КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Ночные каналы [Геннадий Философович Николаев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Геннадий Николаев НОЧНЫЕ КАНАЛЫ Повесть

Прошлой осенью по делам фирмы я очутился в Тайшете. К счастью, переговоры о поставках древесины прошли успешно, все документы были подписаны, и я решил тем же вечером уехать скорым «Иркутск — Москва». Я прибежал в кассу, когда поезд уже стоял у перрона. Кассирша, пожилая блондинка, мигом выбила билет, я рассчитался, и, когда передавал деньги, взгляды наши встретились. Живые светлые глаза в сеточке морщин, яркие губы, обведенные помадой, щеки впалые, с какими-то странными тенями — лицо вроде бы знакомое, до боли резанувшее. Зажав в кулаке билет и сдачу, я ринулся на перрон. У дверей обернулся — кассирша смотрела мне вслед, высунувшись из окошечка кассы. Я помахал ей на прощание, она судорожно просунула руку, замахала как-то очень знакомо — расслабленной кистью из стороны в сторону.

Расположившись в купе, я долго не мог уснуть. Память осторожно разбирала пласты пережитого, подбиралась к бережно укрытым от самого себя событиям далекой молодости. И вдруг вспомнил — да это же Светка! Жива, бедолага! И вспомнилась вся история.

1

После весенней сессии я заехал домой, к родителям, которых не видел с зимних каникул, и дней через десять, опять поездом, отбыл в некий «почтовый ящик» — на преддипломную практику.

О маршруте мне сообщили устно в первом отделе института, причем строго-настрого предупредили: никаких записей, держать все в уме! Таково было время, середина пятидесятых: нас убеждали, что страна кишмя-кишит шпионами, самый захудалый вахтеришко считался важной персоной на боевом посту, и за малейшие нарушения режима следовали жестокие кары.

В городе Н. я пересел на пригородную электричку — до станции Березки, а там надо было отыскать автобус без опознавательных знаков и, отсчитав девять остановок, на десятой выйти. Однако, когда я спросил в электричке, долго ли ехать до Березок, соседка, к которой я обратился, оценивающе оглядев меня, сказала: «Не до Березок тебе, а до „ящика“…» И принялась во всех устрашающих подробностях излагать «секреты», которые я с благоговением держал в уме. Пассажиры, сидевшие рядом, не обращали на тетку никакого внимания, как будто она не выбалтывала маршрут до секретного объекта, а рассказывала, как добраться до ее деревни. Никто в вагоне, похоже, не собирался хватать болтливую тетку, и я решил, что все сплошь либо шпионы, либо свои, из «ящика».

Выйдя на десятой остановке, которая оказалась последней, я, согласно инструкции и пояснениям тетки, без труда нашел слева от автостанции одноэтажный желтый дом — отдел кадров. Вместе со мной туда же направились еще несколько человек. Оформление заняло весь остаток дня, и лишь к вечеру я ступил на землю закрытого города — в руке чемодан с книгами, за плечами наш старенький зеленый рюкзак с консервами, которыми, вопреки моим воплям, снабдила меня мама.

В первых числах июля, пройдя обычную консервацию, медосмотр, собеседование и дотошные инструктажи, я получил допуск к работам в зоне «Д». Я разглядывал новенький ломкий пропуск с какими-то фиолетовыми значками, — то ли птиц, то ли пушек, — проштампованными на чистой полоске под моими инициалами, и от удовольствия прицокивал языком. Зона «Д» — таинственно и многозначительно. И пропуск в руки! Эт-то что-то значило! Обычно пропуска хранятся в стойках-вертушках на проходной, а тут — на тебе, в руки! Казалось, что зона «Д» — нечто подземное, грандиозное и опасное. Все мы, на физтехе, были слегка ушиблены романтикой закрытых городов и секретностью творимых там чудес. Лично меня привлекала именно эта сторона дела. После самой техники, разумеется.

Однако разочарования посыпались на меня одно за другим. Зона «Д» — замызганный кирпичный корпус, никаких подземелий. Охрана — парни в штатском — лодыри и разгильдяи. Режим такой, что можно ходить туда-сюда через боковые двери и другие неохраняемые дыры. Да и сама работа — на простой, как топор, установке для облучения образцов — нагоняла смертную тоску. Тоскливо было сидеть за гудящим пультом и заносить в журнал результаты испытаний: материал образца, толщина, расстояние, время облучения, доза… От монотонности работы можно было обалдеть. И это — суперсекретная тема!

Тоска исходила и от соседней зоны «Б» — три ряда колючей проволоки, вышки с охранниками, приземистые тяжелые здания, лагерные понурые бараки, котельная с черной трубой на растяжках, белесый едкий дымок, сочившийся из нее. И это — внутри рабочей зоны, тоже обнесенной тремя рядами колючки и охраняемой солдатами по всем правилам охраны госграницы! Таким образом, у меня оказался еще один пропуск — в ячейке вертушки при входе в рабочую зону. Но грустно было видеть, как внутри зоны «Д» персонал каждую ночь беззастенчиво режется в домино. А в зоне «Б» — что? — режутся в карты?

Тоска была и в общежитии — барачного типа, комната на четверых, уборные и умывальник общие. Соседей, трех молодых специалистов, видел мельком, то спящих, то бегущих куда-то по своим делам. Впрочем, какие тут могут быть дела?! Тоска гнездилась в беленных известкой дощатых стенах и щелястом грязном полу. Естественно, полно было крыс, клопов и тараканов — этих тварей не брала никакая радиация с химией, словно не Адаму и Еве, а им было сказано: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею. Запахи мочи и портянок навечно въелись с тех времен, когда здесь жили зэки. Тоска и страдания за многие годы создали в этом пространстве какое-то гнетущее поле, от которого разбаливалась голова и нападал кашель.

В магазинах городка, в отличие от обычных городов, было поразительное по тем временам изобилие. Меня это мало интересовало, так как продовольственные посылки отсюда запрещались, и я ничего не мог послать маме, а мне хватало столовой. Кормили по талонам, совершенно бесплатно, как говорится, от пуза: раз поешь и — сутки сыт. Кормили, правда, вкусно. Так что мамины припасы, с таким трудом ею добытые, пришлось отдать истопнику — одноглазому старику, прижившемуся здесь еще с зэковских времен.

Я по натуре был «сова» и напросился в ночную смену. Ночью было спокойнее и не так жарко. Можно было расслабиться, написать домой. Я тосковал по маме, как в детстве, когда на все лето уезжал в пионерские лагеря. Каждую ночь я писал ей по письму, днем отправлял. Это было одно длинное и очень смешное письмо. Я ухитрялся во всем находить забавное — даже в собственной тоске, хотя, признаюсь, порой мой юмор выглядел слишком натужным. Но я смеялся.

К середине июля я освоился уже настолько, что с разрешения сменного стал бегать на каналы купаться. Если уж быть точным, то бегал не на каналы, а на канал, потому что, хотя их было два, но купаться можно было только в приточном, холодном. «Горячий» был оцеплен колючей проволокой и по берегам стояли устрашающие знаки — «Радиоактивность!» По холодному вода подавалась в зону «Б», для охлаждения какого-то оборудования, по горячему возвращалась, но не в реку, откуда закачивалась, а растекалась по бетонным желобам на поля испарения, тоже обнесенные колючкой, как и сам канал. Там жили чайки. Их жалобные вскрики усиливали чувство тревоги и обреченности, которое вызывала зона.

Эти быстрые ночные купания так мне понравились, что, когда купание по той или иной причине срывалось, ущербность существования ощущалась особенно остро. Да и немудрено. Ночи стояли жаркие, душные. Комбинат выдыхал столько разного смрада, что в неподвижном тяжелом воздухе, казалось, висели какие-то сгустки. Идешь, и то и дело ударяет в нос то чем-то азотистым, то фтором, то нашатырем. Но когда я оказывался на пологом берегу искусственного канала с проточной чистой водой, жизнь во мне оживала и тоска уже не была столь нестерпимой.

Несмотря на гнетущее однообразие, во мне жила странная надежда, почти уверенность, что вот-вот произойдет нечто такое, что перевернет, в корне изменит всю мою жизнь, и каждый новый день я встречал с тайной мыслью: «Не сегодня ли?» И вот дождался…

Однажды июльской ночью я вышел на канал, быстро разделся донага, аккуратно, стопкой сложил свою белую лавсановую робу, сверху положил карманный дозиметр, часы, прикрыл чепчиком и бросился с разбега в воду. Вынырнув, поплыл вразмашку против течения в сторону насосной станции. Справа от меня тянулись ряды колючей проволоки, сзади на фоне огнистого мерклого неба чернели столбики и вышки зоны «Б». Берег слева был свободен — серая щебенка искристо посверкивала острыми гранями под яркой полной луной. Чем ближе я подплывал к насосной, тем громче становился шум падающей воды: насосная поднимала воду на пятнадцать метров от уровня реки, из которой производился забор. Там, внизу, тоже была насосная, которая качала воду в огромный водосборник, откуда вода затем перекачивалась в наш канал. Обратно, нагретая на несколько градусов, она текла самотеком по сбросному каналу, но как-то вяло — это была уже не та вода, мертвая.

Когда шум стал неприятным, я повернул обратно. Общая дистанция моего ночного заплыва, думаю, была не меньше километра. Обратно я плыл быстрее, течение несло меня к черным приземистым глыбам зоны «Б», к вышкам и луне, висевшей над мутной струйкой, которая, казалось, вытягивалась из трубы луной. Берег был гол, ни кустика, ни травинки. Почему-то здесь ничего не росло — то ли не было посажено, то ли не приживалось. Я нырнул и последние несколько метров проплыл под водой. А когда вынырнул и повернул к берегу, от удивления чуть не пошел ко дну — возле моей одежды сидела, обхватив колени и положив на них подбородок, какая-то девушка. Белая лавсановая одежда ярко светилась на фоне темного берега. На голове белела шапочка — этакий изящный колпачок на затылке. Я решил, что это лаборантка, возможно, из нашей зоны… Она смотрела, кажется, прямо на меня, но явно не замечала.

Я вышел из воды по пояс, кашлянул. Теперь она определенно смотрела на меня — молча, неподвижно, как-то тупо. Я переминался с ноги на ногу, щебенка попискивала под ногами, словно живые ракушки.

Девушка закурила. Пламя зажигалки осветило ее лицо, и мне показалось, что где-то я уже видел ее — то ли в жилой зоне, то ли на воле. Это была блондинка, с красивым, даже утонченным лицом. В сумерках, под луной она была очень привлекательна: большие глаза под дугами темных, бровей, впалые щеки, полуоткрытый рот, поблескивающие ровные зубы.

— Позируешь, мальчик? — насмешливо сказала она, отведя сигарету, зажатую двумя пальцами. — Выходи, садись, гостем будешь.

— Я раздет, а вы уселись на мое место, — сказал я.

— Уселась! — добродушно передразнила она. Голос у нее был низкий, с хрипотцой. — Я тут всегда сижу. Видишь, кучка камней — я насобирала. Ну, ладно, выходи, отвернусь.

Она действительно отвернулась. Я сделал шаг и зашатался. Ноги не слушались, щебенка больно колола ступни. Шаг за шагом, елочкой, я поднимался по откосу к сидящей неподвижно девушке. Если бы я мог балансировать руками, было бы проще, но руки были заняты — я прикрывался ими.

Мне вдруг вспомнилось: «И каждый вечер, в час назначенный… Девичий стан, шелками схваченный… Всегда без спутников, одна, Она садится у окна…»

Я был влюбчив, и в институте меня считали сердцеедом. На самом же деле, я был еще теленок. Девушка, сидевшая передо мной, уже захватила мое воображение, и встреча наша, казалось мне, произошла неспроста…

Одевшись, я сел рядом, закурил. Она покосилась с улыбкой — одобрительно, довольная то ли тем, что я сижу рядом, то ли тем, что тоже курящий.

