На сто какой-то версте буксовавший грузовик поломался — Коржавин, толкавший его, помыл в канаве руки и, подвернув забрызганные штаны, жалея ботинки, пошел по раскисшей дороге к поселку, до которого оставалось всего полчаса езды.
Поселок стоял на супесчаном взгорье, дождь по улицам большой грязи не наделал, только там, где часто проходили машины, в выбоинах держалась вода.
Коржавин бывал здесь, поэтому без расспросов разыскал столовую — выехал он рано, без завтрака, и теперь хотел есть. В столовой снял сырой плащ и долго сидел возле окна, грелся чаем, глядя на мокрые деревья, прохожих, одетых по — осеннему, — август держался холодный, с частыми дождями. Потом он вышел, подобранной возле крыльца щепкой соскреб со штанин подсохшую грязь, постоял, вспоминая, где центральная улица, и направился по делам. Коржавину нужно было найти районо — он приехал устраиваться на работу.
Год Коржавин прожил с матерью в далекой деревне в северной стороне района. Деревня разъезжалась, осталось несколько дворов; в начале лета, посуху, Коржавин спустился километров на сорок вниз но речке Шегарке, на которой родился, побывал в нескольких деревнях, одна из них, Еловка, понравилась ему — сюда они и решили с матерью переехать. Они бы сразу и перебрались, да огород удерживал — договорились дождаться осени. В Еловке была школа — восьмилетка, требовался туда на новый учебный год историк — на это место Коржавин и рассчитывал.
— Ты мне подпиши заявление, — просил он директора школы, с которым виделся несколько раз и разговаривал, — подпиши, а то пришлют кого-нибудь но распределению, останусь я ни с чем.
— Я бы подписал, — упирался директор, — а что в районо скажут? Они скажут — что же ты, голубчик, с нами не посоветовавшись, на работу принимаешь. Ты поезжай, поговори там. Если они будут не против, я от своих слов не откажусь.
И Коржавин поехал в поселок.
Поселок — в прошлом небольшой купеческий городок — давно, когда через него проходил центральный тракт, был славен торговыми рядами, ежегодными конными ярмарками, на которые приезжали издалека. Осталась от тех времен обезображенная слишком усердными борцами с религией каменная церковь да двухэтажные под железом, деревянные на фундаментах особняки. В одном из таких особняков с высоким крыльцом, резьбой по карнизам и наличникам помещался районный отдел народного образования. Возле крыльца Коржавин вытер о траву ботинки, застегнул плащ и поднялся на второй этаж. В приемной беспрерывно стучала машинка, пожилая секретарша печатала быстро, скосив глаза в текст, возле дверей с табличкой «Заврайоно тов. Луптева» томилась очередь — человек около десяти, Коржавин встал в хвосте ее и, простояв не более часу, попал в кабинет. Заведующая, и строгом черном жакете, в белой с отложным воротничком кофточке, гладко причесанная, сидела возле окна под большим портретом Макаренко, положив руки на стол. Она не писала, не разговаривала по телефону, она принимала посетителей.
— Слушаю вас, — сказала Луптева, когда Коржавин сел по ее приглашению. Лицо заврайоно понравилось Коржавину. «Хорошее лицо, — подумал он, — добрая она, видно».
— Я в отношении работы, — начал Коржавин. — Мне известно, что в Еловскую школу требуется историк.
— Вы что же, живете в Еловке? — Луптева приветливо улыбнулась. Посетитель ей тоже понравился — спокойный, прическа аккуратная, и одет без вольностей. Угрюм, правда, несколько.
— Нет, я живу в другом месте, — пояснил Коржавин. — Но я был в Еловке и разговаривал с директором.
— С Волковым?
— Да.
— И что же он?
— Он не возражает. Как вы?
— Нам действительно нужен историк в Еловку. А вам раньше приходилось работать преподавателем?
— Я работал год в средней школе. Читал историю.
— Где вы работали?
— За Уралом.
— Простите… а как вы оказались у нас?
— Здесь моя родина.
— Хорошо, — голос Лунтевой был ровный, шел изнутри. — Документы при вас?
— При мне, — полез Коржавин во внутренний карман, сразу теряя интерес к делу. До университета он пожил в нескольких городах, работал на различных предприятиях не более года на каждом, и вся трудовая книжка его была уставлена печатями: «принят» — «уволен». Последнее время перед университетом его уже и грузчиком не хотели никуда брать, да и на учебу приняли только потому, что на вступительных экзаменах Коржавин получил самые высокие баллы.
