КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Культура Древнего Рима. том 1 [Елена Михайловна Штаерман] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ПРЕДИСЛОВИЕ

Проблемы истории римской культуры привлекали и привлекают пристальное внимание как широких кругов читателей, так и специалистов различных областей науки — историков, археологов, лингвистов, литературоведов, искусствоведов, историков нрава и др. Интерес этот во многом определяется огромным значением культурного наследия, которое Рим оставил последующим поколениям.

Накопление нового материала, полученного в результате археологических раскопок последнего времени, находки фрагментов сочинений античных авторов, папирусных текстов, эпиграфических памятников позволяют по-новому взглянуть на ряд устоявшихся, традиционных представлений о римской культуре.

Настоящее издание не претендует на всестороннее освещение римской культуры во всем многообразии ее форм. Авторы не ставили своей задачей и последовательное изложение ее истории — по эпохам и периодам. Их цель — осмысление с позиций марксистско-ленинского мировоззрения нового материала и разработка наиболее важных в теоретическом отношении проблем. Среди них:

влияние социально-экономического базиса на формирование идеологии, социальной психологии, системы ценностей римского общества;

обратное влияние идеологической надстройки (в частности, традиции) на социально-экономический базис;

генезис, развитие и упадок культуры в связи с условиями существования общества;

проблема «закрытости» и «открытости» культуры, т. е. условий, причин и лимитов восприятия материальных и духовных элементов других культур, их взаимодействия с данной культурой и возникающего на этой основе синтеза.

Под таким углом зрения рассматривается как влияние Рима на провинции (романизация), так и влияние провинций на Рим (ориентализа-ция, варваризация, эллинизация), причем авторы исходят не из отдельных, более или менее существенных признаков такого взаимовлиянии, а из взаимодействия различных социально-экономических систем и укладов.

Первый том посвящен «центру римского мира». Авторы изучают римскую систему ценностей, показывают значение религии в разные периоды римской истории, анализируют основные особенности римского права, определяют место науки в системе мировоззрения, роль поэзии и искусства в римской культуре.

Во втором томе прослеживается эволюция патриархальных представлений и их роль в общественном сознании римлян, показано, как отражалась социальная психология в литературе эпохи Империи, раскрывается значение категорий времени и пространства в римской культуре. Большая часть тома посвящена римским провинциям, что позволяет выявить специфику римской культуры в регионах, подвергшихся романизации, эллинизации и варваризации. На примере Дунайских провинций и римской Галлии исследуются проблемы культуры и идеологии западноримского провинциального города, на примере Малой Азии и Египта характеризуется мировоззрение горожан и крестьян восточных римских провинций.

Авторами первого тома являются: Ε. М. Штаерман (Введение, гл. 1, 2, 3), Н. А. Позднякова (гл. 4), М. Л. Гаспаров (гл. 5), Г. И. Соколов (гл. 6).

Во втором томе участвуют: В. М. Смирин (гл. 1), В. Н. Илюшечкин (гл. 2), Г. С. Кнабе (гл. 3), Ю. К. Колосовская (гл. 4), С. В. Шкунаев (гл. 5), Е. С. Голубцова (гл. 6), А. И. Павловская (гл. 7).

Ε. М. Штаерман ВВЕДЕНИЕ

Предлагаемая вниманию читателей работа по истории римской культуры построена несколько необычно. В большинстве случаев в основу такого рода трудов[1] кладется хронологический принцип (периодизация определяется той концепцией хода римской истории, которой придерживается автор) и для каждого периода рассматриваются основные составные элементы культуры: философия, наука, религия, историография, литература, искусство, обычно в более или менее тесной взаимосвязи с социально-экономическим и политическим развитием.

Такая структура имеет несомненные преимущества, поскольку дает известную историческую перспективу и позволяет в каждом разделе, хотя бы кратко, охарактеризовать отдельных деятелей культуры. Но у нее есть и свои недостатки. Во-первых, неизбежно дублируются специальные труды, посвященные отдельным областям культуры, и работа вольно или невольно приобретает в известной мере справочный характер. Во-вторых, на задний план нередко отходят проблемы, представляющие первостепенный интерес как в теоретическом (культурологическом) плане, так и непосредственно связанные с изучением истории Рима.

Таких проблем можно назвать несколько.

Как известно, в литературе неоднократно ставился вопрос о том, можно ли вообще говорить о римской культуре, как о самобытном, целостном феномене. Так, О. Шпенглер все явления, связанные с Римом, относил к «эпохе цивилизации», т. е. к такой эпохе, когда «душа культуры» теряет свою потенцию, способность создавать новые духовные ценности. Самобытность римской культуры отрицал и А. Тойнби. Подобная точка зрения, восходящая к концепции «греческого чуда», к представлению о греческой культуре VI–IV вв. до н. э., как о недосягаемом эталоне, апогее, после которого следует многовековой упадок, еще настолько распространена, что не представляется возможным перечислить всех, кто ее в той или иной мере разделяет. И естественно, что в глазах ее приверженцев римляне выглядят эпигонами, которые пытаются подражать греческим образцам, не достигая их высот, все перенимая и практически не создавая ничего своего.

Эта концепция, вызывает, однако, немало возражений. Но, видимо, для характеристики римской культуры и оценки ее роли недостаточно лишь выявить то оригинальное, что создали римляне. Следует по возможности установить, как оригинальное сочеталось с заимствованным, как заимствованное перерабатывалось, абсорбировалось и в результате создавалось некое единство. Не менее важно выяснить, было ли это единство только синкретическим или же органическим целым? А этот вопрос непосредственно связан с проблемой открытости или замкнутости греческой и римской культур.

Обе культуры формировались и развивались на базе античной гражданской общины. Весь ее строй предопределял шкалу основных ценностей, которыми так или иначе руководствовались все ее сочлены. К таким ценностям принадлежали: идея значимости и изначального единства гражданской общины при неразрывной связи блага отдельной личности с благом всего коллектива, служить которому — долг каждого гражданина; идея верховной власти народа, ставящей античный город на недосягаемую высоту по сравнению с теми государствами, где правит царь, а все остальные жители — его рабы; идея свободы и независимости как для города, так и для граждан (при всем различии в толковании свободы она всегда противопоставлялась рабству); идея теснейшей связи гражданской общины с ее богами и героями, как бы тоже бывшими ее членами, пекущимися о ее делах, подающими знаки своей воли, требующими почитания, но не воспринимавшимися как верховные грозные боги других народов, установившие мировой и социальный порядок, неизменный и вечный. Такое восприятие божества и в Греции, и в Риме открывало простор свободному поиску в области философии, науки, искусства и самой религии, не связанному догмами и канонами, тем более что условия жизни античной гражданской общины исключали возможность образования как больших храмовых хозяйств, так и жреческой касты. Можно отметить также, что политическая жизнь как греческих полисов, так и Рима, борьба лидеров различных направлений, стремившихся заручиться поддержкой народного собрания, открытые судебные процессы, игравшие немалую роль в политике и привлекавшие массу слушателей, стимулировали развитие ораторского искусства, умения убеждать, а значит, и развитие логического мышления, во многом определившего методы как философии, так и науки. Сходство многих черт базиса создавало благоприятные условия для взаимовлияния культур, и прежде всего для воздействия греческой культуры на римскую.

Но сходство отнюдь не означало тождества. Рим во многом отличался от греческого, в первую очередь афинского, полиса. С самого начала своего существования Рим вел постоянные войны со своими соседями, что в значительной мере определило и его организацию, и весь строй жизни, и историю. Если греки создавали мифы о богах и полубогах, то для римлян в центре его мифологии был сам Рим, его героический победоносный народ, те, кто боролся и погиб за его величие. Боги, по убеждению римлян, лишь помогали им победить, выказывая тем свое особое расположение к римскому народу. Железная воинская дисциплина требовала воинских добродетелей — мужества, верности, стойкости, суровой непреклонности, гордого достоинства, несовместного с проявлением шумного веселья, допускавшегося в виде исключения лишь на некоторых праздниках. Такие добродетели требовались не только для войны, но и для мирной жизни, для исполнения долга хорошего гражданина. Абсолютная власть главы фамилии с детства приучала юношей к беспрекословному повиновению, к отсутствию собственной инициативы, собственного суждения. Под руководством отца они изучали ремесло воина и земледельца, обязанности гражданина и значительную часть жизни проводили в военных походах. Римский плебс, видимо, с гораздо большим трудом, чем афинский демос, добился своих побед, и победы его не были столь полными, как у афинского демоса. Борьба патрициев и плебеев стоила огромного напряжения сил с обеих сторон. В ходе ее вырабатывались различные формы организации как патрициев, так и плебеев. Первостепенное значение приобрела борьба за различные законы, вырывавшиеся плебеями у их противников, что обусловило особую роль права в жизни общества. Обе стороны использовали в своих интересах религию, первоначально очень близкую к праву. Патриции и вербовавшиеся из их среды понтифики толковали религиозно-правовые нормы, божественные знамения. Для плебеев религия санкционировала Принятые по их требованию сакральные законы, охранявшие неприкосновенность народных трибунов, священный долг патронов относительно клиентов и т. п. Тесная связь религии с правом, с политической борьбой, с одной стороны, повышала ее значение в жизни общества, с другой — способствовала ее формализации, детализации различных способов общения с божеством, узнавания его воли, исключала полет фантазии и, так сказать, «собственную инициативу» в религиозной сфере, не ставшей источником поэтического творчества. Упомянутые различия во многом определили путь освоения римлянами греческой культуры.

При этом надо учесть, что первоначально римляне знакомились с элементами греческой культуры лишь через посредство этрусков и городов Великой Греции (если не считать самых ранних контактов с ахейским миром). В полной мере они соприкоснулись с нею лишь в III в. до н. э., когда эллинская культура уже стала культурой эллинистической, т. е. когда полисы вошли в состав эллинистических царств и перед гражданами полисов, ставших подданными царей, встали новые проблемы, еще не стоявшие перед римскими гражданами, лишь два века спустя оказавшимися в положении подданных и лишь тогда в полной мере понявшими своих эллинистических предшественников.

Таким образом, при сходстве в базисе, облегчавшем гражданам Рима освоение духовного наследия греческих полисов, на пути к полному заимствованию ими греческой культуры в тот период, когда они получили возможность хорошо ее узнать, стояло два барьера: известное различие в системе ценностей и различие стадиальное.

Как при таких условиях в те или иные эпохи римской истории воспринимались и перерабатывались эллинские и эллинистические влияния, как синтезировались римские и греческие основы в единую позднеантичную культуру и какой вклад внесли в нее римляне — один из важнейших вопросов, непосредственно связанных с упоминавшейся проблемой открытых и закрытых культур.

Но он имеет еще одну сторону. Достаточно известно, что постепенно формировавшаяся греко-римская, античная культура по мере увеличения римской державы, превратившейся в Римскую империю, так или иначе распространялась по римским провинциям, в свою очередь вносившим в нее свой вклад. Обычно этот процесс определяют, с одной стороны, как романизацию провинций, с другой — как ориентализацию и варваризацию империи, что вело к некоему синкретизму, особенно ярко проявлявшемуся в сфере религии, но нашедшему свое выражение и в других областях. Здесь опять-таки возникает необходимость выявить корни, сущность и значение таких процессов и факторов, тормозивших их или стимулировавших. Очевидно, что факторы эти были связаны с факторами базисными, определявшими возможность проникновения и освоения иноземных влияний. Романизации культурной предшествовала и сопутствовала романизация социально-экономическая. Система ценностей, мировоззрение, сложившееся на основе строя античной гражданской общины, могли утвердиться в тех областях империи, где гражданские общины, античные города играли ведущую роль. Там, где в большей или меньшей степени сохранялись дорийские отношения (кровнородственные и сельские общины, внегородские имения местной знати и храмов), население могло усваивать латинский и греческий языки, называть своих богов римскими и греческими именами, воспринимать некоторые формы римского образа жизни, но все это не разрушало основ его мировосприятия. Когда ослабело влияние в провинциях римского и романизованного правящего класса и он стал сменяться новым, вышедшим из глубин провинциального населения, стали выступать на поверхность, крепнуть близкие этому новому господствующему классу элементы культуры, в той или иной мере оплодотворенные элементами культуры античной. Следовательно, они никогда не умирали, а были, так сказать, лишь загнаны вглубь, давая, однако, так или иначе о себе знать и в религии, и в искусстве, предшествовавшем греко-римскому провинциальному искусству и его пережившем. Как сочетались культура и мировоззрение римского и туземного провинциального населения — вопрос, неизбежно встающий перед исследователем.

С другой стороны, нельзя обойти молчанием и влияние провинций на Рим. Влияние западных провинций заметно в общем мало, хотя кое в чем оно все же обнаруживается (например, в распространении по Италии, видимо, заимствованного из Галлии культа строительных инструментов как символа созидательного труда и честной жизни; в заимствованиях некоторых элементов обычного права, связанного с общинами; в типичной для поздней античной культуры идеализации жизни «варваров», основывавшейся на некоторых чертах строя жизни германцев, британцев, гетов). Слабость такого влияния понятна, поскольку стадия развития народов большинства западных провинций была для римлян давно пройденным этапом.

Гораздо ощутимее влияние восточных провинций с их тысячелетней государственностью и культурой. Но и это влияние, «ориентализацию», нельзя преувеличивать. Заимствовалось то, что не противоречило мировосприятию римлян. Так, в частности, было с восточными культами, из которых устранялись некоторые части их ритуала, противоречившие римской этике. Даже в III в. н. э., когда, по распространенному мнению, «ориентализация» империи зашла очень далеко и восточные культы среди некоторых слоев населения сильно распространились, императору Элагабалу не удалось ввести почитание своего эмесского бога, сопровождавшееся, с точки зрения римлян, дикими и непристойными обрядами. А когда Аврелиан ввел общеимперский культ Непобедимого Солнца, он построил его по привычному для римлян образцу.

«Ориентализация» империи, как и романизация провинций, связана с социально-экономическими и политическими процессами. Когда базой империи стали не города и класс городских собственников, не известное разделение труда между хозяйствами, областями, провинциями, связывавшее их экономически, а самоудовлетворяющиеся сельские общины и огромные имения знати и императоров, объединить империю, противодействовать усилившимся центробежным тенденциям могли только связи «деспотические», абсолютная власть «божественного» императора. Императорская власть, фактически слабея, внешне все более становится подобна власти восточного царя с ее теократическим оформлением. Но и тогда ядро римской системы ценностей остается известным барьером для проникновения принципиально чун; дых ей элементов этой идеологии. Следовательно, о синкретизме, если понимать под ним более или менее механическое соединение идей, образов, представлений, можно говорить лишь очень условно. Впитывающая такие образы и идеи система эволюционирует по своим внутренним законам, сохраняя на разных этапах эволюции свою целостность и заимствуя лишь то, что этой целостности не противоречит.

Таким образом, авторам настоящей работы прежде всего необходимо было выяснить, каков механизм взаимодействия культур в процессе формирования и эволюции единой римской, а затем позднеантичной культуры. При этом авторы исходили из определенного представления о факторах, обусловивших характер и эволюцию римской культуры как культуры римской гражданской общины со всеми ее характерными особенностями и обусловленным ею мировосприятием.

Отсюда вытекали две основные задачи.

Одна из них — определить структуру римской культуры, т. е. иерархию входивших в нее компонентов, поскольку, видимо, именно эта иерархия придает ей своеобразие и поскольку о развитии культуры как системы можно, скорее всего, судить на основании более или менее аналогичного, идущего в одном ритме и направлении развития ее сторон, а также, в некоторых случаях, и но изменению роли того или иного компонента. Например, в эпоху расцвета гражданской общины, когда основной ценностью для римлянина был самый Рим, римский народ, предназначенный покорять другие народы и править ими для их же счастья, а основной долг гражданина видели в том, чтобы осуществлять эту миссию, первенствующее значение имели политико-философские учения. Они имели целью обосновать превосходство римского политического устройства над всеми остальными формами человеческого общежития, воспитать из римлян хороших граждан, гордых своей принадлежностью к «народу-господину», своими добродетелями, и сделать их счастливыми, поскольку благополучие гражданской общины столь же зависело от благополучия граждан, сколь и их счастье зависело от процветания родного города. Этой задаче были так или иначе подчинены и другие сферы культуры. Религия являлась связующим звеном как гражданства в целом, так и меньших, органически включавшихся в город коллективов — территориальных единиц, коллегий и основной социально-экономической ячейки общества — фамилии. Религия определяла необходимые для сплочения и функционирования этих коллективов отношения и обязанности, связывавшие их сочленов: долг людей по отношению к богам, сына — по отношению к отцу, отца — относительно подвластных ему членов фамилии. Религия требовала тщательного выполнения всех обрядов и ритуалов, дабы не нарушить союз, мир с богами.

С религией сперва неразрывно, затем все более обособляясь и становясь одним из элементов политико-философских спекуляций, было связано право. Право и его важнейшая составная часть — закон были для римлян структурообразующим элементом как мирового, так и гражданского порядка. Закон богов упорядочивал космос; право, равное для всех граждан, делало город миниатюрным отображением космоса. Пожалуй, ни в одной другой культуре право не занимало столь высокого места в иерархии ее компонентов, не пронизывало до такой степени и философскую мысль, и повседневную жизнь.

Особое значение в структуре культуры принадлежало науке. Неоднократно выражалось сомнение в применимости термина «наука» κ методам познания мира в античности. Ссылаются обычно в таких случаях на отсутствие в те времена эксперимента, стройной системы знаний с соответственным понятийным аппаратом и точными способами исследования и осмысления полученных результатов, на разрыв между теорией и практикой, а следовательно, и опирающегося на науку технического прогресса, — словом, на отсутствие всех признаков, характеризующих науку нового времени. Однако подобные сомнения представляются необоснованными. Не говоря уже о том, что античная, в частности римская, наука знала, хотя и в ограниченных масштабах, и эксперимент, и споры о методах познания (между «догматиками» и «эмпириками», между стоиками, утверждавшими возможность познания на основании свидетельств органов чувств, и отрицавшими такую возможность академиками, между теми, кто считал, что главное — описать предмет, и теми, кто считал нужным его определить, и т. п.), что она имела ряд достижений, стимулировавших затем развитие науки арабов, а затем и европейцев нового времени, что без ее приложения к практике не были бы возможны несомненные достижения в сельском хозяйстве, горном деле, строительстве, медицине, мореплавании, работе землемеров и картографов, следует учитывать, что во многом отличие античной науки от современной объяснялось ее местом в системе культуры и иными, чем у науки нового времени, задачами. Как и всякая наука, она была призвана помочь людям ориентироваться в окружающем мире, дабы выработать по возможности наиболее благоприятные условия для выживания, воспроизводства и функционирования созданного ими общества. И если философские и политические учения ставили целью достижение таких наиболее благоприятных условий для выживания и функционирования римской гражданской общины, то наука, так сказать, обслуживала их, помогая достижению этой цели.

Познание мира, космоса и правящих им законов должно было способствовать познанию его отображения — города, познанию места человечества и человека в микро- и макрокосме и, соответственно, обоснованию его долга повиноваться законам того и другого и — опять-таки — достичь счастья и совершенства. Недаром сама добродетель воспринималась как результат знания, науки. И целью науки было использование ее достижений не столько для удовлетворения экономических потребностей, а именно для того, чтобы привести человека к добродетели и счастью. Точкой ее приложения была не техника, а гражданин, человек. И именно в Риме внимание к человеку, как κ органической составной части мироздания, особенно очевидно. Цицерон и Гораций утверждали, что поэт и оратор обязаны изучить характер и, как мы бы сказали, психологию каждого изображаемого ими персонажа, учитывать его возраст, нрав, занимаемое им положение и обусловленные этим права и обязанности. Римские скульптурные портреты дают нам целую галерею типов, характер и психология которых чрезвычайно ярко выражена. Для римских стоиков каждый человек, будь то сенатор или раб, являлся носителем божественной искры, логоса, частицы мировой души и мог достичь мудрости и добродетели. Идея гражданства как коллектива сочеталась с уважением к индивиду, признанием его значимости. Поэтому представитель любого философского направления считал своим долгом научить слушателей и читателей, как себя усовершенствовать и стать счастливым.

Конечно, такая цель римской науки столь же отличалась от целей современной науки, сколь отличается общество нового времени, эту науку создавшее, от общества, в котором жили и трудились мыслители античного мира. Но различие между двумя, в какой-то мере сходными феноменами еще не дает основания утверждать, что один из них вообще не существует.

С некоторыми чертами психологии римлян связано и их отношение κ времени и пространству, или, вернее, к своей истории и к расширению своей державы. Как сочетались представления о несомненном, например для современников Августа, прогрессе по сравнению с «временами предков» со столь высоким уважением к этим временам и преклонением перед их установлениями, в принципе остававшимися нормой, регулировавшей и самый этот неизбежный прогресс? В каком диалектическом единстве и взаимовлиянии проявлялись в теориях историков, философов, политиков идеи римского патриотизма и космополитизма? Как сочеталось безусловное признание превосходства римлян над всеми народами с диктуемой включением этих народов в состав римской державы необходимостью найти наилучшие методы их ассимиляции, сосуществования с ними? Как расширялся горизонт римлян и как изменялось их мировоззрение по мере превращения Рима из города просто в Город с большой буквы, столицу «круга земель»? На эти вопросы еще не могут быть даны однозначные ответы, но самая их постановка помогает более глубоко проникнуть в сущность римского мировосприятия, определявшего и отдельные сферы римской культуры (в первую очередь историографию в ее связи с политической мыслью и науку), и ее общую структуру.

Но для изучения культуры недостаточно выявить лежащую в ее основе систему ценностей и обусловленную ею идеологию. Важно проследить, как под воздействием изменений в базисе модифицировалась система ценностей, идеология, социальная психология и как эти изменения сказались на перестройке иерархии компонентов культуры, на ритме их эволюции.

Важнейшим рубежом здесь было установление Империи, подготовленное ходом истории последних двух веков до н. э. Рим, став столицей империи, окончательно утратил черты гражданской общины, уже ранее постепенно исчезавшие. Зато укреплялись старые и возникали новые гражданские общины в Италии и провинциях. Родной полис, особенно в восточных провинциях, по-прежнему оставался для его граждан непреходящей ценностью, первичным единством, космосом в миниатюре. В самом же Риме стал преобладать космополитизм, мышление в масштабе всего мира, всего человечества, что предполагало и переориентацию ценностей.

С установлением принципата под сильным влиянием официальной пропаганды, повлиявшей на самых видных представителей эпохи Августа, миссия Рима представлялась завершенной. Многовековые внешние и внутренние войны, стоившие стольких жертв и страданий, окончились и, казалось, завершились победой основных принципов, за которые шла борьба. Рим во главе с Августом покорил мир и принес ему «золотой век». Римский народ, перенеся «свою власть и величество» на наделенного властью народного трибуна императора, якобы достиг того суверенного положения, завоевать которое его призывали популяры. Высшие сословия получили гарантии против новых гражданских войн, аграрных законов, пользовались почетом и уважением. Никаких перемен больше быть не могло, оставалось только служить великому и вечному целому — империи и ее главе. Но такое положение означало кризис, исчезновение больших коллективных целей, за которые можно было бы бороться, которые придавали смысл жизни и деятельности людей. И именно этот кризис целей, тем более в условиях, когда реальная действительность в общем отнюдь не соответствовала официальной версии «золотого века», в гораздо большей мере, чем утрата политической свободы, по поводу которой скорбели только деятели сенатской оппозиции I в. н. э., вызывал чувство отчуждения, разорванности, разобщенности, бессмысленности существования, столь отчетливо — и чем далее, тем более — проявлявшееся у разных авторов эпохи Империи. Теперь они в полной мере восприняли теории и учения, сложившиеся в эпоху эллинизма, развивая их и обогащая собственными идеями.

Положение ухудшалось из-за общей неуверенности в завтрашнем дне, усиления зависимости от чьей-то чужой воли. Это ощущалось разными слоями населения, начиная от сенаторов, рисковавших навлечь на себя гнев императора, лишиться положения, имущества, жизни, и кончая «маленьким человеком», который зависел от владельца имения, на земле которого он сидел, работодателя, патрона или просто более высокопоставленного, чем он, человека. Чувство отчуждения усугублялось тягостным чувством несвободы, унизительным сближением с положением раба, который, с точки зрения римлян, отличался от свободного гражданина необходимостью лгать, изворачиваться, не высказывать откровенно свои мысли, льстить, угождать.

Отсюда всеобщий интерес к вопросам, откуда берется все это зло, как жить, как преодолеть отчужденность, воспринимавшуюся как отчужденность от космической гармонии, и разобщенность, противоречившую самым основам психологии гражданина античного города, как не утратить даваемое свободой самоуважение.

Этими вопросами занималась и философия, и наука, и религия. Последняя постепенно выдвигается на первое место в иерархии компонентов культуры, оттесняя уже лишившийся своего смысла и истрепанный официальной пропагандой «римский миф» и все связанные с ним ценности и идеи. Выдвижению религии на передний план способствовало и установление обязательного императорского культа, так что и лояльность, и оппозиция режиму принимали религиозную форму, и то, что бог стал трактоваться как объединяющее космос начало, приобщение к которому преодолевает отчуждение. Немалую роль здесь играл и дававшийся теперь ответ на вопрос, как обрести свободу. В разных формах он в общем сводился к одному тезису: свободу можно обрести, отвернувшись от внешнего, материального, преходящего, подчиненного людям и обстоятельствам, и сосредоточившись на внутреннем, духовном, вечном, подчиненном только богу, не зависящем от земных «тиранов» и перемен судьбы. Отсюда особый интерес к душе, разуму, к посмертному бытию духовного «я».

Устремление к внутреннему миру в противоположность внешнему так или иначе определяло все дальше заходившую модификацию во всех сферах римской (вернее, греко-римской) поздней культуры. Философия все более сближается с религией, все дальше отходит от науки, не справившейся со своей задачей сделать людей хорошими и счастливыми, а потому переставшей привлекать интерес. Характерно, что если в I и начале II в. н. э. философы и писатели превозносили ученых, в частности астрономов, как людей, которые, еще живя на земле, приблизились к богам, познав установленные ими для космоса законы, то в одной анонимной эпиграмме III в. автор пишет, что, пока он занимался астрономией, его никто не знал, когда же он обратился к поэзии, его стали приглашать к себе первые граждане Рима. В рассчитанных на вкусы публики литературных и научных сочинениях все большее место занимает необычайное, чудесное, фантастическое. Астрология и магия овладевают умами, вытесняя иные интересы. В самой религии на первый план выступает не ритуал, не обряд, а вера, чистота души, жизнь, согласная с теми или иными представлениями о добродетели. В области права юристы, прежде решающее значение придававшие фактам, действиям, букве закона или документа, теперь все большее внимание уделяют воле, намерениям законодателя, завещателя, человека, по той или иной причине представшего перед судом.

Общекультурные изменения отразились и на искусстве. В его развитии четко прослеживается влияние на Рим других народов — италиков, этрусков, греков. Вместе с тем постепенно кристаллизуются его индивидуальные черты, нашедшие отражение и в архитектуре грандиозных построек, и в расцвете (отчасти благодаря изобретению бетона, сделавшего возможным конструирование больших ровных плоскостей) настенной живописи со сложными, многофигурными композициями и пейзажами, и особенно в совершенстве скульптурных портретов, позволяющих уловить не только характерные свойства отдельной личности, но и настроения эпохи — чувство уверенности, оптимизма, спокойствия или, напротив, сомнения, беспокойства. Чем далее, тем более на теорию и практику искусства влияли те же факторы, что и на другие сферы культуры — предпочтение внутреннего внешнему, духа материи. Реалистическая эстетика Горация и Цицерона сменяется эстетикой Плотина, считавшего, что художник призван изображать не тело, а душу, идею предмета. И произведения искусства в значительной мере утрачивают реализм, сходство с оригиналом. Колоссальные статуи императоров выражают идею нечеловеческого величия; в портретах обыкновенных людей вся жизнь сосредоточивается в глазах.

Так под влиянием коренных изменений в идеологии, обусловленных социально-экономическими и политическими изменениями в структуре общества, примерно в одном ритме и в одном направлении эволюционируют и структура компонентов, и сами эти компоненты культуры как целостной системы.

Вторая задача, которую решали авторы настоящего труда, — изучение идеологии и соответственно восприятия культуры и культурных ценностей различными классами и слоями римского общества.

Система ценностей, идеология римского гражданина складывалась в те времена, когда римская гражданская община была более или менее сплоченным коллективом, каким она стала после окончательного уравнения в правах патрициев и плебеев, наделения плебеев землей, отмены долгового рабства и т. п. Безудержная агрессия Рима, чьи победы, правда, часто давались ценой колоссального напряжения сил, на каком-то этапе была выгодна разным слоям общества, и «римский миф» со всеми вытекающими из него последствиями был близок всему римскому гражданству, противостоящему известному тогда миру. Но постепенно внутреннее единство стало нарушаться и сменилось острыми конфликтами, которые с особой силой проявились κ концу Республики и были загнаны внутрь, но от этого не стали менее непримиримыми в эпоху Империи.

Как в таких условиях исходная система ценностей и зиждившиеся на ней идеология и культура перерабатывались, осмыслялись разными классами и социальными слоями — вопрос, еще сравнительно мало изученный, но представляющий первостепенный интерес. Как преломлялось в сознании и программах идеологов различных слоев прошлое? Чего они считали необходимо достичь в настоящем? Как смотрели на долг человека? На мир людей и богов? Каковы были их представления о морали и добродетели? И как в идеях отражались реальные противоречия? Ответы на такие вопросы важны как в теоретическом, культуроведческом плане, так и для исследования специфических идеологических форм классовой борьбы, форм, на определенных этапах римской истории игравших не меньшую роль, чем открытые выступления угнетенных.

Раскол в идеологии различных социальных слоев уже рано сказался на роли поэзии в обществе и на месте в нем поэта. Как и другие представители римской интеллигенции (учителя, грамматики, врачи), поэты и драматурги в Риме III–II вв. до н. э. были или отпущенными на волю образованными рабами, или уроженцами италийских и греческих городов, т. е. неримскими гражданами или выходцами из простого народа. Всем им приходилось искать покровительства знатных семей, становиться на положение их клиентов. Члены высших сословий считали для себя возможным, помимо военной и политической деятельности, заниматься только разработкой истории и права, светского и жреческого. Поэтому, когда в Риме под влиянием Греции стали развиваться поэзия и драматургия, они были рассчитаны в основном на плебс, увлекавшийся зрелищами, элита же смотрела на этот вид творчества свысока, хотя и покровительствовала некоторым поэтам, особенно тем, кто прославлял подвиги своих знатных патронов. Затем, в I в. до н. э., с появлением понятия «почтенного досуга» людей, временно отошедших от политики или вовсе не считавших нужным ею заниматься, из высокообразованной, проникнутой духом эллинизма молодежи формируется круг поэтов, писавших именно для элиты и чуждых народу. Только при Августе, когда римская поэзия достигает наивысшего расцвета и по форме, и по глубине содержания, смыкаются оба направления. Поэты осознают высокую миссию поэзии, приобщающей людей к культуре и гуманности, и поэта, как пророка, призванного провозглашать истины, действительные на все времена. Тогда поэзия обрела огромную популярность. Но такое единство длилось недолго. После смерти Августа поэзия снова разделяется на элитарную и народную, и раскол этот не был преодолен до самого конца Римской империи, все более углубляясь по мере возрастания социальных противоречий.

Раскол этот сказывался и в других сферах и отражался в разных процессах и явлениях. Одно из них может быть условно обозначено как формирование «массовой культуры». Применение данного, родившегося в современном капиталистическом мире термина к миру римскому может, конечно, вызвать сомнения. Самое это понятие, как известно, определяется разными исследователями по-разному. И естественно, некоторые из определений (например, такие, в которых на передний план выдвигается роль средств массовой информации) к Риму неприложимы. Но если иметь в виду те факторы, которые повседневно воздействовали на широкие массы, формируя их сознание (средства официальной пропаганды — статуи императоров и знатных лиц с прославлявшими их надписями, лозунга, чеканившиеся на монетах, зрелища, организуемые императорами, их триумфы, торжества по поводу их побед, юбилеев, апофеоза, санкционированные государством религиозные празднества с поражавшим воображение ритуалом, и обязательными молитвами за императора, сенат и римский народ), и те пути, которыми до народа доводились — в упрощенной форме — идеи философов и других представителей интеллигенции и в значительной мере должны были создавать некую отдушину накопившемуся недовольству (например, любимые широкой публикой выступления ораторов, в которых благородный бедняк обличал порочного богача, прославлялись бедность и воздержанность и клеймились богатство и роскошь), то, видимо, хотя и с соответствующими оговорками, можно говорить о «массовой культуре» императорского Рима.

Как и в буржуазном мире, в Риме «массовая культура» не была культурой масс, но так или иначе на нее воздействовала. Любопытным памятником переплетения той и другой служат античные романы, появившиеся или, во всяком случае, распространившиеся во времена Империя и, видимо, пользовавшиеся немалой популярностью. Герои их, отличавшиеся удивительной красотой, благородством, стойкостью духа, переживали самые невероятные приключения в полуфантастических странах, терпели страшные бедствия — плен, рабство, пытки, — но благодаря помощи богов и собственным добродетелям всегда оказывались выше господ и правителей, обличали их пороки, с честью выходили из всех испытаний и достигали счастья.

Идеология народных масс, трудящихся свободных и рабов, сближавшихся и в общем труде, и в общих организациях (коллегиях) «маленьких людей» и одинаково страдавших от форм эксплуатации, порожденных рабовладельческим способом производства, отражалась в баснях, пословицах, выступлениях киников, в надписях и изображениях на алтарях и надгробиях. Эти памятники свидетельствуют о более или менее осознанном протесте против идеологии господствующих классов, о религиозных и этических исканиях, нашедших свое оформление в раннем христианстве.

Социальные противоречия сказались и в разнице мировоззрений двух больших категорий населения империи. Эти категории определялись принадлежностью к одной из двух основных форм человеческого общежития в римском мире: городской гражданской общине или общине кровнородственной и соседской. В большинстве трудов по истории римской культуры крестьянство, составлявшее большую часть населения римской державы, практически не учитывается. В лучшем случае отмечается, что крестьяне были людьми косными, державшимися архаических традиций и невосприимчивыми ни к чему новому. Между тем еще Варрон во введении κ своему трактату о сельском хозяйстве писал, то горожане и крестьяне почитают одних и тех же богов, но понимают их по-разному. Как возникла такая разница в понимании, какие идеи связывали с богами крестьяне в противоположность горожанам, как относились к некоторым основным институтам общества те и другие, например к государству, рабству, семье, другим сочленам своей общины, к таким типичным античным установлениям, как коллегии, и как, наконец, воспринимали они христианство, что оно означало для горожан и крестьян, — все это вопросы мало или вовсе не разработаны. Между тем актуальность их несомненна. С постепенным упадком рабовладельческого способа производства крестьяне, еще свободные или уже оказавшиеся на разных ступенях зависимости в частных и императорских имениях, становились основными производителями материальных благ и вместе с тем ведущей движущей силой на новом этапе классовой борьбы, во многом определившей дальнейшие судьбы империи. Тем более важно выяснить основы их идеологии, на которых впоследствии развилась идеология багаудов, агопистиков и других участников массовых крестьянских восстаний. Идеология крестьян, например их культ Солнца Справедливого, могла повлиять и на официальную пропаганду и социальную демагогию — официальный культ Солнца, вводившийся в III в. императорами, особенно подчеркивавшими свою справедливость и покровительство простым людям, обиженным «сильными».

В литературных источниках сведений о крестьянах мало. Они или характеризуются как «грубая деревенщина», или, в соответствии с модой на противопоставление простой и чистой, близкой природе сельской жизни городским порокам, рисовались в идиллических, пасторальных тонах. Больше дают сделанные самими сельчанами памятники изобразительного искусства и надписи, но они, естественно, как правило, очень лапидарны. Пробел этот в известной мере заполняет массовый материал папирусов. Они позволяют проследить историю жизни и деятельности отдельного крестьянина, его взаимоотношения с властями, односельчанами, родственниками, выявить, видимо, диктуемые сверху формулы, с которыми следовало обращаться κ судьям и правителям, подавая жалобы и просьбы, представить себе, каковы были его стремления, нужды, влияние на его психологию реальных условий его бытия и политики власть имущих.

Вопрос о взаимодействии греко-римской и провинциальных культур — один из самых капитальных при изучении культуры римской державы. Он служил и служит предметом многих дискуссий о степени романизации провинций, в основном западных, о ее критериях (распространение латинского языка, письменности, ономастики, римских форм хозяйства, образа жизни, культов, образованности и т. д.), о социальных слоях, выступавших носителями романизации или, напротив, местных традиций, о синкретизме как результате слияния римских и туземных начал и т. п. В настоящей работе авторы рассматривают два момента: провинциальный город, как основу романизации, формирования и распространения некоего культурного стандарта, общего культурного уровня городского населения (хотя в разных провинциях и даже в разных городах одной провинции были возможны далеко не одинаковые варианты, обусловленные конкретнымифакторами), и влияние социальной структуры провинциального общества и его собственной культуры на генезис культурного синкретизма.

Провинциальные города могли стать базой романизации потому, что они строились на тех же принципах, что античная гражданская община, хотя в Греции и Риме она возникла в результате естественного хода исторического процесса, в провинциях же — в результате римской политики урбанизации. С точки зрения господствующих в них форм собственности, методов ведения хозяйства в рабовладельческих виллах, планировки, организации общественной жизни (деятельность народных собраний, советов декурионов, магистратов, коллегий, раздачи народу, зрелища, рынки) они часто кажутся уменьшенными копиями Рима. Римской, или греко-римской, представляется и их культура. По сходным формулам составляются декреты городских советов, надписи на статуях императоров и «благодетелей» города и его коллегий, посвящения богам и эпитафии, перечисляющие добродетели покойного. Но наличие в этих городах хотя бы и получивших римское гражданство провинциалов и населенной преимущественно провинциалами сельской территории города накладывало более или менее заметный отпечаток на его культуру. Масштабы воздействия зависели от разных причин: доримской истории города или поселения, ставших римскими колониями и муниципиями, социальной структуры населения, характера экономики, большей или меньшей близости к границам и, соответственно, большей или меньшей роли военного элемента в городе и общения с зарубежными племенами и т. д. Факторы эти определяли взаимопроникновение или взаимонесовместимость привнесенного Римом с местными традициями, вклад того или другого элемента в культуру провинциального города.

Тот же, собственно, вопрос, но под несколько иным углом зрения рассматривается на материале памятников искусства и религии кельтских областей Римской империи, что дает возможность выяснить, в какой мере и в какой форме романизация была воспринята разными классами провинциального населения и в какой мере кельтская культура, отражавшая особое мировоззрение ее создателей, продолжала жить и развиваться, какова была дальнейшая судьба сложившейся под властью Рима кельто-римской культуры. Памятники кельтского искусства Галлии и Испании, кельтской религии дошли до нас, хотя и в небольшом числе, с дорийских времен. В эпоху римского владычества они сосуществовали с античными, а с середины III в. снова растет их число; сходные по стилю памятники продолжали изготовляться и в раннее средневековье. Все это дает право заключить, что стиль этот не был результатом неумелости туземных мастеров или упадка, «варваризации» (в смысле огрубления, примитивизации) античного искусства, как часто считают, а отвечал глубоким потребностям, мировосприятию тех классов и слоев кельтского общества, которым вследствие их Социального устройства их собственная культура была ближе и понятнее, чем античная.

Анализ римской культуры доводится в основном до конца III в. Это обусловливается пониманием ее как культуры, возникшей и развивавшейся на основе идеологии граждан античной городской общины и ее многовековой эволюции. В некоторых отношениях на протяжении многих веков римской истории эта идеология и культура модифицировались и трансформировались в очень значительной степени. Но пока город, воспроизводивший так или иначе античную гражданскую общину, оставался основной социально-политической ячейкой римской державы, культура сохраняла основные черты, присущие ей с самого начала. Но когда после кризиса III в. коренным образом оказались перестроенными экономика, общественный и государственный строй империи, когда города утрачивают свой характер античных гражданских общин, меняется и идеология разных классов и социальных слоев и, соответственно, культура. На смену античной культуре приходит христианская; на смену более или менее унифицированной греко-римской культуре, распространенной в пределах Римской державы, культуры провинциальные, с возрожденными местными традициями, уже близкие к идущим им на смену «варварским». Начинается новая эпоха истории мировой культуры, в которую римская и греко-римская входят лишь как один из компонентов.

Ε. М. Штаерман Глава первая ОТ ГРАЖДАНИНА К ПОДДАННОМУ

В заключении к своей последней книге «Политические учения древнего Рима» С. Л. Утченко определяет путь, пройденный античным обществом и отразившийся в его идеологии, как эволюцию «от полиса к империи», «от гражданина к подданному». Для гражданина характерны были непосредственные, «неотчужденпые» связи в системе «община — гражданин», т. е. «связи соучастия». Для «подданного» определяющими стали связи в системе «империя — подданный», т. е. «связи подчинения»[2]. Как же отражалась в идеологии римского общества и его различных социальных слоев эта эволюция, сыгравшая огромную роль в эволюции римской культуры в целом?

1. РИМСКАЯ РЕСПУБЛИКА

В последнее время пересмотр сообщений античных авторов в свете новых археологических открытий заставил историков отказаться от гиперкритического отношения к этим известиям и в какой-то мере восстановить начальную историю Рима и его древнейшие традиции. Правда, сведения

о традициях относятся главным образом к области религии, культа, о других же сторонах идеологии граждан архаического Рима мы можем узнать лишь из источников, относящихся к гораздо более позднему времени. Однако отнестись к ним с определенным доверием позволяет удивительная живучесть институтов, возникших в архаические времена и знакомых, хотя и не всегда понятных, каждому римлянину с детства. Сохранялись обряды и праздники, связанные еще с теми общинами, из синойкизма которых возник Рим, жрецы и боги отдельных курий, самая организация населения по центуриям и трибам, наименования триб и многое другое[3].

Реминисценции прошлого у римлян вообще никогда окончательно не угасали. К ним же можно отнести обычай хранить в домах членов старинных родов изображения предков и вспоминать их деяния на похоронах их потомков, привлекавших множество зрителей и слушателей, что укрепляло силу традиции, связь с отдаленным прошлым. А это позволяет полагать, что некоторые черты, связывавшиеся впоследствии с «нравами предков», если и не вполне соответствовали реальности, то все же отвечали более или менее осознанному, уже тогда создававшемуся идеалу римлянина как сочлена римской гражданской общины — civitas.

Гражданская община, конечно, не оставалась неизменной, пройдя путь от постепенно расширявшегося небольшого ядра будущего Рима к его конституированию в настоящий город, уже притязавший на гегемонию над соседями, от патриархальной сакральной власти первых царей через монархию этрусских правителей к аристократической республике, а затем к победам плебса, от господства родового строя и относительного равенства к имущественной и сословной дифференциации, к организации по цензовому и территориальному принципу, к росту зависимости простого народа от патрициев, преодоленной лишь в результате вековой внутренней борьбы. Все эти пертурбации несомненно должны были оказать серьезное влияние на идеологию, но некие основные ее элементы сохранялись, так как оставался, при всех его изменениях, основной костяк организации общества: деление на сословия и функциональные группы, деление на цензовые классы, тождественность социальной и воинской организации, сосуществование сената, народного собрания и царя, затем замененного магистратами, разделение контролируемого общиной земельного фонда на индивидуальные участки и ager publicus, ориентация на постоянное расширение этого земельного фонда, а значит, на войну и гегемонию, сперва над Лацием, затем над всей Италией.

Победы плебса придали римской civitas ее окончательную форму, определили ее основные черты: обусловленность владения землей принадлежностью к римскому гражданству и, соответственно, все растущую замкнутость гражданства (что придавало ему особую цену, порождало гордость своей к нему принадлежностью); утверждение принципа, согласно которому гражданин имел право на земельный участок, а воин на долю добычи, что стимулировало экспансию и ее идеологическое оформление; повышение роли народного собрания и вождей народа в жизни общества; значительное сужение возможностей эксплуатации собственных сограждан, что уничтожило или, во всяком случае, сильно сократило число слоев и лиц, занимавших промежуточное положение между рабами и свободными, и сделало противоположность между свободой и рабством особенно острой: приниженность рабов подымала самосознание граждан, укрепляла их гордость своим статусом, стимулировала развитие морали, основанной на коренной разнице между «пороками» рабов и «добродетелями» свободнорожденных.

Очень большое значение имело то обстоятельство, что в Риме имело место равенство граждан в смысле юридической правоспособности, ответственности перед законом, но не было равенства в политической и социальной сфере. Как отмечает К. Николе[4], определяющую роль в этом смысле играл ценз, соединявший объективные критерии (размер имущества и происхождение) с оценкой, которую давал гражданину представленный цензором коллектив (установление степени его dignitas), что и определяло место гражданина в социальной иерархии, его права и обязанности. К. Николе отмечает, что, но мнению античных мыслителей, цензитарная система была более справедлива, чем простое («арифметическое») равенство, ибо она «рассчитывала» права и обязанности так, чтобы равным был их результат (равенство «пропорциональное» или «геометрическое»). Обладатели богатства и высокой степени dignitas имели монополию на honores, но зато и в большей степени несли muñera, поставив на службу обществу свои состояния и свои дарования в мирное и военное время[5].

Народное собрание было высшим избирательным и законодательным органом, но простые люди не могли рассчитывать запять высокие должности; так, чтобы добиваться первой, дававшей доступ в сенат, магистратуры квестора, надо было участвовать не менее чем в 10 военных кампаниях на копе, т. е. уже принадлежать к высшему имущественному разряду всадников. Никогда, даже в эпоху борьбы патрициев и плебеев, не было поколеблено древнее, восходившее еще к эпохе родового строя уважение к знатному происхождению, также связанному с комплексом прав и обязанностей. Такое их распределение отвечало основополагающему представлению о приоритете общей пользы коллектива и ее совпадении с пользой каждого его члена, поскольку вне гражданской общины невозможна была и жизнь гражданина. Пожертвовать собой для civitas, пишет К. Николе, значило пожертвовать собой для своего правильно понятого интереса, и это простое и ясное соотношение между благом и величием коллектива и каждого его компонента исключало возможность отчуждения индивида[6].

Такой структуре civitas отвечала и ее идеология. Видимо, достаточно рано появившаяся идея провиденциальной миссии Рима — предназначенного ему господства над другими народами, и гордость от сознания принадлежности к гражданам Рима обусловливали не только но подвергавшийся сомнению долг служить civitas, но и комплекс добродетелей, необходимых для процветания как гражданской общины в целом, так и каждого гражданина. Беспрерывные войны требовали мужества (virtus), ставшего синонимом добродетели вообще. Virtus стала совокупностью свойств, подобающих римскому гражданину: храбрости, выносливости, трудолюбия, сурового достоинства, непреклонной честности, справедливости — ius (последняя могла ставиться даже выше мужества: например, у Энния Приам мотивирует превосходство ius над virtus тем, что virtus часто обладают и дурные люди, но они всегда презирают


Статуя римлянина в тоге. I в. до н. э. Рим. Ватиканские музеи.


справедливость[7], верность долгу π клятве — fides. Fides, исконно связывавшаяся с Юпитером, играла огромную роль в отношениях граждан между собой, между патронами и клиентами, Римом и подчиненными общинами. К ней была близка pietas — исполнение долга по отношению к богам, родным, родине. Древней общегражданской добродетелью была concordia — согласие между патрициями и плебеями (первый храм ей был сооружен на форуме в 367 г. до н. э. в знак примирения патрициев и плебеев), между сенатом и народом.

Наградой за virtus была honos — почет, даруемый гражданам за заслуги перед civitas, всенародное одобрение. Отсюда сохранивший свое значение до конца Ранней империи cursus honorum — перечень почетных выборных должностей и заслуг перед родиной того или иного лица, высекавшийся на постаменте посвященной ему народом статуи или в эпитафии. Наиболее древний образец такой эпитафии — надгробная надпись консула 298 г. до н. э. Л. Корнелия Сципиона, сына Барбата[8]. Оно сообщает, что покойный был эдилом, консулом, цензором, что, но признанию большинства, он был лучшим из лучших мужей Рима, взял Корсику и ее столицу Алерию и в благодарность посвятил храм божествам погоды — Tempestatibus (CIL, I, 8–9). По времени с ней совпадает не полностью сохранившаяся надпись на ростральной колонне в честь Дуилия и его победы над карфагенянами в морской битве в 260 г. до н. э. В ней перечисляются его заслуги как первого римлянина, снарядившего военный флот и обучившего его команду, его победы, взятая им добыча, дары народу, его триумф, в котором он вел свободнорожденных карфагенян (CIL, I, 25). Хотя эти надписи относятся к середине III в. до н. э., вряд ли они были первыми в таком роде. Деяния знаменитых своими подвигами, заслугами перед народом и добродетелями римлян, снискавших благодарность сограждан и подобающий почет, несомненно, фиксировались издревле в тех или иных laudationes, хранившихся в их семьях и послуживших материалом для прославления mores maiorum, наиболее ярко выраженного в знаменитом изречении Энния — moribus antiquis res stat Romana (Warmington, v. I, p. 174).

Особое значение среди римских ценностей имела свобода — libertas. Ей был сооружен храм во второй половине III в. до н. э., но самое это понятие гораздо более древнее. Liberias могла толковаться неодинаково в разные эпохи и разными социальными слоями: как направленная против господства олигархии, свобода римского народа, гарантированная властью народных трибунов и правом апелляции к народному собранию; как авторитет сената и его свобода от самоуправства магистратов и претендентов на единоличную власть; как равенство перед законом[9]. Насколько древним было последнее понимание libertas, показывают известные пункты Законов XII таблиц (IX, 1–2; Cic, De leg., III, 4, И, 19, 44), в которых, с одной стороны, право осудить гражданина на казнь предоставлялось только центуриатный комициям, а с другой — запрещалось предоставление кому-либо личных привилегий. Возможно, с исконным понятием о высоком достоинстве и свободе гражданина связано и упоминаемое в XII таблицах наряду с другими наказаниями лишение гражданской чести — ignominia и казнь за публично нанесенное кому-либо в стихах оскорбление, навлекавшее на потерпевшего позор (VIII, la; Cic, De rep., IV, 12).

Характерной и специфически римской была неразрывная связь свободы и экономической независимости, что, между прочим, очень ярко выражено у Пакувия в «Дулоресте»: «жалованье делает человека рабом» (Warmington, v. II, p. 224). Человек, работавший за плату, сидевший на тех или иных правах на чужой земле, кому-то чем-то обязанный (что, кстати, относится и к земле, так как только имение, не обязанное ни сервнтутами, ни платежами, считалось optimo iure), хотя и был юридически равноправен, полностью свободным считаться не мог. Возможно, такое представление восходило к обязанности клиентов поддерживать патрона всеми возможными способами, в том числе голосованием в народном собрании, что лишало их свободного волеизъявления, т. е. приближало к рабам, одним из отличительных признаков которых была невозможность свободно высказывать свое мнение (Plut. De educ. puer., 14). Человек экономически зависимый тоже не смел высказывать мнение, неугодное тому, кому был чем-то обязан.

Наиболее обычной в дошедших до нас текстах была трактовка libertas как свободы от царской власти или «тирании». Обвинение в стремлении к царской власти со времен изгнания Тарквиний Гордого было наиболее обычным орудием борьбы любой политической группировки с лидерами группировки враждебной (вплоть до Гракхов и Цезаря) и, согласно версии римских историков, всегда действовало безотказно, поскольку свободолюбивому римскому народу во «времена предков» ничто не было столь отвратительно, как единоличная власть. Те, кого считали образцом римской добродетели, никогда не стремились ни к власти, ни к богатству: Цинциннат вернулся к своему плугу; Маний Курий сам варил себе репу и говорил, что предпочитает побеждать тех, кто имеет золото, чем иметь его самому.

Но в какой мере подобные loci communes соответствовали действительности? Ответить на подобный вопрос однозначно и исчерпывающе не представляется возможным, но если отказаться от гиперкритического отношения к источникам, допустимо сделать некоторые предположения, имеющие значение для дальнейшего. Не исключена возможность, что традиция, сохранившая воспоминания ο враждебном отношении между римскими царями (в первую очередь Сервием Туллием), принимавшими меры в интересах народа, и патрициями, сенатом, имела под собой какую-то почву и что сама ликвидация царской власти была делом не всего народа, как уверяли анналисты, а патрициев, недовольных политикой царей (выступавших за ограничение старых родов), в частностиразделением завоеванной земли между гражданами, тогда как патриции хотели превратить ее в ager publiciis, открытый для их оккупации[10]. В дальнейшем имена тех, кто был обвинен в стремлении к царской власти, обычно связывались с их попытками провести какие-то мероприятия и пользу плебса якобы для того, чтобы склонить его поддержать их преступные замыслы. Так, в 486 г. до н. э. консул Спурий Кассий предложил разделить между плебеями agcr publicus и земли, захваченные у герников, но был обвинен в покушении на свободу и после сложения своих полномочий был казнен не то собственным отцом, не то народом. В 439 г. богач Спурий Меллий. раздававший народу во время неурожая хлеб, закупленный им на свои средства, был обвинен в подготовке мятежа с целью захвата царской власти и убит, его имущество было конфисковано, а народу разъяснено, сколь постыдно рисковать свободой, завоеванной теми, кто свергнул Тарквиний (Liv., IV, 13–16).

Таким образом, царская власть, которая для знати означала гибель свободы, у плебса могла, напротив, ассоциироваться с защитой его свободы от притеснений знатных и богатых. И если имена Спурия Кассия и Спурия Меллия были одиозны в официальной традиции, то даже она не могла осудить погибшего якобы от рук сенаторов Ромула. Энний в своих «Анналах» называет Ромула богом, рожденным богами, стражем родины, отцом римлян, которых он вывел в мир света (Warmington, v. I, р. 40). Не могла она осудить и признанного народолюбца, также убитого сенаторами, Сервия Туллия, с которым твердо связывалось представление о том, что он, во-первых, «укрепил свободу граждан», раздав им земли и тем освободив от экономической зависимости, а во-вторых, как сын Лара и рабыни, возлюбленный Фортуны, ввел ценз, дававший каждому возможность выдвинуться не ввиду знатности рода, а благодаря способностям, инициативности и т. п. качествам, которые могли обеспечить человеку удачу и продвижение. Так, у Акция в «Диомеде» содержится известное изречение: не род украшает человека, а достойный муж — vir fortis — украшение рода (Ibid., v. II, р. 416); и у него же в «Персидах»: какой бы ранг (ordinem) ни дала кому-нибудь Фортуна, никогда низкое происхождение (humilitas) не оскорбляло прекрасный талант; «человек украшает место, а не место человека» (Ibid., р. 507, 624). По Эннию, «Фортуна дается сильным мужам», а по Цецилию — «часто под жалким плащом скрывается мудрость» (Ibid., v. I, р. 93, 552). Вообще у римских драматургов III–II вв., с одной стороны, зависевших (кроме Невия) от сильных покровителей из знати, с другой — рассчитывавших на успех своих пьес у широких масс, отношение к царской власти двойственное. Они признают, что царская власть противоречит свободе. Так, у Пакувия в «Аталанте» некто говорит, «что рабствующие при царях (sub regno), укрощенные господством (domiti imperio), научились страшиться» (Ibid., v. Il, р. 382); в «Дулоресте» Орест говорит о дерзости (temeritudo) тиранов (Ibid., р. 216), в уста Атрея Акций вкладывает ставшее знаменитым и одиозным изречение: «пусть ненавидят, лишь бы боялись» (Ibid., р. 382). Многие, утверждает тот же Акций неверны и враждебны царской власти, немногие к ней благосклонны (Ibid., р. 570). Положение царей ненадежно, замечает Энний, так как тех, кого боятся, ненавидят, а ненавидя, желают погубить (Ibid., v. I, р. 370, 372). С другой стороны, у Акция в «Эгисфе» сказано, что жестокость и дикость людей не будут сломлены, пока они по почувствуют силы господства — vim imperii (Ibid.,v. II, p. 328). По Эннию, «плебсу дозволено плакать, царю этого не позволяет честь» (Ibid., v. I, р. 304).

Разбирая различные точки зрения на царскую власть, следует иметь в виду, что, в отличие от нашего противопоставления ее республике, у римлян такого противопоставления не было. Республика, по классическому определению Цицерона, «дело народа» — res populi, res communis, res civitatis.

Можно полагать, что наиболее близок к римскому идеалу civitas и res publica Рим был в эпоху от окончательной победы плебса до середины I в. до н. э. Как известно, наиболее полную (хотя и, несомненно, приукрашенную) его характеристику оставил нам Полибий (VI, 11–18; 19; 37–38; 52–54). Он подчеркивает совершенство политического строя Рима, его «смешанное устройство», соединяющее элементы монархии (власть консулов), аристократии (авторитет сената) и демократии (право народного собрания не только принимать законы и выбирать магистратов, но и решать вопросы войны и мира, карать или даровать почести в награду за доблесть). Взаимный контроль всех этих институтов, согласованность их действий, их зависимость друг от друга придают всему строю исключительную прочность и способность завоевывать другие народы и ими править. Полибий отмечает также экономический стимул всеобщего единения: все граждане в большей или меньшей степени участвуют в откупах, в эксплуатации достояния римского народа, в прибылях, приносимых войнами.

Успехам Рима в его замыслах и начинаниях способствует не только единодушие властей и народа при обсуждении, принятии и проведении в жизнь решений, по и организация военного дела: всякий гражданин в зависимости от его ценза обязан совершить 10 кампаний, находясь в коннице, или 20 — в пехоте; призванный на военную службу приносит присягу, которая не может быть нарушена. Наказания солдат за воровство, ложь, трусость, утрату оружия, уход со своего поста так жестоки и позорны, что им предпочитают смерть, но зато и заслуги вознаграждаются похвальным словом, почетными дарами, вейками, что считается большой честью и выделяет награжденного и в лагере, и дома. Войско состоит не из наемников, а из союзников и граждан, которые, защищая родину, воюют упорно и ревностно, до полной победы. Их мужеству способствует и воспитание юношей на примерах доблестных предков и современников, на соблюдении исконных обычаев. Все знают о тех, кто имеет особые заслуги перед родиной, и рассказы о них передаются из поколения в поколение, а юноши, дабы сравняться с ними, легко переносят труды и лишения, не жалея жизни. Большое значение Полибий приписывал честности римлян, их отвращению к нечестно нажитому богатству, взяткам и подкупам, хищению казны, нарушению клятвы, скреплявшей деловые договоры (VI, 56).

Вероятно, именно в это время, оставшееся в памяти последующих поколений, как идеал «республики предков», окончательно сформировалась система ценностей и добродетелей римского гражданина. В литературе часто подчеркивается ограниченность римской демократии по сравнению с афинской, в частности недостаточность социальной мобильности, возможности продвижения простых людей в высшие сословия, монополизация магистратур несколькими знатными родами и их окружением. Но вряд ли тогда такое положение особенно угнетало людей, воспитанных на традициях «общей пользы» (связанной с соблюдением «геометрического равенства», как пишет Николе[11]), на уважении к потомкам заслуженных предков, величию Рима и его исторической миссии и, кроме того, извлекавших непосредственные и ощутимые выгоды из римских завоеваний. С детства римляне впитывали воспоминания о славном прошлом и уверенность в еще более великом будущем, постоянно видя воздвигнутые в честь тех или иных побед храмы, читая высеченные на камнях надписи в честь победителей, присутствуя на блестящих триумфах полководцев. Кроме того, весьма скромное домашнее образование, безусловное повиновение деспотической власти отца, гордость своей свободой и принадлежностью κ римскому гражданству — все это практически исключало возможность противопоставить свои личные суждения общепринятым, а себя — гражданскому коллективу со всеми его институтами, традициями, обычаями, верованиями, усомниться в долге участвовать во всех его начинаниях, в своих «связях соучастия».

Изменения стали намечаться со времени Пунических войн, особенно второй. Во-первых, бедствия, вызванные нашествием Ганнибала, а затем непрерывные войны за пределами Италии, удерживавшие много лет солдат вне дома и стоившие часто огромных жертв (вспомним хотя бы длившееся 200 лет завоевание Испании и трудности, с которыми столкнулся Сципион Эмилиан при наборе легионов для завершения Нумантийской войны), заставляли сенат идти на уступки народу, активизировать его участие в общественной и политической жизни. Постепенно все более снижается ценз для службы в легионах, солдатам начинают выплачивать жалование; в крайних случаях призывались (правда, в основном во флот) вольноотпущенники. Решающую роль приобретают не центуриантиые, а трибутные комиции, вводится тайное голосование. Можно полагать также, что значительно возросло значение различных массовых организаций. Установление первых ремесленных коллегий приписывалось Нуме. Законы XII таблиц (VIII, 27) дозволяли организовывать collegia и sodalicia с уставами, какие их членам будут угодны, лишь бы только они не шли вразрез с общими законами (к таковым можно, например, отнести запрещение устраивать ночные сходки. — VIII, 26). Связи, объединявшие членов collegia и sodalicia, приравнивались к связям между патронами и клиентами, ближайшими родственниками. Так, по lex Acilia de repetundis от 149 г. до н. э., всем этим категориям лиц запрещалось выступать свидетелями и судьями в процессах, где обвиняемыми были родственники, наследственные клиенты, патроны, члены той же коллегии (CIL, I, 583, § 10, 22, 33). Освящены исконными древнейшими традициями и культами были такие корпорации, как vici, pagani, montani в Риме, его окрестностях и в Италии в целом. Что они издавна принимали участие в политической жизни, явствует из закона 358 г. до н. э., в котором, между прочим, осуждались кандидаты в магистраты, агитировавшие на рынках и в селах. В известном De petitione consulatu (гл. 8) кандидату рекомендовалось заручиться поддержкой влиятельных лиц в пагах, селах, соседских организациях, коллегиях. Помпеянские надписи времен Суллы показывают, сколь активна была предвыборная агитация в народе при избрании дуумвиров. Очевидно, члены этих разнообразных товариществ и особенно их лидеры чувствовали свою значимость.

Во-вторых, самосознание народа, его гордость победами не только над Ганнибалом, но и над многими другими полководцами и царями чрезвычайно возросли, а вера в провиденциальную миссию Рима, в «римский миф» достигла, видимо, кульминации. Судя по незначительным отрывкам эпоса Невия о I Пунической войне, участником которой он был, он, как впоследствии в гораздо большей степени Вергилий (на которого Невий оказал известное влияние), рассматривал прошлое Рима как залог его великого настоящего. Невий говорит об авгуриях, полученных Анхизом, о пенатах, бывших залогом непобедимости Рима, о корабле, выстроенном для Энея Юпитером, о надеждах на будущее, которыми Юпитер утешал Венеру, когда троянцам грозила опасность в бурю, о совете богов, очевидно, решавших судьбы Рима (Warmington, v. II, р. 48, 50, 52, 54, 56, 58).

В-третьих, в связи с заморскими завоеваниями и вызванными ими изменениями в экономике умножились как возможности приобретать деньги, так и тратить их. Обычно для этой эпохи подчеркивают два момента: разорение многих крестьян и рост крупных состояний. Но следует учитывать, что открывались также разнообразные пути для приобретения состояний средних. Римляне и италики из простого народа, включая либертинов, не только участвовали в откупах, но хлынули в провинции, занялись для своих патронов или для себя различными деловыми операциями. В самой Италии росло число ремесленников, торговцев, рассчитывавших на возросший спрос дорогих продуктов. Так, в одном отрывке из комедии Новия «Фиктор» говорится, что все бросились разводить ранние фиги, надеясь на большую прибыль (Nonn. Marcell., 109). Бурно развивалась строительная деятельность, дававшая немалые доходы подрядчикам и мастерам. Деньги приобретали все большее значение. Луцилий говорит о тех, кого выдвинуло богатство и кто покрывает благовониями свои гордо поднятые головы (Warmington, v. III, p. 172).

Росли потребности. Известное благосостояние требовалось не только для комфорта и представительства, но и для того, чтобы войти в поднимающееся сословие декурионов италийских городов. Так, но муниципальному закону Тарента начала I в. до н. э., магистраты и декурионы должны были вносить значительный залог в обеспечение честного управления городской казной и могли претендовать на должность, лишь имея в городе дом, крытый не менее чем 1500 черепицами (CIL, Τ, 590). Убыстрялись темпы жизни. По словам Луцилия, и сенаторы, и народ и днем и ночью, и в праздники и в будни толпятся на Форуме, хвалятся друг перед другом и заняты одним искусством: давать обещания и обманывать так, чтобы не попасться, состязаться в лести, изображать из себя достойного человека (viri boni), расставлять западни, как будто все враги всех (Warmington, v. III, p. 372).

Но новые виды деятельности и способы наживы требовали от людей ловкости, смекалки, инициативы. II невольно возникает вопрос, не были ли одной из причин шумного успеха комедий Плавта образы его рабов, обладавших всеми этими качествами, не стеснявшихся (в отличие от господ, нарушавших традиционные нормы, лишь стыдливо маскируясь) проявлять их и добивавшихся в конце концов победы для молодого хозяина и свободы для себя? Но личная инициатива была неотделима от личного суждения, пробивавшего брешь в коллективной «мудрости предков». Видимо, в это время особенно растет почитание не только Сервия Туллия, открывшего простому человеку пути для возвышения, но и его возлюбленной Фортуны. Во всяком случае, надеялся ли человек на Фортуну или на свою «дерзость», он становился значительно более инициативным, подвижным, восприимчивым к новым возможностям и новым идеям.

В то же время начинает складываться и новое отношение κ «выдающимся личностям», «героям». Уже им — Старшему и Младшему Сципионам, Павлу Эмилию, Метеллам и др., а но римскому пароду в целом стали приписывать укрепившие славу и мощь Рима победы и подвиги. Правда, идея всенародного признания — bonos — как награды за virtus никоим образом не исчезает. Видные деятели в своих надписях продолжают перечислять свои заслуги перед римским народом. Характерна, например, известная надпись на верстовом столбе дороги от Регия до Капуи, сооруженная консулом 132 г. до н. э. П. Попилием Ленатом, в которой он сообщает, что, будучи претором (в 135 г.) в Сицилии, он разыскал и вернул принадлежавших италикам 917 беглых рабов, а также первым сделал так, что на ager publicus пастухи уступили место пахарям, и к тому же выстроил форум и украсил его общественными зданиями (CIL, I, 638). Но, помимо признания сограждан, выдающиеся полководцы и политические деятели стали привыкать к почестям, воздававшимся им в италийских городах и в провинциях. Например, народ Дельф посвятил надпись консулу 110 в. Минуцию Руфу в честь его мужества и побед над галлами, бессами, скодрисками и прочими фракийцами (CIL, I, 692). Тем же римским деятелям, которые являлись в провинции в качестве завоевателей и устроителей, строили храмы и воздавали культ.

И в самом Риме не было недостатка в глашатаях их славы. В III и особенно во II в. до н. э. там стал формироваться слой, который может быть назван тогдашней интеллигенцией: писатели, поэты, драматурги, учителя, певцы, музыканты. Состав этой интеллигенции был весьма пестр. Были среди нее и римляне из средних и низших слоев, и выходцы из италийских и греческих городов, и вольноотпущенники различных национальностей. Различно было и положение отдельных представителей этого слоя. Согласно исконному римскому пониманию, достойными занятиями римского гражданина, исполненного gravitas и dignitas, особенно если он принадлежал к высшим сословиям, были участие в политической жизни и войне, отправление жреческих должностей, управление своей фамилией и хозяйством, а также разработка вопросов культа и права, запись выдающихся событий. Другие виды умственной деятельности долгое время оставались вне поля зрения или, как например, строительство и украшение храмов, поручались пришлым (из Этрурии и Греции) мастерам. Но потребность в культурных людях росла. Удовлетворялась она в основном за счет выходцев из простого парода или за счет иноземцев, нуждавшихся в поддержке влиятельных и высокопоставленных людей. В благодарность за покровительство они создавали произведения, прославлявшие их патронов. Пакувий написал пьесу «Павел» о победе Л. Эмилия Павла в 168 г. над македонским царем Персеем, где род Эмилиев возводился к Юпитеру; Акций в пьесе «Энеады, или Деций», посвященной самопожертвованию Деция Муса, уделял большое место одному из предков Фабнев — главнокомандующему в войне с самнитами и галлами в 295 г. до н. э. Кв. Фабию Максиму Руллиану. Энний в своих эпиграммах пишет о Сципионе в еще более приподнятых топах: пет никого, кто мог бы сравняться с ним своими долами; если кому-то подобает (fas est) подняться к небожителям, то лишь ему одному открыты великие врата небес; ни гражданин, ни враг не смогут воздать ему вознаграждение, достойное его деяний (Warmington, ν. ΐ, р. 400). В «Анналах» Энний прославлял также других своих влиятельных современников — Фабия Максима, Марцелла, Фульвия, Катона.

Все это, несомненно, шло вразрез с традиционным представлением о virtus, полученной благодаря признанию народа. По словам Луцилия, следует желать получить одобрение от немногих мудрых (Ibid., v. III, p. 156). И еще раньше Акций в одной из трагедий вкладывает в уста Ахилла слова: предпочитаю быть одобренным достойными людьми, чем многими (Ibid., v. II, p. 430).

На фоне упомянутых перемен и в тесной с ними связи началось проникновение в Рим эллинской или, скорее, эллинистической культуры. Процесс этот был отчасти целенаправленным, отчасти стихийным. Римские завоевания и их последствия для покоренных, естественно, вызывали оппозицию среди последних. Следов ее сохранилось мало, но даже отрывочные сведения (например, собранные у Афинея) показывают, что греки считали римлян варварами, жестокими, кровожадными, невежественными, не умеющими жить и мыслить так, как подобает цивилизованным людям. II многие из ведущих деятелей Рима достаточно быстро поняли, что успехи на «международной арене» зависят не только от оружия, но и от дипломатии и пропаганды. Характерно в этом смысле изречение Энния в «Анналах»: тот, кто победил, не победитель, если его побед не признают побежденные (Ibid., v. I, р. 180). Нельзя было запять подобающее место в мире, оставаясь «варварами», и представители высших кругов начали изучать греческий язык, литературу, философию, в чем им содействовала как упоминавшаяся выше интеллигенция, так и покупавшиеся за большие деньги образованные рабы-греки, часто затем получавшие вольную и открывавшие школы. Известно, что в это время появляются написанные римскими нобилями по-гречески и для греков истории Рима, прославлявшие высокие моральные качества римлян, якобы дававшие им право на господство.

Но гораздо более действенным, видимо, был метод всецело преданного римлянам Полибия, который как образованный, хорошо знакомый с образом мышления и психологией своих соотечественников эллин, не отрицая морального превосходства римлян, на первый план выдвинул совершенство их политического устройства — смешанную форму правления, сочетавшую то наилучшее, что есть в монархии, демократии и аристократии, и обеспечивавшую наибольшую прочность, справедливость и возможность расширения их господства. Труд Полибия, как можно полагать, дал и самим римлянам новое, мощное обоснование «римского мифа», сообщил им живой интерес к изучению политических теорий греков и собственной истории под соответственным углом зрения, что стимулировало развитие римской историографии.

Изучение же политических теорий было неразрывно связано с изучением философии в целом, поскольку для греков, а затем и для римлян, также живших в условиях античной гражданской общины, учение об устройстве космоса, гражданской общины и долге гражданина было, по сути дела, единой наукой, совпадавшей с философией. Усложнение общественной жизни Рима — частые, имевшие политический характер судебные процессы с выступлениями обвинителей и защитников, обращения соперничавших по тем или иным вопросам сторон с речами к сенату и пароду — поднимало значение ораторского искусства, умения убеждать, доказывать свою точку зрения, и здесь опять-таки учителями оказались греки. Люди более обеспеченные стали посылать сыновей в города Греции и Малой Азии изучать красноречие у прославленных риторов.

Для, так сказать, стихийного проникновения эллинистической культуры большое значение имела организация театральных представлений, поскольку сюжеты пьес строились на греческих образцах, а в тексте постоянно встречались афоризмы и изречения, доводившие до римской публики образцы эллинской мысли. Можно полагать, что не последнюю роль играл приток ремесленников и рабов из эллинистических стран. Правда, те и другие быстро романизовывались, но какие-то почерпнутые на родине идеи они могли передавать своим товарищам по рабству, по коллегиям. А условия, благоприятствовавшие развитию личной инициативы, способствовали распространению подобных идей. Те же условия стимулировали распространение среди народа грамотности, а с нею к общее повышение культурного уровня, способность воспринимать и театральные представления, и речи ораторов, и политические памфлеты, примыкать к тому или иному направлению. Наконец, участие в война: знакомило граждан с бытом и нравами многих народов. Стихийной эллинизации способствовало и скопление в Риме вывезенных из восточных провинций статуй и картин, которые попадали или в руки богатых людей, или оказывались в распоряжении всех граждан, украшая храмы, площади, общественные здания.

Однако надо учитывать и обстоятельства, ограничивавшие проникновение в Рим греческой культуры. Во-первых, она была, как уже упоминалось, не чисто греческая, т. е. не полисная, а эллинистическая. Рим же, хотя и стал уже центром крупной державы, сохранял еще коренные черты и идеологию civitas, и потому отнюдь не все в эллинистической философски-политической мысли было близко и понятно римлянам и могло быть переработано в соответствии с их системой ценностей. Во-вторых, греческая мысль развивалась в значительной мере в дискуссиях о формах наилучшего политического устройства. В условиях господства «римского мифа», подкрепленного трудом Полибия, подобная проблема вообще не вставала, ибо сам Рим считался идеальным эталоном. Поэтому даже в разгар острейших социальных конфликтов Рим не знал утопий, столь характерных для эллинского и эллинистического политического мышления, и все с ними связанное оставалось вне ноля зрения римлян.

Наконец, как подчеркивал С. Л. Утченко, проникновение греческой культуры в Рим отнюдь не было мирным процессом и встречало достаточно активное сопротивление, в ходе которого складывался синтез греческих и римских начал, причем последние играли не меньшую роль, чем первые[12]. Сопротивление, особенно заметное в начале упомянутого процесса, обусловливалось разными причинами. Классическим представителем «охранительного духа» считается Катон, всеми способами — судебными процессами, речами, жесткими мерами во время своей цензуры, — боровшийся с «иноземными новшествами» и «непотребствами» — роскошью, корыстолюбцем, изнеженностью, ленью, зазнайством и подобными противоположными римским добродетелям пороками, угрожавшими римскому обществу крестьян и воинов. Особенно возмущали его склонность к индивидуализму, к «личному суждению», к возвеличиванию «героев»[13]. Известно, что в своем историческом сочинении «Origines» он противопоставлял славолюбивых греков римлянам, величие которых творили не отдельные «великие люди», а весь народ своей коллективной мудростью и доблестью, не требуя прославления.

Не менее известен и эпизод с греческим философом Карнеадом, представителем Новой академии, утверждавшей возможность одинаково убедительно доказывать прямо противоположное. Прибыв в Рим с греческим посольством, Карнеад произнес блестящую и встретившую широкое одобрение речь о величин Справедливости, а на другой день выступил с речью, доказывавшей, что никакой Справедливости нет и быть не может, а если бы она была, то римлянам пришлось бы отказаться от всех своих завоеваний. Катон счел эту речь недопустимо скандальной и настоял на немедленной высылке греческих послов, чтобы они развращали юношей у себя дома, а не в Риме. Каковы бы ни были личные мотивы самого Катона и как бы пи была противоречива его личность (проповедуя земледелие как единственный пристойный источник дохода, он наживался на многих операциях, в частности и на презираемом им ростовщичестве; ратуя за добродетели римского крестьянина, он стал первым римским теоретиком рабовладельческого хозяйства; осуждая все греческое, изучал греческий язык и литературу и т. д.), он приобрел огромную популярность. В народе его поддерживали. По сообщению Плутарха, ему в храме была воздвигнута статуя в благодарность за то, что, будучи цензором, он вывел на правильный путь начавший клониться к упадку римский народ.За ним многие шли. Возможно, что его законы, как и другие законы против роскоши, имели и экономическую подоплеку, преследуя цель уменьшить непроизводительные расходы и утечку денег, шедших на импорт предметов роскоши, дабы вкладывать их в развитие хозяйства.

Явно катоновские, традиционно-римские мотивы мы видим в отрывках сочинений Невия как известно, пострадавшего за свои нападки на филэллинскую знать, в частности на Метеллов, и кончившего жизнь в ссылке в Утике. В комедии «Agitatoria» on говорит, что всегда ценил свободу больше, чем деньги (Warmington, v. Il, p. 74); в «Tarentilla» автор или персонаж замечает, что то, что народ одобрил в театре аплодисментами, не осмелится подорвать никакой царь, хотя здесь рабство во много раз превосходит свободу (Ibid., р. 98).

С другой стороны, в среде знати начинает расти презрение к народу. Всенародному признанию стали предпочитать одобрение избранных. В трагедии «Гекуба» Энний вкладывает в уста Гекубы обращенные к Одиссею слова, заимствованные у Еврипида, по характерным образом измененные: у Еврипида она говорит, что, хотя слова Одиссея неправильны, ему поверят, ибо слова человека известного имеют больше силы, чем неизвестного. У Энния, по словам Гекубы, не имеет одинаковой силы речь людей неблагородного происхождения и людей богатых (Ibid., v. I. р. 292). У пего же Телеф в одноименной трагедии произносит ставшие пословицей слова: открыто выражать свое мнение для плебея святотатство (palam mutire plebeio piaculum est. — Ibid., p. 344)[14]. Под влиянием стоицизма формируется представление о неразрывной связи добродетели с образованием, недоступным простому человеку. Добродетель, поучает Луцилий некоего Альбина, — это знание того, что заключается в каждой вещи, того, что истинно полезно и благородно (rectum utile qui sit honestum), что есть добро и зло, что бесполезно, постыдно, неблагородно; добродетель — это исследование предела и меры вещей, цены богатства, воздаяния должного почету — honori; быть добродетельным — значит быть врагом плохих и защитником добрых людей и нравов, ставить на первое место пользу родины, затем родителей и лишь затем свою собственную (Ibid., v. III, р. 390–392). Впоследствии Порфирной сформулировал то же самое в кратком афоризме: добродетель — это мудрость, ею не обладает плебс (Porphyr. Ad Horat., Od., II, 1, 18). И недаром среди филэллинской знати, видимо, раньше всего из философских течений начинает распространяться, хотя и тайно, пифагорейство, связанное с аристократической идеологией некоторых городов Великой Греции, первыми законодателями и правителями которых, по преданию, были пифагорейцы.

Так начавшие обостряться социальные конфликты отражались и в конфликтах идеологических между знатными филэллинами, искавшими в греческой культуре обоснования своему исключительному положению, и пародом, противопоставлявшим «правы предков» новым веяниям, с которыми связывали вскрывавшиеся на скандальных судебных процессах злоупотребления властью, положением, бесчестно нажитым богатством.

Конечно, никакие усилия Катона и его единомышленников не могли предотвратить вызванного объективными обстоятельствами проникновения в Рим греческой культуры. Но зато по мере ее внедрения она все больше приспосабливалась к традиционным римским ценностям. Большую роль при этом играло ознакомление с греческими политико-философскими теориями и их соответственная модификация. Пифагорейство, видимо, было популярно лишь в небольшом кружке знати и встретило противодействие даже в среде сената, по постановлению которого в 181 г. до н. э. были сожжены книги, якобы найденные в гробнице Нумы и доказавшие принадлежность Нумы к пифагорейцам, учение которых в этих книгах излагалось. Если приверженцы пифагорейства и оставались, то. так сказать, ушли в подполье на целое столетие, и только в середине I в. до н. э. пифагорейство было возрождено Никидием Фигулом, считавшимся великим ученым, но абсолютно непонятным писателем.

По словам Цицерона, широкое распространение в Риме первым из философских течений получило эпикурейство, особенно нравившееся простому народу, поскольку не требовало от своих сторонников особого образования. Оно было всем понятно, учило, что для счастья необходимы только честность и справедливость, оправдывало стремление к наслаждению и соблюдению собственной пользы (Cic. De finib., I, 7; II, 14; Tusc, IV, 3).

Свидетельству Цицерона, враждебно относившегося к эпикурейцам, не во всем можно доверять. Каково бы оно ни было с точки зрения социальных теорий первоначально[15], в Риме оно было более или менее приспособлено к общепринятым взглядам римских граждан. Так, в диалоге «De finibus bonorum et malorum» выступающий от имени эпикурейцев Манлий Торкват, излагая основные постулаты эпикурейской этики — естественное стремление человека испытывать наслаждение и избегать страдания, подчеркивает, что люди отказываются от меньших наслаждений, чтобы получить большие, например совершают подвиги, дабы заслужить славу и любовь народа или спасти родину, от блага которой зависит и их благо (I, 10). Так, предки Торквата совершали великие под-вши, подвергались страшным опасностям, но зато обрели славу и почет, необходимые для жизни без страха, и заботились о благе сограждан, от которого зависело их собственное благо, т. е. подвергали себя меньшим страданиям, чтобы избежать больших (I, 35). Так сохранялся образ римского мужа, достойного «нравов предков», но необходимость блюсти предписанные ему добродетели мотивируется уже не верностью некоему высшему принципу, а разумным пониманием своей пользы, соблюдением правил, обеспечивающих душевный покой, а значит, и счастье, стойкость в перенесении ударов судьбы. По словам Цицерона, сочинения, доказывающие, что смерть, плен, рабство, разорение, гибель родного города — не зло π не должны нарушать спокойствия духа, были весьма многочнеленны и охотно читались (Tusc, III, 34), что и понятно в эпоху постоянных внешних и внутренних войн и неурядиц.

Но, видимо, помимо того, эпикурейцы привлекали своим отношением к социально-политическим вопросам. Цицерон, несомненно, это имеет в виду, когда выступает против тех, кто отрицает, что высший долг человека — служить родине, на том основании, что это дело не только опасное но и безнадежное, поскольку политикой занимаются обычно люди недостойные, а надеяться исправить людей и ими управлять — безумие, так как нельзя обуздать слепые и страшные страсти толпы и не дело мудреца прорекаться с невеждами (Cic. De rep., I, 5). Против эпикурейцев направлен и его тезис об объединении людей в общество — societas — под влиянием естественного стремления людей к единению — congregatio, а не вследствие слабости первобытных людей, объединившихся для самозащиты и общей пользы (Ibid., I, 25). Между тем, видимо, именно такие теории эпикурейцев казались привлекательными. Как известно, эпикурейцы в неразрывной связи со своей натурфилософией, отрицавшей вмешательство богов в возникновение и функционирование космоса, совлекали покров святости и с человеческих отношений. По их теории общества возникали для самозащиты, взаимопомощи, обмена знаниями и услугами и строились на основе соблюдения всеми членами общества договора о непричинении друг другу зла и поддержке слабых (Lucr., V, 1015–1027). Общество, как и все в природе, подвержено изменениям: то, что было полезным и разумным на одной стадии его развития, теряет смысл на другой. Тогда люди меняют условия ранее действовавшего договора, создают новые законы, подсказанные не природой (иначе у всех народов были бы одинаковые законы), а трезвым расчетом, пониманием требований времени и пользы, обычно присущим людям выдающимся, которые становятся основателями и организаторами, заслужив тем благодарную память потомков (Ibid., V, 830–835). Дошедшие до нас источники не дают возможности судить, что эпикурейцы понимали под «общей пользой». Но их выступление против незыблемости существующих установлений могло привлечь грая; дан, считавших необходимыми те или иные коренные перемены.

Вместе с тем понятие «общей пользы» согласовалось с исконными римскими ценностями. Когда Лукреций, характеризуя первобытные времена, говорит, что из-за дикости тогда никто не соблюдал общего блага (commune bonum), каждый тащил к себе посланную Фортуной добычу, умея жить лишь для себя и ценя только себя (Ibid., V, 957–961), всякому римлянину было понятно несовершенство такого порядка. При исконной роли соседских связей понятен был и прогресс, обусловленный возникновением дружбы между соседями, договорившимися не причинять друг другу вреда (Ibid., V, 1118–1119). Достойно внимания, что Лукреций, в отличие от своих греческих предшественников, намечавших только две стадии развития — по современной терминологии, «дикость» и «цивилизацию», т. е. жизнь полисную, вводил еще промежуточную стадию царской власти: цари учили людей всяким новшествам, изменявшим их дикую жизнь, основывали города, строили крепости для защиты, раздавали каждому в соответствии с его силами и способностями скот и поля. Но с открытием золота и богатства они, а не сила и красота стали давать почет. Жажда почестей привела к междоусобицам, цари были убиты, знаки их власти попрала чернь, охотно топчущая то, что ранее внушало страх. Каждый добивался для себя власти и превосходства, начались всяческие смуты, и тогда часть людей научила других избирать магистратов и устанавливать право, чтобы люди подчинялись законам, что человеческий род охотно принял, истомленный долгой враждой. И нелегко жить тому, кто своими делами нарушает всеобщий союз мира (communia foedera pacis), так как рано или поздно он будет разоблачен (Ibid., V, 1105–1160).

Так история человечества была, хотя бы в самых общих чертах, приспособлена к традиционной истории Рима, в частности в трактовке роли царей, первоначально благодетельной, затем бесполезной и даже вредной, поскольку цари не смогли обуздать корыстолюбие и властолюбие, предотвратить различные бедствия, окончившиеся лишь с новым общественным договором. Вместе с тем Лукреций — не противник власти тех царей и выдающихся людей, которые своими талантами и наставлениями приносили людям пользу, учитывая веления времени. Наряду с разбросанными в разных местах его поэмы общеэпикурейскими призывами довольствоваться необходимым, жить скромно, не смущая свой покой погоней за властью, богатством и почестями, он в рассказе о конце царской власти подчеркивает постоянные опасности, грозящие власть имущим, и делает ставший знаменитым вывод: насколько лучше жить, спокойно повинуясь, чем править делами, имея высшую власть и обладая царским саном (qum regere imperio res velle et regno tenere. — Ibid., V, 1127–1128). Здесь как бы сконцентрированы взгляды эпикурейцев на взаимоотношения человека если не с обществом в целом, то с его политической сферой, в которую лучше не вмешиваться, дабы не нарушить спокойствия духа, предпочитая жизнь, посвященную пауке, размышлениям, радостям дружбы, жизнь незаметную, скрытую, менее всего подверженную тревогам и опасностям.

В век беспрерывных смут, быстрых перемен в судьбах людей вообще, а политических деятелей в особенности, такая точка зрения была для многих привлекательна. Достаточно известно, что и люди знатного происхождения нередко предпочитали карьере сенаторов частную жизнь. Успех эпикурейцев в народе мог объясняться и тем, что многие, не имевшие возможности по своему происхождению и положению участвовать в «высокой политике», но и не довольствовавшиеся своим положением, те муниципальные землевладельцы, которые, по словам Цицерона, были одинаково равнодушны и к Помпею, и к Цезарю и думали только о своих землях и доходах, охотно воспринимали мысль о преимуществах простой, незаметной жизни, о повиновении тому (будь то царь или выдающийся деятель), кто сможет устроить все дела в соответствии с требованием времени, «общей пользой», даст людям свободно наслаждаться миром и спокойствием под властью справедливого закона. Дружеские связи предпочитались связям обязательным, обусловленным происхождением, принадлежностью к определенной фамилии, сословию, городу. Как подчеркивал С. Утченко, анализируя переписку Цицерона с Матием, мысль последнего о независимости дружбы от политики была противоположна римской традиции[16], но имела сторонников.

Таким образом, ряд положении эпикурейцев пробивал опасные бреши в исконной системе ценностей, и недаром против них выступал Цицерон и стоики, пользовавшиеся наибольшей популярностью в верхах, начиная с членов кружка Сципиона Эмилиана, но вынужденные внести известные коррективы в свои положения, чтобы приспособить их к римским идеям. Так, Панетий и Посидоний модифицировали образ стоического мудреца, рожденный синтезом индивидуализма и космополитизма. Такой мудрец не только признавал себя «гражданином мира», а не своей родины, но и относил все (в том числе и политическую сферу жизни), кроме добродетели и порока (или, соответственно, разума, диктующего жизнь, согласную природе, и невежества, законов природы не знающего и им не следующего), к вещам безразличным. Панетий между этими двумя крайностями ввел человека, стремящегося к добродетели и мудрости, а также категорию поступков, которую надлежит совершать хорошему гражданину, отдавая предпочтение добродетели деятельной перед созерцательной. Так подводилась философская база под римский идеал хорошего гражданина — vir bonus, тогда как космополитизм стоиков трансформировался в привычную для римлян версию о целесообразности и необходимости существования их становившейся всемирной державы[17].

Посидоний особенно выступал против возраставшего стремления к богатству и роскоши, против чрезмерного развития рабства, пагубно влияющего на состояние государства, против жестокого обращения с рабами, иллюстрируя свои положения примерами из истории греческих полисов (Хиоса), Вей, сицилийских восстаний (Athen., IV, 153; VI, 265–266, 272–274). Видимо, он считал, что здоровее и разумнее людям работать самим или с небольшим числом рабов, притом не купленных (он осуждал хиосцев именно за то, что они первыми из греков стали пользоваться купленными рабами), а рожденных и выросших в доме владельца. Хотя мы не имеем данных, допустимо предположить, что для Посидоний тема рабства связывалась не только с осуждением роскоши, но и с игравшей огромную роль во всех философских школах темой справедливости. Вопрос о совместимости одной из коренных добродетелей — справедливости — с порабощением человека человеком, вернее, порабощением гражданина, хотя бы и чужого полиса, обсуждался греками весьма живо, как и вопрос о том, сохраняет ли порабощенный свободный человек свои, отличающие его от прирожденного раба достоинства (теме этой посвящена комедия Плавта «Пленники»). Но в Риме того времени он еще особых откликов не вызывал, зато стояла поставленная еще Карнеадом проблема о совместимости справедливости с подчинением многих народов. Как мы помним, для Рима Полибий решал ее положительно. Так отбирались и фильтровались эллинские и эллинистические идеи в связи с интересами и традициями самих римлян.

Все эти моменты наглядно проявляются в сочинениях Цицерона. Его обычно считают эклектиком, но, пожалуй, такое определение подходит больше к его чисто философским воззрениям (хотя и здесь он отдавал предпочтение Новой академии), чем к его воззрениям социально-политическим, правда, также не лишенным некоторых противоречий.

В философских постулатах Цицерон исходил из более или менее общих мест греческих философских учений. Задачу философии он, подобно им, видел в том, чтобы научить человека, как жить хорошо и счастливо, как достичь такого блаженства, которое не может быть утрачено в результате внешних перемен, из чего следовало, что счастье должно основываться не на внешних факторах, а на внутреннем состоянии ума и души (Tusc, V, 14, 21, 23). Поскольку такая блаженная жизнь неотъемлема от разума и знаний, она доступна не невеждам, а людям, изучавшим науку. По Цицерону, люди должны жить согласно своей природе, как существа, составляющие часть великого сообщества, включающего богов π человеческий род, перед которым каждый человек имеет долг сохранять то, что диктуется природой. Он будет спокоен и счастлив, подчинившись добровольно управляющим природой законам, царящей в мире необходимости, его вечному и неизменному порядку, идентичному верховному разуму мира, диктующему вечное единство, целостность космоса и его частей (Academ., II, 2, 7; Tusc, V, 25). Обязанность человека — трудиться на общее благо, пренебрегая наслаждениями, культивировать добродетель. Взаимосвязанность человека и природы доказывается единообразным строением всего сущего, состоящего из материи и формы, т. е. формирующей материю силы. Формы материи меняются, но сама она непреходяща и неразрушима, составляет вечный и бесконечный космос, вне которого ничего нет и все части которого взаимосвязаны совершенным разумом, душой мира (ratio perfecta, mens, sapientia), неизменным порядком, цепью причин и следствий, часто неизвестных и непонятных людям, почему они и предполагают существование случайности — Фортуны (Academ.. I, 5–7).

Относительно методов и возможностей познания Цицерон расходился со стоиками, которые считали, что знание формируется на основании свидетельства наших чувств, дающих уму правильное представление о вещах, без чего не могли бы существовать пи философия, ни науки, ни искусства, пи даже добродетель, поскольку невозможно действовать, не имея твердого критерия истины, а значит, и оправданной цели действий (Academ., II, 6—11). Цицерон, как последователь Новой академии, склонялся κ мысли, что суждения могут быть лишь более или менее вероятными, поскольку показания чувств часто обманчивы (Ibid., 28–31). Важным аргументом против возможности познания абсолютной истины Цицерону служит чрезвычайное разнообразие мнений даже по конкретным вопросам отдельных наук, а тем более в отношении первопричин и истоков мира, поскольку люди знают очень мало. Но занятие науками полезно, ибо позволяет подняться над жизненными мелочами и дает радость, если удается установить нечто, кажущееся вероятным (Ibid., 34–41). Только талантливый, склонный к исследованию человек, познавая законы природы и свою с нею связь, может обрести несвойственную тупому уму добродетель, обрести ясное спокойствие духа, понимание своего долга перед согражданами и вместе с тем стать истинно свободным, приведя свои желания и действия в соответствие с общекосмической необходимостью, подчиняясь ей добровольно, т. е. свободно (Tusc, V, 24–25). Однако Цицерон не соглашался с теми (Герилл, Менедем), кто искал высшее благо в науке и познании, так как видел в них не самоцель, а средство к наилучшему выполнению своего гражданского долга. Великие философы, говорит он, воспитывали великих мужей. Наука, не направленная на пользу людей, бесцельна. И если приходится выбирать между различными видами долга, то на первое место надо поставить общность людей, а не размышление и знание, ибо созерцание без действия малоценно, и ничего не должно стоять выше человека и любви к людям (Academ., II, 44; De offic, I, 43–44). Наука, знание природы и ее законов были путем к добродетели, но и в этом вопросе Цицерон остается верным римским традициям.

Как уже упоминалось выше, к ним приспосабливался и стоицизм. Римские стоики особенно подчеркивали долг человека перед обществом, возникшим вследствие заложенного в человеке самой природой стремления к общности, взаимопомощи, организации в коллективы — coetus, concilia, civitates. Каждый человек обязан общую пользу предпочитать своей, как законы предпочитают благополучие всех благополучию отдельного лица.

Сам Цицерон, опровергая эпикурейцев, заимствует кое-какие аргументы стоиков. Например, он утверждает, что честное достойно того, чтобы стремиться к нему ради него самого, отвлекаясь от всяких соображений пользы, выгоды, похвал, поскольку народ часто хвалит и недостойных. Эпикурейцы сами себя опровергают, когда действуют не ради своей выгоды и наслаждения, а согласно заложенному в них природой чувству долга. Ведь никто не посмеет сказать в сенате или народном собрании, что действует только из любви к себе. Только на надежную, вечную, неотъемлемую от нас добродетель можно полагаться в превратностях жизни (De finib., II, 13–35). Основными, вызывающими наибольшее сочувствие и полезными для других добродетелями Цицерон считает мудрость, величие духа, талант, твердость в перенесении неблагоприятных обстоятельств, сохранение достоинства в несчастье, дела, одобренные похвалой людей и посылаемым богами счастьем (De orat., II, 85).

Расценивая добродетель как свойство, направленное на благо других, Цицерон критикует некоторые положения стоиков, от имени которых в диалоге «De officiis» выступает Катон. Если для стоиков безразлично все, кроме мудрости и добродетели, то как они могут выступать в судах или обосновать триумф Сципиона, раз взятие Рима Ганнибалом для них должно было бы быть безразлично? Ведь поскольку человек состоит из души и тела, то и последнее требует заботы, и телесные блага не безразличны для счастья. Заботиться только о душе, которая сама по себе достаточно непонятна, и пренебрегать телом — значит пренебрегать действием. Благо каждого живого существа — в наибольшем соответствии его природе. Самое главное и прекрасное в honestum — это общность людей, забота об их пользе, то присущее человеку civile atque populare, что греки зовут politicon. Все древние мудрецы занимались делами республики, ибо человек ближе всего к божеству, когда основывает новые civitates или охраняет уже существующие, объединенные согласием относительно права и общей пользы, природным стремлением к единению. Союз людей укрепляет законность — iustitia, т. е. предоставление каждому того, что ему полагается. С нею соединены все другие добродетели — pietas, bonitas, liberalitas, benignitas, и союз их всех и есть honestum. Хранить истинную iustitia может только vir bonus et sapiens. И хотя внутреннее важнее внешнего, внешнее — дети, родные, друзья, родина — тоже относятся κ благу, так как налагаемый ими долг тоже связан с добродетелью. Такая философия достойна знаменитых людей, принцепсов, царей (De finib., V, 13–25; De rep., I, 7; 25).

Заложенное в человеке зерно добродетели заглушают различные внешние влияния: неправильное воспитание, поэзия, портящая разум видимостью мудрости, а главное, народ, «порочная чернь», из-за которой мы начинаем стремиться κ суетным почестям вместо истинной чести, похвалы достойных людей (Tusc, III, 1–2). Это порождает страсти, зависть, соперничество, страх, приводящие κ порочной н печальной — вместо счастливой и добродетельной — жизни (Ibid., III, 34).

Иногда Цицерон, возможно, под влиянием личных неудач, в большей степени склоняется к некоторым идеям стоицизма. Так, он говорит о предпочтительности жизни занятого наукой Архимеда перед жизнью обладавших верховной властью Дионисия Сиракузского и Дамокла (Ibid., V, 21–23); о том, что не зло жизнь в бедности и неизвестности, так как мудрому не нужно признание толпы негодяев и глупцов, ненавидящих всех, кто их превосходит; что не зло и изгнание, так как на несправедливый суд народа следует смотреть с презрением, и не стоит тосковать по городу, из которого изгоняют порядочных людей (Ibid., V, 33–37).

Однако такого рода высказывания были в общем более или менее случайными. Обычно Цицерон твердо стоял на традиционной точке зрения римского гражданина, провозглашая первым долгом человека, особенно мудрого и хорошего, служение республике, ибо, если такие люди станут от этого долга уклоняться, республика останется без принцепсов и, беззащитная, попадет в руки негодяев (De rep., I, 5; De offic, I, 21). Господство Рима было для него выражением общечеловеческих интересов. Разбирая старую контроверзу: мудрость — справедливость пли польза — справедливость, зиждящуюся на несовместимости справедливости, учившей никому не вредить и не покушаться на чужое, с выгодой, диктующей расширение своих владений за счет чужих, Цицерон решает ее, исходя из тезиса, что подчинение одного народа другому справедливо, если оно ко благу подчиненного, который погиб бы, оставаясь независимым, и если господство умеренно и «нетиранично» (De rep., III, 12, 24). С тех же позиций он опровергает мнение тех, кто считает несправедливым господство хозяев над рабами, распоряжение Ромула, отдавшего плебс в клиентелу принцепсам, Ликурга, заставившего народ обрабатывать землю богатых (De rep.. II, 21; III, 9; 24–25). Все народы, говорит он, могут терпеть рабство, так как избегают трудов и горестей и готовы перенести все, лишь бы их не испытывать. Только римляне не могут терпеть рабство, так как со времен предков все подчиняли чести и достоинству (Philipp., X, 10).

В его рассуждениях о республике как «деле народа», как общности людей большое место занимают взаимосвязанные понятия общей пользы и права, закона, утверждение, что отдельному липу закон может вредить, но он служит к общей пользе (De rep., III. 15). Это сближает его с Лукрецием, хотя, в отличие от него, Цицерон считает республику делом не договора между людьми, а самой природы. Цицерон не согласен с имевшей хождение среди греческих софистов теорией, согласно которой законы возникли в результате слабости людей, неспособных иным путем защищаться от чинимых сильными несправедливостей, поскольку человек всегда стремится чинить насилия, но не терпеть их (De rep., III, 15). Для Цицерона закон — это родившийся вместе с божественным разумом «правильный разум» (recta ratio), а потому именно закон создает вселенскую общность, республику богов и людей (De leg., I, 7; II, 4). Если бы законы не подсказала людям сама природа, создавшая их для справедливости, их мог бы нарушать всякий, кому это выгодно. Но человек, нарушивший закон, мучается сознанием содеянного, даже если о нем никто не узнает. Еще Карнеад поставил вопрос, может ли человек промолчать, если видит, как некто, чья смерть будет ему выгодна, садится на пень, под которым скрывается ядовитая змея? II все философы ответили на этот вопрос отрицательно. Упрекнуть промолчавшего, тем более осудить его по закону никто бы не мог, но он все равно, даже не боясь наказания, сам подчинился бы закону, данному самой природой, запрещающей его нарушать (De leg., I, 10; 12; 14; De offic, III, 9). Критерий такого закона — справедливость, iustitia, т. е. такое положение, когда при соблюдении общей пользы каждому воздается по его достоинству. Iustitia была порождена не мнением, а некоей присущей человеку силой, как религия, pietas, чувство благодарности, уважение к людям достойным. Она вошла в обычай и, наконец, была санкционирована страхом перед законом и религией (De invent., II, 53). Добровольное повиновение законам, как и исполнение своих обязанностей, достойно свободного человека, ибо свобода — это возможность жить, как хочешь, а мудрый хочет жить именно так (Paradox., V, 1). Польза каждого должна быть неотделима от общей пользы (De offic, II, 2, 3, 5; III, 5–6). Хотя в другом месте Цицерон и оговаривал, что полезное для знатных людей важнее, чем то, что полезно для остальных (principum commoda maiora, quam reliquorum — Top., 18), но все же превалировала у него идея «общей пользы», с которой был связан и его известный призыв к concordia ordinum, к единению всех сословий для спасения республики от грозящих ей бед.

Итак, греческая философия оказывала на римские образованные круги огромное влияние, но приспособлялась к римской традиции, иногда ставившей некоторым идеям непреодолимый барьер. Так, софистическая теория «права сильной личности», противопоставляющей себя выдуманным слабыми законам, вообще не рассматривалась. Несмотря на то, что такие разного калибра «сильные личности», на практике попиравшие все законы, нормы и обычаи, были постоянным явлением в истории последнего века Республики и несмотря на усиление тенденции к возвеличиванию, вплоть до обожествления, выдающихся деятелей, в теории идея «сверхчеловека», стоящего «по ту сторону добра и зла», оставалась Риму совершенно чуждой. При всем отступлении от традиционных взглядов (например, прокламирование презрения к мнению «толпы», т. е. массы граждан, и к даваемому им почету; появление идеала добродетельного мудреца, живущего в уединении; ссылки на человечество в целом и т. п.), в центре все же оставались Рим, подчиняющий народы к их же благу, служение Риму, также совпадающее со служением человечеству и вселенской общности людей и богов, история Рима как эталона идеальной республики, идея «общей пользы» как выражения общих, коллективных целей римского гражданства, римские добродетели, позволяющие человеку исполнить свой долг перед общиной на том месте, в той роли, которая выпала ему на долю (т. е. соблюдение все того же «геометрического равенства»), повиновение установленным нормам и законам, культивирование iustitia. Какая-то и, возможно, все растущая часть граждан склонялась к мысли о преимуществах частной жизни перед общественной, о бесполезности и нежелательности вмешательства в политику, о предпочтительности удела управляемого уделу правителя, доли человека незаметного доле прославленного. Показательно также настойчивое стремление Цицерона доказать совпадение utilis и honestum. Видимо, на практике то и другое противопоставлялось, что свидетельствовало об отчуждении части граждан от системы ценностей, возникшей на базе civitas с ее совпадением общей и частной пользы. Это вызывалось реальной ситуацией: разложением самых основ и институтов civitas[18], сосредоточением реальной власти и даваемых ею выгод в руках сената в ущерб огромному большинству, т. е. полная компрометация идеи «общей пользы», презрение знати к «черни», конституирование профессиональной армии, т. е. разрыв понятий «воин» и «гражданин», так что последний перестал получать непосредственную выгоду от войн внешних и чувствовал свое бессилие в войнах гражданских. Все это значительно ослабляло в гражданах чувство своей причастности к делам и интересам civitas. Это были опасные симптомы для традиционной римской идеологии, тем не менее в принципе никто не протестовал против необходимости существования римской civitas, предполагавшей и общее участие в политической жизни, и наличие законов, и повиновение им. Теоретически не было серьезных попыток противопоставить личность коллективу. Если эпикурейцы на первое место ставили дружеские связи как добровольные, то зато они необычайно высоко ставили взаимные обязанности и общность друзей, т. е. опять-таки некоего коллектива. Само же их признание долга способствовать внедрению, так сказать, научного мировоззрения, избавляющего людей от страха смерти и от суеверий, их признание «общей пользы», лежащей в основе подлежащего исполнению «общественного договора», несовместимы ни с индивидуализмом, ни с эгоизмом. К тому же некоторые эпикурейцы достаточно активно участвовали и в политике: так. представлявший их в цицероновском диалоге «De finibus bonorum et malorum» Торкват погиб в 48 г. до н. э., сражаясь против цезарианцев.

Римские традиции, «римский миф» были еще достаточно живы. Как мы уже упоминали, римляне не знали утопий. Для римлянина последнего века Республики, κ какому бы направлению он ни принадлежал, идеалом, эталоном всегда оставался Рим, если и не современный ему, то Рим «предков», по тем или иным причинам подвергшийся порче, искажениям, которые должны быть устранены, исправлены без коренной ломки, низвержения основ. На вопрос же о том, в чем состояли эти искажения и как их следует исправить, различные социальные слои отвечали по-разному[19].

В современной литературе довольно много внимания уделяется спору о римских «партиях». Спор этот представляется в известной мере схоластичным. Ясно, что в Риме при его социальной структуре не существовало и не могло существовать партий, организованных подобно современным. Но столь же ясно, что различные социальные слои и группы имели свои определенные интересы и взгляды, свою опенку прошлого и настоящего, свои планы на будущее, свои методы борьбы. Достаточно ясно также, по каким основным линиям шла борьба: аграрный вопрос во всем его многообразии; вопрос о задолженности и связанной с нею долговой кабале; о распределении доходов, извлекаемых из эксплуатации провинций и государственного имущества; о степени участия парода в управлении, с чем были связаны такие вопросы, как власть народных трибунов, распределение но трибам италиков и либертинов, свобода деятельности плебейско-рабских коллегий и т. п. Часто для доказательства нечеткости социальных противоречий и их проявлений в Риме ссылаются на отличие римской политической борьбы от борьбы в буржуазном обществе: исключительное значение родственных, дружеских и клиентских связей, роль фигуры того или иного лидера и его личных качеств, становившихся мишенью инвектив, имевших целью его скомпрометировать, переходы отдельных лиц от одного лидера к другому. Однако такого рода факты не могут доказать отсутствия в Риме определенных направлений с определенной идеологией. То же относится к часто приводимому аргументу о принадлежности лидеров плебса к аристократическим родам, тогда как hominies novi могли выступать на стороне сената. Происхождение идеологов и лидеров какого-либо движения ничего не говорит о его социальной сущности, которую можно было бы установить, лишь зная социальную принадлежность подавляющего большинства его участников, что для Рима невозможно. Просопографический метод, некоторое время весьма популярный, но уже изживающий себя, дает в общем очень мало. Если же обратиться к характеристике, также неизбежно неполной, социально-политической идеологии, обусловленной конкретными интересами группировок, условно именуемых «оптиматами» и «популярами», или «партией парода» и «партией сената», то четкость различия между теми и другими вряд ли может вызвать сомнение.

2. КРИЗИС И ПАДЕНИЕ РЕСПУБЛИКИ

Этому вопросу посвящена необозримая литература. Поэтому достаточно лишь суммарно охарактеризовать, так сказать, «программы» сталкивавшихся группировок, насколько они нам известны из сочинений Цицерона, Саллюстий, отчасти Сенеки Старшего, сохранившего кое-что из речей лидеров популяров (например, Лабиена, сочинения которого были впоследствии сожжены по приказу Августа. См.: Controvers., V, 33).

Для сенатской знати зло, приведшее к искажению идеала республики предков, началось со времени Гракхов с усилением власти народных трибунов (хотя Цицерон как-то заметил, что трибуны отчасти и полезны, так как их легче подкупить и переманить, чем весь народ) и своеволия народа, покушающегося на собственность частных лиц (т. е. крупных собственников). Покушение же на частную, выделенную из общественной, собственность противоречит, по словам Цицерона, данному самой природой закону более, чем любое другое злодеяние (De offic, III, о — 6), ибо земля досталась от возделавших свои наделы предков, а права первого оккупировавшего и обработавшего землю, как и права его наследников, — наиболее законный и неоспоримый титул владения — optimo iure (De offic, I, 7; De lege agr., Ill, 2). К этому добавлялись и другие аргументы: о возможности лучше вести хозяйство в более крупных имениях; о несправедливости переделов земли, отнимающих имение у человека, разбогатевшего благодаря трудолюбию и способностям, в пользу бездарного лентяя, что в конце концов лишит граждан стимула к труду[20]; о том, что гражданам выгоднее получать раздачи и зрелища в счет арендной платы за ager publicus, чем возделывать розданные им участки, — утверждение, развиваемое Цицероном в речи к народу, направленной против аграрного закона Сервилий Рулла.

Сторонники этого направления противились всякому ограничению власти сената, даже со стороны всадников, всяким уступкам провинциям, ставшим фактически из «достояния римского народа» достоянием сената. Для обуздания своеволия народа они считали необходимым сплотить вокруг себя всех viri boni, т. е. зажиточных, благонамеренных, не стремившихся к переворотам граждан, под лозунгом «общей пользы», а также ограничить права народа на сходки и организацию «мятежных» коллегий (в первую очередь поквартальных коллегий культа Ларов), ограничить власть народных трибунов и усилить власть «лучших», «первых», принцепсов, или даже одного принцепса, фигуры в общем неопределенной, но во всем противоположной «тирану». «Тиран», попирающий все законы, конфискующий имущество богатых и знатных, изгоняющий их с родины и раздающий их богатства бедноте, освобождающий рабов, душащий «свободу» с помощью либертинов и наемных солдат, был постоянным пугалом для знати, обвинявшей в стремлении к «тирании» и «царской власти» любого своего противника. «Свобода» здесь понималась как всемогущий «авторитет» сената.

Противоположное направление — популяры — причину зла видели в начавшейся в период побед над Карфагеном и эллинистическими царями неумеренной тяге к богатству, роскоши, что приводило к скандальному обогащению немногих, захватывающих власть, и обнищанию огромной массы народа, закабаляемого, отстраненного от участия в управлении. Популяры обвиняли сенаторов в том, что они, стремясь к наживе, не гнушаясь подкупом, проигрывали сражения, ставя под угрозу власть Рима и позоря его имя своими чудовищными несправедливостями в отношении покоренных стран. Из их среды выходили вконец развращенные насильники, готовые ради своей выгоды и власти на любые злодеяния против народа. Богатые собственники — beati possidentis, владеющие необозримыми землями и массами рабов (из числа которых господские любимчики имеют пекулии, во много раз превосходящие имущество гражданина), безнаказанно творящие всякие беззакония, отнимающие землю у малоимущих соседей, — были постоянной мишенью нападок и обличений в речах и памфлетах популяров, повлиявших, возможно, не только на сочинения Сенеки Старшего, но и на ряд псевдоквинтилиановых декламаций, в которых выступают злодей-богач и честный, обиженный бедняк.

Те же мотивы обнаруживаются в сочинениях Саллюстий: богачи опутывают бедных долгами и заставляют отрабатывать в своих имениях, дарят их и отсылают в провинции как своих рабов — в нарушение законов, направленных против долговой кабалы. Именно они нарушили право собственности, присваивая себе обработанные чужим трудом земли, и законность будет восстановлена лишь тогда, когда они будут возвращены владельцам, народу, когда снова в силе будет запретивший кабалу закон, когда будет ограничена страсть к наживе. Добиться этого народ сможет, лишь снова обретя свое значение и власть, представленную грозной для магистратов властью народных трибунов, когда граждане избавятся от необходимости работать на других и снова станут свободными, когда каждый получит возможность выдвинуться благодаря не происхождению, а способностям. Для достижения этих целей народу предлагалось последовать примеру древних плебеев, удалившихся на священную гору, отказаться выполнять распоряжения сената и магистратов, дабы они поняли, что сильны лишь повиновением народа и без него они ничто.

Выше уже приводились факты, показывающие, что плебс был не чужд идее предпочтительности царской власти, способной обуздать в его пользу сенат. Допустимо предположить, что и образ «тирана», подобного тиранам Сицилии и Греции, мог не пугать, а привлекать низшие слои. Конфискация и передел имущества знати и ее изгнание вполне соответствовали их чаяниям. Не пугало их и освобождение рабов, принимавших активное участие в движениях городского плебса, особенно в движении Клодия, входивших в одни с плебеями коллегии и также заинтересованных в усилении власти народных трибунов, защищавших также и рабов, в расширении прав отпущенников. Подавления же «свободы» они не боялись, так как самой насущной для них была экономическая свобода и независимость, которую, как они думали, мог бы им дать выступивший против сената царь или «тиран».

Возможно, именно в это время, когда сенат запрещал, а парод отстаивал коллегии поквартальных Ларов, исконных гарантов справедливости по отношению к младшим членам фамилии и рабам, особую популярность приобретают рассказы о происхождении от Лара и рабыни Сервия Туллия и самого Ромула (Pint. Rom., 2), о рабском происхождении царя Анка Марция (Fest., s. v. ancilla), сицилийского царя Гиерона II (Iust., XXIII, 4, 4), персидского царя Дария, македонских парей Архелая и Аминты, Деметрия Фалерского (Aelian., Var. hist., XII, 43). Все эти примеры должны были иллюстрировать ту же мысль, что и соответственная интерпретация ценза Сервия Туллия, мысль о том, что никакое происхождение не должно мешать человеку подняться до любой высоты, — идея, диаметрально противоположная привязанности сенатской идеологии κ понятию nobilitas. Образ царя-народолюбца или «тирана» был, видимо, достаточно популярен на том уровне, на котором сближались свободнорожденные и несвободнорожденные труженики, что, скорее всего, объясняет популярность в этой среде и Клодия (с точки зрения Цицерона, типичного кандидата в «тираны»), и Цезаря (неизвестно, насколько справедливо обвинявшегося своими противниками в стремлении к царской власти). В этом смысле народу была близка и армия, состоявшая из граждан, шедших на войну в надежде получить землю и средства для ее обработки, т. е. достичь решения того же аграрного вопроса более эффективными методами, чем это мог сделать недостаточно организованный и встречавший сильное сопротивление сената плебс. Но в силу организации армии, ее корпоративного духа и привязанности к командирам, умевшим завоевать популярность богатыми раздачами добычи и земли, победами и личными качествами, последние приобретали в глазах своих солдат особое значение. Как уже неоднократно отмечалось, личность главнокомандующего, императора, к тому же обычно связывавшего себя с особым покровительством божества, чем далее, тем более отстраняла для его войска на задний план идею гражданской общины. Согласно интересной и хорошо обоснованной мысли С. Л. Утченко, соответственный процесс стимулировался и экономическими факторами: солдаты получали земельные наделы не от civitas и ее представителей, как некогда граждане, а от своего императора, имевшего силу заставить сенат удовлетворить их требования, а сама земля ветеранов рассматривалась ими уже не как часть земельного фонда ager publicus, а как их личная полная собственность, что имело особое значение для солдат-италиков, получавших римское гражданство, но в общем слабо связанных с Римом и его традициями[21]. У армии, представлявшей собой наиболее реальную силу, единоличный глава республики, ею же в этот ранг возведенный, мог вызвать еще меньше возражений, чем у широких масс гражданского населения.

О настроениях тех или иных социальных слоев провинциалов мы, к сожалению, знаем мало. Но, судя по отрывочным сведениям о расстановке сил в провинциях вовремя войн цезарианцев и помпеянцев, триумвиров, Антония и Октавиана, можно полагать, что оппозиция правлению сената была достаточно острой, за исключением, возможно, незначительной верхушки местных династов, богатейшей знати из италийских иммигрантов и романизованной туземной аристократии, наиболее привилегированных и управлявшихся аристократией городов типа Массилии. Широкие же слои, издавна привыкшие к власти царей, царьков, принцепсов, не могли возражать против перехода власти от грабившего и унижавшего их сената к правителю, способному установить мир, улучшить их положение, установить контроль над наместниками, дать им возможность восстановить свои хозяйства и продвигаться в число римских граждан.

Таким образом, установление единоличного правления было достаточно подготовлено. А поскольку, как уже говорилось выше, такая форма правления не противоречила самому пониманию республики как «дела народа», то она в глазах большинства не противоречила и свободе граждан, и самой идее гражданственности, хотя и та и другая разными слоями понималась по-разному. Как мы помним, для Цицерона свобода состояла в отсутствии необходимости подчиняться чужой воле, и стремление к такой свободе толкало одних на уход от общества, других на попытки захватить власть. Свобода в таком понимании сочеталась с соблюдением известного равенства среди правящего меньшинства. Цезарь вызывал возмущение оптиматов не только своей реальной политикой, полнотой своей власти, но и ее символами, резко выделявшими его из ряда прочих принцепсов, что противоречило традициям и добродетелям предков. На практике же свобода в этой среде означала право сената бесконтрольно распоряжаться римской державой и даваемыми ею выгодами, использовать, пуская в ход интриги, демагогию, подкуп, народных трибунов и народное собрание для укрепления своих позиций. Соответственно и гражданственность, т. е. непосредственная причастность к жизни общества, участие в решении его проблем, деятельность, направленная на достижение намеченных целей, и доля в полученных результатах, понималась как удел немногих, способных к тому по своему происхождению, богатству, образованию; остальные же должны были заниматься делами и вести образ жизни, подобающий им в соответствии с их сословной принадлежностью (Cic. De offic, III,6).

Для слоев, оппозиционных сенату, свобода, как уже упоминалось, заключалась в экономической независимости. Гражданственность мыслилась как активное участие всех граждан в народных собраниях (отсюда требование распределения италиков и либертинов по всем трибам), свободное участие в массовых организациях типа поквартальных коллегий и утверждение их роли в общественной и политической жизни. Можно полагать, что, несмотря на общеизвестные симптомы упадка комиций, подкуп голосов и тому подобные признаки разложения гражданского коллектива (вероятно, и преувеличенные Цицероном), дух гражданственности среди более или менее широких слоев народа еще не исчез, о чем свидетельствует хотя бы движение Клодия. Жил он и среди плебса италийских городов, что видно из активного участия коллегий в общественно-религиозной жизни (в предвыборных надписях из Помпей). Переход от «связей соучастия» κ «связям подчинения» и отчуждению уже намечался, но еще далеко не был завершен. Еще жив был интерес к большим социальным вопросам, к вопросам политическим, еще ставились некие общие цели борьбы и не исчезла надежда на их достижение. Все это постепенно угасает с установлением принципата.

3. РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ

Мы не будем здесь останавливаться на принципате Августа, все мыслимые точки зрения на который неоднократно высказывались в обширной литературе[22]. Отметим кратко лишь то, что имеет значение для нашей темы. Август был выдающимся государственным деятелем, одним из первых понявшим в полной мере значение для монархического строя идеологического воздействия, осуществляемого не наивным методом самовосхваления восточных царей, а гораздо более топко. Пожалуй, основным в этом направлении были его усилия показать, что он удовлетворил чаяния всех участвовавших в конфликтах и гражданских войнах социальных слоев, нейтрализуя при этом все то, что могло угрожать новому режиму, и, напротив, подчеркивая все, что его укрепляло путем, так сказать, вливания нового вина в старые мехи.

Обращенными ко всем уставшим от бесконечных гражданских войн и приносимых ими бедствий были лозунги «мира» и наступившего «золотого века»; провозглашалось, что войны кончились, наступила эпоха спокойствия и процветания, Рим, наконец, выполнил предначертанную ему от века миссию, покорил все народы и справедливо правит ими к их же благу, весь обитаемый «круг земель» признал его величие, Рим и римские граждане стоят выше всех городов и пародов. Отсюда стимуляция римского патриотизма (например, требование, чтобы все римские граждане ходили в тоге), окончательное оформление «римского мифа» у Вергилия и Тита Ливия, реставрация древних культов и традиций, прославление будто бы вновь оживших римских добродетелей, осуждение «восточных суеверий». Все эти мотивы непосредственно связывались с личностью, заслугами, добродетелями самого Августа, который осуществил «римский миф». Сенаторское сословие было признано первым и наивысшим, заслуживающим всяческого почета.

Принцепс, «первый среди равных», якобы ничем не отличался от сенаторов и магистратов, кроме приобретенного заслугами масштаба своего авторитета — auctoritas, издавна связанного именно с сенатом. На деле реальную власть сенат утратил, а сенаторы всецело зависели от Августа. Народ формально также получил то, чего добивался: перенеся, по официальной версии, «свою власть и величество» на императора, ежегодно облекавшегося полномочиями народного трибуна, он, по видимости, занял подобающее ему главенствующее место. Император заменил его как верховная апелляционная инстанция и как источник права: отныне он, император, принимал законы, в частности и аграрные. Требование экономической независимости было формально удовлетворено массовыми раздачами земли ветеранам и выведением заморских колоний, в которых селились также плебеи и отпущенники. Но поскольку одновременно были сняты ограничения с крупного землевладения и заложены основы роста латифундий, а значительное число италийских собственников лишено земли в пользу ветеранов, обеднение крестьян, их превращение в колонов, батраков, а затем и кабальных (несмотря на lex Iulia de cessione bonorum) продолжалось, постепенно усиливаясь, а мероприятия в области аграрной политики зависели отныне только от императора, ставшего теперь верховным собственником земли, заменившим и в этом смысле римский парод. Благодаря службе в армии и в формировавшемся бюрократическом аппарате открылись некоторые возможности продвижения но социальной лестнице, но они ограничивались сохранением сословного принципа и во многом зависели не только и не столько от реальных заслуг и способностей, сколько от покровительства императора π близких κ нему или вообще влиятельных людей, т. е. от умения льстить, интриговать, приспосабливаться.

Были созданы многочисленные коллегии поквартального культа Ларов, но их культ был объединен с культом Гения Августа, а отправлявшие должности министров и магистров рабы и отпущенники, по большей части имевшие знатных господ и патронов, были достаточно обеспечены, чтобы тратиться на нужды культа, а значит, были лояльны к новому режиму, оплотом которого в широких массах и стали эти коллегии. Ремесленные корпорации и коллегии «маленьких людей» также были широко распространены, но формироваться они могли лишь с дозволения правительства (организация недозволенной коллегии приравнивалась к вооруженному захвату общественного здания). Они уделяли много внимания императорскому культу и имели патронов из видных лиц, составлявших для них уставы и направлявших их деятельность.

Приведенные примеры, число которых можно было бы умножить, показывают, какая опасность таилась в социальной демагогии Августа (продолжавшейся н развивавшейся его преемниками) для основ психологин гражданина, отличающих ее от психологии подданного. Эта опасность заключалась в более или менее осознанной проповеди завершенности истории Рима, осуществления всего того, ради чего, начиная с Ромула, согласно «римскому мифу», римляне совершали неслыханные подвиги и несли огромные жертвы. Вместе с тем требования, за которые шла вековая борьба между сенатом и популярами, были как будто удовлетворены. Новые же лозунги выдвинуть еще не настало время, так как вся социальная система достигла или почти достигла своих лимитов, но еще себя не изжила. Не изжила себя пока и зиждившаяся на ней система ценностей и традиций, все более превращавшаяся в пустую форму, но еще не имевшая альтернативы. Начался еще незаметный в правление Августа, но постепенно все более обострившийся, хотя и не осознававшийся современниками, так сказать, кризис коллективных целей, а с ним и кризис больших идей и действий, к целям ведущих.

В сформировавшуюся при принципате систему можно было вносить некоторые коррективы, за которые могли бороться те или иные группировки, но никакие глобальные изменения, затрагивавшие интересы масс и соответственно формирующие их идеологию, еще не были возможны. Из динамичной история, как и жизнь парода, становится статичной, из исполненной перемен — стабильной. Линия, зигзагообразно, но неуклонно шедшая вверх, превращается в горизонтальную прямую. В таких условиях коллективная деятельность людей, направленная на решение важных для всего коллектива задач, теряла для них, если не теоретически, то практически, значение и смысл, что неизбежно вело κ преобладанию мелких личных целей и задач, к жизни, погруженной в рутину повседневности, при нараставшей потребности вырваться из нее в сферу необычайного, яркого, поражающего, а также к прогрессирующему чувству оторванности, растерянности, одиночества, отчуждения, т. е. в конечном счете — к психологии не органически связанного с коллективом сограждан гражданина, а подданного, стоящего в стороне, не желающего ни во что вмешиваться и не верящего, что такое вмешательство может быть результативно и полезно.

В исторической литературе нового и новейшего времени принято подчеркивать упадок античной культуры при Империи, обусловленный якобы подавлением «свободы». Утверждение это стало почти что общим местом. Но по существу оно необоснованно. Во-первых, понимание «свободы» римлянами вовсе не соответствовало ее пониманию в условиях буржуазной демократии. Во-вторых, если смотреть на дело даже с точки зрения последней, то свобода в первые века Империи не подверглась особенно серьезным ограничениям по сравнению с последними веками Республики. По-прежнему в сфере религии и философии при соблюдении установленных норм можно было открыто придерживаться любого мировоззрения. Такие факты, как сожжение при Тиберии сочинений Кремуция Корда, прославлявшего Брута и Кассия, а при Нероне — Фабриция Вейентона, обличавшего сенаторов и жрецов, были исключениями, да и то впоследствии эти произведения были разрешены и вызываемый ими интерес угас (Tac. Ann., IV, 34–35; XIV, 50). Не были изъяты ни «Фарсалии» Лукана, ни сочинения весьма критически отзывавшегося о современном положении дел Сенеки, героем которого был Катон Утический, ни «Сатирикон» Петрония, по слухам, высмеивавшего двор Нерона, хотя все эти авторы были приговорены к смерти, как участники заговора против Нерона.

Правда, мы знаем, что неуважительно отзывавшиеся об императоре могли подвергнуться репрессиям за «оскорбление величества» и что специальные соглядатаи доносили о тех, кто вел подобные разговоры. Так, Эпиктет советовал поменьше говорить, поскольку собеседником мог оказаться переодетый солдат, который, спровоцировав простака на осуждение императора, потащит его в тюрьму (Convers., IV, 13, 5). Но, с другой стороны, тот же Эпиктет, советуя не обращать внимание на злословие, приводил в пример императора, не карающего всех, кто дурно о нем говорит, поскольку, если бы он стал поступать иначе, ему скоро некем бы стало править (Ibid., I, 23–24). Достаточно известно, что киники, выступая публично, поносили все существующие порядки и моральные нормы, власть имущих и самого императора, не подвергаясь особым гонениям. Неуклонно преследовался организованный мятеж (lex Iulia de vi publica и lex Iulia de vi privata), а также некоторые виды предсказаний, гадания, магия, но все это преследовалось и при Республике, только менее эффективно ввиду слабости административного аппарата. Самое установление единоличной власти было, как мы пытались показать, достаточно идеологически подготовлено среди разных слоев, и необходимость ее признавали в общем и те, кто на словах тосковал по «нравам предков». Наконец, вряд ли можно всерьез считать свободой (якобы теперь подавленной) порядки Поздней республики, когда кучка нобилей и те граждане, которые имели возможность являться на народные собрания и сходки, считали себя вправе произвольно распоряжаться судьбами населения огромной державы.

Причины если не упадка культуры (поскольку такой «упадок» вряд ли можно доказать, отвлекшись от собственных субъективных суждений), то постепенно шедших в ней изменений следует искать не в ущемлении «свободы», а в перечисленных выше факторах, главными из которых было исчезновение больших коллективных целей и все растущая экономическая зависимость, коснувшаяся всех людей, на любой ступени социальной иерархии, начиная от колона, зависевшего от хозяина, до сенатора, имущественное положение и карьера которого часто зависели от императора. Материальная зависимость порождала и моральную, выражавшуюся в требовании со стороны вышестоящих услужливости от низших, почтительности и лести, становившейся со временем все витиеватей и пышнее. Не говоря уже об известных примерах восхвалений «тиранов», приводимых Тацитом и Светонием, стало обычаем, чтобы вступавший в должность консул произносил «панегирик» императору, расписывая его Добродетели, подвиги, счастье, принесенное им народу, противопоставляя его благотворное правление вредоносному правлению его предшественников, что, по замечанию Плиния Младшего в его «Панегирике» Траяну, всегда приятно принцепсу. Своей доли лести требовали высокопоставленные граждане городов от сограждан, военные командиры и чиновники разных рангов от населения провинций или городов, с которыми они соприкасались, патроны коллегий от коллегиатов, патроны частных лиц от своих клиентов. Все претендовали на статуи и надписи, перечислявшие их исключительные достоинства, благородство происхождения, благодеяния. Все это сказалось, между прочим, на историографии, что видно не только из известного сочинения Лукиана «Как следует писать историю», но и из письма Фронтона к Луцию Веру от 165 г. Фронтон сообщал, что собирается писать историю парфянской войны этого императора, противопоставляя его заслуги заслугам даже такого популярного принцепса, как Траян (Fronto. Ep., I, 15).

Различные социальные слои по-разному реагировали на создавшееся положение, но все они пытались ответить на вопросы: откуда берутся в гармоничном мире зло и несправедливость; как преодолеть чувство оторванности от мировой гармонии (так воспринималась оторванность от общественных интересов), т. е. отчуждения; как должны быть построены отношения господства и подчинения; как жить, чтобы сохранить хотя бы моральную независимость, дабы не опуститься до уровня раба, вынужденного лгать, изворачиваться, не говорить то, что думает (Cic. Pro Sylla, 17; Mus. Ruf. Reliqua, IX, 49, 3, 9), словом, вести себя не так, как прилично свободнорожденному.

Эти вопросы стояли так или иначе в центре внимания основных философских направлений времен Ранней империи — стоицизма, платонизма, пифагорейства. Видимо, хотя эти направления имели приверженцев среди всех высших сословий, стоицизм был ближе сенатской знати, платонизм — муниципальной. Как замечает Д. Диллон[23], существовала стоическая оппозиция императорам, по не существовало оппозиции платонической. Это и понятно, если учесть, что муниципальные верхи, сословие декурионов, выиграли от установления принципата и были его наиболее прочной опорой. Оба направления по-прежнему видели задачу философии в том, чтобы сделать людей добродетельными и счастливыми, но расходились в исходных принципах и некоторых выводах. Стоицизм времен Империи, сохраняя тезис о жизни согласно природе и добродетели как единственном истинном благе, которое не может быть отнято у человека внешними обстоятельствами, и признавая долг человека служить обществу, основной упор делал уже не на родном городе, а на человечестве в целом. Космополитизм ранних стоиков, модифицированный в эпоху Республики римским патриотизмом, снова возобладал, когда Рим утратил последние черты гражданской общины, обратившись в столицу мировой империи. Платоники считали целью жизни уподобление не природе, а богу. Вместе с тем, признавая приоритет духа над телом, они продолжали считать, что для счастья необходимы и внешние блага — хорошее происхождение, благосостояние, здоровье и т. п. Значительное внимание они уделяли роли в жизни человека его родного полиса, приспосабливая политические теории Платона κ идеологии муниципальной верхушки, постоянно вынужденной лавировать между требованиями императорской администрации, полисными традициями и противоречивыми течениями в родных городах, которыми они управляли, пытаясь в своей сфере деятельности «примирить принципат и свободу».

Стоицизм известен нам по сочинениям людей с разной судьбой, несомненно, повлиявшей на трактовку ими разных вопросов, — Сенеки, одного из богатейших людей, воспитателя Нерона, игравшего при нем ведущую роль, а затем впавшего в немилость; Эпиктета — фригийца, бывшего раба, затем отпущенника, ученика Музоння Руфа, приходившегося племянником Гельвидию Приску, одному из лидеров стоической оппозиции при Флавиях; Диона Хрисостома, грека из Прусы, терпевшего гонения при Домициане, выступавшего с речами в основном в греческих и малоазийских городах и живо откликавшегося на их интересы.