— Вам тоже грустно и одиноко? — с каким-то гнусным прононсом спросил я.

— Тоже? С чего ты взял? Мне раскисать нельзя, — сказала она и резко, по-мужски стрельнула окурком. — Как только скажу, что грустно и одиноко, мне — копец.

— Почему? — удивился я, отметив про себя это «копец».

— Так…

— Вы — лаборантка?

— Лаборантка?! — шутливо возмутилась она. — Не-ет, я — важная птица! Только крылья подрезаны, летать не могу. А ты? Молодой специалист? Физик?

— Это вы по морде определили?

— По высокому лбу!

— Хо! Вообще-то я студент, на практике.

— Как это тебя угораздило — сюда?

— Наверное, чтобы встретиться с вами.

— Но-но, мальчишечка! — погрозила она со смехом. — В моей программе это не заложено.

— А что в вашей программе?

— В моей? — Она легла щекой на колени и, не сводя с меня глаз, насмешливо пропела:

Окрасился месяц багрянцем,
Где волны бушуют у скал,
Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал…
Голос ее, когда она запела, показался совсем другим — приятным, мелодичным. И слух — хороший.

Девушка улыбалась. Прикрыв глаза, чуть-чуть покачивалась в такт песне, которая продолжалась внутри нее, беззвучно. Как завороженный — и этой старинной песней, и ярким лунным светом, и диким, фантастическим пейзажем, и сонными вскриками чаек, похожими на рыданья, — я не мог отвести глаз от лица девушки — так оно было прекрасно!

Вдруг где-то в темноте, совсем недалеко, вроде бы от корпуса зоны «Б», раздался тихий свист. Так подзывают собаку или подают условный сигнал. Девушка вздрогнула, отвернулась, уперлась лбом в колени. Свист повторился.

— Слышу, слышу, — раздраженно сказала она. И, не сдержавшись, со злостью прокричала: — Заткнись!

Она порывисто схватила меня за руку, но тотчас выпустила.

— Вот и все. Завтра придешь? — спросила она и, не дождавшись ответа, неохотно поднялась.

2

Весь день между сном и бесцельным хождением по поселку в ожидании вечера, когда автобусы заглотят ночную смену и повезут в рабочую зону, я думал о девушке. Кто она? Что означал свист? Откуда эта песня? И этот странный контраст: тонкое лицо, явно интеллигентная речь и этот хамский голос, грубость, когда она откликнулась на свист… И еще: мне приятно было думать о ней — это, пожалуй, самое важное из всего, что произошло со мной за все то время, что я жил в закрытом городе.

Я с трудом дождался ночи. Проведя серию замеров, незаметно выскользнул из здания и рысцой помчался на канал. Кругом было пусто. Я сел на щебенку, вытянул ноги вдоль откоса. Как и вчера, светила полная луна, но сегодня она была уже в другом месте, чуть ниже и правее трубы. Зона «Б» мрачно смотрела черными глазницами окон. Перекрестья ограждения, столбы и вышки, казавшиеся пустыми, — все это напоминало какую-то вымершую цивилизацию. От приземистых зданий, жалобных криков чаек, безлюдности веяло чем-то унылым, кладбищенским. И — луна. Безумно-яркая, круглая, сияющая. Казалось, вот-вот произойдет что-то ужасное, появятся привидения, черная кошка, ведьма на метле, сам Дьявол в черном котелке и с огненным взглядом.

Постепенно глаза мои привыкли к темноте, и я стал различать в черных сгустках зоны «Б» отдельные здания. Первое, самое ближнее за ограждением и вышкой, чем-то напоминало старую баню в моем родном городе: такое же низкое, двухэтажное, вытянутое двумя крыльями от главного входа, над которым тускло светилась красная лампочка. Недавно я узнал, что темень и забитые кирпичом окна — маскировка от американских с путников-шпионов.

Вдруг дверь приотворилась со скрипом, и белая фигурка выскользнула наружу.

— Полчаса, не больше, — строго сказал мужчина внутри здания и пригрозил: — Смотри, Светка, не дури!

Дверь закрылась. Девушка легкими шагами пошла вдоль берега. Я поднялся навстречу.

— Привет, — с раздражением сказала она.

Я думал, обрадуется, а тут…

— Привет, — сказал я обескураженно.

Девушка заглянула мне в лицо.

— Что с тобой?

— Ас тобой?

Она потрогала виски, резко бросила руки вниз, словно стряхнула что-то, прилипшее к пальцам.

— Я даже не знаю, как тебя зовут! — сказала она с горечью, как будто именно это обстоятельство и было причиной ее дурного настроения.

Я протянул руку.

— Юра, — сам не зная почему, назвал я первое пришедшее на ум имя.

— Светлана, — чинно представилась она и добавила со смехом: — Можешь звать Светкой — привычнее.

— Я слышал. Кстати, кто это так строжился?

— Начальник.

— А он что…

Она поймала мою руку, потянула за собой. Мы побежали. Примерно в том же месте, где мы сидели вчера, возле кучки крупной гальки, Светка остановилась.

— Искупнемся? — предложила она.

Мы быстро разделись. На ней остался купальник — странно-белый, словно сшитый из простыни. На мне — плавки. Мы вошли в воду, поплыли. Напор, который нам приходилось преодолевать, то разводил нас в стороны, то сводил, и тогда при взмахах мы касались друг друга руками.

Дух соперничества погнал нас наперегонки. Я выкладывался изо всех сил, но Светка не отставала. Ростом она была, как и я, выше среднего, но более хрупкая. Я немного занимался боксом, волейболом, лыжами, вообще был крепким парнем, но вот поди ж ты, до самой насосной шли на равных. Правда, когда полезли на берег, она чуть не рухнула на подломившихся ногах. Я подхватил ее за талию. Она повисла на мне, упершись лбом в грудь и справляясь с дыханием. Я обнимал ее, все крепче и крепче, но она держала дистанцию, не давала нашим телам соприкоснуться, хотя я всей кожей чувствовал, как нас тянет друг к другу.

— Пойдем, — сказала она наконец и, снова взяв меня за руку, потянула к насосной.

Слово «пойдем» я разобрал по движению ее губ — шум воды и гул насосов перекрывали все звуки. Мы поднимались по бетонным ступеням на вершину насыпного холма, где располагалось круглое плоское здание насосной. Справа, из четырех выпускных створов изливалась по наклонному водосбросу переливающимися в лунном свете струями речная вода. Пенными валами она устремлялась в канал и на переходе с уклонами в ровное русло переламывалась белым буруном. От шума, грохота и брызг кружилась голова.

Перед зданием насосной была довольно просторная смотровая площадка, огороженная по периметру стальными перилами. Отсюда хорошо просматривалась вся округа. Внизу в сумеречной прозрачной дали угадывались расходящиеся в разные стороны черные полоски заграждений с пупочками вышек по периметру. Говорили, будто в целях маскировки от спутников применяют очень хитрые фонари — свет от них падает вниз узконаправленным лучом и почти не дает отблесков. Но когда в этот луч попадает какой-нибудь движущийся предмет (нарушитель!), то начинает светиться как раскаленный. И тогда с вышек автоматически бьют спаренные с фонарями пулеметы…

Прямо под ногами за оградой вертикально вниз уходила бетонная стена — этажей в пять-шесть. Это и был водоподъем. Площадка, на которой мы стояли, мелко вибрировала — дрожь передавалась через голые ступни, особенно неприятно было стоять на пятках. Внизу пенно ходила вода в круглом водосборнике. Прыгнуть или случайно сорваться — верная смерть. В водосборнике вода качалась из реки, уже вне зоны, по трубам — их выпуклые хребтины, присыпанные землей, тянулись вниз и вдаль, за колючку, к реке.

Местность была открытая, голая, никаких лесов, никаких кустов, все просматривалось во все стороны, никто не проползет, не прокрадется. Вот почему, догадался я, здесь вырубалась и выжигалась вся растительность!

Светлана стояла, опершись бедром о стальную трубу ограды, покусывая ногти и переводя взгляд с одного края зоны на другой. Тела наши обсохли под ветерком, стало прохладно. Я осторожно обнял ее за плечо, она прислонилась ко мне, заглянула в лицо. В глазах ее, как показалось мне, была нежность. Я осмелел: конечно, мы знакомы уже давно и стоим здесь, обнявшись, целую вечность. Я прижимал ее все сильнее, все жарче. Светлана не противилась. Она была тяжела и, казалось, вот-вот вывалится из моих усталых рук. Запрокинув голову, она явно забавлялась со мной, то давая целовать в губы, то резко отворачивая лицо. Но вот наши руки переплелись, тела приникли одно к другому, и мы стали тереться друг о друга, как рыбы. Это было похоже на странный танец — двое на пустой танцплощадке, ночью, без оркестра.

Но вдруг что-то случилось: рев стих, бетон под нами перестало трясти, отчетливо проступили звуки, до того заглушаемые насосами: шум текущей по трубам воды, далекие стоны чаек, рокот бульдозера на полях испарения. И — наше прерывистое дыхание…

Светлана ловко вывернулась из моих рук, поправила купальник. Пока я возился с плавками, она уже скрылась в дверях насосной.

— Эй! — позвала она. — Почему затихло?

Когда я подошел, Светка уже расхаживала по насосной. Нашла выключатель, и зал осветился мощными лампами дневного света.

В центре просторного помещения видны были четыре колодца с высокими стенами и защитными решетками. Между ними свободно можно было танцевать, однако ноги скользили — пол был в масле. К тому же резинка в моих плавках предательски ослабла.

— А если застукают? — спросила Светка.

Мы по очереди заглянули в каждый колодец. Так и есть: два средних были полны, два крайних зияли вглубь черной пустотой.

— Автоматика, — сказал я. — Переполнение. Скоро включатся.

— А эти? — показала она на крайние колодцы. — Будут стоять?

— Они — в резерве. Один, возможно, на профилактике. Точно! Видишь, над ним крюк тельфера? Значит, собираются поднимать.

— А как бы заглянуть поглубже…

Я заметил на стене пультик с кнопками. И дураку ясно — освещение. Действительно, когда я нажал кнопки, колодцы осветились изнутри. Светлана подбежала к ближайшему.

Вспененная вода, казавшаяся сине-зеленой, все еще крутилась вокруг центра мощной воронкой. Воронка имела странную, как бы согнутую форму — в сторону канала покачивался плавный желоб. Там, ниже, воду выносило через створы в канал. Уровень понижался прямо на глазах, воронка причудливо играла, переливалась, освещенная лампами, герметично вделанными в стены. Стальные скобы, поблескивая влагой, уходили от верхнего края колодца в глубину и размыто терялись в сине-зеленом мраке.

Светлана перебежала к пустому колодцу. У самого дна она разглядела воду.

— Смотри! Там вода?! — поразилась она.

— Разумеется. На уровне нижнего водосборника.

— Но почему?!

— Не врубаешься? Ты кем работаешь?

— На пищеблоке, — сказала она, помедлив, и добавила со смешком: — Раздатчицей. А что? Это тебя шокирует?

— Почему?

— Вижу, перекривился весь.

— Да, перекривился, но не от этого. — Я показал, что держу плавки одной рукой. — Авария. Не могла бы завязать?

Светка расхохоталась. Вдвоем, общими усилиями мы справились с коварной резинкой, и я снова хотел было обнять Светку, но она отбежала к колодцу. И опять к пустому. Уж больно занимает ее этот пустой колодец: разглядывает и с этой, и с другой стороны, пытается приподнять решетку.

— Эй! — крикнул я. — Не собираешься ли нырять?

