Вечный огонь [Михаил Матвеевич Годенко] (fb2) читать онлайн

Вечный огонь

1

Он взял в кладовке обыкновенный кусок оконного стекла, широкий осколок, которым мать накрывала горшок с молоком. Зажег керосиновую семилинейную лампу на кухне, выкрутил фитиль так, чтобы лампа коптила, приблизил осколок к отверстию лампового пузыря — язык огня поднялся неестественно высоко, задымил черно, покрывая осколок бархатистой сажей.

Пока коптил стекло, ни о чем не думал, ничем не тревожился. Но после, когда убавил фитиль, дунул в лампу сверху так, что она задохнулась в собственном чаду, когда вышел на улицу, его охватила смутная тревога. Еще недавно подворье выглядело совсем по-иному. В зарослях травы у забора мелькали белые кролики, у колодезного корыта похрюкивал подсвинок, шумно всплескивали сухими крыльями голуби, взлетая над коньком крыши. Ровно светило солнце, которого никто не замечал, о котором никто не заботился.

Сейчас оно вроде бы притухло — и небо вокруг примеркло, стало пепельным. Все живое затихло, спряталось в сараи, будки, гнезда, забилось в норы, дупла, щели — мир преобразился.

Какое-то время еще держался нетронутым краешек солнца, еще горел яро, не сдавался, ослепляя своей резкой белизной, но затем и он померк. Словно бельмо на глазу, разрослось на нем кружало слепой луны, заслонило свет.

Наступило затмение.

Через закопченное стекло хорошо видно было; спокойно виделось и пепельно-темное кружало, дышавшее холодом, и яркий нимб вокруг него. Плененное светило нимбом своим как бы подавало надежду на скорое свое возвращение.

Но почему-то именно сейчас пришла мысль о пугающей безнадежности:

— А что, если не выйдет?..

Он никогда не задумывался над тем, почему дует ветер, почему встает солнце, почему в избе есть мать. Он воспринимал все как должное. Мир казался постоянным, вечным, нерушимым: так было всегда, так всегда будет. Он чувствовал себя хорошо от сознания постоянства, ему жилось славно от уверенности, что завтра он снова искупается в речке, поест кислого крыжовника, коснется босыми ступнями пахоты. Он, конечно, знал, что день, каким бы ясным ни выдался, все равно потухнет. Но знал и то, что завтра обязательно наступит такой же, а то и лучше.

И вот ни с того ни с сего затемнила солнце плотная заслонка, затянуло белый день серым покрывалом. Все произошло неожиданно, не укладываясь ни в какие привычные понятия. Потому и подумалось вслух:

— А что, если не выйдет?!

Испытал испуг, потрясение, после которых будто бы проснулся, задумался разбуженно, стал смотреть вокруг трезвее, менее доверчиво.

Так всегда: нежданно-негаданно приходит что-то необычное, и свет меняется.

Когда открыл глаза, его ослепило белизною: стены, тумбочки, покрывало, шторы, которыми наглухо затянуто окно, — все неимоверно белого цвета. Прикрыл глаза, почувствовав резь под веками, словно поглядел на вспышку электросварки. Через какое-то время, осмотревшись, заметил по правую руку две пустые кровати, старательно заправленные, нетронутые. Пришло чувство одиночества.

Пока спал, находился в ином, заманчивом мире, в котором время двигалось спокойно, отлаженно. Проснувшись, долго не мог поверить в то, что случилось. Не хотелось верить. Одолевала настойчивая тяга возвратиться туда, в сон, в нереальность, переполняло желание превратить эту нереальность в действительность. Какое-то время, весьма непродолжительное, ему удавалось такое возвращение, он как бы забывался, и его увлекало инерцией туда, к тому берегу, где все выглядит по-иному, где нет холодной обнаженности событий, где можно незначительным усилием воображения повернуть все в лучшую сторону, где не надо ни за что отвечать, ни на что отвечать. Расслабленно предаться течению и плыть себе, плыть бесконечно.

Он не чувствовал боли, не ощущал боязни за свою жизнь. Но это было не смирение, а естественное состояние. Раньше менее опасные недуги могли вызывать в нем животный страх и возмущение всего существа, не соглашающегося терпеть такое унижение. Теперь же вовсе по-иному.

Опасение и вместе с ним протест ощутил только однажды.

Позавчера поутру зашли к нему трое в белых до синевы халатах, в белых головных колпаках, лица до самых глаз скрыты марлевыми повязками. Подкатили изжелта-белый столик на роликах. На столике, покрытом салфетками, разложены инструменты.

Беспокойство испытал, почти ужас, хотел закричать, протестуя, когда толстая игла вошла в тело в том месте, которое именуют солнечным сплетением. Помнится, в детстве, если кто-либо во время потасовки попадал туда кулаком, спирало дыхание. Это так и звалось: дать под дых. Игла вошла мучительно больно, поразив хрящ. Едва успела анестезирующая жидкость разойтись вокруг, почувствовал во рту привкус холодящего ментола.

Обезболивающий укол оказался намного тяжелее основного. Основной же совсем не беспокоил. Только странно так что-то хрустнуло в груди, точно сухую веточку переломили. И ничего такого особенного при этом не испытал, ни о чем таком пугающем не подумал.

Наоборот, стало легко, спокойно. Закрыл глаза, увидел свою деревню в овражке. К теплому склону меловой горы прилепились избы. И еще подумалось о том, что избы на юге воронежского края, в Придонье, совсем не похожи ни на деревянные дома-срубы северных земель, ни на хохлацкие саманные хатки-мазанки. Основа вроде бы сруб, но только не еловый и не кедровый подавно, а из местных пород дерева, скажем из ясеня, тополя, а то и из акации белой. Бревна, ясно, не в обхват толщиной, потоньше — жерди, да и кривые, гнутые к тому ж. Потому и сруб получается не срубом, а ребристым остовом, который обкладывают тесаными кусками мела, штукатурят красной глиной, замешенной на конском навозе, затем уже белят глиной, которую из камня-известняка выжигают, — стойкая побелка, не враз дождем оббивается.

Дома в селах, как сейчас видится, ставят фасадом на юг. Во внутренних покоях кровати обычно размещают около глухой северной стены. Бабушка, укладывая спать, учила, что ложиться надобно лицом к восходу: и сон будет слаще, и солнышко не проспишь. Церкви, говорила, тоже воздвигают так, чтобы глядели на восток. И покойника так хоронят: ликом к новому дню, к воскресению.

Правду, нет говорила? Тогда не задумывался, брал на веру, воспринимал как сказку. Позже размышлял: может, в самом деле сподручнее так — лицом к движению. Вместе с Землей поворачиваешься, поворачиваешься навстречу светилу. Потому и покойно тебе, что пребываешь в полном согласии с миром.

Когда его вынесли на носилках с дизельной подводной лодки на пирс, он протестовал, пытался встать: чувствовал себя здоровым и дееспособным. Когда вдвинули вместе с носилками в машину «скорой помощи», даже негодовал. Но когда уже в базовом госпитале на его протесты, на его замечания о том, что он не мальчишка какой-нибудь, а капитан второго ранга, встречавший его врач фыркнул недовольно, попросил принести свой китель, кивнул на генеральские погоны с одной крупной звездой на сплошном серебристом галуне, он сник, почувствовал себя беспомощным.

Он, Мосто́в Анатолий Федорович, столько лет отдавший флоту офицер, командир подводной лодки — экспериментального подводного корабля с атомным двигателем, который проходил испытания в дальнем плавании, он, командир, оказался в буквальном смысле за бортом. Лодка лишилась хода, ее взяли на буксир, на ней сменен экипаж. Новые люди, проделав все необходимое по исключению опасности, связанной с радиацией, стоят у механизмов, не его люди; другой, не он находится на мостике. Произошло такое, во что трудно поверить…

Толя Мостов осваивал профессию токаря в «ремеслухе» на станции Россошь. Там же, на станции, работал около года. Когда комиссия, приехавшая в районный военкомат, объявила отбор в военные училища, в число кандидатов записался первым. Медицинскую проверку прошел легко, без сучка и без задоринки. Экзамены тоже сдал без особого труда. И повезли его, Толика Мостова, стриженного под нулевку, через всю страну — во Владивосток.

Когда поезд вышел из тоннеля, что под самым центром города проложен, глазам открылась гавань, густо забитая кораблями и судами. Новобранцев пересадили с поезда на пароход и отправили на лесистый остров.

Поначалу казалось Толе Мостову, что дал маху. Но исправить дело было поздно, да и никак невозможно. Стучал по каменистой почве коваными ботинками, шуршал льняною жесткой робой. Со временем привык и к ранним подъемам, и к поздним отбоям, привык и к веслу, и к парусу, к занятиям в классе и на плацу; ползал по-пластунски, кидался на дзоты, зевал, оглушенный на артиллерийских стрельбах, плавал практикантом — учеником штурмана на тральщиках и миноносцах.

В отпуск прилетал самолетом. Курсантские нашивки-галочки на левом рукаве: сколько галочек — на таком по счету курсе учится. Погоны в белой окантовке, на которых по блестящему латунному якорьку приколото. Время было небогатым — первые послевоенные годы, — но мать старалась угостить сына пощедрее. Как она только изворачивалась! И встреча и проводы. Да чтобы полно народу, чтобы к столу было что подать, чтобы гармонь заливалась и девчата не сидели молча — песни играли. Чтобы все как у людей. И Толика уже никто не осмеливался назвать Толиком. Анатолием Федоровичем кликали. Разве что мать, но ей иначе называть сына и неловко.

Нелегко поднимался по ступенькам службы Анатолий Мостов. Плавал штурманским помощником на посыльном судне «Гарпун», затем штурманом на сторожевом корабле «Дельфин». Ходил старшим помощником командира корабля на своем же сторожевике. Позже предстояло ему лететь с группой тихоокеанских офицеров на Балтику для совершенствования знаний в классах. Недолгое время походил в штурманах на подводной лодке по Финскому заливу. Перевели на Север старшим помощником командира дизельной лодки. Затем стал ее командиром. И только после назначен командовать атомной — экспериментальной атомной лодкой на флоте.

В то утро выбривался с особым тщанием. Жена его, Франя, Франческа Даниловна, преподаватель биологии, не пошла на уроки, отпросилась: такой день! Муж уходил в испытательный поход. Дочь Валентина — он ее называет Валёк (полная, круглая, действительно на валёк похожая) — тоже отпросилась на работе: в штабе части машинисткой служит.

Командир соединения, адмирал, прислал за ним свою темно-зеленую «Волгу». Жена и дочь сели на заднем сиденье, он рядом с шофером. Несколько расстроенный тем, что женщины не пожелали проститься дома, напросились проводить до борта, он всю дорогу молчал. Но праздник не был испорчен. Так и подмывало Анатолия Федоровича оборотиться назад, подмигнуть заговорщицки Фране, как обычно делалось в час доброго расположения, сказать дочке с удивленным видом:

— И ты здесь, негодница?

Валентина не обиделась бы на такое слово, как никогда не обижалась, потому что оно звучало в устах ее папки не бранчливо.

Говорят, горе в одиночку не ходит: вслед за первым ударом жди второго. Верилось, удача тоже приходит не в одиночку. Только что его поздравили с присвоением звания капитана второго ранга, и вот ему доверена лодка, недавно спущенный на воду атомный корабль, красавица субмарина. Стоит она в ожидании своего командира у дальнего плавучего пирса, повернутая лобастой головой к скалистому берегу. Выглядит она черным огромным чудищем с лоснящейся кожей. Чуть выше ватерлинии по скулам выведена неширокая белая полоса, делающая ее похожей на ощерившегося кашалота.

Анатолий Федорович, простится с ними, со своими дамами (так он их в шутку называет), у общей проходной, на пирс не пустит. Поднимется на второй этаж санпропускника, переоденется в рабочую форму. У трапа его встретит дежурный офицер, подаст команду «смирно», которая почему-то всегда звучит для Мостова торжественно и высоко…

Перед этим он всю ночь не спал, ворошил, ворошил прошлое, доискивался  д о  с е б я, хотел понять, откуда у него нашлось столько силы, гордости, упорства пройти такой путь, не уронив себя, не запятнав. Что подняло его над другими, ну, скажем, над многими сверстниками-односельчанами, над многими друзьями по службе, которые остались до сих пор штурманами или в лучшем случае старпомами, ведь некоторые казались — да и были на самом деле — проворней и удачливей, но не им, а ему доверили экспериментальную лодку.

Так кто же он и что собой представляет?

В детстве в мальчишечьей гуще никогда ватажком, заводилой не бывал, вперед не выступал. В походах на дальние плесы, в набегах на отдаленные бахчи держался в общем гурту. Все было, как говорится, серединка на половинку. И трусил в меру, и храбростью особой не выделялся. Случалось, почувствовав опасность, улепетывал так, что уши от ветра холодило. Летел, не разбирая дороги, по колючкам терна, продирался сквозь заросли шиповника, несся и по пахоте, и по густому травостою, который больно резал, попадая между пальцев босых ног. После молчаливо сносил подтрунивания и дразнилки. Когда уж совсем закипало в душе, смелея, давал сдачи. И сам ходил с разбитыми губами, и другим разбивал. Его обижали, и он обижал.

Большого прилежания к наукам не выказывал. Другие читали запоем книжки, самозабвенно что-то мастерили, он этого за собой не замечал. Военно-морское училище окончил без отличий и наград. Особой тяги к главенству, к командирским заботам и обязанностям не ощущал. Даже опасался выдвижений-назначений. Вдруг явилось сознанию, как открытие: нигде, кроме флота, нигде, кроме как на корабле, быть не сможет. Привычка, что ли? Наверно, права поговорка: свыкнется — слюбится? Возможно, и это. Но не только. Нечто большее, нечто поважнее. Лодка — в ней теперь заключено все, в ней собран весь мир. Прямо признаваться в любви к кораблю как-то неловко, несолидно, потому откровения свои прикрывал философской шуткой: «Когда в буйстве хаоса появляется центр тяготения — наступает гармония. В моем бытии появилась лодка — и все поставила на свои места». Потирая переносицу, посерьезнев, уже без улыбки, с теплым холодком под ложечкой спросил себя: «Неужели нашел то, ради чего появился на свет божий?..»

Захотелось тут же отправиться в гавань, постоять на палубе своего корабля, даже не спускаясь вниз, в центральный пост, не поднимаясь вверх, на мостик, просто постоять на палубе у ограждения боевой рубки, погладить остывший металл, похлопать, будто коня вороного по холке.

Рывком освободился от одеяла, сел на постели, включил ночничок, что стоит на тумбочке, нащупал ногами тапочки. Жена Франя приподняла голову, испуганно спросила:

— Что с тобой?

— Все в норме. Отдыхай. Пойду на кухню покурю!

— Ты же не куришь?..

— А… добро! Тогда будем спать.

2

Алеша брал с разделочной доски горячий блин, сворачивал трубочкой, пофукивая на пальцы, макал блин в сгущенку, налитую в голубое блюдечко.

— Ма, подкинь!

— Ну, прорва. Чистая тебе прорва! — любуясь сыном, приговаривала мать. Она стояла у плиты, в левой руке держала ручку сковородки, в правой — половник, которым наливала на сковородку белую гущу. — И что вы, Горчиловы, такие падкие на мучное? Батя твой, царство небесное, тоже тестоедом был. Натворю полное сито пельменей, наварю — все слопает.

Мать умолкала, подносила передник к глазам. Алеша просил:

— Мам, не надо.

Всегда так: стоит ей вспомнить отца — сразу в слезы. Столько лет прошло, но она никак не может успокоиться.

— Проклятая война, проклятый фюрер, что ты натворил!

Мать била себя кулаками по лбу, обессиленная, присаживалась у плиты на табуретку. Сковорода подгорала, отчаянно дымила. Алеша вскакивал с места, открывал оконную створку. Он не успокаивал мать, не уговаривал. Понимал: пока она сама себя не переборет, пока у нее не отойдет душа, ничто не поможет.

Алеша не помнил отца, потому о нем думал как о постороннем. Он не знал, какие у него руки, чем пахнет в карманах, больно ли он щиплет за уши. А вот дедушку, который умер совсем недавно, Алеша помнил живо. У дедушки руки жесткие, не руки, а клещи. Дедушку «распопом» дразнили. Бабушка тоже, бывало, разозлится и давай выговаривать:

— Сам распоп, дети твои распоповичи и вера твоя распоповская!

— Рехнулась, старая! — мирно начинал сопротивляться дедушка. — Какая же это такая вера распоповская? У меня она самая истинная…

— В церковь не ходишь!

— Потому как не люблю, чтобы кто-то стоял между мной и богом. А попы и есть самое бесовское племя, они только то и делают, что людям бога заслоняют. В церковь не хожу. Когда надо, помолюсь в святой угол — всевышний меня и так услышит. — Разгневавшись наконец, он вставал со стула, прохаживался по комнате, обеими руками поглаживая бороду, деля ее надвое. — Сусальной позолотой пустоту души не прикроешь, огнем свечи неверие не растопишь. Ежели есть вера, она глубоко в тебе самом, почто ее обряжать в дорогие одежды!..

Дедушка был когда-то богатым человеком, именовался домовладельцем. Весь дом — четырехэтажный особняк на Большой Болотной, где и теперь проживает семья, — принадлежал ему, сдавался внаем, доход приносил немалый. Позже, рассказывают, когда раскулачили дедушку, оставили за семьей одну квартиру о четырех комнатах. Самого хозяина не тронули, никуда не выслали. Говорят, закон такой был: чей сын служит в Красной Армии, того не трогать. Старший сын Горчилова Филат ходил в красных командирах. Потому и не разрушен род. Трем сыновьям по комнате досталось. И старому со старухой — комната.

Дедушка, покачивая облысевшей головой, любил повторять:

— Бог дал, бог и взял. — Это он о своем богатстве. — Горбом нажито: не грабил, не воровством присваивал. — Показывал руки все в трещинах, ссадинах, с узловатыми пальцами, с изуродованными ногтями, под которыми темнела набившаяся шпаклевка-краска. — Каким явился сюда, таким и уйду! — Подразумевал свой уход из жизни.

Пришел в Питер Олександр Горчилов издалека, как сам любил утверждать, из глубины России. Пришел с артелью строителей. И каменщиком был, и маляром, и штукатуром. Мог даже печь изразцом выложить, пол выстелить паркетом. Цены не было его рукам. Войдя в силу, отбился от старой артели, свою сколотил. Подрядов было сверх возможностей. Жилы из себя тянул, из других тянул. При больших деньгах оказался. Своей же артелью, на свои кровные дом собственный возвел. После, как отобрали, не впал в тоску, не рядился в рубище, не пошел по миру. Сколотил новую артель шабашников, крыши чинил, фасады красил, водосточные трубы менял. Работы хватало. После разрухи, после застоя Россия оживать начала. И Олександр Горчилов ожил. Сыновей своих с малолетства к делу приспособил: одного плотницкому ремеслу обучил, другого малярному (Алешин отец в малярах ходил), третьего, самого младшего, поздно родившегося, Владимира, не успел взять в артель: война помешала.

— Мам, а мам! — Алеша легонько притронулся пальцами к материнскому плечу. — Я пойду, ладно?

Мать очнулась, протянула недовольно, осуждая себя:

— Накормила сынка!..

— Я сытый, вот тебе честное слово, если не веришь!

— Куда же ты?

— В Рамбов. — Так многие сокращенно звали Ораниенбаум.

— И что он тебе дался?

— Китайский дворец поглядим. Занятно!

— Никак опять с Веркой сговорились?

— С кем же еще?

Вера — одноклассница Алеши из девятого «В». Живет неподалеку, на Дегтярной, в школу пешком бегает. Школа рядом с Алешиным домом, как выйдешь из подъезда, сразу налево. По улице трамвай позванивает, напротив склады мебельной фабрики, обнесенные глухим забором. Удобно Алеше и радостно оттого, что школа под боком: и поспать можно подольше перед уроками, и на переменке заскочить домой, схватить шанежку.

С пересадкой доехали на трамвае до Балтийского вокзала. Алеша взял два билета на электричку и два эскимо. Вера удивилась:

— Богач какой — мороженым угощает! Сам, что ли, деньги печатаешь.?

— Дядя Володя помогает, — в тон ей ответил Алеша.

— Счастливый! — всерьез позавидовала Вера. — А мне вот никто не поможет.

Обеими пятернями расчесывая жесткий густой чуб — черный, с рыжеватыми подпалами возле ушей, — улыбаясь открыто, Алеша думал про себя, что он и вправду счастливый. У него нет отца, но зато есть дядя Володя. В сорок четвертом году, уходя на фронт, он где-то раздобыл пугач, подарил племяннику со словами:

— Держи, матрос. Немец полезет — пали в самый живот, верное дело! — Матросом назвал потому, что сам Алеша на вопрос, кем он хочет быть, неизменно отвечал: матросом.

Они поднялись в верхний парк Ораниенбаума, побродили вокруг Меншиковского дворца, обошли домик Петра III, Катальную горку и только после направились в Китайский дворец.

— Да он же совсем низенький! — разочарованно протянула Вера, запахивая, будто от холода, обеими руками полы грубошерстной вязаной кофты. — То ли дело Зимний! — Даже головой недовольно встряхнула, забросив длинные светлые пряди волнистых волос за плечо.

— Сравнила!.. Такой, как задумано.

— Задумано, задумано!.. Все у тебя по плану. А я хочу — если дворец, чтобы был дворцом, а не халупой.

Алеша взял ее под руку, попридержал.

— Вход не здесь. С тыльной стороны.

Когда из низкого, на лохань похожего ящика брали разлапистые тапочки, надевали их на обувь, завязывали длинные тесемки, обвив ими несколько раз ногу выше щиколотки, он спросил ее, усмехнувшись:

— Не жмут?

— Нормально!.. Пошли. Группа наша вон уже где. Интересно, чё там рассказывают?

Он поймал ее за руку.

— Сами посмотрим.

— А чё поймешь?

— Что захочу, то и пойму! Неинтересно, когда тебе все в рот вкладывают. Сам смотришь, соображаешь-воображаешь разное. Занятней.

— Соображаешь-воображаешь!.. — съязвила Вера.

— Оставь!

— Чудной ты у меня, Леха. — Она некоторое время плелась за ним, скучая, равнодушно рассматривая расписные потолки, развешанные по стенам картины. Затем начала вредничать. — Леха, погоди!

— Наткнулась на что-то важное?

— Тесемки развязались. Наклонись, будь другом.

Алеша втянул их потуже, завязал бантом. Еще и до конца зала не дошли, как Вера снова взмолилась:

— Второй рассупонился!

Странно прозвучало в устах городской девушки такое слово. Хотя почему же? Ее отец работает возчиком на мелькомбинате. Ездит на широкой телеге-платформе с дутыми шинами. В телегу запряжен мерин-ломовик чалой масти. Грива у него густая, низко падающая с могучей шеи, а хвост короток, как обрублен. Видать, не однажды приходилось слышать Вере от отца о супони.

Алеша снова присел на корточки, стал бережно оплетать ее ногу длинными тесемками. И словно пристыл у Вериной ноги — такая она ему показалась славная. Даже погладил.

— Леха, не дури, — шепотом приказала Вера, густо краснея.

В зале, который носит имя Большой китайский кабинет, она будто прилипла к паркету, не в силах шагнуть дальше. Ее поразили ларцы черного дерева всевозможной величины, фонарики разнообразных форм и окрасок, вазы — и маленькие, стоящие на подставках, на мраморных выступах, и большие, возвышающиеся по сторонам входной и выходной дверей, расписанные лазурью и золотом, — сводчатый потолок с лепными украшениями — непонятными, но забавно-волнующими. На стенах росписи: деревья нездешние с плоскими вершинами, пагоды с задранными углами крыш, птицы райские с неимоверно длинными хвостами. Посередине кабинета огромный бильярдный стол с резными ножками — их много, и похожи они на лапы льва. Поле стола и его приподнятые борта обтянуты зеленым сукном, у шести луз повисают мешочки, плетенные из шелкового шнура. Дальше ступить Вера не решалась еще и потому, что боязно ей было попирать ногами красоту пола: весь он выложен мозаикой, изображал какие-то фигуры и был до того блестящим, что мог отражать тебя как зеркало.

Алеша и Вера долго, одиноко стояли здесь, затем, боясь наступить на картину, нарисованную разноцветными планками паркета, обошли ее у самых стен, заторопились дальше, словно догоняя далеко вперед ушедшую группу с экскурсоводом.

Возвращались к вокзалу молча.

В Алешу вселилось какое-то непонятное раздражение и беспокойство. Ему вдруг захотелось чего-то яркого, необычного. Захотелось сделать что-то такое, от чего бы все изумились. Он морщил нос, со вздохом расчесывал густой чуб пятерней. Вера не однажды видела его таким, но не понимала, что с ним происходит, даже побаивалась. Сейчас попыталась шуткой вернуть его, глубоко ушедшего в себя, к действительности.

— Чего задумал, Геркулес? Никак начнешь чистить авгиевы конюшни?.. — Она недавно узнала легенду о сверхсильном герое и его подвигах. Легенда показалась забавной, потому запомнилась.

Алеша ответил тихо, даже равнодушно:

— Успокойся. Мне всего-навсего захотелось искупаться в море.

— С ума съехал! Май месяц — вода ледяная!

— Тем здоровее.

Он прибавил шагу, почти побежал вниз, в сторону пустынного пляжа, что раскинулся правее пристани, далеко вытянувшись вдоль берега светлой песчаной полосою. Разделся у перевернутой вверх килем шлюпки, посмотрел на Веру, как бы испрашивая дозволения.

Она закинула тонкие руки к затылку, собрала волосы, сдавила их крепко, протянула разочарованно, увидев его обнаженную худобу:

— Не Геркулес… Явно не Геркулес.

Понимая свою неказистость, он застеснялся, сложил руки на груди, будто пытаясь закрыться от ее взгляда. Тело его враз покрылось пупырышками — гусиной кожей, то ли от холода, то ли от сознания собственной незащищенности. Все же сумел выдавить в свое оправдание:

— Была бы кость — мясо нарастет.

Он кинулся к воде, долго бежал с подскоком по песчаному мелководью, затем шумно плюхнулся в желтовато-болотистую воду залива. Выйдя на берег, сделал пробежку-разминку, проворно оделся и как ни в чем не бывало увлек Веру за собой:

— Айда на гору!

— Опять двадцать пять?

— Побежали!

— Чего надумал?

— Пока не спрашивай.

Когда, запыхавшись, стояли на высокой поляне, открытой в сторону города, в сторону моря, он показал ей туда, в глубь залива.

— Что там? — удивилась Вера.

— Кронштадт.

— Первый раз видишь, что ли?

— Надо так смотреть, чтобы каждый раз как впервые.

— …Тогда не надоест глядеть! — иронически заключила его мысль Вера.

— Кронштадт никогда не надоедает.

— Да уж куда там — «орлиное гнездо»!

— Не язви, Верка.

— Чего там нашел?

— Не нашел. Пока только ищу.

— Баламутный ты, Леха!

— Хочешь, я тебе все о нем расскажу?

— Бывал ли хоть раз?

— Пока нет. Но все равно, гляди. Трубу видишь полосатую? Высокая, как грот-мачта.

— Вижу.

— Труба морского завода. С нее и начинается Кронштадт. Левее — заметила? — доки. Они-то сами не видны, но надстройки кораблей можно различить, правда? Это суда, стоят в ремонте. Смотри западнее — купол собора.

— На Исаакий похожий.

— Вот!.. Молодец, Верная. — Так он ее нередко называет: «Ты у меня Верная». — Морской собор. У собора Якорная площадь. На площади бронзовый Макаров — памятник адмиралу, отцу русских матросов. Он минное оружие придумал, ледокол сконструировал. А еще левее, после сада, различаешь высокое светлое строение? За ним склады порта, обводненные каналами. Бывала у нас на площади Труда, в Ленинграде? Там правее длинных красного кирпича строений канал, за ним склады порта. Точь-в-точь похожие.

— Откуда все знаешь?

Не отвечая, он молча глядел на нее какое-то время.

— После десятого класса пойду в училище Дзержинского. Дзержинец! Звучит, правда? — Улыбнулся невесело, потому что знал: Вера его выбор не одобряет. — Все равно пойду. Больше никуда!

Она не стала спорить, знала: спором дело не поправить. Надеялась, подрастет — поумнеет. Еще год бегать в школу, а там видно будет. Только заметила, присмирев:

— Алеша, почему у тебя все время грустные глаза?

— Девушки любят такие, с поволокой, — пошутил без улыбки.

— Нет, правда. Они у тебя всегда, даже когда веселишься, печальные-печальные, затуманенные, словно беду чуют неотвратимую. — Кутаясь зябко, она подняла воротник кофты, прижала правую руку к груди, у горла. — Я боюсь тебя, Алексей. — Впервые назвала по-взрослому, отстраненно: «Алексей».

Алла любила этот зал — высокий, просторный, заполненный военными молодыми людьми. Любила старомодно звучащую музыку духового оркестра. Она училась на четвертом курсе политехнического института, а на вечера отдыха по субботам ездила сюда, к дзержинцам, ездила с подругой, у которой брат курсант. Он-то и присылал им приглашения. Бывало, являлся в общежитие лично, чтобы увезти девушек на бал, — так он любил говорить.

В политехническом тоже устраивались вечера. Но там оркестра не было. Там прокручивали джазовую музыку. И все танцы выглядели на один манер. Вернее, как считала строгая девушка, это были не танцы, а толчея, давка, в которой каждый сам себе горазд: движется, как ему вздумается, то ли по-старчески делает разминку ног и рук, то ли по-молодому буйствует всем телом — ни грации, ни гармонии. Эти танцы напоминали анархическую гимнастику, где нет ни конца, ни начала, где никаким сюжетом действие не ограничивается. Да, думала Алла, глядя на неистовствующую толпу, танец разуверившихся во всем одиночек, танец эгоистов, не желающих подчиняться общей идее, танец усталых и пресыщенных, можно даже сказать, бунтующих, восставших. Но против чего? Против кого? С кем воюющих?.. Ребята в шутку говорят: открыть клапана, выпустить пар! Похоже. Порой действительно хочется повыть, поерничать, поразмяться. Но при чем же здесь танцы? Танец — высокое искусство, оно создавалось веками, передавалось из поколения в поколение, в нем вырабатывалась красота, в него вкладывался глубокий смысл. Где все это?

Девушку, словно свежим ветром, овевали звуки вальса, будоражила полька, обволакивал грустью полонез. Она все это понимала и принимала, жила этим, потому тело ее само по себе слушалось музыку, подчинялось такту. Потому чувства ее, мысли соответствовали тому высокому настрою, который создавала музыка. И не только музыка, а все, все вокруг: и нарядные, яркие люстры, и легкие бра в простенках с повисающими хрусталинами-сережками, и покрытый лаком паркет — по нему пары, кажется, не ходят, а скользят, — и нежно-голубой цвет побывавших под солнцем курсантских воротников-гюйсов, темные матросские костюмы, сверкающие желтизною бляхи, золотые нашивки, надраенные до блеска черные ботинки. Здесь все подчинено единой воле, единой мысли. Здесь то, чего она все время ищет в жизни.

Их никто не знакомил. Случилось как-то само собою. Оставшись на какое-то время без кавалера, Алла увидела курсанта, одиноко стоящего у стены. Она не могла понять, почему ее тянет смотреть в его сторону. Успела заметить, что роста он невысокого. Форма на нем сидит без особого шика, не то что на других. Губастый какой-то. Даже понегодовала: ну зачем так вывернута верхняя губа — почти под самый нос поднята! Уши посажены низко, будто их чем-то давили сверху, заставляя расти вниз и чуток назад, к затылку. Пожалуй, его только и красило — копна темных волос, она выделялась заметно. И глаза. Грустные-грустные! Интересно, напускает на себя парень или на самом деле?..

Ей захотелось подойти, поглядеть в них открыто. Она написала записку, что тоже было старомодно (но такая уж она!), попросила подругу отнести ему.

Алеша прочел на косом листочке: «Почему не танцуете?» Стал искать глазами отправителя. Она приподняла правую руку, слегка пошевелила пальцами, и он пошел на призыв, пошел, еще не понимая зачем, что скажет ей.

Но дойти не успел. Ее подхватил какой-то проворный, увлек на круг. Алеша остановился там, где стояла она, следил за ней, но думал о другой, о Вере. О ней он думал уже много лет. Иногда ему казалось, что все еще можно вернуть, поправить, хотя сам мало верил в свои утешения.

После десятого класса Вера пошла работать на «Красный треугольник», в институт поступать и не пыталась. Алеша сдал экзамены в Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского. Виделись редко, а со временем и вовсе перестали встречаться. Когда Алеша уже был на третьем курсе, Вера вышла замуж за инженера из отдела технического контроля. Не сама об этом сказала Алеше, узнал от других. Девушки, бывшие одноклассницы, передали. Поблагодарил за известие, улыбнулся криво. Ему подумалось: значит, вот почему она часто повторяла при последних встречах: «Тяжело тебе будет, Леха. Ты не как все». Что она в это вкладывала: «Не как все»? То, что будет тяжело, угадала. Первые месяцы ходил отуманенный и заторможенный, не ведая, как и скоро ли он выберется из такого состояния. Горше всего ему было вспоминать тот день, когда позвала она его, уже курсанта, в свой дом, впервые целовала по-особому, как мужчину, когда, увлекая на тахту, начала раздевать его, словно малое дитя, говорить всякие непривычные слова. И после уже, лежа отстраненно, постыдно откровенничала:

— Сладко с тобой, Алексей, только мальчишка, быстро сгораешь… Ну-ну, не хмурься, с возрастом заматереешь.

Зачем, зачем все это?.. Прощалась?.. Теперь верится, так расставалась с ним его короткая школьная любовь.

3

После первого выхода в море, уже когда вернулись в бухту, пришвартовались, отладив механизмы и подсоединившись к береговым коммуникациям, питающим лодку водой и электроэнергией, подключившись к кабелю связи и сделав большую приборку во всех отсеках, уже когда команда перешла на жительство в плавучую казарму, сокращенно называемую ПКЗ, только тогда командир атомной подводной лодки Мостов Анатолий Федорович вызвал к себе Алексея Горчилова, инженер-лейтенанта, командира реакторного отсека. Лейтенант доложил о своем прибытии, Мостов пригласил его сесть в мягкое ворсистое кресло, стоявшее у стола. Сам не садился, он прохаживался по каюте, которая служила ему кабинетом и спальней (если не ездил в город, оставаясь ночевать вместе с экипажем). Каюта была просторной, в открытый иллюминатор врывался знобкий ветерок, вздувая занавески бледно-лимонного цвета, легко пошевеливая бумаги на столе.

Мостов почему-то посчитал, что в каюте темновато, — врубил свет, щелкнув массивным выключателем на пластиковой стенке у входной двери.

— Инженер… — Мостов звал Горчилова просто инженером, не добавляя «лейтенант». — Хочу поговорить. Не против? — Командир лодки еще не определил своего отношения к Алексею Горчилову, потому пока избегал местоимений: не называл его ни на «вы», ни на «ты». Считал, что, если скажет ему «вы», отдалит молодого офицера от себя, обидит, если же обратится на «ты», незаслуженно приблизит, а приближать-то пока не за что. — В самом деле, инженер, откуда столько робости и смирения? Встряхнуться надо, посмелее, посмелее действовать, приказывать, требовать! Не то сядут на шею. Мичман Макоцвет уже норовит сесть: покрикивает, огрызается. Не спорю, у него опыт, он старый краб, послужил на морях — дай бог каждому! — но он забывает, что находится в подчинении командира отсека — инженера Горчилова. Так, нет?

— Слушаюсь, товарищ капитан второго ранга! — Алексей Горчилов вскочил с места, даже руки вытянул по швам, вроде бы кто-то невидимый и неслышимый подал ему команду «смирно».

— Да что там — слушаюсь? Надо брать дело в свои руки, чтобы хозяин чувствовался! — Мостов обернулся к Горчилову, недоуменно заметил: — Зачем вставать? Я ведь просто беседую пока, не приказываю. — Жестом попросил сесть. — Мичмана Макоцвета окоротить придется. «Тыкает» своему начальнику, инженеру. Скоро, гляди, заставит ключи подносить!

— Вряд ли, товарищ командир.

— К тому движется… — Командир одной рукой потирал подбородок, другой копался в кармане кителя — обычный его жест. — Конечно, с людьми надо по-людски. К тому же команда в реакторном знающая, можно сказать, с первого шва электросварки находится на лодке. Вначале работали вместе со строителями. А спустили лодку на воду — проводили на ней швартовные испытания, заводские испытания. Ясно, поучиться у них есть чему, хотя бы у того же Макоцвета. Но при этом и свою командирскую волю терять нельзя.

Алексей понимал справедливость упрека, но вместе с тем он не знал, как себя поставить в команде. С матросами еще ладно, а со старшиной группы мичманом Макоцветом как быть? Мичман служит много лет, прошел все ступеньки. Он намного старше Алексея, пришедшего на лодку, считай, с ученической, то есть училищной, скамьи. Потому мичман и поучает своего командира, упрекает частенько за неумелые действия неизменной своей присказкой:

— Вот бесового батьки работа!..

Алексей Горчилов узнал от самого Макоцвета, что родом тот с Брянщины. Даже удивился:

— Я считал, вы щирый украинец.

— Он самый и есть!

— Родились, оказывается, в России?

— Где нашего брата, хохла, только нет: и на Кубани, и в Заволжье, и в Казахстане, и на Алтае, и на Дальнем Востоке. Селами, районами живут, целыми округами поселяются. Где объявится пустой клочок земли, там, глядишь, уже хохол вырос. Сильно народ землю любит, без земли дыхнуть не может. В Канаде, говорят, целыми провинциями проживают… Наше село на Брянщине. Необычное поселение: наполовину украинское, наполовину русское. Нижний порядок — хаты, верхний порядок — избы, между ними — широченная улица, бурьяном заросла. На той улице, как на выпасе, живность кормится. У наших хат все больше свиньи на привязи пасутся, у ихних изб — гуси на свободе разгуливают. Они нас кабанами обзывали, мы их гусаками кликали. Бывало, устраивали потехи: держат гусыню под мышкой и гукают в нашу сторону: «Хохлы, вы такое ядите?» Наши отвечают: «А поросячьего хвоста не хочешь?!» Рассказывают, раньше и драки случались, и тяжбы. Ну а теперь-то что — все в едином колхозе, переженились, перероднились, не разберешь, где хохол, где кацап.

Когда шумела война, Макоцвет малым хлопчиком бегал. Но медаль получил. Настоящую, фронтовую — «За отвагу». Был связным у партизан. По балочкам, по камышам, по кустам терна мышонком пробирался у немцев под самым носом, сведения разные добывал и кому надо передавал, на след наводил — вот и отметили. Он ее пуще глаза бережет, мелом чистит, суконкой полирует, носит только в особых случаях, потому что дорогая.

Во время первого выхода в море Алексею Горчилову хотелось стоять на швартовах, видеть, как уплывает пирс, как отдаляются сопки, как ложится вспененная полоса, над которой кружатся и галдят чайки, словно грачи над свежей бороздой, с той только разницей, что белые. Про грачей мичман подсказал. Он всегда так говорит, глядя на чаек:

— Точно грачи суетливые.