Главная задача философии, писал Сенека, — сообщить людям чувство гуманности, общности, единения, научить их жить согласно природе, предписывающей следовать добродетели (Ep., 5). Философия делает людей свободными, позволяет подняться над любым статусом, ибо возвышенный дух, дающий способность познавать, объединять мудрых людей друг с другом и с миром, может жить и в теле всадника, и в теле отпущенника или раба, так что среди свободнорожденных и знатных единственным свободным человеком может оказаться либертин (Ep., 31; 44). Не менее важна задача философии учить людей переносить несчастья, бедность, болезни, изгнание, преодолевать страх смерти (Ep., 18, 48). Те, кто приобщился κ добродетели, делающей дух несгибаемым, спокойным, цельным, бесстрашным, снисходительным, те, кто наделен способностью правильно мыслить (recta ratio), следует законам природы и добровольно им подчиняется, — это хорошие люди, viri boni. Они равны между собой и образуют некую новую общность, независимую от статуса и места рождения, ибо для мудреца родина — весь мир (Ep., 28, 66). Мудрый особенно ценит то, что благо для всех; своим он считает то, что у него общее со всем человечеством (Ep., 73). Правда, в человеческом обществе многое несовершенно. Некогда, в золотом веке, все было общим, не было ни бедных, ни скупых, все заботились друг о друге, жили свободно и просто, ибо только в золоте и мраморе живет рабство. Но затем жадность разорвала общность людей, побудив их желать иметь свое. Золотой век сменился бедствиями века железного. Люди, поселившись в городах, стали распущенны и порочны, и их сдерживает только страх перед законами. Они стали опаснее зверей, которые вредят, только когда голодны, тогда как человек вредит для удовольствия. Они опаснее поя?аров и наводнений, случающихся редко. Однако мудрому следует помнить, что в человеке все же добро — врожденное, и когда он поступает плохо, сознание вины мучает его больше, чем страх наказания. Поэтому мудрец не должен забывать о своем долге по отношению к другим людям, исправлять свои пороки, но не шарахаться от общества и его нравов (Ep., 90, 97, 103; Medea, 367 sq.; Phedra, 574–612). Мудрый и добродетельный человек считает себя гражданином и воином вселенной, принимая все, что согласно с природой, а потому упорядочение и прекрасно. О величии природы свидетельствует ее неизменность, ибо истинное постоянно, тогда как ложное недолговечно. В этом мире на отведенном ему посту мудрец ведет себя честно и деятельно, всегда знает, чего хочет, всегда верен принятому решению (Ер., 120).

Мудрый не должен гневаться на разнообразные мерзости, совершаемые людьми. Не обращая внимания на отдельных людей, он должен быть снисходителен к человеческому роду в целом, помнить, что все люди — сограждане мира, не мстить за обиды, а игнорировать их, как лев игнорирует лай собак. Человек, не выбравший твердого жизненного пути, колеблющийся между делом и безделием, между пороком и добродетелью, недоволен собой, а потому несчастен. Он сам не знает, чего хочет, то надеется, то отчаивается, то поступает плохо, то раскаивается. Совсем не так ведет себя твердый в выборе своего жизненного пути мудрец. Он служит родине на предназначенном ему посту, помогает согражданам и учит их — если не в публичных выступлениях, то в частных домах. Как друг и товарищ он вступает в общение со всеми, всем помогает, подает утешительный пример твердости, как некогда подавал гример афинянам Сократ. Помогает он людям не из сострадания (misericordia), ибо мудрый ие должен страдать ни из-за своих, ни из-за чужих несчастий, а из милосердия (dementia), зная, что помогать людям — значит трудиться для общественного блага (De clem., II, 5–6). Человек обязан быть полезен людям, если не всем, то близким: все равно это будет дело общественное (De quiet, philos., 30). II собственный дом, собственная фамилия могут быть ареной благодеяний для того, кто по-человечески обращается с рабами, видит в них своих скромных друзей, исправляет их своим примером, общением с собой. С другой стороны, и раб может оказать благодеяние господину, если дает ему больше, чем обязан, например спасает ему жизнь, как то делали некоторые рабы во время проскрипций (De benefic, III, 20–22; De vita beata, 24; Ep., 47, 107).

Сенека настойчиво повторяет, что человек как частица космоса подчиняется господствующей в нем необходимости. Мудрый и добродетельный в мировой республике подобен храбрым и дисциплинированным солдатам, стойко терпящим, в отличие от дезертиров, опасности и раны (De provident., 1–5). Свобода состоит в добровольном повиновении законам природы, необходимости. Безумный заставляет тащить себя и принуждать, подобно нерадивому солдату, когда можно идти, добровольно повинуясь богу, как царю (De vita beata, 15). Судьба, фатум — это необходимость всех вещей, и ее не может изменить никакая сила, но человек перестает ее бояться, когда благодаря науке поймет все действующие причины (Quest nat., II, 38; VI, 3). Мы служим великой республике богов и людей, утверждает Сенека, когда исследуем природу мира, бога и добродетели, совершенствуя себя, чтобы лучше служить людям. Лишь в крайнем случае, достигнув совершенства, философ может уйти в себя, ибо природа создала пас не для созерцания, а для действия. Но тот, кто ее познает, ее почитатель и обожатель (admirator et cultor), кто изучает ее законы и сообщает их людям, всем народам и векам, приносит больше пользы, чем тот, кто водит армии своего родного города и устанавливает для него законы; тем более, что во всех республиках всегда преследовали мудрых и добродетельных, творили подлости и жестокости, противные мудрецу, которому, следовательно, надо посвятить себя не маленькой республике, вроде Афин или Карфагена, а всему миру, не гонясь за одобрением невежественного народа, а стремясь лишь к собственному сознанию правильности своих поступков и намерений (De provident., 1–5; De constant, philos., 30–32; Ep., 23, 25, 29).

Как видим, у Сенеки постоянно сказывается противоречие между одним из основных постулатов стоицизма — признанием соответствующего природе единства мира, изначальной общности людей, долга людей служить друг другу, трудиться так или иначе для общей пользы, ставить общественное выше частного, и весьма мизантропической оценкой людей я мира в целом. В конце концов, пишет он, наш гнусный мир будет разрушен пожаром и наводнением, когда богу будет угодно создать мир более совершенный. Все живое погибнет, но затем снова возродится, землю заселят невинные люди, но таковыми они останутся недолго и затем снова испортятся, ибо для трудно достижимой добродетели нужен руководитель и вождь, пороку же научаются сами (Quest, nat., III, 28–30). Вместе с тем, вразрез с идеей возрождающего все человеческие пороки круговорота, ему не чужда и идея прогресса. Призывая κ занятиям очищающей душу «высокой» наукой о мироздании (в противоположность бесполезному изобретению новых силлогизмов, изучению всяких мелких подробностей в области истории, литературы, техники и т. п. — Ep., 88; De brevitate vit., 13–14), он замечает, что, хотя очень многое нам неизвестно, мы уже знаем больше, чем раньше, а в будущем люди узнают еще больше (Quest, nat., VII, 31).

Противоречивая оценка мира и людей π вытекающая из нее оценка долга человека сказались также на отношении Сенеки к проблеме свободы. С одной стороны, он твердо стоит на позиции, согласно которой как счастье, так и свобода дается только познанием и добродетелью, если обладающий ими человек настолько тверд духом, что не утратит спокойствия ни при каких превратных обстоятельствах. Для этого он должен научиться не бояться смерти, напротив, утешаться мыслью, что, если жизнь станет совершенно непереносима, он всегда может из нее уйти, обретя в смерти свободу. Он не должен ни к чему привязываться, ибо легче не иметь, чем потерять, не гоняться за излишним, привлекающим только порочных и невежественных людей. «Перестань надеяться — и ты перестанешь бояться», — цитирует Сенека философа Гелатона. Поборов страсти, человек становится свободным, ничему не служит, ничего не желает, ничего не боится; это свобода не по квиритскому праву, а по праву природы, избавляющему человека от вечного рабства (Ep., 4,5, 6, 48, 51, 65; Quest, nat., Proem., III; De tranquil, anim., 8, 10). Он советует приучать себя к мысли о бедности, время от времени живя на два acca, как живут тысячи рабов и бедняков (Ep., 18).

При такой жизненной позиции, естественно, не имеют значения для философа форма правления и то, что мы понимаем под политической свободой, поскольку значение имеет только свобода внутренняя. Катону, пишет Сенека, следовало спокойно перенести изменения в республике, осознав что все раз возникшее должно погибнуть, в том числе и великие люди, и великие государства (Ер., 71, 91). Тридцать тиранов щадили Сократа, а, став свободными, Афины его убили, так как в счастливой и процветающей республике царят зависть, ненависть и тысячи других пороков (De tranquil, anim., 3). Мудрый человек будет избегать гнева могущественного, как моряк избегает бури. Но не надо это делать открыто: бежать — уже значит осуждать. От народа можно защититься, не желая того, чего желает он, ибо враждуют соперники. Во всех случаях следует не оскорблять власть, не возбуждать зависти; лучше и спокойнее возбуждать ие зависть, а презрение, подчиняться добровольно в без страха, ибо тот, кто боится, — раб (Ep., 14, 66, 105).

Безропотная покорность власть имущим для Сенеки такая же догма, как добровольное подчинение законам природы, необходимости, в конечном счете — богу. Мы родились в царстве, говорит он: повиноваться его владыке, богу, сносить то, что свойственно смертному, не волноваться из-за того, что не в нашей власти, — это и есть свобода (De vita beata, 14–16). Оскорбления от сильных надо сносить с веселым лицом, ибо они повторят свой поступок, если увидят, что он на вас подействовал, если они поймут, что вы обижены, опечалены. Даже молчание может оказаться опасным. В трагедии «Эдип» на слова Креонта: «Да будет мне позволено молчать, какая есть свобода меньше этой? Что можно там, где и молчать нельзя?» — Эдип отвечает: «Царю и царству больше, чем язык, вредит порой свободное молчание» (стк. 577–581. Перевод С. Соловьева). Освободить от бесчеловечного тирана может смерть, но пока чаша терпения не переполнилась, надо сносить все, не гневаясь, так как тяжелее то рабство, против которого негодуют, и иго тяжелее ранит сопротивляющегося, чем покорно подставляющего шею (De ira, III, 16). Мудрый мысленно говорит и судьбе, и людям: что бы ни сделали, этого слишком мало, чтобы вывести меня из диктуемого разумом спокойствия. Гнев мне вредит больше, чем обида (Ibid., III, 25).

Вместе с тем иногда Сенека скорбит об утрате свободы политической, как он ее понимает, его герои — боровшийся за нее Цицерон, тот же Катон Утический, Сократ. Теперь, говорит он, когда свобода погибла, Катоны, нападающие на Цезаря и Помпея, неуместны, теперь борются не за свободу, а за то, кто будет господином Рима; но не все ли равно, кто? (Ep., 14). Философу лучше всего жить с великими людьми прошлого — Сократом, Катоном, который оставался верен себе в порабощенной республике. Он умер, чтобы быть свободным. Ради свободы, дающейся нелегко, надо отказаться от всего. Кто высоко ценит свободу, должен низко ценить все прочее (Ep., 104). Он восхищается Сократом, который при грозящих отовсюду опасностях не скрыл свою добродетель, не похоронил себя заживо, ибо лучше умереть, чем жить, как мертвец (De tranquil anim., 3). Не следует печалиться из-за судьбы таких великих людей, как Сократ, Цицерон, Помпей, Катон. Если они встретили свою судьбу достойно, ими надо восхищаться, если нет — они не стоят сожалений. Для Катона и других смерть была шагом к бессмертию (Ibid., 15). Велики π дух в схватке с судьбой — Катон, открывающий себе смертью путь к свободе, — зрелище, достойное Юпитера (De provident., 2).

Сочетание проповеди покорности и безразличия κ форме правлении как внешнему обстоятельству с тоской по «свободе» прошлых времен и, можно сказать, завистливое восхищение теми, кто за нее боролся, обусловливались общими взглядами Сенеки на современное положение и историю Рима. Раннее младенчество Рима, писал Сенека, было при Ромуле, породившем и до некоторой степени воспитавшем город. Этот город был ребенком при других царях, его расширявших и формировавших учреждением дисциплины и разных институтов. При Тарквинии, став как бы подростком, Рим не смог долее терпеть рабства и сбросил его, предпочтя повиноваться не царям, а законам. С Пунических войн Рим вошел в возраст сильного юноши и, уничтожив своего соперника — Карфаген, простер свои руки на все земли и моря, подчинил все пароды. Когда уже не осталось никого, с кем вести войну, Рим обратил свои силы против себя самого. Тогда, с гражданскими войнами, началась его старость, и он, как бы впав в детство, вернулся к власти одного. Утратив свободу, которую он некогда защищал под водительством Брута, Рим так одряхлел, что не имеет сил сам себя поддерживать и должен опираться на тех, кто им правит (Fragm. 28). Римский народ, замечает Сенека в другом месте, пе понимает и не может понять, что он губит себя богатством и что то, что он отнял у всех, тем легче отнимут у него (Ep., 87). Возможно, приводя в пример падение многих великих империи (Ep., 71, 91), Сенека полагал, что и Рим ожидает такая же судьба, как естественное следствие все той же «порчи нравов». Отсюда необходимость единоличного правления, отношение к которому у Сенеки также было двойственным и, несомненно, зависело от его личного положения и отношений с правящим принцепсом.

В трактате «О милосердии» он уверял, что все граждане счастливы, пользуются безопасностью (securitas), наивысшей свободой, видят самую радостную форму республики, восхищаются милосердием принцепса, его заботой об общем благе и готовы его защищать ценой своей жизни. Принцепс, как душа телом, правит множеством людей, сохраняет их своим духом, умом, предусмотрительностью (consilio). Он — цепь, связующая республику, ее живой дух (spiritus Vitalis), без которого все эти тысячи людей были бы сами себе в тягость. Он должен быть к ним милостив, как душа к телу. Великодушие тем более украшает принцепса, что никто не смеет противиться его воле. Без принцепса кончился бы римский мир — pax Romana — и счастье столь многих пародов. Если Рим перестанет ему повиноваться, придет конец и господству Рима. Принцепсов или царей, хранителей (tutores) люди предпочитают сами себе, ибо для нормального человека общественное выше частного и ему наиболее дорог тот, в кого обратилась республика (in quem se res publica convertit). Цезарь настолько слился с республикой, что разделить их невозможно без вреда для обоих, ибо ему нужны силы, а ей голова. Он должен относиться к гражданам так, как хотел бы, чтобы боги относились к нему. Наказания необходимы, иногда очень жестокие, постигающие не только виновного, но и его близких. Однако спешить с ними не следует, как не торопится карать детей отец, авторитет которого подобен авторитету принцепса, поскольку республика — это огромная фамилия во главе с pater families. Жестокость царя нарушает законы природы, его создавшей. Украшающее принцепса милосердие — это умеренность, несмотря на возможность мстить, мягкость высшего к низшему в наложения наказаний, противоположная жестокости. Не следует прощать человека, заслужившего кару, по можно при смягчающих вину обстоятельствах ее уменьшить. Главная цель — исправить сошедшего с правильного пути, разумно выбирая наиболее действенные κ тому средства (De clement., I, 1–7, 14, 19, 21–23; II, 3–7). Власть жестокого царя недолговечна, он гибнет, когда терпящие поодиночке соединятся перед лицом общей опасности. Так погибали жестокие цари Персии и Македонии, император Калигула. И pater familias, жестокий к рабам, будет убит ими, несмотря на грозящие им страшные кары. Больше людей погибло от гнева рабов, чем от гнева царей (De ira, III, 16; De clement., I, 26; Ep., 4, 47, 107).

Так рисуется некая идиллическая картина отношений между власть имущими и подчиненными, «отцом отечества» и гражданами, pater familias и рабами. Имеющий власть должен быть снисходителен, никого не угнетать, печься в первую очередь о благе подчиненных, об их благосостоянии и морали, подавая личный пример, сочетая наказания и поощрения, благодетельствуя им. Они, со своей стороны, должны его чтить как высшее существо, защищать, не роптать, не сопротивляться, повинуясь добровольно, следуя установленному высшим разумом закону. Беззаконные поступки не подобают императору и господину и превращают их в тиранов, ненавистных для подчиненных.

В общественном благе каждый имеет свою часть, замечает Сенека в другом месте (De clement., II, 6). Общественное, коллективное с давних пор считалось собственностью римского народа, при принципате персонифицированного императором. В модифицированном виде продолжались некогда имевшие место столкновения между крупными землевладельцами, желавшими укрепить свои нрава собственности, и представленным популярами народом, считавшим себя вправе, в качестве верховного собственника, распоряжаться землей, ее переделять. Сенатская знать раннего принципата не только претендовала на участие в управлении, в первую очередь провинциями (возмущаясь данным провинциям правом некоторого контроля над наместниками, тогда как раньше они дрожали при одном имени римского гражданина. См., например, речь Пета Тразеи на эту тему — Tac. Ann., XV, 20–21), не только на долю в государственных доходах (наделение обедневших сенаторов имуществом из казны, равным сенаторскому цензу. — Ibid., I, 75; II, 38; XII, 52), но и на неприкосновенность своей частной собственности. В «Панегирике» Траяну Плиний Младший превозносит императора за то, что тот перестал считать всю империю своею собственностью и отказался от практики «тиранов» отбирать земли у владельцев и делить их между своими приспешниками (Paneg., 50).

Подробно об этом говорит Сенека в сочинении «Об благодеяниях», отвечая на вопрос, как можно дарить что-либо мудрецу, если, согласно стоической доктрине, мудрому принадлежит весь мир, или другу, если у друзей все должно быть общим. Ничто не мешает тому, замечает Сенека, чтобы нечто принадлежало и мудрецу, и тому, кому это дано и отведено (cui datum assignatum est). По гражданскому праву все — собственность царя (omnia regis sunt), и все же то, что в целом принадлежит царю, расписано между отдельными господами, и каждая вещь имеет своего владельца. Так, мы можем дарить царю и дом, и рабов, и деньги, и при этом не кажется, будто мы дарим ему нечто из его же собственности. Царю принадлежит власть над всем, отдельным лицам — собственность (ad reges enim potestas omnium pertinet, ad singulos proprietas). Мы говорим о границах (fines) афинян или кампанцев, имея в виду то, что потом соседи разделили частными межами. Вся земля принадлежит той или иной республике, а затем каждая часть имеет своего господина, поэтому мы можем дарить нашу землю республике. Несомненно, что раб и его пекулий — господские, однако раб делает господину подарки. И из-за того, что раб не имеет ничего без согласия господина, его дар не перестает быть даром, если он дает добровольно то, что у него можно было бы вырвать против его воли.

Хороший царь владеет всем благодаря империю, отдельные лица — благодаря доминию. Вещь может быть твоя, а пользование мое. И ты пе тронешь плодов, если тебе это запрещает твой колоп, хотя они родились в твоем имении. По царскому обычаю царь владеет всем в своем сознании (cuncta constientia possidet), а собственность на отдельные вещи рассеяна. Цезарь имеет все, все в его империи, но его собственное в его патримонии. II то, что присуждено кому-либо как чужое (tanquam nt alienum adiudicatur), принадлежит ему по-иному (De benef., VII, 4–6). Отсюда следовал вывод, что хороший властитель не должен отбирать то, что из его собственности выделено другому, будь то имущество гражданина или пекулий раба.

Обычное для стоиков, как, впрочем, и для других античных философов, представление о едином мировом разуме, мировой душе, соединяющих индивидуальные души, умы (что и обусловливает единство космоса при приоритете целого, исходного, над частью, над вторичным), здесь нашло, так сказать, свое практическое преломление. Правитель — аналог всеобъемлющего, все соединяющего, всем владеющего высшего принципа, но он не должен нарушать им же установленный закон, права каждого на отведенную ему часть. Понятие закона, права, сливающегося с законом всекосмической необходимости и ранее, как мы видели, игравшее столь большую роль, приобретает еще большее теоретическое и практическое значение. Для Цицерона хранителем institia должен был быть некий vir bonus; для Сенеки это уже совершенно определенный принцепс, душа и разум республики, и как таковой имеющий право на добровольное повиновение граждан, на их самопожертвование ради его блага, идентичного благу целого.

Но, с другой стороны, реально правящий принцепс, как и общество, сформировавшееся в условиях единоличного правления, вызывает неодобрение Сенеки. Правитель, которого Сенека называет царем, — тиран; общество состоит из способных на любые подлости льстецов, честолюбцев, корыстолюбцев, среди которых не место мудрым и добродетельным. Характерно, что свое отвращение κ современности он переносит на Александра Македонского, бывшего образцом для многих римских императоров. Насколько более достойно, пишет Сенека, прославлять деяния богов, чем разбои Филиппа, Александра и других, прославившихся тем, что губили пароды, и бывших не меньшим бедствием для смертных, чем потопы и пожары. Для него теряет смысл история, описывающая деяния царей или, например, воинственного Ганнибала. История имеет лишь тот смысл, что учит спокойно переносить превратности судьбы, показывая, как быстро гибли великие империи и могущественные люди (Quest, nat., III, Proem.).

Философские труды Сенеки у многих вызывали неодобрение, да и вообще, по его словам, философия в его время была не в чести. Он сетует на упадок многих философских школ — академиков, скептиков, пифагорейцев, римской стоической школы Секстиев (Ibid., VII, 32).

Императоры I в. к философам относились скептически. Некоторые из философов — тот же Сенека, впоследствии Гельвидий Приск, Музоний Руф — явно принадлежали к оппозиции, а те, кто следовал советам Сенеки молчать, когда все выражают восторг, также казались опасными. Философов высылали, как писал Тацит, чтобы «уничтожить голос римского народа, свободу сената, самосознание человеческого рода… чтобы но встречалось более ничего честного» (Agric, 2). Вместе с тем сам Тацит считал, что излишнее увлечение философией не подобает римлянину и сенатору, и одобрял мать Агриколы, предусмотрительно отвратившую его в юности от излишнего занятия философией (Ibid., 4). В высших кругах сохранял силу идеал жизни не созерцательной, а деятельной с обязательным прохождением всех ступеней сенатской карьеры, с теми, однако, поправками, которые по сравнению с временем конца Республики вносил принципат.

Написанная Тацитом биография его тестя Агриколы должна была иллюстрировать этот идеал. Агрикола был внуком всадников, сыном сенатора, казненного Калигулой за отказ выступить обвинителем Марка Силана. Ов начал свою деятельность воинским трибуном в восставшей Британии; после квестуры был послан в Азию, где при жадно грабившем богатую провинцию проконсуле Сальвии Титиане оставался неподкупным. Став претором при Нероне, он приобрел любовь парода устройством игр, но воздерживался от других дел, так как «тогда бездеятельность заменяла мудрость» (Ibid., 6). Примкнув к Веспасиану, он снова был послан в Британию и, хотя считал, что с восставшими британцами обходятся слишком мягко, сдерживал свой пыл, будучи опытным в повиновении и умении соединять честное и полезное. Свои заслуги он не превозносил, приписывал их своему начальнику Петилию Цереалу, избегая таким образом зависти, и составил себе хорошую репутацию. Веспасиан включил его в число патрициев и назначил наместником Аквитании, где он проявлял строгость, воздержанность и часто милосердие, что не уменьшило его авторитета. Он не вмешивался ни в какие интриги, не вступал в ссоры с коллегами (Ibid., 7–9).

После консулата был назначен наместником Британии, где пробыл шесть лет и проявил опытность и мудрость правителя и мужество полководца, был справедлив к солдатам и провинциалам, оружием и снисходительностью подчиняя британцев римской власти, приобщая их к тому, что именуется humanitas, хотя и является частью их рабства (Ibid., 21). Победы Агриколы в Британии вызвали зависть Домициана, не терпевшего, чтобы имя частного человека возвышалось над именем принцепса, и, чтобы не раздражать его еще больше возможными приветствиями друзей и почитателей, Агрикола, отозванный из Британии, въехал в Рим ночью и ночью же явился водворец, затем удалился от дел, жил скромно и просто, никому не бросаясь в глаза, избегая ненависти принцепса. Умеренность и осторожность Агриколы смягчили Домициана. Самое лучшее и безопасное, утверждает Тацит в «Анналах», — это идти своим путем где-то посередине между излишней дерзостью и безобразной угодливостью (Ann., IV, 20).

С другой стороны, Тацит, несомненно, восхищался теми, кто решался протестовать против всего происходящего картинно обставленным самоубийством. Один из его любимых героев — Пет Тразея. Когда сенаторы состязались в низкой лести Нерону после убийства Агриппины, Тразея, до тех пор обычно молчавший, вышел из сената, что подвергло его опасности (Ann., XIV, 12). Когда Нерон принудил κ самоубийству Борея Сорана и Тразею Пета, он как бы убивал самую добродетель. Тразее инкриминировалось, что он не приносит обетов за Нерона, не посещает сенат, вызывает раздражение своим печальным и строгим видом, что его противопоставляют Нерону, как Катона Цезарю, что он, подражатель Брута, вдохновляет тех, кто стремится к перевороту, и избрал своим лозунгом «свободу». Одни советовали ему пойти в сенат и произнести речь, которая потрясет и сенат и парод, ибо лишь трусы умирают молча. Другие ему выступать с речью пе советовали, чтобы не навлечь мести Нерона на его семью. Тразея избрал последний путь и, приказав вскрыть себе вены, достойно и спокойно встретил смерть.

Как видим, Тацит солидарен с Сенекой, считавшим, что мудрец, вынужденный уйти от государственных дел и безмолвно принимать все происходящее, может быть еще полезен людям, подав пример своей смертью. Очень высоко Тацит оценивал зятя Тразеи, стоика Гельвидия Приска, изгнанного после смерти Тразеи, затем вернувшегося и выступившего против обвинителя своего тестя, известного своим влиянием и доносами Эприя Марцелла. Хотя его выступление ничем не кончилось, сенат высоко оценил его мужество, а сам он неуклонно продолн;ал бороться за то, что считал достойным и честным, и наконец был сослан Веспасианом, а затем казнен (Hist., IV, 5–7).

Тацит сходен с Сенекой и в двойственном отношении к единоличной власти. «Тиранов» и «тиранию» он обличает со страстной ненавистью, несмотря на свое намерение писать «без гнева и пристрастия». Его блестящие по глубокому психологизму характеристики людей и ситуаций определили на многие века отношение историков, писателей и просто знакомых с историей Рима читателей к императорам династий Юлиев — Клавдиев и Флавиев и κ современному им обществу, до конца развращенному господством обезумевших от неограниченной власти над миром деспотов (лишь в последние десятилетия стали появляться исследования, старающиеся объективно оценить деятельность этих императоров и их окружения). С другой стороны, Тацит признавал необходимость и неизбежность установления единоличной власти и кое в чем ее благодетельность. Еще в его раннем диалоге «Об ораторах» он, с одной стороны, сетует на упадок ораторского искусства, не питаемого более великими событиями времен «свободной республики», когда ораторы выдвигались в первые ряды граждан и стояли в центре кипучей политической жизни, свободно выражая свои мысли, но вместе с тем он признает, что вся эта борьба оптиматов и плебса, мятежи, шумные политические процессы, гражданские войны были великим бедствием для республики.

Свои мысли о мелочности и ничтожности всего происходящего в его время по сравнению с прошлым, высказанные в «Диалоге об ораторах», Тацит развивает в «Анналах»: прежние историки описывали великие войны и победы, борьбу оптиматов и плебса, столкновения великих мужей, ему же приходится рассказывать о мелком и недостойном внимания, об однообразных казнях и рабской покорности, о мелких стычках вместо расширявших империю войн, о печальном положении дел в Риме (Ann., IV, 32; XV, 19). Он сокрушается о гибели свободы, когда «карали за дела, а не за слова» (Ibid., I, 72), когда не было царской власти, свергнув которую, Брут установил свободу, когда существовало «справедливое равенство», погибшее в правление Августа, при котором в рабство устремились сенаторы и всадники и те, кто были наиболее знатными, оказались наиболее льстивыми и бесчестными (Ibid., I, 4, 7; II, 82), когда можно было свободно выбирать магистратов и сенат участвовал в управлении (Ibid., I, 35, 81). Вместе с тем он не только решительно высказывался против неуместных притязаний на свободу, выражающихся в «дерзости» и злопыхательстве, но, как и Сенека, считал, что вся история Рима с неизбежностью вела к установлению принципата.

Древние люди, пишет он, жили без пороков, не нуждаясь ни в наградах, ни в наказаниях, стремясь к добру. С исчезновением равенства исчезли скромность и стыд. Им на смену пришли честолюбие и насилие, а с ними и единоличная власть. Некоторые, почувствовав отвращение к царской власти, предпочли ей законы. В Риме их вводили и сами им повиновались первые цари, затем децемвиры, старавшиеся охранять свободу народа. Однако впоследствии справедливое право (aequum ius) погибло, так как законы стали издавать в пылу борьбы сословий и навязывать их силой, отсюда — Гракхи, Сатурнин, Друз, возмущение плебса. Сулла ненадолго дал передышку, отменив прежние законы, но когда мятежник Лепид снова вернул власть народным трибунам, несправедливые законы умножились, плебс волновался, республика все более портилась, начались гражданские войны. Когда многое честное гибло, не было ни обычая, пи права. Август, укрепив и обезопасив свою власть, отменил то, что приказывал, будучи триумвиром, и дал законы, которыми римляне пользуются благодаря праву и принцепсу, хотя доносчики, распространившиеся по Риму и Италии, внушают страх (Ann., III, 26–28). Когда римляне жили скромно, повторяет Тацит в другом месте, легко было соблюдать равенство. Но когда были покорены все пароды, возросла жажда богатства и власти, началась борьба между сенатом и плебсом, гражданские войны, в ходе которых и плебей Марий, и аристократ Сулла уничтожили свободу, заменив ее своим господством. Помпей действовал скрытно, по был не лучше их. С тех пор борьба шла только за власть. Гнев богов соединился с бешенством людей (Hist., II, 38). Режим Августа, по словам Тацита, был принят выявившей после проскрипций знатью, предпочитавшей безопасность при новых обстоятельствах прежним опасностям, и провинциями, подозрительно относившимися к власти сената и народа. После битвы при Акции стало необходимым передать всю власть одному человеку (Ibid., I, 1).

Тацит и Сенека (и как отчасти в свое время Цицерон) понимали необходимость единоличной власти, по не принимали той формы, которую она получила при Юлиях — Клавдиях и Флавиях, что и вызывало их тоску по «свободе». Это противоречие, свойственное, конечно, не им Одним, а многим представителям высших сословий, нашло свое разрешение при Антонинах, когда, по словам Тацита, каждый мог «думать, что хочет, и говорить, что думает» (Ibid.). Новая, начавшаяся с прихода к власти Нервы политика, обусловливалась главным образом неким компромиссом между принцепсами и сенатом, что стало возможно благодаря значительному изменению состава последнего, пополнению его людьми из италийских городов, затем из провинций, людьми, гораздо менее связанными с традициями римской аристократии и высоко оценивавшими преимущества единоличного правления. Для них основной интерес сосредоточивался уже не на воспоминаниях о прошлом, которое не было их прошлым, а на настоящем, на фигуре некоего идеального принцепса, способного их удовлетворить. И сам Тацит, объясняя, почему он взялся за неблагодарный труд описывать столь незначительные по сравнению с древностью события, рискуя при этом вызвать неудовольствие и тех, чьи предки потерпели при Тиберии, и тех, кто принимает описание чужих злодеяний как намек на свои собственные, пишет, что всегда полезно знать, что представляют собой те, в чьих руках власть. Когда она была У плебса и сената, надо было знать характер черни, чтобы ее усмирять, а также характер оптиматов. Когда же власть в руках одного, надо изучать и сообщать о деяниях правителей, ибо мало кто сам способен отличить честное от бесчестного, полезное от вредного и большинство судит о таких вещах на основании судьбы других (Ann., IV, 33).

Тацит в основном показывал, каким не должен быть принцепс. Другие старались объяснить, каким он должен быть. Некоторые наметки в этом плане мы видели уже у Сенеки. В «Панегирике» Траяну Плиний Младший рисует идеального принцепса, приписывая его черты этому императору: принцепса на землю посылает сам Юпитер, которому он должен подражать. Он должен быть не тираном, а гражданином, не господином, а отцом, радоваться не рабству, а свободе граждан, быть гуманным, скромным, доступным, не требовать неумеренных восхвалений, как то делал «тиран» Домициан. Принцепс должен получать свою власть не но наследству, как член семьи предыдущего правителя, а усыновляться своим предшественником, как самый лучший из граждан, любезный и сонату, и войску. Он должен стремиться к миру, но быть хорошим полководцем и притом не умалять заслуг других командиров, а выдвигать и поощрять их по достоинству. Ему принадлежит все, по он не должен присваивать то, что отведено частным лицам, не быть расточительным, уведомлять о своих тратах, первой своей обязанностью почитать заботу о всеобщем изобилии. Ему следует не поощрять доносчиков, не принимать доносы на господ от рабов, как то делали «тираны», а, напротив, обеспечить господам повиновение рабов, что будет только к благу последних. И хотя принцепс пользуется наибольшей свободой действий, он обязан не только блюсти законность, но и сам подчиняться стоящему выше него закону, предпочитая одобрение «лучших» одобрению черни.

Четыре речи о царской власти посвятил Траяну Дион Хрисостом. С его точки зрения, хороший царь должен чтить богов, заботиться о всех людях, особенно выделяя наиболее достойных, уважать, но не баловать солдат. Ему необходимо помнить, что те, над кем он властвует, не овцы, а такие же люди, как он, и тогда они будут его любить и почитать, тот же, кто правит, вселяя страх, вызывает ненависть. Царь должен предпочитать труд удовольствиям, а имя «отец» имени «господин». Пусть он любит друзей — оплот его царства, добивается похвалы не ремесленников, а свободнорожденных и благородных. Он должен быть готов к войне, по стараться соблюдать мир, быть мужественным и справедливым, изгнать из своего царства изнеженность и распущенность. Естественно, что сильный и мудрый управляет слабыми, но царь, управляя, несет большую ответственность. Хорошему царю противоположен тиран. Своевольно распоряжаясь людьми и держа их в страхе, он и сам несчастен, поскольку всех боится, зная, что его все ненавидят. Он опасается людей могущественных и богатых, опасается народа, который пытается ублажать, но народ считает, что сколько бы он ни получил от царя, этого все равно недостаточно. Тиран не терпит свободной речи, но и льстецов подозревает в злых умыслах. Он не имеет друзей и живет как бы в клетке с постоянно направленными на него мечами.

В том же духе рассуждал и Плутарх: правитель должен сообразоваться с учением философов о добродетели, руководствоваться разумом, совершенствовать свой нрав, подавая пример гражданам. Властвуя, он должен уметь повиноваться закону, властителю всех смертных и бессмертных. Его отличительный знак — добродетель, а не какие-либо внешние символы власти, привлекающие лишь глупцов и тиранов.

Достойно внимания, что авторы и из сенатской, и из муниципальной среды, как в свое время Цицерон и Лукреций, уделяли столь большое внимание закону, которому должен подчиняться и сам установивший его принцепс, формально законом не связанный. Благоустроенная республика Должна основываться на справедливом (с точки зрения авторов) праве, законе, обязательном для всех, начиная с главы республики, первый признак «тирана» — презрение к закону. Специальную речь величию и могуществу закона, царящего как в масштабах полиса, так и в масштабах вселенной, посвятил Дион Хрисостом (XXV, 1–8). Самый полис, с его точки зрения, — это множество людей, живущих совместно согласно закону. Без этого полис немыслим. Так, Ниневия, несмотря на свою величину и силу, не имея мудрости и законопослушання, не была полисом (XXXV, 20). Как мы помним, самый термин «закон» — lex — мог иметь более узкое и более широкое значение. Видимо, первоначально, в эпоху борьбы патрициев и плебеев, последние требовали опубликования писаных законов, на которые они могли бы опереться против злоупотреблений патрициев. Со временем, когда lex начинает пониматься как основная сила, цементирующая человеческие коллективы, и в первую очередь civitas, он уже толкуется и в том, и в другом смысле. Монарх стоял выше обычных законов, но он должен был подчиняться неким, хотя бы и неписаным, нормам. Согласно этим нормам, его власть как суверена должна была быть отграничена от его власти верховного собственника, а его суверенитет — умеряться и контролироваться сенатом. Сенату следовало иметь решающий голос при оформлявшемся как усыновление назначении преемника, участвовать в избрании магистратов и решении важнейших дел, иметь определенные гарантии против произвола главы государства. Народ из такой, условно говоря, «конституции», исключался, имея разве что право на обеспечение «хлебом и зрелищами». Как гражданский коллектив он свое бытие терял. Даже такое средство воздействия на знать, как конфискация чрезмерно разросшихся, плохо возделанных латифундий и дробление их на продававшиеся или сдававшиеся в аренду участки, при «хороших принцепсах» отпадало. Требование закона как основополагающей силы общества приобретало, таким образом, ярко аристократический характер, тем более что закон все более терял характер человеческого установления, каким его считали эпикурейцы, и все более становился установлением идентичной с богом природы, так же как высшая санкция закона — «общая польза» — становилась пользой высших сословий. Возможно, именно поэтому Эпиктет, во многом близкий κ народной идеологии, призывал следовать законам бога, а не Мазурия и Кассия, называя творения законодателей законами мертвецов (Conversat., IV, 3, 12).

В известной мере с целью противопоставить «хороших» принцепсов «тиранам» писались и императорские биографии, например Светонием. Живший при Адриане, он уже отошел от некоторых идей Сенеки и Тацита. Так, он ставит в заслугу императорам заботу о провинциях, помощь их населению, наделение его римским гражданством, продвижение наиболее достойных провинциалов в сословия всадников и сенаторов, контроль над наместниками и осуждает переобременение провинций податями (Div. ltd., 54; Di v. Aug., 46–47; Tib., 32, 43; Vesp., 17; Domit., 9). On хвалит тех, кто проявлял миролюбие и не стремился к захвату новых земель, не воевал без крайней необходимости (Div. 1и1., 24, 44; Div. Aug., 21, 48; Tib., 37, Nero, 13; Domit., 6). Хвалит он также образованность принцепсов, их покровительство людям пауки и искусства (Div. Iul., 55; Div. Aug., 54, 89; Div. Claud., 25; Nero, 10, 20–22; Vesp., 13, 15, 18; Domit., 10). Несомненным достоинством принцепсов он считал уважение к сенату и сенаторам, с которыми они советовались, держали себя с ними как с равными, помогали обедневшим, не поощряли доносчиков, по принимали доносов от рабов, не преследовали богатых, не отбирали у них земли, раздавая их своим приспешникам, не давали чрезмерной власти своим отпущенникам (Div. Aug., 66; Tib., 49; Calig., 38–42; Nero, 32; Tit., 8; Domit., 9). Он одобряет раздачи и игры, приятные народу, а также подавление мятежей, репрессии против проповедников «мятежных идей» и непризнанных правительством религий (Div. Claud., 25; Nero, 16).

Светоний не отрицал божественной природы императоров и должного уважения к ним, но считал, что. если они забывают свой долг и ведут себя, как «тираны», убийство их оправданно. Он одобряет убийство не только Калигулы, Нерона, Домициана, но даже и чрезмерно зазнавшегося, пренебрегавшего сенатом, обычаями и законами Юлия Цезаря (Div. Iul., 76). В этом он не расходился с официальной идеологией Антонинов, отразившейся в известных анекдотах о Траяне: в текст молитв о здравии императора последний включил слова: «если он будет править хорошо и в общих интересах», а вручая меч новому префекту преторианцев, сказал: «Берн этот меч, чтобы пользоваться им для моей защиты, если я буду править хорошо, и против меня, если я буду править плохо» (Dio Cass., 58, 16, 1).

Таким образом, при Антонинах, время правления которых правящие классы считали «золотым веком», идеологи этих классов окончательно примирились с единоличным правлением принцепсов. Восхваления Брута и Кассия, Катона и Цицерона прекратились. И хотя на монетах всех императоров фигурировал лозунг «свобода», понимаемая как свобода от тирании, декламации на тему о свободе не только, так сказать, вышли из моды, по и сменились иными мотивами. Так, Аппиан, повествуя о войнах помпеянцев и цезарианцев, отмечал, что и те и другие считали, что сражаются за свободу — «слово всегда привлекательное и всегда пустое» (В. С, II, 72). Плутарх, посвятивший специальный трактат городским магистратам (De rei publicae gerendae), советует осторожно и обдуманно приступать к исправлению нравов народа, важным средством к чему служит ораторское искусство, заботиться главным образом о том, чтобы в городе всего было вдоволь, не было мятежей и раздоров. Теперь, пишет он, когда нет более войн греков с варварами, для мира не требуется ничего, кроме труда политиков. Свободы города имеют столько, сколько им предоставляют императоры, и, вероятно, больше им π не нужно. Не соответствуют нынешним временам и обстоятельствам попытки магистратов подражать делам предков. Они только возбуждают толпу и достойны презрения. Пусть лучше говорят народу не о зажигающих толпу подвигах афинян, а о полезных для современников примерах из прошлого, например о том, как Фриниха оштрафовали за трагедию о взятии Милета, о том, как во время мятежа аргивяне убили 1500 граждан, после чего пришлось произвести ритуальное очищение народного собрания, и как в более близкие времена те, кто противился императорским наместникам и чиновникам, жестоко пострадали и навлекли неудовольствие властей на город.

В «Пире семи мудрецов», где идет разговор, между прочим, в о формах правления, Плутарх дает понять, что, хотя демократия имеет свои достоинства, она хороша лишь при практически невыполнимых условиях: если все граждане повинуются законам, но еще больше, чем законов, боятся неодобрения сограждан, если нет ни чересчур богатых, ни бедных и положение человека определяется только его добродетелями и пороками; и вообще, хороша лишь та демократия, которая подобна аристократии, а наибольшей похвалы заслуживает тот царь, который единовластие над гражданами обратит в демократию, который повинуется законам, не верит наветам приближенных, думает не о смертном, а о бессмертном, внушает уважение не страхом, а своими делами (Plut. VII sap. conv., 7, 11).

В речи о свободе и рабстве Дион Хрисостом оспаривает понимание свободы как возможности никому не повиноваться. Не может человек делать вещи, осуждаемые законом и обычаем, не понеся за то наказания. Понятие свободы он формулирует согласно стоической доктрине: свобода — это знание того, что дозволено и что не дозволено, а рабство — незнание этого (XIV, 3–8, 15, 18). Но если люди сами не понимают, что дозволено, а что недозволено, то дело судей и правителей ножом лечить их пороки. И демократия, и цари могут быть или мудрыми и милостивыми, или тираничными. Единоличный правитель предпочтительнее, так как демократии присущи пороки не одного, а тысячи людей (XXXII, 17–18, 26–28). В доказательство тому он, как и Сенека, приводит казнь Сократа по решению восстановленной после правления 30 тиранов демократии. С другой стороны, он доказывает, что римляне вовсе не хотят отпять у подчиненных свободу, предпочитая править свободными, а не рабами (XXXI, 111).

Такая переориентировка в отношении к политической свободе по сравнению с I в. обусловливалась рядом причин. Во II в., с точки зрения экономического процветания, античный мир достиг всего, чего мог вообще достичь. Правда, бедность и эксплуатация оставались уделом большинства, но все же относительный мир и объединение Средиземноморья в рамках единого государства давали максимальные для древности возможности развития хозяйства в относительно равномерное распределение ресурсов между различными частями империи. Возросла социальная мобильность. Провинциалы благодаря службе в армии, видному положению в родном городе, хорошему образованию получали римское гражданство, продвигались в высшие сословия и на высшие посты в администрации. Уже начиная с Веспасиана, лица интеллигентных профессий получали разные привилегии, а со времени Марка Аврелия главы философских школ в Афинах — жалование от правительства. Даже рабы имели теперь возможность выдвинуться в качестве деловых агентов господ, особенно на императорской службе.

Для правящих классов большое значение имел тот факт, что твердая власть Рима сдерживала вспышки народного недовольства, — мотив, постоянно встречающийся у Плутарха и Диона Хрисостома и особенно четко сформулированный Дионом Кассием в его знаменитой речи Мецената к Августу о преимуществах монархии: свобода говорить и делать что угодно, если люди разумны, ведет ко всеобщему благу, если неразумны — к гибели. Свобода — преимущество лучших, пусть каждый исполняет свои долг, в этом и есть свобода; чернь же надо держать в руках, ибо свобода черни — рабство лучших.

Вместе с тем фактическая растущая зависимость всех от воли вышестоящих (в частности, очень тяжело ощущавшаяся интеллигенцией, часто зависевшей от покровительства невежественных и унижавших ее патронов), отсутствие общих целей и перспектив, заменившихся лишь перспективой личного выдвижения, к тому же весьма неверного, поскольку человека и высокопоставленного всегда могла ожидать опала (даже в правление «хороших» императоров) или разорение но экономическим причинам, усиливали чувство разобщенности и отчуждения. Оно усугублялось тем обстоятельством, что «яркие индивидуальности» не поощрялись пи в своей среде, ни вышестоящими. У философов, несмотря на оказывавшееся им Антонинами покровительство, мы постоянно встречаем жалобы на презрение и насмешки, советы не подавать к ним повода, не привлекая недоброжелательного внимания своим отличным от прочих видом и поведением. Столь же постоянный мотив — польза и вред соперничества между городами и гражданами за почет и видное положение. По общему мнению, такое соперничество было допустимо, только если шло на пользу городу и согражданам. Богачи и наиболее видные из числа приближенных к императорам в многих случаях плохо кончали.

Но и в людях средних и маленьких исключительность казалась подозрительной. Филострат, перечисляя сидевших вместе с Аполлонием Тианским в тюрьме узников, называет человека, купившего дом на уединенном острове, что было воспринято Домицианом как знак неодобрения по отношению к нему. Домициан был «тиран», по просвещенный и «гуманный» Адриан в законе о каре, ожидавшей солдат, попавших в плен, предписывал расследовать прошлое их, дабы убедиться, попали ли они в плен поневоле или как перебежчики, и указывал, что в пользу преступных замыслов подсудимого свидетельствует его склонность к Уединению (буквально: если было замечено, что он extra contubernium agens. — Dig., 49, 16, 5). Опасно для низших и вредит иизкопоставленньм, гласил приведенный Порфирионом афоризм, превосходить других в искусствах (Porpbyr. Ep., II, 1, 13).

В результате не только исчезли большие, вдохновляющие, коллективные цели, по и стимулирующие деятельность цели личных достижений были существенно ограничены. Жизнь каждого человека была в значительной мере предопределена его сословной и статусной принадлежностью, его происхождением и местом рождения. В этих рамках она могла изменяться, улучшаться, но была регламентирована, как был регламентирован cursus bonorum, типичный для его положения в социальной иерархии. Строгая иерархичность общества ярко отражалась в характеризовавшем отношение низших κ высшим понятии «obsequium», выражавшем все возможные проявления почтительности и услужливости от скромных даров бедного соседа богатому до захлебывавшихся лестью надписей в честь какого-нибудь «благодетеля» города, села, коллегии. «Маленькие люди» организовывали коллегии «почитателей» и «обожателей» видных в городе лиц и их богов-покровителей. Необходимость говорить не то, что думаешь, из удела рабов стала уделом свободных — от ремесленника и крестьянина до декуриона и сенатора. Немалое значение имело и постепенное обветшание «римского мифа» и всех связанных с ним ценностей. Став темой повседневной пропаганды, они стирались, утрачивали эффективность воздействия. Если при Августе идея достигнутой Римом кульминации в выполнении его миссии была еще внове, связывалась с возлагавшимися на Августа большими надеждами, то теперь она стала столь привычной, что уже никого не могла вдохновить. Тоска завершенности казавшейся навеки установившейся системы «вечного Рима» и «божественного», «непобедимого» императора при всем видимом благополучии становилась все более гнетущей.

Об этом свидетельствуют такие явления, как вторая софистика с ее нарочитой архаизацией и риторика с утомительным однообразием вымышленных казусов, служивших по только для упражнений в риторических школах, но и темами речей известных ораторов, выступавших перед публикой, ждавшей не столько новых тем и мыслей, сколько новых трактовок и поворотов все тех же сюжетов. О том же говорит и столь осмеянная Лукианом тяга ко всему необычному, чудесному, фантастическому, выводившему из повседневности. Если, согласно Цицерону и Горацию, художник и писатель должны были изображать реальную жизнь, глубоко знать конкретных людей и ситуации, не прибегая пи к таким фантастическим темам, как сидящие на дереве женщины с рыбьими хвостами, ни к таким кровавым, потрясающим сценам, как убийство Медеей детей, то уже в относимом к I в. трактате Псевдо-Лонгина «О возвышенном» задачей творца провозглашается изображение необычайного, поразительного, «не ручья, а Рейна или Нила». В трагедиях Сенеки, в «Фарасалиях» Лукана особенно большое место занимали потрясающие сцены колдовства, некромантии, кровавых преступлений. Кровь, насилие влекли зрителей на становившиеся все более популярными гладиаторские игры, травли зверей, инсценировки сражений. Судя по «Правдивой истории» Лукиана, в моде были повести о фантастических путешествиях в неведомые страны, на Солнце, на Луну. Необычайного искали в повестях о прошлом, о знаменитых людях, далеких странах, повадках зверей. В роман об Аполлонии Тианском Филострат вставил историю о побежденном Аполлонием демоне чумы, о разоблаченном им вампире — эмпузе, принявшей вид невесты и намеревавшейся выпить кровь новобрачного, оставшись с ним наедине. Лукиан высмеивает шедшие в «интеллигентном» обществе разговоры об оживших статуях, привидениях и т. п.

Все это были опасные симптомы растущего равнодушия к действительной жизни и деятельности, абсентеизма в высших и средних слоях общества. Философия, снова ожившая при Антонинах, старалась противопоставить им старую идею общности и гармоничности космоса, человеческого рода, полиса, первичного единства, обусловливающего бытие множественности, индивида, его права и обязанности, в первую очередь труд на общее благо, общую пользу, придававший смысл его жизни. Эту идею пропагандировали и стоики, и платоники, и пифагорейцы, несмотря на различия в их исходных положениях, — в данном смысле сформировалось некое общефилософское койне. Вместе с тем столь же всеобщим стал тезис о преимуществах спокойной, даже незаметной и бедной жизни, поскольку она менее подвержена всяким переменам и случайностям и предоставляет больше возможностей для достижения мудрости и добродетели, единственному оплоту в несчастье.

Существуют два высших блага, писал Плутарх: живя в республике, умножать общую пользу и, будучи философом, совмещать общественные дела с мудростью, наслаждаться спокойной жизнью (De educ. pueror., 10). Без добродетели нет пи покоя, ни счастья, по к ней относится и участие в общественных делах, в политической жизни, дающее возможность проявить и силу, и умеренность, и справедливость (De Fortuna, 1–4; De sanitate praecepto, 22; De virtute et vitio, 4). Полис, говорит он в другом месте, это единый предмет, подобный живому организму, единому телу. Человек меняется с возрастом, полис остается неизменным, в нем сохраняется заимствованное от предков. Полис восходит к одному началу, к одной общности, и родившееся в полисе не отделяется от него, но в силу своего происхождения имеет свою соответственную часть. Поэтому за провинности одного боги могут наказать весь полис, как врач лечит все тело при болезни одного члена (De sera num. vind., 15–16). Но не погибнет ли общность, спрашивает он, там, где есть свое, где пет равенства? И отвечает: Нет, так как начало вражды и несправедливости не в обладании своим, а в присвоении чужого, в превращении в свое того, что было общим (Conv. Quest., II, 10, 7–8). Люди, участвующие в политической жизни, занятые делами республики, обязаны заботиться об общей пользе, ей же служат философы, научившие таких людей добродетели, и неправы отказывающиеся от подобной задачи под предлогом, что их могут обвинить в угодливости и льстивости (Мах. cum princ. vir. philos. esse disserend., 1–4).

Земля принадлежит городу, писал Дион Хрисостом, но всякий, имеющий в пой участок, его господин. Вместе с тем всякий полис во всех отношениях лучше и больше достоин доверия, чем любой частный гражданин, как бы высоко он ни стоял (XXXI, 47, 50). Космос, говорит он в другом месте, — живое существо, о нем лишь условно можно говорить, как о полисе. Порядок и разум космоса, все, что он включает, было разделено на множество форм: землю, воду, огонь, воздух, смертных и бессмертных, растения, животных, — и все эти формы составляют по природе одно и управляются одной душой и силой. И поэтому все это сравнимо с полисом из-за множества, то становящегося, то умирающего, а также из-за красоты и справедливости устройства. Это учение, по Диону Хрисостому, имеет целью приобщить людей к богам и соединить одним логосом в единую общность все мыслящее, ибо разум — единственное прочное и нерушимое основание общности и справедливости. Исходя из подобного учения нельзя назвать полисом нечто, имеющее низких и мелочных вождей, разрываемое мятежами из-за тиранов, демоса, олигархии и тому подобных порождений несовершенства, но можно назвать справедливую царскую власть, подобную правлению Зевса во вселенной, его полисе (XXXV, 29–32). Космос воплощает благо и мудрость. Он движется бесчисленные века и периоды благодаря правящему началу, доброй судьбе, справедливости, предусмотрительности, приобщая нас κ своей общей природе, делая пас членами одной политии, управляемой единым законом. Его чтят друзья богов, будь то цари или частные люди (1, 45). Дион Хрисостом обличает людей, уклоняющихся от исполнения своего долга родине, называя их дезертирами, бесполезно расходующих время на погоню за деньгами, на сплетни об императоре и всякие пустяки (XX, 1–2, 7, 16, 26). Сам он, по его словам, исполняя долг философа, приучал римлян жить умеренно, справедливо, презирать богатство и почести, потому что только так они сделают свой город великим и поистине могучим, тогда как теперь он возбуждает недоверие и не находится в безопасности (XIII, 31–37).

Много сходного мы находим и у Апулея. В своих философских сочинениях «О Платоне и его учении», «О мире», «О божестве Сократа» он также исходит из единства совершенного и прекрасного космоса, объединенного высшим умом и мировой душой, проникающей во все части космоса, во все существа как их индивидуальные души. Мир, говорит он, это упорядоченность. Все в нем связано взаимной симпатией, обеспечивающей прочность и вечность мира, несмотря на противоположность входящих в его состав элементов. В этом ему подобен город, в котором соединены богатые и бедные, юноши и старцы, мудрые и невежды, хорошие и плохие. Если такой город хорошо управляется, его различные элементы составляют гармонию и он прекрасен. Так и в природе: одно во всем и все в одном. Нет ничего выше мира (космоса), и то, что кажется зловредным для одного места, может быть благотворно для целого. Закон природы, как и закон города, раз принятый, неизменен. Он движет умами, повинующимися его господству: ради пего действует каждый в своей сфере — магистраты, воины, судьи, ради него раздают пароду дары, устраивают пиры, приносят богам жертвы, чтят мертвых, сочиняют поэмы, поют гимны. Каждый исполняет свой долг перед другими, повинуясь велению законов и общей власти, и этот закон справедливости и есть бог.

Достойно внимания, что Апулей, как и Плутарх, уделяет большое внимание учению о демонах. Верховный бог пли боги слишком совершенны и духовны, чтобы вмешиваться в дела мира и людей, утверждал он. Но став на такую точку зрения, соответствовавшую тогдашнему философскому восприятию божества, пришлось бы отказаться от идеи единства мира, оторвать небесное от земного, божеское от человеческого, словом, разрушить версию о «великом полисе богов и людей», на которой зиждилось учение о добродетели и о долге каждого служить целому. Противоречие устранялось введением иерархии промежуточных между высшими богами и материальным миром существ — демонов. К ним относились традиционные божества греко-римского пантеона, ведающие отдельными явлениями, процессами, событиями в жизни космоса и людей, а также отождествлявшиеся с Ларами и Гениями души людей, живущие в их теле, освобождающиеся и обретающие самостоятельное бытие и функции после смерти тела. Демоны, доступные аффектам и чувствам, чуждым высшим богам, могли воспринимать молитвы людей, откликаться на приятные им формы культа, давать предсказания и т. и. Апулей сравнивает высшего, совершенного бога с императором, не вмешивающимся в мелкие жизненные дела, демонов — со служащими императору управителями разных рангов и функций. Так сохранялась идея единства космоса, человеческого рода, полиса.

Следующим отсюда выводам посвящена вторая книга «О Платоне и его учении», приспосабливающая учение Платона о морали к современным Апулею и принятым в его среде взглядам. Civitas он определяет как общность большого числа людей, среди которых одни правящие, другие управляемые, но все соединены согласием, оказывают взаимную помощь, регулируют свои функции общим законом справедливости и желают и не желают одного и того же. Человека с детства следует учить добродетели, чтобы он знал, что рожден не для себя, а для родины и для близких, чтобы он стремился к честному, руководствовался законностью (iustitia), будет ли он правителем или подчиненным, ибо iustitia тождественна добродетели в целом. Она обусловливает честность во взаимоотношениях между гражданами, общее пользование общественным достоянием, справедливое пропорциональное распределение земли, чтобы хорошие получили больше (но не свыше определенного максимума), плохие меньше, чтобы хорошему и деятельному человеку, заботящемуся об общей пользе, оказывалось предпочтение в воздаянии почестей, а худшие граждане не имели никакого достоинства — dignitas. Люди порочные, не желающие учиться добродетели, корыстолюбцы, властолюбцы, тираны должны быть наказаны, вплоть до их умерщвления. Во всяком случае, они должны быть повинующимися, а не повелевающими, рабами, а не господами. Истинный мудрец не воздает злом за зло, ни в чем не нуждается, не может быть беден, так как бедность порождается не отсутствием денег, а присутствием неумеренных желаний. Он умеет постоянно отделить душу от тела, а потому не боится их окончательного разделения — смерти. Вместе с тем он обязан вести не созерцательную, а деятельную жизнь, заботиться об общем благе города, направлять массу плебеев и крестьян так, как душа направляет тело, улучшать и пополнять законы, насаждать дисциплину и умеренность ко благу города, прибегая к силе в случае необходимости.

Ссылаясь на Платона, Апулей перечисляет четыре вида искажения республики: излишнее стремление к почестям, которое наступает, когда наиболее предусмотрительные люди изгоняются магистратами, правящими не благодаря мудрости, а благодаря насилию; переход власти в руки немногих богатых, подчиняющих себе многих бедняков и считающих, что право на власть дают не добрые нравы, а богатство; захват власти множеством бедняков, выступающих против богатых и принимающих закон, согласно которому всем равно дозволяется занимать почетные должности; правление тирана, противозаконно захватившего власть и требующего от граждан повиновения своим капризам. Спасать граждан от подобных бедствий призваны мудрые и добродетельные люди и повиновение справедливым законам.

Вместе с тем Апулей, отдавая предпочтение людям хорошего происхождения и состоятельным, как и другие современные ему философы, превозносит дающую духовную независимость бедность.

Сходные мысли были у Плутарха, писавшего, что не беден имеющий необходимое для поддержания жизни. И если он даже очень беден, он мог бы прокормиться, имея руки, ноги, голос, уча детей грамоте, служа привратником, матросом; ведь работал же на мельнице философ Клеанф. Аналогичные темы развивал Дион Хрисостом, одно время склонявшийся к умеренному кинизму и часто ссылавшийся на киника Диогена. Звери, писал он, довольствующиеся тем, что находят в природе, живут правильнее людей, скучившихся в городах, изнеженных, причиняющих друг другу массу зла и использующих свой ум для изобретения все новых наслаждений, от погони за которыми жизнь становится все более тяжелой (VI, 25–29). В своей знаменитой «Эвбейской речи», проиллюстрировав преимущества простой сельской жизни на примере двух семей пастухов, поселившихся вдали от города на лоне природы, он призывает бедных людей жить своим трудом, а не подачками.

Предпочтительность простой и бедной жизни, обосновывавшаяся философами (хотя в этом смысле их учению вряд ли кто-либо, включая их самих, следовал из высших классов), имела для последних значение не только как возможный путь к духовной независимости, но и как некая необходимая маскировка (отсюда слова Апулея, что богатые скрывают свое богатство). Как уже упоминалось, люди, так или иначе возвысившиеся, вызывали подозрение и сами опасались, что против них может ополчиться городская беднота. Социальные конфликты были достаточно остры, что отлично сознавало тогдашнее общество. В Псевдо-Квинтилиановых «Декламациях» тема вражды богатого и бедного — одна из самых распространенных. Богатые обвиняют бедных в злоупотреблении свободой, постоянных нападках на людей обеспеченных (IX, 3), в том, что они ненавидят высших из-за собственной униженности и отсутствия каких-либо благородных чувств (XI, 2). Бедные говорят о самовластии и жестокости богатых, об их презрении к людям маленьким и беззащитным, о чинимых ими обидах и насилиях, о роскоши, в которой живут не только богачи, но и их приближенные рабы, о практикуемых ими подкупах с целью добиться высоких должностей и новых богатств, о порабощении бедных теми, кто выдает себя за их «благодетелей», и противопоставляют всем этим беззакониям свою простую и честную жизнь (XIII, 252, 301, 305, 331).

Таким образом, в среде высших сословий (honestiores) и близкой κ ним интеллигенции существовали самые разнообразные, часто противоречивые течения и настроения. Но в общем, несмотря на то, что старые философские основы сохранялись, идеология этих сословий уже далеко отошла от идеологии гражданина классической гражданской общины. Чувство «причастности» сохранялось лишь отчасти в среде муниципальной знати в отношении к своему родному городу, поскольку еще тесной была их связь с этим городом, в известной мере воспроизводившим основы полиса и civitas. Но оно подрывалось в результате включения городов в несравненно большую целостность — империю и соответственно открывавшимися возможностями для карьеры и продвижения. Те же, кому удавалось выдвинуться на императорской службе или, тем более, стать сенаторами, постепенно порывали с родными городами и даже становились к ним во враждебные отношения. Кроме того, несмотря на все попытки спасти город как гражданскую общину, она неудержимо распадалась, разъедаемая противоречиями, разделением граждан на honestiores и humiliores, а среди последних традиционная система ценностей стала разлагаться еще гораздо раньше, чем в верхах, поскольку народ в своих ожиданиях оказался обманутым в наиболее полной мере.

Неким связующим звеном между идеологией honestiores и humiliores было учение Эпиктета, который пользовался, как стоик, значительной популярностью среди представителей знати, посещавших его беседы, но вместе с тем во многом был близок простому пароду. В соответствии со стоическими доктринами он рассуждал о единстве человеческого рода и космоса, о долге каждого трудиться на отведенном ему посту на благо целого, о приоритете разума, диктующего повиновение законам природы. Самое великое во вселенной, говорил он, это система, включающая богов и людей, из которой вышли семена всего сущего, и в первую очередь — разумные существа, приобщенные к богам через посредство логоса. Понявший это человек справедливо считает, что происходит не из Афин или Рима, а из космоса (Epict. Convers., I, 9, 2–5). Если человек смотрит на себя как на нечто отдельное, он полагает, что ему естественно быть здоровым, богатым и т. п. Но если он понимает, что он часть целого, для него естественно терпеть то, что присуще этому целому. Но отдельно взятый человек уже не человек, ибо он часть полиса богов и людей и часть маленького полиса, подражающего большому (II, 3, 26). Если человек получает должность начальника, он обязан ее хорошо исполнять, но если ее отнимут, он не должен огорчаться (I, 29, 45). Долг правящего — быть справедливым, не присваивать чужого, не угрожать подчиненным, а управлять ими как разумными существами, показать им, в чем состоит их польза, самому подавать им пример, как то делал Сократ (III, 7, 32–36). Свой долг следует исполнять, добросовестно заботясь о своем имуществе (II, 5, 23), быть хорошим отцом, сыном, братом, соседом, гражданином (II, 10, 7—13; 14–18). Важно на любом месте — магистрата, сенатора, солдата, командира, просто человека — жить согласно природе (III, 24, 98—102). Если, подобно Эпикуру, отрицать естественную общность людей, то остается жить жизнью червя, не заботясь о других людях, а значит, полис эпикурейцев вообще не может существовать (II, 20, 6, 14). Только если люди не дерутся за материальные блага, как псы за кость, а видят свой интерес в справедливом и честном, они смогут исполнять свои обязанности и общество будет жить в мире и безопасности (II, 22, 15–21).

Как и другие стоики, Эпиктет считал, что люди должны покоряться необходимости, поскольку им не дано изменитьсуществующее, исправить людей, а желать невозможного свойственно только рабам и глупцам (I, 12, 7—19; III, 24, 19–21). В этом отражалось примирение с действительностью, обусловленное отсутствием общих положительных идеалов, за которые стоило бы бороться. Но зато у Эпиктета с особой силой звучит индивидуальный протест против этой действительности, жажда хотя бы моральной личной свободы от унизительного страха перед власть имущими, от зависимости материальной, обусловливающей и зависимость духовную. Отсюда перенесение отношений именно в духовную сферу, что было свойственно и другим философам того времени, но у Эпиктета приобретало особую остроту и специфическую направленность. Нам, говорит он, подчинены только наши способности составлять на основе внешних восприятий правильные суждения. Материальное, телесное нам не подчинено, и привязанность κ нему нас только обременяет, вынуждает бояться и льстить (I, 1, 7—18; 20, 7). Только отсутствие привязанности к определенному месту, людям, имуществу, к самой жизни избавляет от страха. Такой человек с улыбкой идет в изгнание, молчит, когда его допрашивает господин или тиран. Если тиран пригрозит, что бросит его в тюрьму, обезглавит, он ответит ему, что тот может распоряжаться его телом, но не его суждениями (I, 1, 23–26; 18, 17). Так поступил Гельвидий Приск, ответивший на угрозу Веспасиана его казнить: твое дело меня казнить, мое — умереть без содрогания (I, 2, 21–22). Философы не отвергают притязания царей на то, что им принадлежит — тело, имущество, близкие люди, но не признают их власти над свободным суждением, которое может быть побеждено не страхом, а другим, лучшим суждением (1, 29, 9—14; IV, 7, 33–36). Человек не может быть господином другого человека, его господа — страх, горести, внешние признаки власти, которых оп боится (I, 29, 60–65). Зато тот, кто презирает телесное, не страшится ни тиранов, ни судей, истинно свободен, ибо ничто и никогда не может связать его волю. Для избавления от страха надо уметь жить в бедности, как беглые рабы, наемные работники, нищие. Ведь у человека есть ноги и руки, он может работать и найти пропитание (I, 23, 15; III, 26, 7, 23, 28). Свобода обретается не удовлетворением, а уничтожением желаний (IV, 1, 175). Раб, получивший вольную, сенатор, ставший другом цезаря, обнаруживают, что не обрели того, на что надеялись. Они хотят все новых материальных благ и почестей и, достигая их, усиливают свое рабство, унижаются, льстят наглым рабам императора или влиятельных лиц (IV, 1, 13–14; 23, 33–40, 46, 150).

Для Эпиктета особенно большую роль играет положительный пример, на который могут равняться люди. Он неоднократно повторяет, что дело философа — не изучение отдельных наук, составление новых силлогизмов и т. п., а обучение людей свободной и счастливой жизни. И при этом самое главное — примером собственной жизни свидетельствовать истинность своего учения. В качестве образца для подражания он подробно рисует образ идеального киника (III, 22–24). Такой киник должен целиком сосредоточиться на внутреннем мире, не осуждать бога и людей, не чувствовать ни желаний, пи гнева, ни зависти, ни сострадания, ни страха смерти или изгнания, не иметь дома, жены, детей, чтобы не отвлекаться повседневными заботами от своей миссии, порученной им самим Зевсом: рассеивать заблуждения людей, учить их, что их тело — раб, а суждение свободно и что искать благо надо в том, что свободно. На своем примере он должен показать, как может быть счастлив человек, ничего не имеющий, без дома, очага, раба, города. Он должен любить тех, кто его оскорбляет, и не бежать с жалобой к проконсулу, так как оскорбления и побои не имеют для него значения, ибо он знает, что если Зевс посылает ему несчастья, то чтобы его закалить. Для пего все люди дети, и он заботится о них, как отец. Он не занимается делами полиса, равно обращается ко всем, будь то афиняне или римляне, но нет магистратуры выше, чем его.

Как видим, Эпиктет идет дальше других современных ему философов, не только в отрицании всего внешнего, как порабощающего человека начала, по и в отрицании полисной ограниченности, т. е. последнего оплота древней гражданственности. И недаром свой идеал оп видит не в Катоне и Бруте, а в Геракле, Сократе, Диогене, на которых постоянно ссылается, т. е. в образах, близких трудящемуся народу.

О киниках того времени мы, к сожалению, знаем мало. Видимо, они делились, по крайней мере, на два направления. Одно — умеренное, вызывавшее сочувствие в кругах интеллигенции, подчеркивавшее главным образом максимальное сокращение потребностей для достижения духовной независимости, преимущества простой жизни перед жизнью корыстолюбцев и властолюбцев, обличавшее погрязших в роскоши богачей. Таковы киники в сочинениях Апулея и Лукиана (в его сочинениях о Мениппе, «Переписке с Кроном», «Петухе», «Демонакте»). Все это люди более или менее знатного происхождения, образованные, воспитанные (как Кратет Апулея, Демонакт Лукиана), активно участвовавшие в жизни своего города (например, Демонакт убедил восставший парод успокоиться и трудиться на пользу отечества). Другое направление — более радикальное, вызывавшее презрение у Апулея и Лукиана, называвших его представителей невежественными и грубыми кабатчиками, ремесленниками, беглыми рабами. Даже Диоген в «Продаже жизней» Лукиана характеризуется как человек, учивший не заботиться ни о детях, ни об отечестве, быть бесстыдным, грубым, наглым, поносить и власть имущих, и честных людей, ни с кем не дружить, т. е. всему тому, что, но мнению Лукиана, особенно подходит для необразованных ремесленников. Дион Хрисостом осуждает манеру киников проповедовать на перекрестках и у ворот храмов, обращаться к черни, грубо шутить и болтать, как на рынке, чем киники, вместо того чтобы изгнать из своих слушателей дерзость, еще более ее увеличивают (XXXII, 8–9). Крайние киники обращались к широким массам, не только обличая богачей и власть имущих, но отрицая все «гражданские» ценности, начиная от фамилии и кончая долгом перед городом и империей. К ним отчасти близок и киник Эпиктета, очевидно, отразившего в его образе настроения масс народа.

Идеология этих масс известна нам в общем мало — в основном по немногочисленным и отрывочным данным. С одной стороны, из неоднократных упоминаний ο мятежах плебса, как в провинциальных и италийских городах, так и в Риме, о достаточно свободном поведении народа в театрах и цирках, о популярности некоторых «тиранов» среди «черни» мы можем как будто заключить, что плебс сознавал себя как силу, с которой надо считаться, активно выражая свое одобрение или неодобрение политике того или иного правителя в городском или имперском масштабе. Но, с другой стороны, мы не можем выявить какие-то общие цели, какую-то, так сказать, программу, отражавшую интерес κ политическим вопросам. Чувство гражданской «причастности» отсутствовало, поскольку ее не осталось и на практике. Когда Сенека говорил, что ему все равно, кто будет владыкой Рима, это для него и ему подобных было лишь фразой, позой. Когда же Федр писал, что со сменой принцепса для бедняка не меняется ничего, кроме имени господина (I, 15), он выражал действительное мнение простых людей. Их отношение к существующему строю особенно ярко отразилось в басне Федра о правлении льва: лев обещал править справедливо, дать всем счастье, но, придя к власти, не смог более скрывать свою истинную природу и, соблюдая видимость справедливости, но беспрестанно ее нарушая, стал пожирать слабых (IV, 13). Простые люди жили своей, достаточно глубокой духовной жизнью, но она зиждилась уже не на традиционных, официально признанных и пропагандируемых ценностях, а на более или менее последовательном их отрицании, т. е. на отрицании всего существующего порядка, моральной опорой которого π были эти официальные ценности.

Сами высшие классы своим отношением к народу стимулировали процесс его отчуждения. Признавая иногда на словах равенство всех достигших мудрости и добродетели людей независимо от их происхождения, они вместе с тем, настаивая на необходимости образования, познания для приобщения к добродетели и мудрости, автоматически исключали простой народ и рабов. Недаром впоследствии Лактанций выступал против учения о знании как основе добродетели и благе, поскольку они должны быть доступны всем людям, а науками не могут заниматься ни рабы, ни крестьяне, ни ремесленники, ни женщины (Divin. Instit., III, 8, 25; VI, 5). У разных авторов того времени мы находим многочисленные замечания о низости бедняков и простолюдинов, лишенных чувства чести и ответственности перед своим родом и предками, а потому способных на всякую подлость. Разделение граждан на honestiores и humiliores, юридически оформляя сословное неравенство перед законом, фактически исключало «неблагородных» из числа граждан. Все это, так же как рост материальной зависимости и сопровождавший ее моральный нажим, вызывало соответственную реакцию. Она принимала различные формы. Исконному и все усиливающемуся в рядах honestiores пренебрежению к физическому труду, как к рабской деятельности, humiliores противопоставляли уважение к труду и трудящемуся человеку. Искусных мастеров, прилежных работников прославляли их эпитафии. На надгробиях «маленьких людей» изображали орудия труда, в первую очередь строительные и плотничьи инструменты, считавшиеся символом праведной, честной жизни. Самый труд, что характерно для крайних киников (Diog. Laert. Antisth., 4; 11; Diogen., 39, 74, 103), рассматривался как очищающая сила и противопоставлялся как таковая науке богачей и посвящению в мистерии. Особенно характерны в этом плане такие басни Федра, как басня о пчелах и трутнях, в которой доказывалось, что продукт труда должен принадлежать тем, кто его произвел, а не бездельникам, и басня о посвященных богам деревьях, мораль которой сводится к тому, что полезный труд гораздо выше бесполезного безделья (III, 13, 17). В одной из декламаций Псевдо-Квинтилиана (298) крестьянин отрекается от сына, ставшего паразитом богача, противопоставляя честный труд унизительным подачкам, полученным от «благодетелей». Образцами для подражания в этой среде были крестьянский бог Сильван и Геракл, трактовавшийся не как «хороший царь» Диона Хрисостома, я как вечный труженик, очистивший авгиевы конюшни в доказательство того, что даже самый низкий труд не презренен.

Но вместе с тем недоверие высших к чем-либо выделявшимся низшим обусловливало нежелание в полной мере проявлять свои способности, вело к распространению в низах еще более широко, чем в верхах, эпикурейского правила «Живи незаметно». Тема эта развивалась в ряде басен Федра и Авиана, в которых доказывалось, что попытки «маленького человека» выставлять на вид свое превосходство всегда плохо для него кончаются. Идеи космической гармонии, империи, города и долга служить им здесь, видимо, никакого резонанса не находили. Им противопоставлялись (как у эпикурейцев) иные связи среди добровольно созданных кружков единомышленников и друзей и чрезвычайно высокие понятия о дружбе и обязанностях друзей. Дружба и диктуемая ею взаимопомощь ставились выше традиционных фамильных связей (например, в басне Федра — III, 15). В эпитафиях часто отмечалось, что покойный был верным и щедрым другом. Если Плутарх советовал не заводить много друзей, поскольку это накладно и друг всегда может стать врагом, так что ему не следует особенно доверять (De amicor. multit.), то народные пословицы гласили, что человек, не доверяющий другу, вообще не знает, что такое Дружба; что друг ближе всех остальных людей и ради него не страшны никакие жертвы, ибо только в единении с себе подобными может слабый обрести силу и безопасность. Вместе с тем басни и пословицы предостерегали против дружбы с власть имущими и богатыми, так как «добродетель не живет в высоких хоромах», «богатый — или негодяй, или наследник негодяя», и если он притворяется другом и благодетелем «маленьких людей», то только для того, чтобы их разобщить и поработить (Phedr., I, 5, 21, 31; Avian., 11, 13, 16, 18, 41). «Не может быть Дружбы между рабом и господином», «Крепка дружба только между равными», — гласили пословицы. Неофициальные дружеские кружки совместно осуществляли жертвоприношения, покупали общие усыпальницы, иногда принимали общее имя (CIL, VI, 10268—10285), связанное с каким-нибудь культом (например, «Пелагии» от культа Афродиты Пелагии) или добродетелями (Евсевии, Симплиции), или с благоприятным значением названий (Авгурии, Евтихии, Фруктуарий, Гауденции).

Официальным «добродетелям» власть имущих противопоставлялись добродетели, наиболее необходимые для укрепления дружеских связей и простой скромной жизни: столь презираемое стоиками сострадание, милосердие, кротость, доброта, совестливость, простосердечие, прямо противоположное аристократической мудрости.

Все эти черты народной идеологии диктовались тем же, что и у Эпиктета, — стремлением сохранить духовную свободу и человеческое достоинство, страдавшие от соприкосновения с враждебным миром патронов и «благодетелей». Такая форма протеста, нашедшая свое завершение в переоценившем все ценности христианстве, при видимой пассивности была достаточно действенна, подрывая моральную опору, идеологическую базу существующего строя с его проповедью всеобщего счастья, единения и справедливости, понимавшейся, согласно словам Веллея Патер-кула (официозного историка времен Тиберия), как такое положение, когда низший поддерживает высшего, но не боится его, а высший превосходит низшего, но его не презирает (Vel. Pat., II, 126, 2). Пассивное сопротивление официальному миру в среде трудящихся сочеталось с активной личной моралью, что сказывалось и в уважении κ труду, и в призывах не надеяться на Фортуну, а самому достигать желаемого, полагаясь на свой прав и разум. Так, например, мораль басни Авиана о крестьянине и Геракле гласила: боги не внемлют мольбам и обетам ленивых, а помогают лишь тому, кто сам трудится (Avian., 32). Правда, и в зтих социальных слоях, если и жил некий смутный идеал справедливого устройства общества, в котором все трудятся, ни от кого не завися, не боятся лишиться своего имущества, помогают друг другу как добрые соседи и друзья, все же еще не было положительных коллективных целей, а лишь, так сказать, цели негативные — переоценка официальных ценностей, отвращение от официального мира, попытки сохранить нравственную независимость и достоинство, найти новые формы связей между людьми. Эти деструктивные моменты в идеологии народных масс постепенно подготавливали возможность появления новых общих целей, за которые можно было бороться и индивидуально, и коллективно, что предзнаменовало выход из идейного тупика, возникшего с окончательным разложением в низших классах идеи «причастности» гражданина, вытесняемой ощущением отчуждения, несвободы.

Такие цели появились, когда с кризисом рабовладельческого способа производства и укреплением элементов нового, феодального способа производства обострилась переходившая в массовые восстания классовая борьба и когда с распространением христианства, появлением надежды на личное спасение и установление справедливого тысячелетнего царства героем снова стал не созерцатель, а борец и мученик за свою веру.

4. КРИЗИС III ВЕКА

Окончательно разлагаются официальные традиционные ценности, а с ними и последние следы гражданственности, еще жившей в идеологии муниципальной знати, в период кризиса III века. В это время противоречия между имперской идеологией и пропагандой, с одной стороны, и реальной действительностью — с другой, становятся вопиющими, а идеологический нажим на все слои общества чрезвычайно усиливается, подготовляя теократическую монархию эпохи домината. Основополагающие для официальной пропаганды лозунги «вечного Рима», «непобедимого императора», «золотого века», «изобилия», «равенства», «согласия», «счастья», «свободы», «мира», «победы» продолжали утверждаться в условиях, когда римские армии терпели поражения на всех границах, провинции отпадали от Рима, императоры провозглашались солдатами, сенатом, провинциями и через несколько лет или месяцев свергались и предавались смерти. В это время огромное большинство населения страдало от внешних и внутренних войн, грабежей, налогов, вымогательств, эпидемий, голода; земли забрасывались, ремесло и торговля хирели, деньги обесценивались, цепы безудержно росли, эксплуатация трудового населения возрастала, средние слои разорялись. До крайности обострялись все социальные противоречия, города приходили в упадок, и формировался новый класс земельных магнатов, чем далее, тем более концентрировавший в своих руках наличные ресурсы, а с ними и реальную власть над массами зависимых. Императоры требовали божеских почестей, и ни υ какой свободе и независимости — экономической, гражданской, духовной — уже не могло быть и речи. К этому надо добавить и общий упадок интеллектуальной жизни и интеллигенции, которой императоры III в., в отличие от Антонинов, большей частью люди малообразованные и запятые другими заботами, перестали покровительствовать.

При подобных обстоятельствах теряли свою действенность старые философские течения, теряла смысл идея всеобщей гармонии и благодетельности царящей в природе и обществе необходимости, как теряло смысл служение разваливавшейся на глазах и не обеспечивавшей благо человеческого рода империи. Знаменательно, что необходимость начинает восприниматься как давящая сила и целью становится не следование «е велениям, а избавление от ее власти, от обусловленного ею зла. И как прежде требование подчинения познанной необходимости в конечном счете отражало примирение с существующим, не подлежащим изменению порядком вещей, теперь стремление уйти из-под власти необходимости было еще смутным и неосознанным протестом против этого порядка, протестом, пока еще переносимым в духовную, религиозно-философскую сферу, но уже предвосхищавшим возможность той или иной формы борьбы за некие реальные цели и изменения, достаточно радикальные.

В какой мере выродился, утратил смысл как руководство в жизни и Деятельности стоицизм, ярко показывают сочинения последнего крупного стоика — императора Марка Аврелия. В известной мере он был одной из самых трагических фигур римской истории. С его приходом κ власти осуществилась последняя утопия античного мира: видеть на троне добродетельного философа. И тут же стала очевидной несостоятельность этого идеала, поскольку именно в правление Марка Аврелия начинается кризис, в корне изменивший весь строй принципата, кризис, который не мог предотвратить император при всей своей, казалось бы, огромной, считавшейся современниками божественной власти.

Конечно, в философии Марка Аврелия не могли не отразиться его субъективные переживания, обусловленные исключительностью его положения. Но тем не менее эта философия с ее крайним пессимизмом, ощущением безвыходности, бесцельности всего говорит и об общей эволюции римского стоицизма, питавшегося идеей адекватности космической гармонии, пронизанной высшим разумом, гармонии руководимого принцепсом человеческого общества. У Марка Аврелия утверждаемая стоиками неизменность вселенских и земных законов при ставшем очевидным несовершенстве последних приводила к утверждению бессмысленности всякой деятельности, поскольку ничего нельзя исправить и изменить.

Марк Аврелий исходит из общестоических положений о всеобщей взаимосвязи всего в мире, причастности к общей разумной гармонии. Все, говорит он, причастны общей божественной природе, общему разуму и потому — все люди родственники. Каждый исполняет назначенную ему функцию наподобие членов организма, отвращение же и вражда κ людям неестественны (II, 1). Все происходит согласно с порядком, регулирующим взаимосвязь в природе, частью которой являемся и мы. А благо части — это то, что благо для целого, что ведет к его сохранению, обусловленному изменением отдельных элементов и существ (II, 3). Раздражаться из-за того, что происходит, значит отчуждать себя от природы, так как цель разумного существа — соответствовать разуму и закону полиса-космоса (II, 16). Если бы мы лучше знали законы природы, то даже случайность не показалась бы нам противоречащей общей гармонии (III, 2).

Стоическая идея неизменности приводит Марка Аврелия к выводу, что при всех видимых изменениях ничто новое не может иметь место, что все, что есть, всегда было, что все движется по кругу (II, 14; IV, 35–36; VII, 1, 49; VIII, 6; IX, 14; X, 27). А потому не только нет надежды что-нибудь исправить и изменить, но и желать что-либо подобное нелепо и нечестиво. Таким образом, его собственная мысль, что всякая деятельность должна иметь цель (II, 16), повисает в воздухе, так-как цель исчезает, и в первую очередь цель, направленная ко благу общества, поскольку оно вечно, равно самому себе и как-то его улучшить невозможно.

Повисает в воздухе и принятая Марком Аврелием стоическая доктрина любви (однако исключающей сострадание) к людям, согражданам по космическому и земному полису (II, 11; IV, 3; VII, 13). Как мы помним, для Сенеки, Диона Хрисостома, Эпиктета любовь к людям должна была выражаться в стремлении их научить и исправить. Но Марк Аврелий, исходя из неизменности мира, считает попытки исправить люден обреченными на неудачу: люди всегда — π при Веспасиане, и при Августе, и еще раньше — были льстецами, лжецами, озабоченными лишь собственной выгодой негодяями, внушающими лишь глубокое отвращение человеку разумному (V, 14; VI, 47). Стремиться к невозможному — безумие, ведь не могут злые не поступать так, как они поступают (V, 17). Нелепы политики, мечтающие в своих делах руководствоваться философией. Нельзя надеяться, что когда-либо осуществится республика Платона. Нельзя изменить мысли людей, а значит, они всегда останутся рабами, стонущими под игом (IX, 29).

Что же остается философу среди всей этой мерзости и хаоса, спрашивает он? И отвечает: уйти в себя, жить со своим Гением, который внутри нас, все принимать без ропота и гнева, ничем не запятнав свою душу, хотя практически это недостижимо (II, 13, 16; III, 16, IV, 3; V, 14, 27; VI, 47; X, 1). Он не оставляет надежды даже на загробное блаженство и отрицает значение благодарной памяти потомков. Тело, говорит он, вечно изменчивый поток, душа — дым и мечта, жизнь — война и остановка в пути, слава — забвение, ибо забываются даже самые великие люди, а если бы даже их слава сохранилась, то что им до этого после смерти? (II, 17). Душа после смерти переходит в воздух, затем поглощается, растворяется рождающей силой космоса (IV, 31). Форма и материя, из которых состоит человек, после смерти станет одной из частей космоса, та в свою очередь превратится в другую и так до бесконечности (V, 13). Как бы неким итогом служат его слова, исполненные сомнения в философских теориях: если в мире есть фатальная необходимость, нерушимый закон, то с ним нельзя бороться, если в мире царит провидение, которое можно умолить, постарайся стать достойным его помощи, если же мир — конгломерат без какого-либо определяющего начала, сохраняй среди этого хаоса нерушимый ум, который тебя ведет (XII, 14).

Как видим, Марк Аврелий уже полностью осознавал исчезновение каких-либо индивидуальных и общественных целей и у него идея общности природы и людей остается только лишенной содержания старой оболочкой. Стоицизм себя изжил, как изжил себя принципат Августа и Антонинов.

Неудивительно поэтому, что поиски жизненных путей, предложенные философами, начинают вызывать все больше возражений и насмешек, что им противопоставляются советы жить, не мудрствуя, полезной и деятельной жизнью, согласуясь с законами, правами, обычаями предков и того общества, в котором существуешь. Такие мысли мы встречаем у Лукиана («Гиппий, или Баня», «Паразит», «Гермотим, или О выборе философии», «Икароменипп») и особенно у возродившего школу скептиков Секста Эмпирика.

Какие формы такая мораль принимала в средних классах, среди более состоятельных плебеев видно из составленных в конце II или начале III в. «Моральных дистихов» Дионисия Катона. Они содержат и наставления, заимствованные у философов, как, например, советы довольствоваться малым, терпеливо сносить удары судьбы, чтить богов чистым разумом, а не кровавыми жертвами и не пытаться проникать в их тайны, не обвинять судьбу, если сам виноват в своей неудаче (I, 1; II, 2; IV, 3, 38), и наставления, в основном направленные на чисто практические цели. Таковы советы быть экономным, беречь и приумножать то, что нажил своим трудом или получил по наследству, не жертвовать известным ради неведомого, заниматься тем, что сулит выгоду, не упускать удачную возможность изучить полезное и доходное ремесло и научить ему детей, не вызывать ни зависти, ни осуждения мотовством или скупостью, умеренно пользоваться радостями Вакха и Венеры, дабы не повредить ни кошельку, ни репутации, иметь друзей, но не давать им себя перехитрить, уметь приспособляться к обстоятельствам, в случае необходимости притвориться дураком, не болтать зря ни о себе, пи о других, уступать высшим, так как они могут повредить (но из них можно извлечь и выгоду), не завидовать им, надеясь, что судьба накажет недостойных. Никакого намека на «гражданские добродетели» мы здесь не найдем. Правда, в «Кратких правилах», приписываемых тому же Дионисию Катону, упоминается уважение к законам, посещение суда и форума, защита отечества, но о свойственном гражданину «чувстве причастности» эти советы не говорят.

В том же направлении шла и философия, все более тесно сливавшаяся с религией. Она также стремилась ответить на один из самых насущных вопросов времени — как преодолеть чувство отчуждения, воспринимавшееся как отчуждение от извечной гармонии природы, откуда происходит зло в этом в принципе гармоничном мире и что должен делать человек, чтобы осуществить свое предназначение — быть хорошим и счастливым.

Чем далее, тем более, по мере упадка стоицизма, базой для ответов становились модифицированный платонизм и пифагорейство, взаимовлиявшие и взаимопроникавшие[24]. Для этой философии характерны, помимо символики чисел, разработка учения об идеях, особое внимание к соотношению интеллигибельного и материального мира, настойчивое стремление объяснить связь единого мирового принципа с реально существующей множественностью. Евадор из Александрии признавал высшим принципом Одно, Единое, за которым следовали Монада — форма, предел, и неопределенная, неограниченная, беспредельная Диада — материя. Воздействие Монады на Диаду производит мир выраженных в числах форм, или идей, которые, как логосы, творят вселенную. Учитель Плутарха, Аммоний исходил из существования верховного единого бога (Аполлона «немножественного») и другого бога подлунной сферы — Плутона, ведающею природой, созиданием и разложением.

И для самого Плутарха бог — верховное, целостное, благое бытие. Он все знает и направляет, но не соприкасается с материей, действуя через посредников. Первый из них Нус — ум, или творящий логос, затем следует множество добрых или злых демонов или героев, принимаемых людьми за богов. У каждого человека есть свой демон, помогающий ему возвыситься. Души людей, пройдя сложный путь очищения, тоже становятся демонами, а души людей исключительных делаются божественными. Причина бесформенности, беспорядка, иррационального — Диада, материя. Она организуется в соответствии с идеями — мыслями бога, по смешение высшего с низшим препятствует преодолению бесформенности и беспорядка, напряжения, вызываемого противоречием между материей и сдерживающей ее формой.

Плутарх, кроме того, признает наличие противоположной мировой рациональной «благой» душе иррациональной «злой души», отпавшей от интеллигибельного мира, что вело к признанию существования в подлунном мире двух принципов — добра и зла. С подлунным миром связывалось и господство рока, терявшего свою силу в мире, подчиненном провидению высшего бога. По мнению Диллона[25], здесь могло сказаться влияние зороастризма с его дуализмом. Однако Диада-материя могла иметь и положительный аспект. Она воплощалась в женском начале — Рея, Исида, Дике — несовершенном, но стремящемся достичь совершенства через посредство Логоса. От нее человек получает стремление познать бога, ему уподобиться. В общем у Плутарха с известными модификациями сохранялась обычная для платоников иерархия: Монада, Ум-демиург, Логос (иногда отождествлявшийся с Солнцем), часть мировой души, иногда связывавшаяся с Лупой.

При известных различиях (в первую очередь между полным монизмом, т. е. признанием первичности высшего принципа и по отношению к материи, и элементом дуализма, т. е. признанием материи как носительницы зла самостоятельным началом) во всех подобных концепциях есть много общего, что объясняется их происхождением из платонизма и пифагорейства. Они служили основой и таких течений, как герметизм, различные ветви гностицизма. Цепи, связующие единство и множество, могли бесконечно увеличиваться и удлиняться. Попытки создать более или менее стройную философскую концепцию происхождения мира, его функционирования и места в мире человека, его задач и целей переплетались с мифами, старыми и вновь создаваемыми, иногда чрезвычайно сложными и малопонятными, перегруженными различными образами и терминами, иногда новыми, иногда восходящими к традиционным, но по-новому интерпретированным (например, в «Халдейских оракулах» между первым богом — чистым интеллектом и вторым богом — Умом, демиургом интеллигибельного мира и его эманацией — Логосом, организующим физический космос, стоит производящая жизнь и мировую душу Геката)[26].

Эти учения легко соединялись с астрологией и магией, все более широко распространявшимися, несмотря на жестокие кары (вплоть до сожжения на костре), грозившие и чародеям, и их клиентам. К магии и астрологии обращались в самых разных случаях и по самым разным поводам. На стенах домов в Дура-Европос были найдены гороскопы этих самых домов, лошадей и т. п. Магические таблички на свинце с именами демонов и непонятными словами имели целью повредить врагу, привлечь любовь. Сенаторы гадали о возможном преемнике императора или о своих шансах занять этот пост (так, согласно традиции, Септимий Север велел составить гороскопы всех знатных девушек и женился на Юлии Домне, так как ей звезды сулили стать Августой), рабы гадали о перспективах освобождения, о здоровье и жизни господ и т. д. Концепции платоников и пифагорейцев того времени освящали своим авторитетом и астрологию, и магию.

Немалую роль играло и их обращение к учениям индусских брахманов, персидских магов, египетских и вавилонских жрецов, эфиопских гимнософистов. Тяга ко всему таинственному, чудесному сказалась, между прочим, и в необычайном интересе к действительным или вымышленным учениям, распространенным среди народов, либо мало известных жителям империи, либо считавшихся наиболее древними, а потому наиболее близкими к божественным тайнам, некогда на заре истории открытых самими богами и затем тайно передававшихся из поколения в поколение в узком кругу посвященных и мудрецов. В различных жизнеописаниях Пифагора он выступал как ученик таких восточных мудрецов, передавший затем свои знания Платону. Нумений придавал большое значение учениям брахманов, магов, египтян[27]. У Филострата Аполлоний Тианский узнал от брахманов, что космос — живое существо, порождающее все живое, гармонически между собою связанное, что Ум — Нус космоса, приводящий его в движение, передается всем существам, из которых каждое имеет свое назначение (Vita Apoll., III, 34–35). От брахманов или гимнософистов Аполлоний почерпнул мысль о рождении и смерти как переходе из субстанций высшей сущности в природу и обратно, или как о превращении целого в часть и возвращении частей в целое в соответствии со всеобщим мировым единством. Передавая беседы Аполлония Тианского с брахманами и гимнософистами, Филострат неоднократно подчеркивал, что они и по мудрости, и по высокой этике далеко превосходят греческих философов. Плотин, судя по его написанной Порфирием биографии, собирался участвовать в восточном походе Гордиана III, чтобы побывать в Персии и Индии и познакомиться с учением брахманов и магов. Сам Плотин упоминает имевшие хождение среди его противников-гностиков книги персидских магов, на которые они обычно ссылаются. Авторы герметических трактатов возводили свои поучения к откровениям Тота, отождествлявшегося с Гермесом Трисмегистом.

Все это, однако, не подтверждает распространенное представление о решающем и всеобъемлющем влиянии Востока на культуру поздней античности. В основе увлечения Востоком, видимо, лежало не действительно серьезное и глубокое изучение сущности его культуры, а погоня за некоей экзотикой, исключительностью, за санкцией тем более почитаемых, чем менее понятных авторитетов. Все это было, несомненно, связано с кризисом традиционных ценностей, но кризисом гораздо более многосторонним и глубоким, чем простое разочарование в старых религиозных и философских системах, якобы меньше говоривших разуму и эмоциям, чем учения и религии Востока.

Можно полагать, что к последним привлекало и более определенное представление о происхождении зла, вопрос, над которым так или иначе бились все мыслящие люди эпохи Империи. Наиболее последовательный ответ давался теми, кто более или менее последовательно склонялся к дуализму, признавая извечное существование и извечную борьбу добра и зла. И хотя они не надеялись, подобно, например, митраистам, на конечную победу добра в мировом масштабе, они предлагали путь восхождения к Добру частично уже при жизни и в полной мере — после смерти. Но даже и те из них, которые исходили из монистического мировоззрения, приписывая бытие материи единому высшему принципу, все же видели в ней источник злого начала. Л такой постулат обосновывал уход от мира, сосредоточение только на дающей свободу и независимость духовной жизни гораздо более последовательно, чем это мог сделать стоицизм. Правда, и платоники Плутарх и Апулей, и пифагореец Аполлоний Тианский у Филострата признавали долг мудрого и добродетельного человека участвовать в управлении делами республики, состязаться в трудах на благо родного города, делиться с согражданами своим богатством, словом, жить для общества, что соответствовало взглядам и самого Платона. Но характерно, что тогда как для Платона вопросы политической жизни, политического устройства играли чуть ли не доминирующую роль, для Плутарха и Апулея они второстепенны. Как правило, подобные вопросы, видимо, не занимали платоников того времени в отличие от стоиков.

Близкие к платоникам авторы герметических трактатов, например, лишь вскользь упоминают об исключительном положении императоров, занимающих промежуточное место между богами и людьми (Corp. Herm., XVIII, XXIV). Главное же их внимание, как, видимо, и внимание различных сект гностиков, было направлено на высвобождение души из-под власти материи и тела — путем аскетизма, ухода от мира, отрешения от всего земного. Самый земной мир оценивался крайне отрицательно. Космос, говорит один пз герметистов, — это «масса зла». Все, что мы видим, — лишь призраки, реально же то, чего мы не видим, — благой мир идей (Ibid., VI). Зло не во всей вселенной, но оно в теле и на земле (Ibid., VIII, IX). Как и некоторые из упоминавшихся выше платоников, герметисты, признавая роль объединяющего мир Ума, считали первым, верховным принципом некое Благо, Добро, познаваемое лишь в состоянии экстаза, отрешения от тела и чувств. Достигший подобного состояния человек и сам становится божественным, поднимается над злом и судьбой, освобождается от власти управляющих роком демонов и, так сказать, преодолевает отчуждение, познавая всю вселенную, ощущая, что «все в нем и он во всем» (Ibid., Χ, XII, XVI).

Так решался вопрос о возвращении в мир космической гармонии, высшей свободы. Но решался он за счет отчуждения от человеческого общества и практической деятельности, направленной на «общую пользу» (Asclep., I). Целью представлялось превращение души в героя, демона, затем полное слияние с верховным божественным принципом. И для герметистов, и для гностиков характерно резкое деление людей на избранных, «людей духа», и массу — «людей плоти». Оно шло еще дальше, чем стоическое противопоставление мудрых и добродетельных невежественным и порочным, поскольку стоики, хотя бы в принципе, признавали способность каждого достичь мудрости и добродетели и, кроме того, призывая трудиться «на общую пользу», не исключали из общности людей, мудрости и добродетели не достигших.

Отвращение к материальному миру сказывалось также в развитии пророчеств о гибели мира, описывавшейся со множеством потрясающих воображение ужасов (например, Asclep., II). Стоики также признавали циклы, состоявшие из создания земного мира, его юности, невинности населявших его людей, т. е. золотого века, постепенной порчи мира и людей, заканчивавшейся разложением всех основ и гибелью мира в мировом пожаре, после чего следовало его новое создание, возрождение в первобытном состоянии. Но то была скорее оптимистическая идея, подчеркивавшая не столько ужасы гибели, сколько надежду на обновление[28]. У поздних авторов преобладали картины, запечатлевшие ужасы конца мира.

Идеология поздних платоников, пифагорейцев, герметистов, несмотря на их попытки преодолеть отчуждение, почти во всем противоположна идеологии не только гражданина, но и подданного (за исключением признания божественных нрав монарха), поскольку обязанности подданного нельзя обосновать, исходя из признания порочности всего существующего в этом мире, проповеди ухода от мира, разрыва всех существующих связей, отказа от практической деятельности. В это время переживавшая жестокий кризис империя нуждалась и в солдатах, и в земледельцах, и в ремесленниках, и в людях, способных участвовать в организации и управлении в качестве ли командиров и чиновников разных рангов или патронов и декурионов городов, пагов, сел, когда, несмотря на обострение всех противоречий, ей для самосохранения особенно нужна была сплоченность против внешних войн и внутренних конфликтов.

Попытка найти компромисс, приемлемый синтез старого и нового была сделана Филостратом в романе об Аполлонии Тианском, написанном, по слухам, по заказу жены императора Септимия Севера Юлии Домны, стоявшей в оппозиции сперва к мужу, затем к сыну — императору Каракалле и собиравшей вокруг себя лучших представителей тогдашней интеллигенции. Аполлоний Тианский, живший в I в. н. э., с точки зрения Диона Кассия — шарлатан, с точки зрения Филострата — совершенный пифагореец, в романе являл собой некий синтез мудреца в самом высоком понимании этого термина и общественного или даже политического деятеля. Изучив философию Пифагора, брахманов, гимнософистов, он не только познал высшие цели человека и приобрел ряд чудесных способностей (читать человеческие мысли, разоблачать и изгонять злых демонов, предвидеть будущее, быть одновременно в разных местах и т. п.), по и составил себе ясное представление о задачах и качествах как правителя империи, так и полисов. Свои знания он претворял в жизнь, поучая граждан городов и императоров, подавая пример отношения философа как к хорошим, так и к дурным правителям, во всех случаях проявляя великое мужество и последовательную принципиальность. Как и другие идеологи муниципальных кругов, он решительно осуждал войны и стоял за соблюдение мира. Идеалом его был индийский царь Ганг, который не разрушал, а основывал города, освобождал свою, а не порабощал чужую родину (Vita Apoll., III, 20). Брахманы отрицали божественность несших гибель героев Троянской войны и уважали только забытого Паламеда, изобретателя письма (III, 19, 34). Основное зло коренилось в жажде богатства, разрушавшей единство и согласие и приводившей к раздорам и войнам (VI, 2). В Малой Азии и Греции Аполлоний поучал города, как упрочить их существование, как обращаться с императорскими чиновниками и т. п. Отправившись в Рим и узнав по дороге, что Нерон преследует философов, он призывал их не бояться тирана, хотя тиран хуже любого дикого зверя, поскольку бог, давший тирану способность внушать страх, дает философу способность его не бояться (IV, 38, 44).

Когда к власти пришел Веспасиан, Аполлоний принял участие в якобы имевшей место дискуссии о форме правления, которую следует установить. Аполлоний считал, что попытки убедить Веспасиана отказаться от власти обречены на неудачу. Он советовал императору не гнаться за богатством, которое достигается ценой людских слез, помогать бедным, богатым дать спокойно пользоваться их имуществом, мятежникам дать попять, что они не останутся безнаказанными, подавать пример уважения κ законам, умерить роскошь, обуздать чванство императорских рабов, назначать в провинции наместников, хорошо относящихся к провинциалам, знающих их язык и правы (V, 36).

Когда править стал Домициан, Аполлоний проявил верх мужества, борясь с могущественным тираном ради его подданных (VIII, 3). Он объединил молодых сенаторов, разъезжал по городам и провинциям, входил в контакт с наместниками, доказывал, что тираны не бессмертны, что внушаемый ими ci pax — залог их поражения, напоминал о боровшихся с тиранией греках, об изгнавших Тарквиния римлянах, поддерживал сношения с Нервой и его сторонниками (VIII, 7, 18). Будучи извещен, что Домициан намерен его посадить в тюрьму и казнить без суда, он отказался бежать, ссылаясь на долг философа умереть за то, что он сознательно избрал и чему себя посвятил (VII. 14). В тюрьме Аполлоний утешал и поучал других узников (VII, 26). На суде он произнес речь столь блестящую и потрясающую, что был оправдан, после чего загадочно исчез (VIII, 7). Он написал Домициану письмо с изложением основных положений пифагорейцев и увещеванием править справедливо, осушить слезы людей, отказаться от услуг доносчиков, сеющих ненависть между царем и всеми прочими людьми (VIII, 7, 16). Окончил он свою жизнь в Греции: по некоторым рассказам, войдя в храм Зевса на Крите, он был взят в число богов, продолжая являться людям и учить их, что душа бессмертна. В его родной Тиане ему был воздвигнут пользующийся почетом и уважением храм (VIII, 30, 31).

Аполлонию приписывался ряд писем, излагавших пифагорейские доктрины. В них содержится учение об общности человеческого рода, о постоянном переходе из одного состояния в другое, о предопределении; оно сочетается с призывами к самоусовершенствованию, человеколюбию, доброте, законопослушанию, познанию добродетели, почитанию богов, и в первую очередь Солнца, а также к труду на благо полисов как высшего и главного сообщества людей, благо которых предпочтительнееблагу отдельного человека (Philostr. Ep., II, 43,44, 52,58). В образе Аполлония, таким образом, соединены черты боговдохновенного мудреца, пророка и провидца, в духовном (и физическом) отношении стоящего высоко над прочими смертными, с чертами активного деятеля, борца за свои убеждения, сближающими его не с молчальниками типа Сенеки и Тацита, а скорее со Сципионом Эмилианом в изображении Цицерона.

В литературе часто высказывалось предположение, что Аполлоний противопоставлялся Христу. Однако оно ни на чем не основано. Скорее можно полагать, что, создавая его образ, Филострат, как представитель тогдашней связанной с муниципальными кругами интеллигенции, хотел применительно к их идеологии сделать то же, что делал Тацит, создавая образ Агриколы: показать, что в любых обстоятельствах, в правление любых принцепсов можно, следуя заветам наиболее популярных философских теорий и не прельщаясь ничем мирским, вести деятельную и полезную обществу жизнь, активно бороться в масштабах города и в масштабах империи за то, что представлялось справедливым. Этот элемент активной политической деятельности, приписанный совершенному пифагорейцу, весьма знаменателей, как показатель некоего поворота в мыслях.

Однако, несмотря на обожествление Аполлония, его пример не мог найти широкого отклика. Городской патриотизм с разложением города как гражданской общины угасал. Борьба с «тиранией» могла найти отклик в кружке Юлии Домны и части сената, но не в более широких кругах, для которых действительно со сменой принцепсов «не менялось ничего, кроме имени господина». К тому же в гражданских войнах между различными претендентами на престол, войнах, шедших между целыми армиями, деятельность и воля отдельного частного человека мало что могла значить. Что же касается философии Аполлония, то она была далеко не оригинальна.

Последняя попытка спасти что возможно из идеи космической гармонии и преодолеть «отчуждение» была сделана Плотином, выступившим со своим учением при императоре Галлиене, человеке, в отличие от своих предшественников и преемников, высоко образованном, стремившемся, несмотря на то, что в его правление кризис и разруха достигли кульминации, оживить античную культуру и лично посещавшем лекции Плотина. Здесь нет возможности подробно охарактеризовать сложнейшую и часто противоречивую философскую систему Плотина, изложенную в его «Эннеадах». Остановимся лишь на том, что имеет непосредственное отношение к нашей теме.

Для Плотина огромное значение в качестве источника существующего зла имело представление о разорванности, разобщенности, присущей множественности, в противоположность единству целостного, простого, несмешанного. Страдания тела, говорит он, происходят от того, что оно не единство, а множественность (Ennead., XXVIII, 84). Отдельные существа благодаря всеобщей взаимосвязи представляют собой единство, но так как они и множественность, они постоянно вредят друг другу из-за своего различия, ради своей пользы. Одно пожирает другое, так как оно и сходно с ним, и отлично от него. Поскольку каждое стремится к тому, что наиболее согласно с его природой, оно выбирает из другого то, что ему по его сущности подобно, из чего извлекает пользу и выгоду, а что чуждо — уничтожает (XXVIII, 174). Наш мир множествен, части его удалены друг от друга и не соединены истинной дружбой. Между ними существует вражда: каждая часть из-за своей недостаточности враждебна другой (XII, 12, 18). В материальном мире противоположности разделены в пространстве и тем сильнее стремление отдельных существ κ единству (XII, 144).

Главной целью Плотина было выдвинуть свою концепцию мироздания, которая могла бы преодолеть отчуждение, обосновать первичное единство — всего существующего, объяснить и оправдать существование зла при сохранении исконного античного тезиса, подвергавшегося нападкам со стороны гностиков, герметистов и т. п., — тезиса о красоте и упорядоченности нашего мира, о возможности для человека достичь счастья, поскольку Плотин, как и все другие античные мыслители, считал счастье естественной целью всякого живого существа. Вместе с тем он выступал против призыва к крайнему аскетизму, уходу от мирских дел как «массы зла». Как и некоторые его предшественники, он видел первичный, верховный принцип в Едином Благе, несмешанном, простом, целостном, истинном бытии, ни в чем не нуждающемся вследствие своего единства (VII, 2–3; IX, 22). За ним следовал Ум — Нус и далее — мировая душа, создавшая мир, ей причастный и прекрасный (XXVII, 54). Мировая душа — источник всех индивидуальных душ, поэтому в конечном счете они едины, хотя и множественны (VIII, 2; 8—10, 18, 19; IX, 9—12). Разумная часть души причастна к единству, но разделение по телам создает множество, связанное с материей. Однако, несмотря на разделение, в целом содержатся все части, часть же получает силу от целого — например, не может быть стада или войска, если оно не едино (IX, 3). Всякая душа едина с целым, ибо целое — во всем (XXVII). В каждом из нас в той мере, в какой мы отвлекаемся от чувственного, сосредоточиваемся на своем внутреннем, присутствуют и Благо, и Нус, и душа (X, 55). Истинное бытие едино и целостно; только наш разум, наше мышление разделяет то, что на самом деле едино, — Солнце, Луну, людей (V, 36). В истинном, интеллигибельном мире время — это вечность, пространство — проникновение одного во все. Там каждое — то же, что и другое, там нет зла, ибо зло — несовершенство, недостаточность (V, 38, 40). Душа может слиться с Единым, отойдя от множественности (IX, 18, 52, 63).

Плотин резко полемизирует с учеными (в частности, гностическими), до бесконечности удлиняющими иерархию, посредствующую между верховным принципом и земным миром, якобы созданным или отпавшей от этого принципа «злой душой», или «злым демиургом», а потому чуждым Единству, Благу, красоте. Правда, в этом смысле Плотин не всегда последователен (он иногда и сам удлиняет иерархию сущностей, дробя их, вводит промежуточных посредников — демонов), но все же основные его положения утверждают единство, гармонию, красоту и космоса, и человеческой души, поскольку в них всегда присутствует мир интеллигибельный. Мир прекрасен, говорит он, и, осознавая его красоту, человек подымается к ее первоисточнику (X, 22). Задача состоит не в том, чтобы делить единство на множество, а в том, чтобы свести множество к соединяющему его единству (XX, 57). Плотин, отстаивая красоту души, настойчиво подчеркивает ее неаффицируемость. То, что в ней представляется темным, злым, уродливым, — не более как комья грязи, налипшие на золото, сохраняющее и в грязи свою природу. Грязь вызвана смешением души с телом, затемняющим ее способность познавать. Но она может очиститься от сообщаемых телом страстей и желаний, познать свою природу, свою причастность к высшему миру (I, 22–32). Душа мира и отдельные души не материальны, как считают стоики. Душа нисходит в тело, не имеющее истинного бытия, изменчивое, находящееся не в покое, а в становлении, но сохраняет связь с истинно сущим, а потому бессмертна (I, 68, 76). Стремление к доброму есть стремление к истинному единству, от которого мы не отделены, ибо оно в нас, а мы в нем (XXIII, 6).

Плотин отвергает железную необходимость, рок, проистекающий от влияния звезд, признававшегося астрологией. С его точки зрения, душа сама выбирает своего «демона», определяющего ее судьбу, — и пока она теле, и после освобождения от него, когда она может или полностью очиститься, или снова перевоплотиться (XIV, 2—24). Душа, подчиняясь общей мировой необходимости, обусловленной всеобщей взаимосвязью, сохраняет вместе с тем известную свободу действия в соответствии с разумом, а потому отвечает за свои мысли и действия. Необходимость для души — соединение судьбы и воли (III, 59, 78; IV, 8-39). Душа, часть которой повернута к телу, а часть к Уму, может через грязь и туман телесного мира подняться к истинному свету, если чтит истинно, т. е. духовно, прекрасное, если для нее бытие и мышление совпадают, поскольку истинное знание, знание о духовном проникает в душу через ум — совокупность всех идей, подобно тому как наука — совокупность всех отдельных знаний (VI, 43). Подняться к единству душа может посредством самоуглубления, созерцания, лежащего за мышлением экстаза, когда душа выходит из себя, становится простой, обретает уже не бытие, а сверхбытие (IX, 76–78). Для подготовки к такому, дающему высшее и вечное счастье состоянию требуется упражнение в добродетели, первоначально — в выработанных многовековой мудростью добродетелях гражданских, дающих затем возможность приобщиться к добродетелям интеллигибельною мира. Их душа получает от Нуса, который сам стоит выше добродетелей, будучи непосредственно приобщен к высшему Благу (XIX, 1 — 14, 20–29). Мудрый человек знает гражданские добродетели и поступает в соответствии с ними, но перешагивает через них и идет дальше, так как его цель — общение не с людьми, а с богом (XIX, 35; XX, 18).

Таким образом, Плотин не следует за теми, кто отрицал необходимость добродетелей, нужных для жизни в этом мире, поскольку они отрицали и самый этот мир, но он не следует и за стоиками, для которых добродетель была самоцелью, рассматривая ее лишь как средство. И хотя Плотин неоднократно утверждает, что «комья грязи», налипающие на «золото души», идут от тела, он не осуждает тело столь же безоговорочно, как многие его современники. Тело, говорит он, обретая душу, обретает и связь с единым, всеобщим и становится не просто телом, а одушевленным живым существом, и оно не чуждо высшему, хотя в нем и возникают желания, пороки, боль, соблазны; важно лишь уметь их умерять (XXII, 117). Соединение души с телом означает не падение, а то, что она дает ему нечто от своей сущности (XXII, 124–125). Его отношение к материи как воспринимающей формы, отпечатки идей, бескачественной, бестелесной, не имеющей истинного бытия субстанции двойственно. Иногда он видит в ней зло (LI), но чаще он определяет ее просто как отсутствие добра, неаффицируемость добром, но признает ее причастность к божественности, вне которой вообще ничего быть не может (XXVI, 51–52, 68, 83; XXXIII, 24). Зло для него не само по себе зло, а скорее, отсутствие добра и вместе с тем необходимая часть общего мирового плана, как тень — необходимая принадлежность картины. На совершенстве же этого плана Плотин особенно настаивает.

Мировой план в целом направлен ко всеобщему благу. Всеобщая мировая симпатия, причастность всего ко всему обусловливают возможность магии и астрологии (XXIII, 123). Несмотря на видимость бедствий, гибели, уничтожения, мировой план дает возможность достижения жизни, согласной с природой каждого отдельного существа, если оно понимает, что оно не само по себе, не единственное, и следовательно, не может быть целью как таковое, а только часть целого, в которое оно входит. Отдельное не могло бы сохраниться в постоянном и неизменном образе, ибо все находится в движении. Так, не может быть единства в танце, если не меняют позу отдельные танцоры. Космос вечен благодаря движению и изменению своих частей, их отношения друг к другу и к целому. Каждая часть получает свое место и назначение. План космоса, его логос подобен логосу закона, формирующего полисы, закона, знающего заранее, что и почему будут делать граждане, их карающего и награждающего, соединяющего их в гармонию (XXVIII, 28, 123, 174–180, 208–214, 243).

Мы поймем, говорит Плотин, как прекрасен мир, если представим его себе не по частям, а как все в себе заключающее целое (XXXI, 56–57). Те, кто ругает наш мир за неверное распределение материальных благ, не понимают, что для мудрого равенство в этом смысле безразлично, чернь же, т. е. те, кто не хочет подняться над земным, в счет не идет, ибо существует для удовлетворения потребности высших. Мировой полис воздает каждому по заслугам, как в этом так и в прошлых и будущих воплощениях. Каждый может стать лучше, ибо в каждом заложена способность к совершенствованию. Мудрый не должен приписывать эту способность только себе, но требовать, чтобы все были хорошими, значит требовать, чтобы земное не отличалось от высшего (XXXIII, 77–81, 93, 108).

Важно отметить, что, хотя путь к высшему благу для Плотина идет через самоуглубление, он отнюдь не приветствует жизнь чисто созерцательную. Он не только признает необходимость гражданских добродетелей, но, отвечая критикам земного мира, призывает вести себя, как подобает великому борцу, отражающему удары судьбы. Человек — единственное существо, несущее ответственность за свои решения, ибо в нем есть и свободное начало, восходящее к творческому логосу, стоящему выше рока. Но в человеке есть нечто и от низшего логоса, соединяющего высший мир с созданным, поэтому свободная воля сочетается с подчинением необходимости единого мирового плана, включающего и добро, и зло. Одни люди всецело подчиняются необходимости, другие над нею господствуют. Согласно мировому плану, на мировой сцене есть не только герои, но и рабы и глупцы. На это не следует сетовать, и надо помнить, что в следующих воплощениях плохие господа станут рабами, плохие богачи — бедняками, убийца будет убит, справедливость восстановится (XLII, 44, 49, 56, 70, 78, 93, 98, 103). Каждое существо, каждый человек получает свою роль в мировой драме, его задача сыграть ее хорошо; каждый подобен 3bvkv в музыке. и его долг способствовать общей гармонии (XLII, 162; XLIII, 23, 28, 33, 58; LII, 81).

Как мы видим, Плотин стремится преодолеть свойственный Марку Аврелию, герметистам, гностикам крайний пессимизм, восстановив на чисто идеалистической основе учение о единстве и гармонии мира, обосновать долг каждого выполнять свою роль, свою функцию, назначенную ему согласно мировому плану, не смущаясь его кажущимся несовершенством. Только так, снова признав благо имманентным миру, можно было бы преодолеть отчуждение от мира, отчуждение, связанное с неудовлетворенностью, враждой, растерянностью, ощущением бесцельности жизни и деятельности.

С этой задачей в известной мере связано и упомянутое его активное отношение к жизни, к борьбе, казалось бы, противоречащее общей установке Плотина на самоуглубление, на отход от внешнего, как подготовку к экстазу. В этом смысле он идет даже дальше стоиков, несмотря на их постоянно повторяемый тезис о долге отдельного служить целому. Если стоики считали бессмысленным и недостойным мудреца сопротивляться внешнему злу, признавая необходимым лишь бороться за свободу своего внутреннего «я», своих «суждений», то Плотин утверждал, что те, кто позволяет себя без сопротивления и труда поработить и превзойти в Жизненных благах, сами виноваты и получают по заслугам. В этом смысле его мораль ближе κ народной с ее идеей о том, что боги помогают лишь тому, кто сам трудится. Ей соответствовало и его активное отношение κ року, к Фортуне, когда он, признавая общие закономерности, регулирующие функционирование по определенному плану мира, настаивал на способности человека свободно принимать решения и за них отвечать. Его человек — не пассивно следующий за роком и необходимостью стоик, не осуждающий мир и бегущий от него аскет, а борец, но борец не одиночка, а член великой единой целостности.

В этом отношении он, возможно, как и изображенный Филостратом Аполлоний Тианский, ближе к идеалу человека времен Республики. Но от последнего его коренным образом отличает абстрагирование от конкретной человеческой общины, будь то полис, civitas, империя. Несмотря на то, что он признает необходимость «гражданских добродетелей» как подготовительной стадии к добродетелям высшим, вопросы политики для него роли не игра-ют. Правда, Порфирий в биографии Плотина сообщает, что он носился с мыслью основать с помощью Галлиена построенный по законам Платона город «Платонополис», а по некоторым его отдельным замечаниям можно полагать, что он был противником крайней демократии и считал, что «лучшие» должны умерять движения «черни», как разум и высшая часть души умеряют пороки, идущие от тела, но особого внимания подобным вопросам в его трактатах не уделяется. Восстановить «римский миф» и старые традиционные идеи и связи он ни в коей мере не пытался. К его времени они окончательно разложились и практически исчезли. Но активное отношение к жизни у такого последовательного философа-идеалиста, как Плотин, жившего и учившего в самый разгар кризиса III века, позволяет полагать, что периоду застоя приходил конец, что возникавшие элементы новых отношений, еще не осознанные, но объективно присутствовавшие, делали возможной борьбу за новые, пока еще смутные цели и вели к соответствующим изменениям в идеологии.

Высшие классы, оставив мечты об идеальном императоре-философе, стали выдвигать конкретные политические программы, облаченные в традиционные формы речей и биографий, но уже не сводившиеся к общим рассуждениям о добродетелях «хороших» принцепсов и порокам «тиранов». Мы уже видели элементы такой программы, соответствовавшей интересам муниципальных слоев, в романе об Аполлонии Тианском Филострата. Значительно более четко установки крупных землевладельцев восточных провинций отразились в известной речи к Августу, вложенной Дионом Кассием в уста Мецената в его «Истории» (52, 14–40). Автор выступает против излишней, с его точки зрения, гибельной свободы, особенно свободы «черни», которую надлежит твердо держать в руках, не давая ей противодействовать решениям правителя. Демагогов и борьбу различных группировок следует искоренять. В сенат надо вводить самых богатых и знатных италиков и провинциалов, лучших военачальников, заслуженных людей делать всадниками, остальным дать римское гражданство. Сенат должен пользоваться почетом, но не властью, сосредоточенной в руках императора и тех, кого он сам назначит. Городом должен считаться только Рим, как общая родина, остальные города могут быть только селами, они должны не тратиться на игры, роскошные здания и т. п., не иметь права посылать к императору посольства, довольствуясь обращением к наместникам. В городах следует пресекать всякое соперничество, так как из-за него могут возникнуть мятежи, не давать никому никаких привилегий. Юноши из семей сенаторов и всадников обязаны посещать общественные школы, где их будут учить соблюдению долга и преданности императору. Атеистов, магов, проповедников новых религий, философов терпеть нельзя. Императорские земли следует продать частным лицам с тем, чтобы они платили налоги на содержание армии, а вырученные деньги давать в долг под проценты. Следует поощрять ремесленников и преследовать бездельников, защищать «маленьких людей», но не верить их наветам на богатых и могущественных.

Программа земельной аристократии западных провинций, видимо, нашла свое отражение в Scriptoies Hisloriae Augiistae, независимо от того, когда было окончательно оформлено это сочинение и кто были его авторы. Здесь, в противоположность Диону Кассию, предпочтение отдается сравнительно слабой императорской власти. Императоры должны быть не наследственные, а выборные, утвержденные сенатом, которому и принадлежит вся полнота власти. Он ведает всеми внутренними делами и назначает провинциальных наместников, чья власть, как и деятельность императорских чиновников, должна находиться под строгим контролем как сената, так и провинциальной знати. Земли императора следует продать частным лицам, а на вырученные деньги содержать армию, чтобы не обременять собственников налогами. Вообще же вместо регулярной армии, чинящей всякие насилия, предпочтительнее иметь военные поселения на границах. Главная задача императора — воевать, завоевывать новые земли и покорять варваров, превращая их в колонов на государственных и частных землях и в военных поселенцев.

За осуществление в той или иной мере как этих программ, так и намеченных у Филострата и отчасти у Апулея программ муниципальных кругов, сословия декурионов, и шла наполнявшая всю историю III в. борьба между так называемыми «солдатскими» и «сенатскими» императорами, окончившаяся достигнутым при доминате компромиссом, сопровождавшимся неуклонно возраставшим значением земельной знати, и оттеснением слоев, еще как-то связанных с городами.

В народных массах распространялось христианство, некоторые из идеологов которого во всеуслышание решались заявить, что приходит конец власти поработившего народы Рима и что римские императоры, злодеи и нечестивцы, не только не должны почитаться как боги, по их не следует даже допускать в храмы. Мы не имеем от того времени сочинений, вышедших из народной среды язычников, но зато до нас дошли поэмы христианина (возможно, «еретика») Коммодиана, свидетельствующие о настроениях масс, поднимавшихся на борьбу как с высшими классами, так и с римским государством. В них нет и следа квиетизма и примирения с существующими порядками. Они призывают к восстанию и предрекают победу «праведных», которые изгонят нечестивого правителя, проведут под игом сенат, уничтожат римские города, богатых, правителей, господ сделают рабами их рабов, после чего настанет тысячелетнее царство счастья и справедливости. В том же ряду стоят и некоторые тогдашние жития христианских мучеников, центральную часть которых составляли произнесенные брошенными на арену на съедение зверям мучениками речи, обличавшие императора, его чиновников, всех власть имущих.

Так формировалось новое чувство «причастности» к жизни общества, к борьбе за общие цели, за лучшее будущее. Но ему предстояло стать элементом идеологии уже совсем иного общественного строя. С упадком Римской империи история как римского гражданина, так и римского подданного окончилась, оставив, однако, глубокий след во всех последующих идеологических течениях, интегрировавших античные системы ценностей в собственные системы ценностей и основанную на них идеологию.

Ε. М. Штаерман Глава вторая ОТ РЕЛИГИИ ОБЩИНЫ К МИРОВОЙ РЕЛИГИИ

1. ДРЕВНЕЙШАЯ РИМСКАЯ РЕЛИГИЯ — РЕЛИГИЯ ОБЩИНЫ

Мы, по существу, не имеем надежных данных о древнейшей римской религии. Сведения о ней дошли в интерпретации авторов, писавших, когда многое из ранних верований и установлений было уже забыто, стало непонятно и толковалось в свете новых греко-римских социально-политических и философских идей. Истоки римской религии были затемнены и в трудах (дошедших до нас лишь в отрывках), возглавлявших римский культ великих понтификов. Часто они были известными юристами, в соответствии с общим духом римского права стремившимися предвидеть и детализировать все возможные казусы и нормы во взаимоотношениях людей с богами, порядок обращения к богам во всех мыслимых случаях и т. п. Именно из жреческих книг — индигитамент — черпали «отцы церкви» материал для насмешек над религией римлян, у которых каждым моментом жизни человека, каждой стадией произрастания и созревания зерна ведали особые боги, хотя, видимо, такие божества в живой народной религии особой роли не играли.

Эпиграфический материал, относящийся к нашей теме, становится массовым лишь с конца II в. до н. э. Более ранние надписи единичны, мало понятны, и их общепринятое толкование в науке еще не достигнуто. Более или менее надежным источником считается приписывавшийся царю Нуме календарь с обозначением праздников и священнодействий, а также список якобы им же установленных жреческих должностей — фламинов наиболее почитавшихся богов. Но и эти данные часто лишь с трудом поддаются интерпретации.

Такое состояние источников обусловило различные точки зрения как на общий характер ранней римской религии, так и на отдельные, связанные с нею проблемы, в частности на один из кардинальных вопросов о причинах отсутствия у римлян мифологии в общепринятом смысле этого слова.

Характерной чертой древнейшей римской религии обычно считают отсутствие четкого представления о богах (в доказательство приводят неясность пола, а иногда и имени божества, группировку божеств по разнополым парам, не связанным брачными или родственными узами), заменявшегося представлением о присущих различным предметам и действиям неопределенных силах — тгьштф, причем культ, обряды, ритуалы имели целью увеличить благотворное и нейтрализовать вредоносное действие таких сил. Римская религия характеризуется иногда как «полидемоннзм», как некое особое восприятие мира, представлявшегося полем действия и переплетения таких сил и воль. Поэтому римляне долго не антропоморфизировали своих богов, не устанавливали между ними каких-то соотношений, могущих составить основу мифологии. Ум римлян был якобы антимифологичен. Лишь постепенно из массы nnraina стали выделяться древнейшие боги, с определенной индивидуальностью, с определенными функциями, частично восходившими к образам и функциям богов, общих для всех индоевропейских народов, например бога неба и света — Юпитера, известного также под именем «отца дня» — Диспатера. Высказывалось и предположение, что когда-то у римлян существовала какая-то впоследствии забытая примитивная мифология[29].

Особенно много внимания реконструкции римской мифологии на основании сопоставления с религиями и мифологиями других индоевропейских народов уделял, как известно, Ж. Дюмезиль. По его мнению, у римлян, так же как у индусов, иранцев, кельтов, германцев, существовала некогда мифология, отразившая трехчленное деление общества (жрецы, связанные также с сакральной царской властью, воины и производители материальных благ) и соответственное разделение функций богов. Основные мифы этих народов, принимая разные формы, повествовали о борьбе и примирении богов, примирении, в результате которого создавалось полноценное, способное нормально функционировать общество. Отголоски первоначальной индоевропейской мифологии сохранялись у римлян лишь в ставших им самим непонятными ритуалах, сама же она из мира богов была перенесена в мир людей, став основой римской легендарной истории, заменившей теологию и теогонию. Рассказы о войне Ромула с сабинянами Тита Тация, закончившейся их объединением и установлением культа богов «трех функций»: Юпитера, Mapca и Квирина, о бое Горациев с Куриациями, о подвигах Муция Сцеволы и Горация Коклеса, о первых римских царях Дюмезиль считает секуляризованной мифологией индоевропейцев[30].

Это важнейшее положение Дюмезиля, направленное на доказательство того факта, что ум римлян не был просто «антимифологичен», но под влиянием особых обстоятельств создал свою специфическую мифологию-историю, принято и другими исследователями, несмотря на то, что по отдельным частным вопросам ему высказывали ряд возражений. Делались также попытки детализировать мировосприятие древнейших римлян, связать их секуляризованную мифологию, в центре которой стоял сам Рим, с их представлением о времени (вехами на пути движения времени были события, начинавшие новый этап в истории города, — основание Рима, мир Ромула с Титом Тацием, установление республики и т. д.), с организацией пространства (Рим и все, что вне его, святость границ, пространство освященное и неосвященное), с организацией самой реальности, постигаемой опять-таки с точки зрения Рима (мир мертвых и мир живых, земной и космический порядок, одинаково статичные и столь тесно взаимосвязанные, что нарушение равновесия в одном неизбежно вело к нарушению равновесия в другом)[31].

Некоторые моменты во взглядах на древнейшую римскую религию общи разным исследователям. Неизбежно при этом встает вопрос, можно ли действительно считать, что она столь значительно отличается от других примитивных религий? В этом плане необходимы некоторые уточнения. Например, непонятно, на чем основывается точка зрения на опрееляющее для римской религии значение идеи numina, обусловившей якобы специфическую для римлян неясность представлении о божестве. Numina не упоминаются в древнейших дошедших до нас целиком или в отрывках памятниках — в песне аральских братьев и салиев, в формуле объявления войны, произносившейся главой коллегии фециалов, ведавшей «международными отношениями», в заклинании, обращенном κ божеству врагов с призывом перейти на сторону римлян (evocatio), в молитве κ подземным богам, в жертву которым римский полководец ради победы римлян приносил и себя, и неприятельское войско (devotio).

В более поздних источниках, когда боги обрели четкую индивидуальность, numina могли обозначать самое божество, понятие божественности, величия, могущества (отсюда — применение этого термина к сенату и императорам), волю бога, его функции (например, у Сервия в Aen., 1, 666: один бог имеет много numina). В таком значении термин numen употреблялся авторами конца Республики и Империи, а также в многочисленных сакральных надписях, предполагавших наличие не некоей абстракции, а определенного субъекта[32]. Если же, говоря о numina, иметь в виду то бесспорное обстоятельство, что римляне особой божественной или магической силой наделяли горы, камни, деревья, рощи, источники, реки, некоторых животных, то в этом нет ничего специфически римского, поскольку аналогичные верования засвидетельствованы и у других, стадиально близких к древнейшему Риму племен и народов.

Что касается неясности пола, имени, функций божества, отразившихся в таких к нему обращениях, как «или бог, или богиня», «или муж, или женщина», неопределенности пола древнейшего пастушеского божества Палес, бывшего и женского (чаще) и мужского рода, обращение к богу с добавлением слов «или каким бы другим именем ты ни пожелал называться», удвоение таких древних божеств, как Фавн и Фавна, Либер и Либера, Помона и Помон и т. п., то, во-первых, следует заметить, что подобные случаи не так уже часты, а, во-вторых, сами древние авторы давали им достаточно убедительные объяснения. Так, Авл Геллий писал (II, 28), что искупительная жертва в случае землетрясения приносится «или богу, или богине», поскольку не было точно известно, какое именно божество трясет землю, и неопределенность диктовалась стремлением избежать ошибки. Согласно Сервию, римляне, опасаясь, как бы враги не переманили на свою сторону божество, опекающее их город, скрывали его имя, причем по понтификальному праву следовало избегать называть и имена других богов. Поэтому на посвященном в Капитолии Гению Рима щите было написано: sive mas, sive femina, a к Юпитеру понтифики обращались говоря: Iuppiter Oplimus Maximus, sive quo alio nomine te appelare volueris (Serv. Аеп., II, 351). Он же пишет, что, по мнению некоторых, божество может быть причастно к обоим полам, и ссылается на имеющееся на Кипре изображение бородатой Венеры, соединяющей в себе мужское и японское начала (Ibid., II, 632). Двуполость Венеры упоминает и Макробий (Sat., III, 8, 3).

Самый интерес к этому вопросу, так же как пример Венеры на Кипре, показывает, что божества с неопределенным полом встречались не только в Риме, где, кстати, такая неопределенность могла обусловливаться особыми обстоятельствами, как в случае с землетрясением, а не какой-то специфической неясностью представлений о божестве. Не свидетельствует о ней и наличие пар разнополых богов. Скорее оно было результатом неких общих разным народам верований, появлявшихся на определенной стадии религиозного творчества. Из основанных на обширнейшем материале исследований Манхардта о культах и обрядах, связанных с лесом и полем[33], явствует, что в крестьянских обрядах, относящихся к сменам сезонов и циклам земледельческих работ, лицами, представлявшими на соответствующих церемониях духов деревьев, леса, хлеба, последнего снопа, весны, зимы, могли быть мужчины и женщины, Девушки или пожилые женщины, могли фигурировать в одиночку или парами, как, например, король и королева мая. Следовательно, в тех архаических верованиях, которые породили описанные Манхардтом обряды, духи или божества, наиболее тесно связанные со средой, окружающей крестьянина, и с его деятельностью, могли быть разных полов и нести одни и те же функции. Так, и в Италии кое-где Церера была мужского пола или почиталась с паредром мужского пола[34]. При тесном же общении римлян с соседями взаимовлияние и взаимопроникновение верований было неизбежно. Так же можно объяснить двуполую природу и удвоение Палес (Serv. Georg., III, 1), которую могли себе по-разному представлять общины, вошедшие затем в состав Рима и объединившие свои культы.

Таким образом, перечисленные выше обстоятельства вряд ли можно считать доказательством какого-то особого склада ума римлян, проявившегося в их религиозных верованиях.