Она поманила меня и, показывая вниз, спросила:

— Но все же, инженер, почему там вода? Насос же не работает. Значит, клапан пропускает?

— Какой клапан?

— Ну, какой, обратный? Который… — Она замялась, не зная, как объяснить.

— Никакого клапана нет. Лопасти находятся в воде. Так я думаю, — без особой уверенности сказал я.

— Значит, между лопастями можно проникнуть в нижний бассейн?

— Не «бассейн», а водосборник.

— Ну, водосборник. Можно?

— В принципе, можно. А зачем? Тебе-то зачем это?

— Так… простое любопытство. Не веришь? Я ведь и с тобой поплыла из любопытства. Такая я, любопытная…

— Странное любопытство, — с обидой сказал я. — Бросила меня, убежала…

— Но ведь насосы остановились!

— Конечно, это важнее! А то, что я как идиот… с этой резинкой — это как, не важно?

— Юрочка, прости, так получилось, — сказала она. — Сейчас уже поздно, пора возвращаться, у нас строго. А то вообще перестанут выпускать. Пойдем. Завтра снова сплаваем сюда. Хорошо?

Мне было удивительно тепло, хорошо с ней. Ее так волновавшие меня губы в трещинках и с черной запекшейся капелькой крови были совсем близко. Мы прижались друг к другу, и снова все забурлило во мне. Преодолеть эту силу было непросто. Светлана то упиралась мне в грудь, то сама прижималась ко мне, и казалось, что мы вместе тихо сходим с ума. Но все же ей удалось отжать меня от себя. С грозным воем врубились насосы. Значит, прикинул я, прошло не меньше получаса. Действительно, пора было сматываться, а то припрутся дежурные, поднимут шум.

Мы выключили свет, вышли, плотно прикрыв дверь. Спустились по лестнице к каналу, вошли в воду. Где-то на полпути от насосной до нашего места вдруг спереди ударил свет — прямо в глаза. Неожиданный и мощный, как удар по лицу. Мы машинально отвернулись, поплыли на спине. Светлана выругалась — крепко, по-мужски, и свет, как бы испугавшись, погас.

— Меня потеряли, — донесся голос Светланы из какой-то чернейшей, неземной темноты.

Я плыл с закрытыми глазами, но за веками, внутри меня полЕлхал этот жуткий, ярчайший свет галогенного прожектора с ближайшей вышки. Светлана первая вышла на берег — каким-то ей одной ведомым способом нашла наши вещи и, взяв меня за руку, вывела как слепого. Я и правда ни черта не видел, кроме радужных кругов да белесой мути. Она прикоснулась к моему плечу, шепнула «До завтра!», и лишь скрип торопливых шагов долетел до меня. Обессиленный, я опустился на сырую и уже холодную гальку и долго сидел, прикрыв глаза рукой и борясь со странной, наплывами, тошнотой.

3

Не думал я, что всего за две встречи так крепко влипну. Светлана постоянно была во мне, как дыхание, как пульс, как ощущение движения крови. Странно, по при хорошей зрительной памяти я не мог вспомнить ее лицо — лишь глаза, то серые, то темные, неотступно смотрели на меня. Конечно, я очень переживал, что скрыл свое подлинное имя. Зачем? Что за блажь? Теперь трудно будет объяснить ей, зачем я это сделал. Обидится — и правильно сделает! Кретин! Что за игры под луной — за колючей проволокой?! Когда все вокруг так странно неустойчиво. Может, нам всего-то отведено три-четыре встречи, а я — болван! Хотелось найти ее, увидеть и сказать, что не могу без нее, хочу быть с ней всегда. Такого еще не было в моей жизни. И вряд ли будет. И пусть простит за дурацкий обман!

И я верил, что найду ее, поговорю, и она простит. Было в ней что-то такое, чего не было ни в одной из моих прежних девчонок. Удаль, грубоватость, загадочность и нежность. И еще — какая-то необъяснимая сила, которая сразу же потянула меня к ней. Но меня ли одного?! А что за мужик строжился, когда выпускал ее на канал прошлой ночью? И как это получилось, что с такой точностью включили прожектор — прямо в лицо, как будто с вышки следили приборами? Странная птица! Но как бы там ни было, а все рассудочное, подозрительное уходило, едва я вспоминал ее руки, глаза, губы…

Я ждал третьей ночи. Истомленный ожиданием, я даже не стал заходить в свой корпус, а прямо с автобуса помчался на канал. Конечно, никого там не было. Небо затянуто тучами, но дождем и не пахло — жара и сушь продолжались уже вторую неделю. Я долго бродил вдоль канала, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому скрипу. Но — тщетно, Светланы не было. Нервы мои были на пределе. Я разделся и кинулся в воду. С яростью, без передышки доплыл до насосной, оттолкнувшись от бетонной стенки, пошел в таком же темпе обратно. Если бы я так плыл на каких-нибудь официальных соревнованиях, то наверняка показал бы неплохой результат — мастера а то и чемпиона мира!

Однако каково же было мое изумление, когда возле кучек гравия, где лежала моя одежда, я увидел спокойно сидящую овчарку! Глаза уже привыкли к темноте и ошибиться я не мог: да, это была немецкая овчарка, крупная, темной масти, с остро стоящими ушами и широкой грудью.

Я вышел из воды и осторожными шажками двинулся вверх по откосу. Собака наблюдала за мной, поворачивая голову с боку на бок, словно ожидая, что я ей чего-нибудь дам. Дать, увы, было нечего, кроме самого себя, голенького, ничем не защищенного, и я, вдруг осознав это, в страхе остановился, прикрывшись руками. Собака угрожающе зарычала. Двигаться дальше было рискованно, и я застыл на месте, упершись пятками в острые камни. Собака постепенно успокоилась, легла на брюхо, вытянув передние лапы и положив на них морду. А я стоял, изображая статую спортсмена, только что вышедшего из воды. Правда, голого и без должной шапочки.

Ну что ж, коли расслабилась собака, подумал я, то могу расслабиться и я. Но — только как? Те несколько шагов по гравию, что я успел сделать до первого серьезного предупреждения, оказались весьма кстати, иначе «расслабляться» пришлось бы в воде. Следя за реакцией собаки, я опустился сначала на одно колено, потом на второе, встал на четвереньки и наконец сел. Теперь можно было и перевести дух.

И только теперь я заметил у входа в зону «Б» черный силуэт автомобиля — «Волга», двадцать первая модель. «Собака плюс машина минус Светка» — эта формула наводила на мысль о том, что собака, машина и Светка как-то связаны между собой…

Вдруг заскрипела входная дверь, мутное пятно возникло, закачалось между зданием и машиной — я не сразу сообразил, что так выглядит загазованный воздух в тусклом свете, пробившемся из дверного проема. Но вот сверкнули хромированные детали — бампер, задние фонари, боковая окантовка. Расплывчатая фигура крупного мужчины появилась в мутном пятне, следом за ним вышла женщина. Он вел ее за руку, казалось, тянул насильно. Они слились с машиной, хлопнула дверца, потом вторая, взревел двигатель, вспыхнули фары. Мужской голос, перекрывая шум двигателя, громко позвал: «Барс!» Овчарка упруго поднялась, кинулась к машине. Снова хлопнула дверца, и «Волга» укатила, оставив после себя дрожащее красное мерцание запыленного воздуха.

Я поднялся на затекших ногах, влез по склону на берег. Овчарка, видно, полежала на моей одежде — от нее остро пахнуло псиной. Я быстро оделся. Надо было возвращаться в корпус. Хотя сменный и смотрел на мои отлучки сквозь пальцы, но, видимо, до поры до времени. Да мне и самому было неловко так по-наглому сачковать, все-таки я был воспитан в добропорядочной семье, где честь и долг не были пустыми словами.

Едва я сделал несколько шагов по направлению к зоне «Д», как снова заскрипела дверь и послышались торопливые шаги. «Юра!» — тихо позвал женский голос. Сердце мое подпрыгнуло, но ту г же опало — голос был чужой, не Светкин.

Ко мне подошла незнакомая девушка в белой, как у Светланы, робе, худенькая, даже какая-то изможденная, с темными кругами под глазами. Что-то болезненное, надрывное было в ее лице.

— Вы — Юра? — спросила она.

Я кивнул, промычав что-то неопределенное.

— Вот, — протянула она свернутый клочок бумаги, — от Светланы.

— А что с ней? — спросил я, придержав за локоть уже готовую уйти девушку.

— Нет, нет, все в порядке, ее перевели в дневную смену. Срочно, — опустив глаза, как-то неуверенно добавила она.

Мне это показалось подозрительным.

— Срочно? Почему?

— Не знаю. У нас так бывает…

И опять что-то уклончивое, неискреннее. Я заглянул ей в лицо.

— Со всеми бывает? Или только со Светланой?

Девушка пожала плечами. Отходя от меня торопливо, как-то боком, ответила:

— Не знаю, я недавно здесь…

— Как ее фамилия?

— Кажется, Мокшанова… Или Локшанова, точно не помню.

— А где живет? В общежитии?

— Не знаю…

— А кто увез ее на «Волге»?

— Что? — испуганно спросила она и, всплеснув руками, побежала к зоне «Б». Опять под красной лампочкой возникло туманное пятно, дверь со скрежетом закрылась, и я остался в полной темноте.

Я вернулся в свое здание. На освещенной лестнице развернул бумажку. «Юра, срочно перевели в дневную смену. Не скучай. С.»

На столе у сменного под стеклом лежал список служебных и домашних телефонов начальства и сотрудников зоны «Д», но был и номер справочного бюро. Естественно, я тут же набрал этот номер. Длинным гудкам, казалось, не будет конца. Но вдруг трубку сняли. Я попросил дать квартирный телефон Светланы Мокшановой или Локшановой. Вскоре резкий птичий голос ответил: «Такой нет». Я швырнул трубку на рычаг. Сменный, белым кулем сидевший за столом над очередным кроссвордом, поднял красные глаза.

— Телефоны ломаются, понимаешь? — сказал он в пространство. — От постоянного облучения пластмасса не выдерживает, становится хрупкой…

Смысл сказанного не сразу дошел до меня — лишь в общежитии перед тем, как провалиться в сон, я с изумлением подумал о его словах: «Почему постоянное облучение? И если пластмасса не выдерживает, то что же происходит с нами, живыми?»

То ли уже во сне, то ли еще наяву я увидел пробегающую крысу — она посмотрела в мою сторону, заговорщически подмигнула и скрылась под тумбочкой.

4

Часов около одиннадцати я вышел в коридор — всклокоченный, немытый, очумелый от короткого сна и жары. Первая мысль, которая посетила меня, еще до того, как я продрал глаза, была о Свете. Вчерашняя ночь — с овчаркой, машиной, девушкой — представлялась каким-то нелепым кошмаром. Еще эта пластмасса, которая не выдерживает… Я стиснул голову ладонями, заставил себя думать логически. Что является самым важным на данном этапе? Светлана! Как ее найти? В принципе это было возможно: город закрытый, никто никуда не мог исчезнуть, все на учете. По четырем параметрам — имя, возраст, внешность, место работы — можно было рассчитывать на успех. Обойти десяток общежитий, которые были, кстати, совсем рядом, дело получаса.

Умывшись и выпив кружку теплой, пахнущей сразу всей таблицей Менделеева воды из титана, за которым следил одноглазый Фомич, я вышел на яркий свет, под жгучее полуденное солнце. На крылечке возле барака, закинув ногу на ногу, с папиросой в зубах сидел Фомич. Он всегда тут сидел, в валенках, телогрейке и шапке-ушанке в любую погоду, казалось, круглые сутки. Он и сам говорил, что привязан к бараку, как собака к будке, больше у него нигде никого нет. Увидев меня, он радушно похлопал трехпалой рукой рядом с собой, приглашая посидеть за компанию. Я сел, не без некой корыстной мысли.

