома съежились между громадами новых зданий. Восточное на глазах превращалось в город, а старый поселок вытесняли прочь, словно выдавливали пасту из тюбика.

Ради модернизации некоторые улицы просто стерли с лица земли. Улица, на которой когда-то жила я, оказалась одной из них.

Я остановила такси там, где кончался смутно знакомый переулок, и где некогда начиналась наша с матерью улица. Теперь ее не было. Было так странно, что ее больше нет — словно кто-то взял и стер ластиком огромный кусок моей жизни, словно это были лишь слухи. Вправду ли мы здесь жили? Произошло ли то, что связано для меня с этим местом, на самом деле? Вдруг стало казаться, что воспоминания могут быть и ложными, просто плод воображения, созданный разумом, чтобы заполнить пустоты в сознании.

Даже деревья исчезли.

Я вспоминала свой первый дом каждый раз, стоило мне учуять запах аниса. А теперь здесь единственное место в мире, где для меня никогда не будет пахнуть анисом.

Я расплатилась с такси и побрела прочь, скользя меж теней и огней. Потом неторопливо поднялась по пандусу, миновала арку и вышла на вымощенную плиткой площадь с фонтаном из жидкого стекла. Мой дом был где-то здесь. Может быть, я смогла бы отыскать его. Может быть, он до сих пор тут — в новой кирпичной кладке, в плитке, которой вымощена площадь. Как на тех безумных рисунках-головоломках, где надо разглядеть девичий глаз в контурах цветка или цветок в девичьем глазу.

Но я не разгадала эту головоломку.

Одно было несомненно — церковь Возрожденного Христианства никуда не делась. Касси побывала там, Джейс тоже. Джон Трим писал мне, что именно там мой грех выставлен на всеобщее обозрение для тех, кто способен разглядеть.

Внезапно кости мои словно превратились в воду. Я в очередной раз удивилась, что я здесь делаю и зачем следую прихотям своих врагов.

Там, где вдоль реки выстроились жилые кварталы, под землю ведет тоннель. Может быть, мой путь лежит туда?

Я пошла через весь город, перешла через реку по новому стальному мосту. Двинулась дальше по новой дороге, отсвечивающей в темноте белым, вдоль которой до сих пор росли полевые цветы. Мое сердце колотилось тем сильнее, чем ближе я подходила к тому дню из своего детства.

До берега первого из высохших каналов оставалось примерно четверть мили, когда путь мне преградил забор. Сквозь щель я увидела какую-то стену и бледный купол — будущую крышу то ли обогатительного комбината, то ли театра. Строящиеся здания тянулись на две-три мили дальше того места, где зияла каменоломня и лаз в нее. Словно огромные песчаные дюны, они облепили и задушили главное место моего детства.

Я вернулась обратно в центр и долго не могла вспомнить, где вообще находится церковь Возрожденного Христианства. Без сомнения, в моем подсознании нашлись тому причины. На уровне же сознания я была просто смущена и растеряна.

На углу одной из старых улиц стояла захудалая гостиница. Регистрацией постояльцев в ней занимались автоматы, а лифт музыкально скрипел и скрежетал. Я вошла в номер, который во многом напоминал лифт, с той лишь разницей, что в комнату умудрились втиснуть кое-какую мебель, легла на кровать и стала слушать город. Городской шум нынешнего Восточного был почти неотличим от шума Ареса, только здесь он был не столь громким и самоуверенным.

Той ночью я раз десять принимала душ. В номере было жарко, окна не открывались, кондиционер барахлил. Мне стало казаться, что в отеле нет никого, кроме меня, ни единого человека. Я ощутила себя одинокой, как никогда прежде, ибо теперь даже сама не могла составить себе компании.

Когда восходящее солнце подожгло Восточное, я лежала на кровати в отеле, потому что снаружи было слишком ярко, чтобы выходить, слишком жарко, чтобы отправляться на поиски ответов. Но может оказаться и так, что здешняя церковь закрыта после захода солнца. Я рассчитывала подождать в номере до сумерек, но мысль о том, чтобы провести весь день одной в этой комнате или о том, чтобы гулять ночью по сухим лугам, наполнила мою душу смутными страхами. Я не хотела пить сейчас — только не в Восточном, где все началось. Космолетчик был так щедр на подарки, а потом и парень из бара добавил свой «последний танец». Я могла продержаться на этом два или три дня, если буду беречься от солнца. Но одни сутки уже истекли, шел второй день.

Когда солнце стало клониться к западу, я надела широкополую шляпу и темные очки, спустилась вниз, покинула стены вроде бы безлюдного отеля и вышла на улицу. На мостовой лежали длинные незнакомые тени новых домов. Я спросила у кого-то, как пройти к церкви. Это было — как пересматривать заново фильм, который смотрела давным-давно, вспоминая повороты сюжета, только когда они происходят на экране. Там — перекресток, тут — угол лавочки, ныне зажатой со всех сторон громадами новостроек. Темные силуэты деревьев остались прежними, ограда тоже, хоть и поблекла от времени. Двери церкви автоматически распахивались, стоило к ним подойти.

Я не узнавала церковь, память подводила меня. Или же храм изменился до неузнаваемости. В простых, без украшений, белых стенах зияли разверстые раны витражей — словно спелые гранаты, зеленый дягиль и синяя тушь. Покров на алтаре был бело-голубой, как в Аресе, и истекали кровью бутоны роз в руках беломраморных ангелов с тусклой позолотой на опахалах крыльев. Благовония струились над алтарем, словно мираж. Дрожал язычок хрустальной лампады, показывая, что Бог — здесь. Но больше никого нет дома.

Я стояла на кафельном полу, напряженным взором окидывая интерьер храма. Сердце отчаянно колотилось, пока я искала на стенах огненные письмена: «Сабелла Кэй проклята во веки веков». Но никаких надписей не было, и лишь ангелы с розами служили напоминанием о письме Касси. Здесь точно не было никаких мраморных ангелов в те времена, когда мы с матерью сидели на этих скамьях среди других прихожан, с волнением ожидая, что божественный свет воссияет над нами и озарит наши души. Может быть, ангелы оживут и обретут дар речи?

Мраморные лица казались холодными и неживыми рядом с красными, как кровь, бутонами роз. Пустые каменные глаза смотрели на меня в ответ. Губы изваяний чуть раздвигались в полуулыбке. Когда Касси пришла сюда и благоговейно преклонила колени в проходе меж скамьями, с этих губ к ней слетела правда. Узри же уста Господа твоего…

И тут один из ангелов медленно приоткрыл рот.

Невозможно было поверить глазам. Я замерла, сердце пыталось выскочить из груди от невыразимого ужаса. Рот ангела раскрывался все шире и шире, как если бы он рычал, как если бы собирался укусить меня. Затем ангельские уста исторгли звук, высокий и пронзительный, от которого моя голова едва не раскололась надвое. Вопль ангела еще не смолк, как я присоединила к нему свой, неудержимый, но безнадежно опоздавший. Он прозвучал оглушительно, как и удар моей сумки о плитки пола.

Раздался глухой стук, затем шаги. Я ожидала увидеть ангела, бегущего прямо на меня с разверстым ртом, чтобы укусить. Но оказалось, что ко мне бежит человек. Лицо его было искажено безумием, длинные волосы бились по бокам, как серые собачьи уши.

— Умоляю вас! — произнес этот человек, до боли сжав мою руку, наступил на мою сумку и испуганно отпрыгнул. — Прошу вас! Успокойтесь!