Хотелось бы видеть, как сужается бухта за кормою и открывается вдруг простор, где не за что глазу зацепиться. Хотелось бы… Но у молодого, можно сказать, даже юного офицера есть свои дела, свои обязанности. На швартовах стоят люди, специально выделенные по расписанию.

Алексей Горчилов, следя за приборами в своем отсеке, уловил переданную по трансляции команду Мостова о погружении. Слышал также доклад старшего помощника о том, что «трюма очищены». Понял по могучему дыханию турбин, что лодка, погружаясь, набирает ход. Ему даже показалось, что ощущает всем своим существом упругое сопротивление воды, будто он вместе с лодкой делает усилие, чтобы рассечь толщу. Почудилось, как потрескивает корпус лодки, сдавливаемый неимоверной тяжестью глубин, готовый проломиться. Но это только легкое бодрящее ощущение, не больше. Славный такой холодок первоначального опасения, которое будоражит тебя всего, заставляет собраться, напружиниться, обостряет слух, зрение, приводит все твое существо в готовность к испытаниям. И ты ждешь испытаний. Вот-вот что-то случится. Услышишь сигнал тревоги, напрягая волю и силу, станешь бороться и за себя, и за корабль.

Некоторое время спустя он расслабился, стал посмеиваться над собой, иронически думать: «Салага! Включил воображение. Размагнитился. Поджилки задрожали!..»

Он понимал, что в действительности все получается не так, как ожидаешь, все происходит по-иному. И когда что-либо такое случается, то действуешь, не успев подумать. Лишь после переживаешь страх и заботу.

Особенно ему запомнилось, как во время ужина в кают-компанию зашел командир корабля Мостов и полушутя-полусерьезно поздравил его:

— Инженер!.. С первым выходом!

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга! — Алексей поднялся, вытянулся.

Мостов улыбался, оглядывая офицеров, сидевших за столом, который служил и обеденным, и для игр в шашки, шахматы, домино, на котором газеты раскладывают, боевой листок рисуют. В шутку заметил, кивнув в сторону Горчилова:

— Видать, здорово гоняли в училище по строевой подготовке. Вон как вскакивает. Вы-то уже небось забыли, как надо стоять перед старшим, как пожирать глазами начальство! — Ему забавно было глядеть на Алексея Горчилова, потому что тот напоминал Анатолию Федоровичу его собственную флотскую юность.

Больше всего поразило Алексея Горчилова всплытие.

Лодка шла долгое время подо льдами. Ощупывая приборами лед, искала свободную воду для выхода на поверхность.

Полынья оказалась чистой и просторной. Будто ветры и течения специально потрудились, раздвинув ледяные горы, чтобы принять субмарину.

При всплытии огляделись. Мостов приказал обследовать ледовые берега. В надувную шлюпку сели старпом и боцман. Они осторожно подошли к низкому краю ледяного облома. Боцман оставался в шлюпке, старпом же, выйдя на лед, осмотрел закрайки, нашел место, где лодке удобней всего ошвартоваться, заметил торосы, за которые можно прихватиться концами.

Подрабатывая винтами помалу, лодка подошла к избранному месту. Стоящие на палубе подкладывали кранцы между бортом и сколом льдины, чтобы лед не повредил корпус лодки. Когда были поданы швартовы и накрепко прилажены-закреплены за надежные глыбы, часть команды, свободная от вахты, вышла на лед по переброшенным сходням.

Алеша увидел: Арктика преобразила людей. Старшина группы торпедистов, солидный усатый дядя, вдруг схватился бороться с матросом из пятой боевой части Черных. Черных подбил его умелой подножкой, сел сверху и, по-мальчишески хохоча, стал допытываться:

— Сдаешься? Сдаешься?..

Откуда-то появился волейбольный мяч. Сперва им перестукивались, образовав широкий круг. Затем кто-то, не дотянувшись руками, поддел его носком сапога. И все, как по свистку, не делясь на команды, затеяли футбольную игру. Ни ворот, ни голкиперов — просто общая потасовка, били куда попало, только бы двигаться, только бы мяч не лежал на снегу.

Когда приехали на санях с собачьей упряжкой вызванные с ближней станции по рации зимовщики, командир распорядился, чтобы отгрузили им несколько ящиков ядовито-зеленой кислой антоновки, дали сушенойвоблы, запечатанной в высоких консервных банках. Вобла для зимовщика слаще всякой сладости, дороже любого деликатеса. Зимовщики приглашали экипаж в гости, да недосуг: командир торопился засветло пойти на погружение.

Алексей Горчилов впервые видел такое, и ему казалось странным, когда чужие, незнакомые люди встречаются на далекой льдине и ни с того ни с сего становятся друг другу роднее родного. Обнимаются, похлопывают по плечам, рассказывают какие-то совершенно неинтересные в иных условиях случаи. Чем такое можно объяснить, размышлял Алеша. Видимо, психологическим настроем, эмоциональным напряжением? Может, еще чем? И сам он чувствовал при этом, что готов расцеловать каждого из приехавших на санях, этих неповоротливых в своих меховых одеждах людей, подарить каждому что-то памятное.

…После первого похода мичман Макоцвет пригласил Алексея Горчилова порыбачить на зимних озерах.

От штаба соединения лодок до городка, где живут семьи офицеров и мичманов, добрались на переполненном рейсовом автобусе. Макоцвет ехал с пустыми руками, Алексей толкался в обнимку с лыжами.

— Охота тебе с ними таскаться? — заметил Макоцвет, сбивая на затылок кожаную ушанку, освобождая крупный лоб, на котором она даже розовый след оставила. — Взял бы лыжи у Маши. — Жену Макоцвета зовут Машей.

Какая-то радостная пружина подрагивала у Алексея внутри. Он едва ли не запел во всеуслышание: «У самовара я и моя Маша» — любимую песню своей матери Серафимы Ильиничны, она часто прокручивала пластинку с этой записью на старом, еще до войны приобретенном патефоне.

— Мурлычешь?

— …А на дворе совсем уже темно.

— Вот приедем — ей и споешь.

— Думаете, нет?

Вместо прямого ответа Макоцвет как бы между прочим заметил, показывая глазами на лыжи:

— Зря тащишь дрова!

Макоцвету удалось сесть. Алексей наклонился над ним, обнимая лыжи. Мичман смотрел на инженер-лейтенанта снизу вверх, в который раз повторяя:

— Говорю же тебе, взял бы наши. А то затеял целое дело: искал инструктора, тащился на спортбазу!..

— Так удобнее: крепления отлажены.

— Отлажены, отлажены… Какая чепуха! На гонки, что ли, собрался?

— Вы же знаете: я не стандарт. Ростом не вышел, зато нога — лапища. Туловище короткое, ноги длинные… В школе комаром дразнили, — признался, иронизируя над собой, Алеша. — С таким, как я, одни неудобства: китель длинный, брюки коротки, обувь приходится шить на заказ.

— Расхвастался, комарик! С чего бы это?

— Разве не слышали, новые протуберанцы появились на солнце, — похохатывал Алексей Горчилов.

— После такой полундры любая малость радует. — Мичман сказал: «После такой полундры», — подразумевая плавание, из которого вернулись два дня назад. — Гляди, какие колосья красуются! — Кивнул на оконное стекло автобуса, разрисованное морозом, сплошь обросшее мохнатым инеем.

Алеша смотрел на то, что мичман назвал «колосьями». Но ему вместо колосьев виделись пальмовые листья. Кому что, улыбнулся про себя Алеша, мичман, видать, до конца жизни останется в душе хлебопашцем и все будет мерить теми мерками, к которым привык с детства.

— Лавливал со льда? — поднял взор Макоцвет.

— Не приходилось.

— Озер вокруг — тьма. Рыбы — голой рукой бери.

— А я полагал, на Севере все бедно.

— Что ты, ни в коем случае! И рыбы, и зверя, и грибов, и ягод — богатства неслыханные! А сколько оленей, а какие звероводческие хозяйства! На Большой земле куда как беднее.

— Вот тебе и тундра, вот так пустыня!.. — протянул заинтересованный Алеша.

— А ты думал!.. — Макоцвет смотрел снизу вверх на Горчилова, зажатого со всех сторон черными шинелями.

Горчилов подшучивал:

— Можем не донести улов, Иван Трофимович. — Кажется, впервые Алеша назвал мичмана по имени-отчеству, обстановка расположила.

— Честно говорю! — откликнулся на полном серьезе мичман, уловив в голосе Горчилова ироническую нотку.

Они сидели в тесной прихожей на низких скамеечках, переобувались. Макоцвет поглядел внимательно на хлопчатобумажные носки Алексея, запротестовал:

— Куда с таким рыбаком!.. Мария!

Жена появилась в дверном проеме, в пестром домашнем платьице, полная, добротная, с круглым лицом, коротко стриженными волосами.

Видать, все Марии-Маши толстухи, подумалось Алексею.

— Макоцвет, ты звал? — При людях она обычно зовет мужа по фамилии.

— Погляди на вояку!

Маша улыбнулась Алексею, скрестив руки на груди, поглаживала сама себе плечи пухлыми ладонями. Муж попросил:

— У меня были носки домашней вязки. Найди, а?

Носки оказались не по размеру. Попробовали вместо них подмотать портянки — нога в сапог не входит.

— Нескладный ты, парень, — разочарованно заметил Макоцвет. — Последнее средство: обверни ступню газетой.

— У Макоцвета рецепты на все случаи жизни. — Маша пошла в комнату за газетами.

Надели ватники, вскинули на спину заплечные мешки. У мичмана еще и двустволка-тульчанка на шею за ремень повешена, легла поперек груди — так в войну автоматы носили. Лыжи взяли под мышки и пошагали вдоль улицы. В городке, словно в деревне, все ходят не по тротуарам, а по проезжей части, то ли потому, что машин мало, то ли панели узкие.

За околицей (какая околица — просто низенькие по сравнению с жилыми домами строения: казармы, клуб, гаражи) раскинулась снежная целина. Встали на лыжи, заработали палками. Когда дорога повернула за сопку и оказалась в узкой теснине, увидели КПП — контрольно-пропускной пункт: серобетонная караулка с плоской по-южному крышей, полосатый шлагбаум. В низком ущелье река, через нее переброшен высокий мост.

Мичман Макоцвет на правах старожила объяснял, показывая лыжной палкой вниз, на реку.

— Вот где красная рыбка ловится!

Алеша подъехал к нему, остановился рядом, упершись палками в накатанную дорогу.

— Закинем разок?

Макоцвет посмотрел на Горчилова в упор (они одинаково невысокого роста), толкнул в грудь рукой, в которой зажата лыжная палка.

— Салага! Не время. Закидывают, когда она из океана идет метать икру. Да не мормышку, а сеть капроновую в крупную ячейку. Вон там, гляди ниже, перегораживают ей путь поставами.

— Весной, что ли?

— Начало лета бери.

— Хорошо бы этакую семужину выхватить! — отстукивая палкой наледь на сапогах, признался Алексей.

— Держи карман шире! Командующий приказывает высылать патрули во время нереста. По всему берегу ходят с автоматами. Однажды, рассказывают, истинный бой завязался с браконьерами. Тоже с оружием похаживают. Но это редко случается: ведь пустынно вокруг — ни градов, ни весей. Свои, флотские ухари, бывает, пошаливают. Не то с Мурмана залетит какая пташка на собственных колесах.

Они спустились по крутосклону, какое-то время шли по наносной равнине. В теле Алексея появилась живая упругость, жажда скорости. Кажется, наступило второе дыхание. Взмахнув длинными палками, поскользил проворней. Выскочив из проложенной мичманом лыжни, прошелся с ним рядом пробежкой, опередил напарника, крикнув ему на ходу:

— Кончик подать? — Так обычно дразнят моряки отстающего: мол, не взять ли тебя на буксир?

Макоцвет прибавил шагу, но время было упущено. Настиг он Алексея только у самой кромки льда. Еще бы малость — и оказался впереди, но тут, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло Алексею Горчилову. Запнувшись о кочкарник, он со всего маху растянулся на чистом льду, выбросив вперед палки, поехал по гладенькой поверхности юзом. Широко раскинув руки, лежал, торжествуя по-детски:

— Моя взяла, моя взяла! И озерко мое!

Макоцвет, спешившись, воткнул лыжи и палки стоймя в береговой сугроб, скользнул на лед. Приближаясь к Горчилову, воркующе похохатывал:

— Олимпиец!..

Развязав рюкзак, он достал ножовку, походив вдоль берега, облюбовал березовое деревце карликового роста (они только такие растут здесь, в тундре) с кривой развилкой сучьев, спилил развилку, обработал ее, поставил на лед в виде треногого стульчика.

— Чем не кресло?

— Погляди, как ладно! — залюбовался Алеша. — А мне?

— Вот инструмент, действуй!

Алексей долго ходил, приглядывался, ничего такого не подобрал, а точнее сказать, ему жаль было губить эти низенькие деревца, чем-то похожие на детей. Он подбил под себя рюкзак, уселся на него, но, вспомнив, что надо сверлить лунку, вскочил.

Мичман Макоцвет уже сверлил лед. Коловорот мягко врезался в ледяную твердь, кроша ее в белое месиво, выталкивая на поверхность.

— Никак до грунта промерзло? — улыбаясь, спросил Алексей.

— Покров что надо!

— Паковый лед.

— Во-во.

Алексей задумался. Потирая щеку двупалой теплой рукавицей, вспомнил опасение некоторых ребят, молодых матросов, высказываемое вслух в недавнем походе.

— Не попасть бы в мышеловку: забьешься под паковый лед — не всплыть. Стену лбом не прошибешь!

Алексей Горчилов запоздало обеспокоен: «Что, если в самом деле над тобой ледяной потолок метра два толщиной, а тебе непременно надо на волю?» Поделился сомнениями с Макоцветом.

Мичман выбирал крошку из лунки, в которой уже похлюпывала желтовато-бурая вода. Он был в приподнятом расположении духа, отвечал не то серьезно, не то шутя:

— Нашел чем пугать! Корабли обеспечения тебе заранее передали картину ледяного покрова, вот и рассчитывай.

Алексей вздохнул облегченно. Он и сам так мыслил. Но все подтвержденное мичманом Макоцветом приобретало особый авторитет, становилось для него истиной.

Он еще сверлил лунку, а Макоцвет уже начал таскать окуньков. Полосато-яркие, они подпрыгивали плоскими пружинами на скользком, разъезжались далеко по сторонам.

— Подобрал бы, что ли? — заметил Алексей.

— Далеко не уйдут.

Окуньки в самом деле разом застывали, охваченные ледком. Вокруг Макоцвета вырастала богатая россыпь свежезамороженной рыбы. А мормышка Горчилова пребывала в немом покое.

— Пересесть поближе к тебе? — засомневался Алексей.

— Рыба суетных не терпит. Дождись своего срока.

Вскоре Алексей ощутил, будто на леску кто-то вдруг подвесил гирьку. «Не может быть! — радостно екнуло внутри. — Вот это окунище!»

Макоцвет, заметив горчиловскую суету, как можно спокойнее посоветовал:

— Слабину не давай!

Но Алеша ничего не слышал. Он со всей поспешностью рванул на себя мормышку. Вместе с ней из лунки вылетела длинным веретеном диковинная рыба. Взвившись над головой ловца, она сорвалась с крючка, выгибаясь в воздухе, перевернулась, звучно шлепнулась об лед, самую малость не угодив в лунку.

Алеша плашмя кинулся на лед. Сорвав с себя шапку, накрыл ею рыбу. Так он когда-то ловил полевых кузнечиков. Не всю накрыл, понятно, вся под шапку не уместилась, а только острую голову, похожую на щучью. Длинное тело рыбы выгибалось по-змеиному, елозило хвостом по гладенькой поверхности льда.

— Не упустил? — спокойно поинтересовался Макоцвет.

— Фигушки! — прерывисто дыша от возбуждения, стал бахвалиться Алеша. — У меня не ускачет!

— Что за зверь?

— Угорь!

— Не встречал… Вроде здесь не бывает, — засомневался Макоцвет. — Покажи! — Подошел к Алексею, рассевшемуся на льду — ноги вразлет. Алексей, подцепив рыбу под жабры, поднял ее вверх.

— Что же еще, если не угорь? Он самый и есть!

Макоцвет принял в руки длинное ровное тело рыбы, залюбовался ее окраской. Иззелена-серая спинка, ярко-розовое брюхо. Живым огнем светилась от головы до хвоста. На боках краски размывались, переходя одна в другую, и до того искусно, что невольно восхитишься.

— Па́лия!

— Не слыхал про такую, — признался Алеша.

— Золотая рыбка!

— Ха-га! — хмыкнул неопределенно Алеша, не то радостно, не то разочарованно. — Одна-единственная за весь день.

— Подобное часто не повторяется. Счастливец!

— Тоже выдумал.

— Олимпиец, право слово. Надо же, так повезло!

— У тебя вон целая куча, — возразил Алеша.

— Большого сто́ит, большого, — твердил свое Макоцвет, вертя палию перед глазами. — Будем считать, победил ты.

Алексей смутился, развел руками.

— Еще чего…

Они теперь вроде бы поменялись ролями. Горчилов утих, даже сник от неловкости за свою удачу. Движения его стали медлительны, с неуверенной расчетливостью. Мичмана же Макоцвета обуяла суета. Сделался резок, порывист, сумбурен. Слова кидал невпопад, будто что-то было утрачено в его координационном центре (сам любил так говорить, показывая на голову: «Координационный центр»). Из-под его шапки клоками выбились волосы огненно-рыжего цвета. Алеша как бы впервые заметил, что мичман Макоцвет рыжий до медного свечения.

— Ну, олимпиец, подхлестнул ты меня. Без своей палии с охоты не вернусь. — Поспешно затолкал все в рюкзак, повесил двустволку на шею, взял в руки лыжи и палки. — Пошли!

— Куда? — удивленно уставился на него Алексей. — Только лов начался, — посожалел.

— Такое не повторяется. В одну лунку два снаряда не падают!

— В одну воронку…

— Придирайся, придирайся, имеешь право, победитель… Айда!

— Снова по буграм лазать? — взмолился Горчилов.

— Поищем следа. Зря я, что ли, повесил это ярмо на шею? — кивнул на ружье. — Должно оно выстрелить или не должно?

— Пусть будет по-твоему, — неохотно согласился Алексей Горчилов, собираясь.

Долго бродили по сопкам и распадкам. Алексей молча сносил все тяготы, будто в чем был виноват. И когда уже сам зачинщик, мичман Макоцвет, умаялся вконец, решили поворачивать лыжи домой.

— Выстрелит в другой раз! — подытожил охоту ее зачинатель.

4

Непогода бушевала всю ночь. Снежные заряды приходили волнами со стороны океана. Нахлынет, сыпанет тяжелыми хлопьями, повалит столбы, попутает оборванные провода, сорвет крышу с ветхого строения, сломает все, что можно сломать, и замолкнет на время.

Инженер-лейтенанта Алексея Горчилова и еще нескольких матросов послали чистить пирс от снежных навалов.

Обычно по утрам после завтрака экипаж строится у плавучей казармы (ПКЗ) и отправляется на лодку. По кораблям объявляется приборка, проворачивание и отлаживание механизмов. Лишь после этого приступают к практическим занятиям, проигрываются учебно-боевые авральные тревоги или экипаж уходит в учебно-тренировочные классы.

В этот раз все было по-иному. Еще на пирсе, у ПКЗ, люди разбиты на группы, распределены по работам вне корабля. И только часть экипажа под началом старшего помощника командира капитана третьего ранга Мукашина отправилась на лодку очищать верхнюю палубу от снежной куржи, обкалывать ледяные наросты.

Во второй половине дня лодка пополнила запасы для длительного плавания и вышла в испытательный поход в океан. В заданном квадрате она должна встретить две дизельные подводные лодки и уже дальше идти с ними вместе.

Как только миновали створ, командир Мостов приказал перейти на турбины. Алексей Горчилов воспринимал момент, когда останавливались электромоторы, двигавшие лодку от пирса до выхода из тесной губы на просторную воду, и пускались турбины, движимые реактором, — с добрым холодком внутри, со славным чувством уверенности в неограниченных возможностях «вечного двигателя» — так про себя называл реактор. Алексей, казалось, видел все воочию, ощущал всем своим существом тот щелчок, тот синий разрыв между контактами электромоторов и удар той буйной силы на вал, на винты, которую сообщают турбины.

Сбив черную пилотку с золотым крабом на затылок, в темно-синей рабочей куртке, он сидел неподвижно на вращающемся стульчике, следил за приборами. В таком испытательном походе все надо тщательно анализировать, лодка ведь экспериментальная. Его занимал вопрос: а что сейчас делает и что думает капитан-лейтенант Полотеев — командир дивизиона движения, — доволен ли он его, Горчилова, работой?

Алексей Горчилов пока боялся признаться себе в в том, что завидует Полотееву, что желает быть таким же уверенным и строгим, как Полотеев, желает быть замеченным и отмеченным им. И если уж говорить все, хочет (пускай не сейчас, а со временем) стать вместо него командиром дивизиона движения.

В реакторную выгородку он заглядывал часто через толстое, надежно защищающее стекло иллюминатора. Он знал схему, которую заучил и зрительно запомнил еще в училище. Но живой, настоящий реактор выглядел по-другому, не похоже на схему, и вызывал иные, более реальные чувства. В помещении, которое напоминало собой не выгородку в отсеке лодки, а скорее научную лабораторию, стены и подволок, и палуба покрыты яркими цинковыми белилами. Мягко льющийся матовый свет, стерильная чистота, оглушающая тишина, множество труб и шлангов, отходящих от реакторного котла, — все создавало впечатление чего-то неземного, таинственного, будто ты находишься вовсе не на подводном корабле, а где-то в космическом вакууме, на диковинном звездолете. Ему казалось, что через толстые защитные стены реакторного котла он наяву видел длинные трубки, видел стержни, которыми по команде из пульта управления можно манипулировать.

Порой думалось, что все устройство, по сути своей, так просто, как тележное колесо: и перегретая вода, и пар, врывающийся в турбины… Но мысль о простоте была не постоянной, часто нарушалась сомнениями.

В самом начале, когда впервые знакомился с реактором, считал нерациональным такое устройство. Считал, можно нейтрализовать радиацию каким-то иным способом, чтобы сохранить огромное количество энергии.

Нет, пока ты не вечный двигатель, думал временами о реакторе. Вот если бы выделяемая энергия прямо превращалась в электрическую и двигала вал с гребными винтами, тогда бы все выглядело целесообразнее. В момент таких размышлений приходил к выводу, что атомному реактору до простоты и естественности тележного колеса еще очень далеко.

Однажды завел об этом речь с командиром дивизиона Полотеевым.

Они сидели в кают-компании у стола, за шахматной доской. Полотеев расположился на диване, обтянутом искусственной кожей, Алексей Горчилов на приставном стульчике, наискосок от него.

— Курчатов, право слово, Курчатов! Вон куда замахнулся! — Сделав ход, капитан-лейтенант Полотеев предупредил противника: — Говорить говори, но игру не упускай. Видишь, чем тебе грозит позиция моего коня? То-то же! — И тут же вернулся к прерванному разговору. — Мне довелось в отпуске побывать в академгородке, в институте ядерной физики. Там у них в холле стоит огромный круглый стол, за тем столом часто устраивают что-то вроде думного веча. Именно думного. Собираются для теоретических размышлений. Сидят за стаканом чая или за чашечкой кофе, покуривают сигареты или трубки и разговаривают. — Полотеев пошарил по карманам, но, ничего не найдя, продолжил: — Представь себе, там все равны: и академик-директор, и рядовые академики, и заведующие лабораториями, доктора и кандидаты наук, старшие и младшие научные сотрудники. На равных основаниях могут делиться своими соображениями, вдруг возникшими предположениями, замыслами, говорить о неудачах. Заглядывают далеко вперед, фантазируют, допускают невозможное, опровергая друг друга, спорят на равных, высказываясь со всей прямотой, до конца, без ограничений, без ущемления самолюбия, без обид. Каждый пытается уловить в словах единомышленника или оппонента что-то живое, полезное. Приходят к общему согласию относительно дальнейших опытов… Наслушаешься — голова пойдет кругом. Бог ты мой, думается, такое несут! Но поставят опыты, и оказывается, что истина где-то рядом. — Он потер подбородок, глубоко вздохнул. — К чему я все это говорю? Тебя можно разбить и опровергнуть в два счета, без сомнений и угрызений совести. Но это легкий, упрощенный путь. Куда труднее найти живое зерно, а еще лучше толкнуть тебя на дальнейшие, более глубокие и более плодотворные размышления. То, что ты говоришь, лейтенант, их практический поиск. Об этом они уже думают. Ставят опыты. Я побывал в их подземелье, в лабораториях, сплошь увитых трубопроводами, кабелями (чем-то похоже на внутренность нашей лодки), уставленных приборами, посмотрел синхрофазотрон, позаглядывал на экраны, где фиксируются удары частиц, деление частиц. Ученые уже, кажется, дошли до упора: разбили вещество до кварков. Кварки делиться дальше не желают — двойные такие частицы, — правда, их разбивают, получают два новых, но опять же двойных кварка. Сколько ни разбивай — два новых двойных! И знаешь, что они, исследователи, говорят по этому поводу? У них возникает мысль о дальнейшей неделимости. — Капитан-лейтенант Полотеев зачем-то вылез из-за стола, встал за спиной Алексея Горчилова, сняв пилотку, похлопывал ею по ладони левой руки и, глядя на шахматную доску, выговаривал: — Ты все-таки дал зевка, лейтенант. Зевка дал! Я беру слона, с твоего разрешения, конечно.

— Берите, — равнодушно согласился Горчилов. Слон его в это время вовсе не занимал. Ему подумалось о том, как же быть с теорией бесконечности материи.

Полотеев словно угадывал его заботу.

— Верно, лейтенант, поставлена под сомнение теория. Да не простая какая-либо, — сам Ленин ее подтвердил! Все, уперлись в стенку!.. Может быть, современное состояние науки и техники не дает возможности продвигаться дальше, а может быть, и вносится корректива в теорию. Думаю, и Владимир Ильич был бы весьма заинтересован фактом. Он ведь самый большой и последовательный диалектик. Но не будем, лейтенант, торопиться с выводами. Возможно, для дальнейшего расщепления частиц нужны качественно иные способы и теория-то все-таки останется в силе.

Алексей Горчилов вроде бы не замечал в голосе Полотеева ни волнения, ни нажимов, не видел в его лице перемен, но каким-то непонятным образом уловил его азарт и сам почувствовал, что тоже испытывает немалое возбуждение.

Садясь на диван, оглаживая на груди рабочую куртку, которая была надета поверх кителя и скрывала его погоны и нарукавные знаки, Полотеев продолжал:

— Они там разгоняют частицы до плазменного свечения. Представляешь, инженер-лейтенант, что будет, если практически овладеем плазмой? Это все равно что держать в руках солнце и управлять им по своему желанию, это значит добыть вечный огонь! — Широким жестом смахнул с доски фигуры. — Сбил ты меня с панталыку, окончательно сбил! Какая, к шутам, игра! — Криво ухмыляясь, то ли одобрительно, то ли с осуждением заметил Алексею Горчилову: — Странная у тебя черта, лейтенант, заводить людей. С тобой всегда беспокойно. Сам баламут и других баламутишь своими сомнениями да предположениями. С виду тихий, робкий, мухи не обидишь, а на самом деле — мыслитель, Курчатов!

В выгородке, где размещен пульт дистанционного управления, где множество приборов, сообщающих о работе реактора, заметили сбой.

Полотеев вызвал Горчилова, с тяжелым укором, как показалось Алексею, посмотрел на него, зачем-то повысил голос:

— Видишь, как ушли стрелки?!

В их жизнь ворвалось что-то новое, необычное. В размеренную, четко отлаженную работу, когда каждый офицер на своем месте, каждый следит за приборами, регистрирующими состояние реактора, обычно показывающими, что все в порядке, когда каждый уверен в том, что реактор будет пребывать всегда в норме, вдруг вошло смещение.

В это пока никто не верил, вернее, не хотел верить — так, мол, временное нарушение ритма, легкое затмение (в ясный летний день набежала тучка на солнце!), которое тут же рассеется и все станет на свои прежние места.

— Горчилов, падает давление. Надо найти причину!

— Есть, товарищ капитан-лейтенант!

Полотеев вызвал центральный пост. В трубке послышался голос командира корабля Мостова:

— Что у тебя, Полотеев?

— Перегрев котла. Давление падает. Температура близка к критической. — Полотеев старался докладывать как можно спокойнее.

— Что может быть?

— Возможно, нарушена циркуляция?..

— Делай все необходимое. Докладывай почаще!

Когда Полотеев вторично доложил, что положение не выравнивается, наоборот, становится угрожающим, Мостов ответил:

— Объявляю тревогу.

По кораблю рассыпчато зазвенели колокола громкого боя, транслятор по всем отсекам разнес зычный голос командира лодки:

— Аварийная тревога!.. Аварийная тревога!.. — Через какое-то время послышалось: — Включить поддувание смежных отсеков!

Реакторный отсек. Оттуда исходила угроза радиации, потому приказано поддувание смежных.

Некоторые восприняли тревогу как учебную, привычную. Но вскоре все убедились, что дело обстоит иначе.

Когда давление упало до критической отметки, а стрелки, показывающие температуру в котле, дошли до упора, или, как говорят на лодке, их «зашкалило», капитан второго ранга Мостов распорядился о всплытии. Необходимо было в естественных условиях провести вентилирование корабля, проветрить отсеки, вывести команду на верхнюю палубу, на воздух — в менее опасную зону.

Все понимали справедливость решения, в нем видели выход.

Но реактор вел себя странно. Приборы показали, что аварийная защита (A3) сработала безотказно, а он все равно перегревался. Как его заглушить или хотя бы несколько снять температуру?

Мостов сам пришел на пульт управления. Полотеев хотел было подать команду «смирно», но командир отмахнулся, перебил его коротким вопросом, соблюдая внешнее спокойствие, дававшееся ему с великим напряжением:

— Доложи обстановку.

— По-прежнему давление падает, температура растет.

— А насос?..

— Его срывает. Полагаю, попадает воздух…

— Какие могут быть последствия?

— Трудно сказать. Ничего подобного в практике не случалось. Лодка-то ведь первая такая…

— Не темни, Полотеев. Взрыв реактора?!

— Не думаю.

— Не думаю, не думаю!.. А время у нас есть?

— К сожалению… — Командир дивизиона Полотеев развел руками.

Мостов взялся за полы куртки, стал зачем-то с силой оттягивать их книзу, даже в вороте затрещало. Затем спросил с деланным равнодушием:

— Что скажут офицеры?

Он обратился к офицерам, которые сидели в выгородке, у пульта управления, поискал кого-то глазами.

— Где инженер, командир отсека?

Алексей Горчилов подступился поближе.

— Слушаю вас, товарищ капитан второго ранга! — подчеркнуто полно и четко обратился Горчилов к Мостову, видать, от излишнего возбуждения.

— Жду предложений, инженер!

— Крайняя мера, товарищ командир.

— Давай крайнюю.

— И давление и температура — все зависит от количества воды.

— Где-то прорыв?

— Не иначе.

— Что же делать?

— Идти.

— К реактору? В выгородку?!

— Туда.

Вряд ли он мог подумать, трезво взвесить, оценить, на какой шаг решается. В такие минуты на раздумья нет времени. Но и бессознательным такой шаг не назовешь. Видимо, раньше он часто думал, прикидывал, как бы повел себя в скрутную минуту. Она наступила, и он ответил: «Идти!»

— Ты понимаешь, что говоришь?! Он за семью печатями. Туда вход заказан! Знаешь, какое там облучение?

— Иного выхода нет. Надо найти разрыв циркуляции, перекрыть утечку.

— Понимаешь, чем это грозит тому, кто войдет?..

— Понимаю.

— А кто же пойдет? Мичман Макоцвет, или старший матрос Целовальников, или кто еще из твоих, из команды отсека?

— Хотел бы вначале посмотреть сам. Разобраться лично.

Мостов уставился на Горчилова, глядел в упор и не узнавал инженер-лейтенанта. Перед ним стоял человек небольшого роста, с непропорционально коротким туловищем и длинными ногами, смотрел в лицо своему командиру, даже делал попытки улыбнуться, задирая и без того сильно задранную верхнюю губу, пошевеливая, как он один только мог, сдвинутыми вниз и назад маленькими ушами. Лишь глаза его были прежними. Как и всегда, не улыбались, не оживлялись. Крупные, черные, глубоко посаженные в темных глазницах, они пребывали словно в тумане. Казалось, они знали что-то такое, чего другие не могли знать, другим было недоступно.

Мостов не выдержал его взгляда, мигом обернулся к капитан-лейтенанту Полотееву:

— Что скажешь, бог движения? — Он часто так с улыбкой называл Полотеева — командира дивизиона движения, но сейчас слова прозвучали серьезно.

— Иного выхода не вижу… — снова, на этот раз даже обреченно, развел руками капитан-лейтенант.

— Чем можем подстраховать? — допытывался Мостов.

— Надеть защитный прорезиненный костюм, дыхательный аппарат, — начал перечислять Полотеев…

— Думаешь, поможет?

— Частично.

— Он же в костюме там захлебнется от жары и пота!

— Сто граммов бы спирту… — неуверенно добавил Полотеев.

— Да, ты, пожалуй, прав.

— А вообще-то… — Полотеев запнулся.

— Говори, говори! — попросил Мостов.

— Опыта никакого. Кто подскажет, как надо поступать, что следует делать? Может, оставить все как есть, только вывести команду наверх? Реактор сам сварится и прекратит работу…

— Уверен?

Полотеев промолчал.

— Когда всплывем, необходимо сразу же доложить в штаб флота. Пусть свяжут нас с академиком-конструктором. Он ведь принимал лодку со стапелей, был вроде повивальной бабки. Он следит за ее работой… — размышлял вслух командир корабля.

При упоминании имени академика каждый представил его себе, высокого, нескладного, с вытянутой вверх острой, начисто бритой головой. Академик подолгу жил на флоте. В бухте, где швартуются лодки, на горушке, построен для него специально коттедж. Из окон коттеджа видна вся гавань, все корабли, плавучие казармы. Академик время свое проводит не в коттедже, а на кораблях. В свободную минуту, бывает, подсядет к металлическому столу, покрытому пластиком, на котором матросы режутся в «козла», разойдется, вступит в игру, да так успешно, что противники не успеют опомниться, как он им со своим напарником то объявит «крышу», то кончит «авианосцем» (дупль шесть), то голым (пусто — пусто)…

Реакторный котел — его конструкции. Академик должен помочь.

Алексея Горчилова одевали двое: мичман Макоцвет и старший матрос Целовальников — рослый малый с высоко посаженной некрупной головой. Алексей вступил в плотный, холодно шуршащий прорезиненный костюм защитного цвета. Мичман и старший матрос Целовальников, стоящие по бокам, взялись обеими руками за отвороты костюма, натянули его повыше. Когда Горчилов надел на голову маску дыхательного аппарата, вдел руки в рукава, заканчивающиеся пятипалыми перчатками, они накинули ему на голову капюшон костюма, зажгутовали его. И сделался Алексей Горчилов похожим то ли на пожарника, которому предстоит вступить в полосу бушующего огня, то ли на воина противохимической службы, отражающего газовую атаку противника. На подводной лодке этот костюм служит и как противопожарный, и как противогазовый. А то его еще надевают, когда корабль получает пробоину, когда в отсеке вода и в него надо войти, чтобы заделать пробоину так называемым пластырем: сложенный в несколько слоев брезент закрывает пробоину, на него кладется плаха, которую подпирает, прижимая к борту, упорное бревно.

Но чтобы входить в выгородку, где расположен реактор, — такого не предполагалось.

От спирта Алексей Горчилов отказался. Корабельный доктор старший лейтенант медицинской службы Ковачев принес ему мензурку со строго отмеренным количеством, но ее пришлось отнести обратно. Алексею хотелось осмотреться там, внутри, чистыми, незамутненными глазами: принять решение на ясную голову.

Капитан второго ранга Мостов посмотрел на Горчилова взглядом, в котором можно было прочесть и тепло, и надежду, и пожелание того, чтобы этот юноша, недавно пришедший на лодку, благополучно во всем разобрался и как можно быстрее, с наименьшим уроном для себя, а значит, и для всех вернулся. Мостов ничего Горчилову не сказал, только подумал про себя, странно так обращаясь к инженеру, как никогда не предполагал обратиться: «Удачи тебе, сынок. Удачи, милый мой парень!..» Вслух приказал:

— Отдраить вход!

Толстая металлическая дверь, с треском отлепившись от массивной резиновой прокладки, открылась как бы с тяжелым вздохом. Алексей Горчилов, с усилием подняв ногу, перешагнул через высокий комингс-порог, скрылся. За ним бесшумно, в гнетущей тишине, затворили дверь, провернув ручки задраек.

5

Письмо пришло утром. Серафима Ильинична еще подумала перед этим: «Не зря воробьи толкутся на моем подоконнике — не иначе прилетит весточка». Когда спускалась вниз, на первый этаж, где в тесноватом сыром коридоре подъезда на стене плотным рядом прикреплены жестяные почтовые ящички, уже тогда догадывалась: что-то есть. Она прижала дорогой конверт к груди, задыхаясь, поднялась в квартиру. Не торопясь, чтобы не попортить конверта, вскрыла письмо, развернула вчетверо сложенный листок нелинованной бумаги. Перед глазами заплясали Алешины крупные круглые буквы, поставленные без наклона. Чтобы успокоиться, она прижала лист к губам, втянула в себя какой-то незнакомый, неопределимый — то ли краской пахло, то ли пластиком, то ли машинным маслом — запах. Только после принялась за чтение. Вначале пробежала письмо наспех, не присаживаясь к столу, — хотелось побыстрее узнать, не случилось ли чего. И затем, опустившись на стул, успокаивая дыхание, начала читать врастяжку, впиваясь в каждое слово, останавливаясь после каждой фразы. Алеша сообщал, что посылку получил, что теплые носки и перчатки, которые она сама связала, ему впору и очень пригодятся. А вот печенье прислала зря. Этого добра у них достаточно. И конфеты зря. Не мальчик он, в самом деле, чтобы сосать леденцы на службе. «Ничего, ничего… — успокаивала себя. — Авось как-нибудь и полакомится. Не станет же выбрасывать». Про службу писал, что ему сильно пофартило. Плавает на такой «посудине» (Серафима Ильинична споткнулась на слове «посудина» — не описка ли? Оказалось, нет. «Посудиной» сын называет свое боевое судно — подводную лодку), на такой «посудине», что многие ребята из училища, если бы знали, где он служит, позавидовали. Экипаж подобран неплохо. Вот только с командиром, видать, не повезло: сухой, холодный дядька, словно не живой, а гипсовый какой-то… Дальше несколько строчек вымараны дочерна. Может, что лишнее написал, может, передумал что. А вот Полотеев, пишет, прямая противоположность. Алеша подружился с ним. («Ну и слава богу! — подумалось матери. — На такой строгой службе без близкого человека никак нельзя: и поддержит когда, и утешит в случае чего, а то и заступится, если надо».) Понимающий человек. И мичман Макоцвет славный, он Алеше вроде отца. Заботливый, строгий. Алеша привязался к нему, бывает у него дома. Жена мичмана Маша печет вкусные пироги с капустой… В этом месте Серафима Ильинична прослезилась, вспомнив Алешину страсть к мучному. У Маши всяких варений, засолок, сухофруктов полон чуланчик. «Свет не без добрых людей, — подумалось, — слава богу, есть где душой прислониться!» А вот куда плавают, часто ли в море, что делают, не пишет. Да и понятно: на военной службе не обо всем можно говорить. И муж-покойник (земля ему пухом!), бывало, пришлет с фронта треугольничек без марки, с обратным адресом — номер полевой почты, развернешь тот тетрадный листок, а в нем только приветы да поклоны. Как ему там служится-воюется, что делает, молчит.