Все еще улыбаясь сомкнутыми губами, Луптева взяла трудовую книжку, стала листать, вчитываясь в записи. Губы ее раздвинулись, сгоняя улыбку, бровь изумленно вскинулась вверх, опустилась и опять взлетела. Луптева дошла до вкладыша, отогнула два листка — там стояли такие же печати — и отложила трудовую. Минуту она молчала, не зная, что говорить.
— Последнее время вы жили… — Луптева подняла на Коржавина несколько изменившееся лицо, — жили в нашем районе?
— В Сусловке, — подсказал Коржавин. — Мне нужно было пожить зиму с матерью, отдохнуть.
— Вы что же… болели до того?
— Нет, не болел.
— И работали… — Луптева потянулась к трудовой.
— Почтальоном.
— С высшим образованием! — Заврайоно заметно прищурилась.
— Видите ли, — объяснил Коржавин, — в Сусловке не оказалось подходящей работы, пришлось взять эту. У меня характеристики… из школы и с последнего места…
Луптева заглянула в характеристики.
— А теперь вы хотите переехать в Еловку?
— Да, — коротко ответил Коржавин. Он уже понял, что ничего не выйдет.
Заврайоно не знала, как поступить. Сюда она была назначена недавно и боялась на первых порах сделать что-либо не так. Отказать сразу она не решалась — историк был нужен, но и принимать с такими документами… Странный человек! Все, кого ни направляли в Еловку, год проработают и бегут — дыра, а этот сам просится. Местный, может, поэтому… Почтальоном работал. Скрывает, видно, что-то. А посылать в Еловку кого-то нужно — до начала занятий осталось две недели. Кого пошлешь? Все, кто приехал по назначению, распределены по школам, и «передвинуть» никого нельзя. И облоно не обещает — нет людей. Придется, видимо, посылать кого-нибудь из бывших десятиклассников, не поступивших в институт. Так обычно и делали, когда позарез был нужен учитель. Толку, правда, мало. А этот с высшим образованием, год преподавал. Попробовать если?.. Послать его к Николину — как тот решит. В случае чего всегда можно сослаться на его решение.
— Вот что, — сказала заврайоно, возвращая Коржавину документы. — Вам необходимо поговорить с товарищем Николиным. Сама я этот вопрос решить не могу. Дело в том, что преподавателей общественных наук мы принимаем с его ведома и согласия. Если разговор закончится положительно — вернитесь за назначением. Здесь недалеко. За углом — большое кирпичное здание. Второй этаж.
Коржавин спрятал документы, попрощался и вышел. Возле здания, к которому он подошел, стоило несколько «газиков», крытых брезентом, в вестибюле сидела дежурная, спрашивая всех, кто, куда и зачем идет, она заставила Коржавина раздеться, осмотрела его ноги и только тогда пропустила в правое крыло, назвав номер кабинета.
Коржавин неслышно дошел до нужных ему дверей — шаги глушила ковровая дорожка, протянутая по коридорам и лестнице. Николин, казалось, ждал его.
— Вы от Луптевой? — встал он навстречу. — Прошу садиться.
Кабинет большой — в два окна, паркетный пол, натертый так или, покрытый бесцветным лаком, холодно блистал, от двери по нему мимо стола к стульям (как и в коридоре) брошена была узкая плетеная дорожка — Коржавин, сам того не желая, на носках прошел к стене, сел. За полированным столом, на котором белый телефон, бумаги, сидел Николин — молодой, худощавый, рыжеватые волосы отброшены назад, на длинном лице под белесыми бровями в белых ресницах — глубокие глаза, коричневый с искрой пиджак, светлая рубашка, галстук, на лацкане пиджака — вузовский значок.
Портретов в кабинете висело два, один над головой Николина, другой — на противоположной стене, напротив, во время разговора он подымал на него глаза — вдохновляясь, видно.
— И надолго в наши края, Дмитрий Иванович? — спросил, улыбаясь, Николин, отодвигая бумаги. — В свои края, — поправился он и улыбнулся еще лучше.
Это он от Луптевой узнал имя, понял Коржавин, и ответил:
— Поживу пока, а там видно будет. Как загадывать?..
— И хотите поработать в школе? Позвольте вашу трудовую. — Николин не стал листать книжку, сразу открыл вкладыш, прочел последние записи, отложил.