Мы поговорили о погоде («жара, сушь!»), о крысах, клопах и тараканах («они тут навеки прописаны, вроде меня»), о новостях городской жизни («вчерась в пятом зверинце так накеросинились, что девки голышом бегали…»). Я навострил ухо.

— В пятом это что, бараке? — уточнил я.

— Ага, — кивнул Фомич. — Там одни биксы. Знаешь, что такое биксы? От дома оторвались, до сладкого дорвались. Вот их и барают все, кому не лень. Охрана да стройбат тамот-ка долбится…

— Скажите, Фомич, вы тут всех знаете, а кто из начальников разъезжает на «Волге» с овчаркой? Собаку зовут Барс.

— Барс? На «Волге»? «Морская волна»? Так это из высоковольтных, вельможа, начальник режима Евстафий Палыч Братчиков. Он тут с первых столбиков, вроде меня. Из Краслага — повысили!

— А он женатый?

— А как же! У них, падла, у всех, штампики. И баба есть, двое пацанов. А как же! Но они все от жиру да от безделья по три-четыре шалашовки греют. Гаремы!

— А откуда вы знаете? Сами видели? Через перископы?

Фомич обиженно стрельнул в меня слезящимся глазом.

— Поживешь с мое, и без перископов увидишь. А чего видеть-то? Как они бараются? Я вижу: катит в машине, сам за рулем, рядом двустволка. Это что, на службу, что ли? В лесок или на хату. Не домой — боже упаси! Дома — баба, дети, партбилет, щи жирные с мясом. Катит краем зоны, вдоль полосы. Думает, не видно. А попки на вышках на что? А наш брат, бывший зэк, хоть и одноглазый? А стройбат, что в кустах спит или девок шерстит? А сами девки в окнах — с утра до ночи титьки греют? Мы ж в зоне! Каждый пук слышно. Все всё про всех знают. Кто кого, когда и как. Если хошь, я тебе все хатки покажу, кто где хорькуется. Если интересно… А чего тебе? Зачем? — вдруг спохватился Фомич, видно, сообразив, что слишком разболтался.

— Зачем? Да низачем! — рассердился я. — Любопытный. Впервые в «ящике», все интересно, как тут люди живут.

— Ну, ну, — успокоенно закивал Фомич. — Тогда — лады. Ты и впрямь еще зеленый. Ни усов, ни бороды. Че так? Не бреешься еще?

Я смутился. И правда, лицо у меня как у мальчишки, гладкое, чистое — и когда полезут волосы?! Так хочется быть взрослым, уже двадцать три скоро! А выгляжу как пионер.

Фомич придвинулся ко мне поближе, толкнул локтем.

— Этот Братчиков приспособил, гад, и кобеля к этому делу. И такой этот Барсик ушлый, говорят, долбает баб не хуже хозяина. А то на пару — шведским бутербродом. Только по мне — тьфу все это!

Я лишь смутно догадывался, о чем говорил Фомич, но так пакостно и грязно стало на душе, что я решительно поднялся.

— Пока!

— А че так? Спешишь? — спросил Фомич, явно сожалея, что слушатель уходит. Видно, он только-только разохотился на интересный разговор.

— Да, дела. Человечка тут одного надо найти, — небрежно сказал я и двинул через вытоптанный пустырь с футбольными воротами по краям.

— В случае чего, скажи, я тут всех знаю, — прокричал вдогонку Фомич.

Я помахал ему. Идти, честно говоря, уже никуда не хотелось. Разговор с Фомичом отбил всякую охоту искать Светку. Да и она ли садилась в «Волгу» прошлой ночью? Может, Братчиков увозил с собой какую-то другую женщину…

Я мысленно выругал себя за тупость: ведь мог же сразу, там же, по горячим следам узнать — хотя бы войти в здание и спросить у охранника. Балда! А теперь таскаться по общежитиям… Даже если и найду, то что я скажу ей? Вот, дескать, и я, здрасьте, пошли купаться. Так, что ли? Или захватить в магазине бутылку? Как тут принято…

Я шагал вдоль кромки выбитой асфальтированной дороги, не зная, что делать дальше, куда податься. Подошел к обшарпанному «дворцу культуры», больше похожему на колхозную зерносушилку. Однажды студентом работал осень в колхозе, на зерносушилке, чуть не сгорели вместе с ней. Справа и слева от входа афиши: «Сегодня — „Бродяга“, завтра — „Господин 4 20“». И ту, и другую картину я видел уже по три раза. Возле окошечка кассы — ни души. Пылевой столб погнало вихрем с пустыря — прямо на меня. Я вошел в кинотеатр, переждать. Внутри, у самой двери за барьерчиком сидела пожилая женщина. Седые прядки аккуратно прижаты цветастым платком. Сбоку — столик с телефоном. Она встрепенулась, решив, что я в кино, поднялась. А я уставился на телефон.

— Что, молодой человек? — приветливо спросила она. — В кино или позвонить?

— Позвонить, если можно.

— Звони, милок, это внутренний.

Она деликатно отошла, чтобы не мешать, а я, припомнив номер справочного, стал накручивать диск. Когда соединилось, я уверенным голосом попросил соединить с первым женским общежитием. Девушка озадаченно помолчала, уточнила: «Вам общежитие в жилухе?» Да, да, ответил я, не представляя, что сие означает. И действительно, соединила: я услышал в трубке отдаленные звуки бойкой жизни молодой общаги — выкрики, смех, какую-то возню и наконец бурчливый голос вахтерши: «Ну? Кого надо?»

— Светлану, беленькую такую, в зоне «Б» раздатчицей работает.

— Из какой комнаты?

— Не знаю, сказала, здесь.

— У нас их тут сто штук и все Светланы.

— Ну, спросите у кого-нибудь. Светлана Мокшанова, беленькая, красивая!

— Я тебе сказала: тут все беленькие, все красивые и все Светланы.

— Ну, пожалуйста!

— А ты не нукай, не запряг!

Она бросила трубку — разговор окончен. Я в задумчивости застыл с трубкой в руках. Женщина, видя мое затруднение, подошла поближе, готовая помочь. Обута она была почему-то тоже в валенки, как и Фомич, это в такую-то жару!

— Что, милок, не получается? — спросила она. Лицо ее светилось добротой. — Кого ищешь?

Я объяснил: девушку, с которой познакомился на днях в рабочей зоне. А где живет, не сказала. А мне это очень важно.

— Конечно, важно, — согласилась она.

И без всякой просьбы с моей стороны, сама взялась за телефон. Обзвонив женские общежития, выдала результат: ни Мокшановой, ни Локшановой Светланы у них не значится, надо обращаться в отдел кадров.

Поблагодарив женщину, я вышел на солнцепек. Яркость дня ослепила меня. Мне вспомнилось: ночь, канал, прожектор и мы, плывущие навстречу этому яростному свету, словно сами стремимся попасть в какое-то адское пыточное устройство. В этой слепящей яркости дня тоже, как и в ночном свете прожектора, было что-то неестественное, вкрадчиво-злобное. Пелена застилала небо, постройки вдали чуть покачивались, казались расплывчатыми, как при мираже. Возможно, это и был мираж — весь этот голый, пустой, словно вымерший город, обнесенный, опутанный колючей проволокой и охраняемый как самая строгая тюрьма. Мне показалось, будто я попал в страшную сказку и единственная добрая душа здесь — контролерша в кинотеатре. А я даже не спросил, как ее зовут. Светлана же утратила реальные черты и представлялась загадочным призраком, возникшим из причудливых сплетений ночи, каналов и огней прожекторов. Я не мог вспомнить, как она выглядит, как звучит ее голос, какие у нее глаза. И в то же время что-то властное заставляло думать о ней, хотелось увидеть ее, убедиться, что она есть, существует реально, а не плод моих ночных фантазий.

Я осмотрелся по сторонам. За пустырем с футбольными воротами и тремя приземистыми бараками распластались общежития молодых специалистов. У входа в средний на лавочке сидел Фомич. Улицы-дороги, охватывая бараки с двух сторон, тянулись издали, от промзоны через городские кварталы к главной проходной, как в воронку, куда стекались тропинки, тротуары — все суженное пространство «ящика». Там — главный клапан, обеспечивающий обмен внутреннего с внешним, — производился досмотр машин и людей, там же были бюро пропусков и проходная.

По краям левой дороги росли долговязые тополя, правая была голая, открытая словно для прострела вдоль всей ее длины. За левым рядом пыльных тополей стройно, как на плацу, выстроились плоские бараки, тоже наследство от зэков, общежития молодых рабочих, так называемая «жилуха». Наши три барака отличались от этих лишь тем, что клетушки, на которые было поделено прежнее общее пространство зэковского барака, были рассчитаны на двоих или четверых жильцов, а не на шесть и восемь, как в «жилухе». Сколько там было бараков, я не знал, они рядами уходили в сторону леса довольно далеко и тянулись вдоль дороги чуть ли не до самой промзоны. При взгляде на них вспоминались кадры из фильмов о фашистских концлагерях смерти.

Итээровский состав жил в трехэтажных домах с балкончиками на два или четыре подъезда. Все дома были желтого, яичного тона, пыльные и скучные. Начальство покрупнее располагалось в коттеджах в зеленой зоне, за парком, на берегу реки. Зона раскидывала свои заграждения и за реку, захватывая несколько островков и как бы отрезая часть речного русла от общегражданской территории. Как тут осуществлялся пограничный режим, я не знал, но, видимо, надежно, как и везде.

Пустырь, или, как его называли, «площадь», перед кинотеатром был центром городка. Тут существовал, как в нормальной провинции, торговый ряд— «Продтовары», «Хозтовары», «Культтовары», а также почта, телеграф, библиотека, парикмахерская, ресторан «Сибирь» и кафе «Ландыш». Был еще ЗАГС, милиция с вытрезвителем и поликлиника с двумя больничными корпусами, из-за которых голубенькими оградками выглядывало кладбище, как бы намекая своим присутствием, где в конце концов окажутся все жители этого убогою поселения.

«Господи, куда меня занесло!» — с горечью подумал я. Таким одиноким, никому не нужным я себя еще никогда не чувствовал.

Я зашел в кафе, навернул двойную порцию оладьев со сметаной и три стакана крепкого чаю. Аппетит, как ни странно, был у меня отменный.

Снова очутившись на жаре, я в растерянности остановился. До ночных автобусов еще уйма времени. Светлану я решил больше не искать: если судьбе будет угодно, встретимся, если нет — переживу. Но почему-то не терпелось как можно быстрее скоротать этот день. Почему-то был уверен, что этой ночью увижу ее — обязательно!

Я вернулся в общежитие, незаметно проскользнув мимо дремавшего на лавочке Фомича. Взялся было за книги, а это были в основном учебники по физике, электродинамике, математике, но ни одна не заинтересовала настолько, чтобы всерьез читать ее. От духоты и запахов барака клонило в сон. Казалось, по лицу бегают какие-то мошки, Я разозлился, взял полотенце и мыло и отправился в туалет — смыть с себя эту потную ядовитую пленку.

Достопримечательностью барачной уборной, и довольно странной достопримечательностью, было высокое новое зеркало, окантованное аляповатой резьбой из дерева. Как оно заехало сюда — загадка. Тем не менее, каждый мог лицезреть себя во весь рост, и это было все-таки разнообразием в здешней серой унылости.

Умывшись до пояса, я вытирался перед зеркалом и внимательно разглядывал себя. Долговязый. Лицо худощавое, чуть вытянутое, лоб высокий, открытый, над ним — валиком короткий зачес — слева направо. Затылок голый, как у спортсмена. Футболка — вот я ее натягиваю на влажное мускулистое тело — зеленая. Брюки — серые, расклешенные снизу — по последней моде! В голубых глазах какая-то муть, поволока, и это мне не нравится. Никогда раньше не было у меня таких глаз. Что происходит?! Какие-то тупые, как у молодого сонного бычка…

Чуть не плюнув на себя в зеркало, я ушел в свою клетушку и, расстроенный, завалился спать. Скорее бы ночь!