Вспомнилось ей, как познакомилась со своим Александром, в аккурат перед самой войною, во Дворце культуры фабрики «Большевичка». Она работала ткачихой, а он шабашником в артели своего отца. Сперва не признавался, где работает, отговорки разные придумывал:

— На высоте, в люльке качаемся!

— Как на высоте? — допытывалась.

— Вроде верхолаза.

И, недолго раздумывая, повел Серафиму в свой дом на Большой Болотной. Только позже, когда стала законной женою, узнала, что ее супруг Александр Олександрович работает в артели маляром. И никто ей об этом не сказал, сама догадалась: приходит Саня домой весь краской заляпанный, олифой пахнущий.

— Вон ты какой верхолаз! — заметила.

Он стоял перед ней, покачиваясь с пяток на носки, усы поглаживал рыжеватые, хвастливо так улыбался:

— Кто же еще? Всегда на верхотуре — значит, верхолаз!

В семью вошла легко. И свекровь стерпела ее с первых дней, и свекор зауважал, потому что старательной была, заботливой, работящей. Фабрику оставила. Хозяйкой заделалась в дому, свекровь старая, слабая, то и дело прихварывала — пришлось взять хозяйство в свои руки. И обстирай всех, и накорми, и прибери. А началась война — пошла в госпиталь санитаркой. Может, и выдюжила в лихую годину потому, что в госпитале служила: как-никак приварок казенный, не то что свои сто двадцать пять граммов по карточкам. Алешеньку раньше времени отлучила от груди, настояла, чтобы с бабушкой его отправили к знакомым в село, где когда-то всей семьей дачу снимали. Там и перезимовал две лютые блокадные зимы ее единственный, потому, видать, и в живых остался.

Свекор Олександр Горчилов оказался на редкость крепким мужиком. И покойников помогал убирать на улицах, и снег чистил. Весной разбил в крохотном палисаднике грядки, посадил картошку — не картошку, очистки картофельные с глазками. Считали затею пустой, мол, ничего не выйдет — нет, вышло. Взошла картошка, цвела хорошо, урожай дала. О старике даже в газетах писали. «Ленинградская правда» портрет поместила. Только не за картошку, картошка что. За золото, которое сдал в фонд обороны.

В самые трудные дни блокадной зимы, когда батареи отопления не работали, Олександр Горчилов размуровал печь-голландку, которая за ненадобностью стояла намертво закрытая. Выбил ломиком кирпичины, что в дверцах печи положены, почистил дымоход, наломал стульев… Но прежде чем сунуть в печь сухой лом, достал он из нее, из печи, чугунок, в котором когда-то похлебку варили. А в том чугунке золотые червонцы доверху насыпаны. Вывернул он их на пол, скользкие, как зерна чечевицы, сел рядом с россыпью, пересчитал все до единой монеты, собрал в кирзовую хозяйственную сумку, отнес поутру в райсовет. После хвалился:

— Вот, невестушка, пришел и мой час, вот и пригодились мои тысячи! Для Отечества, слышь, для Отечества, — патетически повышал голос, многозначительно поднимал палец вверх, — ничего не жалко, последнюю рубаху сыму, отдам, только бы врага-супостата одолеть. Русские люди завсегда так поступали. Слыхала про Минина? Да только ли он один!..

Их первую прогулку по городу Алла хорошо помнит. Шли переулками, пересекали улицы, трамвайные пути, побродили по Марсову полю, оказались на Дворцовой площади. Алеша несколько раз обошел вокруг Александрийского столпа, на вершине которого бронзовый ангел обнимает крест. Пятясь, отступил от памятника, долго смотрел вверх на ангела; внимательно смерил глазами гранитную колонну, начал размышлять вслух, ни к кому не обращаясь:

— Говорим о египетских пирамидах, восхищаемся, удивляемся мастерам-строителям, славим древних, передаем о них легенды, видим в них героев, чуть ли не полубогов… А как вытесали этот исполинский, заметь, цельный, без единой трещины каменный столб, как его вырубили, кто вырубил, где их имена!

Алла ответила почти раздраженно:

— Задаешь школьные вопросы!

Алексей стоял на своем:

— Объяснения экскурсоводов я слышал. Но вот представить себе не могу: кайлом, молотом, зубилом, вагами, деревянными клиньями, паровыми пилами, на лошадях, на подводах… — Задирая голову так, что, казалось, рот сам собою раскрывался, прищуривая темные крупные глаза, продолжал недоумевать. — Представляешь, сколько бы сейчас пригнали техники: тягачи, платформы, бульдозеры, какие бы установили краны, сколько бы всяких подстраховочных стрел, автокранов, сколько бы проложили рельсов!.. А народу бы, народу!..

— А может, проще: вертолетом подняли и поставили на место, — не без иронии подсказала Алла.

— Молодец, рациональное предложение.

Она откликнулась уже в ином тоне:

— Что попусту заводишься? Зачем решаешь задачи, давно решенные?

— Хочу понять…

— Что тут понимать? Дело сделано. Надо думать о другом.

— Может быть, ты и права, — согласился нехотя, только бы не препираться с ней.

Ее пугала неопределенность. Сколько раз сама навязывала разговор, но Алеша уклонялся. А казалось бы, чего проще: он окончил училище, получил назначение, скоро уезжает. Она окончила учебу в институте, работает в НИИ младшим научным сотрудником. Может, пора бы решиться, пора высказать все до конца?.. Чего же еще ждать? Она любит Алексея, любит с того самого дня, с той коротенькой записочки… Любит и понимает его, вернее, старается понять, но не всегда удается. Что-то в нем, кажется ей, запрятано такое, до чего вряд ли можно докопаться… Она знает о Вере, сам все ей открыл. Но разве Вера им может сейчас помешать — ведь столько лет прошло! А может, он однолюб?.. И почему такой суетливый, такой неугомонный? Зачем все торопит Аллу, тащит ее бог весть куда? Что он ищет? Возможно, надеется на нечаянную встречу с Верой?..

Она ревновала его к той, которую ни разу не видела. И в то же время он, такой постоянный в своих чувствах, становился ей с каждым днем дороже.

Втайне Алла верила в свое счастье. Но когда оно наступит, не знала. Иногда приходило к ней расслабление, безволие, и она чувствовала, что теряет его, Алексея, что он уходит, замыкается напрочь. Иногда, и это бывало чаще, она чувствовала, что сможет удержать его, переполнялась решимостью, надеждой.

Сейчас ей хотелось пройтись по Александровскому саду у Адмиралтейства, присесть на скамью возле памятника Пржевальскому, поговорить шепотом, заставить его открыться. Но он тащит ее вверх, по Невскому, в модную толчею, в шумный водоворот. По всему видно: избегает уединения, боится его.

Они шли по левой, солнечной, потому более многолюдной стороне проспекта. При входе на Аничков мост он остановил Аллу, молча взяв за руку. Наполненная добрым предчувствием, она повернулась к нему, но встретилась не со светящимися глазами, готовыми к признанию, а с отсутствующим взглядом. Тут же выдернула руку.

— Посмотри… — Он коснулся пальцами красного зернистого гранита — огромного куба-постамента, на котором высилась бронзовая скульптура дикого буйного коня и юноши, этого коня укрощающего. На граните заметной выбоиной темнела широкая рваная рана — след разорвавшегося немецкого снаряда. Выше выбоины прикреплена тусклая металлическая пластина, на которой выпуклыми литерами говорилось, что это след войны, след блокадной зимы сорок первого — сорок второго года, когда фашисты вели самый интенсивный обстрел города.

Алла догадывалась, о чем он думал. Потому притихла, стала в сторонку, дожидаясь, пока он окликнет ее. Она знала, что ему сейчас видится. Он уже несколько раз передавал ей рассказ своей матери, тети Серафимы.

Серафима Ильинична как-то поведала сыну о том, что случилось во время одного из артналетов. Снаряд упал на Садовой неподалеку от Гостиного двора. Когда рассеялся дым, людиувидели на месте взрыва чудом выросшего матроса, который поднял с земли расслабленное тельце убитой осколком девочки. Из кулачка ее свисала большая хозяйственная сумка. Видно, выходила девочка покупать хлеб по карточкам, выходила сама, потому что взрослые, ослабев от голода, выйти уже не могли.

Алла силой увлекла его дальше. Держа крепко под руку, болтала без умолку, стараясь растормошить, расшевелить его, заторможенного. Она сама не знала, куда стремится. Поглядывая по сторонам, заметила над широким парадным входом, к которому вели несколько ступенек, афишу кино. Потащила его наверх, купила билеты. Взяв крепко под локоть, направилась в зал. Но он высвободил руку, заявив, что смотреть картину ему неохота. От горькой обиды и бессилия у нее задергались губы. Со злостью порвала билеты на мелкие кусочки, швырнула ему под ноги. Чтобы он не заметил ее слез, повернулась мигом к выходу, застучала каблуками вниз по ступенькам.

Он догнал ее, взял за плечи. Войдя в ближнюю подворотню, они стояли долго молча. Она всхлипывала, то и дело прикладывая платочек к носу. Он тяжело вздыхал, повторял одно и то же:

— Прости.

6

Алексей Горчилов держал в руках электрофонарь с длинной блестящей ручкой. Осматривая трубопроводы, заметил на одном из них, у колена, возле фланца, узкую трещину, из которой со свистом вырывался перегретый, сухой, невидимый пар. Нижний настил, заметил Алексей, был сырой. Значит, часть воды выбило.

Попытался было наложить на трещину пластырь, достав из ящика, который захватил с собой, необходимые инструменты, старался обжать его зажимом. Не получилось. Пар все равно пробивало. Несколько раз прилаживался накинуть хомуток, но безуспешно. Маска дыхательного аппарата теснила лицо, прорезиненный защитный костюм давил плечи, наподобие того, другого — водолазного, со свинцовыми грузилами на плечах, который как-то испытывал на себе Алексей еще в училище, во время практических занятий.

Он чувствовал, что вся одежда на нем взмокла от пота и костюм не защищает его, а только мешает. Пальцы левой руки начало саднить: видать, обварил их выбивающимся паром. Саднило нестерпимо. Да ко всему еще эта ненавистная маска. Сквозь запотевшие окуляры трудно что разобрать.

Он сначала сбросил с себя маску — испытал облегчение, словно из тесной горячей глубины вынырнул на продуваемую ветром поверхность. Затем дернул шнуровку капюшона. Завязанная бантом, она легко поддалась рывку. Сбил капюшон на плечи, рванул застежку «молнии» вниз — борта разъехались, освобождая его тело из резинового тяжелого плена. Снова попытался наложить пластырь, но не смог: остро болела обваренная паром левая рука, пальцы начали вспухать.

Убедился, что одному не справиться. Придется выходить на волю пока ни с чем, доложить командиру лодки обстановку. А затем, видать, идти снова сюда, прихватив с собой мичмана Макоцвета, взяв также Целовальникова и еще одного-двух человек из трюмных. Ему только что пришло в голову: может быть, врезать в трубопровод вентиль и закачивать через него все время воду? Возможно, это и есть тот последний реальный вариант?!

Алексей Горчилов подал сигнал к выходу. Когда ему открыли дверь и он шатнул из выгородки, все от него отшатнулись в испуге. Никто не мог понять перемену: ведь они его провожали туда экипированным, а появился он раздетым, обожженным.

Командир Мостов, нетерпеливо выслушав доклад, приказал отправить Горчилова в лазарет, к доктору Ковачеву. Ковачев положил его на стерильно белый диванчик, заставил силой выпить спирту. Ватным тампоном обработал пальцы его левой руки, помазал их желтовато-прозрачной мазью, забинтовал руку едва не до локтя. Мостов, сидя возле дивана, задавал Горчилову вопросы:

— Думаешь все-таки поставить вентиль?

— Пока да.

— А потом?

— Надо решить…

— Позовите сюда командира БЧ-5.

Когда в выгородку лазарета вошел круглый, коренастый, невысокого роста капитан третьего ранга, командир сразу же налетел на него с вопросом:

— Что предложишь?

Капитан третьего ранга Шилов уже знал подробности, ему успел все передать Полотеев. У Шилова, видно по всему, созрел свой план, потому, не задумываясь, он ответил Мостову:

— Подключить реактор к общей системе циркуляции.

— Радиоактивность, понимаешь, радиоактивность повысится до невозможного.

— Иного предложить не могу. Не знаю.

— Кто же знает? Кто может ответить?..

Командир посмотрел на доктора Ковачева, будто тот был во всем виноват. И Ковачев спокойно ответил:

— Свяжитесь с базой, попросите академика, посоветуйтесь с ним. Должен что-то ответить.

— Голова, голова, честное слово, голова! — не то искренне, не то с иронией заметил командир лодки. — Давно бы связался, да ведь одно к одному… — Он схватился за подбородок, вторую руку втиснул в карман куртки. — Передатчик неустойчиво работает. Бьются, бьются радисты, но толку пока никакого.

— А иным способом земли не достать?.. — попытался войти в разговор Алексей Горчилов.

Мостов объяснял, словно в чем-то оправдываясь:

— Связались с лодками сопровождения. Они подойдут с часу на час. Одна из них доложила, что удалось вызвать оперативного дежурного по штабу, и оперативный ответил: академик выходит в район аварии на эсминце.

Что-то вдруг ослабло в Алексее, какая-то пьянящая теплота разлилась по телу. Отчего бы такое? То ли от выпитого спирта, то ли от добрых вестей, переданных командиром. Он подумал о том, что как-нибудь надо продержаться до прихода лодок сопровождения, а там и академик подойдет на быстроходном красавце корабле. Он уже мысленно видел, как эскадренный миноносец, покинув залив, дал лево руля, лег на курс. Только пенные буруны поднялись вокруг, вздымаемые бешеным ходом.

Белые, белые буруны…

Почему-то вдруг они превратились в белых лошадей, ошалело несущихся по простору: гривы белые, хвосты белые — стелются по ветру, свистят слышимо. На первой из них академик. Он заметно поднимается над лошадиным корпусом, сидит прямо, не пригибаясь под ветром, высоко торчит его конусообразная бритая блестящая голова. «Вот он, вот он — в нем спасение!» — хотелось крикнуть Алексею, но на грудь что-то навалилось, он не мог вздохнуть, не мог набрать в легкие воздуха, чтобы произнести хоть слово.

Когда конь подскакал, остановился, упираясь в песок всеми четырьмя копытами, на коне оказался вовсе не академик, а отец Алеши. Он долго слезал с коня, совсем как в замедленном кино, тщательно и долго отряхивал защитное галифе и гимнастерку. Достав из-под ремня зеленую пилотку, поправив на ней звездочку, надел пилотку, приложив ладонь ребром ко лбу, проверил, чтобы звездочка и нос его находились на одной линии. Затем долго так, томительно долго искал сапожную щетку, чтобы начистить сапоги.

Алеша не мог понять, почему вместо академика прискакал отец. Он был уверен, что этот человек — его отец. Если сравнить прибывшего с той фотокарточкой, которая лежит в верхнем ящике маминого гардероба, то выходит — именно он. Только непонятно, почему отец?.. Ну а если уж он прискакал на зов, не академик, то почему так медлит? Примчался спасать сына, только сына?.. Но видит же, — каждому понятно и ему должно быть в том числе, — что если не спасет лодку, то не спасет и сына! Отцу надо спуститься туда, в реактор. Лечь на трубопровод, закрыть своим телом прорыв, прекратить утечку, которая грозит погубить всех. Надо спасти собой корабль от взрыва. Почему он медлит?

Разыскав наконец щетку, отец принялся надраивать сапоги. Драил долго — до зеркального блеска. Затем подошел к Алеше, поцеловал его холодно, по-неживому в лоб, поднял высоко на руках, посадил коню на самую холку, не в седло посадил, а впереди. Сам, вдев носок сапога в стремя, не торопясь поднялся, уселся в седло основательно, тронул поводья. Конь переступил с ноги на ногу, плавно понес их над каким-то простором: то ли над морем, то ли над степью, подсиненной туманом.

Хотелось крикнуть: куда ты меня везешь? Но как назвать его, как обратиться к нему, Алеша не знал. Ведь он ни разу в жизни не виделся с этим человеком, не разговаривал с ним, не обращался к нему. Может быть, назвать «папой»? Или «тятей»? — так называл дядя Володя своего родителя, Алешиного дедушку Олександра. Или просто «отцом»?.. А то, может быть, по случаю такого долгого отсутствия именовать по имени-отчеству: Александром Олександровичем? Не обидится ли? Вдруг осерчает — скинет с коня?

Алеша ухватился за гриву, припал к ней грудью, почувствовал, как ходят упругие мышцы под теплой кожей лошади…

Казалось, во всех отсеках запахло лазаретом.

Доктору Ковачеву, старшему лейтенанту медицинской службы, припомнился недавний смешной и одновременно печальный случай, виновником которого был он сам и пострадавшим был тоже сам. Конечно, не ко времени припомнился, не до веселья сейчас, не до забавы, и событие, понятно, несравнимое с нынешним, да что поделаешь — припомнилось. В жизни все переплетается, становится рядом и светлое и смутное.

Он как бы воочию увидел своих близких друзей-офицеров: старшего лейтенанта — командира торпедного отсека — и лейтенанта-связиста. Они сидели у него в лазарете: встретились в свободное время потолковать о том о сем. Доктор возьми да и предложи в наигранно высоком штиле:

— А что, други мои, не побаниться ли нам в корабельной лазне, то бишь в душе?!

Други охотно откликнулись. Прихватив с собой чистые тельняшки и темно-синие ситцевые трусы, положенные каждому матросу и офицеру по вещевому аттестату, двинулись в душ. Гомону было и смеху предостаточно. Свободно располагая временем, они не торопились. То охая под струями нагретой чуть не до кипения пресной воды, то охлаждаясь забортной, охлопывали сами себя и друг дружку, щедро намылив мочалку, поочередно терли спины. Молочно-белая кожа начинала ярко светиться алым цветом.

Намылившись в очередной раз густо и старательно — даже лиц не разобрать в белой пене, — услышали рассыпчатые трели колокола громкого боя.

— Аварийная тревога!.. Аварийная тревога!.. — разнеслось по отсекам.

Служба требует: по сигналу тревоги быть на посту, который определен тебе боевым расписанием. Намылен ты или не намылен, одетый или растелешенный — до этого службе дела нет. В считанные минуты, а то и в доли минут должен быть у аппарата или прибора, у торпеды или турбины. И никакими причинами не пытайся объяснить свое отсутствие или опоздание.

Их словно волной смыло с решеток душа, кинуло кого куда. Они падали, больно убиваясь о металлические листы вытертой до свечения палубы коридора или площадки перехода, скользили на ягодицах или животах, больно запинаясь о выступы, ограждения, поручни.

Доктору досталось больше других. Поскользнувшись, он неловко уперся намыленной рукой в переборку, не успев занести ногу над высоким комингсом, не успев пригнуться, чтобы попасть в переходной люк, стукнулся правой бровью о выступ люка, упал левым боком на комингс, почувствовал, будто что-то под ним хряснуло. В шоковой лихорадке он не понял причины, не ощутил боли. Все так же спотыкаясь, скользя и падая, достиг лазарета и, конечно, в чем мать родила, привел в боевую готовность свое «оружие»: открыл шкафчики и тумбочки, достал инструменты, лекарства, бинты, вату, включил электрокипятильник. Справившись с делами, обессиленно присел на кушетку и только тогда услышал саднящую боль.

После отбоя тревоги к нему зашли его друзья по душу. Прикладывая к ушибам компрессы, обрабатывая ссадины зеленкой, они неестественно громко хохотали, рассказывая о своих злоключениях.

Позже, подтрунивая над ними, командир лодки Мостов повторял:

— Ну, мушкетеры! Ну, смехачи!.. В следующий раз когда будете идти в душ, берите и меня: я вам шеи напылю!..

…Он пригибался все ниже и ниже, всем телом приникая к холке белого, стремительно несущегося коня, цепко держась за густую жесткую гриву.

Мостов, не убирая своей руки, в которую вцепился Алексей Горчилов, легонько пошевеливал ею, толкая спящего в грудь.

— Инженер… Инженер!..

Словно и не было никакого наваждения, Горчилов вскочил с кушетки. Боли он не чувствовал, не раздумывал, не сомневался в том, что ему сейчас предстоит делать. Только посожалел, что так много (ему показалось — страсть как много!) упущено времени. Сожалел он и о том, что еще двое — мичман Макоцвет и старший матрос Макар Целовальников, долговязый, нескладный юноша с маленькой детской головой, — должны идти в зону облучения, в обманчиво холодный, невидимый огонь.

У самого входа в реакторную выгородку Алексей Горчилов оглянулся, недоумевая, спросил:

— Мичман, где же Целовальников?

— Шел за мной. А куда запропастился…

— Может, он внизу, у трюмных электриков, — подсказал матрос Шухрат, юркий круглолицый узбек, недавно пришедший на лодку из школы подводного плавания. — Я погляжу пока! — Он нырнул в горловину люка, загремел сапогами по отвесному трапу. Через какое-то время высунул голову из люка, растерянно произнес: — Искал мало-мало, не нашел!

Горчилов оглядел всех, опрометью кинулся из отсека, направился в жилую каюту.

— Где же ему еще быть! — решил вслух.

В каюте четыре койки: две внизу, две над ними, как в купе железнодорожного вагона. Целовальников сидел на нижней койке, ткнувшись затылком в угол. Глаза его были закрыты. Продолговатое лицо — бледное до синевы. Со стороны он мог показаться даже мертвым. Горчилов опустился рядом, долго сидел молча, не решаясь нарушить напряженную тишину. Он понимал Макара Целовальникова. И только теперь, глядя в его изменившееся до неузнаваемости лицо, запоздало сам почувствовал страх, которого не успел почувствовать и понять раньше, когда в первый раз входил в реакторную выгородку. «Макарушка, зачем же ты так, — подумалось Алексею. — Не время же, не время…» Он положил ладонь Макару на колено — Макар вздрогнул от прикосновения, мышцы его еще сильнее напряглись, открыл глаза, нисколько не удивляясь появлению здесь своего командира.

— Боишься? — еле слышно спросил Горчилов.

— Страшно… — доверчиво выдохнул Макар.

— И я боюсь, — неохотно признался Горчилов.

Макар Целовальников удивленно посмотрел на лейтенанта, он не поверил его словам. Лейтенант ведь сам, не раздумывая, вызвался идти к реактору, никто его не неволил, никто не приказывал. Он так уверенно шагнул в зону облучения. Думалось: железный, завороженный. И вдруг — боится!..

Горчилов сказал:

— Страшно, брат, Я только собрался жениться. Отпраздновал помолвку, раззвонил всем, салага! — начал даже иронизировать над собой. — Вот, считал, снова приеду в Питер — распишемся, свадьбу закатим на весь Смольнинский район. Дым коромыслом! «Волги», «Волги», «Волги» в цветах и лентах — свадебный поезд!.. Знай наших! Офицер, подводник с атомной субмарины, североморец, у полюса побывал, готовился вокруг земного шарика, не всплывая, обойти!.. — Горчилов задохнулся, захрипел. Чуть погодя раздумчиво добавил: — Если не мы с тобой, Макар, то кто же?!

А на Целовальникова, только пуще растревоженного признанием Горчилова, еще сильнее накатили уныние и растерянность. Он начал просить, унижаясь:

— Лейтенант, отпустите меня… Обузой буду!..

— Что так?

— Не за себя страшусь. Дочка у меня, Маринка. — Целовальников всхлипнул, вспомнив про Маринку. — Только родилась, а меня призвали на службу, даже не разглядел ее как следует, не насмотрелся. Она же ни в чем не виновата! И жена моя — Толпон — тоже не виновата! Как они останутся без меня!.. Поймите, лейтенант!

— Понять могу. Но отпустить не вправе. Кого пошлю? На лодке лишних людей нет, каждый при своем деле, каждый незаменим. И почему вместо тебя другой? У него тоже одна жизнь… — Вдруг он встал, вынул из зажимов графин с водой, вынул из зажимов стакан, наполнил его, намеревался было выпить, но передумал, протянул воду Макару Целовальникову: — Успокойся!

Макар пил, судорожно глотая, всхлипывая. Горчилов окрепшим голосом неожиданно заявил:

— А почему ты считаешь, что мы обязательно должны погибнуть? Кто это сказал?

Макар поднял на него глаза в недоумении:

— Как!..

— Кто до нас входил в реакторную выгородку? Никто! Какая там сила облучения, какую дозу успеем получить? Кто подсчитал?

— Не знаю.

— Чего же помираешь раньше срока!

— Может, нам вообще не ходить? Побунтует, побунтует котел, сварится и сам успокоится.

— А если нет? Ты этого не допускаешь?

— Не знаю.

— Ни корабля, ни людей!..

— Может, пронесет? — глянул с надеждой старший матрос на лейтенанта.

— Вряд ли. — Горчилов пригнулся, держась левой рукой за бортик верхней койки, заглянул Целовальникову в глаза. — Вот что скажу. Насильно тащить тебя к реактору не стану, не имею права. Оставайся. Если у нас не получится — твое счастье: тогда ты выиграл, не будет с кого спросить, не будет кого обвинять. Но вот если пронесет, если все-таки справимся — я тебе не завидую, парень… Сам себя будешь проклинать, никогда себе этой трусости не простишь: совесть замучит!

Целовальников глядел на него задыхаясь, приоткрыв рот. Горчилов резко повернулся и вышел, рывком прикрыв за собой дверь.

При переходе в смежный отсек он уже было занес ногу над высоким комингс-порогом, нагнулся, намереваясь нырнуть в люк, в это время сзади раздался оклик:

— Товарищ инженер-лейтенант!..

Он обернулся, подождал, пока подойдет старший матрос Макар Целовальников, спросил, не глядя в его сторону:

— Что еще?

— Товарищ инженер-лейтенант, я с вами, — тихо, виновато выдавил из себя Целовальников.

Лейтенант Горчилов смотрел на него по-прежнему строгими глазами, но душой уже отходил, теплел. Ему захотелось по-дружески похлопать этого нескладного костлявого человека. Но он все так же строго ответил:

— Добро! Следуйте за мной.

На Макоцвета и Целовальникова матросы натянули защитные костюмы. Горчилов одеваться отказался, заявив, что его спецовка (так он назвал защитный костюм) там, в реакторной выгородке, и что, если потребуется, ему помогут ее надеть двое, которые идут с ним. Но облачаться в костюм он вовсе не собирался. Знал также и то, что ни Макоцвет, ни Целовальников долго в них не пробудут: не выдержат ни жары, ни тесноты.

Так оно и вышло. Готовя на трубопроводе место для ввода, Макар Целовальников сорвал сперва маску, после освободился и от костюма. Мичман сделал это еще раньше, еще в самом начале работы, когда у него вышла размолвка с инженер-лейтенантом, его прямым командиром, Алексеем Горчиловым. Они заспорили, в каком месте делать ввод.

Когда мичман, утирая запотевшее чумазое лицо ветошью, повысил голос, инженер-лейтенант зачем-то при полном освещении включил ручной фонарь, направил его в лицо мичмана, посмотрел ему в глаза, отвел фонарь в сторону. Макоцвету стало не по себе. Он не узнал прежнего Алешу Горчилова — мягкого, покладистого юношу с глазами, затуманенными грустью. Перед ним стоял немало повидавший, немало поживший, даже постаревший человек, глаза его были чуть прищурены не то в злости, не то в решимости. В них не было прежнего раздумья, прежней загадки, которая и радовала и печалила когда-то Ивана Трофимовича Макоцвета. Перед ним светились глаза человека, знающего свое дело и твердого, не прежнего просящего Алеши, а отдающего распоряжения командира, не терпящего пререканий.

Посмотрел Горчилов тяжело, но заключил словами отходчивыми, точно в чем извинялся:

— Не время препираться, Иван Трофимович.

То, что он назвал Макоцвета так необычно, вконец сломило мичмана. Не держа обиды, подавляя самолюбие, перейдя на «вы», подчинился.

— Возможно, вы и правы, товарищ инженер-лейтенант. Оно, пожалуй, так лучше будет, понадежней.

Мичман Макоцвет подошел к Макару Целовальникову.

— Долго возишься!..

Пресную воду подавали в реактор пожарным шлангом.

Старший матрос Николай Черных — ребята-дружки между собой почему-то зовут его «сибиряком», хотя он родился не в Сибири, а в слободе под Семипалатинском (скорее всего зовут так потому, что фамилия у него сибирская), — раскатал шланг, шумнул матросам, стоявшим в противоположном конце, чтобы подсоединили шланг к магистрали. Открывая дверь, ведшую в выгородку реактора, — толстую, массивную, чем-то напоминающую дверь большого сейфа, — Черных боязливо сощурился, втягивая голову в плечи, передал шланг подошедшему к самой двери изнутри Макару Целовальникову. Макар с усилием дотянул его до нужного места и подал инженер-лейтенанту. Горчилов взял шланг со специально изготовленным наконечником правой здоровой рукой, левую, обваренную и толсто забинтованную, инстинктивно отвел за спину.

…Он недоумевал, почему не испытывает страха? Ведь, бывало, совсем недавно при одной мысли о возможности быть облученным сводило холодом скулы. А теперь, когда открыл, вошел в реакторную выгородку, попал в зону интенсивного облучения, чувство боязни пропало. Почему? Может быть, от неожиданности, от шока? Может быть, отвлеченные прикидки, когда нет настоящего дела, когда человек несобран, ни на что не нацелен, размагничивают его, дают простор ненужной рефлексии, возбуждают понапрасну?.. Когда не занят делом, все силы воображения уходят на то, чтобы вызвать чувство опасения и страха, на то, чтобы заставить живой организм поостеречься. Но вот когда приходит угроза не вымышленная, а настоящая, когда ум твой и силы нацелены на то, чтобы уйти от опасности самому и увести других, когда понимаешь, что ты один в ответе за всех, когда на тебя смотрят с надеждой, ждут твоих решений, когда сам командир корабля советуется с тобою, на тебя надеется и ты занят тем, чтобы не подвести его, не показаться в его глазах и в глазах остальных слабым и безвольным, — тогда страх отступает, вернее, тогда не до страха, о нем просто не думаешь. Порой окатит с ног до головы чем-то холодным и вновь отхлынет. Единственная забота: так ли все делается, то ли делается? Но тут нужна вера. Необходимо остановиться на каком-то одном-единственном выходе, отстаивать его и перед собой, и перед другими. Главное и самое трудное — перед собою. Если бы не настоял, если бы поддался мичману, значило бы, что не веришь себе, не чувствуешь своей силы. И так во всем, и в крупном и в мелочах, надо стоять на своем, не колеблясь, подавляя слабость и неуверенность. Страх в такие минуты — дело постороннее, неуместное.

Такое случилось впервые. Оно, возможно, не повторится нигде и никогда. Но опыт останется. Пускай горький, но необходимый. Хорошо, что лодка экспериментальная и они всего лишь в испытательном походе. Алексея Горчилова заботила еще и такая мысль: одобрит ли его действия академик или скажет: «Что же вы натворили! Ведь вот он, выход из положения — близкий, простой, очевидный. Как же вы его не заметили? Зачем пошли на такой риск?» На минуту пришло сомнение: неужели ошиблись?.. Но надо ли так думать и тем более с кем-то делиться сомнениями?..

Свободных от вахты и службы, не занятых на работе в реакторном отсеке и в машине вывели наверх. По отвесному трапу люди торопливо выбрались на волю. Командовавший на верхней палубе старший помощник командира подводной лодки капитан третьего ранга Мукашин разбил экипаж на две группы. Люди с первой половины отсеков разместились в носовой части палубы, остальные отведены на корму. Притихшие, в синих робах, черных бушлатах, черных суконных пилотках, в тяжелых рабочих сапогах, они, оторванные от дела, казались оглушенными и растерянными. Обычно выход на палубу в океане бывал радостным событием. Каждый торопился глотнуть чистого ветерка, увидеть простор моря, сливающийся с небом, посмотреть уставшими от искусственного освещения глазами в синюю высоту или на низко бегущие облака. В такие минуты мир казался прекрасным — теплым, ласковым. Верилось в то, что материки совсем рядом: вот они — рукой подать. И гавани близко, они в случае необходимости могут принять корабль, защитить от урагана, укрыть от любой беды.

Сегодня все они были так далеки, что даже не верилось в их существование.

Разрешено курить. И хотя обычно и спички и сигареты каждый оставляет в своем шкафчике в душевой, что стоит у контрольно-пропускного пункта при входе на пирс, откуда-то появились и сигареты и спички. Торопливые малые дымки поплыли, низко стелясь над спокойным, почти штилевым морем.

Послав смену к реактору, командир лодки Мостов приказал Горчилову подняться на верхнюю палубу. Когда Алексей выходил по вертикальному трапу, он ощутил тугие сдвоенные удары сердца, заметил аритмию: сердце то бешено частило, ослабляя удары, то замедляло ход, стуча гулко, так что даже в ушах отдавалось. Почувствовал недомогание, выходил медленно, с передышками.

Следом за ним поднялся и командир Мостов. Он обеспокоенно поглядывал на инженера, прищуривал глаза, проводил рукой по своему скуластому, азиатского типа лицу, словно умываясь. Заменил, что Горчилов по-пьяному пошатывается, только не был уверен отчего: то ли от выпитого спирта, то ли ослаб от работы в реакторе. Добро бы от первого. Ну, а если успел получить недопустимое количество рентген?.. Видимо, так и есть. Его юное смугловатое, обычно бледное лицо сейчас светилось горячечным недобрым румянцем.

Мостов, приблизясь к Горчилову, взял его под руку, попробовал улыбнуться:

— Качки не выносишь, инженер? А у меня наоборот: когда штормит и качает, только аппетит разгорается.

Но море не штормило и не качало.

Алексей посмотрел в глаза Мостова безулыбчивым взглядом, толстые его губы расплылись в нарочитой понимающей улыбке, признался:

— Видать, укачало. Полежать охота.

Мостов кликнул матросов, приказал принести раскладные носилки на ножках. Когда носилки были подняты наверх, он сам раскинул их, поставил вблизи ограждения боевой рубки, помог Горчилову лечь.

Алексей закрыл глаза. Показалось, весь мир начал медленно вращаться вокруг него, вокруг носилок, вокруг подводной лодки. Все летало. А лодка, пребывая в неподвижности, служила центром всемирного тяготения. Верилось, все планеты, все звезды, все галактики зависят от нее, прикованы к ней силой притяжения. И еще верилось, что мир сжался, сузился до невероятности.

Но стоило ему открыть глаза, как движение враз прекращалось, все оказывалось на своих привычных местах. У борта лениво похлюпывала вода. Невысокие бурунцы, наносимые с запада, ударяли в металл обшивки бережно, словно ласкаясь.

Вот-вот должны подойти дизельные подводные лодки. Но где они?..

Снизу доложили, что система циркуляции готова к подключению. Алексей помнит: ее предложил Шилов, капитан третьего ранга, сам он и занимался наладкой. Но подвести ее к реактору, подключить должен, конечно, только Горчилов, командир реакторного отсека, и никто больше, убеждал себя Алексей.

Тело протестовало, не подчинялось воле, от слабости и усталости не слушалось никаких приказаний. Но он все же решил подняться, упершись руками в борта носилок, попытался спустить ноги на палубу. Мостов грубым окриком — Алексею показалось, что грубым, — прервал его попытку:

— Лежать, инженер! Шилов и Полотеев без тебя справятся.

Горчилов умоляюще протянул:

— Нельзя, командир. Без меня нельзя. Вся работа может пойти насмарку. Зря только готовили. Там еще кое-что надо переключить, подогнать. Я все излазил, все опробовал, все запомнил на ощупь, а они будут тыкаться, считай, вслепую. Нельзя!..

— Как пойдешь?

— Прикажите отвести меня. Только пустите к реактору, чтобы я видел: где, что, куда. Проконтролирую, подскажу. Этого будет достаточно.

Мостов стоял на своем. Но когда началось подключение и из реакторного отсека то и дело кто-либо поднимался на верхнюю палубу, склонялся над инженер-лейтенантом Горчиловым, выспрашивая у него детали дела, и когда наконец Алексей Горчилов, приподнявшись на носилках, заявил твердым почужевшим голосом: «Командир!..» — Мостов сдался.

Проводив Горчилова до входа в реакторную выгородку, командир Мостов вернулся в свою каюту. Сел на койку, долгое время потирал скуластое лицо ладонями, будто умываясь. Затем лег, заложив руки за голову, но лежать не мог. Тут же вскочил, зашагал в тесноте каюты туда и обратно. Его мучили вопросы: то ли он делает? Так ли поступает? Прав ли он, разрешив людям идти на явное облучение?.. А если бы не разрешил, если бы не позволил делать то, что они делают, как бы повел себя реактор?..

Почему-то в памяти всплыла война, которую он не знал, вернее, которую видел мальчишкой, но сам в ней не участвовал, всплыла операция у острова Эзель, о которой издавна много наслышан, трагедия эскадренного миноносца «С». Она и раньше не давала ему покоя, часто доводила до того, что начинал ощущать все физически, казалось, сам участвует в том неравном бою, сам отбивается от наседающих врагов.

Эскадренный миноносец был в дозоре. Уже пали и Либава и Рига, бои полыхали на эстонской земле. Но на островах Моонзундского архипелага гарнизоны еще держались. Ухали дальнобойные орудия. В южную Балтику выходили на перехват немецких кораблей наши торпедные катера. Чуть ли не у самых берегов Германии таились в глубинах наши подводные лодки, выслеживая добычу.

Сигнальщики передали на командный мостик, что замечен караван транспортов. Через некоторое время доложили: суда сопровождаются миноносцем типа «Ягуар», двумя сторожевиками и двумя катерами «малые охотники».

Силы были неравными. Но командир решил атаковать. На самом полном двинулся навстречу противнику. Орудиями ударил по миноносцу, выпустил две торпеды по транспортному судну. Атака оказалась успешной. Переломившись надвое, транспорт ушел под воду. Замечены попадания снарядов и в миноносец. Но подраненный «Ягуар» усиленно отвечал огнем своих орудий. Он разбил эсминцу руль, покорежил, вывел из строя гребной винт. Эсминец «С», развернув все орудия и торпедные аппараты в сторону «Ягуара», потопил его. Остальные транспорты и корабли охраны повернули обратно. Но ни преследовать их, ни сам уйти под прикрытие береговых батарей острова эсминец не мог. Ждать помощи было неоткуда. Его относило ветром в сторону занятого немцами материка. Того и гляди подойдут военные корабли противника, оповещенные убежавшим конвоем, возьмут эсминец на буксир, пленят экипаж. Лишенный хода и маневра, он станет явной добычей. Его отбуксируют то ли в Штеттин, то ли в Свинемюнде, а возможно, в близкую Либаву, поставят в док, заменят винт и перо руля. Нашим же оружием ударят по нам.