То же относится к упоминавшейся ссылке на богов отдельных актов и состояний, заимствованных из индигитамент и наиболее полно приводимых Августином (Aug. De Civ. Dei., IV, 11–24; ср.: Serv. Georg., I, 21). В той мере, в какой они не были плодом ученых спекуляций понтификов, такие боги тоже не специфичны для Рима. Как показал Узе-нер[35], сопоставляя данные о различных народах, аналогичные божества (как он называл их, «божества момента») с мелкими функциями и именами, произведенными от действий и эпитетов, присущи повсюду ранним стадиям религиозных верований, отразившихся даже в почитании наделенных аналогичными функциями средневековых святых. Такие боги, писал Узенер, имелись и в Греции, где частично почитались во все времена, а частично передали свои функции, с соответственными эпитетами, другим, более популярным и могущественным богам[36]. Следовательно, наличие таких «божеств момента» также не специфично для римлян, тем более что мы не знаем, пи когда складывались индигитаменты, ни в какой мере их авторы заимствовали своих богов из живой религии, а в какой создавали сами.

Была ли у римлян в некие неизвестные нам времена мифология, подобная мифологии других стадиально близких к ним народов? Выше уже приводилась точка зрения Дюмезиля и других авторов на возможное существование впоследствии заглохших мифов. Действительно, одним из древнейших римских, известных и у других италиков богов был Янус. Впоследствии он считался богом всякого начала, поэтому ему был посвящен первый день года и каждого месяца и имя его произносилось перед каждым обращением κ богам. Был он также богом входов и выходов, ворот и дверей, а храм его отпирался во время войны и запирался во время мира. Функции Януса, а также его изображения с двумя и четырьмя лицами неоднократно комментировались позднейшими авторами, высказывавшими самые различные предположения (Serv. Aen., I, 291, 292; XII, 198; Macrob. Sat., I, 9, 7). Но в восходящей к древнейшим временам песне салиев он именовался «богом богов» и «добрым создателем» (Macrob. Sat., I, 9, 14–18). Может быть, первоначально Янус был создателем мира, космоса. О его некогда первенствующем положении говорит и тот факт, что его жрецом был возглавлявший культ царь, а затем при Республике сменивший его и впоследствии оттесненный великим понтификом «царь священнодействий» — rex sacrorum[37]. Затем, с утратой интереса к мифологии космическая роль Януса как создателя мира если не была забыта, то игнорировалась, и трактовка его образа развивалась в двух направлениях: с одной стороны, как бога всякого начала, с другой — как первого царя предков латинов и римлян, жившего на холме Яникуле, гостеприимно встретившего и взявшего в соправители Сатурна, который научил его диких подданных земледелию и вообще более цивилизованной жизни (Serv. Aen., VIII, 319, 322; Macrob. Sat., I, 7, 18–28).

Отголоском первоначальных представлений могла быть позднейшая трактовка Януса как мира — mundus (Serv. Aen., VII, 610; Macrob. Sat., I 7t 18–28), как бога, который все формирует, всем правит, знает прошедшее и будущее (отсюда его два лица), как силы, заключенной во всех элементах, их связующей, как создателя человеческого рода, продолжению которого он способствует (Macrob. Sat., I, 9, 14–18 со ссылкой на авгура М. Мессалу и Варрона). Овидий, собравший в начале «Фаст» различные версии о Янусе, изображает его и как жившего на Яникуле царя, в правление которого царили мир, справедливость и всеобщее благополучие, и как бога, обуздывающего войну, бога входов и выходов, небесного привратника, передающего богам молитвы людей, и как бога заключения союзов (в частности, союза Ромула с Титом Тацием), и как первобытный хаос, из которого выделились составляющие мир элементы и возник упорядоченный космос, а сам Янус, первоначально бесформенный шар, приобрел образ бога, блюстителя мирового порядка, стража мира, вращающего его ось. Конечно, здесь несомненно влияние позднейшей философской мысли, но тот факт, что сотворение мира и управление царствующим в мире порядком связывались именно с Янусом, а не, скажем, с верховным богом Рима Юпитером, в сочетании с его эпитетами в песне салиев допускает предположение о его соответствующей роли в некогда существовавшей мифологии. В пользу этого говорят и некоторые наблюдения Кука[38], отмечавшего наличие и у других народов древности архаического двуликого бога неба, а также связь Януса с архаическими представлениями о небе, как о металлическом своде. Первоначально Янус изображался в виде такого свода, затем его храм представлял. собой покрытую бронзой двойную арку на колоннах, символизировавшую небо и носившую название Ianus Geminus.

Может быть, в глубокой древности существовал и миф о происхождении людей от деревьев. На него намекает Сервий, комментируя рассказ Евандра о живших некогда в лесах на месте будущего Рима фавнах и нимфах и племени людей, рожденных стволами крепкого дуба, познавших никакой культуры и цивилизованных впоследствии Сатурном. Сервий пишет, что поскольку древние люди не имели домов и жили в дуплах, то те, которые видели, как они оттуда выходят со своим потомством, думали, что они рождены деревьями (VIII, 315). Об огромной роли культа деревьев и особенно дуба у римлян, как и у других пародов, обширный материал собрал, как известно, Фрезер[39]. Он подчеркивал связь дуба с Юпитером, с альбанскими и римскими царями, носившими венки из дуба. Он обращал внимание на то, что все альбанские цари носили прозвище Сильвии — «лесовики», и высказывал предположение, что цари Альбы и Рима воплощали дух дуба, а через связь с ним — и Юпитера, почему царь Латин стал Юпитером Латиарисом, почитавшимся в горном лесу. Следует заметить, что Юпитер был связан не только с дубом, но и с буком и под именем Юпитера Фагутала почитался в буковом лесу на одноименном холме Фагутале (Plin. Ν. Η., XVI, 15, 1). Духом дуба Фрезер считает и божество арицийской рощи Вирбия, сочетавшееся священным браком с нимфой дуба Дианой, святилище которой было у озера Неми. Знаменитый же обычай, по которому жрецом арицийской Дианы был беглый раб, убивший своего предшественника, Фрезер толкует как реминисценцию ритуального убиения царя как духа дуба, воскресавшего затем обновленным. Сакральным браком, по мнению Фрезера, сочетался в священном лесу царь Нума с лесной нимфой Эгерией, почитавшейся вместе с Дианой.

Как бы ни расценивать гипотезы Фрезера, отрицать значение культа деревьев и леса в римской религии, очевидно, не приходится. Культ отдельных рощ был впоследствии объединен в праздник Лукарий, когда в роще богини Деа Диа приносились жертвы Юпитеру, Янусу, Ларам, матери Ларов, Флоре и Весте во искупление порубок и других нарушений покоя леса. Искупительная жертва приносилась и частным липом, намеревавшимся срубить дерево (Cato, 139). Существовал и бог Лукарис. хранивший созданное Ромулом убежище «между двумя рощами» (Serv. Aen., II, 761). Священные деревья почитались в имениях (Pomp. Porph. Od., III, 221). Древнейшие изображения богов делались из ветвей дерева (Serv. Aen. II, 225). Древпейшие римско-италийские божества — Фавн и Фавна, сильваны, Пик, Кармента, Карна, Робиго, Деа Диа почитались в рощах. Роща была посвящена и Минерве (Plin. Ν. Η., X, 14, 1). Часть этих божеств имела, как и Янус, двойную судьбу: оставаясь божествами, они вместе с тем были включены в легендарную римскую историю как цари или связанные с царями персонажи. Так, якобы пришедший из Аркадии и поселившийся на Палатине царь Евандр (впоследствии союзник Энея) был сыном нимфы-пророчицы Кармеиты и ежегодно на воздвигнутом им обоим алтаре получал жертвоприношения (Dion. Halic, I, 31–32). Вместе с тем Карменту почитали и как помощницу при родах, способствовавшую правильному развитию зародыша, как покровительницу детей (Aul. Gell., XVI, 16; Ovid. Fast., I, 627–636). Эгерия была советницей Нумы, подсказавшей ему ряд мудрых установлений, особенно в области культа (Liv., I, 19; Ovid. Fast., III, 285–342). Фавны в Италии и Риме почитались как боги леса, дававшие пророчества в шуме листвы или во сне спящим в лесу, как защитники стад от волков, не смевших трогать скот в день их праздника Фауналий (Pomp. Porph. Od., III, 18, 1; 9; 13). С Фавном был связан древнейший праздник Луперкалий, праздник очищения и плодородия, когда нагие юноши — луперки — бежали вокруг Палатина, стегая женщин ремнями из шкуры жертвенного козла, чтобы сделать их плодовитыми; обряд вместе с тем имел целью отогнать от стад волков. О популярности Фавна говорит разнообразие дававшихся ему имен: Inuus, Incubus, Fatuus, Fatulcus, а также почитание его паредры Фавны или Фатуи, с которой впоследствии связывались разные предания. Пик — Picus Marlins, посвященный Марсу дятел, дававший пророчества жрецу авгуру, державшему в своем доме дятла, согласно традиции привел на место их поселения пиценов, получивших от него свое имя (Nonn. Marc, p. 834). Он же был самостоятельным богом Пикумном, возлюбленным богини Помоны (Serv. Aen., VII, 190). Вместе с тем Пик и Фавн выступают как цари латинов: первым в их ряду был Питумн, брат Пилумна. Питумн изобрел унавоживание полей, почему его называли также Стеркулииом, Пилумн — дробление зерна пестом (pilum). Сыном Пилумна был Пик (по другой версии он был сыном Сатурна — Serv. Aen., VII, 170–203), сыном Пика Фавн, а Фавна — Латин (Serv. Aen., IX, 4; X, 76).

Священными были не только деревья, но и некоторые травы: посвященный Марсу gramen, якобы росший из человеческой крови, вербена, росшая на Капитолии, и вообще дерн, который клали перед жертвоприношениями на алтари (Serv. Aen., XII, 119–120). Столь значительная роль деревьев, растительности, леса, лесных божеств в культе и легендарной предыстории Рима делает вероятным существование каких-то мифов, связанных с лесом и деревьями, в частности ο происхождении людей от деревьев, мифов, имевшихся и у других народов[40].

Существовал также у римлян обычный для многих народов культ возвышенностей и камней. Так, Юпитер имел имя lapis, клятва которым считалась особенно священной (Serv. Aen., VIII, 641; Aul. Gell., I, 11). Со скалой была связана Добрая богиня — Bona Dea (Ovid. Fast., V, 149–159), впоследствии приобретшая особенное значение как объект женского культа, считавшаяся ученой дочерью Фавна, имя которой было табу (Serv. Aen., VIII, 314). Еще более распространено было почитание водных источников (по Сервию, «нет источника несвященного». — Aen., VII, 84), культ которых был объединен в культе бога Фоне с праздником Фонтаналий. С водной стихией был связан и бог Нептун.

Почитались и некоторые звери: уже упоминавшийся дятел, орел (птица Юпитера), бык и особенно волк. Помимо волчьего праздника Лунеркалий и предания о кормившей Ромула и Рема волчице, с волками были связаны разные поверья, говорящие об их роли в древние времена. Когда новобрачная входила в дом жениха, порог натирался волчьим жиром: считалось, что волчий жир и части тела волка помогают от многих болезней. Рассказывали, что волчица в присутствии сородичей сочетается браком с супругом, а потеряв его, более не вступает в брак (Serv. Aen., IV, 458), — факт немаловажный, учитывая уважение римлян к женщинам, состоявшим в браке только один раз. Верили, что некоторые люди могут превращаться в волков, а человек, которого волк, выйдя из лесу, увидит первым, лишается голоса (Serv. Bucol., VIII, 97; IX, 54; Plin. Ν. Η., VIII, 34, 1–2). Волку приписывались особые магические свойства (Inn., Philarg. Bucol., VIII, 97), шерсть и копчик его хвоста якобы помогали добиться любви; встреча с волком, переходившим человеку дорогу с правой стороны, предвещала необыкновенную удачу (Plin. Ν. Η., VIII, 24, 3). Возможно, что с этими животными были связаны и какие-то мифы. По словам Дионисия Галикарнасского (I, 59), на форуме Лавиния стояли очень древние бронзовые изваяния волка, лисы и орла, напоминавшие о предзнаменовании, имевшем место тогда, когда Эней строил город: в лесу загорелся огонь, волк в пасти принес сухое дерево и бросил его в пламя, а орел раздувал его крыльями; лиса же пыталась загасить огонь намоченным в воде хвостом, но этой ей не удалось. Эней понял, что это означает процветание города и зависть соседей, которую он победит с помощью богов. Правда, неизвестно, когда сложилась эта легенда и восходит ли она к каким-то древнейшим корням.

Как известно, в примитивных религиях большое место занимали мифы, связанные с инициацией. В исторические времена обряды инициации у римлян не засвидетельствованы. Переход мальчика в разряд взрослых знаменовался тем, что он посвящал свою детскую буллу домашним Ларам, приносил жертву богине юности — Ювентас, почитавшейся вместе с Юпитером на Капитолии, и одевал мужскую тогу. Существует, однако, мнение, что некоторые реминисценции инициации сохранялись в обрядах луперкалий[41]. Возможно, они отразились и в обычае приносить богине Мании в дар куклы вместо некогда приносившихся ей в жертву детей. Мания была мрачной хтонической богиней, культ которой был как-то связан с культом Ларов, видимо, возникшим из культа предков (о чем подробнее дальше), и вполне могла быть аналогична якобы пожиравшему посвящаемых чудовищу, игравшему, как и духи предков, главную роль в обрядах инициации у разных народов[42]. Впоследствии мнимая смерть посвящаемых (обязательный момент инициации, когда юноша будто бы умирал, а затем воскресал уже полноправным взрослым мужчиной) могла быть интерпретирована как реальные кровавые жертвы.

Возможно, имелись и мифы о священных браках. Выше уже приводились соображения Фрезера о таких браках, между прочим о браке Вирбия и Дианы. Их история (Вирбий, впоследствии отождествленный с Ипполитом, погибал растерзанный конями) близка к распространенным у разных народов мифам о «хозяйке леса» и ее смертном, погибавшем от ее гнева любовнике — охотнике или пастухе[43]. Отождествление Вирбия с Ипполитом, якобы воскрешенным Дианой и перенесенным на озеро Неми, возможно, обусловливалось наличием какого-то мифа о Диане и Вирбии, давшего повод для такого отождествления. Может быть, трансформировавшимся до неузнаваемости мифом о сакральном браке была история Акки Ларентии. По одной версии, она была кормилицей Ромула и Рема, по другой — это гетера, проведшая ночь с Гераклом в его храме, а затем выданная им замуж за богатейшего человека. Оставленное мужем состояние она завещала римскому народу, за что ей воздавался культ и справлялся посвященный ей праздник Ларенталий. Ее статус гетеры роднит ее с теми духами растительности, праздники которых сопровождались сексуальной свободой, якобы стимулировавшей плодородие земли. В Риме существовал такой веселый и разнузданный праздник — Флоралии (в честь Флоры), в котором активное участие принимали проститутки (Ovid. Fast, V, 278–373).

К мифам о сакральных браках могли относиться и истории о союзе девушек, свободных и рабынь, с божеством домашнего очага, от которого рождались герои, основатели и законодатели.

Если высказанные предположения в какой-то мере справедливы, то наличие в древнейшем Риме мифологии, сходной с мифологией стадиально близких народов, можно считать вполне вероятным и не считать римлян в этом плане каким-то исключением. С другими народами их сближает и почитание божественных множественностей[44] — Фавнов, Сильванов, Ларов, манов, Юнон (сообщавших плодовитость женщинам, у каждой из которых была своя Юнона), гениев и т. п.

Наконец, что особенно важно, римская религия, как и другие религии, зародившиеся при общинном строе, была связана не с индивидами, а с коллективами, причем эта ее ярко выраженная черта закрепилась на особенно долгий срок, что было одной из причин, определивших своеобразие ее дальнейшего развития. Блаженный Августин в своей полемике с язычниками издевался над римской идеей первичности человеческих институтов перед религиозными (с его точки зрения, первичен бог, а люди и их институты вторичны). Мы не можем знать, когда возникло и оформилось такое воззрение, но в исторические времена оно глубоко укоренилось в римском сознании. Предания приписывали установление культа тех или иных богов Евандру, Ромулу и другим царям. Они якобы учреждали не только общеримские культы, но и культы триб, курий, пагов (Dion. Halic, II, 21; 23, 63, 76: IV, 14, 15). Цари или жрецы предписывали отдельным родам и фамилиям, как и каких богов они должны чтить, как под надзором понтификов отправлять Фамильный культ — sacra privata. Понтифики же надзирали за религиозной жизнью присоединившихся к Риму городов (Fest., s. v. mnnicipalia sacra), оставляя им одни культы, другие переводя в Рим. Впоследствии, как известно из устава колонии Юлии Генетивы в Испании (CIL., II, 5439, § 64, 65, 70, 72), первые декурионы колонии решали, какие будут в колонии почитаться боги, какие будут проводиться в их честь священнодействия и праздники. Из «Дигест» мы узнаем, что даже землевладелец, в собственность которого попадали села, устанавливал, какие у них будут празднества и состязания, обычно имевшие культовый характер (Dig., XXXI, 71, 33). Все это характерно для римского взгляда на религию, как на функцию коллективов. Таковой она, вероятно, была с самого начала, но возникала не по неким предписаниям, а стихийно, как и у других народов.

В современной науке утвердилось мнение о возникновении Рима не из объединения родов, как считали раньше, а из синойкизма территориальных общин, в которых, однако, еще сильны были кровнородственные связи[45]. Такие общины располагались на холмах — montani — и в разделяющих их долинах — pagani. Они существовали еще в позднереспубликанском Риме, паги же во все времена имелись на италийской территории. Воспоминание о слиянии самостоятельных общин в римскую civitas отразилось, между прочим, в древнейшем, сохранившемся в песне салиев обозначении римского народа во множественном числе — poplac — «народы»[46]. У этих общин были свои культы ручьев (Карменты у Палатина, Ютурны на Форуме), холмов (Палее и Палатуи на Палатине, Квирина на Квиринале, Салюс на Салютаре), деревьев (бука на Фагутале, чтившегося как Юпитер Фагутал, тростника на Виминале с культом Юпитера Вимина), тогда как земледельцы долин чтили богинь посева я жатвы — Сейю, Сегетию, Мессию, Тутулину[47].

Вопрос о наличии в Риме родовых культов спорен. Латте[48] приводит некоторые совпадения имен богов и родов, например богини Винилии и рода Винилиев, Анхарии и Анхариев, но в общем оспаривает мнение о распространении гентильных культов, поскольку большие роды почитали не богов-прародителей, а общеримских богов: Пинарии и Потитии — Геркулеса, Наутии — Минерву, Аврелии — Солнце, Юлии — Вейовиса, которому в конце Республики gentiles luliei посвятили алтарь «по альбанскому ритуалу», очевидно, в связи с происхождением Юлиев из Альбы (CIL, I, 1439). Высказывалось предположение, что культ Юноны Сестринской (Sororia), по традиции учрежденный Горацием во искупление убийства сестры после победы над Куриациями, был культом рода Горациев[49]. Может быть, такой же родовой характер носил культ Януса Куриация, учрежденный якобы по тому же случаю, но впоследствии оба эти культа (как и другие родовые культы) стали общеримскими и на алтарях Юноны Сестринской и Януса Куриация ежегодно совершались торжественные жертвоприношения (Dion. Halic, III, 22,5). В древнейшие времена прародителем, а значит и божеством рода, считался Гений, в культе которого участвовали только свободнорожденные носители родового имени (Nonn. Marc, р. 172). Неопределенность данных о родовых культах, возможно, объясняется именно тем, что кровнородственные общины издавна стали превращаться в соседские и родовые культы стали вытесняться, с одной стороны, фамильными, а с другой — культами общин соседских. Конечно, четкую грань здесь провести невозможно, поскольку кровнородственные связи сохранялись и внутри соседских общин. В этом смысле знаменателен тот факт, что ритуальная нечистота фамилии, глава которой умирал, прекращавшаяся только после очистительных жертвоприношений, распространялась и на наг, к которому принадлежала фамилия (Pomp. Porph. Serm., II, 13, 14), т. е. паг рассматривался как некое родственное объединение.

В результате синойкизма бол» ества и культы сливались, отголоском чего было предание об объединении культов римлян и сабинян после мира Ромула с Титом Тацием, праздник Сеитимонтия, когда первоначально объединившиеся семь холмов приносили семь Жертв, обряды аргеев, в которых участвовали курии, Фордицидии, когда каждая курия приносила богине земли Теллус стельную корову, и др. Удвоены были коллегии салиев (salii Pallatini и salii Collini), луперков (luperci Quinctiales и luperci Fabiani), сабинский бог клятв Semo Sancus дублировал имевшего ту же функцию Dius Fidius, Ларуида (хтоническая богиня) дублировала Ларенту[50].

Боги, имевшие одинаковое имя или сходные функции, сливались, приобретали эпитеты и функции сходных по значению божеств, что объясняет многочисленность эпитетов и функций главных богов римского пантеона. Так, Юпитер Луцетий (от Lux — свет) был отождествлен с Диспатером (Serv. Aen., IX, 576). Впоследствии, когда римляне стали приходить во все более тесное соприкосновение с италийскими общинами, Юпитер почитался не только как бог неба и грозы, но и как гарант верности клятве, податель победы, хранитель границ, покровитель виноградников (отсюда посвящение ему праздника Виналий и эпитет Либер), как «плодоносящий» — Frugifer и как Dapalis (от священной трапезы — daps, которую устраивал для него земледелец, моливший о хорошем урожае). Он принимал эпитеты и других богов: Анксур (от бога Анксура, почитавшегося в Таррацине), Пёнин (горный бог), Клитумн (бог одноименной реки), Сумман (бог ночных молний) и др.[51]

Юнона, выделившаяся из Юнон женщин, была и родовспомогательница — Лунина, и — под влиянием ее культа в других городах — царица, Популона, воинственная Куритис с колесницей и копьем; Диана была и лесной богиней, и луной, и родовспомогателышцей; Фортуна — и богиней-матерью, и кормилицей, и предсказательницей, и богиней судьбы и счастливого случая. Геракл мог быть и богом прибыли (поэтому ему в Риме на его древнем алтаре — Ara maxima — жертвовалась десятая часть торговой прибыли и военной добычи), и военным богом с эпитетами Победитель, Непобедимый; в таком качестве он почитался в Тибуре, где имел свою коллегию салиев, аналогичных римским салиям Марса. Сабинская богиня Вакуна слилась с Церерой, а затем с Викторией, Минервой и Дианой. Таким образом, боги вошедших в состав Рима общин сливались, смешивались их имена и функции, они становились общеримскими или оставались богами пагов, или же их ожидало забвение, как впоследствии нередко происходило с богами италийских городов[52]. Сходные процессы можно обнаружить и в других религиях, например греческой[53], хотя, конечно, аккумуляция функций наиболее популярных божеств обусловливалась не только их слиянием с другими, но и тем, что κ ним обращались, веря в их могущество, в разных случаях жизни.

В исторические времена в Риме, священнодействия разделялись на частные — sacra privata, отправлявшиеся родами или фамилиями, sacra populäres, отправлявшиеся различными подразделениями граждан (например, куриями, но сюда же, видимо, можно отнести и паги), и sacra publica, отправлявшимися за весь народ. По мнению Каталано[54], в древнейшие времена такого разделения не было: то, что совершалось во имя общего блага, совершалось и во имя блага отдельного лица или группы, и наоборот. Во всяком случае, эти sacra не были отделены друг от друга стеной, поскольку все они имели в виду одних и тех же богов только, так сказать, в разных аспектах, и самые церемонии были сходны, например сопровождавшийся жертвоприношениями очистительный обход земли отдельной фамилии, пага и всей civitas (так называемая люстрация). Ряд священнодействий совершался и частным порядком — privatim, и публично — publice, например приношение богам в календы июня бобовой каши (Nonn. Marc, p. 539, со ссылкой на Варрона), праздник в честь Палее — Палилии и др. Кроме того, все эти sacra, как уже упоминалось, состояли под надзором понтификов, составляя части одного целого.

Все разновидности sacra были обусловлены не личным выбором участников, а их причастностью к коллективам, составлявшим в своей совокупности римский народ, — фамилиям, соседским общинам, гражданской общине. Вряд ли можно, как то делал Латте[55], настаивать на первичности культов «крестьянской усадьбы», перенесенных затем на римский культ в целом. Скорее следует говорить о единстве принципов, на которых строились и частные, и общественные культы, принципов, связующих коллектив с божеством.

Первичной ячейкой, производственной и социальной, была фамилия. Под этим термином понимались находящиеся под властью ее главы люди (жена, сыновья и внуки с их женами, незамужние дочери, рабы, зависимые клиенты) и имущество, считавшееся собственностью pater familias, но ограниченной, с одной стороны, всем коллективом граждан, требовавшим от главы фамилии тщательной обработки земли и разумного обращения с имуществом и людьми, а с другой — признанием наследников латентными совладельцами главы фамилии, обязанного оставить им имущество не преуменьшенным, а преумноженным, святостью обязанностей патрона относительно клиента, мерами, смягчавшими власть господина над рабами[56]. Характеру фамилии соответствовали и фамильные культы[57], цементировавшие ее как коллектив: культ Гения главы фамилии, видимо, происшедший из культа Гения рода. Впоследствии представления о Гениях настолько расширились и усложнились, что из позднейших комментариев очень трудно понять их первоначальное значение. Обычно считается, что Гений мужчины, как Юнона женщины, олицетворял его способность к воспроизводству потомства и другие его силы и возможности. В день рождения главы фамилии домашние приносили жертвы его гению, по, видимо, первоначально его культ большой роли не играл. Центром фамильного культа был домашний очаг, домашняя Веста. Вокруг очага для трапезы собиралась вся фамилия, и самая трапеза носила сакральный характер, часть ее уделялась богам. Домашними божествами были Пенаты, хранители внутреннего вместилища продовольственных запасов и дома в целом. Наибольшее же значение имел культ Ларов, выступавших или как множественность, или как один фамильный Jlap — Lar iamiiiaris.

Относительно природы Ларов существуют различные точки зрения. Античные авторы выводили их культ из культа предков, связывая его с древним обычаем хоронить мертвых в их домах (Serv. Aen., V, 64; Vi, 152), считали Ларов ставшими богами душами людей (Fest., s. v. eftigies lancae). Из современных исследователей одни примыкают к такому толкованию, другие его оспаривают. Так, Латте разбирая весьма туманные упоминания о матери Ларов, ее связи с Аккой Ларентией, Ларундой и праздником Ларенталий, приходит к выводу, что Лары всегда были духами имения, а не предков, культ которых, с его точки зрения, не имел особого значения в Риме. Вайе[58], не отрицая связи Ларов с воспоминаниями о мертвых, их близости к миру покойных — Манов, к хтоническим силам смерти и плодородия — Ларенте-Ларунде, Мании, сближает их с Пенатами в один комплекс духов фамилии и дома, к которым обращались во всех важнейших случаях жизни — при браке, родах, смерти, очищении фамилии. Дюмезиль[59] толкует Ларов как хранителей тех мест, где люди чувствовали себя уверенно, в противоположность Фавнам, царившим там, «где люди не чувствовали себя дома». Лары всегда связаны с местом, с почвой, а потому их нельзя отождествлять с предками. Мертвые были Маны и divi parentes или divi parentum — «добрые боги», «боги предков», под влиянием греков сближавшиеся с демонами-хранителями или мстителями. Пиккалуга не останавливаясь на происхождении Ларов, отождествляет Манию, страшное существо загробного мира, причину безумия, с матерью Ларов, покровителей обжитого мира, благодетельных для всего, что находится внутри него, и грозных для всякой опасности извне. Некогда Мания и Лары, в соответствии с темными сторонами их природы, требовали человеческих жертвоприношений, замененных затем изображением свободных (в виде кукол) и рабов (в виде шаров из шерсти;. Эти изображения вешались на перекрестке, при этом приносились молитвы, чтобы никто из фамилии не умер.

Думается, что в некоторых отношениях споры о Ларах несколько схоластичны. Как это достаточно хорошо засвидетельствовано для других народов, стоявших на той же стадии развития, резкой дифференциации между духами предков какого-то коллектива или его главы и духами-покровителями земли такой группы не было. Принадлежность κ ней непосредственно связывалась с участием в культе ее святынь, а их наличие — с правами как всей группы, так и отдельных ее членов на ее территорию и выделявшиеся из нее индивидуальные участки. Не было строгой дифференциации между духами растительности, леса, дома. Не могло ее быть и в древнейшем Риме, где, как уже упоминалось, самое понятие «фамилия» включало и людей, и землю, и имущество. На недиффоренцированность в этом плане функции Ларов указывает, между прочим, и их связь с домашним очагом и фамильной трапезой, и связь с деревьями и рощами, в каждой усадьбе посвящавшимися Ларам. Такие же рощи у других народов считались обиталищем предков и духов-хранителей дома и земли. По сообщениям античных авторов, сыновья почитали умершего отца, как бога (Serv. Aen., V, 47). Подняв первую кость с погребального костра отца, сын объявлял, что покойный стал богом (Plut. Quaest. Rom., 14). Достаточно хорошо засвидетельствованы почитание богов Манов, богов предков, посвященные поминовению и умилостивлению умерших Паренталии, идентичные Лемуриям, от лемуров, теней предков (Pseiidoacr. Epist., II, 209), праздник сага cognatio, когда считалось, что среди собравшихся родственников присутствуют и покойные члены семьи (Ovid. Fast., II, 21–36, 532–583, 618–620). Знаменательно также, что Овидий связывает угощение покойных с л» ертвой Ларам (Ibid., II, 654). Вряд ли можно оторвать от культа предков обычай хранить в домах, по крайней мере в знатных семьях, их изображения — imagines[60] и нести изображении предков в погребальном кортеже их потомка, да и всем известное необычайное почтение римлян к предкам вообще.

Принадлежность человека κ фамилии и обусловливавшиеся ею права и обязанности длились, пока он участвовал в фамильных священнодействиях — donec in sacris remaneat (CI, VIII, 53, 11), a переходивший иг своей фамилии в другую должен был отречься от фамильного культа первой (Serv. Aen., II, 156), так же как к Ларам фамилии мужа, принеся ему в дар асс, приобщалась новобрачная, распрощавшись с Ларами фамилии отца и принеся им в жертву свои игрушки и украшения. Но, видимо, как и в случае с гентильными культами, отходившими на задний план по мере вытеснения кровнородственных связей соседскими, характер Ларов как предков в фамильном культе стал несколько стушевываться по мере того, как в фамильную общину стали входить чуждые ей по крови или по браку люди — рабы, вольноотпущенники, клиенты — и фамилия стала превращаться в организацию не только и не столько родственную, сколько в социально-экономическую. Однако Лары продолжали играть роль цементирующей и регулирующей жизнь и функционирование (Фамилии силы, причем роль эта все возрастала. Отправление культа Ларов, как и другие фамильные sacra, лежало на главе фамилии и было теснейшим образом связано с его владельческими правами и дееспособностью. Наследник pater familias, независимо от того, был ли он его родственником или посторонним, был обязан отправлять sacra и нести связанные с ними расходы, что учитывалось при дележе имущества между сонаследниками и отразилось в крылатом выражении: hereditas sine sacris (наследование без обязанностей совершать священнодействия) как синоним прав без обязанностей. Юристы в качестве одной из причин, почему фамилия не должна долго оставаться без хозяина, указывали на недопустимость перерыва в sacra (Q. Muc. Scaev. Fragm., 3; Q. Muc. Scaev. Fragm., 15; Cic, De leg., II, 48–49). От Лара зависело господство над наследственным имуществом (Plant. Aulul., Proem).

Связь Лара с юридическими правами главы фамилии и его обязанностями особенно наглядно выступает в произносившейся претором формуле лишения расточителя правоспособности: «Так как ты своей негодностью губишь отцовское и дедовское имущество и ведешь детей к нужде, я отлучаю тебя от Лара и ведения дел (Lare comercioque interdico. — Paul. Sent, IVa, 7). Такое место в праве Лары могли занять лишь в силу их изначальной роли гарантов собственности (представленной ее главой) фамильной общины на ее имущество, и в первую очередь землю, что лишний раз показывает неправомерность разделения в данном случае земельного участка и возделывающих его людей.

Во внутренней жизни фамилии Лары, как и аналогичные им духи и божества у других народов, следили за выполнением регулирующих ее жизнь норм, включавшихся в общее понятие Pietas, означавшее соблюдение долга относительно родителей, детей, богов, родины. Лары карали злых и нечестивых, забывающих свои обязанности (Plut. Quaest. Rom., 2). У алтаря Ларов возле домашнего очага искал раб спасения от гнева господина: младшие члены фамилии, дети и рабы, принимали активное участие в культе защищавших их Ларов, прислуживая отцу и господину во время священнодействий. По мере развития рабства Лары все более связывались с рабской фамилией, что отнюдь не противоречит их первоначальной природе обожествленных предков, обычных блюстителей справедливости и традиции. К домашним Ларам обращались в различных случаях жизни, и крупных, и мелких. Они помогали найти пропажу, охраняли членов фамилии, отправившихся в путешествие, им приносили первинки плодов.

Фамильных Ларов нельзя рассматривать в отрыве от Ларов компитальных, почитавшихся на перекрестке дорог (compitum) теми, чьи участки примыкали к этим дорогам, т. е. соседской организацией — vicinia[61]. На перекрестке сооружалось святилище с количеством отверстий, соответствующим числу соседей. Здесь Ларам приносились жертвы и, как уже упоминалось, вешались для предотвращения смертных случаев шары и куклы, изображавшие свободных и несвободных членов фамилии.

Здесь же справлялся праздник Компиталий, сопровождавшийся песнями, играми, плясками, состязаниями на приз, трапезами с участием рабов и свободных. Установление Компиталий, как и учреждение пагов и их праздника Паганалии, приписывалось Сервию Туллию (Dion. Halic, IV, 15), а самые Компиталии рассматривались как праздник очищения и стимуляции плодородия, нужного всем земледельцам независимо от их статуса. Впоследствии он стал наиболее демократическим праздником плебса.

Что представляли собой эти Лары соседских общин? Вопрос этот непосредственно подводит нас к вопросу о соотношении Ларов и Героев, с которыми отождествляли Ларов греки, и о том, существовал ли некогда в Риме культ Героев, покровителей общин, известный в той или иной форме у разных народов.

Некоторые исследователи считали, что греки отождествляли Ларов с Героями лишь из-за отсутствия более адекватного эквивалента. Однако трудно себе представить, чтобы хорошо знавшие и римские, и греческие обычаи греки вроде Дионисия Галикарнасского или Плутарха допустили подобное отождествление без достаточных оснований. По-видимому, то, правда, немногое, что мы в этом плане знаем о Ларах, не противоречит такому отождествлению. Лары были тесно связаны с лесом и, по распространенному представлению, жили в лесах и водных источниках. Но там же жили души vi ι i Fortee (термин, применявшийся к знатным людям и равнозначный греческим Героям, как обожествленным царям или предкам знатных родов)[62]. Души viri Tortes, обитавшие в лесах, часто непосредственно приравнивались к Ларам, воспринимавшимся, следовательно, как Герои. Но Лабеону, души людей в результате некоторых священнодействий обращаются в богов, именуемых dii animales, так как они возникли из душ — animae, и к ним относятся Пенаты и lares viales (Serv. Aen., III, 1G9, со ссылкой на Лабеона). В другом месте Сервий поясняет, что в рощах живут manes piorum, которые и есть lares viales (Ibid., III, 302), что в рощах почитаются души Героев (Ibid., VI, 673). Лары связывались также с dii indigetes — термин, обычно применявшийся к ставшим богами людям (Brev. expos. Georg., I, 498).

Против возможного возражения о позднем появлении таких представлений под влиянием греков свидетельствует надпись IV в. до н. э., посвященная «Лару Энею» (An. ep., 1960, № 138), где Лар уже несомненно идентичен Герою. Как известно, считалось, что Эней после смерти был причислен к богам под именем Юпитера Индигета (Liv., I, 2), которому понтифики и консулы ежегодно приносили жертвы, и что ему был посвящен лес (Plin. Ν. Η., III, 9, 4). По Дионисию (I, 64), Энею был воздвигнут героон, стоявший и в его время. На близость Героев и Ларов указывают хтонические черты тех и других, функции Героев и Ларов как подателей плодородия и защитников от врагов, упомннавшиеся выше версии о происхождении от Ларов основателей и законодателей городов.

Следы культа Героев, может быть, сохранились в соответственно обработанных рассказах о Горации, победителе Куриациев, поскольку Дионисий упоминает святилище в роще Героя Горация, подавшего голос во время воины римлян с этрусками (V, 14, 16), в преданиях о богах-царях, учивших людей полезным новшествам (т. е. бывших «культурными героями»), с которыми может быть сопоставлена жена царя Тарквиния Древнего, воспитательница и помощница Сервия Туллия Танаквиль, известная также под именем Гаи Цецилии. В храме Сапка стояла статуя Танаквиль с прялкой и шерстью, и ей приписывалось изобретение тканья особого вида туник (Plin. Ν. Η., VIII, 74/1, со ссылкой на Варрона). О почитании римлянами наряду с богами Героев упоминается у Дионисия (I, 32), но имел ли он в виду Ларов или Героев в греческом понимании, неизвестно. Наконец, отголоском культа Героев могли быть предания об основателях городов, но поскольку некоторые из этих основателей были греками и троянцами, предания могли возникнуть сравнительно поздно, под влиянием стремления римлян связать свое прошлое с Грецией и Троей. Божественных прародителей имели цари (например, царь Вей происходил от сына Нептуна Галеза. — Serv. Aen., VIII, 285), народы (например, сабины, происходившие от сына бога Санка Саба. — Dion. Halic, II, 49, со ссылкой на Катона), знатные роды (Фабии считались потомками Геркулеса и дочери Евандра Виндуны. — Fest., s. ν. Favii).

Если принять предположение о первоначальной идентичности Ларов и Героев, можно думать, что гентильные и соседские общины имели некогда своих покровителей Ларов-Героев — предков, учителей, основателей и устроителей их институтов, бывших объектом их культа (характерно, что новобрачная приносила асс не только домашним Ларам мужа, но и его компитальными Ларам, поступая под их защиту как новый член коллектива их потомков или почитателей. — Nonn. Marc, р. 852), и что и в этом отношении римская религия была сходна с религиями других стадиально близких народов.

Культы соседских общин не ограничивались культом компитальных Ларов. На перекрестках, куда соседи собирались по звуку трубы для решения общих дел и обмена продуктами, справлялись праздники аграрной и подземной богини Цереры[63], сопровождавшиеся песнями и криками, толковавшимися впоследствии как крики отождествленной г Деметрой Цереры, искавшей свою дочь (Serv. Aen., IV, 609), а также праздники Либера-Вакха, когда участники распевали шуточные песни, качались на качелях, раскачивали сделанный из цветов фалл, рядились в маски из коры и листьев и совершали всякие, угодные богам плодородия «веселые непристойности» (Serv. Georg., Il, 385. 387, 389). На праздник Терминалий соседи совместно приносили жертву хранителю нерушимости границ и добрососедских отношений межевому камню Термину, разжигали очистительные костры (Ovid. Fast., IIΙ, 638–659). Характерно, что Термин был связан с мертвыми (Pseudoacr. Ep., II, 59), т. е. опять-таки с предками, блюстителями справедливости и обычая. На перекрестке трех дорог впоследствии почиталась Геката Тривия, богиня колдовства, подземного мира, злых духов, отождествлявшаяся с Дианой, хотя первоначально она, видимо, была близка Церере, связанной со злыми духами — Ларвами и насылавшей на людей безумие[64]. Появилась в Риме Геката значительно позже, но характерна ее связь с перекрестком, игравшим столь значительную роль в культе Ларов и считавшимся у других народов обычным местом появления призраков, фей, белых дам, эльфов, лесных духов[65], местом, наиболее благоприятным для магии.

Более широкая, чем организация ближайших соседей, община пага (хотя иногда празднества пага и vicinis отождествлялись) также имела своих богов и свои священнодействия, важнейшим из которых была люстрация пага — ритуальный обход его границ, сопровождавшийся жертвоприношениями Матери Земле и Церере (Ovid. Fast., I, 665–694). Церера почиталась многими италийскими племенами, иногда со своим паредром Церусом[66]. С нею отождествлялась богиня Панда, или Эмпанда, в храме которой якобы некогда получали хлеб голодные. Культы пагов восходили к глубокой древности и сохранялись, несмотря на последующее перекраивание земель пагов и приписки их к разным городам. Линия, по которой следовала процессия во время люстрации пага, определяла его границы при земельных спорах и тяжбах. Хранителями пагов в более поздние времена выступали обычно боги общеримского пантеона, например Tuppiter paganicus, Bona dea paganica. Были ли у пагов когда-то свои особые боги, нам неизвестно.

Как уже упоминалось, sacra общин фамильных и соседских не были отделены от sacra гражданской общины в целом, и все, что мы знаем о последних, характеризует их именно как культ общины, отражающий нераздельность представлений о ее территории и ее населении[67]. Как общины других народов, вплоть до сельских общин Европы средних веков и нового времени, Рим имел свое священное дерево — смоковницу (по одной версии, волчица кормила под нею Ромула и Рема), жизнь которой была тесно связана с благополучием города: увядание какой-нибудь ее ветви повергало граждан в смятение. Священен был и дуб на Капитолии, которому Ромул принес свою первую spolia opima (вооружение, снятое с убитого военачальника или царя врага), посвятив ее Юпитеру Феретрию, и более древний, чем сам Рим, каменный дуб на Ватикане (Plin. Ν. Η., XVI, 87, 1). Священный дуб имели также эквы, а в Тибуре чтились три каменных дуба, возле которых основатель города Тибурт получил авгурий. Имел Рим и свой священный очаг — Весту, обслуживавшуюся жрицами — девами-весталками[68]. Ежегодно в первый день марта, с которого когда-то начинался год, в святилище Весты и на очагах курии с особыми церемониями зажигался новый огонь (Macrob. Sat., I, 19, 16), что имеет свои многочисленные аналогии в средневековой и новой Европе: на Ивана Купала — праздник очистительного огня — с помощью трения дерева или выпуклого стекла разводился общественный костер в центре поселения, от огня которого зажигались и домашние очаги[69]. Возможно, та же связь существовала в Риме между очагом города и очагом курий, якобы учрежденных Ромулом, но, вероятно, бывших религиозными центрами общин, вошедших в состав Рима, и домашними очагами, что подчеркивало единство святынь гражданской общины и ее компонентов при приоритете первой, некогда персонифицировавшейся ее жрецом-царем. Связь Весты с царем несомненна (например, раз в год весталки приходили к царю и призывали его бдить. — Serv. Aen., X, 228), но довольно туманна. Видимо, здесь отразились общеиндоевропейские представления[70], возможно, царь был верховным жрецом Весты, подобно тому как глава фамилии — фамильного очага. Во всяком случае, общинный характер культа Весты не подлежит сомнению. Ее круглый храм около жилища царя — regia — был одной из святынь, символизировавших единство civitas. К ним принадлежали также «гробница Ромула» у Капитолия, хранившееся в regia копье Марса и 12 щитов, из которых один, якобы упавший с неба, был залогом непобедимости Рима, а другие были его копиями, изготовленными по приказу Нумы кузнецом Мамуррием, дабы враги не могли отличить и похитить подлинник. Охрана их была поручена жреческой коллегии салиев Марса, исполнявших во время посвященных ему праздников священные гимны и пляски[71]. Отправлявшийся на войну полководец приводил в движение щиты и копье Марса и говорил: «Марс, бди!» — Mars, vigila! (Serv. Aen VIII, 3).

Общинной святыней civitas были ее Пенаты, якобы привезенные из Трон Энеем. Поскольку они хранились в тайне и приближаться к ним могли только жрецы, впоследствии о них высказывались самые разные предположения и они отождествлялись с самыми разными богами: Аполлоном и Нептуном, Церерой, Вестой и Фортуной, Диоскурами, самофракийскими Кабирами, или «Великими богами», и т. д. (Serv. Aen.. II, 296, 325; III, 12; Macrob. Sat., III, 4, 6, 13; Dion. Halic, I, 68). Один из древнейших богов — Консус (по преданию, именно во время посвященного ему Ромулом праздника Консуалий были похищены сабинянки) был богом подземного хранилища заготовленного на зиму зерна. Мол;ет быть, в его культе отразились пережитки тех отдаленнейших времен, когда собранная с общинных земель жатва поступала в общее пользование и распределялась между гражданами, как хлеб в святилище Эмпанды. В помещенном в жилище царя (regia) святилище Земли был центр коллегии Арвальских братьев, якобы первоначально состоявшей из одиннадцати сыновей Акки Ларентии и двенадцатого — Ромула. За благополучие всей римской общины эта коллегия справляла трехдневный торжественный праздник в городе и в роще «божественной богини» — Dea Dia, кульминацией которого был очистительный обход границ, сопровождавшийся жертвоприношениями, ритуальной трапезой, состязаниями на приз. В своем молитвенном гимне Арвалы обращались к Семонам, сущность которых не ясна, Лазам-Ларам и Марсу, покровителям Рима и его земли. Ритуал Арвалов в масштабе civitas соответствовал люстрации пага и отдельного участка. Обойдя его, владелец приносил жертву Марсу с просьбой устранить болезни, неурожаи, помочь росту зерна и винограда, дать здоровье скоту, пастухам, всему дому и его людям (Cato, 131). Лары Арвалов, скорее всего, были те же предки, хранившие фамильные и соседские общины. Впоследствии Лары города, как Lares prestites, на посвященном им алтаре изображались как двое юношей с собакой (Ovid. Fast., V, 129–136), т. е. так же, как обычно в более поздние времена изображались Лары дома.

Что касается Марса, то мнения о его первоначальной природе расходятся. В своем специально посвященном ему исследовании Германсен[72] собрал данные о культе Марса в различных городах Италии. Он отметил его связь с дятлом, быком, конем и особенно волком, иногда трехглавым (т. е. хтоническим), а также с хтоническими божествами круга Цереры и высказал предположение об идентичности Марса с Церрусом, паредром Цереры в Игувийских таблицах, описывавших церемонию люстрации города, аналогичную ритуалу арвалов; он отметил также обращение к Марсу-Сильвану во время совершавшегося в лесу жертвоприношения за здоровье быков (Cato, 83). Все это привело его к выводу о широких функциях Марса, бывшего не только богом войны, каким он стал впоследствии, но и земли, земного плодородия, растительности. Напротив, Дюмезиль, оспаривает причастность Марса к какой-нибудь деятельности, кроме военной. В пользу его толкования говорит популярность Марса именно как бога войны, сооружение его храма вне границ города — померил (поскольку вооруженное войско не могло входить в пределы города), военный характер коллегии салиев, почитание копья как символа Марса, связанные с его культом празднества очищения оружия и военных музыкальных инструментов, жертвоприношение Марсу коня в октябре с окончанием военных походов.

Некоторые считают Марса божеством дикой природы, всего чужого, опасного, лежащего за городскими стенами. Он должен был охранять город, его жителей и их имущество от враждебных влияний, он указывал путь тем, кто покидал родину в поисках новых поселений; он же давал победу воинам, выступавшим против населения чужой территории. Возможно, что попытки точно очертить функции древнего Марса неправомерны, так как и в данном случае строгая их дифференциация несовместима с фигурой бога-хранителя общины, каким был Марс в Риме и других италийских городах. Такой бог, предок, Герой (все эти понятия близки к Марсу, сын которого основал Рим, а его животные участвовали в основании ряда других городов) заботился обо всех потребностях общины и в мирное, и в военное время. Поэтому к Марсу, как и к Ларам, обращался глава фамилии, а в масштабах всей общины и арвалы, и салии[73]. Превращение Марса в бога чисто военного имело место позже, с окончательной кристаллизацией пантеона.

Богом, тесно связанным с общинным характером древнего Рима, был и Квирин, впоследствии отождествленный с Ромулом. Дюмезиль связывает его с преданием о союзе Ромула с Титом Тацием. Для самих римлян Квирин, бог сабинян, выступает в основном как другая ипостась Марса — Марса «покоящегося», «мирного», храм которого, в отличие от «движущегося» Маиса, Mars Gradivus, был в стенах города (Serv. Aen., III, 35). Современные исследователи возводят имя Квирина к тому же корню, что и «курия» (coviria — «собрание мужей»), и считают его богом народного собрания римлян[74]. Такое толкование объясняет, почему гробница отождествленного с Квирином Ромула находилась на месте древних комиций, а также и самое это отождествление, поскольку Ромул был основателем не только Рима, но и основных его институтов. Отсюда же и близость Квирина к Марсу, соответствующая близости народного собрания и народного ополчения, и содержавшиеся в жреческих книгах обращения к Нога (Юности) Квирина и Viriles Quirini (Serv., Aen., Χ, 610), что, скорее всего, связано с возрастными классами граждан, и сообщение Плиния Старшего о росших перед храмом Квирина двух священных миртах, олицетворявших один сенат, другой — плебс, причем первый процветал до, а второй после Союзнической войны (Plin. Ν. Η., XV, 36, 2). Интересно объединение Януса и Квирина, которому под именем Януса Квирина якобы воздвиг храм Нума (Schol. Veron. Aen., VII, 607), что могло знаменовать связь войны и мира в гпажданской общине, поскольку призыв к Янусу Квирину содержался в формуле объявления войны главой фециалов (Liv., I, 32, 12). Возможно также, что, поскольку Янус как Янус Консивий считался умножителем человеческого рода (Macrob. Sat., I, 9, 14–18), а следовательно, и римских граждан, он мог связываться с богом их общины. Наконец, не исключено, что такая взаимосвязь подразумевала взаимосвязь космического порядка с порядком римской civitas. Фламины Квирина участвовали и в празднике Робигалии в роще божества Робиго, предохранявшего посевы от ржавчины (Ovid. Fast., IV, 305–343), а также от других возможных бедствий (Aul, Gell., IV, 6; V, 12), и они же обслуживали культ Акки Ларентии (Ibid., VI, 7). Очевидно, в их обязанности входило отвращать бедствия от коллектива граждан и чтить его благодетелей[75].

Таким образом, наиболее значимые римские культы древности были в основном культами общин — фамильной, соседской и гражданской.

Мы практически почти ничего не знаем, как римляне того времени представляли себе мир божеств, но, возможно, как это обычно бывает, он строился по образцу их собственного мира. Наиболее чтимые боги Янус, Юпитер, Марс, Квирин, Нептун, иногда Лар, как и сенаторы, именовались «отцами» — patres. Исконным или заимствованным у этрусков было представление о совете богов (dii consentes) при Юпитере, подобном опять-таки сенату при царе. В священной роще во время Луперкалий призывались божественные девы — virgines divi — аналоги весталок, обслуживавших священный очаг богов, и famuli divi — божественные слуги, так как боги, как и люди, имели прислужников из божеств низшего ранга. Видимо, κ famuli divi относились и лесные божества, и близкие рабам Лары. Такие лесные и домашние духи, слуги богов и защитники слуг известны и у других народов[76]. Судя по формуле объявления войны, произносившейся главой фециалов (Liv., I, 32, 6—14), боги делились на небесных, земных и подземных, однако сфера их действия не всегда была четко разделена. Так, Юпитер был и небесным богом, а под именем Вейовиса и подземным и, как уже упоминалось, имел непосредственное отношение к плодам земли. Диана (хотя неизвестно с какого времени) была богиня и небесная, и земная, и подземная, откуда ее эпитет Тривия и отождествление с Гекатой Тривией (Serv. Aen., IV, 510, 511). Подземным богом мог быть и Меркурий (Ibid., IV, 577).

Возможно, господствующим было представление о трех разграниченных, но взаимосвязанных обществах: обитателей неба (богов), людей и мертвых. Разграниченность сказывалась в разграниченности связанных с ними понятий и установлений. Так, право божеское — fas — не смешивалось с правом человеческим — ius. Посвященное богам изымалось из сферыдействия ius и переходило в сферу fas. Действию закона не подлежали весталки (Ibid., XI, 206). Человек мог быть посвящен богам и служить им как раб до освобождения от обязательств, накладываемых посвящением (dum… liberetur sacrationis nexu. — Ibid., XI, 558). Из общины людей исключались те, кого за преступления карали не по человеческим, а по божеским законам, по формуле sacer esto. По Закону XII таблиц (XII, 4) запрещалось посвящать богам спорную вещь, видимо, именно потому, что тяжбу о ней уже нельзя было решать на основе ius. В том же положении оказывались и мертвые — Маны, которых боялись propter cosecrationem (Serv. Aen., V, 45 со ссылкой на Варрона). Мир мертвых был отделен от мира живых, за исключением дней, посвященных общению с ними, когда открывался обычно закрытый вход в подземное царство (возможно, как-то связанный с понятием космоса) и мертвые впускались в мир живых. В эти дни следовало воздерживаться от всяких дел.

Взаимосвязанность же трех миров, вернее, трех сфер мира в целом, отражалась в ряде моментов. Люди не начинали ни одного серьезного дела, не узнав, одобрят ли его боги. Отсюда детальная разработка различных способов узнать их волю, сложная наука авгуров и гаруспиков, постоянное стремление истолковать любое необычное или даже обычное явление как благоприятный или неблагоприятный знак воли богов. Наиболее распространены были попытки узнать эту волю на основании исследования внутренностей (в первую очередь печени) жертвенных животных (искусство, заимствованное у этрусков) и по полету птиц, летевших в том или ином направлении, в той или иной части неба. При самом основании Рима Ромул получил благоприятный знак, увидя 12 коршунов, что предрекало городу 12 веков величия. Ромул считался первым авгуром, и его авгуральный жезл (им авгур размечал части неба, в которых предстояло наблюдать полет птиц) являлся одной из римских святынь и хранился в курии салиев.

Волю богов мог вопрошать и любой глава фамилии относительно своих частных дел, также как римский царь, жрец, впоследствии консул, главнокомандующий — относительно дел, касавшихся всего римского народа. Это не было в собственном смысле гаданием, т. е. попыткой с помощью неких приемов узнать будущее, — речь шла о том, чтобы определить волю богов, дабы не противоречить ей. На волю богов можно было воздействовать искупительными, умилостивляющими жертвоприношениями, очистительными обрядами, составленными по определенной формуле молитвами. Наряду с ними существовала и магия — как вредоносная, каравшаяся по закону (например, в Законах XII таблиц оговорены наказания за заклинания, имевшие целью повредить соседу и его урожаю, — VIII, 1в, 8а_в, 9), так и безвредная, связанная с лечением болезней, благополучием растений и животных, привлечением любви и симпатии и т. п. (многочисленные примеры такого рода собраны Плинием Старшим в XXVIII и XXX книгах его труда).

Из идеи о взаимосвязанности разных миров вытекало представление о постоянном участии богов в жизни людей, их постоянном присутствии в домах, в окружающей природе. В решительные минуты сражений боги иногда подавали голос или другой знак, обеспечивавший победу. Богов врага можно было переманить на свою сторону путем evocatio (Macrob. Sat., III, 9, 2). Они покидали свою общину и становились богами общины римской, воздававшей им культ. На дела живых могли влиять и мертвые, наказывая за пренебрежение к установленным в их честь обрядам (Ovid. Fast., II, 532–534) или должным погребениям: непогребенные мертвецы превращались во вредоносных Ларв, Стриг, Лемуров, опасных для детей.

Древние (возможно, отчасти модифицированные со временем) представления отразились и в формуле devotio. Произносивший ее полководец говорил: «Янус, Юпитер, Марс-отец, Квирин, Беллона, Лары, боги-индигеты, боги Новепсиды, боги, имеющие власть над нами и над врагами, боги Маны, вас я заклинаю, умоляю, прошу как милости, чтобы вы послали римскому народу квиритов силу и победу, а врагов римского народа квиритов поразили страхом, ужасом, смертью. Согласно моему торжественному обету, данному в этих словах, за республику, войско, легионы и вспомогательные отряды римского народа квиритов я предаю вместе с собою легионы и вспомогательные отряды врагов богам Манам и Земле Теллус» (Liv., VIII, 9, 6—14). Как видим, здесь содержится обращение и к основным богам-хранителям римской civitas, и к dii indigetes — обожествленным предкам — Героям, и к dii novensides (по более Распространенным толкованиям, это боги, вновь принятые в римский пантеон, по другим, основанным на этрусской этимологии, это девять богов, имеющих право наряду с Юпитером распоряжаться молнией), и к богам подземного мира. Взаимосвязь разных миров видна и здесь.

У римлян, как и в других древних религиях (хотя менее ярко выражено или стерто впоследствии), существовало разделение на культы исключительно мужские (Геракла, Сильвана) и исключительно женские (Матери Матуты, Доброй богини), функции которых толковались по-разному, поскольку их первоначальный характер был забыт.

Боги различных сословий и статусов если и существовали когда-нибудь, согласно теории Дюмезиля, то следы их стерлись, и то, что мы знаем о соответствующих представлениях, восходит к более позднему времени. Наиболее стойко держалась версия о воздававшихся созданным Ромулом отрядом или сословием всадников культах конному Нептуну и заимствованным путем evocatio из Тускула в 499 г. до н. э. Диоскурам. Тут, скорее всего, отразилось влияние греческих представлений о конном Посейдоне и всадниках Диоскурах. Но возможно, что у римлян, как и у других стадиально близких народов, существовали некогда связанные со сражавшимися на конях viri fortes боги-всадники, о чем и сохранились некие смутные воспоминания. С умножением числа торговцев их богом стал Меркурий, которому по решению народа в 495 г. до н. э. был посвящен храм; одновременно была организована и коллегия торговцев (Liv., II, 27, 6). Покровительницей ремесленников, организация коллегий которых приписывалась Нуме, стала Минерва. Впоследствии любые вновь возникающие коллегии группировались вокруг какого-нибудь божества. Во все времена для римлян человек, не причастный к sacra какого-нибудь коллектива, стоял как бы вне всяких общественных связей и казался поэтому презренным и опасным. Так, Ливий вкладывал в уста противников плебса обвинение плебеев в непризнании святости богов (III, 18, 2–3; 19, 10). В одной контроверсии Сенеки Старшего (III, 21) сын, жалуясь на отца, вознамерившегося выдать дочь замуж за раба, подчеркивает отсутствие у раба семейных святынь, к которым муж приводит новобрачную.

Идея неразрывности коллектива с его божеством сказывалась в таких мероприятиях, как сооружение Сервием Туллием на Авентине храма богине латинов Диане Аррицийской (когда Рим стал главою латинского союза) и перенесение в Рим культа Юпитера Латиариса, обожествленного царя Латина. Впоследствии вокруг храма Дианы на Авентине группировались плебеи и рабы, видимо, первоначально принадлежавшие к числу переселенных в Рим или взятых в плен латинов. Царь Тарквиний Гордый закончил и посвятил на Капитолии храм Юпитера, Юноны и Минервы как центр окончательно оформившегося как единый город Рима. Капитолийская троица оттеснила на задний план троицу Юпитера, Марса и Квирина, и главным богом Рима на все времена окончательно стал капитолийский Юпитер Всеблагой, Величайший — Iuppiter Optimus Maximus.

Капитолийская троица и посвященные Юпитеру Великие игры были в первую очередь связаны с патрициями, и из патрициев вербовались первоначально все члены жреческих коллегий. Все возраставшее за счет переселений в Рим граждан соседних общин население не имело своего официального религиозного центра. И может быть, именно вследствие представления о недопустимости существования какого-то коллектива (общины или сословия плебеев), лишенного связующей силы культа божества-покровителя, в 494 г. до н. э. был основан (по преданию, выстроенный греческими мастерами) храм плебейской троицы Цереры, Либера и Либеры, старых земледельческих богов, чтимых в разных городах Италии. Этот храм, в котором помещался архив народных трибунов, так же как Плебейские игры, устраивавшиеся плебейскими эдилами, был теснейшим образом связан с борьбой патрициев и плебеев. Может быть, в это же время для привлечения плебса был основан храм Сатурна и учреждены Сатурналии. Правда, окончательно они были оформлены как праздник равенства господ и рабов, как воспоминание о «золотом веке» под влиянием греческих Кроний во время II Пунической войны. Но, возможно, аналогичные элементы содержались в нем и раньше, что и привело к отождествлению Сатурна с Кроносом. По мнению Гаже, уступкой плебсу было и введение культа Аполлона, получившего храм в 431 до н. э.[77] Аполлон, как считает Гаже, был близок к пастушескому богу горы Соракты — Сорану, жрецы которого hirpi (т. е. волки) Sorani были сходны с Луперками. Затем этот бог слился с Аполлоном, а тот с Вейовисом, изображавшимся как вооруженный стрелами юноша. Он стоял близко к почитавшейся в Таррацине Ферронии, богине растительности, леса, магии и отпускавшихся в ее храме на волю рабов. Культ Аполлона, считает Гаже, легко мог объединить элементы, стоявшие вне пределов общины и ее религии. Коллегия его жрецов, сперва duumviri, затем decemviri sacris faciundis, первая стала доступна плебеям. Ей были поручены якобы приобретенные Тарквинием Гордым у пророчицы-сивиллы так называемые сивиллины книги, содержавшие написанные акростихами предсказания и предписания, как следует умилостивлять богов, если какое-нибудь бедствие или необычайное знамение показывало, что боги чем-то разгневаны. С взаимоотношениями патрициев и плебеев было, видимо, связано и посвящение в 466 г. до н. э. храма богу верности клятве — Dius Fidius. Fides, по преданию обожествленная Нумой и чтившаяся также другими италиками, была одним из основных понятий, порожденных структурой тогдашнего Рима. В частности, она определяла такой важнейший ее элемент, как взаимные обязательства патронов и клиентов, римлян и подчиненных им общин разного статуса[78]. Впоследствии обожествляться стали и другие считавшиеся наиболее важными добродетели и понятия, как уже упоминавшаяся выше Pietas, Доблесть — Virtus, Honos — почет от сограждан, заслуженный подвигами во имя родины, и др. Обожествление Добродетелей и понятий, к ним близких (например, Конкордии — согласия между гражданами), — уникальная черта римской религии, у других народов не встречающаяся и еще не нашедшая объяснения.

В остальном же, как мы пытались показать, несмотря на скудость наших сведений, нет оснований полагать, что древнейшая римская религия резко отличалась от религий других народов, стоявших на стадии перехода к классовому обществу, и говорить о каком-то особом складе ума и духе римлян, обусловивших такое различие.

Специфика римской религии стала определяться позже, в связи с особенностями развития Рима, отличавшими его от других древних народов. К ним относятся: рано начавшееся передвижение населения из других общин в Рим, a римлян — в выводимые ими колонии; безудержное расширение римской агрессии и римской территории; демократизация общественного строя, обусловившая неизвестную в других странах древности (за исключением греческих полисов) кристаллизацию рабства и свободы. Как эти факторы влияли на судьбу римских верований и культа и какова была судьба первоначальных истоков последних, становится более ясно в эпоху Пунических войн и после них, но кое-что имело место уже и в более ранние периоды. За счет перенесения в Рим культа покоренных общин расширялся римский пантеон. Кроме уже упоминавшихся раньше различных ипостасей Юпитера и Юноны, в него вошли Фортуна Примигения, заимствованная из Пренесте, где в ее храме давались предсказания по надписям на дубовых табличках (так называемые sortes — «жребии»), что и сделало ее в первую очередь богиней судьбы. Культ Фортуны Примигении дополнил культ других Фортун с разными эпитетами, якобы введенный любимцем этой богини Сервием Туллием. Видимо, из Тибура пришел Геркулес, из Таррацины уже упоминавшаяся Феррония и т. д. Большую роль играли и взаимовлияния представлений о разных богах, что усложняло их образ, делало их поливалентными. Выше уже приводились данные Гаже об Аполлоне. Очень сложным, согласно исследованию Шиллинга, был генезис образа Венеры[79]. В нем нашли отражение культ богини садов, персонификации «Милости богов» и черт, присущих греческой Афродите, с которой под влиянием распространения в V в. до н. э. предания об Энее, сыне Афродиты, была отождествлена Венера, ставшая покровительницей его потомков и римлян вообще.

Кое-что заимствовалось у этрусков (искусство гаруспиков и авгуров, архитектура храмов, возможно, некоторые предания, хотя излишнее преувеличение влияния этрусков вряд ли оправданно) и греков, например обряд лектистерний — священной трапезы, устраивавшейся для богов, известный уже в 399 г. до н. э., когда угощение было дано статуям шести богов[80], ритуал культа Геркулеса на ara maxima.

Смешение населения и демократизация общественного строя определили, вероятно, угасание культа Героев (если таковой существовал) и превращение их в безымянных Ларов. Враждебность масс к патрициям, из которых выходили viri fortes, слияние части плебейских родов, не имевших именитых предков, с патрицианскими, приток извне людей, которым местные римские традиции были чужды, должны были затемнить образы Героев, свести на нет их почитание. Этому же могла способствовать укрепившаяся со времени свержения Тарквиния ненависть к царской власти и крайне настороженное отношение ко всякому выдающемуся лицу, подозреваемому в намерении объявить себя царем. Тот факт, что Законы XII таблиц запрещали предоставление личных привилегий (IX, 1–2), позволяет думать, что уже тогда складывалась впоследствии столь ярко выраженная у Катона идеология, решительно осуждавшая любого, даже самого заслуженного, человека, если он ставил себя выше остальных граждан, и противопоставлявшая возвеличивавших своих героев греков римлянам, могущество которых создавали не отдельные герои, a весь народ, все граждане. Катон, а впоследствии Вергилий называли этрусского царя Мезенция contemptor deorum (бого-сулышк), так как тот приказал приносить себе первинки плодов, причитающиеся богам, а претендующий на божеские почести и есть contemptor deorum (Macrob. Sat., III, 5, 10–11). Такое умонастроение, естественно, не благоприятствовало культу Героев. Напротив, демократический культ Ларов, покровителей всех членов фамилий и соседств независимо от их статуса и происхождения, приобретал все большее значение. Возможно, с ним связан засвидетельствованный Варроном обычай жрецов приносить во время Ларенталий жертву «рабским Манам» на гробнице Акки Ларентии (Varr. L. 1., VI, 24), связь которой с Ларами, как уже упоминалось, не исключается. Рабы-чужеземцы, видимо, не получали должного погребения, их трупы выбрасывались за Эсквилинские ворота (Pseudoacr. Serai., I, 8, 8; Fest., s.v. puteum). Демократизация сказалась и на трансформации всаднического культа конного Нептуна, ставшего только богом моря, на ослаблении связи всадников с Диоскурами.

Одновременно происходила централизация культа и окончательно оформлялся пантеон за счет некоего «естественного отбора» богов. С усилением мощи Рима на первое место, естественно, выдвигались боги, наиболее тесно связанные с его возвышением. Видимо, в эту же эпоху начинает складываться специфическая римская мифология, по форме отличная от мифологии других народов, но по сути имевшая ту же задачу: объяснить прошлое, оправдать настоящее и наметить пели на будущее. Такой задаче в сложившихся условиях, блестяще отвечал «римский миф», видимо, впитавший в себя самые различные элементы древней религии, преданий, легенд, по мнению Дюмезиля, также и общеиндоевропейского наследия. Несмотря на пестроту материала, «римский миф» сложился со временем в более или менее стройное целое, хотя у разных авторов мы видим различные версии его компонентов — истории Энея, происхождения и истории Ромула и Рема, Сервия Туллия и т. д. Но ведущая идея оставалась общей, и она обусловила подбор и препарирование основных эпизодов, какими бы ни были их истоки: индоевропейская мифология, собственные мифы, мифы, заимствованные у других италиков, этрусков, греческих городов Италии. Это — идея исключительности судьбы Рима (предначертанная богами еще тогда, когда Эней уходил из горящей Трои), города, основанного сыновьями бога, пользующегося особым покровительством богов, предназначивших ему беспримерное величие и власть. Боги участвовали в установлении его институтов, а потому служение Риму есть в то же время служение богам, исполнение их воли. Первые цари, Гораций, победивший своих представлявших воевавшую с Римом Альбу двоюродных братьев Куриациев и не пощадивший сестру, осмелившуюся оплакивать одного из Куриациев, бывшего ее женихом; Брут, казнивший вступивших в заговор с Тарквинием своих сыновей; Муций Сцевола, пробравшийся в лагерь врага Рима этрусского царя Порсенны и, будучи пойманным, сжегший руку на его очаге в доказательство стойкости римских юношей; Гораций Коклес, один защищавший от врагов мост, открывавший дорогу в римскую землю; отец и сын Деции Мусы, принесшие себя в жертву подземным богам ради победы римлян, и другие легендарные и полулегендарные лица воплощали и иллюстрировали ведущую идею «римского мифа».

Связанные с ним рассказы в основном группировались вокруг трех тем: история Энея, доримских царей латинов и основания Рима, история первых римских царей и установление республики; первые воины республики и их герои. Как сложны были пути создания таких мифов, видно на примере истории Сервия Туллия. На самом деле он был этрусским или латинским полководцем Мастарной, захватившим со своими отрядами власть в Риме. Согласно общепринятой истории, он был сыном Лара и рабыни (по другой, более рационалистической версии, сыном знатной пленницы), воспитанным женой Тарквиния Древнего мудрой Танаквиль (она предугадала его великое будущее, увидев, как огонь окружил его колыбель, никак, однако, не повредив ему), возлюбленным Фортуны, возвысившей его из рабов в цари, инициатором различных полезных народу установлений (особенно ценза, дававшего возможность людям выдвинуться не по знатности происхождения, а благодаря нажитому умом и деятельной жизни богатству), царем-народолюбцем, погибшим из-за ненависти знати и предательства собственной дочери. Очень важно, что герои всех преданий о ранней римской истории видели свою награду в заслуженном ими признании народа, в его благодарности, оказанном им почете, по не ставили себя над народом, не претендовали на роль, как мы бы сказали, «сверхчеловека». Напротив, те, кто, имея большие заслуги, стремился к власти над народом н противопоставлял ему себя (как, например, Манлий Капитолийский), покрывали себя позором.

Естественным следствием господства над умами «римского мифа» было то обстоятельство, что, в отличие от других народов, по представлениям которых награждали и карали боги, в Риме следы освященной религией этики очень незначительны и, пожалуй, прослеживаются только в рамках фамилии, где носителями этического начала были Лары. Это и понятно, так как на первых этапах истории Рима основное противоречие между неограниченной властью господина и абсолютным повиновением его подчиненных, особенно рабов, проявлялось в основном в рамках фамилии, и только апелляция к религии могла его как-то умерить и сгладить. В целом же высшей этической санкцией было одобрение или осуждение сограждан, а истоком этики была гражданская община. Но так как она сама была неразрывно связана с миром богов, их волей и предначертаниями, то выступавшие против нее в конечном счете выступали и против них.

«Римский миф» обусловил и толкование обрядов и ритуалов, смысл которых был забыт, на основании истинных или легендарных исторических событий. Так, праздник «бегства царя» — regifugium — связывался с изгнанием Тарквиния, а праздник «бегства народа» (poplifugium) — с исчезновением ставшего богом Ромула, которого народ в смятении побежал искать. Праздник Нонны Капратины, когда рабыни одевались и вели себя, как свободные, возводился к подвигу рабынь, которые некогда отправились, переодевшись матронами, к требовавшим заложниц врагам и, напоив их допьяна, подали знак римскому войску, легко перебившему пьяных. Новогодний праздник Анны Перенны интерпретировался как воспоминание о доброй старухе, кормившей хлебом и пирожками удалившихся на Священную гору плебеев.

Видимо, параллельно с генезисом «римского мифа» шла разработка методов общения с богами, уточнение их функций и формул, по которым следовало к ним обращаться. Так создавались понтификальные книги, устанавливавшие, как, в каких случаях и каких богов следует призывать.

В тот же период жреческие коллегии, прежде доступные только патрициям и пополнявшиеся кооптацией, становятся доступными и плебеям, а члены их, в первую очередь великий понтифик, стали избираться народным собранием. Было запрещено дарить и завещать богам, т. е. храмам, землю, чтобы она не уходила из-под контроля общины и не обрабатывалась хуже, чем положено (Cic. De leg., II, 23, 45; Ulp. Fragm., XXII, 6). Опубликование календаря, ранее известного только жрецам, имевшим возможность по своему усмотрению объявлять дни неблагоприятными для народных собраний, судов и т. п., лишило их и этой возможности влиять на политическую и общественную жизнь. Таким образом, в Риме не смогло развиться храмовое хозяйство, в других странах обеспечивавшее влияние жрецов, а сами они не превратились ни в касту, ни в сословие, в какой-то мере противостоящее другим социальным слоям. Религия нередко использовалась в политических целях, но в интересах не жречества, как некоего целого, а в интересах той или иной политической группировки. В результате при обязательном участии граждан в культе тех общин, к которым они принадлежали, они не были стеснены никакой обязательной догмой, что имело огромное значение для развития как римской религии, так и всей римской культуры.

Религия цементировала общины, связывала их с богами и предками, как бы включавшимися в их коллектив, следовавший их указаниям и воле. И именно эта органическая связь устраняла представление о сверхъестественном в позднейшем и современном понимании этого слова. Боги могли разгневаться на какие-то неугодные им, оскверняющие действия, послать необычайные знамения, страшные бедствия, покойники могли быть и благодетельными, и зловредными, но все это входило в естественный порядок вещей, могло быть улажено соответственными искуплениями. Страха перед какими-то стоящими вне мира, вне регулирующих его законов силами не было. А следовательно, не было боязни оскорбить эти неведомые и страшные в своей непостижимости силы отступлением от какого-то предписанного ими и столь же непостижимого человеческому разуму учения, требующего слепой веры, обычно лежащей в основе догмата. Законы религии общин были в конечном счете законами самих общин. Они утверждали основополагающую взаимосвязь изначального органического единства общин и вторичность, производность множественности их сочленов, к числу которых принадлежали и боги.

Не было в римской религии и какого-то божественного оправдания существующей социальной структуры, санкции повиновения низших высшим. Рабы повиновались господам не потому, что так предписали боги, а потому, что господа обладали правом принуждения, действовавшим до тех пор, пока раб не избавлялся от власти господина, получив вольную или сбежав[81]. Граждане были, по крайней мере в принципе, равноправны и должны были во всем руководствоваться прежде всего благом Рима, повиноваться его законам[82].

Когда позднее римляне сталкивались с племенами и народами, в той или иной мере сохранившими те же общинные отношения, которые были характерны для первых веков истории Рима, они обнаруживали там религиозные представления, весьма сходные с их собственными более ранними верованиями. Частично сходство связано было со свойственным всем древним народам обожествлением гор, водных источников, лесов, деревьев[83], некоторых животных, иногда антропоморфизированных. Но главной основой сходства была аналогичная социальная психология, обусловленная общинным строем. Общины могли быть кровнородственными или территориальными, и, соответственно, божество могло быть или предком, или покровителем соседств, но во всех случаях оно было неразрывно связано с почитавшим его коллективом, почему боги и богини часто носили имена и эпитеты, производные от названия родов, племен, сел. Такие культы были связаны именно с социальным строем, a не со слабостью эллинизации или романизации. Особенно показательна в этом смысле издавна романизированная долина По, где сохранилось много общин различного тина, почитавших богинь Матерей или Матрон, носивших имена этих общин. Насколько идентично было повсюду отношение общинников к их божествам, показывает сопоставление надписей из района Медиолана и других западных областей, посвящавшихся Matronis et vicanis (например, CLL, V, 5716), с посвящениями из Малой Азии «богу и кометам»[84].

В зависимости от конкретно-исторических условий такие боги могли быть разного тина. У народов, издавна знавших классовое общество и государство, это были повсеместно чтимые боги с эпитетами, произведенными от наименования общины. Такой характер носили, например, боги Малой Азии[85], почитавшиеся в сельских общинах. У племен, стоявших на более ранней стадии эволюции, в основном прослеживаются два варианта: почитание родом, мелким племенем, поселением группы божеств типа Матерей и Матрон с гентильными или локальными эпитетами, иногда вместе с одним, главным божеством общины, кое-где еще носившим название главы или царя туата — Тевтата, Тауторикса (этот вариант особенно распространен в прирейнских областях, кое-где в Галлии и на Дунае), или почитание одного бога данной общины, носившего ее или свое особое имя (этот вариант особенно характерен для районов Испании с многочисленными гентильными общинами[86], отчасти для Британии). Во всех западных провинциях в той или иной мере существовал культ обожествленных умерших царей или вождей, изображавшихся в виде всадников, воинов и охотников. Вряд ли оправдано заметное в литературе последних десятилетий стремление связать коней, a также других священных животных исключительно с царством мертвых. Гораздо убедительнее соображения о связи коня и всадника со сражавшейся верхом родоплеменной знатью, по образу которой изображались Герои и некоторые боги, а также о связи коня с царской властью[87], тем более что там, где вожди сражались на колесницах, колесничими изображались и боги (например, у белгов, не говоря уже о странах древнего Востока). Несомненно, существовали и «культурные герои», хотя нам больше известны аналогичные по своему характеру боги. Первое место среди них занимал общекельтский бог, знаток всех искусств и ремесел — Луг. В Британии известны и боги или «культурные герои» с более частными функциями — Брациак, ведавший пивоварением, Медоций — медом, Рига — пахотой.

Процесс отождествления вплоть до слияния (interpretatio roinana) туземных богов с римскими настолько сложен и многообразен, что, несмотря на многие посвященные ему исследования, он еще не нашел общепринятой и приложимой ко всем случаям интерпретации. Но, исходя из черт сходства между культами древних римских общин и общий провинциальных, можно высказать некоторые предположения. Первые римляне и италики, с которыми начало соприкасаться население западных провинций, были в основном людьми из средних и низших слоев: солдаты и ветераны, выведенные в колонии, отпущенники и рабы, посылавшиеся господами и патронами в провинции для ведения различных деловых операций, мелкие дельцы, искатели счастья и т. п. С местным населением — простым народом — они, естественно, соприкасались гораздо больше, чем наместники и их штат, а также представители римских высших кругов. Interpretatio romana начиналась на уровне народных верований с той и другой стороны, а среди низших и средних слоев римско-италийского населения эти верования, видимо, были более архаичны, чем среди высших классов и интеллигенции. М. Клавель-Левек справедливо замечает, что имелось два уровня синкретизма: один в народе, в крестьянской среде, другой — среди людей обеспеченных[88]. Свои наблюдения она обосновывает иконографией богов, но их, вероятно, можно значительно расширить, предположив, что народы провинций воспринимали римских богов такими, какими они представлялись римско-италийским низам. К фактам, характерным для interpretatio этого типа, можно, например, отнести посвящения германских отрядов в Британии Marti Thingso, т. е. богу народного собрания — тинга, тождественному древнейшему, слившемуся с Марсом Квирину (CIL, VII, 1040, 1041; An. ep., 1923, № 94), и Марсу Тевтату (CIL, VII, 84), тогда как в официальной римской религии Марс давно уже стал только богом войны. Сюда же относятся многочисленные посвящения Марсу с эпитетами, произведенными от наименования племен и поселений, в которых Марс, слившись с туземными богами, выступает, как древний римский Марс, хранителем общины, ее территории и населения[89]. Многочисленны и посвящения Марсу с эпитетами, означавшими «царь света», «светоносный», «мудрый» и т. п., часто прилагавшимися к верховному богу общины племенной или территориальной. Mor Марс выступать и как обожествленный Герой, например, слившись с Героем испанского племени аццетанов Нетоном (Macrob. Sat., I, 19, 5), поскольку и Герои выступали, как хранители общин. Кельтский. Луг (в Галлии и Испании известны и аналогичные Матронам Луговии) часто отождествляли с Меркурием с такими эпитетами, как «мудрый», «знающий» и т. п. Так как Луг мог быть и общинным божеством, выступая вместе с Луговиями, то бог племени мог отождествляться не только с Марсом, но и с Меркурием, например «царь Арвернов» — Меркурий Арвенорикс, Mercurius Channinis, почитавшийся вместе с Matronae Channinae (CIL, XIII, 7781; An. ep., 1945, № 5). Меркурий, почитавшийся в Британии в виде деревянного столба (CIL, VII, 1069, 1070), иногда заменявшего священное дерево общины. Показательны также отождествление в Галлии и на Рейне богинь Матерей, часто связанных с деревьями, рощами, перекрестками, с Бивнями, Тривиями, Квадривиями, аналогичными компитальным Ларам, упоминания Матерей с эпитетом «домашние», сближавшим их с Ларами фамилий, почитание в Испании Ларов кровнородственных и соседских общин с соответственными эпитетами (например, посвящения Laribus Turolices, Laribus Gapeticorum gentilitates, Laribus Tormugebacis Cecaecis, второй эпитет которых происходит от рода Cecciqum, и др.)[90]. Здесь Лары, очевидно, как это было и в древнейшем Риме, аналогичны Героям-родоначальникам. Культ таких Героев засвидетельствован и доримскими изображениями всадников, воинов и охотников, особенно многочисленных в Испании и на Дунае, во Фракии и Малой Азии, но известных и в других провинциях, в частности на Рейне, где они появляются позже, но, видимо, связаны с доримскими традициями. На Дунае мы встречаем посвящения «совету богов» — consensui deorum dearumque, consentio deorum и т. п. в соединении с Юпитером, Марсом, Меркурием. «Совет богов», видимо, для Рима этого времени был уже архаическим понятием, но, поскольку оно проникло на Дунай с римскими поселенцами, можно думать, что в народе оно все еще жило и подменило здесь какую-то неизвестную нам божественную множественность. С культом предков, возможно, связаны дунайские посвящения dis Maioribus; с культом множественностей — посвящения сильванам и Сильвестрам, Сильвану и Сильване, Либеру и Либере.

Боги и культы, некогда господствовавшие в древнейшем Риме, порожденные общинным строем и сохранявшиеся в ряде провинциальных областей, были отправной точкой дальнейшей эволюции религии римского мира, эволюции, шедшей в различных его областях с различной интенсивностью, но, видимо, в одном направлении.

2. КЛАССИЧЕСКАЯ РИМСКАЯ РЕЛИГИЯ — РЕЛИГИЯ ДЕРЖАВЫ

Ко времени Пунических войн и особенно в последовавшие за ними полтора-два столетия в жизни Рима произошли коренные перемены, отразившиеся и на дальнейшем развитии его религии. Продолжалось заимствование богов у всей, теперь объединенной Римом Италии, шла дальнейшая кристаллизация пантеона, уточнение функций и индивидуальности божеств, полное или частичное забвение одних и рост популярности других. К последним принадлежали те, которые были наиболее тесно связаны с политической значимостью Рима (Капитолийская троица, Марс), с определенными социальными слоями и профессиональными группами (Церера и Либер — сперва с плебсом, затем с земледельцами, Меркурий, Нептун, Геркулес — с торговцами, Минерва — с ремесленниками, Ферония и Диана на Авентине — с отпущенниками и рабами), с исконными римскими институтами — фамилией, пагами, соседствами, наконец с надеждами отдельных граждан на помощь в болезнях и вообще в трудных случаях жизни (Фортуна, Фаты, тот же Геркулес, Аполлон, позже Эскулап, отождествленная с Гигнеей Добрая богиня, ведавшая целебными травами, хранившимися в ее храме, богини родовспомогательницы). С другой стороны, глохнет такой, например, важный некогда культ, как культ Квирина, что, возможно, было связано с упадком древних комиций, а затем и народного ополчения, а также со значительным расширением числа римских граждан, уже перестававших ощущать себя как некое единое целое. Конечно, могли действовать и некие случайные, неизвестные нам факторы.

Немалое значение имело н то обстоятельство, что в рассматриваемый период Рим, а также, хотя и в меньшей степени, наиболее крупные из созданных им колоний и муниципий из земледельческих центров превратились в города с достаточно пестрым составом населения. Пестрота эта была обусловлена, с одной стороны, аккумуляцией в городах, в первую очередь в Риме, людей разной этнической и статусной принадлежности, не входивших в состав городского гражданства, т. е. гражданской общины. Например, многие из представителей римской интеллигенции того времени, внесшие значительный вклад в римскую культуру и вращавшиеся в высших кругах, не имели римского гражданства или были вольноотпущенниками. Они могли активно участвовать в жизни общины, воспринимать римские традиции, но все же некоторые исконные архаические традиции римской гражданской общины оставались им чужды… С другой стороны, чем далее, тем более усиливалась социальная пестрота городского населения. Углублялось имущественное расслоение и, если не юридически, то фактически, социальное неравенство. Общество становилось многослойным, а растущее разделение труда вызвало к жизни появление групп людей разных профессий, которыми занимались не только-свободнорожденные, но и отпущенники и рабы, получавшие известную долю самостоятельности и отрывавшиеся от своих фамилий. Разница в социальном положении неизбежно порождала разницу в идеологии, тем более что социальные конфликты принимали все более острый характер… С массовым переселением крестьян в города рвались общинные связи, теряли свое исключительное значение культы, связанные с земледельческими работами, сменой сезонов, природными явлениями и окружающей природой. Божествам, обитавшим в лесах, на лугах, в полях, деревьях, колосьях, подававшим голос в шуме листьев и источников, не оставалось места на улицах Рима. Так начинался сперва еще не очень заметный процесс модификации религии, порожденной господством общинных отношений и постоянным непосредственным общением с природой, полной от нее зависимостью. Боги у горожанина и крестьянина оставались общими, но отношение к ним, их интерпретация постепенно становятся разными. Так, Варрон в своем трактате о сельском хозяйстве (Varr. De re rus., I, 1, 4), советуя призвать 12 главных богов — dii consentes, оговаривает, что то должны быть не городские боги, a те, которые более всего важны для земледельца: Юпитер (небо), Теллус (земля), Солнце и Луна, ведающие временем производства сельскохозяйственных работ, Церера и Либер, дающие пищу и питье, Робиго и Флора, хранящие зерно и охраняющие его цветение. Минерва и Венера, дающие оливки и овощи, Лимфы (аналогичные Нимфам) — богини источников и Счастливый исход — Bonus Eventus, ибо без воды и удачи весь труд земледельца окажется тщетным. Городские жители чтили тех же богов, но в ином их качестве, с иными основными функциями.

Наконец, в рассматриваемый период Рим выходит на широкую международную арену, вступает в военные конфликты и дипломатические отношения с странами более древней культуры. Несмотря на огромное военное превосходство Рима, а также наличие проримских группировок в покоряемых странах, римлян все же в основном считали «варварами», и более проницательные римские государственные деятели достаточно быстро поняли невыгодность такой ситуации, а следовательно, и необходимость обосновать свое «законное» место среди тогдашних «великих держав». Отсюда имевшие агитационное значение написанные по-гречески истории Рима, где восхвалялись римские добродетели, увлечение греческой культурой, заимствование греческих мифов, ритуалов, отождествление римских богов с греческими, организация театральных представлений по греческим образцам, возросшее стремление связать происхождение римлян и италиков с греками и троянцами, доказать тождество греческих и римских институтов, в том числе и религиозных. Даже такой элллинофоб, как Катон, производил своих родных сабинян от лакедемонянина Саба, а древнейшее население Италии — аборигенов — считал греками, прибывшими в Италию задолго до Троянской войны, из-за чего римляне следовали лакедемонским нравам, а сабиняне были чрезвычайно твердыми и суровыми (Serv. Aen., VIII, 638; Dion. Halic, I, 11).

Эти тенденции принимали многообразные формы, сталкивались с оппозицией в различных слоях общества, с исконными римскими установлениями, в какой-то мере приспосабливались к ним или приспосабливали их к себе. В значительной мере их распространение, в частности распространение греческой философии, иногда прямо противоречившей традиционной римской религии, облегчалось уже упоминавшимся отсутствием в последней какой-либо обязательной догмы при непременном участии гражданина в отправлении культа богов своих общин. Так складывался некий странный для современного человека феномен, когда римлянин, не веривший ни в богов, ни в дивинацию, мог добросовестно выполнять обязанности жреца и даже великого понтифика, авгура, гаруспика, не видя в этом никакого противоречия.

Вместе с тем по мере все новых завоеваний Рима, стоивших народу огромных жертв (например, завоевание одного только Пиренейского полуострова длилось 200 лет и потребовало такого количества солдат, что некоторые исследователи видели в испанских войнах одну из важных причин упадка италийского крестьянства), развивался и обогащался все новыми подробностями «римский миф». Войнам, обусловливавшимся социально-экономическими причинами, требовалось дать и какое-то идеологическое обоснование. Оно черпалось в «римском мифе» о провиденциальной, намеченной богами миссии Рима, впоследствии выраженной в знаменитых словах Вергилия о предназначении римского народа править миром, усмирять дерзких и щадить покорных. Возможно, что если из тех начатков мифологии, которые, как мы пытались показать, существовали в древнейшем Риме, не развилась мифология, соответствующая более высоким стадиям развития классового общества, то объяснялось это не скудостью воображения и неспособностью к мифотворчеству и даже не тем, что римляне позаимствовали в готовом виде мифологию греческую, а именно тем, что все их творческие силы обратились на разработку мифа, в наибольшей степени отвечавшего их потребностям. В римской civitas, бывшей источником и высшей санкцией по существу безрелигиозных этических норм, никакая теогония и основанная на творческом акте божества космогония не могли бы послужить той цели, которой служил «римский миф». А творческие силы любого, еще находящегося на подъеме «социального организма» неизбежно и неизменно направляются по тому пути, который в наибольшей мере обеспечивает его функционирование и развитие.

Немалое значение имело и то обстоятельство, что рассматриваемый период был заполнен многочисленными бурными событиями: бесконечными внешними войнами, среди которых была и потрясшая до основания Италию II Пуническая война, разнообразными внутренними конфликтами, то более или менее латентными, то разгоравшимися в восстания и гражданские войны. Гибель и разорение одних, обогащение и возвышение других, всеобщая неуверенность в завтрашнем дне, казни и насилия, затрагивавшие не только отдельных лиц, но целые города и народы, появление у власти попиравших все привычные нормы и традиции «сильных личностей» — все это ломало исконные представления, наносило удар вере в «нравы предков», порождало в различных слоях общества панику, лихорадочные искания какой-то надежды и веры.

В плане религиозном римляне, как уже упоминалось, не оказывали никакого давления на покоренные области. Напротив, те, по чьему приказу проводилось новое размежевание земли, всегда предписывали «с величайшей религиозностью» сохранять священные места, священные, рощи, оставляя их на том же положении, на котором они были раньше, а захватившему их предъявлять иск (Sehr. Rom. Feldm., Bd. I, S. 89; 120; Serv. Aen., XI, 316 со ссылкой на Требация). Сохранялись, хотя и под наблюдением понтификов, старые формы организации культа. Так, в Ларине продолжали существовать «рабы Марса», сравниваемые Цицероном с «рабами Венеры» (иеродулами) в Сицилии (Cic. Pro Cluent., 15), хотя иеродулия вообще была чужда Риму. По свидетельству Дионисия Галикарнасского (I, 21), стремившегося, как впоследствии Плутарх, сблизить римские и греческие обычаи, в Фалериях в якобы построенном еще пеласгами храме Юноны (как и в храме Геры в Аргосе) богине были посвящены служившие ей, украшавшие и умащивавшие ее статую женщины, а девушки — канефоры — славили во время священнодействии богиню священными гимнами. На севере Италии Минерве был посвящен сальтус Кабардиак вместе с населявшими его людьми, тогда как римские законы посвящать богам землю запрещали. В Транспаданской области еще при Империи сохранялись не только кельто-лигурийские культы, но и их жрецы, носившие кельтские наименования маниснавиев и гуттуатеров.

Но тем не менее не по принуждению, а в силу неуклонного процессароманизации Италии римские божества, римские формы культа становились абсолютно господствующими, что облегчалось близостью, а часто и идентичностью римского и италийского пантеона и ритуалов. Локальные божества, например для территории марсов Весуна, Весуна Эриния, Эринис Отец, Пурцифер, Ангития, засвидетельствованы лишь в надписях III в. до н. э., и только Ангития, имевшая в посвященной ей роще чтимое святилище и отождествленная с Медеей, известна из надписей и авторов времен Империи. В том же районе архаические, сохранившие местную транскрипцию имен богов надписи были посвящены Аполлону, Гераклу Иовию (т. е. сыну Юпитера), Здоровью — Salus, Победе — Victoria, Гераклу Победителю, богам Новенсидам, по толкованию Ц. Леттэ и С. д'Амато, имевшим здесь связь с авгуриями, широко практиковавшимися марсами[91]. Впоследствии в области марсов надписи посвящаются лишь общераспространенным богам. В Пренесте, славившейся, как уже упоминалось, своим храмом Фортуны Примигении, от первой половины III в. до н. э. найдены посвящения Фортуне, Гераклу, Гераклу и Салюс, Аполлону от магистров разных коллегий (CIL, I, 59–62). В Пизавре ко второй половине III в. до н. э. относятся посвящения Диане, Феронии. Юноне Царице от матрон города и от них же Матери Матуте, богам Новенсидам (CIL, I, 375–379). К тому же времени относятся посвящения Гераклу Иовию с территории вестинов (Ibid., 394), Фортуне и Маворсу (т. е. Марсу) из Тускула (Ibid., 48–49). Найденные в различных местах Италии принадлежавшие храмам сосуды второй половины III в. до н. э. носят имена божеств Эквптас (персонифицированное понятие естественной справедливости и равенства перед законом), Эскулапа, Беллоны, Минервы, Салюс, Венеры, Юноны, Весты (Ibid., 439, 442, 444, 447, 450–452, 455). Как видим, даже в те отдаленные времена римские и общеиталийские божества господствуют повсеместно.

С другой стороны, в Риме продолжалось установление культов италийских богов, частично для римлян новых, например Вортумна — этрусского или сабинского бога перемен в природе, намерениях людей и т. п., Феронии, именно тогда получившей в Риме культ. Усложнялся образ Фортуны, Юноны и самого Юпитера. Значение последнего как верховного бога Рима все возрастало. Ему посвящали благодарственные надписи зависевшие от Рима города и народы. Так, в 84 г. до н. э. ликийцы по случаю освобождения их от податей поставили в Капитолийском храме статую Рима и сделанную по-гречески и по-латыни надпись: «За возвращение общине ликийцев большей свободы Юпитеру Капитолийскому и римскому народу ради его доблести, благорасположения, благодеяний, оказанных всем ликийцам» (Ibid., 725). Сходные надписи были поставлены лаодикийцами и эфесцами (Ibid., 727, 728).

Унификацию и стабилизацию римского пантеона не подрывало и осуществлявшееся государством по тем или иным причинам, подкрепленным повелениями оракула и Сивиллиных книг, заимствование богов чужестранных, относившихся к так называемым sacra peregrina. Таковыми были: отождествленный с римским Диспатером греческий Плутон, или Орк, в честь которого вместе с его супругой Прозерпиной были в 249 г. до н. э. для избавления от эпидемии чумы учреждены очистительные, справлявшиеся ночью Секулярные, т. е. повторяемые каждые сто лет, игры; Асклепий — Эскулап, бог врачевания из Эпидавра, быстро приобретший широкую популярность; близкая Астарте сицилийская Венера Эруцина (от горы Эрике, на которой помещался ее знаменитый храм), получившая храм во время I Пунической войны; Великая Мать богов Кибела, почитавшаяся на горе Иде в виде черного камня, — по велению Сивиллиных книг ее с великой торжественностью привезли во время II Пунической войны в Рим из Пергама отчасти для того, чтобы лишний раз подчеркнуть родство Рима с Троей, отчасти — чтобы заручиться помощью могущественного божества в тяжелое для Рима время.

Новые боги как бы принимались в общину римских богов, как перегрины принимались, получая римское гражданство, в римскую гражданскую общину на условии подчинения обязательным для граждан законам и установлениям. Они получали храмы, жрецов, посвященные им празднества, но из их культа исключались элементы, противоречившие римским «добрым нравам», предполагавшим сдержанность, серьезность и строгость поведения. Вместе с тем римлянам дозволялось принимать посвящения в такие освященные временем и авторитетом греков мистерии как Элевсинские и Самофракийские, связанные с мало известным нам культом «Великих богов» — Кабиров. Судя по надписям, к этим мистериям приобщались римские граждане из самых разных слоев от высших магистратов до вольноотпущенников. Существовала версия, что Кабиры — это таинственные, привезенные Энеем из Трои Пенаты и что почитавшие Кабиров самофракийцы поэтому родственны римлянам (Serv. Aen., I, 379; II, 325, III, 12), а также, что Тарквиний Древний, якобы сын коринфянина Демарата, был посвящен в Самофракийские мистерии, знал, что Пенаты — это равнозначные эфиру — Юпитер, воздуху — Юнона и земле — Теллус, и он построил им общий храм, присоединив к ним Меркурия, бога речи (Ibid., II, 296). Пенаты, как мы видели, были одной из главных святынь Рима, так что участие граждан в Самофракийских мистериях не выводило их за рамки почитания богов римской общины.

Во время II Пунической войны потребовались напряжение всех сил народа и его максимальная сплоченность, включая даже рабов, самые сильные н молодые из которых после Канн были отпущены на волю и взяты в армию. Соответственно религиозные церемонии приобрели более массовый и колоритный характер. Устраивались лектистернии — пиры для богов, статуи которых по парам помещались на ложах для трапезы, суппликации — моления, сопровождавшиеся торжественными шествиями, хорами с большим числом участников; собирались пожертвования с того или иного круга лиц для приношения тому или иному божеству, например с отпущенниц для дара Феронии, с матрон — для Юноны. Реформированы были по образцу греческих Кроний Сатурналии, превратившиеся в веселый карнавал, когда рабы в память о «золотом веке» Сатурна пировали вместе с господами и пользовались дозволенной карнавалом свободой, жители же города высыпали на улицу с зажженными светильниками, обменивались подарками. Были восстановлены п. видимо, тоже реформированы забытые было игры в честь Флоры — Флоралии, ставшие веселым праздником плебса. Вместе с тем крайняя опасность положения заставила прибегнуть к давно уже не практиковавшимся человеческим жертвоприношениям. Трижды на форуме были зарыты живыми в землю пары мужчин и женщин из греков и галлов, замурованы живыми две весталки, якобы нарушившие обет целомудрия. Эти акты тем более свидетельствовали об общей растерянности, что даже древний обычай убивать пленников на похоронах знатного человека в жертву его Манам был еще в 265 г. до н. э. по инициативе наследников одного из Юниев Брутов заменен поединками между пленниками, что и послужило истоком перенесенных затем в цирк гладиаторских игр.

Те же бедствия войн способствовали тому, что возросло внимание ко всяким предзнаменованиям, к попыткам узнать волю богов, руководствоваться ею, добиться от богов милости. Предзнаменования могли быть самыми разными: удар молнии, гром, каменный или кровавый дождь, рождение у людей и животных двуголовых или как-то иначе изуродованных детенышей, появление в городе волков или в храмах мышей, появление на небе комет, двух солнц, двух лун, пота на статуях богов, вещие сны, увиденные каким-нибудь римлянином и доложенные им сенату, услышанные кем-то вещие голоса, произнесенные «одержимыми» пророчества или просто случайно сказанные кем-то слова[92]. Все подобные события доводились до сведения сената, решавшего, стоит ли им придавать значение, а если стоит, то что следует предпринять: проконсультироваться с Сивиллиными книгами, какому богу и какие принести жертвы устроить новые или повторить старые игры.

Возросло значение авгуров и гаруспиков. Высшие магистраты и полководцы должны были прибегать к ауспициям перед любым важным делом. Пренебрежением к ауспициям объясняли неудачу Клавдия, проигравшего морское сражение в I Пуническую войну, а также поражение и гибель в битве при Тразименском озере Фламиний.

Частные лица прибегали к разным оракулам, гаданиям по табличкам в храме Фортуны, хранившимся в изготовленном по совету гаруспиков ящике из маслины, чудесным образом источавшем мед (Cic. De div., II, 41). Сохранились некоторые написанные на табличках в прозе или древним сатурнийским стихом ответы гадающим (CIL, I, 1129, 2173–2189). Некоторые из них довольно туманны и, видимо, требовали дополнительного толкования, например: «Верь, что вряд ли можно выпрямить то, что было сделано кривым», «Да не станет истина фальшью из-за фальшивого судьи», «Из неверного не делается верное, если ты умен, бойся», «Этот конь прекрасен, но ты на нем ехать не можешь»; другие более ясны: «Ты веришь в то, что говорят, но это не так, не будь дураком», «Люди лжецы, не верь им», «Проси охотно и радостно и будешь вечно рад тому, что получишь», «Теперь ты просишь моего совета, когда уже слишком поздно» и т. и.

Римская религия приспосабливалась к новым требованиям, к условиям большого города, жителям которого были понятнее торжественные и красочные формы культа, чем скромные сельские обряды. Несмотря на часто приписываемый ей сухой формализм, римская религия, не отступая от своих основ, осваивала то новое, что подсказывалось обстоятельствами, и не теряла власть над умами граждан. Полибий, описывая римские институты и обычаи, особенно отмечал религиозность римлян, пронизывавшую всю их общественную и частную жизнь, с наивностью просвещенного эллина объяснял такую приверженность богам сознательной политикой государства, стремлением держать в повиновении толпу (VI, 56, 8—12). На деле консервации основ римской религии и приверженности к ней граждан способствовало сохранение, несмотря на эволюцию общественного строя, породивших ее общин — фамильных, соседских и самой гражданской общины. С развитием рабства и ослаблением или полным исчезновением патриархальных отношений между рабами и господами, рабы (в первую очередь сельские) отстранялись от участия в каких-либо культах, кроме культа Ларов, но зато последний, как мы видели, приобретал все большее значение. Паги Италии, хотя они приписывались к городам, сохраняли элементы общинного устройства и свои культы. То же относится к селам и в еще большей мере к соседствам с их компитальными культами. Наконец, италийские города и сам Рим, несмотря на все изменения, еще не утратили характера гражданских общин в той мере, в какой это могло бы оказать решающее влияние на идеологию их граждан. А развитие «римского мифа» способствовало консолидации гражданства, его сплочению вокруг культа своих богов.

Появлялись новые рассказы о поданных богами знаках их стремления возвеличить Рим. Рассказывали, что при Сервии Туллии некий сабинянин, владевший необычайной красоты коровой, получил предсказание, что тот, кто принесет ее в жертву Диане, обеспечит своему племени власть над Италией. Узнав об этом предсказании, Сервий Туллий хитростью овладел коровой, принес ее в жертву Диане в храме на Авентине и поместил там ее рога. Когда царица Дидона основывала цитадель Карфагена, при рытье фундамента были выкопаны головы быка и коня, предвещавшие городу богатство и военную мощь, но когда воздвигался Капитолийский храм, была найдена человеческая голова, знаменовавшая будущую власть Рима над миром (Serv. Aen., I, 443, 446; VIII, 345). Когда при основании того же Капитолийского храма божествам, уже раньше имевшим там свои святилища, было предложено избрать себе другие жилища, все они согласились уступить место Юпитеру, кроме богини юности — Ювентас и бога границ — Термина, что знаменовало вечную юность и безграничное расширение границ Рима. Римские боги, в отличие от греческих, редко вмешивались в происходившие события, но в особенно важных случаях они приходили Риму на помощь. Так, никому неизвестный голос раздался на Авентине перед нашествием галлов, предсказал его и посоветовал укрепить степы города.

Множились видимо, и рассказы о героических деяниях «предков» во имя Рима. II хотя сам Рим, как dea Roma, получил культ значительно позже, при Империи, он и теперь воспринимался как некая целостность, столь непосредственно связанная с пекущимися о его величии богами, что и сам представлялся высшей святыней. II если не самому Риму, то римской Fides уже во II в. до н. э. строили храмы и приносили жертвы покоренные или союзные с Римом народы (первым проявлением было сооружение римской Fides храма городом Локры на Юге Италии в 204 г. до н. э.), что подготовляло обожествление самого Рима в масштабе всей римской державы.

Перед верой, порожденной «римским мифом», далеко на задний план отступал интерес к некогда, может быть, существовавшим примитивным мифам о создании космоса, людей, строении мира и т. п. Дальнейшего развития и усложнения они не могли получить. Не могли развиться и известные в другие обществах (в частности в Греции) мифы о родоначальниках знатных родов и основателях городов. Объединение Италии под властью Рима сделало их историю его историей, и самостоятельное мифотворчество италийских племен и городов заглохло. Ведь даже столь развитая мифология, как этрусская, оставалась известной лишь немногим ученым антикварам. Что же касается знатных родов, то, хотя Фабии претендовали на происхождение от Геркулеса, a Юлии от Венеры (возможно, что божественных прародителей могли называть и другие патрицианские роды), это не привело к формированию соответствующей мифологии. Геркулес, Венера и другие боги оказались связанными в первую очередь с самим Римом. Как мы можем заключить из полибиевского описания похорон знатного римлянина (VI, 53), в которых участвовали сородичи покойного, одевавшие маски его предков, хранившиеся в доме, в похвальных речах покойному и его прародителям превозносились их заслуги перед римским народом без всякого намека на их божественное происхождение, возможно, некогда приписывавшееся viri fortes. Как уже упоминалось, все умершие главы фамилий становились богами для своих детей и потомков — dii parentes, по, так сказать, в общем порядке. Предки знатных родов отличались лишь тем, что больше послужили Риму и имели потому право на больший почет — honor. Как и во всех остальных отношениях, мощное воздействие «римского мифа» вытеснило начатки мифов о Героях.

Какое значение в истории римской религии имело знакомство с религией греческой? Думается, оно несколько преувеличено, если речь идет обо всем римском народе, a не об отдельных его слоях. Проникновение в Рим греческой мифологии связано в немалой степени со стремлением связать древнейшую историю Рима и Италии с греческой. Отсюда популярность и предания об Энее, и об основателях городов Италии, греках и троянцах, о коринфском происхождении царя Тарквиния Древнего, отец которого бежал в Этрурию от тирании Кипсела, об аркадцах, поселившихся на Палатине с царем Евандром, о посещении Евандра сперва Гераклом, а затем вступившим с ним в союз Энеем, о первом царе аборигенов Италии Авентине, бывшем сыном Геракла (Serv. Aen., VII, 657), о происхождении царя Латина от связи Одиссея и Кирки (Ibid., VII, 47), о пребывании Медеи в стране марсийского племени маррубиев, которых она научила средству против змей, за что они и обожествили ее под именем Ангитии (Ibid., VII, 750), об учреждении коллегии салиев аркадцем или троянцем по имени Саос (или Салий) в честь самофракийских богов (Ibid., VIII, 285). Как и когда складывались эти предания, имели ли они в основе какое-то историческое зерно, заимствовались ли они у этрусков или греков, можно только гадать, поскольку сколько-нибудь достоверный материал отсутствует. Допустимо только предположить, что процесс был двусторонний: сблизить раннюю римскую историю с греческой старались не только римляне, но по мере роста мощи Рима и греки, как то видно на примере Дионисия Галикарнасского, часто ссылавшегося на своих предшественников для доказательства греческого происхождения италийских племен, городов, различных римских институтов, в том числе и религиозных. Ту же линию впоследствии продолжал Плутарх, особенно в сочинениях «Римские вопросы» и «Греческие вопросы».

Очень большое значение имело включение в III в. до н. э. в состав игр театральных представлений, вскоре приобретших огромную популярность. Истоки их не совсем ясны, и в данном случае вопрос этот не столь важен. Решающим было то обстоятельство, что на первое место выдвинулись трагедии и комедии, написанные по греческим образцам, с греческими персонажами, а следовательно, и с греческими богами, называвшимися именами римских богов, что быстро привело к их отождествлению. Боги фигурировали и в комедиях — наиболее яркий пример «Амфитрион» Плавта, где главными персонажами были Юпитер (Зевс) и Меркурий (Гермес). Но в основном римляне знакомились с греческой мифологией благодаря трагедиям, построенным целиком на греческих мифах. Первый римский драматург Ливий Андроник[93], уроженец Тарента, сперва раб, затем отпущенник, начал знакомить с греческой мифологией римскую публику с перевода «Одиссеи», где он свободно именует Муз Каменами[94], Зевса, сына Кроноса, Юпитером, сыном Сатурна, греческую Мойру — Мортой, Миемозипу — Монетой (один из эпитетов Юноны). Младший современник Ливия Андроника — Невий, участник I Пунической войны, которую он описал в поэме, начинавшейся с путешествия Энея в Италию. Несмотря на свой римский охранительный патриотизм, близкий к катоновскому, он не отказывался ни от сочинения трагедий на греческие темы, ни от отождествления римских и греческих богов. Муз он называет дочерями Юпитера, Посейдона — Нептуном, Деметру — Церерой, Диониса — Либером, Дионисии — Либералиями, Афину — Минервой, Ареса — Марсом, Мавортием, Гефеста — Вулканом.

Родившийся в проникнутой греческой культурой Калабрии, но поселившийся в Риме, и вращавшийся там в самых высших кругах Энний, в своих произведениях наряду с, видимо, очень детальным изложением римской традиции о первых царях, о таких полузабытых богах, как Волтурн, Палатуа, Фурина, Фалацер, о Горациях и Куриациях, о Дециях Мусах, подробно останавливается на генеалогии Энея (по его версии, деда Ромула и Рема), на истории Трои, с его точки зрения оставшейся непобежденной, ибо «не побежден тот, кто себя таковым не признает» (Serv. Aen., XI, 307), называет древний Лаций страной Кроноса-Сатурна, сына Неба-Урана, отца Зевса-Юпитера и Геры-Юионы. По примеру греческих поэтов он заставляет Юпитера для решения вопроса об апофеозе Ромула созвать на совет главных богов: Юнону, Весту, Минерву, Цереру, Диану, Марса, Меркурия, Нептуна, Вулкана и Аполлона, соответствующих двенадцати олимпийцам. Возможно, он одним из первых в Риме четко сформулировал положение о Юпитере, как «отце богов и людей», a также воспроизвел образ смеющегося Юпитера, благодаря смеху которого смеются и успокаиваются стихии.

Во II в. до н. э. трагедии писал происходивший из среды вольноотпущенников Акций, особенно ценившийся римлянами. Судя по дошедшим до пас отрывкам из написанных на греческие темы трагедий Ливия Андроника, Невия, Энния и Акция, мы видим, что они ознакомили римскую публику практически со всеми греческими мифами и их персонажами. И, видимо, она привыкла к отождествлению греческих богов с римскими со всеми их супружескими и родственными связями. Образы богов, однако, обогащались и усложнялись. Так, Церера, по аналогии с Деметрой, стала потерявшей и в горе искавшей свою дочь матерью (как уже говорилось, на перекрестках в день праздника богини имитировались ее скорбные стопы) и изобретательницей земледелия и законов, поскольку они потребовались людям, когда они стали вести более цивилизованный образ жизни (отсюда ее обычный эпитет légiféra. — Serv. Aen., IV, 58), и покровительницей городов, поскольку при основании города его границы опахивали плугом, что придавало святость будущим городским стенам. Покровителями городов сделались также Либер (по созвучию его имени с термином «свободный город» — civitas libéra) и Аполлон, как строитель стен Трои. Меркурий стал вестником богов, посредником между богами и людьми, богом речи, изобретателем разных наук и искусств, что позволило отождествить его, как мы видели, с кельтским Лугом, а впоследствии — с египетским Тотом и связать с ним ряд религиозно-философских спекуляций.

Несомненно и влияние иконографии греческих богов на римских, и греческой мифологии на римскую литературу. Особенно ярко это проявилось в эпоху расцвета римской литературы, когда писатели и поэты свободно пользовались образами и ситуациями греческих мифов и посвящали их обработке свои произведения (например, «Метаморфозы» и «Героиды» Овидия). Но вряд ли можно считать, что знакомство с греческой религией и мифологией существенно повлияло на глубинные основы римской религии, на «римский миф» и на верования широких масс. Варрон делил представление о богах на три вида: мифический, наиболее пригодный для театра и поэтов; физический, ведущий к познанию мира и нужный философам, исследующим природу богов, и гражданский — civile, нужный городу и обязательный для граждан, которые под руководством жрецов должны знать, как, когда и каким образом следует почитать тех или иных богов. По всей видимости, влияние Греции более сказалось на первых двух видах, чем на третьем и самом важном, поскольку он определял умонастроение народа.

В последнее время было подвергнуто критике прежде господствовавшее представление о популярности чужеземных культов в народных массах Рима в последние века Республики[95]. Представление это не подтверждается данными эпиграфики, становящимися более обильными с конца II в. до н. э. Мы видим, что свободнорожденные разных рангов и отпущенники, а также городские рабы, более свободно участвовавшие в общих культах, чем рабы сельские, посвящали надписи и дары все тем же привычным богам: Аполлону, Геркулесу, Юпитеру, Юноне, Виктории, Здоровью — Valotudo, Минерве, Диане, Марсу, Фортуне, Либеру, Доброй Богине, Феронии, Меркурию. Из вновь принятых греческих богов встречается только Асклепий — Эскулап, естественно, призывавшийся надеявшимися на исцеление и за него благодарившими. Стандартны были и эпитафии того времени. Они перечисляли заслуги перед римским народом, если были высечены на гробницах видных лиц, или простые добродетели покойных «маленьких людей», выражали скорбь родных и друзей. Лишь крайне редко встречаются намеки на возможность какого-то загробного существования и на его связь с земным. Например, в эпитафии отпущенницы Альбин Аргулы высказано пожелание, чтобы кости ее пребывали в покое, «если что-либо сознают те, кто внизу» — sapiunt inferi (CIL, VI, 11357); в одной сильно фрагментированной эпитафии ребенка содержатся какие-то неясные намеки на милость к нему небесных богов и богов Манов (Ibid., I, 1223); в эпитафии Эльвии Примы из Беневента она сообщает, что была любимой женой Кадма Сократа, а теперь пребывает вечно с Дитом у вод Стикса (Ibid., 1732). Только к концу I в. до н. э. распространяется обычай посвящать гробницу богам Манам (по формуле dis Manibus sacrum), аналогичным богам находящихся под землей предков (inferum parentum), которым, например, была посвящена гробница отпущенницы Октавии Филомузы из Капуи, с тем чтобы ее никто не повредил (Ibid., 1596). Так, видимо, еще очень смутно, начинает зарождаться не идея связи всего мира живых с миром умерших предков, а мысль об индивидуальной душе, вступающей в сонм других душ, обитающих под землей. Между тем, как известно, в Греции героизация, т. е. апофеоз и ничем не выдававшихся при жизни покойных распространяется уже с III в. до н. э.

Показательно также, что, хотя многие посвятительные надписи богам сделаны отдельными лицами, приносившими богам дары из полученной ими добычи или прибыли, в благодарность за исцеление, освобождение из рабства или от опасности, за благополучие свое и своих близких, религия все же оставалась тесно связанной с тем или иным коллективом. Некоторые такие коллективы — села, паги, фамилии — сохранялись от старых времен. Совместные их посвящения богу-покровителю весьма часты. Вместе с тем благодаря значительной мобильности населения формировался слой людей, не причастных к каким-нибудь традиционным sacra. Если они были римскими гражданами, они были причастны к священнодействиям римской civitas, но те были слишком массовыми, чтобы пронизывать и организовывать частную жизнь людей в той мере, в какой это могли осуществлять sacra сравнительно небольших, тесно связанных повседневной общей деятельностью, общими заботами общин. Их были призваны заменить коллегии, создававшиеся в то время в большом числе по инициативе государства, городов, частных лиц. Они организовывались или по принципу соседств — городские поквартальные коллегии, отправлявшие компитальный культ, или по принципу профессиональному — коллегии ремесленников, имевшие своих богов покровителей, или коллегии, создававшиеся специально для обслуживания культа того или иного божества. В отношении последнего они также выступали как общины.

Все коллегии имели своих выборных магистров и министров, в обязанности которых входило на деньги, собранные с членов коллегии или, возможно, иногда полученные из городской казны, организовывать включавшиеся в sacra мероприятия: жертвоприношения от имени коллегии, совместные трапезы, игры, сооружение алтарей, святилищ, мест для собраний коллегиатов. Уже в одной сильно фрагментированной надписи конца III в. до н. э. из Пренесте упоминаются магистры неизвестной коллегии, принесшие дар Аполлону (CIL, I, 59). Постепенно число таких надписей растет. В Риме, во II в. до н. э. осуществили какое-то не названное мероприятие три магистра (один из них отпущенник) из двух пагов и квартала Сульпиция (Ibid., 1581). К 90–60 годам до н. э. относятся найденные в Минтурнах списки, содержащие около 300 имей (в каждом списке по 12) магистров и министров, большей частью из рабов и отпущенников, участвовавших под руководством дуумвиров в культах Меркурия Счастливого, Надежды, Цереры, Ларов, Венеры[96]. Они принесли дары богам, устраивали сценические игры.

Аналогичные надписи того же времени известны и из других городов.

Иногда для совместных посвящений объединялись люди, и не составлявшие коллегию. Таким образом, и в меняющихся условиях сохранялся принцип, согласно которому всякий коллектив объединялся культом, a культ предпочтительно осуществлялся коллективом, что не исключало, однако, личной инициативы верующих. Коллегии, сведения о которых гораздо многочисленнее для эпохи Империи, нередко именовали себя фамилиями и принимали общие, как бы фамильные имена — например, коллегия Снмплициев, известная в Риме, Остин и Нумидии (CIL, VIII, 3324; XIV, 4548 20b, An. ep., 1933, № 57); коллегиаты называли себя братьями и сестрами, глав коллегии — отцами и матерями, что подтверждает их генетическую связь с традиционными коллективами.

Часто высказывалось предположение, что государственный характер римской религии обусловливал ее сухость, формализм, переставший удовлетворять возросшие духовные запросы, почему люди стали искать новые формы общения с божеством, общения непосредственного, личного, мистического, и что эта тенденция вызывала репрессии со стороны государства, впервые в наиболее яркой форме проявившиеся в знаменитом деле о вакханалиях[97]. Вряд ли с этим можно полностью согласиться. Коллективный, общинный характер римской религии был не чем-то навязанным извне, а порождался всей, обусловленной рядом исторических причин, организацией общества и его идеологией. Принадлежность к той или иной исконной общине или ее суррогату была для тогдашнего человека не бременем, а первым условием его бытия. Первичность гражданской общины как высшего единства и вторичность множественности ее сочленов никогда не ставились под сомнение до полного разложения основ античного общества. А следовательно, естественным было и участие и культе органически связанных с нею богов, что не исключало личного обращения к божеству. К нему с самых отдаленных времен римляне апеллировали во всех своих мелких и крупных нуждах. Достаточно красочными и впечатляющими были старые и новые праздники и священнодействия; не было недостатка в лицах, считавших себя «исполненными божества», и они не только не преследовались, но с их пророчествами считались. Не встречало противодействия участие римлян в Элевсинских и Самофракийских мистериях. В I в. до н. э., правда, делались некоторые, вызванные скорее политическими, чем религиозными, соображениями, попытки уничтожить самовольно сооружавшиеся в Риме святилища египетских богов, но в конце концов и пх адептов оставили в покое. Ни о каком ограничивавшем духовные потребности нажиме сверху в это время говорить не приходится. Единственное, что пресекалось, это участие в обрядах, не соответствовавших «добрым нравам», как видно на примере культов Кибелы, Венеры Эруцины, Ma — Беллоны.

О вакханалиях мы знаем из двух источников — рассказа Ливия (Liv., XXXIX, 8—19) и найденной в Бруттни бронзовой таблицы с надписью от 186 г. до н. э., содержащей изложение сенатусконсульта о мерах против вакханалий (CIL, I, 681). Судя по Ливию, тайные церемонии в честь Вакха были занесены неким греком в Этрурию, оттуда распространились по Италии и Риму. Сперва в них участвовали только женщины и собрания происходили редко. Затем одна происходившая и» Кампании жрица приобщила к ним своего сына, после чего в вакханалиях стали участвовать и мужчины. Собрания участились и приняли характер сопровождавшихся развратом и человеческими жертвоприношениями оргий, а участники, числом до 7000, узнавали друг друга но всяким тайным знакам и объединялись для совершения разных преступлений. Дело раскрылось благодаря доносу, один из консулов произвел тщательное расследование и доложил о вскрытых фактах народу и сенату, принявшему закон о запрещении вакханалий и преследовании их участников. Речь, произнесенная консулом в народном собрании в той форме, как ее воспроизвел Ливий, возможно, вдохновлена некоторыми мерами Августа но очищению «религии предков» от чужеземных влияний. Но главный упор делался на нарушение добрых нравов, развращающее влияние на женщин и юношей — будущих воинов.

Что касается надписи, то из нее мы узнаем, что сенатусконсульт распространялся и на римских граждан, и на италиков, что запрещалось кому-либо иметь помещение для вакханалий без разрешения городского претора и сената. Такая же процедура требовалась для разрешения посещать вакханалии мужчине. Мужчинам запрещалось быть жрецами, магистрами, вакхантам — иметь общую казну, давать друг другу клятвы (conjurasse — термин, применявшийся к тайным заговорам), приносить совместные обеты, совершать sacra втайне за городом, без дозволения претора и сената. Такое же разрешение требовалось для участия в sacra более пяти человек — двух мужчин и трех женщин. Нарушившие постановления подвергались уголовному преследованию. Места собраний вакхантов в течение 10 дней после получения постановления сената должны были быть разрушены, за исключением тех случаев, когда в них помещалось что-либо издавна священное. Как мы видим, сенатусконсульт составлен в гораздо более мягких тонах, чем можно было бы предположить на основании Ливия.

Культ Вакха — Диониса (отождествлявшегося с Либером) с его праздником, во время которого творились «веселые непристойности» (раскачивался сделанный из цветов фалл, иногда его возили в торжественной процессии на повозке, водворяли з храм и увенчивали самой целомудренной матроной; допускалась, как и во время Флоралий, известная сексуальная свобода), не запрещался. Он только вводился в определенные рамки, чтобы не страдали «добрые нравы» и не создавались тайные организации заговорщиков — опасность, пугавшая римское правительство во все века его существования. Проявление какой-то религиозной нетерпимости в деле о вакханалиях вряд ли можно усмотреть. Также и участники вакханалий вряд ли были движимы неудовлетворенностью общепринятыми верованиями и потребностью найти новые формы общения с божеством или даже недовольством существующим строем. Скорее потрясения, пережитые во время и непосредственно после войны с Ганнибалом, вызывали у какой-то (притом небольшой) части людей стремление найти забвение в дионисовском оргиазме, стремление, порождавшее во все века истории явления, сходные с вакханалиями. На римскую религию вакханалии, видимо, никакого влияния не оказали. Возможно только, что они форсировали стремление правительства найти формы объединения людей, оторвавшихся от своих естественных общин, в новые коллективы, группировавшиеся вокруг традиционных богов и традиционных форм культа.

Первые трещины в системе римской религии стали появляться не в результате проникновения чужеземных культов, а в результате новой позиции той части знати, которая была известна как филэллины. Не вдаваясь в сложные перипетии тогдашних конфликтов, напомним только, что среди филэллинов значительно усилились аристократические тенденции и появились зачатки если не культа Героя, «сильной личности», то чрезвычайное к ней почтение, доходящее до признания ее богоизбранности. Подобные тенденции, явно противоречившие «римскому мифу», стали заметны после II Пунической войны, когда особенно горячие поклонники Сципиона Африканского стали намекать на его божественное происхождение и особую близость к богам (Aul. Gell., VII, 1). В I в. до н. э. на особое покровительство богов, предназначивших им стать «спасителями Рима», уже открыто претендовали Марий, Сулла, Цезарь, Антоний, Октавиан[98]. Аристократической направленности кружка Сципиона оказалась весьма созвучна широко распространенная в Сицилии и Южной Италии философия пифагорейства, смешавшаяся с орфизмом. Помимо политических идей, она содержала учение о светилах и их влиянии на события в мире, о гармонии сфер, о бессмертии души, переселении душ, об изначальной избранности души человека, предназкаченного стать правителем, о мудрости и знании как необходимой предпосылке постижения божества и мира[99]. Среди римских пифагорейцев распространилась версия, согласно которой учеником Пифагора был царь Нума, и получили хождение книги, якобы выкопанные из его гробницы и содержавшие изложение его философии. Возможно, что пифагорейство повлияло даже на официальную религию, поскольку, по свидетельству Сервия, в понтификальных книгах говорилось, что небесные боги любят нечетные, подземные — четные числа; эта идея развивалась пифагорейцами, считавшими, что нечетное, неделимое и ограниченное число бессмертно, четное же, делимое и безграничное — смертно (Serv. Bucol, V, 65; VIII, 75). Новое течение встретило противодействие в проникнутой охранительным духом части сената, и в 181 г. до н. э. «книги Нумы» были сожжены.

Мера эта, естественно, не положила конца тяге верхов к эллинской философии, а вместе с нею пришло и скептическое отношение к религии народа. Энний переводит «священную историю» писавшего в конце IV — начале III в. до н. э. Евгемера, который доказывал, что все боги — это некогда жившие цари или выдающиеся лица, обожествленные потомками. Судя по сохранившимся отрывкам Энния, Евгемер полагал, что первыми верховными правителями были Уран (Небо) и его братья. После смерти Уран был погребен в р. Авлации. Началась борьба за власть между женившимся на Опс (одна из римских богинь земли, отождествленная с Реей) Сатурном и его братом Титаном. Их мать Веста и сестры Церера и Опс советовали Сатурну не уступать, н Титан, сознавая свое бессилие, покорился с условием, что Сатурн будет убивать своих сыновей, дабы впоследствии власть перешла к детям Титана. Но когда родились близнецы Юнона и Юпитер, Опс тайком передала мальчика на воспитание Весте. Таким же образом были спрятаны Нептун и Диспатер — Плутон. Узнав об этом, Титан со своими сыновьями захватил и заточил Сатурна и Опс. Когда Юпитер вырос, он с помощью критян освободил родителей, разбил Титанов и возвратился на Крит. Сатурн, узнав от оракула, что Юпитер может его убить, попытался уничтожить его хитростью, что привело к войне и поражению Сатурна, бежавшего в Италию. Пан отвел Юпитера на высокую гору; увидев оттуда надмировой эфир, Юпитер назвал его в честь деда Небом, поставил ему алтарь и стал приносить жертвы. Затем он отдал Нептуну море, а сам поселился на Олимпе, куда люди приходили к нему судиться о спорных вещах и показывали ему полезные свои изобретения. Он первым научил людей законам и обычаям и запретил есть человеческое мясо. Юпитер обходил разные земли, заключая дружбу с царями и вождями, приказывая в память о ней воздвигать себе святилища. Так он и себе обеспечил божеские почести н увековечил имена свонх друзей, связав их с культом.

Он обошел землю пять раз, распределив власть между своими родными, и сделал для людей много хорошего, чем и заслужил бессмертную славу. В старости он вернулся на Крит, расстался с жизнью и ушел к богам. Его сыновья, Куреты, похоронили его на Крите, в Кноссе, основанном Вестой, и на его могиле имеется древняя надпись, гласящая: «Юпитер, сын Сатурна» (Warmington, v. I, p. 414–429).

В общем в произведении Энния не было ничего такого, что могло бы особенно шокировать римлян, уже привыкших к тому, что такие их боги, как Пик, Фавн, Юпитер Латиарис и другие, одновременно были и древними царями, а Ромул, Геркулес, Вакх жили на земле как люди и удостоились апофеоза. Но все же Энний пошел далее, прокладывая путь и рационалистическому толкованию религии и вместе с тем обожествлению великих людей. Не говоря уже о Сципионе, Пакувий в пьесе, посвященной Павлу Эмилию и его победе над Персеем в 168 г. до н. э., вкладывает в уста Павла Эмилия обращение к Юпитеру как к своему предку (Aul. Gel., IX, 14, 9). Но в произведениях поэтов и драматургов попадались заимствованные из греческой философии рассуждения, которые могли бы значительно сильнее повлиять на верования зрителей и читателей. Так, Пакувий ссылается на одних философов, считающих Фортуну безумной и слепой, не отличающей достойных от недостойных, и на других, вовсе отрицающих Фортуну, ибо всем правит смелость и дерзость (Warmington, v. II, p. 318); y Энния Телемах говорит, что он верит в богов на небесах, но о человеческом роде боги не заботятся, так как в противном случае хорошим было бы хорошо, а плохим плохо, чего на деле нет (I, р. 338). Акций вкладывает в уста Антигоны слова: боги уже не управляют миром, и верховный царь богов не заботится о человеческих делах (Ibid., р. 370), а в уста Менелая слова: я не верю авгурам, обогащающим словами чужие уши, чтобы обогатить золотом свои дома (Ibid., р. 358). Сообщались также такие максимы, как то, что человек состоит из тела и души (Lucill. Fragm., XXVI, 676—7), что мы познаем духом (animo), a наслаждаемся душой (anima) и что без духа душа слаба (Warmington, v. II, p. 420). Энний, переводивший сицилийского драматурга Эпихарма, заимствовал у него изречение, гласящее, что человек получает свой разум от огня солнца, а самое солнце — целиком разум (Ibid., р. 412). Тот же Энний, исходя из стоической доктрины о едином боге, имена которого варьируются в соответствии с его отдельными функциями и делами, заставляет Юпитера обращаться к богам со словами: «небожители, мои члены, боги, которых создала наша власть, разделив обязанности» (Ibid., р. 450).

Сатирик Луцилий, принадлежавший к кружку Сципиона Эмилиана, написал, вероятно, с одобрения своих высоких покровителей сатиру «Совет богов», где, судя по отрывкам, пародировал тему, столь обычную в эпосе. Боги собираются на совет, чтобы решить, как уничтожить роскошь в Риме и покарать главного виновника Корнелия Лентула Лупа (принцепса сената 131 г. до н. э.). Выступая в совете, боги говорят о негодных и позорных трактирщиках, о зрелищах со всякими чудесами, упрекают Аполлона за его пророчества и склонность к танцам и, не зная, что предпринять, думают обратиться к уже находящемуся в царстве мертвых философу Карнеаду и т. д.

Кое-что из подобных идей, возможно, проникало в сознание зрителей театральных представлений и читателей поэтов, но скорее можно говорить не о прямом влиянии греческой религии и мифологии на римскую, а об опосредствованном, через эллинистическую философию, влиянии, шедшем от верхов к низам. В полной мере оно стало сказываться в последний век Республики, когда философия стала известна всякому претендовавшему на образованность римлянину, а отсутствие обязательной религиозной догмы давало возможность выступать с любыми теориями. Разрыв между «религией философов» и «гражданской религией» значительно углубился.

Наиболее наглядное подтверждение тому нам дают философские сочинения Цицерона, особенно его трактаты «О природе богов», «О предвидении» и «О законах». Первый трактат он начинает с сетования на огромное количество мнений о богах и на нерешенность наиболее кардинального вопроса: правят ли боги миром или не вмешиваются в его дела? Если принять последнее, то уничтожатся религия, культ и наступят великие пертурбации во всей жизни и полное смятение, так как исчезнут связующие человеческое общество добродетели. Затем по очереди представители разных философских школ излагают свою точку зрения.

Первым получает слово эпикуреец Веллей. Он подвергает сомнению учение о боге как создателе мира, сформированного для пользы человека, поскольку большинство людей очень несчастны. Сам мир не обладает ни божественностью, ни душой, ни разумом, ни вечностью, ибо раз созданное состоит из частей, а значит, обречено на распад и гибель. Не лучше, чем бредни поэтов о приключениях богов, теории стоиков, признающих единый божественный ум и дух природы, проникающий во все ее части и связывающий их роковой силой неизбежного будущего. Стоики толкуют отдельные проявления этой силы как богов: Юпитер — это, по их мнению, эфир или воздух, и он же сила неизбежного закона вечной необходимости того, что есть и что будет; Нептун — часть мира, составляющая море, и т. д. Эпикур отрицал акт творения, но считал, что боги существуют, поскольку сама природа сообщила нам мысль об их существовании, но именно эта мысль показывает, что боги вечны, блаженны, а следовательно, и бесстрастны, не могут любить и ненавидеть людей и вмешиваться в их дела, так как деятельность несовместима с блаженством. Боги антропоморфны, поскольку форма человека наиболее совершенна, но они не познаваемы чувствами. Это образы, сообщающие нашему уму идею существ бессмертных и блаженных. Их следует не бояться, a чтить за их совершенство.

Оппонентом выступает великий понтифик Котта. В силу своего сапа он считает, что публично нельзяотрицать существования богов и следует соблюдать все предписанные обществом религиозные церемонии, которые исчезнут, если стать на точку зрения эпикурейцев. Но среди друзей он готов признаться, что его одолевают сомнения. Всеобщая вера в богов еще не доказывает их бытия, так как нам неизвестно мнение всех народов, да и среди известных нам людей было и есть немало безбожников и святотатцев. Что касается человеческого облика богов, то он придан им или мудрецами, считавшими, что так легче будет воздействовать на умы невежд, или потому, что люди, как и всякие животные, считают себя самыми прекрасными, или потому, что поэты, скульпторы, художники изображали богов подобными людям, потакая человеческому суеверию. Эпикурейцы считают, что уничтожают суеверия, но последовательнее их это делают безбожники, утверждающие, что богов выдумали умные люди для пользы республики, дабы тех, кого не заставляет разум исполнять свой долг, заставила религия.