5

— Спи, спи, я ненадолго. Кое-как нашла тебя, конспиратор!

— А ты! Зачем ты с этим амбалом, на «Волге»? Зачем?

— С каким амбалом? Какая «Волга»?

— Амбал по фамилии Братчиков. «Волга», овчарка Барс, жена и двое пацанов. Зачем он тебе?

— Плешь какая-то! Никакого Братчикова не знаю. Какой Барс? Очнись!

— Искал тебя по всем общежитиям. Ты — Мокшанова или Локшанова?

— Я — Светлана, этого достаточно. Зачем фамилия? Ты что, из милиции?

— Слишком много тумана. Хватит дурочку валять! Я же видел, как он вывел тебя за руку и втолкнул в машину. Потом позвал собаку: «Барс!» Овчарка лежала на моей спецовке — все провоняло псиной. Даже сменный заметил.

— Ты бредишь, милый. Спи давай, а ночью приходи на канал, там и поговорим…

Во сне это было или наяву? Проснулся я от тяжелого влажного удушья — лежал на животе, уткнувшись лицом в мокрую подушку. Губы распухли и болели. В низу живота, в паху, ныло так, как бывало, когда обжимался с девчонками в институте. С чего бы? Неужели не сон? Значит, она приходила, и мы…

Я с трудом повернул голову — будильник на тумбочке сразу зачавкал громко и вызывающе: время вступило в свои права — до отправления автобусов в рабочую зону оставалось двадцать минут. Значит, проспал около шести часов! Да с утра три. Так и распухнуть можно. Я вскочил и кинулся умываться.

Благо, автобусы останавливались возле кинотеатра, я успел заскочить в последний, набитый битком. Но если бы и не успел, особой беды не было бы: я же не в штате, и пропуск у меня не такой, как у нормальных работников. И на табельных часах не надо отмечаться. К тому же в смене я нужен лишь для того, чтобы ходить за газировкой да вести журнал учета доз. Но и это было необязательно, потому что дозы фиксировались самописцем и журнал этот нужен был только лично мне для дипломного проекта.

Получалось, что я тут не нужен был абсолютно никому! Исчезни я куда-нибудь внезапно, никто и не спросит, не поинтересуется, куда это пропал наш студент. Они даже фамилию мою не могли запомнить, все перевирали: то Киловатов, то Каловритов, хотя фамилия самая элементарная — Коловратов. Николай Алексеевич Коловратов.

Сменный по фамилии Пантелеймонов был самым натуральным увальнем, видимо, из деревенских, молчаливый, хмурый, загадочный. Какой леший занес его в физику да еще в такой «ящик»? Это — раз. Во-вторых, «корысти» он никакой от своей работы не имел: ни диссертации делать, ни статей писать не собирался. Работал как обычный служащий, от и до. Кажется, ничто не интересовало его, кроме кроссвордов. Но именно на этой стезе он и проявлял некую «дополнительную» загадочность. Ибо не было слова, которого он не отгадал бы. Все кроссворды, а он специально выискивал их по газетам и журналам, были заполнены им от «а» до «я». То ли какая-то мания одолевала человека, то ли странная прихоть ума, то ли привычка, возникшая в долгие зимние деревенские вечера, — так мне казалось. Впрочем, страсть эта никому не мешала, и его тихое сопение в рабочее время всех устраивало, а меня — тем более. Единственное, что я должен был делать обязательно — докладывать, куда и зачем хожу. Как будто сменному было не все равно, где я болтаюсь.

Так и на этот раз, я «доложил», что в связи с дикой жарой хочу пойти искупнуться. Он кивнул, и я был таков.

На каналах все было как обычно: тишина, прохлада, тусклые фонари по периметру зоны, темные вышки, казавшиеся пустыми, столбики с колючкой, уходящие в сумрачную муть охраняемого пространства. Почему-то при безоблачном небе отсутствовала луна и совсем не видно было звезд. Значит, хотя облаков нет, но есть какая-то мгла, а это, должно быть, куда хуже для всех нас, ползающих и бродящих тут. И правда, в горле першило, нос привычно улавливал нечто едкое, чужеродное — наверняка кто-то где-то по-тихому «позволил» себе ночной выброс. Хотя официально выбросы запрещались, каждый начальник ночной смены делал это, уверенный в полной безнаказанности. Да и куда было девать всю эту массу разных гадостей, что накапливались в сборниках за сутки работы? Проектом не предусмотрено, значит, гони все в атмосферу, вали себе под ноги, авось рассосется, растащится, испарится. Так и жили, уже не один год! Поначалу жители города возмущались, шумели, писали жалобы, потом привыкли, придышались и лишь роптали на ветер, который опять дует не в ту сторону…

Я сел на берегу, возле двух кучек гравия, что сгребли мы со Светкой. О, как я ждал ее! Как жаждал видеть! Все внутри сжималось и горело от нетерпения. Зуд нетерпения сильно подогрел Фомич: когда я выбегал из барака к автобусам, он все же успел ухватить меня за рукав и, одобрительно поблескивая целым глазом, прохрипел, обдав каким-то жутким перегаром: «Ну, ты — пахарь! Чувиха к тебе шедевральная закатывалась». — «Какая чувиха?» — удивился я. «А беляночка, на „Волге“ подъехала, на Братчиковой!»

Я отпрянул от него, как от змеи. Теперь же меня жгло и точило нетерпение — скорее увидеть ее. Значит, это был не сон! Нет, терпеть больше нет сил!

Я поднялся и пошел к черному корпусу зоны «Б». Стальная дверь пронзительно заскрипела, когда я приоткрыл ее. Тотчас из левой боковой ниши выдвинулся охранник в штатском. Яркий свет бил мне в глаза откуда-то из-за спины охранника. Его лицо было неразличимо.

— Я — ваш сосед, из зоны «Д», — сказал я, показывая пропуск.

Человек передо мной молчал, вместо лица — черное пятно.

— Хочу узнать, Светлана Мокшанова работает или еще в дневной смене? — продолжил я, обращаясь как бы в пустоту.

— Выйди! — негромко, но внятно сказал охранник.

— Светлана Мокшанова или Локшанова, — повторил я.

Охранник сделал неуловимое движение, и за мной, перекрыв выход, с лязгом задвинулась стальная решетка. Такая же решетка выдвинулась передо мной, и я очутился в стальной клетке между каменной стеной и охранником. Откуда-то сбоку, из темноты появился еще один, встал рядом с первым. Они казались абсолютно одинаковыми, только у второго были усики. Они молча разглядывали меня. Я протягивал им пропуск, но они не торопились брать его.

— Светланой интересуется, — сказал первый.

— Какая Светлана? — спросил второй, с усиками щеточкой.

— Светлана, блондинка, на раздаче работает, фамилию точно не знаю, то ли Мокшанова, то ли Локшанова, — ответил я, стараясь говорить четко, по-военному.

— На раздаче? — спросил второй. — На какой такой раздаче?

— Не знаю. В столовой, наверное. Так она говорила.

— Здесь? В столовой?! — поразился первый.

— Тихо, тихо, — предостерегающе сказал второй, видимо, старший по чину.

Со скрежетом закрылась наружная дверь. Я вдруг понял, что скрежет специально для того, чтобы невозможно было выйти бесшумно. «Теперь — амба!» — подумал я, протягивая второму пропуск. Тот взял пропуск двумя пальцами, раскрыл легким взмахом кисти. Долго вглядывался в текст, переводя глаза с пропуска на меня и обратно. Таким же махом схлопнул корочки пропуска, дал знак первому. Передняя решетка скрылась в стене, и охранник с усиками пригласил:

— Прошу за мной. И — без шалостей!

Я по простоте душевной решил, что он поведет меня к Светлане и скоро шутка кончится. Но мы пошли по коридору направо. Стены были выкрашены масляной краской мышиного цвета, на потолке полыхали молочно-белые светильники, пол был покрыт толстым желтым пластикатом, края, как у короба, плавно поднимались на добрую четверть метра и были пристрелены через стальную ленту дюбелями. В торец коридора, перекрытый от пола до потолка решеткой из толстых прутьев, вела маленькая дверца, как в гаражных боксах. Она была распахнута — как бы специально для меня. Сопровождающий указал на дверцу — я прошел. Он захлопнул ее, закрыл на замок. Я очутился в голой клетке, словно пойманный зверь.

— Послушайте, — взмолился я, видя, что охранник повернулся уходить.

— До выяснения, — отчеканил он и не торопясь удалился в темный конец коридора.

Я прислонился к стене, опустился на корточки. По моим часам на исходе был второй час ночи. Делать было нечего — оставалось ждать. Тишину нарушало монотонное гудение ламп да изредка откуда-то, словно из глубины подземелья, доносились смутные звуки работающих механизмов — нарастающий гул, скрежет, уханье, вроде бы лязг замков, щелканье дверей, но никто за все время, пока я сидел, скорчившись у стены, не появился в полутемном коридоре.

Наконец раздался скрежет отворяемой двери, и в коридор вошел человек в белой робе и чепчике. Из темного конца коридора к нему быстро подошел знакомый охранник, который запер меня в клетке. Они о чем-то поговорили и направились в мой отсек. Я узнал сменного Пантелеймонова. Поднявшись, я рванулся к дверце, схватился за прутья решетки. Пантелеймонов замедлил шаги, как-то странно стал семенить ногами. Начальник подтолкнул его под локоть.

— Кто это? Ты знаешь его? — спросил начальник, кивая на меня.

Пантелеймонов стоял, вжав голову в плечи, как испуганная горилла — сутулая спина, руки чуть ли не до пола, взгляд исподлобья.

— Сергей Андреевич! — воскликнул я.

Пантелеймонов отвел глаза.

— Где-то видел, но это не мой работник, в штате такого нет.

— Как?! Я же…

Начальник строго посмотрел на меня, и я умолк.

— Так ты знаешь его или нет? — с надрывом спросил он Пантелеймонова.

— Откуда же мне его знать! — окрысился Пантелеймонов. — Абсолютно не знаю!

— Но он назвал тебя по имени-отчеству, — настойчиво тянул свое начальник.

— Ну, мало ли, может, специально вызнал…

— А зачем?

— А это вам разбираться, — отпарировал Пантелеймонов. — В моем штате такого нет!

— Послушайте! — прокричал я. — Вы что, сбрендили! Я же студент-дипломник, Коловратов Николай Алексеевич. В вашей смене! Чего вы боитесь?

— Я вам еще раз повторяю, — набычившись, сказал Пантелеймонов, обращаясь только к охраннику. — Вы требуете точного ответа, я вам и отвечаю: этого человека не знаю, с ним не работаю, в штате нет. Мало ли кому чего взбредет в голову, сватом-братом назовутся, а мне — отвечай?! Нет уж, я порядки знаю, битый воробей. На мякине не проведешь. Не знаю и знать не хочу!

Он рубанул кулаком и решительно двинулся к выходу. Охранник, невольно подчинившись его решимости, последовал за ним. Они свернули в проем — скрежет двери возвестил мне, что Пантелеймонов покинул здание. Охранник вернулся в коридор, постоял, задумчиво поигрывая ключами, и медленно пошел в свой темный угол.

У меня перехватило горло от досады. Я затряс дверцу камеры, но охранник даже не обернулся — плоская его спина в сером пиджачке растаяла в сумраке коридора.

Но не прошло и десяти минут, как он снова предстал передо мной, на этот раз в сопровождении еще одного сотрудника в штатском и тоже усатого. Они внесли в камеру легкий стол и пару стульев. Усадили меня на стул, и начался перекрестный допрос. Под протокол!