Один за другим появлялись «юнкерсы». Они не заходили в пике, не сбрасывали бомб. Видимо, высланные в разведку, определяли точное местонахождение русского корабля, пытались понять его состояние и положение.

Командир приказал спустить шлюпки, обеспечить экипаж всеми возможными спасательными средствами. Команде покинуть палубу. Корабль затопить.

Он помнил ленинское решение о потоплении эскадры Черноморского флота. Но тем, кто топил корабли тогда, в гражданскую войну, во время немецкой оккупации юга страны, было легче: им телеграф отстукал приказ. Командиру же эсминца «С» никто подобного приказа не давал, ему пришлось решать самому и взваливать на плечи всю тяжесть и необычность такого решения.

Мостов понимал, что поступил бы так же. Иного выхода не было. Но понимал и другое — что за потопленный корабль придется держать ответ.

Опыт прошлого не должен забываться.

Да, не должен. Но чему его, Мостова, командира подводного атомохода, научит поступок того далекого по времени, по месту действия командира эскадренного миноносца? Там тогда было все не то и не так. Единственное, что одинаково и там и здесь, — надо решать самому, решать самому!..

Не это ли есть то главное, чему должен учиться каждый командир?..

7

Анатолий Федорович Мостов не мог простить себе жестокости, которую допустил в отношении дочери. В тот день ему казалось, что все у него не ладится, все идет наперекосяк…

Они уже миновали Тулу, успели свернуть с Симферопольского шоссе на воронежскую трассу. «Москвич» бежал резво. Мелькали столбики с указателями и дорожными знаками. Мелькали столбы с телеграфными и телефонными проводами. Часто трассу пересекали линии высоковольтных передач, творя в радиоприемнике такой скрежет, что даже в зубах отдавалось. Изредка проплывали то слева, то справа темно-вишневые башни с локаторами и ретрансляторами, в долинах виднелись белые строения животноводческих ферм или птицефабрик. Села, городишки, бензоколонки, кафе, продовольственные и промтоварные палатки, дорожные рестораны с причудливо украшенными фронтонами. А всего больше — встречных машин. Проносились, обдавая тебя то теплым дыханием, то копотью, то просто ударяя тугим потоком воздуха. Проносились с воем, с сухим шипением — и ни конца им, ни края: закрытые фургоны, груженные мешками или ящиками трехтонки с высокими кузовами, МАЗы с прицепами, самосвалы разных марок: то КрАЗы, то БелАЗы…

Но пестрое разнообразие машин не развлекало в тот раз Анатолия Федоровича, напротив, утомляло. То ему чудилось, что слишком звучно играют-лопочут клапаны в моторе его «Москвича», и тогда он укорял себя мысленно за то, что не попросил базового механика перед отъездом их отрегулировать, дать нужные зазоры. То ему казалось, что позванивает в заднем мосту, и он опасался, что может случиться поломка. А то слышалось, будто стучат подшипники в двигателе, будто двигатель перегрелся, а датчик температуры вышел из строя, потому показывает все время одно и то же, плюс восемьдесят по Цельсию — идеальную температуру.

Доведя себя до расстройства, Анатолий Федорович притормаживал машину, сворачивал на обочину, открывал капот, проверял все, что можно проверить, на слух, на глаз, на ощупь, снимал пробку радиатора и, удостоверившись, что все в норме, снова садился за руль. Но, не успев прокатиться какой-нибудь десяток километров, опять начинал сомневаться, ему по-прежнему чудились всяческие неполадки.

И ко всему еще Валька — не в меру балованная девчонка, которой мать разрешает все, что та только пожелает. Устроила себе на заднем сиденье и постель, и салон мод, и комнату бальных танцев. Примеряет наряды матери, которые развешаны на плечиках у правого окна над дверкой машины, надевает отцовскую фуражку с золотой кокардой, примеряет его китель и парадную тужурку со всеми регалиями: китель и тужурка висят тоже на плечиках, только по левому борту. Стекла машины опущены — духота ведь, лето в разгаре. По салону играет дикий сквозняк.

Анатолий Федорович уже не раз предупреждал дочку:

— Угомонись! Уронишь что-либо за окно машины, а то и сама вылетишь.

Но угомону на нее не было. Крутилась-вертелась, выглядывала из машины. И вот потоком воздуха сорвало с ее головы парадную отцовскую фуражку с крабом, кинуло далеко в сторону. Фуражка взвилась темной галкой вверх, помельтешив в воздухе, упала на крутую насыпь, покатилась вниз в заболоченное место, поросшее пышной осокой.

Анатолий Федорович не выдержал. Ударил разом по тормозам, так что дочь полетела вперед, обняв с ходу мать Франческу Даниловну за голову, остановил машину, выскочил из нее, открыв заднюю дверцу, строго прикрикнул:

— Доигралась, негодница! Загубила отцову голову! — Зачастую дома он так и говорил, ища фуражку: где «отцова голова»? Но если раньше фраза звучала шутливо, то теперь ее смысл был самый явный. И слово «негодница» — порой ласковое, порой шутливое — приобрело свое настоящее значение.

Франческа Даниловна вступилась за дочь.

— Толик, приди в себя!..

Анатолий Федорович отмахнулся. На его скуластом азиатском лице выступил густой румянец, глаза по-недоброму прижмурились.

— Отправляйся сейчас же, я кому сказал!

— Иду, иду. Раскричался!..

Валя переступила порожек машины. Когда она выходила, передразнивая отца, отец сорвался: никогда не поднимавший на нее руки, он дал ей подзатыльник, отвесил такую затрещину, что Валя буквально скатилась вниз с насыпи.

Но доставать фуражку пришлось самому: дочка побоялась лезть в болотистую тину, густо заросшую мечевидной высокой кугой.

Он по-мужицки побил фуражку об колено, стряхнув с нее комочки земли, сухие былочки травы, зачем-то надел ее, лег на пригорке лицом вниз, поставил подбородок на кулаки, закрыл глаза.

— Толь, ну что же ты? Мы тебя ждем! — несколько раз повторила жена Франя.

Он не откликался.

Позже сваливал вину за свое раздражение и неоправданную жестокость на утомительно-длинную дорогу: от самого Мурмана за баранкой, с короткими перерывами на ночь, с жесткими постелями кемпингов. Но простить себе то, что поднял руку на ребенка, не мог.

Родная сторона исцеляет и успокаивает. Стоило ему свернуть с трассы в глубину своего района, стоило увидеть призывно белеющие откосы меловых кряжей, напоминающие не успевший растаять за лето плотный снег на сопках, как это бывает на Севере, — хворь его словно рукой сняло. Он то и дело поворачивался к Фране, Франческе Даниловне, сидящей рядом, приглашал ее поглядеть вон на те левады. То и дело окликал дочь:

— Валек, посмотри, какие рослые березы. Это тебе не карлики, которые видела в тундре.

Франческа Даниловна беспокоилась:

— Следи за рулем, что ты вертишься. Чего доброго, пустишь нас под откос.

Он не успокаивался.

— Вот из этого бочажка вытекает наша речка Сухая. Смешно, правда: вода — и сухая? Смешного ничего нет. Летом, в самую спеку, речушка пересыхает в некоторых, местах окончательно. Потому и Сухая. Валек, ты слышишь?

Дочка молчала: пока не прощала отца.

Когда спустились с высоты мелового кряжа на понизовую улицу села, на его улицу, он разом умолк. Держа левой рукой руль, правой потирал горло, разминал вдруг охолодевший кадык.

Словно напуганная его повлажневшими и от этого заблестевшими глазами, боясь его радостной печали, оберегая дочь от преждевременных волнений, зная, что она при каждом таком случае, видя боль отца, может разрыдаться надолго, и тогда никакими бабушкиными уговорами и угощениями ее не утешить, Франческа Даниловна вмиг подобрела:

— Говори, Толь, говори!.. Правда, доця, пусть рассказывает? — Искусственно возбуждаясь, повышала голос чуткая жена и мать, для которой спокойное равновесие каждого члена семьи было всего дороже. — Интересно-то как, господи, будто мы не были здесь вечность! А как все буйно разрослось! А как все вокруг похорошело! Натурально — рай земной!..

Она поглядывала заинтересованно и настороженно то на мужа, то на дочку. Но они молчали — и отец и дочь. Что-то непонятное Франческе Даниловне их объединило. Как она ни старалась их растормошить, вкатили во двор молча.

Полнившиеся слезами глаза Анатолия Федоровича наконец-то уронили слезы. Он поначалу сдерживался, но, когда увидел, как мать, стоя на крыльце, всплеснула руками, выдавая этим всю свою тоску, скопившуюся за долгие годы одиночества, как, не помня себя, она кинулась к машине, Анатолий Федорович всхрапнул надрывно, заслонился рукой, словно от удара, лег на руль…

Воскресный базар разлился по майдану буйно, широко, словно ярмарка. На дощатых неструганых полках вразвал лежали яблоки ранних сортов, груши-скороспелки, пахнущие медом абрикосы, дымчатые сливы, темные вишни. Рядом с фруктами желтели тушки обработанных, выпотрошенных кур, лиловатых индеек, розовых кроликов, на концах лапок которых оставлены пуховые чулочки. Свиные опаленные головы незряче уставились на мир ороговелыми глазами. Хвосты, уши, куски толстого спинного и тонкого подбрюшного сала. Телячьи ножки, бычьи ребра, коровьи языки. А чуток подальше — горки гусиных яиц, кажущихся неправдоподобно крупными, вроде вытесанными вручную из кусков мела, живая птица в мешках и клетках, а то и просто так, на земле, со связанными ногами.

За рядами полок идут ряды поставленных на землю корзин со всякой всячиной: тут и мотки шерсти, и кукурузные початки, сумки с фасолью и рюмочки с красным молотым перцем. А еще дальше — кувикающие в мешках поросята, телеги с головками белой, похожей на брынзу, глины, которая идет на побелку и комнат, и наружных стен домов, возы с горшками, которые, верится, до сих пор источают жар обжиговых печей, свистульки, сладкие петушки, кадка со льдом, в которую поставлены длинные высокие бачки с мороженым. И уже совсем далеко, на том краю базара, рядами расположились сельповские машины-будки, в которых развешаны для продажи всякие товары: женские вязаные кофты, мужские ситцевые рубахи, валенки, сапоги и даже зимние ватные стеганые штаны для тех, кто по холоду работает в поле или отправляется в извоз.

От такого обилия глаза разбегаются, даже забываешь, зачем приехал.

Анатолий Федорович ходил по базару, одетый по-цивильному: брюки из плащевого материала серого цвета, белая трикотажная короткорукавная рубашка навыпуск, на ногах легкие кожаные сандалеты. Фуражку он не надел: флотская форменная фуражка к такому костюму не подходит, другой какой-либо он не держит, зачем она, если густой чуб Анатолия Федоровича лучше всякой фуражки может защитить его и от холода и от зноя.

Чуб у него какого-то не пойми-разбери цвета. Когда был маленьким, часто приставал к матери с вопросом:

— Ма, какой я — черный или русявый?

— На глине замешенный, — улыбчиво отвечала мать.

— Как на глине?

— Пегий.

Позже убедился, приглядываясь к себе в зеркало: действительно пегий.

Анатолий Федорович любовался буйством красок, текучим многолюдьем, разноголосым базарным гомоном. Бродил бездумно, вдыхал родные, знакомые с детства запахи. Изредка, когда мать окликала его, подходил к ней, брал из ее рук купленный товар, относил в машину и снова возвращался.

Провожая его взглядом, мать хвалилась женщинам, которые по такому случаю густо обступали ее, ловили каждое слово:

— Подарков привез — не дай бог сколько!

Тетки завидовали:

— Надо же!..

— И одеться, и обуться, и приукраситься есть чем!.. — продолжала не без гордости.

— Счастливая!..

— Правда ваша, счастливая, не таюсь. Только замечаю ему: сынок, зачем так много всего, что же я его, в гроб с собой возьму?

— Тю на тебя! — отмахивались женщины. — Что ты плетешь?

— Гля, какая старуха выискалась!

— Да тебя еще под венец можно ставить!..

Довольная Мостова отрицала похвалы:

— Наговорили, ей-бо! Вашими бы устами…

А когда собрались ехать домой, когда уже все уложили как следует: что в багажник, что на дно салона сзади, что спереди, себе под ноги, чтобы не разбить или не рассыпать чего, к машине подошел высокий сутуловатый старик — дядя Прокоп.

— Здорово, племянничек! Каким ветром?

— Северным, дядь, заполярным.

— Твоя можара? — показал глазами на машину.

— Семейная.

— Молодец!.. Подвезешь дядю родного? — Шумно выдохнул, вислые его усы, седые, с желтоватым подпалом, зашевелились.

АнатолийФедорович поспешно обошел машину, открыв правую заднюю дверцу, показал на сиденье:

— Приглашаю!

— Уважил, уважил. Сразу видно: путный человек!

У дяди Прокопа в руках был почтовый посылочный ящик, весь в острых, незагнутых гвоздях, и мешок с бидоном для постного масла. Он сперва кинул небрежно на заднее сиденье фанерный ящик, затем поставил бидон в мешке, сам задержался, мастеря закрутку с самосадом.

Мать смотрела на все вольности родича и закипала от негодования. Ей уже мерещилось, что ящик своими длинно торчащими гвоздями пропорол нарядные чехлы на сиденье, из бидона пролилось масло, разойдясь темным широким пятном по цветастому полотну.

— Прокоп, — окликнула.

— Слухаю тебя, — дымя цигаркой, отозвался дядя.

— Ты бы поаккуратнее: не на бричку садишься. Мог бы свою амуницию и на пол поставить.

— А что такое? — удивился Прокоп.

— Чехлы извозишь!

— Черт с ними, новые справим! — как о своих, сказал Прокоп. — Так я говорю, племянничек?

— Садитесь.

Прокоп ввалился в машину боком, отодвинув пустой, глухо загудевший бидон.

— Паняй! — скомандовал, дыхнув дымом в затылок заскучавшей старухе.

Уже и не вспомнить ей, когда еще было такое радостное застолье. Да все мирком, да все ладком. И внучка ласковая, и невестка услужливая. И парить и жарить помогали, столы накрывали, гостей встречали-привечали. Даже просили ее:

— Вы, бабушка, посидите, отдохните, без вас управимся.

Но как же тут усидеть, коли ноги сами носят то туда, то сюда: то в погреб, то в кладовку, то в сарай, то в клетушку. И одно надо, и другое необходимо, и третье требуется. Оно, конечно, не грех бы все переложить на плечи невестки, а самой посидеть на диване рядом с сыночком, погладить бы его взявшуюся ранней сединой голову, положить ему на грудь ладонь. Может, и отошла бы душой, отогрелась. А то ведь годами одна-одинешенька, поговорить не с кем, разве что с котом и собакой. Люди — каждый в своих делах и печалях, кому пожалуешься, если у них своей жали достаточно. Чаще всего так и ходишь одна, перемогаешься, в себе самой все глушишь. Потому, видать, там, внутри, все черным стало, будто сажа осела на стенках. А теперь, когда и так хорошо, и так светло от приезда дорогих гостей, теперь и народу понашло, даже не знаешь, куда и как посадить.

Один стол взяли у соседей да своих два составили. Стулья, табуретки, скамьи собрали. У стены положили на две опоры вершковую доску — царское сиденье. Там женщин разместили: они не курят, им не вставать, не выходить во двор с цигарками. Добыли необходимое количество и ложек, и вилок, и стаканов. Получилась ладная застолица.

— Ну, слава богу, — сказала сама себе хозяйка, — все как у людей. — И посмотрела выразительно на сына: мол, ты здесь хозяин, ты самый большой человек — гордость села, тебе и первое слово.

Анатолий Федорович принял материнское благословение, встал, широким жестом пригласил начинать праздник.

— Бабоньки, красавицы наши ненаглядные, угощайтесь, как говорится, чем богаты, тем и рады. И вы, мужики, не отставайте: что на столе — все ваше.

Женщины заулыбались, застеснялись, обмахиваясь платочками или давя их в кулачках, загалдели обрадованно:

— И-и-и… Натоль Федорович, вы скажете так скажете!

Мужчины степенно закхекали, вставляя свое многозначительное:

— Как же!.. Человек кое-где побывал, кое-чего повидал, научился обхождению.

Хозяин добавил уже сидя:

— Спасибо вам, что пришли! Спасибо, что не забываете мою матушку, не оставляете ее в беде…

Послышалось отовсюду:

— Как можно!..

— Да никогда в жизни!..

Анатолий Федорович продолжил:

— Низкий поклон землякам-односельчанам. Будьте здоровы!

— И вам на здоровье!

Через некоторое время Анатолий Федорович спросил дядю Прокопа, сидевшего третьим слева, после матери и дочки Вали:

— Скажете слово?

— А як же! — Дядя Прокоп долгое время жил в Донбассе, работал на шахте, многое перенял из местной донецкой русско-украинской речи, точнее выразиться, из южнороссийского говора. — Беспременно скажу… Ось гляди сюда, племяш. Нехай у тебя усе будет, нехай тебе счастит! — Дядя сделал паузу и, глубоко вздохнув, заключил на высокой ноте: — А остальное — черт его не возьмет!

Все загудели одобрительно.

— Шахтер — мастер речи толкать!

— Краснобай!

Вначале затеяли разговор о сельских новостях, хотя каждому не терпелось спросить у Анатолия Мостова о делах более высокого порядка: о службе, о флоте, обо всем, что творится в большом мире. Оно, конечно, в домах есть радио, в клуб кино привозят, не на глухом острове живут люди, но все же… Охота о живом услышать от живого.

Выискалась самая нетерпеливая, подала голос:

— Натоль Федорович, а не боязно под воду опускаться: глухо, темно? Там и заблудиться недолго.

Кто-то пошутил:

— Им фонарями «летучая мышь» дорогу высвечивают.

— Нет, я толком интересуюсь!

— Дельфины им дорогу показывают. Они даже людей спасают.

— Ее бы не спасли!

— Почему?

— Сильно чижолая!

Взорвался хохот. Молодайка махнула рукой, мол, шут с вами, не дали спросить и не надо. Но Мостов за шутками не потерял вопроса:

— Все по приборам, соседушка, по локаторам. Они наши глаза и уши.

— А скажите, долго можно просидеть под водой? — подали голос с мужского края.

— Практически очень долго…

— К примеру, месяц-два?

— Можно и дольше.

Мужчины вдруг шумнули:

— Во, слыхал!

— А я что говорил!

Было понятно, что вопрос уже дискутировался среди сельских знатоков.

— Ну а если, скажем, противник тебя обнаружил, что он станет делать? Какой у него будет маневр?

— Бомбить глубинными бомбами.

— А ты?

— Смотря по обстановке. Можно уйти на глубину, выключить турбины, затаиться…

— А можно и другое?..

— Подвсплыть, поймать его в перископ, развернуться по цели, атаковать торпедами.

— Торпедами?.. Серьезное дело!.. Помню, нас перебрасывали с кавказского берега на крымский. Так она, стерва, исподтишка как врезала парочку по нашему транспорту!.. Чудом спасся. Катера подобрали, а то бы амба, не сидеть мне за этим столом, вот вам крест.

— Ты о себе погоди, дай послушать человека!

— А то я не даю?

— Да цытьте, вы! Завелись.

— Анатолий, ты бы просветил нас вот в каком отношении: скажи, пожалуйста, не напрасно ли мы платим налоги?

Все притихли, глядя на бухгалтера колхоза, это он задал такой вопрос, который всем показался каверзным, непутевым и даже вредным. В самом деле, раз Советская власть облагает, значит, так надо, какие тут еще могут быть сомнения?

— Что ты мелешь?

— Перебрал мужик!

— Что значит напрасно? Хочешь сказать: государство нас обирает?..

Бухгалтер выставил ладонь щитком.

— Извиняюсь, весьма извиняюсь. Утверждаю: вопрос закономерный, но его следует выслушать до конца и только после вставлять сомнительные реплики. Вот ты, например, платишь налог или живешь по-птичьи?

— Ну!

— А ты платишь? — обернулся к соседу по другую сторону.

— Допустим.

— Не допустим, а точно — платишь! И я плачу. Так имеем ли мы право, я говорю, имеет ли право народ, который платит исправно налоги, спросить у знающих людей или тех, от кого это зависит, куда идут наши деньги? Не напрасно ли мы платим? Все ли делается, чтобы мы пребывали в спокойствии и выходили на поле, а также на фермы скотоводческие вовремя и без потери времени на всякие размышления и сомнения в отношении нашей безопасности, в отношении обороны и стабильности территории.

— Фух ты, господи, как кудряво рассуждаешь!

— Пока дождешься конца, пока разберешься, что к чему, вспотеть можно!

— Его бы делегатом на конференцию по разоружению — он бы там всех за голенище заткнул!

— Ну, тихо! Дайте же ему дожевать, не то подавится, вишь, сколько у него во рту слов-то осталось — тьма-тьмущая!

Терпеливо переждав все реплики и не обратив на них ровно никакого внимания, бухгалтер продолжал:

— Форма в данном случае не имеет решающего значения! Я по сути спрашиваю. Есть ли у меня такое право, Анатолий свет Федорович?

— И закон и право на вашей стороне, Исидор Ивович. Конечно, каждому небезразлично, куда идут его деньги. — Мостов пригладил растрепавшийся пегий чуб. — Все делается так, чтобы их употребить разумно, расходовать с толком. Я могу сказать о флоте…

— Во-во, просим!

— Удивительные строим корабли, особенно подводные лодки с атомными двигателями. Правда, дело новое, незнакомое. Опыта пока недостаточно. Но осваиваем, учимся. Совершенствуем и себя и технику.

— Ну и сколько же она стоит, подлодка-то?

— Много стоит. Очень много…

— Да ты не стесняйся, говори, здесь люди свои. Если не хватает средств, скажи прямо, поможем, дадим средства. Как в старину говорили: заложим жен своих и детей, а войско обеспечим.

Женщины разом вмешались в разговор:

— Правда ваша, все бы отдали, только бы войны не было, проклятой. Век бы не знать ее ни нам, ни деточкам нашим, ни внукам дорогим!

Когда страсти немного улеглись, с дальнего конца стола послышалось тихое:

— Одна забота, генеральная: все ли делается, все ли мы делаем? То ли делаем, так ли делаем?.. Мужики, об этом надо думать сообща. Об этом следует говорить и на митингах, и на заседании исполкома сельского Совета, и на колхозном собрании, и в верхах об этом. Иначе нельзя. Как бы ладно дело ни шло, всякий час мерекуй: а нельзя ли лучше?

Анатолий Федорович долго не мог уснуть, долго ворочался в постели, а затем и вовсе встал, вышел во двор. Глядя на притухающие утренние звезды, думал о своих односельчанах: «Государственные люди. Не напрасно ли платим налоги, спрашивают. Признаться, я никогда такого прямого вопроса не слышал, над ним не размышлял. Все годы считал, что жизнь идет, как ей и положено идти, все своим чередом, все отлажено издавна: одному землю пахать, другому торпеду холить. Оказывается, не так-то просто. Он, мужик, пахать-то пашет, но и одновременно поглядывает в мою сторону: достойно ли я золотые погоны ношу? Не оплошать бы перед этим мужиком».

8

Одна из двух дизельных лодок сопровождения, подошедших недавно, попыталась взять атомную, лишенную хода, на буксир. На палубу пришло оживление. А там, гляди, и эсминец подоспеет — дела и вовсе повернутся на лад.

Но беда во всем остается бедою. На такое тяжелое судно, как атомная субмарина, буксирные тросы, оказалось, не были рассчитаны. Когда на обеих лодках стальные концы закрепили, когда команды матросов, занимавшихся креплением, были отведены на безопасное расстояние, — на атомной, буксируемой, отведены назад, на дизельной, буксирующей — вперед по ходу корабля, — была дана команда с мостика дизельной:

— Подрабатывай помалу!

Покачиваясь на некрупной зыби, дизельная лодка мелко вздрогнула, за кормой взворохнулись пласты темной густой воды, взрывая поверхность частыми пузырями. Расстояние между кораблями стало медленно увеличиваться. Почувствовав натяжение, нехотя вышел из воды тускло поблескивающий трос. Он сухо поскрипывал, пряди его раскручивались, грозя разрывом. И вот он лопнул разом где-то на середине, яростно хлестнув обе лодки оборванными концами. Тросы взвились над обшивками, зашипели по-гадючьи.

Решено сделать еще попытку. На смену первой дизельной подошла вторая. Полетели бросательные концы с борта на борт, плюхнулись в воду извивающиеся по-живому тросы. Их проворно выбрали умелые руки, одетые в брезентовые рукавицы. На палубах подводных лодок были видны живо двигающиеся ярко-оранжевые спасательные жилеты швартовных команд. Дизельная дала самый малый ход, спаренный буксир вытянулся в две нити. Атомная приняла рывок, качнулась немного. Затем, словно передумав, словно не пожелав подчиниться чужой воле, замерла, упираясь; показалось, что она даже подалась назад. Тросы вытянулись до звона, хрупнули, стеганули со свистом по бортам обоих кораблей, точно в наказание за какую-то их провинность.

Эскадренный миноносец подошел на вторые сутки.

По пути он все время поддерживал радиосвязь с атомной лодкой: радистам лодки удалось наладить аппаратуру. Командир Мостов подробно докладывал адмиралу, своему прямому начальнику, следовавшему вместе с академиком на эсминце в район бедствия, обо всем, что произошло, и о том, что делается для спасения лодки и экипажа. Когда Мостова соединили с академиком, тот терпеливо выслушал подробный доклад, какое-то время молчал, затем подытожил коротко:

— Считаю, сделано все возможное в ваших условиях.

Эскадренный миноносец возник вдруг — светлый могучий красавец. Особенно поражала его высота. В сравнении с подводными лодками, палубы которых находятся низко, у самой воды, он казался великаном, сильно вознесенным над уровнем моря. Он жадно дышал вентиляторами, словно запаленный конь, от него шел масляно-теплый дух, так понятный и так желанный моряку, особенно когда моряк терпит бедствие вдали от своей земли, в холодном и чужом море.

На просьбу Мостова взять его на буксир с борта эскадренного миноносца ответили, что позади следует судно-спасатель со сменным экипажем для лодки, оно и отведет лодку на базу.

Адмирал, находящийся на эсминце, приказал лодкам сопровождения снять с атомной весь личный состав, чтобы не подвергать его дополнительному облучению. Приказано также при переходе с борта на борт всю одежду (академик посоветовал) оставить на своем корабле, чтобы по мере возможности обезопасить людей на дизельных лодках.

Они подтянулись борт к борту: одна справа, другая слева. Первая принимала личный состав, размещенный на носу атомной, вторая снимала с кормы.

Люди ступали на сходни, положенные между бортами, осторожно, по одному. Перед тем как шагнуть на чужое судно, каждый сбрасывал с себя бушлат, пилотку, синюю рабочую рубаху, снимал тельняшку — теплую полосатую, которая всего ближе к телу, которая — так повелось издавна — моряку всего дороже. Поверх тельняшки — морской души — когда-то, почти в незапамятные времена, революционные матросы надевали вперекрест пулеметные ленты; в последнюю, самую великую и самую жестокую из войн, в ней, в тельняшке — будь то зима или лето, дождь или солнце, сбросив с себя бушлат и суконку, — ходили в атаку.

Каждый провожал тельняшку взглядом, каждый задерживался на мгновение и только после, упираясь носками в задники сапог, снимал обувь, рабочие синие брюки, темно-синие ситцевые трусы. На всем том, что сбрасывали с себя, могли быть частички облучения, зараженные пылинки, успевшие сесть на одежду за долгие часы аварии.

Что-то выкрикивая, широко размахивая руками, выскочил из-за ограждения боевой рубки матрос Николай Черных, какое-то время стоявший на подаче воды у самой двери, ведущей в реакторную выгородку. Подбежав к кромке борта, умело оттолкнувшись, прыгнул в воду — одетый, обутый.

На палубе показался доктор Ковачев, сокрушенно разводя руками, повторял:

— Рехнулся парень, совсем рехнулся! Что ты скажешь? Вот, чудак!.. — И крикнул Черных: — Ты что рентген смываешь? — Обернувшись к старпому, стоявшему на мостике, попросил: — Да спасайте же его!

Черных, заметив, как мечется доктор, захохотал, шумнул, помахивая приветственно рукой:

— Доктор, давайте сюда! Лучшее средство от атомной пыли — соленая купель. Вы же сами требуете: когда сходите на берег, принимайте душ. Когда возвращаетесь на корабль — снова душ. Душ, доктор, душ — не спасет наших душ! — даже срифмовал вгорячах Николай Черных. — А-а-а!.. Помирать, так с музыкой! — Заорал, забаловался, вскипячивая вокруг себя воду сцепленными в кистях руками, совсем как делают мальчишки, купаясь в речке.

Это отвлекло матросов, на какое-то время вытеснило тяжелые мысли, связанные с аварией, они стали даже похохатывать, забыв о том, что надо покидать свою лодку и переходить на дизельную.

— Вот так Коля-Николай!

— Очумел мореман — вода же холодная!

— А Гольфштрим на что? Забыл, что здесь идет теплое течение? Видишь, даже парок над водой схватывается, как в бане над тазиком!..

Загалдели, зашумели возбужденные ребята.

С дизельной подлодки бросили Черных манильский трос, на конце которого привязали поддутый наскоро оранжевый спасательный жилет. Черных какое-то время дразнил спасателей, отпихивая от себя плавающий жилет.

Поднявшийся наверх командир лодки Мостов, заметив на воде матроса, узнав его, хотел было поступить по всей строгости, расценив выходку матроса как чрезвычайное происшествие, каким она и была на самом деле, намеревался было силой выловить нарушителя, наказать жестоко в назидание другим, но понимая, что в данной обстановке меры пресечения могут привести к обратному результату, заставил себя успокоиться, попросил ровным голосом, необычно, поступил так, как, пожалуй, никогда еще не поступал:

— Микола, кончай дурака валять, времени у нас в обрез.

Черных словно отрезвел, по-серьезному ответил:

— Есть, товарищ командир. Понял вас. — Схватившись за концевой узелок троса, скомандовал тем, кто держал в руках другой конец на палубе: — Виру помалу!

Вечереющее, мутноватой синевы небо местами было подбелено высокими легкими перистыми облачками. Во всем вокруг — и в слегка волнующейся поверхности моря, и в том, что пошел на спад порывистый ветерок, и в том, что наконец-то затянутое до этого низкой облачностью небо прояснилось, и в том, что свинцово-густая вода моря, казалось, полегчала, высветлилась, заиграла красками и уже без угрозы заштормить слегка постукивала стеклянной прозрачности бурунками в борта кораблей, — во всем чувствовалось умиротворение. Казалось, можно вздохнуть, расслабиться, сбросить хотя бы на некоторое время гнет тревоги и усталости.

9

Дизельная подводная лодка, приютившая на борту Николая Черных, не была ему чужой. Первый год своей службы он проплавал на ней. Лодка носит имя «Якутский комсомолец». Самым памятным событием для Николая, связанным с этим кораблем, был полет вместе с делегацией от экипажа в город Якутск и поселок Тикси, встреча с шефами — комсомольцами Якутии.

…На неохватной водной равнине слепяще-белыми заплатами кое-где плавали льды. Августовское солнце выглядело усталым. Затянутое изжелта-серой водянистой марью, оно не в силах было обогреть нахолодавшее за долгие месяцы зимы пространство. То и дело накатывала нудная хмарь, лепила сырыми хлопьями снега, напрочь застилая свет. Когда комковатая рваная наволочь уходила прочь, на голубую полуду неба вытекало бледным желтком солнце и под его лучами вспыхивали белым огнем редкие станицы плавающих льдов. Еще несколько дней тому назад бухта Тикси лежала спокойно, поблескивая вольными водами. Материковые ветры унесли было ломаный лед в море, но затем подуло с океана, сперва подняло волну, позже принесло льды. Бухта покрылась торосами, плотными спайками, над ней запуржило по-зимнему. Высокий остров, поднимающийся посередине бухты, до этого уже начавший одеваться бледной дымкой робкой зелени, снова нахлобучил на себя белый пушистый малахай, как бы напоминая этим, что короткая пора неверного северного лета миновала, того и гляди нагрянут холода.

У границы ледяного затора замер черно-белый, похожий на диковинную птицу, присевшую на воду, ледокол «Семен Челюскин». Но не тот славноизвестный пароход «Челюскин», который, будучи зажатым в ледовых тисках, удивлял когда-то мир героизмом и стойкостью. Нет, это не он.

Нынешний «Семен Челюскин» — корабль второго поколения громкой династии, сын «Семена Челюскина», унаследовавший полное отцовское имя. Он тоже много и честно успел поработать на Северном морском пути.

Ледокол флажками марсового сигнальщика передал слова привета каравану судов, попросил следовать за ним. Он налегал массивной, высоко поднятой грудью-килем на ледовое покрытие, ломая, топил его, крошил на мелкие крижины. Низко сидящей, раздавшейся вширь кормой разводил ледовый лом по сторонам, оставляя за собой просторную полосу чистой воды.

…Моряки-подводники прилетели в Тикси ночью. Их поселили на ледокольном судне «Семен Челюскин». Когда они еще спали, судно ушло в море, чтобы встретить караван и привести его в порт. Потому проснувшимся гостям-подводникам показалось, что они прибывают в Тикси морским путем.

Николай Черных стоял на баке, глядя во все глаза на приближающийся неведомый берег. Вот проплыл мимо остров с круто ломанными боками, оставшись за кормой справа. Вон там, прямо по курсу, у подножия горы, прилепился поселок. Уже стали различимы крупные желтые здания порта. Террасой повыше расположились похожие на них строения. Еще дальше и еще выше бурели темные кубы деревянных жилых построек в один и в два этажа. Сопка, раскинувшаяся амфитеатром, определила черты поселка. Справа и слева от жилых массивов пустынная рудая земля, изрезанная разломами, круто сбегающими вниз. В теневой стороне разломов ярко белел застаревший снег.

В порту — у причалов и на рейде — густая толчея судов. Медленно двигались по стенке порта краны. Наклоняя ажурные клювы, они выуживали грузы из трюмов, поднимали их на невидимых паутинах-стропах, относили далеко на берег. На рейде суда разного достоинства, разной окраски: желтые, зеленые, бурые, оранжевые. И все это виделось намертво вмороженным в бело-ледяную просторную подставку.

Николай Черных смотрел на вершину пологой сопки, над которой зависало чистое солнце, на сверкающе-белые лоскуты снега во впадинах и не верил, что все это видит наяву. Якутия, Тикси, море Лаптевых… Думал ли он когда о них? Так, может быть, вскользь вспоминал перед экзаменом по географии, не больше. Зачем они ему? Что они для него значили? Никогда не предполагал, что его дорога проляжет здесь. И почему именно здесь? Мало ли бухт, мало ли портов и на севере и на юге? Почему на его пути должна лежать именно Тикси — холодная, забытая богом страна? Интересно, сколько же отсюда до его Семипалатинска? Где он, Семипалатинск, — теплый, благословенный край, и переселенческая слобода, что раскинулась по равнине близ города? Даже не верится, что они существуют на свете. По такому времени лежат они, обдуваемые палящим суховеем. Пожухлые травы, побуревшие листья. Опустевшие поля уже чернеют зябью, кое-где высятся золотые скирды соломы, пахнет яблоками, подсолнечным маслом, перекисшим творогом. Горчит во рту от дурманного приторного запаха сухого болиголова. Когда-то он срезал на пустыре трубку его полого — от сустава до сустава — ствола, выталкивал палочкой ватную сердцевину. Брал в рот рябую скользкую фасолину, прикладывал трубочку из болиголова к губам, выстреливал фасолиной в затылок Нюськи — младшей сестры. Она кривила рот и не от боли, скорее от обиды, тянула по-овечьи:

— Ма-а-а!..

Мать разгибала спину над корытом, поправляла сползающий на глаза платок, грозилась:

— Вот я тебе!

Дедушка Мартын, опираясь на держак лопаты, покачивал седой головой, пытался пристыдить:

— Здоровило такой! Скажу батьке, он из тебя дурь разом вытряхнет.

Кольку бранят, а ему до щекотки радостно. Почему так?..

Отец все где-то на бригадах да на совещаниях. Сквозь сон услышишь, как мать откидывает крючок двери, впуская его в дом. Утром продерешь глаза, а его уже и след простыл. Только горчинка тронет за сердце: обида, что ли, может, тоска? Слишком мало видится с отцом, всегда испытывая жажду побыть с ним. Почему так тянет к отцу? Нюська, та, понятно, к мамке липнет: девчонка! А Кольке охота к отцу притулиться. То пиджак его накинет на плечи, словно невзначай, то сапоги примеряет. В старой отцовской фуражке — еще фронтовой, офицерской, с лакированным козырьком, — бывало, целыми днями бегал…

Дудка вахтенного вернула Николая Черных к реальности. Переливисто засвиристела, человеческим голосом повелевая:

— Начать утреннюю приборку!

К полудню на «Семен Челюскин» пожаловали шефы — представители комсомола Якутии. Их встречали на причальной стенке замполит подводной лодки Степаков и секретарь комсомольского бюро Яша Урусов. Яша — старшина первой статьи, он из пятой боевой части, как и Николай. Якут, коренастый, большеголовый, крупнолицый, с широко посаженными в косых разрезах век глазами. Родом Яша из поселка Сунтары, что на реке Вилюе, притоке Лены. Еще при швартовке посмотрел было Николай Черных в крупные, каштанового цвета глаза Яши, оживленно забегавшие в узких щелках, и подумал: «Кому край света, кому край родной».

Секретарь обкома комсомола Светлана Никина кинулась к Яше, обняла. Она знала его еще до службы. Урусов работал инструктором горкома в Мирном, в городе, где добывают алмазы.

— Здравия желаю, товарищ капитан третьего ранга! — К замполиту Степакову подошел секретарь Тикси-Булунского райкома комсомола Борис Дегтярев.

Замполит показал рукой на трап.

— Проходите, дорогие шефы. — Тут же спохватился: — Почему вас так мало?

Светлана Никина пояснила:

— Должны были приехать ребята из колхоза «Арктика», но вездеход подвел. Передали по рации, чтобы вы к ним пожаловали.

— Далеко? — спросил замполит.

— Быко́ва протока… — Светлана улыбнулась, стягивая рот гузкой. Она стеснялась разоблачить свой, как ей казалось, постыдный недостаток: плотно посаженные широкие лопаточки верхних передних зубов в тесноте наползали друг на дружку. Продолговатое смуглое лицо девушки, ее тонкие темные брови, карие глаза — все просило улыбки широкой, свободной. Но зубы не позволяли. Зря, конечно, она боялась их показать — нисколько они ее не подводили, но ей казалось… — Если вертолетом, час времени.

— Около того, — уточнил Борис Дегтярев. — Зато посмотрим Лену.

— Добро, — полусогласился замполит. — Давайте пока зайдем в наше временное пристанище — кубрик ледокола, посидим, все обговорим.

