Избранные произведения в одном томе [Питер Бредфорд Бенчли] (fb2) читать онлайн

Питер БЕНЧЛИ Избранные произведения в одном томе

ЧЕЛЮСТИ ^(роман)

Лонг-Айленд, спокойный курортный городок Эмити, в котором один день похож на другой. Так было всегда, но всё изменилось…

Однажды утром, растерзанное тело молодой девушки выброшено на берег. Сомнений нет — это была акула, но никто даже не догадывается какая…

Решено не закрывать пляжи — все считают, что акула скоро покинет эти воды, но число атак на людей всё растёт. И только местный шериф Мартин Броуди осознаёт всю опасность происходящего и понимает, что необходимо переходить к решительным действиям.

Глава 1

Огромная рыба бесшумно рассекала ночную воду, слегка взмахивая серповидным хвостом. Пасть ее была приоткрыта, чтобы потоки воды свободно проходили сквозь жабры.

Тело ее казалось неподвижным. Чуть приподняв или опустив один из грудных плавников, она легко меняла направление, как меняет направление полета птица, приподняв одно крыло или опустив другое. Ее глаза ничего не видели в ночной темноте, а другие органы чувств не посылали никаких тревожных сигналов в маленький примитивный мозг.

Можно было подумать, что рыба спит, если бы не это бесшумное скольжение — инстинкт самосохранения, выработанный за бесчисленные миллионы лет. Отсутствие плавательного пузыря, который есть у других, рыб, и околожаберных плавников, прогоняющих насыщенную кислородом воду сквозь жабры, заставляло ее быть в непрерывном движении. Если бы она остановилась, она пошла бы ко дну и погибла от недостатка кислорода.

Луны на небе не было, и берег казался таким же темным, как и вода. Светилась только длинная ровная полоса пляжа. Из окон дома, стоявшего за дюнами, кое-где поросшими травой, падали на песок желтые блики.

Парадная дверь дома открылась, и на деревянную веранду вышли мужчина и женщина. С минуту они постояли, глядя на океан, потом обнялись и сбежали со ступенек. Мужчина был пьян, на нижней ступеньке он споткнулся. Женщина рассмеялась, взяла его за руку и потащила к пляжу.

— Сначала искупаемся, — сказала женщина, — чтобы у тебя в голове прояснилось.

— Черт с ней, с головой, — ответил мужчина. Посмеиваясь, он повалился на песок, увлекая за собой женщину.

Они торопливо сбросили с себя одежду и кинулись друг другу в объятия.

Потом мужчина лег на спину и закрыл глаза. Женщина, взглянув на него, улыбнулась.

— Искупаемся? — спросила она.

— Ты иди. Я тебя подожду.

Женщина поднялась и пошла по берегу, ноги ее омывала прибойная волна. Вода была холоднее, чем ночной воздух, — так бывает в середине июня. Женщина обернулась и крикнула:

— Так ты идешь купаться?

Ответа она не услышала — мужчина спал.

Женщина вернулась было, но потом снова побежала к воде. Она бежала легко, красиво, пока небольшая волна не ударила ее по коленям. Женщина покачнулась, но устояла и шагнула в следующую волну, повыше. Вода теперь доходила ей до бедер.

Женщина откинула назад волосы, падавшие на глаза, и пошла дальше. Когда вода закрыла ей плечи, она поплыла — голова над водой, движения резкие, как у неумелого пловца.

Рыба, плывущая в ста ярдах от берега, почувствовала изменение в размеренном ритме океана. Она не видела женщину, не ощущала ее запаха, но вдоль всего тела рыбы тянулось множество тонких каналов, наполненных студенистым веществом, чувствительные клетки которого улавливали мельчайшие колебания в воде и посылали сигналы мозгу. Рыба повернула к берегу.

Женщина продолжала плыть, удаляясь от пляжа, изредка оглядываясь на светящиеся окна дома. Течение было слабое, и ее не сносило в сторону. Почувствовав усталость, она легла на спину, отдохнула немного и повернула к берегу.

Колебания воды стали теперь сильнее, рыба почуяла добычу. Взмахи ее хвоста участились, огромное тело ринулось вперед с такой скоростью, что в воде ярко засветились мельчайшие фосфоресцирующие организмы, — рыба, казалось, несется вперед в искрящейся мантии.

Она проскользнула мимо женщины футах в двенадцати. Женщина ощутила только удар волны, которая приподнялась и снова опустилась.

Женщина замерла на мгновение, задержала дыхание, но ничего необычного не обнаружила и снова поплыла, резко выбрасывая вперед руки.

Рыба учуяла ее теперь и по запаху, колебания воды — неравномерные и резкие — помогли ей сориентироваться. Она начала кругами подниматься к поверхности. Ее спинной плавник уже торчал наружу, от мощных ударов хвоста вскипала вода. Тело ее сотрясала дрожь.

Ни с того ни с сего женщину вдруг охватил страх. Содержание адреналина в крови резко повысилось, ее руки, ноги ощутили пощипывающее тепло, и она быстро поплыла к берегу. До него оставалось футов пятьдесят. Она уже видела ленту белой пены там, где волны набегали на песок, видела света доме, ей даже показалось, что за окном мелькнула тень. Это ее подбодрило.

Рыба плыла футах в сорока от женщины, потом вдруг резко повернула влево, нырнула в глубину и, с силой ударив хвостом, ринулась на женщину.

В первое мгновение женщина подумала, что задела ногой камень или корягу. Боли поначалу не было, только правая нога сильно дернулась. Она решила потрогать ступню, работая другой ногой, чтобы удержаться на поверхности. Она шарила левой рукой в темной воде и не могла найти свою ступню, потом подняла руку выше и чуть не потеряла сознание. Пальцы наткнулись на торчащую кость и лохмотья мышц. Она поняла, что теплая пульсирующая струя, которую она ощущала ладонью в прохладной воде, — ее собственная кровь.

Ужас и боль захлестнули ее. Закинув назад голову, она испустила отчаянный вопль.

Рыба отплыла в сторону. Судорожно проглотив ступню, она повернула обратно, плывя теперь на запах крови, хлещущей из ноги женщины. Для рыбы это был такой же ясный и верный ориентир, как маяк в безоблачную ночь. На этот раз рыба атаковала снизу. Она устремилась вверх прямо на свою жертву, широко разинув пасть. Огромное заостренное рыло с такой силой ударило женщину, что даже выбросило ее из воды. Мощные челюсти тут же сомкнулись на ее торсе, перемалывая кости, мясо в сплошное желе. Не выпуская добычу из пасти, рыба шлепнулась в воду, подняв фонтан из пены, крови и светящихся микроорганизмов.

Рыба вертела головой, перепиливая, сухожилия своими острыми треугольными зубами. Тело женщины развалилось пополам. Рыба с жадностью заглатывала куски. В ее мозг все еще поступали сигналы о близкой добыче, но она не могла определить их источник и металась из стороны в сторону в пенном кровавом облаке, открывая и закрывая пасть, хватая все подряд. А когда облако рассеялось, большая часть тела куда-то исчезла. Какие-то куски медленно опускались на песчаное дно, и там их лениво шевелило течение. Другие плавали у самой поверхности воды, и волны подхватывали их и несли к берегу.

Мужчина проснулся, дрожа от раннего утреннего холода. В голове у него все смещалось от выпитого накануне виски и кукурузной водки. Солнце еще не поднялось, хотя розовая полоска на горизонте подсказала ему, что рассвет близок. Звезды все еще слабо мерцали на побледневшем небе. Мужчина встал и начал одеваться, досадуя на то, что женщина не разбудила его и вернулась в дом одна, но ему показалось странным, что она оставила на пляже одежду. Он собрал ее вещи и зашагал к дому.

Пройдя на цыпочках по веранде, он осторожно приоткрыл дверь, так как знал, что, если открыть ее резко, она заскрипит. В гостиной было темно и пусто, на столе — недопитые бокалы, пепельницы с окурками и грязные тарелки. Он прошел через гостиную и, повернув направо по коридору, миновал две закрытые двери. Дверь в их комнату была открыта, на тумбочке у кровати горела лампа. Обе постели были застелены. Он швырнул одежду женщины на одну из них, вернулся в гостиную и зажег свет. Оба дивана были пусты.

В доме были еще две спальни. В одной спали хозяева, другую заняли гости — еще одна пара. Стараясь не шуметь, мужчина приоткрыл дверь в комнату гостей. Здесь стояли две кровати, и на каждой из них лежал только один человек. Он закрыл дверь и направился в следующую комнату. Хозяин и хозяйка спали в огромной постели — каждый на своем месте. Мужчина прикрыл дверь и вернулся к себе, чтобы взглянуть на часы. Было около пяти.

Он сел на кровать и уставился на ворох одежды на соседней кровати. Он понял, что женщины в доме нет. Других гостей на ужине не было, и она ни с кем уйти не могла, если только не встретила кого-нибудь на пляже, пока он спал. Но даже если она и ушла, подумал он, то наверняка взяла бы хоть что-нибудь из одежды.

Только теперь пришла ему в голову мысль о несчастном случае. Предположение это скоро превратилось в уверенность. Он вернулся в спальню хозяина, с минуту постояла нерешительности у изголовья и затем осторожно положил руку ему на плечо.

— Джек, — сказал он. — Эй, Джек!

Хозяин вздохнул и открыл глаза.

— Что?

— Это я, Том. Мне ужасно не хотелось тебя будить, но похоже, что стряслась беда.

— О чем ты?

— Ты видел Крисси?

— Что значит видел? Она была с тобой.

— Ее со мной нет, я хочу сказать: я не могу ее найти.

Джек сел и включил свет. Его жена повернулась на другой бок и накрылась с головой простыней. Джек взглянул на часы.

— О боже, пять часов утра, а ты потерял свою подружку.

— Да, понимаю. Ты когда ее видел в последний раз?

— Я? Сейчас вспомню. Она сказала, что вы идете купаться, и вы вместе вышли на веранду. А ты когда ее видел в последний раз?

— На пляже. Потом я уснул. Она что, не возвращалась домой?

— Во всяком случае, я не видел ее. Мы легли спать около часу.

— Я нашел ее одежду.

— Где? На пляже?

— Да.

— Ты смотрел в гостиной?

— Да. И в комнате Хенкельсов.

— И в комнате Хенкельсов?!

Том покраснел.

— Я познакомился с ней недавно. Насколько я могу судить она немного взбалмошна. Хенкельсы тоже. Я хочу указать… я ни на что не намекаю. Я просто решил осмотреть весь дом, прежде чем будить тебя.

— Ну и что же ты думаешь?

— Я начинаю думать, — сказал Том, — не случилось ли с ней чего-нибудь. Может, утонула.

Джек смотрел на него с минуту, затем снова поглядел на часы.

— Я не знаю точно, когда начинает работать полиция, — сказал он, — но полагаю, что выяснить это можно и сейчас.

Глава 2

Полицейский Лен Хендрикс сидел за письменным столом в полицейском участке Эмити и читал детектив «Чертяка, я твоя». В тот момент, когда зазвонил телефон, героиню романа Свистунью Дикси собиралась изнасиловать банда мотоциклистов. Хендрикс не снимал трубку, пока Дикси не полоснула ножом первого, кто напал на нее. Нож для разрезания линолеума она искусно прятала в волосах.

Наконец Хендрикс поднял трубку.

— Полиция Эмити, полицейский Хендрикс слушает, — сказал он. — Чем могу быть полезен?

— Говорит Джек Фут, я живу на Оулд-Милл-роуд. Хочу заявить, что исчез человек. По крайней мере, я думаю, что она исчезла.

— Прошу повторить, сэр. — Хендрикс служил во Вьетнаме в войсках связи и любил уставной язык.

— У меня гостит, — сказал Фут, — одна девушка. Она пошла купаться около часа ночи. И до сих пор не вернулась. Парень, с которым она была, нашел ее одежду на пляже.

Хендрикс начал быстро записывать в блокнот.

— Ими?

— Кристина Уоткинс.

— Возраст?

— Я не знаю. Одну секунду. Скажем, лет двадцать пять. Ее парень тоже так считает.

— Рост и вес?

— Одну минутку, — последовала пауза. — Мы полагаем, около пяти футов семи дюймов, вес — сто двадцать, сто тридцать фунтов.

— Цвет волос и глаз?

— Послушайте, зачем вам все это? Если женщина утонула, надо думать, она у вас будет единственной, во всяком случае на сегодня. Или они тонут здесь пачками?

— Мистер Фут, кто сказал, что она утонула? Может, она пошла погулять.

— Совершенно голая в час ночи? Вам уже сообщили, что по пляжу разгуливает голая женщина?

Хендрикс был рад возможности продемонстрировать свою выдержку.

— Нет, мистер Фут, пока нет. Но как только начинается летний сезон, никогда не знаешь, чего ожидать. В августе прошлого года нудисты устроили пляски нагишом перед своим клубом. Цвет волос и глаз?

— Ее волосы… вроде бы светлые. Скорее рыжеватые. Я не знаю, какого цвета у нее глаза. Я должен спросить у ее парня. Нет, он тоже не знает. Будем считать, карие.

— Хорошо, мистер Фут. Мы займемся этим. Как только что-нибудь выясним, свяжемся с вами.

Хендрикс повесил трубку и поглядел на часы. Пять десять. Шеф встает не раньше чем через час, и Хендрикс не горел желанием будить его только из-за того, что кто-то не вернулся ночью домой. Скорее всего, девица встретила на пляже какого-нибудь парня, и они теперь балуются где-нибудь в кустах неподалеку. А что если ее тело выбросит волной?

Шеф Броди предпочел бы заняться этим делом до того, как на утопленницу наткнется какая-нибудь нянька, гуляющая с ребятишками. Общественность городка возмутилась бы.

«Трезвый взгляд на вещи, — неоднократно повторял ему шеф, — вот что необходимо полицейскому в первую очередь». Если хочешь работать в полиции, надо шевелить мозгами. Именно поэтому Хендрикс и принял решение поступить в полицию Эмити по возвращении из Вьетнама.

Жалованье было приличное: для начала девять тысяч долларов, после пятнадцати лет службы — пятнадцать тысяч плюс льготы. Служба в полиции сулила обеспеченное будущее, нормированный рабочий день, а иногда и что-то увлекательное — не все же время колошматить хулиганье и таскать за шиворот пьяных, надо и уметь распутать дело об ограблении, поймать насильника, то есть, выражаясь более возвышенно, эта служба давала возможность стать уважаемым в обществе человеком. К тому же быть полицейским в Эмити не очень опасно, это не то что работать в полиции большого города. Последний трагический случай с полицейским, находившимся при исполнении служебных обязанностей, произошел в 1957 году, когда тот пытался остановить пьяного водителя, мчавшегося по шоссе в Монток. — Машина зацепила полицейского, и тот разбился о каменную стену.

Хендрикс не сомневался, что как только он избавится от этих унылых дежурств с полуночи до восьми утра, его служба станет намного интереснее. Пока же она была монотонна до предела. Он отлично понимал, почему его назначали на эти поздние дежурства. Броди любил вводить своих молодых сотрудников в работу постепенно, давая им возможность развить в себе качества, необходимые для полицейского, — трезвый взгляд на вещи, рассудительность, выдержка, вежливость, — в такое время суток, когда они не будут чрезмерно перегружены делами.

Дежурство с восьми утра до четырех часов дня было самым напряженным, оно требовало опыта и такта. Шесть человек работали в эту смену. Один регулировал движение на перекрестке Мейн-стрит и Уотер-стрит. Двое патрулировали улицы в полицейских машинах. Четвертый отвечал на телефонные звонки в полицейском участке. Пятый занимался канцелярской работой.

А шеф имел дело с публикой: дамами, которые жаловались, что они не могут спать из-за постоянного шума — два городских бара, «Рэнди-медведь» и «Сэксон», не закрывались и ночью; домовладельцами, недовольными тем, что на пляжах полно всяких бродяг, которые нарушают спокойствие; банкирами, маклерами и юристами, отдыхающими в городке, — они заходили поговорить с ним о том, как сохранить Эмити в первозданном виде и вместе с тем обеспечить ему славу отличного летнего курорта.

Дежурство с четырех до полуночи было бесполезно, это было время, в какое молодые бездельники обычно собирались в «Рэнди-медведь» и затевали драки или так напивались, что потом, сев за руль, представляли немалую опасность на дорогах, это было время, в какое (не часто, но все же случалось) бандиты из Куинса по двое, а то и по трое нападали на прохожих в темных боковых улочках и грабили их, в это же время, раза два в месяц, полиция, накопив изрядное количество фактов, делала набег на один из огромных домов на берегу океана и конфисковывала марихуану. Шесть человек дежурили с четырех до полуночи, шесть самых крупных мужчин в полиции, все в возрасте от тридцати пяти до пятидесяти лет.

С полуночи до восьми было, как правило, спокойно. Особенно после окончания летнего курортного сезона. Самым большим событием в прошлую зиму была гроза, из-за которой вышла из строя сигнальная система, связывающая сорок восемь самых богатых домов Эмити с полицейским участком. Обычно в летнее время с полуночи до восьми дежурили трое полицейских. Но сейчас один из них, молодой парень по имени Дик Анджело, взял до разгара курортного сезона двухнедельный отпуск. Другой, Генри Кимбл, отслуживший свои тридцать лет в армии, предпочитал дежурства с полуночи до восьми, потому что они давали ему возможность выспаться перед его другой работой — днем он был барменом в «Сэксон». Хендрикс попытался связаться с Кимблом по радио, хотел, чтобы тот прошел по пляжу вдоль Оулд-Милл-роуд, но, как он и предполагал, попытка его не увенчалась успехом. Кимбл, как всегда, крепко спал в полицейской машине, поставив ее за аптекой. И поэтому Хендрикс снял трубку и набрал домашний номер своего шефа.

Броди спал, но это уже было то чуткое состояние полусна, когда видения быстро сменяют друг друга и вот-вот наступит пробуждение. Когда раздался первый телефонный звонок, Броди снилось, будто он опять в школе и тискает какую-то девчонку на лестничной клетке. Второй звонок оборвал видение. Броди скатился с кровати и снял трубку.

— Да?

— Шеф, это Хендрикс. Мне очень не хотелось беспокоить вас так рано, но…

— Который час?

— Пять двадцать.

— Леонард, надеюсь, ты разбудил меня не из-за пустяка?

— Похоже, нам придется заняться водоплавающей, шеф.

— Водоплавающая?

— О боже, это еще что такое?

Слово «водоплавающая» Хендрикс почерпнул из своего детективного романа.

— Утопленница, — пояснил он, смутившись, и рассказал Броди о телефонном звонке Фута. — Я подумал, может, вы захотите проверить это, прежде чем люди высыплют на пляж. Похоже, что денек будет отличный.

Броди нарочито тяжко вздохнул.

— Где Кимбл? — спросил он и быстро добавил: — Впрочем, глупо об этом спрашивать. Когда-нибудь я установлю на радиоприемнике в его машине такое устройство, что он не сможет его выключить.

Хендрикс подождал с минуту, затем продолжил:

— Как я уже сказал, шеф, мне очень не хотелось вас беспокоить…

— Да, я знаю, Леонард. Ты правильно сделал, что позвонил. Раз уж я проснулся, то могу и встать. Побреюсь, приму душ, выпью кофе и по дороге в участок загляну на пляж Оулд-Милл-роуд и Скотч-роуд, не появилась ли там ненароком твоя «водоплавающая». Потом, когда начнется дневное дежурство, я заеду поговорить с Футом и приятелем девушки. Пока.

Броди положил трубку и потянулся. Он поглядел на жену, лежавшую рядом на двуспальной кровати. Телефонный звонок разбудил ее, некогда она поняла, что ничего особенного не случилось, снова погрузилась в сон.

Эллен Броди было тридцать шесть, она была на пять лет моложе своего мужа, а то, что выглядела она едва на тридцать, вызывало у Броди одновременно и чувство гордости, и чувство досады: гордости — так как ее красота и молодость свидетельствовали о том, что он — мужчина со вкусом и сам не лишен привлекательности; досады — так как она сумела сохранить свою красоту и молодость несмотря на то, что родила троих сыновей, а Броди уже беспокоился о своем давлении и начинавшем расти брюшке, правда, полным его еще нельзя было назвать, вес всего двести фунтов при росте шесть футов и один дюйм. Иногда летом Броди ловил себя на том, что с вожделением поглядывает на молодых длинноногих девиц, с гордым видом разгуливающих по городу, их ничем не поддерживаемые груди колыхались под тонкой хлопчатобумажной тканью. Но он никогда не испытывал безмятежной радости, глядя на этих девиц, ибо мучился, гадая, не охватывает ли и Эллен такое же возбуждение при виде загорелых, стройных молодых парней, которые так хорошо смотрелись рядом с длинноногими девицами. Стоило ему об этом только подумать, как у него сразу падало настроение, он вдруг остро сознавал — ему уже за сорок, и большая часть жизни прожита.

Лето было тяжелым временем года для Эллен Броди: летом ее с новой силой начинали одолевать мысли, которые она постоянно гнала от себя, — мысли об утраченных возможностях и о той жизни, которая у нее могла бы быть. Она встречала здесь тех, с кем выросла: своих одноклассниц — теперь они были замужем за банкирами и маклерами, лето проводили в Эмити, а зиму в Нью-Йорке, — красивых, уверенных в себе женщин, которые легко и непринужденно играли в теннис, легко и непринужденно вели светский разговор; женщин, которые — Эллен в этом нисколько не сомневалась — отпускали между собой шуточки по ее поводу: Эллен Шеперд пришлось выйти замуж за того самого полицейского, который сделал ей ребенка на заднем сиденье своего «форда» выпуска 1948 года.

Но дело обстояло совсем не так.

Эллен шел двадцать второй год, когда она познакомилась с Броди. Ей оставалось учиться еще один год в Уэлсли, а в Эмити она приехала на лето с родителями. После того как рекламное агентство, где работал ее отец, перевело его из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, они приезжали сюда уже в течение одиннадцати лет. В отличие от своих подруг Эллен Шеперд не торопилась выйти замуж, хотя и не исключала того, что спустя год или два после окончания колледжа она найдет себе мужа из своей же среды, одного с ней социального и материального положения. Думая об этом, она не испытывала ни восторга, ни огорчения. Так же, как и ее мать, она довольствовалась тем относительным достатком, который обеспечивал отец, глава семейства. Но ей вовсе не хотелось прожить точно такую же жизнь, какую прожили ее родители. Многие житейские проблемы, с которыми ей уже пришлось столкнуться, наводили на нее тоску. В Эллен была прямота и открытость, и она гордилась тем, что в 1953 году в школе мисс Портер ее признали самой правдивой ученицей, и это было записано в классном журнале.

Когда они впервые увидели друг друга, Броди находился при исполнении служебных обязанностей. Он задержал ее, вернее, ее кавалера, который вез ее домой. Дело было поздно вечером. Молодой человек, изрядно выпивший, ехал с большой скоростью по очень узким улицам. Машине преградил путь полицейский. Его молодость, приятная внешность и учтивость произвели на Эллен впечатление. Полицейский, сказав, что они нарушили правила, забрал у них ключи от машины и развез их обоих по домам. На следующий день Эллен делала в городе какие-то покупки и совершенно случайно оказалась у дома, где находился полицейский участок. Шутки ради она вошла в здание и спросила, кто из полицейских дежурил вчера около полуночи. А придя домой, написала Броди записку, в которой благодарила его, а также написала начальнику полиции, расхваливая молодого Мартина Броди. Броди позвонил ей, чтобы выразить признательность.

Когда он пригласил ее поужинать и пойти с ним в кино, она приняла приглашение скорее из любопытства. Прежде ей вряд ли доводилось даже разговаривать с кем-либо из полицейских, а уж свидания с полицейским у нее никогда не было. Броди чувствовал себя скованно, но Эллен, казалось, проявляла такой искренний интерес к нему и его работе, что он стал держаться увереннее, Эллен ему явно нравилась. Да и Эллен нашла его очаровательным: сильный, скромный, добрый, искренний. Он работал в полиции шесть лет. Броди признался, что меч его — стать начальником полиции Эмити, иметь сыновей, с которыми он охотился бы осенью на уток, ну и скопить достаточно денег, чтобы раз в два-три года уезжать куда-нибудь в отпуск.

Они поженились в ноябре того же года. Родители Эллен настаивали, чтобы она закончила колледж, и Броди был готов ждать до следующего лета, но Эллен отказывалась понимать, что еще один год учебы в колледже может иметь какое-либо значение в той ее жизни, которую она для себя выбрала.

В первые годы их супружества иногда возникали неловкие ситуации. Случалось, что друзья Эллен приглашали их на ужин, на обед или на пикник на берегу океана, и они принимали эти приглашения. Но Броди чувствовал себя не в своей тарелке, замечая снисходительное к себе отношение. Когда же они встречались с друзьями Броди, те вели себя скованно, словно боялись совершить какую-нибудь оплошность. Со временем неловкость исчезла, дружеские отношения укрепились. Но в кругу прежних друзей Эллен они никогда больше не появлялись. Хотя она избавилась от ярлыка «курортница» и снискала симпатии коренных жителей Эмити, ей было нелегко отказаться от всего того, к чему она привыкла до замужества. Иногда Эллен казалось, что она переселилась в другую страну.

Впрочем, до недавнего времени этот разрыв с прошлым не тревожил ее. Она была слишком счастлива и слишком занята воспитанием детей, чтобы позволить себе думать о возможностях, которые ею были упущены. Но когда ее младший сын пошел в школу, она вдруг ощутила вокруг себя вакуум и стала предаваться воспоминаниям о том, чем были заполнены дни ее матери, когда дети начали отдаляться от нее: поездки по магазинам (они доставляли удовольствие, так как денег хватало на все, за исключением самых дорогих вещей), обеды с друзьями, игра в теннис, коктейли, пикники в конце недели. И то, что раньше наводило на нее тоску, казалось мелким и скучным, теперь предстало все воображении как райская жизнь.

Эллен пыталась восстановить связи с друзьями, с которыми не встречалась десять лет, но общих интересов уже давно не было. Эллен с увлечением рассказывала о здешнем обществе, о разных событиях в городе, о своей работе сестрой милосердия в саутгемптонской больнице, — обо всем том, о чем ее бывшие друзья — многие из них приезжали в Эмити каждое лето в течение более тридцати лет — знали мало, да и знать не желали. Они же говорили о событиях нью-йоркской жизни, о картинных галереях, о художниках и писателях, с которыми были знакомы. Потом вспоминали что-нибудь из своей молодости, вспоминали старых друзей — где-то они теперь? На этом большинство разговоров и заканчивалось. Всякий раз, расставаясь, все клятвенно обещали звонить друг другу и снова собираться вместе.

Иногда Эллен пробовала заводить новых друзей среди приезжих, но эти знакомства были вымученными и непродолжительными. Они могли бы перерасти и в дружбу, если бы Эллен меньше стеснялась своего дома, работы мужа и его скудной зарплаты. Она непременно ставила в известность своих новых знакомых, что до замужества она занимала другое положение в обществе. Она понимала, что ей не следовало этого делать, и ненавидела себя за это, потому что горячо любила своего мужа, обожала детей и большую часть года была вполне довольна своей судьбой.

Теперь она уже больше не атаковала общество курортников, не пыталась там стать своей, но обида и тоска не проходили. Она Чувствовала себя несчастной и вымещала свою неудовлетворенность главным образом на муже, который понимал ее состояние и терпеливо сносил все ее капризы. Каждый год ей хотелось забыться глубоким сном на весь летний сезон.

Около половины седьмого Броди свернул на Оулд-Милл-роуд. Солнце стояло довольно высоко. Оно уже потеряло свой предрассветный багровый цвет и становилось оранжевым. На небе не было ни облачка.

Владельцы домов, стоявших на берегу океана, не имели права загромождать проходы между домами, доступ на пляжи должен быть свободным. Но в большинстве случаев эти проходы были заняты под гаражи или перегорожены живыми изгородями из бирючины. С дороги пляж не был виден. Броди мог разглядеть только верхушки дюн. Поэтому через каждые сто ярдов ему приходилось останавливать машину, выходить из нее и осматривать пляж.

Утопленницы он нигде не видел. На широком белом пространстве — только несколько коряг, одна или две консервные банки да длинная, шириной не больше ярда, лента морской травы и водорослей, принесенных к берегу южным ветерком.

Океан был спокоен, и если бы тело плавало на поверхности, он бы его увидел. «Но если оно под водой, — подумал Броди, — то мне остается только ждать, когда его выбросит на берег».

К семи часам Броди осмотрел весь пляж вдоль Оулд-Милл-роуд и Скотч-роуд, ничего необычного не увидел, обратил внимание только на бумажную тарелку, на которой лежали три чаши с зубчатыми краями, вырезанные из кожуры апельсина, — верный признак того, что в этот летний сезон в Эмити понаехала особенно изысканная публика. Броди направился обратно по Скотч-роуд, потом свернул к городу по Бейберри-Лейн и прибыл в полицейский участок в начале восьмого.

Когда Броди вошел, Хендрикс делал последние записи, сдавая дежурство. Похоже, он был разочарован тем, что Броди не приволок на себе труп.

— Невезение, шеф? — спросил он.

— Это зависит от того, что ты считаешь везением, а что невезением, Леонард. Тела я не нашел. Кимбл не появился?

— Нет.

— Ладно, надеюсь, он уже проснулся. Представляю себе зрелище: люди уже идут в магазины, а полицейский дрыхнет в своей машине.

— Он объявится здесь к восьми, — сказал Хендрикс. — Он всегда приезжает в это время.

Броди налил себе чашку кофе, прошел в свой кабинет и начал просматривать утренние газеты — ранний выпуск «Нью-Йорк Дейли Ньюс» и местную газету «Эмити лидер», которая выходила раз в неделю зимой и ежедневно летом.

Кимбл прибыл без пяти минут восемь. Вид у него был такой, будто он спал в форме. Кимбл сел рядом с Хендриксом и стал пить кофе, дожидаясь конца смены. Хендрикса сменили ровно в восемь, и он уже натягивал кожаную куртку, собираясь уходить, когда Броди вышел из своего кабинета.

— Я еду к Футу, Леонард, — сказал Броди. — У тебя нет настроения прокатиться со мной? Это не обязательно, но я подумал, может, ты хочешь довести до конца дело с… этой «водоплавающей»? — Броди улыбнулся.

— Конечно, с удовольствием, — сказал Хендрикс. — У меня сегодня нет больше никаких дел, а выспаться я могу и днем.

Они поехали в машине Броди. Когда они остановились у дома Фута, Хендрикс сказал:

— Держу пари, они еще спят. Прошлым летом, помню, в час ночи позвонила какая-то женщина и попросила меня приехать утром пораньше, потому что у нее такое чувство, будто часть ее драгоценностей пропала. Я сказал, что могу выехать сразу же, но она на это не согласилась, сказала, что ложится спать. Словом, я был у нее в десять утра, и она выставила меня за дверь. Сказала: «В такую рань я вас не просила приезжать».

— Посмотрим, — ответил Броди. — Если они действительно беспокоятся об этой дамочке, вряд ли они будут спать.

Дверь открыли сразу же.

— Мы ждали от вас вестей, — сказал молодой мужчина. — Я Том Кэссиди. Вы нашли ее?

— Я начальник полиции Броди. Это полицейский Хендрикс. Нет, мистер Кэссиди, мы не нашли ее. Можно войти?

— О, конечно, конечно. Извините. Проходите в гостиную. Я позову Футов.

Через каких-нибудь пять минут Броди знал все, что, по его мнению, ему необходимо было знать. Затем он попросил показать одежду пропавшей женщины — не потому, что надеялся узнать что-то новое, ему просто хотелось продемонстрировать; им как добросовестно выполняют полицейские свои обязанности. Его провели в спальню, и он осмотрел одежду, лежащую на кровати.

— Она не брала купальник с собой?

— Нет, — ответил Кэссиди. — Он в верхнем ящике, вон там. Я уже смотрел.

Броди помолчал с минуту, подбирая слова, затем сказал:

— Мистер Кэссиди, мне не хочется показаться бестактным, но не было ли у этой мисс Уоткинс каких-нибудь странностей? Имела она привычку, например, уходить из дому среди ночи… или гулять нагишом?

— Нет, насколько мне известно, — сказал Кэссиди. — Но я не слишком хорошо ее знаю.

— Ясно, — сказал Броди. — Тогда, я думаю, мы еще разок пройдемся по пляжу. Вам идти не обязательно. Хендрикс и я сами справимся.

— Если вы не возражаете, я бы пошел с вами.

— Я не возражаю. Я подумал, может быть, вы не хотите.

Трое мужчин вышли на пляж.

Кэссиди показал полицейским, где он заснул — на песке остался отпечаток его тела — и где лежала одежда женщины.

Броди окинул взглядом пляж. Более чем на милю в одну и другую сторону пляж был пуст, только кучи морских водорослей темными пятнами выделялись на белом песке.

— Пройдем немного, — предложил он. — Леонард, ты иди на восток вон до той косы. Мистер Кэссиди, мы с вами пойдем на запад. У тебя свисток с собой, Леонард? На всякий случай.

— Да, — ответил Хендрикс. — Ничего, если я сниму ботинки? Так легче идти по сырому песку, да и ботинки не промокнут.

— Мне лично все равно, — ответил Броди, — твое дежурство закончилось. Ты можешь даже снять штаны, если захочешь. Но тогда я арестую тебя за непристойное поведение.

Хендрикс зашагал в восточном направлении. Упругий влажный песок холодил ступни. Хендрикс шел, опустив голову и засунув руки в карманы, поглядывая на ракушки, на клубки водорослей. Какие-то букашки, похожие на маленьких черных паучков, вылетели у него из-под ног, а когда волна отхлынула, он увидел, что из дырочек, проделанных в песке песчаными червями, вылетают маленькие пузырьки воздуха. Он наслаждался прогулкой. Странная вещь, думал он, вот живешь здесь всю жизнь и почти никогда не делаешь того, ради чего приезжают сюда туристы, не бродишь, например, по пляжу, не плаваешь в океане. Он не помнил, когда купался в последний раз. Даже не знал, есть ли у него плавки или он потерял их. Что-то похожее он слышал и о жителях Нью-Йорка — будто половина из них никогда не поднималась на крышу небоскреба Эмпайр стейт билдинг, ни разу не побывала у статуи Свободы.

Время от времени Хендрикс поднимал голову и смотрел, далеко ли еще до косы. Несколько раз он обернулся — вдруг Броди и Кэссиди нашли что-нибудь. Они были примерно в полумиле от него.

Пройдя еще немного вперед, Хендрикс увидел впереди кучу травы и водорослей, которая показалась ему очень уж большой. Когда он был от нее в ярдах тридцати, он подумал: водоросли, должно быть, на что-то намотались. Подойдя к куче, Хендрикс наклонился, чтобы снять немного водорослей, и вдруг замер. Несколько секунд он смотрел, не отрываясь, оцепенев от ужаса. Потом нашарил в кармане брюк свисток, приложил его к губам, хотел дунуть и не смог. Хендрикса вырвало. Он покачнулся и упал на колени.

На песке, опутанная водорослями, лежала женская голова. Целы были и плечи, часть руки и примерно треть туловища. Всю кожу покрывали серо-голубые пятна, мышцы свисали клочьями. Когда Хендрикса выворачивало наизнанку, он подумал — и это вызвало новый приступ рвоты, — что оставшаяся у женщины грудь такая же плоская, как цветок, засушенный в книге.

— Подождите, — сказал Броди и дотронулся до руки Кэссиди. — Мне послышался свист. — Щурясь от утреннего солнца, он разглядывал темное пятно на песке, это явно был Хендрикс, и тут он снова услышал свист, уже более отчетливо.

— Бежим, — сказал он.

Хендрикс все еще стоял на коленях, когда они подбежали к нему. Его уже не рвало, но голова безвольно свисала на плечо, рот был открыт, дышал он шумно, прерывисто.

Броди на несколько шагов опередил Кэссиди.

— Мистер Кэссиди, подождите немного, хорошо? — сказал он, раздвинув водоросли, и когда увидел, что там, почувствовал, как к горлу подкатил комок. Броди сглотнул и закрыл глаза. Спустя минуту он сказал: — Теперь вы можете посмотреть, мистер Кэссиди. Скажите, это она?

Кэссиди не мог двинуться с места. Он смотрел то на Хендрикса, стоявшего в изнеможении на коленях, то на водоросли.

— Это? — сказал он, указывая на кучу и невольно отступая назад. — Вы хотите сказать…

Броди все еще старался подавить тошноту.

— Я думаю, — ответил он, — это все, что от нее осталось.

Кэссиди нехотя приблизился. Броди раздвинул водоросли, чтобы тот мог хорошенько рассмотреть серое, с раскрытым ртом лицо.

— О боже! — воскликнул Кэссиди и зажал рот ладонью.

— Это она?

Кэссиди кивнул, не отрывая взгляда от лица. Затем отвернулся и спросил:

— Что с ней случилось?

— Точно не знаю, — ответил Броди. — По-моему, нанес напала акула.

У Кэссиди подкосились колени, и, опускаясь на песок, он пробормотал:

— Кажется, сейчас меня вырвет. — Он опустил голову, и его стошнило.

Броди, почувствовав запах рвоты, понял, что сопротивляться бесполезно.

— Присоединяюсь к компании, — сказал он, и его тоже вырвало.

Глава 3

Через несколько минут Броди поднялся и пошел к машине, надо было вызвать «скорую помощь» из саутгемптонской больницы. Через час машина приехала. Тело, вернее, его верхнюю часть, запихнули в прорезиненный мешок и увезли. В одиннадцать часов Броди сидел уже в своем кабинете и составлял протокол о несчастном случае. Он уже все написал, осталось только заполнить графу «причина смерти», но тут раздался телефонный звонок.

— Это Карл Сантос, Мартин, — голос судебного следователя Броди узнал сразу.

— Да, Карл. Что ты хочешь мне сказать?

— Если у тебя нет оснований думать, что совершено убийство, я бы сказал, что это акула.

— Убийство? — переспросил Броди.

— Я лично так не считаю. Но могу предположить, хотя это маловероятно, что какой-то маньяк расправляется со своими жертвами с помощью топора и пилы.

— Нет, это не убийство, Карл. Нет причины для убийства, нет орудия, которым совершено преступление, и нет подозреваемого, если рассуждать здраво.

— Тогда это акула. И к тому же здоровенная, стерва. И это не винт океанского лайнера. Он бы разрубил девушку пополам, но так…

— Хватит, Карл, — оборвал Броди. — Не будем обсуждать подробности. А то меня снова вывернет наизнанку.

— Извини, Мартин. Тогда я напишу — нападение акулы. Полагаю, что эта версия больше всего тебя устроит, если у тебя нет… особых соображений.

— Нет, — сказал Броди. — На этот раз нет. Спасибо за звонок, Карл. — Он положил трубку, напечатал в графе «причина смерти» — «нападение акулы» и откинулся на спинку стула.

Мысль о том, что и в этом деле могли быть особые соображения, не приходила ему в голову раньше. Эти особые соображения то и дело ставят его в щекотливые ситуации, вынуждая отыскивать такие способы защиты общих интересов, чтобы не скомпрометировать ни себя, ни закон.

Курортный сезон только начинался, и Броди знал: от того, как пройдут эти три месяца, зависит благополучие Эмити в течение всего года. Удачный сезон давал возможность городу безбедно прожить до следующих летних месяцев. Зимой население Эмити составляло тысячу человек, в хорошее лето количество жителей увеличивалось до десяти тысяч. И эти девять тысяч курортников обеспечивали существование тысяче местных жителей в течение года.

Владельцы магазинов скобяных изделий, спортивных товаров и двух бензозаправочных станций, фармацевты — все рассчитывали на прибыльный летний сезон, который поможет им продержаться зиму. Жены столяров, электриков, водопроводчиков работали летом официантками или агентами компаний по продаже недвижимости, чтобы обеспечить семьи на зиму. В Эмити только два заведения имели право торговать спиртными напитками круглый год, поэтому для большинства ресторанов и баров три летних месяца были решающими. И рыбакам, сдававшим свои суда внаем, нужна была и хорошая погода, и отличный клев, но прежде всего — клиенты.

Даже после самых благоприятных летних сезонов зимы в Эмити были трудными. Из каждых десяти семей три жили на пособие. Многие мужчины были вынуждены зимой отправляться на северное побережье Лонг-Айленда, где за обработку морских гребешков они получали по несколько долларов в день.

Броди знал: одно неудачное лето — и живущих на пособие станет вдвое больше, Если не все дома будут сданы в аренду, то неграм в Эмити работы не будет, а ведь многие из них служили в отелях, нанимались садовниками, барменами. Два или три неудачных лета подряд — такого уже, слава богу, лет двадцать не было — могли бы погубить город. Если у людей нет денег на одежду, топливо и продукты, если у них нет денег на ремонт жилища и бытовой техники, торговцы и фирмы коммунальных услуг будут терпеть убытки и не смогут продержаться до следующего лета. Магазины закроются, жители Эмити станут ездить за продуктами в другие места. Налоговые поступления прекратятся, муниципальные службы придут в упадок, и начнется повальное бегство из города.

Поэтому жители Эмити должны были поддерживать друг друга, каждый обязан был вносить свою лепту в преуспевание города. Броди вспомнил, как несколько лет назад в Эмити приехали два брата, два молодых человека, и открыли здесь столярную мастерскую. Феликсы приехали весной, когда работы для них было много — приводились в порядок дома для курортников, и приняли их радушно. В своем деле они оказались весьма сведущими, и многие местные столяры делились с ними своими заказами.

Но в середине лета о братьях поползли недобрые слухи.

Альберт Моррис, владелец скобяного магазина, говорил, что они покупают простые стальные гвозди, а деньги потом за них берут, как за оцинкованные. В Эмити климат влажный, морской, и стальные гвозди начинают ржаветь через несколько месяцев. Дик Спитцер, владелец склада лесоматериалов, сообщил кому-то, что Феликсы для работы в одном из домов на Скотч-роуд заказали партию низкосортной сырой древесины. Дверцы в шкафах начали коробиться чуть ли не сразу после того, как их навесили.

Как-то в баре Феликс-старший, Армандо, бахвалился перед своим собутыльником, как ловко он обманывает своего заказчика: работы по договору выполняет только на две трети, но плату получает полностью. А Феликс-младший — его звали Дэнни и все лицо у него было в прыщах — любил показывать приятелям порнографические книжки да еще похвалялся, что украл их в тех домах, где работал.

Местные столяры уже не делились заказами с Феликсами, но к этому времени братья достаточно преуспели в делах и могли бы спокойно продержаться зиму. Вот тогда-то и проявилась солидарность жителей Эмити. Сперва Феликсам просто намекнули, что они в городе несколько подзадержались. Армандо, услышав это, только надменно ухмыльнулся. Вскоре начались всякие мелкие неприятности. У его грузовика вдруг спустили сразу все шины, а когда он позвонил на станцию обслуживания, там ответили, что у них сломался компрессор. Когда ему понадобилось сменить газовый баллон, местной компании на это понадобилось целых восемь дней. Его заказы на строительные или другие материалы или попадали не по назначению, или выполнялись в последнюю очередь. В магазинах, где раньше он пользовался кредитом, теперь от него требовали наличные. К концуоктября фирма «Братья Феликс» вынуждена была свернуть дело, и братья уехали.

Вклад Броди в существующую в Эмити солидарность — помимо того, что он поддерживал законность и принимал трезвые, обдуманные решения, — состоял в том, чтобы пресекать всякие кривотолки, а если случались в Эмити неприятные происшествия, то, проконсультировавшись с Гарри Медоузом, редактором «Лидера», подавать их в рубрике «Новости» в соответствующем свете.

Если полицейские останавливали кого-нибудь из богатых курортников, кто вел машину в нетрезвом состоянии, то в книге регистрации Броди предпочитал отмечать — при первом нарушении, — что водитель не имел при себе прав, об этом же сообщалось и в «Лидере». Но Броди всегда предупреждал водителя, что в следующий раз, если тот вздумает вести машину в нетрезвом состоянии, они составят протокол и привлекут его к судебной ответственности.

Сотрудничество Броди и Медоуза было весьма деликатного свойства. Если в Эмити учиняла дебош группа подростков из какого-нибудь соседнего городка, Медоуз всегда располагал полной информацией: имена, возраст, предъявленные обвинения. Если же буйствовала молодежь из самого Эмити, «Лидер», как правило, ограничивался небольшой заметкой без указания фамилий и адресов, в которой читателям сообщалось о том, что где-нибудь на Оулд-Милл-роуд имело место нарушение общественного порядка, в связи с чем была вызвана полиция.

Поскольку некоторые курортники считали «Лидер» занятное газетой и выписывали ее круглый год, то проблема грабежей и налетов на пустовавшие в зимнее время виллы приобретала особо деликатный характер. Многие годы Медоуз игнорировал ее, предоставляя Броди заботиться о том, чтобы владельцы разграбленной виллы были уведомлены, нарушители наказаны, а повреждения устранены. Но зимой 1968 года в течение месяца было ограблено шестнадцать домов. Броди и Медоуз пришли к выводу, что настало время провести в «Лидере» широкую кампанию против актов вандализма. В результате этой кампании в сорока восьми домах были установлены сигнальные системы, и поскольку хулиганы не знали, какие дома имеют сигнальную систему, а какие нет, то грабежи почти прекратились, и это намного облегчило работу Броди и подняло авторитет Медоуза.

Иногда между Броди и Медоузом возникали разногласия. Медоуз был фанатичным противником наркотиков. К тому же он обладал необычайно острым репортерским чутьем, и стоило ему только что-нибудь учуять.

Он шел по следу, как заправская ищейка, если, разумеется, никаких «особых соображений» при этом не было. Летом 1971 года дочь одного из местных богачей нашли мертвой на пляже у самой воды, недалеко от Скотч-роуд. С точки зрения Броди, никаких доказательств насильственной смерти не было, и поскольку семья возражала против вскрытия, то официально объявили, что девушка утонула.

Однако Медоуз имел основания предполагать, что девушка принимала наркотики и поставлял их ей сын одного фермера, выращивающего картофель. Медоузу потребовалось почти два месяца, чтобы распутать эту историю, и в конце концов он добился вскрытия, которое показало, что девушка утонула, потеряв сознание из-за большой дозы героина. Он выявил торговца героином и всю банду, занимавшуюся распространением наркотиков в Эмити. Эта история сильно повредила репутации города, а еще больше — лично Броди. Правда, он произвел один или два ареста, но поскольку дело было связано с нарушением законов, целиком загладить свое упущение по службе ему не удалось. А Медоуз был дважды отмечен специальными премиями для журналистов.

Теперь пришла очередь Броди настаивать на том, чтобы газета сообщила о случившемся. Он намеревался закрыть пляж на два-три дня, чтобы дать акуле время подальше уйти от берегов. Он не знал, могут ли акулы, отведав человеческого мяса, — пристраститься к нему (у тигров, как он слышал, это бывает), но был полон решимости обеспечить безопасность населения. На этот раз он хотел гласности, хотел, чтобы люди были предупреждены: надо держаться подальше от воды.

Броди понимал, что столкнется с мощной оппозицией, которая будет возражать против сообщения в газете об этом нападении. Как и другие города, Эмити продолжал страдать от последствий экономического спада. Начало сезона не сулило пока ничего хорошего. Съемщиков было больше, чем в прошлом году, но в основном «мелкая рыбешка»: компании молодых людей — человек по десять-пятнадцать, которые приезжали из Нью-Йорка и сообща снимали дом. По меньшей мере домов двенадцать на берегу океана стоимостью от семи до десяти тысяч долларов за сезон и гораздо больше домов стоимостью около пяти тысяч до сих пор не были сданы. Сенсационное сообщение о нападении акулы могло обернуться для Эмити катастрофой.

Броди к тому же надеялся, что один несчастный случай в середине июня, когда еще не нахлынули толпы курортников, быстро забудется. Разумеется, один несчастный случай произведет меньшее впечатление, чем два или три. Акула, вполне возможно, уже уплыла, но Броди все же не хотел рисковать жизнью людей.

Он набрал номер Медоуза.

— Привет, Гарри, — сказал он. — Может, пообедаем вместе?

— Я ждал твоего звонка, — ответил Медоуз. — С удовольствием. У тебя или у меня?

Броди тут же понял, что об обеде он зря заговорил. В желудке у него все еще бурчало и урчало, и мысль о еде вызывала тошноту. Он взглянул на стенной календарь. Четверг. Как все их знакомые, живущие на скромное жалованье, Броди покупали то, что в этот день продавалось в супермаркете по сниженным ценам. В понедельник — курятину, во вторник — баранину и так далее. Единственным разнообразием в их меню была пеламида и окунь — если какой-нибудь знакомый рыбак отдавал им излишек улова. В четверг по сниженной цене шел рубленый бифштекс. Но рубленого мяса сегодня Броди видел больше чем, достаточно.

— У тебя, — сказал он. — Пусть нам принесут что-нибудь из ресторана. А поедим в твоем кабинете.

— Идет, — сказал Медоуз. — Что тебе заказать?

— Салат с яйцом и стакан молока. Я сейчас буду у тебя. — Броди позвонил Эллен и сказал, что обедать домой не приедет.

Гарри Медоуз был очень тучен, даже глубокий вздох требовал от него немалых усилий, от которых на его лбу выступали капельки пота. Ему было под пятьдесят, он очень много ел, курил дешевые сигары, пил виски и, как говорил его доктор, занимал в западном мире первое место среди кандидатов на обширный инфаркт миокарда.

Когда Броди вошел, Медоуз махал полотенцем, отгоняя клубы сигарного дыма в сторону открытого окна.

— Судя по тому, что ты заказал на обед, самочувствие у тебя неважное, — сказал он. — Вот я и проветриваю помещение.

— Спасибо за заботу.

Броди окинул взглядом маленькую комнату, заваленную газетами, бумагами, ища глазами, куда бы сесть.

— Сбрось ты этот хлам со стула, — сказал Медоуз, — там всякие отчеты. Отчеты из округа, отчеты из штата, отчеты автодорожной комиссии и комиссии по водоснабжению.

Они, наверное, обходятся в миллион долларов, а с точки зрения информации гроша ломаного не стоят.

Броди взял кипу бумаг и положил на батарею. Потом подтащил стул к письменному столу и сел.

Медоуз вынул из большой бумажной сумки пакет молока и завернутый в целлофан сандвич и пододвинул их к Броди. Потом стал доставать свой обед — четыре отдельных свертка; он развернул их и, как ювелир, выставляющий напоказ редкие драгоценности, стал бережно раскладывать перед собой жареный картофель, фрикадельки в томатном соусе, маринованный огурец величиной с маленький кабачок и четверть лимонного пирога. Из холодильника, стоявшего у него за спиной, он извлек большую банку пива.

— Замечательно, — сказал Медоуз, обозревая стол, уставленный яствами.

— Восхитительно, — сказал Броди, глотая кислую отрыжку. — Просто восхитительно. Я обедал с тобой, Гарри, наверное, тысячу раз и все же никак не могу привыкнуть к этому зрелищу.

— У каждого свои маленькие слабости, дружище, — сказал Медоуз, беря в руки сандвич. — Одни бегают за чужими женами. Другие пьют горькую. Я нахожу удовольствие в том, чтобы питать свой организм.

— Подумай, какое это будет «удовольствие» для Дороти, когда в один прекрасный момент твое.

Сердце не выдержит и скажет: адью, чревоугодник, с меня довольно!

— Мы говорили об этом с Дороти, — набив рот, ответил Медоуз, — и пришли к выводу, что одно из немногих преимуществ человека перед другими живыми существами состоит в том, что он сам может выбирать, от чего ему умереть. Еда, быть может, и убьет меня, но это то, что доставляет мне удовольствие в жизни. К тому же лучше умереть от обжорства, чем в брюхе акулы. После того, что случилось сегодня утром, я уверен, ты со мной согласишься.

Броди еще не успел прожевать кусок сандвича, и ему стоило немалых усилий проглотить его.

— Это немилосердно с твоей стороны, — сказал он.

Несколько минут она ели молча. Броди съел свой сандвич, выпил молоко, смял в комок бумагу и сунул ее в пластмассовый стаканчик. Откинувшись на спинку стула, закурил сигарету. Медоуз все еще ел, Броди знал, что аппетит ему ничем не испортишь. Он вспомнил, как однажды Медоуз, приехав на место автомобильной катастрофы, где были жертвы, расспрашивая полицейских и уцелевших пассажиров, сосал леденец.

— В связи со смертью мисс Уоткинс, — начал Броди, — мне пришли в голову кое-какие мысли, и я хочу, чтобы ты выслушал меня. — Медоуз кивнул. — Во-первых, относительно причины смерти, на мой взгляд, не может быть двух мнений. Я уже говорило Сантосом и…

— Я тоже.

— Стало быть, ты знаешь, что он думает. Это было нападение акулы. Ясно как божий день. Если бы ты видел тело, ты бы сказал то же самое.

— Я видел тело.

Броди был потрясен. Неужели человек, видевший сегодня то месиво, может теперь спокойно сидеть и слизывать с пальцев лимонную начинку?

— Значит, ты со мной согласен?

— Да. Я согласен, что она погибла в результате нападения акулы. Но есть ряд обстоятельств, которые для меня не ясны.

— Например?

— Например, почему она пошла купаться в такое время. Ты знаешь, какая была температура воздуха около полуночи? Шестьдесят градусов по Фаренгейту. А температура воды? Около пятидесяти. Надо быть ненормальной, чтобы пойти купаться в такой холод.

— Или пьяной, — заметил Броди.

— Возможно.

Да, пожалуй, ты прав. Я навел справки: Футы не балуются марихуаной и всяким таким зельем. Меня беспокоит другое.

Броди почувствовал раздражение.

— Ладно, Гарри, тебе лишь бы гоняться за призраками. Люди и в самом деле иногда погибают в результате несчастного случая.

— Я не об этом. Просто невероятно, что у нас здесь появилась акула, вода-то еще холодная.

— Может быть, некоторые акулы любят холодную воду. Что мы о них знаем?

— Есть гренландские акулы, но они никогда не заплывают так далеко на юг, а если и заплывают, то, как правило, людей не трогают. Что мы о них знаем? Я вот что тебе скажу: сейчас я знаю о них гораздо больше, чем знал утром. После того как я увидел, что осталось от мисс Уоткинс, я позвонил одному парню, моему знакомому из института океанографии в Вудс-Холе. Я описал ему труп, и он сказал, что, судя по всему, только одна акула может сделать такое.

— Какая?

— Большая белая. Есть и другие, которые нападают на людей, например, тигровые, молот-рыба и, возможно, даже мако и голубые, но этот парень Хупер — Мэт Хупер — сказал мне: чтобы перекусить женщину пополам, пасть у акулы должна быть вот такая, — Медоуз развел руки примерно на ширину трех футов, — а единственная акула, у которой такая пасть и которая нападает на людей, — это большая белая. Их называют еще по-другому.

— По-другому? — Броди начал уже терять интерес. — Как?

— Людоеды. Другие акулы тоже иногда нападают на людей по разным причинам — когда они голодны или чего-то испугаются. Или когда почуют кровь в воде. Кстати, у этой девицы Уоткинс не было месячных прошлой ночью?

— Откуда я знаю, черт возьми?

— Просто любопытно.

Хупер утверждает, что в этом случае опасность подвергнуться нападению акулы резко возрастает.

— А ты ему сказал, что вода была холодная?

— Конечно. Он говорит, что белая акула спокойно плавает в такой воде. Несколько лет назад акула накинулась на мальчика у берегов Сан-Франциско. Температура воды была пятьдесят семь.

Броди глубоко затянулся сигаретой.

— Ты действительно узнал о них немало, Гарри, — сказал он.

— Я руководствовался… назовем это здравым смыслом, и я хотел точно знать, что же, собственно, произошло и может ли это повториться.

— Так есть опасность, что это повторится?

— Нет. Ее почти не существует. Из чего я делаю вывод, что это единственный несчастный случай. Большие белые акулы редко встречаются, и это единственное, что можно сказать о них хорошего. Так считает Хупер. Есть все основания полагать, что акула, напавшая на эту девицу Уоткинс, давно ушла. Здесь нет рифов. Нет рыбоконсервного завода или скотобойни, которые спускают кровь и сбрасывают внутренности в воду. Словом, нет ничего такого, что могло бы привлечь акулу. — Медоуз замолчал и пристально посмотрел на Броди, тот выдержал его взгляд. — Поэтому, мне кажется, Мартин, нет причины будоражить людей из-за события, которое почти наверняка больше не повторится.

— Это с какой стороны посмотреть, Гарри. Если такое происшествие вряд ли повторится, то почему не сказать людям, что однажды оно имело место.

Медоуз вздохнул.

— Возможно, ты прав. Но я полагаю, Мартин, это один из тех случаев, когда мы должны руководствоваться не правилами, а заботой о людях. Я не думаю, что сообщение об этом инциденте отвечало бы интересам общественности. Я не имею в виду местных жителей. Они узнают об этом довольно скоро, если уже не узнали. Ну, а те, которые читают «Лидер» в Нью-Йорке, Филадельфии, Кливленде?

— Ты льстишь себе.

— Не говори глупости, ты понимаешь, что я хочу сказать. И ты знаешь, как у нас обстоят дела с арендой домов на это лето. Мы просто на грани катастрофы, так же, как и жители Нантакета, Винъярда и Истгемптона. Ведь многие еще не решили, где будут проводить лето. Они знают, в этом году у них богатейший выбор. Домов, сдаваемых в аренду, сколько угодно. Если я помещу статью о том, что молодую женщину перекусила пополам гигантская акула у берегов Эмити, домовладельцы уже не смогут сдать в аренду ни одной виллы. Акулы, Мартин, — это все равно что бандиты, убийцы, в них есть что-то дикое, злобное, неотвратимое, и люди реагируют на тех и других одинаково. Если мы сообщим в нашей газете об акуле-убийце, то тем самым распрощаемся с надеждами на прибыльный летний сезон.

Броди кивнул.

— Мне трудно возражать тебе, Гарри, и мне тоже не очень-то приятно оповещать всех о том, что у наших берегов гуляет акула-убийца. Но постарайся войти в мое положение. Твои доводы я опровергать не собираюсь. Скорее всего, ты прав. Эта акула, по всей вероятности, уплыла на сотню миль отсюда и никогда больше не появится. Но, Гарри, представь на минуту, что ты ошибаешься. Допустим — только допустим, — что мы умолчим об этом происшествии и акула нападет еще на кого-нибудь. Что тогда? За все спросят с меня. Я обязан думать о безопасности людей, которые здесь живут, и если я не могу их защитить, то, во всяком случае, должен предупредить о том, что им грозит. Тебе тоже не поздоровится. Ты обязан сообщать о событиях в городе, а это, конечно, событие, если у наших берегов на человека нападает акула. Я настаиваю, чтобы ты это напечатал. Я намерен закрыть пляжи всего на два-три дня в целях предосторожности. Это никому не причинит большого неудобства. Еще не так много народу к нам понаехало, да и вода холодная. Если мы прямо скажем людям о том, что случилось и объясним наши действия, мы от этого только выиграем.

Медоуз откинулся на спинку стула, задумался.

— Я не знаю, как ты поступишь, Мартин, но что касается меня, то решение уже принято.

— Что это значит?

— Никакой заметки об этом нападении в «Лидере» не будет.

— Ты это серьезно?

— Довольно серьезно. Не могу сказать, что лично я принял такое решение, но в общем-то я с этим согласен. Я редактор и совладелец этой газеты, но контрольный пакет акций не у меня, и я не могу противостоять определенному нажиму.

— Какому?

— Сегодня утром мне уже звонили шесть раз. Пять рекламодателей — ресторан, гостиница, две компании по продаже недвижимости и кафе-мороженое. Они интересовались, собираюсь ли я напечатать заметку об этой девице Уоткинс, и всячески старались дать мне понять, что, по их мнению, для Эмити будет лучше, если эта история не получит огласки. Шестой звонок был от мистера Коулмана из Нью-Йорка. От мистера Коулмана, в руках которого пятьдесят процентов акций «Лидера». Похоже, что ему что-то позвонил. Он заявил мне, что никакого сообщения в «Лидере» быть не должно.

— А не повлиял ли на его решение тот факт, что его жена является маклером фирмы по продаже и покупке недвижимости? Об этом он тебе не сказал?

— Нет, — ответил Медоуз. — Об этом речи не было.

— Надо полагать. Итак, Гарри, какова ситуация? Ты не собираешься помещать заметку, поскольку, по мнению влиятельных читателей «Лидера», ничего особенного не произошло. Я же закрою пляжи и поставлю несколько знаков, предупреждающих об опасности.

— Хорошо, Мартин, дело твое. Но позволь мне тебе напомнить кое о чем. Ты ведь выборное должностное лицо?

— Да, так же, как и президент. На четыре волнующих года.

— Выборное должностное лицо могут и не переизбрать.

— Это угроза, Гарри?

Медоуз улыбнулся.

— Ты лучше знаешь, как это квалифицировать. К тому же, кто я такой, чтобы угрожать? Я просто хочу, чтобы ты подумал о последствиях своих поступков, прежде чем решиться выступить против интересов жителей Эмити, избравших тебя.

Броди встал:

— Спасибо, Гарри. Я много раз слышал: тот, в чьих руках власть, всегда одинок. Сколько я должен тебе за обед?

— Нисколько. Я не могу брать деньги с человека, чья семья скоро будет клянчить бесплатные талоны на питание.

— На это не рассчитывай. Разве ты не знаешь, что работа в полиции — это гарантия обеспеченности? — рассмеялся Броди.

Не успел Броди вернуться к себе в кабинет, как по селектору ему сообщили: «Здесь мэр, он хочет видеть вас, шеф».

Броди усмехнулся. Мэр. Не Ларри Вогэн, заглянувший проведать его. Не Лоренс Вогэн, один из владельцев компании по продаже недвижимости «Вогэн и Пенроуз», который зашел жаловаться на то, что арендаторы стали слишком шумными.

А мэр Лоренс П. Вогэн — избранник народа, получивший семьдесят один голос на последних выборах.

— Попроси его милость войти, — сказал Броди.

Ларри Вогэн был красивый стройный мужчина чуть старше пятидесяти. Седина только слегка тронула густые волосы. Он был коренным жителем Эмити, с годами в его манере появилась изысканная сдержанность. Вогэн сколотил себе состояние на послевоенных спекуляциях недвижимостью в Эмити и являлся главным совладельцем наиболее преуспевающей компании в городе (некоторые считали — единственным владельцем, так как в конторе Вогэна никто никогда не встречал никакого Пенроуза). Одевался он элегантно и просто, отдавая предпочтение пиджакам английского покроя, строгим рубашкам и мягким кожаным туфлям. И если Эллен Броди, попав из среды курортников в среду коренных жителей так и не стала среди них своей, то Вогэн, будучи уроженцем Эмити, легко, не теряя при этом достоинства, поднялся до уровня богатых курортников. Они не видели в нем равного, ведь он всего лишь был местным коммерсантом, и никогда не приглашали его к себе в Нью-Йорк или Палм-Бич. Но в Эмити он свободно общался со всеми, за исключением самых богатых и чопорных представителей летнего общества, и это общение в огромной степени способствовало успеху его дела. Вогэна часто приглашали на приемы, и он всегда являлся один. Мало кто из его друзей знал, что дома у него есть жена, простая, горячо любящая его женщина, которая большую часть времени проводит за вышиванием, сидя у телевизора.

Броди симпатизировал Вогэну. Они редко виделись в летнее время, некогда сезонная горячка шла на убыль, Вогэн и его жена иногда приглашали Броди и Эллен поужинать с ними в одном из респектабельных загородных ресторанов. Эти вечера доставляли Эллен большое удовольствие, и одно это уже делало Броди счастливым. Вогэн, казалось, понимал Эллен. С ней он всегда был дружелюбен и обходителен.

Вогэн вошел в кабинет Броди и сел.

— Я только что разговаривал с Гарри Медоузом, — начал он.

Вогэн явно был встревожен, и это заинтересовало Броди. Он не ожидал такой реакции.

— Вижу, что Гарри даром времени не теряет, — сказал Броди.

— Где ты собираешься получить разрешение на закрытие пляжей?

— Ларри, ты меня спрашиваешь как мэр или как владелец компании по продаже недвижимости, или просто из дружеского любопытства?

Вогэн весь напрягся. Броди видел, что он с трудом сдерживается.

— Я хочу знать, где ты собираешься получить такое разрешение? Я хочу знать это сейчас.

— Я не уверен, должен ли я испрашивать его вообще, — ответил Броди. — Есть определенные статьи, согласно которым я могу предпринять любые действия, какие сочту необходимыми в случае возникновения чрезвычайных обстоятельств, и я полагаю, члены городского управления сами должны объявить о чрезвычайном положении. Но я не знаю, захочешь ли ты устраивать всю эту волокиту.

— Это исключается.

— Хорошо. Если подходить к тому, что произошло, не формально, я считаю своей обязанностью в меру сил обеспечить безопасность людей, живущих в городе, и в данный момент, по моему мнению, для этого необходимо закрыть пляжи на два-три дня. Но если кто-либо все же решит купаться, я вряд ли смогу арестовать этого человека за нарушение запрета. Разве что, — Броди усмехнулся, — я смогу пришить ему дело о преступной глупости.

Но это Вогэна, видно, уже мало интересовало.

— Я не хочу, чтобы ты закрывал пляжи, — сказал он.

— Я это понял.

— И знаешь почему? Четвертое июля не за горами, и от этих праздничных дней будет зависеть многое. Мы подрубаем сук, на котором сидим.

— Я понимаю твои доводы, но и ты должен понять, почему я хочу закрыть пляжи. Я не ищу никакой личной выгоды.

— Да, личной выгодой здесь для тебя и не пахнет. Скорее, наоборот. Послушай, Мартин, сенсации такого рода городу не нужны.

— Но ему не нужны и новые жертвы.

— О боже, никаких жертв больше не будет! И чего ты добьешься, закрыв пляжи? Только привлечешь сюда полчища репортеров, которые начнут повсюду рыскать и совать нос куда не надо.

— Ну и что? Если даже они и приедут, то не найдут ничего стоящего и тут же разъедутся. Я не думаю, чтобы «Нью-Йорк таймс» уж очень интересовал пикник на лоне природы или ужин в каком-нибудь клубе.

— Репортеры нам просто ни к чему. А вдруг они что-нибудь все-таки раскопают? Поднимут шумиху, а зачем она нам?

— Ларри, ну что они могут раскопать? Мне, например, нечего скрывать. А тебе?

— И мне нечего. Я просто подумал… может… те случаи с изнасилованиями. Что-нибудь с душком.

— Ерунда, — сказал Броди, — все это уже история.

— Черт бы тебя побрал, Мартин! — Вогэн выждал минуту, стараясь сдержать себя. — Ладно, голосу рассудка ты не внемлешь. Тогда выслушай меня просто как друга. На меня большое давление оказывают партнеры. Для нас все это может плохо кончиться.

Броди рассмеялся:

— Ларри, у тебя, оказывается, есть партнеры? Впервые слышу. Я полагал, ты заправляешь своей лавочкой как самодержец.

Вогэн смутился, словно сказал что-то лишнее.

— У меня дело не такое простое, — сказал он. — Иногда мне и самому бывает нелегко разобраться. Сделай то, о чем я тебя прошу, Мартин.

Броди посмотрел на Вогэна, пытаясь понять, что им сейчас движет.

— Сожалею, Ларри, но не могу. У меня есть служебные обязанности, и я должен их выполнить.

— Если ты меня не послушаешь, — сказал Вогэн, — не исключено, что ты скоро потеряешь это место.

— Я тебе не подчиняюсь. Ты не можешь уволить ни одного полицейского в городе.

— Ты можешь мне не поверить, но у меня есть определенные полномочия в отношении начальника полиции.

— Я не верю этому.

Из кармана пиджака Вогэн вынул устав городского управления Эмити.

— Предоставляю тебе возможность убедиться в этом, — сказал он, быстро листая устав. — Вот, — он нашел нужную страницу и протянул брошюру через стол Броди, — здесь ясно сказано, что, хотя начальника полиции избирают на пост жители города, члены городского управления имеют право сместить его.

Броди прочитал указанный Вогэном параграф.

— Допустим, что это так, — сказал он. — Но мне хотелось бы знать, что ты выдвинешь в качестве «веской и обоснованной причины»?

— Я очень надеюсь, что этого не придется делать. Я не думал, что наш разговор зайдет так далеко. Я рассчитывал на твое понимание, поскольку мое мнение и мнение членов городского управления ты знаешь.

— Всех членов управления?

— Большинства.

— Кого именно?

— Я не собираюсь называть тебе их фамилии. Я не обязан это делать. Ты должен усвоить только одно — если ты не сделаешь так, как мы хотим, мы посадим на твое место другого, более покладистого.

В таком агрессивном настроении Броди еще никогда не видел Вогэна. Его это поразило.

— Ты в самом деле настаиваешь на этом, Ларри?

— Да, — сказал Вогэн ровным голосом, предчувствуя победу. — Доверься мне, Мартин. Ты не пожалеешь.

Броди вздохнул.

— Дело дрянь, — сказал он. — Мне все это очень не нравится. Но раз это настолько важно…

— Да, это важно, — Вогэн улыбнулся, впервые за все время разговора. — Спасибо, Мартин, — сказал он и поднялся. — Теперь мне предстоит не очень-то приятная миссия — визит к футам.

— Тебе нужно, чтобы они не проболтались «Таймс» или «Ньюс»? Интересно, как ты собираешься на них воздействовать?

— Буду взывать к их чувству долга, — сказал Вогэн, — так же, как взывал к твоему.

— Этот номер не пройдет.

— Здесь есть одно обстоятельство, которое нам как раз на руку. Эта мисс Уоткинс — всего лишь жалкая бродяжка, не больше. Ни семьи, ни близких друзей. Она говорила, что приехала на Восточное побережье из штата Айдахо автостопом, ее никто не хватится.

Броди явился домой около пяти. Желудок его пришел в норму настолько, что он уже мог выпить пива перед ужином. Эллен в розовой форме сестры милосердия стряпала на кухне, руки у нее были в мясном фарше.

— Привет, — сказала она и подставила щеку для поцелуя. — Что стряслось?

— Ты ничего не слышала?

— Нет. Сегодня у старушек был банный день. Я ни на минуту не выходила из больницы.

— Недалеко от Оулд-Милл-роуд погибла девушка.

— Каким образом?

— Акула. — Броди полез в холодильник и достал банку пива.

Эллен перестала месить фарш и с удивлением взглянула на него.

— Акула?! Ни о чем таком я прежде не слышала. Может, кто их здесь и видел, но они никого не трогали.

— Да, я знаю. Я сам впервые с этим столкнулся.

— И что же ты намерен делать?

— Ничего.

— Вот как? И ты это считаешь правильным?

— Конечно, что-то я бы мог сделать. Формально. Но ничего по существу. И что по этому поводу думаю я или ты, не имеет никакого значения. Сильные мира сего обеспокоены тем, как это отразится на Эмити, если мы все уж очень будем волноваться из-за того, что на кого-то из приезжих напала какая-то рыба. Они все считают, что это нападение — чистая случайность и что такого больше не повторится, но всю ответственность хотят переложить на меня.

— Кого ты имеешь в виду — сильные мира сего?

— Ларри Вогэн — один из них.

— Вот как? Я не знала, что ты говорил с Ларри.

— Он примчался ко мне сразу же, как только услышал, что я хочу закрыть пляжи. Он не был, как бы это сказать, деликатным, когда убеждал меня не закрывать пляжи. Он заявил, что уволит меня, если я их закрою.

— Я не могу в это поверить, Мартин. Ларри не такой.

— Я тоже раньше так думал. Кстати сказать, ты что-нибудь знаешь о его партнерах?

— О партнерах? Я полагаю, что у него их нет. А Пенроуз — его вторая фамилия или что-нибудь в этом роде. Вообще я думала, что вся компания принадлежит ему.

— Я тоже думал. Но, очевидно, это не так.

— Хорошо, что ты поговорил с Ларри, прежде чем принять решение. Он гораздо шире смотрит на вещи, чем многие из нас. Он лучше знает, как поступить.

Броди почувствовал, что кровь бросилась ему в голову.

— Ерунда, — сказал он и, оторвав жестяное ушко от банки с пивом, бросил его в мусорный бачок. Потом пошел в гостиную послушать вечерние новости.

Из кухни Эллен крикнула:

— Я забыла сказать: тебе недавно звонили.

— Кто?

— Он не назвался. Просто попросил передать тебе, что ты здорово работаешь. Мило с его стороны, правда?

Глава 4

В последующие дни погода оставалась ясной и тихой. С юго-запада все время дул слабый ветерок — легкий бриз, который рябил поверхность океана, не поднимая белых барашков. Свежесть в воздухе ощущалась только по ночам, земля и песок после многих устойчивых солнечных дней прогрелись.

Воскресенье выпало на двадцатое июня. Государственные школы еще неделю будут работать, но частные колледжи в Нью-Йорке уже распустили своих питомцев на каникулы. Семьи, имевшие собственные дома в Эмити, начали приезжать на выходные дни с начала мая. Курортники, снимавшие дома с пятнадцатого июня по пятнадцатое сентября, уже распаковали вещи, понемногу осваивались на новом месте и начинали чувствовать себя как дома.

К полудню пляж вдоль Скотч-роуд и Оулд-Милл-роуд пестрел народом. Отцы семейств в полудреме лежали на пляжных полотенцах, набираясь сил перед партией в теннис и обратной дорогой в Нью-Йорк на экспрессе «Лонг-Айленд». Жены, удобно устроившись в алюминиевых шезлонгах, читали Элен Маккиннес, Джона Чивера и Тэйлора Колдуэлла, изредка отрываясь от книг, чтобы глотнуть холодного вермута.

Подростки лежали тесными, плотными рядами. К хиппи эту молодежь причислить было нельзя. Они не произносили никаких банальных слов о мире или о загрязнении окружающей среды, о справедливости или необходимости бунта. Свои привилегии они унаследовали вместе с генами: их вкусы, их взгляды, так же как цвет их глаз, были предопределены предшествующими поколениями. Они не страдали ни авитаминозом, ни малокровием. Их зубы, то ли от природы, то ли благодаря хорошим дантистам, были прямыми, белыми и ровными, фигуры поджарыми, мышцы крепкими — ведь они с девяти лет занимались боксом, с двенадцати — верховой ездой и все последующие годы — теннисом. От них всегда хорошо пахло, даже в жару. От девушек исходил легкий аромат духов, от юношей — просто аромат чистого тела.

Эта золотая молодежь вовсе не была глупа или порочна. Если бы кто-нибудь измерил групповой коэффициент их умственного развития, то оказалось бы, что они по своим природным данным могут войти в ту интеллектуальную элиту, которая составляет одну десятую часть всего населения земли. Они обучались в школах, где им преподавали самые разные науки, включая искусство общения с представителями национальных меньшинств, различные философские теории, тактику политической борьбы, знакомили их с экономическими проблемами и проблемами наркотиков и секса. Вообще-то знали они довольно много, но предпочитали об этих своих знаниях не вспоминать. Они полагали (во всяком случае у них было такое ощущение): к тому, что происходит в мире, они вряд ли имеют какое-либо отношение. Их в самом деле ничего не трогало: ни расовые бунты в Трентоне (штат Нью-Джерси) или в Гэри (штат Индиана); ни тот факт, что в ряде мест река Миссури так загрязнена, что поверхность воды иногда воспламеняется; ни коррупция в полиции Нью-Йорка; ни рост преступности в Сан-Франциско; ни скандальные разоблачения: в сосисках были, например, обнаружены личинки насекомых и гексахлорофин, вызывающий заболевание мозга. Они равнодушно относились даже к экономическому кризису, который переживала вся Америка. Колебания на бирже для них были всего лишь досадным обстоятельством, которое давало повод их отцам пожурить их за мотовство, действительное или только воображаемое родителями.

Это были те молодые люди, которые приезжали в Эмити каждое лето. Другие же — а среди них встречались и просто бродяги — устраивали демонстрации, разглагольствовали на разные темы, собирались группками, подписывали петиции и все лето, как правило, работали в каких-то организациях с непонятными сокращенными названиями. Но поскольку они в целом не принимали Эмити, в лучшем случае присоединялись к его жителям в праздник Дня труда, то и к ним всерьез никто не относился…

А малыши играли у воды, копали ямки и кидали друг в друга мокрым песком, не думая и не заботясь о том, какими они станут и что их ждет в будущем.

Мальчик лет шести долго бросал плоские камешки в воду — так, чтобы они подпрыгивали на ее поверхности, — потом ему это надоело. Он пошел по пляжу туда, где лежала его мать, и сел с нею рядом.

— Послушай, мам, — сказал он, выводя пальцем на песке какие-то закорючки.

Его мать повернулась к нему, прикрыла ладонью глаза от солнца.

— Что тебе?

— Мне здесь уже надоело.

— Надоело? Так скоро? Мы ведь совсем недавно сюда приехали.

— Ну и что ж, что недавно. Мне скучно. Мне нечего делать.

— Посмотри, какой пляж, ты можешь играть, где хочешь.

— Да, я знаю. Но мне нечего делать. Мне скучно.

— Почему ты не поиграешь в мяч?

— С кем? Здесь никого нет.

— Как это нет? Ты поискал Харрисов? А где Томми Конверс?

— Их нет никого. Они не пришли. Мне скучно.

— Ну, Алекс, что ты заладил одно и то же.

— Можно я пойду купаться?

— Нет. Вода холодная.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все. К тому же я не могу отпустить тебя одного.

— А ты не пойдешь со мной?

— Купаться? Нет, конечно.

— Ты просто постоишь и посмотришь.

— Алекс, мама ужасно устала. Неужели тебе нечем заняться?

— Можно я поплаваю на надувном матраце?

— Где?

— У самого берега. Я не буду купаться. Я просто полежу на матраце.

Мать села и, надев очки от солнца, оглядела пляж. В нескольких десятках ярдов от них по пояс в воде стоял мужчина, держа ребенка на плечах. Женщина посмотрела на него, и ее вдруг охватила жалость к себе: у нее теперь не было мужа, на которого она могла бы переложить эту обязанность — поиграть с ребенком.

Женщина еще не успела перевести взгляд на сына, а мальчик уже понял, о чем она думает.

— Папа разрешил бы мне, — сказал он.

— Алекс, тебе пора уже усвоить, что таким способом ты не заставишь пойти меня на уступки. — Она снова оглядела пляж. Он был пуст, только несколько пар вдалеке. — Ну, ладно, — согласилась она. — Иди. Но не заплывай слишком далеко, и без матраца не плавай, — она строго посмотрела на мальчика, даже сняла очки, чтобы он мог видеть ее глаза.

— Хорошо, — ответил он. Встал, схватил резиновый матрац и потащил его к воде. Потом поднял его и, держа на вытянутых руках, вошел в воду. Когда вода дошла ему до пояса, он лег на него. Волна подхватила матрац, подняла его вместе с мальчиком. Мальчик поудобней улегся на нем и начал медленно грести, равномерно работая обеими руками, его ноги по щиколотку свисали с края матраца. Он проплыл несколько ярдов, повернул и начал грести вдоль берега. Слабое течение потихоньку относило его в океан, но он не замечал этого.

В пятидесяти ярдах от берега дно океана резко понижалось, оно не обрывалось внезапно, но круто уходило под уклон. Там, где начиналось понижение, глубина была пятнадцать футов. Чуть дальше она достигала двадцати пяти, затем сорока, затем пятидесяти футов. На глубине ста футов дно становилось ровным, оно так и оставалось ровным примерно с полмили, затем поднималось, образуя мелководье в миле от берега. А дальше за мелководьем дно быстро понижалось до двухсот футов, а еще дальше начинались настоящие океанские глубины.

На глубине тридцати пяти футов медленно плыла огромная рыба, слегка взмахивая хвостом. Она ничего не видела, так как вода была мутной от мельчайших растительных организмов. Рыба плыла вдоль берега. Потом она повернула, слегка накренилась и кругами стала подниматься на поверхность. В воде теперь было больше света, но рыба еще ничего не видела.

Мальчик отдыхал, свесив руки в воду, ступни его ног тоже захлестывала набегающая волна. Он посмотрел на берег, мать обычно не разрешала ему заплывать так далеко. Он видел, что она все еще лежит на полотенце, а мужчина и ребенок играют в прибрежных волнах. Мальчик не испугался — вода была спокойной, дай отплыл он всего ярдов сорок от берега. Но все же он решил подплыть поближе, а то мать еще увидит его и заставит вылезти из воды. Он сполз немного с матраца, чтобы помогать себе ногами. Его руки загребали воду почти бесшумно, но ноги беспорядочно колотили по воде, взбивая пену.

Рыба не слышала звуков, но она фиксировала резкие, порывистые толчки воды, посылаемые ударами ног. Это были сигналы, пока еще слабые, но рыба уловила их и направилась в ту сторону. Она всплывала вначале медленно, но затем, по мере того как сигналы становились отчетливее, быстро набирала скорость.

Мальчик на минуту остановился передохнуть. Сигналы больше не поступали. Рыба поплыла медленнее, вертя головой из стороны в сторону, стараясь вновь уловить их. Мальчик лежал абсолютно неподвижно, и рыба прошла под ним на большой глубине. Потом она снова стала всплывать.

Мальчик опять поплыл. Он ударял ногами только через три-четыре гребка — ногами было работать гораздо тяжелее, чем грести. Эти изредка повторяющиеся удары посылали рыбе новые сигналы. И она их уловила мгновенно, так как находилась почти точно под мальчиком. Рыба кинулась вверх. Она всплыла почти вертикально, так как на поверхности воды ощутила какое-то движение. Она не была уверена, съедобно ли то, что плещется там, наверху, но это сейчас не имело значения. Рыба приготовилась к атаке. Если то, что она проглотит, можно будет переварить, значит, это пища, а если нет, она отрыгнет это позже. Разинув пасть и еще раз взмахнув серповидным хвостом, рыба кинулась на свою жертву.

Последнее, что почувствовал мальчик, это сильный удар в живот. Дыхание перехватило, он ничего не успел крикнуть, а если бы и успел, то все равно не знал, что кричать, поскольку рыбы он не видел. Рыба вытолкнула матрац в воздух. Голова, руки, плечи, почти все туловище мальчика и большая часть матраца исчезли в ее пасти, и челюсти ее сомкнулись. Рыба, выскочив из воды, пролетела вперед и шлепнулась на брюхо, перемалывая челюстями все подряд — мясо, кости, резину. Ноги мальчика, отделившись от туловища, медленно вращаясь, опускались на дно.

Мужчина, который играл с ребенком у воды, крикнул:

— Эй!

Он не верил собственным глазам, он все смотрел и смотрел туда, где только что был мальчик, потом перевел взгляд на берег, но тут мощный всплеск заставил его снова резко повернуться к океану, только там он уже ничего не увидел, кроме волн, вызванных всплеском и расходившихся теперь кругами.

— Ты видел? — закричал он. — Ты видел?

— Что, папочка, что? — ребенок испуганно уставился на него.

— Вон там! Акула или кит, или еще что! Что-то огромное!

Мать мальчика, дремавшая на полотенце, открыла глаза и, прищурившись, взглянула на мужчину. Он, показывая на воду, сказал что-то ребенку, и тот побежал по песку к груде одежды. Мужчина кинулся к матери мальчика. Она села и долго не могла понять, о чем он говорит, но он показывал на воду, и она, прикрыв глаза ладонью, посмотрела на океан. Она ничего не увидела и поначалу нисколько этому не удивилась, но тут она вспомнила: «Алекс!»

Броди обедал — жареная курица, картофельное пюре и горошек.

— Опять картофельное пюре, — воскликнул он, когда Эллен поставила перед ним тарелку. — Что ты со мной делаешь?

— Я не хочу, чтобы ты умер с голоду. К тому же тебе идет быть полным.

Зазвонил телефон.

— Я подойду, — сказала Эллен. Но встал Броди. И так было всегда. Собиралась подойти к телефону она, но подходил он. То же самое было, когда она забывала что-нибудь в кухне. Она говорила, например, что забыла салфетки и что сейчас их принесет, но оба знали, что пойдет за ними он.

— Не надо, это скорее всего мне, — сказал Броди. Слова эти вырвались у него непроизвольно, он знал, что звонить могли и ей.

Звонили из полицейского участка.

— Говорит Биксби, шеф.

— В чем дело, Биксби?

— Вам лучше приехать сюда.

— Зачем?

— Ну, дело в том, шеф… — Биксби явно не хотел излагать подробности. Он что-то сказал кому-то, кто был рядом, потом снова сказал в трубку: — У нас здесь одна женщина, шеф… Она в истерике…

— Что случилось?

— Ее ребенок. Там, на пляже.

У Броди екнуло сердце.

— Что с ним?

— Ну… — Биксби замялся, а потом буркнул: — Четверг.

— Послушай, болван… — начал было Броди, но тут же осекся. Он все понял. — Я сейчас буду. — И повесил трубку.

Его трясло, как в лихорадке. Страх, чувство вины и бессильная ярость — все это слилось в один острый приступ боли. Он вдруг Осознал, что его обманули и предали, но и сам чувствовал себя предателем и обманщиком. Его силой вовлекли в грязное дело. Он стал безвольной марионеткой. Вся вина теперь ложилась на него, хотя виноват не он один. Это также вина Ларри Вогэна и его партнеров, есть они у него на самом деле или нет. Он хотел поступить так, как велел его долг, но ему не дали этого. Какой же он полицейский, если спасовал перед Вогэном? Он должен был закрыть пляжи.

Предположим, он закрыл бы их. Рыба, возможно, ушла бы, допустим, к берегам Истгемптона и напала бы на кого-нибудь уже там. Но он не закрыл пляжи, и из-за этого погиб ребенок. Ясно как божий день. Причина и следствие. Броди вдруг почувствовав отвращение к себе. И одновременно ему стало себя жаль.

— Что произошло? — спросила Эллен.

— Только что погиб ребенок.

— Как?

— Опять эта проклятая акула.

— О господи! Если бы ты закрыл пляжи… — начала было она, но тут же замолкла.

— Да, я знаю.

Когда Броди приехал, Гарри Медоуз уже ожидал его на автостоянке позади полицейского участка. Он открыл переднюю дверцу и втиснул свое огромное тело на сиденье рядом с Броди.

— Вот тебе и чистая случайность, — сказал он.

— Да. Кто там, Гарри?

— Один парень из «Таймс», двое из «Ньюсдей».

Один из моей газеты. И еще женщина. И тот человек, который утверждает, будто видел, как все произошло.

— Как об этом пронюхали в «Таймс»?

— Невезение. Этот парень из «Таймс» был на пляже. А с ним один из «Ньюсдей». Оба приехали на уик-энд. И о том, что случилось, узнали сразу же.

— Когда это произошло?

Медоуз посмотрел на часы.

— Минут пятнадцать — двадцать назад. Не больше.

— Им известно об этой девице Уоткинс?

— Не, думаю. Мой парень знает, конечно, но он достаточно сообразителен, чтобы не болтать зря языком. Что касается остальных — все зависит от того, с кем они говорили. Вряд ли они докопались. У них просто не было времени.

— Рано или поздно докопаются.

— Знаю, — сказал Медоуз. — Это поставит меня в довольно трудное положение.

— Тебя?! Да ты шутник.

— Я серьезно, Мартин. Если кто-нибудь из «Таймс» разнюхает о той истории и она появится в завтрашнем номере вместе с сообщением о нападении акулы, «Лидеру» не поздоровится. Я собираюсь использовать этот случай, чтобы спасти честь газеты, даже если другим до нее нет дела.

— Как ты собираешься его использовать, Гарри? Что ты хочешь написать?

— Пока не знаю. Говорю тебе, что я в довольно трудном положении.

— И кого ты собираешься обвинить в попытке замять ту историю? Ларри Вогэна?

— Вряд ли.

— Меня?

— Нет, нет. О том, что кто-то распорядился замять это, я вообще писать не буду. Никакого сговора не было. Я хочу переговорить с Карлом Сантосом. Если мне удастся убедить его сказать то, что нужно сказать, мы избежим многих неприятностей.

— А что если написать правду?

— Что именно?

— Что если написать все, как было? Что я хотел закрыть пляжи и предупредить людей об опасности, но члены муниципалитета не согласились, и поскольку я оказался трусом и не смог настоять на своем, выполняя свой долг, то я пошел на поводу у них. Написать, что местные боссы решили: оснований будоражить людей только из-за того, что у берегов Эмити появилась акула, которой нравится жрать детей, нет.

— Перестань, Мартин. Ты не виноват. Никто не виноват.

Мы приняли решение, пошли на риск и проиграли. Вот и все.

— Потрясающе.

Теперь мне только остается пойти и сказать матери этого ребенка: мы очень сожалеем, но мы были вынуждены пожертвовать ее сыном в этой игре, как фишкой. — Броди вылез из машины и зашагал к задней двери в полицейский участок. Медоуз последовал за ним.

Броди остановился.

— Я вот что хотел бы знать, Гарри. Кто на самом деле принял такое решение? Ты подчинился. Я подчинился. Я полагаю, что Ларри Вогэн тоже не сам все решил. По-моему, он тоже кому-то подчинился.

— Почему ты так думаешь?

— У меня есть некоторые основания. Тебе что-нибудь известно о его партнерах по бизнесу?

— Нет у него никаких партнеров.

— Это-то и наводит меня на размышления. Ладно, забудем об этом… на время. — Броди поднялся на ступеньки, Медоуз — за ним. — Тебе лучше пойти через главный вход, Гарри, — сказал Броди.

Броди вошел в свой кабинет через заднюю дверь. У его стола сидела женщина и комкала в руке носовой платок.

Она была босиком, короткий халатик, накинутый на купальник, был не застегнут. Броди с тревогой посмотрел на нее, и его снова охватило чувство вины. Он не видел, плачет ли она, глаза ее закрывали большие солнечные очки.

У противоположной стены стоял мужчина. Броди понял, что это тот самый человек, который будто бы видел, как все произошло. Мужчина рассеянно обозревал развешанные по стенам благодарственные грамоты от общественных организаций, фотографии, на которых Броди был снят с именитыми гостями. Вряд ли все это могло представлять интерес для взрослого посетителя, но говорить сейчас с обезумевшей от горя женщиной не каждый бы решился.

Броди никогда не был мастером утешать людей, поэтому он только представился и начал задавать вопросы. Женщина сказала, что никакой акулы она не видела: ее мальчик плыл на матраце, а потом вдруг его не стало. «Все, что я увидела, — это куски матраца». Говорила она тихим, ровным голосом. Мужчина рассказал то, что он видел. А может, ему все это только померещилось?

— Итак, никто в действительности акулу не видел, — подытожил Броди, где-то в глубине души на что-то надеясь.

— А что же это еще могло быть? — спросил мужчина.

— Мало ли что, — Броди лгал себе, так же как и им, втайне надеясь, а вдруг какая-нибудь версия окажется хоть сколько-нибудь правдоподобной. — Из матраца мог выйти воздух, мальчик мог просто утонуть.

— Алекс хорошо плавает, — возразила женщина. — Или…

Плавал…

— Ну, а как же всплеск? — сказал мужчина.

— Мальчик мог барахтаться в воде.

— Он даже не вскрикнул.

Броди понял, что ничего не выйдет.

— Ну что ж, — сказал Он. — Причины, во всяком случае, нам довольно скоро станут известны.

— Что вы имеете в виду? — спросил мужчина.

— Людей, которые погибают в воде, обычно выбрасывает на берег. И если на него напала акула, это будет сразу ясно. — Женщина опустила плечи, и Броди выругал себя за бестактность. — Извините, — сказал он. Женщина покачала головой и заплакала.

Броди попросил женщину и мужчину подождать у него в кабинете, а сам вышел в приемную. Медоуз стоял в дверях, прислонившись к стене, молодой человек, высокий и стройный, стоявший рядом с ним, атаковал Медоуза вопросами. Репортер из «Таймс», сообразил Броди. На молодом человеке были сандалии, плавки и рубашка с короткими рукавами с эмблемой в виде аллигатора на груди с левой стороны. Эта эмблема сразу вызвала у Броди инстинктивную неприязнь к репортеру. В юности такие рубашки были для Броди чем-то вроде символа богатства и высокого положения в обществе. Все курортники носили их. Броди долго приставал к матери, и наконец она купила ему «двухдолларовую рубашку с шестидолларовой ящерицей», как говорила она, но когда он увидел, что все равно толпы курортников проходят мимо него с тем же равнодушием, что и прежде, он испытал унижение. Он содрал аллигатора с кармана, а рубашкой стал чистить газонокосилку — летом он подрабатывал стрижкой газонов. Совсем недавно Эллен купила несколько дорогих платьев той же фирмы; они вряд ли могли позволить себе платить такие деньги за аллигатора, но Эллен надеялась, что это поможет вернуться в ту среду, из которой она вышла. И однажды вечером Броди — неожиданно для себя самого — принялся корить Эллен за покупку «десятидолларового платья с двадцатидолларовой ящерицей».

Двое мужчин сидели на скамейке — репортеры из «Ньюсдей». Один был в плавках, другой — в пиджаке и спортивных брюках. Корреспондент Медоуза — кажется, его звали Нэт, — присев на краешек стола, о чем-то болтал с Биксби. Увидев Броди, они замолчали.

— Чем могу быть полезен? — спросил Броди.

Молодой человек, беседовавший с Медоузом, сделал шаг вперед и сказал:

— Я Билл Уитмен из «Нью-Йорк таймс».

«Подумать только, какая честь!» — мелькнуло в голове у Броди.

— Я был на пляже.

— Ну и что вы там видели?

— Я тоже был там, — вмешался один из репортеров «Ньюсдей», — и ничего не видел, кроме того парня, который сейчас сидит в вашем кабинете. Вот он, похоже, что-то видел.

— Да, это так, — сказал Броди, — только он сам не знает, что именно.

— Что вы собираетесь написать в протоколе — нападение акулы? — спросил репортер из «Таймс».

— Я пока ничего не собираюсь писать и вам тоже ничего не советовал бы предпринимать, пока все не прояснится.

Репортер из «Таймс» усмехнулся.

— Да полно, шеф. Вы что, хотите назвать это таинственным исчезновением? Мальчик, затерявшийся в океане?

Броди с трудом сдержал себя, чтобы не ответить на выпад репортера из «Таймс».

— Послушайте, мистер Уитмен, — ваша фамилия Уитмен, я не ошибся? — у нас нет свидетелей, которые видели что-нибудь, кроме всплеска. Человек, сидящий у меня в кабинете, уверяет, что он видел какое-то большое серебристого цвета тело, и по его мнению, это может быть акула. Он говорит, что никогда в жизни не видел живой акулы, поэтому его слова не являются заключением эксперта. У нас нет трупа, нет доказательств того, что на мальчика напала акула… Мы только знаем, что он исчез. Может быть, он утонул. Может быть, с ним случился какой-нибудь приступ или припадок. А может быть, на него напала какая-то рыба или животное, или даже человек, если на то пошло. Все могло случиться, и пока мы не получим…

Скрежет шин по гравию на общественной стоянке прервал Броди. Хлопнула дверца машины, и в полицейский участок влетел Лен Хендрикс. На нем были одни только плавки. Его тело с налипшими серовато-белыми песчинками было такого же цвета, как пластмассовый стаканчик для кофе. Он остановился посреди приемной.

— Шеф… — Ты купался, Леонард? — спросил Броди, пораженный его видом.

— Еще одно нападение! — выдохнул Хендрикс.

Репортер из «Таймс» оживился:

— А когда было первое?

— Мы только что обсуждали это, Леонард, — сказал Броди. — Я не хочу, чтобы кто-либо делал поспешные выводы, прежде чем мы удостоверимся, что же произошло на самом деле. Черт возьми, мальчик мог и утонуть.

— Мальчик? — переспросил Хендрикс. — Какой мальчик? Это был мужчина, старик. Пять минут назад. Он вошел в воду, поплыл и вдруг дико закричал, голова его скрылась под водой, затем снова вынырнула, и он опять что-то крикнул и снова исчез под водой. Вода вокруг вся. Бурлила и сделалась красной от крови. Акула отплывала и снова набрасывалась на свою жертву, снова отплывала и снова набрасывалась. В жизни я не видел такой здоровенной рыбы, ну прямо автофургон. Я зашел в воду по пояс и попытался дотянуться до старика, но рыба все кидалась на него. — Хендрикс замолчал, уставившись на пол. Дышал он с трудом, прерывисто. — Наконец она отстала, может, уплыла, не знаю. Я подошел к старику поближе, он лежал на воде лицом вниз. Я схватил его за руку и потянул.

— Ну, а дальше? — спросил Броди.

— Она осталась у меня в руке. Рыба, по-видимому, откусила ее, и она едва держалась, висела, как на ниточке. — Хендрикс поднял голову — глаза у него были красные от изнеможения и ужаса.

— Тебя мутит? — спросил Броди.

— Да нет.

— Ты вызвал «скорую помощь»?

Хендрикс отрицательно покачал.

Головой.

— «Скорую помощь»? — удивился репортер из «Таймс». — Это все равно что запирать конюшню после того, как из нее украли лошадь.

— Заткнитесь, вы, умник, — сказал Броди. — Биксби, позвони в больницу. Леонард, на тебя можно рассчитывать? — Хендрикс утвердительно кивнул. — Тогда пойди и разыщи несколько щитов с надписью «Пляж закрыт».

— У нас есть такие?

— Не знаю. Должны быть где-то. Может, в кладовке рядом с табличками: «Личная собственность. Охраняется полицией». Если их нет, то придется нам самим сделать несколько штук. Так или иначе, а эти проклятые пляжи надо закрыть.

В понедельник утром Броди приехал на работу сразу после семи.

— Принес? — спросил он у Хендрикса.

— Она у вас на столе.

— Ну и что там? Ладно, сам посмотрю.

— Вам не придется долго искать.

Свежий номер «Нью-Йорк таймс» лежал у Броди на столе. На первой странице в правом крайнем столбце почти в самом низу он увидел заголовок:

Акула-людоед Две жертвы на Лонг-Айленде Броди выругался и начал читать:

«Уильям Ф: Уитмен, специальный корреспондент «Нью-Йорк таймс».

Эмити, Лонг-Айленд, 20 июня. Шестилетний мальчик и шестидесятипятилетний мужчина стали сегодня жертвами акулы — оба нападения совершены в течение одного часа вблизи пляжа этого курорта.

Хотя тело мальчика Александра Кинтнера не было найдено, официальные лица заявили, что, вне всякого сомнения, на него напала акула. Свидетель Томас Дагер из Нью-Йорка утверждает, будто видел, как что-то огромное серебристого цвета выскочило из воды, кинулось на мальчика с его надувным матрацем и плюхнулось обратно в воду. Следователь Эмити Карл Сантос сообщил, что следы крови, обнаруженные на кусках матраца, выловленных позже, позволяют утверждать, что мальчик умер насильственной смертью.

Не менее пятнадцати человек были свидетелями нападения на шестидесятипятилетнего Морриса Кейтера, которое произошло в два часа дня в четверти мили от того места, где подвергся нападению маленький Кинтнер.

Кейтер плыл совсем близко от берега, когда акула внезапно накинулась на него. Он звал на помощь, но все попытки спасти его были безуспешны.

«Я зашел в воду по пояс и попытался вытащить старика, — рассказывает полицейский Леонард Хендрикс, находившийся в то время на пляже, — но рыба все кидалась и кидалась на него».

Кейтер, оптовый торговец ювелирными изделиями, был доставлен в саутгемптонскую больницу, где его смерть была официально зарегистрирована.

За два последних десятилетия это единственные официально подтвержденные случаи нападения акулы на людей на Восточном побережье.

Как считает доктор Дэвид Дайетер, ихтиолог из нью-йоркского Аквариума на Кони-Айленде, логично предположить, что оба нападения совершены одной акулой, хотя со всей определенностью это утверждать трудно.

«В это время года в этих водах, — сказал Дайетер, — очень мало акул. Акулы вообще редко подплывают так близко к берегу. И вероятность того, что у одного пляжа почти одновременно могли оказаться две акулы, которые нападают на людей, крайне мала».

Узнав, что один свидетель, описывая акулу, напавшую на Кейтера, сказал: «Огромная, как автофургон», Дайетер заявил, что это, по-видимому, большая белая акула (Carcharodon carcharias), они известны во всем мире своей прожорливостью и агрессивностью. «В 1916 году, — продолжал он, — большая белая отправила на тот свет за один день четырех купающихся у берегов Нью-Джерси. Это второй зарегистрированный в США в этом столетии случай, когда одна акула напала сразу на нескольких человек. Нападение акулы, — говорит Дайетер, — это такой же роковой случай, как удар молнии в дом. Акула, по всей вероятности, просто проплывала мимо. Денек выдался отменный, купающихся было много, а она оказалась поблизости. Все это чистая случайность».

Эмити — летний курорт на южном побережье Лонг-Айленда, расположенный приблизительно посредине между Бриджгемптоном и Истгемптоном, с населением в тысячу человек. В летнее время население возрастает до десяти тысяч».

Броди кончил читать статью и положил газету на стол. Случайность, считает этот Дайетер, чистая случайность. Что бы он сказал, если бы знал о первом нападении? Все равно бы утверждал, что это чистая случайность? Или назвал бы это халатностью, непростительной, даже преступной? Погибли уже три человека, а двое из них могли бы остаться в живых, если бы только он…

— Ты видел «Таймс»? — спросил Медоуз. Он стоял в дверях.

— Да, видел. Они ничего не знают об Уоткинс.

— Ничего. И это странно: ведь Лен тогда проговорился.

— Но ты все же упомянул о ней.

— Да. Я вынужден был. Вот. — Медоуз протянул Броди номер газеты «Эмити лидер».

Заголовок во всю полосу гласил: «Два человека стали жертвами акулы-чудовища у побережья Эмити». Ниже более мелким шрифтом подзаголовок: «Число жертв рыбы-убийцы достигло трех».

— Ты, безусловно, умеешь подавать новости, Гарри.

— Читай. Броди начал читать.

«Вчера в Эмити двое курортников стали жертвами акулы-людоеда, напавшей на них, когда они безмятежно плавали в прохладной воде неподалеку от Скотч-роуд.

6-летний Александр Кинтнер, проживавший со своей матерью в доме Ричарда Пакера, оказался ее первой жертвой. Он плавал на надувном матраце, и акула ринулась на него снизу. Тело его не найдено.

Не прошло и получаса, как 65-летний Моррис Кейтер, приехавший в Эмити на уик-энд и остановившийся в гостинице «Герб Абеляра», подвергся нападению акулы, плавая неподалеку от городского пляжа.

Гигантская рыба снова и снова яростно кидалась на Кейтера, который звал на помощь. Полицейский Лен Хендрикс, случайно оказавшийся на пляже (он решил искупаться впервые за последние пять лет), сделал отчаянную попытку отбить человека, но акула не отступала. Когда Кейтера вытащили из воды, он был мертв.

За последние пять дней это третий случай нападения акулы у берегов Эмити со смертельным исходом.

В прошлую среду ночью Кристина Уоткинс, гостившая у семьи Футов (Оулд-Милл-роуд), пошла купаться и исчезла.

В четверг утром начальник полиции Мартин Броди и полицейский Хендрикс обнаружили ее тело. Как заявляет следователь Карл Сантос, «причина смерти — нападение акулы, двух мнений здесь быть не может».

На вопрос, почему о причине смерти не было объявлено в газете, Сантос ничего не ответил».

Броди взглянул поверх газеты и спросил:

— Сантос действительно уклонился от ответа?

— Нет. Он сказал, что говорил только с тобой и со мной, но не считал себя вправе заявить обо всем этом публично. Как ты понимаешь, его ответ меня не устраивал. Во всем обвинили бы тебя и меня. Я надеялся, что смогу его вынудить сказать что-нибудь вроде: ее семья просила причину смерти сохранить в тайне. Но он не захотел. Его тоже можно понять.

— Ну и что же ты тогда сделал?

— Я попытался связаться с Ларри Вогэном, но он уехал из города на уик-энд. Он лучше других изложил бы официальную версию.

— И что же ты сделал, не найдя его?

— Читай.

«Понятно, что полиция Эмити и местные официальные лица в интересах всех проживающих в городе решили умолчать об этом происшествии. «Люди будут слишком бурно реагировать, когда услышат о нападении акулы, — сказал один из членов муниципалитета. — Мы не хотели поднимать панику. К тому же нам было известно мнение одного эксперта: вероятность повторного нападения акулы ничтожно мала»».

— Кто этот разговорчивый член муниципалитета? — спросил Броди.

— Все и никто, — сказал Медоуз. — В сущности, они все это говорили, но их имен мы, разумеется, не назвали.

— Ну а почему пляжи не были закрыты? Кто-нибудь говорил об этом?

— Ты говорил.

— Я?

«На вопрос, почему не были закрыты пляжи, раз у побережья обнаружили акулу-людоеда, начальник полиции Броди сказал: «Атлантический океан велик, и рыбы легко меняют места обитания. Они не задерживаются там, где мало пищи. Как мы должны были поступить? Закрыть пляжи в Эмити? Но тогда люди поедут в Истгемптон и станут купаться там, подвергая свои жизни не меньшей опасности, чем если бы они купались в Эмити». Тем не менее после вчерашних событий начальник полиции Броди отдал распоряжение закрыть пляжи впредь до особого распоряжения».

— Боже мой, Гарри, — сказал Броди, — ты все свалил на меня. Ты представил дело так, будто я настаивал на том, на чем я вовсе не настаивал, а потом оказалось, что я был не прав, и меня принудили сделать то, чего на самом деле я добивался с самого начала. Довольно грязный трюк.

— Это не трюк. Мне нужен был человек, который выступил бы официально, а так как Вогэн уехал, то, естественно, выбор пал на тебя. Ведь ты согласился с этим решением и таким образом — вольно или невольно — поддержал его. Я не видел никакого смысла в том, чтобы предавать гласности все наши переговоры.

— В этом, пожалуй, нет нужды. Но так или иначе дело сделано. Что еще я должен прочитать?

— Больше, по правде говоря, читать нечего. Я тут еще привожу слова Мэта Хупера, того парня из Вудс-Хода. Он говорит: маловероятно, что акула еще на кого-нибудь нападет. Но сказал он это уже не так уверенно, как в прошлый раз.

— Он считает, что у нашего берега разгуливает одна акула?

— Да, он склонен думать, что одна. И что это — большая белая.

— Я тоже так считаю. Я хочу сказать, мне все равно — белая она, зеленая или голубая, но я думаю, это была одна и та же акула.

— Почему?

— Попробую объяснить. Вчера днем я звонил в береговую охрану в Монтоке. Спросил, не приходилось ли им видеть у берега акул в последнее время. Они ответили, что не видели. Ни одной за всю весну. И это неудивительно — лето только начинается. Они обещали, что пройдут на катере вдоль берега и сообщат мне, если что-нибудь заметят. Я все же позвонил им снова. Они сказали, что плавали в нашем районе около двух часов и ничего подозрительного не увидели. Значит, здесь мало акул. Еще они сказали, что если какие акулы и заплывают сюда, то это главным образом голубые акулы средних размеров — от пяти до десяти футов — и песчаные акулы, которые обычно людей не трогают. Из рассказа Леонарда следует, что он видел совсем не голубую акулу средних размеров.

— Хупер говорит, что мы можем сделать следующее. Теперь, когда ты велел закрыть пляжи, мы могли бы приманить ее. Разбросать в воде рыбьи потроха и другие лакомства. Если акула плавает где-нибудь неподалеку, говорит он, это сразу привлечет ее сюда.

— Великолепная мысль, только этого нам и не хватает — привлекать акул. А если она и в самом деле появится? Что тогда нам делать?

— Поймать ее.

— Чем? Моим ржавым спиннингом?

— Нет, загарпунить.

— Загарпунить? Гарри, у меня нет не только судна с гарпуном, но даже полицейского катера.

— Здесь полно рыбаков, у которых можно нанять лодки.

— Да, минимум за сто пятьдесят долларов в день.

— Верно. И тем не менее… — Какой-то шум в приемной прервал его на полуслове.

Он и Броди услышали, как Биксби сказал:

«Я говорю вам, мадам, у него совещание». Затем послышался голос женщины: «Ерунда. Мне плевать, что он делает. Я все равно войду».

Кто-то побежал по коридору. Сначала один человек, потом двое. Дверь в кабинет Броди широко распахнулась, в проеме стояла, сжимая в руках газету, мать Александра Кинтнера, по щекам ее текли слезы. Через секунду в дверях появился Биксби.

— Извините, шеф. Я пытался остановить ее, — сказал он.

— Ничего, Биксби, — ответил Броди. — Входите, миссис Кинтнер.

Медоуз встал и предложил ей свой стул, но женщина направилась прямо к Броди, стоявшему за столом.

— Чем могу…

Женщина ударила его по лицу газетой. Броди не было больно, но этот удар и особенно звук — резкий, словно звук выстрела — потрясли его. Газета упала на пол.

— Что это значит? — выкрикнула миссис Кинтнер. — Что это значит?

— О чем вы? — спросил Броди.

— О том, что здесь написано! Вы знали, что купаться опасно, что акула уже кого-то растерзала, и вы скрыли это!

Броди был в затруднительном положении. То, что она сказала, было правдой, все было правдой, с формальной точки зрения этого нельзя было отрицать, но он не мог и согласиться с этим, так как это была не вся правда.

— Не совсем так, — ответил он. — Я хочу сказать: то, что вы говорите, это правда, но… прошу вас, миссис Кинтнер… — Он мысленно умолял ее взять себя в руки, выслушать его.

— Вы убили Алекса! — пронзительно закричала она, и Броди был уверен, что ее слова услышали на автостоянке, на улице, в центре города, на пляжах, во всем Эмити. Он был уверен, что и его жена, и его дети слышали их.

И подумал про себя: «Останови ее, пока она не выкрикнула еще что-нибудь». Но единственное, что он мог сказать, — это: «Ш-ш-ш-ш-ш!»

— Вы! Вы убили его! — кричала она. Кулаки ее были крепко сжаты, она наклонила голову и подалась всем телом вперед, каждое свое слово она, как кинжал, вонзала в Броди: — Вам это даром не пройдет!

— Прошу вас, миссис Кинтнер, — бормотал Броди, — успокойтесь. Позвольте мне объяснить. — Он дотронулся до ее плеча, хотел усадить на стул, но она отскочила от него в сторону.

— Уберите ваши грязные лапы! — закричала она. — Вы знали. Вы все знали, но ничего не хотели говорить. И теперь мой мальчик, мой чудесный мальчик, мое дитя… — Она вся затряслась от гнева, а по щекам потекли крупные слезы. — Вы знали!

Почему вы не сообщили? Почему? — Она обхватила свои плечи руками, словно на нее сейчас должны были надеть смирительную рубашку, и заглянула Броди в глаза. — Почему?

— Потому что… — с трудом начал Броди. — Это длинная история. — Броди казалось, что он ранен, что он вот-вот упадет, будто в него в самом деле выстрелили. Он не знал, сможет ли он объяснить ей что-нибудь, не знал даже, сможет ли произнести хоть несколько слов.

— Я не сомневаюсь, что она длинная, — сказала женщина. — О, вы ужасный человек. Вы ужасный, ужасный человек… Вы…

— Хватит! — крикнул Броди, одновременно резко и умоляюще.

И женщина замолчала. — Послушайте, миссис Кинтнер, вы заблуждаетесь. Все было не так. Спросите мистера Медоуза.

Медоуз, ошеломленный этой сценой, молча кивнул.

— Конечно, он подтвердит. Почему ему не подтвердить? Он ваш приятель, не так ли? Он, возможно, даже и поддерживал вас. — В ней снова вспыхнул гнев. — Вы, по-видимому, сообща все решили. Ведь вам так легче. Вы много на этом заработали?

— На чем?

— Вы получили деньги за кровь моего сына? Кто-нибудь заплатил вам за то, чтобы вы хранили молчание?

— О боже, что вы говорите! Конечно, нет.

— Тогда почему? Скажите мне, почему вы молчали? Я заплачу вам. Только скажите мне, почему!

— Мы не думали, что это может случиться еще раз.

Броди сам удивился, как он сумел все четко сформулировать. Назвать истинную причину.

Женщина какое-то время молчала, осознавая смысл сказанного. Казалось, она повторяет про себя его слова.

— О боже! — воскликнула она.

Силы внезапно оставили ее. Она упала на стул рядом с Медоузом и зарыдала, судорожно всхлипывая и вздрагивая всем телом.

Медоуз попытался успокоить ее, но она не слышала его. Броди велел Биксби вызвать доктора. В кабинет вошел доктор, выслушав объяснения Броди, попытался заговорить с миссис Кинтнер, но она ни на что не реагировала, казалось, ничего не видела, не слышала. Доктор сделал, ей успокаивающий укол, полицейский помог усадить ее в машину — миссис Кинтнер отправили в больницу.

Когда они уехали, Броди взглянул на часы.

— Еще нет девяти. Мне никогда так не хотелось выпить чего-нибудь…

— Если не возражаешь, — предложил Медоуз, — у меня в кабинете есть виски.

— Нет. Если сегодня и дальше так пойдет, мне нужна ясная голова.

— Прошу тебя, не принимай ее слова близко к сердцу. Это типичная истерика.

— Знаю, Гарри. Любой врач скажет, что она была в невменяемом состоянии. И дело тут не в словах. Слова могли быть иными, но суть та же. Я сам уже об этом думал.

— Перестань, Мартин. Ты же знаешь: это не твоя вина.

— Да, не моя. Я могу винить Ларри Вогэна. Или, может быть, тебя. Но ведь две вчерашние смерти можно было предотвратить. Я мог предотвратить их, ноне сделал этого. Вот и все.

Зазвонил телефон. На звонок ответили в соседней комнате, и затем голос по селектору сообщил: «Мистер Вогэн».

Броди нажал на загоревшуюся кнопку, снял трубку и сказал:

— Привет, Ларри. Хорошо провел уик-энд?

— Все было хорошо до одиннадцати часов вчерашнего вечера, — ответил Вогэн, — пока я не включил радио в машине, когда уже ехал домой. Хотел сразу же позвонить тебе, но потом решил, что у тебя и без Того был нелегкий день, и не стал беспокоить в такой час.

— С этим твоим решением я, пожалуй, могу согласиться.

— Не трави душу, Мартин. Мне и без того тошно.

Броди хотел спросить: «В самом деле, Ларри?» Ему хотелось заставить его терзаться угрызениями совести. Но он понимал, что это не совсем справедливо и не очень осуществимо. Поэтому он только сказал:

— Понимаю.

— За сегодняшнее утро я уже расторг два контракта. На крупную сумму. С солидными людьми. Они уже подписали контракты, и я сказал им, что могу подать на них в суд. Они ответили, что это мое дело, а они поедут отдыхать куда-нибудь в другое место. Я боюсь отвечать на телефонные звонки. У меня еще двадцать домов не сданы на август.

— Мне хотелось бы сказать тебе что-нибудь утешительное, Ларри, но боюсь, что дальше будет еще хуже.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что пляжи будут закрыты.

— На сколько ты собираешься закрыть их?

— Еще не знаю. На сколько потребуется. Дней на пять или больше.

— Тебе известно, что праздник Четвертого июля будет в следующий уик-энд?

— Разумеется, известно.

— Надежды на благоприятное лето рухнули, но мы могли бы поправить дела хотя бы в августе, если этот праздник пройдет хорошо.

Броди не мог понять, всерьез ли говорит Вогэн.

— Что ты предлагаешь, Ларри?

— Ничего. Я просто размышляю вслух. Или, если хочешь, молюсь. И все-таки на сколько дней ты собираешься закрыть пляжи? Может быть, ты их вообще не откроешь? Как ты узнаешь, что эта тварь ушла?

— У меня не было времени подумать обо всем этом. Я даже не знаю, почему она здесь. Позволь мне спросить тебя кое о чем. Просто из любопытства.

— Спрашивай.

— Кто твои компаньоны?

Последовала долгая пауза.

— Почему это тебя интересует? — Вогэн наконец подал голос. — Какое это имеет отношение ко всему происшедшему?

— Я же сказал: просто из любопытства.

— Любопытство употреби для своей работы, Мартин. Позволь мне самому беспокоиться о своих делах.

— Конечно, Ларри. Не сердись.

— Итак, что ты намерен делать? Мы не можем сидеть сложа руки и ждать, когда она уйдет. Мы подохнем с голоду, если будем только сидеть и ждать.

— Знаю.

Мы с Медоузом как раз обсуждали, что мы могли бы сделать. Специалист по рыбам, друг Гарри, говорит, что мы можем попробовать поймать эту акулу. А что если раздобыть несколько сотен долларов и нанять лодку Вена Гарднера на день или два? Как ты на это смотришь? Я не знаю, ловил ли он когда-нибудь акул, но, может, стоит попытаться?

— Здесь все годится, лишь бы нам избавиться от этой твари. Валяй. Скажи ему, что я достану деньги.

Броди повесил трубку и повернулся к Медоузу:

— Не знаю, почему меня это интересует, но я бы дорого дал, чтобы побольше узнать о делах мистера Вогэна.

— Зачем тебе?

— Он очень богатый человек. Долго здесь будет эта акула или недолго, на нем это мало отразится. Конечно, некоторые убытки он понесет, но ведет он себя так, будто для него это вопрос жизни и смерти. Не для города, а для него лично.

— Может, в нем просто совесть заговорила?

— Я только что разговаривал с ним по телефону, и у меня не сложилось такого впечатления. Поверь мне, Гарри. Я знаю, что такое совесть.

В десяти милях от восточной части. Лонг-Айленда зафрахтованное рыболовное судно дрейфовало по течению. За его кормой по воде, покрытой маслянистой пленкой привады, тянулись две проволочные лесы. Капитан судна, высокий худощавый мужчина, сидел на ходовом мостике и смотрел в воду. Двое мужчин, нанявших судно, читали в кубрике. Один — роман, другой — «Нью-Йорк таймс».

— Эй, Куинт, — крикнул мужчина, который читал газету, — ты видел эту статью об акуле-людоеде?

— Видел, — ответил капитан.

— Как ты думаешь, встретим мы ее?

— Нет.

— Откуда ты это знаешь?

— Знаю.

— А если мы отправимся искать ее?

— Не отправимся.

— Почему?

— Мы разбросали приваду. Здесь останемся.

Мужчина покачал головой, улыбнулся.

— Черт возьми, вот бы была потеха.

— Это не потеха, — сказал капитан.

— Далеко Эмити отсюда?

— Немного южнее.

— Ну если акула где-то поблизости, ты ведь можешь и наткнуться на нее.

— Мы с ней встретимся, это точно. Но не сегодня.

Глава 5

В четверг утро выдалось мглистое — сырой стелющийся туман был таким густым, что ощущался на вкус, он был едкий и солоноватый. Машины ползли, как черепахи, с зажженными фарами. Около полудня туман рассеялся, по небу медленно плыли большие курчавые облака, а еще выше, над ними, застыли перистые. К пяти часам облака, словно это картинки-головоломки, начали распадаться на причудливые кусочки. Солнечные лучи, прорвавшись в просветы между ними, высветили яркие голубые пятна на серо-зеленой поверхности океана.

Броди сидел на городском пляже, упершись локтями в колени — чтобы бинокль в руках не дрожал. Без бинокля он едва-едва различал судно — белое пятнышко, которое то появлялось, то исчезало в океанских волнах. И хотя судно сильно покачивало, линзы помогали не упускать его из виду. Броди сидел тут уже почти час. Он напрягал зрение, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть на борту.

Наконец он выругался, выпустил из рук бинокль, и тот повис у него на ремешке на шее.

— Привет, шеф, — сказал Хендрикс, подходя к Броди.

— Привет, Леонард. Как ты здесь оказался?

— Проезжал мимо, увидел вашу машину. Что вы там высматриваете?

— Пытаюсь понять, что там делает Бен Гарднер, черт бы его побрал!

— Рыбачит, что же еще.

— Ему за это заплатили, но такой идиотской рыбалки я еще сроду не видел. Сижу тут битый час, а на лодке никаких признаков жизни.

— Разрешите взглянуть? — Броди передал ему бинокль. Хендрикс поднес его к глазам и уставился на судно. — В самом деле, странно. Долго он там сидит?

— Весь день. Я разговаривал с ним вчера вечером, и он сказал, что снимается с якоря в шесть утра.

— Он один?

— Не знаю. Он сказал, что попробует уговорить своего напарника, его, кажется, Дэнни зовут. Но тот вроде записался на прием к зубному врачу. Надеюсь, что он вышел не один.

— Хотите, поедем посмотрим? До сумерек у нас есть по крайней мере часа два.

— А как ты думаешь туда добраться?

— Попрошу катер у Чикеринга. У него «Аква-спорт», двигатель в восемнадцать лошадиных сил. Быстро домчимся.

Броди почувствовал, как от страха у него мурашки по спине побежали. Плавал он неважно, и одна мысль о том, что он окажется в воде или, не дай бог, под водой, вызывала у него, как обычно говорила мать, «невротряску»: ладони у него потели, он все время делал глотательные движения, желудок начинал болеть — некоторые люди испытывают точно такие же ощущения при полете. Броди часто снилось, как скользкие хищные твари поднимаются к нему из глубины и рвут его тело на куски, а водяные при этом стонут и гогочут.

— Хорошо, — сказал он. — У нас нет выбора. Возможно, пока мы доберемся до порта, Гарднер уже будет там. Если нет — подготовь катер. А я загляну в участок и позвоню его жене… Узнаю, не сообщал ли он что-нибудь по радио.

Порт города Эмити был маленьким: всего мест двадцать для стоянки судов, нефтезаправочный причал и деревянный павильон, где продавались горячие сосиски и жареные моллюски на бумажных тарелочках. Причалы располагались в маленькой бухте, защищенной от открытого моря каменным молом, тянувшимся до середины бухты. Хендрикс стоял на катере, двигатель уже был запущен, а сам он болтал с каким-то мужчиной с двадцатипятифутовой прогулочной яхты, пришвартованной у соседнего причала. Броди прошел по деревянному пирсу и спустился по короткому трапу на катер.

— Что она сказала? — спросил Хендрикс.

— От него ни слова. Она пыталась связаться с ним в течение получаса, но он, как она считает, по-видимому, выключил радио.

— Он там один?

— Да, она так сказала. У его напарника заболел зуб мудрости, и его должны удалять сегодня.

— С вашего позволения, я бы сказал, что это весьма странно, — вмешался мужчина на яхте.

— Что именно?

— Выключить радио, когда ты один в море. Такого никто не делает.

— Не знаю. Бен говорил, что все эти радиопереговоры между лодками ему только мешают, когда он рыбачит. Может, ему надоело и он его выключил.

— Может быть.

— Поехали, Леонард, — сказал Броди. — Ты хоть умеешь управлять этой штуковиной?

Хендрикс отдал носовой швартов, прошел на корму, отвязал линь и бросил его на палубу. Потом он подошел к пульту управления и двинул рукоятку вперед. Катер дернулся, запыхтел. Хендрикс передвинул рукоятку еще дальше, и двигатель заработал более ритмично. Корма осела, нос поднялся. Когда они обогнули мол, Хендрикс до отказа выжал ручку вперед, и нос опустился на воду.

— Высший класс, — сказал он.

Броди ухватился за металлическую скобу пульта.

— Есть спасательные жилеты? — спросил он.

— Только подушки, — ответил Хендрикс. — Они выдержали бы вас, конечно, будь вы восьмилетним мальчиком.

— Благодарю.

Бриз стих, на море была легкая зыбь. Но небольшие волны все же били в борта катера, и он резко накренялся то в одну, то в другую сторону. Это нервировало Броди.

— Твоя посудина развалится на части, если ты не сбавишь скорость, — сказал он.

Хендрикс улыбнулся, наслаждаясь своей временной властью над шефом.

— Не беспокойтесь, шеф. Если я.

Снижу скорость, нас будет болтать на волнах. К Гарднеру мы тогда доберемся только через неделю, а в желудке вашем будет твориться такое, словно там белки резвятся.

Судно Гарднера находилось примерно в трех-четырех милях от берега. Когда они подошли ближе, Броди увидел, что оно мягко покачивается на волнах. Он даже мог прочесть черные буквы на транце — «Флика».

— Оно стоит на якоре, — удивился Хендрикс. — Хотя здесь не та глубина, чтобы бросать якорь. Надо полагать, больше сотни футов.

— Черт бы тебя побрал, — сказал Броди. — Именно это мне сейчас и хотелось от тебя услышать.

Когда они были от «Флики» уже в ярдах пятидесяти, Хендрикс сбавил скорость, и катер медленно подошел к борту «Флики». Броди поднялся на ходовой мостик. Он все еще никого не видел. И спиннингов в кронштейнах не было.

— Эй, Бен! — крикнул он. Ответа не последовало.

— Может, он внизу, — сказал Хендрикс.

Броди позвал снова:

— Эй, Бен!

Нос «Аква-спорта» находился всего в нескольких футах от кормы «Флики». Хендрикс перевел ручку на нейтраль, затем подал назад. «Аква-спорт» остановился и при следующей волне ткнулся в планшир «Флики». Броди ухватился за планшир.

— Эй, Бен!

Хендрикс взял конец линя, прошел вперед и привязал его к кнехту на носу «Аква-спорт». После этого перекинул линь через леер другого катера и завязал его грубым узлом.

— Вы хотите подняться на борт? — спросил он.

«Да». — Броди перебрался на судно. Хендрикс последовал за ним, в кубрике они остановились. Хендрикс сунул голову в передний люк.

— Ты здесь, Бен? — Он огляделся, повертел головой, высунулся из люка и сказал: — Здесь его нет.

— Его вообще нет на борту, — сказал Броди.

— А что там? — сказал Хендрикс, указывая на бадью в углу на корме.

Броди подошел к бадье, наклонился. В нос ударил зловонный запах рыбы и рыбьего жира. Ведро было наполнено рыбьими потрохами и кровью.

— Должно быть, привада, — сказал он. — Рыбьи потроха и прочая дрянь. Их бросают в воду, чтобы привлечь акул. Он совсем ее не использовал. Бадья почти полная.

Внезапный шум заставил Броди вздрогнуть. «Виски, зебра, эхо, пять, девятка, — прозвучал голос сквозь треск радио. — Это «Красотка». Алло, Джейк?»

— Наша версия не верна, — сказал Броди, — радио он не выключал.

— Не понимаю, шеф. Где же спиннинги? Шлюпки у него не было, значит, он не мог переправиться на ней. Он плавает, как рыба, так что если бы он упал за борт, тут же вскарабкался бы обратно.

— Гарпуна нигде не заметил?

— Как он выглядит?

— Не знаю. Как гарпун. А бочонки? Кажется, их используют в качестве поплавков.

— Ничего этого здесь нет.

Броди стоял у планшира правого борта, недоуменно глядя перед собой на воду. Лодку слегка качнуло, и он ухватился правой рукой за борт. Что-то насторожило его, он глянул вниз и увидел четыре рваных углубления от шурупов, где когда-то находилась крепительная утка. Шурупы явно не были вывинчены отверткой: деревянная обшивка вокруг отверстий была повреждена.

— Взгляни-ка, Леонард.

Хендрикс провел рукой по отверстиям. Потом посмотрел на левый борт, где десятидюймовая стальная утка крепко держалась на дереве.

— Вы думаете, что на правом была такая же здоровенная? — спросил он. — Бог мой, какая же нужна силища, чтобы ее вырвать?

— Посмотри сюда, Леонард. — Броди провел указательным пальцем по внешнему краю планшира. На планшире виднелась царапина длиной около восьми дюймов, краска была содрана, дерево оголилось. — Как будто кто-то провел по дереву рашпилем.

— Или протащил тут туго натянутый металлический трос.

Броди обошел рубку и пошел вдоль левого борта, ощупывая внешний край планшира.

— Царапина только здесь, — сказал он. Дойдя до кормы, он облокотился на планшир и уставился в воду.

С минуту он отсутствующим взглядом смотрел на транец. Картина начала постепенно проясняться: вмятины, глубокие лунки в дереве транца, образующие неровный полукруг более трех футов в поперечнике. Рядом еще один такой же. А в самом низу почти на уровне воды три небольших пятна крови. Боже милостивый, подумал Броди, неужели еще одна жертва?

— Поди сюда, Леонард, — позвал он.

Хендрикс прошел на корму и посмотрел вниз.

— Что там?

— Если я подержу тебя за ноги, ты сможешь перегнуться и осмотреть эти вмятины там, внизу? Хорошо бы определить, как они там появились?

— А что вы думаете по этому поводу?

— Пока ничего. Но какая-то причина должна быть, и я хочу знать, какая. Если же нам не удастся ничего выяснить, мы выбросим все это из головы и поедем домой. Идет?

— Идет. — Хендрикс лег на планшир. — Держите крепче, пожалуйста, шеф…

Броди нагнулся, взял Хендрикса за щиколотки.

— Не беспокойся, — сказал он, крепко зажал ноги Хендрикса под мышками и медленно выпрямился. Хендрикс перегнулся. — Достанешь? — спросил Броди.

— Опустите чуть пониже. Чуть-чуть я просил, а вы окунули меня с головой.

— Извини. Как сейчас?

— Нормально, в самый раз. — Хендрикс начал обследовать лунки. — А что если сейчас появится акула? — спросил он. — Она выхватит меня прямо из ваших рук.

— Не думай об этом. Осматривай вмятины.

— Осматриваю. — Прошло несколько минут. — Вот стерва, — выругался Хендрикс. — Подумать только. Эй, тяните меня обратно. Мне нужен нож.

— Что там? — спросил Броди, когда Хендрикс снова оказался на палубе. Хендрикс раскрыл свой перочинный нож.

— Не знаю, — сказал он. — Какой-то белый осколок застрял в одной дырке.

Броди, зажав ноги Хендрикса под мышками, снова опустил его за борт. Хендриксу нелегко было работать ножом, тело его дрожало от напряжения.

— Порядок. Достал, — наконец сказал он. — Тащите.

Броди, отступив назад, стал тащить Хендрикса через транец, пока ноги его не коснулись палубы.

— Смотрите, — сказал он и положил в протянутую ладонь Броди сверкающий белизной треугольный зуб. Он был не больше двух дюймов. Грани его были острыми, как пилы. Броди провел зубом по планширу, на дереве остался надрез. — О господи, — произнес он, покачал головой и уставился на воду.

— Это зуб, верно? — спросил Хендрикс. — Боже всемогущий. Вы думаете, Бен достался акуле?

— А что еще можно предположить? — Броди снова посмотрел на зуб и положил его в карман. — Поехали! Больше нам тут делать нечего.

— Ну а как с катером Бона?

— Оставим здесь до завтра. Завтра кто-нибудь пригонит его в порт.

— Я могу сейчас пригнать, если хотите.

— И предоставишь мне вести другой? Об этом и не думай.

— Один мы могли бы взять на буксир.

— Нет. Скоро стемнеет, и зачем это нужно в такой темноте входить в порт сразуна двух катерах. За ночь с судном ничего не случится. Только проверь, хорошо ли закреплен якорь. И давай отчаливать. До завтра этот катер никому не понадобится… в том числе и Вену Гарднеру.

Они вошли в порт, когда уже начало темнеть. Гарри Медоуз и еще какой-то мужчина, которого Броди не знал, уже поджидали их.

— У тебя действительно хорошее чутье, Гарри, — сказал Броди, поднимаясь по трапу на пирс.

Медоуз улыбнулся, польщенный.

— Такова моя профессия, Мартин. — Он сделал жест в сторону стоявшего рядом мужчины. — Мэт Хупер, шеф полиции Броди. — Хупер и Броди пожали друг другу руки.

— Вы тот самый малый из Вудс-Хода? — спросил Броди, пытаясь хорошенько разглядеть его в сгущающихся сумерках, он молод, лет двадцать пять, подумал Броди, и красив: лицо загорелое, волосы светлые, выгоревшие на солнце. Он был одного роста с Броди — шесть футов один дюйм, но гораздо стройнее. Фунтов сто, семьдесят, решил Броди, тогда как у него все двести. Он вдруг почувствовал, что Хупер чем-то опасен для него. И тут же сказал себе, понимая, что, возможно, просто тешит свое самолюбие: если когда-нибудь у них дойдет дело до стычки, Хупера он одолеет. Скажется разница в опыте.

— Совершенно верно, — ответил Хупер.

— Ваши познания Гарри уже использовал, прибегнув к помощи междугородного телефона, — сказал Броди. — А теперь вы и сами здесь?

— Я вызвал его, — ответил Медоуз. — Может, он сумеет разобраться в том, что здесь происходит.

— Гарри, тебе просто надо было спросить об этом меня, — заметил Броди. — Я бы тебе рассказал. Понимаешь, плавает там эта рыбина и…

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Броди чувствовал, как в нем закипает раздражение. Приезд Хупера, его компетентность принесут только новые осложнения, повлекут за собой разделение власти. Но он быстро поборол себя, подавил в себе раздражение.

— Конечно, Гарри, — сказал он. — Все нормально. Просто я намаялся за день.

— Ну а что там на катере? — спросил Медоуз.

Броди полез было в карман за зубом, но передумал. Ему не хотелось рассказывать обо всем, стоя в темноте на пирсе.

— Едем в участок, — сказал он. — Там все и расскажу.

— Бон остался на катере на всю ночь?

— Похоже на то, Гарри. — Броди повернулся к Хендриксу, который привязывал катер. — Ты домой, Леонард?

— Да, хочу привести себя в порядок, прежде чем заступить на дежурство.

Броди приехал в полицейский участок раньше Медоуза и Хупера. Было почти восемь вечера. Ему предстояло позвонить Эллени узнать, осталось ли что-нибудь от ужина или ему надо по дороге домой заскочить в магазин. И еще ему предстояло позвонить Салли Гарднер — этого звонка он страшился. Сначала Броди позвонил Эллен. Тушеная говядина, оказывается, осталась, ее можно подогреть, она, наверное, будет, как подошва, но все же хоть что-то горячее. Потом нашел в телефонной книге номер Гарднера.

— Салли? Это Мартин Броди, — и тут же пожалел, что набрал номер сразу, не подумав, что будет говорить. Все ли он должен сказать ей? Пожалуй, нет, не все. Прежде ему следует посоветоваться с Хупером. Как тот отнесется к его предложению?

— Где Бен, Мартин? — голос ее был ровным, но по тону чуть выше, чем обычно.

— Не знаю, Салли.

— Как это — не знаешь? Ты был там?

— Был. На судне его не оказалось.

— Но судно на месте?

— На месте.

— Ты поднимался на борт? Всюду посмотрел? И в трюме?

— Да. — И вдруг вспыхнула робкая надежда. — У Вена не было шлюпки, а?

— Нет, не было. Но почему же его там нет? — голос ее уже стал резким.

— Я…

— Где он?

Броди уловил истерические нотки. Он пожалел, что не поехал к ней, а позвонил.

— Ты одна, Салли?

— Нет. Со мной дети.

Она как будто немного успокоилась. Броди понимал, что это спокойствие — затишье перед взрывом отчаяния, который произойдет, как только она осознает, что все страхи, которые не покидали ее ни днем, ни ночью в течение шестнадцати лет, пока Бен рыбачил, все страхи, запрятанные в глубине души и никогда не высказываемые вслух, потому что кому-то они могли показаться смешными и нелепыми, вдруг стали явью.

Броди попытался припомнить ребятишек Гарднера. Одному, кажется, десять лет, второму — девять, малышу — около шести. Старший мальчишка — какой он? Броди не мог вспомнить. А кто живет по соседству? Проклятие! Почему он не подумал об этом раньше? Ах да, Финли.

— Одну минуточку, Салли… — и через селектор передал в приемную дежурному полицейскому:

— Клементе, свяжись с Грейс Финли и скажи ей, пусть она немедленно отправляются к Салли Гарднер, сейчас же.

— А если она спросит зачем?

— Скажи, я просил. Скажи, я объясню после, — потом снова взял телефонную трубку: — Извини, Салли. Наверняка я могу сказать тебе только то, что мы там были, поднимались на борт, но Вена не нашли. Мы осмотрели все судно.

В кабинет Броди вошли Медоуз и Хупер. Он жестом пригласил их сесть.

— Но где он может быть? — спросила Салли Гарднер. — Не мог же.

Он просто исчезнуть с судна посреди океана?

— Нет, не мог.

— И за борт он не мог упасть. То есть мог, но он тут же бы влез обратно.

— Конечно.

— Может быть, он уехал на каком-нибудь катере. Наверно, двигатель отказал, и ему пришлось уйти на чужом катере? Ты проверял двигатель?

— Нет, — растерянно ответил Броди.

— Так оно, по-видимому, и есть, — голос ее стал звучать нежно, почти по-девичьи, в нем слышалась слабая надежда. — Раз сел аккумулятор, то понятно, почему он не вышел на связь.

— Радио работало, Салли.

— Подожди секунду. Кто там? А, это ты. — Наступила пауза. Салли разговаривала с Грейс Финли. — Грейс говорит, — снова донесся ее голос, — что ты просил ее прийти сюда. Зачем?

— Я подумал…

— Ты считаешь, что он погиб? Думаешь, он утонул? — Надежда угасла, и Салли зарыдала.

— Боюсь, что так, Салли. В данный момент мы не можем предположить ничего другого. Позволь мне, пожалуйста, сказать несколько слов Грейс.

— Да, Мартин? — услышал он в трубке голос Грейс Финли.

— Извини, что потревожил тебя, но не мог придумать ничего другого. Ты можешь побыть с ней какое-то время?

— Я останусь на всю ночь.

— Это очень хорошо. Я постараюсь подъехать попозже.

Спасибо.

— Что случилось, Мартин?

— Мы еще толком не знаем.

— Снова эта…

Тварь?

— Возможно. Как раз это мы и пытаемся выяснить. Но сделай мне одолжение, Грейс, ничего не говори Салли об акуле. И без того все скверно.

— Хорошо, Мартин. Подожди. Подожди минутку, — она прикрыла трубку ладонью. Броди слышал какой-то приглушенный разговор. Затем в трубке раздался голос Салли Гарднер:

— Почему ты это сделал, Мартин?

— Что сделал?

Видимо, Грейс Финли попыталась у нее отнять трубку, так как Салли резко сказала:

— Дай мне поговорить, черт возьми! — А потом спросила у Броди: — Почему ты послал его? Почему Бона? — голос ее был не особенно громким, но слова ее оглушили Броди.

— Салли, ты…

— Ничего этого могло не случиться, — сказала она. — Ты мог все это предотвратить.

Броди захотелось бросить трубку. Повторять сцену с матерью Кинтнера не было никакого желания. Но ему надо было оправдаться. Она должна знать, что его вины здесь нет. Как она может винить его?

— Перестань, — сказал он. — Бен был хорошим рыбаком. Он знал, на что шел.

— Если бы ты не…

— Хватит, Салли! — оборвал ее Броди. — Возьми себя в руки. — Он повесил трубку. Броди был в ярости и в замешательстве одновременно. Он злился на Салли Гарднер за то, что она обвиняла его, и злился на себя за то, что сердился на нее. «Если бы ты не…» — начала она. Если бы он не послал Вена. Это она Хотела сказать. Если бы, если бы… Если бы он сам отправился на поиски акулы. Но он же не рыбак. Потому он искал Вена.

— Ты слышал? — спросил он, взглянув на Медоуза.

— Не все. Впрочем, достаточно, чтобы понять — Бен Гарднер стал четвертой жертвой.

— Думаю, что так, — кивнул Броди. И он рассказал Медоузу и Хуперу, как они с Хендриксом ездили в лодке Вена. Раза два Медоуз прерывал его, спрашивая о чем-то. Хупер слушал молча, его худощавое лицо оставалось спокойным, а светло-голубые глаза были устремлены на Броди. Броди сунул руку в карман брюк. — Вот что мы нашли, — сказал он. — Леонард извлек его из деревянной обшивки. — Он протянул зуб Хуперу, тот повертел его на ладони.

— Что скажешь, Мэт? — спросил Медоуз.

— Это белая.

— Большая?

— Да. Думаю, футов пятнадцать — двадцать. Это фантастическая рыбина. — Он взглянул на Медоуза. — Спасибо, что позвали меня. Я бы мог всю жизнь заниматься акулами, а такой никогда не увидеть.

— Сколько может весить эта акула? — спросил Броди.

— Пять или шесть тысяч фунтов.

— Три тонны! — Броди даже присвистнул.

— А что ты думаешь о последнем случае? — спросил Медоуз.

— Судя по тому, что рассказал шеф, акула расправилась и с мистером Гарднером.

— Но как? — спросил Броди.

— Версии тут могут быть разные. Гарднер, возможно, упал за борт или она стащила его в воду, что более вероятно. Его нога могла запутаться в канате от гарпуна. Или же она схватила его, когда он перегнулся через борт.

— А как мог появиться зуб в обшивке?

— Акула напала на судно.

— С чего бы это?

— Акулы не слишком умные, шеф. Ими управляют инстинкты. Инстинкт голода у них очень силен.

— Но тридцатифутовая лодка…

— Акула не думает, что перед ней. Она видит что-то большое…

— Но несъедобное.

— Этого она не знает, пока не попробует. Поймите, в океане она никого не боится. Другие рыбы стараются спрятаться от тех, кто крупнее. Срабатывает инстинкт. Но белая акула ни от кого не скрывается. Она не знает страха. Она может вести себя осторожно, когда, скажем, рядом другая белая, еще больших размеров. Но страх ей неведом.

— На кого они обычно нападают?

— На все и всех.

— Как так — на все и всех?

— Именно так.

— Вы не могли бы сказать, почему она бродит у наших берегов так долго? — спросил Броди. — Не знаю, знакомы ли вам здешние воды, течение…

— Я вырос здесь.

— Здесь? В Эмити?

— Нет, в Саутгемптоне. Каждое лето и проводил там — и когда был школьником, и даже когда учился в аспирантуре.

— Каждое лето? Значит, вы родом не оттуда… — Броди очень хотелось говорить с Хупером на равных или даже с некоторым превосходством над этим молодым человеком, и это оборачивалось снобизмом навыворот, к которому невольно прибегали жители курортных городков. Он давал им возможность противостоять той надменности, которая — они это чувствовали — исходила от богатых курортников. В позе «мы люди простые» было очень много от социальной агрессивности, которая обычно соединяла богатство с изнеженностью, простоту — с добропорядочностью, а бедность (до определенного предела) — с честностью. Эту позу Броди считал отвратительной и глупой. Но он смутно чувствовал опасность, исходившую от молодого человека, он не мог понять, в чем дело, и инстинктивно ухватился за привычную манеру, чтобы как-то противостоять Хуперу.

— Не придирайтесь, — раздраженно прервал его Хупер. — Хорошо, я родился не здесь. Но я провел немало времени в этих водах и написал на этом материале диссертацию. Я понимаю, к чему вы клоните. Да, вы правы: местные воды — не самая лучшая среда для долгого пребывания в ней акулы.

— Тогда почему же она не уходит отсюда?

— Ответить на это невозможно. Совершенно ясно, что поведение ее необычно, но акулы совершают столько странных поступков, что отклонение от нормы становится нормой. Всякий, кто рискнул бы поспорить, пытаясь предсказать поведение акулы в какой-либо конкретной ситуации, наверняка проиграет. Не исключено, что эта, акула больна. Акулы не способны контролировать свои действия. А если к тому же что-нибудь разлаживается в ее сложном организме, она теряет способность ориентации, и поведение ее становится вообще непредсказуемым.

— Если у нее у больной такие повадки, — сказал Броди, — не позавидуешь тому, кому она встретится здоровой.

— Разумеется. Но лично я не думаю, что она больна. Есть другие причины, которые заставляют ее оставаться здесь. Мы можем только догадываться о них. Тут и естественные факторы, и просто ее капризы.

— Какие же могут быть причины?

— Повышение или понижение температуры воды, изменение в направлении подводного течения или в питании. Перемещаются те, кого они поедают, перемещается и хищник. Два года назад, к примеру, у берегов штатов Коннектикут и Род-Айленд произошло нечто такое, чему до сих пор не нашли объяснения. В прибрежных водах появилась вдруг тьма-тьмущая менхэден.

Огромные косяки. Миллионы рыб. Вода как будто была покрыта маслянистой пленкой. Рыбы было так много, что ее ловили просто без наживы. Вслед за менхэден у самых пляжей появились огромные косяки пеламид, которые питаются медхэден. В Уотч-Хилле (штат Род-Айленд) люди входили в волны прибоя и ловили пеламиду граблями. Садовыми граблями! Прямо выгребали рыбу из воды. Затем появился хищник покрупнее — большой тунец. Рыболовные суда, которые обычно плавают в глубоких водах, вытаскивали огромнейших тунцов весом четыреста, пятьсот, шестьсот фунтов в сотне ярдов от берега. Иногда даже в гаванях. И вдруг все кончилось. Медхэден ушла, ушла и другая рыба. Я пробыл там три недели, пытаясь понять, что же произошло, но так ничего и не понял. Все зависит от экологического равновесия. Когда оно нарушается, происходят странные вещи.

— А в данном случае просто необъяснимые, — заметил Броди. — Эта акула облюбовала себе район площадью в одну или две квадратные мили и гуляет в нем больше недели. Она никуда не уплывает от пляжа. Она никого не тронула в Истгемптоне или Саутгемптоне. Что ей нужно в Эмити?

— Не знаю. И сомневаюсь, чтобы кто-нибудь дал вам вразумительный ответ.

— Ответ есть у Минни Элдридж, — сказал Медоуз.

— Нашел кого слушать, — возразил Броди.

— Кто она такая? — спросил Хупер.

— Начальник почтового отделения, — ответил Броди. — Она говорит, что на это была божья воля, это возмездие за грехи наши.

— Что ж, ее версию, — улыбнулся Хупер, — можно рассматривать наряду с другими.

— Это нас очень поддерживает, — сказал Броди. — И все-таки вы что-нибудь намерены предпринять, чтобы добиться ответа?

— Да. Я возьму пробу воды здесь и в Истгемптоне. Попытаюсь выяснить, как ведут себя другие рыбы, не возникло ли в этих водах каких-нибудь особых, специфических условий. Кроме того, я попытаюсь найти эту акулу. Кстати, есть ли в вашем распоряжении судно?

— Есть, как ни грустно в этом признаться, — сказал Броди. — Катер Вена Гарднера. Завтра мы доставим вас на него, и вы можете пользоваться им, по крайней мере, до тех пор, пока не уладим все формальности с женой Вена. Вы действительно полагаете, что сумеете поймать акулу даже после того, что случилось с Беном Гарднером?

— Я не говорил, что собираюсь ее поймать. Я даже не буду пытаться это сделать — во всяком случае в одиночку.

— Тогда, черт побери, что вы вообще собираетесь делать?

— Не знаю. Буду действовать смотря по обстоятельствам.

Броди посмотрел Хуперу в глаза и сказал:

— Я хочу, чтобы эта рыба была убита. Если вы не можете нам помочь, мы найдем кого-нибудь другого.

Хупер рассмеялся:

— Вы говорите, как гангстер. «Я хочу, чтобы эта рыба была убита». Что ж, заключите контракт. Кого вы думаете нанять на эту работенку?

— Не знаю. Как ты считаешь, Гарри? Ты же должен быть в курсе всех дел. Неужели на этом проклятом острове нет ни одного рыбака, у которого было бы снаряжение, необходимое для ловли больших акул?

— Есть, пожалуй, один. — Медоуз подумал с минуту, прежде чем ответить. — Я немного о нем знаю, кажется, его зовут Куинт и причаливает он к частному пирсу где-то поблизости. Если хочешь, я могу разузнать о нем.

— Действуй, Гарри, — сказал Броди. — Похоже, он подойдет.

— Погодите, шеф, — попросил Хупер, — вы хотите во что бы то ни стало отомстить какой-то рыбе. Но ведь акула — не зло. Она не убийца. Она в плену своих собственных инстинктов.

— Слушайте, вы… — Броди охватил гнев, вызванный и унижением и отчаянием. Он понимал, что Хупер прав, но еще он понимал, что в этой ситуации, прав Хупер или не прав, это не столь важно. Акула стала врагом. Она появилась у их побережья и отправила на тот свет двух мужчин, женщину и ребенка. Жители Эмити непременно потребуют смерти акулы. Им надо видеть ее мертвой, чтобы почувствовать себя в безопасности, чтобы вернуться к привычной жизни. И больше других в этом был заинтересован сам Броди, смерть акулы явилась бы для него очищением. Хупер задел его за живое, это выбило Броди из колеи. И все же он подавил свой гнев. — Извините, — сказал он.

Зазвонил телефон.

— Вас, шеф, — сказал Клементе. — Это мистер Вогэн.

— О черт, только его мне не хватало. — Броди яростно ткнул светящуюся кнопку на селекторе и снял трубку.

— Да, Ларри.

— Привет, Мартин. Как поживаешь? — голос Вогэна звучал дружелюбно.

«Пожалуй, даже чересчур дружелюбно, — подумал Броди. — Он, вероятно, пропустил уже несколько рюмочек».

— Лучше некуда, Ларри.

— Ты на работе в такое позднее время? Я звонил тебе домой.

— Когда ты начальник полиции и каждые двадцать минут кто-нибудь из твоих избирателей погибает, это дело хлопотное.

— Я слышал про Бона Гарднера.

— Что именно?

— Что он пропал.

— Новости у нас распространяются быстро.

— Ты думаешь, это опять акула?

— Думаю? Я в этом уверен!.

— Мартин, что ты собираешься делать? — Вогэн спрашивал и требовал одновременно.

— Хорошенький вопрос, Ларри. Мы делаем все, что в наших силах. Мы закрыли пляжи. Мы…

— Я знаю об этом, как и обо всем прочем.

— И что ты хочешь этим сказать?

— Ты когда-нибудь пытался продать здоровым людям недвижимость в колонии для прокаженных?

— Нет, Ларри, не пытался, — устало сказал Броди.

— Я ежедневно аннулирую контракты. Люди просто отказываются от аренды. С воскресенья ко мне не зашел ни один клиент.

— Ну и что ты хочешь от меня?

— Знаешь, я подумал… мы, наверное, все слишком преувеличиваем.

— Ты все смеешься надо мной. Скажи мне, что ты меня разыгрываешь.

— Да нет, Мартин. Пожалуйста, успокойся. Давай трезво обсудим.

— Я сужу трезво. А вот ты, думаю, нет.

С минуту длилось молчание, затем Вогэн продолжал:

— А что если открыть пляжи только на праздники?

— Исключено. Абсолютно исключено.

— Выслушай меня…

— Нет, ты выслушай меня, Ларри. Я-то тебя выслушал, и после этого у нас еще погибло двое. Когда мы поймаем ее, когда убьем эту стерву, тогда и откроем пляжи. А пока забудь об этом.

— А что если поставить сети?

— Какие еще сети?

— Почему бы нам не поставить в воде стальные сети, отгородив пляж? Кто-то мне говорил, что так делают в Австралии.

«Он, должно быть, пьян», — подумал Броди.

— Ларри, у нас прямая береговая линия. Ты хочешь натянуть сети на протяжении двух с половиной миль вдоль пляжей? Отлично. А деньги у тебя есть? Скажем, для начала миллион долларов.

— А если выставить дозорных? Мы могли бы нанять людей патрулировать вдоль пляжей на лодках.

— Этого явно недостаточно, Ларри. Что с тобой? Твои партнеры опять на тебя наседают?

— Мои партнеры — не твоя забота, Мартин. Ради бога, дружище, городу грозит катастрофа.

— Я знаю, Ларри, — мягко ответил Броди! — И насколько я понимаю, мы ничего не можем с этим поделать. Спокойной ночи! — И он повесил трубку.

Медоуз и Хупер поднялись. Броди пошел проводить их, и когда они уже открыли дверь. Броди вдруг повернулся к Медоузу.

— Да, Гарри, ты забыл у меня зажигалку. — Медоуз хотел было сказать.

Что-то, но Броди опередил его: — Вернись и забери ее, а то пропадет еще. — Он кивнул Хуперу. — До встречи.

Когда они снова оказались в кабинете Броди, Медоуз с недоумением вынул свою зажигалку из кармана.

— Насколько я понимаю, ты хочешь мне что-то сообщить?

Броди Прикрыл дверь в кабинет.

— Ты йог бы разузнать о компаньонах Ларри?

— Я думаю, что мог бы. А зачем тебе?

— С тех пор как стряслась эта беда, Ларри мне шагу ступить не дает, настаивает, чтобы я не закрывал пляжи. И сейчас, после того, что произошло, он хочет, чтобы я их открыл в День независимости. На днях он даже проговорился: на него оказывают давление его партнеры. Я тебе уже говорил.

— Ну и?

— Я думаю, нам не мешает знать, кто имеет такое влияние на Ларри. Мне это было бы безразлично, не будь он мэром города. Но если кто-то диктует ему, нам следует знать, что это за люди.

— Хорошо, Мартин, — Медоуз вздохнул. — Я сделаю все, что смогу. Хотя копаться в делах Ларри Вогэна мало удовольствия.

— Это верно, но не только тебе сейчас туго приходится.

Броди проводил Медоуза до дверей, затем снова подошел к столу и сел. Вогэн прав в одном, подумал он: признаки того, что Эмити на грани катастрофы, ощущались во всем. Это касалось не только продажи недвижимости, здесь дела были совсем плохи. Эвелин Биксби, жена одного из полицейских Броди, лишилась места в компании по продаже недвижимости и работала теперь официанткой, в какой-то закусочной на дороге 27.

Два новых магазина модной дамской одежды отложили свое открытие до третьего июля, и оба владельца сочли необходимым позвонить Броди и предупредили его, что если до третьего июля пляжи не будут открыты, то они и свои магазины не откроют. Один из владельцев уже подумывал о том, не перебраться ли ему в Истгемптон. Магазин спортивных товаров объявил о распродаже, хотя обычно он проводил ее после праздника Дня труда. Для Броди в той ситуации, которая сложилась в Эмити, единственным отрадным моментом было то, что дела в баре «Сэксон» шли плохо, и Генри Кимбла уволили. И так как барменом он больше не работал, то теперь во время дежурства чаще всего бодрствовал.

С самого утра в понедельник — первый день закрытия пляжей — Броди отправил туда двух полицейских. У них произошло немало стычек с людьми, которые во что бы то ни стало хотели купаться. Человек по имени Роберт Дексер заявил о конституционном праве купаться на своем собственном участке и стал науськивать собаку на полицейского, который вытащил пистолет, так как находился при исполнении служебных обязанностей, и пригрозил пристрелить собаку. Другая стычка произошла на городском пляже, когда какой-то адвокат из Нью-Йорка начал читать конституцию Соединенных Штатов полицейскому и шумной толпе молодежи.

Но купаться все-таки никто не купался. Броди это точно знал. В среду двое мальчишек арендовали ялик и ушли ярдов на триста от берега, в океане они провели около часа, бросая за борт куриные потроха и утиные головы. На рыбацком судне, проходившем мимо, их заметили и сообщили Броди по радио.

Броди позвонил Хуперу, они вместе поплыли на «Флике» и приволокли ребят к берегу на буксире. В ялике у ребят нашли гарпун.

К нему были привязана обыкновенная бельевая веревка длиной ярдов в двести, закрепленная на носу морским узлом. Ребята сказали, что они хотели зацепить акулу багром и «покататься на ней, как на санках, до Нантакета». Броди объявил им, что если они еще когда-нибудь выкинут что-нибудь подобное, он арестует их за попытку самоубийства.

В полицейский участок четыре раза сообщили, что видели акулу. В одном случае оказалось, что это плавающее бревна. В двух других, как утверждал рыбак, посланный проверить сообщения, это были косяки резвящейся в, воде мелкой рыбешки.

В четвертом случае вообще ничего не обнаружили. Во вторник вечером, едва начало смеркаться, Броди снова позвонили, и человек, пожелавший остаться неизвестным, сказал, что какой-то мужчина на городском пляже швыряет в воду приманку для акулы. Оказалось, что это не мужчина, а женщина, одетая в мужской плащ, — Джесси Паркер, продавщица из магазина канцелярских товаров. Вначале она все отрицала, но потом призналась, что бросила в воду бумажный пакет. В нем были три пустые бутылки из-под вермута.

— Почему вы не бросили их в мусорный бачок? — спросил Броди.

— Я не хотела, чтобы мусорщик подумал, что я пьяница.

— А почему вы их не бросили в чужой бачок?

— Это было бы нехорошо, — ответила она. — Мусорный бачок… это что-то личное, вы не находите?

Броди посоветовал ей впредь класть пустые бутылки сначала в целлофановый, а потом в толстый бумажный пакет и долго бить по ним молотком. Тогда уж никто не поймет, что это были за бутылки.

Броди поглядел на часы. Начало десятого. Ехать к Салли Гарднер уже поздно. Возможно, она спит. Грейс Финли дала ей какую-нибудь таблетку или виски, и она заснула. Броди позвонил на пост береговой охраны в Монток и сообщил дежурному о Боне Гарднере. Тот ответил, что, как только рассветет, он пошлет катер на поиски тела.

— Спасибо, — поблагодарил Броди. — Я надеюсь, вы обнаружите его до того, как оно будет выброшено на берег. — Броди вдруг пришел в ужас от своих собственных слов. «Оно» — это Бен Гарднер, его друг. Что сказала бы Салли, если бы слышала, как Броди называет ее мужа «оно»? Как будто бы не было пятнадцати лет дружбы. Нет больше Вена Гарднера. Есть только «оно», и его необходимо найти до того, как кровавое месиво выбросит на берег.

— Постараемся, — заверил дежурный. — Ну и дела! Сочувствую вам, ребята. Лето у вас такое — не позавидуешь.

— Остается надеяться, что оно у нас не последнее, — сказал Броди и повесил трубку. Потом выключил свет в кабинете, закрыл дверь и направился к машине.

Свернув к дому. Броди увидел знакомый голубоватый свет в окнах гостиной. Мальчики смотрели телевизор. Он прошел через переднюю дверь, щелкнул выключателем, погасив свет на крыльце, и заглянул в полутемную гостиную. Старший сын Билли лежал на диване, опершись на локоть. Мартин, средний сын двенадцати лет, развалился в мягком кресле, положив босые ноги на журнальный столик. Восьмилетний Шон сидел на полу, прислонившись к дивану, и гладил кошку у себя на коленях.

— Как дела? — спросил Броди.

— Нормально, папа, — ответил Билли, не отводя глаз от телевизора.

— Где мама?

— Наверху. Она велела сказать тебе, что твой ужин на кухне.

— Отлично. Уже поздно, Шон. Почти половина десятого.

— Я ухожу, папа, — сказал Шон.

Броди пошел на кухню, открыл холодильник и достал банку пива. На кухонною столе на сковородке лежали остатки тушеной говядины. Мясо было коричневато-серое, волокнистое, подливка застыла. «Это ужин?» — подумал Броди. Он решил сделать себе сандвич. В холодильнике было несколько бифштексов, пакет куриных ножек, дюжина яиц, банка маринованных огурцов и двенадцать жестянок содовой шипучки. Наконец он нашел ломтик сыра, засохшего, с загнутыми краями, свернул его и сунул в рот. Поразмышлял некоторое время, не разогреть ли мясо, затем произнес вслух: «А, черт с ним!» Взял два ломтя хлеба, намазал их горчицей, снял с магнитной планки на стене нож для мяса и отрезал толстый кусок говядины. Положил мясо на ломоть хлеба, сверху несколько маринованных огурчиков, прикрыл их другим ломтем хлеба. Переложил все это на тарелку, взял пиво и поднялся по лестнице в спальню.

Эллен сидела на кровати и читала «Космополитен».

— Привет, — сказала она. — Трудный у тебя был день? Ты мне ничего не сказал по телефону.

— Трудный. Сейчас у нас все дни трудные. Ты слышала про Вена Гарднера? Когда я разговаривал с тобой, я мог только предполагать, что с ним произошло. — Он поставил тарелку и пиво на туалетный столик и сел на край постели, чтобы снять ботинки.

— Да. Мне звонила Грейс Финли, спрашивала, не знаю ли я, где доктор Крейг. В регистратуре ей не сказали, где он, а Грейс хотела дать Салли какое-нибудь снотворное.

— Ты разыскала его?

— Нет. Но я послала Шона, и он отнес ей секонол.

— Какой еще секонол?

— Снотворное.

— Я не знал, что ты принимаешь снотворное.

— Не часто. Совсем редко.

— Где ты его взяла?

— Доктор Крейг выписал, когда я ходила к нему по поводу своих нервов. Я говорила тебе.

Броди швырнул ботинки в угол, встал, снял брюки, аккуратно повесил их на спинку стула. Потом снял рубашку, повесил ее на плечики в стенной шкаф и, усевшись в трусах и майке на кровать, принялся за свой сандвич. Мясо было сухое и жилистое. Он ощутил вкус только горчицы.

— Ты нашел говядину? — спросила Эллен.

У Броди рот был набит, поэтому он только утвердительно кивнул.

— А что ты ешь?

— Говядину.

— Ты подогревал ее?

— Нет. И так сойдет.

Эллен недовольно скривила губы.

Броди молча ел, Эллен перелистывала журнал. Прошло несколько минут. Эллен перевернула последнюю страницу, положила журнал себе на колени.

— О боже! — воскликнула она. — Что такое?

— Я сейчас думала о Боне Гарднере. Это так ужасно. Что теперь будет с Салли?

— Не знаю, — ответил Броди. — Я беспокоюсь за нее. У нее есть деньги? Ты когда-нибудь говорила с ней об этом?

— Никогда. Откуда у нее деньги? Она, по-моему, целый год не покупала детям обновок. И она так мечтала покупать мясо чаще, чем раз в неделю, и не есть без конца рыбу, которую выловил Бен… Она получит кто-нибудь по социальному страхованию?

— Думаю, что получит, но это немного. Существует еще благотворительность.

— Она ни за что не согласится, — заметила Эллен.

— Ну, знаешь, гордость — это как раз то, чего она не сможет себе позволить. Теперь у нее не будет даже рыбы.

— Мы не могли бы что-нибудь сделать?

— Мы лично? А что мы можем? Мы не так уж богаты. Но город, возможно, сможет как-то ей помочь. Я поговорю с Вогэном.

— Ну, а как продвигаются твои дела?

— Ты спрашиваешь, поймали ли мы эту тварь? Нет еще. Медоуз вызвал океанографа, своего приятеля из Вудс-Хода. Хотя не знаю, чем он тут может помочь.

— Что он собой представляет?

— Молодой, внешность довольно приятная. Немного самонадеянный, но это неудивительно. Наши края он как будто знает прилично.

— Интересно. Откуда же?

— Он сказал, что еще мальчишкой приезжал в Саутгемптон. Проводил там каждое лето.

— Работал?

— Не знаю. Должно быть, жил с родителями. Он, похоже, из этой категории.

— Из какой категории?

— Из категории курортников. Богатые родители. Хорошее воспитание. Ты отлично представляешь этот типаж.

— Не злись, я просто спросила.

— Я не злюсь. Я просто сказал, что ты отлично представляешь этот типаж. Ведь ты сама из их среды.

Эллен усмехнулась.

— Из их среды. Я теперь просто старая дама. И ничего больше.

— Не говори глупости, — возразил Броди. — Когда ты в купальнике, большинство летних красоток не идут с тобой ни в какое сравнение. — Ему было приятно, что она напрашивается на комплименты, и ему было приятно говорить их ей. Эти комплименты стали для них чем-то ритуальным, как бы прелюдией любви.

Вид Эллен, лежащей в кровати, вызвал у Броди желание. Ее волосы падали на плечи, в глубоком вырезе ночной рубашки видны обе груди почти до сосков.

— Я сейчас, — сказал он. — Пойду почищу зубы.

Броди вернулся из ванной, все еще чувствуя возбуждение. Он подошел к туалетному столику, чтобы выключить свет.

— Знаешь, — сказала Эллен, — я думаю, нашим мальчикам следует брать уроки тенниса.

— Зачем? Разве они хотят играть в теннис?

— Нет, но это хороший вид спорта, и ему не мешает поучиться. Когда они станут взрослыми, это откроет им двери во многие дома.

— В какие дома?

— В дома тех людей, знакомство с которыми им не помешает. Если ты хорошо играешь в теннис, то можешь вступить в любой клуб и сблизиться там с нужными людьми. Сейчас им самое время поучиться.

— Где же они будут брать уроки?

— Я думаю о клубе «Филд».

— Насколько мне известно, мы не члены клуба «Филд».

— Я думаю, мы могли бы ими стать. Некоторые из моих старых знакомых являются членами этого клуба. Они могли бы дать нам рекомендацию.

— Оставь это.

— Почему?

— Хотя бы потому, что нам это не по средствам. Держу пари, что за одно вступление надо выложить тысячу долларов, а потом каждый год выкладывать по несколько сотен, по меньшей мере. У нас нет таких денег.

— У нас есть сбережения.

— Но ведь не для уроков же тенниса. Ладно, давай не будем об этом. — Он потянулся к выключателю.

— Мальчикам это бы пригодилось.

Броди оперся рукой о столик.

— Послушай, мы не принадлежим к кругу людей, играющих в теннис. Мы не будем там чувствовать себя хорошо. Мы там будем чужие.

— Откуда ты знаешь? Мы ведь даже никогда не пробовали вступить в клуб.

— Давай оставим этот разговор. — Он выключил свет, подошел к ее кровати, откинул одеяло и улегся рядом с Эллен. — К тому же, — продолжал он, уткнувшись носом ей в шею, — есть другой вид спорта, который мне больше по душе.

— Дети еще не спят.

— Они смотрят телевизор. Даже если тут взорвется бомба, они ее не услышат. — Он поцеловал ее в шею и начал водить ладонью по ее бедрам.

Эллен зевнула.

— Мне так хочется спать, — сказала она. — Я выпила снотворное до твоего прихода.

Броди перестал ее гладить.

— А какого черта ты его пила?

— Я плохо спала прошлую ночь, поэтому и приняла таблетку.

— Я выброшу эти проклятые таблетки. — Он поцеловал ее в щеку, хотел поцеловать в губы, но в этот момент она снова зевнула.

— Извини, — сказала она. — Боюсь, ничего не получится.

— Получится. Все, что от тебя требуется, помочь немного.

— Прости, я очень устала. Но ты… если хочешь. Я постараюсь не заснуть.

— Нет уж, — сказал Броди и перевалился на свою постель. — Я не любитель насиловать трупы.

— Зачем ты так?

Броди не ответил. Он лежал на спине, уставившись в потолок. Он чувствовал, что напряжение осталось, но желание уже прошло и вместо него приходит тупая боль.

Спустя минуту Эллен спросила:

— Как зовут друга Гарри Медоуза?

— Хупер.

— Не Дэвид Хупер?

— Нет, по-моему, его зовут Мэт.

— Когда-то давным-давно я знала человека, которого звали Дэвидом Ху пером. Я помню… — но договорить она не успела, веки ее сомкнулись, и она глубоко задышала, погрузившись в сон.

Глава 6

В пятницу, возвращаясь домой из саутгемптонской больницы, Эллен заглянула на почту. В Эмити почту не доставляли на дом. Вообще-то срочную корреспонденцию должны были доставлять по любому адресу в радиусе одной мили от почтамта. Но практически даже срочные телеграммы (за исключением тех, на которых значилось, что они отправлены федеральным правительством) хранились на почте, пока кто-нибудь не приходил за ними.

Почта размещалась в небольшом здании на Тилл-стрит, совсем рядом с Мейн-стрит. Там имелось пятьсот почтовых ящиков, триста сорок из них арендовались постоянными жителями Эмити. Остальные сто шестьдесят предоставлялись курортникам, а кому именно — это зависело от прихоти начальницы почтового отделения Минни Элдридж. Те, кому она симпатизировала, получали разрешение арендовать ящики на летний период. Тем, кому она не симпатизировала, приходилось стоять в очереди у ее стойки. Поскольку никто из приезжающих на лето не мог арендовать ящик на круглый год, курортники никогда не знали, будет ли у них почтовый ящик на следующий сезон, когда они приедут в июне, или нет.

Ни у кого не было сомнений относительно того, что Минни Элдридж уже перевалило за семьдесят, но ей каким-то образом удалось убедить власти в Вашингтоне, что она еще не достигла того возраста, когда человек обязан уйти на пенсию. Она была маленькой и щуплой на вид, но довольно сильной и управлялась с пакетами и картонками почти так же быстро, как и двое молодых мужчин, работавших на почте вместе с рей. Она никогда не говорила о своем прошлом или о своей личной жизни. Знали о ней только, что родилась она на острове Нантакет и покинула его вскоре после того, как началась первая мировая война. Она так долго жила в Эмити, что в городе не было человека, который бы ее не знал. Минни Элдридж считала себя не только коренной жительницей, но и знатоком истории города. Она охотно рассказывала о том, почему город назвали Эмити, рассказывала об Эмити Хоупвелл, жившей в XVII веке и приговоренной к смертной казни за колдовство. Минни доставляло удовольствие порассуждать о значительных событиях из прошлого города: о высадке британских войск во время войны за независимость (англичане попытались обойти с фланга отряды колонистов, но сбились с пути и без толку бродили взад и вперед по Лонг-Айленду); о пожаре 1823 года, во время которого сгорели все дома, кроме церкви; о крушении судна с контрабандными спиртными напитками в 1921 году (судно в конечном счете подняли на поверхность, но весь груз, снятый с парохода для того, чтобы легче было его поднимать, куда-то исчез); об урагане 1938 года и о широко освещавшейся в прессе (хотя полностью и не подтвержденной) высадке трех немецких шпионов на пляже вдоль Скотч-роуд в 1942 году.

Эллени Минни отнюдь не симпатизировали друг другу. Эллен чувствовала, что Минни ее не любит. Минни испытывала неловкость в присутствии Эллен, так как не могла отнести ее ни к какой определенной категории. Эллен не принадлежала ни к курортникам, ни к местным жителям. Право на постоянное пользование почтовым ящиком она получила как бы вместе с замужеством.

Минни была на почте одна, она разбирала корреспонденцию, когда вошла Эллен.

— Доброе утро, Минни, — сказала Эллен.

Минни взглянула на стенные часы над стойкой и только после этого ответила:

— Добрый день.

— Могу я получить у вас книжечку восьмицентовых марок? — Эллен положила на стойку одну пятидолларовую бумажку и три по одному доллару.

Минни опустила в ящики несколько писем, отложила оставшуюся пачку и подошла к стойке. Она дала Эллен набор почтовых марок и смахнула деньги в выдвижной ящик.

— Что Мартин собирается делать с этой акулой? — спросила она.

— Не знаю. Наверное, они попытаются поймать ее.

— А может ли кто поймать на крючок левиафана?

— Простите, что вы сказали?

— Книга Иова, — ответила Минни. — Ни один смертный не поймает эту рыбу.

— Почему вы так думаете?

— Нам не суждено поймать ее, вот почему. На то есть высшая воля.

— На что — на то?

— Об этом узнаем в свое время.

— Понимаю. — Эллен положила марки в сумочку. — Что ж, может, вы и правы. Спасибо, Минни. — Она повернулась и пошла к двери.

— В моих словах вы можете не сомневаться, — сказала Минни, глядя в спину Эллен.

Эллен вышла на Мейн-стрит, свернула направо, прошла мимо магазина женской одежды и антикварной лавки. Она остановилась у магазина скобяных изделий и открыла дверь. Но на звяканье колокольчика никто не вышел. Она подождала немного, потом позвала:

— Альберт?

Эллен прошла к распахнутой двери, ведущей в подвальное помещение. До нее донесся разговор двух мужчин.

— Сейчас иду, — подал голос Альберт Моррис. — У меня их целая коробка, — сказал он мужчине, который было ним. — Поройтесь, может, вы и найдете то, что вам нужно.

Моррис появился у нижней ступеньки лестницы и начал не спеша подниматься, осторожно, ступенька за ступенькой, держась за перила. Ему перевалило за шестьдесят, и два года назад у него уже был сердечный приступ.

— Крепительные утки, — сказал он, поднимаясь.

— Что? — не поняла Эллен.

— Крепительные утки. Они нужны этому парню. Он, должно быть, капитан какого-нибудь линкора, потому что ищет крепительные утки гигантских размеров. Итак, что бы вы хотели?

— Резиновый наконечник для крана на кухне пришел в негодность. Вы знаете, такой, с рассекателем. Мне нужен новый.

— Ничего нет проще. Они вон там. — Моррис подвел Эллен к полке. — Вы это имели в виду? — Он достал резиновый наконечник.

— Да, именно его.

— Восемьдесят центов. В кредит или наличными?

— Наличными.

Я не хочу, чтобы вы занимались писаниной из-за каких-то восьмидесяти центов.

— Мне приходится записывать в кредит и меньшую сумму, — заметил Моррис. — Я мог бы вам многое порассказать. — Они прошли по узкому магазину к кассе, и, выбивая чек, Моррис сказал:

— Многие обеспокоены этой историей с акулой.

— Я знаю. Их можно понять.

— Они считают, что пляжи надо снова открыть.

— Ну, я…

— На мой взгляд, головы у этих людей набиты соломой. Я уверен: Мартин поступает правильно.

— Я рада это слышать, Альберт.

— Может быть, этот новый парень поможет нам выпутаться.

— Какой парень?

— Специалист по рыбам из Массачусетса.

— Ах да. Я слышала, что он в городе.

— Более того, он здесь.

Эллен огляделась вокруг, но никого не увидела.

— Где это здесь?

— Внизу, в подвале. Это ему нужны крепительные утки.

Эллен услышала шаги по лестнице. Она обернулась и увидела Хупера. Ее вдруг охватило такое сильное волнение, точно перед ней предстал возлюбленный, которого она не видела много лет. Она не была знакома с ним, и в то же время в нем было что-то очень знакомое.

— Я нашел их, — сказал Хупер, в руках у него были две большие крепительные утки из нержавеющей стали. Он подошел к стойке, вежливо улыбнулся Эллен. — Эти вполне подойдут, — сказал он Моррису, положил товар на прилавок и протянул двадцать долларов.

Эллен смотрела на Хупера, пытаясь вспомнить, кого он ей напоминает. Она надеялась, что Альберт Моррис познакомит их, но он, похоже, не собирался этого делать.

— Извините, — обратилась она к Хуперу, — но мне нужно спросить вас кое о чем.

Хупер взглянул на нее и снова улыбнулся — приятная дружелюбная улыбка, от которой смягчились резкие черты лица, а его светло-голубые глаза засветились.

— Пожалуйста, — сказал он. — Спрашивайте.

— Вы случайно не родственник Дэвида Хупера?

— Он мой старший брат. Вы знаете Дэвида?

— Да, — сказала Эллен. — Вернее, знала. Он ухаживал за мной когда-то давным-давно. Я Эллен Броди. А раньше меня звали Эллен Шеперд. Я имею в виду те времена.

— О, конечно. Я помню вас.

— Не может быть.

— Помню.

Я не шучу. И докажу вам это. Дайте подумать… Прическа у вас тогда была, как у пажа. И вы всегда носили браслет с брелоками. Я помню один большой брелок с изображением Эйфелевой башни. И вы часто напевали одну песню… как она называлась? «Шибум» или что-то в этом роде. Верно?

Эллен рассмеялась.

— С ума сойти, ну и память у вас. Я уже забыла эту песню.

— Поразительно, какие мелочи производят на ребят впечатление. Вы встречались с Дэвидом сколько… два года?

— Два лета, — сказала Эллен. — Это было чудесное время.

— Вы помните меня?

— Смутно. Помню только, что у Дэвида был младший брат. Вам, вероятно, было тогда лет девять или десять.

— Около того. Дэвид на десять лет старше меня. Еще я помню: все звали меня Мэт, как будто бы я был взрослым, — и мнеэто очень нравилось. А вы называли меня Мэтью. Вы говорили, что Мэтью звучит благороднее. Я, наверно, был влюблен в вас.

— В самом деле? — Эллен покраснела, а Альберт Моррис засмеялся.

— Я влюблялся во всех девушек, с которыми встречался Дэвид, — сказал Хупер.

— Не может быть!

Моррис протянул Хуперу сдачу, а Хупер сказал Эллен:

— Я еду в порт. Подвезти вас?

— Спасибо. Я на машине. — Она поблагодарила Морриса и направилась к выходу. Хупер последовал за ней. — Так, значит, вы теперь ученый? — спросила она, когда они вышли на улицу.

— По воле случая. Я начал было специализироваться в английском языке. Но потом прослушал курс по морской биологии, просто так, ради любопытства и — попался на крючок.

— Это вас океан так увлек?

— И да и нет. На океане я всегда был помешан. Когда мне было лет двенадцать или тринадцать, для меня не было большего удовольствия, как, захватив спальный мешок, отправиться на пляж и там всю ночь лежать на песке, слушать шум волн и думать о том, откуда они пришли и сколько всего повидали на своем пути. А крючок, на который я попался в колледже, — это рыбы, а если говорить точнее — акулы.

Эллен рассмеялась:

— В них разве можно влюбиться? Какой ужас! Это все равно что питать страсть к крысам.

— Многие так думают, — заметил Хупер. — Но эти люди ошибаются. У акулы есть все, что может привести в восторг ученого. Они красивы, боже, как они красивы! Акула — это невероятно четкий, удивительно отлаженный механизм. Они грациозны, как птицы, и непостижимо загадочны, как и любое другое существо на земле. Никто не знает, сколько они живут и каким инстинктам — за исключением голода — подчиняются. Существует более двухсот пятидесяти разновидностей акул, и как сильно отличаются друг от друга! Бывает, что ученый всю свою жизнь бьется над разгадкой тайны акулы, он уже готов сделать какие-то определенные обоснованные выводы, но тут какой-нибудь новый факт сводит на нет всю его прежнюю работу. В течение двух тысячелетий люди пытались найти эффективное средство, которое отпугивало бы акул. Но так ничего и не нашли. — Он замолчал, взглянул на Эллен и улыбнулся. — Извините. Я не собирался читать лекцию. Я просто одержимый, как вы, очевидно, могли убедиться.

— А вы, очевидно, могли убедиться, — сказала Эллен, — что я в этом деле профан. Вы учились в Йельском университете?

— Конечно. Где же еще? Кроме моего дяди, которого исключили из геологического колледжа в Андовере, и он закончил обучение не то в Майами, не то в Огайо, все мужчины нашей семьи, на протяжении четырех поколений, учились в Йельском университете. Потом я поступил в аспирантуру при университете во Флориде. А затем два года гонялся за акулами по всему свету.

— Это, наверно, было интересно?

— Непередаваемое блаженство. Все равно что алкоголика пустить на винокуренный завод. Я изучал акул в Красном море и нырял за ними у берегов Австралии. Чем больше я узнавал о них, тем больше понимал, что я ничего о них не знаю.

— Вы ныряли за ними?

Хупер кивнул.

— Главным образом в клетке, но случалось, и без нее. Я догадываюсь, о чем вы думаете. Многие считают, моя мать, например, что я ищу смерти. Но если вы знаете свое дело, то вы себя почти не подвергаете опасности.

— Вы, должно быть, крупнейший в мире специалист по акулам.

— Не думаю, — рассмеялся Хупер, — но, хотел бы им стать. Я не участвовал только в одной экспедиции, и чего бы я только не отдал, чтобы в ней участвовать. Это экспедиция Питера Гимбела. Они все засняли на кинопленку, о такой экспедиции можно только мечтать. Они находились в воде с двумя гигантскими белыми, это тот же вид, что и у вас.

— Я так рада, что вы не участвовали в той экспедиции, — сказала Эллен. — Вам наверняка захотелось бы взглянуть на мир из пасти одной из этих акул. Но расскажите мне о Дэвиде. Как он?

— У него в общем и целом все в порядке. Он работает маклером в Сан-Франциско.

— В общем и целом? Что вы имеете в виду?

— Ну, он женился во второй раз. Его первой женой, может, вы знаете, была Патти Фремонт.

— Конечно.

Я часто играла с ней в теннис. Дэвид ей как бы достался от меня по наследству. Да так оно и было.

— Они жили три года, пока она не сошлась с каким-то крупным предпринимателем, владельцем дома в Антибе. Тогда Дэвид нашел себе другую девушку — ее отец был обладателем контрольного пакета акций одной нефтяной компании. Девушка довольно милая, но глупа, как пробка. Если бы у Дэвида была хоть крупица здравого смысла, он ни за что бы не расстался с вами.

Эллен вспыхнула и тихо произнесла:

— Вы очень любезны.

— Я серьезно. Я бы на его месте поступил так.

— А как вы поступили на своем месте? Какой девушке, наконец, удалось покорить вас?

— Никакой пока еще. Я думаю, девушки просто не понимают, какой шанс они упускают, — рассмеялся Хупер. — Расскажите мне о себе. Нет, не надо. Я попробую сам угадать. Трое детей. Верно?

— Верно. Я и не предполагала, что это так заметно.

— Нет, нет. Я не это имел в виду. Вовсе незаметно. Совсем нет. Ваш муж, дайте подумать, адвокат. У вас квартира в Нью-Йорке и дом в Эмити. Вы, должно быть, очень счастливы. Я очень рад за вас.

Эллен, улыбаясь, покачала головой.

— Не совсем. Я хочу сказать, вы не все угадали. Мой муж — начальник полиции в Эмити.

В глазах Хупера только на мгновение мелькнуло удивление. Хлопнув себя по лбу, он воскликнул:

— Какой же я болван! Конечно же, Броди. Вот здорово.

Я познакомился с вашим мужем вчера вечером. Похоже, он мировой парень.

Эллен показалось, что она уловила легкую иронию в голосе Хупера, но тут же одернула себя: «Нечего зря фантазировать».

— Как долго вы собираетесь пробыть здесь? — спросила она.

— Не знаю. Зависит от того, как пойдут дальше дела с акулой. Если она уйдет, я уеду.

— Вы живете в Вудс-Холе?

— Неподалеку от него. В Хайаннисе. Я приобрел маленький домик на самом берегу. Люблю быть рядом с водой. Если я оказываюсь более чем в десяти милях от берега, у меня начинается клаустрофобия.

— Вы живете совсем один?

— Да, один. Только я, множество книги стереосистема, за которую я выложил уйму денег. Послушайте, вы все еще танцуете?

— Танцую?

— Да. Я сейчас вспомнил. Дэвид часто говорил, что вы были самой лучшей партнершей из всех, с кем ему когда-либо доводилось танцевать. Вы победили на конкурсе, так ведь?

Прошлое, словно птица, которую долго держали в клетке и вдруг выпустили на волю, налетело на нее, закружило. Тоскливо заныло сердце.

— Да, это был конкурс на лучшее исполнение самбы, — сказала она. — В «Пляжном клубе». Но я о нем и не вспоминаю. Нет, я больше не танцую. Мартин не танцует, а если бы и танцевал, то теперь, я думаю, такую музыку уже и не играют.

— Жаль. Дэвид говорил, вы были великолепны.

— Это был изумительный вечер, — сказала Эллен, погружаясь в воспоминания, воскрешая в памяти мельчайшие подробности. — Играл джаз Лестера Данина. «Пляжный клуб» был украшен гирляндами из гофрированной бумаги и воздушными шарами. На Дэвиде был его любимый красный пиджак.

— Теперь он у меня, — сказал Хупер. — Мне по наследству от него достался пиджак.

— Тогда играли замечательные песни. Дэвид танцевал тустеп великолепно. Быть его партнершей в тустепе совсем не просто, но вальс он не любил, говорил, что от него кружится голова. Все были тогда такие загорелые. По-моему, я наделав тот вечер желтое платье, оно очень шло к моему загару. Проводилось два конкурса: на лучшее исполнение чарльстона, в котором победили Сузи Кендалл и Чип Фогарти. И на исполнение самбы. «Бразилию» играли в самом конце, и мы танцевали так, будто от этого танца зависела вся наша жизнь. Я думала, что когда танец кончится, я рухну. И знаете, что мы получили в качестве приза? Банку консервированной курицы. Она стояла у меня в комнате, пока не вздулась и отец не заставил меня ее выбросить. — Эллен улыбнулась. — Веселые это были времена. Я стараюсь не думать о них слишком часто.

— Почему?

— Мы всегда невольно приукрашиваем прошлое. Потом, в будущем, будем так же думать о настоящем. Когда слишком часто вспоминаешь минувшие радости, становится грустно. Начинает казаться, что так хорошо, как раньше, тебе уже никогда не будет.

— А я вот не думаю о прошлом.

— В самом деле? Почему?

— Просто оно не было таким уж замечательным, вот и все. Дэвид — первенец. О том, чтобы произвести на свет меня, мои родители должны были подумать немного раньше. По-моему, они хотели таким образом укрепить семейные узы. Но я не смог им в этом помочь. Довольно скверно, когда ты не оправдываешь надежд в самом главном.

Дэвиду было двадцать, когда родители разошлись. Мне не было даже одиннадцати. Процедура развода была не такой уж легкой. Да и несколько лет, предшествующих ему, тоже были далеко не мирными. Заурядная история, радостного тут было мало. Может, я все преувеличиваю. Но так или иначе, я многого жду от будущего. В прошлое я заглядываю редко.

— Возможно, это правильнее.

— Не знаю. Наверное, если бы у меня было счастливое прошлое, я бы в основном жил им. Однако… хватит об этом. Мне надо в порт. Может, мне все-таки подвезти вас куда-нибудь?

— Нет, спасибо. Моя машина стоит на той стороне улицы.

— Хорошо. Знаете… — Хупер протянул руку. — Это было просто замечательно снова встретиться с вами, и я надеюсь снова вас увидеть до отъезда.

— Мне бы тоже этого хотелось, — сказала Эллен, пожимая ему руку.

— Я, очевидно, не могу рассчитывать на то, что мне удастся вытащить вас как-нибудь на теннисный корт?

Эллен засмеялась.

— На теннисный корт? Я уже не помню, когда в последний раз брала в руки теннисную ракетку. Тем не менее спасибо за приглашение.

— Не за что. До встречи. — Хупер повернулся и быстро пошел по тротуару к своему зеленому «форду».

Эллен стояла и смотрела, как Хупер заводит машину, как, лавируя, выезжает со стоянки на улицу. Когда он проезжал мимо, она подняла руку и помахала, неуверенно и робко. Хупер высунул левую руку из окна машины и тоже помахал. Затем он повернул за угол и скрылся из виду.

Ужасная, мучительная тоска охватила Эллен. Отчетливее, чем когда-либо, она вдруг поняла, что лучшая часть ее жизни — та часть, которая была светлой и радостной, — канула в прошлое. Осознав это, Эллен испытала чувство вины: значит, она не была хорошей матерью, хорошей женой. Она ненавидела свою жизнь и ненавидела себя за свою ненависть. Ей припомнилась строка из песни, которую Билли проигрывал на стереосистеме: «Я променяла бы все мои завтра на одно вчера». Согласилась бы она на такую сделку? Эллен задумалась. Но какой толк в этих размышлениях?

Вчерашние дни пролетели. Ни одно из ярких, радостных впечатлений прошлого не вернешь, они уносились все дальше, туда, откуда нет возврата.

Ей вспомнилось улыбающееся лицо Хупера. Забудь о нем, сказала она себе. Глупости все это. Нет — самоуничижение.

Эллен перешла улицу и села в машину. Выехав на дорогу, она увидела Ларри Вогэна, стоявшего на углу. «О боже, — подумала она с изумлением, — то, что у меня на душе, у него на лице».

Глава 7

Такими тихими и спокойными выходные дни бывают только поздней осенью. Эти два дня пляжи были закрыты, полиция патрулировала их с раннего утра до наступления темноты, Эмити казался почти вымершим. Хупер курсировал вдоль берега на катере Вена Гарднера, но все, что он увидел в воде, — это несколько косяков мелкой рыбешки и один небольшой косяк пеламиды. Воскресенье он провел у берегов Истгемптона — на пляжах было полно народу, и он решил, что акула, вероятнее всего, появится там, где купаются люди. И к вечеру он заявил Броди, что акула, судя по всему, ушла в глубину.

— Почему вы так думаете? — спросил Броди.

— Непохоже, чтобы она была здесь, — ответил Хупер. — И вокруг плавает многофазной рыбы. Если бы неподалеку находилась большая белая, то другая рыба исчезла бы. Во всяком случае, ныряльщики утверждают: когда большая белая где-то рядом, в воде все как будто вымирает.

— Вы меня не убедили, — сказал Броди. — По крайней мере, не убедили настолько, чтобы открыть пляжи. — Он знал, что после этих спокойных, без происшествий выходных на него снова будет оказан нажим — со стороны Вогэна. Другие агенты по продаже недвижимости, владельцы магазинов тоже будут требовать, чтобы он открыл пляжи. Ему даже хотелось, чтобы Хупер обнаружил эту акулу. Тогда была бы какая-то определенность. А сейчас налицо был только факт ее отсутствия, но уму полицейского это мало что говорило.

В понедельник днем Броди сидел в своем кабинете. Вошел Биксби и сказал, что звонит Эллен.

— Извини, что я тебя беспокою, — сказала она, — но мне хотелось бы посоветоваться с тобой. Что если нам пригласить гостей на ужин? Как ты на это смотришь?

— По какому поводу?

— Просто так, без повода. Мы не делали этого целую вечность. Я даже не помню, когда это было в последний раз.

— Я тоже не помню, — сказал Броди, но он солгал. Он слишком хорошо помнил их последний званый ужин: три года назад у Эллен родилась идея восстановить свои связи с летним обществом. Она пригласила три пары курортников. Довольно приятные все люди, но беседа никак не клеилась, и все чувствовали себя неловко. Броди и его гости тщетно пытались найти какие-то общие темы. Потом гости стали говорить в основном друг с другом, не забывая, однако, вежливо вовлекать в беседу Эллен, когда она произносила что-нибудь вроде: «О, я помню его!» Эллен была возбуждена, нервничала. После того как гости ушли, Эллен, моя посуду, дважды сказала Броди: «Замечательный был вечер, правда?» А потом закрылась в ванной и долго плакала.

— Ну так как ты считаешь? — спросила Эллен.

— Не знаю. Если тебе так хочется, можно и устроить. Кого ты намерена пригласить?

— Прежде всего, я полагаю, нам следует пригласить Мэта Хупера.

— Зачем? Он питается в гостинице «Герб Абеляра». Это входит в стоимость номера.

— Разве дело в этом, Мартин? У него нет здесь ни друзей, ни знакомых, и к тому же он очень славный.

— Откуда ты знаешь? Я не предполагал, что ты с ним знакома.

— А я тебе не говорила? Я случайно встретилась с ним в магазине Альберта Морриса в пятницу. Я была уверена, что рассказала тебе.

— Нет. Но это неважно.

— Оказывается, он брат Хупера, с которым я когда-то была знакома. Он помнит обо мне гораздо, больше, чем я о нем. Хотя он намного моложе.

— Хм. Когда ты планируешь устроить эту вечеринку?

— Может, завтра вечером? Я подумала, что мы могли бы приятно провести время, собрав небольшую компанию. Несколько пар. Может быть, всего человек шесть-восемь.

— Да, но ты приглашаешь назавтра. Ты уверена, что соберешь компанию?

— Конечно. Эта неделя ничем особенным не занята. Ну разве что кто-то договаривался поиграть вечером в бридж.

— Ты имеешь в виду приезжих? — спросил Броди.

— Да. Мэт наверняка будет чувствовать себя с ними непринужденно. Что ты скажешь о Бакстерах? Ведь они приятные люди, правда?

— Я их что-то мало знаю.

— Нет, ты знаешь, дурачок. Клем и Сесси Бакстеры. Ее девичья фамилия Давенпорт. Они живут на Скотч-роуд. У него сейчас отпуск. Мы встретились сегодня утром на улице, и он мне сказал об этом.

— Хорошо. Приглашай, если хочешь.

— Кого еще?

— Кого-нибудь, с кем я мог бы поговорить. Может, Медоузов?

— Он уже знаком с Гарри.

— Он не знаком с Дороти. И она довольно разговорчива.

— Ладно, — сказала Эллен. — Пожалуй, немного местного колорита не повредит. И Гарри всегда все знает.

— Я не думал о местном колорите, — резко сказал Броди. — Они наши друзья.

— Да, конечно. Я не имела в виду ничего плохого.

— А если тебе нужен местный колорит, ты его найдешь на другой половине нашей кровати.

— Я уже сказала, что не имела в виду ничего плохого.

— А о девушке ты подумала? — спросил Броди. — Я считаю, тебе надо пригласить какую-нибудь симпатичную молодую девицу для Хупера.

Прошло некоторое время, прежде чем Эллен ответила:

— Если ты так считаешь.

— Вообще-то мне безразлично. Я просто подумал, что ему будет приятно поболтать с девушкой своего возраста.

— Он не так уж молод, Мартин. А мы не так уж стары. Ну да ладно. Я подумаю, кто бы ему мог понравиться.

— До вечера, — сказал Броди и повесил трубку. Настроение у него было прескверное. Званый ужин не предвещал ничего хорошего. Он смутно чувствовал, и чем больше думал об этом, тем больше убеждался в том, что Эллен решила предпринять новую попытку вернуться в свой прежний мир, и на этот раз она хочет вернуться туда с помощью Хупера.

На следующий день Броди приехал домой в начале шестого. В столовой Эллен накрывала на стол. Броди поцеловал ее в щеку и сказал:

— Ну и ну, давненько я не видел этого серебра.

Это столовое серебро подарили родители Эллен на свадьбу.

— Я несколько часов чистила его.

— А взгляните на это! — Броди взял со стола бокал, похожий на тюльпан. — Где ты их раздобыла?

— Я купила их.

— Сколько стоит? — Броди поставил бокал на стол.

— Недорого, — сказала она, складывая салфетку и аккуратно кладя на нее вилку для салата и вилку для горячего.

— Сколько?

— Двадцать долларов. Но это за целую дюжину.

— Когда ты приглашаешь гостей, денег ты не считаешь.

— У нас не было приличных бокалов для вина, — сказала она, оправдываясь. — Да и те, что были, разбились несколько месяцев назад, когда Шон опрокинул буфет.

Броди оглядел стол.

— Ты накрыла на шестерых? — спросил он. — Что случилось?

— Бакстеры не могут прийти. Сесси звонила. Клему надо быть в городе по какому-то делу, и она решила поехать с ним. Они там и заночуют, — в голосе ее слышалась наигранная веселость, напускное безразличие.

— Вот как? — сказал Броди. — Очень плохо. — Но на самом деле его нисколько не огорчило. — А какую красотку ты раздобыла для Хупера?

— Дейзи Уикер. Она работает у Гибби в антикварной лавке «Bibelot». Приятная девушка.

— Когда все придут?

— Медоузы и Дейзи в половине восьмого. А Мэтью я попросила прийти к семи.

— Я думал, его зовут Мэт.

— Это я его так называла в шутку, когда он был мальчишкой, и он мне напомнил об этом. Я его пригласила пораньше, чтобы он поговорил с ребятами. Думаю, они будут в восторге.

Броди посмотрел на часы.

— Если гости придут в половине восьмого, значит, мы не сядем ужинать до половины девятого или девяти. За это время можно умереть с голоду. Пожалуй, я съем чего-нибудь. — И он направился в кухню.

— Не наедайся, — сказала Эллен. — Я приготовила отличный ужин.

Броди окинул взглядом груду кастрюль и пакетов на кухне и потянул носом.

— Что ты готовишь? — спросил он.

— Это называется баранина-баттерфляй, — сказала она. — Надеюсь, я не пережарила ее.

— Пахнет хорошо, — заметил Броди. — А это что за месиво у раковины? Можно его выбросить и помыть кастрюлю?

— Какое еще месиво? — спросила Эллен из столовой.

— Да вот тут в кастрюле.

— О господи! — воскликнула она и поспешила на кухню. — Только посмей выбросить, — тут она увидела улыбку на лице Броди. — Ах ты бессовестный, — она хлопнула его по спине. — Это гаспачо. Острый суп из свежих овощей.

— Ты думаешь, он съедобен? — подтрунивал Броди. — Он какой-то скользкий.

— Он именно таким и должен быть, дурашка.

Броди покачал головой.

— Дружище Хупер пожалеет, что не поел в «Абеляре».

— Ах ты негодник, — воскликнула она. — Вот попробуешь, по-другому заговоришь.

— Возможно.

Если жив останусь. — Броди засмеялся и пошел к холодильнику. Порылся в нем, нашел немного колбасы, сыру. Открыл банку пива и направился в столовую. — Я, пожалуй, послушаю новости, а потом приму душ и переоденусь, — сказал он.

— Я положила чистое белье на кровать. Тебе не мешало бы и побриться. У тебя к вечеру появляется такая щетина…

— Боже милостивый, к нам на ужин пожалует принц Филип или Джекки Онассис?

— Просто я хочу, чтобы ты хорошо выглядел, вот и все.

В самом начале восьмого раздался звонок, и Броди пошел открывать дверь. На Броди была голубая хлопчатобумажная рубашка, синие фирменные брюки и черные ботинки из кордовской кожи. Он понравился самому себе. «Неотразим», — сказала Эллен. Но когда Броди открыл дверь Хуперу.

То почувствовал себя чуть ли не оборванцем. На Хупере были расклешенные синие джинсы, модные туфли на босу ногу и красная рубашка с аллигатором на груди. Так одевалась богатая молодежь в Эмити.

— Привет, — сказал Броди. — Входите.

— Привет, — сказал Хупер. Он протянул руку, и Броди пожал ее.

Эллен вышла из кухни. На ней была длинная юбка из батиста, вечерние туфли-лодочки и голубая шелковая блузка. На шее нитка жемчуга — свадебный подарок Броди.

— Мэтью, — сказала она, — я рада, что вы пришли.

— Я рад, что вы меня пригласили, — ответил Хупер, пожимая Эллен руку. — Извините, что я так выгляжу, я ничего не взял с собой, кроме рабочей одежды. Но все чистое — за это я ручаюсь.

— Не говорите глупости, — сказала Эллен. — Вы выглядите отлично. Красное очень идет к вашему загару и волосам.

Хупер засмеялся и повернулся к Броди.

— Вы не будете возражать, если я вашей супруге сделаю подарок?

— Что вы имеете в виду? — спросил Броди, а про себя подумал: «Что же это за подарок? Поцелуй? Коробка шоколадных конфет?»

— Так, пустяк. Ничего особенного.

— Не возражаю, — сказал Броди, все еще не понимая, зачем нужно было об этом спрашивать.

Хупер полез в карман джинсов, вытащил маленький пакетик и протянул его Эллен.

— Для хозяйки, — сказал он, — в качестве извинения за мой неподходящий наряд.

Эллен хихикнула и осторожно взяла пакетик. Внутри оказался то ли брелок, то ли кулон.

— Какая прелесть, — воскликнула она. — Что это?

— Зуб акулы, — сказал Хупер. — Зуб тигровой акулы, если говорить более точно. Оправа серебряная.

— Где вы его достали?

— В Макао. Я был там проездом года два назад в связи с одной работой. Там на окраинной улочке есть маленькая лавчонка, и в ней сидит маленький китаец, всю свою жизнь он полирует акульи зубы и вставляет их в серебряные оправы. Я не мог устоять.

— Макао, — повторила Эллен. — Не знаю, смогла ли бы я найти Макао на карте. Там, должно быть, восхитительно.

— Это недалеко от Гонконга, — заметил Броди.

— Правильно, — сказал Хупер. — Между прочим, существует такое поверье: если зуб акулы при вас, акула вас не тронет. При сложившихся обстоятельствах я подумал, что он может оказаться кстати. — Вполне, — сказала Эллен. — У вас тоже есть такой?

— Есть, — ответил Хупер, — но я не знаю, как его носить. Я не люблю, когда что-нибудь болтается у меня на шее, а если положить акулий зуб в карман брюк, то подвергнешься двойному риску. Во-первых, он может впиться в ногу, а во-вторых, в штанах может появиться дыра. Это все равно что носить в кармане перочинный нож с раскрытым лезвием. Поэтому у меня практичность берет верх над суеверием, во всяком случае, на суше.

Эллен рассмеялась, затем обратилась к Броди:

— Мартин, могу я попросить тебя кое о чем? Ты не мог бы сходить наверх и принести мне тоненькую серебряную цепочку из моей шкатулки? Я надену подаренный Мэтью акулий зуб прямо сейчас. — Она повернулась к Хуперу: — Я не думала, что за утином нам придется разговаривать об акулах.

Броди уже поднимался по лестнице, когда Эллен попросила:

— И еще, Мартин, скажи мальчикам, пусть спустятся вниз.

Броди поднялся вверх по лестнице и, сворачивая в коридор, услышал, как Эллен Сказала:

— Так приятно видеть вас снова.

Броди вошел в спальню и сел на край постели. Он глубоко дышал, то сжимая пальцы правой руки в кулак, то разжимая их. Он пытался справиться с гневом и смятением, но ему это плохо удавалось. Ему казалось, что в его дом вторгся человек, вооруженный необычным, неосязаемым оружием, с которым он, Броди, не может справиться: приятная наружность, молодость и, главное, принадлежность к тому миру, по которому, Броди был в этом уверен, Эллен никогда не переставала тосковать. Если вначале он думал, что Эллен намеревалась использовать Хупера, чтобы произвести впечатление на других курортников, то теперь он понял, что она стремится произвести впечатление на самого Хупера. Но зачем ей это? Возможно, он ошибается. В конце концов, Эллен и Хупер давно знакомы. Может, он выдумывает невесть что, тогда как двое друзей хотят возобновить общение. Друзей? Господи, Хупер, надо полагать, на десять лет моложе Эллен или почти на десять. Какими друзьями могли они быть в то время? Знакомые? Вряд ли. Тогда зачем она разыгрывает из себя светскую даму? «Это унижает ее, — подумал Броди, — и это унижает меня, так как своей игрой она может перечеркнуть всю нашу совместную жизнь».

— К черту все это, — сказал он вслух. Встал, выдвинул ящик комода и стал шарить в нем, пока не нашел шкатулку Эллен. Достал серебряную цепочку, задвинул ящик и вышел в коридор. Заглянув в комнату мальчиков, он сказал: «А ну, отряд, вперед» — и начал спускаться по лестнице.

Эллен и Хупер сидели в разных углах дивана, и когда Броди входил в гостиную, он услышал слова Эллен:

— Может, вам теперь не нравится, когда я называю вас Мэтью?

Хупер засмеялся и ответил:

— Я не против. Это навевает воспоминания, и несмотря на то, что я говорил на днях, в этом нет ничего плохого.

«На днях? — подумал Броди. — В магазине скобяных товаров? Представляю, что это был за разговор».

— Вот, — сказал он Эллен, передавая ей цепочку.

— Спасибо, — поблагодарила она, сняла с шеи нитку жемчуга и бросила ее на журнальный столик. — Теперь, Мэтью, покажите мне, как его надо носить. — Броди взял жемчуг со столика и положил в карман.

Мальчики спустились вниз гуськом, аккуратно одетые в спортивные рубашки и брюки. Эллен повесила цепочку на шею, улыбнулась Хуперу и сказала:

— Идите сюда, мальчики. Идите и познакомьтесь с мистером Хупером. Это Билли Броди. Билли четырнадцать. — Билли поздоровался с Хупером за руку. — А это Мартин-младший. Ему двенадцать. А это Шон. Ему девять… почти десять. Мистер Хупер, океанограф.

— Ихтиолог, точнее говоря, — заметил Хуперу.

— Что это такое? — спросил Мартин-младший.

— Зоолог, специалист по рыбам.

— Что такое зоолог? — спросил Шон.

— Я знаю, — ответил Билли. — Это человек, который изучает животных.

— Правильно, — сказал Хупер. — Молодчина.

— Вы собираетесь поймать эту акулу? — спросил Мартин-младший.

— Я хочу найти ее, — ответил Хупер. — Но не знаю, удастся ли. Она, возможно, уже уплыла.

— А вы хоть одну акулу поймали?

— Да, но не такую большую, как эта.

— Акулы несут яйца? — спросил Шон.

— Это, молодой человек, дельный вопрос и очень сложный. Да, некоторые акулы действительно откладывают яйца, но не так, как курица.

Эллен вмешалась:

— Пощадите мистера Хупера, мальчики. — Она повернулась к Броди. — Мартин, может быть, мы что-нибудь выпьем?

— С удовольствием, — сказал Броди. — Что именно?

— Джин с тоником вполне меня устроит, — сказал Хупер.

— А тебе, Эллен?

— Дай подумать. Пожалуй, просто немного вермута со льдом.

— Эй, мам, — сказал Билли, — что это у тебя на шее?

— Зуб акулы, дорогой. Его подарил мне мистер Хупер.

— Ну!

Клевая вещица. Можно я посмотрю?

Броди пошел на кухню. Спиртные напитки хранились в шкафу над раковиной. Дверцу заело. Он с силой дернул за металлическую скобу, и она осталась у него в руке. Он машинально бросил ее в мусорный бачок, достал отвертку и взломал дверцу шкафа. Вермут. В какой же он бутылке, черт побери? Никогда они не пили вермут со льдом. Если Эллен пила, что случалось редко, то это обычно было виски, разбавленное имбирным лимонадом. А, вот она, зеленая бутылка. Задвинута в самый угол. Броди схватил бутылку, отвернул пробку и понюхал. Запах был таким же, как у дешевого фруктового вина, какое покупает всякая пьянь по шестьдесят девять центов за пинту.

Броди приготовил напитки, потом начал смешивать виски с имбирным лимонадом для себя. Он хотел, как обычно, отмерить виски стопкой, но потом передумал и налил почти треть стакана. Он долил его лимонадом, бросил несколько кубиков льда и протянул руку за двумя другими стаканами. Унести три стакана в одной руке можно, только если в один из них опустить палец. Броди так и сделал.

Билли и Мартин устроились на диване вместе с Эллен и Хупером. Шон сидел на полу. Броди слышал, как Хупер сказал что-то о поросенке, а Мартин воскликнул:

— Правда?

— Вот, — сказал Броди, протягивая Эллен стакан — тот, в котором был его палец.

— Ты не получишь чаевых, дружище, — заметила Эллен. — Хорошо, что ты не выбрал профессию официанта.

Броди посмотрел на нее, обдумывая, какой колкостью ей ответить, и остановился на следующей:.

— Простите, герцогиня. — Он передал другой стакан Хуперу и спросил: — Вы заказывали именно это?

— Превосходно. Спасибо.

— Мэт сейчас рассказывал нам про акулу, которую он поймал, — продолжала Эллен. — В брюхе у нее нашли почти целого поросенка.

— В самом деле? — произнес Броди, усаживаясь на стул напротив дивана.

— И это еще не все, папа, — сказал Мартин. — Там был еще рулон толя.

— И человеческая кость, — добавил Шон.

— Я сказал: она походила на кость человека, — вставил Хупер. — Сразу трудно было установить. Это могло быть и ребро быка.

— Я считал, что вы, ученые, можете легко определить такие вещи, — заметил Броди.

— Не всегда, — ответил Хупер. — В особенности если это только часть кости, похожей на ребро.

Броди сделал большой глоток виски.

— Слушай, па, — сказал Билли. — Ты знаешь, как дельфин убивает акулу?

— Из ружья?

— Нет, что ты. Он бьется в нее носом, пока не забивает насмерть. Так говорит мистер Хупер.

— Потрясающе, — сказал Броди и осушил стакан. — Пойду повторю. Кому еще принести?

— Но ведь завтра на работу? — спросила Эллен.

— Ну и что? Не каждый день мы устраиваем такие шикарные вечера. — Броди направился в кухню, но его остановил звонок в дверь. Он открыл ее и увидел Дороти Медоуз, маленькую и хрупкую, одетую, как всегда, в темно-синее платье с ниткой жемчуга на шее. Позади нее стояла какая-то девушка — Броди догадался, что это Дейзи Уикер — высокая, стройная, с длинными прямыми волосами. На ней были брюки и сандалии. На лице никакой косметики. За Дейзи Уикер виднелась фигура Гарри Медоуза, его уж ни с кем не спутаешь.

— Ну вот, наконец-то, — сказал Броди. — Входите.

— Добрый вечер, Мартин, — сказала Дороти Медоуз. — Мы встретили мисс Уикер у самого вашего дома.

— Я шла пешком, — сказала Дейзи Уикер. — Всегда приятно пройтись.

— Отлично, отлично. Проходите. Я — Мартин Броди.

— Знаю. Я как-то видела вас, когда вы разъезжали на своей машине. У вас, должно быть, интересная работа.

Броди засмеялся:

— Я вам все о ней расскажу, если только это не нагонит на вас сон.

Броди провел Дейзи Уикер и Медоузов в гостиную, предоставил Эллен познакомить их с Хупером, а сам взял заказы на напитки: виски со льдом для Гарри, содовая вода с лимонной корочкой для Дороти и джине тоником для Дейзи. Он снова налил себе и, пока готовил напитки, понемногу отпивал из своего стакана. А перед тем как вернуться в гостиную, щедро плеснул в свой стакан виски и немного лимонада.

Вначале он принес напитки Дороти и Дейзи, затем вернулся на кухню за напитками для себя и Медоуза. Он сделал последний большой глоток перед тем, как присоединиться к компании, и тут в кухню вошла Эллен.

— Ты не слишком много пьешь? — спросила она.

— Я чувствую себя прекрасно, — сказал он. — За меня не беспокойся.

— Ты был не очень-то любезен.

— Разве? Мне казалось, я был очарователен.

— Я так не считаю.

Он улыбнулся ей и ответил:

— Чепуха все это. — И тут же понял, что она права: ему не надо больше пить. Он вошел в гостиную.

Дети поднялись наверх. Дороти Медоуз, устроившись на диване рядом с Хупером, расспрашивала его о работе в Вудс-Холе. Медоуз, сидя напротив, молча слушал. Дейзи Уикер стояла одна в другом конце комнаты у камина, на губах ее играла легкая улыбка. Броди подал стакан Медоузу и подошел к Деззи.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил он.

— Улыбаюсь?

Я не заметила.

— Вспомнили что-нибудь забавное?

— Нет. Мне просто интересно. Я никогда не была в доме полицейского.

— Что вы ожидали увидеть? Решетки на окнах? Часового у дверей?

— Нет, нет. Просто любопытно.

— И к какому выводу вы пришли? Обычный нормальный дом, как и у любого другого человека, не так ли?

— Пожалуй, да… в некотором роде.

— Что вы хотите этим сказать?

— Нет, ничего особенного.

Она отпила немного из своего стакана и спросила:

— Вам нравится быть полицейским?

Броди не мог определить, звучала ли в ее вопросе враждебность.

— Да, — ответил он. — Это хорошая работа, и в ней есть определенный смысл.

— Какой же смысл?

— А вы не знаете? — сказал он, слегка раздражаясь. — Поддерживать правопорядок.

— Вы не чувствуете отчуждения?

— Почему, черт возьми, я должен чувствовать отчуждение? Отчуждение от кого?

— От людей. Я хочу сказать, что главный смысл вашего существования — говорить людям, чего им нельзя делать. Разве это не заставляет вас чувствовать себя не таким, как все?

Броди сначала подумал, что над ним подтрунивают, но девушка ни разу не улыбнулась, не усмехнулась и ни разу не отвела глаза в сторону.

— Нет, я не чувствую себя «не таким, как все», — сказал он. — Я не понимаю, почему у меня должен быть такой комплекс, а не у вас, к примеру, из-за того, что вы стоите за прилавком в этом, как его бишь… «Bibelot». Да, кстати, чем вы там торгуете?

— Мы продаем людям прошлое. Это их утешает.

— Как это — продаем прошлое?

— Мы продаем старинные вещи. Их покупают люди, которые ненавидят свое настоящее и обретают уверенность, только возвратившись в свое прошлое. В свое или чужое. Они купят старую вещь и как будто возвращаются в прошлое. Держу пари, для Вас это тоже важно.

— Что? Прошлое?

— Нет, обрести уверенность. Разве это не самое главное в профессии полицейского?

Броди поглядел в другой конец комнаты и увидел, что у Медоуза пустой стакан.

— Извините, я должен проявить заботу о своем друге.

— Конечно. Приятно было поговорить с вами.

Броди отнес стакан Медоуза и свой собственный на кухню. Эллен наполнила вазочку крошечными сухими кукурузными палочками.

— Где, черт возьми, ты раскопала эту девицу? — спросил он.

— Кого?

Дейзи?

Я говорила тебе, она работает в «Bibelot». — Ты когда-нибудь разговаривала с ней?

— Да, немного. По-моему, она очень мила и неглупа.

— Она чокнутая. Когда такие начинают драть глотку у нас в участке, мы их живо укрощаем.

Он налил сначала Медоузу, потом себе. Подняв глаза, он увидел, что Эллен смотрит на него в упор.

— Что с тобой? — спросила она.

— Мне не нравится, когда гости оскорбляют меня в собственном доме.

— Помилуй, Мартин. Я уверена, что она вовсе не хотела тебя оскорбить. Наверное, она просто сказала то, что думала, сейчас это в моде, как ты знаешь.

— Если она еще что-нибудь такое скажет, ей придется уйти, предупреждаю тебя, — он взял стаканы и направился к двери.

Эллен окликнула его.

— Мартин… — Он остановился. — Прошу тебя… Ради меня.

— Не беспокойся. Все будет в порядке.

Он наполнил стаканы Хупера и Дейзи Уикер, но себе доливать не стал. Потом сел на диван и, потягивая виски, стал слушать какую-то длинную историю, которую Медоуз рассказывал Дейзи. Броди чувствовал себя неплохо, можно даже сказать — хорошо, и он знал, что если больше не будет пить до ужина, то все обойдется.

В половине девятого Эллен принесла из кухни тарелки, для супа и расставила их на столе.

— Мартин, — сказала она, — открой, пожалуйста, вино, а я приглашу гостей к столу.

— Вино?

— На кухне три бутылки. Белое — в холодильнике, а красное — на полке. Открой сразу все. Красному надо дать «подышать».

— Конечно, надо, — сказал Броди, вставая. — Кому не надо?

— Кстати, tire-bouchin на полке рядом с бутылками.

— Что?

— Tire-bouchin, штопор, — сказала Дейзи Уикер.

Броди испытывал удовольствие, видя, как Эллен покраснела. Это помогло ему с собственным замешательством. Он нашел штопор и принялся открывать бутылки с красным вином. Одну пробку он вытащил аккуратно, но другая раскрошилась, и кусочки ее попали в бутылку. Потом Броди достал белое вино из холодильника и, пока откупоривал его, все силился произнести его название: «Montrachet». Добившись, как ему показалось, сносного произношения, насухо вытер бутылку кухонным полотенцем и понес ее в столовую.

Эллен сидела в конце стола, Хупер слева от нее, Медоуз справа. Рядом с ним сидела Дейзи Уикер, а напротив Дейзи — Дороти Медоуз. Место Броди было в дальнем конце стола.

Броди, заложив левую руку за спину и стоя справа от Эллен, начал наполнять ее бокал.

— Бокал «Мондраже», — сказал он. — Очень хороший год, 1970-й. Я отлично его помню.

— Достаточно, — сказала Эллен, слегка приподнимая горлышко бутылки. — Не наливай до краев.

— Извини, — сказал Броди и налил Медоузу.

Разлив вино, Броди сел на свое место. Он посмотрел на стоявшую тарелку супа, затем украдкой оглядел гостей — все действительно ели его, значит, это не было шуткой. Тогда он взял ложку и зачерпнул. Суп был холодный и вовсе не походил на суп, но был вполне съедобен.

— Обожаю гаспачо, — сказала Дейзи, — но его так сложно готовить, я не часто это делаю.

— М-м-м-м-м, — промычал Броди, зачерпнув вторую ложку.

— Вы часто его едите?

— Нет, — сказал он. — Не очень.

— Вы когда-нибудь пробовали М и Г?

— Нет, не могу похвастать.

— Вам следует попробовать. Впрочем, вы, вероятно, не получите удовольствия, так как это противозаконно.

— Вы хотите сказать, что эту штуку есть противозаконно? Как это? Что это такое?

— Марихуана и гаспачо. Вместо специй вы посыпаете сверху чуточку марихуаны. Затем вы курите немного, едите немного. Это здорово возбуждает.

Прошла целая минута, прежде чем Броди понял, о чем она говорит, и даже когда понял, не сразу ответил. Он наклонил тарелку к себе, доел суп, допил вино одним глотком и вытер рот салфеткой. Посмотрел сначала на Дейзи, которая мило улыбалась ему, потом на Эллен, которая улыбалась, слушая Хупера.

— Это действительно так, — сказала Дейзи.

Броди решил сдерживаться, чтобы не расстраивать Эллен.

— Знаете, — сказал он, — я не нахожу…

— Держу пари, Мэт пробовал.

— Может быть, он и пробовал. Но я не понимаю, какое это…

— Мэт, извините, — громко сказала Дейзи. Разговор на другом конце стола смолк. — Мне просто любопытно, вы когда-нибудь пробовали Ми Г? Между прочим, миссис Броди, гаспачо потрясающее.

— Спасибо, — сказала Эллен. — Но что такое М и Г?

— Я пробовал однажды, — сказал Хупер. — Но я никогда по-настоящему не увлекался этим.

— Вы должны рассказать мне, — попросила Эллен. — Что это такое?

— Мэт расскажет вам, — сказала Дейзи.

Броди поднялся и начал собирать тарелки из-под супа. Войдя в кухню, он почувствовал легкую тошноту и головокружение, а на лбу выступил пот. Но когда он положил тарелки в раковину, тошнота прошла, голова больше не кружилась.

Эллен вошла в кухню следом за ним и завязала фартук вокруг талии.

— Мне потребуется помощь, надо нарезать мясо, — сказала она.

— Есть нарезать, — ответил Броди и начал искать в шкафу нож для мяса и вилку. — Ну, а что ты об этом думаешь?

— О чем?

— Об этом М и Г? Хупер сказал тебе, что это такое?

— Да. Довольно забавно, правда? Должна признаться, это вкусно.

— Откуда ты знаешь?

— Никому не известно, что мы, дамы, делаем, когда собираемся вместе в больнице. На, режь, — специальной двузубой вилкой она положила баранину на кухонную доску. — Нарезай, как для бифштекса, ломтями толщиной в три четверти дюйма.

Эта стерва Уикер права в одном, подумал Броди, полоснув ножом по мясу: я и в самом деле чувствую себя отчужденным. Отрезав кусок мяса, Броди сказал:

— Послушай, ты, по-моему, говорила, что это баранина.

— Да, баранина.

— Она даже не прожарена. Посмотри. — Он поднял отрезанный ломоть, весь розовый, а в середине почти красный.

— Именно такой она и Должна быть.

— Нет, если это баранина, она не должна быть такой. Баранина должна быть прожарена как следует.

— Мартин, поверь мне. Так готовится баранина-баттерфляй. Уверяю тебя.

Броди повысил голос:

— Я не собираюсь есть сырую баранину!

— Ш-ш-ш!

Ради бога. Ты можешь говорить потише?

Броди сказал хриплым шепотом:

— Положи это проклятое мясо обратно, и пусть оно дожарится.

— Оно готово! — сказала Эллен. — Если не хочешь, можешь не есть, но я буду подавать именно таким.

— Тогда режь сама, — Броди швырнул нож и вилку на доску, взял две бутылки красного вина и вышел из кухни.

— Придется немного подождать, — сказал он, подходя к столу, — повариха еще готовит нам баранину на ужин. Она хотела подать его живым, но он укусил ее за ногу. — Броди поднял бутылку над чистым бокалом. — Не понимаю, почему нельзя наливать красное вино в те же бокалы, где было белое?

— Вкусовые качества не сочетаются, — ответил Медоуз.

— Ты хочешь сказать, что от этого пучит? — Броди наполнил шесть бокалов и сел. Сделал маленький глоток вина. — Хорошее, — сказал он и сделал еще глоток, потом еще. И снова наполнил свой бокал.

Эллен вышла из кухни с разделочной доской. Она положила ее на буфет рядом со стопкой тарелок. Затем снова пошла на кухню и вернулась, неся два блюда с гарниром.

— Надеюсь, мясо вам понравится, — сказала она. — Я впервые приготовила по этому рецепту.

— Что это? — спросила Дороти Медоуз. — Запах изумительный.

— Баранина-баттерфляй в маринаде.

— В самом деле? А что входит в маринад?

— Имбирь, соевый соус и еще много всего. — Она накладывала на тарелки толстые куски баранины, спаржу и кабачки и подавала их Медоузу, а Медоуз ставил их на стол.

Когда Эллен села, Хупер поднял свой бокал и сказал:

— Предлагаю тост за шеф-повара.

Все подняли бокалы, и Броди сказал:

— Желаю успеха.

Медоуз взял в рот кусок мяса, пожевал его, посмаковал.

— Фантастично! — воскликнул он. — Это как нежнейшее филе, только лучше. А какой восхитительный аромат!

— Особенно приятно услышать это от тебя, — сказала Эллен.

— Необыкновенно вкусно, — подтвердила Дороти. — Ты дашь мне рецепт? Гарри теперь будет требовать, чтобы я готовила ему такое блюдо хотя бы раз в неделю.

— Тогдаему надо сначала ограбить банк, — заметил Броди.

— Но это ужасно вкусно, Мартин, ты не находишь?

Броди не ответил. Он положил в рот кусочек мяса и вдруг снова почувствовал приступ тошноты. На лбу опять выступил пот. У него было такое ощущение, будто кто-то другой управляет его телом и он потерял контроль над своими движениями. Вилка стала тяжелой, он испугался: вдруг она выскользнет у него из пальцев и со стуком упадет на стол. Он крепко зажал ее в кулаке. Броди знал, что если он сейчас заговорит, язык его слушаться не будет. Это все от вина. Должно быть, от вина. С величайшей предосторожностью он подался вперед и отодвинул бокал с вином. Его пальцы скользили по скатерти, стараясь не опрокинуть бокал. Потом он откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул. В глазах у него потемнело. Он пытался смотреть только на картину, висевшую над головой Эллен, но Эллен беседовала с Хупером, и это мешало ему сосредоточиться. Всякий раз, обращаясь к нему, она дотрагивалась до его руки, легонько, но Броди казалось — интимно, будто у них есть свои секреты. Кем? Он не слышал, о чем говорили за столом. Последнее, что дошло до его слуха, было: «Вы не думаете?» Когда это было сказано? Кем? Он не знал. Он поглядел на Медоуза, который разговаривал с Дейзи. Потом взглянул на Дороти и глухо произнес:

— Да.

— Что ты сказал, Мартин? — Дороти посмотрела на него. — Ты что-то сказал?

Он не мог говорить. Ему хотелось встать и выйти на кухню. А вдруг ноги его подведут, подумал он, и он сможет добраться туда, только если будет держаться за что-нибудь. Сиди спокойно, сказал он себе. Это пройдет. И это прошло. В голове у него начало проясняться. Эллен снова коснулась руки Хупера. Скажет что-нибудь и коснется, скажет и коснется.

— Фу, жарко, — сказал он, встал и пошел — осторожно, но твердо — к окну, распахнул его, потом облокотился на подоконник и прижался лицом к сетке. — Чудесный вечер, — сказал он и выпрямился. — Пожалуй, я выпью стакан воды. — Он вошел в кухню, тряхнул головой. Потом открыл кран и смочил лоб холодной водой. Налил полный стакан воды и выпил до дна, снова наполнил его и снова выпил. Он сделал несколько глубоких вдохов, вернулся в столовую и сел. Посмотрел на тарелку с едой. Уняв дрожь, улыбнулся Дороти.

— Кому еще баранины? — спросила Эллен. — Здесь ее много.

— И в самом деле! — воскликнул Медоуз. — Только ты положи сначала другим. А то если поручить это мне, уже никому ничего не достанется.

— Знаешь, что ты скажешь завтра? — заметил Броди.

— Что?

Броди понизил голос и серьезно произнес:

— Это невероятно, но всю баранину я съел один.

Медоуз и Дороти засмеялись, а Хупер сказал высоким фальцетом с подвыванием:

— Нет, Ральф, это я съел. — Теперь даже Эллен рассмеялась.

Вечер явно складывался удачно.

К десерту, когда было подано кофейное мороженое с ликером, Броди уже чувствовал себя хорошо. Он съел две порции мороженого, с удовольствием поболтал с Дороти. А потом, улыбаясь, стал слушать Дейзи, она рассказывала ему, как в прошлый День благодарения, готовя индейку, добавила в приправу марихуану.

— Я забеспокоилась, — сказала Дейзи, — лишь когда мне позвонила моя незамужняя тетка и спросила, можно ли ей приехать ко мне на ужин. Индейка уже была приготовлена и заправлена марихуаной.

— Ну, и что же дальше? — спросил Броди.

— Я дала ей кусок индейки без приправы, но она захотела с приправой. Тогда я решила: будь что будет и положила ей большую ложку приправы.

— И?

— К концу ужина она хихикала, как девчонка. Даже порывалась танцевать.

— Хорошо, что меня там не было, — сказал Броди. — Я бы арестовал вас за подрыв нравственных устоев старой девы.

Кофе пили в гостиной. Броди предложил выпить чего-нибудь покрепче, но, кроме Медоуза, все отказались.

— Маленькую рюмочку коньяка, — сказал он.

Броди поглядел на Эллен, как бы спрашивая, есть ли у них коньяк?

— Кажется, в буфете, — сказала она.

Броди налил Медоузу, подумал, не налить ли себе. Но воздержался. Не надо искушать судьбу, решил он.

Вскоре после десяти Медоуз начал зевать.

— Дороти, я полагаю, нам пора отчаливать, — сказал он. — Мне трудно будет выполнять свой гражданский долг, если я задержусь допоздна.

— Мне тоже надо идти, — сказала Дейзи. — В восемь я должна быть на работе. Правда, нельзя сказать, что в последнее время торговля идет бойко.

— Не только у вас, моя милая, — сказал Медоуз.

— Я знаю. Некогда работаешь за комиссионные, это острее чувствуешь.

— Ну, будем надеяться, что худшее позади. Если я правильно понял нашего эксперта, то, по всей вероятности, этот левиафан нас покинул. — Медоуз поднялся.

— Это только мое предположение, — сказал Хупер. Он тоже встал. — Мне пора.

— О, не уходить — воскликнула Эллен. В ее словах прозвучала отчаянная мольба. Она смутилась и быстро добавила. — Еще только десять часов.

— Я понимаю, — сказал Хупер. — Но если завтра погода будет сносной, мне хотелось бы встать пораньше и выйти в океан. К тому же у меня машина, и я могу подбросить Дейзи домой.

— Это было бы замечательно, — сказала Дейзи. Голос ее был, как всегда, ровным и невыразительным.

— Ее могут подвезти Медоузы, — заметила Эллен.

— Верно, — сказал Хупер. — Но мне действительно надо ехать, чтобы завтра рано встать. В любом случае спасибо за приглашение.

Они попрощались в дверях — выражения благодарности, обычные комплименты.

Хупер ушел последним, и когда он протянул руку Эллен, она взяла ее в обе руки и сказала:

— Огромное вам спасибо за акулий зуб.

— Не за что. Я рад, что он вам понравился.

— И спасибо, что вы были так добры к детям. Они жаждали познакомиться с вами.

— Мне тоже было приятно с ними познакомиться. Может быть, в этом какой-то перст судьбы. Кажется, я был в возрасте Шона, когда, впервые увидел вас. Вы почти совсем не изменились.

— Ну, а вы, бесспорно, изменились.

— Я надеялся, что так. Мне ужасно не хотелось бы оставаться девятилетним на всю жизнь.

— Мы увидим вас снова до вашего отъезда?

— Несомненно.

— Прекрасно, — она отпустила его руку. Он быстро пожелал Броди спокойной ночи и направился к машине. — Эллен стояла в дверях, пока последняя машина не выехала на шоссе. Она погасила свет на крыльце и, не говоря ни слова, начала убирать со стола бокалы, кофейные чашки и пепельницы. Броди принес стопку десертных тарелочек на кухню и сложил в раковину.

— Ну, все прошло хорошо. — Броди сказал это просто так, ничего не имея в виду.

— Только твоей заслуги в этом нет, — резко ответила Эллен.

— Что?

— Ты вел себя отвратительно.

— Я? — Его искренне удивила злобность ее тона. — Мне было немного не по себе в какой-то момент, но я не думал…

— Весь вечер с начала до конца ты был отвратителен.

— Вздор!

— Ты разбудишь детей.

— Мне наплевать. Я не позволю тебе срывать на мне злобу и смешивать меня с дерьмом.

Эллен горько улыбнулась.

— Видишь? Ты опять за свое.

— Что значит «опять за свое»? Что ты хочешь этим сказать?

— Я не хочу говорить об этом.

— Ах вот как? Ты не хочешь говорить об этом? Послушай… ну ладно, я был не прав в отношении этого проклятого мяса. Мне не следовало горячиться. Извини меня. Теперь…

— Я сказала, я не хочу говорить об этом!

Броди готов был взорваться.

Но сдержался, он уже протрезвел настолько, чтобы понимать: кроме смутных подозрений, у него нет оснований для обвинений, к тому же Эллен вот-вот расплачется. А слезы, пролитые ею как в минуту радости, так и в минуту гнева, приводили его в замешательство. Поэтому он сказал только:

— Ну, хорошо, извини меня за все. — Он вышел из кухни и поднялся по лестнице.

В спальне, когда он разделся, он вдруг подумал, что все эти неприятности, все беды у него из-за рыбы, из-за какого-то безмозглого существа, которое он даже никогда не видел. Нелепость этого вызвала у него улыбку.

Он повалился на кровать и почти тут же, едва коснувшись головой подушки, уснул крепким сном.

Глава 8

Броди проснулся внезапно, словно от толчка, предчувствуя недоброе. Он протянул руку, чтобы коснуться Эллен. Эллен на кровати не было. Он приподнялся и увидел, что она сидит в кресле у окна. Дождь хлестал в стекла, и он слышал, как ветер шумит в кронах деревьев.

— Отвратительный день, а? — сказал он. Она не ответила, продолжая пристально наблюдать за каплями, стекавшими по стеклу. — Чего это ты встала так рано?

— Не спалось.

Броди зевнул.

— О себе этого я сказать не могу.

— Что ж тут удивляться.

— О боже. Ты опять за свое.

Эллен покачала головой.

— Нет. Извини. Я просто так, — голос у нее был грустный, подавленный.

— В чем дело?

— Ни в чем.

— Ну, как хочешь. — Броди встал с кровати и прошел в ванную.

Он побрился, оделся, спустился в кухню. Мальчики кончали завтракать, Эллен жарила ему яичницу.

— Что вы, ребята, намерены делать в такой гнусный день? — спросил он.

— Чистить газонокосилки, — ответил Билли, который работал летом у местного садовника. — До чего я ненавижу дождливые дни!

— А вы? — Броди повернулся к Мартину и Шону.

— Мартин идет в клуб для мальчиков, — сказала Эллен, — а Шон проведет этот день у Сантосов.

— А ты?

— Я весь день буду в больнице. Хорошо, что напомнил: я не приеду домой к обеду. Ты можешь пообедать в городе?

— Конечно. Я знал, что по средам ты работаешь полный день.

— Как правило, нет. Но одна наша девушка заболела, и я обещала подменить ее.

— Вот как?

— Я вернусь к ужину.

— Отлично.

— Ты, кстати, не мог подбросить Шона и Мартина по дороге на работу? Я хочу кое-что купить по пути в больницу.

— Конечно.

— Я захвачу их, когда поеду домой.

Броди и двое младших детей ушли первыми. Потом Билли, надев на голову водонепроницаемую накидку, уехал на велосипеде.

Эллен взглянула на стенные часы на кухне. Без нескольких минут восемь. Слишком рано? Возможно. Но надо застать его в отеле, а то он уйдет куда-нибудь, и возможность будет упущена. Она вытянула вперед правую руку, постаралась унять дрожь в пальцах, но ей это плохо удавалось. Она сама улыбнулась своей нервозности. «Не очень-то ты годишься на роль распутницы», — прошептала она. Поднялась в спальню, села на кровать и взяла зеленую телефонную книгу. Нашла номер телефона гостиницы «Герб Абеляра», положив руку на трубку, поколебалась секунду, затем сняла трубку с рычага и набрала номер.

— «Герб Абеляра».

— Номер мистера Хупера, пожалуйста. Мэта Хупера.

— Одну минуточку… Хупер… Да, пожалуйста. Четыре-ноль-пять. Соединяю.

Эллен слышала, как телефон прозвенел один раз, другой. Она слышала стук своего сердца и видела, как бьется жилка на запястье правой руки. «Положи трубку, — сказала она себе. — Положи. Еще не поздно».

— Алло? — раздался голос Хупера.

О, боже милостивый, — подумала она, — а вдруг Дейзи Уикер у него в номере?

— Алло?

Эллен сделала глотательное движение.

— Привет. Это я… Я хочу сказать, это Эллен.

— О, привет.

— Надеюсь, я вас не разбудила?

— Нет. Я уже собрался спуститься позавтракать.

— Правда? Неважный сегодня день, вы не находите?

— Да. Но меня это не особенно огорчает. Сегодня я поспал вволю, а это для меня роскошь.

— Вам нужно… сегодня работать?

— О, не знаю. Я как раз размышляю над этим. Выйти на катере в такую погоду и рассчитывать на успех трудно.

Эллен замолчала, голова у нее кружилась, мысли путались. «Ну, смелей, — подбадривала она себя. — Спроси его».

— Я думала… — Нет, будь осторожной. Не надо сразу. — Я хотела поблагодарить вас за замечательный талисман.

— Не за что. Я рад, что он вам понравился. Но это я должен благодарить вас. Это был чудесный вечер.

— Я… мы тоже рады. Я рада, что вы пришли. Было так, как в прежние времена.

— Да.

«Пора, — сказала она себе. — Смелей».

— Знаете, что мне сейчас пришло в голову? Если вы не собираетесь сегодня работать, я хочу сказать, раз вы не можете выйти сегодня на катере в океан, я подумала, может быть… если вы не против, если вы свободны, мы могли бы вместе пообедать.

— Пообедать?

— Да. Понимаете, если у вас нет других дел, я подумала, мы могли бы пообедать.

— Мы?

Вы хотите сказать, вы, шеф и я?

— Нет, только вы и я. Мартин обычно обедает у себя в кабинете. Но мне бы не хотелось нарушать ваши планы. Разумеется, если у вас много дел…

— Нет, нет. Я не прочь. С удовольствием. Где бы вы хотели пообедать?

— Есть отличный ресторанчик в Саг-Харборе. «Бэннер». Вы бывали там? — Она надеялась, что он не бывал. Она тоже не была, а это означало, что там ее никто не знает. Но она слышала, что это приличное заведение. Тихая музыка, неяркий свет.

— Нет, я никогда там не был, — ответил Хупер. — Но Саг-Харбор? Не слишком ли далеко?

— Нет, это недалеко, всего пятнадцать — двадцать минут езды. Я могла бы встретиться с вами там, когда вам удобно.

— Меня устраивает любое время.

— Тогда в половине первого.

— Хорошо, в половине первого. До встречи.

Эллен повесила трубку. Руки ее все еще дрожали, но какое-то необыкновенное ликование охватило ее. Все ее чувства, казалось, пробудились. Она с наслаждением вдыхала запахи, окружавшие ее.

Все малейшие звуки в доме — скрипы, шуршание, стуки — звучали в ее ушах, как симфония.

Ее охватило желание, какого она давно уже не испытывала, на нее словно накатила теплая волна, приятная и неприятная одновременно.

Она прошла в ванную и приняла душ. Побрила ноги и подмышки.

Пожалела, что не купила один из тех дезодорантов, специально для женщин, которые усиленно рекламировали, и поэтому напудрила все тело, опрыскала себя духами.

В спальне было зеркало во весь рост, она стояла перед ним, внимательно разглядывая себя. Была ли она все еще хороша?

Могла ли она по-прежнему нравиться? Она специально занималась гимнастикой, чтобы сохранить фигуру, сохранить гибкость, моложавость. Она не допускала мысли, что ее могут отвергнуть.

Эллен понравилась себе. Морщин на шее мало, и они едва заметны. Лицо чистое и гладкое. Кожа упруга, ни припухлостей, ни мешков под глазами. Она стояла прямой восхищалась формой своей груди. Талия была тонкой, живот плоским — награда за бесконечные часы упражнений после рождения второго ребенка. Единственно, что может не понравиться, решила она, внимательно и критически оглядев себя, это бедра, даже при самом богатом воображении их трудно было назвать девичьими. Они свидетельствовали о материнстве. Это были бедра матери семейства, как заметил однажды Броди. Вспомнив об этом, она вдруг почувствовала угрызения совести, но они тут же пропали. Ноги у нее были длинные и, несмотря на пышные бедра, строчные. Идеальные ступни и лодыжки, аккуратно подстриженные ногти могли привести в восхищение даже самого строгого ценителя ножек.

Она надела свою форму. Из глубины шкафа достала целлофановый пакет, куда положила очень маленькие трусики, бюстгальтер, туфли-лодочки на низком каблуке, дезодорант, пластмассовую бутылочку с гигиенической пудрой, зубную щетку, тюбик зубной пасты, а поверх всего — аккуратно сложенное бледно-лиловое шелковое платье. Она пошла с пакетом в гараж, бросила его на заднее сиденье своего «фольксвагена» и, выехав на дорогу, покатила в сауптгемптонскую больницу.

Езда утомила Эллен, она почувствовала себя совсем разбитой, ведь она не спала всю ночь. Вначале лежала на кровати, потом сидела у окна, обуреваемая самыми противоречивыми чувствами: пылкими эмоциями и укорами совести, желанием и раскаянием. Она помнила, как у нее возник этот безумный, рискованный план. Она, старалась гнать от себя эти мысли и в то же время постоянно думала об этом, с того самого дня, когда впервые увиделась с Хупером. Она убедила себя, что игра стоит свеч, хотя и не совсем понимала, чего она этим добьется. Она только знала, что в ее жизни что-то, хотя бы что-то должно измениться. Ей хотелось почувствовать, вновь почувствовать себя желанной.

Желанной не только своему мужу, здесь недостатка в эмоциях она не испытывала, но и кому-нибудь из тех, кого она считала ровней себе, кому-нибудь из того круга, к которому все еще себя причисляла. Она понимала, что ей нужна встряска, иначе что-то умрет в ней. Конечно, прошлого не воскресишь. Но что если вызвать его в памяти, ощутить его душой и телом? Ей страстно хотелось хотя бы на короткое время вернуться в прошлое, и помочь ей в этом мог только Мэт Хупер. Мысль о любви ни разу не пришла ей в голову. Не помышляла она ни о каких глубоких, прочных отношениях с Хупером. Она надеялась только, что осуществление ее плана возродит ее.

Эллен были довольна, что в больнице ей поручили работу, требовавшую от нее внимания и умения разговаривать с людьми, это отвлекало ее от своих мыслей. Она и еще одна женщина меняли постельное белье престарелым пациентам, для многих из них больница стала уже как бы домом, а для некоторых — последним пристанищем. Она старалась вспомнить имена их детей, живущих в отдаленных городах, придумывала разные обстоятельства, из-за которых те не могли написать своим родителям. Она делала вид, что помнит содержание телевизионных спектаклей, о которых они говорили, обсуждала с ними, почему какой-нибудь персонаж из телеспектакля оставил жену ради авантюристки, хотя было сразу видно, что она авантюристка.

В одиннадцать сорок пять Эллен сказала старшей в их группе, что она неважно себя чувствует. Ее щитовидка опять дает о себе знать, к тому же у нее начались месячные. Ей хотелось бы полежать немного в комнате отдыха для сотрудников. А если она не почувствует себя лучше, ей, вероятно, придется поехать домой. В общем, если она не вернется на работу к половине второго или около этого, значит, она уехала домой. После такого объяснения, надеялась она, никто не станет ее разыскивать.

Она вошла в комнату отдыха, сосчитала до двадцати и слегка приоткрыла дверь, посмотреть, нет ли кого в коридоре. В коридоре никого не было. Большинство сотрудников находилось в кафетерии в другом конце здания. Она выскользнула в коридор, тихонько закрыла за собой дверь, быстро свернула за угол и через боковой вход вышла из больницы, сразу на служебную автостоянку.

Уже подъезжая к Саг-Харбору, она остановилась у бензоколонки. Когда бак был наполнен и за бензин уплачено, она попросила разрешения воспользоваться дамским туалетом. Служащий дал ей ключ. Она объехала бензоколонку и остановилась рядом с дверью женского туалета. Открыла ее, но, прежде чем войти, вернула ключ служащему. Потом подошла к своей машине, взяла целлофановый пакет, вошла в туалет и заперла дверь.

Потом разделась и, уже стоя босиком на холодном полу и глядя в зеркало над умывальником, вдруг поняла, на какое рискованное предприятие она решилась. Она опрыскала дезодорантом подмышки, опрыскала ступни. Вынула трусики из целлофанового пакета и надела их. Натрясла немного пудры в каждую чашечку бюстгальтера и надела его. Достала платье из мешка, встряхнула его, расправила складки и натянула через голову. Посыпала пудру в каждую туфлю, вытерла ступни бумажным полотенцем и надела туфли. Затем почистила зубы и причесала волосы, сунула больничную форму в целлофановый пакет и открыла дверь. Огляделась по сторонам, увидела, что у бензоколонки никого нет, и только тогда вышла из туалета, бросила пакет на заднее сиденье и села за руль.

Отъезжая от бензоколонки, Эллен пригнулась: вдруг служащий заметит, что она переоделась.

В четверть первого она была у «Бэннера», ресторанчика на берегу Саг-Харбора, известного своими бифштексами и блюдами, приготовленными из даров моря. Стоянка для автомобилей находилась позади ресторана. И это обрадовало Эллен. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из знакомых увидел ее машину.

Эллен выбрала «Бэннер», потому что он слыл модным ночным рестораном, где любили проводить время владельцы яхт и отдыхающие, а значит, днем его посещали немногие. К тому же ресторан был дорогой, и жители Эмити — служащие, хозяева мелких магазинов — вряд ли приезжали туда обедать. Эллен заглянула в кошелек. У нее было около пятидесяти долларов — деньги, которые они с Броди держали дома на всякий случай. Эллен постаралась запомнить: двадцать долларов, пять долларов, две бумажки по десять долларов и три — по доллару. Потом она положит точно такие же купюры в банку из-под кофе, хранящуюся в кухонном шкафу.

На стоянке Эллен заметила еще две машины — «шевроле-веш» и большой автомобиль бежевого цвета. Эллен вспомнила, что у Хупера машина зеленая и называется по имени какого-то животного. Она вышла из машины и направилась в ресторан; Эллен подняла руки над головой, пытаясь защитить волосы от моросящего дождя.

В помещении было довольно темно, но день выдался пасмурный, и глаза быстро привыкли к тусклому свету. В ресторанчике имелся один зал: справа от Эллен располагался бар, слева тянулись восемь кабинок, а в центре стояло около двадцати столиков. Стены темного дерева украшали плакаты, рекламирующие бои быков и кинофильмы.

Мужчина и женщина — лет тридцати, решила Эллен, — что-то пили за столиком у окна. Бармен, молодой человек с бородкой а-ля Ван Дейк, в застегнутой доверху рубашке, сидел за кассой и читал «Нью-Йорк Дейли Ньюс». Больше в зале никого не было. Эллен посмотрела на часы. Почти половина первого.

— Добрый день. Чего-нибудь желаете? — спросил бармен, взглянув на Эллен.

Она подошла к стойке.

— Да… да. Только чуть позже. Сначала я хотела бы… Скажите, пожалуйста, где женский туалет?

— За стойкой направо. Потом вниз по лестнице, первая дверь слева.

— Спасибо.

Эллен быстро миновала стойку, свернула направо и вошла в туалет.

Она остановилась перед зеркалом и вытянула правую руку. Рука подрагивала, и Эллен сжала пальцы в кулак. Успокойся, приказала она себе. Ты должна успокоиться, или незачем было сюда приезжать. Сколько усилий пропадет даром. Эллен почувствовала, что покрывается потом, она сунула руку под платье и пощупала подмышку, но там было сухо. Потом причесалась и внимательно осмотрела зубы. Она вспомнила, что один парень, придя на свидание, сказал ей: «Ничто не вызывает у меня такого отвращения, как остатки пищи в зубах у девушки». Она взглянула на часы: тридцать пять минут первого.

Эллен вернулась в ресторан и осмотрела зал. Все та же пара, тот же бармен и официантка — она стояла у стойки и свертывала салфетки.

— Добрый день. Чего-нибудь желаете? — спросила официантка, когда увидела Эллен. — Да. Я хотела бы столик, пожалуйста. И обед.

— Для одной?

— Нет. На двоих.

— Хорошо, — сказала официантка. Она положила салфетку, взяла блокнот и направилась с Эллен к столику посреди зала. — Этот подойдет?

— Нет. В общем-то здесь неплохо. Ноя бы предпочла сесть там, в угловой кабине, если не возражаете.

— Пожалуйста, — ответила официантка, — любое место, какое вам понравится. У нас не так уж много посетителей.

Она подвела Эллен к столику, и Эллен села спиной к двери. Хупер отыщет ее. Если придет.

— Чего-нибудь выпить?

— Да. Джин с тоником, пожалуйста.

Когда официантка ушла, Эллен улыбнулась. Впервые после свадьбы она пила днем.

Официантка принесла разбавленный джин, и Эллен выпила залпом полбокала, ей очень хотелось почувствовать расслабляющее тепло алкоголя. Эллен нетерпеливо поглядывала то на дверь, то на часы. Он не приедет, подумала она. Почти без четверти час. Струсил. Испугался Мартина. А может быть, и меня. Что же делать, если он не приедет? Пожалуй, пообедаю и вернусь на работу. Все-таки он должен приехать! Не может он так поступить со мной.

— Привет!

Эллен вздрогнула от неожиданности. Она подпрыгнула на месте и воскликнула:

— О!

— Совсем не хотел вас напугать, — сказал Хупер и сел напротив. — Извините, что опоздал. Кончился бензин, а у колонки, как назло, оказалось полно машин. Шоссе было забито. Но это не оправдание. Нужно было выехать раньше. Извините меня, ради бога. — Он заглянул ей в глаза и улыбнулся.

Она посмотрела на свой бокал.

— Не извиняйтесь. Я сама опоздала.

Подошла официантка.

— Чего-нибудь выпить? — спросила она Хупера.

Он взглянул на бокал Эллен и ответил:

— Да, конечно. Джин с тоником.

— Мне тоже, — сказала Эллен. — У меня уже почти ничего нет.

— Я обычно не пью за обедом, — заметил Хупер, когда официантка ушла.

— Я тоже.

— Примерно после трех бокалов начинаю молоть чепуху. Никогда в общем-то не умел пить по-настоящему.

Эллен кивнула:

— Со мной происходит то же самое. Я становлюсь слишком…

— Возбужденной? Вот и я тоже.

— В самом деле? Не могу представить себе вас возбужденным. Я думала, ученые никогда не теряют спокойствие.

Хупер улыбнулся и театрально произнес:

— Может показаться, мадам, что мы повенчаны с пробирками. Но под холодной оболочкой у нас бьются сердца самых бесстыжих, самых блудливых людей в мире.

Эллен рассмеялась. Официантка принесла полные бокалы и положила на край стола два меню. Они говорили — вернее, оживленно болтали — о прежних временах, об общих знакомых, о том, чем теперь эти люди занимаются, о профессии Хупера, о его честолюбивых мечтах.

Они и словом не обмолвились об акуле, о Броди, о детях Эллен. Непринужденный разговор устраивал молодую женщину. Второй бокал развязал язык, и она чувствовала себя счастливой и уверенной.

Эллен хотелось, чтобы Хупер заказал себе еще джина, но она знала, что он вряд ли отважится на это. Она взяла меню, надеясь привлечь внимание официантки, и проговорила:

— Посмотрим, что здесь хорошего.

Хупер взял второе меню и начал его изучать, а спустя минуту-другую официантка подошла к их столику.

— Уже выбрали?

— Нет, — сказала Эллен. — В меню все кажется вкусным. Вы выбрали, Мэтью?

— Почти, — сказал Хупер.

— Может, пока закажем еще по бокалу?

— Два? — спросила официантка.

Хупер, казалось, заколебался. Потом кивнул:

— Конечно. Ради такого случая.

Они сидели молча, изучая меню. Три бокала, откровенно говоря, для Эллен довольно много, а ей хотелось, чтобы голова оставалась ясной и не заплетался язык. Случается, что алкоголь возбуждает желание, но, мешает его осуществить. Однако это, подумала она, относится только к мужчинам.

Мне-то не надо беспокоиться. А как же Мэтью? Предположим, он не сможет… Смогу ли я чем-нибудь помочь? Фу, какая глупость. Он выпил всего два бокала. Не пять, не шесть и не семь, после которых мужчина может опозориться перед женщиной. Да и то лишь если на него накатит страх. Может, и Мэтью боится? Она украдкой, поверх меню, бросила взгляд на Хупера. Нет, не заметно, чтобы он нервничал. Скорее казался несколько озадаченным.

— Что-нибудь не так? — спросила она.

Он поднял глаза.

— Что-что?

— Вы хмуритесь. У вас растерянный вид.

— Ничего особенного. Просто увидел в меню так называемые морские гребешки или то, что здесь под ними имеют в виду. Скорее всего это камбала, нарезанная машинкой для изготовления печенья.

Официантка принесла бокалы и спросила:

— Выбрали?

— Да, — сказала Эллен. — Мне салат из креветок и цыпленка.

— Что желаете к салату? Есть французская приправа, рокфор, «тысяча островов», растительное масло и уксус.

— Рокфор, пожалуйста.

— Это правда гребешки из залива? — спросил Хупер.

— Наверное, — сказала официантка. — Если так указано в меню.

— Хорошо. Мне гребешки и французскую приправу к салату.

— Какой-нибудь аперитив?

— Нет, — сказал Хупер, поднимая свой бокал. — Хватит и этого.

Через несколько минут официантка принесла Эллен салат из креветок.

— Знаете, что бы мне хотелось? — заметила Эллен, когда отошла официантка. — Какого-нибудь вина.

— Отличная мысль, — сказал Хупер, посмотрев на нее. — Но помните, что я говорил о возбуждении. Я за себя не ручаюсь.

— Мне как-то все равно. — При этих словах Эллен почувствовала, что краснеет.

— Ладно, однако не мешает проверить свои финансы. — Хупер полез в задний карман за бумажником.

— Не надо. Я угощаю.

— Глупости.

— Нет, в самом деле. Я же пригласила вас на обед.

Она встревожилась. Ей и не приходило в голову, что Хупер может настаивать на оплате. Эллен не хотела его огорчать, заставив потратиться. А с Другой стороны, не желала надоедать своей опекой, задеть мужское самолюбие.

— Знаю, — сказал он. — Но считайте, что это я вас пригласил.

Стремился ли он добиться каких-то преимуществ для себя? Она не могла сказать. Если да, она готова была согласиться на его предложение, ну а если он всего-навсего старался быть вежливым…

— Очень мило с вашей стороны, — сказала она, — но…

— Я серьезно. Пожалуйста.

Она опустила глаза, играя единственной оставшейся на тарелке креветкой.

— Ну…

— Благодарю за заботу, — сказал Хупер, — но это ни к чему. Дэвид никогда не рассказывал о нашем дедушке?

— Нет, насколько я помню. А что?

— Старика Мэта не очень-то любили, он слыл сущим бандитом. Если бы он жил сейчас, я бы, вероятно, возглавил отряд и охотился за его «скальпом». Но он умер, и поэтому мне пришлось беспокоиться лишь о том, сохранить ли кучу денег, которую я унаследовал, или раздать их. Проблема не из трудных. По-моему, я сумею потратить эти деньги не хуже любого другого.

— Дэвид тоже богат?

— Да. Одно вызывает у меня недоумение. У него достаточно денег, чтобы содержать себя и сколько угодно жен до самой смерти. Тогда почему он прельстился такой пустышкой, как его вторая жена? Только потому, что у нее больше денег, чем у него? Не понимаю. Правда, говорят, деньги тянутся к деньгам.

— Чем занимался ваш дедушка?

— Железными дорогами и рудниками. Легально, так сказать. По существу же он был миллионер-грабитель. Одно время ему принадлежала большая часть Денвера. Он владел целым кварталом «красных фонарей».

— По-видимому, прибыльное дельце.

— Не такое прибыльное, как вам кажется, — рассмеялся Хупер. — Насколько мне известно, он предпочитал взимать плату натурой.

«Довольно ясный намек, — подумала Эллен. — Что же мне ответить?»

— Об этом, должно быть, мечтает каждая школьница, — игриво вставила она.

— О чем?

— Ну… о том, чтобы побыть своего рода проституткой. Спать со множеством мужчин.

— Вы об этом тоже мечтали?

Эллен засмеялась, стараясь скрыть краску, проступившую на лице.

— Точно не помню, — сказала она, — но, по-моему, мы все о чем-то мечтаем.

Хупер улыбнулся, откинулся на спинку стула и подозвал официантку.

— Принесите нам бутылку охлажденного «шабли», пожалуйста, — произнес он.

Что-то изменилось, подумала Эллен. Интересно, откликнулся ли он на ее призыв, как животное откликается на запах самки? Как бы то ни было, он перешел в наступление. Ей хотелось только постараться не расхолаживать его.

Принесли горячее, а спустя минуту — вино. Гребешки, заказанные Хупером, оказались величиной с зефир.

— Камбала, — произнес он, когда официантка удалилась. — Так я и знал.

— Как вы угадали? — спросила Эллен и тут же пожалела, что задала этот вопрос. Ей не хотелось, чтобы разговор перешел в другое русло.

— Во-первых, куски слишком крупные. И края очень уж ровные. Явно резали на машинке.

— Вы можете от этого блюда отказаться.

В глубине души Эллен надеялась, что Мэтью не станет ругаться с официанткой и портить им настроение.

— Могу, — согласился Хупер и улыбнулся Эллен. — Но сейчас не хочу. — Он налил Эллен бокал вина, затем наполнил свой и произнес тост. — За мечты, — сказал он. — Расскажите мне, о чем вы мечтаете. — Глаза у Хупера были ясные, прозрачно-голубые, губы приоткрыты в улыбке.

Эллен рассмеялась:

— Это вам будет неинтересно. Всего-навсего о заурядных пустячках.

— Не может быть, — возразил Хупер. — Все-таки расскажите.

Он просил, не настаивая, но Эллен чувствовала, что игру, которую она затеяла, нужно продолжать.

— Знаете, — сказала она. По животу разлилось тепло, а шея вспыхнула огнем. — Я мечтаю о всяких невинных шалостях. Они рассмеялись, и когда смех утих, Эллен с жаром добавила:

— Давайте пофантазируем.

— Хорошо. С чего начнем?

— Что бы вы стали делать со мной, если бы мы… вы понимаете?

— Очень интересный вопрос, — с наигранной серьезностью сказал Хупер. — Однако прежде чем говорить «что», надо решить «где». Я полагаю, мой гостиничный номер всегда в нашем распоряжении.

— Чересчур опасно. В «Гербе Абеляра» меня знают все. Да и вообще в Эмити мы бы слишком рисковали.

— Может, у вас?

— Боже упаси, нет. Допустим, кто-нибудь из ребят вернется домой. И потом…

— Понимаю.

Нельзя осквернять супружеское ложе. Хорошо, где же тогда?

— По дороге отсюда в Монток должны быть мотели. А лучше где-нибудь возле Ориент-Пойнта.

— Вполне логично. Но даже если нет мотелей, всегда есть машина.

— Среди белого дня? У вас и вправду необузданная фантазия.

— Вообразить можно все что угодно… Мы постараемся найти мотель, — сказал Хупер, — где номера расположены в отдельных домиках или хотя бы отгорожены друг от друга толстыми стенами.

— Зачем?

— Для звуконепроницаемости. Стены в мотелях тонкие, как бумагами нам вовсе ни к чему беспокоиться о том, что в соседней комнате какой-нибудь продавец обуви потешается, приложив ухо к стене и подслушивая нас.