Фамилия, имя, отчество. Место работы. Зачем проник в зону «Б», с какой целью? Почему в рабочее время оказался на канале? Вы что, не проходили инструктаж, не знаете, что на нашем предприятии запрещается без специального пропуска входить в любое здание? Значит, знал, но нарушил! С какой целью? «Просто так» ничего не делается! Отвечай, зачем проник в зону «Б»? Лучше отвечай сейчас! В ваших интересах чистосердечно признаться и рассказать всю правду, потом будет поздно. Ваша версия насчет Светланы не годится, никакой Светланы здесь нет и быть не может! Вы все выдумываете! Хочешь в КПЗ? С крысами? На пять-десять суток? Как, будешь говорить? Кто вы? Откуда и с какой целью проникли на объект? Студенты ведут себя иначе, учатся, по корпусам не шляются! У тебя странный акцент. Где родился? Какой национальности? А родители? Отец? Мать? Бабушка? Дед? Из каких мест приехали в Сибирь? Там так не говорят! Ты — русский? Чем докажешь? А ну скажи быстро: «сыр», «брынза», «кукуруза». Открой рот! Зубы покажи! Повернись в профиль. Вытяни губы. Каким иностранным владеете? Только английским? Читаете, переводите — что? Ну, какую литературу? «Техническая» — слишком расплывчато, говорите конкретно: какую именно техническую — что? Какие журналы? Только английские и американские? Почему «только»? Какая информация вас интересует? Атомная?! С какой целью собираете информацию? Где берешь журналы? В какой библиотеке? Ты там записан? Под какой фамилией? Что делаешь с переводами? Печатаешь? На гектографе? На машинке? Где берешь машинку? Назови фамилии, адреса машинисток. Среди кого распространяешь переводы? Фамилии! Будешь отвечать? Для себя?! Для себя — достаточно прочесть! С какой целью размножаешь переводы? Отвечай!

Я взмок. И в дурном сне не приснится, что когда-нибудь со мной будут вести подобные разговоры. Ни разу в жизни я не имел дел ни с милицией, ни, тем более, с чекистами, но сейчас кожей чувствовал, что в КПЗ попадать не следует, потому что выбраться оттуда не поможет никто! Кому я нужен здесь, в этом вонючем «ящике», если даже начальник смены, куда я был направлен, с такой легкостью отказался от меня! И сам допрос — на грани идиотизма, им же ничего не докажешь! Любое слово оборачивается против тебя. Нет, правда и только правда могли спасти меня. Но, увы, чем искреннее старался я говорить, тем с большей подозрительностью смотрели на меня эти двое в штатском…

— А теперь — подпиши, — было велено мне.

— Что подписывать? — поразился я.

— Идиот! Протокол допроса, вот что! — не выдержал пришлый сотрудник. Вообще он держался грубее, видно, у него чесались кулаки, и не будь второго, мне бы не поздоровилось.

Вот тут-то я по-настоящему испугался. Просто онемел от страха. Авторучка, которую они положили поверх протокола, никак не схватывалась непослушными пальцами, словно они слегка подморозились. Охранники переглянулись. Все плыло перед глазами, и они казались на одно лицо — оба в серых костюмах, коротко подстрижены, сухощавые, у обоих усы. Почему-то усы поразили меня сильнее всего: щеточкой, как у Гитлера. И глаза — гвозди. Как два близнеца. А третий близнец — у входа!

Я готов был подписать любую бумагу, лишь бы меня отпустили, не сажали в КПЗ. О КПЗ я, конечно же, и слышал и читал. Само время раскрыло многие тайны — о системе ГУЛАГа стали говорить вслух, писать в газетах. И несмотря на привитый всем оптимизм, суть которого заключалась в том, что наш советский человек выдержит любые испытания и не сломается, несмотря на оптимизм, которым в полной мере обладал и я, мне было страшно. Страшно было столкнуться с той самой системой, о которой во все трубы трубили, будто ее больше нет, кончилась, но которая, оказывается, есть, в той же силе и готова заглотить меня со всеми потрохами.

Они, конечно, видели, что я перепуган. Судя по их переглядыванию и ухмылкам, рассчитывать на великодушие было бы нелепо. Понимая это разумом, я в глубине души все же надеялся: постращают, постращают и — отпустят.

— У меня отец военный, награжденный, орденом и две медали, — неожиданно для самого себя похвастался я. Хотя какое это было хвастовство — мольба! О помиловании! — Строил шахты для ракет…

— Вот как?! — как-то хищно обрадовался сотрудник со стороны. — Значит, шахты для ракет? И он сам тебе об этом рассказывал?

И пока он произносил эти слова, я понял, что ляпнул страшную глупость, что все глубже погружаюсь в трясину и потянул за собой еще и отца!

— Нет, что вы! Это я догадался, сам. Он ничего не говорил о работе, — чуть ли не со слезами пробормотал я.

Они молча переглянулись и снова принялись за протокол. Где, в какой части служит отец? Куда ездит в командировки? Ведет ли дневник? Какие документы приносит домой? Встречается ли с иностранцами? Есть ли родственники за границей? А по материнской линии? Кто бывает у вас в гостях? Фамилии, имена, отчества. С кем дружит отец? Подробнее! Ну, и как же ты догадался, чем занимается отец, если сам он ничего тебе не говорил, никаких дневников и записок не ведет, с друзьями свои дела не обсуждает?! А? Говори! Отказ от дачи показаний только усугубляет твое положение…

Я угрюмо молчал. Уж лучше молчать, чем делать одну глупость за другой.

— Что, заклинило? — с издевкой сказал пришлый. — Имей в виду, здесь не шуточки. Вот вызову сейчас наряд и — в КПЗ. Там есть одноместный номерок, специально для таких. Канализация протекает, жижа по колено. И — крысы. Помнишь? — повернулся он к своему двойнику. — Жмурик там один сидел, так у него крысы икры на ногах обгрызли. За одни сутки! Дур-рак ты! — вдруг закричал он, страшно выкатив бесцветные глаза. — Сожрут тебя там, а косточки зароют. Только не на городском кладбище, а на зэковском, где всякую падаль закапывают.

— Ну сам посуди, — подключился и «мой» охранник. — Кто тут за тебя заступится? Кому ты нужен? Отца ты заложил, им тоже займутся по месту жительства наши люди. Сменный от тебя отказался и правильно сделал. Откуда ему знать, что ты за птица. Ну, подумай, ты же студент, без пяти минут инженер. Жизнь хочешь свою поломать? Родителей угробить? Мы же не звери, хотим с тобой по-человечески, а ты — молчишь! Ну, молчи, молчи, потом и мы ничего не сможем сделать…

Удивительно, но чем сильнее они старались запугать меня, тем менее страшно мне становилось. Чувство невиновности держало меня на плаву, и, когда волна, которую они гнали, перестала захлестывать, я ощутил облегчение. Пусть вызывают наряд, пусть сажают в КПЗ — уже не страшно. Чушь собачья! Пусть только попробуют! Я им покажу…

На моем лице, как в зеркале, отражалось все, что происходило в душе. Мои следователи, видимо, заметили перемену. Не знаю, на что они рассчитывали и что хотели извлечь для себя из этой ситуации, но ясно было, что что-то у них не клеится и вызывать наряд, как они грозились, не торопятся. Они вытащили сигареты и, угостив друг друга, с глубокомысленным видом закурили, Мне, естественно, не предложили, но если б и предложили, я не стал бы брать их вонючие сигареты, хотя курить хотелось страшно. Свои я забыл в куртке в шкафчике раздевалки. Возможно, это был еще один прием — пытка курением…

И вдруг там, где стоял часовой у входа, промелькнуло что-то белое, легкое, как будто, вспорхнув в темноте, пролетела бабочка-капустница. Я затаил дыхание — мираж или человек? Девушка?! Я вскочил, собираясь закричать, позвать девушку, но от часового, пятясь легкими шажками, вышла в коридор Светлана! О, Господи! Я протянул к ней руки, не в силах вымолвить ни слова.

Она подошла поближе, вглядываясь в меня. Лицо ее под белым чепчиком казалось мертвенно-бледным, неподвижным, чужим.

— Света! — вырвалось у меня. И столько, наверное, в голосе было радости, мольбы и надежды, что мои следователи тоже поднялись и уставились на стоящую в нескольких шагах девушку.

— Юра?! — поразилась она.

— Нет, нет, я не Юра, я — Николай, — в смущении и с готовностью на самое искреннее раскаяние сказал я. — Я тебе соврал! Прости! По глупости. По дурости! Я — не Юра!

— Да, да, вижу, что не Юра, действительно, обозналась, — как-то торопливо сказала она и, легко повернувшись, стремительно скрылась за поворотом в нишу часового.

Я рухнул на стул. Мои следователи с мрачным торжеством поглядывали на меня. Теперь-то они не сомневались в том, что надо было делать дальше. Они отложили сигареты, дописали что-то в протокол, сунули мне на подпись. Я был в таком смятении, что не глядя подписал их бумажки. Начальник караула зоны «Б» ушел в свой дальний конец коридора, а пришлый, не торопясь, смачно затягиваясь и выпуская дым колечками, прикончил сигарету, затем с видом человека, исполнившего свой долг, аккуратно разложил листки протокола, расписался на каждом, скрепил булавочками и сложил в папку, которую сунул в портфель. Мне показалось, что в портфель он сунул не просто папочку, а всего меня, моего отца и всех моих родственников! И снова стало страшно. Теперь — уже всерьез. Это был уже не мгновенный испуг, а самый настоящий страх, от которого холодеет в животе и отнимаются ноги.

6

В железной клетке «газика», в сопровождении следователя меня доставили в КПЗ и под расписку сдали дежурному лейтенанту. Тут же, без лишних проволочек, отвели в камеру — просторную, на шесть мест, и абсолютно пустую. Я повалился на голые нары, лицом вниз и, похоже, тотчас отключился. Мне снилось, будто за мной гонится танк, лязгает гусеницами, а я, как заяц, петляя, пытаюсь увильнуть от него, но он тоже петляет, в точности повторяя все мои виражи…

Проснулся я от лязга отпираемого засова. Пока очухивался, в камеру кто-то вошел, сел рядом на нары. В сумраке, спросонья мне почудилось, будто это мама. Я застонал от счастья, на глаза навернулись слезы. Я уткнулся в мягкие ласковые ладони, зарылся в них, спрятался. Стало легко и свободно, и совсем не стыдно было слез. Руки бережно держали мое мокрое лицо, гладили по волосам, от них исходило тепло и спокойствие. Они наполняли меня уверенностью — не оставят в беде, защитят, отведут все напасти. И правда, я стал успокаиваться.

Сквозь слезы и горечь, все еще терзавшую душу, я вдруг почувствовал запах нашатыря. Так пахнет свежая спецодежда. Во время стирки зачем-то добавляют нашатырный спирт, и потом, хотя и полощут в пяти водах, спецодежда пахнет нашатырем, особенно свежая, только что из прачечной.

Я поднял голову — рядом со мной сидела Света! Лицо ее было печально, задумчиво. Казалось, она забыла про меня, ушла в свои мысли, а меня гладит машинально, как гладят пригревшегося котенка.

— Света, — прошептал я, и голос мой прервался.

— Пойдем, — сказала она тоже шепотом.

— Куда еще? — невольно вырвалось у меня. Видно, страх еще крепко держал меня.

— Пошли, пошли. — Она поднялась, вытерла ладонью мне глаза, пригладила вздыбленные волосы. — Только молчи, ни о чем не спрашивай. Молчи и все. Хорошо?