Винтокрылая машина долго вертела горизонтальными лопастями, прогреваясь. Лопасти винта казались неимоверно мягкими, эластичными, при малых оборотах они опускались концами вниз. И, только набрав скорость вращения, вытянулись впрямую, образовав над машиной широкую, прозрачного стекла тарелку. Легко оторвавшись от земли, вертолет пошел свечой вверх, затем, качнувшись, с усилием упираясь винтом хвоста, развернулся, зависая на месте, и, как бы падая набок, понесся в сторону материка.

Вертолет трясло и кидало, словно безрессорную коляску по глубоким рытвинам поганой дороги. Стук мотора, шипение забортного воздуха, врывающегося в дверные и в иллюминаторные щели, мелкая, с ознобным зудом, вибрация корпуса, позванивание металлических, плохо принайтованных вещей — все это раздражало, создавало неуют в салоне.

Николаю Черных хотелось поговорить, выспросить у у того же Бориса Дегтярева о его житье-бытье здесь, на краю земли, но пришлось рукой махнуть: в таком гаме не услышишь людского слова, только глотку надорвешь. Сидевший напротив старший лейтенант-торпедист, считай, в самое ухо влазил своей соседке Свете Никиной, а разговор все равно не клеился. Света ежилась, как от щекотки, поводила плечами, вертела головой, показывая что-то на пальцах — пантомима, да и только!

Начала одолевать прохлада. Добро, надели меховые куртки. Светлана зябко поводила плечами в своем демисезонном пальтишке. А старший лейтенант — командир торпедной группы, ясно, не догадался прикрыть ее полой своей просторной теплой одежины. Замполит держал фасон, что ли? Сидел без куртки, в одном кителе. Куртка его брошена в хвост салона на кучу брезента. Борис Дегтярев, опытный, привычный к здешнему климату человек, одет надежно: кожанка на «молнии», под нею шерстяной свитер грубой домашней вязки — удобно в любую погоду.

Где же Быкова протока, где Быков мыс?

Николаю, конечно, не разобраться. Здесь все сплошь изрезано протоками, утыкано мысами, испещрено островами. Рябая территория, если смотреть свысока, непригодная для человеческого обитания.

Борис потянулся рукой через плечо Николая Черных к иллюминатору, показал пальцем вниз, прогудел над самым ухом:

— Становище.

— Где, где? — Николай не мог поймать приметы.

— Рефрижератор видите?

Николай скосил взгляд, заметил на водной полосе плоское, как почудилось с высоты, судно. На том берегу, на полого разостланной серо-песчаной равнине, белели брезентовые палатки.

— Стан, стан! — обрадовался своему открытию.

Борис согласно закивал головой, улыбался, поблескивая матовой желтизной золотой коронки переднего верхнего зуба. Николаю показалось знакомым это посвечивание. Вспомнил: как у преподавателя математики, которого они, школьники, из-за такого же вот вызывающего посвечивания нарекли «фиксой»…

Машину завалило набок, понесло вниз, вот-вот трахнется об землю. Зависая на месте, раскачивалась с борта на борт, словно качели, снижалась осторожно, поставила резиновые ноги-колеса на песок, утихла.

Налетевшие лайки с визгом и храпом кидались к гостям, подпрыгивая высоко или становясь на задние лапы, пытались ткнуться мордами людям в самое лицо, лизнуть руку.

— Работяги! — объяснил Борис, оглядывая собак. — Добродушные. Церберы — те вон за палатками, на цепи прикованы.

Черных интересно стало:

— Что же они поделывают, работяги?

Яша Урусов повернулся к Николаю Черных, намереваясь ответить вместо Бориса. Заметно дрогнули полукружья бровей, мясистые губы истончились в широкой улыбке.

— Отдыхают покуда. Однако скоро падет снежок — впрягутся в лямки.

Рослый кобель, став на задние лапы, полуобнял Николая за талию, семенил за ним. Николай локтем прижал собачью голову к своему боку.

— Выносливые, видать?

— Яша, расскажи морякам про Ивана Жохова, — попросила Светлана Никина.

— Не слыхали, однако? — удивился почему-то Урусов.

— Откуда же?

— Гой-гой, все газеты писали! Герой тыла. В войну все случилось…

— А ты откуда знаешь? — шутливо толкнул его в бок Николай. — Тебя еще и на свете не было.

— Якуты́ говорят. — Яша делает ударение на последнем слоге, впрочем, как и все якуты.

— Что говорят?

Ближние к Урусову, наклоняя головы на ходу, стали прислушиваться.

— Что говорят, что говорят? — вроде бы недовольно повторил Яша Урусов. — Настоящий якут, говорят! Тундры не боится, пурги не боится. Море — не страшно, лед — не страшно. Сырую рыбу кушает, сырое мясо кушает. Оленина — хорошо. Нету оленины — собаку кушает.

— Расскажи толком, что случилось? — уже обеспокоенный судьбою какого-то Ивана Жохова, подталкивал Яшу Николай.

— В войну дело было… — Урусов, не замечая того, остановился, его плотно обступили прилетевшие с ним гости. — Мясо надо на фронт, шкуры надо, меха… Главное, однако, меха — на вес золота! Охотников нет. Где охотники? На Большой земле воюют. Один оставшийся дома охотник должен за десятерых стараться… — Яша Урусов на службе обычно говорит без акцента и не косноязычит, а здесь, в родной обстановке, видимо, разволновался. — Поехал Иван Жохов крайний тундра проверять капканы, один поехал на собачья упряжка. Месяц нету — подождем, нормально. Два нету — волнуемся; однако: где Иван Жохов? Три месяца нету, четыре месяца нету — ай, как нехорошо! Пять — совсем плохо… — Урусов, открыв рот, пошире раздвинув щелки глаз, обвел всех взглядом, начал рассказывать как будто совсем о другом: — Иван Жохов один скакал на собачьей упряжке по льду, проверял капканы, бил соболя. Шибко удалился в море. Буран отколол лед, унес Ивана Жохова. Долго носил. Все запасы скушал Иван Жохов. Собаки голодные, Жохов голодный. Решил, однако, пса зарезать. Маленько ел, маленько собак кормил. Второго зарезал. Когда льдину прибило к Новосибирским островам, хорошо стало, однако: зверя много. Проверил канканы — большой улов. Новые поставил. Свежевал зверя, мясо замораживал и для себя, и для собак, шкурки сушил… Полгода прошло, молебен по нему отслужили, однако.

— Молебен? — кто-то спросил недоверчиво.

— Молебен! — подтвердила Светлана Никина. — У нас вера русская, православная.

— То-то, я слышу, у якуто́в наши фамилии, — Николай произнес слово «якутов» на новый лад, — имена наши.

— Ну-ну, не перебивать! — шумнули недовольно.

— Иван Жохов прямиком по Лене, — кивнул на реку Урусов, — по льду вернулся домой. Жив-здоров. Богатства привез — целую тундру. Клад! Сдал поставки за весь колхоз. И еще сверх того столько же от себя — в фонд обороны. Герой тыла, якутский Ферапонт Головатый! Газеты писали, портреты печатали.

Они шли по левую сторону рукава реки, по ровному песчаному берегу. Их окружила целая ватага мальчишек.

— Где Иван Гаврильевич? — обратился Борис Дегтярев к ребятне, спрашивая о бригадире.

Детвора наперебой залопотала по-здешнему, тыча замурзанными пальцами в сторону дальних лодок, видневшихся на протоке.

— Пойдемте на тоню, посмо́трите, как ловится севрюга. Хорошо сейчас идет!

— Иван Гаврильевич!.. Ого-го-гоу! — Урусов приложил ладони ко рту рупором, повернулся к широкой протоке, на слюдяной поверхности которой колыхались черные, густо смоленные челны, заводящие сеть.

Ответа не было. Борис Дегтярев предложил:

— Айда, ребята, подмогнем девушкам! — И первый кинулся к сетям, которые с усилием тянули одетые в джинсы и ватные стеганки молодые якутки.

Николай Черных положил бечеву на плечо, взялся за нее, сырую, скользкую, обеими руками, сгорбившись, пошагал в глубь берега, утопая ногами в сухом податливом песке. За ним вдоль бечевы встали и некоторые другие ребята. Замполит Степанов ушел к дальней сети. Яша Урусов у ближних соседей пристроился.

Повеселела рыбалка. Девушки-якутки загалдели, заголготали какими-то чаячьими голосами.

Бригадир Иван Гаврильевич Дьяконов, заметив гостей (как было не заметить? Он еще в воздухе увидел шумно тарахтящий вертолет), дружно работающих на сетях, приободрился. Он не любил бездельных туристов-экскурсантов, которые хотя и редко, но все же пробирались сюда. А эти гляди как — с ходу за работу. Понятно, морячки — свой народ. Дьяконова предупредили накануне:

— Подводники прибудут.

— Посмотрим, однако, — только и ответил старый бригадир.

Иван Гаврильевич вышагнул из лодки прямо в воду, не боясь замочиться: резиновые сапоги доставали ему чуть ли не до пояса. Лодку развернул носом от себя, подтолкнул в корму, приказав двум девушкам, оставшимся в лодке (обе в очках), идти к судну-рефрижератору и привезти оттуда замороженного омуля: решил попотчевать понравившихся гостей строганиной.

Когда на реку легли белые сумерки и высокий противоположный берег протоки как бы отдалился, скрываемый ленивой завесой тумана, когда уже отшумел пир в просторной бригадирской палатке, когда население рыбацкого становища, усевшееся на бревнах, выловленных в Лене для топлива, прослушало беседу «большого морского начальника» — замполита подводного корабля, говорившего, казалось, обо всем на свете, да так ново и увлекательно, как никто до него здесь еще не говорил, — Николай Черных решил спеть. Что его подмыло, бог знает. Человек он импульсивный, увлекающийся. Может, белые сумерки растревожили и необычность обстановки, может, Светлана, подолгу задерживавшая на нем взгляд. Он спросил, найдется ли гитара. Гитару охотно принесли.

Усевшись поудобней на бревне, окруженный и малыми и старыми, чувствуя, как улегшийся рядом лохматый пес полизывает носок его ботинка, Николай долго и терпеливо настраивал инструмент. И вот прошелся щипками по струнам, перехватил нижние лады, повибрировал слегка грифом — гитара всхлипнула жалобно. Вспомнил песню, которую сам сочинил когда-то. Начал тихо, исподволь, почти шепотом, вздыхая, скорее просто разговаривал, нежели пел:

Ударив по взвизгнувшим струнам, поднял голос до горлового хрипатого крика.

Вслед за неистовыми переборами словно наступил штиль после буйного ветра, все улеглось, послышались тихие слова:

И какой-то шальной, откуда-то пришедший, странный, точно из другой песни, припев-мольба в самом высоком регистре…

Люди долго сидели молча, не могли опомниться. А он, потирая правое колено ладонью, улыбался растерянно и виновато.

Николаю приснились олени, о которых рассказывал Яша Урусов.

Он видит: огромные стада диких оленей несметной лавиной накатываются с островов на материк, смешиваясь с прирученными оленями, уводят их от людей в вольные, недосягаемые края. И ничто не может остановить дикую силу, природную тягу живого существа к свободе. Николай видит, как поднимается взбитое тысячами копыт снежное облако, видит туман, образовавшийся над стадом от горячего дыхания оленьих ноздрей, слышит всхрапы, стоны, взъекиванье напряженных животов, сухой перестук сплетающихся в полете ветвистых рогов. И вот они, бывшие минуту тому назад домашними, послушными, прирученными, забыли враз всю науку, вырвались на волю, пьют ее жадно, окунаются в нее всем существом — до хрипа, до стона, до самозабвения.

Люди изобрели оружие, меткие арканы, ременную упряжь, длинные деревянные хореи, чтобы отобрать у них свободу. Но они разорвали путы, преодолели барьеры, возвращаясь в свое изначальное состояние.

Николай испытывает жажду скорости. Быстрее, быстрее!.. Он тоже несется вместе с оленьим стадом. Хрипя, дышит колючим, опаляющим легкие ветром, хватает ртом встречные удары снежных зарядов. Втягивая сквозь зубы густой морозный воздух, почувствовал, будто какая-то горячая солодкость тает у него за щеками.

Замелькала туманная неразбериха. И вроде бы начался обратный бег…

Нагулянные по свободе на Новосибирских островах олени тьмой-тьмущей возвращаются на материк. Идут по цепочкам островов — дорогой, проложенной их предками. Форсируют проливы вплавь. И вот материк, устье Лены с его многочисленными рукавами, мысами, протоками. Но что протоки вольным, животным, преодолевшим морские просторы, что им полоски узкой воды!..

Беда тем и страшна, что всегда подстерегает неожиданно. На противоположном берегу рукава, в индивидуальных ровиках-укрытиях, застыли стрелки с ружьями на изготовку. Когда уморенное стадо выходит, стоная, из воды на пологость песчаного берега, надвигаясь плотной массой, бесчисленным фронтом, тут и раздаются, словно проломы в судьбе, выстрелы. Роняя кровяную пену, бодая землю рогами, ломая шеи, падают замертво олени. По всей равнине насколько хватает глаз и слева и справа валятся подбитые. Десятки, сотни, тысячи!.. Уцелевшие с лёта перепрыгивают через укрытия стрелков, в ужасе выкатив огромные иссиза-желтые глаза, спасаются в тундре. На этот раз пуля к ним была милостивой.

«А что это?» — беззвучно вскрикивает сомкнутым ртом Николай. Он слышит оглушающий бой ручного пулемета. Много их, пулеметов, секут пространство веерами пуль, косят железной косою оленье царство. Кучами валятся животные, сплетаются рогами, бьются предсмертно копытами.

Война!.. Да-да, это война их косит так безжалостно, не на выбор отстреливает нагулянных самцов, а всех поголовно, без разбора. Война… Она, оказывается, не только людей выкашивает, но и оленьи стада. Ее кормить надо, она прожорлива, ненасытна, потому кинула свои пулеметы аж сюда, в устье Лены. Вот куда достала! А ведь Николай еще недавно верил, что докатилась она только до Волги, всего-навсего…

10

Они уже ходили с трудом. Им помогли подняться по шахтному стволу центрального отсека на верхнюю палубу, положили всех троих на носилки: инженер-лейтенанта, командира реакторного отсека Алексея Горчилова, мичмана Ивана Трофимовича Макоцвета и старшего матроса Макара Целовальникова. Их лица, еще в недавнем прошлом такие разные, такие непохожие: у Алексея Горчилова — юное, чистое, с едва заметным румянцем; у Ивана Трофимовича Макоцвета — обветренное, морщинистое, круглое; у Макара Целовальникова — продолговатое, смуглое, с длинным прямым носом, — стали теперь почти одинаковыми.

Невдалеке показалось судно-спасатель. Его все ждали с нетерпением, особенно командир атомной экспериментальной, капитан второго ранга Мостов Анатолий Федорович. На приказание адмирала быстрее покинуть лодку и команде, и ему самому, Мостову, он отвечал, что желает лично передать корабль сменному командиру, посоветовать кое-что, поделиться наблюдениями.

Море посвежело. Кое-где на гребнях волн завиднелись белые барашки. Потому из-за качки спасатель не стал притираться бортом к борту, а спустил на воду шлюпки, переправил на них сменный экипаж на экспериментальную.

Мостов, уединясь с вновь прибывшим командиром, что-то долго ему объяснял, советовал. Пришедший только кивал и повторял единственное:

— Добро, добро!

Когда перевели с борта на борт Горчилова, Макоцвета и Целовальникова, Анатолий Федорович Мостов в последний раз окинул взором свою лодку, прошелся взглядом от кормы до носа, медленно осмотрелся вокруг. Чем-то горячим обдало все внутри, мысль о непоправимости случившегося, потере чего-то неимоверно дорогого сжала горло. Он одной рукой потирал подбородок, другую втиснул в карман кителя, сжав ее в кулак до хруста. Он медлил переходить на чужой корабль, медлил повидать свою лодку. Словно завороженный посвежевшим взлохмаченным морем и таким высоким открытым небом, задумался, ушел в себя.

Стоял конец февраля — начало весны. Море, подогреваемое теплым течением, источало благость. Не так далеко отсюда, на островах, рано зацвели вишни. На далеком Апеннинском полуострове и в недосягаемом Ташкенте пышно цвел розовый миндаль. В Адене выходили в залив на утлых суденышках ныряльщики добывать жемчуг. На Чукотке охотники преследовали соболя. В Антарктиде санные поезда двигались при семидесятиградусном морозе со станции на станцию. В Аравийской пустыне, задыхаясь от знойного песчаного шторма, бедуины понукали медлительных верблюдов. Сухо шелестели пальмы у пляжей Центральной Америки, так же сухо шелестели волны Атлантического и Тихого океанов, накатываясь на широкие полосы золотого теплого песка. Как язвы на теле земли, в разных местах тлели малые войны. Вспыхивали разрывы снарядов, вздымая в воздух то песок Синайского полуострова, то болотистую жижу тропических долин Никарагуа, то рыжую землю Анголы и Намибии, то желтую глину Кампучии. И все эти немыслимопротяженные пространства менее чем за сотню минут облетал шарик-спутник, заброшенный в небо человеком, скопировавшим шар земной, заставив его, шар-копию, летать вокруг, глядеть на свою Матерь, как бы говоря людям: «Какая она все-таки маленькая, наша обитель, какая она все-таки несказанно прекрасная! Неужели вы, так называемые высшие существа, цари и законодатели, поднимете на нее руку, неужели превратите ее в безжизненное холодное тело?..»

И еще подумалось Мостову: «Может быть, мы облучились сегодня ради того, чтобы не облучилась вся планета? Может быть, наша лодка является сегодня болевой точкой мира, солнечным сплетением, по которому жестоко ударил случай, как бы напоминая о возможной и недопустимой катастрофе?..»

Покидая корабль, он разделся, не торопясь, перешел на дизельную лодку.

Еще дожидаясь, пока его перенесут с борта атомохода на благополучный борт соседней лодки, мичман Макоцвет глядел в небо. Ясное и открытое, оно сперва обрадовало его, затем насторожило. Он заметил высокие, еле видные перистые облака. Причем они не просто слоились, а, порвав слои, сбивались комочками, становясь похожими на густо положенные разрывы зенитных снарядов. В народе такие облака называют «за́тиркой», они предвещают недобрую погоду.

Когда он, уже будучи в каюте на дизельной лодке, уснул наконец, ему все время снились умершие мама и татко. Сон был какой-то неглубокий, ненастоящий, он как бы делился на два слоя: нижний, первый слой — это то, что снилось: его родные, как они ходят по подворью, задают корм скотине, полют огород; и второй, верхний слой, двигающийся вместе с первым одновременно, — он вроде бы и не сон, а полусон-полуявь, потому что в нем Макоцвет размышлял по-правдашнему, понимал, что тот, первый сон-слой, неправда, потому что мама и татко давно померли, и что это они пришли к нему только так, во сне; и еще он понимал, раз снятся мертвые — значит, дело идет к перемене погоды. Недаром же на небе он заметил густую «за́тирку».

Проваливаясь в сон поглубже, он увидел Христосика — ворога своего, так и не пойманного, недобитого вражину, нелюдя и душегуба, прострочившего из автомата Марусиных родителей. Не поймал, не удалось расквитаться, и это будет мучить его до конца дней.

…Хутор стоял в долине. Зимой его заносило снегами, весной заливало обильными паводками. В хуторе всего семь дворов, потому назывался: Семихатки.

Ваня Макоцвет хорошо знал хутор, все его дворы, широко расставленные среди низинного мелколесья. В ту военную зиму часто бегал в Семихатки к дядьке Порфирию то с записочками, то с устными поручениями. Случалось, Порфирий посылал его в Кринички или еще дальше — в Богучары. Дядько Порфирий, слышал Ваня, часто просил командира группы взять его в боевую операцию, но командир так ни разу его и не взял, оправдываясь:

— Ты нам тут дороже!

Ординарцем у командира был Христосик — мелкорослый мужичок с птичьей головой. Кадровый военный, при отступлении отбился от части, пристал к партизанам. Служил он верой и правдой. И в бою не трусил, и на переходах не пасовал. Наблюдались за ним и смекалка, и военная хитрость. Бывало, водил группу на задание, всякий раз успешно. Поверили человеку окончательно, доверились ему. И он старался в полную силу.

Но вот однажды, когда группу прижали к глинистому обрыву горы, отрезав ей путь к ближнему лесу, когда все бойцы-партизаны были убиты или тяжело ранены, оставшийся в одиночестве Христосик (так он назвался, когда пришел в отряд) поднял руки. Его схватили, связали, отвезли в комендатуру. Говорят, поначалу держался стойко, ни людей не выдал, ни места расположения отряда. Но затем, когда заставили играть на пианино и когда при первом же аккорде, взятом Христосиком пальцами обеих рук, легшими на белые и черные клавиши, немецкий офицер, проводивший допрос, резко ударил крышкой пианино по длинным пальцам Христосика и они хрустнули, точно пересохшие веточки, Христосик взвыл и повалился без сознания. Его отлили водой, посадили вновь за инструмент — он и надломился.

В ту ночь Маруся, шестилетняя дочка Порфирия, прибежала в село, постучалась в хату Макоцветов. Она упала у порога, долго не могла отдышаться. Мать Вани, хозяйка дома, подняла девочку бережно, посадила у стола на лавку, стала допытываться, что случилось. Маруся в голос рыдала, повторяя одно и то же:

— Усех порешил, усех порешил!..

— Кто порешил, расскажи толком.

— Мамку, татко — усех, усех…

— Ты его знаешь, кто он?

— А то как же, Христосик!

— Христосик?

— Ага, он привел их до нашего двора…

— Что ты, Мусенька, опомнись, Христосика замучили немцы.

Когда Христосик надломился, когда сдался фашистам вконец, они решили его же руками убрать поодиночке партизанских активистов. Был пущен слух, что Христосик скончался, показывали даже место его захоронения. А тем часом переодели его во все серое — в немецкую солдатскую форму и кинули в лес с карательным отрядом.

Первой жертвой оказались родители Маруси. Когда каратели, выломав дверь, ворвались в хату, Маруся забилась под кровать. Оттуда она услышала, как застучал автомат, увидела, как упали на пол сперва мамка, затем татко, как под ними росли кровяные пятна, как пятна слились в одно и как от того единого отделился ручеек и покатился по пыльному полу прямо к Марусе под кровать. Слышала звон разбиваемой посуды, оконных стекол, слышала, как разговаривали между собой каратели, особенно запомнился голос Христосика — трубно-басовитый, странный голос. Она и раньше, еще когда Христосик был партизаном, слушая его, не верила, что это он говорит: голос был какой-то чужой, совсем не похожий на того человека, который им обладает. Верилось, у Христосика он должен быть высоким, визгливым, с хрипотцой.

А тут чистый густой басище.

Когда Маруся высунулась из-под кровати, она увидела его, Христосика. Только раньше он ходил в валенках, в армейских галифе защитного цвета и в темной ватной стеганке. Шапка на нем была серая, армейская, из искусственной мерлушки. Теперь же Христосик переменился. Одет в тяжелые ботинки с высокими голенищами на шнуровке, немецкие брюки и куртку серо-стального цвета, суконную ушанку с козырьком. На груди автомат с перекинутым через шею ремнем. Он же, Христосик, особо запомнила Маруся, скомандовал остальным:

— Поджигай!

Солдаты внесли в хату охапки соломы, подпалили от зажигалок жгуты бумаги, ткнули огонь в солому, удалились.

Когда уже умолкло тарахтение машины-вездехода и когда от дыма и горячего духа Маруся стала задыхаться, она опрометью кинулась из-под кровати, шмыгнула в открытую настежь дверь, подалась босая, простоволосая, в одной нижней рубашонке через бугор по снежным заносам в село искать защиты и приюта.

Ваня Макоцвет, слушая Марусю, начал одеваться.

— Ты куда? — строго обернулась к нему мать.

— Мне надо! — взмолился Ваня.

— На ночь глядя?

— До дядька Кочерги.

Кочергой звали командира отряда.

— Где его сейчас найдешь? Заплутаешь в лесу… — уже просила, а не приказывала мать.

— Найду!

Ваня вылетел из хаты. В лицо ему ударил сырой ветер, пахнущий талым снегом. «Тяжело будет бежать, — подумалось. — Надо держаться верхом, кряжем, спускаться в лес у трех криничек».

Наткнулся на часового уже на рассвете. Тот был в белом маскировочном халате, капюшон на голове зажгутован. Часовой не окликнул пришлого, а просто высунул из кустов на тропку ошкуренную белую палку, которую Ваня не заметил и о которую запнулся, упал лицом в снег. Часовой зажал ему рот рукавицей, попросил:

— Помолчи, паренек, потерпи. — Когда Ваня пришел в себя, партизан строго спросил: — Что ищешь? Скажешь, теленок пропал, отбился от коровы, забрел в чащу, так?

— Ни!

— А как?

— Шукаю Кочергу!

— Глянь-ка, каждому нужна кочерга! Что, нечем в печи пошуровать?

Ваня осмелел окончательно.

— Нечем!.. Веди быстрее, тебе говорят, — завел за спину руки. — На, вяжи. Накинь повязку на глаза, только веди быстрее!

На третий день, под утро, каратели ввязались в бой с передовой группой партизан, которая умышленно отводила их в сторону от лагеря. Ваня видел Христосика, тот вертелся на коне вдали, за передней немецкой цепью, что-то покрикивал по-ихнему. Видел и то, как Христосик качнулся в седле, бросил поводья, схватился за левое плечо: видать, пуля туда угодила. Конь какое-то время нерешительно топтался на месте, затем, развернувшись, понес седока к опушке, где стоял немецкий вездеход.

С тех пор Ваня не видел Христосика. А вскоре и все оккупационные власти откатились на запад вместе со своими битыми частями. Подумалось, Христосик убежал с ними, его не найти.

Прошло более десяти лет. Перед самой свадьбой, когда Ваня и Маруся, которых все привыкли считать братом и сестрою, решили пожениться, когда хлопотали о закупками всего необходимого для торжества, Маруся как-то прибежала домой сама не своя, задыхаясь, глотая слова, показывая в сторону автобусной остановки междугородных линий, наконец-то вытолкнула из себя:

— Там, там!..

— Что стряслось? Ай гроши потеряла? — Иван Макоцвет начал подтрунивать над невестой.

— Христосик.

Отчужденно и забыто прозвучало это имя. Иван давно согласился с неотмщенной потерей. И вот…

— Где?

— На остановке. — Обозналась!

— Чтоб мне провалиться!.. Выпрыгнул из автобуса, разминается. Потянулся сладко, прижмурился. Что-то показалось знакомым. А когда снял шляпу, тут я его и вовсе признала. Да как не признать, он всегда мне казался на хорька похожим.

Когда вместе прибежали к остановке, автобус тронулся. Иван попытался было догнать, но, запаленно дыша, остановился, в сердцах махнул рукой. Маруся потерянно разрыдалась. Но тут же, спохватившись, понимая, что слезами горю не поможешь, решила действовать.

— Вань, догони! — попросила.

— Еще чего придумай!

— Догони, Вань! — приказала строго.

— У меня крылья, что ли?

— Беги на конюшню к дяде Спирке, возьми коня — и через гору, навпростец, наперерез!..

Иван даже не дослушал последних слов, он все сообразил, сорвался с места, кинулся на скотный двор. Коня седлать не стал: некогда. Бросил ему на спину дерюжку, схватился за холку, подпрыгнул, навалившись на лошадь животом, закинул ногу. Буланому словно передалось нетерпение седока, махал скоком, постанывая, поёкивая селезенкой. Постепенно спина его под дерюжкой, служившей вместо седла, взмокла, он засапался, на удилах показалась пена.

Иван прискакал в город, намного опередив автобус. Ввел коня во двор станции, нашел место, где на табличке указан номер автобуса, его маршрут. Стал дожидаться.

Когда подошла машина, с шипением и грохотом распахнулись ее обе дверки, выходящие пассажиры с любопытством рассматривали юношу, подступившего к самому выходу, удерживающего на поводу запаренного коня. Вышли все, дверцы захлопнулись, автобус откатился в дальний угол двора, стал под навесом.

Христосик как в воду канул.

Возможно, Маруся обозналась. Может, то был вовсе не он? Вряд ли… Она описала его до мелочей, и костюм его диагоналевый темно-синий, и белую нейлоновую рубашку, и клетчатый галстук, и шляпу с широкими полями модного кофейного цвета, а главное, лицо его — маленькое, как у хорька.

Такого в автобусе не оказалось.

11

Дизельные подводные лодки ушли вперед. Когда они удалились на значительное расстояние, судно-спасатель обогнуло черное тело экспериментального подводного атомохода, выглядевшего оглушенной взрывом и всплывшей на поверхность рыбой диковинного размера. Зайдя с носа лодки, судно застопорило машины, начало подрабатывать помалу задним ходом. С его борта полетели бросательные концы — один, затем второй. Матросы носовой швартовной команды сменного экипажа атомной лодки начали сообща выбирать слабину буксирных тросов. Тяжелые, маслянистые, они выползали удавами из темной воды, извивались, как живые.

Восточный ветер развернул стоящий в стороне эсминец форштевнем в сторону атомохода. Еле заметно поклевывая носом, как бы кланяясь кому-то, он стоял в дрейфе. На верхней палубе одиноко маячила фигура академика. Он был весь в темном: на ногах темные бурки с хромовыми союзками, темные флотские брюки, убранные в бурки, темное длинное пальто с черным каракулевым воротником. Лишь голова его ярко белела, высокая, на длинной шее, наголо бритая, конусом сужающаяся к макушке. Лицо узкое, массивное, безбровое, со значительно выделяющимся длинным, чуть с горбинкой носом. Академик не отрывал глаз от швартовных работ, будто в них сейчас было для него заключено все главное. Но это только так казалось со стороны. Незрячие его глаза следили не за швартовкой, мысленно он видел в эти минуты реакторный отсек атомохода. Видел трубопровод, видел врезанные в него вводы нового трубопровода, как это предложил командир БЧ-5 капитан третьего ранга Шилов. Казалось бы, немыслимое дело, противоречащее всем правилам и наставлениям, не предусмотренное никакими нормами, никакими циркулярами, теоретически кажущееся гибельным для корабля, — спасло корабль, стало той необходимой деталью, которая, может быть, и предотвратила гибель. Вот какие козыри выкидывает практика!

Случай с реактором нисколько не поколебал веру академика в свой реактор. Устройство надежное, долговечное, мощное, как раз такое, которое и требуется для современного подводного корабля. Вот только трубопровод… Но это не конструкторский просчет, скорее всего случайность. То ли стенка его в том месте оказалась тоньше требуемого размера, то ли при изгибе дал вытяжку больше положенной, то ли какая-то необъяснимая слабина вселилась — определить сейчас трудно. Но случай из тех, которые бывают один раз в жизни. А между тем… И вход в реакторную выгородку не предусмотрен, больше того, категорически запрещен: святая святых! Однако же пришлось войти. Оказывается, есть что-то сильнее всяческих запретов. Впервые вошел в запретную зону атомохода человек в полном здравии, ясно мыслящий, понимающий все последствия своего поступка. И ничто его не остановило!.. А что толкнуло?.. Не то ли чувство, которое вело Курчатова — человека одержимого, отдавшего всего себя ради великого, срочного и необходимого дела? Решался вопрос: «или — или»? Для безопасности государства, для равновесия мира безотлагательно требовалось противопоставить им свою атомную бомбу. И он «спалил» себя, чтобы не сгорели другие — сотни, тысячи, миллионы. Чтобы не было новых Хиросим и Нагасаки. Курчатов гасил собою тлеющий огонь будущей войны. Иначе говоря, лег грудью на амбразуру. И вот его наследник, можно сказать, его сын, инженер-лейтенант Горчилов, молоденький бледнолицый паренек с грустными большими глазами, тоже лег грудью на амбразуру. Академик знает его, бывал на лодке, видел этого юношу, робеющего перед начальством, по-детски застенчивого. Честно сказать, не подозревал в нем способности к решительному действию. Такие способны больше к размышлениям, нежели к поступкам. Он первый на флоте вошел в зону. Он… Кто же он? С кем можно сравнить, ведь не было аналогов в истории. Алексей Горчилов прикрыл весь экипаж, всю лодку собой, взял огонь на себя и в себя. Он представитель того поколения, чьи отцы гибли и продолжают гибнуть (осколки, пули, раны, болезни) от прошлой войны, а их самих начинает доставать будущая война, которая не должна состояться, которую необходимо предотвратить.

Отцы и дети…

Мы много говорим, много спорим о конфликте между отцами и детьми. Порой стыдливо отмахиваемся от очевидного, пытаемся доказать, что у нас-де, в нашем обществе, нет места для конфликта, нет причин, его вызывающих. Но жизнь — она вещь упрямая, она не хочет подчиняться благим пожеланиям, у нее свои непреложные законы, в том числе конфликт между отцами и детьми. Да, диалектика: отрицание отрицания! Если бы не было конфликта, не было бы и развития, движения вперед. Дети идут дальше отцов, родительский консерватизм им мешает. Но главное как раз не в конфликте, не в наличии его — он очевиден: и биологический и социальный! — главное состоит в том, что генеральную линию развития жизни дети не отвергают, они ее поддерживают, главное состоит в том, что в критической ситуации каждое поколение и отцов и детей способно родить Джордано Бруно и Жолио-Кюри, Жанну д’Арк и Матросова, Курчатова и Гагарина. Может, они для того и гибли, чтобы жило человечество. Может, брали огонь на себя и в себя, чтобы мы не сгорели в дурном пламени войн, и прошлых и будущих. А эти сегодняшние бойцы с атомной подводной лодки… Может быть, их опалил огонь готовящейся войны, против которой мы восстаем?

А что такое война?

Бессмысленное истребление людей и ценностей, которое никогда и никому не приносило блага и никакие сложнейшие вопросы не решало, а только больше запутывало, туже затягивало узлы противоречий.

Вспомнилось размышление Льва Толстого:

«Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать».

К одиноко стоящему на палубе академику подошел адмирал, тронув за локоть, предложил:

— Не спуститься ли нам в каюту?

— Что, есть новости? У вас был разговор со штабом флота?

— Пока нет.

— Ожидаете?

— Мы всегда чего-нибудь ожидаем, — уклончиво ответил адмирал. — Посвежело Боюсь, простудитесь. — Он снизу вверх посмотрел на высокую непокрытую голову академика.

— Пустое… Я привык. С детских лет хожу без шапки.

— Правда?

— Даже насморка не бывает.

— Видать, у вас температура: тела выше обычной?

— Возможно. — Помолчав, спросил: — Что вы думаете о тех ребятах, которые вошли в реакторную выгородку? Как они вам видятся?

— Честно сказать, пока чувствую только одну тревогу и за них и за корабль. Тревога не дает возможности трезво, со стороны посмотреть на происшедшее. Пока я их не вижу. Это придет позже.

— У меня они постоянно перед глазами. Возможно, в несколько нереальном виде. Вижу их обнаженными, мускулистыми, могучими атлантами, которые на своих плечах выносят подводную лодку на поверхность и удерживают ее на плаву. Не правда ли, несколько высокопарная картина? Хочу избавиться от этого видения, стараюсь представить их простыми ребятами, обыкновенными парнями — и не могу. — Погладив высоко поднятую над покатыми плечами голову, иным тоном предложил: — Пожалуй, мне надо спуститься в лодку, посмотреть все в натуральном виде.

— Преждевременно, — не раздумывая, возразил адмирал. — Все возможное сделано.

— Полагаю, радиация уже невысока.

— На базе проведать лодку будет куда удобней.

— Пожалуй, так.

То ли правду говорят, то ли байки сочиняют о странностях академика. В домике, где он останавливается, приезжая на флот, в специально для него построенном коттедже, говорят, все краны медные. Сам попросил ставить только медь. Объяснил, что, приходя домой, надо браться руками за медные краны и этим как бы заземляться — заряды выходят вон. Под кроватью у академика стоит двухпудовая гиря. Рассказывают, он ею в упражняется, и еще она служит вот для чего. Современный человек ходит в современной обуви, изготовленной из резины или других заменителей кожи, эта обувь изолирует человека от земли. Одежда синтетическая — даже потрескивает разрядами при раздевании. Так вот, чтобы оттянуть часть своей заряженности, надо разуться, прилепить на какое-то время босые ступни к чугунной массе гири.

Те, кто помнит военное время, рассказывают, что он занимался размагничиванием кораблей, чтобы уберечь их от магнитных мин.

В шесть утра всегда можно видеть академика на взлобке возле домика — оголенного по пояс, натирающегося снегом.

Николай Черных долго стоял молча у притвора двери, ведущей в жилую каюту дизельной лодки. Он неотрывно глядел на лицо инженер-лейтенанта Алексея Горчилова, лежащего под простыней на кожаном диване.

— Не узнаешь? — попытался улыбнуться Горчилов. — Неужели так изменился?

— Есть маненько, — честно признался Николай. — Дак ведь не в фишки играли — дело делали, — добавил.

— Как лодка? — обеспокоенно спросил Алексей Горчилов.

— Чё, лодка? Железо и есть железо, чё ему сделается?

— Не говори… — Алексею хотелось добавить: «Мне она кажется живой, ей, поди, тоже больно». Но вслух не сказал, а только подумал об этом. — Железо тоже чувствует.

— Загибаете, товарищ лейтенант!

— Честно тебе говорю. Его надо понять…

— Новое дело! Никогда об этом не думал.

— Зря…

— Товарищ лейтенант, хотите, спою вам нашу, моряцкую? — оживился Николай, переводя разговор на другое. — Вот только возьму у ребят гитару. Я мигом.

— Добро.

Черных Николай опрометью кинулся в соседний отсек. Тихо перебирая струны, вернулся в офицерскую каюту. Следуя за ним, пришли еще трое матросов. Он сел в ногах у Алексея Горчилова, стал побренькивать, подстраивая инструмент.

— Какую? — спросил, лишь бы спросить. Все знали, что всегда первой он поет свою — песню собственного сочинения.

— «Нас мало, но мы в тельняшках», — предложил кто-то, угадывая его желание.

Николай посмотрел на Горчилова, тот подтвердил кивком головы.

— Лады, — согласился Николай.

Какое-то время он, казалось, беспорядочно бегал пальцами по грифу, легче обычного щипля струны. Два первых куплета пропел, не повышая голоса:

Было непонятно, почему с такой робостью поет Николай, в каком-то щадящем темпе, в щадящем режиме. То ли он считал бестактным бить по живому, видя, в каком состоянии находится Алексей Горчилов, то ли считал, что после всего пережитого каждым его песня не к месту. Но, поняв по лицам, особенно по недоуменному взгляду Горчилова, что люди от него ждут другого, того настоящего, какое умел выдавать он в прежние дни, Николай вздохнул, ударил по струнам неожиданно резко, срываясь на крик, продолжил:

Стало несвободно дышать. Словно заверяя, что именно так и будет, что никто никого не бросит, никто не останется без помощи, повторил почти шепотом:

Какое-то время Алексей лежал, крепко смежив веки. Ни о чем не думал, ничего такого ему не виделось. Только казалось, что море рябит перед глазами, рябит, поигрывая мелкой зыбью.

Неожиданно для всех полупризнался:

— «Летят утки» сможешь? — Хотел было открыться совсем, заявив, что любит эту песню, что мама ее часто пела с соседкой, когда та, случалось, заходила посумерничать, но почему-то не признался, посчитал, видимо, что не по-матросски это — вдаваться в такие переживания. — «И два гуся…» — добавил.