— Ну, а если мы не найдем такой мотель?

— Найдем, — заверил Хупер. — Я же сказал: вообразить можно все что угодно.

«Почему он все время повторяет эту фразу? — подумала Эллен. — Вряд ли он просто мелет языком и фантазирует, не желая, чтобы все это стало явью». Она подыскивала вопрос, чтобы продолжить разговор.

— Под какой фамилией мы запишемся?

— Ах да. Забыл. Не могу представить себе, чтобы в наши дни кто-нибудь относился к этому серьезно. И тем не менее вы правы: фамилию придумать надо; вдруг мы нарвемся на старомодного хозяина гостиницы. Что вы скажете о мистере и миссис Эл Кинси. Мы могли бы сообщить, что находимся в длительной научно-исследовательской командировке.

— И добавить, что пришлем копию нашего доклада с автографами.

— Да еще с посвящением!

Оба рассмеялись.

— Ну, а после того, как нас запишут? — продолжала Эллен. — Мы подъедем к нашему номеру, осмотримся, проверим, не поселился ли кто в соседних комнатах, в случае, если нам не дадут отдельный домик, а затем войдем.

Официантка направилась к их столику, поэтому они откинулись на спинки стульев и перестали болтать.

— Чего-нибудь еще?

— Нет, — сказал Хупер. — Счет, пожалуйста.

Эллен думала, что официантка вернется к стойке, чтобы заполнить счет, но девушка продолжала стоять у их столика, что-то быстро записывая.

Эллен пододвинулась на край сиденья и встала.

— Извините. Хочу попудрить нос перед уходом.

— Всегда одно и то же, — сказал Хупер улыбаясь.

— В самом деле? — спросила официантка, пропуская Эллен. — Подумать только, что женитьба делает с человеком. Не хотела бы я, чтобы кто-нибудь так изучил мои привычки.

Эллен приехала домой около половины пятого. Она поднялась наверх в ванную и пустила воду. Сняла с себя одежду и запихнула в корзину, перемешав с другим грязным бельем. Потом подошла к зеркалу и тщательно осмотрела шею, лицо. Никаких следов.

Приняв ванну, она попудрилась, почистила зубы и прополоскала рот зубным эликсиром. Прошла в спальню, надела чистые трусики и ночную рубашку, откинула одеяло и забралась в постель. Она закрыла глаза в надежде, что сразу заснет.

Но долго не могла прогнать воспоминаний, которые теснились в голове. Первое любовное свидание продолжало волновать, не давало покоя.

Наконец усталость взяла верх, и она уснула.

Казалось, ее тут же разбудил чей-то голос:

— Эй, послушай, ты здорова?

Она открыла глаза и увидела Броди, видевшего на краю постели.

Эллен зевнула.

— Который час?

— Почти шесть.

— О-о. Я должна была забрать Шона. Филлис Сантос, наверное, рвет и мечет.

— Я привез его, — сказал Броди. — Подумал, что так будет лучше, поскольку не мог тебе дозвониться.

— Ты мне звонил?

— Несколько раз. Около двух звонил в больницу. Там сказали, что ты, по-видимому, уехала домой.

— Верно. Уехала. Я ужасно себя чувствовала. Пилюли от щитовидки не помогали. Поэтому и отправилась домой.

— Потом я звонил сюда.

— Боже мой, наверное, что-то случилось.

— Да нет, ничего особенного. Если хочешь знать, я решил извиниться за то, что был груб с тобой вчера вечером.

Эллен на мгновение почувствовала угрызения совести.

— Очень мило с твоей стороны, но не беспокойся. Я уже забыла об этом.

Броди помолчал, ожидая, что она еще скажет, но Эллен не произнесла ни слова, и тогда он задал вопрос:

— Ну и где же ты была?

— Я ведь сказала тебе: здесь! — слова прозвучали более резко, чем ей хотелось. — Приехала домой и легла в постель, где ты меня нашел.

— И ты не слышала, как звонил телефон? Он ведь тут, рядом. — Броди указал на тумбочку с другой стороны кровати.

— Нет, я… — Она хотела ответить, что отключила телефон, но вовремя вспомнила, что этот телефон как раз нельзя отключить. — Я приняла снотворное, даже вопли грешников в аду не могли бы меня разбудить.

Броди покачал головой:

— Я выброшу эти проклятые таблетки в туалет. Ты становишься наркоманкой. — Он встал и прошел в ванную.

— Хупер не звонил? — крикнул оттуда Броди.

Эллен подумала с минуту, что ему ответить, потом сказала:

— Звонил сегодня утром, благодарил за ужин. А что?

— Я пытался поймать его. Приблизительно в полдень и несколько раз днем. В гостинице ответили, что не знают, где он. Когда он звонил?

— Сразу после того, как ты ушел на работу.

— Он не говорил, что собирается делать?

— Сказал… он сказал, что, наверное, будет работать на судне, так кажется. Право, точно не помню.

— Да? Странно.

— Что странно?

— Я заскочил в порт по пути домой. Начальник порта не видел Хупера весь день.

— Может, Хупер передумал?

— Должно быть, развлекается где-нибудь с Дейзи Уикер.

Глава 9

В четверг утром Броди вызвали по телефону к Вогэну на дневное совещание муниципального совета. Он догадывался, по какому поводу собирались отцы города: послезавтра — четвертое июля, День независимости; к празднику хотели приурочить открытие пляжа. Перед тем как покинуть полицейское управление и направиться в муниципалитет, Броди продумал и взвесил все «за» и «против».

Он понимал, что его возражения продиктованы интуицией, осторожностью и чувством вины, не дающим ему покоя. Но Броди был убежден, что прав. Открытие пляжей никак не решит проблем Эмити. Получалось, что все вовлекались в какую-то азартную игру, причем ни местные жители, ни сам Броди не могли рассчитывать на успех. Никто точно не знал, ушла ли акула. Участники этой опасной игры будут надеяться хотя бы на ничью. Но в один прекрасный день, Броди был уверен, потерпят поражение.

Здание муниципалитета находилось у пересечения Мейн-стрит и Уотер-стрит. Оно как бы вписывалось коромыслом в букву «Т», образованную двумя улицами. Это был внушительный особняк с двумя колоннами у входа, построенный в стиле, характерном для конца XVIII века, из красного кирпича с белой окантовкой. На газоне перед муниципалитетом стояла гаубица времен второй мировой войны — памятник местным жителям, принимавшим в ней участие.

Здание подарил городу в конце двадцатых годов владелец инвестиционного банка, почему-то уверовавший в то, что наступит день, когда Эмити станет торговым центром восточной части Лонг-Айленда. Он считал, что отцы города должны заседать в хоромах, подобающих их высокому положению, а не в душных каморках, расположенных над ресторанчиком «Мельница», где прежде вершилась судьба Эмити. (В феврале 1930 года этот безумец банкир, который не сумел предсказать не только будущее Эмити, но и свое собственное, попытался отобрать здание у города, утверждая, будто предоставил дом лишь во временное пользование, но у него ничего не вышло).

Служебные помещения ратуши были такие же до нелепости помпезные, как и само здание. Огромные, С высокими потолками, с вычурными люстрами, непохожими одна на другую. Не желая перестраивать дом изнутри, ставить повсюду перегородки, отцы города продолжали набивать в комнаты все больше и больше служащих. Только мэр выполнял свои необременительные обязанности в величественном одиночестве.

Кабинет Вогэна располагался на втором этаже в угловой части ратуши, окна комнаты выходили на юго-восток, и из них открывался замечательный вид на город и Атлантический океан, видневшийся вдалеке.

Секретарша мэра, Джанет Самнер, цветущая, хорошенькая девушка, сидела за столом у входа в кабинет. Броди редко ее видел, но испытывал к ней отеческую симпатию и никак не; мог понять, почему она в свои двадцать шесть лет еще не замужем. Прежде чем войти к Вогэну, Броди всегда справлялся о сердечных делах секретарши. Сегодня же он только спросил:

— Все в сборе?

— Все, кого пригласили.

Броди направился в кабинет, но Джанет остановила его:

— Вы даже не хотите узнать, с кем я теперь встречаюсь?

— Конечно, хочу, — ответил он, остановившись, и улыбнулся. — Извините. У меня все в голове перемешалось. Так кто же он?

— Никто. Я пока отдыхаю. Однако признаюсь вам кое в чем. — Она понизила голос и подалась вперед. — Я не прочь пофлиртовать с мистером Хупером.

— Он там?

Джанет согласно кивнула.

— Интересно, когда его выбрали в муниципалитет?

— Не знаю, — сказала она. — Но он симпатяга…

— К сожалению, Джан, он уже занят.

— Кем?

— Дейзи Уикер.

Джанет рассмеялась.

— Что тут смешного? Я только что разбил ваше сердце.

— Так вы ничего не знаете о Дейзи?

— По-видимому, нет.

Джанет снова понизила голос:

— Она чокнутая. Предпочитает общество женщин.

— Ну и ну, — сказал Броди. — У вас и в самом деле интересная работа, Джан.

Входя в кабинет, Броди задал себе вопрос: «Хорошо, но где же тогда был вчера Хупер, черт возьми?»

Перешагнув порог, Броди сразу понял, что ему предстоит сражаться в одиночку. Все члены муниципалитета были давними друзьями и союзниками Вогэна: Тони Кэтсеулис, подрядчик, похожий на пожарный шланг; Нэд Тэтчер, сухонький старикашка — вот уже три поколения Тэтчеров владели гостиницей «Герб Абеляра»; Пол Коновер, хозяин винного магазина в Эмити, и Рейф Лопес (свою фамилию он произносил «Лоупс»), темнокожий красноречивый португалец, выбранный в совет черными для защиты их прав.

Четверо членов муниципалитета расположились зажурнальным столиком в одном конце огромной комнаты. Вогэн сидел напротив за письменным столом. Хупер стоял у окна, выходившего на юг, и смотрел на океан.

— Где Альберт Моррис? — спросил Броди у Вогэна, небрежно поздоровавшись с остальными.

— Не мог приехать, — ответил Вогэн. — Кажется, заболел.

— А Фред Поттер?

— Тоже.

Должно быть, гуляет какой-то вирус. — Вогэн поднялся. — Ну теперь все в сборе. Бери стул и пристраивайся у журнального столика.

«Господи, как он ужасно выглядит», — подумал Броди, наблюдая за Вогэном, который шел к ним с другого конца комнаты и нес стул с прямой спинкой. Глаза у Вогэна потемнели и запали. Кожа приобрела желтоватый цвет майонеза. Либо он с похмелья, решил Броди, либо недосыпает целый месяц.

Когда все уселись, Вогэн начал:

— Все вы знаете, почему мы собрались. Я думаю, лишь один из нас сомневается в том, что мы должны делать.

— Ты имеешь в виду меня? — спросил Броди.

Вогэн кивнул.

— Посмотрим на эту проблему с нашей точки зрения, Мартин. Город гибнет. Полно безработных. Магазины, которые предполагалось открыть, так и не откроются. Никто не снимает дома, я уж не говорю о том, что их не покупают. Пляжи пустуют, мы каждый день вбиваем еще один гвоздь в свой собственный гроб. Мысами губим себя, заявляя, что городу грозит опасность; мы говорим: держитесь от него подальше. И люди прислушиваются к этим словам.

— Предположим, Ларри, ты откроешь на праздник пляжи, — сказал Броди, — а вдруг погибнет кто-нибудь еще?

— Это оправданный риск, ноя считаю, мы все так считаем, — нам стоит пойти на него.

— Но почему?

— Мистер Хупер, — обратился Вогэн к ихтиологу.

— Есть несколько причин, — сказал Хупер. — Прежде всего — никто не видел акулу целую неделю.

— Никто и не купался.

— Правильно. Но я плавал на лодке в поисках акулы каждый день, кроме одного.

— Я как раз хотел спросить. Где вы были вчера?

— Шел дождь, — ответил Хупер. — Помните?

— Ну и чем вы занимались?

— Я просто… — Хупер, помедлил, затем продолжал: — Изучал образцы воды. И читал.

— Где? В своем номере?

— Какое-то время да. А что вы, собственно, от меня хотите?

— Я звонил вам в гостиницу. Сказали, что вы отсутствовали всю вторую половину дня.

— Значит, выходил! — сказал Хупер сердито. — Я ведь не обязан отмечаться у вас каждые пять минут, правда?

— Нет. Но вы здесь, чтобы работать, а не шляться по загородным клубам, завсегдатаем которых вы были когда-то.

— Послушайте, мистер, я не получаю от вас ни гроша. И могу делать все, что мне заблагорассудится!

— Перестаньте, — вмешался Вогэн. — Нам только этого не хватало.

— Как бы, то ни было, — продолжал Хупер, — я не заметил следов акулы. Ни единого признака. Вода же теплеет с каждым днем. Как правило, хотя всегда существуют исключения, большие белые акулы предпочитают прохладную воду.

— Поэтому вы думаете, что наша гостья ушла на север?

— Или на глубину, где холоднее. Она могла уйти и на юг. Трудно предсказать, как поведут себя эти твари.

— Вот-вот, — заметил Броди. — Трудно предсказать. Значит, все, о чем вы говорите, — только предположения.

— Мартин, как тут можно что-то утверждать наверняка? — заметил Вогэн.

— Скажи об этом Кристине Уоткинс. Или матери погибшего мальчика.

— Знаю, знаю, — нетерпеливо перебил Вогэн. — Но мы Должны что-то предпринять. Не можем же мы сидеть сложа руки, дожидаясь воли божьей. Бог не напишет нам на небе: «Акула ушла». Надо взвесить факты и принять решение.

Броди кивнул.

— Понимаю.

Ну и что же еще скажет наш умник?

— Что с вами? — удивился Хупер. — Меня просто попросили поделиться своими соображениями.

— Да-да, — ответил Броди. — Конечно. А все-таки?

— Ничего нового. Нет никаких оснований полагать, что акула еще здесь. Я не видел ее. Береговая охрана — тоже. На дне океана все по-прежнему. Отбросы с барж уже не сваливают в море. Рыбы ведут себя, как обычно. Вряд ли здесь что-либо привлекает нашу гостью.

— Но прежде тут акул никогда не было, правда? А вот одна появилась.

— Верно. Этого я объяснить не могу. И сомневаюсь, чтобы кто-нибудь сумел.

— Вы хотите сказать, что такова воля божья?

— Может быть.

— И мы бессильны противнее, правильно, Ларри?

— Не понимаю, куда ты клонишь, Мартин, — сказал Вогэн. — Должны же мы принять какое-то решение. На мой взгляд, путь только один.

— Решение уже принято, — сказал Броди.

— Можешь считать, что да.

— А вдруг будут жертвы? Кто возьмет на себя ответственность на сей раз? Кто будет разговаривать с мужем, матерью, женой тех, кого растерзает акула; кто скажет им: мы просто играли ва-банк и проиграли?

— Не будь таким пессимистом, Мартин. Когда придет время — если оно придет, а я ручаюсь, что ничего не случится, — тогда и будем решать.

— Ну, знаешь, черт возьми! Мне надоело, что меня обливают грязью за твои грехи.

— Погоди, Мартин.

— Вопрос серьезный. Если же хочешь открыть пляжи, бери ответственность на себя.

— Это ты о чем?

— А о том, что пока я здесь начальник полиции и отвечаю за безопасность людей, пляжи открыты не будут, у — Вот что я скажу тебе, Мартин, — проговорил Вогэн. — Если во время праздника пляжи будут пустовать, ты недолго останешься шефом полиции. И я не угрожаю тебе. Просто предупреждаю. В нынешний летний сезон мы еще можем как-то выкрутиться. Но нужно объявить всем, что здесь безопасно. А если ты запретишь открывать пляжи, через двадцать минут после того, как об этом узнают в городе, на тебя наплюют, тебя вываляют в дегте и перьях. И выкинут отсюда. Вы согласны со мною, господа?

— Разумеется, — сказал Кэтсоулис. — Я и сам помогу его вышвырнуть.

— Мои избиратели сидят без работы, — сказал Лопес. — А если они ее не получат, то и вас выбросят из управления.

— Вы можете убрать меня, когда захотите, — решительно сказал Броди.

У Вогэна на столе зазвонил внутренний телефон. Он встал и с раздраженным видом прошел в другой конец комнаты. Поднял трубку.

— Я же просил, чтобы нас не беспокоили, — резко бросил мэр. Последовало минутное молчание. — Это тебя, — обратился он к Броди. — Джанет говорит: срочно. Можно побеседовать здесь или в приемной.

— Пойду в приемную, — ответил Броди, гадая, что же такое стряслось, если его вызывают с заседания муниципального совета. Опять акула? Он вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. Джанет протянула ему телефонную трубку, но прежде чем она успела нажать на светящуюся кнопку. Броди спросил:

— Скажите, Ларри звонил Альберту Моррису и Фреду Поттеру сегодня утром?

Джанет отвела глаза.

— Мне велели никому ничего не говорить.

— Ответьте мне, Джанет. Я должен знать.

— А вы замолвите за меня словечко перед красавчиком, который сейчас в кабинете?

— Идет.

— Нет. Все, кому я звонила, те четверо, сидят у Вогэна.

— Нажмите на кнопку.

Джанет нажала, и он проговорил:

— Броди у телефона.

Вогэн в своем кабинете увидел, что огонек погас, осторожно снял палец с рычага и прикрыл трубку ладонью. Он обвел взглядом присутствующих — не осуждает ли его кто-нибудь. Но все отвели глаза, даже Хупер, который решил, что чем меньше он будет вмешиваться в дела муниципальных властей Эмити, тем лучше.

— Это Гарри, Мартин, — сказал Медоуз. — Я знаю, что ты на совете и тебе некогда. Поэтому просто выслушай меня. Я буду краток. Ларри Вогэн по уши в долгах.

— Не может быть!

— Я же сказал — выслушай меня! То, что он в долгах, еще ничего не значит. Важно другое — кому он должен. Давно, быть может, лет двадцать пять назад, до того как у Ларри завелись деньги, у него заболела жена. Я забыл, что с ней приключилось, но болела она тяжело. И лечение стоило дорого. Я не очень хорошо помню, но, кажется, Ларри тогда говорил, что его выручил один приятель — дал взаймы, и Вогэн как-то выкрутился. Должно быть, речь шла о нескольких тысячах долларов. Ларри назвал мне имя своего кредитора. Я бы пропустил его слова мимо ушей, но Ларри сказал, что этот человек многим охотно помогает в беде. А я был молод и тоже нуждался. Поэтому я записал имя приятеля Ларри и сунул карточку в ящик стола. Мне никогда не приходило в голову взглянуть на нее, пока ты не попросил кое-что разузнать. Приятеля Ларри зовут Тино Руссо.

— Ближе к делу, Гарри.

— Хорошо, хорошо. Теперь перейдем к настоящему. Два месяца назад, еще до того, как заварилась история с акулой, была создана компания под названием «Каската истейтс». Это — компания-учредитель. Поначалу она не владела недвижимостью. Первой ее сделкой была покупка большого картофельного поля севернее Скотч-роуд. Лето в городе сложилось неудачно, и «Каската» умножила свои приобретения. Все это делалось совершенно открыто. Компания явно опиралась на чей-то наличный капитал и, пользуясь нынешним застоем, скупала недвижимость почти задаром. Как только в газетах появились первые сообщения об акуле, «Каската» развернулась вовсю. Чем ниже падали цены, тем больше она захватывала добычи. И все втихую. Цены теперь почти такие же, как во время войны, и «Каската» продолжает приобретать. Причем предпочитает не платить наличными. Обычно она выдает краткосрочные долговые обязательства, подписанные Ларри Вогэном. Он числится президентом компании. А ее вице-президент и подлинный хозяин — Тони Руссо, которого «Таймс» уже много лет считает вторым лицом в одном из пяти семейств нью-йоркской мафии.

Броди присвистнул сквозь зубы.

— И этот сукин сын стонет, что дела идут из рук вон плохо. Я все же не понимаю, почему от него требуют, чтобы мы открыли пляжи.

— Точно не знаю. Более того, сомневаюсь, что на Ларри по-прежнему давят компаньоны. Может, он говорит так в приступе отчаяния. Думаю, что Ларри оказался в весьма трудном положении. Он больше не в состоянии ничего купить, даже по дешевке. Единственное, что спасло бы его от разорения — внезапное повышение цен на рынке. Тогда он сумел бы выгодно продать приобретенную недвижимость. Возможно, основную прибыль получил бы Руссо — все зависит от их договоренности. Если же курс будет по-прежнему падать, иными словами, если пляжи будут закрыты, то Вогэну придется платить по долговым обязательствам. А деньги ему взять неоткуда. Я думаю, он обязан сейчас погасить векселя на сумму, превышающую полмиллиона. Он потеряет неизмеримо дольше, а недвижимость либо перейдет к прежним владельцам, либо ее приберет к рукам Руссо, если раздобудет наличные. Хотя сомневаюсь, чтобы Руссо стал рисковать. Цены на недвижимость могут упасть еще ниже, и тогда мафиози пойдет ко дну вместе с Вогэном. Я считаю, Руссо еще надеется на большие прибыли, но получит он их только при условии, что Вогэн добьется открытия пляжей. В этом случае, если ничего не произойдет и не будет новых жертв, недвижимость скоро подорожает, и Вогэн сумеет удачно продать все, что купил. Руссо получит свою долю — половину или не знаю сколько, — и «Каската» перестанет существовать. У Вогэна хватит денег, чтобы справиться с финансовыми трудностями и не разориться. Если же из-за акулы погибнет кто-нибудь еще, в накладе останется только Вогэн. Насколько я могу судить, Руссо не вложил в предприятие и пяти центов. Все это…

— Ты бессовестный лжец, Медоуз! — раздался вдруг пронзительный голос Вогэна. — Только напечатай хоть слово из этой ерунды, и я затаскаю тебя по судам до самой смерти! — Раздался щелчок. Вогэн бросил трубку.

— Такова порядочность избранных нами представителей власти, — заметил Медоуз.

— Что ты будешь делать, Гарри? Хочешь что-нибудь дать в газете?

— Нет, во всяком случае, не сейчас. У меня нет никаких документов. Ты знаешь так же хорошо, как и я, что мафиози все глубже и глубже запускают лапу в дела Лонг-Айленда — в строительные работы, рестораны, во все что угодно. Однако попробуй схвати их за руку. Я думаю, что Вогэн вряд ли нарушал законы в строгом смысле этого слова. Через несколько дней, покопавшись еще немного, я смогу собрать факты, подтверждающие, что он связан с мафией. Я имею в виду факты, которые невозможно опровергнуть, если Вогэн в самом деле попытается обратиться в суд.

— По-моему, у тебя уже достаточно улик, — заметил Броди.

— Я знаю о многом, но у меня нет доказательств. Нет документов или хотя бы их копий. Я только видел эти документы.

— Ты думаешь, кто-нибудь из членов муниципалитета замешан в этом деле? На заседании Ларри всех настроил против меня.

— Нет. Ты говоришь о Кэтсоулисе и Коновере? Они просто старые друзья Ларри, и каждый чем-то обязан ему. А Тэтчер слишком стар и труслив, чтобы сказать хоть слово против мэра. Лопес вне подозрений. Он действительно заботится, чтобы его избиратели получили работу.

— Хупер что-нибудь знает? Очень уж он настаивает, чтобы я открыл пляжи.

— Нет, я почти уверен, что ему ничего неизвестно. Я сам разобрался в этом лишь несколько минут назад, хотя многое еще неясно.

— Что же мне, по-твоему, делать? Можно уйти в отставку. Я сказал им об этом еще до разговора с тобой.

— Боже упаси, ни в коем случае. Прежде всего ты нам нужен. Если уйдешь, Руссо сговорится с Вогэном, и они поставят своего человека. Ты, возможно, считаешь, что твоих подчиненных не подкупить, но держу пари, что Руссо сумеет найти полицейского, который поступится служебным долгом ради нескольких долларов или просто ради того, чтобы стать начальником.

— Но что же мне делать?

— На твоем месте я бы согласился с Вогэном.

— Боже мой, Гарри, именно этого они и добиваются. Тогда я могу спокойно оставаться на своем посту.

— Ты же сказал, что у твоих противников есть веские основания, чтобы открыть пляжи. Я думаю, Хупер прав. Рано или поздно тебе придется уступить мэру, даже если мы никогда не отыщем акулу. Ты можешь с таким же успехом Отдать распоряжение сейчас.

— И позволить жуликам заграбастать деньги, а потом скрыться.

— Ну что ты можешь сделать? Будешь держать пляжи закрытыми, Вогэн найдет способ отделаться от тебя и сам откроет их. Тогда ты вообще никому не принесешь пользы. Никому. По крайней мере, если подчинишься мэру и ничего не случится, горожане поправят свои дела хоть как-то. Потом, некоторое время спустя, мы сумеем пришить Вогэну что-нибудь. Не знаю что, но наверняка что-нибудь сумеем.

— Черт с ним, — сказал Броди. — Ладно, Гарри, я подумаю. Но с пляжами я поступлю как-нибудь по-своему. Спасибо тебе. — Он повесил трубку и вернулся в кабинет мэра.

Вогэн стоял спиной к двери у окна, выходящего на юг.

— Заседание закончено, — сказал мэр, когда Броди переступил порог кабинета.

— Как это закончено? — возразил Кэтсоулис. — Мы еще ни черта не решили.

— Конец, Тони! — сказал, повернувшись к нему, Вогэн. — Не мешай мне. Все будет так, как мы договорились. Дай я потолкую с Броди. Хорошо? А теперь все уходите.

Хупер и четверо членов муниципалитета покинули кабинет. Броди наблюдал за Вогэном, который выпроваживал их. Шеф полиции одновременно и жалел и презирал мэра. Вогэн закрыл дверь, подошел к дивану и тяжело опустился на него. Он уперся локтями и принялся растирать виски кончиками пальцев.

— Мы были друзьями, Мартин, — сказал он, — Надеюсь, мы останемся ими.

— Медоуз говорил правду?

— Я ничего не скажу. Не могу. Просто один человек когда-то выручил меня и теперь хочет, чтобы я отплатил ему тем же.

— Иначе говоря, Медоуз прав.

Вогэн посмотрел на Броди, глаза у мэра были красные и влажные.

— Клянусь тебе, Мартин, если бы я только знал, как далеко все зайдет, я бы никогда не пошел на это.

— Сколько ты ему должен?

— Сначала я занял десять тысяч. Пытался вернуть их дважды еще давно, но Тони и его друзья ни в какую не хотели брать. Повторяли, что сделали мне подарок и не стоит беспокоиться о таком пустяке. Но они до сих пор не вернули мою долговую расписку. Несколько месяцев назад они пришли ко мне, и я предложил им сто тысяч наличными. Они заявили, что этого мало. Деньги им не нужны. Они попросили, чтобы я вложил их в одно дело. Мы все выиграем, сказали они.

— И сколько ты отвалил?

— Одному богу известно. Все до единого цента. Даже больше того. По-видимому, около миллиона долларов. — Вогэн глубоко вздохнул. — Ты выручишь меня, Мартин?

— Я лишь могу связать тебя с окружным прокурором. Если дашь показания, то, возможно, сумеешь упрятать своих дружков в тюрьму за ростовщичество. — Меня убьют, прежде чем я успею вернуться домой от прокурора, а Элеонора останется нищей. Не такой помощи я жду от тебя, Мартин.

— Знаю. — Броди посмотрел сверху вниз на Вогэна — загнанный раненый зверь — и почувствовал жалость к мэру. Броди уже сомневался, правильно ли он поступил, упорствуя в своем нежелании открыть пляжи. Что на него влияет? Ощущение своей вины или страх перед новым нападением акулы? Действительно ли он заботится о жителях города или просто хочет облегчить себе жизнь, отказываясь рискнуть?

— Вот что я скажу тебе, Ларри. Я открою пляжи. Но не для того, чтобы помочь тебе, ведь если я буду артачиться, ты все равно избавишься от меня и поступишь по-своему. Пусть люди купаются, может быть, прежде я ошибался.

— Спасибо, Мартин. Ценю твою искренность.

— Это еще не все. Я сказал, что открою пляжи. Но я расставлю на них своих людей. Хупер будет патрулировать в лодке. И каждый, кто придет на море, будет знать об опасности.

— Ты не посмеешь! — воскликнул Вогэн. — Лучше уж никого туда не пускать.

— Посмею, Ларри, именно так я и сделаю.

— Хорошо, Мартин. — Вогэн поднялся. — Ты не оставляешь мне особого выбора. Если я избавлюсь от тебя, ты, вероятно, пойдешь на пляж как местный житель, будешь бегать по нему и кричать: «Акула!» Поэтому ладно. Однако будь покладистым, Мартин, если не ради меня, то ради города.

Броди вышел из кабинета. Спускаясь по лестнице, он посмотрел на часы. Был уже второй час, и ему хотелось есть. Он прошел по Уотер-стрит к единственной в Эмити закусочной. Она принадлежала Полу Леффлеру, однокашнику Броди по средней школе.

Броди открыл застекленную дверь и услышал слова Леффлера:

«… Вроде проклятого диктатора, если хотите знать. Не понимаю, чего ему надо». Заметив Броди, Леффлер покраснел. Когда-то он был тощим подростком, но, возглавив дело отца, не смог устоять перед бесом чревоугодия — ведь перед ним без конца маячили разные лакомства — и теперь походил на грушу.

Броди улыбнулся.

— Это ты обо мне, а, Поли?

— С чего ты взял? — сказал Леффлер и покраснел еще больше.

— Ничего. Просто так. Если ты сделаешь мне сандвич — ржаной хлеб с ветчиной и швейцарским сыром, да еще с горчицей, — я сообщу тебе нечто приятное.

— Интересно, что бы это могло быть? — Леффлер начал готовить сандвич.

— Я собираюсь открыть на праздник пляжи.

— Это меня радует.

— Плохие дела?

— Плохие.

— У тебя всегда плохие.

— Не такие же, как сейчас. Если положение скоро не изменится к лучшему, из-за меня вспыхнут расовые беспорядки.

— Что-то не понимаю.

— Я должен взять на лето двух ребят — рассыльных.

Просто обязан. Но мне не по карману нанять обоих. Не говоря уже о том, что сейчас двоим просто нечего делать. Поэтому я могу временно принять только одного. Один претендент — белый, другой — негр.

— Кого же ты наймешь?

— Черного. Он нуждается больше. Молю бога, чтобы второй не оказался евреем.

Броди вернулся домой вначале шестого. Когда он въехал на свою улочку, дверь открылась и Эллен выбежала ему навстречу. Она была вся в слезах и чем-то взволнована.

— В чем дело? — спросил Броди.

— Слава богу, что ты приехал. Я звонила тебе на работу, но ты уже ушел. Иди сюда. Скорее.

Она взяла мужа за руку и потащила мимо двери к навесу, где стояли бачки для мусора.

— Он там, — произнесла она, указывая на один из них. — Посмотри.

Броди снял крышку с бачка. На пакете с отбросами бесформенной кучкой лежал кот Шона — здоровый, упитанный самец по кличке Игрун. Голова кота была свернута, и желтые глаза смотрели назад.

— Черт возьми, как это случилось? — спросил Броди. — Машина?

— Нет, человек. — Эллен зарыдала. — Какой-то негодяй убил кота. Шон был здесь, когда все произошло. Вдруг из автомобиля около обочины вылез мужчина. Он поймал кота и принялся сворачивать ему голову, пока не сломал шею. Шон сказал, что она ужасно хрустнула. Потом этот человек бросил кота на лужайку, сел в машину и уехал.

— Он сказал что-нибудь?

— Не знаю. Шон дома. У него истерика, и я его понимаю. Мартин, что происходит?

Броди с шумом захлопнул крышку бачка.

— Сукин сын! — выругался он. Горло у него сдавило, и он стиснул зубы так, что на скулах заходили желваки. — Пошли домой.

Через пять минут из двери, выходившей во двор, решительно вышел Броди. Он сорвал крышку с мусорного бачка и отбросил ее в сторону. Потом нагнулся и вытащил труп кота. Отнес его к машине, швырнул в открытое окошко и сел за руль. Он выехал на дорогу, и автомобиль, взвизгнув тормозами, рванулся вперед. Промчавшись сотню ярдов, Броди в порыве ярости включил сирену.

Спустя несколько минут он подъехал к дому Вогэна — огромному каменному особняку в стиле Тюдоров на Спрейн-драйв неподалеку от Скотч-роуд. Он вылез из машины и, держа мертвого кота за заднюю лапу, поднялся по ступенькам лестницы и позвонил. Броди надеялся, что не встретит Элеонору.

Дверь открылась, и Вогэн сказал:

— Привет, Мартин. Я…

Броди поднял кота и сунул его мэру в лицо.

— Что ты скажешь на это, подонок?

Глаза Вогэна расширились.

— В чем дело? Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Это сделал один из твоих друзей. Прямо возле моего дома, на глазах у сына. Они убили моего кота! Это ты велел им?

— Опомнись, Мартин. — Вогэн, казалось, был искренне потрясен. — Я никогда бы так не поступил. Никогда.

Броди опустил кота и спросил:

— Ты звонил своим дружкам после того, как я ушел?

— Ну… да. Но только сообщить, что пляжи будут открыты завтра.

— И это все?

— Да. А что?

— Ты бессовестно врешь! — Броди швырнул кота Вогэну в грудь, и кот упал на пол. — Знаешь, что заявил негодяй, который свернул шею коту? Знаешь, что он прокричал моему восьмилетнему мальчику?

— Нет. Конечно, не знаю. Откуда мне знать?

— Он сказал то же самое, что и ты. Он сказал: «Передай своему отцу. Пусть будет покладистым».

Броди повернулся и спустился с лестницы, а Вогэн остался стоять возле бесформенной кучки костей и шерсти.

Глава 10

В пятницу было пасмурно, моросил дождь, и купалась всего одна молодая пара. Они быстро окунулись рано утром — как раз в то время, когда на пляже появился один из полицейских Броди. Хупер шесть часов провел на воде и ничего на обнаружил. В пятницу вечером Броди позвонил в береговую охрану, чтобы справиться о прогнозе погоды. Броди сам толком не знал, чего хочет. Он понимал, что в три праздничных дня ему следовало бы желать яркого солнца и ясного неба. Но в глубине души он мечтал о шторме и пустующих пляжах. Как бы то ни было, Он умолял всех святых не допустить беды.

Броди мечтал, чтобы Хупер вернулся в Вудс-Ход. Не только потому, что тот незримо присутствовал всюду и как специалист-ихтиолог отвергал опасения шефа полиции. Броди догадывался, что Хупер каким-то образом нарушил покой его семьи. Броди было известно, что Эл-лен разговаривала с молодым человеком после той вечеринки: Мартин-младший упомянул как-то, что Хупер обещал устроить пикник на берегу океана и поискать с детьми раковины. Затем это недомогание в среду. Эллен сказала, что ей было плохо, и действительно выглядела измученной, когда Броди приехал домой. Но где был Хупер в среду? Почему мялся, когда Броди спросил его об этом? Впервые за много лет супружеской жизни у Броди появились сомнения, и они оставляли неприятное двойственное чувство — угрызения совести за допрос, учиненный Эллен, и боязнь, что его подозрения оправданны.

По прогнозу погоды ожидался ясный, солнечный день, ветер юго-западный со скоростью пять-десять узлов. Что ж, подумал Броди, может, это и к лучшему. Если праздники пройдут хорошо и никто не пострадает, то я, пожалуй, поверю, что акула ушла. И Хупер наверняка уедет.

Броди обещал, что позвонит Хуперу сразу после разговора с береговой охраной. Он стоял у телефона на кухне. Эллен мыла посуду после ужина. Броди знал, что Хупер остановился в гостинице «Герб Абеляра». Он увидел телефонную книгу на кухонной полке под грудой счетов и комиксов. Хотел было вытащить ее, но передумал.

— Мне надо позвонить Хуперу, — сказал он Эллен. — Ты не помнишь, где телефонная книга?

— Шесть-пять-четыре-три, — сказала Эллен.

— Что это?

— «Герб Абеляра». Номер телефона: шесть-пять-четыре-три.

— Откуда ты знаешь?

— У меня хорошая память на телефоны. Ты же знаешь.

Он действительно знал и выругал себя за глупую уловку. Броди набрал номер.

— «Герб Абеляра». — В трубке раздался молодой мужской голос. Отвечал ночной портье.

— Комнату Мэта Хупера, пожалуйста.

— Простите, вы не знаете, какой у него номер комнаты, сэр?

— Нет. — Броди прикрыл трубку ладонью и спросил Эллен: — Ты случайно не знаешь номер его комнаты, а?

Она только взглянула на мужа и отрицательно покачала головой.

— Нашел, — сказал портье. — Четыре-ноль-пять.

Телефон прозвонил дважды, прежде чем Хупер снял трубку.

— Это Броди.

— Да. Добрый вечер.

Броди смотрел на стену — пытался вообразить, как выглядит номер Хупера. Он увидел маленькую темную мансарду, смятую постель и сбитые простыни. Вдруг Броди показалось, что он сходит с ума.

— Я думаю, нам завтра придется поработать, — сказал он. — Прогноз хороший.

— Да, знаю.

— Что ж, встретимся в порту.

— Во сколько? — Я полагаю, в полдесятого. Вряд ли кто-нибудь залезет в воду раньше.

— Хорошо. В полдесятого.

— Прекрасно. Да, кстати, — сказал Броди, — как у вас дела с Дейзи Уикер?

— Что?

Броди пожалел, что задал этот вопрос.

— Ничего. Просто мне любопытно. Я о том, вы с ней поладили или нет?

— Гм… Почему это вас интересует? Разве вы обязаны следить за интимной жизнью своих знакомых?

— Извините. Забудьте о моей невольной бестактности. — Броди повесил трубку. Обманщик, подумал он. Что, черт возьми, происходит? Он повернулся к Эллен. — Я хотел спросить тебя. Мартин что-то говорил о пикнике на берегу. Когда это будет?

— Мы еще не решили, — ответила она. — Просто мечтали немного.

— Вот как? — Он посмотрел на нее, но она отвела взгляд в сторону. — Тебе пора спать.

— Почему?

— Ты плохо себя чувствовала. И вот уже второй раз моешь один и тот же стакан. — Он достал банку пива из холодильника. С силой дернул за металлическое ушко, и оно сломалось. — Что за черт! — выругался Броди; он швырнул банку в мусорный бачок и быстро вышел из кухни.

В субботу в полдень Броди стоял на гребне дюны, наблюдая за пляжем, протянувшимся вдоль Скотч-роуд; он чувствовал себя наполовину тайным агентом, наполовину идиотом. На нем была рубашка с короткими рукавами и плавки — он их купил специально для дежурства на берегу. Броди раздражал вид собственных ног — бледных, почти без волос. Ему хотелось прийти на пляж вместе с Эллен, тогда он не казался бы себе белой вороной, но жена не захотела, заявив, что раз уж его в выходные не будет дома, она лучше займется домашними делами. В пляжной сумке, лежавшей на песке рядом с Броди, находился бинокль, портативная рация, две банки пива и бутерброды в целлофановой обертке. «Флика» медленно двигалась в восточном направлении приблизительно в четверти мили или в полумиле от берега. Броди наблюдал за катером и думал: «По крайней мере я знаю, где сегодня Хупер».

Береговая охрана оказалась права: день выдался отличный — безоблачный, теплый, с моря дул легкий ветерок. На пляже было пустынно. Около дюжины ребят расположились, как обычно, отдельными группками. Несколько пар дремали: они лежали неподвижно, словно мертвые; казалось, малейшее движение могло помешать загару. Одна семья устроилась возле жаровни с древесным углем, установленной прямо на песке, до Броди доносился аромат жарившихся на решетке рубленых бифштексов.

Никто еще не купался. Две матери вместе с отцами подводили детей к воде, разрешая побарахтаться у берега, но спустя несколько минут — то ли устав ждать, то ли опасаясь акулы — приказывали малышам выйти на берег.

Броди услышал позади шелест травы и обернулся. Тучные мужчина и женщина, которым с виду перевалило за сорок, с трудом карабкались на дюну, они тащили за собой двух хныкающих мальчишек. На мужчине были брюки защитного цвета, легкая белая рубашка и кеды. На женщине — короткое платье из набивного ситца, открывавшее дряблые ляжки. В руках она держала пару сандалий. За ними виднелся автофургон, стоявший на Скотч-роуд.

— Чем могу быть полезен? — спросил Броди, когда пара взобралась на вершину дюны.

— Это тот самый пляж? — поинтересовалась женщина.

— Какой пляж вам нужен? Городской пляж находится…

— Тот самый, — сказал мужчина, вытаскивая карту из кармана. Он говорил с акцентом, выдававшим в нем жителя Куинса. — Мы повернули с автострады двадцать семь и ехали прямо по дороге. Это тот самый пляж.

— Тогда где же акула? — спросил один из сыновей, толстый мальчишка лет тринадцати. — Ты говорил, мы поедем смотреть акулу.

— Помолчи, — одернул его отец. Он обратился к Броди: — А где же знаменитая акула?

— Какая акула?

— Та, которая сожрала трех человек. Я видел ее по телеку — по трем разным каналам. Есть акула, которая убивает людей. Именно здесь.

— Тут была акула, — ответил Броди. — Но ее больше нет. И если нам повезет, она сюда не вернется.

Мужчина с минуту в упор смотрел на Броди, а затем прорычал:

— Мы проделали весь этот путь лишь для того, чтобы увидеть акулу, а вы хотите сказать, что она ушла? По телеку говорили совсем другое.

— Ничем не могу помочь, — ответил Броди. — Не знаю, кто вас уверил, что вы увидите эту тварь. Акулы не выходят на берег просто так, чтобы пожать вам руку, понимаете?

— Хватит дурачить меня, приятель.

Броди выпрямился.

— Послушайте, мистер, — сказал он и вытащил бумажник, засунутый за пояс плавок: он раскрыл его так, чтобы мужчина мог видеть полицейскую бляху. — Я шеф полиции города. Не знаю, кто вы или кем себя считаете, но вы не имеете права приходить на частный пляж Эмити и хулиганить. Теперь говорите, что вам надо, или убирайтесь прочь.

С мужчины сразу слетела спесь.

— Извините, — сказал он. — Это все из-за проклятых заторов на дороге и визга ребят над ухом. И думал, что нам хотя бы удастся взглянуть на акулу. Ради нее мы и притащились сюда.

— И вы ехали два с половиной часа, чтоб взглянуть на акулу? Для чего?

— Чем-то надо заняться. В прошлые выходные мы были в заповеднике «Джангл хабитат». А в эти хотели отправиться на побережье Джерси. Но потом услышали про акулу. Ребята ее никогда не видели.

— Ну, надеюсь, что сегодня они опять ее не увидят.

— Вот неудача-то, — сказал мужчина. — А ты говорил, мы увидим акулу, — захныкал один из мальчиков.

— Замолчи, Бенни! — Мужчина снова повернулся к Броди. — Можно, мы здесь перекусим?

Броди знал, что надо бы отослать их на городской пляж, но автостоянкой возле него разрешалось пользоваться только жителям Эмити. И этим туристам пришлось бы оставить свой фургон слишком далеко от берега. Поэтому Броди сказал:

— Пожалуй, можно. Если кто-нибудь будет возражать, вы сразу уедете, но, по-моему, сегодня к вам никто не привяжется. Перекусывайте себе. Только ничего не бросайте на берегу: ни оберток от жевательной резинки, ни обгорелых спичек, иначе я оштрафую вас.

— Хорошо, — согласился глава семейства. — Ты взяла термос? — обратился он к жене.

— Забыла в фургоне, — сказала она. — Не думала, что мы останемся здесь.

— Черт, знает что. — Мужчина устало поплелся вниз к дороге. Женщина и двое ребятишек отошли в сторону на двадцать — тридцать ярдов и сели на песок.

Броди взглянул на часы: четверть первого. Он засунул руку в пляжную сумку и вынул портативную рацию. Потом нажал на кнопку и сказал:

— Ты слышишь, Леонард?

Затем отпустил кнопку.

Почти тут же послышался резкий, искаженный голос Хендрикса:

— Я слушаю, шеф. Прием.

Хендрикс добровольно согласятся торчать на городском пляже. («Ты скоро поселишься на берегу», — сказал Броди, когда Хендрикс напросился дежурить. Молодой полицейский рассмеялся в ответ: «Конечно, шеф. Если живешь в таком городе, как наш, просто грех не позаботиться о своем теле»).

— Что у тебя? — спросил Броди. — Все в порядке?

— Ничего особенного, вот только одно непонятно. Ко мне все время приходят люди и предъявляют билеты. Прием.

— Какие билеты?

— Входные, на пляж. Они говорят, что купили их в городе. Вы бы видели эти идиотские билеты. Один сейчас у меня в руках. На нем написано: «Акулий пляж. На одного человека. Два пятьдесят». Я думаю, что какой-то жулик зашибает неплохую деньгу, продавая простаках липовые билеты. Прием.

— Что они делают, когда ты возвращаешь билеты?

— Вначале приходят в бешенство, когда я сообщаю, что их надули и что вход на пляж бесплатный. Затем прямо-таки сатанеют, когда предупреждаю, что без специального разрешения нельзя пользоваться автостоянкой. Прием.

— Ты узнал, кто продает билеты?

— Мне сказали — какой-то тип. Он встречает приезжих на Мейн-стрит и говорит, что пройти на пляж можно только по билетам. Прием.

— Я хочу знать, кто, черт возьми, торгует билетами. Леонард, надо его забрать. Сбегай к телефонной будке на стоянке, позвони в участок и скажи любому из наших, что я приказываю пойти на Мейн-стрит и взять этого жулика.

Если он приезжий, пусть выкинут паршивца из города. Если живет здесь, пусть посадят.

— По обвинению в чем? Прием.

— Неважно. Придумайте что-нибудь. За мошенничество. Только уберите его с улицы.

— Будет сделано, шеф.

— Что-нибудь еще?

— Ничего. Приехали парни с телевидения, но они ничего не делают, только расспрашивают отдыхающих. Прием.

— О чем?

— Так, обычные вопросы. Например: вы не боитесь купаться? Что вы думаете об акуле? Всякая ерунда. Прием.

— Давно они приехали?

— Рано утром. Не знаю, сколько они здесь проторчат. Все равно никто не купается. Прием.

— Пусть торчат, лишь бы не пакостили.

— Конечно. Прием.

— Хорошо. Да, Леонард, тебе не обязательно каждый раз повторять «Прием». Я знаю, когда ты заканчиваешь разговор.

— Таков порядок, шеф. Нельзя без ясности. Прием — и конец.

Броди подождал с минуту, затем снова нажал на кнопку и сказал:

— Хупер, это Броди. Что там у вас? — Ответа не последовало. — Это Броди, Хупер. Вы меня слышите?

Он собрался вызвать ихтиолога в третий раз, но тут раздался голос Хупера:

— Извините, я был на корме. Мне показалось, я увидел что-то.

— Что вы увидели?

— Ничего. Уверен, там ничего не было. Просто обман зрения.

— Но что все-таки вам показалось?

— Откровенно говоря, трудно описать. Тень, наверное. И все. Солнечные блики могут сыграть такую шутку.

— Больше вы ничего не заметили?

— Ровным счетом ничего. За все утро.

— Будем действовать в том же духе. Я свяжусь с вами позже.

— Хорошо. Я подплыву к городскому пляжу через минуту — две.

Броди положил рацию обратно в сумку и вытащил бутерброд. Хлеб стал холодным и твердым — он лежал рядом с набитым льдом целлофановым пакетом, в который Броди засунул банку пива.

В половине третьего пляж опустел. Люди разошлись — кто поиграть в теннис, кто покататься на яхте, кто сделать прическу. Остались лишь человек шесть подростков да семья из Куинса.

У Броди появились солнечные ожоги — бледно-розовые пятна выступили на бедрах и на подъеме ступней, он прикрыл их полотенцем. Броди вынул рацию из сумки и вызвал Хендрикса.

— Как дела, Хендрикс?

— Все по-прежнему, шеф. Прием.

— Кто-нибудь купается?

— Нет. Окунутся и сразу назад. Прием.

— То же самое и здесь. Что слышно о продавце билетов?

— Ничего, но больше их никто не показывает. Думаю, что его спугнули. Прием.

— Ну, а ребята с телестудии?

— Они уехали. Несколько минут назад. Спрашивали, где вы. Прием.

— Что им надо?

— Понятия не имею. Прием.

— Ты сказал им?

— Разумеется. Почему бы и нет. Прием.

— Ладно. Я свяжусь с тобой позже.

Броди решил немного пройтись. Он ткнул пальцем в одно из розовых пятен на бедре. Оно тут же побелело, затем стало пунцовым, когда он отнял палец. Он встал, обернул полотенце вокруг талии, чтобы защитить бедра и ноги от солнца, и с рацией в руках зашагал к воде.

Услышав шум мотора, Броди повернул назад и опять стал взбираться на гребень дюны. У обочины затормозил белый фургон. На борту черными буквами было написано: «Радио — телевидение. Новости».

Дверца кабины со стороны водителя открылась, из нее вылез какой-то мужчина и с трудом принялся подниматься по песку к Броди.

Телевизионщик подошел ближе, и Броди подумал, что где-то видел этого молодого человека. У него были длинные вьющиеся волосы и вислые, похожие на руль велосипеда усы.

— Вы шеф полиции? — спросил он, подойдя к Броди.

— Совершенно верно.

— Мне сказали, что вы здесь. Я Боб Мидлтон из новостей, четвертый канал.

— Вы репортер?

— Да. Бригада в фургоне.

— Кажется, я вас уже где-то видел. Чем могу служить?

— Хотелось бы взять интервью.

— О чем?

— О всей этой истории с акулой. Узнать, почему вы решили открыть пляжи.

Броди подумал немного. «А, черт с ним, — пронеслось в голове. — Немного рекламы городу не повредит, особенно сейчас, когда вряд ли что-нибудь произойдет, во всяком случае сегодня».

— Ладно, — сказал Броди. — Где будем беседовать?

— На пляже. Я позову бригаду. Через несколько минут мы установим аппаратуру, а пока займитесь своими делами. Я крикну, когда мы будем готовы. — Мидлтон трусцой пустился к фургону.

У Броди не было особых дел. Ему захотелось размяться, и он направился к воде.

Проходя мимо группы подростков, он услышал, как один паренек спросил:

— Ну что? У кого хватит смелости? Десять долларов, как-никак десять долларов.

— Хватит, Лимбо, перестань, — сказала девушка из той же компании.

Броди остановился шагах в пятнадцати от них, делая вид, будто рассматривает морское дно.

— Почему? — не унимался парень. — Стоящее пари. Ну, у кого хватит смелости? Пять минут назад вы все уверяли меня, что акулы здесь нет.

— Если ты такой храбрый, почему не идешь сам? — заметил другой парень.

— Я предложил первый, — ответил тот, кого звали Лимбо. — Вы же не рискнете десятью долларами, если пойду я. Ну, так как же?

С минуту все помолчали, затем один из подростков переспросил:

— Десять долларов? Наличными?

— Вот они, — Лимбо помахал десятидолларовой бумажкой.

— Далеко я должен заплыть?

— Дай подумать. На сотню ярдов. Довольно приличное расстояние. Идет?

— А как я узнаю, что проплыл сто ярдов?

— На глазок. Просто плыви и плыви, а затем остановись, я махну рукой, и ты повернешь обратно.

— Договорились. — Парень встал.

— Ты, Джимми, с ума сошел, — сказала девушка. — Зачем ты хочешь идти в воду? Тебе не нужны десять долларов.

— Ты думаешь, я боюсь?

— Никто не говорит, что боишься, — ответила девушка. — Это глупая затея ни к чему, только и всего.

— Десять долларов мне не помешают, — заметил парень, — особенно теперь, когда старик перестал давать деньги на карманные расходы за то, что я курил марихуану на свадьбе тетки.

Парнишка повернулся и побежал к воде.

Броди окликнул его.

— Эй! — И парень остановился.

— Да?

Броди подошел к нему.

— Что ты собираешься делать?

— Иду купаться. А вам-то что?

Броди достал бумажник и доказал юноше свою полицейскую бляху.

— Ты решил искупаться? — Он увидел, как парень посмотрел мимо него на своих друзей.

— Конечно. А почему бы и нет? Это ведь не запрещено, правда?

Броди кивнул. Он не желал, чтобы их слышали другие ребята, и поэтому понизил голос:

— Хочешь, я запрещу тебе идти в воду?

Парень посмотрел на него, поколебался, затем покачал головой.

— Нет, не надо. Мне пригодятся десять долларов.

— Не заплывай далеко, — посоветовал Броди.

— Ладно.

Парень побежал к воде. Бросился в набежавшую волну и поплыл.

Броди услышал за собой торопливые шаги. Мимо него промчался Боб Мидлтон.

— Эй! Вернись! — крикнул он парню. Потом замахал руками и снова позвал.

Парень перестал плыть и встал на дно.

— Что вам нужно?

— Я хочу сделать несколько снимков, когда ты входишь в воду. Не возражаешь?

— Пожалуйста, — ответил парень. И побрел к берегу. Мидлтон повернулся к Броди.

— Я рад, что поймал его, прежде чем он успел отплыть слишком далеко, — заметил репортер. — По крайней мере, мы заснимем сегодня хоть одного купающегося.

Еще двое телевизионщиков подошли к Броди. Один из них нес шестнадцатимиллиметровую кинокамеру и штатив. На нем были армейские ботинки, рабочие брюки, рубашка защитного цвета и кожаный жилет. Другой казался ниже ростом, старше и полнее. На нем был помятый серый костюм, и он тащил прямоугольный ящик со множеством всяких делений и кнопок. На шее у него висели наушники.

— Отсюда будет хорошо, Уолтер, — сказал Мидлтон. — Дай мне знать, когда подготовишься. — Он достал из кармана записную книжку и начал задавать парню вопросы.

Телевизионщик постарше приблизился к Мидлтону и дал ему микрофон. Затем отступил к оператору, разматывая провод с катушки, которую держал в руке.

— Можно начинать, — крикнул оператор.

— Мне надо настроиться на парня, — оросил мужчина с наушниками.

— Скажи что-нибудь, — предложил Мидлтон, держа микрофон в нескольких дюймах от рта юноши.

— А что надо говорить?

— Отлично, — заметил мужчина с наушниками.

— Начинай, — сказал Мидлтон. — Сначала — крупным планом, Уолтер, затем — один кадр средним планом, хорошо? Скажешь мне, когда будешь готов.

Оператор, посмотрел в видоискатель, поднял палец, просигналив Мидлтону.

— Снимаю, — предупредил он.

Мидлтон уставился в темный глаз камеры и заговорил:

— Мы находимся в Эмити, на пляже, с самого утра, и, насколько мне известно, никто еще не отважился войти в воду. Акулы нигде не видно, но опасность еще существует. Рядом со мной — Джим Прескотт, этот юноша только что решил немного поплавать. Скажи, Джим, ты не боишься, что здесь, совсем рядом с тобой, рыщет акула?

— Не думаю, — ответил юноша, — что она здесь, в воде.

— Значит, ты не боишься?

— Нет.

— Ты хорошо плаваешь?

— Прилично.

Мидлтонпротянул ему руку.

— Что ж, желаю удачи, Джим. Спасибо за интервью.

Юноша пожал руку Мидлтону.

— Ну, — спросил он, — что теперь делать?

— Стоп! — сказал Мидлтон. — Начнем сначала, Уолтер. Одну секунду. — Он повернулся к юноше. — Больше не задавай никаких вопросов, Джим, договорились? После того, как я скажу «спасибо», просто повернись и иди в воду.

— Ладно, — сказал юноша. Он дрожал и растирал руки.

— Эй, Боб, — сказал оператор. Парню надо обсохнуть. Он не должен быть мокрым. Ведь для телезрителей он еще не купался.

— Да, ты прав, — согласился Мидлтон. — У тебя есть полотенце, Джим?

— Конечно. — Парень побежал к друзьям, и вытерся.

— Что происходит? — раздался рядом с Броди чей-то голос. Это был мужчина из Куинса.

— Телевидение, — ответил Броди. — Они приехали снять купающихся.

— Да-а? Надо было захватить плавки.

Интервью повторили, и после того как Мидлтон поблагодарил юношу, тот вбежал вводу и поплыл.

Мидлтон вернулся к оператору и сказал:

— Продолжай снимать, Уолтер. Ирв, можешь убрать звук. Мы, пожалуй, используем эту катушку как запасную.

— Сколько отснять? — спросил оператор, водя камерой за плывущим юношей.

— Футов сто, — ответил Мидлтон. — Постоим здесь, пока он не выйдет. Приготовься на всякий случай.

Броди настолько привык к отдаленному, едва слышному шуму мотора «Флики», что почти его не замечал. Он стал так же привычен, как шорох волн. Вдруг глухой рокот мотора перешел в неистовое рычание. Броди посмотрел на океан: катер, который до этого медленно и плавно двигался по волнам, круто и быстро разворачивался. Броди поднес ко рту микрофон.

— Вы заметили что-нибудь, Хупер? — спросил он.

Лодка замедлила ход и остановилась.

Мидлтон услышал слова Броди.

— Дай звук, Ирв, — сказал он. — Снимай, Уолтер. — Он подошел к Броди. — В чем дело, шеф?

— Не знаю, — ответил Броди. — Это я и хочу выяснить. — Он снова вызвал: — Хупер?

— Да, — ответил голос Хупера, — я все никак не пойму, что это такое. Опять тень. Сейчас я ее не вижу. Может, у меня устали глаза.

— Тебе удалось что-нибудь записать, Ирв? — спросил Мидлтон.

Звукооператор показал головой.

— Нет.

— В море плавает парнишка, — продолжал Броди.

— Где? — спросил Хупер.

Мидлтон сунул микрофон прямо в лицо Броди. Тот отвел его руку в сторону, но Мидлтон тут же опять поднес микрофон прямо ко рту шефа полиции.

— В тридцати, может в сорока ярдах от берега. Я думаю, что лучше позвать его, пусть возвращается. — Броди запихнул рацию за полотенце, повязанное вокруг талии, приложил рупором ладони ко рту и крикнул: — Эй, там, на воде! Давай выходи!

— Господи! — сказал звукооператор. — У меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

Парень не слышал, что его звали. Он продолжал удаляться от берега.

Юноша, предложивший десять долларов, поспешил к воде на крик Броди.

— Что тут происходит? — спросил он.

— Ничего, — сказал Броди. — Я просто решил, что ему лучше вернуться на берег.

— А кто вы такой?

Мидлтон стоял между Броди и парнишкой, попеременно поднося микрофон к каждому из них.

— Я начальник полиции, — ответил Броди. — А теперь чеши отсюда! — Он повернулся к Мидлтону: — Не суйте мне под нос этот чертов микрофон, понятно?

— Не беспокойся, Ирв, — крикнул Мидлтон. — Мы это вырежем при монтаже.

— Хупер, мальчишка меня не слышит, — сказал Броди в микрофон. — Передайте ему, чтобы он плыл к берегу.

— Конечно, — сказал Хупер. — Я буду там через минуту.

Акула теперь опустилась глубже и бесцельно двигалась над песчаным дном в восьмидесяти футах под «Фликой». Несколько часов подряд она улавливала странный звук, доносившийся сверху. Дважды акула поднималась вверх, оставаясь в одном-двух ярдах от поверхности, — она пыталась определить, что за существо с шумом движется над головой. Дважды акула снова опускалась на дно, не решаясь ни напасть, ни уплыть в сторону.

Броди видел, как катер, до сих пор двигавшийся на запад, резко повернул к берегу, поднимая фонтаны брызг.

— Снимай катер, Уолтер, — приказал Мидлтон.

Акула на глубине почувствовала, что шум изменился. Вначале стал громче, а потом все слабел и слабел по мере удаления катера. Акула накренилась, как самолет, плавно развернулась и последовала за уходящим звуком.

Юноша остановился, повернул голову над водой и посмотрел на берег. Броди замахал руками и крикнул:

— Вылезай!

Юноша помахал ему в ответ и поплыл обратно. Он плыл свободно, при входе поворачивая голову влево, синхронно работая ногами и руками. По расчетам Броди, паренек находился в шестидесяти ярдах от берега, через минуту или чуть позже он достигнет цели.

— Что происходит? — раздался мужской голос рядом с Броди. Это был турист из Куинса. Оба его сына стояли позади, они были возбуждены и улыбались.

— Ничего, — ответил Броди. — Я просто хочу, чтобы парень не уплывал слишком далеко.

— Акула? — спросил отец мальчиков. — Ясное дело, — согласился один из сыновей.

— Неважно, — ответил Броди. — А ну, уходите отсюда.

— Ладно вам, шеф, — сказал мужчина. — Мы проделали такой путь.

— Убирайтесь! — прорычал Броди.

Катер Хупера шел со скоростью пятнадцать узлов, через тридцать секунд он промчался две сотни ярдов и приблизился к юноше. Хупер затормозил около пловца, двигатель продолжал работать на холостом ходу. Катер замер за линией прибоя. Хупер не рискнул подойти ближе к берегу.

Юноша услышал шум мотора и поднял голову.

— В чем дело? — спросил он.

— Ничего, — сказал Хупер. — Плыви-плыви.

Юноша опустил голову и поплыл. Волна подхватила его и подтолкнула вперед. Сделав еще два-три сильных гребка, он коснулся дна. Вода доходила ему до плеч, ион с трудом побрел к берегу.

— Выходи! — крикнул Броди.

— Выхожу, — ответил юноша. — Чего вам надо?

В нескольких ярдах позади Броди стоял Мидлтон с микрофоном.

— На чем ты остановился, Уолтер? — спросил он.

— Тот парнишка, — сказал оператор, — и полицейский. Оба. Средним планом.

— Хорошо. Ты готов, Ирв?

Звукооператор кивнул.

Мидлтон заговорил в микрофон:

— Дамы и господа, на пляже что-то происходит, но мы не знаем, что именно. Нам известно наверняка лишь одно: Джим Прескотт поплыл, а затем какой-то человек на катере вдруг заметил что-то в воде. Сейчас шеф полиции Броди поскорее выгоняет Джима на берег. Не исключено, что появилась акула, но мы толком не знаем.

Хупер дал задний ход, чтобы уйти от прибоя. Он взглянул за корму и увидел серебристую полосу, скользившую в серо-голубой воде. Она сливалась с волной, но двигалась сама по себе. Секунду Хупер не мог понять, что это такое. Потом догадался, хотя отчетливо не видел акулу.

— Берегись! — закричал он.

— Что там? — тревожно воскликнул Броди.

— Акула! Тащите мальчишку! Скорее!

Парень услышал Хупера и попытался бежать. Но вода доходила ему до груди, и он двигался медленно, с большим трудом.

Волна ударила Паренька сбоку. Он пошатнулся, затем выпрямился и подался вперед.

Броди кинулся в воду и попробовал дотянуться до Джима, но волна ударила его по ногам и отбросила назад.

— Человек на катере прокричал сейчас что-то об акуле, — сказал Мидлтон в микрофон.

— Это акула? — спросил турист из Куинса, остановившись рядом с Мидлтоном. — Я не вижу ее.

— Кто вы? — спросил его Мидлтон.

— Лестер Крэслоу. Вы хотите взять у меня интервью?

— Мотайте отсюда.

Юноша двигался теперь быстрее, рассекая волны грудью, помогая себе руками. Он не видел, как позади него из воды показался плавник — коричневато-серая остроконечная лопасть.

— Вот она! — крикнул Крэслоу. — Видите ее, Бенни? Дэви? Вон она, там!

— Я ничего не вижу, — захныкал один из мальчишек.

— Вот она, Уолтер! — сказал Мидлтон. — Видишь?

— Снимаю, — сказал оператор. — Есть. Готово.

— Скорее! — крикнул Броди. Он протянул парню руку.

Глаза юноши были широко открыты от ужаса. Ноздри раздувались, из них вытекала слизь и вода. Броди схватил парня за руки и потянул к себе. Полицейский обнял его за плечи, и они вместе, спотыкаясь, вышли на берег.

Плавник скрылся под водой, и, спускаясь по склону дна океана, рыба пошла на глубину.

Броди стоял на песке, поддерживая юношу.

— Ну ты как, ничего? — спросил он.

— Хочу домой. — Джима била дрожь.

— Еще бы. — Броди повел парня к друзьям, но Мидлтон перехватил их.

— Можете вы повторить для меня? — спросил он.

— Повторить что?

— То, что вы сказали этому юноше. Можете повторить все сначала?

— Убирайтесь! — рявкнул Броди. Он подвел Джима к друзьям и обратился к тому парню, который предлагал деньги: — Отведи его домой. И отдай десять долларов. — Парень кивнул, бледный и перепуганный.

Броди увидел свою рацию, она плавала у берега в пене прибоя. Он вытащил ее, насухо вытер, нажал кнопку «Вызов» и сказал:

— Леонард, ты меня слышишь?

— Слышу, шеф. Прием.

— Здесь появилась акула. Всех гони немедленно из воды. А сам оставайся на посту, пока не придет замена. Никто не должен приближаться к кромке берега. Пляж официально закрыт.

— Хорошо, шеф. Кто-нибудь пострадал? Прием.

— Слава богу, нет. Но чуть не пострадал.

— Ладно, шеф. Прием и конец.

Когда Броди шел к месту, где оставил пляжную сумку, его окликнул Мидлтон:

— Послушайте, шеф, можно взять у вас интервью?

Броди остановился, испытывая сильное желание послать его к черту. Но вместо этого ответил:

— О чем вы хотите спросить? Вы все видели не хуже меня.

— Только пару вопросов.

Броди вздохнул и подошел к Мидлтону и его съемочной группе.

— Ладно, — сказал он. — Я готов.

— Сколько у тебя осталось пленки, Уолтер? — спросил Мидлтон.

— Около пятидесяти футов. Давайте короче.

— Хорошо. Валяй.

— Снимаю.

— Итак, шеф Броди, — сказал Мидлтон, — вам повезло, как вы думаете?

— Конечно, повезло. Парень мог погибнуть.

— Это та самая акула-убийца?

— Не знаю, — ответил Броди. — Думаю, та самая.

— Ну и что вы собираетесь теперь делать?

— Пляжи уже закрыты.

Больше пока ничего нельзя предпринять.

— По-видимому, вам придется объявить, что здесь купаться опасно.

— Да, совершенно верно.

— Что это значит для Эмити?

— Неприятности, мистер Мидлтон. Огромные неприятности.

— В свете последнего происшествия, шеф, как вы оцениваете свое решение открыть сегодня пляжи?

— Как я оцениваю? Что за идиотский вопрос? Я зол, расстроен, не знаю, куда глаза девать. Рад, что никто не пострадал. Этого Достаточно.

— Просто отлично, шеф, — улыбнулся Мидлтон. — Благодарю вас, шеф Броди. — Мидлтон помолчал, затем добавил: — Ладно, Уолтер, хватит. Едем домой и начнем монтировать репортаж.

— Что дадим под конец? — спросил оператор. — У меня осталось около двадцати пяти футов пленки.

— Хорошо, — сказал Мидлтон. — Подожди, я попытаюсь придумать что-нибудь глубокомысленное.

Броди подобрал полотенце, пляжную сумку и зашагал к машине. Он выбрался на шоссе и увидел туристов из Куинса, стоявших рядом с фургоном.

— Это та самая акула? — спросил глава семейства.

— Кто знает? — ответил Броди. — Какая разница?

— На мой взгляд, ничего особенного, один плавник. Мои мальчики даже разочарованы.

— Послушайте, вы, тупица. Парень чуть не погиб. Вы сожалеете, что не видели, как его сожрала акула?

— Нечего морочить мне голову, — огрызнулся мужчина. — Эта тварь к нему даже близко не подошла. Держу пари, все было подстроено для тех ребят с телевидения.

— А ну-ка, мистер, мотайте отсюда со своим выводком. Убирайтесь прочь. Немедленно!

Броди подождал, пока семья из Куинса не погрузилась в фургон. Отходя от машины, он слышал, как мистер Крэслоу сказал жене: «Так и думал, что все здесь — слюнтяи. И оказался прав. Даже полицейские».

В шесть часов вечера Броди сидел в рабочем кабинете с Хупером и Медоузом. Он уже поговорил по телефону с Ларри Вогэном — тот был пьян, в слезах и что-то бормотал о своей загубленной жизни. На столе у Броди зазвонил телефон, и он снял трубку.

— Какой-то малый назвался Биллом Уитменом, хочет вас видеть, шеф, — сказал Бикдби. — Говорит, что он из «Нью-Йорк таймс».

— О, ради… Ладно, черт с ним. Пропусти.

Дверь распахнулась, и Уитмен появился в дверях.

— Я не помешал? — спросил он.

— Ничуть, — ответил Броди. — Входите. Вы помните Гарри Медоуза?

А это — Мэт Хупер из Вудс-Хода.

— Гарри Медоуза? Еще бы не помнить, — сказал Уитмен. — Благодаря ему босс поедом ел меня всю дорогу с начала до конца Сорок третьей улицы.

— За что же? — поинтересовался Броди.

— Мистер Медоуз случайно забыл рассказать мне о гибели Кристины Уоткинс. Но не забыл сообщить об этом своим читателям.

— Просто вылетело из головы, — сказал Медоуз.

— Чем могу быть полезен? — спросил Бродя.

— Я хочу знать, — сказал Уитмен, — вы уверены, что все пострадали от одной и той же акулы?

Броди вопросительно посмотрел на Хупера.

— Трудно сказать, — ответил ихтиолог. — Я не видел акулу, убившую трех человек, и не разглядел как следует рыбину, которая всплыла сегодня. Я заметит только отблеск серебристо-серого цвета. Его ни с чем нельзя сравнить. Я лишь догадываюсь, что это была та самая акула. Как-то не верится, во всяком случае мне, будто у южных берегов Лонг-Айленда одновременно две акулы-убийцы.

— Что вы собираетесь делать, шеф? — спросил корреспонденту Броди. — Я говорю не о пляжах, которые, наверное, уже закрыты.

— Не знаю. А что мы можем предпринять? Господи, лучше уж ураган. Или даже землетрясение. По крайней мере, они быстро кончаются. Можно осмотреться, оценить ущерб, а там браться за дело. Здесь же ничего не поймешь. Словно какой-то маньяк на свободе и убивает людей, когда ему вздумается. Известно, что он есть, но его нельзя ни поймать, ни остановить. И что еще хуже — никто не ведает, кто будет новой жертвой.

— Вспомни Минни Элдридж, — заметил Медоуз.

— Да, — сказал Броди. — Я начинаю думать, что в ее словах есть доля правды.

— Кто это? — спросил Уитмен.

— Да так. Одна чокнутая.

С минуту длилось молчание. Мертвое, тягостное молчание, словно все, что можно было сказать, уже сказано.

— Итак? — начал снова Уитмен.

— Что итак? — спросил Броди.

— Надо найти выход. Можно же что-то сделать.

— Предлагайте, я буду рад. Но, по-моему, мы прилично влипли. Нам здорово повезет, если город не захиреет совсем после этого лета.

— А вы не сгущаете краски?

— Не думаю. Как по-твоему, Гарри?

— Пожалуй, нет, — сказал Медоуз. — Город существует за счет отдыхающих, мистер Уитмен. Можете назвать его паразитом, если хотите, но именно так оно и есть. Наши дойные коровки приезжают каждое лето, и Эмити живет за их счет, подбирая каждую каплю молока. Потом курортники уезжают после Дня труда. Уберите этих коровок, и мы окажемся на положении собачьих клещей, от которых сбежала собака. Мы умрем с голоду. При всех условиях грядущая зима станет самой тяжелой в истории Эмити. У нас будет так много безработных, что город превратится в подобие Гарлема. — Он усмехнулся. — Гарлем на берегу океана.

— Я бы много отдал, чтобы узнать, — сказал Броди, — почему это случилось именно снами? Почему Эмити? Почему не Истгемптон или Саутгемптон?

— Этого, — заметил Хупер, — мы никогда не узнаем.

— Почему? — спросил Уитмен.

— Мне не хочется, чтобы вы думали, будто я оправдываюсь, потому что не сумел точно предсказать, как поведет себя акула, — сказал Хупер. — Но грань между естественным и сверхъестественным очень зыбкая. Естественные явления, как правило, имеют логическое обоснование. Однако многое просто невозможно научно объяснить. Скажем, плывут друг за другом двое юношей, акула появляется сзади, минует отставшего и набрасывается на парня, который вырвался вперед. Почему? Может, они пахнут по-разному. Может, первый шумно бьет по воде руками. Предположим, второй парень, тот, на которого не напала акула, бросается на помощь товарищу. Рыба может не тронуть его, даже отплыть в сторону, не переставая при этом терзать жертву. Считается, что белые акулы предпочитают более прохладную воду. Тогда почему одну такую тварь, подавившуюся человеческим трупом, нашли у берегов Мексики? В некотором смысле акулы подобны смерчу, который обрушивается на определенное место. Он сносит один дом, но внезапно меняет направление и не трогает соседний. Владелец разрушенного дома удивляется: «Почему досталось именно мне?» Хозяин, которому повезло, благодарит судьбу: «Слава богу».

— Хорошо, — сказал Уитмен. — Однако я все же не могу понять, почему эту акулу нельзя поймать.

— Наверное, можно, — задумчиво ответил Хупер, — но вряд ли удастся. Во всяком случае, при нашем снаряжении. Мы могли бы снова попытаться привадить ее.

— Вот-вот, — сказал Броди. — Бен Гарднер может рассказать нам все о приманке.

— Вы слышали что-нибудь о Куинте? — спросил Уитмен.

— Слышал, — ответил Броди. — А ты, Гарри?

— Читал о нем, кое-что появлялось в газетах. Насколько мне известно, он не совершал ничего противозаконного.

— Хорошо, — сказал Броди, — может, стоит ему позвонить?

— Вы шутите, — заметил Хупер. — Вы действительно хотите связаться с этим человеком?

— Вот что я вам скажу, молодой человек. Сейчас я готов иметь дело хоть с самим дьяволом, лишь бы он заставил акулу уйти отсюда.

— Да, но…

— Послушай, Гарри, — прервал ихтиолога Броди, — как ты думаешь, он числится в телефонной книге?

— Вы это серьезно? — спросил Хупер.

— Может быть, вы предложите что-нибудь получше?

— Нет, просто… Не знаю. Вы уверены, что он не жулик, не алкоголик, не обыкновенный шарлатан?

— Мы не можем судить о Куинте, пока не познакомимся с ним.

Броди достал из верхнего ящика стола телефонную книгу и открыл ее на букве «К». Провел пальцем сверху вниз до конца страницы.

— Нашел.

Куинт. Только фамилия. Имени здесь нет. Но других Куинтов тоже не видно. Наверное, это он.

Броди набрал номер.

— Куинт, — ответил голоса трубке.

— Мистер Куинт, говорит Мартин Броди. Я — шеф полиции Эмити. У нас неприятности.

— Слышал.

— Акула сегодня появилась снова.

— Опять кого-нибудь слопала?

— Нет, чуть не хватанула.

— Такая огромная рыбина вечно голодна, — заметил Куинт.

— Вы видели ее?

— Нет. Несколько раз пробовал обнаружить, но у меня было слишком мало времени. Мои клиенты не выбрасывают деньги даром. Они требуют побольше развлечений.

— Откуда вы знаете, что акула огромная?

— Из рассказов. Я прикинул в среднем ее размеры, а затем отнял футов восемь. Даже без них это та еще рыбка.

— Знаю. Вы можете нам помочь?

— Понятно. Я ждал вашего звонка.

— Ну так как?

— Надо подумать.

— Думайте.

— Сколько я заработаю?

— Сколько вы обычно берете в сутки? Мы оплатим каждый день, пока вы не убьете эту тварь.

— Не пойдет, — сказал Куинт. — За такую работенку надо платить особо.

— Что это значит?

— Как правило, я получаю двести долларов в день. Но тут редкий случай. Я соглашусь заняться акулой только за двойную плату:

— Ну нет.

— Пока.

— Подождите! Слушайте. Это просто грабеж.

— У вас нет иного выхода.

— Найдутся еще рыбаки.

Броди услышал, как Куинт расхохотался коротким, лающим смехом.

— Конечно, найдутся, — сказал Куинт. — Один уже наловчился. Пошлите другого. Пошлите полдюжины. Потом, когда снова вспомните обо мне, я, пожалуй, запрошу тройную цену. Время работает на меня.

— Речь идет не о простом одолжении, — сказал Броди. — Я знаю, что вам нужно зарабатывать на жизнь. Но акула убивает людей. Надо положить этому конец, спасти человеческие жизни. И вы можете нам помочь. Возьмите хотя бы свою обычную плату.

— Вы растрогали меня, — сказал Куинт. — Вам нужно убить акулу, и я попытаюсь убить ее ради вас. Никакой гарантии не даю, но сделаю все возможное. А «все возможное» стоит четыреста долларов в день.

Броди вздохнул:

— Неуверен, что муниципалитет даст такие деньги.

— Добудьте где-нибудь.

— Когда вы сумеете поймать акулу?

— Через день, через неделю, через месяц… Кто знает? Может, никогда. Может, она уже ушла.

— Дай-то бог, — заметил Броди. Он помолчал. — Ладно, — сказал наконец Броди. — У нас выхода нет.

— Это уж точно.

— Вы сможете выйти завтра?

— Нет. Не раньше понедельника. У меня завтра гости.

— Гости? У вас что — званый обед?

Куинт рассмеялся все тем же отрывистым, лающим смехом.

— Гости — это те, кто нанимает судно, — ответил он. — Видно, что вы не часто занимаетесь рыбной ловлей.

Броди покраснел.

— Что верно, то верно. А вы не можете отказать своим гостям? Ведь мы все-таки платим больше, у нас преимущество перед другими.

— Нет. Это постоянные клиенты. Я не могу так поступить, иначе потеряю их. А вы случайные клиенты.

— Предположим, что вы уже завтра встретите акулу. Вы попытаетесь ее поймать?

— Это сберегло бы вам кучу денег, правда? Но мы не встретим вашу рыбку. Мы пойдем прямо на восток. Там прекрасно клюет. Вам стоит попробовать как-нибудь.

— Кроме денег, вам ничего не нужно?

— Да, вот еще что, — сказал Куинт. — Мне понадобится человек. Теперь у меня нет помощника, а без него трудно вытащить такую здоровую рыбину.

— Куда же он подевался? Утонул?

— Нет, ушел. Сдали нервы. На нашей работе рано или поздно это случается почти с каждым. Просто ум за разум заходит.

— Но вы-то пока держитесь.

— Конечно. Я знаю, что умнее рыбы.

— И этого достаточно: просто-напросто быть умнее?

— До сих пор выручало. Я ведь все еще жив. Ну что? Найдете мне человека?

— А вы сами не можете отыскать помощника?

— Не так быстро и не для такой работы.

— А с кем вы едете завтра?

— С одним парнишкой. Но я не возьму его на большую акулу.

— Понятно, — сказал Броди, он уже сомневался, нужно ли было звонить Куинту. — Я буду вашим помощником, — неожиданно вырвалось у Броди. Он сам удивился своей смелости и пришел в ужас оттого, что связал себя таким обещанием.

— Вы? Ха-ха-ха!

Броди задела насмешка Куинта.

— На меня можно положиться, — сказал он.

— Вероятно. Я вас не знаю. Но вы не справитесь с акулой, если ничего не смыслите в рыбной ловле. Вы умеете плавать?

— Конечно. А что?

— Просто, если кто-то падает за борт, нужно время.

Чтобы развернуться и подобрать беднягу. — За меня не беспокойтесь.

— Дело ваше. Но все равно мне нужен человек, который смыслит что-нибудь в рыбной ловле. Или хотя бы умеет управлять катером.

Броди взглянул через стол на Хупера. Меньше всего ему хотелось мотаться за акулой с молодым ихтиологом — ведь на катере Хупер будет превосходить его в знаниях. Броди мог отправить Хупера на схватку с акулой одного, а сам остаться на берегу. Но он чувствовал, что такое решение означало бы капитуляцию: он словно признавал, что боится встретиться лицом к лицу со злобной тварью и не способен победить необычного врага, который воюете его городом.

К тому же не исключено, что за целый день охоты на лодке Хупер проговорится, и Броди узнает, где провел ихтиолог прошлую дождливую среду. Броди прямо-таки с ума сходил от желания выяснить, что делал Хупер в тот день, и, всякий раз думая об этом, терзался от одной и той же тревожной мысли.

Броди хотелось верить, что Хупер был в кино или играл в триктрак в клубе «Филд», или курил марихуану с каким-нибудь хиппи, или спал с девчонкой. Ему было все равно, чем занимался ихтиолог, лишь бы знать, что Хупер не встречался с Эллен. Или, наоборот, был с ней тогда? Мысль об этом была невыносима.

Броди прикрыл телефонную трубку ладонью и обратился к Хуперу:

— Может быть, вы поедете с нами? Куинту нужен помощник.

— У него даже нет помощника? Ну и лавочка!

— Неважно. Вы согласны или нет?

— Да, — ответил Хупер. — Наверное, я всю жизнь буду жалеть об этом, но ладно, пойду с вами. Хочу увидеть эту акулу своими глазами, и другого пути у меня нет.

— Хорошо, я нашел вам помощника, — сказал Броди Куинту.

— Он справится с катером?

— Справится.

— Встретимся в понедельник в шесть утра. Прихватите с собой чего-нибудь поесть. Вы знаете, как сюда проехать?

— Автострада номер двадцать семь, потом повернуть на Промистлэнд, так?

— Да. По шоссе Крэнберри-Хол. Доедете до города. Приблизительно в сотне ярдов от последних домов свернете налево, на проселочную дорогу.

— Есть какой-нибудь указатель?

— Нет, но это единственная дорога ко мне. Упирается прямо в причал.

— Там только ваш катер?

— Да. Он называется «Орка».

— Хорошо. До понедельника.

— Да, вот еще что, — сказал Куинт, — будете платить наличными каждый день и вперед.

— Ладно, но почему вперед?

— Я всегда беру заранее. Не хочу, чтобы вы пошли ко дну с моими деньгами, если свалитесь за борт.

— Идет, — согласился Броди. — Вы их получите. — Он повесил трубку и сказал Хуперу: — Понедельник, шесть утра, устраивает?

— Устраивает.

— Я правильно понял, ты тоже едешь, Мартин? — спросил Медоуз.

Броди кивнул:

— Это моя работа.

— Мне кажется, что ты вовсе не обязан болтаться на катере.

— Ну, это уже решено.

— Как называется его катер? — спросил Хупер.

— По-моему, «Орка», — ответил Броди.

Медоуз, Хупер и Уитмен собрались уходить.

— Желаю удачи, — сказал Уитмен. — Я даже завидую вам. Наверное, будут увлекательные поиски.

— Лучше уж без этой увлекательности, — заметил Броди. — Просто я хочу покончить с проклятой тварью.

В дверях Хупер обернулся.

— Я тут кое-что вспомнит, — сказал он. — Знаете, как австралийцы называют белых акул?

— Нет, — ответил Броди без всякого интереса. — Как?

— Белая смерть.

— Вы нарочно сказали мне об этом, а? — спросил Броди, закрывая за ним дверь.

У выхода из здания управления ночной дежурный остановил Броди:

— Вам звонили, шеф, когда вы были у себя. Я решил, что не стоит вас беспокоить.

— Кто звонил?

— Миссис Вогэн.

— Миссис Вогэн!

Броди не помнил, чтобы он хоть раз разговаривал с Элеонорой по телефону.

— Она просила передать вам, что это не к спеху.

— Сейчас позвоню ей. Она очень стесняется, даже если бы ее дом горел, она, вызывая пожарных, стала бы извиняться за беспокойство и спросила бы: не заедут ли они к ней, когда окажутся где-нибудь рядом.

Возвращаясь в свой кабинет, Броди вспомнил, что Вогэн однажды сказал об Элеоноре: «Всякий раз, когда жена выписывает чек на доллар, она оставляет чистой графу, где указывается сумма в центах, боясь оскорбить получателя своим недоверием: вдруг он подумает, что его считают способным приписать несколько центов».

Броди набрал номер телефона Вогэнов, и Элеонора тут же сняла трубку. «Сидела у аппарата», — подумал Броди.

— Элеонора, это Мартин Броди. Вы звонили?

— О да. Ужасно неудобно беспокоить вас, Мартин. Если вы предпочитаете…

— Нет, у меня есть время. Так что вы хотели сказать?

— Это… ну, я звонила вам потому, что Ларри, как мне известно, разговаривал сегодня с вами. Я подумала, может, вы знаете, но не случилось ли чего.

«Она не в курсе дела, — подумал Броди. — Но будь я проклят, если Элеонора Вогэн узнает что-нибудь».

— А что произошло? О чем это вы?

— Не знаю, как начать, но… ну, Ларри, как вам известно, пьет мало. И очень редко. По крайней мере, дома.

— И?

— Сегодня вечером, вернувшись домой, он не произнес ни слова. Просто прошел в кабинет и, как мне кажется, выпил почти бутылку виски. Сейчас он спит в кресле.

— Я бы не стал тревожиться, Элеонора. Вероятно, что-то его беспокоит. Все мы попадаем в тиски время от времени.

— Я понимаю. Только… с ним что-то стряслось. Я это чувствую. Он сам не свой вот уже несколько дней. Я подумала, может быть… вы его друг. Вы не знаете, что с ним такое?

«Друг», — подумал Броди. Почти тоже самое сказал Вогэн, но он выразился точнее: «Мы когда-то были друзьями».

— Нет, Элеонора, не знаю, — соврал Броди. — Впрочем, я поговорю с ним, если хотите.

— В самом деле, Мартин? Я буду очень признательна. Но… пожалуйста… не упоминайте, что я вам звонила. Он не любит, когда вмешиваются в его дела.

— Не беспокойтесь. Не скажу. Постарайтесь ненадолго уснуть.

— Ничего, если он останется в кресле?

— Конечно. Только снимите с него ботинки и набросьте одеяло. Все будет в порядке.

Пол Леффлер стоял за прилавком своей закусочной, поглядывая на часы.

— Без четверти девять, — сказал он своей жене Розе, пухленькой симпатичной женщине, которая клала масло в холодильник. — Что ты скажешь, если мы закроемся на пятнадцать минут раньше?

— После такого удачного дня, как сегодня, я согласна, — ответила Роза. — Восемнадцать фунтов колбасы! Когда это было, чтобы за день продавали восемнадцать фунтов колбасы?

— А швейцарского сыра, — добавил Леффлер. — Разве когда-нибудь случалось, чтобы нам не хватило швейцарского сыра? Несколько таких деньков — и мы бы недурно заработали. Ростбиф, ливерная колбаса — все идет! Словно отдыхающие сговорились покупать бутерброды только у нас.

— Подумать только: приезжают из Бруклина, Истгемптона. Один отдыхающий сказал, что приехал из Пенсильвании только ради того, чтобы посмотреть на акулу.

— Разве у них в Пенсильвании не водятся акулы?

— Кто знает? — сказал Леффлер. — У нас становится, как на Кони-Айленде.

— Городской пляж уже, наверное, похож на свалку.

— Ну и ладно. Мы заслужили один-два хороших дня.

— Я слышала, пляжи снова закрыли, — заметила Роза.

— Да. Я всегда говорил: пришла беда — отворяй ворота.

— О чем это ты?

— Так, ни о чем. Давай сворачиваться.

Глава 11

Океан застыл, словно студень. Ни малейшего ветерка. Солнце пронизывало своими лучами струившиеся волны нагретого воздуха. Порой одинокая крачка вдруг бросалась вниз за добычей и снова взмывала вверх, а на воде еще долго расходились круги.

Катер, казалось, замер, едва заметно двигаясь по течению. На корме в кронштейнах торчали два спиннинга, проволочные лесы разрезали маслянистую пленку, которая тянулась за судном, уходя на запад. Хупер сидел на корме рядом с бадьей галлонов на двадцать — в ней была приманка. Каждые несколько секунд ихтиолог окунал черпак в бадью и опрокидывал его содержимое за борт.

В носовой части катера двумя рядами громоздилось десять деревянных бочонков величиной с четверть пивной бочки. Каждый опутан крепкой пеньковой веревкой толщиной в три четверти дюйма. Ее остальная часть длиной в сотню футов свертывалась в моток. К самым концам веревок были привязаны стальные гарпуны.

Броди сидел на вращающемся стуле, привинченном к палубе, и боролся с дремотой. Ему было жарко, он обливался потом. Целых шесть часов ни малейшего ветерка. Сзади шея у Броди сильно обгорела, и всякий раз, когда он поворачивал голову, воротничок форменной рубашки царапал чувствительную кожу. Броди остро ощущал запах своего пота, который, смешиваясь со зловонием рыбьих.

Потрохов и крови, вызывал у него тошноту. Он чувствовал, что ввязался не в свое дело.

Броди посмотрел на ходовой мостик. Там стоял Куинт. На нем были белая трикотажная майка, старые, выцветшие голубые джинсы, белые носки и поношенные кеды.

Броди подумал, что Куинту, наверное, около пятидесяти, и хотя, безусловно, владельцу катера когда-то было двадцать и когда-нибудь стукнет шестьдесят, полицейский не мог представить его другим. Куинт казался очень худым — при своем почти двухметровом росте он весил килограммов восемьдесят. Он был совершенно лысый, не бритый, а именно лысый, без малейших признаков растительности на голове, словно так и родится — без волос. Когда солнце стояло высоко и припекало, он надевал кепи морского пехотинца; заостренное лицо хозяина катера было обветрено. Длинный прямой нос Куинта бросался в глаза. Когда Куинт смотрел с мостика вниз, он точно задевал взглядом кончик носа. У хозяина катера были самые темные глаза, какие Броди когда-либо приходилось видеть. От ветра, соли и солнца кожа на лице Куинта загорела и покрылась морщинами. Он пристально, почти не мигая, смотрел за корму — по воде расплывалась маслянистая пленка.

По груди Броди стекала струйка пота, и он передернулся от неприятного ощущения. Затем повернул голову, сморщившись от острой боли в шее, и посмотрел на пленку.

Солнечный свет, отражаясь от маслянистой глади, резал глаза, и Броди отвернулся.

— Вам солнце не бьет в глаза, Куинт? — спросил он. — Неужели вы никогда не носите темные очки?

Куинт взглянул на него.

— Никогда, — отрезал хозяин катера.

Его голос звучал безразлично: ни дружески, ни враждебно. И не располагал к беседе.

Но Броди было скучно и хотелось поболтать.

— Почему?

— Они мне не нужны. Я вижу мир таким, какой он есть.

Броди посмотрел на часы. Было начало третьего: через три-четыре часа они на все махнут рукой и отправятся обратно.

— У вас часто выпадают пустые дни?

Утреннее возбуждение прошло, — ждать было нечего, и Броди считал, что сегодня они уже не увидят акулу.

— Как «пустые»?

— Такие, как этот. Сидишь целый день — и ничего не происходит.

— Случаются.

— И вам платят, даже если день пройдет даром?

— Конечно.

— Даже если ни разу не клюнет?

Куинт кивнул:

— Это бывает не слишком часто. Обычно какая-нибудь рыба да клюнет. Или подцепишь чего.

— Подцепишь?

— Ну да, железкой. — Куинт указал на гарпун, лежащий на носу катера.

— И кого же вы цепляете, Куинт? — спросил Хупер.

— Всех рыб, что проплывают мимо.

— Вот как? Я не…

— У кого-то клюет, — оборвал его Куинт.

Броди посмотрел из-под руки за борт, но пленка везде оставалась неподвижной: ни волны, ни даже мелкой ряби.

— Где? — спросил Броди.

— Подождите секунду, — сказал Куинт. — Сейчас увидите.

С легким металлическим шелестом проволочная леса на правом спиннинге поползла вниз, врезаясь в воду прямой серебристой линией.

— Берите спиннинг, — сказал Куинт полицейскому. — Когда я дам знак, ставьте катушку на стопор и подсекайте.

— Это акула? — спросил Броди.

От мысли, что наконец-то он встретится лицом к лицу с этой рыбиной, с этим чудовищем, ночным кошмаром, у Броди забилось сердце. Во рту пересохло. Он вытер руки о брюки, вынул спиннинг из кронштейна и зажал его между ног, продолжая сидеть на стуле.

— Белая? — рассмеялся Куинт лающим смехом. — Нет. Какая-то мелочь. Малость потренируйтесь, пока ваша рыбина не найдет катер. — Куинт понаблюдал за леской еще несколько секунд, затем приказал: — Подсекайте!

Броди нажал на стопор, наклонился и резко отпрянул назад. Конец спиннинга изогнулся дугой. Правой рукой Броди попробовал вращать ручку катушки, чтобы подтянуть рыбу, но ничего не получалось. Леса продолжала быстро уходить в воду.

— Не тратьте зря силы, — посоветовал Куинт.

Хупер, сидевший на транце, поднялся.

— Давайте я подберу лесу, — предложил он.

— Не надо, — бросил Куинт. — Оставьте спиннинг в покое.

Хупер с недоумением и слегка обиженно посмотрел на владельца катера.

«Да что ты понимаешь в этом деле?» — подумал Броди, заметив недовольство на лице Хупера.

— Если держать лесу натянутой слишком долго, то можно лишиться крючка, — спустя минуту продолжал Куинт.

— Вот как? — удивился Хупер.

— А мне говорили, что вы знаете толк в рыбной ловле.

Хупер промолчал. Он повернулся спиной к Куинту, потом сел на транец.

Броди держал спиннинг обеими руками. Рыба погрузилась на глубину и спокойно ходила из стороны в сторону.

Броди принялся наматывать лесу на катушку; он то нагибался, быстро вращая ручку, чтобы подобрать провисшую нить, то подтягивал добычу, напрягая мускулы плеч и спины. Левое запястье болело, а пальцы правой руки свело от напряжения.

— Кого я поймал? — спросил он.

— Голубую акулу, — ответил Куинт.

— Должно быть, с полтонны.

— Нет, фунтов на сто пятьдесят, не больше, — рассмеялся Куинт.

Броди подтаскивал рыбу и нагибался, подтаскивал и нагибался, пока наконец не услышал голос Куинта:

— Вы делаете успехи. Нажмите на стопор.

Броди перестал крутить ручку катушки.

Куинт лениво соскользнул по трапу с ходового мостика. Он держал в руке старую армейскую винтовку «М-1». Хозяин катера остановился у планшира и посмотрел вниз.

— Хотите увидеть рыбину? — спросил он. — Глядите.

Броди встал и, продолжая на ходу наматывать провисавшую лесу, приблизился к борту катера. Акула казалась неестественно голубой в темной морской воде. Она была около восьми футов длиной, изящная, с большими грудными плавниками. Рыба медленно ходила из стороны в сторону и больше не сопротивлялась.

— Красавица, правда? — заметил Хупер.

Куинт снял винтовку с предохранителя и, когда морда акулы показалась в нескольких дюймах от поверхности, быстро выстрелил три раза. Пули проделали в голове рыбы аккуратные дырки, но крови не было. Акула вздрогнула и замерла.

— Готова, — сказал Броди.

— Как бы не так, — возразил Куинт. — Возможно, оглушена, да и только. — Хозяин катера достал перчатку из кармана брюк, сунул в нее правую руку и ухватил проволочную лесу. Потом вытащил нож из ножен, висевших на поясе. Пасть акулы была приоткрыта на два-три дюйма, ее правый глаз, слегка затянутый белой пленкой, тупо смотрел на Куинта. Хозяин катера засунул нож между мелкими треугольными зубами акулы и попытался их разомкнуть, но рыба намертво стиснула челюсти. Куинт тянул на себя и поворачивал нож, пока не высвободил. Он засунул его обратно в ножны и достал из кармана кусачки.

— Я думаю, вы платите неплохо, поэтому можно позволить себе остаться без крючка и поводка, — заметил Куинт. Он поднес кусачки к проволоке и собрался перекусить ее. — Минутку, — вдруг передумал хозяин катера, засовывая кусачки в карман и вновь вынимая нож. — Глядите. Это всегда вызывает восторг у моих клиентов. — Левой рукой он поднял большую часть акулы над поверхностью воды и молниеносным движением распорол ей брюхо от анального плавника почти до самой головы.

Рыба обмякла, и кровавые потроха — белые, красные, голубые — вывалились в воду, словно куча грязного белья из корзины. Затем Куинт перекусил лесу кусачками, и акула соскользнула за борт. Как только голова ее оказалась под водой, рыбина начала метаться в облаке крови и внутренностей, хватая каждый кусок, проплывавший мимо пасти. Она дергалась, глотая внутренности, которые опять и опять вываливались из распоротого брюха.

— Теперь смотрите внимательно, — сказал Куинт. — Если нам повезет, через минуту здесь появятся другие голубые акулы и помогут этой твари сожрать себя. Если их будет много, мы увидим настоящий кровавый пир. Любопытное зрелище. Клиентам нравится.

Ошеломленный, Броди наблюдал, как акула продолжала хватать свои потроха. Через минуту он заметил голубую тень, поднимающуюся у хвоста разрезанной рыбины. Маленькая акула — не более четырех футов длиной — вцепилась в бок выпотрошенной жертвы. Челюсти хищницы впились в обрывок свисающего мяса. Она яростно трясла головой, извиваясь всем телом, как змея. Наконец, приплывшая рыба оторвала кусок мяса и проглотила его.

Вскоре появилась другая акула, потом еще и еще, и вода забурлила. Повсюду летели брызги, окрашенные кровью.

Куинт взял гарпун, лежавший под планширом. Он перегнулся через борт, подняв орудие над головой. Неожиданно Куинт резко подался вперед и тут же отпрянул назад. Маленькая акула, насажанная на острие гарпуна, извивалась всем телом и щелкала челюстями. Куинт вынул нож, распорол брюхо рыбы и выбросил ее в воду.

— Сейчас вы кое-что увидите, — сказал он.

Броди не мог определить сколько акул кишело возле катера в бурлящей воде. Мелькали, перекрещиваясь, плавники, рыбы били хвостами. Порой среди всплесков слышалось хрюканье, когда сталкивались две огромные акулы. Броди посмотрел на свою рубашку — она вся промокла и была забрызгана кровью.

Пиршество продолжалось несколько минут, после него возле катера остались лишь три большие акулы, они сновали взад и вперед у самой поверхности.

Мужчины молча смотрели за борт, пока не уплыли и эти рыбины-.

— С ума можно сойти, — произнес Хупер.

— Вам не нравится? — спросил Куинт.

— Вы угадали. Мне не нравится, когда живые существа умирают ради потехи людей.

Куинт фыркнул, и Хупер тут же спросил:

— А вам?

— Мне-то что. Нравится не нравится — это моя работа.

Куинт полез в холодильник и достал другой крючок с поводком. Владелец катера приготовил наживку еще на берегу. С помощью плоскогубцев он прикрепил поводок к концу проволочной лесы и оросил наживку за борт, потратив тридцать ярдов лесы.

Хупер снова начал швырять приманку в воду.

— Кто-нибудь хочет пива? — спросил Броди.

Куинт и Хупер кивнули, тогда он спустился вниз и достал из холодильника три банки. Выходя из каюты, Броди заметил две старые, потрескавшиеся и покоробившиеся фотографии, приколотые кнопками к переборке. На одной был изображен Куинт, стоящий по пояс в кучке крупной рыбы. На другой красовалась мертвая акула, лежащая на берегу. Броди не смог определить ее размеры, потому что не с чем было сравнить рыбину.

Броди поднялся наверх, раздал пиво и уселся на стул.

— Я видел фотографии внизу, — сказал он Куинту. — Что это за рыба, среди которой вы стоите?

— Тарной, — ответил Куинт. — Не так давно я рыбачил во Флориде. Никогда не видел ничего подобного. Мы, должно быть, поймали тридцать — сорок тарпонов, причем больших, всего за четыре вечера.

— И вы привезли эту рыбу на берег? — спросил Хупер. — Полагалось бросить ее обратно в воду.

— Клиенты захотели оставить улов. Наверное, чтобы сфотографировать. Во всяком случае, из тарпонов получилась неплохая подкормка, когда их порубили на куски.

— Судя по вашим словам, они полезнее мертвые, чем живые.

— Конечно. Как почти все рыбы. И многие животные. Я никогда не пробовал живой говядины, — рассмеялся Куинт.

— А на другом фото? — спросил Броди. — Обыкновенная акула?

— Ну, не совсем обыкновенная. Это большая белая акула длиной футов четырнадцать — пятнадцать. Весила больше трех тысяч фунтов.

— Как вы ее добыли?

— Гарпуном. Но надо сказать, — Куинт хохотнул, — сначала трудно было разобрать, кто за кем охотится.

— Что вы имеете в виду?

— Проклятая тварь атаковала катер. Без всякого предупреждения, сразу. Мы сидели на корме, занимаясь своимиделами, и вдруг — бабах! Словно на нас налетел товарняк. Моего помощника сбило с ног. И он шлепнулся на палубу, а клиент завопил истошным голосом, что мы тонем. Затем эта сволочь саданула еще разок. Я всадил в нее гарпун, и мы погнались за гнусной тварью — боже мой, должно быть, мы летели за ней до середины Атлантического океана.

— Как же вы следили за акулой? — спросил Броди. — Почему она не ушла на глубину.

— Не могла. За ней волочился бочонок. Он не давал акуле улизнуть. Она затянула его под воду, но ненадолго. Вскоре акула устала и поднялась ближе к поверхности. Поэтому мы просто шли за бочонком. Спустя пару часов мы всадили в эту тварь еще два гарпуна, и, наконец, она всплыла совсем обессиленная; мы накинули веревку ей на хвост и потащили на буксире к берегу. Наш клиент все время нес разную чепуху, так как был уверен, что мы потонем и акула нас сожрет. Но самое смешное впереди. Когда мы приволокли красавицу и пришвартовались, целые и невредимые, этот кретин подходит ко мне и предлагает пятьдесят долларов, если я скажу, будто он поймал акулу на крючок. Она была продырявлена гарпунами, а он хотел, чтобы я поклялся, будто он поймал ее на крючок! Я послал его к черту. Тогда он запел на другой лад: потребовал скостить плату за прогулку наполовину: видите ли, я лишил его возможности поймать акулу. Я сказал, что если б я разрешил ему половить, то остался бы без крючка, трехсот ярдов металлической лесы, катушки, удочки, а главное, без рыбины — это уж точно. Тут он заговорил о той необыкновенной рекламе, которую я получу после оплаченной им поездки. А я ответил: пусть он даст мне деньги, а рекламу оставит себе и попробует намазать ее на пресную галету для себя и своей жены.

— Вы тут интересно говорили о ловле на крючок, — сказал Броди.

— О чем?

— Я обратил внимание на одно место в вашем рассказе. Вы ведь не стали ловить акулу на крючок?

— Что я, круглый идиот? Конечно нет. Судя по тому, что я уже слышал, пойманная мною акула — просто щенок по сравнению с той, которая донимает вас.

— Тогда для чего заброшены спиннинги?

— По двум причинам.

Первая — белая акула спокойно может взять одну из этих маленьких наживок. Она перекусит лесу в два счета, но, по крайней мере, нам будет известно, что она здесь. Это хороший сигнал. Вторая — никогда не определишь, кого привлечет сюда запах приманки потом; даже если ваша акула не появится, может, клюнет другая рыбка.

— Какая же, например?

— Кто знает. Вдруг поймаем что-нибудь съедобное? Как-то мне попалась меч-рыба, в Монтоке можно получить два пятьдесят за фунт ее мяса. Или вдруг клюнет что-нибудь интересное, к примеру, акула-мако, поймать ее — одно удовольствие. Раз уж вы платите четыре сотни долларов, то можете хоть поразвлечься.

— Предположим, белая акула все же появится здесь, — сказал Броди. — Что вы сделаете сначала?

— Попытаюсь приманить ее, чтобы она кружила вокруг катера, пока мы не доберемся до нее. Особой хитрости здесь не надо: акулы — довольно глупые создания. Все зависит от того, как она себя поведет. Если нападет на катер, мы просто побыстрее нашпигуем ее гарпунами, а затем отплывем в сторонку и пусть изматывает себя. Если же акула хватанет приманку, мы не сможем ее удержать. Тем не менее я попытаюсь не дать ей уйти, удержать эту тварь, рискуя оборвать лесу. Акула наверняка мигом разогнет крючок, но, быть может, нам удастся подтянуть ее ближе и метнуть гарпун. Как только я всажу в нее хоть одну железку, поймать ее будет вопросом времени. Скорее всего она подойдет к катеру на небольшой глубине, привлеченная приманкой. И тут нам придется решать, что делать дальше. Наживки у нас недостаточно, чтобы долго удерживать акулу. Огромная рыбина тут же втянет ее в себя и даже не почувствует, что проглотила. Поэтому нам надо будет подсунуть ей какое-нибудь особенное лакомство, от которого она не сможет отказаться, а в нем будет большой крючок — он и удержит рыбину, пока мы не всадим в нее парочку гарпунов.

— А если акула заметит крючок, — сказал Броди, — она не возьмет приманку?

— Возьмет. У акул нет разума, это не собаки. Они жрут все. Можете бросить пустой крюк, и акула проглотит его. Одна такая рыбешка подплыла однажды к лодке моего друга и хотела слопать подвесной мотор. Она выплюнула его, так как он застрял у нее в горле.

— Что это за «особое лакомство», Куинт? — спросил Хупер, который сидел на корме и бросал в воду приманку.

— «Особое лакомство», от которого акула не сможет отказаться? — переспросил Куинт. Он улыбнулся и ткнул пальцем в сторону зеленого пластмассового бачка для мусора, стоявшего посередине судна. — Посмотрите. Оно там, я приберег его именно для такой акулы. Другие этого не стоят.

Хупер подошел к бачку, отбросил металлические зажимы и поднял крышку. Он заглянул внутрь и застыл с открытым от изумления ртом. В воде плавал крошечный тупоносый дельфинчик длиной не более двух футов. Тельце сохраняло вертикальное положение, и дельфинчик медленно покачивал безжизненной головой в такт движению судна. Из дыры под нижней челюстью торчало ушко огромного крюка для ловли акул, а из брюшка — острие того же крюка, Хупер сжал руками края бачка.

— Детеныш, — произнес он.

— Не совсем, — ответил Куинт с ухмылкой. — Эмбриончик.

Хупер пристально разглядывал дельфина несколько секунд, затем с шумом захлопнул крышку бачка.

— Где вы его достали? — спросил он.

— Милях в шести отсюда на восток. А что?

— Я имею в виду, как вы его достали?

— Очень просто. Из утробы матери.

— Вы убили ее?

— Конечно, нет, — засмеялся Куинт. — Она прыгнула на судно и проглотила горсть снотворных пилюль. — Куинт помолчал, ожидая смеха, но Броди с Хупером серьезно смотрели на него. — Вы же знаете, что такое лакомство не купишь за здорово живешь, — добавил владелец катера.

Хупер не сводил глаз с Куинта. Он был вне себя от ярости и возмущения.

— Вам известно, что дельфины находятся под охраной? — спросил он.

— Когда я рыбачу, сынок, я ловлю все, что хочу.

— А как же законы? Неужели…

— Чем вы занимаетесь, Хупер?

— Я ихтиолог. Изучаю рыб. Поэтому и приехал сюда. Разве вам не сказали?

— Когда люди нанимают мое судно, я не задаю лишних вопросов. Ну, хорошо, вы изучаете рыб и тем зарабатываете на жизнь. Но если бы вам пришлось трудиться по-настоящему, — я имею в виду такой труд, когда каждый цент достается потом и кровью, — вы бы знали больше о законах. Верно, дельфины находятся под охраной. Только это не помешает Куинту поймать одного-двух малышей для наживки. Закон ввели, чтобы остановить массовое уничтожение дельфинов, запретить богатым бездельникам охотиться на них в свое удовольствие. Вот что я вам скажу, Хупер: можете сколько угодно беситься искупить, но больше не говорите Куинту, будто он не имеет права поймать несколько рыб, чтобы заработать себе на хлеб насущный.

— Послушайте, Куинт, дело в том, что дельфинам грозит истребление, они могут полностью исчезнуть. И вы ускоряете этот процесс.

— Не пудрите мне мозги! Скажите рыбакам, промышляющим тунца, — пусть они прекратят заманивать дельфинов в Свои сети. Скажите капитанам японских судов для ярусного лова — пусть перестанут бить их гарпунами. И все пошлют вас куда подальше. Им надо кормить людей. И мне тоже. Надо кормить себя.

— Понятно, — сказал Хупер. — Вы будете ловить дельфинов, пока ловится, а если они исчезнут, плевать, тогда вы найдете себе другое дело. Какая глупость!

— Осторожней на поворотах, сынок! — пригрозил Куинт. Голос у него был глухой, невыразительный, он смотрел Хуперу прямо в глаза.

— Что?

— Не советую называть меня дураком.

Хупер не хотел обидеть Куинта и удивился, что тот воспринял его слова как оскорбление.

— Вы напрасно сердитесь. Я просто хотел…

Броди, который сидел между Хупером и Куинтом, решил положить конец их спору.

— Прекратите же, Хупер! — сказал он. — Мы здесь не для того, чтобы обсуждать проблемы охраны богатств океана.

— Что вы понимаете в экологии, Броди? — разозлился Хупер. — Держу пари, эта наука означает для вас лишь то, что для окружающей среды вредно жечь листья у себя на заднем дворе.

— Послушайте, вы. Приберегите вашу дешевую демагогию прожигателя жизни для кого-нибудь еще.

— Вот оно, значит, в чем дело! Демагогия прожигателя жизни. Зависть к чужому богатству сидит у вас в печенках, верно?

— Послушайте, черт вас побери! Мы здесь для того, чтобы покончить с акулой-убийцей, и если один дельфин поможет нам спасти бог знает сколько людей, то его жизнь — не такая уж дорогая плата.

Хупер криво усмехнулся.

— Выходит, теперь вы эксперт по спасению жизней, а? — обратился он к Броди. — Давайте посмотрим. Сколько людей могло бы остаться в живых, если бы вы закрыли пляжи сразу после…

Броди вскочил и, не отдавая отчета в том, что делает, пошел на Хупера.

— Заткнитесь! — крикнул полицейский.

Он по привычке поднес руку к бедру, но замер, обнаружив, что кобуры нет. Броди испугался, вдруг осознав, что готов был выстрелить в Хупера. Противники застыли, уставившись друг на друга.

Обстановку разрядил короткий, резкий смешок Куинта.

— Ну и ослы, — заметил он. — Как только вы поднялись на борт сегодня утром, я сразу подумал, что драки не миновать.

Глава 12

На следующий день они опять отправились на поиски акулы, по-прежнему ярко светило солнце. Они покинули порт в шесть утра. Дул слабый юго-западный ветер, обещая принести прохладу. У мыса Монток было неспокойно. Но к десяти часам бриз выдохся, и катер застыл на зеркальной поверхности океана, словно картонный стаканчик в луже. На небе — ни облачка, но солнце было подернуто густой дымкой. Направляясь в порт, Броди слышал по радио, будто загрязнение воздуха в Нью-Йорке достигло критического уровня — что-то изменилось в химическом составе атмосферы. Люди заболевали сотнями, старики и хроники умирали один за другим.

Броди надел сегодня рабочую одежду. На нем была белая рубашка с короткими рукавами и высоким воротничком, легкие хлопчатобумажные брюки, белые носки и кеды. Чтобы убить время, он захватил особой книгу, которую позаимствовал у Хендрикса.

Броди не хотелось тратить время на болтовню, он боялся опять поссориться с Хупером.

Наверное, ихтиологу стыдно за вчерашнее, подумал Броди. Сегодня они почти не разговаривали друг с другом, предпочитая обращаться к Куинту. Броди не мог притворяться, будто ничего не произошло, и по-приятельски относиться к ихтиологу.

Полицейский заметил, что по утрам Куинт молчалив, сдержан и необщителен. Каждое слово из него приходилось точно вытаскивать клещами. Однако к концу дня хозяин катера смягчался. Утром, когда они вышли в океан, Броди спросил Куинта, куда направляется катер.

— Не знаю, — ответил хозяин катера.

— Не знаете?

Куинт несколько раз отрицательно покачал головой.

— Но где же мы будем искать акулу?

— Выберем местечко.

— А как вы его определите?

— Никак.

— Вы пойдете по течению?

— Пожалуй, да.

— А глубину вы учитываете?

— Отчасти.

— Что вы хотите сказать?

Куинт молчал и пристально смотрел прямо перед собой в сторону горизонта. Броди уже решил, что хозяин катера не станет отвечать на его вопрос.

— Такая большая акула вряд ли будет плавать на мелководье, — наконец процедил Куинт. — Но трудно угадать.

Броди понимал, что надо прекратить разговор и оставить Куинта в покое, но полицейского разбирало любопытство, и он снова спросил:.

— Если мы найдем акулу или она найдет нас, нам повезет, не так ли?

— Пожалуй.

— Отыскать эту рыбину так же трудно, как иголку в стоге сена.

— Вы преувеличиваете.

— Почему?

— Если течение быстрое, то жирная пленка приманки разойдется к концу дня миль на десять или даже больше.

— А не лучше ли нам остаться здесь на всю ночь?

— Зачем? — спросил Куинт.

— Ведь пленка распространится еще дальше. Если она покрывает десять миль за день, то за сутки она покроет все двадцать.

— Не очень-то хорошо, если пленка протянется на слишком большую площадь.

— Почему?

— Она собьет акулу столку. Если мы проболтаемся здесь месяц, то застелем пленкой весь этот чертов океан.

Не вижу смысла. — Куинт усмехнулся, очевидно, представив океан, затянутый пленкой.

Броди замолчал и принялся читать книгу.

К полудню Куинт разговорился. Лесы плавали в пленке уже больше четырех часов. Как только они легли в дрейф, Хупер взялся за ковш, хотя никто ему этого не поручал; теперь он сидел на корме, методично черпал и выливал за борт приманку. Около десяти какая-то рыба взяла наживку по правому борту, вызвав минутное оживление. Это была пятифунтовая пеламида она лишь с трудом могла ухватить такой крючок. В десять тридцать небольшая голубая акула клюнула у левого борта. Броди подтянул рыбину, Куинт подцепил ее багром, распорол брюхо и швырнул обратно в воду. Акула вяло схватила несколько кусков собственного мяса, затем скользнула на глубину. Ни одна хищница не приплыла на пиршество.

В начале двенадцатого Куинт заметил серповидный спинной плавник меч-рыбы. Они молча ждали, надеясь, что рыбина возьмет наживку, но она не обращала внимания на приманку и бесцельно кружила в шестидесяти ярдах от кормы. Куинт подергал лесу — потянул ее так, чтобы приманка прыгала и казалась живой рыбешкой, но все напрасно. Тогда Куинт решил загарпунить меч-рыбу. Он запустил двигатель, велел Броди с Хупером сматывать лесы, а сам повел катер широкими кругами. Один гарпун уже был насажен на древко, обмотанный веревкой бочонок стоял на носу, дожидаясь своего часа. Куинт объяснил процесс охоты: Хупер поведет катер, он, Куинт, устроится на носу, держа гарпун наготове. Когда они подойдут ближе к рыбе, Куинт будет указывать гарпуном, куда направлять катер. Хупер должен разворачиваться до тех пор, пока гарпун не покажет прямо вперед. Это все равно что держать курс по стрелке компаса. Если им повезет, они подойдут к рыбе незаметна, и Куинт метнет гарпун — бросок приблизительно на двенадцать футов почти отвесно.

Броди надо стоять у бочонка и следить, чтобы веревка не запуталась, когда рыба начнет уходить на глубину.

Все шло как надо, охота сорвалась в последний момент.

Медленно двигаясь с приглушенным мотором, тихий рокот которого был едва слышен, катер приближался к рыбе — она лежала на поверхности, отдыхая. Судно прекрасно слышалось руля, и Хупер следовал абсолютно точно в указанном Куинтом направлении. Вдруг неведомо почему рыба почувствовала опасность. И когда Куинт замахнулся, чтобы бросить гарпун, она рванулась вперед, ударила хвостом и стремительно пошла на глубину. Куинт метнул свое орудие, но промазал на шесть футов.

Теперь катер снова стоял у края пленки.

— Вы спрашивали вчера, часто ли выпадают пустые дни, — спросил хозяин катера Броди. — Редко у нас бывает два таких дня подряд. Пора уже появиться голубым акулам.

— А в чем дело. Погода виновата?

— Может быть. Люди чувствуют себя довольно скверно. Вероятно, и рыбы тоже.

Они пообедали — бутерброды и пиво, и когда кончили, Куинт проверил, заряжена ли его винтовка. Затем скрылся в рубке и вернулся с каким-то устройством, которого Броди раньше никогда не видел.

— Вы не выбросили банку из-под пива? — спросил Куинт.

— Нет, — сказал Броди. — Зачем она вам?

— Сейчас увидите.

Приспособление напоминало гранату с длинной ручкой — эдакий металлический цилиндр. Куинт засунул пивную жестянку в цилиндр, повернул его, пока не раздался щелчок, и вынул из кармана холостой патрон двадцать второго калибра. Вставил патрон в небольшое отверстие у основания цилиндра и покрутил рукоятку — послышался еще один щелчок. Он протянул приспособление Броди.

— Видите курок, — сказал Куинт, указывая на конец рукоятки. — Нацельте эту штуковину в небо и, когда я скомандую, нажмите на курок.

Куинт взял винтовку «М-1», снял с предохранителя, вскинул ее и крикнул Броди:

— Давайте.

Броди нажал на курок. Раздался резкий выстрел, от которого слегка отдало в руку, и пивная жестянка взлетела прямо в небо. Она вращалась в воздухе и сверкала в ярких солнечных лучах, точно бриллиант. На самом верху она какую-то долю секунды замерла, и тут Куинт выстрелил.

Он целился пониже банки, чтобы попасть в нее в то мгновение, когда она начнет падать, и пробил дно. Раздалось громкое, звонкое — дзинь! — и жестянка, кувыркаясь, упала в воду. Она не утонула, а плавала, накренившись и покачиваясь, на поверхности океана.

— Хотите попробовать? — спросил Куинт.

— Конечно, — ответил Броди.

— Помните, целиться надо, когда банка зависнет на самом верху, и брать немного ниже. Если захотите попасть в жестянку на лету, придется стрелять с упреждением, а это гораздо труднее. Если промахнетесь, подождите чуть-чуть, а потом опять ловите ее на мушку, только тогда, повторяю, с упреждением.

Броди передал хозяину катера металлическое устройство, взял винтовку и расположился у планшира. Когда Куинт зарядил цилиндр, Броди крикнул: «Давайте!» — и жестянка полетела ввысь. Броди выстрелил. Мимо. Он сделал вторую попытку на верхней точке дуги. Мимо. В третий раз Броди взял слишком большое упреждение, и банка упала в воду.

— Черт возьми, не так-то просто, — сказал полицейский.

— Нужно немного потренироваться, — заметил Куинт. — Посмотрим-ка, попадете ли вы сейчас.

Жестянка держалась стоймя в неподвижной воде в пятнадцати — двадцати ярдах от катера. Половина ее виднелась над поверхностью. Броди прицелился, взяв чуть пониже воображаемой ватерлинии, и нажал на спусковой крючок. Раздалось металлическое — цок! — и пуля ударила в бок жестянки у самой воды. Жестянка исчезла.

— А вы, Хупер? — спросил Куинт. — Осталась одна жестянка, но мы можем выпить пиво и освободить еще несколько банок.

— Нет, спасибо, — ответил Хупер.

— А в чем дело?

— Ни в чем. Я просто не хочу стрелять, вот и все.

Куинт усмехнулся.

— Вас беспокоят плавающие в воде жестянки? Мы выбрасываем в океан горы жестянок. Они ржавеют и засоряют дно.

— Не в этом дело, — сказал Хупер, стараясь не отвечать на поддразнивание Куинта. — Мне просто не хочется.

— Боитесь оружия?

— Боюсь? Нет.

— Вы хоть раз в жизни стреляли?

Броди удивился настойчивости Куинта, его радовало замешательство Хупера, но он не понимал, почему хозяин катера стремится вывести из себя ихтиолога. Может быть, Куинта охватывает раздражение, когда ему надоедает сидеть сложа руки и рыба не ловится.

Хупер тоже не знал, чего добивается Куинт, но ему не нравились придирки хозяина катера. Он чувствовал, что Куинт заманивает его в какую-то ловушку.

— Что за вопрос, — сказал он. — Я стрелял раньше.

— Где? В армии?

— Нет. Я…

— Вы служили?

— Нет.

— Я так и думал.

— Что вы хотите этим сказать?

Броди уставился на Хупера, наблюдая за ихтиологом, и на какую-то долю секунды поймал на себе ответный взгляд.

Хупер отвел глаза и покраснел.

— Что вы задумали, Куинт? — спросил он. — Чего вам надо?

Куинт откинулся на спинке стула и осклабился.

— Абсолютно ничего, — сказал он. — Просто болтаю немного, чтобы скоротать время. Вы не будете возражать, если я возьму жестянку, когда вы допьете пиво? Может быть, Броди захочет еще раз выстрелить.

— Нет, не возражаю, — ответил Хупер. — Но только отстаньте от меня, ладно?

Час все сидели молча. Броди дремал, натянув шляпу на глаза, чтобы защитить лицо от солнца. Хупер расположился на корме, черпал и выливал за борт приманку, изредка встряхивая головой, чтобы прогнать сон. А Куинт сидел на ходовом мостике, глядя на пленку, его кепи морского пехотинца было сдвинуто на затылок.

Вдруг Куинт спокойно сказал:

— К нам пожаловала гостья.

Броди тут же проснулся. Хупер вскочил.

Леса по правому борту плавно и очень быстро натягивалась.

— Возьмите спиннинг, — сказал Куинт. Он сорвал кепи и бросил его на скамейку.

Броди вынул спиннинг из кронштейна, поставил его между ног и крепко сжал руками.

— Когда я дам знать, — сказал Куинт, — тормозите катушку и подсекайте. — Леса перестала разматываться. — Подождите. Рыба разворачивается. Потянет опять. Не стоит подсекать ее сейчас, иначе выпустит крючок. — Но леса лежала на воде, провисшая и без всякого движения. Спустя несколько минут Куинт выругался. — Чтоб меня разорвало. Тащите.

Броди начал выбирать лесу. Она шла легко, слишком легко. Будто на ней не было приманки.

— Придерживайте лесу двумя пальцами, а то она запутается, — сказал Куинт. — Что бы там ни было, но это «что-то» сняло наживку нежно, как надо. Должно быть, слизнуло ее.

Леса выскочила из воды и повисла на конце спиннинга. Ни крючка, ни наживки, ни поводка. Проволочка аккуратно перекушена. Куинт сбежал с мостика и осмотрел ее. Он потрогал конец, провел пальцами по краям среза и внимательно оглядел пленку за бортом.

— Я думаю, мы только что повстречались с вашей подругой, — заметил он.

— Что? — спросил Броди.

Хупер соскочил с планшира.

— Вы, должно быть, шутите, — возбужденно сказал он. — Это же великолепно.

— Я лишь предполагаю, — ответил Куинт. — Хотя держу пари, что так оно и есть. Проволочка перекушена чисто. С одного раза. Акула, по-видимому, даже не почувствовала ее. Просто втянула наживку и захлопнула пасть. Вот и все.

— Ну, и что мы теперь будем делать? — спросил Броди.

— Подождем и посмотрим, не возьмет ли акула другую наживку и не выйдет ли на поверхность.

— А что если использовать дельфинчика?

— Только когда я буду уверен, что нас беспокоит ваша любимица, — сказал Куинт. — Если увижу ее и буду знать, что это достаточно большая тварь, которая стоит того, чтобы скормить ей дельфина. Рыбы уничтожают все подряд, и я не хочу тратить ценную наживку на какое-нибудь ничтожество.

Они ждали. Поверхность воды оставалась спокойной. Единственным звуком было шлепанье приманки, которую бросал Хупер. Но вот повело лесу полевому борту.

— Не вынимайте спиннинг из кронштейна, — сказал Куинт. — Нет смысла, вдруг она перекусит и эту лесу.

Кровь Броди забурлила, закипела. Его охватили нервное возбуждение и боязнь при мысли о том, что где-то рядом находится существо, силу которого трудно себе представить. Хупер стоял у планшира левого сорта, не отрывая взгляда от бегущей лесы.

Леса замерла и обвисла.

— Проклятье, — выругался Куинт. — Снова оборвала. — Он взял удилище и начал выбирать лесу на катушку. Перекушенная леса показалась над бортом, крючка не было, как и прежде. — Попробуем еще разок, — проговорил Куинт, — но я прикреплю поводок потолще. Разумеется, это ее не напугает, если мы имеем дело с вашей пакостью. — Он полез в морозильную камеру за приманкой, потом снял Проволочный поводок. Достал из ящика в кубрике цепь фута в четыре длинной и толщиной три восьмых дюйма.

— Похожа на поводок для собаки, — заметил Броди.

— Это и есть бывший поводок, — согласился Куинт. Он прикрепил проволокой один конец цепи к ушку крюка с наживкой, другой — к металлической лесе.

— Может, она перекусит и эту цепь?

— Думаю, что да. Вероятно, на это уйдет немного больше времени, но она все равно перекусит, если пожелает. Я лишь хочу подразнить ее немного и выманить на поверхность.

— А что делать, если ничего не получится?

— Пока не знаю. Я, конечно, мог бы взять четырехдюймовый крюк для акул и крепкую цепь, насадить несколько кусков приманки и опустить наживку за борт. Однако если акула заглотнет крюк, мне с ней не справиться. Она вырвет любой кнехт, поэтому, пока я не увижу ее, не стоит рисковать. — Куинт сбросил крюк с наживкой за борт и потравил несколько ярдов лесы. — Иди сюда, ты, потаскуха! Дай же посмотреть на тебя.

Трое мужчин следили за лесой по левому борту. Хупер нагнулся, зачерпнул полный ковш приманки и выбросил ее на пленку. Что-то привлекло его внимание и заставило обернуться налево. Он увидел нечто такое, отчего у Хупера вырвался хриплый крик — нечленораздельный, но достаточно выразительный; двое других мужчин посмотрели в его сторону.

— Боже мой! — произнес Броди.

В девяти футах от кормы, ближе к правому борту, торчала плоская, конической формы голова акулы. Чудовище высунулось из воды, наверное, фута на два. Сверху голова была темно-серая, на ней выделялись два черных глаза. Ближе к пасти, где серый цвет переходил в кремово-белый, располагались ноздри — глубокие прорези в бронированной коже. Пасть была слегка приоткрыта, в темной мрачной полости виднелись огромные треугольные зубы. Акула и люди смотрели друг на друга, наверное, секунд десять. Затем Куинт заорал:

— Дайте гарпун!

Повинуясь собственному крику, он бросился вперед и начал возиться с гарпуном. Броди схватился за винтовку. В это мгновение акула бесшумно ушла под воду. Мелькнул длинный серповидный хвост. Броди выстрелил и промахнулся — акула исчезла.

— Ушла, — сказал Броди.

— Фантастика! — произнес Хупер. — Вот это акула! О такой я даже не мечтал. Диковинная рыба! Одна голова, должно быть, фута четыре в поперечнике.

— Возможно, — согласился Куинт, направляясь к корме. Он отнес туда два гарпуна, два бочонка и две веревки. — На случай, если акула вернется, — пояснил он.

— Вы когда-нибудь видели такую рыбу, Куинт? — спросил Хупер. Его глаза горели от восторга и возбуждения.

— Пожалуй, нет, — ответил Куинт.

— Как вы думаете, какая у нее длина от головы до хвоста?

— Трудно сказать, футов двадцать. Может, больше. Не знаю. Вообще, между этими тварями нет особой разницы, если они больше шести футов. Стоит им достичь такой длины, и они уже опасны. Эта сволочь тоже опасна.

— Дай бог, чтобы она вернулась, — сказал Хупер.

Броди почувствовал озноб и содрогнулся.

— Странно, — произнес он, качая головой. — Такое впечатление, будто она ухмылялась.

— Они всегда так выглядят с открытой пастью, — сказал Куинт. — Не считайте ее умнее, чем она есть. Всего лишь безмозглая помойная яма.

— Как вы можете так говорить? — возмутился Хупер. — Это настоящая красавица. Подобные существа заставляют нас поверить в бога. Они показывают, на что способна природа, когда задумает что-то сотворить.

— Бред, — отрезал Куинт и взобрался по трапу на ходовой мостик.

— Вы хотите забросить дельфина? — спросил Броди.

— Не нужно. Мы уже раз заставили ее выйти на поверхность. Она появится снова.

Не успел Куинт договорить, как неясный шум заставят Хупера обернуться. До него донесся какой-то свистящий звук, казалось, свистела вода.

— Смотрите, — воскликнул Куинт. Акула шла прямо к катеру. В тридцати футах от борта виднелся треугольный спинной плавник более фута высотой, он разрезают волны, оставляя позади волнистый след. За ним возвышаются огромный хвост, с силой ударявший по воде.

— Она атакует катер! — закричал Броди. Он невольно опустился на стул, как бы пытаясь спрятаться от опасности.

Куинт сбежал с мостика, чертыхаясь.

— Без всякого предупреждения на этот раз, — сказал он. — Дайте мне гарпун.

Акула была уже совсем рядом с катером. Она подняла плоскую голову, тупо посмотрела на Хупера черным глазом и пошла под судно. Куинт поднял гарпун и повернулся в сторону левого (юрта. Древко ударилось о стул, наконечник отскочил и упал на палубу.

— Подлюга! — заорал Куинт. — Она еще там? — Он нагнулся, схватил наконечник и снова насадят его на древко.

— С вашей стороны, с вашей! — вопил Хупер. — Здесь она уже прошла.

Куинт повернул голову и увидел серо-коричневый силуэт акулы — она удалялась от катера и все глубже уходила под воду. Куинт отбросил гарпун, с яростью схватил винтовку и разрядил всю обойму в воду вслед акуле.

— Сволочь! — выругался он. — Предупреждай меня в следующий раз. — Затем он положил винтовку и захохотал. — Пожалуй, надо сказать ей спасибо, — заметил Куинт. — По крайней мере, она не напала на катер. — Он посмотрел на Броди. — Напугала вас немного?

— Больше чем надо, — сказал Броди. Он потряс головой, словно собираясь с мыслями.

— Я все еще не могу поверить своим глазам. — Он представил себе, как торпедообразное тело несется в темноте и разрывает на части Кристину Уоткинс; как мальчик беспечно плывет на матрасе, и вдруг его хватает какое-то чудовище; Броди знал, что подобные кошмары будут терзать его все время — он будет видеть сны, полные насилия и крови, несчастную женщину, обвиняющую его в том, что он убил ее сына.

— Не говорите мне, что это рыба, — произнес Броди. — Она больше похожа на чудовище из приключенческих фильмов.

— И тем не менее это рыба, — сказал Хупер. Он никак не мог успокоиться. — И какая рыба! Черт возьми, почти мегалодон.

— Что? — не понял Броди.

— Конечно, я чуть преувеличил, — ответил Хупер, — но рыбу таких размеров можно назвать мегалодоном, правда? Что вы скажете, Куинт?

— Я скажу, что вы перегрелись на солнце, — бросил хозяин катера.

— Нет, в самом деле. Как по-вашему, каких размеров могут достигать эти рыбы?

— Я не всезнайка. Думаю, она длиной футов двадцать, поэтому можно сказать, что такие твари достигают.

Двадцати футов. Если я завтра увижу акулу длиной в двадцать пять футов, то скажу, что они вырастают до двадцати пяти футов. Предположения и плевка не стоят.

— А все-таки до каких размеров вырастают акулы? — спросил Броди и тут же пожалел. Ему казалось, что, обращаясь к ихтиологу с этим вопросом, он как бы признает его авторитет.

Однако Хупер был слишком увлечен, взволнован и счастлив, чтобы воспользоваться своим превосходством.

— В этом-то все и дело, — сказал ихтиолог, — что никто этого не знает. В Австралии одна акула запуталась в цепях и утонула. Она была длиной в тридцать шесть футов, так по крайней мере сообщалось в газетах.

— Почти в два раза больше, чем наша, — заметил Броди. Полицейский с трудом верил даже в существование только что увиденной акулы и уж тем более не представлял себе необъятных размеров рыбину, о которой говорил ихтиолог.

Хупер согласно кивнул в ответ.

— Обычно люди считают длину в тридцать футов пределом для акулы, но эта цифра обманчива. Вот Куинт говорил: если они встретят завтра чудовище длиной в шестьдесят футов, то подумают, что это и есть самая крупная акула. Но представьте себе нечто поразительное — вдруг где-то в океанических глубинах обитают громадины длиной в сотню футов, и это может оказаться правдой.

— Какая чепуха, — сказал Куинт.

— Я не говорю, что так оно и есть, — продолжал Хупер. — Я говорю, что это возможно.

— Все равно чепуха.

— Может быть. А может быть, и нет. Обратите внимание на латинское название этих акул — Carcharodon carcharias, их ближайший предок назывался Carcharodon megalodon и жил приблизительно тридцать — сорок тысяч лет тому назад. Найдены зубы мегалодона. Их длина шесть дюймов. Из этого следует, что ископаемая акула имела длину от восьмидесяти до ста футов. И у нее были точно такие же зубы, какие мы видим у гигантских белых акул в наши дни. Предположим, что обе акулы принадлежат к одному и тому же виду. Какие у нас доказательства, что мегалодоны в самом деле вымерли? И почему? Этим хищникам хватает пищи. Если уж киты не голодают, то и гигантские акулы спокойно прокормятся. Нам никогда не приходилось видеть белых акул длиной в сто футов, но это отнюдь не означает, что их не существует в природе. Гигантским акулам не надо подниматься на поверхность. Они могут найти пищу в морских глубинах. Мертвых акул не выбрасывает на берег, у них нет плавательного пузыря. Попробуйте представить себе, как выглядит стофутовая белая акула? Вы знаете, на что она способна и какой силой обладает?

— Страшно даже подумать, — проговорил Броди.

— Она должна быть размером с паровоз, а пасть набита зубами, похожими на ножи мясника.

— Вы хотите сказать, что наша акула всего лишь детеныш? — Броди почувствовал себя слабым и беззащитным. Такая рыба может проглотить целый катер.

— Нет, это взрослая акула, — сказал Хупер. — Я уверен. Просто акулы, как люди. Один человек вырастает до пяти футов, другой — до семи. Боже, я все бы отдал, лишь бы взглянуть на какого-нибудь большого мегалодона.

— Вы просто сумасшедший, — заметил Броди.

— Нет, это все равно что найти снежного челочка.

— Эй, Хупер, — сказал Куинт, — может, хватит сказок, не пора ли бросать приманку за борт? Я не прочь поймать хоть что-нибудь.

— Конечно, — согласился Хупер. Он вернулся на свое место на корме и принялся выплескивать приманку в воду.

— Думаете, она вернется? — спросил Броди.

— Не знаю, — ответил Куинт. — Никогда не предугадаешь, что выкинут эти твари. — Он достал из кармана блокнот и карандаш. Вытянул левую руку по направлению к берегу. Зажмурил правый глаз и посмотрел по воображаемой линии вдоль указательного пальца, затем нацарапал что-то в блокноте. Потом сдвинул руку на несколько дюймов левее, снова посмотрел и снова что-то записал.

— Определяю наше местонахождение, — сказал Куинт, опережая вопрос полицейского. — Хочу отметить, где находится катер, чтобы завтра прийти на это же место, если акула больше не появится.

Броди бросил взгляд в сторону берега. Даже пристально всматриваясь из-под ладони, он различал лишь едва заметную полоску земли.

— Как вы ориентируетесь?

— По маяку на косе и городской водонапорной башне. Они оказываются под разным углом в зависимости от того, где ты находишься.

— Разве их видно? — Броди напряг зрение, но ничего не мог заметить, кроме бугорка на полоске земли.

— Конечно, видно, и вы бы увидели, если бы провели на море тридцать лет.

— Вы действительно думаете, что акула останется здесь? — усмехнувшись, заметил Хупер.

— Не знаю, — ответил Куинт. — Но мы обнаружили ее именно здесь.

— Ясно, что она никуда не ушла от Эмити, — вставил Броди.

— Конечно, потому что она ухитрялась добывать себе корм, — сказал Хупер. В его голосе не было ни иронии, ни издевки. Однако это замечание резануло Броди по сердцу.

Они прождали еще часа три, но акула так и не вернулась. Течение ослабло, и пленка почти не расползалась.

— Давайте, пожалуй, возвращаться, — предложил Куинт в начале шестого. — Хватит на сегодня, а то терпение может лопнуть.

— Куда, по-вашему, ушла акула? — спросил Броди. Вопрос был задан впустую: он знал, что точного ответа быть не может.

— Куда угодно, — сказал Куинт. — Когда их ищешь, то не находишь поблизости. А вот когда они не нужны, то эти, бестии тут как тут. Попробуй догадайся.

— Так вы считаете, что нам не следует оставаться на ночь и бросать приманку?

— Нет. Я уже говорил: плохо, если пленка расползается на слишком большое расстояние. Мы не взяли с собой никакой еды. И последнее, что немаловажно, — вы не платите мне за круглосуточную работу.

— А если бы я заплатил?

Куинт задумался.

— Нет смысла. Это заманчиво, но мы продежурим ночь впустую. Пленка разойдется далеко, она только запутает нас, и даже если рыба окажется совсем рядом, то мы все равно об этом не узнаем, разве только она нападет на катер. Поэтому я взял бы с вас деньги лишь за ночлег на борту. Однако я не хочу поступать так по двум причинам. Прежде всего, если пленка сильно расползется, она испортит нам завтрашний день. Второе, я предпочитаю, чтобы ночью судно стояло в порту.

— Понятно, — сказал Броди. — Вашей жене, вероятно, тоже будет спокойнее, если вы проведете ночь дома.

— У меня нет жены, — безразлично сказал Куинт.

— О, извините.

— Не за что. Она мне просто не нужна. — Куинт повернулся и поднялся по трапу на ходовой мостик.

Эллен готовила детям ужин, когда в дверь позвонили. Мальчики смотрели телевизор в гостиной.

— Откройте дверь, пожалуйста! — крикнула она им.

Эллен услышала щелчок замка, чьи-то голоса, а спустя минуту увидела Ларри Вогэна — он остановился в дверях кухни. Прошло меньше двух недель с тех пор, как они виделись в последний раз, однако перемена в наружности мэра была такой разительной, что Эллен с удивлением уставилась на него. Как всегда, Вогэн был одет с иголочки — голубой спортивный пиджак с двумя пуговицами и застегнутая доверху рубашка, серые брюки и модные мокасины. Изменилось только лицо. Он резко похудел, у него появились морщины, как у большинства людей, и так не имеющих лишнего веса. Глаза ввалились и стали, как показалось Эллен, светлее обычного — бледно-серыми. Кожа тоже посерела и заметно обвисла на щеках. Он беспрестанно облизывал и без того влажные губы.

Эллен смутилась, когда заметила, что смотрит на него до неприличия долго.

— Привет, Ларри, — сказала она и опустила глаза.

— Привет, Эллен. Я зашел, чтобы… — Вогэн отступил на несколько шагов назад и заглянул в гостиную. — Можно, я чего-нибудь выпью?

— Конечно. Ты знаешь, где бар. Налей сам. Я бы за тобой поухаживала, но у меня испачканы руки.

— Не беспокойся. Я управлюсь. — Он открыл шкаф, где хранилось спиртное, достал бутылку и налил полный стакан джина. — Как я уже сказал, я зашел, чтобы попрощаться.

Эллен отвернулась от плиты.

— Ты уезжаешь? Надолго? — спросила она.

— Не знаю. Возможно, навсегда. Здесь мне больше нечего делать.

— А как же твой бизнес?

— Вылетела трубу. Или скоро вылетит.

— Что значит — вылетел в трубу? Бизнес не может так просто прогореть.

— Возможно, но я все потерял. То немногое, что осталось, перейдет к моим… компаньонам. — Он словно выплюнул это слово и затем, точно желая избавиться от неприятного привкуса во рту, сделал большой глоток джина. — Мартин говорил тебе о нашем разговоре?

— Да. — Эллен посмотрела на сковороду и перевернула курицу.

— Я думаю, ты теперь будешь плохо думать обо мне.

— Я тебе не судья, Ларри.

— Я никогда не хотел никого обидеть. Надеюсь, ты этому веришь?

— Верю. Элеонора что-нибудь знает?

— Ничего, бедняжка. Я хочу оградить ее от всего, если смогу. Это одна из причин моего отъезда. Она любит меня, ты знаешь, очень не хочется, чтобы мы оба лишились… этой любви. — Вогэн облокотился на раковину. — Сказать тебе кое-что? Иногда я думаю — и думал время от времени все эти годы, — что мы с тобой могли бы стать прекрасной парой.

Эллен покраснела.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты из хорошей семьи. У тебя обширные связи, ради которых мне приходилось тратить столько сил. Мы подошли бы друг другу и заняли подобающее нам положение в Эмити. Ты красивая, хорошая, сильная. Ты была бы для меня настоящей находкой. И я думаю, что смог бы создать тебе такую жизнь, которая пришлась бы тебе по душе.

Эллен улыбнулась.

— Я не такая сильная, как ты думаешь, Ларри. Я не знаю, какая я… находка.

— Не прибедняйся. Надеюсь, Мартин понимает, каким владеет сокровищем. — Вогэн допил джин и поставил стакан в раковину. — Впрочем, уже поздно предаваться мечтам. — Он подошел к Эллен, взял ее за плечи и поцеловал в голову. — До свидания, дорогая, — сказал он. — Вспоминай иногда обо мне.

Эллен посмотрела на него.

— Хорошо. — Она поцеловала его в щеку. — Куда ты едешь?

— Не знаю. Или в Вермонт, или в Нью-Гэмпшир. Возможно, начну продавать земельные участки любителям лыжного спорта. Кто знает? А может, сам займусь лыжами.

— Ты говорил Элеоноре?

— Я сказал ей, что мы, вероятно, уедем из Эмити. Она только улыбнулась и ответила: «Как хочешь, Ларри».

— Вы скоро отправитесь?

— Как только переговорю со своими адвокатами о моих… долгах.

— Пришли нам открытку и сообщи свой адрес.

— Хорошо. До свидания. — Вогэн вышел из кухни, и Эллен слышала, как хлопнула входная дверь.

Накормив детей ужином, она поднялась в спальню и присела на кровать. «Жизнь, которая пришлась бы тебе по душе», — сказал Вогэн. Какой бы она могла быть, эта жизнь? Обеспеченность? Признание? Она никогда бы не вспоминала с сожалением о своем детстве, ибо ничего для нее не изменилось бы. Ей бы не хотелось вернуть прошлое, самоутвердиться, доказать себе, что она может нравиться, не надо было бы изменять Мартину с Хупером.

Хотя вряд ли. Она наверняка обманывала бы Броди просто так, скуки ради, подобно многим женщинам, которые проводили целые недели в Эмити без мужей, пока те работали в Нью-Йорке. С Ларри Вогэном она жила бы без всяких волнений, обеспеченно, но пусто.

Размышляя над словами мэра, Эллен начала сознавать, что с Броди она не была так уж несчастлива, как мог себе представить Ларри Вогэн, а пережитые вместе радости и невзгоды еще больше сблизили их. И чем яснее она это видела, тем больше сожалела о том, сколько лет ушло на то, чтобы понять, как много затрачено времени и нервов в бесплодных попытках вернуть прошлое. Вдруг ее охватил страх — страх, что она прозрела слишком поздно, что с Броди может что-нибудь произойти, прежде чем она воспользуется плодами своего прозрения. Она взглянула на часы: двадцать минут седьмого. Ему следовало уже быть дома. Что-то случилось с ним, подумала она. О, пожалуйста, боже, только не с ним.

Эллен услышала, как внизу открылась дверь. Она спрыгнула с кровати, выскочила в коридор и сбежала вниз по лестнице. Она обхватила Броди за шею и крепко поцеловала в губы.

— Бог мой, — сказал он, когда она отпустила его. — Вот это встреча.

Глава 13

— Я не позволю погрузить эту штуковину на мое судно, — сказал Куинт.

Они стояли на пристани. Светало. Солнце вычертило линию горизонта, но над океаном поплыли низкие облака. Легкий бриз дул с юга. Судно было готово к отплытию. Бочонки выстроились рядком в носовой части; спиннинги торчали вертикально в кронштейнах. Тихо урчал двигатель, он выбрасывал на поверхность воды пузырьки, когда небольшие волны заливали выхлопную трубу, и кашлял дизельной гарью, которую подхватывал и уносил вверх слабый ветерок.

На другом конце пристани какой-то мужчина сел в небольшой грузовик, включил мотор, и машина стала медленно удаляться по грязной дороге. Надпись, выведенная на двери грузовика, гласила: «Вудс-Ход, Институт океанографии».

Куинт стоял спиной к катеру, глядя на Броди и Хупера, которые расположились по обе стороны алюминиевой клетки. Она была чуть более шести футов высотой, шесть футов в длину и четыре фута в ширину. Внутри находился щит управления, а сверху — два цилиндрических баллона. На полу клетки лежали акваланг, регулятор, маска и гидрокостюм.

— Почему вы не хотите брать клетку? — спросил Хупер Она легкая, и я могу ее привязать где-нибудь, она никому не будет мешать.

— Займет слишком много места.

— Я уже говорил, — вставил Броди, — но он и слушать не хочет.

— Да что это такое в конце-токонцов? — спросил Куинт.

— Клетка для защиты от акул, — пояснил Хупер. — Ныряльщики пользуются ими в открытом океане. Мне привезли ее из Вудс-Хода на грузовике, который только что уехал.

— И зачем она вам?

— Когда мы найдем акулу или когда она найдет нас, я спущусь в клетке под воду и сделаю несколько снимков. Никому еще не удавалось сфотографировать такую большую акулу.

— Не выйдет, — сказал Куинт. — Только не с моего катера.

— Почему?

— Глупости, вот почему. Умный человек знает свои возможности. Вы еще мало каши ели.

— Откуда вызнаете?

— Никому не удастся такое. Эта акула слопает вашу клетку на завтрак.

— Слопает? Ну, не думаю. Согласен, она может броситься на клетку, может даже попытаться схватить челюстями прутья, но вряд ли акула захочет ее проглотить.

— Захочет, если увидит такую сочную приманку, как вы.

— Сомневаюсь.

— Ладно, хватит болтать.

— Слушайте, Куинт, подобная возможность предоставляется раз в жизни. Яне стал бы вас ни о чем просить, если бы не увидел вчера эту рыбину. Она редкостная, во всяком случае, в нашем полушарии акул вроде нее никто не встречал. Я смотрел фильмы о гигантских белых акулах, но еще никому не удавалось заснять двадцатифутовую рыбину в открытом океане. Ни разу.

— Куинт же сказал вам: хватит болтать, — вмешался Броди. — Так что забудьте о вашей клетке. И потом, я не хочу отвечать за вас. Мы здесь для того, чтобы убить акулу, а не снимать о ней любительский фильм.

— Почему вы должны отвечать за меня? Я действую совершенно самостоятельно.

— Ну нет, я за вас отвечаю. За катер платит Эмити, поэтому будет так, как я скажу.

Хупер обратился к Куинту.

— Я заплачу вам.

Куинт улыбнулся.

— Да ну? И сколько?

— Хватит болтать, — повторил Броди. — Мне неважно, что скажет Куинт. Я против того, чтобы вы брали с собой эту штуковину.

Хупер не обратил внимания на слова Броди.

— Сто долларов. Наличными, — предложил он хозяину катера. — И вперед, как вы любите. — Хупер полез в задний карман за бумажником.

— Я сказал: нет, — уперся Броди.

— Ну как, Куинт? Сто зелененьких. Наличными. Вот они. — Хупер отсчитал пять банкнот по двадцать долларов и протянул их Куинту.

— Не знаю, — сказал Куинт. Но деньги манили его, и он добавил: — Плевать, пусть подыхает себе, если хочет, я не стану удерживать.

— Если возьмете клетку, Куинт, — сказал Броди, — то лишитесь своих четырехсот долларов.

«Пусть Хупер сводит счеты с жизнью в свободное от работы время», — подумал полицейский.

— Если клетка останется на берегу, я не поеду с вами, — сказал Хупер.

— Ну и не надо, черт возьми, — разозлился Броди. — Можете сидеть здесь, мне все равно.

— Не думаю, чтобы это понравилось Куинту. А, Куинт? Вы пойдете в море вдвоем с шефом? Согласны?

— Мы найдем себе помощника, — сказал Броди.

— Валяйте, — огрызнулся Хупер. — Желаю удачи.

— Трудно найти, — сказал Куинт. — Особенно в такой короткий срок.

— Пошло все к дьяволу, — разозлился Броди. — Отложим поездку на завтра. А Хупер может возвратиться в Вудс-Ход и забавляться со своими рыбками.

Хупер был зол, гнев ослепил его. Поэтому он не смог удержаться, и у него вырвалось:

— Я способен и на большее.

На несколько секунд воцарилось гробовое молчание. Броди уставился на Хупера, не желая верить своим ушам, он не знал, сколько скрытого смысла таилось в словах ихтиолога, а сколько пустой похвальбы. И вдруг на Броди нахлынула неистовая ярость. Он сделал два шага к Хуперу, схватил его обеими руками за воротник и кулаками сдавил горло.

— Что? Что вы сказали?

Хупер задыхался. Он вцепился в пальцы Броди.

— Ничего! — ответил ихтиолог через силу. — Ничего! — Он пытался отступить назад, но Броди еще крепче сжал его горло.

— Что вы хотели сказать?

— Да говорю же вам, ничего! Вы разозлили меня. Вот я и выпалил первое, что пришло на ум.

— Где вы были днем в прошлую среду?

— Нигде! — В висках у Хупера стучало. — Отпустите. Вы задушите меня!

— Где вы были? — Броди все сильнее давил на горло.

— В гостинице! Теперь пустите!

Броди ослабил руки.

— С кем? — спросил он, взмолившись про себя: «Боже, пусть это будет кто угодно, только не Эллен».

— С Дейзи Уикер.

— Вранье! — Броди снова сдавил ненавистное горло и почувствовал, что на глазах у него выступили слезы.

— Что вам надо от меня? — прохрипел Хупер, пытаясь высвободиться.

— Дейзи Уикер — несчастная лесбиянка! Что вы делали вместе, вязали?

В голове у Хупера помутилось. Руки Броди словно железным обручем сдавили артерии на шее Хупера. Веки у Хупера задрожали, и он стал терять сознание. Броди отпустил воротник и с силой оттолкнул ихтиолога. Хупер растянулся на пристани, с трудом хватая ртом воздух.

— Что вы на это скажете? — продолжал допрашивать Броди. — Или вы способны спать с кем угодно, даже с лесбиянкой?

Голова у Хупера быстро прояснилась, и он ответил:

— Нет, я не знал, что она лесбиянка, а потом было уже слишком поздно.

— Что? Уж не хотите ли вы сказать, что она поднялась к вам в номер, а затем передумала? Ни одна лесбиянка не пойдет на это.

— А она пошла! — сказал Хупер, стараясь без заминки отвечать на вопросы Броди. — Она сказала, что хочет… что настало время попытаться стать нормальной женщиной. Но потом у нас ничего не вышло. Это было ужасно.

— Вы городите чепуху!

— Нет. Можете справиться у нее сами. — Хупер знал, что это всего лишь слабая увертка. Броди легко было проверить. Но Хуперу больше ничего не пришло в голову. Вечером он может по пути домой позвонить Дейзи Уикер из телефонной будки и попросить ее подтвердить его слова. Или может просто больше не возвращаться в Эмити — повернуть на север, сесть на паром в Ориент-Пойнте и покинуть штат, прежде.

Чем Броди успеет связаться с Дейзи Уикер.

— Справлюсь, — заверил Броди. — Не сомневайтесь.

Броди услышал позади смех Куинта.

— Сроду ничего такого не слышал, — сказал Куинт. — Надо же — спать с лесбиянкой.

Броди пристально посмотрел в глаза Хупера, пытаясь увидеть в них хоть искорку лжи. Но Хупер уставился в настил пристани.

— Ну так что? — спросил Куинт. — Выходим сегодня или нет? Все равно, Броди, вам придется платить.

Броди был потрясен. Ему хотелось отложить поездку, вернуться в Эмити и узнать, что связывало Хупера и Эл-лен. Но, предположим, худшие опасения подтвердятся. Как ему поступить? Потребовать ответа у Эллен? Уйти от жены? А какой прок от этого? Надо все обдумать.

— Выходим, — кивнул он Куинту.

— С клеткой?

— С клеткой. Если наш болван ищет смерти — его дело.

— Мне-то что, — сказал Куинт. — Давайте грузить этот цирк.

Хупер поднялся и подошел к клетке.

— Я пойду на борт, — сказал он хрипло. — Сначала передвиньте клетку на край причала и наклоните ко мне, а потом помогите мне оттащить ее в у гол.

Броди с Куинтом поставили клетку на край причала, и полицейский удивился, насколько она легкая. Даже вместе со снаряжением аквалангиста клетка весила не больше двухсот фунтов. Они наклонили ее в сторону Хупера, который ухватился за два прута и подождал, пока к нему спустится Куинт. Двое мужчин легко поставили клетку в самый угол под ходовую рубку. Хупер привязал ее двумя веревками.

Броди спрыгнул на борт.

— Отчаливаем, — бросил он.

— Вы забыли мне дать кое-что.

— Что?

— Четыреста долларов.

Броди вынул конверт из кармана и передал его Куинту.

— Вы умрете богатым человеком, Куинт.

— Моя золотая мечта. Отдайте кормовой швартов. — Куинт отвязал носовой и боковые тросы и бросил их на палубу; когда отдали кормовой швартов, он завел мотор и отчалил от пристани. Куинт повернул руль направо, выжал ручку акселератора, и катер быстро пошел по спокойному морю мимо Хикс-Айленда и Гоф-Пойнта, огибая Шагуонг и Монток. Скоро маяк на мысе Монток остался позади, и они легли на курс зюйд-зюйд-вест в открытом океане.

Судно плавно покачивалось на волнах, и Броди постепенно успокаивался. Может быть, Хупер говорил правду. Это не исключено. Ни один человек не стал бы лгать, если его легко проверить. Эллен никогда не обманывала его раньше, он был уверен в этом. Она даже не флиртовала с другими мужчинами. Однако, сказал он себе, все случается впервые. И опять при этой мысли у него сжалось горло. Его раздирали чувства ревности и унижения, бессилия и возмущения. Он вскочил со стула и поднялся на ходовой мостик.

Куинт подвинулся на скамейке, освободил место, и Броди уселся рядом.

— Вы, ребята, чуть не набили друг другу морду там, на пристани, — хохотнул Куинт.

— Пустяки.

— Не скажите. Что, думаете, он завел шашни с вашей женой?

Услышав слова, так грубо выражавшие его собственные мысли, Броди вздрогнул от неожиданности.

— Вас это не касается, — огрызнулся он.

— Какое мне дело. Но я не думаю, будто он способен на что-нибудь путное.

— Меня не интересует, что вы думаете, — отрезал Броди, желая поскорее переменить тему разговора. — Мы идем на прежнее место?

— На то самое. Теперь уже недалеко.

— Высчитаете, акула все еще там?

— Кто знает? Нам не остается ничего другого.

— Только позавчера вы говорили по телефону, будто обманете любую рыбу. Так? Значит, вы уверены в успехе?

— Почти.

Просто надо уметь разгадать их уловки. В этом все дело. Они глупы, как пробки.

— Вам никогда не попадалась умная рыба?

— Нет.

Броди вспомнил злобную, ухмыляющуюся морду акулы, которая смотрела на него из воды хищными глазками.

— Я не знаю, — сказал он. — У той вчерашней рыбины был очень уж подлый вид. Будто она понимала, что делает.

— Глупости, ни черта она не понимала.

— Может, некоторые рыбы способны мыслить?

— Рыбы? — Куинт рассмеялся. — Вы им льстите. Рыба не человек, хотя я считаю, что порой встречаются люди такие же тупые, как рыбы. Нет, акулы не умеют думать. Они ведут себя по-разному, но спустя какое-то время вы узнаете их уловки.

— Значит, акула не может быть врагом, который бросил вызов людям?

— Нет. Она нам такой же враг, как канализационная труба водопроводчику. Стараясь прочистить трубу, он, возможно, и проклинает ее, и колотит по ней гаечным ключом.

Однако водопроводчик знает, что труба ему не враг. Время от времени я наталкиваюсь на какую-нибудь капризную рыбину, которая доставляет мне больше хлопот, чем другие, но тогда я просто прибегаю к особым средствам.

— Но ведь есть рыбы, которых вы никак не можете поймать?

— Конечно, только это вовсе не значит, что они умные или хитрые. Они просто либо сыты, либо слишком проворны, либо у вас не та наживка. — Куинт помолчал с минуту, затем продолжал. — Однажды, — сказал он, — рыба чуть меня не слопала. Это было лет двадцать назад. Я загарпунил здоровую голубую акулу, а она как рванет и стянула меня за борт.

— И что же вы сделали?

— Вскарабкался на транец с такой быстротой, точно взлетел по воздуху. Мне повезло, что я свалился за корму, которая сидела глубоко в воде. Если бы я упал с середины борта, мне пришлось бы плохо. Во всяком случае, я мгновенно взобрался обратно, и рыба не успела меня заметить. Она в то время пыталась избавиться от гарпуна.

— Ну, а если бы свалились за борт и акула увидела бы вас? Можно что-нибудь предпринять?

— Конечно. Молиться. Это все равно что упасть с самолета без парашюта и надеяться, что угодишь в стог сена. Спасти может только Бог, а поскольку он сам толкнул вас за борт, я не дам и пяти центов за вашу жизнь.

— Одна женщина в Эмити считает, что все наши неприятности ниспосланы свыше, — заметил Броди.

— Она утверждает, что это своего рода божья кара.

Куинт улыбнулся.

— Вполне возможно. Бог сотворил эту проклятую тварь и может приказывать ей, что делать.

— Вы серьезно?

— Да нет. Я не очень суеверный.

— Тогда почему же, по-вашему, акула пожирает людей?

— Городу не везет. — Куинт оттянул назад ручку акселератора. Судно сбавило скорость и закачалось на волнах. Куинт достал из кармана клочок бумаги, развернул его, прочитал запись и проверил ориентировку по вытянутой руке. Он повернул ключ зажигания, и мотор заглох. В наступившей тишине было что-то тяжелое и гнетущее. — Ну, Хупер, — сказал Куинт, — бросайте эту дрянь за борт.

Хупер снял крышку с бадьи и начал вываливать приманку в океан. Первая порция шлепнулась в тихую воду, и маслянистое пятно начало медленно расползаться на запад.

К десяти часам подул довольно сильный ветерок. По воде пошла рябь, потянуло приятной прохладой. Было тихо-тихо, лишь время от времени слышался всплеск за кормой, когда Хупер бросал приманку.

Броди сидел на стуле, борясь с дремотой. Он зевнул, затем вспомнил, что оставил внизу недочитанный детектив. Встал, потянулся, потом спустился по трем ступенькам в кубрик. Он нашел книгу и начал уже подниматься на палубу, как тут его взгляд упал на холодильный ящик.

Он посмотрел на часы и подумал, что время на судне остановилось.

— Я хочу выпить пива, — крикнул он. — Вам принести?

— Мне не надо, — откликнулся Хупер.

— Давайте, что за вопрос, — сказал Куинт. — Постреляем в жестянки.

Броди достал из ящика две банки, оторвал металлические кольца и начал подниматься по лестнице. Он поставил ногу на последнюю ступеньку и вдруг услышал спокойный голос Куинта:

— А вот и мы.

Вначале Броди подумал, что Куинт говорит о нем, но затем увидел, как Хупер вскочил с транца, присвистнул и сказал:

— Ого! Это и в самом деле наша гостья!

Броди почувствовал, что у него бешено забилось сердце. Он быстро поднялся на палубу и спросил:

— Где?

— Вон там, — показал Куинт. — Прямо за кормой.

Глаза Броди скоро привыкли к свету, и тогда он увидел плавник — неровный, коричневато-серый треугольник, разрезавший волны, а дальше за ним виднелся серпообразный хвост, который упруго бил по воде. Она плывет ярдах в тридцати от катера, решил Броди. Может быть, в сорока.

— Вы уверены, что это наша акула? — спросил он.

— Она, — ответил Куинт.

— Что вы собираетесь делать?

— Ничего. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не определим, что ей тут надо. Хупер, продолжайте бросать эту пакость. Попробуем приманить ее ближе.

Хупер поднял бадью на транец и вывалил часть приманки в воду. Куинт прошел вперед и насадил гарпун на древко. Он поднял бочонок и зажал его под мышкой. Перекинул через свободную руку бухту веревки и взял гарпун. Он принес снасть на корму и сложил на палубе.

Акула кружила взад и вперед но пленке, стремясь определить, откуда шел запах крови.

— Сматывайте лесы, — сказал Куинт Броди. — Они теперь нам без надобности.

Броди смотал лесы одну за другой, и наживки шлепнулись на палубу.

Акула чуть приблизилась к катеру, продолжая медленно кружить рядом.

Куинт поставил бочонок на транец слева от бадьи Хупера и бросил возле нее веревку. Потом сам вскарабкался на транец и выпрямился, держа в согнутой правой руке гарпун.

— Ну, давай, — позвал он. — Давай, иди сюда.

Но акула продолжала держаться футах в пятидесяти от лодки.

— Я не достану ее, — сказал Куинт. — Надо, чтобы она подошла ближе. Броди, возьмите кусачки — они у меня в заднем кармане, откусите наживку и бросьте ее за борт. Может, запах еды заставит ее подойти к нам. И постарайтесь наделать побольше шуму, когда будете бросать наживку. Пусть почует, что здесь есть чем позавтракать.

Броди сделал, как ему было сказано, шлепая по воде багром; он не спускал глаз с плавника акулы, ему казалось, что она вот-вот появится из глубины и схватит его за руку.

— Бросьте еще наживку, раз уж вы за это взялись, — сказал Куинт. — Она там, в ящике. И швырните жестянки с пивом тоже.

— Жестянки с пивом? Зачем?

— Нужно кидать все, что попадается под руку. Чем больше, тем лучше, лишь бы привлечь эту тварь.

— А если бросить дельфина? — спросил Хупер.

— Что с вами, мистер Хупер? — удивился Куинт. — Мне казалось, что вы против этого.

— Неважно, — возбужденно ответил Хупер. — Я хочу увидеть акулу.

— Успеется, — сказал Куинт. — Подождем немного.

Приманка медленно плыла в сторону акулы, одна жестянка колыхалась на поверхности воды, удаляясь от кормы. — Однако рыба все равно не подходила к катеру.

— Черт, — выругался Куинт. — Похоже, выбора нет. — Он отложил гарпун и спрыгнул с транца. Потом откинул крышку с бачка для мусора, стоявшего рядом с Броди, и полицейский увидел безжизненные глаза крошечного дельфинчика, который покачивался в морской воде. Броди стало противно, и он отвернулся.

— Ну, малыш, — сказал Куинт. — Пришло твое время. — Он вынул из кормового отсека длинную цепь-поводок и просунул один ее конец в ушко крюка, торчавшего под нижней челюстью дельфина. К другому концу цепи Куинт привязал пеньковую веревку толщиной в три четверти дюйма. Он потравил несколько ярдов веревки, отрезал ее и хорошенько обмотал вокруг утки на планшире правого борта.

— По-моему, вы говорили, что эта акула вытащит любой кнехт, — заметил Броди.

— Вполне возможно, — ответил Куинт. — Но держу пари, я всажу в нее гарпун и перережу веревку, прежде чем она успеет вырвать утку. — Куинт взял цепь и бросил ее на транец к правому борту. Потом забрался на транец сам и потянул дельфина к себе. Вынул нож из ножен, висевших на поясе. Левой рукой поднял дельфина перед собой. Затем правой сделал несколько неглубоких надрезов на брюшке животного. Капли зловонной темной жидкости упали в воду. Куинт швырнул дельфина за борт, потравил шесть футов веревки и наступил на нее. Дельфинчик, плавно покачиваясь, погрузился в воду приблизительно в шести футах от лодки.

— Чересчур близко, — заметил Броди.

— Так надо, — сказал Куинт. — Я не смогу попасть в акулу, если она окажется в тридцати футах от катера.

— Почему вы наступили на веревку?

— Чтобы малыш плавал там, где он сейчас находится. Я не хочу привязывать его к утке так близко от катера. Если акула схватит дельфина и не сможет развернуться, то начнет биться здесь, рядом с судном, и разнесет нас в щепки. — Куинт поднял гарпун и посмотрел на плавник акулы.

Акула приближалась, все еще двигаясь кругами; с каждым рывком она сокращала расстояние между собой и катером на несколько футов. Затем хищница остановилась в двадцати пяти футах от судна и на секунду, казалось, застыла, повернув голову к людям. Вдруг ее хвост исчез, спинной плавник подался назад и скрылся, а из воды поднялась огромная морда с черными бездонными глазами и пастью, приоткрытой в зловещей ухмылке.

Броди уставился на акулу, оцепенев от ужаса, ему казалось, что он видит дьявола.

— Эй, рыба, — позвал Куинт. Он стоял на транце, расставив ноги, крепко сжимая в руке древко гарпуна. — Иди посмотри, что мы для тебя приготовили.

Какое-то время акула наблюдала за ними из воды. Затем голова ее бесшумно скрылась.

— Куда она ушла? — спросил Броди.

— Сейчас вернется, — ответил Куинт. — Иди, рыбка, — заворковал он. — Иди, милая. Иди получи свой завтрак. — Он нацелил острие гарпуна на плавающего дельфина.

Неожиданно катер с силой бросило в сторону. Куинт поскользнулся и упал спиной на транец. Гарпун соскочил с древка и загремел по палубе. Броди завалился на бок. Инстинктивно схватил спинку стула и закрутился вместе с ним. Хупера отбросило назад и ударило о планшир левого борта.

Веревка, привязанная к дельфину, сильно натянулась и дрожала. Волокна на узле, затянутом вокруг утки, стали лопаться. Планшир под уткой затрещал. Но вот веревка дернулась, провисла и упала завитками на воду рядом с судном.

— Черт побери! — воскликнул Куинт.

— Похоже, акула догадалась, что вы собирались делать, — сказал Броди. — Точно знала о приготовленной ловушке.

— Проклятие! В жизни не видел, чтобы рыба выкидывала такое.

— Она сообразила, что если собьет вас с ног, то сможет спокойно съесть дельфина.

— Чушь, она просто нацелилась на дельфина и промахнулась.

— С другой стороны катера? — заметил Хупер.

— Все это ерунда, — заключил Куинт. — Как бы там ни было, она нас надула.

— Но как она сошла с крюка? — спросил Броди. — Она же не выдернула утку. Куинт подошел к планширу правого борта и потянул веревку.

— Она либо просто перекусила цепь, либо… эх, так я и думал. — Куинт перегнулся через планшир и схватил цепь. Он вытащил ее на палубу. Она была цела — зажим все еще держал ушко крюка.

Но сам крюк никуда не годился. У стального цевья не было больше загиба. Оно стало почти прямым с двумя маленькими бугорками в том месте, где он когда-то был выкован.

— Бог мой! — произнес Броди. — Она сделала это зубами?

— Разогнула чисто, что надо, — сказал Куинт. — Вероятно, у нее ушло на это секунды две.

Броди ощутил пустоту в голове. В кончиках пальцев покалывало. Он опустился на стул и несколько раз глубоко вдохнул, стараясь подавить нараставший страх.

— Куда она, по-вашему, ушла? — спросил Хупер, стоя на корме и глядя в воду.

— Где-нибудь здесь, недалеко, — ответил Куинт. — Думаю, она вернется. Этот дельфин был для нее все равно что анчоус для тунца. Она будет продолжать поиски пищи. — Куинт собрал гарпун, свернул веревку и положил снасть на транец. — Нам остается только ждать. И бросать приманку. Я приготовлю еще несколько наживок и спущу их за борт.

Броди наблюдал за Куинтом — тот обвязывал веревкой каждую наживку и опускал ее за борт, прикрепляя другой конец веревки к уткам, кронштейнам для спиннингов, куда только мог. Когда с дюжину наживок уже плавало вокруг судна в разных местах и на разной глубине, Куинт поднялся на ходовой мостик и уселся там.

Броди захотелось поддразнить Куинта.

— Похоже, это и в самом деле очень умная рыба, — начал полицейский.

— Умная или нет, откуда мне знать, — сказал Куинт. — Однако она выкидывает такие штучки, на какие не была способна ни одна из рыбин, с которыми мне до сих пор приходилось иметь дело. — Он помолчал, затем добавил, обращаясь скорее к себе, чем к Броди: — Но я поймаю эту суку. Обязательно поймаю.

— Почему вы так уверены?

— Уверен, вот и все. А теперь оставьте меня в покое.

Это был приказ, а не просьба. И хотя Броди хотелось говорить о чем угодно, лишь бы не думать о страшном чудовище, притаившемся в воде, там, под ними, он больше не сказал ни слова. Броди взглянул на часы: одиннадцать ноль пять. Они караулили, ожидая в любую минуту, что за кормой поднимется плавник, разрезающий воду. Хупер бросал приманку, она напоминала Броди понос всякий раз, когда шлепалась в воду.

В половине двенадцатого Броди вздрогнул от резкого звонкого щелчка. Куинт одним махом слетел с трапа, пробежал по палубе и вскочил на транец. Он схватил гарпун и поднял его, изготовясь, всматриваясь в воду за кормой.

— Что это было, черт возьми? — спросил Броди.

— Она вернулась.

— Откуда вы знаете? Что это за звук?

— Лопнула проволока. Акула взяла наживку.

— Почему она лопнула? Почему акула просто не сняла наживку?

— Она, по-видимому, не перекусывала проволоку. Рыба втянула ее, а когда захлопнула пасть, леса оказалась у нее за зубами. Акула, наверное, сделала так, — Куинт резко дернул головой в сторону, — и леса лопнула.

— Но почему мы услышали щелчок, если проволока лопнула под водой?

— Она не лопнула под водой, черт возьми! Она разорвалась прямо здесь. — Куинт указал на несколько дюймов обвисшей проволоки, привязанной к утке в центре катера.

— Ну и ну! — произнес Броди. Полицейский еще смотрел на оборванный конец, как вдруг увидел, что другая леса у планшира в нескольких футах от первой тоже ослабела. — Акула взяла еще одну приманку, — заметил он. Броди встал, подошел к планширу и вытянул лесу. — Она, должно быть, была прямо под нами.

— Никто не хочет искупаться? — спросил Куинт.

— Давайте спустим клетку за борт, — предложил Хупер.

— Вы шутите? — проговорил Броди.

— Нет, не шучу. Возможно, клетка привлечет акулу.

— А вы залезете в клетку?

— Нет, вначале посмотрим, как поведет себя рыба. Ваше мнение, Куинт?

— Можно попробовать, — сказал хозяин катера. — Вреда не будет, если мы опустим ее в воду, к тому же вы заплатили за это. — Он отложил гарпун и вместе с Хупером подошел к клетке.

Они опрокинули ее на бок. Хупер открыл дверцу и залез внутрь. Потом достал акваланг, регулятор, маску, неопреновый гидрокостюм и сложил все на палубу. Они поставили клетку и отнесли к планширу правого борта.

— У вас есть две веревки? — спросил Хупер. — Я хочу привязать клетку к катеру.

Куинт спустился вниз и вернулся с двумя мотками веревки. Они прикрепили одну к кормовой утке, другую — к кнехту в центре палубы, затем привязали свободные концы к потолку клетки.

— Порядок, — сказал Хупер. — Давайте опускать.

Они подняли клетку, наклонили ее и столкнули за борт. Она погрузилась в воду на глубину в несколько футов, насколько позволяли веревки. Потом зависла, медленно поднимаясь и опускаясь вместе с волнами. Трое мужчин стояли у планшира, глядя в воду.

— Почему вы думаете, что акула заметит клетку и поднимется на поверхность? — спросил Броди.

— Я не говорил «поднимется», — ответил Хупер. — Я сказал «появится», чтобы взглянуть на клетку и убедиться, съедобна ли она.

— Это нам ничего не даст, — заметил Куинт. — Мне не попасть в акулу, если она будет на глубине двенадцати футов.

— Если акула здесь, — сказал Хупер, — она, возможно, покажется на поверхности. Сейчас у нас нет выбора.

Но акула не появлялась. Клетка спокойно покачивалась на воде.

— Слизнула еще наживку, — сказал Куинт, указывая вперед. — Она там, это точно. — Он перегнулся через перила и заорал: — Чтоб ты лопнула! А ну-ка выходи, дай я достану тебя!

Спустя пятнадцать минут Хупер сказал:

— Ну, ладно, — и спустился вниз. Он поднялся через несколько минут с кинокамерой в водонепроницаемом чехле и, как показалось Броди, с тросточкой, на конце которой болтался ремешок.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Броди.

Хочу спуститься в воду. Может быть, я привлеку акулу.

— Совсем рехнулись. А если она и впрямь появится?

— Сначала я сделаю несколько снимков. Потом попытаюсь ее убить.

— Чем, позвольте узнать?

— Вот этим, — Хупер поднял трость.

— Отличная мысль, — ехидно хмыкнул Куинт. — Если ваш прутик не сработает, тогда хоть защекочете ее до смерти.

— Что это? — спросил Броди.

— Одни называют такой «прутик» стреляющей тростью. Другие — автоматическим контактным оружием. Это — подводное ружье. — Хупер потянул за концы трости, разделив ее на две части. — Сюда, — сказал он, указывая на патронник, — загоняют патрон двенадцатого калибра. — Он достал патрон из кармана и сунул его в патронник, затем вновь соединил части трости. — Если рыба подойдет к вам довольно близко, достаточно ткнуть ее концом ружья, и оно выстрелит. Если попадете точно — в единственно уязвимое место в мозгу, — то убьете ее.

— Даже такую большую рыбину?

— Пожалуй, да. Если попасть точно.

— А если нет? Допустим, ты промазал всего на какой-то волосок.

— Этого я и боюсь.

— Я бы тоже боялся, — кивнул Куинт. — Мало приятного, если разъяренный динозавр весом в пять тысяч фунтов попытается тебя слопать.

— Меня тревожит другое, — сказал Хупер. — Как бы не спугнуть рыбину, если я промахнусь. Она может уйти на дно, и мы никогда не узнаем, сдохла она или нет.

— Пока она не сожрет кого-нибудь еще, — заметил Броди.

— Это верно.

— Вы совсем спятили, — сказал Куинт.

— Вы так считаете? До сих пор вам не удалось сладить с этой рыбиной. Мы можем проторчать здесь целый месяц, и она будет продолжать заглатывать наживки у нас под носом.

— Она поднимется, — сказал Куинт. — Попомните мои слова.

— Вы скорее умрете от старости, чем она поднимется, Куинт. Кажется, эта рыбка напугала вас. Она играет не по правилам.

Куинт посмотрел на Хупера.

— Вы учите меня моему ремеслу? — спросил он ровным голосом.

— Нет. Но я говорю, что с этой рыбиной вам не справиться.

— Вот как. Вы считаете, что сделаете это лучше, чем я?

— Думайте что хотите. Но, по-моему, я могу убить эту рыбу.

— Красиво, прямо как в театре. Что ж, валяйте.

— Прекратите, — возмутился Броди. — Надо запретить ему лезть в воду.

— А вам-то что? — удивился Куинт. — Насколько я понял, вы-то не должны возражать; пусть себе спускается и больше никогда не поднимется. По крайней мере, перестанет…

— Замолчите! — Броди охватили противоречивые чувства. Ему было все равно, будет жить Хупер или нет. Пожалуй, он где-то даже надеялся, что Хупер погибнет. Однако смерть ихтиолога была бы бессмысленна и напрасна. Мог ли он действительно желать ему гибели? Нет. Пока нет.

— Давайте, — сказал Куинт Хуперу. — Лезьте в свою клетку.

— Сейчас. — Хупер снял рубашку, кеды, брюки и стал натягивать неопреновый гидрокостюм. — Когда я буду в клетке, — сказал он, всовывая руки в резиновые рукава, — стойте здесь и не спускайте с меня глаз. Наверное, вы сможете подстрелить акулу из винтовки, если она окажется достаточно близко от поверхности. — Он посмотрел на Куинта. — Держите гарпун наготове…

— Я знаю, что мне делать, — проговорил Куинт. — Побеспокойтесь лучше о себе.

Надев костюм, Хупер насадил регулятор на шейку акваланга, завинтил барашек и открыл вентиль. Он два раза вдохнул и убедился, что воздух из баллонов поступает исправно.

— Помогите мне надеть акваланг, пожалуйста, — попросил он Броди.

Броди поднял акваланг и подержал его, пока Хупер продевал руки в лямки и закреплял ремень на поясе. Затем ихтиолог натянул на голову маску.

— Я забыл про балласт, — сказал Хупер.

— Вы забыли свои мозги, — бросил Куинт.

Хупер просунул правую руку в ремешок подводного ружья и взял камеру.

— Готово, — проговорил он. Ихтиолог подошел к планширу. — Беритесь за веревки и тяните, пока не поднимете клетку из воды. Я открою дверцу сверху и залезу внутрь, а потом вы снова опустите клетку. Я не буду пользоваться баллонами для всплытия, если только не оборвется одна из веревок.

— Или не будет перекушена, — заметил Куинт.

Хупер посмотрел на Куинта и улыбнулся:

— Спасибо и на этом.

Куинт и Броди потянули за веревки, клетка поднялась из воды.

— Хватит, — проговорил Хупер, когда дверца показалась на поверхности. Он плюнул в маску, растер слюну по стеклу и надел маску. Проверил регуляторную трубку, вставил загубник в рот и вдохнул. Затем перегнулся через планшир, откинул задвижку на дверце и распахнул ее. Он уже закинул было колено да планшир, но вдруг остановился.

— Совсем забыл, — сказал ихтиолог, вынув загубник изо рта. Нос Хупера закрывала маска, поэтому голос прозвучал глухо и гнусаво. Ихтиолог прошел по палубе и поднял свои брюки. Порылся в карманах и что-то достал.

Потом расстегнул «молнию» на груди.

— Что это? — спросил Броди.

Хупер показал акулий зуб в серебряной оправе. Точно такой же, какой он подарил Эллен. Хупер опустил его за воротник костюма.

— Осторожность никогда не помешает, — сказал он с улыбкой. Хупер вернулся к борту, сунул загубник в рот и встал коленями на планшир. Он сделал вдох и нырнул прямо в открытую дверцу клетки. Броди наблюдал за ихтиологом, думая, а так ли уж ему хочется знать правду о нем и Эллен.

Хупер остановился, не касаясь дна клетки, развернулся и выпрямился. Он дотянулся до дверцы и закрыл ее. Потом посмотрел на Броди, просигналил рукой — все в порядке! — и встал на дно клетки.

— Наверное, можно опускать, — сказал Броди. Они потравили веревки, клетка погружалась до тех пор, пока дверца не оказалась футах в четырех от поверхности.

— Возьмите винтовку, — сказал Куинт полицейскому. — Она в сетке для вещей. Заряжена. — Сам он взобрался на транец и поднял гарпун.

Броди сошел вниз, нашел винтовку и поспешил обратно на палубу. Он оттянул затвор и дослал патрон в патронник.

— На сколько ему хватит воздуха? — спросил Броди.

— Не знаю, — ответил Куинт. — На его век хватит. Сомневаюсь, чтобы он успел израсходовать и этот воздух.

— Возможно, вы правы, но вы же сами говорили, что нельзя угадать, как поведут себя акулы.

— Да, но тут другое дело. Это все равно что сунуть руку в огонь и надеяться не обжечься. Нормальный человек так бы не поступил.

Хупер подождал, пока рассеялись пузырьки после его погружения. В маску набралась вода; чтобы ее очистить, он откинул голову назад, нажал на стекло и несколько раз с силой выдохнул через нос. Он чувствовал себя на верху блаженства. К нему пришло захватывающее ощущение свободы и покоя, которое он всегда испытывал на глубине.

Он был один в голубой тишине, искрящейся под лучами солнца, плясавшими на поверхности воды. Тишину нарушало лишь хриплое дыхание — он слышал низкий глухой шум, когда вдыхал воздух, и мягкое бульканье пузырьков при выдохе. Ихтиолог замер, и наступила полная тишина.

Без балласта его тело было слишком легким, и Хуперу приходилось держаться за прутья, чтобы акваланг не ударялся о дверцу наверху. Он развернулся и посмотрел на судно, серый корпус которого слегка покачивался прямо над головой. Вначале клетка раздражала его. Она ограничивала свободу, а ему хотелось вдоволь поплавать под водой. Но потом он вспомнил, зачем здесь находится, и обрадовался, что может чувствовать себя в безопасности.

Он поискал взглядом акулу. Хупер знал, что рыба не стояла под катером, как думал Куинт. Она вообще не могла стоять на месте или отдыхать. Она должна была двигаться, чтобы жить.

Хотя и ярко светило солнце, видимость была неважной, не более сорока футов. Хупер медленно поворачивался, пытаясь рассмотреть что-нибудь в темноте и уловить малейшее движение. Он взглянул под катер, где вода казалась не синей, а серой, а дальше и просто черной. Вокруг ничего. Он посмотрел на часы и подсчитал, что если будет дышать равномерно, то сможет оставаться под водой по крайней мере еще минут тридцать.

Одна наживка, увлекаемая течением, проскользнула между прутьями клетки и, болтаясь на лесе, коснулась маски. Хупер вытолкнул ее из клетки.

Он бросил взгляд вниз и уже было отвел глаза, как тут же снова их опустил. Прямо к нему из темной синевы медленно и плавно поднималась акула. Она всплывала, казалось, без всяких усилий, похожая на демона смерти, летящего на роковое свидание.

Хупер смотрел на нее, как завороженный, испытывая сильное желание поскорее убраться наверх, но он чувствовал, что не смог бы даже двинуться с места. Когда акула приблизилась, он поразился ее расцветке; с катера она казалась сплошь коричневато-серой, но на глубине огромная рыбина преобразилась — верхняя часть ее тела была темно-серого, стального цвета, отливающего голубизной там, где на нее падали солнечные блики. Вся нижняя часть была покрыта кремовыми и белесыми пятнами.

Хупер хотел поднять камеру, но руки не повиновались ему. Еще чуть-чуть, уговаривал он себя, еще чуть-чуть.

Акула приблизилась тихо, словно тень, и Хупер отпрянул назад. Голова рыбины находилась уже всего в нескольких футах от клетки, и вдруг она лениво развернулась и поплыла перед глазами Хупера, словно горделиво демонстрируя свои необычайные размеры и мощь. Вначале проплыл ее нос, затем челюсти, приоткрытые, улыбающиеся, вооруженные рядами зазубренных треугольных зубов, затем черный бездонный глаз, явно устремленный на него. Потом показались жаберные щели — бескровные надрезы на стальной коже.

Хупер робко просунул руку между прутьями и потрогал ее бок. На ощупь он был холодный и твердый, не шероховатый, а гладкий, словно винил. Хупер провел по телу акулы кончиками пальцев — вдоль грудного плавника, анального плавника — пока наконец (рыбе, казалось, не будет конца) его пальцы не коснулись хвоста.

Акула продолжала удаляться от клетки. До Хупера донеслись слабые хлопки, и он увидел, как три вертикальные спирали пузырьков быстро побежали с поверхности, постепенно замедляя ход, и вскоре остановились значительно выше рыбы. Пули. Нет, еще не время, сказал он себе.

Пусть пройдет еще разок, надо заснять ее на пленку. Акула стала разворачиваться, эластичные грудные плавники изменили угол наклона.

— Какого черта он мешкает? — возмутился Броди. — Почему не стреляет?

Куинт не ответил. Он стоял на транце, зажав гарпун в руке, вглядываясь в воду.

— Плыви, рыбка, — промурлыкал он. — Плыви к Куинту.

— Вы видите ее? — спросил Броди. — Что она делает?

— Ничего. Пока ничего.

Акула скрылась в толще воды, она превратилась в призрачное серебристо-серое пятно, описывающее медленный круг. Хупер взял камеру и нажал на спуск. Он знал, что фильм не получится, если акула не приблизится к клетке еще раз, а ему хотелось снять гигантскую рыбину в то мгновение, когда она появится из темноты.

Он заметил, глядя в видоискатель, что акула повернула к нему. Она двигалась быстро, с силой ударяя хвостом, пасть то открывалась, то закрывалась, будто ей не хватало воздуха. Хупер поднял правую руку и изменил фокусное расстояние. Не забудь изменить его снова, когда она развернется, сказал он себе. Но акула не развернулась. Дрожь сотрясала все ее тело, когда она подплыла к Хуперу. Акула ударила в клетку головой, просунула морду между двумя прутьями и разогнула их. Она ткнула Хупера в грудь и отбросила назад. Камера выскользнула из рук ихтиолога, загубник выпал изо рта. Рыба повернулась на бок и, ударив мощным хвостом, протиснула свое огромное тело в глубь клетки. Хупер шарил руками вокруг головы, пытаясь нащупать загубник, но не мог найти его. Грудь ихтиолога разрывалась от нехватки воздуха.

— Она атакует! — закричал Броди. Он схватил веревку и изо всех сил потянул ее на себя, отчаянно пытаясь поднять клетку.

— Черт вас побери! — заорал Куинт. — Бросьте веревку! Бросьте ее!

— Я не могу ее бросить! Я должен вытащить его на поверхность! Да поднимайся же ты наконец!

Акула выскользнула назад из клетки, резко повернула вправо и стала обходить ее. Хупер закинул руки за голову, нащупал дыхательную трубку и провел по ней рукой, пока не нашел загубник. Он сунул его в рот и, забыв выдохнуть, втянул в себя воздух. Вместе с ним в легкие попала вода. Хупер давился и захлебывался, пока наконец не очистил загубник, тогда он сделал судорожный вдох. Только после этого ихтиолог заметил широкую щель между прутьями и увидел, как в нее просовывается огромная морда. Он поднял руки над головой, хватаясь за прутья дворцы.

Акула протискивалась в щель, с каждым ударом хвоста все дольше раздвигая прутья. Хупер, прижавшись спиной к задней стенке клетки, увидел приближающуюся к нему пасть. Он вспомнил про ружье, попытался опустить правую руку и взять его. Акула снова сделала рывок, и Хупер с ужасом обреченного понял, что сейчас она схватит его.

Челюсти сжали туловище ихтиолога. Хупер словно попал под чудовищный пресс. Он судорожно ударил кулаком в черный глаз. Рыба сжала челюсти плотнее, и последнее, что увидел Хупер перед смертью, был акулий глаз, смотревший на ихтиолога сквозь облако его крови.

— Она схватила Хупера! — закричал Броди. — Сделайте же что-нибудь!

— Парень уже мертв, — сказал Куинт.

— Откуда вы знаете? Может, мы сумеем спасти его.

— Он мертв.

Акула убралась из клетки с Хупером в челюстях. Ее тело вздрогнуло; сильно ударив хвостом, она рванулась вперед и стала всплывать с добычей.

— Она поднимается! — крикнул Броди.

— Берите винтовку! — Куинт согнул руку, приготовившись бросить гарпун.

Акула выскочила из воды в пятнадцати футах от катера в фонтане брызг. Тело Хупера свешивалось по обе стороны пасти — голова и руки безжизненно болтались с одной стороны, ноги — с другой. Акула выскочила из воды всего на несколько секунд, но Броди показалось, что он заметил.

Сквозь стекло маски застывшие, мертвые, широко раскрытые глаза Хупера. Акула на мгновение застыла победно в воздухе, как бы бросая смертельный вызов людям и одновременно выражая свое презрение к ним.

Броди схватил винтовку, когда Куинт метнул гарпун. В такую мишень трудно было не попасть; у борта белело огромное брюхо акулы. Но гарпун пролетел чуть выше рыбы, которая уже начала уходить на глубину.

Еще какой-то миг акула оставалась на поверхности, над водой была видна ее голова со свисающим из пасти телом Хупера.

— Стреляйте! — завопил Куинт. — Господи, да стреляйте же!

Броди выстрелил не целясь. Первые две пули угодили в воду перед акулой. Третья, к ужасу Броди, попала в шею Хупера.

— А ну вас, дайте мне эту хреновину, — прорычал Куинт, выхватывая у Броди винтовку. Он быстро вскинул ее к плечу и два раза выстрелил. Но акула, равнодушно взглянув на них, уже скрылась под водой. Пули шлепнулись там, где только что торчала ее голова. Казалось, акулы никогда не было. Ни звука, кроме шелеста легкого ветерка.

Сверху клетка выглядела целехонькой. Вода оставалась спокойной. Только Хупера уже не было в живых.

— Что теперь делать? — спросил Броди. — Ради всего святого, скажите, что мы можем сделать? Наверное, придется возвращаться на берег.

— Вернемся, — ответил Куинт. — Только немного позже.

— Позже? Что вы задумали? Мы бессильны, с этой рыбиной нам не справиться. Она — само исчадие ада.

— Сдаетесь, приятель?

— Сдаюсь. Нам остается одно: спокойно сидеть и ждать, когда Бог или природа, или тот, кто напустил на наш город эту тварь, не решит, что с нас довольно. Человеку такое не под силу.

— Любому, кроме меня, — проговорил Куинт. — Я уничтожу эту тварь.

— Не думаю, что мне удастся достать еще денег после сегодняшнего несчастья.

— Плевать на деньги. Они меня больше не интересуют.

— Что? — Броди посмотрел на Куинта; хозяин катера стоял на корме, устремив взгляд на то место, где недавно торчала голова акулы; он словно ожидал, что рыбина может появиться в любую минуту с истерзанным трупом в зубах. Куинт внимательно изучал океан, страстно желая снова сразиться со страшной хищницей.

— Я убью эту гадину, — сказал Куинт Броди. — Если хотите, поедем со мной или оставайтесь дома. Но я все равно ее убью.

Куинт говорил, и Броди не мог отвести взгляда от его глаз. Они казались такими же темными, как у акулы.

— Я с вами, — сказал Броди. — У меня нет иного выхода.

— Да, — произнес Куинт. — У нас нет иного выхода. — Он вынул нож из ножен и протянул его Броди. — Вот. Давайте избавимся от клетки и пора назад.

Судно пришвартовалось к пирсу. Броди спустился на берег и направился к своей машине. У выхода из порта стояла телефонная будка, он остановился возле нее, вспомнив, что хотел позвонить Дейзи Уикер. НоБроди подавил в себе это желание и пошел к машине. «Зачем? — подумал он. — Если между ними и было что-то, то теперь все позади».

Однако по дороге в Эмити ему не давала покоя мысль о том, как отнеслась Эллен к смерти Хупера, о которой ей сообщили из береговой охраны. Куинт связался с берегом еще до того, как они снялись с якоря, и Броди попросил дежурного передать Эллен, что у него все в порядке.

Когда Броди приехал домой, Эллен давно перестала плакать. Слезы бежали злые, горькие, она жалела Хупера не потому, что очень любила его, просто он был еще одной жертвой проклятой твари, и Эллен страдала от бессилия. Разорение Ларри Вогэна огорчило ее гораздо больше. Он был дорогим, близким другом. А Хупер — только случайным любовником.

Она не привязалась к нему. Эллен просто была благодарна Хуперу за приятно проведенное время и не считала себя ничем ему обязанной. Она опечалилась, узнав, что он погиб. Хотя точно так же она переживала бы известие о смерти Дэвида. Для нее оба они уже стали далеким прошлым.

Эллен услышала, как Броди подъехал к дому, открыла дверь, выходившую во двор. Боже мой, как измучился Мартин, подумала она, наблюдая за мужем, пока он шел к дому. Покрасневшие глаза ввалились, плечи опущены.

Эллен поцеловала мужа у входа в дом.

— По-моему, тебе надо выпить, — сказала она.

— Да, неплохо бы. — Он прошел в гостиную и тяжело опустился в кресло.

— Что тебе налить?

— Все равно. Только побольше и покрепче.

Она вышла в кухню, наполнила стакан, смешав поровну водку с апельсиновым соком, и подала мужу. Затем присела на ручку кресла Мартина и погладила его по голове.

— Вот она, твоя лысинка, — сказала Эллен, улыбнувшись. — Я так давно не ласкала тебя и совсем забыла о ней.

— Удивительно, как еще у меня не выпали последние волосы. Боже мой, никогда не чувствовал себя таким старым и бессильным.

— Надо думать. Ну ничего, теперь все уже позади.

— Если бы, — сказал Броди. — Как бы мне этого хотелось.

— О чем ты говоришь? Все кончено, разве не так? Больше ты ничего не в силах сделать.

— Завтра мы выходим в море. В шесть утра.

— Ты шутишь.

— Нет.

— Зачем? — Эллен была ошеломлена. — Что ты можешь предпринять?

— Поймать акулу и убить ее.

— Ты веришь в успех?

— Не очень. Но Куинт верит. Боже, как он верит.

— Тогда пусть едет один. Пускай гибнет сам.

— Я не могу отказаться.

— Почему?

— Это моя работа.

— Это не твоя работа! — Эллен охватили ярость и страх, в глазах появились слезы.

— Да, ты права, — немного подумав, сказал он.

— Тогда почему ты не можешь остаться дома?

— Трудно объяснить. Пожалуй, я сам толком не знаю.

— Ты хочешь что-то доказать самому себе?

— Возможно. Не знаю. После гибели Хупера я готов был все бросить.

— Что же заставило тебя изменить решение?

— Наверное, Куинт.

— Ты хочешь сказать, что он навязал тебе свою волю?

— Нет. Он ничего мне не говорил. Я просто чувствую… Не знаю, как сказать. Но нельзя отказаться от борьбы. Так нам не избавиться от акулы.

— Но почему именно вы должны избавлять город?

— Трудно сказать. Для Куинта убить акулу — дело чести.

— Ну, а для тебя?

— А я просто выживший из ума полицейский, — попытался улыбнуться Броди.

— Не шути так со мной! — воскликнула Эллен, и слезы хлынули у нее из глаз. — А как же я и дети? Ты что, ищешь смерти?

— Нет, боже мой, нет. Просто…

— Ты слишком много берешь на себя. Считаешь, что один виноват во всем.

— В чем?

— В гибели мальчика и старика. Думаешь, если убьешь акулу, все будет по-прежнему. Хочешь ей отомстить.

Броди вздохнул.

— Может быть, и так. Не знаю. Я чувствую… верю, что город можно спасти только в том случае, если мы уничтожим эту тварь.

— И ты готов рисковать жизнью, пытаясь…

— Не будь глупенькой. Я не хочу умирать. Вообще, не хочу выходить в море на этом проклятом катере. Думаешь, мне приятно болтаться в океане? Да меня просто мутит от страха.

— Тогда зачем ты едешь? — в голосе Эллен слышалась мольба. — Ты думаешь только о себе.

Броди был потрясен. Ему никогда не приходило в голову, что его можно обвинить в эгоизме, ведь он только стремился искупить свою вину.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Ты знаешь это… что бы там ни случилось.

— Нечего сказать, любишь, — заметила она с горечью. — Вот это любовь.

Весь ужин они промолчали. Когда они кончили есть, Эллен собрала грязную посуду, вымыла ее и поднялась наверх. Броди прошел в гостиную, погасил свет. Он потянулся к выключателю, чтобы потушить лампу в прихожей, и тут услышал легкий стук в дверь. Броди открыл ее и увидел Медоуза.

— Привет, Гарри, — сказал он. — Входи.

— Нет, — сказал Медоуз. — Слишком поздно. Я просто хотел занести тебе кое-что. — Он протянул Броди большой светло-желтый конверт из плотной бумаги.

— Что это?

— Открой и увидишь. Мы потолкуем завтра. — Медоуз повернулся и зашагал по тропинке к обочине, где стояла его машина с зажженными фарами и работающим мотором.

Броди запер дверь и открыл конверт. Внутри лежала верстка первой полосы завтрашнего номера «Лидера». Две передовицы были жирно обведены красным фломастером. Броди прочитал:

СЛОВА СКОРБИ…

В последние три недели Эмити переживает одну ужасную трагедию за другой. Жители и друзья города потрясены страшной угрозой, которую никто не может ни предотвратить, ни объяснить.

Вчера гигантская белая акула оборвала еще одну человеческую жизнь.

Мэт Хупер, молодой океанограф из Вудс-Хода, погиб, пытаясь уничтожить грозную хищницу.

Можно спорить, разумно ли вел себя Хупер, вступив в отчаянную борьбу с акулой. Но как бы мы ни назвали его поступок — смелым или безрассудным, двух мнений быть не может — Хупер пошел на риск, который привел его к трагическому концу, из благородных побуждений. Не жалея личного времени и средств, он хотел помочь отчаявшимся жителям Эмити избавиться от акулы-людоеда.

Он был нашим другом и отдал свою жизнь, чтобы мы, его близкие, могли жить спокойно.

И слова благодарности. С тех пор как акула-убийца появилась в водах Эмити, один человек ни на минуту не забывал о своем служебном долге, стремясь защищать своих сограждан. Это — начальник городской полиции Мартин Броди.

После того как стало известно о первой жертве акулы, Броди хотел сообщить жителям города об опасности и закрыть пляжи. Однако ему возражал хор менее благоразумных голосов, включая и голос редактора этой газеты. «Не бойся, все будет нормально», — заверяли шефа полиции отцы города. Но мы ошиблись.

Кое-кто в Эмити не спешил извлечь урок из случившегося. После второго нападения акулы Броди снова потребовал закрыть пляжи, но подвергся оскорблениям и угрозам. Его наиболее рьяные критики руководствовались не общественными интересами, а личной выгодой. Но Броди продолжал настаивать на своем и опять оказался прав.

Сейчас он рискует жизнью, участвуя в экспедиции, в которой погиб Мэт Хупер. Мы все должны молиться за его благополучное возвращение и выразить ему благодарность за исключительное мужество и честность.

— Спасибо тебе, Гарри, — искренне сказал Броди.

Около полуночи подул сильный северо-восточный ветер — он со свистом прорывался сквозь сетчатые окна и дверь. Ветер принес с собой проливной дождь, капли которого попадали в спальню. Броди встал с кровати и закрыл окно. Он попробовал опять заснуть, но в воспаленном мозгу клубились беспокойные мысли. Броди снова поднялся, накинул халат, спустился в гостиную и включил телевизор. Он переключал каналы, пока не нашел какой-то фильм — «Уик-энд в отеле «Уолдорф»» с участием Фреда Астера и Джинджер Роджерс. Потом он сел в кресло и тут же начал клевать носом.

Проснулся он в пять утра от гудения контрольной сетки телевизора; Броди выключил телевизор и прислушался к завыванию ветра за окном.

Ветер утих и, казалось, дул теперь с другой стороны, но дождь все лил и лил.

Броди подумал, не отменить ли поездку с Куинтом, но решил, что звонить хозяину катера бессмысленно: надо выходить в море, даже если начнется шторм. Он поднялся наверх и тихонечко оделся.

Прежде чем покинуть спальню, посмотрел на Эллен — она хмурилась во сне.

— Я правда люблю тебя, ты ведь знаешь, — прошептал он и поцеловал жену в лоб.

Броди начал спускаться по лестнице; неожиданно ему захотелось зайти в детскую и взглянуть на мальчиков. Они спали.

Глава 14

Броди приехал в порт, хозяин катера уже поджидал полицейского; высокий, долговязый Куинт в блестящем желтом дождевике выделялся на фоне темного неба. Он затачивал наконечник гарпуна.

— Я собрался было вам позвонить, — сказал Броди, натягивая непромокаемый плащ. — К чему бы такая погода?

— Да ни к чему, — ответил Куинт. — Скоро разгуляется. А если нет, нам все равно. Акула будет на месте.

Броди посмотрел на стремительно летящие облака.

— Довольно пасмурно.

— Нормально, — сказал Куинт и прыгнул на борт катера.

— Мы выходим вдвоем?

— Вдвоем. А вы что, ждете кого-то еще?

— Нет. Но я подумал, что вы бы не отказались от лишней пары рук.

— Вызнаете эту рыбину не хуже любого другого, лишние руки тут не помогут. К тому же это касается только нас с вами.

Броди ступил с пирса на транец и уже собирался соскочить на палубу, как тут заметил в углу брезент, под которым явно что-то лежало.

— Что там? — спросил полицейский, указывая на него пальцем.

— Овца. — Куинт повернул ключ зажигания. Мотор чихнул разок, завелся и ровно заработал.

— Для чего? — Броди сошел на палубу. — Вы хотите принести ее в жертву?

Куинт коротко, мрачно хохотнул.

— Может, и не мешало бы, — сказал он. — Нет, это приманка. Дадим акуле, немного позавтракать перед смертью. Отвяжите кормовой линь. — Он прошел вперед и отдал носовой и боковой швартовы.

Когда Броди взялся за кормовой линь, он услышал шум автомобиля. Они увидели две зажженные фары мчавшейся по дороге машины, она подъехала к пирсу и со скрипом затормозила. Из кабины выскочил мужчина и побежал к «Орке». Это был репортер «Таймс» Билл Уитмен.

— Чуть было вас не прозевал, — сказал он, задыхаясь.

— Что вам надо? — спросил Броди.

— Хочу поехать с вами. Или, вернее, я получил задание.

— Сущая чепуха, — сказал Куинт. — Не знаю, кто вы, но я никого не возьму. Броди, отдайте кормовой швартов.

— Почему? — спросил Уитмен. — Я не буду путаться под ногами. Может, даже смогу помочь. Послушайте, приятель, это же сенсация. Если выйдете за акулой — я с вами.

— Мотайте отсюда, — бросил Куинт.

— Я найму лодку и все равно поеду.

— Валяйте, — рассмеялся Куинт. — Посмотрим, какой дурак согласится вас везти. Да еще попробуйте нас найти. Океан большой. Отдавайте швартов, Броди!

Броди швырнул кормовой линь в воду. Куинт отжал ручку акселератора вперед, и катер отчалил от пирса. Броди оглянулся и увидел, как Уитмен зашагал по пирсу к своей машине.

Океан за Монтоком был неспокойный — дул сильный юго-восточный ветер.

Судно качалось на волнах, зарываясь носом в воду и поднимая фонтаны брызг. Туша овцы подпрыгивала на корме.

Когда они вышли в открытый океан, держа курс на юго-запад, катер выровнялся. Дождь утих и только слегка моросил, с каждой минутой все меньше белых барашков сбегало с гребней волн. Им оставалось минут пятнадцать ходу до места, где они повстречали акулу, когда Куинт сбросил скорость.

Броди посмотрел в сторону берега. Уже рассвело, и он ясно различил водонапорную башню — черное пятно, возвышавшееся над серой полосой земли. Маяк продолжал гореть.

— Мы еще не дошли до места, — заметил Броди.

— Нет.

— Мы всего в двух-трех милях от берега.

— Да, около того.

— Тогда почему вы остановились?

— У меня есть предчувствие. — Куинт указал влево на россыпь огней вдали, на берегу. — Там Эмити.

— Ну и что?

— Мне кажется, что сегодня акула появится где-нибудь здесь.

— Почему?

— Я же сказал: у меня такое предчувствие. Это не всегда можно объяснить.

— Два дня подряд мы находили ее вдали от берега.

— Или она находила нас.

— Не понимаю, Куинт. То вы утверждаете, что умных рыб не бывает, то превращаете эту акулу в какого-то гения.

— Ну, вы преувеличиваете.

Броди не понравился хитрый, загадочный тон Куинта.

— Что вы затеяли?

— Ничего. Если я ошибаюсь, так ошибаюсь.

— А завтра мы будем искать акулу в другом месте? — Броди лелеял надежду, что интуиция подводит Куинта и им предоставится еще день передышки.

— Может, и сегодня, но только позднее, хотя я не думаю, что нам придется долго ждать. — Куинт заглушил мотор, прошел на корму и поставил бадью с приманкой на транец. — Начинайте бросать приманку, — сказал он, передавая Броди черпак. А сам снял парусину с овцы, завязал веревку вокруг ее шеи и положил животное на планшир. Он полоснул овцу ножом по животу и швырнул тушу за борт, позволил ей отплыть от катера футов на двадцать, потом прикрепил веревку к кормовой утке. Затем прошел на нос, отвязал два бочонка и перенес их на корму вместе с двумя бухтами веревки и гарпунными наконечниками. Он поставил бочонки на транец по обе стороны от себя, каждый рядом со своей бухтой, и насадил наконечник на древко гарпуна. — Порядок, — сказал Куинт. — Теперь остается только ждать.

Уже совсем рассвело, но небо предвещало пасмурный день. На берегу один за другим стали гаснуть огни.

Броди тошнило от зловонной приманки, которую он вываливал за борт, и он пожалел, что ничего не поел перед тем, как выйти из дома.

Куинт оставался на ходовом мостике, следя за игрой волн.

У Броди заболела спина — он устал сидеть на жестком транце, рука онемела от непрерывного вычерпывания приманки. Поэтому он поднялся, потянулся и, встав спиной к корме, попробовал орудовать черпаком другим способом.

Вдруг в каких-то пяти футах от себя он увидел чудовищную голову акулы. Акула находилась так близко, что он мог протянуть руку и дотронуться до нее ковшом, — ее черные глаза смотрели на полицейского, серебристо-серый нос, казалось, был нацелен прямо на него, а приоткрытая пасть улыбалась.

— О боже! — воскликнул потрясенный Броди, но тут же подумал, что акула, должно быть, торчала здесь давно. — Она здесь!

Куинт слетел вниз по трапу и в одно мгновение оказался на корме.

Когда он вскочил на транец, голова акулы скрылась под водой, а через секунду ее челюсти с лязгом вцепились в борт. Она мотала головой из стороны в сторону. Броди успел схватиться за утку и вцепился в нее, он был не в силах оторваться от глаз акулы.

Катер содрогался и дергался всякий раз, когда акула двигала головой.

Куинт, поскользнувшись, упал на колени на транец. Акула разжала челюсти и исчезла, а судно спокойно стояло на воде.

— Она ждала нас! — завопил Броди.

— Знаю, — сказал Куинт.

— Как она…

— Не имеет значения, — оборвал его Куинт. — Теперь она у нас в руках.

— Она у нас в руках? Вы видели, что она проделала с катером?

— Потрясла его как следует, ну и что?

Веревка, привязанная к овце, натянулась, задрожала, затем ослабла.

Куинт выпрямился и поднял гарпун.

— Она взяла овцу. Через минуту вернется опять.

— Почему она не схватила овцу сразу?

— У нее дурные манеры, — осклабился Куинт. — Давай выходи, гадина. Выходи и получай то, что заслужила.

Куинта охватило лихорадочное возбуждение: черные глаза горели, рот искривился в оскале, пульсировали жилы на шее, побелели суставы пальцев.

Катер содрогнулся, вновь послышался глухой удар.

— Что она делает? — воскликнул Броди.

— Выходи оттуда, дрянь! — закричал Куинт, перегнувшись через борт. — Что, струсила? Тебе не удастся угробить меня, сначала я тебя прикончу.

— Почему угробить? — спросил Броди. — Что происходит?

— Она хочет прокусить дыру в этой дерьмовой посудине, вот что! Осмотрите днище. Выходи, подлая тварь! — Куинт высоко поднял гарпун. Броди стал на колени и поднял крышку люка над машинным отделением. Он заглянул в темное помещение, испачканное мазутом. В трюме была вода, но она всегда там стояла. Броди не заметил пробоины.

— Кажется, все в порядке, — сказал он. — Слава богу.

Спинной плавник и хвост появились в десяти ярдах справа от кормы и начали приближаться к катеру.

— А, плывешь, — ласково проговорил Куинт. — Плывешь. — Он стоял, широко расставив ноги, его левая рука оперлась на бедро, правая с гарпуном была высоко поднята над головой. Когда акула оказалась в нескольких футах от катера, направляясь прямо к нему, Куинт метнул гарпун.

Стальной наконечник вонзился в акулу прямо перед спинным плавником. Акула врезалась в катер, корма задрожала, и Куинт упал на спину. Он ударился головой о ножку стула, по шее потекла струйка крови. Он вскочил на ноги.

— Я достал тебя! Достал тебя, подлюга! — заорал Куинт.

Веревка, привязанная к наконечнику гарпуна, побежала за борт вслед за погружавшейся акулой, и когда она размоталась до конца, бочонок соскользнул с транца в воду и исчез.

— Она затянула его с собой! — воскликнул Броди.

— Не надолго, — ответил Куинт. — Акула вернется, и мы всадим в нее еще гарпун, и еще, и еще, пока она не выдохнется. И тогда она наша! — Куинт перегнулся через транец, внимательно всматриваясь в воду.

Уверенность Куинта передалась Броди, и теперь он был одновременно и рад, и взволнован, и даже спокоен. К ним пришло освобождение, освобождение от угрозы смерти.

— Ура! — завопил Броди. И тут увидел кровь, струившуюся по шее Куинта.

— Вы разбили себе голову, — сказал полицейский.

— Тащите еще бочонок, — распорядился Куинт. — Несите его сюда. И не запутайте бухту. Я хочу, чтобы она разматывалась как по маслу.

Броди побежал нанос, отвязал бочонок, накинул бухту на руку и принес все это Куинту.

— Вон идет, — проговорил Куинт, указывая влево. Бочонок выскочил на поверхность и закачался на воде. Куинт потянул веревку, привязанную к древку, и поднял его на борт. Он насадил новый наконечник и поднял гарпун над головой.

— Всплывает!

Акула появилась на поверхности в нескольких ярдах от катера. Она была похожа на стартующую ракету.

Из воды показались нос, челюсти и грудные плавники, затем дымчато-белое брюхо, брюшной плавник и огромный хвост.

— Я вижу тебя, сволочь! — заорал Куинт и, подавшись вперед, метнул второй гарпун. Острие вонзилось в живот акулы как раз в то мгновение, когда ее огромное тело падало вперед. С оглушительным всплеском она шлепнулась брюхом в воду, подняв над катером густую тучу брызг.

— Готова! — воскликнул Куинт, когда вторая бухта размоталась и веревка ушла за борт.

Катер качнулся раз, другой, затем послышался глухой треск.

— Ты еще не успокоилась, да? — крикнул Куинт. — Больше тебе не унести ни одного человека, скотина! — Куинт завел мотор. Он выжал ручку газа вперед, и катер стал удаляться от бочонков, качавшихся на воде.

— Она что-нибудь натворила? — спросил Броди.

— Наверное. У нас немного осела корма. Она, похоже, пробила катер. Ничего страшного. Мы выкачаем воду.

— Значит, кончено, — сказал Броди радостно.

— Что кончено?

— Рыба, считай, сдохла.

— Не совсем, глядите.

За катером следовали, не отставая от него, два красных деревянных бочонка, увлекаемые гигантской акулой. Каждый из них разрезал воду, толкая перед собой волну и оставляя позади водяной шлейф.

— Она преследует нас! — закричал Броди.

Куинт согласно кивнул.

— Почему? Уж не думает ли она утолить нами свой голод?

— Нет. Она собирается драться.

Впервые Броди увидел выражение беспокойства на лице Куинта. Это былине страх и не тревога, а скорее озабоченность игрока — словно кто-то без предупреждения изменил правила игры или повысил ставки.

Заметив перемену в настроении Куинта, Броди испугался.

— Вы когда-нибудь раньше видели, чтобы рыба выкидывала такое? — спросил он.

— Такое? Нет. Я уже говорил — иногда акулы набрасывались на катер. Однако стоило вонзить в них гарпун, и они тут же отплывали в сторону, пытаясь освободиться от него.

Броди посмотрел назад. Катер двигался со средней скоростью, повинуясь поворотам штурвала, Куинт вел суденышко наугад. Бочонки все время следовали за ними по пятам.

— Черт с ней. Если она хочет схватки, то получит ее. — Куинт сбросил скорость, перевел двигатель на холостой ход, сбежал с ходового мостика и вскочил на транец. Лицо его Снова оживилось. — Эй, пожирательница падали! — крикнул он. — Иди получай еще.

Бочонки продолжали приближаться, бороздя воду, сначала в тридцати ярдах от катера, потом в двадцати пяти, потом в двадцати. Броди увидел, как огромная серая тень метнулась вдоль правого борта, возле самой поверхности воды.

— Она здесь! — закричал полицейский. — Плывет сюда.

— Проклятие! — воскликнул Куинт, ругая себя за то, что неправильно рассчитал длину веревки. Он схватил гарпун и побежал вперед. Он встал на носу, держа гарпун наготове.

Акула тем временем ушла за пределы досягаемости. Ее хвост виднелся в двадцати футах впереди катера. Два бочонка ударились о корму почти одновременно. Они подпрыгнули, разошлись по обе стороны судна и проплыли мимо.

Акула удалилась ярдов на тридцать, потом повернула назад. Ее голова показалась на поверхности, затем снова ушла вниз. Она принялась бить из стороны в сторону хвостом, торчавшим из воды словно парус.

— Вот она, — закричал Куинт.

Броди быстро полез по трапу на ходовой мостик. Оттуда он увидел, что Куинт откинул правую руку назад и привстал на носки.

Акула ударила в катер головой с шумом, похожим на приглушенный взрыв. Куинт метнул гарпун. Он вонзился над правым глазом рыбины и крепко там засел.

— Отлично! — воскликнул Куинт. — Попал в голову! — Теперь в воде плавали три бочонка, скользя по поверхности. Затем они ушли на глубину.

— Черт подери! — выругался Куинт. — Какая-то бешеная рыбина, ныряет с тремя гарпунами и бочонками, которые тянут ее на поверхность.

Неожиданно катер вздрогнул, казалось, он подпрыгнул, потом опустился. Бочонки выскочили из воды, два — с одной стороны судна, один — с другой. Затем они снова исчезли внизу.

Через несколько секунд бочонки появились в двадцати ярдах от судна.

— Бегите вниз, — сказал Куинт, подготавливая еще один гарпун. — Взгляните, не сделала ли эта тварь какую-нибудь пакость.

Броди скатился вниз, в каюту. Там было сухо. Он сдвинул потертый коврик и открыл люк. Со стороны кормы хлестала струя воды. Тонем, подумал Броди, и ему тут же припомнились ночные кошмары, которые он видел в детстве.

Броди поднялся на палубу.

— Похоже, дело дрянь, — сказал он Куинту. — Под каютой полно воды.

— Пойду посмотрю сам. Вот, держите, — Куинт передал Броди гарпун. — Если акула вернется, пока я буду внизу, врежьте ей как следует. — Он прошел на корму и спустился вниз.

Броди встал на носовой мостик с гарпуном в руке и посмотрел на плавающие бочонки. Они лежали на воде почти неподвижно, лишь изредка покачиваясь, когда акула проплывала под ними.

«Почему ты никак не сдохнешь?» — мысленно обратился Броди к акуле. Он услышал шум электрического мотора.

— Ничего страшного, — сказал Куинт, направляясь на нос судна. Он взял гарпун у Броди. — Она пробила дыру, это верно, но насосы справятся с водой. Мы сможем взять ее на буксир.

Броди вытер руки о штанину.

— Вы в самом деле собираетесь тащить ее на буксире?

— Да. Когда сдохнет.

— Когда это случится?

— Когда совсем выбьется из сил.

— А теперь?

— Будем ждать.

Броди посмотрел на часы. Восемь тридцать.

Три часа они стояли на месте, следя за бочонками, которые беспорядочно, все медленнее и медленнее кружили по воде.

Вначале они уходили вниз каждые десять — пятнадцать минут и всплывали в нескольких ярдах от прежнего места. Затем стали погружаться реже, а примерно с десяти часов все время держались на плаву.

Дождь прекратился, и ветер перешел в легкий бриз. Небо казалось сплошным серым покрывалом.

— Как вы думаете? — спросил Броди. — Она сдохла?

— Сомневаюсь. Но, возможно, она вот-вот отдаст концы, мы попробуем накинуть веревку ей на хвост и подтащить к катеру, прежде чем она пойдет ко дну.

Куинт снял бухту веревки с бочонка, стоявшего на носу. Привязал один ее конец к кормовому кнехту, а на другом сделал петлю.

У подъемной стрелы стояла электрическая лебедка. Куинт включил мотор, проверил, работает ли она, затем выключил. Он запустил двигатель и направил судно прямо к бочонкам. Он вел катер медленно, осторожно, готовый к любым неожиданностям в случае нападения акулы. Однако бочонки лежали неподвижно.

Когда они приблизились к ним, Куинт перевел мотор на холостые обороты. Он перегнулся через сорт, подцепил веревку багром и вытащил один бочонок на борт.

Куинт попробовал отвязать веревку от бочонка, но узел намок и затянулся. Тогда он вынул нож из ножен, висевших на поясе, и перерезал веревку. Куинт воткнул нож в планшир, взял веревку в левую руку, а правой столкнул бочонок на палубу.

Он забрался на планшир, продел веревку через шкив на верхушке подъемной стрелы, затем протянул ее через шкив лебедки.

Накрутив веревку несколько раз вокруг барабана, он включил мотор. Веревка натянулась, и катер под тяжестью рыбы сильно накренился на правый борт.

— Как, лебедка выдержит? — спросил Броди.

— Должна. Мы не вытащим рыбину из воды, но держу пари, что подтянем ее к катеру.

Барабан поворачивался медленно, со скрипом, делая полный оборот каждые три-четыре секунды. Веревка дрожала от напряжения, с нее на рубаху Куинта стекали капли воды.

Вдруг веревка пошла слишком быстро. Она запуталась на барабане, свернувшись узлом. Судно резко выпрямилось.

— Веревка оборвалась? — спросил Броди.

— Вот дьявол, нет! — вскрикнул Куинт.

И Броди увидел в его глазах страх.

— Эта сволочь всплывает! — Куинт бросился к штурвалу и дал полный вперед. Но было слишком поздно. Акула со страшным свистом выскочила из воды прямо рядом с катером. Она поднялась во всю свою гигантскую длину, и охваченный ужасом Броди был поражен ее огромными размерами. Акула затмила небо, нависнув над его головой. Ее грудные плавники, жесткие и прямые, хлопали, точно крылья, и когда акула падала вперед, казалось, что они тянутся к Броди.

Акула обрушилась на корму катера, раздался оглушительный треск, и волны захлестнули судно. Вода хлынула через транец. Спустя несколько секунд Куинт с Броди стояли по пояс в ней. Акула лежала на корме, ее челюсти были в каких-нибудь трех футах от груди Броди. Тело ее содрогнулось, и Броди показалось, что он увидел свое отражение в ее черном, величиной с бейсбольный мяч глазу.

— Черт тебя подери, подлюга! — заорал Куинт. — Ты потопила мое судно! — Один бочонок заплыл в кубрик, привязанная к нему веревка извивалась, словно клубок змей. Куинт схватил гарпунный наконечник, привязанный к концу этой веревки, и вонзил его в мягкое белое брюхо акулы. Кровь хлынула из раны и залила руки Куинта.

Судно тонуло. Корма полностью скрылась под водой, а нос катера высоко поднялся.

Акула соскользнула с кормы и исчезла в волнах. Веревка, привязанная к гарпунному наконечнику, который Куинт вонзил в рыбину, последовала за ней.

Неожиданно Куинт потерял равновесие и упал спиной за борт.

— Нож! — закричал он, приподнимая левую ногу над водой, и Броди увидел, что ступня Куинта запуталась в веревке.

Броди посмотрел на планшир правого борта. Нож торчал на том месте, куда его воткнул Куинт.

Броди ринулся к правому борту, выдернул нож и повернул обратно, с трудом передвигаясь в глубокой воде. Охваченный бессильным ужасом, он видел, как Куинт с широко открытыми, умоляющими глазами протягивал к нему руку, медленно погружаясь в темную воду.

Послышалось чмоканье — тонущий катер засасывало на глубину. Вода доходила Броди уже до плеч, и он с отчаянием ухватился за подъемную стрелу. Вдруг из воды выскочила спасательная подушка, и Броди схватил ее.

Внезапно в двадцати ярдах от себя он увидел хвост и спинной плавник. Акула ударила хвостом, и спинной плавник приблизился к Броди.

— Убирайся, черт тебя побери! — пронзительно закричал полицейский.

Акула продолжала плыть, еле-еле, постепенно сокращая расстояние между собой и Броди. Бочонки и запутанные бухты веревок тащились за ней. Но вот подъемная стрела скрылась под водой, и Броди выпустил ее из рук. Он попытался вскарабкаться нанос катера, который стоял теперь почти вертикально, но прежде чем он успел добраться туда, нос задрался еще выше, затем быстро и бесшумно ушел под воду.

Броди вцепился в подушку, он держал ее перед собой и, бултыхая ногами, поплыл без особого труда.

Акула подошла ближе. Она находилась всего в нескольких футах от Броди, он видел ее конусообразный нос. Полицейский в отчаянии завопил и закрыл глаза в ожидании страшной смерти.

Но ничего не произошло. Он открыл глаза.

Акула почти касалась Броди, она была в одном-двух футах от него и вдруг остановилась. Затем Броди увидел, как гигантское тело стального цвета начало погружаться в мрачную бездну. Казалось, оно исчезло, как призрак во тьме.

Броди опустил лицо в воду и открыл глаза. Сквозь щипавшую их соленую пелену он увидел, что акула опускалась в пучину медленно, грациозно вращаясь, увлекая за собой тело Куинта — его руки были раскинуты в стороны, голова запрокинута назад, рот открыт в немом протесте.

Акула исчезла из виду. Она остановилась где-то во тьме, удерживаемая плавающими бочонками, а тело Куинта зависло в воде, медленно колеблясь в полумраке.

Броди все смотрел и смотрел на Куинта, пока не почувствовал боль в легких от недостатка воздуха. Он поднял голову, протер глаза и заметил вдали темное пятно водонапорной башни. Броди принялся бить ногами по воде — он плыл к берегу.

БЕЗДНА ^(роман)

В поисках затонувших кораблей герои романа обнаруживают на морском дне загадочный груз, на первый взгляд не представляющий собой особой ценности, и оказываются вовлечены в череду зловещих событий…

1943

Около десяти утра капитан заметил, что ветер начинает стихать.

Сидя в каюте и рассеянно перелистывая страницы журнала, купленного в Норфолке кем-то из команды, он внезапно ощутил изменение в движении судна, смягчение свиста водяного потока вокруг корпуса, услышал приглушенные хлопки парусов, набирающих ветер. Соскочив с койки, он потянулся и направился к выходу.

На переборке слева от двери была смонтирована панель с медными метеорологическими приборами. Стрелка барометра стояла на отметке 29,75 дюймов ртутного столба. Капитан стукнул пальцем по стеклу, и игла быстро сползла к 29,5.

Выйдя на палубу, он двинулся к корме, принюхиваясь к легкому бризу и всматриваясь в линию горизонта.

Небо было безоблачным, но в воздухе сгущалась неясная желтоватая дымка. Капитан прищурился. Вдалеке быстро формировались гряды тонких перистых облаков.

Первый помощник — молодой бородатый шотландец — стоял за штурвалом, направляя судно по невысоким пока волнам.

Увидев капитана, он небрежно кивнул.

— Установили главный? — спросил капитан.

— Да, и средний. Замедляем ход.

— Это ненадолго. Надвигается шторм.

— Сильный?

— Трудно сказать. И радио проклятое молчит. Война слишком затянулась, можно разучиться пользоваться передатчиком. Но сдается мне, что шторм будет отменный. Барометр сильно упал.

Помощник взглянул на часы.

— Сколько еще нам нужно пройти?

— Пятьдесят — шестьдесят миль. Это до Нарроуза. Там осмотримся. Может, решим пробраться в Гамильтон или в Сент-Джордж.

— Не стоит чересчур беспокоиться, — сказал помощник, улыбаясь и похлопывая по штурвалу. — Он еще нам послужит!

Капитан сплюнул на палубу.

— Эта развалюха? Вполне соответствует своему названию. Такой же большой и неповоротливый, как Голиаф. — Он взглянул на небо. — Ладно, по крайней мере, успеем пересечь этот проклятый пролив.

К часу дня плотные серые облака обложили все небо. Ветер усилился до тридцати узлов, взбивая белые шапки пены на поверхности океана, поднимая огромные волны и обрушивая их на нос «Голиафа», так что деревянный корпус сотрясался. Один за другим два коротких, но мощных дождевых шквала накрыли судно, а с юго-востока надвигалась новая черная масса облаков.

Капитан, переодевшись в резиновый комбинезон, стоял рядом с помощником, старавшимся удерживать постоянный курс.

Боцман, маленький жилистый человек, голый по пояс и промокший до костей, торопливо прошел с кормы к капитану.

— Они в безопасности? — спросил капитан.

— Да, — ответил боцман. — Но, зная их цену, не могу понять, почему ампулы упакованы в сигарные коробки. Возиться с ними — все равно что плясать на яйцах.

— Битые есть?

— Пока не видел. Они отгорожены мешками с мукой. Первые тяжелые капли дождя застучали по лицу капитана.

— Держись курса один-два-ноль, — сказал он помощнику. — Хочу еще немного сократить путь. Если не ошибаюсь, проклятая буря пока не разгулялась в полную силу.

Внезапно направление ветра переменилось на юго-восточное. Его порывы усиливались, трещала оснастка, струи дождя нещадно стегали моряков по лицам.

— Давай ноль-два-ноль! — заорал капитан, пытаясь перекрыть шум ветра.

— Мы можем остановиться! — ответил помощник. Нос «Голиафа» пропорол волну. Где-то впереди с грохотом оторвался кусок обшивки и понесся к корме, ударяясь о переборки.

Капитан наклонился к помощнику и прокричал:

— Никто не останавливается на Бермудах в такую погоду! Тут есть рифы длиной в двенадцати миль!

«Голиаф» еще около часа с трудом пробивался на северо-восток, то и дело меняя курс из-за ветра. Каждый раз, когда судно падало с гребня волны, корпус стонал и содрогался. К трем часам ветер несколько стих, и струи дождя, летевшие почти горизонтально, приняли более вертикальное направление. Непроглядно-серое небо начало светлеть.

Капитан снова переменил курс и в течение получаса двигался на юго-восток, пытаясь выйти к южному побережью возле Нарроуза — единственного безопасного пролива к центру Бермудского архипелага.

— Мы еще походим на этой старой кляче, — крикнул он помощнику, и тот улыбнулся в ответ, облизывая соленые губы.

Часом позже на северо-востоке разразился шторм.

Ветер обрушился на «Голиаф», вспарывая верхушки волн и вздымая черные водяные горы выше мачт. Уцелели лишь два паруса. Первым раскололся фок-стаксель, круша опоры; оставшиеся клочки парусины свистели на ветру.

Огромная волна подхватила нос и подбросила судно под самые небеса. Находясь на гребне волны, капитан успел заметить тонкую белую полоску на фоне чернеющего неба — это был маяк, но не освещенный (во время войны соблюдались правила затемнения). Он обернулся, чтобы крикнуть об этом помощнику, и в тот же момент судно снова полетело вниз. Водяная стена, перекатившаяся через палубу, повалила капитана на колени. Он заметался в отчаянии, пытаясь ухватиться за любую опору. Руками наткнулся на коробку штурвала и вцепился в нее. Услышав крик, он взглянул наверх. Рулевое колесо вращалось свободно, а помощника прямо у него на глазах поглотила пенящаяся тьма. Капитан вскочил на ноги и схватился за штурвал.

Вновь корабль поднялся на гребень волны, и опять капитан различил белеющий маяк. Попутный ветер не стихал, можно было идти к маяку. Если бы они смогли туда добраться, им удалось бы укрыться в безопасной гавани Сент-Джорджа.

Ветер не прекращался. Раскачиваясь на волнах, корабль устремился на север. На гребне каждой волны капитан вынужден был защищать глаза от струй дождя и брызг пены. Он направил корабль к берегу, чуть правее маяка.

Что-то двигалось в темноте по палубе, приближаясь к нему. Сначала ему показалось, что волны гонят по палубе обломки кормы. Затем он понял, что это боцман ползет к нему, цепляясь за борт из опасения быть смытым с палубы.

Приблизившись на расстояние в несколько футов, боцман что-то крикнул. Капитан расслышал только слово «Дэвидс». Он кивнул и указал вперед. Лицо боцмана исказилось, и он подполз ближе.

— Это не Сент-Дэвидс, — выкрикнул он.

— Это он, — возразил капитан.

— Говорю вам, это не Сент-Дэвидс, это проклятый Гиббс-Хилл!

— Нет!

— Это Гиббс-Хилл! Посмотрите прямо вперед!

Капитан уставился в темноту. За носом, не дальше чем в пятидесяти ярдах, он увидел то, на что указывал боцман: зубчатую линию прибоя, обозначающую границы рифа. Растерявшийся, ослепленный дождем, капитан не заметил, что на целых двенадцать миль отклонился от курса на юго-запад.

Он резко закрутил руль влево, и судно начало разворачиваться против ветра. На мгновение капитану показалось, что они сошли с рифа. Но тут раздался леденящий душу треск дерева, перерезаемого кораллами. Корабль резко остановился, потом дернулся вперед. Снова замер и снова подался вперед. Нос при этом поднимался все выше, а затем внезапно исчез где-то внизу. Надстройка в середине палубы поднялась кверху, корма закрутилась куда-то влево. Капитан споткнулся, попытался ухватиться за руль и промахнулся. Его рука застряла между вращающимися спицами, кисть прижало к коробке штурвала. Какое-то мгновение локоть удерживал колесо. Затем локоть треснул, рука высвободилась, и капитана швырнуло в море.

К утру шторм утих.

Английский морской офицер прогуливался с собакой по берегу под сенью высоких холмов, на которых разместился клуб «Апельсиновая роща», отсюда открывался превосходный вид на океан. Как всегда после шторма, на берег вынесло много всякого хлама, но сегодняшний «урожай» был особенно богат. Собака с любопытством обнюхивала обломки. Она задрала было ногу над куском дерева, затем застыла, почуяв нечто особенное, а потом начала бегать взад и вперед, скуля и нервничая. Внезапно остановилась у крышки большого люка и начала выгребать из-под нее песок. Моряк подошел к собаке и, чтобы доставить ей удовольствие, поднял крышку.

Под ней, наполовину зарытый в песок, лежал человек, на котором уцелели только обрывки шорт. Изо рта текла вода, а когда он поворачивал голову, вода струилась и из ушей. Моряк наклонился и дотронулся до него. Человек издал резкий булькающий звук. Он застонал, и веки его затрепетали. Человека звали Адам Коффин.

Глава 1

В морской воде на глубине более нескольких футов кровь кажется зеленой. Вода поглощает свет, поступающий сверху, и, кажется, постепенно вбирает в себя все цвета спектра. Красный цвет сдается первым и быстро исчезает. Зеленый сопротивляется дольше, но затем, ниже ста футов, тоже пропадает, остаются только синие цвета. В полупрозрачной глубине — сто восемьдесят, двести футов и ниже — кровь выглядит черной.

Дэвид Сандерс сидел на песчаном дне и следил, как из спины раненой рыбы струится зеленая жидкость. Это была большая рыба, с устрашающими зубами, как у ядовитой змеи; туловище длиной не меньше двух футов, все покрытое синими и серыми пятнами. Кусок мяса был вырван из ее спины, возможно другой рыбой, и из раны, пульсируя, вытекала быстро растворявшаяся в воде кровь.

Рыба двигалась беспорядочными кругами, очевидно, ошарашенная болью или запахом собственной крови.

Сандерс поднялся со дна и подплыл поближе к рыбе, ожидая, что она увернется от него. Но она продолжала сновать взад-вперед.

Он подплыл к ней на расстояние не более трех футов и, когда рыба не отступила, решил попытаться поймать ее. Голой рукой он схватил ее за туловище около хвоста.

Его прикосновение привело рыбу в панику. Она начала биться в конвульсиях, но Сандерс не выпускал ее.

Рыба превратилась в сотрясающуюся серую массу, мелькающую перед его глазами. Зажмурившись, он ухватил ее еще крепче и вдруг почувствовал сильную боль. Испугавшись, он открыл глаза и попытался выпустить рыбу, но теперь уже она держала его: передние зубы глубоко вонзились ему в ладонь.

Сандерс пронзительно вскрикнул, хотя был в маске, и отдернул руку. Зубы освободились, и рыба уплыла прочь. Зеленая жидкость струилась из двух синих ранок на его ладонях.

Он взглянул вверх, борясь с желанием поскорее всплыть на поверхность. На воде, в двадцати пяти или тридцати футах от него, покачивался на якоре вельбот «Бостонский китобой». Сандерс сделал глубокий вдох и выругался. Пытаясь оставаться спокойным, он внушал себе: не паникуй, не рвись на поверхность, не сдерживай дыхания, дыши легко и ровно. Оставляя кровавый след, он подпрыгнул вверх, заставляя себя подниматься не быстрее, чем пузырьки воздуха из баллона.

Гейл Сандерс, сидя в лодке, услышала приближение мужа, прежде чем увидела его: пузырьки воздуха поднимались из глубины и лопались на поверхности. Когда его голова оказалась над водой, она обхватила горловину баллона и, после того как он расстегнул пояс и одну лямку, втащила баллон на борт лодки.

— Видел что-нибудь? — спросила она. Сандерс сдвинул маску себе на лоб и сказал:

— Ничего особенного. Песок и кораллы. Там нет следов кораблекрушения.

Он держался за лодку правой рукой, и Гейл увидела, как кровь капает на борт.

— Что случилось?

Сандерс смущенно пробормотал:

— Ничего особенного.

Скинув ласты, он залез в лодку и уставился на берег, отдаленный от них на двести или триста ярдов. На холме, возвышающемся над побережьем, ярко сверкали в лучах полуденного солнца пастельно-оранжевые здания клуба «Апельсиновая роща».

Он вытянул одну руку прямо вперед, а другую выставил в направлении маяка.

— Спасатель сказал: на десять часов, так? Направление на клуб — на двенадцать часов, а на маяк — на десять, и тогда мы окажемся прямо над этим местом.

— Может быть, все исчезло. Как-никак тридцать лет под водой…

— Да, но он был твердо уверен, что все равно еще можно разглядеть киль и некоторые части конструкции. Гейл помедлила, а потом произнесла:

— Портье сказал, что можно нанять проводника.

— К черту все это. Я могу найти и сам, если есть что искать.

— Но… — Гейл указала на окровавленную руку Сандерса. — Может, разумнее нанять проводника.

— Я в нем не нуждаюсь, — ответил Сандерс, не обращая внимания на ее жест. — Вода есть вода. Пока не впадешь в панику, все будет в порядке.

Гейл взглянула на море с кормы. В сорока ярдах от лодки линия волнорезов отмечала другой риф. За ним был следующий, а далее еще один.

— Если кораблю было суждено попасть на скалы, естественно, он напоролся на первую же гряду и пошел ко дну там же.

— Может быть, и нет. Если в то время здесь был шторм, судно могло пронестись над одной или двумя грядами рифов, ударяясь при этом о скалы.

— Тогда это мог быть один из тех рифов.

— Возможно. Но спасатель сказал, что это случилось за первой грядой. Может быть, мы недостаточно удалились от нее.

Сандерс высвободил якорь и позволил лодке дрейфовать в направлении второго рифа. Когда они оказались в десяти ярдах от гряды, он снова бросил якорь и нацепил на себя лямки баллона с воздухом.

— Ты уверен, что тебе следует снова нырять? — спросила Гейл.

— А почему бы и нет? Говорю тебе, с рукой ничего серьезного. Я перевяжу рану, чтобы кровь не попала в воду и не привлекла рыб.

Гейл начала собирать свое снаряжение. Привернула регулятор к выходу баллона, затем нажала на кнопку. С резким звуком «пф» воздух ринулся в регулятор. Она нажала на кнопку очистки, чтобы удалить остатки воды из загубника, и воздух громко зашипел, проходя по резиновой трубке. Гейл поправила на себе пояс с грузами — полоску нейлона с вшитыми внутрь тремя двухфунтовыми кусками свинца; затем опустила ласты на воду и продела в них ступни ног, сполоснула маску, плюнула на ее внутреннее стекло и растерла слюну по очкам, чтобы они не запотевали. Поставила баллон вертикально и проверила длину лямок.

— Готов подать мне руку? — спросила она. Взглянув на Сандерса, Гейл обнаружила, что он даже не начал надевать на себя баллон. Он наблюдал за ней.

— В чем дело?

Он улыбнулся и качнул головой.

— Ни в чем. Мне кажется, я теряю голову, вот и все.

— Что ты имеешь в виду?

— Я сижу здесь и завожусь, просто глядя на то, как ты плюешь на стекла. Гейл засмеялась.

— Ты хочешь нырять голышом? Мы можем поэкспериментировать.

— Мои исследования показывают, — серьезно произнес Сандерс, — что извержение семени, случившееся на глубине, превышающей три фута, может вызвать срабатывание защиты в системе, в результате чего мозги вылетают наружу.

Он встал, поднял ее баллон и держал его на весу, пока она не вдела руки в ремни.

— В этих баллонах не предусмотрен резерв, — заметила она.

— Тебе и не понадобится резерв. Глубина здесь не более двадцати — двадцати пяти футов, и баллона хватит на час. Может быть, даже больше, если будешь осторожна.

Гейл сидела на планшире спиной к воде. Она вдохнула воздух из трубки.

— Хороший воздух.

— Дай бог. Если они накачали в баллон плохой воздух, медовый месяц получится очень коротким.

— Когда ты тоже нырнешь?

— Через минуту. Спускайся, но прежде внимательно оглядись. Ты ведь не хочешь каких-нибудь сюрпризов на глубине.

Гейл перекатилась спиной через планшир и исчезла в облаке воздушных пузырьков.

Сандерс нашел тряпку и замотал руку. Затем собрал все свое снаряжение, надел его на себя и шагнул за борт.

Лишь через несколько секунд растворились окружившие его воздушные пузырьки, после чего он смог ясно видеть все вокруг. Потоки солнечного света, пронизывая голубизну, испещряли яркими бликами песок и кораллы. Вода была совершенно прозрачна; Сандерсу казалось, что он может видеть все на глубине больше сотни футов. Погрузившись на несколько футов, он медленно огляделся вокруг, чтобы понять, нет ли здесь чего-либо, что могло представлять потенциальную опасность. Пара щук сновала между скалами. Он посмотрел вниз и увидел на дне Гейл, раскапывающую песок пальцами. Маленький морской окунь суетился вокруг нее в ожидании добычи — червей или крошечных ракообразных, которые могли бы подплыть к нему в песчаном облачке, образовавшемся в результате ее раскопок. Сандерс медленно направился вниз, делая глотательные движения, чтобы не закладывало уши по мере увеличения давления.

Когда он достиг дна, то обнаружил, что они находятся внутри некой чаши, напоминающей амфитеатр, с трех сторон которого круто к поверхности поднимались кораллы и скалы. Четвертая сторона, выходящая к морю, была открыта. На водной поверхности спокойно покачивалась лодка, якорная цепь тянулась мимо Сандерсов, уходя в скалы позади них. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были легкий свист вдохов и вскипание воздушных пузырьков при выдохах.

Он осмотрелся, пытаясь различить очертания окружающих предметов там, где прозрачная голубизна переходила в тусклый туман. Как всегда, когда ему снова приходилось нырять после перерыва в несколько месяцев, он ощущал легкое возбуждение, волнующую смесь агорафобии и клаустрофобии: он был один, совершенно беззащитный, на широкой песчаной равнине, уверенный в том, что за ним могут наблюдать создания, недоступные его взгляду, но при этом он находился одновременно и в замкнутом пространстве, созданном тысячами тонн воды, мягкое, но настойчивое давление которой ощущалось каждым дюймом тела.

Дэвид поднялся со дна и поплыл вправо, туда, где кончалась линия скал. Пробираясь между ними, он пытался обнаружить признаки произошедшей катастрофы: куски металла, стекла или дерева. Обследуя весь амфитеатр по внешнему периметру, он ничего не обнаружил. Достигнув центра чаши, Сандерс дотронулся до плеча Гейл. Когда она поглядела на него снизу вверх, он развел руками и приподнял брови, будто спрашивая: «Как ты думаешь, где бы это могло быть?» Она пожала плечами и показала ему кусок стекла — дно бутылки. Он отмахнулся: ерунда, не стоит обращать внимания — и жестом попросил ее следовать за собой.

Вместе они поплыли влево. У края чаши кораллы и скалы образовали совершенно ровную линию. Стайка ярких желто-голубых рыб-хирургов порхала возле стены. Лучик солнечного света танцевал на куске коралла горчичного цвета, поверхность которого казалась столь гладкой, что хотелось проверить это на ощупь. Сандерс указал на коралл и движением указательного пальца предостерег жену. Затем доступными ему средствами пантомимы изобразил боль от ожога. Гейл кивнула: это был огненный коралл, его слизистая оболочка вызывала жуткую боль.

Они продвигались вдоль рифа, преследуемые морским окунем, очевидно все еще лелеявшим надежду, что результатом их визита окажется появление чего-нибудь съедобного. Сандерс почувствовал, как что-то коснулось его колена. Он обернулся и взглянул на Гейл. Глаза ее расширились, и дышала она чаще, чем обычно. Она указала рукой влево.

Сандерс поглядел в направлении ее руки и увидел неподвижно зависшую, уставившуюся на них черным глазом в белом ободке, огромную барракуду. Ее тело было гладким и блестящим, как бритва; выступающая вперед нижняя челюсть отвисла, обнажив ряд заостренных зубов. Сандерс схватил левую руку Гейл, повернул обручальное кольцо бриллиантом к ладони и сжал ее руку в кулак. Для большей убедительности он показал ей свой собственный кулак. Гейл кивнула, постучала себя по груди и указала наверх. Сандерс покачал головой: нет. Гейл настаивала на своем, нахмурившись. «Я всплываю, — как бы говорила она, — оставайся здесь, если хочешь». Она резко устремилась к поверхности. Сандерс досадливо вздохнул и направился за ней.

— Хочешь все бросить? — спросил он, когда они взобрались в лодку.

— Нет. Я хотела минуту передохнуть. От этих барракуд меня мороз по коже подирает.

— Она просто проплывала мимо. Но тебе лучше оставлять кольцо в лодке. Сверкая камнем, ты напрашиваешься на неприятности.

— Почему?

— Они принимают камень за добычу. Когда я впервые начал нырять на рифах, на моем купальном костюме была металлическая пряжка. Инструктор посоветовал мне срезать ее. Я сказал: черта с два. Я вовсе не собирался портить костюм, купленный за пятнадцать долларов. Тогда этот парень взял нож, привязал его к концу палки и воткнул ее в песок. Мы были в пяти-шести футах от ножа, и инструктор начал поворачивать палку, отчего лезвие вспыхивало в солнечных лучах. Он проделал этот трюк не более четырех-пяти раз, и перед нами откуда-то возникла барракуда. Инструктор еще раз дернул палку, и… хлоп! Быстрее, чем можно было заметить, рыба атаковала нож. Она налетала на него снова и снова, разорвала себе рот, но всякий раз, когда нож сверкал, она вновь на него кидалась. И каждый раз мне представлялось, что она бьет по моей пряжке или где-то рядом. Никогда больше не надеваю этот костюм, разве только в бассейне.

Гейл сняла свои кольца и спрятала их в углублении рулевой консоли.

— И вот еще что, — сказал Сандерс. — Когда мы ныряем вдвоем, один из нас должен быть главным в группе.

— Зачем нам понадобился главный? — Гейл решила, что он шутит, — Ты так любишь командовать?

— Нет, черт подери, — сказал Сандерс с неожиданной для себя резкостью. — Это связано с тем, что под водой мы вынуждены делать все вместе. Мы все время должны знать, где находится каждый из нас. Смотри, например: если бы на месте барракуды оказалась акула и ты, не послушавшись меня, ринулась на поверхность, мы очутились бы в дьявольски трудном положении.

— Акула? Здесь?

— Конечно. Скорее всего, они не станут с нами связываться, но так или иначе могут здесь оказаться. А если акула подойдет достаточно близко, не стоит привлекать ее внимание необдуманными поступками.

— Например?

— Например, запаниковать и кинуться на поверхность. До тех пор, пока в баллоне есть воздух, лучше всего оставаться на дне и поискать убежище в рифах. Как только ты устремишься наверх, ты станешь объектом преследований, а на поверхности тобой позавтракают.

— А если, предположим, у меня кончается воздух?

— Мы разделим мой запас и дождемся возможности вынырнуть на поверхность вместе. Если только эта акула не какое-нибудь особенное чудовище, мы сумеем доплыть до лодки.

Сандерс заметил, что разговор об акулах заставляет Гейл нервничать.

— Не беспокойся, — сказал он, — Просто не делай ничего, не посоветовавшись со мной.

Гейл взглянула на него и глубоко вздохнула.

— Хорошо, — Она склонила голову набок и посмотрела сквозь маску в воду. — Как ты думаешь, этой барракуды там уже нет?

— Возможно.

Она еще некоторое время глядела под воду, внимательно всматриваясь в глубину, а когда уже собиралась поднять голову из воды, вдруг увидела на дне позади лодки что-то большое, коричневое.

— Эй, что это? — спросила Гейл, бросив маску Сандерсу.

— Где? — Он наклонился через борт.

— За нами. Примерно на границе видимости.

— Это доска, будь я проклят. Точно, доска.

Сандерс высвободил якорную цепь, и лодка продвинулась на несколько ярдов назад.

— Давай поглядим.

— Как назвал эту посудину портье? «Голиаф»?

— Да, «Голиаф».

Они спустились из лодки вместе и, как только улетучились воздушные пузырьки, смогли разглядеть обломки на дне. Длинная толстая балка лежала под прямым углом к рифу. Прогнившие деревянные рейки усеивали белый песок. Сандерс дотронулся до плеча Гейл, и она обернулась. Он улыбнулся и показал на пальцах: «О'кей!» Она ответила ему тем же знаком.

Они долго плавали вдоль дна у границы рифа. Гейл нашла ржавую банку, ее швы разошлись, и она деформировалась. Из углубления в щели скалы Сандерс вынул совершенно целую бутылку с кока-колой. Гейл легла на дно и стала раскапывать песок под ближним концом большой балки. Ей удалось найти вилку и часть тарелки. Сандерс заметил какой-то торчащий из песка предмет у дальнего конца балки. Он разрыл песок вокруг него и понял, что это лопасть большого якоря. Гейл показала, что хочет подняться наверх. Он последовал за нею.

Достигнув поверхности воды, Гейл очистила загубник и сказала:

— Давай поплывем за риф.

— Зачем?

— Мне кажется, что это последний кусок корпуса. Остальное должно лежать по ту сторону.

— Хорошо, но опасайся волн, когда будешь переваливать через риф, а если воздух окажется на исходе, не медли. Сразу плыви к лодке.

По другую сторону рифа останки корабля казались горой мусора. Куски дерева, ржавого железа и покрытого кораллом металла устилали дно. Из песка Гейл удалось вынуть оловянную кружку. Одна ее часть была вдавлена внутрь, ручка покороблена, но в основном сохранилась в целости. У подножия рифа Сандерс заметил коралловое кольцо удивительно правильной формы. Он поднял находку, поднес ее к лицу и улыбнулся Гейл. То были остатки латунного обода иллюминатора.

Гейл углубилась в участок дна, где нашла кружку, и вскоре возле нее громоздилась маленькая кучка столовых приборов: вилок, ложек и ножей, искривленных и поцарапанных.

Она подплыла к Сандерсу, который изучал щели рифа. Вблизи основания рифа нависал кусок коралла, он выступал на два с лишним фута из песка, и казалось, что под ним находится маленькая пещера. Гейл похлопала Сандерса по плечу и указала на выступ. Он отрицательно покачал головой и, схватившись одной рукой за другую, изобразил, что в пещере может жить кто-то, способный вцепиться в протянутую руку.

Они разделились. Гейл отплыла обратно, туда, где находила вилки и ложки; Сандерс продолжил исследовать риф. Он приблизился к другой пещере, несколько большей, чем та, у которой он предостерегал Гейл. Он нагнулся и стал внимательно рассматривать пространство под выступом. Внутри было устрашающе темно, и он уже собирался развернуться и направиться куда-нибудь дальше, когда какой-то блеск, слабый мерцающий отсвет привлек его внимание.

Держась за скалу, Сандерс уставился на сверкающий объект, пытаясь догадаться, что бы это могло быть. Он взглянул на свою замотанную тряпкой руку, и в его воображении всплыла почти забытая картина: виденная им когда-то фотография человеческой руки, недавно укушенной морским угрем. Мясо свисало клочьями, среди которых виднелась голая белая кость. Он помедлил, прислушиваясь к биению пульса в висках, и понял, что дышит слишком учащенно. Ему было страшно; он ненавидел это чувство. Посмотрев на руку, Сандерс заставил себя направить ее в отверстие.

Глубоко вздохнув, он решительно вытянул руку в направлении сверкающего предмета. Его пальцы сомкнулись вокруг чего-то крошечного и хрупкого, и он резко выдернул руку из темноты пещеры.

В его ладони лежал стеклянный контейнер длиной примерно в три дюйма, запечатанный с обоих концов. Он был заполнен прозрачной желтоватой жидкостью.

Удаляясь от пещеры, Сандерс заметил, что ему стало труднее дышать. Он подплыл к Гейл, ненадолго остановившись, чтобы забрать несколько находок, оставленных им у подножия рифа, и дотронулся до нее. Когда она оглянулась, он провел пальцем поперек шеи. Она кивнула и повторила его жест.

Сандерс поднялся на поверхность. Гейл несколько задержалась, чтобы забрать горстку ложек и вилок, — уже через несколько минут одну ложку занесло тонким слоем песка — и последовала за ним. Вместе они перевалили через риф и поплыли к лодке.

— Прекрасно! — воскликнула Гейл, снимая с себя пояс с грузом и ласты. — Это просто фантастика!

На дне лодки, рядом с трофеями Гейл — вилками, ложками и оловянной чашкой, лежали предметы, собранные Сандерсом: обшарпанная, но целая масленка, проржавевший, помятый сигнальный пистолет, опасная бритва и нечто выглядевшее как небольшой кусочек угля.

— Что это? — спросила она, указывая на этот кусочек.

— Должно быть, внутри него есть металл. Когда куски металла долго остаются в морской воде, вокруг некоторых образуется такое черное вещество. Позже мы стукнем по нему молотком и посмотрим, что внутри.

Сандерс раскрыл правую ладонь и из-под тряпки, прикрывавшей рану, вынул ампулу.

— Погляди, — сказал он и передал ее Гейл.

— Что это?

— Думаю, лекарство какое-то. Похоже, что сквозь торцы может проходить игла для набора лекарства.

— Интересно, оно еще годно к употреблению?

— Возможно. Оно защищено от воздуха, кто его знает.

Сандерс взглянул на корму.

— Давай завтра прихватим с собой сумку. Думаю, на дне можно найти еще много интересного.

* * *

Когда они вышли на берег, спасатель, сильно загоревший блондин в белой майке с красным крестом на спине, ждал их, стоя по колено в воде. Он ухватился за нос лодки, легко вытащил ее на песок и помог им выгрузить снаряжение.

— Вижу, поднабрали всякого товара, — сказал он Гейл, наблюдая, как она сгрузила все предметы на полотенце и, связав его концы, превратила в импровизированный мешок.

— Есть немного, — ответил Сандерс.

Спасатель произвел на него неприятное впечатление при первой встрече в то утро, когда они арендовали у него лодку. Он был щеголеват и молод, и Сандерс был уверен, что он как-то ближе к двадцатишестилетней Гейл, чем к нему, тридцатисемилетнему. И когда он говорил, то, даже отвечая на вопросы Сандерса, смотрел на Гейл. Сандерс был убежден, что его в большей степени интересовала форма груди Гейл, когда она наклонялась, чем любая реликвия, добытая ими на месте крушения.

Чувствуя недовольство Сандерса, спасатель спросил его:

— Вы нашли какие-нибудь снаряды?

— Снаряды?

— Артиллерийские снаряды. Глубинные заряды. Ну, знаете, взрывчатка.

— Боевая взрывчатка?

— Я слышал, что на «Голиафе» было много боеприпасов. Может, это просто сплетни.

Сандерс сказал:

— Завтра посмотрим. Мы хотели бы арендовать эту лодку и на завтра.

— Конечно, пока ветер не изменит направления. Вряд ли вам захочется оказаться на том рифе при сильном южном ветре.

— Нет, конечно. «Голиафу» это тоже не пошло на пользу.

Нагруженные подводным снаряжением, Гейл и Дэвид медленно поднимались вверх по берегу. Песок был розовый, окрашенный миллионами крошечных ракообразных морских обитателей с чудесным названием «фора-минифера», таких маленьких, что казалось, будто идешь по розовому тальку.

К тому времени когда они подошли к основанию скалы, Сандерс вспотел. Ладони увлажнились, и он с трудом удерживал баллоны. Он поглядел вверх — сто футов чистого известняка и коралла. Направо по скале петляла узкая лестница, ведущая на вершину. Слева работал лифт — клетка с квадратным основанием в четыре фута, скользившая вверх или вниз по стальному столбу, укрепленному в цементном основании. Лифт был построен несколько десятилетий назад в щели, прорубленной в скале.

Пульт управления на стенке лифта имел всего две кнопки: «вверх» и «вниз». Если лифт ломался, нельзя было воспользоваться аварийным сигналом, не было и устройства безопасного спуска, так что пассажирам (а их могло быть не более троих) оставалось только ждать, пока кто-нибудь их заметит и вызовет помощь.

За завтраком Сандерсам рассказали историю о немолодой паре, застрявшей в лифте при возвращении с берега в сумерках. Они покинули пляж последними — внизу уже никого не оставалось. А ночью ветер переменил направление на юго-западное и усилился до умеренного шторма. Столб на ветру изгибался, сотрясая кабину и заключенную в ней пару, подобно горсти мелочи, забытой в кармане. Когда наконец утром их обнаружили, женщина (так говорилось в истории) оказалась мертва от страха, а мужчина лишился рассудка. Он лепетал своим спасителям о дьяволах, взывавших к нему из темноты, о птицах, пытавшихся выклевать ему глаза.

На пути вниз, на пляж, Гейл отказалась воспользоваться лифтом.

— Я страдаю от клаустрофобии в лифтах, когда поднимаюсь в офис, — сказала она, — а в этой штуковине я превратилась бы в полную идиотку еще до окончания спуска.

Сандерс не стал спорить, но настоял на том, чтобы их баллоны отправили вниз на лифте, так как, пояснил он, если хотя бы один из них ударится о скалу, они вспыхнут, как римские свечи.

Теперь у него не было намерения подниматься по лестнице. Он свернул налево, в сторону лифта, а Гейл пошла направо.

— Надеюсь, ты не собираешься пройти вверх по всем этим ступеням? — спросил он.

— Именно это я и собираюсь сделать. А как ты? Мне казалось, ты боишься высоты.

— Совершенно не боюсь высоты, не больше, чем самолетов. Не люблю ни то ни другое, но не позволю им разрушить мне жизнь.

— Ладно, все равно я не собираюсь заходить в эту птичью клетку. Пойдем. Это хорошая разминка для твоих ног.

Сандерс покачал головой:

— Я встречу тебя там, наверху.

Он погрузил все оборудование в лифт, закрыл дверцу и нажал на кнопку «вверх». Раздался щелчок, затем зажужжал мотор, что-то заскрипело, и клетка лифта оторвалась от земли. Сандерс стоял лицом к скале, глядя, как медленно она движется мимо него. Когда это зрелище порядком ему наскучило, он повернулся и стал смотреть на море, заставляя себя глядеть вниз. Он видел спасателя, катящего по берегу их лодку на легкой тачке, и парочку, лежащую на ярких пляжных полотенцах, расположенных друг относительно друга совершенно симметрично, — по мере удаления от него они становились похожими на почтовые марки, наклеенные на розовый песок.

Сандерс машинально отметил, что звуки, издаваемые электрическим мотором, изменились, повысившись постепенно от жалобы до протеста.