— Историк нам нужен, — подтвердил он. — Дмитрий Иванович, расскажите, пожалуйста, о себе. Вкратце, конечно. Мы должны знать что-то о человеке, которого берем на работу.
— Ну, что о себе, — тяжело начал Коржавин. Он никогда не любил выворачиваться наизнанку перед незнакомым. Но голос у Николина был доброжелателен, и последняя фраза его обнадеживала несколько.
— Родился в Сусловке, — стал рассказывать Коржавин, — на севере района, за год до войны. Отец и мать — крестьяне. Отец умер в пятьдесят третьем — ранен он был на войне. Я как раз тем летом семилетку окончил. Трое нас осталось у матери — я старший: два лета пас коров в своей деревне, потом ушел в город, на стройке работал первое время разнорабочим…
Коржавин вспомнил, как шел тогда из Сусловки, подъезжая на попутных, худой, сутуловатый, в кирзовых сапогах, с сумкой за спиной, в которой лежали пироги с морковью. Как жил он у тетки в насыпном бараке на окраине города, в длинном бараке, в четырнадцатиметровой комнате — пятеро их жило там. Как вечерами приходил он со стройки, где подносил кирпичи, как пристал он весной к вольной бригаде на Оби и разгружал с ними баржи, приходившие с низовья, спал на берегу, а осенью с первыми дождями уехал на Урал, оттуда — к Белому морю, а глубокой осенью — в Молдавию, к теплу. Так он переезжал с места на место, пока не забрали в армию. Да и служил он не со своим годом — дважды давали отсрочку.
— Ну а потом… — Коржавин поднял глаза. Николин, склонив чуть голову, внимательно смотрел на него, кивал, сочувствуя, — потом армия, вечерняя школа, университет.
— Так мы с вами ровесники, оказывается, — улыбнулся Николин. — Вам когда тридцать-то?
— В марте исполнилось.
— В марте. А я жду декабря. Вы курите, Дмитрий Иванович? Присаживайтесь ближе. — Николин достал из ящика стола плоскую пачку папирос. — Вот пепельница. — И спичку поднес.
Закурили. У Коржавина от двух затяжек тут же ослабли ноги — плохо он поел в столовой.
— Вы где заканчивали? — Николин ладонью отогнал дым.
— Воронежский.
— Ая Казанский. Старейший университет… Ах, студенчество! — Николин подался к Коржавину. — Как праздник годы те. Не правда ли?!
— Да, — согласился Коржавин, — это так.
Сам он все пять лет, через два дня на третий, ходил на товарную разгружать вагоны, но все одно учиться ему правилось, и время то он вспоминал часто.
— Я ведь и сам историк, — рассказывал Николин, — на последних курсах увлекся психологией. Перед распределением профессор Радомский — не слыхали? крупный специалист — спрашивает: «Ну — с, молодой человек, чем думаете заниматься? Советую остаться при кафедре». А я отказался. Знаете — разговоры пойдут, протеже, то да се… Поработаю, думаю, рядовым, а кандидатская от меня не уйдет. Работал, потом сюда перевели. Вы, кстати, не состоите в… — не забывая ни на секунду о цели прохода посетителя, спросил Николин.
— Нет, не состою, — опередил его Коржавин, щурясь от дыма вроде.
— А здесь работа, — Николин поднял ладонь над головой, показывая. — Запарился совсем. А ребята, слышно, докторские пишут.
Он закурил новую, откинулся на спинку стула, затягиваясь.
— Да, психология… Сколько там темных пятен! Вы не читали последнюю работу Ватоминштейна? Рекомендую, оригинально мыслит старик, но, знаете, с некоторыми аспектами я не согласен…
Коржавин положил в пепельницу докуренную папиросу и перешел обратно к стене. Неудобно было сидеть так, запросто, рядом с ответственным работником.
— Да, — вспомнил Николин. — Вот вы, Дмитрий Иванович, проситесь в школу, год уже работали, а ведь образование у вас, простите, совсем не педагогическое. Как это получилось?
— Видите ли, — Коржавин сидел, горбясь по обыкновению, нога на ногу, сцепленные руки на колено, — у нас декан своеобразный был. Собрал всех перед выпуском и спрашивает: «Кто за время учебы охладел к своей профессии, сознайтесь сразу. Грома не будет, можем предложить иную работу, в школу, например». Нас трое попросилось в преподаватели.