Затем от имени стоиков слово берет Бальб. Видя упорядоченность н красоту мира, говорит он, нельзя не признать, что им управляет божество, великий и благотворный ум, Юпитер, отец богов и людей, управитель и устроитель всех вещей, чтимый всеми народами. Нельзя представить себе, что слаженный во всех своих частях, разумно устроенный мир мог возникнуть случайно из комбинации атомов, как не могли бы случайно разбросанные буквы сложиться в «Анналы» Энния. Боги часто являются людям, помогают, уведомляют о событиях. Они заботятся обо всех, но некоторых выделяют особо. Все великие люди были исполнены божеского вдохновения. Рим превосходит всех своей религией и культом богов, своим уважением к ауспициям, дававшим им победы, хотя теперь из-за небрежения знати наука авгуров приходит в упадок. Подаваемые богами знаки — явное доказательство их бытия; если знаки толкуются неправильно, виноваты не боги, а люди. Весь космос проникнут разумом, а поэтому и он, и все его части — боги. Боги и те, кто оказал людям наибольшие услуги — Геракл, Диоскуры, Эскулап, Ромул-Квирин, Либер. Боги — это все, что полезно людям, все необходимые людям добродетели. В именах богов и в мифах таится глубокий смысл. Юпитер, это помогающий — hivans Pater, он — эфир, свет, небо, бросающий молнии и гремящий; Юнона — воздух, соединяющийся с эфиром; Нептун — вода, море; Земля соединена с отцом Дитом, имя которого происходит от dives — богатый, так как земля богаче всего; Солнце — Sol, т. е. единственный, величайший; Диана — Луна, она помогает при родах, наступающих через 9 лунных месяцев. Людям следует отбросить суеверия, воздавать богам культ целомудренно и благочестиво, быть не суеверными, а религиозными (разница между суеверием и религией определялась как разница между боязнью богов и почитанием их). Следует верить, что мир управляется провидением богов, а не стоящей над богами роковой неизбежностью, так как выше их нет ничего. Мир — это общая республика богов и людей, которой правят боги, а потому у них тот же общий принцип (ratio), что и у человеческого рода, та же истина, тот же закон, те же добродетели, перешедшие от них к людям.

Затем снова следует речь Котты, в уста которого Цицерон, во многом следовавший Новой академии, вкладывает собственные мысли. Котта снова повторяет, что, исполняя свои жреческие обязанности, он ни в чем не отступает от завещанного предками и его предшественниками, наиболее знаменитыми великими понтификами. Только чтя установления Ромула и Нумы, смог Рим достигнуть своего величия. Здесь не нужны никакие доводы разума. Другое дело, когда о религии берется рассуждать философ. Критики разума доводы Бальба не выдерживают. Регулярность движений в мире и сам мир — дело не богов, а естественных причин, иначе следовало бы признать, что боги регулируют и приступы лихорадки. Ничто вечное, неизменное, неделимое существовать не может. Если стоики признают богом мир, то зачем им еще другие боги, ничем не отличающиеся от богов невежд, которых бесконечное множество, особенно если причислить к ним и почитаемых варварами крокодилов, кошек, быков, коней и т. п. Мнения о богах многочисленны и разноречивы. Имеется три Юпитера с их сыновьями, в разном числе и разного происхождения Музы, много Меркуриев, Аполлонов, Эскулапов, Дионисов, Диан, Венер, a также Гераклов, так что неясно, какой из них стал богом, если вообще вообразить, что богом может стать умерший человек. Нелепы попытки стоиков объяснить природу богов, толкуя их имена, и столь же нелепы обожествления понятий, особенно Ума, поскольку сплошь да рядом наделенные умом люди используют его для злодеяний. И почему, наконец, если боги заботятся о людях, они допускают, чтобы злые благоденствовали, а хорошие бедствовали?

В трактате «О предвидении» беседа идет между братом Цицерона Квинтом, защищающим с позиций стоиков возможность узнать разными способами волю богов, и самим Цицероном, который, хотя и сам был авгуром, отвергает и высмеивает все виды предвидения (дивинации). Квинт приводит разные примеры из истории греков и римлян, ссылается на наблюдавших звезды вавилонян, анналы которых насчитывают 47 тыс. лет. Возможность дивинации Квинт объясняет тем, что все в мире совершается через посредство Фатума, т. е. через ряд и серию причин, порождающих одна другую, а следовательно, не случается ничего такого, что не должно было бы случиться, поскольку все в своей природе содержит вызвавшую его причину. Если бы он был человеком, способным охватить связь всех причин, он бы никогда не обманывался. Но такую силу имеет лишь бог, человек же может только наблюдать за тем, какая причина вызывает какое следствие, пытаться по разным признакам вывести будущее из настоящего, в котором оно уже содержится как растение в семени. Ошибки в данном случае столь же не опровергают науку дивинации, сколь ошибки врача не опровергают медицину. Вместе с тем Квинт обрушивается на самозванных авгуров «из страны марсов», сельских гаруспиков и астрологов, промышляющих у цирка, толкователей снов, предсказателей из числа поклонников Исиды, как на шарлатанов, не причастных к божественному искусству дивинации.

Свои возражения Цицерон начинает с того, что будущее часто зависит не от какой-то закономерности, а от случайности, от Фортуны, a не от всеопределяющего Фатума. А если бы таковой и был, то будущее тем более незачем знать, поскольку его нельзя изменить никакими усилиями. Нельзя дать разумное объяснение науке гаруспиков, и недаром Катон говорил, что не понимает, как один гаруспик может без смеха смотреть на другого. Ведь нелепо связывать всемогущую природу с внутренностями жертвенных животных, порядком, в котором падает зерно из клювов священных кур, с ударом молнии или каким-либо событием, не казавшимся бы нам чудесным, если бы мы знали его естественные причины, ибо вне естественных природных причин ничего быть не может. На такие происшествия не обращают внимания в мирное, спокойное время, но во время войн и опасностей они усиливают страх. Цицерон решается посягнуть даже на основу основ римской религии — на возводившиеся к Ромулу авгурии, признав, что древние ошибались во многом, однако не следует подрывать их авторитет, ибо это полезно для черни и для республики. Обычай, религию, науку авгуров следует чтить и карать тех, кто поступает вопреки им. Но нельзя не признать, что философ не может верить в науку о толковании полета птиц, так как не знает, откуда она взялась и на чем основывается. И уже чистым суеверием следует признать гадания по «жребиям», туманные Сивиллины оракулы, астрологию, толкование снов. Защищающие дивинацию исходят из того, что боги существуют, заботятся о людях, подают им знаки, что будущее предопределено и его полезно знать. Но все эти рассуждения строятся на цепи недоказанных положений, а значит, и не могут служить доказательствами. В них много нелепостей, и кажется, что и придумать уже невозможно ничего столь абсурдного, что ужо не было бы сказано каким-нибудь философом. Мудрый человек должен отбросить порожденные суевериями страхи, уважать вечную и прекрасную природу и хранить установления предков.

Так предстает Цицерон в качестве философа. Совсем или, во всяком случае, во многом иначе он писал, выступая как государственный деятель в трактате «О законах», когда формулирует религиозные обязанности граждан (II, 8—24). Из этого сочинения мы узнаем, что приближаться к богам следует с чистым духом и целомудренным телом, ибо чистота любезнее богам, чем богатство и роскошь, a поступающему по-иному отомстит сам бог. Никто не должен иметь и чтить частным образом богов новых или пришлых, если они не признаны официально (publice), ибо в противном случае произойдет смешение религий и появятся не руководимые жрецами, неизвестные sacra. Чтобы боги присутствовали не только в уме, но и в глазах, в городах должны быть святилища, а н полях священные рощи и места пребывания Ларов, поблизости от виллы, так как их религия завещана от предков и господам, и рабам. Пусть соблюдаются фамильные обряды, так как их установили в древности, когда боги были ближе к людям. Следует чтить и тех богов, которые всегда были на небесах, и тех, кого их заслуги привели на небеса — Геркулеса, Либера, Эскулапа, Диоскуров, Квирина, и тех, которые открывают человеку доступ на небеса — Разум, Мужество, Верность. Люди должны знать, что души всех бессмертны, a души людей доблестных и хороших (fortium bonorumque) божественны. Добродетели обожествлены и имеют храмы, дабы те, кто ими обладают, знали, что сами боги поместили добродетели в их сердца. Следует почитать и такие ожидаемые блага, как Здоровье, Почесть, Помощь, Победу, Надежду, ибо дух распрямляется в ожидании хорошего. Должно соблюдать праздники, когда свободные отдыхают от споров и тяжб, рабы — от трудов и работ. Жертвы надо приносить так, как это установлено. Каждый бог должен иметь жрецов, некоторые Фламинов, все — понтификов. Тех, кто не знает, как совершать частные и общественные sacra, поучают жрецы, так как это касается не только религии, но состояния государства (ad civitatis status pertinet), a народ всегда нуждается в авторитете республики и советах лучших. Жрецы должны быть двух родов: те, кто совершает sacra, и те, кто с одобрения сената и народа интерпретирует данные богами знамения.

И далее, оправдывая высший авторитет авгуров и превознося их заслуги перед Римом, Цицерон повторяет все приводившиеся Бальбом и Квинтом аргументы, столь остроумно им опровергавшиеся. Необходимой он объявляет здесь и этрусскую науку гаруспиков. Женщинам, заботясь об их нравственности, он считает нужным запретить участие в ночных священнодействиях, кроме совершающихся за парод (т. е. sacra Доброй Богини, совершавшиеся в доме высшего магистрата в отсутствие муж-чип), и принимать посвящения в мистерии (кроме греческих мистерий Цереры), по в тех формах, которые соблюдаются в Риме. Признает он также Элевсинские мистерии, возвышающие душу, обучающие жить счастливо и умирать с надеждой. Заключает он предписаниями, относящимися к наказанию святотатцев, кровосмесителей, клятвопреступников, а также к похоронам, трауру, очистительным жертвам, приносимым после смерти члена фамилии, словом, к «священному праву богов Манов». По словам Цицерона, все, что он изложил, уже содержалось в религии Нумы, так как наилучшая из республик, естественно, должна иметь наилучшие законы, почему они уже и содержались в обычаях предков. На деле, однако, отступления от ранней римской религии, насколько мы можем о ней судить, у Цицерона довольно значительны. Во-первых хо, что вырастало естественным путем из общинного уклада жизни, y Цицерона принимает характер чего-то принудительного, предписанного законом, заменившим обычай. И вряд ли могло быть иначе, когда многие из высших классов и интеллигенции уже не верили ни в богов, ни в дивинацию, ни в «обычаи предков» или давали им философские толкования, весьма далекие от «гражданской религии». Во-вторых, значительное место занимает чуждое древней религии и, видимо, религии народа понятие бессмертия души, связанное с открывающими душе путь на небо добродетелями. В-третьих, хотя Цицерон вслед за Катоном утверждал, что величие Рима создали не отдельные герои, а весь народ, он открывает путь к обожествлению героев, уже — начавшему возрождаться или наново утверждаться.

Особенно ярко эта тенденция проявилась в знаменитом «сне Сципиона», включенном в трактат «О республике» (De rep., VI, 3—21). Здесь Сципион Эмилиан рассказывает, как во сне ему явился Сципион Африканский [в другом месте того же трактата (III, 98) Цицерон говорит, что он среди людей был подобен Геркулесу среди богов] и предсказал ему его будущие победы, триумфы, исключительное положение в республике и открыл, что всем возвысившим свою родину и ее хранившим предназначено особое место на небе и вечное блаженство, так как покровители и хранители государства (civitas) присланы с неба и туда же возвращаются. Их настоящая жизнь начинается с освобождением от уз тела. Показав ему космос и разъяснив его устройство, движение управляемых богами планет и звезд, раскрыв значение «великого года» (периода, по истечении которого все светила возвращаются в исходное положение и повторяется все ранее бывшее), Сципион Африканский снова говорит о бессмертии души, не отличимой от бога, поскольку она правит телом, как бог космосом, и опять призывает Сципиона Эмилиана закалять свою душу великими делами и заботами о благе родины. Тогда его душа быстро и легко вознесется на небеса в противоположность душам людей, нарушающим божеские и человеческие законы, приверженных страстям: они, отделившись от тела, обречены бродить вблизи Земли множество веков. Как мы видим, здесь наградой за великие дела служит уже не только заслуженный почет, но и апофеоз или нечто весьма к нему близкое, что расходится с исконной римской религией.

Выше упоминалось, что на богоизбранность претендовали виднейшие политические деятели I в. до н. э. Покоренные Римом народы Восточного Средиземноморья, испокон века привыкшие к требовавшим божеских почестей правителям, учреждали культы и игры в честь и не столь могущественных, как Сулла или Цезарь, полководцев — Фламинина, Лукулла, Метелла. В Испании, где, как и в Галлии, издавна существовал культ умерших вождей и царей, славой избранника богов пользовался Серторий, якобы получивший от отождествлявшейся с Дианой местной богини всюду следовавшую за ним белую лань.

Обстановка гражданских войн, поиски какого-то выхода, надежды на лучшее, несомненно, способствовали и вере в богоизбранного вождя спасителя, и различным спекуляциям по поводу смены веков и возможного наступления нового «золотого века». Многие исследователи приписывают подобные «эсхатологические» и «мессианские» чаяния влиянию Востока и считают, что в первую очередь они были свойственны простому народу. Вряд ли с этим можно согласиться. Как мы видели, в свидетельствующих об умонастроении народа надписях никаких следов «восточной мистики» не обнаруживается. Напротив, в ряде случаев даже рабы и отпущенники, носившие явно восточные имена, обращались К традиционным римским богам, участвовали в обслуживавших их культ коллегиях. А самыми массовыми, демократичными, политически активными были коллегии компитальных Ларов, т. е. божеств, связанных с самыми основами римской жизни и римской религии. Попытки сената их запретить вызывали взрывы возмущения, а когда Клодий своей властью народного трибуна восстановил эти коллегии и справил Компиталии, он обрел множество новых сторонников среди городских рабов и плебеев. Правда, были среди низов поклонники египетских богов, хотя ничего более подробного мы о них не знаем; среди плебеев пользовались популярностью столь презираемые знатью маги, гадатели, астрологи, ходили какие-то оракулы, впоследствии собранные и сожженные Августом, но все это не свидетельствует о массовом увлечении учениями Востока. «Римский миф» еще достаточно прочно владел умами народных низов Рима. Их идеалами были в то время не какие-либо «спасители» восточного типа, a легендарные римские цари-народолюбцы, в первую очередь Сервий Туллий, ставший из рабов царем, и его возлюбленная Фортуна, по своему желанию унижавшая великих и возносившая униженных. Вероятно, не случайно Цезарь к двум древним коллегиям луперков прибавил коллегию Луперков Юлиев, в которую входили и его приверженцы из знати, и отпущенники. Цицерон высмеивал это мероприятие (Ad. Att., XII, 5), но оно должно было импонировать народу, связав Цезаря с Ромулом, который, согласно традиции, был луперком и, защищая народ, враждовал с сенатом. Не случайно также впоследствии существовал проект присвоить Августу имя Ромула-Квирина (Serv. Georg., III, 27). Пока народ боролся и надеялся победить, мистика и повышенный интерес к потустороннему не могли для него вытеснить реальные интересы и чаяния.

Увлечение такого рода предметами было свойственно именно знати, причем наиболее реакционной. Аппий Клавдий Пульхр занимался некромантией, вызывал с целью узнать будущее души умерших. Нигидий Фигул, прославившийся ученостью и непонятностью своих сочинений, был ярым приверженцем пифагорейства, этрусской и восточной сокровенной науки, в которых также искал возможность предугадать будущее[100]. Возможно, что именно в это время в соответствующих кругах растет влияние этрусской религии, с которой прежде связана была главным образом наука гаруспиков и авгуров. Нигидий Фигул (или некто от его имени) публикует на греческом языке этрусский бронтоскопический календарь, содержавший основанные на ударах молнии и грома предсказания событий, долженствующих произойти в государстве[101]. Распространяется пророчество этрусской нимфы Вегойи, в котором она призывает людей быть честными, обуздывать себя (disciplinam pone in corde tuo), не нарушать заветы Юпитера (первым размежевавшего землю), расширяя границы своих земель за счет участков других людей, ибо подобная практика повлечет за собой страшные наказания и для виновников, и для всего государства (Sehr. Rom. Feldm., Bd. I, S. 350). Пророчество Вегойи говорит, между прочим, об усилении людской жадности в текущем, восьмом веке, что было связано с этрусским учением о смене постепенно ухудшающихся веков, которая должна окончиться наступлением нового «золотого века».

Это учение, с которым связана и упоминаемая Цицероном в «Сне Сципиона» идея «великого года», приобрело широкое распространение. С ним связывались надежды на коренные перемены к лучшему, на «золотой век». Особенно ярко они отразились в знаменитой, но так и не нашедшей общепринятой интерпретации IV эклоге Вергилия, где наступление «золотого века» связывается с рождением некоего младенца, личность которого так и осталась неизвестной. В той же среде распространяется и увлечение новыми мистериями Диониса, сущность которых в общем тоже гадательна, но с которыми, видимо, связывались представления о том же «золотом веке» в результате нового пришествия Диониса, как спасителя человечества, а также о бессмертии души для посвященных. Антоний на Востоке выдавал себя за воплотившегося Диониса.

Римская религия в высших слоях общества приходила в упадок. Цицерон сетовал, что не соблюдаются, как должно, ауспиции и забывается наука авгуров. Варрон во введении к своему обширному труду «О вещах божественных» пишет, что многие боги и священнодействия оказались забытыми. Долгое время никто не хотел занимать связанную со многими табу должность фламина Юпитера. Незанятыми оставались и некоторые другие жреческие должности. Для знати, практически потерявшей связь со своими управляемыми виликами имениями и сельскими фамилиями и, тем более, с сельскими общинами мелких землевладельцев, занятой политическими интригами и борьбой за власть, смотревший на покоренные страны, как на свою вотчину, на их население — как на безгласный источник своего дохода, а на римский плебс — как на близкие рабам «подонки города» (Cic. Pro Flacco, 7–8; Pro Sest., 24–25), несмотря на все торжественные заявления о преданности «предкам», республике, civitas, Рим перестал быть гражданской общиной. А следовательно, теряла свой смысл и религия, сложившаяся на основе фамильных, сельских и гражданской общин. В глазах знати она все более превращалась в средство воздействия на народ, который должен был верить в установления и традиции, ей уже мало что говорившее. Сама же она искала духовную пищу в греческой философии, собранных из разных источников тайных учениях, колеблясь между полным атеизмом и слепой верой в предопределение, «Фатум», в божественных «Героев» и различные формы посмертного существования души.

Интерес к религии «предков» принял характер отчасти антикварный, отчасти связанный с попытками обосновать свое собственное кредо, что нашло яркое отражение в упомянутом трактате Варрона, дошедшем до нас в отрывках, сохранившихся у Сервия, Августина, Авла Геллий, Проба и др. Сам он как философ исходил из того, что бог это душа мира, им правящая, регулирующая его устройство и движение. Сам космос тоже божествен н разделен на небо, состоящее из эфира и воздуха, и землю, делящуюся на воду и почву. Все они полны душами, эфир и воздух — бессмертными, земля и вода — смертными. От высшего круга неба до сферы луны обитают эфирные души светил, между луной и началом облаков — воздушные души, их МОЖНО видеть не глазами, a духом: это Герои, Лары и Гении (Aug. De Civ. Dei, IV, 31; VII, 7). Не отвергая переселения душ, Варрон приводил мнение, что душа возвращается в тело через 440 лет, и считал полезным обожествление великих людей, так как если они верят, что они боги и дети богов, то с большим рвением трудятся на благо родины (Ibid., III, 4; XXII, 28). С точки зрения Варрона, религия наиболее чиста тогда, когда получена от природы, такова была религия древних римлян. Поэтому он утверждал, что в течение 170 лет с основания Рима они не строили храмов и не делали изображений богов, и культ их был естествен и близок истинной религии. Те же, кто стали делать изображения богов, поселили среди людей страх и заблуждение (Ibid., IV, 31)[102].

Помимо Варрона, к толкованию древних обычаев, связанных с ними терминов н т. п. обращались и другие его современники: Л. Цинций, написавший книги о календаре, Сервий Сульпиций Руф, посвятивший книгу порядку отречения от священнодействий своего рода при переходе в другой род, Г. Требатий Теста, написавший 9 или 10 книг «О религии», консул 64 г. до н. э. Л. Юлий Цезарь и авгур М. Валерий Мессала Корвин, составившие книги об ауспициях, понтифик Л. Корнелии Бальб, писавший об ауспициях и понтификальных вопросах, Гранний Флакк Лициниан, автор книг об индигитаментах. Об их сочинениях нам практически ничего неизвестно. Но в трудах Варрона, очевидно, содержались те же противоречия, что у Цицерона: с одной стороны — собственное, мало что общего имевшее с традиционной религией философское мировоззрение, с другой — стремление привлечь внимание ко всем подробностям древних религиозных установлений, призвать к их исполнению, разъяснить то, что было уже забыто и во что автор уже не верил. Такое откровенное и никоим образом не утаиваемое противоречие — поскольку труды Цицерона и Варрона мог читать любой — представляется странным современному человеку, еще помнящему века религиозного догматизма и сопутствующего ему ханжества. Но дело, видимо, именно в том, что римская религия не знала догмы в нашем понимании. Участие в культе своего коллектива было делом в прямом смысле общественным, а эмоции, вера, мысли — делом личным. В этом смысле тогдашнее отношение к религии не отличалось от отношения римлян ко многим другим сторонам жизни. Так, раб и сын были обязаны повиноваться господину и отцу, гражданин — магистратам и законам, но никто не требовал, чтобы раб любил господина, сын — отца, гражданин — консула и сенат. Напротив, считалось естественным, что раб ненавидит господина, сын тяготится властью отца, а плебс враждует с сенатом. Религия, связывавшая человеческие коллективы, была органической частью порожденной ими римской системы ценностей, но она не была имманентной человеку силой, движущей его поступками, этикой, мировоззрением. Его моральный кодекс зиждился на «нравах предков», на «римском мифе», на сознании (в этом смысле, видимо, следует понимать термин consuentia), что свободнорожденный не должен поступать, как раб. Поворот наступил в эпоху Империи, когда попытки консервировать старую систему ценностей наткнулись на все более подрывавшие ее тенденции.

3. НА ПУТЯХ К МИРОВОЙ РЕЛИГИИ. РЕЛИГИЯ ИМПЕРИИ

Религия эпохи Империи представляет собой чрезвычайно сложное явление, столь же неоднородное, как неоднородна была сама Римская империя с входившими в ее состав народами, племенами, различными социально-экономическими укладами, различными классами и социальными слоями. К тому же она не оставалась неизменной, a эволюционировала под влиянием эволюции общественной структуры н политики правительства. Огромную роль, и чем далее тем более, играла теперь официальная пропаганда, имевшая своих сторонников и противников, отвечавших на нее поисками своих, новых путей.

В современной литературе утвердилась варьирующаяся, но в основе своей одинаковая схема истории римской религии при Империи. Согласно этой схеме Август в соответствии со своей реставрационной политикой восстанавливал приходившие в упадок религиозные институты «предков» — храмы, жреческие коллегии, праздники, дополнив их ставшим официальной религией императорским культом (на Востоке принявшем форму обожествления правящих императоров, на Западе — форму почитания Гения живых и обожествления умерших императоров) в соединении с культом Рима, при Адриане получившим храм в качестве Dea Roma. Но сухая римская религия и чисто политический императорский культ не удовлетворяли эмоциональные потребности населения державы. Высшие классы искали прибежища в философии, в первую очередь стоической, низшие — в восточных культах, действовавших на чувства верующих красочными ритуалами, мистериями, сознанием причастности к божеству, надеждой на загробное блаженство, формами организации верующих в братства, заменившие прежние общности людей, близких по этносу и статусу. Старые и новые, туземные и римские боги сливались, сливались их функции и атрибуты, иногда переносившиеся на какого-либо одного бога, всемогущего, великого, например на бога или богиню, получавших эпитет Пантей (со временем такое единое божество под влиянием восточных солярных культов все более связывалось с Солнцем). Почитание таких синкретических богов, т. е. объединявших в своем образе различные элементы многих других культов, представлений и идей, открывало путь к монотеизму и, соответственно, к победе христианства. С Востока же шли почитание светил, астрология, магия, пристрастие к сложным, непопятным непосвященным символам, демонология. От низших классов все эти тенденции переходили к высшим и привели к полному слиянию философии и религии, к торжеству иррационализма и к полнейшей деградации строившегося на приоритете разума и познания античного мировоззрения, что в этой среде расчистило путь христианской теологии. Старая религия вплоть до окончательной победы христианства сохранялась только среди крестьян и в фамильных культах, поскольку фамилия менее других институтов была затронута внешними влияниями.

Многие элементы этой схемы, видимо, отвечают действительности, другие вызывают известные сомнения, ибо основаны, так сказать, более на ярком, красочном, чем на массовом материале. Между тем именно этот массовый, эпиграфический материал не подтверждает распространения восточных культов в массах при Республике; не подтверждает он его и для эпохи Империи. Он показывает, что такие, например, наиболее известные восточные боги, как Митра и Юпитер Долихен[103], не говоря уже о менее распространенных Юпитере Дамасцене, Юпитере Гелиополитанском, идентичной Атаргатис богине Сурия и т. п., отнюдь не были особенно популярны среди низших классов Рима, Италии и западных провинций (в восточных, кроме мест их культа, они вообще мало известны). Дедикантами в огромном большинстве выступают свободнорожденные и несвободнорожденные члены императорской администрации и военные в те периоды, в которые тот или иной из этих богов почему-либо пользовался особым покровительством императора, и значительно реже частные лица, к тому же часто принадлежавшие к землячествам купцов, происходивших из тех областей, где восточные культы были туземными.

Храмы восточных богов, в том числе и Митреумы, помимо Рима, куда стекались уроженцы всех провинций и имелись приверженцы всех культов и богов, были распространены или в городах и местностях, наиболее тесно связанных с ветеранами, военными и их лагерями, или в крупных торговых городах с их разноплеменными торговыми землячествами. Из храмов и святилищ и происходит большинство надписей и изображений богов, что также следует учитывать при суждении о количестве и распространении соответствующих памятников. Более популярны были издавна известные и официально признанные Калигулой Исида и Серапис, а также Кибела, праздник в честь которой реформировал и сделал более торжественным и впечатляющим император Клавдий. В основном же надписи показывают, что наиболее популярными оставались боги римские (в западных провинциях и Италии), греческие (в восточных провинциях) и туземные, и недаром именно против римских и греческих богов направляли в основном свои насмешки и обличения ранние христианские авторы. Наконец, следует иметь в виду, что восточные боги проникали в Рим уже значительно эллинизированными[104], т. е. содержали в себе больший или меньший компонент античной культуры, античного мировоззрения, что давало возможность воспринимать их не как чужеродный, а как могущий быть включенным во всю систему античной религии элемент. То, что было ей абсолютно чуждо, привиться не могло, как показывает неудачная попытка императора Элагабала перенести в Рим культ своего эмесского солнечного бога, хотя Рим, казалось, был готов дать приют самым экзотическим божествам.

Возможно, что излишне большое значение как новому явлению придается синкретизму. Отождествление различных богов на основании сходства их функций, иконографии или иных моментов всегда имело место, о чем говорят и ранние этапы римской религии, когда римляне усваивали богов пантеона соседей, а те — римлян. По мере знакомства с другими народами этот процесс, естественно, расширялся. Римлянин, попадавший на территорию чужого парода, считал своим долгом почтить уважаемое там божество и столь же легко, например, отождествлял кельтского солнечного бога-целителя Белена с Аполлоном, как некогда отождествлял того же Аполлона со своим Диовисом или богом горы Соракты. С другой стороны, почитатели кельтских и германских богинь — Матерей и Матрон — находили в них сходство с Юноной, Кибелой, Исидой. Соответственно умножались функции богов. Например, Дион Хрисостом писал о Тюхе, что когда она выступает как справедливая, она Немезида, как царящая в мире необходимость — она Мойра, как ведающая правосудием — она Фемида; земледельцы зовут ее Деметрой, пастухи — Паном (Dion. Chr. Orat., XLIV, 8). Но и это не было абсолютной новостью, так же как часто встречающееся в надписях Империи обращение ко многим божествам или «ко всем богам и богиням», известное еще из древнею жреческого ритуала, предписывавшего после обращения к тому божеству, которое следовало призвать в данном случае, обратиться затем и ко всем остальным божествам[105]. В аккумуляции функций божеств играло роль и символическое толкование их образов.

Так, Мать богов Кибела толковалась как висящая в воздухе и кругообразно вращающаяся Земля, символизировавшаяся влекомой львами колесницей Кибелы; ей подчинялись львы, так как материнская любовь может все превзойти; ее министры, корибанты, изображаются с мечами, так как все должны сражаться за родную землю; ее увенчивала башенная корона, так как на земле располагаются города (Serv. Aen., III, 113). Подобные интерпретации стали более распространенными, но встречались и прежде. Таким образом, все это не свидетельствовало о появлении чего-то принципиально нового в религии Империи, по сравнению с религией Республики.

Как уже упоминалось, эпиграфический материал не подтверждает мнения о том, что римская религия перестала удовлетворять потребности людей. Множество индивидуальных посвящений тому или иному римскому божеству с обетами и благодарностями за исцеление, избавление от опасности, освобождение от рабства, сделанных «вследствие видения», «сна», «по приказу бога», показывает, что присутствие наиболее чтимого божества ощущалось верующим постоянно, значит, его потребность в общении с богом удовлетворялась, причем не в результате соблюдения сухих ритуальных предписаний, а именно в результате соответствующего эмоционального настроя. Он поддерживался множеством освященных мест — loci (алтарей, часовен, храмов), значительную часть которых верующие на свой счет, своим трудом сооружали и украшали коллективно или индивидуально, а также праздниками, различными обрядами (большое место среди них по-прежнему занимали различные очистительные обряды, жертвоприношения, совместные сакральные трапезы), отправлением верующими различных неофициальных и полуофициальных жреческих должностей (ministri, magistri, antistites, sacer-dotes)[106] при местах культа, в фамилиях, коллегиях, селах, пагах, городах.

И все же, хотя тезис об упадке традиционных римских божеств и культов и замене их восточными не подтверждается, в религиозной жизни Империи происходили значительные и все усиливавшиеся изменения, наметившиеся уже в конце Республики, но постепенно приобретавшие все большее значение.

Обусловливались они многообразными процессами, шедшими во всех сферах жизни государства. В сферу влияния римской культуры оказались втянутыми огромные массы людей с различными формами общественной организации, остававшимися неизменными или претерпевавшими большие изменения. Резко возросла мобильность населения. Люди знакомились с новыми для них идеями и представлениями, осваивали новые языки. Племена, прежде не имевшие письменности, научались писать по-гречески и по-латыни, a там, где письменность уже существовала, она приобрела гораздо более широкое распространение. Простые люди могли теперь посвящать надписи богам, эпитафии умершим, читать написанную по-латыни и по-гречески литературу, доводившую до них в упрощенном виде идеи философов и религиозных проповедников. Вместе с тем обострявшиеся социальные противоречил углубляли и разрыв в идеологии отдельных классов, сословий, статусов. Рост экономической зависимости большой части населения от богатых и влиятельных собственников и политической зависимости всех от императоров и их военно-бюрократического аппарата сопровождался усилением идеологического нажима. Все власть имущие, начиная от императора и кончая хозяевами рабов и колонов, патронами клиентов, требовали лести, почитания, молитв за их благополучие на земле и блаженство за гробом.

Для воспитанных на основополагающей для них идее свободы римлян, греков и тех, кто впитал их культуру, со всей остротой встал вопрос, как примирить эту идею с реальным положением вещей. А такая задача, казавшаяся неразрешимой земными средствами, предполагала обращение к силам неземным, более могущественным. Другим, тесно связанным с предыдущим и не менее острым являлся вопрос о происхождении вла, И хотя, как мы видели, уже при Республике процветание негодяев и несчастья хороших людей вызывали сомнение в провидении богов, тогда вопрос о зле в мире особого внимания не привлекал. Видимо, это объясняется тем, что зло связывалось с какими-то вполне реальными причинами — «порчей нравов», корыстолюбием и честолюбием знати, отстранением народа от участия в управлении государством, и жила надежда, что так или иначе, борьбой или реформами, эти причины можно будет устранить, восстановить справедливость и «золотой век». Теперь, по принятой Августом и развитой его преемниками версии, «золотой век» и царство справедливости уже наступили, бороться стало незачем и не для чего. Поиски причин зла и методов борьбы с ним из сферы социально-политической были перенесены в сферу надземную, космическую, т. е. религиозную.

Наконец, большую роль играло дальнейшее разложение «римского мифа». В правление Августа он получил свое окончательное оформление в «Энеиде» Вергилия и «Истории» Тита Ливия, и вместе с тем была выдвинута версия, что миссия Рима наконец достигла своего завершения. Рим и посланный богами Август подчинили к их же благу все народы своей власти, и во всем «круге земель» установились изобилие, процветание и счастье на вечные времена, ибо вечен Рим и непобедим Август. Эта идея стала краеугольным камнем всей последующей официальной идеологии и пропаганды. Но если при Августе многие в нее искрение верили, то со временем сторонников у нее становилось все меньше, а у многих, так или иначе страдавших от существующего строя, она вызывала более или менее осознанный протест. К тому же само понятие «Рим» все более обращалось в некую фикцию. Огромный город с его разноплеменным, принадлежавшим к разным классам, сословиям, статусам населением, контрастами роскоши и нищеты, власти и подчинения ничем уже не напоминал общину более или менее равных граждан, в которой возник «римский миф» со всеми его этическими и религиозными компонентами. Римские граждане теперь были рассеяны по всей империи, и чем дальше, тем больше становилось среди них провинциалов, которые, приняв римские имена, научившись с грехом пополам писать по-латыни, поклоняясь римским богам и обожествленным императорам, считая себя римлянами, стоящими гораздо выше Перегринов, на деле оставались носителями традиций своих племен и народов и никогда не бывали в Риме.

В таких условиях коллектив римских граждан никак не мог оставаться высшей инстанцией одобрения или осуждения, источником общественной и личной этики, глубокой, с детства, привитой потребности служить родине. Сама идея родины как неразрывной общности сограждан, несмотря на все попытки ее поддержать, тускнела. Источником этики и ее блюстителем становится мир богов. От них стали ждать награды и наказания за соблюдение или нарушение моральных норм. Соответственно боги, так сказать, из внешнего фактора становятся внутренним. Всеобщей становится вера в Гения как искру божества, живущую в человеке, в божественность человеческой души, родственной богам, которые знают благодаря ей не только поступки, но намерения, мысли людей, приобретавшие все более важное, самостоятельное, независящее от поступков значение[107].

Упомянутые факторы действовали во все время существования Римской империи. Но с особой силой они стали проявляться в ходе «кризиса III века», когда окончательно подорванной оказалась вера в «золотой век», «непобедимого императора», «вечный Рим», когда города, еще хранившие традиции античной гражданской общины, стали хиреть, a на смену составлявшим опору принципата, более или менее романизированным муниципальным слоям стала приходить из глубин провинций и из-за их границ новая знать, связанная с иными, отличными от античных, традициями. Все это и определило пути, по которым шла римская религия или, вернее, религии населения Римской империи, а также их место в общей культурной жизни того времени.

Наиболее заметным внешним фактором в ее истории было установление со времен Августа императорского культа. Как уже говорилось, ничего принципиально нового он не внес: обожествление римских государственных деятелей уже намечалось, в восточных провинциях культ царей был обычен, и обожествление вождей и царей было хорошо известно в ряде западных провинций (памятники такого культа известны в доримской Испании, доримской Галлии, в H y мидии и Мавритании, где были обожествлены цари Масинисса, Миципса, Юба, Гулусса, Гиемпсал[108]. Очень древними были, как мы видели, культ Гения главы фамилии и его превращение после смерти в бога для своих детей. Август же как «отец отечества» при римской склонности отождествлять государство с огромной фамилией, а фамилию с маленькой республикой, естественно, мог претендовать на отношение к себе граждан, аналогичное отношению членов фамилии к ее отцу. Плиний Старший, писал, что «бог — это помощь человека человеку», которая открывает путь к вечной славе; таким путем идет Веспасиан, a воздавать благодарность благодетелям и возводить их в число богов — древнейший обычай (N. Н., II, 5).

Новой была стройная организация и массовый характер созданного Августом и развитого его преемниками культа. Привязанность плебса к запрещавшимся сенатом компитальным коллегиям была учтена Августом, сумевшим с обычным для него мастерством социальной демагогии и якобы удовлетворить желания плебса, и вытравить из компитальных организаций мятежный дух, поставив их на службу новому режиму. Во всех 265 кварталах Рима, а также в италийских городах из числа плебеев, вольноотпущенников и рабов избирались магистры и министры компитальных Ларов и Гения Августа. Они обслуживали и организовывали посвященные этим божествам празднества и церемонии, сооружали святилища, алтари, статуи, оборудовали места собраний и общих трапез. Иногда этот культ непосредственно сменял прежние официальные культы городов, например Меркурия и Маи в Помпеях, обслуживавшийся выходцами из той же среды.

В провинциях, насколько мы можем судить по относящейся к 12 г. надписи, регулировавшей культ Рима и Августа в Нарбонне, к его отправлению привлекалась и местная знать (всадники), и вольноотпущенники. Само собой разумелось, что после смерти Август станет богом. Характерна метрическая надпись примипилария Л. Аврелия Руфа, посвященная, видимо, наследникам Августа, Гаю и Луцию Цезарям, как Героям, которые будут править землей, когда время призовет Августа стать богом и он обретет жилище на небе, откуда будет управлять миром (CIL, X, 3757). Когда Август умер и был причислен к богам, его культ приобрел еще более широкое распространение. Помимо официальных храмов и коллегий, среди высшей знати создавались частные товарищества для отправления его культа. Инициаторами в этом плане выступали и города. Так, в декрете, принятом в городе Форум Клодия в 18 г., устанавливался порядок жертвоприношений и угощения народа у алтаря Августа в дни рождения его, Ливии Августы и Тиберия, в годовщину избрания Тиберия великим понтификом.Сооружение алтаря, статуй и устройство трапез для народа совершались за счет декурионов (CIL, XI, 3303). Число храмов Августа умножалось и в провинциях, где они по особому, испрошенному дозволению сооружались и при его жизни. Клятва Юпитером и Августом или его Гением стала официально считаться самой священной, ее нарушение приравнивалось к оскорблению величества и святотатству, два преступления, вскоре слившиеся в одно, жестоко каравшееся. После смерти Ливии культ стал воздаваться и ей.

При преемниках Августа одни (те, кого сенатская оппозиция считала «тиранами») уже при жизни претендовали на божеские почести, другие довольствовались культом своего Гения и Рима в ожидании посмертного апофеоза. Последний, однако, был уделом лишь тех, кто заслуживал одобрения своего преемника и сената, утверждавших апофеоз. Но пока император правил, он считался если и не богом, то существом божественным, избранником богов. Дион Хрисостом в своих речах о царской власти утверждал, что хороший царь посылается на землю Зевсом, дабы править людьми и о них заботиться (I, 12). Сам Зевс избирает его как своего сына и учит искусству управления (IV, 18; 31). Сравнивал он положение царя и с положением Солнца, прекраснейшего из всех богов (III, 81–82). Впоследствии отождествление императора с Солнцем стало одним из элементов официальной идеологии. Императоры III в. изображались в короне из лучей, солярные культы пользовались их особым покровительством, а Аврелиан пытался сделать культ Солнца Непобедимого главным культом государства: на монетах чеканились изображения этого бога как «спутника» и «хранителя» императора, «как господина Римской империи» (dominus imperii romani). Соответственно приобрела популярность версия (особенно полно представленная в «Сатурналиях» Макробия) о тождестве всех богов с Солнцем.

Императорский культ имел различные формы организации и иерархию жрецов. Высшее место занимали жрецы целой провинции, возглавлявшие тесно связанные с императорским культом провинциальные собрания из местной знати. Должность такого временного или пожизненного жреца (архиерея в восточных, фламина в западных провинциях) обычно увенчивала карьеру местного богатого и знатного деятеля, отправлявшего все почетные должности в одном или нескольких городах, лично известного наместнику провинции или даже самому императору. В городах были свои фламины императорского культа из числа лиц, прошедших всю лестницу муниципальных должностей. Кроме того, им были заняты коллегии севиров-августалов, обычно состоявшие из богатых плебеев и вольноотпущенников. Последние, не имея права занимать муниципальные должности, вовлекались таким путем в муниципальную жизнь и тратили большие деньги на постройку храмов, организацию праздников, игр, раздачи народу. Большой активностью в распространении императорского культа отличались императорские отпущенники и рабы, особенно занятые в администрации. Они содействовали организации в различных местностях предназначенной в основном для широких масс так называемой Большой коллегии почитателей императорских Ларов и Изображений (Imagines). Кроме того, в городах и селах среди простого народа существовали многочисленные коллегии почитателей императоров и их «божественного дома», организаторами, патронами и жертвователями которых тоже часто были императорские отпущенники и рабы. Такую же роль играли военные и ветераны, являвшиеся также активными проводниками официальной идеологии. Празднование императорских юбилеев обычно включалось в уставы коллегий ремесленников и «маленьких людей». Таким образом, все слои общества вовлекались в облаченное в религиозную форму выражение верноподданнических чувств.

Часто посвящения императору совмещались с посвящением другим богам, особенно Юпитеру. Боги именовались Августами, богини Августами, a императоры и их жены изображались с атрибутами богов и богинь[109]. Септимию Северу как Юпитеру Всеблагому Величайшему и его жене Юлии Домне как Юноне Царице была посвящена надпись в Лептисе, где Септимий Север назван Солнцем, сыном Юпитера[110]. Коммод часто изображался с атрибутами Геракла, Септимий Север — Сераписа[111], их жены с атрибутами Юноны, Венеры, Цереры. Общими стали инсигнии богов и императоров, например земной шар, которым и те, и другие повелевали. Складывалось представление об объединяющей землю и космос иерархии: от народа к царю, от царя к составляющим мир элементам, от элементов к богу, от бога к миру (Pseudoacr. Carm., III, 3, 2). Среди знати, мечтавшей о «хорошем» с ее точки зрения, императоре, был особенно распространен культ императорских добродетелей; военные предпочитали обожествленные императорские победы. За благополучие императора, его поездки и возвращения, удачу на войне давались частные и общественные обеты, приносились торжественные жертвы. С императорским культом была теперь тесно связана древняя коллегия Арвальских братьев. Культ «вечного Рима» вызвал к жизни и разнообразные культы времени: Века или Вечности — Зона, года, сезонов. Утвердилось в философских и некоторых религиозных течениях понятие изначального времени, отождествлявшегося с Кроносом — Сатурном, все рождающим и все вбирающим в себя. Его символом была змея, кусающая свой хвост, — образ временного цикла: изображения змеи, как и поклонение змее, широко распространились.

Так как все императоры, начиная с Августа, были главами римского культа, великими понтификами, они могли по своему усмотрению вводить или реформировать тот или иной культ. Как уже упоминалось, Клавдий реформировал культ Кибелы. Ей был посвящен праздник с 24 по 27 марта: в храм вносилась сосна, олицетворявшая Аттиса, затем изображались его смерть и погребение; на рассвете следующего дня жрец объявлял о воскресении Аттиса и о спасении для всех посвященных в таинства Кибелы, народ отвечал возгласом: «Радуемся!» Начиналась радостная часть праздника — «гиларии» — с процессиями, в которых несли статуи богов. Заканчивался праздник купанием статуи богини и водворением ее в храм. Все это сопровождалось молитвами главного жреца — архигалла — за императора, сенат, римскую армию и римский народ. В культе Кибелы активное участие принимали коллегии дендрофоров («древоносцев»), вербовавшиеся из той же среды, что августалы[112]. Впоследствии большую роль стали играть в ее культе тавроболии — жертвоприношения быка и очищение верующих его кровью. Тавроболии, совершавшиеся отдельными верующими или городами, часто имели целью испросить здоровья и благополучия для императора. Так разные формы религии и культа связывались с императорским культом. Относившиеся к нему символы, образы, лозунги чеканились на монетах, медальонах, изображались в храмах, на площадях, в частных домах, постоянно находясь перед глазами любого жителя империи. Лояльность, как и оппозиция к императорскому режиму, неизбежно принимала религиозную форму.

Правда, только некоторые раннехристианские авторы решались выступать против культа поработившего все народы Рима и его правителей, запятнавших себя начиная с братоубийцы Ромула столь многими преступлениями, что им следовало бы запретить даже входить в храмы, а не то что поклоняться им как богам. Но весьма вероятно, что подобные мысли рождались и у людей, не исповедовавших христианство, тем более что практика предания проклятию памяти «тиранов», еще накануне претендовавших на божеские почести, неизбежно должна была подорвать веру в божественность правителей.

Религия все больше сливается с философскими направлениями, распространенными среди высших классов и интеллигенции; в первые два века наиболее популярным из них был стоицизм, пытавшийся ответить на главные вопросы эпохи. Высшее благо, писал Сенека, — в познании бога, души и разума мира, природы, связующих все человечество, все живое. Размышление о законах природы, добре и зле помогает человеку подняться над судьбой, делает его свободным и бесстрашным в счастье и несчастье. По Сенеке, бог и в нас, и всегда с нами; его присутствие ощущается в лесу, в пещере, во всем, нас окружающем (Ep., 31, 41, 44, 65, 120). Он творческая сила, формирующая материю, и он же источник всех добродетелей, основанных на несгибаемом духе и правильном суждении (recta ratio), находящемся в соответствии с законами природы и добровольно им подчиняющемся (Ep., 66). Различные бедствия и несчастья нетрудно сносить, когда человек понимает, что все движется по воле бога, по вечному круговороту — возникает и погибает, соединяется и распадается, рождается и умирает (Ep., 71). Великий дух предает себя богу, и только мелкий сопротивляется и злословит на мировой порядок (Ep., 107). Хорошим людям часто живется плохо потому, что бог их испытывает и закаляет, чтобы они научились торжествовать над всеми превратностями судьбы. Великий дух в схватке с судьбой — зрелище, достойное Юпитера. Сократ, Муций Сцевола, Катон Утический не могут считаться несчастными, так как подали человечеству великие примеры. Только тот, кто сохранил добродетель в испытаниях, может считаться добродетельным, ибо нельзя таковым считать того, кто не знал искушений и несчастий: жившие в золотом веке были счастливы и невинны, но не добродетельны. Зато те, кого бог наградил истинной добродетелью, истинным, испытанным мужеством, поистине свободны, так как не боятся обрести свободу, уйдя из жизни. В великой республике мира хорошие люди добровольно переносят труды и опасности, как переносит их хороший солдат в отличие от дезертира, ибо как хороший солдат повинуется командиру, так хороший человек повинуется богу и его законам, а добровольное повиновение и есть свобода (Ep., 90; De provid., 1–6; De vit. beat., 15).

Бог имеет много имен — Юпитер, Фортуна, Либер, Геракл и т. д., но он един. И насколько прекраснее славить бога, чем разбои Филиппа и Александра и им подобных, причинивших людям больше бед, чем чума, пожары и потоп. Бог возвышает и губит людей, и наш негодный мир будет разрушен, когда богу будет угодно создать новый, лучший мир, который, однако, со временем тоже испортится.

Периодическую гибель мира, ссылаясь на авторитет Зороастра, подробно описывает Дион Хрисостом (XXXV, 36–66). Осуждает он и войны, и тех, кто их ведет, тех, кого люди, вместо того чтобы осудить, наделяют почестями (XXXVIII, 20). Возможно, и у него, и у Сенеки это было выражением робкого протеста против императорского культа.

Мысли Сенеки развивал и Эпиктет, который, видимо, как бывший раб, испытавший всю тяжесть власти капризного господина — отпущенника Нерона Эпафродита, был ближе к народу. Для Эпиктета бог, обычво отождествляемый им с Зевсом, в первую очередь залог духовной, т. е., с его точки зрения, истинной свободы. Бог дает человеку силу стойко, не теряя собственного достоинства, переносить все бедствия и, главное, власть земных господ. Он дал человеку способность составлять правильные суждения и на основании их делать правильный выбор в любых обстоятельствах (Convers., I, 1,7 — 13). Относясь безразлично ко всему внешнему, полагаясь на волю бога, человек сохраняет свободными свои суждения, над которыми не властен ни господин, ни тиран, распоряжающийся его судьбой и жизнью (Ibid., I, 23–26). Если родство с Цезарем дает человеку чувство спокойствия и безопасности, то тем более его должно давать сознание, что он сын бога (Ibid., I, 9, 6–7). Когда тиран говорит мудрому человеку: «Я покажу тебе, что я твой господин», тот отвечает: «Ты этого не можешь, так как Зевс сделал меня свободным, я его сын, а он не дал бы поработить своего сына». Говоря с власть имущим, всегда надо помнить, что бог все видит и знает, и не отступаться от своего суждения (Ibid., 1, 19, 7—10; 30). Человек никогда не бывает одинок, так как с ним всегда бог и живущая в нем частица бога — его Гений, и человек служит ему, как солдат цезарю, и уважает себя, как носителя божественной искры (Ibid., 1, 14). Следует постоянно славить бога за все его благодеяния, и не возмущаться, если что-либо, свершающееся но его воле, нам не нравится (Ibid., I, 16, 13–16; III, 13, 9, 17). Бог каждому назначил место, роль на мировой сцене, и ее следует добросовестно выполнять, ибо, если Терсит захочет командовать вместо Агамемнона, то ничего, кроме сраму, не добьется (ibid.. III, 22, 5–8).

И отличие от Сенеки, Эпиктет осуждает самоубийство: бог посылает человека и мир и отзывает, когда захочет, а человек должен стойко переносить превратности судьбы, закалять душу и делами свидетельствовать истинность своего учения (Ibid., I, 29, 48; 56; III, 24, 98—100). Эпиктет обрушивается на неверящих в богов и доказывающих, что богов выдумали законодатели для устрашения народа. Причем, если для Цицерона было вполне естественно исполнять должность авгура и в то же время издеваться над дивинацией, то Эпиктету такое противоречие представляется верхом бесстыдства (Ibid., II, 20, 21–27; III, 24, 19–21). Это говорит об изменении отношения к религии, предполагавшего уже не простое исполнение предписаний, a искреннюю веру. Идеал Эпиктета — «истинный киник», своим примером поучающий людей, не служащий никому, кроме Зевса, не придающий значения ничему, кроме воли Зевса, и потому истинно свободный (Ibid., III, 22, 5—100). Еще Сенека говорил, что пороку люди научаются сами, для добродетели им нужен вождь и наставник (Sen. Quaest Nat., III, 30). Такого наставника, «божьего свидетеля», видел Эпиктет в «истинном кинике».

Можно полагать, что в подобной роли пытался выступить ославленный Лукианом киник Перегрин Протей, который, с точки зрения Авл а Геллий, был отнюдь не шарлатаном, а серьезным, вдумчивым ученым и мыслителем (Aul. Gell., XII, 11). Его колебания между христианством н кинизмом свидетельствуют о напряженности религиозных исканий, свойственных в те времена не ему одному, a самосожжение на Олимпийских играх — о готовности пожертвовать собой, дабы научить людей бесстрашию, сообщаемому верой в богов и бессмертие души. В этом смысле он близок к идеальному кинику Эпиктета, что лишний раз свидетельствует о близости последнего к народной идеологии, выразителями которой выступали именно киники из «сапожников», «трактирщиков», «беглых рабов», вызывавших негодование Лукиана и Апулея.

Стоики выступали не только против тех, кто отрицал богов, но и против тех, кто их осуждал. Так, Дион Хрисостом опровергал орфиков и пифагорейцев, учивших, что люди произошли от титанов, а потому немилы богам, непрерывно карающим их в большой тюрьме — мире и в маленьких, созданных самими людьми тюрьмах — городах и домах; что растения и плоды — не дары богов, как считали стоики, а добываемая тяжелым трудом пища узников; что душа мучает человека страхами, желаниями, горестями, злобой, завистью, а тело — болезнями; что все люди связаны одной цепью и одинаково страдают, хотя одни из них цари, а другие бедняки; лишь немногие, избранные богами, мудрые и добродетельные, освобождаются от кары и достигают свободы, Дион Хрисостом считает столь пессимистическую оценку мира ложной. На самом деле, говорит он, боги добры и любят нас, как своих сородичей, так как люди происходят не от титанов, а от богов. Земля — их колония, с теми же правами и законами, что у них самих. Вначале они сами часто ее посещали и посылали своих представителей — Геракла, Диониса и др. Тогда люди были близки к богам, знали их. Затем они испортились, но все же космос — это созданный богами на радость людям прекрасный дом, в который их позвал на пир царь богов. Труд земледельца не бремя; ему надо лишь протянуть руку и взять плоды с накрытых для пира столов. Не все получают равные доли, но тех, кто ведет себя разумно я умеренно, боги особенно любят и делают своими сотрапезниками (XXX, 11–44).

Учение стоиков, и особенно их тезис о взаимосвязи добродетели с познанием, несмотря на свою популярность, видимо, даже в высших классах многим представлялись слишком сложными. Так, Плиний Старший, признавая, что мир или всеохватывающее небо подобает считать вечным божеством, замечает, что исследование его недоступно человеческому уму. Мнения о богах очень различны. Слабое, страдающее человечество создало много богов, частей единого бога, дабы каждый почитал ту часть, в которой наиболее нуждается. Однако неизвестно, принимают ли боги участие в делах людей. Одни верят в Фортуну, другие в случай, третьи в звезду, под которой родились, в назначенную им судьбу, и эта вера все более овладевает как образованными, так и невежественными людьми. Из всего этого достоверно лишь то, что ничто не достоверно и что человек — самое несчастное создание. Все же для жизни полезно и утешительно верить в богов и их близость к людям, и даже в то, что и боги не всемогущи — они не могут, например, уничтожить прошлое пли сделать так, что 10 + 10 не было равно 20 (Plin. N. H., II, 1–5).

Сложность стоицизма, недостижимость их идеала добродетели и мудрости, а также усиливавшееся недоверие к разумности устройства мира, a значит, и к идентичности бога и разума, толкали людей, даже причастных к философии, к иным путям поисков ответов на волновавшие вопросы. Особенно это стало заметно с упадком стоицизма, отразившимся в полном пессимизма труде Марка Аврелия, который, кстати сказать, в отличие от своих предшественников, вообще почти не уделял внимания вопросу о боге, за исключением нескольких беглых замечаний о том, что живущий в человеке Гений — эманация Юпитера, и о том, что все, что случается, идет от богов (М. Ant. Aurel., II, 13; V, 27; X, 1; XII, 2(1), хотя даже последнее вызывало у него сомнение. В мире, писал он, или царит фатальная необходимость, с которой нельзя бороться, или лишенный умеряющего начала хаос, через который человека может вести только его разум, или (в качестве лишь одной из возможностей) — божественный промысел (Ibid., XII, 14).

Пути религиозно-философских и религиозных поисков были весьма разнообразны. Некоторое значение еще сохраняло эпикурейство. Правда, до нас не дошли сочинения эпикурейцев времен Империи, но полемика с ними Эпиктета и Плутарха, а также большое число вдохновленных вульгаризованным эпикурейством эпитафий, призывавших наслаждаться жизнью, так как за гробом ничего нет, или составленных по формуле: «Меня не было, я был, меня нет», показывают, что Эпикур еще имел сторонников. Однако влияние его все более слабело. Те же эпикурейского толка эпитафии отражают не безмятежное и ясное спокойствие, которое рассчитывали сообщить своим последователям проповедники эпикурейства, а все более углублявшийся пессимизм, вызванный мыслью о конечном уничтожении после смерти, лишавшем жизнь смысла и надежды. Но тем же причинам не мог утвердиться и возрожденный Секстом Эмпириком скептицизм, основной вывод которого в области религии сводился к тому, что, поскольку ни одно учение не выдвинуло бесспорных критериев своей истинности, то лучше воздерживаться от каких-либо суждений вообще, а тем более о таком темном предмете, как боги, и жить просто, руководствуясь установленной обычаем и законом верой в богов (Sext. Emp. Phyrron., II, 22; III, 3; Advers. phys., I, 16–34; 44; 49; 61-194).

Воздействие религии, ставшей краеугольным камнем официальной идеологии, не могло быть тогда подорвано ни доводами Секста Эмпирика, ни насмешками Лукиана, тем более, что его представлявшие в карикатурном виде богов сочинения, относились к «религии поэтов», а не к «гражданской религии», поэты же никогда не стеснялись представлять богов со всеми человеческими слабостями, начиная с «Амфитриона» Плавта, поставленного как раз тогда, когда, по свидетельству Полибия, вся жизнь римлян была пронизана почитанием богов. А издевательства Лукиана над всякими суевериями шли в общем русле исконно проводившегося греками и римлянами различия между religio и superstitio (см., например: Plut. De superstitione).

Религиозные искания становятся все более интенсивными. Все возрастающую роль играют всякого рода мистерии, тесно переплетавшиеся с откровениями, будто бы непосредственно получаемыми от божества. Мистерии не были, как мы помним, чем-то новым. С конца Республики и в эпоху Империи большой популярностью среди состоятельных и более или менее образованных людей пользовались мистерии Диониса, о сущности которых можно только догадываться[113]. Они были свободны от крайностей вакханалий, хотя, возможно, в разных местах носили разный характер. Большое значение для посвященных имела идея очищения посвящаемого, разные пифагорейские и орфические спекуляции, символические толкования мифов о рождении Диониса, о его гибели и воскресении, о его тождестве с его отцом Зевсом-Юпитером и его грядущем царстве. Существовали также мистерии Эскулапа (Apul. Apol., 55). К этим традиционным мистериям прибавился ряд других: Исиды и Осириса, Кибелы, Митры, а также менее известные, учреждавшиеся каким-либо проповедником того или иного культа. Благодаря лукиановскому «Александру, или Лжепророку» мы знаем историю возникновения таких мистерий, посвященных Гликону, сыну или новому воплощению Эскулапа, представленному большим змеем. Судя по нескольким найденным на Дунае посвящениям Гликону и Александру (CIL, III, 1021, 1022, 8238)r они здесь приобрели некоторую известность. На Дунае же, в Паннонии и Дакии, в это время распространяется культ так называемого Дунайского всадника. Его памятники — металлические и глиняные таблички с изображением одного или двух всадников, богини, змей, рыб, солнца, луны, деревьев, шкур и голов баранов, мистов, приносящих жертвы или сидящих за общей трапезой, анэпиграфны, и о смысле изображений можно только гадать. Но несомненно, что они относились к мистериям, в которых важную роль играло жертвоприношение барана (криоболии) и очищение верующих его кровью, в них находила отражение идея борьбы со злом, приобщения к надзвездным сферам. Видимо, существовали и мистерии других богов: из ряда сел и городов происходят надписи посвященных (consacrani), хотя и неизвестно, с каким божеством они были связаны.

Часто мистерии подразделяют на связанные с умирающими и воскресающими богами растительности (Осирис, Аттис, Адонис и т. п.) и с астральными божествами (Митра, Солнце). Но, возможно, их допустимо также подразделить на мистерии, имевшие целью обеспечить индивидуальное спасение на этом и том свете посвящаемых, и на мистерии, связанные, кроме того, и с некими общими эсхатологическими чаяниями. К последним можно, видимо, в какой-то мере отнести мистерии Диониса и мистерии Митры. Митра рассматривался как посредник между высшим божеством, бесконечным временем Кроносом-Сатурном, Эйоном и людьми. Он родился из скалы, и поклониться ему пришли пастухи. Он совершил ряд чудес и подвигов, из которых главным был бой с быком (обычное изображение Митры как победителя быка — таврохтона), из чьего тела он сотворил мир. В битве ему помогали различные существа, также пользовавшиеся почетом у верующих. Сперва Митра вступил в конфликт с Солнцем, по затем они примирились за общей трапезой. Главную миссию Митры усматривали в борьбе со злым началом, соответствующим иранскому противнику Ормузда — Ариману. В конце мира, когда сумма добра перевесит сумму зла, Митра должен возвратиться на землю, окончательно победить зло и установить всеобщее царство добра и счастья. Верующие своим поведением и соблюдением моральных норм и прочих предписаний должны были содействовать быстрейшей победе и пришествию Митры.

Поскольку посвященные должны были держать в тайне то, что они видели и слышали, о мистериях в общем мало известно. Мисту после соответственных приготовлений (очищение, пост, воздержание) под руководством мистагога показывали сцены из жизни богов, толковали мифы, раскрывали тайны мироздания, жизни и смерти. В мистериях Кибелы мист, очистившийся в крови быка, подходил к порогу смерти, затем входил в брачный чертог богини и становился Аттисом, получал его атрибуты, амулеты, тайные наставления, формулы, долженствовавшие помочь ему в загробном царстве[114]. Апулей, описывая свое посвящение в мистерии Исиды, сообщал, что он достиг рубежа смерти, переступил порог Прозерпины и вернулся назад, пройдя через все стихии, в полночь видел солнце в сияющем блеске, предстал перед богами, подземными и небесными, и вблизи поклонился им (Metam., XI, 23). Посвященный как бы умирал и возрождался к новой жизни, надеясь на помощь божества на земле и за гробом. Часто посвящение состояло из нескольких ступеней; так, Апулей прошел их три, по обрядам Исиды и по обрядам Осириса (Ibid., XI, 27, 29–30). Митраисты проходили семь ступеней, в фиасах (союзах) Диониса их было еще больше. Каждой ступени соответствовало особое наименование прошедшего ее миста. В митраизме это были «вороны», «нимфы», «воины», «львы», «персы», «гелиодромы», «отцы», которых возглавлял «отец отцов» (могли быть и несколько иные варианты). Иногда каждая ступень ставилась под покровительство особого бога. Так, в остийском митреуме «вороны» связывались с Меркурием, «нимфы» с Солнцем, «отцы» с Сатурном[115], что, очевидно, имело и астральный смысл. В фиасах Диониса известны иерофанты, теофоры, селены, цистофоры, архибуколы, буколы, иеробакхи, бакхи, фаллофоры и др. (например, в большом, включавшем 400 человек фиасе Агрипиниллы)[116]. Мисты узнавали друг друга по особым знакам, священным для них предметам (так, для мистов Диониса вследствие связи их с орфизмом священным было яйцо, символ первоначального состояния мира и обетование бессмертия), иногда принимали соответственные имена (например, супруги Ульпия Самофракия и Ульпий Мистик. — CIL, VI, 5527), придерживались определенного образа жизни, участвовали в священнодействиях и обрядах своего божества.

Служение божеству мистерий никоим образом не исключало почитание других богов, алтари и статуи которых помещались в его храме, связывались с его священной историей. Так, с Митрой часто соединялась Кибела, которых сближали тавроболии в честь, последней и миф о бое Митры с быком. Иногда в митреумах ставились статуи Сильвана, якобы души убитого Митрой быка, вознесшейся на небо и ставшей покровителем скота. Очень тесной, доходившей до отождествления была связь Митры с Солнцем, почитавшимся как Sol Invictus. Многообразны были связи с другими богами Диониса. Не препятствовало посвящение в мистерии и принадлежности к какой-либо философской школе. Так, известно, что Апулей был платоником и в то же время был причастен к мистериям Исиды и Осириса. В своих философских сочинениях («О боге Сократа», «Об учении Платона», «О мире») он уделял много внимания богам. При этом характерно, что в философских трудах он трактует вопрос о боге иначе, чем в XI книге «Метаморфоз». Здесь Исида для него высшее божество, царица небес, имеющая множество имен и функций, выступающая как Церера, небесная Венера, Диана, Беллона, Луна, Кибела, Минерва, Юнона, Прозерпина, Геката. Она сама является ему во всем своем величии, требует, чтобы он принял посвящение, служил ей, обещает разные милости и впоследствии постоянно его опекает, посылая сны, видения и т. д. В философских сочинениях единый, бестелесный высший бог, творец мира, его душа и правитель, все наполняющий светом, не доступен людям и не занимается их делами, как не занимаются низкими обязанностями персидский царь или римский император, имея для того слуг. Такие составляющие сложную иерархию, слуги бога, во-первых, светила, небесные боги (numina), также далекие от людей; во-вторых, населяющие подлунное пространство демоны — посредники (ше-dioxomi, mediae potestates) между богами и людьми, стоящие ниже богов, по выше людей. Они стражи людей, они сообщают об их просьбах и делах богам, а людям дают предсказания. Их тела, подобные очень разреженным облакам, легче земных, но тяжелее небесных, видеть их можно лишь с соизволения богов. Среди них есть враги и друзья людей. В отлично от небесных богов, они подвержены аффектам, так что их можно смягчить или разгневать. К ним принадлежат Лары и Гении, которые рождаются с человеком, как его душа, но не умирают вместе с ним, а за хорошую жизнь становятся благодетельными Ларами, охраняющими его потомков, за дурную жизнь — зловредными Ларвами. Те же, кто жил в теле человека, имевшего особые заслуги, становятся богами. Есть и более высокая категория демонов, никогда не бывших в телах людей, но наблюдающих за их делами и свидетельствующих о них после смерти человека.

Как видим, здесь явное противоречие с образом Исиды мистерий, конечно, не относившейся к категории одних только доступных людям низших демонов. Но такое противоречие, видимо, не смущало. При всей преданности миста своему божеству за ним сохранялась свобода суждений; догма еще не сложилась. Мог человек быть посвящен и в разные мистерии, как, например, тот же Апулей (Apul. Apol., 55). Вместе с тем он считал обязательным соблюдать и старинные религиозные обычаи. Во всяком случае, в «Апологии» он упрекает своего обвинителя Эмилиана в безбожии, так как тот не только не посещает храмы, но даже не приносит деревенским богам первинок плодов и стад, не имеет на своей земле не только святилища, но и посвященного богам места или рощи, не украшает гирляндой ветви дерева, не умащивает камень (Ibid., 56).

К мистериям близки были откровения, отличавшиеся только тем, что знания о богах, мире, душе, загробном существовании и т. п. человек получал не через посвящавшего его мистагога, а якобы непосредственно от божества. До нас дошли сборники греческих и латинских трактатов, составленных на основании таких откровений, полученных от Гермеса Трисмегиста, отождествлявшегося с египетским Тотом, и от Асклепия[117]. Они составлялись в Египте и, возможно, в Африке в течение II–III вв. и довольно различны по содержанию и настроению. Одни более оптимистично, другие более пессимистично оценивали мир, в одних преобладает влияние стоицизма, в других платонизма, по-разному и в разной степени используются мифологические образы. Но во всех трактатах подчеркивается, что исходят они от самого божества, познание которого доступно избранным.

Благочестивые, т. е. познавшие бога, говорится в одном из трактатов, полны добра, их мысли божественны и отличны от мыслей большинства людей, которые их не понимают и над ними смеются. Для них все благо, даже то, что зло для других, хотя вообще земля — обитель зла (Hermet., X). Бога можно познать, поднявшись выше временного и телесного, когда человек уже ничего не страшится, знает, что для него нет ничего невозможного, что он может охватить своей мыслью все явления, все противоречия, совместить в себе все бывшее, сущее, все свойства и субстанции, пространство и время (Ibid., XI). Такой человек, очистившись от земных страстей, как бы заново рождается. Он получает вечное, неразложимое тело. Он повелевает демонами планет, управляющими людьми, преданными телесному, материальному миру, в котором царит роковая необходимость. Он становится неподвластен року и его носителям — демонам и богам светил (Ibid., XII, 1; XVI). Последнее очень важно: не только в герметизме, но и в других учениях конца II–III в. идея стоиков о свободе как добровольном подчинении законам царящей в природе необходимости заменяется стремлением так или иначе выйти из-под действия этих законов, связанных с землей и ближайшими к ней сферами. Это лишний раз свидетельствует о глубоком разочаровании в представлении об объединяющей космос и земной мир общей гармонии, о резком разделении земного, материального и идеального, божественного порядка вещей.

Хотя герметисты постоянно говорили о едином божестве, источнике всего сущего, они признавали и других богов, одни из которых постигаются разумом, другие — чувствами. Первые правят истоками и первопричинами субстанции, вторые им подчиненные, ведают всем совершающимся в чувственном мире.

Сила богов наполняет их статуи, способные творить многие великие дела, a также души демонов, близких людям, им помогающих. Среди таких демонов пребывают и души некогда живших людей — Асклепия, Гермеса и обожествленных правителей. Их следует чтить, так как власть им дает бог; в должное время он вызывает рождение парей, эманации бога. Царь — последний в иерархии богов, но первый из людей. Его душа приходит из области, расположенной выше места пребывания других душ, a после смерти души царей, научившись властвовать над людьми, становятся богами (Ascl., I; III; Stob. Fragm., XXIV).

На откровениях зиждились и различные учения гностиков, более известных как христианские секты, но существовавших и вне христианства. Но и те, которым не были доступны сложные герметические и гностические системы, надеялись на указания, полученные непосредственно от богов. Выше уже упоминались надписи, сделанные по велению богов, явившихся во сне или как то иначе заявившие о своей воле. Многочисленны были и пророки, вещавшие якобы под воздействием божества. Насколько распространено было такое явление, показывает разбиравшийся юристами вопрос о том, можно ли считать пороком раба, дающим право на аннулирование акта покупки, его склонность в обществе других фанатиков или перед алтарем впадать в вакхический экстаз и пророчествовать (Dig., 21, 1, 1, 9—10). Когда экстаз, откровения не приходили сами по себе, их вызывали искусственно. Апулея, например, обвиняли в том, что он приводил в состояние одержимости мальчика-раба. Апулей свою вину отрицал, но приводил много примеров подобной практики (Apul. Apol., 42).

Надежда получить наиболее достоверные знания о божественном заставляла обращаться к тем, кто казался в этой области наивысшим авторитетом: к египетским и вавилонским жрецам, персидским магам, индийским брахманам, будто бы получавшим от своих предшественников тайно передававшиеся из поколения в поколение откровения богов, являвшихся на заре их древней истории. Мы видели, что Дион Хрисостом, излагая версию о периодическом сожжении и воссоздании мира, ссылался на Зороастра; Апулей особенно подчеркивал, что Платон учился у египетских жрецов и собирался посетить магов и Индию (Apul. De dogm. Platon.), a Пифагор, будучи в плену у Камбиза, имел учителем Зороастра, ведавшего всеми божественными тайнами, был посвящен египетскими жрецами в мистерии и в науку чисел и формул, ездил к халдеям, брахманам, гимнософистам, причем халдеи научили его астрологии и астрономии, брахманы — основным принципам философии; все это у него заимствовал Платон (Apul. Florid., II, 15). Герой романа Филострата, пифагореец Аполлоний Тианский, многому научился у брахманов и гимнософистов Эфиопии, для которых вся мудрость греков была лишь подготовкой к истинному знанию. Плотин в своем трактате «Против гностиков» перечисляет имевшие среди них хождение сочинения, приписывавшиеся восточным мудрецам. Много внимания религии уделял также Плутарх.

Параллельно рос интерес ко всему чудесному, поражающему воображение, к рассказам о призраках, оживших статуях, вампирах — эмпузаx, к астрологии, магии, сближавшейся с демонологией. Непонятные, труднопроизносимые имена демонов вместе с именами подземных богов и Гекаты писались на магических свинцовых табличках (Tabellae defixionis), зарывавшихся в могилы с тем, чтобы причинить вред врагу, вызвать ответную любовь и т. д. Имена демонов, как и разные магические слова, вырезались на служивших амулетами геммах. Верили, что заклинаниями можно продлить жизнь сверх установленного судьбой срока или сообщить жизнь тому, кто должен умереть, хотя жизнь эта будет призрачной, кажущейся (Serv. Aen., IX, 3). Так постепенно вырабатывалось представление о возможности более или менее значительных нарушений законов природы путем воздействия на демонов, хтонических богов различными магическими формулами, заклинаниями, жертвами.

Последней попыткой создать учение о боге в рамках античного миросозерцания, попыткой, не свободной вместе с тем от идей своего времени, был неоплатонизм Плотина, сложившийся в середине III в., когда в правление образованного, пытавшегося возродить античную культуру императора Галлиена снова оживился интерес к философии.

Для Плотина бог идентичен не верховному разуму стоиков, а стоящему над занимающим лишь второе место разумом верховному благу, единому, истинно сущему. Оно не имеет формы, числа, качества, предшествуя всякой форме, качеству, состоянию (Plot. Enn., VII, 8—16; IX, 22). Оно пронизывает все, не будучи отделено от мира, не находясь где-то в определенном месте, оно и в нашем мире, и в мире идей, мире интеллигибельном. Его нельзя познать умом; ощутить его, к нему приблизиться, слиться с ним можно только в состоянии экстаза, достигаемого подготовительными упражнениями в добродетели и мудрости, самоуглублением, отключением души не только от всего внешнего, земных страстей и забот, по и от разума, размышления. Это состояние подобно посвящению в мистерии; испытывающий его пребывает по ту сторону мудрости, красоты, добродетели; это уже не бытие, а сверхбытие, и только когда оно кончается, снова пробуждаются добродетель, ум, размышление (Ibid., IX. 76–79). Приобщение к божеству, когда душа «подымается через тучи и грязь земного мира», возможно благодаря причастности индивидуальной души к мировой душе, которая своей упорядочивающей силой творит космос и занимает третье место после верховного блага и разума: она причастна к вечному, неизменному, бессмертному, к единственной истинной реальности, противоположной вечно изменяющемуся телесному. Душа человека должна очиститься от телесного, как очищается золото от налипшей на него грязи, тогда она вспомнит свое божественное происхождение и будет готова к слиянию с божеством (Ibid., II, 59–78; IV, 4: VIII, 2—19; X, 1–6). В соединении с единым верховным благом — истинная цель души. Только так она становится сама собой, ибо жизнь в теле — это изгнание. Там она Афродита Урания, здесь — блудница. В стремлении души к своей первопричине — смысл мифа об Афродите и Эросе, олицетворяющем это стремление (Ibid., IX, 64–65). Верховное благо порождает ум, как солнце — свет, душистое вещество — аромат, a ум, в свою очередь, творит в процессе мышления все существующее, все идеи, всех умопостигаемых богов, a затем вбирает в себя обратно все, им порожденное, подобно Кроносу-Сатурну. И как Кронос рождает Зевса, ум рождает душу, отображение ума, его творящую силу — логос. Наш мир вечен, и мировая душа вечно творит космос, богов, людей, сообщая им отображение своей жизни, связывая их с собой, с тем или иным богом. Все три ипостаси присутствуют и во всем мире, и в каждом из нас, ибо наши души включены в мировую душу (Ibid., X, 18; 22–27; 37–45; 54; XXVII, 54–56).

Стремясь преодолеть дуализм, спасти идею гармоничного единого космоса, красота которого свидетельствует о непреходящей красоте творца, Плотин отрицал мысль о том, что зло органически присуще материи: это не зло, считает оп, а только отсутствие добра (Ibid., XXVI, 80–82). Свет, исходящий от высшего блага, пройдя через ум и душу, постепенно тускнеет и окончательно гаснет в бесформенной, бескачественной материи. Б теле возникают пороки, боль, смятение, страдание, но через душу оно связано с высшим миром. Человек должен не поддаваться живущей в нем массе соблазнов (как полис не должен поддаваться склонной к мятежу массе народа) и слушаться того начала, которое зовет его к высшему бытию (как демос в полисе должен слушаться разумных речей стоящих над ним старейшин). Душа не подвержена аффектам, и, когда она входит в тело, она не падает, а, напротив, сообщает ему кое-что от своей сущности (Ibid., XXII, 117–125). Когда душа освобождается от тела, она возвращается на небо, с которого спустилась. Там, на небе, души не нуждаются в словах. Бестелесные и прозрачные, они и так понимают друг друга. Не нуждаются они и в размышлении, к которому они из-за своей беспомощности прибегают, будучи в теле. Так художник начинает размышлять, когда не знает, как поступить, а искусство само ему не подсказывает (Ibid., XXVII, 92–95). Но если на душах сохранилось слишком много телесного, они не в силах подняться и переходят из одного тела в другие в соответствии со своей предыдущей жизнью: любители музыки становятся певчими птицами, цари — орлами, хорошие граждане — пчелами. Различаются души и по степени своей подчиненности року, необходимости (Ibid., XXVII, 1-95; XV, 8–9).

Исходя из взаимосвязанности всего в мире, Плотин признавал и воздействие на все совершающееся светил, однако видел только их благое Влияние, поскольку, будучи богами, они, по его мнению, не могли вызвать зло, порождаемое неспособностью воспринять добро. Признавал он также действенность молитвы и магии, привлекающих силы, исходящие от светил, и влияющих на демонов, особенно более близких к земле и подверженных аффектам (Ibid., XXVIII, 182; 208; 216; 221; 225; 229–233; II, 37; 81). Небесные боги, в отличие от демонов, не аффицируемы, так как в них ум пребывает в самом чистом виде, они знают все, вечно созерцают прекрасный мир идей, мудрости, истинного бытия, где нет ни сомнений, ни заблуждений, где все ясно и прозрачно. Этот мир — единство всего сущего, поэтому и боги, и все их силы представляют единство и целостность (Ibid., XXXI, 20; 24; 37–38; 57; 71). Боги органически включались Плотином в его теорию мироздания. Высшая, непричастная материи душа — это Афродита Урания, дочь Кроноса, мать Эроса, воплощавшего в себе ее энергию, стремления, созерцание. Второй Эрос связан с мировой душой: это демон, живущий также в душе — Афродите каждого человека, внушающий ему стремление к добру. Демоны стоят между богами и людьми. В мире идей существуют только боги, их отображают боги видимого мира, связанные с ними, как блеск со звездой. Демоны подчиняются богам, и среди них тоже существует своя иерархия. Они, как и второй Эрос, происходят от мировой души, получают тела из воздуха и огня и ведают отдельными вещами (Ibid., L, 21; 51–66).

Плотин выступает против гностиков (Ibid., XXXIII), возражая против их попыток ввести вместо простого соотношения: верховное благо — ум — мировая душа, сложнейшую иерархию различных сил и эманации высшего божества. Возражает он и против противопоставления благого бога злому материальному миру, то ли созданному злым творцом-демиургом, то ли возникшему в результате какой-то вины, ошибки одной из духовных сил, вошедших в контакт с материей. Материя, говорил Плотин, не лишена божественного начала, так как божественное присутствует во всем. Наш мир — прекрасное отображение мира идей, постигаемого именно через красоту видимого космоса, ибо, видя как он прекрасен, нельзя не понять, как совершенен его первоисточник. Мир не создан и не погибнет, так как его вечно творит мировая душа. Нельзя считать, что в мире царит несправедливость из-за того, что несправедливо распределены материальные блага. Добродетельного, мудрого, углубленного в свой внутренний мир человека это не задевает. Боги могут покарать человека за злые дела в прошлом воплощении; зло могут творить и те, кто стремится к добру, но заблуждается и обращается против других людей, но зло само несет в себе наказание: оно вредит душе и заставляет ее опуститься на низшую ступень. Люди сетуют на то, чтозлые — правители и господа, а хорошие — рабы, но, во-первых, они должны помнить, что занимают среднее место менаду богами и зверями, a значит, и не могут всего понять, а во-вторых, если они не борются со злыми, то сами виноваты, уподобляясь овцам, пожираемым волками. Побеждает не тот, кто молится, a тот, кто сражается. Господство злых покоится на трусости подчиненных, и справедливо, что боги не вступаются за слабых, нарушающих их волю. Зло не абсолютно, оно лишь недостаток мудрости и добра, низшая ступень, и ничто не мешает подняться на высшую. Зло и полезно, так как борьба с ним закаляет добродетель. Зло необходимо в общем миропорядке, как необходимы тени на картине. В план мироздания входит не только настоящее, но и прошедшее, и будущее; зло в настоящем может обернуться добром в будущем. Однако, хотя зло необходимо, совершающий злые поступки несет за них ответственность, так что наша воля и выбор решения свободны. Плохие господа станут рабами, богачи бедняками, убийцы — убитыми. Так проявляет себя неизбежность — Адрастея, и в ней истинное право и мудрость (Ibid., XLVII, 27;31; 37; 51;'56; 70–73; 76; 86, 93; 129).

Рассмотренные нами учения, в которых религия в той или иной пропорции соединяется с философией или, во всяком случае, с каким-то более или менее стройным представлением о мироздании, весьма разнообразны, но им свойственны некоторые общие черты, обусловленные как общими корнями, так и запросами времени. Все они признают если и не единого, то высшего, всемогущего бога, бестелесного, вечного (бесконечное время, мировой разум, мировая душа, стоящее за разумом единое благо и т. п.), отводя другим богам роль его помощников, сил, потенций, функций, роль демонов и гениев — посредников между верховным богом или богами и людьми, пребывающих как вовне, так и внутри человека в качестве живущей в нем частицы божества, души, ума, роднящих его с миром божественным. Все признают бессмертие души н зависимость ее посмертного существования от поведения на земле. Все исходят из приоритета неба над землей, духовного над телесным, связывают с последним зло, порождаемое телесными желаниями, пороками, страстями, отдающими человека во власть господ и тиранов в этом мире, рока, необходимости — в космических масштабах. Все видели цель в избавлении души от потребностей тела ь его влияния на душу, что при жизни давало чувство свободы и независимости, а после смерти приобщало к блаженству и божеству. Средство к достижению этой цели видели в обеспечивающем правильное поведение знании о боге и мире, которое давалось философией, посвящением в мистерии, откровением, в знании, отличавшем мудрых, избранных, посвященных от огромной массы других людей, «людей духа» от «людей плоти», по терминологии гностиков, «черни, созданной для удовлетворения потребности высших (в духовном смысле. — Е. М.)», от этих «высших» — по терминологии Плотина (Plot. Enn., XXXIII, 77).

И хотя в принципе создатели и последователи подобных учений признавали, что им может следовать каждый независимо от своего статуса, на деле эти учения были аристократичны, распространялись среди обеспеченных слоев и интеллигенции. Наконец все они уже не имели никакой связи с какой-либо общиной и были ориентированы на человечество в целом. Связи кровнородственные, соседские, гражданские заменялись связями между единомышленниками и единоверцами. Тенденции, ставшие заметными уже в среде высших классов конца Республики, продолжали развиваться.

В какой мере эти тенденции сказывались на религии широких народных масс, и как она эволюционировала — отчасти под их влиянием, отчасти в борьбе с ними?

Известное проникновение распространенных в верхах идей в низы несомненно. В первую очередь это относится к широкому распространению веры в бессмертие души и связь ее загробного блаженства с правильной жизнью на земле. Правда, в ряде эпитафий эта мысль выражена еще с некоторой долей сомнения: авторы эпитафий просят наградить покойного или покойную за честную жизнь, «если что-нибудь знают (или чувствуют) Маны» (CIL, III, 1854; VI, 6250, 6592, 8703, 12 735, 18 926, 24 520 и др.). Но значительно чаще родные и друзья покойного выражают уверенность, что за свои перечисленные в эпитафии добродетели он пребывает в Элизии среди богов и сам стал богом. Очень характерна в этом смысле эпитафия М. Лукцея Непота из Рима (CIL, VI, 21. 521): скорбящему о его смерти отцу является преображенный прекрасный юноша и просит его утешиться и утешить мать, так как Венера вознесла его к звездам, сделала богом, и небожители радостно приняли его в свою среду; он, как Адонис, окружен толпой амуров, украшен гроздьями винограда, как Либер, носит колчан, как Феб, и, как Аттис, является любовником Кибелы. Сходна эпитафия мальчика из Филипп: родители о нем скорбят, но знают, что он по воле богов в Элизии — за свои добродетели; теперь он среди мистов Диониса, среди сатиров и наяд, ведет их хоры, наслажлаясь в лугах блаженных (CIL, III, 686). Отпущенник Эпафродит из Испании просил богов, приводящих в движение звезды, дать у себя приют его жене Фирме за ее кроткий нрав (CIL, II, 1399). Иногда в эпитафии говорилось, что покойный «ушел к богам», например к нимфам (An. ep., 1974, № 327). Иногда покойного именовали богом; так, некий Кокцей Апатр посвящает эпитафию жене, как deae sanctae Primilae (CIL, VI, 7581), а Юлий Магн именуется на своем надгробии Гением (Ibid., 7806). Многие эпитафии составлены по более краткой формуле: телом владеет земля, дух в Элизии, в эфире, в небесах, среди звезд (CIL, III, 6384, 2671, 8003; VI, 10 764, 12 087; VIII, 68 567). Таким образом, теперь для бессмертия души и апофеоза не требовалось ни знатное происхождение, ни особые заслуги перед государством; как некогда в Греции, героизация покойного демократизировалась, и для нее достаточно было обыкновенных добродетелей.

Среди добродетелей особенно подчеркивались трудолюбие, честная трудовая жизнь. На надгробиях часто изображались символы последней: покойный, идущий за плугом, работающий в мастерской, орудия труда, особенно плотничьи и строительные инструменты, сами по себе символизировавшие правильную, хорошую жизнь (Pseudoacr. Carm., II, 15, 2; Nonn. Marc. Comp, doctr., p. 233; Artemid. Oneir., I, 51). Нередки были на надгробиях изображения различных символов победы над смертью, вечного возрождения; иногда выражалась надежда, что покойный возродится в цветах и деревьях, выросших на его могиле. Повсеместно получили распространение изображения покойного с атрибутами того или иного божества, загробного пира, на котором он присутствовал с семьей, колясок, коней, лодок, птиц, перевозивших его в Элизий, Солнца, Луны, звезд, в сферах которых он должен был пребывать.

Возможно, также из философских спекуляций в народ проникла упрощенная демонология, сливавшаяся с астрологией и магией. Демоны Гении не только сопровождали человека (по Сервию, при рождении человек получает двух Гениев: один побуждает его к плохому, другой к хорошему, а после смерти наша судьба определяется их свидетельством, в зависимости от чего душа скорее или медленнее переселяется в новое тело, a за большие заслуги пребывает с богами. — Serv. Aen., VI, 743, 795), но и присутствовали повсеместно. Отсюда распространившееся по всей империи почитание Гениев места, обычно призывавшихся вместе с Юпитером Всеблагим Величайшим, городов, сел, стран, воинских частей, корпораций, родов деятельности и сходных с Гениями хранительниц — Тутелл. Возможно, что именно в это время внедряется в сознание пришедшая из философского пантеизма идея numina как особой, повсюду разлитой божественной силы, концентрировавшейся в богах, их потенциях, вещах, понятиях. Отсюда посвящения понятиям и предметам, вообще никаким культом не пользовавшимся, но по какой-то причине показавшимся дедикантам носителями такой силы. Часто в это время в посвящениях упоминаются numina богов и обожествленных императоров.

Судя по частым изображениям на сакральных и надгробных памятниках светил, общей стала и вера в их влияние на судьбу человека при жизни и его души после смерти. Считалось, что, нисходя на Землю, душа получает от Сатурна бесчувственность (torpor), от Марса гневливость, от Венеры похоть, от Меркурия корыстолюбие, от Юпитера властолюбие; или, по другому варианту: от Солнца — дух, от Луны — тело, от Марса — кровь, от Меркурия — способности, от Юпитера — честолюбие, от Венеры — страсти, от Сатурна — влагу; после же смерти душа оставляет в сферах светил, в своем восхождении на небо, все, что от них получила (Serv. Aen., VI, 714; XI, 51). Видимо, распространялись в упрощенном виде и некоторые философские максимы, например: «Согласно стоикам, всем правит разум, согласно эпикурейцам — случай» (Pseudoacr. Carm., I, 1, 9).

Но все же религиозные представления сельского и городского плеоса отличались от религиозных представлений высших классов и эволюционировали своими путями. Значительная часть провинциальных крестьян еще жила общинами или сохраняла значительные черты общинной организации. Соответственно огромную роль для них продолжали играть культы общинных богов, что свидетельствует не о какой-то их косности, a о живучести порождавшей и питавшей такие культы социальной организации. Выше ун?е упоминалось, что боги племен, поселений, кровнородственных мелких общин могли отождествляться с теми римскими богами, которые казались наиболее для такого отождествления адекватными. Вместе с тем они продолжали почитаться и под своими туземными именами, произведенными от названий племен, родов, поселений. То могли быть группы божеств, как Матери и Матроны в Галлии, Германии, кельто-лигурийских областях Италии с этническими и топонимическими именами (например: Нервины, богини Нервиев, Алауны, богини одноименного племени в Норике), иногда соединявшиеся с одноименным богом (например: Вагины и Вагин в Багинском паге, Ханины и Ханин, покровители племени ханинов, Луговии и Луг в Галлии и Британии) или с одноименной, выделившейся из их среды богиней (как Сулевии и Сулевия в Британии и Галлии). Иногда они просто именовались «боги предки» (на Дунае) и, видимо, аналогичные им «боги Мавры» (в Африке). Почитались и божества целого большого племени, как Норейя в Норике, Арвернориг — бог арвернов, Аллоброг — бог Аллоброгов, Воконтия — богиня Воконтиев. В Лузитании, где было множество мелких кровнородственных общин, почитались их боги-покровители, которых в настоящее время известно более 360, причем с новыми находками становятся известными все новые божества.

Тесная связь таких богов с их коллективами сказывалась не только в именах, которые они носили, но и в коллективных им посвящениях от сельчан как предкам и патронам данной целостности, в обращениях к ним отдельных крестьян с просьбой обеспечить благополучие односельчанам, их скоту, полям, виноградникам, в уже упоминавшейся формуле «богу (или богам) и сельчанам», говорящей о теснейшей взаимосвязи мира богов и мира охраняемого ими коллектива. Общинные боги претерпевали известную эволюцию, которую за недостатком материала нельзя проследить во всех деталях, но можно с известной долей вероятности предполагать.

Там, где основной социально-хозяйственной единицей становится уже не столько община, сколько имение, дом с населением, организованным более или менее сходно с римской фамилией, почитанием пользуется уже не группа божеств, а пара бога и богини или один бог, или одна богиня, податели здоровья, плодородия и всякого благополучия. Из их числа может выделиться одно божество, приобретающее уже общее повсеместное почитание и наделяемое многими функциями. Такова, например, тесно связанная с конями, известная во всем кельтском мире богиня Эпона, изображавшаяся иногда с лучами на голове, крыльями, молнией, рогом изобилия, птицами, превратившаяся, таким образом, в пантеистическое могучее божество[118]. Там, где был распространен культ богинь Матерей, легко прививался и культ Кибелы, Юноны, Исиды, Фортуны, также носивший уже не локальный, а общий характер. Совмещая в себе все свойства и функции богинь Матерей, эти богини были уже могучими мировыми божествами, часто со своей сложной теологией. Выше мы уже говорили об отождествлении локальных и племенных богов с Марсом, Меркурием, что тоже выводило их из узкой сферы их действия на значительно более широкую.

Сельчане, уходя в армию, в города, даже сохраняя верность своим туземным богам, тоже придавали им более общие функции, большее могущество. Так, в ряде солдатских надписей Матери и Матроны именуются уже не по мелким замкнутым коллективам, a Матери паннонцев, далматов, италиков, германцев, галлов, британцев, африканцев, всего человеческого рода или наделяются такими общими эпитетами, как «возвышающие», «умножающие», «подательницы» и т. п. (CIL, VII, 5; 238; 887; XIII, 1766; 7780; 7737–7740; 8529; An. ep., 1930, № 20–30; 1931, № 12–22). Затем они вовсе лишаются эпитетов, превращаются, так сказать, в богинь вообще, что опять-таки облегчает их слияние с обще-имперскими божествами. Интересна в этом плане метрическая надпись из Бурдигалы, посвященная туземной богине Онуаве неким Тибуртием, странствовавшим по всему свету под ее защитой, служившим только ей и не дававшим обетов никаким другим богам (CIL, XIII, 581). К сожалению, мы ничего не знаем об Онуаве, но, вероятно, она была богиней какого-то небольшого местного коллектива, для своего же оторвавшегося от этого коллектива почитателя она стала единственным, а значит, и всемогущим божеством.

Среди провинциальной знати, усвоившей римскую культуру, преданной Риму и императорам, туземные боги утратили свою популярность и господствовали культы богов римского пантеона, так что в первые два века Империи казалось, будто последние совершенно оттеснили провинциальные божества и провинциальные верования, тем более что местные крестьяне далеко не сразу научились посвящать надписи своим богам, 0 они фигурировали более в изобразительном искусстве, чем в эпиграфике. Однако обманчивость такого впечатления становится ясной благодаря памятникам, появляющимся в конце II ив III в.

В этот период начинается смена господствующего в провинциях класса, со всей очевидностью обнаружившаяся позже, в IV–V вв. Она обусловливалась упадком старых, романизованных городов, набором в армию населения сельских местностей, глубинных районов провинций. Пройдя службу в армии, они теперь достигали высоких чинов, становились крупными землевладельцами. Более или менее значительные собственники появлялись и в результате разложения общин, попадавших в зависимость от различных, часто выделившихся из их же среды, патронов и «благодетелей». Племенные старейшины, принцепсы, получали и до, и, естественно, после эдикта Каракаллы римское гражданство, частично вливались в правящий класс, обретали возможность усиливать эксплуатацию своих соплеменников, увеличивать свои владения.

Все эти новые слои, с одной стороны, еще были преданы империи и воспринимали ее официальную идеологию, с другой стороны, были привязаны к старым традиционным представлениям и верованиям, которые уже приходившая в упадок, трансформировавшаяся римская культура не могла вытеснить столь полно, как она в более ранние времена вытесняла в среде господствующих классов провинций, сливавшихся с пришлыми римлянами и италиками, их туземную культуру. Эта вторая волна романизации была уже гораздо слабее и менее эффективна, чем первая, что сказалось и на религии.

Воинские части, сельские поселения, города, наиболее тесно связанные с ветеранами и новыми собственниками, усиленно воздавали культ богу римской мощи Юпитеру Капитолийскому и Капитолийской троице, приносили обеты и дары во здравие императора и его «божественного дома», чтили и других римских богов. Но те приобретают своеобразную интерпретацию. На Рейне и в некоторых районах Галлии большое распространение получают статуи, обычно именуемые «Юпитер со змееногим гигантом». Бог изображался в виде помещенного на колонне всадника, попирающего выходящее из земли змееногое существо (обычно мужчину, реже женщину). На цоколе колонны имелись рельефные изображения других богов — большей частью членов Капитолийской троицы, а также Геракла, Меркурия, богов сезонов и дней, связанных с упоминавшимся выше культом времени, с символикой циклов смены веков, смерти и возрождения. Иконография памятников восходила к гигантомахии с соответственными добавлениями. Интерпретируются они в современной литературе по-разному — видимо, их авторы могли вкладывать в них разное содержание: победа небесного над земным, духа над плотью, бессмертия над смертью, и более конкретно — победа отождествлявшихся с олимпийцами императоров над восставшими «сынами земли» (обычное в то время наименование крестьян) — багаудами или римлян над варварами. Культ «Юпитера со змееногим гигантом» восходит, как полагают, к доримским верованиям. В святилище IV–II вв. до н. э., раскопанном в Энтремоне, вблизи Секстиевых Акв, были найдены статуи героизированных вождей, одна из них конная, с молнией, держит руку на маске или отрубленной голове, что, по мнению Ф. Бенуа, свидетельствует о культе сливавшегося с богом молнии и грозы обожествленного вождя как победителя[119]. На галльских монетах встречаются изображения коней с человеческими лицами, поддерживаемых выходящей из земли фигурой; известны и другие сходные изображения ранних времен[120]. Очень большую роль у кельтских и германских племен играл культ колонны, впоследствии связывавшейся иногда с Меркурием или Юпитером (CIL, VII, 10(39, 1070; Buecheler, № 277), но обычно стоявшей в центре поселения как символ его священного дерева. Во время христианизации крестьяне особенно протестовали против уничтожения таких сельских священных деревьев и колонн. Малозаметные раньше, эти верования, усложненные римским влиянием, выходят на поверхность, когда меняется характер господствующего класса.

Если не по иконографии, то по духу к группе «Юпитера со змееногим гигантом» близки современные ей изображения уже упоминавшегося «дунайского всадника» и «фракийского всадника». Последний, иконография которого восходит к греческим изображениям героизированного покойника, представал обычно в виде охотника, сражающего кабана. «Дунайские всадники» нередко попирали распростертую человеческую фигуру (иногда она появляется и на рельефах фракийского всадника). Сходным образом в виде всадников, охотников и победителей изображались боги и императоры в Малой Азии, и такие же рельефы часты на надгробных стелах солдат, попирающих врагов — варваров. «Фракийский всадник» чаще всего именовался «Героем», но мог также носить имя любого из почитавшихся во Фракии греческих богов. И здесь также убиваемый кабан или попираемая человеческая фигура символизировали побежденное богом зло в любой его интерпретации. По всей вероятности, во всех подобных памятниках отражались реминисценции древних племенных культов обожествленных вождей и богов, которых, как и вождей, представляли себе сражающимися на конях победителями. Они продолжали жить под покровом романизации. Например, в Испании, где, как уже упоминалось, также до римского завоевания существовал культ героизированных вождей, изображавшихся на конях со щитами и мечами, обозначавшими число их побед, уже в римское время представитель местной знатной семьи Семпрониев Фест на его надгробной стеле был изображен на коне, вооруженный копьем, нацеленным в зверя, и в сопровождении пешего охотника со щитом; в эпитафиях же нередко отмечалось, что покойный был выдающимся охотником (CIL, II, 2314, 2335, 6338), так как охота сохраняла сакральное, ритуальное значение.

Когда с выдвижением повой знати такие верования распространяются или, вернее, получают свое выражение в дошедших до нас памятниках, старые локально ограниченные боги приобретают характер космических, могучих божеств, победителей зла, выступают гарантами бессмертия, иногда, как «дунайские всадники», богами более или менее сложных мистерий, испытывают влияние митраизма и других распространенных в той же среде культов и связанного с ними мировоззрения.

Так распадение общинных связей вело к изменениям в представлениях о божестве у лиц, принадлежавших к разным общественным слоям, будь то скромный поклонник Онуавы, или вышедший из той же среды военачальник и крупный землевладелец. Даже император Галерий, по словам Лактанция, боялся каких-то горных богов своей родной Дакии (Lact. De mort, pers., 27), очевидно, приписывая им мировое могущество.

Тот же процесс распада общин имел и, казалось бы, прямо противоположный результат: божество рассматривается уже не как покровитель коллектива, а как личный покровитель своего почитателя, к которому он обращается со всеми своими нуждами, ждет его указаний, надеется получить бессмертие. Однако это противоречие только кажущееся. Человек, лишившись дававших ему некоторую опору общинных связей, одинокий в новых для него условиях, искал помощи у божества, самого, с его точки зрения, могущественного или, по крайней мере, могущего быть посредником между ним и верховным богом. Так, в качестве личного Гения встречается в надписях Марс, как Mars suus, в одной надписи названный Кокозом (CIL, XIII, 1353), т. е. то был отождествленный с Гением-Марсом туземный бог племени кокозатов. По некоторым надписям из типичной области крупного землевладения Аквитании можно заключить, что локальное божество сидевшей на земле домена общины могло стать личным Гением землевладельца, возможно, наследственного главы рода или племени своих клиентов-колонов (например, посвящение богу Артахе[121] Л. Помпея Паулиниана. — CIL, XIII, 65, 90). Такие боги почитались в домениальных святилищах; для отправления их культа образовывались коллегии. В той же Аквитании consacrani домена Юлиев посвятили надписи богине домена Лахе (CIL, XIII, 144, 147). Господа были заинтересованы в том, чтобы их колоны участвовали в домениальных культах: так, 40-й канон Эльвирского собора, состоявшегося в начале IV в. в испанском городе Иллиберрисе, запрещал господам-христианам засчитывать при расчетах с колонами их затраты на жертвоприношения местным богам.

Таковы были пути превращения узколокальных, общинных богов в божества, с одной стороны, общего, уже не связанного с каким-то коллективом значения, с другой — в богов, непосредственно покровительствующих тому или иному чтившему их индивиду.

В самой Италии и наиболее романизованных провинциальных городах эти пути были несколько иными. Для рабов, занятых в сельских и городских хозяйствах господ, основной социальной и культовой ячейкой оставалась фамилия. Но в эпоху Империи, начиная с Августа, в связи с общей политикой идеологического воздействия на рабов фамильный культ значительно расширился и преобразовался. В императорских и частных виллах, в домах создавались культовые коллегии с министрами, магистрами, жрецами из числа рабов и проживавших при патронах отпущенников. Объектом культа таких коллегий обычно были Лары, Пенаты, Гений господина, Юнона госпожи. Им посвящали надписи по формуле «Гению нашего Марка», «нашего Гая» и т. п. Но круг богов-хранителей имения, дома, господина был теперь более широк. Это Геракл, Сильван, Bona Dea, часто наделявшиеся в надписях эпитетами, производными от названия имения или имени господина. Иногда в таком качестве выступал даже Юпитер. Например, в надписи управителя имения консула 223 г. Росция Юпитер назван «хранителем владения Росциев», а в относящихся ко времени Септимия Севера надписях некоего Л. Аврелия Геркула из Интерцизы Юпитер и Геракл названы «хранителями геркулеианского дома» (Intercisa, 327; 357). Возможно, рабы видели в богах фамилии своих защитников, какими всегда были Лары, и желали, чтобы госиода их почитали. В 41-м каноне того же Эльвирского собора христианам предписывается не держать в доме «идолов», но если они будут опасаться насилия со стороны рабов (в случае удаления «идолов»), то пусть хоть сами соблюдают чистоту (т. е. оставляя «идолов», воздерживаются от жертвоприношений и т. п.).

К фамильным коллегиям присоединялись и клиенты главы фамилии, причем по мере усиления зависимости плебеев от власть имущих число клиентов возрастало. В конце II и в III в. они также посвящали надписи Гениям господ и патронов по той же, упомянутой выше рабской формуле, составляли коллегии почитателей и «обожателей» местных знатных семей. Иногда знатные люди организовывали из своих рабов, отпущенников, клиентов дионисовские фиасы, в которых занимали самую высокую ступень в иерархии мистов. Такие организации в масштабах фамилий выполняли ту же задачу, что императорский культ в масштабах империи, — идеологическую обработку и духовное подчинение управляемых управляющим.

Ту же цель преследовала и организация группировавшихся вокруг того или иного бога коллегий «маленьких людей», отпущенников, рабов, оторвавшихся от фамилий. Каждая такая коллегия, образовывавшаяся с разрешения правительства (организация недозволенной коллегии приравнивалась по закону к вооруженному захвату здания), имела своего патрона, составлявшего или утверждавшего ее устав и жертвовавшего коллегиатам средства, в возмещение за что они должны были отмечать дни, не только посвященные богу и императорским юбилеям, но и различные годовщины, относившиеся к патрону и его домашним. Например, члены коллегии Геракла в Аскуле поклялись Юпитером и Гением Траяна собираться в дни рождения сына своей патронесы под угрозой штрафа в 200 сестерциев (Dessau, 7215).

Общее обострение социальных противоречий влияло и на отношение простого народа к богам и культовым организациям, насаждаемым сверху. Популярность божеств официального пантеона в этой среде падает. Так, если сравнить календарь начала I в. до н. э., найденный в Анции (An. ep., 1928, № 87), с календарем из Рима времен Империи, служившим практическим нуждам — на каждый месяц указывались соответст

Месяц
Календарь из Анция
Календарь из Рима
январь

Эскулап, Конс, Ведиовис, Вика Пота, Ютурна, Карменталии

боги Пенаты

февраль

Юнона Соспита, Мать Церера, Луперкалии, Конкордия на Капитолии, Фавоний, Квириналии, Фералии, Терминалии, Эквиррин

Паренталии, Луперкалии, Cara, Cognatio, Терминалии

март

Юнона, Ведиовис на Капитолии, Эквиррии, Анна Перенна, Либералии, Квинкватрии, Тубилуструм, Fortuna Publica

корабль Исиды, Мамуррий, Либералии, Квинкватрии, омовение

апрель

Великая Идейская мать. Юпитер Победитель, Юпитер Освободитель, Фордицидии, Цереалии, Парилии, основание Рима, Виналии, Венера Эруцина, Робигалии

Фарии в честь Исиды, Серапии, ритуальное очищение овец

май

Лемурии, Меркурий и Майя, Марс Непобедимый, Агоналии, Тубилустрий, Фортуна римского народа квиритов

ритуальное очищение урожая, жертвы Меркурию и Флоре

июнь

Марс на холме, Юнона в цитадели, Фидес, Веста, Матралии, Мать Матута, Фортуна, Минерва, Лары

жертвы Гераклу и Благосклонной Фортуне

июль

Фелицитас, две Палес, игры Аполлона, Хонос, Лукарии, Конкордия, Нептуналии, Фурриналии

праздник Аполлона и Нептуна

август

Надежда, две Виктории, Салюс. Диана, Вортумн, Конная Фортуна, Геракл Победитель, Кастор и Поллукс, Камены, Портуналии, Виналии, Консуалин, Волканалии, Hora, Quirini, Майя под комициями, Ониконсивия. Вольтурналии

жертвы Надежде, Салюс, Диане, Волканалии

сентябрь

Юпитер Статор, Великие игры Юпитера Всеблагого Величайшего

трапеза Минервы

октябрь

Фидес, Юпитер Громовержец, Юнона Квирис, Юнона Монета, Медитриналии, Фонтаналии

жертва Либеру

ноябрь

Ферония, Фортуна Примигения, Пиетас

трапеза Юпитера, обретение Прозерпины

декабрь

Тиберин. Гайя, Консуалии, Сатурналии, Опалии, Дивалии, Ларенталии, Диана, Юнона Царица, Темпестаты

Сатурналии


вующие сельскохозяйственные работы (Dessau, 8745), станет видно, насколько сократилось число посвященных богам праздников.

Как видим, во втором списке остались, так сказать, самые необходимые боги и священнодействия. Зато, отдавая дань увлечению астрологией, составитель календаря указал не только, в каком созвездии находится Солнце в течение каждого месяца, но и под покровительством какого бога оказывается тот или иной месяц: январь — Юноны, февраль — Нептуна, март — Минервы, апрель — Венеры, май — Аполлона, нюнь — Меркурия, июль — Юпитера, август — Цереры, сентябрь — Вулкана, октябрь — Марса, ноябрь — Дианы, декабрь — Весты. Выпал такой непосредственно связанный с январем бог, как Янус, май оказался связан с Аполлоном, a не с Меркурием и Майей. Из старых представлений сохранялась связь Марса с октябрем, когда ему исстари был посвящен ряд праздников, знаменовавших окончание военных походов. Парилии заменены довольно неопределенным «очищением овец», робигалии — «очищением урожая» и перенесены на следующий месяц. Зато включены два праздника в честь Исиды и Сераписа, первый из которых был посвящен открытию навигации, когда Исиде приносился в жертву отправляемый в море разукрашенный корабль.

Также сокращается число богов, которым посвящали надписи плебеи, отпущенники, рабы не в обязательном, а в индивидуальном порядке. То были божества, или слабо представленные в официальной религии, или получавшие в этой среде иную интерпретацию. Так, Юпитер выступает скорее не как бог римского государства, а как бог возвышенностей, дождя, хорошей погоды и т. п. Геракл, излюбленный бог императоров династии Антонинов и философов, для которых он был «идеальный царь», «идеальный философ», мудрец, побеждающий пороки силой духа (Serv. Aen., I, 741; VI, 385), посредник между богами и людьми, сообщающий им любовь к добродетели, помощник олимпийцев в их борьбе с «сынами земли» (Macrob. Sat., I, 20, 6—13), для народа и близких ему киников был богом-тружеником, всю жизнь сражавшимся с угнетателями и тиранами, очистившим авгиевы конюшни, чтобы возвеличить самый простой и низкий труд, приходившим на помощь страдающим, притесненным, трудящимся даже без их просьб, ставшим богом за свои заслуги перед людьми, олицетворяющим все доброе, что есть в человеке, и ведущим его к бессмертию и приобщению к богам (Lact. De div. inst., I, 9).

Весьма популярны были мало представленные в официальном культе Ферония и Bona dea. Последняя выступает в надписях как покровительница отдельных домов, именин, как богиня лесов и полей, кормилица, целительница и вместе с тем — как «Могучая», «Небесная», «Светоносная», «торжествующая Царица» — Kegina trinmplialis (CIL, V, 760, 762; VI, 68–73, 30 855; XI, 3243; XIV, 3437, 3530). Такое соединение в одном лице функций божества земли, плодородия, помощника в повседневных нуждах и высшего, космического божества очень характерно для народной религии того времени. Показателен в этом смысле и Приап, в римской поэзии комический, незадачливый обожатель нимф, наделенный исключительной сексуальной потенцией. Для «маленького человека» он был не только хранителем его садика и землицы, «вытесанный рукой неискусного, но почитающего его простолюдина» (CIL, V, 2803; Meyer. Anthol., 1698, 1699), но великим мировым божеством, Приапом Паптеем, отцом и творцом всего сущего, самой природой, укротителем жестоких и нечестивых людей (CIL, XIV, 3565.

Наиболее ярко все эти черты отразились в образе самого популярного среди свободных и несвободных трудящихся Италии и провинциальных городов бога Сильвана, число посвящений которому от представителей этих слоев намного превосходит посвящения всем другим богам[122]. Сильван был мало известен в прежние времена, он упоминался как бог лесов и вообще дикой природы, враждебный культурной жизни, как похититель новорожденных детей, от которого их в течение трех ночей защищали вооруженные пестом, метлой и топором люди, представлявшие бога Пилумна и богинь Интерцидонну и Деверру (Aug. De Civ. Dei., VI, 9). Но, как и многие другие боги полей и лесов (в Греции, например, Пан и Гермес[123]), Сильван со временем превращается в хранителя дома, усадьбы, культурной растительности (его даже считали первым, научившим людей культивировать растения), нерушимой межи (по агрименсорам, каждое владение почитает трех Сильванов: один, домашний, посвящен владению, второй, полевой, посвящен пастухам, третий — «восходящий», ему посвящена роща на границе, к которой восходят две или более межи. — Sehr. Rom Feldm., Bd. I, S. 303), a следовательно, и в покровителя добрососедских отношений, справедливости, честности.

Чрезвычайно многочисленны н многолюдны были в Италии и провинциальных городах культовые коллегии Сильвана, в основном состоявшие из «маленьких людей», отпущенников, рабов. Они в складчину и собственным трудом строили его святилища, приносили ему различные дары. Активность их была значительно большей, чем членов коллегий «маленьких людей», почитавших других богов. В индивидуальных посвящениях ему наиболее часто упоминаются полученные от него предписания «во сне» или «в видении», т. е. верующие как бы постоянно ощущали его присутствие. Культ Сильвана не знал мистерий, которые вообще большинству простолюдинов, если они не входили в фамильные фиасы Диониса, были чужды. Судя по Апулею, затраты на посвящения в мистерии были весьма значительны и человеку необеспеченному не по средствам. Кроме того (что гораздо важнее), по высказываниям близких народу киников, трудящийся человек считал нелепой мысль о том, что посвящение в мистерии делает богатого порочного бездельника более угодным богам, чем всю жизнь честно трудившегося хорошего бедняка. Да и само аристократическое в своей основе деление людей на «знающих», «посвященных» и «непосвященных», «невежественных» было чуждо народной морали. Недаром впоследствии Лактанций писал, что благо и добродетель по могут заключаться в знании, так как тогда они становятся недоступными ремесленникам, крестьянам, рабам (Lact. De div. inst., III, 25). Достойно внимания, что в некоторых, посвященных Сильвану надписях, упомянуты его «кандидаты» (например, CIL, III, 3503; X, 8217), термин, обычно применявшийся к людям, выдвинутым на ту или иную высокую должность императором или легатом легиона. Видимо, такими «кандидатами» Сильвана (известны также «кандидаты» Геракла и Венеры Победительницы. — CIL, III, 4152, 14 356 2) были люди, считавшиеся особо отмеченными богом, призванными ему служить. Такая «богоизбранность» не зависела от социального статуса: в надписи из Капуи семь «кандидатов» Сильвана — рабы.

В посвящениях Сильван иногда объединялся с Гераклом, один раз даже названным «внуком Сильвана» (CIL, VI, 30 738), с Доброй богиней, с Ларами (в CIL, VI, 646 он фигурирует как «полевой Лар»). Он наделялся эпитетами, указывавшими на его функцию хранителя имения и фамилии, растений и животных. Вместе с тем его именуют «Спасителем», «Защитником», «Господином», «Могучим», «Непобедимым», «Небесным», «Пантеем», т. е. рассматривают как всемирное космическое божество высшего порядка. С древними могущественными богами-демиургами его сближала связь с культом гор и скал. В одной надписи его называют «великим, могучим богом, светлейшим пастырем, правящим на горе Иде» (CIL, IX, 3375); в другой, относящейся к весеннему празднику в честь Сильвана, жрец провозглашает: «скала родила рощу» (CIL, VIII, 27 764); в третьей говорится об изображавшем Сильвана монолите (CIL, VI, 675). Обычным даром ему были столбы и колонны, часто связывавшиеся с культом небесных богов-творцов.

С другой стороны, есть основания полагать, что Сильван, как и Геракл, в глазах верующих был некогда жившим человеком, ставшим богом за свои заслуги. Об этом говорят его эпитеты: divus (CIL, XI, 1139), обычно применявшийся к обожествленным императорам, geminus и communis (CIL, XI, 2721), по Сервию, это термины, указывавшие на двойственную божескую и человеческую природу, а также рассказы Проба (Georg., I, 20) о происхождении Сильвана от раба-пастуха и козы и Плутарха (Parall., 22) о том, что Сильван был сыном тускуланки Валерии, вступившей в кровосмесительную связь со своим отцом. Изображался он в одежде крестьянина с серпом, деревом, плодами, псом. Его происхождение, притом низкое, делало его близким людям, искавшим образец для подражания. Впоследствии аналогичное явление наблюдается в христианской литературе: Лактанций, например, писал, что Христос родился сыном плотника и погиб смертью раба, чтобы подтвердить истинность своего учения и чтобы за ним могли следовать все униженные и простые люди (Lact. De div. inst., IV, 23; 26).

Жажда найти такой образец, за которым можно было следовать, была очень велика и усиливалась по мере того, как с разложением «римского мифа» теряли власть над умами героические примеры «предков». Но, конечно, ни Сильван, пи Геракл, ни Митра в качестве таких примеров не могли соперничать с Христом, жившим, согласно христианской традиции, не в какую-то доисторическую эпоху, запечатленную в мифах, а в близкие времена правления Августа и Тиберия. И все же Сильван со своим обликом простого труженика и могучего бога отвечал народным идеалам. Интересно, что в его храм был пожертвован угломер (CIL, VI, 543), один из символов праведной жизни. В Галлии Сильван обычно отождествлялся с Сукцеллом, «богом с молотом», видимо, также в одной из своих ипостасей простонародным богом ремесленников и крестьян «культурным героем». Вместе с тем не менее сильной была жажда обрести могучего бога космических масштабов, который, как бог Эпиктета, стоял бы над земными господами, давал силу противостоять несправедливостям, унижениям, сохранить внутреннюю свободу. Но для Эпиктета этот бог отождествлялся с традиционно почитавшимся как «царь богов и людей» Зевсом-Юпитером. Народ же, более или менее сознательно протестовавший против идеологического нажима, хранивший еще некоторые древнейшие представления, возводил в ранг космократоров своих богов, из которых первое место занял Сильван. Знаменательно, что он, как Добрая богиня и Приап, был органически связан с землей, с материальным миром. Сервий презрительно называет Сильвана богом материи, отбросом всех элементов (Aen., VIII, 601), связывавшимся у высших классов и интеллигенции с пороками, злом, почему божества земли в этой среде определялись как «чернь земных богова» (Mart. Capeila., II, 167).

Противоречия в области религии, отражавшие противоречия социальные, отнюдь не носили чисто умозрительного характера. На это указывают жестокие законы конца II — начала III в. против прорицателей, «притворяющихся, что они исполнены божества», которых следует сечь розгами, изгонять, а в случае упорства бросать в тюрьму, «дабы они, пользуясь человеческим легковерием, не портили нравы надеждой на что-нибудь и не смущали души простого народа», против тех, кто вводит новые, неизвестные религии, «смущающие души людей», за что «благородных» высылали, а простых людей казнили (Paul. Sent., V, 21, 1–4; Mosaic et Roman leg. coll., XV, 2, 6). Как уже упоминалось, такие «прорицатели» достаточно часто встречались среди рабов и, несомненно, среди свободнорожденных плебеев, причем не только из числа христиан. А то, что их речи «смущали душу» простого парода и внушали опасение властям, показывает, что в это время религия стала полем острой идеологической борьбы, каким она не была и не могла быть в эпоху Республики, когда в центре внимания стояли вопросы социальные, политические.

Таким образом, с частичным разложением сельских общин и постепенным растворением городских гражданских общин в империи, с установлением обязательного императорского культа и углублением социального неравенства различные общественные слои в поисках ответов на стоявшие перед ними вопросы различными путями приходят к поискам единого, верховного, общего для всего человечества бога. И этот бог, а не санкция какого-либо более или менее узкого коллектива становится источником моральных норм, гарантом правильной, а значит, счастливой жизни на земле и блаженства за гробом. Это не было еще монотеизмом, так как между верховным богом и людьми выстраивалась целая иерархия посредников, отождествлявшихся с традиционными богами. Не отрицались последние и теми, кто чтил более близких к людям богов (Сильвана, Геракла, Диониса). Не было еще в этих религиях какой-нибудь обязательной догмы и, соответственно, понятия ереси. Но все же они подготовляли победу мировой религии — христианства, наиболее полно ответившего на запросы различных общественных слоев того времени.

Ε. М. Штаерман Глава третья РИМСКОЕ ПРАВО

В главе «От гражданина к подданному» мы старались показать, какую роль в философской и политической мысли римлян играли понятия закона и законности — lex, iustitia. Соответственно велико было и значение права — ius. Изучение, комментирование, разработка права считались делом, достойным всяческого уважения. Ими испокон века занимались люди самого высокого положения, в частности многие прославившиеся своей ученостью великие понтифики (Cic. De Orat., I, 45). Юрист Пом-ионий, написавший краткую историю римского права («Энхиридион»), включенную в «Дигесты», среди правоведов периода Республики называет П. Папирия, собравшего законы царей, Аппия Клавдия, писавшего об исках (de actionibus), Сципиона Назику, Кв. Муция, Тиб. Карункания, П. Муция, написавшего 18 книг о гражданском праве, Катона, Аквилия Галла, Сервия Сульпиция — людей видных, политических деятелей, сенаторов и консулов. Для времен Империи наиболее известны Альфен Вар, Офилий, Лабеон, Требатий, Касцеллий, Волусий Туберон, Мазурий Сабин, Прокул, Яволен, Сальвий Юлиан (Dig., 1, 2, 35–53). Во II–III вв., кроме самого Помпония, славились Цельс, Сцевола, Пациниан. Гай, Павел, Ульпиан, Модестин. Многие из них занимали высшие магистратуры, входили в совет императора, а с конца II и в III в. назначались на должность префекта претория, считавшегося вторым после императора лицом в государстве. Хорошее юридическое образование, получаемое в специальных школах, могло открыть путь в высшие сословия людям, по происхождению к ним не принадлежавшим. Наиболее известным примером может служить Цицерон. В течение многих столетий римские юристы разрабатывали и совершенствовали право, приспособляя его к реальным потребностям жизни, хотя и не создали стройной теории права, основываясь не столько на неких абстракциях, сколько на действительно существовавших отношениях и их эволюции.

О древнейшем римском праве мы практически ничего не знаем. От «царских законов» до нас дошли лишь скудные отрывки, трактующие сакральное право. Основой всего дальнейшего развития права признавались Законы XII таблиц, согласно традиции, составленные в 451–450 гг. до я. э. (хотя, возможно, в них и позже вносились некоторые изменения, например перевод штрафов на деньги, еще не чеканившиеся в V в. до н. э.). Уважение римлян к Законам XII таблиц отчасти обусловливалось их общим консерватизмом, культом «нравов предков», отчасти, видимо, тем обстоятельством, что некие основы римской гражданской общины, на базе которой сложились эти законы, при всехмодификациях продолжали жить до полного разложения античного мира и его культуры. Законы ХII таблиц еще содержали ряд элементов обычного права, присущих и другим стадиально близким народам[124]. Характерно в этом плане исключительное значение, придававшееся присяге — iusiurandum (Cic. De ofi'ic, III, 31, 111), и свойственное общинным отношениям влияние обычая — consuetudo, сохранившееся и во все позднейшие времена.

Вместе с тем уже Законы XII таблиц отличались рядом специфических для римской гражданской общины черт, сохранявших свое значение на всех стадиях эволюции римского права. Прежде всего это положения, касающиеся аграрных отношений. Часто считают, что уже в те древнейшие времена в Риме существовала полная частная собственность на землю, поскольку она могла отчуждаться и человек говорил о своем участке meum esse ex iure Quiritium — «это мое по квиритскому праву». Но даже оставляя в стороне спорный вопрос о двухюгеровом наделе — heredium, который, по словам Плиния, упоминается только в XII таблицах, не знавших термина «вилла» (Plin. N. H., XIX, 50), следует учитывать, что, каков бы ни был надел, отводившийся отдельным лицам, контроль за ним продолжал оставаться в руках коллектива граждан. Факт передачи надела другому лицу или наследнику, отношение владельца к земле, как к своей, еще ничего не доказывает, так как то же самое можно наблюдать в любой общине, в которой часть земли уже поделена между ее сочленами. Важно, что гражданская община продолжала оставаться верховным собственником земли и контролировала распоряжение ею. Самая сложность процедуры манципации, т. е. отчуждения, наиболее важных для земледелия объектов — земли, рабов и рабочего скота (res mancipi в противоположность остальным вещам — res пес mancipi, отчуждавшимся простой передачей — traditio), так же как и отчуждение в форме тяжбы за участок с присуждением его покупателю (in iure cessio), говорят о контроле общины за переходом из рук в руки земли и необходимого для ее обработки инвентаря.

Еще более показательно, что завещание должно было утверждаться собранием народа или войска, а если законный наследник (сын или внук), находившийся под властью pater familias, лишался наследства, то он должен был быть назван по имени (Aul. Gell., XV, 27), очевидно, для того, чтобы сограждане могли судить, насколько справедливо он был лишен прав на имущество отца и власти в фамилии. Показателен также институт usucapio — право приобретения недвижимости и земли в результате двухлетнего пользования ею, т. е. обработки (Leg. XII tab., VI, 3). Это право, тесно связанное с характерным для общинных отношений принципом «трудовой собственности», продолжало действовать на всем протяжении римской истории: земля, заброшенная владельцем, переходила в собственность того, кто начинал ее возделывать и извлекать из нее доход. Самое право собственности на землю у позднейших авторов выводилось из права тех, кто первым начал возделывать оккупированный им участок. Однако, как оговаривается в XII таблицах, право usucapio не распространялось на чужестранцев (IV, 7). Владеть землей на территории Рима мог только римский гражданин, отсюда и формула «мое по квиритскому праву», и неразрывная связь гражданства и землевладения.

Забота общины о тщательной обработке земли сказывалась и на особом строе римской фамилии, по словам самих римлян, не имевшей аналогии ни у каких других народов (Gai, Inst., I, 55). Ее особенность, как известно, состояла в исключительном праве pater familias на все принадлежавшие фамилии ресурсы: недвижимое и движимое имущество и находящихся под его властью людей — жену, сыновей с их женами и детьми, рабов. Никто из них не мог иметь никакой собственности, все ими приобретенное принадлежало pater familias. Он же произвольно распоряжался их рабочей силой, мог их сдать в наем, продать, покарать, вплоть до предания смерти, хотя обычай требовал в таких крайних случаях семейного суда. Законы XII таблиц несколько ограничивали право отца на продажу сына: если купивший его давал ему вольную, сын возвращался под власть отца. Но после троекратной продажи и отпуска на волю сын уже под власть отца не возвращался и становился самостоятельным лицом sui iuris (Leg. XII tab., IV, 2). Впоследствии продажа детей родителями вышла из употребления и была признана незаконной. Но бесправие в экономическом плане детей, состоявших под властью отца, сохранялось всегда. Сын мог занять самую высокую должность, но не имел права владеть какой-либо собственностью, не отличаясь в этом отношении от раба. Любопытно, что если конь, раб или сын гражданина одерживали победу в состязаниях на играх, награду в виде венка получал pater familias (X, 7). Сын приравнивался к рабу и с точки зрения ответственности за причиненный кому-либо ущерб, например кражу. Отец и господин мог или заплатить за ущерб, или выдать виновного для наказания (noxam dedere, — XII, 2). Аналогичным было и правило об ущербе, причиненном животным: владелец или платил, или выдавал животное (VIII, 6).

Обычно полагают — и, видимо, справедливо, — что такая власть отца над всеми ресурсами фамилии обеспечивала наиболее эффективную обработку земли в трудных для земледелия условиях древнего Рима[125]. Укрепление власти pater familias, следовательно, также было важно для гражданской общины, заинтересованной в том, чтобы весь ее земельный фонд был возделан. Отсюда и долг гражданина быть рачительным хозяином, и установление опеки над расточителем (V, 7). Как меру, направленную на охрану фамилии, следует рассматривать правило, согласно которому усыновление лица sui iuris другим лицом должно было утверждаться созванными великим понтификом куриатными комициями, разбиравшими, не приведет ли этот акт к угасанию фамилии усыновляемого и его фамильного культа, поскольку, перейдя в новую фамилию, он отрекался от sacra своей фамилии[126].

О значении сельского хозяйства говорят и статьи, предусматривавшие охрану разделявших участки дорог и межей (VII, 1–3) и защиту участков от ущерба. Например, запрещалось производить работы, препятствовавшие соседу отводить дождевую воду, сажать деревья, заслонявшие соседу солнечный свет (VII, 1–3; 8а — b; VIII, 9а — b). Был и какой-то закон о потравах, поскольку, по Ульпиану, к нему не относились случаи, когда скот поедал плоды, упавшие с дерева соседа на участок владельца скота (VII, 7). Большой штраф налагался на срубившего чужое дерево, причем под это обозначение подводился и виноградник (VIII, 11).

Однако подобные законы, так же как и кара за похищение чужого урожая и вообще за воровство, еще не говорят об исключительном господстве частной собственности в современном ее понимании. Они неизбежно должны были существовать в общине, часть земли которой отводилась частным лицам, так как в противном случае они не имели бы возможности обеспечить себе благоприятные условия хозяйствования и сохранить продукты своего труда. Можно полагать, что и право любого наследника потребовать раздела первоначально находившегося в общей собственности сонаследников (erctum non citum) имущества отца скорее свидетельствует не о каком-то индивидуализме и частнособственнических инстинктах римлян, а о поощрении наиболее выгодных форм ведения хозяйства, которые могли совпадать с раздельным хозяйствованием отдельных фамилий во главе с обладавшим всей полнотой власти pater familias, несшим ответственность перед общиной за свой участок.

Ряд положений в XII таблицах касается прав римских граждан. В первую очередь это статья, согласно которой последнее постановление народа является обязательным законом — qnodcumque postremum populus iussisset id ius ratumque esto (XII, 5). Затем закон, запрещавший казнить римского гражданина без санкции центуриатных комиций (IX, 2), признававшихся, таким образом, не только высшей законодательной, но и судебной инстанцией. Сюда же относится запрещение наделять какими-либо привилегиями отдельных лиц (IX, 1). Таким образом, утверждалось равенство граждан перед законом и исключалась столь распространенная в других ранних обществах возможность предоставить не принадлежавшему к числу избранных магистратов лицу управление какой-либо территорией, сбор налогов с ее населения и т. п. Контроль над всей территорией Рима и ее населением принадлежал только коллективу граждан. Возможно, с этим связан и другой, несколько загадочный закон, каравший смертной казнью за сочинение и опубликование позорившей кого-либо песни (VIII, 1а). Его объясняют приписывавшейся песне магической силой, а также карой за клевету. Но допустимо и другое предположение: в примитивных обществах насмешка над человеком, нарушившим обычай, совершившим неблаговидный поступок, была действенным оружием защиты «добрых нравов», и объект насмешек так тяжело их переживал, что иногда кончал жизнь самоубийством[127]. То же могло иметь место и в Риме, где особенно почиталось личное достоинство — dignitas. Но право осуждения, как и признания заслуг, принадлежало всему коллективу граждан — отдельному лицу оно не предоставлялось.

О равенстве граждан перед законом говорит и тот факт, что, по крайней мере, в дошедших до нас отрывках Законов XII таблиц не упоминаются сословия, за исключением прибавленного в дополнительных таблицах, «несправедливого», но словам Цицерона (De rep., II, 36, 37), закона, запрещавшего браки между патрициями и плебеями (Leg. XII tabl., XI, 1). Единственное различие проводилось между владельцами земли (adsidui) и безземельными пролетариями, и то лишь в том смысле, что защитником владельца земли на суде мог быть только другой землевладелец, а защитником пролетария — всякий (Leg. XII tabl., I, 4).

Последующие законы против роскоши (leges sumptuarias), имевшие целью, по видимости, сгладить имущественное неравенство и сократить непроизводительные расходы, предвосхищались в XII таблицах ограничением затрат на погребение знатных лиц и траур (X, 2–6). При всей жестокости законов о долговой кабале и долговом рабстве (как договор о самопродаже рассматривается и упоминаемый в Законах nexum) 5 известной защитой должников было фиксирование законом процента и кара превысившим его ростовщикам — они должны были возместить ущерб в четырехкратном размере (VIII, 18). Клиентов защищал закон предававший проклятию — по формуле sacer esto — патронов, обманувших клиентов (VIII, 21). Некие зачатки впоследствии общепринятого тезиса о favor libertatis можно видеть в законе о статуслиберах, т. е. рабах, которым была обещана свобода по выполнении какого-либо условия или через определенный срок: если такого раба продавали другому владельцу, тот все равно был обязан его отпустить согласно поставленному прежним господином условию. Хотя неизвестно, было ли предоставление отпущенникам права гражданства в Риме исконным или оно было введено не сразу, в XII таблицах такая практика уже само собой подразумевается, поскольку патрон наследовал имущество умершего без законных наследников отпущенника (V, 8), что было бы невозможно, если бы последний не был римским гражданином, поскольку только римский гражданин мог наследовать римскому гражданину — правило, действовавшее на всем протяжении римской истории. К демократическим установлениям относится и дозволение организовывать имеющие свои собственные уставы коллегии (sodalicia) с тем условием, чтобы они не делали ничего противозаконного (VIII, 27), — например, запрещались ночные сборища (VIII, 26), что тоже сохранилось в позднейшем законодательстве.

Некоторые преступления по Законам XII таблиц карались смертной казнью. Кроме уже упоминавшегося сочинения позорящей кого-либо песни, к ним относятся: ночная кража чужого урожая, за что виновный распинался на дереве и обрекался Церере, видимо, по той же формуле sacer esto (VIII, 9), поджог здания или сжатого и лежащего возле дома зерна, за что виновный заковывался, избивался и сжигался (VIII, 10). Сюда же относится дозволение безнаказанно убить вора, пойманного ночью на месте преступления, а днем — вора, защищавшегося оружием (VIII, 12–13). Сбрасывались с Тарпейской скалы уличенные в воровстве рабы, тогда как свободные, если кража совершилась днем, после порки передавались пострадавшему в качестве аддиктов (VIII, 14). С Тарпейской скалы сбрасывали лжесвидетелей (VIII, 23). Казни предавался судья или арбитр, уличенный в подкупе (IX, 3), человек, поднявший против Рима врагов или предавший врагам гражданина (X, 5).

По свидетельству Августина, Законы XII таблиц предусматривали, кроме казни и штрафов, также оковы, порку, талион, бесчестие, изгнание и рабство (Aug. De Civit. Dei., XXI, 11). В рабство отдавался неоплатный должник с тем, чтобы быть проданным за Тибр; впоследствии — уклонившийся от военной службы и прохождения ценза. Изгнание, или «лишение огня и воды», предполагавшее и лишение гражданства, уноминается лишь в более поздних источниках. В оковах содержался неоплатный должник до окончательного решения его участи, но к кому еще применялись оковы — неизвестно. Талион упоминается в связи с переломом кости — у свободнорожденного по злому умыслу (Leg. XII tabl., VIII, 2–4), по по соглашению сторон он мог быть заменен штрафом.