Мы вышли из камеры. Света вела меня за руку, как ребенка. В помещении дежурного горел свет. Лейтенант играл в шахматы с милиционером, третий, тоже в милицейской форме, наблюдал за игрой. Светлана помахала им рукой — лейтенант, занятый игрой, лишь небрежно кивнул.

У входа глянцевито поблескивала новенькими боками «Волга» — двадцать первая, «морская волна»! С заднего сиденья меня с интересом разглядывала овчарка — в карих глазах ее, казалось мне, посверкивали насмешливые искорки.

Светлана распахнула переднюю дверцу.

— Садись, не бойся. Барсик — умница, не в хозяина. Да, Барсик? — обратилась она к собаке. Барс осклабился, дружелюбно замахал лапой. — Ну, ну, сидеть! Нежности — потом.

Барсик распластался на заднем сиденьи, и мы поехали. До проходной доехали молча. Какой-то ком в горле мешал мне говорить. Света лишь поглядывала на меня, не тревожа вопросами. У проходной мне пришлось высаживаться и идти через свою ячейку — пропуск, как ни странно, был на месте. Светлана проехала напрямую, значит, у нее был пропуск-вездеход! Барс, как существо беспаспортное, въехал в рабочую зону беспрепятственно — охрана его знала, солдаты отпускали шуточки, на которые Светлана не реагировала.

Когда я снова сел рядом с ней уже внутри зоны, она пытливо посмотрела на меня, улыбнулась:

— Малость трухнул, да!

— Есть немножко, — признался я. — Но что все это значит?

— Скажи, а что в камере? Нервы сдали? — спросила она, пропустив мой вопрос мимо ушей.

— Показалось, будто вошла мама. Понимаешь, тебя принял за маму, вот и…

— Понятно… А что мама, пишет тебе?

— Конечно! Мы с ней кореша.

— А отец?

— Отец… Отцу вечно некогда. Военный строитель.

— Да уж знаю, прочитала твои откровения. Вот, держи! — Она вытянула из рукава свернутые трубочкой листы.

— Протокол?! — воскликнул я, не веря своим глазам. — Да? Это протокол?

— Да, да, да! — прокричала мне в ухо Светлана. — Держи да помни! Ну! Держи!

Я взял листы. Светлана наддала газу, мы помчались по пустынной полутемной дороге внутри рабочей зоны. Огни фонарей охранного периметра мелькнули справа, освещая на какой-то миг внутренность машины — улыбающуюся Светлану, острые уши сидящего сзади Барса, листы протокола у меня На коленях. В предрассветной мгле навстречу выдвигались из мути и проносились слева длинные глухие стены корпусов зоны «А». За ними промелькнул трехэтажный корпус зоны «Д» — мой корпус! Потом тусклым красным светом обозначился подъезд зоны «Б», откуда меня не так давно вывели как шпиона.

— Искупнемся? — беспечно предложила Светлана.

— Давай, — вяло откликнулся я, испытывая вновь возрастающую тревогу.

Мне было непонятно, что задумала Светлана и вообще какова ее роль во всей этой странной истории.

— Но сначала закончим с этим…

Она тормознула возле подъезда, над которым светилась красная лампочка, развернулась носом вдоль канала.

— Сидеть тихо! — скомандовала мне и Барсу и, хлопнув дверцей, пошла к подъезду.

Дверь приоткрылась тотчас, едва она взялась за ручку, как будто охранник знал, что она подъедет, и ждал этого момента. Светлана поговорила с ним о чем-то, что-то взяла и, махнув ему, вернулась в машину. Конечно же, она была там своим человеком — как я, дурак, этого сразу не понял!

— Держи!

Это был мой пропуск в зону «Д» — новенький, хрустящий, так мне нравившийся.

— И снова — помни! — напомнила Светка.

— Спасибо, Света, просто не знаю, что и сказать.

— А ты помни молча.

— Грустно как-то, — признался я.

— Грустить не надо, пройдет пора разлуки, — пропела она. — Нас ждет награда за все былые муки…

Мы поехали вдоль канала к насосной. Гравий скрипел под колесами. Меня начинала бить дрожь. Возле насыпи, ведущей на смотровую площадку, Светка остановилась, заглушила двигатель. От перегрева вал провернулся еще несколько раз с чавкающим всхлипом, и мотор затих. Мы все трое сидели неподвижно, молча глядя перед собой на поблескивающий, переливающийся огоньками склон. Светка сладко потянулась, зевнула.

— Спать хочу — умираю.

Она привалилась ко мне на плечо. Сзади мне в ухо дышал Барс. Я застыл, не смея шевельнуться.

— Почему же тебе грустно? — сонно спросила Светка.

И вдруг резко повернулась ко мне. Хотя лицо ее было плохо различимо, я вдруг разглядел ее как-то по-новому: усталые глаза, усталое лицо, усталые губы. Прежде я глядел как-то так, что получалось, что смотрю на нее, теперь я взглянул — в нее! Она хороший добрый человек и вовсе не стукачка. Конечно, у нее какая-то тайна, но коли молчит, сама не говорит, значит, не может, так надо. Уверен, придет время, и все станет ясным, прозрачным и чистым. Света — чистый человек…

— Всё! Купаться! — вдруг встрепенулась Светка. — Всем — на выход!

Восторг от предстоящего купания испытывала только Светка. Я и Барс, нехотя выпрыгнувший на холодный гравий, настроены были более сдержанно. Барс то и дело проявлял интерес к моей персоне, стараясь проникнуть в самую суть запахов, исходящих от меня. Я же, естественно, подозревал его в неких недобрых намерениях, продиктованных пошлой ревностью, и потому держался скованно и осторожно.

Светка разделась. И готова была броситься в воду, шумевшую пенным водопадом на водосбросе, но, вспомнив о чем-то, достала из кармашка куртки зажигалку, взяла злосчастный протокол и, чуть отойдя от машины, запалила из него костерок. В ритуальном молчании мы постояли у огня. Пепел собрали пригоршнями и развеяли над темной несущейся водой — будь проклят тот час, когда писались эти бумаги! На душе сразу повеселело. Да и пес вроде отстал от меня — затрусил куда-то в темноту по своим, собачьим делам. Мы со Светкой остались вдвоем. Она дрожала, как призналась мне, от жуткой холодрыги, хотя ночь, как и прошлая, была жаркая и душная. Похоже, она дрожала той же дрожью, что дрожал и я. Я стянул робу, намереваясь укрыть Светку. Мы приникли друг к другу, забыв про купание и про все на свете. Так мы стояли, раскачиваясь и шаг за шагом приближаясь к машине. Наконец мы незаметно очутились на заднем сиденье. Закрылись на все кнопки, подняли стекла. Только тогда я почувствовал себя спокойным — освободившимся для новой несвободы, к которой страстно стремился. И Светка, кажется, тоже.

— Мальчик… — прерывисто прошептала она.

Нервно, рывками мои руки освободили нас от всех преград, мешавших нам. Сердце колотилось так часто и с такой силой, что мне казалось, будто машина под нами шатается — то вверх, на склон, то зигзагом вниз, в канал. Искаженное, какое-то чужое, неистовое лицо Светки с закрытыми глазами было откинуто в дальний угол сиденья. Волосы растрепаны. Она все пыталась что-то сказать, но лишь бессвязные звуки срывались с ее губ. Пронзительное ощущение — небывалого счастья, гармонии, нежности — соединило нас в одно целое. Светка с усталой улыбкой глядела из-под прищуренных век, руки ее, еще секунду назад с цепкой силой сжимавшие меня, постепенно расслаблялись, сползали с меня, а мои продолжали стискивать ее, и она снова напружинилась, рывком прижалась ко мне…

В первый момент мне показалось, будто внутри машины сработала мощная фотовспышка. Все залило ярчайшим белесым светом. Я уткнулся в плечо Светланы, словно сраженный пулей.

— Подонки! — с яростью прошипела она. — Попки гадские!

— Они видели?

— Да плевать на все их сучье отродье! Они там… забавляются. Шваль!

— Поедем куда-нибудь отсюда.

— Куда?! Кругом все просматривается. Теперь они нас не выпустят.

— Как «не выпустят»?

— А будут по рации передавать друг другу, с вышки на вышку.

— Ну, поедем в лес!

— В лесу тоже вышки. Нет, Коленька, некуда нам ехать. Ко мне нельзя. Квартирка для гостей, вся «жучками» утыкана, даже в туалете есть.

— А пойдем в насосную! — осенило меня.

Светка поморщилась.

— Там все в масле, скользко и холодно. Ладно, сейчас завесимся, пусть зубами клацают.

Она стянула с передней спинки чехол, приоткрыв дверцу, тряханула его и прицепила с двух концов за крючки. Теперь свет бил в чехол — в кабине воцарился голубоватый пестрый полумрак. Светка засмеялась.

— Ну, что, попки, выкушали наше с прибором!

Она ловко опустила переднее сиденье, и мы по-королевски растянулись во всю длину машины. Правда, ложе было ребристым и не столь уж удобным, но мы были довольны и этим. Светка подстелила наши белые робы, стало как-то по-домашнему уютно. Мы прижались друг к другу и затихли, наполненные ощущением покоя, близости наших тел и душ и счастья.

7

Мы лежали внутри машины, словно в широкой палатке где-нибудь на берегу реки, и свет фонаря с улицы назойливо бил в окна — казалось, что это луна, обычная луна в полнолуние. Сквозь толстый чехол свету трудно было пробиться, зато сквозь лобовое стекло, многократно отражаясь от изогнутых поверхностей, он создавал странную световую иллюзию: словно мелкая-мелкая решеточка из света и теней дрожит и колеблется в пространстве между стеклом и нами, спрятавшимися за этой решеткой.

Светка рассказывала о себе. Я слушал. Снаружи поскуливал Барс, просясь к нам. Светка время от времени прикрикивала на него, и он затихал. Потом снова начинал поскуливать и скрести лапой по дверце.

Я чуть подремывал, рассказ Светки дробился, распадался на куски, которые казались фантастическими. Кое в чем можно было усомниться, но я не перебивал, вообще не подавал голоса, как будто меня здесь не было вообще. Светка говорила сама себе, ей надо было выговориться, а кто был рядом, не имело значения.

После девятого класса она и еще несколько отчаянных отправляются из родного, но безумно осточертевшего Тайшета на строительство Братской ГЭС. По путевкам комсомола и, естественно, против желания родителей. Поселяются в палатках. Пока тепло, жизнь прекрасна. Полно молодых дембелей, свадьбы гремят одна за другой. За зиму (морозы под пятьдесят!) население палаточного городка заметно поредело: беременные разъехались по домам, дембели двинули в теплые края. Светка с ухажером получили угол в бараке. Теперь могли расписаться и жить как нормальные люди. Но будущий муж по пьянке попадает под трелевочный трактор. Светка хочет уехать, ее уговаривают остаться. Уговаривает сам начальник участка. С тоски она соглашается. А весной на городок нападают расконвоированные зэки. В числе пленниц — она.