— Ангел… — кажется, удалось выговорить мне.

— Это просто каллиопа, — сказал человек.

Я взглянула через его плечо. Рот ангела оставался широко открытым.

— Каллиопа, — повторил человек. — Наши ангелы соединены с органными трубами, и когда я играю, кажется, что они поют вместе с паствой. Хитроумное и весьма изящное устройство. Я всегда репетирую гимны по вечерам. Обычно церковь в это время пустует. Но, Господи, я напугал вас до полусмерти, да?

Мне было нехорошо, и вдобавок я чувствовала себя полной идиоткой. Я присела на краешек скамьи. Человек с прической как собачьи уши подобрал мою сумку и подал мне. Он предложил мне немного бренди, запас которого имелся в медпункте, я отказалась, и тогда он принес мне стакан воды из комнаты за алтарем.

— Вы тоже не местная, — заметил он. — Впервые пришли в этот храм, а я взял и отпугнул вас.

— Я просто шла мимо, — ответила я. — Кое-кто из моих родственников несколько лет назад ходил в эту церковь.

— Тогда это было еще до меня. Я тут всего полтора года, органист и по совместительству смотритель музея. Если вы пришли ради этого, боюсь, что сегодня экспозиция закрыта, — кажется, он ожидал какой-то моей реакции на это.

— Простите, что закрыто?

— Музей.

— Я и не знала, что здесь есть музей.

— В основном туристы приходят сюда именно за этим. Или, по крайней мере, раньше приходили. Одно время тут было довольно оживленно, но после того, как спал первый интерес… Мать-Земля забрала себе оригинал, нам остались крохи, и все про нас забыли. Сказав, что это музей, я, пожалуй, преувеличил.

— Простите, но я все-таки не понимаю, о чем вы говорите.

— Вы хотите сказать, мисс… мисс?..

— Холланд.

— Вы хотите сказать, мисс Холланд, что ничего не слышали об археологических находках в Восточном? Это же было всего два года назад!

Вот оно. Словно гонг ударил глубоко под землей — звука не слышно, только тяжелая вибрация расходится во все стороны. Я все еще ничего не понимала, но чувствовала, что цель близка.

— О каких находках?

— Ах, мисс Холланд! Вы увлекаетесь историей древних культур? Интересуетесь исчезнувшей цивилизацией Нового Марса? Не отвечайте. Будем считать, что вам интересно. Когда начали расчищать землю под строительство жилого комплекса Ново-Восточное, то вскрыли старую каменоломню. И там был этот благословенный подземный ход, где обнаружили плиту, которая покоилась там еще за тысячу лет до первой посадки земных кораблей на Новый Марс. Только подумайте! За тысячу лет до того, как люди принялись ковыряться на поверхности планеты. Раньше, чем был основан Доусон, раньше, чем возник Каллико. И она не просто старше — она иная. Вот в чем суть. Иная. Об этом говорили в новостях, несколько месяцев обсуждали по телевидению. Неужели вы ничего не слышали?

— Наверное… должна была слышать… — вообще-то я никогда не смотрела марсианские новости с тех пор, как умерла мать — если не считать нескольких дней после огненного погребения Сэнда Винсента.

— Это оказалась могила. Захоронения находили и раньше, но это были урны с прахом. А здесь — здесь оказался саркофаг. Как у земных египтян или плутонидов… вы понимаете, о чем я, мисс Холланд?

— Да.

— Черт побери! — воскликнул человек с собачьими ушами, потом взглянул на алтарь и поспешно извинился: — Прости меня, Господи. Мисс Холланд, сегодня музей уже закрыт, но я виноват перед вами — ведь я напугал вас до полусмерти. Так что если вы хотите посмотреть…

Я хотела отказаться.

— Да, — сказала я. — Мне действительно хотелось бы взглянуть.

— Тогда лучше будет, если вы снимете ваши очки, — просиял он. — Освещение внизу обеспечивает генератор, а он сейчас работает на половинной мощности.

Я сняла очки, и вечернее солнце обрушилось на меня сквозь витражи церкви.

— Как странно, — сказал органист, пока я шла за ним мимо ангелов в комнату за алтарем. — Последний человек, который интересовался экспозицией до вас… у вас случайно нет брата, мисс Холланд?

— Нет.

— Странно, — повторил он. Мы прошли рядом с ангелом, и я увидела тонкие стержни, вделанные в его челюсть. — Это был высокий мужчина, и, я бы сказал, было в нем нечто пиратское. Конечно, он значительно более массивного сложения, чем вы, и брюнет, но, знаете, такое удивительное сходство…

Он говорит о Джейсе? Неужели мы с Джейсом похожи? Нет, не хочу думать о нем, только не сейчас — ни о нем, ни о Касси, ни о чем. Они ровняли площадку, когда начинали строительство этих непонятных куполов, обнаружили лаз, в который я когда-то забралась, и выпотрошили его. Но что бы они ни отыскали там, одну вещь они точно не нашли — ту, что бьется сейчас у меня на груди, как второе багряное сердце.

Мы пришли в каморку органиста. Отсюда вела дверь в ризницу, а вниз, под пол, уходил эскалатор, который сейчас был отключен. Табличка на стене утверждала: «Копии останков».

— Не слишком ли гнусное издевательство над словами? — сказал мой провожатый, кивнув на табличку. Он жестом пригласил меня встать на эскалатор и включил его на спуск, не переставая рассказывать: — Раньше там была ризница. Когда откопали саркофаг, было решено, что это самое надежное место для его хранения во всем Восточном. Или, скорее, самое надежное место из тех, чьи хозяева согласились взять на себя ответственность. Потом, когда подлинники улетели на Землю, в хранилища Федерации, сюда прислали копии. Здесь они и остались. Разумеется, на них претендовал Арес, но мы отстояли свои права. Знаете, я думаю — хорошо, что мы продержались все это время. Мы были хранителями подлинных находок и заставили Федерацию изготовить эти несчастные копии…

Должно быть, Касси побывала здесь, но это было год назад. Что она видела — оригиналы или копии? Копии могут быть столь совершенны, что совсем не отличаются от подлинника. И все же, если бы кулон, что сейчас висит у меня на шее, лежал в хранилище на Земле, а у меня на груди пульсировала бы копия — что бы это изменило?

Как и предупреждал меня смотритель, в бывшей ризнице, ныне музее, царил полумрак. После солнечного ливня из церковных витражей мне было приятно очутиться в скудно освещенном подвале. Вдоль стен стояли экспозиционные модули из тех, что используются во всех музеях — они позволяют хранить экспонаты в неприкосновенности и в то же время дают возможность осмотреть их со всех сторон.

— Тут очень темно, — сказал провожатый. — Но модули, конечно, подсвечиваются. Вот, смотрите, — мы подошли к первому из них, и он тут же засиял — неярко, словно заря.

Плита, которая когда-то преградила мне путь. Гладкая, как шелк, и почти лишенная примет, за исключением того, что там, Сабелла, была трещина, которую ты никогда прежде не видела своими глазами, ты нашла ее ощупью. Трещина, в которой, словно горный хрусталь, лежала твоя судьба.

— Видите крошечную ложбинку вон там? — услужливо пояснял смотритель. — Никто так и не догадался, для чего она могла предназначаться. Чтобы разрезать такую плиту, требуется мощный лазер, не меньше. Взгляните, далее объект представлен в разрезе.