Когда клетка дернулась, а затем остановилась, он не испугался, подумав, что кто-то где-то нажал на кнопку «стоп» и что вскоре этот же кто-то нажмет на кнопку «вверх». Он терпеливо ждал.

Двигатель все еще работал, как автомобиль на холостом ходу с выжатым до пола акселератором. Сандерс нажал на кнопку «вниз». Раздался щелчок, но изменений в звуке двигателя не последовало. Он надавил кнопку «вверх». Еще щелчок. Лифт не двигался. Сандерс взглянул наверх. Крыши на клетке не было, и он видел вершину скалы, примерно в пятнадцати футах в стороне от него.

Дойдя до верха лестницы, Гейл дышала с трудом, и у нее ныли от напряжения мышцы ног. Она прошла еще несколько метров по тропке и удивилась, что лифт до сих пор не поднялся. Сначала она усмехнулась: Дэвид, наверное, испугался и идет теперь за ней по лестнице. Гейл вернулась к лестнице и взглянула вниз: там никого не было. От следующей мысли у нее на лбу выступил пот. Она ринулась туда, где должен был стоять лифт, и, держась за перила, наклонилась над краем скалы. У нее отлегло от сердца: клетка была на месте, по крайней мере, она не оторвалась от столба и не свалилась на дно. Сандерс, продев пальцы сквозь прутья решетки, держался за столб.

— С тобой все в порядке? — крикнула она.

— Он просто остановился.

Гейл взглянула на механизм наверху шахты. Две стальные мачты, закрепленные в бетонированных основаниях, поддерживали столб. Кроме того, там был большой металлический ящик, в котором, как она полагала, находился двигатель. Но она не видела никаких элементов управления, никаких кнопок.

— Не двигайся, — сказала она, — я пойду за помощью.

Она вбежала в холл клуба «Апельсиновая роща», не обращая внимания на строгий плакат, запрещающий «появление в купальных костюмах и без обуви» в публичных помещениях клуба.

— Лифт застрял! — закричала она, подбегая к столу портье. — Мой муж оказался внутри клетки.

Стареющий клерк в утреннем халате, казалось, был более озабочен отсутствием одежды на Гейл, чем ее тревожным состоянием. Все, что он сказал, было «да».

— Лифт застрял! Мой муж…

— Да, — снова повторил клерк. Он снял телефонную трубку и набрал одну цифру.

— Ну сделайте хоть что-нибудь! — воскликнула Гейл.

— Этим я и занимаюсь, мадам! — Он проговорил в трубку ехидным тоном: — Кларенс? Это произошло снова. — Повесив трубку, он повернулся к Гейл: — Помощь будет сейчас оказана.

— Что вы имеете в виду под словом «сейчас»?

— Мадам, — жестко произнес клерк, неодобрительно глядя на ее обнаженную талию, — если вас не затруднит, подождите на веранде.

Как только Гейл оказалась снаружи, она кинулась бежать и вдруг увидела Сандерса, с улыбкой на лице ожидающего ее на вершине скалы. Гейл ринулась к нему, обняла и поцеловала его.

— Я так испугалась… — сказала она. — Как ты заставил его работать?

— Заставил работать? Я вскарабкался по столбу.

— Что ты сделал?

— Вскарабкался. Ну, понимаешь, залез по столбу.

Не в силах поверить, Гейл взглянула вниз с края скалы. Лифт все еще был на том же месте, и снаряжение лежало в клетке.

— Но зачем?

— Я никогда не делал этого прежде.

Она посмотрела на него и вдруг почувствовала прилив гнева.

— Ты что, пытаешься убить себя?

— Не глупи. Это был разумный, рассчитанный риск. Я подумал, что смогу это сделать, и так и вышло.

— А если бы ты ошибся?

— Что ж, иногда надо рисковать. — Он заметил выражение ярости в ее глазах. — Ну ладно, все ведь обошлось…

Увидев, как рука Гейл движется в направлении его лица, Сандерс увернулся, и ее кулак скользнул по его темени.

— Ради бога! — сказал он, поднимая руку, чтобы предотвратить второй удар. Он обхватил Гейл, прижав ее руки к бокам, и притянул жену к себе: — Эй, никто не пострадал.

Она сперва сопротивлялась, затем успокоилась и позволила ему обнять себя.

— На кого ты пытался произвести впечатление? — спросила она.

Дэвид собрался ответить, но тут услышал шаги у себя за спиной. Он обернулся и увидел темнокожего старика со связкой ключей, тихо бормочущего что-то себе под нос.

— Что там случилось? — спросил Сандерс.

— Капризный, как ребенок. — Служитель выбрал ключ, чтобы отпереть металлический ящик.

— И часто такое случается?

Старик не ответил. Он открыл ящик, залез внутрь и щелкнул выключателем. Немедленно звук двигателя снова стал нормальным. Старик подергал еще за что-то, и после пары щелчков колеса снова пришли в движение. Через несколько секунд лифт уже был на вершине скалы. Служитель закрыл дверь, повернул ключ в замке и направился прочь.

— Эй, — окликнул его Сандерс, — что же случилось?

— Никогда нельзя сказать наверняка. Может, перегрелся, а может, наоборот, слишком остыл.

— Но он не свалится со столба, надеюсь?

— Такого еще не было. Если что-нибудь не в порядке, там, внизу, на столбе есть скобы, похожие на клешни осьминога. Нет, до сих пор он только останавливался, и если люди терпеливы, ничего не случается.

Когда старик удалился, Сандерс выгрузил их подводное снаряжение из лифта.

— Поможешь все это унести? — спросил он Гейл.

Она не сдвинулась с места и, взглянув на него, мрачно сказала:

— Никогда больше не смей делать что-либо подобное.

Глава 2

Сандерс вышел из душа, вытерся и остановился перед зеркалом в ванной. Он напряг бицепсы и мышцы грудного пресса и остался доволен видом мускулов, проступивших под кожей. Постучав себя по плоскому животу, он улыбнулся.

За его спиной открылась дверь ванной, и сквозняк принес аромат Гейл.

Она осторожно ущипнула небольшие складки плоти над его бедрами.

— Не упражняйся слишком много, — сказала она, — мне не хотелось бы, чтобы ты потерял эти прелестные ручки, за которые так удобно держаться, занимаясь любовью.

— Ни за что на свете.

Сандерс обернулся и поцеловал ее.

Они переоделись к обеду и вышли из коттеджа. Сандерс захлопнул дверь, повернул ключ в замке и дернул дверную ручку, чтобы убедиться, что замок сработал.

— Кто здесь станет красть? — спросила Гейл.

— Кто угодно. Камеры, аппараты для подводного плавания — все это дорогие вещи. Нет смысла подвергать людей искушению.

— Ну, закрывая дверь, мы все равно не защитимся от вора, ведь у горничной есть ключи.

Держась за руки, они прошли по дорожке к главному зданию клуба «Апельсиновая роща». Прогулка напоминала путешествие по тропическому саду. Олеандр, гибискус, бугенвиллея, пуанциана и пуансеттия в полном цветении теснились по краям дорожки. Апельсины и лимоны падали с деревьев в маленьких, великолепно ухоженных рощицах. Сандерс и Гейл прошли мимо группы коттеджей, похожих на их собственный. Известняковые стены домов были окрашены в оранжевый цвет, только крыши сияли нежной белизной в лучах вечернего солнца. Гейл спросила:

— Видел ли ты когда-нибудь более чистые крыши?

— Лучше бы им всегда быть чистыми. Ведь это с них мы пьем воду.

— Что ты имеешь в виду?

— На Бермудах нет ни водных источников, ни подземных течений, ни рек — ничего. Всю воду получают из дождя. Дождевая вода стекает с крыш и накапливается в цистернах.

— Мне казалось, ты говорил, что здесь никогда не бывает дождей.

— Я сказал, что здесь никогда не бывает меньше трехсот сорока солнечных дней в году. Но дождей при этом выпадает достаточно много, даже летом. Штормы возникают внезапно, и они довольно сильны, но непродолжительны.

— Для человека, никогда не бывавшего здесь прежде, ты буквально напичкан всякими фактами.

— Читайте «Нэшнл джиогрэфик», — провозгласил Сандерс. — Жизнь не что иное, как исследование и разгадка таинственных явлений.

— Почему ты перестал работать на «Джиогрэфик»? Мне казалось, что писать для них — просто удовольствие.

— Писать, может быть, и удовольствие, — улыбнулся Сандерс. — Делать что-нибудь — тоже. Но я не делал и не писал. Я ведь сочинял только заголовки. Легенды, как они их называют. Я пошел туда работать, потому что хотел жить среди диких обезьян, сражаться с крокодилами и нырять на места кораблекрушений, где не бывал ни один человек. Вместо этого я проводил целые дни придумывая такие, например, строки: «Калькутта: взгляд изнутри на бесчисленные миллионы индусов». Я никогда ничего там не делал. Мне платили за сокращение того, что сочиняли другие люди.

Когда они подходили к главному зданию кл6a, другая пара, помоложе, появилась на дорожке, приближаясь к ним. Они шли неуклюже, так как обнимали друг друга за талию, а мужчина был намного выше своей подруги, и ему приходилось укорачивать шаги, чтобы она поспевала за ним. Как только Сандерс увидел молодую пару, он разжал руку, в которой держал руку Гейл.

Когда пара прошла мимо, Гейл спросила:

— Почему ты это сделал?

— Что именно?

— Убрал свою руку.

Сандерс покраснел.

— Молодожены заставляют меня нервничать.

Она взяла его за руку и дотронулась головой до его плеча.

— Ты ведь тоже молодожен, знаешь ли.

— Да. Но у меня уже был один медовый месяц.

— Зато для меня он первый, — сказала Гейл. — Не мешай мне наслаждаться.

Они пересекли холл — большой, пустынный, облицованный блестящими панелями из кедра, и прошли через бильярдную, комнаты для игры в теннис и карты, читальный зал и бар, направляясь во внутренний дворик с видом на океан. Их проводили к крайнему столику. Солнце, садящееся у них за спиной, окрашивало облака на горизонте в ярко-розовый цвет.

Подошел официант, чтобы принять заказ на напитки. Это был молодой темнокожий парень, на его нагрудном кармане была приколота табличка с именем: Слэйк. Он говорил односложно и обращался к ним обоим не то чтобы неуважительно, но с чувством собственного достоинства.

Когда он отошел, Гейл поглядела ему вслед и тихо сказала:

— Должно быть, паршивая работа.

— Почему?

— Какие перспективы? Разве что, если он и правда хорош в своем деле, станет когда-нибудь старшим официантом.

— А что же в этом плохого? — спросил Сандерс. — Это все же лучше, чем быть безработным.

— Ты заметил его имя? Слэйк. Звучит как-то не по-бермудски.

— Не думаю, что вообще есть слова, звучащие по-бермудски. Есть чернокожие люди с именами типа Бэскомб, говорящие по-английски так, как будто всю жизнь прожили на Сэвил-Роу, а есть белые, говорящие так, будто бы вырвались из гетто на Ямайке. В этническом отношении это место — смешение всего сущего на земле.

Им принесли напитки, и они сидели молча, прислушиваясь к шуму волн внизу и глядя на пятна коралловых рифов, видимых только в безветренную вечернюю пору.

Сандерс порылся в карманах и вынул найденную ампулу.

— Утром надо будет поискать кого-нибудь из здешних обитателей, кто проверит ее для нас. Держу пари, что это пенициллин из судовой аптечки. На всех судах были запасы антибиотиков.

— Не думаю, что пенициллин был широко распространен до окончания войны. Это больше похоже на вакцину. Так или иначе, имеется шанс заработать.

Он хотел отдать ампулу Гейл, чтобы она положила ее в сумочку, когда за спиной у него раздался чей-то голос:

— Где вы это взяли?

Они обернулись и увидели их официанта, держащего в руке меню.

— Прошу прощения? — переспросила Гейл.

Казалось, он сам был обескуражен внезапностью своего вопроса.

— Извините. Увидел этот маленький сосуд и заинтересовался, где вы его нашли.

Слэйк говорил с мелодичным акцентом, характерным для Ямайки. Сандерс ответил:

— На месте кораблекрушения.

— «Голиафа»?

— Да. — Гейл подняла ампулу на ладони, чтобы Слэйку было удобнее рассмотреть. — Вы знаете, что это такое?

Слэйк взял ампулу большим и указательным пальцами. У него за спиной горел газовый светильник, и он покрутил ампулу в его свете, потом вернул ее Гейл и ответил:

— Не имею ни малейшего представления.

Сандерс спросил:

— Тогда почему же вы так ею заинтересовались?

— Меня заинтересовало стекло. Оно выглядит старым и очень красивым. Извините.

Слэйк положил меню на столик и направился к кухне.

После обеда Сандерсы рука об руку пошли по дорожке к своему коттеджу. На небе висел серпик луны, заливавший золотым светом листву и цветы. Кусты казались живыми из-за кваканья населявших их лягушек.

Сандерс отпер дверь коттеджа и предложил:

— Выпьем по рюмочке бренди на веранде.

— Надеюсь, нас не съедят живьем.

Он разлил бренди в два стаканчика из ванной и вынес их на веранду. Гейл сидела в одном из двух сплетенных из пальмовых листьев стульев возле маленького столика.

— Прекрасно, — сказала она, с наслаждением вдыхая воздух. — Тысячи разных ароматов.

В течение нескольких минут они молча глядели на небо и прислушивались к шуршанию бриза в листве.

— Готова ли ты услышать об еще одном потрясающем факте из анналов «Джиогрэфик»? — спросил Сандерс.

— Конечно.

— В семнадцатом веке это место было известно под названием «Остров дьяволов».

— Почему?

— Откуда мне знать? Мой контракт предусматривает только обязанность сообщать тебе факты. Кому-то другому следует платить за то, чтобы он их объяснял.

— Сейчас я начну зевать, — предупредила Гейл.

— Не стесняйся.

— Это будет наиболее чувственный и провокационный зевок, который кто-либо слышал. Он будет обещать дикое, невообразимое наслаждение, которое заставит меня позабыть, что ты маньяк со склонностью к самоубийству. Короче говоря, это будет нечто.

— Давай, — сказал Сандерс. Он прикрыл глаза и замер, вслушиваясь.

Гейл начала выводить низкий, стонущий, блаженный зевок. И вдруг он прекратился — так внезапно, как если бы кто-то заткнул ей горло пробкой.

— В чем дело? — спросил Дэвид. — Проглотила язык? — Он открыл глаза и увидел, что она всматривается во тьму. — Что?

— Кто-то здесь есть.

— Это ветер.

— Нет, не ветер.

Сандерс подошел к краю веранды. Тропа была пустынна. Он обернулся к Гейл и сказал:

— Никого нет.

— Посмотри. — Гейл указывала пальцем на что-то позади него.

Когда Сандерс обернулся снова, то увидел человека, выходящего из кустов на тропу. Незнакомец приблизился к ним, остановился в нескольких ярдах от веранды и сказал:

— Извините меня.

Это был темнокожий мужчина в черном костюме. Все, что Сандерсы могли разглядеть как следует, — это белки его глаз и белое пятно рубашки.

— Как давно вы здесь находитесь? — спросил Сандерс.

— Что? Я подошел сию минуту.

— Из этих кустов?

Человек рассмеялся:

— Это кратчайший путь. Тропинка сильно петляет. — У него был жесткий акцент зажиточного британца.

— Чем мы могли бы помочь вам?

— Если разрешите, я хотел бы поговорить с вами.

— Хорошо. Но подойдите же к свету.

Человек, выглядевший лет на пятьдесят, поднялся на веранду. Его иссиня-черная кожа была морщинистой, а в волосах проблескивала седина.

— Меня зовут Таппер. Бэзил Таппер. Работаю управляющим ювелирного магазина в Гамильтоне. Магазин Дрейка. Возможно, вы слышали о нем. Но это неважно. Мое хобби — античное стекло.

Сандерс взглянул на Гейл:

— Полно обожателей стекла на этих Бермудах. Таппер сказал:

— Мне стало известно, что недавно у вас появился маленький стеклянный предмет из района кораблекрушения «Голиафа». Мне бы очень хотелось взглянуть на него.

— Зачем?

— Что же в нем такого любопытного? — спросила Гейл, взяв сумку со своего стула. — Это просто медицинский сосуд.

— В нем действительно нет ничего любопытного, — ответил Таппер, — но не для людей, которые интересуются тонким стеклом. Парень по имени Рейнхардт работал по стеклу в Норфолке в середине сороковых годов. Его изделия довольно редко попадают на рынок. Они стоят немного в открытой продаже, но в нашем маленьком кружке завладеть стеклом работы Рейнхардта — настоящая удача.

Гейл нашла капсулу и протянула Тапперу. Он поднес ее к свету.

— Прекрасная вещь, — сказал он, — не выдающаяся, но очень хороша.

— Это ампула, — сказал Сандерс, — таких везде сколько угодно.

— Верно, но вот здесь крошечный пузырек на одном конце. Так расписывался Рейнхардт.

— А что в ней находится? — спросила Гейл.

— Не имею понятия. Могло быть все что угодно. И меня это абсолютно не интересует.

Гейл улыбнулась:

— Для человека, которого не интересует, что у нее внутри, вы изучаете ее весьма тщательно.

— Я исследую сосуд, а не его содержимое. Жидкость имеет желтый цвет, но меня это не удивляет. Стекла Рейнхардта часто придавали свой цвет жидкостям. — Таппер вернул Гейл ампулу. — Очень хороша. Я готов предложить вам за нее двадцать долларов.

— Двадцать долларов! — сказал Сандерс. — Но это…

— Я знаю. Это кажется большой суммой. Но, как я уже сказал, в нашем маленьком коллекционном бизнесе существует довольно сильная конкуренция. Я был бы чрезвычайно рад стать первым, кто приобрел стекло работы Рейнхардта. Честно говоря, эта вещь стоит не более десяти долларов, но, предлагая вам двадцать, я знаю, что большинство других не смогут заплатить вам так много. Кто-нибудь вроде вашего знакомого Слэйка вряд ли сумеет выложить за нее более десяти долларов. Я предлагаю вам сделку, заранее превышающую возможные ставки, если можно так выразиться.

— Вы не станете возражать, если мы извлечем из нее часть жидкости? — спросила Гейл. — В отличие от вас, нам бы хотелось узнать, что в ней находится.

— Нет, — ответил Таппер, — Это совершенно невозможно. Чтобы вытянуть часть жидкости, вам пришлось бы разбить конец сосуда. Это обесценит вещицу.

— Тогда, боюсь, не может быть и речи о продаже, — сказал Сандерс.

— Тридцать долларов, — резко произнес Таппер, забыв об учтивости.

— Нет, — ответил Сандерс, — нет даже за пятьдесят.

— Вы совершаете ошибку, знаете ли. Никто другой не предложит вам сумму, даже близкую к этой.

— Тогда, мне кажется, мы просто должны оставить его себе, — заявил Сандерс. — Кроме того, вы ведь сами сказали, что это большая удача — иметь в коллекции стекло Рейнхардта.

Таппер злобно взглянул на него, затем кивнул Гейл, попрощался и сошел с веранды. Пройдя несколько ярдов по тропе, он раздвинул кустарник и исчез.

— Что, черт возьми, ты думаешь об этом? — спросил Сандерс.

Гейл встала.

— Давай пройдем в дом. Если он ошивается где-то поблизости незаметно для нас, бог знает что еще может случиться.

Они вошли в коттедж, и Сандерс закрыл дверь на замок.

— Ты поверила ему?

— Нет. А ты?

— Кто знает о стекле Рейнхардта?

— Если существует такая конкуренция между этими коллекционерами стекла, — сказала Гейл, — то почему Слэйк рассказал ему об ампуле? Он мог попытаться купить ее сам. Нет. Бьюсь об заклад, что его не интересует стекло. Ему нужно то, что внутри ампулы.

— Интересно, почему он не сказал об этом прямо?

— Не знаю. Думаю, что очень трудно выдать себя за коллекционера жидкостей.

— Ты вынула остальные наши находки?

— Конечно, — ответила Гейл. — Почему ты об этом спрашиваешь?

— Завтра давай поспрашиваем, нет ли здесь кого-нибудь, кто знает об этом кораблекрушении. Может быть, где-то хранится перечень грузов. По крайней мере, это дало бы нам возможность узнать, что было у «Голиафа» на борту.

Глава 3

— Никого не осталось в живых? — спросила Гейл.

— Один человек, — ответил портье, дородный британец средних лет, — но, кажется, он недавно тронулся.

— Тронулся?

Портье постучал пальцем по голове:

— Рехнулся. О, рассказы об этих событиях заняли бы целые тома, но две трети из них могут оказаться чистой выдумкой. Есть здесь один человек, который мог бы помочь вам, — Ромер Трис. Он побывал на месте каждого кораблекрушения на Бермудах, половину их обнаружил сам. Если кто-нибудь и знает эти воды, так это он.

— Его номер есть в телефонной книге? — спросил Сандерс.

— У него нет телефона. Единственный способ встретиться с ним — поехать к нему домой, на остров Сент-Дэвидс.

— Хорошо. Я видел несколько мопедов у входа. Их сдают напрокат?

— Маленькие — да. — Портье помолчал. — Мистер Сандерс… вы знаете о Сент-Дэвидсе?

— А что нужно о нем знать? Я видел его на карте.

— Они не слишком… гостеприимны… там. Они не считают себя жителями Бермуд, они — островитяне Сент-Дэвидса. Там есть мост, Севернский мост, соединяющий остров с остальными. Если он разрушится, то никогда не будет восстановлен.

Сандерс рассмеялся.

— Кто же они такие — отшельники?

— Нет, но они гордые люди и, кроме того, обиженные. Они устанавливают собственные правила, и правительство Бермуд смотрит на это сквозь пальцы. У них взаимное соглашение, думаю, можно определить его как компенсацию за рабство.

— Рабство?

— Предки жителей Сент-Дэвидса были рабами. Половина — индейцы-могикане, нарушители законов, высланные туда американскими колонистами. Другая половина — неукротимые ирландцы, их высаживали с кораблей британцы. С течением времени они вступали в браки между собой, и в конце концов там создалось племя с таким свирепым нравом, что трудно себе и представить.

— Звучит очаровательно, — сказала Гейл.

— При дневном свете, мадам. Но не прогуливайтесь в Сент-Дэвидсе после наступления темноты. Сандерс задумчиво произнес:

— Благодарю за совет. Я оставил наши баллоны для воздуха под навесом. Можно снова зарядить их воздухом?

Портье ответил не сразу. Чувствовалось, что он испытывает замешательство.

— Я хотел спросить вас, мистер Сандерс. — Он вынул две кредитные карточки. — Эти карточки, которые вы мне дали. Простите мое невежество, но я не знаком с ННАН.

— О, конечно, — мягко сказал Сандерс. — Национальная независимая ассоциация ныряльщиков. Теперь развелось так много ныряльщиков, что старые ассоциации уже несправляются со всеми любителями.

— Конечно. — Портье сделал пометку в блокноте. — Это для отчетности. Надеюсь, вы понимаете.

— Все правильно.

Гейл и Дэвид вышли на берег и взяли напрокат мопеды в велосипедной лавке. Пока клерк оформлял заказы, Гейл шепотом спросила:

— Что за проблема с карточками?

Сандерс ответил:

— Я таки предполагал, что это их заинтересует. С каждым годом они ужесточают правила. Нельзя получить воздух без кредитных карточек.

— Но мы никогда их не оформляли.

— Знаю. Я заказал эти карточки в Нью-Йорке.

— А что такое ННАН? Такая организация существует?

— Я не знаю. Но не беспокойся. Они никогда не проверяют. Им просто надо отчитаться в своей документации.

— Нам нужно было, вероятно, взять годичный курс, — сказала Гейл. — Вчера я первый раз ныряла в этом году.

— Кому это нужно — тратить четырнадцать вечеров по вторникам на бассейн? — Сандерс обнял ее за талию. — Все у тебя будет прекрасно.

— Я беспокоюсь совсем не о себе. Они прослушали инструкции о том, как управлять мопедами. Клерк указал на ряд шлемов и спросил:

— Какие у вас размеры головных уборов?

— Забудем об этом, — сказал Сандерс, — ненавижу эти штучки.

— Это закон. У вас нет выбора. Полиция может конфисковать у вас мопеды.

— Мне кажется, — раздраженно сказал Сандерс, — что я способен решить этот вопрос для себя сам… — Он остановился, почувствовав ладонь Гейл на своей руке. — О, конечно.

Гейл положила полотенце со вчерашними находками с «Голиафа» в корзинку, закрепленную над задним колесом своего мопеда, и постучала по карману рубашки, чтобы убедиться, что ампула на месте.

Они сели на мопеды и направились на северо-восток по Южной дороге. Ветер дул на юго-восток, и, пока они двигались по дороге, нависающей над южным берегом, Сандерс указал ей на рифы: там, где вчера было спокойное место для якорной стоянки их лодки, сегодня кипели пенистые буруны. Волны разбивались о скалы. Даже береговая стена рифов не сдерживала гонимую ветром воду, и по берегу гулял прибой.

Дорога была заполнена маленькими тихоходными такси, водители которых, зная друг друга всю свою жизнь и встречаясь каждый день, импульсивно приветствовали коллег жестами и пронзительными сигналами клаксонов.

Казалось, здесь не существовало обычного дружеского соседства между домами, мимо которых они проезжали. Здания по правой стороне дороги, с прекрасным видом на океан, были просторными, хорошо ухоженными и, очевидно, дорогими. Те же, которые располагались по левой стороне, гнездились ближе друг к другу на холмах и были гораздо меньше. Каждое дуновение ветерка было насыщено густыми запахами, приятными и раздражающими, острыми и сладостными.

Они миновали Девоншир и округ Смит, повернули налево на дорогу Харрингтон-Саунд и двинулись по длинной дамбе через Кастл-Харбор к острову Сент-Джордж.

Согласно дорожному указателю, городок Сент-Джордж находился налево; они свернули направо, через Севернский мост, и двинулись по узкой дороге, параллельной выезду в аэропорт, по направлению к Сент-Дэвидсу.

Сандерсы ожидали найти там уютное, зажиточное сообщество, но обнаружили беспорядочно разбросанные известняковые коттеджи, соединяющиеся между собой грязными тропинками. Было похоже на то, что некто набил мешок этими коттеджами, поднял его в воздух на высоту десять тысяч футов и неосторожно развязал мешок, позволив его содержимому беспорядочно разместиться на окружающих холмах. Только одно строение казалось расположенным нужным образом: это был маяк на вершине холма.

Они остановились у дороги, и Сандерс развернул карту, которую раздобыл в отеле.

— Вот, — сказал он. — Это здесь. Наверху — маяк Сент-Дэвидс.

— Давай спросим кого-нибудь.

— Конечно. Спроси любого из этих тысяч людей. Он взмахнул рукой в направлении холма. Там не было ни мопедов, ни машин, ни пешеходов. Казалось, город необитаем.

За поворотом, в пятидесяти ярдах, они заметили нарисованный от руки знак, который гласил: «Ленч у Кевина».

— Кажется, там пусто, — сказала Гейл.

В стене лачуги не было двери, зато поперек дверного проема свисали остатки занавеси из бус, укрепленной на красной палке. Сандерс постучал костяшками пальцев по стене. Ответа не последовало.

— Есть здесь кто-нибудь?

— Что вы хотите? — спросил голос, исходивший откуда-то с дальнего конца длинной стойки.

На мужчине не было рубашки, кожа его была темно-коричневой, живот — толстым и безволосым. Глаза казались черными дырами над шарообразными щеками.

— Мы разыскиваем Ромера Триса, — сказал Сандерс.

— Здесь его нет.

— Где бы мы могли его найти?

— Он вам не достопримечательность для проклятых туристов.

— Мы не туристы, — сказал Сандерс, — и не поэтому нам нужно повидаться с ним. Мы хотим расспросить его о корабле.

— О кораблях он знает, — менее заносчиво произнес человек. — Это точно. Насколько необходимо вам поговорить с ним?

— Что? — Сандерсу потребовалось некоторое время, чтобы понять, что имеет в виду Кевин. — Ах да. — Он вынул из бумажника пять долларов и положил на стойку.

— Кажется, вам не так уж и сильно хочется его повидать.

Сандерс начал было говорить что-то, но, взглянув на Гейл, замолчал и положил еще пять долларов:

— Теперь достаточно сильно?

— На верху холма, где маяк.

— Он живет на маяке? — спросила Гейл.

— Именно там. Это его маяк.

* * *

Маяк прилепился на плоском мысу так высоко над морем, что сам источник света возвышался всего на пятьдесят — шестьдесят футов над землей. Хорошо протоптанная дорожка вела туристов к передней части маяка. Маленький белый дом, окруженный оградой из штакетника, ютился с подветренной стороны. На воротах было выведено краской: «Частное владение». Сандерсы прислонили мопеды к ограде, открыли калитку и прошли по короткой дорожке к дому. По обе стороны от передней двери, там, где надлежало располагаться цветочным клумбам, стояли чаны размером с ванну, наполненные прозрачной жидкостью. На дне чанов виднелись куски проржавевшего металла — гвозди, пряжки, коробки, пистолетные стволы и бесчисленные предметы, не поддающиеся определению.

Гейл выставила вперед свой узел из полотенца.

— Думаешь, наши находки похожи на эти?

— Похоже, что так. Возможно, это химическая ванна для очистки металла.

Передняя дверь в доме была открыта, но за ней оказалась еще сетчатая дверь, закрытая на засов изнутри. Сандерс постучал по раме и позвал:

— Эй! Мистер Трис?

— В этом проклятом маяке везде раскиданы брошюры. Из них можно узнать все, что вам нужно.

Голос был глубокого тембра, акцент несколько походил на английский или шотландский.

— Мистер Трис, нам хотелось бы узнать ваше мнение о нескольких предметах, которые мы нашли.

Сандерс взглянул на Гейл. Когда он снова обернулся к решетчатой двери, то вдруг обнаружил, что смотрит в лицо самого большого человека, какого когда-либо встречал.

Он был почти семи футов росту, с грудью столь широкой, что рубашка расползалась по швам. Черные, коротко остриженные волосы образовывали острый мыс на середине его лба. Посредине тонкого и длинного носа виднелась вмятина, как если бы он был когда-то проломлен и не вправлен должным образом. Лицо имело треугольную форму: широкие скулы над впалыми щеками, тонкогубый рот над острым, выдающимся подбородком. Кожа была коричневой и сухой, похожей на пережаренный бекон. Лишь глаза, светлые, бледно-голубые, выдавали присутствие в этом человеке не только индейской крови.

— Мы не туристы, — сказал Сандерс. — Человек в «Апельсиновой роще» сказал, что, может быть, вам захочется взглянуть на некоторые вещи, которые мы сняли с корабля.

— Что за человек?

— Портье.

— Бриско, — сказал Трис. — Я не принадлежу к числу его чертовых коридорных.

— Он сказал только, что никто, кроме вас, не сможет помочь нам, а вы можете.

— Какой корабль?

— «Голиаф».

— На этой шаланде не может быть ничего стоящего. Даже если и есть, пока никто ничего такого там не обнаружил. — Трис поверх их голов посмотрел на мопеды. — Вы проделали весь путь на этих развалюхах?

— Да.

— Хорошо, так что же вы нашли? — Трис открыл защелку на решетчатой двери и вышел на дорожку, закрыв дверь за собой. — Это все здесь? — спросил он, указывая на полотенце в руке Гейл.

— Да.

Гейл передала ему узел. Трис присел на корточки, положил узел на дорожку, развязал и оглядел ложки и вилки, оловянную чашку, бритву и масленку.

— Это мусор с «Голиафа», без сомнения. — Он выпрямился. — Вы получили ответ на свой вопрос. Стоило ли из-за этого ехать сюда?

Сандерс заметил:

— Есть еще одна вещица.

Он кивнул Гейл, она вынула ампулу из кармана своей рубашки и передала ее Трису.

Трис положил ампулу себе на ладонь. Он уставился на нее, не проронив ни слова. Сандерс заметил, как ходят желваки на его челюстях, как будто он скрежещет зубами.

Наконец Трис зажал ампулу в кулаке. Он поднял голову и взглянул на море.

— Проклятье! — сказал он. — Тридцать два года, и наконец все оказывается правдой.

— Что…

Трис обернулся к Сандерсу, оборвав его вопрос:

— Кто еще видел эту вещь?

— Ну… — запинаясь, начал Сандерс.

— Я спрашиваю, кто еще?

— Прошлым вечером, — сказал Сандерс, — какой-то человек пытался купить ее у нас. Темнокожий. Сказал, что его интересует стекло. А еще эту вещь видел официант из отеля.

Трис засмеялся зло и презрительно.

— Стекло. — Он поднес кулак к лицу Сандерса и разжал пальцы, заставляя его взглянуть на ампулу. — Вы знаете, что там внутри? Морфин, чистый и благостный, и его здесь хватит, чтобы устроить человеку праздник на целую неделю там, на звездах. Неудивительно, что кто-то пытался купить его у вас. Это доказательство одной легенды.

— Какой легенды?

Трис поглядел на Сандерса, на Гейл, затем снова на Сандерса.

— Я бы даже и не подумал рассказывать вам ее, но теперь, когда им стало известно, что вы нашли ампулу, они все равно скоро сообщат вам эту легенду. Пошли.

Они последовали за Трисом в заднюю часть дома. Он повел их в кухню, большую и просторную, с видом на море. Повсюду — на скамьях и круглом столе — были разбросаны бутылки и сосуды с химикалиями, горелки Бунзена и инструменты: зубоврачебные буры, щипцы, ножи, молотки, долота. Он подвел их к стульям, стоящим вокруг стола.

У Гейл пересохло в горле, и она спросила:

— Можно стакан воды?

— Если мне удастся найти стакан, — сказал Трис, роясь в куче на стойке.

Гейл увидела на столе стакан, наполовину заполненный жидкостью.

— Это годится, — сказала она и хотела дотянуться до стакана. — Только чтобы вода была не холодной.

Трис наблюдал за ней, ожидая, когда стакан окажется всего в дюйме от ее рта. Затем рассмеялся:

— Боже, девочка, не пейте оттуда. Один глоток — и вас впишут в книгу истории.

Гейл опешила:

— Что это?

— Соляная кислота. Прочищает кишки, это точно. — Он нашел стакан, наполнил его водой из-под крана и протянул ей. — Вот. Это добавит вам только ржавчины.

Сандерс услышал у себя за спиной ворчание. Он обернулся, не зная, чего ожидать, и увидел сидевшую на подоконнике собаку из породы терьеров, среднего размера, с лохматой мордой. Она угрожающе рычала на него.

Трис успокоил ее:

— Все в порядке, Шарлотта, глупая ты сука.

Глаза собаки неотрывно следили за Сандерсом. Она зарычала снова.

— Я сказал, что все в порядке!

Трис выхватил стакан из рук Гейл и плеснул водой в собачью морду. Собака поджала хвост и слизнула воду с усов.

— Будь умницей. Это не туристы. По крайней мере, сейчас не туристы.

Собака спрыгнула с подоконника и начала обнюхивать брюки Сандерса.

— Она чувствует себя оскорбленной, потому что вы вошли сюда, а она вас не заметила, — сказал Трис, — Она любит сперва облизать гостя.

— Она действительно кусается? — спросила Гейл, следя, как холодный нос собаки исследует колено Сандерса.

— Надеюсь, что да. Она породистая, тренированная на туристах. — Трис оперся об стену и поинтересовался: — Что вам известно о «Голиафе»?

— Вообще-то ничего, — ответила Гейл.

— Быть может, одна вещь, — произнес Сандерс. — Спасатель на берегу сказал, что на нем, как известно, перевозили боеприпасы.

— Ага, — сказал Трис. — И это тоже. «Голиаф» — грузовой деревянный парусный корабль, снабжавший провиантом и всякими товарами Европу во время второй мировой войны. Имело смысл перевозить грузы на деревянных судах: несмотря на их тихоходность, они не притягивали магнитные мины, а идя под парусами, не производили шума, различаемого подводными лодками. «Голиаф» был всегда сильно нагружен. В его декларации были записаны тонны боеприпасов и медицинских препаратов. Он затонул осенью 1943-го, сломал хребет на скалах, рассыпав все свои внутренности на многие мили вокруг места крушения. В течение нескольких недель люди набрасывались на любую чертову чепуху, которая всегда валяется на пляже. Я спускался в него два-три раза в пятидесятые годы и снял тонну меди — глубинные заряды и артиллерийские снаряды. По всему дну была раскидана радиоаппаратура. Вы никогда не видели ничего подобного. Но никто не нашел никаких медицинских препаратов.

— А что они должны были из себя представлять? — спросила Гейл.

— Ничего нельзя сказать с уверенностью. В декларации было сказано: медицинские препараты, и точка. Это могло быть что угодно: сульфамидные препараты, перевязочный материал, йод, хлороформ… Через пару лет после войны, кажется, это было в сорок седьмом, кошмарный ураган разбил «Голиаф» в щепки. Большинство людей после этого забыли о нем, но не все.

— Портье рассказал нам, что один человек спасся, — перебил его Сандерс.

— Да, один спасся. Он был в состоянии не лучшем, чем корабль, но выжил. Некоторое время после выхода из госпиталя он продавал вещички с «Голиафа», а за выпивку рассказывал байки о крушении. Однажды вечером, прилично напившись, он наплел кучу чепухи о целом состоянии в наркотиках, бывших на борту «Голиафа». «Тысячи и тысячи ампул морфина и опия, — сказал он, — упакованные в коробки из-под сигар». Он объявил, что нес личную ответственность за них, говорил, что знает, где они находятся, но не доверился ни одному человеку. Днем позже его подловили и избили люди, которым хотелось побольше узнать о тех наркотиках. Он клялся, что не помнит, о чем говорил, уверял, что не знает ничего о наркотиках вообще. Он никогда не повторял этот рассказ. Но и одного раза оказалось достаточно. Слухи распространялись, и вскоре уже говорили, что на дне лежат наркотики на сумму в десять миллионов долларов. Люди искали. Бог мой, они препарировали остов корабля всеми мыслимыми средствами, исключая разве только пинцеты, но ни разу не нашли ни одной ампулы. По крайней мере, до сих пор.

— Почему же одна из них выплыла теперь?

— Морское дно подобно живому существу. У него свои причуды и капризы. Оно обожает дурачить вас и находится все время в движении. Шторм меняет его лицо, изменение в течениях может вывернуть его наизнанку. Однажды вы нырнете на место кораблекрушения и не найдете ничего. Потом вдруг на целую ночь задует ветер, и на следующий день в том же самом месте вы обнаружите целый ковер из золотых монет. Такое случается. А в последние шесть недель у нас здесь было четыре вполне приличных шторма.

— Дэвид думает, что эта ампула могла вынырнуть из лазарета, — сказала Гейл.

— На «Голиафе» не было лазарета. Возможно, они возили лекарства для команды, и, если бы это был любой другой корабль, я тоже подумал бы, что ампула выпала из судовой аптечки. Но не на этом судне. Следует надеяться, что вы нашли одну и единственную ампулу, оставшуюся на судне.

— Почему? — спросил Сандерс.

— Потому что есть люди, готовые перерезать вам глотку только за часть тех наркотиков, которые, как утверждают сплетни, находились на судне. Что вы рассказали о находке этому типу вчера вечером?

— Ничего. Мы ведь и не знали ничего, за исключением того, что нашли ампулу в районе крушения «Голиафа».

Трис выглянул в окно. Затем спросил:

— Не хотите ли вы совершить еще одно погружение, осмотреться еще раз? Не сегодня, конечно. Сегодня море может раскрошить ныряльщика на мелкие куски. А завтра?

Сандерс взглянул на Гейл.

— Конечно.

— Важно выяснить, есть ли там еще ампулы. Если нет, то прекрасно. Но если есть, мне бы хотелось поднять их все, прежде чем каждый пустоголовый прощелыга отсюда и до Багамских островов пронюхает об этом и начнет за ними нырять за любые гроши. Я сделал бы все сам, но это было бы равносильно отмашке флага на старте соревнований. — Трис начал искать что-то в своих многочисленных коробочках. — Всякий раз, как я промочу ноги, газеты начинают трубить о найденном сокровище. А теперь, когда кто-то знает, что на «Голиафе» действительно что-то может быть, спуститься вниз было бы все равно что прийти с повинной.

Он глубоко засунул руку в ящик, вынул оттуда два камня размером с кулак и положил их на стол.

— Если вы набредете еще на такую ампулу, положите один из этих камней на ее место. Сверкающие осколки — это отражатели инфракрасного света. Я спущусь вниз ночью с инфракрасным фонарем и пошарю вокруг.

— Хорошо, — сказал Сандерс. — Мы отправимся завтра.

— Если позволит ветер.

Гейл встала и, поднимая узел со стола, заметила черный комочек, найденный Дэвидом. Она указала на него Трису:

— Это уголь?

— Нет. — Трис поднял кусочек. — Это какой-то сульфид. Если хотите, я могу посмотреть, что там внутри, но есть опасность его разрушить.

— Ничего страшного.

Трис взял с полки молоток и нож, сел за стол и положил черный комочек перед собой. Молоток выглядел игрушечным в его громадной, иссеченной шрамами руке; ноготь его большого пальца был не меньше головки молотка. Но гигант пользовался инструментами с такой ловкостью и аккуратностью, какая под стать резчику камней. Он осмотрел комочек, царапая его в разных местах, обнаружил трещину шириной в человеческий волос вблизи центра и поставил острие ножа на эту трещину. Он стукнул по резцу всего раз, и комочек развалился на две части.

Рассматривая обе половинки, Трис улыбнулся:

— Вот это здорово. Не могу четко прочесть дату, но все равно — первоклассно.

— Что же это? — спросил Сандерс.

— Предок проклятого доллара. Скелет восьмерика. — Не понимаю.

— Взгляните. — Трис поднял обе половинки к свету. В черной массе Сандерс увидел слабые отпечатки креста, замка и льва, стоящего на задних лапах. — Когда-то это была серебряная монета. Когда она попала в соленую морскую воду, то начала окисляться. Затем превратилась в сульфид серебра. Все, что осталось, — лишь тень от монеты. Так обычно происходит с серебром. Оно сохраняется хорошо только в том случае, если его достаточно много или если оно тесно соприкасается с железом.

— Вы имеете в виду испанский восьмерик? — спросила Гейл. — Но этого быть не может!

— Это именно так, девочка. Восемь серебряных реалов, такая же распространенная в те времена монета, как и шиллинг.

— Она равна доллару? — спросила Гейл.

— Нет. Я имею в виду, что знак доллара произошел из восьмерки на этой монете. Посмотрите сюда. — Трис сдул пыль с темного кусочка и провел по нему пальцем. — Испанские банкиры обычно регистрировали монеты достоинством в восемь реалов следующим образом: Р 8. Это было неудобно, поэтому они сократили запись вот так. — Он наложил 8 на Р и стер несколько линий, после чего осталось $.

— Сколько лет этой монете? — спросила Гейл.

— Не знаю. Не могу прочесть дату. Во всяком случае, не меньше двухсот.

— Быть этого не может!

Трис засмеялся.

— Ну-ка, скажите, — спросил он терпеливо, — где вы ее нашли?

Гейл ответила:

— На «Голиафе».

— Это невозможно. — Трис помолчал, затем спокойно продолжил: — «Голиаф» пустил пузыри в 1943-м. На нем не было испанских монет.

— Но мы нашли ее именно там. В скалах.

— Ну да, — сказал Трис. — Их находят время от времени. Иногда их даже выносит приливом на берег.

— Может быть, там еще остались монеты? — спросила Гейл.

— Ага, — засмеялся Трис. — А под этим местом может быть Атлантида. Вы нашли одну монету, даже не монету, а скелет монеты. Представьте такую вещь: предположим, прямо сейчас происходит землетрясение, эта проклятая скала рушится и мы погружаемся в море. И предположим, через триста лет после этого какие-то ныряльщики натыкаются на следы этого крушения и тут же находят монету, выпавшую из моего кармана. Так вот, они были бы полными идиотами, если бы заключили из этого факта, что наткнулись на груду сокровищ, образовавшуюся в результате какого-то крушения на Бермудах.

— Но здесь вполне могут быть еще такие же монеты, — сказал Сандерс.

— Конечно. Не стану отрицать этого. В море существует больше тайн, чем мы можем себе вообразить, и время от времени оно открывает нам одну из них, но только тогда, когда ему этого захочется. Обычно же оно просто издевается над вами, подбрасывает всякие пустячки, чтобы поддерживать в вас интерес. А затем плюет вам прямо в глаза.

— Я читал где-то о малыше, который прогуливался по песку и споткнулся о золотую цепь ценой в пятьдесят тысяч долларов.

Трис кивнул.

— Такое случается. Но если вы будете бродить вокруг и ждать, когда это произойдет именно с вами, то просто сойдете с ума.

— Должны ли мы искать завтра еще монеты? — спросила Гейл.

— Нет. Вы не различите их, если даже они упадут вам на ногу. Ради бога, не подбирайте каждый черный комочек, который попадется вам на глаза.

Трис провел Сандерсов из задней части дома к передней двери. Собака следовала за ними, принюхиваясь и вертя хвостом.

— Как мы сможем связаться с вами? — спросил Сандерс.

— Как и сегодня. Путь, конечно, длинный, но зато гости бывают нечасто и они искренни. В случае необходимости можете позвонить моему кузену Кевину.

— В «Ленче у Кевина»? Мы останавливались там, чтобы разузнать, как вас найти.

Должно быть, по лицу Сандерса скользнула тень неудовольствия, так как Трис рассмеялся и спросил:

— Сколько это вам стоило?

— Десять долларов.

— Он из разряда жуликов, этот Кевин. Хоть и порядочный с виду, но, если есть возможность высосать деньги, хотя бы из грязи, он не сможет устоять.

— Мне показалось, что он… очень защищает вас, — сказала Гейл.

— Так оно и есть. Большинство здешних жителей таковы. Это традиция.

— Защищать вас?

— Защищать любого из нас, Трисов, хранителей маяка. Когда эти проклятые подонки бросили нас здесь, как рабов, в восемнадцатом веке, они поставили над нами шерифа и кучу негодяев, чтобы держать нас в узде. Но рабство не пришлось нам по нраву, и через некоторое время мы скальпировали шерифа и бросили его со всей его бандой на корм рыбам. Тогда они решили оставить нас в покое. Мы установили свой собственный порядок. Трис был избран вождем по двум причинам: мы всегда были более высокорослы, чем остальные, и кроме того, Трисов здесь оказалось больше, чем всех других. Поэтому мы всегда продолжали свой род, чтобы помочь нашим людям в трудные времена. Так длится уже больше столетия.

— Вы и сейчас вождь? — спросила Гейл.

— Отчасти. Эта работа не занимает много времени. Я разрешаю споры и веду переговоры с бермудцами, когда возникает необходимость, что, слава богу, происходит редко. Еще я смотрю за маяком, и это единственная работа, за которую мне платят. Но это неплохая работа, особенно тогда, когда вы еще не начали ее выполнять. Это похоже на то, как быть этим проклятым принцем Уэльским. Когда был жив мой отец, островитяне оплатили мое обучение в Англии. Существует убеждение, что вождь Должен быть образованным. Не знаю почему: ученая степень никак не может помочь в наказании негодяя или при возвращении владельцу украденной козы.

— Значит, здесь случаются преступления, — сказала Гейл. — Нам советовали не выходить из дома после темноты.

— Не стоит об этом упоминать, особенно среди жителей Сент-Дэвидса. Но предупреждение нелишне: у приезжающих на острова есть чем поживиться.

— А когда вы уйдете на отдых, — сказала Гейл, — ваш сын займет ваше место?

— Это бы так и было, — чересчур ровным тоном ответил Трис, — если бы у меня был сын.

Что-то в его голосе смутило Гейл. Сандерс заметил ее беспокойство и сменил тему:

— Мы оставим ампулу у вас?

— Хорошо бы, — сказал Трис. — Здесь не найдется дурака, который бы пришел ко мне за ампулой, и уж конечно ни один пьянчуга не отважится напасть на меня, чтобы порыться в моих карманах. — Он двинулся к калитке. — Подумайте хорошенько, действительно ли вы хотите этим заняться. Ведь у вас отпуск. Стоит ли ввязываться в подобные дела, если у вас нет к этому особого интереса?

— Что может случиться? — спросила Гейл.

— Вряд ли произойдет что-нибудь особенное. Но никогда нельзя поручиться за людей, если они почуяли запах денег. Особенно это относится к местным черным ублюдкам.

Трис заметил реакцию Гейл на слова «черным ублюдкам» и сказал:

— Расист. Предубежденный мерзавец. Фашист. На самом деле у меня нет предубеждений, но есть свои пристрастия. И свои причины для этого. Черные на Бермудах имеют достаточно оснований для недовольства, и они жалуются. Но они должны многое сделать, чтобы заслужить мое уважение.

— Но вы не можете…

— Ладно, — прервал ее Сандерс, — не станем превращать эту встречу в симпозиум по этническим проблемам. — Он обратился к Трису: — Увидимся завтра.

— Хорошо.

Трис открыл перед ними калитку и захлопнул ее, когда они вышли. Как только дверь закрылась, собака поднялась на задние лапы, поставила передние на ограду и снова начала рычать и лаять. Трис рассмеялся:

— Теперь вы снова стали туристами. Они покатили свои мопеды вниз по холму к дороге, начинавшейся от маяка.

— Мы должны быть твердо уверены в том, что хотим заниматься этим делом, — сказала Гейл.

— Я-то уверен. Прекрасная возможность сделать что-то полезное. Меня всего переворачивает, когда я читаю о том, что сумели совершить другие люди, или пишу о хороших временах, в которые жили другие. Нельзя весь свой век жить чужой жизнью. Это все равно что мастурбировать от колыбели до могилы.

* * *

Когда Дэвиду было семнадцать и он учился в выпускном классе школы, в программе занятий по английской литературе значился «Уолден»^[1]. Большинству одноклассников Сандерса книга показалась скучной и безжизненной, неким собранием афоризмов, которые следовало запоминать, выпаливать наизусть на экзаменах, а потом благополучно забывать.

Но Сандерс настолько заинтересовался отношением Торо к жизни, что изготовил себе две дощечки с его изречениями. На одной было: «Большинство людей проживает жизнь в безмолвном отчаянии», а на другой: «…Я хотел бы жить осмысленно, сталкиваться только с существенными фактами жизни и определять, сумею ли я познать то, чему они могут научить, и не открыть для себя, когда придет время умирать, что я и не жил».

Потрескавшиеся и потускневшие со временем, эти дощечки все еще висели над его рабочим столом.

Когда он поступил в колледж, то как-то побывал на лекции Жака-Ива Кусто и к концу вечера понял, что хотел бы жить жизнью Кусто. Он писал ему письма (не получив ни разу ответа) и проезжал более двухсот миль, если не больше, чтобы послушать лекцию Кусто и увидеть один из его фильмов. Однажды после лекции он заговорил с Кусто, который ответил ему вежливо, но твердо, что уже набрались сотни претендентов для работы на борту «Калипсо» и, если Сандерс не имеет диплома морского исследователя или подводного фотографа, у него нет надежды даже на рассмотрение его кандидатуры.

Сразу же после окончания колледжа Сандерс завербовался в армию по полугодовому контракту. Когда служба закончилась, он женился на девушке, с которой встречался еще со старших курсов колледжа. Он не горел особым желанием жениться, но теперь, когда стало очевидным, что надо заняться какой-то постоянной деятельностью, Сандерс подумал о браке как о приключении: по крайней мере, это было нечто, чего до сих пор он не делал.

Дэвид и Глория переехали в Вашингтон. Дэвид избрал себе для подражания Кеннеди. Он плавал, ходил под парусами, играл в американский футбол. Он даже привез с собой рекомендательное письмо от одного профессора истории, бывшего одноклассником Джона Франклина Кеннеди в Гарварде. Ему казалось, что он мог бы работать составителем речей, младшим, конечно, сидя по правую руку от Теда Соренсена, сочиняя эпиграммы для Вождя Свободного Мира. Ему подсказали, что лучший путь найти работу в правительственных кругах — это принять участие в экзаменах на чин для работы за рубежом. Он выдержал письменный экзамен, но провалился на устных. Он никогда не узнал о причинах своего провала, но догадывался, что одному экзаменатору, видимо, не пришлось по душе, когда, отвечая на его вопрос о своих увлечениях, он твердо сказал: «Подводное плавание и охота на китов».

Письмо друга его отца помогло получить работу в «Нэшнл Джиогрэфик». После года сочинения заголовков, не в силах смотреть на штатных авторов, возвращающихся из экзотических командировок подтянутыми и загоревшими, он спросил своего босса, сколько нужно еще времени, чтобы его приняли в штат. Ему ответили, что нет никакой гарантии вообще, что он когда-нибудь станет штатным сотрудником. Лучший способ продемонстрировать свой талант издателям, сказал его босс, — это писать по собственной инициативе и без контракта очерки и рассказы для журнала.

Он уволился с работы и начал забрасывать редакторов небольшими рассказами об удаленных от цивилизованного мира уголках земли, но вскоре понял, что прежде, чем редакторы начинают оценивать произведение, они хотят иметь настолько выразительный и детализированный его конспект, какой может подготовить только человек, непосредственно знающий предмет повествования.

Сандерс никогда не бывал к западу от Миссисипи, и Сент-Круа был единственным местом за пределами континента, которое ему удалось посетить за всю свою жизнь. Он принялся писать роман и написал уже около двадцати страниц, когда Глория объявила, что, несмотря на старательное использование всех известных науке контрацептивных средств, кроме воздержания, она беременна.

После мрачного пьяного вечера с одноклассником из колледжа Сандерс начал подумывать о работе на Уолл-стрит. Расцвет финансовой деятельности на рынке ценных бумаг в середине шестидесятых только начинался, и друг Сандерса зарабатывал тридцать тысяч в год, не делая, по его собственному признанию, практически ничего. Конечно, убеждал себя Сандерс, он ничем не хуже своего приятеля, и он почувствовал даже некую притягательность в рассказах о молодых «гангстерах» с Уолл-стрит. Он переехал в Нью-Йорк, снял квартиру на Восточной 70-й улице, прочел несколько книг, завязал несколько полезных контактов и нашел работу — и все это заняло меньше месяца.

К удивлению Сандерса, работа пришлась ему по вкусу. Она была легкой, волнующей и довольно выгодной, он был жизнерадостен, любил рисковать деньгами, и его успешные операции (в которых он просто следовал советам более опытных брокеров) быстро обеспечили его таким количеством клиентов, с каким ему и хотелось работать. Упадок, начавшийся в 1968 году, застал его, по крайней мере на бумаге, весьма преуспевающим дельцом. Сандерс перестал работать на твердом окладе и сделался частным брокером, зарабатывая исключительно на комиссиях, получаемых от покупок и продаж ценных бумаг для своих клиентов. Он был очень хорошим специалистом в этой области, верил, что обладает особым даром предвидения грядущих изменений на рынке, и получал удовольствие, рискуя в соответствии со своими предчувствиями. Три конкурирующие фирмы пытались переманить его к себе, искушая прекрасными заработками. Сандерс отказался, предпочитая непредсказуемую жизнь брокера, работающего от заказчика. Тот факт, что он никогда не знал, сколько денег заработает, волновал и привлекал его. Он рассматривал это как свободу. Если не удастся заработать на жизнь, ему некого упрекать в этом, кроме себя. Если он преуспеет (как это и было на самом деле), не было никого, с кем он должен был делить свой успех.

Однако его жена Глория рассматривала эту свободу, эту бесшабашность как сумасшествие. Она была дисциплинированна, никогда не рисковала, любила знать точно, сколько денег в каждом из конвертов, которые она хранила в ящичке, помеченном наклейкой «бюджет». Там были конверты с деньгами на пищу, одежду, игрушки, развлечения и учебники.

К 1971 году у Сандерса было двое детей, кооперативная квартира на Западной 67-й улице и дом в Уэстгэмптоне. Дэвид знал, что должен считать себя счастливым человеком, но испытывал скуку. Его раздражала Глория. Она была заинтересована и по-настоящему осведомлена только в двух сторонах жизни: одежде и еде. Их сексуальная жизнь носила регулярный характер и была совершенно предсказуемой. Глория утверждала, что ее привлекает секс, но отказывалась даже обсуждать способы превращения его в более увлекательное занятие, не говоря уже о каких-либо экспериментах. Сандерс обнаружил, что во время занятий любовью фантазирует о кинозвездах и секретаршах.

Вскоре его работа стала надоедать ему. Он доказал себе, что может делать деньги на рынке любого вида, и одинаково радовался, зарабатывая и тратя их. Но чувство вызова судьбе ушло. Он становился раздражительным и начал совершать необдуманные поступки.

Время от времени Сандерс все еще мечтал о работе с Кусто, держал себя в великолепной физической форме, как бы ожидая телефонного звонка от подводного исследователя. Но его не удовлетворял сам процесс тренировки тела, ему хотелось проверить себя. Однажды он намеренно набрал десять фунтов лишнего веса, чтобы убедиться, что специальная диета, составленная им самим, позволит сбросить его за три дня. В другой раз он на пари решил пробежать десять миль. Он свалился на шестой миле, но нашел утешение в заверении своего друга-доктора, что, принимая во внимание тот факт, что Сандерс не готовился к марафону, он должен был свалиться на второй или третьей миле. Он увидел телевизионное шоу о парении в воздухе на большом аэростате и решил построить самостоятельно такой аппарат. Он создал его и намеревался испытать, прыгнув с Адирондакской скалы, но эксперт по воздушному скольжению сумел убедить его, что аэростат не удовлетворяет требованиям аэродинамики: стропы были слишком слабы и могут порваться, при этом корзина сложится в воздухе, а Сандерс камнем упадет на землю.

Лишь одну неделю в году он не чувствовал себя в неволе — ту зимнюю неделю, когда дети гостили у дедушки с бабушкой, его жена посещала целебные источники в Аризоне, а он уезжал заниматься подводной охотой в один из Средиземноморских клубов на Карибах.

Он встретил Гейл в подобном клубе на Гваделупе или, вернее, под клубом. Они были на экскурсии с гидом в коралловом саду. Вода была чистой, и солнечный свет передавал все натуральные краски подводного царства. После нескольких минут следования за дотошным гидом, останавливавшимся перед каждым образцом морской флоры и добивавшимся, чтобы все ныряльщики внимательно осмотрели все экземпляры, Сандерс покинул группу и позволил себе проскользнуть к самому рифу на дне моря. Он чувствовал, что оказался при этом не в одиночестве, но не обращал внимания на фигуру человека, следовавшего за ним. Он позволил себе лениво двигаться по течению, совершая большие круги.

Он плыл вдоль основания рифа, всматриваясь в трещины. Маленький осьминог пересек его путь, выпустив черную жидкость, и исчез в глубине скал. Сандерс подплыл к отверстию, в которое нырнул осьминог, и попытался выманить его из укрытия, когда почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Он обернулся и увидел женское лицо, побелевшее от страха, с расширенными и выпученными глазами. Она подала ему условный сигнал ныряльщика, что у нее кончился воздух, — пальцем провела поперек шеи, будто разрезала ее.

Сандерс сделал вдох и передал ей свой загубник. Она глубоко вдохнула дважды и передала загубник ему. Так, вместе дыша, они выбрались на поверхность.

Они доплыли до лодки с группой поддержки и взобрались в нее.

— Спасибо, — сказала Гейл. — Это было ужасное чувство, как будто сосешь пустую бутылку из-под колы.

Сандерс улыбнулся и стал наблюдать, как она обтирается полотенцем.

Она показалась ему наиболее привлекательной из всех женщин, каких он когда-либо видел, — не классически красивой, но привлекающей всем своим существом. Ее коротко остриженные светло-каштановые волосы пестро выгорели на солнце. Гейл была почти так же высока ростом, как Сандерс, около шести футов, с гладкой и безукоризненной кожей, за исключением шрама от аппендицита, видимого над нижней частью бикини. Ее загар был невероятно ровным; единственные участки кожи, не имевшие медово-коричневого тона, остались между пальцами ног, на ладонях рук и на сосках ее грудей, которые Сандерс увидел, когда она наклонялась, чтобы затолкать полотенце под скамейку. Руки и ноги были длинными и тонкими. Когда она стояла, мышцы ее икр и бедер двигались так явно, будто кожа была бумажной. Глаза лучились ярко-синим цветом.

Гейл увидела, что он наблюдает за ней, и улыбнулась.

— Вы заслужили награду, — сказала она. В тоне ее голоса не было ничего необычного, но манера разговаривать с легкой доверительностью придавала словам особое значение. — Как-никак вы спасли мне жизнь.

Сандерс рассмеялся.

— Реальной опасности не было. Если бы я не оказался рядом, возможно, вы выбрались бы на поверхность самостоятельно. Там глубина не более пятидесяти футов.

— Это не для меня, — сказала Гейл. — Я бы поддалась панике. Задержала бы дыхание или сделала еще что-нибудь в этом роде. У меня пока нет большой практики в нырянии, чтобы знать, как вести себя в подобных случаях. Так или иначе, я угощу вас ленчем. Идет?

Сандерс внезапно занервничал. Никогда — ни в школе, ни в колледже, ни после — женщина не приглашала его на свидание. Он не знал, что сказать, поэтому ответил:

— Конечно.

Ее полное имя было Гейл Сирс. Ей было двадцать пять, и она работала помощником редактора в маленьком престижном издательстве Нью-Йорка, специализировавшемся на выпуске научных книг социальной, экономической и политической тематики. Она была членом обществ «Общее дело» и «Пресечение роста населения». В течение первого года после окончания колледжа она делила квартиру с другом, но теперь жила одна. Гейл определяла себя как индивидуалистку: «Думаю, вы могли бы сказать, что я эгоистичная личность».

После ленча они играли в теннис, и, если бы Сандерс не был в эту пору в хорошей спортивной форме, она бы его победила. Она стояла на основной линии и посылала длинные низкие удары, заканчивающиеся далеко в углах. После тенниса они плавали, обедали, пошли на прогулку по пляжу и затем — так же естественно, как если бы это было запланировано в графике атлетических тренировок — провели бурную ночь любви в бунгало у Гейл.

Когда все произошло в тот первый раз, Сандерс приподнялся на локте и взглянул на нее. Она улыбалась. Ручейки пота приклеили пряди волос к ее лбу.

— Я рада, что ты спас мне жизнь, — сказала она.

— Я тоже. — Затем он добавил, не осознавая причины своего вопроса: — Ты замужем?

Она нахмурилась:

— Что за глупый вопрос?

— Извини. Мне просто хотелось узнать.

Она довольно долго молчала.

— Я чуть не вышла замуж. Но, слава богу, одумалась.

— Почему «слава богу»?

— Из меня получилась бы кошмарная жена. Он хотел иметь детей, а я — нет, по крайней мере, в то время я не хотела детей. Они осложняют жизнь, ограничивают свободу.

Через два дня после возвращения в Нью-Йорк Сандерс съехал из своей квартиры и начал оформлять документы на развод. Он знал, что ему будет не хватать детей, и так это и случилось, но постепенно его вина перед ними стала тускнеть, и он вскоре поймал себя на мысли о том, что радуется встречам с детьми, не испытывая болезненного сожаления о том, что они больше не могут жить с ним.

Он никогда не требовал и не получал от Гейл каких-либо обязательств. Он знал, что влюблен в нее, но был уверен, что если начнет преследовать ее, то получит отказ, как потерявший голову подросток. Он дважды приглашал ее на обед, прежде чем сообщил, что оставил жену, и, когда наконец сказал ей об этом, она не спросила почему. Ей хотелось только узнать, как Глория восприняла эту новость. Он ответил, что она отреагировала нормально: после короткой сцены со слезами признала, что он несчастлив с ней и что брак их непрочен. А как только адвокат убедил ее, что предложение Сандерса о разделении имущества было действительно столь щедрым, как он заявил ей об этом, — он остался без единой ценной бумаги вообще, — она уже не казалась обиженной.

В течение нескольких следующих месяцев Сандерс виделся с Гейл так часто, как ей этого хотелось. Он знал, что она встречается с другими мужчинами, и терзал себя жуткими фантазиями, рисуя в воспаленном воображении подобные свидания. Но у него хватало ума и осторожности не спрашивать ее об этих друзьях, а она не стремилась делиться с ним такой информацией. Хотя он и Гейл говорили о будущем, о вещах, которые им хотелось бы делать вместе, они никогда не обсуждали возможность вступления в брак. По сути, в этом не было большого смысла: легально Сандерс до сих пор был женат. Он вообще боялся говорить о браке, опасаясь, что предложение приведет к тому, что Гейл будет рассматривать его как угрозу своей свободе.

Сандерс всегда думал о себе как о человеке с нормальной чувственностью, но в те первые месяцы знакомства с Гейл он открыл в себе огромный запас примитивной страсти, и иногда ему приходило в голову, что его можно классифицировать как сексуального маньяка.

Что касается Гейл, для нее секс был способом выражения любого чувства — удовольствия, гнева, голода, любви, отчаяния, обиды, даже ярости. Подобно алкоголику, которому немного надо, чтобы найти повод для выпивки, Гейл могла какое угодно событие — от первого опавшего осенью листа до годовщины отставки Ричарда Никсона — объявить поводом для любовных утех.

Когда был установлен день окончательного развода, Сандерс решил просить Гейл выйти за него замуж. Он проанализировал свои доводы, и они показались ему вполне логичными, разве что несколько старомодными: он обожал ее, он хотел жить с нею, и он нуждался в подтверждении, хотя бы символически, что она любит его настолько, чтосогласна связать с ним свою жизнь. Но за всеми его логическими рассуждениями мелькала тень вызова судьбе.

Она была молода, пользовалась успехом у мужчин и, по ее собственному признанию, испытывала отвращение к браку. Если он сделает предложение и она его примет, он смог бы считать, что одержал определенную победу.

Сандерс боялся отказа (хотя и подготовился к нему) и поэтому хотел сформулировать свое предложение таким образом, чтобы она не смогла рассматривать его как «все или ничто». Он хотел, чтобы Гейл знала: если она откажется от брака, он скорее предпочтет продолжать существующие взаимоотношения, чем прекратит свидания с ней. Он намеревался напомнить ей о существующих для них обоих областях совместимости. Он составил список из двенадцати пунктов, и самый последний содержал в себе неопровержимый факт, что жизнь в одной квартире имеет финансовые преимущества.

Ему так и не пришлось ознакомить ее с этим списком. Они обедали в итальянском ресторане на Третьей авеню, и после того, как у них приняли заказ, Сандерс вынул из кармана документы о разводе и вручил их Гейл.

— Эти бумаги пришли сегодня, — сказал он и подцепил на вилку анчоус.

— Великолепно! — сказала она. — Давай поженимся.

Ошеломленный Сандерс уронил анчоус в бокал с вином.

— Что?

— Давай поженимся. Ты свободен. Я свободна. Я дала отставку всем остальным. Мы любим друг друга. Это имеет смысл, ведь правда?

— Конечно, да, — заикаясь, сказал Сандерс. — Просто…

— Я знаю. Ты слишком стар для меня. Ты думаешь, что я сексуально озабочена и ты никогда не сможешь удовлетворить мои притязания. У тебя теперь совсем нет никаких денег. Но ведь у меня есть работа. Мы встанем на ноги снова. — Она помолчала. — Ну, что скажешь?

Они решили провести медовый месяц на Бермудах, так как оба никогда не бывали там, к тому же на Бермудах были хорошие теннисные корты, отличное купание и прекрасное подводное плавание.

Глава 4

Спасатель стоял у края воды, держа на тележке вельбот «Бостонский китобой».

— Отправляетесь за новыми вилками и ножами? — спросил он при появлении Сандерсов.

— Конечно, — ответил Дэвид, — а еще поищем те артиллерийские снаряды, о которых вы упоминали.

— Вы можете получить кругленькую сумму за медь. Но будьте осторожны. Я слышал, что они все еще способны сработать.

Они спустили лодку на воду, погрузили в нее снаряжение и оттолкнулись от берега. Пока плыли по направлению к рифу, Сандерс попросил Гейл сесть за руль. Он вынул из кармана маленький фонарь-вспышку и сел на переднюю скамью.

— А это зачем? — спросила Гейл.

— Осматривать пещеру, в которой была ампула.

— Он не герметичный. Погаснет через секунду.

— Смотри. — Сандерс вынул из другого кармана пластиковый мешок, положил фонарик в мешок, завязал узел на его открытом конце и туго затянул. Затем включил тумблер на фонаре. Вспыхнул свет. — Так он проработает какое-то время.

— Гений, — сказала Гейл. — Примитивно, но гениально.

Они нашли нишу в рифе, провели лодку внутрь и повернули ее таким образом, чтобы нос был направлен к берегу. Гейл стояла на передней скамейке, готовая бросить якорь за борт, и, глядя из-под руки, уверяла себя, что они вернулись в нужное место.

Как только якорь закрепился в скале, они надели свое снаряжение и прыгнули за борт.

Они проплыли к полоске чистого песка в нескольких ярдах мористее рифа, уселись на дно и стали осматривать скалы и кораллы, пытаясь найти пещеру, где обнаружили ампулу. Солнце стояло почти прямо над головами, и его вертикальные радужные лучи прорезали толщу воды. Тени сдвигались, возникая и исчезая, как пятна света на поверхности рифов. Сандерс двинулся вправо. Там, дальше, где синяя вода темнела, а силуэты скал дрожали в мареве, он заметил тень, которая показалась ему неподвижной. Он тронул Гейл за плечо, и она повернулась, сняла с пояса фонарь и включила его. Луч желтого света мелькнул по песку.

Пещера оказалась гораздо дальше от них, чем им это казалось, но теперь, цепляясь за коралловые выступы и оглядываясь, они узнали виденные ранее следы кораблекрушения. Они склонились над входом в черную дыру. Гейл перемещала свет фонаря слева направо. Пещера, глубиной всего в несколько футов, была пуста, ковер тонкого песка застилал ее дно. Сандерс взглянул на Гейл и покачал головой, как бы говоря: здесь ничего нет. Гейл передала ему фонарь и указала на пятно на песке. Там ничего не было видно, но пока Сандерс светил фонариком, Гейл помахивала рукой над песком, взбивая его в облачко, которое уменьшило видимость до шести дюймов. Она продолжала помахивать рукой, и вскоре в песке образовалась ямка глубиной в два-три дюйма. Еще несколько движений — и там, на дне впадины в песке, сверкнуло стекло.

Сандерс наклонился над этой впадиной и кончиками пальцев стряхнул песок со стекла. Это была ампула, наполненная бесцветной жидкостью. Она показалась ему пустой, но, когда он пошевелил ее, в ней переместился воздушный пузырек. Осторожно вынув ампулу из песка, Сандерс передал ее Гейл и отполз от впадины, образовавшейся от его тела. Он сдвинул песок в ямку, пока она снова не сровнялась с уровнем дна вокруг, и затем отметил это место специальным маркировочным камнем, который выдал им Трис.

Они покинули пещеру и поплыли вдоль основания рифа. То и дело Гейл останавливалась перед скалой или куском дерева и освещала это место светом фонарика или разгребала песок поблизости. Но больше они ничего не нашли.

Гейл продвинулась немного вперед, затем остановилась, чтобы отыскать Сандерса. Он оказался позади нее и откалывал что-то от рифа. Она подплыла к нему и увидела, что он с помощью обломка скалы отбивает куски коралла. Периодически он прекращал работу и пытался просунуть руку в дыру. В конце концов ему удалось протиснуть туда три пальца, и, используя их как клещи, он вынул кусок желтого металла размером не больше пятидесятицентовой монеты, изогнутый и покрытый вмятинами. Когда Сандерс поднял находку, чтобы Гейл рассмотрела ее при свете фонаря, они увидели, что это не монета: края предмета были отогнуты вверх, как если бы раньше внутри что-то хранилось. В четырех точках этой выступающей части были расположены пустые впадины, каждая диаметром примерно в четверть дюйма. Металл ярко блестел, очевидно, он был не подвержен коррозии или действию моллюсков. Сандерс перевернул предмет и увидел выгравированные буквы Е. F. Держа ампулу в одной руке и кусок металла в другой, он устремился к поверхности.

Когда они снова очутились в лодке, Сандерс сказал:

— На минуту я вообразил, будто мы нашли золотой дублон.

— А как по-твоему, что это такое?

— Не знаю. — Сандерс подумал. — Что-то ювелирное, мне кажется… но, бог мой, он слишком чист для того, чтобы быть старинным. В таком случае он должен бы быть истончен или, по крайней мере, покрыт чем-нибудь.

Сандерс отложил кусок металла в сторону и взял ампулу. Он посмотрел на нее в лучах солнца, и стекло сверкнуло.

— По цвету отличается от первой.

Его глаза были прикованы к ампуле, и он не заметил фигуры, стоявшей на скалах «Апельсиновой рощи».

* * *

Сандерсы подошли к дому Триса уже после шести. Трис вышел и жестом попросил их пройти в дом через заднюю дверь.

— Нашли еще ампулы?

— Одну, — ответил Сандерс. — Кажется, в ней другое вещество.

Гейл передала ампулу Трису:

— Она была в том же месте, что и первая.

Трис кивнул Сандерсу:

— Вы правы, здесь другое химическое вещество.

— Что это?

— Я точно не знаю. Но конечно, что-то из группы подобных веществ. Героиновая смесь или какая-то другая основанная на опии жидкость. Может быть, другой раствор морфина. Вы пометили это место?

— Да, — ответила Гейл. Она отдала Трису оставшийся у нее маркировочный камень.

— Вы больше не заметили вокруг ничего сверкающего?

— Нет, и эта тоже была не на поверхности. Нам пришлось ее откапывать.

— Я лучше начну осмотр места завтра ночью, — сказал Трис.

— Вы хотите, чтобы мы были там с вами? — спросила Гейл, надеясь втайне, что Трис откажется. Трис почувствовал ее нежелание.

— Как хотите. Присоединяйтесь, если захочется. Буду рад. Но можете и прекратить заниматься этим прямо сейчас.

— Не сомневайтесь, обязательно придем, — заверил Сандерс. Он указал на сумку Гейл. — Покажи ему другую штуковину.

Трис тщательно осмотрел кусок металла, проводя пальцем по внутренней поверхности отогнутого края. Он зажал кусок между двумя пальцами, и металл легко согнулся.

— Где вы его нашли?

— В скалах, — ответил Сандерс. — Его там сильно заклинило. Мне пришлось отломить часть коралла, чтобы достать его.

— Вам нужно было вторым маркером пометить место находки.

— Зачем?

Трис ухмыльнулся:

— Затем, друг мой, что… — Он сделал большие глаза и мелодраматически воскликнул: — Это золото!

— Испанское золото? Боже мой, оно выглядит так, как будто кто-то его просто выбросил.

— Ни один человек не выбросил бы его. Если бы вы копнули поглубже, то, наверное, нашли бы кости хозяина.

— Как же случилось, что оно не потускнело и не почернело?

— Это одно из удивительных свойств золота, — сказал Трис. — Оно химически инертно. Вы можете опустить свежеотчеканенную монету в морскую воду и оставить ее там до конца света, и, когда вы придете за ней в Судный День, она будет как новенькая. Ничто не нарастает на ней, и ничто ее не разрушает.

— Что это было? — спросила Гейл.

— Какая-то камея. — Трис указал на овал внутри. — Картина или гравюра была здесь. Эти углубления, — он дотронулся по очереди до всех четырех впадин на ободе, — содержали жемчужины — символы чистоты. Парень, возможно, носил ее на шее.

— Что это означает?

— Эта находка? Вполне возможно, что ничего. Вероятно, корабль налетел где-то на скалы, бог знает где, и прилив прибил эту вещь и найденную вами монету к рифам. Или кто-то из команды, оставшийся в живых, мог пытаться доплыть до берега и не смог. Это личные вещи, не из корабельной казны. — Казалось, Трис задумался над собственными словами. — Но, черт подери, это все не согласуется между собой.

— Почему?

— Я бывал на этих рифах в течение двадцати лет, если не больше. Не говорю, что изучил каждый дюйм всех Бермудских рифов, но что касается «Голиафа», я знаю эти места. Если где-то там был корабль, я бы к этому времени обнаружил его следы. Ружья, якоря, балласт — хоть что-нибудь.

— Сколько ей лет? — спросил Сандерс.

— Камее? Лет двести. — Трис повертел вещицу в руках. — Чертовски искусная работа. Очень изящная.

— Значит, Бермуды были уже обитаемы, когда утонул корабль, если он был на самом деле. Тогда сохранились бы записи.

— Это зависит от обстоятельств: если кто-то видел, как он потонул, или если кто-то спасся, или если кто-то нашел ее тогда и сохранил. Последнее — самое вероятное.

— Почему?

— Происшествие могло закончиться и по-другому. Вряд ли стоит продолжать поиски или уточнять количество спасшихся, потому что никаких записей попросту нет. Если бы мне пришлось разгадывать эту историю, я бы сказал, что корабль наткнулся на скалы во время шторма, но не затонул. Может быть, несколько человек — и этот Е. F. в том числе — были смыты волной за борт. Когда ветер стих, они могли законопатить пробоины и восстановить его на плаву. Или, если это им не удалось, они сняли с него все: ружья, грузы, личные вещи — и оставили его на скалах. Следующий сильный шторм мог доконать его и разметать останки вокруг. Тогда там не осталось почти ничего, что помогло бы выяснить точное место крушения.

Сандерс был разочарован.

— Так вы думаете, мы нашли все, что было возможно найти?

— Это просто моя догадка. — Трис отдал камею Гейл. — Что вы собираетесь с ней делать?

— Я об этом не думала. Можно взять ее себе?

— Конечно, но легально вы не сможете вывезти ее с Бермуд, разве что предложите продать ее местному правительству, а оно откажется.

— У меня нет желания ее продавать, мне хочется сохранить ее для себя.

— Тогда, девочка, — сказал Трис с усмешкой, — у вас есть два выхода: вы можете вывезти ее контрабандой или стать жительницей Бермуд.

— Когда вы хотите начать завтра? — спросил Сандерс.

— Можем выйти с заходом солнца. Моя лодка в бухте внизу. Мы окажемся на «Голиафе» в полной темноте.

* * *

Они спустились с холма и проехали через Сент-Дэвидс и через Севернский мост. На дамбе, разделяющий остров Сент-Джордж и округ Гамильтон, их обогнали два такси, шедших из аэропорта, но в основном дорога была пустынной. Когда они миновали знаки, направляющие туристов на шоу с дельфинами в Голубом Гроте, зеленый «моррис-майнор» выскочил с грунтовой дороги и пошел в двадцати ярдах от них.

Машина двигалась за ними уже несколько минут, когда Сандерс впервые заметил ее в зеркале заднего вида. Он отвернул влево настолько круто, насколько позволяла коралловая стена у края дороги. Впереди дорога сворачивала направо. Совершая поворот, Сандерс увидел, что навстречу ему движутся два мотоцикла и маленький грузовичок. Он поднял правую руку и просигналил зеленой машине остановиться.

Встречный транспорт прошел, и теперь Дэвид и Гейл оказались на прямом шоссе Харрингтон-Саунд. Больше встречных машин не было, и Сандерс махнул зеленой машине, что она может двигаться дальше. Но машина не двигалась. Сандерс услышал звук клаксона и поглядел в зеркало. За зеленой машиной он увидел черное такси.

Водитель такси просигналил еще раз, и Сандерс помахал ему, чтобы тот проезжал. Таксист прибавил скорость и обошел зеленую машину и оба мотоцикла.

Сандерс затормозил и поравнялся с Гейл.

— Этот чудак не собирается проезжать! — прокричал он ей.

— Знаю. Впереди дорога идет вверх. Давай позволим ему обойти нас.

В пятидесяти ярдах впереди Сандерс увидел просвет в густых кустах и узкую тропку, ведшую по холму к дому; там виднелся знак «Свободные комнаты». Он поднял руку, чтобы указать левый поворот, и приглушил двигатель, так что его мопед еле двигался. Он ожидал, что зеленая машина проскочит мимо, но она тоже замедлила ход. Сандерс и Гейл остановились у начала подъездной дорожки. «Моррис» обошел их и резко повернул налево, врезавшись в кусты и отрезая путь к отступлению.

Высокий темнокожий человек в комбинезоне открыл левую дверцу и вышел из машины. Водитель, тоже темнокожий мужчина, оставался на своем сиденье.

— Чего вы хотите? — спросил Сандерс.

— Человек хочет увидеться с вами, — ответил высокий мужчина.

— Какой человек?

— Не имеет значения. Садитесь в машину.

Сандерс услышал шум мотора и взглянул вниз на дорогу влево от него. Огибая поворот, к ним приближался автофургон. Он был тяжело загружен и двигался медленно.

— Шевелись! — сказал мужчина.

Фургон был примерно в двадцати ярдах от них, через пару секунд он должен был оказаться прямо перед «моррисом». Словно по команде, Сандерс сделал шаг в сторону «морриса» и, прежде чем человек смог остановить его, подпрыгнул в воздухе и очутился на капоте подходившего фургона.

Он быстро оглянулся и через ветровое стекло увидел ошеломленное лицо водителя, услышал скрежет тормозов.

Фургон едва двигался, когда Сандерс приземлился на его капот, так что он не нанес себе серьезных повреждений. Он тут же скатился с капота и стукнулся лицом об асфальт, почувствовав вкус крови.

Кое-как поднявшись на ноги, Сандерс крикнул:

— На помощь!

Фургон был полон игроков в крикет, одетых во все белое. Водитель, темнокожий юноша, выглянул из окна и заорал:

— Вы что, с ума сошли?

Сандерс указал на «моррис»:

— Они хотят нас похитить!

— Что?

Высокий мужчина, стоявший теперь рядом с Гейл, отозвался:

— Не обращай внимания, парень. Он накурился какого-то дерьма.

— Нет! — вскрикнул Сандерс. — Помогите! Они…

— Сумасшедший подонок! — завопил водитель. — Убьешься когда-нибудь! — Затем он сказал высокому человеку: — Вы везете каких-то сумасшедших подонков, Рональд, — втянул голову в окно машины и выжал акселератор.

Сандерс подскочил к фургону, когда тот проносился мимо, но рука соскользнула с металла. Дорога была свободна в обоих направлениях. Он хотел бежать, но не мог оставить Гейл.

Высокий мужчина, Рональд, нажал на кнопку ножа и направил выскочившее лезвие в сторону Сандерса.

— Двигайся, — сказал он, — а то порежу твою задницу.

Он взял Сандерса за руку и подтолкнул его в сторону автомобиля.

— Ее-то хоть отпустите, — сказал Сандерс.

— Она тоже поедет.

Рональд открыл переднюю дверь машины и втолкнул Сандерса внутрь.

— А что мне делать с этим? — спросила Гейл, держась за ручки своего мопеда.

— Брось его.

Она отняла руки, и мопед хлопнулся на мостовую. Гейл села на заднее сиденье машины.

Рональд забросил оба мопеда в кусты, сел на заднее сиденье рядом с Гейл, закрыл дверцу и, положив нож на колени, сказал:

— Порядок.

Водитель вывел машину на дорогу.

Глава 5

Они ехали молча. Окна были закрыты, и вскоре воздух в салоне стал скверным от нечистого дыхания и пота. Когда они проезжали мимо указателя ботанических садов в Паджете, Сандерс опустил стекло своего окна. Он почувствовал, как кончик ножа коснулся основания шеи, и услышал, как Рональд сказал: «Подними». Он закрыл окно.

Они приближались к кольцевой развязке, где знаки справа указывали на Гамильтон, прямо вперед — на Варвик и Саутгемптон. В центре развязки стоял полисмен, регулируя усиливающееся к вечеру движение. Сандерс раздумывал, хватит ли у него времени, когда водитель замедлит движение на круге, открыть дверцу, вывалиться из машины и позвать на помощь. Но тут он увидел, как водитель помахал рукой полисмену, а тот улыбнулся ему в ответ.

Темнело, и когда они ехали вдоль Южной дороге, не превышая скорость двадцать миль в час, Сандерс едва различил знаки, указывающие на Элбоу-Бич, клуб «Апельсиновая роща», Коралловый пляж и клуб «Принцесс-Бич». Высоко на холме он увидел огромный отель «Саутгемптон Принцесс», а затем маяк Гиббс-Хилл. Они проехали почти через весь остров.

Мрачное молчание, висевшее в машине, все больше нервировало Сандерса.

— Сколько еще ехать? — спросил он.

— Заткнись, — рявкнул Рональд.

Они пересекли мост Соммерсет, и еще один факт из прошлой работы в «Джиогрэфик» пришел на ум Сандерсу. Он полуобернулся к Гейл и сказал:

— Это самый маленький разводной мост в мире. Он расходится ровно настолько, чтобы прошла мачта парусной лодки.

Гейл не ответила. Попытка Сандерса убежать потрясла ее, и она боялась спровоцировать новое столкновение.

Рональд вновь употребил свой нож, чтобы Сандерс смотрел вперед.

— Ладно, если так необходимо, — сказал Сандерс, поворачиваясь обратно.

Машина свернула налево с главной дороги на грунтовку, следуя указателю «Общественная пристань». Они выехали на открытое пространство — людную площадь, уставленную торговыми рядами, рыбными и овощными, и убогими лавчонками. В дальнем конце площади располагался обшарпанный док, в котором стояло полдюжины изношенных, залатанных лодок. На площади не было других машин, и детвора беззаботно бегала перед «моррисом», так что водитель должен был пробираться на первой скорости. Он припарковался перед заведением, походившим на бакалейную лавку. Окна были загромождены доверху фруктами и консервами. Плакат, написанный от руки, рекламировал наживку и свиную кожу. Выцветшие буквы на сером известняке гласили, что это «Лавка Тэдди».

Двое молодых темнокожих парней болтались у входа. Один из них ловко метал охотничий нож в грязь. Другой прислонился к дверному косяку, сложив руки на груди, и наблюдал за зеленой машиной; его рубашка была расстегнута до пояса, открывая свежий красный шрам от правой ключицы до нижнего края левой грудной мышцы — примета уличного забияки. Что-то знакомое почудилось Сандерсу в этом парне; он попытался вспомнить, но не смог.

— Ты выйдешь спокойно, — предупредил Рональд. — Никаких штучек, или они продырявят тебя. — Он качнул головой в направлении парней возле двери, затем вышел из машины и придержал заднюю дверь для Гейл.

Сандерс открыл переднюю дверь и ступил в грязь. Бриз продувал гавань, приятно холодя вспотевшее лицо.

— Внутрь, — сказал Рональд. Он последовал за ними через дверь, спросив человека со шрамом: — Что слышно?

— Ждем тебя, парень.

Именно интонация, с которой было произнесено слово «парень», позволила Сандерсу вспомнить обладателя шрама: это был Слэйк, официант из «Апельсиновой рощи». Сандерс обернулся, чтобы убедиться в этом, но его втолкнули вперед, в лавку.

Вступив в темное помещение, Дэвид не смог ничего рассмотреть. Казалось, по обе стороны прохода громоздились полки с товарами. Постепенно, по мере того как его зрачки приспосабливались к темноте, он заметил слабый свет, исходивший из-под двери в задней части лавки.

— Куда идти?

Рональд прошел мимо него.

— Следуй за мной.

Дойдя до двери, он стукнул один раз, потом дважды.

Голос изнутри сказал:

— Войдите.

Рональд открыл дверь и впустил Давида и Гейл. Он вошел вслед за ними, закрыл дверь и привалился к ней.

В дальнем конце комнаты стоял стол, за ним сидел молодой человек, лет около тридцати или чуть более, как показалось Сандерсу. На его лбу блестел пот, отчего черная кожа казалась сияющей. На нем были очки в золотой оправе и накрахмаленная белая сорочка. Он не носил ювелирных украшений на руках, но его шею обвивала тонкая золотая цепочка с подвешенным золотым пером длиной в дюйм. Двое крепких мужчин, постарше, чем те, которые встретили их снаружи, встали симметрично по обеим сторонам письменного стола, сложив руки на груди. Комната была загромождена картонными коробками, ящиками, папками с документами и пахла рыбой, пылью и перезревшими фруктами. Две голые электрические лампочки свисали с потолка.

Человек, сидевший за столом, встал.

— Мистер и миссис Сандерс, — сказал он, улыбаясь. — Я рад, что вы согласились зайти.

Сандерс распознал акцент говорившего: он слыхал его в Гваделупе; то был акцент людей, родным языком которых был французский карибский, а английский они учили в церковных школах.

— Было бы неточно назвать это приглашением, — возразил Сандерс.

— Да. Но я рад, что вы решили не сопротивляться. Я — Анри Клоше. — Он повременил, ожидая, что на Сандерсов произведет впечатление его имя. Когда никакой реакции не последовало, он продолжил: — Имя вам ничего не говорит? Ну что ж, тем лучше. — Он взглянул на Гейл. — Простите меня, мадам. Не хотите ли присесть?

— Нет. — Гейл глядела прямо на Клоше, надеясь, что он не заметит ее испуга. — Зачем мы здесь?

— Ах да, — сказал Клоше и протянул руку: — Ампула.

— У нас ее нет, — сказал Сандерс.

Клоше глядел то на Дэвида, то на Гейл, улыбаясь и протягивая руку. Наконец он щелкнул пальцами.

Сандерс почувствовал, как сильные руки сжали его запястья и завернули локти за спину. Один из мужчин, стоявший у стола, шагнул к нему, схватил за воротник рубашки и оторвал его, рассыпая по полу пуговицы. Руки позади него стащили рубашку со спины.

Другой мужчина двинулся было к Гейл, но Клоше остановил его движением руки.

— Снимите с себя всю одежду, — сказал он. — Вы оба. Сейчас же.

Гейл заставила себя не сводить взгляда с Клоше. Она медленно расстегнула пуговицы блузки и бросила ее на пол. Один из людей Клоше поднял ее и осмотрел, прощупывая швы, сгибая встроенные в углы воротничка косточки. Она расстегнула свою короткую юбку. Человек протянул руки, чтобы взять юбку, но она бросила ее на пол ему под ноги. Все еще глядя на Клоше, не отрывая глаз от его лица, она расстегнула бюстгальтер и бросила его на пол. Мужчина поймал его на лету и прощупал чашечки, проверяя тонкую подкладку.

Сандерс раздевался менее размеренно, стряхивая с себя одежду и позволяя стоящим за его спиной снимать с него вещи. Только оставшись совсем нагим, он заметил, как Гейл смотрит на Клоше. Ее большие пальцы были спрятаны под резинкой трусиков. Сандерс пытался не смотреть на нее, но физическое возбуждение оцепеневших мужчин было столь заразительным, что он почувствовал, как тепло хлынуло ему в пах. Он закрыл глаза, пытаясь побороть неуместное чувство.

Клоше не сводил глаз с лица Гейл.

— Ничего, — сказал мужчина, стоявший за спиной Сандерса.

Это слово прорвало оцепенение, и Клоше отвел глаза от тела Гейл.

— Оденьтесь, — бросил он.

Гейл нагнулась, чтобы собрать одежду с пола.

— Я мог бы произвести настоящий осмотр вас обоих, — едко заметил Клоше, — но не стоит тратить на это время. Предполагаю, что ампула находится у Ромера Триса. Одна ампула не делает погоды.

— Тогда зачем вся эта комедия плаща и шпаги? — спросил Сандерс, надевая брюки.

— Вы знаете Бермуды, мистер Сандерс?

— До некоторой степени.

— Тогда, возможно, вы помните бывшего губернатора — покойного губернатора, вынужден отметить, — который столь нежно любил датских догов.

Сандерс вспомнил. В теплую ночь 1973-го сэр Ричард Шарплс, британский губернатор Бермуд, вышел на ночную прогулку со своим любимым догом. Человек и собака были найдены зверски убитыми в саду Дома правительства.

— Какое отношение имеет эта история к нам? — спросил он.

— Он вмешивался не в свои дела. Отказывался участвовать в бизнесе. Мне не нравится, когда человек, к которому я обращаюсь, отказывается участвовать в бизнесе.

— Бизнес?

— Я хотел увидеть ампулу исключительно для того, чтобы подтвердить мои подозрения на сей счет. Тот факт, что ее у вас не оказалось, что вы доверили ее Ромеру Трису на сохранение, а я полагаю, что именно это вы и сделали, подтверждает эти подозрения совершенно недвусмысленно. Сколько ампул вообще там находится?

— Я не знаю.

— Сколько штук вы нашли?

Сандерс взглянул на Гейл, но ее лицо оставалось все таким же бесстрастным.

— Две.

— Знаете ли вы, что в них содержится?

— Наверняка не знаем.

— Но вам известна легенда или, вернее, история, так как легенда, кажется, становится правдой?

— Да.

— Мистер Сандерс, я намерен получить все эти ампулы. Все до одной.

— Почему?

— Они представляют определенную ценность. Мы нуждаемся в них.

— Для чего?

— Не важно. Это вас не касается.

— Кому вы собрались продавать их? — спросила Гейл.

Клоше засмеялся.

— Как приятно видеть, что в вас наконец пробудился интерес. Но и это тоже вас не касается. Фактически, чем меньше вы будете знать, тем лучше будет для всех.

— Зачем же тогда вы тревожите нас? Мы ведь вам не нужны, — сказал Сандерс.

— Вы ныряете. И вы точно знаете, где они.

— Нет. Мы знаем только, где были две из них. Никто не говорит о том, что там есть еще. Кроме того, есть ныряльщики, которые знают эти места гораздо лучше нас.

— Возможно. Но со стороны британцев весьма предусмотрительно, что очень малый процент из числа этих ныряльщиков составляют темнокожие. А так как их держат подальше от этой профессии, то и ныряльщиков высокого класса среди черных осталось весьма немного. Я мог бы привезти сюда кое-кого, но любой квалифицированный ныряльщик, проходящий таможню, — любой темнокожий ныряльщик, следует подчеркнуть, — попадает под немедленное подозрение. Вы же здесь — туристы, вы белые. Вы вне всяких подозрений.

— Мы не торгуем наркотиками, — сказала Гейл.

— Ах вы не торговцы смертью? Я — тоже. Во-первых, я политик, а политика — это искусство использования средств для достижения целей. В данном случае — для очень благородных целей. Кроме того, я бизнесмен и уверен, что, если имеешь дело с людьми, не знакомыми с твоими идеями или не симпатизирующими им, то должен учитывать самые разные запросы и желания. Поэтому я готов иметь дело с вами. — Он помолчал и взглянул на Сандерса. — Вы должны выяснить, сколько ампул там есть. Если всего несколько штук, если легенда и впрямь всего лишь легенда — вы расскажете об этом мне, и только мне. В награду вы останетесь здоровыми и продолжите беззаботный отдых на Бермудах. Если, напротив, там осталось множество ампул, вы достанете их со дна. Мы, в свою очередь, обеспечим вас любой помощью, какая вам понадобится, — Клоше повернулся к Гейл. — Как только ампулы окажутся в наших руках, вы уедете отсюда. Вы поедете в Нью-Йорк и позвоните по телефону, номер которого я сообщу вам. По этому телефону вы оставите инструкции, в каком месте мира через шесть месяцев после даты разговора вы хотели бы получить миллион долларов в валюте по вашему выбору.

Гейл чуть не задохнулась от волнения.

Клоше улыбнулся, затем взглянул на Сандерса, который ответил ему взглядом, полным безразличия.

— Нет, — сказал Сандерс.

— Не торопитесь, мистер Сандерс. Я вижу по вашим губам, что вы любите принимать поспешные решения.

Сандерс провел языком по нижней губе. На ней красовался волдырь, а слюна вызывала жжение.

— Подумайте об этом, — продолжал Клоше. — Подумайте о свободе, о той свободе, которую вы сможете купить… за свой миллион долларов. — Он обратился к Рональду: — Где их мопеды?

Рональд сделал движение, имитирующее бросок.

— В кустах.

Клоше сказал Сандерсу:

— Их вернут вам утром. И окончательное слово: не ошибитесь, пожалуйста, если вы все еще намерены быть… поспешными. Вы обнаружите, что официально я не существую. А если вы захотите увернуться от этого дела и уехать с Бермуд, то узнаете, что на самом деле я существую везде. — Он выпрямился. — Для вас не останется спасительного рая, — Он обернулся к Рональду: — Отвезите их домой.

* * *

Во время получасовой поездки до клуба «Апельсиновая роща» все молчали. Рональд сидел впереди с водителем, а Дэвид и Гейл — сзади. Как только они выехали на главную дорогу, Сандерс опустил стекло на своем окне. Рональд не возразил, и Гейл сделала то же самое.

Единственными звуками на пустой дороге, кроме ветра и шума двигателя, были пение древесных лягушек и стрекотание цикад. Водитель остановил машину при въезде в «Апельсиновую рощу». Он не предложил подвезти их к занимаемому ими коттеджу, да они его и не просили об этом. Они молча шли по подъездной дороге и остановились там, где тропинка, ведущая к их коттеджу, поворачивала направо.

— Ты голодна? — спросил Сандерс.

— Нет, пожалуй.

— Мы можем заказать сандвичи в комнату. А я уж точно не отказался бы от выпивки.

Внутри коттеджа Сандерс бросил ключ на гардероб и прошел к ванной комнате, где стоял холодильник.

— Скотч? — спросил он.

— Прекрасно.

Сандерс вошел в ванную, открыл холодильник, выбил несколько кубиков из старомодного контейнера для льда и разложил их в два стакана из ванной комнаты. Он услышал, как Гейл сняла телефонную трубку, и заявил:

— Я бы хотел индейку на белом хлебе с латуком и майонезом.

Гейл не ответила.

Наливая виски в стаканы, он услышал, как Гейл сказала:

— Соедините меня с полицией, пожалуйста. Последовала пауза.

— Да, это так. Нет, ничего плохого не случилось. — Ее голос казался раздражительным. — Просто соедините с полицией.

Сандерс поставил бутылку с виски на раковину и поспешил в спальню.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Почему так странно звучит телефон? — Она говорила в трубку. — Почему мой комнатный телефон должен быть связан еще с кем-то? Я полагаю, это местный звонок.

— Повесь трубку, — сказал Сандерс, — давай поговорим об этом.

— О чем еще говорить? Нас похитили, боже мой! Нам угрожали!

— Повесь трубку! — приказал Сандерс. — Или я сам это сделаю за тебя.

Он поднес указательный палец к рычагу телефона. Гейл взглянула на него.

— Я не шучу. Повесь трубку!

Гейл помедлила секунду, затем сказала в трубку:

— Все в порядке, оператор. Я позвоню снова позже. — Она повесила трубку. — Ладно. Давай, говори.

— Успокойся, — сказал Сандерс, кладя руку ей на плечо.

Она сбросила ее с раздражением.

— Я не собираюсь успокаиваться. Неужели ты не понимаешь, чего они от нас хотят?

— Конечно, понимаю! — сказал Сандерс, проходя в ванную комнату за стаканами. Он протянул один ей. — Но звонить копам — это не выход из положения. Что они смогут сделать?

— Арестовать его.

— За что? Как мы можем доказать что-нибудь? Ты слышала, что он сказал: он не существует. По крайней мере, официально. Ты не видела разве, как коп махнул рукой водителю? Он, наверное, имеет всю эту проклятую полицию у себя в кармане.

— Тогда давай позвоним в правительственную организацию. Уверена, что уж правительство Британии не сидит у него в кармане.

— И что мы им скажем?

— Нас похитили. Это…

— На один час. Похитило привидение. Мы потратим уйму времени, чтобы представить это дело для судебного разбирательства.

— Тогда — нападение. Никто не может хватать людей на дорогах и, угрожая ножами, срывать с них одежду. А как насчет того, что он хочет заставить нас сделать? Продать ему наркотики?

— Не совсем так. Скорее, найти их для него.

Гейл молча долго смотрела на него. Затем тихо произнесла:

— Ты собираешься принять его предложение.

— Я этого не говорил. Ты думаешь, кто я?

— Это и начинает меня интересовать.

Сандерс почувствовал, как у него от ярости запылали лицо и уши. Он схватил ее за руки, расплескав скотч, который она держала.

— Прекрати! Немедленно прекрати! Я не собираюсь это слушать!

Его вспышка изумила обоих. Он никогда не кричал на Гейл, никогда не поднимал на нее руку. Ее лицо заалело.

Сандерс глубоко вздохнул.

— Давай отменим траур. Я не собираюсь принимать его предложение. Но мы должны реально смотреть на вещи. Если и есть способ избавиться от ублюдка, то не с помощью полиции.

— Не думаешь же ты, что можно так просто выйти из игры? Он же преступник!

— Да, но он живой человек. Его можно остановить.

— Дэвид! — сказала она зло. — Брось свои супермене-кие замашки. Ты уже пытался совершить поступок, и что получил? Разбитую губу. Что ты собираешься делать?

— Пока не знаю. Что-нибудь. Может быть, Трис имеет какие-нибудь идеи на сей счет.

— А может быть, все это кончится только с твоей смертью.

— Ну-ну, давай не будем киснуть.

Гейл чихнула. Когда она складывала носовой платок, то заметила на нем кровь.

— У меня до сих пор носовое кровотечение.

— Что значит «до сих пор»?

— В моей маске была кровь, когда я сегодня вышла из воды.

* * *

На следующее утро они выехали из «Апельсиновой рощи» сразу после завтрака. Где-то в течение ночи, как и было обещано, их мопеды были возвращены и припаркованы к коттеджу. Когда Гейл увидела мопеды, она невольно вздрогнула.

— В чем дело? — спросил Сандерс.

— Они бskb здесь.

— Кто был?

— Те люди. Пока мы спали.

— Конечно, они были здесь. Как иначе они смогли бы вернуть нам мопеды?

— Я знаю. Но все равно противно.

Они подъехали к дому Триса, подождали у калитки и позвали его. Когда он велел им войти, собака проводила их до кухонной двери.

Кухонный стол был завален фотокопиями старых документов. Трис заметил, что Сандерс разглядывает бумаги, и сказал:

— Исследования.

— Что это?

— Судовые журналы, декларации, счета за погрузку, дневники, письма. Результаты моих исследований в Европе. Я проводил каникулы в архивах Мадрида, Кадикса и Севильи. Друзья присылали мне новые бумаги, когда они всплывали на поверхность.

— О чем они говорят вам? — спросила Гейл.

— Какие корабли заходили в какие порты, что они перевозили в своих трюмах, кто был на борту, где они затонули, если затонули, сколько людей уцелело. Это совершенно необходимые данные для исследования. Без них вы можете крутиться вокруг мест кораблекрушения целыми месяцами, не зная, что именно ищете.

Сандерс взял в руки один из листов бумаги. Текст был на испанском, он смог расшифровать только несколько слов, похожих на «артиллерия» и «пушки», и дату: 1714.

— Что вы здесь ищете?

— Доставляю себе удовольствие — вожусь со всякой чепухой.

— Что вы имеете в виду?

— Пытаюсь вообразить, возможно ли, что еще один корабль потерпел здесь крушение. Что он затонул со всем имуществом и что никто при этом не спасся.

— Это возможно? — спросила Гейл.

— Такое случалось и прежде. Два шторма, разделенные во времени на сто или двести лет, возникли в одном и том же месте, застигли два корабля в одинаковых обстоятельствах, в результате чего они спасались в одном и том же укрытии, а затем были разбиты об одни и те же рифы. — Трис покачал головой. — Подумать только, что за кошмарное месиво там получилось!

— По-моему, это звучит неправдоподобно, — сказала Гейл.

— Вы так думаете? Представьте себе хорошее аккуратное кораблекрушение — ничего лишнего вокруг, прекрасно сохранившийся корабль, может быть, найдена даже монета или две», доставившие вам удовольствие. Вы можете провести год, копаясь в этой грязи, и не найти больше ни одного проклятого предмета. Теперь добавьте к нему другой корабль, разбитый вдребезги и с грузом боеприпасов. Вот вам способ получить все мыслимые удовольствия.

— Вы нашли хоть что-нибудь? — поинтересовался Сандерс.

— Нет, но уверен, что найду. — Трис похлопал по пачке документов. — Сейчас я занимаюсь тем, что пытаюсь разыскать в этой куче следы кого-нибудь с инициалами Е. F. Возможно, пустая трата времени, но ведь надо с чего-то начинать, а Е. F. — это все, что у нас есть. Ладно… Расскажите, что привело вас сюда в такую рань. Мы ведь никуда не собирались выходить до ночи.

Они рассказали ему о встрече с Клоше. При первом же упоминании имени Клоше Трис выдохнул: «О боже», как если бы услышал давно ожидаемую плохую новость. После чего сидел тихо, не прерывая их.

Когда они закончили свой рассказ, он проговорил:

— Вы правильно поступили, не позвонив в полицию.

— Почему? — спросила Гейл.

— Они не смогли бы ничего сделать. Он — тень, этот человек. У него есть друзья во многих неожиданных местах. Я знаю, что он всегда может выйти из любого положения. — Трис покачал головой. — Будь он проклят. Это большое несчастье, что мы так быстро столкнулись с ним. Вы никогда раньше не слышали о нем?

— Нет, — ответил Сандерс, — а надо было?

— Полагаю, что нет. У него дюжина разных имен. Прибыл он сюда из Гаити. Таков, по крайней мере, миф. Трудно отделить правду от мифа в отношении Клоше; он создал для себя образ народного героя-заступника здешних темнокожих. Многие их них думают, что это возродившийся Че Гевара. И не только здесь. Повсюду. В Виндвардсе и Ливардсе его мать все еще почитают великой колдуньей.

— Колдуньей? — переспросила Гейл.

— Магия, вуду. Вы увидите маленькие статуэтки с ее изображением в хижинах на холмах Гваделупы и Мартиники. Местные жители ее обожают, как… ну, примерно равне с Эвой Перон^[2]. Она служила горничной в отеле на Гаити. Когда ей было сорок три, ее поразила глаукома, и, после того как она почти ослепла и не могла работать, ее уволили без единого су. Сам Клоше, тогда всего лишь помощник официанта, проявил сообразительность. Он забрал мать в леса и стал превозносить ее как символ сопротивления белым. Он распространял о ней всякие небылицы, превратил ее во всезнающую черную принцессу, поведал всем, что она вылечивает неизлечимых и воскрешает мертвых, в общем, приписал ей стандартный набор чудес. Народ хотел верить в нее. Боже, «хотел» — не то слово. Мечтал. Как только культ мамаши был установлен, Клоше начал выступать как ее вестник. Он бывает на всех островах и везде распространяет ее послание, хотя почти отовсюду его уже по нескольку раз изгоняли. Никто не знает, дышит ли еще его мамочка, но Клоше по-прежнему действует от ее имени.

— Что за послание? — спросил Сандерс.

— Настало время черным добраться до своего пирога. Полагаю, что это только вопрос времени, когда он снова сюда вернется.

— Мне не думается, что Бермуды созрели для революции, — произнес Сандерс.

— Трудно сказать. Гейл заметила:

— Черных здесь нельзя назвать равноправными.

— Нет, но здесь не было серьезных неприятностей со времен восстаний в шестьдесят восьмом, за исключением убийства Шарплса, да и по этому поводу не существует веских доказательств.

— Клоше как раз и признался, что это его люди убили Шарплса, — сказал Сандерс.

— Ну конечно. А почему бы ему не признаться? Больше никто не был арестован, а он при этом выглядит как настоящий преступник. Это как с группами арабских экстремистов. Каждый раз, когда происходит авиакатастрофа, некая стайка птичек выскакивает, чтобы поверили в их геройство, провозглашая, что крушение было их революционным актом. Чушь собачья. Конечно, Клоше способен убить Шарплса, я могу это допустить. Но его слова нельзя принимать на веру, его признание — это еще не истина. — Трис взглянул на Гейл. — В любом случае, Бермуды были довольно миролюбивы какое-то время. Хотя мир этот шаткий. Черные составляют здесь большинство, а имеют меньшую долю пирога, чем белые. По моему мнению, они получают больше, когда заслуживают этого, но они хотят получать больше постоянно. А парень типа Клоше может дразнить их, убеждая, что их притесняют. Манипулирует ими в собственных целях. Он — искусный оратор, кроме того, невелика наука убедить людей, что они заслуживают большего, чем получают.

— Он коммунист? — спросил Сандерс.

— Что вы, нет. Он использует тезис коммунистов:

«От каждого — по способностям, каждому — по потребностям» и прочее в том же духе. Я думаю, что в действительности он просто хочет установить нечто вроде островного королевства. Он, конечно, не назовет страну так. Это будет какая-нибудь народная республика.

— А наркотики?

— Деньги. Думаю, он попытается продать наркотики в Штатах. — Трис помолчал. — Миллион долларов? Конечно, он беспокоится. А вас эта сумма не искушает?

Сандерс взглянул на Гейл.

— Нет, — ответил он. — Хотя, видит Бог, они бы нам не помешали.

— Здесь, без сомнения, солидная сумма наличными, — сказал Трис, улыбнувшись и похлопав по куче фотокопий, лежащих перед ним. — Но если бы я мог разгадать хоть часть загадок и нам действительно сопутствовала бы удача, там можно было бы обнаружить настоящее богатство.

— Вы думаете, там действительно может оказаться сокровище? — с сомнением произнесла Гейл.

— Нет. Но я не уверен, что там ничего нет. Никогда нельзя сказать, пока сам не увидишь.

— Что мы будем делать с Клоше? — спросил Сандерс. — Есть ли возможность обойти его?

— Обойти его? И не надейтесь. Никому это еще не удавалось. Остановить на какое-товремя — да, но не больше. Мы осмотримся сегодня ночью. Если не найдем больше ни одной ампулы, а возможно, эти две были просто подарком судьбы, вы можете отдать найденные ампулы Клоше и пожелать ему всего наилучшего. Если там больше ничего не обнаружится, не думаю, что он будет продолжать возиться с вами. Если повезет, на этом все и закончится. Но прежде чем мы снова спустимся вниз, я хочу поговорить с Адамом Коффином.

— Кто это?

— Человек, уцелевший при кораблекрушении «Голиафа». Думаю, что он до сих пор побаивается рассказывать о наркотиках, но, возможно, вид этих ампул освежит его память. — Трис положил обе ампулы себе в карман. — Оставьте ваши мопеды здесь. Мы все поместимся в машине Кевина.

— Кстати, о нырянии, — сказала Гейл. — У меня идет носом кровь после вчерашнего дня.

— Сильно?

— Нет.

— Тогда не беспокойтесь. Когда некоторое время не ныряешь, то день или два интенсивных погружений могут вызвать раздражение тканей в носовых пазухах. Ненадолго воздержитесь от ныряния, и все наладится.

— А как насчет сегодняшнего вечера?

— Я бы не стал. Нет необходимости спешить. Мы вдвоем вполне можем управиться. — Трис открыл перед ними дверь кухни. — Тогда отправляйтесь вперед на своих мопедах. Я проеду мимо отеля, и вы сможете следовать за мной к Коффину.

* * *

Дом был крошечный — известняковый коттедж, приютившийся на старательно ухоженной полоске зелени, выходящей к гавани. Здесь не было подъездного пути, только грунтовая дорожка, ширина которой позволяла машине свернуть с дороги и остановиться без риска столкнуться задним бампером с проходящим транспортом. Трис завел свой «хиллман» носом в кустарник рядом с дорожкой, оставив позади место для двух мопедов.

Его огромная фигура выглядела весьма комично в машине: он весь сгибался, чтобы голова не втыкалась в крышу, а длинные ноги приходилось так близко подтягивать к подбородку, что он не мог сразу выйти из машины. Единственный доступный ему способ выбраться из автомобиля заключался в том, что он должен был открыть дверцу и вывалиться вправо, упираясь руками в землю, а затем вытащить ноги.

— Проклятые идиоты, — сказал он, обтирая руки о брюки, — строят машины для каких-то недомерков.

— Если когда-нибудь у вас произойдет несчастный случай в такой машине, они должны будут доставать вас из нее с помощью газосварки, — сказал Сандерс. — Почему бы вам не ездить на мотоцикле?

— Машины для самоубийц. Единственное, что можно сказать о них хорошего, — это то, что они снижают количество черного населения. — Трис взглянул на Гейл и рассмеялся. — Простите меня. Я неисправимый подонок.

Они прошли по грунтовой дорожке к дому. Маленький человек, стоя на четвереньках, вскапывал цветочную грядку перед входом в дом.

— Адам, — произнес Трис.

Коффин резко повернул голову.

— Трис! — удивленно воскликнул он, проворным движением отполз назад и вскочил на ноги.

На нем не было никакой одежды, кроме изорванных рабочих шорт. Его тело, худощавое и мускулистое, было покрыто ровным загаром. Полосы развитых мышц выделялись на руках и груди настолько отчетливо, что казались рисунками из анатомического атласа. Его глаза были постоянно прищурены, в результате чего глубокие канавки морщин избороздили коричневую кожу на щеках и на лбу. Лохматая грива белоснежных волос свисала на шею. Он улыбался Трису, демонстрируя десны, в которых кое-где гнездились изломанные желтоватые зубы.

— Как приятно видеть тебя, давно не встречались.

— Да, это так. — Трис зажал костлявые пальцы Коффина в своем огромном кулаке и резко тряхнул их вверх и вниз, — Мы остановились на минутку, просто поболтать с тобой.

Он представил Коффину Сандерсов.

— Пожалуйста, проходите в дом, — пригласил Коффин.

Однокомнатный дом с помощью мебели был разделен на три части. Справа висел гамак, укрепленный на двух стальных кольцах, вмазанных в каменную стену. За полуоткрытой занавесью Дэвид заметил туалет и раковину. В середине комнаты, напротив телевизора выпуска пятидесятых годов, стоял один-единственный мягкий стул. Слева — раковина, нагревательная плитка, холодильник, шкаф и карточный столик, вокруг которого стояли два стула и две табуретки.

— Садитесь, — сказал Коффин. Он открыл шкаф и показал на ряд бутылок. — Хотите подзарядиться? Сам я сейчас воздерживаюсь. Старые кишки не могут вынести остроту ягод можжевельника.

Смущенный, Сандерс взглянул на Триса и увидел, что тот улыбается Коффину.

— Я бы выпил чуточку рома, — сказал Трис. — Давно ли ты воздерживаешься?

— Уже приличный срок, — сказал Коффин. — Это не трудно, если умеешь дисциплинировать себя. — Он поглядел на Сандерса. — Для вас?

— Джин с тоником было бы прекрасно, — ответил Сандерс.

Гейл кивнула:

— То же самое. Спасибо.

— Сию секунду.

Коффин взял из шкафчика четыре стакана, наполнил два из них бомбейским джином, без льда и без тоника, и передал их Дэвиду и Гейл. Два других стакана он наполнил темным барбадосским ромом. Передав один Трису, он как следует отхлебнул из другого и сел.

— Ты же воздерживаешься, — сказал Трис.

— Так оно и есть. Ни капли джина уже несколько месяцев во рту не было. Ром — это не питье, это средство для выживания. Без него твоя кровь не может циркулировать правильно. Это — факт.

Сандерс глотнул теплого джина и с трудом подавил гримасу, когда крепкая жидкость обожгла ему глотку.

— Итак. Скажите старику, что привело вас сюда. — Коффин засмеялся. — Или просто это день, выделенный вами для посещения больных и престарелых?

Трис сунул руку в карман и, не говоря ни слова, положил на стол обе ампулы.

Коффин не дотронулся до ампул, он просто безмолвно уставился на них. Через несколько мгновений взглянул сперва на Триса, затем на Сандерсов. На его лице не отразилось ни единой эмоции, но что-то изменилось во взгляде: появилось какое-то сияние, которое Сандерс не мог никак объяснить, — то ли это волнение, то ли страх или и то и другое вместе.

Коффин мотнул головой в направлении Сандерсов и спросил Триса:

— Как много они об этом знают?

— Все знаю я. Они только нашли ампулы.

Затем Трис сообщил Коффину о предложении, которое Клоше сделал Сандерсам.

— Наглый ублюдок, — сказал Коффин, когда Трис закончил свой рассказ. — Он должен был прийти ко мне со своим миллионом долларов. Они мои.

— Предполагается, что ты дурак, Адам. И веди себя соответственно этой легенде. Так безопаснее. Кроме того, «Голиаф» больше не в твоем списке. Я проверял. А теперь — правду. Сколько их там было?

Коффин помедлил.

— Правда — заноза в заднице, — проговорил он, рассматривая одну из ампул на свет. — Сказал я однажды правду, и меня чуть не убили за мои старания.

— Клоше может появиться и окончить эту работу, Адам, если мы не достанем все это по-быстрому. Сколько штук там было?

Коффин допил свой ром и снова наполнил стакан.

— Они были в коробках из-под сигар. По сорок восемь в коробке, разделенные картонными перегородками. В декларации было указано, что на судне десять тысяч коробок, и похоже, так оно и было. Я складывал эти проклятые коробки собственными руками.

— Было ли указано в декларации содержимое ампул?

— Нет, но мы знали. Главным образом морфин. Немного необработанного опиума, немного адреналина. Все же остальное — морфин.

— Не героин? — спросил Сандерс.

— Нет. По крайней мере…

— Это одно и то же, — прервала Гейл.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сандерс.

— Именно то, что сказала. Однажды мне пришлось редактировать книгу о наркотиках. Героин — это морфин, нагретый с уксусной кислотой. Как только это вещество попадает в тело, оно снова преобразуется в морфин.

— Тогда почему наркоманы не пользуются прямо морфином?

— Это от них не зависит. Они покупают то, что им сбывают спекулянты, а те сбывают то, что им всучивают контрабандисты. Контрабандисты на героине зарабатывают больше: из фунта чистого морфина можно получить больше фунта героина, и он сильнее, чем чистый морфин, — это как-то связано с тем, каким образом он проникает в мозг. Во всяком случае, если вы высчитаете, что сможете произвести из этого груза полмиллиона доз героина, а уличная цена дозы где-то примерно между десятью и двадцатью долларами, то можете рассчитывать на общую стоимость от пяти до десяти миллионов долларов. Боже!

— Где все это хранилось, Адам? — спросил Трис.

— Отсек номер три. Огромный. Между палубами. Я обложил их мешками с мукой.

— Было что-нибудь загружено под этим отсеком?

— Да, обычная загрузка. Мы вытолкнули оттуда балласт и положили ящики со снарядами. Это было рискованное плавание, смею вас заверить. Один из матросов заслужил три дня карцера за тайное курение сигареты. А это было наверху.

— Корабль не перевернулся, когда стал тонуть, не так ли?

— Насколько я знаю, нет. Но я не стал дожидаться, пока он утонет.

— Значит, если он пропорол себе брюхо на скалах, похоже, что первыми пошли на дно снаряды, они и оказались на наибольшей глубине. Сигарные коробки должны быть над ними.

— Те коробки были деревянными, не забывайте, и непрочными. Сейчас от них уже ничего не осталось. Трис кивнул.

— И все же они не должны были сломаться, так как не были под грузом ящиков со снарядами. А масса ампул в воде ничтожно мала, так что они вряд ли глубоко ушли в песок.

— Если вас интересует мое мнение, штормы подняли их вверх, и уже довольно давно.

— Я тоже так думал. — Трис вертел в руках одну из ампул. — До тех пор, пока не обнаружились эти две.

— Но они оказались в ямке, как вы сказали, под защитой. Остальные пропали, готов держать пари.

— Как раз наоборот. Но сегодня ночью мы поглядим.

Коффин осушил стакан и стукнул им по столу.

— Чертовски здорово. Я буду готов.

Трис улыбнулся:

— Нет. Мы пойдем сами. Если найдем там еще, тогда понадобится твоя помощь.

— Но ведь это мой корабль! — Коффин застучал кулаком по груди. — Ты думаешь, я не потяну? — Его глаза блестели, лицо пылало от выпитого рома. — Я в форме, как породистый жеребец! Как ты думаешь, сколько мне лет?

Трис спокойно сказал:

— Я знаю точно, сколько тебе лет.

Сандерс поглядел на Коффина, быстро сопоставляя даты в уме. Старику должно было стукнуть уже по крайней мере семьдесят.

— Я бы сказал… шестьдесят.

— Вот видишь, Трис? — засмеялся Коффин. — Шестьдесят. — Он снова повернулся к Сандерсу. — Мне, черт подери, семьдесят два, мой мальчик. Здоров, как жеребец!

— Адам, — сказал Трис, дотронувшись до руки Коффина, — никто не говорит, что ты не годишься. Но я не хочу, чтобы кто-нибудь видел, как ты ныряешь на место кораблекрушения. Тебя здесь все слишком хорошо знают. — Трис решил подсластить пилюлю. — Ты — настоящая знаменитость! Если люди узнают, что ты нырял на место того кораблекрушения, они сразу поймут, что там что-то появилось.

Коффин отклонился на спинку стула, успокоенный лестью.

— В том, что ты говоришь, есть определенный смысл. Не хотелось бы выдавать наши секреты. — Он взглянул на свой пустой стакан. — Я бы предложил выпить за это.

— Нет, — сказал Трис, вставая. — Мне еще нужно поработать.

Коффин проводил Триса и Сандерсов вдоль по тропинке до дороги. Трис открыл дверцу «хиллмана» и, подобно осьминогу, втаскивающему себя щупальце за щупальцем в трещину в рифе, медленно уместил один свой длинный сустав за другим на сиденье водителя.

Коффин сказал:

— Не дыши слишком глубоко, а то грудью будешь нажимать на клаксон.

— Вы будете следовать за мной или сами найдете дорогу? — спросил Трис Сандерсов.

— Найдем сами. Поезжайте вперед.

Трис поглядел на Гейл. Он помолчал, очевидно, подбирая слова.

— Вы на ночь останетесь в отеле?

— Думаю, да, — сказала она. — А в чем дело?

— Ладно. И держите дверь закрытой на замок. Не хотелось бы вас пугать, но Клоше точно узнает, что вы будете там.

Гейл вспомнила привезенные ночью мопеды.

— Я знаю.

Трис завел двигатель, подождал, пока мимо прошло такси, затем сделал разворот на узкой дороге и затарахтел в направлении Сент-Дэвидса.

После того как машина скрылась из виду, Коффин уставился на опустевшую дорогу. Сандерсы сели на мопеды и надели шлемы.

— До свидания, мистер Коффин, — сказала Гейл. Коффин не ответил.

— Я знал его, когда он был еще мальчиком, — сказал он. — Прекрасный паренек был. Гейл и Дэвид переглянулись.

— Не сомневаюсь, — сказала Гейл. — Он производит впечатление прекрасного человека.

— Да. Честен, как сам бог. Но он заслуживает лучшего.

— Лучшего, чем что?

— Одиночество. Печаль. Для такого старого таракана, как я, это естественно. Мне и положено быть одиноким. Но молодой мужик, как он, — для него это несправедливо. Он должен был бы иметь сыновей, чтобы передать им свои знания.

— Может быть, ему нравится жить одному, — сказал Сандерс.

Коффин взглянул на Сандерса. Его глаза казались шрамами на костистом лице.

— Нравится, да? — сказал он горько. — Ему нравится? Много вы знаете. — Он отвернулся.

Дэвид и Гейл наблюдали, как Коффин взбирался по холму к своему дому.

— Что я такого сказал? — спросил Сандерс.

— Не знаю. Но что бы там ни было, это было несправедливо.

Сандерс взглянул на часы.

— Поехали. Мы должны добраться до Сент-Дэвидса до наступления темноты.

Глава 6

Луна уже высоко поднялась над горизонтом, образовав на спокойной воде широкую, залитую золотым светом дорожку.

Лодка Триса длиной в сорок три метра была деревянной, на корме краской было выведено — «Корсар».

Став рядом с Трисом у руля, Сандерс поглядел на корму. Это судно, догадался он, когда-то было рыболовецкой лодкой стандартной конструкции, но теперь Трис так радикально изменил ее для своих определенных целей, что выглядела она весьма эксцентрично. По обеим сторонам рубки стояли лебедки, на планшире были приделаны крючки для водолазных костюмов, а там, где болтом к палубе присоединялось прицельное устройство, находился воздушный компрессор. Алюминиевая труба длиной примерно двенадцать футов и диаметром порядка четырех дюймов была прикреплена к верхней кромке правого борта. Лампа в двойной оплетке отбрасывала тусклый желтоватый свет на лицо Триса.

— Так много звезд там наверху, что я не могу найти свет Сент-Дэвидса, — сказал Сандерс.

— Это тот, что мигает регулярно, — ответил Трис. Море было спокойным и ровным, и свет с берега, находящегося на расстоянии мили, лился ровным потоком.

— Все огни кажутся одинаковыми, — сказал Сандерс. — Как вы определяете, где находитесь?

— Привычка. Если знаешь прибрежную линию, можно определить место по группам огней. «Апельсиновая роща» и Коралловый берег особенно выделяются. Вы увидите.

— А как вы обходите рифы в темноте? Вы же не можете видеть скалы.

— Такая ночь, как сегодня, даже слишком спокойна. Сейчас бриз чересчур слаб, чтобы стали видны волнорезы. Обычно пробираешься между ними. — Трис улыбнулся. — После того как совершишь несколько ошибок, убираешь подпорку в корпусе и устанавливаешь пару стальных килей вдоль днища, так что когда ударяешься о скалу, раздается громкий стук, говорящий о том, что надо разворачиваться.

Сандерс услышал завывание где-то впереди. Он поглядел сквозь ветровое стекло и увидел Шарлотту, припавшую к палубе у кабины, которая была продолжением носа корабля. Ее задние лапы дрожали, а хвост подергивался от возбуждения.

— Что ее беспокоит?

— Фосфоресценция, — сказал Трис. — Перегнитесь через борт.

Сандерс наклонился над краем правого борта и поглядел вперед. Пелена из крошечных желто-белых огоньков покрывала воду, разрезаемую носом корабля.

— Это называют биолюминесценцией. Лодка тревожит микроорганизмы в воде, и они реагируют на это свечением. Тут и черви, и ракообразные. Они как светлячки. Японцы обычно втирают их в ладони во время войны, что позволяет им читать карты в джунглях в темноте. Шарлотте же хочется их съесть.

Сандерс заметил:

— У нее отменный аппетит.

— Когда-нибудь она сама превратится в завтрак. Сравнительно недавно она пришла в экстаз, увидев акулу, которая плавала неподалеку от нас; прыгнула на спину этого чудовища и пыталась выгрызть из нее кусок.

— Почему акула ее не съела?

Трис захохотал.

— Акула жутко испугалась, она не очень-то привыкла, чтобы какие-то косматые чудовища вспрыгивали ей на спину откуда-то сверху. Она издала весьма неприятный запах и — раз! — исчезла. Но вскоре вернулась и стала ходить кругами, однако я уже втащил эту глупую суку обратно в лодку.

— Почему вы берете ее с собой?

— Она чувствует себя одинокой, если я оставляю ее. — Трис крутанул руль на четверть оборота влево. — Кроме того, для компании.

Они замолчали, наблюдая за зеркальной ночной водой и мерцающими огнями на берегу. Сандерс глубоко дышал, наслаждаясь солоноватой свежестью воздуха. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь ему было так хорошо, так спокойно. Словно сбылись мечты его детства, и он, как ребенок, был доволен, почти горд, что сейчас находится наедине с Трисом. Его несколько смущала собственная радость от того, что Гейл не было с ними. Это было нечто особенное, нечто принадлежащее только ему. Он укорял себя: не будь великовозрастным идиотом. Ведь они не взяли с собой Гейл из-за возможной опасности, причина только в этом.

Он рассматривал возможный риск и, как обычно, ощущал в себе смешение противоположностей: нервничает, но радостно возбужден, боится неизвестного, но стремится встретиться с ним и участвовать в делах, с которыми раньше не доводилось сталкиваться. Глядя на темную гладь воды, он дрожал, предвкушая неизведанное, и волоски на его руках поднимались дыбом.

Еще несколько минут они плыли на юго-восток.

— Посмотрите вперед и вверх, — сказал Трис, указывая рукой направление. — Это «Апельсиновая роща». Ее можно определить по огням: четыре в один ряд близко друг к другу — обеденный зал. Затем темное пятно — кухня, затем длинная узкая полоса — окно в баре.

— Что вы делаете в туманные ночи?

— Остаюсь дома.

Трис шел с уменьшенной на четверть скоростью, пока они не миновали полностью огни «Апельсиновой рощи». Затем он развернулся к берегу и замедлил ход лодки почти до холостого, вглядываясь через окно кабины в поверхность воды впереди.

— Не помешал бы небольшой ветерок, — сказал он, — а также немного облаков для прикрытия. В таком ярком лунном свете мы будем торчать, как вишенка в кремовое торте.

— Насколько вы можете приблизиться?

— Три фута. Мы не должны задеть дно более двух или трех раз.

— Я не заслоню вам обзор, если пойду вперед?

— Нет. Сигнализируйте, если заметите кого-нибудь кто захочет нас подрезать.

Сандерс прошел на нос. Собака по-прежнему загораживала путь к кабине на носу, и Сандерс оттолкнул ее вбок, чтобы пройти. Нос лодки разрезал воду с шумом, похожим на звук «ш-ш-ш», который с того места, где стоял Сандерс, был похож на звук двигателя. Сандерс взглянул на полосу лунного света впереди. Что-то нарушило покой воды — серебряная вспышка пересекла полосу лунного света и исчезла в темноте. Сандерс обернулся к Трису, который отозвался:

— Барракуда.

Они пересекли первую гряду скал, затем вторую. В двадцати или тридцати ярдах от носа лодки Сандерс увидел кольца на воде, расходящиеся от центра, как будто чья-то невидимая рука бросила сверху камень.

— Что это? — спросил он. Трис приподнялся на цыпочках.

— Боже святый! — сказал он и резко крутанул руль влево. — Этот подонок проломит нам днище!

— Риф?

— Конечно. Мы уже в третьей гряде.

Трис направил нос к берегу и выключил двигатель. Лодка продолжала двигаться, затем окончательно встала, даже почти не покачиваясь. Трис вспрыгнул на планшир и прошел вперед.

— Ни ветра, ни волн, ничего. Один крюк должен держать нас здесь. — Он бросил якорь за борт и пропускал цепь через руки, пока она не легла без натяжения на дно. Он дважды дернул цепь, чтобы закрепить якорь в коралле, и привязал ее к переднему клину. — Давайте одеваться.

В сопровождении собаки они прошли к кормовой части, в кокпит. Пока Сандерс привинчивал регулятор к баллону, повернувшись к лунному свету, чтобы удостовериться, что крутит в нужном направлении, Трис спустился вниз. Он перебросил два черных неопреновых костюма — сапоги, брюки, жакеты, капюшоны — через люк на палубу.

— Неужели вода такая холодная? — спросил Сандерс.

— Нет, но о скалы ночью можно ободрать кожу. Коснетесь чего-нибудь невидимого и испытаете ощущения не из приятных.

Трис снова нырнул вниз и вернулся, неся в одной руке металлический сейф, а в другой — большой батарейный фонарь в кожухе для подводных работ. Он показал Сандерсу переключатель света на фонаре и сказал:

— Мы будем пользоваться им лишь в случае крайней необходимости. Он мощный, как настоящий маяк.

— А как же мы будем видеть?

— Я буду видеть. — Трис указал на сейф. — Держитесь ближе ко мне. — Он открыл сейф. Внутри на резиновой подушке лежали маска и фонарь-вспышка в виде ручного пистолета. — Инфракрасные лучи. С их помощью я смогу найти тот маркер, который вы оставили на месте находки.

Они оделись и сели на край правого борта.

— Посмотрите на часы, — сказал Трис. — Через полчаса вы подниметесь на поверхность, независимо от того, сколько воздуха у вас в запасе. Не хотелось бы остаться без воздуха ночью. Там, внизу, может быть течение, и скажу вам; вы не испытаете ни малейшего удовольствия, если придется проплыть пять сотен ярдов обратно, пытаясь выдавливать воздух из пустого баллона.

Трис наклонился, нашел ракетку для пинг-понга и засунул ее под свой пояс с тяжестями. Собака виляла хвостом и нюхала ласты Триса.

— Стереги лодку, Шарлотта. — Он погладил собаку и взглянул на Сандерса: — Готовы? Мы опустимся вместе. Когда коснемся дна, включите свет и разведайте обстановку вокруг себя. Сделайте это максимально быстро. Как только заметите что-нибудь знакомое и поймете, где мы находимся, выключите свет и направляйтесь к этому месту. Если мне повезет с этим, — он приподнял ящик с инфракрасным фонарем, — нам не придется использовать свет слишком часто.

— Почему вы думаете, что кто-то будет следить за нами?

— Есть шанс, что никто не будет. Но не обязательно раздавать гравированные приглашения.

Трис вставил в рот загубник и просигнализировал, выставив вверх большой палец. Сандерс повторил тот же жест, и они перекатились через борт в воду.

Под поверхностью была полная тьма. Не просто отсутствие света — это была густая, обволакивающая чернота, абсолютный мрак. Глаза Сандерса были открыты, но он ничего не видел: ни пузырьков, выделявшихся при дыхании, ни кольца вокруг лицевой полоски своей маски, ни пальца в дюйме от лица. На секунду ему подумалось, что он внезапно полностью ослеп. Вода струилась вокруг носа. Он наклонил голову, чтобы очистить маску, нажимая пальцами на верхнюю часть ее стекла и выдыхая через нос, и наконец увидел застывшие иголочные точки света — отражения звезд на поверхности воды.

Пока он выдыхал и его легкие пустели, Сандерс начал опускаться на дно. Он вдохнул, и снижение замедлилось, Вода, показавшаяся сначала холодной, нагрелась до температуры тела внутри водолазного костюма. Он почувствовал себя в тепле, беспомощным и размягченным, как если бы чудом возвратился в материнское лоно. Он распростер руки и стал мягко скользить по направлению ко дну.

Ласты коснулись песка. На дне ощущалось легкое течение, удерживаться на месте было трудно, поэтому Сандерс встал на колени. Фонарь висел у него на запястье, закрепленный резиновым ремнем. Он нащупал выключатель и нажал на него большим пальцем. Желтый луч пронзил темноту.

Сандерс не имел никакого понятия о том, где находится и в какую сторону света направлено его лицо. Он раскачивал фонарь влево и вправо над песчаным дном и скалами и был потрясен внезапно выявленным сверканием красок. Днем песок выглядел бледным, голубовато-серым, скалы — сине-коричневыми, рыбы — зеленовато-синими. Но свет фонаря вернул им всем натуральные цвета. Он видел белые, красные и оранжевые цвета кораллов, ярко-розовый цвет брюшка дремлющей рыбки-попугая. Свет попал на длинную коричневую линию, покрытую зеленью, и Сандерс понял, что это часть корпуса потерпевшего крушение корабля. Голова маленькой барракуды появилась на границе светового пучка. Она оставалась в таком положении всего один момент. Сандерс осмотрелся вокруг себя. Вне узкого столба желтого света все было погружено в полную тьму. Он задумался, привлекает ли акул световой луч.

Что-то коснулось его плеча. Он невольно дернулся назад и ощутил постукивание пальцев по плечу. Затем увидел движущийся черный силуэт Триса в световом пучке. Трис жестом приказал ему погасить фонарь и следовать за ним. Сандерс взял его за руку, выключил фонарь и, почувствовав легкий толчок, начал отталкиваться ногами, двигаясь рядом с Трисом.

Он снова видел только черноту. Без специальной маски, как у Триса, инфракрасный свет оставался невидимым. Сандерс предположил, что Трис возвращается к знакомой ему пещере, потому что в его движениях не было ни малейшей неуверенности: он плыл быстро, явно в известном ему направлении.

Трис замедлил движение, затем остановился и рукой направил Сандерса к определенному месту на дне. Он постучал по фонарю, и Сандерс включил его. Они были у входа в пещеру.

Свет отражался от белого песка и скалистых стен. Сандерс увидел маркер — осколок камня, который они оставили в пещере. Рука Триса подняла его и положила на песок вблизи от инфракрасного фонаря. Палец, указывающий на ямку в песке, где лежал маркер, подсказал Сандерсу передвинуть туда фонарь. Палец исчез, и появилась рука, державшая ракетку для пинг-понга. Трис отбрасывал ракеткой песок короткими быстрыми движениями. Песок поднимался волнами; через несколько секунд пещеру заполнило туманное облако. Сандерс нагнул голову к фонарю. Ямка в песке увеличивалась. Она была уже глубиной в несколько дюймов и больше фута в диаметре. Трис склонился рядом с Сандерсом, и две головы сомкнулись над светом, пока ракетка выгребала песок из ямки.

Наконец Трис перестал пересыпать песок. Сначала Сандерс подумал, что он сдался, но затем увидел, что два пальца погрузились в ямку и вынули из нее, как щипцами, нечто показавшееся Сандерсу коричневым листом. На нем были слабые следы рукописного или машинописного текста. Трис возобновил работу, и Сандерс увидел, что в песке что-то блеснуло. Пальцы снова погрузились в ямку, при этом двигались они так осторожно, как если бы вытаскивали занозу из детской ножки. Из песка была извлечена ампула.

Вскоре был обнаружен еще один лист — как предположил Сандерс, сгнившее дерево от сигарного ящика, в который были упакованы ампулы; а потом еще одна ампула. Затем появились две ампулы разом. По мере углубления ямки обнажился угол коробки, поблекшей и расслоившейся. Сандерс отодвинулся на несколько дюймов, потому что казалось, что большая часть коробки лежит за пределами пещеры. Трис отгребал песок, пока не отрыл коробку. Она лежала вверх дном, коричневый прямоугольник размером шесть дюймов на восемь. С помощью ракетки он осторожно поднял дно коробки; оно снялось одним рыхлым куском. Внутри, защищенные решеткой из картонных перегородок, лежали сорок восемь ампул, абсолютно целых. Трис не дотронулся до них. Он поднял ракетку и снова начал счищать песок, постепенно удаляясь от входа в пещеру. Вскоре он обнаружил край другой коробки, но тут остановился, поднял левый локоть к свету и закатал рукав своего водолазного костюма. Сандерс увидел циферблат его ручных часов: они находились в воде уже тридцать две минуты. Большим пальцем Трис показал вверх, а рукой потянулся к Сандерсу, чтобы забрать у него фонарь.

Сандерс медленно поднялся в темной воде, наблюдая за лучом света под собой. Он продвигался на несколько футов, затем останавливался, затем двигался снова. Сандерс плыл, легко отталкиваясь лишь ногами, делая минимум движений, так как внезапно почувствовал себя одиноким и незащищенным в полной темноте. Он не хотел привлечь внимание какого-нибудь существа, способного нападать на слабых и одиноких.

Его голова показалась на поверхности. Он оглянулся вокруг и увидел, что неправильно спланировал свой подъем и вынырнул слишком далеко от лодки. Лодка стояла на якоре, черный силуэт в лунном свете примерно в пятидесяти ярдах от него. Сандерсу не хотелось плыть по поверхности, производя шум и колебание воды, которые какой-либо хищник внизу мог воспринять как тревожные сигналы раненой рыбы. Поэтому он нырнул под воду и оттолкнулся, чтобы плыть по направлению к лодке. Дважды он высовывал голову из воды, и дважды оказывалось, что он, наоборот, удаляется от цели. Из-за того, что он не видел на дне ничего, что могло бы послужить ему точкой отсчета его продвижений, он не мог поддерживать курс движения постоянным.

Он дышал слишком учащенно, слишком глубоко, его легкие требовали больше воздуха, чем мог обеспечить регулятор баллона. «Перестань! — говорил он себе. — Перестань, или тебе не хватит воздуха». Он остановился и лежал без движения в воде, заставляя себя дышать медленнее. Постепенно боль в легких ослабла. Он поднял лицо из воды, увидел лодку и скользящими, четкими движениями подплыл к ней.

Сандерс достиг лодки и держался за платформу у кормы, которая позволяла ныряльщикам взбираться в лодку без посторонней помощи. Он отстегнул заплечную лямку и сгрузил свой баллон на платформу. Затем забрался сам и сел, тяжело дыша, болтая в воде ногами в ластах. Со стороны носа был слышен приглушенный вой.

Голова Триса показалась рядом с платформой. Он выплюнул загубник и спросил:

— Где Шарлотта?

— Впереди. Завывает, как будто ей приснился кошмар.

— Черт подери, на нее это не похоже. — Трис залез с баллоном и всем остальным снаряжением на платформу. Одним движением сняв с себя баллон, он перешагнул ограждение и ступил на палубу. — Она никогда не спит на лодке — ждет меня, чтобы слизнуть соль с моего лица.

Он прошел вперед, Сандерс последовал за ним. По мере того как они приближались к носу, вой становился все громче и неистовей. Сандерс видел впереди силуэт Триса, широкую и высокую фигуру, движущуюся с уверенностью и грацией даже в темноте.

Он увидел, что Трис остановился, затем услышал, как тот закричал:

— Подонки!

— В чем дело?

Подойдя к Трису, Сандерс увидел собаку.

Она пролезла под планшир и, сжавшись в клубок, дико кусала себя за бока. Что-то блестящее выступало из заднего конца ее туловища, над самым хвостом, куда не доставали ее зубы. Собака пыталась добраться до этого неизвестного предмета и, вгрызаясь в бока, вырывала клочья шерсти и мяса из задних лап. Выдохшаяся, воющая, она продолжала яростно кусать себя.

Трис присел на корточки и протянул руку, чтобы успокоить собаку. Она скривила губу и зарычала.

— Все будет хорошо, — мягко сказал Трис, — все хорошо.

Он схватил собаку за шею и пригнул ее голову к палубе. Второй рукой он обхватил ее и вырвал кусок стали из ее спины. Избавленная от боли, собака застонала и стала зализывать раны.

— Что случилось?

Трис прошел на корму, соскочил в кокпит и включил лампочку над головой. В его руке был дротик в форме пера длиной в два дюйма.

— О чем, боже мой, они думали, когда сделали это?

Сандерс взглянул на дротик и сказал:

— Клоше.

— Что?

— Клоше носит точно такое же перо, только поменьше. Должно быть, это его визитная карточка. Он уже поработал над нами с Гейл. Теперь, видимо, хочет заставить вас работать на него.

— Идиот, — сказал Трис. — Только потому, что он нанял кучку лизоблюдов подплыть к лодке и убить мою собаку? И он надеялся, что так поставит меня на колени? — Он сплюнул на палубу. — Все, чего он добился, — это привел меня в ярость.

Он оглянулся и увидел, что собака ковыляет вдоль борта.

— Дайте мне пакет первой помощи, — сказал он, указывая на ящик по правому борту. — Надо перевязать старушку.

Трис поднял собаку и посадил ее на палубу. Нежными уговорами заставил ее улечься на здоровый бок. Выстриг вымоченные в крови волосы вокруг рваной раны, обмыл ее антисептиком и посыпал сульфамидным порошком. Работая, он нежно, любовно ворковал над собакой, утешая, успокаивая, относясь к ней, как показалось Сандерсу, с отеческой нежностью и привязанностью.

Собака не оставалась безразличной к его ласке: она не издала ни единого звука и не пошевелилась. Когда Трис закончил, он почесал у нее за ушами и сказал:

— Наверное, лучше тебя перевязать? — Он нагнулся за марлевой повязкой и клеем. — Зная тебя, всегда готовую себя вылизывать, я не уверен, что ты тут же сама не прокусишь себе шею.

Он помог собаке встать на ноги, и она, слегка крутя хвостом, проковыляла в угол и тихо легла.

— Как вы думаете, что они собираются делать теперь? — спросил Сандерс.

— Клоше? Не скажу. Я запрятал все эти ампулы, поэтому у него не может быть полной уверенности, что мы что-то нашли. Но так мы выиграем только день-другой. — Трис покачал головой. — Боже, там же прорва наркотиков!

— Больше, чем мы видели?

— Конечно. Та коробка была всего лишь верхушкой айсберга. Мне кажется, что третий отсек ударился о скалы, и из него немного высыпалось. Затем, вероятно, корабль сполз, перевернулся и распорол днище. — Трис с помощью рук изобразил перевернутую букву «V». — Мы видели только то, что осталось сверху. Чем дальше от пещеры я смотрел, тем шире был этот развал, к тому же все остатки перемешаны со взрывчаткой.

— Сможем ли мы поднять все наверх?

— Не с помощью ракетки для пинг-понга, конечно. Нам нужен подъемник. — Он указал на алюминиевую трубку, проложенную вдоль края борта. — И нам нужно нырять с аппаратами Деско, а не с воздушными баллонами. Мы не можем каждый час ставить новый баллон с воздухом. Поэтому необходимо задействовать компрессор, а это, в свою очередь, означает, что будет шум. Стало быть, все складывается плохо.

— Почему?

— Скорее всего, там все перемешано с артиллерийскими снарядами.

— Но они же не в рабочем состоянии, верно?

— Не имеет значения. Медь разъедается коррозией. Предохранители могут быть слабыми. А порох в этих снарядах как новенький. Стукнуть их нечаянно друг о друга или уронить на скалу, — если работать без фонаря, — и мы уже играем дуэт на арфах для святого Петра.

— Можем ли мы рассчитывать на помощь правительства?

— Правительства Бермуд? — Трис рассмеялся. — Конечно. Они заставят королевского законописца написать торжественный указ, поручающий мне избавиться от этой досадной неприятности. Если бы не одно соображение, у меня возникло бы сильное искушение подложить туда заряд и превратить всю эту гадость в пыль.

Трис порылся в кармане своего водолазного костюма, нашел там то, что искал, и протянул Сандерсу. Это была монета неправильной формы, зеленоватая и тусклая. Рисунок, выдавленный на ней, был, видимо, смещен относительно центра, так как только три четверти поверхности металла были заняты какими-то изображениями. Вокруг кромки монеты Сандерсу удалось разобрать буквы «EI», затем точку, далее букву «G», еще одну точку и цифры «170». Ближе к центру монеты была выдавлена буква «М», а в самом центре находилось замысловатое геральдическое изображение — два замка, лев и несколько полос.

— И что из этого? — спросил Сандерс. — Вы сами говорили, что одна монета — это еще не сокровище.

— Правда. Но эта монета — другое дело.

— Почему?

— После того как я послал вас наверх, я прошел вдоль рифа и разметал песок в нескольких трещинах в скалах. Я обнаружил эту монету на глубине шести дюймов под песком. Она лежала гербом вверх на куске железа, вот почему она не разрушилась и не окислилась так, как та, которую удалось найти вам.

— Почему она позеленела?

— Это ерунда, легко отчистить. Железо, на котором она лежала, кажется мне похожим на петлю висячего замка. Я не смог сразу освободить его и не хотел тратить время на это занятие.

— Вы хотите сказать, что там есть какой-то сундук?

— Вряд ли это похоже на то, что вы можете вообразить. Дерево давно уже сгнило. Монеты слиплись все вместе, и большая часть их уже никуда не годится. Там, под скалой, я оставил целый комок из них. Пытался оторвать хотя бы одну, но ничего не вышло. Думаю, что она сплавилась с другими.

— Тогда там может быть еще… Золото, я имею в виду.

— Мне тоже начинает так казаться. — Трис поднес монету к свету. — Вот «М» означает, что она отлита в Мехико-Сити. А о чем вам говорит этот факт?

— Что корабль шел на восток, возвращался в Испанию.

— Точно. Он уходил из Нового Света. Около трети кораблей, потерпевших кораблекрушение, шли в Новый Свет, и на них не было сокровищ. Они нагружались винами и сырами, одеждой и шахтным оборудованием. Число — это первые три цифры даты, когда была отлита монета, — где-то в первом десятилетии восемнадцатого века. Геральдика тоже соответствует. Это Филипп Пятый. Он взошел на трон в 1700-м.

— Что означают буквы?

— «Милостью Божьей», — ответил Трис. — Это конец фразы на обратной стороне любой монеты: «Philippus V», затем «Dei G.» — «милостью Божьей». — Трис перевернул монету. — Это Иерусалимский крест. Я не могу прочесть буквы, только «М» вот здесь и «R», но они означают «Hispaniarum et Indiarum» — «король Испании и Индии».

— Итак?

— В 1715 году большая флотилия, одна из самых больших, что были у Филиппа, возвращалась домой.

— Я слышал об этой флотилии. Но кто-то обнаружил ее, не так ли?

— Точно, ныряльщик по имени Кип Вагнер. Десять кораблей затонули, неся в себе бог знает сколько золота и серебра, и в начале 1960-х Вагнер нашел, как ему показалось, восемь из них. Он извлек оттуда около восьми миллионов долларов.

Сандерс ощутил прилив волнения.

— И эти вещи могут быть из двух ненайденных кораблей?

Трис засмеялся и покачал головой.

— Никакой вероятности. Кое-что там, внизу, можно найти, конечно, но это не из тех десяти кораблей Филиппа. Все они утонули у Флориды. Это было восстановлено по документам, тому есть много доказательств: рассказы выживших, свидетельства очевидцев, корабельные журналы, записи матросов, — и никакой корабль не может продвинуться на тысячи миль по дну океана. Нет, то, что мы знаем, не представляет никаких проблем; тревожит то, о чем мы не знаем.

— Например?

— Готов заключить пари, что, если и существует корабль под «Голиафом», он затонул где-то между 1710 и 1720 годами. Если это произошло позже, то монеты, которые мы нашли, были бы более позднего периода. Монеты Нового Света не оставались там надолго. Испанцам нужна была буквально каждая монета, чтобы сохранить свою страну на плаву. Однако у нас нет записи об испанском корабле, потонувшем в этом районе Бермуд между 1710 и 1720 годами.

— Но ведь испанские монеты мог везти не обязательно испанский корабль, не так ли?

— Конечно. Испанские монеты являлись международной валютой. Ими пользовались все страны. Но у нас нет ни одной записи о каком-либо ином корабле, затонувшем в этом районе в первые десятилетия 1700-х годов.

— Это может оказаться и хорошим признаком, не так ли? Значит, корабль так и не был найден.

— И хорошим, и плохим. Из этого следует, прежде всего, что мы должны начать с нуля. Есть основания предполагать, что он затонул ночью. Если были уцелевшие, — а я в этом сомневаюсь, — они не имели ни малейшего представления о том, где оказались. Они были слишком озабочены спасением собственной жизни и, конечно, не думали о грузе. Так что, какие бы ценности ни ушли под воду с этим кораблем, возможно, они и по сию пору покоятся на том же месте.

— И это могло быть…

— Трудно сказать. В соответствии с записями, между 1520 и 1800 годами испанцы вывезли ценностей примерно на двенадцать миллиардов долларов. Около пяти процентов этого количества исчезло во время кораблекрушений, а примерно половина того, что было потеряно, впоследствии обнаружилась. Таким образом, по самым грубым подсчетам, около трехсот миллионов долларов до сих пор лежат на дне. Даже с учетом инфляции за двести лет это составляет внушительную сумму — свыше миллиарда. Было бы прекрасно, если бы это соответствовало истине. Сложность состоит в том, что все служащие коррумпированы и на каждый доллар зарегистрированного таможней товара приходится, возможно, еще один доллар, вывозимый контрабандистами.

— Чтобы избежать налогов?

— Специального налога. По закону король Испании взимал двадцать процентов стоимости любой вещи, независимо от того, кому она принадлежит. Бизнесмен, торговавший европейскими товарами за золото Нового Света, все равно должен был выложить так называемую королевскую пятую. Было гораздо дешевле подкупить какого-то чиновника, чтобы он не заметил нескольких вещей, чем отдать двадцать процентов их стоимости королевской казне.

— Это объясняет одну проделку с якорем, — сказал Сандерс. — Я как-то наткнулся в «Джиогрэфик» на историю о капитане, который отлил якорь из золота и закрасил его черной краской.

— Точно. Его повесили. Все дело в том, что нет способа проверить, какой на корабле груз. Ведь было же такое, и не раз, что половина спасенного груза с потонувшего корабля стоила больше, чем все записанное в его декларации. Ведущий корабль флотилии, так называемая капитана, мог иметь на борту зарегистрированных грузов на три миллиона долларов. Но это не капитана: с этим кораблем не было никакой флотилии. Возможно, этот корабль доставлял домой часть людей, спасшихся в 1715 году. И возможно, там была часть спасенных сокровищ. Но тогда должна была быть какая-то запись — если не здесь, то в Кадиксе или в Севилье — о спасшихся, уехавших из Гаваны и закончивших путешествие здесь. Но таких записей не найдено. — Трис полез внутрь своего водолазного костюма и вынул овальную пластину золота. — А вот еще другая загадка.

— Монета?

— Нет. — Трис передал предмет Сандерсу. — Медальон. На медальоне была изображена голова женщины и буквы «S. С. О. Р. N.».

— Я думаю, что это Святая Клара, — сказал Трис. — «О. Р. N.» по-латыни — «ora pro nobis». «Святая Клара, молись за нас». Посмотрите на обороте.

Сандерс перевернул медальон. Обратная сторона была чистая, за исключением инициалов «Е. F.».

— Те же самые инициалы!

— Точно. Утром я переворошил горы бумаг, но так и не смог найти ни одного офицера, дворянина или капитана с этими инициалами.

Сандерс вернул медальон Трису.

— Может быть, это был подарок кому-то.

— Черт подери, непохоже. Никто не отдает кому-то вещи такого рода.

Трис засунул медальон и монету куда-то вглубь своего водолазного костюма, выключил верхний свет и запустил движок. Он послал Сандерса вперед поднять якорь и, когда услышал клацанье железной цепи о палубу, круто рванул руль влево и направил лодку в море.

Сандерс вернулся в кокпит и спросил:

— Что же мы будем делать теперь?

— Подержимся подальше от этого места пару деньков, пока я попытаюсь понять, что, черт подери, может быть под «Голиафом».

— Клоше…

— Да. Теперь он знает, что я тоже заинтересован, и он просто обязан в ближайшее время поднять бучу. Для вас обоих, наверное, лучше всего было бы упаковать вещи и вернуться домой. Вряд ли он предпримет что-то против меня, но уж вас не оставит в покое.

Сандерс не ответил; он знал, что Трис прав. Чувство самосохранения подсказывало, что следует уговорить Гейл улететь домой на первом же самолете сегодня утром. Вряд ли Клоше контролирует воздушное пространство. Если кто и мог совладать с ним, так это Трис, а уязвимость Сандерсов послужила бы ему лишней помехой.

Но он не мог согласиться с собственной логикой. Если он уедет, это будет означать, что он лгал себе всю жизнь. Его мечты и амбиции: работа с Кусто, путешествия вокруг света для «Джиогрэфик» — можно считать фантазиями мечтателя, не покидающего любимое кресло. Здесь же представлялся шанс сделать что-то, чего он не делал никогда прежде, шанс идти по лезвию бритвы, а не скользить по жизни в качестве наблюдателя. Сопровождающий эту авантюру риск был настоящим, непритворным и предвещал интереснейший жизненный опыт. Кроме того, если на «Голиафе» обнаружится клад, наградой может стать… Сандерс даже не стал пытаться вести подсчеты.

Он поглядел на Триса, затем на палубу, пытаясь сформулировать вопрос, и в конце концов произнес:

— А что, если там, внизу, пропасть золота?

— Мы получим истинно королевское удовольствие поднять его из всей этой кучи взрывчатки.

— Нет… я имею в виду, что, если мы на самом деле доставим его наверх?

— Ну, тогда… — Трис остановился и улыбнулся Сандерсу. — Я вижу, как в вашем мозгу начинают проворачиваться шестеренки. Хорошо. Испытываю искушение солгать вам, убедить, что вам лучше уехать, но это не в моих правилах. Я думаю, если человек хочет рискнуть, не мое дело его останавливать. Тогда мы поступим следующим образом: мы едем в Бюро регистрации кораблекрушений и подаем прошение на приобретение лицензии.

— Вам нужна лицензия?

— Конечно, чтобы можно было нырять в район любого кораблекрушения. Лицензия действует в течение года. Мы могли бы сказать, что работаем с «Голиафом», район которого открыт для всех, и не возиться с лицензией. Но я все же буду просить лицензию, чтобы все было по закону. Они еще никогда мне не отказывали. В лицензии нас оформят полноправными партнерами. Обычно лодка считается самостоятельным физическим лицом.

— А что это означает?

— Лодка считается владельцем акций, чтобы обеспечивать оборудование и ремонты, участвовать в обсуждениях в планировании затрат. Все такое. Но мы не будем на сей раз беспокоиться об этих вопросах. Мы обсудим лишь разделение затрат. Так что вы и ваша жена разделите свои расходы пополам или как вам это будет угодно. Все, что бы мы ни нашли, по закону принадлежит Бермудам, но до тех пор, пока у них нет оснований считать нас разбойниками, они не будут лезть в наши дела бесцеремонно. То, что захочет получить в свое владение Управление наследием исторических кораблекрушений на Бермудах, оно заставит нас предложить ему. Если там окажется что-нибудь, что они действительно страстно хотят получить, мы должны будем принять их предложение, которое определяется арбитром, назначенным — кем бы вы думали? — конечно, проклятым правительством. То, за что им не захочется платить, они вернут нам, и мы сможем распоряжаться этими вещами в свое удовольствие.

— Продать?

— Возможно. — Трис помолчал. — Но я должен сказать вам сейчас, даже если мы пока просто мечтаем, — именно тогда мы можем дойти до рукопашной.

Сандерс изумился.

— Из-за продажи?

— Именно. У нас с вами есть разница в целях. Мне не нужны деньги, а вас, как я представляю, они интересуют. Я забочусь о сохранении находок в первоначальном состоянии, а вы мало что знаете о том, как обращаться с объектами кораблекрушений.

Это замечание укололо Дэвида.

— Меня можно научить, — сказал он с некоторым вызовом.

— Может быть, — рассмеялся Трис. — Так или иначе, при нынешнем состоянии рынка, возможно, мы ничего не сможем продать. Подонки!

— Кто?

— В конце пятидесятых и начале шестидесятых люди находили массу вещей. Это когда я нашел свой первый корабль, а Вагнер — восемь кораблей 1715 года. Все хотели иметь испанское золото, поэтому несколько сукиных сынов поумнели и начали его подделывать. Это достаточно легко, а подделку трудно отличить. Возраст золота нельзя определить с помощью углеродного метода, а современная технология позволяет любому негодяю изготовить великолепную испанскую монету.

— А вы можете выявить подделку?

— Иногда, но это трудно. В прошлом году мне позвонили из Музея Форрестера. Профессор Пибоди хотел, чтобы я приехал и посмотрел кое-какие вещи. Он не сказал мне, в чем дело, но я догадался, что он почуял недоброе, иначе с чего бы он захотел оплатить мне весь путь до Делавэра. Я поглядел на монеты и, черт меня подери, не нашел в них ничего сомнительного. Но я знал, что-то должно быть не так. Я засел в комнате, глядя на проклятые монеты, и так провел целую неделю. Они были безупречны! Я начал говорить с собой, спорить с собой по поводу каждого штриха на каждой монете. И наконец нашел ответ. На всех монетах была буква «Р». Это была марка изготовления, она означала, что они были отчеканены в Потоси в Перу. Сейчас это Боливия. А на одной из монет я обнаружил дату: «1621». Вот и все…

— Что «все»?

— Завод в Потоси не выпустил ни одной золотой монеты до конца 1650-х. Мы схватили негодяя за руку, прямо на месте преступления, можно сказать. Оказалось, что он тратил тысячи долларов, покупая золото в Европе и отливая монеты.

— Для чего?

— От продажи подлинного испанского золота можно получить неплохую прибыль. Хороший королевский дублон может быть оценен в пять тысяч долларов. У меня был брусок, всего сорок восемь унций золота — даже по двести долларов за унцию это меньше, чем десять тысяч, а мне предложили за него сорок тысяч. Но у этого парня была работа посложнее. Он подделывал монеты, чтобы убедить людей, что он нашел остатки кораблекрушения, которое долго разыскивал: «Сан-Диего», затонувшего в 1580-е годы. Он убедил в этом нескольких людей и вытягивал из них деньги для своей корпорации. Он называл ее «Дублоны, Инкорпорейтед». Думаю, что его в конце концов поймали на мошенничестве.

— Его монеты были пущены в обращение?

— Вот здесь и зарыта собака. Никто не может быть ни в чем уверен. Но даже если его монеты и не были в денежном обращении, мог объявиться кто-то другой и с еще лучшими монетами. Сейчас нельзя даже надеяться продать монету или золотой брусок, не получив на них документы из Смитсоновского института и каждого агентства, какие существуют по этим вопросам в мире. Я видел на аукционах монеты, которые не могли стоить более пятнадцати долларов. Они сделаны на Филиппинах. Сожмите такую монету посильнее, и вы сотрете с нее дату изготовления. Пробиться стало настолько трудно, что некоторые парни — прямые, честные парни, владеющие подлинными вещами, вынуждены продавать испанские монеты дантистам, которые расплавляют их для изготовления пломб. Монеты трехсотлетней, четырехсотлетней давности, источающие аромат истории, находят место в дырявом зубе какой-нибудь пожилой леди.

— А что мы можем сделать с тем, что найдем?

Трис рассмеялся.

— Если найдем, — сказал он. — Бог знает. Есть одна хорошая вещь, однако. Похоже, на этом корабле могут находиться не только монеты, а еще и ювелирные изделия, по крайней мере некоторое количество. До сих пор подделок ювелирных изделий было не так уж много.

Он вынул медальон из своего водолазного костюма и стал рассматривать его в мутном свете нактоуза.

— Индейцы говорят: «Золото — это бог испанцев». Оно развратило индейцев, развратило испанцев и, похоже, будет продолжать развращать людей до самого конца света.

* * *

Поздно вечером, уже после одиннадцати, Трис направил «Корсар» в пещеру под маяком Сент-Дэвидс. Тусклый свет низкой луны освещал шаткий пирс, на котором никого не было. Две другие лодки Триса, плоскодонка и «Бостонский китобой», тихо покачивались на своих швартовах.

Они быстро привязали «Корсар», убрали снаряжение и прошли до конца пирса. Первые несколько ярдов земляной тропки, ведущей на холм, просматривались в лунном свете. Затем тропинка свернула налево и исчезла в темных кустах.

— Это местечко чертовски подходит, чтобы напасть на кого-нибудь, — сказал Сандерс, защищая руками лицо от ломающихся прутьев.

— Для кого-то достаточно глупого, чтобы сделать такую попытку, — возразил Трис.

Сандерс внезапно ощутил приступ раздражения против несокрушимой веры Триса в собственную защищенность.

— Вы что, пуленепробиваемый?

— Никогда и не помышлял такого о себе. Но обо мне здесь ходит легенда. Многие здешние верят, что, если кто-нибудь нападет на меня, он не проживет и дня. Хороший миф, можно было бы его расклеить, как афиши.

Они добрались до вершины холма и подошли к деревянной ограде дома Триса. Собака, вполне оправившаяся от нападения, уже перескочила ограду и что-то обнюхивала на первой ступеньке крыльца.

— Завтра? — спросил Сандерс.

— Я буду рыться в бумагах целый день.

— Позвонить вам от Кевина?

— Как хотите. Или приходите, если испытываете любопытство и пожелаете увидеть, как захватывающе интересно копаться в пыльных бумагах в поисках инициалов. — Трис открыл калитку и ступил во двор. — Так или иначе, мы завтра поговорим.

Он пошел к передней двери дома.

Сандерс снял навесной замок с переднего колеса своего мопеда. Как и все мопеды, сдаваемые напрокат туристам, его машина не имела автоматического стартера, переключателя скоростей, и ее максимальная скорость не превышала двадцати миль в час. Он сел на сиденье, повернул на пол-оборота рукоятку газа и надавил на педали.

Мопед медленно сдвинулся с места; мотор чихнул дважды и завелся.

Тут он услышал оклик Триса:

— Эй!

Сандерс уменьшил газ и проехал на педалях по малому кругу обратно к калитке.

— Взгляните на это.

Трис что-то держал в руке. Это была бутылка из-под колы, в нее было вставлено белое перо.

— Что это такое?

— Чертова чепуха. Наверно, чтобы испугать меня, хотя, честно сказать, не представляю, как может подействовать их вуду на индейца-могиканина, прошедшего полный курс обучения в шотландской пресвитерианской школе. — Трис оглядел густой кустарник, окружающий его двор. — Но я порадую их: они заработали лишние баллы, даже просто пробравшись сюда.

Он покачал бутылку, затем со злостью подбросил ее высоко в воздух. Бутылка, вращаясь, ловила лучи света и разбивала их на сверкающие зеленые и желтые искры, а затем упала где-то за холмом.

* * *

Фонарь мопеда Сандерса давал слабый свет, его едва хватало, чтобы осветить люки на дороге Сент-Дэвидс. Он ехал медленно, скорее ощущая дорогу, чем видя ее. У основания невысокого холма дорога резко свернула вправо. Сандерс затормозил на спуске с холма, и к тому времени, когда он спустился, мопед двигался столь медленно, что даже шатался. Дорога пошла вверх. Он прибавил газу и помогал себе педалями, но не мог набрать необходимую скорость. Мопед наклонился. Сандерс слез с седла и начал толкать машину по холму вверх, помогая себе резкими подачами газа рукой.

Когда наконец дорога выровнялась, Сандерс остановился перевести дыхание. Он сел на седло и опустил голову. А когда снова взглянул вверх, то увидел черную тень, стоявшую как раз на границе зоны, освещенной его фонарем.

— Вы подумали о нашем предложении? — послышался голос.

Сандерс не знал, что ответить. Оглядевшись вокруг, он услышал только стрекот цикад, увидел только полную тьму.

— Мы… мы ничего не нашли.

— Вы думали о нашем предложении? — повторил голос.

— Да.

— И каково ваше решение?

Акцент был певучий, с Ямайки. Это был не Клоше.

— Ну… — Сандерс тянул с ответом. — Не то чтобы…

— Да или нет?

— У нас было мало времени. Я…

— Хорошо. Мы еще увидимся.

Тень нырнула в кусты. Послышалось шуршание листвы, и дорога опустела.

«Увидимся, черт побери, — подумал Сандерс. — Если они хотят что-то сделать со мной, почему не сделали этого сейчас?»

Затем его пронзила мысль: Гейл!

Глава 7

На Южной дороге он упал дважды. В первый раз — огибая угол: из-за отсутствия видимости больше чем на десять ярдов вперед он слишком резко, накренил мопед. Заднее колесо ударилось о гравий и затормозилось, и Сандерс приземлился на дорогу, ударившись локтем и коленом и содрав кожу. Второй раз он упал перед поворотом к «Апельсиновой роще». Газ у него был выжат полностью, и он двигался быстро, но со столь слабым светом, что пропустил левый поворот на дороге. Он пошел прямо, пропарывая кустарник. Колючки и ветки хлестали его по лицу и цеплялись за одежду. Когда Сандерс выровнял мопед и вытолкнул его на дорогу, то был уже в бешенстве и почти в истерике. Он пытался успокоиться, объяснял себе, что, если что-то случилось с Гейл, он опоздал предотвратить несчастье, ведь прошло уже около часа после разговора с человеком на дороге. Но что, если она ранена и он может помочь? А вдруг она умерла?

Повернув на въезд в «Апельсиновую рощу», Сандерс сквозь кусты увидел, что окна их коттеджа освещены. Он бросил мопед и, пока бежал до двери, сумел различить чей-то силуэт в спальне. Он остановился, ощущая биение пульса в висках. Занавеси были приспущены, но Сандерс узнал Гейл, сидящую на краю их двуспальной кровати со спутанными волосами, в кое-как надетой ночной рубашке. Она, как загипнотизированная, уставилась на что-то на полу.

Он рывком открыл дверь и увидел, как она отшатнулась в ужасе, прижав руки к груди. Возле ее ног лежала коробка для обуви, набитая оберточной бумагой.

Увидев Сандерса, она вскрикнула и зарыдала. Какое-то мгновение он смотрел на нее в полном оцепенении. Затем закрыл дверь и подошел к ней, присел на кровать и обнял Гейл. Она дрожала, сотрясаясь от рыданий.

— Гейл, — сказал он.

На первый взгляд, она была цела; не было видно никаких следов насилия. Несмотря на это, он предположил, что ее изнасиловали, и, закрыв глаза, представил страшную картину: трое или четверо чернокожих (он тут же вспомнил молодого парня со шрамом на груди, Слэйка) удерживают Гейл, по очереди насилуя ее. От этой мысли его затошнило, и он почувствовал, как закружилась голова. Он спросил себя, что почувствовал бы, когда они с Гейл в следующий раз попытались бы заняться любовью. Затем тошноту пересилил гнев, и он стал думать, как и где добыть оружие.

— Надо успокоиться. Все хорошо. Расскажи мне, что случилось.

Гейл кивнула головой.

— Наверно… — сказала она, пытаясь подавить судорожные рыдания, — я глупая. Это не было… так ужасно.

— Что они делали?

Она взглянула на него и поняла, о чем он думает. Тогда она слабо улыбнулась:

— Они не насиловали меня.

Сандерс почувствовал облегчение, но почти одновременно его охватило сожаление, так как исчезла основная причина для грядущей мести. Он все еще хотел убить их.

— Что же тогда случилось?

— Который теперь час? — спросила она.

— Двенадцать пятнадцать.

— В одиннадцать я легла спать. Закрыла дверь на замок и накинула цепочку. Должно быть, заснула сразу же. Не знаю, сколько спала, но услышала стук в дверь. Решила, что это пришел ты. Я позвала тебя по имени, но чей-то голос сказал, что ты попал в катастрофу, что он — полисмен, который отвезет меня к тебе в госпиталь. Я открыла дверь. Их было трое.

— Узнала ли ты кого-нибудь из них?

— Всех троих. Все они были у Клоше в тот день. Один из них служит здесь официантом, тот, с большим шрамом.

— Слэйк, — уточнил Сандерс.

— Это он толкнул меня. Он положил руку вот сюда, — она закрыла ладонью рот, — и толкнул меня на кровать. Он сказал, что перережет мне горло, если я только пикну. Думаю, что он так бы и сделал.

— Я тоже так думаю.

— Он продолжал держать руку у меня на горле и спросил, собираюсь ли я им помочь. Я сказала ему… думаю, я была немного груба…

— Что?

— Ну, я была сильно испугана и абсолютно уверена, что они меня изнасилуют, несмотря ни на что. Поэтому я сказала, чтобы он развлекал себя сам. А он засмеялся и сказал, знаешь, таким противным тоном, каким они разговаривают: «Будьте осторожны, мисси, или это с вами будут развлекаться». Затем он снова спросил меня, что мы собираемся делать, и я сказала что-то вроде того, что они могут сказать Клоше: даже за десять миллионов мы не будем делать то, что он хочет от нас.

— Может быть, тебе надо было солгать.

— Я не хотела доставить им никакого удовольствия.

— И что тогда?

— Один из них сказал: «Давайте покончим с ней». Теперь я уже точно знала, что они собираются меня изнасиловать.

Ее затрясло, и Дэвид сжал ей плечи покрепче. «Покончим с ней». Боже, что за ужасное выражение! Это похоже на то, как они привыкли говорить: «Давайте уберем его».

— Слэйк закрывал мне рот одной рукой, а другой дернул кверху мою ночную рубашку. Он держал меня так крепко, что я не могла взглянуть вниз. Все, что я могла видеть, это потолок. Я почувствовала, как чьи-то руки начали стягивать с меня трусики.

Она остановилась и начала плакать. Сандерс заметил в углу ее трусики.

— Ты ведь сказала, что они не…

Она положила руку ему на колено и тряхнула головой, шмыгая носом и сглатывая слезы.

— Нет, они этого не сделали. Один из них взял меня за ноги и развел их в стороны. Я никогда в жизни не чувствовала ничего подобного… беспомощная, открытая. Это было ужасно.

— Но они не причинили тебе боли?

— Нет. Следующее, что я почувствовала, было похоже на то, будто палец пробежал по телу, от пупка вниз. Но это не был палец. Это было что-то более мягкое, вроде бы волосатое. До сих пор не знаю, что это было. Может быть, щетка.

— Щетка?

— Посмотри.

Гейл подняла ночную рубашку над бедрами и легла на спину.

Сандерс почувствовал, как его охватывает паника, и буквально заставил себя взглянуть на нее. Он вспомнил, как несколько лет назад его друг, врач, пригласил его посмотреть, как проходит операция удаления аппендикса. Сандерс надел хирургическую маску, и пациентка — девочка-подросток — приняла его за врача. Лежа на столе с выбритыми интимными частями тела, она попросила его сделать самый маленький из возможных разрезов, так, чтобы его не было видно поверх ее бикини. Сандерс был потрясен, умеренно (к своему стыду) взволнован и, когда наконец был сделан первый надрез, почувствовал легкое отвращение. Гейл заметила его неловкость и сказала:

— Ничего страшного. Погляди.

В ее паху было шесть красных полос, грубые линии бежали, пересекаясь, от лобка к пупку, от бедра к бедру, от лобка к обоим бедрам и от бедер к пупку. Это было похоже на конструкцию воздушного змея.

— Что это? — спросил Сандерс. — Краска?

— Нет. Я думаю, это кровь.

— Не твоя.

— Нет. Кровь какого-то животного.

— Откуда ты знаешь?

— Я попробовала ее на вкус. Она солоновата, как кровь. — Она села и опустила рубашку.

— Они сказали что-нибудь?

— Ничего. И я ничего не сказала. Я была так испугана… до тех пор, пока они не делали мне больно, я не осмеливалась сказать что-нибудь. Вся эта процедура заняла меньше минуты. Затем Слэйк сказал: «Может быть, теперь ты подумаешь снова». Он отпустил меня, но я не двинулась с места. Тогда один из них положил эту вещь мне на живот. — Она указала на коробку для обуви. — Он сказал, что это подарок от Клоше.

Сандерс наклонился и развернул оберточную бумагу в коробке для обуви.

— О боже, — сказал он.

— Я не желаю больше видеть этого. Гейл встала и прошла в ванную комнату. Сандерс поставил коробку себе на колени и вынул из нее куклу. Она была сделана на скорую руку — кусок полотна, набитый соломой, но назначение ее было совершенно понятно: волосы на голове куклы были человеческие, точно такого же цвета, как у Гейл. Ее шрам после удаления аппендикса был прошит справа от серебряной пуговицы, представлявшей пуп. Кроме того, в нижней части туловища были воспроизведены шесть красных полос в таком же виде, как они были нарисованы на теле Гейл. Но полосы на теле куклы были прорезаны ножом, а из отверстий вылезали клочья красного и синего хлопка.

Сандерс оцепенел. У него похолодели пальцы, во рту пересохло, как будто его набили ватой. Никогда в жизни Сандерс не испытывал чувства страха, подобного этому. Угрозы в свой адрес он еще мог бы выдержать, но это было за пределами его самообладания, на что и рассчитывал, по всей вероятности, Клоше. В ванной полилась вода.

— Это кровь, — крикнула Гейл, — она легко смывается.

— Ты думаешь, они действительно… — начал было Сандерс.

— Что?

— Ничего. — Сандерс швырнул куклу через всю комнату. Он подошел к телефону и, когда ответил оператор в отеле, сказал: — Дайте мне Пан-Американ, пожалуйста.

Гейл вышла из ванной комнаты. Ее волосы были уже причесаны, и в руке она держала стакан с виски.

— Это должно помочь, — сказала она. — Это…

Она замолчала, увидев, что Сандерс держит в руке телефонную трубку.

— Но послушайте… — произнес Сандерс в трубку. — Да, благодарю. — Он повесил трубку.

— Что ты делаешь?

— Пытаюсь вытащить нас отсюда, черт подери. Авиалинии закрыты до девяти утра.

— Ты хочешь сказать, домой?

— Ты абсолютно права.

— Но он будет нас преследовать.

— Пусть попробует.

— Со мной все в порядке. — Она заметила, что рука со стаканом виски трясется, и засмеялась. — Я буду в полном порядке.

Сандерс помолчал.

— Вряд ли они шутят, верно?

— Это уж точно.

— Тогда о чем спорить? Не стоит рисковать, если есть хотя бы мельчайший риск, что кто-то действительно собирается выпустить тебе кишки. Трис сказал: мы здесь на отдыхе, у нас медовый месяц, черт подери. Мы приехали сюда не для того, чтобы быть убитыми каким-то маньяком.

— Но ты тревожишься не за нас обоих, не так ли? Это из-за меня?

— Да нет…

— Ты думаешь, что о себе ты и сам можешь позаботиться? — Сандерс молчал, и Гейл продолжила: — Не беспокойся обо мне. Мы не можем провести всю отпущенную нам жизнь в постоянном страхе. Кроме того, мы должны остановить Клоше до того, как он завладел этими наркотиками. Он будет использовать их, чтобы разрушать жизни людей, убивать невинных. Ему-то нет до этого дела, ну а мне это небезразлично. Я собираюсь сделать то, что должна была сделать с самого начала: обратиться в правительство. Я должна это сделать.

— Что ты имеешь в виду? Трис сказал тебе: из этого ничего хорошего не выйдет.

— Может быть, и нет, но я не могу бросить это просто так. — Ее рука все еще дрожала, но на лице появилось выражение суровой решительности. — Это не тебя они бросили на кровать, не твое тело они разрисовали. Я остаюсь, по крайней мере до тех пор, пока не поговорю с правительством.

Сандерс отвернулся.

Гейл подошла к нему и коснулась его лица. Он обнял ее и поцеловал в лоб.

— Что вы нашли сегодня ночью? — спросила она, прижимаясь головой к его груди.

— Ампулы. Коробки с этой гадостью. Они там есть, это без сомнения.

— А другие испанские вещи?

— Серебряная монета и золотой медальон.

— Что думает об этих вещах Трис?

— Он считает, там мог затонуть еще один корабль. Под «Голиафом».

Сандерс повторил свою беседу с Трисом, и, пока он говорил, к нему вернулся энтузиазм, который он чувствовал на лодке.

Наблюдая за ним, видя его возбуждение при мысли о найденных сокровищах, его радость от познания новых сведений об испанских кораблях, Гейл почувствовала, что и ей хочется улыбаться. Но все равно, хоть краешком глаза, она время от времени видела эту ужасную куклу.

* * *

Трис выглядел усталым, глаза покраснели, кожа под ними припухла и покрылась морщинами. Он казался подавленным. Трис провел Сандерсов в кухню, где, свернувшись клубком, у плиты лежала собака, время от времени облизывая повязку, наложенную на ее бок. На кухонном столе возвышалась аккуратная стопка бумаг, частью старых и пожелтевших, частью — фотокопий.

Гейл рассказала Трису о визите парней Клоше и показала куклу.

— Он пытался напугать вас, — сказал Трис, — показать, что он всемогущ. Конечно, он нисколько бы не задумался, если бы нужно было убить вас… Но в данный момент это не решило бы ни одной из стоящих перед ним задач. Все это было затеяно для того, чтобы привести вас в смятение. Но если когда-нибудь он решит для себя, что вы действительно не согласитесь с ним сотрудничать, то берегитесь. Этот подонок перережет вам глотки, прежде чем поздоровается.

— Мы уже почти решились уехать, — сообщил Сандерс.

Трис кивнул.

— Вряд ли он будет разыскивать вас в Нью-Йорке.

— Вряд ли? — спросил Сандерс. — Вы думаете, он говорил серьезно, что будет преследовать нас и в Нью-Йорке?

— Ему не потребуется выслеживать вас. Достаточно будет и телефонного звонка. Он мстительный, мерзавец, и везде имеет хорошие связи. Но, несомненно, там вы будете куда в большей безопасности.

У Сандерса вдруг закружилась голова. Ему никогда не приходило в голову, что их могут преследовать. На что это будет похоже, если в Нью-Йорке, выходя из дома, каждый раз они будут опасаться, что кто-то притаился поблизости и собирается убить их, если придется тревожиться всякий раз, как Гейл останется одна! Он сказал сердито:

— О боже, что плохого мы ему сделали?

— К сожалению, это не имеет значения, — откликнулся Трис. — Мне жаль, я не должен был вовлекать вас. Но все-таки есть шанс, что он не будет преследовать вас, если вы покинете остров.

Гейл возразила:

— Мне кажется, что, наоборот, мы будем безопаснее чувствовать себя здесь, по крайней мере до тех пор, пока он надеется, что мы ему поможем. — Она обернулась к Сандерсу: — Ты прав. Я должна была им немного приврать.

— Сдается мне, что вы пока не пришли к окончательному решению, — заметил Трис. — Перед этим вам было бы полезно услышать, что я обнаружил в последнюю ночь или, точнее сказать, сегодня утром. Думаю, теперь я знаю, как корабль очутился под «Голиафом».

— Вы нашли Е. F.! — воскликнул Сандерс.

— Нет. — Трис указал на бумаги на столе. — Это только начало, но и здесь я наткнулся на пару следов. Помните, мы говорили о той флотилии 1715 года?

— Конечно.

— Эти следы могут иметь что-то общее с этой флотилией. Попытайтесь следовать за моей мыслью. — Он выбрал из пачки один документ. — Флотилия 1715 года шла под командованием генерала по имени дон Хуан Эстебан де Юбилья. Он хотел направить свои паруса в Испанию осенью 1714 года, но возникла некоторая задержка, как это всегда случается. Корабли поздно вернулись с Дальнего Востока, это были галеоны с Манилы, перевозившие фарфор, слоновую кость, нефрит, шелк, специи и прочие товары такого же класса. Он больше года ждал в Веракрусе, пока доставят груз, пронесут его через джунгли и погрузят на корабли. Он вышел в направлении Гаваны, где все флотилии собрались для завершения последних приготовлений. В Гаване возникли новые задержки: следовало отремонтировать суда, добавить некоторые грузы, оформить декларации. Так прошла ранняя весна 1715 года, затем поздняя весна, затем и раннее лето. И вот уже была середина июня. Юбилья, вероятно, был взбешен.

— Почему? — спросила Гейл.

— Ураганы. В Вест-Индии есть такая поговорка: июнь — слишком скоро; июль — жди; август — должен прийти; сентябрь — помни; октябрь — конец. Ураган — это худшее, что могло случиться с одной из этих флотилий. Корабли неповоротливы. Они не могли развернуться больше чем на девяносто градусов к ветру, поэтому при сильном бризе оказывались беспомощными. Они вечно были перегружены, древесина корпуса заражена червем и большей частью гнила и протекала. Так или иначе, пока Юбилья ждал, к нему приблизился некто по имени Даре, владелец корабля, который когда-то был французским, но теперь ходил под испанским флагом и имел испанское название — «Эль Грифон». Даре хотел присоединиться к флотилии, на что у него были чертовски веские причины: в его декларацию были включены более пятидесяти тысяч долларов в золоте и серебре, и если бы он плыл один, из Флориды его не выпустили бы. Пираты с Ямайки схватили бы его. У них везде были шпионы, и они точно знали, когда он должен выйти в море. Но Юбилья ему отказал. Он и так сходил с ума из-за всех этих задержек и из-за погоды, а поэтому ему не нужна была лишняя головная боль — брать под опеку еще одно судно; десяти кораблей было более чем достаточно. Даре настаивал, он намекал, что с его грузом не все так просто и что далеко не все содержится в декларации. Юбилья и слушать не хотел.

— И обо всем этом можно прочесть в бумагах? — спросила Гейл, указывая на кипу, лежащую на столе.

— Большую часть информации. В те дни все вели дневники, а испанские бюрократы доходили просто до фанатизма, настаивая на подробности записей, чаще всего для самозащиты. Но так или иначе, при нормальном стечении обстоятельств слово Юбильи было бы законом. Он был ответственным за флотилию, и это было целиком его дело — определять, кто плывет с ним, а кто нет. Но, очевидно, с «Эль Грифоном» было связано нечто большее, чем захотел рассказать Даре. Он обратился через голову Юбильи к самому главному представителю короля в Гаване, и тут же Юбилье приказано было взять «Эль Грифон» под свое командование. Так что теперь во флотилии было уже одиннадцать кораблей. Сандерс прервал его:

— Но прошлой ночью вы сказали, что во флотилии было десять кораблей и все они затонули у Флориды.

— Так я думал. Так думали все. — Трис поднял со стола лист бумаги. — Это декларация Юбильи. В ней перечислены десять кораблей и все их грузы. По всей вероятности, Юбилья уже составил свой манифест, проделал всю эту бумажную работу, и ему чертовски не терпелось скорей отплыть. Если бы он действовал по закону и представил свой манифест для ревизии, учтя и одиннадцатый корабль, тот, с которым он так не хотел возиться, то проклятые бюрократы продержали бы его в Гаване еще целый месяц, и тогда отплытие флотилии пришлось бы на середину сезона ураганов.

— Как же вы узнали об «Эль Грифоне»? — спросила Гейл.

Трис порылся в пачке документов и нашел пожелтевший, потрескавшийся, измятый кусок бумаги. Он перекинул его через стол к Гейл.

— Не пытайтесь ее читать. Она на староиспанском, и к тому же парень не мог написать ни слова без ошибки. Это отчет спасшегося человека. Примерно на четвертой строке от конца есть слово, которое означает число одиннадцать. Я, должно быть, прочел это проклятое слово раз сто, и оно не привлекло моего внимания. Он говорит там, что во флотилии было одиннадцать кораблей. — Трис перелистал пачку бумаг. — Было достаточно легко проверить или даже перепроверить, когда у меня появилась эта догадка. Королевский лизоблюд вел безукоризненный дневник, и в нем он упоминал «Эль Грифон» как отправившийся вместе с флотилией Юбильи. Читая его, я не мог заснуть полночи. Он был самовлюбленный подонок, и мне пришлось пробираться сквозь кучу самодовольной похвальбы. Когда Юбилья получил приказ забрать с собой «Эль Грифон», он, очевидно, сказал Даре, чтобы тот присоединился к флотилии несколько часов спустя, чтобы избежать вмешательства бюрократов, — они заставили бы его ждать, пока проверяют его декларацию.

Трис откашлялся, встал и, не спрашивая, налил всем по полстакана рома.

— Флотилия из десяти плюс одно судно вышла из Гаваны в среду 24 июля 1715 года, — сказал он, садясь за стол. — На ней было две тысячи мужчин и, официально, четырнадцать миллионов долларов в сокровищах. Подлинная цена была свыше тридцати миллионов. В течение первых пяти дней погода стояла прекрасная. Вы думаете, что за это время они хорошо продвинулись в море? Нет, неповоротливые свиньи делали только до семи узлов, так что едва дошли до Флориды, где-то между теми местами, где сейчас находятся пляжи Себастьян и Веро. Они не знали, да и не имели технических средств для определения этого, что, как только они вышли из Гаваны, разразился ураган, идущий с юга и с каждым днем набиравший силу по мере приближения. Они встретились с ним на шестой день пути, в понедельник ночью, и к двум часам утра он выбил из них душу: сорока-пятидесятифутовая глубина, дующий со скоростью в сотни миль ветер с востока, гонящий их на запад, прямо на скалы. Юбилья постоянно корректировал курс, и большая часть кораблей старалась следовать за ним, но все было бесполезно. Даре, должно быть, единственный из всех, кто сознательно не подчинился. Может быть, он не доверял Юбилье, может, он как раз был прекрасным королевским моряком, лучше, чем Юбилья. Как бы то ни было, он держал «Эль Грифон» чуть дальше от северо-востока, чем другие корабли, и, черт подери, он спасся.

— Один? — спросил Сандерс.

— Нет. Он пошел обратно в Гавану. Может быть, все еще опасался пиратов, а может быть, его корабль был так поврежден, что он не рискнул пересекать океан без ремонта. А теперь, — сказал Трис с озорной улыбкой, — сюжет усложняется. Нет вообще никаких записей о том, что случилось с Даре и «Эль Грифоном» после того, как он вернулся в Гавану. Судя по всему, он исчез, как и его корабль.

— Он мог пытаться совершить это путешествие один, — сказал Сандерс, — просто позже.

— Возможно. Или затаился на время, сменил название судна и присоединился к другой флотилии.

— Зачем ему нужно было все это делать? — спросила Гейл.

— На то были причины. Все, что я рассказал вам сейчас, подлинные факты. А теперь — мои домыслы и предположения. — Трис сделал глоток. — Мы знаем, что Даре перевозил грузы, цена которых была во много раз больше, чем он объявил в декларации, иначе он никогда не связался бы с Юбильей. Готов поспорить, только два человека знали, что именно у Даре было на корабле: сам Даре и управляющий короля на Кубе. Предположим, Даре вернулся в Гавану и доложил официальным представителям, что флотилия пропала. Затем предположим, что он пришел к представителю короля и совершил с ним сделку. Скажем, за часть товаров Даре представитель короля должен был доложить, что «Эль Грифон» затонул вместе с флотилией. Даре в таком случае должен был изменить вид корабля и уплыть снова без уплаты налогов. Он мог спокойно хранить все, что было у него на борту, потому что все знали, что его груз пропал.

— Слишком много предположений, — сказал Сандерс.

— Точно, — согласился Трис. — Я говорил вам, что пока ничего не знаю. Единственное убедительное доказательство, которое у нас есть, — это время, в которое происходили те события. Например, дата на монете соответствует. Большинство других свидетельств негативно: никто никогда не слышал впоследствии о Даре и «Эль Грифоне»; ни об одном корабле не было доложено позже, что он затонул здесь в те годы. И я не могу найти подходящего кандидата на владение вещами с инициалами Е. F., что означает, что они были частью тайного груза или, по крайней мере, незарегистрированного груза.

— Но Бермуды — не единственные острова, — сказал Сандерс. — «Эль Грифон» мог затонуть где угодно: Флорида, Багамы…

— Возможно, но вряд ли. На большой глубине, может быть, но такое бывает редко. Мы знаем, что Даре был великолепным моряком. Он не стал бы снова связываться с Флоридой в плохой сезон. И Багамский пролив был заброшен задолго до того из-за своей опасности. Если «Эль Грифон» затонул, — я подчеркиваю, если, — он затонул именно здесь.

— Почему он должен был оказаться именно здесь?

— Если вы хотите узнать, — сказал Трис, — у него просто не было выбора. Путь в Новый Свет шел южнее, вдоль берегов Испании, через Азоры, затем через океан по восточным торговым путям. Путь домой — севернее, вдоль берегов Штатов, затем — поворот на восток. Навигация осуществлялась главным образом на глазок. У них не было подходящих инструментов для определения долготы, так что они использовали Бермуды как указатель, говорящий им о том, где надо поворачивать на восток. Погода вряд ли была столь плоха, что они не могли увидеть Бермуды до того, как подойдут к ним. Боже мой, на этом острове произошло более трехсот кораблекрушений. Вряд ли это можно считать случайным совпадением.

— Каковы шансы поднять его? — спросила Гейл. — Я имею в виду, если это и есть «Эль Грифон»?

— Поднять корабль со дна? Никакая молитва не поможет. От него ничего не осталось. Возможно достать только то, что на нем сохранилось.

— Но никто не знает, что там было.

— Да, но сейчас мы уже немного продвинулись вперед, у нас не только одни догадки и предположения. Что-то определенно есть внизу. — Трис выглядел счастливым, взволнованным. — По правде говоря, это вы нашли его. Что бы там ни было, вы первыми обнаружили это. Вы не слышали об этом корабле и не знали бы о нем и до сих пор, если бы я не рассказал вам, но это ничего не значит. Мне не хотелось бы, чтобы вы ушли отсюда, а затем загорелись завистью, если мне удастся что-нибудь найти. То, что здесь есть, — много или мало — наполовину ваше.

Сандерс почувствовал себя благодарным и начал было говорить об этом, но Гейл оборвала его.

— Мы должны предупредить вас, — сказала она. — Я собираюсь обратиться в правительство по поводу этих наркотиков.

— О боже! — Трис раздраженно шлепнул рукой по столу. — Не будьте такой глупой. Правительство и не подумает заниматься такими делами.

Сандерс был удивлен столь внезапным взрывом со стороны Триса, он не понимал, из-за чего Трис разгневался: то ли от обиды, вызванной переменой темы разговора, то ли из-за истинного недоверия к правительству. Трис злобно смотрел на Гейл, и Сандерсу очень хотелось ей помочь.

Но она, казалось, вовсе не нуждалась в помощи. Она посмотрела на Триса и спокойно сказала:

— Мистер Трис, я сожалею, если обидела вас. Но мы — не жители Бермуд; мы — туристы, гости вашего правительства. Не знаю, что вы имеете против него, но я точно знаю, что мы — Дэвид и я, по крайней мере, — должны рассказать там о наркотиках.

— Милая, я могу достать эти наркотики и собираюсь это сделать. Я так же, как и вы, не хочу, чтобы Клоше заполучил их. Я не люблю эту мерзость. Я видел, что она может делать.

Выражение на лице Гейл не изменилось.

Трис встал:

— Ладно, сообщите им. Учитесь на своих ошибках!

Сандерс почувствовал, что настало время уходить.

— Что вы будете делать? — спросил он.

— Я сделаю только то, о чем сказал вам, не более того. Я зарегистрирую испанский корабль.

— А как вы его назовете?

— Испанский корабль. Это все, что эти подонки должны знать.

* * *

Они заказали ленч в комнату. В ожидании еды Гейл изучала телефонный справочник Бермуд. Список различных департаментов и агентств правительства занимал почти целую колонку.

— Я не знаю, что именно я ищу, — сказала она. — Здесь нет ничего подобного обычному бюро по контролю за наркотиками.

— Возможно, наркотиками занимается полиция, — сказал Сандерс, — а именно туда тебе и не следовало бы обращаться. — Он помолчал. — Я никак не могу разобраться: почему, черт подери, ты думаешь, что Трис настроен против правительства?

— Не знаю. Но мне так кажется. Может быть, это из-за того, что сказал портье: обитатели Сент-Дэвидса не считают себя жителями Бермуд.

— Кажется, это нечто посерьезнее. Он был как сумасшедший.

— А как насчет таможни?

— Что?

— Таможенный департамент.

— Никто не собирается заниматься контрабандой наркотиков.

— Но Клоше намерен вывезти их за границу. — Она попросила оператора отеля соединить ее с таможенным бюро. Когда ей ответили, она сказала в трубку: — Я хотела бы попасть на прием, чтобы поговорить с кем-нибудь из сотрудников, пожалуйста.

Голос ответил:

— Могу я спросить вас, к чему именно относится ваш вопрос?

— Это… — Гейл упрекала себя за то, что не подготовила ответ на такой вопрос. — Это о… о контрабанде.

— Понимаю. Что-то вывозится контрабандно?

— Да. То есть не совсем так. Пока нет. Но это будет.

Голос зазвучал скептически:

— Что именно? И когда?

— Я бы предпочла не говорить об этом по телефону. У вас есть там кто-нибудь, с кем бы я могла встретиться?

— Могу я спросить, кто звонит?

Гейл собиралась уже назвать свое имя, когда вдруг вспомнила, что Трис сказал о Клоше: у него есть друзья во многих неожиданных местах. Быстро переориентировавшись, она пыталась определить, принадлежит ли женский голос на другом конце провода черной женщине.

— Я… лучше я не скажу.

Теперь в голосе слышалось нетерпение.

— Да, мадам. Могу я спросить, вы постоянный житель Бермуд?

— Нет.

— Тогда я предлагаю вам связаться с Департаментом по туризму.

Раздался щелчок, и на другом конце провода повесили трубку.

— Большой успех, — сказала Гейл, пробегая пальцем по списку правительственных агентств. — Надо было спросить у Триса, к кому следует обратиться.

— Не думаю, что он ответил бы тебе на этот вопрос, — заметил Сандерс.

Она позвонила еще в два агентства, но из-за того, что Гейл отказывалась отвечать на их вопросы по телефону, ее каждый раз отсылали в Департамент по туризму. В конце концов она позвонила в Департамент по туризму и попросила о встрече с директором.

— Могу я узнать, по какому вопросу? — осведомилась женщина на другом конце провода.

— Да, мой муж и я проводим здесь медовый месяц, и у нас случилась неприятность. Нам бы хотелось обсудить этот вопрос с директором.

— Имеет ли этот вопрос отношение к деньгам?

— Прошу прощения?

— Деньги. У вас кончились деньги?

— Конечно, нет. Почему вы об этом спрашиваете?

— О! Извините, но меня инструктировали задавать этот вопрос. К нам поступают звонки по таким поводам довольно часто.

— Нет. Вопрос совсем не о том.

— Одну минутку, пожалуйста. — Женщина куда-то отошла, потом вернулась к аппарату и сказала: — Будет ли вам удобно в четыре часа?

— Прекрасно.

— Могу я узнать ваше имя?

— Мы назовем его, когда приедем. Благодарю вас.

Гейл повесила трубку.

Они поехали на своих мопедах по Южной дороге по направлению к Гамильтону. Час «пик» еще не наступил, но все равно людей, выезжающих из. Гамильтона, было больше, чемедущих в город. Бизнесмены, одетые в гольфы по колено, шорты, рубашки с короткими рукавами и галстуки, спокойно восседали на своих мотоциклах с пристегнутыми к спинам дипломатами. Женщины, окончившие дневные закупки, везли детишек в проволочных корзинах, привязанных к задним крыльям их мопедов. Плетеные корзины, наполненные зеленью, свисали по обеим сторонам заднего колеса.

Департамент туризма делил свои помещения с Бермудским бюро новостей на втором этаже нового здания, расположенного на Фронт-стрит, протянувшейся над пристанью Гамильтона. В доке на Фронт-стрит стоял на приколе туристический лайнер, а суетящиеся туристы почти блокировали автомобильное движение. Сандерсы припарковали свои мопеды между двумя автомобилями на левой стороне улицы, замкнули передние колеса и ожидали, пока им удастся пересечь улицу.

— Интересно… — сказала Гейл.

— Что?

— Мне стыдно сказать об этом. Но это правда. Что, если этот человек окажется темнокожим?

— Я понимаю. Я тоже думал об этом.

— Я чувствую, что становлюсь параноиком на расовой почве. Каждый раз, когда я вижу черное лицо, мне кажется, что это Клоше послал кого-то захватить меня.

Секретарша оказалась хорошенькой молодой чернокожей женщиной. Приближаясь к ее столу, Гейл сказала:

— Это я звонила вам недавно. — Она взглянула на часы на стене: было десять минут пятого. — Простите, мы немного опоздали. Ужасное уличное движение.

— Могу я узнать ваше имя… теперь? — спросила секретарша.

— Конечно. Сандерс. Мистер и миссис Сандерс.

— Директор не сможет вас принять, к сожалению. Сейчас в отеле «Принцесс» происходит съезд агентов туристических бюро, и он занят там целый день. Я устроила вам встречу с его помощником. — Она поднялась и сказала: — Следуйте за мной, пожалуйста.

Она прошла к кабинету в задней части комнаты и сказала сквозь открытую дверь:

— Мистер и миссис Сандерс. — Проведя Сандерсов в комнату, она представила: — Мистер Холл.

Мужчина встал, чтобы обменяться рукопожатиями. Он был белый, лет сорока, худощавый.

— Мэйсон Холл, — сказал он. — Пожалуйста, входите.

Сандерс закрыл за собой дверь, и они с Гейл опустились в кресла лицом к столу. Холл улыбнулся и спросил:

— В чем проблема? — У него был акцент восточного побережья Америки.

Сандерс поинтересовался:

— Что вам известно о крушении корабля под названием «Голиаф» в районе «Апельсиновой рощи»?

Холл на минуту задумался.

— «Голиаф»… В середине сороковых вроде бы. Кажется, это британское судно.

Они поведали Холлу свою историю, исключая подробности нападения на Гейл и подозрения Триса о существовании испанского корабля. Когда они заканчивали рассказ, Гейл взглянула на Дэвида и произнесла:

— Трис был против нашего визита в правительство.

— Я не удивлен, — ответил Холл. — У него было несколько неприятностей с правительством.

— Какого рода? — спросил Сандерс.

— Ничего серьезного. И все это было страшно давно. В любом случае я рад, что вы пришли. Пока еще ничего и не произошло, а вы уже получили больше неприятностей, чем заслуживаете. Очень сожалею и знаю, что директор тоже хотел бы, чтобы я передал вам его сожаления.

— Мистер Холл, — сказал Сандерс, — все это очень мило, но мы пришли сюда не за сожалениями.

— Нет, конечно.

— Что вы можете сделать?

— Я поговорю с директором сегодня вечером. Уверен, что он захочет побеседовать с министром, когда тот вернется.

— Где он?

— На Ямайке… на региональной конференции. Но он приедет через несколько дней. Тем временем мы свяжемся с полицией и выясним, что известно им об этом парне Клоше.

— Полиция? — спросил Сандерс. — Я ведь предупреждал, что у Клоше есть друзья в полиции. Он нам сказал об этом, и я уверен, что это так.

— Мы сделаем все это очень тихо. Я позвоню вам, как только мне станет что-нибудь известно. — Холл встал. — Я должен поблагодарить вас за то, что вы пришли. Как долго вы здесь еще пробудете?

— Почему вас это интересует?

— Потому что, если вы хотите, я был бы счастлив приставить к вам полисмена.

— Нет, — возразил Сандерс, — Спасибо. С нами и так все будет в порядке.

Они пожали друг другу руки, и Сандерсы, покинув офис Холла, двинулись вдоль Фронт-стрит. Тротуары были переполнены пешеходами, изучающими витрины магазинчиков Морского ведомства, глазеющими на ирландское полотно, шотландский кашемир и французские духи в витринах Тримингама и рассчитывающими экономическую выгоду в случае покупки свободного от пошлины ликера, который рекламировался в магазинах, торгующих спиртным.

— Ты думаешь, он поверил нам? — спросила Гейл.

— Думаю, да, но если мы захотим дождаться, чтобы он действительно что-то сделал, то боюсь, нам придется умереть в весьма преклонном возрасте.

Впереди Сандерс заметил билетные кассы Пан-Американ. Когда они подошли к двери, он дотронулся до руки Гейл и указал на вывеску. Она остановилась и взглянула на синие буквы длиной в фут «PAN AM», написанные на стекле.

— Уедем мы или останемся — нам не поздоровится в любом случае, — сказала она. — Не знаю, смогу ли я жить дома под постоянным напряжением: угроза, полное незнание будущего и неотступный вопрос «что, если…».

Давид рассматривал буквы несколько секунд, затем сказал:

— Давай снова заглянем к Трису.

* * *

— Я не стану говорить: «Я вас предупреждал», — сказал им Трис. — Проклятые глупцы должны сперва поджариться как следует, прежде чем признают, что огонь обжигает.

Сандерс спросил:

— Вы зарегистрировали испанский корабль?

— Конечно. Вы не рассказали уважаемому мистеру Холлу об этом, не правда ли?

— Нет.

— Он был весьма скрытен… в отношении вас, — сказала Гейл.

— Скрытен? — Трис рассмеялся. — Это слово сюда не подходит. Бюрократы никогда не разгадают меня. Все, что они понимают, — это всякая ерунда и политика, что практически одинаково по содержанию и значению.

— Вы думаете, они будут что-то предпринимать?

— Может быть, к концу столетия. — Трис покачал головой, как бы выбрасывая правительство из своей памяти. — Итак, — сказал он, — теперь, когда вы имеете половинный интерес к тому, что может оказаться ничем, что вы собираетесь делать?

— Остаться, — сказала Гейл. — На самом деле у нас нет выбора.

— Вы все взвесили и учли возможный риск?

— Да, — ответил Сандерс.

— Хорошо. Тогда несколько основных правил. С этого момента и далее вы должны делать то, что я скажу. Вы можете спрашивать, о чем захотите, когда на это есть время. Но если его нет, вы сначала прыгаете, а вопросы задаете позже.

Гейл взглянула на Дэвида:

— Главный в группе.

— Что вы сказали? — спросил Трис.

— Да ничего особенного. Когда мы ныряли, Дэвид обижался, если я ему не подчинялась.

— И он был прав. Мы можем преодолеть все препятствия, не набив синяков, но временами успех всего дела зависит от того, как быстро вы отреагируете. Каждый раз, когда вам захочется взбрыкнуть, знайте: я могу избавиться от вас в три раза быстрее. Не хочу, чтобы вас убили по моей вине.

— Мы не собираемся драться с вами, — возразил Сандерс.

— Хорошо. Теперь, — Трис улыбнулся, — приказ номер один: возвратитесь в «Апельсиновую рощу» и отдайте свои мопеды. Соберите снаряжение, выпишитесь из гостиницы и вызовите такси, чтобы приехать сюда.

— Что?

— Вот видите! Вы уже пытаетесь брыкаться. Если мы собираемся заварить эту кашу, я хочу, чтобы вы были там, где я могу вас видеть, а люди Клоше — нет. Там, в гостинице, бог знает кто, а может быть, и все будут следить за вами.

— Но… — пыталась протестовать Гейл, — это ваше…

— Мой дом не столь роскошен, как ваше бунгало, за которое с вас сдирают сотню в день, но мы переживем это и справимся. И вам не придется беспокоиться, что какому-нибудь ублюдку приспичит подкинуть свои вуду-куклы к вам в постель.

Глава 8

Когда такси отъехало, оставив Сандерсов и их багаж возле дома Триса, Гейл сказала:

— Ты думаешь, мы будем спать в кухне?

— Что ты имеешь в виду?

— Судя по всему, там всего одна комната. Он никогда даже не водил нас через переднюю дверь. Решетчатая дверь открылась настежь, и собака, подпрыгивая, бросилась по тропке к ним навстречу. Она встала в калитке, махая хвостом и повизгивая. В дверях появился Трис.

— Все хорошо, Шарлотта.

Собака повернулась и уселась в нескольких футах от них.

— Помощь нужна?

— Мы управимся.

Нагруженный двумя огромными чемоданами Сандерс открыл калитку и, сопровождаемый Гейл, прошел по тропинке к двери. У Гейл с обоих плеч свисало по кислородному баллону.

— А у вас, оказывается, есть мясо на косточках, и не такая уж вы худенькая, как кажется, — сказал ей Трис. — Эти баллоны — отнюдь не легкая ноша.

Он придержал решетчатую дверь и провел их в дом. Дверь открывалась в узкий холл. Пол был голый — широкие, полированные кедровые доски. Старая испанская карта Бермуд, растрескавшаяся, как пергамент, желтовато-коричневая, висела в раме на стене. Под картой стоял шкафчик красного дерева со стеклянными дверцами, заполненный старинными бутылками, мушкетными ядрами, серебряными монетами и пряжками от башмаков.

— Туда, пожалуйста, — сказал Трис, указывая на дверь в конце холла. — Отдайте мне эти баллоны. Они пустые или полные?

— Пустые, — ответила Гейл.

— Я заполню их от компрессора.

— У вас есть компрессор? — спросил Сандерс.

— Конечно. Ведь не могу же я бросаться очертя голову в Гамильтон, когда мне нужен баллон воздуха.

Дэвид и Гейл прошли в спальню. Она была маленькая, почти всю ее занимали комод и огромная двуспальная кровать. Кровать была площадью не менее семи квадратных футов и, очевидно, ручной работы: кедровые доски, сбитые вместе и натертые маслом, придававшим им глубокий темный цвет.

— Это его комната, — шепнула Гейл.

— Похоже на то. Как ты думаешь, что здесь было? Сандерс указал на светлое пятно на стене над кроватью. Картина или фотография висела там еще совсем недавно: белый чистый прямоугольник ярко выделялся на потемневшей стене. Они услышали шаги Триса в холле. Сандерс положил чемоданы на кровать.

— Мы не можем занять вашу комнату, — сказала Гейл Трису, который остановился в дверях. — Где вы будете спать?

— Там, — ответил Трис, склонив голову в направлении гостиной. — Я сделал диван, достаточно большой для такого монстра, как я.

— Но…

— Будет лучше, если я буду спать там. Я сплю неспокойно, а кроме того, говорят, храплю, как медведь гризли.

Он повел их в кухню.

Когда они проходили через гостиную, Гейл решила, что в доме жила женщина, хотя и не смогла бы определить, как давно это было. Именно эта женщина, по-видимому, и обставила дом. Большинство вещей отвечало вкусам Триса: корабельные фонари, медные патронные обоймы, старое оружие, карты и стопки книг. Но были и следы женского пребывания: подушечка ковровой ткани для иголок или, например, яркая цветочная ткань, которой были покрыты диван и стулья.

Картины на стенах главным образом изображали морские сцены. Было два светлых пятна — там раньше что-то висело.

В кухне Трис сказал:

— Я могу прямо сейчас показать вам, где находятся вещи, которые вам понадобятся. — Он выглянул в окно. — Как раз наступило подходящее время дня. — Он открыл шкафчик, наполненный бутылками с ликерами. — Выберите себе, что хотите. Я выпью каплю рома.

Сандерс занялся напитками, а Трис в это время показывал Гейл содержимое других шкафчиков.

— Можем ли мы внести свой вклад? — спросила Гейл.

— Если хотите. Пища здесь не проблема. — Трис улыбнулся. — Чувствуете себя так, как будто вас пригласили на вечер в гости?

— Нечто подобное. Скажите мне, что бы вы хотели на обед, и я начну трудиться.

— Время ужина. Я позабочусь о нем сам. — Трис взял стакан рома у Сандерса. — Мы начнем все завтра. Встретитесь с Адамом на пляже.

— С Коффином? — спросил Сандерс. — Он собирается нырять?

— Точно. Я пытался его отговорить, но ничего не вышло. Он все еще думает, что это его корабль, и мечтает доказать это Клоше.

— А он сможет?

— Вполне. У него есть пара рук, а нам понадобятся все руки, которые удастся раздобыть. Мы должны действовать со скоростью молнии, потому что Клоше быстро поймет, почему мы так торопимся, а после этого все станет очень рискованным. Еще одна информация об Адаме:

у него для рта есть застежка. Как только он ее закроет, ее никто не сможет открыть. Он получил хороший урок после того, как его избили.

— Когда у нас будут наркотики, — сказала Гейл, — что вы собираетесь с ними делать? Уничтожить?

— Конечно, но только после того, как у нас будут все ампулы до последней. Если бы мы начали разбивать ампулы по мере их нахождения и Клоше удалось бы узнать, чем мы занимаемся, он быстро покончил бы с нами. Тогда у него были бы все основания убить нас прямо на месте. То же случится, если мы начнем возвращать правительству партию за партией. Клоше увидит, что весь его план летит в тартарары, и он убьет нас просто для того, чтобы последнее слово осталось за ним. Но если мы начнем накапливать их… Лучший способ для нас оставаться живыми — это держать Клоше в надежде, что мы сделаем эту работу за него, собирая и сохраняя ампулы, а когда мы поднимем все, тут он и попытается отбить их у нас.

Сандерс заметил, что Гейл смотрит на него насмешливо. Сначала он не понял почему, затем до него дошло, что он улыбался, пока Трис говорил, — бессознательная улыбка выдавала странное волнение, которое он чувствовал. Дэвид переживал такое и раньше: у него сохранились чрезвычайно живые воспоминания о том, как он собирался прыгнуть с парашютом впервые в жизни. Это была смесь различных чувств: страх щекотал кончики пальцев, а шея и уши пылали от возбуждения; волнение ускоряло дыхание, вызывало головокружение, а предвкушение возможности сказать, что он действительно прыгнул с аэроплана, заставляло улыбаться. Тот факт, что он вывихнул колено во время прыжка, ни в коей мере не уменьшил его восторга, так же как и то, что это был единственный его прыжок.

Гейл нахмурилась, и он заставил, себя прекратить улыбаться.

Они услышали приглушенный удар по наружной части кухонной двери. Трис встал и сказал:

— Должно быть, это наш ужин. Он открыл дверь и поднял со ступеньки завернутый в газету сверток.

— Ужин? — спросила Гейл.

— Точно.

Трис положил сверток на прилавок и развернул его. Внутри, все еще влажная и блестящая, лежала двухфутовая барракуда.

— Вот это красотка, — сказал он.

Гейл взглянула на рыбу, вспомнила барракуду, которая патрулировала риф и смотрела на нее с меланхолической угрозой, и в ее желудке что-то перевернулось.

— Вы едите такие вещи?

— А почему бы и нет?

— Я думал, они ядовиты, — сказал Сандерс.

— Вы имеете в виду сигватеру?

— Я не знаю, что это такое.

— Нейротоксин, жуткая гадость. Никто не знает о нем толком, но от него становится чертовски плохо и время от времени теряешь сознание.

— В барракудах он содержится?

— Немного, но этим барракуда ничем не отличается примерно от трехсот других видов рыб. На Багамах бросают серебряную монету в кастрюлю, в которой варится барракуда. Они считают, если монета чернеет, то рыба ядовита. Но здесь, в цивилизованном мире, мы располагаем куда более научным тестом. — Трис поднял рыбу, вытянул правую руку и измерил длину рыбы. — Мы говорим: если больше всей руки, шансы сдохнуть велики. У меня осталась свободной вся ладонь, так что, очевидно, мы в безопасности.

— Большое утешение, — сказала Гейл.

— Поверьте, это не так глупо, как звучит. Сигватоксин чаще всего находят в больших рыбах, а чем больше рыба, тем больше этого вещества она должна абсорбировать. Можно подсчитать, что от такой малышки, как эта, если даже она токсична, есть шанс отделаться небольшими болями в животе.

Трис открыл ящик и вынул длинный рыбный нож и точильный камень.

— Не пугайтесь, — сказал он, плюнул на камень и стал тереть тонкое лезвие кругообразными движениями в слое слюны. — Я питаюсь подобными животными вот уже большую часть последних сорока лет, и до сих пор меня ничто не проняло.

Быстрыми, уверенными движениями он начал разделывать рыбу. Серебристые чешуйки слетали с ножа и, кружась, падали на пол.

— Откуда она появилась? — спросил Сандерс.

— С рифа, я полагаю.

— Нет, я имею в виду, как она сюда попала? Никогда не слышал, чтобы рыба заворачивалась в газету и ложилась на ступени, предоставляя себя в ваше распоряжение. — Сандерса явно развеселила собственная шутка.

— Кто-то принес ее. Здесь есть такой обычай. Человек, поймавший рыбин больше, чем ему нужно, проходя мимо дома, может оставить одну на крыльце.

— Это то, о чем вы упоминали прежде? Забота о хранителе маяка? — сказала Гейл.

— Нет, на самом деле. — Трис перевернул барракуду и стал чистить другую сторону. — Мы заботились обо всех из своего клана. Мать малыша заболевает — соседи их кормят и заботятся о них. Даже если… — Казалось, он не решается продолжать. — Они знают, что у меня нет времени заниматься рыбной ловлей и готовить еду для себя, поэтому оставляют мне понемногу. — Двумя последними точными движениями он отсек рыбе голову и хвост и выбросил хвост в мусорное ведро, — Хотите голову?

Дэвид и Гейл отрицательно замотали головами, с нескрываемым отвращением глядя на то, как Трис протыкает рыбий глаз острым концом ножа.

— Это не так уж плохо, если у вас нет ничего другого, — сказал Трис, бросая голову в мусорное ведро. — Но у этой красотки великолепный скелет.

Он разрезал живот барракуды от хвоста до горла и вытащил внутренности. Затем перевернул рыбу и сделал надрез вдоль хребта. Целая половина рыбы освободилась от костей.

— Можете разогреть мне немного масла, — сказал он Гейл.

— Какого масла?

— Оливкового. Оно там, за горелкой. Вылейте половину бутылки на сковороду и разогрейте.

Трис разделил каждое филе пополам и бросил куски на сковороду с горячим маслом, где они зашкворчали, покрылись пузырями и быстро превратились из беловато-серых в золотистые.

Гейл сделала простой салат — бермудский лук с латуком — и спросила Триса, где хранятся соусы.

— Здесь, — сказал он, протянув ей бутылку без наклейки.

— Что это?

— Они говорят, вино. Я не знаю, что в ней, но его употребляют почти всюду: в салаты, печенье, просто в желудок. Однако не надо им злоупотреблять. Может сильно разболеться голова.

Гейл налила дюйм жидкости в стакан и выпила. Оно было горьковатым, как вермут.

Солнце уже скрывалось за горизонтом, когда они сели ужинать, и лучи розового света, отражаясь от облаков, проникли в окно и заливали кухню теплым, мягким сиянием.

Трис заметил, что Гейл возит по тарелке свою порцию, не испытывая желания ее отведать.

— Я рискну, — сказал он, улыбаясь. — Если она ядовита, вы узнаете об этом через несколько секунд. Одного парня сволокли в госпиталь, когда отравленный кусочек рыбы был у него еще в желудке.

Трис не стал пользоваться вилкой, а просто отломил большой кусок барракуды пальцами и положил его в рот. Он наклонил голову, изображая страх перед возможными судорогами.

— Нет, — сказал он. — Чиста, как воскресная сорочка.

Сандерсы принялись за рыбу. Она была восхитительна, влажная и рассыпчатая, в хрустящей поджаристой корочке.

В половине десятого Трис зевнул и объявил:

— Время заканчивать ужин. Мы хотели встать рано. Я должен залить горючее в компрессор на лодке и показать вам, как работает воздушный насос. Когда-нибудь пользовались Деско?

— Нет, — ответил Сандерс.

— Тогда надо вам попрактиковаться. Там нет ничего особенно хитрого, как только вы научитесь следить за воздушным шлангом. Если он запутается или перегнется, вам покажется, что чудовище с глубины двадцать тысяч футов схватило вас за глотку.

— Мы не будем нырять с баллонами? — спросила Гейл.

— Прихватим несколько, на всякий случай. Еще одно: мы должны наполнить их утром. Этот компрессор, там позади, жутко шумный. Но вы должны попробовать Деско. У вас никогда не кончится запас воздуха в баллоне, пока есть горючее в компрессоре. Если вы будете пользоваться баллоном в течение пяти часов, то можете подумать, что поцеловались с колючей грушей. Загубник начинает довольно скоро причинять боль.

— А на Деско нет загубника?

— Нет. Это маска на все лицо. Вы можете разговаривать с собой обо всем, о чем угодно, петь, выступать с речами, позволять себе королевские вольности.

Около десяти часов они уже были в кроватях. Ветер свистел снаружи, набирая силу над морем и утихая в скалах.

Когда Сандерс нагнулся, чтобы выключить свет у кровати, он увидел, что в дверях как-то нерешительно стоит собака.

— Привет! — сказал Сандерс.

Собака вильнула хвостом и вскочила на кровать. Она свернулась калачиком и легла между Гейл и Дэвидом.

— Сгони ее, — сказала Гейл.

— Не я. Мне нужны все мои пальцы. Они услышали, как Трис позвал:

— Шарлотта!

Собака прижала уши. Трис появился в дверях.

— Простите ее. Это ее законное место. Она привыкнет за пару дней. — Он сказал собаке: — Пошли.

Собака подняла голову, вытянулась и подошла к Трису, который, пожелав Сандерсам спокойной ночи, закрыл дверь.

* * *

Первый приступ лая показался Сандерсу частью сновидения. Второй, громкий и продолжительный, разбудил его. Он взглянул на светящийся циферблат: было двадцать минут первого. Легкий желтоватый свет просачивался между краев закрытых оконных занавесок и мерцал на стенах. Собака подала голос снова. Гейл потянулась, и Сандерс, шевельнувшись, совсем разбудил ее.

— Что это? — спросила она.

— Я не знаю, — Он услышал, как Трис ходит по холлу. — Может быть, это огонь.

— Что? Здесь, внутри?

— Нет, снаружи. — Сандерс скатился с кровати и натянул боксерские шорты. — Оставайся здесь. — Он подошел к двери. — Если что-то стряслось…

— Что тогда делать? — Гейл потянулась за своим купальным халатом. — Спрятаться под кровать?

Сандерс вышел из спальни и увидел Триса, стоящего перед входной дверью, почти обнаженного, лишь в коротком махровом халате. Собака стояла рядом с ним. Хотя Трис загораживал весь дверной проем, Сандерс смог увидеть отблеск огня и несколько темных силуэтов.

— Что это? — прошептал он. Трис обернулся на звук.

— Не знаю. Никто ничего не говорит.

Сандерс приблизился к Трису и встал рядом с ним, слегка в стороне. Возле калитки стояли двое мужчин в черном, они держали в руках масляные факелы, испускавшие потоки черного дыма в ночной воздух.

— Ну? — громко спросил Трис. Он положил левую руку на ручку двери и сменил позу. Сандерс заметил, что в результате рука Триса оказалась в таком положении, из которого он легко мог достать обрез, стоявший в углу за дверью.

Два факельщика расступились, и между ними, медленно ступая к калитке, возник Клоше. Он был одет целиком в белое, на фоне одежды его черная кожа сияла, как графит. Свет огня отражался от золотого пера возле шеи и от круглых стекол очков.

Сандерс услышал шаги босых ног Гейл по деревянному полу и ощутил запах ее волос, когда она подошла к нему.

— Чего ты хочешь? — В голосе Триса смешались гнев и презрение. — Если у тебя здесь есть дело, скажи о нем. Иначе ступай своей дорогой. Я не в настроении затевать глупые игры посреди ночи.

— Игры?

Клоше поднял правую руку на уровень талии и вытянул в темноту указательный палец.

Сандерс услышал жужжание. Инстинктивно он пригнулся, а затем услышал удар о деревянную раму двери. Бесперьевая стрела дрожала, воткнувшись в дерево в шести дюймах от головы Триса.

Трис не отстранился. Он вынул стрелу из дерева и воткнул ее в землю.

— Арбалет? — спросил он. — Вставь в него перья — он будет поражать цель точнее.

— Твои… друзья не очень осторожны, — сказал Клоше. — Они нанесли визит правительству. Я говорил им, чтобы они этого не делали. Теперь полиция расспрашивает обо мне. Ты знаешь, чего я хочу. Я знаю, что они там, внизу — десять тысяч коробок.

— Это выдумки.

— Твои друзья так не думают. Кажется, они были совершенно уверены, когда говорили с Мэйсоном Холлом.

Все еще глядя на Клоше, Трис шепнул Сандерсу:

— Обойди дом сзади и убедись, что там никого нет.

Пока Сандерс осторожно шел по холлу, он слышал, как Трис говорил:

— Ты ведь знаешь туристов. Они верят во всякие небылицы…

В кухне было темно, дверь и окна закрыты. Сандерс нашел ручку ящика, открыл его и поискал пальцами нож. Он нашел длинное тяжелое лезвие из углеродистой стали и сунул его за ремень своих шорт. Ощущение холодного металла на бедре придавало ему чувство уверенности, хотя он знал, что это всего лишь иллюзия: он не умел сражаться ножом. Но он был ловок и силен и знал расположение помещений в доме. В темноте, против человека, не знакомого с планом дома, он бы, пожалуй, справился.

Сандерс открыл дверь в кухню. Снаружи все было тихо — никаких движений, никаких звуков, кроме ветра. Он закрыл дверь и запер ее на замок, затем закрыл оба окна. «Теперь, — сказал он себе, — если кто-нибудь попытается вломиться, мы услышим звук бьющегося стекла». Он снова прошел в передний холл, довольный собой, и встал рядом с Гейл, держа левую руку на рукоятке ножа.

— …Тайна для меня, — говорил Клоше, — почему ты хочешь помочь британским свиньям. После всего, что они сделали для тебя.

— Это не твое дело, — взорвался Трис.

— Нет, это мое дело. У тебя столько же причин, сколько и у меня, чтобы их ненавидеть. Вспомни, что ты потерял.

Сандерс увидел, как Трис быстро взглянул на него и на Гейл. Казалось, что Трису неловко и очень хочется переменить тему.

— Оставь старое в покое, Клоше. Тебе нужно знать только одно: я не позволю тебе достать эти наркотики.

— Какая жалость, — сказал Клоше. — Враг здесь, а ты не хочешь вступать с ним в борьбу. Ты беспокоишься о твоем маленьком королевстве на Сент-Дэвидсе? Я не знаю, как оно устроено.

Трис промолчал.

— Очень хорошо, — сказал наконец Клоше. — С тобой или без тебя, результат будет один и тот же.

Два человека вышли из темноты и встали за его спиной. Каждый нес арбалет, заряженный и направленный на дверь. Клоше взял у одного из них маленький мешочек. Держа его за дно, он швырнул его содержимое в направлении двери. Три полотняные куклы, каждая со стальным дротиком в груди, покатились в пыль.

Трис даже не взглянул вниз.

Сандерс толкнул Гейл к стене и закрыл ее своим телом. Трис упал на одно колено и одновременно вынул обрез. Сандерс услышал, как с жужжанием пролетела через дверной проем стрела и со стуком отскочила от каменной плиты. Трис выстрелил три раза, увеличивая скорость действий. В узком холле звуки взрывов были громоподобны и болезненно отозвались в ушах.

Когда замолкло эхо последнего взрыва и остался только звон в ушах Сандерса, он обернулся и поглядел на Триса. Тот все еще стоял на одном колене с поднятым обрезом, готовый к стрельбе.

Там, где находился Клоше со своими людьми, теперь было пусто, лишь валялись два брошенных факела, поджигающих пятна пролитого на землю масла.

— Попали в кого-нибудь? — спросил Сандерс.

— Сомневаюсь. Они бросили все и побежали, как только увидели это. — Трис похлопал по обрезу. — Думаю, они не ожидали ничего подобного.

Сандерс чувствовал, что Гейл дрожит, а зубы ее стучат.

— Холодно? — спросил он, обнимая ее за плечи.

— Холодно? Я в ужасе! А ты разве нет?

— Не знаю, — сказал честно Сандерс. — У меня не было времени подумать о своих ощущениях.

Гейл потрогала нож за поясом шорт Сандерса.

— Для чего это?

— Я захватил его… на всякий случай.

— Появится ли полиция? — обратилась Гейл к Трису.

— Полиция Бермуд? — Трис встал с колена. — Вряд ли. Я говорил вам, они не хотят связываться с Сент-Дэвидсом. Если они и услышат что-нибудь, а я не могу представить, что они услышат, то не обратят на этот случай никакого внимания. Подумаешь, какие-то там полукровки постреляли друг в друга. Меня больше беспокоят островитяне.

— Почему?

— Они увидят, и они слышали. В большинстве своем они суеверны. Подозреваю, что в этом заключалась часть причины визита Клоше: ему надо было их напугать.

— Напугать чем?

— Самим собой. Они видят угольно-черного человека, одетого во все белое, — так облачают покойников. Этот человек в темноте ночи поднимается на холм в сопровождении двух факельщиков и двух арбалетчиков: это — мощный символ вуду. Если он придет снова, ничто, кроме угрозы массового уничтожения, не заставит этих людей выйти из домов.

— Нам нужно выставить дозор? — спросил Сандерс.

Трис взглянул на него:

— Дозор?

— Ну, вы знаете, четыре часа, потом следующие четыре часа… на случай, если он вернется.

— Он не вернется сегодня ночью.

— Откуда вы знаете? Боже, вы вообще не думали, что он осмелится сразу прийти сюда!

Сандерс был поражен хриплостью собственного голоса. Он спорил с Трисом, хотя не собирался этого делать, и по лицу Триса было понятно, что и он не ожидал такого поворота событий. Сандерс знал, что прав, но все равно хотел бы взять свои слова назад.

— Я не имел в виду…

— Если он вернется, — сказал спокойно Трис, — я услышу его шаги. Или Шарлотта услышит.

— Прекрасно.

— Уже поздно. Завтра предстоит трудный день. Трис кивнул Гейл, повернулся и прошел по холлу в направлении гостиной.

Дэвид и Гейл вернулись в спальню и закрыли дверь.

— Откуси себе язык, — сказала она.

— Я знаю.

— Не обращай внимания. Нет ничего дурного в том, что мы дали ему понять, как мы испуганы.

— Дело не в том. Надо было лучше подготовиться.

Сандерс стянул шорты и забрался в постель. Гейл сидела на краю кровати, кутаясь в свой купальный халат.

— Я не смогу снова заснуть.

— Постарайся, ты должна.

Сандерс погладил ее по спине и улыбнулся, раздумывая, имеется ли связь между внезапным, удивительным приливом страсти к Гейл и той опасностью, которую они только что пережили.

* * *

Проснувшись утром, они услыхали голоса в кухне. Сандерс надел брюки и вышел из комнаты.

Трис сидел за кухонным столом, держа в руках чашку с чаем. Напротив него, одетый в запятнанную футболку без рукавов, сидел Кевин, набив рот черным хлебом. Они взглянули на Сандерса, когда он вышел в кухню. Лицо Кевина не отразило никаких следов узнавания, даже когда Трис напомнил:

— Вы встречались.

— Конечно, — сказал Сандерс, — привет.

Кевин промолчал, но Сандерсу показалось, что он увидел, как тот мигнул в его направлении. Он налил сам себе кофе и подсел к кухонному столу. Трис спросил Кевина:

— Был ли у него кто-то, кто умел пользоваться снаряжением?

Кевин пожал плечами.

— был ли у него воздушный лифт?

— В бумагах ничего нет об этом.

— О чем это вы? — спросил Сандерс.

— Вы помните Бэзила Таппера — человека из ювелирной лавки, который приходил к вам? Сегодня утром на его адрес прибыли восточным рейсом из аэропорта Кеннеди два ящика аппаратуры для подводного плавания.

— Откуда вы знаете?

— Друг в таможне. Там были баллоны, регуляторы, костюмы — все в шести экземплярах.

— Таможня задавала вопросы?

— Ничего незаконного не найдено. Он заплатил пошлину, наличными. Кроме того, он ввез так много всякой ерунды для своего ювелирного дела, что теперь большинство парней из таможни стали его закадычными друзьями. Он мог сказать, что открывает магазин для подводного плавания.

Трис склонил голову, прислушиваясь, и тут только Сандерс обратил внимание на низкий, приглушенный, пыхтящий звук, доносящийся откуда-то из-за пределов кухни.

— Компрессору не хватает смазки. — Трис встал и сказал Кевину: — Позвони Адаму Коффину от моего имени. Затем он обратился к Сандерсу: — Вам лучше разбудить свою жену. Если Клоше тренирует своих ныряльщиков, мы просто теряем время для практики. Вы должны подготовиться к рабочей тренировке.

— Она встала, — сказал Сандерс.

Они вышли из дома. Кевин остался, а Сандерс последовал за Трисом к маленькому навесу за домом. Внутри навеса кашлял и шипел бензиновый воздушный компрессор — кончался запас горючего. Два баллона были соединены рукавами с компрессором. Трис проверил показания приборов на каждом баллоне.

— Двадцать две сотни, — сказал он. — Хотел отключить их при двадцати пяти. — Он остановил компрессор, наполнил его бензином из помятого бидона и снова запустил. — Собираюсь на днях достать электрическую систему. Бензин — средство опасное.

— Испаряется?

— Конечно. Вот почему вы видите здесь шланг.

Он указал на металлическую выхлопную трубку, которая тянулась от компрессора по грязному полу и выходила наружу сквозь дыру в стене навеса.

— Когда я впервые достал эту штуковину, я оставил ее снаружи и просто накрыл его чем-то прислоненным к навесу. Ветер гулял вокруг компрессора, но я не обращал на это никакого внимания, до тех пор пока однажды ветер не запустил выхлопные газы в обратном направлении — прямо в воздухозаборник. Это было памятное погружение — почти обеспечило мне путешествие в один конец в некое мрачное место…

— Как вы это обнаружили?

— Начал терять сознание от пятнадцати саженей. Я быстро вычислил, что именно происходит, так что отшвырнул баллон и позволил ему вырваться на поверхность. Я выдержал это, но едва выжил.

Гейл появилась у навеса с куском хлеба в руке.

— Доброе утро, — сказала она.

— Это примерно все, что я бы съел на вашем месте, — сказал Трис. — У вас сегодня будет пропасть работы, и, наверное, вы не захотите, чтобы вас вырвало в маску.

Они вышли из дока Триса почти сразу после одиннадцати. В кокпите «Корсара» лежали три мотка желтого резинового шланга. Один конец каждого шланга был ввинчен в компрессор, другой конец прикреплялся к маске на лицо. Шесть баллонов висели на крюках вдоль верхнего борта. Алюминиевая трубка, прикрепленная к планширу правого борта, была связана с катушкой розовой резиновой трубки и тоже соединена с компрессором. На полке перед рулевым колесом Трис положил свой обрез. Собака восседала на крыше кабины на носу, слегка покачиваясь при каждом накате волны, но не падая. Дэвид и Гейл стояли по обе стороны от Триса у рулевой консоли.

— Вы действительно думаете, что они придут за нами? — спросил Сандерс, указывая на обрез.

— Никогда не узнаешь заранее. — Он поглядел на Гейл. — Когда-нибудь пользовались ружьем?

— Нет.

— Тогда Адам заступит на первую смену дежурства на борту. Так будет лучше. Он знает, как выключить компрессор, и у него никогда не появляются сомнения.

— Выключить?

— Да. Это единственный способ дать нам знать, если что-то происходит наверху. Мы получим послание очень быстро, когда почувствуем, что дышать нечем. До тех пор, пока вы не будете сдерживать дыхание на пути вверх, никаких проблем не будет. Конечно, — Трис улыбнулся, — если здесь, наверху, будет твориться действительно нечто неприятное, лучше нам оставаться внизу и вдыхать песок.

Трис сбавил ход и начал пробираться между рифами. Бриз с берега был достаточно силен, пена кипела вокруг рифов, поэтому на сей раз у него не возникало трудностей при определении узких проходов между скалами.

Когда они стали приближаться к пляжу «Апельсиновой рощи», то смогли наблюдать за Коффином, который стоял в омывающей его волне, костлявый человек в ветхой одежде.

В воде не было пловцов, так что, оказавшись среди рифов, Трис на полном ходу поспешил к берегу. Когда лодка оказалась не более чем в десяти ярдах от линии прибоя, он переключил скорость, и лодка плавно остановилась. Коффин нырнул под волну и подплыл к лодке. Трис выставил руку через борт и одним рывком перетащил Коффина в кокпит.

— Я рад, что ты так официально оделся для путешествия в «Апельсиновую рощу».

Коффин сплюнул морскую воду и прочистил нос.

— Паразиты. Сказали, чтобы я не пользовался их лифтом, сказали, что это их личная собственность. Я велел им позвонить моему частному поверенному. — Он засмеялся. — Спускался с самым лакомым кусочком плоти, какой когда-нибудь видел на свете. Я жутко влюбился, почти обвенчался.

Трис резко повернул лодку в море. По пути к рифу он рассказал Коффину об угрозе Клоше и об аппаратуре для подводного плавания, которая прошла через таможню сегодня утром. Когда он объявил Коффину, что хочет поставить его дежурным на палубу, тот запротестовал, но Трису удалось убедить его, восхваляя его мастерство обращения с огнестрельным оружием и сложным оборудованием.

Они встали на якорь за второй линией рифов.

— Как только мы все настроим, — сказал Трис Сандерсу, — пойдем вниз. Я прихвачу свое воздушное орудие. Дэвид, стойте слева от меня. Вы когда-нибудь видели, как работает воздушный лифт?

— Нет.

— Вдоль него проходит трубка, которая заставляет сжатый воздух подниматься вверх. Создается что-то вроде вакуума, и песок засасывается. Это устройство может брыкаться, поэтому стойте спокойно и не приставляйте руки слишком близко ко входу, а то оно может втянуть ваши пальцы внутрь и как следует их размолотить. Чистый песок со дна поднимается гораздо быстрее, чем вы можете себе представить. Когда мы обнаружим ампулы, вы должны хватать их, как только заметите. Я должен быть чертовски внимателен и не допустить, чтобы они всосались вместе с песком, иначе они разобьются в стволе. А вы, — сказал он, обращаясь к Гейл, — стойте обязательно слева от него. Вы не увидите буквально ничего, если будете стоять дальше чем в двух футах, так что не отходите. Вот, — он передал ей большой холщовый мешок. — Дэвид будет передавать вам ампулы, а вы кладите их в мешок. Когда мешок заполнится, вы просигнальте ему, он — мне, и вы доставите мешок наверх. Не поднимайтесь, не сообщив мне: нужно время, чтобы вынуть аппарат из песка. Если я окажусь слишком далеко от вас, песок засыплет ампулы прежде, чем вы успеете их собрать. Если что-нибудь пойдет не так, Адам выключит компрессор. Сразу же станет трудно дышать, но, возможно, вы успеете сделать еще один вдох. Тогда плывите наверх как можно ближе к носу и хватайтесь за лодку. Оттуда вас трудно заметить, и, если кто-то на борту захочет сделать вам что-то плохое, вы, по крайней мере, успеете вдохнуть пару раз, прежде чем прыгать вниз снова. Понятно?

— Понятно, — сказал Сандерс.

— Я… — Гейл явно медлила с ответом.

— Скажите же, — настаивал Трис. — Скажите сейчас же и откровенно. Мне бы не хотелось, чтобы вы потом преподнесли мне какие-нибудь сюрпризы.

— Мне это не нравится, — она указала на маски Деско и мотки желтого шланга. — Это пугает меня.

— Почему?

— Не знаю. Думаю, это клаустрофобия. Не выношу мысли о том, что я к чему-то… привязана, что ли. Если кто-то опрокинет компрессор, думаю, у меня случится удар.

— Ну ладно, будет тебе, — сказал Сандерс.

— Это правда, — настаивала она, — я не смогу справиться с собой.

— Нет проблем, — сказал Трис. — Лучше чувствовать себя в покое и уюте, чем неуравновешенной и подавленной. Пользуйтесь баллонами, у нас их до черта.

— Спасибо.

— Если у кого-то есть еще что сказать, говорите сейчас. Как только я включу это чудище, вы не сможете прислушаться даже к собственным мыслям.

— Нам следует надеть костюмы? — спросил Сандерс.

— Да. Мы будем в воде долгое время. Вода теплая, но не настолько. После часа пребывания в воде без костюма вы начнете терять тепло, как птица оперение.

Трис установил компрессор в исходное состояние и с помощью отвертки проверил наличие искры на контактах стартера. Компрессор взвыл, набирая обороты.

Сандерс пошел вниз. Каюта «Корсара» походила на блошиный рынок для ныряльщиков. С потолка свисали мотки веревок и цепей. Два покрытых солью удилища висели под потолком, закрепленные в скобках, ввинченных в корпус. В одном углу валялись старые регуляторы для баллонов, резина потрескалась и прогнила. Инструменты — молотки, резцы, отвертки, гаечные ключи — громоздились на всех скамейках. Здесь не было закрывающейся двери, в качестве туалетной бумаги были нарезаны на куски листы приложения к воскресной газете, засунутые в щель в корпусе. Сандерс нашел груду водолазных костюмов, масок и ласт. Он рассортировал верхние и нижние части костюмов, пытаясь найти подходящие для себя и Гейл. Под грудой костюмов он обнаружил ржавый нож и резиновый чехол со шнурками, предназначенными для крепления ножа к ноге ныряльщика. Он вложил нож в чехол и понес его и водолазные костюмы наверх.

Гейл пришивала двухфунтовые грузы на свой пояс. Он подал ей водолазный костюм и спросил:

— Сколько ты обычно используешь — шесть фунтов?

— Да.

— Костюм увеличит твою плавучесть вдвое. Тебе надо выбросить эти двухфунтовки и нагрузиться тремя или четырьмя четырехфунтовками.

Гейл кивнула. Она увидела в его руке нож.

— Что ты собираешься с этим делать?

— Не знаю. Раскапывать песок. Я нашел его внизу. Трис выкинул алюминиевую трубку за борт. Она лежала на воде всего один момент, возмущая спокойную поверхность, затем медленно затонула, таща за собой розовый шланг. Поток пузырей вырвался на поверхность.

Трис крикнул Сандерсу:

— Брось ту связку через левый борт. Я сброшу свою через правый. Следи, чтобы они не перепутались сразу же.

Сандерс сбросил желтую связку. Она поплыла, а из масок начали вылетать пузыри. Он надел ремни на баллон, проверил регулятор и помог Гейл продеть руки в лямки. Затем пристегнул нож к правой ноге, добавил десять фунтов к собственному поясу и застегнул его. Он просунул ноги в ласты и сказал:

— Мне кажется, я готов. Это очень странно: ни баллона, ни маски. Гейл попросила:

— Брось мне мешок, когда я соберу все свое, хорошо?

— Конечно.

Гейл скатилась спиной назад с борта. Она очистила маску и подняла руку. Сандерс наклонился над краем лодки и передал ей полотняный мешок; она взмахнула рукой и нырнула.

Следующим был Трис, затем Сандерс вынул маску, натянул ее на голову и прыгнул вместе со связкой шлангов.

Направляясь ко дну, Сандерс пытался разобраться в ощущениях, которые получал от плавания с аппаратурой Деско. Поле его зрения было неизмеримо шире, чем в обычной маске; он мог видеть даже свой нос. Воздух, шипевший перед отверстием над правым глазом, освежал кожу холодком. Приятно было не зажимать во рту резиновый загубник; он обнаружил, что может разговаривать сам с собой. Но при этом он постоянно ощущал, как что-то тянет его за голову. Он взглянул вверх и увидел, что за ним плывет резиновая извивающаяся змея. Дэвидзаметил воздушную трубку Триса, тянущуюся со дна к рифу, и последовал за ним.

Трис ждал у входа в пещеру, держа воздушный лифт высоко над песчаным дном. Даже под водой аппарат издавал громкий шум, подобный сильному ветру, гуляющему между высоких строений.

Когда Дэвид и Гейл приблизились к нему, Трис расставил их перед пещерой. Он сделал окружность из большого и указательного пальцев и поглядел на них. Одновременно он спросил: «О'кей?» Слово прозвучало неразборчиво, но знак был понятен. Они ответили ему тем же знаком. Трис коснулся песка входным отверстием воздушного лифта.

Внезапно песок исчез со дна. Сандерсу это показалось похожим на ускоренную съемку работы пылесоса над горкой сигарного пепла. В течение нескольких секунд на этом месте образовалась ямка диаметром в фут и глубиной в полфута. Песок и мелкая галька вылетели из заднего конца трубки, образовав плотное сверкающее облачко. Прилив гнал волны вправо, пытаясь отогнать от них облачко, но волны вокруг рифа сражались с приливом, и вскоре Сандерс понял, что ему надо лечь на дно, чтобы увидеть дырку. Через песок прорезался кончик ампулы, покачиваясь и сопротивляясь силе всасывания. Сандерс схватил ампулу и передал ее Гейл, она положила ее на дно своего мешка.

Дыра углублялась, и внезапно ее стенка обрушилась. Песок полетел в глаза Сандерсу. Сквозь туман он разглядел сверкающие предметы; он сунул руку в дырку, и в ней оказалось несколько ампул. Трис поднял воздушный лифт, чтобы улегся песок, мешавший Сандерсу собрать оказавшиеся на поверхности ампулы. Затем Трис передвинул трубку на несколько футов вправо и начал проделывать следующую дырку. Вскоре тут обнаружились целые залежи ампул, некоторые из них были заполнены прозрачной жидкостью, некоторые — желтой, а остальные — янтарной.

Гейл придвинулась ближе к Сандерсу, с максимальной осторожностью вынимая из его руки ампулы и укладывая их по одной в свой холщовый мешок. Двигаться было очень приятно. Вода внутри ее водолазного костюма была теплее температуры тела, и когда Гейл двигала руками или ногами, струйки теплой воды перемещались по телу. Она пыталась подсчитать количество ампул в мешке, но их было слишком много. Она беспокоилась о том, что, если будет продолжать складывать их, они разобьются друг об друга, когда она вытащит мешок из воды. Здесь они почти ничего не весили, но, если на поверхности жидкость в ампулах окажется слишком тяжелой, ампулы на дне мешка могут треснуть. Она похлопала Сандерса по плечу и указала на Триса, который на расстоянии всего трех или четырех футов от них выглядел туманной серой фигурой. Сандерс постучал по плечу Триса, тот поднял воздушный лифт со дна. Гейл подплыла к нему и подняла мешок. Он кивнул и указал наверх.

Когда она поднималась на поверхность, мешок казался якорем, тянувшим ее ко дну. Ей приходилось прикладывать усилия, чтобы двигаться в нужном направлении, отталкиваясь ногами изо всех сил и энергично работая рукой, чтобы подняться вверх. Гейл взглянула вниз и увидела, что Сандерс стучит Триса по плечу, убеждая его двигаться в направлении рифа.

Коффин заметил пузырьки, поднимающиеся вверх, и ждал ее на платформе. Он взял мешок и заглянул внутрь. Глаза его радостно заблестели, и он произнес одно-единственное слово:

— Точно.

Гейл вскарабкалась на платформу и легла на живот, пытаясь отдышаться.

— В следующий раз, — сказал Коффин, — оставьте свои весовые добавки на дне. Так будет легче.

Гейл кивнула и мысленно упрекнула себя за то, что не додумалась сама.

— Я бы освободил ваш мешок через секунду, но хочу собрать все стекло в одном месте. Она рывком села:

— Нет надобности торопиться. Коффин прошел вперед, и Гейл слышала звенящие звуки, когда он извлекал ампулы из мешка.

— Нет осложнений? — поинтересовалась она.

— Ни капельки. Трис — мастер своего дела под водой, ведь так?

— Трис? Это точно. А трудно работать с воздушным лифтом?

— Для большинства мужчин — да. Он способен брыкаться, как козел. Но Трис может держать его прямо, как деревце, пять или шесть часов кряду. Думаю, что он мог бы оставаться внизу всю свою жизнь, если бы смог. Он чувствует себя счастливейшим человеком там внизу, вдали от людей. — Голос Коффина удалялся от нее.

— Что вы имеете в виду?

— А вы не знаете?

— Думаю, что нет.

— Ну, это не мое дело рассказывать сказки.

— Мистер Коффин, — сказала Гейл, пытаясь сдержать раздражение, — я не прошу вас рассказывать сказки, но есть что-то относительно Триса, что знает, кажется, каждый, кроме нас, и никто не хочет нам рассказать. Мы живем в доме этого человека, спим в его постели. По-моему, мы имеем право знать о нем хоть что-то.

Коффин вынул последнюю ампулу из мешка.

— Возможно, имеете. Но все, что я могу вам сказать, — он был женат. — Коффин вернулся к корме.

— Где же его жена?

— Умерла. — Он отдал Гейл мешок. — Двести сорок шесть. Долгий путь можно пройти с таким запасом.

Гейл взглянула на Коффина, раздумывая, стоит ли еще нажать на него, чтобы получить побольше информации. Она решила не пытаться: если он захочет говорить, то скажет сам. Настойчивость может только рассердить его. Она спустила маску на лицо, закусила загубник и соскользнула с платформы в воду.

Под водой она скатала мешок в шар, чтобы он не тормозил ее движений. Поглядев вниз, она увидела Триса и Сандерса, работающих на рифе, в нескольких ярдах левее входа в пещеру. Сквозь облако песка, беснующегося над ними, трудно было отличить их друг от друга. Гейл начала опускаться, и вода, заполняющая ее костюм, показалась ей холодной. Она прикинула, сколько воздуха у нее осталось, представляя, что произойдет, когда ей придется менять баллоны. На солнце было отлично, и, возможно, ей все-таки удастся втянуть Коффина в разговор, чтобы он поделился еще какими-то фактами о жене Триса.

Гейл плыла сквозь взбаламученный песок и чувствовала, как комочки пыли прилипают к волосам. Она услышала звук молотка, как если бы кто-то работал на наковальне. Ослепленная песком, она внезапно почувствовала, как грудью столкнулась с потоком песка и гальки, — от места выхлопа воздушного лифта ее отделяло расстояние всего в несколько дюймов. Она отскочила и укрылась на дне. Обломки дождем обрушивались вокруг нее, пока она не отползла вперед.

Трис колотил по кораллу концом воздушного лифта, пытаясь отбить кусок рифа, чтобы можно было засунуть руку в отверстие. Осколок рифа размером в кулак отвалился и загрохотал по трубе. Трис ощупал отверстие пальцем и покачал головой: его ладонь была слишком велика. Он попросил Сандерса, который всунул пальцы в отверстие и вынул оттуда зеленый, покрытый коркой кусок металла, который передал Трису.

Гейл постучала по плечу Триса, чтобы дать знать о своем присутствии. Он обернулся и жестами попросил ее открыть мешок. Она раскатала его, и он опустил реликвию внутрь. Затем снова повел их к скале.

В воронку, сделанную Трисом, течением нанесло песок, и теперь на месте ямки было едва различимое углубление. Трис расставил Сандерсов на прежние места и прикоснулся воздушным лифтом к песку.

Шесть первых дюймов, пройденных Трисом для восстановления ямки, не дали ничего, кроме песка. Но вскоре он обнаружил целый слой ампул, и Сандерс вытаскивал по две-три штуки с изменяющегося дна и передавал их Гейл.

Лежа ничком на дне и двигая только руками, Гейл чувствовала глубокий, неприятный озноб. Вода в ее костюме не двигалась и казалась липкой. Ее тело, которому было необходимо восстанавливать тепло, посылало импульсы дрожи в руки, затем в плечи и в шею. Гейл надеялась только на то, что скоро ей понадобится подняться за новым баллоном.

Сандерс поднял две последние ампулы из ямки. Трис отступил на фут или два, дотронулся аппаратом до свежего песка и через полминуты обнаружил новый пласт бесчисленных ампул.

На дне отверстия оказался какой-то предмет конической формы. Когда с него ссыпался песок, Сандерс разглядел металлический зеленый столбик. Внезапно он понял, что это артиллерийский снаряд. Он нагнулся, чтобы подобрать находку, но Трис быстро ударил его по руке воздушным лифтом, затем поднял лифт над головой и взглянул на Сандерса. Он поднял кверху указательный палец левой руки, сказав тем самым: «будь осторожен». Он указал на зеленый конус и покачал пальцем, а затем показал на себя: «ты стой подальше, я управлюсь сам». Так же знаками он приказал Сандерсу взять воздушный лифт и и потренироваться на этой конической штуке. Сандерс кивнул и потянулся за трубкой. Вокруг отверстия на трубке был круговой зажим. Трис держал руку на этом зажиме до тех пор, пока не убедился, что Сандерс крепко ухватился за него.

Наблюдая, как Трис использует аппарат (ладонь на зажиме, трубка удобно пристроена под рукой), Сандерс сделал заключение, что воздушный лифт — вполне понятливое существо, и ослабил обхват зажима. Отверстие трубки тащилось по дну, всасывая песок и камни. Внезапно трубка всосала камень, который не смог пройти сквозь нее, и из-за создавшегося препятствия лифт выпрыгнул из руки Сандерса и стукнул его в плечо. Подгоняемый сотней футов шланга, надутого сжатым воздухом, аппарат рывками потащил человека по дну наподобие игрушки «йо-йо». Сандерс обхватил трубку руками и пытался удержаться на месте, вбивая ноги в песок, но аппарат поднял его вверх и стал мотать из стороны в сторону. Он видел блики на поверхности и полосы серого и коричневого света, пока его несло мимо рифа. Он ослабил хватку, пытаясь освободиться от трубки, и она треснула его по ребрам.

Затем аппарат упал и успокоился. Задыхаясь, вперившись взглядом в ураган из песка и гальки, Сандерс увидел Триса, который держал прыгающий воздушный лифт за основание и бил трубкой по скале, 0-н делал это снова и снова, пока наконец злосчастный камень не выпал. Шланг медленно свился в клубок.

Трис сделал знак «о'кей» и вопросительно поднял брови. Сандерс дотронулся до ребер и кивнул. Трис указал на зажим: «держи его крепче, и все будет как надо», и снова подвел Сандерса к ямке.

Гейл дотронулась до его плеча и тревожно взглянула в глаза. Он показал знаком «о'кей» и упал на колени.

Трис подал ему зажим и заложил трубку ему под руку. Теперь Сандерс держал зажим так крепко, что косточки его пальцев побелели. Убедившись, что у него все под контролем, он кивнул Трису и погрузил лифт в песок. Аппарат дернулся и загудел, но стоял твердо.

Трис подплыл к другой стороне ямы и встал лицом к Сандерсу, водя рукой вокруг зеленого конуса и показывая, что он должен выкопать ямку достаточно широкой, чтобы она не осыпалась.

Снаряд стоял острием вверх и, по мере того как с него облетал песок, увеличивался в объеме до диаметра примерно в шесть дюймов. Он был покрыт морскими растениями, но, судя по тому, как Трис с ним обращался, все еще оставался вполне боеспособным и представлял опасность.

Когда снаряд уже почти освободился от песка, Трис обхватил его руками посредине и решительно выдернул из дна. Он осмотрел снаряд и поставил его на песок у основания рифа. Затем забрал у Сандерса воздушный лифт и вычистил ямку с неровными краями для следующих ампул.

Мешок наполнялся быстро. Гейл промерзла до костей, мечтала о солнечном свете, но не желала признаваться в этом мужчинам. Ей пришлось заставить себя ждать последние несколько минут, пока мешок не оказался достаточно полным. Затем, к своему удовольствию, она почувствовала затрудненность дыхания, что указывало на то, что баллон почти опустел. Она стукнула Триса по спине, провела пальцем поперек шеи и указала на поверхность. Трис дотронулся до мешка и поднял левую руку с двумя, а потом и с тремя раздвинутыми пальцами — это означало, что нужно принести вниз побольше мешков. Она кивнула. Поднимаясь на поверхность, она видела, что Сандерс и Трис стоят у ямки, а не двигаются к скале. Они собирались выкопать как можно больше ампул и так быстро, как только могли.

В десяти или пятнадцати футах от дна вес мешка напомнил ей о том, что нужно сбросить пояс с довеском. Она расстегнула пряжку и проследила, как двенадцать футов свинца упали на песчаное дно.

Коффин снова ожидал ее на поверхности. Она передала ему мешок и сказала:

— Там, на дне, что-то лежит.

— Что?

— Я не знаю. Они нашли это на рифе. — Гейл сняла свой баллон и передала его Коффину.

— Нужен свежий? — спросил Коффин.

— Да, и Трис хочет больше мешков.

— Неудивительно. Если все, что я предполагаю, действительно находится там, то мы бы целую вечность вынимали это одним мешком.

Гейл подтянулась на платформу и расстегнула молнию на жакете своего костюма. Она прислонилась спиной к корме, позволяя солнцу отогреть ее холодную мокрую кожу. На лице возникли пятна в тех местах, где давили выступы маски, рот растянулся и отек от загубника, как будто дантист трудился над ее задним зубом и чересчур растянул ей губы. Она вытерла нос и увидела кровь на руке.

— Устала? — спросил Коффин, выкладывая ампулы.

— Выдохлась.

— Тогда давай я спущусь в этот раз. Здесь все равно ничего не происходит.

— Нет, все в порядке, — сказала она, сама не понимая, почему отклоняет его предложение. — Спущусь еще разок. Если что-то должно случиться, лучше, если здесь будете вы.

— По крайней мере, мы придумаем что-нибудь, чтобы стало полегче.

Гейл понежилась еще несколько минут, затем взобралась в лодку и отсоединила регулятор от пустого баллона. Готовя новый баллон, она пыталась придумать наиболее деликатный способ заставить Коффина рассказать о жене Триса, но так ничего и не придумала и в конце концов спросила:

— Отчего умерла жена Триса?

Коффин взглянул на нее, затем повернулся к мешку.

— Я считаю, — сказал он, бросая ампулы в пластиковые мешочки для сандвичей. — Вот, пятьдесят. — Он перевязал мешочек и начал заполнять следующий.

Гейл молчала, пока не закончила подготовку нового баллона к работе. Коффин бросил последнюю ампулу в пластиковый мешочек и завязал его.

— Давно ли она умерла? Коффин проигнорировал вопрос.

— Двести, — сказал он. — Всего четыреста пятьдесят шесть. — Он добрался до дна холщового мешка и вынул кусок зеленого металла. — Здрасьте…

— Что это такое?

— Накладка замка. — Он поднял пластину, имевшую форму цветка лилии. В каждом лепестке была замочная скважина. Вокруг краев были просверлены шесть отверстий для гвоздей. — Закрывала замок на сундуке или шкафчике. Что он хочет с этим сделать?

— Он не говорил.

Коффин установил накладку замка на полочку перед штурвальным колесом.

— Это простая латунь. Гейл помолчала.

— Если вы не хотите сказать мне, — сказала она, — я спрошу его самого.

Коффин отпер ящик и вынул оттуда два холщовых мешка и моток пеньковой веревки толщиной в три восьмых дюйма.