Николай с готовностью откликнулся. Стал подбирать тон, чтобы и не высоко и не низко — по возможности, брал аккорды, что-то мыча про себя. Найдя нужное, начал бережно, протяжно:

Надолго растянул последние слова. Тяжело вздохнув «эх», выдал сокровенное, сделал горькое признание:

Николай поглядел на Горчилова, на его сузившиеся от боли глаза, посчитал, что и первая и вторая песни сейчас неуместны, жестоки. Оживленно вскинул гитару над коленями, перевернул ее тыльной стороной, принялся отбивать такт, словно на барабане. Искусно крутнув инструмент, поймав нужные лады, зачастил, наигрывая «Сибирскую польку». Все заулыбались, почудилось: повеяло хвойным настоем.

Алексей следил за быстро бегающими тонкими пальцами Николая Черных и думал: «Сам бог тебя послал на нашу лодку».

12

Яблонька стояла в степи одиноко. Сколько обнимет взгляд — во все четыре стороны света — голая степь: ковыли, полынь, разнотравье: пестрое весной, однообразно бурое летом. В конце апреля зацветала дикая яблонька. К ней находило дорогу множество пчел, шмелей, ос. А вокруг нее, у ее подножия и дальше, до самого горизонта, — маки. Живым пламенем они охватывали степь, и степь становилась бесконечно нарядной, похожей на праздник.

Дедушка Олжас приезжал сюда на ослике, приводил отару на выпас. Он всегда ехал медленно, не понукая осла. За ним шел неимоверно высокий одногорбый верблюд, навьюченный всякой поклажей, за верблюдом — старый однорогий козел-атаман (рог потерял в бою за право на любовь, за честь быть вожаком!), за ним неразумное овечье стадо — отара.

В хвосте отары, глотая пыль и кислый овечий дух, брел Макарка Целовальников, длинношеий парень в подшитых валенках, ватных штанах и меховой безрукавке, надетой поверх тесной, с коротковатыми рукавами рубашки неопределенного цвета. На маленькой голове, глубоко надетая — почти на самые уши, сидела старая офицерская фуражка с лакированным козырьком. Было похоже: Макарка весь вылазил из массивной меховой безрукавки, как черепаха из панциря, — и длинная шея с мелкой головой, и длинные руки, и длинные ноги.

Возле Макарки терлись рослые, словно телята, волкодавы. Они постоянно косили глазом на хозяина, ловили каждый его жест, готовые в любой момент кинуться туда, куда им прикажут: то ли завернуть и прижать к отаре отколовшихся и не в меру удалившихся баранов, то ли поторопить далеко отставших позади ягниц.

Дикая яблонька была центром мира, от нее начинался отсчет и пространству и времени. К ней приходили как к заветному рубежу, ее оставляли как дом родной. Дедушка Олжас въезжал на ослике в ее редкую крапчатую тень. Кряхтя, переваливался на бок, нащупав ногой почву, не перенося вторую ногу через круп скотинки, стоя на одной ноге, подталкивал осла вперед, ставил на освободившееся место вторую ногу. Верблюд останавливался поодаль, терпеливо ожидая, пока хозяин, усевшись под яблонькой, упершись спиной в ее шелушащийся ствол, не выкурит свою трубку.

Видя, что старый чабан достиг заветного места, Макарка посвистом приказывал волкодавам сбить отару то ли правее, то ли левее яблоньки, — судя по ветру, — сам тоже направлялся к деревцу, стоя не в тени, а на солнцепеке, защищаемый от жары меховой безрукавкой, опираясь на длинную палку, ждал указаний пастыря.

Дедушка Олжас, выбив трубку о ствол яблоньки, кивал в сторону верблюда, Макарка шел к верблюду, развьючивал его, тащил переметные сумы в тень. Достав пустой высокогорлый глиняный кувшин простого обжига, шел с ним к желтеющей глиняной осыпи, под которой поигрывал еле заметными пульсирующими бугорками прозрачный, ледяной свежести родник.

Когда тень яблоньки укорачивалась так, что солнце начинало припекать ноги старика, обутые в сыромятные ичиги, наступало время обеда. Макарка расстилал в тени пестрый коврик, дедушка Олжас несуетно доставал из сумы коржики, овечий сыр и красный стручковый перец. Они сидели, жевали, переглядывались, словно беседуя молча. Понимали друг друга по жестам, взглядам, вздохам. Потому могли, за весь долгий божий день не произнеся вслух ни единого слова, чувствовать, будто наговорились вволю.

Так случилось, что к ним в степь, под яблоньку, стала наведываться внучка дедушки Олжаса Толпон. Темно-смоляные ее волосы заплетены в несколько тонких тугих косичек, длинный халат светло-вишневого цвета обшит по вороту, обшлагам и низу подола серебристой тесьмой. На макушке пестрая тюбетейка, украшенная стеклярусом, который выглядел как дорогие камни-самоцветы. Толпон равно улыбалась и дедушке и Макарке, щурила свои и без того узкие глаза, глядя на играющего в яркой вышине кобчика.

Перед тем как дедушка собирался подремать, он кидал многозначительный взгляд на Макарку, переводил его на Толпон и затем устремлял его в степь, в сторону источника. Понимая старика без слов, юные уходили подальше в простор, скрывались в ложбинке, где травы погуще, где местами еще колыхались на ветру редкие припозднившиеся маки.

Общение Макарки с Толпон тоже не было многословным. Он гладил мелкие косички девушки, она в смущении теребила край своего халата. Иногда плела венки, тихо напевая что-то протяжное, а он лежал на спине, глядел в синеву и думал о том, как славно они заживут с Толпон после женитьбы.

Как-то она потянулась к нему, чтобы надеть венок на его голову. Он, вдруг осмелев, перехватил ее руки, выронившие венок, прижал ее к себе. Впившись обветренными колючими губами в ее пухлые, согласные, но пока безразличные губы, начал терять сознание.

Верный его волкодав огненно-рыжей масти по кличке Бандит, лежавший неподалеку, сначала отвернулся, затем и вовсе встал, побрел подальше.

Часто приходила под яблоньку Толпон, часто удалялась с Макаркой в логовину.

На следующий год, осенью, перед тем как ей вызревало время рожать, старики, их родители, договорились о свадьбе.

Толпон родила девочку. По ее настоянию — Макарка охотно согласился — дитя назвали модным именем Марина. Чтобы быть поближе к Толпон и Марине, Макар оставил отару, попросился на совхозную ферму дояром. Недолгое время побыл на курсах в районном центре, вернувшись, принял коров. Ни свет ни заря вскакивал с постели (время чувствовал без будильника, как вообще умеют его чувствовать сельские люди), торопился на ферму. В подсобке включал титан-кипятильник. Нацедив в ведро кипятку, разбавлял его холодной водой из-под крана, садился под корову, мыл вымя. Шлепком по заду провожал ее в станок, ограниченный железными прутьями. Взяв в руки тяжелый доильный аппарат, напоминающий шлангами и присосками спрута, ловил коровьи титьки, надевал на них присоски, включал ток. Резиново-пластмассовый спрут дергался, жадно высасывая молоко из вымени, гнал его по стеклянному трубопроводу в соседнее помещение, где стояли серебристые баки-желудки, собирающие надой. А на дворе уже пофыркивали нетерпеливые машины с цистернами, крашенными в цвет парного молока.

По душе пришлось Макару его новое занятие. Только часто вспоминались яблонька и тот славный ложок, где Толпон плела венки. И еще ему было неспокойно из-за того, что он мало видел Маринку. Глянет на спящую, уходя, да посмотрит на уже давно уснувшую, вернувшись домой, — вот и все свидание. В редкие часы, когда ему удавалось вырваться с фермы днем, он брал дочку на руки, носил ее по комнате или выходил с ней во двор, присматривался к ее круглому, как у Толпон, пухлому личику, заглядывал в щелочки темных глаз, говорил, говорил ей всякое — на редкость был разговорчивым. Дитя тоже, будто понимая его, лопотало что-то в ответ.

В Первомайский праздник втроем ходили на митинг в Дом культуры. Когда директор стал зачитывать список лучших рабочих совхоза, назвал и Макара Целовальникова. Всех упомянутых попросили подняться на сцену. Девушки-комсомолки повязали каждому из вызванных широкие кумачовые ленты через плечо. На лентах белым написано: «Передовик соревнования». Когда уже спустился Макар в зал, сел рядом с женой, держащей на руках дочку, он не знал, как ему быть: то ли пора снимать ленту, от которой лицу стало жарко, то ли пускай повисит. Ничего не решив, просидел, увенчанный, весь вечер и домой пришел в ленте.

Жил, словно околдованный счастьем. Иногда недоумевал, за что ему так повезло в жизни. Иные ругали свою судьбу, проклинали весь белый свет. Макар не мог нарадоваться тому, что видел вокруг. У него было все, что необходимо человеку. Жива и еще не стара его мать, жив отец, который воевал два последних года, дошел до Братиславы — и ни единой на теле царапины. Отец работал трактористом. Главное везение, считал Макар, его Толпон. Он взял в жены лучшую девушку поселка — так считал, был в этом глубоко уверен. Дочь Маринка, похожая на Толпон. Скоро ее станут относить в ясли. И тогда Толпон вместе с Макаром будет ходить на ферму, ее обещают устроить в кормоцех оператором.

Совсем неожиданно пришла Макару повестка из военкомата. Толпон плакала, убивалась, а Макар уже мечтал о том, как, отслужив свой срок, снова вернется в поселок и тогда уже до самой кончины его отсюда никто и никуда не вызовет.

Макара сильно удивило, что его взяли на флот. До этого он уже прикидывал, как будет выглядеть в защитной армейской форме, мысленно примерял гимнастерку, галифе, сапоги. Но его повезли на Балтику, в школу подплава, одели во все черное и такое нарядное, которого, сдавалось ему, он никак не заслужил. И опять Макар подумал, что ему слишком везет в жизни. Иногда суеверно опасался: когда-то же и платить придется за такое везение. Из ничего ничего не бывает. Все требует, чтобы его заслужили, даром не дается. Стал даже побаиваться своей везучести.

По второму году окончательно втянулся в службу. Ему присвоили звание старшего матроса. А по третьему, когда служба, как говорят, уже покатилась под горку, успокоился вконец. Поверил в то, что вот она, его степь, вместе с яблонькой и дедушкой Олжасом, вот они, и Толпон и Маринка — до них рукой подать.

По приходе дизельной подводной лодки на базу Макара Целовальникова подняли наверх первым. Когда уже был на палубе, заметил стоящих на пирсе санитаров. Поверх черных флотских шинелей надеты неимоверно белые халаты, выделявшиеся своей яркостью даже на фоне недавно подсыпавшего снега. Вдали на асфальтовом полотне стояли военные машины «Скорой помощи» защитного цвета, напоминавшие Макару и формой и окраской ветеринарные машины, приезжавшие в степь, к отаре, только у тех кресты на боках были синими, а у этих алые.

Их отвезли в военный госпиталь, переодели в свежее белье, поместили троих в одной палате. Врачи и сестры, пахнущие резкими лекарствами, в халатах, плотно завязанных на все тесемки, в колпаках и марлевых масках, вкалывали в разных местах тела иглы, подолгу вливали какие-то прозрачные лекарства. Через некоторое время поднесли высокие, вроде стеблей, металлические стойки, на самом верху укрепили вместительные стеклянные посудины, от которых спускались вниз тонкие резиновые шланги, вводили в вены у локтевого изгиба массивные иглы, снимали со шлангов зажимы, похожие на обыкновенные бельевые прищепки, только меньшего размера — и жидкость в сосудах медленно, почти незаметно убывала.

Тем временем в аэропорту готовили самолет для специального рейса. Над базой появился шумно тарахтящий вертолет. Он облетел и пирсы и жилые дома, окрашенные в ярко-желтое — любимый цвет в Заполярье, — зависая, покачался над госпиталем, уйдя в сторону открытой площадки, плавно опустился на землю.

Когда их разместили в вертолете, он ударил лопастями винтов по воздуху так, что снег вымело до самых камней. С трудом оторвался, начал подниматься. И тут случилось что-то такое, непонятное для провожавших: то ли занесло машину боковым ветром, то ли винты — горизонтальный, основной, и вертикальный, хвостовой, — не так сработали, машина стала раскачиваться, ее повело в сторону, и она чуть не приложилась к сопке со всего размаху. Натужно взревели моторы, подняли темный корпус с беспомощно повисающими колесами, вертолет качнулся, радуясь тому, что к одной беде не прибавилась другая, вовсе нелепая.

Их ждали. Вертолет опустился на площадке возле взлетной полосы. Принявший их самолет, казалось, соблюдая предельную осторожность, двинулся к взлетной дорожке, выйдя на нее, дал газ, легко разбежавшись, оторвался от земли у дальнего леска, взял курс на Москву.

13

Оперу он не любил. Считал противоестественным, когда, вместо того чтобы сказать несколько слов своему обидчику или другу, человек начинает под музыку долго и старательно вытягивать каждый слог, иногда спускаясь до басового звучания, иногда поднимая голос высоко-высоко, до предела. Считал, что мысль, переданная таким образом, многое теряет, ибо слушатель обречен следить не столько за самой мыслью, сколько за тем, красив ли голос, есть ли в нем наполнение, страсть, вытянет ли певец то или иное ударное место. Необходимо прислушиваться и к звучанию оркестра, и к хору, которые зачастую, сдается, живут сами по себе, обособленно от героя, оставляя его наедине с муками и сомнениями.

Оперу он не любил. Но понимал и принимал отдельные арии, которые стали популярными, охотно слушал, даже сам себе напевал, воспринимая их как песни или романсы.

Оперу он не любил за ее перенаселенность, когда на сцене, где драматическое действие, где решается вопрос: быть или не быть? — мельтешат, вертятся, прыгают артисты балета, когда вместо уединенного общения героям мешают торжественные выходы, парадное блистание нарядов, украшений, орденов.

Оперу он не любил. Но она его тревожила какой-то загадкой. Он допускал, что, если собирается такое количество жаждущих, заинтересованных людей, если так торжественно и нарядно алеет бархат кресел, если так ярко и значительно сияют люстры, играя хрусталем, блестя позолотой, если так все замирает после постукивания о пюпитр дирижерской палочки, если все так ждут первых аккордов увертюры, если не сводят глаз с тяжелого занавеса, который, как всем верится, скрывает за собой мир удивительный и заманчивый, короче говоря, если все так охотно и глубоко заинтересованно обманываются всем этим, значит, во всем этом есть что-то такое, чего он, Алексей Горчилов, не понимает и не принимает, и потому, думалось, теряет какую-то непознанную радость в жизни. Все это и огорчало его, и раздражало. И он раз за разом старался убедить себя, что полюбит оперу, поймет ее, разгадает ее скрытую прелесть.

Уже в этот раз его привлекла своей высокой значимостью, красотой и глубиной переживаний ария Антониды. Дочерняя любовь, предчувствие неотвратимой беды, горе и лишения народные — все в ней слилось.

Алеша с благодарностью пожал руку Алле за то, что она уговорила его ехать в оперу.

По-особому следил за арией Ивана Сусанина, ловил каждое слово томительного прощания с миром, со всем тем, что довелось узнать и увидеть за долгую жизнь. Сегодняшний день Ивана Сусанина — последний его день, последняя заря в его нелегкой судьбе, которую он нес безропотно и достойно. Алеше было непонятно только, как можно добровольно решиться на такое. Неужели Сусанин не знал, на что идет? Знал и действовал сознательно. Где нашел столько силы? А смог бы он, Алексей Горчилов? Вряд ли. Уверен, недостало бы воли. Да и странно как-то, противоестественно идти навстречу своей гибели. Это, пожалуй, возможно, когда жизнь становится невмоготу, а так, когда все в тебе молодо, свежо, когда тело радуется движению, когда ты полон надежд, — вряд ли возможно. Оставить Неву, колышимую напористым ветром, колонны Исаакия, высокие, с позолоченными стрельчатыми наконечниками прутья ограды Летнего сада, голубую, дышащую знойным востоком маковку мечети?.. Никогда, никогда и ни за что на свете!..

Откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, он немного освободился от нахлынувшего страха, отвлекся от картины гибели, которая по-своему рисовалась его воображению. Чтобы отдалиться, освободиться от потрясшего события, он наклонился к уху Аллы, шепнул еле слышно, не без гордости:

— Моряк.

— Кто? — повернулась к нему Алла в недоумении.

— Иван Сусанин.

— Не может быть.

— На Соловецких островах учился в школе юнг, а затем плавал на катерах.

— Ничего не понимаю!..

— Я об артисте.

— А-а-а!..

— Североморец!

— Хвастай, хвастай.

Алеша любил этого певца. Высокий, крупный, он казался Алеше настоящим морячиной и настоящим артистом. Охотно слушал его в концертах, часто ставил на проигрыватель пластинку с его записью. Особенно нравились романсы «Гори, гори, моя звезда» и «Ямщик, не гони лошадей». Песни далекого прошлого, казалось бы, что в них такого, что могло касаться современного парня, молодого моряка. А поди ж ты, возьмут вот так — и сидишь, забывая дышать.

У Аллы горели щеки. В гардеробной она высвободила руку из-под Алешиного локтя, отошла к зеркалу, тряхнула завитой с утра на бигуди копной каштановых волос, поправила их легким прикосновением пальцев, открыла черную сумочку-бочоночек, достала пудреницу, слегка коснулась щек пушком, провела им по носу, защелкнула пудреницу, защелкнула сумочку. Еще раз поглядев на себя в зеркало, поднесла к губам палец, провела им по бровям, снова к губам и бровям. Зачем-то огладила и так хорошо сидящее на ней вязаное шерстяное платье вишневого цвета, тронула серебряную цепочку со знаком зодиака — Весы, направилась к вешалке, где уже стоял одетый в шинель Алеша. В одной руке он держал свою черную фуражку с золотым крабом, в другой — кроличью темную шубку Аллы.

Сегодня Алла была особенно хороша. У Алеши появилось желание обнять ее здесь, при всех, но он пересилил себя все же, помогая надеть шубку, дольше положенного задержал руки на ее плечах. Алла, скосив черные большие глаза, ответила благодарным взглядом. Решительно надев фуражку, твердо взяв спутницу под руку, повел к выходу.

Долго и безуспешно пытались взять такси, оставив попытки, пошли пешком к метро. С пересадкой доехали до конечной остановки, в район новостроек, где Алла недавно получила однокомнатную отдельную квартиру. Улучив момент, когда завернули за угол, он привлек ее, поцеловал воровато и поспешно. Она деланно удивилась:

— Леха, ты что! Гляди, как осмелел. На северных морях так научился?

— А то где же? Прямо подо льдами океана!

— Чему еще там научили?

— Быть посмелее, не томить девушек, говорить им о своих чувствах!

— И что же ты решил?

— Решил сказать, что настоящий мой приезд будет последним.

— Опомнись, зачем накликаешь судьбу! — не на шутку расстроилась Алла.

— Не о том подумала. Последним холостым приездом. — Сделал ударение на слове «холостым».

Аллу словно обдало жарким ветром. Затаилась, ожидая, что он еще скажет. Она так ждала этого часа, молила бога, чтобы он скорее наступил. И вот он, кажется, пришел. Даже попридержала дыхание, боясь вспугнуть удачу, мысленно прося Алешу высказаться до конца. Он почему-то надолго замолчал. И ей стало невмоготу. Пряча лицо в воротник, подтолкнула его в разговоре:

— Каким же будет твой следующий приезд?

— Следующий будет женатым.

Ей не хотелось упустить разговора, решила довести дело до конца.

— И на ком же ты женишься?

— На самой хорошей девушке!

— Я ее знаю?

— Лучше, чем я.

— Она согласна?

— Буду просить, умолять, заклинать!..

— В таком случае, вам с ней надо сходить в загс, подать заявление. Там ведь долгая очередь, — напомнила ему, что расписаться сейчас не так просто.

— Для нас сделают исключение.

— Прямо уж!

— Правда. Для военных, да еще специально командированных…

— Командируют жениться?

— А ты что думаешь! Для приведения в порядок личных дел.

— Скажи, пожалуйста! — Аллу начала забавлять такая беседа. Она и верила и не верила. — Нет, Леха, правда?

— Североморцы никогда не обманывают.

— Что-то ты сегодня какой-то не такой.

— Какой?

— Незнакомый вроде бы.

По дороге от метро до дома казался новым, решительным. Но поднялись на восьмой этаж, вошли в квартиру, зажгли свет, и снова Леха стал прежним Алешей. Алла даже поразилась перемене.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Раздевайся, будем пить чай.

— Не хочу чая.

— Вина не держу.

— Мы на Севере пьем и спирт, — неудачно пошутил, криво усмехнулся.

— Спирта — тем более.

Он сел на тахту, дотянулся до журнального столика, взял книгу, начал листать, не посмотрев даже ее названия. Глядел на страницы пустыми, незрячими глазами. Вдруг засомневался, ему показалось, не туда пришел, не то делает, упускает что-то важное, необходимое, невозвратное. Вспомнил, что с утра пообещал матери побыть последний вечер дома. Но позвонила Алла, предложила пойти в оперу, и он забыл о своих утренних обещаниях. И дядя Володя просил прийти пораньше, и тетя Лида, жена дяди Володи, тоже просила. Ему стало стыдно, что обманул их, что сейчас не с ними. А этот залихватский разговор о женитьбе!.. Зачем он? Уверен ли, что Алла тот человек, которого ищешь, с которым готов связать себя навсегда? Порой кажется: готов. Она, и только она. Но тут же приходит сомнение. Перед глазами встает Вера. Словно она заняла все в тебе, всего тебя и ты от нее никак не можешь освободиться. По приезде домой в этот раз искал случая, чтобы встретиться, пускай так, не специально, ненароком. Или хотя бы встретить ее подруг, узнать от них, как она, что она. Слыхал, у нее уже растет сын, зовут его Алешей. Не в твою ли честь назван? Не о тебе ли думала, когда крестила своего первенца? Может быть, она тоже тоскует по тебе, сожалеет о разрыве? Может быть, ищет повода и возможности встретиться с тобою, да никак не находит? Может быть, готова бросить все, порвать со всем, что ее связывает, и прийти к тебе. Ты бы принял, ты бы простил! Зачем же тогда Алла?

Она переодевалась в ванной. Сняла с себя все, накинула на обнаженное тело махровый кремовый халат с капюшоном и широким поясом, вышла в кухню, зажгла плиту, поставила чайник и снова вернулась в ванную. Уже стоя под душем, сквозь сипение и шелест водяных струй, сквозь лопотание брызг по полиэтиленовому берету, который надела и под который старательно убрала волосы, чтобы не попортить прическу, расслышала свист закипевшего чайника — чайник был модным, со свистом на носике. Ступив из ванны на коврик, приоткрыв дверь, попросила:

— Алеша, выключи, пожалуйста, чайник.

Она понимала: нельзя упускать своего часа. Все должно решиться сегодня. К этому дню Алла шла терпеливо, боролась за него сколько есть сил. Она знала, что все будет зависеть от того, как себя поведешь.

Вытиралась, стоя на синтетическом коврике, разглядывала себя в зеркале, врезанном в дверь ванной комнаты на полную высоту. Промокая пушистым полотенцем под грудью, остановила взгляд на родимом пятне, слабо проступавшем сквозь бело-молочную кожу. Ей вспомнилось, с какой жадностью приникал губами к этому пятну тот, которого знала еще в Минеральных Водах, когда кончала десятый класс. Он работал на железнодорожном узле, инженер-путеец. Высокий, стройный, носил зеленый костюм, алый бархатистый галстук, всегда затянутый малым узлом. В первый год ее учебы в институте он дважды приезжал в Ленинград. Она приходила к нему в гостиницу, подолгу оставалась в номере. Он был ласковым и жадным, щедрым и широким, порой даже терявшим голову, как ей казалось. Обещал оформить брак. Но после перестал ездить, перестал звонить. Из письма подруги узнала, что Вадим Петрович, так его звали, перевелся в иное место, укатил в другой город, но в какой именно, подруга не ведала.

Сегодня все решится. Алеша должен принадлежать ей, и только ей. Она три года о нем думает, три года его добивается. Успела за это время убедить себя: если не он, то никого больше у нее не будет, ни на кого больше не хватит ни чувства, ни силы. Ее насторожила его перемена. Совсем недавно, когда подходили к дому, она было поверила в свою удачу, а вошли в комнату — все поблекло. Почему он такой переменчивый? Возможно, стушевался в незнакомой обстановке, только и всего? А то, может быть, просто случайный отлив, который наступает ни с того ни с сего. За ним может начаться прилив.

Потряхивая пышными волосами, она убрала с журнального столика газеты и книги, застелила его вышитой на гуцульский лад скатеркой, принесла чашки на блюдцах, вазу с пастилой, вазу с печеньем, сахарницу, резную деревянную подставку для чайника. Делала все молча, не глядя в его сторону сознательно.. И это его задело. Попытался обратить на себя внимание, ловил ее руку. Когда она приближалась к нему, старался обнять за талию, но она ловко уворачивалась. Когда она не села на тахту с ним рядам, как он того хотел, а придвинула пуфик, умостилась напротив, он даже обиделся. Словно снисходя и потакая его капризу, она пересела к нему, обдав его смесью запахов, в которой улавливались и дорогие духи, и пудра, и какой-то крем, и еще что-то непередаваемо женское. Он глупо улыбался, глаза были совсем затянуты счастливым туманом. А когда она дотронулась пальцами до мочки его уха, слегка помяла ее, он окончательно потерял голову. Необычайно милым показался ему этот дом, в котором бы хотелось остаться навсегда, несказанно дорогой показалась Алла — девушка, которую он, верилось ему, столько искал, о которой столько думал и вот наконец-то встретил, чтобы никогда больше не расставаться. Он упал головой на ее плечо. Ему страсть как хотелось дотянуться губами до заманчивой ложбинки на груди, которую не скрывал чуть распахнутый светлый халат, и в то же время Алеша боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть блаженства. И когда она, перебирая тонкими пальцами его волосы на затылке, чуть прижала его голову к себе, он вдруг осмелел. Освободившись из-под ее руки, отстранился, развязал пояс ее халата. Она вскрикнула боязлива, запахнулась стыдливо. Это получилось у нее так естественно, так правдиво и целомудренно, что подтолкнуло его еще больше. Он подхватил ее на руки, прижался губами к ее шее у подбородка, задыхаясь, положил на тахту, подошел к дверному косяку, нащупав выключатель, щелкнув им. В темноте нашел Аллу, забившуюся в угол, плотно прижимающую обеими руками полы халата. Она слабо уворачивалась, вмиг охрипшим голосом просила не трогать ее, что-то говорила о матросской неверности, о непостоянстве, о том, что моряки ненадежные люди, семья им в тягость, она для них ничего не значит. Он как мог возражал ей, клялся, что все будет не так, как она говорит, уверял ее в том, что она для него единственно желанная и что никогда и ни на кого ее не променяет. Она сделала вид, что поддалась на уговоры, расслабилась на какое-то время, будто опьяненная его объяснениями и клятвами.

Утром они, счастливые, с темными кругами у воспаленных от бессонницы глаз, появились в доме на Большой Болотной. Мать Алеши Серафима Ильинична сидела в кухне, положив устало руки на стол. Возле нее стоял наполовину опорожненный пузырек корвалола. Тетя Лида, укоризненно покачав головой, кивнула на Серафиму, жалуясь кому-то, протянула:

— Всю-ю-то ноченьку просидела, глазынек не сомкнула. Господи, за какие прегрешения наказываешь? Мало ли она, горемычная, испытала, растя свое дитятко без мужниной защиты? Мало ли сил положила, чтобы научить уму-разуму, вывести в люди? И вот теперь такая благодарность!

Алеша опечаленно попросил:

— Теть Лид, ну что, в самом деле!..

Показавшийся в дверях кухни дядя Володя принялся урезонивать свою супругу:

— Запричитала, монашенка!.. Дело молодое, жениховское. Ай запамятовала, как мы с тобой, бывалоче, до белого восходу в прятки-догонялки играли?.. Собрала бы лучше на стол, нам с племяшом подкрепиться не мешает на дорожку.

— У тебя всегда одна забота: подкрепиться. Глаза не продрал, а уже кусок в рот пихаешь.

— Поговори со мной, говорливая! — Дядя Володя поддернул полосатые пижамные штаны, поправил съехавшую с плеча лямку голубой, до серости застиранной майки, направился в ванную умываться.

Алла, ощутив всю неловкость своего появления в доме, шепнула Алеше:

— Проводи меня.

Серафима Ильинична, будто к ней были обращены слова, легко встала с табуретки, поправив узел платка на затылке, отдохнувшим голосом произнесла:

— Что ты, доченька! Сядем за стол, позавтракаем, поговорим, поедем вместе на вокзал провожать Алексея.

Почему-то она назвала его не как всегда, не Алешей — Алексеем. Возможно, хотела подчеркнуть его взрослость, самостоятельность, независимость, которая дает ему право быть с кем он желает и сколько желает, уже до какой-то степени пренебрегая семейной зависимостью. В том, как она сказала, Алеша уловил нотки прощения, потому прояснившимися глазами посмотрел на Аллу, будто говоря ей: «Все ладом, успокойся».

Застолья всегда проходили в комнате дяди Володи. Видать, потому, что здесь просторней, чем в других комнатах, и окна выходят во двор, здесь тихо, не то что у Серафимы Ильиничны, у которой под самым окном грохочет трамвай. А еще потому, что у дяди Володи и тети Лиды нет детей, значит, нет беспорядка, гаму-тарараму. Взрослым удобно: когда есть нужда поговорить уединенно, собираются у дяди Володи.

Алексею комната казалась роднее своей, бо́льшую часть времени и в детстве и в юности проводил в ней: уроки готовил, чертежи чертил, курсовые работы сочинял. Помнит, когда еще был мальчишкой, нашкодив, искал убежища здесь. Прибежит, бывало, юркнет под стол, накрытый длинной цветной скатертью, так что края свисали до пола, — удобно хорониться. Серафима Ильинична войдет, разгневанная, с полотенцем в руках, которым обычно небольно стегала Алешу, спросит:

— Где мой арап?

Дядя Володя, сидя на диване, покуривая, спокойно ответит:

— Не навещал покуда.

Когда собрали на стол, дядя Володя, что-то вспомнив, вдруг всхлипнул шумно, по его щекам обильно покатились слезы. Не стыдясь их, не утираясь, спросил племянника:

— Помнишь, как я в сорок четвертом, когда уходил на фронт, подарил тебе пугач? Я тогда сказал: гляди, Алешка, фашист полезет — пали ему в брюхо. Вот… Сейчас у тебя на подводной лодке вон какой пугач, наверняка любой испугается… Стрели их, Алеха, сволочей, которые полезут!.. — Дядя Володя расплакался навзрыд.

Глядя на него, Серафима Ильинична и тетя Лида тоже всплакнули.

Чтобы как-то перебить тягостное настроение, некстати вызванное дядиными воспоминаниями, Алеша живо поднялся, сходил в свою комнату, принес темно-синий моряцкий китель без погон, накинул на плечи дяди Володи.

— Носи на здоровье.

Рыхлое морщинистое лицо дяди Володи расплылось в улыбке. Он вдел руки в рукава, застегнулся на все пуговицы, выдохнул:

— Век не забуду!

Алеша решил, что наступил самый момент открыться. Встал, посмотрел на Аллу, обводя взглядом всех остальных, начал:

— Мама!.. Вы, дядя Володя… Тетя Лида. Хочу, чтобы все знали: мы с Аллой женимся.

У Аллы ослабела рука, она положила вилку на стол, замерла в ожидании. Знала до этого, что все решено, что все так и будет, что Алеша принадлежит ей, но одно дело — «она знала», другое дело — «все знают». Теперь знают все. Посмотрела на Алешу благодарно, и глаза ее опекло радостными слезами. Вот он, день, вот точка, к которой она стремилась так мучительно долго.

И Серафима Ильинична предполагала, что это случится, не век же ему ходить в холостых парнях, и знала, что именно Алле суждено войти в Алешину судьбу, но сейчас, когда все прояснилось, когда уже все догадки сбылись, она растерялась от неожиданности. Ей хотелось протестовать, уговаривать Алешу, чтобы повременил, зачем, мол, такая спешка. Но сил для протеста и уговоров она не находила. Потому сидела молчаливо, выглядела безучастной, зачем-то переставляла десертную тарелку с места на место.

Тетя Лида думала о своем, о том, что считала давно отболевшим, перегоревшим, но которое нет-нет да и всплывет, напомнит о себе. В памяти возникли те дни, когда стала матерью. Сколько было радости… Но судьба распорядилась жестоко. Ребенок, мальчик, умер двух лет от роду. Отплакала свое, отгоревала. Надеялась, что еще будут у нее дети, но они так и не появились.

Дядя Володя провозгласил:

— Совет да любовь, совет да любовь! Племяш, в чем же задержка? Айда играть свадьбу! Сейчас полквартала народу прибежит!

— Не так скоро, дядя, не вдруг. Вот сходим в дальнее плавание. Возьму специально отпуск, приеду — и женимся…

— Да чего там репу тянуть! Айда, распишитесь, и делу венец.

Серафима Ильинична вмешалась:

— Спешка ни к чему. Как они решили, так и будет — перерешать не нам.

Какой-то горьковатым холодок поселился внутри, какое-то сомнение охватило Аллу. Вроде бы что-то осталось недосказанным, что-то недоделанным, всего-то пустяковая малость, но вот недостает ее — и на душе неровно. Она и верила в свою судьбу, и не верила. Вспоминая вчерашний вечер, клятвы Алеши, его ласки, его сегодняшние слова, наконец-то свершившуюся помолвку, она радовалась. Но то, что ему сегодня же предстоит уезжать куда-то в снега, в холода, то, что его дорога к ней лежит через дальние моря, то, что ей снова предстоят месяцы одиночества, — печалило. Она страшилась потерять то, что уже считала своим.

14

На Внуковском аэродроме Москвы их уже ожидали три машины «Скорой помощи». Как только самолет вырулил на стоянку и, в последний раз взвыв турбинами, замолчал, к нему подошли вплотную белые кареты с крупными красными крестами по бортам. Подогнан высокий самоходный трап, отдраена дверь самолета.

Развивая скорость, не дозволенную обычным машинам, «неотложки», миновав ворота аэродрома, обогнув громадный полукруг разворота, устремились по прямой магистрали поселка. Когда уже вырвались на Киевское шоссе, стали форсировать ход до самого полного, двигаясь по осевой линии, обходили множество машин, не переставая подавать прерывистые въедливые сигналы, которые воспринимались всеми как сигналы бедствия и от которых остро щемило внутри.

Они проходили по магистрали, где некогда триумфально двигался кортеж машин с первыми покорителями космоса, где обычно следуют охраняемые мотоциклистами черные лимузины с главами государств и правительств, прибывающих в Москву по высокому приглашению. В таких случаях магистраль, вернее, ее обочины запружены остановившим движение транспортом. На столбах освещения по два флага: один наш, другой государства, откуда прибыл гость. А от самого въезда в столицу, по ее широкому зеленому Ленинскому проспекту, с той и другой стороны проезжей части толпится встречающий высоких гостей народ — шумный, пестрый, подвижный. В руках малые флажки и цветы, на стенах домов, балконах, стендах транспаранты, лозунги, украшения. И так до самой Октябрьской площади, а там — еще дальше, по улице Димитрова, мимо кинотеатра «Ударник», через Большой Каменный мост до Боровицких ворот Кремля.

Путь славы, дорога торжества. Но сегодня…

Они обходили заторы, пересекали перекрестки на красный свет. Миновав центр города, вкатились во двор бывшего барского особняка с белыми колоннами, поддерживающими массивный фронтон.

Их давно ждали. Над ними засуетилось множество лиц в белых масках. В процедурной комнате, положив привезенных на высокие, как столы, каталки, раздев донага, обработали тело жидкостью, сделали какие-то уколы, почти не причиняющие боли, отвезли в соседнее помещение, отделенное шторами.

Их поместили в палате, что в конце длинного широкого коридора. Стены палаты крашены цинковыми белилами, стекла окон тоже густо забелены и затянуты серыми, успокаивающими глаз шторами.

Их покормили девушки-санитарки. Приподнимая вместе с подушкой голову больного, поили бульоном из кружки с длинным носиком, с ложки подавали паровые тефтели, опять же из специальных кружек с носиком поили жидкостью, пахнущей хвоей.

Алексею Горчилову приснился странный и даже несуразный сон. Он видел множество адмиралов и ученых, собравшихся в зале. Он один сидел за столом президиума, все остальные — внизу. В первом ряду различил высокую бритую голову академика. Ученые и адмиралы о чем-то спорили между собой, потому в помещении стоял плотный гул. Он сидел, смотрел в ряды и не понимал, зачем его сюда пригласили и где он находится: то ли у себя на Севере, в штабе флота, то ли в Москве, в конференц-зале Академии наук. Академик поднялся с места, наступила тишина, подошел поближе к сцене, глядя в лицо Алексею требовательными глазами, приказал, как подсудимому: «Встаньте!» Алексей повиновался. Академик, сменив тон, произнес почему-то просящим голосом:

— Алексей Александрович Горчилов!..

Алеша даже поежился от неловкости: зачем такое полное и официальное обращение, мог бы обратиться попроще, как, скажем, командир лодки Мостов: «Инженер!» или: «Инженер-лейтенант!» А нет ли здесь Мостова? Алеша зашарил глазами по рядам. Да вот же он, в третьем ряду, с краю, у самого прохода. Только он ли? Конечно, он! Но почему же тогда на плечах адмиральские погоны? Вроде бы не слышно было о присвоении ему звания. Кроме того, почему перепрыгнули через капитана первого ранга? Из кап-два сразу в контр-адмиралы?! Возможно, за спасение лодки? Может быть, и ему, Алексею Горчилову, тоже присвоено новое, более высокое звание, но он просто не осведомлен, его же далеко увезли, в самую Москву?

— Алексей Александрович Горчилов! — повторил громче прежнего академик. — Ученые и командование бессильны в поиске решения проблемы. Надеюсь, она вам известна?

— Нет-нет-нет, — поспешно запротестовал Алексей, — ничего не знаю!

— Адмирал Мостов! — Академик обернулся к командиру лодки. — Вы говорили…

— Не верьте ему, он в курсе, просто запамятовал. Как-то хвалился мне, что может решить проблему ночного освещения глобально.

Академик снова посмотрел на сцену, покачал головой. И тут Алексей стал вспоминать..

— Действительно, приходила в голову такая мысль: вывести на орбиту зеркала определенного диаметра, довольно внушительные по размеру зеркала. Для удобства они могут складываться в несколько раз и после выведения развертываться на полную свою площадь. Оснащенные двигателями определенной, очень экономной мощности, они должны по команде с земли производить маневр-коррекцию движения, рассчитанную таким образом, чтобы, уловив солнечные лучи, отражать их, посылая на ночную сторону планеты. Наверное, помните, каждому из нас приходилось в детстве пускать зеркальцем солнечных зайчиков.

С мест запротестовали:

— Спутник-зеркало не может зависать на одном месте, он в движении!

— Правильно, — согласился Алексей, — потому я и предложил выводить их много. Запущенные с определенными промежутками времени, они будут сменять друг друга, и ночная сторона Земли останется постоянно освещенной.

— Но как же быть с чередованием, дня и ночи? Как отдыхать?