— Разве бывает такое? — удивился Николин, а про себя отметил: темнит что-то. — Насколько мне известно, специалисты вашего профиля требуются всегда и всюду. Ну а историей вы дополнительно интересовались?
— Зачем же… У нас шли лекции по всеобщей истории, по истории России. С правовым уклоном, конечно. Я ведь могу преподавать не только в школе, в техникуме, например.
— Так — так, — Николин взял трудовую книжку, начал перелистывать страницы, вчитываясь. Всюду одно и то же. Уволен по собственному желанию, уволен по собственному желанию…
— Там характеристики мои, в конце вкладыша, — подсказал Коржавин.
«Допустим, написать можно что угодно, — листал книжку Николин. — Интересно, почему он не держался ни на одном предприятии? Пил, видимо».
— Дмитрий Иванович, — Николин отложил книжку, — скажите, а как вы к спиртному относитесь?
Коржавин не знал, что ответить. Он уже не чувствовал к Николину расположения, как в начале разговора, а Николин теперь не улыбался, и голос его был обыкновенным.
Нужно было отвечать, а Коржавин не знал как. Скажи — пью, испортишь дело. Скажи — не пью, не поверит. Кругом пьют.
— Выпиваю, — глухо произнес он и добавил: — Иногда.
— Так — так, — Николин постукивал пальцами по столу. — Дмитрий Иванович, у вас семья, разумеется. А ваша супруга… кто она по образованию? Скажем, вы пойдете в школу, а где она будет работать?
— Я не живу с женой, — помедля, нехотя ответил Коржавин. Он никак не хотел говорить об этом, все это играло против него. Но он все еще надеялся на Николина. И не сказать нельзя — вдруг при устройстве потребуется показать паспорт, а там штамп развода. Сказал и пожалел. Заметил, что и без того посерьезневший Николин подобрался весь.
— А что случилось, если не секрет?
— Извините, — Коржавин встал. Он уже понял, что проиграл и здесь. — Извините, я вовсе не намерен…
Зазвонил телефон, спасая Коржавина и Николина.
— Да, — сказал Николин в трубку. — Да, конечно, помню, — и посмотрел на часы. — Знаете что, Дмитрий Иванович. — Николин положил трубку. — Вы зайдите ко мне или к Лунтевой — лучше к Лунтевой — через неделю. Сейчас я вам ничего определенного сказать не могу. Дело в том, что облоно (с облоно он придумал) обещало дополнительно направить к нам человека. Если будет задержка — мы возьмем вас. — «В Еловку пошлем десятиклассницу, — додумывал тут же Николин. — Меньше риска. А если Коржавин надумает явиться еще раз — объяснить, что из облоно прислали специалиста».
На этом можно было и закончить, но Николин медлил. Чего-то ему не хватало. О чем-то он еще хотел спросить Коржавина. Собственно, вопрос с Коржавиным был решен сразу, когда Николин посмотрел его трудовую. Принимать на работу человека, который не захотел работать по специальности, человека, который не живет с семьей, — на это Николин никак не мог пойти. Кто знает, что он станет говорить ученикам на уроках. Возможна фальсификация исторических фактов. Но я отказать сразу было бы нетактично. И Николи и завел разговор. Хотя разговор получился естественным — Николин всегда затевал разговор с посетителями, стараясь «попасть в душу», — как он выражался, — «добраться до нутра», — но сейчас что-то пропустил. Вопрос пропустил. Тот вопрос, в ответе на который Коржавин раскрылся бы полностью.
— Скажите, Дмитрий Иванович, — спросил он, когда Коржавин уже стоял возле двери, — скажите, а вы судимы но были? — И посмотрел, не мигая, прямо в лицо Коржавину.
Коржавин повернулся к Николину. И ничего, кроме любопытства, лицо того не выражало. Коржавин подумал — что вот он никак себя не представляет в таком кабинете с лощеным полом и портретами, себя в галстуке, со значком, чтобы стоял он, Коржавин, вот так за столом с белым телефоном и задавал посетителю страшные в своей обнаженности вопросы.
Николин ждал ответа.
— Отсидел, — коротко сознался Коржавин. — Было такое.
«Вот оно, — прожгло насквозь Николина. — Вот оно что! Чувствовал же я!»
— И за что? — почти шепотом спросил он, подаваясь телом к Коржавину, напряженно стоя на носках.
— За растление несовершеннолетних, — так же шепотом ответил Коржавин. И толкнул мягко поддавшуюся дверь. И вышел из здания.