— Это было бы жестоко с вашей стороны. — Коффин пропустил конец веревки через ручки одного из мешков и связал веревку бантиком. Он отмотал двадцать или тридцать ярдов веревки, отрезал ее и привязал отрезанный конец к клину, вбитому в корму. Ту же процедуру он повторил с другим мешком, привязав веревку к клину, вбитому посредине палубы.

Когда он закончил, то некоторое время смотрел на нож, что-то прикидывая. Затем вбил его в планшир и повернулся к Гейл.

— Хорошо. Я не хочу, чтобы вы спрашивали его, не хочу, чтобы вы заставляли его страдать. Он испил свою чашу до дна.

Смущенная, Гейл начала было что-то говорить, но Коффин перебил ее.

— В юности он довольно-таки сильно попроказничал здесь, на Бермудах. Не более чем другие мальчишки, мне думается, но его проделки, казалось, были не просто хулиганством, они имели какую-то цель, как будто он хотел что-то сказать. Он никогда не крал в лавках и не грабил никого из простых жителей. Все, что он делал, было направлено против местных властей — полиции или британцев. Помню, британцы попытались отобрать участок муниципальной земли на Сент-Дэвидсе, чтобы построить какое-то общественное заведение. Островитяне страшно возмутились, заявляя, что эта земля всегда была их собственностью, принадлежала им по праву. Конечно, британцы все равно ее отобрали, но чертовски мучились, пытаясь построить там что-нибудь. Трис и его приятели уничтожали все сразу же, как только что-то воздвигалось, например, засыпали сахар в емкости для горючего и тому подобное.

Так или иначе, когда ему было около двадцати трех, он познакомился с британской девушкой, Присциллой. Я позабыл ее фамилию. Она была здесь на каникулах и встретила Триса в Сент-Дэвидсе совершенно случайно. Боже, какая великолепная была девушка! И славная. Более доброго и неиспорченного создания свет не видел. Трис учил ее, как нырять, как искать места кораблекрушений. Боже, кажется, учил всему, разве только не языку рыб. Она же учила его, как обходиться с людьми, как управлять собой. Успокаивала его мгновенно, как масло, пролитое на волну.

Она уехала домой в Англию, но вернулась следующим летом и начала работать с детьми в Гамильтоне. Через год после этого они поженились — должно быть, в 1958 году. Британские круги не одобрили этот брак. Они никогда не знали, как обходиться с жителями Сент-Дэвидса. Иногда они называли их красными неграми, чаще же делали вид, что Сент-Дэвидс вообще не существует. Но так как Присцилла переехала с Трисом на Сент-Дэвидс, вырвав его из цивилизованной среды, где он мог быть неугоден кому-нибудь, они забыли об этой истории. Она продолжала работать в Гамильтоне, а он оставался на острове.

Буквально у всех на глазах Трис превратился в другого человека. В нем не осталось злости, для нее просто не было места. Слишком много счастья.

В течение двух, может быть, трех лет все шло прекрасно. Они вместе ныряли на места кораблекрушений. Чтобы в кладовой всегда была еда, Трис работал спасателем. Его отец еще был жив тогда, так что он сам не должен был работать на маяке. Однажды весной, в начале шестидесятых, Трис нашел свой первый затонувший корабль «Тринидад». На нем было не столь уж много сокровищ — брусок золота, кольцо с изумрудом, несколько других мелочей, но для них этого было достаточно. Как раз в это время Присцилла забеременела. Никто не знал об этом тогда; все обнаружилось позже. Но сами-то они должны были знать, она вся цвела от радости жизни. Она с такой гордостью носила кольцо с изумрудом и просто на глазах наливалась любовью и — да, наверное, это единственное слово, которое здесь подходит, — святостью.

Как я уже говорил, она работала с мальчишками, у которых были проблемы: они не натворили столько, чтобы заключать их в тюрьму, но при этом не могли справляться как следует со всем тем, чего требовало от них общество. Она же любила их, как своих собственных.

Это было как раз то время, когда в Америке начала процветать торговля наркотиками. Не здесь, здесь их никогда не находили в значительных количествах. Но шли разговоры, что Бермуды будто бы используются как перевалочная станция для контрабандистов. Судно, появлявшееся во Флориде или Норфолке с европейским грузом, вызывало некое недоумение у чиновников, особенно если оно останавливалось, скажем, на Гаити или на других островах по пути. Но парусные лодки, совершавшие круизы между Штатами и Бермудами, или бизнесмены, проводившие здесь долгие уик-энды, — на них никто не обращал никакого внимания.

Однажды один из воспитанников Присциллы проболтался и рассказал что-то о шхуне, которая идет с юга с грузом наркотиков. Она подумала, что это просто болтовня, но упомянула о ней Трису. Охотников за сокровищами подслушивают везде, в каждом баре и на каждом рыбном базаре. Так оно и должно быть, так собирают намеки, сплетни; такой-то видел кучи балласта в определенном месте; кто-то другой заметил странные деревянные детали в другом; кто-то говорит: «Смотри, какую монету я откопал на Испанской скале». Такого рода разговоры. Так что Трису не составило труда проверить эту сплетню, и она оказалась правдой. Частная яхта направлялась в Сент-Джордж с десятью килограммами героина. Часть его должна была быть передана на туристское судно в караваях хлеба; остальной товар должен был храниться здесь, и его понемногу предстояло увозить на север «бизнесменам».

В те дни Трис все еще отчасти доверял правительству. Присцилла убедила его, что совсем не обязательно, чтобы все чиновники были настроены против него. Поэтому они обратились в правительство, прямо к главе, и рассказали ему все, что знали. Ну, правительство не поверило им, и, если быть справедливым до конца, у них было слишком мало доказательств, да и вообще чиновники были не самого высокого мнения о Трисе с самого начала. Они и не представляли себе, как много он мог знать. Для них все это было не более чем сплетня, пущенная ребенком.

Эта история весьма возмутила Триса, частично задев его гордость. Ведь он точно знал людей, которые контрабандно провозили героин, а правительство не верило ни одному его слову. Он решил задержать торговцев самостоятельно и преподнести наркотики чиновникам на тарелочке. Он не знал, во что собрался вмешаться, и поэтому пару раз сглупил, например, рассказав слишком многим о том, что намеревается сделать. Несколько раз ему угрожали, а это еще больше подстегивало его самолюбие. Присцилла старалась удержать его, но это было трудно, так как в основном она соглашалась с ним.

Чтобы не утомлять вас излишними подробностями, скажу, что Трис вместе с несколькими своими приятелями встретил яхту перед входом в гавань Сент-Джорджа и пытался напасть на судно. Произошла потасовка, и яхта убралась подобру-поздорову.

— С наркотиками? — спросила Гейл.

— Конечно, но их-то планы рухнули. Четырьмя днями позже Присциллу нашли мертвой за столом в ее кабинете. Медицинский эксперт установил, что она скончалась от слишком большой дозы наркотика, и дело было закрыто. Однако все поняли, что именно там произошло: один из людей, связанных с контрабандистами, операция которых не удалась, поджидал ее в кабинете однажды рано утром и воткнул в нее иглу. На руке были обнаружены следы уколов, как будто она была наркоманкой. Трис едва не сошел с ума от печали, ярости и чувства собственной вины. Он проклинал себя, проклинал правительство.

— Нашел он человека, убившего ее?

— Никто не знает наверняка. Но спустя примерно неделю после того, как она умерла, высоко на ветвях дерева в Сент-Джордже был найден человек. Все его суставы были сломаны, пальцы загнуты кверху, локти вывернуты назад, то же было проделано с его коленями и пальцами на ногах. Голова была повернута на полный оборот, как будто кто-то хотел ее просто открутить. Он служил где-то барменом, но в основном болтался без работы, при этом всегда имея много денег. Никого не обвинили, и единственная причина, по которой Триса связывали с этим делом, заключалась в том, что только он, обладающий недюжинной силой, мог так изуродовать этого человека и закинуть его потом на пятидесятифутовую высоту. Почти целый месяц Трис непрерывно пил, утром, днем и вечером, глотая все, что содержало хоть что-то спиртное. Он сидел в своем доме, и единственными жителями, которые осмеливались входить к нему, были те, кто приносили ему спиртное и еду. Затем однажды он вышел и снова начал спускаться под воду, совершал сумасшедшие, опасные поступки: нырял в одиночку в штормовую погоду, оставался на большой глубине долгое время. Это походило на то, что он хотел либо очиститься, либо погибнуть, и ему это почти удалось: однажды чуть не загнулся, целых три дня провел в декомпрессионной камере.

— Что заставило его вернуться?

— Вернуться? Вы имеете в виду вернуться к нормальной жизни? Он никогда не стал снова таким, каким был до ее смерти. Сомневаюсь, что это когда-нибудь произойдет.

— Был ли замешан в этом Клоше?

Коффин помолчал.

— Держу пари, что был, хотя доказательств у меня нет. Так или иначе, важно, что Трис увидел: те же вещи снова начинают происходить здесь.

После некоторого молчания Гейл произнесла:

— Спасибо.

Ее охватили печаль, сострадание и боль за Триса. Она пыталась вообразить себе его жену, но единственный образ, представлявшийся ей удовлетворительным, оказывался ею самой.

Коффин держал баллон, пока она надевала и выпрямляла лямки. Он передал ей холщовый мешок, который она принесла снизу, и сказал:

— Когда вы спуститесь, я передам вам еще два. Положите два мешка на дно и придавите их камнем, чтобы они не уплыли. Когда они наполнятся, дерните три раза за веревку, и я подниму их. Однако следите, чтобы они не перевернулись.

— Хорошо.

Гейл переступила через перекладину на платформу для ныряния, проверила баллон и маску и прыгнула в воду. Натягивая веревки позади себя, она проплыла до дна. Без дополнительного веса тело стремилось всплыть, и ей пришлось использовать обе руки, чтобы облегчить спуск. Она нашла на дне свой пояс с грузом, пристегнула его себе на талию и направилась к облачку песка.

Она шла дольше, чем ей казалось. Гора ампул высотой более фута и в два фута шириной выросла в песке позади Давида. Гейл встала коленями на два мешка и раскрыла третий. Она брала ампулы пригоршнями и бросала их в мешок; они постепенно доплывали до дна. Был заполнен один мешок, другой, а затем — третий. Гейл дотронулась до Сандерса, чтобы он знал, что она собирается наверх, и три раза дернула за две веревки. Как только она отстегнула свой пояс с грузом, веревки, ведущие вверх, натянулись, а мешки приподнялись. Она схватила веревки одной рукой и, держа непривязанный мешок другой, позволила, чтобы ее вытянули на поверхность.

— У вас идет кровь, — сказал Коффин.

Гейл скосила глаза и увидела растворенную в воде кровь, омывающую ее нос. Она задрала голову кверху и выдула воду из маски.

— Я знаю. Ничего страшного.

— Вы по-прежнему не хотите, чтобы я спустился?

— Спущусь еще раз сама.

Коффин осторожно высыпал ампулы из мешков на брезент, который заранее расстелил на палубе.

— Я пересчитаю их, пока вы будете внизу, — сказал он, передавая Гейл мешки.

Она спустилась вниз снова и на этот раз ощутила острую боль в пазухах над глазами. Она остановилась на несколько футов ниже поверхности, стараясь держаться на этой глубине и ожидая, когда боль утихнет. Потом начала спускаться глубже, пока боль вновь не остановила ее и не заставила ждать. Этот раз — последний, решила Гейл, слишком много подъемов и спусков.

Теперь она ощущала давление и в ушах, и ей пришлось заставить себя зевнуть. Она почувствовала два скрипучих выхлопа, и давление исчезло.

Когда она стала снова опускаться, то заметила что-то движущееся — сероватое размытое пятно за рифом. Гейл всмотрелась пристальнее, напряглась, чтобы видеть сквозь туман. Ничего. Затем дальше слева — другой признак движения. Она оглянулась, пытаясь предугадать, где пятно может появиться в следующий раз. За ней, вдали от облака песка, вода была чище, и когда она вновь обернулась, то увидела: выплывая из тумана, словно из-за занавеса, к ней приближалась акула. Она двигалась с уверенной, неторопливой грацией, пробираясь сквозь воду с помощью мягких ударов своего полукруглого хвоста.

Паника узлом завязала желудок Гейл. Она была уже более чем на полпути ко дну и помнила предупреждение Дэвида, что в подобных случаях не следует сразу вырываться на поверхность. Она не могла сказать, насколько велика эта акула, так как в воде не было ничего, с чем можно было сравнить ее размеры. Гейл не сумела бы определить и расстояние между ними, так как акула все время находилась на границе видимости, а Гейл не знала, насколько далеко может видеть. Пятьдесят футов? Шестьдесят?

Акула двигалась по широкому кругу, и, когда солнечные лучи касались ее спины, Гейл успевала заметить слабые полоски вдоль ее боков, светло-коричневые штрихи на фоне более темной кожи. Один черный глаз, казалось, наблюдал за женщиной, но в нем не было заметно ни интереса, ни любопытства.

Все еще держась за веревки, Гейл продолжала спускаться в направлении изрыгающего песок воздушного лифта. Она нашла свой пояс с весовыми добавками, надела его и дотронулась до Триса. Когда он взглянул на нее, она сделала правой рукой волнообразное движение, а затем пальцами — кусательное и указала вправо, где, по ее разумению, сейчас должна была находиться акула. Трис взглянул в указанном направлении, но, окруженный потоками песка, не увидел ничего. Он снова взглянул на нее, покачал головой и резким движением руки отмел возможность опасности.

Сандерс не был уверен, что понял, о чем Гейл рассказала Трису. Он вспомнил ее нервозность при встрече с барракудой и предположил, что произошло нечто подобное. Но, видя ее широко раскрытые от страха глаза, все же усомнился. Он сложил вместе основания ладоней, растопырил пальцы рук, затем сложил их сжатыми — условное изображение пасти, затем взглянул на Гейл, поднял брови и развел руки, спрашивая, насколько она была велика. Гейл пожала плечами: «не могу определить».

Но развела руки так широко, насколько могла: «по крайней мере, не меньше этой длины».

Сандерс заметил, что полдюйма кровавой воды омывает изнутри ее маску. Он указал на это и погрозил пальцем, запрещая Гейл выливать воду из маски. Она кивнула, но, как оказалось, не поняла его. Прежде чем он успел ее остановить, она нажала на верхнюю часть маски и выдохнула через нос. Поток густой зеленой жидкости хлынул из маски и уплыл вместе с течением.

Сандерс стукнул себя по лбу и покачал головой. Он указал на расплывающиеся кровяные полосы.

Глаза Гейл стали испуганными. Она дотронулась до него и указала на поверхность, спрашивая разрешения подняться. Сандерс взял ее за руку и решительно покачал головой: «нет». Он указал на пустой холщовый мешок, поднял горстку ампул и уронил их в мешок.

Канава, которую прокопал Трис, содержала основные залежи. Здесь везде были видны ампулы, они выглядывали из песка, как изюм из рисового пудинга. Осторожно пробираясь с воздушным лифтом между артиллерийскими снарядами, Трис обнаружил сгнивший деревянный лист, с помощью лифта сдул его с места и обнаружил сорок восемь ампул в восьми аккуратных рядах по шесть штук.

Сандерс не поспевал за Трисом. Он выбирал четыре, шесть, десять ампул из песка за один раз и передавал их Гейл, но всегда Трис за это же время отыскивал во много раз больше. Он попытался поднять со дна целый ящик, но, хотя тот казался нетронутым, у него не было дна, и ампулы рассыпались по песку. Он складывал ладони лодочкой, черпал ими от пятнадцати до двадцати ампул и поворачивался, чтобы передать их Гейл. Ее руки в этот момент не всегда были протянуты в его направлении. Он сердился, поворачивался к ней лицом и видел, что все ее внимание сосредоточено на рифе.

Акула была не более чем в десяти футах от них, двигаясь справа налево между ними и коралловым рифом, — узкая торпеда длиной от шести до семи футов, состоящая из одних мускулов. Она наблюдала за ними, но не приближалась, и Сандерс догадывался, что, может быть, она ищет источник крови в воде. Он нагнулся к ноге и вынул нож. По-видимому, Трис не заметил появления акулы. Сандерс постучал его по плечу и указал на акулу как раз в тот момент, когда она плыла влево, сохраняя неизменным удаление от них в десять или двенадцать футов и в четырех или пяти футах от рифа.

Трис наблюдал, как акула прошла мимо Гейл и исчезла футах в двадцати от нее, за облаком песка. Он постучал костяшками пальцев по воздушному лифту и покачал головой. Казалось, он говорит: «оставайся спокойным».

С ножом в правой руке Сандерс мог действовать только левой, но и ею не мог собрать достаточно много, так как Гейл больше не забирала у него ампулы; она стояла в напряженной позе на коленях, сжимая полупустой мешок и ожидая в панике нового появления акулы.

Сандерс увидел акулу первым. Как и раньше, она появилась справа, все так же сохраняя дистанцию, но, как показалось Сандерсу, чуть ближе, чем в предыдущий раз. Она подплыла к занятому лифтом Трису и двинулась по направлению к Сандерсу, который, притаившись, держал нож прямо перед собой. Затем ее увидела Гейл и, придя в неописуемый ужас, замахала руками. Акула заметила движения, ее голова дернулась, и она повернула в сторону Гейл.

Гейл дотронулась до рукава Сандерса, он выскочил вперед. Его правая рука вытянулась, острие ножа устремилось вверх.

Акула увидела приближение Сандерса и сделала обманное движение; ее голова метнулась вправо, хвост дважды хлопнулся о воду. Но инстинкт подсказал ей, что не надо приближаться к рифу, и, очевидно в замешательстве, она замедлила движение, что позволило Сандерсу вонзить нож ей куда-то в живот, на расстоянии фута от хвоста.

Единственная сознательная мысль, мелькнувшая у Сандерса, была удивлением: ее плоть оказалась удивительно мягкой, нож погрузился в нее по самую рукоять. Затем конвульсивное движение тела вырвало нож из его руки. Кровь хлынула из раны густым облаком.

Акула метнулась прочь, плывя без определенного направления, тело ее содрогалось, хвост дергался. Голова повернулась, и челюсти сомкнулись над окровавленным животом. Акула пыталась сожрать самое себя.

Нож упал в нескольких футах, и Сандерс поплыл, чтобы забрать его, беспокоясь, что акула может вернуться и в ярости напасть на них.

Но на него напала вовсе не акула. Сандерс почувствовал, как чья-то рука схватила его за колено и потащила назад. Лежа на спине, он увидел яростные глаза Триса. Он видел, как двигались его губы, и слышал звуки, но не слова.

Трис схватил Сандерса за руку и рывком поставил на ноги. Его пальцы полностью обхватили верхнюю часть руки Сандерса и больно его ущипнули.

Испуганный и опешивший, Сандерс недоумевал, чем именно он привел Триса в такую ярость, и глядел в кричащее лицо, искренне боялся, что Трис может убить его. Трис выхватил нож из руки Сандерса и всунул его во входное отверстие воздушного лифта. Нож с шумом пролетел через трубку. Затем Трис указал на поверхность и начал подниматься, но остановился, вернулся и подобрал один артиллерийский снаряд.

Гейл все еще лежала на дне. Сандерс взял ее за руку и помог встать на ноги, дернул три раза за веревку и направил ее руку к веревке, когда она натянулась усилием Коффина сверху.

Плывя с Гейл к поверхности, Сандерс видел серую тень, движущуюся в отдалении. Как бы ни было затуманено его зрение, он смог разглядеть, что она была большой, гораздо больше человека.

Когда он достиг лодки, то поглядел вниз и увидел раненую акулу, дергающуюся и катающуюся по рифу. Затем поступление воздуха в его маску прекратилось. Сандерс рванулся к поверхности, вдыхая последний глоток воздуха. Ухватившись одной рукой за платформу, он стащил с себя маску и произнес:

— Эй, что…

Звук голоса Триса заставил его замолчать.

— …Тупое, проклятое, идиотское, сумасшедшее, которое я видел когда-нибудь в моей жизни!

Трис был уже в лодке и, как показалось Сандерсу, бранил Коффина, который выключил компрессор.

Сандерс погрузил лицо в воду, чтобы прочистить нос, поэтому не увидел руку, которая схватила его. Он услышал слово «вы!» и почувствовал, как его подхватили под руку, вытащили из воды и перекинули через перекладину. Его ноги ударились о палубу.

Гейл, опираясь на край платформы, наблюдала, как Сандерс вылетел из воды, и перед ней возникла картина: человек, висящий высоко на дереве с выкрученными конечностями.

Трис держал Сандерса за руки и тряс его, отчего голова Дэвида моталась из стороны в сторону.

— Что же такое вы делаете, скажите ради бога? Вы вообразили, что вы чертов Тарзан? Вы — чертов подонок, вот вы кто такой!

— Что…

— Испортить работу целого дня… Иисус Христос!

Трис оттолкнул от себя Сандерса и повернулся, чтобы забрать баллон Гейл с платформы. Сандерс потирал синяки на руках.

— У нее идет кровь!

— Чепуха!

— Это правда. В ее маске была кровь. Она вылила ее в воду.

Трис поглядел на Коффина и сказал:

— Боже, избавь меня от идиотов! — Он повернулся к Сандерсу спиной и открыл рот, чтобы закричать, но, очевидно, передумал. — Хорошо, — сказал он, пытаясь подавить приступ гнева. — Во-первых, эта маленькая рыбка вовсе не собиралась нас съесть.

— Маленькая! — воскликнул Сандерс. — Эта тварь была длиной, по меньшей мере, семь футов.

Убедившись, что Трис не собирается больше с ним драться, он чувствовал себя смущенным и обиженным. Он хотел сбить с Триса его сомнительную, по его понятиям, спесь.

— Если в ней было пять футов, то я — король Испании. Вода увеличивает все предметы.

Сандерс почувствовал, что краснеет.

— Даже если это так…

— Во-вторых, — сказал Трис, — в воде было крови ровно столько, чтобы заставить ее полюбопытствовать. Она хотела просто посмотреть. Если бы у нее были серьезные намерения, вы заметили бы, как возбуждение проходит по ее телу, она бы по-настоящему взволновалась. И как только я заметил бы это, все, что мы должны были сделать, — это собраться вместе в облаке от воздушного лифта. Акулы не пошли бы туда, а если бы и пошли, то постарались бы выбраться оттуда в такой спешке, что не стали бы выискивать момент, как бы кого укусить. Песок забивает им жабры, а они этого не выносят — это может их погубить. Предок этой твари пытался съесть меня однажды — крупный ублюдок, тигровая акула пятнадцати футов длиной, и я просто ждал ее в облаке. Но ударить ножом — это последнее, что можно сделать в таком случае. Последнее! Если у вас нет выбора — или вы убиваете ее ножом, или вами отобедают — только в этом случае убивайте ее. Но не раньше.

— Почему?

— Она может укусить вас. Предполагается, что у них не хватает мозгов даже на то, чтобы рассердиться, но говорю вам, что видел у них чрезвычайно интересные признаки раздражения. Если хотите узнать вторую причину, лезьте в воду.

— Как? Где?

Трис бросил ему маску.

— Наденьте ее и свесьтесь с платформы. И вы тоже, — сказал он Гейл. — Но, ради Христа, не создавайте шума.

Осторожно, не зная, чего ожидать, Дэвид и Гейл соскользнули с платформы и ухватились за цепи, которые соединяли ее с лодкой. Сдерживая дыхание, они погрузили лица в воду.

Сцена, разыгравшаяся всего в тридцати футах от них на рифе, выглядела как схватка между двумя бандами. От акулы, которую ранил ножом Сандерс, осталось всего несколько изуродованных кусков, и за них с дикой яростью сражались многочисленные акулы. Полдюжины больших тигровых акул сцепились, образовав бесформенный клубок тел, сражаясь за каждый кусок падали. Меньшая акула, захватив кусок мяса, тащила его на дно, держа во рту, преследуемая двумя другими акулами. Акулы кишели буквально везде, плавая в бешеном водовороте, мгновенно реагируя на запахи, звуки и движения в воде в поисках добычи. Некоторые из них были серые, другие — коричневые или полосатые. Большие акулы внезапно атаковали меньших, которые пытались выбраться поскорей из опасной зоны, или, если не оказывались достаточно быстрыми, становились жертвами стаи.

Пока Сандерс наблюдал за этим побоищем, все больше и больше темных волнистых силуэтов скользило из полумрака. Одна из акул подплыла прямо под лодку и, увидев что-то на поверхности, поднялась рядом с ними. Они отпрянули и перепрыгнули с платформы в лодку.

Трис и Коффин считали ампулы на палубе. Трис даже не взглянул на них.

— Видели, что вы натворили? — Он не злорадствовал, тон его голоса просто говорил: «Теперь вы понимаете».

— Я вижу.

— Сколько времени они еще будут здесь кружить? — спросила Гейл.

— До тех пор, пока не кончится пища. Но если они будут поедать друг друга, как это бывает обычно, пища не иссякнет. Они будут здесь еще очень долго.

— Так что сегодняшний день можно вычеркнуть, — сказал Сандерс. — Мне очень жаль.

— Ладно, — смягчился Трис. — Это не трагедия. Мы собрали сегодня большую добычу, к тому же эти чудовища не пустят никого из посторонних вниз.

Гейл поежилась. Она сняла верхнюю часть костюма и обтерла тело.

— Сколько штук у нас уже есть?

— Четыре тысячи… — Трис взглянул на Коффина.

— …восемьсот семьдесят, — закончил Коффин, заворачивая последний пластиковый мешочек с ампулами.

— Недостаточно, — Трис взглянул на берег, — если учесть, что у нас не так уж много проклятого времени. Воображаю, как Клоше гоняет своих людей целыми днями.

— Трудно превратить их в хороших ныряльщиков за два дня, — сказал Коффин. — Необходимо соорудить воздушный лифт. Он не сможет послать сюда уйму народу, чтобы они выбирали ампулы из песка пальцами.

— За два дня нет, конечно, но можно использовать это время, чтобы сделать их мало-мальски компетентными. А когда он будет готов, они сразу начнут. Я думаю, нам придется работать и по ночам. — Трис увидел огорчение на лице Гейл и добавил: — Но не сегодня. Мы дадим вам заслуженный отдых.

— Что вы будете делать с этим? — Сандерс держал руку на артиллерийском снаряде.

— Ничего, по крайней мере пока. Я только хочу убрать их отсюда. Позже я разряжу их и продам медь.

— Они действительно боеспособны после тридцати четырех лет?

— Да, — ответил Трис.

Он установил снаряд на привинченную к правому борту подставку для ружей и достал из шкафчика огромный гаечный ключ, который присоединил к дну снаряда. Он потянул за ручку ключа, но тот не сдвинулся с места.

— Заварился из-за коррозии.

Трис уперся ногой в корпус, взял обеими руками гаечный ключ и откинулся назад. Его бицепсы напряглись, мышцы на шее проступили под кожей, лицо покраснело. Раздался металлический щелчок, затем какой-то треск, и ручка гаечного ключа сдвинулась с места. Трис навалился еще раз и сломал пломбу. Он отвинтил дно снаряда и бросил его на палубу.

— Посмотрите сюда.

Внутренность снаряда была заполнена жесткими серыми, похожими на спагетти лентами, плотно и компактно уложенными.

Коффин подал Трису плоскогубцы и коробок со спичками. Трис выудил одну ленточку из снаряда и, держа ее в плоскогубцах, отдал Сандерсу спички.

— Подожгите.

— Что это?

— Кордит. Порох.

Когда Сандерс зажег спичку у конца ленты, она вспыхнула мгновенно и сгорела с блеском магнезии. Гейл спросила:

— Это все, что в нем есть, в таком большом снаряде?

— Все? Бог мой, девочка, пачка из сотни таких снарядов, подожженная общим зарядом, может разнести Бермуды на куски.

— Сколько их здесь?

— Определить невозможно, — ответил Коффин. — Было примерно десять тонн, когда мы начинали, но часть их была поднята.

Трис выбросил кордит за борт. Коснувшись воды, он зашипел и пошел ко дну, выдавая на поверхность поток пузырей.

Они подняли воздушные шланги из воды и сложили их в кольца на палубе. Трис закрепил воздушный лифт на верхнем краю борта, а затем включил движок. Шарлотта, спавшая на носу, вскочила на ноги и, как матрос,неохотно встающий на ночную вахту, заняла свое место на платформе.

Коффин поднял якорь, Трис провел лодку сквозь рифы и направился к берегу.

— В какое время завтра? — спросил Коффин.

— Рано. Скажем, в восемь часов. Мы проработаем четыре или пять часов с утра, высохнем в полдень и начнем снова около шести. — Он шутливо бросил в сторону Коффина: — Я знаю, старичкам нужно днем вздремнуть.

— Черта с два ты знаешь! Я переживу вас всех. Лодка была еще в семидесяти пяти футах от берега. Коффин вскочил на борт и нырнул в воду. Трис наблюдал, усмехаясь, пока не увидел, что Коффин выбрался на поверхность и двинулся к берегу. Затем он направил лодку в море.

Лодка покачивалась на волнах, и что-то соскользнуло с рулевой консоли и покатилось по палубе: накладка на замок. Гейл подняла его и передала Трису.

— Господи, я почти забыл про эту вещицу, — сказал он и добавил, улыбнувшись Сандерсу: — Со всеми этими волнениями, вызванными бесстрашным охотником на акул.

— Адам сказал, что эта пластина прикрывала замок.

— Да, но вовсе не любой замок. Слыхал я про такие штуки, но никогда не видел ни одной. Не знал, что они все еще существуют. Это называлось трехзамковым сейфом. Видите три замочные скважины — требуется три ключа, чтобы открыть замок.

— А какой был в этом смысл? — спросил Сандерс.

— Чтобы нельзя было отстранить одного или двух человек от распоряжения ценностями, хранившимися внутри. Три партнера — три ключа. Скажем, кто-то послал что-то из Нового Света обратно в Испанию. Король имеет все три ключа. Человек, скажем, в Гаване, возможно, имеет два, а капитан корабля — один. Они запирают сейф в Гаване, и капитан забирает его на борт корабля. Он не может отпереть сейф, имея всего один ключ. Когда он приходит в Испанию, он отдает сейф королю.

— Неужели так трудно было его открыть?

— Нет, но обычно этого не делали. Испанцы относились к замкам, как… ну не как к святыням, но как к вещам особенным. Британцы и датчане посылали документы и все прочее туда и обратно в специальных ящиках. Если на корабль нападали пираты, то ничего не попишешь. Ни один замок в таком случае не помог бы. Испанцы закрывали на замки все, чисто символически. Но трехзамковый сейф! — Трис пробежался пальцами по накладке. — Да, это интересно!

— Почему?

— Это означает, что там лежало что-то чрезвычайно важное. Вероятнее всего — что-то чертовски важное для короля Испании.

Глава 9

К тому времени, когда они оставили лодку в доке у Триса, солнце уже покоилось на западном горизонте, напоминая разбухший апельсиновый шар. Трис понюхал вечерний воздух и определил:

— Завтра жди плохую погоду.

Первым побуждением Сандерса было спросить Триса, откуда он знает, что погода изменится, но теперь, когда его уже не мог удивить ответ типа «есть предчувствие» или «можно почувствовать, что идет бриз», он вместо этого просто поинтересовался:

— Насколько плохую?

— Может, двадцать узлов с юга. Нас здорово покачает.

— Мы сможем работать?

— У нас нет выхода. Клоше начнет действовать, могу побиться об заклад. Все будет нормально, мы хорошо загружены.

Сандерс начал сдирать с себя мокрые брюки водолазного костюма, но Трис остановил его.

— Мы еще не со всем покончили.

— Разве?

— Надо убрать ампулы. Нельзя оставлять их прямо в лодке.

— Знаю, но я считал… — Он остановился, когда увидел, как Трис указывает за борт на темную воду. — Ох!

— Я хочу, чтобы вы знали, где они находятся, в случае, если со мной что-нибудь случится.

— А что может случиться с вами?

— Кто знает? Может, смертельный приступ малярии или внезапная вспышка белой горячки. Может, совсем ничего. Это просто для страховки. В основании рифа есть подводная пещера. В прибой ее заливает вода, но если мы доберемся туда во время отлива и захороним их, они там и останутся. — Он обернулся к Гейл. — Вам нет нужды идти с нами.

— Я могу, — ответила она, — если вы хотите, чтобы я пошла.

— Нет. Вы принесете больше пользы здесь, передавая нам мешки.

Они подготовили три баллона и принесли снизу на палубу мешки с ампулами. Трис наполовину загрузил холщовые мешки, затем подал Сандерсу фонарь.

— Наденьте на себя дополнительные грузы, — сказал он, — эти мешки будут тянуть вас на поверхность. Адам, как мог, выдувал воздух из пластиковых мешков, но нельзя выкачать все до конца. Если вы достаточно загрузитесь, то сможете дотянуться до дна. Когда опуститесь на дно, следуйте за моим светом.

— Хорошо.

Трис указал на прямоугольный деревянный ящик на палубе и сказал Гейл:

— Достаньте мне рыбку из этого ящика.

— Рыбку?

— Да. Ящик заполнен соленой рыбой. Я держу ее для Перси. Он живет в пещере.

Гейл забралась на палубу и открыла крышку деревянного ящика. Запах рыбы заставил ее отступить назад и задержать дыхание.

— Возьмите одну большую рыбину, — посоветовал Трис. — Надо занять его делом, чтобы он не обратил на нас внимания.

— Кто такой Перси? — спросил Сандерс.

— Ужасающе огромная мурена, зеленая. Она живет в этой пещере так давно, сколько я помню. Мы хорошо ладим друг с другом, но она весьма прожорливая, негодяйка, и поэтому я предпочитаю подлаживаться под нее, подкармливая время от времени.

Гейл запустила руку в ящик для рыбы и выхватила самый большой хвост, который увидела. Она сглотнула, чтобы подавить рвотный позыв.

— Вы не пользуетесь льдом?

— Нет необходимости. Соль поддерживает рыбу в прекрасном виде. — Трис забрал от нее рыбу. — Это займет Перси на некоторое время. — Он обратился к Сандерсу: — Дайте мне войти первым. Хочу посмотреть на нее, удостовериться, что она знает, что происходит. Нельзя позволить этой твари нащупать ваше слабое место, это был бы жуткий вечер. И пожалуйста, не засовывайте руки во всякие отверстия. Насколько мне известно, у нее есть родственники, с которыми она делит это жилище.

Он опустил маску на лицо, скатился с планшира, снова показался на поверхности и забрал мешок, рыбину и фонарь.

Сандерс последовал за ним сразу же и обнаружил, что, как и сказал Трис, дополнительный вес и воздух, остававшийся в пластиковых мешочках, сбалансировали друг друга, так что он погрузился на дно без особых усилий.

Пещера не была глубокой, пятнадцать — двадцать футов, как определил Сандерс, когда следил за лучом света, движущимся между песчаным дном и лодкой сверху. Холщовый мешок был громоздким и оттягивал левую руку, поэтому Сандерс прижал его к животу и последовал за слабеющим светом.

Трис ждал его у входа в пещеру — у темной дыры на морщинистой поверхности скалы, на уровне выше человеческого роста. Когда Сандерс присоединился к нему, Трис осветил пещеру фонарем и покачал им из стороны в сторону. Сначала показалось, что пещера пуста — неровные серые известняковые стены, тянущиеся на тридцать футов в темноту. Затем Трис направил луч в угол пещеры и указал куда-то пальцем, после чего Сандерс увидел что-то движущееся.

Трис медленно поплыл по пещере, держа рыбину впереди себя. Сандерс держался в пяти футах позади.

У основания одной из стен была навалена гора скальных обломков — результат частичных обвалов стены на протяжении многих веков. Трис поднес рыбину к стене.

Нос мурены высунулся из трещины между обломками и стеной. Сандерс видел мурен в аквариумах, но ни одна из них не смогла бы соперничать в размерах тела с той, которая теперь выползала из щели. Туловище ее было толщиной более фута от спины до живота и по меньшей мере шести дюймов в ширину.

Мурена извивалась и дергалась до тех пор, пока не высунулась настолько, насколько намеревалась, — примерно на четыре фута. Затем она застыла, поглядывая холодными поросячьими глазами на Сандерса, Триса и рыбу. Рот ритмически открывался и закрывался, выставляя на обозрение длинные игольчатые зубы, соединенные вязкими слизистыми лентами, светившимися в темноте. Голова приподнялась так быстро, что впоследствии Сандерс не смог вспомнить, видел ли он, как она двигалась, и схватила рыбу.

Трис не отступил, он держал рыбу у хвоста. Мурена потянула добычу, затем остановилась, а потом внезапно стала вращать рыбье туловище, как будто раскатывая ковер, пока кусок рыбьего живота не оказался оторванным. Мурена двинулась обратно, заглатывая добычу и помогая себе зубами, ее зеленая кожа скрипела от усилий. Затем она атаковала вновь, на этот раз завладев позвоночником, и выхватила рыбину из рук Триса. Мурена пыталась удалиться обратно в свою дыру, но рыба оказалась слишком большой, чтобы пролезть с ней сквозь трещину, поэтому мурена успокоилась только тогда, когда всунула добычу в узкое отверстие и расчленила ее на мелкие куски.

Трис знаками приказал Сандерсу следовать за ним, и хотя тому весьма не хотелось поворачиваться спиной к мурене, он подчинился.

Крыша пещеры была высотой футов восемь, и Сандерс увидел, как луч света от фонаря Триса засверкал на ней, затем кверху поплыл холщовый мешок. Мешок коснулся крыши и остановился в месте касания. Сандерс подплыл и поместил свой мешок рядом с мешком Триса, а затем присоединился к нему на дне.

Они вырыли в песке широкую и глубокую яму и опустили в нее мешки с ампулами. Потом они заровняли яму песком, чтобы мешки не всплыли, после чего вернулись в лодку.

Они совершили еще три подобных путешествия, каждый раз выкапывая новую яму. Когда они покидали пещеру в конце последнего путешествия, мурена поглотила почти всю рыбу, за исключением нескольких дюймов: хвост еще торчал из трещины, дергаясь, как будто его обкусывали снизу.

— Какой величины эта тварь? — спросил Сандерс, когда они уже были на борту лодки.

— Перси? Никогда не видел ее целиком, но держу пари, футов десять в ней есть. Скоро, когда стемнеет полностью, она выйдет из своего логова прогуляться. Как-нибудь ночью мы можем спуститься и рассмотреть ее как следует.

— Нет уж, благодарю покорно. Она выглядит достаточно свирепой и в своей норе. Мне не хотелось бы встретиться с ней в открытую.

— Что я слышу? Я-то думал, что вам, убийцам акул, вообще незнакомо чувство страха.

— Послушайте, черт подери…

Сандерса задело за живое издевательство Триса, захотелось оборвать его, но он не собирался ни устраивать пикировку, ни просить переменить тему разговора.

— Пожалуйста, не заводитесь, — дружелюбно отозвался Трис. Он щелкнул пальцами собаке, и она спрыгнула с лодки на причал. — Веди нас, Шарлотта. Смотри, не рыщут ли вокруг разбойники.

Собака радостно поспешила вперед по тропке, обнюхивая землю под кустами.

Трис стащил с крючков два пустых баллона и разложил их на причале.

— Лучше заполнить их ночью.

Добравшись до дому, они заметили под кухонной дверью завернутый в бумагу пакет. Трис поднял его, понюхал и сказал:

— Ужин.

— Рыба? — спросила Гейл, поежившись при воспоминании о рыбном ящике на палубе.

— Нет, мясо.

Трис открыл дверь и придержал ее для них.

— Вы хоть когда-нибудь запираете дверь? — поинтересовалась Гейл.

— Нет, я уже говорил вам, это только испанцы верят в замки.

В кухне Трис сказал Сандерсу:

— Налейте мне немного рому, пока я кину этого зверя на огонь.

— Конечно, — отозвался Сандерс и поинтересовался у Гейл: — А ты хочешь чего-нибудь?

— Пока нет. Сначала хочется принять душ. Мне кажется, что я пахну, словно окунь, выловленный неделю назад.

— Знаете, как работает нагреватель? — спросил Трис.

— Нагреватель?

— Там, за загородкой, установлен газовый нагреватель. Отверните переключатель на пол-оборота по часовой стрелке и ждите около двух минут. Он начнет нагреваться, и к тому времени, когда вы уже вымоетесь, там будет тепло и приятно.

— Благодарю.

Гейл вышла из кухни. Сандерс протянул Трису стакан с ромом и пригубил из своего.

— Чем еще могу помочь?

— Ничего не надо. Дайте покой своим костям. Сандерс сел за стол и стал наблюдать, как Трис зажег плиту, налил масла на сковородку и бросил в нее мясо, посыпав его приправами. Когда он удостоверился, что мясо жарится как надо, он отвернулся от плиты и взглянул на Сандерса.

— И что за мысль пришла вам в голову?

— Что? — Сандерс сперва не понял, о чем идет речь.

— Да с этой акулой. Чего вы добивались?

Сандерс с тоской подумал: «Боже, когда это кончится?»

— Ничего. Обычная глупость. Я понял это. — Он надеялся, что быстрое признание закончит эту тему.

— Полагаю, в этом было нечто большее, — сказал Трис. — Наверняка вы думали, что совершаете что-то героическое.

Сандерс покраснел, потому что Трис был прав. Да, он знал, что поступает глупо, импульсивно, рискованно, но по-мальчишески гордился тем, что ранил акулу. Хотя он в этом и не признавался, но даже фантазировал о том, в какую форму облечет эту историю, когда будет рассказывать ее друзьям.

— Это довольно естественно, — сказал Трис. — Большинству людей хочется доказать что-то самим себе, и когда они совершают нечто, думая, что это произведет эффект, то сами начинают верить в необходимость или героизм своего поступка. Ошибка заключается в том, что на самом деле вам нравится совершать поступки просто для того, чтобы доказать себе, что вы это можете.

Хотя в голосе Триса не было и намека на укоризну, Сандерс смутился.

— Иногда, наверное, так и бывает.

— К чему я веду… — Трис помолчал. — Ваши эмоции и ощущения усиливаются, когда вы поступаете верно, когда знаете, что этот поступок следует совершить, и отдаете себе отчет в своих действиях, — вот тогда-то вы действуете мужественно. Жизнь изобилует случайностями, когда можно принести боль себе или еще кому-то. — Трис отпил из стакана. — В ближайшие несколько дней у вас появится больше шансов причинить боль себе, чем у большинства мужчин за всю их жизнь. Познавать явления и правильно поступать — вот то, что делает жизнь осмысленной, облегчает человеку его существование. Когда я был молод, некому было рассказывать мне об этом. Я все познавал сам. Пришлось совершить уйму ошибок, чтобы научиться отличать гусиное дерьмо от золота. Сколько вам лет?

— Тридцать семь.

— Немало, но до могилы еще далеко. Вы могли бы начать сейчас и последующие сорок лет изучать море, и у вас не было бы недостатка в объектах исследований. Существует лишь один минус в процессе познания — оно таит в себе источник унижения. Чем больше вы познаете, тем яснее понимаете, как скудны ваши знания. — Трис опустошил свой стакан и встал, чтобы снова налить в него. — Так или иначе, все говорит за то, что это сумасшествие — совершать какие-то поступки только для того, чтобы доказать, что ты можешь их сделать. Чем больше познаешь, тем чаще обнаруживаешь, что совершаешь поступки, которые тебе и не снились.

Сандерс кивнул. Он не мог понять, то ли на самом деле изменилось отношение Триса к нему, то ли изменилась его собственная интерпретация отношения Триса к нему. Удивительно, но он почувствовал себя польщенным и сказал:

— Благодарю вас.

Казалось, Триса смутила эта реплика. Он щелкнул пальцами и воскликнул:

— Баллоны! Я почти забыл о них. Лучше запустить этого монстра сейчас, а то он будет кудахтать здесь всю ночь.

Сандерс вышел за Трисом из дома и стоял рядом, пока тот запускал компрессор и подсоединял к нему два баллона.

Когда они вернулись в кухню, Гейл готовила себе питье. У нее были голые ноги, и на ней был хлопчатобумажный халатик. Сандерс поцеловал ее в шею; от нее пахло мылом.

— От тебя хорошо пахнет, — сказал он.

— Я хорошо себя чувствую, плохо только моим пазухам.

— Головная боль? — спросил Трис.

— Нет, это не голова. Вот здесь. — Она указала на области над глазами. — Я чувствую, что они чем-то забиты. Больно до них дотронуться.

— Так. С ними жестоко обращались. Завтра нырять будет Адам. А вы можете понежиться на солнце.

Трис перевернул мясо на сковородке, наклонился к ящику под раковиной и вынул оттуда целый ассортимент овощей: фасоль, огурцы, кабачок, лук и помидоры. Он покрошил все в большую миску, добавил соус и перемешал вилкой.

Мясо было темно-розовое, почти пурпурное и имело специфический вкус.

— Вы храните это мясо здесь? — спросила Гейл, окуная кусочек мяса в соус.

— Не знаю. А что?

— Мне просто любопытно.

— Оно вам нравится?

— Оно… имеет интересный вкус.

— Это ведь не говядина, знаете?

— Вот как? — медленно произнесла Гейл. — Что же это?

— Козлятина. — Трис отрезал кусок мяса, положил его в рот и с удовольствием стал жевать.

— О!

В желудке у Гейл что-то перевернулось, и она взглянула на Сандерса. Он как раз собирался откусить кусочек мяса, но теперь вилка застыла в нескольких дюймах от его рта. Он увидел, что она смотрит на него, и, задержав дыхание, взял мясо в рот и проглотил его целиком.

После ужина Трис положил свою тарелку в раковину и сказал:

— Я собираюсь прогуляться; возможно, наведаюсь к Кевину ненадолго. Можете меня не ждать.

— Нам нужно что-то сделать? — спросила Гейл.

— Нет, наслаждайтесь друг другом. — Он вытер руки о штаны и взял бутылку рома из шкафчика. — Кевин пьет пальмовое вино домашнего изготовления. Обжигает внутренности быстрее, чем морская медуза. — Он окликнул собаку, спавшую под столом: — Пошли.

Собака вскочила на ноги, потянулась, зевнула и вышла за Трисом через кухонную дверь.

Когда калитка была закрыта и звуки шагов Триса замерли вдали, Сандерс произнес:

— Неплохо с его стороны.

— Что?

— Оставить нас наедине.

Он протянул руку через стол, чтобы взять ее руку в свою. Гейл не выдернула свою руку, но и не ответила на его прикосновение.

— Трис был женат, — проговорила она и затем рассказала ему историю, которую поведал ей Коффин.

Пока Сандерс слушал, он вспомнил свою беседу с Трисом и понял: то, что казалось ему дружеским советом, было искренней, сердечной заботой. Трис пытался увести его от того отношения к жизни, которое когда-то избрал для себя сам и которое навсегда лишило его надежды на радость. Поняв это, Сандерс почувствовал холодный страх, никак не связанный со страстью к приключениям.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Она кивнула. На ее глаза навернулись слезы.

— Пошли спать.

Он поднялся и составил посуду в раковину, затем вернулся и повел Гейл в спальню.

Впервые ему не удалось ее возбудить. Через некоторое время он перестал пытаться и спросил:

— В чем дело?

— Сожалею… Я не могу. — Она отвернулась от него и прижалась к стене.

Сандерс долго лежал без сна, прислушиваясь к звуку работающего компрессора на улице. Постепенно ее дыхание стало ровнее и глубже, и вскоре она крепко спала.

Сексуальный порыв Сандерса не был простым желанием: он чувствовал, что ему необходимо выразить свою любовь к Гейл, успокоить, оберечь ее. Но она его не хотела, по крайней мере, не нуждалась в том, что он хотел дать ей, и Сандерс вдруг почувствовал себя обиженным на Триса. Трис не рассказывал им о жене, даже не предполагал, что они знают о его личной жизни, но каким-то образом он, его прошлое, его неизбывная печаль встали между ними. Сандерс понимал, что его досада ни на чем не основана, но не мог подавить ее.

Наконец он заснул. Он не проснулся, когда в тишину ночи ворвались новые звуки — шум автомобильного двигателя, шелест покрышек по гравию.

* * *

Лишь ветер разбудил его утром — ветер, свистящий сквозь занавеску и хлопающий ставнями, дующий с моря и набирающий силу, переваливая через скалы.

Трис сидел в кухне, просматривая старые газеты. Сандерс не стал спрашивать, не нашел ли он там чего-нибудь новенького; отныне он знал, что Трис говорит только тогда, когда у него возникает в этом надобность. Поэтому все, что он счел нужным произнести, щелкнув по стеклу барометра, было:

— Вы оказались правы.

— Да. Дует весьма сильно. Но здесь хуже, чем внизу. С нами все будет в порядке.

Сандерс взглянул на часы: половина седьмого.

— Когда вы хотите выйти?

— Через полчаса или сорок минут. Если ваша девушка хочет поесть, лучше уже разбудить ее.

— Хорошо, — Сандерс все же не смог удержаться от любопытства. — Что нового?

— Ничего особенного, ничего, что привело бы нас к чему-нибудь значительному. Дневники… Боже, если слушать россказни этих матросов, так подумаешь, что на каждом корабле был по крайней мере чертов Форт-Нокс!

Путешествие вдоль южного берега оказалось нелегким. «Корсар» шлепался о бушующие волны, кренясь и содрогаясь, оставляя за собой пенный шлейф; струи воды захлестывали нос и били в стекла иллюминаторов. Собака, безуспешно пытавшаяся устоять на носу, улеглась в сухом уголке и взвывала всякий раз, когда ее тело ударялось о качающуюся палубу.

Дэвид и Гейл стояли в кокпите рядом с Трисом, удерживаясь за надстройку.

— Мы сможем нырять? — усомнился Сандерс.

— Конечно. Это всего двадцать узлов, но мы встанем на якорь с подветренной стороны рифа и пойдем на дно.

— Что будет, если якорь не удержится?

— Тогда «Апельсиновая роща» станет владельцем новехонького кораблекрушения.

Когда они оказались в створе «Апельсиновой рощи», Трис направил лодку к берегу. Волны обрушивались на риф и разбивались о него на пенистые языки.

Сандерс ожидал, что, как всегда, Трис аккуратно будет выбирать путь среди рифов. Вместо этого он отходил от рифов в сторону моря на несколько секунд, изучал течения и характер волн, а затем прибавлял скорость и проскакивал через первый же просвет между рифами.

— Держитесь крепче, — предупредил Трис, — она собирается брыкаться.

Лодка дернулась в сторону линии рифов. Попав на вершину волны, корма накренилась вправо; Трис круто закрутил руль вправо, и лодка выпрямилась. Он ввел лодку назад в течение пары секунд, затем добавил обороты и ринулся ко второму рифу.

К тому времени когда они прошли все рифы и плыли с относительно спокойной подветренной стороны, Сандерс ощутил, как пот струйками стекает с его висков под ворот водолазного костюма.

— Береговой вал, — сказал Трис. Он заметил, что одной рукой Гейл все еще цепляется за ручку на консоли, и похлопал по ней: — Все в порядке.

Она ослабила руку и неуверенно усмехнулась:

— Ура!

— Я должен был предупредить вас. Это — единственный способ пройти мимо этих сволочных рифов при таком состоянии моря. Если правильно рассчитать время, остается глубина, достаточная, чтобы пройти над скалами. Но если вы пытаетесь проложить путь между рифами, волны обязательно начнут швырять судно о рифы.

Им не пришлось болтаться в ленивой зыби, дожидаясь Коффина. Увидев лодку сквозь рифы, он перескочил низкую линию волнореза и поплыл к ним.

— Извини, что опоздали, — сказал Трис, втаскивая Коффина в лодку. — Нас немного постукало.

— Представляю. Якорь на подветренной стороне?

— Да. Не хочешь ли промокнуть сегодня? У девушки что-то с головой не в порядке.

— Мне бы хотелось.

Трис повернул лодку в направлении рифов. Коффин прошел вперед и осмотрел якорные цепи.

— Левый борт и правый борт? — спросил он.

— Да, с помощью милосердного Христа. Я буду кричать.

Трис прогнал лодку через две первых линии рифов, затем замедлил ход, приблизившись к третьей линии. Лодку беспорядочно бросало вверх и вниз, и Коффин, используя толстые коричневые пальцы ног как стабилизаторы, сгибал и разгибал колени, чтобы погасить удары движущейся лодки, удерживаясь на носу.

Наблюдая, как Коффин сохраняет равновесие, Сандерс улыбнулся и покачал головой.

— Что? — спросила Гейл.

— Я просто вспоминаю. Когда Трис впервые сказал, что Коффин собирается нырять, я спросил его, будет ли от Коффина хоть какой-нибудь прок. Погляди сейчас на него. Если бы это я был там, то искупался бы за бортом уже не меньше дюжины раз.

Гейл взяла его за руку.

— Правый борт! — крикнул Трис.

Коффин забросил якорь на риф, моток веревок у его ног выскочил за борт. Трис уменьшил обороты и позволил лодке скользить назад, пока веревка не натянулась. Коффин положил ладонь на извивающуюся веревку и сказал:

— Хорошо зацепилась.

Трис направил лодку вперед и начал тащить вверх якорную веревку. Он крикнул:

— Левый борт!

И Коффин забросил другой якорь.

Когда обе якорные веревки были натянуты, Трис повернул ключ, и мотор замер, слышны были лишь звуки волн, разбивающихся о рифы, шум ветра, свистящего над водой, и шлепки корпуса, ударявшегося о поверхность воды.

Трис сказал Коффину:

— Ты хотел Деско.

— Ну да. Не желаю, чтобы бутылка стукалась вокруг, во всяком случае, не при такой волне.

Трис прикрутил три воздушных рукава к компрессору, проверил уровень топлива и давление масла и завел компрессор.

Когда они одевались, Трис сказал Гейл:

— Не скажу, что в этом есть необходимость, но вы могли бы потренироваться.

Он снял ружье с рулевой консоли, выложил все пять патронов себе на ладонь и передал ружье Гейл.

— Сейчас все будет готово. Все, что вам нужно сделать, — это оттянуть назад переднюю рукоятку и нажать на курок.

Гейл держала ружье с отвращением, как если бы в ее руках была змея. Бессознательно уголки ее рта опустились, и она нахмурилась. Она оттянула затвор, нажала на курок — раздавался металлический щелчок.

— Во что я должна прицеливаться?

— Вы не будете целиться. Держите его у бедра. Если вы поставите его себе на плечо, ощущение будет такое, будто вам оторвало руку. Стреляйте в направлении того, во что вам хочется выстрелить, и если этот предмет достаточно близко от вас, он разорвется на куски.

Трис взял ружье и заложил пять пуль в магазин.

— Я не смогу, — сказала Гейл.

— Посмотрим. Стоит одному из маньяков Клоше подойти к вам, размахивая мясницким ножом, и вы обнаружите, что можете делать самые невероятные вещи. — Трис увидел, как на ее лице промелькнуло отчаяние. — Как я уже сказал, вам совсем не обязательно будет его использовать. Похоже, что наибольшая ваша забота будет заключаться в том, как бы сохранить в себе съеденный утром завтрак.

Трис спустился вниз, вернулся с шестью старыми, разномастными перчатками от водолазных костюмов и побросал их на перекладину.

— Найдите себе подходящие, — сказал он, обращаясь к остальным. — Придется хвататься за скалы, чтобы удержаться на месте. И убедитесь, что имеете достаточный вес: лучше падать камнем на дно, чем удариться о днище.

Они перевалились через борт. Сандерс начал подыматься к поверхности, чтобы очистить маску, но быстро изменил намерение: волны швыряли его тело из стороны в сторону, пронося всего в нескольких дюймах от раскачивающегося корпуса. Он выдохнул и быстро стал падать на дно. Стоять на песке было почти невозможно, течение здесь было менее сильное, чем на поверхности, но все же достаточное, чтобы таскать его взад и вперед, как сено во время шторма. Сандерс упал на колени и пополз в сторону рифа. К нему быстро спускался Трис, таща за собой два холщовых мешка и трубку воздушного лифта.

Волны возле рифа были пострашнее — они покрывали с головой, вызывали появление донных водоворотов, толкавших ныряльщиков на скалы. Сандерс пытался останавливаться перед рифом, но ничего не получалось. Его ударило бедром о скалу, и он упал вперед лицом на жесткие отростки кораллов. Он вслепую выкинул руку вперед, стукнулся обо что-то и схватился за край коралла. Без резиновой перчатки рука была бы поранена. Его тело зависло горизонтально по течению; он видел Триса и Коффина, лежавших лицами на песке, они, очевидно, находились вне зоны волнения и уже копали песок с помощью воздушного лифта.

Сандерс начал подтягиваться вперед, передвигая руки по очереди, пока не добрался до дна рифа. Он распластался рядом с Коффином. Хотя его ноги все еще оттягивало в сторону рифа, он обнаружил, что, вдавив колени в песок, может сохранять относительно устойчивое положение. Коффин передал ему мешок, а затем первые несколько горстей ампул.

В течение часа они наполнили все три мешка по шесть раз. Сандерс шесть раз поднялся на поверхность, борясь изо всех сил, чтобы удержаться на качающейся платформе и чтобы его не снесло под лодку, пока Гейл опустошала мешки. Он продрог и устал, начали болеть и его пазухи. Каждый спуск был труднее предыдущего, занимал больше времени, так как уши отказывались очищаться, а пазухи над глазами скрипели, протестуя.

Сандерс жестами попросил Коффина поменяться с ним местами, сделать за него несколько следующих подъемов наверх; Коффин согласился. Сандерс лежал ничком у края ямы, которую раскапывал Трис, и, как только воздушный лифт выбрасывал ампулы, хватал стекляшки, прежде чем их могло унести мимо.

Прошел еще один час — семь походов наверх, Коффин и Сандерс снова поменялись ролями. Поднимаясь с мешками, Сандерс взглянул на часы: почти одиннадцать.

Он держался за платформу и ждал, когда ему вернут мешки. Когда Гейл протянула их ему, он поднял дно своей маски и сказал:

— Сколько?

— Я не могу сосчитать. Шесть — восемь тысяч, а может, и все десять. Я перестала считать после пяти тысяч; вы таскаете их очень быстро.

Сандерс провел еще пять подъемов с мешками и почувствовал в результате такую глубокую физическую усталость, какой не испытывал за всю свою жизнь. Нельзя было определить, какая именно боль или неудобство хуже других; все тело было истерзанным, даже пальцы на ногах постоянно сводило судорогой, что заставляло его периодически дергаться. Держась на поверхности, он смотрел вниз и рассчитывал, сколько времени займет у него поход на дно на этот раз; его последний спуск прошел слишком медленно, и, когда он поднялся на риф, его ждало уже столько ампул, что ими мгновенно заполнили все мешки.

Он заставил себя спуститься, преодолевая боль, и выполз на риф. Только он пристроился возле ампул, как волна накрыла его. Сандерс попытался уцепиться ногами за дно, но, не успев коснуться дна, ударился о скалу. В последние секунды перед тем, как стукнуться о риф, он поднял руки в перчатках на уровень лица и встал на колени, надеясь принять удар на руки или на ласты.

Сперва он ударился правым коленом, и в том месте рифа, на которое пришелся удар, что-то подалось назад и сломалось. Затем его повернуло, и он проехался ягодицами по скале, при этом голова резко дернулась назад. Мускулы шеи выдержали сопротивление, но головой он стукнулся, не сильно, правда, так как что-то смягчило удар. Он пытался зацепиться за что-нибудь руками и нащупал часть скалы, оторвавшейся от основного массива и начавшей скатываться по поверхности рифа, увлекая за собой другие обломки.

Волна прошла, и Сандерс лежал на поверхности рифа, тяжело дыша и оценивая повреждения, полученные его ноющим телом. Кое-где возникли новые очаги боли, но ни один из них не казался более сильным, чем те, которые он получил ранее. Он буквально по дюймам сползал по скале, проверяя каждое место захвата, прежде чем передвигаться к следующему. Взглянув налево от себя, он увидел что-то сверкающее где-то внутри рифа, причем этот блеск исчезал, как только солнечный луч перемещался. Предмет находился в нише глубиной не менее двух футов. Другой луч света погружался в отверстие — и снова возникала вспышка.

Сандерс отклонился от рифа, зацепившись одной ногой за валун, а рукой ухватившись за кусок коралла. Он сделал взмах, чтобы привлечь внимание Триса, но взор того был прикован к яме, заполненной ампулами. Дэвид ждал, зная, что Коффин обязательно поглядит наверх, когда заметит, что ампулы, переданные им Сандерсу, не собраны, и минутой позже он действительно увидел глаза Коффина. Он указал на Триса и на дыру в рифе. Коффин постучал Триса по плечу, тот взглянул вверх, прислонил воздушный лифт к рифу и поплыл к Сандерсу.

Облако на время заслонило солнце, тень прошла по дну, затемнив воду и сделав песок сероватым. Трис взглянул на Сандерса, поднял брови и губами изобразил слово «что?».

Сандерс приблизил ладонь к глазам Триса, затем указал на поверхность, как бы говоря: «подождите, пока солнечные лучи снова не попадут в ямку».

Трис подождал, посмотрел, кивнул, сделал Сандерсу знак «о'кей» и всунул в отверстие правую руку.

Сандерс следил за лицом Триса, пальцы которого исследовали дно ямки; глаза Триса сощурились, брови сдвинулись.

Внезапно он широко раскрыл глаза и закричал от боли и испуга. Он попытался вытащить руку из ямки, но что-то его там удерживало. Его плечо стукнулось о коралл, и Сандерс увидел, как оно подергивается. Затем, скрипя зубами и упершись другой рукой в скалу, он подался назад. Рука высвободилась, таща за собой извивающееся, скрученное туловище мурены, челюсти которой намертво вцепились в мясистую плоть между большим и указательным пальцами.

Трис снова закричал что-то совершенно неразборчивое и левой рукой схватил мурену позади головы. Но ее скользкое туловище, не сдерживаемое теперь рифом, неистово извивалось, стараясь высвободиться. Мурена задрожала и, мерцая зеленым светом, завязалась в узел; используя тело как собственный якорь, голова пыталась протянуть руку Триса через этот узел.

Трису не удавалось захватить ее голову, поэтому он бесцельно бил ее по туловищу левой рукой. Но мурена не отвечала на удары: мало-помалу ее загнутые назад зубы втягивали в рот его руку.

Прижавшись к рифу и рефлекторно отклоняясь, Сандерс вспоминал размеры мурены, которую они видели прошлой ночью. Голова у той была в два-три раза крупнее. Затем Сандерс увидел оторванный кусок плоти — дырку в виде полумесяца в резиновой перчатке, разорванные в клочья, развевающиеся полосками зеленоватые куски кожи, хлещущую в воду кровь.

Мурена развернулась, проглотила отхваченный кусок и бросилась атаковать среднюю часть тела Триса. Трис увернулся, и его левая рука сомкнулась на теле мурены в четырех-пяти дюймах от головы. Голова обернулась, челюсти клацали в воде, стараясь укусить. Трис поместил израненную руку перед левой и сильно сжал, отчего из раны хлынула потоками кровь. Не обращая внимания на извивающееся тело, он прижал голову мурены к скале и раздавил ее. Тело дважды дернулось и застыло. Трис разжал израненную руку, и мурена медленно пошла к песчаному дну.

Трис указал на Сандерса, затем на ямку в рифе, пытаясь сказать таким образом, что необходимо туда залезть и извлечь блестящий объект. Не раздумывая, испуганный Сандерс замотал головой, отказываясь. Трис ткнул указательным пальцем левой руки в грудь Сандерса и снова указал на отверстие: «сделай это!»

Сандерс полез в отверстие. Он закрыл глаза, слыша только свой учащенный пульс и затрудненное дыхание и боясь внезапного импульса боли. Его пальцы медленно ползли вниз по кораллу, не чувствуя ничего, кроме мягкого песка. Ничего. Во время своей сумасшедшей пляски мурена, возможно, еще глубже закопала объект в песок или отбросила его дальше. Плечо Сандерса уперлось в стену пещеры, и он не мог продвинуться дальше. Пальцы дергались вправо и влево, царапали дно и нащупывали только гальку и обломки коралла. Затем ему наконец-то попалось что-то твердое. Он напрягся, опираясь на коралл, пытаясь продвинуться на столь необходимые полдюйма, и умудрился кончиками пальцев, как клещами, зажать этот объект. Он подтянул его ближе, уронил, нашел снова и зажал покрепче.

Вынув руку из пещеры, Сандерс открыл глаза. Он был один. Воздушный лифт катился по поверхности рифа, испуская пузырьки; кучка ампул лежала на песке нетронутая. Взглянув вверх, он увидел Триса и Коффина на поверхности. Трис оттолкнулся и исчез в лодке.

Сандерс разжал кулак и взглянул на предмет, лежащий у него на ладони. Это была золотая фигурка распятого Христа, высотой в пять дюймов. Ногтями на руках и ногах служили красные драгоценные камни, глаза были голубыми. Сандерс перевернул фигурку и увидел выгравированные на основании креста буквы «Е. F.».

Трис наклонился над краем борта, в то время как Коффин перевязывал марлей его израненную руку.

Сандерс поднялся на платформу и снял маску.

— Ну что, плохо?

— Нет. Спасибо милостивому Иисусу за эту перчатку. Главная проблема с этими ублюдками — не подхватить инфекцию.

— Вы наложили что-нибудь на рану?

— Да. Сульфамид. Забудьте об этом. Что вы нашли? Сандерс перелез через перекладину и подал Трису распятие.

Трис осмотрел его, заметил инициалы, затем отодвинул его на несколько дюймов от глаз.

— Бог мой, да это произведение искусства.

Гейл тоже наклонилась, стараясь не помешать Коффину, и вгляделась в фигурку.

— Она прекрасна.

— Она более чем прекрасна. Видите рубины на руках и ногах? Испанцы почти никогда не использовали рубины. Они любили изумруды — зеленый цвет представлял инквизицию. Они спорили о рубинах около ста лет, если не больше. И начали использовать их позже, в начале восемнадцатого столетия, но только для короля. Другая особенность — здесь нет креплений.

— Креплений?

— Устройств, скрепляющих все части вместе. Она не было отлита целиком, в то время не существовало необходимой техники. А здесь нет никаких штифтов, гвоздей или шпеньков. Это как китайская головоломка: множество деталей, которые подходят друг к другу и держатся только в том случае, если вы собираете их в правильном порядке. Поглядите поближе: видите тончайшие линии в толщину человеческого волоса там, где соединяются детали? Наш друг Е. F. был или очень богат, или очень дорог тому, кто очень богат.

Коффин разорвал конец бинта на две полоски и завязал их узлом.

Трис согнул ладонь и невольно скривился.

— Неловкий идиот!

— Может быть, нужно обратиться к доктору? — спросила Гейл.

— Только если начнется гангрена. Трис оттолкнулся от планшира и выпрямился. Он поднял перевязанную руку и сказал Сандерсу:

— Видимо, вы не единственный тупой сукин сын на этом судне. Если бы это был Перси, сейчас он бы уже дожевывал мою шею.

— Я уже об этом подумал, — заметил Сандерс.

— Адам, — сказал Трис, — вы с Давидом спуститесь за последними ампулами и аппаратом. Устроим себе отдых до темноты.

— Ты собираешься нырять снова? — спросил Коффин. — С такой рукой?

Трис кивнул.

— Пойду домой и напялю что-нибудь, чтобы не мочить руку. Это единственное, что можно еще сделать сегодня, и к тому же это поможет держать аппарат.

Они набрали еще три мешка ампул, подняли якорь и пересекли рифы, чтобы высадить Коффина на берег.

— Я могу остаться, если хочешь, — сказал Коффин Трису. — Вы не сможете упрятать стекло в пещеру, когда у девушки болит голова, а у тебя — рука.

— Нет. Отдохни. Я позвоню Кевину, и он поможет.

— Кевин! Ты доверяешь ему?

— Да. Он может снять монеты с глаз мертвеца, но он хорошо относится ко мне.

— Тебе так кажется?

— Не начинай еще и ты. Достаточно с меня и того, что я должен беспокоиться о старине Дэвиде, который сердится на меня всякий раз, когда я не так дыхну. — Трис заметил, что Сандерс услышал его реплику, и улыбнулся. — Извини. Ты становишься лучше с каждым днем, в этом я уверен.

Трис остановил лодку ярдах в пятидесяти от пляжа.

— Ну вот, Адам. Не хотелось бы оставлять ее в полосе прибоя.

— Нет проблем. — Коффин поглядел на волны. — Все еще дует довольно здорово.

— Да, но он переменил направление на западное. Будет прекрасный вечер для погружения.

— В какое время?

— Давайте в семь. На этот раз будем пунктуальны.

— Хорошо.

Коффин вылез из мокрого костюма и нырнул в воду.

На обратном пути в Сент-Дэвидс Дэвид и Гейл считали ампулы. Она уже разложила их в сто пластиковых мешочков, по пятьдесят штук в каждом, но оставалось еще в два или в три раза большее количество — они лежали на скамейках, были завернуты в полотенце, заполняли ржавую раковину. Чтобы не разбить ампулы, Трис не прибавлял скорость, позволяя лодке тащиться в перекатывающихся волнах.

Они считали и упаковывали ампулы еще полтора часа после того, как Трис поставил «Корсар» носом в док.

Когда они развязали последний мешок, Сандерс сказал:

— Ну вот, двадцать три тысячи двести семьдесят.

— Значит, в целом примерно двадцать восемь тысяч. — Трис поглядел на кипы пластиковых мешочков на палубе. — Компания по производству пластиковых мешков обогатится за наш счет.

Гейл сделала расчеты в уме.

— При такой скорости, даже если мы будем поднимать по пятьдесят тысяч в день, нам потребуется еще девять или десять дней работы.

— Да, и этого времени у нас нет.

* * *

После ленча Трис вышел из дома и спустился с холма. Гейл стояла у раковины, перемывая посуду. Сандерс подошел к ней сзади, обнял ее за талию и потерся губами о ее шею.

— У него уйдет не менее двадцати минут на спуск и возвращение, — сказал он. — Мы можем многое успеть за двадцать минут.

Она прильнула к нему:

— Ты так думаешь?

— Пошли.

Он взял ее за руку и повел в спальню.

Они ласкали друг друга со спокойной, нежной страстью. Когда все кончилось, Гейл увидела, что глаза Дэвида увлажнились.

— В чем дело? — спросила Гейл.

— Ни в чем.

— Тогда почему ты плачешь?

— Я не плачу.

— Хорошо, ты не плачешь. Почему же у тебя мокрые глаза?

Сандерс начал было отрицать, что у него мокрые глаза, но потом перекатился на спину и сказал:

— Я думал, как я счастлив… и как бы это было, если бы ты умерла и я знал, что никогда снова не буду держать тебя в объятиях. Я думаю, как же он может жить со всем этим.

Гейл дотронулась до его губ:

— Наверное, ты жил бы воспоминаниями.

Они услышали, как открылась дверь в кухню. Сандерс встал с кровати и натянул плавки.

На кухне вместе с Трисом стоял Кевин. Его огромный коричневый живот свисал над тесноватыми шортами, закрывая их почти полностью. Из другой одежды на нем была лишь пара пыльных старых коричневых ботинок с загнутыми носами, без шнурков. Взгляд его излучал сильнейшее отвращение ко всему окружающему.

Трис похлопал Кевина по мясистому плечу и сказал Сандерсу:

— Он не может дождаться, когда настанет время погрузить весь этот жир в соленую воду. Настоящий морской конек. Когда состоялось твое последнее погружение, Кевин? В пятьдесят пять, так, что ли?

Кевин проворчал что-то весьма мрачно. Они пошли по тропинке к причалу. Когда Кевин увидел ампулы в лодке, глаза его расширились.

— Дьявол, — сказал он, — это все?

— Нет. Это то, что мы пока успели найти. Там осталась еще чертова прорва.

— Сколько?

— Кто знает? — сказал Трис, посмеиваясь. — Здесь все зависит от тебя. — Он включил компрессор.

Сандерс надел свой водолазный костюм, липкий и холодный.

— А что там с твоим другом внизу — Перси?

— Он, вероятно, спит в своей норке. Но ты все равно можешь бросить ему рыбешку.

Сандерс поглядел на забинтованную руку Триса.

— Я не долженскармливать ее из собственных рук, не так ли?

— Нет, просто накрой ею отверстие или положи рядом. Он учует запах.

Сандерсу с Кевином потребовалось два часа, чтобы поместить ампулы в пещеру. Сандерс замерз и устал, но на Кевина, на котором не было ничего, кроме купального костюма и пояса с тяжестями, — ни водолазного костюма, ни ластов, — казалось, совершенно не действовали ни вода, ни работа.

Ухватившись за платформу и отдыхая на поверхности несколько минут перед тем, как взобраться в лодку, Сандерс увидел, как Кевин взял последний мешок с ампулами у Триса и, не говоря ни слова, погрузился снова.

— Я думал, он не любит воду. А он просто машина. — Он ненавидит воду, — сказал Трис, — но вы задаете ему работу, и тут он становится машиной. Если мне предстоит тяжелая спасательная работа, я беру в помощники именно его, у него мощность не менее десяти лошадиных сил и столько жира, что он никогда не мерзнет. Он, некоторым образом, представляет парадокс: жаден адски, но столь угрюм, что не может работать с людьми, которые имеют деньги, чтобы расплачиваться с ним.

— Вы платите ему за это?

— Да. Он запрашивает сто долларов, я предлагаю двадцать, и мы соглашаемся на пятидесяти.

— Неплохой заработок?

— Нет, но он очень доволен. Я мог бы нанять разных идиотов за пятерку в час, но у них та же работа займет целый день, затем они уходят пить за свои успехи и болтать на весь остров о том, чем они заняты. Кроме того, у Кевина нет здесь большого выбора работ.

Сандерс взобрался на лодку и расстегнул молнию на своем водолазном костюме. Его руки и грудь покрывала гусиная кожа.

— Поднимитесь и примите душ, — сказал Трис. — Мы с Кевином все закончим.

Сандерс поежился.

— Да, пойду, пожалуй.

Трис взял водолазный жакет Сандерса и повесил его на угол крыши дока:

— Солнце высушит и прогреет его до вечера.

Прогулка на холм немного согрела Сандерса, но он все еще дрожал, когда подходил к дому. Он налил себе виски и взял стакан с собой в душ.

Когда Сандерс закончил мыться, он пошел в спальню. Проходя мимо, он заметил, что Трис в кухне. Дэвид тихо, чтобы не будить Гейл, открыл дверь в спальню, натянул брюки и положил в карман бумажник.

Трис сидел за кухонным столом со стаканом рома справа, пачкой газет слева и золотым распятием прямо перед собой.

Сандерс плеснул себе еще виски.

— Сколько вы сказали? Пятьдесят?

— Да.

Сандерс вынул из бумажника две десятки и пятерку и положил деньги на стол:

— Наша доля.

Трис изучил банкноты и сказал:

— Все верно. — Он дотронулся пальцем до распятия. — Вы нашли это и еще чертову уйму всего, вот ваша доля.

— Сколько оно стоит?

Сандерс не имел ни малейшего представления о цене испанского золота. Одного золота там было, возможно, семь или восемь унций, может быть, на тысячу двести долларов. Камни были крошечными.

— Ориентировочно? Если мы хотим продать его, если мы сможем его продать, если у нас будет открытый рынок, то ориентировочно — сто тысяч долларов.

— Господи боже! — Рука Сандерса дрогнула, и он расплескал виски по столу.

— Не торопитесь их растрачивать, потому что скорее всего вы никогда их не увидите. Прежде чем мы получим хоть фартинг, мы должны вытащить все наверх, оценить, доложить обо всем чертову правительству, решить, хотим мы продать все или часть, торговаться с подонками, что займет целые месяцы, и тогда, может быть…

— Все же сто тысяч! Чем определяется цена?

— В основном, вознаграждением, и это еще одна проблема. Величину вознаграждения установить трудно, это вещь субъективная. Какова цена мастерства? — Трис положил распятие себе на ладонь. — Черт подери, эти датские евреи были настоящими искусниками!

— Датские евреи? Я думал, что эта вещь из Южной Америки.

— Так и есть. Но большинство вещей тонкой ювелирной работы по заказу королевских семей делалось датскими евреями, их нанимали испанцы и отправляли на кораблях в Новый Свет. Испанцы и индейцы не могли выполнять работы такого уровня. Кроме того, вы платите за происхождение. Но при этом необходимо выяснить это чертово происхождение.

— Почему?

— Как я уже говорил вам прежде, ребята производят эти вещи сплошь и рядом и выдают их за испанские. Вы должны доказать, по-настоящему доказать их происхождение. — Трис хлопнул рукой по стопке бумаг. — Поэтому нужно опять копаться в этих окаянных документах.

— Е. F. — это имя, правильно?

Трис взглянул на Сандерса так, как будто тот произнес фразу, свидетельствующую о его необычайной глупости. Сандерс вспыхнул.

— Я имел в виду… это отличается от букв «D. G.» на монетах.

— Да, это имя. А здесь у меня хранятся имена всего испанского дворянства конца семнадцатого и начала восемнадцатого столетий. Отсюда следует начинать поиски.

— Могу я помочь?

— Нет. Нужен опытный глаз, чтобы знать, что именно искать. — Трис отдал распятие Сандерсу. — Вот задача для вас: догадайтесь, как разбирается на части мистер Иисус.

Сандерс поднес распятие ближе к глазам. Он увидел линию толщиной в волос между шеей Христа и его плечами и попытался повернуть голову. Она и не пошевелилась.

— Я не знаю, с чего начать.

Он отхлебнул глоток виски и не смог подавить зевок.

— Лучшая вещь, которую вы смогли бы сделать, — сказал Трис, — это свалиться часика на два. Сейчас три тридцать; мы должны отплыть в шесть. Даже раньше, если бриз не ослабеет.

— Вы правы.

Сандерс допил свой стакан и пошел в спальню.

Гейл лежала, свернувшись комочком, как ребенок, на своей стороне кровати, похрапывая через заложенные пазухи.

Сандерс перешагнул через сброшенные брюки и тихонько пробрался в постель. Он раздумывал, не положить ли ладонь на нос Гейл, чтобы заставить ее переменить положение и, возможно, прекратить тем самым ее храп хотя бы ненадолго, чтобы он успел уснуть. Но ведь он мог и разбудить ее при этом.

Следующее, что он осознал, был Трис, он стучал по его плечу и говорил:

— Пора снова промокнуть.

* * *

Ветер переменился на западный и ослаб до состояния приятного бриза, и, медленно проплывая вдоль южного берега в свете заходящего солнца, они могли легко различить линии рифов. Трис передал Сандерсу руль и велел просто держать постоянный курс. Сам он спустился вниз, порылся в нескольких коробках и возвратился с тонкой резиновой кухонной перчаткой и несколькими эластичными лентами.

— Нельзя держать больную руку в этой перчатке, — сказал Сандерс.

— Верно.

Трис положил перчатку на бортовой выступ, вынул нож из висевших на стене ножен и отрезал все пальцы перчатки. Он протянул перчатку Гейл, и она держала ее на весу, пока он осторожно засовывал в нее свои пораненные пальцы. Стянув запястье эластичной лентой, он закрепил таким образом перчатку, а затем надел верх водолазного костюма и наконец резиновую перчатку ныряльщика.

— Вы собираетесь нырять? — спросила Гейл.

— А как ваша голова?

— Более или менее.

— Я буду нырять. Не думаю, что смогу оставаться наверху, когда все вы, крупные специалисты, будете трудиться внизу. Мое воображение, боюсь, доведет меня до отчаяния. — Трис согнул пальцы, но не смог сжать кулак. — Немного воды мне не повредит.

Огни в клубе «Апельсиновая роща» ярко сияли в сумерках, лучи садящегося солнца окрашивали линию прибоя в розово-белоснежные цвета, но сам пляж оставался в тени, отбрасываемой стеной скал. Спокойное море позволило Трису подвести лодку на расстояние меньше двадцати ярдов до берега. Пляж был пуст.

— Где же он? — спросил Сандерс.

— Скоро придет. — Трис взглянул на часы. — Мы явились на пять минут раньше.

Они молча ждали, лодка мягко покачивалась на волнах. Каждую пару минут Трису приходилось включать двигатель, чтобы лодку не вынесло на берег. Небо быстро темнело.

В семь пятнадцать Трис сказал:

— Обычно он не опаздывает.

— Хотите, я пойду и проверю? — предложил Сандерс.

— Проверите что? Если он опаздывает, значит, опаздывает.

— Может, в отеле устроили ему взбучку за пользование лифтом или еще что-нибудь в этом духе?

— Хорошо.

Сандерс застегнул молнию на жакете водолазного костюма и надел ласты. Гейл сказала:

— Будь осторожен…

— Кого мне опасаться? На этом пляже нет никого, кроме крабов.

— Не знаю, но… пожалуйста.

— Хорошо.

Сандерс надел маску и прыгнул в воду.

В пяти ярдах от берега он почувствовал, что касается дна. Он снял ласты и маску и поплыл, рассекая невысокие волны. Выйдя на пляж, он оглянулся по сторонам. Видно было не меньше чем на милю в любом направлении, и, хотя свет был тусклым, он с уверенностью мог сказать, что на пляже никого нет. Он бросил ласты и маску у линии прибоя и отправился к темной стене скал, сливающейся наверху с темно-синим небом. Позади него, справа, желтый осколочек поднимался над горизонтом, — это была молодая луна. Он слышал глухие удары волн, шуршание песка и шепот ветра в листве на вершинах скал.

Вступив в область тени, Сандерс взглянул наверх; можно было различить прямоугольную клетку лифта, четко выделяющуюся на фоне чистого неба. Он подошел к основанию мачты лифта, намереваясь вызвать его вниз. Разглядеть мачту было трудно, и поэтому Сандерс использовал клетку лифта в качестве указателя. На полном шагу он споткнулся обо что-то и упал на колени.

Из-за темноты ничего не было видно. Все еще стоя на коленях, он обернулся и ощупал землю позади себя. Запах экскрементов хлынул ему в ноздри, и на миг он подумал, что упал на животное, справляющее свою естественную нужду. Затем его пальцы нащупали холодную плоть — руку. Сандерс быстро втянул воздух, почувствовал прилив страха и ощупал тело.

Нагнувшись поближе, он увидел остекленевшие, безжизненные глаза Коффина, уставившиеся в небо. Подсыхающая кровь капала у него изо рта.

Сандерс приложил пальцы к основанию шеи Коффина и попытался нащупать пульс — ничего. Он вскочил и бросился бежать.

Остановившись у края воды, чтобы только надеть ласты, он быстро нырнул в волны и с бешеной скоростью поплыл к лодке.

— Он мертв! — выпалил Сандерс, пока Трис втаскивал его в лодку, — Его, должно быть, сбросили со скалы. Трис сжал его запястье:

— Вы уверены?

— Абсолютно! Ни дыхания, ни пульса — ничего!

— Дерьмо! — Трис отбросил руку Сандерса. — Дерьмо!

Сандерс подумал: «Какой странный некролог — дерьмо. Но что еще можно сказать в таком случае?» Бранное слово было достаточно красноречивым, выразительно передавая злость и отчаяние. Он взглянул на Гейл. Все ее тело сотрясалось, она неровно дышала и всхлипывала. Ее глаза были устремлены на воду. Сандерс обнял ее, но она не реагировала даже на прикосновение его липкого, холодного костюма. Он слегка подул ей на волосы и прошептал:

— Все в порядке, все в порядке… Она взглянула на него без всякого выражения и бесстрастно проговорила:

— Я хочу уехать домой.

— Знаю, — ответил он.

— Я хочу уехать домой немедленно. Хуже, чем сейчас, быть уже не может.

Сандерс хотел что-то сказать, но Трис, глядя на скалы, заговорил первым:

— Нельзя ехать домой сейчас. Он уже готов сделать первый шаг к наступлению. Сандерс спросил:

— Какой шаг?

— Думаю, он считает, что его ныряльщики готовы; больше ему не нужны наши поиски. Мне казалось, что у нас есть еще немного времени, но теперь вижу, что его нет вообще.

Он выставил все рычаги управления на «полный вперед». Двигатель заворчал, вода под винтом вскипела, и лодка понеслась к рифам.

Когда они добрались до рифов и бросили якорь, Трис спросил Сандерса:

— Она сможет нырять?

— Не уверен. Надо…

— Я могу нырять, — сказала Гейл, — не могу оставаться здесь одна. Я нормально спущусь, если у меня будет достаточно времени.

— Ненавижу оставлять лодку без присмотра, — сказал Трис. — Шарлотта не слишком искусно обращается с оружием. Но я не вижу выбора. Может быть, он еще не станет пытаться делать что-нибудь сегодня вечером; думаю, для того чтобы тряхнуть нас как следует, ему понадобится целый день.

Они оделись, и Гейл подсоединила свой регулятор к воздушному баллону.

— Вы двое захватите фонари, — сказал Трис. — Держите их у самого наконечника аппарата. Для сбора ампул используйте свободную руку. Я попытаюсь не опережать вас. — Трис запустил компрессор и перекинул шланг воздушного лифта через борт. — Иисус, какой шум производит это чудовище. Если бы не это проклятый лифт, мы бы его не включали и использовали бы только баллоны.

Они спустились в воду и включили фонари. Трис поглядел на Дэвида и Гейл, кивнул головой и нырнул.

Собака стояла на носу, наблюдая, как меркнет во тьме свет от фонарей, принюхиваясь к теплому ночному воздуху.

Сандерс и Трис достигли дна первыми. Гейл двигалась позади, спускаясь с той скоростью, с какой позволяли ее уши и пазухи. Воздух, который она вдыхала теперь, чем-то отличался от прежнего, казалось, он имеет легкий сладковатый привкус, но это не было неприятно, так что она продолжала спускаться на дно.

Они работали не на самом рифе, а примерно в десяти ярдах от маленькой пещеры, на новом скоплении ампул.

Свет фонаря Сандерса был постоянно направлен на наконечник воздушного лифта, и он вынимал из пещеры ампулы одну за другой.

Гейл устроилась на противоположной от Триса стороне пещеры и лежала на животе, поместив холщовый мешок рядом с собой. Она не чувствовала вообще никакого напряжения, никакого беспокойства; на самом деле она даже удивлялась своей невозмутимости. И когда воздушный лифт открывал артиллерийский снаряд, ее сознание отмечало такую находку как объект, а не как опасность.

Трис не утруждал себя извлечением артиллерийских снарядов. Он копал вокруг снаряда, и когда воздушный лифт обнаружил другой вид боеприпасов — длинную, толстую латунную коробку, он просто обошел ее тоже. Вскоре, однако, он уже не мог пренебрегать снарядами: они были повсюду, перемешанные с тысячами ампул. Трис просигналил, чтобы все двигались вправо, и, оттолкнувшись левой рукой от дна, отплыл на шесть или восемь футов в сторону. Сандерс следовал прямо за ним.

Гейл потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что они исчезли. Она изучала дырку в песке, думая о чем-то неопределенном, радуясь виду красивого желтого воздушного рукава, извивавшегося в воде рядом с Дэвидом. Ее глаза следили за рукавом, и когда наконец она увидела обоих мужчин, то осторожно пошла по песку, высвечивая своим фонарем игру красок на рифах.

Она не хотела направлять свет в новую ямку, которую копал Трис, предпочитая наблюдать за игрой двух желтых рыбок, плавающих вокруг рифа и сверкающих, когда на них падали лучи света. Но Сандерс, глядя на нее, постоянно указывал на воздушный лифт, поэтому она перевернулась и направилась ко дну. Она зевала, чувствуя себя в темной воде удивительно хорошо — тепло и уютно.

Сандерс, светя фонариком, сосредоточенно работал, стараясь собрать как можно больше ампул; его лицо почти касалось дна.

Трис первым заметил, что радиус света стал слишком малым. Он поднял голову от ямки и увидел, что свет от фонаря Гейл бессмысленно скачет в воде, раскачиваясь от поверхности до дна и из стороны в сторону.

К тому времени, когда Сандерсу вздумалось взглянуть вверх, Трис уже вскочил и с силой оттолкнулся в сторону Гейл, одновременно сдирая маску Деско со своего лица. Он выхватил фонарь из руки Гейл и осветил ее лицо: глаза у нее были закрыты, голова безжизненно свешивалась. Трис отбросил фонарь, вынул загубник из ее рта и стащил с нее маску. Затем под ставил, руку ей под голову и засунул ее лицо в маску Деско. Он поднял колено и осторожно надавил им на ее желудок.

Сандерс не знал, что случилось; все, что он видел, — это луч света от другого фонаря, лежавшего на песке. Он направил свой фонарь вверх и, заметив движение, устремился вслед за ним со дна. Руки Триса обхватывали голову Гейл. Слабые потоки пузырьков из маски, из загубника Гейл и изо рта Триса поднимались к поверхности.

Трис достиг платформы, выдохнул последний воздух и снял свою маску с лица Гейл. Он подтолкнул ее на платформу лицом вниз, выбрался сам и начал ритмично давить на ее спину.

Голова Сандерса прорезала воду. Он увидел Триса, стоящего на коленях, и услышал, как тот говорит:

— Ну, давай же… давай энергичней… вот так… вот так… оп!

Раздался какой-то сдавленный звук, затем всплеск, затем снова голос Триса:

— Ну вот так… еще разок… вот так… вот и хорошо… молодец, девочка… еще раз… все отлично.

Наконец Трис сел на пятки.

— Черт побери! Еще бы немного — и конец.

Сквозь туман полубессознательного состояния Гейл чувствовала царапающую боль в горле и ощущала вкус кислой рвоты. Ее тошнило; тяжелая, пульсирующая боль наполняла череп. Она слабо стонала, но услышала, как Сандерс спросил:

— Что случилось?

Затем она ощутила, что ее подняли, и голос Триса ответил:

— Узнаешь через минуту.

Трис положил ее на палубу на бок. Он наклонился над ней и большим пальцем приоткрыл ей глаз.

— Порядок? — спросил он.

Другой глаз казался тяжелым, но она с усилием открыла его и прошептала:

— Да.

Трис поднял трубку ее регулятор и поднес загубник к своему носу. Он надавил на кнопку очистки, и воздух из баллона хлынул в его ноздри.

— Боже. — Его лицо перекосилось от гнева. — Ей-богу, вы должны были уже давно пить чай с архангелом Гавриилом.

— Что это такое?

— Окись углерода.

— Выхлоп? Из компрессора? — спросил Сандерс.

— Не из компрессора. Я говорил вам, что он правильно вентилируется.

— Тогда откуда же?

— Кто-то знал, что делает, возможно, подкатил автомашину к воздухозаборнику.

— Пытались убить ее?

— Ее, или вас, или меня. Вряд ли они задумывались над выбором жертвы.

Сандерс взглянул на Гейл. Она опиралась на локоть, и ее голова безвольно висела, как если бы она ждала нового приступа рвоты.

Он повернулся к Трису и взорвался:

— Это все!

— Что все?

— Конец! С этим покончено! Мы проиграли, все зашло слишком далеко! Разверните вашу проклятую посудину и вывезите нас отсюда!

— Мы не можем, — с трудом проговорила Гейл. — Нет никаких…

— Нет, можем! Пусть он забирает все. Не все ли равно? Это лучше, чем…

— Успокойтесь, — сказал Трис.

— Не собираюсь успокаиваться! А если бы они убили ее, что тогда? Успокоиться? Оплакивать ее? — Сандерс почувствовал, что у него трясутся руки, и сжал их в кулаки. — Нет уж, благодарю. Хватит. Мы не дадим ему сделать следующую попытку. Мы уезжаем отсюда!

Сандерс прошел вперед к рулю и стал нащупывать приборную панель, чтобы найти кнопку стартера. Он десятки раз видел, как Трис запускает двигатель, но никогда не обращал внимания на то, что и как тот делает. Он нажимал одну кнопку за другой, но ничего не помогало.

— Вам нужно повернуть ключ, — сказал Трис бесстрастным голосом, как будто не происходило ничего особенного.

Сандерс нащупал ключ, но не стал поворачивать его. Он поднял глаза на Триса, спокойно стоящего на корме.

— У нас действительно нет выхода?

— Нет.

Двое мужчин смотрели друг на друга в течение нескольких секунд. Затем Трис нагнулся, дотронулся до плеча Гейл и спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше.

— Оставайтесь на палубе, дышите глубже. Ружье лежит у штурвала. Позвольте мне кое-что показать вам. — Он помог ей встать на ноги, подвел к компрессору и указал на гайку сбоку машины. — Видите это? Если заметите приближающуюся лодку, или услышите что-то, или если что-то покажется вам подозрительным, поверните гайку на пол-оборота вправо. При этом компрессор выключится и мы очень скоро окажемся на поверхности, обещаю вам.

— Хорошо. — Гейл помедлила. — Я хотела спросить вас…

— Что?

— Что вы будете делать с Адамом?

— Оставлю его там, где он лежит. Мы уже ничего не можем для него сделать; он ушел туда, куда шел.

— А как насчет полиции?

— Послушайте, девочка… — В голосе Триса прозвучала раздражительность. — Забудьте всю эту чепуху о законе и порядке. Никто не пожелает нам помочь. Если мы выживем — это будет только благодаря нам; если нет — это наша вина. Завтра утром кто-нибудь наткнется на Адама и вызовет полицию, и они приедут, воплощение бдительности, и увезут его, и запишут в своих маленьких карточках, что Адам ночью прогуливался по скалам — пьяный, добавят они, — и упал с обрыва. Если мы обратимся в полицию, они придут к такому же заключению, но при этом, чтобы соблюсти видимость работы, заставят нас торчать несколько дней у себя, отвечая на идиотские вопросы. Полиция — это трата времени.

Он знаком позвал Сандерса на площадку на корме. Когда оба собрали свое снаряжение, Сандерс сказал Гейл:

— Тебе будет лучше, если ты ляжешь.

— Я в порядке. Ты сам будь осторожен, — улыбнулась она.

Трис поднял два пальца — знак победы, Сандерс ответил тем же, и они спинами вперед прыгнули в воду.

Гейл следила за фонарем Сандерса, пока он спускался к фонарю, лежащему на дне, — ее фонаря. Тот фонарь подняли, и сразу два луча света стали передвигаться по дну, слабея и вновь ярко вспыхивая, когда туман из песка оседал на дно и вода вновь становилась прозрачной.

Гейл поежилась и взглянула вверх, на темные скалы. Она попыталась представить себе, как выглядит сейчас тело Коффина, засыпанное песком. Потрясла головой, чтобы отогнать от себя это видение, прошла вперед и взяла ружье, лежавшее на полке перед штурвалом. Села на перекладину и положила ружье к себе на колени, ненавидя его и боясь, но радуясь, что оно есть.

Вдруг сзади послышался всплеск. Гейл спрыгнула с перекладины, повернулась и вскинула ружье, прицелившись в воду. На поверхности воды показалась рука и подняла холщовый мешок, наполненный ампулами. Гейл опустила ружье и, дрожа, ухватила мешок. Сандерс приподнял маску.

— С тобой все в порядке?

— Да. — Она высыпала содержимое мешка на брезент, расстеленный по палубе. — Я просто чуть не застрелила тебя, вот и все.

— Если они появятся, вряд ли это будет подводная лодка, — сказал Сандерс, забрал у нее мешок и скрылся под водой.

Гейл встала на колени и начала считать ампулы, отыскивая их в темноте.

Сбор проходил медленно, ведь работали всего два ныряльщика. Каждый раз, когда Сандерс поднимался на поверхность, Трис переставал копать в яме, боясь, что найденные ампулы может унести течением. Ожидая возвращения Сандерса, он переместился к рифу и исследовал его с помощью воздушного лифта. Он пробовал в разных местах, находя то ампулы, то артиллерийские снаряды, то ничего вообще. Наконец он подошел к маленькой расщелине в рифе, где коралл отступил футов на пять от поверхности и образовал нечто вроде пещеры. Трис сконцентрировал свое внимание на пещере, дотрагиваясь воздушным лифтом до ее дна и наблюдая, как песок поднимается вверх по трубе.

Сандерс вернулся и коснулся плеча Триса. Тот кивнул, намереваясь возвратиться к участку с ампулами, и по привычке взглянул на часы. Рукав водолазного костюма закрывал циферблат, поэтому Трис подсунул аппарат под правую руку и пальцами правой руки отодвинул край левого рукава. Было одиннадцать часов.

Трис опустил рукав и хотел перекинуть воздушный лифт обратно в левую руку, но промахнулся: его забинтованная рука в резиновой перчатке среагировала недостаточно быстро, и аппарат упал на дно. Он ударился о песок и взбрыкнул. Трис прыгнул к нему, вытянув вперед левую руку, и взял под контроль. И туг он заметил блеск.

Пока аппарат скакал по дну, трубка передвигалась к правой стенке маленькой пещеры и, всегда жадная до песка, вырыла ямку по собственному почину. На дне этой ямки лежало нечто блестящее.

Трис передал Сандерсу свой фонарь и отодвинулся, чтобы можно было направить оба фонаря в ямку. Затем, как хирург, обследующий рану, он осторожно приблизил воздушный лифт к сверкающему пятну. Его левая рука находилась над песком на тот случай, если объект очистится и притянется трубкой лифта; с такой же целью его правая рука держала трубку приподнятой на фут ото дна, таким образом уменьшая мощность аппарата.

Это была сосновая шишка размером примерно в теннисный мяч, искусно выполненная из золота. Каждая из бесчисленных чешуек шишки была украшена крошечной жемчужиной.

Трис аккуратно очистил сосновую шишку от песка и поместил ее между фонарями. Пылинки песка, пролетающие между шишкой и светом, усиливали сверкание золота.

Холщовый мешок висел у Сандерса на поясе. Трис дотянулся до мешка, осторожно положил находку на самое дно и стал копать дальше.

Новая вспышка — полудюймовый кружок золота. Трис зажал его между пальцами и потянул; он не поддался. Трис сдунул еще слой песка и увидел, что этот кружок связан с другим кружком, а тот, в свою очередь, с третьим, образуя золотую цепь.

Когда они вырыли двадцать звеньев, Трису удалось вытянуть остальную цепь уже свободно, одной рукой. Цепь была длиной в шесть или семь футов. Трис указал на элегантную застежку на ее конце.

Сандерс пригляделся и увидел выгравированные инициалы «Е. F.».

Трис копал еще несколько минут, но больше не нашел ничего. Положив цепь в холщовый мешок, он указал наверх.

— Будь осторожна с этим, — сказал Сандерс, передавая мешок Гейл. Он отдал ей один из фонарей. Услышав, что Трис появился на поверхности рядом с ним, он сказал: — Но почему мы ушли оттуда? Может быть, там есть еще.

— Вполне возможно, но уже слишком поздно, чтобы искать, и я не хочу оставлять внизу огромную канаву, чтобы завтра ее кто-нибудь нашел.

— Это невероятно! — вскричала Гейл, любуясь отражениями света от граней шишки, лежащей у нее на ладони.

— Выключите этот проклятый фонарь! — сказал Трис. Свет погас. — Кто-нибудь на скалах с биноклем может нас выследить не хуже, чем днем.

Трис забрался в лодку, отключил компрессор, велел Сандерсу перекинуть в лодку воздушные шланги и включил мотор. Он обернулся к Сандерсу, который аккуратно укладывал шланги на палубе.

— Не возитесь с этим. Просто бросьте их на палубу. Как только закончите, беритесь за руль.

Трис вступил на планшир и пошел вперед, нетерпеливо отгоняя собаку, путавшуюся под ногами.

Сандерс поднял воздушный лифт на палубу и втянул в лодку шланги.

— Беритесь за штурвал, — сказал Трис.

— Подождите секунду.

— Немедленно, черт подери!

Сандерс взглянул на Гейл и передал ей шланг:

— Вот, закончи с этим.

Он встал за штурвал.

— Прибавим скорости, — сказал Трис.

Сандерс повиновался. Трис вынул якорь на борт и прошел на корму. Спустившись в кокпит, Дэвид спросил:

— Почему такая спешка?

Трис не ответил. Он сменил Сандерса за рулем и пошел прямым ходом вперед.

На обратном пути в Сент-Дэвидс все молчали. Трис стоял за штурвалом, погрузившись в размышления. Дэвид и Гейл складывали шланги и пересчитывали ампулы.

Трис не сказал ни слова и дома, куда они добрались около часа ночи. Он налил себе стакан рома, выложил шишку и золотую цепь на кухонный стол и вытащил пачку документов из шкафчика. Когда Сандерсы пожелали ему доброй ночи, он только кивнул головой.

В четыре утра Трис разгадал инициалы Е. F.

Глава 10

Он отказался поверить первой ниточке доказательства. Сидел за кухонным столом почти полных два часа, перепроверяя различными способами документы и делая записи. Когда наконец исчезли все сомнения, он встал, налил себе второй стакан рома и пошел будить Сандерсов. Гейл первой вышла в кухню, и Трис спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Неплохо. Никто не пытался убить меня в постели. Благодарю Бога и за это.

— Чувствуете себя богатой?

— Что вы имеете в виду? С чего бы это? Трис озорно засмеялся.

— Подождем Дэвида.

Гейл взглянула ему в лицо, заметила покрасневшие глаза и мешки под ними.

— А вы сегодня спали?

— Нет, читал.

Тогда она догадалась:

— Вы нашли Е. F.!

Сандерс надел купальные плавки. Спортивная рубашка висела на спинке стула. Он потянулся за ней, затем остановился и подумал: «Черт с ней; через час все равно надо будет ее снимать». Он поглядел в зеркало и, довольный, хлопнул себя по плоскому животу. Он загорел и похудел и хорошо себя чувствовал. Даже ступни его ног, крепкие и мозолистые, доставляли ему приятные ощущения; он не мог вспомнить, когда в последний раз надевал обувь. Он прошел в кухню.

Гейл и Трис сидели за столом с чашками в руках. Подходя к плите, чтобы налить кофе, Сандерс сказал:

— Доброе утро.

Они не ответили, и, проходя мимо стола, он заметил, как они обменялись взглядами. Обидевшись, Сандерс подумал: «Это еще что?» Он сел за стол и сказал:

— Ну?

— Чувствуете себя богачом? — спросил Трис.

— Что?

Гейл не могла сдержаться:

— Трис нашел Е. F.!

Теперь Сандерс все понял и улыбнулся:

— И кто же он?

— Она, — ответил Трис. — Вы помните, чуть раньше, когда вы нашли медальон, то сказали, что это может быть подарок кому-то?

— Конечно. А вы ответили: «Никакой вероятности».

— Да, но тогда и другие вещи не имели никакого смысла. Мужчина мог носить медальон, но не стал бы носить найденную вами камею — это явно женское украшение. И то же, конечно, относится к сосновой шишке. Возможно, что все это доставлялось домой, жене или даме сердца. Ваши слова заставили меня об этом задуматься. Я снова проштудировал все бумаги и остался ни с чем: не было в них никакого проклятого Е. F. Был там один капитан грузового корабля, его звали Фернандес, но он затонул у берегов Флориды.

— Так кто же это был?

Трис пропустил вопрос мимо ушей и глотнул чаю.

— Сосновая шишка и распятие заставили меня призадуматься. Казалось невозможным, чтобы подобные вещи могли остаться незафиксированными. Человек, который изготовил их; человек, который посылал их; человек, который продал их, — кто-то из них должен был сделать запись об этих вещах. Я понял, что забрел не в ту сторону, поэтому на время отложил все бумаги из Нового Света в сторону и снова обратился к историческим книгам. Там я и обнаружил первый намек.

— Какой? — спросила Гейл. — Имя?

— Да, и список покупок. Если я прав, — Трис взглянул на Сандерса, — а теперь я знаю, что прав, хоть взорвите столько взрывчатки, чтобы превратить в ангелов половину человечества, — там, внизу, погребено сокровище, подобного которому еще не доводилось увидеть миру. Оно не имеет цены. Его разыскивали более двухсот шестидесяти лет; люди были казнены за это, а король Испании всю свою жизнь бесился из-за его утраты.

Сандерс спросил:

— Все это было на «Эль Грифоне»?

— Да. Так должно было быть. Послушайте. В 1714 году у короля Филиппа Пятого умерла жена. Она еще не успела окоченеть, как Филипп воспылал страстью к герцогине Пармы. Возможно, он мечтал о ней и раньше, но теперь, когда жены не стало, он мог уже вытащить благородную герцогиню из чулана. Он просил ее выйти за него замуж. Она согласилась, но не собиралась спать с ним, пока он не осыплет ее драгоценностями, — цитирую, — единственными в мире. Возможно, Филиппом овладела неуемная страсть, потому что он немедленно отправил письмо своему человеку в Гавану. Этот парень скопировал его в свой дневник, который был включен в приложение к старой, прогрызенной крысами книге об упадке Испании в Новом Свете в восемнадцатом столетии. Это письмо Филиппа представляло собой список драгоценностей, которые должны были быть изготовлены в Новом Свете и отправлены морем в Испанию. Под копией письма этот парень перечислил все, что он изготовил. — Трис прочитал по памяти: — «Название: две веревки из золота с тридцатью восемью жемчужинами на каждой. Название: золотой крест с пятью изумрудами». И так далее, и тому подобное. Список продолжался на другой странице книги, которую какой-то идиот разорвал лет сто назад.

— Не было сосновой шишки?

— Нет, и не было распятия, подобного нашему, по крайней мере на странице, которая сохранилась. Однако там имеется ссылка на ларец с тремя замками.

Сандерс заметил:

— Но это не может служить достаточным доказательством. Вы сами сказали, что они всегда пользовались такими ларцами.

— Для наиболее ценных вещей. Но вы правы — это не особенность «Эль Грифона». Поэтому вернемся к бумагам. — Трис отпил чаю, — Обычный способ для транспортировки королевских сокровищ — перевоз в сейфе вблизи капитанской каюты на борту флагманского корабля. По какой-то причине Филипп не доверял Юбилье — командиру. В королевском письме в Гавану было сказано, что драгоценности должны быть отправлены с заслуживающим наибольшего доверия капитаном из всей флотилии и что никто другой — никто! — не должен знать об их существовании. В то время Филипп не осознал этого, но последнее условие было большой ошибкой.

— Почему? — спросила Гейл.

— Подумайте сами, девочка. Мы говорили об этом уже раньше, об «Эль Грифоне». Разразился шторм, почти все корабли ушли на дно. Только два человека в мире знали, у кого хранятся драгоценности: капитан, у которого они были, и человек из Гаваны, передавший их ему. Капитан спасся, заключил сделку с человеком из Гаваны, и тот написал королю, что передал драгоценности одному из капитанов, который во время кораблекрушения утонул. Затем они с капитаном поделили драгоценности. Капитан на время затаился, перекрестил свою посудину, загрузил ее относительно дешевым грузом и направил паруса к дому. Если бы у него все получилось, ему не надо было бы идти в море снова. У него было бы достаточно средств, чтобы содержать на плаву себя, семью и парочку малых государств в придачу. У меня нет даже половины списка драгоценностей, но и в той части списка, которой я владею, перечислено более пятидесяти вещей. Единственный недостаток плана заключался в том, что он не учел вероятность крушения, не предусмотрел, что корабль попадет в ураган и осядет на рифах Бермуд. Никто не знал, что на борту было хоть что-то заслуживающее внимания.

— Признавал ли это человек из Гаваны? — спросил Сандерс.

— Нет, черт подери! Он выразил в подобающем стиле свои сожаления по поводу потопления флота и утраты королевских драгоценностей. Это и сбило меня с толку на некоторое время.

— Я думаю, вы запутались: он мог сделать и так, и этак. Это чистое предположение.

Трис кивнул.

— Я думал так же до четырех утра. — Он помолчал, наслаждаясь игрой. — Как звали короля Испании?

— Ну ладно, — заворчал Сандерс, чувствуя, что его разыгрывают. — Филипп.

— Так. А каково было имя его новой жены? Сандерс вздохнул:

— Герцогиня Пармская.

— Нет! — засмеялся Трис. — Это ее титул, а не имя. Он ждал, но им нечего было сказать.

— Ее имя было… Елизавета Фарнезе.

Прошла секунда, прежде чем инициалы вошли в их сознание. У Гейл открылся рот. Сандерс был ошеломлен. Трис усмехнулся:

— Есть еще один вопрос без ответа.

Сандерс немного подумал, засмеялся и объявил:

— Я знаю.

— Что? — Улыбка осветила лицо Триса.

— Вопрос заключается в следующем: спал ли с ней король Филипп?

— Верно! И, говоря по совести, надо признать, что вы сообразительный мерзавец, — сказал он, хлопнув Сандерса по плечу. — Я и не надеялся на такую догадливость.

Сандерс пытался разделить с Трисом его жизнерадостный настрой, но в его сознании все перепуталось: сокровища, наркотики, взрывчатые вещества, искалеченное тело Коффина, изуродованная тряпичная кукла, злобное выражение на лице Слэйка.

— Какова стоимость этого? — спросил он.

— Нельзя определить. Зависит от того, сколько там на дне еще осталось, сколько пропало и сколько денег человек из Гаваны выручил за сокровища. То, что есть у нас сейчас, мне кажется, тянет на четверть миллиона долларов, но только в том случае, если мы сумеем найти доказательства. Нам нужно обнаружить хотя бы одно ювелирное изделие, которое числится в списке, тогда этот источник можно будет рассматривать как бесспорное доказательство.

— Что мы будем делать с наркотиками? — спросила Гейл.

— Я думал об этом. У нас нет шансов вытащить все на поверхность прежде, чем Клоше сделает ответный шаг. Вы знаете количество. Как вы думаете, какова цена тех наркотиков, которые у нас уже есть?

— Не знаю наверняка, но возьмем круглое число, скажем, у нас всего сто тысяч. Это уже свыше миллиона долларов, может быть, два миллиона.

— При этом огромное количество стекляшек остается в его распоряжении. Но конечно, он-то этого не знает, не так ли? — Трис больше говорил сам с собой, чем с ними. — Он не знает, сколько мы достали и сколько еще лежит внизу.

— Итак?

— Итак, мы принимаемся за сокровища, они гораздо более важны. Пусть он думает, что мы ищем наркотики.

— Но мы не можем взять и оставить наркотики в его распоряжении.

— Разумеется, мы этого не сделаем, но вы должны все взвесить и понять, что мы рискуем головой. В одном мы можем быть уверены: чтобы убрать нас с дороги, Клоше постарается нас убить. — Трис помолчал, чтобы тишина подчеркнула значительность его слов. — Если он расправится с нами, нам будет безразлично, что именно ему достанется; это уже будет не наша забота. Но пока мне не все равно. Не хочу, чтобы к нему попали эти наркотики, и вовсе не желаю, чтобы он завладел драгоценностями. Невежественный подонок расплавит их и продаст проклятое золото, погубив эти шедевры. Эти сокровища уникальны. Было бы преступлением допустить, чтобы они попали в руки человека, который не понимает, что они собой представляют. Если мы будем работать с наркотиками, пока он не предпримет что-нибудь, мы потеряем сокровища. Если даже он не убьет нас, то может помешать нашим поискам, например, взорвать все, просто из каприза, если ему этого захочется. Но если мы найдем драгоценности, то затем сможем потратить все оставшееся нам время на добычу наркотиков. Мы тоже сможем взорвать все к чертям, если захотим. Боже! Я предвосхищаю такое удовольствие!

Возражений от Дэвида и Гейл не последовало.

— Спустимся-ка в подвал. — Он встал и открыл ящик комода.

— У вас есть подвал? — спросил Сандерс.

— В некотором роде. — Трис вынул из ящика полоску красного бархата и обернул камею, медальон, распятие, цепь и сосновую шишку. — Сделал его, чтобы закрепить эту развалюху, а то бриз сдует ее со скалы.

Он повел их в гостиную и отодвинул стул. Открылось утопленное в пол маленькое бронзовое кольцо. Трис потянул за него, и секция из кедровых досок, четыре на четыре фута, отделилась от пола. Он отвалил крышку подвала в сторону, взял фонарь с каминной доски, затем сел на пол и опустил ноги в отверстие.

— Высота здесь пять футов, так что берегите головы. — Он спрыгнул в яму и исчез во тьме.

Подвал оказался большой, покрытой пылью квадратной комнатой такого же размера, как расположенная над ней гостиная. Стены были выложены тяжелыми известняковыми плитами, скрепленными раствором.

Сандерсы проследовали за скрюченным Трисом в дальний конец подвала.

— Отсчитайте три камня вверх от пола, — сказал Трис, освещая угол светом фонаря.

Сандерс дотронулся до третьего камня над полом.

— Теперь сдвиньте четвертый вправо. Сандерс пробежал пальцами вдоль стены, пока не остановился на камне размером с дыню.

— Этот?

— Да, тяните.

Сандерс едва смог обхватить камень рукой, но, как только ему удалось крепко за него уцепиться, камень легко вынулся из стены.

В дыре оказались две бумаги, далее виднелся следующий камень.

— Мое свидетельство о рождении, — сказал Трис, вынув бумаги из тайника.

Гейл было любопытно, что представляет из себя вторая бумага, и в отраженном тусклом свете фонаря она сумела прочесть фамилию — Стоунхэм — и три последние буквы первого имени — «илла». «Присцилла, — подумала она, — свидетельство о рождении жены».

— Что это такое? — спросил Сандерс, указывая на что-то маленькое и блестящее в тайнике.

Трис быстро отвел фонарь от тайника и сунул руку внутрь.

— Ничего.

Гейл подумала, что, наверное, это его обручальное кольцо.

— Теперь просуньте руку и выньте тот, другой камень.

Сандерс выполнил все, как ему велел Трис. Его рука вошла в тайник почти по локоть.

Когда был выдвинут следующий камень, Трис положил завернутые в бархат драгоценности вглубь тайника.

— Хорошо, теперь поставьте все на место.

Сандерс вставил в нишу дальний камень, Трис вернул туда бумаги и блестящий предмет и водрузил передний камень в стену.

— Все, что вам нужно запомнить, это: три вверх, четыре вправо, — сказал Трис.

— Не хочу я запоминать все это, — сказала Гейл. — Это не наше…

— Это мера предосторожности. Я могу неловко повернуться и упасть со скалы. С любым из вас может случиться такое. Лучше, если все мы будем знать, где находятся эти вещи.

Они поднялись в дом.

— Недурно было бы сейчас перекусить, — сказал Трис, придвигая стул на то место на полу, где было утоплено кольцо. — Нам предстоит длинный день.

* * *

Они добрались до рифов к одиннадцати часам утра. Был ясный, спокойный день; бризу, дувшему с берега, едва хватало сил, чтобы удерживать лодку у скал. Они видели человек двадцать — тридцать, парами и по трое, отдыхающих на пляже «Апельсиновой рощи», и мать, играющую с ребенком на мелководье.

Пока Трис устанавливал якорь, Сандерс разыскал бинокль и стал смотреть туда, где обнаружил тело Коффина.

— Они там все расчистили, видны даже следы граблей.

— Да. Не хотят оставлять ничего, что может испортить настроение туристам. Сотня в день не обязательно должна включать зрелище трупа на пляже.

Гейл почувствовала глубокую грусть и горечь, услышав это скупое, как простая констатация факта, упоминание о гибели Коффина. Она хотела было что-то сказать, но Трис, понимая ее настроение, перебил:

— Человек умирает, девочка; его больше нет, по крайней мере здесь, внизу. Уважение и прочая суета не имеют для мертвых никакого значения; все это только облегчает существование живым. Но я знаю абсолютно твердо: говорить хорошо или плохо о чем-то, чего уже не существует, — это пустая трата времени. Не могу себе представить Святого Петра, сидящего наверху и вопрошающего: «Эй, Адам, есть там внизу люди, сплетничающие о тебе. Что же ты там натворил, чем заслужил такое к себе отношение?»

Гейл не ответила. Помолчав минуту, она сказала:

— Я могу сегодня нырять.

— Нет, оставайтесь здесь. Работа, конечно, немного замедлится. Если бы мы ныряли все вместе, выиграли бы еще один мешок или два. Но я хочу, чтобы кто-то оставался в лодке, особенно сегодня.

— Почему?

— Потому что, я думаю, сегодня нас могут ожидать какие-нибудь волнения. — Трис проверил ружье. — Только будьте уверены, что знаете, как пользоваться этим ружьем и как выключатькомпрессор. Если ничего не случится, самое меньшее, что вы получите, — это прекрасный загар.

Трис и Сандерс вернулись в пещеру в рифе, где они нашли сосновую шишку. Прилив вынес песок из воздушного лифта вправо, так что они могли хорошо разглядеть дно.

В течение первых нескольких минут они не нашли ничего, кроме единичных ампул — всего десять штук. Сандерс собрался вытащить их из ямки, но Трис остановил его и позволил ампулам с бряканьем подняться вверх по алюминиевой трубке. Одна разбилась, и маленькая струйка светлой жидкости вылетела из конца трубки. Трис копнул глубже, по дюймам подбираясь ближе к рифу. Он работал воздушным лифтом осторожно, как бы окружая некий объект.

Вскоре Трис прикрыл левой ладонью выход трубки, прекратив всасывание, и жестом руки попросил Сандерса копать.

Сандерс потер центр обрабатываемой ямки пальцами и почувствовал там нечто твердое. Он сдул песок и увидел золото. Это была роза, примерно в три дюйма высотой и три дюйма шириной, и каждый ее золотой лепесток был великолепно, мастерски обработан. Сандерс поднял ее с песка, взял за тонкий стебель, чтобы дать полюбоваться Трису, а затем положил в холщовый мешок.

Трис начал работать воздушным лифтом рядом с основанием рифа. Лежа на животе в футе от выхода трубки, Сандерс увидел еще какие-то золотые вещи под нависшей скалой. Он постучал по лифту, и Трис обернулся. Сандерс залез под скалу, его пальцы схватили золотой предмет и потащили наружу. Тот поддавался с трудом и казался таким тяжелым, как если бы он был прикреплен к чему-то еще. Когда Сандерс наконец достал его, то увидел у себя на ладони золотого хамелеона с изумрудными глазами. Рот хамелеона был открыт, возле хвоста имелось еще одно отверстие. Из живота хамелеона выступал острый, похожий на рыбий плавник, кусок золота. Две нитки золотой цепи вели от кольца на спине животного в глубину рифа. Сандерс потянул за цепь, и она медленно вышла из скалы — всего десять футов, складываясь кольцами у лица Сандерса.

Трис взял хамелеона у Сандерса и поднес его к своей маске. Он надул губы и сделал вид, что дует в голову хамелеона, показывая таким образом Сандерсу, что фигурка служила в качестве свистка. Затем он перевернул зверька на спину, приоткрыл рот и всунул острие, торчащее из спины хамелеона, между зубами, поясняя, что оно служило зубочисткой.

Они были внизу уже около пяти часов и нашли четыре золотых кольца (одно из них с большим изумрудом); две огромные миндалевидные жемчужины, соединенные золотой пластиной, на одной стороне которой были выгравированы буквы Е. F.; пояс из толстых золотых звеньев и две серьги с каплевидными жемчужинами. Затем Трис увидел золотую веревку. Она была почти невидима в глубине рифа и заметна только тогда, когда на нее попадали потоки солнечных лучей. Это была свитая из золотых нитей веревка, украшенная крошечными жемчужинами, искусно вплетенными через определенные промежутки. Трис приказал Сандерсу дотянуться до веревки.

Сандерс сильно замерз. Несмотря на костюм, долгие часы, проведенные под водой, высосали все тепло из его тела, и теперь его постоянно трясло. Но он подчинился Трису не раздумывая, не беспокоясь, что в дырке может обитать живое существо. Его дрожащая рука прошла в отверстие в рифе, пальцы сомкнулись вокруг золотого предмета и потянули его наружу, но безуспешно: веревка застряла, возможно, обернутая вокруг скалы или покрытая камнями. Сандерс вытащил руку и покачал головой, глядя на Триса.

Трис поднял правый указательный палец, как бы говоря тем самым Сандерсу: «наблюдай». Он несколько раз ударил воздушным лифтом о риф, затем сложил ладони чашкой и указал на Сандерса.

Сандерс не понял, о чем говорит Трис. Он покачал головой, дрожь от холода судорогой пробежала вверх по его спине. Он не мог сосредоточиться и ничего не понял из жестов Триса.

Трис поднял кверху руку, вставил воздушный лифт в расселину между двумя скалами рифа и начал подниматься. Сандерс схватил холщовый мешок и последовал за ним.

— Это она, — сказал Трис, когда они уже были в лодке, — именно она фигурирует в нашем проклятом источнике.

— Я знаю.

Сандерс расстегнул жакет водолазного костюма и начал растирать кожу на груди.

— Мы отдохнем и дадим вам немного согреться; потом спустимся, чтобы достать ее. — Трис взглянул на солнце, затем на Гейл. — Вернемся к пяти часам. Здесь было все в порядке?

— Да, я жарилась на солнце, вот и все. Сандерс спросил:

— А что вы пытались сказать мне там, внизу?

— Нам нужно разбить скалу, чтобы достать веревку. Я стану бить аппаратом по кораллу. Когда куски начнут откалываться, вы будете их подбирать и откладывать в сторону. Не хотелось бы, чтобы они попали в яму. — Он пошел в сторону каюты. — Захватите с собой рычаг. Трубка, конечно, разобьет коралл, но не сможет раздвинуть обломки.

Они отдыхали около получаса. Сандерс лежал на крыше каюты, греясь в лучах заходящего солнца.

На берегу несколько человек, еще остававшихся на пляже, тянулись к лифту, движущемуся вверх и вниз в тени скал и вспыхивавшему при проходе под солнечными лучами.

— Пошли, — сказал Трис. Он дотронулся пальцем до плеча Гейл, и на ее коричнево-розовой коже появился белый круг, который быстро исчез, — Уходите с солнца. Вы можете сильно обгореть, даже в такое позднее время.

— Хорошо.

— Идите вниз и полежите, если хотите. Шарлотта подымет дикий вой, если кто-то чужой начнет здесь шпионить.

Мужчины прыгнули за борт — Трис с холщовым мешком, Сандерс с ломом. Гейл наблюдала до тех пор, пока не перестала видеть поднимавшиеся пузырьки, затем спустилась вниз.

Работа на рифе подвигалась медленно и, поскольку уже темнело, с большими трудностями. Каждый раз, когда Трис вонзал наконечник воздушного лифта в коралл, облако тончайшей коралловой пыли поднималось от обломанного куска. Сандерс вынужден был, как слепец, ощупывать каждый обломок, прежде чем отбросить его в сторону. Золотая веревка обернулась вокруг основания большой овальной скалы, находясь большей частью под ней, как если бы она свалилась на риф и была загнана вековой работой волн и приливов в каждую трещинку и расселину скалы. Сандерс хотел с помощью лома перевернуть скалу, но Трис остановил его, показывая руками, что это опасно — можно повредить мягкие, тонкие золотистые нити.

За целый час они расширили яму всего на три фута. Теперь Сандерс смог просунуть свою голову, руки и плечи в дыру и провести трубку воздушного лифта вдоль золотой веревки, мягкими движениями освобождая ее дюйм за дюймом и очищая от песка. Жемчужины были вставлены вдоль нее через трехдюймовые интервалы. Сандерс подсчитал, что уже удалось освободить семнадцать жемчужин. Если это действительно была та самая веревка, о которой говорилось в источнике, обнаруженном Трисом, то на ней должно быть тридцать восемь жемчужин, значит, им предстояло достать еще пять футов золотой веревки.

Работали как во сне, все казалось нереальным: заключенные в воду, они не слышали ничего, кроме собственного дыхания и отдаленного шума компрессора, доносившегося через воздушный шланг, и вынуждены были оставаться без движения — действовали только пальцы, раскапывавшие песок.

Гейл сидела на одной из скамей, пытаясь сосредоточиться на статье в пожелтевшей от времени газете, когда услышала собачий лай и приближающийся шум мотора. Лодка остановилась, и до нее донеслись голоса. Она затаила дыхание.

— Здесь пусто.

— Кажется, только собака.

— Эй, собака! Как поживает твой зад?

— Заткнись. Звук разносится далеко.

— Разносится? Под водой? Дерьмо!

Собака дважды гавкнула, потом заворчала. Третий голос, показавшийся знакомым:

— Прекратите болтовню! Тишина!

Гейл оперлась рукой о палубу и сползла со скамейки. Держа голову ниже иллюминатора по правому борту, она подползла к лестнице. Замерла, слыша биение своего сердца и дыша ртом так тихо, как только возможно, и стала думать. Если другая лодка стоит впереди «Корсара», она сможет незаметно пробраться в кокпит, прячась за надстройку, и дотянуться до ружья. Если же лодка за кормой — они заметят ее сразу же, как только она высунет голову из каюты.

Она прислушалась к звукам готовящегося к работе оборудования: звяканью пряжек, шипенью открываемых и закрываемых клапанов, стуку перекатываемых по палубе емкостей. Вроде бы все звуки зарождались слева и спереди, поэтому Гейл поднялась по короткой лестнице и прижалась к надстройке. Ружье лежало на полке возле штурвала, в четырех или пяти футах от нее. Чтобы добраться до него, она должна была протянуть руку перед окном.

— Сколько мешков ты взял для всего этого?

— Этот и еще два.

— А ты?

— Столько же. Черт подери, парень, здесь всего три, да и то один разорван.

— Только смотри не напутай с розовым шлангом. Он нам не нужен.

«Сейчас, — подумала Гейл, — они не будут глядеть в эту сторону». Она протянула руку, наклонилась вперед и схватила ружье за ствол. Поднять его с полки ей удалось без осложнений, но теперь, когда ей пришлось держать ружье на вытянутой руке, оно показалось ей тяжелее, чем раньше; ствол опустился на несколько дюймов и стукнул по штурвалу.

— Что там за шум?

— Какой шум?

Гейл прижала ружье к талии, держа одну руку возле предохранителя курка, а другую — возле скользящего затвора.

— Там шум…

— Не слышу никакого шума.

— Ну а я слышу. Кто-то есть на этой лодке.

— Чушь. Собака — единственная здесь живая тварь.

— Что-то есть внутри лодки.

— Нервный ты, старина.

— Иди-ка ты вперед. Я подойду близко на нашей лодке к той и попробую рассмотреть все. Смех.

— Будь осторожен, а то собака отхватит тебе зад.

— Я подстрелю эту гадину из арбалета.

Всплеск, другой, несколько неразборчивых слов, затем тишина.

Гейл выжидала. Она слышала звук весла, рассекавшего воду, глядела на корму и видела тень приближающейся лодки.

Она обошла надстройку, держа ружье у талии. Мужчина стоял на корме другой лодки и греб, глядя на воду. У нее не было необходимости видеть его лицо: страшный красный шрам казался черным на его черной груди — Слэйк.

— Что ты хочешь?

Слэйк поднял глаза.

На его лице Гейл заметила сперва удивление, а затем ликование. Все последующее показалось единым движением: вот он роняет весло, наклоняется к палубе, затем выпрямляется. Что-то сверкает в его руке. Звенящий звук струны, натяжение эластичной ленты. Блеск металла. Удар стального копья в корпус лодки в шести дюймах от ее шеи.

Затем (она не смогла потом вспомнить все детали) — звук «клик-клак» взводимого затвора. Оглушающий, ревущий звук выстрела двенадцатизарядного ружья. Вид Слэйка на расстоянии трех ярдов от нее, когда девять пуль пронзили ему грудину, — дыра на его теле размером с бейсбольную биту, красная влага с пятнами чего-то белого, опрокидывающееся тело, удар о борт, оседание, руки, хватающиеся за грудь. Булькающее дыхание. Эхо от взрыва над спокойной водой. Закатившиеся глаза. Кожа, приобретающая серый цвет по мере того, как кровь отливает от головы. Тяжелый удар о палубу.

Ровное жужжание компрессора.

С открытым ртом Гейл глядела на дергающееся тело. Удары волн о корпус «Корсара» вывели ее из шокового состояния. Она положила ружье на палубу, прошла на корму к компрессору, нашла гайку, показанную ей Трисом, и повернула ее на пол-оборота. Мотор чихнул и замолчал.

Сандерс освободил два последних дюйма золотой веревки. Он постукал по алюминиевой трубке и, внимательно следя за ней, вытащил ее из ямки, собрал веревку в правую руку и оглянулся назад, на риф. Свет быстро угасал, но в серо-голубом тумане он все еще мог разглядеть Триса, отблеск воздушного лифта и силуэт рифа. Предполагая, что они будут продолжать копать, разыскивая золото, Сандерс расстегнул жакет водолазного костюма и засунул внутрь золотую веревку.

Внезапно он почувствовал, что вокруг что-то изменилось, чего-то не хватает. Он выдохнул, попробовал втянуть новый глоток воздуха и понял, что именно исчезло: компрессор не работал. Он напрягся, чтобы наполнить легкие в последний раз, взглянул на Триса и увидел блеск и тень, крадущуюся к нему. Блестящий предмет сдвинулся — нож. Воздушный шланг Триса застыл словно натянутый, блестящий предмет двигался взад и вперед, и шланг безжизненно провис. Трис повернулся и поднял руки над головой.

Два человека слились в борьбе в один движущийся клубок теней, сплелись руки, шланги, вверх поднялись пузыри, нож упал на дно. Борясь, молотя друг друга, они двигались к поверхности. Сандерс задержал дыхание, пытаясь справиться с паникой. Оттолкнувшись от дна и следуя за дерущимися, он поднимался медленно, не забывая делать выдохи, отыскивая другие тени во мраке.

Он ясно видел теперь Триса: его тело вытянулось в вертикальном направлении, ласты ритмично работали. Руками он обхватил голову другого человека, регулятор и загубник второго плыли свободно, отсоединенные от его баллона. На мгновение Сандерс подумал, что Трис помогает этому человеку выбраться на поверхность. Но когда он увидел руки этого человека, прижатые к бокам, увидел его ноги, слабо бьющие по воде, то понял, что именно делает Трис: его рука зажимала рот и нос человека, мешая ему сделать выдох. Сжатый воздух в легких человека должен был расширяться по мере того, как его тащили к поверхности. Без возможности выходить через рот и нос воздух должен был с силой проталкиваться сквозь сосуды в легких.

Перед глазами Сандерса в течение доли секунды мелькнула картина, которую он когда-то видел в книге о нырянии: разорванное легкое, грудная полость, заполненная воздухом, этот воздух, вырвавшийся из лопнувшего легкого и других органов, пересекающий грудную полость и взрывающий другое легкое. Двойной самопроизвольный пневмоторакс. Этот человек может умереть еще до того, как достигнет поверхности. У Сандерса мелькнула мысль, почувствовал ли человек боль или просто потерял сознание и умер от кислородного голодания.

Сандерс находился в десяти футах от поверхности, и теперь он думал только о том, как бы глотнуть воздуха. Зажатость в груди уменьшалась по мере того, как он приближался к поверхности; он знал, что справится. Но что ожидало его наверху?

Внезапно его голову завернули назад, а его самого потащили на дно. Что-то зажало его воздушный шланг. Он потянулся к маске, пытаясь снять ее с головы, но давление на ремни было слишком велико. Его молотящие по воде руки нашли шланги, и он старался потянуть их за собой. В голубом сумраке он мог видеть только несколько футов желтого шланга. Затем мелькнула сталь, и он увидел, как, поднявшись по его воздушному шлангу, над ним оказался человек с арбалетом.

В голове у Сандерса что-то пульсировало из-за недостатка кислорода. Он неистово пытался перехватить шланг, но человек удерживал его весьма крепко.

Расстояние между ними было около шести футов, когда человек выпустил воздушный шланг, поднял арбалет и нацелился в грудь Сандерсу. Сандерс оттолкнулся от оружия ластами, надеясь отклониться от летящего дротика, но человек был терпелив. Его холодные глаза следили за попытками Сандерса и ждали удобного момента.

Волна ужаса прошла через мозг Сандерса, и он понял, что смерть рядом. Он уже ощущал ту боль, которая возникнет после того, как дротик пронзит его водолазный костюм и воткнется ему в ребра. Может быть, сначала он потеряет сознание…

Человек выстрелил. Сандерс увидел, как дротик движется в его направлении, почувствовал удар, полученный в грудь, но боли не было.

Желтый туман. Арбалет прыгнул вверх, вырвался из рук человека и упал. Пальцы человека рвали горло Сандерса; загубник вылетел из его рта. Огромные, одетые в перчатки руки завязали узел из шланга вокруг его горла.

Затем Сандерс потерял сознание. Боль в голове исчезла, и он чувствовал себя так, будто летит сквозь теплую тьму.

Он очнулся на поверхности. Руки Гейл обхватывали его лицо, уперев его затылок в край платформы. Он почувствовал рядом чье-то лицо, мокрый рот захватил в себя его рот, и поток воздуха пробился через его горло вниз. Глаза Сандерса, затрепетав, открылись, и он увидел, как от него отдалилось лицо Триса.

— Добро пожаловать обратно, — сказал Трис.

В мозгу Сандерса еще царил туман.

— Я что, утонул?

— Пытался. Еще пара секунд — и вы были бы там, где Адам устроил бы для вас небесный бал. Лучше радуйтесь, что герцогиня была жадной сукой.

— Что вы имеете в виду?

— Тот подонок угодил вам в грудь своим дротиком. Если бы не золото, вы были бы уже мертвы.

Сандерс взглянул вниз и увидел аккуратную дырочку в своем водолазном костюме. Стрела пробила резину, но отскочила от золотой веревки, которую он засунул внутрь жакета.

Гейл просунула руки ему подмышки и с помощью Триса, толкавшего сзади, подняла его на платформу.

— Сколько их было?

— Трое. Один плавает где-то там, обсуждая условия договора с дьяволом. Ваша барышня смела второго за борт его лодки. Третий — здесь. — Трис стукнул правой рукой, и из воды выскочила голова в резиновом капюшоне с куском желтого шланга, все еще обернутым вокруг шеи.

Сандерс поглядел на Гейл:

— Ты убила одного?

— Я не собиралась. У меня не было выбора. Он…

Трис сказал:

— Ну что я вам говорил? Когда вы вынуждены идти против кого-то, вы можете делать черт знает какие вещи. Сандерс перекатился на живот и встал.

— Вот, — проговорил Трис, толкая мертвое тело по направлению к Сандерсу. — Возьмите эту дрянь и втащите ее на лодку, а я пока нырну и заберу все оборудование.

Сандерс взял шланг.

— Он действительно мертв?

— Полагаю. Но не берите ничего на веру. Бросьте его на палубу, приставьте к нему винтовку и ждите, пока я вернусь.

— А вы не хотите запустить компрессор? — спросила Гейл.

— Нет, только подайте мне маску. Если я не смогу управиться со всем этим за один раз, значит, пришло время менять профиль работы.

Пока Гейл искала лицевую маску, Сандерс втащил неподвижное тело на платформу. Он распустил узел шланга, наклонился и взял человека за руки.

— Не возись с этим, — сказал Трис. — Просто тяни его за шланг.

— Я…

Сандерс знал, что Трис, в сущности, прав: было бы гораздо легче перекинуть человека через борт с помощью шланга вокруг шеи. Но он не мог сделать это. Если бы он знал, что человек уже мертв, — это одно дело. Если же он еще жив… Сандерс не был готов стать его палачом.

— Не будьте столь деликатным, — сказал Трис. Он взял у Гейл маску, продул ее тщательно, сделал глубокий вдох и скользнул под воду.

— Помоги мне с этим, пожалуйста, ладно? — попросил Дэвид.

Взяв тело с двух сторон за руки, они с Гейл дотащили его до перекладины и положили на палубу.

— Он тяжелее, чем кажется, — заметила Гейл.

— Мертвые всегда так.

— Почему?

— Не знаю. Прочел где-то об этом.

— Ты имеешь в виду, действительно тяжелее или тяжелее, чем кажутся?

— Не знаю. Где ружье?

— Там, — указала Гейл. — Не думаю, что оно тебе понадобится. — Она поглядела на неподвижное черное тело, и ее передернуло.

Сандерс поднял ружье, сел на край борта и положил ружье на колени. Он кивнул головой в сторону второй лодки и спросил:

— На что это было похоже?

Сандерс почувствовал, что завидует Гейл, потому что она убила Слэйка. Мысль об убийстве человека, лежащего беспомощно у его ног, была для него отвратительна, казалась несправедливой. Но убить в целях самозащиты, принять вызов и убить человека, пытающегося расправиться с тобой, — честное единоборство. Мщение.

— Это было ужасно, — сказала Гейл. — Я не понимала, что делаю, пока все не закончилось.

Было уже совсем темно; луна пряталась за горизонтом, а звезды казались бледными точками на черном небе. Сидя на противоположных бортах, Дэвид и Гейл могли видеть только силуэты друг друга.

Поэтому они не заметили ни первой слабой дрожи, пробежавшей по телу человека, лежащего на палубе, ни момента, когда он открыл глаза, ни слабого движения пальцев в направлении икроножной мышцы левой ноги, не слышали ни мягкого щелчка ремня на ножнах вокруг ноги, ни того, как выскользнул нож.

Собака первая услышала новые звуки. Она взвыла.

Сандерс повернул голову в направлении носа, и в этот момент лежавший вскочил, согнувшись, и закричал — это был высокий гортанный вой, каким общаются коты во время драки.

Сандерс быстро повернулся обратно и схватился за ружье:

— Эй…

Он не успел закончить. Человек прыгнул к нему. Сандерс нажал на курок — ничего. Ружье не было взведено. Он потянул затвор, откинувшись назад, чтобы выиграть лишнюю десятую секунды, и увидел лезвие ножа, устремившееся к нему сверху. Сандерс поднял руку для самозащиты и упал за борт. Затвор отскочил вперед, и, как только Сандерс ударился о воду, чувствуя новую, неопределенную боль — в руке или в боку, он не мог сказать, где именно, — его палец нажал на курок. Ружье выстрелило в воздух.

Мужчина повернулся к Гейл и, пригнувшись, медленно водил перед собой ножом, подзадоривая ее схватить его. Он тихо бормотал, издавая горловые звуки, всхлипывая и рыча, произнося странные словосочетания, манипулируя ножом, и мало-помалу подбирался к ней все ближе. Луна осветила его лицо, и Гейл разглядела его глаза — дикие, воспаленные — и увидела капли слюны, стекающие ему на подбородок. Ей хотелось говорить с ним, умолять его, но она не была уверена, что он осознает, где находится и что делает. Он снова забормотал.

Гейл оперлась спиной о планшир, посмотрела на воду и подумала, не нырнуть ли за борт. Нет, он тут же прыгнул бы за ней. Она начала пробираться вперед вдоль борта, надеясь, что, когда человек нападет на нее, она сможет обмануть его в темноте кокпита.

Человек закричал и прыгнул, замахнувшись ножом.

Гейл пригнулась и бросилась влево, слыша звук бьющегося стекла: нападающий ножом угодил в окно надстройки. Она скорчилась под рулевым колесом.

Человек обернулся, шепча непонятные ругательства и шаря взглядом по темным углам. Наконец он заметил Гейл и взмахнул ножом.

Шум за спиной заставил его обернуться.

Гейл решила броситься на корму. Она сделала шаг — и увидела, что можно уже не бежать: послышался глухой удар, глаза человека закатились, остались только белые щелки, и он упал на палубу.

Рядом стоял Сандерс с отверткой в правой руке. Он нанес удар острой частью отвертки, и теперь инструмент был в крови и в пучках прилипших окровавленных волос.

— С тобой все в порядке? — спросил Сандерс.

— Да, — ответила Гейл. Она видела, что он держит левую руку поперек груди, как будто на перевязи. — Ты ранен.

Сандерс дотронулся до своей руки.

— Не думаю, что рана слишком серьезная.

Они услышали, как Трис взбирается на лодку.

— Он пытался встать? — спросил Трис, заметив, что тело лежит по-другому.

— Да. Я недостаточно быстро действовал.

— Ну, похоже, что вы с ним разделались. — Трис нагнулся и прощупал пульс на шее мужчины. — Чистая работа.

— Он мертв? — спросил Сандерс.

— Думаю, да.

Трис пошел вниз. Сандерс все еще держал в руке отвертку. Он взглянул на нее, затем на тело на палубе. Всего мгновение назад это был живой человек; теперь это был труп. Один удар рукой — и жизнь обратилась в смерть. Убийство не должно быть таким легким.

Сандерс услышал, как Трис спросил:

— Где ружье?

Он поглядел вверх и увидел, как Трис освещает море фонарем, отыскивая вторую лодку.

— В воде, — ответил Сандерс. — Простите меня.

— У вас что, был приступ милосердия? Это может оказаться фатальным.

— Нет. Я пытался застрелить его, но курок не сработал.

— Вы — счастливчик.

Трис подал ему фонарь, нырнул за борт, доплыл до второй лодки, влез в нее, нашел кусок веревки и привязал ее к носу. Затем он спрыгнул с носа, держа свободный конец веревки, и отбуксировал вторую лодку к «Корсару».

Он положил мертвого на планшир и привязал веревку к его шее.

— Что вы делаете? — спросила Гейл.

Трис взглянул на нее, но промолчал. Он нашел нож, взрезал живот трупа и, прежде чем внутренности начали вываливаться на палубу, перевалил тело через борт.

— Что вы делаете? — снова спросила Гейл.

— Кормлю акул.

— Но почему?

— Предупреждение. Клоше начиняет этих скотов каким-то горючим дерьмом и направляет их на цель, как камикадзе. Это просто бродяги, но он кормит подобных пташек галлюциногенными препаратами, а затем набивает им головы разной ерундой, и вот уже перед вами настоящий маньяк. Верит, что служит какому-то сумасшедшему богу, и когда просыпается утром, ему кажется, что он в Валгалле или другом подобном месте. Если люди Клоше найдут то, что осталось от парня, свисающего с носовой веревки, они дважды подумают, прежде чем снова отважиться на такой фокус.

Силуэт второй лодки четко вырисовывался в лунном свете. Голова трупа подпрыгивала на волнах, дергаясь на веревке, затем снова исчезала под водой.

Гейл не выдержала, отвернулась и произнесла:

— Боже мой!

— Не тратьте на него свое сострадание, — сказал Трис, — он абсолютно ничего не чувствует.

Вдруг раздался глухой удар о подветренную часть корпуса «Корсара», за ним последовало ворчание и новый удар.

— Что такое? — спросил Сандерс, обеспокоенный, что каким-то образом их атакует оставшаяся часть ныряльщиков Клоше. Он поглядел через борт и увидел белую пену, кипящую возле борта лодки.

Трис посветил фонарем на воду, затем быстро выключил его и сказал:

— В следующий раз они съедят лодку.

Он пошел вперед.

Сандерс почувствовал, что к горлу подступает тошнота. За те несколько секунд, пока горел свет, в его мозгу отпечаталась кошмарная картина. То, что ударялось о борт, оказалось телом, но не того человека, который был привязан к носу второй лодки, а того, которого убил Трис, не дав ему дышать. А то, что толкало тело к борту лодки, оказалось широкой, плоской головой акулы. Голова эта была такого размера, что в нее мог войти человек целиком. На ее носу раздувались огромные ноздри, челюсти щелкали; толчками хвоста она продвигалась вперед, загоняя все больше и больше резины и человеческой плоти себе в пасть. Глаза ее напоминали спящее зло, две трети глаза покрывала белая пленка. Пока Сандерс наблюдал это чудовищное зрелище, голова свирепо моталась из стороны в сторону, и двухфутовый серповидный кусок плоти начал отрываться от тела.

Теперь, в темноте, Сандерс все еще видел белую пену и слышал хлопки хвоста и хруст зубов, расправляющихся с костями и мышцами.

— Что это? — спросила Гейл.

Сандерс покачал головой, борясь со рвотой.

Гейл следила за исчезающим силуэтом другой лодки.

— Так тихо, — сказала она.

— Да, — согласился Трис, стоя у руля. — Смерть всегда такова.

Он завел стартер.

* * *

Обратное путешествие в Сент-Дэвидс было не столь продолжительным, так как ночь была спокойная, а луна ярко светила.

Они были уже в нескольких сотнях ярдов от берега, когда бриз, дувший с берега, донес до них резкие сигналы такси.

Глава 11

Загнав лодку в док, Трис выключил двигатель. На фоне тихого шепота ветра они слышали отдаленное гудение клаксонов нескольких такси, которые, очевидно, расположились вокруг острова на равном расстоянии друг от друга. Сигналы звучали как взрывные стаккато, без всякого определенного ритма.

Трис нахмурился:

— Какого черта ему нужно теперь?

— Ему? — спросил Сандерс. — Это Клоше? Те такси?

— Да. На Сент-Дэвидсе нет такси. Он снова морочит всем голову.

Дрожь прошла по позвоночнику Сандерса:

— Надеюсь, он не собирается устроить что-нибудь еще сегодня.

— Если попытается, не думайте, что он объявит об этом заранее. Кроме того, чего он хочет добиться этим новым визитом? Он ничего не знает о пещере и не настолько глуп, чтобы верить, что может заставить нас рассказать о ней.

— Тогда почему?..

— Не знаю. Определенно он хочет этим что-то сказать. Если мне позволительно строить догадки, он пугает островитян, велит им не покидать дома вечером — в общем, всякая ерунда. Но вы правы: если он и задумал что-то, так это, кажется, визит к нам.

Трис щелкнул пальцами собаке и указал на тропинку:

— Ну, как бы то ни было, я пойду возьму у Кевина пару пушек и устрою ему королевский прием. Очень плохо, что мы потеряли то ружье. Это был прекрасный людоед.

В голосе Триса не слышалось упрека, поэтому Сандерс произнес только:

— Ага.

Трис пошел по тропинке за собакой, за ними последовали Сандерсы.

— Любое оружие хорошо настолько, насколько хорошо его использует человек, — сказал Трис, — а хороший стрелок может превратить в хорошее оружие почти все. Когда-нибудь убивали человека ножом?

— Я? — спросил Сандерс. — Нет.

— Есть правильные способы и есть неправильные способы. Большинство ножей можно оценивать по трем элементам: кончик, острая сторона и тупая сторона. В зависимости от того, что вы хотите сделать с этим парнем…

Идя последней, Гейл старалась не слушать беседу спутников. Это все становилось нереальным, бесчеловечным… ужасающим. Казалось, что теперь с ними говорит какой-то новый Трис — не раненый человек, не сострадательный и не чувствительный, а убийца. Но, возможно, в этом не было ничего нового, возможно, это просто говорил человек, который живет по собственным правилам, и когда эти правила требуют убийства — он убивает. Что испугало ее больше всего, так это то, что человек, с которым беседовал Трис, объясняя ему все эти тонкости, — ее собственный муж. Она расслышала, как Сандерс сказал:

— Да, но он все же может…

— Нет, если вы пройдете достаточно глубоко, — убеждал Трис. — Вы прорвете спинной мозг, как нитку, и он превратится в желе.

— Прекратите!

Голос Гейл прозвучал так громко, что она сама испугалась.

— Тихо, девочка! Боже, вы разбудили всех мертвых. Порез на руке Сандерса перестал кровоточить; запекшаяся полоска коричневато-красного цвета виднелась через отверстие в водолазном костюме.

Трис протянул ему бутылку, полную темно-коричневой вязкой жидкости.

— Вот. Тщательно промойте руку и смажьте порез этой мазью. Я собираюсь замуровать сокровища в стене.

— Что это?

— Средство моей бабушки. Проклятые химики отказываются проводить химические анализы. Туда входит какое-то производное от манго, вишневый сок и что-то, что вроде бы получается из коры таволги. Остальное — сплошная тайна. Но оно действует.

Когда Гейл услыхала, что ноги Триса ступают по полу подвала, она сказала Дэвиду:

— Мне страшно.

— Я тебя вполне понимаю.

— Не за себя. За тебя. Трис думает, что это война.

— Это просто болтовня.

— Болтовня? Мы убили троих.

— У нас было не из чего выбирать. — Сандерс закончил втирать лекарство в рану. — Они пытались убить нас.

Гейл услышала, как в гостиной захлопнулась крышка подвала и как проскрежетал по полу стул, переставляемый на крышку.

— Это зашло слишком далеко, — прошептала она, — я больше не вынесу.

Трис вошел в кухню. Из шкафчика он вынул что-то похожее на брусок пластилина, нижнюю половину бутылки из-под шампанского, немного провода в пластиковой изоляции, крошечный прямоугольный магнит, песочные часы и маленькую картонную коробочку. Он сложил все эти сокровища на столе и налил себе выпить.

— Похоже на мастерскую, — сказал Сандерс.

— Что? — Трис уселся за стол.

— Класс для занятий трудом. В средней школе. Знаете: моделирование, вырезание, изготовление подарков для мамочки.

— Да. — Трис засмеялся. — Но если вы придете из школы со всеми этими сокровищами, ваша мамочка запрыгает, как кролик. — Трис стал отрывать куски серого вязкого вещества от бруска и запихивать их на дно бутылки из-под шампанского. — Когда-нибудь пользовался таким веществом?

— А что это? — спросила Гейл.

— Оно называется С-4. Пластиковая взрывчатка. Прекрасная вещь.

— Для чего вы ее используете?

— Обычно для спасательных работ. Очистка гавани от разрушающихся пирсов, расчистка районов старых кораблекрушений, пробивание ворот в рифах, чтобы могли проходить корабли. Но на сей раз мы собираемся использовать все, что осталось, для хорошего дела.

— Слава богу, — сказала Гейл.

— Как? Вот это все? — спросил Сандерс.

— Не только это. — Трис доверху заполнил битую бутылку. Он открыл картонную коробочку, ловко снял взрывной капсюль и поместил его в толщу взрывчатки. Затем начал подсоединять изолированный провод к крышке. — Но соедините эту взрывчатку с порцией другого взрывчатого вещества — скажем, с действующими боеприпасами — и получите достаточно, чтобы превратить Бермуды в собственный Большой Каньон. Военное название для этой операции — кумулятивный заряд. Эти бутылки из-под шампанского вдавливаются в дно; кусок кладется внутрь бутылки. Налепи С-4 вокруг бутылки, и, когда все готово, этот кусок вроде как направляет силу взрыва в нужную вам сторону. — Трис наклонил бутылку набок. — Вы кладете ее вот так рядом с артиллерийским снарядом. — Он положил руку рядом со взрывателем. — Вся мощность теперь направлена на снаряд. Бум!

— А как вы выбираетесь из района взрыва? Трис держал в руках песочные часы.

— Вот для такой цели и применяется эта штука. Я ныряю вниз, соединяю проводом заряд с таймером и настраиваю его, скажем, на пять минут. Это даст мне время добраться до поверхности и убраться оттуда к черту. Не хотел бы я быть ближе чем на несколько сот ярдов, когда это рванет. Взрывчатка превратит любой корабль, оказавшийся вблизи, в груду развалин.

— Когда вы собираетесь это сделать? — спросила Гейл.

— Завтра утром, после того как мы оглядим там все в последний раз. Затем мы вернемся и уничтожим все ампулы, которые у нас есть. — Трис закончил подсоединение заряда и встал. — Я собираюсь сбегать вниз к Кевину и одолжить у него ружье или два. Шарлотту оставлю здесь. Она даст вам знать, если где-нибудь рядом окажется какой-нибудь подглядывающий гражданин.

Собака дважды тявкнула и вспрыгнула на подоконник. Трис выглянул из окна:

— Ничего. — Он погладил собаку по голове, — Она становится беспокойной, точно… — Тут он и сам что-то услышал, наклонил голову набок и прислушался. — Черт побери.

— Что это? — спросил Сандерс.

— Там ниже — лодка.

Трис открыл ящик и порылся в груде кухонных ножей. Он вынул длинный, с тонким лезвием филейный нож и передал его Сандерсу.

— Помните, что я сказал вам: этот нож снимет кожу с аллигатора.

Он снял большой мясницкий нож с крюка на стене и передал его Гейл.

Она отшатнулась, отказываясь взять его:

— Что я буду делать с этим, как вы думаете?

— Пусть он просто будет у вас. — Он вложил нож ей в руку. — Вы не знаете себе цены. Уже показали, на что способны.

— Что вы хотите, чтобы я делала?

— Пойдемте со мной. — Он выбрал себе нож, режущий край лезвия которого за время долгой службы истончился и принял форму дуги, и закрыл ящик. Затем закрыл окно. — Оставайся в доме, Шарлотта. Нет нужды, чтобы ты поднимала тревогу не вовремя.

По пути к кухонной двери Трис остановился у шкафчика и нашел там водонепроницаемый фонарик.

Они вышли в пустой двор. Лунный свет сиял на гладких листьях кустарника на краю скалы. Трис знаком попросил Дэвида и Гейл вести себя тихо, и они побежали, согнувшись, на тропу, ведущую к доку.

Глядя вниз, они могли разглядеть у входа в пещеру лодку, едва раскачивающуюся на волнах. Они услышали несколько приглушенных ударов цепями на фоне далеких звуков барабана.

— Это Клоше? — прошептала Гейл.

— Должно быть, но будь я проклят, если знаю, как он пронюхал о пещере. Вы стойте здесь наверху; старайтесь держаться в тени. Мы пойдем посмотрим. Может быть, они там просто хотят что-то разведать.

Трис заткнул фонарик за пояс своих штанов от водолазного костюма и велел Сандерсу следовать за ним. Они начали спускаться с тропинки.

Густая листва оставляла тропинку в полной темноте. Дважды Сандерс спотыкался в кустах, и Трис предупреждающе шипел на него. Затем он обнаружил, что может идти за Трисом, следя за вершинами кустов: когда Трис проходил под кустом, раздвигая ветки, верхние листья сверкали в лунном свете.

За несколько футов до конца тропинки Трис остановился и подождал Сандерса. Движения на лодке отсюда были ясно слышны, и, перекрывая их и звуки клаксонов наверху, Трис прошептал, приложив губы к уху Сандерса.

— Оставайтесь здесь. Я пройду мимо дока, посмотрю, что там наверху. — Он дотронулся до ножа в руке Сандерса. — Вам удобно с ним?

Сандерс кивнул.

Трис отступил к краю тропинки и с ловкостью животного пробрался через узкое пространство между доком и кустарником.

Сандерс стоял на одном колене, сжимая в руке нож. Он ощущал все симптомы приближающегося страха, но они были смягчены чувством полного доверия к Трису. Подобно младшему брату, отправившемуся в поход со старшим, он чувствовал себя взволнованным — испуганным, но успокоенным верой в то, что он всегда может получить совет и помощь.

Поэтому он был вдвойне удивлен, когда почувствовал, как широкая, мускулистая рука вцепилась ему в горло, наклонила его голову вперед, лишила его возможности дышать, а огромная тяжесть пригнула его к земле и накрыла скользкой, потной плотью.

Сандерс попытался крикнуть, но давление на горло превратило этот крик в слабое клокотание. Он все еще держал нож лезвием вверх, как показывал ему Трис, и старался воткнуть его в чужую плоть, но колено вбило кисть его руки в землю. Его левая рука была прижата к боку навалившимся на него телом. Он был беспомощен.

Он постарался расслабиться, отчаянно надеясь сквозь пелену угасающего сознания, что он сможет убедить атакующего в том, что уже умер. Но когда человек почувствовал, как ослабло сопротивление его мышц, он только увеличил силу захвата своего пленника.

Затем, так же неожиданно, как этот вес упал на него, он его оставил. Сандерс был свободен. Он сделал болезненный, стонущий вздох и услышал, как Трис прошептал с неожиданной для него горечью и грубой яростью единственное слово:

— Кевин!

Сандерс приподнялся на локте и оглянулся. Кевин лежал на спине, Трис нажимал коленом ему на грудь, оттягивая его волосы таким образом, что голова его вздернулась под необычным углом. Свободной рукой Трис держал нож у шеи Кевина. Ноги Кевина задергались, а потом упали в грязь.

— Ты сказал ему! — прошептал Трис. — Почему? Кевин не отвечал.

— Почему? За деньги? — Голос Триса утратил гнев, он был полон печалью предательства. — Из-за денег?

Кевин по-прежнему молчал.

В отраженном от воды лунном свете Сандерс видел их глаза: плоские и невыразительные Кевина, глядевшие на Триса с полным смирением, и сверкающие, яростные, неверящие глаза Триса.

— Ах ты, жалкий подонок, — сказал Трис и, когда последнее слово, сказанное шепотом, растаяло в тишине, он ударил концом ножа в горло Кевина и быстро провел острием линию наискосок шеи. Образовалась черная линия крови, пены из пузырьков, и послышался влажный, булькающий звук. Трис поправил положение его головы и закрыл ему глаза.

Пучок лучей света пересек пространство между ними и входом в пещеру, и Сандерс услышал, как голос Клоше позвал:

— Кевин? Сандерс прошептал:

— Трис?

Трис не ответил.

— Трис!

Свет придвинулся ближе, и Сандерс понял, что через несколько секунд спина Триса будет освещена.

Он встал на колени и толкнул Триса, ударив его плечом и повалив на землю. Свет прошел над ними, остановился и двинулся обратно к воде.

— Кевин? — снова позвал Клоше. — Идиот!

Лежа на земле рядом с Сандерсом, Трис постепенно выходил из ступора.

— Ладно, — сказал он, — ладно, по крайней мере, теперь мы знаем.

Он прополз на животе до конца тропки, поглядел на лодку Клоше и вернулся к Сандерсу.

— Похоже, что там два или три ныряльщика плюс двое парней, которых они оставят на лодке. Мы дождемся, когда ныряльщики будут за бортом, затем попытаемся добраться до «Корсара», наденем баллоны и спустимся вниз.

— В баллонах плохой воздух.

— Не во всех. В ту ночь я наполнил только два. Другие уже были заполнены. На борту должны были остаться четыре хороших.

— Что потом?

— Мы посмотрим, сколько там человек и как они работают. Если они работают по двое одновременно в пещере с ручными фонарями, у нас есть возможность напасть на них. Есть шанс, что они будут без оружия. Их руки будут заполнены ампулами.

— Напасть на них? — спросил Сандерс. — Зачем?

— Остановить их до того, как они наткнутся на ампулы. Мы не можем собирать стекло, когда вокруг все эти болваны, и будь я проклят, если допущу, чтобы у Клоше оказались те ампулы, которые там есть.

— Что же мы будем делать? Зарежем их?

— Если вам этого захочется. Попытаемся добраться до регуляторов шлангов, обрезать их и свалить ко всем чертям оттуда.

— Но если мы отрежем их воздушные шланги, они тут же всплывут на поверхность и будут там нас ожидать.

— Бьюсь об заклад, что эти парни маленько устали от воды. Охваченные паникой, они, скорее всего, не задержат дыхания на пути наверх или перестанут ориентироваться и утонут в пещере. Но даже предположим, что всего этого не случится. Если мы отрежем всем им воздушные шланги, они испугаются до чертиков и вряд ли захотят возвращаться в пещеру. И к тому же у Клоше нет лишнего оборудования.

— Так они дождутся, пока мы поднимемся, и тогда убьют нас.

— А мы и не будем подниматься. Сейчас темно. Им придется потратить чертову прорву времени, следя за пузырьками. Мы останемся на дне, выйдем из пещеры и свернем за угол. Там есть местечко в пятидесяти ярдах отсюда, где мы сможем расположиться.

— Он не сдастся, особенно когда обнаружит того человека, плавающего у рифа.

— Да, он вернется. Но все, что нам нужно, — это остаток ночи, чтобы вытащить оттуда все стекло и уничтожить его.

Сандерс помолчал немного, затем произнес:

— Ладно.

Они слышали всплески и обрывки разговоров. Кто-то спросил:

— Где же Кевин?

И Клоше ответил:

— Пьян, наверно. Да он сейчас и не нужен, он дал нам всю информацию.

Еще несколько всплесков, затем, молчание. Трис ждал десять, пятнадцать секунд, затем решил играть в открытую. Лодка Клоше отплыла по пещере ярдов на двадцать от кормы «Корсара», так что «Корсар» защищал их от опасности быть замеченными, когда они двигались вдоль дока. Они проползли в кокпит и легли на палубу.

— Ласты, маски и баллоны, — прошептал Трис. — Не увлекайтесь дополнительными грузами. Они производят много шума.

Горловины стальных воздушных баллонов блестели в лунном свете, и Сандерс осознавал, что им не удастся снять баллоны с крюковнезаметно.

— Старый индейский фокус, — сказал Трис, снимая двухфунтовый свинцовый груз с нейлонового пояса.

Он добрался до перекладины и отвязал кормовую веревку, позволив корме отклониться на несколько футов от дока, а затем укрепил веревку снова.

— Когда услышите всплеск, хватайте баллон и двигайтесь между лодкой и доком. Я сейчас приду.

Он сбросил груз с такой силой, на какую был способен, и так далеко, как только мог; груз пролетел в нескольких футах от мостика другой лодки и шлепнулся в воду по другую ее сторону.

Сандерс вскочил, снял баллон с крюка, держа его над бортом, и после этого соскользнул в воду, слыша голоса, звуки шагов и взводящихся курков.

Трис присоединился к нему. Они проверили баллоны друг друга, удостоверившись, что клапаны открыты и что воздух в баллонах нормальный.

— Держитесь за мою руку, пока не дойдем до дна, — сказал Трис. — Мы постоим там минутку и оглядимся. Их свет поможет нам разобраться, где они находятся.

Рука об руку они ушли под воду и оттолкнулись, чтобы доплыть до дна.

Стоя на коленях в кустах на вершине холма, Гейл слышала всплеск и голоса. Она встала на ноги, пригнулась, когда луч света устремился в ее направлении, затем поднялась снова и поглядела вниз, ожидая и страшась услышать выстрел. Но ничего не было слышно, кроме непрестанных сигналов такси. Держа свой мясницкий нож, боясь его, но и радуясь тому, что он есть, — в общем, испытывая те же чувства, которые вызывало у нее ружье, она начала спускаться по тропинке, вытянув руки вперед, как слепец в незнакомой комнате.

Вблизи от конца тропинки, она наступила на ногу Кевина. Потрясенная, она отскочила назад и упала в кустарник, с треском ломая ветки.

Раздался голос:

— Кевин?

Гейл задержала дыхание.

— Пройдись поблизости и погляди вокруг.

Всплеск — как будто кто-то плывет.

Гейл выдохнула и вдохнула, и ее ноздри наполнились вонью экскрементов. Охваченная ужасом, она с трудом выбралась из кустарника и стала карабкаться вверх по холму.

* * *

На дне пещеры Сандерс и Трис, все еще держась за руки, стояли на коленях. В сорока или пятидесяти футах отсюда пещера была так же видна, как просцениум в темном театре, освещенный не фонарщиками с факелами в руках, а мощными потоками света. Пока они наблюдали, из пещеры выплыл ныряльщик и зажег фонарь. Он нес плетенную из проволоки корзину, полную ампул. Два других ныряльщика проплыли мимо него, устремляясь в пещеру, и, попав в освещенное место, сразу выключили свои фонари.

Трис потянул Сандерса за руку, и они рванулись к пещере. Когда они оказались в десяти футах от входа в пещеру, как раз на грани освещенного фонарями поля, Трис выпустил руку Сандерса и легко подтолкнул его в сторону скалы, просигналив, чтобы он подождал.

Трис опустился на живот и пополз по песку, пока не смог видеть то, что происходило внутри пещеры. Он включил фонарь, нашел Сандерса и подплыл к нему.

Держа фонарь в левой руке, Трис осветил им свою правую руку, указывающую на Сандерса, затем на ближнюю сторону пещеры, потом на себя и на дальний край пещеры. После этого он направил свет на лицо Сандерса, чтобы увидеть, понял ли тот. Дэвид понял: он и сам собирался встать по одну сторону входа, а Трис должен был стоять по другую.

Они прижались к скале и ждали. В мерцающем свете Сандерс иногда улавливал выражение лица Триса или блеск ножа в его руке.

Движение воды всколыхнуло песок при входе в пещеру: кто-то двигался изнутри. Сандерс видел, как нож Триса поднялся и застыл в устойчивом положении.

Первым появился человек со стороны Триса, на несколько футов опережая своего товарища. Стала видна его голова, затем показались плечи.

Трис прыгнул к нему: блеск красно-коричневой кожи, взрыв воздушных пузырьков, первый захват воздушного шланга и выдергивание загубника изо рта, натяжение вытянутого шланга, нож, легко прорезающий резину трубки.

Голова второго человека показалась из пещеры. Сандерс поднял нож.

Человек взглянул вверх и увидел Сандерса. Его глаза расширились, руки поднялись к голове, как только Сандерс подскочил к нему.

Человек стукнул Сандерса по руке, державшей нож, и начал стягивать с него маску.

Сандерс увильнул. Повернувшись, он плечом ударил человека в грудь, и они оба свалились на дно, вцепившись друг в друга. Они катались по дну, нанося удары руками и ногами, пытаясь держать свою голову как можно дальше от рук противника. Сандерс дышал глубоко, задерживая воздух после каждого вдоха, опасаясь, что в момент, когда ему перережут шланг, его легкие могут оказаться пустыми.

Теперь они были всего в нескольких ярдах от входа в пещеру, держась на плаву и время от времени стукаясь о дно в фантастическом вальсе: человек схватил правую кисть Сандерса, оберегая свою шею от его ножа, а левая рука Сандерса была закручена вокруг бока этого человека, придерживаемая его правой рукой. Сандерс не имел возможности ударить человека ножом, не мог перерезать его воздушный шланг; он должен был ждать Триса. С безумной надеждой, не отрываясь, он глядел на вход в пещеру, ожидая, что Трис подплывет к нему. А Трис тем временем в стойке борца выглядывал из пещеры, наблюдая, как свет двух фонарей быстро приближается к нему.

Правая рука человека высвободилась. Она медленно продвинулась вверх и ударила Сандерса в пах, пальцы сжали его гениталии. Сандерс ударил сверху левой ногой, разогнув руку противника. Затем он увидел дыру в стене скалы — темный туннель между грудами камней.

Он дотронулся ногой до дна и оттолкнулся от него, ведя противника в «танце» в направлении стены. Пятки человека ударились о стену, и он споткнулся, но не выпустил кисть руки Сандерса. Сандерс наклонился над ним, вдавливая его в стену, стуча его головой об стену, чтобы он отклонил ее вбок, в сторону дыры.

Голова человека была на несколько дюймов ниже дыры. Нога Сандерса нашла выступ на скале, и он снова стал подталкивать человека, заставляя его вытягиваться кверху, обнажая черную кожу и набухшие артерии.

В дыре показались поросячьи глазки-бусинки на скользкой зеленой голове и полуоткрытый рот, жаждущий пищи.

Мурена прыгнула вперед, ее игольчатые зубы сомкнулись на шее человека, горло конвульсивно задергалось, когда она стала тянуть добычу в дыру. По сторонам рта мурены хлынула кровь. Рот человека открылся, освобождая загубник, и раздался дикий, панический рев.

Их руки разомкнулись. Сандерс подумал, стоит ли применять нож, но такой необходимости уже не было: загубник человека плавал за его головой. Половина его шеи находилась в пасти мурены, судорожные движения слабели, глаза подернулись дымкой.

Сандерс обернулся назад ко входу в пещеру. Трис все еще находился в боевой позе, два фонаря были теперь ближе к нему, но не двигались. Он сделал вид, что собирается напасть на них, и они отступили.

Сандерс знал, что Трис ждет его. Если бы Трис хотел убежать, он смог бы уплыть в темноту. Свет от фонарей вскоре потерял бы его след, да и в любом случае у них не было бы надежды поймать его под водой.

Свет от фонарей мелькнул и выключился: тени погрузились во тьму. Трис включил свой фонарь и осветил место перед входом в пещеру. Сандерс постучал его по плечу, чтобы дать знать о своем присутствии. Трис указал на поверхность и выключил фонарь.

Поднимаясь через дымку, создаваемую светом фонарей из пещеры, Сандерс почувствовал себя голым. Он знал, что люди Клоше могут видеть их. Он сильно оттолкнулся и достиг тьмы.

Что-то ткнулось ему в спину. Чьи-то ноги опоясали его талию; его голову потянули вниз. Он пососал загубник и наглотался воды: регулятор его шланга был отрезан. Ноги освободили его из плена.

От соленой воды Сандерс чуть было не задохнулся. Он сжал зубы и заставил себя выдохнуть, борясь с физической потребностью скорее вдохнуть воздух.

Он достиг поверхности, откашлялся и болезненно, медленно вдохнул. Свет бил ему в лицо. Он отвернул голову вправо и нырнул под воду, как раз когда пуля попала в лодку, срикошетила и ударилась о скальную стену. Сдерживая дыхание в нескольких футах ниже поверхности, он увидел пучок световых лучей, играющих на воде. Свет сдвинулся влево, поэтому он поплыл вправо. Его руки коснулись поверхности скалы, и медленно, дюйм за дюймом, он начал подниматься.

Они потеряли его; луч высвечивал поверхность воды в нескольких ярдах слева от него, потом повернул в его сторону. Сандерс нырнул и пересидел в воде, пока свет не прошел мимо, затем вынырнул, чтобы запастись воздухом. Он услышал голос Клоше:

— Трис! — Ответа не было. — Вы в тупике, Трис. Вы не можете нас остановить, нас значительно больше. Уходите, пока можете. Мы не будем брать больше, чем есть в пещере, даю вам свое слово. Справедливый компромисс!

Никакого ответа.

Сандерс почувствовал, как что-то коснулось его ноги. Он дернул ногу вверх и вдохнул воздух, ожидая, что сейчас его потащат под воду, готовый сражаться, но полный страха и уверенности, что у него не хватит сил выжить. Голова Триса прорезала водную гладь рядом с ним.

— Сбрасывайте свой баллон, — прошептал Трис, расстегивая ремень собственного баллона.

Клоше позвал еще два раза, но Трис не ответил. Он вел Сандерса к берегу, плывя бесшумным брассом.

— Тогда умри! — со злостью произнес Клоше. Они доплыли до конца дока, выбрались из воды и, когда услышали, что Клоше отдает приказ своим ныряльщикам забраться в лодку, бросились к тропинке. Гейл ждала их на вершине холма.

— Что…

Трис пробежал мимо нее по направлению к дому.

— Бегом!

В кухне Трис осмотрел пластиковую взрывчатку. Он проверил провода, затем прикрепил магнит к боковой поверхности бутылки.

— Вы слышали, что сказал Клоше? — спросил Сандерс. — О компромиссе?

— Да. Лживый плут. Он хочет забрать все, могу биться об заклад. Но если нам повезет, мы здорово их встряхнем. Возле компрессора лежат баллон и регулятор. Принесите их мне. И один из ручных фонарей прихватите тоже, раз уж будете там.

Сандерс поспешил через кухонную дверь, и Гейл сказала Трису:

— Куда мы направляемся?

— В «Апельсиновую рощу». Мы воспользуемся машиной Кевина.

Трис взял со стола пластиковую взрывчатку и держал ее в обеих руках.

— Вы собираетесь использовать эту штуку сегодня ночью?

— Ничего другого не остается, если мы хотим избавиться от ампул до того, как Клоше пойдет за ними. — Он увидел Сандерса, возвращающегося из-под навеса компрессора, и сказал: — Пошли. Если мы не попадем туда первыми, все пойдет к чертям.

Пока они быстро продвигались по тропинке, Сандерс спросил:

— А что будет с остальными сокровищами?

— Если что-нибудь еще есть там, внизу… ну что же, может быть, дух Филиппа сможет наконец получить заслуженное удовлетворение от благодетельной герцогини. Мы не можем рисковать из-за наркотиков.

Собака следовала с ними до калитки, но Трис остановил ее там и приказал остаться.

Они услышали, как ожил двигатель лодки Клоше и она направилась на юго-восток, к «Апельсиновой роще». Трис бросился бежать.

* * *

Он гнал «хиллман» со всей скоростью, на какую была способна машина, помогая ей движениями тела на поворотах на узкой дороге, проклиная все на свете, когда маломощный двигатель глохнул на крутых холмах. Сандерс сидел рядом с Трисом, Гейл — на заднем сиденье, удерживая рукой пластиковую взрывчатку в устойчивом положении.

На длинной Южной дороге спидометр доходил до семидесяти. Упершись в панель управления и нажимая ногами на воображаемые ножные тормоза, Сандерс сказал:

— Предположим, нас остановит коп.

— Любой полицейский, кому дорога жизнь, сегодня меня не остановит.

Трис не сказал после этого ни слова, пока не припарковал машину на стоянке у «Апельсиновой рощи» и не побежал в направлении лестницы, ведущей к пляжу.

— Вы сможете завести навесной мотор? — спросил он.

— Конечно, — ответил Сандерс.

— Хорошо. Мне нужен шофер.

Луна стояла высоко в небе, и, пробегая по каменным ступеням, они видели белые корпуса лодок, стоявших на тележках.

Трис поглядел на море, влево, на белую линию рифов.

— Хорошо светит. Мы увидим, как он подойдет. Он передал Гейл пластиковую взрывчатку, схватил носовой трос с ближайшей лодки, крутанул лодочную тележку и один потащил лодку к морю. Затем забрал пластиковую взрывчатку у Гейл и приказал ей:

— Стойте здесь.

— Нет.

— Вы будете стоять здесь.

— Нет, не буду!

Ее воинственное упрямство удивило его.

— Будет очень опасно, и я не хочу, чтобы вы оказались где-то рядом.

— Это мое решение. Это моя жизнь, и я пойду.

Гейл знала, что ведет себя глупо, но ей было не до этого. Она не могла оставаться на берегу беспомощным наблюдателем.

Трис взял ее за руку и поглядел ей в глаза.

— Я убил одну женщину, — мрачно сказал он. — Я не могу взять на себя ответственность за убийство еще одной.

Гейл гневно поглядела на него и в запальчивости сказала, не думая:

— Я не ваша жена!

Трис освободил ее руку.

— Да, но… — смутился он.

Гейл дотронулась до его руки.

— Вы сказали это сами. Я — здесь, и я — это я. Оберегая меня, вы ничего не делаете для нее.

Трис сказал Сандерсу:

— Забирайтесь в лодку. — Он помог Гейл залезть, втащил лодку в воду достаточно глубоко, чтобы не застопорить винт, и забрался сам.

Они прошли рифы и приблизились к месту над останками «Голиафа». Там они оставили лодку качаться на волнах.

Трис снарядил баллон, взвалил его себе на спину и сел на правый планшир, поместив пластиковую взрывчатку у себя на коленях. Ручной фонарь свисал с ремня на кисти его руки.

— Я установлю взрывчатку и сразу же вернусь, — сказал он. — Потом, как только мы увидим, что он подходит, я нырну снова и включу таймер.

— Ладно, — сказал Сандерс.

— Теперь… приказ. Если что-нибудь случится, бегите отсюда со всех ног к чертовой матери. Не играйте в бойскаутов.

Сандерс не намеревался оставлять Триса, но ничего не ответил.

Трис скатился с планшира, включил свет и поплыл на дно.

Через несколько мгновений Сандерс увидел первый всплеск — сверкающие вспышки капель воды над носом лодки, идущей на полной скорости вдоль внешнего рифа.

— Смотри! — сказал он, указывая на лодку.

Гейл увидела лодку, затем поглядела за борт. Свет фонаря Триса четко стоял на дне.

— Сколько времени может занять у него установка этой взрывчатки?

— Не знаю, думаю, что много.

Сандерс услышал громкий свист пули, пролетевшей у него над головой, за ним через секунду последовал треск ружейного выстрела. Он пригнулся, и другая пуля просвистела мимо.

По мере продвижения люди Клоше еще не раз стреляли, но «Бостонский китобой», стоя на мелкой воде, был плохой целью. Все выстрелы прошли слишком высоко.

Съежившись на дне лодки, Гейл сказала:

— Он велел уходить.

— К черту!

Голова Триса высунулась из воды рядом с лодкой. Он начал говорить что-то, но остановился, услышав выстрел.

— Уходите! — сказал он.

Сандерс ответил:

— Нет! Вы…

— Уходите, черт подери! Я установлю таймер и последую за вами. Заберитесь в самое мелкое место, какое удастся найти. — Трис исчез под поверхностью.

В течение нескольких секунд Сандерс не шевельнулся.

— Мы должны уходить! — сказала Гейл.

— Но он…

— Ты что, хочешь умереть?

Сандерс взглянул на нее. Он завел двигатель и развернул лодку носом к берегу.

Еще две пули просвистели над ними. Когда Сандерс почувствовал, что они вышли за пределы досягаемости, он замедлил ход лодки и развернул ее в море.

— Он велел найти мелководье, — сказала Гейл.

— Здесь достаточно мелко.

Лодка Клоше остановилась над «Голиафом». Засветился один фонарь, затем другой, и один за другим люди запрыгали в море.

— Ныряльщики, — сказала Гейл.

— Не обращай на них внимания, — вспылил Сандерс. — Смотри за Трисом. Если мы не вытащим его из воды до того, как сработает эта штука, — он погиб. Он должен был закончить к этому времени.

Но Трис не закончил. Провод отсоединился от таймера, и ему пришлось восстанавливать это соединение, используя палец вместо отвертки.

Он закрепил гайку и поставил таймер на пять минут.

И тут луч первого фонаря высветил его.

Сандерс не мог больше ждать.

— Пошло все к чертям! — сказал он и потянул ручку управления вперед, направляясь к рифам.

— Что ты делаешь? — закричала Гейл.

— Я не знаю! Мы должны вытащить его оттуда!

Сандерс полагал, что они находятся примерно в пятистах ярдах от лодки Клоше.

Вокруг Триса теперь было два фонаря. Он задержал дыхание, так как его воздушный шланг был перерезан. Он поворачивался медленными кругами, пытаясь не выпускать из поля зрения обоих ныряльщиков.

Они были быстрыми. Один человек крутился возле Триса, стараясь оставаться позади него, и, когда ему представился случай для движения, он вырвался вперед и погрузил нож в спину Триса.

Трис почувствовал глубокую, обжигающую боль. Он прижал таймер к груди и передвинул стрелку на ноль.

Вельбот находился в трехстах ярдах от рифа, когда море взорвалось.

Дэвид и Гейл увидели, как нос вельбота задрался, их подбросило вверх и в сторону. Они пролетели по воздуху, перед их глазами мелькали отрывочные картины: внезапная водяная гора поднялась впереди, затем обрушилась; части лодки Клоше разметались во всех направлениях, куски дерева висели в воздухе на невероятной высоте; тело с раскинутыми в стороны конечностями пронеслось через все небо.

Сандерс упал в воду на спину. Его глаза были открыты, но нельзя сказать, что он был в сознании в подлинном смысле этого слова. Он слышал, как ливень обломков обрушивается вокруг него, ощущал уколы боли, когда куски кораллов или мелкие камни били его по лицу. Его ноги безвольно висели в воде, и когда он выдыхал, то опускался на несколько дюймов в воду, а когда вдыхал, то поднимался снова. Он видел звезды и мерцающие лунные лучи и думал рассеянно: «Это совсем не то, что люди называют смертью».

Мягкие волны медленно несли его к берегу. Голос, звучавший слабо и далеко, звал его:

— Дэвид!

Он перекатился на живот и, проверяя состояние рук и ног первыми нерешительными движениями, медленно поплыл в направлении голоса.

Гейл удерживалась на воде в двадцати ярдах от него. Она увидела, как он приближается, и спросила:

— Ты в порядке?

— Да. А ты?

— Не знаю. Я не могу двинуть одной рукой.

Сандерс помог ей добраться до берега, и они с трудом выбрались из воды. Пляж выглядел как бесконечное поле, лифт находился чуть ли не на расстоянии мили.

Они обернулись и снова взглянули на воду. Появился новый провал в линии рифов, и обломки кораблекрушения омывались волнами.

Во всем остальном, казалось, море не изменилось. Опираясь друг на друга, они пошли к подножию скалы, где уже начала собираться толпа.

БЕЛАЯ АКУЛА ^(роман)

Злой гений человека создал существо, которому нет равных в природе по безжалостности и силе. Упиваясь своим могуществом, движимое одним инстинктом — убивать, оно уничтожает все живое вокруг…

Часть I. 1945 год

Глава 1

Вода в устье реки уже несколько часов оставалась неподвижной, как черное стекло; ветра, который мог бы побеспокоить ее, не было.

Потом внезапно, словно под воздействием какой-то огромной твари, поднимающейся из глубины, вода забурлила и вспучилась, угрожая взорваться.

Наблюдавший со склона холма человек сначала не обратил на это внимания как на очередное обманчивое видение, вызванное его усталостью и игрой света от закрытой облаками луны.

Но пока он всматривался, водяная гора все росла и наконец рассыпалась, пронзенная чудовищной головой, едва заметной — черное на черном, отличимой от воды только по мерцанию капель, стекающих по глянцевой коже.

Левиафан еще приподнялся над поверхностью — острый нос, гладкое цилиндрическое тело, затем снова беззвучно осел и без видимых движений поплыл по шелковистой глади в ожидании — в ожидании человека.

В темноте трижды мигнул свет: короткая вспышка, длинная и еще раз длинная; точка, тире, тире — международное обозначение буквы W кодом Морзе. Человек ответил, зажигая таким же образом три спички. Затем поднял ранец и начал спускаться.

Его одолевал собственный смрадный запах, тело чесалось, болели натертые места. Грязная одежда, снятая с трупа на обочине дороги (свою сшитую на заказ форму и ботинки ручной работы он закопал в слякоти в воронке от снаряда), была неудобна и кишела паразитами.

Но по крайней мере, прошел голод. В сумерках человек устроил засаду на чету беженцев, кирпичом размозжил им головы и обожрался мерзких мясных консервов — парочка выклянчила их у оккупантов-американцев.

Убийство тех двоих развлекло. Многие умерли по его приказу, несчетному числу он принес смерть, но никогда не убивал своими руками. Это оказалось на удивление легким делом.

Путешествие длилось уже несколько дней. Пять? Семь? Он не имел ни малейшего представления. Минуты тревожного сна в отсыревших стогах сена неразличимо перепутались с часами, когда человек тащился по разбитым дорогам в обществе жалких отбросов безвольных народов.

Его спутником и наказанием стало изнеможение. Десятки раз он падал в канаву или плюхался в росшую кое-где высокую траву и лежал, тяжело дыша, пока к нему не возвращались силы. Ничего странного в его усталости не было: человеку исполнилось пятьдесят, он был тучен, и в последние десять лет максимальная физическая нагрузка для него заключалась в том, чтобы согнуть руку в локте, поднося стакан ко рту.

И все же усталость бесила, отождествляясь с изменой. Он и не должен был находиться в хорошей физической форме, так как никто не предполагал самой возможности бегства. Он — не атлет и не воин, а гений, изобретший нечто не имеющее аналогов в истории человечества. Ему было предначертано всегда вести, учить, воодушевлять, а не бежать, подобно испуганной крысе.

Раз или два изнеможение почти соблазнило его уступить, сдаться, но он сопротивлялся, полный решимости осуществить свое предназначение. Миссия, возложенная на человека приказом фюрера за день до того, как тот покончил с собой, будет осуществлена — неважно, какой ценой и когда.

Будучи ученым, он не занимался политикой и не интересовался мировыми проблемами, но твердо знал: значение его миссии выходит далеко за рамки науки.

Сейчас изнеможение, страх и голод исчезли, и, осторожно спускаясь по крутому склону, Эрнст Крюгер улыбался. Годы работы дадут плоды; его вера будет вознаграждена.

Он никогда всерьез не сомневался в том, что они придут, — ни в бесконечные дни бегства, ни в бесконечные часы ожидания. Знал: его не подведут. Может быть, немцы не так умны, как евреи, но на них можно положиться. Что им сказано, то они и делают.

Глава 2

Когда Крюгер добрался до галечного пляжа, его ждала надувная лодка. Один матрос сидел на веслах, другой стоял на берегу. Оба во всем черном: туфли, брюки, свитера и вязаные шапочки, а руки и лица измазаны жженой пробкой. Они не произнесли ни слова.

Стоявший на берегу протянул руку, предлагая забрать у Крюгера ранец. Тот отказался. Прижимая ранец к груди, он шагнул в лодку и, опершись на плечо гребца, пробрался на нос.

Тишину нарушил звук трущейся о гравий резины, а потом стали слышны только мягкие всплески весел, раздвигавших прохладную воду.

Еще двое стояли на палубе подлодки. Когда резиновое суденышко коснулось борта, они помогли Крюгеру подняться и проводили к переднему люку, крышку которого придерживали, пока он спускался по трапу в чрево лодки.

Стоя в рубке, Крюгер слышал непрерывную череду отрывистых команд и немедленных ответов. Воздух внутри подводной лодки пропитался влагой. Туманный ореол мерцал вокруг лампочек, металлические поверхности на ощупь были мокрыми. Воздух был не просто сырым, но зловонным. Крюгер принюхался к смраду и различил в нем запахи соли, пота, солярки, картофеля и чего-то сладковатого, вроде одеколона.

Он почувствовал себя узником, погруженным в какое-то адское болото.

Приглушенно заработали электромоторы, и возникло легкое ощущение движения — вперед и вниз.

Офицер в фуражке с белым верхом шагнул в сторону от перископа, махнул Крюгеру рукой и исчез в проходе. Крюгер нагнул голову, чтобы пройти через открытый люк, и последовал за ним.

Они протиснулись в маленькую каюту (койка, стул и складной стол), и командир представился. Капитан-лейтенант Гофман был молод — не старше тридцати — и бородат. Бледный, худощавый подводный ветеран. Висевший у него на шее Ritterkreuz — Рыцарский крест — то и дело цеплялся за воротничок рубашки, и тогда капитан смахивал его в сторону.

Крюгеру понравилась небрежность этого жеста. Она означала, что Гофман носит Рыцарский крест уже давно: возможно, удостоен и «Дубовых листьев», но не удосужился надеть их. Капитан-лейтенант хорошо знал свое дело — это, впрочем, явствовало из того простого факта, что он еще жив. Около девяноста процентов лодок, спущенных на воду во время войны, оказались потеряны: из тридцати девяти тысяч человек, ходивших на них, тридцать три тысячи погибли или были захвачены в плен. Крюгер вспомнил, что, по слухам, фюрер пришел в ярость, прочитав эти данные.

Крюгер рассказал Гофману последние новости: о хаосе в стране, сжавшейся до размеров бункера, о смерти фюрера.

— Кто же новый вождь рейха? — спросил Гофман.

— Дёниц, — ответил Крюгер. — Но на деле — Борман.

Он замолчал, размышляя, стоит ли говорить Гофману правду: больше не существовало ни рейха, ни Германии. Если рейху суждено выжить, то семена выживания — здесь, на подводной лодке.

— Что за экипаж? — поинтересовался Крюгер.

— Пятьдесят человек, включая вас и меня, все добровольцы, члены партии, все одинокие.

— Как много они знают?

— Ничего, кроме того, что едва ли когда-нибудь вернутся домой.

— А как долго продлится поход?

— Обычно — тридцать или сорок дней, но сейчас… Мы не можем идти по кратчайшему пути. Бискайский залив — смертельная западня, кишащая кораблями союзников. Нам придется обогнуть Шотландию, выйти в Атлантику и повернуть на юг. В надводном положении я могу держать восемнадцать узлов, но не знаю, как много нам удастся двигаться на поверхности. Я должен идти на экономичной скорости, примерно двенадцать узлов, чтобы мы смогли растянуть запас топлива примерно на восемь тысяч семьсот миль. Если на нас будут охотиться, проведем больше времени под водой. В таком положении мы делаем только семь узлов, электромоторы тянут не больше шестидесяти четырех миль, а для подзарядки аккумуляторов требуется семь часов хода в надводном положении. Поэтому я предполагаю, что в лучшем случае поход займет примерно пятьдесят дней.

Крюгер почувствовал, как на лбу и под мышками выступил пот. Пятьдесят дней! Он находился в этой железной гробнице меньше часа, но уже ощущал себя так, словно его легкие сдавлены железным кулаком.

— Привыкнете, — заметил Гофман. — А когда уйдем южнее, сможете часть времени проводить на палубе. Если уйдем южнее, я хотел сказать. При необходимости ведения боя мы окажемся в невыгодном положении. У нас нет носовых торпедных аппаратов.

— Почему?

— Их сняли, чтобы освободить место для вашего… груза. Он слишком велик и не проходил в люк, так что пришлось вскрывать броню. Затем выяснилось, что он не помешается между аппаратами, и их пришлось убрать.

Крюгер поднялся:

— Я хочу взглянуть на груз.

Они двинулись вперед, минуя одно за другим тесные помещения: радиорубку, каюты офицеров, камбуз. Достигнув носа, Гофман отдраил люк, ведший в носовой торпедный отсек, и Крюгер шагнул внутрь.

Оно было здесь, спрятанное в огромный бронзовый контейнер. Минуту Крюгер просто стоял и смотрел, вспоминая годы работы, бесчисленные неудачи, насмешки, первые робкие успехи и наконец свой триумф — оружие, не похожее ни на что, созданное прежде.

Увидев, что местами бронза начала окисляться, он шагнул к контейнеру и быстро проверил, нет ли признаков повреждения. Их не оказалось.

Крюгер положил на контейнер руку. Его чувства были выше гордости. Здесь покоилось самое революционное оружие в истории не только рейха, но и всей науки. Очень немногие на протяжении тысячелетий могли сказать о себе то, что мог он: Эрнст Крюгер изменил мир.

Он подумал о Менгеле, Йозефе Менгеле — своем близком друге и сопернике в науке. Удалось ли Менгеле тоже убежать? Жив ли он еще? Может быть, они встретятся в Парагвае? Менгеле, известный как Der Engel des Todes — Ангел смерти — из-за экспериментов на людях, презрительно относился к работе Крюгера, объявив ее фантастической и неосуществимой. Однако в действительности научные поиски Крюгера дали практические и весьма существенные результаты.

Крюгер очень надеялся, что Менгеле еще жив: ему не терпелось показать коллеге свое достижение: сверхоружие, Der Weisse Hai — Белую акулу.

Он повернулся и вышел из торпедного отсека.

Глава 3

Когда подводная лодка обогнула оконечность Шотландии, ее встретил свирепый западный ветер. Переваливаясь в бортовой и килевой качке, как на карусели в парке аттракционов, она продвигалась на юг и медленно углублялась в Атлантику.

8 мая Гофман доложил Крюгеру, что по радио получена сводка: Германия капитулировала. Война кончилась.

— Только не для нас, — ответил Крюгер. — Для нас война никогда не кончится.

Дни опадали, как листья липы осенью, один за другим, неотличимые друг от друга. Гофман избегал судоходных маршрутов и тем самым столкновений с кораблями союзников. Вахтенные трижды замечали на горизонте дымы; с полдюжины раз Гофман командовал погружение в позиционное положение, но не из-за возникновения опасности, а ради тренировки экипажа.

Для Крюгера время обратилось в монотонную череду приемов пищи, сна и работы в носовом торпедном отсеке. Работа имела для него решающее значение, она осталась теперь единственным смыслом жизни в этом бесконечном плавании.

В торпедном отсеке Крюгер нажал на кнопку, скрытую под небольшой свастикой, выгравированной на бронзе. Крышка тяжелого контейнера откинулась. Он осмотрел через увеличительное стекло толстые кольцеобразные резиновые прокладки, защищавшие содержимое контейнера от воздуха и воды. На каждую точку, где резина казалась поцарапанной или потрескавшейся, он нанес герметик.

Начальство Крюгера сразу же ухватилось за возможность применить результаты его опытов в военных целях. Он расценивал свои достижения как научный прорыв, а они увидели в этом чудо-оружие. И тогда деньги потекли рекой, а Крюгера стали торопить с завершением. Но потом, когда успех был уже совсем близок, время истекло: рейх съежился до размеров бункера в Берлине, и Крюгеру сказали, что оружие следует увезти — даже не завершив программу.

* * *

Через четыре недели плавания Крюгера позвали в командирскую рубку. Руки Гофмана лежали на рукоятках перископа. Прижавшись лицом к окуляру, он медленно вращал прибор, ощупывая взглядом горизонт. Как только Крюгер вошел, Гофман произнес, не отрываясь от окуляра:

— Вот минута, которую мы ждали, господин доктор. Море спокойно, сумерки, и льет дождь. Мы можем всплыть и принять душ. — Он поднял взгляд от окуляра и улыбнулся: — Вы, конечно, будете одним из первых.

Прошло больше месяца с тех пор, как Крюгер принимал ванну, брился и чистил зубы. На лодке хранилось лишь несколько литров свежей воды, а получаемую опреснением использовали исключительно на камбузе и для охлаждения аккумуляторов. Ему страшно хотелось ощутить провонявшей кожей свежую воду.

— Это безопасно? — поинтересовался он.

— Думаю, да. Так далеко к югу движение не слишком оживленное — мы примерно на две тысячи километров восточнее Багам. — Гофман снова приник к окуляру и осведомился: — Сколько воды под килем?

— Дна нет, господин кап-лей, — доложил матрос с центрального поста.

— Нет дна? — удивился Крюгер. — Как это может быть?

— Слишком глубоко, и отраженный сигнал не доходит до эхолота. Мы, должно быть, над одной из щелей в океанском дне… Три километра или пять, кто его знает. Воды хватает. Ни на что не наткнемся, — объяснил Гофман.

Матрос открыл люк в боевой рубке, и ворвавшийся свежий воздух, как показалось Крюгеру, принес сладкий запах фиалок. Он стоял у трапа с куском мыла в руке и наслаждался каплями дождя, падавшими на лицо.

Матрос, обшарив биноклем горизонт, закричал:

— Все чисто! — и скользнул вниз.

Крюгер поднялся, перешагнул фальшборт ходового мостика и спустился по наружному трапу на палубу. За ним последовали четверо матросов, перебиравших скобы трапа с ловкостью пауков. Они столпились на юте, раздевшись догола, и передавали друг другу мыло.

Дождь не ослабевал, но был мягким, не тревожимым ветром, а на море лежала спокойная гладь. Долгая, нежная океанская волна медленно поднимала подводную лодку, и Крюгер удерживал равновесие без всякого труда. Он прошел вперед, снял одежду и раскидал ее по палубе в надежде на то, что дождь смоет зловонную грязь. Намылившись, раскинул руки, подставляя тело дождю.

— Господин доктор!

Крюгер опустил руки и взглянул на корму. Четверо голых матросов поспешно карабкались на рубку.

— Самолет! Самолет! — Последний из матросов ткнул рукой в небо, а затем продолжил подъем.

— Что?

И тут Крюгер услышал гул мотора, заглушивший звук его собственного голоса. Какое-то мгновение ничего не было видно. Потом на западе на фоне светло-серых облаков стало заметно черное пятнышко, скользившее по гребням волн и несущееся прямо на доктора.

Крюгер сгреб одежду и побежал к трапу. Он споткнулся обо что-то на палубе и неуклюже упал на четвереньки, роняя вещи.

Гул мотора приближался, усиливаясь до воя.

Ошеломленный резкой, нестерпимой болью, шедшей от большого пальца и пронзившей икру, Крюгер оставил одежду и с трудом поднялся на ноги. Он оглянулся, стараясь понять, обо что поранился: панель палубы прямо за носовым торпедопогрузочным люком выглядела деформированной, словно один из ее краев покоробило при сварке.

Он начал подниматься по трапу.

Рев мотора стал оглушительным, и Крюгер инстинктивно пригнул голову, когда машина промчалась над ним. Он посмотрел вверх: самолет закладывал крутой вираж.

Один из матросов свесился с ходового мостика, протягивая Крюгеру руку и торопя его подняться.

Откуда-то из глубины лодки до Крюгера донесся звук сирены, означавший срочное погружение. Перевалившись через фальшборт и нащупав ногами внутренний трап, он почувствовал вибрацию двигателей и ощутил движение вперед и вниз.

Над головой захлопнулся люк; словно танцуя шимми, мимо него к подножию трапа проскочил матрос. Крюгер обнаружил, что стоит на нижней ступеньке, голый, мокрый, со стекающим по ногам мылом.

Гофман склонился к перископу.

— Выдергивай затычку, чиф^[3], — сказал он, — ныряем.

— На палубе одна из… — начал было Крюгер.

— Перископная глубина, — доложил старпом. — Электромоторы — на половинных оборотах.

Гофман повернул перископ на девяносто градусов.

— Сукин сын. Этот ублюдок возвращается.

— Он не стрелял по лодке, — проговорил Крюгер. — Я думаю, вы…

— На этот раз выстрелит, просто хотел удостовериться. Война или нет, он не намерен пропускать подлодку через Атлантику. Нос — пятнадцать вниз, корма — десять вниз. Погружаемся на сто метров. — Гофман сложил рукоятки перископа, нажал на кнопку возврата, и поблескивающая стальная труба поползла вниз. Он бросил взгляд на Крюгера, заметил его испуганный вид и сказал: — Не беспокойтесь, мы иголка в стоге сена. Наступает ночь, и его шансы найти нас…

— Пятьдесят метров! — доложил старпом.

— На палубе, — начал Крюгер. — Я видел… Один кусок металла… А раньше вы погружались на этой лодке на сто метров?

— Конечно. Десятки раз.

— Семьдесят метров, господин кап-лей!

* * *

В семидесяти метрах ниже поверхности моря давление воды на каждый квадратный дюйм корпуса подводной лодки составило почти сто фунтов. Конструкция лодки позволяла ей безопасно действовать на глубине вдвое большей, что она неоднократно и делала. Но чтобы принять груз Крюгера, пришлось вскрыть прочный корпус. Один из сварщиков, устанавливавших панели на место, работал слишком торопливо. Часть слабопроваренных неровных швов лопнула при неглубоких тренировочных погружениях, но самые важные устояли. Однако теперь лодку сдавливали, как в кулаке, тысячи тонн воды, и один из швов не выдержал.

В носу лодки раздался шум — резонирующий грохот — и она «клюнула» вперед. Люди попадали с сидений; Крюгер врезался в трап и отлетел, а потом вцепился в него, чтобы не упасть в проход.

Гофман вытащил из-под Крюгера свои ноги и ухватился за перископ.

— Срочное всплытие! — заорал он. — Вытаскивайте ее! Полный назад! Продуть носовые и кормовые! — Он бросил взгляд на Крюгера: — Вы задраили носовой люк?

— Не пом…

Грохнуло еще раз, потом носовой люк вылетел, и из торпедного отсека сквозь крошечные офицерские каюты ударила мощная струя воды высотой в пять футов и трех футов в поперечнике. Она устремилась в камбуз и в кают-компанию.

— Девяносто метров, господин кап-лей! — раздался пронзительный крик.

Лодка проваливалась. Крюгер вдруг ощутил себя невесомым, словно в лифте.

Что-то громко затрещало; где-то лопнул трубопровод; зашипел сжатый воздух. Командирская рубка наполнилась кислым запахом пота, затем мочи и наконец масла и экскрементов.

Еще раз загрохотало — на глубине в двести метров.

Темнота. Вопли. Рыдания.

За тысячную долю секунды до смерти Эрнст Крюгер протянул руку вперед, к торпедному отсеку, в будущее.

Глава 4

Подводная лодка стремительно погружалась. Она опустилась носом вперед на тысячу футов. Здесь, много ниже предельной для нее глубины, от давления разрушился сразу в десятке мест прочный корпус. Воздух устремился сквозь разрывы в искореженном металле, лодка вздрогнула и изогнулась. С вышедшими из строя рулями она начала кувыркаться и опускаться все ниже и ниже, миновав глубину в две, а потом — в пять тысяч футов. И каждые тридцать три фута падения в бездну добавляли еще пятнадцать фунтов давления воды на корпус; вода врывалась в крошечные карманы с остатками воздуха и выжимала их, как виноградины. На десяти тысячах футов на квадратный миллиметр стали давило более двух тонн воды; последние пузырьки воздуха булькнули из разрушенного остова и медленно поплыли во тьме вверх.

Подводная лодка тонула, словно пустая банка из-под содовой, пока наконец не ударилась о склон горы, отскочила и медленно покатилась, вздымая облака невидимого ила и сдвигая валуны, которые затем сопровождали ее падение в глубокое мрачное ущелье. Здесь наступил финал, и лодка застыла, превратившись в груду искореженной стали.

* * *

В бесформенном теперь носовом торпедном отсеке громоздкий, отлитый из бронзы контейнер с резиновой изоляцией противостоял напору неугомонного моря.

Осел ил, прошло время. Легионы мельчайших организмов, живущих в бездне, уничтожили все съедобное.

На дно океана вернулся покой: безостановочный круговорот жизни и смерти продолжался.

Часть II. 26 градусов северной широты, 45 градусов западной долготы 1996 год

Глава 5

Абсолютная темнота редка на Земле. Даже в безлунную ночь, когда облака закрывают звезды, небо светится отблесками цивилизации.

В глубинах океана абсолютная темнота совершенно обычна. Солнечные лучи, тысячелетиями считающиеся единственным источником жизни на Земле, проникают в морскую воду на глубину не более полумили. Почти три четверти планеты — обширные равнины, грандиозные каньоны, горные цепи, соперничающие с Гималаями, — окутаны вечным мраком, изредка нарушаемым биолюминесцентными организмами: они искрятся, нападая или стремясь привлечь особь иного пола.

* * *

Два батискафа висели бок о бок, как невиданные крабы — с белыми телами и блестящими глазами. Два прожектора мощностью по пять тысяч ватт бросали золотые Дорожки примерно на две тысячи футов перед собой.

— Четыре тысячи метров, — сказал по звукоподводной связи пилот одного из аппаратов. — Ущелье должно быть прямо перед нами. Я вхожу.

— Понял, — ответил другой. — Я сразу за тобой.

Заработали электромоторы, винты одновременно повернулись, и первый батискаф медленно двинулся вперед.

Внутри стальной оболочки — лишь десяти футов длиной и шести в поперечнике — Дэвид Уэббер полулежал позади пилота и прижимался лицом к шестидюймовому иллюминатору, наблюдая, как свет скользит по крутым серым откосам из ила и скальных пород, уходящим в бесконечность, спускающимся из ниоткуда в никуда.

«Четыре тысячи метров», — подумал Уэббер. Где-то тринадцать тысяч футов воды. Две с половиной мили. Вся эта вода над ним, все это давление вокруг. Какое давление? Невозможно подсчитать. Но наверняка достаточное, чтобы расплющить человека в лепешку.

«Не думай об этом, — сказал он себе. — Будешь думать — превратишься в дерьмо собачье. А здесь неподходящее время и место для подобного. Тебе нужна эта работа, тебе нужны деньги. Просто сделай дело — и убирайся отсюда к черту».

Несколько капель конденсата упали с потолка ему за шиворот. Уэббер подскочил.

Пилот взглянул на него и засмеялся:

— Жаль, я не заметил, а то бы закричал вместе с тобой и ты бы подумал, что нам хана. — Он ухмыльнулся. — Я люблю проделывать такие штучки, когда кто-нибудь спускается в первый раз. Глаза у них становятся как у бешеной селедки.

— Шутник, — сказал Уэббер. — Я бы прислал тебе счет за чистку одежды.

Он вздрогнул и обхватил себя за плечи, растирая их. Наверху, где было около тридцати градусов тепла, Уэббер потел в шерстяном свитере, шерстяных носках и вельветовых брюках. Однако за три часа, ушедшие на спуск, температура упала больше чем на двадцать пять градусов. Теперь он замерзал, и хотя по-прежнему потел, но теперь лишь от страха.

— Какая температура за бортом? — спросил он не только из-за того, что его это действительно интересовало, но и потому, что разговор успокаивал.

— Около нуля, — ответил пилот. — Достаточнопрохладно, чтобы твоя мошонка съежилась, это точно.

Уэббер снова повернулся к иллюминатору и положил руку на пульт управления одной из четырех камер, установленных в подвижных контейнерах на наружной поверхности батискафа. Аппарат скользил вдоль пустынного склона каньона — бесконечного скопления одноцветных булыжников, по сравнению с которым лунная поверхность показалась бы заманчивой. Уэббер напомнил себе, что их глаза — первые человеческие глаза, наблюдающие этот ландшафт, а объективы его фотоаппаратов впервые запечатлеют этот пейзаж на пленке.

— Трудно поверить, что на такой глубине может быть какая-то жизнь, — произнес Уэббер.

— Может-то может, но ничего похожего ты никогда не видел. Креветки-альбиносы и безглазые штуковины. Что толку им тут от глаз? Есть прозрачные твари… Черт, какая-то жизнь существует почти всюду. Ну, не скажу про самое дно, тридцать пять тысяч футов, к примеру. Я там никогда не был. А на этой глубине есть жизнь, точно. Что всех заводит, так это мысль, будто некоторые виды жизни и в самом деле зародились на больших глубинах.

— Угу, — буркнул Уэббер. — Я это слышал. Называется хемосинтез.

Хемосинтез — причина, по которой он оказался здесь, отмораживая задницу в океане на глубине двух миль, в совершенном, непроницаемом мраке.

Хемосинтез — зарождение жизни без света: концепция, по которой живые существа можно сотворить из одних только химических веществ. Фантастическая гипотеза. Революционная. Не подтвержденная ни единым фактом.

Добыть свидетельство возможности хемосинтеза, документировать его, доказать его существование так, чтобы исключить любое обоснованное сомнение, — в этом и состоял его контракт, мечта фотографа. Свободный художник, по контракту с «Нэшнл джиогрэфик» Уэббер обязался сделать первые в истории снимки глубоководных океанских разломов в недавно открытой впадине Кристофа, у подножия Срединно-Атлантического хребта строго к западу от Азорских островов. Эти разломы, подобно угревидным язвам на коже Земли, извергали расплавленную породу из недр планеты в ледяную воду. Сами они представляли собой мини-вулканы, но предполагалось, что на их склонах приютились формы жизни, созданные и питаемые химическими веществами, которые выделяет лава. Другими словами, речь шла о хемосинтезе. О формах жизни, созданных химически и не нуждающихся в солнечном свете: не знавших его, рождающихся, живущих и умирающих без него.

Уэббер получил контракт, обойдя не менее талантливых фотографов, поскольку отличался редкой изобретательностью в обращении с камерами, объективами и футлярами, а также из-за молодости и смелости. Он подписал контракт отчасти по денежным соображениям, отчасти — чтобы обеспечить себе позиции в «Нэшнл джиогрэфик», но прежде всего из трепетного желания быть первым, кто докажет, что эту научную фантастику действительно можно наблюдать в море, в природе.

Дэвид не думал о страхе, считая себя притерпевшимся к нему. За последние пятнадцать лет он пережил три авиакатастрофы, нападение раненой львицы, укусы акул и мурен; его жалили скорпионы и заражали целые тучи экзотических паразитов, что повлекло, среди прочих неудобств, выпадение волос по всему телу и облезание кожи от языка до полового органа.

Короче говоря, Уэббер привык к неожиданностям, к тем причудливым фокусам, которые могла продемонстрировать ему природа. Но он не подозревал и даже вообразить себе такого не мог, а потому очень удивился, обнаружив в последние несколько часов, что заболел клаустрофобией.

Когда это случилось? И почему? Пробираясь ощупью по подводной горной цепи на глубине большей, чем высота Скалистых гор, и доверив свою жизнь искусству какого-то саб-жокея^[4], развалившегося за штурвалом крохотной капсулы, сваренной, возможно, малоквалифицированным рабочим, Уэббер чувствовал себя скверно: он задыхался, ощущал себя словно в тисках, его поташнивало.

Почему он не послушал свою подружку и не подписал другой контракт? Какое счастье было бы сейчас снимать крупным планом ядовитых морских змей в Коралловом море! Там, по крайней мере, он мог бы в какой-то степени управлять событиями: если запахнет жареным, просто выскочить из воды.

Но нет, ему понадобилась слава первооткрывателя.

Кретин.

— Далеко еще? — спросил Уэббер, стремясь отвлечься от стука собственного сердца.

— До курилки? Не очень. — Пилот постучал по прибору на панели перед собой. — Вода нагревается. Должно быть, рядом.

Когда батискаф обогнул острый скальный выступ, торчавший над каменистой поверхностью, лучи прожекторов внезапно уткнулись в облако плотного черного дыма.

— Приехали, — произнес пилот, сбросив ход и давая реверс.

Они оказались в чистой воде.

— Скажи Чарли, пусть, если сможет, пройдет на другую сторону. Я хочу, чтобы он попал в кадр, — попросил Уэббер, нагнувшись и схватив пульт управления камерой.

— Сделаем. — Пилот повернулся и сказал что-то в микрофон.

Дэвид увидел, как белый силуэт второго батискафа проплыл сквозь черное облако и завис призраком.

С такого расстояния разломы не казались чем-то особенным: мутный черный дымок на фоне черной воды, изредка прорезаемый красно-оранжевым пламенем, когда чрево Земли извергало лаву сквозь свою кожу. Но «Нэшнл джиогрэфик» желал исчерпывающего репортажа обо всем, что увидит Уэббер, хотя бы и совершенно заурядном, и он начал снимать.

На каждую камеру приходилось по сто кадров на 35-миллиметровой пленке, камеры немедленно сменяли друг друга на вращающейся турели, так что он мог делать снимок за снимком, пока пилот медленно подводил батискаф к самой скважине.

Работа принесла Уэбберу облегчение, он сосредоточился на ракурсах и экспозициях съемки, стараясь избежать слепящего света прожекторов второго батискафа и забыв про страх.

Дрожь прекратилась, больше не было холодно. Стало даже жарко, так же жарко, как на поверхности.

— Какая сейчас температура за бортом? — поинтересовался он.

— Больше девяноста градусов, — доложил пилот. — Разлом — как печка, все вокруг подогревает.

Неожиданно что-то ударилось в иллюминатор и отскочило в облако дыма. Уэббер отпрянул.

— Что за черт? — произнес он озадаченно.

Существо промелькнуло слишком близко и слишком быстро, чтобы можно было его разглядеть; Уэббер заметил только трепещущее белое пятно.

— Ты подожди, — предложил пилот. — Оставь немного пленки. Здесь полно креветок, а может найтись и что-то совсем новое, чего никто никогда не видел.

Они приблизились непосредственно к разлому, где, по предположениям, животные питались извергаемыми из кратера химическими веществами. Глубоким стаккато донесся грохот, красные и оранжевые вспышки отметили извержение расплавленной породы через трещины в утесе.

Мимо проскочило еще одно существо, затем еще. А потом, когда батискаф застыл над плоским отвалом только что затвердевшей лавы, их стало несметное множество: креветки, огромные, белые с пепельным оттенком, безглазые: тысячи, сотни тысяч, может быть, миллионы. Их оказалось так много, что они заполнили все поле зрения, роились и пульсировали, словно живая гора.

— Боже милостивый… — пробормотал Уэббер, захваченный и потрясенный открывшимся зрелищем. — Что они делают?

— Питаются тем, что в дыме, — пояснил пилот.

— Креветки могут жить при девяностоградусной температуре?

— Рождаются в ней, живут и умирают. Время от времени одна из них падает в самый разлом — там около трехсот семидесяти градусов — и сгорает… Лопается, как клещ от горящей спички.

Уэббер отщелкал с дюжину кадров, и пилот двинул батискаф вперед, раздвигая креветок, как плотный бисерный занавес.

Окружая горловину вулкана, укоренившись в лаве подобно кошмарному саду, росли длинные костлявые стебли шести-восьмифутовой высоты; на их концах торчали похожие на перья красные и желтые пальцы, волнообразно колыхавшиеся в клубах дыма.

— Ну а это что за черт? — заинтересовался Уэббер.

— Трубочники. Они строят себе дома из собственных выделений, а потом высовывают эти веера, чтобы питаться. Смотри.

Пилот потянулся к рычагам управления и выдвинул один из манипуляторов батискафа к ближайшему стеблю. Когда стальные когти приблизились, веера, казалось, застыли, а за долю секунды до прикосновения исчезли словно по волшебству, втянутые под защиту известковых трубок.

— Снимок сделал? — спросил пилот.

— Слишком быстро. Давай попробуем еще раз. Я выставлю выдержку на одну двухтысячную.

* * *

Спустя час Уэббер отснял уже более трехсот кадров. Он сфотографировал креветок и трубочников вблизи, широкоугольным объективом и на фоне второго батискафа, и надеялся, что по меньшей мере двадцать снимков должны удовлетворить «Нэшнл джиогрэфик». Дэвид не имел ни малейшего представления, подтвердит ли его работа существование хемосинтезирующих особей или просто докажет, что слепые белые креветки живут в девяностоградусной воде на глубине двух с половиной миль. В любом случае он знал, что сделал несколько эффектных кадров.

Для верности Уэббер попросил пилота захватить манипулятором полдюжины креветок и двух трубочников, теперь покоящихся в корзинке для образцов. В лаборатории на борту плавучей базы он сделает несколько крупных снимков добычи.

— Вроде все, — сказал он пилоту. — Давай наверх.

— Ты уверен? Не думаю, что твой босс захочет выбросить еще пятьдесят кусков, чтобы снова отправить нас сюда.

— Уверен, — чуть поколебавшись, произнес Уэббер. Он был убежден, что сделал снимки, которые принесут деньги. Уэббер знал свои камеры — иногда он ощущал их как продолжение своего мозга — и мог сейчас мысленно воспроизвести картинки в кадрах. Он точно знал, что снимки великолепны.

— Отлично.

— Сматываем удочки, — сообщил пилот по звукоподводной связи.

Он дал задний ход и отошел от разлома. Спустя минуту, когда Уэббер делал пометки в блокноте, он услышал, как пилот выругался:

— Твою мать…

— Что?

— Посмотри-ка туда. — Пилот указал в иллюминатор на дно.

Уэббер нагнулся к своему иллюминатору и задержал дыхание, чтобы стекло не запотело.

— Ничего не вижу, — сказал он.

— Внизу. Панцири креветок. Тьма-тьмущая. Песка из-за них не видно.

— Ну и что? Ты думаешь, эти твари едят друг друга?

— Ну, не знаю. Ничего похожего не видел. Думаю, едят, но чтобы еще при этом снимать панцирь… Может, кто-то из глубоководных акул, шестижаберная или пряморотая. Только будут ли они терять время, чтобы ободрать креветку перед тем, как съесть? Глупость какая-то.

— А не может она есть их целиком, а панцири выплевывать? Отрыгивать?

— У акулы желудочный сок как аккумуляторная кислота. Ничего бы не осталось.

— Тогда не понимаю, — удивился Уэббер.

— Я тоже, но кто-то, черт побери, съел тысячи креветок, содрав панцири. Давай-ка еще посмотрим.

Пилот развернул аппарат и двинулся по следу из панцирей. Скользя в нескольких футах над дном, он направил прожекторы вниз.

Батискаф медленно продвигался, делая не более двухсот футов в минуту, и спустя некоторое время монотонное жужжание мотора и неизменно пустынный пейзаж стали гипнотизировать. Уэббер почувствовал, что его взгляд начинает туманиться, и потряс головой:

— Что мы ищем? — спросил он.

— Не знаю, но думаю, как обычно в таких случаях, — некий ключ, который приведет к чему-то, чего не могла создать природа. Какую-нибудь прямую линию… или правильный круг… Что-то симметричное. В природе чертовски мало симметричного.

И всего лишь через несколько секунд Уэбберу показалось, будто на границе светового круга он заметил что-то странное.

— Вон там, — сказал он. — Не совсем симметрично, но и естественным не выглядит.

Пилот повернул аппарат, и, когда свет скользнул по дну, на ковре из рыхлого ила возникла груда искореженного черного металла. Форму ее невозможно было распознать: некоторые части, видимо, раздавлены, другие — разорваны и скручены.

— Похоже на кучу хлама, — уточнил Уэббер.

— Ну да, но какого? Что это было?

Пилот передал свое положение на второй батискаф, а потом опустился: днище аппарата легло на ил.

Металлическая груда простиралась в стороны слишком далеко, и прожекторы не могли осветить ее полностью. Пилот сфокусировал все десять тысяч ватт на одном ее конце и начал перемещать луч фут за футом, изучая каждую новую часть и, словно при сборке картинки-загадки, пытаясь совместить их, чтобы получилось объяснимое целое.

Уэббер не предлагал помощь, зная, что не в состоянии сделать что-либо полезное. Он фотограф, а не инженер. По его представлениям, эта куча стали с равным успехом могла оказаться локомотивом, колесным пароходом или самолетом.

Пока Дэвид ждал, он почувствовал страх перед возвращением. Они находились в этой штуке уже пять часов; по крайней мере еще три часа потребуется, чтобы вернуться на поверхность. Он замерз, проголодался и хотел отлить; а больше всего ему необходимо было двигаться, делать что-то. И убраться отсюда к черту.

— Давай забудем про все это, — предложил он, — и всплывем.

Перед тем как ответить, пилот выдержал долгую паузу. Наконец он повернулся к Уэбберу и сказал:

— Надеюсь, у тебя осталось достаточно пленки.

— Зачем?

— А просто мы нашли кое-что денежное.

Глава 6

Пилот вызвал второй батискаф и поставил его в пятидесяти ярдах от себя, за устланным обломками местом. Четыре прожектора выдавали вместе двадцать тысяч ватт, и они могли видеть участок почти целиком.

— Ну? — ухмыльнулся пилот.

— Что ну?

— Ну, что это?

— Откуда мне знать, черт побери? — отрезал Уэббер. — Послушай, я замерз, устал и хочу выпрямиться. Сделай одолжение, прекрати…

— Это подводная лодка.

— Точно? — Уэббер приник к иллюминатору. — С чего ты решил?

— Смотри, — показал пилот. — Руль глубины. И вот, это должна быть труба шнорхеля^[5].

— Ты думаешь, атомная?

— Нет, не думаю. И даже уверен, что нет. Похоже, она стальная. Смотри, как окисляется — очень медленно, ведь на глубине почти нет кислорода, но все же окисляется. К тому же она невелика, и кабели дерьмовые, древние. Кажется, мы имеем дело со Второй мировой войной.

— Второй мировой?

— Ага. Но попробуем подойти поближе. Пилот что-то сказал в микрофон, и по команде батискафы почти незаметно поползли навстречу друг другу, приподнявшись над грунтом лишь настолько, чтобы не цеплять ил.

Осталось восемьдесят шесть кадров, и Уэбберу пришлось снимать экономно. Он пытался представить, как выглядела эта груда обломков до катастрофы, но разрушение было настолько полным, что он не понимал, каким образом кто-то может узнать в этом отдельные части корабля.

— Где мы? — спросил он.

— По-моему, над кормой, — ответил пилот. — Лодка лежит на левом борту. Эти трубы, должно быть, кормовые торпедные аппараты.

Они миновали одно из палубных орудий, и, поскольку оно действительно на что-то походило, Уэббер истратил пару кадров.

Подойдя к зияющей ране в борту корабля, они увидели на иле в нескольких футах от пробоины пару туфель, как будто ждущих, когда их снова наденут на ноги.

— Где парень, который их носил? — заинтересовался Уэббер, снимая туфли в разных ракурсах. — Где тело?

— Должно быть, съели черви, — произнес пилот. — И еще крабы.

— Кости и все остальное? Черви едят кости?

— Нет, но море ест. Глубина и холодная соленая вода растворяют кости… Химия. Море ищет кальций. Раньше я хотел, чтобы меня похоронили в море, но теперь — нет. Мне не нравится идея стать ленчем для этой погани.

Приблизившись к носу подлодки, они увидели еще несколько распознаваемых предметов: котлы из камбуза, раму от койки, радио. Уэббер все сфотографировал. Он наводил одну из камер, когда на границе поля зрения заметил нечто похожее на букву алфавита, выписанную на стальной плите.

— Что это? — спросил он.

Пилот развернул батискаф и медленно двинулся вперед. Глядя в иллюминатор, он вдруг бросил:

— Есть! Мы опознали ее.

— Правда?

— Во всяком случае, принадлежность. Это U на обшивке боевой рубки. U-boot^[6].

— U-boot? Ты хочешь сказать — германская?

— Была. Но только Богу известно, что она делала так далеко к югу от основных коммуникаций.

Пока пилот понемногу продвигал батискаф к носу подводной лодки, Уэббер снял букву U в разных ракурсах.

Когда они достигли носовой оконечности, пилот выключил мотор, и батискаф завис.

— Вот почему она утонула, — пояснил он, концентрируя свет на огромной дыре в палубе. — Ее раздавило.

Листы палубы были загнуты внутрь, их края закручивались, словно от удара гигантского молота.

Делая очередной снимок, Уэббер почувствовал, что обливается потом: он представил себе ту минуту полустолетием раньше, когда люди на лодке вдруг поняли, что должны умереть. Он услышал рев водяного потока, крики, ощутил замешательство, панику, давление, нехватку воздуха, агонию.

— О боже… — вырвалось у Уэббера.

Пилот включил мотор, и батискаф начал по дюйму продвигаться вперед. Свет прожекторов проник в пробоину, открыв перепутанные обрывки кабелей, скрученные трубопроводы…

— Эй! — закричал Уэббер.

— Что?

— Там внутри что-то есть. Что-то большое. Похоже на… Не знаю…

Пилот сманеврировал батискафом и завис над дырой носом вниз: с помощью когтей на концах манипуляторов оторвал провода и разгреб сплетение труб. Он сфокусировал пятитысячеваттный луч и направил его в отверстие строго вертикально.

— Разрази меня гром…

— Вроде бы ящик… — начал было Уэббер, наблюдая танец луча по желто-зеленому правильному прямоугольнику. — Сундук.

— Да. Или гроб. — Пилот замолчал, взвешивая возможности. — Нет, для гроба слишком велик.

Некоторое время никто не произносил ни звука. Они пристально глядели на контейнер, строя догадки и дав волю воображению. Наконец Уэббер произнес:

— Нужно поднять его наверх.

— Угу, — кивнул пилот. — Вопрос только — как. Ублюдок в длину восемь футов. Готов спорить, весит тонну. Своим аппаратом я его не подниму.

— А если двумя батискафами?

— Нет, я думаю, мы не поднимем штуку весом в тысячу фунтов. Тем более что контейнер может оказаться гораздо тяжелее. Мы не сможем… — Он замолчал. — Подожди. Думаю, там наверху найдутся пять миль троса. Если они привяжут на конце груз и опустят его, а мы сумеем закрепить ящик в петле, то, может быть, есть шанс… — Он нажал на кнопку и заговорил в микрофон.

* * *

На то, чтобы найти опущенный с плавучей базы трос с грузом и закрепить контейнер в стальной петле, два батискафа потратили час. К тому времени, когда они подали наверх команду начинать подъем, запасы воздуха у них уменьшились почти до критической отметки. Поэтому, убедившись, что контейнер извлечен из корпуса подводной лодки и нормально идет вверх, они сразу же сбросили балласт и начали всплывать сами.

Уэббер чувствовал себя выжатым, но находился в приподнятом боевом настроении. Он с нетерпением ждал выхода на поверхность, чтобы открыть контейнер и увидеть его содержимое.

— Ты знаешь, что необычно? — спросил он, наблюдая, как глубиномер отсчитывает метры их возвращения к дневному свету.

— Вся эта штука чудная, — сказал пилот.

— Ты имеешь в виду что-то конкретное?

— Обломки подлодки. Все было покрыто илом, на всем лежал серый слой… Кроме ящика. Он чистый. Наверное, поэтому я и увидел его. Он выделялся.

— А ил липнет к бронзе?

— Понятия не имею, — пожал плечами пилот.

Глава 7

— Не могу поверить! — воскликнул Уэббер. — Металлурги, археологи, химики… Что за дерьмо! Имеет значение только то, что внутри. О чем они думают?

— Ну ты же знаешь бюрократов, — попытался выразить сочувствие пилот. — Они сидят весь день, ковыряя пальцем в заднице, а теперь им вдруг приходится что-то делать, как-то оправдывать свое существование.

Они стояли на корме судна, державшего курс на запад, к заливу Массачусетс. Контейнер помещался на спускоподъемном устройстве, и Уэббер провел несколько часов, устанавливая лампы на надстройках, чтобы создать при вскрытии контейнера соответствующую таинственную атмосферу. Он решил работать на закате, в «волшебный час» фотографов, когда тени удлиняются, а свет — мягкий, наполненный и драматический.

И тогда, за полчаса до начала съемок, капитан передал ему листок, полученный по факсимильной связи из «Нэшнл джиогрэфик», с пометкой «срочно»: ему предписывали не трогать контейнер до прибытия в порт, где судно встретит команда специалистов по естественным наукам и историков, осмотрит и откроет бронзовый ящик в присутствии одного из авторов и редактора журнала, а также телевизионных операторов, снимающих серию «Нэшнл джиогрэфик иксплорер».

Уэббер был убит. Он знал, что произойдет: подготовленное им освещение уничтожат, его отодвинут в сторону, за спины телевизионщиков, командовать начнут эксперты. Он не получит никакой возможности отснять достаточно «боковиков» — кадров, не нужных «Нэшнл джиогрэфик», но пригодных для размещения в другие журналы. Пострадает не только качество его продукции, но и кошелек.

Но теперь Уэббер ничего не мог поделать. Хуже того, все произошло по его же вине — следовало унять возбуждение и подождать с сообщением в журнал о находке контейнера.

— Дерьмо! — заорал он в вечерний воздух.

— Ладно, — сказал пилот, — забудь. Спустимся в кают-компанию: у меня есть друг по имени Джек Дэниэлз^[7], и он смерть как хочет встретиться с тобой.

* * *

Уэббер и пилот сидели в кают-компании и приканчивали «Джека Дэниэлза». Чем больше пилот брюзжал насчет бюрократов, тем больше Уэббер сознавал, что его обкрадывают. Он нашел контейнер, сфотографировал его в руинах подводной лодки, и он должен сделать первые, лучшие — единственные — снимки содержимого.

В восемь сорок пять пилот объявил, что насосался по самые жабры, и шатаясь поплелся спать.

В восемь пятьдесят у Уэббера был готов план. Он отправился в постель, заведя будильник на полночь.

* * *

— Это мыс Монток, — произнес капитан, показывая удаленную окружность на экране радара, — а это остров Блок. Если бы не было ветра, я бы стал на якорь у Вудс-Хола и дождался рассвета. — Он посмотрел на часы, висящие на переборке. — Сейчас час пятнадцать. Через четыре часа видимость будет хорошая. Но при этом сумасшедшем восточном я укроюсь за Блоком и пойду к берегу, когда начнет светать. Иначе всем станет погано, да и сломать что-нибудь можем.

— Верно, — ответил Уэббер.

От кислого кофе, целое ведро которого он влил в себя, его тошнило, когда судно врезалось в подошву волны, а затем наискось поднималось на гребень и разбивало его. Подталкиваемая настигающим ветром посудина ввинчивалась в ночь.

— Я, наверное, лучше пойду к себе и попробую заснуть.

— Поставь лоханку рядом с койкой, — предложил капитан. — Спать в блевотине — хуже нет.

Уэббер поднялся на мостик выяснить, сколько человек несут вахту, и обнаружил только двоих — капитана и его помощника: оба находились в рулевой рубке и смотрели вперед. Корма оставалась пустой и без наблюдения.

Вернувшись в каюту, Дэвид сунул пальцы в горло и опустошил в туалете желудок. Подождал пять минут и снова попробовал спровоцировать рвоту, но не выдавил ничего, кроме желчи. Уэббер почистил зубы, с прояснившейся головой и ощущением некоторой устойчивости повесил через плечо «Никон», проверил вспышку и вышел на кормовую часть палубы.

Ветер дул со скоростью двадцать пять или тридцать пять узлов, но дождя не было; судно, подгоняемое ветром, делало пятнадцать узлов, так что рев бури отставал. Идти по ровной, широкой палубе было нетрудно.

Две пятисотваттные лампы заливали корму светом. Распластавшиеся на ложементах батискафы напоминали неведомых жуков-мутантов, поставленных охранять мерцающий между ними желто-зеленый контейнер.

Пересекая стофутовое пространство кормы, Уэббер оставался в тени. Скрючившись за батискафом у левого борта, он проверил, не наблюдают ли за ним с мостика, а потом осветил вспышкой одну из стенок контейнера.

Уэббер не представлял, сколько весит крышка бронзового ящика, но полагал, что наверняка больше, чем он сможет поднять в одиночку. При необходимости он мог использовать подъемный механизм одного из глубоководных аппаратов — большой стальной крюк, висящий на тали с электроприводом. Но возможно, крышка откидывалась на пружинах; может быть, существовал какой-то запорный рычаг или кнопка.

Уэббер покинул укрытие за принайтованным батискафом, пересек палубу и опустился на колени около контейнера, закрыв спиной свет вспышки. Он ощупал ребро крышки от одного края до другого. На дальней стороне, всего в нескольких футах от обреза кормы, где пенилась внизу, поднимаясь и опускаясь, кильватерная струя, Дэвид увидел выгравированный по бронзе рисунок — небольшую свастику. Под ней оказалась кнопка.

Уэббер нажал на кнопку, услышал щелчок, и крышка начала подниматься.

Мгновение он, оцепенев, стоял на коленях и смотрел, как дразняще-медленно крышка движется вверх, поднимаясь не более чем на дюйм в секунду.

Когда контейнер открылся примерно наполовину, Уэббер встал, взвел затвор камеры, поднес ее к глазам, навел и подождал сигнала о готовности вспышки к работе.

Свет пробивался сквозь туман; крышка затеняла содержимое контейнера, а вид сквозь линзы фотоаппарата колебался и расплывался. Контейнер заполняла жидкость.

Ему показалось… Неужели это лицо? Нет, конечно… но что-то такое, что напоминало лицо.

В жидкости что-то внезапно и резко плеснулось, и сверкнуло нечто похожее на сталь.

Долю секунды Уэббер ощущал боль, потом его окатило теплом, и он почувствовал, как его утаскивают под воду. А когда он умирал, мелькнуло странное ощущение, что его едят.

Глава 8

Существу нужно было питать себя, и оно питало, пока больше уже не могло есть. Оно жадно и неумело сосало до тех пор, пока нутро окончательно не отказалось принимать эту теплую соленую жидкость.

Насытившись, оно оставалось в замешательстве. Окружающее являло движение и неустойчивость, а когда существо поднялось из контейнера, — тревожное отсутствие чего-то. Жабры затрепетали в ожидании требуемой субстанции, но ничего не обнаружили, пока существо снова не погрузилось в жидкость.

Нервные импульсы беспорядочно вспыхивали в его мозгу, бороздили бесплодные извилины, не в состоянии классифицировать реакции. Существо несло в себе запрограммированные ответы, но в неистовстве не могло найти их.

Оно ощущало, что требуемое вещество где-то рядом, и в отчаянии снова высунулось из своего безопасного контейнера, пытаясь понять окружающую среду.

Там, вон там. Темный и зовущий мир, куда оно должно вернуться.

Лишенное знаний, существо располагало совершенными инстинктами. Оно распознавало немногие императивы, но безусловно подчинялось тем, что были ему известны. Выживание зависело от питания и защиты.

Существо не владело способностью изобретать что-то новое, но обладало необыкновенной физической мощью и именно к ней обращалось теперь.

Оставляя следы из ила и слизи, оно передвинулось к дальнему краю контейнера и начало толкать его. Мозг существа все больше страдал от отсутствия кислорода, но сохранял еще способность посылать электрические импульсы, дававшие команды мышечным волокнам.

* * *

Нос судна зарылся в пену, и корма поднялась. Контейнер скользнул вперед, заставляя существо пятиться. Но потом нос выровнялся и устремился ввысь, и с быстрым падением кормы наступил краткий миг невесомости контейнера.

Он двинулся назад, качнулся на срезе кормы и упал в море.

Как только существо почувствовало холодные уютные объятия соленой воды, его системы откликнулись мгновенным восстановлением. Оно плавно опускалось вниз в ночном море, наполняемое примитивным осознанием, что снова находится там, где надлежит.

Переваливаясь с носа на корму и рыская по курсу, судно продолжало путь под защиту острова, а по палубе каталась из стороны в сторону камера «Никон», запятнанная кровью.

Часть III. Уотерборо 1996 год

Глава 9

В каюте лодки Саймон Чейс наклонился к самому экрану телемонитора и ладонью загородил его от света. Летнее солнце еще не поднялось над горизонтом, но сияние струилось в иллюминатор и засвечивало изображение на экране. Медленно движущаяся белая точка была едва различима.

Чейс провел пальцем линию на экране, проверил направление по компасу и произнес:

— Вот она. Разворачивается на сто восемьдесят.

— Что она делает? — спросил помощник, Длинный Палмер, крутанув штурвал вправо и направляя лодку на юг. — Позавтракала у Блока и назад в Уотерборо на ленч?

— Сомневаюсь, что она голодна, — откликнулся Чейс. — Наверное, так набила брюхо китовым мясом, что неделю есть не будет.

— Или больше, — вмешался Макс, сын Чейса, сидевший на скамейке лицом к монитору и педантично переносивший с него данные в таблицу. — Некоторые из серых акул могут обходиться без еды больше месяца.

Замечание было брошено с деланной небрежностью, словно подобные откровения из области морской биологии не сходят с языка у любого двенадцатилетнего мальчишки.

— А-а, простите, Жак-Ив Кусто, — фыркнул Длинный.

— Не обращай внимания на Длинного, он просто ревнует, — сказал Чейс, касаясь плеча Макса. — Ты прав.

Он был горд и тронут, потому что знал: Макс из кожи вон лезет, пытаясь внести свою лепту в налаживание их взаимоотношений, которые при другом стечении обстоятельств давным-давно сложились бы.

Длинный кивнул в сторону берега и предложил:

— Давай скажем ребятам на пляже, что леди не хочет есть. Их это повеселит.

Чейс посмотрел сквозь иллюминатор на каменистый пляж Уоч-Хилла, штат Род-Айленд. Хотя не было еще девяти утра, несколько семей уже приехали сюда — с корзинками для пикников и автомобильными камерами. Молодые серфингисты в гидрокостюмах качались на зыби, ожидая настоящей волны, — вероятно, тщетно, поскольку ветра не было и не предвиделось.

Саймон улыбнулся при мысли о суете и панике, возникших бы, если бы эти люди имели хоть малейшее представление о том, зачем невинно выглядящая белая лодка курсирует туда и обратно менее чем в пятистах ярдах от пляжа. Народ любит читать об акулах, смотреть о них фильмы; приятно думать, что ты понимаешь акул и хочешь защищать их. Но скажите людям, что где-то в воде в радиусе десяти миль плавает акула, особенно большая белая акула, — и их любовь немедленно сменится страхом и отвращением.

Если бы эти люди знали, что он вместе с Максом и Длинным выслеживает шестнадцатифутовую белую акулу весом больше тонны, их привязанность превратилась бы в жажду крови. Они стали бы верещать: «Убей ее!» А как только кто-нибудь убил бы ее, немедленно снова начались бы разглагольствования о том, как они любят акул и как необходимо защищать все творенья Господни.

— Акула поднимается, — сказал Макс, считывая числа на экране.

Чейс снова нагнулся к монитору, загораживая его от света.

— Верно, она прохлаждалась на двухстах футах, а теперь уже меньше чем на ста, — подтвердил он.

— Где между нами и Блоком она нашла двести футов? — спросил Длинный.

— Там должна быть какая-то впадина. Говорю тебе, Длинный, акула знает свою территорию. В любом случае, она лезет вверх.

Чейс снял с крючка на переборке камеру, снабженную объективом с переменным фокусным расстоянием от 85 до 200 мм, и повесил на шею.

— Пойдем поглядим, что она нам покажет, — предложил он Максу, а Длинному бросил: — Проверь монитор, а потом проследи, чтобы она куда-нибудь не смылась. — Он пошел к двери и снова посмотрел на берег. — Надеюсь, она не всплывет между нами и пляжем. Коллективная истерия нам не нужна.

— Ты имеешь в виду Матоуэн-Крик в тысяча девятьсот шестнадцатом, — заметил Макс.

— Угу. Но у них были причины для истерики. Акула убила троих.

— Четверых, — уточнил Макс.

— Четверых. Извини.

Чейс улыбнулся и посмотрел на сына. Он пока еще мог смотреть на него сверху вниз, но уже с трудом: мальчик вырос до пяти футов и десяти дюймов — долговязое подобие Саймона, но более поджарый и симпатичный — от матери ему достались тонкие нос и губы. Чейс взял с полки бинокль и протянул Максу:

— Давай поглядим, найдешь ты ее или нет.

— Никогда не спорь с детьми об акулах. Дети знают акул. Акул и динозавров, — предупредил Длинный Чейса.

Верно, подумал Чейс, дети помешаны на динозаврах, а большинство детей — и на акулах. Но он никогда не встречал ребенка, знавшего об акулах хотя бы половину того, что знал Макс. Чейса это радовало, но также вызывало печаль и причиняло боль, потому что акулы всегда оставались главным, если не единственным, связующим звеном между отцом и сыном. Последние восемь лет они жили врозь и виделись лишь изредка, а еженедельные междугородные переговоры, вопреки телевизионной рекламе телефонных компаний, не позволяли протянуть руку и дотронуться до собеседника.

Саймон и мать Макса поженились слишком рано и слишком поспешно. Она была наследницей лесопильной империи, а он — безденежным участником движения «Гринпис». Они исходили из той наивной предпосылки, что ее деньги и его идеализм во взаимодействии облагодетельствуют планету, а их самих вознесут в райские кущи. Однако вскоре выяснилось, что, хотя у них имелись общие идеалы, представления о путях достижения цели, мягко говоря, не совпадали. По мнению Коринны, борьба в первых рядах защитников окружающей среды включала в себя организацию встреч на теннисных кортах, в плавательных бассейнах, за коктейлями и на формальных вечерах танцев в пользу движения; а Саймон полагал необходимым неделями отсутствовать дома, жить в вонючих носовых кубриках судов-развалюх и воевать с безжалостными иностранцами в открытом море.

Они пытались найти компромисс: Саймон научился играть в теннис и произносить речи, она — нырять с аквалангом и различать Odontoceti^[8]и Mysticeti^[9]. Но через четыре года дрейфа друг от друга они сошлись на том, чтобы разойтись… Навсегда.

Единственным результатом их брака стал Макс — красивее, умнее и чувствительнее каждого из них.

Макс остался с Коринной: у нее были деньги, большая и заботливая семья, дом, даже несколько домов, и — на момент завершения бракоразводного процесса — устойчивые отношения с неким нейрохирургом, лучшим теннисистом Северной Калифорнии в одиночном разряде.

Саймон — единственный сын скончавшихся родители _ не имел постоянного дохода, определенного места жительства и ограничивался мимолетным общением с различными женщинами, главной ценностью которых были внешность и половой энтузиазм.

Коринна предложила Чейсу через своего адвоката замечательное финансовое соглашение — она не была ни злой, ни мстительной и хотела, чтобы отец ее сына располагал средствами содержать достойный дом для приема Макса, но в припадке ханжеского благородства Чейс отказался.

Несколько раз с тех пор Чейс сожалел о своем отказе, расценивая его теперь как неуместное и глупое проявление мужского шовинизма. Эти деньги он мог бы употребить с пользой, особенно теперь, когда институт — его институт — балансировал на грани банкротства. Саймона терзал искус пересмотреть свое решение, позвонить Коринне и согласиться принять ее последнее благодеяние. Но пока он не смог заставить себя это сделать.

Что озадачивало Саймона, чего он не мог постичь, так это того, каким образом его сын, несмотря на годы и тысячемильные расстояния, несмотря на защитные механизмы частных школ, загородных клубов и трастовых фондов, смог увидеть и сохранить образ отца как искателя приключений, человека, к которому нужно не просто стремиться, но которого нужно стремиться превзойти.

* * *

Выйдя вслед за Максом на открытую корму сорокавосьмифутовой лодки, Чейс сдвинул на глаза солнцезащитные очки. День грозил невыносимым зноем — даже здесь, в океане, жарче тридцати пяти градусов, — один из тех дней, что редко случались прежде, но становились все более обычными в последние годы. Десять лет назад в Уотерборо насчитывали восемь дней, когда температура превышала тридцать градусов; три года назад — тридцать девять дней; в этом году метеорологи обещали пятьдесят дней жарче тридцати и до десяти дней — под сорок градусов.

Используя объектив с переменным фокусным расстоянием как телескоп, Чейс осмотрел стекловидную поверхность моря.

— Что-нибудь видишь? — спросил он Макса.

— Пока нет. — Макс оперся локтями на фальшборт, чтобы держать бинокль устойчивей. — На что акула должна быть похожа?

— Если она выйдет погреться в такой день, как сегодня, спинной плавник будет торчать как парус.

Чейс увидел плывущую шину; пластиковую емкость из-под молока; один из пластиковых контейнеров на шесть банок, которые душат черепах и птиц, попадающих в них; шарики нефти — достигнув пляжа, они пристанут к детским пяткам, и взрослые выругаются по поводу загрязнения моря. Сегодня, по крайней мере, ему не попадались части человеческих тел или шприцы. Прошлым летом женщину на городском пляже пришлось успокаивать после того, как четырехлетний сын преподнес ей сокровище, найденное в полосе прибоя, — человеческий палец. А мужчина отобрал у своей собаки нечто выглядевшее резиновым мячом, но оказавшееся идеальным шаром из продуктов канализационных стоков.

Саймон посмотрел за корму на кабель в резиновой изоляции, удерживавший датчик слежения, и проверил узел на фале, фиксировавший датчик на заданной глубине. В мотке провода на палубе у него за спиной было триста футов, но вода здесь изобиловала отмелями, дно было неровным, и они не опускали датчик глубже пятидесяти футов. Фал начал перетираться. Вечером следовало его заменить.

— Акулу видишь еще? — крикнул он вниз Длинному.

Последовала пауза, пока Длинный смотрел на экран.

— Она поднялась примерно до пятидесяти, — прокричал тот в ответ. — Прямо как будто подвешена. А сигнал сильный и чистый.

Чейс мысленно обратился к акуле, умоляя ее всплыть и показаться — не столько ему, сколько Максу. Прежде всего Максу.

Они выслеживали ее два дня, записывая данные о скорости, направлении и глубине движения, температуре тела, — жадные до любой информации о самом редком из великих хищников океана, — но наблюдали только белое отражение сигнала на зеленом экране. Саймон хотел, чтобы они снова увидели акулу и Макс мог насладиться ее совершенством и красотой; хотелось также убедиться, что с акулой все в порядке, она ничем не заразилась и у нее нет воспаления в том месте, где буксировочным крючком было прицеплено электронное сигнальное устройство. Крючок закреплен очень удачно, в грубой шкуре за спинным плавником, но этих животных осталось так мало, что он старался избежать даже малейшей опасности причинить им вред.

Они нашли акулу почти случайно, как раз вовремя, чтобы не допустить ее превращения в охотничий трофей, помещаемый на стене в баре.

Чейс поддерживал хорошие отношения с местными рыбаками-профессионалами, но никогда не принимал участия в разговорах о сокращении улова и оскудении рыбных запасов. Он не мог присутствовать сразу везде, и рыбаки были нужны ему как глаза и уши в океане, чтобы предупредить о природных и антропогенных аномалиях: массовой гибели рыб, неожиданном цветении водорослей или нефтяных пятнах.

Его подчеркнутый нейтралитет оправдался вечером в четверг. В институт позвонил рыбак, достаточно разумный, чтобы не использовать радио, которое могли слушать на каждой лодке в трех штатах. Он сообщил Чейсу, что видел мертвого кита, дрейфующего между островом Блок и Уоч-Хиллом. Тушу уже объедали акулы, но стайные, в основном — голубые. Редкие одиночки-белые еще не напали на след.

Но они нападут — те немногие, что еще бороздили бухту между Монтоком и мысом Джудит. И скоро нападут.

Слух дойдет до владельцев лодок, сдаваемых внаем; шкиперы позвонят своим лучшим клиентам и пообещают им — за сто или двести долларов в день — выход на один из наиболее желанных морских трофеев, верховного хищника, самую крупную плотоядную рыбу в мире, людоеда — большую белую акулу. Они быстро найдут кита, потому что его труп виден на экранах радаров, и будут кружить вокруг него, пока клиенты снимают захватывающее представление: вращающиеся глаза и подвижные челюсти, отрывающие от кита пятидесятифунтовые куски. А потом, опьяненные мечтой продать такую челюсть за пять или десять тысяч долларов и не замечающие возможности заработать гораздо больше, оставив акулу в живых и предложив привилегированным клиентам исключительное право съемки, они загарпунят ее и убьют… Потому, скажут они себе, что если не мы, то кто-то еще.

Это называется спорт. Для Чейса здесь было столько же спорта, сколько в том, чтобы застрелить собаку, когда она ест.

Он и другие ученые от Массачусетса до Калифорнии и Флориды уже несколько лет пытались «пробить» закон об официальном объявлении белых акул охраняемым видом, как это сделали кое-где в Австралии и Южной Африке. Но белые акулы не млекопитающие, не отличаются сообразительностью, не всплывают улыбнуться детям, не «поют» и не издают милые звуки, общаясь между собой, не прыгают за деньги сквозь кольца перед посетителями. Они остаются прожорливыми рыбами, порой — хотя и редко, много реже, чем пчелы, змеи, тигры или молния, — убивающими человека.

Все соглашались, что белые акулы — чудо эволюции, что они пережили, почти не изменившись, десятки миллионов лет, что они великолепны с биологической точки зрения и не до конца постижимы с медицинской; что они играют важнейшую роль в поддержании баланса в морской пищевой цепи. Но во времена бюджетных ограничений и противоречивых приоритетов очень немногие готовы были прилагать усилия для защиты животного, воспринимавшегося просто как рыба, которая ест людей.

Чейс был уверен: осталось недолго, может быть не далее начала следующего тысячелетия, до их полного исчезновения. Дети увидят головы белых акул на стенах и фильмы о них по каналу «Дискавери», но уже через поколение от них не останется даже воспоминаний— белые акулы станут не более реальными, чем динозавры.

Первым его побуждением после разговора с рыбаком было взять взрывчатку, найти кита и разнести его на куски. Это лучшее решение, наиболее быстрое и продуктивное: кит исчез бы с экранов радаров, акулы рассеялись бы. Но и самое опасное, потому что уничтожение туши кита — федеральное преступление.

Акт об охране морских млекопитающих представлял собой образец противоречивого закона. По положению, никто — ни ученый, ни праздный любопытный, ни кинооператор, ни рыбак — не мог приблизиться к киту, как живому, так и мертвому. Неважно, что движение за спасение китов (в том числе и данный Акт) родилось после демонстрации замечательных фильмов, снятых многоопытными профессионалами. Неважно, что туша кита оборачивалась экологической катастрофой. Связавшийся с китом превращался в преступника.

Прошли те дни, когда Чейс стоял в рядах смутьянов из движения в защиту окружающей среды. Пять лет назад он принял решение работать в рамках системы, а не вне ее. Саймон проглотил свою ярость, поцеловал несколько задниц и добился стипендий, чтобы завершить образование, а потом вернулся в Уотерборо — без особого представления о собственных намерениях. Он мог преподавать либо продолжить обучение, но устал от несвободы классных комнат и лабораторий: он хотел учиться, делая что-то. Существовала возможность получить работу в Вудс-Холе, или в Скриппсе, или в каком-нибудь другом из институтов моря в стране, но он никак не мог собраться написать докторскую диссертацию и не был уверен, что ему предложат что-то стоящее.

Одно для Чейса было абсолютно ясно: жизнь его неотделима от моря.

Саймон полюбил море сразу, с первой встречи, когда отец взял его на борт «Мисс Эдны» и дал насладиться ощущением, звуками и запахами моря. Он научился обожать и уважать не только само море, но и создания, его населяющие, и людей, которые занимаются ими.

Особенно, хотя в понимании его отца извращенно, воображение Чейса поразили акулы. Тогда, казалось, акулы были везде: грелись в лучах солнца на поверхности, штурмовали сети, полные бьющейся рыбы, шли по кровавому следу лодки, когда за борт выбрасывали рыбьи потроха. Сначала его очаровал их неустанно угрожающий вид, но после, по мере того как он все больше и больше читал об акулах, Саймон увидел в них чудесное воплощение непрерывности природы: акулы не менялись в течение миллионов лет — мощные, почти не подверженные заболеваниям, поражающим других животных. Природа, создав их, словно решила: «Это хорошо».

Чейс по-прежнему любил акул и, хотя больше их не боялся, боялся теперь за них. По всему миру их безжалостно избивали — подчистую и без малейшего осознания творимого: иногда — ради плавников для супа; иногда — ради мяса; иногда — просто потому, что считали отвратительными.

По случайному совпадению Чейс вернулся в Уотерборо именно тогда, когда продавался небольшой остров между Блоком и Фишерсом. Штат Коннектикут забрал его у банка, переживавшего тяжелые времена, и выставил на аукцион, чтобы получить налог с реализации. Тридцатипятиакровый участок, поросший кустарником и усыпанный обломками скал, для коммерческой эксплуатации слишком отдаленный и непривлекательный, а из-за отсутствия выхода на коммунальные службы не представлявший интереса для частных владельцев недвижимости.

Чейс, однако, решил, что крошечный остров Оспри — идеальное место для океанографических исследований. Используя выручку от продажи родительского дома и рыболовецкой лодки, он выложил за остров наличные, оплатив балансовую стоимость, и основал там Институт моря.

Трудностей с поиском проектов, достойных разработки, не возникало: сокращение рыбных запасов, исчезновение морских видов флоры и фауны, загрязнение — все требовало внимания. Другие группы и институты, конечно, выполняли схожие работы, и Чейс пытался своими исследованиями дополнить их, но при этом всегда выделял, сколько мог, время и деньги на собственную тему — на акул.

И теперь, в тридцать четыре года, став директором института, Чейс, как ни противно в этом сознаваться, фактически обладал членской карточкой правящего класса. Он набирал солидную репутацию в научном сообществе благодаря своим трудам по акулам; его статьи об их иммунной системе принимали ведущие журналы — статьи оценивались как интересные, хотя и немного эксцентричные. А самого Чейса считали ученым, заслуживающим внимания, — идущим вверх.

Тем не менее, он знал, если его поймают при взрыве кита, он будет немедленно дискредитирован, а также оштрафован и, возможно, предстанет перед судом.

Саймон нашел компромисс. По факсимильной связи он направил сообщения в Агентство по охране окружающей среды в Вашингтоне и Департамент по охране окружающей среды в Хартфорде, испрашивая срочного разрешения не на уничтожение кита, а на его перемещение для того, чтобы обезопасить общественный пляж. Он не имел представления о том, в какую сторону движется туша, но знал, что угроза прозвучит убедительно: ни одна из властей — федеральная, штата или местная — не захочет нести расходы (в размере, возможно, до ста тысяч долларов) по эвакуации с пляжа пятидесяти тонн гниющего китового мяса. Чейс указал неверные координаты местоположения кита, сообщив данные по той точке, куда предполагал его отбуксировать. Если бы разрешения ему не дали, он мог заявить, что не трогал тушу, а если бы дали — оттащить ее дальше, в открытый океан, где едва ли до нее доберется какой-нибудь рыболов-спортсмен.

Чейс не стал дожидаться ответов. Они с Длинным погрузили в институтскую лодку крюки-кошки, бухту каната и отправились искать кита. Нашли сразу и около полуночи, в свете луны, вонзили кошки в гниющее мясо и начали буксировать тушу в Атлантику, за остров Блок. Их преследовал мерзкий смрад разложения и ужасные хрюкающие звуки, которые издавали акулы, выпрыгивающие из воды, чтобы вырвать кусок жирной плоти.

Это был молодой горбач, и с первым светом зари они увидели, что его убило. Словно саван, вокруг головы кита плыли рыбачьи сети. Он напоролся на огромную промысловую сеть, еще сильнее запутался, когда метался в попытках вырваться, и наконец задушил себя.

Белая акула появилась вскоре после восхода, большая зрелая самка, вероятно — пятнадцати или двадцати лет, в лучшем для размножения возрасте. Беременная, как выяснил Чейс, когда акула перевернулась на спину, глубоко погружая тяжелую голову в розовое мясо китового бока и показывая вздутый живот и половую щель.

Никто точно не знает, как долго живут большие белые или когда начинают давать потомство, но существующая теория предполагает, что максимальный их век — от восьмидесяти до ста лет, а половая зрелость наступает примерно в десять лет, после чего самки рожают одного-двух детенышей раз в два года.

Убить ее, повесить голову на стенку и продать зубы — означало бы не просто убить одну большую белую акулу.

Это означало уничтожить, может быть, до двадцати поколений акул.

Крючок с передатчиком они вонзили быстро и легко. Акула не почувствовала укола и не перестала есть. Несколько минут они наблюдали ее, и Чейс делал снимки. Потом, когда они собрались домой, Длинный включил радио и услышал, как рыбаки по найму всюду болтают о ките. Рыболов-профессионал, очевидно, зашел в бар и, чувствуя долг исполненным, так как сначала позвонил в институт, не смог устоять перед искушением похвастаться перед приятелями и рассказал им про кита.

«Куда он делся? — будут гадать рыбаки. — Кто его забрал? Чертово правительство? Эти шизанутые из института? На восток. Его наверняка утащили на восток от Блока».

Рыбаки неизбежно придут. Придут, чтобы прикончить беременную акулу.

Чейс и Длинный не дискутировали. Они извлекли из лодки брикет пластиковой взрывчатки, сохранившейся от строительства институтских доков, и аккуратно разместили заряды в наиболее удаленных от питающейся акулы частях кита. Они взорвали заряды один за другим, развалив китовую тушу на куски, которые немедленно стали расплываться в стороны и тонуть. Цель для рыбачьих радаров исчезла; теперь они никогда не смогут найти останки кита — не найдут и акулу.

Акула, преследуя куски китового жира, погрузилась в безопасную глубину.

Если агентство или департамент захотят начать против него дело, подумал Чейс, пусть себе. Свидетелей не было, доказательства весьма слабые, а если у кого-то из рыбаков хватит ума вычислить, кто это сделал, и достанет глупости подать жалобу, он накажет сам себя, признав, что намеревался подойти к мертвому киту ближе дозволенного законом.

Важнее всего, что акула останется жива.

Они опустили приемник излучения и еще несколько часов шли за белой, двинувшейся к востоку, на большую глубину, а потом повернувшей на север.

При обычных обстоятельствах Чейс преследовал бы акулу непрерывно, потому что перерыв означал риск потерять ее: она могла уйти за пределы досягаемости передатчика, и снова отыскать ее прежде, чем сядут батарейки — через два, максимум три дня, — было бы очень трудно.

Но в этот вечер рейсом из Сан-Вэлли через Солт-Лейк-Сити и Бостон в аэропорт Гротон в Нью-Лондоне прилетал Макс. В первый раз Макс собирался провести с отцом целый месяц, и Саймон проклял бы себя, если бы позволил, чтобы мальчика встретил какой-то таксист из близлежащего городка Стонингтон, а потом отвез — одного, в сумерках — к скале, примерно столь же привлекательно для него выглядящей, как Алькатрас^[10].

Так что они с Длинным оставили акулу, моля Бога, чтобы она не отправилась в странствие к Нью-Гэмпширу, или Мэну, или в океан к Нантакету, и чтобы им удалось в течение ближайших шести часов снова засечь ее. Чейс не представлял, как скоро она должна разродиться, но электронный датчик отметит это событие, если оно произойдет, сообщит о переменах в температуре тела и химическом составе. Может быть, они даже увидят роды, если животное будет у поверхности. Никто до сих пор — ни ученый, ни спортсмен — не становился свидетелем рождения большой белой акулы.

Макс сказал, что не ждет багаж, и они заторопились из аэропорта: на грузовик, на остров и на лодку. С покрасневшими глазами, измотанный, мальчик был безумно возбужден, предвкушая встречу с живой белой акулой. Когда он позвонил матери с лодки по радиотелефону, единственным определением, которое он вспомнил, оказалось «ужасающая».

Коринна ничуть не испугалась, она попросила к телефону Саймона и прочитала ему лекцию о необходимой осторожности. Все проблемы решил Макс, он снова отобрал трубку у Чейса и сказал:

— Ма, не дергайся, все нормально. Большие белые не любят причинять людям боль.

— Что ты имеешь в виду?

Макс засмеялся и пояснил:

— Они их просто едят, — но, услышав, как мать хватает ртом воздух, добавил: — Шучу, ма… Маленькая акулья шутка.