Сама судебная процедура была довольно проста. Сперва стороны должны были попытаться договориться. Если соглашение не было достигнуто, магистрат назначал с согласия сторон судью или арбитра, рассматривавших дело в комициях или на форуме от полудня до захода солнца (I. б—9). Тяжущиеся и свидетели были обязаны явиться в суд, если у них не было уважительной причины для неявки (I, 5). Неявившийся свидетель, обещавший дать показания, карался бесчестием и запрещением впредь выступать в суде (VIII, 22). Явку свидетеля и ответчика обеспечивал истец (I, 13; II, 3), и он же, выиграв дело, заботился об исполнении приговора, например «налагал руку» (manum iniectio) на неоплатного должника или выданного ему в порядке возмещения ущерба, надевал на него оковы и заставлял работать (III, 2). Как уже упоминалось, большую роль играла присяга. В ряде случаев тяжущиеся вносили залоги в зависимости от стоимости спорной вещи (так называемые actio per sacramentum или legis actio sacramento (II, 1), так что, как уже часто отмечалось, тяжба носила характер некоего «пари», в котором проигравший терял залог. По свидетельству Цицерона, тяжба в те времена между соседями называлась не ссорой, как между врагами, a спором, как бы между друзьями (Cic. De гер., IV, 8), что лишний раз свидетельствует в пользу прочности соседских связей. Тяжелые преступления — измена отечеству, дезертирство, стремление к захвату царской власти, волшебство, пренебрежение к религиозным обрядам, кровосмешение, казнокрадство, оскорбление народного трибуна — подлежали суду сперва центуриатных, затем трибутных комиций. Обвинителем выступал кто-нибудь из магистратов, он же назначал день суда и судью, после чего обвиняемый и все его близкие облекались в траур. В назначенный день (который должен был не относиться к числу «несчастных» — nefasti и не совпадать с праздниками и нундинами) с утра до захода солнца шло разбирательство дела, рассматривались доказательства, выступали ораторы за и против обвиняемого, затем собравшийся народ приступал к голосованию, сперва проводившемуся устно и открыто, затем письменно (с помощью табличек) и тайно. Иногда для ускорения дела претором назначались особые quaesitores.

Таким образом, то, что мы знаем о древнем римском праве по Законам XII таблиц и упоминаниям у позднейших авторов, рисует его как право гражданской общины, контролировавшей в интересах своего благополучия разные стороны жизни и деятельности своих граждан, объединенных в фамилии и подчинявшихся власти их глав. Это и сделало Законы XII таблиц исходной отправной точкой дальнейшего развития римского права в условиях, когда при всех социально-экономических и политических изменениях базой римского общества оставалась гражданская община, а основной социально-экономической ячейкой — фамилия. И недаром Цицерон утверждал, что в Законах XII таблиц содержится наука о гражданских установлениях (civilem scientiam), обо всех составных частях civitas и обо всем, что ей полезно (Cic. De orat., I, 43), н что они превосходят законы всех других народов, содержащие много нелепого (Ibid., I, 44), хотя, по словам знаменитого оратора Антония, изучение древних законов и скучно, и бесполезно, так как они или перестали применяться, или заменены новыми (Ibid., I, 58).

Изменения в эпоху Республики шли по нескольким линиям. Право в известной мере демократизировалось. Сила закона была придана плебисцитам. Известные ранее только жрецам и патрициям списки «несчастных» дней и предписания о ходе процесса были опубликованы в 304 г. до н. э. секретарем Аппия Клавдия Флавием, а столетие спустя — Элием Катом, так что теперь каждый гражданин, не прибегая к помощи патрона из патрициев, мог сам обратиться в суд. Истец сперва просил претора, изложив ему дело, назначить судью и дать «формулу», т. е. предписать судье, как он должен вести дело и чем руководствоваться. Формула включала: предмет жалобы, требование истца, приказ претора осудить или снять обвинение на основании разбора дела (например, «если станет очевидным, что человек Стих принадлежит Авлу Агерию по праву квиритов»), или, если дело шло о разделе имущества, присудить каждой стороне ее часть. Претор же назначал судью и день суда, на котором тяжущиеся представляли судье «формулу» претора, затем приводили доказательство своей правоты (свидетельские показания, документы, присяга), а судья произносил приговор в пользу истца или ответчика. Апеллировать можно было к вышестоящему магистрату или народному трибуну, имевшему право, наложив вето, вмешиваться в процесс на всех его стадиях, и до, и после решения судьи.

Отменено было долговое рабство. Если судья признавал наличие долга кредитору, должник мог или отказаться в его пользу от своего имущества, или отрабатывать свой долг. Было запрещено подвергать римского гражданина телесным наказаниям или оковам. Большую роль играли издававшиеся преторами интердикты, в основном для защиты владельческих прав, например: о возвращении в свое имение или дом человека, насильно оттуда изгнанного; об изъятии у неоплатного должника данного им в залог, но оставленного ему в пользовании рабочего скота и сельскохозяйственного инвентаря; о возвращении по требованию владельца данного им в прекарий земельного участка и т. п. Сами эти интердикты, когда дело доходило до суда, имели силу закона.

На развитие права влияло и распространение рабства. Так, закон Аквилия снимал с раба всякую ответственность за его действия (вплоть до убийства), совершенные с ведома или по приказу господина. Никто не мог ограничить волю последнего или вмешаться во внутреннюю жизнь фамилии. Совершенные в ее недрах преступления расследовал, судил и карал сам pater familias, правда, с привлечением в качестве свидетелей родственников и друзей. Частным договором патрона и отпущенника определялись обязательства последнего: отработки, денежные взносы, завещания в пользу патронов.

Укрепление прав господ над рабами и владельческих прав собственников земли (в этом плане большое значение придается аграрному закону 111 г. до н. э., объявившему все оккупированные на ager publicus земли частными, т. е. свободными от ренты) часто рассматривали как результат присущего римскому праву индивидуализма. Однако теперь от такой точки зрения все более отказываются, подчеркивая стремление согласовать интересы индивида и коллектива[128]. Действительно, идея приоритета civitas, неразрывной связи «общей пользы» и пользы каждого гражданина сохранялась постоянно. А она предполагала необходимое для процветания civitas укрепление владельческих прав граждан на землю, что стало особенно актуально с распространением многолетних культур, а также укрепление власти хозяина над всеми ресурсами фамилии, и в первую очередь над рабами, становившимися основными работниками. Последнее было важно для гражданской общины и потому, что специфическая для нее форма демократии препятствовала развитию государственности и государственного аппарата, так что присущую развитому государству функцию подавления было естественно рассредоточить между наделенными абсолютной властью главами фамилий. О слабости же аппарата свидетельствуют, между прочим, и крайне несовершенные санкции законов. Так, различались leges perfectae, отказывавшие в эффективности любому, противоречащему им акту, leges minus quam perfectae, нарушение которых каралось штрафом, и leges imperfecte, не имевшие никакой санкции[129]. Подавляющее большинство преступлений, сурово каравшихся Законами XII таблиц, теперь наказывалось только штрафами или изгнанием, причем, если обвиняемый сам уходил в изгнание, дело против него прекращалось. Возможно, против такого положения дел было направлено требование Цицерона о соответствии наказания вине: за насилие — казнь, за скупость — штраф, за страсть к почестям — бесчестие (Cic. De leg., III, 20).

Некоторым шагом вперед по пути превращения суда в орган государства было учреждение в 149 г. до н. э. заменивших суд народного собрания постоянных судов — quaestiones perpetuae — наряду с ранее существовавшими, но не игравшими особой роли decemviri stlitibus iudicandis. решавшими дела о грал<дапстве и свободе, и центумвирами — 105 судьями, выбиравшимися по трибам (по 3 человека от трибы) и занимавшимися главным образом делами о наследстве. Quaestiones perpetuae были учреждены в связи с принятием закона Кальпурния о вымогательствах и злоупотреблениях в провинциях (crimen repetundarum), затем в их ведение перешли дела об «оскорблении величества римского народа» (государственной измене), казнокрадстве, подкупе на выборах, убийствах, насилиях, подлогах. Впоследствии Сулла в связи с изданными им суровыми законами против ряда уголовных преступлений организовал отдельные суды — quaestiones publicas de falso, de parricido, de sicariis (Dig., 1, 2, 32).

Первоначально судьями были сенаторы; Гай Гракх передал суды всадникам, после чего началась длившаяся до 70 г. до н. э. борьба сословий за участие в судах. В конце концов судьи, согласно ежегодно составлявшемуся претором списку в несколько сотен человек, стали набираться из сенаторов, всадников и эрарных трибунов. Согласно этому списку, магистрат назначал для каждого процесса несколько десятков приводившихся к присяге судей. Привлечение к суду по-прежнему оставалось частным делом. Обвинитель просил у претора или председателя суда — iudex quaestionis — разрешения выступить с обвинением того или иного лица. Обвиняемый вызывался и допрашивался. Через определенный срок (30—100 дней) назначался суд, на котором имело место расследование дела: выступление с речами за и против обвиняемого, допрос свидетелей, рассмотрение представленных документов, после чего большинством голосов выносился приговор. Если он был обвинительным, то по древнему нраву провокации осужденный мог апеллировать к народному собранию или же в самый процесс мог вмешаться народный трибун. Вследствие остроты политической борьбы на решение судов сильно влияло социально-политическое положение обвиняемого и обвинителя, симпатии и антипатии судей. Поэтому суды скорее играли большую роль в политических конфликтах, чем в выработке твердых правозащитных норм.

Немалое значение имело умножение источников нрава. Помимо законов, принятых народом или плебсом, и сенатусконсультов, к ним относились и эдикты преторов, эдилов, консулов, народных трибунов, решения судов (Rhet, ad Herren., II, 13). Все они имели целью приспособить право к новой по сравнению с эпохой XII таблиц ситуации. Развитие товарно-денежных отношений вызывало к жизни многочисленные различные сделки по купле-продаже, аренде, займам, залогу, ипотеке, по найму работников, поручениям по ведению чужих дел, по образованию деловых товариществ. Рост крупных состояний усложнил дела о наследстве; использование рабов и отпущенников в качестве деловых агентов господ требовало какого-то оформления. Приток в Рим провинциалов и переселение римлян в провинции сделали необходимым регулирование деловых отношений между римскими гражданами и Перегринами, для чего в 247 г. до н. э. был назначен специальный praetor peregrinus. По словам Цицерона, такое обилие источников права, никак не обобщенных, хранящихся в разных местах, создавало большие трудности при изучении права. Право, говорит он, еще не превратилось в искусство — ars, хотя было бы нетрудно сделать его таковым, методично объединив его отдельные части. Для этого следовало бы все гражданское право разделить на немногие категории (gênera), затем разделить их на составные части (membra) и дать им дефиниции. Тогда гражданское право превратилось бы в совершенное искусство (ars perfecta), великое и плодотворное, а не темное и трудное (Cic. De orat., I, 42–43).

Пока же такая работа не была проведена, многие ораторы, по словам того же Цицерона, не знают права, не разбираются в таких вопросах, как usucapio, опека, права сородичей (gentilitas), родства (agnatio), положений о nexi (т. е. кабальных), о намытой рекой земле, о предельной высоте стен, о дождевой воде, стекающей с крыши соседа, о признании недействительным завещания и бесчисленных других положениях нрава. Они не умеют отличить свое от чужого, гражданина от перегрина, раба от свободного. Они ничего не понимают в запутанных делах о разного рода договорах и обязательствах (pacta, conventa, stipulationes), в декретах и их толкованиях, в жизни тех, чьи дела рассматривают (Ibid., I, 24; 38). Хотя кое-что из древних установлений вышло из употребления, например: о правах сородичей на наследство человека, умершего без завещания, и близких родственников, однако, указывает Цицерон, надо знать законы, относящиеся и к таким установлениям. Он сам (Тор., 6) счел нужным дать определение термина «сородичи» (gentiles) как лиц, носящих тот же nomen, происходящих от свободнорожденных, предки которых не были в рабстве и не подвергались изменению статуса (capite deminutio), и упомянул имевшую место в суде центумвиров тяжбу о наследстве, во время которой ораторам пришлось обсуждать все права рода — gens и родословия — stirps (De orat., I, 39). Он подчеркивал важность для рассмотрения дела точных дефиниций: так, если кто-то украл у частного лица нечто посвященное богам, то, чтобы установить, является ли это воровством или святотатством, следует определить оба эти понятия (De invent., I, 8).

В речи за Цецину Цицерон произносит панегирик гражданскому праву. Тот, говорит он, кто презирает гражданское право, низвергает совместную жизнь и общую пользу граждан. Гражданское право необходимо охранять, ибо, если оно будет уничтожено, нельзя будет знать, что свое, а что чужое, не будет равных для всех прав, никто не будет уверен в том, что сохранит полученное им от отца имущество, которое рассчитывает оставить детям. Какая польза будет от приобретения без уверенности в том, что его сохранишь по праву собственности, какая польза обладать имением без установленного предками права границ, права владения? Ведь в большей степени граждане получают наследство благодаря праву и закону, чем благодаря тому, кто его завещал (Pro Cecina, 25–26).

Вместе с тем и Цицерон, и его современники выступали против слишком скрупулезного понимания закона, Цицерон считал, что следование букве закона может привести к несправедливости, и цитировал известную поговорку: Высшая законность — высшая несправедливость — summum ius — summa iniuria (De offic, I, 10). Настаивая на знании законов, он не пренебрегал и иного рода доказательствами, чтобы выиграть дело. Так, по его словам, защищая Опимия, убившего Гракха, следовало доказывать, что это убийство было законно, так как было совершено в интересах республики (Cic. Do orat., II, 30).

Автор «Реторики к Гереннию» рекомендует оратору не отступать от текста закона, но, толкуя закон в интересах выигрыша дела, советует сказать, что в нем указано лишь необходимое, остальное предоставляется Вашему пониманию, что надо следовать не букве закона, а воле законодателя, который, несомненно, хотел, чтобы все делалось самым правильным образом, тогда как написанное в одном законе не может быть исполнено из-за несоответствия с другими законами, обычаем, природой, справедливостью и добром — aequo et bono (Rhet, ad Herren., II, 9—10). По словам Цицерона, Антоний, отрицавший необходимость досконального знания законов, особенно блестяще умел доказывать превосходство смысла перед буквой и выигрывал дела у противников, опиравшихся только на право, выступая против написанного за справедливое и доброе (contra scripturain pro aequo et bono. — Cic. Brut., 39).

Противоречие между обоими направлениями было столь актуальным, что даже в школах, где учились будущие судебные ораторы, упражнявшиеся в произнесении речей на темы предложенных им казусов, одним поручалось защищать букву закона — scripturam, другим справедливость — aequitatem (Cic. De orat., I, 57). Такое на первый взгляд странное противоречие между высоким уважением к закону и противопоставлением его справедливости отчасти, видимо, объясняется тем значением, которое получили судебные процессы в жизни Рима III–I вв. до н. з. Сплошь да рядом они приобретали политический оттенок, даже когда речь шла о частных делах, поскольку стороны принадлежали к разным группировкам, а в речах ораторов затрагивались общезначимые для республики вопросы. Тем больший резонанс приобретали процессы, в которых оказывались замешанными видные политические деятели. Поскольку суд происходил публично, собравшийся народ живо реагировал на речи обвинителей и защитников. А найти путь к сердцу слушателей можно было скорее не толкованием малопонятных законов, a обращением к их пониманию добра и справедливости, к их эмоциям. Ораторы же стремились не только выиграть дело в суде, но и приобрести популярность, позволявшую им добиваться магистратур на выборах.

Кроме того, частично под влиянием греческих мыслителей, частично в связи с конкретной ситуацией в Риме начинает формироваться если не абстрактная система права, то некая теория его истоков и составных частей. До нас, к сожалению, не дошли обоснования точки зрения, согласно которой право всецело определяется законами и постановлениями, принятыми народом, но что такая точка зрения существовала, видно из возражений против нее Цицерона, естественно, не одобрявшего ряд принятых народом постановлений и опасавшегося еще более радикальных, например о переделе земли, что, с его точки зрения, было совершенным беззаконием (De offic, I, 7; III, 5). Чрезвычайно глупо, говорит он, считать законным (iusta) все то, что заключается в установлениях и законах, принятых пародом или даже изданных тираном. Если законность — Lustita — состоит в повиновении таким законам и если мерить их меркой полезности, то всякий, имеющий такую возможность, будет нарушать закон для своей выгоды, а правом может стать разбой, прелюбодеяние, подлог, если все это будет одобрено голосами большинства (De leg., I, 14–16).

Таким произвольно принятым людьми законам Цицерон противопоставляет закон природы, право, проистекающее из естественного сообщества людей — naturalis societas. Это — всеобщее право и закон, основанный на человеческой природе, которой присуща любовь к людям, это высший истинный разум, подсказывающий, что надо приказывать, а что запрещать, и справедлив лишь тот, кто его знает. Гражданское право занимает в этом всеобщем праве лишь небольшое место. Зло и добро мы различаем не по закону, а по мерилу природы — naturae norma (Ibid., I, 4–6; 14–15). Неистинные законы, какими были, например, законы Апулея и Ливия, сенат может отменить, истинный закон отменить нельзя (Ibid., II, 6). Началом нрава Рыла природа, так как понятие права зиждется не на мнении, а является врожденным, как религия, pietas истина, почтение к лучшим, чувство самозащиты. К таким врожденным установлениям Цицерон, между прочим, относил империй магистратов ибо без империя немыслимы ни дом, ни civitas, ни народ, ни весь человеческий род, ни самый мир. Из врожденных представлений возник обычай, по воле всех апробированный издревле, а затем обычай был закреплен законом (De invent., II, 22; De leg., III, 1). Закон для Цицерона справедлив и соответствует природе, когда он защищает собственность, так как обогащение за счет других противно и природе, и основанному на природе общему для всех народов праву — ius gentium, а также законам отдельных городов и республик, утверждающих, что нельзя для своей выгоды вредить другому, что тот, кто подрывает сообщество людей, карается смертью, изгнанием, оковами, штрафом. Так подсказывает разум природы, который и есть закон божеский и человеческий (De offic, III, 5).

В другом месте Цицерон рисует соотношение между ius gentium и ius civile: есть обширное сообщество, соединяющее всех людей; внутри него другое, объединяющее людей, принадлежащих к одному народу, к одной civitas. Поэтому предки различали ius gentium и ius civile. То, что содержится в гражданском праве, может пе содержаться в ius gentium, по то, что есть в последнем, должно содержаться и в гражданском нраве. Основой и того и другого должна быть верность слову — fides, взаимное доверие, такие формулы, как: «Да не буду я обманут и привлечен к ответственности из-за тебя и твоего слова» или: «Среди хороших людей подобает поступать хорошо и без обмана». Ссылаясь на Кв. Сцеволу, он пишет, что подобные суждения имеют наивысшее значение в делах, основанных на честности, добросовестности — bona fide: опеке, товариществах, ведении чужих дел, купле, продаже, аренде, т. е. делах, которые скрепляют общество и в которых судья решает, что кому должно быть предоставлено. Естественное право предписывает быть справедливыми и к рабам, с которыми следует обращаться как с вечными наемниками, требуя от них работы и давая им то, что им причитается (Ibid., III, 17). Право должно быть равным и справедливым, так как оно было установлено для защиты низших от высших; и те и другие равны перед правом и равно им обуздываются (Ibid., II, 12). В «Реторике к Гереннию» право делится на несколько частей: природа, законы, обычаи, прецеденты, справедливое и доброе — aequum et bonum, договоры. Согласно природе соблюдается то, что вытекает из родства и pietas. Законы — это то, что утверждается повелением народа. По обычаю соблюдается то, что справедливо и без санкции закона. Прецеденты — это то, о чем был вынесен приговор и о чем говорится в декретах магистратов; опираясь на них, приходится учитывать, кто были судьи и когда были вынесены приговоры. Справедливость и добро должны соблюдаться, так как право имеет в виду добродетель и общую пользу. Наконец договоры — pacta — соблюдаются в соответствии с законами, а иногда и просто по соглашению (Rhet ad Herren., Il, 13).

Таким образом, хотя во времена Республики право еще не было приведено в стройную систему, ему не были чужды некоторые теоретические построения, обобщения и дискуссии на тему о том, что же такое право, каковы его истоки и каким образом можно примирить право и естественную справедливость. Несомненным для всех было понятие «общей пользы» (как бы она ни толковалась) как основы права, идея равенства граждан перед законом и тезис suum quiqiie, т. е. воздаяние каждому по его достоинствам и недостаткам, заслугам, возможностям, положению.

Однако, несмотря на множество принимавшихся разными органами власти законов и обилие судейских коллегий, правозащита была в плачевном состоянии. Связано это было с отсутствием действенных санкций законов и неразвитостью государственного аппарата. Обеспечение явки ответчика в суд и исполнения приговора оставались частным делом, так что «маленький человек» практически был бессилен против могущественного. Немалое значение имел и принцип абсолютной автономии главы фамилии. Самовластие лиц из высших сословий практически не обуздывалось. В результате, как мы знаем из отрывков речи Цицерона за М. Туллия, господа вооружали своих рабов и отправляли их захватывать чужие земли, причем попытки бороться с такой практикой оставались безуспешными. Не соблюдался закон Петелия, дававший право должнику отказаться от имущества и сохранить свободу; долговая кабала процветала, и с кабальными обращались не лучше, чем с рабами. Известно (особенно из перипетий процесса Милона, обвиненного в убийстве Клодия), что господа, опасаясь показаний своих допрашивавшихся под пыткой рабов, спешно отпускали их на волю, так как свободного римского гражданина нельзя было пытать.

Искусство судебных ораторов типа Антония, апеллировавших пе столько к праву, сколько к «естественной справедливости», т. е. к эмоциям, пуская в ход приемы, способные растрогать слушателей и судей (например, в суд приводились старики-родители и малолетние дети обвиняемого, демонстрировались рубцы от полученных им на войне ран и т. п.), часто приводило к оправданию несомненных негодяев, как, например, Сульпиция Гальбы: он был привлечен в 149 г. до н. э. к суду за предательское избиение во время войны в Испании лузитанского племени, сдавшегося ему под честное слово сохранить сдавшимся жизнь, и этим поступком Гальба подорвал величие римской fides.

Нередки были случаи подкупа судей, несмотря на все принимавшиеся против этого меры, так же как и против подкупа при домогательстве магистратур — ambitus. Против последнего с IV по I в. до н. э. было принято минимум 12 законов (de ambitu), причем наказания становились все более суровыми — от штрафа до пожизненного изгнания, по искоренить ambitus было невозможно, и он принимал все более уродливые формы. Такая же судьба постигла законы против роскоши (с 215 г. до н. э. до Цезаря включительно их известно семь), все более распространявшейся, законы против ростовщичества, ограничивавшие проценты по ссуде — не более 10–12 в год. Практически беззащитными оставались перегрины, несмотря на некоторые попытки оградить их от злоупотреблений. Хозяйничание наместников и римских дельцов в провинциях достаточно известно. А каждый отдельный перегрин всегда мог стать жертвой насилия, чему яркой иллюстрацией служит приобретший широкий резонанс случай, когда Домиций, дабы показать, что он не признает дарования Цезарем римского гражданства Цизальпинской Галлии, высек гражданина города Кома. Пропасть, отделявшая римского гражданина даже из числа либертинов, со всеми его правами и свободами, от хотя бы и высокопоставленного на своей родине негражданина, была огромна, и униженные подданные Рима, всячески льстя своим господам, их отпущенникам и рабам, по признанию Цицерона, ненавидели самое имя римлян.

Право, возникшее и развивавшееся как право гражданской общины, с наступлением ее кризиса, с одной стороны, и в условиях недостаточного развития государственного аппарата — с другой, перестало удовлетворять требованиям жизни, теряло свою эффективность, что в известной мере сознавалось современниками. При некоторой демократизации оно тем не менее оказывалось неспособным защитить низшие слои граждан, пе говоря уже о негражданах. Оно становилось орудием в руках борющихся клик, что вызывало противопоставление гражданского права естественному праву и ius gentium, хотя последние два практически еще весьма слабо учитывались.

Новый мощный импульс развитию права был дан установлением империи с повсеместным распространением товарно-денежных отношений, с усилением класса-сословия не только италийских, по и провинциальных декурионов, со становившимся все более разветвленным военно-бюрократическим аппаратом, с переходом власти народного собрания как высшей законодательной и апелляционной инстанции в руки императора, на которого, по принятой фикции, были перенесены власть и величество римского народа.

Постепенно стал меняться самый характер суда и наказания. Все большее количество дел стало разбираться не назначенным магистратом судьей, а самими магистратами (процесс extra ordinem).

Умножалось число магистратов, имевших право суда. Помпоний называет 10 плебейских трибунов, 18 преторов, 6 эдилов, которые судили в Риме (Dig.. 1, 2, 34). В провинциях судили президы и их помощники. По некоторым делам, связанным с фиском, могли судить управлявшие казенным и императорским имуществом чиновники.

Права дуумвиров — судей в городах — урезывались в пользу правительственных чиновников, хотя право выступать обвинителями сохранялось и за частными гражданами, за исключением солдат и лишенных чести (famosi); солдаты, так же как женщины и рабы, могли выступать обвинителями только в делах «об оскорблении величества» (Dig., 48, 4, 7, 1–2; 8). Известный римский юрист конца II в. приводит примерную формулу письменного обвинения: При таких-то консулах, у такого-то претора или консула Л. Титий заявляет, что он обвиняет Мевию по закону Юлия о прелюбодеяниях, так как она в таком-то городе, в таком-то доме, в такой-то месяц, при таких-то консулах совершила прелюбодеяние с Гаем Сеем (Dig., 48, 2, 3).

По мере углубления классовых противоречий все более суровыми становились наказания даже для римских граждан, причем равенство их перед законом исчезало с разделением граждан на honestiores и humiliores. Так, бедняку, имевшему менее 50 золотых, запрещалось выступать обвинителем (Dig., 48, 2, 10). Не мог «маленький человек» вчинить иск высокопоставленному лицу за злонамеренный обман (dolo malo. — Dig., 4, 3, И). Заключить ли в тюрьму обвиняемого или оставить на свободе до начала процесса, решалось в зависимости от его богатства и достоинства (Dig., 48, 3, 1). Декурионов и «первых людей в городе» в противоположность простому человеку нельзя было приговорить к казни и изгнанию, пе сообщив императору, в чем состоит их преступление и какой вынесен приговор (Dig., 48, 19, 27, 1–2). Разными стали и наказания. Простых людей бросали на растерзание зверям, сжигали, бичевали, отдавали на рудники или на государственные работы; «благородным» отрубали голову, изгоняли с конфискацией имущества и потерей гражданства или высылали без потери гражданства на острова. Телесные наказания и пытка, которой теперь стали подвергать не только рабов, но и humiliores, к ним не применялись. Такие жестокие наказания полагались по изданным Августом и ого преемниками законам: по закону об оскорблении величества (по Ульпиану, подобного святотатству, — Dig., 48, 4, 1–2), включавшему теперь не только государственную измену, но и действия и слова, направленные против императора; по законам о насилии против общества (de vi publica) и против частных лиц (de vi privata), направленным против лиц, собравших в целях мятежа вооруженных свободных и рабов или изгнавших кого-либо из его имения или дома; по законам о разбое, убийствах, угоне скота, чародействе, подлогах, подкупах, злоупотреблении властью, обмане налогового ведомства, смещении межевых камней с целью захвата чужой земли, поджогах, «жестоком оскорблении», включавшем насилие над личностью (atrox iniuria), о разврате, изнасиловании мальчика или девушки, похищении и продаже свободного человека или чужого раба. Даже тела казненных теперь стали выдаваться родственникам для погребения лишь со специального разрешения, в котором могли отказать (Dig., 48, 24, 1). Тяжелым наказанием считалось и лишение чести (infamia), дополнительно налагавшееся за клевету, оскорбление, грабеж, кражу, злонамеренный обман (dolus malus), за брак, заключенный против воли тех, под чьей властью находились брачующиеся, за сводничество,двоеженство, двоемужество (Dig., 3, 2, 1).

Суд перестал быть публичным зрелищем, процессы при единовластии утратили политическую значимость, и, соответственно, все меньшую роль играли эмоции и все большую — тонкое и всестороннее знание права, умение его истолковать и приложить к конкретному случаю. Между тем право все более усложнялось. К прежним его источникам (из которых, естественно, исчезли новые законы народного собрания, поскольку таковое не созывалось, и плебисциты) прибавились законы императоров, их рескрипты, ответы на обращенные к ним прошения, комментарии и сочинения виднейших юрисконсультов. Пользовались и обычаем (longo consuetidine), приравнивавшимся к закону, потому что, как поясняет Юлиан, источником права является воля парода и безразлично, выражена ли она в писанном законе или неписаном, принятом всеми обычае (Dig, 1, 3, 32). С увеличением императорского имущества и практическим отождествлением его с казной возникло право фиска, пользовавшегося рядом привилегий перед частными лицами (Dig., 48, 14; Ulpian. De iure fisci). Особо разрабатывалось право военное, трактовавшее права и обязанности солдат и ветеранов и устанавливавшее наказания, налагавшиеся на военных (Dig., 49, 16). Изучались все тонкости права в особых юридических школах.

Право и суд, таким образом, становились централизованными, превращались из дела гражданской общины в дело государства.

Характерны в этом плане изменения, коснувшиеся фамилии. С развитием рабства и обострением классовой борьбы власти pater familias для подавления рабов стало недостаточно, и эту функцию чем далее, тем более брало на себя государство. Его политика здесь шла в двух направлениях. С одной стороны, оно принимало суровые меры против любого проявления рабами сопротивления, с другой стороны, стремясь не обострять отношения до крайности, оно постепенно ограничивало злоупотребление господ их властью. Решительным шагом в первом направлении был знаменитый Силанианский сенатусконсульт Августа, согласно которому в случае убийства господина все рабы, находившиеся с ним под одной кровлей или на расстоянии окрика, так что имели возможность прийти ему на помощь, но не пришли, подвергались пытке и казни. До казни рабов запрещалось вскрывать завещание убитого, дабы наследник, опасаясь за свое имущество, не попытался спасти обреченную фамилию. С течением времени действие Силанианского сенатусконсульта расширилось, распространилось на малолетних рабов, на рабов родственников, живших имеете с убитым, наконец на отпущенников. В том же направлении шло запрещение отпускать на волю рабов, когда-либо закованных господином, т. е. неблагонадежных, и усиление мер по розыску солдатами и чиновниками беглых рабов.

Вместе с тем господа постепенно лишались права применять к рабам крайне суровые меры. Еще в относящейся ко времени Августа или Тиберия надписи из Путеол. содержащей правила для подрядчиков, бравших на себя организацию похорон, предусматривалось, что они же по требованию муниципального магистрата или господина производили порку или распятие рабов (An. ep., 1971, № 88). С конца I, а особенно во II и III вв. господам (а также муниципальным магистратам) запрещалось казнить рабов, отдавать их в гладиаторы или бестиарии, навечно заковывать, заточать в эргастулы. За преступления, предполагавшие тяжелые наказания рабов, теперь карал суд. Рабы, писал Ульпиан, могут привлекаться по всем преступлениям, кроме влекущих в виде наказания конфискацию имущества, поскольку имущества они не имеют. (Dig., 48, 2, 12, 4). Любопытно, что, уточняя обязанности префекта Рима, Септимий Север упомянул, между прочим, разбор жалоб господ на рабов, совершивших прелюбодеяние с их женами (Dig., 1, 12, 5). Даже такое, с точки зрения римлян, тяжелое преступление раба господин уже не мог покарать сам. За преступления, совершенные с ведома или по приказу господ, теперь несли ответственность сами рабы. Таким образом, несмотря на неоднократное повторение юристами тезиса о нерушимости власти господ, замкнутость мира фамилии была в значительной мере преодолена. Рабы в какой-то степени становились подданными не только господ, по и государства, тем более что оно стало принимать жалобы рабов на плохое обращение господ, недостаточное содержание, и если жалоба подтверждалась, рабов принудительно продавали другому господину. В связи с появлением значительного слоя рабов, наделенных пекулиями и ведущих собственные дела, государство начинает регулировать и имущественные отношения не только между рабами и посторонними контрагентами, но и между держателями пекулиев и их господами. Регулировались и взаимоотношения между отпущенниками и патронами.

В этот же период окончательно складывается и знаменитый принцип favor libertatis, по которому, если по той или иной причине вопрос о статусе человека либо о праве раба на свободу доходил до суда и дело оказывалось сомнительным, его следовало решать в пользу свободы. По тому же принципу, если раб должен был получить свободу по исполнении какого-нибудь условия, а ему это условие мешали выполнить, он все равно получал свободу. Если наследник скрывал завещание, по которому раб освобождался, раб мог подать на него в суд, хотя вообще раб с господином судиться не мог. Не отнималась свобода, данная по завещанию, и в том случае, если завещание оказывалось недействительным. Хотя часто favor libortatis считают результатом влияния гуманистических идей философов, он скорее обусловливался нежеланием раздражать людей и вызывать какие-нибудь эксцессы, отказав им в свободе, на которую они надеялись. Впоследствии Диоклетиан именно так формулировал причину, по которой он автоматически предоставлял свободу рабам, в течение 20 лет с ведома господина жившим как свободные (CI, VII, 22, 2). Вместе с тем в фамилию стали включаться свободные слуги, власть над которыми господина мало чем отличалась от власти над рабами (Dig., 21, 1, 25, 2). Особенно примечательно, что во изменение права гражданской общины, не признававшего возможным превращение римского гражданина в раба, теперь (видимо, в конце II в.) законом была санкционирована самопродажа гражданина, достигшего 25 или даже 20 лет. Так юридически оформлялось разложение класса-сословия рабов, некоторые из которых становились владельцами средств производства, а также humiliores, значительный слой которых деградировал до уровня рабов.

Вообще в отношении фамилии мы видим в законодательстве известную двойственность. С одной стороны, рабы получали известную правоспособность, с другой, в плане экономическом власть pater familia оставалась прежней. Не только раб, но и находившийся под отцовской властью сын юридически не мог чем-либо владеть. За заключенные им сделки отвечал отец, все им приобретенное становилось собственностью отца. Исключение составляло только то, что сын приобретал на военной службе и благодаря военной службе — так называемый «лагерный пекулий». Но если солдат, например, получал наследство от какого-нибудь частного лица, оно, как и наследство, оставленное рабу, принадлежало pater familias. По Ульпиану, не мог хотеть (velle) или не хотеть (nolle) тот, кто подчиняется власти отца или господина (Dig., 50, 17, 4). Когда перегрину даровалось римское гражданство, он получал и patria potestas — таким неотъемлемым компонентом прав римского гражданина она считалась. Видимо, как и прежде, здесь действовало отношение к фамилии как к основной производственной ячейке, все ресурсы которой должны были быть сосредоточены в руках главы, ответственного за добросовестное хозяйствование, не только для своей, но и для общей пользы, для пользы своих детей; дети считались при жизни отца как бы латентными владельцами — quasi domini, поэтому вступление в права наследования для них было продолжением господства, когда они получали свободное распоряжение имуществом (Dig., 23, 2, 11). Соответственно, составление завещания относилось не к частному, а к публичному праву (Dig., 28, 1, 3); общественной повинностью было опекунство, а магистрат, назначивший малолетним недобросовестного опекуна, отвечал по суду (Dig., 27, 1; 8). «Общей пользе» соответствовало не только сохранение и приумножение имущества для наследников, но и наделение приданым дочерей, дабы они могли вступить в брак и рождать новых граждан (Dig., 23. 3, 2). О значении фамилии говорит и тот факт, что коллегии иногда именовали себя фамилиями; юристы признавали, что наименование фамилии относится также и к корпорациям, имеющим свой особый устав (Dig., 50, 16. 197).

Такую же двойственность мы видим и в регулировании правом эпохи Империи отношений собственности, в первую очередь земельной собственности. В литературе неоднократно высказывалось мнение, что при Империи собственность на землю утрачивает все черты коллективного начала и становится в полной мере частной.

В пользу такой точки зрения говорят некоторые факты. Так, хотя не только в провинциях, по и в Италии, особенно на севере, существовали паги и села со значительными элементами общинных отношений, в праве вплоть до Поздней империи, эти отношения не учитывались. Напротив, выделение из общин частных владельцев, посессоров, видимо, поощрялось и права их охранялись. Член любой группы, совместно владевшей имуществом, будь то сонаследники или деловые товарищества, мог потребовать раздела имущества, и требование его удовлетворялось назначенным для раздела судьей или арбитром.

Как считается теперь, в правление Августа, и, возможно, в связи с его аграрными реформами, укреплявшими собственность землевладельцев, в праве появляется новый термин для обозначения земельной собственности — доминий (применявшийся только к италийским владениям, тогда как на провинциальной земле, верховным собственником которой был император, существовало только владение). Домиций означал, что право собственности на землю приравнивалось к праву dominus на раба, т. е. становилось как бы ничем не ограниченной, полной частной собственностью. В первую очередь это было в интересах крупных земельных собственников, так как снимались ограничения, налагаемые земельным максимумом, и устранялись опасения, что новые аграрные законы приведут к переделу земли. И недаром, как показали современные исследования, именно с этого времени начинается распространение латифундий. Не видим мы в нраве никаких ограничений на отчуждение земли, залог, ипотеку, аренду. Процедура соответственных сделок была подробно разработана юристами и упрощена. Так, например, хотя манципация все еще применялась, она часто заменялась простой передачей — traditio — с тем, чтобы затем по нраву usucapio земля становилась собственностью покупателя. В провинциях манципация вообще не применялась, там имело место только traditio.

Но, несмотря на все эти факты, римская частная собственность отличалась от частной собственности при капитализме, и ей всегда были присущи черты, восходящие к характеру собственности в недрах гражданской общины.

Хотя в принципе император был верховным собственником только Провинциальной земли, но весьма скоро как нечто само собой разумеющееся было признано, что он является верховным собственником всей земли империи. Заменив собой римский парод, он унаследовал от civitas и контроль над распоряжением землей и ее добросовестной обработкой все под тем же лозунгом «общей пользы».

В первую очередь этот контроль сказывался в многократно повторяемых законах, дозволявших занимать землю, оставшуюся необработанной, собственником, владельцем, лицом, заменявшим владельца (например, отсутствовавшего наследника), арендатором, переставшим извлекать из земли доход (fructus, что означало и плоды, и доход). Занявший такую землю и начавший ее возделывать не мог быть изгнан с нее даже прежним собственником. В этом смысле принцип «трудовой собственности» сохранялся в полной мере. По-видимому, именно действенностью этого принципа можно объяснить тот факт, что, несмотря на введение в право понятия доминия, мы не находим у римских юристов ни сколько-нибудь четкого определения этого понятия, ни различия между dominium и possessio, хотя, по их словам, между тем и другим не было ничего общего (Dig., 41, 2, 12, 1). Dominium и possessio могли совпадать, но могли и не совпадать, когда доминий принадлежал одному человеку, а possessio другому. Из Дигест мы узнаем, что владение обусловливалось факторами материальным (т. е. реальным использованием) и духовным (т. е. волей сохранять владение), тогда как доминий от воли господина не зависел и не мог быть предоставлен только на время. Но помимо таких, достаточно абстрактных моментов реальная разница между dominium и possessio в сочинениях римских юристов не улавливается, хотя в современных трудах по римскому праву такое различие конструируется, часто на основе скорее современного, чем римского юридического мышления. Dominus, не извлекавший из своей земли fructus, мог быть также ее лишен, как поссессор, арендатор, фруктуарий. И собственность на вещь, и владение ею одинаково определялись как право ее удерживать и вчинять за нее иск (Dig., 6, 1, 49, 2; 37, 1, 3, 2; 41, 1, 52). В обычном римском юридическом языке, когда речь не шла о казусе, требовавшем точных дефиниций, собственность безразлично именовалась possessio, ргоprietas, bonum, а всякий землевладелец именовался поссессором. Поссессорами часто называли и арендаторов городских земель, владевших ими, пока они продолжали вносить ренту. И во всех случаях неизменно действовал принцип «трудовой собственности»: переставший пользоваться землей лишался ее в пользу того, кто брался ее возделывать.

Усложнение социально-экономических отношений обусловило детальную разработку правом различных форм распоряжения землей. Огромное распространение приобрели различные типы аренды, и не только земли, но мастерских, или их отдельных частей, рудничных участков, принадлежавших государству, стад. Как аренда рассматривался и наем свободных работников или чужих рабов в виде ли найма услуг, или подряда, или заказа на какую-нибудь работу. Распространение приобрел и узуфрукт — предоставление своего имущества в пользование другому лицу, с тем чтобы оно извлекало доход из этого имущества без ущерба для него. Большое значение приобрел и ранее уже известный прекарий — передача кому-нибудь земельного участка на условии, что владелец всегда мог потребовать его обратно. И хотя считалось, что прекарий основывался не на договоре, а на «благодеянии», юристы уделяли известное внимание прекарию, различая права прекаристов того или иного вида (например, прекарист, получивший отдельный участок, рассматривался как владелец по отношению ко всем, кроме собственника земли; прекарист же, сидевший на участке внутри имения, владельцем не считался).

Разложение общин и расхищение общественных земель вело к умножению числа сервитутов, необходимых для крестьянского хозяйства. К прежним сервитутам, дававшим права на проход, прогон скота и проведение воды через чужое владение, прибавились пастбищный сервитут, водопой, право добывать известь, песок и т. п., причем иногда сервитуты устанавливались магистратами в принудительном порядке. Как и другие права, сервитуты утрачивались, если ими не пользовались. Было сформулировано общее правило: своей ты делаешь вещь благодаря пользованию и утрачиваешь ее вследствие непользования (Dig., 4, 6, 1, 1).

Живучесть этого унаследованного от гражданской общины принципа поддерживалась не только заинтересованностью правительства в извлечении максимального дохода из земли, но и тем обстоятельством, что, если сам Рим, став столицей мировой державы, уже не был civitas, основывавшиеся римлянами новые или получавшие соответствующий статус старые города Италии и провинций зиждились на тех же основах, на которых некогда зиждилась сама римская община. Город был владельцем отведенной ему земли, часть которой делилась между гражданами, часть оставалась в их коллективном владении, сдавалась в краткосрочную или долгосрочную аренду или использовалась как общие угодья. Город воспринимался как некая вечная, непреходящая ценность, первичное единство, основа бытия граждан. Поэтому принцип «общей пользы» и связанный с ним принцип «трудовой собственности», порождаемые общинными отношениями или их существенными пережитками, не только не заглохли, но распространились, предполагая неразрывное единство и взаимообусловленность частных и общественных интересов[130].

Известная двойственность проявлялась и в отношении юристов времен Империи к древнему праву. С одной стороны, оно признавалось незыблемой основой, с другой — пролагали себе пути новые течения. Из них, пожалуй, наибольшее значение имели, во-первых, апелляция к ius hominuin, ius gentium, ius naturale, совпадавшим с aequum et bonum (хотя некоторые считали, что справедливость и добро совпадают с правом в целом; так, Ульпиан цитирует Цельса, определявшего право как ars boni et aequi. — Dig., 1, 1, 1). Насколько далеко заходили юристы в стремлении примирить ins с bonum et aequum, видно хотя бы из установления, по которому обвиняемый мог просить не применять к нему всей строгости закона (так называемое exceptio) с те:,, чтобы возможности гражданского нрава (occasio iuris civilis), как поясняет Павел, не пришли в противоречие с естественной справедливостью (aequitas naturale) и обвиняемый не пострадал из-за несправедливости обвинителя (Dig., 44, 4, 1, 1). Во-вторых, чем далее, тем более в суждениях юристов при определении вины начинала превалировать воля над действием, так же как при толковании законов, завещаний и т. п. превалировал смысл над буквой. Мы уже видели аналогичные элементы у Цицерона и в «Реторике к Гереннию». Теперь они усиленно развивались правоведами, между которыми шли на эту тему оживленные дискуссии[131]. Но если на Цицероне в наибольшей степени сказалось его отношение к «не соответствующим природе» законам, принимавшимся народом и «тиранами», то теперь обращение к ius gentium и ius naturale, которыми, по словам Гая, пользовались наряду с ius civile и римские юристы (Gai. Instit., I, 1, 1), имело, видимо, иное значение. Оно позволяло в какой-то мере учитывать нормы и обычаи провинций. Гражданское право, будучи правом договорным, как правило, не рассматривало реально существовавшие между людьми отношения, на договоре не основанные. Так, например, оно очень подробно рассматривало права и обязанности землевладельца и арендатора-колона, если между ними был заключен арендный договор. Но все многообразие отношений между собственником земли и различными категориями сидевших на его земле работников, также охватывавшихся для римлян термином «колоны», в праве до Поздней империи не рассматривались. Единственное, что мы узнаем из сочинений юристов, это то, что, если договор об аренде не был возобновлен, колон (и его наследники) с молчаливого согласия обеих сторон может оставаться на земле (Dig., 2, 13, 11, 14), т. е. арендатор становился колоном уже не по договору, а на основе иных связей с господином. Не отражает гражданское право и игравших иногда большую роль отношений между патронами и сидевшими на их земле клиентами разного происхождения, стоявших на разных ступенях зависимости. Такие отношения, видимо, с точки зрения римских юристов, были подобны прекарию, основывавшемуся не на договоре, а на «благодеянии» (Dig., 48, 26, 14), за каковым обычно скрывалась жестокая эксплуатация (недаром Павел предписывал «не оказывать благодеяния нежелающему». — Dig., 50, 17, 69).

Но все же с местными нормами и обычаями приходилось считаться. Например, в Дигестах говорится о норме процента, устанавливаемой согласно обычаям района (Dig., 22, 1, 1), о запрещениях в той или иной местности что-либо продавать, с которыми римские власти считались (Dig., 18, 1, 34, 1; 20, 1, 34), о соблюдении при продаже вина обычая района (consuetudo regionis.-Dig., 18, 1, 71). Но обычаю района устанавливалось, падает ли убыток от стихийного бедствия на землевладельца или на колона (CI, IV, 65, 8). Некоторые преступления особенно сурово карались в той или иной провинции, например в Африке — похищение чужого урожая, в Мезии — кража чужих виноградников, в местах, где были рудники, — изготовление фальшивой монеты (Dig., 48, 19, 16,9), что, вероятно, тоже восходило к местным обычаям или праву провинции. Возможно, на местах как-то учитывалось и обычное право общин[132]. Ульпиан в общей форме предписывал учитывать consuetudo провинции или civitas (Dig., 1, 3, 34; 37).

Обращение к ius gentium, якобы совпадавшим с aequitas, давало также возможность объяснить некоторые институты римского права тем обстоятельством, что они присущи всем народам. Так, например, объяснялось рабство и власть господ над рабами, право завоевателя на добычу и земли побежденных, право на земельный участок того, кто его первым оккупировал и начал возделывать, и т. п.

Понятие «по природе» — naturaliter — позволяло согласовывать древние установления с новыми, подсказанными велениями времени. Так, впервые у юриста конца I в. Яволена появляется впоследствии неоднократно развивавшийся тезис, гласящий, что, хотя по гражданскому праву раб ничем не может владеть и господин не может быть ему должен, по естественному праву раб свой пекулий «держит» — tenet naturaliter — и господин может быть его должником, что, согласно выводу одного исследователя, находит свою аналогию в известном рассуждении Сенеки о способности раба «по природе» оказывать благодеяние господину[133]. Соответственно признавалось, что раб naturaliter может давать обязательства и но ним отвечать (Dig., 12, 6, 3; 44, 1, 14; 45, 1, 38, 7–8). Гражданское право, пишет Ульпиан, принимает рабов за ничто, но естественному же праву все люди равны (Dig., 50, 17, 32).

Упоминавшееся уже предпочтение воли законодателя букве закона, намерения — действию обусловливалось отчасти общим движением тогдашней культуры, сосредоточивавшейся скорее на внутренних переживаниях, чем на внешних действиях и обстоятельствах, отчасти — стремлением законодателей и юристов времен Империи как-то согласовать ius и aequitas. Такое согласование было тем более необходимо, что в народе право и суд пользовались все меньшим доверием. Так, Эпиктет призывал повиноваться законам бога, а не Мазурия и Кассия (Epict. Convers., IV, 16); в некоторых эпитафиях покойные ставили себе в заслугу, что никогда не судились (например, CIL, VI, 8012; XIV, 2605), а в Новом завете неоднократно повторяется совет не обращаться в суд, который приведет к тюрьме и разорению (Math., V, 25, 26; Luc, XII, 58–59). «Не богатые ли притесняют вас и не они ли влекут вас в суды?» — говорится в послании Иакова (II, 6). Об отношении к суду свидетельствует и список ответов оракула на заданные ему вопросы, составленный в Италии или Галлии в конце III или начале IV в.[134] На многочисленные вопросы об исходе тяжбы давался неизменный ответ: ты выиграешь дело, если дашь судье больше, чем твой противник. По словам Киприапа Карфагенского, человеку более сильному ничего не стоит подкупить судью, возбудить ложное обвинение и повернуть закон в свою пользу (Cypr. Carth. Ad Donat., 10). По Эдикту Клавдия II, тяжущиеся, прибегающие к патроцинию могущественных людей, проигрывали свое дело (CI, II, 13, 1), но, судя по тому, что Диоклетиану пришлось повторить это предписание, оно никакого влияния не оказало, и к патроцинию тех, кто мог воздействовать на суд, продолжали прибегать. Естественно, что в таких условиях «маленькие» люди, и без того поставленные в неблагоприятные условия правом, относились к нему отрицательно. Противодействовать подобному отношению можно было, лишь пытаясь примирить право с «добром и справедливостью», не допускать, чтобы summum ius вел к summa iniuria, придерживаться не буквы, а смысла закона, не действия, а намерения обвиняемого. Так, если в I в. до н. э. беглым считался раб, на самом деле убежавший от хозяина, то в конце I и во II в. н. э. в сочинениях юристов подчеркивалось, что раба делает беглым его «расположение духа»: он мог считаться беглым, если только намеревался бежать, и мог беглым не считаться, если ушел из дома господина без соответствующего намерения (Dig., 21, 17, 1-14; 43, 1). Император Адриан предписал оправдывать совершивших убийство ненамеренно и осуждать желавших убить, хотя бы жертва была только ранена (Dig., 48, 8, 1). Согласно Гаю, рассматривая преступления, надо учитывать волю, а не результат (Dig., 48, 8, 14). То же повторил и Павел: наказуемо намерение, а не действие — consilium unusquisque non factum puniendum est (Paul. Sent., V, 23, 3). Для развода, писал Гай, нужно постоянное к тому расположение души, а не внезапный взрыв гнева (Dig., 24, 2, 3).

Тенденция к выявлению воли законодателя или частного лица, сталкивавшегося с законом, имела в значительной мере благотворные последствия. Известен приводимый Гаем пример неправильного и уже невозможного в его время подхода к делу старых юристов, когда человеку, подавшему в суд на срубившего его виноградники, было отказано в удовлетворении иска на том основании, что по Законам XII таблиц виноградные лозы следовало именовать деревьями, а в его иске буква закона не была соблюдена (Gai. Inst., IV, 11).

Но та же тенденция вызвала к жизни необычайную детализацию различных реальных и воображаемых или, во всяком случае, редких казусов. Так, если завещатель оставлял по легату (предписание наследнику передать какому-нибудь лицу определенное имущество) «имение с инвентарем», или «оборудованное имение», или «имение, каким оно было в момент моей смерти» (Dig., 33, 7), то правоведы подробнейшим образом рассматривали значение этих понятий, давали обширные списки предметов и людей, переходивших к легатарию в каждом из этих случаев. Немало места было в той же связи уделено расшифровке таких понятий, как «утварь», «одежда», «благовония», «украшения», «золото и серебро», «статуи», «ремесленники» и т. п. Столь же детально рассматривалось, что нужно понимать под «пороками раба», поскольку, по старинному правилу наблюдавших за торговлей эдилов, в случае, если продавец скрывал пороки раба (как, впрочем, и любой другой продаваемой вещи), покупатель, обнаружив их, мог потребовать обратно уплаченную сумму и дополнительный штраф. Пороки раба делились на телесные и душевные и подробно обсуждались. Например, ставился вопрос, является ли пороком бесплодие рабыни или склонность раба впадать в экстаз и пророчествовать (Labeo. Fragm., 28; Dig., 21, 2, 9-10).

Обсуждались казусы, казалось бы, бесспорные. Например, мать завещала имущество сыну, получила ложное известие о его гибели на войне и назначила другого наследника — а сын вернулся. Кто получает наследство? Или: кредитор дал в залог таберну — входит ли в залог имеющийся в ней товар? И если он этот товар продаст, купит другой и внесет его в таберну, то может ли кредитор требовать его по иску об ипотеке? (Dig., 20, 1, 34). Обсуждались и другие, более или менее воображаемые случаи, например: мой побочный сын был в рабстве у тебя, а твой у меня, мы договорились отпустить их; я твоего отпустил, а ты моего нет; спрашивается, по какому иску я могу тебя преследовать? (Dig., 19, 5, 5). Или: двое шли вдоль Тибра, один попросил у другого дать посмотреть ему его кольцо и уронил его в Тибр, можно ли ему вчинить иск «о содеянном»? (Dig., 19, 5, 23). Или: в завещании было написано: кто из братьев женится на двоюродной сестре, получит 3/4 наследства, кто не женится — 1/4. Но она вышла за другого или не захотела вступать в брак. Так как ни один из братьев на ней не женился, получат ли они равные доли наследства, поскольку от них не зависело выполнить поставленное условие (Dig., 28, 7, 23). Гай задает вопрос: если дикий зверь ранен так, что его можно поймать, сразу ли он становится нашим. По мнению Требания, он наш, пока мы его преследуем, но если мы перестаем его преследовать, он будет принадлежать тому, кто его захватит. Если же кто-нибудь его захватит, пока мы его преследуем, он совершит кражу. Другие считают, что зверь становится нашим только в том случае, если мы его захватили, ибо может случиться, что мы его вовсе не захватим (Dig., 41, 1, 5, 1). Павел поясняет, что дерево, вырванное с корнем и пересаженное в другое место, пока не привьется, принадлежит прежнему хозяину, когда же привьется, следует за землей и если снова будет вырвано, не возвращается к прежнему хозяину, ибо может быть, что оно, получая питание из другой почвы, стало другим (Dig., 41, 1,26, 1).

Иногда тем или иным предписаниям давалось некое моральное обоснование, например: дарение между супругами не признается действительным, ибо брак должен быть основан на любви, а не на корысти (Dig., 24, 1). По Павлу, за оскорбление мужа жена не может вчинить иск, тогда как муж за оскорбление жены может, ибо но справедливости мужья должны защищать жен, a не наоборот (Dig., 47, 10, 2). Тот же Павел разъяснял, что если кто-либо вырвет кого-нибудь из рук врагов или разбойников и получит за это нечто в дар, то этот дар нельзя отнять, поскольку такой дар не плата за исключительно трудное дело, ибо нельзя определенной платой оценить то, что относится к спасению (Dig., 39, 5, 34). Соответственно формулировались тезисы: «свобода не подлежит оценке», «свобода предпочтительнее всех вещей» (Dig., 50 17, 106; 122). В связи со стремлением дать точные определении понятий и казусов стоит и требование полной определенности во всех юридических сделках и отношениях. Продажа считалась действительной, если была уплачена определенная сумма в деньгах; нельзя было назначить наследником неопределенное лицо, например того, кто первым придет на похороны завещателя. Никто, пишет Помпоний, не может владеть неопределенной частью. «Если в именин есть многие, незнающие, кто какой частью владеет, то не владеет никто» (Dig., 41, 2,32,2).

Такая детализация и аккумуляция спорных случаев усложняли судебную процедуру, так как но одной и той нее претензии было возможно вчинить различные виды исков, и истец или его консультант должны были выбрать наиболее им выгодный иск. Например, за насильственное похищение чего-либо можно было вчинить иск о возмещении в двух или четырехкратном размере или требовать уголовного наказания (Gai. Inst., IV, 2; Dig., 3, 3, 4). Освободившему из колодок чужого раба можно было вчинить иск за воровство, но если выяснялось, что он освободил его из сострадания, то ему вчинялся иск о содеянном (Dig., 4, 3, 7, 7). Разнообразны были иски, возникавшие вследствие ведения рабами и сыновьями дел отца или господина. Господину мог быть вчинен иск на всю должную рабом или сыном сумму, если они ведали корабельными перевозками или были поставлены во главе какого-нибудь предприятия, или вчинить иск так, что часть суммы платил раб, часть господин или всю сумму платил раб (когда находившиеся в пекулии раба или сына товары делились пропорционально между кредиторами, среди которых был и сам господин); мог быть вчинен иск о пекулии или о сумме, затраченной рабом на дела господина. Кредитор, оценив стоимость пекулия, имеющихся в нем товаров, сумм, затраченных на дела господина, выбирал тот или иной из этих исков (Dig., 2, 13, 4, 3; 14, 4, 11; 15, 3, 16; Gai. Inst., IV, 69–74). За совет чужому рабу бежать и оказанную ему при этом помощь можно было вчинить иск или за кражу раба, или за порчу раба (Dig., 9, 3, 1–5; 11, 3, 5, 3; CI, IX, 20, 2). Колона, вырубившего деревья на арендованной земле, можно было привлечь и по иску об аренде, и на основании Законов XII таблиц, и на основании закона Аквилия о причиненном ущербе (Dig., 19, 2, 25, 5), и т. п.

Сложность права требовала какого-то упорядочивания, систематизации, которую, как мы видели, считал необходимым провести Цицерон, дабы право превратилось в настоящее искусство. При Империи такая работа предпринималась неоднократно. Как известно, первой дошедшей до нас систематизацией права являются «Институции» Гая. Гай начинает с определения естественного права, ius gentium, и гражданского права. Затем он характеризует источники права и переходит к его частям: право, относящееся к лицам, право, относящееся к вещам, иски и порядок судопроизводства. Рассмотрение первого он начинает с деления людей по статусам — на свободнорожденных, рабов и отпущенников, и по их гражданской принадлежности — на римских граждан, латинов, перегринов и дедитициев. Римские граждане, в свою очередь, делятся на лиц правоспособных (sui iuris) и подчиняющихся власти главы фамилии (alieni iuris). В связи с этим определяются возможности перемены гражданства (получение римского гражданства латинами и нерегринами) и статуса — отпуск рабов на волю и освобождение детей от власти отца путем символической троекратной продажи с последующим отпуском на волю, а также изменение статуса в результате так называемого capite deminutio трех родов: потеря свободы и гражданства (преступниками, присужденными к изгнанию на острова или каторжным работам на рудниках), потеря гражданства с сохранением свободы (в результате более мягкого наказания — высылки на острова) и изменение правового положения с сохранением свободы и гражданства, но вследствие освобождения от власти отца (эманципации) или усыновления. В связи с властью отца Гай перечисляет виды законного брака, так как только рожденные в таком браке дети поступали под отцовскую власть.

Вещи Гай делит на входящие в имущество и находящиеся вне его а также на вещи божеского права и вещи права человеческого, последние же — на общественные и частные. Общественные не включаются ни в чье имущество, а принадлежат совокупности граждан, частные принадлежат отдельным людям. Кроме того, он делит вещи на телесные и бестелесные, до которых нельзя дотронуться и которые состоят из различных прав, как право наследования, узуфрукт, обязательства, сервитуты. Заключает он классификацию вещей их делением по форме отчуждения на res mancipi п res пес mancipi. Затем Гай рассматривает формы отчуждения как материальных, так и нематериальных вещей и вопрос о праве собственности на вещи, изготовленные из чужого материала, который был предметом дискуссии, связанной с проблемой приоритета материн или труда. Подробно рассматриваются разные возможности приобретения имущества — лично или через тех, кто находится под властью.

На первом месте здесь стоит все, относящееся к наследству и завещаниям, их типам, порядку составления, признанию завещания действительным или недействительным, к наследникам, делившимся на «своих» (дети и внуки, находившиеся под властью завещателя), «необходимых» (рабы, получавшие по завещанию свободу и имущество, от которого не могли отказаться) и посторонних. Все они, кроме рабов, получали срок на обдумывание того, принять наследство или от него отказаться, но, приняв, были обязаны удовлетворить кредиторов покойного и исполнить все его распоряжения по легатам и фидеикомиссам, которые тоже составлялись по определенной формуле.

По определенной же формуле составлялись и различные сделки. Каждую из них Гай рассматривает по отдельности, указывая, в какой форме она должна быть заключена, чтобы считаться действительной. Например, купля-продажа была действительной, когда стороны договаривались о точно установленной цене в наличных деньгах (обмен вещи на вещь не считался покупкой). Определенная цена должна была быть оговорена и при аренде, причем Гай замечает, что не всегда ясно, имеет ли место покупка или аренда (например, вечная аренда городских земель или данный ювелиру заказ изготовить кольцо из его материала, когда сочеталась покупка материала с арендой труда ювелира).

Обязательства из деликтов возникали в случае кражи, нанесения ущерба или оскорбления. Все эти деликты тоже подразделялись на различные виды. Например, кража могла быть явной, когда вор был пойман на месте преступления, пли неявной, когда он пойман не был, когда у обвиняемого находили украденную вещь и когда кто-нибудь укрывал краденое. За первый вид кражи полагалось возмещение в четырехкратном размере, за второй — в двухкратном, за остальные два — в трехкратном. Желающий искать свою вещь у вора должен был явиться к нему со свидетелями, голым (в одной набедренной повязке) и держать в руках чашу, чтобы руки его были заняты и он не мог бы что-нибудь подбросить обвиняемому. Понятие кражи распространялось и на пользование данной на хранение пещью и на наущение украсть. Но в соответствии с общей тенденцией во внимание принималось намерение: вором считался лишь тот, кто имел злонамеренный умысел. На несколько категорий подразделялось и оскорбление: оно могло быть простым или жестоким, нанесенным самому человеку или его жене, детям, рабу. Жестокое оскорбление определялось: действием — например, сечение розгами; местом — если оно было нанесено в театре, на форуме; личностью оскорбителя и. оскорбленного — например, если первый был плебей, a второй магистрат или сенатор.

Заканчивались «Институции» книгой, посвященной искам, относившимся к лицу, когда взыскивалось должное по контракту или по деликту, и относившимся к вещи, когда утверждалось или предъявлялось право на какую-нибудь материальную или нематериальную вещь. Иногда истец мог требовать и возмещения, и наказания, как, например, при похищении имущества с применением насилия. Гай перечисляет древние виды исков, уже не применявшиеся, и современные ему виды, приводит соответствующие формулы, излагает порядок процедуры, когда тяжба имела место между римскими гражданами или римским гражданином и перегрином, причем, по принимавшейся каждый раз фикции, перегрин мог считаться как бы римским гражданином, если тяжба основывалась на законах, распространявшихся и на перегринов, например на законе Аквилия об ущербе, на законах о краже. К разделу об исках примыкает непосредственно связанный с ним раздел об интердиктах и декретах магистратов (преторов и проконсулов), дозволяющих или запрещающих нечто сделать с тем, чтобы этими декретами и интердиктами руководствовался судья. Последние параграфы этой книги посвящены наказаниям тех, кто подал в суд на того, на кого не имел права жаловаться (на родителей, патронов и их детей), или вчинил иск для того, чтобы нанести бесчестие ответчику.

Классификацию частей права давали и другие юристы — Ульпиан, Гермогениан, Флорентин и др., отрывки из сочинений которых были включены в Дигесты. Они, например выделяют: государственное право (ius publicum), относящееся к статусу Рима, к общественной пользе, жрецам, магистратам, священнодействиям; частное право, относящееся К пользе частных лиц и состоящее из требований природы, которым она сама учит все живое, право, общее всему человеческому роду (почитание богов, служение родителям и родине, защита себя от насилия и несправедливости, война, царская власть, размежевание земель, купля-продажа, аренда, обязательства, отпуск на волю рабов и самое рабство, хотя по естественному нраву все люди рождаются свободными, наконец, вообще деление людей на свободных, рабов и отпущенников); гражданское право, которое может включать кое-что из двух предыдущих категорий и состоит из законов, плебисцитов, сенатусконсультов, декретов принцепсов и комментариев знатоков права (Dig., 1, 1–7). По Ульпиану, право предписывает жить честно, никому не вредить, воздавать каждому должное, а знание права — юриспруденция — это знание вещей божеских и человеческих, знание того, что справедливо и что несправедливо (Dig., 1, 1, 10). Павел дает несколько иное определение различных видов права: естественное право совпадает с добрым и справедливым, гражданское же право — это то, что в civitas полезно всем или большинству (Dig., 1, 1, И).

Об уделявшемся праву и разработке связанных с ним вопросов внимании свидетельствует многочисленность сочинений римских правоведов времен Империи, известных нам но включенным в Дигесты отрывкам. Они писали обширные комментарии к законам, эдиктам, разбирали спорные вопросы, давали дефиниции. Превращая право в «искусство», они держались той же, но возможно, с вариантами, классификации, что и Гай, поскольку, когда право было кодифицировано, в Дигестах и Кодексе Юстиниана сохранилась примерно та же рубрикация, что и в его «Институциях». Основное внимание правоведы уделяли вопросам собственности, и особенно приобретению собственности но наследству (наследству, легатам и фидеикомиссам посвящены четыре книги Дигест), вероятно, потому, что наследство испокон веку считалось наиболее законным н прочным правом на имущество (Dig., 41, 1, 2, 13, 4).

Как уже упоминалось, большое значение имели собранные в Кодексе Юстиниана ответы императоров на обращенные к ним вопросы, возникавшие в ходе тяжб, на жалобы, просьбы и т. п. Судя но таким обращениям к императорам, ни знание права, ни правозащита не стояли на высоте, и императорам или, вернее, состоявшим при них юрисконсультам приходилось входить во всякие мелочи, которые должен был бы решить судья. Так, Александр Север разъясняет Мукатравлию, что если некий Аполлинарий взял на себя издольный выпас стада с тем, чтобы приплод делился между хозяином и пастухом, то судья должен заставить его выполнить договор (CI, II, 3, 9). Карпу он пишет, что для доказательства статуса свободнорожденного недостаточно свидетельских показании и надо представить документы (CI, IV, 20, 2). Аврелий Папий жаловался императору, что его продали его собственные рабы с условием, чтобы покупатель вывез его с родины, затем он был перепродан и отпущен новым господином на свободу, но хочет восстановить свой статуе свободнорожденного. Император предписывает ему обратиться к судье, который, кстати, должен наказать и виновных в таком злодеянии рабов (CI, IV, 55, 5). Гордиан III пишет Квинтилиаиу, что если рабы против его воли срубили деревья, которые по уставу сальтуса колон не должен был рубить, то он может не опасаться, что ему придется отвечать за вину рабов, а выдать их для наказания (CI, III, 34, 2). Он же разъясняет Помпоний) Сабину, что наследник колона обязан быть его преемником в аренде (CI, IV, 65, 10), а Корнелию — что отпущенник обязан патрону услужливостью и почтительностью, а не рабской службой и что тем более его нельзя держать в оковах (CI, VI, 6, 6). Диоклетиан рекомендует Сосию, жену которого похитил раб, обратиться к президу провинции, обвинив самого раба, а не его господина (CI, III, 3, 4). Он же разъясняет Русцитиану и Павле, что нельзя взыскивать долги землевладельца с колонов, а долги колонов с землевладельца (CI, IV, 10, 3; 11), а Пациниану — что тех, кто нанялся к нему на работу на оговоренное время, судья должен заставить выполнять договор (CI, IV, 65, 22). Галлиен писал Аврелию Тимофею, что арендодатель не имеет права требовать с арендатора платы, большей, чем было оговорено в контракте (CI, IV, 65, 16).

Часто давались разъяснения о незаконности обращения в рабство свободного, если только он не продал себя сам. Видимо, в этом отношении было немало злоупотреблений. Так, человека могли угрозами принудить признать себя рабом (CI, VII, 16, 6). Свободные слуги и служанки, поскольку они причислялись к фамилии, дарились, продавались, давались в приданое, и по их жалобе императоры разъясняли, что подобные акты, так же как исполнение «рабской службы» и продажа детей родителями, не делают их рабами (CI, VII, 14, 2; 14, 14; 16, 1; 16 12–16, 16; VIII, 16, 6) и т. п.

Император оставался последней надеждой тех, кто не сумел добиться правосудия. А что его нелегко было добиться, видно из приводившихся выше данных об отношении к суду народа и измногократного повторения, вероятно, остававшихся неэффективными законов против берущих взятки магистратов, судей, обвинителей, лжесвидетелей. Но хотя все эти лица, если из-за их преступления осуждали невинного, приравнивались к убийцам (Dig., 48, 8, 1), злоупотребления искоренить было невозможно, Закон и право со временем становились все менее действенными, несмотря на труды правоведов и ужесточение кары.

Таким образом, римское право прошло долгий путь развития, неразрывно связанный с эволюцией общественного и политического строя. Эту связь ясно сознавали и сами римляне. В «Энхиридионе» Помпоний рассматривает историю права на фоне изменений, вызванных сперва борьбой патрициев и плебеев, затем установлением и определением функций различных магистратов и наконец возникновением принципата. Римское право формировалось как право гражданской общины и еще долго сохраняло элементы, порожденные существовавшими внутри нее отношениями, приспосабливаясь одновременно к новым условиям. Но по мере того, как города, несмотря на все усилия правительства, теряли свой характер гражданских общин, по мере обострения социального неравенства и классовой борьбы, когда все более ясным становилось, что «общая польза» превратилась в пользу для военно-бюрократического аппарата и крупнейших собственников из высшего сенаторского сословия, право, фиксируя этот процесс, во многом становилось прямо противоположным праву гражданской общины. Былое равенство граждан перед законом сменилось неравенством honestiores — «благородных» и humiliores — «простого народа». Категорическое запрещение порабощать римского гражданина сменилось признанием законности самопродажи в рабство. Нарушена была в известной мере замкнутость фамилии. Принцип, согласно которому не должно было быть неопределенности в собственности, поскольку каждый землевладелец отвечал за добросовестную обработку своего имения, из-за умножения числа эксплуатируемых земледельцев (прекаристов, держателей, колонов, фруктуариев) и усиления их зависимости от собственника земли, а также в силу признания императора верховным собственником земли и расширения земель, действительно принадлежавших императору и фиску, этот принцип стал постепенно сменяться фактическим расщеплением прав на земельный участок, формированием длинной лестницы ответственных за него лиц, а контроль гражданской общины сменился контролем государства. Так рождалось право Поздней империи, опиравшейся уже не на античные города, а на не связанных с городами крупнейших собственников, на земле которых сидели прикрепленные к ней колоны, и на вновь укрепившуюся общинную организацию крестьян.

Но именно гибкость римского права, разрабатывавшего казусы и нормы, возникавшие как из развития товарно-денежных отношений, так и из отношений, предвосхищавших феодальные, сделало его источником, из которого черпали материал юристы последующих эпох.

Н. А. Позднякова Глава четвертая МЕСТО НАУКИ В СИСТЕМЕ МИРОВОЗЗРЕНИЯ

Своеобразие античной науки, отличие целей и задач научного познания в древности от современных — проблема, ждущая своего разрешения. Если высокая оценка достижений научной мысли Греции давно стала общим местом, то в отношении римской науки распространено мнение как об эпигонской и по преимуществу компилирующей научные достижения эллинистического периода, что связывают, как правило, с общим упадком политической и хозяйственной жизни в Римской империи. Более того, несмотря на обширные познания древних в разных научных дисциплинах (что никем не оспаривается), само понятие пауки в применении к античному обществу некоторым исследователям представляется спорным: если по мнению одних, истоки современной научной традиции коренятся в научных достижениях Греции и Рима (при этом подчеркивается приоритет греческой науки по отношению к римской), то по мнению других, формирование современного научного мышления следует относить лишь к XVII в., к начальной стадии развития промышленного капитализма и времени великих естественнонаучных открытий. Место, которое римская наука занимала в обществе и, главное, содержание, которое сторонники второй точки зрения вкладывают в понятие «наука», по их мнению, не отвечают критериям, выработанным в новое время. В лучшем случае, считают они, можно говорить о состоянии и уровне научного знания в античности, но ire о науке в целом, поскольку в изучении природы древними все определяется субъективно и умозрительно, а именно эти факторы наука (в ее современном понимании) элиминирует, как неточные и недостоверные, и, напротив, абсолютизирует экспериментальные и опытные методы исследования, т. е. стремится определить все объективно. Наука в современном смысле рассматривает объект или предмет исследования вне субъективных представлений и оценок. Однако до сих пор остается окончательно невыясненным, насколько правомерно использовать понятия и представления нового времени для изучения проблем античной науки. Отметим только: что касается античной науки, то человеческий (субъективный) фактор составлял важную часть ее структуры.

В этой главе речь пойдет лишь о роли научного знания и о месте науки в системе культурных ценностей Ранней Римской империи. История античной науки и конкретные достижения в различных ее областях нас будут интересовать лишь в той мере, в какой они реализуются и функционируют в рамках античной культуры периода Римской империи. Поэтому существенным для нас будет не вопрос о том, была ли античная наука или нет, и не определения античной науки в отличие от современной, а социальные и культурные предпосылки, способствовавшие возникновению конкретно-исторических форм научного мышления и характер отношения к научному знанию различных слоев населения Римской империи.

При замечательных достижениях в отдельных областях знания — философии, астрономии, математике, медицине, механике — древние не мыслили науку в качестве общезначимой и объективной системы познания мира, основывающейся на опытных данных, методологии эксперимента н математического анализа. Римская наука, направленная на осознание единства многообразия природы и постижение закономерностей универсума, теснейшим образом связана со специфически античным представлением о мире как вечном, живом, неделимом, прекрасном целом. Именно мировоззренческими представлениями о том, что космос вечен, одушевлен, неделим и совершенен, объясняются особенности теоретико-познавательных аспектов римской науки. Всеохватывающая всеобщность умозрительной концепции космоса, предполагающего единство всей составляющей его множественности, соподчинение частностей и всеобщего, субъекта и объекта составляли отличительную особенность античной (римской) культуры. В социальном плане это умозрительное единство целого и составляющих его частей предполагало неразрывность связей человека и общества, в мировоззренческом плане человек в качестве частицы целого космоса составлял неразрывное единство с природой, мыслился частью природы (субъектом природы), и здесь не было антиномии природа — человек, где познающий субъект оказывался бы за пределами изначальной природной гармонии. Близость понятий «природа» и «человек» была обусловлена сходными формами отношения людей к этим понятиям. Мировоззренческий характер античной пауки всегда приходится иметь в виду: научное знание в античности уже в своих исходных предпосылках не предполагало деятельного овладения предметным миром и, соответственно, в минимальной степени было связано с прогрессом в области техники. Насильственные методы овладения природой, стремление во что бы то пи стало исправить или усовершенствовать изначально сложившиеся отношения взаимосвязи части — целого (что характерно для современной технической цивилизации) исключались самой структурой античного миропорядка.

Античная цивилизация при высоком уровне развития знаний не стала цивилизацией технической: в живом космосе технической цивилизации не было места, а занимавшие весьма значительное место естественнонаучные разыскания довольно слабо были связаны с практическим применением. Несмотря на то, что теоретической области знания были известны методы экспериментальных и опытных исследований[135], их математическое обоснование, все же естественнонаучные разработки, не получавшие экономического поощрения, развивались как бы параллельно с практическими методами ведения хозяйства. Римская наука в целом (как и отдельные ее представители) не являлась господствующей силой в обществе, что обусловливалось общественно-политическим устройством империи и особенностями социальной психологии, которые, в свою очередь, исключали существование социального института ученых или групп узких специалистов в отдельных областях знания, наподобие современных.

Латинское ars (калька с греческого техне) означало одновременно и науку, и искусство (в смысле овладения мастерством). Например, выражение «искусство врачевания» не обязательно равнозначно медицинской науке, но все же связано с ней по смыслу — это определенный навык, определенное умение лечить больного. В этом двуединстве (наука — искусство) слово ars часто выносилось в заглавие трактатов (ars poetica, ars amandi).

Авторы Римской империи различали науки умозрительные, или теоретические (artes doctae), и науки эмпирические, связанные с практикой; сюда же относили и искусства (науки), удовлетворяющие потребности роскоши. Практические науки (artes liberales) ближе к действительности и диктуются необходимостью: это медицина, земледелие, строительное и военное дело, искусство мореплавания, право и прочие жизненно важные области знания. Занятия этими науками традиционно считались достойными «благородного» человека (отсюда их название — «благородные науки») и включали знание грамматики, риторики, диалектики, арифметики, астрономии, геометрии и музыки. Предметы эти входили в круг греческого воспитания и образования, а также были основой всякого практического знания на протяжении всей античной истории.

Умозрительные науки — теоретические — непосредственно с практикой не связаны (еще Аристотель ставил их выше всех остальных. — Meth., VI, 1, 1026а). Главнейшая же из умозрительных наук — философия, которая делится на физику, этику и логику, составляющую метод философского изложения. Физика занимается вопросами строения универсума и законами природы; этика рассматривает связи человека с обществом и его место в космическом целом, его положение в мировом и социальном устройстве. В разное время философские школы давали свое толкование относительно частей философии: если в классический период Греции акцент делали на физике, то в эпоху эллинизма и в период Ранней империи не без влияния стоического учения на первом месте оказывается этика. Все основные философские школы античности — платоники (академики), перипатетики, стоики, пифагорейцы, скептики, эпикурейцы, киники — признавали три части философии, которые заключали в себе все умозрительные науки. Философия выступала в качестве основной науки, потому что всякая теория включалась в общую систему философии и не мыслилась ценной сама по себе. Философия представляла как бы теорию теоретических наук, или теорию научного познания, поэтому позиция ученого, к какой бы философской школе он ни принадлежал, неотделима от позиции философа. И эту зависимость всегда приходится иметь в виду, говоря о науке в античности. Наука, творимая в недрах философии, — это картина мира, идеологически обоснованная общественным сознанием в виде философских спекуляций.

Каково же место науки в культуре Римской империи первых веков нашей эры? Понятие «культура Римской империи» в своем роде не меньшая абстракция, чем «античная культура», и не только потому, что ко II в. н. э. Римская держава занимала с запада на восток и с севера на юг площадь около 1 млн. 750 тыс. миль, с населением почти 50 млн. человек, но и потому, что многочисленные народы, населявшие империю, имели собственную многовековую культуру. Тем не менее наличие единой политической и административной основы социального организма Римской империи позволяет рассматривать ее культуру не как механическое соединение многих культурных традиций, но как некую культурную целостность, обусловленную общим мировоззрением. В рамках этого мировоззрения переплетались греческая, эллинистическая и чисто римская культурные традиции, отразившиеся и в представлениях о научном познании.

Уже во времена Республики римская культура становится двуязычной, высшие римские фамилии говорят и читают по-гречески, что считается признаком образованности и хорошим тоном; с другой стороны, — благодаря деятельности ученых-филологов латинский язык вырабатывает категориальный аппарат, способный передать все тонкости и сложности эллинистической культурной и научной традиции. Эллинистическая наука начинает активно проникать в Рим во II в. до н. э. И римские нобили поначалу довольно охотно принимают в своих домах греческих врачей, учителей, риторов и других знатоков своего дела. Богатейшие культурные традиции эллинизма на первых порах привели римлян в восхищение, однако взаимопроникновение эллинистических и римских ценностных стандартов оказалось процессом длительным и нелегким. Драматическое противостояние это длилось около 300 лет, пока, наконец, ко II в. н. э. не привело к синтезу эллинистической и римской традиций в различных областях научного знания.

Ко времени Империи общепринятым языком науки становится греческий, а международным языком администрации — латынь. Деление это, впрочем условное (Апулей писал по-латыни, а Марк Аврелии или Элиан — по-гречески) и мало что проясняет в действительно сложном переплетении культур и традиций.

Наука Римской империй была не только разноязычной, но п разнонаправленной. Хотя престиж греческой и эллинистической науки был очень высок, мысль о превосходстве отечественной истории, культуры и образа жизни постоянно присутствовала в сознании римлян, ориентированных на римские традиционные ценности. Римляне отбирали для себя лишь наиболее ценное в греческой и эллинистической культуре, приспосабливая заимствованное к требованиям действительности. Люди практических знаний вроде Витрувия, Цельса, Фронтина стремились использовать достижения греков во славу Рима. Эллинистическая культурная традиция, конечно, имела своих приверженцев в различных краях империи, но на Западе ее влияние было слабее, чем на Востоке. В Риме не было собственных философских школ и выдающихся оригинальных исследователей, но это не значит, что ко времени столкновения двух культур Рим не имел собственных ценностей. Недаром «римский миф» предполагал и мифологизирование собственной истории. Рим старательно сохранял воспоминания о национальных героях, чьи доблести нашли отражение не в теориях, но непосредственно соотносились с устоями римского государственного устройства и связаны были с ценностями римской гражданской общины. Теоретическое наследие было привилегией иноземцев, Риму было чем гордиться и помимо научных авторитетов: завоевание огромных территорий, установление совершенного государственного устройства под властью императора, принесшего «золотой век» народам, особенности римского образа жизни, наконец накопленный запас практических знаний и опыта — римское гражданское строительство, римская санитария и гигиена и пр. Что касается теории, то Рим, к началу новой эры покоривший половину известной тогда ойкумены, ощущал себя хозяином не только завоеванных и облагодетельствованных им территорий, но и культурного и научного наследия ставших зависимыми от него народов.

Часто высказываемые мнения о том, что Рим не дал миру оригинальных мыслителей и великих открытий в силу присущего римскому уму практицизма и неспособности к теоретической деятельности, по существу исключают объективную оценку особенностей культурной традиции, сложившейся в Риме ко времени Империи.

Рим, «открывший» для себя богатейшие ценности греческой и эллинистической культуры и «покоренный» этой культурой, воспринимал ее отнюдь не механически. Ко II в. до н. э. культурные ценности римской традиции имели уже свою историю и были результатом становления и развития чисто римской формы социальной организации — римской гражданской общины. Вплоть до конца античного мира культурная традиция римлян при всех испытываемых ею влияниях и изменениях опиралась на ценности, лежавшие в основе италийского типа хозяйствования, во главе которого стоял pater familias. Римская фамилия покоилась не только на присущих лишь ей типе собственности и правозаконности, она несла в себе ценности, из которых слагалось единство и самосознание римского народа, культурообразующнй пласт нации. Римское общество с присущей ему открытостью к внешним влияниям охотно восприняло эллинистическую культуру вместе с философскими учениями и развитыми научными традициями, лежащими в основе эллинистического мировоззрения, однако ценности теоретических построений греков так и остались для римлян внешними, не затронув глубинных основ их собственной культуры. Римляне восприняли от эллинистических теорий лишь то, что отвечало их потребностям и представлениям о внутренне замкнутой структурной целостности. Этим прежде всего и объясняется пресловутое «научное» отставание римлян, компилятивный и книжный характер научного знания в Риме. Когда дело касалось жизненных основ их культурной традиции или устоев их общественного устройства, римляне не знали себе равных, например в области права и администрирования. Уровень развития строительной, военной, сельскохозяйственной техники римлян ни с чем не соизмерим, несмотря на отсутствие собственных оригинальных изобретений. Изначальные ценностные установки культурной традиции римлян таковы, что «по обычаям предков» доблестью признавались не слова, а поступки, и римские авторы как будто бы и не стремились к теоретическому самовыражению. Таково мнение Витрувия: «Наши древние архитекторы были не менее велики, чем греческие, да и на нашей памяти было их довольно, но лишь немногие из них издали руководства… По этому предмету греками выпущено много книг, а моими соотечественниками до крайности мало, хотя в старину было много крупных архитекторов из наших граждан, которые могли бы и писать с немалым изяществом» (VII, praef., 14, 17). Когда римские авторы собирают воедино научные теории эллинизма по самым разнообразным областям знания в энциклопедическом произведении, они с самого начала не ставят перед собой задачи написать самостоятельное исследование.

Приоритет практического знания и опыта над понятийным знанием, лежащий в основании римской культурной традиции, способствовал формированию особого описательного характера книжного теоретического знания y римских авторов. Энциклопедический способ изложения в той или иной мере обнаруживается у любого римского «ученого»: в этой манере писали Варрон, Лукреций, Цицерон, Манилий, Витрувий, Цельс, Плиний Старший, Колумелла. Вряд ли Плиний Старший претендовал на оригинальное исследование, используя в качестве источников более двух тысяч книг других авторитетов. Однако объяснять позицию римского энциклопедиста его природной неспособностью не только создать собственные оригинальные теории, но и адекватно изложить чужие (как об этом нередко пишут историки науки) значило бы упрощать дело и схематизировать тип научного мышления, который сложился в Риме к началу Империи. Особенности подхода к материалу в римской традиции книжного энциклопедического знания способствовали распространенному мнению о наивности римских научных авторитетов, для которых в принципе невозможно восприятие достижений греческой мысли. Если оценивать римскую науку в рамках связанной с ней традиции, речь может идти лишь о характерных особенностях восприятия научного знания в Риме. Если при этом еще принять во внимание, что никакая культура с многовековыми традициями, очевидно, не может просуществовать на завезенном извне знании, не приспособив его к собственной системе ценностей, то отпадают и основания говорить о несостоятельности римской науки в сравнении с греческой.

Система образования в Риме в общем не отличалась от обычной практики эллинизма. Необходимые знания в грамматике, риторике, математике и музыке абитуриент получал в родном городе, даже небольшие муниципальные города предоставляли своим гражданам такую возможность. Потребность государства в специалистах удовлетворяли врачи, юристы, строители, риторы, военные и гражданские инженеры и другие образованные люди (viri humaniores). Желающие более подробно заниматься теорией должны были совершенствоваться в избранной области в городах, считавшихся центрами средоточения знаний — в Афинах, Смирне, Коринфе, Пергаме или Александрии, куда съезжались со всех концов империи слушать знаменитых философов и других авторитетов в различных областях знаний. В городах имелись также большие хранилища свитков — древние библиотеки. Ученые люди (viri docti или mathematici) в результате обучения не получали никаких официальных подтверждений в «профессиональной пригодности», и прослушанный курс наук не гарантировал им определенного положения в обществе. Система образования была рассчитана не на массы людей, стремящихся приобщиться к одной определенной области науки, а на индивидуума, усовершенствовавшегося в самых разных областях знания, и прежде всего в философии.

Философия постоянно оставалась одной из основных паук античного мира. По словам Сенеки, «постичь природу и самое себя может только философия. Она восходит к началам всех вещей, потом принимается за исследование души, затем разбирает, что такое истина, каковы ее доказательства» (Ep., 90, 27), иными словами «философия исследует весь мир» (Ep., 95, 10).

Представления о целях и задачах научного познания Ранней Римской империи формировались под сильным воздействием идей стоицизма, особенно распространившихся в период становления Империи среди самых различных слоев населения. Стоицизм формулировал свое представление о науке и искусстве, свой идеал мудреца и счастья. Стоическое понимание наук и искусств заметно отразилось в идеологии и общественном сознании римского общества 1 в. Поздние стоики выделяли нравственный аспект в отношениях с действительностью. Вопрос о счастье ставился ими как проблема достоинства человека в системе социальных отношений. Идеал счастья ориентирован на мудреца стоического толка, который видит блаженную жизнь в невозмутимости и спокойствии духа (Sen. Ep., 92, 3).

Римский стоицизм берет начало от представителей Средней стой Панетия и Посидония[136]. Когда Сципион Африканский Младший организовал в Риме литературно-философский кружок, подвинувший римскую публику к изучению эллинистической традиции культуры, он пригласил ведущего стоического философа II и. до н. э. Панетия. Панетий и его ученик Посидоний развили синкретические тенденции стоицизма. Используя системы Платона и Аристотеля, стоики видели в мировой державе римлян осуществление божественного промысла, где жители были космополитами, а различия между Востоком и Западом, греками и варварами, свободными и рабами не имели решающего значения[137]. Посидоний (139—51 гг. до н. э.) сделал многое для восприятия греческой философии в Риме. Уроженец Сирии, он несколько лет провел в Афинах, слушая лекции Панетия, а после его смерти отправился в путешествие по Северному Средиземноморью, посетил Гадес и вдоль побережья Северной Африки добрался до Египта, по пути знакомясь с обычаями, знаниями и культурой этих народов. В конце концов он поселился на Родосе, где и основал собственную школу. В 78 г. к нему приезжал слушать лекции Цицерон. Из произведений Посидония до нас дошли лишь отдельные фрагменты. Кроме философии ou занимался астрономией, математической географией, историей, о чем известно по ссылкам и цитатам из античных авторов.

Пришедшая на смену республиканской форме правления единоличная власть принцепса, a затем императоров переживалась верхушкой римского общества как длительный, болезненный и напряженный процесс. Надежды на возможное возвращение прежних форм правления постепенно исчезли, иллюзии рассеялись. Скрытая и явная сенатская оппозиция существовала в римском обществе еще долго, но уже как бы по инерции. Фактически каждый житель империи независимо от его социального положения стал подданным государства, верховную власть которого воплощал император. Стоики с их проповедью равенства и независимости человека от внешних обстоятельств и отождествлением миссии Рима с божественным благом оказались особенно влиятельными в условиях, когда вопрос о сохранении человеческого достоинства при новом социальном устройстве стал очень остро.

Социальные перемены сместили акценты и в общефилософской картине мира. На первое место выдвигается этическая часть философии. Положение человека в мире и в обществе, его отношение к природе и место в изменившемся социуме принимается объяснять этика. Этические рекомендации были попыткой приспособить индивида к новому пониманию соотношения части и целого. Как в изменившихся условиях сохранить распадающееся единение с целым, что считать благом и как быть счастливым — эти насущные проблемы времени пыталась разрешить этика. Путей к достижению блага предлагалось несколько: свой путь y стоиков, скептиков, эпикурейцев. Практическая философия становилась философией нравственности. Философия может научить человека быть счастливым и свободным, поэтому в построениях основных философских школ доминирует этическая часть философии. Физика, занимавшаяся проблемами бытия и устройством материи, конечно же, не была забыта вовсе, но, не удовлетворяя запросов общественной психологии, воспринималась как чистая теория. Философия как бы распалась на практическую и теоретическую области. Практическая часть — руководство для общества, теория — познание высших законов бытия. Современник Апулея и Галена, последователь школы Гая платоник Альбин разделял философию на диалектику, теорию и практику. Теория включала физику, теологию и математику, а практика — этику, экономику и политику[138], т. е. этика, экономика и политика соотносились с практической стороной жизни, а познание природы, устройство универсума и воля божества отходили к области теории.

Стоики Ранней империи и самую физику — учение о материальном и космическом бытии — рассматривали с этических позиций. Для главного представителя римского стоицизма I в. Сенеки изучение природы — способ очистить душу, приблизившись к познанию тайн божественного провидения (NQ, praef., 1, 16). «Мудрец исследует и делает для всех ясным, во-первых, природу, а во-вторых, закон жизни» (Ep., 90, 34).

Формы отношения человека к природе, непосредственно связанные с мировоззрением и общественной психологией, существенны для понимания культуры любого общества, в том числе и римского. Проблема заключается в том, чтобы выяснить содержание форм отношения человека к природе, степень их зависимости друг от друга в интересующий нас период. Пониманию этих вопросов может способствовать рассмотрение двух произведений, посвященных исследованию природы, — «Естественной истории» Плиния Старшего (23–79 гг.) и «Вопросов природы» Сенеки (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.).

1. «КНИЖНОЕ» ЗНАНИЕ ПЛИНИЯ И СЕНЕКИ

Ко времени Империи научное знание включало многочисленные сведения в различных областях как научной, так и практической деятельности: в математике, астрономии, механике, медицине, географии, сельском хозяйстве, строительстве и пр. Соединение теоретического знания и практической мудрости в богатейшей традиции компилятивного книжного знания лежало в основании метода, в рамках которого развивалась теоретическая наука римлян. Книжное энциклопедическое знание ставило вполне определенную задачу — представить читателю все, что сохранилось от предшественников в той или иной области знания. Сводя теории и мнения в обширный труд, автор может соглашаться или спорить с предшественниками, но он не считает своей задачей соотнести эти теории с опытом, усомниться в точности или достоверности сообщаемых им сведений, как не считает своей задачей написание вполне самостоятельного исследования. В «Естественной истории» Плинием Старшим использовано свыше двух тысяч книг более чем ста авторов, а в «Вопросах природы» Сенекой — свыше сорока авторов, среди которых и греческие натурфилософы, и гораздо более поздние авторитеты.

Римский автор, обратившийся к изучению природы, непременно касался подробнейшим образом учений о первоэлементах ранних натурфилософов, рассматривал определенные числовые отношения пифагорейцев, теорию атомов — структурообразующих элементов Левкиппа и Демокрита. Этот традиционный материал стал обязательным при рассмотрении близких вопросов, причем не только теоретического, но и практического характера[139]. Природа в целом, как и частные ее явления — затмение Луны и Солнца, землетрясения, разница климатов, происхождение и свойство ветров, громов, молний, снега и града и пр. — рассматривалась римскими авторами в соответствии с традицией, намеченной еще первыми натурфилософами, получившей развитие у Платона, Аристотеля, стоиков — и непременно в соотнесении с космосом; иными словами, природа уподоблялась космосу, становилась им, осуществляя всеобщие связи. Римские авторы привычно отождествляют природу с универсумом и богом; например, у Плиния универсум уподоблен божественному бытию, поскольку вечен, неделим, но возникает и не исчезает (NH, II, 1). Сенека подобным же образом идентифицирует природу, бога и универсум: «Что есть природа, как не бог и не божественный разум, составляющий универсум и его части?» (De benêt. IV, 7–8; см. также: NQ, II, 45). Обожествление природы приводит и Сенеку, и Плиния к посылке о безусловном господстве природы: воззрения этих авторов отличает последовательный пантеизм, что выражает их потребность в целостном восприятии мира и человека.

Собственно природе посвящены все 37 книг труда Плиния Старшего, «произведения обширного ученого и такого же разнообразного, как сама природа», по характеристике его племянника Плиния Младшего (Ep., III, 5). Свой труд Плиний начинает с изложения основных представлений о строении и форме универсума, существенно не менявшихся на протяжении всей античности.

Мир, читаем у Плиния, по общепринятому мнению божествен, вечен, безграничен, никогда не имел начала и не будет иметь конца (II, 1, 1). То, что вне его пределов, не имеет отношения к человеку и не его ума дело. По форме Вселенная напоминает абсолютно круглый шар, отсюда и ее название — orb(is). Это наиболее совершенная геометрическая форма, все точки поверхности которой одинаково удалены от середины (II, 2, 1). То, что известно относительно размеров Вселенной, просто невероятно: одни говорят, что она безгранична, другие — что существует бесчисленное множество миров. Если единая природа правит всеми мирами, то Луна и Солнце — одни для всех бесчисленных небесных тел, как в едином мире. Греки определили универсум словом космос, мы же — за совершенство и законченность — словом mundus (II, 3, 8).

Относительно элементов, говорит Плиний, кажется, не приходится сомневаться, что их четыре: главный из них — огонь, источник всех видимых звезд, следующий — воздух, который греки и мы зовем одинаково — эфир — основа жизни, проникающая весь универсум. Это с его помощью удерживается и земля, связанная с четвертым элементом — водой, в центре универсума. Таким образом, вместе связанные, они остаются на своем месте, хотя огонь и воздух, как наиболее легкие, стремятся вверх, но земля и влага, тяготея книзу, удерживают их на своих местах. Земля неподвижна, а универсум вращается вокруг нее. Благодаря той же силе воздуха между землей и небесами на определенном расстоянии держатся семь звезд, которые из-за их движения мы зовем планетами. В их середине вращается Солнце, которое управляет не только сменой времен года на Земле, но и самими звездами на небе, поэтому мы должны рассматривать его как душу, или, лучше, мировой разум, как верховный принцип и божество природы. Оно дает свет, посылает сумерки, оно и остальные звезды высвечивает и затемняет, распределяет порядок времен года и обеспечивает постоянное возрождение природы. Оно praeclarus и eximius, все чувствующее и все слышащее, так что первый поэт Гомер был прав в этом случае, пишет Плиний (II, 4).

Мир управляется природными законами и природной необходимостью. Самое божество — разум и чувство Вселенной — находится во власти этих законов.

Наша планета заслуживает названия матери-земли, ибо она принимает нас при рождении и укрывает нас по смерти (II, 63). Что мы знаем о ее природе? Форма Земли — это первое, в чем сходятся многие мнения. Мы называем Землю шаром, и шар этот помещается между полюсами (II, 64). Существует спор между учеными и толпой, суть которого в следующем: на той стороне Земли люди повернуты к нам вверх ногами (circumfundi terrae undique homines conversisqiie inier se pedibus stare), верхушка же неба над ними та же, что и у нас, поэтому центром Земли они считают то же, что и мы; спрашивается, как же эти «антиподы» удерживаются на поверхности? Они, очевидно, в свою очередь, недоумевают, почему не надаем (в небо) мы. Есть срединная теория, которую принимают даже несведущие, что Земля имеет форму неправильного глобуса (inaequili globo), вроде сосновой шишки, и заселена по всей поверхности. Но здесь же встает и другой вопрос: как она сама-то удерживается вместе с нами? Даже если есть сомнение, что Земля удерживается силой воздуха внутри универсума, отвечает Плиний, разве возможно для Земли падать, если сама природа не назначила места для ее падения. Ведь как для огня единственное место — огонь, как для воды — вода, а для воздуха — воздух, так и Земля не может занять места других элементов, кроме предназначенного ей природой. Удивительно еще, что с такими огромными пространствами гор, равнин и морей она имеет форму шара (II, 65). Вода же удерживается на поверхности Земли оттого, что эти два элемента связаны между собой. Уровень моря, например, не повышается, несмотря на ежедневный приток речных вод, впадающих в него. Это происходит потому, что в каждой точке земного шара Земля окружена океаном, объемлющим ее. Это не требует теоретических рассуждений, но происходит из самой действительности (nec argumentis hoc investigandum, sed iam expérimentas cognitum) (II, 66).

Бог ограничен в своих возможностях (ne deum quidem posse omnia), например, не может не быть, даже если очень этого пожелает, не может даровать смертному вечную жизнь, не может сделать так, чтобы уже живший не жил, а занимающий высокую должность — ее не занимал. Он не имеет власти над уже случившимся, не может сделать так, чтобы дважды десять не равнялось бы двадцати и других подобных вещей, чем, без сомнения, доказывается могущество природы. Именно ее-то мы и зовем богом. О планетах Плиний сообщает следующее: Луна — ближайшая к полюсу планета и, следовательно, имеет наименьшую орбиту, проходимую ею за 27 1/3 дня, в то время как самой большой планете — Сатурну — требуется для своего обращения 30 лет (II, 6). Вполне ясно, что Солнце, обращаясь вокруг Земли, затемняет Луну, которая находится в это время как раз против нее, если смотреть с Земли, поэтому темное место Луны — просто тень от Земли (II, 7). Солнце превосходит размерами Землю. Затмения Луны и Солнца первым из римлян объяснил Сульпиций Галл, из греков же — Фалес Милетский. В 4-й год 48-н олимпиады (585 г. до н. э.) он предсказал солнечное затмение, случившееся в 170-й год от основания Рима. После этого поведение обеих планет предсказал Гиппарх. По свидетельству современников, он исходил при этом из природной закономерности (II, 8).

Во II книге Плиний собрал не только сведения, касающиеся строения универсума — его интересовали и вопросы математической географии, и атмосферные явления. Известная Плинию заселенная часть Земли, окруженная океаном, простиралась с востока на запад от Индии до геркулесовых Столбов в Гадесе и имела протяженность, если верить Артемидору, 8568 римских миль, а по Исидору — 9818 римских миль.

С севера на юг Исидор насчитывает 5462 римских мили. Общие размеры Земли, по данным Эратосфена, ученого выдающегося во многих науках, составляют 252 000 стадий (II, 112).

На какую высоту поднимаются облака? Большинство авторов считают, пишет Плиний, что облака поднимаются на высоту 90 стадий, но это лишь приблизительные подсчеты, ибо практически это проверить невозможно (II, 21). На небе есть звезды, которые только что родились, их несколько видов. Греки называют их кометами, а мы — хвостатыми звездами (II, 22). Некоторые кометы движутся наподобие планет, другие неподвижны. Аристотель говорит, что иногда можно видеть несколько комет одновременно, что, однако, никем не подтверждается. Это предвещает сильные ветры либо засуху (II, 23). Бывали случаи, когда в небе видели несколько Солнц одновременно (II, 30–31), a также три Луны появились в небе, например, в консульство Гнея Домиция и Гая Фанния (II, 33).

Предмет описания Плиния — многогранный мир явлений природы, а не утонченность ученых теорий. Если Евдор Александрийский, старший современник Страбона, отличал, например, астрономию от физики (первая занимается обстоятельствами, сопутствующими материи, выясняя причину и природу затмений; вторая занимается самой материей, выясняя природу Солнца)[140], то Плиний эти различия игнорирует, спеша привести как можно больше свидетельств творящей мощи природы (natura naturans).

То же относится и к человеческой природе. Поскольку человек мыслится неотъемлемой частью природы, постоянно подчеркивается его зависимость от законов и капризов природы. «Первое место следует по праву отвести человеку, для которого великая природа создала все другие вещи, хотя за свои благодеяния она запрашивает столь высокую цепу, что трудно определить, что она для человека — мать родная или мачеха» (VII, 1, 1). Плиний излагает не теорию зарождения н развития человеческого организма, но конкретные факты о каждом моменте его жизни. Множественность сведений создает впечатляющую картину целостного знания о человеке, высокий уровень которого обнаруживается в знании вещей, заинтересовавших европейскую науку лишь со второй половины XIX в. Сведения о человеческой природе, анатомии, психологии, физиологии и механизмах наследственности отражены во множестве фактических примеров. По эти конкретные случаи — проявление природной закономерности, даже если они отклоняются от нормы. Человек у Плиния не оторван от природного круговращения, поэтому знание его анатомии, психологин, физиологии не имеет объективной ценности, a важно прежде всего как доказательство природного разнообразия. Плиний использует в качестве источника и медицинские сборники, и свидетельства парадоксографов и народные поверья. Приведем несколько примеров, чтобы дать представление о манере изложения материала у Плиния. «Считается, что при рождении близнецов выживают мать и один из близнецов. Оба близнеца выживают редко. Рождение разнополых двойняшек — еще более редкостно. Девочки родятся быстрее мальчиков, также и стареют быстрее женщины. Мальчиков мать носит в утробе с правой стороны, а девочек — слева, и движутся в утробе чаще мальчики, чем девочки» (VII, 4). «Хорошо известно, что люди, родившиеся с изъяном, могут передавать его по наследству детям, а те — своим детям, и так до четвертого колена. Некоторые дети похожи на дедушек, a у близнецов, бывает, один лицом в мать, другой — в отца, а иногда погодки — на одно лицо. Также и женщины: у одних родятся дети, похожие на них, у других — на отцов, a y третьих — вовсе не в их породу. Замечательный пример — наш борец Никий из Византия. Его мать родилась от сожительства с эфиопом, но похожа была на своих европейских родственников, зато у самого Никия родился сын — копия дедушки-эфиопа» (VII, 12). «У некоторых женщин родятся только мальчики, у других исключительно девочки, иные бесплодны в молодости. Женщины способны к рождению до 50 лет, про мужчин же известно, что царь Масинисса произвел сына в возрасте 86 лет, а Катон Цензор имел сына от дочери своего клиента Салона в возрасте 81 года» (VII, 14). «Первые зубы у детей появляются в 6 месяцев, а новые вырастают в 6 лет. но некоторые дети родятся с зубами… наличие более 32 зубов у мужчин — знак долголетия… Принято считать, что в возрасте 3 лет человек достигает половины своего будущего роста. Опыт, однако, показывает, что в целом человеческий род становится меньше, и лишь немногие превосходят ростом своих отцов… Вообще же рост человека равен его ширине при раскинутых в стороны руках. Тело спящего или умершего тяжелее, чем бодрствующего и живого. Тело мужчины-утопленника плывет на спине, а утонувшей женщины — лицом книзу, как будто бы природа щадит ее скромность и после смерти» (VII, 16, 17).

Плиния вообще занимает многообразие форм и возможностей человеческой природы. Он приводит случаи необычайной памяти, прозорливости, скорости, выносливости среди людей. Его искренне поражают безграничные возможности природы: «Многие вещи покажутся невероятными и странными…Величие и могущество природы таковы, что любое проявление ее можно подвергнуть сомнению, если воспринимать части, а не целое» (VII, 1, 1).

Этот момент очень существен для понимания отношения к природе авторов Ранней Римской империи. Пестрота и бесконечное разнообразие в своей совокупности составляют целостную картину природного бытия. Мир только и может быть познан лишь в бесконечном разнообразии его проявлений, соотнесенных с целым космического устройства. Познание природы в римской традиции не выходит за рамки философского мировоззрения. «Знать закономерности природных процессов необходимо, чтобы, расследовав причины, соотнести их с целым» (Sen. NQ, VI, 3).

Возможности изучения природы давно привлекали Сенеку: еще в 41 г. в письме к матери он писал об этой своей заинтересованности (Ad Helviam matrem, 20, 2); в молодости он написал книгу (не дошедшую до нас) о причинах землетрясений (см.: NQ, VI, 4, 2). Свой труд «Вопросы природы» Сенека создал уже в преклонном возрасте, и, как сам замечает, отдавал себе отчет в том, насколько рискованно на склоне лет браться за такую необъятную тему, поскольку для выяснения тайн природы не хватит всей человеческой жизни (III, praef., 3). Свою задачу Сенека видел в том, чтобы дать обозрение концепций универсума и всевозможных тайнприроды на основании всего, что известно об этих предметах из других авторов (Ibid., 1–2).

Всякое рассмотрение универсума, отмечает Сенека, подразделяется на три части — caelestia, snblimia и terrena. Первая исследует природу небесных тел, а также форму и величину огненных тел, составляющих Вселенную: тверда ли звездная материя или состоит из тонкой непрочной субстанции; управляется ли самостоятельно или направляема извне; как расположены звезды — входят в структуру небесной ткани или расположены вне ее; как происходит смена времен года и каким образом Солнце возвращается к исходной точке своего движения? Вторая часть рассматривает атмосферные явления (облака, дожди, снег, ветры, молнии и громы). Третья — исследует воду, землю, деревья, растения — все то, что «под Солнцем», выражаясь юридическим языком (ut jurisconsultorum verbo utar. — NQ, II, 1, 2).

Способ изложения Сенеки обычен для римских энциклопедистов: как правило, он приводит не одну теорию какого-либо автора, a несколько и принимает сразу несколько точек зрения. Сенека преподносит материал таким образом, что если одна теория кажется вполне разумной, то следующая за ней может оказаться более приемлемой. Автора особенно не волнует, соответствует ли та или иная теория истинному положению вещей, — в его намерения не входит установить с помощью экспериментальных методов степень точности или достоверности излагаемых им теорий: достаточно описать явления, некогда уже рассмотренные признанными авторитетами.

Познание общих законов Вселенной означает для Сенеки познание божественного провидения (praef., I, 16). В основе его представлений о целях физики и естественнонаучных рассмотрений лежит убеждение, что посредством эмпирического исследования законов природы можно приблизиться к пониманию божественного смысла мироздания, ибо творящая природа — natura naturans — начало и конец всего.

Исследуя тайны природы, человек познает, из чего состоит универсум, кто его творец и что есть бог: часть ли он Вселенной или вся Вселенная (NQ, praef., I, 3). Для Сенеки бог — разум Вселенной. Поскольку самым существенным выражением отношений философа с природой была умозрительная концепция космического организма как живой и прекрасной всеобщности, ключевым словом Сенеки в исследовании природных явлений всегда было quaestio (quaerere, inquirere, inqui-sitio и пр.) — «исследование» в смысле «вопрошать», «ставить вопросы», «обсуждать», «взвешивать pro и contra», подобно тому, как разбирают дело в суде. Сенека часто использует юридическую терминологию в описании природных процессов; оценивая ту или иную научную теорию, он как бы выступает в привычной для него роли разбирателя спорного дела в суде. Причина этого не в юридичности и административности римского мышления, но в особенностях отношения римского автора к научной традиции. Подобно тому, как законы гражданского и уголовного римского права допускали множество вариантов в выявлении истины, законы природы, толкуемые различными теориями, оставляли много неясного в окончательном выяснении спорных вопросов. Явления природы в качестве предмета «обсуждения» (но не «изучения» в современном смысле) описывались, классифицировались и объяснялись в соответствии с пониманием природы в рамках античного мировоззрения[141]. Следствием такого подхода было убеждение в том, что теоретические разыскания не должны преследовать практической выгоды: «Мы изучаем природу не ради пользы, хотя знание это содержит и полезные вещи, но ради неизведанного» (nec mercede sed miraculo. — Sen. NQ, VI, 4, 2).

В философии Сенека видел способ познания тайн природы. Обращение к космическим темам для него естественно именно потому, что он философ. «Я благодарен природе за то, что вижу ее не как многие другие, но могу проникать в ее тайны» (NQ, praef., 1, 3). В его время интерес сместился в сторону этики, и он не упускает возможности морализировать, даже занимаясь вопросами природы, хотя физика и логика — столь же равноправные части в исследовании мира методами философской науки: «Зачем нужно изучать природу? Потому что невежество, незнание законов природы — причина многих наших страхов. Воспринимая явления природы чувствами, а не разумом, мы осмысляем только уже случившееся, a не возможность того, что может произойти. А коли причина страха — незнание, не следует разве, что нужно знать, чтобы не бояться?» (NQ, VI, 3–4). «Познание природы бесконечно, и мир был бы крупинкой, если последующим векам нечего было бы открывать. Многое, неизвестное нам, откроется следующим поколениям, многое им придется открывать заново. Одни тайны природы достанутся на нашу долю, другие — на долю следующего века» (NQ, VII, 30, 6). Не следует быть слишком критичным к предшественникам: «Ведь если чересчур строго относиться ко всем аргументам, остается лишь молчать, так как немногие из них не содержат противоречий» (NQ, IV, В, 5, 1).

О начале мира Сенека, естественно, рассуждает как стоик: «Фалес говорит, что вода — главный элемент, из которого образовалось все остальное. Мы, стоики, думаем схожим образом или почти так же. Мы говорим: огонь владеет миром и все объемлет, но постепенно он глохнет, затухает, становится слабым, и когда совсем иссякает, ничего не остается в природе, кроме влаги, в которой заключается надежда мира на будущее возрождение. Таким образом, огонь — конец мира, а влага — его начало» (NQ, III, 13).

Перенося акцент с объективно-безразличной характеристики факта на его этический смысл, Сенека сопровождает назиданием любое описание из мира природы: «Велики благодеяния природы, если только безумие свое человек не обратит на саморазрушение». Все в мире управляется рациональным принципом природы, люди же погрязли в пороках, обратив против себя ее благодеяния. «Предназначенное для созидания употребляем для уничтожения» (NQ, V, 18).

Тенденция к морализаторству, обнаруживающаяся в римской научной традиции, была реакцией на складывающиеся общественные отношения в Ранней Римской империи. Вопрос о том, как научить человека быть счастливым, был поставлен моральной философией стоиков в период, когда общественное лицемерие стало нормой, а традиционные коллективные связи вытеснялись личными.

Свою задачу стоики видели в том, чтобы восстановить разрушающееся единство человека с природой и обществом, однако моральная философия первых веков исчерпала себя, как мировой огонь стоиков, оставив надежду на новое возрождение, которую авторы периода поздней империи уже искали в религиозно-философских системах неопифагореизма, неоплатонизма или в гностических учениях.

2. НАУЧНАЯ ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ВО II В. Н. Э

Временное упрочение экономики и укрепление границ империи в период от Траяна до Марка Аврелия потребовали большого числа людей, занятых в сфере градостроительства, государственного администрирования, военном деле, что, в свою очередь, способствовало повышению престижа свободных занятий и практических специальностей. Если Сенека не одобрял тесную связь теории с практическими областями деятельности, отвергая утилитарный подход к знаниям, то Секст Эмпирик объявил целью всякой науки — благополезное для жизни (Adv. math., I, 296). Практические достижения для Сенеки не были истинными достижениями: «Умение обтесывать бревна в четырехугольные брусья, ковать железо — придумано не мудростью, а хитростью; молот и клещи изобрел человек ума остроге и быстрого, но не величавого и высокого. Ткацкое искусство, землепашество, строительное дело, гончарный круг, зеркальные окна, обработка мрамора и изобретение скорописи усовершенствовали быт, но не сделали человека счастливее» (Sen. Ep., 90). С другой стороны, этические рекомендации стоической философии, связывавшие представления о счастье и достоинстве человека с независимостью и обособленностью от внешних обстоятельств, ориентированные на избранного мудреца, оказались не слишком действенными в повседневной жизни подданных Римской империи, что не без сарказма отметил во II в. Секст Эмпирик: «До сих пор неизвестен ни один отвечающий их воззрениям мудрец» (Adv. math., IX, 134). В общественной идеологии и философии II в. стал временем постепенного ослабления господства стоической доктрины. Хотя стоическое учение не изжило себя окончательно и последнее слово оставалось за Марком Аврелием, тем не менее привлекательность стоических идеалов значительно поблекла, о чем свидетельствует и крайний пессимизм размышлений последнего крупного философа стоического толка императора Марка Аврелия в его знаменитых автобиографических заметках. Своеобразной реакцией на разочарование в стоических идеалах стала практическая деятельность ученых «эклектиков» II в., выходцев из провинций — врачей, математиков, философов, литераторов, соединивших в теории и практике лучшие образцы греческой, эллинистической и римской традиций. На II в. приходится деятельность таких замечательных ученых писателей, как Гален, Апулей, Птолемей, оказавших влияние на последующие поколения.

Разочарование в философском теоретическом методе нашло свое яркое выражение в учении скептиков, и прежде всего у Секста Эмпирика, отрицавшего всякое научное догматическое (традиционное) мировоззрение и всякую науку, включая философию. В основу своего учения скептики положили пестроту и противоречивость человеческих мнений и точек зрения догматических философов, как и самую невозможность обнаружить общий критерий в поисках истины. Догматики связывали науку с истиной, но ни одна догматическая наука не может утверждать что-либо наверняка, считали скептики, так как теория для скептика невозможна в принципе. Следует поэтому отбросить пустое теоретизирование и жить в соответствии с жизненным наблюдением, исходя только из явлений (Pyrr., I, 23). Если прошлые философские и научные школы видели метод теоретического разыскания в приверженности связанным между собой догмам, то для Секста Эмпирика мировоззрение — это способ рассуждения, следующий какому-либо положению только в соответствии с явлением (Pyrr., I, 16, 17). Скептик не только не дает никаких рекомендаций, он и собственные высказывания лишает всякой оценки. Если он все-таки высказывается «в соответствии с жизненным наблюдением», то лишь затем, «чтобы не быть всецело бездеятельным» (Pyrr., I, 22, 226).

Создание Римской империи во многом было результатом завоевательной и созидательной деятельности практиков: политиков, военачальников, администраторов, торговцев. Теоретические знания завоеванных пародов нередко находили практическое применение в конкретных делах. На основе прикладных знаний были достигнуты значительные результаты. При Августе была налажена система дорожного сообщения в империи, мощеные дороги были проложены в провинциях. С введением имперской курьерской слул;бы официальные посланники и путешественники смогли преодолевать до 50 римских миль в день[142]. Под наблюдением Марка Агриппы на дорогах империи были установлены подорожные столбы с указанием расстояний и размеров каждой провинции, что заняло около 20 лет. Подобная практика требовала составления подробных карт отдельных районов и сводной карты известной в то время ойкумены. Одна из таких карт была укреплена на стене портика Випсании в Риме. Римская администрация широко использовала достижения эллинистической научной традиции в области географических и этнографических описаний.

На первый взгляд, римляне чрезвычайно широко усваивали достижения греков и с успехом применяли их для собственных нужд; однако это не мешало им на деле строго разграничивать внешние культурные влияния и практическую потребность в прикладных знаниях. Усвоение римлянами достижений эллинистической культуры не отменяло того, что собственные проблемы они решали на основе традиционно сложившихся представлений, восходящих к кругу ценностей римской гражданской общины и римской фамилии.

Допуская, что греки преуспели в теоретических дисциплинах, римские авторы, тем не менее, сохраняли твердую убежденность в собственном превосходстве в сфере практики. Такого взгляда, связанного с идеологическим обоснованием исторической миссии Рима, придерживались Цицерон, Витрувий, Сенека, Плиний, Цельс и Колумелла [Витрувий, например, полагал, что провидение не случайно поместило Рим в прекрасной местности с умеренным климатом, и не случайно, что он стал победителем мира (VI, 1, 1). Римские научные авторитеты, кажется, не слишком заботились о престиже собственных теорий, однако области прикладного знания — военное дело, градостроительство, юриспруденция, ораторское искусство, агрикультура, медицина — постоянно были в центре внимания римлян, и именно в этих сферах они особенно преуспели. При этом основой всякой профессиональной деятельности в рамках свободных наук по-прежнему оставалась философия. Сочетание традиции эллинистических научных достижений и специфически римских форм прикладного знания, ориентированных на систему ценностей римской гражданской общины и римской фамилии, в той или иной степени обнаруживается на протяжении всей истории римской научной мысли периода Империи.

3. МЕДИЦИНСКАЯ ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

Состояние здоровья своих членов античное общество оценивало не больше и не меньше как гражданскую доблесть наравне с другими гражданскими свойствами личности. Во II в. интерес к медицинской теории возрастает среди богатых и влиятельных людей (Aul. Gell., XV11I, 10, 8). Медициной интересовались не только частные граждане, но и философы[143].

Начало медицинской науки греки возводили к искусству бога-целителя Асклепия. Теория греческой медицины связана с именем Гиппократа. Человеческий организм Гиппократ соотносил со строением космоса: тело подобно кругу, без начала и без конца, каждая часть которого тесно связана с остальными. Четырем первоэлементам — огню, воде, воздуху и земле — соответствуют свойства человеческого организма: теплый, холодный, влажный, сухой, с которыми соотносятся четыре основных жизненных сока (кровь, слизь, желтая желчь, черная желчь). Душевное состояние определяется смешением основных соков (сангвиник, флегматик, холерик, меланхолик). Если стихии равномерно смешаны в организме — человек здоров.

Задолго до Гиппократа существовала книдская медицинская школа. Гален связывал происхождение медицинской науки с деятельностью семенных групп врачей Асклепиадов с островов Книд, Кос и Родос, в которых тайны ремесла передавались по наследству от отца к сыну (Anat. admin., II, 1; Meth. med., I, 1). Плиний историю врачей начинал с Эскулапа, который вернул к жизни Ипполита и за этот проступок был убит молнией Юпитера. Эскулапу наследовал Гиппократ, который изобрел вид лечения, названный им «клиническим» (он посещал пациентов на дому). Больные столь обрадовались этому нововведению, что платили большую плату за такое удобство (HN, VII, 40 sq).). В Риме греческие методы медицинской практики ввел греческий ритор и врач Асклепиад в I в. до н. э. Практикуя клинические методы, он занимался непосредственно больным, не углубляясь особенно в медицинские теории.

Греческая медицинская теория и практика V–IV вв. до н. э. нашла свое продолжение в эллинистических традициях александрийской школы анатомирования и физиологии. Наследником косской школы в эллинистической медицине стал Герофил Халкедонский, живший при Птолемее Сотере в Александрии. В своем трактате «О диете» он разбирал вопросы лекарственной терапии, диеты и гигиены. Препарируя человеческие трупы, Герофил сделал ряд открытий. Важнейшим показателем характера заболевания он считал пульс больного. Знатоком анатомии был также Эрасистрат, следовавший книдской школе физиологии и пневмы. Будучи в Александрии личным врачом царя, он установил диагноз наследнику Антиоху, выявив по биению пульса, что причина болезни — его влюбленность в рабыню царя Стратонику.

Последователи Герофила и Эрасистрата положили начало основным направлениям эллинистических медицинских теорий, вылившимся в деятельность четырех медицинских школ. К концу I в. до Н, э. большим влиянием в Римской империи пользовались врачи-догматики, которые делали упор на изучение анатомии, а в теории опирались на философские системы Платона, Аристотеля, стоиков и Эпикура. Вторая школа — «эмпирики», напротив, совершенно игнорировала философские аргументы, как неплодотворные в медицинской практике. Их часто называли «медицинскими скептиками». Третья школа, объединившая врачей периода позднего эллинизма и Римской империи — «методики», — отрицала все медицинские направления. Основным объектом для них был индивидуальный пациент. В методическом лечении Секст Эмпирик видел «единственное из медицинских учений, которое не торопится чрезмерно с суждением о неочевидном, но следует явлению». Это направление ассоциировалось с возродившейся философией Пиррола, отвергало теорию и руководствовалось рассмотрением непосредственно человеческого организма. В качестве философов медицины «методики» пользовались влиянием среди греческих врачей империи. Четвертая школа — «пневматики» — считала причиной болезней нарушение равновесия пневмы — особой жизненной силы в человеческом организме. Уже ко времени Траяна эти «школы» медицины практически смешались, объединив греческую, эллинистическую и римскую медицинские традиции.

Исконная римская медицина в своем начале отличалась полурелигиозной и полурациональной направленностью и восходила к практике замкнутого земельного хозяйства. В хозяйстве pater familias сформировались традиционно римские представления о здоровье и методах лечения. Основными источниками по ранней римской медицине служат Катон и Плиний Старший. Термин medicus также связан с представлениями римской сельской фамилии[144]. Специальных врачей в хозяйстве не держали. Хотя италийские хозяйства часто располагались в болотистой местности, римляне исстари считали, что легче предупредить болезнь, чем заниматься лечением, и лучшим лекарством считали физический труд. Pater familias, заинтересованный в здоровых работниках, одновременно распоряжался и лекарствами в своем хозяйстве. Он должен был знать не только, как излечить поврежденное дерево или занемогшую овцу, но и помочь в случае нужды заболевшему работнику. Обычно это были средства, испытанные в крестьянской практике: сало, масло, чистая овечья шерсть и лечебные травы (розовое масло с медом любил назначать и Гален при простудных заболеваниях). Ко времени Империи сельскохозяйственная медицина постепенно приспособилась к новым условиям и внешним влияниям. Врачи, знакомые с медицинскими эллинистическими теориями, в основном были греческого происхождения и обслуживали более влиятельную публику. Основную же часть населения городов пользовали medici, имевшие практический навык в своем деле и бывшие на положении ремесленников.

Среди римских врачей периода Империи были мужчины и женщины, свободные и рабского происхождения. Социальное положение практикующего медика, было, по-видимому, не очень высоким: судя по эпитафиям, многие умирали в бедности[145]. Не слишком образованные medici использовали в своей практике в основном традиционные средства народной медицины. Обычно врач осматривал больного, ставил пластырь и делал клизму (Gal., XV, 313). Отмечая невежество римских врачей, Гален говорит, что часть из них даже не умеет читать, а другие, ограниченные в познаниях геометрии и диалектики, ничего не могут понять в его произведениях, тем более применить их на практике (Gai. De praecogn., 599; 657). Засилье в медицине рабов и шарлатанов стало настоящим бедствием в его время (De exam. med., 192, 9—15). Предшественники Галена использовали для лечения такие, например, средства, как сороконожки, испражнения людей и животных и т. п.

Профессиональный уровень и социальное положение врачей были неодинаковы. Были врачи, буквально вылавливавшие пациентов на улице и бравшие за лечение умеренную и низкую плату, но существовали и «модные» врачи, требовавшие за консультацию по нескольку сотен сестерций. Нередки были и откровенные шарлатаны, охотно рассуждавшие на медицинские темы. В дорогих одеждах и богатых украшениях являлись они к патрону, увешанные медицинскими инструментами, о применении которых имели весьма смутное представление (Gal. De praecogn., 599 sq.). Борясь за клиентуру, они часто прямо на площади устраивали импровизированные «ученые» чтения, желая потрясти городскую толпу (Dio Chrys. Or., XXXIII, 6). Последователь методической школы Фессал Тралльский (которого вместе с его учениками Гален называл «фессаловыми ослами») брался обучить искусству медицины за полгода, привлекая таким образом множество людей, особенно домашних рабов, которых охотно отдавали в обучение, чтобы иметь в хозяйстве собственного медика. Доступ к медицине рабам открыл эдикт Траяна, который одновременно отменил и налоговые послабления, гарантированные врачам и учителям Веспасианом (Tac. Ann., XII, (И, 67).

Отношение населения к врачам было двояким: эпитафии говорят и о добросовестных лекарях, принесших немало пользы своим искусством, а с другой стороны, многие боялись, что врачи могут отправить на тот свет[146]; общепринятого критерия, кого считать врачом, не существовало, единственным критерием был опыт, так как медицинское образование в Ранней империи было бессистемным. Обучающий наставлял учеников либо у постели больного, либо читая лекции в своем заведении (taberna medica хорошо известны из Плавта. См., например: Amphitrio, IV, 4). Врачи, бывшие на государственном обеспечении, имели большие возможности, однако нужды широкой публики удовлетворялись в основном частной практикой, так что население имело основания не доверяться первому встречному. Легко объяснимо поэтому и стремление иметь домашнего врача из своих рабов или отпущенников.

Знающий врач очень ценился в Риме. Он должен был разбираться в анатомии и физиологии, а также знать лекарства и «фармакологию». По мнению Галена, знание анатомии для врача необходимо, но, чтобы знать анатомию, нужно препарировать высших животных, таких, как обезьяны (Gal., II, 222; 633). Однако анатомирование животных было весьма редким явлением в Риме того времени. Знание же человеческого тела основывалось на изучении скелета, а не на препарировании трупов (Gal. Anat. admin, I, 2). Эмпирики считали анатомирование излишними, но их мнению, достаточно было сведений, почерпнутых из руководств. На анатомировании животных настаивали лишь немногие приверженцы догматического направления или врачи вроде Галена. Для этих целей обычно использовали кроликов и свиней, а также особый вид обезьян (бесхвостых макак).

В автобиографическом произведении «Об установлении диагноза», содержащем отдельные зарисовки столичного быта времени Марка Аврелия, Гален рассказывает, как однажды его пригласили в богатый дом Флавия Боэта рассказать о природе и происхождении дыхания и голоса. Не желая упустить возможности «дать бой» стоикам и перипатетикам (сам Гален считал себя последователем учения Платона), он принял предложение и выступил перед немногими собравшимися. Подкрепляя свои положения экспериментом, он парализовал на время голосовые связки подопытной свиньи, после чего вернул способность голосовой деятельности животного, к изумлению присутствовавших. Несмотря на очевидность факта (свинья визжала, «как резаный поросенок», в буквальном смысле), наставник Боэта в философии Александр Дамасский, тем не менее, усомнился в виденном, заявив, что «органы чувств слишком ненадежные свидетели». При этих словах Гален покинул собрание, заметив, что не пришел бы и вовсе, если б ожидал встретить таких убежденных скептиков. Когда об этой истории прознали его влиятельные друзья, они просили повторить опыт перед более подготовленной аудиторией медиков и философов. Разрешение на проведение опытов с животными перед широкой публикой выхлопотал тот же Боэт. Собрание длилось несколько дней. На этот раз никто не осмелился возразить Галену, и лишь спустя некоторое время стали оспаривать его положения, «одни из чувства противоречия, другие — по привычке спорить» (De prаecogn., 628–630).

Врачи Римской империи объединялись в медицинские коллегии, и право на их формирование было гарантировано специальным декретом[147]. Антонин Пий установил определенное число врачей, необходимых городу в зависимости от его размеров: 10 — для крупных городов, 7 — для города со средним населением, 5 — для небольших населенных пунктов (Dig., 27, 1, 6, 2–4). Этих врачей город содержал на свои средства, освобождал их от воинской повинности, от обременительных должностей, от постоя. Такое послабление в несении муниципальных обязанностей касалось врачей, юристов и отчасти учителей. Города, заинтересованные в привлечении квалифицированных врачей на постоянное место, нередко строили на свои средства здания, снабженные различными медицинскими приспособлениями и инструментами. По описанию Галена, такие иатрейа представляли собой просторные помещения со множеством окон для воздуха и света (XVIII, 2, 629 sq.). В крупных хозяйствах римских аристократов иногда выделяли помещения для больных, где могли практиковать начинающие врачи, особенно если среди них оказывались рабы хозяина, специализирующиеся в занятиях медициной.

Медицинские инструменты и приспособления во времена Империи были весьма совершенны и разнообразны. Дорогостоящие хирургические инструменты из серебра, естественно, были доступны не каждому, а среди определенных групп медиков бытовало убеждение, что лучшие инструменты из бронзы, так как именно такие инструменты описал Гомер.

Среди врачей периода Империи были хирурги, терапевты, окулисты, акушеры, стоматологи, военные медики и врачи, состоявшие при библиотеках и гладиаторских школах. С другой стороны, медицинское обслуживание было доступно только высшим слоям населения, широкая публика оказывалась отчужденной от медицинской помощи в обычном смысле слова[148].

Упор делался на профилактику, а не на излечение, и для этого не жалели средств и сил. Римская система санитарии и гигиены была развита очень высоко. Снабжение городов питьевой водой, работы по осушению заболоченных местностей, наконец бани — неотъемлемый элемент римского образа жизни — постоянно оставались предметом забот властей. К I в. н. э. в Риме насчитывалось 11 водопроводов, снабжавших город водой из окрестных водоемов и источников, и около 600 фонтанов. Самым крупным был водопровод Марция, сооруженный в 144 г. до н. э. длиной более 90 км, он действует и в наши дни. К III в. только в Рим ежедневно поступало около 1 млн. м3 воды[149]. Вода требовалась не только для питья и хозяйственных нужд, акведуки снабжали и бани, частные и городские. К концу I в. до н. э. в Риме было 170 общественных бань, а в IV в. их насчитывалось около 1000; в среднем на каждый район приходилось от 60 до 80 бань[150]. Для римлянина бани были такой же обязательной частью быта, как для грека — гимнасии. Куда бы ни проникали римляне, они везде строили бани. Для римлян посещение бани вызывалось не только требованиями гигиены, это было явлением общественной жизни. Баня была клубом, библиотекой, стадионом, местом отдыха, дружеских бесед и заключения сделок. При всех вариантах — от скромных бань сельской местности до роскошных столичных императорских терм — принцип устройства римской бани оставался неизменным. Бани отапливались подземной системой центрального отопления, только вместо воды по трубам циркулировал нагретый воздух. Помещение бани представляло собой анфиладу комнат с различной степенью нагрева и влажности. Парильня (кальдарий), несколько теплых комнат с теплыми ваннами и душем (тепидарий), холодное помещение (фригидарий) с бассейном для обмывания дополнялись большими раздевальнями и палестрами — открытыми помещениями для спортивных состязаний и игры в мяч, излюбленным времяпрепровождением римлян. Пользование банями было доступно практически всему населению города независимо от знатности и занимаемого положения[151].

Ежедневное посещение бани вошло в обычай ко времени Империи и часто служило поводом к морализаторству для авторов, ориентировавших общественное мнение на строгие обычаи предков. Современный городской житель вполне понял бы страдания погруженного в ученые занятия Сенеки, одно время жившего над самой баней и вынужденного терпеть стоны силачей, удары массажиста но телу, выкрики болельщиков игры в мяч, перебранки и ловлю вора, завывания голосов при выщипывании волос, выкрики пирожников, колбасников, торговцев сластями и прочие звуки, «от разнообразия которых можно возненавидеть собственные уши» (Sen. Ep., 61, 1–2).

Римские бани были не только местом отдыха, но и прекрасным профилактическим средством, своеобразной гидротерапией в поддержании жизненного тонуса и здоровья граждан. Чередование холодных и горячих источников с пребыванием на открытом воздухе как нельзя лучше снимало физические и нервные перегрузки и одновременно было основой профилактической практики. Бальнеотерапия являлась непременным компонентом в медицинской теории и практике.

Ко времени Империи медицинская теория и практика накопили немалый опыт в различных областях: анатомии, физиологии, диагностике, диететике и профилактике. Признанными центрами медицинской науки по-прежнему оставались малоазийские города, Афины и Александрия, куда съезжались будущие врачи для ознакомления с медицинской наукой и философией, ибо хороший врач должен был знать философию, о чем не уставал повторять Гален. Впрочем при жизни его ценили прежде всего за способности к философии и как практического врача, непререкаемым научным авторитетом он стал уже после смерти, зато слава его держалась около полутора тысяч лет, пока не возникли первые робкие попытки исправить некоторые ошибки учителя. Гален написал около 125 произведений, среди которых не только медицинские, но и математические, и философские труды. Медицинская теория Галена подытожила самые значительные достижения античной медицины — греческой, эллинистической и римской традиций. Учителями в теории Гален считал Платона, Гиппократа, Герофила, Эрасистрата, но, поскольку он вращался среди римлян, он пытался отразить и римскую концепцию медицинской теории и практики.

Выходец из Малой Азии, большую часть жизни Гален провел в столице империи, обласканный вниманием знатнейших римских фамилий в императором Марком Аврелием. Родился он в Пергаме в 129 г., а к 20 годам уже был хорошо знаком с идеями основных философских школ. Известный пергамский архитектор Никон сам совершенствовался в философии и дал сыну наилучшее философское образование. Возможно, Гален так и остался бы философом, если бы отец не получил указание во сне учить сына медицине. В пергамском храме Эскулапа Гален начал изучать медицину, а после смерти отца продолжил образование в Смирне, Коринфе, Афинах и наконец в Александрии, где совершенствовался в анатомии; не меньше времени отдавал он и занятиям философией. Период обучения занял восемь лет, и когда 28-летний философ-врач вернулся на родину, он получил место врача гладиаторской школы от жреческой коллегии пергамских врачей. Должность эту он исполнял четыре раза, а через четыре года неожиданно отправился в Рим. Неизвестно, какие события заставили его покинуть Пергам (он бегло упоминает о «беспорядках» в его городе), но в 162 г. мы застаем его в качестве домашнего учителя философии в доме влиятельного римского патриция перипатетика Евдема, которого с Галеном связывали не только земляческие связи, но и долгая дружба с отцом.