Уже когда пересек площадь, вдруг вспомнил. Панкратов! Ну да, Панкратов, ведь он же должен быть тут. Мать как говорила: «Яков работает в районе, и большим, слышно, начальником. Зайди, если не получится с устройством. Отцов товарищ».
Коржавин развернулся и пошел обратно.
— Или забыл что? — спросила навстречу дежурная.
— Мне бы Панкратова повидать, он где сейчас?
— Панкратов выехал в район, — дежурная все знала. — Будет только завтра. Приходите утром, прием в девять.
Коржавин ушел в гостиницу.
Наутро, в половине девятого, Коржавин пошел к Панкратову. Народ уже собрался в приемной. Коржавин не стал занимать очередь в коридоре, сел. Панкратова он видел в последний раз лет десять назад, когда тот жил еще в Сусловке, работая бригадиром животноводства. За это время Панкратов, побывав на многих должностях, прошел путь от колхозной конторы до кабинета с секретарем в приемной. «Черт знает, как к нему теперь обращаться, — подумал Коржавин. — Да помнит ли он меня?»
Без пяти девять в конце коридора показался Панкратов. Коржавин запомнил его в фуфайке, резиновых замазанных навозом сапогах, сейчас Панкратов был в костюме, нейлоновый плащ нес, перебросив через руку, и только на голове его, крупной голове с чугунным лысеющим лбом, по старой мужицкой привычке сидела кепка. И ничего другого не представлял Коржавин на этой голове — ни шляпы, ни берета, только вот эту приплюснутую кепку, которую Панкратов, видимо, забывает снять и в кабинете. Панкратов шел тяжело, большой, вислоплечий, ступал редко, и пол, казалось, прогибался под ним. Когда он почти подошел к приемной, Коржавин встал.
— Я к тебе, Яков Фомич, — сказал он негромко, чтобы не слышали в очереди.
— Что? — не поняв, задержал ход Панкратов. Он не любил, когда его останавливали в коридорах. — Вы записались на прием?
— Нет! — Коржавин чуть усмехнулся. — Не записался! Я думал, что сусловские идут вне очереди.
— Коржавин, что ли? — присмотрелся Панкратов. — Ты как здесь оказался? Ты же был где-то там.
— Был там, а теперь здесь. В Сусловке живу, с матерью.
— По делу или как?
— Попроведать, — засмеялся Коржавин.
— Зайдешь после всех, — нахмурился Панкратов и прошел в кабинет сквозь расступившуюся очередь.
Начался прием. Коржавин два раза выходил на улицу курить. Время шло. Когда последний посетитель вышел, Панкратов приоткрыл дверь.
— Заходи, — кивнул Коржавину. — И секретарше: — Я занят на полчаса, никого не пускать. Ну, здорово, — протянул он руку, закрыв дверь. — А то неудобно там, в коридоре. Садись, рассказывай, как живешь. Ты ведь учился где-то. Мать здорова?
Коржавин оглядывался. Кабинет в два окна, но, пожалуй, побольше, чем у Николина. Но портрет на стене один. Ряд стульев во всю длину стены, два стола. За одним Панкратов, на другом, поменьше, пара телефонов, бутылка минеральной воды.
«Кто же из них главнее? — подумал Коржавин. — Панкратов, видимо, у Николина минеральной воды не было». Все это время, пока Коржавин дожидался в коридоре, Панкратов, выслушивая посетителей, решая различные вопросы, нет — нет да и вспоминал о нем, думая, чего вдруг тот появился у него. Еще год назад, когда Панкратов только — только занял этот кабинет, ему подумалось, что вот сейчас, узнав о его высоком назначении, начнут к нему приходить с различными просьбами земляки, всякие там кумовья и уж родственники — обязательно. Этого Панкратов страшился больше всего. Но никто в течение года не пришел к нему, не сказал — помоги. Коржавин был первый.
— Надумали с матерью в Еловку переехать, — рассказывал он. — Избу купили. Сусловка разбрелась почти.
— Слыхал, — кивнул Панкратов. Он давно уже не был на родине, и не тянуло его туда. Начни вспоминать — все одно и то же: скотные дворы, грязь, ругань, затоптанный, в окурках пол конторы.
— В Еловке я себе работу присмотрел — преподавателем к школе. С директором договорился, приехал сюда — не берут. У Луптевой был. У Николина. Может, посоветуешь что?
— Что говорят-то? — Панкратов исподлобья посмотрел на Коржавина.