— Штормовка у тебя есть? — спросила Коринна.

— Все отлично, ма, правда… Целую. — И Макс повесил трубку.

На поиск акулы они потратили меньше часа, и Чейс расценил это как очередное подтверждение одной из своих любимых идей.

Его особенно интересовал вопрос о перемещениях больших белых акул — он даже намеревался посвятить этой теме диссертацию. Исследователи в Южной Австралии, на атолле Дейнджер и в заливе Коффина, где в течение года температура воды меняется незначительно, пришли к выводу, что белые в тех местах определенно привязаны к своим территориям. Источник питания — колонии тюленей — оставался у них постоянным, и в течение примерно недели каждая белая совершала обход участка, возвращаясь затем к его началу.

Здесь, на Восточном побережье Соединенных Штатов, разница зимних и летних температур достигла около пятнадцати градусов, пищевые запасы менялись непредсказуемо, и привязанность к территориям была бы необоснованна. Никто, конечно, не мог сказать этого наверняка, но Чейс собирал свидетельства того, что здешние белые могут мигрировать: видимо, зимой они уходили к югу, снова появляясь весной или в начале лета (причем некоторые забирались на северо-восток до канадских берегов), оставались тут до конца сентября или начала октября, а затем опять поворачивали на юг.

Но больше всего убеждали Чейса записи многолетних наблюдений. Они показывали: некоторые белые год за годом возвращались в одни и те же районы и, пока находились здесь, эксплуатировали одни и те же участки. Доказав подобные повторы схемы, он открыл бы новую область исследований по навигационным способностям и по матрицам памяти больших белых акул.

По крайней мере, до тех пор, пока для изучения оставалось хоть какое-то количество больших белых акул.

* * *

— Она снова пошла вниз, — крикнул Длинный из каюты.

— На мой вкус, дама очень непостоянная, — разочарованно произнес Чейс.

Он посмотрел на берег. Лодка находилась на траверзе мыса Напатри, Уотерборо остался прямо за кормой.

— Куда теперь?

— Похоже, она собралась к Монтоку. Но без особых намерений. Прогуливается.

Чейс прошел в каюту, повесил камеру и вытер со лба пот.

— Хочешь сандвич? — позвал он Макса.

— Только не тот огромный с сардинами и луком.

— Нет, я припас тебе с ореховым маслом и джемом.

— Открой мне пиво, — попросил Длинный, глядя на часы. — На часах — девять пятнадцать, но это ничего не говорит о том, какое время на самом деле. — В течение последних сорока часов они спали нервными четырехчасовыми сменами. — Брюхо мне говорит, что сейчас как раз пить часов пиво минут.

Чейс шагнул к трапу, ведущему в проход, но лодка вдруг накренилась — раз, потом другой — и остановилась. Нос задрался вверх, корма резко опустилась.

— Что за черт? — спросил Чейс. — Ты на что-то наткнулся?

— На стофутовой глубине? — Длинный посмотрел на эхолот. — Сомневаюсь.

Двигатель работал с напряжением. Они услышали звук, словно жалобно запищала растягиваемая резина, а потом телевизионный монитор и индикатор сигналов медленно поползли назад на стойках. Соединительный кабель в дверном проеме туго натянулся.

— Реверс! — закричал Чейс и побежал к двери. Длинный переключил машину на задний ход; кабель обвис и опустился на палубу. Выскочив из каюты, Чейс увидел, что бухта кабеля в резиновой изоляции исчезла — триста футов ушли за борт.

— Фал, должно быть, оборвался, — констатировал он. — Приемник излучения зацепился за что-то на дне.

Чейс взял кабель и начал вытягивать, а Макс складывал бухту на палубе позади него. Когда кабель снова натянулся, Саймон начал дергать его, тянуть вправо-влево, стравливать и снова натягивать. Проку не было: приемник что-то надежно удерживало.

— Не могу понять, за что он зацепился, — произнес в раздумье Чейс. — Внизу нет ничего, кроме песка.

— Возможно, — отозвался Длинный. Он перевел двигатель на холостой ход, оставив лодку дрейфовать, и присоединился на корме к Саймону и Максу; забрал у Чейса кабель и стал щупать его кончиками пальцев, как будто пытаясь расшифровать сообщение, заключавшееся в дрожании проволоки:

— Норд-ост на той неделе… Полтора дня ветра в сорок узлов поднимут со дна всякую дрянь. Песок поползет. Может быть что угодно: скала, чей-то утопленный автомобиль.

— А может — затонувшее судно, — подсказал Макс. Чейс покачал головой:

— Только не здесь. Все обломки в этом районе у нас нанесены на карту. — Он повернулся к Длинному: — Баллоны на борту есть?

— Не-а. Я не собирался нырять.

Чейс прошел вперед, в каюту, и выставил шкалу эхолота на наибольшую чувствительность. Вернувшись, он держал маску и трубку.

— Тридцать метров, — сказал он. — Девяносто пять футов, плюс-минус.

— Ты хочешь нырнуть за приемником? — спросил Длинный недоверчиво. — Без акваланга? У тебя крыша поехала?

— Надо попробовать. Я уже нырял на девяносто футов.

— Только с аквалангом — тебе не восемнадцать. Черт побери, Саймон, да ты выпадешь в осадок, если попробуешь нырнуть хотя бы на сорок футов.

— Может, ты попробуешь?

— Ни в жисть. Страна уже получила достаточно трупов краснокожих.

— Тогда у нас проблема. Черт побери, я не горю желанием потерять на три тысячи зеленых кабеля и еще приемник за три тысячи.

— Поставь буй, — предложил Длинный. — Возьмем баллоны и вернемся.

— К тому времени мы окончательно потеряем акулу.

— Возможно… Но не потеряем тебя.

Чейс колебался, все еще испытывая искушение нырнуть за датчиком или, по крайней мере, достаточно глубоко, чтобы увидеть, что застопорило прибор. Ему хотелось узнать, может ли он еще нырять на такую глубину. Юнцами они с Длинным без акваланга доставали дно там, где оно не просматривалось с поверхности, плавали вокруг обломков старых рыбацких лодок, воровали омаров из ловушек, установленных в щелях подводных скал. Но Длинный был прав: он уже не подросток, способный гулять всю ночь и плавать весь день. Может, он и достигнет дна, но никогда не вынырнет. При кислородном голодании у него выключатся мозги и он потеряет сознание: если повезет — у поверхности, если нет — глубже.

— Поговори с ним, — обратился Длинный к Максу. — Скажи ему, ты не для того сюда ехал, чтобы забрать папочку домой в ящике.

Макс вздрогнул от грубого натурализма Длинного, потом положил ладонь на руку отца и попросил:

— Двинем отсюда, па…

— Хорошо, поставим буй, — улыбнулся в ответ Чейс.

— Мы можем взять баллоны и вернуться, чтобы нырять? — спросил Макс. — Было бы классно.

— А ты умеешь нырять? — Чейс почувствовал болезненный укол ревности, словно то, что Макс научился нырять без него, подчеркивало его отцовскую несостоятельность. — Где ты учился?

— Дома, в бассейне. Грэмпс мне дал несколько уроков.

— А-а, — произнес Чейс с некоторым облегчением. По крайней мере, мальчик в действительности не нырял, он просто готовился к поездке сюда. — Конечно, мы тебя макнем, но начнем, наверное, с меньшей глубины.

Длинный вернулся в каюту отцепить кабель и изолировать разъем с помощью герметика и резиновой ленты. Чейс поднял крышку люка на корме и вытащил желтый резиновый буй восемнадцати дюймов в диаметре с надписью «О. I.»^[11], сделанной ярко-красным цветом.

Длинный смотал кабель на плечо, снял насквозь пропотевшую рубашку. Мышцы его огромного торса блестели, будто натертые маслом, перекатываясь под кожей цвета киновари. Росту в нем было шесть футов шесть дюймов, вес — около двухсот двадцати, и если был какой-то жир, то, как говорила его мать, подкладывая Длинному добавки, то только между ушей.

— У-у! — воскликнул Макс, глядя на Длинного. — Рэмбо встречается с Терминатором. Ты тренируешься каждый лень?

— Тренируется? — засмеялся Чейс. — Он делает только два упражнения: ест и пьет. Диета — стопроцентные соленые и жареные жиры. Он — образец вселенской несправедливости.

— Я — мщение Великого Духа, — заявил Длинный Максу. — Он должен как-то расплатиться за пять столетий гнета белых.

— Поверь ему, — сказал Чейс, — и с таким же успехом можешь поверить в сказочных гномов. Его Великий Дух — Рональд Макдональд.

Макс расплылся в улыбке. Ему это нравилось: разговор мужчин, разговор взрослых, и они принимали его, включали в свой разговор, ему разрешали быть взрослым.

Он слышал о Длинном всю жизнь — тот с детства был лучшим другом отца. Огромный индеец пеко стал для мальчика фигурой мифической. Макс почти боялся встречи с ним, боялся, что действительность испортит созданный образ. Но этот человек в величии не уступал мифу.

Несколько раз Саймон и Длинный разлучались: когда Чейс учился в колледже, Длинный служил морпехом; а когда Чейс был в университете, Длинный практиковался в Олбани как монтажник-высотник.

Но вот Чейс начал воплощать в жизнь свою затею с институтом, и их судьбы снова пересеклись. Саймон знал, что ему нужен помощник с хорошими техническими навыками, которыми сам он не обладал, и он нашел Длинного, работавшего механиком по дизельным двигателям у оптового торговца грузовиками. Работа Длинного вроде бы устраивала, и двадцать долларов в час — неплохое жалованье; но ему было противно слушать, как кто-то указывает, когда приходить в мастерскую и когда уходить, и к тому же он не любил сидеть взаперти. Хотя Чейс не мог предложить ему ни определенного оклада, ни каких-либо гарантий, Длинный немедленно рассчитался и начал работать в институте.

Его служебные обязанности не предусматривали чего-то конкретного, и он делал все, что требовалось Чейсу, а также все, что сам считал необходимым, — от техобслуживания лодок до испытаний редукторов скафандров. Длинный любил работать с животными и, казалось, имел почти мистический дар общения с ними, успокаивая их и заставляя верить себе. Морские птицы с рыболовными крючками, впившимися в клювы, позволяли ему лечить себя: запутавшийся хвостом в моноволоконной сети и израненный дельфин подплыл к Длинному на мелководье и терпеливо лежал, пока тот удалял пластиковые обрывки и вводил животному антибиотики.

В Длинном удачно сочетались свобода и ответственность: он рано приходил, поздно уходил, работал в том темпе, который ему нравился, и немало (хотя и не высказывался вслух) гордился тем, что он — партнер в деле обеспечения нормальной жизни института.

* * *

Прикрепив кабель к бую, они выбросили связку за борт и некоторое время наблюдали, не запутается ли кабель и выдержит ли буй его вес. Кабель был довольно тяжел, но в воде почти терял вес: на десять футов оставался один фунт, а расчетная нагрузка буя превышала двести фунтов.

— Вот и ладненько, — удовлетворенно произнес Длинный.

— Если только никто не украдет…

— Ну прямо. Кому нужны триста футов кабеля?

— Ты знаешь не хуже меня. Народ ломает фонари у ломов, чтобы добыть бронзу, рушит осветительные мачты из-за алюминия, ворует детали в туалетах ради меди. При теперешней экономической ситуации, особенно благодаря твоим братьям по крови, собирающим толпы в своих казино в Ледьярде^[12], умный человек ходит по улицам с закрытым ртом, чтобы никто не украл у него пломбы.

— Вот опять, пожалуйста, — ухмыляясь, сказал Длинный Максу. — Этот расист во всем винит бедных индейцев.

Чейс засмеялся и прошел вперед запустить двигатель.

Глава 10

— Птицы! — крикнул Длинный с ходового мостика, указывая на юг.

Чейс и Макс стояли на баке. Макс с шестифутового деревянного настила, выступавшего перед носом лодки, глядел в воду, надеясь увидеть дельфина. Чейс сказал ему, что дельфины иногда играют в волне от форштевня.

Саймон прикрыл глаза от солнца и посмотрел на юг. Стая птиц — чаек и крачек — кружилась над водной поверхностью площадью в пол-акра, казалось, кипевшей от живых существ. Птицы пикировали, плескались, бешено работая крыльями, и снова взлетали, головы их тряслись, когда они в спешке заглатывали добычу, чтобы спикировать за новой. Легкий юго-западный ветер доносил суматошный гам.

— Что они делают? — заинтересовался Макс.

— Кормятся, — ответил Чейс. — Мальком… Мелкой рыбешкой. Кто-то нападает на мелочь снизу, выдавливает на поверхность. — Он посмотрел на Длинного и произнес: — Давай взглянем.

Длинный развернул лодку к югу, оставляя отдаленный серый горб острова Блок на севере, а более близкий, но меньше и ниже профилем остров Оспри — на востоке.

Когда лодка подошла к пятну бурлящей воды. Длинный бросил:

— Синие.

— Ты уверен? — спросил Чейс.

Он надеялся, что Длинный прав: большой косяк голодных синих акул был бы хорошим знаком, знаком того, что они восстанавливаются. В последнее время их численность уменьшалась — акулы стали жертвами гербицидов, пестицидов и фосфатов из сельскохозяйственных стоков, — а многие из уцелевших страдали от опухолей, язв, проявлялись даже странные генетические мутации. Некоторые рождались с пищеварительной системой, прекращающей функционировать через год, так что рыба умирала от голода. Институт и различные группы защитников окружающей среды помогли очистить реки, впадающие в океанские заливы, и объемы загрязняющих веществ в сбросах значительно сократились, хотя о полной чистоте говорить не приходилось.

Если синие акулы снова успешно размножаются… Что ж, это маленький шаг, но все-таки шаг вперед, а не назад.

— Ну, должны быть синие, — сказал Длинный. — Кто еще так пускает кровь?

От стаи отделилась птица и взмыла над лодкой. Чейс увидел явные знаки устроенной акулами бойни: белые перья на брюхе птицы запятнаны красным — рыбьей кровью. Синие акулы впали в неистовство среди огромного косяка мелкой рыбы, кусая и разрывая ее в слепой ярости, окрашивая волу в красно-коричневый цвет.

Длинный сбросил обороты мотора, оставив лодку дрейфовать в относительной тишине, чтобы не отогнать косяк.

— И здоровые, ублюдки, — произнес он. — Пяти-шестисотники.

Синие акулы перекатывались, прыгали, ныряли; отливающие вороненой сталью тела блестели на солнце; птицы безрассудно пикировали между ними, выдергивая рыбью мелочь из кровавой воды.

— Здорово! — воскликнул загипнотизированный зрелищем Макс. — Мы можем посмотреть?

— Ты и смотришь.

— Нет, я имею в виду — надеть маски и спуститься.

— Ты псих? — поинтересовался Чейс. — Ни в коем случае. Эти рыбы обглодают тебя до костей. Ты не хотел везти меня домой в ящике — как тебе понравится, если я отправлю тебя к матери в бумажном пакете?

— Синие нападают на людей?

— Когда безумствуют, как сейчас, то нападают на что угодно. Несколько лет назад во Флориде один спасатель сидел на доске для серфинга, когда подошла стая синих акул во время кормежки. Он потерял четыре пальца на ноге. У них маленькие треугольные зубы, острые как бритва, и когда они кормятся…

— …они как осатаневшие сукины дети, — вставил Длинный.

— Полегче, — сказал Макс.

Словно подслушав, большая чайка спланировала вниз, нацеливаясь на рыбешку, промахнулась, хлопнула крыльями и упала в воду. Она все же схватила рыбу и начала разбег, чтобы взлететь, когда рядом с ней перекатилось синее тело. Чайка остановилась, дернулась назад и закричала — акула поймала ее за ноги. Птица тщетно била крыльями и изгибала шею, пытаясь достать мучителя клювом. Видимо, ее схватила и другая акула, потому что чайка повалилась набок, погрузилась и снова выскочила на поверхность. Она опять закричала, забила крыльями, но теперь еще одна рыба почуяла новую аппетитную добычу; акулы выскочили из воды, набросившись на пропитанное кровью оперение, и за хвост утащили птицу под воду.

Этот рывок отбросил назад ее голову, и последнее, что увидели люди, был желтый клюв, направленный в небо. Чейс взглянул на Макса. Глаза мальчика все еще были устремлены в точку на воде, где только что билась птица, а цвет лица стал зеленовато-серым.

* * *

Они продолжали путь к острову. Макс и Саймон стояли на баке. Длинный управлялся на ходовом мостике. Время от времени Чейс давал Длинному команду сбавить ход, опускал в воду сеть и вылавливал что-нибудь показать Максу: пучок водорослей, в котором крошечные ракообразные — креветки и крабы — находили убежище, пока не подрастали настолько, чтобы защитить себя на дне; «португальский кораблик» — медузу размером с кулак, с полупрозрачной красной перепонкой наверху, походившей на парус, и длинными болтающимися щупальцами, которыми, как объяснил Саймон, она до смерти жалит жертву. Изумленный, Макс коснулся одного из щупалец и вскрикнул, отдергивая руку: медуза обожгла ему палец.

— Рановато для них, — заметил Длинный. — Вода, видать, быстро прогревается.

Когда они были в полумиле от острова, Чейс показал на маленький институтский буй, болтавшийся по правому борту. Длинный заглушил мотор, лодка причалила к бую, а Чейс поднял багор и встал у борта. Он зацепил буй и вытащил его на борт. В воду уходил канат.

— Тащи, — приказал он Максу.

Макс взялся за канат и начал выбирать его.

— Что это? — спросил он.

— Эксперимент, — отозвался Чейс, бросая багор и помогая Максу вытягивать канат. — У нас тут серьезные проблемы с вершами на омаров. Поплавки срезает лодочными винтами, или их относит шторм, или просто канаты гниют и рассыпаются. Короче, на дне полно потерянных вершей.

— Ну и что?

— Это убийцы. Внутрь за приманкой забирается самая разная живность, не только омары, а вылезти не может. Они умирают и сами становятся приманкой, так что туда забираются и там умирают все новые и новые твари. Эти верши делают свое черное дело год за годом.

Плетенка стукнулась о борт лодки. Чейс наклонился и вытащил ее на планшир. Это была прямоугольная проволочная клетка с деревянными ребрами. С одного конца имелась проволочная воронка — вход; с другого — квадратная дверца из тонкой сетки, закрепленная бечевкой.

— Мы с Длинным хотим сконструировать биологически разлагающуюся дверцу, — сказал Чейс. — Верши проверяют раз, обычно даже два раза в неделю, поэтому мы ищем дешевый материал для дверцы, который разлагался бы примерно через десять дней. Хозяева вершей могут еженедельно менять дверцы. А если ловушка потеряется, креветки освободятся раньше, чем умрут.

Макс нагнулся к самой верше и заглянул внутрь.

— Пустая, — сообщил он.

— Мы не закладывали приманку, — объяснил Чейс. — Мы не ловить стараемся, а спасать. — Он слегка потянул сетку на дверце, и несколько нитей порвались. — Этот сорт ниток, может быть, как раз то, что нам нужно, — сказал он Длинному. — Очень хорошо растворяется.

Ответа не последовало, и Чейс, посмотрев на ходовой мостик, увидел, что Длинный склонился вниз и приставил ладонь к уху, вслушиваясь.

Внезапно он резко выпрямился:

— Саймон, у нас неприятности. Пара двуногих скотов верещит по шестнадцатому каналу, что они только что зацепили Челюсти.

— Черт! — бросил Чейс. — Ты можешь сказать, где они?

— Примерно в трех милях на северо-восток, вроде как с этой стороны Блока.

— Двинули, — скомандовал Чейс.

Он столкнул за борт вершу, а вслед за ней выбросил трос и буй. Длинный включил передачу, прибавил газу — лодка прыгнула вперед, он положил ее в крутой разворот и направил к острову Блок.

Макс ухватился за поручни и согнул ноги, когда лодка заскакала по волнам.

— Ты думаешь, это наша акула? — спросил он отца.

— Готов спорить, — ответил Чейс. — Мы видели здесь только ее.

Лодка вышла на редан и стремительно неслась по воде. Горб острова Блок постепенно рос перед ними, и замеченная в море маленькая белая точка обретала форму, превратившись вскоре в корпус другой лодки.

— Что ты хочешь сделать? — осведомился Макс. — Что ты можешь сделать?

— Еще не знаю, Макс, — сказал Чейс, угрюмо глядя вперед. — Но что-нибудь сделаю.

* * *

— Это мальчишки, — заметил Длинный, наблюдая в бинокль, — Лет по шестнадцать, может, по восемнадцать… Ловят с двадцатифутовой с подвесным мотором. Им бы нужно молиться, чтобы акулу не удалось вытащить: она разнесет их посудину в щепки.

Приблизившись к лодке с подвесным мотором, Длинный убавил газ и выключил передачу; они качались на холостом ходу в тридцати или сорока ярдах от чужого борта.

Один из ребят сидел в рыболовном кресле на корме, конец удилища находился в гнезде у него между колен. Удилище изогнулось почти до точки излома, и леска натянулась струной строго назад по ходу суденышка: акула была у поверхности, но еще в пятидесяти ярдах или более. Другой парень стоял впереди, у консоли, поворачивая штурвал и работая газом так, чтобы удержать корму лодки, направленной на акулу.

— Он на самом деле может поймать такую большую акулу на обычную удочку? — поинтересовался Макс.

— Если знает, что делает, — отозвался Чейс. — У него снасть на голубого тунца; леска, наверное, на шестьдесят или восемьдесят фунтов со стальным поводцом.

— Но ты сказал, акула весит тонну.

— Он все-таки может ее вываживать. Большие белые — невеликие бойцы, это не настоящая спортивная рыба. Они просто тянут и тянут, а потом сдаются.

Пока они наблюдали, мальчишка с удочкой попытался немного выбрать леску, но вес был слишком велик, и барабан катушки не выдерживал натяжения лески, стравливая ее даже на тормозе. Парню у консоли приходилось поэтому работать мотором на реверс, отходить назад к акуле, обеспечивая удильщику слабину, которую тот выбирал.

Как Чейс и опасался, ребята знали свое дело.

— Подойди поближе, — приказал он Длинному. — Я хочу с ними поговорить.

Длинный сманеврировал так, что корма их лодки оказалась в десяти ярдах от лодки рыбаков. Чейс прошел на корму и встал у транца.

— Что зацепили? — задал он вопрос.

— Челюсти, старик, — ответил парень у консоли. — Самая, к черту, здоровая белая акула, какую ты когда-нибудь видел.

— И что вы с ней будете делать?

— Поймаем… Продадим челюсти.

— Но как вы собираетесь втащить ее на такую маленькую лодку?

— А не нужно… Убьем и отбуксируем.

— А как убьете? Акула здоровая и разъяренная.

— Вот этой штукой, — парень потянулся под консоль и вытащил дробовик. — Нужно только подтащить его^[13]поближе, чтобы наверняка прикончить одним выстрелом.

Чейс помолчал, раздумывая, а потом произнес:

— Вы знаете, что он — это она?

— Чего?

— Эта акула — самка, и она беременна. Мы следим за чей и изучаем. Если вы ее убьете, то убьете не только ее: вы убьете и ее детей, и детей ее детей.

— Это рыба, — огрызнулся мальчишка. — Какое мне, к черту, дело?

— Белые акулы очень редки, им даже грозит исчезновение. Я предлагаю вам сделку. Вы отпустите акулу…

— Да пошел ты! — закричал парень с удочкой. — Я тут надрываюсь…

— …а я опубликую ваши имена в газете и сообщу, что вы помогли институту. Вы заработаете куда больше, чем если просто ее убьете.

— Даже не проси. — Удильщик бросил через плечо: — Сдай еще, Джимми. Она снова тянет леску.

Парень у консоли снова дал задний ход, и Чейс увидел, что угол наклона лески увеличился — лодка приближалась к акуле.

— Па, — сказал Макс. — Мы должны что-то сделать.

— Угу, — промычал Чейс, облокачиваясь на фальшборт и чувствуя, как внутри закипает ярость.

Вопрос заключался в том, что он не мог ничего сделать, во всяком случае легально: мальчишки не нарушили никакой закон. Однако он знал, что если позволит им убить акулу, то никогда не простит себе этого. Он повернулся и спустился вниз.

Когда Чейс вернулся, он нес маску и ласты, а к поясу были пристегнуты кусачки.

— Господи, Саймон, — выдавил из себя Длинный с ходового мостика.

— Где она, Длинный? Тот ткнул рукой:

— Там, ярдах в двадцати, но ты же не…

— Она так устала и ошеломлена, что не обратит на меня внимания. Меньше всего она сейчас хочет кого-то съесть.

— И ты, конечно, в этом уверен?

— Конечно, — ответил Чейс, выдавливая улыбку и надевая ласты. — По крайней мере, я на это надеюсь.

— Па! — взмолился Макс, когда до него вдруг дошло, что собирается делать Чейс. — Не надо…

— Не волнуйся, Макс.

Чейс опустил маску на лицо и спиной вперед опрокинулся через фальшборт.

Штурвальный лодки с подвесным мотором увидел всплеск, когда Чейс свалился в воду, и закричал:

— Эй! Какого черта он собрался делать?

— То, что ты уже давно должен был сделать, — сообщил Длинный.

Парень поднял дробовик и взвел курок:

— Пусть вернется, или…

— Убери эту штуку, говнюк малолетний, — приказал Длинный голосом скучным и тяжелым, как кирпич, — или я поднимусь к тебе и заставлю ее сжевать.

Мальчишка посмотрел на огромную темную фигуру, словно башня возвышавшуюся на ходовом мостике лодки, куда более крупной, чем их собственная, и опустил ружье.

* * *

Чейс нашел леску, тянущуюся с лодки рыбаков, и проследил взглядом ее направление, пока не увидел акулу. Он сделал три или четыре глубоких вдоха на поверхности, задержал дыхание и отработал ластами вниз.

Акула прекратила сопротивление, потому что первыми рывками она запуталась в стальном поводке, а потом и в леске и сейчас была обмотана моноволоконными нитями, врезавшимися в ее плоть. Она лежала на боку, возможно, отдыхая перед последней тщетной попыткой вырваться, а может быть, уже обреченно готовая к смерти.

Чейс подплывал к ней, оставаясь в стороне от спутанной лески до тех пор, пока не смог дотянуться до акульего хвоста рукой.

Прежде он никогда не плавал в открытом море с большой белой акулой. Он обычно смотрел на них из защитной клетки, касался хвоста, когда они проносились снаружи мимо решетки, преследуя подвешенную приманку, наслаждался их мощью, но никогда не оставался с могучим хищником один на один.

Чейс позволил себе краткое прикосновение к гладкой как сталь шкуре на акульей спине, затем провел рукой «против шерсти», против зерна зубчатых составляющих кожи, — чувство было такое, словно он потерся о наждачную бумагу. Он нашел свой буксировочный крючок с крошечным передатчиком, все еще надежно закрепленный в шкуре за спинным плавником. Потом он нагнулся над акулой: ее глаз смотрел на него без страха или враждебности, но с пустой и безмерной отстраненностью.

Акулу обвивали шесть петель — стальная и пять моноволоконных, начиная с хвоста и до самых грудных плавников. Чейс завис над акулой, почти лег ей на спину, снял с пояса кусачки и одну за другой перерезал петли. Как только очередная группа мышц торпедообразного тела ощущала свободу, она начинала дрожать и пульсировать. Когда Чейс разрезал последнюю петлю, акула развернулась вниз, удерживаемая только проволокой во рту, которая вела к крючку в глубине брюха. Чейс сунул руку в акулью пасть и щелкнул кусачками.

Акула была свободна. Она начала погружаться вниз головой, и на мгновение Чейс испугался, не умерла ли она: прекращение нормального движения могло лишить жабры кислорода и таким образом задушить ее. Но потом хвост дернулся из стороны в сторону, акула перевернулась и открыла рот, когда вода заструилась в жабры. Она сделала круг, не выпуская Чейса из виду, и устремилась к нему.

Она приближалась медленно, неумолимо, ничуть не возбужденная и не испуганная; пасть была полуоткрыта, а хвост мощно толкал ее вперед.

Чейс не развернулся, не устремился прочь и не попятился. Он остался лицом к акуле, наблюдая за ее глазами и зная, что единственным предупреждением о неизбежном нападении будет поворот ее глазных яблок — инстинктивная защита от зубов и когтей жертвы.

Он услышал, как застучала кровь в висках, и почувствовал в конечностях выброс адреналина.

Акула приближалась к голове Чейса до тех пор, пока между ними не осталось всего четыре фута, потом вдруг перекатилась на бок, показывая снежно-белый живот, распираемый плодом, и ушла вниз, как истребитель на вираже, исчезнув в сине-зеленой глубине.

Чейс смотрел ей вслед, пока акула не скрылась из виду. Тогда он всплыл, жадно вдохнул несколько раз и направился к лодке. Подтянувшись из воды и усевшись на перекладине трапа, чтобы снять ласты, он отметил, что транец институтской лодки навис над корпусом посудины рыбаков, и услышал, как Длинный говорит:

— Значит, договорились, да? Версия такая: вы зацепили акулу, увидели, что она меченая, и сообщили нам. А мы расскажем газетчикам, какие вы образцовые граждане.

Хмурые парни стояли на корме, и один из них сказал:

— Ладно, о'кей…

Длинный посмотрел вниз, увидел, что Чейс поднимается на борт, и дал задний ход.

— Спасибо, — обратился он к рыбакам. Саймон отдал Максу ласты и поднялся через дверцу фальшборта.

У Макса был злой вид.

— Па, ты свихнулся, — сказал он. — Ты не мог…

— Рассчитанный риск. Макс, — ответил Чейс. — С дикими животными всегда так. Я был уверен, что она меня не укусит: я заключил, что стоит рискнуть — попытаться спасти жизнь этой акульей мамы.

— Но предположим, что ты ошибся. Неужели жизнь акулы можно сравнивать с твоей?

— Ты неверно рассуждаешь. Суть в том, что я знал, что должен это сделать. В Библии, может, и говорится, что человек — хозяин над животными, но это не значит, что у нас есть право стирать их с лица земли.

* * *

Макс стоял на краю выступающего вперед настила, а Чейс — позади него на баке. Они пересекали глубоководный участок между островами.

Внезапно Макс закричал:

— Па! — и указал вниз, на воду.

Дельфин появился из ниоткуда и оседлал волну от лодки: он без усилий держался на гребне, созданном движением судна. Людям были видны его блестящая серая спина, острое рыло и гофрированное дыхало на затылке. Они слышали звуки — щелчки и трели, исходящие откуда-то из нутра животного.

— Он говорит! — возбужденно воскликнул Макс. — Вот как они разговаривают! Узнать бы, что он говорит.

— Может, просто болтает… Может, зовет приятелей, а может, кричит что-то вроде «Э-ге-ге!».

Некоторое время дельфин едва шевелился: для движения он использовал импульс, создаваемый лодкой. Затем по какой-то причине встрепенулся, двигая вверх и вниз хвостом, и вырвался вперед. Потом замедлил ход, позволил лодке догнать его и снова оседлал волну от форштевня.

— Посмотри на его хвост, — сказал Чейс. Макс свесился с настила:

— А что с ним?

— Левая лопасть. Похоже на шрамы. Макс посмотрел и увидел на хвостовой лопасти пять глубоких белых царапин, разделенных дюймом-двумя.

— Откуда это? — спросил он.

— На дельфина кто-то напал, — объяснил Чейс. — И похоже, ему еще повезло, что вырвался.

— Акула?

— Нет. Таких акул нет. Акулий укус был бы полукруглым.

— Касатка?

— Нет, тогда бы остался пунктир или следы от конических зубов, но не такие выраженные порезы. — Чейс нахмурился. — Это похоже на отметины от когтей, вроде тигриных или медвежьих.

— А у кого же в океане пять когтей?

— Ни у кого, — сказал Чейс. — Я о таком не слышал.

Глава 11

Док был построен в закрытой бухте на северо-западной оконечности острова; когда лодка вползала в бухту, Чейс слегка толкнул Макса локтем, указал вверх и улыбнулся: высоко над водой летела пара скоп^[14], разыскивающих корм для своих птенцов, которые были надежно укрыты в гнездах на шестах, установленных Чейсом.

— Одно время скопы почти исчезли, — рассказывал он Максу. — По какой-то причине яйца стали такими хрупкими, что разбивались раньше, чем могли вылупиться птенцы. Этим занялся один ученый, и он нашел причину: ДДТ. Пестицид вымывался водой и отравлял пищевую цепочку. Рыба,которую ели скопы, разрушала их яйца. С этого начался Фонд защиты окружающей среды. Когда добились запрета на ДДТ, скопы начали возвращаться. Сейчас они в довольно хорошей форме.

Однокрылая голубая цапля стояла как часовой у приливного бассейна рядом с доком.

— Привет, Вождь, — крикнул Длинный птице, потом посмотрел на Чейса и сказал: — Вождь мрачный. Его ленч запаздывает.

— Это Вождь Джозеф, — объяснил Чейс Максу. — Его нашла ребятня на городском пляже. У него было сломано крыло. Ветеринар, к которому его отнесли, сказал, что крыло слишком разбито, чтобы Вождя лечить, и хотел его усыпить. Но я сказал: нет, ампутируй крыло и отдай птицу нам. И теперь он ведет себя как настоящая примадонна. Дважды в день прогуливается по отмелям, а все остальное время стоит здесь и жалуется, что мы его мало кормим.

— Почему вы его зовете Вождь Джозеф? — спросил Макс.

— Длинный назвал его в честь вождя неерсе… Ну, помнишь битву в горах Бэр По. Длинный сказал, что цапля с одним крылом напоминает ему слова вождя Джозефа после той битвы: «Я больше не буду воевать»^[15].

— А с Вождем можно дружить?

— Если у тебя есть чем его кормить, то да. Если еды нет — он на тебя и смотреть не будет. Макс усмехнулся:

— Возможно, я найду какое-нибудь другое животное, за которым буду ухаживать и которому дам имя.

— Конечно, найдешь, — согласился Чейс.

Длинный провел лодку в эллинг между двумя суденышками меньшего размера — «Уэйлером» и «Мако»^[16]. Чейс спрыгнул на причал и поднял канаты. Кормовые и носовые концы он бросил Длинному, а сам вернулся на борт показать Максу, как крепить линь на носу.

Потом Длинный отправился на поиски еды для цапли, а Чейс с Максом двинулись на холм.

Остров Оспри на протяжении почти ста лет был частным семейным владением, но за четыре поколения семья переросла те пять домов, что позволяли выстроить здесь местные земельные законы. Время от времени ее члены пытались купить друг друга, но обнаружили, что стали жертвой парадоксальной ситуации.

Теоретически остров — тридцать пять акров земли с выходом к морю — стоил баснословных денег; соответственно с этим его облагали налогами администрации штата и города. За последние два десятилетия налоги удвоились, потом удвоились еще раз, и наконец расходы по содержанию владения достигли ста пятидесяти тысяч долларов в год. Постепенно все члены семьи выяснили: за причитающиеся на их долю две недели летнего отдыха на своем острове они платят больше, чем стоит двухмесячная аренда приличного дома на островах Нантакет или Мартас-Винъярд.

Они пытались продать остров, но убедились, что реально он вовсе не столь дорогостоящ, поскольку никто — в том числе и сами члены семьи — не хотел платить за него даже номинальную цену.

Поэтому в рассчитанном акте возмездия против местных «налоговых зверств» семейная корпорация (объединение, существовавшее только для управления островом) получила под него в банке максимально возможный залог (половину номинальной цены), разделила эту сумму между двенадцатью семьями внутри клана — и исчезла, оставив остров вместе с налогами с продажи и с собственности, а также с расходами по его содержанию в распоряжение банка.

Банк и город приветствовали Саймона Чейса как нового владельца. Он уходил в местное сообщество корнями, и, хотя институт как некоммерческая организация освобождался от местных налогов, некоторые из проектов Чейса могли обеспечить горожанам существенный доход. Например, Саймон мог бы найти способ воскрешения промысла креветок и омаров. Многие годы места обитания гребешков, мидий и двустворчатых моллюсков в Уотерборо были так сильно загрязнены, что этих животных запрещалось собирать, употреблять в пищу либо продавать. Чейс мог подсказать, каким образом очистить мидиевые отмели.

Кроме того, местные бизнесмены знали: институт не составит им конкуренции. И наконец, обширные планы Чейса, касающиеся острова, обещали дать району наиболее необходимое — рабочие места.

Сокращение военного бюджета вызвало массовые увольнения у крупнейшего работодателя на юго-востоке Коннектикута — компании «Электрик боут» в Гротоне; «принцип домино» от «ЭБ» и других пострадавших фирм сокрушительно сработал в отношении сферы услуг. Тут и там закрылись рестораны и бакалейные лавки, салуны и магазины подарков, уступая место антикварам и художественным галереям. В Уотерборо начала проникать мерзость запустения, и все надеялись, что институт поможет вернуть здешнее сообщество к жизни. Сотни людей будут заняты на строительстве, оснащении и подключении к коммуникационным сетям, а когда эти работы закончатся — десятки поступят в штат института и обслуживающих его заведений.

В течение года казалось, что мечта станет явью. Чейс окончил курсы по составлению заявок на субсидии и получил пособие в размере ста тысяч долларов на закупку лодок и основного научного оборудования. Он получил также предварительное подтверждение на субсидии по проектам, которые касались видов, нуждающихся в охране, коммерческого рыболовства и медицинских исследований, от федерального правительства, штата Коннектикут и нескольких частных фондов. Один из проектов должен был дать ему возможность изучить тот любопытный факт, что акулы, не имеющие костей, не болеют раком и артритом и могут достигать в укусе чудовищного давления — до двадцати тонн на квадратный дюйм — с помощью челюстей, целиком состоящих из хряща. Еще одна субсидия позволяла ему принять участие в работах по проверке пока еще очень хрупкой теории: измельченный акулий хрящ лечит рак. Работавшие с контрольной группой на Кубе врачи утверждали, что у пациентов, получающих большие дозы хряща, опухоли уменьшились на сорок процентов.

А потом, в конце тысяча девятьсот девяносто пятого, экономика затрещала по всем швам. Национальный долг достиг шести триллионов долларов; президент и конгресс, озабоченные шансами на следующих выборах, отказались от непопулярных решений, которые были необходимы для ликвидации бюджетного дефицита. Немцы, японцы и арабы, почти полтора десятилетия поддерживавшие хваленый американский образ жизни, наблюдали за всем этим через океаны и в конце концов с возмущением заявили, что Соединенные Штаты на деле кончились как мировая держава, — и забрали свои деньги.

Инфляция взмыла до небес: учетная ставка измерялась двузначными числами, биржевые котировки рухнули на тысячу пунктов, и до сих пор не было признаков конца падения: уровень безработицы в целом по стране составил одиннадцать процентов: каждая четвертая семья жила ниже уровня бедности.

В течение одной недели все обещанные Чейсу субсидии оказались отозваны. Ему еще хватило денег завершить строительство. Потом он мог только платить троим сотрудникам и наскребать на пропитание. Если бы не полученный институтом статус не облагаемого налогами учреждения, Чейсу пришлось бы по примеру своих предшественников бежать с острова.

Что, впрочем, еще не исключалось, окажись пустышкой его последняя ставка.

Несколько месяцев назад Чейсу позвонила из Калифорнии доктор Аманда Мейси. Он знал ее как ученого, читал статью о ней в каком-то журнале. Она вела исследования в совершенно новой области — с помощью обученных морских львов снимала на видеопленку серых китов в естественных условиях. До безобразия пугливые, серые киты избегали фотографов-аквалангистов, и даже если ныряльщику удавалось сделать несколько кадров, нельзя было понять, ведут ли себя киты нормально или, из-за присутствия аквалангиста, в какой-то мере необычно. Мейси считала, что, раз морские львы в дикой природе часто сопровождают китов, киты принимают их, не меняя своего поведения; поэтому она приучала морских львов носить видеокамеры на прогулках с китами. Согласно журнальному сообщению, изыскания Мейси уже многое переменили в принятых представлениях о серых китах.

Теперь она хотела испробовать тот же метод с другим видом китов — атлантическими горбачами. Мейси слышала о новом институте и читала некоторые статьи Чейса об акулах; знала, что у него есть нужные лодки, мозги и опыт работы с глубоководными животными. Знала она и о том, что горбачи летом проходят восточней Оспри, двигаясь к северу. Мейси предложила на три месяца принять ее на острове с командой морских львов, вывозить их в океан и помогать в исследованиях… ну, скажем, за десять тысяч долларов ежемесячно?

Чейс сразу же дал согласие, пытаясь не выдать голосом волнение. Такой вариант мог означать спасение — не только финансовое, но и интеллектуальное: колоссальный проект с отличным финансированием и уважаемой коллегой.

Единственная трудность заключалась в том, что доктор Мейси должна была прибыть со дня на день, и Чейс истратил кучу денег (которых не имел) на подготовку к ее приему и устройству морских львов, а первый чек доктора Мейси пока не поступил. Если она поменяла свои планы, решила не приезжать на Оспри, но поленилась сообщить ему… Если…

Чейс предпочитал об этом не думать.

* * *

Мозговой центр института располагался в двадцати двух комнатах огромного викторианского здания, в котором прежде находилось родовое гнездо островного клана. Облик дома не менялся, но содержимое стало иным: тут размешались жилые помещения института, кухня, управление и связь. Строение обветшало, стало малопригодным для жизни, и по первоначальным грандиозным планам Чейса его следовало снести и заменить современным — цена операции превышала миллион долларов. Но теперь Саймон радовался тому, что дом остался нетронутым: он уже успел полюбить его. Из большого, полного воздуха кабинета с высоким потолком, настоящим камином и застекленными створчатыми дверями он видел остров Фишере, а в ясные дни — Лонг-Айленд.

Когда Чейс с Максом вошли в кабинет, госпожа Бикслер натирала оловянную посуду и смотрела канал «Погода».

— Доброе утро, госпожа Би, — приветствовал ее Чейс.

— Утро было давно, — ответила госпожа Бикслер, — а сам ты выглядишь словно после трехдневного загула. — Она посмотрела на Макса. — Неужели ты брал мальчика на акул?

— Брал, и он отлично себя показал… Благодаря вашим сандвичам.

— Вам повезло, — нахмурилась госпожа Бикслер, возобновляя работу. — Вы были чисты, просты и везучи. Не искушайте судьбу, хочу сказать.

Формально госпожа Бикслер значилась секретарем Чейса: фактически она являлась управляющим хозяйством института и самоназначенным смотрителем. Шестидесятилетняя вдова, чьи дети жили где-то на Западе, она была членом семейства прежних владельцев острова и после корейской войны жила здесь круглый год, добираясь до материка на собственном деревянном катере 1951 года рождения, который держала в собственной же бухте.

Сначала, когда семейство покинуло остров, госпожа Бикслер переехала в маленький дом на берегу близ Майстика: но когда Оспри достался Чейсу и он осознал, что каждый день звонит ей, чтобы получить совет относительно острова, строений на нем, канализации, электросистемы и колодцев, — он попросил ее вернуться и поработать на институт. Она вернулась — на собственных условиях, среди которых было вселение в прежнее четырехкомнатное жилище рядом с кухней в главном строении.

Коллекция оловянной посуды (музейного качества собрание кружек, бутылок, тарелок и подсвечников семнадцатого — начала восемнадцатого века) принадлежала госпоже Бикслер и стоила, вероятно, несколько сотен тысяч долларов. Госпожа Бикслер могла ее продать, спрятать в каком-то хранилище или держать у себя в комнатах, но по традиции посуда находилась в комнате, ставшей кабинетом Чейса; здесь, как заявила госпожа Бикслер, коллекция и останется.

— Мэм, почему вы это смотрите? — спросил Макс, указывая на телевизор, установленный в мебельной стенке.

— Быть слишком осторожным невозможно, — ответила госпожа Бикслер. — Вот чего не может быть, так это излишней осторожности.

Госпожа Бикслер зациклилась на катастрофах. В 1938 году, в трехлетнем возрасте, она пережила грандиозный ураган, опустошивший Новую Англию; если ей верить, она помнила, как с мыса Напатри взлетали дома — и уплывали в море. Она пережила на острове еще с полдюжины ураганов. После того как в 1991 году ураган «Боб» сломал деревья, выбил окна и забросил лодку для ловли омаров высоко на берег бухты, госпожа Бикслер взяла банковскую ссуду на покупку спутниковой антенны — теперь она могла смотреть канал «Погода» круглые сутки и заблаговременно готовиться к очередному удару стихии.

— Что там? — поинтересовался Чейс.

— Ничего особенного. Не хватит лягушонку ножки промочить. Но к востоку от Пуэрто-Рико омерзительная область низкого давления.

— Я имел в виду наши дела. Что-то от агентства или департамента? Нам разрешили тащить кита?

— Ничего. Я звонила в обе конторы, и автоответчик пожелал мне всего наилучшего.

Чейс, словно тасуя карты, провел пальцем по кипе писем на столе.

— Мы получили чек от доктора Мейси?

— Пока нет. На твоем месте я бы сказала этой женщине, что ты намерен, если она не заплатит, снять шкуры с ее тюленей. Получатся две парки и перчатки. — Госпожа Бикслер остановилась. — Вот что, однако. Я была в городе, забирала почту. Энди Сантос сказал, что Финнеган пытается организовать проверочку твоего налогового статуса.

— Черт! — воскликнул Чейс. — Он не отвяжется, да?

— Нет, пока ты не подожмешь хвост и не пустишься в бега… Или свернешь дело и продашь ему остров.

— Я скорее взорву остров так, что над ним заплещут полны.

— Я так Энди и сказала, — улыбаясь, произнесла госпожа Бикслер.

Брендан Финнеган, торговец земельными участками, обладал большой проницательностью… которая обычно запаздывала на год. В семидесятых он сколотил состояние, в начале восьмидесятых потерял, в конце восьмидесятых вернул — и попал под пресс последних сдвигов в бюджетной политике. Теперь его империя балансировала на грани банкротства, и ему был отчаянно нужен крупный куш.

Через месяц после того, как Чейс закончил оформление сделки по острову Оспри, до Финнегана долетел пробный шар, пущенный неким третьеразрядным саудовским принцем. Принца беспокоило чреватое взрывом возрождение исламского фундаментализма, и он искал безопасное укрытие для накоплений в фунтах стерлингов и немецких марках на сумму в несколько миллионов долларов. Не доверяя рынкам и банкам, принц желал обладать надежной недвижимостью и считал, что, несмотря на американские проблемы, собственность близ океана на Восточном побережье Соединенных Штатов относится к самым надежным в мире вложениям. Стоимость ее может не увеличиваться, может снижаться, но никогда не обесценится: на расстоянии до пятидесяти миль от берега размещается семьдесят процентов населения, и каждодневно из центральных районов прибывают все новые жители. На продажу за долги выставлялись дома от Северной Каролины до Нью-Гэмпшира, но островов не предлагали, а принц был законченным параноиком, он требовал отдельного безопасного редута.

Финнеган решил, что араб — искомая крупная добыча, если только найти и продать принцу остров. Его не устраивали обычные брокерские комиссионные, он хотел получить прибыль еще и как продавец. Поэтому он решил стать владельцем острова.

Денежные проблемы Чейса не составляли тайны. Цена, уплаченная им за остров, была объявлена при публичной отчетности, и все знали, с каким трудом он покрывает повседневные расходы.

Для начала Финнеган предложил Чейсу ту же сумму, которую тот заплатил за остров. Несмотря на настойчивые уверения Чейса, что он не намерен продавать Оспри, Финнеган периодически увеличивал ставку на десять процентов. Последнее предложение составило сто восемьдесят процентов цены, выплаченной Чейсом, или около двух третей расчетной стоимости острова.

Чейс знал, какую игру ведет Финнеган, и вовсе не пытался поднять цену. Когда их отношения были еще сравнительно дружелюбными, он сказал Финнегану, что наконец-то нашел нечто такое, что полюбил, хотел бы сохранить и возделывать, и что он намеревается сберечь спою находку.

Дружбу Финнеган прекратил. Он начал писать нудные жалобы: в отдел по районированию, в отдел по планированию, в береговую охрану и в Агентство по охране окружающей среды. Ни одна из жалоб не подтвердилась, но на каждую приходилось отвечать — если не лично Чейсу, то его адвокату, стоившему двести долларов в час.

— Что он нашел на этот раз? — спросил Чейс госпожу Бикслер.

— Говорит: никакой настоящей науки здесь у тебя нет, твои опыты до сих пор не дали ничего определенного, так почему налогоплательщики должны тебя финансировать?

— На такой довод нужно реагировать. — Чейс на мгновение замолчал. — Доктор Мейси прибывает как раз вовремя… Кавалерия спешит на помощь.

— Помощь — если заплатит по счетам.

Макс, казалось, не прислушивался к беседе, погруженный в гипнотизирующий рокот сводок погоды, но вдруг проговорил:

— Ты не можешь все это утрясти? И потеряешь остров?

— Нет, — заверил его Чейс с принужденной улыбкой. — А сейчас пойдем за аквалангом и потренируемся, прежде чем вернуться и нырять за датчиком.

— Ничего не получится, — сказала госпожа Бикслер. — Компрессор сломан.

— О боже! И что с ним еще случилось? — спросил Чейс, увидев, как опустились плечи у разочарованного Макса.

— Джин сказал — может быть, соленоид. Но Джин вообще-то все мировые проблемы сводит к соленоидам. На твоем месте я бы послала Длинного посмотреть.

— Хорошо, — ответил Чейс. Он почти испугался: теперь какие-то неприятности с компрессором. Что сломается следующим? Больше всего сейчас ему хотелось бы уснуть.

Но здесь находился Макс, и Чейс точно знал, что Макс не настроен терять время попусту.

— Пойдем поговорим с Длинным, поможем накормить Вождя Джозефа. А потом проверим стеллажи с аквалангами — может, и найдем пару полных баллонов, — сказал Саймон, улыбаясь сыну.

* * *

Длинный был уже в хранилище с оборудованием и возился с дизельным компрессором: неполадка не имела отношения к соленоиду и заключалась в засорившихся клапанах. Он обещал исправить двигатель к вечеру, а акваланги наполнить к утру.

Чейс не знал, как воспримет такое известие Макс, — может быть, угрюмо и покорно, но наверняка без энтузиазма, — и поэтому весьма удивился, когда Макс заявил:

— Вот что здорово, когда живешь здесь целый месяц: всегда есть завтра. — Он призывно взмахнул рукой: — Идем, па, покажи мне все остальное.

На острове стояли еще три здания — бывшие жилые дома, которые вначале предполагали снести, но вместо этого переоборудовали в лаборатории, складские помещения, а одно из них — во временный лазарет.

Гостиную самого маленького строения освободили от мебели и ковров, на пол положили кафель, взамен обоев стены оштукатурили. В центре комнаты, привинченный к полу и освещаемый закрепленными на потолке люминесцентными лампами, находился цилиндр двенадцати футов в длину и шести в высоту: на одном его конце имелся круглый люк, а в середине люка — маленький иллюминатор. К пульту управления на стене тянулись пластиковые трубопроводы и изолированные провода.

— Это наша декомпрессионная камера, — объяснил Чейс. — Мы зовем ее «Доктор Франкенштейн».

— Зачем она?

— Ну, поглядим, что ты усвоил из уроков подводного плавания. Какие три главных врага у ныряльщика? Если не считать глупости и страха, которые опасней всего и о которых тебе не говорили.

— Это легко. Во-первых, эмболия — когда задерживаешь дыхание на всплытии. Во-вторых, кессонка. И… Третье я забыл.

— Некоторые называют это экстазом, — сказал Чейс. — Глубинным экстазом. — Он подошел с Максом к небольшому холодильнику, достал из него две банки кока-колы и передал одну Максу. — Ты когда-нибудь напивался?

— Я? — покраснел Макс.

— Неважно, ответ мне не нужен. Я хочу просто сказать: так называемый экстаз — это все равно что ощутить себя пьяным под водой. Настоящее название этого состояния — азотный наркоз. Когда на глубине вдыхаешь сжатый воздух, в смеси, попадающей в организм, высокое содержание азота, а азот может стать таким же ядом, как алкоголь. Он действует на разных глубинах и различным образом. Кто-то невосприимчив к нему, с другими это случается всего один раз: у некоторых происходит так часто, что становится почти привычным. А кое-кто от него умирает.

— Почему?

— Потому, что оказаться пьяным под водой — это… хм, действительно тяжелый случай. Самое скверное, часто не понимаешь, что с тобой происходит. Это — сладкое вино, вино-мечта. Забываешь, где ты, и ничто не волнует. Подводная скала на глубине двухсот футов выглядит такой милой, что нельзя не посмотреть на нее поближе; а пытаясь прочитать показания глубиномера или счетчика оставшегося воздуха, не можешь этого сделать: цифры расплываются — ну и черт с ними! — и ты продолжаешь погружаться. С ныряльщиками проводили опыты и установили, что, как правило, на ста пятидесяти футах двадцатипятилетний мужчина в самой лучшей физической форме не может решить простейшую задачу, если не предупрежден о ней заранее.

— Например?

— Например, одна из тех игр, в которые играют дети: положить что-то круглое в круглое отверстие, а квадратное — в квадратное. Он не может этого сделать, не может ничего понять. Теряет всякую способность к новым решениям. Не может корректировать схему погружения. Если случается что-нибудь чрезвычайное: кончается воздух или трубка с загубником выдергиваются из регулятора, — он выживает за счет инстинкта и рефлексов, обусловленных прошлым опытом и подготовкой. Или не выживает.

— Значит, ныряльщиков убивают чрезвычайные ситуации?

— Не всегда. Иногда они сами себя убивают. Если не знаешь, можно подумать — самоубийство.

— Как это? Чейс вздохнул и посмотрел вдаль, припоминая:

— Десять лет назад я работал спасателем при парне, который хотел заснять черные кораллы на рифе Малого Каймана. Большая глубина — двести, двести пятьдесят футов, на пределе безопасности для погружения с аквалангом при использовании сжатого воздуха.

— А дышат еще чем-то? — спросил Макс.

— Угу, если нужно работать глубже, используют газовые смеси. Например, гелиево-кислородные. Во всяком случае, мы приняли все меры предосторожности: вывесили трос до двухсот пятидесяти; на каждых пятидесяти футах располагался пловец с запасным баллоном, чтобы все время наблюдать за оператором и обеспечить его достаточным количеством воздуха для декомпрессии при подъеме. Я находился на ста, а парень подо мной — на ста пятидесяти. У оператора были две восьмидесятки под давлением три тысячи пятьсот фунтов на квадратный дюйм — большие баллоны, так что воздух у него кончиться не мог. Он сказал, что раньше никогда «не улетал», поэтому у нас и в мыслях ничего такого не было. Встали по местам, оператор нырнул и начал погружаться. Он прошел мимо меня и махнул рукой, то же — со следующим, потом ухватился за трос на двухстах и остановился настроить камеру и включить лампы. Вода была прозрачной как стекло, и я все видел. Казалось, он в полном порядке, ситуацию контролирует, пузырьки поднимались равномерно, а значит, дыхание оставалось хорошим — ни возбуждения, ни страха. Из своей дыры в стене выплыл большой групер^[17]и завис, глядя на оператора; тот извел на него немного пленки. Потом груперу надоело и он начал сматываться вниз по стене. И вдруг совершенно неожиданно оператор смотрит вверх, на парня подо мной, машет рукой, снимает маску — маску, мой бог! — отбрасывает ее и начинает преследовать групера — вниз, вдоль стены. Я бросился за ним, и парень подо мной тоже, и мы таки помолотили ластами, но все без толку. На двухстах пятидесяти пришлось остановиться, и все, что можно было увидеть, — как лампы камеры опускаются ниже и ниже в темноту, пока не превратились в едва различимые точки.

— А какая там была глубина?

— Две мили. Думаю, он все еще там.

— Две мили! — воскликнул Макс. — А ты почувствовал этот… экстаз?

— Прежде всего, я был ошеломлен. Но в какой-то момент испытал странную идиотскую зависть к человеку, который видит сейчас там, внизу, эти дебри. Как только я ощутил это, то понял, что происходит, и испугался. Я схватил напарника и поволок вверх, туда, где мы снова почувствовали себя нормально.

— А кессонка была у тебя когда-нибудь?

— Слава богу, нет и, надеюсь, не будет. — Чейс обвел комнату рукой. — Когда мы сидим здесь, — начал объяснять он, — на каждый квадратный дюйм тела давят четырнадцать с половиной фунтов воздуха. Ясно? При погружении на каждые тридцать три фута добавляется, как это называют, еще одна атмосфера. Значит, на тридцати трех футах ты получишь две атмосферы; на шестидесяти шести — три и так далее. Улавливаешь?

— Конечно, — ответил Макс.

— Теперь вспомни, что я тебе говорил: чем глубже опускаешься, тем больше вдыхаешь азота. Ну так вот он снова — мерзавец-азот. Если остаешься внизу слишком долго и поднимаешься, не прочистив от него организм, — такую прочистку и называют декомпрессией, нужно просто зависнуть в воде и выдыхать, — то пузырек азота может застрять у тебя в локте, в колене, в позвоночнике или в мозгу. Это и есть кессонка. Она изувечит тебя, убьет или наградит бурситом на всю оставшуюся жизнь. — Чейс показал на стальной цилиндр. — Вот для чего у нас де компрессионная камера — на случай чьей-то кессонки. Опасность здесь очень мала, потому что на большие глубины мы не погружаемся, но когда ВМС предложили нам свою лишнюю камеру, я ее загреб.

— А как она работает?

— Если у человека приступ кессонки, его помещают в камеру и повышают в ней давление воздуха до такой величины, которая уравновешивает показатели по записям его погружения, необходимые для начала безопасной декомпрессии, — сто, двести футов, сколько нужно. Мы можем повышать в камере давление до величины, соответствующей глубине в тысячу футов. Давление загоняет азот назад в кровеносную систему человека, так что пузырьки исчезают и он снова чувствует себя нормально. Как правило. Но — зависит от того, как долго длился приступ и насколько серьезные повреждения уже нанесены. Потом идет самое сложное. Давление в камере понижается постепенно, как будто человека поднимают с глубины очень медленно, чуть ли не по дюйму, чтобы азот мог покинуть ткани. Иногда на это уходит целый день.

— А если он поднимется слишком быстро?

— Ты хочешь сказать, по-настоящему слишком быстро? Умрет.

Они выбросили банки из-под кока-колы в мусорную корзину и вышли.

В юго-западной части острова в воронки от взрывов, образовавшиеся в выступе скалы, был залит бетон, так что получился огромный круг пятидесяти футов в диаметре. Этот бассейн заполняла вода, а оставленные от дикой природы валуны складывались в платформы и пещеры.

— Похоже на загон для морских львов в зоопарке, — заметил Макс.

— Молодец, догадался. Мы его построили специально для морских львов доктора Мейси.

— Ты думаешь, я смогу с ними поиграть?

— А почему бы и нет? — Чейс посмотрел на часы. — Но как раз сейчас мне нужно сделать пару звонков. Пойдем.

— Можно, я попрошу у Длинного рыбу, попробую покормить Вождя Джозефа?

— Конечно. — Саймон двинулся прочь, потом остановился. — Только. Макс, послушай… Это остров… Вода, везде вода.

Макс скорчил гримасу:

— Па…

— Знаю-знаю, виноват, — сказал Чейс и улыбнулся: — Ты не забывай, эти отцовские дела для меня довольно-таки непривычны.

* * *

Чейс сидел за письменным столом, уставившись на факсимильную копию расписки о банковском переводе. Деньги доктора Мейси станут завтра утром хорошим взносом на счет института в городском банке. Он сможет заплатить госпоже Бикслер, сможет заплатить Длинному и смотрителю Джину, сможет расплатиться с заправочной станцией и бакалейной лавкой. Он даже сможет — впервые за несколько месяцев без штрафа за просрочку — заплатить страховой взнос.

Наверное, ему следует поместить факс в рамочку и повесить на стену, как некоторые вешают первый доллар, который принесло собственное дело, потому что эти десять тысяч поистине стали спасательным кругом, первым шагом на пути института к платежеспособности. Только бы удалось задержать доктора Мейси с ее морскими львами на все три месяца — а почему не удастся? Погода простоит хорошая, и киты будут двигаться туда и обратно до конца сентября. Он получит тридцать тысяч долларов, которых хватит, чтобы удержаться на плаву до конца года. Может быть, к тому времени выдадут наконец дотацию на разработку по динамике укуса акулы; может быть, он заключит «по блату» несколько контрактов с компаниями кабельного телевидения, устраивающими шоу с акулами или китами. Может быть… что еще может быть? Может быть, он выиграет в лотерею.

Да, он снимет копию с факса и поместит ее в рамку. Ему доставит удовольствие смотреть на нее потом, когда настанут лучшие времена.

Чейс размышлял, имеет ли доктор Мейси хоть малейшее представление о том, как важны для него ее десять тысяч. А что значат десять штук для нее? Возможно, ничего. Университетская система в штате Калифорния ежегодно всасывала дотаций на сотни миллионов. Десять тысяч для доктора Мейси, возможно, составляли мелочь на карманные расходы.

Он размышлял, на кого окажется похожа доктор Мейси. Саймон готов был спорить, что на ней не будет никакой синтетики, — одна из тех женщин, которые пахнут бараньим жиром, поскольку носят свитера из грубой новозеландской шерсти; в маленьких круглых очках; с грязью между пальцами ног, потому что разгуливают в сандалиях с супинаторами. Еще они отказываются есть хоть что-то, что когда-то было живым.

Чейс неплохо знал их со времен «Гринписа» и находил большинство из них либо несносно самодовольными и самоуверенными, либо опасно простодушными кривляками.

Ему, однако, было на это наплевать. Деньги ее были хороши, да и проект — тоже. Связи института с общественностью — часть работы, которую Чейс ненавидел и не умел делать с прибылью, — от сотрудничества с доктором Мейси могли только выиграть. Добротные видеосъемки горбачей (особенно если они окажутся таким же откровением, каким определенно оказались съемки, выполненные доктором Мейси по калифорнийским серым китам) станут осязаемым свидетельством серьезной научной работы. Появятся сообщения в газетах и по телевидению. Брендану Финнегану придется заткнуться и поискать какую-нибудь другую жертву.

Глава 12

Нога Макса соскользнула с отполированного валуна: не удержавшись, мальчик свалился с камня и обнаружил, что стоит по щиколотку в воде. Он обругал себя и зашлепал по мелководью, пока не вышел к тому месту, где скальные обломки были меньше размером. Макс взобрался на них и продолжал обход острова, осторожно ступая с камня на камень, убежденный теперь в справедливости слов Длинного: нашел отлив — найдешь скользкие скалы.

Длинный дал ему две рыбины покормить цаплю. Мальчик приближался к птице робко: она была крупная, с длинным и острым клювом, а темные глаза следили за ним так, словно он — добыча.

Первую рыбу Макс уронил, опасаясь за свои пальцы; цапля выхватила ее из воды, изогнула шею и заглотила целиком. Вождь Джозеф видел вторую рыбину и сделал шаг по направлению к Максу. Тот заставил себя не пятиться, удерживая рыбу за хвост кончиками пальцев, и цапля вырвала ее с хирургической точностью — клюв прошел в нескольких миллиметрах от руки Макса. Тогда мальчик попытался дотронуться до птицы, но она повернулась и двинулась назад, к центру своего приливного бассейна.

Никаких особых дел у Макса не оказалось, отец и Длинный были заняты, и он решил разведать местность. При отливе, как сказал Длинный, остров можно обойти кругом по скалам; Макс уже проделал почти половину пути, достиг крайней южной точки, когда соскользнул с отшлифованной глыбы и промочил кроссовки.

Он подошел к маленькому бассейну, точнее, большой луже — углублению в скале, где осталась приливная волна, — стал на колени и наклонился над водой. Между камнями шустро бегали крошечные крабы, а береговые улитки неподвижно приклеились ко дну, будто ожидая следующего прилива. Минуту Макс наблюдал за крабами, размышляя о том, что придает им столь озабоченный вид: кормежка? драка? спасение бегством? — потом поднялся и продолжил путь.

Скалы покрупней были покрыты птичьим пометом, разбросанными раковинами моллюсков и панцирями крабов — чайки сбрасывали их сверху, потом пикировали и выклевывали сочащееся мясо из разбитой скорлупы. Более мелкие скалы, расположенные ближе к воде, окутывали водоросли разных видов, а в щелях между камнями Макс увидел спичечные картонки, пластиковые контейнеры на шесть банок и алюминиевые отрывные ярлычки от жестянок с содовой. Мальчик вытащил все, до чего смог дотянуться, и распихал по карманам.

Он вышел к месту, где скалы казались слишком скользкими, а их поверхность — слишком отполированной, чтобы безопасно карабкаться по ним, так что он решил подняться вверх по склону и пересечь двадцать или тридцать ярдов высокой травы на подходе к самому большому валуну из когда-либо виденных им. Тот был по крайней мере двенадцати или пятнадцати футов высотой, длиной, наверное, в двадцать футов — след отступления ледника в конце последнего оледенения. Макс обошел валун, с благоговением посмотрел на его вершину, а затем стал искать спуск по склону к скалам.

Он прошел между двух кустов, проверил ногой надежность грунта и начал спускаться.

Что-то привлекло его внимание — что-то в воде, недалеко, не больше чем в десяти ярдах от мальчика. Он присмотрелся, но ничего не увидел и попытался понять, что же все-таки заметил: движение, след в воде, словно что-то большое плыло прямо под поверхностью. Макс вгляделся, надеясь увидеть спинной плавник дельфина или мерцающий поток света от косяка кормящихся рыб.

Ничего. Он двинулся дальше, медленно и осторожно ступая среди мокрых камней.

Сзади раздался звук — всплеск, но какой-то странный, всплеск-шлепок, как будто некое животное поднялось из воды и снова погрузилось. Макс обернулся и на сей раз что-то разглядел: рябь расходилась кругами от точки у самого среза воды. Поверхность моря странно вздыбилась, но, пока мальчик смотрел, успокоилась.

Макс раздумывал, есть ли здесь морские черепахи. Или тюлени. Что бы там ни было, он хотел это видеть.

Но опять ничего. Он прошел еще несколько ярдов и глянул вверх, оценивая местность впереди. Скалы на этой стороне острова казались меньше, но более захламленными. Тут были поплавки от сетей, груды пластикового барахла и…

Что там? В десяти или пятнадцати ярдах от Макса что-то застряло в скалах, наполовину в воде и наполовину на суше. Какое-то животное. Мертвое.

Мальчик подошел ближе и увидел оленя, точнее, то, что от оленя осталось: туша была растерзана, плоть зверя изорвана и ободрана. Тошнотворный запах гниения либо роящиеся мухи, которые указали бы Максу, что олень мертв давно, отсутствовали, — значит, убийство произошло несколько минут назад. Мальчик не мог понять, кто мог сделать такое со столь крупным животным. Охотник? Он глазами поискал на туше следы пуль, но не обнаружил.

Макс уже собрался уйти, когда увидел на голове оленя что-то непонятное. Он шагнул вперед, наклонился, потянулся вперед. Нога соскользнула, мальчик взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие, и упал в воду спиной.

Тут было неглубоко, всего три или четыре фута. Макс почти сразу нащупал ногами рыхлый галечник на дне и встал.

Внезапно мальчик почувствовал что-то сзади: движение, изменение давления, словно на него катилась водяная масса. Он повернулся и увидел все то же непонятное вспучивание на поверхности. Теперь оно перемещалось в сторону Макса.

Он шлепнул по воде, пытаясь отпугнуть странный морской горб, но тот продолжал приближаться.

Макса охватил страх; он повернулся назад к берегу, изгибаясь в доходящей до пояса воде и загребая руками. Преодолел ярд, потом другой и вот уже начал карабкаться на четвереньках вверх по склону, разбрасывая в стороны крупные и мелкие камни. Он оттолкнулся ногами и попытался ухватиться за что-нибудь. Рука наткнулась на голову оленя, и Макс подтянулся. Что-то острое вонзилось в ладонь, но он не разжал руку и продолжал подтягиваться.

Выбравшись на сухой участок скалы, Макс, шатаясь, поднялся на ноги и побежал. Он не останавливался, пока не достиг самой вершины холма. Его неровное дыхание больше походило на всхлипывания. Мальчик посмотрел «низ, на воду. Горб исчез, и на зеркально-гладкой поверхности угасали последние круги ряби.

Дрожа от холода и страха, Макс помчался к дому. Он линовал половину дороги и только тогда почувствовал жжение в ладони. Посмотрел на руку и увидел, что в мышечной подушечке под большим пальцем торчит странная колючка.

* * *

Чейс поднял глаза от письменного стола и увидел в дверях промокшего с головы до ног Макса, вокруг хлюпающих тапочек которого на полу расплывалась лужа. Он дрожал. Лицо его было серым, а губы почти синие. Мальчик был в ужасе.

— Макс! — Чейс вскочил из-за стола, стукнув креслом о стену, и пересек комнату. — С тобой все в порядке?

Макс кивнул. Саймон опустился на колени и принялся расшнуровывать его кроссовки.

— Что случилось? Ты свалился со скал?

— Олень, — только и произнес Макс.

— Олень? Какой олень?

Макс попытался говорить, но не смог выдавить из себя ни звука; плечи и грудь передернуло, зубы лязгнули.

— Ну, не надо, — сказал Чейс. — Все хорошо. Он снял с сына кроссовки, носки, джинсы и трусы, свернул в узел и выбросил через входную дверь на траву. Вытащил из бельевого шкафа в прихожей два махровых полотенца, одним насухо вытер мальчика, а во второе его завернул. Затем подвел Макса к стоявшему здесь же дивану и усадил.

— Олени приплывают сюда, — продолжал он. — Обычно с Блока, но иногда даже и от города. Не знаю, зачем им это, тут нет ничего такого, что они не нашли бы где-нибудь еще. От них одна морока: поедают все, что сажает госпожа Бикслер, к тому же тащат с собой клещей — клещей Лайма. Они… — Чейс оборвал фразу, увидев, что Макс отрицательно мотает головой. — Что?

— Он был мертвый, — заявил Макс.

— Как? В воде? Значит, утонул. Ну, они…

— Кто-то его убил… Пытался съесть… Ел его, много съел. — Макс говорил рваными фразами, потому что все еще дрожал. — Я был на скалах у того мыса… У огромного валуна, госпожа Бикслер говорила, что семья называет его Скала-папа… Что-то увидел в воде, застряло в камнях… Увидел его голову и часть остального… Я подошел ближе… Смотрю, ничего не осталось ниже, чем… — Макс коснулся ребер. — Я подумал, может, рыбы обглодали… Как они птиц обгладывают…

— Возможно, если он кровоточил. Одна из них могла вырвать кусок из него, потом другие увидели, как это легко, одурели и…

Макс снова покачал головой:

— Нет. Я думал, может быть, акула, но, когда подошел совсем близко, увидел… У оленя не было глаз. Все вокруг глаз вырвано. Акула бы так не сделала… Не смогла.

— Верно. Значит, ты был прав сначала… Рыбы помельче, вероятно.

Макс не обратил внимания на его слова:

— Я увидел, что у него из щеки что-то торчит… Что-то блестящее… Я попробовал дотянуться, но не смог, шагнул вперед, поскользнулся… Упал.

— Что же это было?

Макс разжал правую ладонь. Рана была маленькая и неглубокая, и кровотечение уже остановилось. Он протянул отцу блестящую колючку.

— Похоже на акулий зуб, — сказал Чейс, взяв маленькую вещицу и поворачиваясь к свету, который прежде загораживал собой.

— Я тоже так подумал.

Но когда Саймон прошел к столу и рассмотрел колючку, взгляд его застыл, а пульс забился вдвое быстрее. Она действительно выглядела как акулий зуб, зуб большой белой акулы, возможно окаменевший, потому что Цвет у него был тускло-серый. Треугольник со стороной примерно в полдюйма, и две из трех сторон имели мелкие зубчики — когда Чейс провел по ним большим пальнем, то слегка порезался, будто скальпелем. Третья сторона — чуть толще, с ровным основанием, на каждом конце которого помещался загнутый крючком шип. Шипы смотрели друг на друга, один был отломлен как раз после изгиба.

Чейс взял со стола линейку и измерил треугольник. Длина стороны составляла не полдюйма, а пять восьмых — ровно пять восьмых дюйма. Вся вещица являла собой точно выполненный равносторонний треугольник.

Чейс потер его большим и указательным пальцами. Серый налет напоминал ил, и когда Чейс потер, налет остался на пальцах.

Теперь зуб, или что там это было, заблестел, как начищенное серебро.

Саймон посмотрел на Макса.

— Это шутка? — спросил он. — Дурака валяешь?

— Шутка? — Макс задрожал и показал руки и ноги, покрытые гусиной кожей, а также рану на ладони. — Хороша шуточка!

— Ну, тогда… Неужели здесь появился зверь с зубами из нержавеющей стали?

Глава 13

Бак и Брайан Беллами отошли от причала только в два тридцать, почти на два часа позже, чем планировал Бак, отчего он был вне себя. Бак поручил Брайану наполнить два акваланга, но его братец так увлекся, помогая подружке с выбором костюма для парада в Уотерборо на День благословения флота, что и не подумал заняться аквалангами. Бак велел Брайану проверить, чтобы топлива на лодке было под завязку, но Брайан забыл, и им пришлось сорок минут ждать в очереди на заправку, пока какой-то толстопузый сукин сын, закрывший все подходы к насосам своим огромным «гаттерасом», принимал на борт дизельного топлива на две тысячи зеленых.

Но Бак придержал язык. Трепать его о Брайана не было смысла: тот не воспринимал внушений. После службы в армии — двух лет, проведенных в Техасе на мексиканской границе в компании с дешевой «травой», текилой и бог знает с чем еще, — Брайан и жизнь-то не очень воспринимал. Его ничто не беспокоило, все и всегда было до фонаря. В последний раз, когда Бак разорался на него из-за того, что тот забыл всю наживку для рыболовной снасти, Брайан просто сказал: «А, дерьмо», выпрыгнул за борт и поплыл. От берега их отделяли двенадцать миль.

В отличие от брата. Баку не все было безразлично. Он был дьявольски возбужден: сегодня — величайший день в его жизни. Поэтому, вместо того чтобы сказать Брайану что-нибудь энергичное, он просто вежливо попросил брата сесть на обитый ящик посередине лодки, чтобы тот меньше прыгал, и до упора выжал рычаг газа. Парусники в заливе роилиськак мухи, между ними пробирались шлюпки — народ, проделавший путь с побережья северо-восточного Мэна и из Нью-Джерси, чтобы увидеть идиотские побрякушки Дня флота, — но Баку было наплевать. Окажись поблизости морской коп, пусть попробует поймать их с братом. Немногое из того, что ходит по морю, могло равняться в скорости с «Зиппо». Бак взял со склада «мако» стандартной комплектации, выпотрошил его, добавил силовую установку с турбонаддувом, дававшую до четырехсот пятидесяти лошадей, собрал — и вперед.

Он прошел мыс Уотерборо примерно на тридцати узлах, сбавил ход, чтобы не трясти драгоценный ящик, пересекая волны от больших лодок, которые входили в пролив Уоч-Хилл и выходили из него, снова ударил по рычагу газа и включил наддув, направившись к Напатри — стрелка спидометра дрожала на делении около шестидесяти узлов.

Если сегодня на испытаниях и завтра на переговорах все пройдет успешно, он сможет пополнить свои перспективы кучей нулей и сказать парням в «Пиломатериалах Уотерборо», чтобы они поискали другого фраера торговать фанерой и раскрашивать лодки для городских пижонов. Раз Брайана устраивает необременительная и малодоходная «халтура» — это его дело, все здешние корпорации готовы платить братьям за нее; хотя заставь Бака спорить, он поставил бы на то, что Брайан предпочтет зарабатывать жалкие центы на заправочной станции у шоссе.

Волнение оставалось незначительным. Не сбавляя скорости, Бак обогнул Напатри и повернул на юго-восток, рассчитывая пройти между двумя горбами островов Блок и Оспри.

— Куда идем? — прокричал Брайан сквозь вой двигателя.

— К «Элен Джей».

— Далеко.

— У тебя есть предложение получше?

— Не-а, — ответил Брайан, наклоняясь к холодильнику. — Глотну пивка.

— Потом, Брайан. Нам нужно поработать, и головой — тоже.

— Ну тебя к черту, Баки… — Брайан сел на место. Брайан был прав: до обломков старой шхуны «Элен Джей» путь неблизок, но ближе приличных обломков для видеосъемок не оказалось. Шхуна лежала неглубоко, так что хорошее освещение гарантировалось, и повреждена несильно — будет отлично смотреться. Баку требовался образцовый набор условий для демонстрационного фильма, который он намеревался показать толстым «папочкам» из Орегона. Конечно, он мог бы отснять испытания где-нибудь в плавательном бассейне, но это выглядело бы гораздо скромнее, во всяком случае, для того чтобы произвести впечатление на высоколобых технократов с пухлыми чековыми книжками. Презентация — это все, имеет значение каждая мелочь, а главное, что умел Бак Беллами, — учитывать детали.

— Глянь сюда, — произнес Брайан, указывая за правый борт.

Бак посмотрел и увидел большой желтый буй с какой-то надписью на нем.

— Ну и что? Просто буй.

— Никогда не видел похожего. Интересно, над чем он.

— Нет времени смотреть, Брайан. Мы потеряли кучу времени.

— Возможно, лодка, — задумчиво отметил Брайан. — На прошлой неделе был шторм, может, кто-то потерял лодку, выставил буй, чтобы подобрать с баржи… Можно сделать милые кадры.

— Раскатал губу, — проворчал Бак.

Но когда они проходили мимо буя, подумал: «Почему бы не взглянуть? Всего пять минут, и если это лодка, только что утонувшая лодка, пять минут сэкономят мне два часа». Он сбросил газ и положил катер в крутой разворот.

— Толково, — хмыкнул он. — Ты, Брайан, соображаешь.

— Могу, Баки, когда подумаю сообразить, — просиял Брайан.

Он свесился с носа, ухватился за буй и вытащил его на борт, напрягаясь под весом сматываемого провода.

— Силовой кабель, — пояснил Бак.

— И что значит «О.I.»?

— Какая разница? Что-то внизу есть. Надевай баллоны и взгляни, а я пока послежу за машиной.

— Точно, я посмотрю.

— Но только посмотри, Брайан. Вниз и вверх, и все. Я не хочу, чтобы ты высосал банку воздуха, копаясь вокруг ловушки на омаров.

— Рикошетирующее погружение. Я люблю рикошетирующие погружения.

— И они у тебя неплохо идут, — заметил Бак. Может быть, похвала сделает то, что не могут сделать выговоры.

— Ты чертовски прав.

Брайан накинул сбрую акваланга на свою футболку и застегнул пояс, на котором у него всегда висел десятифунтовый свинцовый груз. Потом стал пристегивать к голени нож в ножнах.

— Думаешь, тебя съест какое-нибудь чудовище? — улыбаясь, спросил Бак.

— Никогда не известно, Баки, и это — факт.

Брайан натянул ласты, плюнул в маску и прополоскал ее в море. Затем уселся на борту, сдвинул маску на лицо, взял в рот загубник и спиной вперед выбросился в воду.

Бак наблюдал, как Брайан промыл маску и, выбрасывая облака пузырьков, начал погружаться в серо-зеленую мглу. Потом он открыл обитый ящик, угнездившийся рядом с капитанской консолью.

В ящике, в упаковке из пенополистирола, лежали два шлема. Они напоминали шлемы космических скафандров и были снабжены дыхательной аппаратурой, микрофоном и наушниками. На затылке каждого шлема, прикрепленная лентой, помещалась небольшая коробка в резиновом покрытии, размером с пачку сигарет. Именно в этой коробке заключалось будущее Бака.

Бак изобрел недорогую, компактную и автономную систему связи под водой. Это было не первое устройство, позволяющее ныряльщикам разговаривать друг с другом при погружении, — Бак не питал иллюзий на сей счет, — но все известные системы имели два крупных недостатка: переговоры приходилось вести через приемопередающее устройство на поверхности, через лодку или специальную платформу, и стоила такая аппаратура несколько тысяч долларов, что ограничивало ее применение в коммерческих или научных целях. С помощью системы Бака двое или трое ныряльщиков, так же, впрочем, как пятеро или десятеро, могли прямо обращаться друг к другу, как на селекторном совещании, а себестоимость должна была составить меньше двухсот долларов за один прибор. Спортсмен-подводник в среднем тратит на снаряжение более тысячи, поэтому еще две сотни — особенно на нечто столь необычное, привлекательное и способное в определенных случаях спасти жизнь — становились мелочью.

Бак так много раз проверял свои выкладки, что теперь числа были словно выжжены в мозгу: только в Штатах, по оценке, насчитывалось четыре миллиона аквалангистов; при серийном производстве себестоимость системы составит половину теперешней, плюс еще пятьдесят зеленых на распространение и рекламу. Если его фирма будет достаточно агрессивна на рынке, то есть реализует изделия за двести процентов себестоимости и продаст их четверти американских подводников, а Бак как создатель получит десять процентов с оборота, то он будет выглядеть на тридцать миллионов долларов.

И все благодаря случайному открытию… Нет, неправда, после десяти лет возни с видео— и аудиотехникой в отцовском гараже Бак не верил в случайность. Но в любом случае, все сводилось к отысканию нового сочетания проводов, транзисторов и реле.

Все, что требовалось теперь, — сделать для тех парней, которые летели из Орегона, приличный трехминутный фильм с совершенной записью непринужденных переговоров между ним и Брайаном в открытом море на расстоянии пятидесяти или ста футов. А если и это ребят не убедит — что ж, он выйдет сюда с ними, и пусть пробуют сами. Вот еще замечательное достоинство новой системы: она настолько проста, что ею может пользоваться любой. Даже его брат.

— Баки! — Брайан вылетел из воды и ухватился за низкий фальшборт на корме лодки. — Там внизу гроб!

Несколько мгновений Бак осмысливал сказанное братом, потом отрезал:

— Не вешай лапшу на уши, Брайан… Двинули дальше.

— Клянусь тебе! Либо гроб, либо сундук с сокровищами. Спустись посмотреть.

— Брайан… Мы здесь ныряли тысячу раз. Тут есть старые рыбачьи лодки, обломки автомашин, баржа, гора бочек и «Элен Джей». И никаких долбаных гробов! Никаких сундуков с сокровищами. Потом, ты и наверху-то никогда не видел сундуков с сокровищами, так откуда ты знаешь…

— А тут есть. Баки. И здоровый… Сделан, похоже, из бронзы.

Брайан был медлителен, но избытком воображения не отличался — он никогда ничего не выдумывал. Если внизу лежал большой сундук с каким-то содержимым…

— Может быть, этот шторм… — задумчиво проговорил Бак.

— Я тоже так подумал. Вероятно, он его вытащил. Бак протянул руку и помог Брайану подняться на борт.

— Давай посмотрим, — предложил он.

Бак подготовил шлемы, подключил систему Брайана и напомнил ему, как промывать маску. Затем поместил в футляр видеокамеру, прикрепил штатив с двумя 250-ваттными лампами — для страховки, если в воде окажется недостаточно светло, либо просто для дополнительной подсветки — и присоединил к собственному шлему. Несколько кадров Бак истратил, снимая себя с Брайаном в лодке, потом посмотрел отснятое через видеоискатель, чтобы убедиться, что все работает нормально. Картинка получилась отличной, звук — превосходным.

Они сели на борта лодки, а затем, по взмаху, попадали в воду.

Бак спускался первым, работая ластами так усердно, как только мог, и придерживаясь за кабель свободной рукой. Вода была темная, и в какое-то мгновение Бак ощутил себя подвешенным в зеленом тумане, не в состоянии разглядеть ни поверхность, ни дно. Сжав кабель, он прекратил погружение.

— Ты проверил глубину? — Слова Бака гулко отдавались в шлеме.

— Я до конца не опускался, — ответил Брайан, находившийся на несколько футов выше по кабелю. — Просто погружался, пока как следует не разглядел.

Бак слышал каждое слово Брайана так отчетливо, словно они с братом стояли рядом на открытом воздухе.

— Ну разве не сказка, как эта штука звучит? — спросил он.

— Сейчас ты на пятидесяти, — отозвался Брайан. — Спустись еще на десять футов, ну, может, на двадцать.

Бак сделал выдох и заработал ногами, держа камеру перед собой.

Сначала он увидел только какую-то желто-зеленую кляксу в зеленой мгле; при сближении пятно обрело форму правильного прямоугольника, по крайней мере восьми, если не десяти, футов длиной, примерно четырех в ширину и четырех — в высоту. Оказавшись в десяти футах над ним, Бак поймал прямоугольник в рамку видоискателя, включил подсветку и медленно сделал круг, снимая в движении.

Он услышал слова Брайана:

— Если они выставили буй, должно быть, что-то стоящее.

— Они не выставили буй, просто зацепились. Видишь — снизу торчит какой-то датчик, между скалой и этой штуковиной. — Бак подплыл ближе. — Думаю, они даже не знают, на что наткнулись.

— Тогда это действительно может быть что-то стоящее.

— Может… А может — кусок дерьма. Просто бронзовый ящик, который кто-то выбросил за борт.

— Зачем? Бронзу можно неплохо продать.

— Затем, что люди — кретины, — заметил Бак. — В любом случае, пока не откроем — не узнаем.

— Ты хочешь открыть его?

— Подумай о пленке, Брайан. Если даже ребята из Орегона нас пошлют, у нас будет пленка. Первые парни, открывающие давно потерянный бронзовый ящик. Точно тебе говорю, мы можем ее продать в «Новости своими глазами» за… Кто знает, сколько удастся заработать?

— А если там труп? Это будет не…

— Нет там трупа, разве только самого Кинг-Конга. Посмотри, какие у этой чертовой штуковины размеры. Она, должно быть, свалилась с парохода, может, действительно что-то ценное, иначе зачем хранить в бронзовом контейнере. — Бак выключил камеру и медленно опустился на песчаное дно. Он устроился поудобней, проверил подсветку и фокусировку объектива. — Хорошо, Брайан, опускайся и сядь на него — я тебя сниму, чтобы было видно, какой он здоровый.

— Не знаю…

Бак медленно работал ластами, чтобы удержаться в положении на шесть или восемь футов выше ящика.

— Давай, Брайан… Или ты не хочешь прославиться?

Глава 14

Давление в закрытом ящике оставалось постоянным, но в окружающем электромагнитном поле что-то переменилось. Существо это чувствовало. Рядом была жизнь — немалого размера и веса.

Потом раздался звук — хотя существо различало его не как звук, а только как ничтожное сжатие барабанных перепонок по бокам головы.

Потом звук прекратился.

Существо зверски проголодалось. Когда оно израсходовало все питательные вещества, получаемые из еды, добытой в чуждом, угрожающем внешнем мире, пришлось покинуть контейнер и начать охоту.

Оказалось, что еды поблизости не было. Существо всплыло в поисках бессчетных мелких животных, которых привыкло есть, но не нашло их. Озадаченное, существо плавало вверх и вниз водяного столба, отыскивая что-нибудь живое — любую жизнь, пригодную в пищу.

Существо видело живых тварей, но они оказались слишком быстры, осторожны и увертливы. Раз или два оно начинало преследование, однако поймать их не смогло.

Все более отчаиваясь, существо под воздействием сигналов, воспринимавшихся им лишь как знак потребности, отплыло чуть дальше от контейнера.

Оно нашло немного еды, едва хватившей на поддержание жизни.

Над ним появилось вдруг какое-то маленькое животное, бьющееся в страхе; существо схватило его, утащило вниз и сожрало, собирая неудобоваримые части — мех и хрящи — в углу рта, как жвачку, а затем выплевывая.

Потом появилось животное побольше, размером почти с само существо, не поблизости, а на поверхности волы: существо схватило его снизу, утопило и попыталось съесть. Но животное оказалось слишком крупным, чтобы сделать это сразу, и несъеденная часть уплыла. Существо преследовало остатки туши, пока волна не выбросила их из воды, за пределы досягаемости.

Потом еще что-то живое, медленное и неуклюжее, свалилось в воду в пределах досягаемости, но ускользнуло.

Заложенная программа сообщила существу, что вскоре ему придется охотиться, и успешно охотиться, или оно наверняка прекратит свое бытие.

Сейчас оно знало: рядом — нечто живое. Существо должно это съесть.

Глава 15

— Оседлай ящик как лошадь, — сказал Бак.

— Не могу, он слишком широкий.

— Тогда сядь боком. Позируй. Представь, что снимаешься для «Плейгёрл».

Неуверенно, со страхом, Брайан свесил ноги с контейнера. Чтобы удержать равновесие в подводном течении, одной рукой он ухватился за толстый черный кабель, уходивший к поверхности.

«Он трясется от ужаса, — подумал Бак, глядя на Брайана в видоискатель. — Еще минута, и он рванет к лодке». Чтобы отвлечь брата, Бак задал вопрос:

— Как у тебя с воздухом?

Брайан дотянулся до своего счетчика, поднес к маске:

— Сто пятьдесят. Сколько мы уже здесь?

— В любом случае нам нужно еще десять — пятнадцать минут.

Брайан наклонился над краем контейнера и провел рукой по срезу крышки.

— Как ты собираешься открывать эту штуку? — спросил он. — Нигде не видно никакого замка.

— Будет нужно, поднимемся и возьмем монтировку.

— А если там внутри что-то живое? Образец какой-нибудь.

Бак засмеялся:

— Этот ящик лежит здесь уже, наверное, годы. Что там может быть живым? — Он закончил съемку, выключил камеру и отпустил ее: камера повисла на ремне, застегнутом на запястье. — Ну, поглядим, сможем ли мы разгрызть этот леденчик.

Брайан соскользнул с контейнера на дно, ласты хлопнули по мелкому песку, подняв облако ила. Он увидел, как в облаке что-то взлетело и опустилось в нескольких футах дальше.

— Что это? — осведомился он.

— Что ты там заметил? — спросил Бак, медленно приближаясь к Брайану.

Брайан стал на колени и пошарил рукой по песку, пока не коснулся чего-то твердого. Он поднял предмет и осмотрел.

— Кость, — сказал он.

— Что еще за кость?

Брайан протянул брату кривую кость длиной примерно в пять дюймов.

— Похоже на ребро. Не знаю чье.

— По размеру что-то вроде собаки.

— А что здесь делать собачьей кости?

— Черт ее знает, — ответил Бак. — Посмотрим, нет ли там других.

Он опустился рядом с Брайаном, и они начали копать вместе.

* * *

Существо почувствовало слабые звуки поблизости в песке.

Добыча.

Оно потянулось к кнопке запора, нажало на нее. Крышка начала медленно подниматься.

* * *

— Посмотри, — сказал Бак. — Челюсть. Это точно собака, и кто-то ее съел. — Он протянул челюсть, показывая царапины на кости: — Следы зубов.

Бак увидел в пепельно-сером иле что-то темное и потянулся туда. Находка оказалась круглой, черного цвета и твердой, размером примерно со сливу. Он провел по непонятному предмету пальцем в одном направлении, потом в другом.

— Черт побери, Брайан… Шарик из шерсти… Вроде тех, что сблевывают кошки.

Бак поднялся на ноги и шагнул назад.

— Два кадра, Брайан, и пойдем, — произнес он. — Держи кости и шарик. Можешь возвращаться на лодку, если хочешь, а я открою ящик.

* * *

Существо выплыло из контейнера и опустилось на песок. Поскольку в теле не имелось воздушных объемов, оно обладало не невесомостью в воде, а отрицательной плавучестью — тонуло. Но поскольку, как у всех его сородичей, более девяноста процентов химического состава тела приходилось на воду, вес его в воде составлял лишь несколько фунтов. Существо могло зависать, почти не затрачивая усилий, а благодаря перепонкам на конечностях очень быстро плавало — практически летело в воде.

Теперь оно оттолкнулось от дна и направилось к одному из углов контейнера.

* * *

Бак поймал отличный кадр. Брайан полностью заполнял рамку, стоя на коленях, держа в одной руке пару костей, а в другой — шарик из шерсти; все выглядело очень контрастно на фоне светлого песка. Бак нажал кнопку «Запись».

— Отлично сработано, Брайан, — заметил он, — А теперь улыбнись, как в рекламном ролике.

Ему было видно, как Брайан, стараясь улыбаться, поднял взгляд на камеру.

Внезапно глаза Брайана расширились, он все уронил и закричал.

— Брайан! — воскликнул Бак. — Что за черт!

* * *

Животных было два, а не одно. Крупные, медлительные — и близко.

Существо поднялось со дна и бросилось вперед, работая, как дельфин хвостом, задними конечностями. Короткое расстояние оно преодолело меньше чем за секунду.

Откуда-то из глубины оцепеневшего мозга пришло воспоминание об этих созданиях, что-то знакомое; а с воспоминанием пришло ощущение цели: его задача — убивать их.

При том, что существо было очень голодно, при том, что оно насытилось бы одним, программа требовала убить двоих.

Существо дотянулось до первого и вонзило когти в мягкую плоть.

* * *

Брайан откинулся на песке назад и, словно парализованный, смотрел, как кровавое облако — темно-зеленое на такой глубине — извергается из сонной артерии Бака. Ноги Бака дернулись, поднимая тучу ила, а руки начали безвольно всплывать.

Брайан не видел, кто схватил брата, но нападающий был большого размера, беловатого цвета и появился откуда-то со стороны бронзового контейнера.

Сквозь мрак он видел серебряные вспышки, раз за разом рвавшие горло Бака, пока голова не повисла на одних костях и сухожилиях.

Брайан начал отползать назад, но потом понял, что безопасность лежит не в горизонтальной, а в вертикальной плоскости; он оттолкнулся от дна и рванулся вверх, судорожно нащупывая черный кабель в резиновой изоляции, связанный с буем на поверхности. Найдя кабель, Брайан потянулся вдоль него.

Но кабель провис в отливном течении, а вес Брайана только усиливал провисание; вместо того чтобы подтягиваться вверх, он тянул кабель вниз. Освобожденный от напряжения сверху, датчик, который зацепился за контейнер снизу, высвободился и повлекся по песку. Лодка на поверхности теперь дрейфовала, ничем не удерживаемая, таща за собой датчик и Брайана.

Брайан посмотрел вниз и увидел, как тело Бака, все еще кровоточащее, опускается на песок.

Затем нападавший повернулся к Брайану.

У него были глаза — молочно-белые, почти бесцветные.

Существо взвилось с песка подобно ракете. Казалось, оно летит к Брайану.

Все еще работая ногами и подтягиваясь одной рукой, он потянулся за пристегнутым к голени ножом. Пальцы заскребли по резиновому кольцу-застежке, удерживающему нож в ножнах. Оно растянулось, снова сжалось, опять растянулось и соскочило. Брайан выдернул нож из чехла.

Существо продолжало набирать высоту, как дельфин хвостом, двигая ногами, не издавая ни звука, не выпуская пузырьков воздуха. На Брайана нацелились когти — десять когтей, искривленных, как маленькие косы.

Брайан посмотрел вверх — до поверхности оставалось недалеко, он уже видел солнце. Блистающие лучи пронзали зеленую воду.

Потом он глянул вниз: существо находилось под ним. В раскрытом рту лучи света высветили ряды треугольных зубов, засверкавших, как серебряные звезды.

Брайан закричал в шлем:

— Нет!

Но услышать его было некому. Когти вонзились Брайану в щиколотку, раздирая плоть и утаскивая его вниз.

Он поднял нож и не глядя махнул им. Что-то впилось Брайану в запястье, и стальные шипы разрезали ему вены и сухожилия. Нож отлетел в сторону.

Брайан отпустил кабель, чтобы отмахнуться другой рукой, но ее тоже схватили; руки оказались широко разведены, а голова откинута назад.

Он пытался закричать, но едва открыл рот, как что-то, оглушая, ударило в маску.

Потом он ощутил зубы на своем горле.

Последнее, что видел Брайан, — облако его собственной крови, клубящееся в лучах желтого солнца, — оранжевый туман.

* * *

Существо почувствовало, что этот зверь мертв. Оно удерживало его когтями и зубами и опускалось с добычей по спирали в медленном танце смерти.

Оказавшись на дне, существо потащило добычу к тому месту, где на песке лежал тот, второй, перекатываясь в подводном течении туда и обратно. А затем начало питаться.

* * *

Маленькую лодку на поверхности настигла приливная волна. Лодка быстро перемещалась, беспорядочно вертясь и описывая ленивые круги, потому что ее тормозил тяжелый кабель в резиновой изоляции, свисавший с носа.

Ненадолго лодка села на мель, наскочив на подводный риф, но волной от далекого судна ее мягко подняло, перенесло через скалу и подтолкнуло по направлению к берегу.

Глава 16

Чейс нацелился носом «Уэйлера» на свободный причал в одном из плавучих доков перед крошечным яхт-клубом на западной окраине городка. Он не состоял членом клуба: не играл в теннис, не гонял под парусом и не носил пастельных тонов брюки с эмблемой-уткой — но знал большинство членов клуба на протяжении десятилетий, со многими из них дружил, и они никогда не отказывали ему в стоянке у крытых причалов клуба.

Вода в этот рассветный час была неподвижна как стекло, словно дневной бриз пока не решил, в каком направлении дуть. Морские птицы еще не вылетели на кормежку, и косяки рыбьей молоди лишь едва рябили поверхность, бесцельно бродя между заякоренных яхт.

Чейс перевел рычаг переключения передач в нейтральное положение, потом повернул ключ зажигания, выключая двигатель; нос лодки бесшумно вошел в док. Макс стоял на баке, готовый оттолкнуться от причала, и Чейс сказал себе: «Не раскрывай рот. Не проси его снова быть осторожным, чтобы пальцы не расплющило между лодкой и причалом: не повторяй ему, чтобы удерживал равновесие и не вывалился за борт». Макс опустился на колени, нагнулся и четко отбился от причала, спрыгнул на настил с носовым фалинем и пришвартовал лодку к кнехту словно профессионал.

Чейс ничего не сказал, когда его сын пришвартовался кормовым фалинем, не поблагодарил Макса и даже не кивнул, отмечая хорошо сделанную работу. Но себя он поздравил, увидев у Макса легкую гордую улыбку, — Саймон понял, что осваивает кое-что не менее трудное, чем наука быть родителем: он учился, когда и как прекращать быть родителем.

Он передал Максу рюкзак и поднялся на причал; они пошли к автостоянке.

В отдалении кричала одинокая чайка, а где-то в городке лаяла собака. Самым громким звуком, который они слышали помимо этих, был шелест покрытой росой травы под ногами.

Затем над верхушками деревьев проплыл размытый звон церковного колокола, отсчитавшего шесть ударов.

— Шесть часов, — произнес Макс, оглядываясь вокруг и словно что-то для себя открывая. — Я никогда еще не вставал раньше шести. Никогда. Во всяком случае, не помню такого.

— В это время суток, — заметил Чейс, — все вокруг новое и чистое. Это — время поверить в удачу.

— Мне нужно было раньше приехать к тебе. — Макс хотел продолжить, заколебался, собрался с духом и спросил: — У тебя трудности с деньгами, да? Можешь даже потерять остров?

— Только не в шесть утра, — улыбнулся Чейс. — В шесть часов утра невозможно беспокоиться о деньгах.

Они вышли к стоянке, и Чейс, опираясь о стену клубного домика, размял икры и бедра, а Макс расстегнул рюкзак и высыпал на тротуар свою амуницию.

В первые дни после приезда Макса Саймон продолжал бегать один, автоматически просыпаясь, как всегда, в пять или в пять тридцать и делая по острову шесть кругов, то есть что-то около двух миль. Он принимал душ, брился, одевался, ел и уже сидел за письменным столом или был занят в лаборатории, когда Макс — в восемь или девять утра — поднимался с постели, хмурый и необщительный до тех пор, пока госпожа Бикслер не насыщала его углеводами и белками.

Вечером накануне Макс без всякого очевидного повода спросил, не может ли он утром присоединиться к отцу.

— Конечно, — ответил Чейс. — А что случилось?

— Я не хочу ничего упустить.

— Что тут упускать? Ты просто бежишь, пыхтишь и отдуваешься.

— А потом отлично себя чувствуешь, да?

— В хорошие дни — да. Получаешь бета-эндорфины и прекрасно себя чувствуешь.

— Тогда я хочу с тобой, — сказал Макс. Чейс не стал отговаривать мальчика; он вдруг понял с невыразимым счастьем, о чем на самом деле говорит Макс: у него есть месяц, чтобы побыть с отцом, и, возможно, не сознавая того, он хочет многое узнать, найти ответы и решить загадки о самом себе. Тридцать дней, чтобы наверстать восемь лет. Как археолог, откапывающий ключи к жизни ушедших народов, Макс решил соскрести многолетние наслоения и выяснить, кто он и откуда такой взялся.

Единственная загвоздка состояла в том, что Макс не хотел именно бегать, а хотел кататься на роликовых коньках, поскольку тренер по хоккею считал это лучшим способом улучшить технику катания — тогда Макс смог бы в будущую зиму попробовать выступать за школьную хоккейную команду. Значит, им нужно было отправляться в город — на острове Оспри не было асфальтированных дорожек и, соответственно, отрезка длиной больше пяти футов для катания на роликах.

Чейс подумал, не нажать ли на Макса, чтобы тот бегал с ним по острову: расходовать бензин на поиски асфальтированной поверхности вместо бега по живой траве и скалам казалось чем-то вроде морального разложения. Но, мысленно сформулировав свое предложение, он почувствовал, что его слова прозвучат не лучше благочестивого нытья.

В результате на восходе они взяли «Уэйлер» и отправились в Уотерборо.

Когда они летели по воде, Чейс ощутил неясное беспокойство. Что-то было нехорошо… Пропало или не на месте… Просто неправильно. Он не понимал — что, но ощущение осталось, зацепилось где-то в мозгу.

Буй. Вот в чем дело. Тот, который они с Длинным выставили накануне, чтобы отметить местонахождение датчика. Они намеревались вернуться и поднять его, но для ремонта компрессора требовалось доставить деталь из Нью-Лондона, и у них до сих пор не было воздуха. Они занялись другими делами — в конце концов, датчик никуда не уйдет.

Но где же буй? Чейс должен был бы заметить его на подходе к мысу Напатри, но не заметил, а теперь они миновали мыс, и оглянувшегося на восток Чейса ослепили лучи восходящего солнца.

Он перестал об этом думать. Буй наверняка остался там, найдется на обратном пути.

* * *

Чейс кончил разминаться и изображал занятость; затягивая двойные узлы на кроссовках и приседая, он смотрел, как Макс надевает свою сложную экипировку: щитки на локтях и на коленях, каску и наконец высокие шнурованные ботинки на желтых резиновых колесиках. Мальчик выглядел как робот из второсортных боевиков.

— Это все безопасно, да? — спросил Чейс.

— Конечно.

— А щитки зачем?

— Ну… Иногда трудновато остановиться.

— Ты, значит, как неуправляемый поезд, — усмехнулся Чейс. — Хорошо, самоубийца, вперед.

— Куда?

— Ты еще не видел городок, — Чейс показал направление. — Сделаем круг: по Бич-стрит до мыса, сюда вернемся по Оук-стрит. Это побольше мили. Если ты еще не свалишься, можем смотаться до шоссе номер один и назад.

— О'кей.

Макс выпрямился, стоя на траве, шатающийся, как новорожденный жеребенок, и доковылял до асфальта. На первом шаге по твердой поверхности нога скользнула, мальчик качнулся, судорожно замахал руками, приседая и изгибаясь, но удержал равновесие. Неуверенно улыбнувшись, Макс признался:

— Малость заржавел.

— И это спорт? — воскликнул Чейс с деланным испугом. — Бог мой, может, после завтрака нам стоит сыграть партию-другую в «русскую рулетку».

— Ты лучше посмотри, — ответил Макс, наклонился вперед, оттолкнулся ногой, сделал пару длинных, накатывающих шагов, раскинул руки и, на глазах у изумленного Чейса, описал широкий изящный круг по автостоянке. Затем победно ткнул вверх кулаком и выкатился на трассу, ведущую в город.

Чейс хотел предупредить о движении на дорогах, о пешеходах — о всех тех опасностях, которыми грозит слишком быстрое взросление, — но воздержался. Просто несколько раз глубоко вдохнул и побежал.

Поднимаясь на пологий холм перед городом, Саймон ощутил аромат булочек с корицей и поджариваемой грудинки, доносившийся из двух ресторанов на Бич-стрит, где кормили рабочих утренних смен компании «Электрик боут».

Движения в такую раннюю пору еще не было, и он побежал посреди Бич-стрит, приветствуя взмахом руки Салли, раскладывавшую овощи у входа на городской рынок, Лестера, сгружавшего ящики с пивом с грузовика у служебной двери своего винного магазина, и Эрла, торговавшего газетами, журналами, сигаретами, жевательной резинкой и дешевыми книжками все с того же прилавка, с какого торговал задолго до рождения Чейса.

Все махали в ответ и находили для него пару слов. Саймон вдруг пожалел, что не попадает в город чаще. Это был родной дом, населенный людьми, и Чейс подумал, не становится ли его страсть к острову нездоровой, превращая в отшельника.

Он миновал площадь Ветеранов и старое здание банка, где по-прежнему было выставлено изодранное знамя, развевавшееся на мысу, когда англичане в злобном капризе обстреляли Уотерборо во время войны тысяча восемьсот двенадцатого года.

На самом мысу Чейс встретился с Максом, и несколько мгновений они смотрели на восход, а потом повернули назад. Макс двигался перед отцом зигзагами, как тральщик; они бежали по узким боковым улочкам, пока последние не вывели их на Оук-стрит с ее величественными жилищами капитанов, построенными в славные времена китобойного промысла.

Оук-стрит была широкой, прямой, открытой и пустой.

— Я побегу быстрее, — крикнул Макс. — Увидимся в клубе.

— Давай. Только будь…

Но Макс уже убежал, размахивая руками, с опущенной головой и согнутой спиной; резиновые колеса с жужжанием катили по щебенке.

Чейс прибавил ходу вслед за ним — скорее тренировки ради, не рассчитывая всерьез удержать ту же скорость, что у мальчика, — но через два квартала выдохся и перешел на бег в своем обычном темпе.

Макс оторвался на квартал, затем на два, а потом стал просто темным пятном, стремительно удаляющимся по тенистым улицам.

И тут Чейс увидел девочку. Она вышла из дверей дома и повернулась, чтобы закрыть их, пересекла тротуар — глядя не на улицу, а в свою сумку — и шагнула на мостовую.

Он закричал, но крик унесло ветром. Макс, вероятно, так ее и не заметил, потому что катился с опущенной головой, и наверняка не услышал, потому что подшлемник каски плотно закрывал уши.

Чейс увидел, как девочка дернула вдруг головой; сумка выпала у нее из рук, а руки потянулись к лицу.

Макс в этот момент, должно быть, почувствовал ее, каким-то образом ощутил ее присутствие, так как рывком выпрямился и попытался свернуть вправо. Он зацепился одной ногой за другую, или они у него заплелись — во всяком случае, ноги резко остановились, а тело полетело вперед. Описывая рукой круг, он ударил девочку и развернул ее к стоящему рядом автомобилю. Стукнувшись о машину, девочка повалилась на дорогу во взметнувшемся облаке голубой хлопчатобумажной юбки.

Чейс наблюдал, как Макс летел доли секунды в затяжном, медленном движении, а потом упал, как подстреленная птица, ударившись о землю сначала коленями, потом локтями и наконец головой. Кувырнувшись через голову, мальчик застыл в неподвижности.

Чейс набрал спринтерскую скорость. В голове у него крутились проклятия и мольбы, дыхание прерывалось.

Он увидел, как девочка ухватилась за бампер машины и встала, подошла к Максу, опустилась на колени и коснулась его лица. Макс сел, они поглядели друг на друга; Макс что-то сказал, девочка покачала головой.

Потом девочка посмотрела в сторону Чейса, заметила его, вскочила, схватила сумку, последний раз взглянула на Макса и исчезла в аллее меж двух домов.

Когда Саймон добежал до сына, девочки уже не было. Макс стоял на четвереньках. Он протянул руку, и Чейс помог мальчику встать, обнимая его за пояс, чтобы успокоить.

— Ты в порядке?

— Конечно. — Макс с трудом улыбнулся. — Вот зачем нужны щитки.

Он показал на колени, и Чейс увидел, что ткань на щитках разодрана.

— А что с девочкой?

— Все отлично… Просто испугалась.

— Она тебе это сказала?

— Нет… Не говорила. — Макс нахмурился, словно не был уверен в том, что сказала девочка.

— Откуда же ты знаешь, что с ней все в порядке?

— Не знаю… Просто так думаю.

— Макс… — Чейс почувствовал, что начинает злиться, и напрягся, чтобы не распускать язык. — Слушай, ты сбил ребенка. Может быть, она ранена и сама не знает об этом. Может, она как раз сейчас ищет врача.

— Нет, — решительно заявил Макс.

— А почему она убежала?

— Не знаю.

— Что сказала?

— Ничего.

— Что значит «ничего»? Что-то она должна была сказать. «Все о'кей», например, или «Как ты?», или «Почему не смотришь, куда едешь?».

— Нет, — ответил Макс, — она ни слова не сказала. Подошла, я говорю: «Пожалуйста, прости меня. Как ты?», а она только тронула мне лицо и улыбнулась. Но это было, словно она говорила, как будто у меня в голове звучали слова.

— Какие?

— Я не уверен, может, это были не слова, скорее какие-то ощущения… Что-то вроде «Не беспокойся» и «Я рада, что ты не ранен». — Макс умолк. — Потом она увидела тебя и убежала.

— Господи, мы даже не знаем, кто она такая. Я не наметил, из какого дома она вышла. — Чейс посмотрел вдоль аллеи, словно надеясь увидеть девочку, но аллея оставалась пустой. Потом снова повернулся к Максу. — Ну, — сказал он, показывая на коньки, — ты не собираешься снять эти штуки и вернуться в клуб без них?

— Нет, у меня все отлично, пошли. Это все из-за шлема, вот в чем дело. Я ее не слышал.

— Держись тогда ко мне поближе. Я буду твоими глазами и ушами.

— Точно, — ответил Макс. — Я буду кружить рядом с тобой, как будто ты защитник. Чейс улыбнулся:

— Отлично, у нас есть шанс попасть в реанимации в одну палату.

Он побежал дальше.

Когда они добрались до конца улицы, Саймону пришлось выбирать: они могли продолжить путь до клуба, сесть в лодку и вернуться на остров либо еще некоторое время побегать, покружить по боковым улочкам восточной части города.

Пританцовывая, он посмотрел на Макса, вполне довольного, катившегося спиной вперед, представляя, будто удерживает шайбу воображаемой хоккейной клюшкой. Чейс решил, что мальчик действительно невредим, и можно еще потренироваться. Поэтому он свернул с Оук-стрит и побежал по направлению к большому зданию из красного кирпича — некогда городской школе, а теперь многоквартирному дому.

Улица упиралась в невысокую кирпичную стену рядом с красным зданием. Обычно Чейс разворачивался за несколько ярдов до конца тупика, но сейчас он заметил в расстилавшемся впереди заливе стаю кормящихся крачек: солнце освещало их белые перья, а капли воды, когда птицы ныряли, блестели, словно брызги алмазов. Он продолжал двигаться к стене, показывая на крачек Максу, который пролетел рядом и, сделав круг, остановился.

Минуту они смотрели на крачек, потом уже было повернули назад, и тут Чейс увидел что-то в скалах на самой кромке воды. Он остановился.

— Что там? — заинтересовался Макс.

— Не знаю.

Чейс снова взглянул на берег, внимательно рассматривая узкую полосу гальки и валунов. Макс перегнулся через стену рядом с ним:

— Куда ты смотришь?

— Вон, рядом с той кучей водорослей, — показал Чейс. Волна подняла клубок водорослей и перенесла его на пару футов ближе к берегу.

— Па! — закричал Макс. — Это рука!

Глава 17

Пальцы были сжаты в кулак, словно тот, кому они принадлежали, пытался куда-то карабкаться, или за что-то цепляться, или отбивался от чего-то в то самое мгновение, когда его настигла смерть.

— Оставайся здесь, — приказал Чейс, подтягиваясь на стену; он перекинул на другую сторону ноги и спрыгнул на прибрежную гальку.

— Ну, па… — Макс уже начал расшнуровывать роликовые коньки.

— Оставайся здесь!

Направившись к спутанным водорослям, Чейс на ходу пытался вспомнить, не слышал ли он о чьем-нибудь исчезновении. Потом подумал, какое требуется время, чтобы утонувшее тело снова поднялось на поверхность. Это случается, он знал: в трупе образуются газы, и, когда они расширяются, тело всплывает.

Куча водорослей оказалась очень большой, она далеко вытянулась по суше. Чейс не хотел касаться обнаруженной руки — может, кроме нее ничего не было, а может, было еще что-то, но настолько сгнившее, что распадается на части, — поэтому он воспользовался кроссовкой, чтобы оттолкнуть в сторону упругие стебли водорослей.

Теперь он увидел голову и то, что осталось от лица. Чейс почувствовал, как глубоко в горле закипает желчь и наполняет рот. Он упал на колени, кашляя и отплевываясь.

Кожа трупа была серо-белой; глаза, уши и губы отсутствовали. Водоросли опутывали еще часть тела, в котором не осталось ни капли крови, — просто куски белой плоти, перехваченной полосками неопренового гидрокостюма.

— Вызови полицию, — обратился Чейс к сыну. — Пройди по Бич-стрит, в агентство новостей, и попроси Эрла вызвать полицию.

— А кто… Кто это?

— Я не знаю.

— Что с ним случилось?

— Двигай! — велел Чейс и почти немедленно услышал стук роликов Макса по мостовой.

Когда Чейс решил, что может снова взглянуть, не рискуя, что его стошнит, он осторожно придвинулся поближе. Лицо узнать было невозможно, но в руке чудилось что-то знакомое.

Часы. Часы на запястье руки с окоченевшими пальцами относились к той категории часов для подводного плавания, которые разве что не выжимают носки после стирки: показывают время во всех поясах планеты, время, проведенное на глубине, оставшееся время и фазы луны. Часы человека, чокнутого на технических фокусах, и Чейс видел их раньше. Но где?

Вдруг он вспомнил: в «Пиломатериалах Уотерборо», на руке, державшей банку краски. Чейс запомнил их, потому что владелец настойчиво объяснял все функции часов и посоветовал, где такие заказать.

Бак Беллами. Неужели это все, что осталось от Бака Беллами? Но почему? Бак — опытный моряк, имевший удостоверение аквалангиста, а в выпускных классах школы он успешно участвовал в соревнованиях по плаванию.

Бак погружался, об этом свидетельствовал гидрокостюм. Что могло его убить? Может быть, он взял плохой воздух — иногда люди беспечны, наполняя баллоны, — и отравился угарным газом. Может, с ним случился сердечный приступ, или разбил паралич, или его изрубил лодочный винт, или… Бог весть.

Чейс отодвинул водоросли дальше в сторону и увидел вторую руку. Мяса между локтем и плечом не осталось, а в верхней части кости видны были глубокие щербины, словно небольшая акула или другая крупная рыба ухватилась за руку, трепала ее и глодала, как собака, которой досталась слишком огромная кость, чтобы разгрызть.

На ремне, застегнутом вокруг запястья, висел стальной футляр с видеокамерой.

* * *

— Нет, это ты скажи мне, Саймон, — потребовал начальник полиции Роланд Гибсон. — Акулий эксперт — ты. Какая акула могла это сделать?

— Никакая, — признался Чейс. — Никакая из известных мне. Или обитающих здесь.

Они сидели в кабинете Гибсона в здании местного отдела полиции на шоссе № 1. Сделанные «поляроидом» снимки останков Бака Беллами рассыпались по столу Гибсона, а видеокамера Бака была подключена к телевизору в книжной стенке.

Полицейская машина приехала через пять минут, «скорая» — еще через несколько, а к тому времени, когда тело сфотографировали, упаковали в мешок и забрали на медицинскую экспертизу в Нью-Лондон, у кирпичной стенки собралась небольшая толпа.

По просьбе Гибсона Чейс с Максом поехали в здание отдела полиции и оставили официальные показания. Теперь Макс сидел в коридоре, пока Чейс и Гибсон вели разговор.

— Прекрасно, Саймон, — сказал Гибсон. — Сначала ты говоришь мне, что это похоже на нападение акулы, а потом заявляешь, что здесь нет акул, которые нападают на людей.

— Я не говорил, Ролли, что на него напала акула, я сказал, похоже, будто его могла грызть акула… когда Бак уже был мертв.

— Почему ты так думаешь?

— Акулы редко нападают на людей, и здесь такого никогда не случалось. Больше шансов, что человека убьет дикий кот или домашняя свинья, чем акула. Помимо прочего, в этих водах чертовски мало опасных акул. Песчаные акулы кормятся у дна, они никогда не преследуют пловцов, не говоря уже об аквалангистах, но могут обглодать мертвое тело на дне. Мако редки, они одиночки, живут в глубокой воде и преследуют океаническую рыбу — тунца и каранксов. Шансы, что мако забредет на мелководье, особенно в такую мутную воду, как у нас, — один на миллион. Теоретически возможна сельдевая акула; она может гнаться за человеком, если из него течет кровь, а если их стая, то жертву разорвут в клочья. Но мы бы видели следы: отметины от укусов ни с чем не спутаешь.

— А как насчет белых акул? Ты сам мне говорил, они тут есть.

— Бывают, — бросил Чейс, не желая рассказывать Гибсону о большой белой, которую они сДлинным пометили только на прошлой неделе. Меньше всего ему хотелось массовой вендетты против белых акул со стороны армады кровожадных суперменов. — Но редко… Почти никогда. И, черт побери, если бы большая белая акула собралась съесть Бака, она бы его съела. Хватит. Если бы она по ошибке погналась за ним, например приняв за тюленя, — аквалангисты в гидрокостюмах, находящиеся на поверхности, вызывают у акул ассоциации с тюленями, — она, возможно, перерезала бы Бака пополам. Мы могли найти вторую половину или нет, но раз мы что-то нашли, то были бы видны совершенно определенные следы укуса — большие, страшные полукружия. Уж конечно мы не нашли бы его с вырванным горлом и выгрызенными тут и там кусками мяса, словно его подали к столу на банкете.

Гибсон помолчал, потом сказал:

— Думаю, нам придется ждать результаты медицинской экспертизы. Может, как ты сказал, Бак просто умер. С людьми это случается.

В дверь постучали, в комнату вошел патрульный.

— Шеф, нашли брата Бака, — произнес он. И, поколебавшись, добавил: — На мысе Сигалл.

— В чем дело?

— Он тоже мертв. Полусъеден. Точно как другой. Как Бак. Только у этого, у Брайана, к ноге пристегнуты ножны.

— Только ножны? — спросил Гибсон. — Без ножа?

— Нож пропал. На ножнах есть резиновое кольцо-предохранитель, так что нож просто так не выпал бы.

— Что означает: Брайан вынул его и держал в руке. — Гибсон посмотрел на Чейса. — Неплохо для естественной смерти, согласись. — Он кивнул патрульному: — Порядок, Томми.

— Там Нейт Грин хочет видеть вас.

— Черт, я знал, что долбаная пресса этого не упустит. — Гибсон вздохнул. — Впусти его, а то он по всему Коннектикуту разнесет, что тут объявился Ганнибал Лектер и жрет людей.

Когда патрульный вышел, Гибсон обратился к Чейсу:

— По крайней мере, это Нейт, а не какой-нибудь шустрый парень, жаждущий получить Пулитцеровскую премию. Нейта можно удержать на коротком поводке с помощью одного-двух эксклюзивных материалов и пары рюмок шотландского виски.

Нейт Грин, репортер из местной газеты Уотерборо «Кроникл», ветеран журналистики с тридцатипятилетним стажем, когда-то стремился к работе в ежедневном издании большого города, но в конце концов совместил скромный талант с уютной жизнью на берегу моря.

Грин вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Ему было за пятьдесят, и он страдал от избыточного веса. Вены типичного пьяницы сделали его лицо похожим на карту автодорог.

— Я слышал, у нас какое-то оживление. — Он улыбнулся Гибсону, пожал руку Чейсу и уселся на свободный стул лицом к начальнику полиции.

— Возможно, — бросил Гибсон. — Сделай одолжение, Нейт. Давай не будем спешить с выводами.

— Я слышал, у Бака была с собой видеокамера.

Гибсон немного поколебался, а потом произнес:

— Да, но ее залило, пленка намокла. Может, кто-то из моих гениев что-нибудь сделает с ней, когда разрядят камеру, не знаю. В любом случае, снято немного.

— Позволишь взглянуть?

— Только потому, что верю тебе. — Гибсон сделал жест Чейсу; тот поднялся, включил телевизор и нажал кнопку воспроизведения на видеокамере. — Но держи все при себе. Нам не известно, что на самом деле произошло.

— Ты меня знаешь, Ролли, — заверил Нейт.

На экране появилось размытое изображение Брайана Беллами. Экран мерцал, изображение смещалось, словно сигнал с пленки не проходит. Брайан вроде что-то демонстрировал перед камерой. Они услышали голос Бака, просившего Брайана улыбнуться. Потом лицо изменилось. Глаза у Брайана полезли на лоб, рот раскрылся, он уронил предмет, который держал, и выкрикнул какие-то неразборчивые слова.

— Кажется, он что-то увидел, — предположил Грин.

— Да, — согласился Чейс, — но что?

Они услышали, как Бак воскликнул: «Брайан! Что за черт!»

— Слушайте, — указал Гибсон. — Бак его облаивает, словно Брайан засуетился… Или наложил в штаны.

Камера внезапно «клюнула» в песок на дне, и экран потемнел. Послышались вопли и стоны, камера снова прыгнула вверх, раскачиваясь в облаке каких-то хлопьев. Цвет воды приобрел зеленоватый оттенок.

— Что это? — спросил Гибсон.

— Возможно, кровь, — ответил Чейс, — все зависит от глубины. Если они опустились ниже тридцати пяти футов, то кровь будет выглядеть зеленой.

Камера снова упала на дно, теперь ленивее, словно ее уронили, и на экране осталась только вода.

Они услышали еще одно, последнее слово — чей-то голос выкрикнул: «Нет!»

— Кто это? — заинтересовался Грин.

— Мы не знаем, — ответил Чейс.

— Прокрути мне еще разок, Саймон, — попросил Гибсон.

Чейс перемотал пленку и снова воспроизвел записанные кадры. Когда все закончилось, Гибсон заметил:

— Мне кажется, есть вероятность, что Брайан убил Бака.

— А кто убил Брайана? — поинтересовался Чейс.

— Может, они убили друг друга. Грин покачал головой:

— Да ну, глупости. Они были близки, насколько вообще могут быть близки братья. Брайан Бака обожал. С чего бы он стал его убивать?

— Наркотики, — предположил Гибсон. — Брайан с ними попадался. У него мог быть рецидив, и крыша поехала.

— Нет, Брайан до смерти боялся наркотиков. Он ходил на все собрания Анонимных наркоманов, а если их не было, к Анонимным алкоголикам… Даже в церковь, если больше было некуда. Один раз я заправлял машину, и он мне сказал, что уже убил так много клеток головного мозга, что очень бережет оставшиеся. Пивка глотнуть он иногда себе позволял, но не более того. Чтобы ребята Беллами убили друг друга? Нет, Ролли, это чепуха.

— У тебя есть версия лучше? — Гибсон откинулся в кресле и уставился в потолок.

— Думаю, здесь тайна, — ответил Грин. — Таинственная смерть всегда обеспечивает хороший тираж.

— А еще пугает народ, — констатировал Гибсон. После долгой паузы он демонстративно посмотрел на часы и встал. — Кстати, об убийстве клеток головного мозга… Сейчас только полдесятого утра, а ощущение, что я отпахал полный день. — Он вынул из кармана ключ, открыл нижний ящик шкафа с досье, вытащил из него бутылку шотландского виски и стопку бумажных стаканов и вернулся к столу. Налив пару дюймов в стаканчик, он протянул его Грину; наполнил второй и предложил Чейсу, тот отрицательно покачал головой. Тогда Гибсон сам сделал глоток и снова откинулся в кресле. — Нейт, к тебе приезжают на День благословения флота?

— Сестра с детьми. Они, вероятно, найдут повод проторчать здесь с неделю. — Грин глотнул из своего стакана. — Боже милостивый.

Чейс не знал, отчего Гибсон вдруг заговорил о предстоящем празднике. Его это не волновало, он хотел найти Макса, вернуться на остров и приняться за работу. Саймон оперся на колени, намереваясь встать и откланяться, но Гибсон его остановил:

— Говорят, это будет самое большое Благословение за все время. Публика собирается отовсюду, тем более что теперь у них есть занятие в казино — если идет дождь и по вечерам.

— Говорят, — ответил Грин.

— Это дело может нам здорово подгадить.

— Угу.

Теперь Чейс знал ход мыслей Гибсона и понял, что должен сидеть и слушать.

— Так вот, Нейт, — заметил Гибсон, — я знаю, что тебе нужно заполнять колонки в своей газете, и хочу попросить тебя немного порассуждать со мной и Саймоном о причинах и следствиях.

— Согласен.

— Во-первых, это ни в коем случае не нападение акулы. Верно, Саймон?

— Более или менее, — протянул Чейс. — Я говорил…

— И насчет пленки, — продолжал Гибсон, обращаясь к Грину. — Помни, ты единственный видел ее. Это эксклюзив. И, согласись, очень похоже, что Брайан внезапно свихнулся.

— Или увидел что-то, от чего свихнулся.

— Что увидел? Призрак прошлого Рождества? — Гибсон захохотал.

— Ну, в этом-то все и дело.

— Так. Вот моя точка зрения: там нечего было видеть. Любой разумный человек может сделать единственный вывод: у Брайана случился припадок от «колес» или еще от чего-то, он напал на Бака и при этом сам погиб.

— Откуда тогда вся эта кровь?

— От ножа Брайана.

— У него был нож?

— Конечно, — подтвердил Гибсон. — Я разве не говорил тебе? Пристегнут к ноге. Но когда Брайана нашли, нож исчез. Это для тебя еще один эксклюзив.

Грин поставил стаканчик на стол и повернулся к Чейсу:

— А ты что думаешь, Саймон?

— Не знаю, что и думать, — признался Чейс. — Но все это выглядит как-то…

— У тебя есть объяснение получше? — рявкнул на него Гибсон.

— Нет, — сказал Чейс, потому что лучшего объяснения у него не было. Он только мог присягнуть, если бы потребовалось, что ни одного из братьев не убила акула… О таких акулах он, во всяком случае, не слышал.

— Вот видишь, Нейт, — заметил Гибсон. — Ты слишком хороший репортер, чтобы, как молокосос, выносить на публику вздорные недовыводы.

— Вы мне скажете, к чему пришел медэксперт? — после недолгого молчания спросил Грин.

— Как только он даст заключение о причине смерти. — Гибсон плеснул в стакан Грина еще виски. — Но ставлю доллар против десяти центов, что смерть вызвана острым предметом. Думаю, единственная мораль, которую ты можешь довести до читателей, — наркоманам и психопатам не следует погружаться с аквалангом.

В дверь снова постучал патрульный, открыл ее и обратился к Чейсу:

— Вам звонили.

— Я выйду отвечу, — сказал Чейс, вставая.

— Нет, она уже положила трубку, — уточнил патрульный. — Это госпожа Бикслер. Она просила передать вам, что Русалочка прибыла.

— Отлично. Спасибо, Томми. — И, обращаясь к Гибсону, произнес: — Трехмесячная отсрочка от долговой ямы… Надеюсь. — Он повернулся к выходу.

— Саймон… — остановил его Гибсон. — Мы все пришли к согласию, верно? Я имею в виду, если тебе позвонит кто-то из хитрозадых телевизионщиков и соберется устроить из всего этого шоу.

— Конечно, Ролли.

— Отлично, — улыбнулся Гибсон. — У твоего института очень хорошая репутация. И тебе ни к чему пачкать ее, влезая в полицейские дела.

Чейс вышел из комнаты с какой-то тяжестью в душе. А когда он добрался до приемной, то был уверен: ему только что угрожали.

В приемной вместе с Максом его ждал патрульный, чтобы отвезти к лодке.

— Примерно в сотне ярдов от того места, где лежал Брайан, нашли один из ваших буев, — сообщил патрульный. — Кусок изолированного провода с какой-то электронной штуковиной. Я велел оставить его на месте, можете забрать по дороге.

— Спасибо, — поблагодарил Чейс. — Наверное, он освободился от того, за что зацепился.

Когда они сели в машину, Макс перегнулся к Чейсу с заднего сиденья:

— Я ее нашел.

— Кого?

— Девочку, которую чуть не сбил.

— Что ты хочешь сказать? Что значит — нашел ее?

— Там, в газете, пока ждал. Там фотография, девочка выиграла какой-то приз. И я знал, должна быть причина, почему она не слышала, как я бегу. Она глухая.

— Кто она?

— Ее зовут Элизабет.

Глава 18

Приближаясь на «Уэйлере» к низкой косе под названием мыс Сигалл, Чейс замедлил ход и повернул к берегу, чтобы двинуться вдоль пляжа. Тело Брайана нашли на полуострове примерно в полумиле отсюда; кабель с датчиком должен был находиться где-то здесь на косе или чуть дальше.

Макс стоял на носу, держась за привязанный к кнехту канат.

— На что он похож? — спросил мальчик.

— На белом песке, — ответил Чейс, — он должен выглядеть как трехсотфутовая черная змея.

Когда-то мыс Сигалл являлся частным владением, потом — принадлежащим штату пляжем; теперь тут находился орнитологический заповедник. Здесь обитали чайки и крачки; народ иногда причаливал сюда искупаться или закусить на свежем воздухе, но каждый, кто углублялся от берега в дюны, рисковал лишиться скальпа: пикировавшие птицы защищали свои гнезда.

Чейс слышал, как они перебраниваются, и видел, как кружатся над гнездами, но не заметил ни одной, нырявшей за рыбой или стоящей в воде. Он задумался над причиной. В такой спокойный день десятки птиц обычно качались на волнах, ожидая от парящих дозорных сигнала о передвижении рыбных косяков.

— Смотри! — крикнул Макс, указывая с носа направо. Чейс повернул, следуя жесту Макса, и выключил скорость; лодка продолжала идти по инерции. На поверхности он увидел что-то белое; оно скользило вдоль борта «Уэйлера», пока Чейс, перегнувшись, это нечто не поймал.

Улов оказался мертвой чайкой, плывшей вверх брюхом. Сначала Саймон решил, что она не повреждена, но, когда поднял ее за ногу, увидел, что у птицы нет головы.

— Господи! — воскликнул ошеломленный Макс. Чейс осмотрел огрызок птичьей шеи. Он искал следы зубов или порезы — что угодно, лишь бы представить, кто обезглавил чайку, — но ничего не обнаружил. Насколько он понял, голову птицы просто оторвали от тела.

— А вот еще! — ткнул пальцем Макс.

Чейс бросил в лодку мертвую чайку и включил передачу.

Вторая чайка плыла в правильном положении, двигая головой вперед-назад. Казалось, птица спит, но она слишком низко сидела в воде и неуверенно раскачивалась. Чейс взял ее за шею, перевернул. Ноги чайки были вырваны, а в животе зияла рваная рана.

— Что за черт… — пробормотал Чейс.

— Рыбы? — спросил Макс.

— Нет. Рыбы, думаю, закончили бы работу и съели птицу.

— А что тогда? Кто это сделал?

— Не понимаю. Ничего пока не понимаю, — произнес Чейс, покачивая головой.

Макс стоял на носу на цыпочках, привязавшись канатом, и смотрел вперед на берег.

— Вон наш кабель, — показал он. — И еще птицы. Очень много. В прибое.

Чейс направил лодку к берегу, врубив газ до упора. Выйдя на мелководье, он выключил мотор, втащил его на борт и положил в гнездо, чтобы не пахать песок винтом. Лодка с разгона проскочила прибойную волну и зарылась носом в сухой грунт.

Казалось, они пересекли двор скотобойни. Повсюду в волне были разбросаны мертвые птицы — либо обезглавленные, либо выпотрошенные, либо с разорванным горлом. Одну или двух Чейс подобрал, осмотрел раны, потом снова бросил трупы в воду.

— Похоже на то, как будто детишки порезвились, — констатировал Чейс.

— Какие еще детишки? — спросил Макс.

— Ну, знаешь, шпана всякая, вандалы. Практически никто в океане не убивает ради убийства. Животные убивают по двум причинам: чтобы съесть или чтобы защититься.

Макс спрыгнул с носа; Чейс последовал за сыном и вытащил «Уэйлер» дальше на песок. Они пошли по пляжу к черному кабелю, свернутому и увязанному патрульным.

Кабель подтащили к лодке, загрузили на борт и оттолкнулись от берега. Когда Саймон решил, что уже достаточно глубоко, он опустил мотор и завел его. Винт взвихрил воду, всплыла и стукнулась о борт еще одна мертвая птица. Чейс поднял ее из воды. Она оказалась молодой крачкой; из тела были вырваны крылья.

— Кто бы это ни сделал, — заметил Чейс, осторожно опуская птицу обратно в воду, — он сделал это просто так, ради удовольствия.

Он повернул лодку на восток, к их острову.

* * *

На полпути к дому, скользя по длинным мягким волнам, они увидели, что к ним направляется крупный, медлительный и широкий катер. В его передней части размешалась небольшая рубка, по обеим бортам на тяжелой открытой корме имелись фишбалки. Когда суда расходились бортами, капитан катера просигналил сиреной, высунулся из двери рубки и помахал рукой. Чейс махнул в ответ.

— Кто это? — спросил Макс.

— Лу Симе. Он предоставляет катер под фрахт. Вероятно, только что отвез доктора Мейси и ее морских львов… Должно быть, подобрал их на пристани Нью-Лондона.

В кильватер за грузовым катером шел другой, пока еще на расстоянии в четверть мили, но быстро приближавшийся. Это была щеголеватая посудина для спортивной рыбалки с открытым мостиком и выносными площадками для лова. Приблизившись, катер сбавил скорость, и человек на мостике знаком показал Чейсу, что хочет поговорить.

Чейс выключил передачу и положил «Уэйлер» в дрейф.

— Держись крепче, — велел он Максу. — Эти штуки поднимают вокруг себя гору воды.

Когда рыбачий катер остановился, его высокий корпус закачался; в стороны стремительно пошли волны. Чейс ухватился покрепче, пока «Уэйлер» валяло с борта на борт; Макс зашатался, а потом полусел-полуупал на переднюю банку.

— Я тебя искал, Саймон, — крикнул человек с мостика. — Мы ловили на блесну у Уоч-Хилла, и я видел мертвого дельфина, бог мой… Он застрял в камнях.

— Дельфина? — уточнил Чейс. — Ты уверен, что не акулу, а именно дельфина, морскую свинью?

— Думаешь, я не отличу дельфина от акулы? Это была морская свинья. Как Флиппер^[18], только моложе, детеныш. Я не мог подойти очень близко, но, кажется, он разодран до костей, как будто кто-то над ним поработал. Я подумал, ты захочешь взглянуть.

— Я тебе признателен, Тони, — сказал Чейс. — Я отправлюсь прямо сейчас. Где он находится?

— Как раз на этой стороне маяка. Что за черт здесь водится, который может поймать и убить морскую свинью?

— Сам гадаю. — Чейс поднял одну из мертвых птиц. — Может, тот же самый, что откусывает головы чайкам.

«А может, — подумал он, — тот же, что убил двух аквалангистов».

— Ладно… Во всяком случае, если вычислишь, позвони мне.

— Хорошо.

— Это твой парень?

— Ага, — ответил Чейс. — Макс… Капитан Мадейрас.

Макс махнул рукой, а Мадейрас предложил:

— Как-нибудь летом приезжай ко мне поработать. Получишь степень доктора Как-платить-за-свой-ленч.

— Спасибо, — сказал Макс, — но у меня мало опы…

— Ерунда. Хуже, чем бестолковый Бобби, все равно быть невозможно. — Мадейрас засмеялся, указывая на корму судна. Потом толкнул от себя рычаг газа, катер прыгнул вперед; два винта вырыли в воде глубокую яму.

На корме стоял подросток, выглядевший больным и несчастным.

Глава 19

Бобби Тобин решил: шансы, что он бросит все в течение следующих пяти минут, весьма велики. С каждым вдохом на него обрушивался смрад крови, рыбьих потрохов и выхлопа от дизеля, и приходилось непрерывно сглатывать, чтобы удержать подступающую к горлу желчь. Каждый раз, когда в корму ударяло настигающее море, мальчик ощущал, как желудок падает в пятки, а потом взлетает вверх, словно стремясь вырваться через затылок.

Бобби знал, что потом почувствует себя лучше, он не хотел все бросать — не собирался, категорически отказывался все бросать: капитан Мадейрас не дал бы ему после забыть об этом. Каждого клиента, поднявшегося на борт, капитан попотчует рассказом, как Бобби повис на фальшборте, оставив завтрак морю; он вспомнит назидательные истории о салагах, подростках, отпускниках, протестантах и детях, у которых слишком легкая жизнь.

Бобби поднялся с колен, стараясь не касаться окровавленными руками рубашки или блестящего белого фибергласа, перегнулся через борт и несколько раз глубоко вдохнул чистый воздух — воздух без вони дизельного топлива и мертвой рыбы. Позади виднелся остров Оспри, за ним — мыс Напатри, а совсем далеко — водонапорная башня в Уотерборо.

— Эй, придурок, — позвал с мостика Мадейрас, — тебе никто не давал команду на перерыв. Смой с палубы дерьмо, пока не засохло.

— Есть, сэр, — откликнулся Бобби, всосал последний глоток воздуха и повернулся лицом к месту резни на юте. Он уже очистил десять больших рыбин — соскоблил чешую и выпотрошил, а каждую тушку завернул в газету, — и еще двадцать ожидали его в садке на правом борту.

Зачем этим рыбакам тридцать рыб? Они не съедят больше одной или двух, продать остальных негде: нынешним летом столько рыбы, что лавочники могли заработать на ней, только если бы брали у поставщиков бесплатно, — и не было даже уверенности, что рыбу удастся всучить в подарок друзьям.

Трофеи, вот и все. Эмблема мужественности.

С дюжину чаек висели над волной от катера, криком торопя Бобби продолжать работу.

Он взял ведро для забора воды с привязанной к дужке шестифутовой веревкой, подошел к открытому кормовому транцу, крепко ухватился свободной рукой, перегнулся и бросил ведро в море. Ведро ударилось о воду, подпрыгнуло, накренилось, сразу наполнилось и своим весом дернуло Бобби, почти вытащив его за борт. Напрягшись, тот потянул веревку, поднял ведро наверх, выплеснул воду на палубу и соскоблил щеткой следы высыхающей крови и чешую, сбрасывая их в море через транец и шпигаты.

Чайки закрутились колесом над вновь окровавленной водой, потом бранчливо раскричались, не обнаружив очередных кусков мяса.

Бобби отшвырнул ведро, опустился на колени, вынул из футляра на поясе разделочный нож и сунул руку в садок за следующей рыбиной. Он вскрыл ей жабры, чтобы спустить кровь, затем разрезал брюхо от глотки до хвоста, залез в брюшную полость, вытащил потроха и выбросил их за транец.

Чайки яростно пикировали; сразу две ухватились за один и тот же кусок рыбьих внутренностей и взлетели, хлопая крыльями, крича и растягивая резиноподобные потроха.

Бобби шлепнул рыбину на бок и начал счищать ножом чешую, проклиная себя, отца, Мадейраса и судьбу.

Боже, как же он жалел, что не отправился в летнюю школу вместо этой работы. Отец предложил ему выбор: идти на летнюю учебу либо на оплачиваемую работу. При нынешнем экономическом положении найти рабочее место было не проще, чем зубы у гуся: выпускники колледжей фасовали товары для бакалейщиков, а учащиеся школ предпринимательства прислуживали в барах. Бобби отказали в найме везде, начиная с Музея тайн порта и кончая Уотерборской эспланадой. Он уже собирался начать обзванивать летние школы, когда отец вдруг вспомнил, что Мадейрасы у него в долгу.

Отец Бобби оплатил операцию по замене бедренной кости своему садовнику Мануэлю, не имевшему медицинской страховки. Как-то раз тот обмолвился — у его брата Тони только что свалился с гепатитом помощник. Не спрашивая сына, господин Тобин позвонил Тони и получил эту работу для Бобби.

Честно говоря, Бобби не возражал. Работа казалась классной: помощник капитана на катере для спортивного рыболовства. Пять «зеленых» в час плюс чаевые — до сотни «зеленых» в хороший день. Работа на свежем воздухе. Обучение профессиональной рыбной ловле. Трудиться предстояло много (семь дней в неделю, если позволит погода), но вечер свободен, и по крайней мере десять дней в течение сезона дождь и ветер должны мешать выйти в море.

Но кое о чем Бобби никто не сказал. Во-первых, моторные лодки — особенно тридцативосьмифутовые, как «Морской охотник», — не похожи на парусники. Они не идут по ветру, разрезая волны, а подпрыгивают, заваливаются в килевую и бортовую качку, и весь день ты мокнешь, обо что-то стукаешься и тебя выворачивает.

Во-вторых, слово «помощник» на деле обозначает официанта (а также его помощника, убирающего со стола), мусорщика, горничную, потрошителя рыбы, жополиза и мальчика на побегушках. Если у клиента сорвалась рыба, это вина помощника: он скверно выставил крючок или не вовремя потянул поводец. Если клиент блюет, помощник убирает блевотину. Хуже всего — довольно часто — приходилось, когда клиенты, не обращая внимания на постоянно вспыхивающую над бачком в туалете надпись, забивали колено унитаза тампонами, сигаретными фильтрами либо презервативами (бывало и так). В обязанности помощника входило вскрыть и прочистить колено.

Наконец, не сообщили Бобби и о том, что Тони Мадейрас — хам и садист, один из тех, кто раздувается, как пузырь, унижая других. А также — алкоголик: хотя он заявлял, что не пьет на работе, «работа», казалось, каждый день кончалась все раньше и раньше. Месяц назад он не принимал ни капли, пока катер не швартовался у пристани: теперь начинал сосать на мостике из фляжки сразу после отхода от рыболовецкого причала.

Большинство клиентов об этом не знали, либо им было наплевать, как сегодняшним — пожарным из Нью-Лондона, которые начали с пива в семь утра и переключились на «Кровавую Мэри» в девять.

Бобби, однако, было не наплевать. Он принимал на себя главный удар перемен настроения Мадейраса — от непотребного сарказма до слезливой любви, но с перевесом первого.

Конечно, Бобби может уйти, но он не уйдет, потому что знает о последствиях. Он расскажет отцу, как все было с его точки зрения, а отец сделает вид, что поверил, хотя на самом деле не поверит. Он позвонит Мадейрасу, и тот сообщит (вежливым кодом, который используют взрослые), что Бобби оказался слабаком и ленивым плаксой.

Отец никогда не скажет, что поверил Мадейрасу, однако ощущение разочарования и сожаления будет сказываться по меньшей мере целый год.

Уход обошелся бы слишком дорого. Лучше продержаться еще шесть недель.

Бобби потрошил новую рыбину, когда остекленная дверь в каюту с кондиционером раздвинулась и оттуда раздалось:

— Эй, малыш, у нас кончился лед.

— Есть, сэр, — откликнулся Бобби, снова бросил за борт ведро для воды, вымыл руки и вошел к клиентам. Руки все равно воняли рыбой, но эти двое никогда не заметят.

* * *

Существо плавало туда и обратно в пене почти на поверхности, сатанея от сильного, пронзительного запаха добычи и недоумевая, поскольку не находило ничего существенного. Попались несколько кусков еды, и существо почти достало их, но прямо из-под носа их выхватили сверху.

Испытывая танталовы муки, оно плыло вперед, пропуская маслянистую, со следами крови воду сквозь трепещущие жабры.

* * *

— Разделай последнюю пару и брось в сумку для меня, — приказал Мадейрас. — Возьму домой своей.

— Есть, сэр, — ответил Бобби.

В садке оставались три рыбины, первые пойманные сегодня и самые большие — по восемь, может, по десять фунтов. Он зацепил за хвост самую крупную и шлепнул на палубу. Ее поймали несколько часов назад, и она уже затвердела. Остекленевшие глаза таращились в тупой угрозе, окостеневший рот с рядом мелких правильных треугольников был открыт.

— Я рад, что ты не выросла до сотни фунтов, — произнес Бобби, добравшись до спинного хребта, воткнув нож и оттягивая его к хвосту.

Эту рыбину Бобби чистить не стал. Вместо этого плавными движениями ножа он снял мясо с одного бока, от хвоста по ребрам и до жабер. Потом перевернул ее и повторил процедуру на другой стороне. И выбросил за борт скелет, жабры, потроха и прочее.

Бобби смотрел, как чайки накинулись на рыбьи останки, кувыркавшиеся в волне от катера. Одна попыталась поднять костяк за голову, но он оказался слишком тяжел — птица не смогла взлететь. Другая ухватилась за хвост, и мгновение казалось, что вдвоем чайки смогут утащить скелет туда, где удастся спокойно объесть его. Но тут в скелет ударилась третья птица, и он отлетел, разбрызгивая воду.

Птицы снова устремились вниз. Прежде чем они достигли цели, вода всплеснулась, сверкнуло что-то блестящее, а когда блеск померк, костяк исчез.

* * *

Длинные, искривленные когти разорвали мертвое животное на куски. Существо всосало потроха из брюшной полости и глаза из глазниц. Зубы его раздробили челюстные кости; существо съело язык рыбы. Погружаясь на дно, оно сожрало все, что осталось.

Нечто большое, откуда поступила пища, удалялось, оставляя на барабанных перепонках существа затухающие толчки.

Существу требовалось большее. Не только от голода — недавно оно поглотило многих, питалось, пока не срыгнуло, а потом питалось еще, — но по запрограммированному рефлексу. Добыча манила неудержимо; убийство и поедание были его единственными функциями. Даже при полностью заряженном энергией теле у существа продолжал выделяться желудочный сок.

Существо оттолкнулось от дна; ластоподобные ступни синхронно поднимались и опускались, когти на пальцах ног тускло блестели. Оно летело сквозь водную толщу на пульсирующий звук.

Бобби кончил разделывать последние две рыбины, выбросил за борт скелеты и завернул тушки. Зачерпнув ведром воды, он вымыл руки и собрался уже драить палубу, когда услышал, что машина снижает обороты, и увидел, что лодка замедляет ход, останавливается и начинает покачиваться на мелкой боковой волне.

— Впереди птицы! — крикнул вниз Мадейрас. — Похоже, там стая синих гоняется за мелочью. Спроси этих двоих, может, хотят пару раз закинуть удочку.

— Есть, сэр, — отозвался Бобби.

Он открыл дверь в каюту и ощутил порыв холодного воздуха изнутри. Клиенты играли на койке в джин-рамми. Один из них при этом уснул, а другой еще возился с картами. Из мусорной корзины вверх дном торчала пустая бутылка из-под водки.

«Пусть они откажутся», — взмолился Бобби. Он не хотел снова укладывать леску и чистить рыбу. Кроме того, теперь рыбаки нализались, значит, обязательно будут ошибаться и обязательно ему достанется за их ошибки.

— Капитан просил узнать, не хотите ли вы еще порыбачить, — сказал Бобби.

Клиент посмотрел на Бобби и нахмурился, словно не узнавая.

— Что ловить? — спросил он.

— Рыбу.

Человек на минуту задумался, потряс за коленку друга, но тот не просыпался.

— А, иди ты… — ответил рыбак.

— Есть, сэр. — Бобби захлопнул дверь и крикнул Мадейрасу: — Они сказали «спасибо, нет».

— Они об этом пожалеют, — проворчал Мадейрас, наблюдая в бинокль за пикирующими крачками. — Там, похоже, настоящее чудовище.

Бобби выплеснул на палубу воду, бросил ведро и смыл через шпигаты кровь и чешую.

Несколько пятен засохшей крови остались на настиле. Бобби взял ведро, намотал на руку веревку и пошел на корму.

— Эй, придурок, — крикнул Мадейрас, — ты не все вычистил!

— Да, сэр, — четко отозвался Бобби. — Поэтому я хочу достать еще воды.

— Когда закончишь, принеси мой спиннинг. Попробую пару раз забросить отсюда, — сказал Мадейрас, снова поднимая бинокль.

«Давай, — со злостью подумал Бобби. — Может, ты уже настолько накачался, что оступишься и свалишься за борт, и синие разорвут тебя в клочья».

На юте клубились выхлопные газы от работающего на холостом ходу двигателя. У Бобби слезились глаза, он не все различал. Чайки висели высоко в небе, подальше от ядовитого дыма.

Волна в корму больше не била, лодка не двигалась, и мальчик, забрасывая ведро, не стал держаться за транец. Оно шлепнулось о воду дном и встало вертикально; Бобби дернул за веревку, чтобы опрокинуть ведро и наполнить его.

* * *

Существо уже плыло в десяти футах от поверхности воды, когда большой предмет прекратил движение.

Существо зависло. Его рецепторы искали признаки добычи, но ничего не находили.

Существо поднялось на несколько футов и сквозь неподвижную воду смогло разглядеть отражение чего-то движущегося.

На поверхности произошло возмущение, раздался негромкий звук, пошла рябь; существо увидело нечто плывущее.

Добыча.

Существо метнулось вверх и впилось в нее когтями. Рот у него был открыт, нижняя челюсть выдвинулась вперед, и ряд треугольных зубов поднялся в положение для укуса.

Ведро наполнилось, и Бобби потянул веревку, но даже без учета сопротивления воды оно было тяжелым — два галлона весят шестнадцать фунтов. Бобби выбирал веревку, меняя руки.

Внезапно веревка сильно натянулась, словно ведро за что-то зацепилось. Затем оно дернулось прочь, как будто его заглотила огромная рыба.

Бобби потерял равновесие, повернулся, чтобы ухватиться за транец, но был уже слишком далеко от него, и пальцы поймали только воздух. Бобби кувырнулся за борт. Шлепаясь в воду, он подумал: «Надеюсь, ведро досталось не очень большой синей».

* * *

Существо погружалось по спирали, зажав добычу в когтях, вгрызаясь зубами в мягкую белую плоть. Оно всасывало, пило, жевало и глотало.

К тому времени, когда существо достигло дна, оно уже не могло больше есть. Присев на песке на корточки, оно когтями и зубами разодрало добычу на куски. Один зуб застрял в хрящевой массе и сломался. Из следующего ряда выдвинулся другой и занял его место.

* * *

Тони Мадейрас повесил бинокль на крюк, выключил передачу и передвинул рычаг на передний ход. Двигатель взревел, нос поднялся, а корма осела.

— Черт побери, где моя удочка? — заорал он, не глядя вниз.

Ответа не последовало.

Часть IV. Хищники

Глава 20

Когда Чейс направил «Уэйлер» к причалу — сразу после полудня, — он увидел госпожу Бикслер, спускающуюся по тропинке к доку. Она несла древнюю плетеную корзину для пикников, и Саймон знал, что там: сандвич, термос с ледяным чаем, моток лески, а также шкурка от копченой грудинки, говяжий жир либо черствый хлеб. Госпожа Бикслер любила проводить час ленча, вручную забрасывая с дока леску на мелкую рыбку для кормежки цапли. Цапля увидела, что она приближается, и вприпрыжку устремилась к доку.

Выключив мотор, Чейс услышал лай, доносящийся из бухты за холмом.

— Похоже, доктор Мейси со своими морскими львами добрались живыми и невредимыми, — заметил он госпоже Бикслер.

— Ага, и она, и весь бродячий зверинец.

— Это морские львы лают? — возбужденно спросил Макс. — Можно мне их посмотреть?

— Конечно, — ответил Чейс. — Но не забывай вести себя прилично, представься. Мы с доктором Мейси незнакомы.

Макс кивнул, спрыгнул с «Уэйлера» и побежал по тропинке вверх.

Госпожа Бикслер заглянула в лодку.

— Кто-то был в убийственном настроении? — заметила она, указывая на мертвых животных — двух чаек и детеныша дельфина.

— Кто-то или что-то.

Чейс поднял маленького дельфина. Тот был менее трех футов длиной; гладкая кожа — глянцевитого серо-стального цвета при жизни — сейчас казалась блеклой и тусклой, как пепел сгоревшего древесного угля. На спине остались глубокие рваные раны, живот разодран.

— Я захватил его, чтобы доктор Мейси взглянула. Она больше меня знает о млекопитающих.

— Что она скажет, чего не сказал бы любой другой? Кто-то забил малыша, как мясник.

— Да, но кто? — Чейс бросил дельфина обратно в лодку. — Я заморожу его, пока мы не сможем сделать нормальное вскрытие.

Он шагнул на причал, закрепил носовой и кормовой концы и поднялся по ступенькам дока.

— Вы устроили Мейси? — спросил он.

— Я показала ей, что где. Длинный сложил вещи.

— На что она похожа?

Госпожа Бикслер пожала плечами:

— Вроде полна энтузиазма, одета, словно собралась на сафари. Но, по крайней мере, не кичится своими учеными степенями, как большинство из них.

Чейс поднялся на холм и, когда достиг вершины, услышал голос Макса. Сначала ему показалось, тот кричит, но потом он понял, что слышит не крики, а смех.

Он посмотрел вниз и увидел Макса, который стоял по плечи в бассейне, построенном для морских львов, и барахтался в воде. Вокруг него мелькали четыре темных тела, атаковали под водой, приближались сзади на поверхности, ловко уклоняясь от его ответных бросков.

На срезе бассейна стояла женщина, она делала знаки морским львам и смеялась вместе с Максом.

Поскольку ни она, ни Макс его не заметили, Чейс имел возможность, спускаясь с холма, разглядеть женщину.

Высокая и крепко сложенная, Аманда Мейси походила на модель из каталога одежды для путешественников. На ней были высокие мокасины, походные шорты по колено, рубашка защитного цвета с погончиками; с шеи на цепочке свисали солнцезащитные очки, на руке поблескивали часы из нержавеющей стали для подводного плавания. Ноги у доктора Мейси оказались мускулистые и загорелые, волосы — короткие, высветленные солнцем.

Она выглядела моложе, чем он представлял, хотя Чейс не знал, почему решил, что она должна быть его ровесницей или старше. Он пытался разглядеть ее лицо, но доктор Мейси стояла спиной. В мозгу Чейса неожиданно прозвучал сигнал тревоги — тревоги неожиданного рода. «Боже, — подумал он, медленно приближаясь, — пусть она окажется некрасивой».

Для некоторых мужчин решающее значение имеет женская грудь, для других — зад, руки, бедра или ступни. Чейс никогда не мог устоять против милого личика. Всю жизнь он оставался жертвой женских лиц; совершенно неразумно — и зная, что неразумно, — он не обращал внимания на невротичность, легкомыслие, тупость, жадность или тщеславие, часто скрывавшиеся за их красивой кожей.

Ему предстояло работать с этой женщиной три месяца. Меньше всего он хотел осложнений, связанных с влюбленностью.

Макс увидел Чейса, закричал: «Па!», и доктор Мейси обернулась.

Чейс с облегчением выдохнул. У нее было симпатичное, с правильными чертами, привлекательное лицо, но не из тех, что сразу заставляют сердце биться чаще. Он протянул руку.

— Саймон Чейс.

— Аманда Мейси, — представилась она, сопровождая слова крепким, уверенным рукопожатием и улыбкой — помады на губах не было.

— Вижу, Макс не очень стесняется.

— О, он был чрезвычайно вежлив, — сказала Аманда. — Светскую беседу прекратила я, объяснив, что, если он хочет узнать морских львов, наилучший способ — прыгнуть прямо к ним в воду. Между прочим, в воде он как дома, а по отношению к животным, кажется, одареннее, чем большинство детей. Они сразу приняли его.

— Па! — крикнул Макс. — Смотри!

Чейс посмотрел на бассейн. Два морских льва расположились перед Максом, высунув головы из воды. Мальчик плеснул в одного, и внезапно оба льва словно взорвались, хлопая ластами и окатив Макса водой, будто задиры на детской площадке. Тот зашелся в смехе и скрылся под водой. Львы устремились за ним, толкая шелковистыми телами.

— Восхитительно, — заметила Аманда. — Обычно они долго никому не доверяют. Должно быть, чувствуют доброту, что-то невинное в детях… Во всяком случае, в этом ребенке.

— Они не кусаются?

— Это спрашивает отец, а не ученый, верно? — засмеялась Аманда.

— Верно, — согласился Чейс.

— Единственные причины кусаться у разумных млекопитающих вроде этих — ради питания, из страха или из-за самки. Мои, все четверо, девочки, так что насчет сексуальной агрессивности вопросов нет. Их хорошо кормят. И им нечего бояться. — Аманда на секунду замолчала. — Они не похожи на акул.

Глаза Чейса следили за Максом, резвившимся с морскими львами.

— Я вижу, — сказал он.

— Для меня эти животные гораздо ближе к людям, чем к акулам. Им нужны внимание и преданность — и друг от друга, и от меня. Они любят, когда им чистят зубы и гладят шерсть. Я взяла их еще сосунками.

Макс выскочил на поверхность, засмеялся, а Чейс махнул ему рукой, показывая на стенку бассейна.

— Вылезай оттуда, — скомандовал он. — Ты уже посинел.

— Ну пап…

— Макс, морским львам, как и тебе, нужно передохнуть. Ты заставил их как следует поработать, — поддержала Чейса Аманда.

Макс подтянулся на стенку, отец провел рукой по его плечам и спине.

— Ты холодный, как лягушонок, — рассердился он.

Мальчик показал на морских львов: как только он покинул бассейн, животные вскарабкались на камни и устроились на солнце.

— Их зовут Харпо, Чико, Гручо и Зеппо^[19], — сообщил Макс. — Кто из них кто, я не знаю, но доктор Мейси говорит, когда я с ними поближе познакомлюсь, могу выбрать себе одного как личного друга.

Чейс почувствовал, что мальчик дрожит под его ладонями, и велел:

— Иди прими душ и надень что-нибудь теплое. Макс было направился прочь, потом вернулся и спросил:

— Вы разрешите мне поиграть с ними попозже? — Конечно, — ответила, улыбнувшись, Аманда, — но только когда я здесь. Тебе нужно освоить сигналы, которые они подают.

У скал за бассейном Чейс соорудил времянку. Аманда нырнула внутрь и вернулась с ведром рыбы.

— Дамы, время ленча! — позвала она, подойдя к краю бассейна.

Морские львы соскользнули с камней в воду, нетерпеливо лая, подплыли к ней и выстроились в ряд в ожидании.

Аманда скормила им по рыбине, потом еще и еще и, когда они получили по пять — полную порцию, почесала каждому голову и за ушами.

Она отнесла ведро во времянку, а потом обратилась к Чейсу:

— Чудесное место. Вы здесь выросли?

— Не на острове… В Уотерборо.

— А где вы учились?

— Да везде, — ответил Чейс, подумав: «Ну, началось». Он минуту колебался, не солгать ли, но, поскольку его опыт подсказывал, что ложь имеет свойство расти до тех пор, пока не станет невыносимой, сказал правду: — Последним был университет штата Род-Айленд.

— У них неплохо поставлена океанография. Ваша диссертация именно по акулам или вообще по пластино-жаберным?

— Нет. — Чейс помолчал, потом добавил: — Она пока в процессе.

— Вы хотите сказать, что у вас нет степени? Вы — директор института, и без докторской степени? — удивилась Аманда.

— Верно, доктор, — сознался Чейс. — Вы сможете это пережить?

Прежде чем произнести последние слова, он уже почувствовал себя ослом.

— Конечно… Я не… Я имела в виду… Извините… Просто… — вспыхнула Аманда.

Она откинула голову назад и рассмеялась. Сначала Чейс решил, что она смеется над ним, и попытался придумать какую-нибудь словесную оплеуху. Однако он еще ничего не нашел, когда что-то в ее облике подсказало: она смеется не над ним, а над собой.

— Вот здорово! — воскликнула она. — Мне это действительно нравится!

— Что?

— Я провела четыре года в колледже, два года училась па магистра и пять лет писала докторскую. Я — важная персона! Моя докторская степень — моя броня. Я могу быть дубиной, индюшкой, дурой, но у меня — степень доктора, официальный ярлык моего возвышенного положения. — Она снова засмеялась. — А потом я встречаю кого-то без докторской степени, кто и близко быть не может к тем высотам, где нахожусь я, но он сделал больше, чем я, создал целый собственный институт. И какова же моя первая реакция? «Невозможно!» Нет, положительно, я себе нравлюсь!

Они начали подниматься на холм.

— Давайте все же перейдем к сути темы, — предложила Аманда. — Если вы когда-нибудь напишете диссертацию, о чем она будет?

— Территориальные перемещения больших белых акул, — ответил Чейс. — Кстати, я вспомнил: здесь уже неделю или две обретается одна белая. Мы следили за ней и собирали информацию, пока не потеряли приемник. Убиты двое аквалангистов, но мне не кажется, что белая с этим связана. Тем не менее она здесь.

— И вы думаете, что сможете снова ее найти?

— Хочу попробовать, но… — Чейс остановился. — Вы имеете в виду, что хотите найти ее? Большую белую акулу? А как же ваши…

— Мои морские львы соображают насчет белых акул, — заметила Аманда. — По всей Калифорнии полно белых, и мои дамы знают, как им не попадаться. Конечно, я была бы очень рада найти ее. Всегда хотела выполнить исследование по взаимодействию морских хищников: млекопитающих, которые едят млекопитающих; млекопитающих, которые едят рыб; рыб,которые едят млекопитающих.

— Я полагал, вы работали исключительно по китам.

— До сих пор — да, но морские львы приносят такие необычные кадры на видеопленке, фиксируют такое примечательное поведение животных, что я не вижу причин не расширить наши исследования.

— Не совсем понимаю, — признался Чейс. — Что такое может увидеть морской лев с видеокамерой на спине, чего не увидит ученый с лодки или даже батискафа?

— Природу, — просто ответила Аманда. — Природу в действии. Китов, акул, других животных, все то, что держится в стороне от лодки или батискафа, потому что чувствует в них чуждое, может, даже угрозу. Это большой, непонятный и шумный незваный гость, и если он приближается, поведение животных будет каким угодно, только не естественным. С другой стороны, они совершенно привыкли к морским львам, плавающим рядом с ними, поэтому продолжают заниматься своими делами — кормятся, спариваются и так далее, а мы видим это все на пленке. Кроме того, у батискафа небольшая скорость, он неповоротлив и стоит огромных денег. Морские львы могут следовать за китом, и они дешевы: работают за несколько фунтов кефали.

— Как они узнают, что вам требуется от них?

— Тренировка плюс врожденный интеллект. Если говорить об умственном развитии, морские львы не уступают дельфинам и касаткам. Чтобы их обучать, мы сделали полноразмерный макет серого кита, буксируемый подводным аппаратом. Я подаю им с лодки рукой несколько сигналов: плыви рядом с ним, плыви под ним, плавай вокруг него. Научить их недолго — они хотят учиться.

Чейс подумал с минуту, а потом спросил:

— Как вы думаете, можно ли их научить снимать что-то, к чему они не привыкли, что-то неестественное, поведение, которого они никогда не видели?

— Например?

— Если б я знал, — вздохнул Чейс. — Но что-то здесь в океане не так. Либо в нашем районе появилось что-то новое, либо кто-то взбесился.

Он рассказал Аманде о диком избиении птиц и зверей, а также о тайне, окружавшей смерть братьев Беллами.

— Можно попробовать, — ответила Аманда, — когда мои морские львы освоятся в здешней воде и с горбачами. Как бы то ни было, моей первостепенной задачей должен быть поиск китов. Я арендовала легкомоторный самолет — начиная с полудня сегодня.

— Самолет? — Чейс присвистнул. — Ну и субсидии вы получаете. За такую кучу денег я бы прицепил крылья и полетел сам.

— Субсидия? Да она смешная, семьдесят пять тысяч и год, на три года. Этого мне хватает на рыбу, остается мелочь. — Она колебалась, казалась смущенной, потом продолжила: — В основном я сама свой добрый ангел.

— И как же вам это удается? — поинтересовался Чейс.

— А вы как думаете? Удачный генофонд. Мой прапрадед был одним из Мейси-китобоев. Я иногда думаю, что моя работа — искупление содеянного им. Он предвидел крах промышленности по переработке китового жира задолго до его наступления и вложил все деньги в нефть. С тех пор мы не бедствуем. — Она улыбнулась. — Вы сможете это пережить?

— Черт побери, — засмеялся Чейс. — Уже приходилось. — Он рассказал ей о своем браке с Коринной. — Если бы у меня была хоть капля мозгов, я поймал бы ее на слове и она финансировала бы институт. Но нет, я был слишком горд.

— Ерунда. Вы вынесли из брака кое-что получше.

— Что же?

— Макса.

— О да. Я только сейчас это по-настоящему понял, — признался он.

Они достигли домика на вершине холма, где Чейс приготовил жилище для Аманды: спальня, кухня и — поскольку столовую занимала декомпрессионная камера — еще одна спальня, меблированная как гостиная.

— Вы голодны? — спросил Чейс. — В большом доме можно сделать сандвичи.

— Попозже, — ответила Аманда. — Сначала я хочу показать, какой я вам привезла подарок.

— Подарок? Зачем вы…

— Родители всегда учили меня не отправляться в гости без полезного в хозяйстве подарка. — Сдерживая улыбку, она взяла Чейса за локоть и повела во двор дома, где склон опускался к небольшой бухте; дно здесь было углублено, чтобы обеспечить подход лодкам с большой осадкой. — Вот, — сказала она. — Я хотела завернуть, но…

Чейс посмотрел и, когда вдруг понял, что он видит, резко остановился.

— Бог мой… — выдавил он из себя.

На плоском скальном уступе у среза бухты стояла вещь, о которой Чейс мечтал с тех пор, как начал писать дипломную работу: противоакулья клетка. Это был прямоугольный ящик примерно семи футов высотой, пяти — шириной и восьми — длиной, сделанный из алюминиевых брусков, обрешеченных стальным тросом. В верхней части и с одной из торцевых сторон имелись входные дверцы, а на каждой стороне — отверстия для камеры площадью в квадратный фут. Сверху к клетке были приварены две подъемные цистерны, и даже на расстоянии Чейс мог разглядеть блестящие медные детали — значит, цистерны имели автономную систему снабжения воздухом и клетка могла свободно зависать на глубине.

Клетки — важнейший инструмент для ученого, занимающегося акулами, потому что они обеспечивают безопасный доступ к этим животным под водой в открытом море. Большинство акул не в состоянии перегрызть алюминиевый брус, а те, которые могли бы, — тигровые или большие белые — не делают этого. Они могут кусать брусья, пробуя их, проверяя на съедобность, но ни одна до сих пор не перегрызала.

С того дня, когда Чейс открыл институт, он пытался приобрести клетку — списанную, бывшую в употреблении, любую, чтобы получить возможность вести глубоководные эксперименты. Он выяснил, однако, что получить старую клетку невозможно: спрос на фильмы об акулах со стороны компаний кабельного телевидения оказался чрезвычайно высок, прокатные фирмы перехватывали каждую клетку, появлявшуюся в поле зрения, и драли за их использование ростовщические проценты. А выброшенные клетки были безнадежны — разбиты и изломаны и не подлежали восстановлению.

Самая же низкая цена на новую, хорошую клетку составляла около двадцати тысяч долларов.

Привезенная доктором Мейси клетка выглядела совершенно новой и действительно очень хорошей.

— Она прекрасна, — восхитился Чейс, начиная спускаться к бухте. — Но как вы…

— Это часть моего бракоразводного контракта, — ответила Аманда. — Мой бывший муж построил ее три года тому назад. Он намеревался стать истинным мачо — фотографировать акул, но обнаружил серьезную конкуренцию и переключился на каланов. — Она помолчала, потом добавила с сухой улыбкой: — Там у него тоже не заладилось, и он решил сосредоточиться на шлюхах. Ему досталась «тойота», мне — акулья клетка. Я решила, она вам пригодится.

— Конечно, пригодится. Я надеюсь…

— Я знаю, читала ваши работы по динамике укуса и по исследованию иммунитета к артриту. С этой клеткой вы, наверное, сможете провести результативные эксперименты с гнатодинамометром.

— Вы это выговорили? — рассмеялся Чейс.

Гнатодинамометр являл собой труднопроизносимое слово для обозначения простого понятия — метода измерения давления укуса, развиваемого акульими челюстями.

— Я еще не видел никого, кто мог бы произнести это слово.

— Ерунда, — сказала Аманда. — Только не спрашивайте меня, как оно пишется.

Когда они подошли к клетке, Чейс, просунув руку меж алюминиевых брусьев, ощупал сварные швы и мелкие детали.

— Само совершенство, — заявил он, улыбаясь. — Не могу дождаться погружения.

— А почему нужно дожидаться? Чем плохо сегодня?

— Сегодня? — Чейс автоматически посмотрел на часы.

— До заката еще семь или восемь часов, — заметила Аманда. — Как далеко от берега нужно отойти, чтобы увидеть акул?

— Не очень, во всяком случае — синих. Час, может быть, меньше.

— Чем скорее я окуну в воду морских львов, тем лучше, — сказала Аманда. — Они могут плавать с синими акулами, им это даже нравится. Они любят их дразнить. У вас есть приманка, чтобы собрать акул?

— Угу. — Тут Чейс вспомнил: — Но у меня нет воздуха. Компрессор…

— С ним все в порядке, — сообщила Аманда. — Я спрашивала у Длинного. Он сейчас наполняет баллоны. Честно, его весьма возбудила мысль о такой прогулке.

Доктор Мейси произвела на Чейса глубокое впечатление. Даже более чем глубокое. Он был потрясен. Ошеломлен. Он смотрел на нее, и она улыбалась в ответ, не торжествующе или снисходительно, а доверительно.

— Думаю, мне действительно нужно получить степень, — произнес Саймон, покачав головой.

— Что? Почему?

— Вы были правы с самого начала, — усмехнулся он. — Мадам, вы действительно важная персона. Вы — нечто!

Глава 21

Институтская лодка глубоко сидела в воде, потому что была до отказа заправлена топливом и свежей водой и нагружена по самый фальшборт научным, фотографическим и подводным оборудованием. Вдобавок к двухсотфунтовой клетке, которую Чейс и Длинный подняли и поместили на юте с помощью талей, свисавших с фишбалки на правом борту, здесь находились: четыре видеокамеры; видеомагнитофон; восемь баллонов для акваланга; пятьдесят фунтов кефали для морских львов; три десятигаллоновые банки с приманкой — рублеными макрелью и тунцом, чтобы создать пахучую пленку, уносимую на гребне волн и собирающую акул за мили вокруг; две двадцатифунтовые коробки мороженой рыбы для наживки, оттаивающей теперь на солнце; три комплекта аквалангов с гидрокостюмами, масками и ластами; и наконец холодильный ящик, набитый сандвичами, приготовленными госпожой Бикслер, и содовой.

Аманда провела морских львов по тропинке к доку, и они, нетерпеливо переваливаясь с боку на бок, поднялись на борт. Теперь животные сгрудились на юте, качая головами с дрожащими от возбуждения усами. Аманда гладила их и о чем-то с ними ворковала. Макс опустился рядом с ней на колени.

— Они довольны? — спросил он.

— О, будь уверен, — ответила Аманда. — Они знают, что лодка означает работу, и ждут не дождутся. Они любят работать, а иначе быстро начинают скучать.

Макс протянул руку, и один из львов наклонил к нему голову, чтобы почесали за ушами.

— Это кто?

— Харпо.

— Мне кажется, я ей нравлюсь.

— Я знаю, что ты ей нравишься, — улыбнулась Аманда. На ходовом мостике Чейс включил реверс. Длинный стоял на носовом выступе и багром направлял лодку, чтобы она не скребла о скалы. Когда лодка вышла из бухты и Чейс развернул ее в открытое море, Длинный прошел назад и спустился в каюту.

Спустя минуту он вернулся и сообщил Аманде:

— Ваш пилот-любитель только что радировал, велел передать, он поднимется и будет искать китов где-то через час. Я сказал, будем работать на двадцать седьмом канале. — Потом Длинный посмотрел на мостик. — По шестнадцатому сводка, — доложил он. — Предлагают поискать в воде парнишку.

— Какого? — спросил Чейс.

— Бобби Тобина, помощника с посудины Тони Мадейраса. Говорят, упал за борт. Тони клянется, что несколько раз проутюжил то место, но ничего не высмотрел.

— Похоже, падения за борт приобретают тут характер эпидемии, — заметила Аманда.

— Почему? — заинтересовался Длинный. — Кто еще?

— Перед тем как я уехала из Калифорнии, мне позвонила двоюродная сестра. Неделю или дней десять тому назад ее друг исчез с исследовательского судна как раз между материком и островом Блок. Он был фотографом, работал на «Нэшнл джиогрэфик». Его так и не нашли.

Лодка все еще двигалась медленно, двигатель рокотал приглушенно, так что даже с расстояния в десять ярдов, стоя на ход овощ мостике, Чейс услышал слова Аманды. Он позвал Длинного:

— Посмотри, может, найдешь для Макса спасательный жилет.

— Па… — взмолился Макс. — Брось… Я не собираюсь падать за борт.

— Я знаю, — ответил Чейс. — И готов спорить, Бобби Тобин тоже никогда ни о чем таком не думал.

* * *

Когда они прошли к югу от острова Блок, Аманда дала Максу несколько форелей покормить морских львов. Сама она поднялась по трапу на ходовой мостик и стала рядом с Саймоном. Огибая мыс, они увидели на оборудованном навесами пляже десятка два людей. Дети, надев на себя надувные круги, играли на песке в набегающей воде; двое взрослых в купальных шапочках пастельно-голубого цвета плавали туда и обратно ярдах в двадцати за линией прибойной волны; подросток лениво покачивался на доске для серфинга.

— Каждый раз, когда я вижу, как народ отплывает от берега, — заметил Чейс, — я думаю, как им повезло, что они не могут видеть себя с высоты пары сотен футов.

— Почему?

— А если бы они увидели, что проплывает каждые несколько минут в десяти или пятнадцати футах от них, они больше никогда в жизни не ступили бы в воду.

— Разве здесь так много акул?

— Нет, теперь нет, не то что раньше. Но чтобы нагнать страху, много и не нужно. Достаточно одной.

В ста ярдах от пляжа ловец омаров вытаскивал свои верши. Он подходил к поплавку, цеплял его багром и вытягивал в лодку, пропускал канат через тали, вывешенные на А-образной стальной раме, наматывал его на лебедку и поднимал на фальшборт ловушку на омаров, сделанную из дерева и проволоки.

Чейс помахал ему рукой, ловец омаров замахал в ответ, но потом заметил на борту большой белой лодки трафаретную аббревиатуру «O.I.». Он прекратил махать, а вместо этого ударил кулаком одной руки в сгиб локтя другой и показал Чейсу средний палец.

— Очаровательно! — заметила Аманда.

— Это Ржавый Пакетт, — пояснил Чейс, смеясь. — Он не очень меня любит.

— Я вижу.

— Ловцы омаров — странная публика. Многие из них считают море чем-то вроде личного погреба, а себя — имеющими богоданное право ставить ловушки где и когда им угодно, ловить, сколько им будет угодно, а весь остальной мир посылать к черту. И боже упаси связаться с их ловушками: они готовы друг друга за них утопить или пристрелить.

— А вы связались с его ловушками?

— Вроде того. Пока я не купил остров, Ржавый пользовался им как лагерем, складом, мусорной свалкой. Он ставил свои верши везде — не только на мелководье, но и в проливе, и около дока. Я не мог ни войти, ни выйти, винт все время запутывался в его веревках. Я попросил его убрать их, а он послал меня. Пришлось отправиться в береговую охрану, но они не захотели влезать в это дело. Тогда мы с Длинным вытащили все верши, собрали омаров и отдали их в дом престарелых, а верши забросили сюда. Ржавый нашел их только через две недели. Он знает, что это сделали мы, но доказать не может, а когда он обвинил нас, Длинный просто сказал, что это предупреждение, посланное Великим Духом. Ржавый туп, но не самоубийца, он не стал связываться с Длинным — гигантом, который относится к закону так же, как сам Ржавый. Так что он оставил верши здесь — отчасти из лени, а отчасти из-за того, что здесь и уловы лучше.

— Тогда он должен быть счастлив.

— Это вы так думаете. А Ржавый только злится. И ему здесь не нравится. Ничего никогда не происходит, нет ничего вдохновляющего, нет никого, кто бы чем-то разозлил или в кого можно пальнуть.

В молчании они шли еще несколько минут, потом Чейс обернулся и посмотрел назад. Остров Блок уменьшился за кормой до серого бесформенного пятна. Чейс сбросил обороты двигателя и перевел его на холостой ход.

— Прибыли, — сказал он.

— Прибыли куда? — Аманда огляделась. — Я не вижу ничего — ни птиц, ни рыб. Ничего, кроме морской воды.

— Да, — ответил Чейс, — но я их чувствую, ощущаю запах и практически даже вкус. — Он усмехнулся. — А вы?

— Чей вкус?

— Акул.

Глава 22

Ржавый Пакетт следил, как лодка, набирая скорость, уходит на восток. Белый корпус растворялся в водяных валах, пока наконец не остались различимы только редкие отблески солнца на стальной надстройке ходового мостика.

«Сукин сын, — подумал он, — надеюсь, ты потонешь, налетишь на что-нибудь и пойдешь ко дну, как камень. Или сначала пожар, а потом — ко дну. Да, пожар — это хорошо, в пожаре есть что-то красивое и злобное».

Может, следовало бы как-нибудь ночью отправиться на остров и что-нибудь там поджечь. Чтобы знали, как с ним связываться. Конечно, они должны догадаться, что это его рук дело, и этот долбаный Кинг-Конг — индеец навалится на него, как чудовище на ребенка. Наверное, следует еще подумать.

Ржавый открыл дверцу ловушки, вывешенной на фальшборте, и заглянул внутрь. В дальнем углу сидели два омара, поводя в разные стороны усиками. Один из них был хороших размеров, весом по крайней мере в пару фунтов. Пакетт сунул внутрь руку, схватил омара за головой, избегая клешней, вытащил и бросил в ящик на палубе.

Другой оказался много меньше, возможно, «коротышка» — юнец, которого следовало отпустить, чтобы подрастал еще год-два.

Пакетт раздумывал, не измерить ли панцирь, дабы убедиться, что омар — коротышка, но потом подумал: «Черт побери, если его не возьму я, то возьмет кто-то другой». Он вытащил омара из ловушки, одним быстрым движением оторвал хвост, а голову, ноги и клешни, все еще шевелящиеся, уронил за борт и посмотрел, как они утонули.

Хвост Ржавый положил на разделочную доску. Позже он его очистит и продаст на салат из омаров. Никого нет мудрей него.

Ржавый положил в ловушку новую наживку, спихнул вершу с фальшборта; веревка скользила у него в руках, пока натяжение не ослабло — это значило, что ловушка на дне. Тогда он выбросил в воду поплавок, включил передачу и медленно пошел вдоль бечевы к следующей снасти.

Десять проверены, осталось еще десять. Он уже набрал восемнадцать «жуков», а к концу, похоже, будет тридцать или даже побольше… Неплохо для утренней смены.

Пакетт подошел к следующему поплавку, перевел двигатель на холостой ход, зацепил поплавок и втащил его в лодку. Он пропустил веревку через блок, намотал ее на лебедку и включил механизм, придерживая веревку рукой, направляя ее на барабан.

С берега до Ржавого донесся крик. Он взглянул туда и увидел высокую светловолосую девушку — за ней гонялся по плотному песку парень, очевидно ее друг. На девушке было одно из этих бикини, которые представляют собой не столько купальник, сколько приглашение — как, бишь, они называются? тряпочка на заднице, — а сиськи прыгали вверх и вниз, как две дыни.

Хороша, подумал Ржавый. Он бы тоже от такой не отказался.

Девица вдруг остановилась, повернулась и ногой швырнула в парня воду с песком; тот закричал и бросился на нее, она увернулась, упала в воду и поплыла.

«Давай сюда, лапочка, — мысленно пригласил Пакетт, — я тебе покажу, как это делается».

Девушка прыгала за линией прибоя, дразня друга, пока он тоже не бросился в воду и не приблизился к ней. Вдвоем они поплыли брассом вдоль пляжа, медленно продвигаясь в приливной волне.

Ловушка стукнулась о днище лодки. Пакетт выключил лебедку и оттянул веревку в сторону, насколько смог, чтобы извлечь ловушку из-под лодки и вытащить на поверхность.

Что-то было не так. Ловушка висела под каким-то дурацким углом, словно один конец ее был много тяжелее другого. Ржавый перегнулся через фальшборт, ухватил ловушку и поднял ее в лодку.

Один конец у ловушки отсутствовал. Щепки от деревянных планок торчали среди клочьев разодранной проволоки.

Ржавый заглянул внутрь. Сначала ему показалось, что верша пуста: ни наживки, ни омаров — ничего. Потом, присмотревшись, он увидел, что в спутанной проволоке зацепились куски панциря и две ноги омара.

«Что за черт?» — подумал Ржавый. Браконьер бы этого не сделал, он пошел бы более легким путем: вытащил ловушку, открыл дверцу, забрал омаров и бросил бы ловушку назад в воду. Акула? Нет, акула разбила бы ловушку на части или просто поломала отдельные детали, если бы трепала ее.

Пакетт отвязал веревку от погубленной ловушки, столкнул ловушку в море и пошел на корму за запасной. Он всегда брал с собой четыре запасные верши, потому что всякое случается: ловушки воруют, их уносят штормы, веревки срезаются винтами лодочных моторов. Он прицепил запасную вершу, положил наживку и бросил ее за борт.

Со следующей ловушкой, которую вытянул Ржавый, дело обстояло примерно так же, даже еще хуже. Оба конца были вдавлены внутрь, оторванная дверца исчезла. На дне оказались разбросанными полдюжины усиков омаров — значит, в вершу угодили по крайней мере три особи. Кто-то разорвал их на куски.

Но кто?

Никакой осьминог не сотворил бы с ловушкой такого. Тут не водится ни гигантских угрей, ни слишком крупных и мощных головоногих.

А как насчет гигантского омара? Они каннибалы, и достаточно здоровый мог разбить ловушку.

«Не сходи с ума, — сказал себе Ржавый. — Этот омар должен быть размером с чертов «бьюик»».

Кто бы это ни сделал, он был достаточно велик и силен, а также пребывал в ярости либо в безумии; кроме того, он работал какими-то инструментами.

Человек. Это должен быть человек, но кому могло понадобиться…

Чейсу. Саймону Чейсу.

Точно, здесь есть смысл. Почему бы иначе Чейс махал ему рукой, проходя мимо? Они отнюдь не были друзьями. Чейс катил бочку на старину Ржавого; не довольствуясь тем, что согнал его с острова, где тот ловил омаров почти двадцать лет, и тем, что загнал его черт знает куда, теперь он вознамерился вовсе лишить Пакетта собственного дела.

Да, этот взмах рукой многое объяснял.

Хорошо, господин Саймон, долбаный Чейс с долбаного острова Оспри из долбаного института… Ты хотел воины — ты ее получил.

Взывая о достойном мщении, Ржавый заменил ловушку ч врубил мотор, двигаясь по веревке к следующему поплавку. Вполне возможно, Чейс изуродовал все остальные ловушки, но, чтобы это проверить, их требовалось поднять.

Ярость вернулась подобно приливу, когда Пакетт осознал, что у него остались только две запасные верши: значит, придется возвращаться в город, брать дополнительные и снова тащиться сюда.

Ярость отвлекла Ржавого, когда он подошел к следующему поплавку. Тот должен был бы покачиваться на прибывающей воде, и веревка должна была уходить вниз, однако этого не наблюдалось. Поплавок подпрыгивал, словно за веревку кто-то дергал.

Пакетт не обратил на это внимания. Он зацепил поплавок, втянул его в лодку, заправил веревку и включил лебедку. И сразу же лебедка жалобно взвыла, лодка осела на корму, а веревка заскользила против хода барабана.

«Ну а теперь-то что? — подумал Пакетт. — Должно быть, чертова штуковина зацепилась за что-то в скалах».

Но нет, все было не так, не могло быть так, поскольку веревка уже вытягивала груз, лебедка выбирала ее… Медленно, словно тяжесть была непомерной, но веревка накручивалась.

Водоросли. На ловушку намоталось, наверное, с сотню фунтов бурых водорослей. Ржавый схватил багор и перегнулся через борт, приготовившись стряхнуть водоросли с ловушки, прежде чем поднимать ее в лодку.

Лодка вдруг подпрыгнула, приняла нормальное положение, а веревка пошла быстрее. Может быть, водоросли свалились с верши. Может быть…

Показалась ловушка — темное пятно в зеленой мгле. За ней что-то двигалось — очевидно, кто-то попался в ловушку… Нет, это нечто толкало ловушку… Оно белело и…

«Боже праведный, — понял Пакетт. — Тело».

Но нет, это было не тело, и это плыло, причем быстро. Рот был открыт, глаза — тоже. У него имелись руки — или когти, — которые тянулись к Ржавому.

Одна из рук ухватилась за багор.

Пакетт закричал, пытаясь вырвать багор, но существо выдернуло инструмент у него из рук, и Ржавый, не переставая кричать, полетел на спину. Плечом он ударился о рычаг газа, тот пошел вперед, в рабочее положение; Ржавый упал на рычаг и весом тела выжал газ до упора.

Мотор заверещал, и корма резко опустилась: винт разрубил воздух и вошел в воду. Лодка скакнула вперед. Веревка хлопнула, соскакивая с лебедки; бухта каната свалилась за борт, поплавок выстрелил с А-образной рамы и исчез.

Пакетт не двигался, пока не услышал собственный крик. Тогда он скатился с рычага газа и выправил штурвал. Он шел на полной скорости, оглядываясь назад, словно ожидал, что некто — кто бы это ни был — залезет на ют, а потом в рубку.

Уйдя примерно на пятьсот ярдов, Ржавый убавил газ и положил лодку в широкий разворот вокруг поплавка. Он держал обороты двигателя на пяти сотнях, двигаясь со скоростью двенадцать или пятнадцать узлов. Ржавый приблизился к поплавку на сто ярдов и уставился на него. Тот плавал теперь, повинуясь течению, а не прыгал.

В голове у Пакетта была каша. Мысли, образы и вопросы беспорядочно отскакивали друг от друга, как шарик в китайском бильярде.

Через несколько секунд он ощутил дрожь, а потом приступ тошноты.

Он прибавил газу и двинулся по направлению к дому.

* * *

С того места на пляже, где они вылезли из воды, двое наблюдали, как лодка с ревом уносится прочь в облаке выхлопных газов.

— Интересно, что это с ним? — сказала девушка.

— Может, винт запутался, — предположил парень. — Со мной такое бывало. Приходится отправляться домой, пока штифты не полетели. — Он оглядел пляж. — Слушай, знаешь что? Мы одни.

— И что же?

— Как ты смотришь на то, чтобы искупаться голышом?

— Ты просто хочешь полапать меня, — улыбаясь, заметила девушка.

— Нет.

— Да. Признайся.

Парень несколько секунд колебался, но потом ухмыльнулся и сказал:

— Ладно, признаюсь.

Девушка завела руку за спину, потянула за тесемку, и лифчик свалился с нее.

— Видишь? — спросила она. — Честность — лучшая политика.

Она потянула узел на бедре — на песок упала нижняя часть купальника. Девушка повернулась, вприпрыжку преодолела невысокие волны и нырнула, пока ее друг поспешно вылезал из плавок.

* * *

Существо плыло над песчаным дном без определенного курса, выискивая признаки жизни.

Хотя у него не было ни понимания времени, ни знания того, что смены света и тьмы означают течение времени, существо чувствовало: промежутки между безумными порывами к убийству уменьшаются.

В соответствии с возрастающей активностью обмен веществ существа, в течение многих лет происходивший на уровне, которого хватало только на поддержание простейшей жизни, теперь ускорялся, восстанавливая чувствительность мозга, сжигая калории все быстрее и быстрее.

Существо услышало слабое движение где-то впереди, за пределами зоны видимости, и последовало на звук, обнаружив еще одну из этих непонятных клеток из дерева и проволоки. Внутри находились два маленьких живых создания. Существо разрушило клетку и съело их.

Оно начало опускаться глубже по песчаному склону, но внезапно ощутило колебания наверху, остановилось и усилием воли прекратило ритмическую пульсацию жабер. Существо настроило чувствительные рецепторы по бокам черепа на источник перемены давления воды.

Оно не смогло точно установить местоположение источника, но определило нужное направление — и, открыв впалый рот, подняв зубы, согнув когти, беззвучно понеслось к добыче.

* * *

Парень поймал девушку, прижался сзади и накрыл ее груди ладонями.

Она взвизгнула, развернулась к нему лицом и подняла руку, чтобы шлепнуть его. Парень поймал руку, положил себе на шею, потянулся вперед и поцеловал девушку.

Прильнув друг к другу, они погружались, пока их головы не скрылись под водой. Тогда они отпустили друг друга и всплыли.

— Какая здесь глубина? — спросила она, жадно хватая ртом воздух.

— Не знаю. Футов пятьдесят, может, больше.

— Как жутко, если не видишь дна.

— Думаешь, что кто-то собирается тебя съесть? — рассмеялся парень.

— Я хочу к берегу.

— Ладно.

— Просто чтобы касаться дна.

— Давай.

Парень сделал пару гребков, направляясь к пляжу. Потом остановился и сказал:

— Что это было?

— Что это?

— Что-то под нами. Ты не почувствовала?

— Заткнись, — велела девушка. — Не смешно.

— Я не шучу. Вроде небольшого перепада давления. Теперь уже нет.

— Джеффри, ты дурак… Не смешно.

— Говорю тебе… — начал парень, но девушка уже обогнала его и вспенивала воду, уплывая к берегу.

* * *

Теперь существо уже могло видеть их далеко наверху: два живых создания — крупные, слабые, неуклюжие. Оно понеслось вверх.

Неожиданно его самого атаковали снизу — ударили, но не причинили вреда. Сбитое с толку, оно совершило оборот, вглядываясь, кто же напал на него.

На границе зоны видимости существа обнаружилось нечто громадное, крупнее, чем само существо, тусклого цвета — почти не отличающееся от воды вокруг, с плавниками на спине и по бокам. Напоминающий полумесяц хвост медленно толкал нападавшего по кругу. Рот был приоткрыт, неотрывно смотрели пустые глаза.

Существу явилось слово для обозначения этого создания, слово из покрытого пеленой прошлого. Слово Hei — акула, и с опознанием пришло сознание опасности. Существо поворачивалось вслед за акулой, готовое защищаться.

Акула шевельнула хвостом и устремилась вперед, разинув пасть.

Существо увернулось, уйдя в сторону. Акула пронеслась рядом. Она сразу же развернулась и снова стремительно атаковала — существо переместилось глубже и снизу достало ее когтями. Когти нашли плоть и царапнули ее, но плоть была толстой и твердой. Кровь не появилась.

На сей раз акула не вернулась, а продолжила движение. Мощный хвост перемешивал слои воды, и акула скрылась в серо-зеленом мраке.

Существо медленно опустилось на дно. Оно сориентировалось, потом обшарило поверхность в поисках тех двух больших созданий.

Они исчезли. Спокойствие воды не нарушали ни звуки, ни колебания давления.

Существо повернуло в глубину для продолжения охоты.

На берегу девушка завернулась в полотенце, подобрала купальник и прошествовала прочь, оставив своего друга искать плавки в траве на дюне, куда она их забросила.

Глава 23

Лодка стояла на якоре, под килем — двести футов. На некотором расстоянии от кормы плавала клетка, удерживаемая тросом, который был закреплен на судне. Целый час Чейс и Длинный выбрасывали за борт приманку, и воздух в рубке до сих пор смердел кровью и рыбьим жиром. От лодки тянулась пленка, ее подхватывало течение: на спокойной водной глади отчетливо выделялись радужные маслянистые разводы.

Два баллона для аквалангов с прицепленными ремнями и присоединенными регуляторами лежали на палубе рядом с масками и ластами. Аманда и Саймон натянули снизу до пояса гидрокостюмы, верхние части костюмов пока свободно свисали. На плечах и руках блестел пот, обгоревшая кожа на спине Аманды начала розоветь.

Она прошла вперед, зачерпнула ведром чистой воды и осторожно облила морских львов — они спали, сбившись в кучу.

— Я собираюсь пустить девочек в воду через несколько минут, — заявила она. — Эта жара для них невыносима.

— По радио говорили, сегодня может дойти до тридцати восьми, — сообщил Длинный, вытирая лицо, — и готов спорить…

— Акула! — закричал вдруг Макс с ходового мостика. — Я ее вижу!

Они посмотрели назад. В пятидесяти ярдах пленку разрезал треугольный спинной плавник, следом за ним из стороны в сторону двигался хвостовой.

— Синяя, — отметил Длинный. — Я знал, мы их поднимем.

— Как вы определяете на таком расстоянии? — спросила Аманда.

— Короткий и низкий спинной плавник… Острый хвостовой… Темно-синего цвета.

— А размеры?

— Судя по расстоянию между спинным и хвостом… Думаю, футов десять, даже одиннадцать. — Он посмотрел на мостик, на Макса: — Хорошо, парень. Продолжай в том же духе, будут и другие.

— Вон! — показал Макс. — Следом за… Нет, две! Там еще две!

Словно почувствовав возбуждение в голосе мальчика, морские львы зашевелились и приподнялись, опираясь на ласты и принюхиваясь.

— Готовимся, — сообщил Чейс Аманде и бросил черпак в ведро с приманкой.

Когда Саймон и Аманда натянули гидрокостюмы, надели баллоны и промыли маски, жирную пленку бороздили уже шесть синих акул, с каждым проходом приближаясь к клетке.

— Кидай время от времени рыбу-другую, — обратился Чейс к Длинному, — просто чтобы они не потеряли интерес.

Он открыл люк у себя под ногами, наклонился и вы-ташил два куска белой пластмассы, каждый размером с картонку для сорочек, соединенные между собой. С одного угла свисала веревка.

— Что это? — поинтересовалась Аманда. — Пластмассовый сандвич?

— Точно, — улыбнулся Чейс. — Но мы, как ученые мирового класса, называем его «гнатодинамометр».

— Вы шутите.

— Отнюдь. Просто, но эффективно. Это тарированная пластмасса. А внутри, — показал Чейс, раздвинув пластиковые детали, — макрель. Пока Длинный будет подкармливать акул, я просуну свой сандвич через одно из отверстий для камер. Акула почует макрель и укусит пластмассу. Я дам ей возможность вволю погрызть сандвич, а потом отпущу. Затем в лаборатории с помощью микрометра я измерю, насколько глубоко прокушен пластик, и, используя набор таблиц, установлю, какого давления акула достигла в укусе.

— Восхитительно! — воскликнула Аманда. — Вся конструкция, должно быть, стоит доллара три.

— Если быть точным, десять. Но прибавьте стоимость клетки, лодки, топлива и содержания команды — и получите что-то порядка ста тысяч. — Чейс замолчал, наблюдая за акулами, кружившими возле клетки, потом спросил: — Вы уверены, что морских львов надо запускать в воду именно здесь?

— Вот увидите, — с улыбкой ответила Аманда. — Они поиздеваются над вашими акулами.

Она открыла дверцу в транце, спустилась на ступеньку, придвинула к себе ведро с рыбой и позвала каждого морского льва по имени. Один за другим они вразвалку приближались и получали по рыбине. Потом Аманда сгибала руку и делала указательный жест в сторону воды. Животные плюхались на ступеньку, а затем в море.

Чейс видел, как коричневые тела мелькали между иссиня-черными спинами акул и устремлялись в голубую воду.

— Пошли? — спросила Аманда. Она потянулась на палубу за видеокамерой. Чейс не ответил. Он все еще смотрел на воду, хотя морские львы уже исчезли из виду. Чейс был возбужден, как и ожидал; чего он не ожидал, так это неясного беспокойства, которое сопровождало возбуждение, — не страх, ничего конкретного, скорее дурное предчувствие.

— Не беспокойтесь о моих морских львах, — заверила Аманда. — С ними все в порядке.

— Я не беспокоюсь, — сказал Чейс. — Не волнуют меня и синие акулы. Я просто думаю, какая там еще чертовщина завелась.

— Забудь, Саймон, — посоветовал Длинный. Он взялся за канат и потянул, перемещая клетку к самой корме лодки: — С такой клеткой все будет как надо.

— Ты прав, — согласился Чейс.

Он спустился на ступеньку, дотянулся до клетки и открыл люк в верхней части. Синяя акула толкнула клетку, потом унеслась прочь.

Выпрямившись, Чейс надел маску и взял в рот загубник. Тут он услышал Макса:

— Па…

Он посмотрел на ходовой мостик. Мальчик казался маленьким и далеким.

— Будь осторожен, — напутствовал его Макс. Чейс поднял вверх большие пальцы, сдвинул маску на лицо, прижал к груди пластиковый сандвич и шагнул сквозь люк в холодную темную воду.

Аманда сразу же последовала за ним. Когда Длинный увидел, что она тоже в клетке и закрыла люк, он отпустил трос. Клетка дрейфовала по течению, пока трос не натянулся. Длинный удостоверился в надежности узла крепления, бросил в море несколько макрелей и снова взялся за приманку.

Прошло некоторое время, прежде чем пузырьки воздуха растворились и вода очистилась. Чейс взглянул на Аманду — та настраивала видеокамеру — и начал осматриваться в окружающей голубизне.

У них над головой шлепнулась в воду макрель: она опускалась перед клеткой, порхая, как падающий лист. Из-за клетки выскочил морской лев, зажал рыбу в зубах и на секунду завис, словно позируя перед камерой Аманды. Потом он укусил макрель, из уголков пасти брызнула кровь, и, жуя рыбину, животное уплыло.

Чейс поискал взглядом акул. Он увидел трех, в пятидесяти или шестидесяти футах, почти на границе видимости. Темные силуэты не спеша перемешались туда и обратно. «Долго ждать не придется, — подумал Чейс, — они просто осторожничают пока. Через минуту они привыкнут к нам и приблизятся за кормом».

Еще три макрели упали рядом с клеткой — по одной с боков, одна спереди. Одну схватил морской лев, две другие продолжали падать.

Две из трех акул круто развернулись и устремились к клетке. Движения их больше не были медленными или неосмысленными, они двигались теперь быстро и резко — не прогуливались, а охотились.

Одна из макрелей падала прямо перед Чейсом, не более чем в трех футах. Акула кинулась на нее, как истребитель, захвативший цель. Рот акулы раскрылся, она повернулась на бок, опустилась мигательная перепонка, защищающая глаз…

Вдруг акула остановилась, тело ее выгнулось. Развернувшись почти на месте, она пропала во мраке. Макрель, нетронутая, продолжала падение.

Чейс посмотрел на Аманду и развел руками: что все это значит? Он знал, что синие акулы, хотя и редко нападают на людей, их не боятся. Однако Чейс был уверен: акула внезапно испугалась, увидев его с Амандой. Доктор Мейси пожала плечами и покачала головой.

Чейс вытолкнул пластиковый сандвич через отверстие для видеокамеры, сдавил его, чтобы выжать сок из рыбы в воду, и дразняще подергал за веревку.

Приблизился морской лев и принюхался, но Аманда дала ему знак убраться, и он подчинился.

Между брусьями на дне клетки Чейс увидел акулу, поднимающуюся из глубины. Она уловила запах и искала его источник. Чейс держал пластик как можно дальше от клетки, болтающимся на веревке. Акула всплывала и разворачивалась, прицеливаясь.

«Давай, крошка, — мысленно промурлыкал Чейс, — давай».

Акула распахнула пасть, показывая ряды маленьких белых треугольников. До наживки ей оставалось пять футов, потом три…

Чейс изо всех сил вцепился в веревку, зная: предстоит борьба, чтобы животное не вырвало у него из рук все приспособление. Когда акула повернулась на бок, он увидел ее глаз.

Акула замерла, словно ударившись в стену. Рот закрылся, и, взмахнув два раза мощным хвостом, она исчезла в глубине.

Чейс повернулся к Аманде и сделал обеими руками жест вверх. Он оттолкнулся от дна клетки, открыл люк и подтянулся. Положив руки на верхнюю часть клетки, он высунулся из воды, вынул изо рта загубник и поднял маску.

— Почему они разбегаются? — спросил Длинный, видевший все с лодки.

— Черт меня побери, если я знаю. Аманда протиснулась сквозь люк и присоединилась к Чейсу на поверхности.

— Я в жизни такого не видел, — признался Чейс. — Синие акулы не боятся людей.

— А эти боятся, — констатировала Аманда. — Вы заметили шрамы у последней?

— Где?

— Вдоль всего бока. И не от спаривания, шрамы от спаривания я видела. Эти гораздо правильней: пять больших рваных царапин, практически параллельные. И свежие.

— Пять? — уточнил Чейс. — Вы уверены?

— Вполне. А что?

— Примерно неделю назад мы видели большого дельфина с пятью глубокими порезами на хвосте.

— Чем они были сделаны?

— Вот в чем вопрос. — Чейс посмотрел на Длинного. — Ты как думаешь?

— Сделаем еще попытку, — предложил Длинный. Он вывалил в воду из ведра оставшуюся приманку и сопроводил ее дюжиной макрелей. — Если это их не привлечет, то ничто не привлечет.

Несколько минут они выжидали, пока кровь и потроха разнесет водой, потом снова спустились в клетку.

В воде клубились красные облака, тушки рыбы погружались, как обломки корабля. Сквозь дымку Чейс увидел двух акул, в двадцати или тридцати футах, но за время, пока он, поднявшись, закрывал люк над головой, они исчезли. Он взглянул на часы, затем, ухватившись за брусья, посмотрел в отверстие для видеокамеры. Через пять минут вода очистилась от крови, рыба упала на дно. Единственным проявлением жизни, зафиксированным Чейсом, стали морские львы: в одиночку или парами они, играя, проплывали мимо клетки.

Он подал Аманде сигнал подниматься.

* * *

Когда на лодке они скинули акваланги, Чейс сказал Аманде:

— Происходит какая-то ерунда, что-то не так. Как будто они передают друг другу: «Держитесь подальше, человек — это плохая новость». Но такого не может быть… Если только в воде нет какой-то электромагнитной аномалии, которую они все сразу же ощущают и которая как-то связана с человеком.

— Думаю, мои морские львы первыми бы это почувствовали, — заверила Аманда. — Я не хочу оскорбить ваших акул, но мои дамы несколько выше в интеллектуальном отношении.

— Может быть, — заметил Длинный, — но ваших морских львов не было здесь, когда началась вся эта чертовщина. Им еще не пришлось выучить этот урок.

— Вы не хотите позвать их назад, на лодку? — спросил Чейс.

— Я могу, — ответила Аманда, — если мы куда-то двигаемся. Если нет, то они вернутся, когда сочтут нужным.

— Я подумал, может быть, стоит попробовать в другом месте, просто чтобы…

— Па… — попросил Макс со своего насеста на ходовом мостике. — А мне можно в клетку?

— Ты имеешь в виду, с аквалангом? Я не…

— Акул вокруг нет.

— Да, но я не думаю, что глубина в двести футов и пятимильный след приманки самые подходящие условия для того, чтобы начинать.

— Ну пожалуйста! Слушай, я же буду в клетке. С тобой. — Макс улыбался, и просьба его приобретала характер искушения. — О чем ты беспокоишься? Что нас ударит током?

Чейс посмотрел на Длинного в поисках поддержки, потом на Аманду, но никто не пришел ему на помощь. «Родительская доля, — подумал он. — Решения приходится принимать тогда, когда меньше всего этого ждешь». Наконец он изрек:

— Ладно.

У Макса не было гидрокостюма, и Аманда одолжила ему свой. Костюм оказался мальчику велик, так что, вероятно, не мог согреть, но должен был уберечь от порезов и ушибов в клетке. Чейс присоединил для него баллон и, когда они оделись и приготовились, повторил с ним правила погружения.

— Самое важное, — подчеркнул в конце Чейс, — это никогда не…

— Знаю: не задерживать дыхание. Но мы же не будем погружаться слишком глубоко.

— Мы вовсе не будем погружаться, клетка останется на поверхности, но все же над тобой будет четыре или пять футов воды. Эмболию можно получить на глубине двух футов. — Чейс помолчал. — Понятно?

— Понятно.

— Я пойду первым. Длинный скажет, когда идти тебе, а Аманда даст руку.

Чейс с мольбой посмотрел в небо, потом шагнул через люк в клетку.

Через несколько секунд сквозь люк скользнул Макс и приземлился на ноги. Он промыл маску и продул регулятор.

Чейс увидел, что мальчику немного не хватает веса: избыточная для него плавучесть гидрокостюма приподнимала Макса над дном клетки, — и сделал знак, чтобы тотдержался за брусья. Макс кивнул и выполнил команду, и они стали вместе смотреть в пустынное море.

Они не увидели ни акул, ни морских львов — вообще ничего. Потом Макс опустился на колени, потянул отца за ногу и показал вниз. Глубоко под ними была едва заметна одинокая маленькая акула. На нее налетал, задирая, морской лев. Макс прижался лицом к брусьям дна, пытаясь разглядеть получше.

Животные находились как раз на границе отчетливой видимости. «Если бы они поднялись хотя бы на десять футов, — подумал Чейс, — у Макса появился бы хороший обзор». Потом он вспомнил о подъемных цистернах и осознал, что, если животные не поднимаются, он может спуститься к ним. Чейс наклонился и посмотрел на манометр, присоединенный к регулятору на акваланге Макса: две тысячи фунтов. Воздуха навалом. Тогда он выпрямился и открыл заборные вентили на обеих цистернах.

Клетка начала погружаться. Сначала она шла толчками, затем стала опускаться плавно — Длинный выбрал слабину троса, тянувшегося к лодке. Когда глубиномер на одной из цистерн показал пятнадцать футов от поверхности, Чейс перекрыл заборные вентили и открыл другие, подавая в цистерны воздух до тех пор, пока клетка не обрела нулевую плавучесть.

Акула и морской лев стали теперь хорошо видны: два темных тела на голубом холсте. Вверх проплыло несколько пузырьков воздуха — их выпустил изо рта морской лев.

Потом он вдруг оставил в покое акулу и резко устремился вверх. Сначала Чейс решил: животному наскучила игра либо у него кончился запас воздуха; но что-то в движениях морского льва — какая-то торопливость — указывало, что Чейс ошибается. На большой скорости лев миновал клетку и поспешил к лодке. Провожая его глазами, Чейс увидел других — двоих в паре и одиночку, — плывших к лодке с такой же сумасшедшей скоростью.

«Боже правый, — подумал Саймон, — а теперь-то что?»

— Мне кажется, они нагулялись, — заметил Длинный, глядя, как морские львы карабкаются на ступеньку в корме.

Животные лаяли и толкались, отчаянно спеша взобраться на борт.

— Нет, — обеспокоенно произнесла Аманда, — Что-то их напугало. Там что-то есть.

— Например? — Длинный посмотрел в воду. Он едва различал клетку — погружаясь, она попала в тень лодки. Удерживая трос, Длинный перешел от одного борта к другому, вернулся на корму. — Ничего, — сказал он. — Я там ничего не вижу.

— Однако что-то там есть, — настаивала Аманда. — Кто-то… где-то…

— Тогда, кто бы там ни был, он глубже. Или так, или… Черт!

— Что?

— Подлодкой.

Он стал поспешно выбирать трос.

* * *

Когда трос потащил клетку, она вздрогнула. Чейс протянул руку, чтобы открыть воздушные вентили.

Над головой проплыл силуэт — такой огромный, что клетка целиком оказалась в темноте. Чейс вздрогнул и посмотрел вверх. Вспыхнувшее солнце на секунду ослепило его, лишив ориентации. К тому моменту, когда глаза адаптировались, Чейс уже не был уверен в направлении, которым двигался силуэт. Он повернулся.

В десяти футах, всплывая в тени от лодки, с могучей грацией — которая так восхищала Чейса, но теперь казалась пугающей — на клетку надвигалась большая белая акула. Она не замедлила ход, не колебалась. Глаза в глазных впадинах закатились назад, пасть открылась. Челюсти выкатились вперед, зазубренные белые треугольники выпрямились. Акула обрушилась на клетку.

Чейс инстинктивно отпрянул и упал сверху на Макса. Мальчик повернул голову, его глаза расширились от ужаса.

Со скрежещущим звуком зубы царапнули металл, потом тот со скрипом сплющился, внезапно зашипел воздух и взорвался пузырьками.

Клетка, словно взбесившись, пошла в сторону, закрутилась под лодкой, ударилась о киль, и Чейс вдруг понял, что случилось: акула разломала одну из подъемных цистерн.

— Черт побери! — заорал Длинный.

Он изо всех сил удерживал трос, на руках выступили сухожилия. Длинный заметил акулу только за секунду перед ударом, когда она вылетела из-под лодки, словно серая торпеда.

Аманда подскочила к нему, ухватилась за трос, помогая тянуть.

— Я думала, акулы никогда…

— Угу, — отозвался Длинный. — Но знаете, что я вам скажу? Эта — напала.

— Почему?

— Бог знает.

Они слышали, как клетка стучит о киль, подошвами ощущали удары.

— Вы не можете завести трос на лебедку?

— Не рискну. Эта дрянь весит больше тонны, она может просто оборвать трос.

— Что же нам делать? Мы должны…

— Если она выйдет из-под кормы, я пристрелю эту суку, — ответил Длинный. — А до тех пор остается только молиться, чтобы она убралась.

* * *

Чейс с Максом съежились в дальнем углу клетки, держась друг за друга и за брусья: конструкцию неистово швыряло под лодкой.

Акула сцепила челюсти, согнула и разогнула массивное тело, будто пытаясь разнести клетку на куски.

Чейс увидел, что пузырьки из регулятора у Макса бегут непрерывной струёй. Мальчик забирал слишком много воздуха. Чейс привлек внимание сына, указал на свой регулятор, потом — на регулятор Макса, жестом объяснил ему, чтобы тот замедлил дыхание. Испуганный Макс кивнул.

Акула неожиданно отпустила клетку, и та скользнула вниз, повиснув наклонно. Когда акула начала погружаться, перед глазами Чейса медленно скользнуло ее широкое белое брюхо. Перед половой щелью плоть рассекали пять параллельных отметин.

* * *

— Тяни! — закричал Длинный.

Они с Амандой медленно выбирали трос. За бортом они увидели верхнюю часть клетки, вышедшую из-под днища лодки. Акула серой тушей зависла почти неподвижно под клеткой. Длинный спрыгнул на ступеньку, оттягивая трос под кормой:

— Еще пять футов, и мы…

— Нет! — воскликнула Аманда, указывая на что-то. Мелькнул серповидный хвост, забурлила вода, и на поверхности показалась коническая голова акулы. Рот был полуоткрыт: ударившись о ступеньку, акула соскользнула и кинулась на трос. Одним движением головы животное вырвало трос из рук Длинного и перекусило его. Длинный упал навзничь на палубу.

Акула уплыла, а клетка начала тонуть.

* * *

С трудом удерживая равновесие, Чейс выпрямился, схватил вентиль неповрежденной подъемной цистерны и полностью открыл его. Послышалось шипение воздушной струи, погружение клетки замедлилось. Но не прекратилось.

Чейс надул жилеты, свой и Макса, надеясь, что, сняв их с Максом вес и добавив клетке плавучести, он остановит падение, подвесит клетку, пока Длинный не спустится к ним с тросом.

Клетка продолжала погружаться. Чейс посмотрел на прикрепленный к цистерне глубиномер: стрелка прошла тридцать футов, потом тридцать пять, сорок…

Он быстро огляделся. Акула исчезла.

Пятьдесят футов…

Чейс знал, что выбора у него нет, они не могли опускаться до дна. У них обоих кончится воздух — возможно, еще до конца погружения и уж наверняка раньше, чем до них доберется Длинный.

Он поднял Макса на ноги и открыл люк. Положив руки на плечи сына, Чейс посмотрел ему в глаза, призывая вспомнить полученные уроки и молясь, чтобы не оказалось, что мальчик пропустил их мимо ушей. Он вынул изо рта загубник и прокричал одно слово: «Помни!»

Макс понял.

Шестьдесят футов…

Чейс вытолкнул Макса в люк и немедленно последовал за ним. Он взял мальчика за руку и заглянул в лицо, чтобы контролировать его дыхание.

Они поднимались слишком быстро, обгоняя пузырьки выдыхаемого воздуха. Наполненные жилеты расширялись, рвались к поверхности, тянули вверх. Необходимо было замедлить всплытие: продолжая в том же темпе, они рисковали порвать легкие или получить эмболию либо кессонку.

Чейс выпустил воздух из жилетов, и подъем стал медленнее. Теперь пузырьки от выдоха опережали их. Хорошо.

Саймон посмотрел на свой глубиномер: сорок футов… тридцать пять… Он не глядел вниз, сосредоточившись на лице Макса, не видел, как под ними показалась из глубины акула.

Двадцать футов… Пятнадцать…

Внезапно сверху раздался всплеск, вода забурлила, и к ним подплыл Длинный с ружьем для подводной охоты.

Теперь Чейс бросил взгляд вниз и увидел разверстую пасть и выдвинутые вперед челюсти большой белой акулы, поднимающейся из мрака со скоростью ракеты.

Длинный нажал на спусковой крючок. Углекислотный патрон выдохнул клуб пузырей, острога вылетела из ружья. Она ударила акуле в нёбо и вонзилась в него. Акула притормозила, мотая головой, пытаясь избавиться от помехи. Животное сомкнуло челюсти, сгибая и ломая острогу.

Чейс вылетел на поверхность, таща за собой Макса, и толкнул его на ступеньку. Аманда схватила мальчика и вытащила его на лодку, а Чейс, закинув ноги и выкатившись на ступеньку, протянул руку вниз, Длинному.

Но Длинный остался под водой наблюдать. Наконец он вынырнул и одним движением выбросился на ступеньку.

Чейс скинул ремни, опустил на палубу баллон и нагнулся к Максу — тот лежал на боку, Аманда помогала ему снять акваланг.

— Ну как ты? — спросил Чейс. Глаза у Макса оставались закрытыми. Он кивнул, выдавливая улыбку, и сказал:

— Господи…

— Ты отлично действовал… Соблюдал правила… Не испугался. Ты действовал превосходно!

Чейс ощущал собственные вину и глупость, облегчение и гордость. Он хотел выразить все эти чувства, но не шал как. Поэтому он зажал ладонь Макса в своих ладонях, погладил ее и проговорил:

— Чертовски жуткое посвящение в аквалангисты в открытом море. — Он увидел Длинного, идущего к каюте, и обратился к нему: — Эй, Длинный… Спасибо. Я не смотрел вниз, не видел, что она подходит.

— Знаю, — бросил Длинный. — Я подумал, лучше дать этой суке пожевать что-нибудь взамен тебя. Знаешь, это наша акула. Крючок все еще на ней.

— Я никогда не видел, чтобы они так себя вели, и никогда об этом не слышал. Она как бешеная! С ней что-то ненормальное, как и с синими акулами, только наоборот: белая свихнулась на нападении, а не от страха. — Чейс помолчал секунду и закончил: — Но кто бы ни был причиной такого поведения, это одно и то же существо: на брюхе белой акулы — пять царапин.

* * *

Они подняли якорь и повернули на запад, направляясь к дому. Чейс стоял у штурвала на ходовом мостике; Макс лежал рядом с ним на полотенце, согреваясь под полуденным солнцем. Аманда кормила морских львов. Устроив их на корме, она поднялась по трапу на мостик.

Едва впереди показался низкий силуэт острова Оспри, как у трапа появился Длинный и сообщил Аманде:

— Ваш пилот на связи: он нашел китов.

— Как далеко?

— Недалеко, пару миль к востоку. Аманда колебалась. Она посмотрела на часы, потом на морских львов, потом на Чейса.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Чейс у Макса.

— Отлично, — ответил Макс. — Со мной все в порядке. Пойдем туда, я никогда не видел китов. Чейс повернулся к Аманде и предложил:

— Вам решать. Вы думаете, морские львы будут работать?

— Конечно, и прекратят только когда устанут.

— Они не запуганы?

— Нет, не думаю. Если они увидят белую акулу, то выскочат из воды, как и в этот раз. Кроме того, акулы обычно не подходят к группе крупных, здоровых китов.

— Угу, — сказал Чейс. Он повернул штурвал и взял курс на восток. — Но я думал не только о белой акуле.

Глава 24

Я их не слышу, — произнес Макс.

В двухстах ярдах перед ними группа серых китов лениво продвигалась на север.

— Ты бы услышал, если бы находился под водой, — объяснил Чейс. — Их слышно за несколько миль.

— Но если они поют…

— Это не настоящее пение. Мы так говорим, потому что не знаем, как еще это описать. Настоящего голоса у них нет. Они издают звуки неким органом, расположенным у них в голове. И делают это не все время.

Они стояли на ходовом мостике. Лодка дрейфовала на холостом ходу, медленно опускаясь и поднимаясь на длинной океанской волне.

Огромные серые тела перекатывались в море, перемещая своими громоздкими широкими головами горы воды, демонстрируя роскошные горизонтальные хвостовые плавники пятнадцати и двадцати футов в размахе, извергая при выдохе туманные струи в теплый воздух. Тут были взрослые и детеныши, самцы и самки, но пересчитать их оказалось невозможно: то тут, то там один или двое из них трижды хлопали по поверхности хвостами, а затем глубоко ныряли и исчезали, чтобы спустя несколько минут снова появиться в непредсказуемой точке среди своих сородичей.

— О чем они поют? — спросил Макс.

— Очень долго никто не знал. Единственное, что было известно, — киты таким образом держат связь, разговаривают, может быть о том, куда направляются, или где должна быть пища, или о том, что почувствовали опасность. Я слышал, что синие киты не теряют связь в открытом море на расстоянии более чем в тысячу миль. Однако горбачи — единственные киты, производящие такие сложные по ритму и тональности серии звуков. Сейчас ученые почти совершенно убеждены, что песни горбачей — призывные, брачные, самцы издают их, чтобы привлечь самок. — Чейс улыбнулся: — Мне нравится думать, что они ошибаются, что песни горбачей по-прежнему непознаны.

— Почему?

— Тайны — чудесная вещь. Знать все разгадки было бы скучно. Как с лохнесским чудовищем — надеюсь, его тоже никогда не найдут. Чтобы наше воображение не умерло, требуются драконы.

— Макс! — позвала с кормы Аманда. — Спустись и подготовь Харпо.

Мальчик прошел назад по мостику и скатился по трапу в рубку.

Трое из морских львов были в упряжи, к которой крепились видеокамеры с нацеленными вперед объективами. Четвертое животное нервно слонялось от борта к борту, словно в смущении.

Аманда дала Максу четвертый комплект ремней и показала, как затягивать их: на плечах морского льва, на брюхе, вокруг ласт и на спине.

Когда Макс накидывал кожаные ремни на шелковистую шкуру, морской лев ткнулся в него носом и пощекотал усами.

Аманда пристегнула камеру и крикнула Чейсу:

— Все готово!

Чейс посмотрел на воду. Все казалось обычным, мирным. И все же…

— Вы уверены, что хотите это сделать? — спросил он. — У нас три месяца.

— Да, но киты будут появляться не каждый день. Давайте начнем.

— Хорошо, это ваше решение. Как близко мне нужно подойти? Мне бы не хотелось нарушать федеральные законы о неприкосновенности китов.

— Не очень близко. Главное — оказаться на пути китов, чтобы морские львы не выдохлись, догоняя их.

Чейс включил передачу и дал газ, держась достаточно далеко от китов, чтобы не тревожить их шумом мотора. В такой тихий день не терять китов из виду не составит труда: хвостовые плавники и фонтаны будут видны за милю, если не больше, так что Саймон зашел, по его оценке, на пятьсот ярдов вперед стада, сбросил газ и положил лодку в дрейф.

На корме четыре морских льва раскачивались друг за другом, как школьники в очереди за ленчем. Перед тем как включить видеокамеру и указать рукой на открытую створку в транце, Аманда поговорила с каждым и сделала несколько жестов. Макс стоял рядом с ней, копируя движения.

Один за другим морские львы проковыляли к корме и плюхнулись в воду.

Когда все они вынырнули рядом с лодкой, Аманда подняла руки и нацелила дам на приближающихся китов.

Животные залаяли, развернулись и снова скрылись под водой.

— Как долго они могут не всплывать? — задал вопрос мальчик.

— Каждый раз минут десять, — ответила Аманда. — Не так долго, как киты, но могут сразу же нырнуть снова, а погружаются на шестьсот — семьсот футов.

— Глубже, чем люди.

— Намного. И им не нужна декомпрессия, у них не бывает ни кессонки, ни эмболии.

— Мы должны следовать за ними? — спросил Чейс с ходового мостика.

— Нет, останемся здесь. Я не хочу, чтобы киты думали, будто мы гонимся за ними. Если хотите, выключите двигатель. Дамы знают, где мы.

— Но почему вы уверены, что морские львы вернутся? — снова подал голос Макс.

— Потому что они всегда возвращаются, — сказала Аманда и улыбнулась.

Чейс спустился с мостика, выключил мотор и взял стакан из шкафчика в проходе.

— Пойдем, — обратился он к Максу. — Посмотрим, может, нам повезет.

— Куда?

— Эти киты не в районе размножения, а поют горбачи обычно в районах размножения. Но может быть, если повезет, мы послушаем небольшой концерт.

Он провел сына вниз, в переднюю каюту, поднял край ковра и, свернув его на несколько футов, опустился на колени, прижавшись ухом к холодному фибергласу корпуса, и знаком велел Максу сделать то же.

— Что-нибудь слышишь? — спросил Чейс.

— Вода, — ответил мальчик, — вроде как плещется вокруг, и… Подожди! — Глаза у него расширились. — Да, слышу! Но очень слабо.

— Возьми. — Чейс приподнял голову сына и приставил ему к уху дно стакана, опрокинутого открытым срезом к корпусу. — Лучше?

Макс расплылся в улыбке, и Чейс понял, что тот слышит: уханье призраков и птичий щебет, свист и чириканье, восхитительный ритмизованный диалог левиафанов.

— Круто! — прошептал сияющий Макс.

— Это точно, — подхватил Чейс, подумав, что быть отцом тоже здорово.

Киты прошли в нескольких сотнях ярдов к востоку от лодки и продолжили свой путь. Постепенно звуки угасли, и наконец даже с помощью стакана Макс мог различить только дальнее эхо. Они поднялись на палубу и открыли ящик с едой, приготовленной для них госпожой Бикслер.

* * *

Первый из морских львов вернулся через полчаса. Они сидели на корме и ели, когда услышали лай и, выглянув, увидели, как животное, оседлавшее небольшую волну, вылезает на ступеньку.

— Привет, Гручо, — крикнула Аманда.

Чейс покачал головой:

— Как вы их различаете…

— Если бы вы жили с ними день за днем три года, вы бы тоже научились.

Морской лев приподнялся на длинном заднем ласте и обрушился сквозь дверцу в транце.

Пока Аманда снимала камеру и ремни, зверь возбужденно лаял и качал головой.

— Что она говорит? — допытывался Макс.

— Она рассказывает мне, что видела, — ответила Аманда. — Знаешь, что-то вроде: «Эй, ма, послушай, что я расскажу».

— И что же, по-вашему, она видела? — поинтересовался Саймон.

— Посмотрим пленку позже. — Аманда подняла камеру. — Когда вернутся остальные, мы можем снова догнать китов. — Потом она обратилась к мальчику: — Ты не дашь Гручо рыбы, пока я просушу и перезаряжу эту штуку?

Макс открыл люк на юте, вытащил ведро с кефалью и, держа рыбину за хвост, предложил ее морскому льву. Животное не устремилось на нее, не кинулось к ней, только вытянуло шею, приняло рыбу и, казалось, просто вдохнуло ее.

Второй из морских львов, Чико, вернулся спустя десять минут, третий — Харпо — еще через несколько минут. Мальчик накормил обоих; поев, они проковыляли через палубу, свалились рядом с Гручо, и все трое заснули на солнце.

* * *

Аманда посмотрела на часы. «В десятый раз за последние пять минут», — отметил про себя Чейс. Потом она приложила ко лбу ладонь козырьком и посмотрела на спокойную воду, пытаясь различить на поверхности хоть какое-то движение.

— Вы говорили, они могут нырять целый день, — сказал Чейс.

— Могут. Но не ныряют, особенно после той работы, какую они выполнили с акулами. — Она снова посмотрела на часы. — Никто из них раньше не отсутствовал два часа. Животные обучены возвращаться в течение часа. Кроме того, они хотят вернуться: устали, проголодались. — Она нахмурилась: — Особенно Зеппо. Она ленивая. И именно она опаздывает. Очень опаздывает.

— Может, решила погулять.

— Ни в коем случае, — холодно отрезала Аманда.

— Почему вы так уверены? Она…

— Это мои звери, — оборвала его Аманда.

Чейс поднял руки, сдаваясь:

— Извините.

— Где бинокль?

— Один наверху, один внизу.

Аманда начала подниматься по трапу на ходовой мостик.

— Мы можем поискать ее, — предложил Чейс.

— Нет, она знает, где мы. Останемся здесь, пока она не вернется.

«Если вернется, — подумал Чейс. — Если».

Глава 25

Погрузившись на большую глубину, существо прочесывало песчаное дно, отыскивая кого-нибудь, чтобы убить. Перепонки на голове уловили новые звуки: незнакомые, высокочастотные, где-то далеко. Существо проследило направление на источник звуков, ощутило, как они нарастают и становятся более отчетливыми.

Наконец в воде, потерявшей серо-зеленую мрачность и ставшей кристально чистой, голубой, существо приблизилось к источнику звука. Им оказались животные, крупнее, чем оно когда-либо видело, наверняка слишком крупные, чтобы напасть на них, — неясные тени, которые легко поднимались и опускались, не обнаруживая ни страха, ни уязвимости.

Существо уже собиралось отправиться прочь, продолжить охоту в другом месте, когда заметило среди больших животных других — меньшего размера, быстрых, которые могли бы стать добычей. Оно подождало в отдалении, двигаясь с такой скоростью, чтобы только не отстать.

Когда одно из этих сравнительно мелких животных достаточно приблизилось, существо попыталось схватить его сзади — бросилось вперед, энергично работая руками и ногами, но животное почувствовало его приближение и ускользнуло со скоростью, исключавшей возможность погони.

Наконец существо прекратило преследование, и скоро живые создания исчезли из виду, оставив только дразнящий звуковой след.

Теперь оно зависло в воде, его глаза светились, как добела раскаленные угли, обшаривая бездонную голубизну.

Внезапный перепад давления заставил существо замереть. Оно посмотрело вверх и увидело неясное черное пятно, поднимающееся к свету: одно из меньших животных вернулось и быстро проплывало мимо по какому-то собственному маршруту.

Сразу же насторожившись, существо резко увеличило количество адреналина в венах и молочной кислоты — в мускулатуре. Оно оставалось почти неподвижным, лишь удерживая тело от погружения легкими колебаниями конечностей.

Мимо проследовал еще один зверь, ненадолго замедляя ход, но не останавливаясь.

Существо не устремилось вдогонку, зная, что попытка настигнуть жертву окажется тщетной. Оно ждало, чувствуя, как тело наливается силой.

Появилось новое животное и на сей раз подошло ближе, начало медленно кружить, пристально разглядывая существо.

Существо висело в воде неподвижно, оно хотело выглядеть безобидным, мертвым.

Животное подплыло еще ближе, потряхивая головой и выпуская струйку крошечных пузырьков.

Существо ждало… Ждало… Потом наступил момент, когда нейроны его мозга сформулировали заключение: вероятность превратилась почти в уверенность.

Оно атаковало, выбросив вперед стальные когти. Когти погрузились во что-то мягкое. Они глубоко врезались в тучную плоть и свернулись в кулак.

Вперед метнулась вторая рука, и ее когти тоже встретили жирную ткань.

Животное отшатнулось. Из открытого рта вырвалось облако пузырьков. Хлопнули плавники, тело выгнулось — зверь пытался уйти вверх.

Существо ожидало, что животное нападет в ответ, попытается защищаться, но оно этого не сделало. Существо теперь знало: животное здесь — чужак, оно не может выжить здесь, и чтобы достичь успеха, достаточно просто удерживать его.

Через несколько секунд животное прекратило борьбу. Голова поникла, из разодранной плоти хлынула кровь.

Существо начало питаться. Животное покрывал толстый слой жира — жира насыщающего, дающего энергию, согревающего, — поэтому оно обладало положительной плавучестью, не тонуло. Хищник прилепился к жертве, и вместе они плыли, почти не шевелясь.

Пока существо ело, боковым зрением оно отметило других животных — крупных хищников, которых привлекли запахи крови и жира, разносимых течением.

Существо обхватило свою пищу и жадно пожирало ее.

Большая часть животного была съедобна. Кости отлетали в сторону, их пожирали мелкие любители отбросов; вокруг ускользнувших кусков мяса роились стаи рыбьей мелочи. Твердый несъедобный предмет существо оторвало и отбросило. Он поплыл к поверхности.

Глава 26

— Как долго еще до темноты? — спросила Аманда.

Она сидела на фальшборте и поглаживала головы трех морских львов.

Солнце уходящего дня отбрасывало в море длинные тени, и, когда Аманда повернулась, Чейс увидел, что печальные морщины прорезали кожу под ее глазами.

— Час, — ответил он, — но для возвращения нам не нужен свет. Если хотите, мы можем здесь провести всю ночь.

— Нет, — мягко произнесла Аманда. — Нет смысла. В последние пару часов они мало говорили: сидели и смотрели, пока глаза не покраснели от напряжения и усталости. Макс пытался развлечь морских львов, покормить, но звери чувствовали что-то неладное и не реагировали.

Саймон больше не предлагал никаких объяснений, хотя еще одно у него имелось. Объяснения не помогут, особенно если верно то из них, которое он не высказывал.

— Ну что же, — сказал наконец Чейс.

Он встал и посмотрел на запад, на силуэт острова Блок. И отнесло течением по крайней мере на две мили. Чейс прошел вперед завести двигатель, а Длинный поднялся на мостик.

— Это могла быть белая акула, — произнесла Аманда, словно продолжая прерванный диалог.

Чейс застыл на месте, потому что это как раз и было его объяснение — единственное, имевшее смысл. Прежде морские львы спаслись от акулы, но тогда рядом с ними находилось укрытие — лодка. В одиночку, в открытом море морской лев, особенно уставший и невнимательный, мог попасть в засаду, устроенную большой и быстрой белой акулой.

— Да, — согласился он. — Возможно.

Чейс нажал на кнопку стартера и щелкнул тумблером, включая ходовые огни, потом постучал кулаком в потолок, чтобы Длинный взял курс на Оспри.

— Может, другие что-то сняли, — предположила Аманда. — Давайте посмотрим пленки.

Когда Длинный развернул лодку на запад, Аманда вытащила из коробки видеомонитор, поместила на стол в каюте и включила. Она соединила с монитором видеомагнитофон, поставила одну из кассет. Перемотав пленку. Аманда включила воспроизведение и села на скамью. Макс уселся за стол напротив, у торца стола разместился Чейс.

Она ускоренно прокрутила пару минут изображения пустой океанской синевы, потом, когда на экране появился первый кит, замедлила темп.

— Кит такой маленький на вид, — удивился Макс.

— Это широкоугольный объектив, — объяснила Аманда. — Он необходим, иначе удастся снять только отдельные участки туши.

Постепенно кит разрастается в кадре, пока не заполнил его целиком.

— Как близко она сейчас? — спросил Макс.

— Шестьдесят — семьдесят футов. Она подойдет ближе и остановится футах в тридцати.

Изображение кита продолжало увеличиваться: видоискатель перемещался вдоль его бока, миновал гигантский плавник и остановился, дойдя до головы. В объектив глянул глаз, Аманда нажала на кнопку «Стоп», и кадр застыл.

— Посмотри в этот глаз, — обратилась она к Максу. — И попробуй сказать, что это не разумное существо.

— Он отличается от акульего глаза, — подтвердил мальчик. — Он… не знаю… просто отличается. Не такой пустой.

— Богаче, глубже, — улыбнулась Аманда: воодушевление на миг вытеснило в ней тяжесть потери. — Знаешь почему? У горбачей мозг размером с баскетбольный мяч. Говорят, глаза — зеркало души. Значит, за этими глазами целая прорва души.

Она нажала кнопку «Воспроизведение», и изображение снова ожило.

Морской лев крутился рядом с китом, и пленка запечатлела того во всех возможных ракурсах: лев играл с ним, катался в струе по следу кита. Кит не обращал внимания на сопровождение, ни разу не изменил выбранный курс.

Аманда перекрутила на ускоренной перемотке десяти— или пятнадцатиминутный кусок пленки, потом сквозь дрожание линий на экране увидела, что кит стал двигаться энергичней, начиная глубокое погружение. Она снова замедлила пленку, и они увидели, что изображение все больше расплывается по мере того, как морской лев следует за китом в придонную мглу.

Кит превратился в пятнышко на чернильно-синем фоне, объектив резко изменил угол, и камера устремилась к свету, брезжившему далеко вверху.

— Она прекратила преследование, — пояснила Аманда. — Думаю, это что-то около пятисот футов. Пленка кончилась, она поставила другую.

Второй морской лев снимал самку горбача. Когда изображение на мониторе увеличилось. Макс воскликнул:

— Смотрите! Детеныш!

Молодой кит футов двадцати длиной устроился у левого грудного плавника мамаши.

— Они всегда так плавают, — сказала Аманда.

— Почему? — спросил мальчик.

— Отчасти чтобы учиться. Посмотри, он делает то же, что и она, повторяет каждое движение.

Действительно, детеныш в точности копировал движения матери. Дышал, когда она всплывала вдохнуть воздух: нырял, когда она ныряла; когда она поворачивалась на бок поглядеть на морского льва, детеныш тоже поворачивался.

— Видишь, как она смотрит? — продолжала Аманда. — Она и защищает его. Если поблизости большая акула, она прижмет его еще ближе и изрядно возбудится. Может быть, уйдет с ним вглубь.

Но эта мамаша не беспокоилась. Распознав морского льва, она, очевидно, вполне удовлетворилась увиденным, снова повернулась в горизонтальное положение и продолжила ленивое плавание у самой поверхности.

— Ничего, — отметила Аманда и ускоренно перемотала остаток ленты.

Спустя пару минут после начала третьей пленки Аманда засмеялась:

— Это Харпо.

— Откуда вы знаете? — заинтересовался Макс.

— Она трусливей цыпленка. Смотри, — Аманда показала на экран, — она догоняет кита, но, когда он взмахивает хвостом, отскакивает в сторону.

Картинка на мониторе стала безжизненно-голубой, потом появилась поверхность моря, потом в кадр попал другой кит.

— У нее ушло около десяти минут, чтобы понять, что они не хотят ее съесть. Она еще учится и пока не так быстро соображает, как другие. У них у всех свои причуды.

— Какие?

— Гручо любит подойти слишком близко, и ее кадры нерезкие, не сфокусированные. Как будто она не ощущает контакта с китом, пока его не коснется. Чико любит цеплять китов, особенно небольших. Она просто играет, но иногда киты пугаются.

— А как Зеппо? — спросил Чейс.

Аманда ответила не сразу, словно ее ткнули вдруг носом в действительность:

— Как я уже говорила, она ленивая. Меня тревожит то, что она и самая любопытная. Она подплывает к чему угодно, только чтобы посмотреть, что это.

Изображение на пленке Харпо прыгало с одного кита на другого. Было и несколько хороших крупных планов, а также нечасто снимаемый эпизод — кит, выпрыгивающий из воды: он выходил на поверхность, подобно взрыву под солнечными лучами, и снова обрушивался вниз с чудовищным всплеском. Последние несколько минут, однако, Харпо снимала пустую синюю океанскую гладь. Аманда быстро перемотала пленку.

Она отвернулась от экрана сказать что-то Чейсу, но Макс вдруг закричал:

— Эй! Смотрите!

Она снова повернулась к монитору:

— Что?

— Отмотайте назад.

Аманда стала просматривать пленку в обратном направлении и через несколько секунд что-то увидела — неясное, расплывчатое, но определенно в верхнем правом углу экрана что-то было. Она прокрутила пленку еще немного назад, нажала «Воспроизведение», и лента снова пошла вперед.

Что-то действительно там было, некая форма, потом она пропала, изображение дернулось и устремилось прочь, к поверхности.

— Что за чертовщина? — удивился Чейс, опершись на локти и уставившись в монитор.

— Не знаю, — ответила Аманда, — но что бы это ни было, бедная Харпо, несомненно, испугалась. Вы видели, с какой скоростью она взлетела?

Обороты двигателя вдруг упали, и у них над головой трижды топнул Длинный. Чейс прошел из рубки назад и крикнул на мостик:

— Что-то заметил?

— Впереди красные проблески, — доложил Длинный. — Как аварийная вспышка. Освещение сейчас такое неверное, не могу сказать точно.

Чейс перегнулся через борт и посмотрел вперед. Было уже почти темно, вода казалась черным стеклом; на ее фоне с секундными интервалами вспыхивал крошечный красный огонек. Чейс взял багор и, опершись коленями на фальшборт, подождал, пока Длинный подвел лодку к огоньку.

Свет вспыхнул у борта лодки, и Чейс потянулся к нему багром. Фонарь оказался укреплен на чем-то твердом и квадратном, с размером стороны примерно в двенадцать дюймов. Чейс возился с багром, пока не смог ухватить плавающий предмет рукой и вытащить его на фальшборт.

— Это контейнер для камеры, — сообщил он длинному.

— Наш? — Длинный прибавил газу и снова взял курс на остров.

За спиной Чейса послышались шаги, потом короткий, сдавленный вздох.

— Это Зеппо, — выдохнула Аманда.

Они отнесли контейнер в каюту, вытерли и поставили на стол. Аппарат не был поврежден, однако ременная упряжь оборвана. Молча Аманда вынула из камеры кассету и поставила ее на видеомагнитофон. Перемотав пленку, она включила воспроизведение.

Первые эпизоды не отличались от снятого другими морскими львами: долгие виды китов, крупные планы, киты перемещающиеся, кувыркающиеся, ныряющие.

Затем пошли бесконечные съемки поверхности — сначала сверху, потом снизу.

— Она греется на солнышке, — комментировала Аманда неожиданно охрипшим голосом. — Я вам говорила, она ленива.

Камера снова ушла под воду и показала в отдалении двух уплывающих китов. Секунд пятнадцать она преследовала их, потом повернулась, наблюдая только голубизну.

— Она бросила работать, — произнесла Аманда.

— Смотрите, — Макс показал на едва заметную черную фигуру в центре экрана. — Это один из морских львов. Зеппо плыла за ней, они шли домой.

Изображение заходило вверх-вниз: морской лев прибавлял скорости, чтобы догнать подругу. Потом он сбавил ход и вынырнул на поверхность — вероятно, набрать воздуха, а погрузившись, некоторое время медленно плыл в прежнем направлении. Потом резко повернул.

— Что-то привлекло ее внимание, — предположил Чейс.

Хотя в безбрежной синеве не видно было других животных, скорость и направление определялись по лучам солнца, преломлявшимся на поверхности и уходившим в темную глубину, а также по несметному количеству планктона, который блестел, проплывая перед объективом.

— Она кружит около чего-то, — сказала Аманда.

— А почему мы не видим, вокруг чего? — спросил Чейс.

— Потому что она над объектом, смотрит вниз, а камера — на спине.

Морской лев сделал пологую горку — они увидели, как вдали вспыхнул отраженный солнечный свет, — затем нырнул глубже, развернулся и завис в воде — в вертикальном положении, вниз хвостом, неподвижно. Где-то очень высоко брезжила поверхность моря.

— Она рассматривает что-то и не боится, — отметила Аманда.

— А снимать она не собирается? — поинтересовался мальчик.

— Она не думает, что от нее это требуется: она приучена снимать только…

Камера вдруг дернулась назад, и в голубую воду выплеснулось черное облако.

Аманда вскрикнула.

Десять или пятнадцать секунд изображение скакало, как сумасшедшее, дергалось в разные стороны, затуманивалось чем-то похожим на чернила, очищалось и снова туманилось.

Перед объективом блеснуло нечто яркое.

— Остановите! — закричал Чейс Аманде, но она застыла с расширившимися глазами, закрывая рот рукой. Тогда он сам нагнулся вперед и нажал на кнопку возврата.

Изображение расплывалось, потому что блестящий предмет находился слишком близко к объективу и не попадал в фокус. Но, снова прокрутив пленку, просматривая кадр за кадром, Чейс отбросил всякие сомнения относительно того, что видел: пять когтей, изогнутых, заостренных на концах, наточенных, как бритва, и сделанных из нержавеющей стали.

Глава 27

— Плесни еще, Рей, — сказал Ржавый Пакетт бармену в «Вороньем гнезде».

Он толкнул по стойке пустой стакан, а вслед бросил пятидолларовую бумажку.

— Хватит — значит хватит, Ржавый, — отрезал Рей. — Иди домой.

— Слушай! Я положил сюда долбаные пятьдесят зеленых. И просил мне сообщить, когда они кончатся. — Пакетт показал на кучку банкнот рядом с пепельницей. — Я еще не пропил и половины.

— Следи за языком! — бросил Рей. Он положил руки на стойку и нагнулся к Пакетту. — Счастливые минуты, Ржавый, приходят и уходят. Люди собрались пообедать и не желают слушать твои охотничьи байки. Сделай одолжение, забери сдачу и двигай к дому.

Пакетт повернулся на табуретке и обозрел помещение остекленевшим взглядом. Рей говорил правду: бар заполнился, в ожидании свободного столика образовалась очередь. Когда это все произошло? Он посмотрел на часы, закрыв один глаз, чтобы различить цифры на циферблате. Боже праведный! Он просидел здесь уже три часа.

Ржавый заметил, что несколько человек пристально смотрят на него, и догадался: они слышали все, что он рассказал Рею об увиденном сегодня. Черт с ними, его это не волновало — все было правдой, каждое слово. Он подмигнул одной из слушательниц, недурно выглядевшей девице: та вспыхнула и выбежала из заведения. Может быть, Ржавый ее заинтересовал; может, стоит потолковать с ней?

Неожиданно в голову ему стукнуло нечто забавное. Он повернулся к Рею и произнес достаточно громко, чтобы услышали все:

— Не следовало бы затыкать мне рот, Реймонд. Весь этот долбаный городишко может полететь к чертовой матери.

Рей не засмеялся. Напротив, он казался разозленным. Он поднял откидную панель стойки, вышел и сгреб Пакетта за ворот рубашки.

Пакетт почувствовал, как его поднимают с табуретки и рука Рея заталкивает ему в карман брюк скомканные деньги, а потом осознал, что его выволакивают из дверей.

— Можешь вернуться, когда протрезвеешь и прекратишь бредить, — сказал Рей. — На твоем месте. Ржавый, я бы задумался. У тебя явно белая горячка.

Пакетт услышал, как за барменом закрылась дверь, а затем голос Рея произнес:

— Извините, граждане.

Ржавый стоял на тротуаре, с трудом соображая и слегка раскачиваясь. Из автомобиля вышла пара и обогнула Пакетта, направляясь в ресторан.

Рукой он оперся о стену, чтобы прекратить качку. Потом двинулся по улице, переводя взгляд с одной ноги на другую, когда сосредоточенно совершал шаг.

Что за лажу имел в виду Реи, говоря «охотничьи байки»? Рей достаточно хорошо знает Ржавого и знает, что Ржавый не сочиняет волшебные сказки. И никакой белой горячки у него нет. Он чертовски хорошо знает, что видел нечто такое, что едва не убило его, и он ничего не преувеличил.

Это могло казаться идиотизмом, могло казаться невероятным. Но это была правда. Ржавый видел долбаного монстра.

Часть V. День благословения флота

Глава 28

— Ты точно не хочешь дождаться нас с Амандой? — спросил Чейс. Он держал носовой конец «Уэйлера», пока Макс заводил мотор и укладывал фотоаппарат под рулевой консолью. — Она будет готова через полчаса, самое позднее — в одиннадцать тридцать.

— Не могу, — сказал Макс. — Благословение флота начинается в полдень, и если я сейчас не отправлюсь, мне не достанется хорошего места.

— Ты ведешь себя как парень, назначивший свидание, — улыбнулся Чейс.

Мальчик скорчил гримасу:

— Ну, па…

— Ладно, извини… Значит, где якорь, ты знаешь, на борту два спасательных жилета, ты…

— Ты уже все это говорил.

— Верно, — вздохнул Чейс и забросил носовой конец в лодку. — Поставь «Уэйлер» в клубе, если не будет свободного причала — вытащи на берег.

— О'кей!

Макс включил передачу, повернул штурвал и медленно отошел от дока.

— И помни, — крикнул вслед Чейс, — никаких остановок на пути… что бы там ни было… что бы ты ни увидел.

— Пока! — Макс помахал рукой.

Чейс смотрел, как Макс набирает скорость и выводит лодку на редан.

Сначала Чейс не хотел отпускать сына на «Уэйлере» — мальчик никогда прежде не ходил на лодке один. Хотя пролив до самого Уотерборо был хорошо размечен, беспечные могли наткнуться на скалы. Длинный педантично следил за подвесными моторами, но в любом таком двигателе таится нечистая сила, которая по собственному разумению может в любой момент остановить его без всякой очевидной причины. Макс доказал, что он аккуратный моряк и отличный пловец, однако если ему придется оставить лодку и вплавь добираться до берега…

Последние три дня погода стояла скверная: не переставая дул северо-восточный ветер в пятнадцать — двадцать узлов, порывами — до сорока: а холодный дождь насквозь промочил все побережье от Нью-Джерси до Мэна. Максу было нечего делать, только иногда он сопровождал Чейса или Длинного в город, пропадая там в лабиринте переулков и крохотных домов. Чейс надеялся и предполагал, что мальчик подружился с местными ребятишками. Макс с нетерпением ждал Дня благословения флота, захваченный всеобщим воодушевлением, которое царило в городе.

Теперь, когда этот день настал и погода наконец прояснилась, Чейс не хотел лишать сына удовольствия и в ответ на его просьбы уступил.

Он почти желал, чтобы погода снова испортилась. В плохой погоде то хорошо, что она отпугнет людей от воды, лодки останутся на берегу и никто больше не пострадает. Какое бы существо ни находилось тут в море ему не на кого было бы охотиться. Чейс надеялся что прекрасная погода не вызовет у этого создания безумной ненасытности.

На следующий день после того, как был убит морской лев. Чейс с утра отвез видеокассету в полицию и показал ее Гибсону. Он предложил отложить или даже отменить празднование Дня благословения до тех пор, пока они не смогут определить, что за животное запечатлено на пленке.

— Забудь об этом, Саймон, — резко ответил Гибсон. — Я не собираюсь отменять самое крупное летнее мероприятие из-за двух секунд поганой видеозаписи, где ни хрена не разберешь… Или на основании показаний какого-то пьяницы.

— Какого пьяницы?

— Ржавого Пакетта. Он насосался вчера вечером по самые жабры и начал всем подряд рассказывать что видел какого-то адского мутанта-зомби. Он так всех достал что его выкинули из «Вороньего гнезда» и еще из двух кабаков. Я посадил его под замок.

— Он здесь? Я могу с ним поговорить?

— Не-е-ет, только после Благословения. Тогда ты сможешь обсуждать с ним все, что тебе угодно пока вы не наедитесь этого дерьма досыта. — Гибсон сделал паузу после чего спросил: — Ты еще кому-нибудь показывал пленку?

— Нет.

— Вот и хорошо. Я, наверное, задержу ее у себя на несколько дней. Для истерики у нас останется еще все лето.

— Хотелось бы мне думать, Ролли, чтоты прав — заметил Чейс. — Но что-то там есть.

— Ну вот пусть там и остается, Саймон, или проваливает к черту. В любом случае не могу представить, что оно выйдет на берег на разборки с туристами.

Когда «Уэйлер» ушел так далеко, что стал неразличим на фоне силуэта материка, Чейс поднялся на холм и спустился по склону к бассейну с морскими львами. Он увидел Аманду, стоявшую на бетонном откосе и пытавшуюся рыбой выманить львов из бассейна. Они мотали головами, отказываясь.

— Они не выйдут, — сказала Аманда подошедшему Чейсу. — С тех пор как мы вернулись после встречи с китами, каждый день — одно и то же: что бы я ни делала, они не покидают бассейн. Такое впечатление, словно они получают какие-то предупреждающие сигналы из воды.

— Какие сигналы? Электромагнитные?

— Думаю, да. Как будто что-то говорит им: держитесь подальше от моря. А ведут они себя так, будто напуганы до смерти.

Глава 29

Макс увидел ее, как только обогнул мыс Уотерборо: сердце мальчика забилось.

Ему еще предстояло пересечь всю бухту, пройти по крайней мере четверть мили, но ошибка исключалась: тонкая, хрупкая фигурка, стоящая в одиночестве в конце пристани яхт-клуба, одетая, как обычно, в голубое. За десять дней знакомства Макс ни разу не видел девочку в чем-то, кроме голубого: голубые свитера и платья, голубые юбки с голубыми блузками. Казалось, она знает, как идет ей голубое, подчеркивая голубизну глаз и оттеняя блестящее золото волос.

Он помахал ей, хотя был уверен, что девочка не увидит его сквозь тучу парусных лодок, заполонивших бухту, украшенных флагами, флажками и вымпелами в честь Благословения флота. Даже промысловые лодки — темные, запятнанные ржавчиной бегемоты, перегруженные сетями, выносными площадками, куполами радаров и огромными барабанами лебедок, — выбросили вымпелы всех цветов радуги в качестве праздничного убранства, словно желая один день в году прожить в соответствии со своими до нелепости изысканными именами: «Мисс Юлия», «Мисс Дейзи», «Мисс Уэнди».

Макс хотел бы выжать газ до упора и пронестись между лодками, но не сделал этого, потому что знал: вокруг рыщет морская полиция, а меньше всего ему был сейчас нужен штраф за превышение скорости. У него не было удостоверения штата Коннектикут на право управлять лодкой, он не мог еще по возрасту ходить на моторном судне в одиночку, и даже если полицейские ограничатся предупреждением, известие об этом наверняка достигнет отца, у которого не останется выбора, и он будет вынужден списать Макса как судоводителя на берег.

Поэтому он заставил себя медленно тащиться через бухту, проверяя всякий раз, когда оказывался на открытом месте, не ушла ли Элизабет, дожидается ли его, не отправилась ли смотреть Благословение одна.

И всякий раз Макс видел, что девочка ждет. Не читает книгу, не смотрит на часы, не прогуливается. Просто ждет, как и обещала.

Когда Макс миновал последнюю из больших лодок в сотне ярдов от причала и начал пробираться через заякоренные «блюджеи» яхт-клуба, он снова помахал ей. Теперь Элизабет увидела его, подняла руку и улыбнулась.

Макса смущали чувства, теснящиеся в нем. Он знал девочек всю жизнь, ежедневно сталкивался с ними, начиная с детского сада. Он ходил с ними на вечеринки и в кино, хотя всегда в компании с другими мальчиками. Девчонки есть и среди его друзей.

Но особой подружки у него никогда не было. Макс никогда не страдал от боли ревности или страсти. Он никогда не целовался с девочкой и, хотя видел множество поцелуев на экране, а также фантазировал об этом и о большем, не был уверен, что знает, как с этим справиться. Поцелуи в кино казались легкими и приятными, однако соответствующие киноперсонажи были постарше двенадцати лет.

Макс даже не ощущал уверенности в том, что его чувства к Элизабет можно считать любовью. Он только знал: они отличаются от того, что он когда-либо испытывал по отношению к любой другой девочке, а Элизабет не похожа ни на одну из его знакомых.

Хорошенькая, даже красивая, она вела себя так, словно не знает об этом, — во всяком случае, не пользовалась этим знанием как оружием, в отличие от того, что делали другие. Она была умна, прочитала в десять раз больше книг, чем Макс, в том числе много взрослых книжек, но никогда не хвасталась этим. Она была замкнута, но не той замкнутостью отшельника, которая происходит от самоуверенности или стыда перед чем-то; скорее это была замкнутость безмятежная и нетребовательная, будто Элизабет для счастья хватало ее самой.

Может быть, здесь существовала какая-то связь с ее глухотой — наверняка такой существенный физический недостаток, как глухота, определяющим образом влияет на человеческую жизнь. Но Макс недостаточно знал о глухоте, чтобы размышлять о ее воздействии на личность.

Элизабет всегда радовалась ему, и Макс обнаружил: без нее он чувствует какую-то пустоту. Вот почему он пришел к выводу, что, возможно, это и есть начало всяких любовных дел. Подобная перспектива встревожила мальчика, она означала, что придет время, когда ему предстоит поцеловать Элизабет — или, по крайней мере, попытаться, — ведь именно так поступают влюбленные.

Возможная любовь еще и пугала его, поскольку он не доверял собственному восприятию. Он уже переживал эмоциональную перегрузку: мифы, созданные им вокруг отца, продолжали рассыпаться, ежедневно вытесняемые новой реальностью. Само по себе это не было плохо, правда об отце не уступала фантазиям Макса, просто все становилось совершенно новым.

Мальчик никогда не сомневался в официальных обстоятельствах развода родителей, но только недавно осознал тот факт, что его проживание с матерью все эти годы подразумевало недоверие к его отцу. Почему он никогда не жил с отцом? Неужели деньги, частные школы, уроки тенниса и загородные имения и впрямь нужней ему, чем сандвичи с ореховым джемом, нужней, чем купание с морскими львами?

Потом еще Аманда. Свои чувства к ней Макс наилучшим образом мог описать как непонятные. Она не мать ему и не пытается изобразить из себя мать, она считает его взрослым больше, чем когда-либо считала мать, и оттого он ощущает с ней большую близость, чем с собственной матерью.

Он не знал, как воспринимает Аманду его отец или Аманда — отца. Ясно только, что они нравятся друг другу, что они — друзья.

Всего этого оказалось слишком много для Макса, чтобы сразу переварить. Вот почему он задавался вопросом о своем странном и неотвязном чувстве к Элизабет.

«Может, я схожу с ума?» — думал Макс, медленно пробираясь на лодке между плавучих доков в поисках пустого причала. Может, все образуется само собой, когда он вернется на Запад.

С другой стороны, он не был уверен, что хочет возвращаться на Запад.

Макс нашел пустой причал, заглушил мотор и бросил Элизабет фалинь.

— Привет, — сказала она с широкой улыбкой.

— Привет.

Макс наклонился назад, поднял мотор, чтобы извлечь винт из воды, и закрепил мотор в гнезде.

— Привет, — повторила девочка. Она произнесла это слово с намеренной настойчивостью. — Привет.

Только теперь до него дошло: она говорила с ним, говорила громко, на открытом воздухе, где ее мог услышать любой.

— Эй! — воскликнул он, улыбаясь и повернувшись лицом к девочке, произнося звуки отчетливо, чтобы она могла читать по губам. — Это ты здорово. Звучит просто замечательно.

При первой встрече она совсем не говорила, хотя у Макса осталось мистическое чувство, что какая-то связь все-таки осуществилась. А когда он снова нашел Элизабет, увидев портрет в газете, она писала записки в блокноте, который носила в кармане, шариковой ручкой, свисавшей на цепочке с шеи. Макса она научила самым примитивным жестам азбуки немых. После того как они познакомились ближе, девочка призналась, что стесняется говорить. Поскольку она не слышала собственных слов, то не знала, как они звучат для других, — а по лицам людей определила, что звучат они странно.