Осветился следующий модуль. Саркофаг, расколотый, будто грецкий орех.

Сердце бешено заколотилось. Просто невозможно остаться в живых, если сердце бьется так часто.

— А вот здесь мы будто попадаем внутрь…

Включилась подсветка третьего модуля. Да, вот оно. Чем бы оно ни было. Это было похоже на пучки желтых струн и серой проволоки. А потом я поняла, что передо мной череп — совсем как человеческий, совершенно обычный и вполне мертвый.

— Здесь перед нами марсианин, — провозгласил смотритель. — Точнее, новомарсианин. Не прах, но кости. Теперь взгляните на одеяния, в которые было задрапировано тело покойного, — он устремился к следующему модулю.

Кости истлели, но саван — нет. Это был кусок ткани, больше всего похожей на очень хороший искусственный шелк и лишь самую малость потускневшей от времени. Рисунок или, возможно, вышивка на ней была четкой, как фотография: мужчина склонился, чтобы испить из чаши, которую подавала ему женщина. Оба были обнаженные, безволосые, но очень красивые. Рядом с первой была изображена еще одна пара — или, скорее, те же самые мужчина и женщина, как рисуют в комиксах, развивая сюжет. Женщина целовала мужчину в шею. Оба рисунка выглядели очень мирно и невинно, если не считать капли кулона на шее у женщины. На первом рисунке капля была бесцветной, как белый бриллиант, на втором — красной.

— Боюсь, теория здесь несколько хромает, — произнес смотритель. — Вам интересно? Одно время шли жаркие споры, стоит ли хранить подобные экспонаты в подвале церкви, если теория верна. Однако, бесспорно, лучшее место для зла — прямо под оком у Господа. Если, конечно, это и вправду зло.

— Было бы интересно послушать.

— Ну, прежде всего, сюжет этих изображений не содержит ничего особенного — исполнение супружеского долга, семейный быт. Потом за дело взялись специалисты по визуальной семантике. Идея состояла в том, что поскольку нам показаны два достаточно специфических действия, между ними должна быть определенная взаимосвязь. На первом рисунке женщина подносит мужчине чашу, и он пьет. На втором он дает напиться женщине, — смотритель умолк и с опаской покосился на меня. После того, как я сорвалась, услышав ангела, он боялся моей излишне нервной реакции на его слова. — Я имею в виду, что она пьет кровь из его сонной артерии. Следовательно, если теоретики не ошибаются, мы имеем дело с вампиризмом. Скорее всего, в этом нет ничего сверхъестественного, возможно, это просто ритуал. Мы так мало знаем о новомарсианах… — и он ударился в рассуждения, как еще можно трактовать изображение на саване.

Я стояла и вызывала в памяти тот приезд Касси в гости к матери. Тетушка вообще не обращала на меня никакого внимания — пока не перечитала материнские письма с недоговорками и намеками. Мама, наверное, ты видела камень и рассказала о нем своей сестре. Я знаю, ты видела его, и когда он был чист и прозрачен, и когда бывал кровавым. И этого хватило, чтобы Касси уловила связь между копиями в церковном подвале, которые, как она считала, показал ей сам Господь — и мною…

— Но суеверие подобно вину — от пристрастия к нему очень трудно избавиться, — тем временем говорил мой гид. — Худшие времена для нашей экспозиции наступили, когда строительный робот извлек из-под земли кости.

Я кое-что поняла про этого человека. Невзирая на то, что он волновался за меня, причем вполне искренне, он все же привел меня сюда, вниз, потому что после случая с ангелом был уверен, что моя реакция на его экскурс будет крайне эмоциональной, возможно, даже истеричной. Много месяцев у него не было посетителей, перед которыми он мог бы потешить самолюбие, и когда я закричала в церкви, где-то в глубине темной стороны его души нарисовалась картина, как я еще немного повизжу среди экспонатов. А я вот не стала. И теперь он ждал. Пора было хоть что-нибудь сказать.

— Вы хотите сказать, что были найдены и другие захоронения?

— В некотором смысле. На самом деле я имел в виду, что за пределами собственно могилы, в подземном тоннеле, были обнаружены человеческие кости.

Наверное, я ослышалась. Такого не могло быть.

— Человеческие?

— О да. И эта загадка вызвала множество глупейших пересудов со стороны противников того, что мы храним здесь артефакты захоронения. Я помню одну леди, которая приехала сюда аж из самого Ареса, чтобы высказаться. У нее еще была такая громкая фамилия… что-то вроде Куперман…

— Коберман, — машинально поправила я, не успев прикусить язык.

— Точно! По-моему, именно так ее и звали. А откуда вы знаете?

— Коберман — весьма известное в Аресе имя. Очень богатое семейство бизнесменов.

— Могу поверить. Так вот, эта леди очень много говорила о Боге и о том, в каком долгу она перед Ним. Она, не побоюсь этого слова, пугала меня. Но оказалось, что все ее возражения против музея совершенно беспочвенны, она даже не знала о человеческих останках. И тогда Пеннингтон, тогдашний смотритель, проболтался ей о них. Леди побледнела как смерть. Это был первый случай, когда женщина потеряла сознание в нашей церкви — вы едва не стали второй. А когда она пришла в себя, то, представьте, заявила, что у нее было видение. Я люблю Господа своего, мисс Холланд, но все эти озарения, подобные удару молнии…

Я ничего не чувствовала. Нет, не совсем так. Я ощущала холодное лезвие у своего горла — легкое, как крыло бабочки. Я не могла подтолкнуть его, но этого и не требовалось.

— Дело в том, — продолжал свой рассказ смотритель, — что кости, которые извлек на свет строительный робот, принадлежали совершенно здоровой девочке, примерно одиннадцати лет от роду, только-только вступившей в пору созревания. Причина смерти осталась неясна, но я думаю, что она забралась в тот лаз, играя, а в воздухе, наверное, было что-то не то, и ребенок задохнулся. Но для суеверов такое объяснение не подходит. Кто-то заманил ее и убил там, говорят они. Ну кто в здравом уме согласится, что склеп может заманить и убить девочку?

Мне было холодно. Господи, как холодно! Я замерзла до костей, до корней волос, до кончиков пальцев, даже слезы замерзли. Холодно, холодно, холодно…

— И кто же это был?

— Девочка, которой принадлежали кости? Видите ли, признаю, что это прозвучит забавно. Смерть наступила примерно за одиннадцать лет до того, как были найдены останки. Несмотря на то, что некоторые фрагменты разрушились под воздействием марсианской почвы, нам удалось точно установить год смерти. Но вся проблема в том, что в тот год у нас в Восточном не было зафиксировано ни одного случая, чтобы ребенок пропал без вести. Обычно в подобных ситуациях останки идентифицируют по зубам. У покойной были прелестные маленькие зубки, в основном безупречные и здоровые, но над одним из коренных все же поработал врач. Подняли все записи стоматологов за соответствующий год, и единственным ребенком, которому, согласно документам, лечили тот же зуб, оказалась девочка по имени…

Нет. Нет. Не надо!

— …Сабелла Кэй.

Он произнес — Ки. Может быть, это значит, что все в порядке. Возможно… это не… это не может…

— Но эта Сабелла Ки… Сабелла — прелестное имя, не правда ли? Так вот, она вовсе не пропадала без вести. На самом деле они с матерью уехали из нашего городка примерно три года спустя после предположительной даты смерти девочки, и теперь живут где-то в округе Брейда. Мы правда, не пытались узнать их точное местожительство. Но все равно думаю, что слухи уже разошлись.