Медицинская карьера Галена началась с того, что он вылечил хозяина дома от малярии, с которой не могли справиться столичные врачи. Затем Гален был представлен «почти всем знатнейшим и образованнейшим римлянам», которые охотно обращались к нему за помощью. Весьма искусный в диагностике и лечении болезней, Гален вызвал неудовольствие столичных медиков, среди которых были догматики, эмпирики и методики и которые зачастую не могли сговориться и между собой. Методы же лечения Галена, по его словам, были основаны на изучении трудов Гиппократа, Эрасистрата, Герофила, а также на практическом знании физиологии, психологии, на наблюдениях за пульсом его пациентов. Помимо опыта и практики, существенную роль играла философская подготовка врача.

Во взглядах на природу человеческого организма мнения философских школ расходились, в частности, в вопросе, что считать центром сознания и восприятия — мозг или сердце. Кардиоцентрическая точка зрения широко распространилась в стоической и эпикурейской школах, а ко времени Империи стала общепринятой. Между тем после Платона и Гиппократа Герофил подтвердил, что центром сознания и восприятия следует считать мозг, а Эрасистрат уже отличал двигательные нервы, проводящие движение, от воспринимающих ощущения. Незадолго до Галена Руф Эфесский, Марин Александрийский и его школа, много комментировавшие труды Эрасистрата и Герофила, поддерживали их точку зрения.

Для доказательства этого положения Гален написал трактаты «О догмах Гиппократа и Платона», а также «О назначении частей человеческого тела», где показал, что головной мозг есть начало всех нервов, всякого ощущения и произвольного движения и что началом всех артерий является сердце. Эту точку зрения он отстаивал не только с философских позиций методами логического доказательства, но и практическим экспериментом, препарируя собак и кроликов: «Те кто говорит, будто нервы выходят из сердца, могут сколько угодно утверждать это и устно, и письменно, однако неопровержимо доказать это положение на животных они не могут» (De plac. Hipp, et Plat., III, 334).

В полемике против стоиков и Аристотеля Гален опирался на факты, отвергая слепое следование авторитетам: «Аристотель говорит, что не все органы чувств доходят до головного мозга. Что за речи, о Аристотель! Даже сегодня мне стыдно упоминать эти слова» (De usu part., VIII, 3). Теория должна подкрепляться на практике опытом и экспериментом, а «отвергать доказательства, вытекающие из самой природы вещей, ища поддержки во множестве мнений, — дело скорее ритора, а не философа. Те самые мнения, на которых основывается такой автор, нередко и предают его. Я никогда не стал бы приводить мнение Еврипида в доказательство важного положения, потому что Еврипид, Тиртей или другой поэт недостаточно авторитетны при отсутствии доказательств: даже величайший из медиков Гиппократ или первейший из философов Платон не будут в этом случае достаточными авторитетами» (De plac. Hipp, et Plat., III, 319).

После лекции в доме Боэта Гален неоднократно выступал перед столичной публикой, интересующейся вопросами медицинской теории и философией, в храме Мира в Риме и в доказательство своих положений проводил вскрытия животных. Эти демонстрации вызвали большой интерес публики и еще больше обострили отношения Галена со столичными медиками. Возможно, этому немало способствовал и тот факт, что Галек какое-то время был личным врачом Марка Аврелия и его сына, будущего императора Коммода. Обстановка среди конкурирующих групп врачей, видимо, была достаточно напряженной, если Гален обвинял их чуть ли не в покушении на его жизнь и называл «шайкой городских бандитов» (De procogn., 622). Кроме того, в Риме II в. искусный в прогнозе заболевания врач нередко попадал под подозрение в занятиях магией, практиковавшейся шарлатанами от медицины. Обвинение в занятиях магией использовалось часто с тем, чтобы подорвать репутацию врача. Против предсказателей, особенно если их прогнозы касались императоров, закон применял строгие меры (Tac. Ann., II, 32; XII, 52). Гален жаловался на такое отношение со стороны римских врачей: «Если врачу удается правильно установить диагноз и предсказать течение болезни, сразу же находятся любопытствующие, описаны ли подобные случаи в теории. Спрашивают других врачей, насколько это верно. Те по невежеству отрицают, что об этом что-либо известно из других авторов, и тогда правильно предсказавшего диагноз обвиняют в ведовстве» (De praecogn., 602).

Медицинские трактаты Галена отражают состояние медицинской теории Римской империи. Специальные его трактаты насчитывают десятки названий по самым различным вопросам теории и практики: его интересовала анатомия и физиология, строение человеческого тела и функции органов, учение о нервах, о мышцах; он описал зрительный нерв и строение глаза, дал название некоторым мышцам, сохранившиеся до наших дней, и пр.

Величайшим авторитетом в анатомии в I–II вв. был и Марин, 20 книг которого Гален изложил в книгах об анатомии («Анатомические процедуры», «Анатомирование мускулов», «Строение скелета»). По мнению Галена, в анатомии Марин превзошел Гиппократа; «занимаясь препарированием, он накопил большой опыт и лично наблюдал все, что описал в своих работах» (De libr. propr., 3). Руф Эфесский, живший в Риме в I в. н. э., первым описал перекрест зрительных нервов — знаменитую хиазму. Не менее знамениты были Соран Эфесский, живший при Траяне и написавший руководство по акушерству, и Аретей, писавший об острых и хронических болезнях. Лучшие римские врачи добивались замечательных успехов в установлении диагноза по биению пульса и характеру сердцебиения. Был накоплен немалый опыт в патологии нервной деятельности. Гален, например, связывал паралич пальцев с повреждением спинного мозга, а Аретей объяснял паралич правой стороны тела повреждением левой доли мозга[152].

Медицинская теория Римской империи, связанная с философским мировоззрением, ставила и разрешала проблемы доступными ей научными методами. Человеческий организм римская медицина рассматривала не изолированно, но в соответствии с природным целым, в качестве составной части природы, изучение которой, по словам Галена, «нечто более значительное и более важное, чем вся врачебная наука. Не одному только врачу полезно исследовать назначение частей тела, но гораздо больше, чем врачу, это необходимо философу, стремящемуся приобрести познание о всей природе, и ради этого следует быть посвященным в ее таинства» (De usu part., XVII). У Галена есть трактат, озаглавленный «О том, что хороший врач должен быть философом». Это положение он обосновывал тремя основными причинами: врач должен владеть научным методом; занятия медициной и философией должны быть выше выгоды; поскольку изучением природы занимается философия, медицинские теоретические вопросы входят в ее предмет. Философия оставалась для Галена основным способом познания мира, поскольку она включала познание творящей силы природы. Как философ, он обожествлял рациональный принцип созидающей природы: «Если бы демиург захотел в одно мгновение сделать из камня человека, то это оказалось бы для него невозможным. Вот этим и отличается от взглядов Моисея наше учение и учение Платона и других греческих философов, серьезно занимавшихся вопросами естествознания. Моисей думал, что достаточно, чтобы бог захотел привести в порядок материю, — и она тотчас же пришла бы в порядок, так как он считает, что для бога все возможно, если бы даже он захотел из пепла создать коня или вола. Мы же судим не так, но полагаем, что есть нечто возможное для природы и что бог не пытается это делать, но из многих возможностей выбирает наилучшую» (De usu part., XI, 14).

4. МАТЕМАТИКА, АСТРОНОМИЯ, ГЕОГРАФИЯ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ АЛЕКСАНДРИЙСКИХ УЧЕНЫХ

Уровень знаний о природе вбирал в себя результаты предшествующего развития натурфилософии в классический и эллинистический периоды. Несмотря на развитие новых областей теоретического и прикладного знания в период Империи, в отношении метода, концепций, выбора проблем астрономия, математика и география исходили из научной традиции, накопленной предшествующими поколениями. В свою очередь, интерес к математике и астрономии был обусловлен еще и тем, что знания, приобретенные в этих областях науки, способствовали практическому развитию мореплавания (за пределами бассейна Средиземного моря), а также всякого рода землемерным работам.

Греческие математики V–IV вв. до н. э. уже использовали элементы высшей математики. Евдокс положил начало аксиоматическому направлению, отличному от методов южноиталийской и ионийской математических школ. Вместе с созданием «геометрической алгебры» аксиоматический стиль способствовал дальнейшему развитию греческой математической теории[153]. «Начала» Евклида подытожили предшествующее развитие греческой математики. 13 книг его труда включали планиметрию, теорию чисел, учение о несоизмеримых величинах и стереометрию. Геометрия Евклида, использовавшая теоремы, аксиомы, определения, постулаты, до недавнего времени удовлетворяла требованиям школьного пособия.

Величайшим механиком, математиком и астрономом был Архимед (287–212), живший в южноиталийской греческой колонии Сиракузы в Сицилии при дворе своего родственника тирана Гиерона. Математические и механические занятия Архимеда поражали его современников, а о нем самом сохранилось много исторических и легендарных свидетельств, одно из которых сообщает Витрувий, механик и архитектор времени Августа: «Когда Гиерон, достигший царской власти в Сиракузах, после удачного завершения своих предприятий, решил по обету бессмертным богам поместить в одном из храмов золотой венец, он заказал сделать его за определенную плату и отвесил нужное количество золота подрядчику. В назначенный по договору срок тот доставил царю тонко исполненную работу, в точности, видимо, соответствовавшую весу отпущенного на нее золота. После же того, как был сделан донос, что часть золота была утаена и при изготовлении венца в него было примешано такое же количество серебра, Гиерон, негодуя на нанесенное ему оскорбление и не находя способа доказать эту пропажу, обратился к Архимеду с просьбой взять на себя разрешение этого вопроса. Случилось так, что, в то время как Архимед над этим думал, он пошел в баню и, садясь в ванну, заметил, что чем глубже он погружается в нее своим телом, тем больше через край вытекает воды. И как только это указало ему способ разрешения этого вопроса, он не медля, вне себя от радости выскочил из ванны и голым бросился к себе домой, громко крича, что нашел, что искал; ибо на бегу он то и дело восклицал по-гречески: «Эврика, эврика!» (IX, praef., 9—10). Так будто бы был открыт второй закон гидродинамики, на основании которого Архимед сумел доказать недобросовестность подрядчика, проделав опыт, который показал примесь в золотомвенце серебра. Архимед впервые определил отношение окружности к диаметру, а также определил, что поверхность шара с радиусом г равна 4г2л. Значение л он определял как 3 10/70 > п > 3 10/71.

Величайшим математиком, астрономом и географом был и Эратосфен Киренский (270–194 до н. э.), глава Александрийской библиотеки. До нас дошло его письмо к Птолемею III Евергету об удвоении куба. В следующем веке жил крупнейший астроном и математик, основатель тригонометрии Гиппарх Тарентский (190–120 до н. э.), который предложил сферическую систему координат, в сильнейшей степени повлиявшую на геоцентрическую теорию Клавдия Птолемея. Ко времени Римской империи в математических теориях намечается тенденция к алгебраическим и арифметическим формам, обнаруживающаяся, в частности, в отсутствии строго аксиоматической структуры в геометрии Герона Александрийского и арифметико-алгебраическом направлении Диофанта Александрийского. В 13 книгах «Арифметики» «отца алгебры», из которых до нас дошло только шесть, даны решения уравнений второй степени, кубическое и биквадратные, уравнения (знаменитые «Диофантовы уравнения»).

В III в. до н. э. Аристарх Самосский предпринял попытку определить относительные размеры Земли, Луны и Солнца, а также расстояния между ними и выдвинул гелиоцентрическую концепцию движения планет. Большое влияние на последующие поколения астрономов и географов оказали наблюдения Эратосфена и Селевка (II в. до н. э.) о зависимости океанических приливов и отливов от годового вращения Земли вокруг своей оси и от положения Луны. Селевк высказал предположение о бесконечности Вселенной. Архимед также занимался вычислениями видимого диаметра Солнца и даже построил модель, воспроизводившую движение Луны, Солнца и пяти планет, собственно, первый известный планетарий, который видел Цицерон в Риме.

Основные астрономические и метеорологические представления Ранней империи изложил римский автор времени Августа Манилий в дидактической поэме «Астрономика». Лукреций, Витрувий, Плиний Старший, Сенека также затрагивали астрономические проблемы в своих энциклопедиях. В науке периода Империи общепринятой была точка зрения о том, что универсум вращается вокруг неподвижной Земли, занимающей центральное положение во Вселенной. Земля имеет форму шара и вращается вокруг своей оси, проходящей через центр Вселенной. Традиционного взгляда о неподвижной Земле в центре Вселенной придерживался и Клавдий Птолемей, обосновывавший это положение последовательным применением тригонометрии и всей предшествующей математики. Отвергал он и гипотезу о вращении Земли вокруг оси: многочисленные, тщательно отобранные и проанализированные им эмпирические данные в его построениях гораздо проще объяснялись геоцентрическим эпициклом, чем гелиоцентрической планетной системой.

В тесной связи с астрономическими теориями того времени была астрология, очень распространившаяся ко II в. н. э. Не только частные лица прибегали к астрологическим предсказаниям, начиная с раба и кончая императором. Воздействие астрологии испытывали философия, медицина. Минералогия, ботаника и другие науки о природе. Если Новая академия «читала основы этой науки несостоятельными, то стоики весьма ее поддерживали, не делая большой разницы между понятиями «астрология» и «астрономия». Эллинистическая персональная астрология, возникшая, вероятно, в III в. До н. э. в школе Бероса на острове Кос, не была прямым заимствованием или усовершенствованной формой вавилонской астрологии. В основе эллинистических астрологических теорий лежит идея о возможности предсказания будущих событий для определенного лица при помощи вычислений положения космических тел и знаков Зодиака в момент рождения человека. Ничего сверхъестественного в такой логике не видели, если принять во внимание, что в философски осмысляемой картине мира космос — единая замкнутая система, все части которой взаимосвязаны и взаимозависимы. Сенека, например, представлял универсум структурообразным целым уже совершившихся и еще скрытых в будущем событий (NQ, II, 3, 1). Среди восьми книг Секста Эмпирика против ученых на равных основаниях фигурирует и книга против астрологов. Астрологи нередко оказывались в одном статусе с философами, когда официальными декретами неоднократно изгонялись из Рима. Тот факт, что многие римские императоры держали при себе на официальной должности астрологов, объясняется естественным для политического деятеля стремлением правильно оценивать будущую расстановку сил, так что предсказания астролога в этом случае — своеобразная футурология на уровне знаний того времени. Массовое сознание зачастую смешивало астрологов с уличными гадателями, шарлатанами и магами, что было следствием чрезвычайного распространения религиозных и мистических верований среди низового населения империи.

Теоретическую астрономию и астрологию Клавдий Птолемей объединял с математикой, дающей более достоверное объяснение природных явлений благодаря тому, что она основывается не на непосредственном опыте, а на опыте, истолкованном с помощью математических построений, и оперирует методами арифметических и логических доказательств (Ptol. Almagest, I, 1). По Птолемею, существуют два способа предсказания посредством астрономии: первый основывается на положении о взаимообусловленной связи Солнца, Луны и других планет друг с другом и всех их с Землей (Tetrab., I, prooem.). Подробное описание этого метода и его применение Птолемей излагает в 13 книгах «Математического сборника», более известного в арабском варианте как «Альмагест». Второй способ прослеживает степень и характер влияний, оказываемых взаиморасположенными в соответствии с природной закономерностью планетами на зависимые от них явления природы. Подробному рассмотрению этой темы посвящен «Тетрабиблос» («Четверокиижие») Птолемея.

Первые две книги «Альмагеста» посвящены научному (математическому) обоснованию указанной выше темы и изложению учения о небесной сфере. В III книге излагается теория движения Солнца, и здесь Птолемей фактически следует за выводами Гиппарха, сделанными тремя столетиями ранее. Геоцентрическая теория Птолемея, привлекшая внимание ученых в более позднее время, не занимала того главенствующего положения в общей системе взглядов Птолемея, которое ей стали придавать в новое время. В IV и V книгах говорится о движении Луны, а в VI — о применении изложенных теорий для предсказаний затмений. VII и VIII книги содержат подробный перечень звезд, a последние пять книг посвящены рассмотрению движения планет.

«Тетрабиблос» представляет собой систематическое изложение астрологической науки. Академики, начиная с Карнеада, критиковали основы астрологии, и Птолемей, основываясь на Посидонии, защищавшем науку дивинаций, посвящает первую и вторую главы I книги обоснованию астрологии как науки, которая столь же близка к разысканию истины, как и философия, I и II книги рассматривают «всеобщую» астрологию, предмет которой заключается в выявлении характера влияний небесных светил — Солнца, Луны и др. — на человечество, материки и природу явлений в целом. Речь идет о причинах и закономерностях таких явлений, обусловленных влиянием планет, как ежегодные чередования климатов, смена направлений ветров, скорость движения рек, величина волн, приливы и отливы морей, ритмы жизнедеятельности животных и растений и т. и. Эти явления, пишет Птолемей, хорошо знакомы всем, кто по роду занятий связан с земледелием или мореплаванием и развил таким образом природную наблюдательность, отмечая, например, по определенному расположению Луны и звезд на небе признаки надвигающегося шторма или перемену ветра. Однако только природная наблюдательность не может гарантировать безошибочности выводов; лишь овладение научными методами астрологии обеспечивает точное знание о вещах, которые от природы изменчивы и случайны. Ошибочные результаты применения методов астрологии еще не доказывают ее несовершенство как науки, а являются следствием некорректного использования астрологии.

Предмет рассмотрения III и IV книг «Тетрабиблоса» — «генетлиалогическая», т. е. учитывающая прирожденные свойства человека, астрология, назначение которой состояло в выяснении зависимости судьбы отдельного конкретного человека от взаимного расположения небесных светил в момент его рождения и после. Птолемей отмечает, в частности, что для составления гороскопа, чрезвычайно важно знать точное время рождения человека (вплоть до минуты), однако на практике, сетует он, мы вынуждены прибегать к показаниям солнечных или водяных часов, которые, к сожалению, не обладают достаточной точностью показаний (Tetrab., III, 2).

Кроме астрономии и астрологии. Птолемей занимался еще теорией музыки, оптикой, хронографией и географией. В «Альмагесте» он описал расположение известной в его время суши на поверхности земного шара, a также привел сведения о семи «климатах», или параллелях, определяемых по тени на солнечных часах при солнцестояниях и равноденствиях. Эти вопросы он перенес в «Руководство по географии», или, как его определил Томсон (из-за отсутствия описательного и исторического материала) «Руководство по изготовлению карт»[154]. Действительно, у Птолемея почти отсутствуют физико-географические данные, составляющие основу 17 книг по географии его предшественника Страбона (I в. н. э.). Главной заботой Птолемея в «Руководстве по географии» было картографирование, основанное на астрономическом определении местонахождения данного пункта. Это было очень полезным начинанием, потому что в практике этого времени большинство населенных пунктов определялось весьма приблизительно, на основании свидетельств итинерариев (путеводителей) и сообщений путешественников, очень ненадежных из-за отсутствия компаса. К описанию методов картографирования, с помощью которых он указал около 8 тыс. населенных пунктов, Птолемей приложил 27 карт, которые дошли до нас в сильно испорченных средневековых копиях.

Наряду с математикой и астрономией ко времени Птолемея эллинистическая география имела большую традицию.

Название науки о характере поверхности земного шара принадлежит Эратосфену (276–194 гг. до н. э.). Обобщать огромный фактический материал, накопленный предыдущими поколениями мореплавателей, торговцев и путешественников, сообщив этим данным теоретические обоснования из физики, астрономии и метеорологики, стала отдельная область знания — география, или землеописание. Эратосфен написал «Географические записки», о содержании которых известно в основном из произведения Страбона. Эратосфен был автором первой карты Земли с учетом ее шарообразной формы, он сделал также первую попытку точно определить протяженность обитаемого мира с севера на юг и с запада на восток, выстроив сетку параллельных и перпендикулярных линий. Эратосфену принадлежит и определение окружности Земли, очень близкое к истинному, при помощи особого вида солнечных часов, «скафис» или «скиаферон». Эту процедуру он описал в работе «Об измерении земли», до нашего времени не сохранившейся. Ссылаясь на Эратосфена, античные авторы называют для величины окружности Земли цифру 252 тыс. стадиев, т. е. около 39 690 км (действительная длина меридиана — 40 000 км). Знаменитый стоик Посидоний (ок. 135—51 до н. э.) предпринял еще одну попытку измерения земной окружности, получив цифру 180 тыс. стадиев[155].

В период Римской империи сведения Эратосфена, Гиппарха и Посидония обобщил Страбон (63 до н. э. — 19 н. э.), выходец из греческой колонии Амасии на южном берегу Понта, в 17 книгах своей «Географии». Страбон много путешествовал, собрал огромный материал и дал описание всей известной тогда ойкумены. Страбон учитывал и новые данные, полученные римлянами в результате завоевания малоизвестных прежде территорий Галлии, Германии и Британии. Вместе с тем он попытался систематизировать географические сведения предшественников, сопоставив их с фактами, известными в его время. Страбон писал свою «Географию», ориентируясь, как теперь говорят, «на широкий круг читателей», но в то же время и не для невежд. Он подчеркивал, что «география не менее всякой другой науки входит в круг занятий философа» (1, 1). Страбон также был автором 43-томного труда по истории, почти полностью утерянного для современных исследователей.

Из римских авторов, писавших для римского читателя по-латыни, современниками Страбона были автор географического сочинения в трех книгах «Описание местностей» Помпоний Мела; географические сведения приводят также Витрувий, Лукреций, Плиний, Сенека, автор исторической поэмы «Фарсалия» Лукан, Манилий в «Астрономике» и другие римские авторы.

В Римской империи занятия математикой, астрономией или географией не носили характера научной деятельности в современном понимании, поскольку античный «ученый» менее всего был «узким специалистом» в отдельной области знания. Науки о природе развивались в рамках познания природной закономерности методами, присущими античной науке, мировоззренческий характер которой выражался в том, что природа познавалась через философию, именно в той ее части, связанной с целой системой, которая называлась физикой, или натурфилософией. Естествоиспытатель в понимании Сенеки — тот, кто более всего разрабатывает именно эту часть философии (NQ, VI, 13, 2). Птолемей вслед за Аристотелем разделял теорию (умозрительную философскую концепцию универсума) на теологию (познание божества), физику, исследующую явления подлунного мира, и математику, включающую теоретическую астрономию (Almagest., I, 1). Научное знание было тесно связано с философией, поэтому ученый-теоретик спешил объявить о причастности любой области знания к философии, будь то математика, география, медицина или теория агрикультуры, потому что знание, оторванное от общей системы философии, не было наукой и относилось либо к ремеслу, либо к собранию сведений о природных аномалиях, как это случилось, например, с научной традицией парадоксографии ко времени Империи.

5. СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО РАННЕЙ ИМПЕРИИ. АГРИКУЛЬТУРА КОЛУМЕЛЛЫ

Включение агрикультуры в перечень наук Римской империи наряду с математикой, астрономией или медициной, на первый взгляд, может показаться странным. Между тем ко времени Империи теория агрикультуры в эллинистической и римской традиции насчитывала уже несколько столетий. Для общества, в котором сельское хозяйство было основой производительных сил, это неудивительно, так как богатство державы базировалось на земледелии и все влиятельные люди государства были крупными земельными собственниками. Римские авторы (Варрон, Вергилий, Цельс, Плиний Старший, Колумелла) включали теорию агрикультуры в круг «благородных наук», добавив к обычным представлениям греков об artes liberales сельское хозяйство, медицину, право и военное дело. Энциклопедия Корнелия Цельса в I в. и. э. включала в себя перечень шести «свободных наук»: агрикультуру, медицину, военное и ораторское искусства, философию и право.

Римские представления о пауке, связанной с сельским трудом, определялись особенностями социального института римской гражданской общины и того типа хозяйства и землепользования, с которого, собственно, и начиналось «безмерное величие римского общественного порядка» (Plin., XXVII, 3), при котором статус свободного гражданина предполагал обязательное владение землей.

Мельчайшей социальной единицей гражданской общины была сельская фамилия, состоявшая из свободных родственников и рабов под началом главы хозяйства, или «отца фамилии», пользовавшегося неограниченной властью внутри замкнутого автаркичного хозяйства[156]. Правила жизни и этические представления замкнутой сельской фамилии нашли свое отражение в «философии хозяйства»[157] Марка Порция Катона Старшего. Свой трактат о земледелии он написал около 165 г. до н. э., после того как в результате победы в III Пунической войне перед Римом открылись небывалые возможности экономического и политического влияния на страны Средиземноморья. Изменения, происшедшие за 300 лет в социальной и экономической жизни Рима в процессе образования мировой державы и повлекшие новые формы хозяйства и землепользования, отразились и в литературе по сельскому хозяйству. Основой сельскохозяйственного производства Ранней империи, как показывают исследователи, были средние по размеру хозяйства, и господствующим типом хозяйства стала рабовладельческая вилла, связанная с рынком[158].

Основные источники о состоянии сельского хозяйства Италии в I в. н. э. — «Естественная история» Плиния (с 14-й по 19-ю книгу) и трактат «О сельском хозяйстве» Колумеллы. Если сведения Плиния касаются в основном практического состояния дел в этой области, то Колумелла пишет не просто пособие для хозяина-практика, но, обобщая сведения предшественников, вводит в свой трактат теорию агрикультуры. Колумелла написал не дошедшую до нас книгу о хлебопашестве и полностью сохранившуюся книгу о садах и виноградниках. Основную его заслугу исследователи видят в том, что в условиях «донаучной» агрикультуры Колумелла выдвинул тезис, противоречивший распространенной в его время теории естественного убывания плодородия почвы. Почти все его предшественники, писавшие о земледелии, придерживались мнения, что земля, устав от возраста и истощившись в результате вековой деятельности, словно существо женского пола, изнурена старостью и не способна рожать (II, 1, 2). Колумелла придерживался противоположного взгляда. На основании собственного опыта и теории он утверждал, что, давая земле отдыхать и своевременно ее подкармливая, можно получать большие урожаи: «Причина скудных урожаев по в одряхлении земли; не от усталости и не от старости, как думало большинство, а от нашего собственного нерадения поля меньше щедры к нам. Можно получать большие урожаи, если восстанавливать силы земли частым, своевременным и умеренным унавоживанием» (II, 1, 7).

Теоретические положения Колумеллы заметно выигрывают от того, что основываются на практическом опыте. Размышляя о сортах винограда, он делится своими успехами в выведении выродившейся в Италии аменейской лозы, когда-то дававшей прекрасное вино. Несколько лет потратил Колумелла на то, чтобы этот сорт стал давать превосходные урожаи (III, 7, 2).

Колумелла был не просто крупным землевладельцем, зависевшим от доходов своего поместья; судя по манере изложения, он человек с хорошим риторическим образованием, и агрикультура для пего включает не только перечень практических наставлений землевладельцу, она — «разнообразная и обширная наука» (I, praef., 28). К теории агрикультуры он подходит как философ, т. е. как ученый, охватывая разнообразие своей науки в совокупности составляющих ее частей и соизмеряя ее с природным целым. Для него несомненно, что наука о сельском хозяйстве ближе других наук стоит к философии и состоит с ней как бы в кровном родстве (Ibid., 4). В своих убеждениях Колумелла опирался на стоиков, с похвалой отзывался о своем современнике Сенеке, некоторые высказывания которого тесно перекликаются со взглядами Колумеллы на природу: «Когда я обозреваю огромность всей сельскохозяйственной науки, всю эту громаду, соотношение ее частей, словно отдельных членов ее, я всегда испытываю страх, не настигнет ли меня смерть раньше, чем я смогу постичь всю науку сельского хозяйства» (Ibid., 21). Сельскохозяйственная наука его времени включала многие компоненты: технику сева и пахоты, изучение различных видов почв, знание бесконечных видов лоз и деревьев и правила посадки и ухода за ними; уход за скотом и его досмотр; уход за домашней птицей и пчелами, виды прививок и обрезок плодов и овощей; технику выращивания смоковниц и роз и прочие вещи, знание которых необходимо для наилучшего ведения хозяйства, хотя и не требующего очень тонкого ума, однако, «не по плечу и тупице» (Ibid., 33).

Как всякий образованный его современник, Колумелла убежден, что агрикультурой нельзя заниматься человеку непросвещенному и незнакомому с высокими науками, в то же время на практике «немногие ведь могут разобраться даже в различных видах почв» (Ibid., 23).

Основной пафос трактата Колумеллы состоит в том, чтобы убедить читателя, что земледелие — наиболее благородный и достойный способ обогащения (Ibid., 10) и самый чистый способ сохранить и увеличить имущество (Ibid., 7). Советы Колумеллы обращены к «рачительному» хозяину и, по его выражению, лишь «костыли» на пути к тому, как получить наибольшую прибыль. Отсюда его обстоятельные и конкретные советы: где следует приобрести имение (вдали или поблизости от города), какими должны быть оптимальные его размеры, как выбрать место с учетом климата, природы и почвы, как правильно расположить постройки, какие требования предъявлять к соседям, каким должен быть управляющий имением (вилик), как часто посещать имение и т. д. Сообщаемые им сведения интересны не только подробностями современного ему быта, они одновременно отражают изменения, происшедшие в системе культурных ценностей со времени Катона. Излюбленным предметом авторов эпохи Империи на долгое время стали моральные поучения на тему о страсти к роскоши и падении нравов современников.

В этом смысле Колумелла не отличался оригинальностью. Довольно мрачную картину практического состояния сельского хозяйства в его время он постоянно соотносит с давно прошедшими временами, когда знатные землевладельцы жили в своих усадьбах, проводя время на охоте или собственноручно трудились на полях и виноградниках, а не сидели в цирках и театрах, когда сельских жителей предпочитали городским, а те, кто, ничего не делал, сидел в городах, казались бездельниками по сравнению с работавшими в поле или распоряжавшимися трудом колонов (Ibid., 17). Под влиянием перемен ветшали и ценности замкнутого общинного хозяйства, а их носители, «оставив плуги и серпы, сползались в город». В результате урбанизации сельских тружеников и разложения прежних понятий о чести «общепринятым стало убеждение, что сельское хозяйство — дело грязное» (Ibid., 15, 20). Собственным примером Колумелла пытался убедить современников, что правильно организованное хозяйство может и должно приносить прибыль.

Ко времени Империи люди среднего достатка, занятые сельскохозяйственным трудом, обычно постоянно жили в усадьбе, непосредственно наблюдая за ведением хозяйства. Людям высшего круга, совмещавшим многочисленные магистратуры в столице и других городах, приходилось реже бывать в имениях, управление которыми в этом случае перекладывалось на управляющего — вилика. Поэтому Колумелла считает наиболее подходящим пригородное имение, куда легко ежедневно выезжать, закончив дела на форуме, даже занятому человеку (I, 1, 19). Именно такое пригородное имение в 17 милях от Рима описывает Плиний Младший (Ep., 5, 17), который имел несколько имений в Италии, живя на доходы от них (его состояние насчитывало около 20 млн. сестерциев).

К таким землевладельцам и обращается Колумелла, говоря о важнейших принципах извлечения дохода с поместья: знание дела, возможность тратиться и воля действовать. Необходимой оказывается и теория агрикультуры, поскольку «воля и возможность, не соединенные со знанием, принесут хозяину большие потери» (I, 1, 2). Колумелла был сторонником так называемого интенсивного ведения хозяйства, основанного на использовании теории, финансовых вложениях и возможности экспериментировать. Сторонники экстенсивного ведения хозяйства, ориентируясь на мелкие и средние хозяйства (например, Плиний), отвергали эксперимент, ратовали за сокращение вложений, получение средних урожаев без особых затрат и обращались к традиционным методам хозяйствования. Вину за относительно низкий доход в этих хозяйствах перекладывали обычно на старение и истощение почвы, на нерадивость и леность работников, в основном рабов.

Агрикультура Колумеллы соединила высшие достижения сельскохозяйственной теории II в. до н. э. — I в. н. э. Наряду с греческими теориями среди своих предшественников он называет Катона, обоих Сазернов (отца и сына), Тремеллия Скрофу, М. Теренция, а также Вергилия. Не оставили вниманием сельскохозяйственную науку и его современники — Корнелий Цельс посвятил агрикультуре 5 книг и отдельно книгу об уходе за лозами, Юлий Греции «изящно и учено» написал две книги о виноградниках.

Римские сельскохозяйственные авторы, заимствуя эллинистические теории агрикультуры, по-разному относились к этому наследию. Наряду с приверженцами старинных методов ведения хозяйства, ориентированных на ценности замкнутого хозяйства во главе с pater familias, были теоретики, согласующие свои выводы с основными положениями эллинистических теорий, такие, как Скрофа Тремеллий или Марк Варрон. В книгах о сельском хозяйстве Марк Варрон ссылается примерно на 50 греческих и латинских авторов, своих предшественников, писавших о сельском хозяйстве. Энциклопедическое сочинение Корнелия Цельса, как и «Георгики» Вергилия, предполагало традиционно римскую систему ценностей. Плиний Старший, отдавая должное греческой учености, и в книгах о сельском хозяйстве не преминул назвать греков «отцами всех пороков» (XV, 19). Колумелла, столкнувшийся с огромным запасом практических знаний и опыта, накопленных в области сельского хозяйства, призывал, выступая одновременно в роли и ученого-философа, и практика, «прилежно рыться в сочинениях старых писателей, взвесить их соображения и советы и определить, все ли наставления предков согласуются с современной агрикультурой или здесь есть некоторые разногласия» (I, 1).

6. ТЕХНИЧЕСКИЕ ЗНАНИЯ

Современное сознание прочно связало достижения научной теории с изобретениями в области техники, a технический прогресс — с прогрессом общественно-историческим. В наше время наука не только определяет промышленный прогресс, но и само развитие техники, в свою очередь, обусловливает направление научного поиска и служит развитию науки. В современном мире наукой поверяются все сферы человеческой деятельности. Между тем соединение научных теорий с техническими достижениями в промышленном производстве характерно лишь для нового времени. Производительные силы Римской империи не были столь тесно связаны с развитием техники, а технические достижения — с прикладным применением научных теорий.

Нельзя сказать, что в период Империи вовсе не использовались достижения в области техники. В практической жизни применялись различные виды техники в той мере, в какой это отвечало потребностям времени, преимущественно в градостроительстве, военном деле, при изготовлении механических и гидравлических приспособлений, при создании ирригационных сооружений и в сельском хозяйстве. Строительство общественных и частных зданий, система коммуникаций (знаменитые римские мосты и дороги), а также такие городские сооружения, как водопроводы, бани, фонтаны, цирки, амфитеатры, говорят о высоком уровне инженерного искусства, основанного на практическом применении законов механики, математики и гидравлики, использовании землемерных и строительных приспособлений. Население Рима ко II в.н. э. насчитывало приблизительно 1 млн. жителей, а все население греко-римского мира составляло около 50–60 млн. человек[159]. Городское и сельское хозяйство требовало огромных материальных и технических затрат и деятельности большого числа людей, занятых в сфере «инженерной» практики (строителей, гидрологов, дорожников, военных инженеров, а также ремесленников, работавших на заказ по найму или на рынок), в торговле и сфере обслуживания (пекарей, сапожников, скульпторов, жестянщиков, оружейников, парфюмеров, сукновалов — этим в Риме занимались специальные мужские коллегии — фуллоны), а также ряда «неблагородных» специальностей (artes non liberales). Из списка занятий, достойных свободного человека. Сенека исключал живописцев, ваятелей, мраморщиков, поваров, составителей мазей, борцов, атлетов и других, приспособивших, по его словам, свой ум к наслаждениям (Ep., 88, 18–21).

В Римской империи занятие ремеслом традиционно считалось уделом людей невежественных, а всякий оплачиваемый труд по найму или на заказ относился к ремесленной деятельности. Городские ремесленники, в свою очередь, свысока относились к сельским жителям, переселявшимся вследствие обезземеливания или других причин в города. Наряду с ремесленниками низы, жившие на раздачи императоров и частных лиц, составляли самую значительную часть городского населения[160].

Широкое применение всевозможные технические изобретения находите при устройстве зрелищных мероприятий. В цирках, амфитеатрах, на театральных подмостках использовались сложнейшие и дорогостоящие механизмы. В Колизее, строительство которого было закончено в 80 г., применялись сменные арены, которые наполнялись водой для устройства морских сражений, подъемники, хитроумные системы блоков и прочие достижения инженерно-технической мысли.

Технические знания и умение находили широкое применение в конструировании всевозможных механических диковинок, уникальных игрушек. Во введении к «Пневматике» Герон Александрийский отличает технические приспособления, «используемые для практических нужд», от приспособлений, назначение которых «производить удивление и восхищение». Механики Папп и Прокл выделяли эти технические диковинки в отдельную область механики. В «Пневматике» Герона (II, 11) описывается приспособление, представляющее собой механическую игрушку, главным элементом которой был полый шарик, установленный над сосудом с кипящей водой и приводящийся в движение силой пара, который поступал в прикрепленные к шарику полые согнутые трубки. Использование силы пара, благодаря которому осуществлялось вращение шарика, дало повод к тому, что некоторые исследователи стали называть данное приспособление «паровой турбиной» Герона. Однако назначение описанного Героном механизма было вполне определенным и служило лишь для развлечения, а вовсе не для производственного применения силы пара (что было бы неосуществимо и из-за отсутствия цилиндров)[161].

Другая сложная игрушка, описанная Героном и изображавшая театральную сцену с укрепленными на ней фигурками, приводилась в движение с помощью пара и нагретого воздуха — в результате фигурки перемещались по вращающейся под ними сценой.

По словам Витрувия, существовали разнообразные механические устройства, принцип действия которых подсмотрен у природы и которые приводились в движение благодаря силе воды или сжатому воздуху: это были игрушечные поющие дрозды, акробаты, пьющие и движущиеся фигурки, водяные органы и будильники и прочие забавы техники (X, 7).

Характерно, что Герои Александрийский, говоря о принципе устройства сифона, изложенном другими авторами, не принимает их объяснения, которое на практике не подтверждается; следовательно, заключает он, их вывод неверен (Pneumat., II, 6 sq.). В данном случае Героном используются все элементы современного подхода к эмпирически исследуемому объекту: формулирование теоретических положений, использование данных эксперимента на практике и признание неточности теоретических посылок на основании данных опыта. Свидетельства о применении методов эксперимента в науке периода Империи чрезвычайно редки, но неверно было бы утверждать, что их вовсе пе было[162]. Однако результаты технического эксперимента никогда пе рассматривались в качестве средства научного познания природы

О действительном состоянии уровня технических знаний и их применении в период Империи дают представление сочинения Витрувия «Об архитектуре», Секста Юлия Фронтина «Об акведуках», Герона Александрийского «Механика», а также свидетельства Плиния Старшего, Сенеки, Колумеллы. К началу нашей эры использовались для практических нужд следующие достижения техники в различных областях деятельности.

В строительном деле: использование «гидравлической смеси» (бетона); применение кладки из обожженного кирпича и использование кирпичной-бетонной сводчатой техники. Наивысшего расцвета архитектура и строительное дело получили при Адриане. Архитектор должен был быть сведущим не только в планировании зданий или городов, но разбираться в строительной технике, и особенно фортификационных укреплениях военного назначения. Он также должен был уметь применять на практике знание механики при изготовлении приборов для измерения времени (солнечные и водяные часы), при изготовлении грузоподъемных кранов, военных приспособлений — осадных метательных орудий и пр.

В ремесленном производстве: изобретение прозрачного стекла и развитие стеклодувного дела; мраморная облицовка общественных и частных зданий; изобретение отопительных систем и их использование в городских банях, а также в частных городских домах и загородных виллах (в термах Септимия Севера в Византии в III в. н. э. будто бы использовали в качестве топлива нефть Каспийского моря)[163].

В сельском хозяйстве: внедрение ротационной мельницы вместо зернотерки, что позволяло использовать мускульную энергию животных (ослов или мулов, реже лошадей); изобретение водяной мельницы (упоминается Страбоном — XII, 556, a описание водяной мельницы впервые встречается у Витрувия — X, 5, 2). Однако до сих пор неизвестны археологические свидетельства о водяных мельницах ранее II в. и. э. Медленное распространение водяных мельниц объясняется тем, что они были сложными в техническом отношении сооружениями, предназначенными для использования в крупных хозяйствах, и требовали значительцых денежных вложений. Наиболее известен комплекс из 16 водяных мельниц, обнаруженный в Бербигале (около Арля), датируемый серединой III в. н. э. Более широкое распространение получили мельницы, которые были открыты в Помпеях, — они были просты по устройству, приводились в движение силой животных и обслуживали небольшие хозяйства. Контраст между этим традиционным типом мельниц и водяными мельницами был разительным во всех отношениях. Наряду с традиционными канатными прессами стали использовать в период Империи винтовой пресс. Плиний Старший отмечает, что винтовой пресс был введен в последние 20 лет (XVIII, 74), хотя конструкция подобного пресса описана и у Витрувия (VI, 6, 3). Детальное описание двойного винтового пресса дано у Герона (Mech., III, 19). В середине I в. н. э. была изобретена так называемая галльская жнейка с широким плугом (Plin. NH, XVIII, 296), не нашедшая, однако, широкого применения на практике, несмотря на сравнительно высокую производительность. В землепашестве продолжали использовать царапающий плуг с небольшой глубиной запашки.

В механике: изобретение винта и шестерни; усовершенствование в связи с этим ювелирных инструментов и медицинских приборов.

В бытовой сфере: изобретение и использование стенографии (Gen. Ep., 90).

Из перечисленного видно, что, несмотря на достижения в отдельных областях техники, античная цивилизация не стала цивилизацией технической. Среди причин называют обычно ограниченное применение источников энергии (воды, ветра и пр.), даже мускульная энергия животных не использовалась в должной мере. Основным средством передвижения и перевозки тяжестей оставались бычьи упряжки, ослы и мулы. Лошадей широко не употребляли ввиду того, что не знали стремени (оно появилось только в VIII в. и. э.). Оглоблевая телега оставалась неизвестной в Риме вплоть до III в.н. э., а следствием этого была высокая стоимость и неэффективность наземного транспорта, что, в свою очередь, не способствовало развитию мануфактурного производства.

Наряду с ограниченным использованием энергетических ресурсов и неудовлетворительным состоянием наземного транспорта часто говорят о применении некачественных металлов в создании механизмов. Основными материалами в данном случае были бронза и железо. В ходу были традиционные медицинские инструменты, изготовленные из бронзы, хотя были известны более совершенные стальные, которые, тем не менее, использовались в редких случаях. Железа постоянно не хватало из-за несовершенных методов плавки, оно шло в основном на изготовление оружия и рабочего инструмента; качество железа оставляло желать лучшего, так как температуры античных способов плавки были недостаточны, весь процесс очень сложен, да и сами мастера имели о нем весьма приблизительное представление[164]. Дальнейшие открытия, связанные с обработкой железа, оставались вне технических возможностей времени. Применение железа в промышленных масштабах стало возможным гораздо позже благодаря двум последующим открытиям: повышению температур плавки и использованию коксующегося каменного угля. К перечисленным факторам можно добавить отсутствие в античный период механических часов, компаса, управляемого руля, малоэффективное использование парусных судов, низкое качество стекла, громоздкую числовую нумерацию и т. п., без которых невозможно достичь высокого уровня технического прогресса.

Знаний, которыми обладали античные специалисты в области техники, было вполне достаточно для достижения значительных результатов в сфере практического применения механизмов. Тем более удивительно, что в действительности этого не происходило[165]. Использование технических достижений в ограниченных масштабах, и в основном в непроизводственной сфере (для развлечений), объясняется особенностями общественного устройства и социальной психологией периода Римской империи (в частности, отсутствием рынка в современном смысле, погони за прибылью, поскольку целью было воспроизводство традиционных — полисных — экономических отношений; во внимание принимались не промышленные потребности, а интересы человека как части целого, окружающая природная среда в ее целостности). Определенную роль сыграла научная традиция, служившая помехой техническому развитию и отличающаяся специфическим пониманием целей научного исследования. Римскую науку в целом недостаточно интересовало прикладное применение ее результатов в сфере техники. Применение технических достижений в зрелищах, в изготовлении игрушек, предметов роскоши[166] и т. п. позволяет понять, в какой именно форме массам были доступны результаты технической мысли.

7. ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О НАУКЕ В МАССОВОМ СОЗНАНИИ. ПАРАДОКСОГРАФИЯ

Культурные ценности римлян, восходившие к основаниям римской гражданской общины, оставались жизнеспособными до тех нор и в той мере, пока их носители не утратили связи с породившей их формой социального устройства. С установлением и развитием новой формы государственности неразрывная связь гражданина и общества, лежавшая в основании римской гражданственности и свободы, приходила в противоречие с новыми формами зависимости. С наступлением Империи иначе стали понимать основные вопросы философии и цели познания природы. Космологические проблемы и вопросы бытия, ведущие к преодолению ограниченности человека, как и проблемы нравственные, направленные на совершенство человеческого духа, оказались теперь за пределами шкалы ценностей массового сознания. Речь уже не шла о едином мировоззрении для граждан общины. Учение о едином, вечном, живом и прекрасном космосе оставляло равнодушным большую часть населения Римской империи. Умозрительные представления, далекие от практических забот и не связанные с повседневностью, составили область научных теорий. Излюбленной формой научно-популярного чтения становятся «ученые» сборники и сенсационные сведения, набранные из богатейшей традиции научного знания Греции и эллинизма. Не только произведения «низших» жанров, но и философские и научные трактаты включали разнообразные сведения из области естественнонаучных парадоксов, из сферы удивительного. В большом количестве распространяются и отдельные сочинения, где речь шла о невероятных или труднообъяснимых с точки зрения естественных законов явлениях. Причем эта тематика находила отклик не только среди малообразованной публики, но и у людей образованных. Очень популярны были произведения вроде сборника «Физиолог», содержащего описание из мира естественной природы с рассказом о чудесной силе каждого предмета, или сочинения по физиогномике[167]. Перипатетик Полемон, достигший огромного влияния при Адриане, составил для риторов руководство по физиогномике, которое использовал и Гален в качестве пособия в медицинской практике[168]. Охотно читали сочинения по онирокритике — всевозможные снотолковники, от популярных до имевших тенденцию придать толкованию снов научный характер, вроде сонника Артемидора Эфесского, писавшего также о гадании по полету птиц и о хиромантии. Возрастает вера в сны и знамения среди разных слоев общества.

В литературе времен Империи очень популярны были сюжеты о непосредственном общении человека с богом-целителем Асклепием, о связях божества со святым или мудрецом в произведениях пифагорейского толка, были и практические руководства в магическом искусстве. Занимательность и пестрота литературы этого периода в большой мере были результатом использования парадоксографической традиции. Парадоксографы собирали необычный материал из разных областей научного знания: из мира природы, из истории, медицины, зоологии, антропологии. Для парадоксографа материал этот представлял интерес прежде всего из-за его необычности, поэтому «удивительное» и «чудесное» занимали у него исключительное место. Это не «удивленно» Платона и Аристотеля перед неизведанным явлением, служившее толчком к научному познанию природных явлений, не часть целого. «Удивительное» парадоксографов, существующее в массовом сознании как частность вне целого, гипертрофировалось и приняло новые формы. Плиний Старший упоминает авторов, специально собирающих описания необычных явлений: «В медицинских трактатах и в книгах людей, интересующихся подобными сведениями, можно обнаружить сообщения о рождении 12 близнецов одновременно» (VII, 11). Основные понятия парадоксографии — «удивительное» и «необычное». Авторов привлекает все замечательное из области естественной истории (удивительные растения, животные, источники) или человеческих отношений (необычные законы, странные обычаи, отклонения от нормы и аномалиичеловеческой природы), вообще всякие нарушения природной закономерности вроде рождения уродцев, двухголовых, четырехглазых, шестипалых и пр. Темы парадоксографических сочинений не слишком разнообразны: фольклорные мотивы о душах покойников и оборотнях и странные случаи из мира природы (долгожители, гермафродитизм, гигантизм и пр. среди людей, а также необычные и редкие животные). Материал, используемый парадоксографами, восходит генетически к ранней греческой литературе — эпической поэзии и ионийской натурфилософии. Живые существа обитают во всех известных элементах — стихиях: в земле — гномы, в воде — нимфы, в воздухе — сильфиды, в огне — саламандры. Описания крокодила, золотоносных муравьев, единорогов и прочих редких животных соседствуют у парадоксографов с мифическими существами вроде птицы-феникс, мантихоры-людоеда, гиппокентавра и др.

Интерес к парадоксам природы проявляли многие авторы римской научной традиции, при этом изучение тайн природы у них нередко оборачивается интересом к таинственным явлениям из мира природы. Плиний совершенно естественно включает в свое произведение описание птицы-феникс, мантихоры и гиппокентавра, что соответствует его целям в духе традиции книжного энциклопедического знания. Для Плиния а Аристотель, и Ктесий такие же научные авторитеты, как и анонимный медицинский трактат и парадоксографический сборник. «Чудесное» y него не противопоставлено законам природы, между ними нет противоречия. И для Сенеки природа потенциально чревата и отклонениями от нормы (NQ, VII, 27, 5), но это будто бы лишь подчеркивает ее величие и божественность. У римских научных авторов «чудо» не соотносится с познавательными возможностями человека, т. е. принципиально непознаваемо, по его можно объяснить через описание. В римской традиции книжного знания парадоксографии — не поэтический вымысел и не мнение невежд, но одна из греческих научных теорий, воспринятых от эллинизма, главный аргумент которой — мнения предшественников, а главный принцип изложения — описание в духе «истории». Рассмотрение явлений природы пронизано научно-описательным характером в духе истории, а книги о природе — они же и примеры для жизни.

Греческая научно-философская умозрительная концепция природы сознательно исключала вымысел и чудеса. Плиний и Сенека иначе описывают гиппокентавра, чем, скажем, Гален или Секст Эмпирик. «Муза» ПОЭЗИИ в числе прочих свойственных ей украшений требует также чудесного и не столько стремится просвещать, сколько поражать воображевне и очаровывать слушателей. Мы же, для кого важнее истина, чем вымысел, хорошо знаем, что вещество семени человека и лошади ни в коем случае не может смешаться» (Gal. De usu part., III, 1). Хотя Плиний — вполне серьезный научный автор и вряд ли стремился поражать воображение слушателей, он все же ссылается на записки императора Клавдия, который пишет, что в Фессалии родилась полулошадь-получеловек и, не прожив одного дня, скончалась. От себя же он добавляет, что сам видел похожее чудовище, забальзамированное в меду (HN, VII).

Разнообразные свидетельства, приводимые Плинием, подтверждают лишь то, что «удивительное» для него имело смысл только в совокупности с целым, иллюстрируя величие природы и ее законов, подчиненных «всеобщности». Парадоксографа поэтому в книжной традиции энциклопедического знания римлян — научный источник, выступающий наряду с другими научными авторитетами. Лишь оторванные от общефилософской концепции космического (природного) бытия, необычные явления, существующие у Плиния, Сенеки и других «серьезных» ученых в связи с целым, группируются парадоксографическимн авторами и становятся сюжетами, не имеющими ничего общего с научным рассуждением; подчиняясь тенденции представить «удивительное» зримо и осязаемо, эти сюжеты переходят в область развлекательного чтения с curiosa, mirabilia[169].

На примере сборника «Об удивительном» историка Флегонта Тралльского, отпущенника Адриана, видно, каким образом группировались необычные сведения. В первых трех главах сборника рассказывается о привидениях; наиболее известен рассказ о Филиннион — духе молодой девушки, являвшейся по ночам в дом родителей, — сюжет, использованный Гёте в «Коринфской невесте». Сюжет второй истории, повествующей о выходце из загробного мира Поликрите, Флегонт заимствовал у Гиерона Александрийского. Третью историю — о предводителе конницы царя Антиоха Буплаге, восставшем из мертвых и пророчившем в стихах, — Флегонт передает, ссылаясь на Антисфера-перипатетика. Следующие главы (4—И) — о гермафродитах; здесь источниками Флегонту служат Гесиод, Дикеарх, Клеарх, Каллимах. Другому занимательному сюжету — о находках останков гигантов — посвящены главы 11–19. Небезынтересны читателю и случаи удивительных рождений, среди которых младенцы, появившиеся на свет с различными аномалиями (гл. 20–27): «А еще при Нероне родился на свет четырехголовый, также и других членов по четыре…». Тема удивительных рождений продолжается в рассказ о редких случаях рождения четырех, пяти и шести близнецов, среди которых и пятьдесят дочерей Даная (гл. 28–31). Описывает Флегонт несколько случаев преждевременной возмужалости, когда родителям не более 6–8 лет (гл. 32–33). Две последние главы повествуют о гиппокентавре, найденном в аравийском городе Сауне (гл. 34–35): гиппокентавр этот жил на высокой горе, очень ядовитой, питался мясом; его не смогли доставить цезарю живым, так как он скончался, не вынеся перемены климата, поэтому его забальзамировали и послали в Рим, где и показывали на Палатине. Флегонт пишет как очевидец: лицо у этого кентавра человеческое, только очень страшное, руки и пальцы волосатые, ребра срослись с животом. У него конские копыта и ярко-рыжая грива, впрочем, от бальзамирования она почернела, как и кожа. Роста он не такого большого, как его изображают, но и не малого. Продолжая тему кентавра, Флегонт пишет: «Говорят, что в этом городе встречались и другие гиппокентавры. А если кто не верит, то он может увидеть воочию того, который был прислан в Рим; он находится в императорских хранилищах, набальзамированный, как я уже сказал».

Среди источников Флегонта А. Джаннини называет Гесиода, Каллимаха, Дикеарха, Клеарха, историка Гиппострата[170]; Гиерона и Антисфена упоминает сам Флегонт, затем следуют Антигон, Кратер, Мегасфен, Аполлоний-грамматик (гл. 11–17); кроме того, часть случаев Флегонт описывает как очевидец (гл. 9, 15, 34).

Если нельзя с уверенностью утверждать факта сознательного вымысла хотя бы одного сюжета Флегонта, то, во всяком случае, вполне естественно предположить, что автор использовал широко распространенные сюжеты (ср. VII кн. «Естественной истории» Плиния о человеке и различных аномалиях человеческой природы), а также рассказы, имевшие хождение среди самых разных слоев населения о душах, являющихся после смерти, о демонах-вампирах, к которым охотно прибегали и авторы романов о чудесах вроде Антония Диогена. Фотий пересказывает одно из произведений Николая Дамасского, которое содержало 352 главы удивительных историй, среди них 52 главы о демонах, 63 — о привидениях и 105 — о чудесных деяниях (Phot. Bibl., cod. 130)[171].

Помимо сочинений Флегонта Тралльского, при Адриане появились «Удивительные истории» Филона Библского, «Необычные истории» Птолемея Хемносского, возможно, именно в этот период Юлий Обсеквенс составил из рассказов Тита Ливия «Книгу продигий» (некоторые исследователи относят составление этого сборника ко времени правления Го-нория). В 131 г. Арриан написал «Перипл Понта Евксинского» и посвятил это сочинение Адриану, включив сюда немного больше сведений, чем это требовалось для написания перипла научного типа. Например, в гл. 16 он указал на Кавказе место, где был прикован Прометей; описывая посещение острова Левки в гл. 32–34, он сообщает о том, что Ахилл является во сне всем посетившим храм его на острове. Светоний также ие избежал всеобщего увлечения современников продигиями и рассказами о чудесах: в своих книгах он приводит разного рода знамения, предсказания, случаи чудесных рождений. Парадоксографы и авторы, писавшие в их манере, прежде всего стремились удовлетворить любознательность широкой публики. Когда такие серьезные ученые, как Гален, рассматривают гиппокентавра как пример несуществующего в природе, это лишний раз доказывает, что они придерживаются взгляда о господстве всеобщей естественной необходимости. С другой стороны, повышенный интерес массового сознания к чудесам и всякого рода аномалиям объяснялся, видимо, потребностью знать, что не все явления природы подчиняются естественной необходимости и что есть ряд явлений, над которыми эта необходимость не властна.

В заключение отметим, что на состоянии римской науки в рассматриваемый период сказалось взаимопроникновение традиционно римского и эллинистического наследия. До начала эллинистического влияния на Рим ученые пособия латинских авторов носили в основном чисто прикладной характер. Катон оставил сыну свод наставлений о том, как следует вести хозяйство, и его интерес обращен на прикладную сферу знания. Если Катон не упоминает ни одного греческого автора, то Варрон, составивший 9 книг о науках (добавив к семи известным наукам две практические — медицину и архитектуру), охотно ссылается на греческие авторитеты. Римские авторы ученых энциклопедий — Цельс, Плиний Старший, Сенека и др. — не ограничивались изложением чужих теорий, но и учитывали практический интерес. Однако характерная особенность римской науки состояла в том, что она носила мировоззренческий характер, обусловленный системой античного мышления, которое отводило науке подчиненную роль по отношению к философии, в частности к этике, и тем самым препятствовало попыткам «ученых» делать выводы на основании данных практики. Все, что не служило цели научить человека счастливой жизни и ее пониманию, не имело особого значения. Критику целей и методов науки, основывающейся на умозрительных предпосылках, дал Секст Эмпирик; такие ученые, как Колумелла, Гален, Птолемей, использовали в основном точные методы с привлечением опытных данных, совмещая, однако, свои разыскания с общефилософскими догмами. Ведущая роль мировоззрения в процессе познания способствовала дальнейшему развитию науки в направлении к теологии и препятствовала ее развитию в сфере практики.

М. Л. Гаспаров Глава пятая ПОЭТ И ПОЭЗИЯ В РИМСКОЙ КУЛЬТУРЕ

Поэзия в римской культуре прошла ускоренный путь развития. В IV п. до н. э. авторской поэзии в Риме еще не существовало, Рим жил устной, народной, безымянной словесностью; к I в.н. э. литературная авторская поэзия не только выделилась и оформилась, по и превратилась в такое замкнутое искусство для искусства, которое почти утратило практическую связь с другими формами общественной жизни. На такой переход потребовалось, стало быть, три столетия. В Греции подобный переход — от предгомеровской устной поэзии около IX в. до н. э. до эллинистической книжной поэзии III в. до н. э. — потребовал шести столетий, вдвое больше. Но главная разница в литературной эволюции Греции и Рима — не количественная. Главная разница в том, что римская поэзия с самых первых шагов оказывается под влиянием греческой поэзии, уже завершившей свой аналогичный круг развития, и черты, характерные для поздних этапов такого развития, появляются в римской поэзии уже на самых ранних ее этапах[172].

Динамика литературы и искусства определяется в конечном счете их ролью в механизме общественного равновесия — в отношении между тенденциями к интеграции и дифференциации общества, к его сплочению и его расслоению. В литературе и искусстве всегда сосуществуют формы, служащие тому и другому. Одни явления искусства приемлемы для всех (или хотя бы для многих) слоев общества и объединяют общество единством вкуса (которое иногда бывает не менее социально значимо, чем, например, единство веры). Другие явления в своем бытовании ограничены определенным общественным кругом, и они выделяют в обществе элитарную культуру и массовую культуру, а иногда и более сложные соотношения субкультур. Положение каждой формы в этой системе с течением времени меняется. Так, в греческой поэзии жанр эпиграммы, выработанный в элитарной элегической лирике VII–VI вв. до н. э., в первые века нашей эры становится достоянием массовой поэзии полуграмотных эпитафий; и наоборот, жанр трагедии, оформившийся в VI–V вв. из разнородных фольклорных элементов на почве массового культа аттического Диониса, через несколько веков становится книжной экзотикой, знакомой только образованному слою общества.

В греческой литературе доэллинистического периода поэзия, обслуживающая общество в целом, и поэзия, обслуживающая только верхний его слой, различались с полной ясностью. Поэзией, на которой сходилось единство вкуса целого общества, был, во-первых, гомеровский эпос (с IX–VIII вв.), во-вторых, гимническая хоровая лирика (с VII в.) и, в-третьих, только в Аттике, трагедия и комедия (с V в.). Поэзией, которая выделяла из этого единства вкус социальной и культурной элиты, была лирика (элегия, ямб, монодическая мелика и такие жанры хоровой мелики, как энкомий и эпиникий). Конфликтов между этими системами вкуса, по-видимому, не возникало. Мы ничего не слышим, например, о том, чтобы в Афинах какой-то слой публики отвергал трагедию или комедию; и если Платон из своего утопического государства изгонял гомеровский эпос, то лишь во имя другой, столь же общеприемлемой литературной формы — гимнической лирики.

Только с наступлением эллинистической эпохи все меняется. Круг потребителей словесности из полисного становится общегреческим, формы передачи и потребления словесности из устных становятся книжными, все перечисленные литературные формы из достояния быта, обслуживающего настоящее, становятся достоянием школы, обслуживающей связь настоящего с прошлым. По одну сторону школы развивается поэзия нового быта, столь досадно мало известная нам, — новеллистические и анекдотические повествования, «эстрадная» лирика (гилародия, лисиодия и пр.), мимическая драма[173]. По другую сторону школы развивается элитарная поэзия каллимаховского типа, экспериментирующая с созданием искусственных новых литературных форм и оживлением малоупотребительных старых. Если до сих пор нарождение и изменение литературных жанров определялось в первую очередь вне-литературными общественными потребностями (общегородских и кружковых сборищ, т. е. празднеств и пирушек), то теперь оно определяется иным: нуждами школы (которая тормозит тенденции к изменчивости и культивирует канон) и внутрилитературной игрой влиянии, притяжений и отталкиваний (оторвавшейся от непосредственного контакта с потребителем). Такая картина остается характерной и для всей последующей истории поэзии в книжных культурах Европы.

Если сравнить с этой эволюцией социального бытования греческой поэзии эволюцию римской поэзии, то бросается в глаза резкое отличие. Постепенное накопление культурных ценностей, которое потом канонизируется школьной традицией как обязательное для всех, в Риме было нарушено ускорением темна его культурной эволюции. Когда в III в. до н. э. Рим, не успев создать собственной школьной системы образования, перенял греческую, этим он как бы начал счет своей культурной истории с нуля. Между доблестной, но невежественной латинской древностью и просвещенной греческим светом, хотя и пошатнувшейся в нравах, современностью ощущается резкий разрыв, приходящийся на время I и II Пунических войн. Такое представление мы находим уже у Порция Лицина (конец II в. до н. э.), a ко времени Горация оно уже непререкаемо (знаменитое «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила…» — Послания, II, 1, 156). Школа греческого образца явилась не наследницей прошлого, а заемным средством для будущего[174]: она не осмысляла то, что и без того все знали, а насаждала то, чего еще никто не знал. Именно поэтому римская школа так легко принимала в программу произведения свежие, только что написанные: сперва «Летопись» Энния, потом «Энеиду» Вергилия. Такая школа не столько сплачивала общество, сколько размежевывала — противопоставляла массе, не прошедшей учения, элиту, прошедшую учение. (Такова, как известно, была роль греческой школы, выделявшей эллинизированную верхушку общества, и на эллинистическом Востоке). Конечно, постепенно круг публики, прошедшей школу, все более и более расширялся, расплывался, и чем далее это шло, тем более школа приобретала свою естественную культурно-сплачивающую роль. Но это было долгим делом и завершилось разве что к концу I в. н. э.

Опираясь на школу, римская поэзия распространяется в быт и низов, и верхов общества: эти два направления раздельны, как в эллинистической Греции. В римском быте издавна четко различались два сектора, две формы времяпрепровождения — «дело» и «досуг», negotium и otium: первый включал войну, земледелие и управление общиной, второй — все остальное[175]. Почвой для поэзии стал именно «досуг». В Греции такой прочной связи поэзии с «досугом» мы не находим опять-таки до эпохи эллинизма: здесь слово schole приобрело иное дополнительное значение — «учение» (и перешло в латинский язык как Indus, «школа»). Удельный вес и формы проявления otium'a в римском быту менялись. В раннюю эпоху о будничном досуге еще не приходится говорить: досуг возможен только сезонный, праздничный, общенародный, распределенный по римскому календарю. С повышением жизненного уровня в римском обществе для досуга освобождалось все больше места, причем, конечно, в первую очередь в высших, обеспеченных слоях общества: досуг становится повседневным и индивидуальным. Соответственно с этим постепенно раскрывается римское общество и для поэзии. За долитературным периодом относительной однородности римской словесности следует сперва период формирования поэзии для масс, a потом — поэзии для образованной и обеспеченной верхушки общества: перед нами с самого начала — поэзия разобщенных культурных слоев, из которых каждый по-своему откликается на запросы римской действительности и опирается на материал, предоставляемый греческими предшественниками. Затем, в неповторимый исторический момент перелома от Республики к Империи, запросы масс и запросы верхушки общества, обращенные к поэзии, совпадают: это — короткая полоса римской классики «золотого века», когда поэзия действительно объединяла, a не разъединяла общество. И наконец после этого опять наступает разрыв, и поэзия досужего высшего общества продолжает существовать уже по инерции, как «поэзия для поэзии».

Таким образом, перед нами — знакомая периодизация истории римской литературы: эпоха устного творчества (примерно до 250 г. до н. э.), «ранняя римская литература» (ок. 250–150 гг. до н. э.), «литература эпохи гражданских войн» (ок. 150—40 гг. до н. э.), «литература эпохи Августа» (ок. 40 г. до н. э. — 15 г. и. э.), «литература эпохи Империи» (примерно с 15 г. и. э.). Нам предстоит лишь выделить для прослеживания наименее изученный аспект этой истории становления римской литературы.

* * *
В ранней римской словесности поэзия бытовала только устная и безымянная. Письменность фиксировала лишь деловую прозу: законы и жреческие летописи. Лирическая поэзия была целиком обрядовая (гимны богам, плачи по умершим) и как таковая казалась тоже не художественной, а деловой словесностью. Драматическая поэзия играла лишь подсобную роль при игровых представлениях: одни из этих представлений считались этрусского происхождения («фесценнины», от сельских обрядовых хоровых перебранок), другие — оскского («ателланы», от городских комических бытовых сценок), но история их затемнена домыслами позднейших грамматиков, реконструировавших ее по аналогии с историей греческой комедии. Эпическая поэзия была представлена загадочными застольными песнями «во славу предков», исполнявшимися то ли «скромными отроками» (Варрон у Нония, s. v. assa voce), то ли самими пирующими поочередно, т. е. уже по греческому обычаю (Катон у Цицерона, Брут, 75); так как уже Катон не застал живой памяти о них, то можно считать, что за сто лет до его рождения, около 350 г., их уже не было в быту. Видно, что перед нами более архаический тип бытования песен, чем в гомеровской Греции: певец еще не специализировался, не отделился от слушателей, перед нами скорее Ахилл, который сам себе поет и играет на кифаре (Илиада, IX), чем Демодок, который поет и играет для слушателей, собравшихся на пиру (Одиссея, VII). Образ поэта в римской культуре еще не существует. Первым «писателем с именем» по традиции учебников считается Аппий Клавдий Слепой, которому приписывались «сентенции», «стихи» и даже «пифагорейское стихотворение», которое будто бы хвалил Панетий (Цицерон, Тускуланские беседы, IV, 4; несомненно, позднейшая тенденциозная атрибуция). Видимо, это только значит, что он первый стал собирать и редактировать народные дидактические пословицы в стихах.

Перед римской поэзией такого рода было несколько путей развития. Или здесь, как на древнем Востоке, вообще могло не произойти становления авторской поэзии и словесность осталась бы безымянна и традиционна; или, как в Греции, соперничество аристократических группировок могло послужить толчком к развитию индивидуальной лирики, а потребности всенародных обрядов — к развитию хоровой лирики или драмы (ludi scaenici вошли в программу Римских игр еще в середине IV в.). Не случилось ни того, ни другого. Римская культура в III в. до н. э. соприкоснулась с греческой культурой ближе, чем прежде, а в греческой культуре этого времени словесность уже расслоилась на элитарную, школьную и низовую. В таком виде она и оказывала решающее влияние на формирование общественного статуса поэзии в Риме. При этом в первую пору самым влиятельным оказался школьный пласт греческой культуры: здесь новые культурные ценности представали в наиболее устоявшемся, компактном виде, удобном для духовного импорта.

Греко-римские контакты были устойчивы и плодотворны задолго до III в. Посредниками были этруски, владевшие Римом в VI в., и Кампания, ставшая римским владением в IV в. В Риме писали письмом, развившимся из греческого, и молились богам, отождествленным с греческими, при Форуме находилось греческое подворье — Грекостасис. Но до поры до времени это были соседские контакты, не выходившие за пределы Италии: греческий мир как целое для Рима не существовал, о поездках и посольствах римлян даже в недалекую материковую Грецию мы почти ничего не слышим. Перемена наступила тогда, когда с Пирровой войной, завоеванием Южной Италии и первым подступом к греческим и карфагенским владениям в Сицилии Римское государство вышло на международную средиземноморскую арену. Здесь греческий язык был интернациональным — а вместе с ним и стоящая за ним греческая культура. Овладение ими стало делом международного римского престижа[176]. Это значило, что такое овладение должно было быть, во-первых, основательным, во-вторых, системным, а в-третьих, так сказать, победительским — не с подобострастием ученика, а с высокомерием хозяина положения. Действительно, в развитии римской культуры III–II вв. мы наблюдаем все эти черты, и некоторые из них очень существенны для положения римской поэзии.

Основательность овладения греческим языком и культурой видна из того, что в Риме появляются произведения, писанные римскими авторами на греческом языке, — труды Фабия Пиктора и других старших анналистов. Несомненно, к ним сильно прикладывали руку безымянные греческие секретари, однако в том, что эти книги не были переводами с латинской диктовки, а с самого начала писались на греческом языке, по-видимому, ни у кого не возникало сомнений. Это означало, что первые очерки римской истории писались не для римских читателей, а для греческих, точнее — для грекоязычных (как на Востоке книги Манефона и Бероса). Это была пропаганда международного масштаба, имевшая целью убедить политический мир Средиземноморья, что Рим с Энеевых времен принадлежит к его культурной общности. Так освоение греческой культуры с первых же шагов оказывалось освоением напоказ — не из внутренних потребностей римского правящего сословия, а для внешней демонстрации перед соседями.

Системность овладения греческим языком и культурой видна из того, что главным путем к ним стала школа. «Первый римский поэт», по устойчивому представлению античных и позднейших филологов, — это Ливий Андроник, грек из Тарента, раб, a потом вольноотпущенник в доме сенатора Ливия Салинатора (консула 219 г.?), учитель его детей, переводчик «Одиссеи» сатурнийским стихом. Мы видим: сенаторские Дети смолоду обучаются греческому языку, это порождает спрос на греков-учителей, по совместительству те берут на себя обучение и латинскому языку, переносят на него опыт преподавания греческого языка — чтение и толкование поэтических текстов, а для этого вынуждены сами готовить латинские поэтические тексты. Выбор текстов диктуется греческой школьной программой: Гомер давно перестал быть образцом для творческого подражания греческих поэтов III в., но в школьном преподавании он оставался альфой и омегой. «Одиссея» была предпочтена «Илиаде», несомненно, потому, что предмет ее должен был казаться ближе римскому читателю: странствия Одиссея, но мнению комментаторов, происходили в том самом Западном Средиземноморье, где теперь возвысился Рим.

Далее напрашивалась мысль по аналогии с греческим героическим эпосом создать римский героический эпос. Сходного фонда мифов о богах и героях у римлян не было, но им это представлялось меньшим препятствием, чем нам: миф переходил в историю незаметно, и предания об Энее, Ромуле и Муции Сцеволе, продолжая друг друга, казались таким же достойным эпическим материалом, как предания об Ахилле и Агамемноне. Так появляются первые оригинальные римские эпопеи: «Пуническая война» Невия (ок. 210 г. до н. э.) и «Летопись» Энния (180—170-е годы), начинающие повествование с Энея и кончающие событиями своего времени. Ориентировка на Гомера вполне демонстративна и у Невия, и у Энния (с его нововведенным гекзаметром и переводными гомеризмами в стиле). Оба поэта начинают воззваниями к Каменам-Музам, a Энний описывает затем вещий сои о том, как в него переселилась душа Гомера. (Идея такого пролога подсказана прологом Каллимаха к «Причинам»: Энний утверждает классическую поэтику эллинистическими средствами[177]). Перед нами несомненная попытка искусственного создания «школьной классики»[178]. Действительно, «Одиссея» Ливия оставалась школьным чтением еще во времена молодости Горация (Послания, II, 1, 69), а Энний сам преподавал по своей «Летописи» (Светоний. О грамматиках, 1), и еще о времени Августа Марциал пишет: «Энния, Рим, ты любил читать при жизни Марона…» (V, 10, 7).

Однако этим не исчерпываются общественные функции первых римских эпопей. Они не только сплачивали общество, но и размежевывали, выделяя воспеваемую социальную верхушку. Начинаясь с мифологических времен, эти поэмы ориентировались на школьный эпос, но, заканчиваясь событиями ближайшей современности, они ориентировались на панегирик. Панегирический жанр был знаком Риму и по речам над покойниками, и по апологиям живых в судах (реже в комициях); теперь он облекался в стихи, рассчитанные уже не на время, а на вечность. Об Эннии мы знаем (Авл Геллий, XVII, 21), что он довел свою «Летопись» в 12 книгах до 196 г., а потом постепенно добавил к ней еще 6 книг — в частности о победе своего покровителя М. Фульвия Нобилиора над этолийцами при Амбракии в 189 г., где он сам присутствовал в его свите; и знаем, что одно из его малых сочинений называлось «Сципион», а другое «Амбракия». Предполагается, что эта «Амбракия» была претекстой, трагедией на римскую тему; в этом малопопулярном жанре еще виднее раздвоение тематики между героико-мифологической и панегирической установкой — сохранившиеся заглавия относятся или к заведомо полусказочной древности («Ромул» Невия, «Сабинянки» Энния), или к только что одержанным победам (кроме «Амбракии» — «Кластидий» Невия). Легко представить, что в соперничестве этих двух установок все выгоды чем дальше, тем больше оказывались на стороне последней. О поэмах, посвященных римской древности, мы больше ничего не слышим вплоть до «Энеиды» («Летопись» написал трагик Акций, но содержание ее загадочно). Поэмы же. воспевающие очередные современные победы, продолжали усердно писаться: известно об «Истрийской воине» (129 г. до н. э.) Гостия, о «Галльской войне» Фурия (то ли Фурия Анциата, конец II в. до н. э., то ли Фурия Бибакула, середина I в. до н. э.), о «Секванской войне» Варрона Атацинского (ок. 55 г. до н. э.)[179]. Так постепенно намечалась самая простая и грубая форма использования поэзии в римской общественной жизни: славословие событиям и лицам текущей политической истории, нечто вроде обязательных од, которыми откликалась на современность европейская (и русская) поэзия XVII–XVIII вв. Мы увидим, что к I в. до н. э. такая функция оказывается уже четко осознанной.

Круг публики, на которую рассчитывала такая панегирическая словесность, был, по-видимому, неширок. В школах продолжали держаться Ливия да Энния, вне школ спроса на поэтические книги, по-видимому, еще не существовало: поэты писали, очевидно, лишь в угоду (или прямо на заказ) прославляемого покровителя. У панегирических стихов был, разумеется, и спутник — панегирик наизнанку, инвективные стихи; но в условиях римского общественного быта III–II вв. до н. э. им труднее было существовать. История о том, как Невий пустил (в комедии?) знаменитый двусмысленный сенарий «(Злой) Рок дает Метеллов Риму в консулы», а Метеллы ответили не менее знаменитым недвусмысленным сатурнием «Будет взбучка поэту Невию от Метеллов», надолго запомнилась потомству. Время бурного расцвета политического срамословия в эпиграммах наступит лишь в пору гражданских войн, при Катулле и Кальве.

Третья особенность — то, что мы позволили себе назвать римским высокомерием в освоении греческой словесности, — больше всего выступает в отношении общественных верхов не к школе, а к сцене. Та же забота о международном престиже Рима, о которой говорилось выше, побуждала город и внешне приобрести облик, достойный мировой столицы. Рим обстраивается греческими храмами, учреждает новые празднества по греческому образцу, и в программе этих празднеств театральные представления занимают все больше места. Цель этого праздничного блеска двоякая: во-первых, поддержать славу новой столицы перед греческим миром и, во-вторых, ублажить широкие массы населения, утомленного тяжелыми войнами. Это был тот самый праздничный, публичный «досуг», о котором говорилось выше.

Ни о какой духовной эллинизации римской правящей знати еще нет и речи: греческий театр для нее не часть внутреннего мира, а лишь предмет роскоши, рассчитанный на иностранцев и чернь. Для себя аристократия сохраняет строгий древнеримский человеческий идеал, mos maiorum, в котором нет места греческим забавам. Вплоть до поколения Теренций и Сципиона Эмилиана мы не встречаем упоминаний о сенаторах не только как о сочинителях, но даже как о зрителях театральных представлений. Когда Риму понадобилось первое историческое сочинение, этим занялся сенатор Фабий Пиктор, но когда понадобилось первое сценическое представление не старинного этрусского, а новомодного греческого образца, оно было поручено вольноотпущеннику Ливию Андронику, и когда для умилостивительного моления Юноне Авентинский потребовалось сочинить новый гимн но образцу греческого Парфения — дело, гораздо более идеологически ответственное, но тоже зрелищного характера, — то и это сделал вольноотпущенник Ливий Андроник. Поэт выступает наемным исполнителем поручений эдила, устраивающего зрелище, не более того: актеры берут на себя игровую часть, поэт словесную, причем публика еще плохо понимает, что в словесной части можно и чего нельзя делать, и старший актер от своего лица объясняет ей в прологе, что к чему (Амбивий Турпион в «Самоистязателе» Теренций). Первые слухи о том, что сенаторы снисходят до внимания к драматургии, стали распространяться лишь при Теренций и сразу выросли в скандальные преувеличения, дошедшие и до доверчивых грамматиков-биографов (знатные друзья помогают-де Теренцию сочинять комедии — Самоистязатель, 25; Братья, 15), a Теренций отвечал на них с очень кокетливой уклончивостью, понимая, как это должно усилить внимание публики к его произведениям.

Парадоксальным образом такое высокомерное отношение сенаторских верхов к новым формам поэзии оказалось решающе важным для всего последующего расцвета римской литературы: благодаря ему она развилась как литература на латинском языке[180]. В самом деле, если бы греческое влияние в Риме утвердилось сразу как аристократическая мода, то римские писатели, скорее всего, с самого начала стали бы писать на готовом греческом литературном языке — как 400 лет спустя писали по-гречески и сириец Лукиан, и римлянин Элиан. Но сценические жанры, обращенные к широкой публике, не знающей греческого языка, поневоле должны были пользоваться латинским языком, доводя его до литературности, и когда на следующем этапе литературной истории римские сенаторы сами снизошли до поэтических занятий, они уже располагали для этого достаточно разработанным латинским литературным языком.

Другой парадокс заключался в том, что массовыми жанрами ранней римской сцены оказались те, которые в самой Греции уже перестали быть массовыми и сценическими, а остались лишь школьными и книжными — трагедия и комедия. В самом деле, греческая Новая комедия заканчивает свой цикл развития примерно к 250 г. до н. э. (как раз к тому времени, когда первые драмы появляются в Риме), a греческая трагедия перестает развиваться еще раньше, оставаясь лишь экспериментальной забавой «плеяды» александрийских книжников (Ликофрон, Александр Этолийский и др.) и им подобных. Разумеется, и трагедии, и комедии классиков продолжают время от времени ставиться на сцене, однако основу репертуара составляют уже не они, a различные формы мима. Рим переходит к такому репертуару лишь через полтора столетия. Отчасти это — естественное отставание молодой культуры, поспевающей за своим меняющимся образцом, отчасти же — просто недостаток культурных сил в Раннем Риме. Ливию Андронику приходилось одновременно быть и учителем сенаторских детей, и стихотворцем, и актером в собственных пьесах (Ливий, VII, 2); Эннию — и учителем, и стихотворцем; Плавту — и стихотворцем, и актером[181]. Таким образом, школьное и сценическое освоение греческой поэзии скрещивались: из драматических жанров на сцену попадали прежде всего те, которые были апробированы школой, — происходила, так сказать, сценическая реанимация литературной драмы.

Это давалось не без труда: греческая драма, попадая на римскую сцену, должна была перестраиваться для удобства восприятия неподготовленной римской публики. Сюжеты греческой трагедии и комедии были для римской театральной толпы материалом незнакомым и необычным: мир греческих драм воспринимался римлянином как далекая экзотика. Фон трагических мифов, где для грека каждое имя и название было окружено ореолом ассоциаций, был для римского зрителя неопределенным «тридесятым царством»: римляне смотрели на трагедии о Персее и Агамемноне, как смотрели бы греки на представления об ассирийских царях. Фон комедийных ситуаций с их традиционными фигурами хитрых рабов, изящных гетер, ученых поваров и льстивых параситов казался жителю полукрестьянского Рима таким же экзотичным; а комедиографы еще более подчеркивают условность этого мира («здесь, в Греции, так водится…»), оттеняя ее мелкими римскими реалиями — упоминаниями о римских обычаях, римских чиновниках и пр. Привычку к новым жанрам приходилось поддерживать сравнительно однородным материалом, поэтому тематика римских трагедий значительно однообразнее, чем греческих: почти половина известных сюжетов принадлежит к циклу мифов о Троянской войне и о судьбе Атридов (несомненно, в память о троянском происхождении римского народа). Можно думать, что здесь, в трагедиях, пошла в ход практика контаминации: имея перед собой несколько греческих пьес на один и тот же сюжет, римский драматург легко мог соблазниться перенести эффектную сцену из «Электры» Софокла в «Электру» Еврипида и пр.; а потом уже эта практика могла перейти в менее податливые комедийные сюжеты. Цель, по-видимому, всегда была одна: усилить, утрировать трагизм и комизм греческих образцов, чтобы они вызывали у публики не недоумение, а должную скорбь или смех.

В целом вкус римской театральной публики[182] не пользовался хорошей славой: твердо считалось, что трагедии он предпочитает комедию (это обыгрывается Плавтом в прологе к «Амфитриону», которого он называет «трагикомедией»), а комедии — гладиаторский бой или упражнения канатоходцев (это свидетельствует Теренций в прологе к «Свекрови», которая дважды проваливалась, не выдержав такого соперничества). Конечно, в этом образе есть преувеличение: в тех же прологах Теренция на суд публики выносятся весьма тонкие литературные споры, a сюжет строится гораздо сложнее и богаче неожиданностями, чем у Плавта, — видимо, театральный опыт, накопившийся за поколение между Плавтом и Теренцием, много дал не только авторам, но и зрителям. Однако еще при Августе Гораций, объясняя бесперспективность драматических жанров (Послания, II, 1), ссылается на то, что народ требует от них только зрелищного эффекта: от комедий — драк (ср. рассказ Полибия, XXX, 14, о преторе Аниции, современнике Теренция), а от трагедий — пышных триумфальных шествий. Другой крайностью народного вкуса был, по-видимому, растущий спрос на дидактическую сентенциозную мудрость[183]: можно думать, что этим объяснялась (несомненная все же) популярность Теренция и что именно это породило на следующем этапе такое странное явление, как мимы Публилия Сира, по сюжетам, по-видимому, не отличавшиеся от массовой продукции этого жанра, но насыщенные таким множеством нравственных сентенций (одностишиями, в подражание Менандру), что из них составлялись целые сборники, в искаженном виде дошедшие и до нас.

Общей чертой всех этих подходов к литературе в III–II вв. до н. э. было то, что общественное положение поэта оказывалось приниженным. В греческой полисной культуре поэт-сочинитель (в отличие от аэда и рапсода) не был профессионалом, песни в застольях и афинские драматические представления были, в терминологии нашего времени, «самодеятельностью»[184]: известная автоэпитафия Эсхила (AP, App, II, 17) упоминает его доблесть при Марафоне, но не упоминает его поэтических заслуг. Наемнический профессионализм поэта намечается в истории греческой культуры лишь дважды: при дворах тиранов V–IV вв. (вспомним пародический образ поэта-попрошайки в «Птицах» Аристофана, 904–952) и при дворах эллинистических царей с III в.; но и ю, к нашему удивлению, в эллинистических эпиграммах доримского времени мы не находим насмешек над двойственностью положения поэта, друга богов и раба своих покровителей.

В Риме же поэт появляется сразу профессионалом, сразу пришельцем и, соответственно, лицом низкого социального статуса. Вольноотпущенниками были Ливий Андроник, Цецилий Стаций, Теренций Афр, потом Публилий Сир; сыном вольноотпущенника был трагик Акций; из нелатинских окраин происходили Невий (с его «кампанской гордыней»), Плавт (из апеннинской Умбрия), Энний (из Калабрии, говоривший, что у пего «три души» — греческий язык, оскский и латинский) с его племянником Пакувием. Им, выходцам из смешанного населения, легче было стать посредниками между римской и греческой культурой. Поэты и актеры считались ремесленниками, обслуживающими сценические представления, и были организованы в «коллегию писцов и лицедеев» (Фест, 333) при авентинском храме Минервы — «в намять Ливия (Андроника), который и сочинял пьесы и играл», поясняет Фест. Об этой коллегии упоминается и позднее, в эпоху трагика Акция (Валерий Максим, III, 7, 11) и, по-видимому, в эпоху Горация (Сатиры, I, 10, 38); судя по этим упоминаниям, она по-прежнему объединяла преимущественно драматургов и к создателям «большой литературы» отношения не имела.

Интонации обращений поэтов к публике соответствуют такому их общественному положению: они заискивают и смотрят снизу вверх. Плавт старается ввернуть в свои прологи комплимент победоносному римскому народу («Касина», «Канат», «Амфитрион»). Теренций, сводя литературные счеты, приглашает зрителей быть верховными судьями, Энний в «Сципионе» обращается к адресату «О непобедимый Сципион!» и «Какую статую, какую колонну воздвигнет римский народ, чтобы возвестить о твоих подвигах, Публий?» (фр. 475–476, Беренс). На фоне такого реального положения поэтов в обществе парадоксально звучит традиционный величаво-жреческий топ их эпических зачинов (почти как у пародийного аристофановского поэта). И Невий, и Энний начинают свои поэмы по гомеровскому образцу обращением к Каменам-Музам, а Энний вдобавок рассказывает, как он спал на Парнасе, увидел во сне Гомера, и тот возвестил ему, что по пифагорейской метампсихозе его, Гомерова, душа переселилась теперь в Энния[185]. (Это любопытное наслоение противоречивых традиций: Энний подражает прологу Каллимаха к его «Причинам», как Каллимах, в свою очередь, прологу Гесиода к «Теогонии», но Энний это делает во славу Гомера, Гесиоду и Каллимаху враждебного, и подкрепляет авторитетом Пифагора, Каллимаху, по-видимому, безразличного.) Такое самовеличание поэта-клиента выглядит театральной ролью, разыгрываемой в угоду покровителю и заказчику: разница между комедией для массового зрителя, панегириком для знатного покровителя и эпосом для школьной пропаганды оказывается не столь уже велика.

Новый период развития римской поэзии начинается приблизительно с поколения Сципиона Эмилиана и Лелия, около 150 г., и продолжается до времени Юлия Цезаря. Это время, когда общественные верхи перестают быть высокомерными распорядителями чуждой им поэтической культуры и становятся усердными ее потребителями и осторожными подражателями. Римская сенатская аристократия впервые видит в греческой культуре ценность для себя, а не для других, средствовнутреннего совершенствования, а не внешнего блеска. Конфликт начала II в. между Катоном, по-прежнему считавшим, что у греков нужно учиться практическому опыту, но без идейных компромиссов («прочитывать, но не зазубривать» их сочинения. — Плиний Старший, XXIX, 14), и Сципионом Старшим, который своим поведением, аффектировавшим героическое благородство и подражавшим Александру Македонскому, утверждал новый для Рима гуманизированный человеческий идеал, — этот конфликт был решен следующими поколениями в пользу Сципиона.

Греческий язык и знакомство с образцами греческой словесности стали почти обязательны, для римского сенатора: Гай Марий, не знавший по-гречески, был в своем поколении уже не правилом, а (отчасти демонстративным) исключением. Грамматические школы с обучением греческому языку, по-видимому, перестают быть редкостью, и грамматики ведут занятия не на дому у своих сенаторов-покровителей, а в собственных училищах: не учителя идут к ученикам, а ученики стекаются к учителям. Вслед за школами с обучением греческому языку появляются школы с обучением латинскому языку (Л. Плотий Галл, конец II в.) и уже в следующем поколении укрепляются настолько, что Элий Стилон, начинатель латинской филологии, ведет в своей школе не только учебную, но и научную работу. Продолжением грамматических школ становятся риторические, обучающие не пассивному, а активному владению греческим выразительным словом; вслед за греческими риторическими школами опять-таки появляются латинские и уже к 92 г. укрепляются так, что цензоры Л. Красс и Гн. Агенобарб запрещают их безрезультатным эдиктом (Светоний. О грамматиках, 25). (Это был эпизод общественной борьбы: в сенаторском сословии владение приемами красноречия было наследственным опытом, поднимавшиеся в гражданских войнах новые общественные слои овладевали ими в школах, этого и пытались их лишить.)

В целом можно считать, что сенаторское сословие и верхний слой всаднического уже представляют собой читающую публику, готовую для восприятия греческой книжной словесности и латинской, складывающейся по греческому образцу. Латинская проза — красноречие, историография, популярно-научная и популярно-философская литература — переживает при Цицероне общеизвестный расцвет, почвой для которого явилась именно эта публика, уже не только слушающая, но и читающая. До Цицерона книжное дело в Риме обслуживало только школу — при Цицероне появляется Аттик, в книжной мастерской которого (Непот. Аттик 13) переписываются на продажу сочинения Цицерона и других злободневных прозаиков; а за Аттиком следуют и другие[186]. Это значит, что «естественная» и эпоху рукописных книг форма распространения текстов, когда каждый переписывал заинтересовавшую его книгу сам для себя, частично уступает место более рискованной, рассчитанной на достаточно обеспеченный общественный спрос. В следующем поколении Гораций будет говорить о литературной роли книжных лавок, как о вещи общеизвестной (Послания, I, 20, 2; Поэтика, 373). Но покамест речь шла о жанрах, как бы дозволенных для образованного сенатора и прежде. Место поэзии в этом литературном оживлении было несколько иным.

Основным культурным событием повой эпохи было освоение досуга (otium) в частном быту. С повышением жизненного уровня в римском обществе «досуга» у человека становилось все больше. Традиционным заполнением этого вакуума было расслабление в застольных и иных забавах: еще Сципион Младший и Лелий на досуге «невероятно ребячились… и развлекались, собирая ракушки и камушки» (Цицерон. 05 ораторе, II, 22). Новым способом заполнения досуга стало чтение, размышление и беседы на нравственные темы: уже Сципион Старший будто бы говорил, что он «на досуге меньше всего бывает досужим» (nunquam se minus otiosum esse, quam cum otiosus. — Цицерон. Об обязанностях. III, 1). В этом досуге вырабатывались две новые категории, дополнявшие традиционную систему ценностей римской идеологии (pietas, fides, gravitas, constantia…), — humanitas и urbanitas. «Человечность», humanitas, была свойством внутренним, воспитывалась раздумьями и попытками познать себя и ближнего, питалась чтением греческих философов; «столичность», urbanitas, была свойством внешним, как бы оболочкой этой человечности, — обходительностью, изяществом, остроумием, она воспитывалась чутьем и опытом, и одним из пособий в этом самовоспитании была поэзия. Красноречие и историография как литературная форма аристократического negotium'a допустили рядом с собою поэзию как литературную форму аристократического otium'a.

Важно и то, что после покорения Македонии, Греции и установления римского контроля над эллинистическими государствами контакт римлян с греческой словесностью стал более непосредственным. Теперь это были не только уроки школы с ее отстоем культуры прошлого, но и прямые впечатления от культуры настоящего — от александрийской ученой и светской поэзии для образованных верхов, от эстрадных мимодий и мимологий для необразованной массы. И то и другое воспринималось особенно живо, потому что и на римской культурной почве разрыв между оолее досужими общественными верхами и по-прежнему недосужей полуобразованной массой стал сильнее. Это было одним из проявлений морально-политического кризиса: разрушалось то ощущение единства свободного гражданства, которым держался Рим в раннереспубликанскую эпоху и отчасти еще в эпоху больших завоеваний. Трагедии Энния и комедии Плавта еще могли иметь успех у всех слоев зрителей; но уже комедии Теренция встречали живую поддержку в кружке Сципионов и холодный прием у театральной толпы. В предыдущем периоде перед нами был народ, свысока питаемый импортной драмой по греческому образцу, и сенатское сословие, с виду блюдущее староримскую чистоту вкуса; теперь перед нами народ живет все той же словесностью но сенатское сословие начинает вырабатывать себе свою собственную, и это разделяет их, как никогда прежде.

Поэзией для массы остается поэзия сценическая: трагедия и комедия. Трагедия, менее популярная в массах с самого начала, к концу нашего периода вовсе сходит на нет, а перед этим долгое время держится только талантом последнего римского трагедиографа Луция Акция. В области же комедии перед нами проходит быстрая смена господствующих жанров: комедию-паллиату, переводную с греческого (ок. 235–160 гг.) оттесняет комедия-тогата на специфически римском материале (ок 160-75 гг) с тогатой соперничает литературная ателлана (ок. 100—75 гг.), а их обеих вытесняет мим (к 50-м годам до н. э. — почти безраздельно). Памятники этих жанров сохранились лишь в мелких отрывках, сюжеты во всех разрабатывались, как кажется, очень похожие, поэтому представить себе смысл такой эволюции трудно. Видна лишь основная тенденция: комедия освобождается от литературных форм, навязанных школой, и возвращается к более простым и народным. Условно-греческий материал и заемно-греческая форма паллиаты уступают место латинскому материалу тогаты и италийской форме ателланы с ее четырьмя стандартными масками; а затем и то и другое растворяется в миме, поэтика которого вовсе интернациональна и полуфольклорна. Тот же путь и в той же обстановке социально-культурной поляризации был проделан прежде, в эпоху эллинизма, и греческой комедией, от аттической «новой» вернувшейся к миму доаттического образца. Влияние этого греческого мима на латинский (не через книги, а через непосредственные зрительские впечатления римлян и через опыт сценических дел мастеров, вывозимых из греческих стран в Рим) не подлежит сомнению. Судя по скудным отрывкам эллинистических мимов, форма их сценариев воспринималась как нелитературная, как сырой материал для сценической игры; видимо, таков был и римский мим, несколько веков существования которого оставили нам ничтожно мало отрывков. То, что сохранилось (не считая сентенций Публилия Сира), — это почти исключительно тексты Децима Лаберия (время Цезаря) — видимо, этот автор пытался вновь возвысить мим до литературной поэзии, но остался одинок, и Гораций (Сатиры, 1, 10, 0) отказывается считать его мимы за поэзию.

Поэзией не для массы и не для образованных сословий оказывается поэзия эпическая. Школа в ней больше не нуждается: она имеет своих Ливия и Энния, и чем они становятся старше, тем дороже. Сенаторы же, к которым эпос обращается своей панегирической стороной, хотя и принимали благосклонно поэмы вроде «Истрийской войны» и «Галльской войны», хотя и побуждали греческих клиентов сочинять такие поэмы даже для внеримских читателей (как Цицерон — Архия), хотя и сами сочиняли поэмы себе в честь (как тот же Цицерон — «О своем консульстве»), однако все это не обеспечивало жанр публикою. Видимо, дальше прославляемого дома эти поэмы не шли и рассматривались свысока (как подносная «шинельная поэзия» в России XIX в.). Монументальный эпос на некоторое время перестает быть жизненной формой римской поэзии и продолжает существовать только по традиции.

Поэзией для образованных сословий становится новый в Риме жанр — сатура (сатира). Первые образцы его предложил все тот же неутомимый новатор Энний: создавая монументальную «Летопись» как памятник римского negotium'a, он одновременно сочинял и сатуры как пособие для римского otiinn'a. Переломом, однако, стало в следующем поколении творчество Луцилия: он первым сосредоточился исключительно на жанре сатур, превратив этот otium в свой negotium. Примечательно, что первым же вопросом, вставшим при появлении нового жанра, стала проблема читателя: для кого сочиняет Луцилий, если не для школы и не для сцены? Луцилий отвечает: для читателей книг, но не для самых ученых и деловитых, а для средних, общеобразованных (фр. 588–596 из ранней XXVI книги: «Не хочу, чтобы читал меня Персии, — пусть читает Децим Лелий» или «Юний Конг»; имена эти, к сожалению, говорят нам меньше, чем говорили первым читателям).

Главная новизна сатуры состояла в том, что negotium был делом общим и строил литературные произведения вокруг общепринятых тем и идей, a otium был делом личным и строил произведения вокруг индивидуальных ассоциаций. Поэт представал не как временное воплощение вечного жанра (так Гомер и его перевоплощение — Энний были лишь олицетворением эпоса), а как творец, на глазах у читателей создающий из текучей неопределенности неканонизованного материала произведение нового жанра. Такой образ поэта включал не только «божественный дух и уста, вещающие великое» (Гораций. Сатиры, I, 4, 44), по и все подробности его характера, облика и жизни: именно этим запомнился Луцилий своим читателям («он поверял свои тайны книгам, как верным друзьям… поэтому жизнь старика представала в них воочию, словно на картине, посвящаемой богам». — Там же, II, 1, 30–34). Образцом для Энния и Луцилия при создании римской сатиры был эллинистический жанр «смеси» (symraicta, atacta, lepta), развившийся в результате перенесения в поэзию опыта прозаических диалогов и диатриб с их нарочитой прихотливостью диалектического движения мысли[187]; в «высокой» эллинистической литературе этот жанр был представлен «Ямбами» Каллимаха, в низовой — диатрибами Мениппа Гадарского (в следующем после Луцилия поколении ученый Варрон в педантическом эксперименте попытался воспроизвести даже форму этих «Менипповых сатир» — смесь прозы и стихов); но, как кажется, такой яркой демонстративности организующего образа автора в этих греческих образцах не было. Она появляется лишь в римской сатире, и появляется потому, что здесь ее опорой служит утверждение в поэзии голоса индивидуального «досуга» рядом (и в противовес) с голосом общественного «дела».

Греческая поэтическая диатриба с ее текучей аморфностью не была канонизованным жанром словесности — наоборот, она своим существованием как бы оттеняла твердость и устойчивость канонизованных жанров. Римляне с нею познакомились, конечно, не через школу, a через непосредственный контакт с современным греческим литературным бытом. При этом историческое место диатрибы в развитии греческой словесности и сатуры в развитии римской оказалось совсем различным. Эллинистическая диатриба была в основе своей паровична: это была смесь элементов, заимствованных из жанров, уже прошедших большой путь развития и начинающих окостеневать или разлагаться. Римская же сатира была смесью элементов таких жанров, которые еще были неизвестны в Риме и развитие которых на римской почве было еще в будущем. Поэтому эллинистическая диатриба не имела по существу дальнейшего развития: в стихотворной форме она скоро отмерла, а в прозе она сохраняла свою жанровую аморфность почти неизменной вплоть до конца античности.

Римская же сатура стала истоком сразу нескольких новых в Риме поэтических Жанров: дидактические и литературно-полемические мотивы выделились в жанр дидактической поэмы (начиная с «Гедифагетики» Энния, затем переходя к все более серьезному материалу в историко-литературных поэмах Порция Лицина и Акция, и наконец, скрестившись в высоком эпосе Лукреция с «ученой поэмой», о которой речь дальше). Любовные и автобиографические мотивы выделились в лирические жанры («преднеотернческая» поэзия Левин и кружка Лутация Катула). Л то, что осталось, т. е. популярно-этические рассуждения с критикой современных нравов, образовало новый жанр, достаточно четкий и по содержанию, и по форме, — классическую стихотворную сатиру Горация, Персия и Ювенала.

Из всех этих новых литературных форм наиболее важными для самоопределения поэзии в системе римской культуры были формы лирические: в них индивидуалистическая окраска «досужего» мира выступала еще определеннее, чем в сатуре. Эти лирические формы складывались опять-таки под влиянием греческой поэзии, и опять-таки не классической, усваиваемой через школу, a живой, усваиваемой через непосредственный контакт. Здесь было два пути влияния. На уровне «высокой» поэзии это было освоение жанра эпиграммы: не входя в школьный канон, он ощущался достаточно традиционным и в то же время изысканным и светским. В римской поэзии на нем сосредоточились Лутаций Катул, Валерий Эдитуй, отчасти Порций Лицин (а до них — все тот же Энний в знаменитой автоэпитафии), иногда называемые, достаточно условно, «поэтами кружка Лутация Катула». На уровне низовой поэзии это было освоение неведомых нам александрийских эстрадных песен, лирических и эротико-мифологических; в римской поэзии на этом сосредоточился Левий, чьи отрывки «Эротопегний» обнаруживают удивительное разнообразие неуклюже-песенных размеров и манерно-нежного стиля; а потом едва ли не отсюда пошла мода на любимый неотериками 11-сложный фалекиев размер, в книжной греческой поэзии довольно редкий. Обе эти струи сливаются на исходе нашего периода в творчестве неотериков: в корпусе Катулла фалекии (среди других полиметров) составляют начальный раздел, эпиграммы — заключительный раздел, и поэтика их очень различна: эмоционально-рефренная в первом случае, рассудочно-пуантная во втором (что особенно видно, когда в полиметрах и эпиграммах разрабатываются одни и те же темы)[188].

Наряду с этой разработкой новых лирических жанров поэзия образованной элиты переосмысляет старые, эпические. Если прежние анналистические поэмы писались для пропаганды в массах и для угождения знатным покровителям, то теперь досужие аристократы сочиняют маленькие мифологические и дидактические поэмы (опять-таки по александрийским образцам), не имеющие никакого отношения к res romana (это не negotium, a otium!) и предназначенные лишь для щегольства собственной ученостью и вкусом в кругу равных ценителей. Мифология давно разрабатывалась в римской поэзии (на ней держался жанр трагедии), но до сих пор эти произведения рассчитывались на публику, не читающую греческих образцов, а теперь — именно на тех, кто может оценить точность передачи или изящество отклонения от подлинника. Противопоставление нового эпоса старому было программным: когда Катулл (95) прославляет «Смирну» своего друга Цинны, то не упускает случая попутно выбранить поэта-анналиста Волузия и припомнить александрийскую неприязнь к большому эпосу Антимаха. Не обходилось без неувязок: культ аристократической небрежности импровизированных «безделок» (Катулл, 50) не согласовывался с культом ученой усидчивости над трудными поэмами, и стихотворцам приходилось менять маску на ходу. Новомодным эпосом развлекались не только такие откровенные эстеты, как Катулл и Цинна с их друзьями: Цицерон, порицатель этих «подголосков Евфориона» (Тускуланские беседы, III, 45), в молодости написал и «Главка», и «Альциону», и перевод Арата, высоко почитаемого в Александрии.

Новомодный эпос не обязательно был сжат и темен: к его потоку принадлежали и перевод «Аргонавтики» Варрона Атацинского, и даже, возможно, перевод «Илиады» Матия. Крупнейшим художественным достижением в этой области осталась поэма Лукреция «О природе вещей»: ее дидактическое содержание подсказано эллинистической модой, ее языкотворческие эксперименты — вполне в духе современников-неотериков, круг ее читателей — заведомо узкий и избранный, посвятительные обращения к Меммию свободны от клиентской комплиментарности, а исключительной силы пафос, не имеющий равных в греческой поэзии, — это пафос отвращения к общественной жизни, эпикурейского ухода от negotium к otium.

В предыдущем периоде существования римской поэзии она не была включена в житейские темы: пи историко-героический эпос для школы, ни мифологические и вымышленные сюжеты для сцены не имели никаких точек соприкосновения с повседневной римской действительностью. Только освоение «досуга» позволило ей обратиться к современному римскому материалу во всей его широте. Но оно же придало этому обращению известную односторонность — «досуг» противополагался «делу», и поэзия досуга оказывалась критической по отношению к «делу». Греческая эллинистическая поэзия в подавляющем большинстве образцов была безмятежной; подражающая ей римская поэзия II–I вв. — вызывающе воинствующей. Сатира с самого начала берет своим материалом худые стороны человеческой (т. е. общественной) жизни: «О, заботы людей, о, сколько в делах их пустого!» (Луцилий, фр. 9). Сатирик смотрит на общественную жизнь извне, как досужий посторонний человек; по существу таков же и Лукреций, предлагающий эпикурейцу смотреть на жизнь, как на бурное море с достигнутого берега (II, 1 — 14). Но для сатирика носитель худого — все же третье лицо, «ou». В лирике, выделившейся из сатиры, положение сложнее. Здесь также сколько угодно инвектив против третьих лиц — сборник Катулла пестрит такими бранными стихотворениями. Но наряду с этим Катулл столь же готовно приписывает такие традиционные недостатки, как распущенность, легкомыслие, тщеславие и пр., самому себе, выставляет их напоказ, бравирует ими; для него носитель худого — не только «ои», но и «я»[189]. В какой мере это было подготовлено самоописаниями Луцилия, не совсем ясно; во всяком случае, непривычных читателей это вводило в большой соблазн, и отсюда являлась неприязнь к неотерикам со стороны такого судьи, как Цицерон. Этот антиобщественный пафос поэзии, выворачивающей наизнанку все традиционные римские ценности, противостоял общественному пафосу прозы Цицерона, Цезаря и Саллюстий: литература по формальному и по идейному признаку делилась пополам взаимодополняющим образом.

Перемена общественного отношения к поэзии и вызванная ею перестройка жанровой системы, т. е. представление о поэзии как заполнении культурного досуга и выдвижение на первый план «досужих» жанров, — все это меняло и самый образ поэта, и его положение в обществе.

В литературе положение поэта, имеющего дело с жанрами ведущими, канонизованными, освященными традицией (такими, какими были эпос и драма для поэтов предыдущего периода), — совсем иное, чем положение поэта, имеющего дело с жанрами периферийными, неканонизированными, текучими, экспериментальными. Здесь, в этих новых жанрах, возможности творческой инициативы гораздо больше, здесь слава новаторства приобретает цену: в эпосе и трагедии самый лучший поэт после Гомера и Софокла может притязать лишь на славу малого в великом, в мелких же эллинистических жанрах не имеющий предшественников поэт притязает на славу великого в малом. В Александрии такую концепцию новаторского пафоса выдвинул Каллимах, в Риме ее с готовностью переняли неотерики. Энний тоже учился у александрийцев и перенимал их технику очень успешно, по использовал ее для утверждения в Риме доалександрийских, классических жанров: в эллинистической поэзии ему была важна ее связь с прошлым, ее материал. Для Катулла с товарищами в эллинистической поэзии важно ее отталкивание от прошлого, ее метод. У Энния не было за плечами, как у александрийцев, вековой поэтической традиции, от которой можно отталкиваться (а где она была, там он от нее и отталкивался — как от долитературного и невиевского сатурнийского стиха, «каким вещуны певали и фавны», фр. 232). У Катулла такая почва для отталкивания уже есть, неотерики ощущают свое новаторство так, как ощущал его Каллимах, и их сверстник Лукреций с гордостью пишет свое «По бездорожным полям Пиерид я иду, по которым раньше ничья не ступала нога…» и т. д. (IV, 1–5).

Гордость Энния была в том, чтобы быть вторым Гомером, в котором живет душа первого; гордость нового поэта в том, чтобы быть самим собой. Лишь потом, когда напряженность культурного перелома минует, пойдут в ход такие комплиментарные выражения, как «второй Алкей», «второй Каллимах» и пр. (Гораций. Послания, II, 2, 100), которые сложатся в конце концов в целую систему «синкрисиса» греческих и латинских классиков всех жанров (Квинтилиан, X). Покамест же справедливо было отмечено[190], что при всем пиетете римских поэтов 1 в. до н. э. перед Каллимахом конкретных реминисценций из Каллимаха в их стихах мы находим исчезающе мало — именно потому, что у Каллимаха они учились не приемам, а литературной позиции.

В обществе положение поэта теперь означало положение человека, обладающего досугом, т. е. или политика в промежутке между делами, или в отставке после дел; или имущего человека, сознательно уклоняющегося от общественной деятельности; пли молодого человека, но возрасту и социальному положению еще не приступившего к пей. Первая из этих ситуаций была предметом раздумий Цицерона, когда он набрасывал картину otium cum dignitate в речи «За Сестия» (98 и др.) — хотя для стихотворства на таком досуге Цицерон находил место на практике, но не в теории. Вторая была впервые продемонстрирована Луцилием: его род принадлежал к сенаторскому сословию, ему была открыта обычная политическая карьера[191], но он предпочел остаться всадником, как поколение спустя — Аттик и еще поколение спустя — Овидий. Третья ситуация была представлена Катуллом: родом из Вероны, еще не имевший римского гражданства, он (хоть, может быть, и с неохотой) пролагал собой дорогу в правящее сословие для своих предполагаемых потомков, состоя в «свите» (cohors) таких заметных общественных фигур, как Гай Меммий и Лициний Кальв. Состоятельность была непременной предпосылкою всюду: бранясь, Катулл попрекает Фурия именно фантастической нищетой (стих. 23 и 26; впрочем, такую же маску нищеты он иронически надевает и на себя в стих. 13). Это — противоположность той фигуре стихотворца-драмодела, зарабатывающего пером, которую мы знаем по предыдущему периоду; теперь, даже если поэт-всадник Лаберий развлекается, сочиняя мимы, то выйти на сцену, признав тем свою причастность к коллегии «писцов и лицедеев» (как заставил его выйти Юлий Цезарь, — Макробий. II, 7), для него — позор.

Социальная ячейка, предпочитаемая поэзией нового типа, — дружеский кружок: negotium сводил людей в более широкие социальные объединения, otium сводит в более узкие. Основа таких кружков была унаследована досужим времяпрепровождением от делового: издавна каждый сенаторский дом обрастал клиентами, сплетался политическими «дружбами» с другими домами, входил в переменчивую систему связей, наверху которой стояли principes, optimates; вот такие дома (Сципиона Эмилиана, потом Лутация Катула) и стали первыми дружескими кружками — питомниками поэзии. Конечно, при этом происходило переосмысление всех взаимоотношении, социальное неравенство покровителя и клиента стушевывалось аффектацией духовной общности и эмоциональной близости. Эмоциональный тон стихов Катулла к Кальву так жив, что трудно вспомнить, что для окружающих они были клиентом и патроном: и даже в обращениях Лукреция к Меммию нимало не слышится той униженности, какая была в упоминаниях Теренция о его покровителях. Это было одним из достижении нового этикета urbanitatis. (Такое переосмысление традиционной политической дружбы на новый эмоциональный лад происходило и ретроспективно: вошедший в предания образ «дружеского кружка» Сципиона Эмилиана больше соответствует картине, созданной воображением Цицерона, чем исторической действительности.) Культ дружбы нашел удобное выражение в обычае посвящений: посвящением-обращением сопровождалось почти каждое сочинение в прозе и в стихах (кроме лишь речей и исторических сочинений, которые по-прежнему считались достоянием не «досуга», а «дела», обращенным ко всему народу), и в характере их видна широкая гамма оттенков от официальных «дружб» Цицерона до излияний любви и вражды у Катулла. За чувствами дружбы, действительно, следуют чувства любви: уже у Катулла образ позта-влюбленного оттесняет, а у элегиков следующего периода вытесняет образ поэта приятельского досужества.

* * *
Переход от последних гражданских войн Республики к принципату Августа не отменил установившейся связи поэзии с понятием otium, но резко изменил само ощущение этого otium. Otium стал из частного дела общественным делом: это — то, чего лишен был римский народ во время раздоров и что было возвращено ему победою миротворца-Августа. В программной I эклоге Вергилия Титир в первых же строках говорит: О Ме-liboee, deus nobis haec olia fecit (I, 6); a Горации начинает не менее программную оду II, 16 строками: Otium divos rogat… Otium bello furiosa Thrace, otium Medi pharetra decori… Ощущение исторической катастрофы, мысли о конце света и о повом его возрождении вызывают представления о «золотом веке» (4-я эклога) и Блаженных островах (16-й эпод), а с ними — о присущей «золотому веку» праздности, otium, когда земля и боги сами все дают людям; это входит в пропагандистскую мифологию повой власти. «Досуг» становится всенародным благом, и поэзия, причастная «досугу», оказывается интересна всем.

Это было подготовлено не только преходящей волной общественного настроения, но и устойчивым расширением культурной подготовки читающей публики. Укрепившаяся в Риме система образования незаметно делала свое дело: к концу I в. до н. э., по-видимому, уже все население Рима было практически грамотным: за помиейскими граффити I в. и. э. чувствуется уже долгая привычка выражать свои эмоции письменно (зато сельский люд, rusticitas, оставался нарицательно невежествен еще при Квиптилианс. — II, 20, 6). А надстройка над грамотностью, интерес к словесному искусству стал достоянием не только той образованной верхушки, которая составляла публику предыдущего периода, но и достаточно широких средних слоев городского населения, прежде довольствовавшегося школой и театром. Только оживлением этого нового круга публики можно объяснить появление двух новых форм распространения поэзии — библиотеку и рецитацию: и то и другое было рассчитано на тех любителей, для которых покупка книги была не по средствам.

Образцами для публичных библиотек были, во-первых, разумеется, библиотеки греческих городов (в том числе такие, как геркуланская школьная библиотека эпикурейской литературы), во-вторых же, те римские частные библиотеки, хозяева которых охотно допускали туда посторонних (как Лукулл — см.: Плутарх. Лукулл, 42). Первую в Риме публичную библиотеку открыл Азиний Поллион в атрии Свободы в 39 г., (Плиний Старший, XXXV, 10); вторую, по его примеру, — Август в новопостроенном храме Аполлона Палатинского в 28 г.; третья была открыта в портике Октавии. Образцами для публичных рецитации были, во-первых, школьные декламации, во-вторых же, домашние рецитации в кругу друзей; а толчком к их распространению могла стать такая внешняя причина, как падение книжной продукции в Риме в конце 30-х годов, когда конфликт Октавиана и Антония нарушил подвоз папируса из Египта. Первым устроителем публичных рецитации был опять-таки Азиний Поллион («он первый из римлян стал оглашать свои сочинения в присутствии публики». — Сенека. Контроверсии, IV, пролог, 2; видимо, это были оба его жанра, трагедия и история, ставите в рецитациях традиционными раньше других. — Ср.: Светоний, Август, 89).

Если таково было внимание к поэзии со стороны широкой публики, то тем более приходится его предполагать в публике образованной. В предыдущем периоде риторические школы были мостами обучения, и не более того; в эпоху Августа мы видим по воспоминаниям Сенеки Старшего, что риторические школы становятся подлинными клубами образованной молодежи, диктующими вкусы не менее, чем дружеские кружки прежнего неотерического типа[192]. В частности, трудно отделаться от впечатления, что именно в публике риторических школ окрепла первая слава молодого Овидия (Сенека. Контроверсии, II, 10). В предыдущем периоде мы не имеем ни одного прямого указания на торговлю книгами стихов — те роскошные издания, о которых мы читаем y Катулла (Суффена в стих. 22; самого Катулла в стих. 1), были явно не продажными, а подносными, сделанными по авторскому заказу. В эпоху Августа о торговле стихами говорится как о чем-то само собой разумеющемся (Гораций. Послания, I, 20, 1—19; Поэтика, 345–346, с упоминанием книготорговцев Сосиев), причем книги, затрепанные городскими читателями, после этого еще перепродаются в провинцию («в Утику или Илерду». — Гораций. Послания, I, 20, 13). Отсюда уже только один шаг до провинциального книгоиздательства и книготорговли, сведения о которых появятся у Марциала и Плиния Младшего.

Может быть, с практикой рецитации связаны случаи эстрадного исполнения стихов, нимало не рассчитанных на пение: вергилиевские «„Буколики» имели такой успех, что часто даже исполнялись певцами со сцепы» (Светоний. Вергилий, 26). После этого неудивительны и предания о том, как в Риме толпы сбегались поглядеть на улице на Вергилия (Там же, 11), и слова Горация о том, как прохожие показывают на него друг другу (Оды, IV, 3, 22). Поэзия, действительно, стала в Риме в эту пору предметом общего внимания, оттеснив прозу: литература «досуга» взяла на себя функции литературы «дела». 11 это — несмотря на то, что никаких попыток снизиться до массового уровня при этом не делалось: наоборот, знамениты стали горациевские настойчивые повторения мотива Odi profanum vulgus (Оды, III, 1, 1; ср.: II, 16, 39; Послания, I, 19, 37 и др.).

И Вергилий, и Гораций, и другие поэты, снискавшие эту популярность и ставшие классиками «золотого века латинской поэзии», были выучениками все той же пеотерической школы. Но от своих учителей, постов поколения Катулла и Кальва, они отличались тем, что впустили в замкнутый мир элитарных стихов-безделок, эпиграмм и мифологической учености большие темы современной судьбы Рима.

Эподы Горация против Канидии и выскочки-вольноотпущенника еще держатся в рамках личных нападок катулловского стиля; но ни оба эпода к римскому народу (9 и 16), ни знаменитая идиллия в кавычках «Beatus ille…» (2) уже не вмещаются в эти рамки. Сатира 1, 2, считающаяся самой ранней, могла бы быть написана Луцилием, но за нею следует отмежевание от Луцилия в сатирах 1, 4 и 10, a затем нравоописательные произведения, все больше отрывающиеся от луцилиевской небрежной злободневности и тяготеющие к обобщению и самопоучению. А затем в одах Гораций подчеркивает свой идейно-тематический разрыв с александрийской традицией тем, что берет за формальный образец не эллинистическую, а музейную классическую лирику VII–VI вв.: этим он как бы перевыполняет александрийское ученое задание и демонстративно выносит свою поэзию в иной контекст — публика, подразумеваемая ею, живет не эстетскими книжными интересами, как в Александрии, а общественными и политическими, как при Солоне и Алкее.

Еще более выразительна в своей александрийской технике «Энеида» Вергилия с ее постоянною игрою реминисценциями из Энния (как известно, значительная часть фрагментов Энния дошла до нас именно в качестве параллелей к отдельным строчкам «Энеиды», бережно выписанных Сервием, Макробием и другими позднеантичными толкователями Вергилия). Монтируя новые стихи из неизбежного материала старинных стихов, Вергилий делал то же самое, что делали александрийские поэты, обновляя греческую классику: этого не мог делать Энний, не располагая в молодой латинской поэзии никакими «старинными стихами», это могли делать, по не делали неотерики, предпочитая, как Энний, строить на пустом месте. Словесная опора на Энния совмещалась со структурной опорой на Гомера — при этом на александрийски конденсированного Гомера: топика, рассеянная у Гомера по 48 книгам (буря у чулшх берегов, рассказ на пиру, война из-за женщины), сосредоточивается у Вергилия в 12 книгах. Это придает «Энеиде» такую глубину ассоциаций, какой еще никогда не располагал античный эпос. и это позволяет поэту развернуть символику своей идеи судеб Рима так, как эта идея была подсказана ему современными историческими событиями. «Энеида» — поэма не анналистическая, a мифологическая, в представлении первых читателей она должна была ассоциироваться и по теме, и по стилю не со школьным энниевским, а с ученым неотерическим эпосом, хотя и разросшимся до неожиданной величины; но идея судеб Рима, исторической смены крушений и обновлений придавала этой поэме не кружковый, а общенародный интерес. Точно так же и «Георгики» всеми своими чертами напоминали прежде всего ученый эпос аратовского типа; но идея спасительного труда, в котором залог бытия и человека, и человечества, и римского народа, перерастала эти рамки.

Наконец, величайшая поэма следующего поколения, «Метаморфозы» Овидия, еще очевиднее продолжала и тематику, и поэтику неотерического мифологического эпоса, даже не обновляя ее большой идеей, а лишь перерабатывая из малых лабораторных форм в большую общедоступную. Если это удалось и «Метаморфозы» навсегда стали после «Энеиды» самым популярным произведением римской поэзии, то это значит, что вкусы широкой читательской публики окончательно освоились с новым стилем словесности. Дальше уже оставались обычные перспективы литературной динамики: с одной стороны, попытки искусственно создать новую элитарную поэзию (маньеризм I в. н. э., архаизм II в. н. э.), с другой — массовое производство мифологической поэзии по готовым образцам (над которым будет издеваться Ювенал), скука эпигонства и неофициальная популярность менее канонизированных жанров (эпиграммы Марциала, гордящегося своим читательским успехом).

Знаменательным итогом этого сдвига читательских интересов было появление новых поэтов в программе грамматической школы: Цецилий Эпирот (преподавал с 25 г. до н. э.) «первый стал читать с учениками Вергилия h других новых поэтов» (Светоний. О грамматиках, 16). Не исключено, конечно, что это было результатом правительственной пропаганды, давления сверху, однако уверенности в этом нет: Эпирот был отпущенником Аттика, другом репрессированного Корнелия Галла, так что связан был скорее не с официозной культурой, а с оппозицией. К сожалению, история римской школы для нас темна и мы не знаем, как стали соотноситься в программе новый Вергилий и старый Энний, не знаем и того, какие «другие новые поэты» попали в этот школьный круг. Во всяком случае, вернее считать это обновление программы стихийным, a ne навязанным явлением культуры.

Утверждение нового вкуса не обходилось без сопротивления. Сопротивление шло с двух сторон, из школы и со сцены. Школа (за исключением таких новаторов, как Цецилий Эпирот) держалась за старых поэтов просто в силу своей обычной функции — поддержания традиционализма и связи с прошлым. Театр же опирался на вкусы самого массового слоя потребителей культуры — тех городских низов, до которых еще не дошли вкусы книжных читателей: здесь держался (и удержался до конца античности) все тот же мим, время от времени перемежаемый возобновлениями комедийной классики Плавта и других. Между школой и сценой были точки соприкосновения: так, грамматик Крассиций Панса (Светоний. О грамматиках, 18) «сначала был близок к сцене и помогал мимографам, затем преподавал в школе», а потом ушел в стоическую философию; это значит, что у литературно-театрального архаизма могли быть общие теоретики.

Как школа, так и сцена оставались важными средствами общественного воздействия и поэтому пользовались вниманием правительства Августа; повой поэтической школе пришлось выдержать борьбу с архаистами, памятником которой осталось большое послание Горация к Августу (II, 1)[193]. Здесь Гораций высмеивает их логику: «что старше, то и лучше» (ведь и старое когда-то было новым), напоминает, что и греческие шедевры были когда-то литературным новаторством (порожденным обстановкой такого же otium'а, какой теперь водворился в Риме, — ст. 90—117), попрекает драматургию необходимостью приноравливаться к вкусам невежественной черни (а между тем книжная поэзия опирается на вкусы образованных ценителей с самим Августом во главе). Попытки новой школы подчинить себе и сцену, несомненно, делались: грамматик Мелисс, отпущенник Мецената, писал «трабеаты», комедии из всаднической жизни (Светоний. О грамматиках, 21), а Гораций в «Поэтике» так подробно останавливается на забытом жанре сатировской драмы едва ли не потому, что и этот жанр было соблазнительно возродить в качестве комедии, но более возвышенной, чем те, которыми тешилась римская публика.

Такое стремительное возвышение общественной роли поэзии требовало теоретического осмысления[194]. Оно было подготовлено изучением классической поэзии в грамматических школах, которое велось по традициям греческой поэтики: поэзия как искусство подражания, содержание и форма как предмет и средства подражания, конечная цель как «услаждение» (эпикурейцы) и «поучение» (стоики), «дарование» и «наука» как качества, необходимые в поэте. Эти схемы, выработанные эллинистической педагогикой, не отличались глубиной и причудливо упрощались в применении к современному материалу. Лукреций, написавший одну из самых вдохновенных латинских поэм, объясняет свое обращение к поэтической форме всего-навсего желанием подсластить читателю трудное философское содержание, как врач подслащивает больному горькое лекарство, помазав медом края чашки (IV, 10–25).

Цицерон в речи за Архия, поэта-импровизатора из свиты Лукулла, перечисляя достоинства поэзии, может сказать лишь, что она дает отдохновение уму (12), предлагает примеры достойного и доблестного поведения (14) и увековечивает славу римских героев, а стало быть, и всего римского народа (22–30). Гораций в послании к Августу, аналогичным образом заступаясь за поэзию, сдвигает эту шкалу на одну ступень: об отдохновении и развлечении не упоминает (это дело комического театра, против которого он борется), о воспитании нравов благими примерами и о прославлении римской доблести говорит лишь бегло (ст. 126–131), по зато добавляет, что именно поэзия слагает для общества молитвы, которые склоняют к нему милость бегов (132–138). Этот же последний мотив получает развитие в следующем послании о поэзии — в «Поэтике»: поэзия творила чудеса и учила людей цивилизации при Орфее и Амфионе, вела людей к доблести и правильной жизни при Гомере и Тиртее (391–407). Мы видим, что в эпоху Августа об общественной роли поэзии говорится в более высоких выражениях, чем в эпоху Цицерона. Это подтверждается и другими произведениями: например одами к Вакху того же Горация (III, 25 и II, 19), патетически представляющими поэта в состоянии божественного вдохновения, или одой к богослужебному хору (III, 1), представляющей поэта жрецом Муз при исполнении священнослужительских обязанностей.

В поэтическом языке утверждается новое слово для обозначения поэта: vales, «вещатель, пророк». У него своеобразная история[195]. Оно притязало быть синонимом слова poeta с древнейших времен; но Энний, утверждая в Риме «цивилизованную» поэзию по греческому образцу, решительно отверг его: vates для него — первобытные колдуны (Анналы, фр. 232) и шарлатанствующие гадатели (Теламон, фр. 272); у Лукреция оно сохраняет отрицательный оттенок, в эклогах Вергилия и эподах Горация впервые освобождается от него (в частности, в программной концовке 16-го эпода: vate me), в одах Горация становится господствующим самоназванием; а затем наступает семантическая инфляция — Овидий уже употребляет это слово без разбора и по высоким, и по низким поводам. Не исключено, что реабилитации понятия vates способствовала пропаганда культа Аполлона, покровителя Августа, и открытие его палатинского храма в 28 г. Так на смену поэту — скромному служителю театральной толпы или собственного патрона, на смену поэту — досужему любителю, сочиняющему для собственного удовольствия, является поэт в новом образе — вдохновенного пророка, посредника между обществом и божеством.

Но этот образ не безоговорочен. В той же «Поэтике» Горация тот же отрывок о божественной цивилизующей миссии поэта, потомка Орфея, имеет неожиданное продолжение. Ставится вопрос, что важнее для поэта — дарование или наука, ingenium или ars; естественно, ожидается ответ: «дарование, вдохновение» (еще Цицерон, говоря об импровизаторе Архии, со вкусом восхвалял поэта именно как носителя воинственного духа); но нет, ответ дается компромиссный, в традициях школьной эклектики: «ни усердие бел природных данных, ни дарование без искусства ничего не дают» (408–411; это подготовлено таким же компромиссом и в другом ключевом вопросе, «пользой или наслаждением служит поэзия обществу? — и пользой и наслаждением: пользой старшим, развлечением молодым», 333–346), — а затем следует предостережение против крайностей, и вот это предостережение вдруг оказывается очень односторонним: об опасностях педантского увлечения наукой ни слова, a об опасностях увлечения вдохновением — целая картина, карикатурный образ безумного поэта, служащий незабываемой концовкой «Поэтики» (453–476; ср. 295–300). Причину этого называет сам Гораций, и причина эта — социального характера: когда поэзией занимаются люди знатные, богатые и досужие, то им лень тратить силы на серьезное изучение этого дела и в то же время очень легко окружить себя льстецами-клиентами, готовыми восторгатьсякаждым их словом (366–384, 419–437). В послании к Августу (102–117) Гораций заглядывает в социальные причины этих культурных явлений еще глубже: некогда римское общество было поглощено хозяйственными делами, negotium'ом, a теперь, когда заботу о державе принял Август (1–4), у всех явился досуг, otium, и на этом досуге народ бросился сочинять стихи: «все мы, учеп, не учен, безразлично, кропаем поэмы» (117). Длинный перечень неведомых нам поэтов, приятелей Овидия (Письма с Понта, IV, 16), может быть иллюстрацией к этим словам старшего поэта. Образ поэта начинает раздваиваться: духовно он пророк (или притязает быть таковым), a в быту он может оказаться посмешищем.

Житейская среда писателя тоже меняется. Кружковая жизнь остается, но в ее этикете выступают иные черты. Самым знаменитым средоточием литературной жизни на переходе от Республики к принципату был кружок Мецената. Он складывается в 40–37 гг., рассыпается, по-видимому, после 23 г. (заговор Мурены, свойственника Мецената, и охлаждение к Меценату Августа) и 19 г. (смерть Вергилия); умер Меценат в 8 г. до н. э.

Меценат, имя которого стало нарицательным уже через сто лет (ко времени Марциала)[196], был очень показательной фигурой именно по своему отношению к otium и negotium: всадник, никогда не занимавший никаких должностей, «человек поистине неусыпный, зоркий и деятельный, когда дело требовало усердия, но при малейшей возможности отстраниться от дел расслаблявшийся в досуге и неге пуще всякой женщины» (Веллей, II, 88; ср.: Тацит, Анналы, XIV, 53-о меценатовском otium peregrinum: Меценат добивался от Августа возможности жить в Риме как бы находясь в отлучке). Традиционное отношение к «делу» и «досугу» здесь как бы вывернуто наизнанку: нормальное состояние человека — otium, передышки в нем — negotium: чтобы это оправдать, такой otium тоже представлялся как служение высокой цели. Этим оправданием оказывалось покровительство поэтам: сам Меценат писал манерные стихи в бытовой и ученой неотерической традиции, но покровительствуемых поэтов побуждал к высоким темам, и подчас настойчиво («нелегкое твое повеление», haud mollia iussa, называет Вергилий тему «Георгик» и продолжает: «без тебя не посягает ум ни на что высокое…». — Георгики, III, 41–42).

Кружок Мецената был наследником обеих миновавших эпох — и таких кружков, которые мы представляем себе при Сципионе и Лутации Катуле, и таких, которые мы видели при Кальве и Катулле. Отношения между главой и членами кружка в первую эпоху были иерархически-клиентские, во вторую равноправно-дружеские; в кружке Мецената они наложились друг на друга, и притом не без противоречий. Социальное положение новых поэтов часто бывало ниже среднего: Вергилий — сын мелкого крестьянина из поденщиков, Гораций — внук вольноотпущенника, Проперций (и, видимо, большинство других) — из всадников, разоренных конфискациями 42 г. Разница положения между ними и Меценатом чувствовалась: Меценат мог писать Горацию дружеские стихи-безделки в панибратском стиле Катулла и с реминисценциями из него («Если пуще я собственного брюха не люблю тебя, друг Гораций…», Светоний. Гораций, 2), Гораций же мог писать Меценату лишь возвышенно («Меценат, великая моя краса и оплот, если безвременная сила похитит тебя, половину моей души, то зачем мне жить другою…». — Оды, II, 17: высокопарен даже нарочито-вульгарный эпод 3).

Конфликт между дружескими и клиентскими отношениями показательнее всего выступает в послании I, 7: Меценат по-дружески просит Горация приехать к нему из подаренного им, Меценатом, имения. Гораций принимает просьбу друга за приказ патрона, отвечает отказом и пишет, что ради своей независимости он готов отказаться и от имения. В целом Меценату, кажется, удалось поддержать в своем кружке традицию неотерической дружбы (или игры в дружбу).

Во втором литературном центре этого времени, кружке Валерия Мессалы, этого не было, и старинные клиентские отношения между главой и членами кружка чувствовались сильней: панегирик Мессале из тибулловского сборника трудно представить себе в устах Горация или Проперций. Причиною этого (по крайней мере, отчасти) было то, что Мессала не был частным otiosus'om, как Меценат, а напротив, был одним из главных деятелей сената: к досужему покровителю досужий поэт еще мог обращаться по-дружески, но к покровителю-государственному мужу досужий поэт мог обращаться только снизу вверх.

Это напоминает нам, что формы высокого отклика поэзии времени Августа на современные события — символический эпос Вергилия, профетическая лирика Горация — были совсем не такими самоподразумевающимися, как кажется. Наряду с горациевской концепцией «цель поэзии — связывать людей с богами» продолжала существовать и цицероновская концепция, гораздо более общедоступная: «цель поэзии — славить доблесть великих мужей и тем самым всего римского народа». Спрос на панегирическую поэзию традиционного образца («воспевание побед») продолжался и даже усиливался. Варий, старший из поэтов Меценатова кружка, написал панегирик Августу (из которого Гораций цитирует два стиха в послании I, 16, 27–28). Сам Вергилий в «Георгиках» (III, 46–47), задумывая новую поэму, писал: «Скоро препояшусь я воспевать жаркие битвы Цезаря и нести хвалу ему в дальние века…», а Проперций (II, 34, 61–66) уточнял это намерение: «Вергилию, ныне воспевающему битвы Энея… любо петь победные корабли Цезаря при Фебовом Акции…». Иными словами, и здесь намечалась панегирическая поэма обычного типа, и потребовалось немалое творческое усилие, чтобы свернуть с проторенного пути.