— Люди будут спать при закрытых ставнях или при опущенных шторах.

— А остальная живая природа?

— Звери могут спать и при освещении или в темных дуплах, им что! Если же вы имеете в виду растения, то и им, кроме пользы, ничего не будет. У них ускорится вегетационный период. Вместо одного урожая, например злаковых, мы сможем снимать два. Каждый из вас знает, что в северных областях, где летом стоят белые ночи, рост хлебов в этот период проходит интенсивней.

— К чему вся эта затея?

— Колоссальная экономия энергии! Подсчитайте, сколько осветительных приборов будет выключено.

— Чепуха какая-то!

— Бред!

— Где расчеты?

— Прошу следить внимательно, — нисколько не смутился Алексей. Подошел к широкой, во всю стену, черной доске, нащупал мелок. Из-под руки побежали длинные цепочки с буквенными и цифровыми обозначениями.

По залу прошел шелест, потянуло сквозняком, вспузырились занавеси на окнах, все повскакивали с мест. В гуле голосов нельзя было разобрать, одобрялся замысел или отвергался…

Открыв глаза, Алексей увидел: над ним склоняется доктор, внимательно рассматривает, приподняв простыню, его грудь, рука, живот, шею. Доктор осмотрел их всех троих, говоря что-то ассистенту на непонятной латыни, тот, кивая согласно, все записывал в блокнот.

Кровать Алексея Горчилова стояла у стены. Когда доктор со своим помощником покинули палату, он повернул голову в сторону соседней кровати, на которой лежал Макар Целовальников, заметил на его изменившемся лице слезы, спросил:

— Чем ты расстроен, Макар?

— Маринку жалко, дочку.

— С чего вдруг? Надеюсь, она жива-здорова, ничего с ней не случилось?

— Ее будут называть сиротою… Обидно!

Мичман Макоцвет подал голос с дальней кровати:

— Счастливый ты, Макарка. Твое дерево дало новый росток. А я вот не продолжил себя, бесплодным оказался.

Макар Целовальников, услыхав о дереве, в самом деле вызвал в памяти одинокую яблоньку, растущую в голой степи. Увидел гордо задравшего голову одногорбого верблюда, ослика, который верой и правдой служил дедушке Олжасу, и самого дедушку Олжаса, сидящего под негустой тенью дикой яблоньки, прислонясь спиной к старому шелушащемуся стволу.

Алексею увиделась просторная квартира на Большой Болотной, висящее у мамы над комодом овальное зеркало. В детстве часто пытался заглянуть в него, но росту не хватало. Подносил стул к комоду, взбирался на сиденье, смотрелся долго, не понимая, как стекло может его так чисто повторять. В недоумении заглядывал за зеркало, надеясь обнаружить себя второго. Но там были только веревки, на которых оно держалось, когда до них дотрагивался, на руках оставался пыльный след. Он помнит, как мама уже в самом конце войны почему-то завесила зеркало темной кисеей, накинула себе на голову черную кружевную шальку и стала красивой-красивой. Ему хотелось тогда, чтобы мама не снимала шальки никогда… Сейчас ему подумалось спокойно, почему-то без всякой боли о том, что ей снова предстоит занавешивать зеркало черным, снова покрывать голову черной кружевной шалькой. Он вспомнил, рассказывали, будто в Абхазии, где ему никогда бывать не приходилось и куда очень хотелось поехать, женщины-матери, теряющие сыновей, носят траур до самой своей смерти. Говорят, хоронят человека у своего дома, на своем участке, ставят дорогой памятник, носят постоянный траур. Алеша не был согласен и тогда, когда слушал рассказ, и сейчас он против подобного обычая. Зачем хоронить себя заживо? Ну, отплакал, отскорбел, отболел и возвращайся к прежнему состоянию. Умершего не возвратить, живому надо жить. Когда встречал женщину, одетую во все черное, был уверен, что она потеряла сына.

Его занимал вопрос: зачем занавешивают зеркала? Наверное, не только затем, чтобы они в час скорби своим блеском, своим отражением не придавали всему вокруг праздничность, парадную веселость, но еще и потому, — теперь он был уверен в этом, — что ни у кого не хватит воли в траурную минуту посмотреться в зеркало — это будет противоестественно.

Алеша, сколько себя помнит, всегда любил фантазировать, больше того, верил во всякие невероятные предложения. Считал и сейчас считает, что где-то в океане, на многокилометровой глубине, в трещине земной коры, скажем, у Филиппин или еще где, могут обитать разумные существа, могут появляться на поверхности на своих кораблях, способных и плавать и летать, смущая очевидцев, заставляя их думать о какой-то сверхъестественной божественной силе. Ему порой сдавалось, что род людской берет начало от прилетевших на Землю инопланетян. Потому люди молятся небу, потому так благоговейно обращают взоры вверх, к таинственному космосу — своей колыбели. А чем объяснить древние рисунки на камнях пещер, где человек показан одетым в нечто напоминающее одеяние космонавта? А что такое ореол вокруг головы святого, как не символическое изображение скафандра?..

И еще Алексей думал о том, что именно на Севере, в краю, где он живет и служит, в краю, который вошел в него глубоко и навсегда, в этом краю человек ближе всего находится к чему-то загадочному, великому, стоит ближе всего к Вселенной.

Однажды он реально почувствовал себя инопланетянином. Как-то в разгаре лета пошел с мичманом Макоцветом на ночную рыбалку. Только не на озеро Торпеда, где рыбачил зимой, а значительно дальше. Долго сидели с мичманом, наблюдая за поплавками. Ничего не поймав, решили переменить место. Мичман подался на соседние озера, Алексей, передумав, поостыв, остался у шалаша. Шалаш был сооружен давно и служил каждому, кто приходил сюда на рыбалку, кто нуждался в защите, застигнутый непогодой. Здесь всегда оставлялись котелок, чайник, ложка, соль, спички, как на сибирских охотничьих заимках.

Он подстелил на открытом взлобке сухой травы, покрыл ее плащ-палаткой, лег навзничь, застегнув «молнию» меховой куртки, и не почувствовал, как уснул. Открыв глаза, долго вглядывался в чистую голубизну неба, подсвеченного незакатным солнцем, вдруг увидел в глубокой выси серебристый крестик самолета. Со сна показалось, будто он прилетел сюда, на необитаемую планету, на том крестике-аппарате, высадился, залюбовался всем, что вокруг, замешкался дольше положенного, и его не стали ждать, включили двигатели, аппарат покинул случайную на его пути остановку, устремился по своему назначению. А он, Алеша, остался здесь, в пустыне, где лишь камни да вода… Долго смотрел в небо, следил за уплывающим крестиком, пока тот не растаял окончательно. Нисколько не сожалея о том, что остался здесь, любовался тишиной и прозрачностью воздуха, ясностью очертаний сопок. И на память пришла фраза друга, написанная в письме. Друг — военный летчик, служит на Дальнем Востоке. Среди его пожеланий есть и такое: «Арктической тебе ясности». Тогда, читая письмо, не придал значения словам. Только лежа у озера, понял, как они точны. Действительно, в Арктике и выси и дали бесконечно ясны.

Алексей старался не думать о сегодняшней беде, в которую попали он и его товарищи — Макоцвет Иван Трофимович и Целовальников Макар, — отгонял от себя мысли о ней, но они неотступно были рядом, готовые враз завладеть его сознанием. И он все-таки сдался им. Но ни страха, ни отчаяния перед ними не почувствовал. Он даже удивлялся, почему его не пугает мысль о неминуемой кончине. Ведь он читал, знает из рассказов, что час прощания с жизнью — тяжелый час, следует предполагать, самый тяжелый, какой только может быть у человека, потому что человек уходит от всего земного, от всего самого дорогого, уходит в непостижимое небытие. Рушатся миры, взрываются галактики, «черные дыры» втягивают в себя, поглощая все безвозвратно, превращая  н е ч т о  в  н и ч т о, превращая материю в антиматерию, миры в антимиры. Смерть — «черная дыра», за которой уже ничего нет. Но почему же он не испытывает оцепенения, холода, от которого должно взвыть все живое? Почему он так спокоен? На корабле защита весьма надежная. Но он открыл дверь в реакторную выгородку — нарушил защиту, приблизился к реактору вплотную, подставив себя под обстрел миллиардов, триллионов частиц-пуль. Он должен был это сделать, чтобы предотвратить еще большую беду. Но почему, перед тем как войти, не стал размышлять и колебаться? Странно… Ведь знал же, чем все кончится. Да тут надо было упасть на колени, просить пощады. Ведь еще почти не жил на свете, ничего не сделал, не оставил после себя следа, не создал своего продолжения в мире. Неужели мог так легко жертвовать собой? Почему не подумал об этом? Почему не ощутил страха, обыкновенной человеческой боязни, которая иногда помогает сохранить жизнь, вырвать ее из опасной зоны?.. Да, не подумал, не ощутил, не старался бороться за свое личное существование, даже как-то забыл об этом. Помнил единственное чувство, переполнявшее его, — тревогу. Помнил и меру ответственности, которую теперь, в спокойной обстановке, можно сформулировать высокими и несколько красивыми, хотя и очень точными словами: «Если не я, то кто же?» Тогда, конечно, думал несколько проще. Мозг сверлил вопрос: кто войдет в выгородку, кто разберется в случившемся? Понимал: никто, кроме него. Только он — командир реакторного отсека! А зачем потянул за собой дорогих тебе, близких людей? Понимал же, на что их ведешь? Понимал. Знал. Чувствовал. Но повел. Иначе не мог. Одному бы не справиться. А если бы не справился — что тогда? Никто не знал и не предполагал — «что тогда». Даже академик, видать по всему, не ведал, какие могут быть последствия…

Тело его стало безвольным. Но разум чист и светел, был и остается удивительно способным к пониманию, к размышлению. Неужели радиация бессильна перед людским разумом, не смогла погасить его, укротить? Видимо, бессильна. Казалось ему, что телом он давно скончался, но умом и чувством живет, действует и нисколько не боится смерти.

Не от такого ли разделения духа и плоти происходит легенда об уходе души в какие-то иные сферы, в иные измерения? Есть выражение: душа с телом прощается. Тело смертно, душа бессмертна. Неужели кто-то из умирающих успел оставить живущим свои личные наблюдения и ощущения? Кто, когда, как смог это сделать?.. Если бы люди сумели изобрести аппарат, способный улавливать мысли, многие бы загадки открылись перед ними… А что чувствуют Макоцвет и Целовальников, о чем думают?

— Иван Трофимович, — позвал мичмана, — жалеешь, что пошел со мной?

Ответ последовал не вдруг. Алексей подумал, что мичман его не слышит, но тот слышал, только почему-то долго собирался с мыслями.

— Не я, так другой!.. Что же теперь казнить себя?! Одна тяжесть на душе: не расквитался с Христосиком. Я говорил тебе о нем? Нет?.. Самый лютый ворог, оборотень. Когда прямой фашист — тот ладно, враг, тому одна пуля. Когда бывший свой, всезнающий, всеведающий — двойной враг, на такого много пуль надо. Гонялся я за ним, да не настиг. Боюсь, уйду, и он останется неотмщенным. Вот она, гиря на моей душе.

Странным показалось Алексею, что они, объединенные одной бедой, так разно озабочены. У каждого свое. А он еще минуту назад предполагал, что все трое размышляют об одном и том же и похоже.

— Макар, а ты?

Алексей посмотрел на соседа. Глаза Макара были закрыты, он ровно дышал, из-под ресниц выдавилось по мелкой капельке слез. «Уснул, — поверилось Алексею, — и, не иначе, видит Маринку».

Поймал себя на мысли, что думает сейчас не об Алле, которой сказал, что любит, с которой решил пожениться, а о Вере. Жалеет Веру: ей плохо живется с мужем, видать, нелюбящим и нелюбимым. Муж обижает ее, изменяет. Обо всем этом ему рассказали Верины подруги. Зачем? Затем, чтобы он мучился ее неудачей, чтобы стыдился своего счастья? А, возможно, он по-прежнему любит Веру, не Аллу? Или, может быть, справедлива мысль, что нам всегда дороже потерянное, нежели приобретенное? Мы чаще всего сожалеем о том, чего недостает, чего не достигли, не так ли?

Он видел Веру, думал о ней, страдал из-за нее.

15

Николай Черных вместе с экипажем своего атомохода попал в госпиталь. После обследования почти всех офицеров и матросов увезли на отдых. Задержали только командира атомной подводной лодки капитана второго ранга Мостова да тех, кто входил в реакторную выгородку или работал в ближних отсеках: капитан-лейтенанта Полотеева, он входил, капитана третьего ранга Шилова, командира БЧ-5, который все время находился поблизости, в своем отсеке, у турбин; старшину команды трюмных Сыроедова да матроса Габыша, подменявших Макоцвета и Целовальникова. Полотеев вскоре был отправлен в другой город, остальные проходили курс лечения на базе.

Николая выписали из госпиталя раньше других. Он и обрадовался и опечалился одновременно: почувствовал свободу и в то же время оторванность от своих. Долго размышлял, куда ему прежде всего пойти: то ли податься на ПКЗ — свою плавучую казарму, то ли побродить по городу?

Привлекал его не просто город, ему не терпелось встретиться с Валей Мостовой — девушкой, которую ему всегда хотелось видеть. Нашарив в, кармане монету, зашел в базовый клуб, в вестибюле которого висел телефон-автомат, позвонил на авось, не зная, дома ли она, на работе ли.

Валя оказалась дома. Поняв, кто звонит, разревелась в голос. Плакала не только от радости, что Николай жив-здоров, плакала и оттого, что отец ее, Мостов, командир лодки, на которой служил Николай Черных, лежит до сих пор в базовом госпитале, один, в изоляции, и что их с мамой к нему не пускают и вообще никого к нему в палату пока не пускают.

Плакала и не знала, что ответить Николаю. Вдруг спросила, откуда он звонит, где находится. Не дослушав ответа, опасаясь, что снова что-то помешает им увидеться, перебивая его объяснения, принялась умолять срывающимся на визг голосом:

— Стой на месте, слышишь! Никуда не отходи, я мигом, понимаешь! Через минуту, понял?!

Он еле выдавил из захолодавшего от радости горла:

— Лады, лады. — Попытался пошутить, чтобы хоть немножко ее успокоить, сказать, что все хорошо, мол, приди в себя: — Стою, стою, как рыба на кукане!

Ей надо было пробежать всего два квартала, но путь виделся неимоверно длинным. За то время, пока его преодолеешь, может произойти, верилось ей, бог знает что.

Влетев в вестибюль и заметив его, остановилась, словно натолкнувшись на невидимую стеклянную стенку. Стояла, радостная и растерянная, глядя на него — высокого, стройного в черной, ладно пригнанной шинели. Он впервые так свободно, так смело подошел к ней, обнял, прижал к себе ее голову, коснулся губами голубой вязаной шапочки. Подумал о том, что несчастье сближает, помогает забывать условности. Затем, вроде бы опомнившись, посчитав, что делают недозволенное, они отстранилась друг от друга, направились медленно к выходу. Они еще не объяснялись, не признавались в своих чувствах. И то, что сегодня бросились в объятия, служило для них как бы объяснением. Потому примолкли, смутились.

Вышли на пустынную заснеженную возвышенность. Вниз по склону сбегали жилые однотипные дома, крашенные в желтый цвет. За домами, как бы примыкая к ним вплотную, стояли корабли, ярко освещенные в ранних полярных сумерках мертвенно-голубым светом люминесцентных ламп. Топовые огни на верхушках мачт, желтые кружочки иллюминаторов, клубы пара в лучах прожекторов — все создавало уют, манило домашней обжитостью.

Первом заговорила Валя:

— Тебя выписали?

— Сам убежал!

— Нет, правда. Все обошлось?

— Как будто.

— А самочувствие?

— Мне показалось, и на этот раз боек не сработал.

— Какой боек? — Валя резко повернулась, заглянула ему в лицо.

Виновато улыбаясь, стал рассказывать. Припомнил, как в детстве, оставшись дома один, принялся шарить по шкафам, ящикам, заглядывать в места, куда старшие запрещали соваться. Открыв маленьким ключиком стол отца, выдвинув верхний ящик, увидел наган — самый настоящий наган с барабаном. В барабане семь патронов, пересчитал, проворачивая. Захотелось выстрелить. Спрятав оружие за пазуху, выбежал во двор, скрылся за сараем. Сидел долго, бездействуя, старался отдышаться, ожидал, пока уляжется волнение. Найдя малую фанерку, отмерив от стены сарая десять шагов, воткнул фанерку в землю. Прислонясь спиной к стене сарая, поднял наган, попробовал нажать на спусковой крючок. Наган — самовзвод, при нажиме крючка боек взводится, срываясь с предохранителя, ударяет острым носиком в капсюль патрона. Стал нажимать, но силенок не хватило. Боек и не думал подниматься. Попробовал нажать двумя указательными пальцами, но они только мешали друг другу. Тогда он, став на колени, уперев рубчатую рукоятку нагана в камень, нисколько не смущаясь тем, что ствол направлен ему прямо в грудь, вернее, не замечая этого, начал давить большими пальцами на спусковой крючок. Крючок подался, боек взвелся, послышался щелчок, острие бойка больно ударило в ноготь случайно подвернувшегося мизинца правой руки. К большой досаде, выстрела опять не последовало. Только через какой-то час, сидя в траве, обдумывая, что же произошло, пришел к мысли, что родился в сорочке. На него накатился запоздалый страх. Разгоряченное воображение рисовало кровавую картину. Если бы не случайно подставленный мизинец, лежать бы ему с простреленной грудью. Хотел было закинуть наган подальше, но передумал. Понял, если отец обнаружит пропажу, спрашивать будет с него. Отнес наган в дом, положил на место, не забыл запереть ящик ключиком.

Сегодня ему подумалось, что над ним второй раз был взведен курок — на сей раз атомный, лучевой, — но тоже боек не сработал, выстрела не последовало. И вот он раньше других выписан из госпиталя, цел, невредим, стоит на возвышенности, смотрит на город, смотрит на гавань, дышит, ощущает стук сердца, греет в руке захолодавшую ладошку девушки. Ничего ему не страшно, ничто не сможет достать его на такой высоте.

Их познакомила заведующая музыкальной частью базового клуба. Недоверчиво покосились друг на друга, едва заметно кивнули, не подавая рук, не называя имен. Называться, собственно, и не требовалось, заведующая сама их назвала:

— Валя, подойди к Николаю поближе. Не бойся, стань рядом. Вот так… Ника, возьми гитару. Приготовились. И!.. — Взмахнула по-дирижерски обеими руками. Но тут же опустила руки, потому что не договорились, что петь. — Валентина, о чем задумалась? Смотри на меня. Какую споем?

— Может, «На солнечной поляночке»? — несмело предложила Валя.

Николай хмыкнул.

— Песня наших бабушек.

Валя потупилась. На замечание ответила заведующая:

— Не язви, не язви, умник!

— Зачем же в концерте вспоминать прошлый век!

— Подскажи новенькое.

— «В нашем кубрике»…

— Для мужского голоса!

— Виноват, — спохватился Николай. — «Зоренька»?

Валя знала «Зореньку», любила ее, но предложенная Николаем, мореманом-задавакой, как она его успела про себя окрестить, песня потеряла для нее свою привлекательность, более того, стала нежеланной. У Валентины против воли вырвалось:

— Примитив!

Заведующая музыкальной частью разочарованно заключила:

— Нашла коса на камень! Нет, так мы не споемся. Валя, что ты в самом деле? Такая покладистая девушка…

— А что же он!

— Ника, ты мужчина, моряк. Где твоя воспитанность, галантность? Бережнее надо со слабым полом.

— Лады, лады. Больше ни слова. Молчу, как уснувшая медуза. — Это он сам только что придумал об уснувшей медузе, улыбнулся, довольный. — Пойте хоть псалмы — мне все равно!

Так качалась их первая репетиция.

Но когда Валентина наконец запела, когда он услышал не сильный, все же ладно управляемый голос, уловил в нем бархатистую мягкость, Николай, сам того не замечая, преобразился. Его гитара глуховато вторила певице, бережно поддерживая ее, дополняя, стараясь не заглушать, не отстать и не забежать вперед. Было похоже, будто взял девушку под руку и ведет заботливо, не позволяя оступиться.

Музыка их помирила и сблизила. После первой же репетиции Николай пошел провожать Валю. Всю дорогу молчали, молча расстались, но успели подумать о многом.

Иногда они виделись в спортивном зале, на волейбольной площадке, где обычно встречались давние соперники: команда атомной лодки и команда дизельной. Валю просили быть судьей. Охотно брала в руки пластмассовую сирену-свисток, проворно взбиралась по лесенке на судейский трон, поднятый до уровня туго натянутой волейбольной сетки. Подбросив над сеткой мяч, разыгрывала подачу. Строго следила за правилами игры, судила справедливо. Об этом знали все, и все ей доверяли. Каждый играющий чувствовал ее взгляд на себе, потому каждому хотелось выглядеть как можно лучше, каждый старался сделать все возможное и даже невозможное.

Особенно усердствовал Николай Черных, капитан волейбольной команды своей лодки. Его подачи были резки и трудны для приема. Подавал он так: подбрасывал мяч высоко, бил по нему с разворота, из-за плеча, во весь мах. Мяч летел по прямой обманчиво низко. Противнику казалось, он непременно врежется в сетку. Но не тут-то было. Мяч проносился над верхушкой сетки, не задевая ее. Принимавшие его руки часто не в силах были остановить стремительный лет. Мяч вскользь касался пальцев, чувствительно обжигал их, уходил далеко за пределы площадки. Следовал свисток, назывался счет. Николай снова шел на подачу. Бывало, он доставал, казалось, безнадежные мячи: падая, успевал взять мяч у самого пола или перехватывал уходящий за площадку от своего же игрока.

Вале особенно нравилось, как Николай играл у сетки. Он тушил мячи в той же манере, что и подавал: с маху, с разворота, из-за плеча. Блокировать его было почти невозможно. Если же улавливал чутьем, что сблокируют, он мягко перебрасывал мяч через подставленные для блока руки или направлял его в сторону, вдоль сетки, а то еще посылал отвесно вниз.

Валентина принимала близко к сердцу поражение и той и другой команды, волновалась за тех и за других. Потому в конце игры выглядела усталой. Но стоило ей зайти в душ, постоять минуту-другую под знобкими струями, как она враз преображалась. Торопливо переодеваясь, знала, что у выхода ждет Николай. Понимала, что задерживаться ему никак нельзя, он только посмотрит на нее, помнет в руке ее пальцы, вздохнет и побежит догонять строй.

16

Еще будучи курсантом, Алексей Горчилов проходил практику на большом противолодочном корабле. Про себя называл корабль крейсером, который и в самом деле был похож на крейсер: огромный, с высоко поднятыми массивными надстройками, с бомбометами и ракетными установками, многотрубными торпедными аппаратами и зенитным оружием. Нравилось Алексею и то, что в кормовой части была специальная вертолетная площадка с ярко очерченным кругом — местом посадки. Когда вертолет возвращался из полета, опускался в указанном месте, его закатывали в ангар. Вертолет на корабле — необычное сочетание флота и авиации. Раньше такого не видел. Ему доводилось бывать на крейсере «Киров» — прославленном балтийском корабле-ветеране, защитнике Ленинграда. Там все по-другому: артиллерийские башни главного калибра, зенитные пушки, торпедные аппараты, метатели глубинных бомб — они и по размерам и по конструкции выглядели старыми и упрощенными, отжившими и непригодными для современного морского сражения, где механизмы управляются электроникой и автоматикой, зависят от радаров и локаторов, где оружие превосходит своей точностью и мощностью. Крейсер «Киров» стал учебнымкораблем.

В наше время все так быстро устаревает. Вчерашний флагман, образец военного кораблестроения, сегодня стал просто плавучей казармой для молодого пополнения.

Большой противолодочный — иное дело. Хотелось верить, ему уготована более высокая судьба. Он постоянно будет юным и мощным. Его механизмы и оружие — самыми совершенными. Его формы вечно будут радовать человеческий глаз.

И еще был дорог большой противолодочный Алексею Горчилову тем, что на нем впервые побывал в заграничном плавании.

Балтика выглядела серой и неприютной, сильно штормила. Северное море тоже встретило штормами и туманами. Зато когда вошли в пролив Па-де-Кале, когда оказались на траверзе английского порта Дувр, выглянуло солнце. Обычно свинцово-зеленоватые волны поголубели, стали приветливее, море успокоилось, раскинулось в тихом штиле, но корабль покачивало килевой качкой, от которой теснило желудок.

К Гавру подходили в полдень. Алексей глядел во все глаза на обрывистые берега, светившиеся белыми срезами, на гавань, заполненную судами, и крупными, и мелкими, на причальные стенки, у которых тесно стояли транспорты, на множество портальных кранов, движущихся у причалов, то опуская свои клювы над трюмами судов, то снова поднимая их высоко, унося далеко в сторону выловленные грузы. Все показалось знакомым, обыденным, точно корабль находится не во Франции, а где-то у своих берегов, точно перед глазами не знаменитый Гаврский порт, а один из наших крупных портов.

На вторые сутки объявили список увольняющихся на берег. Среди многих других Алексей услышал и свою фамилию, даже растерялся: куда идти, зачем, с кем идти? Как он, безъязычный, будет чувствовать себя в чужом городе? В школе и в училище занимался английским, умеет читать, с грехом пополам может понять, о чем говорят, в случае надобности кое-как объяснился бы. Но французский — темный лес. Это убавляло и принижало радость увольнения.

Группа, в которую попал и которой должен держаться в незнакомом городе, подобралась своя: ребята из училища, практиканты. Алексею стало свободнее и веселее. С особым старанием надраивал настой бляху, с великим усердием гладил пудовым утюгом брюки и суконку, воротник-гюйс и белый чехол на бескозырку. Поправил пружину внутри бескозырки, раздал ее так, чтобы она держала суконный верх головного убора тугим блином. Начистил ваксой хромовые ботинки. При построении увольняющихся на верхней палубе внимательные командиры не смогли ни к чему придраться.

Они втроем не стали ждать автобуса, не сели в трамвай. Решили идти пешком: так и чувствовать будешь себя свободнее, и увидишь больше. На те франки, которые выданы каждому сходящему на берег, особенно не разгуляешься, потому, заглядывая по пути в магазины и лавчонки, медлили с покупками, только присматривались, приценивались.

У Алексея зрело желание купить белую модную дамскую сумочку. Зачем? Сам не отдавал себе отчета. Вот уже в третьем магазине попадается на глаза похожая: небольшого размера, цвета слоновой кости, зеркалящая, на длинном ремешке. Для кого покупает? Кому подарит? Твердил про себя, что отдаст матери, но, разглядывая сумочку, оглаживая ее скользкие бока, пробуя вкусно щелкающий замок, видел перед собою Веру. Она виновато и довольно улыбалась, глаза горели, благодарила взглядом за дорогой подарок. Вера?.. Почему? Что у него с ней общего? Она замужем, чужая, отстраненная, у нее ребенок… Что ему Вера, зачем?

Тоскливо сделалось в старом чужеземном городе со старинными домами под черепичными крышами, с башнями и высокими шпилями, тесными улицами и крохотными площадями, с уютными маленькими скверами, где обязательно фонтан посередине, с памятниками людям прошлого — сказочно счастливого времени, верилось, когда все было проще, понятней, когда все ходили пешком, в особых случаях ехали на извозчике, не носились, как сейчас, сломя голову, на автомобилях и мотоциклах, от которых рябит в глазах, гудит в ушах, свербит в горле.

К чему здесь Вера? Зачем вспоминается и как долго будет вспоминаться? Неужели всегда?..

В одном из салонов снова увидел сумочку, потянулся к ней.

— Гив ми, плиз! — попросил по-английски, чтобы ему подали.

Молодая продавщица в легком голубом платье-халате с кружевным стоячим воротничком улыбнулась ему знакомо, пригладила коротко подстриженные волосы, спросила по-русски:

— Вам какую?

— Белую! — ответил Алеша, удивленно разглядывая незнакомку с такой знакомой ему улыбкой, которая была слегка притушена печалью. Складки у рта, морщинки у глаз говорили о том, что женщина повидала много. Два его друга-курсанта задержались в соседнем отделе, и Алеша втайне обрадовался их задержке. Он смотрел на женщину и невольно сравнивал ее с Верой, выискивал в ее лице дорогие Верины черты.

— Возьмете?

— Подойдет ли, понравится? — засомневался.

— Если вашей девушке…

— Матери, — поспешил уточнить.

— Вряд ли. Девушке или молодой даме — да… Мама, видимо, в возрасте?

Алеша замялся, он никогда не задумывался над возрастом матери, ему казалось, мать, сколько он ее знает, всегда была одинаковой — такой, как есть, ни старой, ни молодой — без возраста, потому ответил неопределенно:

— Пожалуй.

— Тогда лучше вот эту. — Подала сумочку бежевую.

— Нет-нет, не надо, — снова боясь потерять что-то давно облюбованное, к чему успел привыкнуть, запротестовал Алеша, прижимая к себе белую сумочку. — Возьму ее!

— Хорошо, хорошо, — успокоила его молодая женщина. — Если решили, значит, берите. — И снова в улыбке, в повороте головы Алеша увидел что-то щемяще знакомое, Верино. Женщина потрогала в задумчивости свой округлый розовый подбородок, еле слышно, как бы мечтая про себя, спросила: — Как там у нас, на родине?

— Где-где?

— В России… Что там?

— Нормально. — Не знал, что ответить, потому что не знал, кто она, о чем думает, что ее сейчас занимает. — Я из Ленинграда… А вы русская?

— Орловская. Из-под Орла, деревенская я.

— Как же вы?.. — Не договорил, ему показалось странным, как она сюда попала: из серединной России, из деревни — и сюда, во Францию, в Гавр.

— Длинна сказка и тяжела. — Женщина вздохнула, зачем-то потрогала кружевной воротничок. — В нашей деревне стояли немцы. При отступлении всех нас угнали, хаты попалили. Выжгли все дотла, чтобы некуда было вернуться. Вели до станции, как пленных, с конвойными. Силой посадили в товарняк, повезли в Германию. Мамка занедужила в дороге, скончалась. Ее сняли с поезда, а мне и выйти не дозволили. Где похоронили, как заховали, не знаю. Сидя на нарах, всю дорогу проплакала. Да и после белого света не видела… Сперва взяла меня в дом одна фрау — тощая, как палка, длиннющая. Ходила у нее в работницах. Посуду мыла, белье стирала, паркет натирала. Возле дома был небольшой садик с цветами и несколькими вишневыми деревьями. Он тоже на моих руках. Помню, в первую же весну рясно зацвели вишенки. Поглядела я на них — сдавило горло так, что не продохнуть. Вспомнила свой садок, и такая нахлынула на меня тоска! Ну, думаю, и хозяев порешу, и на себя руки наложу. Осмелела, и давай высказывать им свои обиды — и тощей фрау, и ее плешивому супругу, и их сынишке-школьнику. Проклинала, всякими бранными словами ругала: скотами и свиньями. А они, вместо того чтобы обидеться и наказать, смеялись и показывали на меня пальцами, называли бешеной славянкой. Но с тех пор начали поглядывать на меня с опаской, боялись, чтобы не подсыпала чего в пищу. Говорили, в одном из хозяйств такая же, как я, рабыня, подмешивала своей фрау толченого стекла. После такого случая меня на кухню не пускали. Когда открылся второй фронт, к нам в местечко пришли французы. Жаны были с нами ласковы, за людей признавали. Вскоре переправили нас, русских, на свою территорию. Меня взял к себе хозяин магазина. Была у него на побегушках. А подросла — начал приучать к прилавку, продавщицей сделал. Все повторял, наставляя: «Тони́, ты должна быть элегантной, вежливой. Улыбайся, Тони́!» Звал меня так, сокращая имя Антонина. Тони да Тони! Пускай, думаю, если ему нравится, мне-то что, не ругает же, а ласково именует. Вот так и прижилась. Сперва порывалась домой, но побоялась: у вас там, в России, говорят, таких не шибко жалуют.

У Алеши вырвалось само собою:

— Что вы такое говорите! Дикие выдумки!

Женщина осеклась, поглядела на него пристально.

— Как знать? Рассказывают. Потому и забоялась, не решилась. А тут человек хороший подвернулся, сосватал, вышла замуж, куда теперь, думаю, ехать. Все, доля моя здесь, француженкой стала. Да и к кому ехать? Деревня спаленная, родных никого нет, знакомых, видно, тоже никого в живых не осталось. За все годы никакой весточки из дому, да и сама не писала, потому не знала, кому, по какому адресу… Муж мой работает на фабрике. Как-то сам намекнул, может быть, говорит, съездим? Я так и зашлась слезами. Таким дорогим, таким родным показался после этого, словно мы выросли с ним в одной деревне.. — Она умолкла, пригладила волосы на затылке, провела ладонью по лбу, словно печаль свою снимая, перевела дух. — Не решилась я, сил не хватило. А ну, думаю, если правда, что придется отвечать… Столько лет прошло, а все снятся отчие места. За деревней, помню, небольшая рощица подходила к самому обрыву. Внизу под обрывом озеро. Большое, рыбное, помнится. Вода в нем прозрачная, родниковая, берега нетопкие — песчаные. Народу на озере собиралось — не счесть сколько! Бывало, из самого Орла наезжали… Славные места, да сохранились ли они? Поди, и озеро пересохло, и рощица повырублена… Как вы думаете? — неожиданно обратилась к Алексею, который и слушал ее, и не слушал.

Все происходящее казалось ему странным, ненастоящим. Русская девушка Тоня потеряла семью, лишилась Родины, превратилась в мадам Тони́… Сколько судеб изломала война! Думала ли Тоня, бегая в школу с холщовой сумкой, отяжеленной книжками, тетрадками, тряпичным мячом, а то и куклой, что жить ей предназначено во французском городе Гавре, что мужем ей станет не соседский паренек, часто подглядывавший за ней в щель дощатого забора, а какой-то галл?.. Что за человек? Молодой, старый? Кто он?.. Чужой ведь, совсем чужой! Однако она к нему привязалась… Думает ли она о прошлом, сожалеет ли?.. И снова вспомнилось свое, что не переставало болеть, о чем не мог не думать и вчера и сегодня — всегда. Думал о Вере, казалось, ей так же тоскливо, как и мадам Антонине, хотя мадам Антонина бредит Родиной, а Вера тоскует о том, что было у них с Алешей со школьных лет и что так неожиданно и беспричинно порушилось. Почему все пошло прахом? Неужели только потому, что Вера не захотела быть женой военного, неужели только потому, что решила показать свой несговорчивый характер, неужели только потому, что ей не удалось настоять на своем, подчинить Алешину волю своей воле, неужели из-за этого? А возможно, он не подходил ей по возрасту? Одногодки, говорят, редко уживаются друг с другом, редко бывают счастливы. Возможно, он ей казался слишком юным, слишком зеленым, она тянулась к кому-то более мужественному, более опытному, хотела почувствовать твердую руку и высокое покровительство, хотела сама таким образом видеть себя опытнее и взрослее… Так это или нет, кто теперь скажет? Ясно одно, Вера чужая, навсегда чужая.

Сможет ли он это понять, сможет ли привыкнуть к такой мысли?

…Почему она вспомнилась сейчас, зачем растревожила не вовремя: именно тогда, когда он лежит, беспомощный, пораженный, в клинике со своими близкими и теперь навсегда самыми дорогими ему людьми, с которыми его связала служба, судьба, случай, с которыми его связала общая необратимая боль. Иван Трофимович Макоцвет — добрый и мудрый, словно старший брат. Макар Целовальников — большой, нескладный, сильный и в то же время слабый, как подросток. Алексей хотел было окликнуть их, но, поглядев на Макара, осекся: Макар лежал на спине, неестественно вытянувшись, неузнаваемо заострившийся его подбородок был задран высоко, глаза открыты, стеклянно незрячи.

Алексей подумал о том, что надо дотянуться, закрыть ему очи. Но дотянуться не смог, сил недостало.

Макоцвета окликнуть не решился, побоялся спугнуть: может быть, что-то самое неповторимое, самое дорогое бередило его душу, то, с чем трудно расставаться.

Алексей пребывал в неподвижности, не чувствуя ни боли, ни сожаления.

Неимоверным усилием воли снова вызвал в памяти Веру, но не облик ее, а только имя, подумал: «Хорошо все-таки, что она назвала сына Алешей…»

Это было последним, о чем успел подумать.

17

К нему в палату пока никого не пускали. Но с тех пор как поставили на тумбочке у кровати телефон, Анатолий Федорович Мостов перестал чувствовать себя оторванным и разобщенным с миром. Чаще всех звонила Франя, Франческа Даниловна. Сдерживая слезы, в начале разговора обычно старалась выпытать у него всякие сокровенные подробности о состоянии здоровья, о которых, как она была уверена, умалчивали врачи. Затем долго и подробно передавала городские и флотские (что всегда было неразрывно связано, ибо город сугубо флотский) новости.

Анатолий Федорович уже знал из разговора с командиром соединения, а потом и Франя подтвердила, что трое из его экипажа награждены орденами Ленина: инженер-лейтенант Горчилов, мичман Макоцвет и старший матрос Целовальников. Знал и то, что некоторые другие отличившиеся тоже представлены к наградам. Знал и испытывал чувство сожаления, что сам лично не смог проследить за их наградными листами. Он считал, что Алексей Горчилов достоин звания Героя Советского Союза. Горчилов первый вошел в опасную зону, прикрыл собою остальных. Анатолию Федоровичу пришло в голову даже такое сравнение: Алексей Горчилов — Матросов атомного флота. Когда-то в войну Александр Матросов лег грудью на амбразуру, чем спас многих, обеспечил успех операции. Горчилов тоже лег грудью на амбразуру.

Войдя в запретную зону, сделал все до конца, чтобы погасить реактор, который до этого давал тепло и свет, силу и энергию, обеспечивал ход и жизнестойкость корабля, был сердцем, от ритмичного биения которого зависело все. Но потом стал болевой точкой, солнечным сплетением, куда нанесен непоправимый удар, черной дырой, способной поглотить корабль и людей.

Горчилов первым кинулся в невидимый атомный огонь. Горчилов повел за собою других. Так с кем же можно его сравнить?.. Обидно одно — так мало прожил… Юноша!.. А что значит мало и что значит много? Разве годами измеряется жизнь человеческая? Нет, не количеством лет, прожитых на земле, — делами. Может быть, тем единственным делом, ради которого и стоило родиться. Горчилова флот не забудет. Алексей Горчилов навечно приписан к флоту. Он, конечно, не помышлял в тот час о подвиге, об отличии… А что такое подвиг? Делать все необходимое в данный момент на данном посту. Кажется, так просто и в то же время так сложно. Не каждый способен на такое. Говорят, бывают подвиги большие, бывают малые, — неправомерное деление. Подвиг — полная отдача, а раз полная, она не может быть малой. Случаются позы, рисовки, ненужные жертвы — их к подвигу не отнесешь. Подвиг — все то доброе и полезное, на что человек способен в данный миг, или в данный час, или в данные годы, а то и во всю данную ему жизнь. Подвиги бывают только большими.

Алексей Александрович Горчилов… Первым подошел в открытую к реактору, шагнул в зону интенсивного облучения. Первым…

С каким еще поступком можно это сравнить?