Нет. Нет.

Этот человек — безумец. Он наговорил все это Касси. И Касси решила… ничего удивительного, что Касси подумала…

Это я забралась в подземный ход. Язабралась туда, и яже вылезла обратно. Я, Сабелла. Сабелла. Ах, мамочка, почему сейчас тебя нет рядом со мной, чтобы сказать этому человеку, что он сошел с ума, а я — твоя дочь, которую ты ударила по щеке, которую ты любила, и которая свела тебя в могилу…

Смотритель еще что-то говорил о костях и пропавшем ребенке. Оставался еще один экспозиционный модуль, но я больше не желала находиться здесь. Теперь я знала, что услышала Касси, что заставило ее ненавидеть и бояться меня — и это была ложь.

Однако я, как всегда, должна заметать следы, где только могу. Волчьи следы.

— Было очень любезно с вашей стороны…

— Но вы еще не осмотрели последний экспонат!

— Я очень-очень извиняюсь. Вы даже не представляете, как я опаздываю!

Вспыхнула подсветка последнего модуля, но я уже стояла на эскалаторе.

«Вылезай! — кричала мне мать. — Бел, вылезай оттуда, это же просто грязная нора! Ты слышишь меня, Бел?»

Но это был всего лишь сон, который привиделся мне по дороге в Арес. Сэнд тогда разбудил меня и сказал, что все хорошо. В тот день матери не было со мной.

Но я же помню. Помню.

Мне было одиннадцать лет от роду, мой отец девять лет как погиб. Я жила в Восточном, и ко мне впервые пришла женская кровь. Я чувствовала себя очень несчастной, ушла бродить за поселком, нашла тоннель, ведущий в каменоломню, который, может быть, символизировал влагалище, и…

И когда я вернулась в Восточное прошлой ночью, оказалось, что моего дома больше нет. Словно кто-то стер мое прошлое тряпкой, словно у меня вообще не было прошлого — так, одни лишь слова… Мне вдруг показалось, что и вся моя память — не более чем подделка, сфабрикованная сознанием.

И все же я помню…

Все, что произошло с тех пор, как я выбралась из тоннеля — четко, ясно, в красках, до боли, со всеми нюансами и оттенками. А все, что было до того… Да, тоже помню, но воспоминания кажутся вылинявшими, словно их слепили из папье-маше…

Я знаю, что мой отец погиб, знаю, где я жила и где пошла в школу. Могу вспомнить, как выглядела та или иная комната, то или иное дерево. Помню цвет платья своей куклы и цвет волос матери — они поседели после смерти отца, и она стала красить их, но оттенок был уже другой. Помню свои оценки в школе и то, как у меня начали резаться постоянные зубы, один из которых, может быть, пришлось лечить у стоматолога. И, может быть, я лазила по деревьям и любила лимонное мороженое…

Но знания эти были как заученные, словно исторические даты в школьную пору. Я помнила, но словно… из вторых рук.

За стенами церкви догорал день — солнцу оставалось светить еще полчаса, и медно-розовые лучи ласкали стены по ту сторону церковной ограды.

Все вокруг меня как будто кружилось в вихре, воздух был полон каких-то точек, деревья казались умирающими. Мир рушился, рассыпался в прах, возвращаясь к первозданному хаосу. Для меня в этом мире больше не было никакого критерия, ничего, на что можно опереться. Даже тело мое предало меня — тело Сабеллы оказалось не принадлежащим ей.

Но нет — в океане хаоса осталась единственная мрачная твердь, последний неподвижный маяк посреди всемирного потопа.

Мститель, темный ангел. Через улицу от церкви был бар, и он стоял у его дверей. Все это время он маячил за моим правым плечом, шел по следу твари, которая, он знал, не была человеком — даже получеловеком, как ей самой казалось, тварь не была. В рассыпающемся мире только мститель остался невредимым, но лишь потому, что он был моей смертью, как я всегда и думала.

Он видел, как я вышла из церкви, но не тронулся с места. Он ждал, когда я сама подойду и опущу голову под меч.

Я повернулась и бросилась бежать. Мимо церкви, в спасительную тень деревьев. Дорожка была выложена плитками, в конце ее виднелся еще один выход на улицу.

Наверное, он бежал за мной, желая поймать. Прежде он всегда ловил меня. Но теперь я знала, что я такое, теперь я бежала не просто от человеческого отмщения, но и от самой себя — от того чудовища, что во сне явилось мне в зеркале, с липкими от крови когтями и раздвоенным змеиным языком. Теперь я точно смогу убежать.

Я где-то обронила сумку. Каблук подломился, я сбросила туфли и побежала дальше.

За моей спиной не было слышно его шагов.

Шляпка зацепилась за ветку и повисла, словно черный ворон. Смешно.

Люди на улице шарахались прочь с моего пути. Проносились мимо удивленные лица. Может быть, это не я бежала, а весь мир мчался прочь от меня, унося с собой Джейса.

Я выскочила на дорогу. Машины неслись мимо меня, обдавая горячим дыханием, но я не оглядывалась, ибо за моей спиной была Смерть.

Толпа. Я бежала, толкалась, завязла, вырвалась. Солнце садилось. Попробуй догнать солнце.

Сабелла бежала. Нет. Не Сабелла. Нечто.

Боль вонзилась в бок, затрудняя движение, тяжелая, будто кусок свинца. Алое небо сползало за горизонт, а над головой уже была чернота.

Где я? Какая память мне пригодится, фальшивая или настоящая?

Настоящая. Я выбежала на большое шоссе за городом. Дальше гипермаркетов и гигантских магазинов, туда, где раньше была пивная, а теперь светились вывески баров, желтые прорези на бархате ночи. На то самое место, где в четырнадцать лет я подцепила светловолосого парня. Все правильно, все прекрасно. Полный круг. Вот и открытый джип на солнечных батареях притормозил рядом со мной.

— Эй, леди!

Хорошо. Все хорошо. Так и должно быть. Я повернулась, протянула руку, и трое ухмыляющихся самцов втащили меня в машину.

Даже смерть не догонит это джип.

Только тогда я оглянулась — и не увидела Джейса. Боль застилала глаза, словно невыплаканные слезы, которые я всегда сдерживала, потому что они — все, что у меня было.

Парни в джипе хохотали, гладили мои волосы, руки, украдкой — грудь, запросто — колени. Они предложили мне вина прямо из горла бутылки, а за ветровым стеклом догорал закат.

Там, где за окраинами Восточного тянулись лесопосадки, джип свернул на неосвещенную грунтовую дорогу. Где-то в темноте они заглушили двигатель, выскочили из машины и вытащили меня. Мне ничего не пришлось делать — они все сделали сами: отнесли, уложили, начали раздевать.

Они окружили меня. Сопротивляться не имело смысла, но им хотелось, чтобы я отбивалась, упиралась или хотя бы испугалась до визга, и тогда они начали бить меня.

Я знала, что так будет. Я действительно не чужда мазохизма, я хотела боли, хотела искупить свои грехи, принимая удары. К тому же все это происходило не со мной. Я умерла тринадцать лет назад, скорчившись у могильной плиты в подземном тоннеле.

Один из них навалился на меня, судорожно ища вход. Его тело было горячим, я чувствовала это сквозь тонкую ткань его рубашки. Двое других валялись на земле, истошно вопили (вместо меня?) и держали меня за руки. Поверх их голов я видела звезды, как будто это что-нибудь значило. Потом звезды исчезли.