Судя по всему, такой прямолинейный подход к задачам поэзии поддерживался самим Августом: из светониевской биографии Горация мы знаем, как Август «поручил» Горацию прославление ретийских побед Тиберия и Друза и как требовал от поэта послания, обращенного лично К нему. Едва ли не этим вкусам Августа мы обязаны и любопытнейшим отголоском официозной критики, донесенным до нас бесхитростным Веллеем (II, 36): «Лучшие поэты нашего времени — Вергилий и Рабирий», — этот Рабирий, видимо, автор (см.: Сенека. О благодеяниях, VI, 3, 1) именно поэмы о победе над Антонием при Акции, в глазах Августа имел заведомое право стоять наравне с Вергилием. Ничего удивительного здесь пет — Август держался тех же привычных взглядов, что и Сципион и Цицерон. Удивительнее то, что Меценат был более чуток, дозволял «своим» поэтам больше свободы и гибкости и едва ли не оберегал их от прямого давления Августа. Вместо прямого панегирика в кружке Мецената разрабатывался косвенный панегирик, recusatio, поэзия отказа (по Каллимахову образцу)[197]: «Мне ли воспевать твои подвиги, и такие-то, и такие-то? пет, мой слабый дар уместен лишь для стихов о любви и пр.; но скоро и я воспою такие-то и такие-то деяния…». Здесь домысливать панегирические восторги предоставлялось собственному воображению читателя, и это давало художественный эффект куда более топкий, однако не всем доступный. Поэзия, обессмертившая Августа, создавалась пе по его заказу, а во многом вопреки ему, — об этом не следует забывать.

Попятно, что такое состояние поэзии, когда общественное настроение выливается в хвалу государственной власти вопреки вкусам самой этой власти, — такое состояние может быть лишь непродолжительным. Поэзию эпохи Августа создало то поколение, которое выросло до Августа, в эпоху гражданских войн, и приветствовало его как спасителя; оно сошло со сцены вместе с Горацием и Меценатом, около 8 г. до н. э. Дальше пути поэзии разошлись. Вергилий остался достоянием школы, окаменевая в канон. А массовая поэтическая деятельность пошла по путям наибольшего спроса и наименьшего сопротивления: с одной стороны — как прямой отклик на современные события в виде панегирической поэмы (Рабирий, Корнелий Север, Альбинован Педон), с другой стороны — как прямой уход от современности в виде ученой мифологической поэмы [Туск, Камерин, Луп, Ларг, Тринакрий, Кар, Тутикан и прочие во главе, конечно, с тем самым Овидием, которому мы обязаны этим перечнем эфемерных знаменитостей в «Письмах с Понта» (IV, 16)]. Энний когда-то свою «Летопись» начал мифом, а кончил панегириком; теперь эти два полюса разъединились окончательно. Ни панегирические, ни мифологические поэты Ранней империи не сохранились для потомства: в историю литературы вошли не они, а экспериментатор Лукан, обличитель Ювенал и иронии Марциал.

* * *
Таков был путь становления римской поэзии — от долитературного периода до времени Империи, когда место поэзии в римской культуре уже ничем не отличалось от места поэзии в эллинистической греческой культуре; дальнейшее развитие их пошло уже параллельно.

Поэзия была детищем otium'a, досуга: сперва досуга праздничного, предоставляемого толпе, потом досуга будничного, доступного имущим, потом досуга всеобщего, чудом достигнутого после гражданских войн, и наконец досуга самоподразумеваемого, которым будет питаться поэзия Империи.

На первом этапе это была поэзия для масс, но не для знати; на втором — для образованных верхов, но не для масс; на третьем, недолгом, — для всего общества; на четвертом, в эпоху Империи, это была поэзия для поэзии, живущая уже больше инерцией, чем спросом.

Средствами распространения этой поэзии были сперва сцепа и школа; потом — книга в частном потреблении; потом — библиотеки и рецитации в Риме; a в эпоху Империи — то же самое в повсеместном масштабе.

Греки для римлян служили на первом этапе наемными мастерами; на втором этапе — советниками; на третьем — соперниками; а в эпоху Империи всякий контраст между римлянами и греками в поэзии стирается.

Наконец образ поэта — это поначалу образ театрального поденщика и клиента высоких покровителей; потом — образ изысканно-ученого сибарита; потом — вещего пророка, несущего людям глас богов и богам молитвы людей; и наконец происходит возвращение к началу: вещий пророк оказывается в то же время смешным чудаком и часто голодным клиентом в этой земной жизни. Этот двоящийся образ останется йотом надолго в истории не только римской, но и позднейшей европейской литературы.

Г. И. Соколов Глава шестая РИМСКОЕ ИСКУССТВО

Искусство древнего Рима, как и древней Греции, развивалось в рамках рабовладельческого общества, поэтому именно эти два основных компонента имеют в виду, когда говорят об «античном искусстве». Обычно в истории античного искусства придерживаются последовательности — сначала Греция, потом Рим. Причем считают искусство Рима завершением художественного творчества античного общества. В этом есть своя логика: расцвет эллинского искусства приходится на V–IV вв. до н. э., расцвет римского — na I–II вв.н. э. И все же, если учесть, что дата, даже и легендарная, основания Рима — 753 г. до н. э., то можно отнести начало деятельности, в том числе и художественной, людей, населявших этот город, к VIII в. до н. э., т. е. веку, когда и греки еще не строили монументальных храмов, не ваяли крупной скульптуры, а лишь расписывали в геометрическом стиле стенки керамических сосудов. Именно поэтому правомерно утверждать, что, хотя древнеримские мастера продолжали традиции эллинских, все же искусство древнего Рима — явление самостоятельное, определявшееся и ходом исторических событий, и условиями жизни, и своеобразием религиозных воззрений, свойствами характера римлян, и другими факторами.

Римское искусство как особое художественное явление стали изучать лишь в XX в., по существу только тогда осознав всю его самобытность и неповторимость. И все же до сих пор многие видные антиковеды полагают, что история римского искусства еще не написана, еще не раскрыта вся сложность его проблематики[198].

В произведениях древних римлян, в отличие от греков, преобладали символика и аллегория. Соответственно пластические образы эллинов уступили у римлян место живописным, в которых преобладала иллюзорность пространства и форм — не только во фресках и мозаиках, но и в рельефах. Изваяния, подобные Менаде Скопаса или Нике Самофракийской, уже не создавались, зато римлянам принадлежали непревзойденные скульптурные портреты с исключительно точной передачей индивидуальных особенностей лица и характера, a также рельефы, достоверно фиксировавшие исторические события. Римский мастер, в отличие от греческого, видевшего реальность в ее пластическом единстве, больше склонялся к анализированию, расчленению целого на части, детальному изображению явления. Это может быть объяснено не только спецификой собственно римского склада мышления, по и уже сложившейся традицией — развившимся в практике эллинизма тяготением античного художника к возможно более адекватному воспроизведению жизненных образов. Грек видел мир как бы сквозь все объединявшую и связывавшую воедино поэтическую дымку мифа. Для римлянина она начинала рассеиваться, и явления воспринимались в более отчетливых формах, познавать которые стало легче, хотя это же приводило к утрате ощущения цельности мироздания.

В древнем Риме скульптура ограничивалась преимущественно историческим рельефом и портретом, зато получили развитие изобразительные искусства с иллюзорной трактовкой объемов и форм — фреска, мозаика, станковая живопись, слабо распространенные у греков. Архитектура достигла небывалых успехов как в ее строительно-инженерном, так и в ансамблевом выражении. Новым у римлян было и их понимание взаимосвязи художественной формы и пространства. Предельно компактные, концентрические в своей сущности формы классического Парфенона не исключали, a напротив, выражали открытость здания просторам, окружавшим Акрополь. Интерколюмнии допускали к стенам храма не только подходивших к нему людей, но и пространство в целом, весь окружавший его мир. В римской архитектуре, поражающей обычно своими ансамблевыми размахами, предпочтение отдавалось, напротив, замкнутым формам. Зодчие любили псевдопериптеры с колоннадой, наполовину утопленной в стену. Человек, приблизившийся к Пантеону не со стороны портика, оказывался около глухой степы крепостного типа. Если древнегреческие площади всегда были открыты пространству, подобно Агоре в Афинах или других эллинских городах, то римские либо обносились, как форумы Августа или Нервы, высокими стенами, либо устраивались в низинах.

Тот же принцип проявлялся и в скульптуре. Пластические формы греческих атлетов всегда представлены открыто. Образы, подобные молящемуся римлянину, набросившему на голову край одеяния, большей частью заключены в себе, сосредоточены. Если греческие мастера сознательно порывали с конкретной неповторимостью черт ради передачи широко понимаемой сущности портретируемого — поэта, оратора или полководца, то римские мастера в скульптурных портретах концентрировали внимание на личных, индивидуальных особенностях человека.

Система римских архитектурно-пластических образов глубоко противоречива. Компактность форм в них только кажущаяся, искусственная, вызванная, видимо, подражанием классическим образцам эллинов. Отношение римлян к форме, объему, пространству совершенно иное, нежели у греков, основанное на принципе прорыва границ и рамок, на эксцентрической, a не концентрической динамике художественного мышления. В этом смысле римское искусство — качественно новый этан эстетического освоения человеком реальности. Тяготение римских художников к эллинским классическим формам, вызывающее ощущение двойственности римских памятников, воспринимается сейчас как проявление своего рода реакции на заявлявшие о себе новшества. Осознававшаяся римлянами утрата цельности художественных форм нередко заставляла их создавать постройки громадные по размерам, порой грандиозные, чтобы хоть этим восполнить противоречивость или ограниченность образов. Возможно, именно в связи с этим римские храмы, форумы, а нередко и скульптурные произведения значительно превосходили размерами древнегреческие.

Важный фактор, воздействовавший на характер древнеримского искусства, — огромное пространство его поля действия. Динамичность и постоянное расширение территориальных рамок древнеримского искусства со включением в его сферу уже с V в. до н. э. этрусских, италийских, галльских, египетских и других форм, с особенным значением греческих. — не может быть объяснено только свойствами римского художественного потенциала. Это процесс, связанный с развитием общеевропейского искусства, в котором римское начинало играть роль особенную — интерпретатора и хранителя художественного наследия античной эпохи при одновременном выявлении собственно своих римских принципов. В римском горниле сплавлялись различные художественные ценности, чтобы в итоге явилась совершенно новая, не исключавшая, однако, традиций античности, средневековая эстетическая практика. От пиренейских берегов Атлантического океана до восточных границ Сирии, от Британских островов до Африканского континента племена и народы жили в сфере влиянии художественных систем, которые диктовались столицей империи. Тесное соприкосновение римского искусства с местным приводило к появлению своеобразных памятников.

Скульптурные портреты Северной Африки поражают по сравнению со столичными экспрессивностью форм[199], некоторые британские — особенной холодностью, почти чопорностью, пальмирские свойственной

восточному искусству затейливой орнаментикой декоративных украшений одежд, головных уборов, драгоценностей. II все же нельзя не отметить, что к середине I тысячелетня н. э., в конце античности, в Средиземноморье дали о себе знать тенденции к сближению различных эстетических принципов, в значительной степени определившие культурное развитие раннего средневековья[200].

Конец римского искусства формально и условно может быть определен падением Империи. Вопрос же о времени возникновения римского искусства — весьма спорный. Распространение на территории Апеннинского полуострова в 1 тысячелетии до н. э. высокохудожественных произведений этрусков и греков способствовало тому, что только начинавшее формироваться римское искусство оказывалось незаметным. Ведь долгое время, с VIII до VI в. до н. э., Рим был небольшим поселением среди множества других италийских, этрусских и греческих городов и поселений. Однако даже из этого отдаленного прошлого, куда уходят истоки римского искусства, сохраняются фибулы с латинскими именами, цисты и такие монументальные бронзовые изваяния, как Капитолийская волчица. Вряд ли поэтому правомерно начинать историю искусства древнего Рима, как это иногда делают, с I в. до в, э., не учитывая хотя и небольшой количественно, но очень важный материал, который со временем, нужно думать, будет возрастать.

Периодизация римского искусства — одна из самых сложных проблем его истории. В отличие от принятой и широко распространенной периодизации древнегреческого искусства, обозначающей годы становления архаикой, время расцвета — классикой и кризисные века — эллинизмом, историки древнеримского искусства, как правило, связывали его развитие лишь со сменами императорских династий.

Однако далеко не всегда смена династий или императора влекла за собой изменение художественного стиля. Поэтому важно определить в развитии римского искусства границы его становления, расцвета и кризиса, принимая во внимание изменения художественно-стилистических форм в их связи с социально-экономическими, историческими, религиозно-культовыми, бытовыми факторами.

Если наметить основные этапы истории древнеримского искусства, то в общих чертах их можно представить так. Древнейшая (VIII–V вв. до н. э.) и республиканская эпохи (V в. до н. э. — I в. до н. э.) — период становления римского искусства. В этих широких временных границах медленно, часто в противоборстве с этрусскими, италийскими, греческими влияниями формировались принципы собственно римского творчества. Из-за недостатка вещественных материалов, весьма слабого освещения этого длительного периода в древних источниках дифференцировать более детально этот этап невозможно. В VIII–V вв. до н. э. римское искусство еще не могло соперничать не только с развитым художественным творчеством этрусков и греков, но, очевидно, и с достаточно отчетливо заявлявшей о себе художественной деятельностью италиков.

Расцвет римского искусства приходится на 1—II вв. и. э. В рамках этого этапа стилистические особенности памятников позволяют различить: ранний период — время Августа, первый период — годы правления Юлиев — Клавдиев и Флавиев, второй — время Траяна и раннего Адриана, поздний период — время позднего Адриана и последних Антонинов. Времена Септимия Севера, как ранее Помпея и Цезаря, при этом, очевидно, следует считать переходными. С конца правления Септимия Севера начинается кризис римского искусства.

Все художественное творчество Европы от средневековья до наших дней несет на себе следы сильного воздействия римского искусства. Внимание к нему всегда было очень пристальным. В идеях и памятниках Рима многие поколения находили нечто созвучное своим чувствам и задачам, хотя специфика римского искусства, его своеобразие оставались нераскрытыми, а казались лишь позднегреческим выражением античности. Историки от Ренессанса до XX в. отмечали в нем различные, но всегда близкие их современности черты. В обращении итальянских гуманистов XV–XVI вв. к древнему Риму можно видеть социально-политические (Кола ди Риенцо), просветительско-моралистские (Петрарка), историко-художественные (Кирияк Анконский) тенденции[201]. Однако сильнее всего воздействовало древнеримское искусство на архитекторов, живописцев и ваятелей Италии, по-своему воспринимавших и трактовавших богатейшее художественное наследие Рима В XVII в. древнеримским искусством заинтересовались ученые других европейских стран. Это было время интенсивного сбора художественного материала, период «антикварный», сменивший гуманистический, ренессансый. Революция XVIII в. во Франции пробудила внимание французских ученых и художников к римскому искусству. Тогда же возникло научно-эстетическое отношение к древнему наследию. И. Винкельман, в отличие от деятелей «антикварного» периода, выступил представителем просветительской философии своего времени, создателем истории древнего искусства. Правда, он еще относился к римскому искусству как к продолжению греческого. В конце XVIII — начале XIX в. древнеримским искусством начали заниматься уже не частные лица, a государственные учреждения Европы Финансировались археологические раскопки, основывались крупные музеи и научные общества, проводились исследования древних городов, публиковались памятники художественных музеев, создавались первые научные труды о древнеримских произведениях искусства.

Попытки философского осмысления сущности и специфики древнеримского искусства были сделаны в конце XIX в. Ф. Викгофом и А. Риглем[202].

В первой половине XX в. интерес к философско-эстетической проблематике искусства древнего Рима несколько ослабел. Работ обобщающего теоретического характера не появлялось до середины столетия, пока итальянский антиковед, историк древнеримского искусства Р. Бианки-Бандинелли не опубликовал свою статью «Два поколения после Ф. Викгофа» о принципах изучения искусства древнего Рима.

Ценным теоретическим исследованием явилась также книга О. Бренделя «Введепие в изучение искусства древнего Рима», где рассмотрены различные точки зрения на древнеримское искусство от Ренессанса до наших дней[203].

Отметим также значительную работу отечественных ученых в этой области. Многие советские антиковеды, имена которых упоминаются в данной главе, занимались древнеримским искусством. Им принадлежат обобщающие труды по истории древнеримского искусства[204], специальные статьи об отдельных проблемах, памятниках, книги об искусстве римских провинций, каталоги наиболее крупных собраний римского искусства в музеях СССР.

1. ИСТОКИ РИМСКОГО ИСКУССТВА

Искусство италиков

Народы Апеннинского полуострова, включая греков[205] и этрусков, обычно называют италийцами. Проблема же италиков — более узкой группы племен — еще полностью не разрешена[206]. Однако в двух ветвях италийских народов — латинской и умбро-оско-сабельской — различают в первой латинян, сабинян, римлян, оказавшихся победителями, и во второй — покоренных римлянами близких латинянам пиценов, а также Meccano;:, умбров, осков, самнитов, Луканов и ряд других более мелких племен.

Италики создавали своеобразные памятники искусства[207]. Наряду с проявлением эллинских и этрусских форм в них нередко выступали черты примитива, дающего о себе знать в культурах, находящихся на сравнительно ранней стадии развития. И все же в ранние периоды становления римского искусства произведения италиков но могли не воздействовать на творчество латинян.

Самые ранние памятники италиков, датирующиеся вторым тысячелетием и началом первого тысячелетия — это преимущественно изделия керамики со своеобразными формами сосудов и декоративными узорами, а также мелкая пластика — терракотовые и бронзовые статуэтки. На севере полуострова в ту эпоху преобладала керамика «апеннинской» культуры и «террамары» с простыми, в виде зигзагов и волнистых линий, украшениями, напоминающими орнаменты геометрического стиля. В керамике племен, живших южнее Болоньи в XIV–XIII вв. до н. э., заметны связи с микенскими произведениями и чувство пластической формы выступает сильнее, нежели в северных областях, где отдавалось предпочтение декоративным узорам. Для периода виллановианской культуры характерны биконические урны, предшествовавшие появлению этрусских памятников.

Наиболее ранние глиняные, найденные в гробницах италиков IX–VIII вв. до н. э. статуэтки с подвесными конечностями и иногда с чашей в правой руке сходны с микенскими идолами. К тому времени на Апеннинском полуострове определились две большие культурные силы — этруски на севере и греки на юге и в Сицилии, теснившие живших в центре полуострова, а также на территории Кампании и в восточной его части италиков. На италиков оказывали тогда воздействие как художественные образы этрусков, так и италийских греков, продукция которых, особенно керамика, несомненно ими приобреталась.

Архитектурные памятники италиков — жилые и общественные постройки — большей частью разрушены. Их руины только сравнительно недавно начали привлекать внимание исследователей. Образец фортификационного сооружения мессанов в Мандурии — городе, расположенном в 36 км от Таранто, — крепостная стена, сложенная из каменных блоков, сохранившаяся на 6–7 рядов в высоту и по системе кладки и лаконичности форм напоминающая стену Сервия Туллия в Риме. Рядом с ней обнаружен групповой некрополь италиков со множеством могил. Об архитектуре италиков косвенно свидетельствуют также сохранившиеся элементы декора зданий, в частности глиняный, VII в. до н. э. антефикс, хранящийся в местном музее апулийского города Лучера. Изображением женского лица в центре распускающихся веером лепестков он напоминает этрусские антефиксы, которым, нужно думать, подражал мастер апулийского памятника.

Активная художественная деятельность в то же время отмечена у пиценов — племен, живших на востоке полуострова, на берегах Адриатического моря, защищенных горами от этрусков, греков. Они создавали своеобразные рельефы, скульптуру, мелкую пластику, ювелирные украшения. На хранящейся в музее Пигорини каменной плите из Новилара (Пезаро) пиценский мастер врезанными линиями показал людей и животных, а также эпизоды боя, над сюжетными сценами обозначил колесо с четырьмя спицами и треугольником. В нижней части плиты он изобразил охотников, поражавших копьями зверей. Несмотря на обобщенность и предельный лаконизм средств, довольно отчетливо выражено торжество победителя в облике воина с копьем, а в других фигурах — пыл сражения. В стеле из Белланте (Терамо) из собрания Национального музея Неаполя, очевидно, являвшейся надгробным памятником, пиценский мастер стремился к более пластической характеристике. В мужской фигуре, одетой в короткий хитон, с лицом и торсом анфас и ногами, показанными сбоку, он старался наметить бицепсы рук, объемность бедер и икр и даже черты лица. Примечательно, что мастер довольно отчетливо соотносил с формой чуть расширяющегося вправо камня позу человека, склоненного в ту же сторону, и пиценскую надпись, выцарапанную на камне и обрамлявшую фигуру.

На пиценском некрополе VII–VI вв. до п. а. в городе Капестрано (провинция Аквилла) были найдены особенно значительные монументальные памятники — статуя воина в полном вооружении и часть женского изваяния. Исполненная из желтовато-серого местного камня статуя VI в. до н. э. изображает спокойно стоящего воина, не делающего, в отличие от греческих куросов того же времени, шага вперед левой ногой. Изваявший статую скульптор относился к тектонике камня и соотношениям масс иначе, нежели современные ему, изображавшие также надгробную мужскую фигуру греки. Он утрировал сильно выступающие массивные бедра, широкие плечи и показал согнутые в локтях руки. Очевидно, из желания сделать изваяние более прочным мастер укрепил его с обеих сторон высокими подпорками, замыкающими статую с трех сторон, включая подставку внизу. Сквозные проемы между икрами ног, а также талией воина и подпорками, убеждают, что это круглая скульптура, а пе рельеф. И все же памятник заставляет вспомнить рельефную стелу с окаймлявшей фигуру надписью на пиценском языке. Тем более что и здесь, на передних торцах подпорок слева и справа сохранилась такая же эпитафия. Большие поля у шлема, почти соответствующие ширине плеч воина и подставки усиливают впечатление, что фигура заключена в некое подобие рамки. Тяготение к замкнутости, отличающее изваяние от открытых миру пластических образов эллинских куросов. нужно думать, лежало в основе художественных принципов многих италийских племен, включая римлян. Достаточно вспомнить характер более поздних республиканских надгробий, где портретные полуфигуры оставались открытыми лишь спереди и ограничивались со всех сторон и сзади стенками. Украшая статую, мастер покрыл рельефный меандр, обрамляющий панцирь и гибкие линии полукруглого гребня шлема, красной и желтой краской, сохранившейся в некоторых местах до наших дней.

По-видимому, у пиценов крупная круглая скульптура была распространена довольно широко. Во всяком случае, известна еще хранящаяся в Национальном музее Анконы каменная голова воина из Нуманы. Пиценские скульпторы обладали сильным чувством объема. Подобно тому — как в статуе из Капестрано мастер трактовал круглящиеся формы, ваятель и здесь воспринимал образ крупными массами, как бы желая воплотить в них мужество и физическую силу воина. Компактность нуманской головы оживляется четким рисунком меандра, проходящего по нижней части шлема, и узором на ремешке, видном около схематично и обобщенно трактованного уха.

На некрополе пиценов найдены хранящиеся в музее Киети и другие сделанные из местного известняка памятники: грубые изваяния рельефного, напоминающего надгробную маску лица антропоморфного типа, стела с вырезанными украшениями в виде военной амуниции, примитивное изображение головы, очевидно, горгонейона с очертаниями глаз. В могилах пиценского некрополя Камповалано, близ Киети, были обнаружены и керамические изделия, напоминающие этрусские сосуды черного буккеро, сложные по формам, с рельефными фигурками на крышках и врезанными изображениями на тулове. Интересный памятник такого рода — курильница, с отверстиями по периметру широкой части тулова[208].

Пиценские мастера не менее отчетливо выявляли пластическое понимание формы и в другом материале[209]. В относящейся к IV в. до н. «. бронзовой статуэтке Геракла из Кастельбеллино (близ Анконы), хранящейся в Национальном музее Анконы, скульптор стремился, хотя это и не очень удавалось ему, показать массивные икры ног, напряженные бицепсы рук, широкие плечи. В бронзовой мелкой пластике пиценов, живших на довольно близких к Балканскому полуострову берегах Адриатики, можно почувствовать не только эллинские влияния. Некоторое воздействие оказывали на пиценов этруски, обитавшие неподалеку и сообщавшиеся с пиценами по суше.

В художественном творчестве пиценов не последнее место занимало изготовление ювелирных украшений. Широко были распространены бронзовые фигурные булавки — фибулы с узорными изогнутыми формами. В антиквариуме Нуманы, где хранятся многие находки из пиценского некрополя, обращает внимание бронзовая подвеска из гробницы 357 с раковинами каури и держащимися за руки человеческими фигурами. Несмотря иа всю свою простоту и плоскую форму изваяний, эти взявшиеся за руки, исполненные единства и порыва человечки излучают удивительную радость бытия. Соединение в одном памятнике очень обобщенных фигурок и реальных ракушек, условности и конкретности придает своеобразие этому изделию пиценского мастера. Похожая на нуманскую подвеска была найдена и в Риме на Эсквилине.

Если в VI в. до н. в, особенную художественную активность проявляли пицены, жившие вблизи современных городов Киети и Анкона, то в V в. до н. э. заявили о себе оско-самнитские племена, спустившиеся с гор к морю — в Кампанию. Луканию и Калабрию, где протекала их деятельность.

Архитектурные сооружения, создававшиеся тогда в основном из сырцового кирпича, почти не сохранились, однако дошли глиняные завершения черепиц — антефиксы. В копенгагенском антефиксе с изображением женской головы заметно преобладание графического начала над пластическим. В антефиксе из Капуи с женской полуфигурой, очевидно, Горгоной, большее предпочтение отдается пластике форм. Здесь значительно сильнее, нежели в пиценском, экспрессивность и эмоциональная насыщенность образа. Возможно, это объясняется близостью к процветавшим греческим городам Кампании оско-самнитских племен, имевших непосредственные контакты с эллинскими мастерскими, в то время как пи-цепы были связаны с греками торговлей лишь по разделявшему их Адриатическому морю.

Воздействие искусства Великой Греции на италиков сказалось в таком памятнике, как глиняная мужская голова из Трифлиско (область Казерта). Хотя в этом образе сохраняются графические линейные принципы прошлого, определяющиеся геометрическим стилем, все же в исполнении его нельзя не почувствовать нового в творчестве оско-самнитских скульпторов. Создавший терракоту мастер-коропласт хорошо моделировал форму губ, стремился возможно полнее и точнее передать детали — наметить насечками брови, обозначить тонкими штрихами ресницы. Он пользовался налепами, и зрачки, исполненные в виде плоских кружочков, втискивал в толщу глазного яблока. Ему удалось вдохнуть в произведение жизнь, передать характер изображенного человека, показать его деятельным и энергичным. Пластичность форм, мягкость материала помогли мастеру в этом. И хотя заметна некоторая грубость исполнения, все же образу нельзя отказать в естественности н эмоциональности.

Выразительные произведения оско-сампитскнх племен, живших на территории Кампании — многочисленные, хранящиеся в музее города Капуи туфовые изваяния Богини-Матери, сидящей на троне со спеленутыми младенцами на руках[210]. Такие статуи существовали у самнитов очень длительный период — с VI до I в. до н. э. Ранним памятником этого уникального типа италийской скульптуры является ее архаический образец. Торс женщины предельно схематизирован, небольшими круглыми возвышениями показаны груди, валиками свисают вниз по бокам руки. И все же, несмотря на очень условную трактовку человеческой фигуры италийскими мастерами Кампании VI в. до н. э., женский образ исполнен величия и силы. Более пластичными и близкими к реальности воспринимаются изваяния Богини-Матери IV в. до н. э., сохраняющие те же достоинство и уверенность. В пластике массивных форм статуй Богини-Матери мастера сумели выразить женственность и нежность. Ничего подобного этим образам нет в греческом искусстве того времени. Кажется, что италийские скульпторы, веками оберегая своеобразие таких памятников, старались этим подчеркнуть свою независимость от бесспорно известного им эллинского искусства.

Произведения италиков II в. до н. э. грубее по формам. Возможно, это связано с ослаблением художественного воздействия эллинов, живших в городах Великой Греции, на италиков, активно нападавших тогда на своих соседей. Несмотря на возврат к некоторой примитивизации, мастера-италики II в. до н. э., однако, осваивали новые мотивы: изображались сидящие в довольно свободной позе фигуры, спокойно стоящие женские статуи — возможно Богини-Матери, появлялись и своеобразные изваяния силена Марсия. Фигура богини на троне (из Капуи) показана естественнее и живее, нежели в III в. до н. э. Ощущение замкнутого в своих объемах каменного блока сохранялось, но в пределах его скульптор чувствовал себя свободнее и формы тела воспроизводил без жесткости, проявлявшейся в изваяниях Богини-Матери с младенцами на руках.

Обращались италийские мастера и к обнаженной натуре. Создавая женскую глиняную статую из Капуи, хранящуюся в Национальном музее Неаполя, скульптор, нужно думать, много раз видевший изваяния Афродит, пытался придерживаться принципов греческой пластики. Желая как можно точнее изобразить женское тело, он тщательно детализировал форму груди, моделировал поверхность плеч и рук, имея, очевидно, в качестве образцов эллинские пластически естественные гармонические изваяния богини любви.

Если оско-самнитскую круглую скульптуру хорошо характеризуют капуанские произведения, то своеобразие италийских рельефов можно почувствовать по высеченным в камне самнитским памятникам музея города Беневепто. В оско-самнитской группе племен самниты были особенно сильными. Воинственность народа, вероятно, не уступавшего по храбрости римлянам, обеспечила ему распространение на сравнительно большой территории Апеннинского полуострова. В искусстве самнитов, как и других италиков, хорошо знакомых с эллинской мифологией, часто изображались бог войны — Марс и могучий герой Геракл. Во времена Союзнической войны и ожесточенного сопротивления римлянам у самнитов возрождались суровые образы. На одном из рельефов I в. до н. э. представлен гладиатор в шлеме, закрывающийся щитом. В резкости контурных линий и в пластике выступает свойственная ранним памятникам самнитского искусства четкость в решительность руки мастера. В этом рельефе, сделанном уже в годы господства римлян на полуострове, самнитский скульптор продолжал сохранять качества своего строгого стиля. Шероховатая поверхность щита с незаглаженными следами инструмента, как бы отвечающая грубой мощи гладиатора, — сознательный пластический прием; в то же время фон рельефа поражает плоскостностью, отвлеченной и безжизненной, вызывающей ощущение обреченности гладиатора.

Самнитский образец бронзовой мелкой пластики V в. до н. э. — луврская фигура, возможно, бога Марса, — свидетельствует об успехах мастеров бронзового литья. Как и в статуэтке Геракла из Эрмитажа V в. до н. э., в ней чувствуется тяготение к возможно более совершенному пластическому выражению чувств.

Произведениям италиков присущи черты, которые позднее проявились в искусстве римлян: стремление к скрупулезной точности изображения деталей, четкая ритмика элементов общей композиции, суховатая трактовка форм. Это хорошо видно в рельефе со сценой погребения из Амитерно (Национальный музей Аквиллы) и в республиканских римских памятниках типа фриза гробницы Еврисака или рельефа алтаря Домиция Агенобарба.

Постепенно сливаясь с искусством римлян и растворяясь в нем, искусство италиков привносило в него черты своего стиля.

Скульптура италиков еще недостаточно изучена. Особенную трудность представляют датировка памятников и определение их принадлежности к тому или иному племени. Однако бесспорно, что истоки римской пластики значительно сложнее, нежели это казалось ранее, и на формированне ее оказывали воздействие не только этрусские и греческие импульсы, но такя;е и местные, италийские.

Самобытность пиценов, умбров, осков, самнитов, создававших оригинальные произведения в терракоте, бронзе и камне, обнаружилась и в керамике. Тяжелые, с крупными элементами формы, подобные этрусским, сосуды буккеро встречаются и у италийских племен во второй половине I тысячелетия до н. э. В орнаментике италийской керамики можно найти общее с принципами геометрического стиля. Своеобразие италийского толка особенно проявилось в художественной керамике мессанов и в необычных по формам апулийских вазах типа канозы. В роскошных апулийских, кампанских и луканских амфорах и кратерах IV в. до н. э. влияние эллинских образцов сказывалось сильнее, хотя и в них проступали не свойственные греческой керамике черты.

Вазы с узорами геометрического стиля получили распространение у даунов, пиценов, мессанов. Форма многих даунских глиняных сосудов VI в. до н. э. сложная, с резкими переходами от донца к тулову и с ручками, иногда украшенными небольшими пластическими прилепленными фигурками. Особенной сложностью отличаются небольшие, но с сильно выступающими носиком и ручкой аски. На их туловах горизонтальными фризами наносились узоры в виде точек, ромбов, примитивного меандра, цепочек. Иногда в росписях показывались фигурки животных и птиц. Цветовая гамма обычно небогата: мастер ограничивался черными и коричневыми красками по желтоватой глине сосуда.

Пиценская керамика геометрического стиля VI в. до н. э. близка даунской как системой узоров, так и цветом. В формах пиценских ваз также использовались сильно выступающие в стороны ручки.

Изысканностью и сложностью форм отличается мессанская керамика, особенно сосуды типа троцелла, имеющие у основания почти вертикальных плоских ручек крупные и плоские, напоминающие края катушек кружки, украшенные узорами: верхняя часть ручек, где от них под острым углом отходит перемычка к горлышку, отмечена такими же кружками. Конструктивность форм, четкая определенность элементов, резкая, подчеркнутаяразделенность отдельных частей троцеллы, да и других даунских, пиценских и особенно мессенских сосудов, дает возможность почувствовать глубинные связи и с республиканскими памятниками Рима.

В отличие от эллинских художников, полагавших в основу формообразования принцип единства всех элементов, слияния их, италийские мастера большое внимание обращали на части целого — детали и характер их соединения. Художественное стремление передать красоту отдельных элементов проявлялось и в принципах декора даунской и пиценской керамики, где вазописцы делили поверхность на клейма, заполнявшиеся орнаментами, в частности в росписи мессанской троцеллы V в. до н. э. из музея Бари.

Мессанские сосуды подобных форм, расписывавшиеся вначале геометрическими узорами, а затем фигурными сюжетными изображениями, существовали с VI до III в. до н. э. и, нужно думать, использовались в обиходе италийцев н в IV–III вв. до Н. э., когда широко распрострапилась апулийская керамика, много воспринявшая от греческой вазописи. Система геометрических росписей у италийцев держалась особенно долго h встречалась даже на сосудах III в. до н. э. Подобная традиционность может быть объяснена некоторой консервативностью италийских племен в искусстве, отличавшей их от эллинов, более интенсивно искавших в те годы новые формы h пути художественного развития в скульптуре и керамике.

Весьма своеобразный облик имеют апулийские вазы из мастерских города Канозы, обычно украшенные терракотовыми статуэтками. Тяга к слиянию отдельных элементов в целое, несвойственная италийскому эстетическому мышлению, нашла в них необычное, оригинальное выражение. В этих изделиях два различных вида искусства — Керамика и мелкая пластика — терракота — соединялись, дополняя друг друга. Пользовались такими сосудами, очевидно, для культовых целей: находят их обычно в монументальных гробницах Апулии, около погребальных лежанок, и датируют от конца IV7 до конца II в. до н. э. Особенно распространены были шаровидные аски и плоские фляги. Немало таких ваз хранится в музеях Неаполя, Таранто, Бари и других городов Южной Италии. Имеются редкие их образцы и в советских собраниях: Государственном Эрмитаже в Ленинграде, ГМИИ им. А. С. Пушкина в Москве, Археологическом музее Одессы. Украшавшие сосуды типа Каноза терракотовые фигурки, как и крупные, в виде человеческих лиц прилепы, обычно раскрашивались. Хорошо отвечая принципам италийского восприятия мира, вазы типа Каноза динамичностью Художественных форм выражали эмоциональность, порой эксцентричность их создателей: пластические образы как бы неожиданно вырастали из объема сосуда.

Хотя апулийская керамика несет на себе следы сильного воздействия эллинской культуры, ряд ее особенностей свидетельствует о близости местным италийским племенам[211]. Обычно это проявляется в нарушении общей цельности контура отдельными элементами. Ручки огромных кратеров заканчиваются волютами, сильно возвышающимися над горлом. Орнаментальные узоры и изображения различных растительных форм в росписях апулийских ваз исключительно сложны: завивающиеся в спирали усики, гибкие стебли, бутоны, цветы. Подобный декор позднее будет использован в нижних рельефах степ Алтаря Мира Августа. Апулийские вазописцы любили украшать большие блюда, широкие горла кратеров, массивные ручки и располагавшиеся под ними части тулова. Сюжетика живописных композиций апулийских ваз была рассчитана на вкусы не только греков Апеннинского полуострова, но прежде всего на эллинизированное местное население италиков.

Тяготение к экспериментам и красоте необычных форм и росписей привело к появлению на италийской почве и такой техники, как гнафия, при которой узоры наносились на черную лаковую поверхность вазы различными красками: белой, розовой, пурпурной. Гнафия существовала с середины IV до конца III в. до н. э.

Похожими на апулийские были вазы луканские, изготавливавшиеся на территории этого племени[212]. В них также много от керамики эллинов, с которыми луканы тесно соприкасались, по не меньше в них и выражения италийских художественных вкусов. Лучшие луканские вазы (гидрии, кратеры, лебесы, лекифы) создавались в IV в. до н. э. в Пестуме — городе, одно время находившемся под властью этого народа. Появлялись иногда и более сложные по форме сосуды — вроде мессанских троцелл — несториды, напоминающие двумя своими вертикальными ручками амфору, a двумя горизонтальными — гидрию. Хороший образец луканской керамики — хранящаяся в одной из частных коллекций Рима ваза с изображением на тулове Афины, стоящей в портике, a на горле — битвы пеших воинов с конными. Луканские художники любили разделять тулово на части и создавать в них самостоятельные росписи: на широких горлах они также помещали какие-либо композиции. В форме луканских ваз много изысканности, порой некоторой вычурности. Манерно изгибаются украшенные катушками, как у троцелл, ручки несторид, необычно топкими рядом с пухлым туловом выглядят горлышки лекифов, прихотливыми кажутся очертания кратеров с сильно поднятыми волютообразиыми ручками, имеющими, как и апулийские, круглые медальоны с рельефными сценами. В изображении контуров фигур и складок одежд луканские вазописцы уступали, однако, апулийским — тонким мастерам графики, более искусным в проведении линии. У луканских художников фигуры кажутся плотнее, массивнее, лица с тяжелыми подбородками, в драпировках нет сложной разработки складок. Здесь проявлялись и эстетические склонности Луканов и менее тесная, нежели у апулийцев, связь Луканов с греками. Сюжетика же росписей луканских сосудов не слишком отличается от апулийской. Чаще всего это сцены в женской половине дома — гинекее, бегущие или сидящие юноши и девушки, батальные эпизоды, нередки также изображения животных, особенно ланей, или неглубоких портиков с помещенными в них фигурами.

Политическая и военная активность многих италийских племен в конце VI–V в. до н. э. была явлением обычным. В конце V в. до н. э. Луканы очень окрепли и не только угрожали соседним грекам, но и подчинили себе крупный эллинский город Посейдонию, называя его по-лу-каиски Пестумом. Их владычество продолжалось до 273 г. до н. э., пока римляне не заняли весь Апеннинский полуостров.

На росписях, найденных в некрополе Пестума, Луканы изображены облаченными в доспехи, гарцующими на лошадях, охотящимися на зверей, едущими в колесницах. Живопись гробниц, по которой можно узнать об одежде Луканов, их оружии, шлемах, копьях, мечах, интересна, однако, не только с историко-бытовой точки зрения. Она дает представление о художественных вкусах Луканов, их эстетических склонностях, предпочтении одних форм другим. В погребальных росписях Пестума проявилось тесное взаимопроникновение эллинских и луканских художественных элементов. Если в гробнице Ныряльщика долуканского периода художник, стремившийся, особенно в сцене банкета, передать увлечение и эмоциональную настроенность пирующих, создал прекрасный образец эллинского искусства V в. до н. э., то в живописи луканских гробниц IV в. до н. э. проступают италийские черты. Более обобщенно, подчас бегло и даже грубовато трактованы фигуры, утрачивается чистота красочных тонов, характерная для греческих памятников Посейдонии.

На торцевой стенке одной из луканских гробниц изображен человек на темно-коричневой лошади. В силуэте коня, движении его чуть отпрянувшего назад туловища, посадке всадника чувствуется дыхание народно-сказочного, фольклорного начала. В этих росписях меньше профессионально продуманной четкости форм, свойственной образам эллинского искусства. Однако они очень своеобразны и выразительны. Теплота тонов, использование темно-коричневых, красных и желтых красок присущи этому памятнику луканской живописи. В другой луканской гробнице изображен воин в доспехах, с двумя копьями, в характерном луканском шлеме, подобном тем, что были найдены в соседних склепах. Художник тщательно обрисовал красивый профиль мужчины, показал его широко раскрытые, будто удивленные глаза, с некоторой наивностью наметил краской сильный румянец. Народная непосредственность луканских живописных произведений отличает их от памятников эллинского искусства высокой и поздней классики.

Луканские мастера в стиле и манере росписей ориентировались больше на этрусских живописцев, чем на греков. В сцене сражения гладиаторов и в эффектной фреске с движущимися в хороводе женщинами видно влияние этрусских мастеров, хотя нельзя отказать этим луканским произведением и в своеобразии художественных форм. Характерны для искусства Пестума и сюжетные композиции на стенах луканских гробниц. На одной показан молодой охотник, замахивающийся копьем на убегающего от него оленя с большими рогами, которого со всех сторон окружили злые собаки, а одна, вспрыгнув на спину, вцепилась в его голову. Статичность форм и разобщенность, заметные в этой росписи, свойственны и композиции с двумя грифонами, терзающими пантеру. Не исключено, что художник воспроизвел здесь рисунок с какой-либо вазы — настолько несоразмерными кажутся пропорции животных. Эти фрески, несомненно, уступающие эллинским, свидетельствуют о первых робких шагах луканских живописцев. И все же этим италийским мастерам нельзя отказать в поисках собственных живописных решений.

Среди италийских керамистов, тесно связанных с греческими, в начале IV в. до н. э. выдвинулись своими произведениями гончары, работавшие в области Кампании. Сначала в их художественном строе было много общего с аттической керамикой. Постепенно влияние греческих вазописцев ослабевало и обнажалась местная, италийская художественная основа. Некоторые росписи кампанских ваз кажутся более грубыми, нежели луканские, не говоря уже об апулийских. В III в. до н. э. кампанские мастера создавали вазы, особенно эффектные по формам и полихромии[213]. Нередко в нижних частях ваз изображался меандр или волнистый орнамент, а в верхних, около горла, уподобленные венку листья лавра или плюща. Украшения, как и в других италийских вазах греческого типа — луканских и апулийских, располагались преимущественно под ручками, где пышно расцветали огромные пальметты. Росписи на туловах кампанских ваз почти всегда были подчинены четким рамкам клейма. Мастера кампанских ваз охотнее, чем луканские и апулийские, склонялись к полихромии. Они вводили розовую, голубую, фиолетовую краски, оживляя ими одежды персонажей и их наряды, изображая постройки, на фоне которых происходило действие, и орнаментальные узоры. Кампанские вазописцы многое воспринимали от художников-монументалистов ранних Помпей, Геркуланума, Стабий, украшавших стены жилых домов красочными композициями. Особенное распространение получила керамика с рельефными украшениями, так называемая «терра сигиллата», которой пользовались очень широко.

На искусство римлян художественная деятельность италиков, с которыми они тесно контактировали, не могла не оказывать воздействия. Однако и многие другие соседние племена, населявшие Апеннинский полуостров, Сардинию и Сицилию, нужно думать, влияли на них. От древнейших племен, живших на Сардинии, сохранилось большое количество нурегов, восходящих ко второму тысячелетию до н. э. и существовавших в первом тысячелетни до н. э. — башнеобразных, сложенных из крупных каменных блоков построек в виде усеченного конуса, служивших, очевидно, для оборонительных целей. Интересны руины древнейших некрополей народов, населявших территорию Сицилии, a также сооружения, напоминающие толосовые гробницы Микен, возведенные племенами, обитавшими севернее Сиракуз[214]. Жившее в Сардинии население создавало своеобразные бронзовые фигурки воинов со щитами, лучников, борющихся мужчин. В них обращает внимание геометризация форм, схематизм и условность удлиненных топких рук и ног, обобщенный характер всех элементов. Несомненно, известна была римлянам также художественная продукция населявших Сицилию сиканов и сикулов, оказывавших на них менее сильное влияние, чем этруски, греки и более близкие римлянам территориально умбры, пицены, оски, самниты и другие италики.

Римляне, как самые сильные из италиков, оказались победителями в политической борьбе, происходившей на Апеннинском полуострове. В годы Республики хотя еще и продолжался процесс подчинения этрусков, греков и италиков, постепенно выкристаллизовывалась стилевая система искусства римлян, впитывавших с удивительной разборчивостью художественные принципы побежденных ими народов.

Искусство этрусков

В своих истоках этрусское искусство было связано с культурой вилланова, сближалось с культурой италиков, a также имело немало общего с древневосточным и древнегреческим искусством. В последние периоды существования этрусков памятники их искусства принимали все большее сходство с древнеримскими. Произведения этрусского искусства создавались в основном в районе, ограниченном с севера рекой Арно, а с юга Тибром, но существовали и значительные этрусские города с художественными мастерскими к северу от этих границ (Марцаботто, Спина и др.) и к югу (Пренеста, Веллетри, Сатрикум и др.)[215].

Многое в истории городов, характере религии, культуры этрусков, не исключая и пока еще не расшифрованной письменности, остается неясным, ожидающим археологических, исторических и лингвистических исследователей[216].

Периодизация этрусского искусства — одна из самых сложных проблем современной этрускологии. В определении границ отдельных периодов этрусского искусства существуют разные мнения, вызываемые как слабой изученностью истории социально-политического и экономического развития этрусских городов и их внешних связей с другими народами Средиземноморья, так и трудностью точной датировки памятников этрусского искусства.

Итальянские антиковеды, в частности Р. Бианки-Бандинелли, соотносят этапы этрусского искусства с развитием древнегреческого искусства[217]. В конце VIII–VII в. до н. э. на художественную культуру этрусков сильное воздействие оказывали народы восточного Средиземноморья, определившие ее характер как ориентализирующий. В VI–V вв. этрусские мастера поддерживали тесные контакты с архаическими и классическими художниками Греции. В этом этапе выделяют два периода: первый (600–475 гг.), характеризовавшийся расцветом этрусского искусства, и второй (475–400 гг.), когда заметен значительный спад экономической и культурной активности этрусков. Если для греков V в. до н. э. был временем наивысшего расцвета, то после падения Кум в 474 г. до н. э. для этрусских городов начиналась кризисная эпоха. Время 400–225 гг., на которое приходится завоевание римлянами этрусских городов, было особенно тяжелым. В художественной продукции этрусков стала заметна сильная ориентация на эллинистические образцы. Период 225—30 гг. считается вторым и последним кратким периодом расцвета, когда в завоеванных римлянами этрусских городах жизнь несколько стабилизировалась и оживились художественные ремесла. Однако в течение этих лет своеобразие этрусского искусства постепенно утрачивалось.

Этруски знали те же виды изобразительного искусства, что и другие народы. В храмах, гробницах, крепостных сооружениях чувства, мысли и вкусы зодчих находили отражение в характере пропорций, ритмов, числовых соотношений В памятниках монументальной и камерной скульптуры средством для этого служили пластические объемы, сюжетные композиции, украшавшие храмы, гробницы, саркофаги, погребальные урны, культовые и бытовые предметы — треножники, цисты, зеркала[218]. Этрусские скульпторы создавали портретные образы, знаком был им и рельеф различных видов — низкий и высокий. Отпечаток художественного мастерства этрусков сохранила керамика, очень своеобразная по формам, украшавшаяся как рельефными, так и живописными изображениями. Этрусские торевты делали из драгоценных металлов серьги, браслеты, фибулы, кольца, диадемы и пр. Резчики по камню создавали на инталиях-печатках разнообразные по сюжетам и темам композиции, умело соотнося характер врезанного рельефа с формой небольшого цветного камня. Особенное значение имеют для науки и искусства этрусские погребальные росписи, дающие представление о характере античной живописи первого тысячелетия до н. э.[219]

Материалы, которыми пользовались этрусские мастера, несколько отличались от греческих. В архитектуре обращались к камню различных пород для сооружения крепостных построек, фундаментов храмов и жилых домов, a также к дереву и глине, из которой изготавливались сырцовые кирпичи для кладки степ. Камень в скульптуре сравнительно редок. Ваянию, при котором мастер отсекает от каменной глыбы лишние куски, как бы высвобождая видимый им художественный образ, этруски предпочитали пластику. Постепенным наращиванием материала — сырой глины или воска — они создавали пластический образ в терракоте или бронзе. Бронза и терракота — основные материалы этрусских скульпторов и керамистов; реже применялись камень, драгоценные металлы, кость и полудрагоценные камни для изготовления украшений и инталий[220].

В живописи гробниц использовались минеральные краски разных цветов, преимущественно теплых тонов.

В архитектуре этрусков нашел отражение не только высокий уровень знаний народа, заявивший о себе в точных расчетах и глубоко продуманных строительных решениях, по и художественный, проявившийся в особенном характере построек. В настоящее время можно говорить о планировке некоторых этрусских городов (Марцаботто, Спина), мощи крепостных стен и красоте ворот (Вольтерра, Перуджа), мостах (Булликаме, Биеда) и пробитых в скалах туннелях (Понте Содо), разнообразных формах гробниц, остатках храмов и домов (Марцаботто). Весьма мало известны пока какие-либо этрусские, возникшие до воздействия римлян здания для общественных собраний, заседаний, советов, a также сооружения зрелищного назначения типа театров, стадионов, цирков, хотя на одной из фресок V в. до н. э. в гробнице Тарквиний, возможно, изображены зрители, сидящие в театре. Чисто деловой характер этрусской архитектуры, предназначавшейся прежде всего для жизненно необходимых целей или культовых церемоний, заставляет видеть в ней прообраз римских памятников Республики, авторы которых во многом следовали правилам этрусских зодчих.

Об этрусских храмовых постройках можно составить представление по высказываниям древних авторов (Витрувий), некоторым терракотовым погребальным урнам, воспроизводящим их форму (урна из Сатрикума), редким руинам храмов (акрополь в Марцаботто и Пирге), а также по дошедшим до нас их терракотовым украшениям (Неми, Фалерии Ветерес и др.)[221].

Уже к VII в. до н. э. в Этрурии сформировались два типа храмов — с одной целлой и тремя. К входу в здания, стоявшие на высоких подиумах, вела широкая лестница; входной портик отличался большой шириной и глубиной. По боковым сторонам и сзади храмы обычно не имели колонн, не было с тыльной стороны и входа. Основной признак этрусской храмовой архитектуры — фасадность сооружения. Выдающиеся памятники этрусской архитектуры — три храма на акрополе Марцаботто, от одного из которых хорошо сохранился сложенный из блоков травертина подий со сложной профилировкой внешней стороны и ведущая на этот подий лестница. Крыши этрусских храмов, выступавшие над портиками, поддерживали тосканские колонны с капителями, напоминавшими дорические, по имевшие внизу профилированные базы. Редкая расстановка колонн обеспечивала ощущение широты пространства портика. Перекрытие двускатной кровли состояло из терракотовых черепиц.

Стены жилых домов строились из сырцового кирпича и выкладывались на каменных фундаментах. Планировка в Марцаботто позволяет говорить о крупных кварталах VI–V вв. размерами 150 мХ50 м. Внешний вид домов с двускатной и четырехскатной кровлей отчасти повторяют погребальные урны (из Черветри, Поджо Гаэла, Кьюзи, Перуджи). Интерьеры жилых помещений хорошо воспроизводят камеры погребальных сооружений.

Свидетельство высокого строительного искусства этрусков — архитектура гробниц. Типы склепов весьма различны. К VII в. до н. э. относятся псевдокупольные сооружения Популонии, Ветулонии и северных районов Этрурии, около современных Сиены и Флоренции. Иногда центр камер занимал мощный четырехгранный, сужающийся кверху столб, уходящий под верхнюю часть ложного свода: он имел не конструктивное, а скорее культовое назначение (Квинто, Вилла Манфреди, Казале Мариттимо. VI в. до н. э.). Некоторые усыпальницы VII в. до н. э. (Реголини Галасси) свидетельствуют об использовании этрусскими зодчими скалистых выступов, естественных углублений и пещер. Высекались в каменистом грунте с невысокими лежанками по бокам для пеплохраннльниц и с оставленным в центре столбом и некоторые гробницы близ Вольтерры, а также в Кастель д'Ассо (скальные склепы III в. до н. э). Захоронения (VI–V вв. до н. э.) в северном и западном некрополях Марцаботто производились в каменных, стоящих на поверхности ящиках из травертина, перекрытых тяжелой в виде двускатной кровли плитой.

Очень разнообразны интерьеры некрополя Бандитачча в Черветри, существовавшего длительный период, вплоть до упадка этрусской культуры. Это или высеченные целиком в естественной туфовой породе, или сложенные частично из квадров туфа камеры. Многочисленны гробницы в виде кургана — тумулуса с высеченной цилиндрической поверхностью экстерьера, покрывавшегося сверху зараставшей травой насыпью. В камерах, имитировавших интерьеры жилых домов, оставлялись невырезанными в туфовой породе лежанки по стенам, монументальные кресла, мощные подпорные столбы, которым придавался вид колонн с капителями; степы украшались раскрашенными рельефными изображениями щитов, оружия, архитектурных деталей, реже мифологическими сценами.

Помещения этрусских гробниц конца IV–II вв. характеризуются усложнением планов, хотя симметричность в расположении камер и сохранялась (Перуджа. Гробница Волюмниев. II в. до н. э.). В III–II вв. чаще создавались крупные гробницы с большим количеством вырезанных в стенах ниш для пеплохранильниц и саркофагов; они имеют вид склепов для семейных захоронений, и в них утрачивалось ощущение камерности помещения, предназначенного для одного или двух погребений (Черветри. Гробница Рельефов. III в. до н. э.).

Древнейшие живописные композиции VII в. до н. э. известны по гробницам в Черветри. Богаты фресками некрополь в Тарквиниях (VI–II вв. до н. э.), a также расписные склепы близ Кьюзи (V в. до н. э.), около Орвието (IV в. до н. э.) и Вульчи (III в. до н. э.)[222].

Поверхность, на которую наносились краски, была различной: иногда их накладывали на сырую штукатурку, покрывавшую степы гробницы, порой на сухую, а в некоторых склепах Тарквиний прямо на скалистые стены погребальной камеры. В VI–V вв. преобладали красные, коричневые, желтые тона. Позднее чаще использовались зеленые и синие. Росписи VI в. до н. э. отличались однотонным ровным наложением красок, в композициях главную роль играл контур фигуры.

Этрусская погребальная живопись достигла расцвета в VI в. до н. э., когда были созданы лучшие и многочисленные композиции некрополя Монтероцци в Тарквиниях. В росписях VI в., как упоминалось, большую роль играли линии силуэтов, выразительные движения фигур, а также раскраска. Светотеневой моделировки, как и объемности фигур, здесь не замечается[223].

В этрусской живописи VI в. до н. э. редко звучало чувство печали; глухо прорывалось оно лишь в двух маленьких фигурках из гробницы Авгуров: одной — исступленно простирающей руки к жрецу, и другой — в темных одеждах, в скорбном забытьи присевшей у его ног. Основное внимание в композициях уделялось проявлениям не затихающей ни на минуту кипучей деятельности. В росписи гробницы «Охоты и рыбной ловли» все исполнено бурной, динамичной жизни: плещется показанное синими волнами море, колеблющее остроносую лодку, забрасывают сети рыбаки, один из них внимательно всматривается в морскую глубину, другой сидит на корме с веслом, a остальные оживленно машут руками; плеснув хвостом, уходит в воду выпрыгнувший из моря дельфин, трещит крыльями и галдит взлетевшая на воздух стая птиц, потревоженная взбежавшим на скалу этруском с пращой, красиво летит с крутого обрыва в море прыгуп.

В этрусском искусстве, в частности в живописных композициях, гораздо чаще, нежели в вазописи и рельефах греков VI в. до н. э., встречается изображение природы, пейзажей. Условность восприятия мира, которая была так сильна в греческом искусстве эпохи архаики, менее свойственна этрускам.

Ряд новшеств по сравнению с VI в. можно заметить в этрусской живописи начала V в. до н. э. В изображении юного музыканта из гробницы Леопардов в Тарквиниях художник старался ключицы, мускулатуру грудной клетки показать тонкими линиями, подобно вазописцам того времени. Смещенным в сторону взгляда зрачком он конкретизировал внимание юноши, обращенное на что-то определенное, показал очертание глаза уже не замкнутым овалом, но разорвал его с той стороны, куда направлен взор.

Мастер гробницы Холма некрополя Кьюзи обратился к изображению крупных фигур атлетов и музыкантов. Примечательно, что при усилившемся внимании в росписях V в. до н. э. к человеческой фигуре ослабился интерес к пейзажным фонам, изображению растений, деревьев, моря, более распространенным во фресках VI в.

В конце IV в. до н. э. в этрусских погребальных росписях участились сюжеты драматического характера, изображающие казни, мучения; порой художники показывали страдания, ожидающие человека в царстве теней. Героя одной из фресок гробницы Чудовищ терзает страшный демон Тухулка, изображенный предельно экспрессивно. Рваными резкими линиями мазков этрусский мастер как бы подчеркивал разъяренность чудовища. В плавных спокойных очертаниях контура героев, напротив, оттенялось мужественное, стоическое перенесение им страданий[224]. В росписях IV–II вв. заметен более свободный принцип наложения красок, попытка передать в некоторых случаях светотеневые эффекты.

Живописцы III в. до н. э. склонялись, с одной стороны, ко все большей детализации изображений, воспроизводя мелкие подробности окружавших человека предметов — вышитых одежд, покрывал, подушек, мебели, с другой — к усилению трагизма ситуаций. В гробнице Щитов из некрополя Тарквиний мастер показал сцену заупокойной трапезы Велтуры Велха и Ларт Велха, имена которых написаны рядом с супругами. Лицо Ларт исполнено тревоги и непередаваемого внутреннего трепета. В широко раскрытых темных глазах — глубокая печаль, смешанная с ужасом перед тайной смерти. Этрусский художник достиг здесь такой выразительной силы, которая предвосхитила чувства, особенно ярко проявившиеся позднее в позднеантичном и раннехристианском искусстве[225].

В росписи гробницы Франсуа в некрополе близ Вульчи (III в. до н. э.) можно почувствовать развитие тех же тенденций. Художник изобразил сцену жертвоприношения пленников во время Троянской войны: жреца-палача, склоняющегося с кинжалом над жертвой, и ожидающего своей участи юношу. Художники III в., тяжелого для этрусских городов времени, когда они один за другим подпадали под власть римлян, часто воплощали в своем искусстве жестокую силу, торжествующую над прекрасным и возвышенным.

Драматизм и эмоциональность образов в этрусских фресках нарастают ко II в. до н. э.; в гробнице Тифона некрополя Тарквиний художник показал обезумевшего от напряжения крылатого, змееногого демона, будто тщетно стремящегося удержать тяжесть давящих на него плит[226].

Немалую роль играла в повседневной и религиозной жизни этрусков пластика: статуями украшались храмы, в гробницах устанавливались скульптурные и рельефные изваяния, различными изображениями в мелкой пластике покрывались культовые и бытовые предметы, возник интерес к портрету. Профессия скульптора в Этрурии, однако, вряд ли высоко ценилась. Имена ваятелей почти не дошли до наших дней; известен лишь упомянутый Плинием работавший в конце VI–V в. мастер Булка.

Храмовая скульптура этрусков в подавляющем большинстве не каменная или бронзовая, а несколько более легкая — терракотовая, тяжесть которой могли выдержать сырцовые стены и деревянные перекрытия храмов. Покрывая узорными терракотовыми фризами поверхность балок, она выполняла функцию не только декоративную, но и культовую в изображениях антефиксов, сюжетных рельефов, крупных статуях божеств. Представление о принципах таких украшений дают терракотовые модели храмов из Вульчи (VI в. до н. э.), скульптурного фронтона из Неми (конец IV–III в. до н. э.), терракотового фронтона со сценой гигантомахии из Пирги (все из музея Вилла Джулия).

От храма в Вейях конца VI в. до н. э. дошли памятники круглой терракотовой скульптуры — статуи Аполлона, Геракла, Гермеса и богини (возможно, Лето) с ребенком на руках. В этрусской скульптуре можно заметить своеобразное сочетание греческих и италийских принципов, несомненно, хорошо знакомых всем мастерам, работавшим на Апеннинском полуострове.

Этрусские храмы искусно были декорированы антефиксами. Скульптор храма в Вейях, возможно Вулка, исполнил антефикс в виде головы Горгоны Медузы с широко разинутой пастью и высунутым языком, с кольцами змеек, гибко извивающихся вокруг лика чудовища, выпученными глазами и взметнувшимися бровями. Завершавшие края черепиц антефиксы были необходимыми строительными элементами, порой и водоотводами — сквозь разинутую пасть горгоны по высунутому языку дождевая вода должна была стекать с крыши. Антефиксы выполняли к тому же еще культовую задачу апотропеев — оберегов храмов от злых сил, предвосхищая функции многих поздних химер на средневековых соборах. Воспринимавшиеся же издали, они играли декоративную роль, оживляя своими формами спокойные плоскости стен. Свойственное большинству античных произведений тесное единство функционального, сюжетно-смыслового и декоративного в этих этрусских памятниках выступало особенно наглядно.

Декоративная скульптура храмов конца IV–III в. несла на себе следы нового художественного стиля. С одной стороны, нарастала экспрессивность образов, с другой — повышалось стремление к идеальной красоте пропорций лиц и фигур. Возрастал интерес к героическим персонажам древних мифов. В изображении прикованной к скале Андромеды скульптор с эллинистической изысканностью моделировал формы ее обнаженного, гармонически сложенного, с чуть удлиненными пропорциями тела. Этрусские мастера III в. до н. э. и в лицах стремились передать весьма различные настроения: в образе юноши из храма Сказато (Фалерии Ветерес) мужественная порывистость сочетается с нежной чувственностью, в облике Юпитера (оттуда же) воплощена умудренность, смягченная проникновенностью и добротой взора[227].

Характерен для скульптуры того времени декор фронтона храма Сказато в Фалериях — полуфигура, очевидно, Аполлона с вдохновенным лицом, смело устремленным вперед горящим взглядом, разметавшимися по плечам прядями волос[228]. Повышенная эмоциональность образа, возможно, была навеяна широко распространенными тогда изображениями Александра Македонского. Фронтоны этрусских храмов III в. до н. э. украшались и сложными горельефными композициями вроде крылатых коней одного из храмов в Тарквиниях.

Большинство памятников этрусской скульптуры связано с погребальным обрядом. Крупными центрами ее производства были города Вульчи и Кьюзи. В Вульчи уже в начале VI в. изготавливались из серой вулканической породы туфа — ненфро-изваяння кентавров, сфинксов и других фантастических существ, а также львов-апотропеев, оберегающих покой умерших. Грубость камня сочеталась в них с непропорциональностью форм, резкостью черт, не скрываемым, но подчеркнутым примитивизмом исполнения.

Каменным скульптурам VI в. из Кьюзи порой свойственна большая лиричность, особенно в изваяниях женских полуфигур со сложенными на груди руками и созерцательно-отвлеченным, необычным для этрусских образов взглядом широко раскрытых, умиротворенно-спокойных глаз.

Этрусские гробницы отмечались не только фигурными столбами, овальными или шаровидными камнями, как в Марцаботто, но и каменными рельефными надгробиями[229]. В некрополе Сан-Лука (близ современной Болоньи) было найдено много характерных по форме для этой области надгробных плит — плоских, с закруглением чуть расширяющегося верха. Эти стелы чаще всего обрамляет волнистый орнамент, поверхность их разделена на фризы с изображением фантастических существ — гиппокампов и драконов, полета умершего в колеснице, запряженной крылатыми конями, сражений пеших и конных воинов (Болонья, Археологический музей).

Широким полем деятельности этрусских скульпторов было украшение рельефами и фигурами урн, саркофагов и погребальных ящиков. Центром производства урн-пеплохранилышц был город Кьюзи, где начиная с конца VII в. до н. э. изготавливались весьма разнообразные по формам с фигурными крышками терракотовые урны. Иногда мастер ограничивался изображением головы покойника, порой показывал его во весь рост, с ужасом всматривающегося вдаль и поднявшего в страхе руку к губам. Скульпторам удавалось выразительно передать настроения и характер человека то в фигурке встревоженного, прижавшего к груди руки толстяка, то в мечтательно-задумчивом, обращенном к небу лице другого этруска.

В Кьюзи высекались из камня и урны крупных размеров, в виде сидящего на троне усопшего с головой, служившей крышкой (музей Палермо). Камень таких урн покрывался ярко-красной краской, иногда вставными и подвижными были части рук, исполнявшихся отдельно и прикреплявшихся к локтевым сгибам.

С существованием у этрусков различных погребальных обрядов — кремации и трупоположения — связано изготовление и саркофагов с фигурными изображениями. Известны терракотовые саркофаги (Черветри), где показаны супруги, облокотившиеся на подушки и с умиротворенной улыбкой смотрящие перед собой (конец VI — начало V в. до н. э.).

Богатейшие месторождения алебастра, напоминавшего цветом мрамор, но более прозрачного (вблизи этрусского города Вольтерры), способствовали развитию производства там в III–I вв. погребальных урн. Прекрасные образцы их хранятся в Ватикане, но еще большая коллекция — в музее Вольтерры. Это небольшие прямоугольные ящички, украшенные рельефами на боковых частях и имеющие крышки в виде женской или мужской фигуры, полулежащей, облокотившейся на подушки, порой с чашей, но иногда с зеркалом в руке.

Широкое распространение во всех этрусских городах имела надгробная и посвятительная бронзовая скульптура. Уже в середине первого тысячелетия до н. э. на принадлежавшем этрускам острове Эльба и на материке велись разработки месторождений металлов, обеспечивавшие расцвет бронзового литья. Из бронзы отливались культовые изваяния типа химеры из Ареццо, посвятительные статуи и статуэтки воинов, богов и гениев, предметы быта — бронзовые цисты, светильники, зеркала и оружие, шлемы, колесницы. Знаменитая бронзовая статуя Капитолийской волчицы — памятник, выполненный этрусским скульптором (есть предположение, что ее автор — Вулка), хотя по существу это уже изваяние, связанное с римской историей.

Этрусские мастера не создавали статуй больших размеров и чаще преуменьшали фигуру, изображая воинов или богов в людском облике. Статуя воина IV в. до н. э., названного Марсом из Тоди (Рим, Ватикан) — выдающийся образец этрусского художественного литья, при котором части статуи — торс, голову, шлем, руки и ноги — отливали отдельно. Несмотря на то. что она исполнена в размерах меньше человеческого роста (1,42 м), образ воина не теряет от этого горделивости и уверенности в своей силе[230].

Развитие у этрусков скульптурного портрета определялось их любовью ко всему особенному и неповторимому. Уже в крышках погребальных урн-каноп Кьюзи при всей обобщенности художественного образа обнаруживалась характерность и индивидуальность натуры. Ранний скульптурный портрет конца IV в. — голова мальчика из Археологического музея Флоренции — в пластическом отношении являет собой пример этрусской манеры лепить лицо в мягком материале (глина или воск) с последующей отливкой в бронзе.

Время расцвета этрусского портрета совпало с оживлением городов в III–II вв. В те века возникло много портретных образов в камне — на крышках погребальных ящиков, в бронзе (так называемый Брут) и в терракоте — в виде посвятительных портретных голов. На портретные черты обращали большое внимание и скульпторы алебастровых урн из Вольтерры. Они могли неправильно показать пропорции фигуры и резко сократить туловище, или в рельефе, украшавшем стенки погребального ящика, допустить несообразности анатомического характера, но в передаче черт лица они были безупречны. Хотя портреты эти были чаще всего меньше натуральной величины, в них всегда выражены глубокие чувства, то возвышенные пли скорбные, то порой будничные и резкие, даже грубоватые (терракотовая урна, называемая «Супруги». Этрусский музей Вольтерры). Портретисты, чувствовавшие качества алебастра, хорошо использовали нюансы светотени: прозрачность камня создавала впечатление изменчивости лица при различном освещении.

В бронзовых портретах III–II вв. до н. э., в частности в портрете так называемого Брута, который датируется весьма широко и по-разному (от III до I в. до н. э.), творческий гений этрусков выразился особенно полно. Облик этого человека предельно суров, но в то же время исполнен большого внутреннего благородства. Жестокость ранних этрусских образов смягчилась здесь почти трагической обреченностью и безысходностью. В бронзовых портретах Брута, в статуе Авла Метелла, как во многих портретах с алебастровых урн, заметно все нараставшее сближение этрусского и римского понимания образа. В характере таких памятников можно почувствовать истоки древнеримского скульптурного портрета, выросшего не столько на греко-эллинистической, сколько на этрусской основе. Статуя Авла Метелла, исполненная этрусским мастером, хотя в пластическом понимании формы и сохраняет еще принципы этрусского бронзового портрета, отмеченные выше в образе мальчика из Флоренции, — по существу уже римский образ, исполненный гражданственного, общественного звучания, необычного для этрусков.

Огромную роль в жизни этрусков играло прикладное искусство — керамика, бронзовые цисты и зеркала, резные камни, изделия из кости, золота[231]. Типично этрусскими можно назвать сосуды буккеро — «тонкого» (VII в. до н. э.) с поверхностью, покрытой легкими линиями рисунков, «тяжелого» (VI в. до н. э.), с выступающими рельефными изображениями, а также импасто и красного буккеро. Сильное воздействие на этрусских гончаров оказывали греческие, аттические и южноиталнйские мастера. В гробницах Черветри, Вульчи, Кьюзи и других городов найдено немало прекрасных чернофигурных и краснофигурных ваз[232].

Бронзовые предметы изготавливались преимущественно в мастерских Пренесты, откуда происходят лучшие бронзовые цисты — цилиндрические сосуды с фигурными ножками и ручками, покрытые гравированными рисунками на мифологические сюжеты (циста Фикорони, III в. до н. э.), многочисленные бронзовые ситулы, а также круглые с ручками бронзовые диски, одна сторона которых — начищенная — служила зеркалом, а другая покрывалась гравированной композицией. Творческая фантазия этрусских мастеров бронзового литья широко проявилась в изготовлении треножников, богато украшавшихся фигурками самого разнообразного характера.

Изображения на этрусских резных камнях, посвящавшиеся сценам из греческой мифологии и гомеровских поэм, исполнялись нередко в стиле «глоболо». Мастера этого стиля пользовались резцами, оставлявшими в камне ровные сферические пустоты, из комбинаций которых составлялись фигуры и композиции. О высоком мастерстве этрусков свидетельствуют золотые изделия, найденные в гробницах Реголини Галасси близ Черветри, Бернардини и Барберини в Пренесте. Золотые фибулы с множеством миниатюрных львиных фигурок, a также золотые кубки и пекторали с изображением драконов и других фантастических существ убеждают в богатстве творческого воображения торевтов VII в. до н. э. Среди находок IV в. до н. э. из гробниц Тоди, кроме золотых изделий, можно видеть красивые по цвету инталии из полудрагоценных камней. В прикладном искусстве этрусков, в частности в создании золотых веток с маленькими листочками, нашло отражение обращение мастеров к формам природы.

Трудно переоценить значение художественного наследия этрусков для римлян, которые на протяжении нескольких веков не только впитывали достижения этрусского гения, но с его помощью воспринимали и успехи ведущих средиземноморских цивилизаций первого тысячелетия до н. э. Архитектура, бронзовое литье, каменная скульптура, многокрасочные фрески этрусков лежали в истоках римского изобразительного искусства.

Кроме италиков и этрусков, на римских зодчих, ваятелей, живописцев, несомненно, оказывали сильное воздействие и греческие мастера, работавшие на юге Апеннинского полуострова в городах Великой Греции.

2. СТАНОВЛЕНИЕ РИМСКОГО ИСКУССТВА (VIII–I ВВ. ДО Н. Э.)

Республика оставила немного произведений, но которым можно судить о принципах зодчества того времени: сооружения разрушались, нередко позднее переделывались. Большая часть уцелевших памятников была создана в годы Поздней республики. Римляне, занятые войнами, междоусобными смутами и социальными конфликтами, воздвигали преимущественно то, что было необходимо для жизни и обороны от врагов — мосты, дороги, водосточные канавы, крепостные стены, жилые дома, форумы, гробницы. Меньше сохранилось храмов, амфитеатров, театров, триумфальных арок, колонн.

Возведенная в середине VI в. до н. э. Сервием Туллием крепостная стена была значительно укреплена иреставрирована после нашествия на Рим галлов в конце первой четверти IV в. Сначала ее сложили из блоков местного темного пористого туфа, каппеллаччо. Стена IV в. до н. э. имела такую же простую конструкцию, как и древняя, — из блоков каждый высотой в 0,59 м, но из более светлого туфа. Длина ее 11 км. высота 10 м, а толщина 4 м; она замыкала район около 426 гектаров, включавший основные холмы Рима — Капитолий, Палатин, Квиринал, Виминал, Авентин, Целий, Эсквилин. Наиболее древние входившие в ее границы участки Рима, как и старых Помпей с их треугольным форумом, имеют свободную планировку и отличны от городов, созданных римлянами в годы завоевания Апеннинского полуострова, когда зодчие начали следовать системам военных ла!ерей.

По состоянию способной функционировать и сейчас Аппиевой дороги можно представить себе высокую степень мастерства ее строителей[233]. Проложенная в 312 г. до н. э., во время цензора Аппия Клавдия, от Рима на юг до Капуи, а затем до Беневенто, эта дорога далее вела к Бриндизи, где возвышалась обозначавшая ее конечный пункт колонна.

В годы Республики создавались первые акведуки, подводившие воду к Риму из близлежащих горных озер. Канал древнейшего водопровода, построенного из туфа в 312 г. при том же цензоре, шел преимущественно под землей. В 272 г. провели акведук Старый Анио, а в 144 г. акведук Марция, канал которого начинал располагаться уже на аркадах[234]. Большое значение в архитектурных памятниках Республики придавалось силуэту-контуру и объему-массе, декору почти не уделялось внимания. Конструктивность, выступавшая в четкой, обобщенной форме, очищенной от казавшихся лишними украшений, особенно ясно выразилась в облике республиканских мостов через Тибр[235], перестраивавшихся позднее, но сохранивших первоначальные планы. Уцелевшие постройки республиканского Рима поражают прочностью, лаконизмом, простотой художественных форм. Склады по берегу Тибра у склонов Авентина, водосборная цистерна, а впоследствии тюрьма Туллианум, мощная, отводившая влагу от форума Клоака Максима сложены из крупных квадров камня и воплощают в своих лишенных декора конструкциях практицизм расчетливого и властного народа.

На Капитолийском холме, древнейшие поселения которого датируются XIV–XIII вв. до н. э., стоял особенно почитавшийся, освященный в 509 г. до н. э., храм Юпитера Капитолийского с тремя целламн — Юпитера, Юноны и Минервы. Глубоким портиком, трехчастной целлой и почти квадратным планом (53 м Х 43 м) он напоминал этрусские храмы, а глухой тыльной стороной повторял культовые сооружения Великой Греции. Этрусский скульптор Вулка украсил конек фронтона терракотовой квадригой. Позднее Сулла при реконструкции, возможно, использовал здесь некоторые колонны от храма Зевса Олимпийского из Афин, а греческий ваятель Аполлоний сделал культовую статую.

Художественная ориентация римлян на эллинские образцы проявлялась уже в Ранней республике. Не случайно именно на Капитолии была установлена копия статуи афинянина Аристогитона, подвиг которого сопоставлялся римлянами с изгнанием ими этрусского царя в 509 г. до н. э. На Капитолии было воздвигнуто еще несколько более мелких храмов, и там же стояла, очевидно, одна из первых триумфальных арок — Сципиона Африканского (190 г. до н. э.), украшенная конными статуями. Редким памятником гражданского зодчества на Капитолии был построенный после пожара 83 г. до н. э., возможно, архитектором Луцием Корнелием, государственный архив Табуларий с аркадами, выходившими на расположенный у склонов Капитолия и Палатина Римский Форум.

Палатин — центральный, как и Капитолий, холм Рима, меньше застраивали в годы Республики[236]. В его юго-западной части, однако, уже тогда находились важные памятники. С Палатином римляне связывали свои древнейшие святыни. Победа Геракла над Каком была одержана, считали они, на Палатине. Там показывали пещеру, где волчица вскормила Ромула и Рема, а также хижину Ромула. На Палатине при раскопках нашли дома IX в. до н. э., выложенные туфом цистерны VI в. до н. э. и оборонительные стены IV в. до н. э. В начале II в. до н. э. там стоял храм Великой Матери Кибелы, культ которой занесли в Рим из Малой Азии.

Самое оживленное место в годы Республики — Римский Форум — застраивался особенно красивыми зданиями торгового, культового и светского характера[237]. На Римском Форуме еще до провозглашения Республики стояла регия — дом царя. Здесь воздвигли перестроенные в годы Империи храмы Сатурна, a также Кастора и Поллукса. У склонов Капитолия после примирения патрициев и плебеев построили храм Согласия (Конкордии). Особенно же интенсивно застраивался Римский Форум после Пунических войн. Ко II в. до н. э. относятся базилики Порция, Эмилия, Семпрония, Опимия. На месте базилики Семпрония впоследствии вы росла базилика Юлия, а базилика Эмилия была расширена. Сейчас можно видеть остатки республиканской базилики Эмилия, построенной в 179 г., после II Пунической войны, в подражание величественным зданиям эллинистического Востока. Предназначенные для биржевых операций и суда, эти сооружения множеством своих колонн повторяли греческие стои, в частности афинскую Царскую стою, и получили поэтому название базилик.

Близ юго-западного угла базилики Эмилия стоял храм Януса, изображенный на монетах Нерона, a северо-западнее более поздней арки Септимия Севера находились комиции — политический центр Рима. На Римском Форуме построили круглый в плане храм Весты и рядом — прямоугольный дом весталок. Севернее проходила священная дорога к центру Форума, а в годы, предшествовавшие Республике, здесь был некрополь с погребениями, восходящими к IX в. до н. э. Римский Форум почитался в годы Империи как древняя святыня; храмы, нередко разрушавшиеся пожарами, позднее восстанавливались, но сильно перестраивались. Руины храмов Конкордии, Сатурна, Весты, Кастора и Поллукса, особенно их колонны, принадлежат уже векам Империи; от республиканского времени сохранились лишь нижние части и фундаменты.

Наряду с Римским Форумом существовали и другие площади для торговли, уступавшие ему величиной и характером построек. Известны два малых форума — Голиториум (Овощной) и Боариум (Бычий), а также священная с четырьмя храмами площадь близ театра Помпея, называемая сейчас Ларго Арджентина. В основу планировки республиканских храмов Ларго Арджентина был положен архаический принцип однорядного повтора. Это храмы Ларов, II в. до н. э. («D»), Форы, II в. до н. э. («В»), Феронии, начала III в. до н. э. («С») и Юноны или Ютурны, III в. до и. э. («А»). Планами и ордером (ионический и дорический у прямоугольных и коринфский у круглого) они отличаются друг от друга. Примечательно введение в общий комплекс круглого храма, который с того времени часто будут строить по соседству с прямоугольным — не только в Риме или в Тиволи, поблизости от столицы, но и в далеких провинциях.

Наиболее полное представление о культовых сооружениях Римской республики дают сохранившиеся лучше других круглый и прямоугольный храмы на Бычьем форуме. Прямоугольный в плане ионический псевдопериптер — тетрастиль, ранее называвшийся храмом Фортуны Вирилис, теперь, принимая во внимание, что рядом был порт Рима, определяют как храм бога Портунаса. Раскопками обнаружены его древнейшие фундаменты IV–III вв., но современный подиум, как и колонны, относятся ко II–I вв. Зодчий придал всем деталям постройки, и особенно колоннам, четкий рнтм, воплотив римскую деловитость в архитектурные формы. Нетрудно увидеть здесь воздействие этрусков, использовавших глубокие портики, и южноиталийских греков — в применении глухой тыльной стены. Зодчие начали придавать большое значение фасаду сооружений. Это сказалось впоследствии на развитии архитектуры западноевропейского средневековья, отличавшейся от восточной, византийской, предпочитавшей иные, центрические композиции.

Стоящий неподалеку круглый периптер, связывавшийся рапсе с богиней Вестой, теперь на основании найденной надписи определяют как храм Геркулеса Оливариуса — покровителя продавцов масла. Этот коринфского ордера толос — самая ранняя из сохранившихся мраморных построек Рима[238]. Двадцать колонн пентелийского мрамора, покоящиеся на туфовом постаменте, устанавливались под руководством эллинского архитектора, возможно, Гермодора Саламинского. Исполнителем же культовой статуи храма был греческий скульптор Скопас Младший, работавший в конце II в. дон. э. в Риме. Храмам на Бычьем форуме близки и другие, строившиеся в Лациуме в годы Республики, такие, как дорический храм Геркулеса в Кори (80-е годы до н. э.), круглый коринфский и ионический прямоугольный храмы в Тиволи (начало I в. до н. э.), сооружения большого комплекса святилища Фортуны Примигении в Пренесте (I в. до н. э.). Отличающиеся друг от друга в деталях, эта сооружения Лациума роднит их большая связь с пейзажем; они более открыты пространству, нежели столичные, замкнутые в пределах своих форм.

Особенности жилой архитектуры республики можно видеть на примере Помпей[239]. Центр дома в IV–III вв. до н. э. составляла открытая небу площадка — атриум, вокруг которого располагались помещения. Во II в. до н. э., после знакомства римлян с архитектурой эллинистических городов, в тыльной части домов состоятельных владельцев появились перистильные дворики с колоннами, портиками, цветочными клумбами, фонтанами, статуями. Одной из самых древних построек Помпей является открытый в 1966 г. дом Юлия Полибия. Одновременный ему дом Фавна, названный по изящной бронзовой статуэтке танцующего божка, украшавшей бассейн атриума, восходит в своих древних частях к V в. и свидетельствует о постепенном усложнении плана ко II в. до и. э., которым датируются открытые раскопками другие его участки[240].

При расположении домов на склонах строители нередко обращались к террасной планировке, используя эффекты открывавшихся из перистиля (колоннады двора) красивых пейзажных видов. Широкое распространение в годы Республики получили сельские и городские виллы, предназначавшиеся для хозяйственных целей, отдыха или развлечений. Последние были особенно богато украшены живописью, статуями, мозаиками. Основные потребители подававшейся акведуками воды — термы — строились во всех городах Апеннинского полуострова. Лучше других сохранившиеся стабианские термы Помпей свидетельствуют о продуманности функций различных помещений и сдержанности художественного оформления.

Зрелищные сооружения Республики пострадали сильнее всего. Известны лишь остатки огромного театра Помпея. На месте грандиозного, некогда трехъярусного Большого Цирка, лежавшего между Палатином и Авентином, ныне пустынная низина. Самый ранний (80 г. до н. э.) амфитеатр — типично римское зрелищное здание — раскопан в Помпеях. Зодчий использовал здесь для арены эллиптическую форму, как бы указывая бицентрическим планом на характер конфликтного действия — борьбы, для которой она предназначалась.

Сохранилось и несколько погребальных комплексов Республики. Цилиндрическая, восходящая к типам этрусских тумулусов гробница Цецилии Метеллы, близ Аппиевой дороги у границ города, и необычный по конструкции, внешними элементами напоминавший о профессии умершего мавзолей Еврисака у въезда в Рим по Пренестинской дороге монументальны и величавы. Кроме них возводились и погребальные сооружения в виде небольших храмиков, поставленных на подиум. К первой половине I в. до н. э. относится построенная из больших блоков светлого травертина усыпальница Поплиция Бибула у склонов Капитолия. Такого же типа — гробницы в Сарсине в виде поднятого на возвышение храма с портиком двух колонн коринфского ордера[241]. Создавались в ту эпоху и семейные склепы, подобные открытой у начала Аппиевой дороги гробнице Сципионов[242].

Годы Поздней республики отмечены усилением монархических тенденций. Стремившиеся к личной славе сильные личности старались увековечить свое имя постройкой каких-нибудь выдающихся монументов. Это отчасти способствовало появлению в Риме некоторых крупных сооружений. Под предлогом тесноты на Римском Форуме Цезарь воздвиг к северу от него новый, названный его именем, положив тем самым начало всему комплексу императорских форумов. Зодчие Поздней республики тяготели к созданию парадных комплексов, подобных Форуму Цезаря или огромному театру Помпея, но и в зданиях этих лет всегда преобладала четкая форма объемов, конструкция, не заглушённая, как в зрелой Империи, декором; безупречна и строга была планировка.

Искусству пластики римляне уделяли меньше внимания, нежели греки той поры. Как и у других италийских племен Апеннинского полуострова, собственная монументальная скульптура (эллинских статуй они привозили себе много) была у них редка; преобладали небольшие бронзовые статуэтки богов, гениев, жрецов и жриц, хранившиеся в домашних святилищах и приносившиеся в храмы; зато портрет становился основным видом пластики. Другая область скульптуры — рельеф — также претерпевал на римской почве значительные в сравнении с эллинским изменения. Возник исторический рельеф, который, как и индивидуальный портрет, достиг расцвета позже, в годы Империи.

Художественные памятники, созданные мастерами царского Рима и Ранней республики, как упоминалось, немногочисленны. Засвидетельствованы ювелирные изделия: золотая фибула VII в. до н. э. (типа этрусской) из Пренесты, имеющая латинскую надпись об исполнении ее Манием для Нумерия[243], и циста Фикорони второй половины IV в. до н. э., в надписи на которой сообщается, что сделал ее Новиус Плавий из Рима, а Диндия Маколния подарила ее дочери. В этих произведениях чувствуется воздействие на ранних латинян этрусского искусства.

В годы зрелой и Поздней республики формировались различные типы портретов статуи римлян, закутанных в тогу и совершающих жертвоприношение (лучший образец — в Ватиканском музее), полководцев в героизированном облике с изображением рядом военных доспехов (статуя из Тиволи Римского Национального музея), знатных нобилей, демонстрирующих древность своего рода бюстами предков, которые они держат в руках (повторение I в. н. э. в Палаццо Консерваторов), ораторов, выступающих с речами перед народом (бронзовая статуя Авла Метелла, исполненная этрусским мастером). В статуарной портретной пластике еще были сильны неримские влияния, в надгробных же портретных изваяниях, куда, очевидно, меньше допускалось все чужеродное, их оставалось немного. И хотя нужно думать, что и надгробия исполнялись вначале под руководством эллинских и этрусских мастеров, по-видимому, заказчики сильнее диктовали в них свои желания и вкусы. Надгробия Республики, представлявшие собой горизонтальные плиты с нишами, в которых помещались портретные изваяния, предельно просты. В четкой последовательности изображались два, три, а иногда и пять человек. Только на первый взгляд они кажутся — из-за однообразия поз, расположения складок, движения рук — похожими друг на друга. Нет ни одного лица, подобного другому, и роднит их свойственная всем им подкупающая сдержанность чувств, возвышенное стоическое состояние перед лицом смерти.

В парном надгробии из Эрмитажа особенно ярко выражено различие между изображенными римлянами. Правый с бородкой, которую римляне отпускали в знак траура, показан строго анфас, смотрящим чуть вверх, с прижатой к груди левой рукой; лицо его мужественное, деятельное, пальцы подвижные, гибкие; создается ощущение, что он испытывает тяжесть расположенной над головой рамки надгробия, глаза кажутся смотрящими, хотя зрачки, обозначенные некогда краской, и не сохранились. Левый во всем отличен от него. Щеки его выбриты, смотрит он чуть вниз, слегка повернув голову, к сердцу прижата правая рука. В выражении лица созерцательность, погруженность в себя, глубокий покой; подбородок чуть поджат, крупный лоб выступает; пальцы набухшие и неподвижные; тяжести рамки надгробия он будто не ощущает; глаза безжизненные и даже поверхность камня воспринимается вялой. Скульптор, несомненно, хотел показать рядом с умершим его живого собрата, как, впрочем, было принято и у эллинов, изображавших в надгробиях около усопшего его родственников.

Мастера, однако, не только передавали в скульптурных изображениях индивидуальные особенности, но давали возможность ощутить напряжение суровой эпохи завоевательных войн, гражданских смут, беспрерывных тревог и волнений. В портретах Республики римляне, какими бы малопривлекательными они ни казались внешне, поражают иногда благородством, порой беспринципностью и жестокостью, но их всегда отличает сила духа и стойкость характера. Обычно четко выявлена конструкция головы. Как в сооружениях, подобных храму Портунаса на Бычьем форуме, или в гробницах на первый план выступала их тектоническая основа, а не декор, так в портретах внимание скульптора обращено прежде всего на красоту объемов, крепость остова, костяк пластического образа.

Необходимо отметить эволюцию — от портретов римлян Ранней и зрелой республики, замкнутых в своем обособленном родовом мирке, — к портретам деятелей Поздней республики, таких, как Помпей, Цезарь, Цицерон. В пластике этих образов воплощаются уже почти имперские претензии. Приобретающее сильный общественный резонанс значение изображенного выходит за рамки республиканских представлений.

Стремлением римлян к возможно большей точности воспроизведения действительности объясняется обращение их к историческому рельефу. Детально фиксирует происходившее мастер фриза на гробнице владельца булочных Еврисака, показывая во всех подробностях процесс хлебопечения, от получения зерна до отправки готовых хлебов. Ярким памятником, предвосхитившим исторические рельефы, являются и композиции алтаря Домиция Агенобарба. Действие в этих рельефах развивается обычно на узкой полоске, как на проскении театра. Ощущения глубины не возникает даже там, где скульптор стремится намекнуть на нее. Подобное соотношение фигур и фона, характерное для живописи того времени, можно заметить, в частности, в росписях виллы Мистерий.

В рельефах изображались и сцены из повседневной жизни. На одной из плит I в. до н. э. из Капуанского музея Кампано показан рынок рабов: продавец, размахивая руками, расхваливает товар — юношу стоящего на невысоком постаменте, а покупатель берет раба за руку и собирается увести его. Особенной областью мелкой пластики были рельефы на монетах, исполнявшиеся, нужно думать, искусными мастерами, умевшими создать гармоническую композицию, хорошо вписать изображение в круг, найти для монетных чеканов разнообразные сюжеты[244]. Широкое распространение получили и резные камни — инталии. Римские черты сильно проступали в портретных инталиях, воссоздающих характерный облик республиканских деятелей — Секста Помпея, Марка Антония, Юлия Цезаря и индивидуальные особенности многих неизвестных[245].

В художественной жизни Республики далеко не последнее место занимала живопись. В сохранившихся фресковых декорациях Помпей ученые различили четыре последовательных стиля. Самый древний относится ко II — 80-м годам I в. до н. э., встречаясь иногда и позже. Росписи второго стиля датируются 80–15 гг. до н. э. Третий и четвертый стили приходятся на время Империи[246]. В декоративных росписях первого помпеянского стиля (дом Саллюстий, дом Юлия Полибия, дом Фавна в Помпеях и др.) живописное покрытие стены еще было неотделимо от ее пластической структуры. В росписях первого стиля разные по цвету квадры ограничивались неглубокими желобками, указывающими на их объемность. Верхняя часть стены имела выступающую полочку для небольших украшавших интерьер предметов. Нижняя трактовалась как довольно крепкая основа. Роспись, таким образом, была тесно слита с пластикой архитектурных элементов — цоколя, квадров, карниза; она одновременно усиливала ощущение стены, замыкала человека в интерьере, отделяла его от окружавшего дом пространства. В росписях первого стиля преобладали первоплановые теплые тона — красный, коричневый, желтый; реже использовались глубинные — холодные. Живописью первого стиля подчеркивалась конструктивность формы, которую всегда любили художники Республики и в архитектуре, и в пластике[247].

Переход от первого помпеянского стиля ко второму был вызван тяготением к большей иллюзорности и отходом от пластического художественного выражения.

В обращении к росписям второго стиля следует видеть не только переход к другой системе декора, но и выражение принципиально нового понимания архитектурно-живописного образа и соотношения интерьера с окружавшим здание пространством. В росписях второго стиля различают пять периодов. Уже в стенной декорации первого периода (Дом Серебряной Свадьбы в Помпеях) замкнутость нарушалась нарисованными масками и гирляндами. Мастера второго (Дом грифов на Палатине, Вилла Мистерий в Помпеях) вводили ложно объемные изображения цоколя и колонн, несущих балки, и терялось единство стены, так как появлялись и иллюзорные архитектонические элементы, и мнимое пространство, совпадавшее с реальной плоскостью стены. В третий период в верхней части реальной стены изображалось как бы видимое за ней пространство, в котором воспроизводились другие здания (Дом Обеллиуса Фирма в Помпеях). Художники четвертого периода украшали орфостаты декоративной живописью — формы мельчали и теряли тектонику (Вилла Боскореале, Вилла Фарпезина). В росписях пятого периода степа почти пропадала, замененная широкими видами на природу (Дом Ливии на Палатине, пейзажи с Эсквилинского холма с приключениями Одиссея).

В смелых прорывах стены росписями второго стиля получило выражение чувство мировых просторов, которое пришло к римлянам в ходе их завоевательных походов. Новые горизонты освобождали их от узких рамок родовой замкнутости.

В годы Республики формировались и основы сюжетной живописи. На стенах римских гробниц возникали многофигурные композиции, очевидно, с самыми различными сценками. На одной из них, с Эсквилина (III в. до н. э.), изображены в трех ярусах батальные эпизоды. Темно-коричневые, красные, черные, белые краски нанесены на штукатурку в беглой манере со слабым выделением контуров. Можно различить крепостные стены, фигуры сражающихся воинов и спокойных, будто обсуждающих ход сражения полководцев. После успешных боевых операций создавались подобные, но, видимо, уже станковые композиции, так как известно, что во время триумфов по Риму несли красочные воспроизведения побед римских легионов. В тот же период появились и первые пейзажные композиции, составляющие фон фресок «Приключения Одиссея» в доме на Эсквилине.

Таким образом искусство эпохи Республики свидетельствует о формировании творческого своеобразия римлян, о стремлении их защитить свои эстетические принципы среди окружавших их народов. В художественных формах обращает на себя внимание четкая конструктивность объемов, сдержанность в применении декора, точность в изображении реальных деталей, в частности «веризм» в скульптурном портрете. В годы Республики выявляется и такая особая черта римского искусства, как его двойственность — сочетание собственно римских стилевых элементов с иными — этрусскими, италийскими, а позднее — эллинскими. Художественная эволюция была тесно связана с ходом исторических событий, с новыми взаимоотношениями между людьми, с утверждавшимися новыми принципами. Высокие гражданственные идеалы, строгая нравственность и соблюдение законов рода, свойственные Ранней республике, уходили в прошлое, уступая место новым моральным и эстетическим нормам. Римлянин постепенно утрачивал чувство гражданственности, ощущая все более усиливавшуюся власть отдельной личности в преддверии грядущей империи.

3. РАСЦВЕТ РИМСКОГО ИСКУССТВА (I–II ВВ.)

Время принципата Августа

После отмеченных резко выраженной, неповторимой индивидуальностью памятников Республики, классицизирующее искусство Ранней империи кажется проще и понятнее, но по своему внутреннему содержанию оно гораздо сложнее республиканского[248]. Причины усложнения — в усиливавшемся воздействии греческих художественных систем, в вызванном монархическим строем обновлении эстетических норм, в попытках вуалирования имперских тенденций. Иными становились идеи архитектурных памятников, изменялись скульптурные портреты, в новые композиции облекались повествования исторических рельефов, декоративные росписи отражали несходные с прошлым взгляды на окружающую действительность.

С приходом к власти Августа исключительного расцвета достигло зодчество, как самый сильный художественный выразитель государственных идей[249]. Грандиозным в сравнении с республиканскими постройками выглядел Форум Августа, площадь, предназначенная для мероприятий общественного характера, в частности, как сообщает Светоний, жеребьевки судей. Форум Августа был парадным комплексом: динамичность портиков Форума Цезаря сменилась почти квадратным спокойным планом, высокая — около 30 м — стена отгораживала Форум от остальных районов города, на нем запрещалась торговля, придававшая живость площадям эпохи Республики.

Сильнее, чем раньше, мастера тяготели к декоративности. Цветными мраморными плитками облицовывалась внутренняя поверхность стен Форума. Приставленные к ним полуколонны исполнялись из цветного мрамора: создавалось ощущение огромного неперекрытого интерьера. Площадь украшали статуи, в частности копии с кариатид афинского Эрехфейона. В нишах стояли позолоченные портретные изваяния с надписями на постаментах. Над всем возвышался 14-метровый колосс Августа, возможно, установленный вскоре после смерти принцепса.

Храм Марса Мстителя на Форуме Августа больше цезарианского храма Венеры Родительницы. Его портик высоких, коринфского ордера, колонн шире; целла, перекрытая висячими стропилами, просторнее; абсида в конце ее глубже и шире, к тому же поднята на несколько ступеней над полом. На продолговатом постаменте в абсиде стояли две, а может быть, и три статуи — Венеры, Марса и Юлия Цезаря. В этом храме, помимо вывезенных из Греции произведений искусств, хранились и государственные реликвии, в частности воинские штандарты, некогда захваченные парфянами и возвращенные Риму Августом. Фронтоны украшали статуи Марса с копьем между Венерой и Фортуной, а также изваяния Ромула в виде авгура, Ромы и Тибра.

При Августе много зданий возводилось и на Римском Форуме. Продолжают стоять и сейчас три красивые, высотой 12,5 м, коринфские колонны от храма Кастора и Поллукса, передняя часть подиума которого, украшенная рострами, служила трибуной ораторов; в храме хранилось имущество богатых римлян, а рядом находилась палата мер и весов. Любовь римлян к символике выразилась в узорах капителей храма: вьющиеся усики аканфа переплетаются друг с другом, как бы напоминая о дружбе близнецов Диоскуров. В красивом карнизе храма Конкордии, a также в нарядных капителях, украшенных парными барашками, воплощавшими идею единства и согласия, тектоника форм начинала постепенно обогащаться декоративными элементами. Хотя в постройках времени Августа их роль возрастала, чувство конструктивности продолжало сохраняться.

В плане монументального (10 м X 11 м) Алтаря Мира сочетались эллинистическая форма алтаря и римская манера обнесения памятника высокими стенами. Ступенчатый вход напоминал лестницы на подиумах римских храмов, a расположение рельефов на стенах ограды вызывало в памяти композиции эллинского декора.

В годы правления Августа широкое распространение получили триумфальные арки, прославлявшие императора и увековечивавшие происходившие события. В ранних арках, построенных на берегу Адриатического моря, заметно подражание этрусским воротам в крепостных стенах. Арка в Фано башнями по краям уподоблена этрусским воротам Августа в Перудже. Возможно, не только из практических целей, но чтобы смягчить ощущение этрусского прообраза и усилить римскую сущность арки, строители сделали ее трехпролетной. Трехпролетная арка Августа была поставлена и на Римском Форуме. Арка в Римини, сооруженная по случаю восстановления Фламиниевой дороги, также соединяет в своих декоре и архитектурных элементах черты этрусские и римские. Ранние триумфальные арки редко имели украшения. Пет их и на арке в А осте. Впервые появляются они на арке в Римини в виде изваяний на медальонах голов Юпитера и Аполлона, Нептуна и Минервы, a также на арке Сергиев в Пола (Югославия) с фигурами Викторий в тимпанах, и только на арке в Сузе введен многофигурный фриз с рельефами, прославлявшими присоединение альпийских племен к Римской империи. Но и здесь пластическая выразительность декора была подчинена структурной основе арки. Конструкция архитектурного образа еще старательно сохранялась зодчими, скупо вводившими скульптурные украшения.

В годы Августа в Риме был построен каменный театр Марцелла со зрительными рядами на высоких субструкциях, внешняя опорная стена которых — двухъярусная аркада — предвосхищала экстерьер Колизея[250]. Для чтений и занятий предназначалась Аудитория Мецената, прямоугольное (10,6 м X 24,7 м) помещение со сводчатым потолком (7,4 м), абсидным завершением узкой стороны и скамьями, расположенными театроном.

В сооружении монументальных гробниц сохранялись этрусские и республиканские традиции. Громадный, 87 м в диаметре, холм Мавзолея Августа на Марсовом поле у Тибра скрывал сложную конструкцию из семи концентрических стен, повышающихся от краев к середине кургана[251]. Центром его был мощный выходивший на вершину кургана статуей Августа столб с квадратной камерой, усыпальницей принцепса. Травертиновый цоколь мавзолея (высотой около 12 м) завершался триглифометопным фризом. В стенах кольцевых коридоров размещались склепы Марцелла, Друза Старшего, Луция и Кая Цезарей, Друза Младшего, Ливии, Тиберия.

Завоевание римлянами Египта отразилось в сооружении в 12 г. до н. э. за 330 дней пирамиды Цестия. Возведенная на травертиновом фундаменте гробница высотой 36,4 м сложена из кирпича и туфа, облицованных плитами белого мрамора. Погребальная (6 мХ4 мХ5 м) камера находилась на уровне основания пирамиды. Кроме парадных мавзолеев, создавались и подземные, подобные второму колумбарию Години, склепы, по стенам которых в многочисленных нишах покоились урны.

Строилось и ремонтировалось много мостов, акведуков, дорог, отличавшихся, как, в частности, мост в Римини, гармоничностью форм, красивой конструкцией, лаконизмом декора. Замечание Августа в анкирской надписи, что он «принял Рим глиняным, а оставляет его мраморным», не было преувеличением. Большое количество зданий сделало столицу, по всей вероятности, красивейшим городом того времени.

На годы Августа приходится расцвет скульптурного декора, различных рельефов: орнаментальных, мифологических, исторических, полно представленных в Алтаре Мира. Нижние части стен украшены извивающимися побегами аканфа. Невысокий, подобный кружеву, декоративный рельеф не перегружает несущую его плоскость. Изящество стеблей, гибкая упругость усиков, сочность листьев образуют изысканный гармоничный орнамент. На угловых пилястрах, объединяющих верхний и нижний ярусы, рисунок орнамента измельчен, более дробен, но плотен; характер коринфских капителей пилястров подчинен общему декоративному стилю, превращающему стены алтаря в цветущую, радостно пульсирующую жизнью поверхность. Четким узором меандра верхние плиты с сюжетными сценами отделены от нижних. По обе стороны от входов в алтарь с запада и востока помещены мифологические композиции, прославляющие Августа как благодетеля Рима. Левый рельеф восточной стороны изображает богиню Земли Теллус в виде красивой женщины, сидящей с двумя младенцами на коленях. Фигуры исполненных радости Воды и Воздуха по бокам от нее, тучные животные у ног — все должно было напоминать о процветании Рима при Августе. Правый рельеф, показывавший богиню Рому, сильно разрушен. Левый рельеф западной стороны, с пастухом Фаустулом и богом Марсом, а также гротом, где волчица вскормила Ромула и Рема, связан с мифом об основании города. Правый, лучше сохранившийся, представляет Энея, породнившегося с местными племенами. В пластике этих аллегорических рельефов Алтаря Мира, где ваятели льстили принцепсу, используя мифологические образы, заметно воздействие эллинистической скульптуры классицистического направления с ее изысканностью форм и объемов.

Боковые стороны Алтаря Мира покрыты историческими рельефами, запечатлевшими торжественную процессию в день освящения жертвенника: императора с семьей, сенаторов с женами и детьми, ликторов и жрецов. На хорошо освещавшейся солнцем южной стороне показана императорская семья, на северной — сенаторы. Восходящая к Республике точность портретного воспроизведения лиц сохранялась, но начинали исчезать естественность и непринужденность персонажей, усиливались ноты официальности. Римлянин выступал здесь уже как подданный Империи и все слабее выражались его гражданственные идеалы. Жизненной системе принципата была чужда чувственность эллинистических образов. Ее сменял классицизм с рационалистичностью, вполне устраивавшей Августа в его художественной политике. Эти тенденции заметно проявились и в скульптурном портрете.

В годы Августа портретисты меньше внимания обращали на неповторимые черты лица, сглаживали индивидуальное своеобразие, подчеркивали в нем нечто общее, свойственное всем, уподобляя одного подданного другому, по типу, угодному императору. Эта норма особенно отчетливо видна в портретах самого Октавиана. Создавались как бы типичные эталоны. Образец статуи полководца дает ватиканское изваяние Августа, найденное у Прима Порта. Принцепс выступает здесь как потомок богов с Амуром на дельфине у ног, герой, являющийся народу во всем своем величии, а также победитель в битвах, о чем рассказывают рельефы панциря. В статуе из Эрмитажа Август показан как Юпитер сидящим на тропе с Викторией в одной руке и скипетром в другой[252]. В некоторых памятниках Август представлен в тоге великим понтификом с накинутым на голову краем одеяния. Сохранившиеся бюсты Августа изображают его обычно полным сил, молодым, атлетически сложенным. Идеализация образа сказывается в портретах августовского классицизма, для которых характерно смягчение республиканской конструктивности форм, графическая трактовка складок, одежд, локонов волос, черт лица.

Не могло не оказывать воздействия на искусство древнего Рима завоевание эллинистической скульптурой пространства. Особенно сильно оно проявилось в годы Поздней республики и раннего принципата в портретных статуях с открытыми пластическими формами. Однако классицизм начал сдерживать эти тенденции, сковывать пластическую динамику строгими официальными рамками. Эллинистическое ощущение пространства, воспринятое уже римскими мастерами Поздней республики, в годы Августа сменилось классицистической собранностью и концентрическими композиционными принципами. В портретной скульптуре ваятели любили теперь оперировать крупными, мало моделированными плоскостями щек, лба, подбородка. Это предпочтение плоскостности и отказ от объемности, особенно ярко проявившиеся в декоративной живописи, сказывались в то время и в скульптурных портретах.

Во времена Августа больше, чем раньше, создавалось женских портретов и детских, весьма до этого редких. Чаще всего это были изображения жены и дочери принцепса, в мраморных и бронзовых бюстах и статуях мальчиков представали наследники престола. Официальный характер таких произведений сознавался всеми: многие состоятельные римляне нередко устанавливали в своих домах такие изваяния, чтобы подчеркнуть расположение к правящему роду. Широкое признание получали также украшавшие перистильные дворики копии с оригиналов прославленных греческих ваятелей. Активно работали скульпторы неоаттической школы, наполняя многочисленными классицизирующими статуями дома и общественные здания столицы.

Изменения художественных форм в архитектуре и скульптуре отчетливо видны и в живописных декорациях. В начале правления принцепса стены расписывались еще во втором стиле, как бы вводившем пространство в границы дома. Образец перехода к третьему стилю — роспись дома на правом берегу Тибра, близ виллы Фарнезина. Перспективные сокращения исчезли, чаще появлялись большие плоскости, восстанавливавшие ощущение стены. Третий стиль существовал до 50-х годов I в.; уже ранние композиции свидетельствовали о новом отношении художника к пространству, вновь замыкавшемуся в границах дома. Мастера третьего стиля, отказываясь от декораций, нарушавших плоскость стены, возвращали интерьеру замкнутость, чувство торжественной статики и покоя сменяло ощущение динамических прорывов стен и подвижности декораций. Хороший пример раннего третьего стиля — росписи атрия помпеянского дома с театральными картинами на улице Изобилия[253]. Нижняя треть стены красного цвета понималась как цоколь под живописными голубыми панно с небольшими в центре квадратными клеймами; на одном из них изображены актеры с театральными масками.

В росписях раннего третьего стиля много элементов египетского искусства (бутоны лотоса, сфинксы, небольшие фигурки божеств), оцененного по достоинству римлянами. Принципы жестких, веками узаконенных канонов были созвучны августовскому классицизму. Много в третьем стиле клейм с пейзажными видами, натюрмортами, портретами. Создавались и крупные композиции сюжетного характера, подобные «Альдобрандинской свадьбе», где жизненная сцена обретала торжественность и возвышенность[254].

Живописному декору третьего стиля соответствовали располагавшиеся в помещениях стуковые рельефы, обычно украшавшие сводчатые потолки. Поверхность свода в интерьере римского дома у виллы Фарнезина, разделенная на квадраты, ромбы, круги, прямоугольники, покрывалась невысокими рельефами. Слегка выступавшие из фона изображения людей, животных, цветов, птиц, деревьев, скал сообщали плоскости очарование ожившего пространства; монохромность стуковых рельефов, светлых, как и фон, придавала композициям характер таинственного видения, появлявшегося и исчезавшего в зависимости от менявшегося освещения.

Стуковые рельефы, как и росписи третьего стиля, своей изысканностью близки изящным узорам, оживлявшим поверхность многих изделий прикладного искусства того времени[255]. На серебряных и бронзовых кубках из кладов Гильдесгейма и Боскореале, на краснолаковых, так называемых аретинских тарелках, чашах, вазах, на сосудах двуслойного стекла (ваза из Портланда), невысоким рельефом лежат красивые бутоны и цветы, возникают фигурки людей, животных, птиц. В памятниках всех жанров проявлялись тогда отточенность форм, благородство образов, игра полутонов и намеков. Широкое распространение получили резные камни — инталии и камеи. Прославленный памятник эпохи — венская двуслойного оникса камея Августа с двумя фризами: принцепсом и семьей вверху и водружением трофея римскими солдатами внизу.

В годы Ранней империи создавалось много выдающихся архитектурных памятников в близлежащей провинции Галлии. В Ниме и Арле, Оранже, Вьенне, Сан-Реми кипела строительная деятельность. Храм в Ниме, так называемый «Прямоугольный дом», позволяет почувствовать очарование августовских архитектурных форм, еще сохранявших красоту республиканской конструктивной гармонии, но уже приобретших горделивость и величавость сооружений Империи. Изящен и храм во Вьенне, поражающий в то же время торжественностью портика[256]. Редкий образец зрелищной архитектуры той эпохи — театр в Оранже с высокой стеной скены, свидетельствует о всепроникающем принципе замкнутости пространства, господствовавшем тогда в постройках. В галльских городах воздвигалось много триумфальных арок. Одпопролетные в Глануме и Карпентрисе, трехпролетная в Оранже интересны архитектурой и, в отличие от скупо украшенных арок Апеннинского полуострова, богатым декором[257].

В искусстве времени Августа многое изменилось по сравнению с республиканским. Это были годы оживленной строительной деятельности, широкого распространения скульптурного портрета, пристального внимания к оформлению интерьера фресками, мозаиками, стуковыми рельефами, статуями. В художественных образах находили выражение новые взаимоотношения людей, человек начинал выступать уже не гражданином республики, по в иной своей сущности, как подданный императора. Искусство становилось государственной деятельностью, во многом подчиненной вкусам принцепса. Империя все заметнее накладывала отпечаток на творчество мастеров. Официальность в произведениях искусства усиливалась, и в связи с этим принижалась роль народных традиций. Возвеличивание принцепса способствовало усилению подобострастия и лести, вело к утрате искренности. В культовых и надгробных изображениях ' все в большей степени выступают элементы обобщенности в ущерб детальности, так ярко проявлявшейся в республиканских портретах. Хотя Август всегда делал вид, что укрепляет традиции Римской республики, сильно возросло значение эллинского наследия, потеснившего собственно римское.

Эволюция искусства от раннереспубликанского к позднереспубликанскому и августовскому глубоко противоречива: с одной стороны, в нем обнаруживалась широта охвата мира, с другой — давали о себе знать многие ограничения — пространственность в скульптуре сменялась плоскостностью, объемность — графичностью. Заметно новое ощущение времени: в августовском искусстве оно будто застывало по сравнению с динамичностью позднереспубликанского, выступая в торжественном предстоянии человека перед храмом на Форуме Августа и в ритмике почтительного движения в рельефахАлтаря Мира. Изменялся характер художественных форм: грубоватость и прямота республиканских образов сменялись изяществом и льстивостью императорских. Империя с ее грандиозными замыслами начинала проявлять себя в художественном отношении. Памятники раннего принципата предвосхищали то, что будет столь ярко выражено в первом и втором периодах расцвета римского искусства.

Время Юлиев — Клавдиев и Флавиев

Сущность искусства Римской империи в полную меру начала выражать себя в произведениях времени Юлиев — Клавдиев. Тенденция к созданию величественных архитектурных сооружений, прославлению личности в скульптурных портретах, пышности декора в рельефах и настенной живописи, которая проявилась в цезарианском искусстве и была приглушена августовской мнимой республиканизацией, после смерти принцепса не только оживилась, по стала господствующей. Возведению многих значительных памятников способствовали высокие технические возможности римских зодчих, использовавших различные материалы, и чаще всего бетон, как основу конструкций.

В архитектуре жилых домов, лучше всего сохранившихся в Помпеях и Геркулануме, можно заметить стремление к усложнению планов, увеличению этажности, желание сделать интерьеры, особенно атриумы и перистильные дворы, более просторными и величественными. Не случайно появление первых императорских дворцов. Правители Рима не считали уже нужным, по выражению Сенеки, «рядиться в одежды республики» и жить, подобно Августу, в частном доме. Тиберий построил огромный дворец на Палатине. Калигула использовал редкое и дорогое застекление окон, увеличил число этажей дворца, расширил его до Римского Форума и хотел превратить некоторые здания Форума в его вестибюль. Колоннады, сводчатые бетонные перекрытия, длинный криптопортик, сохранившиеся от дворца Тиберия и Калигулы на Палатине, дают представление о стремлении к великолепию архитектурных форм, померкшему, однако, перед «Проходным дворцом», а затем «Золотым Домом» Нерона[258]. Помпезность последнего выразилась не только в архитектуре, но особенно ярко в убранстве и стенных росписях художника Фабулла, выполненных в четвертом стиле. Создавались величественные загородные дворцы, подобные резиденции Тиберия на Капри, где он прожил последние годы жизни. — «вилле Юпитера», укрепленной на обрывистых скалах самого высокого участка острова.

Черты государственного великолепия и представительности проявились тогда в построенном Рабирием дворце на Палатине. Домициан снес многие здания для возведения этого сооружения, руины которого и сейчас поражают размерами[259]. Комплекс Домициана включал дворец Флавиев, служивший для официальных церемоний, покои Августов и так называемый стадион. Планы обычных жилых, включавших атриумы, перистили и триклинии, построек, а также террасных домов, помещения которых располагались на разных уровнях, получили здесь свое воплощение в размерах почти грандиозных.

Имеющий огромный, перекрытый самым большим в империи сводом, зал дворец Флавиев до сих пор остается свидетельством высокой строительной техники римлян. Император, решавший государственные дела, сидел на троне в абсиде центрального зала. Базилика, где он судил, находилась в примыкавшем к тронному залу с северо-запада помещении. Юго-восточное же служило или преторианцам, охранявшим дворец, или религиозным целям (ларарий). Затем шел перистильный двор и далее огромный триклиний — столовая для парадных обедов, имевшая гипокаусты — двойной пол, обогревавшийся горячим воздухом.

К юго-востоку от дворца Флавиев возвели не менее грандиозный Дом Августов — личные покои императоров, с тремя перистильными дворами, залами различных размеров и форм, огромными, имевшими в центре искусственные островки бассейнами, фонтанами. Третий район комплекса Домициана напоминает величиной и очертаниями стадион. По его периметру шел двухъярусный портик, а в центре юго-восточной стороны располагалась полукруглая трибуна, открытая на вытянутую «арену». Плиний Младший, сообщавший о частных ипподромах в виллах богатых римлян, писал и об огромных садах, поэтому назначение этого участка, который мог быть и садом, остается не вполне ясным.

К первому периоду расцвета искусства Империи относится много сооружений практического характера. Клавдий построил большую гавань в Остии, проектировал каналы, связывавшие озера и реки, провел сохранившийся до сих пор акведук. Нерон создал порт в родном городе Анциуме, а Гальба — торговые склады. Большое значение императоры начинали придавать общественным постройкам — термам, амфитеатрам, циркам, триумфальным аркам. Вместительные общедоступные термы строили Нерон и Тит. Огромные амфитеатры выросли в Вероне, Капуе, Путеолах и самый грандиозный — в Риме — Колизей (внешние размеры 156 м X 188 м).

Наметившееся в годы Республики стремление зодчих к конструктивности получило в архитектуре Колизея яркое выражение[260]. Прочность громадного сооружения обеспечивалась жесткой связью 80 радиальных и семи эллиптических стен. В римской архитектуре формировались, таким образом, принципы, которые позднее, уже в высотных постройках, проявят себя в готический период. Конструктивность Колизея особенно заметна сейчас, когда обнажен костяк здания, сбиты облицовочные плиты, придававшие в древности амфитеатру нарядный облик, не видно статуй в аркадах второго и третьего ярусов и золоченых щитов четвертого.

Мастерство зодчих выступало и в рациональном использовании материалов (камня, кирпича, бетона, мрамора) соответственно требованиям прочности и красоты[261]. В архитектурных формах Колизея и других амфитеатров, выросших во многих городах, нашла воплощение идея величия Рима, достигшего зенита своего могущества.

В те годы большое внимание уделялось строительству для конных состязаний ипподромов-цирков, вытянутых в плане площадей со скамьями по сторонам ристалища, разделявшегося стенкой — спиной. Цирк Калигулы находился в районе позднее возникшей ватиканской базилики Сан-Пьетро, а стадион Домициана — на месте современной площади Навона. Клавдий реставрировал Большой Цирк, вмещавший от 140 до 385 тыс. зрителей.

Флавии строили общественные сооружения чаще, чем поздние Юлии — Клавдии, стремившиеся к роскоши в частных дворцах и виллах. С Флавиями связано возведение Форума Мира. Огромная (115 м X 125 м), почти квадратная в плане площадь, разбитая на месте рынка, около храма Мира — памятника победы над Иудеей, способствовала возникновению чувства более торжественного, нежели на форуме Августа, пред-стояния перед святыней. При Домициане Рабирий строил освященный при Нерве Проходной Форум, называемый также Форумом Нервы. Его продолговатая (120 м X 45 м) площадь была украшена храмом Минервы, колоннами коринфского ордера и фигурным фризом с посвященными Минерве сюжетами. Рабирий искусно связал портик со стеной фризом, перетекающим с нее на выступающие антаблементы колоннады.

Воздвигались в те годы и триумфальные арки. На окраине Римского Форума, в начале священной дороги, была сооружена в честь победы над Иудеей однопролетная арка Тита — образец гармонии и четкости форм. В меру украсив ее рельефами, зодчий счастливо избежал свойственного эпохе увлечения декором. Высокая художественная культура ее создателя заметна во всем. Особенно хорошо он выбрал для нее место, определившее различные впечатления от памятника. Арка кажется легкой и стройной со стороны низкого Форума и могучей, кубической — от Колизея. Строитель учитывал и виды, открывавшиеся сквозь арку: с одной стороны древняя святыня республиканского Рима — Римский Форум, с другой — Колизей. Арка Тита не только служила монументом победы: сопоставлением Колизея и Римского Форума автор намекал на величие эпохи Флавиев, уподоблял ее другому славному периоду римской истории. Римляне, любившие проводить подобные параллели в литературе, использовали для этого и архитектурные произведения.

Тенденции эксцентричности в архитектуре сменяли былую концентричность форм: набухали объемы, части зданий то выступали, то втягивались, усилились светотеневые контрасты фасадов. Показательно сравнение карнизов храма Веспасиана и августовского храма Согласия. Тектоническая сущность консолей, несущих выносную плиту флавиевского памятника, заглушена покрывающим их буйным растительным орнаментом, конструктивность скрыта обильным декором, архитектурные формы измельчены, усилена светотеневая контрастность их элементов.

Исторические рельефы арки Тита, помещенные в пролете, на пилонах, показывают возвращающегося из похода Тита и воинов, несущих награбленные сокровища. Изображение процессии иное, нежели на рельефе Алтаря Мира. Мастер представил людей не мерно и спокойно движущихся, а тяжело ступающих, могучих, отягощенных захваченными трофеями. Образцом классицизирующего направления исторического рельефа времени Флавиев являются две композиции из палаццо Канчеллериа, украшавшие монумент, прославлявший Веспасиана и Домициана.

Монументальная скульптура принимала формы, отличные от эллинских. Стремление к конкретности приводило к тому, что мастера даже божествам придавали индивидуальные черты императора. Рим украшало немало статуй богов: Юпитера, Ромы, Минервы, Виктории, Марса, героев — преимущественно Диоскуров. Римляне, ценившие шедевры эллинской пластики, порой относились к ним с фетишизмом. Для изваяния Апоксиомена работы Лисиппа Тиберий не нашел места лучшего, чем своя спальня; портрет Александра Македонского Лисиппа и статую Амазонки Нерон, очевидно, в знак особенного к ним внимания, позолотил и тем самым испортил.

Во времена расцвета Империи создавались в честь побед монументы-трофеи. Два громадных мраморных домициановских трофея украшают и ныне балюстраду площади Капитолия в Риме. Величественны также огромные статуи Диоскуров в Риме, на Квиринале. Вставшие на дыбы кони, могучие юноши, держащие поводья, показаны в решительном бурном движении.

Ваятели тех лет стремились прежде всего поразить человека. Скульптор Зенофор воздвиг Нерону громадную статую, высившуюся долгое время у вестибюля Золотого Дома. Это был грандиозный, внушавший, вероятно, страх римлянам, портрет, не имевший ничего общего с колоссами древних греков. Широкое распространение в первый период расцвета искусства Империи получила, однако, и камерная скульптура — украшавшие интерьеры мраморные статуэтки, довольно часто находимые во время раскопок Помпей, Геркуланума и Стабии.

Скульптурный портрет того периода развивался в нескольких художественных руслах. В годы Тиберия ваятели придерживались классицистической манеры, господствовавшей при Августе и сохранявшейся наряду с новыми приемами. При Калигуле, Клавдии и особенно Флавиях идеализирующую трактовку облика стала вытеснять более точная передача черт лица и характера человека. Она была поддержана не исчезавшей вовсе, но приглушенной в годы Августа республиканской манерой с ее резкой выразительностью.

В памятниках, принадлежавших этим различным течениям, можно заметить развитие пространственного понимания объемов и усиление эксцентрической трактовки композиции. Сравнение трех изваяний сидящих императоров: Августа из Кум (Ленинград, Эрмитаж), Тиберия из Привернуса (Рим. Ватикан)[262] и Нервы (Рим. Ватикан)[263], убеждает, что уже в статуе Тиберия, сохраняющей классицистическую трактовку лица, изменилось пластическое понимание форм. Сдержанность и официальность позы кумского Августа сменило свободное, непринужденное положение тела, мягкая трактовка объемов, не противопоставленных пространству, но уже слитых с ним. Дальнейшее развитие пластически-пространственной композиции сидящей фигуры видно в статуе Нервы с его подавшимся назад торсом, высоко поднятой правой рукой, решительным поворотом головы.

Изменения происходили и в пластике прямостоящих статуй. В изваянии Клавдия[264] много общего с Августом из Прима Порта, но эксцентрические тенденции дают о себе знать и здесь. Примечательно, что некоторые скульпторы пытались противопоставить этим эффектным пластическим композициям портретные статуи, решенные в духе сдержанной республиканской манеры: постановка фигуры в огромном портрете Тита из Ватикана подчеркнуто проста, ноги покоятся на полных ступнях, руки прижаты к телу, лишь правая слегка выставлена.

Мастера портретных бюстов Тиберия, Германика, Друза Младшего и Друза Старшего следовали классицистической манере августовской поры. Индивидуальные черты в образах сглажены настолько, что их часто трудно различить. Однако в дальнейшем, в портретах Калигулы, Клавдия, Нерона, Вителлия и особенно Флавиев, сильнее выражается характерность облика, неповторимость лица, как в луврском портрете Калигулы с нервным изгибом тонких губ, маленьким подбородком, крупным объемом головы. Отличалось от предшествующей эпохи и отношение скульпторов к моделировке поверхности. Если в классицизирующем портретном искусстве времени Августа преобладало графическое начало, то теперь ваятели воссоздавали индивидуальный облик и характер натуры объемной лепкой форм. Кожный покров становился плотнее, рельефнее, скрывал отчетливую в республиканских портретах структуру головы. Пластика скульптурных образов оказывалась сочнее и выразительнее. Это проявилось даже в провинциальных и возникавших на далекой периферии портретах римских правителей[265].

Стилю императорских портретов подражали и частные. Полководцы, богатые вольноотпущенники, ростовщики старались всем — позами, движениями, манерой держаться походить на правителей; скульпторы придавали посадке голов горделивость, а поворотам решительность, не смягчая, однако, резкие, далеко не всегда привлекательные особенности индивидуального облика. На примере эрмитажного бюста римлянина, возможно, полководца Домиция Корбулона, можно увидеть, как сохранялась в пластике позднереспубликанская выразительность характера, не заглушенная полностью классицизмом ранней Империи. Противодействующий тенденциям классицизма скульптор передал всю непосредственность быстрого движения Корбулона, поджавшего губы, выдвинувшего вперед шею и плечи, пребывающего в состоянии сильного внутреннего напряжения. И другие портреты того времени поражают многообразием пластических форм, богатством характеров; после суровых норм августовского классицизма в искусстве начали ценить неповторимость и сложность физиономической выразительности. Заметный отход от греческих норм преобладавших в годы Августа, объясняется не только общей эволюцией но и стремлением мастеров освободиться от чужеземных принципов методов, выявить свои римские особенности.

В мраморных портретах, как и раньше, краской тонировались зрачки губы, возможно волосы. В бронзовых, подобных бюсту Цецилия Юкунда, в углубления зрачков вставлялись полудрагоценные цветные камни.

В те годы чаще, чем раньше, создавались женские скульптурные портреты. В изображениях жен и дочерей императоров, а также знатных римлянок мастера вначале следовали классицистическим принципам, господствовавшим при Августе. Затем в женских портретах все большую роль стали играть сложные прически, и сильнее, чем в мужских, проявлялось значение пластического декора; этому способствовало стремление жен и дочерей императоров, да и других состоятельных римлян, блеснуть красотой и модой. Портретисты Домиции Лонгины, используя высокие прически, в трактовке лиц, однако, часто придерживались классицистической манеры, идеализируя черты, заглаживая поверхность мрамора, смягчая, насколько возможно, резкость индивидуального облика. Великолепный памятник времени поздних Флавиев — бюст молодой римлянки из Капитолийского музея. В изображении ее вьющихся локонов скульптор отошел от плоскостности, заметной в портретах Домиции Лонгины. В портретах пожилых римлянок оппозиция классицистической манере выступала сильнее. Женщина в ватиканском портрете изображена флавиевским скульптором со всей нелицеприятностью[266]. Моделировка отечного лица с мешками под глазами, глубокими морщинами на провалившихся щеках, прищур будто слезящихся глаз, редеющие волосы — все обнажает устрашающие признаки старости.

В женских портретных образах также наблюдаются две основные тенденции — классицистическая и «веристическая». Мастер неаполитанской статуи Октавии, дочери Мессалины и Клавдия, показал ее в виде весталки в ниспадающих до пят одеждах с жертвенной чашей в руке и венком на голове. Хотя черты лица ее довольно сильно индивидуализированы, в целом портрет решен в тех же классицистических принципах, что и жреческие изваяния Ливии и Августа[267].

В ином плане трактована статуя неизвестной, найденная у Порта Сан-Себастьяно (Капитолийский музей). Римлянка изображена в виде полуобнаженной Афродиты, горделиво изогнувшей стан, подбоченившейся, с поставленной на небольшое возвышение ногой; на бедре ее удерживается закрывающая ноги ткань. Такая эффектная, несколько вызывающая поза встречалась в статуях эллинистических Афродит, откуда она, видимо, и была заимствована. Идеальному торсу богини мало соответствует портретная голова и лицо с резкими чертами властной, немолодой женщины. Прическа с завитыми в колечки локонами сохраняет довольно плоскую поверхность, как у Домиции Лонгины.

В искусстве малых форм — торевтике, глиптике, художественной керамике, бронзе, мебели — в период Юлиев — Клавдиев и Флавиев также проявлялось тяготение к роскоши, замене графичности живописностью, пространственному, а не плоскостному решению объемов; образы, как и в монументальном искусстве, служили идее прославления власти, богатства, могущества империи. Сюжетные композиции на кубках с изображением восседающего на троне императора и другие — с философами в виде скелетов[268] — призваны в одном случае прославить всемогущего цезаря, в другом выразить чувство смирения человека перед всевластной смертью, приходящей к могущественному императору так же, как к простому плебею.

Живописные декорации отвечали господствовавшей тогда общей торжественности искусства. Третий стиль сменялся четвертым. В рисунках позднего третьего стиля начинали появляться тенденции к иллюзорному прорыву плоскости: в верхней части стены изображались будто находящиеся за ней архитектурные сооружения, как в таблинуме Дома Лукреция Фронтона. В помещениях с росписями позднего третьего стиля обычно располагалось много декоративной скульптуры — небольших статуэток и герм, а в перистильных двориках — фонтаны, ниши с мозаичными украшениями. Около 63 г. возникли росписи четвертого стиля с фантастическими архитектурными композициями[269]. В его начальной фазе (время Нерона) стена почти исчезала, заполненная сложными сооружениями: зданиями, портиками, балконами, лоджиями, украшающими карнизы статуями и вазами. В росписях последующей фазы четвертого стиля (период Веспасиана) стена вновь начинала обретать свою поверхность: в центре часто помещалась сюжетная фреска обычно на мифологическую тему, а по краям — обрамляющие ее архитектурные детали.

Наряду с исполненными Фабуллом росписями раннего четвертого стиля в Золотом Доме Нерона сохранились и композиции позднего третьего стиля: фантастическая архитектура заполняла верхнюю часть стены, но на остальной поверхности уже появлялись иллюзорные сквозные прорывы с виднеющимися нарисованными зданиями, хотя плоскость стены еще чувствовалась. Вся поверхность разделялась теперь на квадратные, вытянутые вверх или горизонтально прямоугольные участки, центр которых украшала небольшая, также квадратная или прямоугольная, обрамленная красной рамкой пейзажная композиция с зелеными деревьями, голубыми небесами, коричневыми скалами и фигурками. На рамках этих клейм показывались сидящие птички, иногда гирлянды с вазами, а в верхних частях Фабулл любил помещать актерские маски, гиппокампов, растительные орнаменты. Пейзажные голубовато-зеленоватые фрески на фоне светло-желтых поверхностей кажутся небольшими, разной формы окошками, прорывающими стену. В Золотом Доме наряду с настоящими имелись и ложные окна, расположенные в глухих нишах и разрисованные пейзажами.

В четвертом стиле были расписаны стены Дома ланей в Геркулануме[270]. Фантастические по пропорциям и облику сооружения напоминают портики с высокими и очень тонкими, часто витыми колонками, рядом нарисованы лани, подобные скульптурным изваяниям, стоявшим в этих же комнатах. Архитектура в росписях зрелого четвертого стиля из домов Геркуланума воспроизводит возможно действительно существовавшие постройки с раскрепованными фронтонами, витыми колоннами, красочными фризами, статуями и вазами на карнизах и крышах.

Фрески четвертого стиля с мифологическими сюжетами с греческих оригиналов можно встретить в помещениях Дома Веттиев: изображения душащего змей Геракла, Диониса и Ариадны, наказания Дирки, мучения Пенфея, растерзанного вакханками, заполняют участки стены, обрамленные высокими колонками. На других плоскостях этих же стен в иллюзорных прорывах виднеются верхушки портиков и вестибюлей сложных сооружений. Мастера четвертого стиля тяготеют к пространственной широте, захвату громадных просторов. Чувство необъятности мира, безграничных владений империи находило отзвук в продолжившей тенденции второго стиля их живописи, иллюзорно разрушавшей поверхность стены, впускавшей природу в помещения и сливавшей архитектурное пространство с реальным.

Художники того времени выбирали из множества мифологических событий сюжеты динамичные, напряженные и взволнованные, сообщавшие даже поверхности стен, на которые они были нанесены, беспокойство и подвижность. Обращаясь к реальной жизни, мастера предпочитали показывать сцены бурные, экспрессивные, вроде драки в амфитеатре, происходившей в 59 г. между помпеянцами и нуцерийцами[271]. В манере нанесения красок живописцы часто прибегали к резким, напоминающим вспышки света на темной поверхности фона мазкам, как на фресках с амурами и психеями в Доме Веттиев. Стремление передать таинственность мира, где фантастические, нереальные существа поглощены обычными земными занятиями, представить на огромной поверхности стены сатира и вакханку, обнявшихся и летящих в безграничных космических просторах, — все в росписях четвертого стиля отлично от спокойного, сдержанного в сюжетах и манере письма и красках третьего[272].

Кроме пейзажей и мифологических образов создавались натюрморты, бытовые сцены, портреты. В изображениях животных, птиц, обитателей морских глубин много напряженности, подвижности. Часто они показаны в отчаянной борьбе[273]. Среди этих взволнованных бурных сцен лица людей в портретах фресок и мозаик кажутся иногда спокойными, но, присмотревшись, замечаешь, что и они напряжены, исполнены тревоги, хотя стремятся сохранить величие и сдержанность[274].