— Ничего не говорят. Спрашивают больше. Почему так, а не этак.
— Тут я тебе не помощник, — засопел Панкратов. — Николину я приказать не могу — он выше меня сидит. Да и Луптевой. Я ведь в основном хозяйственными вопросами занимаюсь, квартирными. Позвонить могу, конечно, но толку… — Он набрал номер. — Зоя Алексеевна! Здравствуйте, Панкратов говорит. К вам обращался Коржавин по поводу трудоустройства. Обращался… Так… да… понимаю… понимаю… — говорил он в трубку, косясь на Коржавина. Положил трубку, попросил: — Дай-ка трудовую посмотреть. — Долго листал, фыркал толстым носом.
— Все верно. Летун! С таким документом, милый, тебе не в районо нужно, а на Колыму вербоваться — верное дело. Да и возьмут ли? Как у тебя еще хватило духу к Луптевой пойти, не понимаю. Летун, и все тут.
— А при чем тут трудовая? — сдерживаясь, спросил Коржавин.
— Как это при чем?
— Ну да, при чем? Откуда видно, что я плохо работал?
— Откуда! Тут девяносто девять печатей — вот что! Все как на ладони! И попробуй докажи, что ты хорош! Ты почему, — Панкратов тыкнул пальцем в запись, — столяром не стал работать? Чем плохая специальность? Чистая… хлеб на всю жизнь. А ты год поработал и ушел!
— Правильно, — подтвердил Коржавин. — Там только рамы делали — больше ничего. А я их раньше умел вязать. Уволился, пошел к электрикам.
— Ну а там что не остался? Чего тебя понесло аж на Печору? — Шея Панкратова наливалась краснотой.
— Ребята на стройку уезжали, и я с ними. Мне интересно было посмотреть новые места. Не был я там ни разу.
— Ин-те-рес-но! — издеваясь, протянул Панкратов. — Видите ли, ему интересно было. Потому и ходишь, пороги обиваешь в тридцать лет. А сидел бы на одном месте, бил в точку, сейчас бы и квартира была и в квартире…
Сопя, стал закуривать, ломал спички. Коржавин наблюдал за ним.
— Я не хвалюсь собой, но тебе не грешно и послушать. Помнить, с чего я начинал? Кладовщиком работал, учетчиком, в навозе копался. А сейчас вот, — кивнул Панкратов, — паркет. Через все прошел.
…Начинал Панкратов не с кладовщика. Кладовщиком он стал позже, поняв кое-что в жизни. Кладовщик — это первая ступень лестницы, по которой с той поры подымался Панкратов.
Как всякий крестьянин, Панкратов вначале ухаживал за скотом, пахал землю, рубил избы. А кладовщик — это уже должность, хоть крошечная, но власть. Когда в Сусловку приезжало на машинах районное начальство, все, что окружало в тот момент Панкратова, казалось ему убожеством.
«А почему я не могу вот так на машине? — спрашивал он себя. — Они могут, а я не могу. Мне, значит, всю жизнь сидеть в кладовой, выдавать сапоги да ведра дояркам? Нет».
И он начал. Некоторое время поработал бригадиром на ферме — это уже был шаг. Стал выступать на собраниях — раз, другой. Критиковать недостатки, предлагать меры к их устранению. Критиковать тех, кого не следовало опасаться, и считаться с теми, кто стоял выше и мог подняться еще выше. Панкратова заметили. Кроме природной смекалки и мужицкой хватки, оставалась в нем кое — какая грамотейка от школы. Посидев зиму над книжками, с положительной характеристикой Панкратов поехал в район и поступил в техникум, на заочное отделение бухгалтеров. А через год перешел в центральную бухгалтерию совхоза. Еще через год он был избран председателем месткома, председателем рабочей кооперации, заместителем директора совхоза по хозяйственной части и еще, и еще, пока не очутился в кабинете с двумя телефонами. И тогда Панкратов сказал себе:
«Все, Яшка, хватит! Выше некуда. Можно и оскользнуться!»
Теперь он жил в доме, в котором проживало только районное начальство; в углу одной из трех комнат его квартиры стоял телевизор, на специальном столике — телефон. На стене — ковер. Дешевый — на полу. И машина была. Захотел на выходной на озера с ружьем — сел и поехал. За грибами — ягодами с женой — пожалуйста. Отчитываться ни перед кем не нужно.