Парень закричал, дернулся назад и обмяк. Я видела его лицо и разинутый в вопле рот, как у поющего ангела в церкви. Потом затрещали ветки, и он пропал из поля моего зрения. Остальные двое вскинулись, словно псы. Я осталась одна, но мне не было видно, что происходит. Звезды то появлялись, то исчезали вновь, заслоняемые человеческими силуэтами. Потом один из парней упал рядом, лицом ко мне — глаза выпучены, по подбородку стекает кровь. Его руки скребли по земле, кто-то пинком отшвырнул их прочь от меня, снова донесся треск — кто-то убегал сквозь кусты, не разбирая дороги. Мои глаза уже четко видели в темноте, но это было не обязательно — я и так узнала руки смерти, когда они подняли и понесли меня.

Едва смерть коснулась меня, как страх исчез. Я расслабилась и позволила ей нести себя. Одежда моя свисала клочьями, волосы лезли в глаза.

У дороги ждала взятая напрокат машина. Я не стала спрашивать, как Джейс сумел раздобыть ее столь быстро, чтобы успеть за джипом. Может быть, он угнал машину, может быть, вообще упустил джип из виду и нашел снова лишь по чистой случайности. Мне казалось неизбежным, что он снова сумел меня отыскать — он всегда меня находил.

Мотор завелся, Джейс сел за руль. Что-то хрустнуло — наверное, он злился. Но я не смотрела на него.

Он выжал газ, машина с визгом вылетела на шоссе и помчалась обратно в город. И только тогда Джейс закричал на меня. Кричал он долго, не переставая. Я не расслышала половину слов, а те, что расслышала, были инопланетными ругательствами. Они не касались меня, эти крики. В конце концов они смолкли, наступила тишина. Потом он спросил — этим своим нарочито ровным голосом:

— Где ты остановилась?

— Ты все знаешь, а это — нет?

— Совершенно верно.

Я назвала ему адрес гостиницы, и на миг мне стало почти весело. Но потом я вспомнила, что Сабелла умерла тринадцать лет назад. Кем бы я ни была, я не могла веселиться.

Мы снова ехали в молчании.

Когда мы добрались до гостиницы, Джейс завел машину в гараж, велел мне привести одежду в порядок, затем выгрузил меня из машины, провел в вестибюль, потом в лифт.

У Сабеллы болела голова. Мои руки — руки Сабеллы — были все в синяках.

Мы вошли в номер. Джейс закрыл дверь, включил свет и сказал:

— Отправляйся в свой проклятый душ.

И я пошла в душ, сбросила остатки одежды и позволила воде смыть с меня кровь — мою и чужую. Нащупала цепочку на шее. И сняла кулон.

Я рассматривала камень, а струи воды хлестали мою кожу и волосы. Камень вновь посветлел, сделавшись бледно-бледно-розовым. Я стояла в душе, уставившись на камень, а вода все лилась, постепенно вынудив меня упасть на колени. Я сделала это, но не могла отвести взгляда от кулона, который бледнел на глазах, словно жизнь покидала его.

Когда Джейс распахнул дверь в душ, я не сумела поднять головы — я смотрела на камень.

— Видишь, — сказала я, — совсем как у той леди-вампира в могиле.

А потом правильные слова все-таки пришли ко мне.

— Мне страшно. Мне страшно, — повторяла я и не могла остановиться, словно это было единственное, что я хотела сказать.

Джейс выключил душ и поднял меня на руки. Он держал меня очень бережно, и я вспомнила, как Сэнд вот так же держал меня на руках, тоже всю в капельках после душа, как после дождя. Но я не смогла долго удерживать это в сознании.

— Мне страшно, Джейс.

— Я знаю.

В одной моей руке был крепко зажат камень, а другой я еще крепче цеплялась за Джейса. Он принес меня в комнату, положил на кровать и перевернул. Я рассчитывала, что он убьет меня. Но нет, конечно же, он не станет этого делать. Он такой, как и все остальные, магнит притягивает его, как всех, и теперь он мой. Нет. Джейс не такой, как все. Он похож… похож… на меня. Не на Сабеллу — на меня.

— Зачем ты хотел, чтобы я увидела копии в музее? — спросила я.

— Ты не понимаешь?

— Разве только… чтобы я испугалась, чтобы…

— Нет, Сабелла.

— Я не Сабелла.

— Ты настолько Сабелла, насколько тебе самой этого хочется.

— Я чудовище, которое убило Сабеллу и присвоило себе ее облик, ее тело, ее память…

— Но это единственная память, которая у тебя есть. Человеческая. Никаких марсианских штучек не мелькало?

Я лежала и смотрела на него, на его лицо — единственную реальность в мире.

— Ты ведь видела не все модули в музее, так ведь? — поинтересовался он.

— На один я не стала смотреть…

— Мне нужно рассказать тебе кое-что, Сабелла, — сказал он. — Но не прямо сейчас.

Он больше не смотрел мне в глаза — он стал смотреть на меня целиком, и под его взглядом я снова начала становиться настоящей, живой. И от его прикосновения внутри меня вспыхнул огонь.

— Нет, Джейс… нет… — но он не обратил внимания на мои слова, его интересовало лишь то, как мое тело отзывается его рукам. — Джейс… нет…

— Какие прелестные губки, — усмехнулся он. — Жаль только, что говорят неправду.

— Ты же видел меня… с тем парнем в Аресе.

— Я много чего повидал.

— Джейс, я могу убить тебя.

— Нет.

— Нет, могу. Как того парня. Как Сэнда. Я могу, и я… я не хочу…

— Забудь их всех. Когда тебе в последний раз было так хорошо?

Проклятье, а в самом деле — когда? Но я не должна уступать ему ради его же блага… или это всего лишь…

Когда он взял меня на руки, я буквально поднялась над собой, словно плоть соскользнула змеиной кожей, освободив обновленное тело. Потом он склонился надо мной нежно и неотвратимо — и стал целовать. Удивительное ощущение захлестнуло меня. Это было не только наслаждение плоти, которого я никогда прежде не испытывала по-настоящему — мне стало спокойно и почти уютно. Я не могла устоять. Как не могла и обмануть его. Я вдруг поняла, что не смогла бы даже совершить то единственное, с чем ему не под силу справиться. Я не могла отведать его крови — потому что он не оставил во мне места для жажды, не оставил возможности иного ответа на его ласки, кроме единственного. Мне нечего было стыдиться, потому что я не могла совершить с ним ничего преступного — лишь сдаться и позволить ему продолжать.

Вот что я принимала за смерть. Вот что пугало меня в нем.

Я и теперь боялась, но это был иной страх. Или не страх вовсе.

Джейс был прекрасен. У него было самое безупречное мужское тело, какое мне доводилось видеть. И он ужасал меня, потому что реальность обжигала, как солнце. Но я была не в силах сопротивляться, и солнце палило меня, прожигало насквозь, а я ничего не могла поделать. Я не могла даже проявить благоразумие или доставить удовольствие ему — я могла только отдаваться иному, непознанному дотоле блаженству. Значит, вот что чувствовали мои любовники, вот что убивало их, если затягивалось слишком долго. Да, в этом чувствовался привкус смерти. Пламя вздымало меня на волнах солнечной энергии, дыхания не хватало. А потом мир взорвался шестидесятисекундным рассветом.