Художники Рима той поры развивали ранее возникшие тенденции, усиливая значение архитектурного декора, тяготея к фантастическим по краскам и нагромождению форм живописным композициям, переходя в скульптурном портрете от идеализации к острой индивидуальности облика. Желание императорского Рима заявить о своей безграничной власти и богатстве вызвало к жизни художественные образы, далекие от сдержанности, полные характерной выразительности, глубоко противоречивые в своей основе. В искусстве второй половины I в. ярче, чем в другие периоды, выступила скрывавшаяся ранее в идеализированных произведениях Августа неприглядная сущность императорского Рима. Художники и заказчики не стремились смягчать черты своего времени, и они со всей беспощадностью обнаруживаются в портретах эпохи Флавиев.

Время Траяна и Адриана

В годы второго периода расцвета римского искусства — во времена ранних Антонинов — Траяна (98—117) и Адриана (117–138) — империя оставалась сильной в военном отношении и процветала экономически[275]. Однако провинции не всегда оставались покорными, и на границах часто происходили сражения. На севере Траян вел упорную борьбу с даками (101–106), на востоке воевал с Парфией, восстанавливая контроль над Арменией, овладевал Месопотамией (113–117). Адриан же ограничивался освоением завоеванных земель, строя фортификационные укрепления, усиливая пограничные войска, усмиряя бунтовавшую Иудею. Столица и другие города Апеннинского полуострова второе столетие пребывали в мире.

В годы Траяна после подавления даков был возведен в Адамклиси трофей высотой 32 м, посвященный победе римского оружия и продолжавший традиции августовского памятника в Турби (на северо-западе Италии). Мощный, диаметром в 27 м, окруженный ступенями цилиндр увенчивало коническое с чешуевидной черепицей перекрытие, оканчивающееся высокой шестигранной призмой, несущей трофей со стоящими около него статуями пленных даков. Круглая скульптура и квадратные рельефные метопы его частично сохранились.

О характере фортификационных сооружений того времени дает представление вал Адриана в Британии, возведенный для укрепления границы, разделения местных племен и периодических военных вылазок, устрашавших покоренную провинцию. Он был создан в 122 г. высоту имел в 5 метров, ров в 3 м глубиной и девятиметровые башни[276].

В провинциях строилось много мостов, акведуков. Над ними работали нередко талантливые зодчие. Дунайский мост возводил Аполлодор Дамасский. Гай Юлий Лацер создал высокий мост через реку Тахо в Испании, вознесенный над водой на 45 м и украшенный аркой над центральным быком. Конструкция другого испанского моста в Августе Эмерите (Мерила) иная: в нем выступает монотонность шестидесяти арочных пролетов. Акведук в Сеговии поражает мощностью рустованных гранитных блоков. В годы, когда в столице чаще использовали кирпич, бетон и другие дешевые материалы, провинция еще позволяла себе роскошь создавать грандиозные постройки из местного камня. Очевидно, тогда же был исполнен и Гардский мост в Южной Франции. Строители мостов в то время достигли большого мастерства. Позднее в характере этих сооружений появились новые черты — художественные. Мост Адриана в Риме — один из красивейших памятников расцвета Империи; задуманный как своеобразные пропилеи гробницы Адриана, необычно для того времени широкий (11 м), украшенный на перилах статуями, он и сейчас служит транспорту и людям.

Возведением построек практического назначения: огромного шестиугольного порта в Остии, акведука, подававшего воду из Бранчианского озера в Рим и доходившего до Яникульского холма, терм на месте Золотого Дома Нерона, складов и других сооружений, Траян хотел подчеркнуть свое преклонение перед порядками доброй старой Республики, особенное внимание обращавшей на постройки хозяйственного назначения, й противопоставить себя Флавиям с их роскошью и помпезностью архитектурных форм.

Однако и Траян был честолюбив, и Форум его, работы Аполлодора Дамасского, задуманный после триумфа над даками в 107 г., превзошел размерами (300 м X 185 м) и великолепием все остальные. Входная широкая арка, как убеждает изображение на монетах, имела один пролет и четыре ниши со статуями пленных даков. В центре площади стоял конный монумент Траяна, далее Базилика Ульпия Траяна, самая крупная — 120 м (без абсид) X 60 м — из всех построенных до нее, с тремя входами на боковой стороне. Верх Базилики украшал рельефный фриз, части которого были позднее использованы для арки Константина. В Базилике, кроме судебных и коммерческих, рассматривались дела об отпуске на волю рабов, как и в здании, стоявшем на этом месте до Форума Траяна. В располагавшихся за Базиликой латинской и греческой библиотеках хранились гражданские и военные документы, как и в архивах, находившихся там прежде. Траян стремился подчеркнуть этим свое внимание к старине, к памяти о республиканских учреждениях, которые из-за строительства Форума пришлось снести.

На основной, продольной оси Форума, направление и большая протяженность которой определялись входной аркой, конной статуей, центральным входом в Базилику и храмом Траяна, между библиотеками стояла триумфальная колонна. Динамичность композиции, прерывавшаяся, однако, то одним, то другим величественным монументом, смягчавшаяся по бокам экседрами (глубокими, полукруглыми нишами), отвечала динамичности плана Форума Цезаря, расположенного не только рядом, но и параллельно оси Форума Траяна. Колонна Траяна (высота 39,83 м), полая, с винтовой лестницей, барабаны которой высечены из лунитского (каррарского) мрамора, не только прославляла своими рельефами победы над даками, но и служила мавзолеем. Золотая урна с прахом императора покоилась в постаменте, надпись над входом в который указывала, что монумент равен по высоте холму, снесенному в ходе работ над Форумом. Форум Траяна, где происходили официальные церемонии (раздача денег народу, объявление принимавшихся законов и т. п.) функционировал до середины V в.: позднейший найденный на нем постамент статуи датируется надписью 445 г.

Республиканские форумы, как известно, включали торговые ряды, имевшиеся даже на Форуме Цезаря. С парадных площадей Августа, Веспасиана, Нервы их удалили, вопреки республиканским обычаям. Траян принял компромиссное решение, построив в непосредственной близости от форума огромный Рынок, расположив лавки на склонах Квиринала полукругами, соответствовавшими изгибу северной экседры.

Стремлением Траяна представить свое правление как возврат к Республике объясняется отказ от пышного декора и эксцентрических форм в архитектуре и пластике. Однако Империя с ее претензиями на помпезность и великолепие, с ее желанием прославлять цезаря, не могла, как показал Форум Траяна, скрыть своей истинной сущности. В произведениях мастеров, отказывавшихся от флавиевских принципов, ощущалась холодность объемов, засушенность форм, официальность выраженных идей и чувств.

Но в художественных кругах времени Траяна еще жили традиции флавиевского толка. Арка в Беневенто, напоминающая по конструкции арку Тита, перегружена декором. Рельефы заполняют поверхности, которые в арке Тита оставались свободными и придавали монументу величие и строгость.

В отличие от грузной арки Беневенто, отягощенной рельефами, арка Траяна в порту Анконы с ее холодными формами, серовато-стального цвета камнем, сдержанной выразительностью объемов лишена декора, стройна и поднята на высокий цоколь.

Во втором периоде расцвета римского искусства можно выделить два этапа. Хотя произведения времени Адриана и Траяна объединяет общая идея — выражение величия Империи, формами своими они непохожи. Сооружения эпохи Траяна были исполнены духа или холодного практицизма, или официальной торжественности. Постройки времени Адриана теплее в своей архитектурной выразительности. Иногда они поистине величавы, а порой даже интимны, как вилла Адриана в Тиволи. Ее постройки повторяли в миниатюре шедевры Греции и Египта. Ориентация Адриана на греческое искусство и культуру определила внешнее отличие памятников его времени от траяновских. В спокойных и уверенных образах классики Рим, еще полный сил, но как бы уже ощущавший близость тяжелых испытаний, старался найти эстетическую опору, представить свои чувства гармоничными, совершенными, такими же вечными, как эллинские.

Стремление выразить в архитектурных формах величие Империи, усилившееся в первой половине II в., проявило себя в Пантеоне, превращенном позднее в церковь и сохранившемся почти без переделок.

Не исключено, что это выдающееся по художественному значению и техническому исполнению здание было построено Аполлодором Дамасским, придававшим римским сооружениям греческие гармонию и красоту. Использование бетона, кирпича, камня, мрамора, а в наиболее хрупком месте купола, у центрального девятиметрового в диаметре круглого окна — пемзобетона обеспечило великолепие и сохранность храма. Архитектор смягчил впечатление тяжести и массивности стены ротонды, разделив ее снаружи на три горизонтальных пояса и цветом обозначив ложные арки, расчленяющие глухие поля. Мощи цилиндра здания и торжественности портика не уступает художественной выразительностью интерьер, в котором все призвано вызвать в человеке чувство достоинства и покоя. Плавные очертания круглого в плане зала, цилиндрический обход стен, полусфера купола создают ощущение целостности и завершенности, идеальной гармонии. Автор этого гениального сооружения избегал резких линий и плоскостей. Даже поверхность пола, слегка поднимающегося к центру, как бы отвечает торжественному парению купола: чуть выпуклое покрытие пола храма будто стремится уподобиться небесной сферичности перекрытия. Пространство, замкнутое и спокойное, кажется, еще не потревожено здесь идеями, которые сделают его позднее подвижным, как в храме Софии Константинополя. В архитектурном образе Пантеона воплотились не только идея римской государственности и величия Империи, но прежде всего сознание человеком своего совершенства в его античном понимании. А ведь личность того времени уже была затронута сомнениями и разочарованиями. Это было время исканий платоников, орфиков, гностиков. В самой необходимости заявить о гармонии и совершенстве проявлялась уже ощутимая, дававшая о себе знать близость жизненных перемен.

Адриан предъявлял высокие требования зодчим. Однако в памятниках, которые принадлежат его собственному замыслу, нет органического единства художественной выразительности и технического воплощения так поражающего в Пантеоне. Эклектическое и несколько наивное сопоставление эллинских и римских принципов можно видеть в громадном сохранившемся в руинах храме Венеры и Ромы, автором которого был сам император. Архитекторы его времени большое значение придавали размерам. Если небольшие постройки в частной вилле в Тиволи предназначены были возвеличить персону гулявшего в парке Адриана, то высота в два раза превосходящего Парфенон Пантеона или самое крупное культовое сооружение Империи — храм Венеры и Ромы призваны были прославить могущество Рима.

Не менее внушительной была и гробница Адриана на кубическое со стороной в 89 м и высотой 15 м цоколе, представлявшая собой мощный, 64 м в диаметре, цилиндр высотой в 21 м, со стенами, облицованными мраморными плитами. На четырех углах постамента стояли изваяния юношей с лошадьми. Короткий коридор вел от входа к вестибюлю с огромной статуей Адриана. Грандиозностью сооружении тог времени Рим еще стремился убедить народы в своей силе.

Те же тенденции проявлялись и в архитектуре провинциальной. В Афинах Адриан закончил сооружение огромного диптера — храма Зевса Олимпийского, сохранившиеся колонны которого и сейчас вызывают удивление размерами. На границе старых и новых спланированных Адрианом жилых кварталов была возведена арка, надписи на сторонах которой «Это город Тезея» и «Это город Адриана» так же недвусмысленно намекали на сходство между римским цезарем и греческим героем, как и сопоставления Плутарха в его «Сравнительных жизнеописаниях». В ее пролетах виднелись святыня Афин — Акрополь, а с другой стороны — грандиозный храм Зевса Олимпийского.

Декоративные украшения арок, алтарей, трофеев, колонн этого периода отличаются от рельефов Юлиев — Клавдиев и Флавиев. В то же время пластика времени Траяна непохожа на адриановскую. Рельефы арки в Беневенто решены иначе, чем в арке Тита. В сцене жертвоприношения, находящейся в пролете, Траян, жрецы и остальные персонажи заполняют все поле плиты так плотно, что свободного пространства за ними не чувствуется. Фигурам, расположенным в два или три глубинных плана, тесно. На устоях рельефы занимают четыре яруса; фриз, помещавшийся на арке Тита лишь в центральной части фасада, здесь не только распространился на всю ширину монумента, но заходит и на торцы. Рельефы имеются и на аттике, по обе стороны от центральной плиты с надписью. Сущность декора — назидательная: это прославление Траяна как полководца и государственного деятеля. На большом фризе с Форума Траяна, позднее разрезанном на четыре части и сейчас украшающем арку Константина, изображена схватка легионеров с даками. Героическая трактовка римлян созвучна дидактике официального траяновского искусства.

Исторический рельеф в годы Траяна достиг вершины развития в композициях колонны, посвященных двум дакийским кампаниям. Создававшиеся на месте рельефы двухсотметровой лентой обвивают ствол. Пейзажные и архитектурные фоны, батальные и мирные эпизоды, реальные и мифологические персонажи составляют плоть этого исключительного по своей исторической важности и художественной ценности повествования. Уверенная, неторопливая ритмика обстоятельного рассказа чувствуется на всем его протяжении. В патетических и бурных сценах даки показаны мужественными, стойкими противниками, скульптор с детальностью, свойственной эпохе, высекает в камне лица воинов, их одежды, оружие, окружающую природу — реки, деревья, скалы. В общем героическом звучании рельефов проступают характеры отдельных персонажей — солдат, варваров, римских военачальников, много раз изображенного императора.

Провинциальные рельефы времени Траяна отличает та же историчность повествования, стремление к почти этнографической точности в передаче одежд, оружия, утвари, влечение к выразительной характеристике образов (каменные метопы трофея в Адамклиси).

В исторических рельефах Палаццо Спада, утративших конкретность и точность траяновских, усилилась мифологическая трактовка образов, символичность и аллегория, заимствованные из поэтического наследия древних эллинов и египтян. Любимец Адриана — юноша Антиной — изображался часто в виде божества или героя греческих легенд. Менялась во времена Адриана и сюжетика скульптурных рельефов: реже встречались батальные сцены и официальные церемонии. В трактовке обнаженной натуры с ее выразительной пластичностью сказывалось тяготение скульпторов к позднеклассическим и раннеэллинистическим произведениям, в драпировках смягчались жесткость и резкость складок, свойственные траяновским памятникам. Большое значение приобретал фон в виде чистого свободного пространства. И все же, несмотря на это, образы кажутся скованными, замкнутыми в границах своих форм.

Наряду с тяготением к классическим прототипам в рельефах и круглой скульптуре встречались восточные черты (памятник Антиоха в Афинах), возрождался интерес к проблемам, решавшимся в годы августовского классицизма мастерами неоаттической школы[277].

Стремясь к наиболее совершенным композиционным формам, мастера часто обращались к тондо, подобным огромным (2 м в диаметре) рельефам, украшающим теперь арку Константина. Сюжеты их также соответствуют художественным принципам искусства Адриана: в сценах охоты на медведя, кабана, льва и жертвоприношений Сильвану, Диане, Аполлону и Гераклу основными персонажами выступают Адриан и Антиной.

Круглая скульптура в годы адриановского классицизма во многом подражала эллинской. Возможно, что громадные, восходящие к греческим оригиналам статуи Диоскуров, фланкирующие вход на римский Капитолий, возникли в первой половине II в. В них нет динамичности Диоскуров с Квиринала; они спокойны, сдержанны и уверенно ведут за поводья смирных и послушных коней. Некоторое однообразие, вялость форм заставляют думать, что они — создание адриановского классицизма. Величина изваяний (5,50 м — 5,80 м) также свойственна искусству того времени, стремившемуся к монументализации.

В портретах этого периода можно выделить два этапа: траяновский, характеризующийся тяготением к республиканским принципам, и адриановский, в пластике которого больше следования греческим образцам[278]. Императоры выступали в облике закованных в латы полководцев, в позе совершающих жертвоприношение жрецов, в виде обнаженных богов, героев или воинов. Однако если Траян в копенгагенской статуе как нагой могучий бог показан во всей силе своего характера, физического совершенства, непреклонной воли, то Адриан в виде Арея в памятнике Капитолийского музея скорее задумчив, нежели деятелен[279]. Хотя это, возможно, отвечало идее изваяния, утверждающего, что все уже завоевано, подвластно Риму и враги побеждены, в образе начинает ощущаться рефлексия, которая будет пронизывать произведения второй половины II в. Пластика статуй Траяна из Копенгагена и Остии, изображающих его в рельефном панцире, полна уверенной и спокойной мощи. В ней приглушена бравурная помпезность флавиевского искусства и выражены деловитость и сдержанное достоинство цезаря. В лице императора и в общей композиции статуй и бюстов Адриана в доспехах на первый план выступало скорее философское осмысление победы, нежели физическое утверждение власти.

В бюстах Траяна, узнать которого можно по спускающимся на лоб параллельным прядям волос и волевой складке губ, всегда преобладают спокойные плоскости щек и некоторая резкость черт, особенно заметные как в московском, так и в ватиканском памятниках. Энергия, сконцентрированная в человеке, всегда составлявшая сущность портретов того времени, ярко выражена в ленинградских бюстах: горбоносого римлянина — так называемого Саллюстия, молодого человека с решительным взглядом, и ликтора[280]. Поверхность лиц в мраморных портретах времени Траяна передает спокойствие и непреклонность людей; кажется, они отлиты в металле, а не изваяны в камне. Тонко воспринимая физиономические оттенки, римские портретисты создавали далеко не однозначные образы. На лица накладывала отпечаток и бюрократизация всей системы Римской империи. Усталые, равнодушные глаза и высохшие, плотно сжатые губы мужчины в портрете из Национального музея Неаполя характеризуют человека сложной эпохи, подчинявшего своиэмоции жестокой воле императора[281]. Женские образы исполнены того же чувства сдержанности, волевого напряжения, лишь изредка смягченного легкой иронией, задумчивостью или сосредоточенностью, В бюсте римлянки Киевского музея западного и восточного искусства холодная отточенность объемов сочетается с почти декоративной дробностью застывших форм сложной прически[282]. В московском женском портрете несколько мягче трактована поверхность лица и волос, но и здесь, хотя образ ориентирован на Республику, он всецело траяновский своей нарочитой сдержанностью.

В годы Адриана почти исчезла физиономическая точность портретов, изменился характер изображения лиц. Скульпторы подчинялись общему новому направлению в искусстве с его преклонением перед эллинскими произведениями, в которых индивидуальности не оставалось места. Частных портретов исполнялось немного, но образы Адриана, его жены Сабины, а также Антиноя, позволяют говорить об особенностях пластики того времени. Нередко мастера представляли императора в виде Аристотеля. Адриан, стремившийся ему подражать, стал отпускать бороду, и с тех пор мужчины изображались бородатыми. Следование эллинским обычаям, однако, принимало все более внешнюю форму, так как художественные связи римлян с греками утрачивались, несмотря на попытки их сохранить. В поздних бюстах Адриана звучат скепсис и печаль. Чувства, ранее скованные траяновским республиканизированным деспотизмом и скрытые маской адриановской эллинизации, требовали воплощения. В эти годы глаза в портретах стали изображаться скульптурно: вырезался зрачок, иглой намечалась радужная оболочка. Краска еще использовалась, но пластическая трактовка глаз помогала мастерам ярче выразить духовный мир человека, полнее передать его настроения и чувства.

Обращение при Адриане к греческой эстетической системе — явление немаловажное, но по сути своей эта вторая после августовского волна классицизма носила еще более внешний характер, чем первая. Классицизм и при Адриане был лишь маской, под которой не умирало, но развивалось собственно римское отношение к форме. Своеобразие развития римского искусства с его пульсировавшими проявлениями то классицизма, то собственно римской сущности с ее пространственностью форм и достоверностью, именуемой веризмом, — свидетельство весьма противоречивого характера художественного мышления поздней античности.

Образцов живописи второго периода расцвета римского искусства сохранилось немного даже в таком детально исследованном городе, как Остия. Фреска первой половины II в. в одном из ее домов близка поздней стадии четвертого помпеянского стиля, когда смягчалась картина фантастического нагромождения архитектурных элементов и вновь утверждалась плоскость стены. Спокойно стоящие фигуры, под ногами которых для ощущения опоры намечены светлые полосы, вырисовываются на темном фоне свободной, ничем не заполненной поверхности[283]. Спокойная печаль, пронизывающая образы, созвучна позднеадриановским настроениям, выраженным в пластике.

Немного сохранилось образцов мозаики. Среди них интересна черно-белая остийская мозаика из терм, изображающая Нептуна с трезубцем, мчащегося на колеснице в окружении морских существ[284]. Возвышенные идеалы Империи времен Траяна и Адриана полнее выражались в формах архитектуры с декором интерьеров разноцветными мраморными плитками и отчасти скульптуры, нежели в живописи и мозаике.

В последние годы правления Адриана завершается начавшийся при Клавдиях период высшего расцвета искусства Империи. Не случайно при Траяне и Адриане, когда Рим еще заявлял о своей силе, преобладала архитектура: Форум Траяна с его колонной, Пантеон, храм Зевса Олимпийского воплощали мощь сохранявшей еще, однако, формы принципата Империи. Личность с ее неповторимым обликом начинала подавляться все решительнее. Не гражданин, а подданный, часто безликий и однообразный элемент сложной машины, не должен был иметь свое лицо, чувства, характер. Это привело сначала к холодности и замкнутости образов эпохи Траяна, а затем к психологической опустошенности портретов времени Адриана. Лишенный индивидуальности, подчас равнодушно-покорный подданный Империи сменил резкого в своих суждениях, всегда непохожего на соседа, часто строптивого и готового к борьбе гражданина Республики.

Время последних Антонинов

Поздний период расцвета римского искусства, начавшийся в последние годы правления Адриана и при Антонине Пие и продолжавшийся до конца II в., характеризовался угасанием патетики и помпезности в художественных формах. События тогда складывались не в пользу Римской империи: бурлила непокорная Британия, парфяне взяли под контроль Армению, вели ожесточенную войну с римлянами германцы и маркоманны. В среде правящей верхушки зрели заговоры, в результате одного из которых был убит Авидий Кассий (175 г.), незадолго до того успешно подавлявший восстания восточных провинций. В 166–167 гг. разразилась чума, унесшая много жизней. Антонин Пий и Марк Аврелий стремились вывести государство из тяжелого положения. Коммод же, нередко на официальных приемах появлявшийся как возродившийся Геркулес со львиной шкурой и большую часть времени проводивший в пирах и любимых им гладиаторских битвах, мало внимания обращал на государственные дела.

Этот период отмечен усилением в сфере культуры индивидуалистических тенденций. Произведений, подобных Форуму Траяна или Пантеону не появлялось, зато исключительного расцвета достигло строительство жилых домов и вилл. Из монументальных сооружений того времени частично сохранились храм божественного Адриана, поставленный в его честь Антонином Пием на Марсовом поле, и храм Антонина и Фаустины на Римском Форуме.

Храм Адриана — периптер (8X15 колонн), дошедший своей боковой беломраморной колоннадой из 11 коринфских стволов, покоился на четырехметровом подиуме из пеперина. Стена его целлы снаружи была облицована мраморными плитками, а внутри украшена рельефами с изображением римских провинций. Колонны храма, хотя высокие (15 м) и мощные (диаметр — 1,44 м), но слишком близко расположенные друг к другу, образовывали несколько монотонный ряд. Не производит также впечатления монументальности храм Антонина и Фаустины, водруженный на высокий подиум. Его монолитные из мрамора зеленоватого чипполино коринфские колонны высотой 17 м с беломраморными капителями поставлены тесно, вызывая ощущение сильного устремления архитектурных масс вверх. Грифоны и растительные орнаменты на фризе исполнены в типичном для того времени стиле классицизма. Зодчие, редко создававшие тогда новое, стремились подражать предшественникам. Были водружены колонна Антонина Пия, от которой сохранился лишь мощный пьедестал, и колонна Марка Аврелия. Высокий (10,5 м) постамент колонны Марка Аврелия украшал в древности с трех сторон фриз с Викториями, а с лицевой — сцены подавления варваров. Как и у колонны Траяна, ствол высотой 29,6 м несет на себе длинную ленту фриза с изображением битв римлян с германцами и маркоманнами. В жилом строительстве II в. происходили значительные изменения. При сохранении атриумно-перистильного типа стали часто сооружать многоэтажные дома — инсулы из туфа, травертина, кирпича, бетона, дерева и других материалов. Здания в Риме стояли тесно, улицы были узкими. Некоторые дома имели все удобства; они состояли из двух- и трехкомнатных квартир с отдельными выходами на улицу, но чаще использовалась коридорная система, как в дешевых инсулах. Одна из пятиэтажных инсул II в. у склонов Капитолия имела балконы, каменные лестницы в первых этажах и, очевидно, деревянные в верхних, торговые лавки внизу[285]. Инсул II в. было много в Остии — портовом городе, снабжавшем Рим по Тибру с моря продуктами и всем необходимым. Более широкое, нежели раньше, распространение во II в. получили загородные виллы хозяйственного назначения и для отдыха состоятельных римлян[286].

Монументально-декоративный рельеф и портреты поздних Антонинов свидетельствуют об изменениях художественных принципов. Первое время в рельефах еще продолжали сохраняться свободные плоскости фона, классицистическая уравновешенность композиций, засушенностъ форм, свойственные пластике Адриана. Эти черты заметны в горельефных изваяниях, украшающих пилястры в целле храма божественного Адриана. Спокойная постановка фигур анфас, легкие повороты голов и несколько скованные движения рук символизируют глубокую покорность персонажей, изображенных благородными и гармоничными. В украшении именно нижних частей пилястр мастера следовали малоазийским художественным принципам, которые начинали тогда проникать в римское искусство.

В декоративных рельефах времени Марка Аврелия композиции усложнялись, тяготели к многофигурности и светотеневому обогащению поверхности. На лицевой стороне цоколя колонны Антонина Пия, где изображен апофеоз Антонина и Фаустины, возносящихся на крыльях Гения в сопровождении орлов, в присутствии восторженных Ромы и Юноны, а также юноши, олицетворяющего Марсово поле, динамичность композиции усиливается диагональным расположением огромной обнаженной фигуры крылатого гения. Правда, в застылости его туловища, статичности изваяний Антонина и Фаустины, нарочитости жестикуляции Ромы и Гения Марсова поля еще сохраняются черты адриановского классицизма. Рельефы боковых сторон постамента с церемониальной кавалькадой всадников и пеших воинов решены в ином плане. Скульпторы с трудом осваивали забытые со времен Траяна динамические композиции: движения фигурок кажутся нереальными, в изображении галопирующих лошадок и шагающих солдат проступает скованность механических игрушек. Обращает внимание также в этих рельефах своеобразное решение перспективы: задние всадники расположены над передними: круговое движение как бы распластано на поверхности стены, вызывая в памяти древнеегипетские принципы. Большое количество мелких фигурок в очень высоком рельефе усиливало светотеневые контрасты, повышало пластическую динамичность. Эти новые, выступавшие робко в рельефе лицевой стороны постамента тенденции сильнее звучали на менее ответственных боковых сторонах.

Динамические многофигурные композиции получили дальнейшее развитие в огромных, высотой более 3 м, рельефных плитах, украшавших, очевидно, арку Марка Аврелия, стоявшую около воздвигнутой ему колонны. Часть этих посвященных военным действиям Марка Аврелия рельефов находится сейчас в Палаццо Консерваторов, а другие укреплены на аттике арки Константина. Рельефы музея Палаццо Консерваторов, изображающие императора в момент жертвоприношения перед Капитолийским храмом и на лошади среди военачальников и побежденных варваров, несколько отличаются стилистически от перенесенных на арку Константина. В рельефах арки преодолевается классицистическая адриановская основа, сильнее выступают новые «живописные» с эффектом светотени принципы композиций: фигуры теснят друг друга, движения и жесты людей становятся эмоциональнее. Экспрессивное решение пластических форм соответствует характеру действий: скульпторы при изображении складок одежд, прядей волос, завитков бороды глубоко врезаются буравом в толщу мрамора. Это усиливает светотеневую игру на поверхности, лишает действие покоя, всегда царившего в рельефах адриановских скульпторов, с их ровными крупными плоскостями. Развитие пластических форм, обусловленное усилением эмоциональности искусства второй половины II в., нашло проявление также в рельефах колонны Марка Аврелия, отличающихся взволнованностью образов, общей драматичностью действия от рельефов колонны Траяна. Мелкие фигурки людей на колонне Марка Аврелия кажутся жалкими, подчиненными уже не собственному рассудку и волевому устремлению к победе, но непонятной для них силе, влекущей вперед их массы, подобно ветру, метущему осенние листья.

Большие изменения претерпевал в то время скульптурный портрет. Монументальная круглая пластика поздних Антонинов, сохраняя адриановские традиции, еще свидетельствовала о слиянии идеальных героических образов с конкретными персонажами, чаще всего императором или его приближенными, о прославлении или обожествлении отдельной личности. Ярче всего это нашло свое отражение в решении Коммода приставить к нероновскому колоссу Солнца свою портретную голову. Ликам божеств в огромных статуях придавались черты императоров, отливались монументальные конные изваяния, образцом которых является статуя Марка Аврелия, сохранившаяся после победы христианства только потому, что всадника приняли за узаконившего новую религию Константина; великолепие конного памятника усиливалось позолотой. Однако и в монументальных портретных образах даже самого императора начинали чувствоваться усталость, философское раздумье, порой скепсис[287].

Искусство портрета, испытавшее в годы раннего Адриана своего рода кризис в связи с сильными классицистическими веяниями времени, вступило при поздних Антонинах в период расцвета, какого оно не знало даже в годы Республики и Флавиев. Он продолжался почти полтора столетия, вплоть до начала домината, пригасившего интерес к выражению индивидуального человеческого облика. В статуарной портретной пластике продолжали еще создаваться героические идеализированные образы, определявшие искусство времени Траяна и Адриана. В задрапированной под греческого философа статуе тогатуса Антонина Пия из Эрмитажа и в обнаженной, трактующей императора как воина-Марса статуе Марка Аврелия того же собрания использовались традиционные схемы, но в лицах их помимо исключительно точной портретности можно почувствовать и новые настроения. Они особенно отчетливо проступили в бюстах, где ваятели все внимание сосредоточивали на индивидуальности человека и его психологической характеристике. Легкое раздумье лежит на лице Антонина Пия во всех его портретах, в чертах Марка Аврелия оно нередко окрашивается в печальные скептические тона. Образы различных людей в портретах того времени полны сомнения, нерешительности, глубокой затаенной грусти. Все в портретах поздних Антонинов подчинено чувству проступающей тревоги. Вместо решительно и эффектно повернутых голов скульпторы чаще показывали лица анфас. Внешняя динамичность траяновских образов сменялась более глубокой, скрытой динамикой настроений. Не физическая сила казалась в них господствующей, но другая, духовная. Портретисты по-новому стали трактовать глаза: зрачки, которые изображали пластически, врезываясь в мрамор, еще скульпторы позднего Адриана, теперь придавали взгляду живость и естественность[288]. Чуть прикрытые широкими верхними веками, они смотрели меланхолично и печально. Взгляд казался рассеянным и мечтательным, господствовало покорное подчинение высшим, не вполне осознанным таинственным силам. Антониновские образы с их пробуждающейся холодной плотью камня исполнены смутных предчувствий. Намеки на глубинную одухотворенность мраморной массы отзывались на поверхности в задумчивости взглядов, подвижности прядей волос, трепетности легких изгибов бороды и усов. В портрете Луция Вера из Эрмитажа пышными показаны волосы, гибкими — завитки бороды, которую он любил окрашивать золотой пудрой[289]. Портретисты, исполняя курчавые волосы, сильно врезались буравом в мрамор и высверливали иногда глубокие внутренние полости. Освещавшиеся солнечными лучами, такие прически казались массой живых волос. Художественный образ уподоблялся реальному, все ближе оказывались скульпторы и к тому, что им особенно хотелось изобразить, — к неуловимым движениям человеческих чувств и настроений.

Мастера той эпохи использовали для портретов различные, нередко дорогостоящие материалы: известны золотые и серебряные бюсты Марка Аврелия и Луция Вера (Турин), изображения в горном хрустале (портрет Луция Вера в Эрмитаже)[290], а также в получившем распространение стекле. Скульпторы оценили этот материал — нежный, прозрачный, создающий красивые блики. Даже мрамор под руками мастеров терял порой прочность камня, и поверхность его казалась подобной человеческой коже. Нюансированное ощущение реальности делало в таких портретах волосы пышными и подвижными, кожу шелковистой, ткани одежд мягкими. Пушистой шапкой волос скульпторы могли оттенить нежную гладкость щек. Мрамор женского лица они полировали тщательнее, чем мужского; юношеское отличали фактурой от старческого; давали порой почувствовать характером поверхности даже цвет кожи, как в портрете негра Мемнона[291]. В бюсте Коммода из Музея Консерваторов сложностью постамента, виртуозностью обработки различных поверхностей скульптор предвосхитил поиски портретистов барокко XVII в.[292] Тщательно отполированный мрамор в портрете сириянки из Эрмитажа кажется драгоценным камнем. В образе сириянки ваятели обратились к новой проблеме, выявляя красоту лица, пропорции и формы которого были далеки от классических. И в этом они переносили внимание с внешнего облика персонажа на его внутренние черты, на глубину и содержательность духовного мира; за печалью здесь скрывалась решительность, а за внешней непривлекательностью богатство психологической выразительности, мастер сириянки предугадал многие качества людей последующего столетия.

Живопись в годы поздних Антонинов, как и в первой половине II в., очевидно, не была очень распространена и уступала мозаикам и стуковым рельефам. Полуциркульный свод потолка гробницы Валериев на Латинской улице в Риме покрыт стуковыми рельефами; расположенные в шахматном порядке тондо заполнены изображениями морских фантастических существ — нереид, гиппокампов, тритонов, а более мелкие квадраты — амурами и розеттами. Нежная лепка фигурок, исполненных с большим мастерством и изяществом, не уступает стуковым рельефам августовского времени. Пространство между тондо и квадратами заполнено гибкими, составляющими фон узорами[293].

Второй век — время исключительного по сравнению с прошлым развития культуры римских провинций: западноевропейских, африканских, и в особенности восточных, располагавшихся на Балканском полуострове, в Малой Азии и Сирии. В Афинах, Олимпии, Эфесе, Пальмире, Баальбеке, Дура-Европос и других городах создавалось много значительных архитектурных, скульптурных, живописных памятников. Расцветшее в Афинах по примеру Рима меценатство определило появление там многих выдающихся произведений: громадного Одеона для музыкальных и театральных представлений, соединившего в своей конструкции широту греческого театрона с высокой римского типа, замыкавшей сцену стеной. Деятельность построившего Одеон Герода Аттика распространялась и на Олимпию, где он соорудил монументальный Нимфей[294]. Во II в. на афинской агоре появился портик с гигантами, поддерживавшими крышу. Желанием римских цезарей выступать в роли покровителей наук даже на территории завоеванной Греции можно объяснить создание во II в. библиотек в Афинах и Эфесе[295]. Библиотека Адриана в Афинах, сохранившаяся своими четырнадцатью монолитными неканнелированными колоннами коринфского ордера, имела в своем помещении с тремя абсидами с севера, ниши для сохранения книг, статуи, символизировавшие «Илиаду» и «Одиссею», мозаичные полы и перистиль со ста колоннами (81,71 м Х 59,88 м) и бассейном.

Архитектура поздних Антонинов в провинциях отличалась нарядностью и обилием декора. Портик храма, посвященного Адриану в Эфесе, был богато украшен рельефами. Дробная, несколько измельченная резьба фриза, использование квадратных в сечении колонн, соединение в одном фасаде арки и фронтона свидетельствуют о некоторой утрате архитекторами былого чувства величия и конструктивности сооружений. Стремление создать изысканный по формам, замысловатый в плане, поражающий воображение памятник руководило зодчим, построившим изящный круглый храм в Баальбеке. В отличие от традиционных форм Большого и Малого храмов этого комплекса, его архитектурный образ полон контрастов: сочность коринфских капителей соотносится с утяжеленным, сильно профилированным и выступающим антаблементом; отделенным от целлы выдвинутым колоннам с вытекающими на них частями архитрава противостоят врезанные в стену сводчатые ниши. Динамичностью архитектурных форм этот небольшой баальбекский храм предвосхищает барочные решения в позднем европейском искусстве[296].

В Пальмире во II в. вырастали величественные многоколонные портики, с эллинской стройностью которых сопоставлялись гибкие, возносившиеся к небу арки, по-восточному нарядные орнаментальностью своих фризов, архивольтов, пилястров[297]. Зодчие этого города создавали немыслимые для эллинского понимания архитектонической сущности выступы на стволах колонн, предназначавшиеся для установки бюстов наиболее прославленных граждан. В далеких от шумных восточных городов горных ущельях возникали величественные, высекавшиеся в камне усыпальницы типа гробниц в Петра[298]. Динамичность архитектурных форм поражает и в этих постройках, подчиненных громадным плоскостям возносящихся к небу скал. Причудливые сооружения с раскрепованлыми фронтонами, далеко выступающими карнизами, богато декорированными фризами и скульптурными украшениями воспринимаются как чудо среди безликого, пустынно-скалистого пейзажа.

В искусстве восточных провинций II в. широкое распространение получили мозаики (особенно хорошо сохранились в Антиохии)[299] фрески на стенах строений в Дура-Европос[300], погребальные живописные портреты (египетский оазис Фаюм)[301]. Своеобразны по формам, но часто сходны с римскими по выраженным в них идеям скульптурные произведения восточных провинций того времени, особенно пальмирские портреты[302]. Среди этих высокохудожественных изваяний, органично сочетающих восточную декоративность форм и глубину психологической выразительности, встречаются портреты, тяготевшие и к римским традициям, и к индийским.

В искусстве провинциальных школ во второй половине II в. личные, индивидуальные чувства находили проявление чаще, чем раньше. В то же время менее откровенно звучала идея всепобеждающей силы Римской империи и получали воплощение элементы местных провинциальных художественных систем. В памятниках позднего периода расцвета искусства Римской империи личное и индивидуальное, местное и своеобразное начинали вытеснять свойственные времени Траяна и Адриана возвышенную идеализированность, величавое однообразие, в которых официальное искусство стремилось выразить единство и мощь державы. Грядущие перемены не могли не отразиться на художественных памятниках Рима, стоявшего на рубеже III в. перед глубоким кризисом своей политической и социальной системы.

4. КРИЗИС РИМСКОГО ИСКУССТВА (III–IV ВВ.)

Конец эпохи принципата

В развитии искусства Позднего Рима можно более или менее отчетливо различить две стадии. Первая — искусство конца принципата (III в.) и вторая — искусство эпохи домината (от начала правления Диоклетиана до падения Римской империи). В художественных памятниках, особенно второго периода, заметно угасание античных языческих идей и все большее выражение новых, христианских[303].

После кратковременного правления Пертинакса и купившего у преторианцев трон Дидия Юлиана империя переживала междоусобные войны. Сильная милитаризация, начавшаяся с воцарением Септимия Севера, наложила отпечаток на римскую культуру и искусство всего III в. В годы военной монархии Северов и беспрестанных переворотов, когда в течение столетия более 50 императоров сменились, убивая один другого, монументальные формы в искусстве или приходили в упадок, или получали, напротив, гипертрофированное выражение. Нагляднее всего это выступало в архитектурной практике III в., когда то создавались громадные термы Каракаллы и мощные крепостные стены Аврелиана, то надолго прекращалась строительная деятельность. В характере скульптурных портретов также заметны резкие перемены: порой лица изображались во всей индивидуальной неповторимости, порой начинали приобретать черты почти обожествленности, отрешенности от всего земного. В поисках средств воплощения духовных качеств человека, проявившихся отчасти уже в искусстве поздних Антонинов, в смене художественных манер и борьбе различных течений и стилей проходила жизнь архитекторов, скульпторов и живописцев последнего столетия принципата.

Императоры III в., стремясь угождать скорее не общественным, но частным вкусам и потребностям городских жителей, создавали не огромные как ранее, форумы или храмы, а исключительные по размерам и великолепию термы, в которых римляне любили проводить время. Монументальными оказывались теперь уже не государственные, официальные учреждения, а сооружения для малоимущей массы населения — термы или бани. Начавшие строиться при Септимии Севере и законченные при Каракалле термы превзошли остальные здания этого типа и величиной и убранством[304]. От акведука Марция к ним был проведен пересекавший Аппиеву дорогу над «аркой Друза» акведук Антонинов. Ограда терм замыкала площадь 337 м X 328 м. По сторонам от центрального северо-западного входа располагались ряды двухэтажных небольших комнат, возможно, банных, предназначавшихся для индивидуального пользования. Боковые участки ограды заканчивались широкими, но плоскими экседрами с вытянутыми абсидальными помещениями, фланкированными двумя различных планов залами. Центральную часть противоположной входу стены занимала сильно уплощенная экседра, включавшая огромные, вмещавшие 80 тыс. литров воды цистерны, рядом с которыми были построены библиотеки.

Основное здание терм (216 Х112 м), как и общий план, подчинялось строгой симметрии. Дополнительные помещения располагались по обе стороны от центральной оси, на которой находились вместительный бассейн холодной бани (фригидарий) в зале с двумя абсидами, затем обширный (58 м X 24 м) центральный, перекрытый тремя крестовыми сводами салон, называемый «базиликой», меньшая размерами теплая баня (тепидарий) и затем большая (34 м в диаметре) круглая зала горячей бани (кальдарий), перекрытая куполом на восьми мощных столбах, и рядом паровые ванны, или турецкие бани (лаконики). Симметрично этим основным банным залам к бассейну примыкали вестибюли, раздевальни (аподитерии), просторные (50 м X 20 м) прямоугольные открытые палестры для занятия гимнастикой, залы для чтений, философских собеседований. Много различных помещений имелось во втором этаже основного здания. Между центральным зданием терм и оградой росли высокие деревья, располагались цветники, статуи и бюсты. Многокрасочные мозаики, разноцветные, покрывавшие бетонные конструкции плиты облицовочного мрамора, скульптурные памятники усиливали ощущение великолепия терм, влекли сюда тысячи римлян.

В первой четверти III в. в Риме было воздвигнуто много значительных зданий и прославлявших императора триумфальных арок. Создавались храмы Исиде, Серапису, Гелиогабалу. Распространением восточных культов объясняется также появление в Риме Митреумов. Украшал город и выстроенный на склонах Палатина многоколонный, в несколько ярусов, Септизониум. На Римском Форуме в память покорителя Парфии была поставлена между рострами и курией триумфальная, высотой 20,88 м, из травертина и кирпича, облицованных мрамором, арка Септимия Севера. Три ее пролета — центральный и соединявшиеся с ним поперечными проходами более низкие боковые не обрамляли, однако, таких значительных и красивых видов, как арка Тита или арка Адриана в Афинах. Место для этого внушительного монумента было выбрано не очень удачно. В боковых пролетах имелись ступени, центральный был замощен. На аттике сохранились посвятительные надписи Септимию Северу и Каракалле с заметными следами переделки четвертой строки после удаления имени убитого Каракаллой брата Геты. Четыре громадные несущие аттик колонны покоятся на высоких постаментах, имеющих рельефы с батальными сценами — легионеры ведут пленных парфян. В использовании для декора нижних элементов сооружения обнаруживаются, как и в Адрианеуме, построенном Антонином Пием, восточные художественные влияния. Богато украшена скульптурой вся арка: на мощном замковом камне основного пролета — фигура Марса, над боковыми арками — изображения других божеств; в центральных тимпанах — летящие Виктории, в крайних — речные божества. Рельефы сосредоточены преимущественно над заниженными пролетами. На узком фризе, над замковыми камнями малых арок, показан триумф, а на четырех основных панелях — отправление в поход, взятие Ктесифона, Селевкии на Тигре и других городов, сцены сражений римских воинов с парфянами. Повествование сюжетных рельефов развертывается от боковой, левой со стороны форума арки направо; сцены с другой стороны смотрятся также слева направо. В выборе сюжетов нетрудно заметить следование историческим композициям, украшавшим триумфальные колонны. И расположение их вызывает скорее желание не пройти сквозь арку, а обойти ее. Если рельефы арки Тита, согласованные с реальным под ней движением, были частью архитектуры, ее пластической плотью, то здесь внутренних рельефов нет; более того, поперечные проемы перебивали направленность основных пролетов. Так в самой сущности памятника обнаруживались противоречия его элементов, нарушение связи архитектуры и скульптуры. В 204 г. была воздвигнута и перекрытая балкой, а не сводом арка аргентариев, купцов, в знак почтения их к Септимию Северу[305]. Сохранилась также часть арки императора Галлиена (262 г.) на месте ворот в стене Сервия[306]. Имевшая вначале три пролета, эта арка была посвящена императору и его жене Салонине неким Аврелием Виктором.

Крепостные, толщиной 3,50 м, стены Аврелиана, воздвигнутые из кирпича для защиты города от варваров — одно из самых монументальных сооружений III в. Позднее, при Аркадии и Гонории, они реставрировались и укреплялись[307]. На протяжении общей длины 19 км через каждые 30 м располагались кубические башни с площадками для катапульт; при строительстве использовались такие значительные, оказавшиеся на линии стен и укреплявшие своими массивами их толщу памятники, как акведук Клавдия у Порта Маджоре, части амфитеатра Кострензе, пирамида Цестия и другие.

Круглая купольная конструкция нашла в конце III в. воплощение в так называемом храме Минерва Медика, возможно, нимфее (датируется иногда началом IV в.), воспринимающемся как своеобразная реакция на примитивизацию архитектурных форм. Многоугольный в плане интерьер усложнен нишами в каждой из десяти (за исключением входной) сторон. Купольное покрытие восходит к традициям Пантеона, но светового отверстия в его центре не было и интерьер освещался крупными арочного типа окнами. Использование не верхнего характерного для античности света, а бокового также свидетельствует о новых принципах, распространившихся затем в центрических постройках IV в. и затем в средневековье[308].

Перемены на протяжении столетия происходили и в пластическом искусстве. Многократное изменение стилистических форм привело к выражению довольно крайних тенденций. В одних изваяниях, где использование буравчика получало широкое применение, под угрозой казалась сама каменная основа произведения. В других, напротив, мастера утверждали нерушимость мраморного блока, из которого высекалась форма, и, пренебрегая тонкостями моделировки, по существу также предавали забвению принципы пластики. Кризис скульптуры ярко выразился в III в. в рельефных украшениях арок, алтарей и саркофагов[309].

В рельефах арки Септимия Севера развивались «живописные» тенденции, проявившие себя уже в декоре колонны Марка Аврелия. Многофигурность сцен, измельченность и дробность всех элементов композиции, частое применение буравчика в изображении вьющихся волос и складок одежд — все создает впечатление сложной светотеневой игры, уничтожающей ощущение пластического объема. Фигуры воинов кажутся изваянными наспех, небрежно, они сходны одна с другой, хотя в движениях их есть некоторое индивидуальное своеобразие. В украшении арки Септимия Севера участвовали скульпторы противоборствовавших художественных течений. Фигуры речных божеств в тимпанах арки исполнены в традициях адриановской пластики, с сохранением красивых пластических объемов.

Отчетливы несходные тенденции и в рельефах саркофагов с разнообразными сюжетными сценами: охотой на львов, битвами с варварами, вакханалиями, свадьбами. Поверхность саркофага Людовизи, где изображено сражение, кажется разрыхленной и подвижной. Напротив, застылыми воспринимаются персонажи ватиканского саркофага с философом. Порой различные методы использовались в одном памятнике. Мастера второй четверти III в. стали своеобразно изображать волосы: мраморная форма не буравилась для обозначения завитков, но покрывалась^ большим количеством мелких насечек, создающих впечатление зыбкой мерцающей поверхности.

Скульптурный портрет в III в. претерпевал особенно заметные изменения. В статуях и бюстах Септимия Севера, Юлии Домны, Каракаллы и Геты еще сохранялись технические приемы поздних Антонинов, но смысл образов стал уже иной. Настороженность и подозрительность сменили философскую задумчивость персонажей второй половины II в. Напряженность давала о себе знать даже в женских и детских лицах того времени[310]. В портретах позднего Каракаллы и особенно во второй четверти III в. уплотнились объемы, мастера отказывались от буравчика, исполняли волосы насечками, добивались особенно экспрессивной выразительности широко раскрытых глаз. В бюстах Филиппа Аравитянина, а также Деция и Требониана Галла эмоциональность образов, усиленная плотностью форм, достигла вершины. Стремление скульпторов-новаторов такими средствами повысить художественное воздействие своих произведений вызвало в годы Галлиена (середина III в.) реакцию и возврат к старым методам[311]. Два десятилетия портретисты снова изображали римлян со вьющимися волосами и курчавыми бородами, стараясь хотя бы в художественных формах возродить старые манеры и этим напомнить о былом величии пластики. Бюсты Галлиена, портрет Постума из Эрмитажа дают представление о характере галлиеновского «возрождения». Однако после этого кратковременного и искусственного возврата к антониновским формам уже в конце третьей четверти III в. снова выявилось стремление скульпторов передавать предельно лаконичными средствами эмоциональную напряженность внутреннего мира человека. В годы кровавых междоусобиц и частой смены боровшихся за трон императоров портретисты воплощали оттенки сложных духовных переживаний в новых, родившихся тогда формах. Постепенно их все больше интересовали не индивидуальные черты, но те порой неуловимые настроения, которые уже трудно было выразить в камне, мраморе, бронзе.

Все больше появляется возникших еще во II в. росписей христианских катакомб[312]. Вначале они напоминали декоративные композиции в римских домах, включали даже персонажей языческой мифологии; затем все заметнее в их сюжетику входят христианские мотивы. Художники постепенно меняют заказчиков и все чаще работают для приверженцев новой религии. В годы Александра Севера были украшены фресками катакомбы Аврелия с мозаичной напольной надписью о роде Аврелия, с отвечающими языческому искусству фигурами Амура и Психеи в первом помещении и фреской на стене, изображающей сотворение Адама и прародителей в раю[313].

В сюжетных росписях, как и в декоративных композициях катакомб, римские мастера средствами античной живописи начинали решать новые задачи. Христианские идеи и чувства все чаще пронизывали создаваемые ими произведения.

В III в. станковые картины, как и ранее, были довольно редки, но все же встречались. Очевидно, нельзя недооценивать здесь влияния созданных уже во II в. фаюмских портретов, энкаустическая техника которых была хорошо известна римским художникам. От III в. сохранился, правда, без лица Геты, счищенного кем-то после его убийства, редкий семейный групповой портрет Септимия Севера, Юлии Домны и Каракаллы. Художник выбрал для него широко распространенный в первые века круглый формат, о популярности которого свидетельствуют, в частности, росписи керченского саркофага с изображением мастерской портретиста. Живопись этого станкового произведения убеждает в еще не иссякшей силе античного художественного способа выражения чувств, хотя эмоциональность портрета связана уже не только с воздействием фаюмских образов, но и с начинавшим проявлять себя раннехристианским искусством.

Более, нежели живопись красками, в III в. распространилась мозаика, заполнявшая дома и общественные сооружения и переходившая с полов на стены и своды. Черно-белые и многокрасочные мозаичные сцены найдены в Риме и других центрах Апеннинского полуострова. Великолепны мозаики сицилийской виллы у Пьяцца Армерина с пейзажами, портретами, батальными и разнообразными сюжетными сценами. Особенно же большое количество мозаик сохранилось на территории римской Африки.

Города Северной Африки уже во II в. поражали размахом своего строительства, а годы правления выходца из Лептис Магна Септимия Севера можно назвать временем расцвета различных видов искусства этой провинции. В тревожном III в. ее художественные мастерские были, возможно, более активными, чем в Риме и других центрах Апеннинского полуострова, где жители постоянно пребывали то в состоянии кровавых битв, то в смутном ожидании перемен власти. В архитектуре североафриканских городов заметны специфические черты, хотя в делом зодчие придерживались стилевых норм, господствовавших в столице. На планировку городов, особенно Тимгада, наложила отпечаток система разбивавшихся легионерами военных лагерей. Обилие земли позволяло создавать широко раскинувшиеся, украшенные многочисленными портиками площади, подобные форуму в Тимгаде, громадные рынки, амфитеатры, лишь немного уступавшие, как в Фисдрусе, по величине и великолепию Колизею, вместительные термы, а также сложные в планах и прихотливые по формам, непохожие на римские триумфальные арки.

Храмы поражают многоколонными портиками, высокими подиумами, многоступенчатыми, ведущими ко входу лестницами. Чувствуется напряженность архитектурных форм, монументализация всех элементов: громадных плоскостей высоких стен, могучих стволов колоннад, гипертрофированную мощь которых слегка смягчает некоторая, очевидно, восточного происхождения, декоративность. В орнаментальных узорах аркады Форума Северов в Лептис Магна, а также пышных растительных капителях колонн, украшающих арки и амфитеатры, проступали местные художественные особенности.

Расцвет архитектуры в Северной Африке III в. способствовал развитию искусства мозаики. На полах домов и общественных сооружений выкладывались сложные орнаментальные и сюжетные композиции. В них не только отразилось воздействие художественных стилей, господствовавших в восточных эллинистических и римских центрах, но и проявились местные вкусы и манеры как в выборе сюжетов и изображении людей, животных, растений, так и в экспрессивной яркости тонов.

Своеобразна и скульптура этой провинции. Правда, мастера начала III в., следуя за столичными ваятелями антониновской эпохи, часто использовали буравчик и создавали зыбкую и мерцающую поверхность мрамора, но во многих памятниках нашла воплощение и присущая только североафриканской художественной школе титаническая напряженность и мощь пластических форм. Портретисты второй четверти III в. вместо бурава применяли скарпель для изображения волос насечками и этим еще более усиливали ощущение плотности камня. Лишь в рельефах посвятительных и надгробных стел, в скульптурном декоре пилонов базилик сказывалось тяготение к живописной трактовке пластической формы. Экспрессивность африканского толка сочеталась в этих произведениях с декоративностью восточного характера. Исключительно широк был и сюжетный диапазон скульпторов. На рельефах триумфальных арок, пилонов и цоколей можно видеть не только мифологические образы борющихся Геркулеса и Антея, сцены гигантомахии и поразительные по своей экспрессивности лики Скиллы или горгоны Медузы, но исполненные с исключительной достоверностью скульптурные портреты Септимия Севера, Юлии Домны, Каракаллы и Геты, причем и здесь лицо последнего бывает повреждено.

К концу III в. творческие возможности античного Рима постепенно исчерпывали себя; все сильнее проявлялись новые идеалы, связанные с усиливавшимся христианским мировоззрением. Зодчим еще предстояло создать крупные и значительные сооружения, но особенных художественных шедевров в тот кризисный переходный период уже не появлялось. В скульптурных портретах конца III в. нарастала застылость объемов и форм; образы теряли жизненность и индивидуальную неповторимость, проникались идеей неземного величия императоров, объявивших себя в конце III в. божественными наместниками.

Эпоха домината

Искусство домината свидетельствует о глубоком кризисе античных пластических форм[314]. Ощущался он и в архитектуре. Тенденция к упрощению преобладала, хотя иногда, как реакция, возникало усложнение планов. Конструктивность отличалась от республиканской: четкость объемов утрировалась, образы все чаще становились безучастно-холодными, применение декора было сдержанным. Формы курии на Римском Форуме в этом отношении особенно выразительны.Опосредствованно ее устойчивые массы призваны вызывать чувство уверенности. Кажется, что создавшие это здание люди непреклонны, но справедливы. Выходящая на Форум фасадная стена параллелепипеда курии прорезана тремя крупными окнами в верхней части и четким прямоугольником входа внизу. Остальные плоскости ее, лишенные каких-либо украшений, производят впечатление неприступности.

Компактностью цельного, почти кубического объема, поражает интерьер курии (высота 21 м, ширина — 18 м, длина — 27 м); пространство, залитое светом, проникавшим в крупные окна, воспринимается единым и монолитным[315]. Подобно экстерьеру, воплощающему идею могущества и силы, световое и пространственное решение интерьера выдержано в том же архитектурном ключе и не менее выразительно, чем массивные внешние элементы здания. Но следует заметить, что для интерьера курии архитектор выбрал уже не плавные очертания цилиндра и сферы, как в Пантеоне, а обладающий цельностью и устойчивостью резкий объем, имеющий грани, углы. Лишь через два столетия в Софии Константинопольской внутреннее пространство, исполненное эмоциональности духовного порыва, окажется подвижным, устремляющимся от небольших сферических объемов по краям к огромному, все собирающему в себя подкупольному залу.

Желание зодчих IV в. возместить ускользавшее от них величие архитектурных форм хотя бы размерами построек определило появление законченной уже при Константине Базилики Максенция. Располагавшаяся близ Римского Форума, ориентированная с востока на запад, она занимала площадь 100 м X 65 м. Огромный, длиной 80 м и шириной 25 м, центральный неф имел державшиеся на 8 столбах и 8 проконнесского мрамора колоннах высотой 14,5 м крестовые своды. Оригинальную особенность Базилики Максенция составляет перекрытие боковых нефов коробовыми сводами юго-северной ориентации, а не западно-восточной, как центрального нефа. Необычно и существование наряду с восточным входом южного и, кроме большой западной абсиды со статуей Константина, также и северной.

Грандиозные, строившиеся с 298 по 306 г. термы Диоклетиана превзошли размерами и великолепием термы Каракаллы. Много зданий снесли, чтобы освободить для них площадь 380 м Х 370 м. Питавшиеся водой акведука Марция, они вмещали более 3000 человек. Общий план основных помещений повторял композицию терм Каракаллы, и на продольной оси располагались кальдарий, тепидарий, парадная зала «базилика» (перестроенная позднее Микеланджело в церковь) и большой бассейн фригидария. Архитектура громадных, лишенных теперь облицовки и украшений терм Диоклетиана исполнена трагической мощи. Высоко вздымаются стены, широко повисают своды, но в архитектурном образе уже нет того органического единства между массой и оформленным ею пространством, как в Пантеоне. Интерьеру недостает динамического дыхания, какое он получит позднее, в константинопольском соборе Софии.

Пример монументализации архитектурных форм в IV в. — трехпролетная арка, сооруженная в 315 г. около Колизея по случаю победы Константина над Максенцием. Этот памятник, увековечивавший уже не славу римского оружия, а междоусобную распрю императоров поздней античности, поставлен удачнее, нежели арка Септимия Севера. Величавость и стройность его не умаляют даже могучие массы соседнего Колизея. Но и здесь ощущается холодность четко разграниченных объемов. Особенно это заметно на торцах, где рельефы аттика, тондо и фриз, слегка утопленные в толщу арки, подчинены архитектурной форме. С помощью переходящего с торцов на основные стороны непрерывного фриза подчеркнуто значение арки как памятника, который надо обойти кругом.

Совершенно иной вид имеет стоящая на Бычьем Форуме, сооруженная очевидно в честь Константина квадратная в плане мраморная арка, называемая обычно аркой Януса, с двумя пересекающимися сводчатыми пролетами, образующими крестовый свод[316]. От ее скульптурных украшений сохранились лишь замковые изображения сидящих Ромы и Юноны и стоящих Минервы и Цереры. Светотеневым эффектам, на которые был рассчитан облик арки, способствуют углубления ниш, профилированные выступы карнизов, соотношения темных пролетов со светлыми поверхностями могучих постаментов. Как в пластике сосуществовали тогда изваяния, поражавшие мощью плотных и нерасчлененных объемов, и статуи, вызывавшие иные настроения своей богатой оттенками мерцающей поверхностью, так и в зодчестве наряду со зданиями, подобными курии, возникали сложные, «живописно» решавшиеся памятники вроде арки Януса.

Еще появлялись новые спортивные сооружения: в 309 г. Максенций в память об умершем сыне построил на Аппиевой дороге, близ гробницы Цецилии Метеллы, огромный (482 м X 79 м) ипподром для 18 тыс. посетителей, размещавшихся на десятирядных ступенях[317]. Образцы жилой архитектуры IV в. найдены археологами в Остии. В доме Амура и Психеи кирпичные стены помещений облицованы плитками цветного мрамора, полы выложены мозаиками, в двориках, обнесенных колоннами, имеются фонтаны. В другом остийском доме Фортуны Аннонарии хорошо сохранился зал с абсидой и статуей, фонтанами, арочными входными пролетами.

В IV в. активизировалось строительство христианских церквей — базилик (св. Иоанна Латеранского, св. Петра в Ватикане), катакомб и круглых в плане мавзолеев. Гробница дочери Константина Констанцы (или Константины) с 24 гранитными колоннами, несущими купол 22,5 м диаметром, имела в стенах полукруглые и квадратные ниши. Мозаики, украшавшие здесь уже стены, а не только пол, были связаны с христианской символикой. В архитектуре этих христианских сооружений многое взято от античных зданий; новшеством же было усложнение внутреннего пространства и введение освещения не сверху, а с помощью большого количества окон в стенах.

Много памятников создавалось в IV в. в Константинополе, Салониках, Спалато и других городах — резиденциях императоров. К первому десятилетию века относится огромный дворец Диоклетиана в Спалато[318], Во всем облике этого комплекса, в неприступности ограды; мощности башен, четкости планировки выступили черты нового художественного осмысления архитектурного образа — обнаженность и резкость форм, свойственные поздней античности. В верхних частях башен имелись окна, а стены со стороны моря, куда выходил дворец, завершались арочными пролетами, смягчавшими суровый характер сооружения.

Колоннада и арочные покрытия перистиля вели к императорским покоям и служили продолжением главной улицы в южной части дворца. Богато был декорирован перекрытый полуциркульным сводом храм Юпитера, ориентированный входом на восток и представляющий собой простиль на высоком цоколе с подземной криптой. Для строительства этого памятника светского зодчества применялись белый камень, кирпич, гипс, проконесский цветной мрамор. Грубые поверхности покрывались мозаиками, штукатуркой, мраморными плитками. Использовались приемы, распространившиеся позднее в архитектуре византийской: кладка стен, сочетавшая камень и кирпич, а при возведении купольных конструкций веерообразная укладка кирпича. Строители стремились придать великолепие зданиям дворца. Однако мастерство декора[319] в годы Позднего Рима угасало, грубой становилась резьба консолей и архивольтов арок. Повсеместным было тогда и застывание форм, проявившееся во всех материалах, в частности в деревянной резьбе, украшавшей боспорские саркофаги. Упрощенная трактовка мотивов, несколько варваризированное осмысление образов свойственны памятникам и близкой Риму Далмации, и отдаленного Пантикапея.

Выбор Галерием резиденцией города Салоники — в то время крупного морского порта, привел к интенсивному строительству. В восточных областях Римской империи тяготели к круглым планам и купольным перекрытиям, особенное развитие получившим в византийскую эпоху. Купол большой залы ротонды в Салониках имел диаметр 24,15 м. Триумфальная арка с изображением тетрархов — Диоклетиана, Максимилиана, Галерия и Констанция, воздвигнутая в честь победы над персами, сильно отличалась от римских. В основе ее — четкий четырехфасадный план, близкий плану римской арки Януса, но центральное пространство перекрыто купольным сводом, а не крестовым, как в монументе на Бычьем форуме.

В IV в. Рим терял свое значение. В 330 г. Константин переехал в Византии и город, хотя долго еще даже в официальных документах именовался по-старому, стал называться Константинополем. Новую столицу, населенную в основном греками, римлянами и выходцами из восточных провинций, называли вторым Римом. Константинополь не мог соперничать с Римом своей архитектурой, но немало замечательных памятников было создано и там: капитолий, Форум, огромный ипподром, акведуки, водосборные цистерны, триумфальные колонны, церкви святой Ирины и святой Софии. Центр политической жизни сосредоточивался в описанном позднее Константином Багрянородным великолепном императорском дворце. Последователи Константина продолжали украшать столицу. Валент в 368 г. провел акведук, и сейчас проходящий по городу к древним термам. При Феодосии появилось много скульптурных монументов, в частности конных статуй.

Пластические новшества получили развитие в исторических рельефах триумфальных арок и декоративных, на алтарях и саркофагах. Принцип подробного рассказа сохранялся в рельефах арки Константина. Сюжетное повествование на узкой, около метра высотой, полоске фриза, окружавшего монумент, начинается на торцовой, обращенной к Палатину западной его части отправлением из Милана войск против Максенция, затем переходит на южную, восточную и северную стороны. Человеческие фигуры в этих рельефах потеряли свое пластическое совершенство. Рядом с образами на соседних круглых медальонах времени Адриана они кажутся предельно упрощенными, распластанными на поверхности, измельченными. Те же черты свойственны и декоративным рельефам на торцовых сторонах арки.

Арка Константина — не только памятник, запечатлевший острые социальные противоречия Поздней империи, вылившиеся во вражду Константина и Максенция. Художественная система, нашедшая выражение в ее формах, предстала во всей своей противоречивости и двойственности. С одной стороны, сохранялись старые принципы, с другой — не скрывались ущербные идеалы, породившие опустошенные и иссохшие пластические образы. Монумент, воздвигавшийся в центре Рима, не мог не привлечь к себе внимания самых высоких художественных кругов, не говоря уже об императоре и его дворе. Плоскостные и сухие рельефы, слившиеся с архитектурной массой монумента, усилили ощущение его могучей конструкции до такой степени, что вызвали не только резкие возражения сторонников старых классицистических методов, но и испугали своей откровенной суровостью приверженцев нового стиля. Яростная и непримиримая борьба двух художественных течений, раздиравшая искусство агонизировавшего Позднего Рима, нашла свое воплощение в формах и декоре этого поистине замечательного произведения. По-видимому, было заключено соглашение, по которому арка Константина, сохранившая конструкцию и довольно большое количество рельефов нового стиля, украшалась еще статуями и рельефами времен Траяна, Адриана, Антонина, выступив как своеобразный хранитель традиций II в., воспринимавшихся в годы Константина уже как история.

Новые пластические принципы дают о себе знать и в рельефах арки Галерия в Салониках, помещенных на плоскостях пилястров несколькими ярусами, разделенными широкими поясами с орнаментами в виде розетт, пальметт и листьев[320]. Фризообразностью и сюжетами, связанными с победой над варварами, переходами сцен с одной стороны пилястра на другую, со сглаживанием углов, композиции напоминают рельефы триумфальных колонн.

В рельефах пилястров большой арки заметно тяготение скульптора к сочным светотеневым эффектам; при боковом освещении фигуры вырисовываются на фоне глубоких темных провалов, и сцены обретают драматичность и напряженность. Более плоскостны пластические формы в полусферических медальонах, утопленных в толщу арки, с портретами императора и его семьи. Эти медальоны поддерживают маленькие фигурки, для устойчивости упирающиеся ногой в украшенную рельефными орнаментами дугу архивольта. Тектоническое и декоративное понимание материала здесь искусно дополняют друг друга и свидетельствуют о мастерстве скульптора.

Уплощение форм, утрата чувства перспективных сокращений и: пластического совершенства фигур проявились и в памятниках Константинополя, особенно в рельефах постамента египетского гранитного обелиска высотой 19,59 м, привезенного из Гелиополиса Феодосием для украшения ипподрома[321]. В композиции юго-восточной стороны, где император стоит в ложе с короной в руке в обществе двух наследников, пожилого с выразительным лицом мужчины за его спиной и охранниками с копьями, почти не ощущается глубинности. Скульптор уже привык к плоскостности, и хотя ему пришлось размещать людей в два ряда, он, очевидно, даже не стремился создать впечатление пространственности. Искусству того времени свойственны схематизм и однообразный повтор фигур. В строгой, очевидно, подчиненной официальному этикету сцене с присутствием божественного императора передано охватывающее персонажей настроение торжественности, благочестивой сдержанности, почти скованности. Византия продолжит и разовьет далее это темой подобострастия.

Примечательно, что сказавшаяся здесь тенденция позднеримской пластики к застылости форм, схематизму не всегда приводила к полному эмоциональному оскудению художественной сущности произведений. Иногда подобная статичность даже способствовала выражению и утверждению величественности образов. Стилевые и сюжетные качества композиций дополняли друг друга, действовали как бы в унисон. Несомненно, однако, что такая возвышенно-неземная характеристика, почти божественность персонажей могла быть лучше, чем в пластике, воплощена в иллюзорно-живописном искусстве мозаик, фресок, икон. Человек выступал здесь уже не как гражданин, но как подданный, и не только манера его поведения, движений, застывших и скованных, свидетельствовала о забвении идеалов гражданственности, но и весь стилевой строй рельефа, выдержанный в тонах официально-сдержанных, приличествующих тогдашнему этикету. Процесс, начавшийся в годы Августа, здесь получил свое логическое завершение. Обезличенные, уподобленные один другому персонажи органично слиты с постаментом громадного египетского обелиска, одновременно и давящего сверху на всю эту массу людей, и вонзающегося в небо своим острием.

Рельефы константинопольского обелиска богато украшены орнаментами. На прямоугольных клеймах балюстрады, за которой изображены император и императрица, скульптор показал в одном случае косую решетку, в другом — рельефные, оживленные завитками диагонали. Декорированы и нижние клейма балюстрады под жертвователями. Узоры в таких рельефах поздней античности, а в дальнейшем средневековых и ренессансных, воспринимаются как бы существующими отдельно от фона, положенными на него, как на поверхность. Ранее изображение и фон ощущались как единое целое, но в рельефах Поздней империи эти элементы становились все более самостоятельными. Уже в памятниках архитектуры древнего Рима исчезали органичность, целостность и единство материала, когда для остова конструкций использовался грубый бетон, а для облицовки — плитки разноцветного мрамора.

Чем более утрачивались античные художественные принципы, тем холоднее становились формы, жестче линии: графическими средствами, а не пластикой выражали мастера свои чувства. Рельеф с богиней Викторией из собрания Стамбульского музея, серебряные медальоны с портретом Константина и монеты с изображением его дочери Констанцы, сидящей на троне, убеждают, что графичность сменяла былую пластичность и в монументальном, и в прикладном искусстве.

Усиление живописно-иллюзорного, пространственного и вместе с тем отвлеченного мышления вызывало противодействие сторонников пластического художественного воспроизведения действительности и обращение их к былым принципам скульптуры. В пластическом решении декора ватиканского саркофага императрицы Елены[322] мастера придерживались старых правил: в горельефе показаны сцены битв — конные и пешие воины, побежденные, лежащие на земле, коленопреклоненные, идущие со связанными руками. Изображения вздыбленных коней, пленников, поверженных варваров детальны и точны. В композиции и пропорциях фигур сохраняются традиции классицизма, стойко и активно сопротивлявшегося новому.

В декоре созданного несколько позже также порфирового саркофага дочери Константина Констанцы меньше объемности[323]. Однако фон и здесь потерял значение, какое имел в античных рельефах. Темная, мерцающая поверхность порфира придает нереальность образам, вызывает чувство мистической таинственности, хотя и орнамент, и животные, и персонажи рельефа не должны бы порождать такие эмоции. Сказывается характер материала, противоположного по своей сущности теплому, впитывающему и излучающему свет мрамору. Скульпторы поздних лет античности с большой активностью искали пути спасения пластики то в обращении к подобным материалам, то в возврате к методам классицизма. Но пластику уже ничто не могло спасти. Живописно-иллюзорное осмысление мира приходило на смену пластическому, эстетические же принципы восприятия и воспроизведения действительности менялись решительно и необратимо.

Пространственно-углубленные рельефы порой сменяли в скульптуре Позднего Рима выпуклые античные композиции и особенно проявляли себя в изображениях на христианских саркофагах: возникала система обратной перспективы, распространившаяся позднее в живописи и фресках византийских мастеров.

В IV в. сосуществовали две тенденции, на первый взгляд противоположные и взаимоисключавшие друг друга, но в основе своей родственные и обе ведущие пластику к глубокому кризису. Сторонники одной манеры в своих произведениях усиливали ощущение объема, гипертрофировали его массивные формы, а на его поверхности создавали изображения лиц, складок одежды, рельефа фигуры. Утрируя чувство пластического объема, они на самом деле уничтожали его, графически воспроизводя детали на поверхностях, утративших внутреннюю органическую жизненность. Действительно, рельеф лица или фигуры эллинской классики воспринимался живым на всю глубину мраморного блока; такими были лица скопасовских героев, эту органичность сохраняли даже тронутые первым дыханием кризиса пластики образы богов и гигантов алтаря Зевса в Пергаме; персонажи греческих надгробий не воспринимались отдельно от самой мраморной плиты, от фона, не плоского, а как бы подвижного, разноглубинного. Теперь же, в IV в., утратили художественное единство не только фигуры и стенки саркофагов, подобных порфировым усыпальницам Елены и Констанцы, но и черты лица — в таких портретах, как порфировый бюст Максимина Дазы. Они стали восприниматься как самостоятельное, мало связанное с массой каменного блока графическое изображение глаз, бровей, губ[324]. Пластика в таких внешне будто бы объемных и массивных памятниках утрачивала свою основную сущность.

Другие мастера, напротив, стремились уничтожить в произведениях ощущение массивности камня как основы его образа; буравчиком они вгрызались в толщу мрамора, показывая пышность курчавых волос, дробность складок одежд, высверливали полости в объемах камня и, подобно мраморной крошке, исчезала, таяла пластическая цельность изваяния.

В произведениях скульптуры IV в. сосуществовали сюжеты языческие и христианские; художники и поэты обращались к изображению и воспеванию не только мифологических, но и христианских героев; продолжив начавшееся еще в III в. восхваление императоров и членов их семей, они подготавливали атмосферу безудержных панегириков и культа поклонения, свойственную византийскому придворному церемониалу. Их целям и задачам нередко способствовал классицизм с его пристрастием к изящным объемам и изысканным композициям. Особенное распространение нашли его формы в украшениях серебряных и золотых сосудов, резной кости, инталиях и камеях. Выдающийся образец прикладного искусства этого стиля — костяная створка хранящегося в Лондоне диптиха Симмаха, резчик которой изобразил в красивом по пропорциям вертикальном прямоугольнике стоящую у алтаря женщину и маленькую девочку, держащую чашу и жертвенный кувшин[325].

В портретах IV в., как и в рельефах, кризис пластического искусства античности обнаруживался в борьбе различных художественных тенденций. Многие мастера, продолжая традиции III в., изображали зыбкие мерцающие поверхности волос насечками. В официальных же кругах, особенно близких Константину, господствовали принципы классицизма. В остийской статуе Максенция мастер вдохновлялся скульптурными типами тогатусов прошлых веков. Восходит к портретам расцвета Империи и ватиканская статуя Константина, опирающегося на копье с мечом в руке[326]. Портретные статуи и бюсты создавались реже, чем ранее; этой чести удостаивались, очевидно, лишь императоры и видные официальные лица. Заметно снизилось и число женских портретов, а детских, которые в III в. еще появлялись, стало совсем мало.

В портретных изваяниях IV в. почти не встречались, как еще столетием раньше, обнаженные фигуры. Пластику нагого тела сменяла довольно однообразная система драпировок. Столпообразность статуи магистрата из Минервы Медика мастер усилил вертикальными складками тоги. На заре античности в драпировках тканей архаических статуй воплощалась скрытая за ними жизнь человеческого тела. На закате Римской империи за еще гибкими и волнистыми поверхностями материи чувствовалась масса окостеневающего застывающего монумента.

Портретная статуя IV в., отождествляемая одними учеными с консулом 391 г. Симмахом, другими с Винченцо Цельсом, решена в принципах поздней античной скульптуры. Пластическая ее основа нарушена заметно. В многочисленных, буравчиком исполненных курчавых прядях волос, бороды и усов не чувствуется объемности формы. Основу образа в таких портретах, как и в живописных и мозаичных памятниках того времени, составляют крупные, пристально смотрящие прямо перед собой, как бы вопрошающие глаза. Высокий, с массивной головой, человек кажется безвольным, неуверенным. На лице его безмолвный вопрос, сумрачно сдвинутые брови усиливают выразительность серьезного испытующего взгляда. Раздвоенность внимания, устремленного не то в глубины собственных чувств и переживаний, не то в тревожащее будущее, усложняет характер образа, возникшего на рубеже двух великих эпох — античной и средневековой — рубеже нечетком, размытом, оставившем художественные произведения, окрашенные глубокой противоречивостью и драматизмом.

Моделировка лица постепенно переставала занимать портретистов. Духовным силам человека, особенно остро ощущавшимся в век, когда христианство завоевывало сердца язычников, казалось тесно в жестких формах мрамора и бронзы. Сознание этого глубокого конфликта эпохи, невозможность выразить чувства в материалах пластики придавали художественным памятникам IV в. нечто трагическое. Более подходящими казались теперь формы, не скованные осязаемой прочностью камня, — иллюзорные мозаики, фрески, иконы.

Широко раскрытые в портретах IV в. глаза, смотрящие то печально и властно, то вопрошающе и тревожно, согревали человеческими чувствами холодные, костеневшие массы камня и бронзы, подобно тому как сквозь все чаще использовавшиеся оконные проемы освещались то громадные интерьеры роскошных терм Диоклетиана, то скорбные ротонды мавзолеев. Материалом портретистов все реже становился теплый и просвечивавший с поверхности мрамор, все чаще выбирали они для изображения лиц менее сходные с качествами человеческого тела базальт или порфир. В мраморных же портретах предпочтение оказывалось сильно патинирующимся его сортам; больше, чем нежный, подтаивающий мрамор, любили они темную поверхность бронзы. Произведения IV в. свидетельствовали о последних попытках пластики сохранить свое значение; все заметнее становился отход от достижений античной скульптуры периода ее расцвета.

Как и пластика, изменения претерпевала живопись III–IV вв. Мощным архитектурным формам уже не соответствовали пейзажи, жанровые сценки, декоративные росписи, украшавшие здания I–II вв. Возникла новая, напоминающая мозаику техника инкрустации — выкладывания фигур крупными разноцветными плитками камня. Панели, исполненные в такой манере, представляли собой как бы крупноформатную мозаику. На одной из них, найденной в базилике Юния Басса на Эсквилинском холме и хранящейся в Капитолийском музее, изображена тигрица, терзающая быка, на другой — солнечное божество из Митреума.

В римском искусстве конца IV в. все большую роль начинали играть христианские мастера. Строившиеся храмы подчинялись принципам, в основе которых лежали новые идеи. Поле деятельности скульпторов ограничивалось лишь рельефами саркофагов и редкими изображениями Доброго Пастыря. В пластике нарастали плоскостность и графичность; учащалось использование элементов обратной перспективы. В живописи христианских катакомб рождались новые и в сюжетном, и в техническом отношении произведения, иногда еще напоминавшие декоративные росписи римских домов, но все более и более отдалявшиеся от них. Западная Римская империя и Вечный город страдали от варваров, а на территории Восточной Римской империи рождалось новое, византийское искусство, широко пользовавшееся традициями не только римской культуры, но и греческого эллинизма и создавшее позднее неповторимые по красоте архитектурные сооружения, мозаики, фрески, иконы. В течение V в., от времени правления Гонория до смерти последнего императора Ромула, в художественной жизни Римской империи не появлялось значительных памятников. В этот разрушительный для античности период формировалось христианское искусство, которому суждено было в дальнейшем возвести в различных странах Европы огромные, не похожие на античные храмы романские и готические соборы, осветить их солнечным светом, прошедшим через яркие цветные витражи, наполнить фресками и иконами, художественной утварью, украсить их статуями, создать образы, в большинстве своем, однако, не освободившиеся от тревог и сомнений, как наследства позднего Рима.

Римское искусство завершает собой многовековой путь, начатый эллинской культурой. Оно может быть определено как явление переходного периода от одной художественной системы к другой, как мост от антики к средневековью. В то же время, подобно тому, как и каждое произведение — не только звено в цепи художественного развития, но и неповторимое индивидуальное явление, римское искусство целостно и самобытно.

«Аудитория» у древнеримского искусства, особенно в годы Поздней империи, была многочисленнее, чем у греческого. Подобно новой религии, захватывавшей широкие круги населения восточных, западных и североафриканских провинций, искусство римлян воздействовало на громадное число жителей империи, включая императоров, влиятельных чиновников, рядовых римлян, вольноотпущенников, рабов. Уже в пределах империи складывалось отношение к искусству как к явлению, объединявшему людей различных сословий, рас, общественных положений.

Но в древнем Риме формировались не только общие эстетические качества, определившие характер грядущей культуры, вырабатывались и методы, которым следовали художники позднейших времен.

В европейском искусстве древнеримские произведения часто служили своеобразными эталонами, которым подражали архитекторы, скульпторы, художники, стеклодувы и керамисты, резчики гемм и декораторы садов и парков. Бесценное художественное наследие древнего Рима продолжает жить как школа классического мастерства для искусства современности.

Примечания

1

Из последних работ можно для примера назвать Kulturgeschichte der Antike. В., 1978, Bd. II. Rom.

(обратно)

2

Утченко С. Л. Политические учения древнего Рима III–I вв. до н. э. М., 1977. с. 229.

(обратно)

3

Capagrossi-Colognesi L. Storia delle istituzioni romani arcliaici. Roma, 1978, p. 39 46–47, 76–77, 125, 207, 216–220.

(обратно)

4

Nicolet С. Le métier de citoyen dans la république romaine. P., 1976, p. 12, 20 71–74 82-84, 126–228.

(обратно)

5

Ibid., p. 292, 391.

(обратно)

6

Ibid., p. 508.

(обратно)

7

Remains of old latin. Vol. I–IV. Ed. Warmington Ε. II. L., 1958–1961, v. I, p. 290. (Далее: Warminglon).

(обратно)

8

Подлинность эпитафии консула 298 г. до н. э. Л. Корнелия Сципиона Барбата оспаривается. См.: Warmington, v. IV, p. 2.

(обратно)

9

Nicolet С. Op. cit., p. 429–430.

(обратно)

10

Capogrossi-Colognesi L. Op. cit., p. 260. 265, 274; Richard J. С. Les origines de la plebe Romaine. Roma. 11178, p. 418. 423. 426, 441.

(обратно)

11

Nicolet С. Op. cit.

(обратно)

12

Утченко С. Л. Политические учения…, с. 67 и след.

(обратно)

13

Там же, с. 76.

(обратно)

14

О близости к Катону Плавта см.: Кац А. Л. К проблеме рабства у Плавта и Катона. — ВДИ, 1964, № 3 (с указанием литературы о катоновских мотивах у Плавта). Федр упоминает, что згу пословицу ои слышал с детства (Phaedr., III, Epilog. 33–34).

(обратно)

15

Müller R. Epikureische Gesellschaftstheorie. В., 1972.

(обратно)

16

Утченко С. Л. Политические учения…. с. 222–229. См. также: Müller R. Op.. cit.r p. 33. 38, 49. δΟ. 61.

(обратно)

17

Утченко С. Л. Политические учения…, с. 89–92.

(обратно)

18

Утченко С. Л. Кризис и падение Римской республики. М., 1965, с. 14–17, 107–121. 198–224, 264–265.

(обратно)

19

О значении в этой связи теории «упадка нравов» подробно см.: Утченко С. Л. Политические учения…. с. 158–181; Он же. Идейно-политическая борьба в Риме накануне падения Республики. М., 1952, с. 109–128.

(обратно)

20

На этом тезисе построена одна декламация Нсевдо-Квпнтнлиана (262), идея которой, возможно, тоже восходит к I в. до н. э.

(обратно)

21

Утченко С. Л. Кризис и падение Римской республики, с. 178, 185–189.

(обратно)

22

В нашей литературе наиболее капитальным исследованием является работа: Машкин Н. А. Принципат Августа. Происхождение и социальная сущность. М.; Л.

(обратно)

23

Dillon J. The Middle Platonists. L., 1977, p. 198.

(обратно)

24

Dillon J. Op. cit.

(обратно)

25

Ibid., p. 202.

(обратно)

26

Ibid., р. 394.

(обратно)

27

Ibid., р. 363.

(обратно)

28

См., например, Борисфенитскую речь Диона Хрисостома, где он излагает соответствующую теорию со ссылкой на Зороастра, открывшего ее магам (XXXV, 42–60).

(обратно)

29

Orenie A. Les religions etnisques et romaine. P., 1948. p. 83–38; Latte К. Römische Religionsgeschichte. München, 1960, S. 18–20, 58–62, 100; Bauet 1. Histoire politique et psychologue de la religion Romaine. P., 1969. p. 25–45, 76—132.

(обратно)

30

Dumezil G. La religion Romaine archa'i'que. P., 1966, p. 65–69, 79–86: Idem. Mythe et epopee. P., 1968, v. 1, p. 269–289, 424–427.

(обратно)

31

Plccaluga G. Aspetti е problemi do la religione Romana. Firenze, 1975, p. 2, 20–31 68—77, 89, 114.

(обратно)

32

Против теории numina как основы ранней римской религии весьма основательно возражал П. Бойансе: Boyancee P. Etudes sur ia religion romaine. P., 1972, p. 3–7.

(обратно)

33

Manhardt W. Wald und Feldkulte. В., 1901–1905. Bd. I–II.

(обратно)

34

На близость Цереры к духу хлеба, живущему в последнем снопе, сохранявшемся в доме до нового урожая, указывает упомянутый Варроном обычай украшать дом соломой, собранной после жатвы, которой ведала Церера (Nonn. Marc, p. 378).

(обратно)

35

Usener Η. Götternamen. Frankfurt am Main, 1948.

(обратно)

36

Так, Хариты в Аттике имели эпитеты Ауксо и Гегемона, аналогичные римским Абеоне и Домидуке, богиням, ведавшим уходом ребенка из дома и его возвращением домой. Горы именовались Карпо и Талло, ведая всходами и созреванием плодов. Имена богов жатвы, молотьбы, сушки зерна, помола, сноповязания, зеленого и зрелого винограда стали эпитетами Деметры, Диониса, Афродиты. Отгонявший мышей Сминтий слился с Аполлоном Сминтием и т. д.

(обратно)

37

Bayet J. Op. cit., p. 99.

(обратно)

38

Cook A. Zeus. Cambridge, 1925, vol. II, p. 322–328, 335, 354, 383.

(обратно)

39

Фрезер Д. Золотая ветвь. М., 1924–1920. Т. I–IV.

(обратно)

40

В Ирландии и Скандинавии многие роды производили себя от какого-нибудь дерева; в Литве мужчины связывали свое происхождение с дубом, женщины — с липой и приносили этим деревьям жертвы. См.: Unbegaun В, Les religiones des celtes, des germaÜM et des slaves. P., 1948, p. 281.

(обратно)

41

Ножом, намоченным в крови жертвенного козла, прикасались ко лбу юношей, затем стирали ее шерстью, намоченной в молоке, причем юноши должны были смеяться (Bayet 1. Op. cit., p. 79).

(обратно)

42

По Псевдоакрону (Carm., I, 7, 10), юноши подвергались бичеванию на алтаре аррицийской Дианы, но это, вероятно, связано с версией о лакедемонский происхождении богини.

(обратно)

43

Версаладзе Е. Грузинский охотничий миф и народная поэзия. М., 1977, Blazquez J. Μ. Diccionario de Ios religiones preromanas de Hispania. Madrid, 1975, p. 128.

(обратно)

44

Соответствующие данные собраны и проанализированы в кн.: Немиповспий А. И. Идеология и культура раннего Рима. Воронеж, 1964, с. 28–56.

(обратно)

45

Маяк И. И. Проблема генезиса римского полиса. — ВДИ 1976. № 4; Franciosi G. Clan Tonti'lizie е struttura monogamiche. Napoli, 1975, p. 76. Автор, между прочим, ссылается на двойственное значение термина adfinis как родственника и соседа по участку.

(обратно)

46

Cntalano P. Populus Romanus Quirilium. Torino, 1974, p. 113.

(обратно)

47

Rayet J. Op. cit., p. 129–132.

(обратно)

48

Latte К. Op. cit., p. 58–02.

(обратно)

49

Franciosi G. Op. cit., p. 87.

(обратно)

50

Bayet J. Op. cit., p. 25–39.

(обратно)

51

Wissoma G. Religion und Kultus der Römer. München, 1902, S. 100–112.

(обратно)

52

Так, по Тертуллиаиу, богом города Касипа был Дейвеитин, Нарнии — Васидиан, Аскула — богиня Апкария, Вольсиний — Нурсия, Ортиколи — Валентин, Сутрина — Нортия (Apol., 24). Кое-кто из них иногда упоминается у авторов, но в надписях, т. е. в живой религии, они очень редки.

(обратно)

53

Usener Η. Op. cit., S. 211; Nilsson M. Geschichte der griechischen Religion. München, 1955, Bd. 1, S. 402.

(обратно)

54

Catalans P. Op. cit., d. 122.

(обратно)

55

Latte К. Op. cit., S. 2.

(обратно)

56

Например, обычай Катона в случае тяжелого преступления раба отдавать его на суд всей фамилии; право родичей потребовать освобождения раба; их обязательное наблюдение за соблюдением меры при допросе раба под пыткой; праздники, в которые рабы освобождались от работы.

(обратно)

57

Впоследствии разница между родовыми и фамильными культурами стерлась. Макробий именует праздниками фамилий справляемые «по обычаю дома» праздники Клавдиев, Юлиев, Корнелиев (Macrob. Sat., I, 16, 7–8).

(обратно)

58

Bayet J. Up. cit., p. 04–67.

(обратно)

59

Oumezil G. La religion Romaine…, p. 335–359.

(обратно)

60

В эпоху Империи одной пз самых распространенных в Италии и провинциях организаций частных лиц для императорского культа была. коллегия почитателей императорских Ларов и imagines, что указывает на исконное сакральное значение последних и на их связь с культом предков и культом Ларов.

(обратно)

61

Может быть, этим Ларам равнозначны обычно считающиеся покровителями путников lares viales, поскольку, по Сервию, via приравнивалась к vicus. Перекресток иногда обозначался как compilum vicinalis, что подчеркивает связь компитальных Ларов с сельской или соседской общиной.

(обратно)

62

У глоссаторов vir fortis толкуется как господин — dominus, enis (древний термин, обозначавший господина), heres — наследник, и heros — Герой (Corp. eloss. tat., VI, р. 510).

(обратно)

63

Le Bonnirc Η. Le culte de Ceres ä Rome. Des origines ä la fin de la republiquе. Р., 1958, р. 39, 107.

(обратно)

64

Ibid., р. 174.

(обратно)

65

Spence L. The minor traditions οί British Mylhology. L., 1948, passim.

(обратно)

66

Le Bonniec H. Op. cit., p. 206.

(обратно)

67

Каталано говорит в этой связи о традиции италиков, кельтов, германцев, связанной с термином tota, teuta, означавшим и народ, и его территорию (Catalano Р. Ор. cit„р. 113).

(обратно)

68

Весталки приносили жертвы и Каке, паредре, позже сестре Кака, огнедышащего чудовища, укравшего стада Геракла и им побежденного (Serv. Aen., VIII, 190). Возможно, Как и Кака тоже были связаны с культом огня, но Как затем был оттеснен Вулканом и перешел в категорию враждебных сил.

(обратно)

69

Фрезер Д. Указ. соч., т. IV, с. 160–161.

(обратно)

70

Раевский Д. Е. Очерки идеология скифо-сарматских племен. М., 1977, с. 9—109.

(обратно)

71

Традиция приписывала создание коллегии салиев Нуме, но сохранились сведегия о заимствовании ее из Тибура, где салил служили Гераклу, или из Тускула. Как уже упоминалось, салии были collini и quirinales, они связывались также с Квирином и Юпитером.

(обратно)

72

Hermansen G. Studien über den italischen und den römischen Mars. Kobenliabn, 1940.

(обратно)

73

А. Деграсси в комментарии к архаической надписи, посвященной Паркам Ноне, Декуие и Мортии, равнозначным Фатам, высказывает предположение, что последняя, предсказывавшая новорожденному будущее, была связана с Марсом (Degras-si, 10–12). В таком случае Марс мог выступать и как покровитель отдельного лица (откуда впоследствии пошло выражение Marte suo, означавшее, что кто-либо что-то сделал собственными силами), т. е. Марс сближался с Гением.

(обратно)

74

Bauet 1. Ор. cit, р. 30.

(обратно)

75

Из наименования древнейших жрецов-Фламинов отдельных богов — Юпитера (Па-теп dialis), Марса. Квирина, занимавших первое место в жреческой иерархии, а также Вулкана, Вольтурна, Палатуи, Фуррины, Флоры, Карменты, Цереры, Фалацера, Помоны — мы знаем о существовании культа и этих богов, часть которых пришла в забвение и точной интерпретации не поддается.

(обратно)

76

Usener Η. Ор. cit., S. 85—202.

(обратно)

77

Gage J. Apollon Romain. Р… 1955, р. 220.

(обратно)

78

Boyancee Р. Ор. cit, р. 91 — 135.

(обратно)

79

Schilling Я. La religion romaine de Venus. P., 1954.

(обратно)

80

Bauet J. Op. cit., p. 43.

(обратно)

81

Достаточно почитать Плавта, чтобы увидеть, насколько неприкрытыми и ничем не замаскированными были взаимоотношения рабов и господ, в отличие от взаимоотношении «батюшки барина» и зависимого крестьянина.

(обратно)

82

В этом плане интересно сопоставить учение брахманов о происхождении различных каст из уст, рук, бедер и ног создателя с басней Менения Агриппы, сравнивавшего возмущение плебеев с отказом различных членов тела кормить желудок, отчего они и сами захирели. Здесь за основу берется не установленный богом порядок, а органическое единствогражданской общины как живого организма.

(обратно)

83

Так, в Аквитании богами были яблоня, бук. самшит, дуб, Sexarbor, т. е. дерево с шестью стволами, растущими из одного корня.

(обратно)

84

Голубцова Е. С. Идеология и культура сельского населения Малой Азии I–III вв. М., 1977, с. 43.

(обратно)

85

Там асе, с 11–54.

(обратно)

86

Blâzquez 1. M. Op. cit., p. 86–87.

(обратно)

87

Nilsson M. On. cit., S. 382; Le Roux F. Notes d'histoire de religion. — Ogam, 1955, vol. VU, p. 293.

(обратно)

88

Clavel-Léveque M. Le syncrétisme gallo-romain, structures et finalités. Roma, 1972, p. 101.

(обратно)

89

Так, богом сокванов был Марс Сегомоп, тревиров — Марс Лен, катурнгов — Марс Катуриг, тритуллов — Марс Тритулл, села Винтия — Марс Винтий, будеников — Марс Суденик и т. п. См.: Tnevenot Е. Sur les traces des Mars celtiques. Brügge, 1955; в Норпке известен бог племени латобиков Марс Латобий, почитавшийся в святилище совета местных общин, и Марс, «царь туата» — Туаторикс; ряд Марсоз с гентильпыми и локальными эпитетами известен в Испании. См.: Blâzquez J. M. Op. cit., p. 53, 57, 173.

(обратно)

90

Blâzquez J. M. Op. cit., p. 113–117.

(обратно)

91

Letta С, d'Amato S. Enigrafia délia regione dei Marsi. Milano, 1975, p. 43–47, 224–228, 287–300.

(обратно)

92

Так, когда Л. Эмилий Павел был назначен главнокомандующим в войне с македонским царем Персеем, его маленькая дочь с плачем сказала ему, что умерла ее собачка Персей, и это будто бы предзнаменовало, что македонский царь потерпит полное поражение.

(обратно)

93

Фрагменты но дошедших до нас произведений Ливия Андроника и упомянутых далее авторов см.: Remains of old latin / Ed. E. H. VVarmington. L.. 1958–1961. Vol. I–IV. (Далее: Warmington).

(обратно)

94

Камены — латинские нимфы, певшие в стихах свои пророчества и, так же как богиня Кармента (от carmen — песня), связывавшиеся с пением и поэзией.

(обратно)

95

Bömer F. Untersuchungen über die Religion der Sclaven in Griechenland und Rom. 2. Aull Wiesbaden, 1981, Bd. 1; Штаерман E. M. Мораль и религия угнетенных классов Римской империи. М., 1961.

(обратно)

96

Johnson 1. The excavationes in Minturnae. Roma, 1933. Vol. II.

(обратно)

97

См… например: GalUni С. Protesta e inlegrazione nella Roma antica. Bari, 1970, p. 6–96.

(обратно)

98

Gallini С. Op. cit., р. 97—155.

(обратно)

99

Gallata В. Nuovo contributo alla conoscenza délia oultura Romanaitalica e del fe.n-damento ideologico del regime Augusteo. Atti, 1974/75, v. VI, p. 148–155; Boyancée P. Op. cit., p. 227–251.

(обратно)

100

Latte К. Op. cit., S. 289.

(обратно)

101

Елъницкий Л А Социально-политические аспекты «бронтоскопического календаря» П. Нигидия Фигула. — ВДИ, 1971, № 2, с. 107–116.

(обратно)

102

О Варроне как философе и историке религии см.: Boyancée P. Op. cit., р. 255–282; Caurdans В. M. Terrentius Varo. Anüquilates rerum divinarum. Wiesbaden, l'J76 (комментарии к отрывкам).

(обратно)

103

Vermaseren M. J. Corpus inseriptiomim et momimentorum religionis Mithraicae. Hargue, 1956; Merlat P. Répertoire des inscriptions et monuments du culte de Iuppitcr Dolichenus. P., 1951.

(обратно)

104

Показательны новые данные о сирийских солнечных божествах, отнюдь не пользовавшихся распространением в доэллинистической Сирии и пришедших в Рим уже после многовекового развития В царстве Селевкидов. См.: Seyrig H. Le prétendu syncrétisme solaire syrien. — In: Les syncrétismes dans les religions greque et romaine. P., 1973, p. 147–152.

(обратно)

105

E. Кондураки в своей статье о синкретизме в Дакии также отвергает правомерность толкования надписей, соединяющих многих богов, как признак синкретизма. См.: Condaraclii Е. Le syncrétisme dans les religions de l'antiquité. Leiduu, 1У75, p. 186–189.

(обратно)

106

Например, греческая надпись из Козы пророка (profetes) бога Гелкоса медппка Аоасканта. См.: Saladino. Tnscrizioni del terril- rio di Cosa. — Epigraphica, 1977, № 39 В статье собраны другие аналогичные надписи.

(обратно)

107

Любопытно, что этот момент отразился и в право. Так, например, при Империи даже не осуществленное намерение раба бежать делало его беглым, тогда как, если он некоторое время отсутствовал, но бежать не намеревался, он беглым не считался. См. ниже, гл. 3.

(обратно)

108

Charles Picard G. Les religions de l'Afrique antique. P., 1964, p. 17–20.

(обратно)

109

Beaujeu J. La religion romaine à l'apogée de l'empire. P., 1955, p. 70.

(обратно)

110

Glay M. Les syncrétismes dans l'Afrique ancienne. — In: Le syncrétisme dans les religions de l'antiquité. Leiden, 1975, p. 144–145.

(обратно)

111

Widman L. Isis und Serapis bei den Griechen und Römern. В., 1970, S. 177.

(обратно)

112

Graillot И. Le culte de Cybéle mère dos dieux à Rome et dans l'empire. P., 1912, p. 117–136.

(обратно)

113

Rostovtzeff M. Mystic Italy. N. Y.. 1927. p. 143; Nilsson M. The Dyonysiac mysteries ol hellenistic and roman âge. Lund, 1957, p. 37.

(обратно)

114

Graillot H. Ср. cit., р. 178–184.

(обратно)

115

Vermaseren M. J. Op. cit.. N 289, p. 480.

(обратно)

116

Rostovtzeff M. Op. cit., p. 143.

(обратно)

117

Scott W. Hermetica. Oxford, 1925. Vol. I–II. (Далее: Hermet).

(обратно)

118

Gallia, 1919, vol. VII, fasc. 2, p. 302.

(обратно)

119

Benoit F. Entremonl. Aex-en-Provance, 1957, p. 27–53.

(обратно)

120

Lambrechts P. Contributions à l'étude des divinités celtiques. Brügge, 1942, p. 67–99.

(обратно)

121

Возможно, как и известные там же Артай и Артано, это бог-медведь.

(обратно)

122

Подробнее см.: Штаерман Е. М. Мораль и религия угнетенных классов…

(обратно)

123

Herbig D. Pan. Der griechische Bocksgott. Frankfurt a. Main, 1949; Reingard P. Hermes psycliogogos. P., 1935.

(обратно)

124

См.: Синицина И. Е. Обычай и обычное право з современной Африке. М., 1978, с. 81–85.

(обратно)

125

De Martino F. Diritto e societa nell'antica Roma. Roma, 1979, p. 56.

(обратно)

126

Villers R. Rome et le droit privé. P., 1977, p. 42–43.

(обратно)

127

Дземидек Б. О комическом. М., 1972, с. 158–162.

(обратно)

128

De Martino F. Op. cit., p. 290–292; Villers R. Op. cit., p. 523.

(обратно)

129

Villers R. Op. cit., p. 22.

(обратно)

130

Honseil F. Gemeinwohl und öffentliches Interesse im klassischen römischen Recht — Zeitscrift der Savigny-Stii'lung für Rechtsgeschichte. Rom. Abt., 1978, XCV, S. 104.

(обратно)

131

Scaroni Ussani V. Valori e sloria nella cuitura gniridica fra Nerva e Adriano Sludi su Nerazio e Celso. Napoli, 1979.

(обратно)

132

Levy Е. West Roman vulgär law. Philadelphia, 1953, p. 119.

(обратно)

133

Montello A. «Beneficium» servile — debiium naturale. Milano, 1979, p. 84, 97, 328, 337.

(обратно)

134

Orakelsprüche in St. Galler Palimpsestcodex, 908. Wien, 1948.

(обратно)

135

О месте эксперимента в системе античной науки см.: Landeis J. С. Engineering in the Ancient World. Berkeley; Los Angeles, 1978,' p. 185–197.

(обратно)

136

См.: Асмус В. Ф. Античная философия. М., 1976, с. 481 и след.

(обратно)

137

Там же, с. 454: «…стоики приходили к космополитизму. Именно и этом качестве стоицизм перешел в римскую философию». Ср. также: Stahl W. H. Roman Science. Madison, 1962, p. 45.

(обратно)

138

Dillon 1. The Middle Platonists. L.; Duckworth, 1977, p. 272.

(обратно)

139

В основе изысканий Витрувия лежат две натурфилософские концепции — учение о четырех стихиях и учение о числе и гармоническом сочетании чисел. См.: Витрувий. Десять книг об архитектуре. М., 1936, с. 8.

(обратно)

140

Dillon J. Op. cit., p. 129.

(обратно)

141

Конечно, в повседневной действительности умозрительные космологические теории уступали место весьма действенному воздействию на природу, когда, например, требовалось обеспечить город водой, застроить общественными зданиями, получить доход с земельного участка или обеспечить прибыль от рудников или каменоломен и т. п. См., например: Hughes J. D. Ecology in Ancient Civiiizalion. New-Mexico Press, 1975.

(обратно)

142

Stahl W. H. Roman Science. Madison, 1962, p. 85.

(обратно)

143

Медицинские теории эллинистической культурной традиции очень часто привлекались авторами, ничего общего с медициной не имеющими. Витрувий, Плинии, Колумелла не упускали случая привести то или иное мнение из теории медицины. Влиятельные римские сановники очень заинтересованно относились к деятельности и произведениям Галена. Неоконченный его трактат «О назначении частей человеческого тела» Флавий Боэт взял с собой в Сиро-Палестнну, куда был назначен правителем провинции.

(обратно)

144

Scarborougk J. Roman Mediane. N. Y., 1969, p. 44.

(обратно)

145

Сергеенко M. Е. Ремесленники древнего Рима. Л., 1968, гл. V.

(обратно)

146

Ср. характерную эпиграмму Марциала (VI, 53): «В баню он с нами ходил, пообедал веселый, и все же рано поутру найден мертвым был вдруг Андрагор. Просишь, Фавстин, объяснить неожиданной смерти причину? Да Гермократа-врача видел он ночью во сне» (Пер. Ф. Петровского).

(обратно)

147

Scarborough J. Op. cit., p. 131.

(обратно)

148

Ibid., p.108.

(обратно)

149

Блаватский В. Д. Природа и античное общество. М., 1976, с. 40.

(обратно)

150

Сергеенко M. Е. Жизнь древнего Рима. М.; Л., 1964, с. 145.

(обратно)

151

Первые термы выстроил в Риме Агриппа, завещавший их в бесплатное пользование населению (Там же, с. 156). Плата за посещение общественной бани была очень низкой (1/4 асса).

(обратно)

152

Scarborougli J. Op. cit., p. 128.

(обратно)

153

Нейгебауэр О. Точные науки в древности. М., 1968, с. 150.

(обратно)

154

Томсон Дж. О. История древней географии. М., 1953, с. 465.

(обратно)

155

Возможно, что причина несовпадения — в использовании разных мер длины. Эратосфен пользовался египетским стадием в 157,5 м, а для данных Посидония его интерпретаторы использовали так называемый «царский стадий» в 210 м (см.: Томсон Дж. О. История древней географии; Дитмар А. Б. География в античное время. М., 1980; Он же. Рубежи ойкумены. М., 1973).

(обратно)

156

См. выше, гл. 3.

(обратно)

157

Сергеенко M. Е. Ученые земледельцы древней Италии. Л., 1970, с. 8.

(обратно)

158

Кузищин В. И. Очерки по истории земледелия Италии II в. до н. э. M., 1906, с. 69.

(обратно)

159

Finley M. J. The Ancient Economy. Berceley; Los Angeles, 1973, p. 30.

(обратно)

160

Ibid., p. 94.

(обратно)

161

Lloyd G. Е. R. Greek Science afler Arislolle. L., 1973, p. 103–104.

(обратно)

162

Landeis 1. G. Op. cit., p. 192–193.

(обратно)

163

Kiechle F. Sklavenarbeit und technischer Fortschritt im Römischen Reich. Wiesbaden, 1969, p. 20.

(обратно)

164

Lee D. Science, philosophy and technology in the Greco-Roman World. — Greece and Rome, 1973, v. XX, N 1, p. 65–78.

(обратно)

165

Sambursky S. The Physical World of the Greeks. L., 1900, p. 223.

(обратно)

166

Гален, например, вплел искусный перстень с мастерски вырезанным изображением Фалина на четверке коней, у коней четко был вырезав каждый зуб.

(обратно)

167

«В эту эпоху псевдонаука становится малой литературой, а литературные тенденции выражаются двояко: с одной стороны, существует доверие к разного рода невероятным вещам, с другой — стремление найти в естественных явлениях волю божества. Этот сорт литературы ведет начало от научного изучения природы, но в интересующую нас эпоху от научного духа остается самая малость» (Reardon В. Р. Courants littéraires grecs des IIe et IIIe siècles après J.-C. P, 1972. p. 241–242).

(обратно)

168

Evans E. C. Physiognomics in the Ancient World. — ТЛРЛ, 1909, vol. 59, p. 5.

(обратно)

169

Van Groningen M. В. A. Literary Tendencies in the Second Century A. D. — Mnemosyne, 1965, 18, p. 52.

(обратно)

170

Giannini A. Da Càllimaco all'eta Imperiale: la leiterat, paradox — Acme, 1964 vol. XVIII, fasc. 1.

(обратно)

171

Характеризуя литературные направления II в. Ван Грониигеп отмечает, что литературные сюжеты или все традиционны, или полны curiosa, mirabilia, paradoxe (Van Groningen M. В. A. Op. cit., p. 52).

(обратно)

172

Различным аспектам такого своеобразия римской поэзии посвящена большая книга: Williams G. Tradition and originality in Roman poetry. Oxford, 1068 — интересное, хотя несколько хаотичное собрание интерпретаций стихотворений и отрывков римских поэтов I в. до н. э.: к нашей теме ближе всего относится гл. 2 — The poet and the community. Cp как бы дополнение к этой книге: Williams G. Change and decline: Roman literature in the early Empire. Berkeley, 1078.

(обратно)

173

Ср.: Reich H. Der Mimus. В… 1903. Bd. 1—II — сочинение, фантастическое в подробностях, но до сих пор интересное в общих чертах: мощь того низового пласта словесности, к которому принадлежал мим, показана здесь хорошо.

(обратно)

174

О социальной роли античной школы см. классическую работу: Marrou H. I. L'histoire de l'éducation dans l'antiquité. P., 1948.

(обратно)

175

Об этом основоположном для нашей темы понятии см.: André J. L'otium dans la vie romaine. P., 1966; здесь прослеживается ею история с древнейших времен до эпохи Августа.

(обратно)

176

«Римские вожди приобретали превосходство уже тем, что они умели говорить по-гречески и думать по-гречески, тогда как греческим вождям нужны были переводчики, чтобы понимать по-латыни… Овладение иностранным языком означало победу римской власти. Даже Полибий и Посидоний не понимали этого и искали объяснения римских успехов в древних римских доблестях» (Momigllano Л. Alien wisdom: the limits of liellenization. Cambridge, 1975, p. 38–39; здесь же большая библиография прежней литературы о греческом влиянии в Риме).

(обратно)

177

Эллинистическая выучка Энния — тема, все больше раскрываемая филологией XX в. Ср., например, главу «Энниевская традиция» в кн.: Newman J. К. Augustus and the new poetry. Bruxelles, 1967.

(обратно)

178

Так потом в эпоху романтизма иногда искусственно создавалась даже «народная классика», например в «Краледворской рукописи» или в «Калевипоэге» Крейцвальда.

(обратно)

179

Подавляющая часть римской поэзии, особенно равней, до пас дошла лишь в упоминаниях и фрагментах (впервые научно изданных Э. Беренсом: Fragmenta poetanim Romanoriim. Lipsiae, 1886); без них нельзя представить подлинной картины римской литературы. Ср.: Bardon H. La littérature latine inconnue. P., 1952–1956.

(обратно)

180

Ср.: Аверинцев С. С. Римский этап античной литературы. — В кн.: Поэтика древнеримской литературы (в печати).

(обратно)

181

Было бы любопытно узнать, не намечалось ли здесь расхождение между «литераторской драматургией» и «актерской драматургией», но раз возникавшее в других театральных культурах, например в английской елизаветинской драме; общее впечатление говорит за это, но, конечно, достаточными сведениями мы не располагаем.

(обратно)

182

О римской публике трех эпох (Республика, время Августа, Ранняя Империя), театральной и литературной, см.: Guillemin A. M. Le public et la vie littéraire à Rome. P., 1937.

(обратно)

183

См.: Kroll W. Studien zum Verständnis der römischen Literatur. Stuttgart, 1924, Kap. 4; Williams G. Tradition and originality…, ch. 9. Moralizing and poetry.

(обратно)

184

Как известно, этот аспект усиленно подчеркивался советскими теоретиками впору опытов театрального обновления 1920-х годов. См.: Гвоздев А. А., Пиотровский А. II. История европейского театра: Античный театр, театр эпохи феодализма.

(обратно)

185

История самоощущения римских поэтов и отношения поэта к обществу — главный предмет классической статьи: Klingner F. Dichter und Dichtkunst im alter In- Klingner F. Römische Geisteswelt.. 3 Aufl.. München, 1956 S. 142-1 72. Вторая сторона темы, отношение общества к поэту, прослеживается Клингером более бегло.

(обратно)

186

Основополагающими трудами о книге в античной жизни остаются: Birt Th. Das antike Buchwesen in seinem Verhältnis zur Literatur. В., 1882, Idem. Das Buchrolle in der Kunst. Leipzig, 1907; ср.: Борухович В. Г. В мире античных свитков. Саратов, 1976. Гл. 10.

(обратно)

187

Эллинистическое происхождение римской сатиры (вопреки знаменитым квинтилиановским словам satura tola nostra est) общепризнано после работы: Puelma Piwonka M. Lucilius und Kalliinachos. Frankfurt a. M., 1949.

(обратно)

188

Эта резкая разница поэтики «полиметрического» и «эпиграмматического» Катулла все больше проясняется после работы: Weinreich О. Die Distichen des Catull. Tubingen, 1926.

(обратно)

189

Ср. державинское: «Таков, Фелица, я развратен, но на меня весь свет похож…».

(обратно)

190

См.: Ross D. О. Backgrounds to Augustan poetry: Gallus, elegy and Rome. Cambridge, 1975, p. 6.

(обратно)

191

Ученым XIX в. всадническое положение Луцилия качалось само собой разумеющимся; что за ним стоял сознательный жизненный выбор, напоминает: Williams G. Tradition and originality…, p. 449–452.

(обратно)

192

О публике и общественной роли риторических школ см.: Bornecgue H. Les déclamations et les déclamateurs d'après Sénéque le père. Lille, 1902.

(обратно)

193

См.: La Penna Л. Orazio е l'idoologia del principato. Torino, 19C3. p. 148–162. He лишена интереса и старая работа: Благовещенский H. М. Гораций и его время. СПб., 1864. Гл. 7. О литературных партиях в Риме Августова века (в первой публикации эта глава вызвала одобрение Чернышевского).

(обратно)

194

См.: Kroll W. Studien zum Verständnis…. Kap. 2–6; Madyda L. De arte poetica post Aristolelem exculla quaestiones selectae. Cracoviae, 1948.

(обратно)

195

Это — тема центральной главы в книге: Newman J. К. Augustus and the new poetry, ch. 4. The concept of vates.

(обратно)

196

К сожалению, эта важнейшая для социальной истории римской поэзии фигура не исследована удовлетворительно ни в популярной брошюре: Fougnies A. Mécène. Bruxelles. 1947, ни в отвлеченных психологических реконструкциях v André J. M. Mécène. P., 1967.

(обратно)

197

См.: Wlmmel W. Kallimachos in Rom. Wiesbaden, 1960; Williams G. Tradition and originality…, p. 102, 557.

(обратно)

198

Bianchi-Bandinelli R. Römische Kunst. Zwei Generationen nach Wickhoff — Irr Archéologie e Cultura. Milano; Napoli, 1961.

(обратно)

199

Каптерева Т. Н. Искусство стран Магриба. М., 1980, рис. 141; Соколов Г. И. Римский скульптурный портрет 111 века. М., 1983, рис. 195.

(обратно)

200

Лосев А. Ф. История античной эстетики. М., 1980, т. 6.

(обратно)

201

Об истории изучения древнеримского искусства начиная со средневековья см.: Жебелев С. А. Введение в археологию. Пг., 1923, с. 12.

(обратно)

202

Wickhoff F. Einleitung zu: Die Wiener Genesis. Wien; Prag; Leipzig, 1895; Riegl A. Spätrömische Kunstindustrie. Wien, 1910.

(обратно)

203

Brendel o. Prolegomena to the Studi of Roman Art. New Haven, 1979.

(обратно)

204

См., например: Кобылина M. M. Искусство древнего Рима. M., 1939; Вощинина А. И. Очерки истории древнеримского искусства. Л., 1947; Соколов Г. И. Искусство древнего Рима. М., 1971.

(обратно)

205

Искусство древних колонистов-греков, живших на Апеннинском полуострове, здесь не рассматривается.

(обратно)

206

См.: Нечай Ф. М. Рим и италики. Минск, 1963.

(обратно)

207

Об искусстве италиков см.: Bianchi-Bandinelli R., Giuliano A. Etrusker und Italiker München, 1974.

(обратно)

208

Cinnfarani V. Schede del Miiseo Nazionale. Chieti, 1971, p. 5–7.

(обратно)

209

Об италийских пиценских памятниках в собраниях СССР см.: Борисковская С П. Пиценские бронзы в Эрмитаже. — В кн.: История и культура античного мира. М..

(обратно)

210

Venosta S. G. Museo Campana in Capua. Caseita, 1971, p. 13.

(обратно)

211

Об особенностях италийской керамики см. работы А. Трендалла: Trendall A. D. Frühitaliotische Vasen. Leipzig, 1938; Idem. Vasi Italioti ed Etruschi a Figure Rosse Città del Vaticano, 1953.

(обратно)

212

Trendall A. D. The Red-Figured Vases of Lucania, Campania and Sicily. Oxford, 1967.

(обратно)

213

Гаталина Л. И. Чернофигурные кампанские лекифы второй половины IV века до н. э. — Сообщения Гос. Эрмитажа, 1980, 45, с. 50–52; Она же. Чернофигурные вазы позднеархаического стиля из Кампании. — Труды Гос. Эрмитажа, 1972, XIII, с. 78–89.

(обратно)

214

Об искусстве древних племен, населявших Сицилию, см.: Расе В. Arte е civiltà del-la Sicilia antica. Roma, 1935–1949.

(обратно)

215

Проблемы искусства этрускор разрабатываются итальянскими антиковедами. См., в частности: Pallotino M. Etruscologia. Milano, 1950.

(обратно)

216

См.: Немировский А. И., Харсекин А. И. Этруски. Воронеж, 1969; Тимофеева Н. К. Религиозно-мифологическая картина мира этрусков. Новосибирск, 1980.

(обратно)

217

Bianchi-Bandinelli R., Giuliano A. Op. cit.

(обратно)

218

Скульптура этрусков изучена больше, чем архитектура. См.: Hanfmann G. Etruskische Plastik. Stuttgart, 1956; Ducati P. La scultura etrusa. Novara, 1941.

(обратно)

219

Об этрусской живописи много работ. См.: Pallotino M. Etruscan Painting. Geneva, 1952; Messerschmidt F. Beitrage zur Chronologie der etrusken Wandmalerei. Diss. Halle, 1926.

(обратно)

220

Об этрусской архитектуре исследований пе очень много. См.: Patroni G. Architettura preistorica generale ed italica. Architettura etrusca. Bergamo (1941).

(обратно)

221

О терракотовом убранстве этрусских храмов см.: Andren A. Architectural terracottas from Elrusco-Italic lempels. Lund, 1940.

(обратно)

222

См.: Bianchi-Bandinelli R. Le pittura délie tombe arcaiche di Chiusi. Roma, 1939.

(обратно)

223

В последние годы открываются все новые памятники этрусской живописи, см… Moretti M. Nuovi Monumenti délia Pittura Etrusca. Milano, 1906.

(обратно)

224

Чубова А. П. Этрусское искусство. М., 1972, илл. 100.

(обратно)

225

Там же, илл. 90, 91.

(обратно)

226

Там же, илл. 109; Moretti M. Tarquinia. Novara, 1974, fig. 76.

(обратно)

227

Чубова А. П. Указ. соч., илл. 98.

(обратно)

228

Там же, илл. 120.

(обратно)

229

Харко Л. П. Этрусский барельеф в Киевском музее искусств — Труды секции археологии и искусствознания РАНИОН. М., 1928, т. IV, с 519. Штительман Ф M Античное искусство. Киев, 1977, рис. 83; Бабенцова Л.' Ю., Рябикипа З. П. Музеи Западного и Восточного искусства. Киев, 1983, рис. 18–20.

(обратно)

230

Чубова А. П. Указ. соч., илл. 81, 82.

(обратно)

231

Huls Y. Ivoires d'Etrurie. Bruxelles; Roma, 1957.

(обратно)

232

Dohm Г. Die sclnvarzfigurige Etruskischen Vasen. Köln, 1937; Гаталина Л. И. Четыре этрусских краснофигурных блюда с женской головой в медальоне (IV–III вв до н. э.). — Труды Гос. Эрмитажа, 1962, т. 7, с. 207–213.

(обратно)

233

Colini А. М. Via Appia. Roma, 1973.

(обратно)

234

Ashby Th. The Aqueducts of Ancient Rome. Oxford, 1935.

(обратно)

235

Корсунский Г. В. Римские мосты. — Архитектура, 1936, № 2, с. 55–61.

(обратно)

236

Bartoli A. The Roman Forum, the Palatine. Milan (S. a.); Carettoni G. Itinerario del Palatino. Bologna, 1947.

(обратно)

237

Grant M. The Roman Forum. Verona, 1970.

(обратно)

238

Racob F., Heilmeier W. D. Der Rundtempel am Tiber in Rom. Mainz, 1973.

(обратно)

239

Соболев И. H. Градоустройство Помпей. — Вопр. теории архитектурной композиции, 1958, № 4, с. 107–115.

(обратно)

240

Alfonso De Franciscis. Pompei. Novara, 1968, p. 6.

(обратно)

241

Всеобщая история архитектуры. M., 1948. T. 2, кн. 2. Архитектура древнего Рима, с. 93, рис. 59.

(обратно)

242

Coarelli F. Il sepolcro degli Scipioni (Guide di Monumenti, I). Roma, 1972.

(обратно)

243

Bianchi-Bandinelli R. Arte romana. Enciclopedia dell'arte antica. Roma, 1965, t. VI.

(обратно)

244

Одесский Археологический музей АН УССР. Киев, 1983, илл. 278, 279.

(обратно)

245

Неверов О.Я. Античные инталии в собрании Эрмитажа. Л., 1976, рис. 89, 97, 98

(обратно)

246

Чубова А. П. Древнеримская живопись. Л.; М., 1966.

(обратно)

247

К первому стилю относится и роспись самнитского дома в Геркулануме. См.: Колпинский Ю. Д., Бритова H. Н. Искусство этрусков и древнего Рима. М… 1982.

(обратно)

248

Если условно называть эпоху расцвета римского искусства I–II вв. греческим термином «классика», то ранней классикой можно было бы считать искусство времени Августа, а поздней — Антонинов. При этом высокая римская классика окажется двувершинной с периодами расцвета при Флавиях (I в.), при Траяне и Адриане (II в.). Отметим, что границы этих периодов не всегда совпадают со временем начала или конца правления того или иного императора или династии.

(обратно)

249

Шуази О. Строительное искусство древних римлян. M., 1938.

(обратно)

250

Fidenzoni P. Il Teatro di Marcello. Roma. 1970.

(обратно)

251

Примечательно, что в исполненных динамизма и конфликтности архитектурных формах Колизея те же семь концентрических стен будут понижаться от краев к центру и деформироваться в эллиптическом плане, а не круглом.

(обратно)

252

Подробно об этом изваянии см.: Лесницкая M. М. Статуя Августа (из собрания Эрмитажа). Л., 1962.

(обратно)

253

О Помпеях огромная литература. Одпа из последних работ: Кривченко В.И. Помпеи. Геркуланум. Стабии. М., 1981.

(обратно)

254

Соколов Г. II. Альдобрандинская свадьба. — Художник, 1982, № 9, с. 54–60.

(обратно)

255

Белов Г. Д. и др. Художественное ремесло эпохи Римской империи. I в. до н. э. IV в. н. э. Л., 1980.

(обратно)

256

Чубова А. П. Искусство Европы I–IV веков. М., 1970, рис. 35.

(обратно)

257

Там же, рис. 18, 20, 23.

(обратно)

258

Zander G. Nuovi studi e ricerche sulla Domus Aurea. — Palladio, N. S., 1965, 15, p. 157.

(обратно)

259

Finsen ff. La résidence de Comitien sur le Palatin. — Analecta Romana Instituti Danici, 1969, 5, Suppl.

(обратно)

260

См.: Цирес A. Г. Архитектура Колизея. M., 1940.

(обратно)

261

О проблемах римской инженерии см.; Шуази О. Строительное искусство древних римлян. М., 1938.

(обратно)

262

Бритова H. Н., Лосева H. М., Сидорова Н. А. Римский скульптурный портрет. М., 1975, рис. 49.

(обратно)

263

Соколов Г. И. Искусство древнего Рима, рис. 79.

(обратно)

264

Там же, рис. 75.

(обратно)

265

В этом отношении очень интересен мраморный акролитный портрет, очевидно, Нерона, из собрания Керченского музея. См.: Соколов Г. И. Античное Причерноморье. Л., 1973, рис. 116.

(обратно)

266

Бритова H. Н., Лосева H. М., Сидорова Н. А. Указ. соч., рис. 67.

(обратно)

267

Федорова Е. В. Императорский Рим в лицах. М., 1979, рис. 16а.

(обратно)

268

Кобылина M. М. Искусство древнего Рима, рис. 25.

(обратно)

269

Соколов Г. И. Искусство древнего Рима, рис. 81.

(обратно)

270

Franciscis A. Ercolano е Slabia. Novara, 1967, fig. 36–43.

(обратно)

271

Helga von Heintze. Römische Kunst. Stuttgart, 1969, Abb. 116.

(обратно)

272

Ростовцев M. И. Эллинистическо-римский архитектурный пейзаж. — Зап. Классич. отд. Русского Археология, о-ва СПб., 1910, т. VI, с. 1—144.

(обратно)

273

Чубова А. П., Иванова А. П. Античная живопись. М., 1966, рис. 107.

(обратно)

274

Там же, рис. 108, 109, 131.

(обратно)

275

Художественные формы римского искусства первого Антонина — Нервы — следует относить к первому периоду расцвета. По стилевым особенностям искусство времени престарелого Адриана (преимущественно в скульптурных портретах) ближе к позднему периоду расцвета.

(обратно)

276

О римском искусстве на Британских островах см.: Toynbee J. M. S. Art in Roman Britain. Greenwich Conn, 1962.

(обратно)

277

См.: Соколов Г. И. Архаистические рельефы с Таманского полуострова. — ВДИ. 1971, № 4; Кобылина M. М. Искусство древнего Рима, с. 58, рис. 77.

(обратно)

278

О портретах времени Траяна и Адриана см. детальное исследование: Wegner AU Hadrian — Sabina. Das römische Herrscherbild. В., 1956.

(обратно)

279

Бритова H. H., Лосева H. M., Сидорова H. A. Указ. соч., рис. 76, 92.

(обратно)

280

Вощинина А. И. Римский портрет. Л., 1974, рис. 38, 42–44.

(обратно)

281

Колпинский 10. Д., Бритова H. Н. Указ. соя., рис. 213в.

(обратно)

282

Штителъман Ф. М. Античное искусство. Киев; 1977, рис. 98—100.

(обратно)

283

Calza R. Ostia. Roma, 1965, p. 208.

(обратно)

284

Ibid., p. 43.

(обратно)

285

Архитектура античного мира. М., 1973, с. 621.

(обратно)

286

О римских провинциальных виллах см.: Thomas Е. Römische Villen in Pannonien. Budapest, 1964.

(обратно)

287

Власов В. Портрет Антонина Пия. — Искусство, 1968, № 6, с. 64–66.

(обратно)

288

Соколов Г. И. О технике исполнения римских мраморных портретов. — В кн.: Искусство Востока и античности. М., 1977, с. 72.

(обратно)

289

Вальдгауер О. Ф. Римская портретная скульптура в Эрмитаже. Пг., 1923, рис. 25.

(обратно)

290

Неверов О. Я. Античные инталии в собрании Эрмитажа, рис. 137.

(обратно)

291

Колпинский Ю. Д., Бритова Н. Н. Указ. соч., рис. 252а.

(обратно)

292

Там же, рис. 2596.

(обратно)

293

Колпинский Ю. Д., Бритова H. И. Искусство этрусков и древнего Рима, рис. 240в.

(обратно)

294

Соколов Г. И. Олимпия. М., 1980. с. 193.

(обратно)

295

Бруно в Н. И. Очерки по истории архитектуры. М., 1935, с. 320.

(обратно)

296

Колпинский Ю. Д., Бритова H. Н. Указ. соч., рис. 277в.

(обратно)

297

Об искусстве Пальмиры см.: Саверкина И. И. Древняя Пальмира. Л., 1971.

(обратно)

298

Abbate F. Roman Art. L., 1972, ill. 79–80.

(обратно)

299

Чубова А. П., Иванова А. П. Античная живопись, рис. 146–155.

(обратно)

300

Там же, рис. 162.

(обратно)

301

См.: Павлов В. В. Фаюмский портрет. М., 1965.

(обратно)

302

Саверкина И. И. Портретная скульптура Пальмиры II–III вв. — Сов. археология, 1965, № 1, с. 168–173; Она же. Пальмирский портрет собрания Эрмитажа. — Сов. археология, 1968, № 3, с. 206–208.

(обратно)

303

См.: Штаерман Е. М. Кризис III в. в Римской империи. — Вопр. истории, 1977, № 5, с. 142–156.

(обратно)

304

Bröder Е. Untersuchungen an der Caracallathermen. В., 1951.

(обратно)

305

Соколов Г. И. Римский скульптурный портрет…, с. 36, рис. 8–9.

(обратно)

306

Там же, с. 38, рис. 14.

(обратно)

307

О городских крепостных стенах Рима см.: Richmond J. The City Wall of Imperial Rome Oxford, 1930.

(обратно)

308

Блаватский В. Д. Архитектура древнего Рима. М., 1938, с. 112.

(обратно)

309

О рельефах античных саркофагов см.: Saverkina I. Zimmermann К. Römische Sarkophage in der Ermitage. В., 1979.

(обратно)

310

Соколов Г. И. Скульптурный портрет мальчика из ГМИИ. — Сов. археология, I960, № 4, с. 137–143.

(обратно)

311

Лесницкая M. М. Два римских портрета III века (Из собрания Эрмитажа). — Сов. археология. 1963, № 2, с. 171–177.

(обратно)

312

О христианских катакомбах в древнем Риме см.: Marucchi О. Le catacombe romane. Roma, 1933.

(обратно)

313

Testini P. Le catacombe e gli aniichi cimiteri cristiani in Roma. Bologna, 1966.

(обратно)

314

Штаерман Е. М. Кризис античной культуры. М., 1975.

(обратно)

315

Bartoli A. Curia Senatus. Roma, 1963.

(обратно)

316

Блаватский В. Д. Архитектура древнего Рима, рис. 107, 108.

(обратно)

317

Coarelli F. Monuments of civilization Rome. L., 1972, p. 164.

(обратно)

318

Марасович Й., Марасович Т. Дворец Диоклетиана. Загреб, 1968.

(обратно)

319

Там же, рис. 59, 62–68.

(обратно)

320

Колпинский Ю. Д., Бритова H. Н. Указ. соч., рис. 305в.

(обратно)

321

Blanchi Bandinelli R. Roma. La fine dell'arte antica. Milano, 1979, fig. 335.

(обратно)

322

Колпинский Ю. Д., Бритова Н. И. Указ. соч., рис. 3196.

(обратно)

323

Там же, рис. 319а.

(обратно)

324

Соколов Г. И. Античная скульптура, ч. II. Рим, М., 1965, рис. 83.

(обратно)

325

Strong Е. L'arte in Roma Antica, fig. 563.

(обратно)

326

Helga von Heintze. Op. cit., Abb. 135.

(обратно)

Оглавление

  • ПРЕДИСЛОВИЕ
  • Ε. М. Штаерман ВВЕДЕНИЕ
  • Ε. М. Штаерман Глава первая ОТ ГРАЖДАНИНА К ПОДДАННОМУ
  •   1. РИМСКАЯ РЕСПУБЛИКА
  •   2. КРИЗИС И ПАДЕНИЕ РЕСПУБЛИКИ
  •   3. РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ
  •   4. КРИЗИС III ВЕКА
  • Ε. М. Штаерман Глава вторая ОТ РЕЛИГИИ ОБЩИНЫ К МИРОВОЙ РЕЛИГИИ
  •   1. ДРЕВНЕЙШАЯ РИМСКАЯ РЕЛИГИЯ — РЕЛИГИЯ ОБЩИНЫ
  •   2. КЛАССИЧЕСКАЯ РИМСКАЯ РЕЛИГИЯ — РЕЛИГИЯ ДЕРЖАВЫ
  •   3. НА ПУТЯХ К МИРОВОЙ РЕЛИГИИ. РЕЛИГИЯ ИМПЕРИИ
  • Ε. М. Штаерман Глава третья РИМСКОЕ ПРАВО
  • Н. А. Позднякова Глава четвертая МЕСТО НАУКИ В СИСТЕМЕ МИРОВОЗЗРЕНИЯ
  •   1. «КНИЖНОЕ» ЗНАНИЕ ПЛИНИЯ И СЕНЕКИ
  •   2. НАУЧНАЯ ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ВО II В. Н. Э
  •   3. МЕДИЦИНСКАЯ ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА
  •   4. МАТЕМАТИКА, АСТРОНОМИЯ, ГЕОГРАФИЯ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ АЛЕКСАНДРИЙСКИХ УЧЕНЫХ
  •   5. СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО РАННЕЙ ИМПЕРИИ. АГРИКУЛЬТУРА КОЛУМЕЛЛЫ
  •   6. ТЕХНИЧЕСКИЕ ЗНАНИЯ
  •   7. ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О НАУКЕ В МАССОВОМ СОЗНАНИИ. ПАРАДОКСОГРАФИЯ
  • М. Л. Гаспаров Глава пятая ПОЭТ И ПОЭЗИЯ В РИМСКОЙ КУЛЬТУРЕ
  • Г. И. Соколов Глава шестая РИМСКОЕ ИСКУССТВО
  •   1. ИСТОКИ РИМСКОГО ИСКУССТВА
  •     Искусство италиков
  •     Искусство этрусков
  •   2. СТАНОВЛЕНИЕ РИМСКОГО ИСКУССТВА (VIII–I ВВ. ДО Н. Э.)
  •   3. РАСЦВЕТ РИМСКОГО ИСКУССТВА (I–II ВВ.)
  •     Время принципата Августа
  •     Время Юлиев — Клавдиев и Флавиев
  •     Время Траяна и Адриана
  •     Время последних Антонинов
  •   4. КРИЗИС РИМСКОГО ИСКУССТВА (III–IV ВВ.)
  •     Конец эпохи принципата
  •     Эпоха домината
  • *** Примечания ***