Теперь иногда казалось, Элизабет знает, что думает Макс, прежде чем он произносил хоть слово. Когда он спросил об этом, девочка отмахнулась: простой навык, ничего особенного, он развивается на протяжении многих лет с тех пор, как она оглохла после той странной лихорадки. Элизабет сравнила этот навык с собачьей способностью слышать звуки, неслышные людям, и повторила слова, сказанные ей врачом: когда человек теряет одно из основных чувств, например слух, другие часто обостряются. Причем этот навык срабатывает не всегда и далеко не со всеми.

Макс схватил фотоаппарат и выпрыгнул на причал.

— Ты нашла место? — спросил он.

— Не волнуйся, — ответила Элизабет, чуть улыбнувшись, взяла Макса за руку и повела по дороге к городку. Девочка была босая — она никогда не носила туфель (по крайней мере, Макс ни разу не видел ее в туфлях), — но спокойно шла даже по самым неровным участкам галечной мостовой.

Оркестр старшеклассников собирался на сухой лодочной стоянке в начале Бич-стрит. Тамбурмажоретки в блестках и стеклярусе упражнялись, подбрасывая жезлы: трубы и тромбоны выдували какофонические обрывки безымянных мелодий: двое ребят пытались взгромоздить трубу на плечи девицы, сложенной как футбольный защитник: старая седая собака сидела в грязи и периодически взлаивала.

За оркестром строились масоны, «лоси» и ротарианцы^[20]. Члены Общества Святого духа, выряженные в красочные португальские костюмы, любовались друг другом, докуривая последнюю сигарету, а некоторые из них делили содержимое бумажного пакета — фляжку с подкрепляющим эликсиром.

Автомобильное движение на дороге в город закрыли, и сотни пешеходов теснились на ней, поднимаясь к католическому храму на площади Поселенцев: оттуда должен был выйти епископ, чтобы возглавить процессию через город к докам для церемониального благословения.

Элизабет провела Макса мимо этих толп, через площадь, потом по Оук-стрит, где публика теснилась на тротуарах. На капотах машин сидели малыши, подростки усыпали ветви деревьев.

Макс остановился и обратился к Элизабет, указывая на скопище народа:

— Мы ничего не увидим.

Она подмигнула ему, коснулась своей груди: «Верь мне» — и потащила дальше.

На углу стоял домишко, где солили рыбу. Обойдя его, Элизабет открыла калитку во двор и подтолкнула Макса внутрь. Она показала дыру в основании изгороди на дальнем конце двора (возможно, проделанную крупной собакой), метнулась через поросшую травой поляну, упала на живот и протиснулась в отверстие. Макс последовал за ней и, встав на ноги по другую сторону изгороди, обнаружил, что они вышли сзади к древней постройке — некогда церковному зданию, а ныне частному дому. Над крышей уходила далеко ввысь колокольня или часовая башня — или что там это было прежде.

Элизабет взбежала к порталу по широким ступеням и остановилась перед массивной двустворчатой дверью. Сделав знак Максу, она сложила ладони лодочкой и согнула колени.

— Эй, — сказал он, — я не…

— Никого нет, — ответила она.

— Да, но…

— Все в порядке, — подтвердила Элизабет и снова коснулась груди. — Правда.

Макс пожал плечами и сложил ладони, опершись локтями о колени.

Она поставила ногу Максу на ладони, положила ему на голову руки и приподнялась, дотягиваясь до верхней грани перемычки над дверью, потом провела по выступу рукой и спрыгнула.

Улыбнувшись, Элизабет показала Максу ключ:

— Кузины.

Она открыла дверь, вошла с Максом внутрь, снова затворила и заперла дверь. Потом провела Макса через другую дверь налево, к винтовой лестнице на башню. Максу показалось, что они поднимались целый час, пока ступеньки не уперлись наконец еще в одну дверь с засовами сверху и снизу. Отодвинув засовы, Элизабет толчком распахнула ее, и Макс шагнул на узкую площадку.

У него перехватило дыхание, он услышал собственный возглас:

— Ух ты…

Они словно летели на самолете или вертолете, парили над городом — но оставались неподвижны. Они стояли выше всех деревьев и зданий; городок раскинулся перед ними, словно диорама, а дальше, как показалось Максу, вид простирался до бесконечности. На востоке расположились залив Литл-Наррагансетт и мыс Напатри, а также серо-зеленые глыбы островов Оспри и Блок. К югу на фоне низкого силуэта мыса Монток вырисовывались парусники и океанские теплоходы. На западе туманно виднелись Стонингтон и Мистик, а на севере — лента автострады, ведущей в Род-Айленд.

— Неслабо? — спросила Элизабет.

— Согласен.

Макс открыл объектив фотокамеры и стал приглядываться в поисках сюжетов для снимков.

Далеко внизу послышались первые нестройные такты «Звезд и полос навеки»^[21], донеслись приветственные крики толпы.

Макс навел объектив и сделал снимки епископа, тамбурмажореток и оркестра, увековечил «святых духов», «лосей» и ротарианцев.

Потом парадная процессия вдруг оказалась рядом с ними, перемещаясь к мысу, и Элизабет потянула Макса за рукав. Он спустился вслед за ней, вышел из дома, подсадил ее, чтобы положить ключ на место, а затем девочка повела его переулками и аллеями параллельно маршруту процессии.

Когда они приблизились к мысу, шум усилился, а ветер с моря наполнился запахом жареного жира.

Здесь город Уотерборо сходил на конус, как кончик карандаша, завершаясь галечной автостоянкой, которая выходила на пролив между материком и островом Фишере; днем на стоянке располагались любители красивых видов, по ночам — юные гуляки. Сегодня легковое движение было запрещено, и площадку заполнили пикапы, микроавтобусы и автофургоны, доставившие футболки, флажки, значки, стаканы, булавки, плакаты и еду — зажаренную на сковороде, на открытом огне, на вертелах, шампурах, гриле, вареную, мороженую, сырую, живую, на деревянных и металлических палочках, на салфетках и газетах, завернутую в ломтики хлеба.

Рядом со стоянкой за хлипким забором располагался единственный в городе общественный пляж — узкая полоска песка на берегу бухты.

Хотя погода стояла прекрасная и уже потеплело, пляж практически пустовал, только девочка-нянька в фирменной трикотажной рубашке делила свое внимание между журналом «Пипл» и двухлетним малышом, еще неуверенно ковылявшим вдоль среза воды и собиравшим раковины. Дальше, в бухте, стояли на якоре парусники, мягко покачиваясь на волнах от катеров, перевозивших яхтсменов к городской пристани и обратно.

Макс пробирался за Элизабет в толпе, ожидавшей прибытия процессии, с восторгом воображая, что перенесся на ближневосточный базар. Хотя он узнавал только малую часть провизии, высоко громоздящейся на складных столиках, да и позавтракал всего пару часов назад, сочные экзотические ароматы искушали.

Он остановился перед фургончиком, где продавали запеченную в тесте ливерную колбасу, и полез в карман за деньгами.

Прокладывая впереди Макса путь между парами, семействами и мужчинами, обсуждавшими неудачи «Ред сокс»^[22], Элизабет вдруг ощутила, что осталась одна. Она повернулась, сделала несколько шагов назад и обнаружила, что Макс, глуповато улыбаясь, жует булочку с колбасой и розовый жир стекает у него по подбородку.

Она начала говорить, потом вытащила из-за ворота ручку, а из кармана — блокнот, нацарапала записку и протянула Максу.

Макс прочитал вслух:

— «Неужели тебе нравится есть мертвых животных?» — Потом усмехнулся и отчетливо сказал: — Конечно… А разве не всем нравится?

Глава 30

Существо нервно плавало туда и обратно. Озадаченное, мучающееся, дразнимое, оно почти ничего не видело в грязной и изобилующей мельчайшими водорослями прибрежной воде. Мозг отмечал каскады звуков и импульсов, но все они сливались в неразличимое общее, ни один не обещал добычи.

Некоторые импульсы несли угрозу, и хотя существо не знало страха, программой ему предписывалось сохранять себя, а для этого — защищаться: угрожающие сигналы, таким образом, автоматически вызывали тревогу. Ни одна из угроз, однако, не реализовалась.

Энергетические запасы существа почти иссякли. Оно ничего не ело после того, как потребило то жирное, откормленное животное, неосторожно приблизившееся к нему на глубине.

Существо рыскало около берегов и вдали от них, у песчаного дна и в скоплениях больших скал. Живые твари, населявшие прежде мелководье, покинули здешние места либо спрятались. Никто из уязвимых животных — легкой добычи — не появлялся наверху, ни одно из тех неуклюжих созданий, которые входили в воду с берега.

Существо заметило изменения в температуре и направлении течения, но не смогло увязать их с отсутствием пищи.

Теперь оно вдруг почувствовало пищу совсем рядом, но не могло обнаружить ее. Воду, казалось, насыщало благоухание плоти, но пищи нигде не было.

Медленно и осторожно существо всплыло и пробило головой зеркальную гладь водной поверхности.

Его обоняние поразили ароматы, спровоцировав хлынувшее потоком излияние желудочного сока.

Глаза его, когда очистились зрачки, увидели живых тварей… Не одну, но множество, сбившихся в стадо, искушающих своими запахами. Адреналин с новой силой погнал по жилам существа энергию.

Но затем прозвучал сигнал тревоги, предупреждая, что тварей слишком много и они слишком далеки от его безопасного моря. Существо не могло сожрать их и остаться живым.

За исключением двух… Тех, что поменьше, находившихся отдельно от остальных, на границе двух миров.

Но чтобы добраться хотя бы до этих двух, также требовалось принять сложное решение, на которое существо было запрограммировано, но которого еще никогда не принимало: решение, могущее повлечь конец жизни вместо ее сохранения.

Существо раздирала дилемма, порожденная примитивностью мозга и недостатком опыта. К спасению вели два пути, противоположные друг другу.

И вот оно нервно плавало туда и обратно — и настоятельная необходимость перерастала в бешенство.

Глава 31

Когда процессия промаршировала по мысу перед автостоянкой, участники оркестра развалили строй и потянулись за жестянками с содовой, которые им передавали друзья из числа зрителей. «Лоси» вытаскивали выпивку из предложенных сочувствующими бумажных пакетов; «Святые духи» принимали дары от благоговейного потомства. Даже молодежь из окружения епископа не устояла перед подношениями: один из них принял от сограждан зажженную сигарету — как принимает палочку бегун в эстафете — и глубоко затянулся, прежде чем спрятать ее под мантией.

Макс снимал все это, пока, поймав в видоискатель преступного курильщика и нажав кнопку спуска, не услышал из чрева фотокамеры жужжание обратной перемотки пленки. Он посмотрел, как числа на счетчике кадров быстро прощелкали назад до нуля, и выругался:

— Черт!

Элизабет толкнула его и вопросительно подняла брови:

— В чем дело?

— Пленка кончилась. — Макс продемонстрировал счетчик. — Не знаешь, где можно купить?

Элизабет кивнула. Она показала на Макса, потом на процессию и сказала:

— Иди за ними.

Затем ткнула рукой в себя и двумя пальцами изобразила бегущего человека. Она произнесла еще что-то, что показалось мальчику похожим на «кетчуп»^[23].

— Но как я тебя найду? — спросил Макс. — Как…

Элизабет прижала ладонь к груди, потом взяла Макса за руку и слегка сжала обеими своими, подмигнув при этом.

— Хорошо, — засмеялся Макс.

Она повернулась и исчезла в толпе.

Всего через пару минут отставший арьергард процессии — двое мальчишек с гигантским сенбернаром, разряженным, как клоун, миновали мыс и по Бич-стрит проследовали к коммерческой пристани.

Торговцы уже складывали свои лотки, гасили огонь и собирали мусор, спеша переместиться на стоянку в другом конце городка, где намеревались возобновить торговлю на гулянье после Благословения.

Макс купил засахаренное яблоко в последней открытой лавке и устремился за сенбернаром.

Проходя мимо забора, ограждавшего общественный пляж, он увидел малыша, прижавшегося лицом к проволочной сетке. Руки и рот ребенка были испачканы, словно тот ел грязь, а мокрый подгузник болтался на боку. Позади малыша на песке лежала девочка-подросток, накрыв лицо журналом.

Короткие пальчики ребенка вцепились в проволоку, большие глаза следили за Максом. Макс посмотрел на малыша, потом, повинуясь порыву, подошел к забору, перегнулся через него и протянул яблоко.

— Держи, старик, — улыбнулся он.

Ребенок просиял, вытянул руки, схватил сладкое яблоко за черенок, попытался целиком запихнуть его в рот… и повалился навзничь. Яблоко упало в песок. Малыш перекатился на живот, вцепился в яблоко и лизнул его, радостно гукая.

Макс повернулся и зашагал по улице.

* * *

Как только отъехал последний продуктовый фургон, на автостоянке появились два добровольца из Общества Святого духа и начали уборку. Гальку усеивали окурки, обглоданные свиные ребрышки, бумажные стаканчики, недоеденные сосиски в тесте и сандвичи, колбаса, подгоревшая при жарений и потому выброшенная. В изобилии валялись яичная скорлупа и куски овощей, раковины моллюсков и осьминожьи щупальца, крылышки цыплят, какие-то непонятные потроха. Словно газовое облако над стоянкой повис тошнотворный сладковатый запах оливкового масла, приправ для салата, кулинарного жира.

Добровольцы в перчатках при помощи совков-подборщиков набивали мусором пластиковые мешки.

— Люди хуже свиней, — проворчал один. — Долбаная стоянка похожа на бойню.

— И запашок, как в морге, — поддержал другой.

Вокруг площадки стояли пятидесятигаллоновые бочки для отбросов, и добровольные мусорщики оттаскивали очередной набитый мешок к ближайшей из них. Они заполнили одну, другую, третью.

— Черт… Ну а теперь что нам делать?

Один из парней махнул в сторону бочки, стоявшей на пляже:

— Может, туда?

Его напарник пожал плечами:

— Давай попробуем. Домой я это дерьмо уж точно брать не собираюсь.

Волоча мешок, они открыли ворота на пляж и пересекли полоску мягкого песка.

Бочка оказалась пустой. Выбросив мешок, они заметили сидящего рядом и радостно что-то жующего малыша: вонь от ребенка ощущалась несмотря даже на густой смрад помоев.

В десяти ярдах лежала на спине женщина, лицо ее было скрыто под журналом.

— Эй! — крикнул один из добровольцев. — Вы мать ребенка?

Женщина подняла журнал, и они увидели, что это скорее девочка.

— Как ты догадался? — язвительно спросила она.

— Ладно, ты что, не знаешь, как менять подгузники?

— А ты инспектируешь засранцев? — поинтересовалась девица.

Оскорбленный доброволец шагнул к ней.

— Послушай, ты… — начал было он. Напарник остановил его, схватив его за рукав:

— Брось, Ленни. Малыш наложил в штаны, и что с того? А свяжешься с этой девчонкой — не успеешь оглянуться, как будешь доказывать в суде, что это не было сексуальным домогательством.

— Да я скорее буду домогаться овцы, — ответил Ленни достаточно громко, чтобы его услышала нянька.

— Охотно верю, — бросила она, снова роняя журнал на лицо.

— Оставь, Ленни. Оставь!

Мусорщики-добровольцы наполнили и выбросили в бочку на пляже еще два мешка; потом они положили совки на плечи и отправились домой — помыться и выпить по рюмке.

Глава 32

Существо лежало на песке, над водой виднелись только его глаза и нос.

Большинство живых тварей исчезло: ужасный шум, громом отдававшийся в его барабанных перепонках, растаял, превратившись в отдаленный фон. Остались только двое, от которых не поступало сигналов угрозы, и датчики опасности у существа молчали.

Но мучительно манящий запах, густой поток плотских ароматов сохранился — сильней, чем когда бы то ни было, и источник его находился как никогда близко.

Существо медленно продвинулось вперед, цепляясь когтями и подтягиваясь. Жабры быстро смыкались и размыкались, энергично прокачивая воду — у поверхности она была бедна кислородом и загрязнена нечистотами.

Наиболее ощутимый запах добычи тянулся от непонятного предмета, стоявшего рядом с живыми созданиями.

Способности существа принимать решение оставались примитивными, чувство выбора — неразвитым. Оно жаждало всего, но приходилось выбирать что-то одно.

Потом внезапно в мозгу у него словно разрушили стену: существо получило послание, говорящее о том, что оно может получить все. Нужно только решить, с чего начать.

Усилием воли существо закрыло жабры, поднялось на мощных руках и прыгнуло вперед.

Глава 33

Девушка заснула, хотя не имела права, — она совершила самый страшный грех для няньки с двухлетним малышом, играющим у воды. Сон был легок, его глубины хватило только, чтобы впустить неясную мечту: принцесса Диана просит ее разделить с ней комнату и помочь присматривать за двумя малолетними принцами. Внезапно без всякого повода один из принцев закричал — точнее, завизжал.

Она села, сбросив с лица журнал, и оглянулась в поисках Джереми.

Ребенок сидел на песке, там же, где и раньше; девушку словно окатило волной облегчения.

Джереми орал, откинув назад голову, с разинутым ртом и закрытыми глазами, — и она слишком хорошо знала детей, чтобы понять: рев не от злости или ярости, а от боли или страха, как если бы малыш обжегся, порезался или его укусила собака.

Нянька подошла к Джереми и, стоя над ним, спросила:

— Что случилось? Ты ушибся?

Он не произнес в ответ ни слова, даже ни одного из своих глупых детских слов, только громче зашелся в плаче.

— Джереми, не ной… Скажи мне, где болит.

Он открыл глаза и потянулся к ней, просясь на руки. Девушка удивилась: ребенок никогда не просился на руки, потому что любил ее ничуть не больше, чем она его. Их отношения строились на взаимной терпимости, молчаливом признании скверной ситуации, которую ни один из них не мог изменить.

— Ну уж нет, — она отрицательно замотала головой. — Ты думаешь, я хочу вся извозиться в дерьме?

Он снова закричал, даже громче прежнего, и потянулся к ней.

— О боже… Заткнись, будь добр, — выдавила в смятении няня. Она оглянулась, не смотрит ли кто. — Что с тобой? — Вдруг ее осенило: — Попа горит, что ли? Да, должно быть, так. Ну, если бы ты не наваливал все время в штаны, то и попа не болела бы.

Нянька отчасти надеялась, что ее логическое умозаключение послужит утешением и заставит Джереми заткнуться, но этого не случилось. Он по-прежнему сидел, как маленький завывающий Будда.

— Черт! — выругалась она, нагнулась, взяла ребенка под мышки, подняла и, держа как можно дальше от себя, пошла к воде.

Малыш извивался, отбивался ногами, вопил. Чем ближе было море, тем сильней неистовствовал Джереми, словно то, что напугало или ранило его, появилось именно оттуда.

Девушке пришлось напрячься, чтобы удержать ребенка, и, возможно, она слишком сильно сжала его, но ничуть не печалилась по этому поводу. Зайдя в воду по колено, она до пояса окунула Джереми, расстегнула липучку, удерживающую подгузник, и тот уплыл. Тогда она начала болтать малыша вокруг себя в надежде промыть таким образом ему зад.

Примерно через минуту нянька вытащила Джереми из моря. Все еще держа его на вытянутых руках, она вернулась на песок и поставила ребенка на ноги.

Его крики перешли в почти беззвучные отрывистые всхлипывания, но он все так же умолял взять его на руки, а когда девушка отказалась, вцепился ей в ногу.

— Пошли, черт тебя возьми! — рявкнула она и замахнулась, чтобы шлепком оторвать малыша от ноги.

Однако в то мгновение, когда она ощутила желание ударить Джереми, гнев ее растаял, уступив вдруг место страху, страху перед самой собой, перед своей властью над маленьким ребенком, перед вредом, который она могла своей властью причинить ему — и себе…

Страх быстро перерос в симпатию.

— Эй, — сказала девушка. — Эй… Все хорошо. — Она опустилась на колени, чтобы Джереми обнял ее за шею, подхватила его снизу и подняла. — Пойдем, посмотрим телевизор. Ты не против?

Идя по пляжу к тому месту, где оставила полотенце, нянька почувствовала что-то странное, словно чего-то не хватало. Потом она заметила следы на песке, как будто к воде проволокли некий тяжелый предмет, и поняла, что отсутствует мусорная бочка.

Девушка бросила взгляд на бухту и увидела всего в двадцати пяти ярдах — она могла бы добросить туда камень — черный верх пустой бочки, плывущей на поверхности.

— Нет, ты посмотри, — обратилась она к малышу, успокаивая его звуком голоса. — Эти ребята наполнили мусорную жестянку всем этим дерьмом, а потом взяли и оросили в бухту, чтобы все вынесло народу на участки. Знаешь, Джереми, самое поганое в жизни то, что люди воняют.

Она взяла полотенце и сумку, посадила ребенка на бедро, миновала ворота и пошла по тротуару, болтая всякую чушь, чтобы малыш оставался спокоен, и клянясь самой себе: что бы там ни было, на следующее лето она должна найти более легкий способ зарабатывать пять паршивых зеленых в час.

Глава 34

Разъяренное существо металось среди расплывающегося мусора, хватало наудачу куски отбросов и сдавливало их, словно насилие каким-то образом могло помочь выжать из них питательные элементы, отсутствовавшие там. Некоторые куски насыщали, но очень немногие, и от этого потребность в еде только возрастала. В большинстве же эти отбросы были бесполезны, а существо не умело отличить одни от других.

Его жабры напряженно работали, засоренные инородными частицами, которые застревали в жаберных лепестках и мешали их пульсации.

Существо сделало неверный выбор, поверив запаху, а не инстинкту.

Оно медленно вытолкнуло себя на поверхность и подождало, пока глаза не сфокусировались на берегу.

Пусто. Живые создания исчезли.

Однако они находились где-то там, вместе со многими другими, им подобными. Существо знало это.

Оно знало также, что к ним можно приблизиться и схватить их.

Но требовалось принять еще одно решение — решение, на которое существо было запрограммировано, но осуществление которого оставалось (по крайней мере, так существо чувствовало) за пределами его возможностей.

Оно позволило себе снова медленно погрузиться и отдохнуло на грязном дне, перекатываясь под воздействием течения, как лента водорослей, пока зондировало собственный мозг в поисках давно утерянных ключей к давно спрятанным замкам.

Мозг существа, затуманенный, но не медлительный, нетренированный, но не беспомощный, отвечал тем активнее, чем больше оно его загружало.

Один за другим появлялись ключи.

Наконец существо узнало, что и как должно сделать.

Словно получив при этом новый заряд энергии, оно поползло по дну, поднимавшемуся к мелководью. Когда спина его почти выступила над поверхностью моря, существо боком подвинулось под прикрытие каких-то валунов и выждало некоторое время, обшаривая глазами берег, чтобы быть уверенным, что оно в одиночестве. Даже убедившись в этом, оно подождало еще несколько минут, повторяя предстоящие шаги и внутренне противясь расставанию со знакомым и безопасным миром — и насколько долгому расставанию? Навсегда, как понимало существо, уверенное только в одном: от сделанного выбора зависит его жизнь.

Оно присело, погрузило голову и жабры ниже поверхности и прокачало воду через системы организма, насыщая кровь кислородом, как ныряльщик, готовящийся к рекордному погружению.

Существо подняло голову, подтянулось, встало на ноги и пошло. Мышцы ног были слабые — они не носили тело полстолетия, но все же держали существо и с каждым шагом обретали крупицу новой силы.

Ему требовалось укрытие, чтобы выполнить операцию, предписанную программой, — и требовалось очень скоро. У существа отсутствовало чувство времени, и оно не знало, что значит «скоро», но знало, что об этом скажет его кровь: как только кислород будет израсходован, потребуется еще, и мозг окажется в кризисном состоянии.

Скоро.

* * *

Улицы были пусты, двери закрыты, окна занавешены. Однако существо чувствовало себя выставленным на всеобщее обозрение, поэтому заняло относительно укромную позицию в тени между двумя зданиями. Уши его теперь могли слышать, а не только отмечать перепады давления, и они слышали беспорядочные звуки где-то неподалеку.

Существо миновало еще несколько дверей, повернуло на другую темную улицу, снова увидело запертые двери и уже собиралось еще раз повернуть, когда в углублении на дальнем конце улицы обнаружилась открытая дверь. Оно потащилось к этой двери, оставляя илистые следы и получая первые сигналы тревоги от мозга, требовавшего кислорода.

Дверь оказалась большая и широкая, внутри — темно и пусто.

Оно посмотрело вверх и увидело то, что требовалось: толстые балки, несущие крышу.

Существо не могло допрыгнуть до балок, не имелось также ни каната, ни лестницы. Оно попробовало когтями стену — дерево оказалось мягким от старости, гниения и влаги, когти вошли в него, как в мокрую глину.

Глубоко вонзая когти, существо вскарабкалось по стене, как пантера.

Это усилие забрало кислород из крови, и, когда существо достигло первой балки, сигналы тревоги в мозгу слились в сирену. Оно закинуло ноги за балку и повисло в дюжине футов над грязным полом вниз головой с болтающимися руками. Струйка жидкости потянулась изо рта и достигла пола.

С минуту существо ожидало, вслушиваясь в происходящие изменения в обмене веществ. Перемены осуществлялись слишком медленно. Раньше, чем внутренние органы очистятся, раньше, чем можно будет остановить и снова запустить сердце, мозг начнет умирать из-за нехватки кислорода.

Тогда, как учили существо пятьдесят лет тому назад, как оно уже однажды проделывало на практике, оно прижало кулаки к животу под грудной клеткой и резко надавило вверх.

Изо рта подобно рвоте хлынула зеленая жидкость. Первый спазм спровоцировал второй, потом третий; наконец началась серия судорог, выкачивающая воду из легких и выгоняющая ее сквозь трахею.

В грязи на полу образовалась зловонная лужа зеленой влаги, крошечное болотце.

Всего через несколько секунд легкие оказались опустошены, грудная полость сократилась.

Проделав все это, существо повисло неподвижно, зрачки у него закатились назад, белки светились как фосфор. Капли слизи стекали по стальным зубам, падая как изумруды.

Жизнь существа как подводного создания окончилась.

С медицинской точки зрения оно было мертво. Сердце не начинало биться, жидкость в венах оставалась неподвижна.

Но мозг еще жил, и он через синапсы дал команду на последний электрический разряд, который должен был восстановить жизнь тела.

Тело снова содрогнулось, но на этот раз оно не извергло жидкости.

На этот раз существо закашлялось.

Глава 35

Элизабет захлопнула за собой дверь, спрыгнула на тротуар и постояла неподвижно, пытаясь понять, где находится процессия. Она, конечно, не могла ее слышать, но ощутила по пульсации в барабанных перепонках и по тончайшей дрожи, которую улавливали босые пятки. Барабаны и туба рассылали ударные волны по воздуху, а шаги сотен ног сотрясали тротуары на целые кварталы во все стороны.

Элизабет проискала пленку дольше, чем рассчитывала, и догадывалась, что сейчас парад должен был приближаться к коммерческой пристани. Она хотела передать пленку Максу до прибытия процессии на пристань, так как именно это прибытие и само Благословение составляли наиболее зрелищную часть праздника.

Она вдохнула и задержала выдох, поворачиваясь с закрытыми глазами в том направлении, которое подсказывали сигналы от органов чувств. Так и есть: церемония миновала уже две третьих Бич-стрит и находилась всего в сотне ярдов от пристани. Однако девочка еще могла ее обогнать, срезав несколько углов.

Элизабет сунула пленку в карман и побежала.

Она знала, что Макс будет там, не потеряет терпения и не отправится сам на поиски пленки. Элизабет была уверена, что он так же верит ей, как она ему, и что она так же ему нравится, как он — ей. Ей не случалось задумываться, отчего она любит его больше, чем других знакомых мальчиков, поскольку Элизабет не обладала аналитическим складом ума, она скорее была воспринимающей личностью. Встречая каждый день, знала: он принесет с собой что-то новое и что-то старое, что-то хорошее и что-то плохое.

Элизабет просто нравился Макс, а когда он уходил (что неизбежно случалось, поскольку ничто не вечно), продолжала любить его. Если он вернется — хорошо, если нет — очень плохо. По крайней мере, у нее есть кто-то, кого можно долго любить, а это лучше, чем долго никого не любить.

Сейчас девочка хотела только отдать ему пленку и увидеть, как его лицо при этом осветит улыбка, и наблюдать, как его развлекают невинные глупости Благословения.

Элизабет перепрыгнула через изгородь, пересекла двор, снова перелезла через забор и понеслась по задворкам. Свернув за угол, она проскользнула между мусорными баками и миновала аллею. От Бич-стрит девочку отделял теперь лишь квартал, ее уши фиксировали ударную волну от барабанов.

Она находилась на узкой улочке. По обеим сторонам стояли машины, свободным был лишь выезд из открытого гаража. Приблизившись к его воротам, Элизабет почувствовала странный запах — соли и чего-то сладковато-гнилостного — и увидела струйку зеленой жидкости, тянущуюся из гаража к сточной канаве.

Девочка замедлила шаг: гараж принадлежал друзьям ее родителей, и если жидкость, сочившаяся на улицу, сигнализировала о чем-то важном — оказалась бы топливом или прорвавшимися канализационными стоками, чем-то, требовавшим срочных действий, — следовало найти эту семью на празднике и сообщить о происходящем.

Элизабет нагнулась и понюхала жидкость. Запах не походил ни на что, ей известное. Выпрямившись, она посмотрела в темную глубину гаража и увидела большую лужу, а пока она наблюдала, упало еще несколько капель. Несомненно, что-то сломалось и подтекало.

Элизабет шагнула внутрь.

* * *

Повиснув наподобие гигантской летучей мыши, существо всасывало воздух легкими и ощущало, как в ткани тела возвращается жизнь.

Вдруг оно почувствовало запах добычи, услышало ее. Усилием воли оно перекатило глаза вперед и посмотрело вниз.

* * *

Элизабет ощутила в окружающем воздухе перепад давления, как будто сделало вдох некое гигантское животное. Не умея слышать, не видя ничего в темном чреве гаража, девочка почувствовала дикий страх. Она повернулась и бросилась бежать.

* * *

Руки существа дрогнули, согнулись длинные перепончатые пальцы; выпрямив ноги и сделав сальто, оно опустилось на пол. Эта добыча была маленькая и хрупкая — легко поймать, легко убить…

Но его ноги, ударившись о пол, оказались слишком слабы: очень долго они несли чересчур малую нагрузку, — колени подогнулись, и существо повалилось набок. Подтянувшись руками, оно согнулось, полуприсев, и осторожно двинулось на свет.

Добыча исчезла.

Существо в бешенстве зарычало от разочарования, издав резкий горловой звук. Потом внезапно оно почувствовало опасность, распознав возможность того, что его могут преследовать. Оно знало, что должно скрыться. Но не знало, где искать убежище.

У существа не оставалось выбора, ему приходилось возвращаться в знакомый мир.

Оно вышло из тени на улицу.

Существо не помнило, как попало сюда, и не знало, каким путем двигаться назад. Окруженное зданиями, оно не видело моря, но чувствовало его запах и, руководствуясь обонянием, следовало за соленым ароматом.

Оно перемещалось меньше минуты, когда совсем рядом сзади услышало звук, определяемый как сигнал о нападении. Существо развернулось, чтобы встретить угрозу лицом к лицу.

Крупное животное, покрытое черной шерстью, приготовилось к атаке в затененном пространстве между двумя строениями. Шерсть у него на загривке щетинилась, губы раздвинулись, демонстрируя длинные зубы, плечи нависали над мощными мускулами передних лап. Из его глотки исходил рычащий звук.

Существо оценило противника, думая не столько о пище, сколько о бегстве. Оно понимало, что животное не позволит бежать и через несколько секунд нападет.

Тогда существо шагнуло к животному.

Животное прыгнуло, обнажив зубы и выставив вперед когти.

Существо поймало его на середине прыжка и глубоко вонзило в горло стальные зубы. Рычание немедленно сменилось скулежом, за которым наступила тишина. Существо удерживало зверя, пока тот не умер.

Когда зверь умер, существо бросило его на мостовую, опустилось рядом на колени и разорвало ногтями брюхо. Оно сунуло руки в образовавшуюся отверстую рану и вырвало внутренности.

Потом оно продолжило путь к обещаемой морем безопасности.

Глава 36

— Прекрати нервничать, Макс, — успокаивал сына Чейс. — Судя по звуку, оркестр повернет сюда секунд через десять, так что расслабься и наслаждайся зрелищем. Она тебя найдет.

— Да, но я не там, где обещал, — ответил мальчик. -

Я не должен был…

— Послушай, Макс, — усмехнулся Чейс, — зачем ты приехал сюда? Ты в любом случае не…

Он замолчал, так как Аманда ткнула ему локтем под ребра.

— Она найдет тебя, Макс, — пообещала Аманда, обнимая мальчика за плечи, — и все поймет. Честно.

Макс двигался за процессией, сразу вслед за сенбернаром, и в просвете между домами, выходящими на море, увидел отца и Аманду, медленно перемещавшихся вдоль берега на институтской лодке «Мако». Он сбежал к скалам и помахал им. Саймон приблизился к берегу и знаком предложил Максу вспрыгнуть на борт. Они подошли на «Мако» к катеру рыболова-спортсмена, пришвартованному у коммерческой пристани, и спустились на берег посмотреть праздничную процессию.

Сначала появился епископ, за ним следовали его свита и тамбурмажоретки. Когда первые музыканты обогнули угол и вышли на дорогу к пристани, оркестр прогремел первые такты марша «Полковник Боуги».

Макс посмотрел на незаряженный фотоаппарат.

— У меня есть, — сказала Аманда, вытаскивая из кармана небольшую камеру. — Я для тебя тоже отпечатаю.

Роланд Гибсон проложил себе дорогу в толпе за спиной Чейса и остановился рядом с ним. Форма начальника полиции была тщательно отутюжена, туфли сияли.

— Две тысячи туристов, Саймон, — улыбаясь, сообщил он. — А ты хотел, чтобы я все отменил.

— Готов признать твою правоту, —откликнулся Чейс. — Только не все еще кончилось. Когда ты выпустишь Пакетта из-под стражи?

— Как только последний гость оставит свой последний доллар. Потом ты услышишь все о чудовище Ржавого.

Рация на поясе Гибсона щелкнула, затем раздался голос:

— Начальник…

Гибсон отцепил рацию, что-то сказал, послушал, затем тихо произнес:

— Черт.

— Что там? — спросил Чейс.

— Томми молчит, сказал только, что я должен на что-то посмотреть. — Гибсон снова пристегнул рацию к поясу и шагнул в сторону. — Пока.

Внезапно позади, перекрывая шум приближающихся тромбонов, раздался крик Макса:

— Элизабет!

Чейс обернулся и увидел, как Макс метнулся вдоль толпы к босоногой девочке в голубом платье, бежавшей изо всех сил рядом с оркестром.

Макс и девочка встретились; она дрожала, а Макс обнимал ее, стараясь успокоить. Подойдя ближе, Чейс услышал, что девочка пытается говорить, но изо рта у нее вылетали лишь бессвязные звуки. Ладони ее порхали перед лицом Макса, как колибри, а он только качал головой и повторял:

— Помедленней, помедленней.

— Что она говорит? — спросил Чейс.

— Не знаю, — ответил Макс.

К ним подошла Аманда, опустилась на колени рядом с Чейсом, взяла ладони Элизабет в свои и сказала:

— Ты не ушиблась?

Элизабет отрицательно покачала головой.

— Испугалась? Девочка кивнула.

— Чего?

— Не знаю, — с трудом выговорила Элизабет. — Что-то большое.

Потом Чейс услышал, как кто-то зовет его. Он присмотрелся и увидел Гибсона, призывающего его от входа на пристань.

— Сейчас вернусь, — бросил он Аманде. Лицо Гибсона окаменело от ярости.

— Кто-то только что убил Бастера, сторожевую собаку Корни Тибодье, — сообщил он. — Вырвал глотку и выпотрошил, прямо на Мейпл-стрит. А вот что нашел Томми.

Он раскрыл ладонь, и Чейс увидел зуб из нержавеющей стали. Две грани были зазубрены, а на концах третьей, более толстой, виднелись крошечные колючие крючки.

У Чейса перехватило дыхание, он смотрел на зуб, не отрываясь. Потом поднял взгляд на Гибсона и проговорил:

— Оно здесь, Ролли. Оно вылезло на берег.

Глава 37

Существо вошло в воду там же, где прежде выходило, — оно видело на песке собственные следы и, оставаясь под прикрытием валунов, медленно двигалось по грязному склону дна, пока не зашло по плечи.

Освободив легкие от воздуха, нырнуло, в соответствии с командой мозга привело в движение жаберные клапаны, разинуло рот, открыло трахею и вдохнуло воду.

И захлебнулось.

Существо немедленно выпрыгнуло на поверхность, жадно хватая воздух и кашляя. Боль обожгла легкие, скрутила мышцы брюшной полости.

Ошеломленное, существо потеряло равновесие, поскользнулось и начало тонуть. В жаберные щели потекла вода, оно снова поперхнулось и захлебнулось. Существо дотянулось до скального выступа, вцепилось в него и, хрипя, припало к валуну, до тех пор пока наконец легкие не очистились.

Еще дважды оно пыталось погрузиться, последовательно повторяя каждый шаг старой программы. И дважды его ожидала неудача.

Существо не знало, что случилось и почему: мозг не мог задавать себе такие вопросы и соответственно не мог получить ответы. Оно знало только, что больше не может обитать под водой, что выживание зависит от вдыхаемого воздуха.

Но оно чувствовало также, что среди дышащих воздухом созданий выжить не сможет.

Если нельзя жить под водой, значит, нужно жить в воде.

Существо набрало воздуха, захлопнуло жаберные щели и нырнуло. На сей раз оно не захлебнулось. Оно все видело, поскольку защищающие глаза линзы остались неповрежденными, и оно могло двигаться. Осваивая новый опыт, существо поплыло.

При попытке нырнуть глубже, однако, оно заметило разницу: погружение не было теперь легким, пластичным, естественным, оно стало трудным, а внутреннее давление выталкивало наверх.

Обнаружилось и другое отличие. Очень скоро легкие начали болеть, в ушах застучало и мозг приказал искать воздух для дыхания.

Существо всплыло, вынырнуло на поверхность и жадно вдохнуло. Пока оно дышало, изменилась его плавучесть; пришлось шевелить ногами, чтобы сохранить прежнее положение.

Перед примитивным мозгом встала задача. Если существо хотело выжить, ее следовало решить.

Через несколько минут оно достаточно освоилось и медленно поплыло от берега. За полосой воды виднелась другая суша.

Оставаясь под водой так долго, как только могло, выныривая лишь для того, чтобы сделать вдох, существо плыло к этой суше. Там, оно чувствовало, можно обрести безопасность.

Там можно будет охотиться.

Часть VI. Белая акула

Глава 38

— Рей, скажи «Эй!», — приказал Ржавый Пакетт, вытаскивая из-под стойки табурет и бросая на стойку двадцатидолларовую банкноту.

— «Две семерки»? — спросил бармен.

— Двойную дозу. Меня ужасно мучит жажда. Пакетт огляделся. Помещение было заполнено меньше чем наполовину. Семь тридцать вечера — ранние выпивохи уже отправились обедать, поздние еще не прибыли.

Рей смешал коктейль, поставил стакан перед Пакет-том и взял двадцатку. Отсчитывая сдачу, он улыбнулся:

— Говорят, у тебя был отпуск за счет города.

— Ублюдки, — заявил Пакетт. Он осушил половину стакана и подождал, пока в желудке не разлилось тепло. — Даже не извинились. Я думаю, не подать ли на Ролли Гибсона в суд.

— За что? За то, что он тебя просушил? По-моему, ты весьма неплохо смотришься. Сделать перерыв на день-два пока никому не повредило.

Пакетт прикончил выпивку и знаком заказал еще. Истина заключалась в том, что он действительно чувствовал себя хорошо, и не только физически: подтвердилась его правота. Гибсон и остальные не поверили ни слову из сказанного им, решили, что он лжет или у него галлюцинации. Однако сегодня днем они вдруг воспылали интересом, захотели выслушать его рассказ с самого начала. Но он им показал, он приложил Гибсона и этого Саймона Чейса, заявил, что не помнит. Почему он должен бесплатно раздавать информацию, которая может принести деньги? В этих шоу на телевидении — как бишь они называются? документальные драмы? — платят хорошие бабки за эксклюзивные интервью, а он был совершенно уверен, что никто больше не видел эту тварь, кем бы она ни оказалась. Ему оставалось только подождать: слух разнесется, и к нему придут. Терпения у него достанет, в его распоряжении — время хоть до конца света.

— Заходил Нейт Грин, — сообщил Рей. — Искал тебя.

— Еще бы, — улыбнулся Пакетт. — И что ты ему сказал?

— Что не видел тебя.

— Ну и держись на этом, идет?

«К черту Нейта Грина, — подумал Пакетт. — Есть рыба покрупнее, чем уотерборская «Кроникл», намного покрупнее».

— Конечно, Ржавый, — согласился Рей. — Не мое собачье дело.

Пакетт допил вторую порцию. Теперь он в самом деле чувствовал себя отлично. Даже Рей относился к нему с уважением.

С улицы вошел незнакомец, сел у дальнего конца стойки и заказал стакан вина. Когда Рей наливал ему, тот спросил:

— Не знаете ли вы человека по имени Пакетт? Мистера Ржавого Пакетта?

Пакетт замер, притворно сосредоточившись на доске с меню, висевшей над стойкой.

— Угу, — ответил Рей, не глядя в сторону Пакетта. Он поставил бутылку в холодильный шкаф и опять стал нарезать лаймы.

— Вы его видели?

Пакетт отметил в голосе посетителя акцент — не другого штата, иностранный, похожий на какой-то европейский.

— Возможно, — согласился Рей. — У вас с ним общие дела?

Пакетт разжевал кубик льда и автоматически начал копаться в собственном мозгу, чтобы выявить потенциальную угрозу. Денег он никому не должен, чужие ловушки на омаров в последнее время не прикарманивал, чужие поплавки не срезал, в чужие лодки не врезался, в чужие машины своим грузовиком — тоже… Во всяком случае, насколько Ржавый помнил. Тогда он обратился к возможным хорошим новостям. Может, парень — из большого журнала или из этих документально-драматических шоу и хочет заключить сделку.

Прикинув все вероятные последствия, он ощутил себя в достаточной безопасности, повернулся и произнес:

— Я Пакетт. А вы кто?

— А-а. — Незнакомец улыбнулся, поднялся с табурета, держа свой стакан с вином, и сказал, когда проходил мимо бармена: — Вы весьма осторожны.

Пакетт смотрел, как человек приближается к нему. Тот был высок, на пару дюймов выше шести футов, широкоплеч, с узкими бедрами, ухоженный и вполне независимый на вид. Пакетт решил, что парню под пятьдесят: некогда светлые волосы отмечены легкой сединой, зачесаны назад. Одет в серый костюм, белую сорочку и темный галстук. Кожа — бледная, но не болезненно бледная, а оттого, что не знает солнечных лучей… Пакетт заключил: похож на предпринимателя.

— Я не могу составить вам компанию? — поинтересовался незнакомец.

Пакетт указал на табуретку рядом с собой и подумал:

«Европеец, точно». «Вам» прозвучало как «фам». Немец, или голландец, или из какой-то из тех гребаных стран, которые там все разваливаются.

— Один господин на улице хотел бы поговорить с вами, — произнес незнакомец.

— О чем?

— Он слышал о вас… О том, что вы рассказывали. Пакетт помолчал, потом ответил:

— Хорошо, ведите его.

— Боюсь, это невозможно.

— Почему? — засмеялся Пакетт. — Слишком велик, в дверь не пролезет?

— Что-то вроде этого.

«Фроде»… Что-то «фроде». Немец. Должен быть немцем.

— Эй, Рей, — спросил Пакетт, — ты не запрещал вход толстякам, а?

Рей не засмеялся.

— Не могли бы вы выйти со мной? — повторил незнакомец. — Думаю, вам стоит выйти.

— Что значит — «стоит»?

— С финансовой точки зрения.

— Черт, что же вы сразу не сказали? — Пакетт встал. — Рей, постереги мое место. Если через десять минут не вернусь, звони девять-один-один.

На противоположной стороне улицы стоял черный микроавтобус с тонированными стеклами, так что разглядеть пассажиров было невозможно. Нью-йоркские номерные знаки, как заметил Пакетт, принадлежали водителю-инвалиду.

— Что за хреновина? — удивился он. — «Скорая»? Спутник толкнул в сторону одну из боковых дверных панелей и жестом пригласил Пакетта.

Пакетт наклонился и заглянул внутрь. Там оказалось темно и, насколько он мог различить, пусто. Без всякого явного повода Ржавый ощутил холодок страха.

— Не пойдет, — уперся он.

— Господин Пакетт…

— Слушай, Ганс, я не знаю, кто там, не знаю тебя, не знаю ничего. Зато я знаю, что туда не собираюсь. Пусть он сам выйдет.

— Я же сказал вам…

— Мне плевать. Хочешь говорить о деле, давай говорить на свежем воздухе. Конец связи.

— Извините, — вздохнул человек.

— Чего уж там…

Пакетт не заметил движения рук сопровождающего, но внезапно его обхватили, ноги оторвались от земли, и он почувствовал, что летит в темное нутро машины. Он ударился о ковровое покрытие пола и лежал, потрясенный, слушая, как закрывается дверь, заводится двигатель, и ощущая, что микроавтобус отъезжает.

Глава 39

Чейс вытащил последний лист из аппарата факсимильной связи, быстро прочитал.

— Еще один «оид», — с отвращением сказал он.

— Какой теперь? — спросил Длинный.

— Элазмобранхоид. То есть имеющий черты пластиножаберных рыб. — Чейс бросил бумагу на стол. — Некоторые из этих парней, должно быть, получили ученые степени за умение прикрывать собственную задницу. Они просто гениальны в увязывании предположений, которые отлично звучат и совершенно бессмысленны.

За последние сорок восемь часов Чейс связался по факсу со всеми океанологами, которых знал, разослал фотокопии сделанных «поляроидом» снимков стальных зубов и следов когтей на мертвых животных, описал каждое происшествие, случившееся после обнаружения братьев Беллами, и просил высказать мнения — догадки, умозаключения, что угодно (он обещал не разглашать их) — о том, с каким созданием они имеют дело.

Те несколько человек, что соблаговолили ответить, оказались в своих текстах весьма неопределенны и осторожны. Никто не решился указать какое-то конкретное животное, все страховались, пристегивая к предположениям суффикс «-оид» и ничего не добавив к уже уясненному Чейсом.

— Так что теперь, — продолжал он, — у нас есть «кархариноид» — значит, возможно, какая-то акула; «ихтиоид» — возможно, рыба; «пантероид» — возможно, мореходный лев или тигр; а также «элазмобранхоид». — С минуту он тупо смотрел на кипу факсимильных копий, потом перелистал ее и вытащил одну. — Ты знаешь, что, на мой вкус, содержит хоть какой-то смысл? Вот, от криптозоологов.

— Ребят, которые занимаются морскими чудовищами? — уточнил Длинный. — Но они же…

— Чокнутые. Я знаю. Лжеученые, никто не принимает их всерьез. Но только у них хватило ума использовать тот «оид», который мне годится: «гуманоид».

— Послушай, Саймон, — покачал головой Длинный, — ты знаешь факты лучше меня. Тварь, убившая морского льва, находилась по крайней мере в двухстах футах под водой; пузырей на пленке не видно, значит, она не пользовалась аквалангом. А без акваланга никто не опустится на двести футов — во всяком случае, не на такое долгое время, чтобы убить и съесть морского льва.

— Я не сказал, что это человек, я сказал, что это может быть гуманоид… Что-то человеческое… человекоподобное… Черт, да я сам не знаю.

— Ты начинаешь своими разговорами напоминать Пакетта. Его, кстати, нашли?

— Нет, он пропал, исчез, никто не…

Зазвонил телефон, и Чейс снял трубку. Он вздохнул, прикрыл ладонью микрофон, произнес: «Гибсон», потом закрыл глаза, откинулся в кресле и стал слушать причитания полицейского: расходы у того превысили все мыслимые размеры; он гоняет свои лодки двадцать четыре часа в сутки, личный состав дежурит по две смены; за ним охотится пресса; статья в «Кроникл» под заголовком «Чудовище сожрало сторожевого пса», где Нейт Грин провел параллель с неразгаданными смертями братьев Беллами и Бобби Тобина, собрала репортеров из всех информационных агентств страны; некий продюсер собрался делать телефильм «Демон из глубины»; от звонков торговцев недвижимостью, владельцев ресторанов и прочих мирных обывателей телефоны в отделе полиции светятся не хуже рождественской елки.

Как обычно, хныканье Гибсона заключало вопрос с оттенком обвинения: Чейс считается тут самым башковитым ученым парнем, так что же он намерен делать в связи с происходящим?

— А каких действий ты от меня ждешь? — спросил Чейс, когда Гибсон закончил. — Чтобы я обошел великий океан на своей маленькой лодке? Но я даже не знаю, что должен искать. Ребята из лаборатории подготовили анализ слизи, которую нашли на полу в гараже?

— И да и нет, — ответил Гибсон. — Думаю, они зарыли головы в песок. Я сказал, что не слезу с них, пока не получу окончательные результаты анализа по ДНК.

— Почему? Что они полагают?

— Они говорят, это выделения какого-то млекопитающего.

— Какого?

— Они считают… — Гибсон колебался, словно не решаясь выразить информацию словами. — Они говорят, похоже, что это выделения человека. О боже, Саймон…

Чейс повесил трубку, встал и спросил Длинного:

— Где наш местный специалист по млекопитающим?

— Где обычно, внизу с детьми и морскими львами.

* * *

Спускаясь с холма, Чейс и Длинный увидели Макса и Элизабет, игравших в бассейне с морскими львами; Аманда наблюдала за компанией с бетонного бортика.

Страх у морских львов все увеличивался: Аманда утверждала, что они стали болезненно нервными. Животные избегали воды — любой, не только морской. В течение двух дней они отказывались войти в бассейн по команде хозяйки.

В отчаянии Аманда позвонила во Флориду коллеге, работавшему с дельфинами, и выяснила, что разумные млекопитающие чрезвычайно хорошо реагируют на детей, особенно на не вполне здоровых: они, очевидно, вступают с ними в какую-то необъяснимую, вероятно парапсихологическую, связь. Аманда попросила Элизабет помочь ей в опытах, и результаты оказались изумительными.

Когда животные уже не подчинялись Аманде напрямую, они позволяли Элизабет приближаться, гладить их и каким-то образом уговорить войти за ней в воду, чтобы играть с ней и с Максом.

Аманду так увлек успех эксперимента, что она передавала через Элизабет все новые и новые указания и убеждала девочку ставить перед зверями собственные задачи, пытаясь раздвинуть пределы межвидового общения.

Услышав, что подошли Чейс с Длинным, Аманда показала на детей и морских львов и заметила:

— Это какое-то чудо.

— Мне бы нужно поговорить с вами пару минут, — попросил Чейс. — Речь идет о лабораторных анализах Гибсона.

— Я тоже хотела подняться к вам обсудить новости, но решила, они не настолько важны, чтобы прерывать занятия. Я сочла, что мы ничего не сможем сделать.

— Относительно чего?

— Я только что говорила во времянке по радио с пилотом самолета, он вызвал меня.

— Я полагал, что вы с ним распростились и рассчитались, — сказал Чейс, — раз морские львы отказываются работать.

— Думаю, ему просто интересно, что мы тут делаем. В общем, он искал меч-рыбу для промысловиков и увидел на этой стороне Блока рыболова-спортсмена, оставляющего здоровенный след приманки. Пилот решил, что нам не мешает знать об этом. Он сказал, похоже, парень ловит белых акул.

— Должно быть, парень не в себе. После всей этой шумихи вокруг наших мрачных загадок выходить в море и разбрасывать приманку? — Чейс нахмурился. — Кроме того, я никак не могу ему помешать. Закон не запрещает приманивать рыбу.

— Не запрещает, — согласилась Аманда, — но существует федеральный закон, не позволяющий использовать в качестве наживки детенышей афалины. А пилот сказал, что наблюдал именно это.

— Дельфинов! — воскликнул Чейс. — Он уверен?

— Вполне. Но я подумала, пока мы дозвонимся до береговой охраны, или департамента по охране окружающей среды, или еще куда-то…

— А он опознал лодку?

— Да, сказал — лодка из Уотерборо. «Бригадир».

— Не может быть… Он, наверное, ошибся.

— Почему?

— Просто не может быть. — Чейс направился к времянке.

— О чем вы хотели поговорить? — крикнула Аманда ему вслед.

— Минуту, — бросил Чейс.

Длинный вошел под навес вслед за Чейсом.

— Сэмми? — сказал он. — Не верю.

Они знали Сэмми Медину уже пятнадцать лет, это был преуспевающий и ответственный владелец сдаваемой под фрахт лодки. Недавно он возглавил кампанию за ограничение как коммерческого, так и спортивного вылова рыбы.

— Если это вообще «Бригадир», — заметил Чейс. — С самолета трудно разобрать. Но мы сейчас выясним. Сэмми мне врать не будет.

На стене во времянке висел телефон. Чейс снял трубку, набрал номер, поговорил пару минут, положил трубку на аппарат и сказал Длинному:

— Черт меня возьми.

— Это был Сэмми?

— Собственной персоной, — кивнул Чейс. — Он дома… Выходной, давит мух. Говорит, получил заказ: чистый фрахт лодки, ни его самого, ни его команду не наняли, только аренда лодки без всяких дополнений. За десять тысяч долларов в день!

— Что же это за рыбалка по десять штук в день? — удивился Длинный.

— Я тоже хотел бы узнать. — Чейс помолчал. — Угадай, кто арендовал его лодку?

— Дональд Трамп?

— Нет. Ржавый Пакетт.

— Пакетт?! У Пакетта нет столько капусты, да и ни у кого здесь нет. И потом, что Пакетт собирается делать с…

— Он не ловит больших белых, Длинный, — сказал Чейс. — Сэмми говорит, этот тупой ублюдок думает, что нашел чудовище… Или, по крайней мере, убедил в этом какого-то болвана с тугим кошельком. Или убедил в том, что найдет.

Глава 40

Существо лежало в зарослях кустарника, вслушиваясь в звуки собственного дыхания и в звуки жизни среди окружающих деревьев. Оно воспринимало все шумы, разделяло и запоминало для позднейшей идентификации.

Существо настраивало органы чувств.

Когда оно покинуло воду, в нем начали происходить изменения. Существо отмечало их, но не понимало. Чем дольше его сосудистая система, сердце и мозг пропитывались и насыщались смесью кислорода и азота — воздухом — взамен воды, где преобладал водород, тем больше, казалось, оно понимает и вспоминает, и тем больше становились его способности к новым решениям.

И вместе с изменением химических процессов менялась жизнь существа.

Оно знало, например, кем было когда-то. Мозг выдавал названия разных предметов и животных, хотя голос еще отказывался их произнести. В голове крутились всевозможные слова, пробуждавшие память о таких несхожих чувствах, как гнев, ненависть, гордость и восторг.

Существо сознавало величие собственной силы и вспоминало — хотя и смутно — удовольствие, которое доставляло применение этой силы. Припомнило оно и другие удовольствия: управление своей силой, причинение боли, нанесение смертельных ран.

Существо соорудило укрытие, выкопав неглубокую канаву и прикрыв ее ветвями и листьями. До сих пор оно оставалось незамеченным, если не считать любопытной собаки, которую оно убило и съело.

Существо постигло, что не может преследовать и поймать большинство из диких животных, снующих в зарослях, но начало учиться заманивать их в ловушку. Однако пока оно еще не смогло добыть достаточно пищи, чтобы удовлетворить огромную и все возрастающую потребность в энергии. По мере увеличения сил увеличивались и запросы: чем больше энергии расходовало существо, тем больше ее требовалось; а чем больше оно ее потребляло, тем больше приходилось расходовать, чтобы утолить растущую потребность.

Существо стало активным, а не рефлекторно осторожным, познавая, чего избегать, а с чем бороться, что безвредно и что опасно.

Хотя прошлое и будущее все еще являли собой картины, покрытые туманом, местами туман начал рассеиваться, и теперь существо видело цель: выполнить свою миссию — уничтожать.

Сейчас оно отдыхало, слушая голоса птиц и белок, шаги лисицы и оленя, шелест ветра в ветвях и плеск мелкой волны на прибрежной гальке.

Неожиданно донеслись новые звуки: неуклюжая поступь в подлеске, тяжелая и беспечная. И голоса.

Существо повернулось и встало на колени, потом гибким движением поднялось на ноги и стало вглядываться сквозь кустарник в том направлении, откуда раздавались эти звуки.

— Черт! — выкрикнул юнец по имени Честер, растирая бедро. — Не хватало еще сломать ногу в этих колдобинах.

— А ты смотри, куда идешь, — отозвался его друг Тоби.

— Как ни смотрю, понять не могу, зачем мы сюда притащились.

— Я тебе говорил: здесь полно зверья.

— А еще — это частная собственность.

— Я тут был миллион раз, их не колышет.

— Да? А для чего же тогда вывески: «Охота запрещена, уматывайте к черту»?

— Страховка, — объяснил Тоби, которому уже исполнилось семнадцать и который располагал, таким образом, двумя лишними месяцами мудрости по сравнению с Честером. — Они обязаны их ставить.

— Ну, если они натравят на нас копов, то эту идиотскую штуку украл ты, а не я… Не думай, что не скажу.

— Ты помогал.

— Я смотрел.

— Один хрен.

— Кроме того, — заметил Честер, — я не понимаю, почему ты решил, что сможешь подстрелить хоть одного дурацкого енота этой идиотской штуковиной.

— На коробке написано: точность гарантируется до пятидесяти ярдов. Потом, может, нам вместо енота олень попадется.

— Ты что, и не думай! Сезон закрыт, я в эти игры не играю.

— Не будь козлом.

Они прошли еще несколько ярдов и остановились перед большим деревом, возвышающимся из густого сплетения ветвей и листьев.

— Отлично, — бросил Тоби, шагнув в заросли и обходя дерево.

— Это ядовитый плющ, — сказал Честер.

— На тебе длинные штаны.

— И что же здесь отличного?

— Рядом — каштан. Они пойдут прямо к нему, так как любят каштаны.

— Кто они?

— Зверье… Всякое.

— Я смотрю, ты знаток.

— Заткнись.

Они опустились на колени у дерева. Из колчана на поясе Тоби вытащил графитовую арбалетную стрелу длиной в восемнадцать дюймов со стальным наконечником. Приклад арбалета он упер в землю, натянул тетиву, взвел курок и положил стрелу в желоб.

— Как же эта штука полетит в цель без оперенья? — спросил Честер.

— Желоб закрутит ее, как нарезной ствол.

— Наконечник даже не зазубрен.

— Ты баран. У пули тоже нет зазубрин. У этой штуки убойной силы хватит, наверное, и на носорога.

— Или бегуна трусцой. По этому поводу можно будет по душам поговорить с…

— Заткнись, говорю!

Честер с минуту помолчал, а потом прошептал:

— Ну и что мы будем делать теперь?

— Что всегда делают охотники? Ждать.

* * *

Их было двое: один жирней, чем другой, но оба медлительные и уязвимые… Однако явно вооруженные, хотя существо не могло понять — чем. Оно наблюдало, намереваясь повременить и посмотреть, что они станут делать.

Они ничего не делали, просто сидели в кустах. Голоса птиц замолкли, так же как и цоканье белок. Существо медленно подвинулось влево, чтобы открыть себе проход к ним. Оно легко могло достать их — одного, потом другого — и утащить обоих в свое укрытие. Сначала жирного.

* * *

— Что это было? — спросил Честер.

— Что — это?

— Шум позади нас.

Тоби обернулся посмотреть, но увидел лишь заросли.

— Плюнь, — ответил он. — Здесь охотимся мы. Ты же не думаешь, что кто-то собирается подкрасться к нам!

— Ненавижу лес, — признался Честер. — Я… Тоби!

* * *

Жирный увидел существо и старался шумом привлечь внимание приятеля.

Существо выскочило из подлеска и двумя стремительными прыжками достало жирного. Когтями одной руки оно глубоко впилось жирному в грудь, а другой — в глаза и череп, отогнуло ему голову назад и зубами разорвало гортань.

Жирный умер быстро.

Существо повернулось ко второму.

* * *

— О боже… господи… боже мой… господи…

Тоби отшатнулся. Кто-то схватил Честера, кто-то огромный, серо-белый, и кровь хлестала во все стороны, потому что… О боже, о господи!.. Эта тварь ела его!

Тоби ударился спиной о ствол дерева.

Теперь существо поворачивалось к нему. У этого создания были желтоватые волосы, стальные зубы и белые глаза, похожие на бильярдные шары, а габаритами оно превосходило Арнольда Шварценеггера.

Тоби вскинул арбалет и, держа его перед собой, попытался сказать что-то, но не смог произнести ни слова. Он нажал на спусковой крючок.

Графитовая стрела сошла с желоба, и арбалет дернулся. Тоби увидел, как стрела поразила существо и вошла в него, выбив небольшую струйку чего-то похожего на кровь.

Но тварь не остановилась.

Завывая от ужаса, Тоби уронил арбалет, бросился за дерево и побежал.

В боку, под ребрами, странно жгло. Существо увидело, что из его тела торчит какой-то предмет, схватило его, выдернуло и отбросило в сторону.

Рана оказалась не тяжелой, ничто жизненно важное не пострадало, но боль замедлила движения существа и отвлекла его. Оно остановилось, наблюдая, как человек, спотыкаясь, ломится сквозь кусты. Потом существо вернулось к жирному, собираясь уволочь его в свою яму.

Здесь оно впервые познало чувство предвидения: второй человек может вернуться, возвратиться для охоты на существо. И не в одиночку. Существо оказалось в опасности, для борьбы с которой требовалось выработать какой-то план.

Оно уселось, прислонившись к большому дереву, и принудило мозг работать, прогнозировать, взвешивать, изобретать.

Первая задача очевидна: остановить кровотечение, чтобы выжить в ближайшее время. Существо набрало листьев из лесной подстилки, оторвало клок мха со ствола дерева, скомкало все это и запихало в рану.

Чтобы насытить себя, оно когтями содрало с жирного полоски плоти и проглотило их. Существо съело столько, сколько, как оно чувствовало, требовалось, а потом заставило себя есть еще, пока не поняло, что следующий кусок спровоцирует рвоту.

Теперь, как оно понимало, следовало скрыться, найти иное, более безопасное место.

Существо поднялось и направилось туда, где лес выходил на берег. Оно постояло под деревьями, чтобы убедиться в отсутствии слежки, потом шагнуло в воду.

Существо не могло погрузиться, но могло плыть; оно не могло больше кормиться в море, но могло выжить, пока не доберется до другой суши.

Как прежде существо узнало свое прошлое, так теперь оно начинало распознавать свое будущее.

Глава 41

Море было абсолютно спокойным, ветра недоставало даже, чтобы поднять зыбь. «Мако» сразу вышла на редан и полетела по зеркальной глади на скорости сорок миль в час.

— Я все думаю, кто же это прибыл с десятью кусками, — прокричал Длинный сквозь рев лодочного мотора.

— Наверное, какой-нибудь продюсер с телевидения, — ответил Чейс от штурвала.

— Ну, тогда они должны молиться дьяволу, чтобы эта тварь не поднялась на поверхность.

В глубоком проливе к юго-западу от острова Блок стояла на якоре единственная лодка. Хотя до нее оставалось еще четверть мили, Чейс узнал ее сразу же.

— Это лодка Сэмми, — сказал он. — Белая с голубой полосой. Выносной трап — ловить тунцов… Выносные площадки.

Солнце освещало небо на западе, опускаясь у них за кормой. Длинный приложил ладонь козырьком ко лбу и сощурился.

— На юте два идиотских устройства на марлинов, — доложил он. — Стальные поводцы. В рубке только два парня.

— Один — Пакетт?

— Ага. — Длинный помолчал, вглядываясь. — Другой — здоровый детина, не меньше меня. Похоже, обнимает АК-47.

— Обнимает, — уточнил Чейс, — а не целится.

— Пока нет.

Проходя мимо более крупной лодки, Чейс держался от нее в сотне ярдов. Он не увидел ни других членов команды, ни камер, ни звуковой аппаратуры.

— Они не снимают кино, — сказал он. — Они охотятся. Он обошел лодку Сэмми, выключил передачу, и «Мако» начала дрейфовать рядом с рыбаками. Пакетт перегнулся через борт и заорал:

— Отвали, Чейс! Каждый раз, как мне идет фишка, ты находишь способ меня трахнуть. Человек имеет право зарабатывать на жизнь.

— Только не убийством дельфинов, — ответил Чейс. — Тебе предстоит провести несколько лет в маленькой комнатушке и в полном одиночестве.

— Ты ни хрена не знаешь. — Пакетт сунул руку в карман, вытащил какую-то бумагу и помахал ею. — Этих дельфинов убил вирус, их и еще дюжину. Мы купили их в лаборатории в Мистике.

Чейс колебался. Пакетт говорил вполне возможные и даже разумные вещи. В последние годы сотни, а может, и тысячи дельфинов нескольких видов были выброшены морем на Восточном побережье — они погибли от заражения вирусом, происхождение которого оставалось загадкой. Предполагали, что катализатором болезни выступает загрязненная вода, но, видимо, никто не знал пока, какое именно загрязнение повинно в происходящем: канализационные стоки, сельскохозяйственные сбросы или химикаты.

— И что же вы тут делаете, ты и этот Рэмбо? — Чейс указал на крупного человека с автоматом на груди.

Прежде чем Пакетт успел ответить, Длинный толкнул Чейса локтем. Тот поднял взгляд и увидел видеокамеру, установленную на ограждении ходового мостика рыболовного судна. Камера поворачивалась вслед за перемещением «Мако».

— Ловим больших белых, что еще? — огрызнулся Пакетт. — За хорошие челюсти белой акулы легко можно взять пять штук.

— Ржавый, не вешай мне лапшу на уши, я знаю, что… Вмешался человек с автоматом:

— Мы не нарушаем никакого закона. Это все, что вас должно заботить.

— Нет, меня заботит другое. Я знаю, что вы, по вашему мнению, ищете, но вы совершенно не представляете, что…

Из репродуктора, установленного где-то под рубкой, неожиданно раздался голос — какой-то бесплотный, четко артикулированный, неестественный, звучащий почти механически, с сильным акцентом.

— Руди! Зайди! — выкрикнул он.

Человек передал автомат Пакетту, повернулся и вошел в каюту.

«Мако» отнесло от стоящей на якоре лодки. Чейс отработал мотором реверс и задним ходом снова поставил «Мако» к борту рыболова.

Пакетт держал наведенный на них автомат у пояса.

— Убери ствол, Ржавый, — сказал Длинный. — Ты и так по уши в дерьме.

— А ты заткни его пробкой, Джеронимо^[24], — посоветовал Пакетт.

На палубу вышел Руди.

— Бросайте мне конец, — предложил он, — и поднимайтесь к нам на борт.

— Зачем? — спросил Чейс.

Репродуктор прогудел:

— Вы!

Чейс посмотрел в видеокамеру и ткнул в себя пальцем.

— Да, вы. Вы сказали, что знаете, чем мы занимаемся?

— Боюсь, так, — ответил Чейс.

— Поднимитесь… Пожалуйста… Вы и ваш спутник. Думаю, мы нужны друг другу — вы и я.

Глава 42

В каюте было темно; стекла в дверях — тонированные, шторы на окне задернуты. Воздух внутри оказался кондиционированным — прохладным и сухим.

Когда глаза привыкли к полумраку, Чейс и Длинный увидели, что вся мебель из каюты убрана и заменена чем-то похожим на оборудование реанимационной палаты. В центре помещения стояло кресло на колесах и с мотором, в нем сидел мужчина. Резиновая трубка от цифровой панели тянулась через подвешенную бутыль к вене на одном из локтевых сгибов этого человека. В другой руке он держал шланг, соединенный с кислородным баллоном. Позади него размещались разные аппараты, в том числе электрокардиограф и сфигмоманометр^[25], а перед ним свисал сверху цветной телевизионный монитор, дававший изображение юта лодки.

Мужчина был, очевидно, стар, но насколько, сказать не представлялось возможным из-за выбритой головы и темных очков, закрывавших глаза. Судя по широким плечам, когда-то он был физически очень мощным, но теперь как бы усох. От груди до колен человек был закутан в одеяло.

Он поднял руку с кислородным шлангом, сдвинул в сторону широкий галстук-шарф и прижал шланг к горлу. Грудь поднялась, показывая, что легкие наполнены.

Потом человек заговорил, и озадаченный Чейс понял, что слова исходят не от него, а из ящика позади кресла.

— Где он?

«Он? — подумал Чейс. — Кто «он»?»

— Не знаю, — сказал он. — А теперь скажите вы мне: что оно такое?

Сидящий в кресле-коляске снова коснулся шлангом горла и заговорил:

— Прежде он был человеком. И стал объектом великого эксперимента. Что он такое сейчас — сказать невозможно. Может быть, мутант. Наверняка — хищник. Он не прекратит убивать, потому что его сделали именно для этого.

— Кто? И почему вы думаете…

— Я знаю, что ему требуется. Если я смогу завлечь его в…

Инвалид оборвал предложение — иссяк воздух; он пережидал, словно набираясь сил, чтобы дышать.

— Что значит «был объектом эксперимента»? — спросил Длинный. — Какого эксперимента? Человек сделал вдох.

— Садитесь, — предложил он, указывая на голый пол у двери.

Чейс посмотрел на телевизионный монитор и увидел, что Пакетт выплескивает в море рыбьи потроха и кровь. Второй — Руди — сидел на юте с автоматом на коленях.

— Если он появится, Руди пристрелит его, — пояснил старик.

— Значит, его можно убить, — уточнил Чейс. — Уже легче.

— Кстати, это еще вопрос. — Тон человека чуть изменился, словно он улыбался. — И хороший вопрос: можно ли убить того, кто в действительности не живой?

Чейс и Длинный сели, а хозяин, собрав силы, после минутного молчания заговорил. Сначала он выдавал текст короткими периодами, но постепенно выработал такой ритм вдоха-выдоха, который позволял выражать мысли не прерываясь.

Чейс закрыл глаза. Смотреть, как шланг прикасается к горлу и отрывается от него, как вздымается и опускается грудь, было неприятно. Слова лились на него, слагаясь в картины.

— Меня зовут Якоб Франк, — представился человек. — Я родился в Мюнхене и перед войной работал учеником в аптеке у отца. Мы могли уехать, нас подталкивали к этому, но отец отказался: он имел несчастную веру в изначальную порядочность людей. Отец не мог поверить в болтовню о нацистских планах по отношению к нам, евреям… Пока наконец однажды ночью уезжать уже не стало поздно. В последний раз я видел родителей и двух сестер, когда их выводили из телячьего вагона на запасном пути в каком-то городишке, о котором никто прежде не слыхал. Меня оставили в живых — я был молод, здоров и силен — и определили в рабочие. Я не знал, что участвую в строительстве крематория… Грубо говоря, копал себе могилу. Здоровье, конечно, начало сдавать из-за недостаточного питания, и, оглядываясь назад, я отчетливо понимаю, что через несколько недель или месяцев мне предстояло обратиться в пепел… Но однажды в лагерь прибыл новый врач. В моих бумагах было отмечено, что у меня есть опыт в фармакологии, и меня направили работать к нему. Звали его Эрнст Крюгер, и он был протеже, другом, а позднее — соперником Йозефа Менгеле. Франк помолчал.

— Полагаю, вы знаете, кто такой Менгеле?

— Конечно, — ответил Чейс. — Кто же не знает?

— Я не знаю, — сообщил Длинный.

— Менгеле называли Ангелом смерти, — объяснил Франк. — Он работал врачом в Аушвице^[26]и получал удовлетворение, не спасая, а отнимая жизни, причем самыми ужасными способами. Менгеле любил экспериментировать на заключенных: пытал их с единственной целью узнать, сколько они могут выносить боль; кромсал близнецов, чтобы увидеть, насколько они в действительности схожи; пересаживал глаза, чтобы выяснить, приживутся ли они; замораживал или варил женщин и детей, чтобы установить, как долго они будут умирать. В конце войны Менгеле бежал и жил потом в Парагвае и Бразилии.

— Его так и не поймали? — спросил Длинный.

— Нет. Он утонул несколько лет назад на одном из бразильских курортов — во всяком случае, так говорят. Утверждают, что есть медицинские доказательства, но для меня Менгеле не умрет. Тот факт, что подобный человек мог существовать, что Бог это допускает, означает, что частичка Менгеле должна существовать в темных углах души каждого из нас.

— А ваш врач, этот Крюгер, был такой же, как Менгеле? — задал вопрос Чейс.

— Столь же отвратителен, как Менгеле, — ответил Франк, — и столь же жесток. Но умнее, с более сильным, хотя и извращенным воображением.

— Какого рода извращенность?

— Он решил узурпировать власть Бога. Он на самом деле хотел создать новый биологический вид.

— За каким чертом? — спросил Длинный.

— До определенного момента он просто хотел доказать, что способен это сделать. Но потом, по мере того как он выполнял все новые и новые работы, по мере того как успех следовал за успехом, слух дошел до верхушки нацистской иерархии. На него рекой полились деньги, посыпались поощрения… Воображение Крюгера переросло в настоящую манию величия: он решил создать расу воинов-амфибий.

Длинный хотел что-то сказать, но Франк прервал его:

— Не забывайте, сороковые годы. Тогда не было ядерных подводных лодок с неограниченным временем автономного плавания, только-только изобрели акваланг — человек еще оставался в море чужаком. Представьте себе создание с интеллектом, знаниями, подготовкой и жестокостью человека, но в сочетании с возможностями самого могучего морского хищника.

— Боже, — проговорил Чейс, — нацистские касатки^[27].

— Не совсем. Даже более разносторонние, — поправил Франк. — Киты должны дышать, а создания Крюгера в этом не должны были нуждаться. Они могли бы оставаться под водой сколь угодно долго, погружаться на тысячу футов, закладывать мины, преследовать корабли. Крюгер хотел сделать их практически неуязвимыми.

— То есть он был псих, — вставил Длинный.

— Не обязательно, — вмешался Чейс. — Помню, я читал о профессоре из Дьюка, он пытался сделать то же самое в шестидесятых. Начал с мышей: добился того, что они дышали жидкостью и не тонули. Выяснилось, что при дыхании жидкостью устраняется возможность кессонки. Один раз он имитировал подъем мыши с тридцати атмосфер до уровня моря за три секунды — для ныряльщика это значит подняться на поверхность с глубины в тысячу футов со скоростью семьсот миль в час. Мышь выжила. Он не видел препятствий для того, чтобы проделать такую же штуку с человеком. А прекратил опыты только потому, что исчезла потребность в результатах: на сцену вышли роботы, дистанционно управляемые подводные аппараты, батискафы — они могли прекрасно работать на глубине, и без риска для людей. Но профессор был уверен, что смог бы создать человека-амфибию, франк кивнул и подтвердил:

— Теоретически создать человека, дышащего водой, было бы не очень сложно. В конце концов, мы вышли из волы: в жидкости живет зародыш, и на разных стадиях развития у него обнаруживаются зачаточные плавники и даже жабры. В общем-то, мы и сейчас дышим жидкостью — в том смысле, что в легких содержится жидкость, без которой они не могут работать.

— Так вы говорите, что Крюгер добился успеха? — спросил Чейс.

— Почти, — сказал Франк. — Он бы наверняка сделал это, продлись еще война. Его сдерживало качество подопытного материала — рабы, слабые, больные, истощенные. У многих развивались инфекционные болезни после первоначальной трахеотомии, а поскольку антибиотиков тогда не было, они умирали. Некоторые не выживали при прокачке через легкие физиологического раствора и фторуглеродов. Но у Крюгера имелся неистощимый запас материала, и работа продвигалась. А потом откуда-то с высот командной пирамиды — может, лично от Гитлера — пришел подарок, идеальный объект. Генрих Гюнтер был физически идеальный ариец, шести с половиной футов ростом и с мускулатурой античной статуи. На Олимпиаде тридцать шестого года он завоевал медали в толкании ядра, метании копья и молота и сделался чем-то вроде национального героя. Его зачислили в СС, он стал офицером, и когда началась война, перед ним, казалось, открылась блестящая будущность. Бесстрашный и безжалостный. И совершенно бессовестный. Убийца. Кроме того, он был не вполне вменяем, но тогда этого не заметили. Человек замкнутый, жил один и, очевидно, годами убивал людей — в основном проституток и бродяг. Это выяснилось только после того, как он однажды вечером впал в безумие в пивной и убил троих. Думаю, сегодня Гюнтеру поставили бы диагноз «сексуальная психопатия» или «параноидальная шизофрения», а в сорок четвертом определили как маниакального убийцу. Его приговорили к расстрелу и почти уже привели приговор в исполнение, но кто-то решил,что он может сослужить рейху последнюю службу. Его отправили к нам.

— Вы работали с этим парнем? — уточнил Чейс.

— Работали над ним. С Крюгером. Несколько месяцев. С ним обращались как с тигром. В промежутках между операциями его держали в клетке, кормили сырым мясом, делали витаминные инъекции, а также выполняли анестезию и программирование достаточно сложными даже сегодня методами: обратная биосвязь, воздействие на подсознание… Он был почти готов, Крюгеру оставалось сделать только один последний шаг, но к лагерю подошли союзники. Однако Крюгер был одержимым и не желал прекращать эксперимент. Убегая, он взял Гюнтера с собой… Как и большинство из тех нацистов, кто ожидал обвинения в военных преступлениях, Крюгер выбрал маршрут в Южную Америку. Напоследок мы накачали Гюнтера препаратами, положили в бронзовый контейнер, наполненный концентрированными фторуглеродами и обогащенным физиологическим раствором, а потом отправили ящик на грузовике. Крюгер ушел пешком, направляясь на север, к морю. Больше я ни об одном, ни о другом ничего не слышал.

— А как же вы? — спросил Чейс. — Что случилось, когда пришли союзники?

— Они освободили меня… Всех нас.

— И все?

— Почему нет?

— Вы же не просто уцелели, — заметил Чейс. — Вы работали с этим чудовищем бок о бок, когда он убивал людей.

— Ну… — сказал Франк, снова как бы устало улыбаясь, — возможно, они решили, что я достаточно пострадал.

Он наклонился в кресле вперед, и свет от телемонитора упал ему на лицо. Франк снял темные очки. Один глаз оказался нормальный, другой — темно-желтый, цвета яичного желтка. Потом он коснулся шлангом гортани, но на сей раз после вдоха закинул галстук-шарф за спину.

С каждой стороны на шее у Франка стали видны по три диагональных разреза, десятилетия назад зарубцевавшиеся в розовые шрамы, а посреди гортани — черная неровная дыра, которая вела в глотку.

— Бог мой! — воскликнул Чейс. — Они… у вас… жабры?

— Надо мной экспериментировали на ранней стадии. И неудачно, — ответил Франк, снова опуская очки на глаза. — И я — единственный выживший. Легкие оказались слишком слабы, чтобы всасывать фторуглероды, я снова и снова тонул, оказывался на грани смерти… Крюгер мог позволить мне умереть, но не сделал этого: он поднимал меня тельфером вверх ногами, чтобы вода вытекла под воздействием силы тяжести, и снова запускал легкие с помощью химических стимуляторов дыхания. Он возвращал меня к жизни, по его словам, потому, что я был ему нужен. — Франк откинулся на спинку кресла, снова скрывшись в тени. — Здоровье ко мне не вернулось и никогда не вернется. Но я не хочу предстать перед Богом без последнего акта искупления. Я хочу убить этого… Эту совершенную мерзость.

— Если это он, — бросил Длинный.

— Это он, я уверен. Известно, что в Южную Америку Крюгер не прибыл. Охотники за нацистами, выслеживавшие Менгеле, Эйхмана и других, нигде не нашли никаких свидетельств о Крюгере. Подводная лодка, на которой он отплыл, занесена в списки пропавших без вести.

— Откуда вы знаете, что он ушел на подводной лодке?

— Существуют документы. Нацисты были фанатиками документации. У проекта Крюгера имелось кодовое обозначение, и оно упоминается в архивах в связи с отгрузкой на лодке U-165. Лодка затонула или была потоплена, насколько я понимаю, где-то в Центральной Атлантике.

— Как эта тварь могла преодолеть по дну океана две тысячи миль и остаться в живых? — спросил Длинный.

— Крюгер замедлил обмен веществ у Гюнтера почти до состояния клинической смерти, то есть как бы погрузил его в зимнюю спячку. Химический состав в контейнере мог поддерживать такую едва теплющуюся жизнь, и потребность в пище должна была отсутствовать — по крайней мере, очень долгое время. Затем, как у медведя, просыпающегося весной от голода, тело потребовало пищи, и, полагаю, он нашел что-то съедобное.

Франк замолчал. Чейс с Длинным смотрели друг на друга.

— Ответы имеются, — сказал Франк, — если знаешь, что спрашивать. Я давно прекратил искать Крюгера. Все свидетельствует о том, что он умер. Меня увез в Америку дядя и дал работу в своей химической фирме. Я начал новую жизнь, у меня сын — Руди, и я достиг успеха. Но я ничего не забыл. Какая-то часть мозга не переставала искать ключ, намек на то, что Крюгер или Гюнтер выжили. Потом я увидел заметку в газете о фотографе из «Нэшнл джиогрэфик», исчезнувшем с исследовательского судна у острова Блок.

— Мы слышали об этом, — заметил Чейс.

— Там говорилось, что за борт свалился и пропал бронзовый ящик размером с крупный контейнер… Ящик, поднятый исследователями из обломков подводной лодки, со дна впадины Кристофа… Германской лодки…

— Вы сказали, что программирование Гюнтера осталось незаконченным, нужно было сделать последний шаг. Какой?

— Удовлетворить претензию Крюгера на создание подлинного убийцы-амфибии, — ответил Франк. — Полугуманоидное оружие, способное равно хорошо действовать на воздухе и в воде, перемещаться из одной среды в другую и обратно. Он обучил Гюнтера дышать водой, затем показал, как высушивать легкие и дышать воздухом. У него не хватило времени продемонстрировать, как выполнять обратную процедуру, если нужно вернуться в воду. Оказавшись на суше, Гюнтер сможет потом дышать только воздухом. Он попадает здесь в ловушку. Поэтому, вы понимаете, совершенно необходимо уничтожить его прежде, чем…

— О боже! — сказал вдруг Чейс и поднялся. — Пакетт вам не говорил? Эта тварь уже на берегу! Она убила собаку в Уотерборо. — Саймон повернулся к Длинному: — Вызови на связь Ролли Гибсона, у него в конторе рация настроена на шестнадцатый. Скажи ему, что это за тварь, скажи, что она может болтаться в городе или в лесу.

Длинный поднялся в рубку, а Чейс, открыв дверь, вышел на ют, дав команду Руди обрезать наживку, а Пакетту — запустить двигатель, после чего вернулся в каюту.

— Это создание — отчасти человек, — обратился он к Франку, — во всяком случае, было человеком. Значит, его можно убить, как человека, верно?

— Я сам очень хотел бы знать это наверняка, — ответил Франк. — Крюгер изменил у него центральную нервную систему, так что он — оно — живет на очень примитивном уровне. Я бы сказал, что его так же трудно убить, как крупную акулу… Кстати, господин Чейс, я так и не назвал вам его кодовое имя. Нацисты обозначили Гюнтера как Der Weisse Hai — Белая акула.

Из рубки вернулся Длинный.

— Не могу пробиться по радио, — объявил он, — но это не имеет значения, Ролли сейчас уже должен быть в курсе. Мы опоздали.

— Ты о чем? — спросил Чейс.

— Радио искрится, как идиотский бенгальский огонь, треп непрерывный. На мысе Уинтер убит какой-то мальчишка. Его приятель клянется, что убийца — йети.

— Йети? — не понял Франк.

— Омерзительный снежный человек. — Чейс повернулся к Длинному: — Пошли. — Он направился к двери. — На «Мако» мы доберемся до города за…

— Саймон… Эта тварь может быть не в городе.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Чейс.

— Мальчишка, который остался в живых, говорит, что видел, как оно нырнуло в воду и поплыло на восток.

— На восток? А что к востоку от мыса Уинтер? Там нет никакой суши, кроме… О господи!

Единственной сушей к востоку от мыса Уинтер был остров Оспри.

— Свяжись по двадцать седьмому с Амандой, пусть возьмет детей и…

— Я пытался, — проговорил Длинный. — Она не отвечает.

Глава 43

— Классно, — сказала Элизабет.

— С ума сойти, — подтвердил Макс.

Дети стояли на скале, выходившей к воде рядом с бассейном для морских львов. Они наблюдали, как госпожа Бикслер выбирается из бухты на своей старинной лодке и разворачивается на хорошей скорости. Когда лодка устремилась на вираже к берегу, предзакатное солнце заблестело на полированном красном дереве корпуса и нержавеющей стали механизмов; судно выглядело как фантастический космический корабль.

Макс обожал эту лодку и умолял госпожу Бикслер позволить ему одному покататься на ней.

— Не раньше, чем достигнешь моих лет, — улыбаясь, отвечала госпожа Бикслер. — Только такие старые дуры, как я, ходят на таких старых лодках.

Аманда стояла рядом с детьми, а чуть дальше раскачивались на ластах и лаяли, требуя ужина, морские львы.

Во времянке в десяти ярдах за бассейном из динамика коротковолновой рации звучали слова:

— Оспри-база, Оспри-база… Оспри-«Мако» вызывает Оспри-базу… Прием.

Никем не услышанный, голос эхом отражался от бетонных стен.

На госпоже Бикслер был надет оранжевый спасательный жилет, глаза защищали темные очки, а бейсбольная кепка смотрела козырьком назад, оберегая от ветра прическу. Приближаясь к скалам, она сбросила скорость, и рев мощного двигателя понизился до ворчания. Госпожа Бикслер взяла с сиденья древний мегафон и прокричала в него:

— Я поиграю в городе в бинго. Может быть, заночую у Сары. Когда доберусь до города, свяжусь с полицией, чтобы знать, что Саймон объявился. Они, наверное, уже послали лодку. Будут новости — позвоню.

Аманда и дети помахали ей. Госпожа Бикслер передвинула рычаг газа, лодка, как получившая волю скаковая лошадь, прыгнула вперед, обогнула мыс и устремилась на запад, к материку.

Снова ожил голос во времянке:

— Оспри-база, Оспри-база… Прием…

— Пора кормить девочек, — заметила Аманда и шагнула к бассейну. — Потом поднимемся в дом и я что-нибудь приготовлю на ужин. — Она взяла за руку Элизабет и, глядя ей в глаза, добавила: — Я рада, что мама разрешила тебе остаться у нас на ночь.

— Я тоже, — кивнула Элизабет.

Макс стоял на скале и глядел на море.

— Интересно, — сказал он, — где па. Уже поздно.

— На пути к дому. — Аманда надеялась, что в голосе у нее больше уверенности, чем ее осталось в действительности. — Мы накроем стол и для него с Длинным.

Они накормили морских львов, убрали остатки рыбы в холодильник, сложили под навесом пластмассовые мячи, кольца, треугольники и прочий инвентарь для упражнений. Последней уходила Элизабет. Закрывая дверь, она ощутила едва уловимые колебания воздуха, похожие на чей-то голос. Она оглянулась, но не смогла обнаружить источник колебаний и захлопнула дверь. Заглушенный теперь звук был еле слышен:

— Оспри-база, говорит Оспри-«Мако»… Прием. Они поднялись на холм. Макс посмотрел вниз и увидел цаплю, стоявшую в своем приливном бассейне.

— Пойду покормлю Вождя Джозефа, — заявил он.

— Длинный покормит, — откликнулась Аманда.

— А вдруг он вернется очень поздно? Я могу…

— Нет, — резко оборвала Аманда и поняла, что нервничает. Не боится, потому что бояться нечего, но тревожится, волнуется… А почему? Она не знала. Аманда улыбнулась Максу и смягчила тон: — Длинный любит его кормить, у них это ритуал.

И они пошли дальше, к домику, где жила Аманда.

* * *

Госпожа Бикслер сидела на спинке переднего сиденья и управляла лодкой, придерживая штурвал голыми ступнями. Море было гладким как стекло, судно шло на редане, оставляя в неподвижной воде тонкий, словно лезвие бритвы, кильватерный след. Госпожа Бикслер ощущала молодость, свободу и счастье. Теперь пришел черед ее любимого развлечения, наступило ее любимое время дня, когда она шла на заходящее солнце. Водонапорная башня и белые дома городка уже начали розоветь, скоро они станут серо-голубыми; когда лодка достигнет берега, цвет их будет совершенно серым, предвещающим ночь.

Взгляд госпожи Бикслер зацепился за что-то в воде перед судном. Она сбросила ноги со штурвала, встала на сиденье и положила на штурвал руку.

Воду резал зигзагами высокий спинной плавник в форме правильного треугольника, позади него ходил из стороны в сторону серповидный хвост.

Акула? Что здесь делать акуле в такое время дня? К тому же крупная — видимо, футов пятнадцать длиной.

Она повернула лодку вслед за плавником. Акула, казалось, двигалась без определенного направления. Госпожа Бикслер, конечно, не была специалистом, но достаточно знала из разговоров Саймона и Длинного и из видеофильмов, чтобы понять: акула не просто прогуливалась — она вышла на кормежку или собиралась это сделать, Акула охотилась.

Подойдя ближе, госпожа Бикслер заметила за спинным плавником металлический блеск — метку. Одна из меток института. Это была большая белая акула, за которой следил Саймон.

Когда лодка приблизилась, акула ушла под воду и исчезла. Госпожа Бикслер выждала минуту, но акула больше не всплывала. Пожилая дама снова повернула к берегу.

Она спешила связаться с Саймоном. Он будет изумлен — даже восхищен и потрясен, — когда узнает, что его акула снова объявилась. Он уже нашел свою систему с приемником, а теперь может снова выследить акулу и…

Строго впереди по курсу госпожа Бикслер заметила в воде что-то еще. Человека. Плывущего человека. По крайней мере, он походил на человека, хотя выглядел крупнее любого мужчины, которого она видела за свою жизнь. И он плыл как дельфин, выгибая над поверхностью широкую спину и одновременно ударяя обеими ногами.

«Вот идиот, — подумала она. — Плавает здесь в одиночестве, в сумерках».

Госпожа Бикслер поняла, что именно за этим человеком охотится акула.

Она прибавила скорости, догоняя его, молясь о том, чтобы догнать его раньше, чем это сделает акула, чтобы хватило сил вытащить его на борт, молясь, чтобы…

Вдруг человек тоже исчез. Погрузился, как и акула. Госпожа Бикслер остановила лодку и огляделась, ожидая, что он где-то покажется. Он должен был всплыть, он не мог этого не сделать. Ему необходимо дышать.

Если только акула его уже не достала. Или он уже не утонул. И что тогда делать?

Человек не появился, и госпожу Бикслер охватил страх, неясный, но глубокий ужас перед чем-то, чего она не могла определить.

Она включила передачу, до упора выжала газ и положила лодку курсом на материк.

Глава 44

Существо наполнило легкие воздухом и нырнуло. Когда шум мотора затих, оно повернулось и вгляделось в мрак, ища акулу.

Клетки мозга восстанавливались, словно вспыхивая искрами, и с каждой вспышкой существо все больше и больше узнавало о себе.

Поэтому оно не боялось — оно было возбуждено. Существо ощущало не угрозу, но вызов. Для этого его создали и запрограммировали: драться и убивать.

Существо знало пределы своих возможностей и свою силу. В воде его можно было поразить только с поверхности. А под водой равных ему не было.

Сначала существо почувствовало акулу — перепад давления в воде. Потом увидело серую массу, заостренную голову и разверстую пасть.

Оно, однако, по-прежнему не боялось, потому что знало свое преимущество: у него имелся мозг, способный на новые решения.

Акула напала — неотвратимая, но бездумная. Существо отпрянуло в сторону и выпустило воздух из легких. Ошеломленная взрывом пузырьков, акула заколебалась — и начала подниматься, показывая белое брюхо.

Существо согнуло пальцы, метнулось вперед, глубоко вонзило когти в мягкую плоть и потянуло вниз. Плоть распалась. Когти вошли глубже, и теперь из десяти борозд в брюхе хлынула кровь.

Тело акулы сворачивалось и изгибалось, все больше разрывая плоть с каждым движением. Сквозь раны выдавливались, выпирали внутренности.

Существо вытащило когти. Акула на мгновение зависла, потом, заваливаясь набок, начала тонуть.

Обжигающая боль залила легкие существа, но оно заставило себя следить за акулой, пока ее не поглотила мгла.

Тогда существо всплыло, сделало глубокий, насыщающий вздох и насладилось своим триумфом. Оно чувствовало усталость, однако смягченную восторгом. Оно вернулось в себя, снова стало цельным. Существо превратилось в Der Weisse Hai.

Теперь ему нужно было найти сушу, где можно укрываться и охотиться. Загребая руками с перепончатыми пальцами, существо медленно сделало круг и наконец обнаружило цель — одинокий огонек неподалеку, на острове.

Глава 45

Почти совсем стемнело, когда Чейс с Длинным достигли острова. На западе горизонт еще прорезали розовые брызги, но над головой уже простиралось темно-синее покрывало с золотыми точками первых вечерних звезд. Огни на острове виднелись только в окнах домика Аманды.

Был час прилива, и Чейс подвел лодку к самому берегу, не опасаясь наткнуться на подводные скалы. Длинный стоял на носу и мощным фонарем освещал камни, мимо которых они проплывали.

Все казалось обычным, непотревоженным. Луч света упал на енота, поджидавшего рыбину на плоском камне. Животное замерло, в глазах его зажегся красный огонек. Пойманная фонарем лиса поспешно скрылась в подлеске. Возбужденными выглядели только морские львы, которые сбились в кучу и раскачивались на выходе из своего бассейна.

— Может, он ушел к северу, — предположил Длинный. — Напатри ближе для него, чем мы.

— Надеюсь, — отозвался Чейс. — Я все-таки хочу, чтобы Аманда с детьми отправилась в город… Так, на всякий случай.

— Она не оставит своих морских львов.

— А я не намерен сейчас давать ей право голоса.

К такому выводу Чейс пришел по пути от острова Блок: если имелась хоть малейшая возможность того, что тварь доберется до Оспри, он должен эвакуировать население острова. Они вернутся завтра, при свете дня, с полицией и со всем оружием, какое смогут достать, и прочешут Оспри с одного конца до другого.

Обойдя вокруг острова и не увидев ничего настораживающего, не обнаружив ни мертвых животных, ни свежих следов, Чейс вернулся к пристани и загнал «Мако» к причалу. Он выключил двигатель и спрыгнул на настил.

— Оставайся здесь, — сказал он, наматывая фалинь на кнехт, — Я схожу за ними.

И двинулся по тропе вверх.

Длинный стоял на причале, слушая звуки ночи: треск сверчков, крики птиц, ленивый плеск волн о берег. Вдруг он ощутил какую-то тревогу, словно чего-то не хватало. Через несколько секунд он понял, в чем дело. Цапля. Где Вождь Джозеф? В это время, как правило, птица стояла в воде у пристани, разгневанным взором требуя еды. Длинный посмотрел на скалы у пристани, но бухта была совершенно темная, и он ничего не увидел. Тогда индеец вернулся на лодку, взял фонарь и осветил приливный бассейн.

Птицы там не было. Куда она подевалась? Длинный перевел луч на валуны, потом на берег.

В зарослях кустарника он увидел перо — длинное, серо-голубое. Он поднялся по тропинке, шагнул в кусты и раздвинул их. Растительность на ощупь оказалась липкой. Длинный посветил на пальцы и увидел, что они в крови.

Он с корнем выдернул один из кустов, расчищая место. В грязи перед ним лежала голова цапли. Оторванная от шеи и с выдранными глазами.

Длинного окатило волной страха. Он повернулся и побежал к дому.

Глава 46

— Потому что здесь нет оружия, — ответил Чейс Аманде. — Я не люблю оружие, и его тут никогда не было. Они находились на кухне. Макс и Элизабет сидели на полу, играли в карты.

— Я не могу бросить морских львов, Саймон, — объясняла Аманда. — Для меня это все равно что оставить своих детей. Я не могу.

— Придется. Здесь защитить себя мы не можем. Если эта тварь выйдет на берег…

— Я не поеду. Возьми в город детей, оставь со мной Длинного. Мы подведем к пристани большую лодку, я попробую поднять на борт девочек и…

Дверь в кухню распахнулась.

— Он здесь! — бросил Длинный, входя и закрывая за собой дверь.

Макс замер, потом повторил Элизабет слова Длинного.

— Где? — спросил Чейс.

— Не знаю, но он убил Вождя Джозефа. Он здесь, Саймон. Где-то здесь.

Чейс посмотрел на детей.

— Тогда мы не можем уйти.

— Почему?

— Мы не имеем права рисковать. Он может быть где угодно. Как вариант — в кустах у пристани.

— Он бы набросился на меня, — возразил Длинный.

— А может, и нет, может, ты слишком здоровый. Но он как пить дать прыгнет на кого-то из детей. Аманда подошла к двери.

— Куда ты собралась? — спросил Чейс.

— За девочками, я приведу их сюда.

— Ты свихнулась?

— Они пойдут за мной. Я быстро.

— И не думай. Снаружи — хоть глаз выколи. До бассейна слишком далеко. Ты не сможешь.

— Я должна. — Аманда открыла дверь. — Я буду двигаться по открытому месту — если кто-то приблизится, я увижу.

— Это животные, Аманда! — закричал Чейс.

— Не для меня. — Женщина показала на Макса и Элизабет. — И не для них.

— Я тебя не пущу.

— Ты не сможешь меня удержать.

— Смогу. — Чейс шагнул к ней. — Если нужно, я тебя свяжу.

— Довольно, Саймон. — Аманда открыла дверь и выскочила в ночь.

Чейс подбежал к двери и выглянул наружу, но Аманда уже огибала угол, убегая к зверинцу.

— О черт, — выругался Длинный, схватил с полки над раковиной нож для разделки мяса и сунул его за пояс. Затем он взял со стола фонарь.

— И что же ты собрался делать? — поинтересовался Чейс.

— Может, Саймон, ты был и прав, может, он не полезет на шестифутового краснокожего Терминатора.

Длинный шагнул за порог и исчез.

Закрыв дверь, Чейс посмотрел на Макса и Элизабет. Они прекратили игру и сидели бок о бок, мертвенно-бледные, держась за руки. Чейс опустился на колени, накрыл их ладони своей и сказал:

— Все будет хорошо. Может, он где-то прячется. Как только рассветет, здесь будет полиция, и…

— Но, па… — возразил Макс. — Что, если… Продолжение фразы повисло в воздухе. Чейс не ответил, потому что у него не было ответа. Вместо этого он выдавил из себя улыбку.

— Макс, черт возьми, ты можешь себе представить кого-нибудь, кто бы «сделал» Длинного?

Мысли Чейса метались в поисках ответа, как комар в толпе людей, выбирающий место посадки. Если эта тварь найдет Длинного или Аманду и Длинный не убьет тварь, что тогда делать? Они не могут ни пристрелить, ни зарезать ее, ни убежать от нее.

Ответов не было, но одно Чейс знал наверняка: он сделает все, может, даже пожертвует собой, но Макс и Элизабет должны остаться живыми.

Он встал, обернулся, скользнул взглядом по гостиной и остановился на стальном цилиндре, привинченном к полу.

Макс увидел, что он смотрит на цилиндр, и спросил:

— А как насчет декомпрессионной камеры? Вы ее называете «доктор Франкенштейн».

— И что?

— Залезем внутрь и закроемся. Тварь не достанет нас.

— Камера не закрывается изнутри, — ответил Чейс. — Разве только…

Он замолчал, потому что в голову ему пришла мысль — скорее даже зачаток мысли, нечто туманное. Саймон не торопил это нечто, позволяя ему без спешки оформиться в возможное решение.

Глава 47

Длинный догнал Аманду на полпути к подножию холма, криком заявил о себе и объяснил причину погони. Аманда остановилась. Дальше они пошли вместе. Длинный водил фонарем по сторонам.

Потом они услышали лай — частый, высокий, неистовый.

— Нет! — воскликнула Аманда и снова побежала.

Длинный последовал за ней, пытаясь остановить, но она была легче и быстрее его. Все, что ему удалось сделать на спуске, это сохранить дистанцию в несколько шагов.

Аманда первой выбежала к бассейну. Длинный остановился рядом. Они слышали, как лай животных сливается в какофонию истерического визга, но самих зверей не видели. Индеец направил на звук луч фонаря.

Два морских льва прижались друг к другу у навеса, раскачиваясь на ластах, мотали головами, заходясь лаем в истерике. Длинный перевел свет вправо.

Какое-то создание припало к камням у дальнего края бассейна: что-то огромное, пепельно-серое. Они видели только чудовищную спину, поскольку голова оставалась в тени. Но когда на него упал свет, существо выпрямилось и обернулось.

Аманда вскрикнула. Длинный ощутил, как заколотилось сердце, а мускулы плеч и рук восприняли дозу адреналина.

Существо оказалось ростом с гориллу и действительно пепельного цвета. Хотя лицо его было испачкано в крови, они увидели блеск стальных зубов; с рук падали кровавые ошметки, но на пальцах различались длинные стальные когти. Шерсти на теле не было; жилы на руках и ногах выступали, как канаты; там, где когда-то были гениталии, виднелась грубая заплата из сморщенной кожи. Когда свет попал существу в глаза, они блеснули, словно рефлекторы.

Рядом с тварью лежала обглоданная туша морского льва.

Существо разинуло рот, издало горловой рев и шагнуло к ним.

— Беги! — крикнул Длинный Аманде.

— Я… Но… — Она окаменела.

— Беги! Бога ради, предупреди их! Беги! Аманда отступила на шаг, повернулась и побежала. Длинный не двигался. Он окинул взглядом поле предстоящей схватки. Позади твари была только вода, и он не собирался очутиться с ней в воде. Во всяком случае, после того, что про нее услышал.

Длинный вытащил из-за пояса нож и, чуть согнув колени, стал водить им перед собой.

Создание напрягло плечи, присело, подняло руки и вытянуло перепончатые пальцы, обнажив длинные и острые, как скальпель, когти.

«Если тебя сделал человек, — думал Длинный, медленно двигаясь по кругу, — человек тебя может и разделать».

Глава 48

Чейс вытащил последний шуруп, крепивший большое зеркало на двери ванной, снял зеркало и поставил на пол. Он прикинул размеры по отношению к себе и определил, что высота зеркала пять футов, а ширина — два фута. Чейс отнес его в гостиную и прислонил к открытому люку декомпрессионной камеры.

— Должно подойти, — сказал он. — Как раз. Аманда тяжело опустилась на стул у дальней стены, по-прежнему бледная и все еще дрожа.

— Ты теряешь время, — заметила она. — Это никогда не сработает.

— Я должен что-то делать. У тебя есть лучшее предложение?

— Как ты усыпляешь животных?

— Анестезирующими препаратами.

— Ну так почему бы не попробовать?

— Ты полагаешь, что к этой твари можно подойти достаточно близко, чтобы сделать укол? Боже, Аманда, насколько я знаю, она просто…

Он замолчал, потому что увидел детей, стоящих у окна гостиной и пытающихся разглядеть происходящее у подножия холма. Чейс не хотел их пугать. Но из головы у него не уходила картина, которая возникла, когда Аманда ворвалась в дверь: мертвый Длинный, распростертый на скале.

— Помоги мне, — попросил он, а потом обратился к Максу: — Что-нибудь видно?

— Пока нет, — ответил мальчик.

Аманда поднялась со стула. Чейс нагнулся, шагнул в камеру и повернулся, чтобы принять зеркало, поданное ею сквозь люк. Он отнес зеркало в дальний конец камеры и приставил вертикально к стене. Потом отступил, следя за своим отражением, и присел у люка перед самым выходом из камеры.

— Что ты видишь? — спросил Чейс у Аманды, — Не забудь, света будет очень мало.

— Все о'кей, — ответила она. — Но бог мой, Саймон, шестилетний ребенок сразу…

— Он не ребенок. Это — некое создание.

— Па! — закричал Макс. — Па, Длинный!

Чейс выбрался из камеры и выпрямился. Макс указывал в окно. Рядом с ним стояла Элизабет и, прикрывая глаза рукой от света в помещении, напряженно вглядывалась в вечерний сумрак.

Чейс тяжело, с облегчением выдохнул.

— Можно сказать, вовремя, — заметил он и подошел к окну.

— Слава богу, — произнесла Аманда.

Далеко внизу на лужайке, у возвышения рядом с бассейном для морских львов, Чейс увидел идущего к дому человека. Двигался он неуверенно, шатаясь.

— Кажется, Длинный ранен, — сказал Чейс. Он почти уже повернулся, чтобы пройти на выход через кухню и спуститься по склону, когда вдруг различил цвет движущейся фигуры — нечто светлое на фоне темных деревьев.

— Боже милостивый! — вырвалось у Чейса. — Это не Длинный.

Глава 49

Существо было ранено. Оно заключило это по жжению на лице, по тому, что одна нога медленно реагировала на команды мозга, и по нечувствительности руки. Существо посмотрело на руку и увидело, что палец болтается на ошметках сухожилий. Оно потянуло за палец, оборвало сухожилия, выбросило обрубок прочь и, зачерпнув грязи, залепило ею кровоточащую рану.

Оно не чувствовало себя ослабленным, наоборот, ощущало новые силы, прилив энергии, порожденный триумфом. Существо встретило достойного врага — не просто добычу, но противника — и одолело его.

Раны ничего не значили. Оно выживет и восстановится.

Существо не чувствовало больше потребности защищаться, проявлять осторожность, потому что откуда-то из глубины его поднялась убежденность: теперь оно непобедимо.

Вдали, в конце наклонной поверхности суши, оно видело свет. Свет означал укрытие и, возможно, новые шансы уничтожить новых врагов.

Поднимаясь на холм, существо приволакивало ногу — оно не спешило, поворачивало то в одну, то в другую сторону. Время ничего для него не значило — существо было бессмертно.

Глава 50

— А почему мы просто не убежим? — спросил Макс. Он был бледен, явно нервничал и еле сдерживал слезы, — Всех нас оно не поймает, если мы разбежимся в разные стороны.

— Нет, Макс, — ответил Чейс, обнимая одной рукой сына, а другой — Элизабет, которая слегка дрожала, но казалась бесстрастной, словно готовая принять все, что ни случится. — Я не хочу, чтобы оно поймало хоть кого-нибудь из нас, особенно — из вас двоих.

Он подошел к окну, заслонил глаза от света и всмотрелся в темноту. Теперь существо было видно отчетливей, громоздясь призрачной массой на черном фоне. Сколько еще у них осталось времени? Чейс не мог сказать с уверенностью, поскольку тварь двигалась медленно, отклоняясь вправо и влево, как бы даже бесцельно… Почти бесцельно, но не совсем: после каждой краткой перемены курса она на несколько футов приближалась к дому.

— Давайте начнем, — скомандовал он и повернулся к Аманде: — Ты уверена, что усвоила последовательность действий?

— Вполне. Но я по-прежнему…

— Хорошо.

Чейс взял детей за руки и отвел в небольшой чулан позади декомпрессионной камеры.

— Тут будет темно, — предупредил он, — но вы это переживете, верно? С вами будет Аманда.

Дети автоматически кивнули и вошли в чулан. Чейс протянул руку Аманде, придвинулся ближе и прошептал:

— Если что-то пойдет не так — что угодно, — бери ребятишек и двигайся на «Мако». У вас будет достаточно времени. Задержать эту чертову тварь я, во всяком случае, смогу.

— Саймон…

Повинуясь порыву, Чейс поцеловал ее.

— Входи, — велел он, подтолкнул ее в чулан и закрыл дверь.

Он подошел к пульту управления на стене и нажал контрольную кнопку, приводящую в действие декомпрессионную камеру. Послышался шум заработавших машин и шипение воздуха, который наполнял резервуары высокого давления, спрятанные в стенах. Затем Чейс выключил весь свет в комнате, за исключением экранированной бронестеклом розовой лампочки внутри камеры.

Потом он поднялся в люк и в ожидании присел на корточки.

Глава 51

Оказавшись ближе, существо теперь видело в доме движение — на фоне света в окнах перемещались контрастные фигуры. Оно не насторожилось и не встревожилось, а почувствовало вызов. Люди могли видеть его, но не могли остановить.

Потом свет исчез, испарился, словно впитанный ночью.

Существо остановилось — оценить перемену и удостовериться, что она — не следствие каких-то неполадок в нем самом.

Нет, оно различало формы: темную глыбу дома и аспидно-черное небо. Когда глаза привыкли к мраку, существо даже заметило розовое мерцание где-то в глубине строения.

Оно возобновило продвижение и вскоре оказалось рядом с домом. Медленно и сосредоточенно оно пошло вокруг в поисках входа.

Существо обнаружило дверь — тонкую перегородку из дерева и стекла — и занесло руку, чтобы разрушить ее.

Глава 52

Сквозь гул машин Чейс услышал звон разбившегося стекла и треск расщепляемого дерева, а потом — низкий горловой звук.

* * *

Существо перешагнуло порог большой комнаты, сосредоточившись на слабом розовом свечении.

Оно слышало шум моторов, а в центре комнаты обнаружило большой твердый предмет. Свечение исходило из глубины этого предмета. Шаркая ногами, существо подошло к предмету и переместилось к тому концу, где свисала наружу открытая круглая дверца.

В тусклом свете существо увидело в дальнем конце человека, похожего на другого, недавно побежденного, но тоньше, слабее — и испуганного.

Добыча. Легкая добыча.

Существо шагнуло внутрь.

Чейс почувствовал запах кислятины, соли и гниения и услышал звук шагов по стальному полу.

Он не рискнул посмотреть, что происходит, или пошевелиться, чтобы не изменилось его отражение в зеркале.

Существо прошло мимо Чейса, и теперь он видел безволосую, цвета слоновой кости плоть его ног и ягодиц, перепонки между пальцами, кривые стальные когти, измазанные в крови.

Ноги Чейса сводила судорога. Усилием воли он заставил себя сохранить неподвижность, моля существо идти дальше. «Еще два шага, — думал он, — только два, тогда я смогу…»

Существо остановилось.

* * *

Что-то озадачило его, что-то было неправильно. Человек находился здесь, а затем его не стало, и оно видело еще кого-то, кого не узнавало.

Внезапно существо поняло: оно видело себя.

Зарычав в ярости, оно повернулось.

Глава 53

Чейс с усилием оторвался от пола камеры и нырнул в открытый люк. Он упал на колени, повернулся и потянулся к крышке люка. Она оказалась тяжелой, тяжелее, чем ему помнилось.

Создание шагнуло к нему, а потом бросилось вперед.

Чейс потянул крышку и навалился на нее. Он видел, как к нему тянется рука, становясь все больше и больше.

С гулким щелчком крышка захлопнулась.

— Ну же! — закричал Чейс. — Ну!

Он крутил запорный штурвал, пока не загорелась красная лампочка, означавшая полную герметизацию. Изнутри доносились тяжелые удары по стальной крышке.

Чейс услышал, как открылась дверь чулана, потом раздались шаги Аманды, спешившей к пульту управления. Он заранее установил приборы в нужное положение, и ей теперь оставалось только нажать на кнопки.

Зашипел сжатый воздух, устремившийся в камеру через дюжину клапанов. Холодный и сухой, он столкнулся с теплым воздухом, который был внутри, и превратился в туман.

— Повышай давление, — велел Чейс Аманде, — как можно больше и как можно быстрее.

Он подошел к боковой поверхности камеры и заглянул в иллюминатор.

* * *

Существо оставило неподдающуюся стальную дверцу, понимая, что оказалось в ловушке и необходимо искать путь к спасению. Оно увидело дыру, закрытую стеклом, и отвело кулак, чтобы разбить стекло.

Внезапно на его голову обрушилась боль — такая, какой оно никогда не испытывало, словно мозг выжигали или плавили.

Существо обхватило голову и истошно закричало.

* * *

Хотя им мало что было видно сквозь клубящийся в камере туман, они услышали звук — пронзительный вой агонизирующего животного.

— Ему разрывает уши! — воскликнул Чейс.

— Неудивительно, — ответила Аманда. — Я повысила давление в камере до двухсот футов за пять секунд; его уши не могут компенсировать такой резкий перепад. Думаю, мучается он ужасно.

Завывания прекратились.

— Должно быть, лопнули барабанные перепонки, — отметил Чейс.

— И значит, ему уже не больно — оно оглохло, но сбалансировало давление.

— Доктор Мейси говорит о глубине погружения, соответствующей давлению в камере.

Аманда посмотрела на манометр, установленный на пульте управления.

Что-то ударило в иллюминатор. По стеклу паутиной брызнули мелкие трещины.

— Скорей, — взмолился Чейс. — О боже… Оно хочет разбить иллюминатор, и если ему это удастся, камера взорвется, как бомба. — Он повернулся к Максу и Элизабет, стоявшим рядом с Амандой, и скомандовал: — Уходите. Быстро.

— Но… — растерянно произнес Макс. — Куда уходить?

— Куда угодно, только уходите! Дети побежали к кухонной двери.

— Триста футов, — сообщила Аманда.

* * *

Так же быстро, как появилась, боль исчезла, и теперь существо чувствовало в голове только какую-то пустоту.

Хотя оно не знало, что с ним происходит, но причину боли понимало отчетливо: человек, неотрывно смотревший на него из-за стекла. Цель существа изменилась — не озабоченное больше выживанием, оно жаждало мщения.

Существо зацепилось ногой за что-то твердое. Оно нагнулось, подняло этот предмет, прикинуло его на вес и метнулось к круглому стеклу.

* * *

— У него гаечный ключ! — закричал Чейс, отшатнувшись от иллюминатора, в который ударила тяжелая стальная головка инструмента.

На стекле появились новые трещины.

— Шестьсот футов, — сказала Аманда. — Шестьсот пятьдесят.

— Мы должны это сделать, и сделать сейчас же.

— Но мы не знаем…

— Все получится, — уверил ее Чейс. — Должно получиться.

Он прижался лицом к иллюминатору, пытаясь разглядеть что-то сквозь туман. Видно было, как существо присело, сгибая руку, в которой держало гаечный ключ как дубинку.

— Давай! — крикнул Чейс.

— Понижаю, — отозвалась Аманда, нажимая последовательно несколько кнопок.

Шипящий звук стал оглушительным, туман в камере яростно заклубился и начал рассеиваться.

Чейс увидел, как существо напряглось, и разглядел сквозь серый туман белые глаза и серебристый блеск зубов.

Оно снова прыгнуло к иллюминатору.

Глава 54

Существо, казалось, замерло в прыжке, словно пораженное ударом тока. Извиваясь всем телом, с широко раскрытыми, выкатившимися глазами, оно корчилось на полу камеры и рвало когтями собственную плоть.

— Пятьсот футов, — сообщила Аманда. — Четыреста пятьдесят.

— Срабатывает, — сказал Чейс. Он не мог оторваться от иллюминатора. — Боже мой…

Когда давление в камере достигло величины, соответствующей погружению на шестьсот пятьдесят футов, на существо — на пазухи и легкие, на брюшную полость и все другие объемы в теле, содержащие воздух, — на каждый квадратный дюйм навалилось почти три тысячи фунтов. Сейчас, когда Аманда снова понижала давление в камере до атмосферного, воздух стремился покинуть тело создания со скоростью и силой, сходными с теми, что бывают при взрыве баллона.

Существо не могло уже ни видеть, ни слышать, ни дышать. Казалось, все сочленения и сухожилия воспламенились. Живот стремился продавиться в грудную клетку, грудная клетка — проникнуть в голову, а голова — разлететься на части.

Существо не имело представления о том, что происходит, не знало, что воздух внутри него теряет давление быстрее, чем на это может среагировать тело, что пузырьки азота рассыпаются по тканям, проникая всюду и неумолимо разрастаясь, разрывая ткани на куски.

В отчаянии существо стиснуло себя руками, словно пытаясь вернуть прежнюю форму обезображенному телу.

* * *

Не в силах оторвать глаз, Чейс смотрел, как существо каталось от одной стенки камеры к другой. Изо рта и ушей у него струилась кровь; налились и напряглись глаза в глазницах, и существо подняло руку, как будто стремясь удержать их. Но прежде чем рука достигла лица, один глаз вылетел из глазницы подобно выжатой из шкурки виноградине — и нелепо повис на красных ленточках мышечных волокон.

Зрелище было сюрреалистическое: корчащаяся, бьющаяся, раздувающаяся фигура, созданная, должно быть, безумным скульптором и управляемая сумасшедшим кукловодом.

— Двести пятьдесят, — отсчитывала Аманда. — Двести… Что там происходит?

— Оно на коленях, — отозвался Чейс. — Оно… Боже!

Создание взорвалось.

Плотная красно-коричневая пелена заполнила камеру. Брызги крови и куски плоти ударили в иллюминатор и начали сползать по стеклу.

Глава 55

Чейс стоял в фойе больницы, ожидая лифт и бросая время от времени взгляд на часы. Он опаздывал больше чем на час.

Саймон намеревался быть здесь в два, но его сначала поймали по телефону Ролли Гибсон и Нейт Грин. Они заставили его выполнить обещание и дать Нейту подробное эксклюзивное интервью для газеты о происшедшем на острове.

Потом, когда Чейс прибыл на берег, оказалось, что его ждет Руди Франк — один и с подарком: старой, потрескавшейся черно-белой фотографией, на которой были сняты Эрнст Крюгер и Якоб Франк, оперирующие Генриха Гюнтера.

Наконец какое-то недоразумение случилось в банке. Он зашел туда получить по чеку наличные, но один из банковских служащих хотел поговорить с ним по делу, казавшемуся Чейсу какой-то бессмыслицей, результатом чьей-то ошибки.

Прибыл лифт. Чейс поднялся на четвертый этаж и подошел к посту медсестры.

— Ты неплохо проводишь время, — заявила Элли Биндлосс, невысокая плотная женщина, вместе с которой Чейс учился в старших классах. — А у нас, знаешь ли, нет соответствующего оборудования, чтобы обслуживать восьмисотфунтовых горилл.

— Извини, — ответил Чейс. — Где он?

Элли указала вдоль коридора.

— Его трудно не заметить, — сообщила она. — Услышишь еще прежде, чем увидишь.

Когда Чейс приблизился к открытой двери в конце коридора, до него донесся голос Длинного:

— «Извини»! Что ты хочешь сказать этим «извини»? Если ты меня надуваешь!

Потом послышался голос Макса. Мальчик засмеялся и произнес:

— Не сдавайся, начальник. Двигай своих людей.

Чейс постоял перед дверью, не зная, что увидит за ней, потом шагнул в палату.

— Привет, — сказал он.

— Никаких приветов, — буркнул Длинный. — Твой чудовищный мальчишка пнул меня в задницу четыре игры подряд. Его нужно отправить на корм рыбам. — Он засмеялся, потом скривился и положил руку на повязку, закрывавшую грудь и фиксировавшую другую руку прижатой к боку. — Черт, — отметил Длинный, — смеяться не очень-то здорово. Но — лучше, чем кашлять.

Макс сидел в ногах кровати, между ним и Длинным лежала игровая доска с пластиковыми карточками и цветными фигурками. Аманда разместилась на стуле у постели с газетой на коленях.

Чейс не видел Длинного двое с половиной суток, с тех пор как отвез его на полицейском вертолете в реанимационное отделение в Нью-Лондоне. Тогда Длинный, с совершенно серым лицом, был покрыт кровью и грязью, хрипел и едва дышал. Врачи потратили два часа на то, чтобы остановить кровотечение, зашить и запустить вновь легкое и приступить к первому из многочисленных переливаний крови. Затем они выгнали Чейса из реанимации и вечером, убедившись, что Длинный выживет, отправили домой спать.

Чейс до сих пор в точности не знал, что же случилось с Длинным. Онначал искать его в темноте, но нашел лишь перед самым рассветом — зажатого между двумя валунами на берегу, без сознания. Потом Длинный заявил, что почти ничего не помнит: помнит лишь, что несколько раз достал тварь ножом, затем почувствовал, как ему рвут правый бок и плечо, поднимают от земли и швыряют на скалы, торчащие из воды.

На лбу у Длинного красовалась багровая шишка, от левой брови через висок тянулся шов.

— Ты выглядишь довольно прилично, — констатировал Чейс, подходя к кровати. — Принимая во внимание…

— Напротив, я выгляжу, как миля паршивой дороги, — не согласился Длинный. — А о том, чтобы дотронуться до меня, и не думай: я себя чувствую, как поезд после крушения.

— Ехать готов? — улыбнулся Чейс.

— Ты чертовски прав. Если я останусь здесь дольше, они уморят меня голодом или заколют насмерть… Или совместят обе процедуры.

Длинный нагнулся, спустил с кровати ноги и встал, опираясь для надежности о стену. Чейс помог ему надеть брюки и набросил на плечи рубаху.

Появилась Элли Биндлосс, толкая кресло-каталку.

— Садись, — велела она.

— Никогда, — заявил Длинный, — я могу идти…

— Садись, или я тебе врежу.

Длинный улыбнулся, потом рассмеялся, потом закашлялся.

— Суровая ты женщина, Элли Биндлосс, — отметил он и плюхнулся в кресло.

Макс толкал кресло по коридору, Элли шла рядом, Чейс с Амандой следовали за ними.

Чейс поведал ей о фотографии, переданной ему Руди, затем объявил:

— Нам надо на обратном пути заехать в банк. Я хочу кое-что прояснить.

— Прояснить что? — немного поколебавшись, спросила Аманда.

— В том и чертовщина, что я не знаю. Один из служащих сказал, что моя бумага на остров в банке больше не хранится. Говорит, они ее продали.

— В самом деле?

— Какому-то товариществу. Я подумал сначала, они меня надули, продали ее Финнегану или еще кому-то, кто захочет отнять остров. Но тогда этот парень объяснил, что один из членов товарищества — я.

Аманда никак не комментировала слова Чейса, просто продолжала идти, глядя перед собой.

— Ты слышала что-нибудь о «Группе Пиннипед»?

— Должно быть, из новых, — предположила она.

— Что это за название, «Группа Пиннипед»? Ты знаешь, кто такие пиннипеды?

— Конечно.

— Это…

Чейс остановился, и, когда до него дошел смысл того, что он собирался сказать, в голову пришла мысль: он сейчас настолько туп, как никогда в жизни.

— Морские львы, — пробормотал Чейс. — Пиннипед — это морской лев.

Аманда улыбнулась и взяла его под руку.

— О деталях поговорим позднее, — предложила она. — У нас будет достаточно времени.

ОСТРОВ ^(роман)

Сквозь призму времени в любом романтическом приключении видна трагедия.

Пословица

В естественном, догосударственном состоянии у людей нет ни искусства, ни литературы, ни общества; есть лишь постоянный страх и непреходящая опасность внезапной гибели; и человек одинок и жалок, злобен и груб, и век его короток.

Томас Гоббс. «Левиафан»

Увеселительная морская прогулка отца и сына превращается в кровавую трагедию. Но в этом виновны не акулы… Нет, здесь действует другой хищник, с невероятной жестокостью и изощренным коварством сражающийся за свое сомнительное право на существование в современном мире.

Глава 1

Судно стояло на якоре так спокойно, что казалось приваренным к воде. До берега было далеко, и длинные перекатывающиеся донные волны — отголоски далеких штормов — должны были бы играть им, поднимая и опуская линию горизонта. Но уже больше недели над Атлантическим океаном, от Гаити до Бермуд, стояла область высокого давления. На небе — ни облачка, и в отраженном полуденном солнце вода отливала сталью.

На востоке, примерно в миллиметре выше края света, висело что-то серое, колеблющееся — отражение островка, лежащего сразу же за линией горизонта. На западе — ничего, кроме паривших в танце волн тепла.

На корме, с лесками в руках, стояли двое — они ловили рыбу. На них были потрепанные шорты, грязные белые футболки и широкополые соломенные шляпы. То и дело один из них сбрасывал с кормы ведро на веревке и выплескивал воду на палубу, чтобы босые ноги не поджаривались на стекловолоконном покрытии. Между ними, в углублении, предназначенном для стрелка, сейчас стоял импровизированный столик из перевернутых коробок от спиртного, заваленный рыбьими головами, требухой и клубками смерзшихся сардин для наживки.

Чтобы леска не перетиралась на бронзовых поручнях, оба они держали руки над водой и ждали подергивания — знака того, что где-то внизу, в сотне фатомов под ними, рыба взяла наживку.

— Чувствуешь?

— Нет. Хотя она там, внизу… если только мелочь даст ей подойти.

— Что за сволочной прилив!

— Да. Все время поднимает мою наживку. Запахи кухни достигли кормы и смешались с вонью портящейся на солнце рыбы.

— Чем этот чертов португалец будет нас сегодня травить?

— Судя по вони — свиными рылами.

В темной бездне под судном рыбина немалых размеров взяла одну из наживок и понеслась к расщелине в скале.

Мужчину прижало к планширю. Уперевшись коленями, чтобы не упасть за борт, он начал выбирать леску: ярд левой рукой, ярд правой, еще один левой…

— Черт! Я знал, что она там!

— Может, это акула…

— Как же, акула, черт ее подери! Моби Дик, а не акула!

Рыбина опять рванулась, и мужчина заскрипел зубами — леска врезалась ему в руку, — но он не отпускал ее. Внезапно леска ослабла.

— Сука!

Второй мужчина рассмеялся.

— Приятель, ты не умеешь ловить рыбу. Ты вытащил крючок у нее из пасти.

— Она его откусила, вот в чем дело!

— Откусила…

Он медленно стал выбирать леску, следя за тем, чтобы она аккуратно сворачивалась у его ног. Крючок, грузило и вожак^[28] исчезли, а сама леска была измочалена.

— Я ж говорил тебе — откусила.

— Ну а я тебе говорил, что это черт, а не акула!

Мужчина привязал к леске новый крючок и вожак. Он оторвал две полузамороженные сардины от клубка наживки, одну съел, а в другую продел крючок — сквозь глаза, по хребту. Выбросив крючок за борт, он позволил леске заскользить между пальцами.

— Эй, Дики!

— Да.

— Завтра в какое время? Как сказал капитан?

— В полдень. В одиннадцать с чем-то он встречает самолет. Ну, а дальше смотря по тому, сколько у них шмоток. Они должны быть в доке примерно в полдень.

— Какие там врачи на этот раз?

— Нельсон, я тебе раз сто уже это говорил. Это нейрохирурги.

Нельсон рассмеялся.

— Да, это круто…

— Не понимаю, что смешного может быть в нейрохирургах.

— Это врачи, которые лечат голову, приятель. А зачем врачам, которые лечат голову, баловаться рыбной ловлей?

— Нейрохирурги лечат не только голову.

— Это ты так считаешь. Когда тот парень на Барбуде огрел меня по голове, меня послали к нейрохирургу.

— Ты мне рассказывал.

— Я, впрочем, привел его в замешательство, и он послал меня к какому-то чеху.

— Во всяком случае, нет такого закона, что нейрохирург не может заниматься рыбной ловлей. Важно одно — капитан говорит, что они сразу платят наличными. — Дики помолчал. — Не помнишь, сколько их всего?

— Я и не знал.

— Мануэль! — крикнул Дики.

— Да, мистер Дики. — В дверях каюты появился мальчик. Он был тонким и жилистым, на вид лет двенадцать-тринадцать, кожа темно-коричневая от загара. Его волосы прилипли ко лбу, на белой крахмальной рубашке виднелись темные полоски от пота.

— Сколько… — Дики остановился. — Тупица! Пустоголовый португальский ублюдок! Я ж тебе говорил, чтоб ты не надевал униформу, когда на борту нет гостей!

— Но я не…

— Посмотри на свои штаны, приятель! Ты как будто обделался!

Мальчик глянул вниз, на свои брюки. Тепло каюты пропарило складки, штанины были в жирных пятнах.

— Но у меня нет других!

— Меня это не касается! Можешь хоть всю ночь напролет стирать их, но чтобы к утру они были белыми, как задница у ангела.

Нельсон улыбнулся.

— Откуда нам знать, Дики? Может быть, нейрохирургам нравятся маленькие грязные португальцы.

— Что ж, Нельсон, может, ты и прав. Что скажешь, Мануэль? Может, мы дадим им с тобой немного поразвлечься?

Глаза Мануэля расширились.

— Нет, сэр, мистер Дики. Что бы это ни было, я не хочу.

— Сколько коек ты подготовил?

— Восемь. Как сказал капитан.

Нельсон понюхал воздух.

— Что за чертовщину ты готовишь, приятель?

— Свиные пятачки, мистер Нельсон.

Дики заметил:

— Я ж тебе говорил, Нельсон. Большего ты не достоин.

Когда Мануэль помыл и расставил тарелки, горшки и сковородки, и когда он дочиста выскреб камбуз, ему стало нечего делать. Ему хотелось закрыть наружную дверь, включить кондиционер и телевизор в главном салоне и развалиться на велюровом диване. Но кондиционер включали только тогда, когда на борту были гости — они за это платили; телевизору нечего было принимать, а диван, как и вся остальная мебель, был зачехлен.

Там стоял еще стол, набитый книжками в мягких обложках, и Мануэль мог бы залечь к себе на койку и почитать, но его способность читать ограничивалась чтением печатных букв — в надписях на коробках с замороженной едой, в маркировке морских приборов, и в названиях мест на морских картах. Он был решительно настроен научиться читать получше, и изучал заголовки в иллюстрированных журналах, оставленных пассажирами, — «Пипл», «Юнайтид Стейтс», «Плейбой», «Пентхауз» и «Яхтинг». Но он чувствовал, что из имевшихся на борту журналов он уже выжал все, что мог.

Дики и Нельсон все еще рыбачили на корме. Мануэль мог, конечно, соорудив себе леску, присоединиться к ним, и он бы так и сделал, если б у них клевало. Но число шуточек, которыми обменивались Дики и Нельсон, увеличивалось обратно пропорционально количеству выловленной рыбы, и в такие неудачные дни, как сейчас, им только и оставалось что шутить. Появись там Мануэль, они переключились бы на него, как на свежую мишень, а он этого не выносил.

Так что он перестирал всю свою одежду, потом отгладил ее, и ему опять стало скучно.

Надев плавки, Мануэль все же вышел на корму. Солнце разбухало, коснувшись горизонта на западе, и уже показалась луна — тусклая лимонная долька на серо-голубом небе.

— Мистер Дики, не снять ли мне чехлы со стульев и прочего?

Дики не ответил. Он сосредоточился на кончиках своих пальцев, пытаясь разобраться в слабых толчках и подергиваниях лески, чтобы отличить беспокойство мелкой рыбешки от первого пробного рывка большой. Он дернул леску, чтобы подсечь, но безуспешно. Он опять расслабился.

— Нет. Оставь это мне. Утром времени будет достаточно. Но если ты сидишь, ковыряя пальцем в носу, то лучше поковыряйся вначале в баре — неплохо заполнить его бутылками.

— Ага.

— И принеси нам рому, когда закончишь.

— Я могу включить радио?

— Несомненно. Евангелие тебе не повредит. Изгонит греховные мысли у тебя из головы.

Мануэль вернулся в салон. В шкафчике под телевизором было несколько радиоприемников: однополосный, сорокаканальный для обычных гражданских частот, коротковолновый, и стандартный, для УКВ. В это время дня полосы были в основном забиты разговорами — кубинские рыбаки обсуждали свой дневной улов, пассажиры кораблей вызывали Штаты (через Морскую, Службу в Майами), рыбаки сейнеров докладывали своим женам, когда их ждать домой. Мануэль включил приемник на средние волны и услышал знакомый, успокаивающий голос проповедника — священника из Индианы, который записывал религиозные программы на пленку в Саут-Бенде и посылал их по почте на евангелическую радиостанцию на мысе Гаити. Большинство судов, курсирующих вблизи 20°-22° северной широты и 70°-73° западной долготы, держали обычно свои приемники настроенными на станцию WJCS (Иисус Христос Спаситель), так как это была единственная станция, которую можно было принимать без помех, и которая регулярно передавала прогноз погоды. Прогнозы Бюро Погоды США из Майами были достаточно надежны для Флориды и Багамских островов, но оказывались на редкость недостоверными для предательского бассейна между Гаити и островом Аклинс.

— … и теперь, собратья, — проникновенно вещал проповедник, — я приглашаю вас присоединиться к нам здесь, в Прибежище Покоя. Вы знаете, собратья, что для каждой души, плывущей по морю жизни, парит высоко в небе летучий кораблик — Предупреждение. И если вы услышите его, Христос встанет рядом с вами у кормила…

Мануэль скатал ковер в салоне, поднял крышку люка и спустился в трюм. Взяв фонарь, прикрепленный к переборке, он осветил бесчисленные коробки с консервированной едой, напитками, репеллентами, сетчатые мешки с луком и картофелем, завернутые в бумагу копченые окорока, банки с канадской ветчиной и рулетом из индейки. Наклонившись, он двинулся вперед по узкому трюму, пытаясь найти одну-две коробки со спиртным. «Ну, максимум — три», — решил он: восемь человек, включая четырех женщин, которые пьют меньше, чем мужчины — на семидневную поездку. Тридцати шести бутылок будет более чем достаточно. И гости, как он знал, не заказывают больше, чем запланировали. Еда входила в стоимость рейса, а за напитки платить надо было отдельно, и все, что оставалось после гостей, допивала команда. Таковы были правила.

Он двинулся дальше и осветил носовое отделение, забитое коробками со спиртным. Он прочитал трафаретные надписи на боках, затем, привыкнув не доверять своим читательским способностям, перечитал их снова: виски, джин, текила, «Джек Дэниэлс», ром, арманьяк. Про себя Мануэль перемножил бутылки, людей и дни. Сто сорок четыре бутылки, восемь человек, семь дней. Две с половиной бутылки на человека в день.

Мануэль опустился на колени, уставился на картонки и вдруг почувствовал, как ему плохо. Это будет плохая поездка. Они будут жаловаться на все; когда гости пьют слишком много, их все раздражает — погода, условия проживания, еда, выловленная рыба, и особенно — остальные пассажиры. Дики, Нельсон и капитан обладали иммунитетом к грубости; их возраст, опыт, сила держали всех на расстоянии, кроме разве что самых невоспитанных грубиянов. Это означало, естественно, что пьяницы приберегли свою язвительность для молодого и беззащитного Мануэля.

Он положил фонарь на пол и оторвал крышку с ближайшей коробки виски. В бар на палубе достаточно будет поставить по две бутылки каждого напитка — достаточно на первый вечер, по крайней мере.

* * *

В сумерки рыба начала клевать.

— Никогда не мог этого понять, — сказал Нельсон, вытягивая леску. — Там же внизу нет света, откуда ж они знают, когда подходит время обеда?

— У них внутри есть природные часы. Я про это читал. — Дики перегнулся через поручень. — Ого, посмотри на этого лупоглазого черта.

Нельсон ухватился за вожак и перевалил рыбину через планширь. Она была интенсивного красновато-розового цвета и весила 6–8 фунтов. Поскольку рыбина была поднята со дна, воздух раздул ей живот и заставил выпучить глаза. Распухший язык полностью заполнил разинутую пасть.

— Ужин, — сказал Нельсон.

— Точно, черт побери. Мануэль!

Ответа не было. Мальчик был в трюме, далеко. Из салона слышался голос проповедника на фоне песнопений:

— … и ты, может быть, скажешь самому себе, собрат: «Но ведь Иисус не может любить меня, слишком уж я злостный грешник». Но именно поэтому Он любит тебя, собрат…

— Мануэль! — Дики двинулся вперед. — Черт побери, приятель… — Внезапно, сквозь передние стекла салона. Дики увидел, как что-то плывет к их кораблю, влекомое быстрым течением. — Эй, Нельсон, — Дики указал пальцем. — Что там такое, по-твоему?

Нельсон оперся о борт. В полутьме он едва видел предмет, на который указывал Дики. Он был в двадцати или тридцати ярдах — темный, твердый, длиной двенадцать-пятнадцать футов. Им, очевидно, никто не управлял, так как он медленно вращался по часовой стрелке.

— Похоже на бревно.

— Уж больно здоровенное бревно. Черт! Оно разнесет нам нос.

— Оно не так уж быстро двигается, чтоб нанести какой-то вред.

— Тогда обдерет краску.

Предмет ударился в нос судна, сбоку от волнореза, остановился на мгновение, и затем, влекомый течением, лениво двинулся по направлению к морю.

Внизу Мануэль услышал глухой удар о борт. Он открыл коробку «Джек Дэниэлс», сунул две бутылки под мышку и, с фонарем в другой руке, пошел в сторону кормы, к люку. Он поставил «Джек Дэниэлс» на палубу салона и, согнувшись, опять двинулся к носу, проигнорировав призыв проповедника:

— … пишите нам сюда, в Прибежище Покоя, и мы обещаем, что ответим вам, если вы вложите конверт со своим адресом и марками.

— Это лодка! — сказал Дики.

— Ну уж!

— Похоже на каноэ. Посмотри на нее.

— Никогда не видел таких лодок.

— Найди багор. Самый большой.

Нельсон нагнулся и достал четырехдюймовый багор с крюком на шестифутовой стальной рукоятке. Предмет быстро приближался.

— Цепляй его, — сказал Дики. — Подожди… рано еще… рано… Давай!

Нельсон протянул багор и резко дернул его к себе. Крюк, погрузившись в дерево, прочно засел в нем.

Это было огромное, пустотелое бревно, сужающееся по концам. Прилив тащил его, отводя дальний конец от судна.

— Тяжелый, черт, — сказал Нельсон. — Я его долго не удержу.

— Тяни его сюда. — Дики, оттянув задвижку, открыл дверцу на транец, который использовался для того, чтобы втаскивать на борт больших рыбин. Он шагнул на узкую платформу, расположенную на уровне воды, прямо над выхлопными трубами.

Нельсон повел бревно вокруг кормы, выводя его из приливного потока под защиту судна. Бревно мягко качалось — как колыбель.

— В нем что-то есть, — заметил Нельсон.

— Я вижу. Похоже на холстину.

Нельсон подвел бревно к корме.

Ухватившись за крепительную планку на корме, Дик левой ногой откинул край холстины. Там оказалась человеческая рука, повернутая ладонью вверх, как у просящего милостыню.

— Господи, черт побери! — Дики поставил ногу обратно на платформу. Обеими руками он вцепился в планку.

На корме повисло молчание; каждый прислушивался к биению своего сердца. Наконец Нельсон произнес:

— Дальше, наверное, и все остальное?

— Я и знать не желаю.

— Может, он жив.

— Что он там делает, если он жив? Да и запах мерзейший.

— Ты не узнаешь, пока не посмотришь.

— Сам смотри.

— Я не могу. Я держу багор.

Дики уставился на руку, размышляя. Он было потянулся, но отдернул руку, затем потянулся снова.

— Давай, приятель, — пробормотал он. — Давай, давай. Будь тихим и мертвым. — Он коснулся края холстины и приподнял ее.

Показался грубый зеленый металлический браслет на запястье, часть предплечья…

— Давай, — нетерпеливо бросил Нельсон. — Он тебя не укусит.

Задержав дыхание, Дики наклонился с кормы, протягивая левую руку, а правой уцепившись за крепительную планку. Его пальцы сомкнулись вокруг безжизненной ладони. Он потянул.

Внезапно рука ожила. Ногти ее впились Дики в запястье, резкий рывок — и рука сдернула его с платформы.

Холстина отлетела.

Тело Дики упало на каноэ, что-то серое просвистела в воздухе, ударив его над левой ключицей. Как у куклы, в ярости разорванной ребенком, голова Дики отвалилась от тела, держась только на тонких ниточках кожи и сухожилий. Воздух рванулся из открытой трахеи, выдувая кровяные пузыри. Нельсон услышал два всплеска, когда голова и тело упали в воду.

Не успел Нельсон отцепить багор, как мужчина из каноэ оказался на борту. Нельсон неистово дернул, пытаясь вытащить крюк, но он прочно сидел в дереве. Он бросил багор и отступил назад, глядя на приближающегося человека, но видел он не его, а лишь топор, с полукруглого лезвия которого капала кровь. Падая на палубу, капли поблескивали в полутьме. Топор повернулся в руке человека, и на Нельсона теперь было обращено сужающееся изогнутое треугольное острие. Последовал выпад, но Нельсону удалось увернуться.

Мельком он заметил — за нападающим, за кормой — что пирога уплывает. Если бы ему удалось оказаться за бортом, если бы он доплыл до пироги, если бы он угреб на ней… куда? Куда угодно. Подальше.

Он сделал ложный бросок влево, и человек, размахнувшись, всадил острие в переборку. Пока он вытаскивал его, Нельсон рванул к корме.

Но было ухе темно, и он не заметил груды картонок из-под спиртного. Нельсон споткнулся о них, поскользнулся на рыбьих внутренностях и, тщетно хватаясь руками за воздух, растянулся на палубе. И в последнем, бессознательном порыве, он — защищаясь — закрыл голову руками.

* * *

Мануэль взял под мышку две последние бутылки — две кварты арманьяка. Его ноги уже начинало сводить от долгого сиденья на четвереньках, и он поспешил обратно, надеясь выпрямиться еще до того, как ногу сведет судорога. Впереди, в квадрате света, падающего из открытого люка, на фоне бутылок, выставленных в ряд на палубе, появилась тень мужчины.

— И несу последние, мистер Дики. Проповедник прощался со слушателями:

— Что же, собратья, пора и нам здесь сворачивать паруса, в Прибежище Покоя…

Сначала Мануэль почувствовал запах — тяжелую, отвратительную вонь. Запах был ему знаком: нечто подобное он ощутил однажды, когда нашел на соседском поле загрызенного и обглоданного собаками козла. Дойдя до люка, он поднял бутылки, но их никто не взял.

Из-за вони слезы потекли у него из глаз. Он взглянул вверх и увидел ноги.

— … до завтра, когда мы поднимем якорь и вместе двинемся в путь, минуя жизненные мели…

Мануэль застыл. На ковер перед его глазами упала капля крови.

Из-за широкого кожаного пояса рука вытащила орудие, какого Мануэль никогда не видел. Большой палец отвел молот назад, и по телу Мануэля пробежала дрожь. Он закрыл глаза, и за какую-то долю секунды успел услышать щелчок, свист и громкое «бу-у-ум».

Его отбросило назад, он ударился головой о край люка и скрючился на дне трюма. Он слышал еще звон стекла, ощущал запах алкоголя и серы — и чувствовал, как боль заполняет его тело.

И последнее, что он услышал:

— …помните, собратья, что вам всегда дует попутный ветер, когда капитаном у вас Иисус.

Глава 2

Как обычно, Блэр Мейнард опаздывал на работу. Ему нужно было появиться в конторе в десять, но ночью он не спал до пол-третьего, заканчивая статью для журнала одной из авиалиний. Он мог бы и отложить ее на день или на вечер; будь это какой-нибудь киношный или театральный обзор, или интервью со знаменитостью, по 750 долларов за 1000 или 1500 слов, — он бы так и сделал. Но тема этой статьи заинтересовала его: неподалеку от Багамских островов, под водой, были найдены камни, по виду напоминающие лестницу и мостовую, предположительно доколумбовой эпохи. Его выводы, после того, как он проанализировал все свидетельства, были весьма неудовлетворительными — никто не мог точно сказать, что это за камни. Вероятней всего, такой вид придала им природа, но могло быть и иначе. И исследовать прошлое, попытаться понять, кто мог сделать эту лестницу, было весьма увлекательным занятием.

Но даже если Мейнард и не работал, он всегда находил какой-нибудь предлог, удерживавший его вдали от дома или — от постели. С тех пор, как жена и сын уехали, забрав с собой большую часть мебели, картин, занавесок и ковров, он редко бывал дома. Когда квартира обставлена, когда ее прибирают, она — пусть даже невыразительный набор квадратов, — но в ней все же можно жить. Теперь же, пустая и неухоженная, она походила на пустую клетку, составленную, как казалось Мейнарду, из картонных коробок от рубашек и вертелов.

В первые два месяца после того, как ушла жена, он неделями не ночевал дома. Он ходил в салоны, знакомился с длинноногими девицами, которые слушали его жалобные повествования о квартире, полной невыносимых воспоминаний. После нескольких порций виски и выдуманных рассказов о своей карьере журналиста, он обычно получал долгожданное приглашение.

Но к настоящему времени возникшее после разлуки с женой стремление переспать со всеми существами женского пола в Манхэттене сходило на нет. Какое-то время его приятно возбуждала мысль о том, что он ведет жизнь повесы. Ему нравилось просыпаться в незнакомых кроватях, с женщинами, имен которых он не помнил и аппетиты которых давали полную волю его фантазиям. Но все приедается, и на смену возбуждению постепенно пришла скука. Если бы он стремился поддерживать отношения с одной или двумя из них, у него еще могло бы возникнуть что-нибудь более или менее постоянное. Но он не чувствовал в себе готовности брать на себя какие-либо обязательства по отношению к кому-то — или, возможно, к чему-то. Так что жизнь его была весьма беспорядочной, в том числе и в отношении секса: он просто сталкивался с другим плывущим по течению судном, какое-то время они плыли рядом, а затем расплывались в разные стороны.

Переходя Мэдисон-авеню в месте ее пересечения с Пятьдесят пятой улицей, он взглянув в сторону центра, увидел, как стрелка часов на здании «Ньюсуик» передвинулась с 10:59 на 11:00. Он вошел в здание издательства «Тудей», обменялся приветствиями с охранником, заведовавшим лифтами, и поднялся на восемнадцатый этаж. Он вышел из лифта, чуть не налетев на женщину, продававшую закуски с тележки фирмы «Шрафт», как раз когда она собиралась войти в служебный лифт.

Контора Мейнарда располагалась в одном из бесчисленных маленьких помещений, выходящих на Мэдисон-авеню. Двенадцать квадратных футов, стены окрашены в аквамариновый цвет, — здесь было два стола (один для него, другой для его помощницы), две книжных полки, две пишущие машинки, два телефона и шкаф с папками. Единственное украшение стен составляли обложки журналов «Тудей», где были напечатаны двенадцать его рассказов, написанных за десять лет работы в журнале.

Все эти десять лет он занимал один и тот же кабинет, но, тем не менее, фамилия его на дверях отсутствовала. Когда он был редактором развлекательной рубрики, табличка на дверях гласила: «Развлечения». Затем там было написано «Спорт», потом — в течение недолгого времени — «Наука», и, наконец, — совсем недолго — «Оформление». А последние три года надпись на табличке гласила: «Тенденции: информация для размышления». Когда дверь была закрыта — это случалось, когда Мейнард, например, договаривался по телефону о левой работе, на стороне, — то проходивший мимо наивный человек мог предположить, что внутри трудится новый Маршалл Маклюэн с Мэдисон-авеню, или будущий Том Вулф, или, по крайней мере, динамо-машина, держащая «палец» на пульсе популярной социологии. Это наивный человек вряд ли смог бы представить себе редактора журнального раздела «Тенденции» таким, каким он и был, — долговязым тридцатипятилетним типом, который курил «Лаки Страйк», читал книги по истории и считал Фрэнка Синатру величайшим песенным стилистом за последние четверть столетия. Он продал коллекцию оружия, которую унаследовал от отца, лишь только потому, что ему пригрозили за нее тюрьмой. Он не имел ни малейшего представления — да это его и не интересовало, — в чем разница между «Манки Хасл» и «Пет Рок».

Правда, одно социальное явление Мейнарда все же интересовало — это была его помощница. Звали ее Дэна Гейнс. Ей было лет двадцать пять, и, по современным стандартам, она была сногсшибательна: высокие скулы, острый, выдающийся нос, светлая кожа и черные волосы, которые на несколько дюймов не доставали до талии. Она всегда была подчеркнуто чистоплотна. Все в ней — кожа, руки, одежда, волосы, запах — было до невозможности чистым. Она была мягкой, скромной, с тихим голосом, интеллигентной и деловой. Ей также очень нравился Мейнард, но отнюдь не в сексуальном плане — просто она питала к нему сестринскую привязанность и заботилась о нем.

Но все эти качества не имели никакого отношения к его заинтересованности в Дэне. Что его в ней захватывало, так это то, что она — единственная женщина (единственный человек) из всех, кого вообще знал Мейнард, — была признанной, практикующей и проповедующей свою веру (хотя и застенчиво) мазохисткой. Она работала у него всего две недели, когда впервые сообщила ему — спокойно, но искренне, — что она сторонник культа боли, и с тех пор она периодически старалась убедить его, что страдание — это истинный путь к чувственному осознанию и самопознанию. Он ни разу с ней не согласился, но был не в состоянии утолить свое любопытство к отдельным сторонам ее жизни. Свои непристойные мечты он оправдывал тем, что это в некотором роде его работа: он должен исследовать всевозможные особенности американских нравов.

Когда он вошел в контору, Дэна занималась его рассказом, — он написал его для следующего выпуска, — проверяя каждый факт и подчеркивая это место красным карандашом, когда ее удовлетворял источник, откуда этот факт был взят.

— Доброе утро, — сказал он, проходя к своему столу. Она подняла глаза:

— С вами все в порядке?

— Само собой. А почему бы и нет?

— Я просто беспокоюсь, когда вы так запаздываете. Я всегда думаю, что с вами могло что-нибудь случится.

— Не беспокойтесь. Самое скверное, что со мной иногда происходит, это когда мне снится кошмар, и я падаю с кровати. — Она улыбнулась. Мейнард отпил глоток кофе и заметил, что на Дэне было платье с высоким воротником и, поверх воротника, еще и шарф.

— А что под шарфом?

Дэна покраснела.

— Ничего.

— Слушайте, вы уже столько раз убивали меня своими речами, что одним разом больше, одним меньше — это, ей-богу, неважно.

Дэна поколебалась, затек сказала:

— Укусы.

— Вы имеете в виду дружеские покусывания? — Мейнард постарался показаться разочарованным. — Время от времени все так делают.

Приняв вызов, Дэна повернула к нему голову и стянула шарф.

— Укусы.

Мейнард увидел четкие проколы от зубов. Он отшатнулся.

— Господи помилуй! Это, должно быть, чертовски больно.

— Еще бы, — Дэна улыбнулась, натянула шарф обратно и вернулась к работе.

Мейнард взял с полки номера «Дейли Ньюс», «Уолл-Стрит Джорнэл», «Кристиэн Сайенс Монитор» и разложил их на столе. «Таймс» он прочитал дома, и теперь просматривал заголовки остальных газет, выискивая возможный материал для использования в разделе «Тенденции». Редактора всегда легче убедить, что стоит написать о чем-то статью, если об этом уже писали где-то в другом месте, хотя бы даже в скобках. На оригинальные идеи смотрели с подозрением — ситуация, которую Мейнард называл Парадоксом Подтверждения: ему платили 40000 долларов в год за то, чтобы он выискивал оригинальные идеи для раздела «Тенденции», но (в этом-то и состоял парадокс), если статья и занимала почетное место в их еженедельнике, то об этом, несомненно, уже говорилось по одной из процветающих, с прекрасным штатом сотрудников, радиостанций или писалось в ежедневных газетах.

Год назад, путешествуя по Флориде, Мейнард открыл, что организация, которая занималась туристическими поездками, включающими подводное плаванье, нарушает все правила подводного спорта, обслуживая клиентов, не имеющих специальной подготовки. Он предложил редактору эту тему, но тот отмел ее, несмотря на то, что двое людей утонули из-за неумения обращаться с аквалангом. Стремясь к тому, чтобы это дело все же не прошло незамеченным, Мейнард передал все свои материалы другу, в газету «Тайме». Когда же эта история появилась, наконец, в «Тайме», редактор упросил Мейнарда написать статью и для «Тудей», используя, естественно, в качестве источника материал статьи в «Тайме».

Мейнард бросил «Ньюс» в корзину для бумаг и перевернул первую страницу «Джорнэл».

Как источник вдохновения для статей раздела «Тенденции», «Джорнэл» был бесполезен. Длинные характерные статьи в первой, четвертой и шестой колонках первой страницы обычно несли материал, касающийся раздела «Тенденции», но они были такими всеобъемлющими, такими исчерпывающими, что еженедельник вряд ли что мог к ним добавить. Мейнарда восхищали эти статьи, и он завидовал репортерам, которые их писали, потому что их иногда отпускали почти на целый месяц для написания одной статьи. «Ридерз Дайджест» мог сжать и напечатать статью из «Джорнэл», но «Тудей» не занимался плагиатом.

Он уже собирался взяться за «Монитор», когда на первой странице увидел маленькую заметку в самом низу колонки «Новости».

«Пропавшие без вести» — гласил заголовок, и дальше несколько строчек: «Получено сообщение, что роскошный спортивно-рыболовный катер, который должен был прибыть на остров Навидад в Карибском море, отсутствует уже несколько дней. «Марита», зарегистрированная на Больших Багамских островах, должна была прийти за капитаном и группой туристов во вторник.

Согласно статистике Береговой Охраны, за последние три года в районе Карибского моря, Багамских островов и побережья залива исчезло 610 судов длиной от 20 футов и больше, так что в общей сложности пропало по меньшей мере 2000 человек».

Мейнард дважды прочитал эту заметку, сосредоточившись на втором абзаце. Как могли 610 судов просто исчезнуть?

Взяв «Джорнэл», Мейнард прошел через холл к угловому кабинету. Дверь была открыта — Леонард Хиллер, старший редактор, отвечающий за несколько разделов еженедельника, включая и «Тенденции», препирался с кем-то по телефону. Мейнард остановился было в нерешительности, но секретарша Хиллера сказала:

— Входите. У него просто очередной припадок из-за того, что отвергли обложку с Вуди Алленом.

— Почему?

— Какая-нибудь гражданская война, наверно. Когда Мейнард ссутулился на стуле напротив стола Хиллера, тот поднял брови и надул щеки, изображая разочарование от того, что его планы расстраиваются из-за людей, которых он называл «филистимлянами с семнадцатого этажа», они же — издатели этого еженедельника.

— Я знаю, что это не смешно! — вопил Хиллер в трубку. — Оно и не должно быть смешно! Этот человек снимает серьезный фильм. Он серьезный артист, вероятно, единственный серьезный артист во всей сегодняшней Америке. — Он сделал паузу, слушая. — А что еще может быть нового? Южная Африка собирается взорваться в течение последних двадцати лет. Кому до этого дело?

Мейнард перестал вслушиваться. Это были обычные разговоры, он слышал их постоянно. Менялись предметы разговоров, но жалобы оставались одинаковыми — материал для задней обложки, над которым неделями работали редактор, журналист, несколько оперативных работников и, вероятно, двое или трое из ведущих, становился жертвой непредвиденного местного или международного кризиса. Редактор задней обложки считал, что кризис был непомерно раздут; редактор по делам национальных (или международных) проблем считал, что текст на задней обложке ни к чему не имеет никакого отношения. Всегда побеждали сторонники суровой и правдивой информации, так как последним, неоспоримым аргументом всегда было: «Мы же еженедельник новостей!»

Хотя Мейнард и недолюбливал Хиллера, он весьма сочувствовал ему. Ему было всего 33 года, и его повысили до редактора — тупиковая ситуация для писателя — через головы людей, на которых он раньше работал. Мейнард дважды отказывался от этого предложения, предпочитая заниматься своей — менее напряженной — работой, и не только в журнале, но и на стороне.

У старших редакторов было много ответственности и мало авторитета, их много ругали и мало хвалили, им нужно было нянчиться с дюжиной хрупких «эго», которые писали для них, и в то же время умиротворять троицу «эго» олимпийских размеров, у которых они находились в подчинении.

После очередной перестановки кадров, когда Мейнард оказался подотчетным Хиллеру, он постарался установить с ним взаимоотношения, которые не унижали бы достоинство ни одного из них. Но с первого же дня своего пребывания в угловом кабинете Хиллер стал играть роль босса, сочтя себя огромным специалистом во всех разделах новостей, за которые он отвечал. Для Мейнарда Хиллер стал гвоздем в стуле.

— Хорошо, хорошо, — сказал Хиллер в трубку. Он проиграл, но Мейнард и не сомневался, что он проиграет. — Какой тогда объем вам нужен? — Он пробежался карандашом по листку бумаги на столе. — Думаю, что так, но тогда придется выбросить две колонки из раздела «Книги» и… я не могу сокращать «Спорт». Секунду. — Он поднял глаза на Мейнарда. — У «Тенденций» есть что-нибудь такое, что не может подождать до следующей недели?

Мейнард покачал головой.

— Разве такое когда-нибудь бывает?

— И придется убрать «Тенденции». Тогда у меня будет восемь колонок для Вуди Аллена. Да… хорошо. — Он повесил трубку и обратился к Мейнарду. — Извини.

Мейнард пожал плечами.

— Что происходит в Южной Америке?

— Еще один бунт в Соуэто. Господи, они там поднимают мятежи почти каждый вторник. Эта обложка будет очередным предсказанием о грядущем Армагеддоне, которое никого не загонит в норы.

— Ты видел это? — Мейнард подтолкнул «Джорнэл» по столу. Заметку о сотнях пропавших кораблей он обвел красным карандашом.

Хиллер просмотрел заметку.

— Ну и что?

— Ну и что? Шестьсот десять судов! Исчезли? Куда они могли провалиться?

— Это опечатка.

— Сомневаюсь.

— Значит, они утонули, — сказал Хиллер. — Мир полон идиотов, которые покупают яхты и, не умея их водить, плывут в такие места, о которых ничего не знают. У моего брата есть большой «Бертрам», который он купил только для того, чтобы выводить из себя моряков. Я не согласился бы даже проехаться вместе с ним на мопеде.

— Две тысячи людей пропали без вести.

— Пятьдесят тысяч гибнет ежегодно на дорогах. Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду, что поездки по воде стали популярным спортом, или времяпровождением, или индустрией развлечений, назовите как угодно, — сказал Мейнард.

— Так же, как и скейтбординг.

— Да, но две тысячи человек не исчезают во время катаний на скейтбордах. Там что-то происходит, и я думаю, из этого может получиться отличная статья для обложки по разделу «Тенденции». Как получилось, что корабли стали исчезать? Куда они деваются? Насколько опасно плавать среди этих островов? Что может сделать…

Хиллер перебил его:

— Кстати, об обложке. Ты нашел бабу, чтобы поместить ее на обложку, посвященную осенним модам?

— Вы имеете в виду знаменитость?

— У нас есть основания полагать, что «Ньюсуик» поместит Диану фон Фюрстенберг.

— И?

— И она смотрится весьма неплохо. Я хочу, чтобы ты нашел что-нибудь не хуже этого. Когда человек подходит к газетному киоску, я не хотел бы, чтобы ему пришлось делать выбор между Дианой фон Фюрстенберг и какой-нибудь уродиной. Весь наш тираж провалится в тартарары.

— Ну так раздобудьте Фаррах Фоссет-Мейджерс и упакуйте ее в полиэтилен.

— Это несерьезно, Блэр.

— Леонард, я пытаюсь продать тебе историю, которая, как я думаю, очень важна. Ты же все время требуешь, чтобы я приносил тебе гениальные идеи.

— Да, но еще и развлекательные. Проблем и так много на первых страницах журнала.

— Эта статья дойдет до людей. Это заинтересует огромное число читателей. Здесь есть романтика, ведь все происходит на территории Испанского Мэйна, как раньше называли эти места. Здесь есть серьезные факты — они кажутся таковыми, и в то же время эта история — именно для «Тенденций».

— Корабли не пользуются спросом.

— Потому что у них нет сисек?

— Забудь об этом. Послушай, эта статья заберет слишком много времени и денег, и всему этому может найтись очень простое объяснение.

— Например?

— Например… не знаю. Это твоя область. «Таймс» когда-нибудь писал об этом?

— Я проверю, — Мейнард напирал, чувствуя, что Хиллер слабеет. — Если там об этом что-нибудь есть, я могу писать статью?

— Запроси бюро в Атланте.

— Ведомство Береговой Охраны находится в Вашингтоне.

— Береговой Охраны? Хорошо, тогда Вашингтон. — Хиллер уже устал от споров.

— Не думаю, что они с радостью пойдут навстречу. Для них это слишком мелко. Ну, да ты это знаешь. Половина из них думает, что они Вудворд и Бернстайн, а другая половина — что они все Уолтеры Липпманы. — Мейнард встал. — Я посмотрю вырезки.

— Не забудь об обложке мод. Мне нужна по-настоящему динамитная шлюха. Как Джеки Биссет в мокрой футболке, но только сногсшибательного фасона.

— Как насчет Дэны Гейнс? — спросил в дверях Мейнард. — Обернутой в хлысты.

На обратном пути Мейнард остановился у библиотеки «Тудей» и выписал подшивки по темам: «Лодки», «Катание на яхтах» и, после некоторых размышлений, «Пропавшие без вести» и «Исчезновения, таинственные».

Дэна уже ушла на свои дневные занятия айкидо. Мейнард взял с пишущей машинки записку, бросил библиотечные папки на стол и набрал номер рабочего телефона жены.

— Контора Девон Смит.

— Привет, Нэнси. Это Блэр Мейнард.

— Мистер Мейнард! Приятно слышать! Как вы поживаете?

Этот вопрос секретарша Девон задавала ему каждый раз, когда бы он ни звонил, и каждый раз с одинаковым участием в голосе. Он чувствовал, что на самом деле она хочет сказать следующее: как вы еще ухитряетесь жить без этой чудесной женщины? Вы еще держитесь? Ну не стыд ли, что она вас обскакала? Оставила вас позади?

Мейнарду все время приходилось бороться с соблазном все ей объяснить. Девон его на самом деле не покинула, разве что только технически, или географически. Они без всяких слез и сравнительно дружелюбно согласились расстаться (это расставание через девяносто три дня превратилось в развод). После двенадцатилетнего брака они пришли к выводу, что движутся по разным дорожкам и к различным целям. Фактически, к этому выводу пришла Девон, а Мейнард с ней согласился.

В течение первых нескольких лет у них была общая цель: его успех. Он был ретивым, талантливым и амбициозным репортером в «Вашингтон Трибьюн», он зарабатывал 10000 долларов в год, жил в квартире на первом этаже в Джорджтауне, и ему нравились каждодневные неожиданность и непредсказуемость работы в Вашингтонской газете. Любая рутинная статья несла в себе потенциальные возможности. Автобусный билет мог превратиться в грандиозный политический скандал, в котором, например, выплыли бы наружу алкоголизм и донжуанство в личной жизни председателя какого-либо могущественного комитета. Заявление какого-нибудь мелкого преступника из «белых воротничков» могло завести прилежного репортера в лабиринт коррупции более высоких «слоев» (до Уотергейта оставалисьеще годы, но подобные прецеденты случались и раньше).

Собственное нетерпение не позволило Мейнарду усидеть в Вашингтоне. Проанализировав свое будущее в «Трибьюн», он понял, что если он будет продолжать работать так же хорошо, то через два-три года его наградят газетной сенсацией насчет системы школьного образования в пригородах. К тридцати годам он может стать корреспондентом газеты в округе Энн Арундел.

«Тудей» сманил его из «Трибьюн» зарплатой 15000 долларов в год и ответственной работой — он отвечал за один из главных разделов журнала. Его имя упоминалось в составе редакционной коллегии. Вокруг него и Девон увивались всякие ответственные за связи с общественностью, их приглашали на вечеринки с коктейлем и частные кинопросмотры. Это было головокружительное время для человека, которому только что исполнилось двадцать пять. Если ему уже и не требовалось проявлять свое репортерское мастерство (более половины его статей писали сотрудники), то что в этом плохого? Теперь он был писателем — писателем для журнала новостей, конечно, но он учился писать сжато, сухо, излагая материал быстро и ясно. Они с Девон пришли к мнению, что после того, как он отточит свое искусство, он сможет попробовать написать роман или пьесу. Работа в журнале была восхитительной практикой, но все же это была не карьера.

Однажды, после того как ему стукнуло тридцать, ему в первый раз предложили место старшего редактора. Девон убеждала его согласиться. Это ведь повышение в должности, и зарплата больше, и, что очень важно, это означало перемену. Писать для журнала было уже не так захватывающе интересно; он мог бы написать весь свой раздел за пару часов.

Он с ней не согласился. Стань он редактором, все увеличение в зарплате будет съедено потерей «левого» заработка. У старших редакторов нет времени заниматься свободной деятельностью. Это означало бы крушение всех надежд насчет романа или пьесы. Лучше остаться тем, что он есть, честно получая зарплату за двухдневную (фактически) рабочую неделю, углубляя свой опыт и контакты путем свободного творчества, поглощая идеи, которыми потом можно будет воспользоваться.

Девон была разочарована, но продолжала поддерживать и воодушевлять его, одобряя его «свободные» статьи (потому что этой работой он гордился больше всего), чтобы помочь ему развить сюжет для романа. Она часто обвиняла его в том, что он идет по проторенной колее комфортного выживания. Не раз она говорила ему, что его роман явится воплощением его мечты о свободе и самовыражении, которых он никогда не достигнет.

Их брак начал разваливаться четыре года назад, хотя ни один из них об этом не догадывался. Юстин, их сын, поступил во второй класс школы Аллен-Стивенсон, и впервые в жизни он отсутствовал дома с восьми до четырех. Девон устроилась на работу в рекламном агентстве и, к своему удивлению, оказалась хорошим — а со временем и более того — блестящим — копирайтером^[29]. Когда ее начальник и двое коллег бросили это агентство, чтобы организовать новое, они взяли ее с собой. За год она стала главным копирайтером и партнером фирмы. Ее годовая зарплата составила 50000 долларов, не считая премии в половину этой суммы.

Ей нравилось все в ее работе — долгие часы присутствия, спешка с отчетами, путешествия, она любила развлекать клиентов, ей нравилось также и возбуждение от необходимости убеждать публику тратить деньги именно на ее продукцию, а не на продукцию конкурента.

Она построила себе мир, в котором была счастлива, в то время как Мейнард плавал в мире, созданном кем-то другим, и достаточно преуспевал в нем, практически ничего не делая и даже не зная в точности, чего он хочет. У него не было особого стремления к славе, а к знаменитостям он относился с неодобрением: он верил в предсказание Энди Уорола о том, что к 2000-му году каждый в Америке сможет стать знаменитостью за 20 минут. Единственной настоящей его страстью была история. Вероятно, это происходило из-за того, — пришел он к выводу, — что он подсознательно не был удовлетворен настоящим. В своих снах наяву он жил в эпоху открытий (скажем, в конце пятнадцатого — начале шестнадцатого столетия), когда люди делали то, что они делали, только ради того, чтобы делать, путешествовали просто потому, что никто до них в этих местах раньше не бывал, и жили (он вспомнил цитату из книги об Испанском Мейне) «как во сне — свободные от каких бы то ни было обязательств, они мчались по жизни, предаваясь смертельным забавам…»

Его мечта была кошмаром для Девон. Наконец они сошлись на том, что у них разное будущее. Она не стала требовать с него алименты и согласилась на символическую сумму в 500 долларов в месяц на содержание ребенка.

— Прекрасно, Нэнси, — сказал Мейнард. — Просто прекрасно. Девон мне звонила?

— Да, сэр. Она ушла на ленч. Она с ума сойдет, когда узнает, что вы звонили в ее отсутствие.

— Само собой. Чего она хотела? — Он знал, что Девон рассказала Нэнси, в чем дело; без причины она никогда не тревожила, а для Нэнси вряд ли могло найтись что-нибудь такое, чего она не смогла бы качественно передать. Мейнард думал, что на самом деле Девон никуда не уходила и была на своем месте, но она просто не хотела разводить с ним праздные и пустые разговоры. Он понимал, она считала его частью прошлого, и если он еще и не совсем забыт, то все же засунут подальше, в дальний угол кладовки; и его доставали — вместе с детскими рисунками и дневниками времен учебы в колледже — только тогда, когда подкрадывалась ностальгия.

— Она подумала, не смогли бы вы взять Юстина на несколько дней. Ей нужно ехать в Даллас, и…

— Конечно. Прекрасно, — перебил Мейнард. — Начиная с какого числа?

— С завтрашнего дня. На неделю.

— Хорошо. Скажите ему, чтобы автобусом доехал досюда, и… — Он остановился. — Нет, забудьте это. Раздел «Тенденции» на этой неделе закрыт. Я заберу его после школы.

Мейнард повесил трубку и открыл папки, которые принес из библиотеки. Большинство вырезок были статьями из раздела «Тенденции», начиная с середины 50-х годов, о различных стадиях развития лодочного спорта в США. Там были рассказы о выставках катеров и яхт, о новых открытиях в области ферро-керамических корпусов, о плавучей инфляции, как о средстве борьбы с энергетическим кризисом. Были и короткие заметки об исчезновении или о катастрофе в случае отдельных судов. Но ничего такого, что перекликалось бы со статистикой «Уолл-Стрит Джорнэл».

Затем он нашел одно упоминание в пакете данных Береговой Охраны. Он мог бы его и пропустить, если бы заметка не упала на пол. Это был бюллетень Береговой Охраны, призывающий яхтсменов соблюдать особые предосторожности, когда они находятся в районе Мексиканского залива, близ Багамских островов и в Карибском море. И, что еще более заинтересовало его, там была ксерокопия служебной телеграммы на 4000 слов, озаглавленной «Смерть в верхних широтах — заря новой, опасной для человека эры».

Один раз он прочитал ее быстро, второй раз — внимательно, подчеркивая строчки при чтении, а затем пошел через холл в кабинет Хиллера. Дверь была закрыта.

— Он редактирует, — сказала секретарша Хиллера.

Мейнард кивнул ей и открыл дверь.

Хиллер, сгорбившись за столом, вписывал изменения на полях и между строками статьи. Он поднял глаза, возмущенный тем, что его прервали, но, увидев Мейнарда, улыбнулся и сказал:

— Маргарет Трюдо.

— Что?

— Для обложки. Она динамитна! Хорошо свинчена и хорошо сложена. Она естественна.

— Ну что ж…

— Подумай об этом. Я от тебя больше ничего не прошу.

— Слушай, я кое-что раскопал по этому делу с кораблями. В вырезках. Исчезновений было действительно шестьсот десять — а к настоящему времени даже больше, эта статья годичной давности. Никто не знает почему. Береговая Охрана считает, что пятьдесят из них могли пойти ко дну — знаешь, сломались и утонули. Еще полдюжины или дюжина, они знают, были похищены.

— Как это?

— Очень просто. Скажем, мамаша и папаша собрались в круиз. Они могут справиться с лодкой во внутренних водах, но, добравшись до Флориды, они хотят плыть дальше, в Карибское море, и им нужны помощники. Они где-нибудь останавливаются и нанимают команду — одного, или, может быть, двух типов, которые объявляют, что будут работать бесплатно, если их довезут до какого-нибудь острова. Через пару дней после того, как они выйдут из Флориды, они убивают мамашу и папашу, бросают их за борт и забирают судно.

— Для чего?

— Есть две причины. Они могут отправиться на север и продать судно, подделав бумаги, в которых будет написано, что они его купили, или же могут передать кому-нибудь, кто поменяет номера и документы на него и перепродаст это судно. Даже если они получат одну пятую его стоимости, это будет десять-пятнадцать тысяч долларов. Или же они перегоняют корабль на юг и используют его для перевозки наркотиков из Колумбии. Их называют «кузнечиками». Какой-нибудь грязный старый колумбийский корабль никогда не проникнет без досмотра в порт Восточного побережья, но чистый, зарегистрированный в США, когда он возвращается домой, — его никто и не остановит. После этого судно отводят от берега, пробивают дно, возвращаются в шлюпке на берег и ждут следующего дурака.

— Наркотики меня утомляют, — сказал Хиллер.

— Здесь дело не только в наркотиках, — настаивал Мейнард. — Это касается примерно дюжины судов. Ну, пусть будет сотня! Прибавьте их к тем пятидесяти, которые, по их мнению, тонут сами по себе, и все равно остается более 450 кораблей, которые просто исчезли. Пропали!

— Бермудский треугольник, — ответил Хиллер. — Их забрал снежный человек.

— Леонард, — Мейнард поборол желание выругаться. — Что бы это ни было, это нарушает морскую этику. Никто уже больше не помогает попавшему в беду судну, потому что боятся, что их захватят, или там Бог знает что. Яхта с двумя детьми на борту утонула на виду у трех рыболовных судов в прошлом июле, потому что никто не хотел им помочь.

— Ив чем же тут дело?

— Я не знаю. Единственное, что я прошу, это дай мне возможность поинтересоваться.

— Я же тебе говорил: пошли запрос.

— Что с этого толку?

Хиллер ничего не ответил. Он уставился на Мейнарда, откинулся на спинку стула и, сделав из пальцев пирамиду, втянул воздух между зубов.

«Он старается быть похожим на Кларенса Дэрроу», — подумал Мейнард.

Все еще не говоря ни слова, Хиллер встал, прошел через комнату и закрыл дверь. Вернувшись обратно к столу, он угрюмо бросил:

— Думаю, сейчас случай не более скверный, чем любой другой, — он снова сел.

— И что же?

— Ты не думаешь, что тебе пора успокоиться?

— Что ты имеешь в виду?

— Обрести внутренний покой.

— В каком отношении?

— В отношении того, что ты здесь делаешь.

— Я зарабатываю себе на жизнь.

— А в обмен на это?

— Делаю свою работу.

— Я согласен, — сказал Хиллер, — но не больше того.

— Что же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты выказал что-нибудь особое — энтузиазм, устремленность.

— Ты хочешь, чтобы я с энтузиазмом отнесся к осенним модам? Ты хочешь, чтобы я посвятил себя теннису по телевизору, игровым автоматам?

— Блэр, послушай… — Хиллер помолчал. — Господи, это, может быть, звучит как назидание, но все же послушай. Каждый со временем должен прийти к соглашению с самим собой, когда он себе скажет: «Вот это я умею делать хорошо, так что я стану Президентом Соединенных Штатов или получу Пулицеровскую премию. Или — буду самым лучшим журналистом журнала новостей». Или что угодно другое.

— М-да. Я все еще ищу это «другое».

— Ты нашел это, и ты это знаешь, но не хочешь себе в этом признаться. Ты знал это и раньше, — когда отказывался от этого места. — Хиллер хлопнул ладонью по столу. — Ты журналист журнала новостей. Это ты умеешь делать хорошо, и это все, что ты вообще умеешь делать хорошо. Может быть, через десять лет ты победишь на конкурсе и станешь кинозвездой, но…

— Мейнард перебил его:

— Ты имеешь в виду, что я посредственность, и должен с этим смириться.

— Нет! Я имею в виду, что ты нашел дело, которое можешь делать хорошо, и ты должен быть доволен, что бы это ни было. Не пытайся прыгнуть выше головы. Ты все перевернешь с ног на голову.

— Да. Я даже могу растерять зубы. — Мейнард встал. — Я еду в Вашингтон.

— А что там, в Вашингтоне?

— Парень из Береговой Охраны, который интересовался этим делом о пропаже судов. Его сняли с работы и поставили заведовать кучкой маяков. Его прозвали «Торговец страхом». Я хочу с ним потолковать.

Хиллер сказал:

— Именно ты мне говорил, что эти типы из бюро считают себя Вудвордом и Бернстайном. А ты на кого стремишься быть похожим?

— Сейчас конец недели. Я могу делать, что хочу.

— Хорошо. Но подумай о том, что я тебе говорил, ладно?

— Ты имеешь в виду, смириться с тем фактом, что я неудачник?

— Блэр, Бога ради… Мейнард двинулся к двери.

— Я, может быть, и неудачник, Леонард, — сказал он, — но если я и сяду задницей в лужу, я хоть смогу устроить большой всплеск.

Глава 3

Они плыли вместе, как ради безопасности, так и за компанию. Они были компаньонами в учетной фирме в Монтклэре, штат Нью-Джерси, один — специалист по налогам, другой — по ревизиям отчетности. В Уортоне они жили в одной комнате, бухгалтерскому делу учились в одной и той же фирме, и работали вместе в течение 25 лет. Их яхты были построены одним и тем же человеком по одному и тому же проекту: одна мачта, которая могла нести грот и стаксель; две комфортабельных койки посредине и две поменьше — ближе к носу; сухой кокпит; простой, но надежный вспомогательный двигатель; великолепные средства связи. Единственное различие между яхтами «Пенцанс» Барта Ласло и «Пайнафор» Уолтера Бургиса состояло в высоте потолков. Жена Барта, Белла, была шести футов ростом, в то время как и Эллен, и Уолтер Бургис были не выше пяти футов и десяти дюймов.

И Бургисы и Ласло плавали вместе каждый отпуск, начиная с 1965 года. Они неделями обсуждали маршрут, изучали портовое обслуживание — где можно найти лед, воду и топливо, где есть открытые для публики души, где расположены приличные рестораны, — планировали отклонения от маршрута ради посещения исторических мест. Они по возможности старались предусмотреть все.

В этом году они решили воплотить в жизнь свою давнюю мечту — проплыть от Майами до Гаити, через Багамские острова. В качестве особого средства предосторожности на каждом судне было ружье 12-го калибра с пятьюдесятью патронами, начиненными крупной дробью; ружья были разобраны и спрятаны в запирающихся шкафчиках с едой, когда они проходили таможню на Багамах.

Дважды — один раз на Эльютере, другой раз на Крукед-Айленд — к ним обращались бродяги с пристани, молодые, чрезмерно очаровательные американцы, которые умоляли, чтобы они отвезли их на юг (куда угодно, только южнее), а за это они были готовы выполнять любую работу. Но и Ласло, и Бургисы читали предупреждения. Береговой Охраны, и отказали.

Весь день ветер дул с востока, с постоянной скоростью в десять узлов, и не было никаких оснований полагать — судя по радиопрогнозу, по небу и по самому ветру, — что он в ближайшее время изменится. Поэтому «Пенцанс» и «Пайнафор» медленно плыли на юго-восток вдоль западного побережья низкого острова в поисках удобного места для стоянки.

Этого острова не было на картах Гидрографического центра Министерства Обороны, но подобные упущения их давно уже не удивляли. В этих местах карта — весьма ненадежный спутник: мели появлялись там, где их не должно было быть; глубоководные каналы разделяли острова, которые, судя по карте, были одним островом; маяки, указанные на картах, представляли собой кучки развалин; «подводные рифы» оказывались целыми островами, а острова, имевшие названия, оказывались линией бурунов. Работа штурмана велась по принципу «Имеешь то, что видишь». Вследствие этого Ласло и Бургис никогда не плавали в ночное время.

Сидя за штурвалом своей яхты, идущей в ста футах впереди «Пайнафора», Ласло осматривал скалистый берег. Остров был примерно в полмили длиной, десятифутовые утесы поросли кустарником, колючками и сизалем — тропической агавой. Ласло лениво отметил, что листья сизаля были оборваны и теперь нарастали по-новому. Здесь, должно быть, когда-то заготавливали сизаль — из него делались веревки. Но, хотя Ласло и не мог окинуть взглядом внутренность острова (если таковая имелась), можно было не сомневаться в том, что теперь остров заброшен. Там никто не жил. Там никто и не мог жить, кроме птиц. И насекомых…

— Ты бы лучше достала репеллент, дорогая, — сказал Ласло, — боюсь, что вечером будет много насекомых.

— Но ты же не будешь сходить на берег, — возразила Белла, указывая на безлюдную местность, — только не туда.

— Нет, но здесь слишком глубоко, чтобы можно было бросить якорь. Нам придется подойти к берегу. А ты же знаешь, какие радары у этих крылатых дьяволов.

Ласло заметил разрыв в линии утесов. Он снял с переборки микрофон.

— Уолтер, там есть залив. Я направляюсь туда.

— Хорошо, — послышался голос Бургиса. — Здесь, конечно, невозможно бросить якорь. Я его ни за что не вытащу.

Приблизившись, Ласло увидел перед собой небольшую гавань ярдов сто в ширину, углублявшуюся в сушу ярдов на двести. В дальнем конце он заметил ржавые колеи, поднимавшиеся по берегу к зарослям агав.

— Это чтобы возить тележки с сизалем, — сказал он, предупредив вопрос Беллы. — Здесь, вероятно, его грузили на корабль.

Пока Бургис ждал у входа в гавань, Ласло ставил «Пенцанс» на якорь. Он завел мотор, чтобы отвести судно в безопасное место: сейчас был прилив, и судно развернулось кормой к берегу. Но через несколько часов прилив ослабнет и начнется отлив; яхтам потребуется много места, чтобы поворачиваться вместе с течением. К утру их развернет кормой к морю.

Как только судно оказалось под ветром, на них напали насекомые — москиты-камикадзе, крошечные черные комары, укусы которых не чесались и не зудели, но зато оставляли потом болезненные рубцы. Ласло снял темные очки и часы (яд этих насекомых разъедал пластмассовые линзы, они сначала мутнели, а затем, через несколько недель, покрывались трещинами и рассыпались на куски), и жена опрыскала его репеллентом — от пробора в волосах до подошв.

«Пайнафор» встал на якорь со стороны кормы «Пенцанса». Супруги Ласло подтянули резиновую лодку «Зодиак», привязанную к корме их судна, забрались в нее и поплыли по течению к «Пайнафору». В то время как Уолтер Бургис смешивал мартини, Эллен и Белла разожгли уголь в хибати, очаге, устроенном на корме «Пайнафора».

Когда они ели бифштексы с консервированным petits pois^[30]. наблюдая за заходом солнца, вода за кормой вскипела от мечущейся, прыгающей, кормящейся рыбы.

— Щуки, — сказал Бургис.

— В самом деле? — спросил Ласло. — Откуда ты знаешь?

— Он не знает, — сказала Эллен Бургис. — Для него все, что в воде, это щуки, а когда он купается и они его кусают, тогда это акулы.

— Это не так, Эллен, — возразил Бургис. — У меня, действительно, есть некоторое… э-э, уважение… к людоедам. Можешь назвать это патологическим страхом, если хочешь. А эти очень характерно махают хвостовыми плавниками, почти так же, как наши щуки. — Он улыбнулся. — Видишь ли, даже такие педанты, как я, иногда знают, о чем говорят.

Ласло покончил с едой и, сполоснув тарелку, вылил воду за борт.

— Я, конечно, понимаю, ихтиологический симпозиум — это здорово, — сказал он, — но, думаю, пора спать. Назавтра у нас большие планы. Кто хочет дежурить первым?

— Как, и здесь надо нести дежурство? — жалобно спросила Белла Ласло. — Погода хорошая, бурь не предсказывали, и никакого оживленного движения здесь нет.

— Мы сами выработали правила, — ответил ее муж, — и должны им следовать.

— Но что может произойти?

— Перемена ветра, внезапный шквал, что угодно.

— Даже браконьеры, — добавил Бургис. — В книге написано, что везде от Гаити до Кубы можно встретить браконьеров, которые ловят омаров. Хотите верьте, хотите нет, но они могут забраться на судно и обчистить его целиком, пока ты спишь.

— У нас нет ничего такого, что им могло бы потребоваться.

— А нам неизвестно, что им может потребоваться. Но что им точно необходимо, так это репелленты от насекомых, и они могут убить за одно прысканье.

— Это основной морской закон, — сказал Ласло. — Мы каждую ночь несем дежурство, даже в портах, и просыпаемся живыми и здоровыми. Какой смысл нарушать традиции? — Он подтянул «Зодиак», прыгнул в лодку и держал ее рядом с бортом «Пайнафора», пока в нее не забралась Белла.

Оттолкнувшись в сторону «Пенцанса», они услышали слова Бургиса:

— Сейчас восемь тридцать. Эллен будет дежурить с десяти тридцати, а в пол-одиннадцатого разбудит тебя, Белла.

Белла помахала рукой.

Бургис перевернул хибати, высыпав угольные брикеты за борт. Он смотрел, как щуки окружили упавшие кусочки, поплавали вокруг них и, заключив, что угли несъедобны, уплыли во тьму. Он спустился вниз и вернулся с «ремингтоном», который зарядил тремя патронами.

— Ты действительно думаешь, что это необходимо? — спросила жена, вытирая посуду.

— Если ты стоишь на часах, так и стой на часах. Иначе какой смысл дежурить?

На небе не было облаков, которые могли бы отражать свет, поэтому, как только солнце опустилось за горизонт, небо быстро потемнело.

Эллен Бургис взглянула на часы.

— Ну что же…

— Можешь попытаться. Лучше хоть как-нибудь поспать, чем вообще не спать.

— Хорошо. — Она сошла вниз и закрыла занавеску в дверном проеме.

Бургис взял с собой чемодан, полный книг. Дома у него едва хватало времени, чтобы читать что-то еще, кроме ежедневных газет и торговых журналов, так что в течение года он откладывал на отпуск кучи книг. Они все были в мягких обложках, занимали не много места, и их можно было выкидывать с легким сердцем. Бургису нравилось, что он может бросить чтение не понравившейся ему книги, прочитав не более двадцати-тридцати страниц, и швырнуть ее в море. «Загрязнение окружающей среды прозой», — счастливо бормотал он, наблюдая, как промокшая книжка барахтается в кильватерной струе «Пайнафора».

Он сел на корме, положив рядом ружье, и при свете небольшого фонарика стал читать «Драконы Эдема».

Ночь была полна звуков: на берегу беспорядочно кричали и ухали птицы, в воде плескалась рыба, а на судне, внизу, слышалось сопение Эллен.

Бургис услышал всплеск неподалеку — негромкий, но потяжелее, чем всплеск рыбы. Он с любопытством посветил туда и увидел расходящиеся круги, как будто там что-то упало. Возможно, рыба выскочила из воды целиком и нырнула обратно. Он вернулся к Карлу Сагану и функциям правого полушария мозга.

Внезапно ему показалось, что корма опустилась — чуть-чуть, всего на несколько дюймов. Бургис повернулся, но еще до того, как его глаза успели приспособиться к темноте, вокруг его шеи обвилась тонкая веревка, которая перерезала все, кроме кости.

Когда его тащили спиной вперед и выбрасывали за борт, Бургис не чувствовал боли. Мгновенное недоумение, ощущение, что произошло что-то плохое, и — все.

Мужчина стоял на кокпите и слушал. С него капала вода. Он услышал похрапывание и отвел занавеску, закрывавшую дверной проход.

Эллен Бургис лежала на спине, укрывшись простыней, и глубоко дышала носом. Капля воды упала на ее лицо, в носу зачесалось. Она пошевелилась.

— Уже? — Эллен посопела носом, чтобы его прочистить, и ощутила Запах соленой воды, и еще… какой-то ужасный запах, как будто бы в трюме лежала мертвечина. Кто-то стоял возле нее, между койкой и дверным проемом, загораживая собой звезды.

— Уолтер?

— Прочтете молитву, мадам?

— Уолтер?!

Она попыталась сесть, но чья-то ладонь прижала ее голову к подушке. Перед глазами мелькнула тень.

Человек повернулся, чтобы уйти. Эллен протянула к нему руку и попыталась было заговорить — и только тогда поняла, что у нее перерезано горло.

На корме мужчина подобрал ружье и осмотрел его, поворачивая, со всех сторон. Система перезарядки была ему незнакома. Он подергал затвор, отвел его назад, вздрогнул, когда патрон выскочил из патронника и, крутясь, полетел в воду. Заглянув в патронник, он сосчитал оставшиеся патроны и закрыл затвор.

Держа ружье высоко в правой руке, он соскользнул с кормы и, работая, как ножницами, своими промокшими, обернутыми в шкуры, ногами, тихо поплыл по направлению к «Пенцансу».

Спустя несколько минут два выстрела разнеслись над тихой водой и эхом отразились от утесов на берегу.

Глава 4

— Ой! — Юстин поднял глаза от журнала «Американский стрелок». — Мама меня убьет!

Мейнард, сидя рядом с ним, ближе к проходу, закрыл папку, в которой были собраны все вырезки из «Тудей».

— А что ты натворил?

— Мой урок игры на фортепиано. Я про него забыл.

— Когда?

— В двенадцать часов каждую субботу. Мейнард посмотрел на часы.

— Сейчас только девять сорок. Мы позвоним твоей учительнице из аэропорта. Она не будет сердиться.

— Это «он». Мистер Яновски. Он не верит оправданиям.

— Он поверит мне. Я скажу ему, что у тебя тяжелый случай высыпания веснушек. — Мейнард улыбнулся своим воспоминаниям. — Я воспользовался таким предлогом, когда работал в «Трибьюн», — у меня было ужасное похмелье. Сработало. Редактор решил, что у меня рак.

Но Юстин не успокоился.

— Ей все равно придется ему заплатить.

— Я ему заплачу, хорошо? Договорились?

— Не знаю, — Юстин покраснел. — Мама говорит, что твои чеки банк возвращает не оплачивая.

— Ах, она так говорит? Один дурацкий чек ничего не означает. Я заплачу твоему учителю, и этот чек будет в порядке. Идет?

— Идет.

— Хорошо. — Мейнард нахмурился. — Она не должна говорить тебе такие вещи.

— Она говорит, что плохой пример — это лучшая проповедь. Мейнард громко рассмеялся.

— Ну, вообще-то, «хороший пример — это лучшая проповедь». Это сказал Бенджамин Франклин.

— Я не знаю. Но так не подходило.

— Куда не подходило?

— К фразе, которую она сочиняла.

— О том, что слишком толстый волос упадет и пропадет в канаве без следа… — Мейнард снова рассмеялся.

— Что?

— Это «Гамлет». Его известная речь о ненужности волос.

— Что такое «Гамлет»?

— Пьеса. Скоро узнаешь.

Юстин вернулся к «Американскому стрелку».

— Слушай, у нас ведь такой был! — он показал на фотографию револьвера системы «Кольт-Фронтиер».

— Да. Редкость, кстати. Калибр тридцать два — двадцать^[31]. Помнишь, как блестела кобура? Этой коже было лет сто.

— Здесь пишут, что «кольты» одинарного действия стреляли неточно. Очень мала была вероятность попадания.

— Им и не нужно было точно стрелять дальше двадцати футов. Тогда сражались, находясь довольно близко друг к другу.

— А как же в случае перестрелки? Ну, когда бросаются друг на друга?

— Я готов поспорить, что такого и десяти раз за десять лет не происходило. Если дело доходило до стрельбы, они убивали Друг друга любым доступным им способом. В спину, из-под стола, из-за двери.

— Это нечестно.

— Никто и не собирался делать что-то честно. Суть была в том, чтобы покончить с этим как можно быстрее, и уйти живым и невредимым. — Мейнард помолчал и посмотрел на сына. — Не бывает таких драк, которые бы имели хоть какой-то смысл, Юстин. Если ты попадаешь в драку, единственное, к чему ты должен стремиться, это закончить ее. А о «честности» пусть заботится противник.

Загорелся знак «Пристегнуть ремни», и стюардесса объявила по интеркому, что через несколько минут они приземлятся в Национальном аэропорту.

— Как хотелось бы еще пострелять, — сказал Юстин. Вплоть до прошлого года, когда родители Мейнарда переехали в Аризону, Мейнард и Юстин часто проводили выходные дни в Пенсильвании, на небольшой ферме, принадлежавшей отцу Мейнарда, Грэмпсу, и развлекались там стрельбой. Во время Второй мировой войны Грэмпс был чемпионом Военно-Морских Сил по стрельбе, а во время войны с Кореей он испытывал оружие для Пентагона. Его каменный дом, постройки восемнадцатого века, был напичкан военными редкостями — от мушкета времен Иакова I с его монограммой до заряжавшегося с казенной частя кремневого ружья Фергюсона, пережившего битву при Кингз-Маунтин во время Английской Революции, и до редкого образца (Юстин его любил больше всего) многофункциональной штурмовой винтовки Стонера, которая превращает современного солдата в целый батальон солдат. Они прекрасно проводили там время — в тепле и уюте, радостные и возбужденные.

— Мне тоже, — сказал Мейнард, — как-нибудь постреляем.

— Когда? — Юстин смотрел на него, стремясь добиться какого-нибудь обещания.

Но Мейнард ничего не мог обещать.

— Не знаю, — он заметил, как мальчик разочарованно отвернулся. — Слушай, а помнишь, как мы стреляли тогда из мушкета? Ты здорово стрелял.

— Я выбил три очка.

— Да, но… — Зря он об этом заговорил. Мейнард вспомнил, что ствол был таким длинным, что Юстину пришлось держать его под рукой, вместо того, чтобы прижать к плечу. — Я тоже сначала выбил три очка.

— Да, но во второй раз — девятнадцать. Самолет снизился, подпрыгнул и замедлил скорость после того, как были опущены закрылки.

— Ты решил, куда хотел бы сходить?

— В это новое место — музей Авиации и Космонавтики, по-моему, оно так называется. Ты сказал, что тебе надо часа два.

— Около того. Но не тревожься, если я немного задержусь. И, Бога ради, не уходи от этого здания.

— Папа… — В голосе Юстина звучал упрек. Его рассудительность и зрелость подверглись несправедливому сомнению.

— Извини.

— Чего я все же не понимаю, так это почему ты не мог поговорить с этим типом по телефону.

— Телефон не совсем подходит для того, чтобы знакомиться с людьми. По телефону ты не сможешь им понравиться, они не смогут тебе довериться. А мне нужно, чтобы этот человек мне поверил.

— Зачем?

— Потому что я хочу, чтобы он рассказал мне то, о чем ему приказано не говорить. Я думаю, он однажды уже об этом рассказывал, и тем испортил себе карьеру.

— Тогда он больше об этом не будет говорить.

— Может быть, но я надеюсь, что будет. Надеюсь, что он разозлен.

* * *

В аэропорту они взяли такси. Мейнард высадил Юстина у Смитсоновского музея Авиации и Космонавтики, вместе с номером телефона вашингтонской редакции «Тудей», «на случай, если музей сгорит или там еще что-нибудь». Затем Мейнард дал шоферу адрес: рядом с вашингтонским собором.

Когда такси ехало по Рок-Крик-парквэй, Мейнард освежил в голове вопросы, которые он собирался задать Майклу Флорио, служащему Береговой Охраны, которого перевели на другую работу после того, как он заинтересовался исчезновениями судов. По телефону Флорио был с ним осторожен. Сначала он отказался говорить и настоял на том, чтобы перезвонить Мейнарду через коммутатор еженедельника «Тудей». Это был старый, но надежный прием, позволявший убедиться в том, что звонивший — именно тот, за кого себя выдает, — или, по крайней мере, что он работает там, где и говорит. Потом Флорио завел обычную бюрократическую песню: он точно не знает, почему его перевели на другую работу; людей все время переводят на другую работу; он сделал то, что ему было приказано.

Ни один из этих ответов не удивил Мейнарда. Флорио оставалось несколько лет до пенсии. Зачем ему было рисковать своей пенсией — только ради того, чтобы увидеть свое имя напечатанным в журнале?

Такси повернуло с Коннектикут-авеню и поехало вверх по Тридцать четвертой улице в тихий, заросший кустарником район, со старыми домами средних размеров и средней стоимости. Водитель остановился перед серым оштукатуренным зданием с покривившимся деревянным крыльцом.

Майкл Флорио выглядел лет на сорок пять, живот у него был плоским; он, очевидно, держал себя в хорошей физической форме. Волосы коротко пострижены, белая футболка, а руки и лицо были покрыты тонкой белой пылью. Вокруг глаз — следы от защитных очков.

— Я рад, что вы согласились со мной встретиться, — сказал Мейнард.

— М-да, — Флорио пропустил его в коридор и закрыл дверь. — Хотите пива?

— Спасибо.

Флорио провел его на кухню в задней части дома. Мейнард догадался, что он живет здесь один, так как на кухне невозможно было готовить — она была превращена в мастерскую. Круглый стол был завален борами, резцами, крошечными молоточками и кусками слоновой кости; к краю стола привинчены тиски. Полки были забиты резными изделиями — китами, акулами, рыбами, птицами и кораблями.

— Отличные штучки, — заметил Мейнард.

— Да. — Флорио достал из холодильника две банки пива. — Потом мне пригодится любое ремесло. Я не смогу двадцать лет просидеть на крыльце, глядя, как заходит солнце. — Он протянул Мейнарду банку пива и сказал: — Я не даю интервью.

— Я так и понял.

— Что бы я ни говорил… я имею в виду, если я что-нибудь скажу… это не для записи.

— Прекрасно.

— Серьезно? — Флорио был удивлен. Мейнард отпил пива.

— Не примите это за оскорбление, но меня интересуете совсем не вы.

— Отлично. Я не хочу, чтобы кто-нибудь интересовался мною. Ну их всех к черту.

— Я не хочу вас подводить. Я не буду упоминать вашего имени, если вы этого не хотите.

— Именно так. — Флорио расслабился. Он сел и жестом указал Мейнарду на стул. В тисках была зажата полуобработанная голова орла, и Флорио не отводил от нее глаз.

Мейнард указал на орла:

— Пусть мое присутствие вам не мешает.

— Отлично. — Флорио допил пиво, надел защитные очки и набросился на орла, зажав между пальцами тонкий резец. — Знаете, они до сих пор мне звонят.

— Кто?

— Родственники пропавших без вести. Они знают, что это меня очень тревожило, — так оно и было, — и думают, что я смогу им чем-то помочь. Я не могу, но они считают, что могу. Это ужасно — знать, что они все еще на что-то надеются.

— А кто-нибудь может? Помочь, я имею в виду. Флорио покачал головой.

— Самое скверное в том, что нет никаких свидетельств — ничего; это вам не Уотергейт. Это просто… — Он поднял глаза. — Не знаю, что это такое. Похоже на слова Береговой Охраны: «Если мы сможем найти вас без труда, то найдем. Если же не сможем, то дело плохо. Если вы сообщите нам по радио, что попали в беду, мы из кожи вон вылезем, чтобы вам помочь» — и, скажу я вам, они волшебники, когда берутся за дело, — «но если вы исчезнете бесследно — что ж, скатертью дорога». Они полицейские, действующие по сигналу, а не бюро поиска пропавших людей.

— Шестьсот десять судов! Должен же быть хоть какой-то ответ.

— Вот именно, целая куча. Некоторые из ответов вы знаете, вы мне их перечислили по телефону. Есть и другие: плохо построенные суда водят туда, куда не надо; люди, бывает, сами топят свои корабли, чтобы получить страховку, и сами тонут — до того, как их могут спасти; причуды погоды. Один там, другой здесь, это все хорошие объяснения. Но вы правы — более шестисот! И сколько еще, никто не знает. Возьмите «Мариту», это случилось прямо на днях. Вот и хороший, и плохой пример, кстати.

— Как это?

— Хороший, потому что это было крепкое судно, отлично построенное, его держали в отличной форме, его водил первоклассный капитан, в его команде были профессионалы. Она утонула — если она утонула — в совершенно тихий день, и пропала вся команда. Я вам говорю, в таких условиях и ребенок мог дня три на ней плавать, и ничего бы не случилось. А плохой пример, потому что она была зарегистрирована на Багамских островах, и Береговой Охране наплевать, что бы с ней ни случилось.

— А есть хоть какие-то объяснения?

— О, конечно. Считают, что она или натолкнулась на риф и затонула, или же взорвался один из двигателей. Но вам нужно очень постараться, чтобы взорвать дизельный двигатель, и даже если вам это удастся, везде будут разбросаны обломки. Но никаких обломков не было. А если она нарезалась на риф и утонула, почему никто не добрался до берега? Они говорят, акулы. Тьфу! — Флорио взял зубной бор, включил его, и, затаив дыхание, стал осторожно обрабатывать глаз орла.

Он сдул костяную пыль с обрабатываемого места и продолжил:

— «Банши» — это пример получше. Она была зарегистрирована в Уилмингтоне и принадлежала парню, который сделал состояние на кедровой дранке. В течение месяца они ловили рыбу, болтаясь между Пуэрто-Рико и Гаити, и старались выловить марлиня рекордного веса. Владелец полетел домой из Порт-о-Пренса, а капитан повел судно назад. По радио он сообщил в Маягуану, что прибудет туда к вечеру. После этого его уже никто не слышал, и никто никогда не видел судно. Хорошая погода, двое помощников, которые плавали с ним в течение пятнадцати лет, никаких посторонних пассажиров на борту. В Береговой Охране подумали было, что капитан похитил ее и сбежал в места неведомые. Но вы посмотрите: он зарабатывал тридцать тысяч в год, плюс половина оплаты чартерных рейсов, когда владельцу судно не требовалось, плюс бесплатное обучение в частной школе для троих его детей, плюс дом в Форт-Лодердэйле. Господи, он мог уехать хоть в Палау и все равно не найти таких условий.

— Каков же ваш ответ… для каждого из этих судов?

— У меня нет ответа. Возможно, они занимались наркотиками. Оба эти судна быстроходные, могут без дозаправки пройти тысячу миль или больше. Они бы очень пригодились «кузнечикам». Но я точно знаю, что у капитана «Банши» было оружие, так что я не верю, что его судно могли захватить. Но даже если так — если оба они были похищены — остается шестьсот девять других. Такова статистика, похожая на статистику учета населения, — каждые несколько минут кто-то играет в ящик. Говоря по правде, я не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь сможет узнать, что случилось с этими кораблями. Или хотя бы с половиной из них.

— А почему бы и нет?

— Еще пива?

Флорио начал с простых объяснений: невозможность патрулировать огромные пространства открытого океана, невежество и безалаберность нового поколения моряков, непонятные возмущения магнитного поля, из-за которых компасы и радио становятся бесполезными, внезапное буйство погоды, полная мощь которой все еще оставалась в области догадок.

— Вы слышали о бродячих волнах? Некоторые называют их сверхволнами.

— Нет.

— Волны обычно перемещаются группами, последовательностями, с различными расстояниями между гребнем и впадиной. Часто группы попадают в резонанс. Три-четыре волны объединяют свои гребни и впадины. Получаются чудовищные волны. Они бывают высотой до ста, а то и до ста пятидесяти футов, и они появляются ниоткуда. Они существуют всего около минуты — группа быстро разваливается на отдельные волны, и все. Но представьте себе танкер, спокойно плывущий по воде глубиной двадцать футов. Внезапно прямо перед ним возникает ревущая, несущаяся на него со скоростью пятьдесят-шестьдесят миль в час, десятиэтажная стена черной воды. Провал перед такой волной часто бывает больше длины самого танкера, так что он оказывается падающим прямо вниз, а гора воды — миллионы и миллионы тонн воды — падает на него.

— Она разносит их на части?

— Некоторые из них. Другие не могут замедлить свое движение. Они съезжают прямо вниз. Океан глотает их. — Флорио отхлебнул пива и, порывшись в барахле на столе, нашел небольшой резец в виде ложки. — Кроме того, бывают и столкновения.

— Но о большинстве из них сообщается.

— Вы так думаете? Пару лет назад в Лонг-Бич, в Калифорнии, прибыл танкер. Он легко проплыл весь путь с Востока, все было прекрасно. Один из местных работников спросил: «Что с вашим якорем, капитан?» «Что вы имеете в виду?» — не понял капитан. «А вы посмотрите», — отвечает парень. Капитан сходит на берег, осматривает нос, и замечает, что на его правый якорь намотан полный комплект парусов и такелажа.

— И они ничего не ощутили? Не слышали никаких криков?

— Что ощутили? Стотридцатитысячетонный корабль, движущийся со скоростью двадцать пять узлов? Он ничего и не почувствует, он ничего и не увидит, и не услышит — даже если у него есть видеорадары, у которых идет круглосуточное дежурство, как оно и было. В бурном море, в плохую ночь, большой корабль и маленькая яхта практически не видны друг другу. Моряки никогда не знают, откуда пришел удар.

Флорио углубился в перечисление юридических лабиринтов, которые путали морские расследования: за дело бралось ФБР, если были свидетельства о государственном преступлении; комиссии по борьбе с наркотиками вмешивались, если было подозрение о нарушении запрета на наркотики, но если речь шла о контрабанде, тогда присоединялась и таможня; многие суда пропадали в территориальных водах другого государства — и подключались Госдепартамент и Интерпол. И всегда Береговая Охрана оказывалась между двух огней и с подрезанными крыльями.

И чаще всего, результатом пререканий между агентствами было бездействие. В конце концов, что там говорить, потеря того или иного судна и нескольких человеческих жизней не могла особо взволновать общественное мнение.

— Вот если бы пропал Роберт Редфорд, правительству бы не поздоровилось, — сказал Флорио со смешком. — Но если это обычный человек, о нем можно забыть. Кроме того, в законе есть одна загвоздка, и владельцу судна будет лучше, если он не будет вопить «Волки!» и звать полицию. Страховые компании обычно не платят страховку в случае захвата судна. Так что человек, у которого пропадает судно, если он молчит и дает всем понять, что оно потонуло, получает страховку полностью. Если же он идет в ФБР и заявляет, что судно было захвачено в верхних широтах, он не получит и десяти центов. Вы вогнали сотню, а то и сто пятьдесят тысяч долларов в корабль, а это весьма серьезная причина, чтобы закрыть глаза и обвинять во всем Нептуна. Или Бермудский треугольник. Каждому хочется верить в Бермудский треугольник.

— Вы верите?

— А во что верить? Да, я читал все эти книги о том, что это Атлантида, и межзвездные корабли, и морские чудища, и подводные ураганы. Там много чего исчезает, и вопроса быть не может. Но если вы мне приставите нож к горлу и спросите: «Что это такое?», то я скажу, что это идеальный пример того, как человек и природа действуют в разных направлениях. Это, черт побери, большой район. Там нет особого движения, нет связи, нет приличных карт и прогнозов погоды. Так что, когда Чарли-моряк покидает Майами и плывет к Багамским островам, используя, может быть, атлас вместо карты, — а некоторые из этих идиотов так и делают, — то он просто ищет приключений себе на шею.

— Сделайте для меня хотя бы любое, даже самое дикое предположение, — сказал Мейнард. — Прямо с потолка. Что случилось со всеми этими судами?

Флорио снял защитные очки и оставил их висеть на шее. Он посмотрел в окно, очевидно, производя в уме подсчеты.

— Треть, ну даже, половина из них, я бы сказал, просто пошли на дно, утонули: погода, тупость, что угодно. Пятая часть — скажем, судов сто тридцать — была захвачена «кузнечиками» и затем затоплена или, может быть, переправлена в Тихий океан. Горстка — пара дюжин, самое большее — были украдены, как вы украли бы машину и перепродали ее где-нибудь. Только настоящие придурки могут так делать — рисковать своей задницей, совершая двойное или тройное убийство ради того, чтобы заполучить судно. — Флорио остановился.

— Все еще остается больше сотни судов.

— Я знаю, — Флорио горько улыбнулся. — И именно из-за них я оказался начальником горстки маяков. — Он взглянул на Мейнарда. — Это действительно не для печати? Без шуток?

Мейнард кивнул.

— Я думаю, что эти суда кто-то забирает. Не знаю кто, не знаю, почему, и не знаю, что они с ними делают. Но только в этом есть хоть какой-то смысл. Посмотрите… здесь нет ничего нового. Я получил цифру шестьсот десять путем сложения. Я остановился на тысяча девятьсот семьдесят четвертом, потому что… потому что остановился. Я бы мог добавлять год за годом, как угодно далеко в прошлое. Конечно, в последнее время их больше, потому что и судов вокруг больше. Но эти суда исчезают в определенной пропорции от общего количества, в одном небольшом районе, без следа, без малейшей возможности объяснить их исчезновение, начиная с тех пор, когда вообще люди стали регистрировать подобные происшествия. То, что там происходит, длится уже по меньшей мере восемьдесят лет.

— И вы думаете, что так оно и будет продолжаться?

— Думаю? Господи, оно и продолжается! На этой неделе, как вы знаете, пропали еще два судна.

— Я ничего об этом не читал.

— Да вы и не могли. Нет никаких достоверных фактов. Единственное сообщение — яхты не прибыли в место своего назначения. Две супружеские пары из Нью-Джерси. Они, может быть, еще найдутся, но, зная, куда они направлялись, я бы не стал этого утверждать.

— Где это было?

— В районе… — Флорио замолчал. — К черту. Легче показать, чем объяснять. — Он встал и провел Мейнарда наверх, в свой кабинет — небольшую уютную комнату, вдоль стен которой стояли шкафы с книгами и которая была забита корабельными принадлежностями: колокол с одного корабля, нактоуз с другого, набор судовых костылей, бронзовый иллюминатор. Стены были оклеены морскими картами. Флорио встал на колени у стола и пробежал пальцем вдоль цепи островов в виде полумесяца.

— Здесь. В районе банки Кайкос.

Мейнард поискал на карте более известные названия, но ничего не нашел.

— Где это?

— Кайкос? К юго-востоку от Багам, к северо-востоку от Гаити. Это британская колония. Полное их название — острова Терке и Кайкос.

— И что там такое?

— В основном места катастроф. Давным-давно испанцам приходилось проплывать через пролив Терке, вот он, или через пролив Кайкос, вот здесь, на пути домой. В этих местах погибло невообразимое количество судов. Эти отмели — на самом деле жуткие ловушки: вы плывете по глубокой воде и вдруг — бах! — дно на глубине четырех-пяти футов. Бермудцы раньше добывали соль в районе Теркса, а на двух-трех островах группы Кайкос некоторое время промышляли сизалем.

— Подождите-ка, — Мейнарду вдруг пришла на память книжка, которую он однажды читал. — Ведь помнится, были споры насчет того, где высадился Колумб, когда открыл Новый Свет. Кто-то считал, в Сан-Сальвадоре…

— Да. Это на Багамских островах.

— … но один человек настаивал, что он высадился на так называемой «группе островов Кайкос». Я тогда не понял, что он имел в виду.

— Да тут и понимать нечего. Это Богом забытое место. И Всевышний — это единственный, кто может знать, сколько судов там пошло ко дну — сотни, по меньшей мере.

— И никто не вел никакого учета?

— Это невозможно. Да и никому нет до этого дела.

— Как можно туда добраться?

— По воздуху. От Майами, когда местная авиалиния функционирует. Они меняют место своего назначения каждые полгода. Они никого в последнее время не угрохали, но, думаю, это потому, что они летают так медленно.

— Вы там были когда-нибудь?

— Нет. Я слышал, что самое привлекательное в этих местах — это скорпионы. — Флорио взглянул на Мейнарда и увидел, что тот над чем-то задумался. — А что вам известно о тропических островах? Из первых рук, я имею в виду.

— Я был в Нассау. Один раз я ловил рыбу в Уолкерс-Кей, и плавал с аквалангом на Эльютере. Но это было много лет назад.

— Не знаю, о чем вы там думаете, но Кайкос — это не Нассау. Эти острова так же похожи на Нассау, как Энтеббе — на Нью-Йорк, и примерно настолько же цивилизованы.

— Я ни о чем таком не думаю, — сказал Мейнард.

— Нет, думаете. Но это ваше личное дело.

* * *

Было полвторого, когда Мейнард вернулся к музею Авиации и Космонавтики. Он отсутствовал почти три часа. Юстина не было ни на музейной лестнице, ни в вестибюле.

Мейнард нашел его в очереди, ждущей впуска в кинотеатр. Он позвал Юстина из-за заграждения в виде бархатной веревки.

Юстин покинул свое место и поднырнул под веревку.

— Ты можешь сходить в кино, если хочешь. Нам некуда спешить.

— Да нет, я его уже видел. Это фильм по истории полетов. Здорово сделан. Меня чуть не вырвало. — Юстин указал сквозь стеклянные двери на большое здание за спортивной площадкой. — Может, сходим туда? Один парень мне сказал, что там есть отличная выставка оружия.

— Конечно. До вылета еще полтора часа.

Когда они переходили улицу, Юстин взял отца за руку. На другой стороне Мейнард ослабил было руку, но Юстин продолжал его держать. Поначалу Мейнард почувствовал себя неловко: он не привык держаться с кем-то за руки. Но затем, вдруг осознав это, он ощутил грусть. За те месяцы, что он был в разлуке с ребенком, он потерял с ним контакт, он не имел ни малейшего представления о повседневных тревогах и нуждах своего сына. Он уже не считал его ребенком — Юстин был человеком, с которым Мейнард встречался по выходным дням, компания которого доставляла ему удовольствие, и с которым он вел повседневные, развлекательные — но не интимные — беседы. Теперь же мальчик, казалось, хотел возобновить контакт. Мейнард был тронут — и благодарен ему. Он сжал руку

Юстина.

— В музее было очень интересно, — сказал Юстин.

— Отлично, — Мейнарду хотелось сказать еще что-нибудь, но он не знал ни что сказать, ни как.

Они обошли вросший в землю сад скульптур у галереи Хиршорна и направились к зданию из коричневого кирпича с остроконечной крышей.

— А что это за выставка?

— Столетие чего-то.

— Ты имеешь в виду, двухсотлетие?

— Нет. Столетие. Так мне сказал этот парень.

К двухсотлетнему юбилею Смитсоновский институт оформил зал экспонатов, которые демонстрировались во время празднования столетнего юбилея в 1876 году. Выставку собирались закрыть в 1977 году, но она пользовалась такой популярностью, что ее оставили.

Там демонстрировалась одежда, механизмы, посуда, корабельное оборудование, еда и лекарства, а в задней части здания было собрано всевозможное оружие, какое только было известно человеку середины девятнадцатого столетия: скорострельные пушки Гатлинга, мортиры, томагавки, ножи, «дерринджеры». На стене, на огромной стеклянной витрине, располагалась коллекция огнестрельного оружия системы «Кольт».

Юстин стоял перед витриной, пожирая глазами каждый из экспонатов, и воображение уносило его к полям сражений, к лагерям индейцев и к погоням за зверьем.

Мейнард же вернулся к разговору с Майклом Флорио. Он повторял про себя вопросы и ответы, вспоминал цифры. Каждый вопрос, на который мог быть дан удовлетворительный ответ, неизбежно приводил к следующему вопросу, на который не могло быть и намека на ответ.

— Это моя любимая, — сказал Юстин, указывая на капсюльную винтовку с шестизарядным магазином.

— Это редкость. Они существовали недолго.

— Почему? У них шесть зарядов. А у других только один.

— Да, но появился «винчестер», где использовались металлические патроны с капсюлем в центре — это тебе не бумажный патрон. Проблема с капсюльными винтовками состояла в том, что когда приходил в действие один патрон, то из-за плохой обтюрации могли взорваться и остальные. Люди теряли глаза, у них могло оторвать кисть левой руки, — Мейнард посмотрел на часы. — Пора идти.

На дороге к Национальному аэропорту особого движения не было, так что они приехали за двадцать минут до вылета. Они пошли по проходу к своему самолету, мимо отделения касс Национальных авиалиний — там стояла толпа пассажиров, летящих на Майами. Мейнард вдруг остановился.

— Что такое? — спросил Юстин.

Мейнард не ответил. В голове все смешалось — сомнения, смутные догадки, обобщения. Здравый смысл говорил, что ему надо возвращаться в Нью-Йорк и выбросить историю об исчезновении судов из головы. Подумай. Поговори с Киллером. Это был путь к благополучию и безопасности. Но в глубине души он чувствовал: в его жизни нет ничего такого, что стоило бы сохранить, и ему незачем возвращаться в Нью-Йорк. Ведь выбирать приходилось не между благополучием и риском, речь шла о выборе между достижением чего-то и возможностью остаться ни с чем.

Он взял Юстина за руку.

— Пошли, — он повернул в холл Национальных авиалиний.

— Это не наш самолет!

— Теперь наш.

— Почему?

— А почему бы и нет? Ты когда-нибудь был на Майами?

— Я даже не знаю, где это!

— В двенадцать лет ты не знаешь, где Майами? Ну, пора тебе это узнать.

Юстин позволил потащить себя к кассам.

— У-у! Мама точно убьет меня!

— Зачем ты повторяешь одно и то же? Никогда раньше она тебя не убивала. Кроме того, мы вернемся раньше, чем она об этом узнает.

Мейнард достал из бумажника свою карточку «Америкэн Экспресс» и двинулся к билетной кассе.

Глава 5

— У меня даже нет зубной щетки.

— Купим. Во Флориде люди тоже чистят зубы. Это возражение было одиннадцатым по счету, которое Юстин изрек, а Мейнард парировал. Эти возражения нельзя было принимать всерьез, Мейнард не сомневался в этом; просто Юстин был возбужден — еще бы, нарушен привычный порядок — и выпаливал любое возражение, какое только приходило в голову, втайне надеясь, что все это разрешимо. И по мере того, как его отец решал, или, вернее, объяснял, как он позже решит все эти проблемы, мальчик все больше успокаивался.

— А что мы там будем делать?

— Поразвлекаемся. Встретимся с некоторыми людьми. Зададим несколько вопросов. Может быть, осмотрим достопримечательности.

— Когда ты повзрослеешь, папа? Ошарашенный, Мейнард ответил:

— Послушай, это ведь не твои слова, не так ли? Это ведь мать?

Юстин покраснел.

— Ну да ладно. А почему ты спросил? Почему ты считаешь, что я не взрослый? Недавно я прочитал объявление для «Плейбоя» — так они считают меня вообще перестарком. После тридцати четырех ты не годишься даже для изучения рынка.

— Взрослые такое не вытворяют, — Юстин жестом указал на самолет.

— Разве взрослые не могут поразвлечься?

— Мама говорит, что ты себя больше не любишь. Поэтому ты работаешь в «Тудей» и заведуешь разделом «Тенденции».

Мейнард хотел было обратить все это в шутку, но не смог. Он чувствовал замешательство и злость — особенно злость, потому что они с Девон договорились никогда не отзываться пренебрежительно друг о Друге, беседуя с сыном.

— Послушай, Юстин…

Юстин потянулся и осторожно взял Мейнарда за руку.

— Я-то тебя люблю. Как же ты себя не любишь? Я тебя люблю.

— Послушай, приятель… — Мейнард похлопал Юстина по руке и отвернулся. Спустя некоторое время он продолжил: — Я тебе скажу. Я работаю в «Тудей» по многим причинам. Они мне хорошо платят, так что нам хватает на еду. То, что я там делаю, я умею делать хорошо, а это уже кое-что. Это неплохая работа. Множество людей были бы счастливы писать в «Тудей».

— И ты ничем другим не хотел бы заниматься? Мейнард улыбнулся.

— Когда повзрослею, ты имеешь в виду? Юстин казался смущенным.

— Да.

— Не знаю. Я об этом все время думаю, а иногда пытаюсь об этом не думать. Легче думать о том, что ты есть, а не о том, чем ты не являешься. Если уж я и хотел бы на кого-нибудь быть похожим, то только на Сэмюэла Элиота Моррисона.

— Кто это?

— Он объехал весь мир и все видел, а о том, что он не мог увидеть, потому что это было в прошлом, он читал и старался это пережить в душе; а потом писал книги и рассказывал в них о том, что он узнал.

— Ты хочешь писать разные истории.

— Истинные истории. Это одна из причин, почему мы летим во Флориду.

Юстин кивнул, очевидно, удовлетворенный объяснением.

— А кем ты хочешь стать, мистер Инквизитор? — спросил Мейнард. — Ты когда-нибудь об этом думаешь?

— Иногда. Когда я был молохе, я думал заняться бионикой, но теперь я не очень в этом уверен.

* * *

Как только они приземлились в Майами, Мейнард послал Юстина купить несколько развлекательных книжек и вечернюю газету. Он надеялся, что там сможет найти еще какие-нибудь факты о пропавших супружеских парах из Нью-Джерси. А сам он в это время направился к окошку с надписью «Бюро услуг». Полная энтузиазма молодая женщина — с крашеными светлыми волосами, с лицом, как у куклы Барби, и с надеждами на фигуру, как у Долли Партон, — улыбнулась ему и объявила:

— Привет! Меня зовут Джинни! Чем могу быть полезна?

— Не могли бы вы мне сказать, как добраться до Кайкос?

— Да, сэр! Это на Побережье?

— Нет, мадам. Это острова. Острова Терке и Кайкос.

— А, конечно! Сейчас посмотрим. — Она открыла справочник авиарейсов и нашла букву «Т». — Странно, сэр, но такого у меня нет.

— Нет чего?

— Ни «Терке», ни «Кайкос».

— Понятно. Может быть, посмотрите «Навидад»?

— Конечно, — Она перелистнула страницы. — Вот оно! Навидад. Но отсюда вам туда не добраться.

— Ясно. Откуда же я могу туда попасть?

— Ниоткуда, я думаю. Видите? — Она перевернула справочник, чтобы Мейнард мог посмотреть на страницу. — Линия «Санрайз»: полеты отменены. Линия «Аут-Айленд»: аннулирована. Линия «Идеи» — полеты прекращены.

Мейнард сказал:

— Но люди ведь как-то туда добираются?

— Да, сэр. Если вы так считаете.

— Но как?

Девушка покачала головой.

— Может быть, есть какие-нибудь чартерные рейсы?

— Может быть. Спросите в окошке «Рилайэбл», — она указала на отделение в конце коридора.

— Спасибо за помощь.

— Пожалуйста, сэр. Приходите еще.

Мейнард подождал Юстина, который спешил к нему с пачкой книжек, и они вместе пошли к окошку «Рилайэбл».

Тощий мужчина с обветренным лицом заполнял бланки билетов; он писал медленно и тщательно, как будто бы занимался каллиграфией. После каждого слова он облизывал кончик шариковой ручки и задерживал дыхание, прежде чем приступить к написанию очередного слога. Его язык был запачкан синим. Мейнард понял, что этот человек явно не в ладах с орфографией.

Он подождал, пока тот заполнит билет, затем спросил:

— Извините, вы мне не скажете, как добраться до Терке и Кайкос?

— У них не освещаются взлетные полосы. Если вы попробуете поискать это чертово место ночью, вы скорее всего окажетесь в Африке.

— А как насчет завтра?

— Если им заблагорассудится лететь.

— Кому «им»?

— Авиалиния «Тропик». Сокращенно «AT». — Мужчина улыбнулся. — Это шутка.

— Самолеты «Рилайэбл» больше туда не летают?

— Правительство отказалось от наших услуг. Они заявили, что мы не обеспечиваем регулярности обслуживания. А как, черт побери, вы будете обеспечивать регулярные полеты, если половина взлетной полосы в рытвинах, а другая половина залита водой?

— У вас есть чартерные рейсы?

— Конечно. Я сам вас туда отвезу. Семьсот пятьдесят долларов. Твин-Бич.

— Где контора линии «Тропик»?

— Ее не существует. Этот парень делает свои дела в баре.

— Как он выглядит?

— Вы его ни с кем не спутаете. — Мужчина хихикнул. — Если только он не валяется на полу к этому времени.

В баре было полно народу и темно, но белую футболку с трафаретной надписью — Авиалиния «Тропик» — можно было ясно различить от самой двери. Мейнард устроил Юстина на свободном месте, рядом с футболкой, и заказал ему кока-колу. Юстин достал комикс «Арчи», и, устроившись так, чтобы ему было видно, стал читать.

Мейнард наклонился вперед, через плечо Юстина, и заговорил с представителем авиакомпании «Тропик».

— Извините. Я так полагаю, вы летаете на Кайкос.

— Ага. — Он взглянул на Мейнарда и вернулся к своей пинья-колада.

— Когда следующий рейс?

— Завтра я везу туда продукты.

— Я могу заказать два места?

— Нет.

— А… Все места заняты?

— Я не беру пассажиров. Единственный самолет, который может брать пассажиров, летает по средам. Или четвергам. Ну там, в зависимости от обстоятельств.

— А-а. — «К черту все это», — подумал Мейнард. Он обратился к Юстину. — Допивай. Посмотрим, сможем ли мы поймать самолет до Нью-Йорка.

Юстин допил кока-колу и слез с табурета.

Мужчина сказал:

— Я не говорил, что вы не можете лететь.

— Нет, вы так и сказали.

— Нет. Я сказал, что вы не можете заказать билеты. Мейнард сделал глубокий вдох.

— Понятно. Так как же нам…

— Мне придется перевезти вас просто так, бесплатно.

— О… это очень любезно с вашей стороны.

— Конечно, никто не будет возражать, если вы возместите стоимость горючего.

— Несомненно. И какая сумма… будет достаточной компенсацией?

— Пятьдесят долларов с носа. Наличными. Оплата вперед.

— Считайте, что они у вас в кармане. В какое время?

— В семь часов. Ждать никого не буду.

— Какая полоса?

— Полоса? Черт. — Мужчина кивком указал на взлетные полосы. — Прямо там, на площадке.

— Что за самолет?

Мужчина, взглянув на Мейнарда, понизил свой голос до издевательского баса:

— Ну так и быть, капитан, я вам скажу: это будет тот самолет, которому заблагорассудится завтра взлететь.

Единственным приличным словом, которое пришло Мейнарду в голову, было:

— Хорошо. — Он взял Юстина за руку и повел его из бара.

Девушка в окошке «Бюро услуг» забронировала для них комнату в отеле аэропорта и направила их к автобусу Бюро, который и повез их туда.

В автобусе Мейнард сказал Юстину:

— Чем бы ты предпочел заняться сегодня вечером?

— Без разницы. Может, посмотрим телевизор?

— Слушай, приятель, мы же в Майами. Ты должен хотя бы на него посмотреть.

— Хорошо. Завтра мы куда-нибудь сходим?

— Может быть. Мне надо сделать пару звонков.

— В понедельник мне в школу.

— Понедельник может оказаться и выходным днем. Никогда нельзя знать заранее.

— Каким еще выходным днем?

— Поживем — увидим.

Операторша-телефонистка утверждала, что на острова Терке и Кайкос идет только одна телефонная линия. Она обычно или занята, или не работает. Большинство сообщений передавалось по радио или, по желанию, через сигнальную систему на островах. Более того, она считала, что дозваниваться до представителей местного управления вечером в субботу не имело никакого смысла.

Мейнард упрашивал ее попробовать любой номер. Ему нужно было передать сообщение местным властям. Он не был уверен, что на островах вообще была хоть какая-то власть, но аргумент, по-видимому, сработал. Телефонистка сказала, что перезвонит ему.

Они посмотрели вечерние новости — никакого упоминания о судах из Нью-Джерси — и, по настоянию Юстина, передачу «Бреди Бонч». Мейнард уже собирался снова звонить на коммутатор, когда зазвенел телефон.

— Я дозвонилась для вас до Кайкоса, — сказала телефонистка. Мейнард слышал в трубке громкий шум и треск.

— С кем я буду говорить?

— Не знаю. Я звонила по всем номерам по очереди, пока по одному из них не ответили. — Раздался щелчок, и голос телефонистки пропал.

— Алло, алло? — Шум в трубке пульсировал, становясь то тише, то громче. — Алло?

— И вам то же, — еле различимый женский голос казался далеким.

— С кем я говорю?

— А кому вы звоните?

Мейнард заговорил — медленно, стараясь четко произносить каждое слово.

— Меня зовут Блэр Мейнард. Я из журнала «Тудей». Я стараюсь дозвониться до кого-нибудь из властей.

— Бердс, — сказала женщина.

— Простите, — Мейнард подумал, что он чем-то невольно задел^[32] эту женщину.

— Бердс! — повторила женщина.

— Что «Бердс»?

— Его зовут Бердс. Он здесь уполномоченный. Бердс Мейкпис.

— Вы не знаете, где он?

— Здесь его нет.

— Вы не могли бы передать ему сообщение?

— Что вы от него хотите?

— Я бы хотел встретиться с ним завтра. Вы могли бы ему это передать?

— Я уверена, что он будет на месте, если не поедет на рыбалку.

— Где вы находитесь?

— Где я нахожусь? — Женщина была озадачена. — Я здесь. А вы где?

— Нет. Я имею в виду, вы на острове Гранд-Терк?

— Гранд-Терк? Что мне там делать, на Гранд-Терке?

Мейнард попытался вспомнить названия других больших островов архипелага Кайкос.

— Грейт-Бон? Вы на Грейт-Боне?

— Надеюсь, так, — она хихикнула. — В последний раз так оно и было.

— А где он? Где Бердс?

— Здесь его нет. Я вам сказала.

— Я это понял. Но где…?

Тонкий, пронзительный свист раздался в трубке. За ним последовала серия из трех ударивших в ухо щелчков, и наступила тишина. Даже шум пропал. Мейнард повесил трубку.

Юстин смотрел передачу из серии «Мир реликтов», об обезьянах.

— Ты договорился о встрече?

Мейнард рассмеялся.

— Моя просьба рассматривается. — Он поднял трубку и набрал нью-йоркский номер еженедельника «Тудей». В полвосьмого, в субботний вечер, там можно найти только дежурного служащего редакции: он будет сидеть у телекса, наблюдая за вероятными кризисами, которые могут повлиять на издаваемый материал. К настоящему времени выпуск последующего номера был уже почти закончен, и его изданию могло помешать только разве что убийство президента или объявление войны.

— Кэмпбелл.

— Рэй, это Блэр Мейнард. Я могу оставить тебе сообщение для Хиллера?

— Я дам тебе его домашний телефон.

— Я не хочу его беспокоить. Я бы подождал до понедельника, но не знаю, где в это время буду. — Мейнарду не хотелось говорить с Хиллером. Хиллер мог запретить ему ехать: острова находились в ведении их бюро в Атланте, и, в случае такого ничем не подтвержденного материала, шефы бюро с возмущением относились к вторжениям из Нью-Йорка. Более того, Хиллер стал бы доказывать, что Мейнард не имеет права покидать свое отделение. Но если Мейнард поедет, ни о чем не докладывая Хиллеру, то самое плохое, что может произойти по возвращении, это то, что Хиллер может не подписать отчетную ведомость о расходах Мейнарда. Было бесчисленное множество способов распределить эти расходы по другим ведомостям.

— Просто передай ему, что я кое-что узнал насчет этой истории о пропавших судах, и позвоню ему, когда смогу.

— Хорошо.

— Спасибо, Рэй. Спокойной ночи.

Мейнард выключил телевизор, по которому шел «Стар Трек», и они с Юстином сошли вниз. В холле они купили небольшой ранец, который Мейнард наполнил туалетными принадлежностями, бельем и купальными костюмами.

— Может быть, мы там искупаемся, — объяснил он Юстину. — Ты же не пойдешь на берег в своих жокейских шортах.

У отеля они взяли такси, и Мейнард попросил шофера проехаться по Коллинз-авеню на Майами-Бич.

— Никто не имеет права умереть, пока не увидит Фонтенбло, — сказал он Юстину. — Он, может быть, и относится ко временам динозавров, но все же представляет собой критическую стадию в эволюции человека.

— Это ужасно, — неуверенно сказал Юстин, когда такси проезжало сквозь окружавший Фонтенбло голубой смог. И в конце поездки, он заявил уже твердо: — Здесь все ужасно.

— Это культура. — Мейнард наклонился вперед и сказал шоферу: — Едем в центр.

— Куда в центр?

— Куда угодно. Покажите нам достопримечательности.

— Достопримечательности? — буркнул водитель. — Они здесь на каждом углу. Весь вопрос в том, нужна ли вам кубинская, черномазая или белая дрянь.

Был девятый час. Мейнард проголодался, а Юстин выглядел сонным.

— Ты хочешь есть?

Юстин зевнул.

— Конечно. Давай вернемся в отель и закажем ужин в номер. У них хорошее обслуживание.

Водитель сделал правый поворот и поехал обратно к аэропорту.

Внезапно Юстин подпрыгнул:

— О, смотри!

Впереди справа Мейнард увидел вспыхивающую неоновую вывеску: «Супермаркет стрелкового оружия «Эверглейд»».

— Что за чертовщина? — спросил он водителя.

— То, что и написано. Супермаркет. Они продают оружие. В задней части у них тир. Похож на аллею для метания шаров.

— Давай, папа! Остановимся?

— Мне казалось, что ты хочешь есть.

— Да мы просто взглянем.

— Хорошо.

Водитель без всяких указаний подъехал к обочине.

— Вы надолго?

— На пару минут. Вы подождете?

— Мне нужно было бы потребовать залог — например, ваши часы или двойную плату. Но — ладно, и так сойдет.

Как и утверждала вывеска, это был магазин оружия, занимавший полдома в длину и весь дом в ширину. Там было четыре прохода, на каждом — указатель: слева — ружья 10-го, 12-го и 16-го калибров; справа — винтовки от 30-го до 6-го калибров и от 44-го до 40-го; сюда — к автоматическим пистолетам, туда — к револьверам, а в конце — военное снаряжение и порох. На афише были разрекламированы модные на настоящий момент системы: рычажная винтовка 22-го калибра системы «Марлин-Голден 39А» за 125 долларов, револьвер 45-го калибра «Хаммерли-фронтиер» за 75 долларов. Если купить две штуки, коробка патронов прилагается бесплатно. Продавец в зеленой куртке прогуливался по проходам, с ключами на поясе.

Там было шесть касс, где служащие проверяли документы, принимали деньги и заворачивали покупки.

— Похоже на автомат, — сказал Мейнард.

— Какой автомат? — Юстин, не дожидаясь ответа, бросился вперед.

Мейнард догнал его у застекленного стенного шкафа, наполненного, с одной стороны, боевыми винтовками АР-15 и, с другой стороны, похожим на них оружием под названием «валметы».

— Ого! — воскликнул Юстин. — Ценно!

— Чем могу быть полезен? — позади возник продавец. Ему было лет сорок пять, грузный, похожий на шкаф с ножками. Он носил очки без оправы, волосы его блестели от помады для волос, и от него разило одеколоном «Аква-Велва».

— Я не знал, что это можно продавать, — сказал Мейнард, кивнув на боевые винтовки.

— АР-15? Конечно. Само собой, они же не полностью автоматические. Это спортивные.

— Но их можно переделать, разве не так?

— Мы этого не делаем. А то, что с ними может сделать оружейный мастер после того, как они покинут это помещение, нас не касается. — Продавец протянул руку. — Стэн Бакстер. Зовите меня Бакс.

Полы куртки Бакстера разошлись, и Мейнард мельком заметил рукоятку револьвера, прилегавшего к животу, в небольшой кобуре.

— Мейнард, — сказал он, пожав Бакстеру руку.

— А это кто такой? — Бакстер протянул руку Юстину. — Ты, похоже, большой специалист в стрелковом оружии.

— Да, — Юстин указал на «валметы». — Это ценняк. Что это такое?

— Самые лучшие военные винтовки. Финская работа. Они взяли все лучшее от АР-15 и объединили их с АК-47, так и получился «валмет».

— Что же в нем такого хорошего?

— Простота. Очень мало движущихся частей. Их практически никогда не заклинивает, даже в грязи и песке. Они более надежны, чем любой из их прародителей. К ним подходят натовские патроны калибра семь — шестьдесят два, которые подходят почти ко всем винтовкам Восточной и Западной Европы. Эти винтовки АР-15 неплохо разрывают человека на части, но хороши не на любом расстоянии. И иногда пуля может закрутиться и полететь не туда, куда надо. «Валмет» же может убивать на большом расстоянии.

Мейнард заметил:

— А я думал, что это спортивные винтовки.

— Так оно и есть, — Бакстер подмигнул. — Но степень спортивности оружия определяется самим спортсменом, не так ли?

Юстин пошел дальше. Он остановился у шкафа с пистолетами.

— Папа! Посмотри!

Бакстер улыбнулся Мейнарду.

— Ваш парень будто бы нашел друга. Юстин был в возбуждении.

— Это же пистолет Джеймса Бонда!

— Ты прав, сынок, — сказал Бакстер. — «Вальтер ППК». Отличное оружие для начинающих.

— Для начинающих! — воскликнул Мейнард. — Когда я был маленьким, мы начинали с винтовок двадцать второго калибра, стрелявших одиночными выстрелами.

Бакстер кивнул.

— Но когда вы и я были маленькими, нам нужно было знать только то, как подстрелить кролика или змею. Можно было не беспокоиться, что на вас нападут с холмов.

Мейнард не стал спрашивать, кто мог напасть.

Раздался выстрел, затем другой, третий. Мейнард схватил Юстина за руку, готовясь бросить его на пол и упасть сверху.

Бакстер рассмеялся.

— Это просто люди тренируются в задней части дома. Посетитель может проверить товар в тире, перед тем как его покупать. Меньше шума и меньше возвратов покупок. — Он повернулся к Юстину. — Хочешь пострелять из ППК, малыш?

— О, еще бы!

— Подождите… — сказал Мейнард. Бакстер уже отпирал шкаф.

— Десять центов за выстрел. Нигде больше вы не найдете лучшего магазина.

— Не в этом дело.

— О, не беспокойтесь. Никто вас ни к чему не обязывает. — Бакстер снова подмигнул. — Но, конечно, стрелять из ППК — это все равно, что есть семечки. Требуется изрядное усилие, чтобы оторваться от этого занятия и перестать нажимать на гашетку. Этот пистолет как будто говорит с вами. — Бакстер отодвинул раздвижную дверь, взял пистолет и закрыл шкаф. — Как, говоришь, тебя зовут, малыш?

— Юстин.

— Что ж, Юстин, почему бы тебе не помочь мне нести его? — Он протянул Юстину пистолет, рукояткой вперед.

Юстин невольно ухмыльнулся. Он посмотрел на отца.

Мейнард неохотно улыбнулся и кивнул. Ничего не поделаешь.

Бакстер достал из ящика коробку патронов и повел Мейнарда и Юстина к тиру в задней части магазина.

Бакстер оказался идеальным инструктором — неторопливым, четко объясняющим и терпеливым. Он смотрел, как Юстин пять раз выстрелил по мишени, расположенной в пятидесяти ярдах. Четыре раза Юстин промахнулся, а пятый выстрел был слишком низок и не попал в круг с очками. Затем он показал Юстину, как надо правильно держать оружие, как целиться, когда задерживать дыхание и когда его отпускать. В следующей серии из пяти выстрелов он трижды попал в цель.

В шестой серии из пяти выстрелов Юстин все пять раз уже попадал в круги с цифрами, и три пули попали в двухдюймовый черный кружок в центре.

Мейнард медленно выстрелил десять раз — все десять попали в мишень, и четыре из них — в черный кружок; и десять раз быстро — шесть в мишени, два в черном круге.

— Неплохо, — сказал Бакстер.

— Забыл, — Мейнард, несмотря ни на что, был собой доволен, и он гордился Юстином, и — он был удивлен, с какой легкостью захватил его этот мир. Прежние ощущения нахлынули на него: и этот запах селитры и кремниевых добавок, и ощущение от сжимаемой в руке рифленой рукоятки, дырки, появляющиеся в мишени именно в тот момент, когда он нажимал на спуск.

Когда они возвращались в магазин, Бакстер взял Мейнарда под руку. Мейнард отшатнулся, но Бакстер прижал его руку.

— Этот парень — прирожденный стрелок. Мейнард кивнул.

— Он хорошо стрелял.

— Хорошо? Этот ППК для него и создан!

Мейнард не ответил. Ему было интересно наблюдать в себе подростковое стремление обладать этим пистолетом. Грэмпс воспитал его с оружием в руке, он научил его пользоваться им и ценить его. Из всего, что Грэмпс за многие годы ему говорил, Мейнард больше всего гордился словами, которыми Грэмпс сопроводил своей подарок — пистолет точного боя, — врученный ему в день восемнадцатилетия.

— Я доверяю тебе заряженный пистолет, в то время как половине твоих друзей не доверил бы даже вести машину.

Мейнард понимал, что его чувства были смесью ностальгии и… атавизма — с ним был сын, изучавший ритуал обращения с огнестрельным оружием, готовившийся к тому, чтобы стать мужчиной. Если в этом ощущении и было что-то примитивное, племенное, оно, по крайней мере, было настоящим. Мейнард знал все аргументы насчет запрета на оружие, и был согласен с большинством из них, хотя и считал, что на уровне нации этот запрет скорее смахивал на безнадежный Крестовый поход. Он никогда не мог согласиться с теми, кто утверждал, что оружие подходит только для убийства. Мейнард никого не убивал в своей жизни, кроме крыс и больных кроликов. Оружие было просто механизмом, который мог дать своему владельцу и радость победы, и горечь поражения. Для него не было ничего более огорчительного, чем, поставив в сотне ярдов пивную банку, нажать на спуск и увидеть, что банка стоит на том же месте. И немного было вещей более радостных, чем видеть, как эта банка прыгает и крутится в воздухе.

Юстин подошел к Мейнарду сбоку и потянул его за руку.

— Было бы ценно иметь такой пистолет!

Поскольку Мейнард был уверен, что не имеет никакой возможности удовлетворить требования закона, если приобретет пистолет, он решил, что согласиться с этим будет вполне безопасно.

— Еще бы не ценно!

— Что же! — Бакстер заулыбался и хлопнул Юстина по плечу. — Похоже, мастер Юстин прибарахлился пистолетом.

— Да?!

— Никакой возможности, — сказал Мейнард.

— Нет? — Бакстер остановился. — Почему?

— Мы не являемся жителями Флориды.

— Да, это проблема.

— Я так и знал. — Юстин упал духом.

— Даже если бы мы его купили, приятель, — заметил Мейнард, — мы бы не могли оставить его у себя. В Нью-Йорке это нельзя.

— Мы могли бы держать его у тети Салли. В Коннектикуте можно иметь оружие.

Бакстеру не хотелось терять покупателя.

— Может быть, ваши водительские права зарегистрированы во Флориде?

— Нет, — подталкиваемый озорством и любопытством, Мейнард отвел Бакстера на пару шагов. — Я не вожу машину. А что, люди с водительскими правами могут покупать оружие?

Глаза Юстина отреагировали на ложь, но он ничего не сказал.

— Нет. Если вы можете удостоверить свое местожительство, этого достаточно. Счет на оплату аренды, например. Мейнард достал из кармана бумажник.

— Дайте-ка я посмотрю. Может быть, что-нибудь найдется. — Он прошел к ближайшему прилавку. Юстин пошел за ним, а Бакстер задержался, демонстративно роясь в ящике в поисках коробки для упаковки пистолета.

Опершись на прилавок, спиной к Бакстеру, Мейнард вырвал чистую страницу из своего карманного дневника. Он написал печатными буквами: «Получено от м-ра Мейнарда 250 долларов в уплату за аренду квартиры № 206 за май». Он добавил дату и несуществующий адрес, и изобразил вычурную подпись: «Молли Блум».

— Я нашел кое-что, — сказал он Бакстеру.

— Восхитительно! — Бакстер взял листок и не глядя засунул его в карман. — Я потом заполню бумаги.

— Я так понимаю, что вам нежелательно, чтобы я заплатил по карточке.

— Это было бы странно

— Чек?

— Прекрасно. Но лучше наличными. Так проще. Круглая цифра.

Мейнард улыбнулся.

— Насколько круглая?

— Давайте посмотрим… пистолет, плюс, скажем, сто патронов… получится две сотни. Я дам сдачу. Мейнард стал выписывать чек.

— Да… Я забыл одну небольшую деталь. Завтра нам нужно лететь на самолете.

— В Нью-Йорк? — спросил Бакстер. — Это без проблем. Сдайте с багажом. Они его не просвечивают.

— Нет. На Терке.

— Терке! — Бакстер рассмеялся. — Нет проблем! Вот, — он достал из ящика кобуру, которую вешают на плечо. — Держите его при себе. На этих линиях нет службы безопасности.

— А как насчет таможни?

— Они посмотрят ваши сумки, но если не подумают, что вы везете контрабанду, не будут досматривать вас лично. Я вам дам один совет: возьмите какой-нибудь контрабандный товар и предъявите его в аэропорту.

— Что за товар?

Бакстер быстро наклонился и зашептал Мейнарду в лицо. Мейнард был так занят тем, чтобы не отворачиваться, — дыхание Бакстера отдавало кислятиной, — что в результате пропустил его слова мимо ушей. Но он кивнул, как будто бы все понял.

Глава 6

Кэтрин вышла, чтобы ударить в колокол, сзывавший на обед. Был прекрасный вечер, искристо-ясный, и дул легкий южный бриз, сдувавший насекомых. Она взглянула на небо, надеясь увидеть облака, но зря. Дождя не было уже две недели. Воды в цистерне оставалось мало, и всю воду, которую доставали ведрами, приходилось кипятить, потому что она имела зеленоватый оттенок и была полна бацилл.

В сухую погоду, однако, артрит тревожил ее гораздо меньше, и за это она была благодарна небу. Но, с другой стороны, чувствуя благодарность, она казалась себе эгоисткой, так как радовалась тому, что не устраивало других, — и потому она чувствовала себя виноватой. Она решила, что будет молиться усерднее.

Солнце коснулось горизонта и быстро опускалось, став похожим на большую тыкву. Она потянулась к веревке колокола, затем убрала руку, решив подождать еще несколько минут. Сегодня идеальная ночь для зеленого луча: горизонт представлял собой прямую линию, облаков не было. За прошедший год она дважды видела здесь зеленый луч, и оба раза в такие вечера, как сейчас. Из остальных никто его не видел, и она знала, что они считали это ее личным переживанием, откровением, предназначенным только для нее. Может, так оно и было, хотя она читала рассказы моряков об этой зеленой вспышке.

Солнце почти зашло. Кэтрин широко открыла глаза, чтобы не моргнуть невзначай — зеленая вспышка длилась меньше, чем моргание. Последний отблеск желтого света исчез, и затем — возникла и пропала — блистающая точка изумрудного цвета.

Затем небо потемнело, осталась только сине-черная мантия, утыканная звездами.

Кэтрин улыбнулась, стремясь истолковать зеленый луч как хорошее предзнаменование. Если погода не изменится, если груз будет стоящим, если мотор не сломается и капитан будет трезвым, через несколько дней придет пакетбот и заберет людей. Две недели она проведет в одиночестве, пока не приедет следующая группа. Ей некого будет слушать, некого учить, не для кого готовить. И снова у нее возникло чувство вины из-за таких мыслей.

Эта группа была хорошая, правда, приятные и более самостоятельные люди, чем большинство других. Но за месяц, проведенный в колючем кустарнике и шиповнике, с насекомыми, птицами и жарой, дети стали беспокойными и капризными. Молитва могла успокоить взрослых, но для детей этого было недостаточно.

Она ударила в колокол и повернулась, чтобы войти внутрь. Опустив глаза, она внезапно вскрикнула и отпрыгнула назад. На верхней ступеньке расположился скорпион, его загнутый хвост покачивался взад и вперед в поисках чего-либо, куда можно впрыснуть свой яд. Кэтрин бросила в насекомое горсть песка, и оно скрылось в кустах.

Ее передернуло. Никогда ей не привыкнуть к скорпионам, несмотря на то, что они тоже Божьи твари. Но они были отвратительными, уродливыми и непредсказуемыми насекомыми. Их укол был не просто болезненным, от него можно было слечь, а иногда — для аллергиков, для стариков или детей, — он мог оказаться смертельным. Двоих детей из этой группы укусил скорпион, и у одного из них, как оказалось, была аллергия. Если бы не фармакопия Кэтрин, ребенок мог бы и умереть.

Она увидела двоих детей, бегущих по берегу к зданию, но не стала дожидаться и вошла внутрь.

Все они были членами секты, отколовшейся от религиозной секты мистических фундаменталистов. Кто-то из них признавал полигамию, а кто-то — такие, как Кэтрин, — предпочитали одиночество и аскетизм. Они прибыли из Штатов и Великобритании. Это место (особенно для полигамных семей) было единственным безопасным убежищем. Они записывались за год и больше, и им бесплатно предоставлялась возможность месяц пожить в этом уюте.

Здание было построено двадцать пять лет назад, и оно все еще оставалось единственным строением на этих островах. Оно было сложено из бетонных блоков, в форме пятиконечной звезды, пятидесяти футов в диаметре. Один из лучей занимала постоянная заведующая хозяйством. Посредине луч был разделен на маленькую спальню и часовню. В каждом из других четырех лучей могла жить целая семья — четыре человека в роскоши, вшестером — с удобствами, а для десяти-двенадцати человек (бывало и столько) условия там были весьма малоприятные — душно, тесно, — что ускоряло наступление того момента, когда родители становятся раздражительными, а дети — невозможными.

С этой группой еще можно было справиться. Включая Кэтрин, в «звезде» жило двенадцать человек: две пары, каждая с двумя детьми, и женщина с близняшками.

Кэтрин была рада, что в этой группе не было практикующих многобрачие. Несмотря на свою набожность, они были трудными в общении людьми — очень чувствительны к каждой мелочи, легко обижались и делали из мухи слона; предложения принимались за критику, критика — за обвинения.

В центре «звезды» была большая круглая комната, разделенная посередине ратановым ковром. С одной стороны стояло полдюжины бамбуковых стульев, две керосиновых лампы и книжный шкаф, наполненный Библиями и другими религиозными изданиями. С другой стороны — кухня, где стоял стол, сделанный из дерева, которое прибило к берегу, и где был устроен огромный очаг. Единственным электрическим прибором в «звезде» был холодильник, питавшийся от генератора на бензине; он использовался для хранения лекарств и молока.

Три женщины стояли у стола, готовя похлебку из моллюсков. На бетонном полу сидели мужчины — это они добывали раковины, ныряя с деревянного ялика, — и с помощью топорика и ножей, доставали моллюсков из раковин, чистили и резали их, и передавали женщинам съедобные части.

Поодиночке в зал вошли дети.

К тому времени, когда похлебка была готова, комната освещалась только угольками в очаге. Один из мужчин зажег обе керосиновые лампы и поставил их на стол.

— Все здесь? — спросила Кэтрин, снимая с огня котлы с похлебкой.

Детский голос ответил:

— Джош и Мэри все еще на улице.

— Что они делают? — спросил мужчина.

— Они пошли искать яйца.

Одна из женщин твердо сказала:

— Они слышали колокол. Им известны правила.

— Еды у нас достаточно, — бодро сказала Кэтрин. — Им не придетсяложиться спать голодными.

— Это бы им совсем не помешало.

Взявшись за руки вокруг стола, они прочли благодарственную молитву.

Они ели шумно, разгрызая похожих на резину моллюсков и обмакивая хлеб в похлебку.

Дверь открылась, на пороге появился мальчик, задыхавшийся от бега.

— Сюда плывет большая лодка! — выпалил он. Кэтрин застыла. К этому берегу суда не подходили, тем более ночью. Острые камни, отполированные волнами, торчали со дна в сотнях футов от берега, многие из них находились всего в нескольких дюймах от поверхности воды. Даже днем проплывать здесь было опасно, ночью же походило на самоубийство.

— И что? — спросил один из мужчин.

— Рыболов, я думаю, — сказал другой. Мать мальчика скомандовала:

— Иди, садись.

Кэтрин обратилась к сидевшим за столом:

— Тихо! — Затем она повернулась к мальчику. — Она плывет мимо, Джошуа, или идет сюда?

— Сюда, мадам. Прямо в проход.

Мужчина сказал:

— Я посмотрю, — и встал.

— Сиди, — сказала Кэтрин. — Я сама посмотрю.

— Но мне нетрудно…

— Сиди, я говорю!

Мужчина сел, не став спорить.

Кэтрин подошла к мальчику и прошептала:

— Где Мэри?

— Мы собирали яйца. Она нашла птенца. Она сказала, что хочет найти его гнездо и положить его обратно.

Кэтрин прошла мимо мальчика и вышла из здания. Она взглянула в сторону узкого прохода между скалами, заканчивавшегося бухтой не более двадцати ярдов шириной. Она заметила ялик, косо лежащий на песке.

Большая лодка находилась футах в двухстах от берега — грязный мазок на фоне черной воды — и медленно поворачивала к проходу в скалах.

Это, может быть, кто-то из местных, сказала себе Кэтрин, рыболов, захваченный в море встречным ветром. Или браконьер из Гаити, ищущий, где бы укрыться на ночь.

Но когда лодку осветила луна, все надежды пропали. Это была та самая лодка.

За прошедшие десять месяцев она стремилась — при помощи силы воли и веры — убедить себя, что этого не было в действительности, и что то, что произошло, на самом деле не происходило. Это было проверкой, гротескным кошмаром, созданным для того, чтобы испытать силу ее веры. И она почти в это уверовала. Теперь же только одна мысль билась в ее голове — неужели я так согрешила?

Она смотрела, как пирога повернулась, треугольный парус захлопал и опустился, коснулись воды весла…

Кэтрин подбежала к ближайшему углу «звезды», тщетно пытаясь отыскать в темноте отсутствующего ребенка. Она не посмела звать его вслух.

Войдя, она захлопнула и заперла дверь.

Сердце ее стучало. Сделав несколько глубоких вдохов, она сказала, по возможности спокойно и твердо:

— Слушайте меня все. Вы должны в точности следовать моим указаниям. Для вопросов времени нет. Одно я могу сказать: тот, кто откажется повиноваться, тем самым даст понять Всевышнему: «Пришло время забрать меня из этой жизни».

Она оттащила ратановый ковер, под ним была деревянная крышка люка, вровень с бетонным полом. Она подняла крышку. Вниз, в темноту, вела лестница.

— Все со стола туда, — сказала она. — Все.

Стол был убран быстро и молчаливо. Котлы, тарелки и чашки без особого шума падали на песчаное дно.

— Теперь… все вниз. Быстро. Не упадите. — Она помогла ребенку найти первую ступеньку лестницы. Один из мужчин раздраженно заметил:

— Я думаю, мы имеем право…

— Закрой рот! — оборвала Кэтрин. — Если не хочешь погибнуть, лезь туда.

— Где Мэри? — всхлипнула женщина.

— Она в зарослях. Когда спуститесь, молите Всемогущего Бога, чтобы она там и оставалась.

Когда они все спустились в подвал, Кэтрин опустилась на колени и обратилась к ним:

— Сидите тихо. Чтоб никто не кашлял и не чихал. Если будете молиться, молитесь молча. — Она захлопнула люк и передвинула ковер на место.

В последний раз она осмотрела стол, смахнув хлебные крошки и промокнув капли похлебки краем своего платья. Затем она отперла входную дверь и, сложив руки, встала на ратановом ковре, произнося молитву. На песке послышались шаги, затем песок заскрипел на бетонных ступенях. Дверь распахнулась.

Их было двое — черные силуэты на фоне звездного неба.

Она не видела их лиц, поэтому не могла быть уверена, те ли это, что приходили раньше. Ветерок подул в открытую дверь, донеся до нее их запах, и ее затрясло от воспоминаний.

Они ничего не говорили.

Как она и ожидала, как оно и было в прошлый раз, они уложили ее на стол и изнасиловали, каждый по разу. Они не стремились показаться грубыми. Ее слабое сопротивление было спокойно воспринято и легко преодолено. Нож, приставленный к ее горлу, был скорее формальностью, чем необходимостью. Она закрыла глаза, чтобы их не видеть, как можно дольше задерживая дыхание, чтобы не чувствовать их запах, и громко произносила про себя молитвы, чтобы не слышать их хрюканья.

Они вели себя вполне по-деловому — они были похожи на служащих, которые пришли снять показания ее электросчетчика — и когда они удовлетворились, помогли ей встать на ноги.

Кэтрин схватилась за край стола, скрывая злость, на грани обморока.

— Ртуть, — сказал один из них.

Она кивнула. В прошлый раз она не знала, что они имеют в виду, и тогда они — это, похоже, было для них обычным делом — стали ее пытать, одновременно пытаясь объяснить, что им надо. Острием ножа они сделали надрезы на внутренней поверхности ее бедер, и втирали в раны лимонный сок и перец, пока наконец, составив вместе отдельные слова и фразы, она их не поняла.

Она повела их к холодильнику. Бутылочки с лекарствами были упакованы по двенадцать в коробке. Она достала коробку пенициллина и два шприца.

— Оно испортится, если не держать на холоде, — сказала она. — Сколько у вас больных?

— Много.

— Возьмите все.

— Ром, — сказал другой.

— У меня нет рома.

Мужчина оттолкнул ее в сторону, полез в холодильник и вытащил четвертную бутылку изопропилового спирта.

— Не пейте это, — сказала Кэтрин. — Вы заболеете. Это для лечения больных ушей.