Он лежал на мне, большой золотистый зверь, и смотрел на меня черными глазами из-под черных ресниц на полуопущенных веках. Расслабленный, довольный, терпимый, полностью владеющий ситуацией. У меня ныли пальцы — так сильно я цеплялась за него. Порой я даже выпускала из рук камень.

— Такого подарка мне еще никто не дарил, — произнесла я, попытавшись сострить — так глупо и так по-человечески.

— Расслабься, — ответил Джейс. — Это Рождество.

Мы еще дважды занимались любовью, прежде чем Джейс рассказал мне, что было выставлено в последнем экспозиционном модуле. Рассказал отчасти потому, что желал меня, а отчасти потому, что не хотел никаких недоговоренностей между нами.

В последнем модуле хранился еще один скелет. В той могиле были похоронены двое — женщина и мужчина.

Архивы Восточного, как и бары, работали всю ночь напролет, полностью автоматизированные. Людей-библиотекарей в них не было, поскольку Восточное было еще не столь склонно к софистике больших городов, как Арес. Джейс подвел меня к терминалу и вызвал новости за нужный год. На экране появился текст: «ТРАГЕДИЯ НА ШАХТЕ: один человек погиб, двадцать пострадали в результате пожара в забое». В ту пору мне, то есть Сабелле, было всего два года, и это мой отец, то есть отец Сабеллы, погиб на Новой шахте в сотне футов под землей, здесь, в Восточном.

Мы с Джейсом, оба в черном, будто в трауре, стояли на фоне большого белого экрана. Я чувствовала, что снова теряю равновесие, несмотря на то, что тело мое утешилось, а сознание было ясным.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто дочитай колонку до конца.

И я стала читать. Я прочла о смерти отца Сабеллы, который оставил вдову с двухлетней дочерью, о других пострадавших, о страховке, которую пришлось выплатить компании. А в самом конце заметки я прочитала: «Больше, чем кому бы то ни было, повезло Даниэлю Винсенту, который тоже должен был оказаться в злосчастной шахте, но в тот день не вышел на работу, и мастер нашел ему замену. Но на этом везение Винсента, переселенца с другой планеты, живущего в Восточном уже пять лет, не закончилось— его двенадцатилетний сын, пропавший два дня назад, вчера вернулся домой живым и здоровым. У Винсента есть еще один ребенок, тоже мальчик, всего одного года от роду».

Джейс нажал кнопку, и экран очистился. Таким же пустым и чистым стал и мой разум, поэтому, когда Джейсон начал свой рассказ, я не столько слышала его, сколько видела то, о чем он говорит, на белом экране перед внутренним взором.

Даниэль Винсент прибыл с семьей на Новый Марс в надежде разбогатеть на рудных разработках — тогда планета переживала своего рода медную лихорадку. Но горное дело, обогатившее многих, разорило Винсента, так что в конце концов ему пришлось работать на компанию в Восточном, чтобы покрыть расходы. Для Даниэля, бродяги по натуре, пять лет были очень большим сроком. И всю свою обиду на судьбу он изливал на старшего сына, Джейсона. Шлепки и подзатыльники, которыми Даниэль осыпал сына, еще нельзя было назвать побоями, но все же они были весьма нешуточными. С их помощью неудачливый горнодобытчик не столько причинял физическую боль, сколько выражал нелюбовь, которую испытывал к своему старшему сыну. Потом в семье родился второй ребенок, и по отношению к младшему сыну у Винсента-старшего проснулись родительские чувства. Джейсону и прежде жилось несладко, но в тот год его жизнь превратилась в сущий ад. Младшего сына назвали Сэндом — Даниэля тогда почему-то, возможно, спьяну, потянуло на романтику. Сэнд в семье считался благословением, старший же сын так и остался проклятьем. Джейсон шатался по округе с компанией хулиганов, из тех, что были чумой любого колониального поселения, едва оно приближалось к статусу города. В конце концов однажды на закате Джейсон не вернулся домой, где отродясь не видел ничего хорошего и где его ждали обычные подзатыльники. Вместо этого он ушел за поселок — лазать по пересохшим марсианским каналам. У старой каменоломни его нога провалилась сквозь груду местной породы, разъеденной эрозией и влагой восстановленной атмосферы, и там, где осыпались камни, открылось отверстие, ведущее в темноту. Но для Джейсона это было укрытие, место, где можно переночевать. Он полез в нору, а когда путь ему преградила плита, перелез через нее. По другую сторону оказалось что-то вроде святилища.

Он провел в тоннеле, по ту сторону захоронения, всю ночь, а на следующий день попытался сбежать в Арес, но его поймали и привели домой, где Даниэль Винсент выбил из негодурь.

Месяц спустя после пожара на шахте Винсент покинул Новый Марс и перевез семью на Вулкан Желчи. Там он стал исчезать, бросая жену и детей на произвол судьбы. Возвращался он всегда непредсказуемо, как приступ хронической болезни, чтобы приласкать Сэнда, а Джейсона проклясть и побить. Он продолжал время от времени поколачивать старшего сына, пока Джейсону не исполнилось пятнадцать, и он не сломал отцу нос, а заодно пару пальцев себе. После этого его больше никто не удерживал, и Джейс стал межпланетным бродягой, унаследовав от отца страсть к перемене мест. Сэнд остался, и отец продолжал нянчиться с ним. Однако своей неумеренной отцовской любовью Даниэль подавлял младшего сына точно так же, как угнетал побоями старшего. В результате представления Сэнда о добре и зле вышли размытыми. Позже, когда Даниэля не стало, младшего брата необъяснимым образом потянуло к старшему. И, что, пожалуй, еще более невероятно, Джейсон не оттолкнул его.

Джейс умолк, и картины, проходившие перед моим внутренним взором, погасли.

— Сэнд… — начала я.

— Нет, — оборвал он. — Спрашивай о тоннеле.

Я осеклась, поскольку, несмотря на растерянность и потрясение, понимала, что он просит не говорить больше о Сэнде и Даниэле.

— Ты проделал этот тоннель, — сказала я в конце концов.

— Я лишь снова пробил вход в него. Сам тоннель был и до меня.

— И ты не наткнулся там на мой камень? Но ведь это было за десять лет до того, как я…

— Мы еще не закончили здесь, — перебил он и снова запросил старые новости из архива.

Экран вновь засветился, на нем появились сводки за последний год. Этот бюллетень, в отличие от предыдущего, был оформлен витиеватым шрифтом и вычурными заголовками — еще одна дань моде на земную старину.

«В древнем захоронении обнаружен еще один скелет. Прошлой ночью строительные роботы, занимающиеся дальнейшей расчисткой тоннеля у каменоломни, где в прошлом году было обнаружено уникальное захоронение аборигенов Нового Марса, извлекли на свет еще одну загадочную находку — человеческие останки. По результатам исследований, кости, предположительно принадлежащие тринадцатилетнему мальчику, пролежали в глубине тоннеля, за собственно захоронением, не менее двадцати лет. Возможно, читатели помнят, как несколько месяцев назад мы сообщали о предыдущей находке. Тогда роботы извлекли из тоннеля останки девочки. Анализ зубных тканей позволил идентифицировать погибшую как местную уроженку, данных о смерти которой не поступало. В нынешнем же случае опознание — ни точное, ни ошибочное, — совершенно невозможно, поскольку покойный имел безупречные зубы и никогда не посещал стоматолога».