Стать под пули? Шагнуть в костер? Пойти на таран? Открыть кингстоны?..

Нет, такое возможно только в наше время — атомное время. Никогда раньше такого не было и быть не могло…

Лежа на левом боку, Мостов почувствовал утомление, ощутил покалывание под лопаткой. Он перевернулся на спину, запрокинул руки, опустил их расслабленно на подушку. Старался дышать медленно и глубоко, до кружения в голове.

В каком-то полусне, то ли в полузабытьи он увидел Алексея Горчилова. Только лицо. Его чуть сдвинутые книзу и назад уши, по-мальчишечьи припухлые губы, не по возрасту печальные глаза, вечно чем-то затуманенные, словно глядящие внутрь себя. Анатолию Федоровичу захотелось обнять Алешу по-братски, прижать его голову к своему плечу, сказать что-то важное, единственно необходимое в эту минуту. Но ничего такого он придумать не смог, просто поздоровался. Помолчав, добавил, словно лишь сейчас вспомнил:

— Поздравляю тебя, инженер!

— С чем? — простодушно удивился Алексей.

— С орденом.

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга. Только я о нем не думал. Разве дело в ордене? От него я не стану ни лучше, ни хуже. Что есть во мне, то есть. А чего нет…

— Не говори так. Орден — мера отношения к тебе общества.

— Разве он спасет меня? Спасет нас? — показал на своих товарищей по палате.

— Спасет.

— От смерти?

— От забвения. Об больше для других, для тех, кто остается. Чтобы у них в час опасности не опускались руки. Чтобы они не чувствовали себя одинокими. Знали, что о них подумают, вспомнят, оценят, что их порыв был не напрасен.

Отвечая Алексею Горчилову, Анатолий Федорович тут же подумал: «Одну из улиц города предложу назвать улицей лейтенанта Горчилова, чтоб и дети помнили, и внуки, и правнуки. Сегодня же позвоню командующему. Надеюсь, согласится… А как мать Алексея? Каково ей? Совсем одинокой осталась: в войну потеряла мужа, теперь сына… Попрошу замполита, пускай пошлет кого-либо из офицеров, чтобы отвез Алешины вещи, книги, дневники, пусть передаст матери слова соболезнования. Понимаю, этим не утешить, не убавить материнское горе, но все-таки не так одиноко, когда люди сострадают. Отец-фронтовик гордился бы таким сыном, он бы его понял до конца».

Одновременно подумал и о своем отце, тоже погибшем в войну.

Отцы и дети, отцы и дети!.. Как много об этом говорится и пишется. Во все времена, утверждают, были и во все времена будут противоречия, конфликты между отцами и детьми. Вот только мы с Алексеем Горчиловым да тысячи подобных нам, потерявших отцов на фронте, не знали и не узнаем такого разногласия. Считай, все мое поколение не узнает. Какие же могли быть конфликты? Одно горе, одна беда, одна тяжесть, одна судьба — слитная, нерасторжимая: они умирали там, на фронте, борясь за жизнь, мы умирали здесь, в тылу, тоже борясь за жизнь. У кого вернулись отцы, все равно одна большая беда: голод, разруха, неурожаи. И приходилось снова бороться, преодолевать, брать штурмом. Не было времени для разногласий, не было условий для конфликтов. Возможно, и были, да не заметил, проглядел, потому что только два чувства безраздельно владели в то время: хотелось есть и хотелось спать. А между ними работа…

Мы, старшие, часто недовольны молодыми: все у них, кажется нам, не то и не так. Вот, мол, в прошлые времена — да! Какие были люди, какие личности! Как много выстрадали, какой тяжкий груз вынесли на своих плачах, какую войну сломали! А дети наши растут в холе, в достатке, в любви, в нежности. Под силу ли им будут подобные испытания, если, не приведи господь, случится?.. Жалко их… Скрываешь свою размягченность, напускаешь на себя иной раз излишнюю суровость, понимая, что иначе нельзя, но все равно в душе остаешься отцом. Порой непрошено, не к месту всплывают забота и нежность к этим мальчишкам в синих робах, и не видится затуманенному глазу, что они же в военной форме, забываешь часом, что перед тобой не сын твой, а боец, которого ты в случае необходимости, не дрогнув, пошлешь на смерть. Видишь в нем просто мальчишку… А помнишь, однажды в далеком автономном плавании, когда они, заставшие и поскучневшие, с изболевшимися по дому, по родным душами, сидели тесным гуртом вокруг замполита, и замполит рассказывал им о разных случаях жизни и на гражданке и на флоте, расспрашивал их, кто откуда родом, кто чем занимался до призыва, и они, молоденькие стриженые парни, по первому году службы, размякли, раскрылись, стали вовсе детьми?

Наблюдая за ними, остро почувствовал свою боль, постоянную печаль о сыне — о том, которого нет, но который мог быть и которому могло бы сравняться уже столько лет, как и некоторым из этих… Он родился мертвым. Судьба словно решила наказать за что-то. А может быть, сам сглазил свое счастье, не в меру радуясь, предваряя событие, подбирая имя еще не родившемуся, громко заявлял, что будет непременно сын, матрос, что иного исхода и быть не должно…

Вскоре дизельная лодка, на которой он плавал старшим помощником командира, ушла в автономку. Служба, заботы о других не вытравили боль, но пригасили ее.

Помнит, как стояли ошвартованные в африканском порту. Вахтенные матросы вынесли на причальную стенку, к мусорным коробам, очистки и остатки пищи. Черномазая голая ребятня с раздутыми животами, с тоненькими, как у паучков, ручками-ножками накинулась на отбросы, хватала их, жадно, неразборчиво пихая в рот все, что удавалось подцепить. Матросы-вахтенные застыли на месте, глядели, пораженные, на ораву доведенных до крайности детей. Некоторые закрыли лица бескозырками, будто вытирая пот, другие опустили глаза. Сам тоже не удержался, прикусил задрожавшую нижнюю губу, отвернулся от пирса. А потом, злясь на себя, негодуя, проклиная все и всех, недозволенно резко, неоправданно строго прикрикнул на матросов, приказал вернуться на борт.

Долго не уходили из памяти негритянские дети. Стоит забыться на миг — вот они: голые тельца темно-бурого цвета, неправдоподобно большие головенки в густых барашках плотных, никогда не чесанных волос, кривые палочки рук и ног, ребра, обтянутые тонкой, просвечивающей кожей…

— Папка, милый, здравствуй! — услышал в телефонной трубке по-детски высокий, срывающийся голос Вали.

— А, это ты, негодница?

— Вставать разрешили?

— Встаю.

— Твое окно куда выходит, во двор или на аллею?

— Не знаю.

— Подойди посмотри!

— Оно слепое.

— Как слепое?

— Закрашено белилами.

— Зачем?

— Кто его знает. Незрячее, как глаз с бельмом.

— Жалко.

— Невесело.

— А скоро выпишут?

— Обещают на днях.

— Здоров?

— Практически здоров.

— Славно!

— Целую тебя, Валек!

— На закорках покатаешь? — пошутила. В детстве любила кататься на закорках.

— Слово моряка!

— Гляди, не обмани.

— Как там у вас на воле? — заскучавшим голосом спросил отец.

— Весной пахнет.

— Отлично.

— Мне пора. Возвращайся побыстрее!

— Добро-добро!

В трубке прощально и грустно щелкнуло. Снова тишина и одиночество, которые иногда бывали желанными, теперь стали невмоготу. Положил трубку не на аппарат, а себе на грудь. Частые высокие гудки, раздававшиеся в трубке, казались сигналами из далекого далека, посылаемыми кораблем, терпящим бедствие. Надо засечь координаты, поспешить на помощь. Где, кто бедствует? В мире столько кораблей, столько людей, терпящих крушение. Как им всем помочь?.. А как помочь тем, которые, казалось бы, в безопасном, благополучном мире повсечасно испытывают тревогу, страх, сомнения и даже неверие? Порой очевидное и непреложное заставляет думать: а вдруг?..

Вспомнил давний разговор с дочкой, бесхитростный и наивный, но поразивший, заронивший сомнение. Было это в самом начале зимы, шел снег — пушистый, лапчатый. Валя с закутанным горлом сидела дома. Она не радовалась белому чуду, как бывало раньше, с тоской в голосе спросила:

— Папка, а снег растает?

— Непременно, — с готовностью, не понимая, к чему такая речь, ответил отец.

— Когда?

— Весной.

— А если не растает?

— Такого не может быть! — запротестовал всерьез.

— Вдруг не растает, что тогда?..

Не смог ничего ответить.. Припомнилось, что в детстве сам задавал подобные вопросы. Перед глазами появилась картина солнечного затмения, ощутил тревогу, словно наяву, увидел лица соседей, вышедших на улицу, — серые, переменившиеся до неузнаваемости. Какая-то бабушка вынесла икону божьей матери, шептала молитву о защите и помиловании грешных. Люди молчали, один он не мог больше молчать, донимал всех вопросом:

— А вдруг не выйдет?

— Обязательно покажется! — успокоил его сосед.

— А вот если?..

— Не может такого быть.

— Почему?

— Потому что будет конец света.

Поглядел еще раз через закопченное стеклышко на затененное солнце. Показалось, в серо-голубоватом своде неба образовалась черная дыра, проход куда-то, во что-то еще более непостижимое.

Вспомнил то памятное затмение, видел черную дыру. Перед глазами всплыла его подводная лодка. Затем, словно на экране кинохроники, поплыл, закружился шар земной с серебристыми морями и голубыми материками. Какая-то темная, похожая на тяжелую чугунную сковороду заслонка пыталась затмить, скрыть от мира, но Земля выходила из тени, удалялась от нее, серебристо посвечивая морями, ярко голубея материками. Черная свинцово-тяжелая заслонка снова пыталась ослепить и материки и моря.

18

На шестнадцатом трамвае, который останавливается у самого их дома, они вчетвером доехали до Московского вокзала. Когда был подан состав, первыми вошли в вагон, разыскали купе, определили места. Серафима Ильинична ляжет внизу, Алла над ней, на верхней полке. Володя и Лида — родственники — тоже собрались было ехать, но Серафима Ильинична запротестовала. Даже в горе была эгоистичной; ее сын — ее и мука, зачем другим брать на себя то, что положено ей судьбою. Попыталась было отговорить и Аллу, но, встретив упрямую решимость, сдалась: пускай едет, все-таки подмога, мало ли чего может случиться в пути.

Лида осторожно присела на краешек полки, Володя вышел в коридор покурить. Когда объявили, что до отправления остается пять минут и что провожающих просят покинуть вагон, они молча простились, и Серафиме Ильиничне стало свободнее, словно удалили причину, стеснявшую ее. Она не вышла из купе, не приникла к окну, не помахала на прощание родственникам, терпеливо ожидавшим ее появления. Попросила Аллу расстелить постель, скинула втрое потяжелевшие за день туфли, сняла темное шерстяное платье, достала из сумки просторный халат, надела его, легла на постель поверх одеяла. Ее охватила усталость и безразличие. Верилось, все, что могла выплакать, уже выплакала. Вся боль отболела, скорбь выгорела дотла, силы исчерпаны, жизнь завершена. И то, что она еще способна что-то понимать, на что-то откликаться, куда-то ехать, казалось ей каким-то механическим, неестественным. Она чувствовала себя освобожденной от всего: никаких запросов, никаких желаний, никаких надежд. Все, что было у нее дорогого, все, что боялась потерять, потеряла. Никакой угрозы, никакого страха теперь не испытывала и не могла испытывать.

Поезд шел быстро, но вагон не дергало, не качало, не кренило в стороны. Перестука колес почти не было слышно: на сваренных стыках они меньше стучат. Такая плавность ей показалась нереальностью. Все теперь воспринималось точно в забытьи, в полусне, на грани сознания. Серафима Ильинична закрыла глаза. Она не спала, но и не бодрствовала, находилась в том состоянии, когда и сон и вымысел приобретают достоверные черты.

Она увидела своего Алешу маленьким, забавным. Каждый божий день, возвращаясь из школы, он успевал где-то отыскать беспризорного котенка, пихал его за пазуху, приносил в дом. Сперва радовалась его находкам, принимала близкое участие в том, чтобы накормить и отогреть живое существо. Помогала сыну мыть котенку лапы, причесывать шерстку, забавлялась его играми. Спустя какое-то время, когда уже из каждого угла стали посвечивать зелено-фосфорические кошачьи глаза, когда на диване, под кроватью и на кровати видела кошачьи потасовки, когда и по коридору и по кухне стала носиться клоками кошачья шерсть, терпение истощилось. Отправляясь на рынок или в магазин, выносила из дому в сумках кошек и котят, кого удалось приманить и поймать. Но сколько бы она ни выносила, казалось, их становится все больше. Сын то и дело притаскивал новых. На мольбы матери о том, что ей невмоготу, она устала их кормить и за ними убирать, сын только вздыхал, просил взглядом не обижать беззащитных.

Однажды, дойдя до исступления, схватила половую щетку, отворила все двери и окна, носилась как ополоумевшая по квартире, изгоняя кошачье кодло. Алеша ревел, пытаясь перехватить щетку. Она в гневе отталкивала сына, выкликая проклятия, старалась с еще большим рвением…

Обеспокоенная Алла спустилась с верхней полки, вынула из сумочки, которую Алеша привез из Франции и подарил ей в день рождения, пузырек с нашатырным спиртом, смочив ватку, поднесла близко к лицу Серафимы Ильиничны. Та, глубоко вздохнув, очнулась, привстала на локте, спросила девушку участливо:

— Что с тобою, милая?

— Думала, вам плохо. Так метались…

— Спасибо, все уляжется, уляжется. Не беспокойся, отдохни, — попросила спутницу. Но стоило ей забыться, как перед глазами снова возникал кошачий ералаш.

Так и не сомкнула век до самого конца пути.

Поезд пришел рано утром. Серафима Ильинична не бывала в Москве. И не Москва ее сейчас заботила. Все же успела заметить, что вокзал, куда они прибыли, в точности напоминает тот, откуда отправлялись. Не возвратились ли обратно? Но тут же краем воспаленного сознания, усталого и, как ей казалось, не фиксирующего ничего постороннего, не относящегося к ее утрате, отметила, что в ее городе, на ее вокзале над перроном подняты навесы, защищающие пассажиров от солнца и непогоды. Здесь их нет. Потому мелкий предвесенний дождик моросит свободно, делая сумки, баулы, чемоданы козырьки фуражек носильщиков блестящими.

Алле приходилось бывать в Москве не раз, потому она чувствовала себя свободно. Выстояв очередь на такси, сели в машину — Серафима Ильинична сзади, Алла рядом с шофером, — назвали адрес гостиницы, где им были заказаны места заранее и о чем Серафиме Ильиничне было сообщено телеграммой.

У входа в гостиницу их ожидал мичман, пожилой, сильно располневший человек. Он поклонился Серафиме Ильиничне, затем Алле, высказал соболезнование. Кивнул на машину, которая стояла неподалеку, сказал, что, как только они будут готовы, можно сразу отправляться.

Серафима Ильинична надеялась увидеть в последний раз своего сына, глядя в дорогое лицо, проститься. Но не увидела. Гробы были наглухо закрыты. Плотно обтянутые красной материей, с черными драпировками на крышках, они стояли на невысоком постаменте отчужденно. На двух лежали фуражки с золотыми кокардами, на третьем бескозырка. Серафиму Ильиничну подвели к первому гробу, сказали: здесь. Посадили на стул. Алла отказалась садиться, решила, ей удобней будет стоять сзади, опираясь на спинку стула Серафимы Ильиничны, Украдкой разглядывала просторное помещение, откуда, догадывалась, была вынесена вся мебель, кроме нескольких стульев, предназначенных для близких родственников. В изголовье гробов на стене висели три портрета — увеличенные фотографии. Они были какими-то чужими, не похожими на тех, кого изображали. По углам накрытого кумачом постамента стояли матросы с карабинами. Они, неестественно напряженные, выглядели тоже неживыми.

Алла остановила взгляд на полной белокурой женщине, закутанной по-крестьянски черным платком, поняла: это и есть Мария, Маша — жена мичмана Макоцвета, которую она знала по рассказам Алеши. Ревниво приглядываясь к ее чертам, Алла не находила тех достоинств, о которых так много говорил Алеша. «Что в ней такого? Обыкновенная крестьянка!» Рядом с ней как-то неловко, несвободно сидела Толпон — жена Макара Целовальникова. Смуглое лицо было желтовато-бледным, не по-женски широкие брови, сросшиеся на переносье, придавали ей вид грозный, недовольный, что не вязалось с ее робкими жестами и движениями. Рядом стояла девочка лет трех, облокачиваясь на материнские колени. Она любопытно поглядывала по сторонам, заметив что-то необычное, тянулась к уху матери, шептала усердно, показывая пальцем на предмет своего любопытства.

Только теперь, глядя на девочку, поняла Алла всю глубину потери. До этих пор, казалось, глухая ко всему и бесчувственная, она вздрогнула, как от неожиданного удара, закрыла лицо руками, со стоном разрыдалась. Это вывело окружающих из оцепенения, все повернулись к ней удивленно, подошедшие офицеры начали утешать ее, открыли пузырек корвалола, подали стакан воды. Она от лекарства отказалась, отпив из стакана, поблагодарила озабоченных военных людей, пришла в себя.

Ее взгляд то и дело останавливался на Маринке. Она ласкала девочку мысленно, тормошила, заплетала мягкие, длинные, вьющиеся волосы, подбирала ленты, примеряла на нее всяческие платьица и сарафанчики, какие только могло нарисовать возбужденное воображение, надевала попеременно то гольфики, то носочки разных окрасок и оттенков, обувала в туфельки, сандалики, сапожки. Была поглощена девочкой, ничего вокруг не видела, кроме Маринки, так похожей на ту, которая могла быть у нее, у Аллы, если бы они поженились с Алешей, если бы он перевез ее к себе, на Север, в город, где жили его друзья-сослуживцы, где, как он обещал, должна была жить и она, Алла. Если бы!..

Она ловила себя на страшной, постыдной мысли о том, что думает не об Алеше, печалится не о нем, а о том, что могло быть, если бы не его смерть; не о нем самом, а о том, что потеряла с его кончиной. «Нет-нет, — лихорадочно начала уверять себя, — я любила его, он дорог мне, именно он, я скорблю о нем, я останусь одинокой навсегда, буду верна его памяти!» Убеждала себя таким образом, но трезвым сознанием понимала всю неправду этих мыслей. Алеша для нее не существовал отдельно от ее счастья, благополучия, удачного будущего. Отдельно существующего Алеши не было: только Алла и вместе с ней Алексей, Алла и вместе с ней Маринка, Алла и вместе с ней ее семья, ее благополучие. Без Аллы, вне ее интересов, отдельно от ее судьбы Алексея не было и не могло быть. Наглухо закрытый гроб — отстраненная потеря, чужая боль, чужая судьба. Она не доходила до сердца, не ранила. Тревожило то, что могло быть, но не сбылось. Его и надо оплакивать.

Домовины поставили в три автобуса. Родственников рассадили соответственно. Выглядело странным то, что мало слез, мало причитаний. Никто чрезмерно не убивался, никто не падал в обморок. Может быть, успели выплакаться заранее? Может, потому, что потеря пришла так необычно, странно, от небывалого случая, чуждо и непривычно звучащего  о б л у ч е н и я? Может быть, потому, что умерли не просто, а, судя по речам, произнесенным на панихиде, сделали что-то невероятное, чему и названия пока подобрать трудно? Подтверждением высказанному служат ордена Ленина, посвечивающие на алых подушечках, подтверждением этому служат многочисленные венки, обилие венков, которыми был заполнен зал, а теперь автобусы и крытые зеленым брезентом грузовые машины, где рядом с венками сидели матросы почетного караула, зажав между колен карабины. Или потому, что домовины-гробы закрыты и нет возможности взглянуть смерти в лицо, а раз ты ее не видишь — боль не так остра?

За окнами автобуса мелькали дома, встречные машины, высокие металлические опоры с фонарями, стриженые кроны темных безлистных деревьев. Автобус двигался в плотном потоке автомобилей, в которых находились люди, не ведающие о случившемся. И это показалось Алле странным. Была уверена, что вся Москва остановит движение, замрет, склонится в скорби, провожая в последний путь Алексея Горчилова и его товарищей, которые совершили неслыханное. Но Москва шумела, двигалась, дышала, не подозревая о трагедии. И, странное дело, это не оскорбило Аллу, не унизило ее печаль, не вывело из себя окончательно. Наоборот, стало легче дышать, скорбь показалась не так горька и безысходна. С потерей Алексея Горчилова мир не прекращал своего существования. Жизнь вокруг выглядела прочной, надежной, вечной. Тяжесть, давившая сердце, отступила, оставив некоторый холодок. Она понимала свою беду, свою утрату. Этим по-прежнему было занято сознание. И в то же время способна была думать о чем-то ином, способна видеть, запоминать и вспоминать об ином. Глядя на дома, на шумный поток машин, на высокую эстакаду, по которой двигался автобус, на дорожную развязку под эстакадой, узнавала, что едут по Садовому кольцу и выехали на площадь. А вот другая площадь, и тоже знакомая. Уже когда миновали ее, двигались по улице Горького, между рядов плотно прижатых одно к другому зданий, поняла, что промелькнула площадь Маяковского. Как подтверждение в памяти встали белые четырехгранные колонны зала Чайковского, башенка гостиницы «Пекин», тяжеловатая фигура поэта на пьедестале. Аллу всегда радовал вид Белорусского вокзала: удобное глазу, затейливое строение, крашенное белым и бирюзовым. Некрутой подъем на мост, и вдруг открывающийся Ленинградский проспект с широкими полосами скверов по обеим сторонам основной проезжей части, с малыми подъездными дорожками у зданий. Когда вырываешься из узкой горловины улицы Горького на простор проспекта, кажется, что становится легче дышать.

У открытых могил на специальных носилках были поставлены домовины, произносились речи. Серафима Ильинична не вникала в их суть, казалось, была занята иным: сожалела, что ее дитя хоронят так далеко от дома, в чужом городе. Денно бы и нощно сидела у могилы, моля бога взять и ее поскорей, соединить с сыном. Володя и Лида непременно бы заховали и ее в одной оградке, под одной и той же березкой.

Когда Мария Макоцвет подошла к яме и заглянула в ее глубину и темноту, ей привиделся мир, притененный густо сплетенными ветвями, мир красных сосновых стволов и забеленных снегом полян, темные избы, крытые дранкой, прясла, огораживающие участки, выпас, поднятые свечками стожки сена, насаженные на ошкуренные, вкопанные в землю столбы, покрытые круглыми, как вьетнамские шляпы, навесами, предохраняющими корм от непогоды. И среди всей этой притененной белизны и тишины — потрескивание бревен буйно пылающего дома, лужи крови, дергающийся автомат Христосика и Ваня, ее Иван Трофимович, который всегда ей казался, даже в свои мальчишечьи годы, взрослым, сильным, ничего не страшащимся. Ваня уже почти настиг запыхавшегося, воющего от страха Христосика, еще рывок, еще усилие, и Христосик будет корчиться в могучих руках Ивана Трофимовича, который ей, Маше, дороже всего и всех, который заменил ей отца и мать, успокоил, вытер слезы, дал хлеба. Когда утомленный и недовольный собой возвратился ее Ваня, когда горько стал сетовать на неудачу — не поймал оборотня, — Маруся принялась его уговаривать, гладила Макоцвета по плечам, нашептывая: «Ты одолел его, Ванюша, одолел окончательно. Потому должен усмирить сердце, и взор твой пусть не затуманивается укором и сожалением. Нет его, Христосика, нету. Сгинул, пропал, растворился, развеян по ветру. Ни дна ему, ни покрышки. Ни чести, ни памяти. А тебе, Ваня, хвала и слава, тебя будут знать и вспоминать долго».

Когда строй матросов, подняв кверху карабины, дал согласованный залп, все вокруг преобразилось: терявшие сознание от печали разом выпрямились, глянули на свет прояснившимися глазами; пребывавшие в шоке безразличия и равнодушия, ранее выплакавшие все свои слезы и силы без остатка — почувствовали, что их окатило новым приливом страдания, переполненные болью, они всплескивали руками, заламывали их за головы, падали на холмики глины, выросшие над могилами.

При первом же залпе буйнее всех, отчаяннее всех, потеряннее всех заголосила Маринка. Похоже, только с выстрелами, которые ее напугали, у нее прорезалось чувство, прояснилось сознание и она наконец-то поверила, что потеряла отца. Она его не помнила, настоящего, видела только такого, каким он рисовался ей со слов матери: самый большой и самый красивый, плавает по морю на пароходе, никого не боится, черные ленточки его бескозырки летают по ветру. Она не знала его, но любила так же глубоко, как и ее мать Толпон, которая вложила в дочь большое чувство к отцу. И теперь Маринка не хотела терять отца, не соглашалась с его уходом. Потому так отчаянны и неистовы были ее призывы.

19

В памяти он постоянно видел свою экспериментальную подводную лодку.

Устало привалившись бортом к плавучему пирсу, черная на черной поверхности залива, она лежала головой в сторону высокой отвесной скалы. Ярко-белая полоса, выведенная стойкими красками, неширокой подковой охватывала ее тупой огромный нос чуть выше ватерлинии. Белая полоса выглядела зловещим оскалом какого-то странного чудовища, только что вынырнувшего из темных глубин на поверхность.

Это если глядеть отстраненно.

Но раньше ему не приходилось так смотреть на свой корабль. Всегда и прежде всего он видел защищенный жестким металлическим ограждением командный мостик с переговорным устройством, которое связывало его со всеми отсеками, со всеми постами внутри лодки — от первого до последнего. Стоя на мостике, охватывал взором всю лодку — от широкого каплевидного носа до высоко поднятого за кормой стабилизатора. Чувствовал себя с кораблем слитно, неразрывно, как единое целое. Выходя в океан, приказывал погружение. Спустившись вниз, в центральный отсек, при задраенных люках, очищенных трюмах, задавал ход, определял дифферент. Набрав необходимую глубину, выравнивал корабль, принимал поступающие отовсюду доклады. Это была его жизнь, его бытие, без которого себя не мыслил. И где бы, в каком бы далеке ни находился, никогда не чувствовал оторванности от своей страны, от своей земли, потому что окружение всегда оставалось неизменным: и там, дома, и здесь, в океане, одна и та же палуба, тот же мостик, тот же центральный пост, перископ, те же приборы. Его окружали все тот же неизменный старпом, замполит и все офицеры, мичманы, старшины, матросы. Его Родина, его земля, его государство были и в нем и вокруг него, заключенные в стальном корпусе лодки, потому не чувствовал оторванности, не болел ностальгией. Вот если бы его разлучили с кораблем, тогда бы почва ушла из-под ног. Он даже представить себе не мог, что в один из дней придется распрощаться со всем, к чему успел прирасти неразрывно. Не мог поверить, что больше не побывает в отсеке торпедистов, где на стеллажах, на кильблоках тележек, вытянувшись во всю длину, покоятся бело-серебристые торпеды. Не мог согласиться с тем, что больше не постоит у выгородки акустиков, не понаблюдает за их таинственным колдовством, за работой их ясновидящих и яснослышащих приборов, обнаруживающих объекты и в отдаленных глубинах, и на просторной поверхности. Не пройдет в машину, не услышит тонко поющих турбин, маслянисто чавкающих, вроде вздыхающих, помп и насосов. Не постоит в тишине вычислительных приборов, глядя на дрожащие или замершие на месте стрелки, на мигающие разноцветные огоньки выпуклых глазков, на движущиеся вокруг постоянной точки голубые тонкие лучики локаторов. Не пройдет мимо реактора, заключенного в надежные защитные стены, который служит светилом, солнцем дляметаллического мира корабля. Реакторный отсек еще можно сравнить с солнечным сплетением, болевой точкой организма. Потому он так опекаем и охраняем, потому так строга служба, которая им управляет. Капитан-лейтенант Полотеев, командир дивизиона движения, чьи подчиненные управляют реактором, является по меньшей мере лордом-хранителем печати в королевстве подводной субмарины, а инженер-лейтенант Горчилов — его первым подручным…

Он о них думает как о живых, реально существующих людях, временно отсутствующих, которые не сегодня завтра непременно появятся снова в экипаже, хотя и знает, что ни того, ни другого уже нет, знает, что Алексей Горчилов скончался в столичной клинике и похоронен на одном из московских кладбищ, а капитан-лейтенант Полотеев тоже умер и похоронен в другом городе. Знает об этом…

Но пока неизвестно командиру лодки капитану второго ранга Мостову, что, казалось бы, так удачно вышедший из беды член его экипажа, близкий, очень близкий друг его дочери (об этом отец даже не подозревает!) старший матрос Николай Черных, который в настоящее время нормально несет службу и по вечерам бегает в базовый манеж играть в волейбол, где ему удается повстречаться с Валей, что он, Черных, скончается, и все по той же причине…

Как далеко протягивает свои щупальца радиация! С каким упреждением посылает она свои снаряды, оснащенные взрывным механизмом длительного действия. Хиросима, Нагасаки, куда без нужды сброшены американские атомные бомбы, вон сколько лет убивают, третье поколение калечат!

Чтобы не повторились Хиросимы и Нагасаки, необходимо быть готовым к испытаниям. Не будем готовы — не сможем постоять за себя и других — какие еще понесем потери?! Оружие обороны необходимо. Мы его создаем, испытываем. Что же! Будем трезво глядеть на факты, не отводя взгляда, должным образом оценивая происшедшее. Ибо мы заняты большим и весьма важным делом, требующим значительного напряжения сил и средств. Готовимся не к балу-маскараду с потешными стычками, взрывами петард, огнями фейерверков, а к защите людей, к сохранению самой Земли. И если мы на этом большом и трудном пути понесем утрату, не следует теряться, паниковать. Жертвы, которые могут возникать в результате дела нового, не изученного, не освоенного пока в полной мере, будут оправданны, ненапрасны. Приобретенный опыт упасет от утрат неизмеримо бо́льших. Об этом можно будет говорить, погибшим героям воздавать должное. Скажете, некоторые убоятся, станут избегать службы на подводном флоте? Возможно, найдутся единицы. Но они, такие, и не нужны флоту. Зато пойдут настоящие. Космонавты тоже, случается, гибнут. Об этом сообщается откровенно. Однако после каждого трагичного случая список добровольцев не уменьшается, наоборот, увеличивается. Можно прожить сотню лет и уйти из жизни незамеченным, можно прожить два десятка — и остаться в памяти навсегда.

— Весь в размышлениях?..

Адмирал вошел в палату, поправляя халат на плечах, вошел стремительно, неожиданно. Среднего роста, полноватый, розовое, упитанное лицо чисто выбрито, негустые русые волосы зачесаны назад старательно, большие залысины обнажают крутой лоб, делают его широким и высоким. Если бы не подбитые яркой сединой виски, адмирала можно было принять за молодого офицера, тем более что его погоны со сплошным золотым галуном и крупной звездой, его нарукавные знаки не видны из-под халата.

Какое-то время, не отвечая на приветствие, капитан второго ранга Мостов молча глядел в лицо пришедшего, любуясь его свежестью, жизнерадостностью. Он завидовал адмиралу потому, что тот жил прежней привычной жизнью, которая для Мостова осталась где-то там, за толстыми каменными стенами. Мостову показалось, что вместе с адмиралом в палату ворвалось нечто новое, раскованное, пахнущее свежим снегом и крепким морозом.

— Угадали, многое пришлось переворошить в памяти. — Он одернул на себе пижаму, как привык одергивать китель, сел на кровать, показал на стул, придвинутый к тумбочке. — Присаживайтесь! — Пожимая протянутую адмиралом руку, снова привстал, спросил шутливо: — Не боитесь получить от меня некоторую долю рентген?

— Не боюсь! — ответил с улыбкой гость. — Врачи заверили, что все опасные доли из тебя откачали. Говоришь, о многом передумал?

— Были и время и условия.

— Как считаешь, правильно вы поступили на лодке, так ли действовали?

— В деталях могли быть промахи, но в принципе — да, правильно. Правда, сравнить не с чем, проверить не на чем. Подобного нигде и ни с кем не случалось и, твердо верю, не случится. Как бы действовали другие, сказать трудно.

— Академик одобряет. Говорит, если бы не то, что сделали, могло бы произойти непредсказуемое. — Адмирал повернулся боком, положил правую руку на спинку стула, левой медленно прошелся по ряду пуговиц на кителе, словно пересчитывая их. — Не знаю, говорили тебе, нет? Приезжал главком. Побывал на лодке, беседовал со многими, разбирался в случившемся, проводил совещание в штабе флота. Сейчас работает комиссия из Москвы. Наш академик тоже включен в состав высокой комиссии.

— Где лодка?

— Далеко… — Адмирал показал рукой куда-то. — Отвели на завод, поставили в док. Не беспокойся, сделают для экспериментальной все, что необходимо. А ты бери семью и поезжай… Хочешь, с Франческой Даниловной, хочешь, возьми и дочку, с работы ее отпустим. Гляди, как удобнее. Путевки есть. Отдохнешь, отойдешь от забот на свободе. Вернешься, принимай снова корабль.

— Доверяете?

— Вполне.

— Добро, я подумаю.

— Чего же тут думать?..

— То, что произошло, это черта, от которой надо вести новый отсчет, через которую переступить не так просто.

— Что мешает?

— Надо кое-что решить для себя, — уклончиво ответил Мостов. Затем спросил уже другим тоном: — И в лодках не сомневаетесь?

— А ты как считаешь?

— На таких служить можно.

— Наши мнения совпадают. Конечно, нет предела совершенству, как говорят. Техника в наше время быстро устаревает. Будем думать о новом поколении кораблей. Но сейчас пойдут эти, как твоя экспериментальная, ясно, с некоторыми доводками.

Мостов взялся за отвороты пижамы, сильно потянул их книзу, глухим, хрипловатым голосом произнес, будто разговаривая сам с собой:

— Беспокоюсь о памяти погибших…

Адмирал с готовностью ответил, словно ждал такого разговора:

— Делаем все возможное.

— Не просто жертвы случая — герои, выигравшие крупное сражение. Они высокий дух флота. Такие не должны быть забыты…

— Продумай детально все свои предложения, напиши рапо́рт.

— Добро, добро. — Похоже, успокаиваясь, Мостов отпустил отвороты пижамы.

— Извини, к тринадцати ноль-ноль созываю людей. Пора. — Молодцевато поднялся, стремительно удалился.

Мостов встал, прошелся по палате пружинистым шагом, намеренно подражая адмиралу. Заметил с улыбкой: не очень-то получается. Подумал о том, что ему доверяют, ждут его выписки из госпиталя… Тут же засомневался, почувствовал, вроде бы что-то мешает ему принять твердое, окончательное решение. Что мешает? Неужели неверие в себя? Не надломился ли, не травмирован ли случившимся? И не в облучении дело, не в количестве рентген — это забота врачей, не травмирован ли духовно? Не сломлена ли воля? Не растеряюсь ли при новых трудностях, не сдам ли? Сумею найти в трудных обстоятельствах спокойствие и уверенность, решающие успех дела? Не заметят ли подчиненные на моем лице признаков колебания? Ведь я командую кораблем. А корабль в океане — суверенное государство с неограниченной властью командира — абсолютная монархия. Командир — все для корабля, в его руках судьба людей, он один может казнить и миловать, как говорится, волен вести или на гибель, или на победу… До сей поры подчиненные верили ему. А как теперь? Власть сильна сознательным подчинением, власть сильна доверием. Не поставят ли ему в вину случившееся? Если уловит хоть тень осуждения, хотя бы микрон недоверия, он сам потеряет равновесие.

За плечами немалая жизнь. Многое видел, многое пережил. Пора делать строгие и верные выводы. Надо проверять себя, ставя прямые, обнаженные вопросы, судить откровенно и до конца.

— Кто я?

Порой встречал уверенных в себе, но недалеких, от которых ни людям, ни делу нет пользы. Не похож ли я на одного из них?..

Встречал волевых властолюбцев, от которых стонали подчиненные, карьеристов, пробивающих себе дорогу локтями, порой неглупых, даже талантливых, но настолько ослепленных жаждой власти, что теряли голову.

Видел честных и умных людей, способных специалистов, которых вначале почти силой выдвигали в руководство и которые, вкусив прелести власти, превращались в тормоз.

Видел добрых людей, людей сердечных и отзывчивых, которые, возвысившись над другими, переставали их замечать…

— Так кто же я? Среди которых меня искать?

Как много в последнее время выросло людей значительных, людей большого достоинства и уважения. И не только военных, отмеченных звездами на плечах и на груди. Военные — особая статья, особый разговор. Они во все времена были заметны и отмечены. Не о них речь. Сама наша жизнь создала такое развернутое поле деятельности, создала столько специальностей, обязанностей, родов занятий, что диву даешься. И на этом поле так много выросло людей действительно деятельных, умеющих развернуться вовсю, показать себя и свои лучшие качества: тракторист, комбайнер, шофер, полевод, пастух, телятница, председатель колхоза, директор совхоза, селекционер, доярка, шахтер, доменщик, сталевар, слесарь, строитель, водитель электровоза, экскаваторщик, ткачиха, летчик, полярник, учитель, ученый, деятель культуры, искусства, литературы — какие высокие должности, какие почетные звания! А сколько заводов, фабрик, институтов, школ, больниц, театров, гидро-, тепловых и атомных электростанций, строек, транспортных и пассажирских судов… Жизнь так разрослась вширь, глубь, ввысь, сфера деятельности человека так раздвинула рамки. Везде и всюду нужен человек, ищут человека. На любом поприще он может стать большим, единственным, незаменимым. Характерная черта времени состоит в том, что обыкновенный индивидуум без каких-либо видимых внутренних и внешних отличий становится личностью выдающейся.

— А каков я?

Уверяют, в человеке запрограммировано все: и высокое, и низкое, он может быть и сердечным, и жестоким, и добрым, и злым, и активным, и безвольным. Все зависит от того, что в нем будет включено объективными или субъективными причинами. В зрелом возрасте человек сам из себя трезво может сделать и героя и негодяя. Только волю надо взять в руки.

— Кто же я? Чего хочу? Чего добиваюсь?

Вроде никогда не отличался напором, умом, храбростью. Был как все, не выделялся, не выходил из ряда. А если считать, что аккуратные, обязательные, исполнительные люди, как многие утверждают, посредственны, то был посредственностью, любил во всем пригнанность и подогнанность, недостаточно выдраенная палуба, не подтянутый до упора барашек стопора, тусклая бляха на ремне матроса вызывали недовольство, порой даже расстраивали.

— Так кто же я?

Иногда сдается, если бы сумел подготовить корабль и людей так, чтобы не терялись ни при каких ситуациях, цель жизни была бы достигнута. Не мало ли? Не знаю. Но это считаю главным. Уже сейчас действовать, как в настоящем бою, уверенно, профессионально. Знать возможности техники и оружия, знать возможности каждого члена экипажа. Подготовить бойца психологически — вот главное! Ни трудности, ни опасности, ни возможность самой гибели не должны пугать, не должны парализовать ум и волю. Горчилов и его команда — образец. Их опыт вселяет надежду.

— Мне по-прежнему доверяют высокий пост…

Ходил по палате, нетерпеливо поглядывал на телефон: хотелось, чтобы позвонили из дому.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19