— Не слышу. У меня болят уши. — Мужчина громко рассмеялся. Он сорвал крышку, плеснул спиртом себе в ухо, затем сделал огромный глоток из бутылки. Его передернуло. Он закашлялся и отплевался. — О, благородный напиток! — Он заткнул бутылку и засунул себе в куртку.

— Теперь идите. — Кэтрин захлопнула дверь холодильника. Она услышала звук — слабый и неясный. Она не была уверена, откуда он идет — из подвала или снаружи.

— Ага. Спокойной ночи, леди, и да возлюбит тебя Бог.

Она ждала, когда они уйдут.

Затем она услышала то, что услышали и они, — шуршание песка под легкими ногами и счастливый девичий голос:

— Посмотрите, что я нашла!

У Кэтрин внутри все оборвалось.

Мэри внеслась в комнату, еще не заметив мужчин.

— Птенец! — Она держала его в руках. — Посмотрите… Ой!

— Оставьте ее! — закричала Кэтрин. — Она — ребенок! — Это было абсурдно, и Кэтрин это понимала; в свои двенадцать Мэри выглядела не по возрасту высокой и крепкой. Но еще оставалась надежда. И десяти минут не прошло после того, как они имели ее.

Мэри отшатнулась к стене.

— Кто вы?

— Хороший вопрос, — сказал один из них. — Кто вы?

Мэри захныкала:

— Мисс Кэтрин…

Не думая ни о чем, Кэтрин слепо бросилась на ближайшего из них.

Даже не взглянув на нее, он ударил ее в горло и сшиб с ног. Он вырвал из рук Мэри птенца, смял его, отбросил в сторону, затем взял Мэри за локоть и повел к двери.

Мэри ударилась в панику. Она закричала и стала вырываться, пока мужчина не дал ей пощечину и не сказал:

— Спокойно, иначе. Бог свидетель, я отрежу тебе язык. Ты поедешь с нами.

Кэтрин, лежа на полу, крикнула:

— Оставьте ее, я вас прошу!

Мужчина, державший Мэри, остановился у двери.

— Оставить ее, мадам? Если желаете. — Он дернул Мэри за волосы, отведя назад голову, и приставил нож к ее горлу. — На сколько частей резать, а? Что вы больше любите — бифштексы или филе?

Оба они рассмеялись и, толкая Мэри перед собой, вышли из дома.

Кэтрин лежала на полу и слушала, как крики ребенка затихают в ночи.

Глава 7

Самолет оказался древним, рассыпающимся на части ДС-3, а пилот — альбиносом по имени Уайти. У него были белые волнистые волосы, розовые глаза и белая, как мел, кожа. Спасаясь от губительного для него солнца, он носил длинные белые брюки, белую рубашку с длинными рукавами, широкополую шляпу и темные очки. Даже таким ранним утром, когда солнце едва успело встать, он наблюдал за погрузкой самолета, спрятавшись в тени под левым крылом.

Уайти направил Юстина в кресло второго пилота, и для Мейнарда разложил полотняный туристический стульчик.

— Пристяжных ремней нет? — спросил Мейнард.

— Если ты не возишь пассажиров, тебе ремни не нужны. А цыплят можно и не пристегивать.

Позади Мейнарда самолет был набит до отказа — ящики с фруктами, коробки консервов, камеры с замороженным мясом, три клетки, полные цыплят, и один коматозный поросенок.

— Их действительно надо усыплять, — объяснил Уайти. — Я вез один раз свинью, и она проснулась на полпути к Багамам. Эта сволочь начала копать — ну, знаете — своим пятачком. Она сорвала крышки люков, и мы чуть не свалились в море. Я в конце концов ее застрелил.

— У вас на борту есть оружие?

— Господи, нет! — Уайти улыбнулся Мейнарду. — Но никогда не знаешь, что может найтись в таком старом сундуке, как этот.

Уайти разогнал моторы и, проверив рычаги, отпустил тормоза. Самолет рванулся вперед.

На середине дорожки самолет все еще был на земле. Мягко вытягивая рычаг на себя, Уайти уговаривал самолет:

— Давай, приятель… живо вверх… поехали… — Но самолет не взлетал. — Черт побери, взлетай! — сказал Уайти и дернул на себя рычаг.

Медленно, с трудом, самолет оторвался от земли, и под ними пронесся конец взлетной полосы.

Мейнард взглянул на свои ладони, блестевшие от пота. Он вытер их об штаны. Справа, в болоте, он заметил три-четыре разбитых самолета, которые бульдозер стащил в одну кучу.

— Откуда они взялись? — спросил он. Уайти ответил:

— Мы их называем «сюрпризами». Вы разбегаетесь по дорожке, и думаете, что спокойно взлетите, и вдруг — сюрприз! Вы не взлетаете.

Уайти направил самолет вправо, на восток, прямо в сверкающее солнце. Он сказал Юстину:

— Там есть термос, у тебя под ногами. Налей мне чашку кофе, пожалуйста.

Когда Юстин вручил ему кофе, Уайти убрал руки со штурвала и сказал:

— Подержи его так, чтобы он летел ровно. Вот, молодец. Юстин в восторге повиновался, схватив штурвал и стараясь что-нибудь увидеть за носом самолета.

Уайти, достав из кармана флягу, долил в чашку алкоголя. Он протянул флягу Мейнарду.

— Чтобы проснуться?

Мейнард по запаху определил, что там было виски «Бурбон». Он покачал головой.

— Вы всегда… летаете таким образом?

— Надо летать высоко, приятель. Это чертовски скучный рейс.

Уайти положил фляжку обратно в карман и достал из-под сиденья карту. Он откинулся назад, положил ноги на панель управления и развернул карту.

— Что ж… давайте посмотрим, сможем ли мы найти эту пакость. Сверху они все выглядят одинаковыми.

Мейнард сделал глубокий вдох, и выпустил воздух. Он спросил Юстина:

— У тебя все в порядке?

— Конечно. Это здорово!

Они пролетели над Гольфстримом, над Бимини и Кошачьими Рифами, над Андросом повернули на юг и полетели вдоль цепи Багамских островов. День был ясным и безоблачным, вода отсвечивала десятками оттенков голубого и зеленого: бирюзовым на отмелях вблизи берегов, и коричневыми точками — на коралловых рифах, теплым синим цветом — дальше от рифов в море, и темным, почти черным — над бездной.

Через три часа полета от Майами Уайти склонился вперед и скосил глаза на южный горизонт. Линия горизонта была ровной, если не считать одинокого облачка, болтавшегося над водой.

— Там должны быть Кайкос, — сказал он. Мейнард не видел никакой земли.

— Где?

— Под облаком. От земли идет тепло, которое, поднимаясь, смешивается с холодным воздухом и образует облако.

Вскоре появилась тонкая колеблющаяся серая линия. Когда они подлетели ближе, она приняла форму острова.

Уайти отвел штурвал от себя, и нос самолета опустился.

Стрелка альтиметра стали медленно двигаться, от восьми до четырех тысяч футов, интервалами в сто футов. На высоте трех тысяч футов они пролетели над бесплодным островом.

Через плечо Юстина Мейнард заметил внизу здание в виде звезды.

— Что это такое?

— Верующие придурки, — ответил Уайти.

— Что они делают в этом Богом забытом месте?

— Прищуриваются, я думаю. — Уайти наклонил самолет на правое крыло, и остров остался позади.

Далеко к востоку Мейнард заметил несколько больших островов. Вспоминая карту, он предположил, что один из них должен быть Навидад, другой — Норт-Кайкос, и еще один — Гранд-Кайкос. К западу от них располагалось множество мелких островов, незаселенных, покрытых колючим кустарником, в окружении бурунов. Прямо под ними были мели Кайкос — бесконечная равнина песка и травы, с глубиной не более шести футов. На западной оконечности мель резко обрывалась вниз до сорока футов, затем глубина увеличивалась до пяти тысяч футов.

Мейнарду вспомнились слова Майкла Флорио — во времена парусников, особенно во времена громоздких, плохо управляемых судов с квадратными парусами, мели Кайкос были одним из самых опасных мест этого полушария. Корабли, сбившиеся с курса из-за шторма, находились, казалось, в относительной безопасности в глубокой воде. Их лоты не доставали до дна. А затем кто-нибудь начинал слышать странный громоподобный рев, перекрывавший вой ветра. Он был похож на шум бурунов, но бурунов не могло быть в открытом океане. Они продолжали плавание, пока, наконец, впередсмотрящий, глазами, обожженными морской солью, не замечал невозможное — вздымающиеся прямо по курсу брызги. Но было слишком поздно. Наступало время упреков — и молитв. Корабль попадал на рифы и — в течение нескольких минут — тонул. Обломки разносило по всей мели. Некоторые из обломков оставались на плаву, и за них могли уцепиться те, кому удалось выжить. После одной из таких катастроф осталось в живых двадцать семь человек, рассказывал Флорио. Тридцать миль они проплыли над мелями на куске палубы, и выбрались на берег на острове Гранд-Кайкос. Двадцать один из них умер от жажды и солнца. Четыре совершили самоубийство, сойдя с ума из-за нескольких насекомых. Двое выжили.

Аэропорт лежал впереди: Грейт-Бон-Кей. Уайти допил свою фляжку и наклонил самолет резко вправо, затем резко влево, выравнивая линию полета с посадочной дорожкой.

— Закрылки опустить! — скомандовал он сам себе и нажал на переключатель. — Закрылки опущены. — Самолет замедлил движение. — Колеса опустить! — Еще щелчок. Загорелась лампочка. — Колеса опущены.

Самолет резко ударился о посадочную полосу, подпрыгнул, ударился еще раз, и замер. Уайти подкатил его к прямоугольному бетонному строению, где ждали два автопогрузчика и около дюжины людей, включая двоих, на которых были таблички с фамилиями и эполеты на крахмальных белых рубашках.

Уайти отключил моторы и сказал Мейнарду:

— Если у вас есть травка, сбросьте ее сейчас. У них насчет этого навязчивая идея, а в тюрьме невозможно жарко.

— У меня нет, — ответил Мейнард, внезапно вспотев. Он проверил, застегнут ли пиджак, и поплотнее прижал левую руку. Сумку он перебросил через левое плечо.

— Вы собираетесь возвращаться сегодня?

— Если вы полетите.

— Именно так. — Уайти посмотрел на часы. — Сейчас одиннадцать. Час им потребуется на то, чтобы разгрузить самолет, затем час на ленч, потом еще час на загрузку. Мы вылетим в два.

— Мы будем на месте.

— Ждать вас я не буду.

— А где будете вы все это время?

Уайти указал на здание.

— Внутри. В Черепаховом Дворце. — Он улыбнулся и надел шляпу. — Там хоть от солнца можно скрыться. — Весь одетый в белое, в шляпе, скрывавшей лицо, и в темных очках, Уайти был похож на человека-невидимку.

Мейнард вежливо заметил:

— Этот климат, должно быть, для вас невыносим. Уайти пожал плечами.

— Не беспокойтесь обо мне. Зато у нас, придурков, самые курчавые дамы. — Он протиснулся в проход между ящиками и картонными коробками и открыл дверь.

Мейнард и Юстин вошли в здание вслед за человеком, который первым встретил самолет, и которому Уайти вручил единственный воскресный номер майамского «Геральда». Внутри на скамейке сидел человек и читал комикс.

Молодой офицер полиции, в безукоризненно чистой форме, если не считать пыли на его черных башмаках, стоял за столом таможни. Он протянул руку к Мейнарду.

— Паспорт, визу, обратный билет.

Прижимая к себе сумку левой рукой, Мейнард правой выудил свой бумажник и стал в нем рыться, пока не нашел свое удостоверение журналиста, которое он передал офицеру.

— Мы ненадолго, — сказал он, как будто бы этим все объяснялось.

Полицейский изучил карточку и, подняв ее, сравнил с лицом Мейнарда.

— Вы прибываете в другую страну с этим? — сказал он. — За кого вы нас принимаете?

Мейнарда прошиб пот.

— Видите ли, вчера вечером я звонил из Майами и…

— За кого вы нас принимаете?

Занервничав, Мейнард решил отвести вспышку гнева полицейского, пока это не привело к аресту и, в результате, к обыску. Он наклонился к столу и, конфиденциально понизив голос, сказал:

— Я думаю, вы умнее, чем стараетесь показаться.

— Что?

— Послушайте… вы знаете, что такое удостоверение журналиста. Я сюда прибыл для того, чтобы написать статью для «Тудей». Я не хотел бы это афишировать, и был бы признателен, если бы и вы никому не рассказывали.

— Что за статья?

— Между нами? — Мейнард поднял брови и украдкой посмотрел по сторонам. — Из вполне надежного источника мы узнали, что один американский миллионер собирается купить здесь целый остров. Хочет построить курорт. Многие здесь смогут разбогатеть, но только если все будут играть честно. Вот почему я здесь.

Мейнард придумывал на ходу, и к тому времени, когда он закончил фразу, он уже забыл почти все, о чем говорил.

На полицейского, по-видимому, его слова произвели впечатление.

— И сколько времени вам потребуется?

— Мы здесь только до двух часов. Видите? У нас нет ни чемоданов, ничего.

— А это кто? — Полицейский указал на Юстина.

— Репортер. — Мейнард понизил голос до шепота. — У него болит горло. Ничего ему не говорите — он очень чувствительный.

— Даже так? — Полицейский, казалось, был ошарашен.

— Во всяком случае я звонил вчера вечером, чтобы договориться о встрече с мистером Мейкписом, но не уверен, что ему об этом сообщили. Как я могу это уточнить?

Полицейский повернулся к человеку, сидевшему на скамейке.

— Эй, Бердс!

— Хм-м? — Мужчина не отрывал взгляда от комикса.

— Вот этот парень. Он что-то мне тут насочинял про статью.

— Я не сочиняю! — возразил Мейнард.

— Конечно. У вас есть декларируемый товар?

— Ну… — вспомнив слова Бакстера, Мейнард прикинулся смущенным. — Да, если уж вы об этом упомянули.

— Что именно?

Очень осторожно Мейнард полез в свой ранец.

— Я и представления не имел, что это нелегально, пока пилот мне не сказал. — Он достал номер «Хастлера». — Надеюсь, вы не думаете, что я собирался нарушать ваши законы.

— Ваше счастье, что вы об этом сказали, — ответил полицейский. — Если бы я нашел это в вашей сумке, это вам обошлось бы в пятьдесят долларов штрафа.

— Да, сэр, — сказал Мейнард.

Уполномоченный дочитал комикс и, расправив свою долговязую фигуру, встал со скамейки. Он был примерно одного с Мейнардом возраста и роста, но сложением напоминал скелет. Если Мейнард справедливо считал себя сухощавым, то Мейкпис рядом с ним выглядел истощенным. Его лицо представляло собой череп, обернутый в черную кожу, а руки были сочленением костей. На голове — огромная прическа в африканском стиле; Мейнард подумал, что любой сильный ветер несомненно сшибет его с ног.

— Здравствуйте, сэр. Меня зовут Блэр Мейнард. Мейкпис неохотно протянул руку, как бы опасаясь, что слишком сильное рукопожатие переломает ему все пальцы.

— Бэрруд Мейкпис, — сказал он. — Легче называть меня Бердс. — Он взглянул на Юстина. — Ваш спутник?

— Юстин.

Мейкпис пожал мальчику руку.

— Эвви не сказала мне, что у вас здесь за дело.

— Я не успел ей сказать. Связь была прервана.

— Мы здесь не очень жалуем прессу.

— Да?

— Они, конечно, могут приезжать. Не поймите меня неправильно. Но мы больше не стараемся ради них. Несколько раз постарались, и получили только пощечину.

— Не могу поверить.

— Поверьте. Они приезжают сюда, ведут себя, как и вы, дружелюбно и вежливо, сообщают нам, что собираются писать статью об этом неиспорченном рае — как будто бы каждый из них открывает нас впервые. Они едят бесплатно, бесплатно катаются на лодках, и что угодно другое, а, возвращаясь, они пишут статью о нищете, насекомых и негритятах. Ну их к черту. Пусть ездят в Нассау. — Мейкпис взял себя в руки. — Так что, приятель-репортер, о чем же ваша статья?

— Во-первых, — ответил Мейнард, — я пишу не о туризме. Во-вторых, мне ничего не нужно бесплатно.

— Единственный способ, которым вы меня заставите в это поверить, — сказал Мейкпис улыбнувшись, — это угостить меня ленчем.

Они поехали в открытом джипе Мейкписа. Дорога когда-то была мощеной, но теперь можно было поспорить, состояла ли она из выбоин в полотне мостовой, или из кусков отмостки, окружавших забитые грязью рытвины. Когда мимо проезжала встречная машина, она окатывала джип вихрящимся облаком пыли.

Мейкпис свернул с главной дороги и поехал по двум параллельным колеям, ведущим вверх, к выстроившимся в ряд бунгало на холме. Из вывески следовало, что это мотель «Воронье гнездо». В самом большом бунгало располагались бар и столовая.

Мейкпис провел их через столовую наружу, на террасу, с которой открывался вид на полукруглую бухту.

— Я подумал, что ваш… репортер… может быть, захочет искупаться.

Мейнард обратился к Юстину:

— Что ты скажешь?

— Конечно. А я могу съесть чизбургер?

Мейнард передал ему ранец.

— Раздевалка за углом, — сказал Мейкпис. — Плоты на берегу.

Когда Юстин убежал, и они заказали напитки, Мейнард рассказал Мейкпису, зачем он приехал на эти острова. Он привел цифры, касающиеся пропавших без вести судов, и объяснения их пропажи, предлагаемые Береговой Охраной. Наконец он сказал, что пропажа более чем сотни судов все еще не имеет объяснения; и большинство из них пропали в районе островов Терке и Кайкос.

— И никто не имеет никакого представления, как или почему они пропали, — стремясь к тому, чтобы Мейкпис не принял этого на свой счет, Мейнард решил не пересказывать ему предположение Флорио о том, что кто-то, может быть, захватывает эти суда.

Мейкпис не выказал ни удивления, ни заинтересованности. Его интерес был только проявлением вежливости.

— Да, это загадка, — заметил он. — Я понимаю.

— Каков здесь может быть ответ, как вы думаете?

— Я? — Мейкписа удивило, что этот вопрос задают ему. — Почему вы спрашиваете меня? Я не имею об этом никакого понятия.

— Это вас не волнует?

— Разве это должно меня волновать?

— У вас возникла соответствующая репутация… — Мейнард сделал паузу, затем продолжил, — … не у вас лично, но у этого района… эта часть света стала опасной. В этом нет ничего хорошего.

Мейкпис рассмеялся.

— Этот район опасен уже триста пятьдесят лет. Сначала здесь были контрабандисты, перевозившие ром и оружие, потом пираты, браконьеры, а теперь те, кто занимается наркотиками. Мы не изменились, изменились яхтсмены. Они считают, что здесь для них создана игровая площадка. Что ж, они дураки. Я могу дать на ваш вопрос простой ответ: эти суда пропали, и эти люди мертвы.

— И вас не интересует, как это произошло?

— Нет. Какая разница, как вы умираете? Вы мертвы. Вы также можете меня спросить, будет ли война между Россией и Штатами. Почему это должно меня волновать? Я ничего с этим не могу поделать, и никаким серьезным образом это на нас не повлияет. Если Штаты завтра взорвутся, многие из нас будут голодать. Мы голодали и раньше. Все равно кто-то всегда выживает.

— Но ведь и вы за это отвечаете…

— За что? За то, чтобы парень, напяливший на себя костюм моряка, хорошо провел свой отпуск? Нет. Я уполномоченный здесь. На этом крошечном острове. — Мейкпис постучал ногой по полу. — Так же, как мухи являются уполномоченными над кучей дерьма. Этим мы и являемся, как вы знаете, — кучей дерьма. Большая часть мира вообще не знает о нашем существовании, а те, кто знает, считают нас нецивилизованными дикарями из джунглей. Это не наша вина. Мы прибыли сюда как рабы, нас и держали за рабов, и вбивали в нас, что это наша судьба. Мне удалось избежать такой судьбы: мать послала меня в Нассау, чтобы учиться. Я выучился. Я узнал, что самая лучшая работа, на которую я могу надеяться, — это официант, или бармен, или водитель такси, или, если у меня есть связи, на стройке. Потом Багамские острова стали свободными, и у всех появилась надежда. Надежда! — Мейкпис скептически улыбнулся. — Белых людей у власти заменили черные, которым надо было доказать, какие они гордые, какие независимые. Они чуть не угробили страну.

Так что я сказал себе: «Бердс, возвращайся обратно на Кайкос и покажи им, как это делается». Я вернулся и кое-кого здесь приструнил. Мы бросали то там, то здесь «молотовские коктейли»^[33], и англичане сказали «гудбай». И вот я уполномоченная главная муха на одной маленькой лепешке. У меня здесь несколько сотен жителей. Большинство не умеют читать. Те, кто не работает на государственной службе, ловят рыбу — их так много, что рыбу почти везде уже повыловили, и через несколько лет ее вообще не будет.

У них нет надежды на что-нибудь лучшее. Мы даем им право голоса, и они голосуют, но им не за что голосовать. Они обладают всеми свободами, какие только пожелают, но вы не можете есть свободу. — Мейкпис сделал паузу. — И вы хотите, чтобы я беспокоился, когда убивают какого-нибудь толстозадого янки?

— Туризм, — сказал Мейнард. — Это старый ответ, но им вы можете кормиться.

— Так оно и происходит, в некоторой степени, но мы мало что можем предложить. Одиночество и чистую воду. Насекомых. Мы отстаем лет на сто.

— Люди будут платить уже за одно это.

— Я знаю, — Мейкпис улыбнулся. — У нас бывают туристы. И постоянно идут разговоры о больших американских компаниях, которые приедут и построят площадки для гольфа, теннисные корты и клубы на побережье. Если такое когда-нибудь случится, некоторое время у нас будут деньги, а затем кто-нибудь скинет правительство, вышибет всех янки и поставит местных управлять всем этим. Через пять лет это опять станет кучей дерьма.

— Веселенькие вы перспективы рисуете.

— Я реалистично смотрю на вещи. Не имеет смысла даже жить в таком месте, не говоря о том, чтобы стать нацией. Природа заселила эти места только насекомыми.

Официантка принесла им еду — рыбную похлебку, оладьи с моллюсками и, для Юстина, тонкий серый квадратик отбивного мяса с нашлепкой из сыра, завернутый в хлеб.

Мейнард, взглянув в сторону берега, увидел, как Юстин появился из-за закругления бухты и быстро, с помощью весла, повел резиновый плот к берегу. Он свистнул сквозь зубы, и Юстин помахал рукой.

— Вы не найдете ответов на свои вопросы о пропавших судах, — сказал Мейкпис, — по крайней мере, здесь. Здесь почти все или ничего не знают, или ничего не хотят знать. Нет смысла расспрашивать о вещах, с которыми вы ничего не можете поделать. Я вовсе не утверждаю, что никто не знает, но у этих людей нет причин, чтобы беседовать с вами. Если пара человек и знают, то они знают потому, что имеют в этом деле свою долю, или что-нибудь другое, им не имеет смысла посвящать вас в свои дела. Лично я сомневаюсь, что в этом что-то может быть. Такие вещи случаются. Случается и хорошее, и плохое, и такое, чего никто не понимает. Все бывает. — Мейкпис пожал плечами. — Жизнь не стоит на месте.

Юстин подошел к столу, завернутый в пляжное полотенце. В ужасе он уставился на вязкую лепешку, лежавшую перед ним на блюде. Шепотом он спросил отца:

— Что это такое?

— Ты просил чизбургер.

— Он ужасен!

— Ешь.

— Я умру от голода, и ты будешь виноват.

— Ешь.

— У меня может случиться понос. — Юстин ткнул пальцем в вязкий хлеб. Он взглянул на Мейкписа. — Что там за корабль?

— Не знаю. Где?

— За поворотом. Там корабль, наполовину утонувший в песке. — Мейкпис подозвал официантку. Он заговорил с ней на островном диалекте.

— Что там за судно на берегу?

— Не знаю, приятель. Оно там уже месяц или больше.

— Там есть что-нибудь ценное?

— Оно ободрано дочиста. Его, должно быть, выбросили, как на свалку.

— Никто не выбрасывает суда.

— А это кто-то выбросил. Разбил его и выбросил.

— Ладно, — Мейкпис отпустил официантку и обратился к Мейнарду. — Мы можем взглянуть на него.

После ленча они спустились к бухте и, обогнув скалистый мыс, добрались до длинного прямого участка с белым песком.

Судно располагалось выше уровня воды при приливе, и засело в дюнах: прибой загнал его на берег, так что киль застрял в песке. Оно лежало на боку, палуба была наклонена в сторону моря. Когда-то это судно было тридцати— или тридцатипятифутовой парусной яхтой, с рубкой (теперь отсутствовавшей) и одной мачтой (тоже отсутствовавшей). Впереди крышка люка была выдрана, палуба вокруг нее расколота в щепки с помощью топора.

Мейнард стряхнул песок с кокпита. Рулевое колесо исчезло, все бронзовые и хромированные детали сняты, и даже крепительные планки выдраны из палубы. Корпус был в дырах от болтов. Мейнард отвернулся, но, краем глаза заметив какое-то несообразие, посмотрел снова. Одна из дыр была больше других, и в ней что-то чернело. Он сказал Юстину:

— У тебя нож с собой? Ты не можешь вытащить то, что там торчит?

Юстин встал на колени и своим большим складным ножом стал резать дерево. Ему потребовалось несколько минут, чтобы расширить и углубить отверстие, и еще несколько, чтобы выковырять предмет из дерева. Он работал терпеливо, не спеша.

— Это шарик, — сказал он, кладя его отцу на ладонь. — Он тяжелый.

Мейнард кивнул.

— Это свинец. — Он обратился к Мейкпису. — Каковы у вас законы насчет огнестрельного оружия?

— Простые. Оно под запретом.

— А как насчет древностей? Кремниевые ружья, капсюльные…?

— Их никто и не видал. А почему вы спрашиваете?

— Это пуля, — сказал Мейнард, перекатывая ее между пальцами. — Самодельная: на ней видны особенности отливки.

— И что она вам дает?

— Сама по себе? Немного. Только то, что кто-то стрелял в это судно, или в кого-то на судне, из старого пистолета.

Мейкпис взглянул на часы и сказал:

— Мне пора везти вас в аэропорт.

Когда джип повернул к аэропорту, Мейнард увидел ДС-3, стоявший на взлетной дорожке и поджаривавшийся на полуденном солнце. Дверь кабины была открыта, но багажные люки закрыты, и никакого движения вокруг самолета.

— Почему самолет не загружают? — спросил он. — Уайти говорил, что на это потребуется час.

Мейкпис, казалось, был смущен. Затем он рассмеялся.

— Он вам так и сказал? Единственное, что здесь загружают, это пакет с почтой. Он берет груз в Навидаде. Замороженные моллюски. — Мейкпис снова засмеялся. — Он имел в виду, что ему нужен час, чтобы загрузиться, и еще час, чтобы проспаться.

— Что?

— У него здесь есть друзья. Они собираются у Сирила, пьют ром и рассказывают байки. Он здесь чувствует себя как дома. А в Майами его своим не признают. Его там зовут Отбеленным Парнем или Белым Негром. Он когда-то летал на Багамы, но там было еще хуже, от него шарахались как от прокаженного — он слишком белый, чтобы быть белым, слишком цветной, чтобы быть цветным. Чернокожие там решили, что он приносит несчастье. Здесь его принимают за то, что он есть, — такой же отброс, как и они сами.

— Когда следующий самолет?

— Во вторник, но он летит на Гаити. Не беспокойтесь. Уайти достаточно осторожен. Он всегда спит перед полетом. Юстин, заметив озабоченность на лице отца, сказал:

— Не беспокойся, папа. Он мне показал, как там все работает. Мне кажется, я бы смог его вести, если бы потребовалось. Мейнард кисло улыбнулся и похлопал Юстина по плечу.

— Это успокаивает.

Они подождали под крылом ДС-3. Уайти вышел из здания аэропорта, зевнул и поправил темные очки.

— Видите? Он спал, — заметил Мейкпис. — С ним все будет в порядке.

Сунув пакет с почтой под мышку, Уайти пошел к самолету. Он шел прямо и ровно.

Слишком ровно, подумал Мейнард. Он сосредотачивает свое внимание на каждом шаге.

— Как самочувствие? — спросил его Мейкпис.

— В лучшей форме, шеф. — Уайти жестом пригласил Мейнарда и Юстина к двери. — Давайте выбираться отсюда. Это солнце высосет из вас все соки.

Мейкпис махнул Мейнарду и сказал:

— Возвращайтесь нас повидать.

Мейнард помахал в ответ. У двери в самолет он заколебался.

— Двигай, приятель! — сказал Уайти. — Я хочу вернуться домой до темноты.

Мейнард неохотно помог Юстину и сам забрался вслед за ним.

Без груза самолет быстро оторвался от полосы.

— Закрылки убрать, — сказал Уайти. Но не стал щелкать переключателем. — Закрылки убрать!

Юстин взглянул на Уайти, затем на отца, и затем снова на Уайти.

— Мне?

Уайти щелкнул переключателем.

— Колеса убрать.

Там был ряд из четырех переключателей, и Юстин не знал, какой из них переключать.

— Черт побери, приятель! — сказал Уайти, убирая колеса. — Ты сколько времени уже летаешь?

Самолет выровнялся.

— Так, а куда мы летим? — сказал он, наклоняясь вперед, чтобы включить автопилот. — Навидад? Да, Навидад. — Он задал курс по компасу и нажал кнопку. — Смотри насчет «фоккеров», — сказал он Юстину. — Я слышал, что Красный Барон гоняется за Белым Рыцарем. Но не позволяй себя одурачить. Некоторые из этих «фоккеров» на самом деле «мессершмидты». — Хихикнув над своей шуткой, Уайти крякнул и закрыл глаза, чтобы поспать.

Юстин взглянул на отца. Он был перепуган.

— А что я вообще-то должен делать?

— Ничего. Я думаю, пусть летит сам по себе. — Мейнард осмотрел небо в поисках облаков. — Будем надеяться, что погода не испортится.

Самолет, жужжа, летел на север. Даже на высоте четырех тысяч футов в неподогреваемой и негерметичной кабине было холодно.

Каждый всхрап Уайти вызывал появление облака пара, который затуманивал боковое окно; Мейнард заметил, что Юстин дрожит. Он снял куртку и закутал в нее мальчика.

Юстин указал на кобуру с пистолетом у Мейнарда под мышкой.

— А как насчет этого?

— Это будет нашей единственной проблемой, — ответил Мейнард, соображая, что он будет делать, если Уайти не проснется.

Юстин заметил его обеспокоенность.

— Раз мы повернули на северо-запад, значит — там есть земля.

— Я знаю. Все прекрасно, — Мейнард заставил себя улыбнуться. — Тебе будет что порассказать в школе.

— Они мне не поверят.

Мейнард залез в карман рубашки и нашел свинцовую пулю.

— Покажешь им это. Им придется тебе поверить.

— Да, — Юстин был доволен. — Ты сделал то, что хотел?

— Почти… не совсем. Но, какая разница, у нас ведь было приключение, правильно? Это интереснее, чем уроки игры на фортепиано.

— Само собой. А что ты скажешь в «Тудей»?

— Что у меня нет материала для статьи. Пока нет, по крайней мере. Они к этому привыкли. — Все же, осадил себя Мейнард, тебе лучше найти кого-нибудь для обложки мод осеннего сезона. Кого угодно. Даже если изобразишь энтузиазм в отношении Маргарет Трюдо, ты хоть сделаешь вид, что думаешь об этом. Хиллер подпишет расходный лист.

Самолет находился над мелью Кайкос. Слева был виден религиозный приют на Уэст-Кайкос. Впереди вставал Навидад. Он мог различить просвет в форме буквы «X» — аэропорт.

Он потряс Уайти за плечо. Тот проснулся, тряхнул головой и провел языком по зубам.

— Навидад, — показал Мейнард.

— Прекрасно. — Уайти поморгал и зевнул. Он отключил автопилот и взялся за штурвал.

Ветер дул с севера, обеспечивая прямой подлет к аэропорту. Уайти огляделся — нет ли поблизости в воздухе других летательных аппаратов — и отвел штурвал от себя. Нос самолета опустился.

Самолет находился на высоте двухсот футов, когда крошечная фигурка выскочила на полосу и стала махать руками, прогоняя Уайта. Уайти принял штурвал на себя и добавил оборотов; самолет взлетел вверх и проревел над летным полем.

— Что ему надо? — спросил Уайти. Он сделал два круга, рассматривая полосу. — Нет ни разбитых самолетов, ни ослов.

— Почему бы вам не запросить по радио? — спросил Мейнард.

— Хорошая идея. Если вы найдете у них радио, — Уайти усмехнулся. — Там ничего нет, кроме киоска с пирожками и негра с грузом раковин.

Уайти развернул самолет для очередного захода. Человек все еще стоял на полосе и дико размахивал руками. Уайти покачал головой.

— У него, должно быть, шариков не хватает.

Уайти нацелил самолет на посадочную полосу и снизил обороты. Человек на полосе махнул рукой еще раз, затем, поняв, что самолет собирается садиться, побежал. Уайти рассмеялся и крикнул:

— Быстрее, Чарли!

Самолет медленно снижался, двигаясь вдоль середины полосы. Идеальное приземление.

Юстин пробежал глазами по панели управления и внезапно понял, в чем дело.

— Колеса еще подняты! — воскликнул он.

Уайти потребовалась целая секунда, чтобы усвоить эту информацию, но было уже поздно, — моторы отключены. Земля приближалась медленно, но неумолимо.

— Черт бы меня побрал, — тихо сказал Уайти.

Мейнард бросился вперед и, обхватив Юстина руками, прижал его к подушкам сиденья.

Хвостовое колесо ударилось о землю, и на мгновенье показалось, что приземление идет нормально. Затем по дорожке заскрипело брюхо фюзеляжа. Металл хрустел на дорожке из толченого известняка, как тупой топор, который точат на грубом шлифовальном камне. Вылетали, отрывались заклепки и пластины.

Самолет наклонился вправо. Крыло, задев землю, развернуло фюзеляж, и оторвалось. Лениво крутясь, самолет выпрямился, затем наклонился влево, так что сломалось левое крыло.

Мейнард прижимал мальчика к креслу, борясь с центробежной тягой. Он слышал, как оторвалось крыло и протащилось вдоль фюзеляжа. Он ощутил запах горючего.

Самолет перекатился на ту сторону, где крыла не было. Нос уткнулся в полосу и выбил из нее несколько камней. Разлетелось лобовое стекло.

Мейнард ощутил волну тепла. Запах горелых волос.

Самолет, прыгнув, остановился. Нарастающий рев… вспышка…

Мейнард не стал оглядываться. Жара гнала его вперед. Он, повозившись, расстегнул страховочный ремень Юстина и протолкнул мальчика перед собой в раму разбитого лобового стекла.

Юстин съехал с носа самолета и упал на полосу.

— Иди! — крикнул Мейнард. — Бегом!

Мейнард протиснулся сквозь раму, не чувствуя острых осколков стекла, которые кололи ноги. Он спрыгнул на землю и побежал за Юстином.

Решив, что они отбежали на достаточное расстояние от горящего самолета, он остановился и оглянулся.

Уайти застрял в раме лобового стекла. Огонь уже пожрал заднюю часть самолета. Обшивка плавилась, оставляя пламенеющие ребра корпуса.

Огонь был подобен змее, глотающей кролика, — самолет дюйм за дюймом исчезал в его пасти.

Уайти застрял в талии. Он упирался обеими руками в раму, тело его напряженно изгибалось, когда он отталкивался ногами снизу.

Мейнард побежал обратно к самолету. У него не было в голове никаких благородных мыслей, он не чувствовал прилива храбрости. Единственная его мысль состояла в следующем: если он будет отталкиваться, а я — тянуть, то он, может быть, освободится.

Он заполз на нос самолета и схватил Уайти под мышки.

Уайти отталкивался, Мейнард тянул — и тело Уайти выскочило из рамы. Мейнард упал на спину, Уайти на него, — оба растянулись на дорожке.

Спустя несколько мгновений они уже были рядом с Юстином — задыхающиеся и измочаленные — и смотрели, как огонь пожирает нос самолета.

Куртка Мейнарда все еще была на Юстине. Он снял ее и повесил отцу на плечо, скрывая кобуру с пистолетом. Мейнард протянул руку и дружески его пихнул.

С громким вздохом самолет рассыпался, превратившись в пылающую кучу железок.

— Сюрприз! — сказал Уайти. — Мы еще живы.

Глава 8

Расследование заняло час, оно состояло из десятков вопросов, задаваемых, в основном, Уайти сержантом Уэскоттом, старшим полицейским (из двоих, существующих на Навидаде).

Сержанта Уэскотта возмутила эта авария. Это было неприятным вмешательством в установленный порядок. Из-за этого приедут официальные лица с Гранд-Терка, которые будут критиковать его за то, как он заполнил отчеты о происшествии, которые будут переходить границы своих полномочий и совать свой нос в такие вещи, куда им совать его не следовало бы. Как объяснил Уайти, когда Уэскотт вышел из комнаты за дополнительными бланками, сержант получал все таможенные пошлины и прочие сборы, а докладывал только о небольшой части доходов. Он был настоящим бюрократом — он гордился своим положением, был высокомерен, когда дело касалось его власти, и мог бы написать целую книгу об официальных процедурах острова.

Мейнарду казалось, что даже внешний вид Уэскотта свидетельствовал о его коррумпированности, — он был толст до отвращения, носил золотые часы на обоих запястьях, и от него пахло экзотическими ароматами.

— Вы доставили мне множество неприятностей, — капризно заявил он Уайти. — Я этого вам не забуду.

— Дело даже хуже, чем вы думаете, Уэскотт. У меня на борту был для вас ящик «Драмбуйе».

Мейнард предположил, что Уайти лжет, так как он лгал в ответ на все вопросы: авария была вызвана отказом гидравлической системы; индикаторная лампочка сигнализировала о том, что колеса были опущены; он видел человека, который пытался его остановить, но вынужден был сесть, так как у него оставалось мало горючего; Мейнард с мальчиком были не пассажирами, а гостями Главного Министра острова Гранд-Терк, и их нужно было, в порядке акта милосердия, доставить во Флориду, так как ребенку срочно требовался врач.

— А кто заплатит за уборку этих обломков с моей взлетной полосы?

— «AT» заплатит.

— «AT» никогда ни за что не платит.

— Тогда их страховая компания. Пусть ваш свояк скинет их бульдозером в кусты. Вы сами можете выписатьчек.

Уэскотт кивнул.

— Услуги бульдозера недешевы, это факт.

Мейнард положив руку Юстину на плечо, развил одну из выдумок Уайти:

— Нам срочно нужен врач. Когда мы сможем отсюда выбраться?

— В среду… в четверг.

— Завтра! — стал настаивать Мейнард. — Я заплачу за чартерный рейс.

Уэскотт помолчал, подсчитывая барыш, который он получит от оплаты чартерного перелета.

— Я свяжусь с ними утром.

— Свяжитесь сегодня вечером.

— Эй! — резко бросил Уэскотт. — Кто вы вообще такие? Прибываете на мой остров, разбиваете самолет на моей взлетной полосе, и еще говорите мне, когда вам надо ехать! Вы уедете тогда, когда я вам скажу.

— Мне жаль, — сказал Мейнард. — Я огорчен… мальчик… Юстин вопросительно посмотрел на отца, но ничего не сказал.

— Хорошо, — сказал Уэскотт, смягчившись. — Послушайте моего совета. Если он болен, ему, может быть, станет лучше. Если не станет, то он, может быть, умрет. Если он умрет, то вы, может быть, обзаведетесь еще ребенком. Такова жизнь. Кроме того, сегодня телефон не работает. Сломался.

У Уайти на Навидаде была подружка, которая работала горничной в «Чейнплейтс», единственной действующей гостинице острова. Она была замужем, как сообщил Уайти, но муж ее работал на корабле, выходившем за пределы островов за продуктами, и редко бывал дома. В отличие от своих подруг, она отказывалась оделять своей благосклонностью местных мужчин, так как такие связи всегда создавали социальные проблемы. Обслуживая же залетных птиц типа Уайти, она убивала двух зайцев: ублажала себя и тем не менее оставалась эмоционально верной своему мужу.

Уайти воспользовался радиопередатчиком Уэскотта, чтобы поговорить с девушкой, и она организовала для Мейнарда и Юстина комнату в «Чейнплейтсе» на ночь.

Такси, которое они взяли, чтобы доехать до гостиницы, оказалось изношенным «корвером», который пережил все сроки потому, что был составлен из частей, изъятых из других машин, строительного оборудования, и корабельных двигателей. У него не было даже двух покрышек одинакового размера, так что он подпрыгивал на грязной дороге, как инвалид.

Невзирая на подпрыгивание, шум мотора без глушителя и висевшую в воздухе пыль, Юстин положил голову Мейнарду на колени и заснул.

Мейнард отнес Юстина в номер, представлявший собой половину бунгало на две семьи, и уложил его на кровать. Бунгало было прилеплено к склону холма и выходило окнами на море.

Мальчик не проснулся, когда ему были заданы вопросы о еде и питье, и не пошевелился, когда Мейнард мокрой салфеткой стер с его лица спекшуюся пыль.

Мейнард поцеловал его в лоб и пошел вверх по холму, к бару.

Баром называлась квадратная комната со стенами, обшитыми деревянными панелями; она была небрежно украшена рыболовными сетями, буями и неумело написанными «местными» пейзажами. Сама стойка представляла собой заляпанный, недодеданный фанерный прилавок, проходивший вдоль одной из стен. Табуреты были из пластмассы и хромированного металла — дешевый товар, который можно заказать по почте.

Из музыкального автомата, включенного на полную мощность, неслась смесь из нескольких не связанных между собой мелодий: регги, «Крик» Джонни Рэя, «Отель Разбитых Сердец» Элвиса Пресли, и песен Патти Пейдж, Джо Стаффорда, Кейт Смит и Биг-Боппера.

Комната была заполнена танцорами, все — молодые, и все — чернокожие. На одних были мотоциклетные ботинки, на других — сандалии, на третьих — ультрасовременные туфли на платформе. Здесь же мелькали мини-юбки и шорты, кафтаны и слаксы. Прически — самые разнообразные: и копны, и локоны, и напомаженные «утиные хвосты».

Это был калейдоскоп различных культур и времен, и в то же время здесь не было никакой культуры. Здесь росло поколение, оторванное от своего африканского источника, и изолированное от всех других моделей культур. У них не было модели, которой можно следовать, дорожки, по которой идти. Вкусы здесь определяли торговцы из Майами. То, что не раскупается на рынке, они могли купить почти бесплатно, затем перевезти это на острова и продать втридорога. За пару сотен лет торговля здесь едва ли на шаг отошла от времен торговли бусами и одеялами.

Мейнард пробрался через толпу к стойке. Сквозь лес черных волос он заметил платиновые локоны Уайти. Он стал проталкиваться к нему, но остановился, увидев, что тот занят, застыв в пьяном поцелуе с девицей.

Единственное свободное место в баре было рядом с белым — человеком с длинной гривой серебряных волос. Мейнард сел и заказал себе двойное виски.

Он ощутил, что сосед на него смотрит. Это не был взгляд украдкой — мужчина повернулся на своем табурете и пристально его рассматривал. Мейнард попытался отвести взгляд — он посмотрел в глубь бара, на свой стакан, на потолок, — но все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Он повернулся и сказал мужчине:

— Привет.

Мужчина поднял брови.

— Настоящий феникс, восставший из пепла.

— Что?

— Прошедший очищение огнем. Вы видели глаз Всевышнего и выжили, чтобы рассказать об этом.

— Что!?

Мужчина улыбнулся.

— Вы сегодня чудом спаслись.

— Вы слышали об этом?

— Слышал об этом! Я слышал это. Оно прозвучало, как ликующий горн среди оглушительного грохота скуки, из которой состоит наша жизнь. Пусть будет кровь, чтобы мы могли ощутить ужас, смерть, чтобы мы сочли себя счастливчиками, сувениры, которые будут собирать дети. Тоска порождает вурдалаков.

— Мне жаль, что я вас разочаровал. — Мейнард допил свой стакан.

— Вам повезло. Не повезло нам. Придется вернуться к рыбной похлебке и онанизму. Вы здесь надолго?

— До завтра, надеюсь. Если смогу добиться чартерного рейса.

— Если вы в этом зависите от милости Уэскотта, то ваше «завтра» можно будет отложить на неопределенное время. Он будет ждать, пока не найдет летчика, у которого сможет выманить хотя бы сотенную бумажку. Чертов нубиец! — Он стукнул кулаком по стойке, и бармен налил ему полный стакан джина. — И для моего товарища по плаванию тоже.

Мейнард стал возражать:

— Спасибо. Но мне надо поспать.

— Успокойся, приятель. Для сна будет достаточно времени, когда путешествие закончится. Налей ему, Кларенс, и я пощупаю его промокшие мозги насчет того, какие новости в других бассейнах.

Мейнард двинул свой стакан по направлению к бармену.

— Спасибо, — сказал он соседу. — Меня зовут Блэр Мейнард.

— Я это знаю. И вы работаете в «Тудей». Барабаны разносят все новости. — Он улыбнулся.

Поскольку мужчина, по-видимому, не собирался представляться, Мейнард спросил:

— А кто вы?

— Кто я? — Он прикинулся обиженным. — Я — Колоритный Островитянин, такой, каких вы ожидаете увидеть, выезжая в двухдолларовую туристическую поездку на острова, пропитанный ромом обломок несбывшихся мечтаний, страдающий от солнечного удара мудрец, который за стакан джина разовьет для вас чудесное повествование о том, что могло бы быть, если бы Судьба — эта изменчивая шлюха — не сбила меня с ног в расцвете сил. Вам кажется, я нагоняю на вас тоску? Не бойтесь, вам это не грозит. Мой стиль — как самолет: тяжелый, а парит в высоте. Забавно, да? Игра слов, приятель, и, кстати, неплохая.

Мейнард рассмеялся.

— Как ваше имя?

— Имя? Что в имени тебе…? Тот, кто украдет у меня имя, украдет мусор, а тот, кто украдет мой бумажник… Да, это просто вор. Навесьте на меня любой ярлык, и. дайте волю своей фантазии в отношении моей персоны. Моя рубашка «сафари» говорит сама за себя: вот человек, считающий себя искателем приключений, бродягой вельда. Истинный ли он романтик, или он послал оплаченный заказ Л. Л. Бину? А мои штаны — это белые парусиновые брюки, напоминающие о временах праздности и барышей, или просто панталоны, украденные с продуктового самолета? Мои сандалии — сабо несчастий, или просто самые дешевые туфли, которые я смог найти? Мое имя? Виндзор. И таким образом возникает другая загадка. Действительно ли я дальний родственник Ее Британского Величества, черная овца, сбежавшая в колонии, чтобы избежать невзгод, — или же я это придумал? Не тот ли я темнолицый левантинец, что претендует на королевскую корону? Обладает ли тень веществом, или это мыльный пузырь, полный ерунды?

— Это вы мне сами скажите, — сказал Мейнард.

— И испортить вам все удовольствие? Нет уж, это вам самому решать, что реально, а что обозначено лишь бледной тенью…

Пытаясь изобразить улыбку, Мейнард утомленно сказал:

— Сказать вам по правде…

Виндзор поднял руку.

— Ни слова больше. Я опять этого добился. — Он грохнул своим стаканом по стойке. — Кларенс! Еще сердечных капель. И стакан для моей застигнутой врасплох жертвы. Он согласится, если я пообещаю заплатить. Нечего хитро на меня посматривать, ты, мангуст! Я сказал, что заплачу, и я заплачу. Мое слово меня обязывает, ты это знаешь, — Виндзор выудил из кармана комок смятых банкнот и рассыпал их по стойке. Он повернулся к Мейнарду. — Обычно я могу сказать заранее: к тому времени, когда мне самому становится скучно, моя аудитория впадает в транс. Но я так давно не общался с человеком культурным! — Он остановился, ухмыльнувшись. — Господи, я, кажется, говорю искренне!

Мейнард тихо рассмеялся.

— Это бывает так редко?

— Со мной? Это неслыханно. Колоритные Фигуры — по определению — должны быть таинственными, а тайна требует много вранья.

— Вы действительно Виндзор?

— Я так думаю. То есть, конечно, да. Это имя уже так давно мое, что оно мое, — даже если и не мое, если вы следите за моей мыслью. Я столько болтаю всякого вздора, что иногда сам принимаю свои выдумки за правду. Но это повторяется так часто, что я вполне уверен, что это правда. Раньше впереди была приставка «Норман», но я ее отбросил. «Норман Виндзор». И какая опоенная дама назовет своего жеребенка «Норман»?

— Вы давно здесь живете?

— Я здесь родился. Люди, бывает, здесь рождаются, — хотите верьте, хотите нет. Белые люди, я имею в виду. Я уезжал, лет на десять или двадцать, чтобы поискать свое счастье. Но госпожа Фортуна повернулась ко мне спиной. Или, скорее, мои студенты повернулись ко мне спиной. Так что я вернулся в эту негигиеничную систему.

— Вы были учителем?

— Я был педагогом, остался педантом. Я получил степень по антропологии — поднимайте брови, сколько хотите, но это факт — и решил поделиться своей мудростью с молодежью. Чудеса культуры Майя, первобытная красота Тасадай, мастерство Шумеров, гений друидских культов. Настоящее слишком высокомерно. Мы принимаем на веру — какая ужасающая дурь! — что то, что есть сейчас, лучше чего бы то ни было, что было раньше. Ложный вывод сторонников эволюции, — о том, что развитие и перемены означают улучшение. Опухоли тоже растут и изменяются. Именно так цивилизация и развивалась. Простые, эффективные сообщества гниют от опухолей нововведений, и в качестве безвредного лекарства для успокоения больных им прописывают политические лозунги типа «демократии», «прав человека» и «человеческого достоинства». Человеческое достоинство! Где это достоинство у прожорливого животного с солипсическим бредом в башке, единственные цели которого — это выживание и удовлетворение всех чувственных желаний? Разумный человек, стоящий человек, относится к другим людям так, как они того и заслуживают, и не беспокоится о так называемом общественном долге.

— Я понимаю, почему у вас возникли неприятности, когда вы были учителем, — улыбаясь, заметил Мейнард. — Никто не стал бы возражать против речей христианина, но никак не Макиавелли.

— К черту Макиавелли! — заорал Виндзор. — Этот чертов итальяшка был не способен применять на практике то, что он проповедовал. И никто этого не может. Я уверен, что вы не сможете назвать ни одного общества, которое функционирует так, как надо, i-де каждый получает по заслугам и никто не стремится подложить под другого атомную бомбу.

Мейнард размышлял некоторое время.

— А как насчет эмишей^[34]?

— Эмиши! — фыркнул Виндзор. — И близко не подходит. Пленники какой-то извращенной версии христианской этики. Нет. Во всем мире ни больше ни меньше, как три с половиной чистых общества. Половина — это группа, живущая глубоко в лесах Озарков, которые все еще говорят на языке времен королевы Елизаветы. Причина того, что они — только половинка, состоит в том, что Англия того времени, в котором они живут, была отлично организованным обществом. Цивилизованным, если желаете. Два самых чистых общества находятся в джунглях Филиппин. Одно из них — это Тасадай, которых открыли в тысяча девятьсот семьдесят первом году, живущие в Каменом Веке. Другое было обнаружено в прошлом году — это Таотбату, пещерные люди, их первобытное общество остается неизменным с Бог знает каких времен — сотни, а может быть, и тысячи лет. Теперь, когда их открыли, оба эти общества будут уничтожены. Так всегда происходит:

— А третье? Вы сказали, три с половиной.

Виндзор некоторое время пристально смотрел на Мейнарда, затем сделал глоток джина.

— Неважно. Я опять болтаю вздор. По крайней мере, у меня была должность, пока один коллегиальный совет не завел на меня клеветническое дело.

— Чем вы сейчас занимаетесь?

— То одним, то другим. Ловлю рыбу. Сдаю лодки в аренду. Лежу под деревом и жду своего билета в неоткрытую страну. Поиск каких жемчужин журналистики заставил «Тудей» послать вас сюда?

— А я думал, барабаны рассказали вам обо всем.

— Иногда они запинаются. Горячие следы? Навидадские мотивы? Карнавал на Кайкос? Канализация в раю — сермяжная правда? — Виндзор подмигнул. — Становится поздно. Ничего. Не говорите, если не желаете. Тайны — это такой багаж, без которого я могу и обойтись.

— Едва ли это тайна, — сказал Мейнард. — Я бы не отказался от того, чтоб действительно обладать какой-то тайной, но я знаю слишком мало.

Он рассказал Виндзору о пропавших судах, о своих беседах с Флорио и Мейкписом. Ради краткости детали он опускал.

— Огорчительно то, — сказал он под конец, — что я не верю, что в этом деле существует какая-то «дымовая завеса». Мне кажется, это просто тот случай, когда люди не знают об этом, с одной стороны, и, с другой стороны, им наплевать.

— Вы правы, — Виндзор выразительно кивнул. — Мои друзья, сделанные из черного дерева, не способны на какое-то прикрытие. У кого-нибудь из них непременно развязался бы язык. Хотя бы только ради удовольствия увидеть соперника на виселице. Уверяю вас, проблема здесь в том, что один тонет из-за браконьера, другой сам по себе, третий связался с наркотиками, так что в общем и целом цифра получается впечатляющая. Вас не очень удовлетворит такой ответ, но это правда.

— Вы говорите с такой уверенностью…

— Я в этом уверен, — сказал Виндзор. — Давно уже я перестал гоняться за каждой тенью. Теперь же, — он осушил свой стакан и съехал с табурета, — я должен удалиться в объятия Морфея. Я бы сказал «оревуар», но утром вас здесь уже не будет. Так что я говорю «адье».

— Спасибо за угощение.

— Для меня это только удовольствие. — Виндзор сделал было шаг, но язык его все еще не мог остановиться: — И помяни в своих молитвах весь выпитый сегодня джин! — Он хихикнул.

Мейнард засмеялся и отсалютовал ему стаканом.

Виндзор похлопал его по плечу.

— Жаль, что вы уезжаете. Мне так нравится, когда меня могут оценить.

* * *

Из глубин сна Мейнарда вывел Юстин, который тряс его за плечо и шептал:

— Где пистолет?

— У меня под подушкой. А что?

— Тот полицейский стоит за дверью.

Мейнард выбрался из кровати и открыл дверь. На пороге стоял сержант Уэскотт, по его пухлым щекам стекал пот. Над его головой кружилась мошкара.

— У меня есть для вас самолет, — сказал Уэскотт.

— Восхитительно. Когда?

— В одиннадцать часов… завтра.

— А почему не сегодня?

— Не мог никого заставить.

Мейнард стал было спорить, но понял, что это бесполезно.

— Хорошо. Но сегодня мне нужно позвонить.

— Никаких звонков. Телефон все еще сломан.

— А как вы позвонили, чтобы вызвать самолет?

— Этим утром в аэропорту побывал один парень.

— Этим утром был самолет, и вы нас не позвали?

— Парень не хотел вас брать.

— Вы имеете в виду, что его не устроила ваша цена, так?

— Эй! Кто вы такие, по вашему мнению? Я стараюсь сделать вам одолжение…

— Меня бы устроила ваша цена.

— Теперь слишком поздно. Дайте мне сто долларов.

— Зачем? Самолет будет здесь только завтра.

— Ради уверенности. Или же этот парень не вернется.

— Сержант… идите, и ради уверенности грызите свою лапу.

Уэскотт, протянув руку, взял Мейнарда за локоть.

— Мне кажется, что до прибытия самолета мне следовало бы посадить вас в тюрьму.

Мейнард взглянул вниз, на руку Уэскотта, затем вверх, в его крошечные глазки.

— Если вы не уберете свою руку, — сказал он ровно, — я вам сломаю вашу чертову шею.

Уэскотт отпустил локоть Мейнарда. Мейнард, сделав шаг назад, захлопнул дверь.

— Тебе не следовало это делать, — заметил Юстин. — Теперь самолета никогда не будет.

— Самолет будет. Разве может эта свинья отказаться от сотни долларов? — Мейнард махнул рукой и переключился на другое. — Теперь… ты слышал его, приятель. Чем бы ты хотел сегодня заняться?

— Разве ты не понимаешь, папа? — Юстин чуть не плакал. — Мама же меня убьет!

— Юстин… — Мейнард его по-дружески пихнул. — Не тревожься насчет мамы. Не беспокойся ни о чем. Хочешь половить рыбу?

— У меня даже нет удочки.

— Найдем. У тебя есть нож, мы сделаем удочку. Может, наймем лодку. Тебе когда-нибудь попадалась барракуда? А как они сопротивляются!

После завтрака Мейнард повел Юстина к столику регистратора и поинтересовался насчет рыбной ловли. На потертом, покрытом пятнами плесени картонном плакате, стоявшем на столе, рекламировались поездки с целью рыбной ловли на борту «Мэри Бет».

Мейнард, указав на плакат, спросил клерка:

— Сколько стоит полдня?

— Нисколько.

— А… может быть, я могу оплатить стоимость горючего.

Клерк усмехнулся.

— Это ничего не стоит, потому что оно никуда не плавает. Судно разбилось, все его удилища сломались, так что хозяин уехал домой.

— Почему же вы не убрали плакат?

— А кому он мешает?

— Понятно, — терпеливо сказал Мейнард. — Где я мог бы взять напрокат удочки?

— Нигде не можете.

— Хорошо. Я сделаю пару самодельных. Как насчет лодки? Можно «Уэйлер». Даже «Сэйлфиш».

— Нету. У доктора Виндзора есть несколько, но он их больше не дает напрокат.

— Мне он говорил, что дает. Вчера вечером.

Клерк пожал плечами.

— Может, тогда и дает. Я не могу уследить, как быстро меняются вещи вокруг.

— Где он живет?

— На том конце дороги.

— Какой дороги?

— Дороги. Здесь только одна дорога.

— Как мне узнать его дом?

— Вы его услышите.

— Услышу его?!

Клерк кивнул. Он потянулся рукой под прилавок.

— Если вы пойдете, спрыснитесь этим. — Он вручил Мейнарду баллончик «Дип-Вудсофф», от насекомых.

— Спасибо. — Мейнард опрыскал себя и Юстина, и вернул баллончик.

— У вас есть пятьдесят центов? — спросил клерк. Мейнард улыбнулся.

— Пятьдесят центов за опрыскивание?

— Двадцать пять. Вы спрыснулись вдвоем.

Мейнард сунул руку в карман. Мелочи у него не было.

— Извините, у меня нет.

— Тем хуже для меня, значит. — Клерк покачал головой. — Мне бы пригодились эти пятьдесят центов.

Дорога представляла собой грязную полосу, прорубленную в зарослях колючего кустарника, кактусов, колючих грушевых деревьев и морского винограда. Москиты собирались в тучи, которые вылетали из невидимых болот и проносились через дорогу. Жирное, маслянистое средство от насекомых оказалось эффективным: москиты набрасывались на проходящих, зависая в нескольких дюймах от открытой кожи, расшифровывали химические сигналы, идущие от репеллента, и по какому-то безмолвному сигналу отлетали в кусты. В листве был целый мир звуков — жужжанье, щелчки и свист птиц.

Они прошли примерно полмили. Пот, стекавший по их лицам, начинал смывать репеллент, и отдельные москиты-разведчики становились смелее.

Мейнард уже склонялся к тому, чтобы повернуть назад, когда услышал звук, не имевший отношения к насекомым, — высокий, настойчивый, механический. Это был звук электромотора. Он слышался справа. Мейнард, встав на цыпочки, обозрел окрестности. Он ничего не увидел.

— Здесь есть тропинка, — сказал Юстин.

Туча москитов окружила их, заскакивая в уши, влезая в рукава, ползая по скальпу в поисках неопрысканных мест. Они чесались, хлопали себя и шли пробежками в надежде оказаться нежеланными для москитов существами.

В конце тропинки был виден только металлический куб генератора, из которого исходил громкий вой. В отдалении, за цепью дюн, к шаткой пристани было пришвартовано несколько лодок.

Дом Виндзора располагался ниже уровня земли, погрузившись в песок до плоской бетонной крыши. Лестница с ограждением вела вниз, к огромной входной двери из тика, с полированным бронзовым кольцом. Рядом с дверью, в стену было встроено переговорное устройство. Мейнард поднял кольцо и ударил им о тиковую дверь.

Послышался трескучий голос Виндзора:

— Проваливай, эфиоп! У меня совещание. Если ты что-то продаешь, то я ничего не покупаю. Если покупаешь, то я не продаю. Я ни продавец, ни покупатель. Катись отсюда!

Юстин, прослушав эту диатрибу, спросил у Мейнарда:

— Он сдает напрокат лодки?

Мейнард улыбнулся и нахал кнопку переговорного устройства.

— У меня с собой телеграмма для… пропитанного ромом реликта.

— Это вы, человекоподобный? — высоким голосом возопил Виндзор. — Какие новости насчет Сакко и Ванцетти? Не падайте духом. Мы еще раздобудем эти гинеи! — Устройство отключилось, и через несколько секунд дверь распахнулась.

На Виндзоре было кимоно и остроконечные шелковые тапочки.

— Входите! Входите! Я как раз фантазировал о том, как бы устроить пикник со всеми педиками Македонии. — Он заметил Юстина. — Простите меня! Вы привели своего собственного наложника!

Мейнард представил Виндзору Юстина. Юстин, вытаращив глаза, пожал ему руку и спросил:

— Что такое педик?

— Ничего, приятель, ничего. Ты знаешь, что такое педагог? Тот же корень. Я налью вам каплю медового напитка, и мы отсалютуем дивам.

Дом состоял из одной комнаты, футов тридцать на сорок, стены в тиковых панелях, роскошная обстановка — по отделениям, различным по стилю. Обеденная часть была в стиле Людовика XV, гостиная часть — в стиле испанском колониальном, отделение для сна — в стиле датского модерна, кухня представляла собой смесь нержавеющей стали с разделочной мясника. Там были написанные маслом картины в музейных рамках, древние грамоты в запечатанных стеклянных футлярах, археологические редкости, покрытые лаком для защиты от времени и погодных условий, шкафы из красного дерева, полные книг.

В этом изолированном с помощью песка доме, с кондиционером, работающим от генератора, было не более 69 градусов^[35].

Мейнард в восхищении оглядывал комнату.

— Моя маленькая гавань в глубинах ада, — сказал Виндзор. Он махнул рукой. — Вы видите перед собой мою жизнь. Дворец крысы-затворницы.

— У вас очень приятно. Как Колоритная Фигура вы многого достигли.

— Я был бережливым. Я начинал с небольшими деньгами, и они сделали еще деньги, а как мы знаем, деньги делают деньги, которые делают еще больше денег. Но увы — это моя трагическая маска — я променял бы все это на хорошую женщину и теплый очаг. — Он рассмеялся. — Так скажите мне, посланник, что нового на Риальто?

— Я смогу уехать только завтра.

— Это меня не удивляет. Уэскотту цены нет. Но ваша задержка — это моя удача. Мы съедим ленч, и я очарую вас рассказами о своей жизни до того, как стал моряком.

— Спасибо, но мы хотели бы взять лодку напрокат. Виндзор застыл. Он взглянул на Мейнарда, нахмурился, затем отвел глаза.

— Зачем?

— Мы хотели половить рыбу.

— Папа говорит, что мы можем поймать барракуду, — сказал Юстин.

— Невозможно.

— Почему?

— Здесь ничего стоящего вы не поймаете. Слишком жарко.

— Мы будем ловить на глубине, где прохладнее.

— У меня нет лодок.

— Позвольте, — заметил Мейнард. — Я видел несколько лодок у пристани.

— Они не подходят для плаванья в открытом море.

— Послушайте… мы покатаемся пару часов, а затем вернемся, и я вам навру с три короба о том, что мы чуть было не поймали.

Виндзор смотрел на Мейнарда. Маска дружелюбия исчезла.

— Нет.

— Хорошо. — Мейнард был сбит с толку. — Извините, что вас побеспокоили. — Он повернулся к Юстину. — Пошли, приятель. Посмотрим, не сможет ли Уайти нам помочь.

— Нет! — резко бросил Виндзор. Затем он смягчился. — Пожалуйста… оставьте эту идею.

— Что здесь такого?

— Это опасно! Именно вы рассказали мне о пропавших судах. Зачем же рисковать?

— Я не прошу у вас шхуну для долгого рейса. Я не собираюсь плыть на Кубу. Я хочу отъехать на милю от берега и забросить крючок, вот и все. Кроме того, я смогу постоять за себя.

— В этом я сомневаюсь.

— Не сомневайтесь. — Спровоцированный своей глупой бравадой, Мейнард поднял рубашку выше талии и показал рукоятку «вальтера».

— Вы дурак.

— Я могу попросить лодку и у Уайти.

— Хорошо. — Виндзор вздохнул. — Я дам вам лодку. По крайней мере, я знаю, что она держится на плаву. А на том, что дал бы вам Уайти, я не отправил бы в плаванье даже врага. Но вы должны мне пообещать, что будете связываться со мной по радио каждые полчаса.

— Договорились. Мы поймаем вам морского окуня. Виндзор не поддержал шутки. Бормоча что-то про дураков, которые сами не знают, чего хотят, он повел их к пристани.

* * *

В редакции «Тудей» в Нью-Йорке, Дэна Гейнс сортировала утреннюю почту — там была дюжина приглашений на вечеринки с коктейлями «в честь» чего-нибудь или кого-нибудь, реклама новых товаров для проведения досуга, напыщенные пресс-релизы о «революции» в мужской моде, которая вызовет возрождение узких галстуков, бесплатный образец трусов с электроподогревом, — когда зазвонил телефон.

— «Тенденции».

— Это контора миссис Смит, пожалуйста мистера Мейнарда к телефону, — сказала секретарша Девон.

— Его сейчас нет. Может, что-нибудь ему передать?

— Подождите минуту. — Дэну переключили на «Ожидание». Через мгновение в трубке послышался голос Девон:

— Где он?

— Его… нет на месте. — Дэна старалась прикрыть отсутствие Мейнарда. — Не могла бы я что-нибудь ему передать?

— Где он? Вы не знаете?

— В общем… нет.

— Мисс Гейнс, несколько минут назад звонили из школы. Мой сын туда сегодня не пришел.

— Да, мадам. — У Дэны зазвонил второй телефон.

— Позвольте мне поговорить с редактором Блэра.

— Да, мадам. — Дэна переключила Девон на кабинет Хиллера, затем сняла трубку второго телефона. — «Тенденции».

— Мистера Мейнарда, пожалуйста. Это звонит Майкл Флорио.

— Его сейчас нет. Я могу ему что-нибудь передать?

— Вы не знаете, как я могу с ним связаться?

— Нет, сэр. Я бы и сама хотела это знать.

— Я думаю, что я смогу это сделать.

— Что вы имеете в виду?

— Я служу в Береговой Охране. Я беседовал с ним в выходные.

— Если вы не против, мистер Флорио, я переключу вас на редактора, мистера Хиллера. Я знаю, что он хотел бы с вами переговорить.

Дэна переключила Флорио на Хиллера, повесила трубку и вышла в холл.

Хиллер все еще беседовал с Девон. На телефонном аппарате вспыхивала и другая лампочка, говорившая о том, что Флорио еще ждал. Дэна села напротив Хиллера.

— Я бы на вашем месте пока не беспокоился, миссис Смит, — говорил Хиллер. — Он, вероятно, придет попозже. Может быть, возникли сложности с рейсом из Вашингтона… я не знаю точно. Просто он говорил мне об этом еще на прошлой неделе… я это понимаю, но один день не пойти в школу — это еще не конец света… Да, как только что-то узнаю. Обещаю.

Хиллер повесил трубку и сказал Дэне:

— За кого она меня принимает, я что, должен вас всех пасти? Ребенок пропустил полдня в школе, и она требует, чтобы я звонил морякам.

Дэна улыбнулась.

— Вас ждут и на другой линии.

— Что? — Хиллер нажал моргающую кнопку, назвал свое имя и некоторое время слушал Флорио.

— И вы думаете, что он действительно туда поехал? — спросил Хиллер. — Нет, я его не посылал… Да, он работает у меня, и, да, он интересовался этой историей, но я предлагал ему запросить соответствующие отделы. За это им и платят… Он взрослый человек… Я знаю, но если что, то, поскольку с ним ребенок, он будет более осторожным. Вы смеетесь! Я не Береговая Охрана. У меня нет судна, которое я мог бы послать, даже если бы захотел, и у меня нет причины… послушайте, командир, четыре года назад у нас был спортивный редактор, который не явился на работу. Мы нашли только записку, где говорилось: «Я выхожу в дверь только для того, чтобы не выйти в окно». Его жена не имела понятия, где он; его дети тоже этого не знали. Мы потратили шесть месяцев и Бог знает сколько денег, пытаясь его найти, но это нам не удалось. Единственное, что я знаю, это то, что Мейнард вышел из-под контроля. Что здесь имеется в виду? Он у меня работает, и это все. Слава Богу, он не является моим братом. Да, прекрасно… всеми силами… конечно, пожалуйста.

Хиллер повесил трубку и воскликнул:

— Господи Иисусе! — Он переложил пачку бумаг на столе.

— Где он? — спросила Дэна.

— Этот парень из Береговой Охраны утверждает, что он в какой-то стране, которая называется Тюрке — и… как-то там еще. Мне Мейнард говорил только то, что он, может быть, поедет в Вашингтон. Что с ним такое? Я ему сказал, чтобы он никуда не ездил. Я сказал ему, чтобы он оставался здесь и занимался своим делом. Так нет же, это не для него. У него комплекс «Человека из Ламанчи». Что ж, лучше бы ему вернуться и заняться работой, иначе он может ее потерять. — Хиллер погрузил руку в бумаги на столе и достал газетную вырезку. — Вам нужен материал о кораблях? — Он подтолкнул вырезку по направлению к Дэне. — Вот вам материал о кораблях.

— Что это?

— Брендан Траск уходит на пенсию и в течение года собирается совершить кругосветное плаванье. Это сенсация, вот что это такое! Человек, который практически изобрел «телевизионные новости», поворачивается спиной к веку электроники и возвращается к природе. Какие сплетни для публики!

— Могу поклясться, что он просто добивается увеличения жалованья.

— Траск не играет в такие игры. Почитайте сами. Ему дали читать коммерческую информацию. Он им объявил, что это нарушение его контракта. Они настаивали, так что он ушел. Он уже уволился.

Но Дэну это не интересовало.

— Вы говорили, что вам необходимо срочно сделать три колонки. Как мы успеем сделать их сегодня?

— Вы должны мне помочь.

— Я не писатель, — любезно напомнила Дэна. — Я добываю информацию.

— Помогите мне на этой неделе, и мы посмотрим, может, что-нибудь придумаем.

— Хорошо. — Дэна улыбнулась. — Думаю, что я смогу переработать ту статью о голубых. — Она встала.

— Прекрасно! — Хиллер помолчал. — Итак, у нас освободилось одно место.

— Где?

— В «Тенденциях» — редактор.

— Оно еще не свободно, — возразила Дэна. — Он, вероятно, появится после ленча.

Глава 9

Они уже больше часа ловили рыбу, медленно дрейфуя в сине-зеленой воде сразу за линией рифов. Они ничего не поймали, рыба даже не клевала, и Юстин заскучал. Он сел под навесом, закрывавшим середину 22-футовой «Мако», и прислонил свою удочку к планширю.

Мейнард стоял у руля.

— Здесь, вероятно, слишком мелко, — сказал он. Пробежал пальцем по небольшой морской карте района острова Навидад, которая была приклеена к рулевой консоли. — Если верить этой карте, то глубокое место — за тем мысом, прямо у берега. Мы должны добраться до настоящей глубины, такой, где обитают чудовища. Как ты думаешь, приятель?

— Как хочешь, — безразлично ответил Юстин.

— Взбодрись. — Мейнард улыбнулся. — Рыбная ловля не была бы такой интересной, если бы ты что-нибудь вылавливал каждые пять минут.

— Хорошо. — Юстин смотал удочку. — Но хотя бы раз в час — это разве так уж много?

Мейнард вытащил свою удочку и перевел рычаг управления вперед. Навесной мотор, забитый сажей, поколебался, закашлялся в затем, выбросив облако черного дыма, прочистился и заработал.

Нос поднялся, и судно двинулось вперед, будоража спокойную поверхность воды.

У оконечности мыса противоборствовали ветер и прилив, так что вода была похожа на кипящий белый бульон. Линия рифов шла от мыса дальше на запад. Слева, в рифах, вода была зеленовато-белого цвета, испещренная коричневыми пятнами кораллов. За линией рифов, где был обрыв на глубину, господствовал глубокий синий цвет — цвет пушечного металла.

Добравшись до спокойной воды, Мейнард снизил скорость и забросил две удочки. Он сверился с часами, включил радио и сказал в микрофон:

— Человекоподобный — Реликту… Человекоподобный — Реликту… обычная проверка.

— Где вы? — послышался голос Виндзора. — Я вас не вижу. Мейнард сверился с картой.

— Здесь написано «проход Мангроув». Проход не знаю куда. Здесь ничего нигде не ловится. Ни у берега, ни в море.

— Это довольно далеко. Поворачивайте и двигайте сюда.

— Здесь нечего опасаться. Похоже на край света.

— Не в этом дело. Радио не будет работать на большем расстоянии. Если мотор откажет…

— Это не проблема. Выйду на связь позже. — Мейнард положил микрофон и выключил радиоприемник.

Они продолжали двигаться по глубокой воде на запад. В полумиле к юго-западу бесплодная земля — белая полоса и серо-зеленый кустарник над ней — колебалась в теплом воздухе.

— На помощь! — возопил Юстин. Рыба взяла наживку. Он зажал рукоятку удилища между ногами, в то время как его конец, дико дергаясь, стучал о транец.

— Поднимай удочку вверх! — Мейнард поставил рычаг управления в нейтральное положение. — Не давай ей слабины, иначе она сорвется!

— Мне ее не удержать!

— Удержишь! — Мейнард протянул было руку, чтобы перехватить удочку Юстина, но затем убрал. — Отклонись назад, поднимай конец… вот так… Теперь давай сматывай!

— Смотри!

Рыбина выскочила из воды за кормой — извивающееся серебряное лезвие, блеснувшее на солнце.

— Сматывай!

— У меня пальцы свело!

— Тогда отдохни… но не опускай конец удочки. Опершись о планширь, Юстин левой рукой поднял удочку вверх и стал сжимать и разжимать пальцы правой.

— Что это?

— Барракуда. Фунтов на пятнадцать-двадцать. Удочка напряглась, и Юстин качнулся вперед. Рыба уплывала, разматывая леску с катушки.

— Пусть сматывает, — сказал Мейнард. — Когда она повернет, мотай как можно быстрее.

Юстин с трудом удерживал удочку. Его сведенные судорогой пальцы съезжали с рукоятки.

— Возьми ты!

— Ну уж нет! Это твоя рыба! Ты прекрасно ее ведешь. Только не давай слабины.

— Я не могу!

— Нет, можешь!

— Она сорвется.

— Может быть.

Конец удочки прыгнул вверх, леска провисла.

Юстин сказал:

— Я ж тебе говорил.

— Сматывай, черт побери! Она не сорвалась!

Юстин стал лихорадочно мотать, и леска натянулась. Мейнард, перегнувшись, посмотрел за корму.

— Она подходит к лодке. Полегче… полегче. — Из воды появился проволочный вожак. Мейнард схватил его и перебросил через транец на палубу. — Вот тебе прекрасная рыбина, — он обернулся к Юстину. — Это ты здорово!

Юстин ликовал.

— Посмотри на ее зубы!

Мейнард достал плоскогубцы из отделения под рулевой консолью и вытащил крючок из пасти барракуды.

— Это ты здорово! — повторил он.

— Из нее можно сделать чучело?

— Хочешь подарить своему учителю музыки?

— Маме. Она же ничему не поверит. Они вместе рассмеялись.

Мейнард повернул на восток и проплыл назад, к мысу, затем снова взял на запад. Они следовали за стаей кормящихся морских птиц, но больших рыб, которые выгоняли мелочь для наживок наверх, не интересовали блестящие стальные блесны, тащившиеся за «Мако». Появился бурый дельфин и стал кувыркаться в кильватерной волне судна. На поверхность выскочила небольшая акула, затем, услышав звук приближавшегося мотора, вильнула хвостом и исчезла.

В час дня Мейнард связался по радио с Виндзором. Он доложил об улове Юстина и пообещал вернуться в течение часа.

— Я хочу есть, — сказал Юстин.

— Я тоже.

— И пить. Мейнард кивнул.

— К черту это дело, давай возвращаться. Может быть, телефон починили.

Пока Юстин сматывал удочки, Мейнард оглядел море. Впереди, к западу, ему вдруг попалась на глаза небольшая коричневая точка, низко державшаяся на воде. Он проверил, закреплены ли удочки, завел мотор и направил судно на запад.

— Я думал, мы возвращаемся, — заметил Юстин.

— Да. Через минуту. — Мейнард указал на точку.

— Что это такое?

— Не знаю. Черепаха, может быть, или акула. Мы посмотрим.

— Зачем?

— Просто так… — Мейнард улыбнулся. — По Восемьдесят девятой улице ты можешь ходить целыми днями, а то и неделями, и не увидишь ни одной акулы. Согласись, что это так.

Точка быстро обретала форму.

— Это лодка, — сказал Юстин.

— Больше похоже на каноэ.

— Как она сюда попала?

— Приплыла, должно быть, оттуда… с Уэст-Кайкоса. — Мейнард махнул рукой в сторону серой массы, видневшейся на западном горизонте.

Лодка оказалась выдолбленным стволом дерева, суженным с обоих концов. Мейнард сделал круг, осматривая ее. Она была пустой, если не считать одного грубо вытесанного весла.

— Смотри! — сказал Юстин. — Вон там. Мейнард скосил глаза. Солнце стояло высоко, так что поверхность воды сверкала, зеркально отражая его сияние.

— Что ты там увидел?

— Кто-то плывет.

— Ясно, — Мейнард все еще был ослеплен блистающей завесой солнечного света. — Наверняка плавучее бревно.

— Бревно не машет руками.

Мейнард сел на корточки под навесом, рядом с Юстином, и прикрыл глаза от солнца. Он увидел крошечный силуэт, машущую руку.

— Черт бы меня побрал! Должно быть, свалилась за борт. Это была молодая девушка, державшаяся на воде с помощью оранжевого спасательного жилета на капоке, растительном пухе. Она махала рукой, но то, как она махала, показалось Мейнарду странным: в ее взмахах не было лихорадочности, не было отчаяния. Ее рука двигалась туда-сюда, как метроном. И она не вопила, не кричала, и не говорила ни слова, даже когда они приблизились.

Мейнард поставил ручку управления в нейтральное положение, позволив судну подплыть к девушке.

— Вы не ранены? — крикнул он. Она ничего не ответила, но качнула головой: нет. Он выключил двигатель, чтобы не зацепить ее случайно винтом. Встал на колени на корме и, когда лодка приблизилась к девушке, протянул ей руку.

— Я рад, что мы оказались поблизости. Вы могли бы тут плавать целую неделю, и никого не встретить. — Его пальцы коснулись ее запястья. На вид ей было лет двенадцать-тринадцать, белая кожа, светлые волосы.

— Как вы проплыли такое расстояние?

Он схватил ее за запястье, оперся о транец и потянул. Что-то было не так: она была слишком тяжелой. В глазах ее застыл панический ужас.

— Что за…?

Она была буквально отдернута назад, и он тщетно тянулся к ней рукой. Он заметил резиновую трубку, торчавшую у нее из платья за головой.

Раздался всплеск, вода взбурлила, что-то пронеслось мимо его лица. Он упал назад — в то время как топор вонзился в палубу.

Мейнард отполз с кормы и встал на ноги. Девушка исчезла, и теперь на палубе на корточках стоял мужчина, стараясь отдышаться, и вода текла у него изо рта и носа. Его длинные волосы прилипли к голове и плечам. Обрывки водорослей свисали с бороды. Рубашка его была рваной и заляпанной, брюки превратились в лохмотья.

Подняв топор над головой, не отводя глаз от Мейнарда, мужчина протянул руку назад и нагнулся. Он втянул на палубу мальчика — темнокожего, худого, с черными быстрыми глазами.

Мужчина вручил мальчику топор.

— Теперь, парень, — он указал пальцем на Мейнарда, — разделайся с ним!

— Юстин? — Мейнард повернул голову. Юстин съежился за рулевой консолью. — Оставайся там! Мальчик неловко держал топор. — Разделайся с ним, я сказал! — завопил мужчина.

Мальчик не двинулся с места.

Мужчина вытянул из-за пояса тонкий обоюдоострый кинжал. Он ткнул им мальчика под ухо, появилась кровь.

— Ты, португальский ублюдок! Делай то, чему тебя учили!

Мейнард сунул руку под рубашку, достал пистолет. Он дослал патрон и направил пистолет на мужчину.

— Брось это, — пистолет дрожал в его руке. Никогда еще не направлял он заряженное оружие на человека. Все в нем — его воспитание, его тренировка, его опыт — протестовало против этого. «Если ты направляешь пистолет на другого человека, — говорил его отец, — то лучше пожелай смерти мне».

Он подставил левую руку под правую, выравнивая пистолет.

Мужчина весь подобрался и, напряженно покачиваясь, — как кобра, готовая рвануться вперед, — перебрасывал нож из руки в руку.

Мейнард смотрел поверх пистолета, вдоль ствола, стараясь держать на прицеле открытый рот мужчины.

Мужчина взвизгнул и прыгнул, и Мейнард выстрелил ему в лицо. Пуля 32-го калибра была слишком маленькой и слишком быстрой, чтобы остановить мужчину, так что, хотя он и умер, будучи еще в воздухе, — пуля прошла через левый глаз и вышла за правым ухом — он продолжал движение. Его труп, ударившись о планширь, упал на палубу к ногам Мейнарда.

Мейнарда охватило отвращение. Он уставился на поднятое кверху лицо, на один — безразличный — глаз и на сочащуюся кровью полость, где раньше была его пара. Несколько секунд назад это был человек, теперь же — просто мясо, падаль. Он вызвал эту перемену, передвинув палец на одну восьмую дюйма.

— Папа! — крикнул Юстин.

Всего лишь секунда потребовалась Мейнарду, чтобы предупреждение проникло в неразбериху его мыслей, но он опоздал: темнокожий мальчик бросился на него, как гиббон, — ноги сомкнулись на его талии, одна рука вцепилась в лицо, другая дико размахивала топориком, зубы клацали около его лица и шеи.

Мейнард ничего не видел. Он попытался оторвать от себя мальчика, но это было все равно что отрывать щупальца спрута: как только он отрывал одно, другое его царапало, ударяло или резало. Пистолет выпал из его руки.

Мейнард, спотыкаясь, отступил назад. Подняв руку, он захватил клок волос, но не успел он потянуть за них, как мальчик повернул голову и прокусил егопальцы до костей. Топор бил его в спину — мелкими, режущими ударами, рвущими кожу. Рука вцепилась в его глаза, стараясь влезть в них. Он остановил одну руку, затем другую и ощутил, как зубы впиваются в его щеку. Тогда отпустив руку, он ударил кусающийся рот, и отпущенная им рука воткнула палец ему в ухо.

В голове пронеслась мысль: за борт! Там мальчишке придется отцепиться. Он вслепую сделал несколько шагов, глубоко вдохнул и прыгнул.

Он услышал странный, пустой, взрывной — тем не менее отдаленно знакомый — звук; так однажды школьный автобус, в котором он ехал, ударился в дерево, заскользив на льду. Звук превратился в тихий шум, и он оказался на вечеринке, в «Тудей» — кого-то там провожали на пенсию. Почему на вечеринке такой шум? Кто-то попытался с ним заговорить, но шум заглушал его голос. Затем гости вышли на улицу, была зима, — и ему стало холодно.

Затем шум утих, и не осталось ничего. Мальчик выбрался из-под Мейнарда и оставил его лежать на палубе, с головой в стоке под навесным мотором. На самом моторе, на стальной скобе, остался клок волос — там, где Мейнард ударился головой. Мальчик, свесившись с кормы, помог девочке влезть на палубу. Она дрожала от долгого пребывания в воде. Протянув руку за голову, она попробовала выгатить из платья резиновую трубку, но не смогла ее достать. Мальчик протолкнул трубку вниз. Она была вроде перевернутой буквы «У». Мужчина и мальчик, держась за ее ноги, дышали сквозь эту трубку.

Юстин стоял за рулем и смотрел на тело отца. Кровь из раны на голове Мейнарда стекала по его шее в канавку, перемешивалась с отработанным маслом и водой, и вытекала через отверстие в борту. Юстину хотелось подбежать к отцу, смягчить его боль и упросить его очнуться. Ему хотелось, чтобы отец встал, и улыбнулся, и сказал, что все это было шуткой. Его трясло, хотя холодно ему не было, и зубы его стучали.

Радиопередатчик был на рулевой консоли, за его правой рукой. Он передвинул руку на несколько дюймов влево, включил передатчик, и взял микрофон. Наклонившись, он нажал на микрофоне кнопку «Передача».

— Помогите! — прошептал он. — На помощь! Они убили папу! — Он поднял глаза и увидел, как по широкой дуге опускается кулак темнокожего мальчика. Он хотел было поднырнуть под него, но кулак ударил его по уху так, что Юстин покатился по палубе.

— Никто теперь тебе не поможет, — сквозь зубы сказал мальчик. — Теперь тебе никогда уже никто не поможет. Ты теперь сам по себе, сукин сын!

Он поднял болтающийся микрофон.

— Эй, Мэри, давай споем им песенку.

* * *

Виндзор стоял на кухне, слушал радио. Прием был слабым, в микрофоне стоял треск, но он без труда разбирал слова. Он слышал два голоса, оба были высокими, детскими, и очень веселыми. Они пели:

Ты выманил у друга последнюю гинею;

Монаха и священника убил — и рад!

Бедняге негритенку ты горло перерезал;

Ах, проклятый кровавый пират!

Виндзор не стал ждать смеха, который, как он знал, за этим последует. Он выключил радио и грустно произнес:

— Да будут паруса твои всегда полны ветра, друг мой.

Глава 10

Зачем они его тащили? Он сказал им, что ему неохота танцевать, но они его не слушали. Его силой уложили на пол, тянули за руки и за ноги. Они делали ему больно, но их это не волновало. Чем больнее ему было, тем больше они веселились. Пожалуйста, пить. Я так хочу пить! Хотя бы глоток. Потом он попробует танцевать. Он обещает.

Танцоры ушли, сон поблек, и осталась только боль — острое биение крови в голове и, что еще хуже, ощущение, что его ноги и руки были вывернуты со своих мест.

Его глаза открылись, и он увидел небо. Он висел лицом вверх, под ним ничего не было, была только боль в плечах и бедрах. Он приподнял голову, положив подбородок на грудь, и увидел свои ноги — вокруг лодыжек были обвязаны веревки, закрепленные на двух деревянных колышках. Он снова откинул голову назад и посмотрел на руки — они были подвешены в воздухе, привязанные веревками к двум другим колышкам. Колышки были вбиты в колесо со спицами.

Он лежал на дыбе.

Он повернул голову сначала в одну, затем в другую сторону. Он находился на небольшой песчаной поляне, окруженной колючим кустарником. В одиночестве.

Он услышал музыку, передававшуюся по радио, хор с оркестром, это был гимн:

Блистающее море велико,

Но еще больше любовь Его,

Она больше, чем ты и я,

Она больше, чем наша любовь,

И Он всегда с тобой,

Как в перчатке рука.

Гимн кончился. Раздался голос: «И теперь, мой товарищ по плаванию…» Этот голос прервался и послышался другой — близкий и живой, — который произнес нараспев:

— Души праведных находятся в руках Божьих, и да не коснется их никакое страдание. Итак, наш товарищ, Рош Санден^[36]. человек праведный и правдивый, ушел в обитель Господа. Все люди единожды приходят в жизнь, и так же единожды уходят. Когда мы снова его увидим? Кто может пересчитать песчинки в море, капли дождя, и дни вечности?

Хмурое общее «аминь».

Зазвучал другой голос, звонкий и уверенный:

— Гуди Санден, по Закону ты — наследница имущества Роша, и оно переходит к тебе. Так же по Закону, ты будешь получать еду из общих запасов, в соответствии с твоими нуждами, и десятую часть нашей добычи. Так же по Закону, тебе предстоит распорядиться тем, кто вызвал уход Роша из этого мира.

Женщина издала неистовый вопль мщения.

Мейнард напряг мышцы живота и, задержав дыхание в ожидании боли, выгнул спину и бросил руки вверх, в надежде ослабить веревки и освободить руки. Ему это не удалось, и он упал назад, так что плечи пронзила боль. Он вскрикнул.

— Он проснулся! — крикнул кто-то, и толпа хлынула на поляну.

— Только для того, чтобы заснуть опять, — произнес другой голос.

Толпа заполнила поляну и встала по кругу.

Мейнард висел на дыбе и смотрел на них. Он был напуган, но боль и замешательство отчасти заглушили его страх. Он будто бы со стороны наблюдал происходящее, в том числе и свой ужас.

Все присутствующие были мужчинами, все загорелые и грязные, одежда в пятнах крови и грязи. Некоторые были вооружены кинжалами, кто-то топорами, и у всех был хотя бы один нож.

Наступило молчание. Кольцо разомкнулось, и три человека пошли по песку к Мейнарду.

Их предводитель был высокого роста, с широкой грудью и узкой талией, лет под сорок. Его темные волосы выгорели на солнце и были разделены посередине пробором. Вощеные усы висели с обеих сторон его рта. На нем была грязная белая полотняная рубашка с широкими рукавами и сшитые вручную кожаные брюки, доходившие ему до колен. Его шишковатые, огрубевшие ноги были босыми. Две перевязи висели крест-накрест на его груди, в каждой по кремневому пистолету.

За предводителем шел человек постарше, его волосы были связаны сзади в косичку. На нем было широкое серое одеяние, схваченное на талии кожаным ремнем, и резиновые сапоги.

В нескольких шагах за ними тащилось жалкое подобие жен-шины, — лицо ее было испачкано угольной пылью, на голову напялен чепец. На ней был черный плащ, который она придерживала рукой. Ее глаза смотрели на Мейнарда — влажным, лихорадочным, немигающим взглядом.

Женщина, проскользнув между мужчинами, наклонилась к Мейнарду и плюнула ему в лицо. От нее разило ромом.

Высокий мужчина улыбнулся Мейнарду.

— Ты просыпайся.

— Кто вы? — Голос Мейнарда походил на сухое карканье.

— Дайте ему воды, — сказал пожилой. — Нельзя убивать жаждущего. Он предстанет скоро перед Всевышним, без причастия. Так написано.

Откуда-то сзади возникли руки и облили лицо и рот Мейнарда водой из бурдюка. Он облизал губы и глотнул, и даже это движение болью отдалось в плечах. Он взглянул на высокого мужчину и спросил опять:

— Кто вы?

— Жан-Давид Hay. Десятый в роду.

— Где мой сын?

— С другими.

— Пожалуйста, отпустите его. Он еще ребенок.

— Отпустить! — Hay рассмеялся. — Как бы не так!

— Не убивайте его! — Мейнард ощутил слезы в глазах. — Делайте что угодно со мной, но не убивайте его!

— Убивать его? — Hay, казалось, был поражен. — Зачем? Разве я убью солдата, если он еще не настолько стар, чтобы не сражаться? Разве я убью животное, если оно еще в состоянии тащить тележку? Нет. У него, может быть, будет короткая жизнь, но она будет веселой, а его конец будет его собственным творением.

— А я?

— Ты, — твердо сказал Hay, — ты умрешь.

— Почему?

Пожилой человек ответил:

— Таковы наши традиции.

— К черту ваши традиции! Скажите, что я могу сделать. Что угодно — я не хочу умирать. — Мейнард удивился спокойствию, звучавшему в его голосе.

— Ты боишься смерти? — спросил Hay. — Смерть это приключение.

Спокойствие покинуло Мейнарда так же быстро и нелогично, как и пришло к нему. Он крикнул:

— Нет!

— Что ты за мужчина? Ты такой трусливый? Тебе следует принять смерть с достоинством.

— Вы беспокоитесь о достоинстве. А у меня сейчас единственная цель в жизни — это остаться живым.

— Как тебя зовут?

— Мейнард.

— Мейнард! Благородное имя! Имя воина.

— Чепуха. Обычное имя. Кто вы?

— Я тебе ответил.

— Нет… Я имею в виду, кто вы такие? Что вы за люди? Hay повысил голос, чтобы его слышали те, кто стоял у края поляны.

— Слушайте! Этого человека зовут Мейнард. Есть ли здесь кто-нибудь, кому неизвестна эта кровь? — Мужчины заговорили друг с другом. — Это его предок прикончил могущественного Тича по прозвищу Черная Борода.

Мейнард не стал спорить. У него не было ни малейшего понятия, кто был у него в предках до прадедушки, и он был готов признать свое происхождение хоть от Иисуса из Назарета или Чингис-Хана.

— У тебя хорошая кровь, — сказал Hay. — Таким же должно быть твое сердце.

— В таком случае… — начал Мейнард. Hay поднял руку, чтобы он замолчал.

— Мануэль!

Худощавый мальчик поспешно появился на поляне.

— Приведи парня.

— Да, Л'Оллонуа.

Мейнард переспросил Hay:

— Как он тебя назвал?

— Л'Оллонуа. Детей учат так меня называть. Как и моего отца, и его отца до этого. Назад и назад в прошлое, до первого из нас, который основал это поселение во времена второго Карла.

Мейнард вспомнил это имя.

— Он был психопатом! Он ел человеческие сердца.

Hay гордо улыбнулся.

— Да. Он не терпел, когда пленники молчат.

— Индейцы разрезали его на кусочки.

— Да, и так боялись они, что эти кусочки соединятся снова и начнут за ними охотиться, что они их сожгли и развеяли пепел на все четыре стороны. Это был человек, который знал, как надо умирать!

Тощий мальчик вернулся, ведя на веревке Юстина. Руки Юстина были связаны сзади.

Мейнард повернул голову. Он ожидал, что Юстин будет в истерике от страха, но тот пребывал в апатии, глаза его тупо смотрели в пространство.

— С тобой все в порядке? — спросил Мейнард. Юстин не ответил.

— Хиссонер, — обратился Hay к пожилому мужчине, — скажи ему.

Мужчина положил руку на голову Юстина и сказал:

— Время жить и время умирать. Господин умирает, и сыну переходит его имя. Человек может умереть, но имя его продолжает жить. Человек может умереть, но о делах его поют вечно. Ты станешь свидетелем обряда ухода, а когда с этим будет покончено, твое имя будет отражать былую славу. Ты будешь зваться Мейнард Тюэ-Барб^[37].

Hay поднял руки:

— Мейнард Тюэ-Барб!

— Тюэ-Барб, Тюэ-Барб, Тюэ-Барб… — пронеслось среди присутствующих, после чего они радостно зашумели.

Этот шум, казалось, разбудил Юстина. Он взглянул на отца, затем на Hay, и сказал тихо:

— Не убивайте его… пожалуйста.

— Тихо! — сказал Hay. Он наклонился, схватил Юстина в охапку и закинул его себе на плечо.

— Он еще не мужчина, — заметил Хиссонер.

— Скоро станет. — Hay обратился к женщине. — Гуди Санден, как бы ты предпочла, чтобы это было сделано?

— Я не хочу умирать! — крикнул Мейнард. Подняв глаза, он увидел сына, покачивающегося на плече высокого мужчины. Юстин смотрел на него со слезами на глазах.

Женщина пьяно пробормотала:

— Задуши его!

— Нет! — Hay рассмеялся. — Я не буду душить человека благородного происхождения.

— Тогда я сама его задушу. Дайте мне бечевку. А в порядке одолжения я съем его глаза, когда они вылезут наружу.

— А я говорю, он не должен быть задушен. Он не сможет лицезреть смерть без глаз. Он должен видеть свою судьбу. Разложи костер у него на животе, и посмотрим, что он за мужчина.

Женщина возразила:

— Он вышиб глаз у Роша.

— Да, но Рош не был благородных кровей. Мешанина из португальца и самбо.

— Если он такой благородный, тогда оставьте его мне. Мне нужны его услуги.

— Для развлечений существуют педики. Ты можешь пользоваться их услугами.

— Педики! — Женщина плюнула на песок. — Этот может дать мне то, чего и Рош не мог, — сына благородной крови.

Улыбка Hay поблекла.

— Он должен умереть, — он взглянул, ища поддержки, на Хиссонера.

— Такова традиция, — кивнул Хиссонер.

Женщина выхватила кинжал у Hay из-за пояса и, нырнув у него за спиной, встала около Мейнарда, держа нож над его животом.

— Закон говорит, что решение принимать мне. Я его принимаю. — Ее рука опустилась.

Мейнард закрыл глаза, ожидая боли, которую он не мог себе вообразить.

Одним движением женщина рассекла купальные трусы Мейнарда от талии до паха. Она схватила его половые органы.

— Это будет моим! — Она вызывающе засверкала глазами, глядя на Hay и Хиссонера. — Я осную род, о котором будут петь в будущем. Это мое право.

Собравшиеся молчали.

Мейнард слышал в ушах биение крови. Боль приходила и уходила волнами. Он видел руку женщины, но ее крепкую хватку он не ощущал — жгучая боль в ушах и бедрах перекрывала все другие ощущения.

Первым заговорил Хиссонер.

— Закон. Это ее право.

— Но традиции… — начал Hay.

— Традиции — это обычай, а Закон — это правила. Закон говорит, что она имеет право решать.

— Но решать означает…

— … это не означает убить, если разобраться по сути. Hay был недоволен. Одной рукой он снял Юстина с плеча и опустил его на песок. Он сказал женщине:

— Он может жить, но только пока ты не зачнешь ребенка. Он твой. Если он хоть однажды нарушит Закон, проклятие ляжет на тебя. Этими самыми руками, — он поднял руки к лицу женщины, — я вырву тебе матку и брошу ее в море.

Осмелев от выпитого рома и своей победы, женщина встряхнула органы Мейнарда.

— А если это плохо мне послужит, я брошу это в море, — она рассмеялась, и толпа отозвалась волной облегченного смеха.

— Ты умрешь плохо, — сказал Hay Мейнарду. — Что ты делаешь в жизни?

— Я пишу.

— Писец? Тогда, вероятно, ты будешь делать двойную работу. У нас не было писца со времен Эсквемелина.

— Эсквемелин? Вы знаете про Эсквемелина?

Хиссонер перебил его, предостерегающе грозя ему пальцем:

— Ты должен знать, что ты во власти женщины. Поступай правильно со вдовой. Так говорил Ездра.

— Снимите его, — сказал Hay и повернулся, чтобы уйти. Юстин не пошел за ним. Он остался рядом с отцом, в то время как двое мужчин обрезали веревки и опустили Мейнарда на песок.

С края поляны Hay позвал:

— Пошли, парень! Он больше не отец тебе. Он теперь лишь катамит при этой карге.

Уже едва сознавая, что происходит вокруг, Мейнард все же почувствовал, что Юстин колеблется, и понял его.

— Иди, — прошептал он. — Делай что угодно. Смирись с этим. Главное, оставайся живым. — Мейнард боролся с наплывавшим на него туманом, пока не увидел, что Юстин повиновался. Затем сознание покинуло его.

* * *

Он не знал, сколько времени он проспал, так как сон его был беспокойным и сопровождался ужасающими в своем реализме кошмарами. Иногда ему становилось невыносимо жарко, и он чувствовал, как его лицо обтирают мокрой тряпкой, пропитанной уксусом, иногда он замерзал, и его накрывали шершавой грубой тканью, покалывавшей его обнаженное тело.

Он проснулся ночью, лежа на сплетенной из травы циновке. Он находился в хижине, сделанной из травы и глины, в виде полушария восемь на восемь футов. Когда он попытался пошевелиться, то почувствовал, что ему что-то мешает, и увидел, что его руки и ноги покрыты растительными припарками. Резкая боль превратилась в ноющую.

Женщина сидела рядом, скрестив ноги, на грязном полу, и что-то перемешивала в чаше. Черный плащ она сменила на серое пончо, отмыла лицо от угольной пыли и постригла свои сальные волосы. Оставался только мягкий коричневато-светлый пушок длиной дюйма два. Мейнард не мог определить ее возраст. Ее угловатое лицо потрескалось от соленого воздуха и солнца. Пальцы двигались напряженно, аритмично, суставы распухли. Но во влажном климате артритом болеют даже очень молодые люди. Ее грудь — насколько он мог рассмотреть ее контур под пончо — была высокой и крепкой, а ноги — стройными. Приняв во внимание то, что из-за погоды и скверных условий, в которых она жила, она могла выглядеть старше своих лет, он предположил, что ей вполне может быть лет тридцать-тридцать пять.

Хижина освещалась карманным фонариком в резиновом корпусе, торчавшим между двумя кирпичами на полу.

Указав на фонарик, он спросил:

— Откуда это взялось?

— Добыча. Рош взял ее. Это была богатая добыча. Целых два ящика баллончиков от насекомых. Персики. И орехи тоже. И ром! Он гудел всю неделю. И все остальные тоже.

— А что происходит, когда батарейки кончаются?

— Кончаются, и все. Как и все остальное. Появляются другие. — Она подвинула ему еду. — Ешь.

Это был кусок рыбы, соленой и высушенной, но все равно скользкой.

— Ты не готовишь пищу?

— Ты с ума сошел. Думаешь, мне охота остаться без языка?

— Не понимаю.

— Огонь опасен. Разложив костер из сырого дерева днем, ты заслуживаешь побоев. Если ты разожжешь его ночью, тебе отрежут язык.

— Почему огонь опасен?

— Ты настолько же невежественный, сколь и трусливый. Они нас заметят.

— Кто они?

— Они, — ответила она. — Другие.

Мейнард поднес кусок рыбы ко рту. Задержав дыхание, он попытался его разжевать, но тот был как резина, песок хрустел на зубах. Он вытащил кусок изо рта и уронил его на пол.

— Я не очень голоден.

— Я так и думала, — сказала она. — Я позабочусь об этом позже.

Мейнард лег и подвигал руками и ногами. Боль утихала.

— Что здесь? — Он похлопал по одной из припарок.

— Таволга.

Таволга, подумал Мейнард. Где он читал о таволге? Моррисон, Эрнл Брэдфорд, Гомер? Нигде, но Гомер пробудил какие-то воспоминания. Таволга — это кустарник, кору которого древние греки использовали как болеутоляющее. В наши дни экстракт ее коры называют салициловой кислотой. Аспирин. Откуда она узнала о таволге?

Он поинтересовался, как можно осторожнее:

— Здесь… религиозный приют?

— Что?

— Вы все здесь вообще… ну, ты понимаешь… члены какой-то секты?

— Что?

Мейнард отбросил нерешительность.

— Что это за место, черт побери?

— Ты еще не очухался от боли.

— Кто эти люди?

— Это место — наш дом, — сказала она так, будто бы объясняла что-то маленькому ребенку. — Эти люди — это мои люди.

— Сколько времени вы здесь живете?

— Мы всегда здесь жили.

Он посмотрел ей в глаза, надеясь найти хотя бы намек на ложь или шутку.

Она ему улыбнулась — ей нечего было скрывать.

— Ты здесь родилась? Она поколебалась.

— Я всегда была здесь.

— Сколько тебе лет?

— Я была женщиной сто раз, — сказала она. — Мы это отпраздновали.

— Что ты имеешь…? — Мейнард остановился. Вероятно, она имела в виду менструальные циклы. Сто циклов, сто месяцев — немногим больше восьми лет. Впервые у нее это было, скажем, в двенадцать. Так ей, наверное, лет двадцать…

— У тебя нет детей.

— У меня было двое, но их убили.

— Почему?

— Слабые. Это было заметно. Рош их сделал, но у него всегда был сифилис. — Она плюнула. — Свинья. Ты — мой последний шанс.

— В отношении ребенка?

— Хорошего ребенка.

— А если ты не…?

— Я прекращаю быть женщиной. Я присоединяюсь к сестрам.

— Каким? Монашкам?

— Монашкам! — Она рассмеялась. — К проституткам.

— Тебя заставляют стать проституткой?

— Никто меня не заставляет. Это традиция.

Мейнард с трудом поднялся на ноги.

— Где…?

Женщина поняла его нужду. Она подошла ко входу в хижину и отвела закрывавшую дверной проем шкуру.

— Иди за мной.

Мейнард, качаясь, выбрался за дверь. Он пошел за ней сквозь кустарник. Она остановилась и указала на открытую канаву шириной фута два и длиной двадцать-тридцать футов. Из канавы неслась мушиная «симфония».

Мейнард не знал, как пользоваться этой канавой, но не стал задавать вопросы.

Женщина стояла рядом, уперев руки в бока.

Достоинство, подумал Мейнард, сквозь застилающий глаза туман глядя на женщину. Умри с достоинством, но живи как свинья.

— Теперь ты в форме, — сказала женщина.

— Мне кажется, я сейчас умру.

— Рано. Ты еще должен сделать свое дело. Пошли, — она взяла его за руку и потащила от канавы.

— Ты шутишь, — сказал он.

Она повела его по лабиринту узких, заросших тропинок. Насекомые следовали за ними по пятам. Москиты тучами бросались на его спину, мухи вились вокруг ног и садились в уголки рта.

Он был слишком слаб, чтобы смахивать их. Он слышал голоса неподалеку, приглушенный разговор — но никого не видел.

Они вышли из кустов на берег. Она завела его в воду и вымыла, протерев влажным песком и промыв соленой пеной.

Затем она отвела его в хижину и приказала лечь на циновку. Она задернула шкуру в дверном проеме, так что мириады мошек оказались пленниками в хижине.

— Сегодня нет ветра, — сказала она. — Ветер — это единственное, что спасает. Если бы не он, здесь был бы сумасшедший дом. — Она достала горсть чего-то из горшка и опустилась на колени рядом с Мейнардом.

Встревожившись, Мейнард спросил:

— Что это за дрянь?

— Свиной жир.

— Где ты им будешь мазать?

— Везде, — она рассмеялась. — Больше у меня ничего нет, чтобы отпугивать насекомых. Рош мог бы взять партию репеллента из последней добычи. У него был хороший выбор. Но он выбрал ром.

Она сняла свое пончо и, обнаженная, вся намазалась жиром. Ее кожа блестела в луче фонарика.

Мейнарду свиной жир напомнил его детские годы, когда отец по утрам в воскресенье готовил бекон и колбасу и жарил яйца в оставшемся жире.

— Где мой сын?

— С другими мальчиками.

— Их много?

— Нет, только двое. И девочка, Мэри. Их число меняется, — она откинулась и стала натирать жиром внутренние поверхности бедер.

— Что они с ним сделают?

— Сделают? Ничего. Они научат его самостоятельности.

— А есть еще такие, как я?

Она покачала головой.

— Ты единственный, единственный из всех, кто вообще когда-либо оставался в живых.

— Почему?

— Закон говорит, что взрослый человек развращен. Только молодежь чиста.

— О каком законе ты говоришь?

— Ты узнаешь… если доживешь. — Она стала мягко втирать жир Мейнарду в лицо. Она натирала ему шею, грудь, ноги, ступни. Она ничего не пропускала. Ее пальцы успокаивали, и когда она массировала его бедра, он, начав засыпать, всхрапнул.

Она ударила его по рту тыльной стороной ладони. Ее костяшки разорвали трещины на пересохших губах. Посмотрев в его встревоженные глаза, она взяла из горшка еще жиру и занялась его половыми органами.

— Ты пока не будешь спать.

— Но… я не могу!

— Можешь. Я тебе докажу.

— А у тебя сейчас…?

— Подходящее время? Нет. Но мы должны готовиться к этому дню.

Глава 11

— Похоже на маисовую кашу, — сказал он, уставясь в чашу из необожженной глины.

— Это и есть каша. Корни маниоки и бананы. Тебе будет полезно.

— Я не очень… — Он осекся, увидев, что она отложила свое шитье. Он стал есть. Она улыбнулась и вернулась к шитью.

Маниока была белой, вязкой и безвкусной, бананы перезрели и были жутко сладкими. Вкус каше придавал только мускатный орех.

Но даже если кашу еще можно было есть, то ее шитье было явно неудобоваримо и вызывало тошноту. При помощи большой иглы для шитья парусов она шила нечто — одежду? — из необработанных, испускавших зловоние кусочков шкуры недавно убитого животного.

— Что ты делаешь?

— Брюки. Для тебя. Я не могу допустить, чтобы ты изжарил себе задницу.

— Вы не выделываете шкуры?

— Зачем? Их выделывают солнце и вода. Когда они выделываются на том, кто их носит, они лучше к нему подгоняются, — она сжала края шкуры, и что-то липкое потекло у нее между пальцев.

Запах заставил Мейнарда скривить губы.

— Они убийственно пахнут.

— Да, — она подняла глаза. — А как же еще?

Кто-то отвел закрывавшую вход шкуру, и, наклонившись, в хижину вошел Hay. Он нес деревянный сундук с бронзовыми Ручками по бокам. Он поставил сундук на землю и кинул женщине цепь.

Она посмотрела на цепь, затем на Hay. Мейнарду показалось, что она хотела возразить, но вместо этого сказала:

— Как хочешь.

— Я не стану подвергать опасности пожилых людей, — резко сказал Hay, — только ради твоего… любимца. — Он повернулся к Мейнарду и хлопнул ладонью по сундуку. — Вот, писец. Приводи это в порядок. Наши правопреемники будут тебе благодарны.

— Где мой сын?

— У тебя нет сына. У тебя ничего нет. Скоро ты вообще перестанешь быть чем-то, — по крайней мере, в этом мире. — Глаза Hay были холодными, никаких эмоций; он ждал, когда Мейнард отведет взгляд.

Мейнард не стал этого делать.

— Я хочу его видеть.

— Как-нибудь, возможно, если он согласится. Я его спрошу. — Hay двинулся к двери, обратившись на ходу к женщине: — Займись работой. Гуди. Когда ты будешь шлюхой, тебе можно будет жить как шлюхе. А пока ты женщина, работай как женщина. — Он вышел.

Мейнард заметил, что ее руки тряслись, когда она делала последний стежок в шкурах. Со злобой она швырнула их в грязь.

Ему хотелось ее успокоить, но он не знал как. Он попробовал:

— Гуди — это хорошее имя.

— Это не имя, — сказала она. — Это занятие, как говорили в старые дни. Гуди значит «хорошая жена». Меня зовут Бет. — Она подняла конец цепи. — Иди сюда.

Она дважды обернула цепью его шею, встала, перекинула один конец через балку, затем соединила оба конца при помощи нового блестящего замка с цифровыми комбинациями. Защелкнув дужку, она перекрутила три колесика с номерами.

— Ты действительно думаешь… — начал Мейнард.

— Он этим озабочен. Теперь может не беспокоиться. Если ты попытаешься сбежать, тебе придется тащить с собой весь дом.

— А ты когда-нибудь думала о том, чтобы сбежать?

— От чего? — спросила она. — Куда?

— Такая жизнь тебе не очень-то подходит.

— Я не знаю никакой другой.

— Ведь мир гораздо больше, чем… — Мейнард сделал широкий жест.

— Нас учат, что это «большее» хуже, а не лучше.

— Я бы мог тебе рассказать…

— Да, — перебила она, — а я могла бы послушать, и работа не будет сделана, и моей наградой будет гнев Л'Оллонуа. Как Жан-Давид Hay, он человек — такой, каким Бог сделал людей, но как Л'Оллонуа, он — творение Властителя Тьмы. — Она взяла плетеную корзину, железную мотыгу с короткой ручкой и грубое мачете, и вышла из хижины.

Оставшись один, Мейнард сел на земляной пол и прислушался. Он слышал шепот бриза в сухих листьях, щелчки и стрекот насекомых, хриплые жалобные крики морских птиц и, вдалеке, звуки молотков и пил, и мужские голоса.

Он исследовал замок, соединявший концы цепи. На нем не было ни царапин, ни тусклых пятен, его все еще покрывала пленка кремния. Он решил, что замок этот раньше ни разу не использовался. Вероятно, его взяли с недавно захваченной лодки и хранили в заводской упаковке.

Механизм замка содержал тысячи возможных комбинаций. Из них Мейнард мог исключить только одну — ту, которую Бет оставила на замке, — 648. Он перекрутил колесики на 111. Затем он попробовал 121, потом 131, 141. Он, в конце концов, неизбежно нашел бы комбинацию, но на поиски могли уйти дни, если не недели, так как он мог возиться с замком, только когда был один, а он не знал, часто ли и надолго ли она будет уходить.

Дергая за дужку после набора 191, он заметил крошечное отверстие в боковой стенке замка. Сначала он не понял, для чего оно. Затем вспомнил, как Юстин прятал полученные на день рождения деньги в сейф, который закрывал с помощью комбинационного замка. В отличие от замков, с которыми Мейнард был знаком, ключевые комбинации которых ставились производителем и были постоянными, на этом замке комбинации ставил и менял сам владелец замка. Мейнард вспомнил, как Юстин, вставив в отверстие тонкую спицу, набрал на замке последние три цифры номера их телефона. Когда он вытащил спицу, эти цифры стали ключевой комбинацией.

Мейнард пораскинул мозгами: предположим, комбинации этого замка можно было менять; предположим, что он был новым, и им раньше не пользовались; предположим, что эти люди сочли инструкции слишком сложными, и не стали беспокоиться о том, чтобы изменить комбинацию.

Тем не менее, производитель все же должен был поставить хоть какую-то комбинацию. Какая из них была простейшей, наиболее логичной? Он набрал 000 и потянул за дужку.

Замок открылся.

Мейнард улыбнулся про себя, удовлетворенный своей догадливостью. Ему захотелось снять цепь, уйти из хижины и порыскать по острову в поисках лодки, на которой можно было бы убежать. Нет, сказал он себе. Слишком рано, он слишком мало знал о том, где он находится и с кем; слишком велик был риск, что его схватят, и неизвестно, какое наказание ему могут придумать за побег. Он не знал, где Юстин. Конечно, все его теперешние знания давали ему некоторое преимущество, но он должен был хранить их, пока не сможет использовать с наибольшей выгодой.

Он защелкнул замок и снова поставил колесики на 648.

Подобравшись к сундуку, который оставил Hay, он открыл его. Тот был набит бумагами: отдельными листами — старыми, потрепанными и пожелтевшими; пачками, перевязанными бечевкой из растительных волокон; измятыми бумажными обрывками. Все — написаны от руки, и на многих из них чернила поблекли и стали едва различимы.

Он подполз ко входу, отвел шкуру и закрепил ее камнем. Подтащив сундук к свету, он достал оттуда первое, что попалось под руку, — грубый, шероховатый пергамент, блеклые коричневые буквы покрывали ломкий, потрескавшийся от времени лист.

Это, по-видимому, была страница из записной книжки или дневника, написанная в спехе. Однако писавший позаботился о том, чтобы отметить кой-какие детали.

«Отчет о событиях дня 7 сентября 1797, написанный кровью мулата из-за бестолковости квартирмейстера, уронившего и разбившего чернильницу.

На рассвете заметили двухмачтовую баркентину и стали ее преследовать. Слишком быстра для нашего больного корабля. Течь началась далеко в море, законопатили салом. Чуть не утонули, но добрались до берега.

Ром весь кончился. Все несчастные и какие-то трезвые, слишком трезвые. Все в замешательстве! Негодяи что-то замышляют — опять разговоры о том, чтобы разделиться, — так что я срочно стал искать добычу, любую добычу, где был бы ром; взял одну — торговое судно с большим количеством рома на борту, так что поддержал общий дух, здорово поддержал, потом все опять стало хорошо».

В конце — росчерк: «Л'О. V».

Доставая бумаги из сундука, Мейнард стал раскладывать их вокруг себя в хронологическом порядке. Самые старые манускрипты, датированные 1680-ми годами, он клал слева, самые поздние записи, написанные на почтовой бумаге, датированные 1978 годом, — справа. Сначала он старался смотреть только на дату документа, но в глаза ему бросались отдельные слова и фразы, и он не мог не читать.

«Буря прибила к берегу корабль, — говорилось в бумаге, датированной 1831 годом и подписанной «Л'О. VI» — прапрапрадедом Hay. — Наменял у шкипера спиртного. Он, похоже, из буканьеров старой закваски, пьет как сволочь, и в башке кое-что имеется. Он задавал мне разные хитрые вопросы — явно что-то замышлял; так что я расправился и с ним и с его командой, они даже под пыткой не хотели сказать, что у них на уме. Хиссонер умыл руки и сказал, — все мы будем прокляты, так что я и его приговорил к мечу, после того как сказал ему, что его речи — это речи недруга, а если он не друг, значит он враг, и если он враг, то будь я проклят, если позволю ему сделать еще хоть один вдох».

Мейнард выявил в этих документах определенную систему: чем ближе к настоящему времени они были написаны, тем большей небрежностью они отличались: их писали люди, не привыкшие держать в руках перо и не питавшие особого пристрастия к деталям. Отчеты о кораблях, захваченных в 20-х годах, рассказывали о некоторых методах захвата («… провертел дыру в днище, набил порохом и взорвал его…»), о захваченных грузах и о количестве убитых. К 50-ым годам перечислялись только захваченные ценности и число пленников. А самый недавний отчет представлял собой маленький обрывок почтовой бумаги, на котором было написано: «Спортивная яхта «Марита», убито двое, один взят живым. Фрукты, ром и т. д. Потоплено».

Мейнард, запустив руку поглубже в сундук, вытащил что-то похожее на несколько толстых тетрадей одной книги — потрепанные и засаленные страницы удерживались полосками тонкой, чешуйчатой кожи. Отодрав кожаные полоски, он склонился над поблекшим титульным листом: «Буканьеры Америки» — было написано там, — «Правдивое повествование о наиболее примечательных нападениях, совершенных в последние годы у берегов Вест-Индии буканьерами Ямайки и Тортуги (как англичанами, так и французами), написанная Джоном Эсквемелином (одним из буканьеров, присутствовавшим при этих трагедиях)».

Согласно едва различимому клейму печатника, эта книга была первым английским изданием, опубликованным в 1684 году в переводе с голландского.

Много лет назад Мейнард читал Эсквемелина. Его приятель, историк, расхваливал эту книгу, считая ее единственным надежным источником по ранней истории так называемого Испанского Мэйна, и тот факт, что такая книга существовала — и вообще была написана — свидетельствовал о дерзости и немалой удачливости ее автора.

Эсквемелин приплыл в Новый Мир — как подмастерье — в 1666 году, но едва корабль пришвартовался в Тортуге, юношу продали в рабство. Его купил генерал-губернатор Тортуги, которого он описывал как «самого жестокого тирана и самого вероломного человека, когда-либо рожденного женщиной». Эсквемелин подвергался побоям и голодал, и единственное, что спасало его от смерти, это то, что хозяин понимал — если мальчик умрет, пропадут его тридцать реалов (зарплата умелого моряка тогда едва ли составляла два реала в месяц). Эсквемелин был продан затем хирургу, который его кормил, хорошо с ним обращался, научил его основам хирургии и, наконец, освободил его в обмен на обещание, что если Эсквемелин когда-нибудь окажется при деньгах, он заплатит хирургу сто реалов.

Эсквемелин решил пойти в буканьеры, следующие несколько лет он провел на буканьерских кораблях, в качестве хирурга, — положение, авторитет и жалованье которого были сравнимы с состоянием медицинской науки в те времена, — это значит, что ему почти ничего не платили и почти каждый был над ним начальником. Но он имел неплохую голову на плечах, и, хорошо владея пером, поставил перед собой тяжелейшую задачу — написать хронику эры пиратов. Он все испытал: болезни, сражения, засады, предательство и жестокость, а в 1672 году вернулся во Францию и написал книгу.

Книга имела небывалый успех, но принесла автору не только мировую известность, но и немало хлопот: она вызвала к жизни многочисленные судебные иски, например, иск сэра Генри Моргана, заявившего, что он не имеет ни малейшего сходства с тем хищным и жестоким гением, каким его изобразил Эсквемелин.

Что поначалу привлекло Мейнарда — почему он и стал интересоваться буканьерами — так это то, что они смогли выжить: люди посредственных талантов, не имевшие особых притязаний, ухитрялись выживать в бесплодных пустынях (это метафора, подумал Мейнард, для большинства из нас). Они вызывали тревогу у самой могущественной нации на земле. Многие из них умирали от болезней, многие гибли в бою, или их казнили их враги, — но кто-то достигал богатства, уважения и даже признания.

Они начинали как беглые рабы, подмастерья, не выдержавшие плохого обращения, потерпевшие кораблекрушение моряки, сбежавшие заключенные, — отбросы, случайно или намеренно отколовшиеся от цивилизованного мира. В середине семнадцатого столетия они организовали поселения на Эспаньоле и Тортуге и занимались охотой. Они убивали диких животных, обрабатывали шкуры и коптили мясо на решетках, называвшихся «буканами», — откуда и пошло их прозвище «буканьеры». Они никого не тревожили и, в действительности, помогали выжить многочисленным судовым компаниям, так как обеспечивали их товарами — мясом, кожами и салом — в обмен на материю, порох, мушкеты и спиртные напитки.

Когда человек становился буканьером, его прошлое уничтожалось. Он брал себе новое имя, которое могло происходить от места его рождения (как, например, Бартоломее Португальский или Рохе Бразилиано), или от физического недостатка (Луи Кривозадый, потерявший в бою одну из ягодиц). Они не задавали друг другу вопросов, а от внешнего мира требовали только одного — чтобы их оставили в покое.

Однако в Испании был издан указ о том, что вся торговля с Новым Светом должна вестись только испанскими кораблями. Невзирая на то, что флот из Испании прибывал только один-два раза в год, а по его прибытии — у них уже практически не оставалось провизии. Невзирая на то, что, следуй колонисты букве закона, они обрекли бы себя на жизнь без строительных материалов, без одежды и еды. Колонистам было запрещено выращивать сельскохозяйственную продукцию, делать собственную обувь, вести торговлю с кем бы то ни было.

Таким образом, уже одним своим существованием буканьеры поставили себя вне закона, и потому подвергались частым нападениям испанцев, которые убивали тех, кого могли схватить, и изгоняли тех, кого не могли. В своей извращенной мудрости испанцы ухитрились лишить своих колонистов и моряков жизненно важных средств существования, и, в то же время, они возбудили в этих выносливых, умелых, знающих жизнь в на море и на суше людях глубокую ненависть к Испании.

На одну охоту было трудно прожить, и буканьеры стали нападать на испанские корабли. Они плавали на небольших, быстроходных судах, более маневренных, чем большие, медлительные испанские галеоны… Они действовали скорее смекалкой, чем силой, и использовали оружие, быстро и легко достающее врага в ближнем бою: ножи, тесаки и ручные топорики, которые находили слабину в доспехах испанца и рубили его на части еще до того, как он успевал прицелиться из своей неуклюжей аркебузы.

Слухи о буканьерах разнеслись, как вирус, по испанскому флоту и испанским колониям, сначала пропорционально тем зверствам, которые они совершали, а затем — превзойдя всякую реальность. Как воскликнул один испанский моряк, увидев заполнившую его корабль пьяную рвань с дикими глазами:

«Господи, благослови нас! Это же дьяволы!»

Из всех отчетов, которые прочитал Мейнард, следовало, что самым ужасным из буканьеров был Жан-Давид Hay, взявший себе имя по месту рождения — Ле-Сабль-д'Оллонь, во Франции, — сущий дьявол для испанцев. И если от Моргана еще можно было ожидать снисхождения, то испанец в руках Л'Оллонуа был человеком, у которого оставался только вчерашний день.

Мейнард пролистал страницы книги Эсквемелина. «У Л'Оллонуа была привычка, — читал он, — если человек ни в чем не признавался под пыткой, немедленно разрубать его на части своей саблей и вырывать у него язык; он стремился сделать это, по возможности, со всеми испанцами мира».

Далее, в той же стопке страниц, Мейнард обнаружил ссылку на событие, как раз и сделавшее Л'Оллонуа мифической фигурой. Hay схватил нескольких испанцев, и стремился получить от них информацию, которой они не располагали. Мейнард читал: «Л'Оллонуа пришел в ярость и возбуждение, он выхватил свою саблю и, разрубив грудь одного из этих бедных испанцев, вырвал своими святотатственными руками его сердце, и стал кусать и грызть его зубами, как изголодавшийся волк, говоря остальным: «Со всеми вами я сделаю то же самое…»»

В отличие от испанцев, среди своих собственных людей Л'Оллонуа пользовался популярностью. Он считался бесстрашным и справедливым человеком. Он строго соблюдал законы дележа добычи. И — самое главное — он был очень удачлив. Путешествие с Л'Оллонуа было почти гарантией богатой добычи, которая будет потрачена на надолго запомнившуюся оргию в тавернах и притонах Порт-Ройяла на Ямайке.

Мейнард предположил, что хроника Эсквемелина большей частью неизбежно была основана на слухах — его непосредственное восприятие событий, каким бы оно ни было, прекратилось с его отъездом в Европу в 1672 году. Но работы других историков, находившихся еще дальше от описываемых мест, были, естественно, еще менее достоверными и надежными. Считалось, что эпоха буканьеров закончилась к началу восемнадцатого столетия. К этому времени Испания перестала быть главной силой Нового Мира и превратилась в динозавра, осаждаемого со всех сторон несколькими нациями. Война за Испанское наследство, длившаяся до 1714 года, сделала пиратство ненужным: вместо того, чтобы оставаться вне закона, капитан судна мог вступить в союз с той или иной стороной, и грабить «вражеские» корабли под эгидой избранного суверена.

После 1714 года был установлен порядок, в соответствия с которым человек, напавший на какое-либо судно, считался просто разбойником — независимо от мотивов. И даже легендарный Золотой Век пиратов, о котором было произнесено столько напыщенных романтических речей, был сужен до одного десятилетия. К 1724 году Эдвард Тич («Черная Борода»), Калико Джек Раккам, Сэмюэл Беллами и другие были или мертвы, или избрали себе более прозаические занятия.

Но теперь, сидя голым на земляном полу, прикованный цепью к потолку хижины, редактор отдела «Тенденции» еженедельника «Тудей» осознал, что в своих изысканиях большинство историков были вопиюще небрежны.

Он отложил в сторону страницы книги Эсквемелина, сложил остальные бумаги по датам, и продолжил чтение. Ему потребовалось немного времени, чтобы найти недостающий кусок — это был дневник, который вел первый Л'Оллонуа до того, как вышел в свое последнее плаванье.

В начале 1670-х годов буканьеры стали нападать на испанские поселения в Центральной и Южной Америке. Они превращали население, или даже сам город, в заложников, вышибали любой возможный выкуп и исчезали в своих убежищах. НоЛ'Оллонуа не был более желанным гостем в большинстве буканьерских убежищ. За ним охотились, и связь с ним считалась преступлением, за которое можно было заработать тонну камней на грудь, бамбуковую спицу сквозь уши, или виселицу. Даже по стандартам его коллег, его психопатическая жажда крови считалась чрезмерной. Одно из убежищ закрылось для него после того, как он в пьяном угаре отрубил руки шлюхе, отказавшейся пить вино из заплесневелой бочки.

«То, что они называют обществом, — отметил он в своем дневнике, — слишком меня достало. Я сохраню свою свободу. Я не стану лавочником». Он поднял паруса и двинулся к цепи необитаемых островов, известных под названием «Кайкос».

«Бог не любит это место, — писал он, — значит, буду любить я. То, что Господь называет любовью, приносит мне печаль; а то, что люблю я, является грехом перед Всевышним. Испанцы утверждают, что Бог любит их, если так, то Он дурак».

Мейнард подумал, что острова вполне подходили тому, кто бежал от общества. Они были лишены пищи, воды, леса и животной жизни, так что кораблям не имело смысла здесь останавливаться. Их посещали только потерпевшие кораблекрушение, чье имущество и припасы можно было конфисковать, чьих женщин, если таковые имелись, можно было «обобщить», и чьи жизни можно было сохранить — если человек владел каким-либо полезным ремеслом, — или отнять, не опасаясь возмездия.

Хотя острова эти были не слишком приветливы, они обеспечивали неограниченное число кораблекрушений, так как находились между двумя самыми оживленными глубоководными трассами, ведущими с Кубы, с Пуэрто-Рико и из Южной Америки в Атлантический океан.

«У нас будут посетители, — писал Л'Оллонуа, — и те, кто не достанется Природе, достанутся мне».

Он взял с собой двадцать человек: убийц, чью свободу он купил накануне казни, подкупив власти и пообещав им, что этих людей больше никто никогда не увидит; пьяниц, которых он окрутил в доках; подростков, которых он соблазнил обещаниями романтики и богатства; и шесть похищенных проституток, две из которых оказались беременными, и все — больными. Шлюх он считал для своей миссии не менее важным фактором, чем припасы и порох, — ему нужно было сохранить гетеросексуальное общество. Он утверждал, что гомосексуальность подобна цинге. Она возникала во время длительных плаваний и нарушала слаженную работу команды.

«Если Всевышний и я в чем-то и сходимся, — говорилось в его дневнике, — то это в том, что мы оба питаем отвращение к содомии. Содомит хуже чумы. Он образует странные союзы, стравливает одного человека с другим, требует всевозможных уступок. Подобного поведения можно ожидать от женщин. Во всех других случаях оно создает путаницу».

2 июля 1671 года Л'Оллонуа нашел остров, который его удовлетворил: Юн лежит посередине архипелага — жалкий островок примерно в лигу длиной и пол-лиги шириной — и покрыт кустарником, который может обеспечить пропитание скоту. К востоку располагаются невидимые мели, которые не сможет переплыть ни одно судно, на западе — синяя вода и гавань в виде рыболовного крючка, которая скроет нас и даст возможность устраивать засады. Везде соляные болота и пустоты, которые можно превратить в хранилища воды. Жизнь будет веселой, если шлюхи прекратят свои кошачьи концерты».

В своем дневнике Л'Оллонуа нарисовал грубую карту района, и Мейнард попытался сравнить ее с тем, что он помнил из морских карт. Навидада не было — Мейнард предположил, что Л'Оллонуа никогда его не видел, а Уэст-Кайкос и Саут-Кайкос были грубыми контурами, соприкасавшимися с банкой Кайкос (поле крестиков, обозначавших малую глубину воды). Остров Л'Оллонуа имел вид почки. Он находился в стороне от воздушных путей, от маршрутов судов, и был окружен (по крайней мере, на современных картах) предупреждениями держаться подальше.

В течение более чем трех сотен лет остров оставался невидимым, и этим людям никто не досаждал. Никто здесь не появлялся по своей воле, а если и появлялся — то не по своей, и жить ему оставалось недолго.

Неизвестно, сколь приятной была жизнь Л'Оллонуа на острове — в дневнике об этом ничего не говорилось, — зато известно, что короткой. Последняя запись датировалась б января 1673 года: «На заре я уйду на пинасе, с дюжиной парней. Я подумал, что жизнь может существовать в этой адской дыре, но некоторых вещей крайне не хватает, так что приходится изворачиваться, ртути, так как все шлюхи — чертово отродье — сифилисные; лимонов — зубы у Хиссонера болтаются, как кости в чашке; мушкетов, чтобы заменить те, у которых проржавели замки; рома; золота, так как бывают корабли, которые я не могу захватить со своей крошечной командой, и приходится с ними меняться; и, наконец, нескольких молодых парней и пары здоровых девок — если они вообще существуют на свете! Слишком много детей умирает, еще не родившись или сразу же после рождения, из-за сифилиса, или неизвестно чего.

За главного я оставил своего юного сына; то есть, эта рябая шлюха говорит, что он мой сын, хотя в ее ножнах побывал каждый из мечей нашей компании, но мне нужен сын, так что я не стал ссориться. Он — золотушный чертенок и, может быть, долго не проживет. Шамана Хиссонера я назначил регентом — редкое тщеславие! — как будто я король. А впрочем, почему бы и нет. Любой свободный человек — король. Если ребенок умрет, будет править Хиссонер, пока я не вернусь и не воткнусь в другую шлюху. Я ему верю, потому что он очень меня боится. Он будет убивать, чтобы поддержать мой порядок, потому что знает, что я последую за ним в глубины ада и сдеру с него кожу по кусочкам. Страх — это власть».

Согласно документам, Хиссонер выждал год перед тем, как объявить Л'Оллонуа мертвым. Затем он присвоил себе полную — деспотическую — власть, только символически подчиняясь слабоумному сыну Л'Оллонуа, который получил в наследство от матери белую сифилитическую прядь в волосах. Хиссонер написал Закон и управлял в соответствии с ним.

В 1680 году на внутренних рифах разбился корабль. Среди выживших оказалась юная дочь губернатора Пуэрто-Рико. Решив, что девочка, в силу своего возраста, не может быть носительницей венерических заболеваний, Хиссонер объявил ее своей подопечной и оградил от внимания остальных пиратов. Все сочли, что он сделал это по эгоистическим соображениям. Но это было не так.

Когда девочке исполнилось четырнадцать, Хиссонер ее оплодотворил. Как только она родила здорового мальчика, Хиссонер тихо избавился от сына Л'Оллонуа. Во время тщательно продуманной церемонии, украшенной религиозной и мистической ерундой (как изучавший Библию, Хиссонер мог текстуально оправдать практически любое действие, каким бы диким или несправедливым оно ни было), он объявил, что новорожденный по праву является наследником власти. Сам же он будет регентом, пока мальчик не повзрослеет, чтобы взять власть в свои руки. Празднование сопровождалось таким количеством рома, что ни у кого не хватило голоса для возражений.

Для подстраховки Хиссонер завел с этой девушкой еще троих детей. Затем, когда ему надоела как она, так и докучливые требования похотливых мужчин, он предоставил ее в распоряжение всей компании.

Хиссонер процарствовал до 1690 года; к этому времени его первенцу, которому было приписано происхождение от главаря и которого назвали Л'Оллонуа II, исполнилось пятнадцать лет. Последний свой месяц Хиссонер провел, натаскивая мальчика по проблемам Закона. Когда он удовлетворился содеянным — в конце концов, он дал обществу новое поколение ничем не зараженных правителей, а также правила, по которым нужно жить, — он однажды ночью снял свою робу, пошел поплавать в море и не вернулся.

Мейнард порылся в бумагах в поисках текста Закона. Он был настолько заметным, что Мейнард дважды его пропускал; это была не бумага, но свиток пергамента, покрытый для сохранности толстым слоем блестящего лака.

«Поскольку мы свободные люди, — говорилось в преамбуле, — и имеем право воевать или жить в мире со всеми другими людьми, и поскольку мы в то же время Сообщество людей, в жизни которых должен быть порядок, мы утверждаем следующий Закон и клянемся Всемогущему Господу жить по этому Закону под страхом наказаний, устанавливаемых следующими статьями».

Далее шли статьи:

«I. Каждый должен подчиняться Л'Оллонуа, или, в его отсутствие, Хиссонеру. Неподчинение карается смертью.

2. Тот, кто сбежит, или попытается сбежать, или утаит что-либо, касающееся бегства других, должен быть расстрелян. Попытка бегства карается смертью.

3. Тот, кто нападет на другого члена Сообщества, без приличествующего предупреждения, получит «кошку» (тридцать ударов). Если его жертва умрет, нападающий будет забит до смерти.

4. Тот, кто потеряет в бою руку или ногу, получит 500 реалов; если он потеряет жизнь, его правонаследники получат десятую часть следующей богатой добычи.

5. Тот, кто лишит праведную женщину ее драгоценного целомудрия без ее на то разрешения, будет расстрелян. Праведная женщина — это редкостное достояние, и запятнание ее чести карается смертью».

Первый Хиссонер предвидел, что со временем нужды Сообщества могут меняться, поэтому к статьям он добавил послесловие: «Так как никто не может предвидеть будущее, могут понадобиться дополнения к Закону. Вычеркиваний быть не должно: статьи навечно останутся неизменными. Дополнения будут называться поправками, и их следует прикреплять ниже».

Внизу к пергаменту была прикреплена пачка бумажек — поправки. Всего их Мейнард насчитал двенадцать. Некоторые определяли наказания за проступки, которых не существовало во время написания Закона. Запрещалось иметь радиопередатчик, к примеру. Сообщество держало только один (все другие уничтожались), и он использовался исключительно как приемник. Передача какого бы то ни было сигнала каралась смертью.

Также никто не имел права поглощать какую-либо «фармацевтику», «чтобы обществом не овладело сумасшествие». Все пилюли и сыворотки уничтожались, за исключением пенициллина, который Л'Оллонуа хранил и прописывал всем, у кого был «огонь в водах».

Устроивший дым или огонь, который мог быть виден с проходящего корабля или самолета, подвергался телесному наказанию, если это было днем; то же преступление, совершенное ночью, каралось наказанием с пыткой.

Гомосексуалы допускались в коммуну, хотя и неохотно, в середине девятнадцатого столетия. Молодая женщина привезла на остров желтую лихорадку и заразила ею всех других проституток. В течение месяца женское население острова уменьшилось с двадцати шести до пяти, и, если бы не защита Закона, эти пять выживших скоро бы умерли от чересчур напряженной работы.

«Поскольку все мужчины теперь лишены возможности удовлетворять свои естественные потребности, — говорилось в поправке номер шесть, — и поскольку их жизнеспособность и стойкость страдают от этих лишений, в Закон вносится поправка об учреждении ранга катамитов, к коему следует причислять лучших из захваченных в дальнейшем мальчиков. Они будут обладать всеми правами, установленными для проституток, так как таковыми и будут».

То, что к этому относились с отвращением, было ясно из поправки к этой поправке:

«Эта поправка будет отменена, когда возродится сообщество женщин. До этого времени катамиты будут катамитами и ничем иным. Тот, кто вмешается не в свои дела, будет расстрелян. Дерзость катамита карается смертью».

В одной из ранних поправок признавалась бесполезность денег в повседневной жизни островитян. В случае компенсации за травмы и награды за рвение деньги заменялись продуктами и спиртными напитками. Проституткам было позволено основать свою собственную «валюту», и они избрали деликатесы (орехи, оливки и конфеты), белье и духи. Различные изменения в валютных курсах отмечались в длинном приложении. На данный момент, согласно недавним рукописным пометкам правящего сейчас Л'Оллонуа, самым ценным товаром было следующее:

1) ружья калибра от 6-го до 12-го;

2) репеллент от насекомых «Дип-Вудсофф»;

3) репеллент «Каттер» (не очень хорош от мошкары);

4) свинец;

5) гаитянский ром;

6) новое оружие.

Почему, подумал Мейнард, современное оружие ценилось настолько низко? И если они не пользовались деньгами за последнюю пару сотен лет, что они сделали со всеми деньгами, которые накопили?

Однако гораздо больше Мейнарда озаботила поправка, сделанная в 1900 году. Ей, очевидно, придавалось большее значение, чем большинству других, так как у нее был заголовок: «О детях».

«Поскольку состояние невинности, как можно утверждать, разрушается у всех людей по достижении зрелости, и поскольку потеря невинности вызывает рождение мирского, и поскольку мирской человек является угрозой для Сообщества, так как он обладает понятиями и знаниями, заставляющими его подвергать сомнению (и, таким образом, опасности) тот образ жизни, который мы заботливо лелеем, поэтому, начиная с настоящего времени, Сообщество не будет принимать в свои ряды никого старше тринадцати лет. Все остальные после их захвата подлежат немедленной смерти, так как можно утверждать, что их жизнь прожита полностью, и они не могут предложить Сообществу ничего, кроме разрушения и разъединения, и желания возбудить, как было неоднократно подтверждено, стремление к побегу, что привело бы к обнаружению нашего местонахождения. Ребенок — это всегда голодный едок, чье блюдо можно наполнить подобающей пищей для размышлений; блюдо же мирского человека уже наполнено нездоровой провизией».

В дверном проеме появилась тень, закрыв ему свет. Женщина — Бет — разомкнула концы цепи. Она вытащила один конец с балки, а другой оставила на шее Мейнарда.

— Вставай.

Мейнард встал. Она взяла с полки кожаные брюки и помогла ему их надеть. Внутренняя поверхность кожи все еще была покрыта влажной кровью и слоем жира, и брюки хлюпали, когда Мейнард обвязывал их на талии. Обрывки склизкого мяса задевали его колени; от брюк поднимался тошнотворный запах.

Она намазала жиром его грудь и спину и, жестом указав на выход, произнесла:

— Наружу.

— Куда мы идем?

— Тюэ-Барб согласился с тобой встретится.

— Кто такой Тюэ-Барб? — Боль притупила его мысли; имя это было подобно мотыльку, пролетевшему в сумерках его памяти.

— Мейнард Тюэ-Барб, который был твоим сыном.

Мейнард взглянул на нее:

— Согласился? Очень любезно с его стороны.

— Помни, — сказала она, дергая цепь, чтобы побудить его двинуться к двери, — молодые здесь в почете, потому что они — это будущее. А такие, как ты, — это прошлое. Мертвецы.

Глава 12

Она повела его на цепи по извилистой тропинке в кустах. Когда они приблизились к повороту, Мейнард услышал смех.

Тропа вышла на поляну. Справа находилось прямоугольное строение, раз в восемь-десять больше, чем хижина Бет. У двери была воткнута в песок небольшая рождественская елка, украшенная дешевой мишурой, кожурой от фруктов и кусочками цветной материи.

— Откуда это? — спросил Мейнард.

— Добыча. — Бет пошла быстро, стремясь поскорее достичь противоположной стороны поляны.

Раздался еще один взрыв смеха, и двое молодых мужчин вышли из здания, толкая и хлопая друг друга. Мейнард остановился и уставился на них. Цепь напряглась у него на шее.

На одном из них был безвкусный цветастый саронг, полдюжины браслетов на каждом запястье, и кольца на каждом пальце. Другой был почти голым, белые волосы подстрижены очень коротко. Долговязое, худощавое тело было загорелым, намасленным и безволосым. Единственная его одежда состояла из кожаного гульфика размером с грейпфрут, который чуть не лопался от напряжения.

Когда они увидели Бет и Мейнарда, они перестали веселиться.

Бет, взглянув на них, плюнула на песок и рванула цепь.

Мейнарда дернуло вперед, но он успел оглянуться и увидел, что молодые люди отсалютовали Бет таким же презрительным способом.

Они подошли к следующей поляне, и Бет остановилась за несколько ярдов до конца тропинки.

— Не задерживайся здесь, — сказала она, — иначе я сломаю тебе шею. — Опустив голову и подняв плечи, она шагнула вперед.

На поляне располагалось восемь хижин, каждая обслуживалась одной женщиной. На двух из них были прозрачные одеяния, сквозь которые можно было рассмотреть все детали их тел. На одной — длинная заляпанная шелковая юбка, а выше талии — ничего, кроме губной помады, которая располагалась на ее груди кругами, центром которых были соски. Еще одна носила полный комплект нижнего белья, и при виде проходивших она повернулась к ним спиной, расстегнула сзади штаны и, обнажив свой «полигон», издала мощный залп.

Одна из женщин рассмеялась и обратилась к Бет:

— И этот тип — твое спасение, Гуди? Довольно костлявый.

Другая прокаркала:

— Я найду тебе пса с гораздо лучшим орудием, чем у этого.

— А Рош-то и мертвый будет пострашней, чем этот! — рассмеялась третья.

— Твоя койка ждет тебя!

— Мы увидим тебя здесь еще до наступления новой луны! Мейнард покраснел и опустил глаза. Не заметив, что Бет остановилась, он натолкнулся на нее.

Она сверкала глазами, пылая от ярости.

— Вы, коровы! — крикнула она шлюхам, — я умру от старости до того, как присоединюсь к вам! — Проведя рукой по штанам Мейнарда, она схватила его органы. — А если это для вас ничто, так это потому, что способностей у вас не хватает сделать из этого что-то!..

Убрав руку, она потащила его дальше.

Стараясь за ней успеть, Мейнард спросил:

— Сколько здесь женщин, которые не являются шлюхами?

— Двенадцать, все замужем.

— А сколько мужчин без жен?

— Дюжины две.

— Разве ты не можешь выйти за одного из них?

— Побывав замужем однажды, женщина может выбрать одно из двух: материнство или проституцию.

— Даже если у тебя будет ребенок от… от меня, он вырастет. Ты не можешь вечно быть матерью.

— Материнство длится тринадцать лет.

— Ну так после этого тебе все равно придется стать проституткой.

— Ты думаешь, что знаешь все ответы. — Она рассмеялась. — Ответы знаю я!

— Ты не будешь шлюхой?

— Даже если проживу так долго? Никогда. Кто будет платить за то, чтобы спать со старухой?

— Что же тогда?

Она остановилась и с энтузиазмом на него посмотрела.

— Я буду уважаемой. Мудрой. Со мной будут советоваться. Меня будут ценить. Кормить. Пока не придет время меня убить. Я этого хочу. И это, — она ткнула пальцем в его органы, — может мне дать то, чего я хочу.

Тропа оканчивалась в бухте, со всех сторон закрытой известняковыми скалами. Это, должно быть, была гавань в виде рыболовного крючка, описанная в дневнике: чтобы достичь открытого моря, кораблю нужно следовать по каналу на юг, вдоль естественного мала, а там повернуть на восток, чтобы выйти к устью.

На берегу лежало несколько судов — две пироги, древний «Бостон Уэйлер» и четыре пинаса — полубаркасы — со свернутыми парусами.

Поначалу Мейнард не узнал Юстина. Он стоял у края воды, между Hay и Мануэлем. На нем была новая одежда — белая хлопчатобумажная рубашка, кожаные брюки до колен, как у Hay, и — в кобуре через плечо — «Вальтер ППК».

Когда Бет и Мейнард вышли из кустов. Hay и Мануэль приняли властную стойку — ноги расставлены, руки на бедрах. Hay резко обратился к Юстину, который неловко попытался скопировать их позу.

Мейнард хотел подбежать к Юстину, но Бет удержала его цепью и медленно пошла по берегу.

Не дойдя до Hay нескольких шагов. Бет остановилась и дернула цепь вниз. Мейнард не знал, чего от него ожидают, так что он воспротивился. Она резко дернула вниз и заставила его опуститься на колени.

Он взглянул на их лица — на лицо Hay, на котором, казалось, отразилось убеждение его предка в том, что власть — это страх; на лицо Мануэля, сиявшее не по годам развитым высокомерием; и на лицо Юстина — с нервным, неловким и болезненным выражением при виде отца.

Всем им, казалось, нечего было сказать, поэтому Мейнард в конце концов произнес:

— Как дела, приятель?

— Нормально, — это слово чуть не застряло в горле Юстина. Он повторил громче: — Нормально. Как ты?

Мейнард кивнул. Он не мог отвести глаз от сына. Hay пихнул Юстина, и тот, с трудом подбирая слова, сказал:

— Где остальные патроны для этого? — Он похлопал по рукоятке «вальтера».

— В нашем номере, как ты знаешь. — Юстин взглянул на Hay и, в ответ на очередной толчок, спросил:

— Где?

— В бюро. В верхнем ящике.

Юстин сказал Hay:

— Я и не думал, что он взял их с собой в лодку.

Hay ответил:

— Я скажу, чтобы их забрали. — Он обратился к Бет: — Это все.

Потянув за цепь, она подняла Мейнарда на ноги.

— Нет! — сказал Мейнард. — Дайте мне с ним поговорить.

— Поговорить о чем? — требовательно спросил Hay.

— Я его отец!

— Я говорил тебе…

Ни о чем не думая, Мейнард резко бросил:

— К черту вашу игру в слова! Он мой ребенок, и я хочу с ним поговорить!

Hay заколебался. Затем он напряженно проговорил, обращаясь к Бет:

— Держи его в руках, или я его убью. Клянусь. — Он повернулся к Юстину. — Тюэ-Барб?

Юстину потребовалось некоторое время, чтобы понять, что его спрашивают, согласен ли он поговорить с отцом. Он неловко кивнул.

Hay сказал Мейнарду:

— Ты читал Закон. Ты — мирской человек, которому нет здесь места. Он наш, мы его воспитаем, он не твой. Ты можешь с ним поговорить наедине на этот раз. Но больше никогда.

Hay пошел по берегу, Мануэль последовал за ним. Бет заколебалась, не будучи уверенной, остаться ей, или последовать за ними. Hay жестом приказал ей бросить цепь, и она пошла за ними.

Мейнард перекатился с колен назад и сел. Он похлопал рядом с собой по песку, приглашая Юстина сесть. Юстин взглянул на Hay, ожидая указаний. Нерешительно он сел напротив отца.

Мейнард тихо спросил:

— С тобой действительно все в порядке? Они тебя не трогают?

— Нет. Со мной все в порядке.

— Нам надо подчиняться, делать то, что скажут. Пока мы живы, у нас есть шанс. Что бы они ни заставляли тебя делать, это лучше, чем быть мертвым. Ты знаешь, кто они?

Юстин покачал головой.

— У них странная речь. Я имею в виду, что они, похоже, не из Америки.

Мейнард быстро пересказал Юстину то, что узнал. Закончив, он спросил:

— А что ты слышал?

— Они говорят, что я здесь останусь навсегда. Это так?

— Нет. Я найду способ, как нам обоим отсюда выбраться.

— Они говорят, что убьют тебя. Они действительно…?

— Убьют, если мы отсюда не выберемся. Все, что ты слышишь, рассматривай с точки зрения побега. Каждый факт — все. Думай про себя — сможем ли мы этим воспользоваться? Поможет ли это нам?

— Они мне говорили, что убежать невозможно.

— Что они тебе говорили?

— Что моторных судов нет. Они не держат — как они их называют? — длинноногих судов. — Юстин кивнул в сторону лежавших на песке лодок. — Это единственные лодки на острове.

Мейнард посмотрел на пинасы.

— Если бы мы смогли добраться на одном из них до морских путей…

— Их охраняют, даже ночью.

— Сколько времени мы здесь пробыли? — Мейнард заметил, что его вопрос озадачил Юстина. — Я спал. Не знаю, как долго.

— Это четвертый день.

— Ты ничего больше не слышал? Чего-нибудь, что могло бы нам помочь? Подумай.

— Ничего такого, что ты имеешь в виду. Только тренировка.

— Тренировка в чем?

— Они говорят — в том, чтобы стать мужчиной. — Юстин, глянув в сторону Hay, прошептал. — Как я могу быть мужчиной? Мне только двенадцать! Они, наверное, сумасшедшие!

Мейнард улыбнулся. Он похлопал Юстина по руке.

— Что это за тренировки?

— Они хотят, чтобы я стал хранителем оружия. Вот почему мне разрешили носить это, — он хлопнул по кобуре.

Глядя в глаза Юстину, Мейнард заметил искорку гордости, как будто бы мальчик, несмотря ни на что, был доволен тем, что ему поручено мужское дело. И в глазах Мейнарда, должно быть, появился упрек, так как Юстин отвел взгляд.

— Ты держишь его заряженным?

— Я должен. Л'Оллонуа говорит, что пустое оружие похоже на евнуха, — только внешний вид и никакой силы. Что такое евнух?

— Вытащи пару патронов из магазина и спрячь где-нибудь.

— Зачем?

— На всякий случай. Никогда не знаешь, что может пригодиться.

— Л'Оллонуа говорит, что нам нужно беречь каждую пулю.

— Юстин… если ты будешь его слушать, ты действительно останешься здесь навсегда. Он не друг тебе.

— Он говорит, что если кто-то не друг ему, то он его враг, и его следует убить. Я не хочу, чтобы меня убили.

— Тебя не убьют. Ты слишком важен для него.

— Я? Почему?

— Точно не знаю. Я думаю, что он беспокоится о будущем. Во всяком случае… скажи мне, где они держат оружие?

— Оно есть у каждого. Лишние — у Л'Оллонуа.

— Что они собой представляют?

— Кремневые и капсюльные ружья. У Л'Оллонуа есть старая М-16, но она вся ржавая и не действует.

— Современного оружия нет?

— Нет, кроме этого. — Юстин коснулся «вальтера». — Они их не любят, потому что не могут перезарядить. Когда пули кончаются, им больше негде их взять и приходится выбрасывать оружие. Вот почему они хотели знать, сколько у нас к нему патронов.

— Что делает хранитель оружия?

— Многое. Отливает пули. Их три размера — для пистолета, для мушкета и птичья дробь. Он чинит их; я учусь разбирать замок и вставлять новую пружину. Это странно, — Юстин улыбнулся, делясь с Мейнардом этим открытием, — если о них заботиться, кремневые системы служат вечно. Во всей системе не больше трех движущихся частей.

Мейнард не мог ответить на его улыбку.

— Интересно, что предпринимает мама, — сказал он. Юстин уставился на него.

— Да.

— Тебе не интересно?

— Конечно интересно. Я просто не думал об этом.

— Думай об этом.

— Тюэ-Барб! — позвал Hay. Юстин вскочил на ноги.

— Твой прапрапрадед действительно убил Черную Бороду?

— Нет. Это был какой-то другой Мейнард.

— Они говорят, он. Потому они меня так и назвали: «Убийца Бородача».

— Ну… не спорь. Подчиняйся. Я что-нибудь придумаю. Поверь.

— Хорошо, — Юстин нервничал. — Я должен идти. Юстин повернулся и понесся по берегу. Бет подобрала цепь. Мейнард ее не заметил; он смотрел вслед Юстину, пока он. Hay и Мануэль не исчезли за поворотом.

— Он ушел, — сказала Бет.

— Он там, недалеко.

— Я имею в виду, он ушел. От тебя.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, но…

— Чем быстрее ты это признаешь, тем быстрее пройдет боль.

— Я выбираю боль.

Она мягко потянула, и Мейнард пошел за ней.

— У меня есть для тебя перья, — сказала она.

— Для чего?

— Он же хотел, чтобы ты использовал оставшееся время… — она осеклась, смущенная своей резкостью, — … использовал время, чтобы писать хронику. Как Эсквемелин.

— Хронику? Ты имеешь в виду переписку. Мне нечего записывать.

— Скоро будет, что.

— Откуда ты знаешь?

— Многое кончается — ром, баллончики, цитрусовые. Многое. Поговаривают о том, чтобы есть кожу. Скоро придется брать добычу. Богатую добычу.

Они прошли поселение шлюх, снова обменявшись любезностями, прошли жилище педиков и снова отсалютовали плевками. Когда они подходили к хижине Бет, Мейнард спросил ее:

— Сколько у меня еще времени, по-твоему?

— О, много, — ободряюще сказала она. — Я только начала ощущать легкие боли, которые говорят о том, что мой цикл начинается. Я бы дала тебе очень много времени.

— Серьезно? — Мейнард подсчитал. — Я бы дал себе не больше недели.

* * *

Он подождал, пока ее дыхание не стало ровным и глубоким. Затем, чтобы было наверняка, он подождал еще несколько минут. Бет захрапела. Ее губы двигались, бровь выгибалась, когда она спорила с существом, которое ей снилось.

На ощупь, проведя рукой по цепи, он нашел замок. Он не видел цифр на замке, поэтому он подполз ко входу и, откинув шкуру, поднял замок к лунному свету. Он набрал 000, и замок открылся.

Свои движения он соизмерял с ее храпом. Когда он освободился, он снова соединил при помощи замка концы цепи, запер его и перекрутил колесики. Он смутно надеялся, что это снимет с Бет вину за его побег. Если утром они найдут замок открытым, они могут обвинить ее в том, что она его отпустила; если же замок окажется прочно запертым, они могут счесть его побег проявлением волшебства, или, по крайней мере, ловкости его рук, и подумают, что они удачно от него избавились.

Он выполз из хижины и поднял палец на ветер. Мягкий ровный бриз дул с севера, так что он направился на юг. Он не имел представления о приливах и местных течениях, но знал, что ветерок, дующий от берега, поможет ему отплыть подальше от острова.

Он не стал пытаться найти или освободить Юстина. Он был уверен, что мальчика держат взаперти, под охраной. Даже если бы он и смог его освободить, он не хотел подвергать его опасностям, на которые готов был отважиться сам, — плыть в одиночку в открытом океане, пока ему не встретится земля или судно. Юстин будет здесь в безопасности, а он вернется с вооруженной помощью. Он убедил себя в том, что, независимо от того, что он может натворить, мальчику Hay не станет причинять вреда. Он обдумал все возможные причины, по которым Hay мог бы наказать мальчика за побег отца, но ни одна не показалась ему достаточно веской. Хотя из того, что он читал и видел, он сделал вывод, что Hay считал жестокость и насилие естественными средствами убеждения.

На южной оконечности острова, на берегу, он нашел плавучее бревно. У него не было ни времени, ни подручных средств для того, чтобы сделать нормальный плот, но он хотел взять с собой что-нибудь, что могло держаться на воде, что-то, на чем он мог бы отдохнуть. Он столкнул бревно в воду и проверил его Рукой, чтобы убедиться, не трухлявое ли оно и не такое ли промокшее, чтобы утонуть. Оно оказалось сухим и легким, и резво поворачивалось на воде.

Он ступил в воду. Когда вода дошла ему до груди, он, взяв бревно под мышку, свободно поплыл, следя за ветром и течением. Если и было какое-то течение, то очень слабое, и Мейнарду помогал ветер, он дул в сторону от острова.

Он был примерно в пятидесяти ярдах от берега, когда ощутил жгучую, колющую боль в бедре. Он чуть не вскрикнул, но вовремя зажал себе рот. Медуза, сказал он себе. Или какой-нибудь крошечный кусачий морской жучок. Он не был ни укушен, ни порезан, не было и кровотечения.

Он протянул руку и коснулся бедра, и внезапно его рука как бы воспламенилась. Он крякнул в шоке и отдернул руку, и то, что его жгло, проехалось по его животу, оставляя невообразимо жгучие следы.

Он крутанулся в воде, и подбородком задел нечто мягкое и тонкое, как воздушный шарик, — матовый белый пузырь, плавно закачавшийся от его прикосновения. «Военный кораблик»^[38].

Инстинктивно он замолотил руками, чтобы отплыть от медузы, и запутался в клубке ядовитых щупалец, висевших под пузырем. Он плескался, лягался и измазал ядовитыми лентами лицо и грудь. Это было похоже на ощущение, как если бы кто-нибудь срезал с него кожу горячим ножом.

Он ударил медузу бревном, так что она отлетела в сторону, и постарался выплыть на чистую воду, еле сдерживая вопли, рвавшиеся у него из горла.

Он был свободен, и на мгновение ему показалось, что он сможет держать себя в руках. Но затем новые ленты обожгли ему спину, а другие оказались между ног и опалили внутренние поверхности бедер.

Он опять лихорадочно повернулся, и увидел вокруг армаду матовых белых пузырей. Он оказался среди стаи «корабликов».

Тогда он, наконец, закричал. Он забил руками и ногами, и каждое движение приносило новую боль.

Вопя, извиваясь, взбивая фонтаны воды, он понесся к берегу. Ноги его коснулись дна; он попытался бежать. Он царапал ногтями грудь, стараясь содрать боль.

Бросившись на землю, он стал корчиться на влажном песке. Эти движения не облегчали боли, но он не мог оставаться спокойным. Он брыкался, катался и вертелся, как обезумевшая марионетка.

Затем что-то ударило его по груди и прижало к песку.

— Дурак чертов! — послышался голос. Он дернулся.

— Лежи тихо! — скомандовал голос. — Болван!

Не дождь ли это был? Со свистом на него лилась жидкость, теплая и едва пахнувшая. Ощущение было приятным. Там, куда падала жидкость, боль, как будто, утихала.

Он попытался заговорить, но язык его так распух, что, казалось, забил весь рот. Тяжелый туман заполнил голову.

Он услышал другой голос, споривший с первым. Мужской и женский.

— Тебя предупреждали.

— Он не…

— Он мог бы…

— Но он…

Голоса стихли. Его это не интересовало, так как он счел их галлюцинацией.

Вопль. Не его. Еще вопль. Женщина. Почему женщина кричит? Опять вопль, он все тянулся и тянулся.

Мейнард сел и тряхнул головой, боль слегка утихла. А вопли не прекращались.

В стороне он увидел Бет. Она лежала на песке голая, разбросав в стороны руки и ноги. Ее живот, грудь и ноги были исполосованы красными рубцами. Нежный матовый пузырь — «военный кораблик» — все еще лежал рядом. Она была опутана его щупальцами.

Увидев его, она крикнула:

— Писай на меня!

— Что?!

— Писай! Это единственный способ! Я это сделала для тебя.

Он сделал так, как ему было сказано, и вскоре ее вопли перешли в стоны и всхлипывания.

* * *

Леонард Хиллер был полон праведного негодования, как происходило с ним всегда, когда объект отказывался от интервью, — особенно такой объект, который притязал на звание журналиста.

— Что вы имеете в виду, когда говорите — Траск сказал «нет»? Да за кого он себя выдает?

— «Нет» — это именно то слово, которое он произнес, — ответила Дэна, сверяясь со своей записной книжкой. — Он сказал, что наш еженедельник лучше пусть… обосрется, но интервью он не даст. То есть, он сам этого не говорил, это сказал его представитель.

— А вы что ему ответили?

Дэна покраснела.

— Я сказала ему, что — могу поклясться — именно поэтому он и сваливает: его выгнали за то, что он говорит женщинам непристойности.

— Где Траск сейчас?

— В Нассау. Через день-два он уедет. Собирается плыть на острова.

— Сообщите в Майами, чтобы послали туда корреспондента. Я хочу, чтобы он побывал на борту этого судна. Меня не волнует, если ему придется самому нанять корабль и гнаться за Траском. Мне нужно его проинтервьюировать, и я не собираюсь бросать это дело только потому, что он такой застенчивый. Он же отец современных «Новостей»! Он уедет, и для миллионных компаний наступят тяжелые времена. Человек, которому в Америке верят больше, чем кому-либо другому, сам теперь не доверяет телевидению. Двести тридцать миллионов верят каждому его слову, а он внезапно делает вывод, что ему и говорить-то не о чем. Вот это сенсация!

— Сенсация состоит в том, что он не продается. В наши дни это означает, что он стал чуть ли не мессией.

— Если потребуется, корреспондент в Майами может нанять самолет.

Дэна кивнула.

— Опять звонил тот человек из Береговой Охраны.

— Какой человек?»

— Насчет Мейнарда.

— О, Господи…

— Он говорит, что беседовал с летчиком, который перевозил Мейнарда с сыном на какой-то остров. На следующий день они исчезли.

— Я же вам говорю, что он надел парик и сделался аборигеном.

— Проблема в том, что он взял с собой сына.

— И что?

— Его мать звонила в Правление.

— Откуда вы знаете?

— Мне оттуда звонили. Они интересовались, что я знаю об этом деле.

— Если компания решит организовать экспедицию для его поиска с помощью судов и самолетов, то это их дело.

— Они, честно говоря, этого не хотят делать. Бывшая жена Блэра занимается рекламным бизнесом. У нее куча клиентов, которые дают свои объявления в «Тудей». И во все другие наши бумажки: «ТВ-неделя», «Здоровье и счастье», — любые, какие ни назовите.

— Она нам угрожает?!

— Не то чтобы угрожает, но она… скажем, стремится найти своего ребенка. Она уже пыталась и ФБР вовлечь в это дело.

— На каких основаниях?

— Похищение людей.

— Бог ты мой…

— Она собирается ехать его разыскивать, и требует нашей помощи. Я бы не сказала, что я ее за это обвиняю.

— Я ее тоже не обвиняю. Но что я должен делать, по ее мнению?

— Вы говорили о чартерном самолете…

— Да, но… Ладно, — Хиллер вздохнул. — Звоните ей.

Глава 13

Каждый день на заре пинасы покидали бухту, и каждый вечер на заходе солнца они возвращались — пустыми. В отчаянии люди дважды нападали на местные рыболовные суда, топили их и убивали рыбаков, но победы эти были такими никчемными, добыча такой жалкой — несколько бушелей раковин, одна-две дюжины колючих омаров, — что они перестали досаждать местным судам и плавали в другие районы.

Мужчины скучали, становились беспокойными, тосковали по пище более изысканной, чем сушеная рыба и пюре из маниоки. Полдюжины коров еще не отелились, так что говядины было в обрез, а на нескольких оставшихся свиней — тощих и жестких даже в лучшие времена — напала какая-то болезнь, из-за которой глаза у них опухали и не могли открываться, кожа сморщивалась, и они шатались на ногах. В голове у Hay все еще были свежи воспоминания об эпидемии обезвоживающего поноса, так что всю подозрительную пищу он объявлял несъедобной.

Спиртные напитки рационировались. Это был такой шаг, на который Hay идти не хотелось, потому что алкоголь — хорошее средство от неудовлетворенности. Пьяного мятежника можно держать под контролем, он проспится и забудет о своем бунте; мятежник же угрюмый и трезвый думает слишком ясно, замышляет чересчур много интриг, и вообще непредсказуем. Но алкоголь у них кончался, и Hay решил, что лучше поддерживать полупьяное состояние полдня у половины своих людей, чем рисковать, если все мужчины будут все время трезвыми.

Рационирование, однако, скоро было нарушено петицией от проституток. Они выдвинули аргумент, что Сообщество, конечно, может пострадать политически из-за полного воздержания, но они в это время страдают физически в руках разъяренных мужчин. В пьяном виде их посетители были податливыми; трезвые, они были невыносимы. Так что проститутки добились возобновления прежних рационов для себя и послужили причиной сходного требования от жен, которым было легче, чем проституткам, в том плане, что они страдали от буйства только одного мужчины. Hay согласился с этими доводами и восстановил прежний рацион мужчины в размере бутылки в день.

Дни Мейнарда проходили в скучной рутине. Утром его будила Бет и уговаривала обслужить ее сексуально. Как бы ни был он против — а в душе он всегда был против, так как каждый акт потенциально являлся актом, дающим жизнь ее телу и, следовательно, забирающим жизнь из его тела, — она угрожала, улещивала его, щипала, растирала, массировала, пока, неизбежно, не добивалась своего.

Его чувства к ней были двойственными — она спасла ему жизнь; он отплатил ей, попытавшись бежать и причинив ей боль, и от этого он испытывал чувство вины. Ее заступничество было порождено чистым эгоизмом, и, обслуживая ее, он выполнял свою часть договора, а поэтому считал, что свои обязанности он выполняет честно. Интимные отношения стали создавать какую-то (если не сказать больше) степень привязанности; она была требовательной — но заботливой, ненасытной — но нежной. Она была проста, открыта, и полностью поглощена своим крестовым походом за достижение идеального положения в Сообществе.

Или по причине неспособности, или намеренно, она отказывалась обсуждать жизнь, текущую за пределами острова. Она утверждала, что ничего не знает о своем существовании до того, как оказалась на острове, но Мейнард был уверен, что провал в ее памяти был прямым результатом железной решимости уничтожить все, что могло помешать ее выживанию и успеху в рамках законов и традиций. Воспоминания порождают тоску, которая, в свою очередь, вызовет бесплодные мечты. Лучше не иметь воспоминаний.

Она не позволяла Мейнарду говорить о внешнем мире, не были под запретом только разговоры о его семье. С большим вниманием слушала она его рассказы о жене — но не о том, что она носит, что делает, а о том, что она за человек — нежный или холодный, резкий или терпеливый. И она хотела знать все о том, как растить ребенка. Разговоры всегда сводились к этому — чего она достигнет как мать. Она на самом деле очень заботилась о ребенке, который еще только должен был появиться, и Мейнарду ее тревоги казались трогательными.

Однажды он обратился к ней с просьбой помочь ему бежать, поработать с ним ночью, чтобы построить плот или лодку. Он обещал взять ее с собой, и позаботиться о том, чтобы ребенок родился в лучшем родильном доме, и бесконечно поддерживать ее материально.

Она, рассердившись, обвинила его в том, что он нарушает правила. Он не мог сказать, была ли ее ярость настоящей, или то было проявлением замешательства, вызванного тем, что он посеял нежелательные сомнения в идеально устроенном саду ее мыслей. Он попытался объяснить, что с его точки зрения, любые действия оправданы, если они направлены на то, что он хочет жить. Она ответила ему, что он понапрасну сотрясает воздух, и запретила ему поднимать этот вопрос в дальнейшем.

Он решил, что ее нежелание, хотя бы отчасти, было основано на глубоком страхе перед неизвестностью. До того, как он мог хотя бы надеяться, что она выслушает его в следующий раз, ему придется — каким-либо способом, исподволь — убедить ее, что она сможет выжить и в других краях.

После занятия, которое она называла «утренним размножением», она его кормила. Мейнард научился никогда не смотреть на еду, всегда задерживать дыхание перед тем, как взять ее в рот (блокируя таким образом органы вкуса), и напевать во время жевания, чтобы не услышать, как однажды случилось, хруст птичьего черепа на зубах. Если Бет случайно отворачивалась, когда он ел, он спешил выбрать из своего горшка насекомых и слизняков, но она обычно наблюдала за каждым его глотком. Она походила на утонченную хозяйку кошки, полную решимости поддерживать в своей любимице состояние наилучшего здоровья.

Они всегда совершали утреннюю прогулку, наблюдая, как конопатят и смолят корпуса судов, шьют паруса, как женщины стирают, кипятя одежду в морской воде, собирают корни и птичьи яйца; смотрели на пастуха, возившегося с травами и растиравшего коров, чтобы отелы были удачными, на свинаря — молодого человека, который ослеп, как сказали Мейнарду, при взрыве аккумулятора, облившего его кислотой, — тот сидел на корточках в загородке для свиней и горевал по случаю печального состояния его подопечных, и на Hay и Хиссонера, сидевших, скрестив ноги, на выступавшем в море утесе и ждавших от своих разведчиков знака об успехе.

Бет проводила его и мимо оружейногохранилища — хижины, всегда охраняемой, расположенной рядом с хижиной Hay, — но только тогда, когда детей там не было. Он умолял ее позволить ему посмотреть на Юстина, даже издалека и из прикрытия, но она всегда мягко ему отказывала. Для него Юстина не существует, говорила она, он теперь другой человек. Эллиптические доводы Мейнарда, типа: «Если я мертв, а он — другой человек, то он не увидит меня, а я не узнаю его, что же здесь страшного?» — она всегда отвергала с молчаливой улыбкой.

Большую часть дня он проводил прикованным к крыше хижины (шифр на комбинационном замке был изменен) и писал, опуская заостренное перо в горшок с рыбьей кровью (для интенсивности цвета), смешанной с соком ягод (для того, чтобы записи сохранялись надолго), — писал историю рода Л'Оллонуа на свитке коричневой оберточной бумаги, позаимствованной, как он предположил, с какого-нибудь несчастного судна. Эта писанина была нудной работой, но она отвлекала его от бесконечных поисков путей побега.

Ему казалось, что он обдумал все возможные варианты, и все, о чем он думал, казалось или фантазией, или самоубийством. Все его планы начинались с того, что он избавится от цепи на шее. Это он сделал бы или открыв замок отмычкой, или, если будет необходимо, разломав хижину и унеся цепь с собой. Украсть лодку было сомнительно, и если бы даже это ему удалось, он не мог быть уверен, удастся ли ему освободить Юстина. Если бы он смог раздобыть лодку и добраться до Юстина, он мог бы провертеть дыры в остальных лодках, и, сделав их временно бесполезными, уплыть. Но он видел, насколько быстро может быть починена поврежденная лодка, и с каким умением эти люди разбирались в ветрах и приливах. Его схватят, не успеет он проплыть и мили.

Его план должен быть совершенным, без фактора риска. Другого шанса ему не представится — его сразу же убьют. Перспектива собственной смерти волновала его все меньше и меньше; свой конец он стал считать почти неизбежным. Но его конец стал бы концом и для Юстина — не физическим концом, но потерей всякой надежды, обреченностью на лишенную надежд жизнь. Эти сантименты в самом себе ему не нравились — он хотел стремиться к бессмертию, хотел стремиться изменить мир. И больше всего он хотел, чтобы у Юстина была возможность выбора.

Постоянно он думал о том, не помолиться ли ему, но чувствовал себя придурочным лицемером. Нечто подобное он испытывал в детстве: «Господи, если я сдам этот экзамен (или договорюсь о свидании с Сьюзи, или что угодно), то клянусь, что я…». Как только кризисная ситуация проходила, молитва оказывалась забытой.

Что он будет делать, если спасется? Изменит ли он свою жизнь? Он этого не знал. Он будет ценить ее гораздо больше, это точно, каждую минуту он будет считать драгоценной — не как что-то такое, что нужно хранить и беречь, только ради нее самой, но как нечто, что нужно наполнить переживаниями и познанием. Он потерял способность удивляться; он постарается ее вернуть, и сохранить для Юстина. Но думы эти думать легко и просто. Перед ним же стояла трудная проблема: как спастись с этого дьявольского острова?

Он подумывал, не выкрасть ли радиопередатчик из хижины Hay. Если, как он читал в Законе, за передачу сигналов полагалось наказание, то это должно означать, что по этому передатчику что-то передать было можно. Но, если даже принять, что он сможет совладать с охранником — «А что я, — подумал он, чуть не рассмеявшись, — смог бы предложить ему?» — С кем связаться? Что сообщить? Можно было послать сигнал SOS всем судам, дав при этом широту и долготу (которые ему пришлось бы назвать наугад). Можно было бы попробовать связаться с Морской Службой в Майами или Нассау. Но для того, чтобы обеспечить связь через пятьсот или тысячу километров водной поверхности при переменной погоде, требуется передатчик немалой мощности с комплектом батарей.

Размышления Мейнарда всегда заканчивались слабой надеждой на то, что их, может быть, кто-нибудь ищет. Когда он ловил себя на этой мысли, он понимал, что пора дать отдых своей голове. Никто его не будет искать, потому что никого особо не заботило случившееся с ним — эта мысль его слегка огорчала, но ничуть не удивляла. Ни перед кем у него не было никаких обязательств, и ему никто ничем не был обязан. Его исчезновение приведет в ярость Хиллера, так как причинит ему массу неудобств, и возмутит пару издателей других журналов, которые ждут от него статей. Больше его некому ждать, но это его не очень-то тревожило. Его беспокоил именно тот факт, что это его не тревожит. Он решил, что — Бог свидетель — жизнь представляет собой нечто гораздо большее, чем просто стремление выжить, и посмеялся над собой из-за того, что только сейчас пришел к этому выводу.

Единственной их надеждой была Девон. Она, должно быть, уже рвет и мечет. Она, вероятно, потребовала мобилизовать полицию, позвонила в Белый Дом, и угрозами довела Хиллера до сумасшествия. Мейнард беспокоился только о том, что ее шумиха не принесет никакого результата, пока не будет слишком поздно.

* * *

В конце дня Бет купала Мейнарда в океане, кормила его, и снова вела на прогулку.

Однажды вечером они наткнулись на Hay, сидевшего в одиночестве на обрыве над бухтой, и смотревшего, как два его пинаса стремятся поймать хотя бы дуновение ветра, чтобы вернуться домой. Бет дернула цепь, чтобы побудить его продолжать путь, но Мейнард воспротивился. Услышав звон цепи. Hay обернулся.

— Просто проходили мимо, — извинилась Бет. — Сейчас уходим.

Мейнард ожидал, что, коротко кивнув. Hay опять обратит взор на море. Вместо этого он спросил:

— Как твоя писанина?

— Понемножку с каждым днем.

— Теперь ты знаешь о нас все, что можно знать.

— Едва ли. Я знаю ответы на некоторые «что» — что делать, как вы сюда попали, чем вы живете, — но не знаю ответов ни на одно «почему» — к примеру, почему вы здесь живёте, зачем делаете то, что делаете, почему вас никто до сих не обнаружил.

— Слишком много вопросов, сначала средний: мы делаем то, что делаем, чтобы жить. Жить — это оставаться живым. Почему нас никто не обнаружил? Мы принимаем все меры предосторожности. К нам никто не приезжает; приезжаем к ним мы.

Жестом Мейнард указал на два пинаса.

— И никто ни разу не вышел в море по своей воле, не попытался бежать?

— Бывало, но всегда безуспешно. Один человек следит за Другим, и в каждой лодке есть человек — один, по меньшей мере, — не раз и не два обязанный мне жизнью. Но дело не в этом. Куда им бежать?

— В неизвестное. Оно в любом случае может быть лучше, чем это.

— Нет никакого неизвестного. Они знают, что там. Их научили. У некоторых — таких, как Тюэ-Барб, — сохранились воспоминания, но время позволит нам выставить их в истинном свете.

— Да что они знают о той жизни?

— Правительства, состоящие из коварных мошенников и проклятых негодяев, из которых половина занята тем, что стремится сохранить свой кусок, а другая половина — тем, что пытается свергнуть первых, дабы иметь возможность проводить в жизнь свое собственное негодяйство. Нищета, голод, дармоеды, служащие правителям, которых они не знают. Так было всегда, и так оно и будет продолжаться.

— А что вы имеете здесь? Нищета, болезнь, тяжелая работа…

— Свобода…

— Свобода в чем? Убивать людей?

— Убивать, убивать… почему смерть тебя так заботит? Взрывается гора, и гибнут тысячи, река выходит из берегов, и гибнут тысячи; один народ идет войной против другого, и гибнут миллионы. Это считается естественным. Но административная смерть, — Hay провел пальцем по горлу, — заставляет праведников неистовствовать, в то время как на самом деле это так же естественно, как и все другое, — чистый, быстрый и безошибочный способ вырезать болячку, жизненно важная хирургия. Тот, кто игнорирует гниющую рану, надеясь, что она пройдет сама по себе, отравляет себя целиком. Отрежь, прижги и разделайся с ней.

— Я не могу с этим согласиться.

Hay громко расхохотался.

— Говорит нарыв хирургу: «Я не могу с этим согласиться». «Это самая нечестная мера». С чем ты можешь согласиться и с чем не можешь, меня не интересует. Как и тебя. Это будет сделано.

— Какой цели это послужит?

— Мы избавимся от тебя, от назойливости, и — главное — от смуты в сердцах.

— И от хроникера, — с надеждой заметил Мейнард. — Вам нужен человек, чтобы писать вашу историю.

— Но не такой, чье мышление отравлено насквозь, с установившимися понятиями. Если потребуется, я обучу кого-нибудь.

— Как долго, по-твоему, это все может продолжаться?

Hay пожал плечами.

— День, год, век. Кто знает? Утверждают, что это окончилось триста лет назад, но это не так.

— Но с этим будет покончено.

— Конечно. Когда будет, тогда и будет. Я простой человек, и у меня простая задача, какая была у моего отца и будет у моего сына, — поддерживать жизнь одного поколения.

— Сколько лет твоему сыну?

— У меня нет сына.

— Как же тогда… — Слова Мейнарда были прерваны рывком цепи.

Hay улыбнулся Бет.

— Ничего, Гуди. — Он обратился к Мейнарду. — У меня был сын. Его мать умерла при родах — это самое лучшее предзнаменование, потому что это значит, что вся ее сила, — а не только часть ее, — перешла в тело ребенка. Он был убит в схватке.

— Сколько лет ему было?

— Десять. Его готовили к…

— Десять? Он сражался в десять лет?

— Само собой. В тринадцать он стал бы мужчиной. Он сражался хорошо, но был неосторожен. Он слишком хотел угодить. Поэтому погиб.

Пинасы, один за другим, скользнули в бухту. Hay встал и размял ноги.

— Я размышлял кое о чем, — сказал он. — Мне нет необходимости спрашивать тебя; нет необходимости тебе об этом сообщать. Но я думаю, что это может тебя обрадовать, поэтому скажу.

«Временная отсрочка», — подумал Мейнард и ответил:

— Пожалуйста, скажи.

— Когда ты выполнишь свою задачу с Гуди, и будешь отправлен по назначению, то, думаю, я усыновлю Тюэ-Барба. Мне кажется — в нем есть задатки вождя.

Мейнард стоял, пораженный.

Hay похлопал его по плечу.

— Я думал, тебе это должно понравиться, — сказал он и стал спускаться вниз, к бухте.

* * *

Мейнард внезапно проснулся от какого-то звука в темноте. Это был звук рога — глухой, монотонный и печальный — именно такой звук, как представлял себе Мейнард, сзывал на бой библейские воинства.

Бет была уже на ногах. Поспешно обернув цепь вокруг его шеи, она жестом указала ему на дверь.

— Что за…?

— Охота. Иди!

— Ночью?

— Иди, — она его лягнула. — Десятая часть этой добычи моя. Уж я-то не опоздаю.

Она поспешно двинулась вперед, и он шел за ней по пятам.

Ночь уже почти прошла; между кустами он различал отсветы зари. Он слышал кашель, чиханье, приглушенные ругательства и треск ломаемых веток, когда другие бежали по тропинкам.

Показалась поляна, и Бет перешла на шаг. Другие женщины остановились на краю поляны, но Бет — очевидно потому, что ей принадлежала часть добычи — было позволено выйти вперед, взяв с собой Мейнарда.

Hay стоял перед своей хижиной, перепоясанный двумя кобурами с пистолетами, за поясом у него были кинжал и абордажная сабля. Рядом с ним стоял Хиссонер, а перед ними — Мануэль и Юстин. В песок был воткнут светивший вверх фонарик, в глазах Юстина отражались страх и возбуждение.

В центре круга стоял огромный котел, и, увидев, что все в сборе, Хиссонер сделал шаг вперед и высыпал в котел порох из порохового рожка.

— Пейте, — сказал он, помешивая содержимое котла, — чтобы каждый из вас обладал силой десятерых, чтобы вы добились славы ради Сообщества и ради себя, и чтобы у вас не было страха. Аминь.

Каждый мужчина торжественно отведал из котла, опустив в него чашку или шляпу, или собственные руки. Мужчины кашляли, брызгались, смеялись, хлопали друг друга по спине и пили снова.

Hay пригласил к котлу обоих мальчиков. Мейнард понял, что Мануэль знал, чего нужно ожидать: он задержал дыхание, плеснул жидкость себе в рот. Он задохнулся, глаза его заслезились. К удивлению Мейнарда, он выпил и во второй раз, как будто бы знал, что ему потребуется вся храбрость, которую дает алкоголь.

Мейнард надеялся, что, перед тем как пить, Юстин взглянет на него; он хотел обменяться с ним улыбкой или подмигиваньем, — отчасти потому, что ему хотелось поддержать и ободрить мальчика, но главное, он хотел увериться в том, что связь между ними не ослабла.

Но Юстин не смотрел на него. Он погрузил ладони в котел, он постарался проглотить как можно больше, пока рвотный рефлекс не заставил его выплюнуть все в виде душа. Мужчины рассмеялись, но Юстин даже не покраснел. Он отпил еще, и на этот раз ему удалось удержать все внутри себя.

Присутствующие криками выразили одобрение. Hay хлопнул Юстина по спине, и тот гордо улыбнулся.

В животе у Мейнарда образовался комок, и уши его запылали.

— Гуди, — обратился Hay к Бет, — это будет тебе наследством от Роша. Да будет оно богатым.

— Я в любом случае богаче его, Л'Оллонуа! — Бет со смехом выпила. Ее плечи передернулись, и она закашлялась. — Боже, возлюби этого виноторговца! Серный пламень прожег мне кишки! — Смеясь, она выпила еще.

— Теперь ты, писака, — сказал Hay Мейнарду. — Не встречать же тебе сегодняшний день без огня в желудке!

Склонившись над котлом, Мейнард бросил взгляд на Юстина. Тот ему улыбался. Мейнард улыбнулся ему в ответ и подмигнул. Затем он заметил, что глаза Юстина были какими-то остекленевшими, улыбка застывшей, и смотрел он не на отца, а куда-то вдаль, отвлеченным взором.

Мейнард выпил. Он глотал медленно, тонкой струёй пропуская жидкость по пищеводу. Она обожгла ему горло, разлилась паутиной по груди и опустилась на дно его пустого желудка подобно струе раскаленной лавы. Во рту остался тягучий привкус рома, чистого спирта и серы.

Hay поднял руки, призывая к тишине. Несколько мужчин бросились к котлу за очередным глотком, затем вернулись на свои места.

— У нас есть сведения о тяжело нагруженном корабле, — сказал Hay, — идущем под парусами с юго-запада. Груз неизвестен, команды — чертова дюжина. Несомненно, есть оружие. Если кто-нибудь из вас хотел бы увильнуть, пусть так и скажет.

За громкими выкриками «нет» последовал смех и очередные пробежки к котлу.

— Делить будем как всегда, за исключением следующего:

Гуди Санден возьмет десятую часть, по своему выбору, до дележа. Любой, отделившийся от компании, подлежит немедленной смерти. — Hay положил руки на плечи обоих мальчиков. — Каждый из этих парней получит по половине доли, потому что именно они подманят добычу.

Мануэль ухмыльнулся. Юстин все так же улыбался с отсутствующим видом.

— Вы его не возьмете! — крикнул Мейнард, указывая на Юстина.

— Возьмем, писака, и тебя тоже! — Hay улыбался. — Он должен изучать свою науку хирургии, а ты должен ее описывать. Гуди, ты и писака поедете в пинасе Хиссонера. Парни будут со мной. А теперь, — он повысил голос, чтобы его слышали все, — давайте готовиться. Пусть нас немного, но сердца наши храбры, и чем нас меньше, тем крепче наш союз и тем больше доля каждого.

Последние слова Hay произнес с необычайным подъемом, и у Мейнарда появилась мысль, что все это было частью ритуала; когда Hay договорил, вперед выступил Хиссонер и продолжил:

— Склоните свои несчастные головы, — сказал он. — Господи, будь с нами в этот день, ибо идем мы на испытания, о которых не ведаем. Укрепи сердца наши и руки наши, ибо то, что мы делаем, мы делаем во имя Твое, во имя Иисуса Христа, Спасителя нашего. Аминь.

После этого благословения заговорил Hay:

— Воспламените свои сердца, ребята, разогрейтесь, как черти, ибо этот денек будет похож на наши прежние дни.

* * *

В каждом пинасе плыло по шесть мужчин. Мальчики, так же, как Мейнард и Бет, являлись дополнительным грузом. Они сидели посередине, у мачты, где их можно было видеть и с носа, и с кормы, где никакое небрежное движение, никакое внезапное смещение веса не могло повлиять на равновесие неустойчивого судна.

Капитан располагался на корме, у руля. Его помощник — в лодке Мейнарда. Это был заросший щетиной молодой человек, который подпилил свои зубы в виде клыков, и которого, как слышал Мейнард, звали Джек-Летучая Мышь; он сидел на корточках между сиденьями и управлял парусом. На переднем сиденье располагался снайпер. Рядом с ним было закреплено ружье с длинным стволом. В носу были выдолблены места для порохового рожка, пуль и запасных кремней. Остальные четыре человека сидели на веслах. У каждого был пистолет, топорик, тесак и кинжал. Пьяные, они вели себя тихо, так как были достаточно дисциплинированы, чтобы знать необходимую им для подогрева дозу.

На веслах они вышли из бухты. В открытом море были подняты паруса, и пинасы бесшумно поплыли, подгоняемые легким ветерком. Позади встало солнце; золотые искры засверкали на серой поверхности океана.

Первой шла лодка Hay. Глядя на спины находившихся в ней людей, Мейнард смог различить Юстина — сидевшего прямо и напряженно — по ремню портупеи на фоне рубашки.

Когда остров превратился в серо-зеленое пятно на горизонте, Hay свистнул. Его помощник опустил парус, и помощники в других лодках сделали то же самое. Других судов нигде не было видно.

Они ждали, сгорбившись в пинасах, слушая плеск воды о деревянные корпуса и редкие всплески, когда рыба, в погоне или стараясь спастись, нарушала ровную поверхность воды. Солнце вставало все выше и становилось все горячее, и Мейнард почувствовал, что спина его начинает гореть.

— У тебя есть с собой жир? — спросил он Бет.

— Нет. — Она нажала пальцем на плечо Мейнарда. Белый после нажатия кружок снова загорелся розовым цветом. — Летучая Мышь, — сказала она, — передай грог.

Джек-Летучая Мышь крякнул и достал из-под сиденья глиняный сосуд. Перед тем как передать его Бет, он надолго приложился к нему и сказал:

— И когда ты только залетишь. Бет? Пустая трата грога.

— Скоро, Джек, скоро, — она облила жидкостью плечи Мейнарда и втерла грог в кожу.

— Дай ему выпить. Гуди, — сказал Хиссонер. — Внутренний огонь отгонит внешний.

Мейнард отпил из сосуда. Спину ему жгло не меньше, кожа была горячей и натянутой, но теперь ему было на чем сосредоточить свое внимание — на углях, горевших у него в желудке.

Сосуд передали по кругу, затем он вернулся на место.

Hay свистнул и указал рукой, и головы повернулись к юго-западу.

— Милосердный Боже, — заметил Хиссонер. — Благородное судно!

Сначала Мейнард не мог различить на горизонте ничего. Затем на серой линии появилась точка, которая медленно, подобно стрелке часов, движущейся от одного деления к другому, росла на поверхности воды.

— Шхуна, — крикнул Hay. — Здоровая, прекрасная, сволочь!

Мейнард напрягал глаза, но судно все еще было неясным пятном.

— Сегодня вы наедитесь досыта, — сказал Hay. — Что вы предпочтете?

— Мясо! — рявкнул один.

— Ром! — пробасил другой.

— Мне персики!

— Вот-вот, — со смехом заметил Hay. — Разогрейтесь, отложите сосуды, прочитайте молитвы и проверьте оружие. Именно оно будет пировать с нами и с дьяволом, без всяких посредников.

Сосуд, обойдя всех, снова был возвращен на место. Снайпер на носу зарядил свое ружье и положил его на колени. На корме Хиссонер продел просмоленные кусочки шпагата в косичку, в которую были заплетены его волосы. Заметив озадаченный взгляд Мейнарда, он сказал:

— Не вызывает ли это у тебя воспоминаний, писака?

— Воспоминаний о чем?

— Это трюк Тича. Приводил в замешательство всех, кроме твоего предка.

— Что за трюк?

— Увидишь.

Паруса подняли, и маленькие суда стали водить кругами в ожидании шхуны. Она находилась примерно в миле, но очертания ее были ясными — две мачты, полный набор парусов и изящный черный корпус. Она резво двигалась вперед, используя каждое дуновение ветра, разрезая носом воды океана. В длину она была по меньшей мере футов сто. Мейнард не мог себе представить, как пинасы смогут перехватить — не говоря ухе о том, чтобы догнать, — эту махину. Хиссонер крикнул Hay:

— Кто будет лисой?

— Ты. Я буду бедным рыбаком, слишком невежественным для того, чтобы заметить опасность. Ты будешь более мудрым, потому что спасешься. Он тебя зауважает, пока ты не окажешься у него на хвосте.

Хиссонер повернул руль вправо, отходя от остальных пинасов, продолжавших лениво и беспорядочно перемещаться прямо на пути подходившей шхуны.

Она была уже так близко, что Мейнард слышал плеск воды о ее корпус, мог различить название — «Бригадьер», — написанное золотыми буквами на носу. У поручней стояли люди, и двое из них, впереди, кричали и размахивали руками, чтобы пинасы ушли с пути шхуны. На корме виднелся стоявший у штурвала рулевой. Зазвучала сирена, шхуна приближалась, но пинасы не рассеялись, а все так же держались в виде плотного круга.

Пинас Хиссонера оказался сбоку. Нос шхуны прошел в двадцати ярдах от него — массивная черная стена, поднимавшая воду горой.

— Давай! — крикнул Хиссонер.

С обоих сторон пинаса появились весла. Парус упал как тряпье, и Джек-Летучая Мышь быстро привязал его. Гребцы нажали на весла, и пинас рванулся вперед. Снайпер стоял на носу.

Шхуна уже прошла мимо, догнать ее не было никакой возможности.

Затем Мейнард увидел, как руль поворачивается, и напор ветра в парусах шхуны пропал. Чтобы избежать столкновения с тремя другими пинасами, рулевому в последний момент пришлось резко повернуть руль вправо. Ход большого корабля был нарушен.

Находившийся за снайпером человек, сунув голову ему между ног, придержал его плечами. Снайпер поднял свое ружье, взвел курок, и прицелился. Пинас прыгал на волнах, поднятых шхуной, нос его ходил вверх и вниз. Когда нос поднялся, снайпер задержал дыхание, и на высшей точке подъема — когда на десятую долю секунды нос оказался неподвижным — нажал на спуск. Послышался щелчок, когда кремень ударился в сталь, шипение воспламенившегося на полке пороха, и грохот, сверкание и дым выстрела. Снайпер покачнулся, удержал равновесие и пригнул голову, чтобы посмотреть, удачен ли был его выстрел.

* * *

На шхуне руки рулевого, отдернувшись от руля, попытались схватить разлетающиеся куски черепа. Он исчез из виду, руль быстро завертелся вправо. Шхуна закачалась, паруса, потеряв ветер, захлопали.

— Жмите, ребята! — крикнул Хиссонер, и весла глубоко погрузились в море.

— Смотри, писака! — снова прокричал Хиссонер, и Мейнард повернулся на его крик. При помощи заржавленной зажигалки Хиссонер поджигал просмоленные куски шпагата в своей косичке. Они загорались коптящим пламенем, окружая его голову огненным ореолом. Он ухмыльнулся.

— Настоящее создание ада, а?

Мейнард взглянул на пинас Hay, который плыл с подветренной стороны носа шхуны; его гребцы лихорадочно работали веслами, стремясь избежать столкновения с надвигавшимся на них черным корпусом. В это же время на его мачте взвился маленький красный вымпел.

Хиссонер, тоже увидевший вымпел, крикнул:

— «Жоли-Руж»^[39] поднят, ребята! Жмите, и у вас будет возможность попировать!

— Что это за флаг? — спросил Мейнард у Бет.

— «Жоли-Руж»? «Нет пощады».

— Я думал, что он и так никого не щадит.

— Это воодушевляет ребят.

Пинас находился в нескольких футах от кормы шхуны, когда, по неслышному сигналу, передний гребец вытащил из воды весло и передал его снайперу. Тот поднял его наподобие гарпуна и заклинил им руль, всунув весло между рулем и ахтерштевнем. Шхуна сразу же стала двигаться медленно и ровно.

Мужчины теперь вопили, выкрикивая дикие, несообразные проклятия адресованные врагу, богу, морю и друг другу. Они бросились на руль шхуны и, как пауки, полезли на корму.

С пылающими волосами, сверкая глазами, с кинжалом в зубах и топориком в руке, Хиссонер, наступив на Мейнарда, выскочил из пинаса и проорал:

— Мы заключили договор со смертью, и с адом мы в ладах! Со шхуны доносились визги, крики, топот и редкие выстрелы.

— Пошли, — сказала Бет. Она бросила свободный конец цепи Мейнарду, подняла свои юбки и перескочила на руль.

— Я?

— Пошли, или тебя убьют на месте, — она кивнула на корму пинаса. Вплотную к ним стоял другой пинас, так что они блокировали ему подход к рулю. Из толпы вопящих, изрыгающих проклятия пиратов вылетел нож, пронесся, крутясь в воздухе, над успевшим пригнуться Мейнардом, и вонзился, задрожав, в руль шхуны.

Обмотав остаток цепи вокруг шеи, Мейнард прыгнул на руль и стал карабкаться. Руки и ноги его соскальзывали, но, цепляясь ногтями за болты, борозды и трещины в корпусе, он все-таки забрался на корму.

Нижняя палуба шхуны была похожа на взбиваемый коктейль — все бегали и орали. Рулевой лежал у ног Мейнарда, и голова его представляла собой серо-красное месиво.

Чуть подальше на палубе лежали двое других из команды, один был почти обезглавлен, другой, опираясь на планширь, уставился отсутствующим взглядом на вывалившиеся кишки.

Пригибаясь от шальных пуль. Бет потащила Мейнарда вперед.

Hay взобрался на борт посредине судна, задержался у поручней и помог перебраться мальчикам. Как только ноги Мануэля коснулись палубы, он умчался, пригибаясь, останавливаясь, выглядывая, приседая, — как ласка, подумал Мейнард, ищущая добычу.

Юстин одеревенел от страха. Наклонившись к нему, Hay сказал ему несколько слов. Юстин достал «вальтер» из кобуры, дослал патрон, и тоскливо шагнул вперед.

Мейнард увидел, как Мануэль прижался к рубке. Медленно, с бесконечным тщанием и терпением, он вытащил из кармана гарроту — две деревянные палочки, соединенные проволокой. Он на что-то нацелился — Мейнард не видел на что — и отключился от всех посторонних звуков и движений. Его тело двигалось гибко, бесшумно, казалось, не касаясь палубы.

Из-за дальнего угла рубки показалась женщина. Она бежала, оглядываясь в панике, и не видела Мануэля, пока он не прыгнул на нее и не обвил ногами ее талию. Она, вероятно, не увидела его даже тогда, ибо не успела она повернуть голову, как он обвил ей шею проволокой и резко растянул ее концы.

Мейнард видел, как вылезли ее глаза и язык высунулся изо рта, затем она упала, с Мануэлем наверху, пьющим, как пиявка, из нее жизнь.

Помощник Hay крикнул и указал наверх. Длинноволосый молодой человек в потертых джинсах карабкался по оснастке вверх — отчаянная и безнадежная попытка бегства. Помощник достал свой пистолет и нацелился было на беглеца, но Hay хлопнул его по руке. Он встал на колено рядом с Юстином.

— Нет! — заорал Мейнард. Бет дернула его за цепь, дабы угомонить.

Улыбнувшись, Hay сказал:

— Хирургия, писака.

Мейнард беспомощно смотрел, как Юстин, подняв двумя руками пистолет, прицелился из «вальтера» в лезшего наверх беглеца.

— Жми, — сказал Hay, — жми медленно.

Юстин кивнул, закрыл один глаз и нажал на спуск. «Вальтер» подпрыгнул у него в руке. Пуля с визгом прошла сквозь оснастку корабля, и беглец пригнулся.

Hay пробормотал что-то Юстину и поддержал его руку своей. Мейнард услышал слова Hay:

— …когда будешь готов.

На этот раз визга пули слышно не было, только «хлоп», когда пуля ударила в плоть. Беглец схватился за грудь, показалась кровь. Он падал вперед, прямо и изящно. Подбородком он задел за штаг, и ноги его пошли по кругу — как у канатоходца, собирающегося совершить сложное сальто, — пока подбородок не отцепился; затем тело его стало падать горизонтально, как бы приготовленное для похорон, и распростерлось на крыше рубки.

— Тюэ-Барб! — выкрикнул Hay.

— Тюэ-Барб! — подхватил его помощник.

Они хлопали Юстина по спине, хвалили его, кричали, называя его по имени. Вначале Юстин краснел, потом стал улыбаться, — ив нем вспыхнуло ликование. Он прыгал то на одной ноге, то на другой, руки его дергались. Он просто плясал от восторга и никак не мог остановиться.

У глядевшего на него Мейнарда возникло болезненное ощущение — он вспомнил день, когда Юстин был охвачен таким же возбуждением: когда Санта-Клаус оставил ему котенка под рождественской елкой.

Впереди и на нижних палубах все еще гремел шум сражения, и Hay с помощником и с еще одним человеком побежали к носовым люкам.

Юстин подошел к рубке, взобрался на нее и уставился на убитого им человека.

— Пошли, — Бет тянула вперед, стремясь поскорее начать рыться в добыче.

— Минуту, — сказал Мейнард. — Пожалуйста. Она заколебалась, затем отдала цепь Мейнарду и пошла вперед одна.

Мейнард приблизился к рубке.

— Юстин…

Мальчик не шелохнулся.

Мейнард услышал внизу, под собой, быстрые шаги. На какое-то время они пропали, затем снова послышались, но он не обратил на них внимания.

— Юстин…

Дверь рубки распахнулась в лицо Мейнарду, и из нее спиной вышел мужчина — тяжело дышавший, окровавленный, изрубленный. В руках у него была винтовка М-16. Взглянув вверх, он увидел Юстина и поднял М-16 к груди.

Мейнард двинул дверь плечом. Она ударила мужчину по спине, и тот дернулся, потеряв равновесие. Раздался выстрел.

Юстин резко развернулся и присел на корточки, подняв «вальтер». Мужчина, удержавшись на ногах, вновь поднял ствол.

Мейнард прыгнул на него. Он обвил свободный конец цепи вокруг шеи мужчины, прижал ногой последние звенья цепи к палубе, и стал тянуть изо всех сил.

Его противник уронил винтовку. Он стал царапать пальцами звенья цепи, уже ломавшей ему дыхательное горло, лицо его синело. Мейнард тянул, пока у него не заломило руки и пока он не увидел, что у противника закатились глаза.

Тогда он снял цепь с его горла и откинулся в изнеможении на стенку рубки.

Юстин улыбался.

Все еще задыхаясь, глядя на убитого, Мейнард коротко спросил:

— Чему ты улыбаешься?

Юстин смотрел непонимающе.

— Дай мне пистолет, приятель. Хватит, уже, наверное. — Мейнард не глядя поднят руку, ожидая, что в нее ляжет оружие.

— Юстин… — начал он сердито. — Я сказал… — Он поднял глаза и увидел только небольшой черный кружок в медальоне вороненого металла. Четкий черный кружок на фоне расплывавшегося где-то вдали лица Юстина, перекошенного в кривой ухмылке.

Юстин держал «вальтер» дюймах в четырех от его лба, целясь прямо между глаз и на полдюйма выше переносицы.

Мейнард вдруг охрип.

— Юстин…

— Я — Тюэ-Барб!

Мейнард сфокусировал глаза на глазах Юстина — блестящих, недвижных, роковых, — зрачки его были большими, как изюмины. Мальчик был пьян.

— Хорошо. Тюэ…

— Они мне говорят, что ты мертв.

— Еще нет, но…

Вспышка ослепила Мейнарда, а грохот ударил по ушам. Когда к нему вернулась способность видеть, ствол «вальтера» оказался повернутым на несколько дюймов вправо.

Юстин, разразившись сопранным хихиканьем, соскользнул с крыши рубки и побежал к носу шхуны.

Мейнард остался на корме один. Шум впереди стих. Теперь оттуда слышались только голоса людей Hay, звуки передвигаемых и открываемых ящиков, и еще какой-то странный слабый шум, в котором некоторое время Мейнард не мог разобраться.

Он осмотрел небо, медленно поворачивая голову, избегая смотреть прямо на солнце, убийственно яркое для его глаз. Небо было пустым. Затем что-то блеснуло, как звезда. Он стал смотреть, закрыв глаза руками и глядя сквозь крошечные отверстия между пальцами, закрывавшими ослепительное сияние, так что он мог осмотреть небо вблизи солнца.

Снова отблеск, и на этот раз он увидел серебряного комара на желто-голубом ковре — самолет.

Он стал искать что-нибудь такое, чем можно посигналить — отражатель, зеркало, кусочек полированной стали. Ногой он задел задушенного им человека. Цепь. Он поднял звенья к солнцу, но они были тусклыми и заржавленными, и не блестели. Браслет часов. Он упал на колени и, перевернув тело, стал возиться с запонками. На мужчине часы были, но с пластмассовым ремешком, и в резиновом водонепроницаемом корпусе. Он просмотрел карманы в поисках монеты, перочинного ножа, зажигалки. Он разорвал на мужчине рубашку, надеясь обнаружить медальон или личный знак, и там, болтаясь на тонкой цепочке, оказалось позолоченное бритвенное лезвие — одно из ритуальных орудий братства наркоманов. Он отстегнул лезвие и поднял его к солнцу.

* * *

Девон уже почти пять часов сидела в кресле второго пилота. Ягодицы у нее болели, и при каждом движении самолета она пугалась, что ее мочевой пузырь может разорваться. Они облетели весь Багамский архипелаг, низко пролетая над каждым, хотя бы и мало населенным, островом; над островами группы Терке и Кайкос они пролетали по два-три раза, но не увидели ничего даже отдаленно обнадеживающего. Им оставалось осмотреть только один остров, Грейт-Инагуа, и затем они вернутся в Майами.

Она даже не очень себе представляла, что она ищет, в каком случае можно было бы приземлиться и заняться поисками, — то ли изолированное поселение, то ли отдельное судно, стоящее на якоре в укромной бухте. Она не имела понятия, что собирался делать Блэр, когда выехал с Юстином из Нью-Йорка. Они могли быть сейчас на Таити. Но ей нужно было с чего-то начать, и когда сотрудники «Тудей» предложили ей лететь на заказанном ими самолете, она сразу же согласилась.

Она была уверена, что у репортера «Тудей», сидевшего за ней, на заднем сиденье, не больше шансов достичь успеха, чем у нее, — ему было поручено найти Траска. Она не очень разбиралась в кораблях, но знала достаточно для того, чтобы сделать вывод: искать Брендана Траска так далеко на юге не имеет смысла — он не мог за несколько дней проплыть под парусом такое большое расстояние. Предположим, они каким-то чудом и смогли бы найти Траска — и что тогда? Он, конечно, считался добродушным человеком и с уважением относился к смелости в предприимчивости журналистов, но большой вопрос, сколь дружелюбным будет его отношение к свалившимся с неба бездельникам из Майами? Эта была афера, недостойная еженедельника, и она не стала бы обвинять Траска, если бы он послал репортера подальше.

Летчик опустил правое крыло, готовясь сделать разворот, когда среди огромного синего пространства Девон заметила какой-то блеск.

— Там, внизу, — сказала она пилоту.

— Что там?

— Не знаю. Похоже, что кто-то подает сигналы. Летчик выровнял самолет, затем наклонился на левое крыло, чтобы иметь возможность видеть с этой стороны.

— Похоже на прогулочную яхту. Какая-нибудь дама проверяет, хорошо ли она накрасилась.

— Давайте опустимся, — сказала Девон. — Я хочу посмотреть поближе.

— Это не Траск, не его корабль, — заметил репортер. — Поехали домой.

— Опуститесь! — потребовала Девон. Пилот пожал плечами.

— Как желаете, мадам.

* * *

Самолет приближался. Он все еще был очень далеко и очень высоко, но он приближался. Его сигналы заметили. Мейнард продолжал водить лезвием под солнечным лучом, пуская зайчиков на приближавшийся самолет.

Внезапно что-то ударило Мейнарда между лопаток, и он рухнул на палубу. Закрыв глаза, он ждал удара, который прервет его жизнь.

— На ноги, писака, — сказал Джек-Летучая Мышь. — Посетители.

Мейнарда сшибла с ног дверь рубки, распахнутая выскочившим снизу Джеком. Вставая, он увидел, как Джек оттащил тело задушенного к планширю, усадил его и водрузил ему на колени винтовку. В качестве окончательного, завершающего штриха, Джек согнул его колено и положил на него коченеющую руку мертвеца.

Он передвинул тело мужчины, лежавшего на крыше рубки. Хотя кровь уже остановилась, и кожа посерела, человек выглядел спящим. Подобрав валявшуюся на палубе шляпу, Джек прикрыл ему лицо.

— Приятных сновидений, — сказал он, кладя безжизненную руку на рану в груди.

— Прикрой его, — Джек указал на рулевого.

К корме был прислонен навес, предназначенный для защиты рулевого от солнца. Мейнард подтащил его и расположил над телом рулевого, постаравшись оставить на виду сжатую в кулак руку.

— Иди сюда. — Джек усадил еще одно тело у планширя левого борта и завалил его швабрами и ведрами. Затем он взгромоздился на рубку и хлопнул ладонью рядом с собой. — Сядь на свою цепь, писака.

Мейнард сложил свободный конец цепи на крыше рубки и сел на него.

Джек положил руку Мейнарду на плечи — приятельский жест, — если не считать того, что он подцепил кольцо вокруг шеи Мейнарда и сказал:

— Дернешь головой хоть на дюйм — тебе конец.

* * *

Альтиметр указывал сто футов, и самолет все снижался. Черный корпус шхуны несся прямо на них.

— Достаточно? — с улыбкой поинтересовался пилот.

— Прекрасно, — ответила Девон. Репортер возопил:

— Вы ударитесь об эту чертовщину!

Пилот рассмеялся.

Девон склонилась вперед и, стараясь не моргать, стала осматривать палубу.

Двое пьяных мужчин обнимались на крыше рубки, другие распределились по палубе шхуны.

— Неплохая работа, — заметил пилот, когда самолет летел над палубой. — Валяйся на своей заднице и жри ром.

— Что они делают? — спросила Девон. — Здесь ведь ничего нет.

— Выменивают омаров у аборигенов. Видите вокруг местные лодки?

Репортер оглянулся.

— Вы видели того спящего парня? У него на коленях винтовка. Это не лишнее здесь. Здесь вас могут ограбить за дырку от бублика.

Летчик потянул штурвал на себя, и самолет, взмыв вверх, полетел к Грейт-Инагуа.

— Удовлетворены? — спросил он Девон.

— Нет, но я не знаю, что еще можно сделать.

Глава 14

Из команды шхуны в живых осталось пять человек — четверо мужчин и одна женщина, все молодые, все одеты в потертые джинсы; помощник Hay, бородатый мужчина по имени Том Баско, повел их на корму. Баско был в ярости. Он прижимал к щеке окровавленную тряпку и злобно поглядывал на женщину.

Оставшиеся в живых пребывали в замешательстве, случившееся напугало их — и только. Они еще не знали, что у них был вполне реальный повод для отчаянья.

Hay стоял на корме, между мальчиками и Хиссонером. Бет, поставив Мейнарда сбоку от них, рассматривала каждый предмет, выносимый из трюма.

Мужчины грузили на пинасы ящики с едой и напитками, инструменты, одежду, кухонную посуду, оружие и фонарики. Если они не знали назначения определенных устройств, механизмов, лекарств, они оставляли их на палубе для Hay, чтобы он решил, выбрасывать их или нет. То, что, как они знали по опыту, было для них бесполезно, — пищевые смеси, для которых требовалось молоко или яйца, краску, очистители и замороженные продукты — они бросали обратно в трюм.

Бет наблюдала за погрузкой как надсмотрщик, требуя, чтобы ее долю грузили в пинас Хиссонера, проверяла, положили ли ей баллончики от насекомых именно «б-12», а не «Каттер», щупала дыни, нюхала мясо, размышляла над тем, взять ли ей персики или груши, и окончательно, решила, со свойственным ей расточительством, взять по ящику и того и другого, и даже примерила ювелирные безделушки.

— Ранен, Баско? — спросил Hay.

— Эта мегера укусила. — Баско прижимал тряпку к щеке.

— Ты ее наказал?

Баско улыбнулся и поднял средний палец правой руки.

— Я принял меры, Л'Оллонуа.

— Ты знаешь, как приставание к приличным женщинам расценивается законом.

— Если она праведница, то я — папа Римский. Один из оставшихся в живых спросил:

— Куда вы нас везете?

Взглянув на него. Hay спокойно ответил:

— Ты отправишься домой, приятель. Пятеро уцелевших заметно успокоились. Они переглянулись, скрывая улыбки.

— Вы откуда, ребята? — спросил один из них. Он посмотрел на Hay, на Хиссонера, на Мейнарда. Не получив ответа, он продолжил:

— Ну и перепугали же вы нас. Это точно.

Они не понимают, подумал Мейнард. От этого места разит смертью; вокруг валяются мертвецы, а они все еще не понимают.

Hay обратился к пятерке:

— Кто из вас главный?

— Я, — вышел вперед молодой человек.

— Какой у вас груз?

Молодой человек обвел рукой коробки, сложенные на корме.

— Вы его видите, приятель.

— Это провизия, а не груз.

— Провизия? — Осмелев от уверенности, что в конце концов их отпустят, он позволил себе некоторую развязность. Он улыбнулся своим. — Вы что, перегрелись?

— Ваш груз.

— Вы смотрите на него, шеф.

Hay слегка кивнул Баско, тот схватил молодого человека за руку, хлопнул ею о планширь и, взмахнув тесаком, снес ему мизинец.

Молодой человек отдернул руку и взглянул на нее.

— Эй, приятель… — Рука была такой же, как раньше, если не считать того, что вместо пяти пальцев теперь было четыре, а на месте пятого, торчал теперь огрызок кости. — Ах, черт…

Мейнард видел, как побледнело его лицо, видел, как он покачнулся, как будто бы последняя рюмка, наконец, на него подействовала.

— Я же истеку кровью до смерти!

— Ты окажешься дома еще до того, как это произойдет. Не испытывай мое терпение, или же дорога твоя будет вымощена горестями, — Hay снова кивнул Баско.

На этот раз Баско потянулся к девушке, но она отшатнулась от него и крикнула: «Нет!»

— Ваш груз, леди.

— Он там! — Она указала на трюм. — Под кучей всякой дряни.

— И он представляет собой…

— Кокаин, гашиш…

Hay не понял ее. Он взглянул на Хиссонера и на Баско, но они тоже не знали, о чем идет речь.

— Наркотики, — вмешался Мейнард, качая головой.

— Медикаменты, писака?

— Нет, наркотики. Знаете… э-э, наркотики. — Порывшись в памяти, Мейнард вспомнил слово, использованное в Законе. — Фармацевтика.

— Мы посмотрим. — Hay послал вниз двоих. Хиссонер сказал:

— Кошелек этого «доктора»…

— Ах да, — Hay обратился к женщине: — Скажи мне, леди, где кошелек вашего судна?

— Что?

— Наличность, — сказал Мейнард.

— Я не знаю. — Она толкнула раненого, который все еще не мог отвести глаз от своей кровоточащей руки. — Динго, где наша наличность?

— А? — Он, казалось, был недоволен, что его оторвали от созерцания обрубка. — Тебе нужно пару долларов?

— Он требует деньги, черт побери, приятель! — Она потрясла его за плечо. — Где они?

— У меня есть несколько долларов, — равнодушно ответил он. — У меня в койке.

— Мы еще не скидывали товар, — извинилась женщина перед Мейнардом.

Мейнард чувствовал себя неловко. Женщина использовала его как переводчика. Ему хотелось сказать, что он тоже пленник — чтобы ее подбодрить. Но информация эта была бы бесполезной, предупреждение — бессмысленным.

— Груз они должны были продать, — сказал он Hay. — А пока у них мало денег.

Это Hay понял. Он кивнул Хиссонеру. Хиссонер сделал вдох, готовясь ораторствовать, но женщина его перебила.

— А может, заключим сделку? Товар стоит столько, что обделаться можно.

Hay сообщил Мейнарду:

— Эта женщина пользуется неприличным языком.

— Она хочет с вами договориться. — Мейнард не видел вреда в том, что говорит отее имени. Он чувствовал, что она, единственная из уцелевших, начала понимать, что смерть неотвратима, и рад был хоть так выказать свое сочувствие, тем более, что это ему ничего не стоило. — Их свобода в обмен на их груз.

— Да уж! — Hay рассмеялся. — Выгодный обмен. У меня в руках их корабль, их груз и их персоны. Что они могут предложить мне такого, чего у меня нет?

Никто ему не ответил. Молчание нарушил Юстин:

— Кончайте с этим! Hay улыбнулся.

— Да, Тюэ-Барб. Разговоры только сотрясают воздух. — Он сделал знак Хиссонеру.

Хиссонер заговорил, почтительно вознося взор в небеса, взмахивая руками и адресуясь, очевидно, к оставшимся в живых. Это было нечто вроде оправдательного молебствия — устаревшее обращение, которое, Мейнард в этом не сомневался, Хиссонер только слегка менял от случая к случаю.

— Преступления, вами совершенные, известны как нам, так и Всевышнему, но это все же преступления, так что они влекут за собой возмездие, и тем, кто совершает их — участь в озере, горящем огнем и серою, это — смерть вторая. Откровения, 21:8, также Глава 22:15, — все это Хиссонер произнес на одном дыхании, а когда перевел дух, то взглянул на пятерых уцелевших, ожидая увидеть признаки раскаяния, или хотя бы страха. Но они были просто ошарашены, и больше ничего.

Когда он продолжил, первые пластиковые мешки с кокаином появились на палубе.

— Ужасные слова, особенно, принимая во внимание ваше положение и вашу вину, — они должны, несомненно, приводить вас в дрожь; ибо кто способен пребывать в озере огненном? Глава 20:14. Так как свидетельство совести вашей должно убедить вас в грехах великих и многих, кои вы совершили, коими вы обидели Всевышнего превеликим образом, и весьма справедливо вызвали отвращение Его и возмущение вами, я думаю, мне нет необходимости сообщать вам, что единственный путь получить от Него всепрощение и отпущение грехов ваших — это путь искреннего покаяния и веры во Христа, и что на спасение надеяться вы можете только через Его достойную смерть и страдания.

Пока Хиссонер распространялся, Hay, указывая на мешки с кокаином, спросил Мейнарда:

— Для чего это?

— Оно меняет настроение. Как, например, ром… типа того.

— Оно придает храбрости?

— Нет.

— Для какой же тогда оно цели?

— От этого возникает хорошее настроение. Так говорят.

— Это пьют?

— Нет. Нюхают.

— Нюхают это? Нюхают? — Вспоров один из мешков, он подцепил лезвием ножа немного белого порошка. Глубоко вдохнув его носом, он стал ждать, пока что-нибудь произойдет, затем, покачав головой, насмешливо плюнул на палубу. — В бездну это, — сказал он, и его люди стали швырять мешки за борт.

— Эй, приятель, — запротестовал один из уцелевших. — Это же все равно что бросать за борт деньги.

— Молчать!

Хиссонер прервал свою проповедь на полуслове.

— Продолжай, Хиссонер, — сказал Hay. — Но давай повеселее. Иначе эти несчастные умрут от скуки.

— От скуки! — Хиссонер обиделся. — Я описываю им путь к спасению. Разве это может быть скучно?

— В твоем изложении это может длиться вечно. Продолжай.

— Если бы в законе Господа была воля ваша, — продолжил Хиссонер, — и если бы о законе размышляли вы денно и нощно, Псалтирь 1:2, вы обнаружили бы тогда, что слово Божие стало светильником ногам вашим и светом стезе вашей. Псалтирь 118:105, и все почли бы тщетою ради превосходства познания Иисуса Христа, К Филиппийцам 3:8, ибо для самих же призванных Божия сила и Божия премудрость, Первое к Коринфянам 1:24, и даже премудрость тайная, сокровенная, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей, там же Глава 2:7. Вы ценили бы тогда Писания как великий закон небесный, ибо в них, и только в них, может быть найдена великая тайна спасения падшего, и из них узнали бы вы, что грех принижает натуру человеческую, ибо отвлекает ее от той чистоты, праведности и святости, в которых Господь сотворил нас; и что добродетель и религия, и соблюдение законов Божиих предпочтительнее следования законам греха и Сатаны; ибо пути благочестия это пути приятные, и все стези его — мирные, Книга Притчей Соломоновых 3:17.

Последний из мешков с кокаином плюхнулся в воду и поплыл вслед за остальными, которые цепочкой, один за другим, неслись к югу, влекомые быстрым течением. Цепочка белых пузырей растянулась ярдов на сто за судном.

Заметив это, Хиссонер сказал:

— Я завершаю.

— Ты не очень-то спешишь.

— Если вы теперь искренне обратитесь к Иисусу Христу, — сообщил Хиссонер уцелевшим, — хотя бы и поздно, около одиннадцатого часа, Матфей 20:6–9, Он вас примет. Но мне, естественно, нет необходимости говорить вам, что условиями Его милосердия являются вера и покаяние. И не путайте природу покаяния с простым сожалением о грехах своих, происходящим из осознания того факта, что вы оскорбили Милостивого и Милосердного Господа. Я не претендую на то, чтобы предоставить вам какие-либо определенные указания, касающиеся природы вашего раскаяния, — я полагаю, что говорю с людьми, чьи грехи происходят не столько от незнания, сколько от воззрения и от пренебрежения своими обязанностями. Но я от всего сердца надеюсь, что то, что я сейчас сказал из сострадания к душам вашим, по случаю этого грустного и торжественного события, побуждая вас в общем и целом к вере и покаянию, возымеет на вас должное воздействие, так что вы, таким образом, воистину покаетесь.

— Священник Иуда! — взорвался Hay. — Кончай с этим!

— Недостойно тебя, — упрекнул его Хиссонер, — призывать на помощь архипредателя. Ибо именно он, стоя пред лицом подобного же решения, когда спасение и проклятие сражались за душу его, выбрал…

— Я знаю, что он сделал! Давай дальше!

— Да… э-э… — заторопился Хиссонер. — И теперь, исполнив свой христианский долг по отношению к вам, состоявший в том, что я дал вам наилучший, насколько это было в моих силах, совет касательно спасения ваших душ, должен я исполнить свой судейский долг. И приговор суда, так как суд находится там, где восседает судья, даже если судья стоит, а не сидит, и даже если он стоит, находясь в море, — состоит в том, что вы… — Он остановился. — Как вас зовут?

— Кого интересует, как их зовут? — прорычал Hay. — Называй их Билли, Вилли и Милли!

— Что вы. Билли, Вилли и Милли… и еще раз Билли и Вилли, так как вас пятеро… будете немедленно преданы смерти, смерти, СМЕРТИ!

Мейнард смотрел на уцелевших. Раненый казалось, не слышал, а если и слышал, то его это не волновало; он был загипнотизирован видом своей руки. Двое других мужчин недоверчиво переступали ногами, переглядывались и бормотали что-то вроде: «Эй, приятель…», «Послушай, шеф…», «Давайте бросим заниматься ерундой…»

Но женщина поняла и поверила. Она истерически закричала.

— Баско… — сказал Hay.

Сделав шаг вперед, Баско схватил женщину за волосы и перерезал ей глотку.

Не дожидаясь команды, Юстин достал из кобуры «вальтер» и выстрелил в грудь раненому. Когда тот упал на палубу, Юстин снова в него прицелился, но Hay остановил его руку.

— Не добавляй оскорбления к травме. С ним покончено. Кроме того, пули для нас драгоценны.

Тремя взмахами своего тесака Баско быстро расправился с остальными.

Мейнард; стоя на корме, трясся от ярости и ужаса.

— Вы сделали из него чудовище, — сказал он Hay.

— Чудовище? Совсем нет. Машину. Работа, которую надо делать, должна быть сделана. Ты плачешься об этих пятерых? Об этих?! — Носком ноги Hay ткнул одно из все еще дергавшихся тел. — Ты считаешь это большой потерей?

— О них? Нет, хотя должен бы. Я плачусь о своем сыне.

— Да, вот это потеря. Но ты можешь не слишком огорчаться — ты потерял, зато мы нашли. — Hay обратился к Мануэлю: — Утопи судно.

— Поджечь?

Hay оглядел небо в поисках самолета.

— Нет. Утопи тихо. Покажи Тюэ-Барбу, как это делается.

Мальчики побежали к носу и исчезли в одном из открытых люков.

Пинасы были загружены почти до бортов; они выступали из воды не более, чем на один-два дюйма. Если бы море не было таким спокойным, их бы залило.

Три пинаса отвалили от шхуны. Четвертый — пинас Hay — все еще был привязан к корме шхуны, ожидая мальчиков.

Шхуна стояла на воде совершенно спокойно. Когда Мейнард смотрел на нее с расстояния в пятьдесят ярдов, нос начал медленно — едва заметно — опускаться. Мальчики появились на палубе, побежали к корме, спустились по рулю и перешли на пинас Hay.

Шхуна качалась, как качели, — сначала опустился нос, затем корма, затем снова нос — пока не нарушилось равновесие в трюме. Очевидно, что-то тяжелое переместилось внутри, или же в каком-то отделении воздух оказался запертым — корма поднялась из воды, в то время как нос со змеиным шипением погрузился в воду.

Шхуна исчезла, слышались только отдельные звуки — или, скорее, не звуки, а ощущения, передававшиеся сквозь воду и деревянные корпуса пинасов, — треск, шорох и скрежет.

На том месте, где была шхуна, всплывали и лопались пузыри. Море поглотило и переварило ее, и поверхность снова стала спокойной, будто бы шхуны никогда и не было.

— Ставьте паруса, ребята! — прокричал Hay. — И пожелаем себе приличного западного ветра. Мы будем пить ром и общаться со шлюхами!

* * *

В сумерках пинасы подошли к устью бухты, и к этому времени половина мужчин уже начали подготовку к завтрашнему похмелью. Джек-Летучая Мышь, прикончив сосуд со смесью рома и пороха, был занят бутылкой водки, которую он позаимствовал («с отдачей», как он настаивал) из доли Бет. Снова и снова он повторял песенку, в которой было всего две строчки: «Эй, приятели, встаем, юбки Молли задрала, на дереве повисла». Помощник Hay, спуская парус при входе в бухту, вывалился из пинаса. Он был не в состоянии плыть, и барахтался, пока кто-то не бросил ему веревку, и его потащили на буксире к берегу.

«Бостон Уэйлер» был пришвартован к берегу, и рядом стоял, ожидая их, человек. В полутьме Мейнард не узнал его, он видел только белый полотняный костюм с закатанными до колен брюками. Затем он услышал его голос:

— Прекрасно, ваше превосходительство! Хорошо то, что делается хорошо, но еще лучше, когда это делается быстро! Виндзор.

— А, привет. Доктор! — Hay, взмахнув рукой, бросил что-то на берег. — Твой кошелек. Негусто, вероятно, но это все, что там было. А что ты мне привез?

— Порох — два бочонка — и лекарство для очищения ваших несчастных тел. — Виндзор подобрал кошелек и положил его в карман.

Пинасы были подтащены к берегу, их груз выгружен на песок.

Юстин и Мануэль шли на шаг позади Hay, когда он приближался к Виндзору. Заметив Юстина, Виндзор весело сказал:

— Ну, приятель, сообщи мне еще раз, как тебя зовут.

— Того, кем он был, уже нет, — сказал Hay. — Теперь он Тюэ-Барб.

— Прекрасное имя. Итак, Тюэ-Барб, как тебе битва?

— Прекрасно, сэр, — ответил Юстин.

— Он кое-чего стоит, — заметил Hay. — Придет время, и он будет соперничать с Мануэлем за власть.

— Верх смысла. Выживает самый подходящий. Родовую линию надо содержать в чистоте. — Виндзор окинул взглядом груз на берегу. — Богатое судно. Я так и думал. На эту мысль меня навели их разговоры.

— Да, но груз бесполезный. Наркотики, как назвал их писец.

— Кто?

Бет вывела Мейнарда из пинаса и оставила на берегу, а сама в это время смотрела за тем, как отделяют ее долю.

— Писака. — Hay указал на Мейнарда.

Виндзор, пройдя по берегу к Мейнарду, стал его недоверчиво рассматривать, как если бы ему казалось, что над ним подшучивают.

— Почему вы живы? — только и мог он сказать.

— Здравствуйте и вы.

— Я пытался вас спасти, но у вас поросячьи мозги. Вы должны были уже быть мертвым.

— Ну…

Виндзор обратился к Hay:

— Почему он жив?

— Это долгая история, — ответил Hay. — Как-нибудь я тебе ее расскажу за стаканом рома.

— Он должен был умереть! — настаивал Виндзор. — Такова традиция.

— Он и умрет, и довольно скоро. Он это знает, мы это знаем, и так оно и есть. А пока он пишет для нас.

Виндзор не стал спорить с Hay. Он прошептал Мейнарду:

— Не знаю, как вы этого добились, но, как бы ни было, это конец. Поверьте.

— Вы мне угрожаете? — Мейнард улыбнулся. — Пожалуйста… не беспокойтесь.

— Просто вы мне поверьте, — повторил Виндзор и повернулся.

— Вы беспокоитесь о том, что я загрязняю вашу лабораторию? — предположил Мейнард. Виндзор остановился. — Это — ваше совершенное общество, не так ли?

— Еще нет, — Виндзор не смог подавить улыбку. — Есть многое на свете, Человекоподобный, что и не снилось вашим мудрецам.

— Пошли, Доктор, — позвал Hay. — Твоя чаша наполнена, и твой одуванчик скучает.

Бет вытащила из кустов грубо сколоченную тележку, они с Мейнардом погрузили туда ее долю и повезли к хижине. Свежий ветер носил по острову звуки празднества — крики и смех, вопли и проклятья, звон разбитых бутылок и звук продирающихся сквозь кусты тел.

— Похоже, кутеж в разгаре, — заметил Мейнард; они размещали ящики, картонки и мешки в хижине; теперь там можно было только протискиваться.

— Разогреваются перед Советом.

— Советом?

— Мы туда скоро пойдем. Но пока у нас есть другое дело. Он взглянул на нее, ожидая объяснений, но увидел только странную грустную улыбку, которую не смог никак истолковать.

Когда все товары были сложены, она спросила:

— Какой ром тебе больше нравится?

— Я не разбираюсь в роме.

— У тебя же должен быть какой-то любимый ром, — она махнула рукой в сторону ящиков. — Ром «Водка»? Ром «Виски»? Ром «Джин»? Ром «Ром»? — Она гордо помахала рукой. — У меня есть они все. Я богата. Рош согласился бы умереть во второй раз, лишь бы только увидеть, как я богата.

— Ром «Виски».

Придя в восторг от своей роли щедрой хозяйки. Бет открыла ящик с шотландским виски и дала Мейнарду бутылку. Для себя она достала бутылку водки. Открыв ее, она жестом пригласила его сделать то же самое. Ногтями она стала царапать земляной пол хижины, пока не откопала ключ. Разомкнув цепь, она снял ее с шеи Мейнарда и отбросила в сторону.

— Вот, — сказала она.

Мейнард ощутил, что мышцы его плеч и шеи внезапно стали гибкими и ожили. Он с отвращением прикоснулся к участку кожи, там, где цепь ободрала ее чуть ли не до крови.

— Спасибо. Она кивнула.

— Пей.

— Но почему…?

— Почему пить? Потому что…

— Нет. Почему… это? — Он указал на цепь.

— А так… — она качнула головой, но избегала смотреть ему в глаза. — Тебе можно верить.

— Так внезапно?

— Ты хочешь, чтобы я надела ее обратно? Нет? Нет! Успокойся и пей.

Они отпили из своих бутылок. Мягкий напиток согрел ему пищевод и теплом собрался в желудке.

— Ты принес мне состояние, — сказала Бет.

— Ну, что-то, наверно…

— Это очень плохо.

— Что плохо?

Она сделала туманный жест.

— Все. — Она надолго присосалась к бутылке водки. — Но это… традиция.

Мейнард отпил и сказал:

— Знаешь что? Эта ваша традиция мне как гвоздь в стуле. Бет рассмеялась.

— Что же, может быть…

— Знаешь, — осторожно произнес Мейнард, стараясь не испортить ей настроение. — Мое предложение все еще остается в силе.

— Какое пр…? — Бет поняла. — Нет. Слишком поздно.

— Почему?

Бет качнула головой, отбрасывая эту мысль, и поставила свою бутылку на пол.

— Пошли.

— Куда?

— Пошли. Я тебе сказала: есть еще дело.

Она взяла его за руку и повела на берег, где вымыла его с необычайной нежностью, — по крайней мере, так ему показалось.

Затем они пошли вверх по берегу, но где-то на полпути, в кустах она остановилась и, сказав: «Здесь», — бросилась на песок. Она притянула его к себе, прижала свой рот к его рту… и понеслась во весь опор вперед, подхлестываемая дикой страстью. Затем, тяжело дыша, она коснулась его лица и сказала мягко:

— Ты был добр ко мне.

В ее словах не прозвучало ничего такого, что могло бы его огорчить, но было нечто в ее голосе, что заставило его сердце учащенно забиться в предчувствии конца.

Они шли по темным тропинкам, ориентируясь на шум пирушки, сконцентрировавшейся теперь в одном месте. Подойдя к краю поляны. Бет задержалась и осторожно вгляделась во тьму, как если бы ожидала засаду.

— Что тебя беспокоит? — спросил Мейнард.

Бет поднесла палец к губам — «ш-ш-ш».

Она бросилась бегом через поляну, и Мейнард, последовав за ней, заметил пустое жилище педиков.

Подойдя к поляне, где жили проститутки, Бет снова задержалась перед тем, как ее пересечь.

Они молча продолжали свой путь. Внезапно из кустов выскочил мужчина огромного роста и преградил им путь. Он взревел, пьяный в дым, и, не удержавшись на ногах, повалился на куст. С трудом поднявшись, он злобно взмахнул тесаком.

— Стой! — заорал он.

— Стой сам, Ролло, — сказала Бет, — если можешь. — Она, казалось, не была ни испугана, ни встревожена, но готова к неприятностям.

Верзила качнулся в скосил на них глаза.

— Сколько бы вас здесь ни было, выпейте со мной стакан, иначе вам придется иметь дело с моим клинком! — Он замахнулся на них тесаком.

— Дай нам пройти, Ролло.

— Вы не пройдете, пока не выпьете за мое здоровье! — Потянувшись, он достал из-за куста ящик с бутылками. Отбив горлышко одной из бутылок, он протянул ее Мейнарду.

— Пей. Мое здоровье.

— Нет, спасибо.

Взревев, Ролло бросился на Мейнарда. Мейнард шагнул в сторону, и, когда Ролло пролетел мимо, ударил его в почки. Ролло упал на колени.

— Прекрасный удар! — возвестил Ролло, вскарабкиваясь на ноги. — У меня даже кишки загремели. Теперь, — он вытер горлышко бутылки о штаны, — пей или я снова на тебя брошусь.

Мейнард взглянул на Бет. Она сказала:

— Умиротвори его.

Мейнард отпил из бутылки и передал ее Бет. Отпив, она пробормотала:

— Твое здоровье.

Удовлетворенный Ролло повторил:

— Мое здоровье… — Он осушил бутылку до дна и швырнул ее в кусты. Затем, хихикая, он убрал ящик с тропинки и, качаясь, вернулся в засаду, поджидать других прохожих.

— Он долго еще будет играть в эту игру? — спросил Мейнард, когда они пошли дальше.

— Пока не свалится. Он достаточно безобиден.

— Безобиден! Это он шутил?

— О, нет. Он, конечно, убил бы тебя, но если ты с ним выпьешь, он превращается в теленка.

Они продолжали свой путь, двигаясь на звуки празднества.

— Предположим, он действительно кого-нибудь убьет, — сказал Мейнард.

— Ролло? Он и убивал.

— Что с ним после этого будет?

— Что будет?

— Есть какое-нибудь наказание?

— Если это ребенок, да, это резня. Но он этого не будет делать. Ну а взрослый человек… это честная схватка.

— А если он устроит засаду?

— Если кто-то не может защититься от такого еле держащегося на ногах пьяницы, как он… это будет небольшая потеря.

Компания собралась на поляне перед хижиной Hay. Полный до краев котел с ромом, окруженный разорванными коробками и ящиками от разных напитков, стоял посередине и подогревался на углях. Везде лежали вповалку пьяные мужчины и женщины. Бет вела его по поляне, и Мейнарду приходилось перешагивать через ворчащие, потеющие, спаривающиеся тела.

Джек-Летучая Мышь, на котором не было ничего, кроме пары резиновых сапог, сидел на песке, у него на коленях устроилась полуодетая шлюха. Джек безутешно рыдал, и, проходя мимо, Мейнард слышал, как он говорит шлюхе:

— Но, Лиззи, дорогая, я всегда тебя любил! Я всегда стремился к тебе всем сердцем!

— Ну-ну, Джек, — отвечала шлюха, гладя его по шее. — Я не могу бежать с тобой. Куда нам бежать?

— Я построю тебе дом на том конце острова. Осчастливь меня! — ревел Джек. — Скажи, что ты это сделаешь.

— Ну, ну, Джек. Выпей, и мы пройдемся еще разик, и ты почувствуешь себя лучше.

Хиссонер, опираясь о ствол дерева, пил бренди из бутылки и читал спящей шлюхе проповедь. Он задавал вопросы и, получая в ответ только всхрапы, сам давал ученые ответы.

— Да, ты могла бы стать Магдалиной, — задумчиво говорил он. — Но это вопрос теологии. Так ли это просто — перестать брать плату за свои услуги, или же ты должна еще и перестать их оказывать? Если ты будешь их раздавать, то ты Магдалина или Самаритянка? Или распутница? Я должен проконсультироваться с Писанием. — Хиссонер проконсультировался с бутылкой бренди и продолжил свою бессвязную болтовню.

Hay сидел в одиночестве перед своей хижиной и пил ром из оловянной чаши. Он наблюдал за всей компанией, но не вмешивался даже тогда, когда повышались голоса, звучали проклятия и бились бутылки. Его присутствия очевидно, хватало для поддержания определенной степени порядка.

— А, писец, — сказал он, увидев Бет и Мейнарда. — Пришел писать хронику падения Рима? Нечасто у нас бывают дни, когда мы можем это отпраздновать. — Заметив, что Мейнард был без поводка, он резко спросил Бет: — Где его привязь?

Бет, склонившись, что-то зашептала Hay; он улыбнулся, кивнул и любезно сказал Мейнарду:

— Садись тогда рядом со мной, и выпьем по стакану. Мейнард положил руку на плечо Бет.

— Что ты ему сказала?

— Только то… — Бет избегала его взгляда, — что тебе можно доверять.

Мейнард сел. Hay, наполнив чашу, передал ее ему.

— Ты мог бы стать бродягой, в иных условиях. Мейнард выпил. Позади, в хижине, он услышал шлепок, хихиканье, и высокий голос взвизгнул: «Ах ты, проказник!». Подняв брови, он взглянул на Hay. Hay усмехнулся.

— Доктор развлекается по-своему. И раздраженный голос Виндзора:

— Ты даже не можешь раздразнить, я не буду. Из хижины донесся звук еще одного шлепка, затем вздох. Внезапно Hay, казалось, почувствовал, что что-то не в порядке, как будто бы была пересечена невидимая черта. Раздался разъяренный возглас, звук удара и крик неподдельной боли.

— Тихо! — скомандовал Hay.

Толпа успокоилась. Том Баско был на ногах и заносил кинжал над съежившейся шлюхой.

— Баско! Прекрати!

— Я зарежу ее, Л'Оллонуа. Ты меня не остановишь.

— Да, — спокойно сказал Hay. — Я тебя не буду останавливать.

Толпа ждала. Баско приготовился.

— Но тогда прощайся с кистью своей руки, — сказал Hay. — Я сам тебе ее оттяпаю. — Он встал и достал из-за пояса нож. Баско заколебался.

— Давай, — сказал Hay. — Режь ее. Это будет дорогое удовольствие, но ты такой человек, который знает цену вещам. Если это стоит кисти руки, да будет так.

— Она нанесла мне оскорбление, — сказал Баско.

Мейнард видел, как мышцы спины у Hay расслабились.

— Это, должно быть, серьезное оскорбление.

— Так и есть, — Баско отреагировал на сочувствие Hay. — Я предложил хорошую цену за то, чтобы увидеть ее голой, а она отказалась.

Шлюха тоже почувствовала, что напряжение спало, так что, плюнув на песок, она сказала:

— Хорошую цену! Вонючий поцелуй и банку консервированного гороха!

— Это честная плата! Я не собирался к тебе прикасаться!

— Я проститутка, а не картина! Мужчина действует не только глазами!

Hay обратился к шлюхе:

— Что бы ты сочла достойной платой? Встав на ноги и стряхнув песок со своей сорочки, она приготовилась торговаться.

— Ну, учитывая то, что я не витрина, я предложила ему подобающе развлечься. И я просила у него…

— Все! — возопил Баско. Шлюха чопорно продолжала:

— Я просила у него только его красивенький медальончик.

— Слишком дорого за то, чтобы строить глазки!

— Я пообещала больше, чем глазки. Hay сказал:

— Какой медальон? — В голосе его звучали новые, более резкие нотки.

Возбужденный Баско вдруг сник, в глазах его мелькнул страх.

— Ничего. Это ничего. Я ошибся.

— Невелика и добыча, — сказал шлюха. — Красивенькая маленькая штучка…

— Какой медальон? — Hay протянул руку.

— Безделушка, — ответил Баско, смущенно улыбаясь. — Брелок.

— Дай мне. — Hay все еще держал руку.

— Конечно! — Баско остановился у котла с ромом и опустил туда свою чашку. Его рука тряслась, когда он поднимал чашку ко рту.

Он встал перед Hay и сунул руку в карман, но здесь его рука замерла: Hay приставил к его лбу ствол пистолета.

— Оставь. — Hay бросил взгляд в сторону. — Хиссонер, достань.

Хиссонер сунул руку в карман Баско, достал двуствольный капсюльный «дерринджер».

— Ну-ну, — сказал Hay. Баско теперь был в ужасе.

— Медальон здесь же! Клянусь!

— Я в этом уверен. И он хорошо защищен к тому же. Хиссонер нашел брелок и передал его Hay. Это был не медальон, но золотой топорик на золотой цепи.

— Сколько времени у тебя это было?

— Многие годы! Я храню это как память. — Глаза Баско были сведены на стволе пистолета.

— Сколько времени у тебя это было? — повторил Hay.

— Клянусь…

— Сколько времени у тебя это было? В третий раз, — по традиции.

Баско очень хорошо понимал, что происходит. По его лицу градом катился пот.

Взглянув на Баско, Мейнард понял — как-то сразу, без содрогания, без сочувствия — что этот человек мертв. То, что совершил Баско (Мейнард предположил воровство) было само по себе отвратительно, но Баско еще и усугубил свою вину враньем, и не один раз, а трижды. Мейнард настолько уже привык к резне, что он с интересом подумал не о том, что Баско сейчас умрет, а о том, как он умрет. И, отметил он лениво, еще один кусочек его мозга — или человечности — должно быть, атрофировался, потому что его даже не беспокоил тот факт, что ему это безразлично.

— Ром, Л'Оллонуа, — сказал Баско. — Битва…

— Ты отнял это у женщины, — сказал Hay. — Вот почему она тебя укусила.

— Я…

Хиссонер сказал:

— Он скрыл это от компании.

— Безделушка!

— Мы росли с тобой вместе, Баско, — сказал Hay и нажал на спуск.

Голова Баско взорвалась градом осколков, и он упал на песок, как бутылка без пробки.

Hay сунул пистолет обратно за пояс и бросил топорик шлюхе. Двое мужчин утащили тело Баско с поляны.

Медленно, с трудом, подобно паровозу, отходящему от станции, пир возобновился.

Hay наполнил свою чащу, отпил из нее, затем передал ее Мейнарду.

— Как бы ты описал это, писец? Мейнард пожал плечами.

— Еще одна смерть. Сейчас мертв, за минуту до этого жив. Вы ведь так к этому и относитесь, разве нет?

— Баско был другом.

— Тебе было грустно его убивать?

— Мне будет его не хватать, но это должно было быть сделано.

— И нет прощения, даже для друзей.

— Нет. Прощение — это слабость. Слабость становится трещиной, трещина превращается в огромную дыру, и вскоре происходит бунт. Они от меня меньшего и не ждали.

Позади раздались шаги, и Мейнард услышал голос Виндзора:

— Я слышал дикие злобные визги и звуки тревоги. Застегивая штаны, Виндзор стоял перед входом в хижину. Под мышкой у него была наполовину опорожненная бутылка виски. Лицо его раскраснелось, глаза были стеклянными. Гибкий светловолосый педик в черном гульфике стоял за ним в дверях в самодовольной, нарциссической позе.

— Баско отправился домой, — сказал Hay.

— Преступление? — Виндзор сел на песок.

— Закон, — объяснил Хиссонер.

— А, — Виндзор кивнул. — Весьма серьезно. — Он отпил из своей бутылки.

— Я мог бы и не узнать об этом, — заметил Hay, и в голосе у него прозвучал оттенок печали, — если бы он не стал препираться с этой, — он презрительно махнул рукой в сторону шлюхи, которая, сняв блузку, восхищалась видом топорика, удачно расположившегося между ее грудей.

— Он погиб из-за этой? — фыркнул педик. — Надо же! Он был человеком посредственного вкуса.

— Веди себя тихо, Нэнни, — сказал Виндзор.

Шлюха услышала — если не сами слова, то их тон и то, кому они были предназначены.

— Повтори, каплун, — сказала она с вызовом.

— Вы только ее послушайте, — заметил педик. — Спрячь свое отвратительное вымя, дорогуша, пока ты не выкопала им еще одну могилу.

— Нэнни… — предостерег Виндзор.

— Эй, ты, курица, — прокаркала шлюха, — а сегодня у тебя что там в мешке? Манго?

Раздался смех, особенно зашлись остальные шлюхи, и педик покраснел.

— Смотрите, леди, как он краснеет! — продолжала проститутка. — Он отращивает себе гребешок, но ближе к петуху все равно не станет!

— Могу поспорить, что его мешок набит яйцами! — крикнула другая шлюха.

— Вот именно, — откликнулась другая, — он сам их высиживает.

Проигрывая в количестве выпадов, педик взорвался. Прыгнув через Виндзора, с криком «сука» он ворвался на поляну и ударил шлюху Баско по зубам.

Изо рта у нее потекла кровь. Она подняла руку, чтобы ее вытереть.

Педик следил за поднятой рукой, готовый отразить удар. Он не видел, как другая ее рука складывается в кулак; выпяченным большим пальцем с длинным острым ногтем она ткнула его в пупок, дойдя чуть ли не до позвоночника.

Он взвизгнул и упал навзничь; и она бросилась на него, вонзая ногти ему под мышки.

Он взбрыкнул ногами, и коленом попал ей в висок так, что она с него свалилась. Он взобрался на нее и вцепился зубами ей в грудь.

Толпа хохотала и веселилась. Шлюхи болели только за одну из сторон, другие же были нейтральны — они аплодировали каждому удачному удару, каждому появлению крови, и они ревели одинаково как в том случае, когда шлюха потеряла сосок, так и в том, когда педик остался без мочки уха.

— Тревожишься, Доктор? — спросил Hay. — Твой одуванчик теряет свои перышки.

— Он весь состоит из сухожилий, — ответил Виндзор. — Она ему не соперница. — Из кармана пиджака он достал коробку с патронами и положил ее на песок перед Hay: ставка.

Мейнард узнал эту коробку — он спрятал ее в ящике стола в «Чейнплейтсе».

Из небольшого кожаного мешочка на шее Hay достал сапфировую сережку и положил ее рядом с коробкой.

Виндзор, заметив озадаченное выражение Мейнарда, объяснил:

— Что-то нужно и приберегать, иначе и игры не будет. Со временем это все утрясется.

Педик и шлюха замерли с переплетенными руками и ногами, и клацали в воздухе зубами.

— Ничья? — спросил Хиссонер.

— Нет! — послышался голос из толпы.

— Тогда растащите их.

Мужчина, качаясь, вышел на середину поляны и, нацелившись, лягнул педика в голову.

Уворачиваясь от удара, педик отпустил одну из рук шлюхи. Ее ногти прошлись по его лицу. Откатившись, он освободился, и она прыгнула вслед за ним. Он отбросил ее ударом в грудь.

— Вы давно имеете к этому отношение? — спросил Мейнард Виндзора, в то время как они наблюдали за двумя потеющими, окровавленными телами, борющимися на песке.

Виндзор не отрывал глаз от сражения.

— Тридцать лет. Мой корабль разбился, и я доплыл до острова.

— Они оставили вам жизнь?

— Они меня не поймали. Я первый их заметил. Я собирался обратиться к ним за помощью, но было в них что-то — какое-то ощущение, аура — я приписываю это своей антропологической подготовке, — что подсказало мне: это не такие люди, которые будут рады посетителям. Поэтому я уплыл.

— Вы уплыли?!

— Я убил поросенка, заткнул ему глотку и задницу и использовал его как поплавок. Два дня я на нем плавал, а когда его сожрали акулы, еще день передвигался вплавь. Меня подобрало судно сборщиков раковин.

— Но когда вы добрались до берега, как получилось, что сюда никого не послали?

— Я был себе на уме; я никому ничего не сказал.

— Что?!

Сражающиеся были теперь на ногах. Кровь текла из укусов на груди шлюхи и из царапин, которыми были исполосованы грудь и спина педика. Шлюха взвизгнула и бросилась вперед. Уклонившись, педик дернул ее за волосы. Клок волос остался у него в руке.

— Горсть боли, Нэнни! — крикнул Виндзор. — Вот молодец! Шлюха, нагнувшись, атаковала снова. Ее когти сорвали его кожаный гульфик. Два лимона упали на песок, и толпа взорвалась грубым хохотом и мяуканьем.

Разъяренный педик дико хлестнул шлюху, которая проворно затанцевала в сторону от него, насмешливо указывая на его маленькие бритые гениталии.

— С ним все ясно, — сказал Hay.

— Нет, сэр! Погодите еще!

Держась подальше от шлюхи, педик аккуратно засунул вверх свои шарики, а пенис зажал в промежности. Hay был поражен.

— Исчезло!

— Смотрите, Ахиллес прячет свою пяту! — рассмеялся Виндзор.

Отпив из бутылки, Виндзор продолжал:

— Я был ими восхищен. Они были или какой-то экзотической религиозной группой, и в этом случае они имели право на изоляцию, или — а я об этом и мечтать не смел — или они были… ну, тем, чем они и являются. Я знал, что могло произойти, расскажи я об этом властям. Они были бы уничтожены за неделю; цивилизация решила бы их спасти путем их уничтожения, а эти люди стали бы сотрудничать с цивилизацией, ведя с ней борьбу не на жизнь, а на смерть. Да, некоторые, может быть, и выжили бы, дети, например, — они были бы перепрограммированы. Они были бы сейчас статистами, или торговцами, свободными в том, что они могут быть такими же, как и все остальные, то есть в своих тревогах об автомобильных кредитах и болезнях.

— Как вы вошли к ним в доверие? Виндзор улыбнулся.

— Осторожно. Я подбирался к ним так, как я подбирался бы к народу Тасадай или Хибаро, или к любому другому анахроническому обществу. Находясь далеко в море, я посылал им с приливом разные вещи: ром, порох и — глупость с моей стороны, но я не мог этого знать — стеклянные бусы и украшения. Я всегда прикладывал записку, предлагая дружбу, объяснял, что я хочу им только добра, уверял их, что я — единственный, кто знает об их существовании. Когда они в конце концов разрешили мне с ними встретиться, — Виндзор снова улыбнулся, — Л'Оллонуа сообщил мне, что я целый год сводил их с ума. Они никогда меня не видели, не могли меня поймать. В конце концов, они согласились со мной поговорить — среди океана, одно вооруженное судно против другого, — да и то лишь потому, что боялись, я разочаруюсь и расскажу о них другим.

Волна ярости поднялась в груди Мейнарда, — он думал, что ухе неспособен на такие переживания.

— Вы знаете, скольких жизней стоил ваш маленький эксперимент, ваше восхищение…

— Тьфу! — Виндзор проигнорировал этот упрек. — Когда цивилизация заболтает себя до того, что сама себя забудет, эти люди все еще будут существовать. Все сведено к простейшей, самой что ни на есть основной, неоспоримой добродетели — выживанию. Мораль, политика, философия — все направлено на эту единственную цель. И это единственное, к чему стоит стремиться.

— Выживать… чтобы делать что?

— Выживать, чтобы выживать. Не забывай, приятель, что человек — это все-таки животное. Цивилизация — это мех. Эти же люди бритые, они соответствуют своей природе, — говоря это, Виндзор смотрел на Мейнарда, но затем его внимание вновь переключилось на схватку, так как педик издал вопль боли.

Педик лежал на спине, свернувшись, и руками держался за свою окровавленную промежность. Шлюха сидела над ним на корточках, зажав ему горло.

Глядя на Виндзора, педик с мольбой протянул к нему руку.

— Доктор? — сказал Hay. — Он твой.

Виндзор с гримасой взглянул на несчастного побежденного.

— Он не красив, — сказал он, тряхнул головой и отвернулся. Когти шлюхи, впившиеся в горло педика, прервали его вопль.

Мейнард почувствовал растущее раздражение. Шлюха, исцарапанная и побитая, прошлась парадом вокруг поляны, триумфально крутя над головой кожаным гульфиком, с ухмылкой принимая аплодисменты толпы.

Глядя, как утаскивают тело педика, Мейнард заметил:

— Дорогостоящая вечеринка.

— Двое? Дорогостоящая? — переспросил Hay. — Нет. Многие сражения стоят больше.

Мейнард не видел, что Бет уходила с поляны, поэтому он удивился, увидев, как она появилась из темноты и размеренным шагом прошла на середину поляны. Она сменила одежду на чистую белую полотняную рубашку и намаслила себе кожу и волосы. Она выглядела застенчивой, девственной. Она молча встала рядом с котлом, сцепив руки впереди и опустив глаза.

— Тихо! — крикнул Hay. — Успокойтесь.

Шлюха села, шум в толпе утих.

— Гуди Санден желает сделать заявление. Подняв глаза, Бет сказала:

— Я больше не Гуди Санден. Я ношу ребенка Мейнарда. В толпе поднялся одобрительный шум. Hay сделал приветственный жест.

— Ты выполнил свою работу.

Мейнард коснулся пальцами шеи. Он понял, откуда взялась и грусть, и нежность у Бет, когда она занималась с ним любовью, почему Hay разрешил снять с него цепь, и почему он внезапно стал «достойным доверия».

Хиссонер, похлопав Мейнарда по плечу, сказал:

— Путешествие окончено, приятель. Покойся, ешь, пей, веселись. — И обыденно добавил: — От Луки 12:19.

Виндзор подхватил:

— Безумный, в эту ночь душу твою возьмут у тебя. От Луки 12:20.

— Бог на небе, — ответил ему Хиссонер, — а ты на земле, поэтому слова твои да будут немного. Экклезиаст 5:1.

— Когда? — тупо спросил Мейнард.

— Завтра, — произнес Hay.

— День Господень, — кивнул Хиссонер. — Хороший день для того, чтобы умереть, ибо Он отдыхает и позаботится о том, чтобы ты был принят как положено.

— Как?

— Быстро, — сказал Hay. — Как ты предпочтешь, потому что это хирургия, а не кара. Но в данный момент, — он передал Мейнарду чашу, — думай только о празднестве.

Но Мейнард пить не мог. Воспоминания о сложных, невозможных способах побега пронеслись у него в голове, и хотя он понимал, что надежды нет, ему не хотелось сознаваться в своем полном поражении, напившись до потери сознания, которое со смертью потеряется навсегда. Кроме всего прочего, они, в конце концов, были правы: смерть может быть и приключением, и нет смысла портить начало этого нового приключения.

Котел с ромом был вновь наполнен и подогрет, и пьянка возобновилась с таким усердием, как будто бы первый, кто достигнет бесчувствия, должен был получить золотую звезду.

Хиссонер открыл новую бутылку бренди, и, вернувшись с ней к своему дереву, шлепком разбудил подругу и с новой силой взялся за ее религиозное воспитание.

Виндзор улегся на спину и, посасывая виски из своей бутылки, стал задумчиво рассматривать звезды.

Бет наполнила глиняный горшок ромом и села на землю, время от времени потирая живот и улыбаясь. Она избегала смотреть на Мейнарда — не хотела, вероятно, смущать счастливые мысли о своем будущем напоминанием о том, что у Мейнарда, который дал ей это будущее, своего будущего не было.

Hay не спешил пить и часто поглядывал во тьму.

— Ждешь кого-нибудь? — спросил Мейнард.

— Да. Завершающий момент удачного дня.

Спустя мгновение они услышали шаги на тропинке и увидели, как на поляну вышли двое мальчиков.

Мануэль шел первым. На нем была белая рубашка, чистые белые брюки, а на шее висела золотая монета на золотой цепи.

Юстин, следовавший за ним, был одет как наследный принц: бархатная двойка цвета лаванды, белые сатиновые бриджи, шелковые чулки и черные кожаные туфли с серебряными пряжками. За поясом кинжал с ручкой из слоновой кости. Он представлял собой идеальный образец человека какого-то отдаленного столетия, если не считать портупеи с кобурой под левой рукой.

Волосы Юстина были зачесаны назад и завязаны, к ним приколота косичка с ленточками. Манеры его отличались царственной уверенностью — он держал голову высоко поднятой и, пересекая поляну, не смотрел ни на кого, кроме Hay.