Экран погас. Я не могла пошевелиться. Мой парализованный мозг был таким же погасшим экраном.

— Органист рассказал бы тебе о втором скелете, если бы ты дослушала, — разорвал эту пустоту голос Джейсона. — Этот зануда любит излагать все по порядку.

Я по-прежнему не двигалась.

— Брось, Сабелла, — произнес Джейс. В его голосе был игривый упрек, но ни в коем случае не страх. — Мы с тобой завязли в этом дерьме вдвоем.

— Ты говоришь, мы оба… Ты и я… Да нет. Ты же ешь, пьешь вино и не боишься солнца.

— Сабелла, ты упустила главное.

Он вывел меня из архива и привел в бар на другой стороне улицы. Мы сели за столик: он — с высоким бокалом золотистого пива (наверное, такого же цвета, как его душа), я — со стаканом земляничного сока, какой любила пить здесь, в Восточном, в давние времена. Сок был нежно-розовый — таким становится мой камень, прежде чем совсем поблекнуть.

Со стороны мы казались обычной парой, блестящей и очень красивой. Со стороны не было видно, как трясутся мои руки, как трепещет мое сердце и мой разум.

Я не могла поверить ни Джейсону, ни сводке новостей, потому что он казался таким равнодушным и безучастным: «Ладно, я мертв. Дальше-то что?»

— Если ты сумел поверить в это, хотела бы я быть такой же, как ты, — выговорила я.

— Тебе не нужно быть, как я, — ответил он. — Меня одного хватит на нас двоих.

Джейс нежно взял мою руку и стал смотреть на нее, словно не хотел, чтобы его сбивало с мысли мое лицо, искаженная ужасом маска с безумными глазами.

— Ты боишься, поскольку думаешь, что умерла. Но ты мертва не больше, чем я. Мы вышли из тоннеля, но мы не входили в него. И никто из нас, ни ты, ни я, не убивал тех детей, что пролежали там все эти годы.

— Но ведь что-то же их убило?

— Может быть, и нет. Возможно, то, что от них осталось — просто ненужные детали, отброшенные за ненадобностью. А может быть, их убило потрясение, когда с них делали копии. Они оказались по ту сторону зеркального стекла, и отражение ожило. Я бы сказал, что сработал своего рода спусковой механизм на уровне тонкой психики.

Странно было услышать этот «уровень тонкой психики» из уст Джейса. Не было в нем никакой возвышенно-мрачной ауры, никаких духовных терзаний. Это и позволяло ему не терять почву под ногами. И мне — тоже.

— Ты хочешь сказать, это было нечто вроде росянки, веками поджидавшей, когда мимо пролетят две незадачливые мухи, — поправила я.

Он усмехнулся.

— Мы — живы, Сабелла. Даже ты жива. Нельзя тяготиться чувством вины за преступление, если даже не помнишь, как его совершил.

— Значит, мы марсиане? Но почему тогда мы ничего не помним о тех временах, когда здесь повсюду торчали чертовы лилейно-белые колонны и проклятые урны?

— Думаю, это работает как-то иначе. Скорее, с нас просто сняли копии, как с пары оловянных солдатиков.

Но я вспомнила розовых марсианских волков в холмах, их вой и то, как они бежали ко мне и моей добыче. Они, в отличие от меня, помнили, откуда я взялась и кто я такая.

Марсианка. Возрожденная и обновленная древняя марсианка. Я что, уже смеюсь?

— Перестань, — сказал Джейс. — Тебе придется жить с этим. Вампиры умеют воскресать, не так ли?

— Но ты ведь не… — я взяла его за руку.

— Брось, детка. Ты знаешь, для чего я предназначен.

Сама не сознавая того, я отдернула руку и привстала со стула, но Джейс удержал меня и усадил обратно. Меня трясло, как в лихорадке.

— Слишком много совпадений, — недоверчиво сказала я. — Так не бывает. Даже если Касси, наткнувшись в рекламе на имя Сэнда, вспомнила, что уже слышала сплетни о Винсентах в Восточном. Или придется признать, что совпадения не случайны. Новый Марс заставил своих выживших аборигенов встретиться вновь.

— Если бы мой ублюдочный папаша остался в Восточном, может быть, тебе бы не пришлось так уродовать свою жизнь все это время, — мрачно произнес Джейс.

— Прекрати трястись надо мной, — приказала я. — Да, ты подобрал ко мне ключик в постели, но это еще не значит, что у тебя есть право обращаться со мной, как с ребенком.

— А только так мне и придется с тобой обращаться, — усмехнулся Джейс. — По крайней мере, на первых порах. И, черт возьми, ты отлично знаешь, почему.

— Нет, — сказала я уже в который раз.

Он встал и залпом допил свое золотое пиво. Когда он глотал, по его золотому горлу шли волны. Я не могла оторвать взгляда, потому что видела все до мельчайших подробностей. Потом Джейс повел меня прочь из бара.

— Ради Христа, Белла, я же не боюсь тебя, — сказал он на улице.

— А я боюсь. Боюсь. Ты не понимаешь…

— Я могу отстраниться от тебя в любой момент, — пообещал он. — Для меня это просто, словно свет выключить. Просто скажи себе это, и все.

В скрежещущем лифте меня снова начало бить крупной дрожью. Когда мы вернулись в номер, я уже едва стояла на ногах.

Джейс сел на кровать и усадил меня к себе на колени. Несмотря на все мои вопли о том, что я не ребенок, мне было хорошо и спокойно в его руках. Я вспоминала, как описывал его Сэнд — Джейс-защитник, Джейс-утешитель, каменная стена, за которой всегда можно укрыться. Не знаю, правду ли он говорил тогда — я ведь так и не поняла, что связывало братьев, любовь или ненависть. Или любовь пересилила ненависть. Или ненависть задушила любовь…

Какое-то время спустя Джейс показал мне мой камень, который я оставила, а он подобрал.

— Видишь? — спросил он. — Это задумано для тебя, а не для меня. Непогрешимый прибор. У тебя горючее совсем на исходе.

— Не могу.

Но он мягко пригнул мою голову так, чтобы губы оказались у его горла, плавно откинулся назад и увлек меня за собой.

— Пей, — сказал он. И я стала пить.

Инстинкт. И все же больше, чем один лишь инстинкт. Это было иначе. Не так, как раньше — словно дышать. Нет, тут было нечто большее, но я не могу описать, для этого у меня не хватает слов. Мы не занимались при этом любовью: секс — ловушка для врагов, это все равно что воровать, это глупо. И все же это был акт любви. В первый раз я могла бы убить его из одной неумеренности, выпить его досуха, высосать жизнь — без любви и без нужды. Я могла убить, но он сказал: «Сабелла, хватит» — и я услышала. Я хотела перестать — но, Господи, я не могла остановиться, не могла! И тогда он положил руки мне на плечи — он всегда был сильнее меня и всегда опережал на долю секунды, — оттолкнул меня и удерживал, пока жажда моя не улеглась и блеск в глазах не угас. Тогда он уложил меня рядом с собой, и мы лежали так в тишине и покое, словно после обычной близости.

— Что ты чувствовал? — спросила я его потом.

— Словно ты меня целовала, — сказал он. — Очень даже приятно.

— Но ты контролируешь это. Ты можешь остановить меня.

— В любую минуту.

— Даже если я стану пить, когда мы будем заниматься любовью?

— Не станешь.

— А если стану?