Двое суток их удерживают силой в зэковских бараках, передавая из одного в другой. Наконец охране удается отбить их. Начальник охраны поселяет ее в отдельном коттедже, приставляет охранника. Однажды во время выпивки, когда начальник уже не вяжет лыка, охранник пытается ее изнасиловать, но она тяжело ранит его из пистолета начальника. Жажда мести всем этим подонкам распаляет ее настолько, что она с пистолетом идет в зэковский барак. Первым выстрелом кладет на месте того «белобрысого гаденыша», который напал на нее первым. Потом стреляет не глядя, кому достанется, пока не кончились патроны. В итоге — двое отдают богу души, трое отделываются легкими ранениями. Охрана обезоруживает ее, отвозит в КПЗ. Дело удается замять, списав на пьяные разборки между зэками. Однако в Москву летят доносы, начальник вынужден отправить ее на самый дальний участок — верховодить бригадой женщин, занятых на подручной работе на лесоповале. Она ладит и с бывшими воровками, и с проститутками, и с проштрафившимися главбухами. Даже входит во вкус бригадирской жизни. Но кому-то где-то надо было отомстить ей за расстрел зэков, и однажды ей подсовывают на подпись липу. Приписывают два лишних нуля, которые она не заметила. Тут же, как по заказу, появляются ревизоры, вскрывают «подлог», и сопровождавшие ревизоров милиционеры увозят в Братск новую арестантку. Начальник охраны, когда-то безумно любивший ее, теперь трусливо держится в сторонке. Скорый суд выдает ей по максимуму: семь лет строгого режима! Но судьба — злодейка: на пересылке ее замечает начальник одного из многочисленных спецлагерей при некоем секретном объекте. Так она попадает сюда. Начальник, Евстафий Палыч Братчиков, оформляет расконвоировку, помогает закончить курсы операторов «горячей линии», устраивает на работу в зону «Б», в подземную лабораторию, на манипулятор, обрабатывать облученные в реакторах блочки. Живет она, естественно, не в бараке, а в отдельной однокомнатной квартире, даже с телефоном, прилично зарабатывает и, между прочим, имеет на книжке солидную сумму…

— Но, милый Коленька, я птаха вольная, а тут — клетка! Не могу больше! И этот Братчиков — козел вонючий! Прирежу его! На волю надо. Но как?! Еще пять лет сроку. Выдержу ли? Каждая шваль тянет лапы, хочет пощупать. Я уже чувствую себя старухой… Помоги, Коленька, рвануть отсюда.

— Отсюда?! — поразился я. — Но как?!

— А прошлый раз я тебя про колодец спрашивала, про каналы, помнишь?

— Конечно, я еще удивился, зачем тебе.

— А что если, пока насос стоит, спуститься до воды и между лопастями пролезть в трубу, по трубе до первой насосной. А там — воля! Сколько метров? Как ты считаешь? Двести? Триста? Маска с баллончиком уже есть. Как думаешь, можно проскочить? Я засекала: двадцать пять минут пауза, двадцать пять — работа. Неужто за двадцать пять минут не проплыть триста метров? Как ты считаешь?

Она потормошила меня, лежавшего в каком-то очумении. Мне было страшно жаль ее, словно узнал, что она неизлечимо больна и помочь ей уже ничем нельзя. Но и себя было жалко: только что пылал к ней самыми чистыми, самыми жаркими чувствами, и вдруг — обвал, слом, конец…

— Это страшный риск, — наконец выдавил я. — Твои двадцать пять минут — не закон. Реле имеют разброс. Может быть двадцать пять, но может и восемнадцать. А плыть в трубе, по которой насосом гонит воду, это тебе не в канале. Тебя просто-напросто прижмет к решетке перед лопастями. И — не шевельнешься. Даже рыба не может подниматься против напора!

— Значит, пустое?

— По-моему, да.

— А что же делать, Коленька? Посоветуй. Не сердись, мне просто не с кем поговорить. По-человечески. Я когда тебя увидела на канале, как ты стоишь голенький, прикрывшись руками, у меня все в душе перевернулось. Вот честно! Думала, вообще весь мир — козлы, а тут ты — стесняешься, несчастненький! Я же с первого взгляда втюрилась в тебя. Вот чтоб мне с этого места не сойти! Не веришь?

— Почему же, верю.

— Да, я знаю. Ты — чистый, хороший мальчик, а я — прости господи, пробы негде ставить. Но я хочу, понимаешь, хочу вырваться! Хочу чистой и тихой жизни. Хочу замуж. Ребеночка хочу! Понимаешь, о чем я? Устала я, Коленька.

От романтики этой палаточной блевать хочется. Вранье все это, песни, пляски, слова. Жизнь, видишь, какая. За настоящую жизнь зубами, клыками надо драться. Но как вырваться, а? Коленька, помоги! Ведь ты инженер, умница, сердце у тебя доброе. Помоги. Я понимаю, я тебе не пара. Но я не в обиде. Я — старуха. У тебя — своя жизнь. Я тебя не впутаю. Наоборот, видишь, спасаю от местных гусариков. Протокол сожгли, пропуск вернула. У меня тут власть и — немалая. Но выехать за зону — не могу. Только под пули. Но жить охота. Мне же всего двадцать один. Ты на два года старше, но душой ты — младенец, а я — старая ведьма.

Она хрипло засмеялась. Потянулась за сигаретами. Дала мне, взяла себе. Закурили. Что мог я сказать ей в утешение? Все помертвело в душе, я сам был не свой. Хотелось бежать, скрыться от нее, от себя. Слабоволие накатило сонной истомой. А будь что будет! Лежать и не двигаться…

— Что-то тревожно мне… — Светка нервно поежилась, вытянула из-под себя куртку и штаны, оделась. — Давай-ка соберем сиденье.

Я быстро оделся, помог ей подняться и укрепить переднее сиденье. Прожектор все еще держал нас на прицеле, световая решетка висела перед глазами. Но теперь, после Светкиного рассказа, она имела новый, зловещий смысл.

Светка чувствовала перемену во мне после своей исповеди. Поджатый рот, отрешенный взгляд.

— Дура я, что рассказала тебе, — печально сказала она. — Всегда так. Нельзя душу раскрывать — никогда…

И вдруг свет погас. Лобовое стекло еще какой-то миг удерживало призрачное мерцание, казалось, и решетка висела в воздухе, но вот все погрузилось во мрак.

Светка выругалась, сорвала с крючков чехол, точными движениями надела на верхушку сиденья. Вдвоем мы натянули чехол и дружно отвалились на заднее сиденье. Светка прижалась ко мне, как птенец прижимается к матери, стараясь подлезть под спасительное крыло. Жалко было ее до ломоты в глазах, но что-то хрустнуло и сломалось во мне. Прежнее острое чувство отлетело, я был как шарик с выпущенным воздухом. Праздник кончился — мой первый печальный праздник и первый отчаянно-грустный финал его…

— Ах ты, гад! — вдруг вскрикнула Светка. — Смотри, смотри!

Вдали, от здания зоны «Б» в нашу сторону двигались два ярких огня, явно автомобильные фары.

— Неужели он?! — с ненавистью прошептала Светка. — В командировку же собирался!

Фары покачивались во мраке, надвигались на нас. В полосу света вбежал Барс с весело поднятым хвостом — понял, кто едет! Светка схватилась за мою руку, стиснула.

— Сиди, не бойся, я — сама с ним…

Нашарив тапочки, она обулась. Подъехавшая машина остановилась чуть поодаль. Свет фар слепил, ничего невозможно было разглядеть. Хлопнула дверца. Грузная высокая фигура как-то вдруг выросла перед машиной. Барс прыгал вокруг человека — радовался хозяину. Братчиков, не обращая внимания на собаку, шел к нам, засунув руки глубоко в карманы куртки. Голова его была открыта, редкие волосы вздымались торчком, как будто внутри его головы был вмонтирован вентилятор, гнавший воздух вверх. Он шел, раскачиваясь из стороны в сторону, неся в себе грозную силу обманутого владельца собственности… Мне стало страшно. Страшно было и Светлане, я видел, как затвердело, прорезалось морщинами ее лицо. Она выпустила мою руку и резко, словно кидалась в ледяную воду, выпрыгнула из машины. Дверца осталась открытой, и шум водосбора ворвался в кабину.

Они сошлись в пяти-шести шагах от меня. Слов было не разобрать, но по жестам я догадывался, что разговор пошел горячий. Светка то и дело взмахивала руками, показывая то в сторону зоны, откуда светил прожектор, то на площадку насосной. По жестам, по мимике, когда лицо ее попадало в лучи света от фар, я догадывался, что она нападает: мы, дескать, хотели посмотреть насосную, а твои подонки включили прожектор… Так мне казалось, но о чем говорили они на самом деле, я не знал. Видимо, все было совсем по-другому.

Братчиков вдруг коротким тычком ударил Светлану в лицо, и она повалилась ему под ноги — будто вот-вот обхватит его сапоги и станет умолять о пощаде.

Но Светка вяло откинулась на спину и осталась в этой неестественной, неудобной позе: на коленях, а голова и руки откинуты назад. Братчиковноском сапога пнул ее в бок, еще и еще — она повалилась на бок, прикрыла голову руками.

Я выскочил из машины, подбежал к Светке, склонился над ней. И в тот же момент оглушительный удар снизу в лицо откинул меня в сторону. На какое-то время я отключился. Когда пришел в себя, то услышал чей-то стон. Оказывается, это стонал я. Я стонал и корчился от боли. Лицо горело, его просто не было — сплошная гудящая рана. Во рту, в носу что-то хлюпало, булькало, я захлебывался, не мог вздохнуть, кашель сотрясал всего меня. И все же услышал — где-то совсем рядом взревел мотор. «Задавит!» — страшная мысль пронзила меня, и я из последних сил отполз в темноту. У самого уха прошуршали шины, камешек из-под колес выстрелил мне прямо в лоб, вызвав целый фейерверк искр внутри моей растерзанной головы.

Долго, мучительно долго я приходил в себя. Наконец смог поднять голову. Ни Светки, ни Братчикова, ни собаки, ни машин. «Значит, он был с шофером», — отметил про себя. Пустынный берег терялся в предутреннем тумане. Все с тем же напором шумел водосброс.

На дрожащих, подгибающихся ногах я кое-как спустился к воде, осторожно ополоснул лицо. Даже от нежных прикосновений воды я чуть не потерял сознание. Но, поплескивая понемногу, смыл кровь, промыл глаза. Теперь мог и подняться. На четвереньках я вполз по склону на дорогу. Среди бурых пятен крови и черных капель моторного масла обнаружил раздавленный, со следами шин мой пропуск в зону «Д».

Пошатываясь, с трудом переставляя ноги, я побрел вдоль канала. Тоскливо кричали проснувшиеся чайки. Их крики, сначала еле различимые из-за шума воды, становились все более громкими, режущими душу. Каждый шаг вызывал острую боль. Но я все шел и шел, и, когда добрел до своего здания, кончилась ночная смена. Смешавшись с толпой, я добрался до общежития и наконец-то вытянулся на своей койке. В комнату зашел Фомич, посмотрел на меня слезящимся глазом и, ничего не сказав, вышел.

Я лежал и обдумывал, как мне найти Светку и как наказать жлоба Братчикова. Если первое, по моим понятиям, теперь не представляло труда, то второе…

Мои размышления прервал шум подъехавшей машины. Уверенные крепкие шаги прозвучали в коридоре — дверь распахнулась, и двое в штатском бесцеремонно вошли в комнату.

Один из них сунул мне под нос бумагу. «ПРИКАЗ. В связи с отсутствием научного руководителя откомандировать студента-дипломника Коловратова Н. А. обратно в распоряжение института…» Охранники ловко, без лишних слов собрали мои вещички, побросали книги в чемодан, комом запихали в рюкзак белье. Подняли меня с койки и под ручки вывели на свет божий. Усадили в «газик», тот самый, милицейский фургончик с решетками. Одним махом оформили подъемные, взяли с меня расписку о неразглашении. Я сдал свой исковерканный пропуск в зону «Д», меня снова засунули в «газик», и через минуту я оказался за проходной.

Сладость и боль этой странной любви, ночные каналы, стоны чаек, слепящие прожектора, Светка с ее сумбурной поломанной жизнью, мое жгучее чувство неосуществленного возмездия, — все это осталось во мне и жило за семью печатями, которые я случайно сорвал в городе Тайшете. Больше мы со Светкой не встречались да и вряд ли когда-нибудь встретимся в этой новой и нелегкой жизни. Хорошо, что она жива, неплохо выглядит и имеет работу. Это ли не счастье в наши дни!


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7