Панкратов смотрел на Коржавина, и его распирала злость. Он не понимал, как это вот такой молодой, с образованием и не может определить себя?! Как ему поможешь… Звонить Николину бесполезно. Коржавин уйдет, а тот где-нибудь когда-нибудь скажет, что вот он, Панкратов, хлопотал за такого-то, а у того документы…
— Надо было ко мне сначала зайти, — с досадой сказал он Коржавину, — а уж потом к Луптевой. А ты попер напропалую. Нагородил там черт знает что. К чему о судимости ляпнул?!
— Да не сидел я! — Коржавин встал, прошел туда- сюда по кабинету. — Надоели расспросы — что да как. Выматывают душу. Не нужен, так бы сразу и сказали.
— А ты как хотел — выматывают. У них работа такая. Должны они знать человека! А ты влетел с улицы — и нате вам — направление. Да еще с такими бумагами.
— Не в бумагах дело. Им в диковину, что человек сам напрашивается в школу. А когда учителя бегут из деревни, это никого не удивляет?
— Ляпнул о судимости, — тянул Панкратов, — а теперь попробуй переубеди их. Какие вы все Коржавины заполошные. Отец твой, бывало, все горло драл.
— Ты отца не тронь! — взвинтился Коржавин. — Он к тебе за хлебом не ходил. Ты сам к нему пришел — вспомни пятьдесят первый!
— Ну и что… А я ему не помогал? Тебе-то откуда знать.
— Знаю я эту помощь.
— Жену бросил, по бабам небось шаришься! — разошелся Панкратов. — Почему с женой не живешь?
— Какое ваше дело! — взбеленился, шагнул к столу Коржавин. Он сейчас был противен себе за то, что пришлось ходить по кабинетам. — Какое ваше дело: живу — не живу! Что, я перед каждым должен отчет держать?!
— Да ты но ори, это тебе не в колхозной конторе, — косился на дверь Панкратов.
— Бросил! Как вы сразу догадываетесь! Может, она меня бросила! — Коржавин дергал головой, всегда у него начиналось так, когда доводили его. — Я зиму в области учительствовал, а она, сука, трепалась с кем попади!
— Ну ладно, ладно! — морщился Панкратов. — Не живешь и не живи, какое мое дело! Спросить нельзя, что ли? Садись, чего ты вскочил.
— «Шаришься»! — ляскал зубами Коржавин. Не мог успокоиться. — Все вы праведники становитесь в пятьдесят. Ты не шарился… Зинка Жагилина от кого?!
— Какая еще Зинка? — по — волчьи повернулся Панкратов.
— Та, что ты состряпал.
— Ну, это ты брось, — побурел Панкратов. — Это еще доказать нужно.
— А что доказывать, вся деревня знает.
— Ладно, — Панкратов положил ладони на стол. — Разговор этот ни к чему. Давай о деле. Со школой, надо полагать, ничего не выйдет у тебя.
— Черт с ней! Устроюсь куда-нибудь, работа найдется.
— Ты не психуй, устроишься… У тебя мать. Вернешься в Еловку, чем станешь заниматься?
— На ферму пойду скотником.
— Ну-у… опять двадцать пять. Зачем же ты учился тогда, штаны протирал? Работу и здесь можно подобрать — жилья нет, вот что. С жильем я тебе не помогу. Третий год дом строим, никак сдать не можем. То того, то другого нет. Дом двадцатиквартирный, а очередь — пятьдесят семей. Где остановился? В гостинице? Сделаем так — зайдешь ко мне после выходных, а я за это время кое с кем поговорю. Ну давай. — И, встав, протянул руку.
Коржавин вышел, ждавшие за дверью удивленно смотрели на него.
Панкратов стоял у окна, видел, как медленно уходил он через площадь, подняв воротник плаща, сунув руки в карманы.
«Ничего не выйдет», — поморщился Панкратов. И отошел от окна. Надо было заниматься делами.
Во второй половине дня Коржавин ходил но поселку, присматривался. Побывал на хлебозаводе, в заготконторе. Всюду требовались грузчики, слесари — сантехники, уборщицы. Сантехником Коржавин работал когда-то, и можно было пойти для начала, хотя и на хлебозавод, но в отделах кадров, прежде чем заводить разговор о работе, спрашивали о прописке. Так, обходя улицы, он оказался возле редакции районной газеты. Прошел, вернулся и минуту стоял, раздумывая. Никаких объявлений на двери не было. Зайти если? В студенческие годы Коржавин редактировал стенную печать, а когда ездил на каникулах со строительным отрядом, несколько его статеек опубликовала областная молодежная газета.