— Только попробуй, — шутливо пригрозил он. — Месяц сидеть не сможешь.

Камень в его ладони стал рубиновой каплей, и Джейс вернул его мне.

Больше я не боялась.

Я верю в Бога. Наверное, я верю в Иисуса Христа. Той ночью, в Аресе, я преклонила колени и молила послать мне кого-то, кто бескорыстно поможет мне. И вот видите — мне помогли.

Я много думала над этим, мне надо было найти объяснение, хотя Джейсу все равно. Для него это просто дикий, но имеющий место факт. Я — женщина, которая нужна ему, а он нужен мне. Он потащит меня за собой на другие планеты или останется на какое-то время здесь, в этом мире, который я считаю нашим по праву. Но для Джейса он — лишь остановка в пути или точка возврата, не более чем еще один постоялый двор в просторах космоса. Это заставляет меня задуматься — может быть, мы на самом деле те дети, которые некогда забрались в подземный склеп, а не просто копии, снятые с их тел и наделенные их памятью и именами? Конечно, у нас нет никаких воспоминаний о далеком прошлом, которые могли бы произвести фурор среди археологов и спиритуалистов, может быть, даже пошатнуть Возрожденное Христианство. Последнее дыхание любовников в последней затерянной могиле, которая создала нас и свела вместе вопреки нашему одиночеству, нуждам, страданиям и желаниям. Мы абсолютно непохожи, мы полная противоположность друг другу. Мы можем противостоять чему угодно — и противостоим. И все же мы оба нанизаны на один луч, мы — как хрустальный сосуд на той картинке с Марой, который свет пронзает, но не разбивает. Джейс смеется. Он говорит, это все равно что сравнивать его с землей и огнем.

А как же объяснение? К нему-то я и веду.

Пока не прилетели корабли с Земли, пока люди не основали тут свои колонии, не начали хозяйничать на Новом Марсе, словно Господь в Эдеме, не насытили воздух кислородом, а землю водой, эта планета была на четыре пятых мертва. Но прежде чем наступила смерть, что случилось с народом, который воздвигал лилейно-белые колонны и хоронил своих мертвецов в урнах, чья технология была или столь невероятна, или столь примитивна, что мы до сих пор не обнаружили не малейшего следа ее? Я думаю, что, когда ресурсы планеты сократились по меньшей мере вдвое, марсиане, случайно или намеренно, нашли способ беречь питательные вещества. Когда воды и пищи не хватает, один из супругов ест и пьет, набираясь сил, а второй берет у него живительную субстанцию, в которую организм превращает воду и пищу — кровь. Таким образом, одни питались плодами земли, а другие жили за счет того, что брали у первых. При такой системе семейные ссоры недопустимы. Пары приходилось подбирать очень тщательно, выбирать только тех, кто никогда не даст воли ненависти или жадности. Если, конечно, среди них не оказалось скупых или жадных, что породило насилие, принуждение, а также обольщение ради утоления жажды, которым так долго жила я, не зная (или, может быть, забыв?), что есть иной путь. Возможно, поэтому марсиане и вымерли. А может быть, потому, что планета окончательно оскудела и не могла дать даже одну порцию пищи на двоих. Впрочем, все это — не более чем мои догадки.

Меня больше не пугают мысли о древней могиле, о странной сущности, которую задумала извести Касси и которая является мной. И Джейсом, если она и о нем знала. Что до чувства вины, то оно не оставляет меня до сих пор, но я сжилась с ним, оно стало частью меня. Все равно уже ничего не изменить.

Мы вернулись на Плато Молота и стали жить там, слушать редких цикад, бродить по холмам. Однажды, когда мы гуляли в сумерках, откуда-то появились трое волков и некоторое время шли за нами. Шкуры их серебрились в свете звезд, глаза горели. Джейс свистнул, и они подошли к нему. Для него они — собаки. Наверное, он мог бы бросить им палку, чтобы поиграть, но волки убежали до того, как эта идея пришла ему в голову.

И все же порой я вижу Джейса у могилы, где он схоронил прах Сэнда. Он стоит там на солнцепеке, когда я прячусь в тени. Я вижу его лицо — он замыкается в себе, вспоминая свою прошлую, человеческую жизнь. Он знает, что больше не человек.

Мы не останемся тут на всю жизнь, даже не задержимся долго. Я никогда не была на других планетах. Это все, что я знаю. Я сказала Джейсу, что мы — последние из марсиан, и он ответил: «Конечно, детка». Могилы остались в прошлом, есть лишь его свет и моя тьма, его открытый взгляд вовне и мое самосозерцание.

Но мы не люди. Таких людей не бывает.

Последние из марсиан.

Джейсу приходится главенствовать надо мной, это необходимо, потому что я пью его кровь. Жертва должна быть сильнее хищника, иначе она умрет. Ему приходится говорить мне, когда, куда и как мы пойдем, и я по возможности подчиняюсь ему, но это не навсегда. Долгие годы я плыла по течению. Мне необходимо, чтобы кто-то дисциплинировал меня, показал мне, как работать над собой. Джейс учит меня — и этому тоже. Может быть, когда-нибудь я стану той, кто объявит ему, что мы вернемся сюда и останемся жить на Новом Марсе.

А может быть, эта планета — тоже вампир. Она пьет жизнь тех, кто ходит по ее поверхности, а ее собственные мертвые ждут в подземных захоронениях, когда она шепнет им, что можно воскреснуть. Восстать, вкусить насыщенного кислородом воздуха, разлитых вод и рассеянных вокруг людских снов.

Новый Марс не принадлежит людям. И хотя Федерация Земли оставила колонистам лишь копии, камень у меня на груди — подлинный. Я — не человек, не женщина в человеческом понимании этого слова. Питаясь чужой кровью, я не расточаю раз в месяц драгоценную жидкость, текущую в моих венах. И все же допускаю, что я не бесплодна. Этот мужчина-бродяга, мой спаситель — может быть, и не тот, кто предназначен мне, но я слышу зов судьбы в надрывном вое волков, зов продолжения жизни. И однажды может наступить время, когда то, что свело нас вместе, использует нас, последних в роду, для своей цели.

Может быть, вы заметили, что я до сих пор остаюсь в тени. Я по-прежнему держусь ближе ко всему темному, тайному, мистическому. Не думайте, что я всего лишь рабыня Джейса, потому что если вы так решили — вы упустили главное в моем рассказе. Вы упустили, что однажды я могу избрать этого мужчину в отцы детей нашей планеты.

И в тот день (или ночь) последние станут первыми.

Примечания

1

Sand (англ.) — песок (Здесь и далее примеч. переводчика).

(обратно)

2

Дж. Байрон, «Она идет во всей красе», пер. с англ. С. Маршака.

(обратно)

3

Оригинальное написание — Quey. Согласно английским фонетическим правилам это имя читается как «куэй» или «квэй», согласно французским — как «кэй». Но Танит Ли специально указала, что правильным является второй вариант.

(обратно)

4

Jezebella — библ. Иезавель, распутная жена израильского царя Ахава. Ее имя стало нарицательным для обозначения порочной женщины.

(обратно)

5

Christawful (англ.) — «страх Божий»

(обратно)

6

Trim (англ.) — аккуратный, опрятный, порядочный.

(обратно)

Оглавление

  • Часть 1 Волки
  •   1
  •   2
  • Часть 2 Мститель
  •   1
  •   2
  • Часть 3 De Profundis
  •   1
  •   2
  • *** Примечания ***