«Попробую», — решил Коржавин, потянул ручку двери и очутился в небольшом коридоре; направо, из открытой двери, доходил стук машины — «печатной», — догадался Коржавин, — налево уходил еще один коридор и заканчивался дверью с табличкой «Редактор». Коржавин постучал и, услышав громкое «давай!», вошел в кабинет. Кабинет был мал совсем, в одно окно, возле окна того за столом сидел толстогубый курчавый человек в темном пиджаке поверх свитера. Правый пустой рукав был затолкан в карман, В левой редактор цепко держал толстый граненый карандаш. Карандашом этим он ловко подправлял строки на свежем газетном листе, ставил кавычки, вопросительные и восклицательные знаки.
— Повремени чуток, — редактор кивнул на стулья. — Черти. Говорил, другой нужен шрифт, так нет — на своем настояли… Та-ак, — подчеркнул он последнюю строку и, бросив карандаш, несколько раз сжал пальцы, разминая.
— И по какому вопросу? — спросил он, и Коржавин увидел, что лицо у редактора круглое и веселое, в рытвинах оспы, с долгими, до скул баками.
— Люди вам нужны? — спросил Коржавин, глядя в сторону.
— Люди, дорогой мой, всегда нужны, — рассмеялся редактор. — Хорошие люди. Ты насчет работы? Нужен нам литсотрудник в сельхозотдел. Образование какое? Та-ак… А в газете не приходилось работать? Нет! А кем работал раньше? Трудовая есть? Ну, давай сюда!
«Так я и знал», — подумал Коржавин, в который раз доставая трудовую.
— Так — так, — быстро листал редактор. — Фабрики- заводы, понятно.
— Я, знаете, — стыдясь себя, пояснил Коржавин, — рано начал работать. Шестнадцати еще не было. Потому пришлось на разных… У меня вот характеристика положительная с последнего…
— И хорошо, что пришлось на разных, — перебил редактор. — Значит, опыт есть различный, наблюдения есть, впечатлении всякие. А это главное. А что толку, если бы ты сорок лет сидел в одной артели, замки делал? Заржавел бы от скуки, а?! — Редактор опять засмеялся и полез за папиросами. — Я, когда молодой был, пол — России объездил, все посмотреть хотел. Только и помотаться, пока молодой. Стариком хоть вспомнить будет что. Ты мне характеристику не суй. Ее всяко сочинить можно. Как с начальством живешь — такая и характеристика. Так, что ли? Я их сам десятками пишу. Ты мне поработай да покажи себя на изломах — тогда и видно будет, что ты за человек. Вот так.
Редактор приподнялся и, стукнув кулаком в стену, крикнул:
— Семеныч, зайди!
Вошел старик, грузный, седой, в очках, сдвинутых на лоб, с исписанными листками в руках.
— Семеныч! — Редактор сел на подоконник, прислонился к косяку. — Вот тебе новый литсотрудник, знакомься.
— Ты хоть знаешь, кого берешь? — не глядя на Коржавина, недовольно загудел старик. — Собираешь с бору да с сосенки, а я отдувайся. Ты прошлый раз принял, а он лыка не вязал.
— Ну мало ли что, — не смутился редактор. — Ошибся я тогда. А ты что — не ошибаешься? У человека желание есть, а другому лишь бы день прошел. Мы вот что сделаем, Семеныч. Возьмем его с испытательным сроком. Неделя сроку, а? Пошлем сразу в командировку, в дальние хозяйства, на день — другой. Для сбора материала. Пусть он соберет, обработает и подаст нам. А мы посмотрим. Получилось — берем к себе; не выйдет — тогда извините. Идет? — спросил он Коржавина. — Сегодня какой день? Так… В понедельник на работу к девяти часам. Трудовая пусть лежит у меня. Все. До свидания.
Все это редактор говорил громко и быстро, глядя то на Коржавина, то на старика — завсельхозотделом. Губы его ползли, раздвигались в улыбке, открывая крупные непорченые зубы.
«Вот тебе на, — опомнился на крыльце Коржавин. — А что же он о прописке не спросил? Как же быть? Надо на эти дни старуху какую-то найти, угол снять. Редактору объясню лотом, главное — испытание пройти.
Если оставят, — размышлял он, шагая к гостинице, — матери напишу, пусть зиму потерпит одна, а к весне, может, здесь что с жильем образуется».