— Слушайте меня! — объявил Hay. Шум затих, слышались только звуки храпа, и в кустах кто-то облегчался.

— У меня был сын, и он умер, — объявил Hay. Он оказался пьянее, чем думал Мейнард; у него как будто отяжелела голова, и каждый раз, когда он ее слегка наклонял, он терял равновесие, и ему приходилось восстанавливать его, делая полшага вперед. — Я сделал бы своим вторым сыном этого, — он опустил руку на плечо Мануэля, — но в нем течет кровь и португальцев, и самбо и кучи других, поэтому если он и будет вождем, то лишь победив другого. Этого, — он вцепился другой рукой в плечо Юстина, — я беру в сыновья, чтобы делить тяготы и радости и… — он забыл, что хотел сказать. — И… остальное. — Hay закачался, но удержался, схватившись за плечи мальчиков. — Но я предсказываю, что будет день, когда вот этот Мануэль и этот вот Тюэ-Барб будут соперничать за власть. Кто победит? Лучший, и так тому и быть, ибо побеждать должен сильнейший.

Хиссонер заявил из-под своего дерева:

— Одно поколение уходит, а другое приходит, но земля пребудет во веки.

— Хорошо сказано. — Hay достал из мешочка на шее золотую подвеску, по размеру больше той, что была на Мануэле, и повесил ее Юстину на шею.

На лице Юстина появилась легкая снисходительная улыбка, типа «noblesse oblige»^[40].

«Ты несносный маленький придурок», подумал Мейнард, еле сдерживаясь, чтобы не вскочить и не дать своему ребенку по зубам, — это было бы его последним, смертельным актом.

— Итак, пришло время, — сказал Hay, беря Юстина под руку, — стать мужчиной. — Он повел мальчика между полусонными телами, останавливаясь то там, то тут, чтобы посмотреть в лицо, чтобы щипнуть ляжку. — Вот, — сказал он наконец, и тычком ноги разбудил шлюху. — Вставай, леди. Есть работа.

Шлюха зашевелилась и кашлянула.

— Забери этого парня и научи его пользоваться своим оружием.

Фыркая, плюясь и бурча, шлюха с трудом встала на ноги.

— Я буду поживей, если высплюсь.

— А я говорю, будь поживей сейчас.

Шлюха взяла Юстина за руку.

— Пошли, мальчик.

— Когда я в следующий раз его увижу, надеюсь, он будет уже не мальчиком, — пригрозил Hay. Он повернулся к Мануэлю. — Иди с ними. Эта свинья может заснуть еще до того, как выполнит свою обязанность.

Проходя мимо Мейнарда, Мануэль взглянул в его сторону, и в этом взгляде Мейнард прочитал твердую решимость — не допустить, чтобы Юстин когда-либо достиг того возраста, когда он сможет взять на себя бразды правления.

* * *

Один за другим они заснули. Сначала Бет, которая погрузилась в забытье, осушив до последней капли свой глиняный горшок. Затем Виндзор; бутылка выскользнула из его руки и побулькивала у него на груди. Хиссонер, разбирая положение о Царствии небесном, продолжил его храпом. И, наконец. Hay, который собирался укрыться в своей хижине, но не смог этого сделать, так что ноги его остались торчать снаружи.

Мейнард прислушивался, стремясь уловить хоть какие-то признаки бодрствования, но все спали.

Он был один, и свободен. Он мог уйти с поляны, отправиться в бухту, взять лодку и уплыть. Нет. Там будет охрана. Что-то не так; все оказывалось слишком просто. Может быть, они хотели, чтобы он уплыл; может быть, они думали — проявляя о нем какую-то извращенную заботу — что позволить ему уплыть и утонуть было бы вполне милосердно. В конце концов, они говорили, что он сам может выбрать, как умереть. Они не пойдут на риск — ведь он может и остаться в живых. Так уже было. Виндзор ведь выжил.

Здесь дело не в этом. Может быть, они знали, что он не уйдет без Юстина? Но что помешает ему взять с собой Юстина? Не шлюха же. Мануэль? Мануэля, может быть, удастся взять врасплох и быстро утихомирить. Илиони думали, что у него не поднимется рука на Мануэля? Может, они рассчитывали, что его будет ограничивать его «мирской» моральный кодекс? Он надеялся, что дело было именно в этом. Будет очень приятно показать им, насколько они его развратили.

Он возьмет с собой Юстина и пойдет к бухте. Если ему нужно будет убить охранника, чтобы взять лодку, он так и сделает; если с лодкой ничего не выйдет, они пойдут на дальний конец острова и сделают плот — или что-нибудь в этом роде — и поплывут по течению. Мейнард пожалел, что не умеет определять время по звездам; ему хотелось знать, сколько ему осталось до рассвета — до обнаружения его побега и погони.

Он прополз к краю поляны, где на кусте висели брюки Джека-Летучей Мыши. Из ножен, привязанных к поясу, торчал нож, и Мейнард взял его с собой.

Когда он отошел от поляны достаточно далеко, тихо передвигаясь и стараясь не хрустеть сухими ветками, он остановился и срезал длинную лозу, чтобы использовать ее как гарроту, если Мануэля иначе не удастся утихомирить, или для того, чтобы связать его или охранника у лодок.

За поворотом тропы он увидел хижины проституток. Остановившись, он задержал дыхание, выискивая в темноте Мануэля. Поляна была пуста, в хижинах — темно и тихо.

Он пробежал по песку к ближайшей хижине и встал около нее, прислушиваясь. В ней никого не было, также пуста была и вторая, и третья. Пробравшись к стене четвертой, он услышал тяжелое дыхание и сердитый голос Юстина:

— Ну? Что теперь? В ответ послышался храп.

Раздалось «щелк-щелк» автоматического пистолета, когда патрон досылается в патронник, и угрожающий голос Юстина:

— Проснись, черт бы побрал твои глаза! Я снесу тебе башку! Мейнарда поразила ледяная решимость, звучавшая в голосе Юстина, но у него не было времени заниматься размышлениями — он не мог допустить, чтобы в тишине ночи раздался выстрел. Отбросив занавес, он ворвался в хижину, стремясь схватить руку Юстина.

Падая, он вышиб пистолет, и одновременно его глаза фотографически запечатлели картину голого зада его сына между мясистых бедер храпевшей, бесчувственной шлюхи.

— Что…? — крикнул Юстин. — Кто здесь?

Мейнард приложил палец к губам.

— Ш-ш-ш! Это я.

Юстин не стал понижать голос.

— Что ты здесь делаешь?

В голосе мальчика звучало замешательство, но одновременно и ярость.

Шлюха пошевелилась.

— Ш-ш-ш! Пошли.

— Что? Если ты думаешь…

В дверном проеме возникла фигура, и хижина погрузилась во тьму. Мейнард от толчка упал назад. Лоза была вырвана из его рук. Он слышал, как Юстин попытался крикнуть, но захрипев, упал на землю.

Мануэль тяжело дыша, встал на колени и снял лозу с горла Юстина.

— Что ты…?

— Подними его, — приказал Мейнарду Мануэль. — Иди за мной.

— С ним все в порядке?

— Он будет спать, но недолго.

— Он был напуган.

— Он мог бы крикнуть.

— … в замешательстве…

Мануэль отыскал полотняную рубашку шлюхи, оторвал край, и завязал Юстину рот.

— Тебе необязательно это делать, — сказал Мейнард, — он просто…

— Называй как хочешь. Я не собираюсь рисковать. Поднимай его.

Мейнард повиновался. Юстин был вялым к нескладным, как мешок с апельсинами, но достаточно легким для того, чтобы его можно было нести на плече.

— Пошли, приятель, — пробормотал Мейнард. — Папа отведет тебя домой.

Мейнард шел за Мануэлем по темным тропинкам, доверяя ему прежде всего не потому, что у него не было выбора, — просто мотивы Мануэля были более чем ясны и потому ему можно было верить — чистая амбиция без примеси каких-либо других проблем. Чем раньше избавится Мануэль от соперника, тем легче будет его восхождение к титулу Л'Оллонуа.

Когда они дошли до берега, Мануэль не стал колебаться — он направился прямо к пинасам. Жестом он приказал Мейнарду положить Юстина в ближайшую лодку.

Глаза Юстина были закрыты, но дышал он нормально.

— Охраны нет? — шепнул Мейнард. Мануэль указал на темную фигуру, развалившуюся, раскинув руки и ноги, на песке.

— Ты убил его?

— Ты убил, — сказал Мануэль. — Если что-то пойдет не так, как надо, то все это сделал ты. Ты убил охранника, выкрал парня и ударил меня по голове. Меня найдут в хижине шлюхи, корчащегося от ужасной боли.

— Вполне честно, — Мейнард уперся в пинас, чтобы столкнуть его в воду. Затем он заметил, что парус сложен и связан, и в лодке не было весел. — Мне потребуются весла. Иначе придется всю ночь потратить на то, чтобы выбраться из этой бухты.

— Сейчас. — Мануэль сбегал к составленным вместе веслам. Мейнард отошел от лодки, чтобы встретить Мануэля на полпути.

В это мгновение Юстин вскочил и понесся к кустам. Повернувшись на звук, Мейнард крикнул:

— Юстин! — Он сделал несколько лихорадочных шагов, затем остановился.

Он видел, как Тюэ-Барб сорвал повязку со рта и стал кричать:

— Тревога! Тревога! Тревога! Тревога! Крик эхом отдавался в бухте.

Мануэль, как и обещал, понесся прятаться. Пробегая мимо Мейнарда, он бросил ему:

— Дурак!

— Я думал, что знаю… — Его отчаянье не знало границ.

— Плыви один.

Мейнард поднял глаза, но ничего не ответил.

— Если ты останешься, тогда возьми лучше нож и воткни его себе в живот. Что бы ты с собой ни сделал, это будет лучше того, что мы для тебя приготовим.

Мейнард смотрел, как Мануэль исчез в кустах. Он стоял опустошенный — и мрачное пророчество Мануэля гулко стучало в его голове. И внезапно объятый страхом, он схватил пару весел, бросил их в пинас и оттолкнулся от берега.

После первого поворота, достигнув спокойной воды за молом, он услышал отдаленные голоса. Он отчаянно налег на весла.

Достигнув открытой воды, он увидел на внешнем молу луч фонарика, проходивший над его головой. Он проплыл к северу около пятидесяти ярдов, затем опять повернул, чтобы образовался еще один заслон между ним и лучами искавших его фонариков.

Голоса теперь слышались громче и четче. Они достигли бухты.

Он поднял парус. Дул свежий юго-восточный ветер, позволявший ему плыть на северо-запад, в открытый океан. Если ветер не переменится, он мог надеяться на то, что сможет держать преследователей на отдалении.

Маленький пинас несся со свистом по воде; крошечные волны бились о деревянную обшивку его носа. Мейнард поставил парус на полный ветер, лодка накренилась, плеск волн о ее нос стал громче и тревожней.

Затем нос, казалось, внезапно опустился. Движение перестало быть таким резвым. Волны уже не бились о корму — они плескались, лениво и медлительно. Из темноты, впереди, донесся булькающий звук.

Мейнард приспустил парус и привязал к его концу руль. Он на четвереньках стал передвигаться вперед, и сразу же почувствовал, что в лодке поднимается вода. На ощупь он стал искать течь; если дыра окажется маленькой, он сможет заткнуть ее, откачать воду и продолжить плаванье.

Пальцами он пошарил под носовой банкой, и ощутил прорыв морской воды. Все доски, из которых состояла лодка, разъединились. Он убрал руку. Пальцы его были липкими. Он поднес руку к носу — патока.

Мануэль обставил всех: он содрал с носа лодки смолу и заменил ее патокой. Даже если бы Юстин и не сбежал, и не устроил бы тревогу, даже если бы за ними не было погони, пинас все равно бы утонул, когда ветер и прилив понесли бы его в открытый океан.

Мейнард взглянул в сторону острова — в безлунной тьме он видел только бледную полоску берега. Он прыгнул за борт и поплыл к острову.

Глава 15

Майкл Флорио стоял на мостике катера Береговой Охраны «Нью-Хоуп», занимался своей чашкой кофе и праздно глядел на детишек, собравшихся на пристани с первыми лучами солнца, чтобы поглазеть на огромную военную машину, оказавшуюся этой ночью на Саут-Кайкосе.

Флорио чувствовал усталость и обиду — усталость, потому что он почти не спал с тех пор, когда они два дня назад покинули Флориду, а обиду — потому что был уверен в бесцельности своей миссии.

Не было никаких оснований полагать, что с Бренданом Траском что-то могло приключиться. С ним не было связи уже несколько дней, но его молчание вряд ли могло служить каким-то основанием для беспокойства — он находился на борту большой, хорошо оборудованной моторной яхты, с умелой командой, причем яхта эта имела возможность даже пересекать океан. И он заявлял — публично — что не намерен вступать в контакт с кем бы то ни было. Он не зарегистрировал маршрут своего плавания, но это правило и так чаще нарушалось, чем выполнялось.

Погода была спокойной и тихой. Серьезных штормов не было, не было даже обычных — коротких, но сильных — местных шквалов, которые могли бы заглушить или исказить радиосигнал с просьбой о помощи. А если яхта затонула, то об этом уже стало бы известно, так как на ней была спасательная шлюпка, и четыре самонадувающихся спасательных плота, управлявшихся нажатием кнопки. Все вспомогательные средства были оборудованы мощными передатчиками — в чьих сигналах нельзя было ошибиться — работающими на специальных морских и авиационных частотах.

Но мир, очевидно, не желал верить заявлению Траска о том, что тот его покидает. Когда он выступал по телевидению, ему верили все, но когда он заявил, что больше не желает выступать, то верить никто не захотел. Ему нельзя было позволить исчезнуть без объяснений — или, по крайней мере, без наблюдателей, которые будут ловить каждое его мудрое слово и описывать закат его необычайной карьеры. Публика и общественность как будто была возмущена его поведением, они чувствовали, что именно они сделали его звездой и только они должны были определять, когда ему следует исчезнуть с их горизонта.

Таким образом, по мере того, как шли дни, а известий от Самого Достойного Доверия Человека Америки не было, публика — возбужденная от конспирации, жаждущая мелодрамы, — потребовала доказательств того, что Траск жив и здоров. Неподтвержденные слухи изменили отношение публики к его морскому путешествию — оно началось как обычный круиз, но теперь смахивало на гибельную авантюру.

Им нужны «обратные» новости, подумал Флорио. Им нужны заголовки типа: «С Траском все в порядке» — все равно что «Аварий самолетов сегодня не было» или «Банк ограблению не подвергался».

Кто-то из руководителей «Тудей» позвонил паре конгрессменов, так как один из их журналистов, пролетая над большим парусным судном, не был уверен стопроцентно, что это не судно Траска. Конгрессмены позвонили кому-то в Пентагоне. Затем кое-кто из системы Траска, которая еще надеялась вернуть его обратно, позвонил Министру Обороны.

Один из друзей поднял Флорио с постели в 2.30 утра, и тот сразу же позвонил своему начальнику и выразил желание вести поиски. В качестве аргумента он привел тот факт, что он — единственный офицер, обладающий как знанием моря, так и сведениями об исчезновении судов, вплоть до настоящего момента. Его просьбу удовлетворили. Но теперь, после сорока восьми часов бесцельных, бесполезных скитаний, он был готов сменить занятие и отойти, наконец, ко сну.

Капитан «Нью-Хоуп», молодой лейтенант по имени Моулд, поднялся на мостик и встал рядом с Флорио, занявшись дыхательной гимнастикой на свежем утреннем воздухе.

— Вы выглядите ужасно, — заметил Флорио. Моулд кивнул.

— С этим чертовым звуковиком опять то же самое. И в доке, Господи помилуй! На этот раз он упал на то, что наделал.

Телевидение, нажав определенные кнопки, добилось разрешения послать на корабль команду киношников, чтобы снимать эпопею поисков пропавшего коллеги. Сам корреспондент, Дэйв Кемп, был приятным, свободным в общении уроженцем Нью-Йорка, но таинственные союзные правила предписывали, чтобы киношники — кинооператор, звукооператор и ответственный за освещение — были из Атланты. Ни один из этих троих никогда еще не плавал на корабле. Оператор занимался альпинизмом, осветитель держал пчел, призванием же звуковика была ипохондрия. Это был лысый и пухлый коротышка по меньшей мере лет шестидесяти. По его собственному признанию, он был подвержен ишиасу, мозолям, ветрам, ангине, синуситу, себоррее и тому, что он называл нервами. Невозможно было сказать, какие из его болезней были надуманными, но со времени отъезда из Флориды он добавил к своему списку болезней хроническую — «вулканическую» морскую болезнь. И как бы подсознательно стремясь заставить других почувствовать его страдания, он отказывался выходить даже ради того, чтобы его вытошнило.

— Он не желает принимать таблетки, — сказал Моулд. — Говорит, что они могут плохо подействовать в сочетании с другими его лекарствами.

— Почему бы его не отправить назад на самолете? Тот парень, что привозит нам воду, может, найдет для него место?

— Он говорит, что не поедет. Не хочет терять свои сверхурочные.

Флорио покачал головой.

— Этот тупица что-нибудь нам подпортит.

Впереди, на носу, двое матросов окатили палубу водой и начали утреннюю уборку. Третий матрос снял полотняный чехол с пулемета 50-го калибра, установленного рядом с мостиком, и стал его протирать масляной тряпкой.

Флорио взглянул на пулемет.

— Когда из него стреляли последний раз?

Моулд поколебался.

— Вероятно, до того, как я принял команду над судном.

— Ерунда, лейтенант, — улыбнулся Флорио. — Летучие рыбы — слишком соблазнительная цель, чтобы ее пропускать.

Матрос, протиравший пулемет, ухмыльнулся. Моулд покраснел.

— Ну…

В доке появилась протекающая, разваливающаяся на ходу автоцистерна. Она с грохотом остановилась, оттуда вышел водитель и вручил шланг матросу внизу.

С другой стороны грузовика вылез полицейский с папкой. Глаза его были сонными, волосы взъерошены, и ему, казалось, трудно было вести себя официально. Посмотрев в папку, он прочистил горло и обратился к стоявшим на мостике.

— Цель прибытия?

— Вода, — ответил Моулд. — Не слышали вы что-нибудь…

— Оружие?

— Что?

— У вас есть оружие?

Моулд переглянулся с матросом, протиравшим ствол пулемета.

— Видите ли, приятель…

— Все оружие должно быть сдано констеблю.

— Мы здесь задержимся не более, чем на десять минут.

— Я могу приказать обыскать судно. Оружие?

Моулд взглянул на Флорио.

— Нет.

— Очень хорошо. Наркотики или лекарства, отпускаемые по рецепту?

— У вас еще много вопросов?

— Всего двадцать. Я могу наложить на ваше судно арест.

Моулд шепотом сказал Флорио:

— Я ему скажу, чтобы он проваливал ко всем чертям.

— Я бы не стал так делать, — ответил Флорио. — Когда-нибудь — Бог знает когда — это дойдет и до Вашингтона, и какой-нибудь ваш враг найдет способ вас этим достать. — Раздался звонок. — Продолжайте. Я приму вызов.

Флорио прошел в переднюю часть мостика, нажал кнопку связи и сказал:

— Мостик.

— Получил депешу из Майами, — послышался голос радиста. — Траск только что прибыл в Аннаполис.

— В Аннаполис?

— У него отказал генератор. Ему сказали, что пройдет не меньше месяца, пока они смогут починить его на Багамах. Он подумал, что если он съездит домой и вернется, это будет быстрее.

— Хорошо. Спасибо. — Флорио рассмеялся. Когда они заправились водой и заплатили за нее, и катер был готов к отплытию, Флорио спросил полицейского:

— Вы не видели здесь американца, тощего парня с ребенком?

— Люди прибывают и убывают. Он был на судне?

— Нет. Он прилетел на том самолете, который разбился.

— Должно быть, давно уехал.

Моулд рассматривал карту островов Терке и Кайкос.

— Мне действительно нужно плыть на юг перед тем, как повернуть на север? — спросил он полицейского.

— Какая у вас осадка?

— Девять футов. Полицейский хмыкнул.

— Приятель, если вы попытаетесь протащить эти девять футов через мели, то останетесь там навсегда. На самом высоком приливе там шесть футов, и там нет никого, чтобы стащить вас с мели.

«Нью-Хоуп» развел пары и пошел на юг вдоль края мелей Кайкос.

— Когда я уйду на пенсию, — сказал Флорио, — я куплю судно и приеду сюда искать утонувшие корабли. В этих мелях, по идее, полно старых испанских кораблей.

— Тот парень этим и занимался? — спросил Моулд.

— Какой парень?

— Тот, о котором вы спрашивали, с ребенком.

— Нет, он приехал сюда за сюжетом для «Тудей» и — пуф! Исчез.

— «Тудей»? Туда ему и дорога. Ведь это они послали нас в эту дыру.

* * *

Мейнард лежал, наполовину скрытый в песке и низким кустарнике, на вершине холмика, возвышавшегося над бухтой. Он приполз сюда в темноте и закопался, когда солнце только начинало выглядывать из-за горизонта. Вероятно, это безрассудство с его стороны — подбираться так близко к людям, но он пришел к выводу, что прятаться далеко было бы самоубийством. Он бы тогда не имел ни малейшего представления о том, как, когда и где они стали бы его искать; он был бы неизбежно пойман. Поэтому он не мог ждать. Ему нужно было подслушивать, предугадывать и активно избегать их, пока он не сможет решить, как ему захватить и утихомирить Юстина, как украсть лодку (на этот раз без помощи Мануэля), как устроить побег с достаточным запасом времени, чтобы его не догнали, как… Вопросов было бесконечное множество, ответов на них не существовало, но он был уверен, что, если у него будет время, он сможет придумать план бегства.

Больше всего он надеялся сейчас на то, что его сочтут мертвым.

Ветра не было. С первых проблесков зари насекомые ему весьма досаждали, и по мере того как становилось теплее, они свирепствовали все больше. Мейнард сорвал с куста над головой несколько ягод и, раздавив их, намазал себе на лицо. Он не знал, что в них было — может, дело в сахаре — но этот слой спас его от укусов. Он наблюдал за бухтой и слушал.

Hay, Виндзор и двое мальчиков ждали в бухте, в то время как Джек-Летучая Мышь и Ролло гребли в пинасе к берегу. На борту у них были мачта и парус с того пинаса, который бросил Мейнард.

— Он мог бы и уплыть, — сказал Джек, когда они пристали к берегу, — если бы лодка под ним не утонула.

— Где он? — спросил Hay.

— Нигде его не видно. Думаю, упал за борт и потонул. Виндзор спросил:

— Вы его совсем не видели?

— Нет. Темно, как у свиньи в заднице. Но мы смотрели, когда посветлело. Его там нет. Hay был удовлетворен.

— Значит, он утонул.

— Нет! — завопил Виндзор. — Он здесь.

Мейнард видел, как Виндзор ткнул пальцем в песок, затем махнул в сторону холмика. Инстинктивно Мейнард пригнул голову, как бы избегая экстрасенсорной волны, посланной Виндзором.

«Не верь, — подумал Мейнард. — Зачем это мне возвращаться сюда?»

— Зачем ему возвращаться? — спросил Hay. — Он не сумасшедший, он не будет искать боли.

— У вас его ребенок, — сказал Виндзор.

Hay сделал паузу, размышляя. Он положил руку на плечо Юстина.

— Это уже больше не его ребенок, он это знает. Это Тюэ-Барб.

Юстин улыбнулся и повторил:

— Тюэ-Барб.

— Нас много, — продолжал Hay. — Он один, и слаб, и…

— И является врагом. Вы должны его найти и убить. Hay обратился к Юстину:

— Ты свободен.

— Нет, — ответил Юстин. — Я буду охотиться. Мейнард, услышав слова Юстина, на мгновение пожалел о том, что вернулся на остров. Но он отмел ярость в сторону — пока он жив, он не смирится с потерей сына.

— Хорошо, Доктор, — сказал Hay. — Мы соберем всю компанию и поищем его. Мы начнем со скал за холмом, — он указал прямо на Мейнарда, — и прочешем весь остров. Если он здесь, мы его найдем, даже если он при помощи волшебства уменьшился до размеров новорожденного поросенка.

Hay приказал Ролло оставаться у лодок и пошел с Виндзором и мальчиками вглубь острова.

Спустя некоторое время Мейнард услышал глухой звук рога, сзывающего всех в одно место. Его план — если таковой вообще будет — пока подождет: сейчас ему нужно было бежать, скрываться, избегать тех, кто его ищет. Они не смогут прочесать весь остров. Должна же быть пещера, или канава, или крона дерева, которую они пропустят.

Они искали умело и тщательно. Они шли по острову, как низовой пожар, ничего не пропуская. Они шли плечом к плечу, растянувшись цепью от одного берега до другого. Их скорость определялась самым медлительным из них — если кому-нибудь надо было остановиться, чтобы тряхнуть дерево, перевернуть камень или развести кусты, остальные ждали. Через эту сеть ничто не могло просочиться.

Они вспугивали птиц, крыс и ящериц, гоня их перед собой.

Мейнард держался впереди, достаточно далеко для того, чтобы они не могли ни слышать, ни видеть его. Ему не хотелось слепо нестись на южную оконечность острова, потому что тогда он окажется в ловушке, откуда единственным выходом будет брести вброд или плыть к мелям, где он представит собой четкую, ясно различимую цель. Он тщательно исследовал каждый куст, каждую хижину, каждую ямку в земле.

Они не стремились соблюдать тишину. Они топали ногами по земле, шуршали кустами и перекликались друг с другом. Они были совершенно уверены в успехе.

Мейнард вышел на поляну, где работали оружейники. Под навесом были лежали бочонки с порохом, сломанные мушкеты и пистолеты были разложены на столе для починки. Мейнард быстро осмотрелся и решил, что здесь не спрячешься.

Ползя по тропинке, он услышал позади голос Hay, кому-то объяснявшего:

— Прежде всего смотри на свежие признаки копания. Замечай каждую горку, разбросанную землю, воткни туда кинжал. Ну?

Голос Юстина:

— Ничего.

— Хорошо. Теперь мы перевернем каждый бочонок, стол, проткнем мечом каждый куст.

Мозг Мейнарда впитывал все, что он слышал; все может пригодиться. Дойдя до следующей поляны, он осознал, что услышанная информация оставляла ему всего несколько секунд жизни. Это была та поляна, где компания собиралась прошлой ночью — угли все еще дымились под котлом с ромом, — и на дальней стороне виднелись две свежие могилы: Баско и педика. Везде — кучи песка и земли. Было соблазнительно добавить еще одну небольшую кучку к общему беспорядку. Сюрприз будет таким же ужасным, как и боль, когда — скрючившись к задыхаясь в темноте — он почувствует укол меча.

Он двинулся дальше, мимо поляны педиков и мимо поляны шлюх, мимо отхожего места и полянки Бет. Дальше было море.

По мере того, как голоса приближались и становились четче, они как бы концентрировались, так как остров здесь резко сужался, сводя людей вместе и захлопывая ловушку.

Мейнард решился. Он срезал пустой изнутри тростник. Он войдет в воду и, лежа на спине, будет дышать сквозь трубку, стараясь одновременно отплыть подальше. Они, вероятно, его увидят, а если увидят, то будут преследовать, а если будут преследовать, то схватят, а если… к черту. Он сделал шаг к берегу.

Затем он услышал рог — два отрывистых сигнала. Предупреждение. Еще два. Пауза. Еще два.

Сначала он подумал, что его заметили, и приготовился броситься к воде. Но голоса внезапно стали стихать, двигаясь к северу.

Осторожно он двинулся за ними, держась в стороне от тропинок, выглядывая из-за кустов.

— Судно.

— Где?

— С юго-запада, двигается на север.

— Что за судно?

— Большое. Голос Hay:

— К лодкам! Виндзора:

— Вы не можете сейчас бросить это дело!

Hay, сердито:

— Спрячь язык, не то я тебе его отрежу!

Мейнард ничего не видел, но слышал, как люди кричат и бегут к бухте. Он вернулся к полянке Бет и, подползая к берегу, стал смотреть на юг.

Судно находилось в двух-трех милях от него, но носовая волна, вздымавшаяся и сверкавшая на солнце, сказала ему, что это — большое и быстроходное судно, слишком большое для спортивной яхты, и слишком быстрое для рыболова. По мере того как судно приближалось, именно цвет корпуса на фоне сине-зеленой воды возбудил в груди Мейнарда проблеск надежды — белый — Береговая Охрана. Судно шло на север, держась в стороне от мелей, и по его скорости можно было заключить, что оно здесь не для того, чтобы осматривать достопримечательности.

Мейнард хотел было подбежать к берегу и махать, но после минутного раздумья он отбросил эту мысль. Курс корабля проходил как минимум за полмили от берега. Вахтенный на мостике будет смотреть на рифы, а не на землю. Мейнард мог помахать чем-то заметным или направить солнечный зайчик на судно, или создать такое движение, которое привлечет внимание вахтенного, но вероятность успеха была слишком мала, а опасность провала — слишком велика; если корабль пройдет мимо, то все будет кончено. Ему нужно было послать такой сигнал, который обязательно привлек бы их.

Он побежал по тропинкам вперед, не обращая внимания на шум, безрассудно полагая, что все население острова собралось в бухте. Когда он к ней приблизился, он замедлил скорость и стал пробираться чащей.

На берегу он остановился и прислушался. Пинасы готовились к выходу. Он шагнул было вперед, чтобы попытаться увидеть берег, но услышал голос Hay.

— Вот это будет добыча!

Мейнард оцепенел. Голос раздался всего в нескольких футах от него, с другой стороны густого куста. Hay и Виндзор сидели на склоне холма и разглядывали судно в бронзовую подзорную трубу. Если бы Мейнард сделал этот шаг, он бы на них наткнулся.

Виндзор опустил трубу.

— Это военное судно!

— Да-а. И здоровое. Какой там может быть груз?

— Никакого.

— Зато снаряжение.

— Ради него не стоит рисковать.

— Но ради судна стоит. Разве не отличный флагман из него получится?

— Не надо шутить.

— Я не шучу, — сказал Hay.

— Тогда это дурацкий разговор.

— Это что такое, Доктор?! Виндзор отступил.

— Ты храбрый человек. Храбрый вождь не поведет своих людей на верную смерть, он не будет рисковать.

— Внезапность уменьшает риск. — Hay поднял трубу к глазам. — Прекрасный флагман!

— Ты же не хочешь вступить в войну с правительством Соединенных Штатов.

— Они не будут воевать с призраками.

Виндзор хотел было продолжить спор, но Hay его оборвал.

— Дай отдых своей голове. Судно несется на двух моторах; оно проедет раньше, чем я смогу до него добраться.

— Если не остановится, — сказал Виндзор.

— А зачем ему останавливаться? Пьянка на берегу?

Мейнард попытался увидеть корабль; кусты заслоняли ему вид, но он слышал ритмичный рев больших дизельных двигателей. Он предположил, что корабль находится в миле от него и двигается со скоростью, скажем, двадцать узлов. У него было три минуты.

Он попятился назад, повернулся и, стараясь не наступать на сухие ветки, двинулся вглубь острова.

Сигнал должен быть не звуковым — шум двигателей заглушит любой звук, кроме взрыва. Он должен быть визуальным. Огонь. Большой огонь, желательно дымный. У него не было спичек.

Он вышел на поляну, заваленную остатками вчерашнего пиршества — обрывки одежды, коробки, полупустые бутылки. Струйка дыма шла из-под котла с ромом; угли под ним все еще были горячими, но он не видел ничего такого, что могло бы загореться быстро и впечатляюще. Ему нужен был не костер, ему нужна вспышка, как на картинах, изображающих Ньюарк во время мятежа.

Мятежа.

Мозг его нашел ответ, и теперь дело было за руками. Он схватил почти полную бутылку рома и кусок ткани. Промочив тряпку ромом, он сунул ее в горлышко бутылки. Опустившись перед котлом на колени, он докопался до горящих углей. Кончик тряпки воспламенился мгновенно. Он вскочил на ноги и побежал.

Шум двигателей стал громче, судно, должно быть, было тетерь на траверзе острова.

Он выскочил на поляну, где работали оружейники. Там была какая-то женщина, и она, увидев его, закричала, но он едва ли это заметил. Он подбежал к навесу, где были сложены бочонки с порохом, и, размахнувшись, бросил туда горящую бутылку; затем упал лицом вперед на песок и закрыл голову руками.

Он слышал, как разбилась бутылка, и, в течение ужасающей доли секунды, больше ничего не происходило. Он вопил про себя: «Гори, черт бы тебя побрал!» Раздался «пых», когда загорелся ром, затем краткое мгновение неизвестности, и затем оглушающий, болезненный, потрясающий удар. Кожу его обожгло, в ушах зазвенело.

Он встал и пошел, качаясь, к бухте.

Глава 16

— Вы действительно не хотите взять стрелка? — спросил Флорио.

— У меня есть это, — Моулд указал на автоматический пистолет 45-го калибра в кобуре на поясе. Он стоял на корме моторной лодки, висевшей на шлюпбалках у борта «Нью-Хоуп». Один матрос был на корме лодки, у руля, другой — посередине, он придерживал лодку, чтобы она не била в борт катера. Остальная часть моторной лодки, рассчитанной на 25 человек, была покрыта полотняными чехлами.

— Кроме того, если кто-нибудь там и остался в живых после этого взрыва, они вряд ли будут настроены агрессивно. Флорио пожал плечами.

— Дело ваше.

Моулд отдал приказ спускать лодку. Она ровно опустилась на воду, и тросы были отцеплены от стальных проушин на носу и корме.

Дейв Кемп, корреспондент телевидения, крикнул вниз с борта катера:

— Давайте там поживее, пожалуйста! Мы опоздаем на самолет.

Моулд, проигнорировав реплику Кемпа, обратился к Флорио:

— Вы могли бы проверить аптечки первой помощи. Не знаю, что у нас там есть от ожогов.

Флорио помахал рукой и стал спускаться с мостика. Стоя на возвышении, на носу, Моулд управлял действиями рулевого на корме, чтобы пробраться через проход в рифах. Вход в бухту не был заметен с моря, так что лодка дважды проходила мимо. В третий раз Моулд заметил узкий канал синей воды между молами. Рулевой понизил обороты почти до нуля, и лодка тихо зашла в бухту.

— Здесь кто-то есть, — заметил Моулд, указывая на пинасы.

— Что это за лодки? — спросил Пинкус, матрос, сидевший посередине.

— Подойди к берегу, Ганц, — сказал Моулд рулевому. — Ты остаешься в лодке. Мы с Пинкусом пойдем осмотримся. Ганц, воткнув лодку носом в песок, выключил мотор.

— Вроде бы нельзя сказать, что здесь никого нет, — сказал Пинкус. — Господи, так тихо, что кажется, будто в ушах стоит грохот.

Ганц заметил:

— Что бы там ни взорвалось, оно, похоже, разорвало их всех на куски.

Они повернули головы на звук, донесшийся с небольшого холмика над бухтой.

На вершине холма, по пояс в кустарнике, стоял мужчина и, пьяно покачиваясь, размахивал руками, пытаясь что-то сказать. Они видели, как он затем застонал и упал вперед, вытянув руки, как при прыжке в воду. Он ударился о склон, перевернулся, покатился и упал на песок на противоположной от их лодки стороне бухты.

Моулд и Пинкус побежали вдоль полукружия бухты. Мужчина лежал на спине, ноги погружены в воду. На нем были грубые брюки до колен и больше ничего; тело покрыто царапинами и ушибами.

Пинкус спросил:

— Он жив?

— Вроде того. Посмотри: у него опалены волосы. Он, должно быть, находился совсем недалеко от взрыва.

— Он, несомненно, не очень-то хорошо питался. Весит, наверное, не более ста пятидесяти фунтов.

Пинкус наклонился, чтобы поднять мужчину, но Моулд его остановил:

— Брось его. Не имеет смысла трогать его до времени. У нас на борту могут найтись носилки, чтобы его перенести. — Моулд вернулся к лодке. — Тебе лучше тоже пойти с нами, Ганц, — сказал он. — Если есть один, значит, вероятно, есть и другие — хотя бы похоронить их, если ничего больше нельзя будет сделать.

— Здесь тропинка наверх, — сказал Пинкус.

Гуськом они пошли от берега.

Тропинка вилась среди кустов и, казалось, никуда не вела. Не было слышно никаких других звуков, кроме их шагов и жужжания насекомых.

Они услыхали звон стекла и голос женщины, тихо напевавшей про себя.

Тропинка вышла на поляну. Женщина собирала бутылки в холщовый мешок. Она была грязной, с растрепанными волосами, в бесформенном сером платье.

— Привет, — сказал Моулд.

Женщина подняла глаза. Она, по-видимому, не была ни удивлена, ни огорчена, ни обрадована; никакого выражения на лице.

— Сколько людей пострадало?

Женщина не отвечала. Внезапно в кустах возникло движение.

Пинкус, бросив взгляд на край поляны, воскликнул:

— Черт, лейтенант!

Поляна была окружена вооруженными людьми.

Моулд схватился за кобуру.

— Только прикоснись к этому, — сказал Hay, шагнув вперед с пистолетом в руке, — и твое путешествие окончено.

— Кто вы?

— Тот, кто тебя захватил. Больше тебе ничего и не надо знать.

— Но что за чертовщина…

— Заткнись. Виндзор сказал:

— Л'Оллонуа, молю тебя, не делай этого.

— И ты заткнись. Доктор. Твой рот слишком много хлопает. — Hay обратился к мальчикам. — Снимите одежду с этого и с этого. — Он указал на Моулда и Пинкуса. — Свяжите их хорошенько. Третьего оставьте. Он поедет с нами.

— Послушайте… — начал было Моулд, но тут же почувствовал у своего подбородка нож, заставивший его откинуть голову назад.

Hay обратился ко всей компании:

— Мне потребуются все. Мы нагрузим их лодку людьми, как дровами. Это будет приманкой. Остальные будут бедными рыбаками и поедут за нами на пинасах.

Пока раздевали Моулда и Пинкуса, Hay приказал женщинам принести и раздать команде напитки. Для себя он выбрал одежду Моулда, а Джеку-Летучей Мыши приказал надеть одежду Пинкуса.

Моулда и Пинкуса связали спинами друг к другу, а конец веревки обмотали вокруг их шей и крепко затянули.

Мужчины много пили и смеялись над Джеком, который изрыгал угрозы о жестоком возмездии.

— Мы готовы, — сказал Hay. — Пусть нас немного, наши сердца храбры. И чем нас меньше, тем крепче наш союз и больше доля добычи. Хиссонер…?

Хиссонер прочитал свою ритуальную молитву, и Hay завершил ее словами:

— Воспламените свои сердца, ребята, разогрейтесь до чертиков, потому что этот день будет таким же, какими бывали старые деньки.

Мейнард, перекатившись, ощутил во рту вкус песка и соленой воды. В ушах у него все еще звенело, но теперь сквозь звон пробивались и другие звуки. Стремление к жизни заставило его заползти в низкий кустарник. Едва он успел спрятаться, как первые из людей Hay появились на берегу и стали загружаться в серую моторную лодку.

Он вспомнил ее. В ней было два или три человека, и он пытался их предупредить. Успел ли он что-нибудь им сказать до того, как потерял сознание? Они уезжают без него? Почему люди в форме работали вместе с людьми Hay? Затем он заметил, что один из людей в форме и был Hay.

Мужчины по одному грузились на лодку, наклонялись один над другим, и, по мере того, как секции заполнялись, их снова накрывали полотном и привязывали его к бортам.

— В последний раз, Л'Оллонуа, — сказал Виндзор, — не делай этого.

— И в последний раз, Доктор, придержи свой язык!

— Никакое здравомыслящее животное не будет искать смерти!

— Согласен, — ответил Hay; движением, — быстрым, как электрический импульс, — он выхватил из-за пояса нож — ив обратном движении провел им по горлу Виндзора.

Нож оказался на поясе Hay еще до того, как Виндзор осознал, что с ним произошло. На горле его появилась красная полоса, она темнела и растекалась. Он поднял руку к горлу, открыл рот, закрыл его снова и сел на песок.

— Сиди здесь и умирай, Доктор, — сказал Hay, отворачиваясь.

— Господи Иисусе! — ошеломленно сказал Ганц. Джек-Летучая Мышь подтолкнул его к лодке.

Погрузка возобновилась, но Юстин, казалось, был парализован. Он не мог отвести глаз от Виндзора, который раскачивался, как маятник, — вперед… назад…

Глядя с противоположной стороны бухты, Мейнард ясно видел, что Юстин в глубоком шоке. Он не знал точно, почему, — мальчик видел столько смертей, что еще одна вряд ли могла на него так подействовать. Может быть, подумал Мейнард, это потому, что впервые он увидел, как умирает человек, которого он знал раньше, в реальной жизни, и, таким образом, это была первая реальная для него смерть?

Юстин взглянул на Hay и сказал только:

— Но…

Hay взял Юстина под руку.

— Пошли, Тюэ-Барб. Что сделано, то сделано. Здесь требовалась хирургия, и она была проведена.

Мейнард видел, как Юстин воспротивился Hay — только на секунду, но это было, — и снова ощутил прилив надежды.

Виндзор упал на бок, захрипел — и умер.

Хиссонер забрался в лодку последним. Он продел кусочки просмоленного шпагата в свою косичку, приподнял полы своего одеяния, и — с осторожностью дамы, перешагивающей через пуделя, — вошел в лодку и лег. Его накрыли полотном.

— Джек, иди на нос, — сказал Hay. — Я буду посередине. А ты, — он указал на Ганца, — будешь у руля. Если ты хоть пальцем двинешь не так, как надо, или у тебя хоть раз дернется язык, я обслужу тебя так же, как Доктора. Договорились?

Ганц ответил:

— Ты здесь командуешь. — Он завел мотор и задним ходом отвел лодку от берега.

На берегу осталось четыре человека. Они погрузились на оснащенный пинас и поплыли за лодкой.

Мейнард подождал, пока не уверился, что больше к бухте никто не придет. Затем он пересек полукружье бухты, бросил в одну из лодок весло и прыгнул в нее.

Услышав позади шум — шорох одежды и шаги на мокром песке, он резко обернулся, подняв перед собой весло.

На берегу стояла Бет.

— Прощай, — сказал она.

Мейнард пригнулся, ожидая увидеть направленный на него пистолет. Но руки ее были пусты.

— Что бы ни произошло, я думаю, что больше тебя никогда не увижу.

Мейнард положил весло и слабо улыбнулся.

— Живым, по крайней мере.

— Тогда удачи тебе.

Мейнард кивнул.

— Тебе тоже. — Он опустил весло в воду и поплыл к выходу из бухты.

* * *

— Что вы видите? — спросил Дэйв Кемп.

— Она держится на воде низко, — ответил Флорио. — В нее что-то погрузили. — Он уперся локтями себе в грудь, чтобы бинокль не прыгал в руках. — Похоже, у них на борту пара детей.

— Это что, День Проявления Доброты к Аборигенам?

— Мистер Кемп, — сказал Флорио, по возможности спокойно, — это правительственное судно. Мы несем на себе определенную ответственность.

— Но не по отношению к этим людям. Флорио снова стал смотреть в бинокль.

— Но это дети. Почему бы вам их не снять. Получится прекрасный рассказ.

— О том, как… Том Сойер загорал на необитаемом острове? — Кемп сделал паузу. — Впрочем, почему бы и нет? Хотя бы компенсируем нашу неудачу. — Он стал спускаться по лестнице, крича: — Шусман! Тащи свою камеру!

Нагнувшись с мостика, Флорио сказал матросу:

— Пора бы и опустить тросы.

Лодка подошла и закачалась у борта катера. Взглянув вниз, Флорио увидел мертвенно-бледное лицо рулевого, Ганца.

— Что-то не в порядке? — спросил он, но Ганц ему не ответил.

Остальные находились спиной к кораблю и вставляли тросы в проушины.

Заскрипели лебедки, и лодка стала подниматься.

Мальчики, казалось, были напряжены, обеспокоены, свои руки они держали под мышками. Из-под одной из холстин торчала рука с браслетом.

— Это там тела под холстом?!

Команда телевизионщиков, подкатив камеру, протолкалась к поручням, в то время как лодка достигла уровня палубы.

Полотняные покрывала отлетели в сторону.

Что-то ударилось во Флорио и сбило его с ног, — с такой силой, что он покатился вниз по лестнице. Ошарашенный, перед тем, как провалиться в темноту, он увидел человека, чья голова была окружена ореолом пламени.

* * *

Грохот выстрелов разносился над водой и неприятно ударял Мейнарда по ушам. Были слышны вопли, но с такого расстояния они казались слабыми и безобидными.

Лодка и пинас находились с подветренной стороны судна. Мейнард стал грести к наветренной стороне, чтобы его не заметили.

У него не было никакого особого плана. Если Hay и его люди будут убиты, то он спасен. Если победит Hay, то… на корабле ему будет ничуть не хуже, чем на острове. Они и не подумают искать его на судне. Если они потопят судно с ним на борту… но он не мог так далеко загадывать.

Стрельба прекратилась. Всего прозвучало не более дюжины выстрелов.

Мейнард схватился за якорную цепь. Он привязал пирогу к одному из звеньев цепи, чтобы она не поплыла на подветренную сторону, где ее могли бы увидеть, взобрался по цепи и, заглянул в отверстие, через которое она проходила. Передняя палуба была пуста. Он соскользнул на палубу, прокрался вдоль переборки и замер.

Внизу он слышал шаги и скрежет, как будто что-то перетаскивали. Послышался смех, и Мейнард понял, чем закончилось сражение.

Как бы подтверждая его догадку, на корме раздался голос Хиссонера, нараспев произносивший:

— Преступления, вами совершенные, известны и вам и Всевышнему…

Цепляясь руками и ногами, Мейнард взобрался по наклонной крыше рулевой рубки, перекатился через мостик и бесшумно приземлился на палубу.

— …так что, полагаю, мне нет необходимости сообщать вам, — продолжал Хиссонер, — что единственный способ достигнуть прощения и отпущения грехов ваших от Господа, состоит в истинном и искреннем покаянии и вере во Христа…

Мейнарду никак не удавалось посмотреть сквозь шпигаты на заднюю палубу судна.

В углу виднелись два съежившихся тела — лысый толстяк в темном деловом костюме и парень помоложе, красивый, в выходном костюме желтовато-коричневого цвета.

Hay стоял с мальчиками на корме. Ролло, Джек-Летучая Мышь и другие грузили еду и оружие с боеприпасами в моторную лодку и пинас.

Проповедь Хиссонера предназначалась шестерым мужчинам, стоявшим у левого борта. Двое из них были в гражданском, на четверых — форма служащих Береговой Охраны. Седьмой человек, офицер, лежал на палубе за ними. Он был жив, но ранен в бедро, и прижимал платок к ране, чтобы остановить кровотечение. Мейнард пристально смотрел на офицера, так как был уверен, что знает его.

— Если вы теперь искренне обратитесь к Иисусу Христу, — говорил Хиссонер, — хотя и поздно, около одиннадцатого часа, Матфей 20:6–9, Он примет вас.

Он заканчивает, подумал Мейнард: Его глаза исследовали мостик. Держат ли они здесь оружие? Есть ли у них вообще оружие на борту? Он ничего не знал о военных судах. Он уставился на укрытую холстом машину, расположенную сбоку от мостика.

— Я только могу от всего сердца пожелать, из сострадания к душам вашим, что то, что я изложил вам по случаю этого грустного и торжественного события…

Пулемет.

Мейнард подполз к дальнему концу мостика и перевалился через ограждение. Боком двинулся вокруг судовой постройки, пока не нашел ступеньку на узком приступке под пулеметом.

Пинас был прямо перед ним. Занимавшиеся погрузкой люди находились спиной к нему, но если бы один из них повернулся, он не мог бы не заметить Мейнарда.

Отстегнув чехол от переборки, он откатил пулемет и установил его на крыше рубки.

Пулемет был огромным. Он видел эти большие пулеметы 50-го калибра только на фотографиях, но никогда вблизи. Коробка с боезапасом была прикреплена к пулемету сбоку. Он вознес молитву Господу, чтобы коробка оказалась полной, потому что открыть ее ипосмотреть он не смел. Одной рукой Мейнард взялся за управляющий рычаг, другой нащупал гашетку. Он задержал дыхание, отклонился от затворной рамы и нажал.

Выстрелы были такими быстрыми, что сливались один в другой. Меньше пяти секунд потребовалось на то, чтобы все люди в пинасе, и те, кто грузил, оказались или мертвыми или корчащимися в предсмертных судорогах на палубе. Не снимая пальца с гашетки, Мейнард развернул ствол вправо. Ролло погиб в проходящей очереди. Джек-Летучая Мышь сделал шаг назад, и две пули в грудь сшибли его за борт. Хиссонер упал кучей окровавленных тряпок.

Hay попятился в угол и поставил мальчиков перед собой. Он вытащил «вальтер» у Юстина из-под руки и приставил пистолет к его виску.

Мейнард, нацелив пулемет на Hay, потребовал:

— Брось его.

Hay улыбнулся.

— Нет, спасибо.

— Я тебя убью.

— Меня — да. Этого, — он кивком указал на Мануэля, — да. Но этого, — он сильнее прижал «вальтер» к виску Юстина, — нет. Не убьешь. Ты бы должен был так сделать. Я бы так и сделал. Но ты не сделаешь. И если я умру, он умрет вместе со мной.

Мейнард взглянул на Юстина и увидел перепуганного маленького мальчика.

Он считал, что сможет влепить пулю Hay между глаз до того, как тот успеет нажать на спуск. Он был в этом почти уверен. Почти.

— Ты прав, не сделаю, — сказал Мейнард. — И что дальше?

— Я возьму парней на берег. Вы подождете здесь до утра. В определенное время, ночью, я уйду с моими людьми. Завтра вы высадитесь на берег и заберете своих людей. Я не причиню им вреда. Даю слово.

— Твое слово ни черта не стоит.

— Верно. — Hay рассмеялся. — Но у тебя нет выбора.

— Ты оставишь и мальчика.

— Я должен был бы сказать тебе «да», но ты же знаешь, что не могу. Сейчас он мне нужен больше, чем раньше.

Глаза Юстина расширились; он умоляюще смотрел на Мейнарда.

Мейнард сказал:

— Это ничуть не лучше, как если бы я сам его застрелил.

— Нет. Лучше знать, что он жив и здоров, свободен и весел. Мейнард, не видя выхода, заколебался.

— Хорошо.

— Нет! — крикнул Юстин. — Папа!

— Смирись с этим, приятель, — сказал Мейнард.

— Нет! — Юстин попытался вывернуться, но Hay обхватил его рукой за горло и, прижав к себе, потащил к поручням. Он бросил Мануэлю:

— Садись к рулю.

Мануэль взглянул на Мейнарда, и в его глазах тоже была мольба.

Моторная лодка находилась под тем местом, где расположился Мейнард. Из такого положения он не мог направить пулемет прямо вниз.

Hay, заметив, что огромная машина ему больше не угрожает, толкнул Юстина вперед, в лодку.

Мейнард не думал о том, что он собирается сделать, не обдумывал варианты и не взвешивал риск. Он прыгнул, и в прыжке выхватил из-за пояса нож Джека-Летучей Мыши.

То ли Hay услышал свист воздуха, то ли ощутил внезапную угрозу — но он повернулся, взглянул вверх, попытался прицелиться… и не успел.

Мейнард приземлился на плечи Hay и стал кромсать его — дико, слепо, зверски — в то время как Hay, хрипя и изрыгая проклятья, старался стряхнуть его, отбросив пистолет, чтобы освободить руки.

Он споткнулся, и они вместе упали меж двух передних банок. Мейнард ударил еще, на этот раз нож застрял у Hay между ребрами, и его было уже не вытащить.

Hay перекатился на спину, вырвав нож из руки Мейнарда и подмяв его под себя.

Он с трудом поднялся на ноги и навис над Мейнардом. Его грудь и шея были покрыты мелкими синими ранами, струйки крови, сливаясь между собой, превращались в поток. Нож был воткнут до рукоятки между двумя нижними ребрами справа. Обеими руками схватившись за рукоятку, Hay вырвал его. Злобно уставившись на Мейнарда, он сказал:

— Еще рано, писака. — Пузыри крови лопались у него на губах. — Я свободный человек, я — король! И я скажу — когда. — Он поднял нож.

Мейнард попытался отодвинуться назад, но он был в ловушке между двух банок.

Глаза Hay широко распахнулись и как будто выкатились из орбит, губы его искривились в рычании. Он поднял нож над головой — подобно жрецу инков пред жертвенным алтарем — и крикнул:

— Сейчас!

Нож полукругом сверкнул на солнце.

Hay вонзил нож себе в низ живота и дернул вверх. Через прорезь рубашки медленно повалились внутренности.

Он падал на правый бок. Плечом задев за банку, он перекатился на спину. Пружина, соединявшая его с жизнью, лопнула: зрачки его расширились, и — как внезапно отпущенный ребенком воздушный шар — грудь его издала последний, скрипучий вздох.

Мейнард нашел глазами Юстина, напряженно стоявшего на корме моторной лодки, и сказал слабым голосом:

— Эй, приятель…

Глаза Юстина наполнились слезами. Он подошел к отцу и, опустившись на колени, взял его за руку.

ТВАРЬ ^(роман)

Ног двенадцать у Сциллы, и все они тонки и жидки,

Длинных шесть извиваются шей (на плечах), а на шеях

По голове ужасающей, в пасти у каждой в три ряда

Полные черною смертью обильные частые зубы…

…Из мореходцев никто похвалиться не мог бы, что мимо

Он с кораблем невредимо проехал: хватает по мужу

Каждой она головой и в пещеру к себе увлекает…

Гомер. Одиссея

Из неимоверных глубин Мирового океана поднимается чудовище, несущее с собой первобытный ужас и смерть. Все живое, что попадает в его мир, это жуткое создание воспринимает одинаково — как объект для уничтожения и поглощения.

Оно не знает ни жалости, ни страха, у него нет врагов и соперников — да и кто мог бы противостоять этой бездушной силе?

Часть I

Глава 1

Оно парило в чернильно-темной воде, выжидая.

Оно не было рыбой и не имело воздушного пузыря, дающего возможность держаться на воде; но благодаря особому химическому составу плоти оно не погружалось в пучину.

Оно не было млекопитающим, не дышало воздухом, поэтому не испытывало потребности подняться к поверхности.

Оно парило в толще воды.

Оно не спало, потому что состояние сна было неведомо ему, сон не был одним из элементов, составляющих его естественные жизненные ритмы. Оно отдыхало, насыщая себя кислородом, поглощаемым из воды, которую прокачивало через отверстия своего пулеобразного тела.

Его восемь извивающихся рук^[41] свободно распростерлись по течению, а два щупальца были тесно свернуты у тела. При приближении угрозы или в неистовстве убийства щупальца выбрасывались вперед, подобно усеянным зубьями бичам.

У него был только один враг. Все остальные существа в его мире служили ему добычей.

Оно не имело представления о себе, о своем огромном размере или о том факте, что подобная способность к неистовой ярости не была отмечена у других обитателей глубин.

Оно зависло на расстоянии более полумили от поверхности воды, значительно глубже проникновения солнечного света, и тем не менее его огромные глаза отмечали слабое мерцание, порождаемое ужасом или волнением других, более мелких охотников.

Если бы человеческий глаз мог увидеть это животное, то оно показалось бы ему темно-бордовым с фиолетовым оттенком, но оно было таким только в данный момент, отдыхая. При возбуждении оно вновь и вновь меняло окраску.

Единственным явлением моря, которое чувствительная система животного постоянно контролировала, являлась температура. Лучше всего оно чувствовало себя при температуре в промежутке от 5 до 13 градусов по Цельсию, и если, дрейфуя по течению, оно попадало в термоклины и поднимающиеся струи, которые нагревали или охлаждали воду, то само поднималось или опускалось в толщу воды.

Теперь животное почувствовало что-то новое. Дрейфуя по течению, оно оказалось у крутого склона потухшего вулкана, поднимающегося, как игла, из океанских каньонов. Море завихрялось вокруг горы, и холодная вода выталкивалась наверх.

Вместе с этим восходящим потоком, помогая себе хвостовыми плавниками, животное медленно поднялось в темноте.

В отличие от многих рыб, оно не нуждалось в сообществе, оно скиталось по морям в одиночестве. И поэтому ему было неведомо, что подобных ему созданий существовало в пучине намного больше, чем когда-либо прежде. Равновесие природы было нарушено.

Животное это жило, чтобы продолжать существование. И чтобы убивать.

Потому что, как это ни странно — и даже, может быть, уникально в мире живых существ, — оно часто убивало без всякой необходимости, как будто природа в припадке злорадного своенравия запрограммировала его именно с этой целью.

Глава 2

Издали судно могло показаться зернышком риса на огромном поле голубого атласа.

Уже много дней дул устойчивый юго-западный ветер. А теперь, в последние несколько часов, он затих, обессилел, отступил, но затишье было каким-то неопределенным, словно ветер переводил дыхание и топтался на месте, как уставший борец, перед тем как ему решить, куда направить свой новый удар.

Говард Гриффин сидел в кокпите^[42], одна босая нога отдыхала на спице штурвала. Судно, лишенное движущей силы ветра, плавно покачивалось на медлительных волнах.

Гриффин взглянул на хлюпающие паруса, затем сверился с часами и выругал себя за глупость. Он не предусмотрел подобного, не предвидел штиля. Курс и график были намечены им в расчете на южное направление ветра.

Наивно. Глупо. Ему следовало быть умнее и не пытаться предугадывать погоду. Они опаздывают уже на несколько часов, и все из-за того, что провели все утро на военно-морской королевской верфи, ожидая, когда таможенный чиновник закончит демонстрировать стажеру, как следует правильно досматривать пятидесятифутовую яхту на предмет контрабанды.

Сейчас они должны были быть уже далеко в море. Вместо этого, повернувшись и посмотрев назад, за корму, Гриффин видел высокую веху в конце Восточного Голубого канала — белое пятно, сверкающее в лучах заходящего солнца.

Он услышал, как засвистел чайник, и вскоре из люка вышла его жена и протянула ему чашку чаю. Он улыбнулся в знак благодарности и, под влиянием внезапно пришедшей в голову мысли, сказал:

— Ты выглядишь потрясающе.

Удивившись, Элизабет улыбнулась в ответ:

— Ты тоже ничего себе.

— Я говорю серьезно. Шесть месяцев на яхте. Не знаю, как ты ухитряешься.

— Это все иллюзия.

Она наклонилась и поцеловала мужа в макушку:

— И пахнешь приятно.

Мыло, и воздух, и кожа. Он взглянул на ее ноги цвета промасленного дуба. Ни единой царапины или расширенной вены, которые выдавали бы ее возраст или рождение двух детей более пятнадцати лет назад. Один-единственный белый шрам в том месте, где она ссадила голень о бетонный столб однажды вечером на островах Эксума. Он посмотрел на ее ступни, коричневые, узловатые и загрубевшие. Он любил ее ступни.

— Как я только смогу опять носить туфли? — проговорила Элизабет. — Может, я получу работу в каком-нибудь банке или трастовой компании.

— Если мы когда-нибудь доберемся туда. — Гриффин указал на поникший грот.

— Ветер опять повернет.

— Может быть. Но у нас нет времени.

Он наклонился вперед, к ключу зажигания, чтобы включить двигатель.

— Не надо.

— Ты думаешь, мне это нравится? Человек будет на пристани в понедельник утром, и нам бы тоже не мешало быть там в это время.

— Подожди секунду. — Элизабет подняла руку, удерживая мужа. — Дай я сначала проверю.

Гриффин пожал плечами и откинулся назад, а Элизабет спустилась вниз. Он услышал треск атмосферных помех, пока она настраивала радиопередатчик, а затем голос Элизабет, проговоривший в микрофон:

— Радио гавани Бермуда, радио гавани Бермуда. Радио гавани Бермуда, это яхта «Северанс».

— Яхта «Северанс», это радио гавани Бермуда, — ответил голос со станции в пятнадцати милях к югу. — Переходите на волну шесть-восемь, пожалуйста, и будьте готовы принимать передачу.

— «Северанс» переходит на шесть-восемь, — сказала Элизабет, и потом наступила тишина.

Гриффин услышал небольшой всплеск у кормы судна. Он посмотрел за борт и увидел с полдюжины серых бычков, толпящихся у клочка желтых саргассовых водорослей и вырывающих друг у друга крошечных рачков и других существ, которые укрылись у плавающих стеблей и пузырьков. Гриффину нравились саргассовые водоросли, так же как нравились буревестники, которые говорили ему о свободе, и акулы, которые говорили ему о порядке, и дельфины, которые говорили ему о Боге. Саргассы говорили ему о жизни. Они путешествовали по воде, гонимые ветром, и несли пищу мелким животным, которые становились пищей для более крупных, и так далее по всей цепи питания.

— Яхта «Северанс», радио гавани Бермуда… передавайте.

— Хорошо, Бермуда. Мы идем под парусами на север, к Коннектикуту. Мы бы хотели узнать прогноз погоды. Конец передачи.

— Хорошо, «Северанс». Барометр показывает три ноль запятая четыре семь, давление устойчивое. Ветер юго-западный от десяти до пятнадцати с переходом на северо-западный. Волнение от трех до пяти футов сегодня вечером и завтра, ветер северо-западный от пятнадцати до двадцати. Возможны отдельные ливни в открытом море. Конец передачи.

— Большое спасибо, Бермуда. «Северанс» принимает на шестнадцати.

Элизабет вновь появилась из люка и сказала:

— Жаль.

— Мне тоже.

— Предполагалось, что все закончится по-другому.

— Вот именно.

А предполагалось, что яхта будет идти под южным ветром вдоль всего побережья и, когда они пройдут мыс Монток, а впереди появится остров Фишерс, а чуть дальше — гавань Стонингтона, они поднимут все треугольные флажки, вымпелы и флаги всех стран, яхт-клубов и портов, в которых побывали за последние полгода. Лишь только они достигнут Стонингтонского волнореза, ветер слегка изменит направление и подует на восток, и они торжественно прошествуют через всю гавань с гордо и красиво развевающимися флагами. Их дети будут ждать на причале с матерью Элизабет, сестрой Гриффина и ее ребятами, и они разопьют бутылку шампанского, а затем выгрузят с яхты все свои вещи и вручат ее агенту для продажи.

Одна глава их жизни закончится, и начнется следующая. При всех развевающихся флагах.

— Еще есть надежда, — проговорил Гриффин. — В это время года северо-западный ветер долго не держится. — Он помолчал. — И лучше бы не держался, или мы останемся без горючего и будем лавировать туда-сюда, пока не умрем от старости.

Он повернул ключ и нажал кнопку включения двигателя. Четырехцилиндровый дизель не был особенно шумливым, но Гриффину казалось, что он грохотал, как локомотив. Двигатель не слишком загрязнял воздух, но Гриффину запах выхлопа напоминал смог Манхэттена.

Элизабет проворчала:

— Господи, я ненавижу эту штуку.

— Это машина. Как ты можешь ненавидеть машину? Она и мне не нравится, но я не могу ее ненавидеть. Невозможно ненавидеть машину.

— А я могу. Я потрясающе выглядящая личность. Ты сам недавно так сказал. Это есть в Конституции. Потрясающе выглядящие люди могут ненавидеть, что хотят. — Она усмехнулась и прошла к носу яхты, чтобы убрать кливер.

— Считай, что нам еще повезло, — крикнул Гриффин вслед жене. — Мы долго шли под парусами. Теперь немного пройдем на двигателе.

— Я не хочу считать, что нам повезло. Я хочу быть злой и разочарованной и хочу, чтобы меня баловали. И я была бы довольна, если бы ты тоже разозлился.

— На что мне злиться? — Увидев, что кливер спущен, Гриффин прибавил скорость и направил нос судна по ветру, который к этому времени начал свежеть. Масляная гладь стерлась с длинных валов и сменилась пестротой маленьких волн. — Я сожительствую с самой красивой сумасшедшей женщиной в Атлантике, у меня есть судно, стоящее достаточно, чтобы дать мне возможность потратить год в поисках приличной работы, и я начинаю чувствовать возбуждение. Чего еще может желать парень?

Элизабет перешла на корму и занялась фотом:

— Так значит, вот в чем дело. Ты настроен пофлиртовать.

— Вот именно, — подтвердил Гриффин. Он поднялся и помог жене справиться с большим парусом, при этом ногой управляя яхтой, чтобы держать нос по ветру. — Но тут одна небольшая проблема.

— Какая? — Элизабет стояла на одной ноге, а пальцами другой выписывала круги на икре мужа.

— Нужен кто-то, кто управлял бы судном.

— Включи авторулевой.

— Прекрасная мысль… если бы он у нас был.

— Да-а. Я думала, что если высказать желание, то оно превратится в реальность.

— Ты ненормальная, — заявил Гриффин. — Великолепная, но чокнутая.

Он наклонился между складок паруса и поцеловал жену. Потом дотянулся до каната, чтобы закрепить полотнище. Нога его соскользнула со штурвала, и судно вильнуло от ветра. Волна ударила в корму с правого борта и плеснула холодными брызгами по ногам Элизабет. Женщина взвизгнула.

— Хорошая работа, — воскликнула она. — Ты точно знаешь, как утопить романтические чувства.

Гриффин повернул штурвал вправо и привел нос обратно по ветру. Движение яхты теперь стало неприятным — она вступила в полосу неровных волн.

Гриффин предложил:

— Может, лучше подождать более благоприятного ветра?

— Ну что ж, рада узнать, что у тебя добрые намерения.

Элизабет улыбнулась, повиляла задом и спустилась в люк.

Гриффин посмотрел на запад. Солнце достигло горизонта и превратилось в оранжевый шар, скатывающийся за край мира.

Нос яхты зарылся в волну, поднялся и тяжело плюхнулся в следующую. Брызги понеслись по корме, как ледяной дождь. Гриффин продрог и уже собирался крикнуть Элизабет, чтобы она принесла ему непромокаемый плащ, как она появилась с чашкой кофе, одетая в свой собственный плащ.

— Давай я немного поработаю, — предложила она. — А ты пока поспи.

— Да со мной все в порядке.

— Я знаю, но если ветер не переменится, то эта ночь неизбежно окажется долгой.

Элизабет проскользнула мимо штурвала на сиденье рядом с мужем.

— О'кей, — согласился он, поднял ее руку со штурвала и поцеловал.

— Это за что?

— Смена вахты. Старый морской обычай. Всегда целовать руку своей смены.

— Мне это нравится.

Гриффин встал, нырнул под гик и направился к люку.

— Разбуди меня, если ветер затихнет, — попросил он.

Внизу он сверился с Лораном^[43], перенес данные на карту, лежащую на шарнирном столе в каюте, и точно определил свои координаты. Приложив линейку к карте, провел карандашом линию от их местоположения к мысу Монток, затем скорректировал полученную линию со сторонами света.

Затем высунул голову в люк и сказал:

— Лучше всего курс три-три-ноль…

За несколько минут небо потемнело так, что свет от нактоуза^[44] отбрасывал красноватый отблеск под подбородок Элизабет. Ее желтый плащ светился оранжевым цветом, а темно-рыжие волосы мерцали, как древесные угольки.

— Ты прекрасна, — сказал Гриффин, спустился в каюту и направился в носовую часть.

Справляя нужду, он прислушивался к двигателю и к шуму воды, проносящейся мимо деревянного корпуса яхты. Его уши настороженно ловили посторонние звуки, но ничего необычного слышно не было.

Он прошел в переднюю каюту, стащил с себя сорочку и шорты и устроился на одной из маленьких коек. В порту они с женой спали вместе в кормовой каюте, но в море одному из них лучше было спать на баке, чтобы чувствовать движение яхты, улавливать изменение погоды, перемену направления ветра. На всякий случай.

Подушка пахла Элизабет.

Гриффин заснул.

* * *

Двигатель продолжал монотонно гудеть. Инжектор выталкивал горючее в цилиндры, поршни сжимали горючее до воспламенения, и тысяча взрывов в минуту вращала вал, на котором находились лопасти, движущие судно на север, в ночь.

Насос втягивал морскую воду, прогонял ее через двигатель, охлаждая его, и направлял к корме, где она выбрасывалась за борт с выхлопными газами двигателя.

Двигатель был нестарым, он проработал меньше семисот часов, когда Гриффины купили эту яхту, и Говард нянчился с ним, как с любимым ребенком. Но обслуживать выхлопную трубу было сложнее. Она выходила из отсека двигателя на корме и пролегала вблизи вала гребного винта, под полом кормовой каюты. Труба была сделана из стали хорошего качества, но за сотни часов работы двигателя через нее прошли тонны соленой воды и едких газов. И когда двигатель не работал, когда судно шло под парусами или стояло в порту, соленые осадки и молекулы коррозийных химикатов оставались в выхлопной трубе и постепенно начали разъедать сталь. Крошечное отверстие могло существовать многие недели. На всем протяжении от Багамских островов дули попутные ветры, и Гриффины пользовались двигателем, только чтобы войти на верфи и в гавань Сент-Джорджа и выйти оттуда. При этом обычное откачивание помпой удаляло избыток воды из трюмов. Но теперь, когда двигатель находился в рабочем режиме, охладительный насос работал непрерывно и судно пробивалось сквозь волны, а не плавно скользило по ним, тем самым усиливая нагрузку на механизмы, — теперь отверстие увеличивалось. Кусочки проржавевшего металла отлетали с краев, и вскоре его размеры достигли диаметра карандаша.

Вода, которая раньше только капала на дно трюмов, теперь полилась с большей силой.

* * *

Элизабет управляла штурвалом, положив на него ноги, а сама откинулась на подушки в кокпите. Слева от нее, на западе, от дневного света осталась только фиолетовая полоска на границе мира. Справа поднимался лунный серп, отбрасывающий золотую ленту, протянувшуюся к Элизабет по поверхности моря.

На нем нет душ, думала женщина, глядя на месяц. Это была идея арабов: она прочла о ней в «Исследователях», одной из двух десятков книг, которые годами хотела прочесть и наконец проглотила за последние шесть месяцев, — и решила, что это ей нравится. Новый месяц — пустое небесное судно, отправляющееся в месячное путешествие, чтобы собрать души умерших; по мере того как проходят дни, оно распухает и распухает, пока наконец, переполнившись душами, не исчезает, чтобы выгрузить свою ношу на небе, затем опять появляется пустое судно, и все начинается вновь.

Одной из причин, почему ей нравилось сравнение с кораблем душ, было то, что впервые в своей жизни ей показалось, будто она понимает, что собой представляет душа. Элизабет не была глубокой натурой и всегда меняла тему, прежде чем серьезные разговоры могли стать слишком глубокими. Кроме того, они с Гриффином всегда были очень заняты, чтобы остановиться и задуматься.

У него было хорошее место в фирме «Ширсон Леман бразерс», она работала в отделении Химического банка. Восьмидесятые годы были временем, когда они приобретали себе «игрушки»: апартаменты стоимостью в миллион долларов, дом за полмиллиона в Стонингтоне, две автомашины с обогреваемыми сиденьями и с освежителями в пепельницах. Деньги приходили и уходили: двадцать тысяч долларов за обучение детей в частной школе, пятнадцать тысяч долларов в год за обед вне дома пару раз в неделю, двадцать тысяч на отпуск, пятьдесят — на содержание и ремонт дома.

«Двадцать тысяч сюда, двадцать тысяч туда, — бывало шутили они, — и скоро вы заговорите о действительно больших деньгах».

Шуткой это было потому, что деньги стабильно приходили все время.

А затем, в один прекрасный день, кран был перекрыт. Гриффина уволили. Неделей позже Элизабет предложили выбор: половина рабочего времени на полставки или увольнение.

Выходное пособие Гриффина позволило бы им жить в течение года, правда без излишеств, пока он подыскивал бы себе другую работу. Но другая работа (несомненно, за меньшее вознаграждение) означала бы то же монотонное топтание, но уже несколько ниже прежнего положения.

Второй вариант состоял в том, чтобы взять их выходные пособия, купить яхту^[45] и посмотреть, действительно ли в мире есть еще кое-что, кроме confit de canard^[46] и оригинальной шипучей воды.

Они сохранили дом в Стонингтоне, продали апартаменты в Нью-Йорке и положили деньги от продажи на хранение в банк, для финансирования образования детей.

Они стали свободными, и со свободой пришли волнение, страх и — день ото дня, почти минута за минутой — открытия. Открытия о самих себе, друг о друге, о том, что важно, а без чего можно обойтись.

Это могло оказаться бедствием — два человека, вынужденные пребывать двадцать четыре часа в сутки на пространстве в пятьдесят футов в длину и двенадцать футов в ширину. И первые две недели они задавались именно этим вопросом. Они путались друг у друга под ногами и брюзжали по поводу всего на свете.

Но затем они освоились, и с приобретением опыта пришла уверенность в себе, а с уверенностью пришло уважение к себе и признание своей силы.

Они вновь влюбились друг в друга и, что не менее важно, вновь стали нравиться сами себе.

Они не представляли, что будут делать, когда вернутся домой. Может быть, Гриффин попытается найти работу на финансовом поприще, хотя судя по всему, что они читали — главным образом в карибском издании «Тайм», — финансовый бизнес находился в плачевном состоянии. Может быть, он попытается найти работу в судоремонтных мастерских. Ему всегда нравилось что-нибудь мастерить, он даже не имел ничего против того, чтобы лакировать поверхности или сшивать паруса.

А что она? Может, она станет инструктором по хождению под парусами или попытается устроиться в группу по защите окружающей среды. Элизабет пришла в ужас от того, что они видели, — как разрушаются рифы на Багамах и уничтожается живая природа на Наветренных и Подветренных островах. Они плавали с аквалангами над опустошенным дном, усыпанным выбеленными морем раковинами мертвых моллюсков и разбитыми щитками ракообразных. Остров за островом они наблюдали океаническую среду, разграбленную и разрушенную. И оттого, что у них было время думать и наблюдать, они пришли к более полному пониманию замкнутого круга, в котором нищета, порожденная невежеством, порождала нищету, порождающую невежество. Элизабет пришла к мысли, что, может быть, есть что-то, что она в состоянии сделать, — приложить свои силы как исследователь или лоббист. У нее все еще сохранились связи с богатыми людьми, с которыми она имела дело в Химическом банке.

Неважно, что-нибудь они найдут. И что бы они ни нашли, это будет лучше того, что было раньше, потому что они стали другими.

Это было чудесное путешествие, путешествие без единой неприятности.

Впрочем, не совсем так. Одна неприятность все-таки была — им пришлось воспользоваться двигателем. Элизабет ненавидела его нескончаемое урчание, нелепое бульканье, когда выхлопная труба погружалась и выскакивала из воды, мерзкий запах газов, клубящихся над кормой и обволакивающих кокпит.

* * *

Отверстие в выхлопной трубе начало расти по мере того, как отваливались мелкие кусочки проржавевшего ослабленного металла. С каждым резким движением яхты, с каждым небольшим рывком из стороны в сторону происходило движение не только корпуса, но и всего, что было внутри его, — незначительное, незаметное, но достаточное, чтобы вызвать напряжение, чтобы усугубить нагрузку на уязвимое место.

Глаз не заметил бы увеличения отверстия, но теперь, когда нос судна зарылся между двух коротких прерывистых волн, выхлопная труба подверглась небольшому скручиванию. Она выгнулась и разорвалась, а затем вся вода из охлаждающего насоса хлынула в трюмы. И как только корма опустилась и выход выхлопной трубы оказался под водой, уже ничто не помешало бы воде прорваться внутрь судна.

* * *

Элизабет клонило в сон. Движение яхты было наихудшим типом снотворного: достаточно отрывистое, чтобы быть неприятным, но недостаточно резкое, чтобы заставить женщину быть настороже. Может, ей следовало разбудить Гриффина?

Она взглянула на часы. Нет. Он спал только полтора часа. Пусть поспит еще полчаса. Тогда он будет бодрым, и она сможет немного поспать.

Элизабет похлопала себя по лицу и потрясла головой.

Она решила петь. Невозможно заснуть, когда поешь, — научный факт. Она пропела несколько строк из песни «Что ты будешь делать в жизни без меня?».

Волна захлестнула корму и промочила Элизабет насквозь.

Ничего страшного. Вода не холодная. Она…

Волна? Как волна может захлестнуть корму судна, если ты двигаешься навстречу волнам?

Элизабет обернулась.

Корма находилась всего на четыре дюйма выше поверхности воды. За то время, пока Элизабет наблюдала за ней, корма опустилась еще немного, и еще более сильная волна накатилась на борт яхты и разлилась по подушкам.

Адреналин скакнул вверх по спине и побежал вниз по рукам. Минуту Элизабет сидела неподвижно, заставляя себя быть спокойной, оценить обстановку. Раздражающее клокотанье выхлопной трубы прекратилось. Едкие запахи больше не вились над кормой.

Волны с обеих сторон судна казались выше. Яхта двигалась вяло, переваливаясь из стороны в сторону, корма отяжелела.

Элизабет потянулась вперед, за штурвал, подняла пластиковую крышку и включила рычажок, приводящий в действие трюмную помпу. Она услышала, как заработал электромотор, но что-то было неладное в производимом им звуке. Он был далеким, слабым и натужным.

— Говард! — закричала Элизабет.

Никакого ответа.

— Говард!

Ничего.

Кусок каната был закинут на гик, женщина закрепила оба его конца на пальце штурвала и спустилась вниз через люк. Смрад выхлопных газов вызвал у нее удушье и опалил глаза. Выхлопы пробивались сквозь пол трюма.

— Говард!

Она заглянула в кормовую каюту. Шесть дюймов воды покрывали ковер.

Гриффин находился в провале темного, полного дурных предчувствий сна, когда услышал свое имя, доносящееся как будто издалека. Усилием воли он заставил себя проснуться, почувствовав, что с ним что-то неладно, так как у него болела голова, во рту был противный вкус и он чувствовал себя напичканным наркотиками.

— Что случилось? — проговорил он и перебросил ноги через край койки.

Посмотрев в сторону кормы, он увидел сквозь голубоватую дымку Элизабет, бегущую к нему и что-то кричащую. Что она кричала?

— Мы тонем!

— Ну-ну, что ты…

Он поморгал, потряс головой. Теперь он почувствовал запах выхлопа и узнал его.

Элизабет сдернула ковер в главной каюте и подняла люк, закрывающий моторный отсек. К этому времени Гриффин уже стоял рядом с женой. Они увидели, что двигатель наполовину покрыт водой. Батареи пока еще были сухими, но вода поднималась прямо на глазах.

Гриффин услышал хлюпанье в кормовой каюте, увидел воду и понял, что произошло. Он приказал:

— Выключи двигатель.

— Что?

— Сейчас же!

Элизабет нашла рычаг и заглушила двигатель. Гудение замерло, а с ним замер и охлаждающий насос. Лишняя вода больше не накачивалась на судно, и они смогли услышать успокаивающее завывание помпы.

Но на корме все еще имелась зияющая рана. Гриффин схватил два посудных полотенца с раковины и рубашку с крючка и передал их Элизабет:

— Запихай все это в выхлопную трубу. Плотно. Так плотно, как только сможешь.

Женщина выбежала наверх.

Гриффин запустил руку в ящик и достал гаечный ключ. Встал на колени и пристроил ключ к одному из болтов, прикрепляющих батареи к раме. Если ему удастся вынести батареи из моторного отсека, поднять их на пару футов, даже на фут, он сможет дать помпе время, чтобы остановить повышение уровня воды. Гриффин намеревался перенести батареи с тех пор, как в одном из журналов по мореходству прочел предупреждающую статью о том, как опасно зависимы стали современные суда от сложной электроники. Но потребовалась бы некоторая реконструкция, выходящая за пределы его способностей. А это, в свою очередь, означало необходимость иметь дело с островными рабочими, что задержало бы их плавание.

Задержало бы на пути к чему?

Он выругался и нажал на первый болт. Болт был проржавевшим, и ключ соскользнул.

Потеряв ход, судно повернулось бортом к волне и оказалось во власти ритмичной резкой бортовой качки. Дверца посудного шкафчика внезапно открылась, стопка тарелок выскользнула и с грохотом упала на палубу.

Гриффин накинул ключ и налег на рукоятку.

Болт сдвинулся, Гриффин ухитрился сделать пол-оборота, а затем рукоятка ключа уперлась в шпангоут. Он выдернул ключ, пристроил его опять и опять повернул. Вода поднималась.

На кокпите Элизабет лежала, раскинув ноги и упираясь в палубу ступнями, чтобы противостоять качке. Одно из посудных полотенец было свернуто в комок, и она ощупывала корпус яхты, чтобы найти двухдюймовое отверстие выхода выхлопной трубы. Она с трудом достала его кончиками пальцев и пыталась заткнуть полотенцем. Труба была слишком большой, а полотенце слишком маленьким. Оно выскользнуло из трубы и уплыло.

Элизабет услышала новый звук и застыла, пытаясь понять его. Это был звук тишины. Помпа перестала откачивать воду.

Затем она услышала голос мужа внизу:

— Радио гавани Бермуда… это яхта «Северанс»… Мейдей, мейдей, мейдей^[47]… мы тонем, наши координаты… Черт!

Элизабет вытянула из-под себя рубашку, скомкала ее вместе со вторым посудным полотенцем и опять стала искать дыру.

Судно дернулось в сторону. Вода хлынула через корму, и Элизабет заскользила. Ее ступни потеряли опору. Она стала падать. Руки беспомощно хватались за воздух.

Гриффин схватил жену за руку, втянул ее на палубу и проговорил:

— Нечего затыкать дыру. Это уже не важно.

— Не важно?! Мы тонем!

— Уже нет, — Его голос был ровным. — Мы уже утонули.

— Нет. Я не…

— Ну-ну. — Он прижал голову жены к своей груди и стал поглаживать ее волосы. — Батареи погибли. Помпа не работает. Радио не работает. Яхта погибла. Что нам нужно сделать, так это убраться с нее к чертям, пока она не выскользнула из-под нас. Идет?

Элизабет взглянула на мужа и кивнула.

— Ну вот и хорошо. — Он поцеловал ее в голову. — Возьми аварийный радиомаяк.

Гриффин прошел на бак и снял покрытие с плота, привязанного на крыше каюты. Он проверил его, чтобы убедиться, что все секции надуты. Проверил прорезиненный ящик, привинченный к палубному настилу плота, чтобы убедиться, что никто на дальних островах не украл сигнальные ракеты, рыболовные лески или консервы. Он проверил свой пояс, чтобы увериться, что швейцарский армейский нож на месте, в кожаных ножнах.

К перилам яхты был привязан бочонок из пластика для свежей воды. Гриффин отвязал его и поместил на плот. Он раздумывал, стоит ли спуститься вниз и вытащить небольшой подвесной мотор, хранящийся в переднем отсеке яхты. Потом решил забыть об этом. Он не хотел попасть в ловушку в трюме, когда яхта станет погружаться.

Отвязывая последние крепления плота, Гриффин почувствовал странное удовлетворение. Он не впал в панику. Он действовал четко, так, как следовало, — методично, рационально, тщательно продумывая все детали.

«Действуй в том же духе, — сказал он сам себе. — Действуй в том же духе. И может быть, у тебя есть шанс».

Пришла Элизабет. Она принесла в пластиковом пакете судовые бумаги, паспорта и деньги, а в другой руке — аварийный радиомаяк — красный ящик, покрытый желтым пластиком, с выдвижной антенной на одном конце.

Палуба уже заливалась водой, им было нетрудно столкнуть плот через низкие перила в море. Гриффин удерживал плот одной рукой, а другой помогал жене спуститься с яхты. Когда Элизабет уселась на носу плота, он сам сошел с палубы «Северанс» и опустился на корму. Сел, включил радиомаяк, вытянул антенну и закрепил устройство в эластичном креплении одной из секций плота.

Северо-западный ветер был свежим, а плот легким, поэтому он быстро отошел от поврежденного судна.

Гриффин взял Элизабет за руку, они безмолвно наблюдали за идущей ко дну яхтой. Черный силуэт «Северанс» выделялся на фоне звезд. Корма еще больше опустилась, медленно скрылась под водой. Затем внезапно нос поднялся, как вставшая на дыбы лошадь, и плавно погрузился в пучину. Огромные пузыри выскочили на поверхность воды и глухо разорвались.

Гриффин проговорил:

— Господи…

Глава 3

Оно было настороже, оно пребывало в таком состоянии уже некоторое время, и его рецепторы получали сигналы о растущей опасности.

Что-то большое приближалось сверху, откуда всегда появлялся его враг. Животное чувствовало, как вытесняется огромное количество воды, чувствовало перемещение волн давления.

Оно приготовилось защищаться. Химические механизмы заработали во всем громадном теле, посылая топливо в массу плоти. Хроматофоры^[48] внутри плоти воспламенились, и окраска животного из темно-бордовой превратилась в более светлую, яркую, красную. Не кроваво-красную, потому что кровь его была так пропитана гемоцианином^[49], что фактически была зеленого цвета, а в алую, предназначенную природой исключительно для устрашения.

Животное подтянуло и насторожило два своих самых длинных, подобных бичам щупальца, затем повернулось спиной вниз, чтобы смотреть в том направлении, откуда приближался враг.

В нем не было чувства страха, оно не думало о бегстве.

Но оно находилось в замешательстве, потому что сигналы, идущие от его врага, казались необычными. Не было ускорения, не было агрессии. И главное, не было обычных звуков, указывающих, что враг производит эхолокацию, — никакого щелканья или писка.

То, что приближалось, вначале двигалось беспорядочно, а затем — без остановки — под углом вниз.

Что бы это ни было, оно прошло мимо и продолжало двигаться вглубь, оставляя след странных звуков. Скрипов и треска. Мертвых звуков.

Окраска твари изменилась опять, ее щупальца расслабились и раскрутились по воде.

Случайное течение подняло животное на расстояние ста футов от поверхности, и его глаза вобрали мерцающие блики серебра звезд. Так как свет мог означать добычу, тварь позволила себе подняться в направлении его источника. Когда животное было в двадцати футах от поверхности и на его движении начало отражаться волнение наверху, оно почувствовало что-то новое — нарушение, препятствие в свободном течении воды, перемещающееся вместе с водой, но не движущееся самостоятельно, плывущее по течению, держащееся на поверхности воды, но не являющееся частью ее.

Теперь существом управляли два импульса: импульс убить и импульс насытиться. Голод взял верх, голод, который становился все более и более острым по мере того, как животное тщетно искало добычу в глубинах моря. Когда-то голод был простым намеком, сигналом кормиться, и существо реагировало на него по заведенному порядку — кормилось, когда желало того. Но теперь пища была предметом охоты, потому что добыча стала редкостью.

Животное вновь было наготове: но не для защиты, а для нападения.

Глава 4

Гриффин запустил сигнальную ракету, и, держась за руки, они наблюдали за желтой дугой и яркой вспышкой оранжевого цвета на фоне черного неба.

Затем их взоры вновь обратились к тому месту, где недавно было судно. Несколько смытых с палубы предметов проплыли мимо них раньше — подушки с сиденья, резиновый кранец, — но теперь не было ничего, никакого признака того, что судно когда-либо вообще существовало.

Элизабет почувствовала напряжение, твердость в руке Гриффина, она прикрыла ее своими руками и проговорила:

— О чем ты думаешь?

— Я упражнялся в старой избитой игре «если бы только».

— Что?

— Ну, ты знаешь: если бы только мы вышли на день раньше или на день позже, если бы ветер повернул, если бы нам не пришлось включать двигатель… — Он замолчал, а потом его голос зазвучал с горечью: — Если бы только я не был таким проклятым лодырем и не поленился залезть под палубу, чтобы проверить эту трубу!

— Перестань, Говард.

— Хорошо.

— Никто в этом не виноват.

— Наверное, так.

Она была права. Даже если и нет, то, чем он занимался, было бессмысленно. Хуже, чем бессмысленно.

— Эй, — сказал он, заставляя себя быть бодрым. — Я тут подумал кое о чем. Помнишь, когда Роджер продал нам страховку? Помнишь, мы хотели самый дешевый страховой полис, какой только могли получить, а он сказал: нет, мы никогда не сможем вновь построить деревянное судно таких размеров в наши дни за такую сумму, и заставил нас подписаться на самую большую страховку. Помнишь?

— Кажется, да.

— Конечно, помнишь. Суть дела в том, что судно застраховано на четыреста пятьдесят тысяч долларов. Мы бы никогда не получили столько от продажи.

Элизабет понимала, что он делает. Она была рада и хотела что-нибудь сказать, но плот сорвался с верхушки волны и скользнул во впадину.

Они начали опрокидываться. Элизабет так и знала — им не под силу помешать стихии. Она взвизгнула. Затем плот выровнялся и мягко взлетел на следующую волну.

— Эй! — Гриффин придвинулся к жене и обнял ее за плечи. — Все нормально. У нас все хорошо.

— Нет, — выдохнула она ему в грудь. — У нас ничего не хорошо.

— О'кей, у нас не хорошо. Чего ты боишься?

— Чего я боюсь? — набросилась она на него. — Мы находимся посреди океана, посреди ночи на плоту размером с крышку от бутылки… и ты спрашиваешь меня, чего я боюсь? А как насчет смерти?

— Смерти от чего?

— Ради бога, Говард…

— Я серьезно. Давай обсудим.

— Я не хочу ничего обсуждать.

— У тебя есть более подходящее занятие? Ну давай. — Он поцеловал жену в голову. — Давай выведем страхи наружу и разделаемся с ними.

— Хорошо. — Элизабет сделала глубокий вдох. — Акулы. Можешь называть меня паникершей, но я в ужасе от мысли об акулах.

— Акулы. Хорошо. О'кей. Мы можем забыть о них.

— Скажешь тоже!

— Нет, послушай. Вода холодная. И во всяком случае, японцы и корейцы выловили большинство из них. И если даже какая-нибудь крупная акула все-таки приплывет сюда, то, пока мы находимся на плоту, мы не выглядим, не пахнем и не воспринимаемся ею как что-либо, чем она привыкла питаться. Что еще?

— Предположим, шторм…

— Хорошо. Погода. Никаких проблем. Прогноз хороший. Сейчас не сезон ураганов. Даже если придет шторм с северо-востока, то плот почти непотопляем. Самое плохое, что может случиться, — он перевернется. Если это произойдет, мы опять выправим его.

— И будем плавать без конца, пока не умрем от голода.

— Этого непроизойдет. — Гриффин был доволен — он обнаружил, что чем больше говорил, тем больше ему удавалось разогнать свои собственные страхи. — Первое: ветер гонит нас обратно к Бермудам. Второе: суда ходят туда и обратно каждый день. Третье: худший случай — к вечеру понедельника дети и… как их там… ну, эти, из торгового агентства, заявят, что мы пропали, а радио гавани Бермуда знает о нас все. Но до этого не дойдет. Вот этот малыш выкладывает за нас свою душу, подавая сигналы. — Гриффин похлопал по ящику аварийного радиомаяка. — Первый же самолет, который пролетит над нами, вышлет кавалерию, которая, как известно, всегда приходит на выручку. Возможно, это уже сделано.

Элизабет помолчала немного, а потом проговорила:

— Ты веришь всему этому?

— Конечно, я верю всему этому.

— И ты не боишься?

Он прижал ее к себе и сказал:

— Конечно, боюсь.

— Хорошо.

— Но если ты ничего не предпринимаешь по поводу пришедшего страха, не рассеиваешь его разговором, не заменяешь его чем-нибудь другим, он пожирает тебя.

Элизабет опустила голову мужу на грудь и потянула носом. Она уловила запах соли, пота… и успокоения. Она услышала запах двадцати лет своей жизни.

— Так… — произнесла наконец она. — Значит, ты желаешь пофлиртовать?

— Правильно, — рассмеялся он. — Перевернуть плот в приступе страсти.

Они оставались в таком положении, прижавшись друг к другу, а плот медленно дрейфовал к югу, гонимый ветром. Звезды на небе, казалось, танцевали в сумасшедшем согласии с ними, кружась и опускаясь вместе с движением плота, но всегда неуклонно двигаясь на запад.

Через некоторое время Гриффин подумал, что Элизабет уснула. Но вскоре он ощутил у себя на груди слезы.

— Эй, — прошептал он. — Что это значит?

— Кэролайн, — ответила она. — Такая маленькая…

— Не надо, милая. Пожалуйста…

— Я ничего не могу поделать.

— Ты должна попытаться заснуть.

— Заснуть?!

— Хорошо, тогда давай играть в «Боттичелли».

Элизабет вздохнула.

— О'кей. Я думаю о… знаменитом М.

— М. Посмотрим. Он… знаменитый француз…

Элизабет внезапно вздрогнула. Она выпрямилась и повернулась к носу плота.

— Что это было?

— Что именно?

— Такой царапающий звук.

— Я ничего не слышал.

— Как будто когти.

— Где?

Она проползла вперед и потрогала резину на самой передней камере:

— Как раз здесь. Словно когти, скребущие по резине.

— Может, что-нибудь с яхты? Забудь об этом. Кусочек дерева. Здесь плавает всякая дрянь. Могла быть летающая рыба. Иногда они попадают прямо на палубу.

— Что это за запах?

— Какой запах? — Гриффин глубоко вдохнул воздух и теперь действительно почувствовал. — Аммиак?

— Я так и подумала.

— Что-нибудь с яхты.

— Например?

— Откуда я знаю? У нас стояла бутылка под раковиной… Если что-нибудь не разлилось здесь.

Он потянулся, сел на корме плота и расстегнул молнию на крышке прорезиненного ящика. Было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть, поэтому он нагнулся, чтобы понюхать внутри.

Гриффин услышал шум, похожий на хрюканье, и плот подпрыгнул и накренился в одну сторону. Мужчину сбило с колен, и консервные банки в ящике загрохотали, сбившись в кучу, а палубный настил под ним затрещал и завизжал, двигаясь по резине. Он услышал какие-то непонятные шлепающие звуки — возможно, их производил плот, хлопая по беспорядочным волнам.

— Эй! — Гриффин восстановил равновесие, удерживаясь руками за края плота. — Будь осторожна.

В ящике не было постороннего запаха. Он закрыл крышку на молнию.

— Здесь ничего.

Но запах аммиака стал сильнее. Гриффин повернулся лицом к носу:

— Я не знаю, что…

Элизабет не было.

Исчезла. Просто… исчезла.

На долю секунды у Гриффина появилось чувство, что он сошел с ума, что он страдает галлюцинациями, что ничего подобного не происходит, что вскоре он проснется в больнице после бессознательного состояния, длившегося месяц и вызванного автомобильной катастрофой, или поражением молнией, или куском карниза, свалившегося со здания.

Он позвал:

— Элизабет!

Ветер поглотил слово. Гриффин позвал вновь.

Он сел, откинувшись назад, сделал глубокий вдох и закрыл глаза.

Он чувствовал головокружение и тошноту, в ушах грохотали удары пульса.

Через мгновение Гриффин вновь открыл глаза, ожидая увидеть жену, сидящую на носу плота и вопросительно глядящую на него, как будто в раздумье, не случилось ли у него припадка.

Но он по-прежнему был один.

Он встал на колени и проковылял по всему плоту, воображая, что она упала за борт и цепляется за свисающую петлю спасательного троса.

Нет.

Он снова сел.

О'кей, думает он. Взглянем на это разумно. Что могло произойти? Она прыгнула за борт. Она внезапно сошла с ума и решила плыть к берегу. Или покончить с собой. Или… или что? Ее похитили террористы из галактики Андромеды?

Он снова и снова выкрикивал ее имя.

Он услышал скрежещущий звук и почувствовал, как что-то дотронулось до резины под его ягодицами.

Она там, под плотом. Должно быть, упала за борт и запуталась в чем-то, может быть, в каких-то обломках от яхты, а теперь она под плотом, сражается за глоток воздуха.

Гриффин наклонился и протянул руку под плот, нащупывая ее волосы, ее ногу, ее плащ — что угодно.

Позади него снова послышался скрежет.

Он вытащил руку из воды, подтянулся на плот и обернулся.

В желто-сером свете лунного осколка он увидел, как что-то шевельнулось на передней части резинового плота. Казалось, что оно пробирается вверх по резине при помощи когтей, карабкаясь на плот.

Рука. Это, должно быть, рука. Элизабет высвободилась из путаницы обломков и теперь, обессилевшая, наполовину захлебнувшаяся, прилагает последние усилия, чтобы взобраться на борт.

Гриффин бросился вперед и протянул руки, но, когда его пальцы находились в дюйме или двух от нее — так близко, что он почувствовал холод, — он понял, что это не рука, что это вообще не принадлежит человеку.

Это было скользким и извивающимся, чем-то враждебным, что двигалось к нему, дотягивалось до него.

Гриффин отпрянул назад и бросился к корме. Он поскользнулся, упал. Из-за перемещения его тела нос плота на секунду поднялся, и он почувствовал облегчение: тварь исчезла.

Но тут же Гриффин с ужасом увидел, как это нечто появилось вновь и дюйм за дюймом стало пробираться вверх, пока наконец не появилось полностью наверху резинового отсека. Оно распрямилось, развернулось веером и теперь походило, как подумал Гриффин, на гигантскую кобру. Поверхность чудовища была плотно покрыта кольцами, каждое из которых пульсировало своей собственной жизнью и выпускало воду, как отвратительную слюну.

Гриффин завизжал. Это были не слова, не проклятия, не брань, не мольба, а просто нутряной визг ужаса, возмущения и неверия.

Но тварь продолжала продвигаться вперед, все время вперед, сжимаясь в конусообразную массу, скользя к человеку, будто шагая на своих корчившихся присосках, и когда кольцо касалось резины, оно издавало скрежещущий звук, будто в нем были когти.

Чудовище продолжаю приближаться. Оно не раздумывало, не задерживалось и не обследовало весь плот. Оно надвигалось, как будто знало, что то, что оно ищет, находится именно там.

Взгляд Гриффина наткнулся на весло, прикрепленное на правой стороне под секциями плота. Он схватил его как бейсбольную биту, поднял над головой и стал ждать, приблизится ли тварь еще.

Он уверенно поднялся на колени и, когда решил, что настал подходящий момент, закричал «Черт подери!» и со всей силой ударил веслом по наступающей твари.

Ему не суждено было узнать, попало ли весло по чудовищу или тварь каким-то образом предвидела это. Все, что узнал Гриффин, — это то, что весло было вырвано у него из рук, поднято вверх, раздавлено и выброшено в море.

Точно поняв, где находится человек, тварь быстро двинулась по резине.

Гриффин запнулся, отползая, и упал на корму. Он толкал себя назад, назад и назад, отчаянно стремясь втиснуться между секциями плота и палубным настилом. Он потянулся — безумно, смешно! — за своим швейцарским армейским ножом, путаясь с застежкой кожаного чехла и причитая. «О Господи Иисусе… О Господи Иисусе…»

Тварь нависла над ним, извиваясь и обрызгивая его каплями воды. Каждая присоска дергалась и искривлялась, как будто в голодном соперничестве со своими соседями, а в центре каждой из них находился изогнутый крюк, который отражал лучи лунного света, напоминая золотой ятаган.

Это было последнее, что осознал Гриффин, последнее, за исключением боли.

Глава 5

Вип Дарлинг вышел со своей чашкой кофе на веранду, чтобы взглянуть на наступающий день.

Солнце вот-вот должно было взойти: на востоке уже появилась розовая полоска и последние звезды постепенно исчезали.

Скоро на горизонт выкатится кусочек апельсина, небо побледнеет, а ветер наконец решит, что он намерен делать.

Тогда и Вип тоже решит. Ему следует выйти в море и попытаться добыть что-нибудь, стоящее хоть несколько долларов. С другой стороны, если он останется на берегу, то всегда найдется работа на судне.

Ночью ветер изменил направление. Когда Вип в сумерки пришел с пристани, суда, стоявшие на якоре в бухте, были повернуты носом к югу. Сейчас их носы были похожи на фалангу, обращенную лицом к северо-западу. Но ветер не обладал силой, он был немного более свежим, чем легкий бриз. Был бы он чуть слабее, и суда стояли бы вразброс и поворачивались вместе с течением.

Вип увидел всплеск в бухте, затем услышал трепетанье: рыба для наживки, стая мальков, спасаясь от кого-то, неслась, касаясь поверхности гладкой воды.

Макрель? Щучки? Маленькие акулы, заканчивающие предрассветный осмотр перед возвращением к рифам?

Макрель, решил он, судя по силе водоворотов и упорству погони.

Он любил это время суток — до начала шума транспорта в Сомерсете, напротив через бухту, рычания лодок с туристами в бухте и других шумов, производимых человечеством. Это было время покоя и обещаний, когда он мог смотреть на воду и предоставлять своей памяти возможность сосредоточиться на том, что было, а своему воображению — на том, что еще могло быть.

Позади него открылась обтянутая сеткой дверь, и его жена Шарлотта — босиком, в летней хлопчатобумажной ночной сорочке, сквозь которую виднелись очертания ее тела, — вышла со своей чашкой чаю, как обычно каждое утро, и остановилась рядом с мужем настолько близко, что он уловил запах сна в ее волосах. Вип обнял жену за плечи.

— В бухте макрель, — сообщил он.

— Хорошо. Первый раз за… какое время?

— За шесть недель или больше.

— Ты выйдешь в море?

— Думаю, да. Гоняться за радугой интереснее, чем откалывать краску.

— Трудно сказать наверняка.

— Да, — улыбнулся он. — Но всегда есть надежда. Во всяком случае, я хочу поднять сети аквариума.

Он допил свой кофе, выплеснул остатки на траву, а когда повернулся, чтобы войти в дом, первые лучи солнца сверкнули над водой и отразились от побеленного дома. Вип посмотрел на темно-голубые ставни, от которых отслаивалась краска. Планки потрескались и покоробились.

— Господи, ну и запустили мы дом.

— Они хотят по двести долларов за ремонт каждой ставни, — вздохнула Шарлотта. — Три тысячи за все.

— Жулики, — ответил Вип и открыл перед женой дверь.

— Я думаю, мы могли бы попросить Дейну…

Она замолчала.

— Ни в коем случае, Шарли. Больше нельзя. Она и так сделала достаточно.

— Она хочет помочь. Это ведь не так, как…

— Мы еще не дошли до точки, — сказал Вип. — Дела обстоят не настолько паршиво.

— Может, пока и нет, Уильям. — Шарлотта вошла в дом. — Но почти что так.

— Теперь уже Уильям, да? Такое прекрасное утро! Слишком рано для твоей тяжелой артиллерии.

Уильям Сомерс Дарлинг был назван в честь того Сомерса, который обосновался на Бермудских островах, потерпев крушение в 1609 году. Сэр Джордж Сомерс находился на пути к Вирджинии, когда его корабль «Морское приключение» наткнулся на Бермуды, что Дарлинг считал великим достижением в истории мореплавания, так как натолкнуться на Бермудские острова в середине миллиардов квадратных миль Атлантического океана было сродни тому, чтобы сломать ногу, споткнувшись о скрепку для бумаг на футбольном поле. Впрочем, Сомерс был не первым и не последним. Можно спокойно утверждать, что вокруг двадцати двух квадратных миль Бермудских островов случилось более трехсот кораблекрушений.

Большинство бермудцев, черных и белых, получали имена в честь того или иного первого поселенца: Сомерс, Дарлинг, Тримингам, Отербридж, Такер и дюжина других. Имена отражали историю, звучали традицией. И тем не менее, как бы протестуя против притязаний родины, большинство бермудцев, черных и белых, вскоре отбрасывали одно или два своих имени и принимали прозвища, которые были связаны с чем-то, на что они были похожи, с их поступками, достоинствами или какими-то физическими недостатками.

Прозвище Дарлинга было Баггивип, в память о кнуте, которым отец регулярно порол его.

Друзья звали его Вип, так же звала его и Шарлотта, за исключением тех случаев, когда они спорили или обсуждали что-то, что она считала слишком серьезным для легкомысленного тона. В таких случаях она называла его Уильям.

Вип был рыбаком, вернее, когда-то был таковым. Теперь он был экс-рыбаком, потому что быть рыбаком на Бермудах стало почти такой же практичной профессией, как инструктировать лыжников в Конго. Трудно заработать на жизнь, ловя что-то, чего нет.

Они могли жить прилично, хотя и не расточительно, на двадцать — двадцать пять тысяч долларов в год. Они владели домом, не обремененным долгами, который принадлежал семье Дарлинга еще до Американской революции. Содержание дома, включая газ для кухни, страховку и электричество, стоило пять или шесть тысяч в год. Техническое обслуживание судна — а это Вип и его помощник Майк Ньюстед делали сами — стоило еще шесть или семь тысяч. Все остальное уходило на питание, одежду и прочие магические случаи, которые возникали ниоткуда и пожирали деньги.

Вместо двадцати тысяч с таким же успехом можно было бы назвать и миллион, потому что Дарлинг их не зарабатывал. Этот год уже наполовину прошел, а он пока заработал меньше семи тысяч долларов.

Его дочь Дейна работала в городе, в бухгалтерской фирме, зарабатывая приличные деньги, вместо того чтобы учиться в колледже. Она пыталась помочь родителям, но Дарлинг отказался — в более резкой форме, чем намеревался, не в состоянии ясно определить ту смесь любви и стыда, которую вызвало предложение его ребенка.

Некоторое время Дейне удавалось тайком брать счета из почтового ящика и самой оплачивать их. Когда это неизбежно открылось и от нее потребовали объяснений, девушка выдвинула весьма прозаическое оправдание, заявив, что, поскольку со временем дом будет принадлежать ей, она не видит причин, почему бы ей не вносить долю на его содержание, особенно если в виде альтернативы им придется взять деньги в банке под залог дома, что позже только обременит ее платежами.

Спор перешел из области разумных рассуждений в темную сферу веры и недоверия и окончился обидой и раздражением.

Может быть, Шарлотта была права. Может, дела действительно обстоят слишком плохо. В стопке почты на кухонном столе Дарлинг видел проспект банка, но, прежде чем он смог спросить об этом, брошюра исчезла, и Дарлинг выбросил это дело из головы. Однако теперь он заставил себя задуматься. Вела ли она уже переговоры о закладных и займах? Неужели они будут вынуждены позволить банку подцепить их на крючок?

Нет. Он не допустит, чтобы это произошло. Должен быть выход. Через десять дней состоятся гонки Ньюпорт — Бермуды, и один из его друзей, работающий с ныряльщиками во время перерыва в гонках, получил заказов больше, чем мог выполнить, и попросил Дарлинга взять нескольких спортсменов на себя. Они будут стоить тысячу, долларов каждый, может быть, в общем выйдет пять тысяч.

Кроме того, у Дарлинга было соглашение с Бермудским аквариумом, по которому оплачивалась стоимость его горючего в обмен на то, что Вип поставлял исследователям экзотических животных, которых вылавливал на большой глубине. При цене по четыре доллара за галлон он сжигал горючего на тридцать два доллара каждый час, когда не стоял у причала. Аквариум также выплачивал премию, если Дарлинг вылавливал что-нибудь из ряда вон выходящее. А он никогда не знал, что выловит. Там, в глубине, существовали и обычные животные, как небольшие беззубые акулы с кошачьими глазами, и редкие, как морской черт, который подманивал свою добычу при помощи биолюминесцентных спинных ножек и пожирал ее похожими на иглы зубами, сделанными словно бы из прозрачных кристаллов. Дарлинг знал также, что в глубинах водятся неизвестные существа, животные, которых еще никто никогда не видел. Именно они представляли наибольший интерес.

Наконец, всегда оставалась возможность — почти такая же отдаленная, как выигрыш в ирландском тотализаторе, но тем не менее все-таки возможность, — что он обнаружит потерпевший крушение корабль с каким-нибудь ценным грузом на борту.

На кухне, пока разогревались остатки вчерашней барракуды, он съел банан. На стене висело два барометра, и Вип проверил оба. Один — стандартный анероид с двумя стрелками, одна из которых устанавливалась вручную, а другая показывала атмосферное давление. Дарлинг слегка постучал по стеклу. Никаких изменений.

Второй барометр представлял собой трубку, наполненную жиром из акульей печени. В хорошую погоду жир был чистого цвета светлого янтаря. При перемене погоды или падении давления жир мутнел. Дарлинг доверял барометру на акульем жире, потому что это была не бездушная машина. Машины создаются руками человека, а человек — хронический путаник. Природа же редко делает ошибки.

Жир был чистым.

Дарлинг решил выйти в море. Может быть, там плавает крепкий морской окунь, пришелец из минувших времен, так и ждущий, чтобы его поймали. Стофунтовая рыба может принести ему четыре или пять сотен долларов чистого дохода. А может быть, он наткнется на стаю тунцов.

Может быть…

Помощник Дарлинга, Майк Ньюстед, появился чуть позже семи. Дарлинг любил пошутить, что генетик оценил бы Майка как истинного бермудца оттого, что тот соединил в себе черты всех этнических групп, когда-либо представленных в этой колонии. У Майка были короткие курчавые волосы чернокожих, темно-красная кожа индейцев (память о том, что тори восемнадцатого столетия завезли на остров в качестве рабов индейцев-могавков), яркие голубые глаза англичанина (но миндалевидные, как у азиатов) и молчаливое смирение португальцев. Ему было тридцать шесть лет, на пять лет меньше, чем Дарлингу, но казалось, что этот человек не имел возраста. Черты его лица были заостренными, и само лицо прорезано глубокими морщинами, будто вытесано из какого-то горного камня. Незнакомый с Майком человек мог бы дать ему от тридцати до пятидесяти лет.

Некоторые люди до сих пор величали его за спиной Тутти-Фрутти^[50], но уже никто не отваживался называть его так в лицо, потому что Майк был шести футов и четырех дюймов роста и весил более 220 фунтов, не имея при этом ни грамма жира. Хотя Майка трудно было рассердить, все же поговаривали, что у него вспыльчивый характер, который сдерживался его маленькой женой-португалкой и Дарлингом, которого он любил.

Дарлинг считал Майка идеальным помощником. Майк не любил принимать решения, скорее предпочитал, чтобы ему говорили, что нужно делать. Он мгновенно и безоговорочно подчинялся приказаниям, если относился с уважением к отдающему их. Много он не разговаривал — можно сказать, практически едва разговаривал, — и если имел какое-то мнение, то держал его при себе. По-дружески и радостно он общался с наиболее ненавистными врагами Дарлинга — машинами. Совершенно необученный, он, казалось, интуитивно понимал механизм двигателей и моторов, на чем бы они ни работали — на дизельном топливе, газолине, керосине, воздухе или электричестве. Он беседовал с ними, успокаивал их, уговаривал и соблазнял, чтобы они делали то, что ему нужно.

Дарлинг налил Майку кофе, и они вышли из дома, остановились на пристани и стали наблюдать за бакланом, кружащим над бухтой в поисках пищи.

— Думаю, мы отправимся вытащить ловушки для аквариума, — сказал Дарлинг. — Мы держали их под водой слишком долго, животные могли погибнуть или их съели… ловушки могли сорваться.

— Да.

— Нужно бы взять с собой приманку… просто на всякий случай.

Майк кивнул, допил кофе и отправился к морозильнику в инструментальный сарай, чтобы принести немного макрели для приманки.

Дарлинг поднялся на судно и завел большой двигатель, чтобы дать ему прогреться.

«Капер»^[51] был судном для ловли креветок, Дарлинг купил его на судоверфи в Хуме, штат Луизиана, и переделал в универсальное рабочее судно. На прежнем месте оно называлось «Мисс Дейзи», но Дарлинг с первого взгляда понял, что это никакая не мисс Дейзи. Судно было большим, широким и крепким, с обшитым стальным листом корпусом, со стальными переборками, стальной палубой, надежной и прочной платформой. Оно спокойно скользило по волнам в хорошую погоду и противостояло плохой погоде, с вызовом врезаясь в волны, будто подзадоривая их пробить в нем дыру или выбить заклепки.

«Оно, конечно, экстравагантно, но на нем ты никогда не пойдешь ко дну», — обычно говорил Дарлинг.

На судне была сухая и вместительная рубка, два компрессора, два генератора и стеллаж на двадцать баллонов для скубы^[52].

Дарлинг был таким же суеверным, как и любой другой человек, но он оправдывал свое пренебрежение приметой о перемене названия судна тем, что он всего лишь дал «Каперу» правильное имя, поскольку оно было неправильно названо с самого начала.

Тем не менее, просто на всякий случай, на переборке внутри рубки он прибил маленькую фигурку-амулет с Антигуа. И в тяжелые минуты, например в тот день, когда небольшой циклон возник прямо над Бермудами и ветер в течение пяти минут достиг огромной скорости и целый час завывал, как псы преисподней, Дарлинг потирал этот амулет.

Майк прыгнул на борт и отдал швартовы. Дарлинг включил скорость и осторожно вышел из Мангровой бухты, обогнул мыс и направился к Голубому каналу. Усевшись на крышке люка на корме, Майк ворчал над упрямым мотором насоса, будто баюкал его у себя на коленях.

Дарлинг поставил снасть для аквариума на северо-западе, приблизительно в шести милях от берега, на глубине пятисот морских саженей. Он мог бы найти глубину в пятьсот саженей ближе к южному берегу — там всего на расстоянии мили или двух рифы заканчивались и начиналась глубина. Но по какой-то причине существа, интересовавшие аквариум, жили только у северо-западного края рифов.

Сейчас, когда судно прокладывало свой путь среди рифов, вода, хоть и спокойная, была достаточно покрыта рябью, чтобы нарушить слепящий блеск и позволить определить различные цвета кораллов. Это дало Дарлингу возможность отклониться от канала и пробираться между высоких верхушек рифов. Старинное правило гласило: чем темнее что-то, тем оно глубже; так что пока Дарлинг видел этих желтых злодеев под поверхностью воды, он мог избегать их.

Обдуваемый северо-западным бризом и обогреваемый ранним солнцем, Вип Дарлинг, стоя на мостике, чувствовал себя счастливым человеком. На какое-то время он мог забыть, что у него абсолютно нет денег, и помечтать об огромных богатствах. Он позволил себе пофантазировать о грудах серебряных монет и извивающихся золотых цепях. Конечно, это только фантазия, но это и реальность, ведь известно, что такие вещи случались: сокровища Такера, сокровища Фишера с судна «Аточа», золотые россыпи в миллиард долларов с «Центральной Америки». Кто может с уверенностью сказать, что это не случится опять?

К тому же золото и серебро — не единственные сокровища, которые ожидают, чтобы их обнаружили. Существуют же животные, неизвестные и невообразимые, особенно на глубине, которые могли бы изменить представления людей обо всем, начиная с биологии и заканчивая учением об эволюции, и помогли бы найти панацею от всех болезней — от артрита до рака. Конечно, находка одного или двух подобных существ не наполнила бы кошелек Дарлинга, но именно такие размышления поддерживали его дух.

Взгляд Випа переместился с белых песчаных ямок к расщелинам в гряде кораллов, и все время его глаза искали приметные знаки кораблекрушений, которые могли бы быть очень старыми.

Никто не знает, когда первый корабль потерпел крушение у вулкана на Бермудах; это было по крайней мере во времена Елизаветы, потому что сохранились свидетельства, что некий злополучный испанец провел на островах незапланированный отпуск именно во времена королевы-девственницы. Он потратил много времени и сил, высекая на скале надпись, различимую и в наши дни: «Ф Т 1543».

Бермуды всегда были западней для кораблей и до сих пор оставались ею, несмотря на все современные чудеса вроде радиопеленгации, системы Лорана и спутниковой навигации, потому что вулкан, хотя и потухший, выступал со дна моря, как заколдованная палочка, полная электромагнитных аномалий. Механизмы, электронные или магнитные, неподалеку от Бермудских островов замыкались и начинали неистовствовать. Никакие приборы не работали, по крайней мере, не работали надежно. Компасы вращались туда-сюда, как пьяные. Моряк, обратившийся к системе Лорана, чтобы узнать свои координаты, мог запросто получить ответ, что находится в горах над Барселоной.

Причуды Бермудского вулкана помогли породить легенды о Бермудском треугольнике, потому что, как только человеческий ум получает кусочек истины и выворачивает его в крендель фантазии, он начинает воображать все, что угодно, начиная с Атлантиды и НЛО и заканчивая всепожирающими чудовищами, живущими в центре планеты.

Дарлинг не возражал против людей, которым доставляла удовольствие всякая чепуха насчет Бермудского треугольника, но ему это казалось просто потерей времени. Если бы люди попытались узнать о чудесах, которые действительно существовали, думал он, их аппетит на драконов был бы вполне удовлетворен. Семьдесят процентов планеты покрыто водой, и девяносто пять процентов от этих семидесяти никем не исследованы. Вместо этого люди упорно тратят миллиарды долларов, чтобы изучать, например, Марс и Нептун, а о невидимой стороне Луны мы знаем больше, чем о трех четвертях нашего собственного дома. Сумасшествие.

Даже он, Дарлинг, — песчинка в крошечном ничтожном уголке на краю света — за двадцать пять лет, проведенных на море, видел достаточно, чтобы понять: пучина скрывает столько драконов, что их количество могло бы вызвать кошмары у всего человечества. Тридцатифутовые акулы, живущие в иле; огромные, как автомобиль, крабы; бесплавниковые рыбы с похожими на лошадиные головами; змееподобные угри, пожирающие все, включая друг друга; рыбы, которые отправляются на охоту с маленькими фонариками, свисающими с бровей, и так далее, и тому подобное.

И теперь Бермудская западня каждую пару лет захватывала одну-две жертвы — обычно приписанные к Либерии или Панаме танкеры, владельцами которых были компании дантистов или педиатров откуда-нибудь из Алтуны, штат Пенсильвания, тайваньский капитан которых ни слова не знал по-английски. Обычно он выходил, скажем, из Норфолка, прокладывал курс на Гибралтарский пролив и включал авторулевого. Затем спускался в каюту выпить чаю, вздремнуть или сделать массаж шиацу, не потрудившись обратить внимание на незначительный сигнал на экране радара приблизительно в шестистах милях к востоку от Северной Каролины.

Пару ночей спустя радиоволны внезапно заполнялись призывами SOS. Иногда, если ночь была спокойной и ясной, Дарлингу было достаточно выйти из задней двери дома и посмотреть на север или северо-запад — на горизонте виднелись огни сидящего на рифах судна.

Его первой мыслью было: Господи, только бы оно не было нагружено нефтью. Второй мыслью было: если на судне нефть, Господи, не допусти, чтобы у него была пробоина.

Раньше, в старые времена, рифы подлавливали так много судов, что даже возникла индустрия людей, которые добывали средства к существованию, выходя в море на веслах и обирая пострадавшие корабли. Некоторые из «добытчиков» не удовлетворялись ожиданием; они сами хотели добиться удачи и подавали знаки фонарями, чтобы заманить корабли на рифы.

Дарлинг всегда удивлялся тому, что по иронии судьбы сами моряки сделали Бермуды ловушкой для судов. Они могли бы избегать этих островов, но беда в том, что они нуждались в Бермудах.

До 1780-х годов не существовало такой вещи, как надежное определение местонахождения по долготе. Моряки определяли широту, на которой находились в данный момент, по углу солнца к горизонту, делали это тысячу лет при помощи алидад, астролябий, октантов и секстантов. Но чтобы определить, где они находятся на оси восток — запад, им нужен был точный, действительно точный, прибор — хронометр. А его не было. Бермуды были известной неподвижной точкой в океане, и, как только моряки обнаруживали ее, они точно знали, где находятся. Итак, мореплаватели отправлялись с островов Вест-Индии, с Гаити или из Гаваны и шли на север по Гольфстриму, затем поворачивали к северо-востоку, пока не достигали 32 градусов северной широты. Затем они поворачивали на восток и искали Бермуды, от которых прокладывали курс на родину.

Но если судно попадало в шторм и ветры дули так свирепо, а волны поднимались так высоко, что моряки не могли ничего разглядеть, или если опускался туман, или если штурман слегка запутался, к тому времени, когда мореходы наконец видели вдалеке Бермуды, у них были все шансы очутиться на самих Бермудах, то есть на рифах вокруг островов.

Как-то Шарлотта прочитала поэтическую строку: «Не один полуночный корабль со всей в отчаянье кричащей командой, а многие подобные ему…» Дарлингу нравились эти слова, потому что они рождали в его воображении представление о том, каково должно быть на борту одного из старинных кораблей, лицом к лицу столкнувшегося со смертью: они плыли вперед, чувствуя себя в море в полной безопасности, как птица в небесах, матрос измерял глубину, стоя на баке, бросая лот и не доставая дна, и вдруг — что такое? — звук прибоя — прибоя? какой прибой может быть посреди океана? — и они напрягают глаза, но не могут ничего разглядеть, а гул прибоя становится все громче и громче, а потом лот действительно достигает дна, и наступает миг ужаса, когда они наконец все понимают…

* * *

Сегодня Дарлинг в мелких водах не увидел следов кораблекрушения, но то, что он увидел, — а это было все, что он увидел, — вытянуло из него ощущение счастья подобно тому, как шприц вытягивает кровь: он заметил одну скаровую рыбу, иглоподобного саранга, разрезающего хвостом морскую гладь, полдюжины летающих рыб, бросившихся прочь от носа судна, и несколько изгибающих хребет лещей.

Рифы, которые когда-то кишели живыми существами, были теперь пусты так же, как железнодорожная станция после того, как объявили о заложенной на ней бомбе.

Дарлинг чувствовал себя так, будто был свидетелем похорон образа жизни… его образа жизни.

Вскоре мели сменились глубиной в сорок футов, шестьдесят футов, сто футов, и Дарлинг перестал обращать внимание на дно и начал высматривать свой буй.

Буй находился там, где его и оставили, что отчасти удивило Випа, потому что за последний год или два отчаявшиеся рыбаки начали отходить от кодекса чести, который гласил: никто не трогает чужие ловушки. Но даже и без вмешательства человека приманка находилась на такой глубине, что какое-нибудь еще уцелевшее крупное морское существо — шестижаберная акула, например, или морская лисица с огромными глазами — могло схватить ее и уплыть вместе с ней и волочить ловушку целые мили, прежде чем сможет освободиться от нее.

— Подходим! — крикнул Дарлинг Майку.

Тот отложил мотор насоса в сторону и достал судовой багор.

Оранжево-белый буй скользнул вдоль судна, и, когда дошел до кормы, Майк подцепил его, подтянул на борт, пронес на бак и закрутил трос вокруг лебедки.

Дарлинг поставил рычаг в нейтральное положение, давая возможность судну переваливаться на волнах спокойного моря, и сошел с мостика.

— Давай ты, — сказал Майк.

Вип нажал на рычаг и повернул лебедку; по мере того как трос начал подниматься, Майк направлял его в пятидесятипятигаллоновый пластиковый барабан.

Они выбрали три тысячи футов синтетического троса с буем наверху и двадцать пять фунтов подвесных грузов, удерживающих трос на дне. Начиная с двух тысяч футов через интервал в каждые сто футов был прикреплен авиационный кабель из нержавеющей стали в сорок восемь оплеток длиной двадцать футов, а на конце каждого кабеля помещались хитроумные приспособления из аквариума. Некоторые из них представляли собой маленькие проволочные ящички, некоторые — оригинальные устройства из тонко переплетенных сетей. В большинстве ловушек находились куски, оставшиеся от разделки рыбы, чтобы привлечь внимание какого бы то ни было существа, живущего внизу, во тьме. Дарлинг не знал — и никто не знал, — что за существа могут обитать в бездне или чем им нравится питаться, поэтому он позволил себе применить свою теорию об океанских мусорщиках: то, что сильнее всего воняет, дает лучшие результаты — и заложил в ловушки самую тухлую, самую испорченную рыбу, какую только мог найти.

В несколько ловушек он совсем не положил приманки, только светящийся химический состав, следуя другой своей теории: свет был новшеством в мире постоянной ночи и некоторые животные могли быть привлечены им из любопытства.

Он надеялся поднять морских существ наверх живыми и сохранить их живыми в резервуаре холодной воды на судне. Примерно каждую неделю какой-нибудь ученый из аквариума приходил осмотреть улов и забирал с собой редких или неизвестных существ, чтобы изучить их в лаборатории во Флаттсе.

Дарлинг считал, что при перевозке и при пересадке в аквариум выживали двадцать процентов животных — не слишком много, возможно, но это был самый дешевый способ добывать новые виды.

И это оплачивало его счета за горючее, что действительно много значило в нынешние дни.

Дарлинг держал рычаг и поглядывал на трос. Трос был натянут, скрипел и отплевывался водой, но так и должно быть, ведь он выдерживает вес полумили каната, двадцати пяти фунтов свинца, ловушек, кабелей и приманок.

Вип уперся ногой в фальшборт, чтобы иметь опору — судно переваливалось на волнах, — и посмотрел за борт, вниз, в голубой мрак, надеясь увидеть там какую-нибудь крупную рыбу, проплывающую мимо.

«Черта с два, — подумал он. — Если таковые еще и остались в море, они давным-давно ушли от Бермуд».

— Что-то не так, — заметил Майк. Его рука лежала на тросе, а пальцы определяли натяжение.

— Что?

— Он дергается. Попробуй.

Майк передал трос Дарлингу, а сам отошел назад, чтобы взять у хозяина судна рычаг лебедки.

Дарлинг потрогал трос. Тот беспорядочно дрожал. Какой-то глухой звук, как перебои в моторе.

Трос был размечен на секции по сто морских саженей каждая, и, когда прошла третья отметка, Дарлинг поднял руку, давая знак Майку замедлить вращение лебедки, и склонился за борт, чтобы осмотреть первую показавшуюся ловушку. Вокруг троса она забилась водорослями, и ему хотелось вычистить ее, прежде чем она стукнется о борт. Некоторые крошечные жители бездны были такими хрупкими, что малейшая травма могла убить их.

Вип увидел мерцание первого шарнира из нержавеющей стали, поддерживающего отрезок кабеля, увидел сам кабель, а потом… ничего.

Ловушка исчезла.

Невероятно. Единственное животное, достаточно крупное, чтобы захватить ее, — это акула, но в ловушке не было ничего, что могло бы заинтересовать акулу. И если бы даже одна из них набросилась на ловушку, она заглотила бы все приспособление, трос и все остальное. Но акулы не в состоянии перекусить кабель.

Дарлинг дал возможность лебедке подтянуть кабель повыше, отцепил его с троса и осмотрел конец. Затем передал его Майку.

— Разорвался? — спросил напарник.

— Нет. Если бы он лопнул, то концы разлохматились бы, как волосы на голове, когда сунешь палец в электророзетку. Посмотри, эти плети лежат так же плотно, как лежали на фабрике.

— Значит?..

Дарлинг поднес кабель поближе к глазам. Металл был срезан, срезан чисто, будто скальпелем. На кабеле не было никаких следов того, что его глодали или трепали зубами.

— Прокушен, — ответил Вип. — Прокушен прямо насквозь.

— Прокушен?

Дарлинг осмотрел воду.

— Господи, какая же тварь может иметь такой рот, что прокусывает насквозь сорок восемь оплеток нержавеющей стали?!

Майк ничего не говорил. Дарлинг жестом велел ему снова включить лебедку, и через несколько минут поднялся второй кабель.

— И эта исчезла, — проговорил Вип, потому что вторая ловушка тоже пропала и кабель снова был прокушен насквозь.

— И эта, — повторил он, когда появился следующий кабель, и следующий, и следующий. Все ловушки исчезли.

Теперь Дарлинг увидел поднимающиеся грузила, но и с ними было что-то странное, поэтому он попросил Майка остановить лебедку и подтянул остаток троса вручную.

— Господи боже, — проговорил Дарлинг. — Только посмотри.

Одна из ловушек была закручена вокруг грузил, вдавлена в них так сильно, как будто вся масса была сплавлена в плавильной печи.

Они вытянули исковерканную массу и положили ее на палубу: это была мешанина из укрепленного сталью троса, проволоки и свинца.

Долгое время Майк пристально разглядывал снасть, а потом сказал:

— Господи, Вип, что за сволочь сделала это?

— Наверняка не человек, — ответил Дарлинг. — И не животное. По крайней мере, не те животные, что я когда-либо видел.

Глава 6

Они не разговаривали, пока разбирали снасть, сворачивая отрезки кабеля, связывая их веревками, выбрасывая светящиеся химикаты, заталкивая последние сажени троса в пластиковый барабан.

Дарлинг мысленно перебирал животных, пытаясь найти такое, которое могло бы иметь достаточно силы и желания так исковеркать снасть.

Он даже обдумал предположение Майка, что это мог быть человек, какой-нибудь рыбак, который был зол, чувствовал обиду или зависть, — хотя он не мог себе представить, что у Випа Дарлинга есть нечто способное вызвать зависть у кого бы то ни было. Или просто кто-то имел склонность к разрушению ради самого разрушения. Нет. Он сомневался, что есть на свете человек, способный на подобные дела, и был уверен, что никто не станет тратить на это время. Это попросту бессмысленно.

Что в результате оставалось? Кто мог прокусить насквозь кабель, состоящий из сорока восьми оплеток нержавеющей стали?

Отчасти Вип надеялся, что они никогда не узнают об этом.

Для Дарлинга было очевидно, что природа хранила в себе много неведомого. Когда-то, более двух десятков лет назад, он был членом экипажа на танкере, державшем курс вдоль берегов Южной Африки, когда неизвестно откуда, при спокойном море и устойчивом давлении, вдруг возникла бродячая волна, которая воздвигла стофутовую стену перед судном. Ни капитан, ни кто другой на судне никогда не видели ничего подобного. Не зная, что предпринять, они вошли прямо в эту стену воды, которая сомкнулась над судном и потопила его, стремительно бросив ко дну. Если бы за три минуты до этого Дарлинга не послали за чем-то на «воронье гнездо», он бы пошел ко дну вместе с судном. Но вместо этого его смыло за борт, и он дрейфовал на крышке люка в течение двух дней, пока каботажное грузовое судно не подобрало его.

В другой раз в Австралии он и еще несколько матросов бежали с судна после того, как узнали, что капитан увлекался узо и мальчиками, и пустились на поиски сокровищ в малонаселенных районах. Они познакомились с семьей, проводящей отпуск в небольшом автофургоне, и однажды днем, зайдя в фургон, обнаружили, что все члены семьи мертвы — убиты тайпаном, ядовитой змеей, которая нападает ради самого нападения, убивает ради самого убийства.

Постепенно Дарлинг пришел к выводу, что природе безоговорочно доверяться нельзя, довольно часто она поворачивается к тебе зловещей стороной.

У Майка не было подобного опыта, и он чувствовал себя беспокойно, сталкиваясь с неизвестным. Он не особенно расстраивался, когда сам не мог найти объяснения явлениям, но ему не нравилось, когда и Вип не предлагал таких объяснений. Майк просто ненавидел, когда Вип говорил: «Не знаю». Он предпочитал состояние уверенности, создаваемое чувством, что кто-то несет ответственность, кто-то осведомлен обо всем.

Поэтому теперь он испытывал беспокойство.

Дарлинг заметил признаки этого: Майк избегал смотреть ему в глаза, он сворачивал отрезки кабеля слишком тщательно. Дарлинг знал, что ему придется облегчить страдания своего напарника.

— Беру свои слова обратно, — заявил Вип. — Думаю, это была акула.

— Почему ты так думаешь? — спросил Майк, желая верить, но нуждаясь в том, чтобы его убедили.

— Ну, так должно быть. Я только что вспомнил: читал в «Нэшнл джиогрэфик», там говорилось, что некоторые акулы могут вложить в укус силу в двадцать тонн на квадратный дюйм. Это больше чем достаточно, чтобы перекусить наши кабели.

— А почему она не уплыла вместе с ними?

— Не было причин. В кабеле нет крючков. Она просто все время плавала вокруг и откусывала кабели один за другим, — убеждал Дарлинг самого себя.

Майк подумал немного и протянул:

— О-о-о!

Дарлинг взглянул на небо. Он испытывал странное желание, желание бросить все это и отправиться домой.

Но солнце все еще взбиралось вверх, еще даже не наступил полдень, а Вип уже сжег горючего на двадцать пять — тридцать долларов. Если они отправятся домой сейчас, то потеряют пятьдесят долларов, ничего не имея взамен, кроме затруднительного объяснения с аквариумом. И поэтому Вип вынудил себя спросить у Майка:

— Как ты смотришь на то, чтобы попытаться окупить наши дневные затраты?

Майк ответил:

— Положительно.

И они вместе начали снаряжать трос для глубинной ловли, трос с наживкой, посаженной на большие крючки.

Может быть, они выловят что-нибудь стоящее для продажи или просто что-то годное для еды. Даже если они просто выловятчто-нибудь, это будет лучше, чем отправиться обратно к пристани и признать, что еще один день потерян впустую.

Мысль об этом угнетала Дарлинга. В нынешние дни сама рыбная ловля, которая когда-то приносила удовлетворение и в случае неудачи, стала попросту тягостной. Вип возвращался в те места, где вырос, где прекрасно проводил время и о которых имел приятные воспоминания, а теперь обнаружил, что все заасфальтировано и превращено в автостоянку.

Все, что теперь приносила рыбная ловля, это напоминание о том, как хорошо было раньше.

Дарлинг прочел все старые описания того, что собой представляли Бермуды, когда на них появились первые поселенцы. В те времена острова изобиловали птицами и свиньями. Птицы были исконными обитателями островов, и некоторые, например бермудский буревестник каху, были такими глупыми, что садились на головы людей и, казалось, только и ждали, чтобы их схватили и отправили в кастрюлю. Свиньи не водились на островах до приезда первых поселенцев. Некоторые из них были выпущены на берег капитанами судов в предвидении того времени, когда потерпевшие крушение и выброшенные на берег моряки будут нуждаться в пище. Другие же животные доплыли до берега при кораблекрушениях. Они прекрасно существовали, питаясь птицами и яйцами.

Но что приводило старожилов в особый экстаз, что определяло почти религиозный восторг в их описаниях, так это жизнь моря. Вокруг Бермуд водилось все, начиная с черепах и кончая китами, причем в количествах, невообразимых для людей Старого Света, где даже к семнадцатому веку великое множество видов животных было истреблено почти до исчезновения.

Дарлинг не принадлежал к тем, кто предавался слезливым вздохам о старых добрых временах. Он рассматривал изменения как нечто неизбежное, а разрушение — как их неотъемлемую часть, особенно когда человек вмешивался в эту неразбериху. Так уж устроена жизнь.

Но что приводило его в настоящую ярость, вызывало стыд и отвращение, так это изменения, которые он наблюдал на Бермудах последние двадцать лет. По его подсчетам, Бермуды были загублены всего лишь за время жизни домашней кошки.

В конце шестидесятых и начале семидесятых годов Вип все еще мог выйти к рифам и выловить свой обед. Омары сидели под каждым камнем, тут и там сновали косяки скаровой рыбы, морских ангелов, спинорогов, рыб-хирургов, морских карасей, появлялись даже случайные окуни. Когда он работал над каким-нибудь затонувшим кораблем, краснобородки зарывались в песок рядом с ним, скаты носились по дну, и всегда существовала небольшая опасность, что какой-нибудь близорукий губан куснет за ушную раковину. Несколько раз рифовые акулы выгоняли Випа с места крушения корабля, откусывая кончики его ласт.

Сразу за рифами, в более глубоких водах, водились целые колонии окуня. Окуни Нассау, пятнистые окуни, черные окуни, и время от времени попадались пятисот— или шестисотфунтовые океанические окуни. Были там мурены и тигровые акулы, бычьи акулы, люцианы. Плавая по поверхности, черепахи высовывали свои головы, как маленькие дети.

А каким наслаждением было просто-напросто выбросить волокушу и дрейфовать по течению! Ваху дрались с барракудами из-за наживки. Бониго и тунцы Алисона кишели за кормой, морские щуки плавали вокруг волокуши, их спинные плавники разрезали воду, как косой, а большие быстрые океанические акулы проносились под судном и демонстрировали блестящую синеву своих спин.

В удачный день вылавливали тысячу фунтов мореного окуня и еще тысячу тунца, и отели с гордостью вносили в свое меню — как специальное лучшее блюдо дня — свежую рыбу Бермуд.

Все это ушло. Некоторые отели все еще включали в меню бермудскую рыбу, но уже без гордости, так как то, что они подавали (все, что осталось), было дрянью, рыбой, которая выжила только потому, что никому не была нужна. Если рыболов вылавливал окуня приличных размеров, это было событием, которое отмечалось в газетах.

Океан вокруг Бермуд находился на грани того, чтобы стать таким же безжизненным, как водовороты на западе пролива Лонг-Айленд.

С горькой усмешкой выслушивал Дарлинг объяснения рыбаков. «Загрязнение!» — кричали они, а он на это отвечал: «Чушь собачья!»

Рыболовный промысел на Бермудах — и он считал, что знает, он чувствовал, что может доказать это документально, — погубили сами рыбаки. Не только бермудские рыбаки, но рыбаки вообще, рыбаки как вид. Люди. Люди, которым было мало просто зарабатывать на жизнь, они хотели выбить большую деньгу, обращаясь с океаном, как будто он был бездонной шахтой, из которой можно бесконечно извлекать прибыль. Дарлинг даже придумал для таких людей научное название: хомо задницус.

Ну что ж, они желали выбить большую деньгу, вот они все и выбили, только, конечно, не так, как ожидали.

И главным злодеем во всей этой драме были снасти, которые изобрели люди, — ловушки для рыб.

В давние времена рыбаки именно рыбачили с обыкновенной удочкой, и их улов был ограничен их выносливостью. Они прекращали ловлю, когда падали от изнеможения, когда их распухшие руки напоминали связку сосисок.

Затем кто-то придумал опускать в воду проволочные клети с приманкой внутри и буями на поверхности. Рыба заходила внутрь и, благодаря конструкции ловушки, не могла найти обратного выхода.

Вскоре все начали пользоваться клетями в таком количестве, в каком хотели. Предполагалось, что должно существовать какое-то ограничение, но никто не обращал на это внимания.

Вот это были уловы! Люди ловили так много рыбы, что выбрасывали уже дохлую и еще издыхающую — все, кроме самой лучшей. И если цена на рыбу понижалась — ничего страшного, они просто увеличивали улов.

Дарлинг никогда не пользовался ловушками, они ему не нравились не из принципов высокой морали, но потому, что для него ловушки не являлись рыбной ловлей, они были лишь убийством и средством сорвать большой куш, совершенно не представляющим для него интереса. Вип считал, что, если способ зарабатывания на жизнь не представляет для вас интереса, следует найти другой способ. Он не желал окончить свои дни, сидя во дворе с кошкой на коленях, а птичкой — на плече и рассказывая гостям, что прожил долгую жизнь, ненавидя в ней каждую минуту.

Первая проблема с ловушками состояла в том, что они слишком хорошо выполняли свою работу. Они вылавливали все: крупное, мелкое, молодое, старое, полное икрой — все, что угодно. Рыбак забрасывал обыкновенную удочку и мог выбирать свой улов: выпускать обратно в море рыбу, которая была слишком мелкой, или слишком молодой, или слишком набитой икрой, или просто потому, что это было не то, что он хотел поймать. Но с ловушками дело обстояло иначе. Когда рыба находилась в клети в течение нескольких дней, она была сдавлена со всех сторон, помята, перепугана, поцарапана и пострадала от других рыб и от самой клетки. Она имела слабые шансы выжить, даже если бы рыбаки побеспокоились выпустить ее на волю, что большинству из них просто не приходило в голову.

Второй проблемой были пропавшие ловушки. Оторвется ли буй, перетрется ли трос, или штормовое море вытолкнет ловушку за край рифа в глубокие воды и она погрузится на дно, став недосягаемой, она тем не менее будет продолжать убивать. Рыбы внутри ее погибнут и станут приманкой для других рыб, которые войдут в клеть, будут пойманы и погибнут, став приманкой для других, и так во веки веков, аминь.

У всех имелись «лекарства» от этой болезни. Рыбаки пробовали использовать биоразлагающиеся тросы, которые закрывали дверцы ловушек, и даже биоразлагающиеся дверцы на тот случай, если ловушка потеряется. Тогда со временем материал сгниет, дверца откроется и рыба сможет выйти. Но «со временем» так долго не наступало, что целые поколения животных могли быть уничтожены прежде, чем дверцы магически раскроются.

Дарлинг обнаруживал на дне потерянные ловушки, которые напоминали вагон метро в Токио в час пик: битком набитые всем, чем угодно, — от угрей до скаровой рыбы, от осьминогов до крабов. Их вид ужасал и приводил Випа в ярость, оттого что, хотя он и не был сентиментален по поводу смерти, эта смерть была совершенно бессмысленна, она была просто предельным расточительством людей. Не однажды он останавливал свое судно и терял время и деньги, ныряя вниз, к глубинным ловушкам, отрезая плавающие тросы и перекусывая ножницами для проволоки дверцы клетей. Отупевшие, замученные, раненые пленники — некоторые с ободранной чешуей, другие с открытыми ранами, полученными в яростных сражениях, — медлили внутри уже открытых ловушек, как будто не в состоянии поверить внезапному счастью. И только когда Вип отодвигался в сторону, они, казалось, воспринимали какой-то беззвучный намек и вырывались на свободу.

Наконец в 1990 году, с опозданием почти на десять лет, бермудские власти запретили рыбную ловлю ловушками и расплатились с семьюдесятью восемью коммерческими рыбаками островов, как считал Дарлинг, достаточно щедро, хотя рыбаки бурно выражали недовольство тем, что суммы слишком ничтожны и они не смогут компенсировать потерю богоданного права.

Ханжеские вопли по поводу потери прав взбесили Дарлинга. Какие права? Где это написано, что человек имеет право убивать всю рыбу на Бермудах? Если рассуждать подобным образом, думал он, ограбление банков должно быть защищаемой профессией. Если человек имеет право кормить свою семью и если то, что он делает, стоит страховой компании нескольких сотен тысяч долларов в год, что ж, это цена свободы.

Теперь, когда ловушки были вне закона, появилась надежда, что рыба вернется, но Дарлинг очень сомневался в этом.

В отличие от Бермуд, Багамы представляли собой цепь из семи сотен островов, у которых была возможность восполнять друг друга, если вокруг того или другого острова рыба оказывалась истреблена. Однако казалось, что некоторые багамцы с более дьявольским упорством, нежели бермудцы, стремились погубить сами себя. Они занялись рыбной ловлей при помощи клорокса: накачайте немного этой дряни на риф, и вся рыба, все омары выйдут на открытое место, где их легко подобрать. Конечно, клорокс убивает риф — весь и навсегда. Но человек должен зарабатывать на жизнь.

Бермуды были одинокими скалами вдали от всего остального мира. То, что существовало на них, то и существовало, а чего не было, никогда и не могло появиться.

И как будто оттого, что человек трудился недостаточно быстро, чтобы превратить острова в голую пустыню, природа вдруг наносит Бермудам свой уничтожающий удар. У Дарлинга был приятель, Маркус Шарп, служивший на военно-морской базе США. Он немного разбирался в метеорологии и показал Випу данные Национальной администрации по океану и атмосфере, которая делала заключение, что температура воды вокруг Бермуд повысилась на два градуса за последние двадцать лет.

Некоторые ученые утверждали, что это является следствием выжигания джунглей Амазонки и сгорания слишком большого количества ископаемого топлива. Другие считали, что это является частью естественного ритма, подобного наступлению и отступлению ледникового периода. Но причина была не столь важна, как сам факт: это происходило.

Для человека, живущего в городе, два градуса могли ничего не значить. Для кораллов в море они означали разницу между жизнью и смертью. Десять процентов кораллов Бермуд уже погибли. Дарлинг каждый день видел свидетельства этому — пятна выбеленных рифов. Если десять процентов превратятся в двадцать, если затем все кораллы исчезнут, Бермуды постепенно размоются, потому что кораллы — это щит островов, закрывающий их от открытого океана.

Коралловые полипы оказались далеко не единственными животными, на которых сказалось повышение температуры. Некоторые существа исчезли, другие ушли на большую глубину, а неожиданно появились новые. Например, новые микроскопические черви или вши, которые жили в песке. Когда ныряльщики задевали песок, черви высвобождались, прицеплялись к коже человека и вгрызались в нее. Они выделяли яд, вызывавший гноящиеся раны и адский зуд, который длился неделю.

И последней лошадью в тройке разрушителей были иностранцы. Пока бермудцы убивали рыбу на рифах, японцы и корейцы приканчивали глубоководные виды. Они выходили в море каждый день, устанавливали сети длиной в тридцать миль для перехвата мигрирующей рыбы.

Они вылавливали все — тунца и морскую щуку, макрель и ваху, акул и бонито, молодых щурят и бурых дельфинов.

Те из рыбаков, кто не использовал сети, ставили длинные переметы — целые мили переметов с наживкой на крючках через каждые несколько футов, что приводило к тем же результатам. Они убивали все без разбора и различия.

Дарлинг считал это равным массовому убийству.

Когда-то рыбная ловля вызывала у Випа чувство бодрости, признательности и удивления богатством и разнообразием жизни.

Теперь же рыбная ловля заставляла его думать только о смерти.

* * *

Дарлингу и Майку потребовался час, чтобы нацепить приманку и установить глубинную лесу. Дарлинг прицепил резиновый буй к кольцу на конце лесы и выбросил его за борт, предоставив возможность дрейфовать по течению, в то время как легкий ветерок двигал судно к юго-востоку.

Майк открыл банку польской ветчины и бутылку кока-колы, ушел на корму, уселся на крышке люка и еще немного провозился с мотором насоса.

Дарлинг отправился в рулевую рубку, он грыз яблоко и слушал радио, чтобы узнать, выловил ли кто-нибудь где-нибудь что-нибудь. Один капитан сообщил, что поймал акулу. Другой, сдающий лодки напрокат в районе мели Челленджера, выловил несколько тунцов Алисона. Больше никто ничего не видел.

Солнце только начало склоняться к западу, когда они выбрали лесу. Они менялись местами — один на лебедке, другой прощупывал лесу — и с надеждой обменивались догадками.

— Чувствуешь что-нибудь?

— Пара кроликов.

— Может, резиновая акула?

— Нет, крахмальная рыба.

— Я думаю, пара люцианов.

— А не хочешь ли…

На восемь крючков попались два небольших красных люциана с лопнувшими глазами и, из-за быстрого понижения давления, выдавленным через рот воздушным пузырем. Дарлинг бросил их в ящик для наживки, посмотрел на небо, потом перевел взгляд на море. Ни одного плавника, ни одной кормящейся птицы. Пусто.

— Что ж, в таком случае к черту все это, — проговорил он, вытер руки о штаны и пошел заводить мотор.

Только Вип хотел войти в рубку, как услышал слова Майка:

— Посмотри вон туда.

Он указывал на южную часть неба.

С юга в направлении судна Випа летел вертолет военно-морского флота.

— Интересно, куда это он спешит? — проговорил Дарлинг.

— Никуда. Они никогда никуда не спешат. Кружат вокруг островов, чтобы налетать часы.

— Может быть.

Дарлинг помахал рукой, когда вертолет пролетел над ними и продолжил свой путь на северо-запад. Возможно, Майк был прав. За исключением случайных поисковых и спасательных мероприятий, у морских летчиков было так мало работы, что им приходилось летать туда-сюда вокруг островов только для того, чтобы сохранить свое мастерство и набрать летные часы.

Но этот пилот летел не бесцельно, он направлялся к северу в безграничное пространство, и притом на приличной скорости.

— Не знаю, — сказал Дарлинг. — Если только он не опаздывает на ужин в Новую Шотландию, я бы сказал, что он выполняет очень важное задание.

Дарлинг повернулся к рулевой рубке и снял радиомикрофон:

— Хьюи-один… Хьюи-один… Хьюи-один, это «Капер», отвечайте.

Глава 7

В ту пятницу лейтенант Маркус Шарп бросал мячи в баскетбольную корзину, воображая, что играет один на один с Ларри Бёрдом, когда дежурный офицер позвал его и сообщил, что летчик компании «Бритиш эйруэйз» по пути в Майами над океаном в двадцати милях к северу от Бермуд поймал аварийный сигнал.

Летчик не видел на море ничего, сказал дежурный офицер, это и неудивительно, учитывая, что скорость самолета над океаном — свыше шестисот миль в час. Но сигнал по сверхчастотному радио был громким и ясным. Кто-то попал в беду.

Парни на радиовышке военно-морской базы связались с Майами, Атлантой, Роли, Даремом, Балтимором и Нью-Йорком, чтобы выяснить, опаздывают ли какие-нибудь самолеты. Затем дежурный офицер вызвал Бермуду, чтобы узнать, есть ли сообщения о пропавших, опаздывающих или терпящих бедствие судах. Казалось, все обстояло отлично, но они не могли рисковать — они должны были до конца проследить сигнал.

Пока дежурный офицер разыскивал второго пилота и ныряльщика-спасателя и контролировал заправку горючим одного из вертолетов, Шарп быстро принял душ, натянул летный костюм, записал координаты, сообщенные британским пилотом, сунул плитку шоколада и жевательную резинку в карманы и побежал по бетонированной площадке к ожидавшему его вертолету.

Взлетая с аэродрома Киндли и делая вираж, чтобы взять курс на север, Маркус Шарп впервые за многие недели почувствовал себя живым. Он воспрянул духом. Пульс стал более четким, появился интерес; перед ним была цель, требующая сосредоточенного внимания. Что-то происходило, не что-то большое, не то, что он назвал бы действием. Но это что-то все же было лучше, чем бездеятельное уныние, которое стало его повседневной жизнью.

Может быть, думал Шарп, корректируя курс на северо-запад, может быть, они действительно отыщут кого-то в море, кого-то в опасности. Может быть, им даже придется совершить что-то… для разнообразия.

Проблема Шарпа заключалась не только в том, что ему было скучно. Она была более сложной, значительно более сложной, чем просто скука. Его преследовало странное, неоформившееся ощущение, что он умирает, но не физически, а как-то по-другому, менее ощутимо. Ему всегда были нужны приключения, он заигрывал с опасностью, лучше всего ощущал себя, когда в жизни начинались перемены, чувствовал, что не может выжить без них. И жизнь всегда давала ему достаточно пиши для такого существования.

Вербовщик военно-морского флота в штате Мичиган понял потребность Шарпа в активной жизни и сыграл на этом. Перед ним стоял паренек, который сломал себе обе ноги — одну на лыжах, другую на параплане — и тем не менее продолжал увлекаться обоими видами спорта; профессиональный ныряльщик со скубой с четырнадцатилетнего, возраста, героем которого был не Жак-Ив Кусто, а Питер Гимбел — человек, сделавший первые подводные фильмы о больших белых акулах и об останках лайнера «Андреа Дориа». Шарп мечтал построить сверхлегкий самолет и пересечь на нем страну. Беспокойный искатель, стремлением которого было утвердить себя в жизни не путем накопления состояния, но путем испытания пределов своих возможностей. В психологическом тесте военно-морского флота, рассчитанном на определение характера, он назвал трех людей, которыми восхищался: Эрнест Хемингуэй, Теодор Рузвельт и Джеймс Бонд — «потому, что они были деятелями, а не наблюдателями, они именно прожили свои жизни» (Шарп заметил, что, подобно ему самому, на флоте не особенно отделяли реальность от выдумки).

Вербовщик убедил Маркуса, что флот предоставит ему возможность делать то, что другие люди могут только надеяться делать, и то случайно, во время отпуска. Он мог выбирать свою специальность, регулярно менять ее, «выполнять свой контракт» на море и в небе, и в то же время — между прочим — внести свой вклад в оборону страны.

Шарп подписал контракт еще до окончания школы и в июне 1983 года поступил в офицерскую школу в Ньюпорте, Род-Айленд.

Первые несколько лет соответствовали всем его ожиданиям. Он стал экспертом по подводным подрывным работам, получил квалификацию пилота вертолета. Он отслужил срок службы на море и на самом деле участвовал в сражении, в Панаме. Когда умственное развитие догнало развитие тела и у Маркуса появились взрослые интересы, он провел год в Галифаксе, изучая метеорологию и океанографию.

Жизнь для Шарпа была богатой, разнообразной и доставляла удовольствие.

Но в последние полтора года разнообразие и удовольствие перестали приносить удовлетворение.

Часть его проблемы, он понимал это, заключалась в нежелании стать лицом к лицу с призраком превращения во взрослого. Ему было двадцать девять лет, и он не особенно задумывался о тридцати и, безусловно, не боялся этого возраста еще несколько месяцев тому назад, до тех пор, пока не было отклонено его заявление о поступлении в военно-морские элитные десантные части, действующие на море, на земле и в воздухе. В части, где существовала большая степень риска и предъявлялись строгие требования к здоровью, Шарп уже не подходил по возрасту.

Но в основе его неудовлетворенности лежал случай, близкий к трагедии настолько, насколько Маркус Шарп когда-либо понимал это слово.

Он влюбился в служащую компании «Юнайтед эйрлайнз», лыжницу и ныряльщицу со скубой. Где только они не были вместе! Они были молоды, и жизнь казалась вечной. Возможно, они вступили бы в брак, но это не представлялось необходимостью. Они жили настоящим и ради настоящего.

Но однажды, в сентябре 1989 года, они плавали с аквалангом у пляжа на севере Квинсленда. Они слышали обычные предупреждения об опасных животных, но это их не беспокоило. Молодым людям и раньше приходилось плавать среди акул, скатов и барракуд, они могли позаботиться о себе. Море для них не было миром, полным опасности, оно было миром приключений и открытий.

Они встретили проплывающую мимо черепаху и последовали за ней, пытаясь не отставать от животного. Черепаха замедлила движение и открыла рот, как будто собираясь что-то съесть, хотя молодые люди вокруг ничего съедобного не видели. Они подплыли к животному, зачарованные его изяществом и свободой движения в воде.

Карен протянула руку, чтобы погладить панцирь черепахи, и на глазах у Шарпа девушку внезапно охватили конвульсии, она выгнула спину и начала царапать грудь. Мундштук дыхательной трубки выскользнул у нее изо рта. Глаза широко раскрылись, и она завизжала, раздирая руками собственное тело.

Шарп схватил девушку, вытащил на поверхность и пытался заставить говорить, но она была способна только визжать.

К тому времени, когда Маркус добрался с Карен до берега, девушка была мертва.

Черепаха кормилась морскими осами, медузами, практически невидимыми в воде колониями нематоцитов — настолько ядовитых, что прикосновение к ним способно остановить человеческое сердце. Так и случилось.

После похорон Карен, состоявшихся в Индиане, когда горе Шарпа начало утихать, он обнаружил, что занят мрачными мыслями, мыслями о случайности судьбы. Жизнь не может быть несправедливой или неблагоприятной — Шарп никогда не думал, что жизнь благоприятна или неблагоприятна, она просто есть, и все. Но судьба, она — непостоянна. И люди не бессмертны, ничто на земле не может быть вечным.

Маркуса Шарпа начали мучить мысли о пустоте его жизни, об отсутствии смысла. Он постоянно чем-то занимался, но в его занятиях не было главного — цели.

Он представлял себя стальным шариком в китайском бильярде, прыгающим из лунки в лунку и никуда не направляющимся.

Командование направило Шарпа на лучшую базу, находящуюся в распоряжении военно-морского флота, — двухгодичная служба на Бермудах, солнечная, спокойная, не обремененная тяжелыми обязанностями и всего в двух часах полета от территории США. Однако не покой был нужен Шарпу, ему было нужно действие, но теперь и одного только действия было недостаточно. Нужен был смысл, цель действия.

На Бермудах у Маркуса не было особых обязанностей, кроме перекладывания бумаг, редких полетов на вертолете вокруг островов да надежды, что кто-то нуждается в помощи.

Время от времени он подумывал о том, чтобы оставить флот, но он не имел понятия, чем сможет заняться. В гражданской жизни не так уж много вакансий для пилотов вертолета и экспертов-подрывников.

А пока Шарп брался за любое задание, которое отвлекало его мысли от самокопания.

* * *

В данный момент Маркус Шарп направлялся на северо-запад, намереваясь провести поиск от северо-запада к северу, затем — к северо-востоку и востоку, все это на северной стороне островов. Он настроил свое радио на волну 243,0 в дециметровом диапазоне и на волну 121,5 в метровом диапазоне — на этих двух частотах велась аварийная передача. Вертолет летел на высоте пятьсот футов.

В шести милях от островов, где кончались рифы и вода меняла цвет с пятнистого бирюзового на глубокий лазурный, Шарп услышал сигнал — очень слабый, очень далекий, но устойчивый.

Он посмотрел на второго пилота и постучал по шлемофону; второй пилот кивнул и подал знак поднятым большим пальцем. Шарп вглядывался в приборы, медленно поворачивая вертолет из стороны в сторону, пока не нашел направление, в котором сигнал на его радиопеленгаторе звучал громче всего. Затем определил направление по компасу.

Вдруг по морскому радио послышался голос:

— Хьюи-один… Хьюи-один… Хьюи-один, это «Капер», отвечайте.

— «Капер», это Хьюи-один. — Шарп улыбнулся. — Эй, Вип, где ты?

— Прямо перед тобой, парень. Ты что, не глядишь на дорогу?

— Мои глаза устремлены в будущее.

— Вышли прогуляться?

— Летчик «Бритиш эйруэйз» некоторое время назад поймал аварийный сигнал. Ты что-нибудь слышал?

— Ни писка. Далеко в море?

— Десять — пятнадцать миль. Я поймал его на волне сто двадцать один и пять десятых. Что бы это ни было, северо-западный ветер гонит его обратно к островам.

— Может быть, я поспешу за тобой?

Шарп задумался, затем согласился:

— Давай, Вип. Кто знает? Может, понадобится твоя помощь.

— Договорились, Маркус. «Капер» всегда готов.

Отлично, подумал Шарп. Если там терпит бедствие корабль, Вип придет намного быстрее, чем любое судно, вызванное с базы. Если же корабль покинут или это просто спасательная шлюпка, то в соответствии со стандартным порядком действия Шарп обязан спустить ныряльщика, чтобы провести осмотр. Погода была приличная, но спуск ныряльщика с вертолета в открытом океане при любой погоде — дело рискованное. Сам Маркус отправился бы не раздумывая, но спускать в море совершенно одного девятнадцатилетнего парня ему не доставляло особого удовольствия. Вип сможет осмотреть судно, а сам Маркус тем временем отправится на поиски людей. Если они обнаружат людей, живых или мертвых, ему придется спустить ныряльщика, и он хотел бы, чтобы парень не был уставшим.

Кроме того, может быть, там окажется что-то стоящее для Випа, если никто больше не предъявит на это претензий. Плот, радио, ракетница. Что-нибудь, что можно продать или использовать. Что-нибудь, что принесет Випу деньги или поможет сэкономить их. А Шарп знал, что Вип нуждался.

«И еще, — думал Шарп, — я ему кое-что должен».

Кое-что? Черт, он был должен Випу Дарлингу на все сто процентов.

Вип спас рассудок Шарпа в такой момент, когда существовали все предпосылки, что Маркус превратится в дурачка, увлекающегося забавами наподобие «Серфинг: нацисты должны умереть» или «Женщины-амазонки на Луне». Его выходные дни стали непереносимы. Он нырял с каждой платной туристической группой, оказавшейся на островах, объездил на мотоцикле каждый квадратный дюйм, посетил каждый форт и музей, расшвыривал деньги в каждой пивной — у него не было моральных возражений против того, чтобы стать пьяницей, но его организм не переносил алкоголь и ему не нравился вкус спиртного. Он просмотрел все фильмы в видеотеке базы, кроме тех, где убивали топором приходящую няню. Каждый день он читал до тех пор, пока ему не отказывали глаза и не атрофировались ягодицы. Он был на грани невообразимого — собирался начать играть в гольф, — когда на каком-то торжестве на базе познакомился с Випом.

Как зачарованный слушал он рассказ Випа о технике розыска затонувших кораблей и задал достаточно разумных вопросов, чтобы заработать приглашение как-нибудь в воскресенье выйти в море… что быстро превратилось в каждое воскресенье и большинство суббот. Слушая Випа, он многое понял и, что любопытно, начал стыдиться за свое образование. Потому что перед ним был человек с шестью классами образования, который научил себя быть не просто рыбаком и ныряльщиком, но еще и историком, биологом, нумизматом и… да что говорить, ходячей морской энциклопедией.

Шарп выразил готовность вносить свою долю за стоимость горючего Дарлинга, но его предложение было отвергнуто; затем он попытался помочь красить судно, и на этот раз предложение было принято, и это понравилось ему, потому что он стал чувствовать себя причастным к делу, а не бездельником. Потом Вип как-то показал Маркусу фотографии старых кораблекрушений, сделанных с воздуха, и внезапно — как будто какая-то дверь, скрипя, раскрылась, осветив тот уголок его мозга, о существовании которого он даже не подозревал, — Шарп увидел возможность новых интересов, новых целей.

Вип научил Маркуса не надеяться на классически сказочное представление о кораблекрушениях: вот корабль стоит на грунте прямо, все паруса подняты, скелеты в треуголках сидят там, где приняли смерть, и играют на груду дублонов, лежащих рядом. Старые корабли были деревянными, и в большинстве случаев те из них, что натолкнулись на Бермуды, затонули в мелких водах. Штормовые волны разбили их на куски, а столетия движущейся воды разбросали и вдавили их в дно, дно поглотило их, и на том месте выросли кораллы, приняв погибших в свои объятия.

Есть три главных признака того, что на дне лежат обломки корабля, сказал однажды Вип. Когда судно было загнано за полосу рифов — переброшено туда ветром и подтолкнуто идущими следом волнами, то оно разрушает сам риф, убивает хрупкие кораллы и оставляет царапину, которая с высоты двух сотен футов выглядит как гигантский след шин.

Острый глаз может заметить пару пушек, обросших, покрытых коралловым панцирем, выглядящих как ни на что не похожая масса, выстроенная в противоестественно прямую линию. А старая поговорка гласит: природа не терпит прямых линий. Но наличие пушки не означает, что сам корабль находится поблизости, потому что часто команда, когда корабль бился в агонии, выбрасывала все тяжелое за борт, чтобы не дать ему перевернуться. Вполне возможно здесь найти пушку, а в другом месте — якорь и не обнаружить судна, если море утащило его на мили от этого места, прежде чем швырнуть в пучину и разбить на куски на месте последнего его отдохновения.

И бесспорным признаком, видимым с воздуха, но наиболее трудным для определения, была груда балласта, потому что Вип настойчиво утверждал, что то место, где судно потеряло свой балласт, и было местом его гибели. Конечно, палубу корабля могли унести волны, могла уплыть и оснастка, за которую уцепились один-два человека, но душа и тело судна — его груз, его сокровища — лежали там же, где и балласт. Обычно старые корабли в виде балласта брали речные камни с Темзы, Эбро или другой реки вблизи родного порта. Камни были гладкими, круглыми и не слишком большими, чтобы их мог поднять человек.

«Думай о булыжниках, — сказал Вип Шарпу, — потому что все булыжники в таких местах, как Нантакет, когда-то были балластом, привезенным в брюхе корабля, и булыжники эти удерживали судно в вертикальном положении на пути через океан из Англии, а потом на обратном пути заменялись бочонками с нефтью».

Поэтому Шарп поставил себе цель: высматривать нагромождения очень круглых камней, сваленных в кучу, как правило, в белых песчаных ямах между темными вершинами кораллов. Вип рассказал ему, что старые корабли наталкивались на эти вершины и застревали там, пока не приходила следующая волна, не снимала их и не бросала содержимое корабля на песок, который охватывал и скрывал добычу.

Теперь уже Шарп не упускал возможности вылета, и во время полета — независимо от того, кружили ли они над островами для налета часов, для тренировки молодых пилотов или для испытания нового оборудования, — он всегда высматривал следы кораблекрушения. Он летал на предельно низкой высоте, отклоняясь от курса то туда, то сюда так, чтобы солнечные лучи под косым углом проникали на мели. И если кто-то из команды спрашивал, что, черт возьми, он делает, Шарп туманно отвечал что-то вроде: «Определяю возможности вертолета».

Пока что Маркус обнаружил только две груды балласта, два кораблекрушения. Об одной из груд Вип сказал, что она была обследована в шестидесятых годах. А вот вторая до сих пор была неизвестна. В скором времени они отправятся туда, чтобы провести раскопки.

* * *

Теперь сигналы были громкими и постоянными, и Шарп разглядел что-то желтое, перекатывающееся вверх и вниз на волнах. Он нажал на рычаг управления и снизился до сотни футов.

Это был плот, небольшой, пустой и, очевидно, неповрежденный. Шарп облетел его, стараясь оставаться на достаточной высоте, чтобы нисходящие потоки воздуха от лопастей вертолета не начали вращать плот и не перевернули его.

— «Капер», это Хьюи-один.

— Да, Маркус, — послышался голос Випа.

— Это плот, на борту никого нет. Просто плот. Может, упал с судна. Некоторые аварийные радиомаяки начинают работать при соприкосновении с соленой водой.

— Может, разрешишь мне поднять его моей шлюпбалкой? Я похожу кругом, чтобы посмотреть, нет ли людей, а потом привезу плот на берег. И никому не придется мокнуть.

— Давай, Вип. Это на расстоянии триста сорок от того места, где ты был. Доберешься примерно за час. А мы тем временем поищем по координатной сетке, полетаем туда-сюда, пока горючее не вынудит вернуться на базу.

— Есть, Маркус.

— Думаю, ложная тревога, но «страна свободных и родина храбрых», во всяком случае, благодарна тебе, Вип.

— Рад стараться. «Капер» всегда готов помочь.

Глава 8

— Может быть, этот день не окончательно потерян, — заметил Дарлинг, поднимаясь по трапу на крыло мостика.

— Это почему? — Майк укладывал последние витки проволочных вожаков^[53].

— Дал нам шанс раздобыть плот. Если это «Свитлик» и на нем не стоит имя владельца, то выйдет пара тысяч долларов, а может, и больше.

— Кто-нибудь предъявит на него права. Так всегда бывает.

— Возможно… если судить по тому, как нам «везет» в последнее время.

Менее чем через час они увидели плот, и Дарлинг медленно обошел вокруг, изучая его, как какой-нибудь образец на предметном стекле микроскопа.

— «Свитлик», — с удовлетворением подтвердил он.

— Выглядит как новенький, будто только что с прилавка, и, похоже, им никто не пользовался.

— Да, это так, или их очень быстро спасли. Дарлинг не обнаружил обычных следов того, что на плоту какое-то время пребывали люди: ни какого-то мусора, ни следов от резиновой обуви, ни крови пойманных рыб, ни одежды.

— Может, их схватили акулы? — предположил Майк.

Дарлинг покачал головой:

— Акула прокусила бы резину и спустила хотя бы одну из камер. Возможно, процарапала бы плот своей шкурой. Ты бы увидел.

— Что же тогда?

— Может, кит.

Дарлинг продолжал кружить вокруг плота, взвешивая эту возможность. Было известно, что киты-убийцы нападали на плоты, шлюпки и даже крупные суда. Никто не понимал, почему они это делали, потому что их нападение этим и заканчивалось — они никогда не трогали людей. Не было еще ни одного достоверного случая, чтобы кит сожрал человека. Возможно, они просто собирались поиграть с плотом и, подобно слишком быстро выросшим детям, не сознавали собственной силы.

Иногда горбатые киты убивали людей, но всегда нечаянно. Они подходили к плотам из любопытства, чтобы узнать, что это такое, подныривали под плот, взмахивали хвостами, и люди разбивались насмерть.

— Нет, — отбросил это предположение Дарлинг, — все было бы перевернуто и разбросано.

Майк спросил:

— А мог он просто соскользнуть с палубы и упасть в море?

— Тогда как же включился аварийный радиомаяк? — Дарлинг указал на пластиковый ящик. — Он не автоматический. Кто-то включил его.

— А может, какое-нибудь судно подобрало людей и они забыли выключить сигнал?

— И никто не подумал сообщить об этом на Бермуды? — Дарлинг помолчал. — Готов поспорить, что дело было так: судно шло ко дну, люди сбросили плот в море, пытались спрыгнуть на него, но промахнулись и утонули.

Майку вроде бы понравилась эта версия, поэтому Дарлинг не стал развивать возникшую у него туманную идею о возможности иного поворота событий. Нет никакого смысла вызывать у Майка неприятные мысли. Кроме того, всякие догадки обычно оказывались чепухой.

— Ну что ж, приятно видеть, что это превосходный, совершенно новый «Свитлик», стоящий достаточно, чтобы нам продержаться еще какое-то время.

Они зацепили плот кошкой, закрепили трос на талях шлюпбалки, включили лебедку и подняли плот на борт.

Майк стал на колени и все осмотрел, открыл ящик с запасами на носу и прощупал резиновые камеры.

— Лучше выключить маяк, — сказал Дарлинг, отцепляя крюк и сворачивая трос — Не хочется сбивать с толку аварийными сигналами летчиков, когда им надо позаботиться о своем похмелье.

Майк щелкнул выключателем на маяке и убрал антенну. Затем поднялся на ноги:

— Ничего. Ничего не пропало, ничего не повреждено.

— Да, ничего.

Но что-то тревожило Дарлинга, и он продолжал пристально рассматривать плот, сравнивая то, что видел, с тем, что, как он знал, должно было быть.

Весло. Вот в чем дело. Нет весла. На каждом плоту есть по крайней мере одно весло, и этому плоту полагалось иметь весла. Уключины на месте, но ни одного весла.

И вдруг, когда плот слегка сдвинулся с места, внимание Дарлинга привлек отблеск солнечного света, отражаемый чем-то в одной из резиновых камер. Он наклонился. Камера была поцарапана, будто нож порезал резину, но не прошел насквозь: вокруг каждой царапины, сверкая на солнце, расползались пятна какой-то слизи. Дарлинг прикоснулся пальцем и поднес к носу.

— Что? — спросил Майк.

Дарлинг замешкался, затем решил солгать:

— Масло для загара. Бедные страдальцы беспокоились о своей коже.

Он не имел никакого представления о том, что это такое. Слизь воняла аммиаком.

Дарлинг по радио вызвал Шарпа и сообщил ему, что выловил плот и намерен продолжать поиски немного дальше в северном направлении. Человек в воде, живой или мертвый, не обладает парусностью, поэтому он или она не прошли бы такое же расстояние, как плот, они даже могли двигаться в направлении, противоположном движению плота, — это зависело от течения.

И поэтому Дарлинг шел еще в течение часа, то есть приблизительно десять миль, на север, затем повернул на юг и стал идти зигзагами с северо-запада на юго-восток. Майк стоял на носу судна, устремив взгляд на поверхность воды и на несколько футов в глубину, в то время как Дарлинг осматривал даль с крыла ходового мостика.

Только они повернули к востоку от солнца, как Майк закричал:

— Вон там! — и указал за левый борт.

На расстоянии двадцати или тридцати ярдов от судна в клубке саргассовых водорослей на поверхности воды виднелось что-то большое и сверкающее.

Дарлинг замедлил ход и повернул к находке. По мере приближения они рассмотрели, что это — чем бы оно ни было — не являлось произведением человеческих рук. Оно медленно покачивалось, влажно сверкало на солнце и дрожало как желе.

— Это что еще за чертовщина? — воскликнул Майк.

— Похоже, что шестифутовая медуза запуталась в водорослях.

— Да провались она пропадом. Я не хочу врезаться в нее.

Дарлинг поставил рычаг в нейтральное положение и наблюдал с крыла мостика, как это «что-то» скользнуло вдоль борта «Капера». Это был громадный прозрачный желеобразный овал с отверстием посередине, и, видимо, в нем заключалась своего рода жизнь, потому что он вращался в воде, как бы для того, чтобы каждые несколько секунд подставлять под солнечные лучи все свои части.

Майк сказал:

— Я никогда не видел такой медузы.

— Я тоже, — согласился Дарлинг. — Не знаю. По-моему, это какая-то икра.

— Хочешь взять немного?

— Зачем?

— Для аквариума.

— Нет. Они никогда не просили меня привозить им икру. Если это действительно икра, пусть эти твари живут, кем бы они ни были.

Дарлинг вернулся на свой курс к югу. К тому времени, когда они достигли района, где подобрали плот, они нашли две подушки от сидений и резиновый кранец.

— Интересно, почему Маркус не видел эти вещи? — удивлялся Майк, поднимая кранец на борт. — Они же были на поверхности.

— Вертолет — чудесное изобретение, но нужно, чтобы он летел над открытой водой действительно медленно, иначе человеческий глаз не успевает заметить что-либо на поверхности моря. — Дарлинг осмотрел водную ширь. Никаких признаков жизни — ни нынешней, ни прошедшей. — Вот и все.

Он определился по смутно виднеющемуся в отдалении кряжу, вызвал бермудское радио и направил судно к своей пристани.

* * *

К шести часам они оставили позади глубокие воды, океанская волна затихла, и вода цвета подсиненной стали сменила свой оттенок на темно-зеленый. С крыла мостика им были видны песчаные ямки на дне и темные пятна травы и кораллов.

— Кто это? — спросил Майк, указывая на судно, очертания которого четко обрисовывались садящимся солнцем.

Дарлинг прикрыл ладонью глаза и посмотрел на судно, оценивая наклон носа, форму рубки и размеры кокпита.

— Карл Фрит, — сказал он.

— Какого черта он тут делает? Ловит на блесну?

— На мелководье? Черта с два поймаешь.

Они продолжали наблюдать. Им было видно движение на борту судна, переваливающегося с волны на волну так, будто оно поднимало и опускало груз.

— Ты не думаешь… — начал Майк. — Нет, он не настолько глуп.

— Глуп? Может быть, и нет, — проговорил Дарлинг, поворачиваясь к рубке и двигая дроссельный рычаг вперед. — А ты не думаешь, что он просто жадный?

Майк взглянул на напарника. Челюсти Випа будто отвердели, а в глазах появился холодный жесткий прищур.

Карл Фрит был рыбаком-ловушечником и одним из самых горластых противников того, что ловушки запрещались законом. Он вечно блеял о свободе, независимости и правах человека, несмотря на то что получил от правительства более ста тысяч долларов отступных — достаточно для любого человека, думал Дарлинг, чтобы перейти на рыбную ловлю с лесой или арендное рыболовство или, в конце концов, заняться совершенно другим делом. Но, похоже, Карл Фрит хотел воспользоваться и той и другой возможностью.

«Капер» подходил с северо-запада, против ветра, и поэтому Випу и Майку удалось приблизиться к Фриту почти до сотни ярдов, прежде чем тот услышалшум двигателя. Они ясно видели, как Карл подцеплял под водой судовым багром затопленный буй, подтягивал трос к лебедке, вытаскивал большую ловушку на борт, открывал люк и высыпал улов в рыбный трюм.

— Подлый сукин сын, — пробормотал Дарлинг.

— Хочешь сбить его?

— Собираюсь сделать филе из этого ублюдка.

— Согласен.

Дарлинг почувствовал, как ярость вздымается в глубине его нутра. Ему было плевать, что действия Фрита незаконны: по мнению Дарлинга, большинство законов оказывались шлюхами, предназначенными обслуживать политиков. Но его жег — вызывал бешенство и тошноту — бездумный эгоизм этого человека, его безудержное стремление к разрушению и бессмысленному опустошению. И дело не только в том, что Фрит все еще продолжал лов при помощи ловушек, — он пользовался затопленными буями, так чтобы морская полиция не заметила их на поверхности. Какое-нибудь проходящее мимо судно может зацепить такой буй лопастями и оторвать его, или шторм сорвет ловушку, и Фрит не сможет найти ее. В любом случае она пропадет на дне, где день за днем, неделя за неделей будет убивать, убивать и убивать.

Теперь уже Фрит услышал их. Но у борта висела ловушка, и он, как только повернулся на шум и увидел подходящий к нему «Капер», выхватил нож из ножен на поясе и перерезал веревку; ловушка плюхнулась в воду и затонула.

Дарлинг не сбавлял скорости, пока не подошел на расстояние десяти ярдов к маленькому судну Фрита, затем резко свернул в сторону и потянул дроссельный рычаг назад, создав волну, которая ударила в лодку Фрита и заставила его самого зашататься.

— Эй! — закричал Карл. — Что это ты вытворяешь?

Дарлинг предоставил своему судну покачиваться рядом с посудиной Фрита. Сам же оперся на перила крыла мостика и посмотрел вниз. Фрит был мужчиной за пятьдесят, с большим животом и лысиной. Его кожа была темной и изношенной, как старое седло, а зубы желтыми от никотина.

— Просто пришел посмотреть, что ты тут поделываешь, Карл.

— Это вовсе не твое дело.

— Ты случайно не рыбу ловишь, а?

— Не волнуйся по этому поводу.

— Случайно не пользуешься ли ловушкой?

— Иди своей дорогой, Вип.

— Дай-ка посмотреть, Карл… — Улыбка Дарлинга была ледяной. — Я думаю, что ты в основном ловишь… что?.. рыбу-попугая и лещей. Так?

Фрит промолчал.

Дарлинг повернулся к Майку:

— Ну-ка, Майкл, взгляни, что он там наловил. Майк начат спускаться по трапу с мостика. Фрит вынул свой нож и поднял его:

— Никто не ступит на борт моего судна.

Со своей высоты на трапе Майк наклонился и заглянул вниз, в рыбный трюм Фрита. Затем посмотрел на Дарлинга и кивнул головой.

Вип, продолжая улыбаться, проговорил:

— Рыба-попугай и лещ. Собираешься разрезать на куски и продать отелям, да, Карл? Как свежую рыбу с Бермуд? Может, получишь пару баксов за фунт?

— Ты не сможешь ничего доказать, — заявил Фрит. Он развел руки в стороны и указал на пустой кокпит. — Ловушки? Где ты видишь ловушки?

— Мне не нужно ничего доказывать, Карл. Я не собираюсь доносить на тебя.

— О, — расслабился Фрит. — Ну что ж, тогда…

Майк был поражен, но промолчал.

— Ты знаешь, что делают рыбы-попугаи и лещи, Карл? Они пожирают водоросли, которые растут на кораллах, они очищают рифы. Без них кораллы задыхаются и гибнут.

— Будет тебе, Вип. Один человек, несколько ловушек не делают…

— Конечно, Карл. — Улыбка Дарлинга исчезла. — Один человек, который взял у правительства сто тысяч долларов и дал обещание, что прекратит ловлю с ловушкой, один человек, которому не нужны деньги, но который слишком туп, чтобы заниматься чем-то еще, один человек, которому наплевать…

— Да пошел ты, Вип.

— Нет, Карл, — проговорил Дарлинг, — пошел ты.

Он резко крутанул штурвал направо, нажал на дроссельный рычаг, и «Капер» прыгнул вперед и вбок, ударив по судну Фрита и срезав стальным носом деревянный трап для ныряния.

Фрит завизжал:

— Эй, будь ты проклят…

Дарлинг продолжал крутить штурвал, нос «Капера» толкал корму лодки Фрита. Толстяк бросился в рубку, повернул ключ и нажал рычаг включения двигателя. Мотор закашлялся, помедлил и заработал.

Дарлинг включил задний ход, так что судно попятилось и нацелилось носом на корму Фрита. Затем ударил по выступу кормы и смял его. Фрит включил скорость, дернулся прочь, пытаясь спастись.

Майк поднялся по трапу и встал рядом с Дарлингом на крыле ходового мостика.

— Собираешься потопить его?

— Он потопит себя сам.

Дарлинг посмотрел назад, на солнце — все еще довольно высоко над горизонтом, все еще сверкающий желтый шар.

Фрит бежал, направляясь на восток, Дарлинг держался позади, на расстоянии десяти ярдов, угрожая столкновением, но не нападая, мешая Фриту каждый раз, когда тот пытался сделать поворот, все время принуждая его двигаться на восток.

— До меня не доходит, что ты хочешь сделать, — пробормотал Майк.

— Сейчас дойдет.

— Ты гонишь его к каналу.

— Не совсем.

Майк подумал немного, понял наконец замысел Випа и улыбнулся.

Дарлинг гнал Фрита еще около пяти минут, все время сверяясь с солнцем, светящим в спину, и рифами, маячащими впереди. Затем слегка потянул назад дроссельный рычаг, и «Капер» замедлил ход, а Фрит начал удаляться.

Фрит оглянулся и заметил, что отрывается. Он что-то прокричал, но ветер унес слова, тогда он показал Дарлингу средний палец.

Вип отвел дроссельный рычаг назад в нейтральное положение, и «Капер» остановился.

— Всего хорошего, Карл, — прокричал Вип. — Приятно провести день.

Он указал на нос судна. Не далее чем в пяти футах, едва покрываемая водой, темнела первая гряда иззубренных желтых коралловых вершин.

— Думаешь, выйдет? — спросил Майк. — Он знает эти рифы.

— Ни один человек не знает их, Майкл, если не может их увидеть.

* * *

Карл Фрит избежал одной вершины, затем другой.

Не спеши, сказал он себе. Может, водоизмещение твоей посудины всего и три фута, но некоторые из этих желтых мерзавцев находятся на глубине меньше одного фута.

Он притормозил, замедлив ход, и немного отдышался.

Будь он проклят, самодовольный ублюдок. Кто такой этот Вип Дарлинг, позволяющий себе указывать человеку, как ему зарабатывать на жизнь? Вип и сам не очень-то преуспевает в этом, если судить по тому, что слышал Карл. Казалось бы. Вип должен как-то сочувствовать. Рыба-попугай имеет важное значение? Лещи тоже? Смех, да и только: это же бросовая рыба, всем это известно.

Вип просто злится, потому что у него тогда не было ловушек, за которые он мог бы содрать кое-что с правительства.

Ну и ладно. Все в порядке. Вип сказал, что не собирается выдавать его, и, каким бы человеком ни был Вип, он держит свое слово. Он хочет, чтобы это было между ними, ну что ж, Фрит тоже хочет, чтобы это оставалось между ними. В один прекрасный день Карл выйдет в море и, может быть, просто срежет буи Випа, всю эту дребедень, которую он вылавливает для аквариума. Такая работа не для мужчины.

Во всяком случае, ясно, что Вип не придает этому слишком большого значения, иначе он сделал бы что-нибудь более серьезное, а не просто загнал его на мель. Невелика беда. Все, что нужно сделать, это просто развернуться и…

Фрит посмотрел на запад. Он ничего не мог разглядеть, только слепящие желтые вспышки солнца на покрытой пятнами морской глади. Ни характера воды, ни коралловых вершин, ничего. Все равно что смотреть на лист оловянной фольги при полной луне.

Он понял, что попал в западню. Он не мог идти в восточном направлении, потому что там коралловые вершины просто-таки выступали над поверхностью воды. Он не мог идти и на запад, потому что ничего не видел. Ослепленный, он непременно разодрал бы дно судна. К тому же наступало время отлива, он помнил это еще с утра, так как сверился с таблицей приливов, чтобы наверняка найти свои буи.

Он мог подождать до захода солнца — и что тогда? Попытаться выйти в темноте? Даже не думай об этом.

Ему придется подождать до утра. Он выбросит якорь и подождет, выпьет пива и поспит, и…

Но он не рискнет этого сделать. Если поднимется ветер, то он будет вынужден двинуться глубокой ночью. А какой ожидается ветер? Он не потрудился проверить. Тогда это казалось ненужным.

Фрит не мог видеть судна Випа. «Капер» был где-то там, в солнечном блеске. Фрит закричал:

— Будь ты проклят!

* * *

Дарлинг наблюдал, как судно Фрита замедлило ход и остановилось. Он представлял себе: вот Фрит думает, что все в порядке, а потом оглядывается и смотрит на солнце.

— Он будет ждать до утра, — предположил Майк.

— Только не Карл. У него не хватит терпения.

Они задержались еще на несколько минут, дрейфуя у края мелководных рифов.

— Может, ты и прав, — заметил Дарлинг, берясь за дроссельный рычаг.

В этот момент они услышали, как взревел двигатель Фрита.

— Нет, не прав, — проговорил Майк и усмехнулся. Они прислушались к шуму мотора над тихой водой, услышали, как он увеличивал обороты, затем замирал: судно продвигалось вперед и пятилось назад.

— Он нащупывает дорогу, — сказал Дарлинг. — Как слепой.

Через некоторое время они ощутили в ногах легкое содрогание, переданное водой через стальную обшивку «Капера», а затем услышали низкий скрежещущий звук, за которым внезапно последовало завывание двигателя Фрита.

— Он таки напоролся, — подытожил Дарлинг, засмеялся и хлопнул Майка по плечу. — Загнал себя на риф, быстро и основательно.

— Хочешь, чтобы я вызвал полицию? — спросил Майк. — Они могут выслать резиновую лодку.

— Пусть поплавает. Ему будет полезно разрядиться. — Дарлинг развернул судно на запад. — Кроме того, у нас есть дело.

— Какое?

— Поломать ловушки этого ублюдка.

— Он сообщит о нас в полицию, — возразил Майк. Затем задумался. — Нет, наверно, теперь он не сделает этого.

* * *

К тому времени когда Дарлинг обогнул мыс при входе в Мангровую бухту, синева неба начала быстро сменяться фиолетовым оттенком и уходящее солнце окрасило облака на западе в оранжево-розовый цвет.

Одинокая лампа освещала пристань, а под ней, пришвартованная к свае, стояла белая двадцатипятифутовая лодка с подвесным мотором. Слово «ПОЛИЦИЯ» было выписано на ее борту синими футовыми буквами.

— Господи, — проговорил Майк, — он уже донес на нас.

— Сомневаюсь, — возразил Дарлинг. — Карл дурак, но он не сумасшедший.

Два молодых полицейских — белый и чернокожий — стояли на пристани, оба одетые в форменные рубашки, шорты и носки до колен. Они наблюдали, как Дарлинг осторожно подвел судно к пристани, и приняли от Майка носовую и кормовую чалки.

Дарлинг был знаком с этими полицейскими, у него с ними не возникало недоразумений — не больше, чем со всей морской полицией, которую он считал плохо обученной, перегруженной и не имеющей достаточно снаряжения. Эту пару он брал с собой в море в их выходные дни и помогал научиться понимать рифы, показывал более короткие проходы к немногим глубоководным каналам, ведущим к Бермудским островам и от них.

Тем не менее он предпочел оставаться на ходовом мостике, интуитивно чувствуя, что высота придает ему вес в их глазах.

Он оперся о перила, поднял палец в приветствии и поздоровался:

— Колин… Барнет…

— Хей, Вип, — проговорил Колин, белый полицейский.

Барнет спросил:

— Можно подняться на борт?

— Валяйте, — согласился Дарлинг. — Что привело вас сюда так поздно, ребята?

— Слышали, ты нашел плот, — сказал Барнет.

— Довольно точно.

Барнет поднялся на судно и указал на плот, лежащий поперек кокпита:

— Это он?

— Да, это он.

Барнет посветил фонариком на плот и нагнулся к нему.

— Господи, да от него воняет.

Колин не двинулся с места и нерешительно произнес:

— Вип, нам придется забрать его.

Дарлинг помолчал.

— А почему? Кто-нибудь предъявил на него права?

— Нет… не совсем так.

— Тогда он мой, разве нет? Основной закон по спасению имущества: тот, кто нашел, оставляет себе.

— Да… — Казалось, что Колин чувствует неловкость. Он не поднимал глаз от своих ног. — Но не на этот раз.

— Значит, так. — Дарлинг пережидал, ощущая муть гнева и стараясь подавить ее. — Что же это значит?

— Доктор Сент-Джон, — сказал Колин. — Он хочет забрать его.

— Доктор Сент-Джон. — Теперь Дарлинг понял, что непременно проиграет, а его вспыльчивость возьмет верх. — Понимаю.

Лайам Сент-Джон был одним из немногих людей на Бермудах, которых Дарлинг удостаивал своего отвращения. Ирландский иммигрант второго поколения, он учился в школе в Монтане и окончил какое-то штампующее дипломы заведение, которое наградило его докторской степенью. Никто не знал, в какой именно области науки была эта докторская степень, а сам Сент-Джон никогда об этом не говорил. Все, что жители знали наверняка, так это то, что, уезжая с Бермуд, маленький Лайам произносил свое имя как Сент-Джон, а вернувшись, стал произносить (и требовал этого от других) как СИНджин.

Вооруженный алфавитом, присоединенным к его имени^[54], Сент-Джон собрал вокруг себя нескольких влиятельных друзей своих родственников и забросал правительство заявлениями о том, что определенные отрасли, такие, как морская история и регулирование жизни дикой природы, находятся в руках безобразно обращающихся с ними дилетантов и должны быть переданы дипломированным и квалифицированным экспертам. А это означало — ему, так как он был единственным бермудским гражданином с докторской степенью в какой-то области, кроме медицины. Не имело значения, что его степень относилась к совершенно неизвестной области, вероятно, такой же абсолютно бесполезной, как изучение пещер друидов.

Политики, которых не заботили кораблекрушения и которых раздражали горластые рыбаки, обрадовались возможности убрать эти вопросы из списка своих дел и создали для доктора Лайама Сент-Джона д. ф.^[55] новый пост — министра по культурному наследию. Они не, побеспокоились точно обозначить обязанности обладателя этой должности, что весьма подходило Сент-Джону, потому что он определял и расширял свои обязанности по мере надобности, приобретая все больше прав и внедряя правила и инструкции своего собственного изобретения.

Что касается Дарлинга, то он считал, что все, чего достиг Сент-Джон со своими инструкциями, так это превратил сотни бермудцев в преступников. Он, например, издал распоряжение, по которому никому не разрешалось заниматься исследованием затонувших кораблей без предварительного получения у него лицензии и согласия платить двести долларов в день одному из его сотрудников, который наблюдал за работой.

В результате никто не сообщал о своих находках, а если кто и выкапывал какие-нибудь монеты или предметы искусства, золотые серьги или испанские гончарные изделия, то прятал их, пока не ухитрялся вывезти контрабандой с Бермуд.

Благодаря министру по культурному наследию бермудское наследие распродавалось в галереях на Медисон-авеню в Нью-Йорке. Ученые, когда-то считавшие Бермуды лучшей глубоководной лабораторией, уникальным клочком земли посреди Атлантики, больше не трудились приезжать сюда, потому что Сент-Джон настаивал на том, что все открытия должны передаваться его сотрудникам и просматриваться ими. Эти сотрудники готовили ему доклады (всегда скучные, часто ошибочные) для выступлений на академических совещаниях.

Почти год Дарлинг и его приятели-ныряльщики строили фантастические замыслы, как отделаться от Сент-Джона. Кто-то предложил сделать сообщение об открытии кораблекрушения, повезти туда для осмотра Сент-Джона и затопить судно (говорили, что Сент-Джон не умеет плавать). На план было наложено вето на основании того, что Сент-Джон никогда и никуда не ездил сам. Обычно он посылал одну из своих марионеток.

Кто-то еще предложил просто убить доктора — стукнуть по голове и выбросить на глубине. Но хотя все согласились, что результат желанен, никто не предложил себя в добровольцы для совершения этого дела.

Тем не менее Дарлинг не стал бы удивляться, если бы в одну прекрасную ночь Сент-Джон просто исчез. И более того, это известие не принесло бы ему огорчения.

— Колин, — сказал Вип. — Я хочу, чтобы ты сделал мне одолжение.

— А именно?

— Отправляйся назад и скажи доктору Сент-Джону, что я отдам ему плот…

— О'кей.

— …если он прибудет сюда сам и позволит мне затолкать этот плот ему в зад.

— О! — Колин взглянул на Барнета, затем опять уставился на свои ноги и вновь неохотно перевел взгляд на Дарлинга. — Ты знаешь, я не могу так сделать, Вип.

— Тогда у нас возникает проблема, не правда ли, Колин? Потому что есть еще кое-что, чего ты не можешь сделать, а именно — взять плот.

— Но мы обязаны это сделать.

В голосе Колина появилась плаксивая нота.

Барнет отошел от плота и встал у основания трапа, подняв глаза на Випа.

Глядя вниз, на полицейских, Дарлинг заметил в сумраке движение у кормы. Это Майк бесшумно пробирался к тому месту, где были подвешены дубинки и багры для оглушения крупной рыбы.

— Вип, — начал Барнет, — ты не должен этого делать.

— Плот принадлежит мне, Барнет, и ты это знаешь.

Дарлингу хотелось сказать больше, ему хотелось сказать, что это не вопрос принципа, что дело заключается не в плоте, а в двух, трех или даже четырех тысячах долларов, которые могут ему помочь, долларов, которые он не позволит украсть у него Лайаму Сент-Джону. Но он ничего этого не сказал, потому что не собирался скулить перед полицейскими.

— Нет, не принадлежит, если Сент-Джон собирается изучать его, как он говорит, — возразил Барнет.

— Мерзавец не изучать его хочет. Он хочет присвоить его себе. Он знает ему цену.

— Но он говорил не об этом.

— А с каких это пор он стал чертовым образцом искренности?

— Вип… — Барнет вздохнул. Что-то заставило его взглянуть в сторону кормы — проблеск света или звук, и он увидел Майка, стоящего в темноте и держащего поперек груди трехфутовый багор с отточенным четырехдюймовым крюком на конце. — Ты знаешь, что нам придется сделать?

— Ага. Отправляйтесь обратно и передайте доктору Сент-Джону вот это. — Дарлинг выставил средний палец.

— Нет. Мы отправимся обратно, вызовем еще дюжину полицейских, вернемся и заберем плот.

— Но не без того, чтобы кто-то не нахватал синяков.

— Это возможно, Вип. Но подумай: если это случится, то ты окажешься в тюрьме, а мы заберем плот, и кто будет смеяться последним? Доктор Сент-черт-его-побери-Джон.

Дарлинг отвернулся и посмотрел на ту сторону Мангровой бухты, на темную воду, на огни автомобилей, пересекавших мост Уэтфорд, на мерцание фонарей на веранде «Кембридж бичиз», близлежащего отеля, где какой-то певец прошлых лет заливался под оркестр, сообщая всему миру, что он шел по жизни «Своим путем».

Дарлингу хотелось драться, хотелось взбеситься от ярости, не подчиняться и буйствовать. Но он проглотил все свои желания, потому что Барнет был прав.

— Барнет, — наконец проговорил он и стал спускаться по трапу. — Ты воплощение мудрости.

Барнет переглянулся с Колином, который испустил вздох облегчения и улыбнулся.

— Доктор СИНджин желает мой плот, — проговорил Дарлинг, направляясь к корме и беря багор у Майка. — Доктор СИНджин получит мой плот.

Он подошел к плоту, размахнулся и резанул багром нос плота. Крюк проткнул резину, раздался хлопок, шипение, камера осела.

— Ух ты, — продолжал Дарлинг. — Простите.

И отволок плот к фальшборту. Затем обрушил багор на другую камеру, спустил ее и подтянул оседающий плот на фальшборт. Что-то маленькое выпало из плота, со щелчком ударилось о стальную палубу и, дребезжа, откатилось прочь. Вип вытащил багор, отошел назад и вогнал его в кормовую камеру. Рывком поднял плот в воздух над полицейским катером. Мускулы на плечах Випа горели, а жилы на шее выступили, как проволока.

— Ух ты, — сказал он опять и бросил плот на полицейский катер, куда тот свалился кучей шипящей резины. Дарлинг повернулся к двум полицейским, бросил багор на палубу и продолжал: — Ну вот. Доктор Сент-Джон может получить этот проклятый плот.

Полицейские переглянулись.

— О'кей, — констатировал Колин, быстро спускаясь на пристань. — Мы сообщим доктору Сент-Джону, что ты нашел его в таком виде.

— Точно, — подхватил Барнет и последовал за напарником. — Похоже, акула хватанула его.

— И были большие волны, — дополнил Колин. — Ты не мог спуститься на воду, кругом были акулы… Спокойной ночи, Вип.

Дарлинг посмотрел, как полицейские свалили плот на корме своего судна, запустили мотор и отошли от пристани в темноту. Он чувствовал себя опустошенным, и его слегка подташнивало, он был наполовину доволен собой, а наполовину ощущал стыд.

— Во время перерыва в больших гонках всегда бывают наниматели ныряльщиков, — заметил Майк. — Они выложат нам достаточно долларов.

— Наверняка, — проговорил Дарлинг. — Наверняка.

Когда они убирали судно, укладывая на палубе снаряжение, швабры, ведра и тряпки, Дарлинг почувствовал под ногой что-то маленькое и острое. Он поднял предмет и оглядел его, но освещение было слабым, поэтому он сунул находку в карман.

— Увидимся утром? — сказал Майк, когда был готов спуститься на берег.

— Хорошо. Сообщим аквариуму неприятную новость и посмотрим, пожелают ли они еще доверить нам снаряжение. Если нет, то начнем отбивать краску.

— Ну, тогда спокойной ночи.

Дарлинг последовал за Майком по тропинке к дому, подождал, пока напарник завел свой мотоциклет и уехал, потом погасил все внешнее освещение и вошел в дом.

Он налил себе немного темного, рома и сел на кухне. Подумал, включить ли новости, но решил, что не стоит. Если верить поговорке, любая новость была плохой; иными словами, телевизор включать не стоило. С него уже достаточно плохих новостей.

Вошла Шарлотта, улыбнулась и села против мужа. Она сделала глоток из его стакана, затем взяла его руку и задержала в своих руках.

— Ты поступил, как ребенок.

— Ты видела?

— Полиция не заглядывает к нам каждый вечер.

Он покачал головой:

— Сукин сын, ирландский ублюдок.

— И чего ты добился?

— Но знаешь ли ты, как меня тошнит от чувства полного бессилия? Мне было необходимо сделать хоть что-то.

— И что, теперь ты чувствуешь облегчение?

— Еще бы.

— Серьезно?

— До некоторой степени. — Он посмотрел на жену. Она улыбнулась. — О'кей, ты права. Я старый тухляк с умом младенца.

— Ну ладно… ты, по крайней мере, оригинален.

Она потянулась через стол, взяла мужа за подбородок и притянула к себе.

Когда Вип поднимался, чтобы поцеловать жену, что-то кольнуло его в бедро, он вскрикнул, дернулся назад и плюхнулся на стул.

— Что это? — спросила Шарлотта.

— Меня что-то укололо.

Вип сунул руку в карман, вынул тот предмет, на который наступил на палубе, и положил его на стол.

Это был крюк в форме полумесяца, не из стали, но из какого-то твердого блестящего костяного материала.

— Чем это я ухитрился проткнуть сам себя?

Вип взял находку в руку и нажал ею на доски стола, пытаясь согнуть. Она не поддавалась.

— Похоже на коготь, — сказала Шарлотта. — Может, коготь тигра. Или даже клык. Где ты это нашел?

— Выпала из того плота, — ответил Дарлинг. Он задумался, припомнил следы, которые видел на плоту, — следы от когтей, похожие на порезы на резине. Он посмотрел на Шарлотту, затем на находку, нахмурился и выругался: — Что за черт?!

Глава 9

Оно зависло в глубине и выжидало.

Неподвижное и невидимое во тьме, оно производило поиск при помощи чувствительных нервных окончаний, улавливающих вибрацию, которая означала бы приближение добычи. Оно привыкло, что пища для него была всегда готова, потому что холодная, богатая питательными веществами вода на глубине тысячи футов всегда служила приютом для бесчисленных животных разной величины. Оно никогда не знало, что такое терпеть голод, так как пища всегда была в изобилии. Оно могло насыщать свое огромное тело просто по рефлексу, без какой-либо борьбы или усилий.

Его мастерство было мастерством убийцы, а не охотника, потому что у него никогда не было нужды в охоте.

Но теперь ритмические циклы, по которым протекала жизнь этого существа, были нарушены. Изобилия пищи больше не было. И оттого, что существо не имело способности мыслить, не знало ни прошлого, ни будущего, оно пребывало в недоумении из-за неудобства, вызванного незнакомым ощущением голода.

Инстинкт подсказывал ему: надо начать охотиться.

Оно почувствовало нарушение в плавном течении моря, внезапную неритмичность в спокойной вибрации воды.

Добыча. Многочисленная. Проходящая мимо.

Но не в непосредственной близости. На некотором расстоянии, где-то наверху.

Тварь всосала большое количество воды через мускулистый воротник своей мантии, затем выбросила ее через воронку в животе, толкая себя вверх со скоростью мчащегося локомотива.

Существо направлялось к источнику сигналов и толкало себя в воде при помощи спазматических выбросов из воронки. Оно разобралось в характере сигналов: рыба, много рыбы, много крупной рыбы. Химические элементы разносились по плоти, меняя окраску твари.

Когда существо сочло, что приблизилось на достаточное расстояние, то перевернулось в том направлении, где должна была находиться добыча. Огромные глаза чудовища отметили проблеск серебра, и оно выбросило вперед свои щупальца. Расширения на концах щупалец захватили рыбу, их зубастые присоски стали разрывать ее, а серпообразные когти, торчащие в каждой присоске, раскромсали плоть в лохмотья. В течение секунд от рыб остались только дождь чешуи и волна крови.

Однако чувство голода у твари не ослабело — оно лишь усилилось. Ей нужно было больше. Значительно больше.

Но волна, вызванная перемещением такого огромного количества воды, движением тела столь громадных размеров, вспугнула голубых тунцов, и они бежали всей стаей.

И рыскающие щупальца не обнаружили ничего. Более короткие руки у основания тела постепенно перестали двигаться, щелкающий клюв сомкнул свои челюсти и втянулся внутрь тела.

Теперь голод терзал тварь, но изнеможение сдерживало ее. Существо растратило огромное количество энергии и получило взамен слишком мало, чтобы напитать свои колоссальные потребности.

Оно дрейфовало в толще воды, голодное и обескураженное.

Дно глубоко внизу было покрыто холмами, и течение, устремляющееся вверх из бездны, медленно занесло тварь вдоль склона на плато, расположенное на глубине пятисот футов. Здесь холодная вода заканчивалась, и существо выше не поднималось.

Впереди и вверху, на другом склоне, находилось что-то большое и неестественное, что-то, что чувства твари определили как неживое, за исключением обычных форм жизни, которые возникли на его поверхности.

Тварь пренебрегла находкой и стала ждать, набираясь сил.

Глава 10

Лукас Коувен был раздосадован и с таким нетерпением ждал, чтобы этот день в конце концов кончился, что, включив двигатель, нажал на дроссельный рычаг раньше, чем лебедка подняла якорь. Он слышал, как большие стальные лапы ударяли по корпусу, и представлял себе безобразные царапины на фиброгласе, и это злило его еще больше.

Вечно с ним это случается, вечно он впутывается в дела, превышающие его возможности, а потом из-за своей бычьей гордости не желает пойти на попятную. Он был всего-навсего рыбаком — по крайней мере, господи прости, до сегодняшнего дня, — и откуда это взялось у него — изображать из себя Жака, черт его возьми, Кусто?!

А все его длинный язык, он каждый раз подводил Лукаса. Лукас поклялся, что если ухитрится дожить этот день без какой-нибудь беды или судебного дела, то больше никогда не пойдет в бар, а если и пойдет, то зашьет себе губы и будет тянуть свою водку через соломинку.

Выйдя из гавани Эли, он повернул на юг. Он посмотрел вниз с ходового мостика, чтобы убедиться, что два его пассажира не свалились за борт, не проткнули друг друга острогой и не уронили ничего тяжелого себе на ноги. Они были там, на корме, готовили свое снаряжение для ныряния — компасы, ножи, компьютеры, аппараты слежения, плавательные жилеты, фотоаппараты и видеокамеры. Господи боже, у них было достаточно снаряжения, чтобы на месяц обеспечить пребывание астронавта на обратной стороне Луны!

Ребята заявили, что они опытные аквалангисты, настойчиво показывали ему свои права ныряльщиков в открытом море. Но по мнению Лукаса, люди, которые навешивали на себя все эти штуки, не были ныряльщиками, они были покупателями.

Конечно, ныряние становилось сложным занятием, если вам нравилось связываться со всей этой химией, но оно вовсе не обязательно должно быть таким. Смекалистый человек делал это просто: надевал купальный костюм, чтобы ничто не схватило тебя за шары, ласты, которые послужат двигателем, маску, чтобы видеть под водой, баллон с воздухом для дыхания, несколько фунтов свинца, чтобы держаться на глубине, глубиномер — на случай, если станешь вдруг рассеянным.

Между прочим, та девушка, Сьюзи, выглядела так, как будто ей не нужно было никакое снаряжение, — у нее были такие легкие, что она могла бы опуститься на тысячу футов на едином вдохе. Снаряжение просто портило картину, закрывало всю золотисто-коричневую кожу, гриву желтых волос, которые, когда Лукас увидел их впервые, заставили его затаить дыхание. Девушка была лучшим кандидатом на обложку специального выпуска журнала «Спорт иллюстрейтед».

Но эти двое были преданными поклонниками техники. Как большинство людей в наше время, они предоставляли электронным устройствам выполнять работу за себя. Здравый смысл и внутреннее чутье отходили в прошлое.

Лукас все же надеялся, что у кого-то из них присутствовала частица здравого смысла, потому что там, куда они отправлялись, единственное, что могли сделать дорогие игрушки, это обеспечить информацию для коронера.

Эта мысль вызвала у Лукаса новый приступ гнева. Может, он заплатит кому-нибудь, кто удалит его голосовые связки?!

Первой его ошибкой было посещение пивной «Хог пенни», где он решил выпить свою пятичасовую порцию. Он никогда не посещал бары для туристов на Франт-стрит: здесь подавали по слишком завышенной цене слишком маленькие порции. Но хорошенькая девушка остановила свой мотороллер, чтобы узнать у него дорогу, и сказала, что она приходит в «Хог пенни» каждый день и почему бы ему попозже тоже не зайти туда. Поэтому Лукас побрился, сменил рубашку и заскочил в бар. Естественно, девушка не появилась. Его второй ошибкой было проторчать в пивной достаточно долго, чтобы промотать двадцатидолларовую купюру, а на двадцать долларов, даже по туристским ценам, он получил достаточно горючего, чтобы разжечь в себе пламя и поглубже утрамбовать присущее ему спокойствие.

Его третьей, и значительно превосходящей все остальные, ошибкой было влезть со своим языком туда, где ему было не место, а именно в разговор двух молодых людей, ему незнакомых.

Он был ослеплен девушкой с того момента, как увидел ее, но у него на ее счет не было никаких видов, потому что сидевший с ней парень оказался таким же красавчиком, как и она, таким же высоким, светловолосым и загорелым. Лукас вообразил их специально подобранной парой с какой-нибудь научной племенной фермы, программа которой заключалась в выведении расы красавцев. Они были так похожи друг на друга, что могли бы быть братом и сестрой…

…И это, как он узнал позже, было именно так: близнецы, только что окончившие колледж и временно проживающие в доме родителей неподалеку от клуба «Открытый океан». Лукас понял из разговора, что их отец был каким-то важным магнатом в радио— или телебизнесе в Штатах.

А так как к тому времени Лукас Коувен был крепко захвачен «Доктором Смирнофф», который заставил его поверить, что рыбак — такой же привлекательный мужчина, как Том Круз, то он начал воображать, что у него есть реальная надежда в отношении этой покорительницы сердец. Хотя один только прикид девушки должен был бы послужить достаточным предупреждением. Ни одна девушка с настоящими золотыми часами «Ролекс», золотым кольцом на мизинце и в одной из тех пятидолларовых рубашек, на которых изображен пятидесятидолларовый игрок в поло, не говоря уж об атласной коже и зубах, совершенных, как клавиши рояля, не уделит ни одной мысли какому-то нечесаному лодочнику в драных джинсах. Но Лукасом управлял «Доктор Смирнофф».

Пара обсуждала таблицы декомпрессии, громко рассуждая, следовало ли им проводить эту самую декомпрессию после их последнего погружения, а также на какую глубину смогут они опуститься завтра. И конечно, все это должно было бы вызвать тревожные сигналы в голове Лукаса, так как, во-первых, на Бермудах приезжим не разрешали нырять на большую глубину, а во-вторых, разумные люди не стали бы заниматься таким делом, как глубоководное ныряние, по собственному желанию.

Лукас не сказал ни слова, пока эта пара обсуждала глубину, на которой лежали разные затонувшие корабли, на которых они побывали, сравнивая, как глубоко лежат «Констеллейшн» и «Л'Ермини», «Северная Каролина» и «Вирджиния Мерчант». Ни одно из этих судов не находилось на глубине больше сорока футов — на глубине, доступной для ныряния на вдохе для всех, кроме туберкулезников. Лукаса не потянуло поправить их, когда они сравнивали корабли «Кристобаль Колон» и «Поллок-шилдс» — два стальных судна, лежащих на такой мели, что приходилось проявлять осторожность, чтобы не зацепить их днищем.

Для Лукаса наступил подходящий момент, когда парень — его звали Скотт — произнес что-то вроде: «Лодочник сказал, что глубже всех лежат остатки корабля «Пелинеон»».

— Где это? — спросила Сьюзи. — Он отвезет нас туда? Лукас наклонился вперед и повернул к ним голову:

— Извините, это никак не мое дело, но боюсь, что кто-то морочит вам голову.

— В самом деле?

Сьюзи широко раскрыла глаза, и Лукас решил, что у нее самые длинные ресницы, какие он когда-либо видел.

— Ага. Как я уже сказал, никак не мое дело, но мне противно, что кто-то дает вам ложную информацию.

— Тогда, — поинтересовался Скотт, — какое же судно лежит глубже всех?

— Глубже всех на Бермудах лежит «Адмирал Дарем», — заявил Лукас с милейшей улыбкой, довольный тем, что его рот двигается, хотя губы как будто занемели. — Он лежит у Южного берега. По крайней мере, это самое глубоколежашее судно из тех, какие кто-либо видел.

— А насколько это глубоко? — На лице Скотта было написано, что он не верит ни единому слову из всего разговора, но в данное время ему больше нечем заняться, кроме как потакать Лукасу Коувену.

— Корабль лежит одним концом на глубине ста девяноста футов и дальше по склону — примерно до трехсот футов.

Сьюзи сказала:

— Здорово!

Скотт сказал:

— Ну, хватит…

Вспоминая тот разговор, Лукасу теперь хотелось, чтобы он, Лукас, сказал что-то, что покончило бы с этой темой раз и навсегда, например: «Да иди ты, парень», что-то, что бесповоротно сорвало бы эту затею.

Но Сьюзи хлопнула Скотта по плечу и сказала:

— Скотт, послушай хоть раз в жизни.

Это означало, что она заинтересовалась.

А поэтому Лукас продолжал болтать:

— Корабль наткнулся на Южный берег во время шторма и сидел там день или больше, пока его пытались стянуть оттуда. Его все-таки ухитрились снять, но он был так продырявлен, что прежде, чем судно смогли залатать, оно наполнилось водой и пошло ко дну, скользнув назад, вниз по холму.

— И ты видел его? — спросил Скоп.

— Только раз, несколько лет назад. Его не так-то легко обнаружить.

— Как это выглядит? — спросила Сьюзи с острым интересом.

— Заставляет кровь бешено мчаться по жилам. Я называю этот корабль «Творцом вдов». — Ничего подобного Лукас не делал, но прозвучало красиво. — Сначала долгое время ничего не видно вообще. Затем, совершенно внезапно, судно вырисовывается из глубины, и первая мысль, которая приходит вам в голову: «Боже, я, наверно, свихнулся», потому что вы видите огромный стальной корабль, который, кажется, плывет прямо на вас. А потом, что уже окончательно убеждает вас, что с вашей головой не все в порядке, вы видите — я вас не разыгрываю — железнодорожный локомотив, мчащийся прямо рядом с судном, он свалился с носовой части корабля. Как раз к тому времени, когда ваша голова проясняется, необходимо возвращаться наверх. У вас всего около пяти минут на пребывание на глубине.

— Я ничему этому не верю, — заявил Скотт.

Лукас ответил:

— Это ваше право, — и сделал знак вновь наполнить свой стакан.

Сьюзи положила ладонь на руку Лукаса, действительно коснулась его и, взглядом приказывая брату помолчать, проговорила:

— Мы угощаем, — и жестом распорядилась, чтобы бармен подал им два пива, а Лукасу водку.

Именно тут Лукас понял, что поймал их на удочку. Лукас был доволен собой и пытался сообразить, куда повести Сьюзи, когда они ухитрятся отделаться от Скотта, поэтому он не думал, что придет время, когда он пожелает, что лучше бы никогда не подцеплял эту парочку.

Когда принесли выпивку, Сьюзи сказала:

— Извините, мы на минуточку, — взяла Скотта за руку и отвела к одному из свободных столиков.

Они оставались там, перешептываясь и жестикулируя, три или четыре минуты, и, когда вернулись, уже Скотт запустил в ход все дело.

Остановиться было невозможно.

Считает ли Лукас, что сможет опять найти «Адмирала Дарема»?

Имея новую электронную аппаратуру на судне, вполне вероятно.

Захочет ли он сделать эту попытку?

А зачем?

Затем, что, как сказала Сьюзи, им наскучило нырять вокруг Бермуд, они уже видели почти все, и им хотелось бы нырнуть на настоящую глубину до окончания лета, пока оба они не заперты на работе, или в высшей школе, или где-нибудь еще. Кроме того, в данный момент они не могут отправиться нырять на какой-нибудь другой остров, потому что ожидают приезда родителей из Нью-Йорка.

Да… он не знает, как быть, он в общем-то занят…

Они щедро заплатят ему.

Он должен быть с ними честным и сказать, что на завтра судно у него уже зафрахтовано. (Зафрахтовано! Откуда эта мысль пришла ему в голову? Он никогда не имел дела ни с каким фрахтом, не имел понятия, что с ним делают и сколько нужно брать за него.) Он хотел бы помочь молодым людям, они, кажется, приятные ребятишки и тому подобное, но он не может отказаться от платы за фрахт.

А каковы ее размеры?

Ну… полный день… тысяча пятьсот (жирная цифра, взятая с потолка).

Ну, это ерунда. Если он гарантирует, что приведет их к тому кораблекрушению, они дают ему две тысячи. Но если он не найдет судно (Скотт разыгрывал из себя опытного жесткого дельца), то они путешествуют бесплатно.

Довольно справедливо, но Лукас должен знать, уверены ли они, что готовы нырять на глубину до двухсот футов? Когда-либо уже делали это? Известно ли им о кессонной болезни, которая может сделать их калеками или вообще убить, об азотном наркозе — знаменитом «экстазе», который может вызвать потерю ориентации, и о разных других вещах, случающихся на глубине?

О, конечно, они сверхосторожны и знакомы со всеми химическими и физическими аспектами. И если они раньше и не ныряли именно на двести футов, оба они ныряли значительно глубже сотни футов (Скотт без тени сомнения утверждал это, у Сьюзи был довольно уверенный вид), и, по сути, не такая уж большая разница, не так ли, всего девять или десять этажей конторского здания.

И еще три дополнительные атмосферы давления, думал Лукас, еще три ступени увеличения сжатия, трижды увеличенная возможность несчастного случая, который может привести к похоронам. Но он не сказал ни слова потому, что к этому времени был убежден: Сьюзи проявляла к нему интерес. И кроме того, Скотт продолжал говорить об их компетентности.

Парень перечислил все места, где они ныряли и при какой погоде они это делали. Они размахивали своими сертификатами и журналом записей погружений, в котором был записан каждый случай, когда они опускали ноги в воду.

Ну хорошо, он отвезет их, но он вынужден будет отправить их вниз по якорной цепи самостоятельно, без него, он не может нырнуть с ними, так как у него нет помощника. И он не может оставить судно без управления — безопасность была его основной заботой, в этом отношении у него хорошая репутация на острове. А уж если судно сорвется с якоря, то им не захочется плыть до берега после погружения на глубину двести футов… если только они не пожелают выложить еще пару сотен, чтобы нанять помощника на день.

Сьюзи заявила: господи, они не нуждаются в няньке, они поплывут вниз прямо по этой дурацкой якорной цепи, сделают множество снимков и вернутся раньше, чем Лукас опомнится.

Скотт предложил поднять стаканы за ныряние, которое бывает раз в жизни.

Что именно они и сделали, да еще несколько раз, пока дело не дошло до того, что Лукас решил наконец повести атаку на Сьюзи и предложил ей потихоньку ускользнуть, чтобы где-нибудь спокойно пообедать.

Она рассмеялась — но не мерзко, а как-то мягко и нежно, по-матерински, так, что Лукас не смог выйти из себя, — потрепала его по волосам и сказала:

— Встретимся завтра.

Лукас далеко обошел Юго-Западный барьер. Ветра практически не было, так, легкий юго-западный ветерок, но море все еще кипело вокруг предательских зубцов скал, выступающих со дна и жаждущих протаранить проходящие мимо суда.

Свежий воздух прочистил голову Лукаса, горсть мятных конфет истребила мерзкий вкус во рту, а утреннее пиво восстановило настолько, что он вновь мог видеть светлую сторону жизни.

Две тысячи долларов — это больше, чем он способен заработать за месяц, ловя сетью летучих рыб или помогая приятелю развозить воду.

Может быть, ребятишки и хвастались, может быть, они слишком верили во всю свою амуницию Микки Мауса, но они, безусловно, были очень внимательны, проверяя и перепроверяя все свои трубки и приспособления.

Лукас понимал, глядя вниз, на молодых людей, что они нервничают, и это было нормально. Они могут использовать воздух так быстро, что ни за что не доберутся до дна, но это не его забота.

В конце концов, день обещал многое. Если повезет, он вернется на пристань к ленчу. Если они отыщут судно и он устроит им ныряние, которое бывает раз в жизни, то Сьюзи, может быть, смягчится. Никогда нельзя знать, что будет.

На Южном побережье линия рифовзаканчивалась недалеко от берега, и глубоководье начиналось очень быстро, поэтому вскоре Лукас начал искать и выстраивать свои наземные ориентиры. Без всяких целей — а теперь это оказалось весьма кстати — он записал их в тот один-единственный раз, когда побывал на этом кораблекрушении, должно быть, с десяток лет назад.

На берегу стоял темно-красный дом с двумя высокими деревьями сразу позади него. Было необходимо, чтобы взгляд Лукаса соединил эти два дерева такой прямой линией, как если бы он целился из винтовки, а третьей точкой служило главное здание в группе коттеджей персикового цвета, расположенных к западу. Оно находилось у подножия маяка Гиббс-Хилл.

Был отлив, поэтому Лукас немного отошел в море, затем развернулся и направил нос судна к берегу, двигаясь медленно и сверяясь с наземными ориентирами.

Однако наземные ориентиры не были верными в случае, когда затонувший корабль лежал на такой глубине. Увидеть его с судна невозможно, поэтому намечать ориентиры приходилось после подъема со дна, от корабля, а к этому времени, возможно, судно успевало развернуться на якоре.

И в данном случае «близко и приблизительно» не годилось. Там, внизу, свет был слабым, видимость в лучшем случае не более тридцати или сорока футов, а имея всего пять минут на пребывание на дне (что означало пять минут с момента погружения до начала подъема со дна), у вас не будет времени, чтобы разгуливать в поисках затонувшего корабля. Лукас должен был стать на якорь точно над «Адмиралом Даремом», сбросить якорь и ждать, пока он не зацепится за перила, какую-нибудь цепь или даже за тот порыжевший старинный комод, который примостился на фордеке, тот самый, сидя на котором Лукас был сфотографирован.

Он включил свой рыбоискатель и, загораживая экран рукой от света, установил глубину его сканирования. Изображение линий и пятен не показывало ничего, кроме пустоты между поверхностью моря и дном. Лукас повернул штурвал, направляя нос судна на пару румбов направо, затем на пару румбов налево, и внезапно на экране возник корабль, гигантская глыба, поднимающаяся со дна. Лукас корректировал положение судна до тех пор, пока эта глыба не оказалась в самом центре на экране. Тогда он сдвинулся вперед буквально на волосок, настолько, чтобы сделать поправку на то, что течение может снести якорь и искривить трос, и нажал рычаг, выпускающий якорь.

Лукас закрыл глаза и мысленно сопровождал якорь на всем его пути вниз, видя, как он падает сквозь сгущающуюся синеву и с громким лязгом ударяется о сталь.

Глава 11

Тварь пребывала в состоянии, близком к спячке. Ее дыхание — втягивание и выброс воды — замедлилось до пятнадцати циклов в минуту. Ее цвет потускнел, став серовато-коричневым. Ее руки и щупальца свободно расправились по воде, как гигантские змеи.

Она набиралась сил, как будто всасывала подкрепляющую пищу из прохладной и безмолвной темноты.

Внезапно безмолвие было нарушено звуком вибрации, который обрушился на существо сверху и был усилен соленой водой. Для человеческого уха этот звук был бы густым, звонким, металлическим, как звук упавшего на пустой стальной предмет приличного куска того же металла.

Твари этот звук был незнаком, враждебен и пугающ, а потому ее дыхание участилось. Ее руки свернулись в кольца, щупальца пришли в состояние готовности. Ее цвет изменился, стал более ярким, коричневые тона исчезли, замененные пурпурным и красным.

Существо определило, что шум исходит сверху, поэтому оно начало подниматься по склону в направлении огромного, неестественного, безжизненного предмета, который оно обнаружило раньше. Звук раздался вновь, но звук иного характера — серия быстро повторяющихся ударов. Затем все стихло.

Тварь приблизилась к необычному предмету и парила над ним, отыскивая источник звука. Любой шум, любое изменение в нормальном ритме моря могло означать добычу.

И теперь, когда существо находилось в движении и потребляло энергию, его всепоглощающей потребностью стал голод.

Глава 12

Лукас стоял на баке и пропускал через ладони якорный трос, пока не увидел кусок ленты с отметкой пятьдесят морских саженей. Тогда он закрепил трос на утке^[56] и стал наблюдать за отклонением носа судна и углом, образуемым тросом. Если дать слишком мало слабины, то есть опасность, что судно вырвет якорь, а если чересчур ослабить трос, то время спуска ныряльщиков будет слишком долгим и они истратят весь воздух.

«Нужно бы дать им возможность добиться успеха, — думал Лукас, — теперь, когда две тысячи долларов практически лежат у меня в кармане».

Когда положение якорного троса удовлетворило рыбака, он снял его с крепительной утки и отправился на корму.

— Нырять, нырять, нырять, — заявил он, ухмыляясь Скотту и Сьюзи, которые выглядели как герои какого-нибудь комикса.

Они были одеты в одинаковые костюмы, голубые с желтыми шевронами под цвет их светлых волос, а к ногам были прикреплены ремнями ножи с красными рукоятками, достаточно большие, чтобы свалить буйвола. Итальянские ласты были такими длинными, что ребята выглядели как какие-то странные утки-мутанты. Их тела перехватывали ремни, пряжки и застежки.

— Ты уверен, что нашел «Дарем»? — спросил Скотт.

— А ты не слышал, как якорь звякнул по палубе там, внизу?

Они не знали, верить Лукасу или нет, поэтому просто улыбнулись, причем оба как будто нервничали.

Лукас провел их к корме, к трапу для ныряния. Казалось, что загар Сьюзи вылинял, ее лицо приобрело пепельный оттенок.

— Все в порядке? — спросил Лукас, прикасаясь к ее руке.

— Да… я думаю, да.

— Вы можете отказаться. Ничего стыдного в этом нет.

— Нет, мы пойдем, — сказал Скотт. — С ней будет все в порядке.

Лукас взглянул на Сьюзи. Она кивнула.

— Ну что ж, это ваш бал, — проговорил Лукас, став серьезным. — Подплывите, не ныряя, к якорному тросу. Схватитесь за него, все проверьте и выждите, пока не почувствуете себя совсем спокойными и хладнокровными. Мне все равно, пусть это займет неделю. Никакой спешки нет. Я не хочу, чтобы вы ушли вниз взбудораженными. Когда будете готовы, то один из вас отправится первым, второй сразу за ним, и я советую вам: немедленно устремляйтесь ко дну, не мешкайте. У вас и так очень мало времени. Всякое лишнее время, если оно будет, используйте для подъема, спокойного и медленного.

Они кивнули, прочистили свои маски и надели их. Лукас передал им камеры: видео в футляре дляСкотта и «Никонос V» для Сьюзи.

Молодые люди подали друг другу знак, подняв вверх большой палец.

— Эй, — проговорил Лукас — Еще одно, последнее. Смотрите не перепугайте никого там внизу.

Он улыбнулся, чтобы показать, что немного пошутил.

Ребята не улыбнулись в ответ.

Едва оказавшись в воде, они наполнили воздухом свои костюмы и, лежа на спине и борясь с волнами, направились к носу судна.

Лукас прошел на бак и следил, как они подплыли к якорному тросу. Они вертели в руках и проверяли то одну, то другую часть своего снаряжения и о чем-то переговаривались.

Затем взяли мундштуки в рот, выпустили воздух из костюмов и ушли под воду.

Лукас посмотрел на часы: 10.52. К одиннадцати часам он или станет на две тысячи долларов богаче, или попадет в такую историю, о какой он даже не хотел и думать.

* * *

Тварь дважды проплыла вдоль и поперек огромного неестественного предмета. Звуковые вибрации прекратились, и никаких других признаков добычи больше не появилось.

Глаза существа заметили слабый свет наверху. Здесь прохладная вода смешивалась с более теплой, поэтому животное отплыло от необычного предмета и начало опускаться обратно в темноту.

Но вдруг оно вновь почувствовало движение: приближалось нечто, и звуки свидетельствовали о том, что это нечто — живое.

Тварь вновь опустилась на неестественный предмет, и ее огромное тело примостилось среди теней; она выжидала.

По мере того как что-то, производящее движения, приближалось и скрипучий звук дыхания живых существ становился громче, окраска твари стала меняться.

* * *

Скотт продвигался вниз по якорному тросу, перебирая его руками; видеокамера, пристегнутая к поясу с грузилом, болталась рядом. Теперь он находился в сумеречной пустоте, окруженный синевой. Он приостановился, чтобы проверить показания манометра — 2500 фунтов, вполне достаточно, и глубиномера — 120 футов. Скотт не видел под собой ни затонувшего корабля, ни дна.

Ощущение было жутковатым — ощущение одиночества, — но не пугающим, так как напряженность якорного троса давала чувство успокоения. Там внизу что-то есть, ведь якорь зацепился за что-то.

Если это затонувший корабль — прекрасно, если нет, что же… они сэкономят две тысячи долларов. Скотт все еще не придумал, как объяснить старику аванс по тысяче долларов наличными, который он и Сьюзи взяли каждый на свою кредитную карточку.

А где Сьюзи?

Скотт обернулся и взглянул вверх. Она была довольно далеко, вися на якорном тросе на глубине в пятьдесят или шестьдесят футов — может быть, боялась, а может, чувствовала затруднение с давлением на уши.

Он ничем не мог помочь ей. Пока она над ним, с ней все должно быть в порядке.

Коувен может присмотреть за ней.

Скотт смыл пятно тумана с маски, наклонился вниз и стал искать дно.

На глубине 160 футов он увидел судно, и у него перехватило дыхание. Все было так, как описывал Коувен. Казалось, что призрачный корабль плывет прямо к нему, огромный, невообразимый. А рядом на дне, с левого борта, ближе к носу корабля, как раненый бегемот, безучастно смотрящий своими маленькими глазками, лежал тупорылый локомотив.

Фантастично!

Скотт хотел задержать спуск на время, достаточное, чтобы отстегнуть видеокамеру от пояса, включить свет и приготовиться к съемке. Но несмотря на то, что он энергично работал ногами, он чувствовал, что продолжает погружаться. Со всей аппаратурой он был слишком тяжел для этой глубины. Его костюм из неопрена сжался и потерял плавучесть, а сам Скотт был слишком тяжел и поэтому опускался чересчур быстро. Парень нажал клапан, накачивающий в костюм воздух, и снова стал почти нейтральным по весу в воде. Он проверил свой манометр — тот показывал 1800 фунтов — и приказал себе контролировать дыхание.

Затем он нацелил камеру на нос судна, нажал на кнопку и стал постепенно погружаться.

* * *

Что бы это ни было, медлительное и неуклюжее, но оно было живое.

И оно приближалось.

Тварь распустила свои щупальца, пошевелила хвостовыми плавниками и очень медленно начала двигаться из тени в направлении добычи.

* * *

Скотт опустился на нос корабля. Он все еще дышал слишком быстро. Он мог слышать биение своего сердца, но не обращал на это внимания. То, что он видел, было невероятно. Какие размеры!

Парень нащупал что-то, за что мог зацепиться ногами, чтобы придать себе устойчивость, — это был туалет, бог ты мой, прямо на палубе! — и поднес видоискатель камеры к своей маске, пытаясь как-то уместить все в рамку.

Его мир сузился до крошечного квадрата с зеленым светом в одном углу и цифрами в другом.

Скотт почувствовал изменение в ритме воды вокруг, но не повернулся, чтобы узнать причину. Возможно, это просто всплеск в размеренном течении, или, может быть, поблизости опустилась Сьюзи.

Он заметил неясное, похожее на тень движение в самом углу рамки, но принял его за обман зрения, вызванный неравномерностью света.

Что-то прикоснулось к Скотту. Он дернулся, повернулся, но увидел только какое-то пурпурное пятно.

А затем это нечто обхватило юношу вокруг грудной клетки и стало сдавливать его.

Он уронил камеру, развернулся, но это нечто продолжало сжимать тело Скотта. Теперь в обхватившей его плоти появилось еще что-то колющее и острое, словно ножи. Скотт услышал треск — это его ребра ломались, как щепки для растопки.

Последнее, что он увидел сквозь маску, был пузырек крови.

* * *

Сьюзи не могла увидеть ничего — ни над, ни под собой. Она старалась сохранить способность контролировать ситуацию, не поддаваться панике. Почему Скотт не подождал ее? Предполагалось, что они будут погружаться вместе, Лукас настаивал на этом, они согласились. Но нет, Скотт ушел один. Нетерпеливый. Эгоистичный. Как всегда!

Она проверила манометр — 1500 фунтов, а ее глубиномер показывал только 110 футов. Она ни за что не сможет осуществить задуманное. Она задыхалась и могла себе представить, как воздух с каждым вздохом исчезает. Она чувствовала себя окруженной со всех сторон, сдавленной, лишенной свободы. Она даже не сможет подняться к поверхности. Она погибает.

«Прекрати, — приказала она себе. — Все хорошо. У тебя все в порядке».

Сьюзи вцепилась в якорный трос и закрыла глаза, заставляя себя делать медленные глубокие вдохи. Кислород придал ей силы. Мозг просветлел, паника отступила. Девушка открыла глаза и вновь посмотрела на манометр — 1450 фунтов.

Она решила опуститься по тросу еще на пятьдесят футов. Может, ей хотя бы удастся взглянуть на затонувший корабль. А потом она начнет подниматься.

Все еще цепляясь за трос, девушка стала погружаться. Сто двадцать футов, сто тридцать, сто сорок, а потом… Что это? Что-то двигалось из глубины. Что-то поднималось к ней.

Это, должно быть. Скотт. Он осмотрел затонувший корабль, сделал снимки и уже находится на обратном пути.

Ей никогда не увидеть этот корабль. Она будет вынуждена удовлетвориться описанием Скотта — много раз повторенным, неизбежно приукрашенным. Ей придется переносить его лукавые замечания по поводу того, что «нырять на такую глубину — мужское дело, для девушек это слишком трудно».

Очень плохо, но…

То, что движется наверх, то, что отливает пурпуром, это не Скотт! Оно огромно, так огромно, что невозможно представить, что это что-то живое. Но что же это? Что это может быть…

Последним чувством Сьюзи было удивление.

* * *

Лукас посмотрел на часы: 10.59. В течение последних шестидесяти секунд им бы следовало подниматься. Если это не так, Лукасу придется узнавать по радио, где находится ближайшая декомпрессионная камера. Потому что эта парочка будет скручена, как два штопора.

То есть это произойдет в том случае, если они не отказались от задуманного и отправились на глубину. А может, они задержались на ста пятидесяти футах или около того, на том месте, откуда могли бы увидеть корабль. Это довольно часто случалось. Большие корабли, лежащие на морском дне, наводят панику на многих людей.

Так оно и есть. Должно быть так. Они добрались до середины троса и решили, что дальнейшее погружение им не по силам. Они, наверно, на глубине ста двадцати пяти — ста пятидесяти футов. И в таком случае имеют возможность задержаться еще на пять минут.

11.02.

Лукас лежал на баке, затенив глаза руками, и сосредоточенно смотрел вниз, на якорный трос, пытаясь увидеть хотя бы проблеск одного из этих элегантных костюмов для ныряния.

Он услышал какой-то шум у кормы. Господи! Идиоты всплыли не у якорного троса. Вероятно, истратили весь воздух и стремительно поднялись на поверхность. Просто повезет, если у одного из них не возникнет эмболия.

А может быть, они проводили декомпрессию на глубине десяти или двадцати футов, затем всплыли под судном. Наверняка. Это разумно.

Но почему он не видел их? Вода прозрачна, как джин.

Лукас поднялся и отправился на корму. Шум все продолжался, непонятный шум, какой-то мокрый сосущий звук.

А теперь Лукас почувствовал запах.

Аммиак. Аммиак? Здесь?

Когда рыбак пробирался вдоль стенки каюты, судно внезапно круто поднялось с правого борта.

Господи! Что это?

Он услышал, как треснуло и разломилось дерево.

Судно теперь резко накренилось, и Лукасу приходилось делать усилия, чтобы удержаться на ногах. Он спрыгнул в кокпит. Стрела лебедки упала, отломанная в трех футах над палубой.

Лукас посмотрел за транец^[57], и то, что он увидел, заставило его заледенеть и остановило его дыхание. Это был глаз, глаз величиной с луну, даже больше, глаз в подрагивающей слизи цвета артериальной крови.

Из уст Коувена вырвался крик — не слова, просто звуки, — и он вскочил, чтобы бежать от ужасного глаза. Дернулся вправо, сделал шаг, но судно вздыбилось опять, и его отбросило назад. Он наткнулся коленями на транец, вскинул руки и свалился за борт.

Глава 13

Маркус Шарп проверил показания приборов о наличии горючего и увидел, что через пятнадцать — двадцать минут ему придется возвращаться на базу.

Он находился в воздухе уже пару часов под предлогом обычного тренировочного патрулирования, а на самом деле пытаясь обнаружить кораблекрушение. Он кружил вокруг островов, низко летал над рифами на севере и северо-западе, высматривая балластные нагромождения. Он обнаружил известные места крушений «Кристобаля Колона» и «Каракета», но ничего нового.

Шарп надеялся открыть нетронутое кораблекрушение для Випа. Лучше всего испанский корабль конца шестнадцатого века, нагруженный слитками и золотыми цепями и, может быть, необработанными изумрудами. Но он согласился бы на что угодно старинное и нетронутое, чтобы восполнить быстро убывающие резервы энтузиазма, надежды и денег у Випа.

Шарп чувствовал себя виноватым: он практически обещал Випу, что тот может оставить себе плот, но, как он уже слышал, полиция конфискована плот по приказу этого много о себе воображающего маленького дерьма Сент-Джона.

И все по вине Шарпа, по крайней мере частично, потому что, как подчеркнул капитан Уиллингфорд в своей надменной манере, Шарп не имел права уполномочивать Випа Дарлинга предпринимать что-либо, уже не говоря о том, чтобы отдавать Дарлингу то, что практически являлось вещественным доказательством. Логика оправданий Шарпа не смогла тронуть Уиллингфорда, который заставил Маркуса выслушать получасовую лекцию о том, как надлежит себя вести американским военнослужащим, размещающимся на территории иностранных государств.

Сейчас Шарп летел над южным побережьем у Элбоу-Бич. Он видел множество людей, резвящихся среди пенистых волн, и нескольких аквалангистов, обследующих затонувший корабль «Поллокшилдс».

Приманка для акул, думал Шарп, если здесь еще остались акулы.

«Поллокшилдс» представлял собой опасность для многих поколений. Это был стальной корабль, нагруженный снарядами Первой мировой войны, затонувший на мелких рифах в 1915 году. Хотя значительная часть снарядов все еще оставалась взрывоопасной, дело было не в них. Опасен был металл. Аквалангисты приплывали с Элбоу-Бич, ковырялись среди остатков корабля, и волны, которые разбивались о корабль, иногда бросали ныряльщиков на острые осколки металла. Люди получали порезы, раны кровоточили, а аквалангисты вынуждены были плыть сотни ярдов до берега через спокойное непрозрачное мелководье, которое являлось охотничьим угодьем рифовых акул или, вернее, было таковым когда-то.

Шарп медленно покружил над аквалангистами на высоте пятисот футов, убедился, что никакие темные силуэты не прячутся поблизости, а потом сделал вираж к западу.

Вип однажды сказал, что друг его друга рылся в архивах Вест-Индии, разыскивая подробности об испанском флоте, который затонул у острова Доминика в 1567 году, и наткнулся на упоминание — почти в скобках — о том, что один корабль отделился от остальных еще в начале пути и ушел к южной оконечности Бермуд.

Разыскивать этого пропавшего ягненка было просто пустым номером, но чем черт не шутит?.. Маркусу все равно больше нечего было делать.

Второй пилот Шарпа, младший лейтенант по имени Форестер, закончил чтение «Пипл» и заявил:

— Мне нестерпимо хочется отлить.

— Мы почти дома, — отозвался Шарп.

Он уже был готов отказаться от поиска, набрать высоту и повернуть обратно к северу, когда вдруг ожило радио:

— Хьюи-один, говорит Киндли.

— Слушаю, Киндли.

— Как насчет небольшого патрульного полета, лейтенант?

— Если он не займет больше десяти минут. Иначе у Форестера лопнет мочевой пузырь и нам придется плыть домой. А в чем дело?

— Какая-то женщина позвонила в полицию и сказала, что видела, как в миле к югу от Юго-Западного барьера развалилось судно.

— Развалилось? Что она имела в виду? Взорвалось?

— Нет. Это и есть странная часть сообщения. Она сказала, что высматривала в подзорную трубу горбатых китов, иногда она может видеть их из своего дома, и видела, как это рыбацкое судно тридцати пяти или сорока футов длиной, по ее словам, просто развалилось на куски. Никакой вспышки пламени, никакого дыма, ничего. Оно развалилось, и все.

— Да, пустой номер. О'кей. Посмотрю, — ответил Шарп. — Это, во всяком случае, по дороге домой.

Он отжал рычаг налево, и вертолет повернул к югу.

Форестер проговорил:

— Давай быстро, а то я налью в штаны.

— Зажми его и задуши, — отозвался Шарп. — Это приказ.

Маркус оставил Юго-Западный барьер справа от себя, так чтобы солнце было прямо над головой и немного позади, стремясь избежать слепящего блеска на воде. Теперь ему было все отлично видно.

Но видеть было нечего.

Он держал курс на юг в течение двух минут, затем повернул на юго-восток. Ничего. Ничто не всплывало, ничто не качалось на воде, ничто не нарушало бесконечный покой голубых волн.

— Киндли, это Хьюи-один, — включил радио Шарп. — Я должен прекратить поиск. Там внизу ничего нет.

— Возвращайся домой, Хьюи-один. Вероятно, ничего и не было.

Шарп повернул на восток.

— Эй, — позвал Форестер и постучал по плексигласу рядом с собой, указывая вниз.

Шарп сделал вираж влево и взглянул на море. Он увидел два белых резиновых кранца, несколько досок, затем наполовину затопленную, похожую на белое одеяло, покрытое голубым туманом, крышу рубки судна.

— Уже не могу задерживаться, — сказал Шарп, — а то мы окажемся там, вместе с ней, — и установил курс 141, прямо на базу.

Маркус пересек линию рифов и был уже почти над островом, когда посмотрел направо и увидел «Капер», медленно пыхтящий в западном направлении вдоль берега.

Отправляйся домой, сказал он себе, не делай этого. Нет необходимости давать возможность Уиллингфорду второй раз выматывать тебе душу.

Затем он подумал: чихать на Уиллингфорда. Шарпа отчитывали и высокие чины, а Уиллингфорд был явно мелкой сошкой. Что еще они ему могут сделать? Вызвать к командованию? Ну и что? Он уже обдумывал другие возможности в жизни, и флот быстро отступал на второе место.

Маркус нажал на кнопку «передача» на микрофоне и вызвал:

— «Капер»… «Капер»… «Капер»… Говорит Хьюи-один.

* * *

Дарлинг с чашкой чаю в руках стоял в рулевой рубке, размышляя о том, сколько он может получить, если продаст свою масонскую бутылку — это была хорошая бутылка, редкость, ей было сто семьдесят лет, — когда раздался вызов по 16-му каналу.

Он снял микрофон с рычага:

— «Капер» слушает… перейди на двадцать седьмой, Маркус.

— Перехожу на двадцать седьмой.

— Еще какое-нибудь дерьмо? — спросил Майк.

— Не его вина в том, что случилось с плотом, — возразил Дарлинг. — Он пытался сделать доброе дело.

— «Капер», говорит Хьюи-один. Вип, примерно в двух милях прямо перед тобой находится разбитое судно. Считай, что это два-три-ноль от того места, где ты сейчас. Полторы мили от пляжа.

— Разбитое каким образом?

— Не знаю. На воде плавают обломки. У меня не осталось горючего, чтобы искать оставшихся в живых. Скорее всего, полицейский катер уже на пути к ним, но ты находишься ближе.

— Хорошо, Маркус. Пойду и проверю. — Дарлинг хотел повесить микрофон, но, охваченный добрыми чувствами, нажал кнопку опять. — Эй, Маркус! Наверно, в выходные я выйду в море, если это тебя интересует.

В голосе Шарпа послышалось облегчение:

— Я бы сказал, даже очень… то есть если меня не заставят мыть отхожие места.

Дарлинг повесил микрофон на рычаг, перевел приемник обратно на 16-й канал и обратился к Майку:

— Видишь? Окажи другу услугу, и тебе устроят хорошую головомойку. Ничего себе новость.

Он нажал рычаг дросселя и следил, как стрелка тахометра поднялась с 1500 оборотов в минуту до 2000.

— Почему флот прицепился к Маркусу? — спросил Майк.

— А как ты думаешь? Потому, что его сиятельство блудливый Сент-Джон добрался и до них.

Дарлинг заметил, что слишком часто в последнее время начал выходить из себя, и это удивляло его самого. Ему следует следить за собой и не позволить скатиться до паранойи.

Они с Майком возвратили поврежденные снасти аквариуму и рассказали то немногое, что им было известно по поводу случившегося. Дарлинг начал объяснять, как, по его мнению, могли бы быть улучшены новые снасти, но заместитель директора — щупленький нервный чернокожий мужчина, чью бородку клинышком в стиле Ван Дейка Дарлинг всегда считал маскировкой мышиной внешности, — сказал:

— Боюсь, что это не нужно.

— Что именно не нужно?

— Мы собираемся… э-э… прервать наш договор с вами.

— Что? Почему?

— Видите ли, это было… э-э… — он не решался взглянуть на Дарлинга, — дорогое оборудование… в конце концов.

— Акулы — животные крупные… в конце концов… Господи, Мильтон, если ты хочешь, чтобы я устанавливал снасти на глубину в десять футов, конечно, никто их не тронет. Но ты хочешь, чтобы я подвешивал их на глубине, где, между прочим, кое-что происходит, и желаешь, может быть, чтобы я действительно вылавливал что-то интересное, и вот поэтому существует риск. В этом все дело.

— Да, но… Боюсь, что дело окончено.

— А кто будет ловить для вас этих тварей?

— Ну, это еще следует решить.

Дарлинг глубоко вздохнул и закрыл глаза, пытаясь подавить гнев — и страх, в этом следовало бы признаться, — при мысли о восьмистах долларах в месяц, растворяющихся в воздухе.

— Это Сент-Джон, да?

Мильтон посмотрел в сторону, на телефон, как будто умоляя его зазвонить.

— Я не…

— Управление жизнью дикой природы. Он решил, что Управление жизнью дикой природы приберет к рукам и аквариум… правильно?

— Вы делаете поспешные…

— Он намерен забрать мои восемьсот долларов в месяц и применить глубинные сети и другие приспособления? А если вдруг он не выловит никакой дряни, то сможет отнести это на счет разливов нефти в Калифорнии.

Дарлинг знал, что он прав. Мильтон покрылся потом, его глаза рыскали из стороны в сторону:

— Ради самого неба, Вип…

— Верно, Мильтон. Я слишком бурно реагирую. — Дарлинг прошел к двери и открыл ее. Он увидел Майка, разговаривающего с черепахой, такой старой, что о ней говорили, будто это подарок Бермудам от королевы Виктории. — Но знаешь что? Я больше сожалею о вас. Я не очень-то много зарабатываю, но, по крайней мере, мне не приходится зарабатывать свои деньги, целуя задницу этой ирландской ящерицы.

Дарлинг был убежден, что Сент-Джон видел в нем угрозу своей власти, противника создания небольшой империи. Сент-Джон решил прибрать Дарлинга к рукам… или уничтожить его.

Но больше всего мучило и грызло Випа то, что день ото дня становилось все более очевидно: Сент-Джон добивается в этом успеха. Он обладал для этого всеми необходимыми средствами.

* * *

— Вон там, — сказал Майк, указывая на какой-то плавающий деревянный предмет.

Предмет был размером три на пять футов, к нему был прибит кусок полового покрытия, а по бокам свисали два обрывка цепи.

— Трап для ныряльщиков, — проговорил Дарлинг. — Подними его на борт.

Майк вышел на палубу, схватил багор и отправился к корме, в то время как Дарлинг поднялся по трапу на крыло мостика.

С высоты двенадцати футов над поверхностью воды ему были видны плававшие повсюду обломки, некоторые на фут были покрыты водой, другие качались на поверхности: кранцы, планки, подушки, спасательные жилеты. Воду покрывали пятна радужной пленки: это масло просочилось из двигателя, когда судно пошло ко дну.

— Подними все это на борт, — крикнул Вип Майку.

Целый час он лавировал среди обломков, и Майк подбирал предмет за предметом и забрасывал в кокпит.

— Хочешь подобрать и это? — спросил Майк, указывая на белый деревянный четырехугольный предмет четырех футов шириной и двенадцати футов длиной, который болтался на глубине фута-двух под водой.

— Нет, — ответил Дарлинг с крыла мостика. — Это крыша. — Затем что-то пришло ему в голову, и он крикнул: — Подожди, — поставил рычаг в нейтральное положение и спустился по трапу.

Он взял прикрепленный к двадцатифутовому тросу крюк и бросил его на дрейфующую крышу. Крюк зацепился за дальний край, Дарлинг потянул и приподнял угол крыши над водой. Он увидел цвет внутренней стороны щита — цвет зеленого горохового супа.

— Это судно Лукаса Коувена, — сказал он, выпуская щит обратно в воду и сворачивая трос.

— Откуда ты знаешь?

— Я видел, как он прошлой весной красил судно. Он красил все внутри рубки в зеленый цвет детского поноса. Сказал, что купил краску на распродаже.

— Какого черта он делал здесь?

— Ты знаешь Лукаса, — пожал плечами Дарлинг. — Вероятно, у него была какая-нибудь идиотская идея, как быстро заработать пару долларов.

Они знали Лукаса Коувена более двадцати лет и всегда смотрели на него, как на человека, страдающего болезнью «почти»: почти все, чем занимался Коувен, могло принести ему средства для существования — почти, но не совсем. Он не мог приобрести достаточное количество ловушек для рыбы, чтобы окупить расходы на содержание судна, а когда ловушки были запрещены, у него не оказалось никакого другого занятия. Он брался за все ради нескольких баксов: возил воду, красил дома, строил причалы, — но он никогда не занимался чем-то достаточно долго», чтобы это дело превратилось в стабильный источник дохода.

— Как можно на этом месте заработать пару долларов? Здесь ничего нет.

— Нет, — согласился Дарлинг. — Здесь нет ничего, кроме «Дарема».

— Никто не ныряет к «Дарему». Во всяком случае, никто, у кого есть голова на плечах.

— Это верно. Давай посмотрим.

Дарлинг поднял резиновый кранец. На нем не было никаких отметин, никаких царапин, никаких рубцов или следов огня.

— У Лукаса стоял двигатель «Дженерал моторс», да? — спросил Майк.

— Ага, шестьсот семьдесят первый.

— Значит, не это вызвало взрыв. Может быть, плита, работающая на пропане?

— Может быть. Но, господи, такой грохот услышали бы даже в Сент-Джорджесе.

Дарлинг подобрал кусок планки с утопленным в ней винтом.

— Но тогда что же вызвало взрыв? Он возил взрывчатые вещества?

Дарлинг проговорил:

— А он вообще не взрывался. Суди сам: ничего не обуглено, никакого дыма, никаких разрушений, какие бывают при взрыве. — Он приблизил нос к дереву. — Никакой вони. Ты бы почувствовал запах, если бы это дерево подверглось действию жара. — Он бросил планку на палубу. — Судно каким-то образом внезапно развалилось.

— От чего? Здесь нет ничего, на что бы он мог натолкнуться.

— Не знаю. Может, киты-убийцы? Это было деревянное судно. Киты-убийцы могут превратить такую посудину в щепки.

— Киты? На расстоянии голоса от пляжа?

— Ну тогда сам и придумай объяснение. — Дарлинг вновь почувствовал, как внутри его поднимается гнев. Майк всегда хотел получить готовый ответ, а у Дарлинга, кажется, запас таких ответов становился все меньше и меньше. — Что еще? НЛО? Марсиане? Проклятая Зубастая Ведьма?

Он бросил планку на палубу.

— Ну, Вип… — начал Майк.

Дарлинг, теперь уже злясь на себя, проворчал: «Вот дерьмо» — и пнул спасательный жилет, который взлетел над палубой и свалился бы за борт, если бы Майк не перехватил его.

Майк уже хотел отбросить жилет в сторону, когда что-то привлекло его внимание:

— Что это?

Дарлинг взглянул. Оранжевая ткань, покрывающая капок, была изодрана в клочья, и придающий плавучесть материал вылез наружу. На жилете виднелись два следа — круги диаметром около шести сантиметров. Край каждого круга был зазубрен, будто по нему прошлись теркой, а в центре зиял глубокий порез.

— Господи Иисусе, — выдохнул Дарлинг. — Похоже, что это осьминог.

— Ну да. — Майк подумал, что Дарлинг пошутил. Осьминог! — Громадный, ужасный осьминог. Кстати, ты когда-нибудь видел осьминогов с зубами на присосках?

— Нет.

Майк был прав. Присоски на щупальцах осьминога были мягкими и гибкими. Человек мог снимать их со своих рук так же легко, как раскручивать бинт.

Но что же тогда здесь? Это явно животное. Судно не взорвалось, не натолкнулось на что-нибудь, в него не ударила молния, и оно не развалилось магическим образом. Оно встретилось с кем-то и было уничтожено.

Дарлинг бросил спасательный жилет на палубу и отшвырнул ногой какие-то куски дерева, чтобы очистить проход на бак. Одна из планок стукнулась о стальной фальшборт, и, когда она отскочила обратно, из нее что-то выпало и щелкнуло о палубу.

Это был коготь, в точности такой же, как тот, первый, похожий на серп, длиной в два дюйма и острый как бритва.

Дарлинг посмотрел за борт на неподвижную воду. Но на самом деле вода не была неподвижной, она была живой и как бы в подтверждение этому послала к «Каперу» тихую волну, поднявшую судно.

Когда судно вновь опустилось, из-под него что-то выплыло: резиновое, голубое с желтыми шевронами с каждой стороны.

Капюшон от костюма аквалангиста.

Дарлинг взял судовой багор, погрузил его в воду и подцепил находку. Капюшон напоминал чашу, полную водой, в которой плескались две маленькие рыбки с черными и желтыми полосками — морские юнкеры. Они чем-то кормились.

Дарлинг взял капюшон в руки. От резины исходил какой-то запах, острый и едкий, как аммиак.

От тела на капюшон падала тень, поэтому Дарлинг повернулся к солнцу, чтобы свет проник внутрь капюшона.

То, чем кормились рыбки, напоминало большой мраморный шар.

Майк подошел сзади и заглянул через плечо Дарлинга:

— Что это у тебя… О господи! — Майк задохнулся. — Это человеческий?

— Да, — ответил Дарлинг и отошел в сторону, чтобы не беспокоить Майка, когда того вырвало за борт.

Глава 14

Женщина смотрела в подзорную трубу до тех пор, пока у нее не заболела голова и не притупилось зрение. Она видела, как прилетел и улетел военно-морской вертолет, видела, как появился Вип Дарлинг на своем ветхом «Капере». Но где же полиция? Женщина исполнила свой гражданский долг, сообщив о том, что видела. Самое меньшее, что могла сделать полиция, это принять меры по сообщению.

Теперь, кажется, кого-то вытошнило через борт. Возможно, похмелье. Рыбаки все одинаковы: рыбачь весь день и пей всю ночь.

Если полиция не намерена действовать в ответ на сообщение, пожалуй, следует позвонить в газету. Иногда журналисты более усердны, чем полиция. Единственная причина, по которой она еще не схватилась за трубку, заключалась в том, что, возможно, один из ее любимых горбатых китов разбил судно — чисто случайно, конечно, — а несведущий журналист может соблазниться и написать нехорошие вещи о китах. Но она наблюдала и наблюдала и не обнаружила и признака китов — никаких фонтанов, никаких хвостовых плавников. Вероятно, уже спокойно можно обратиться в газету.

* * *

Журналист устремил взгляд на вспыхивающую лампочку телефона, выхватывая блокнот из ящика стола и благословляя свое везение. Он пытался разыскать эту женщину в течение целого часа, с тех пор как услышал по полицейскому каналу газеты первые сообщения, но радио гавани отказывалось называть ее имя.

Эта история могла помочь репортеру выбиться из рядовых, она могла стать пропуском в большую жизнь. Три прошедших года он писал на отупляющие темы вроде спора по поводу рыбных ловушек и повышения пошлины на импорт и уже начал отчаиваться, что когда-либо сможет сняться с этой богом забытой скалы. Беда Бермуд заключалась в том, что здесь никогда ничего не происходило, по крайней мере ничего такого, что могло бы заинтересовать телеграфные агентства, журналы или телевидение.

Но на этот раз кое-что иное. Смерть в море, особенно смерть при загадочных обстоятельствах, была динамитом.

Если он сумеет обыграть таинственную сторону происшествия, может быть, намекнуть на Бермудский треугольник, он, возможно, привлечет к себе внимание Ассошиэйтед Пресс, или «Кливленд плейн дилер», или, предел мечтаний, «Нью-Йорк таймс».

Он почти уже отказался от надежды разыскать эту женщину и собирался уходить, чтобы отправиться в Сомерсет встретить Випа Дарлинга, когда телефонный оператор соединила его.

Он нажал светящуюся кнопку и произнес:

— Это Брендан Ив, миссис Овербридж. Благодарю вас за звонок.

Он послушал несколько минут и затем переспросил:

— Вы уверены, что судно не взорвалось?

Опять она говорила, а он слушал. Господи, эта женщина любила поговорить! К тому времени, когда она закончила, репортер увидел, что исписал четыре страницы блокнота. Он смог бы теперь написать трактат по истории горбатых китов.

Но в монологе этой женщины попадались и ценные самородки. Репортер обратил внимание, что одно словосочетание он записал несколько раз, и теперь подчеркнул его: «морское чудовище».

Часть II

Глава 15

Доктор Герберт Тэлли сгорбился и прикрыл лицо от ветра, ревущего северо-восточного ветра, вздымающего соленую воду океана и смешивающего ее с дождем, создающего солоноватые брызги, которые обжигали листья до коричневого цвета. Доктор наступил в лужу и почувствовал, как ледяная вода проникла в ботинок и просочилась меж пальцев. С таким же успехом сейчас могла бы быть и зима. Единственная разница между летом и зимой в Новой Шотландии заключалась в том, что к зиме все листья срывались ветром.

Доктор пересек четырехугольный двор, остановился у административного здания, чтобы забрать свою почту, и поднялся по лестнице в свой крошечный кабинет.

Он запыхался от этого усилия, что вызвало раздражение, но не удивило его.

Ему недоставало физической нагрузки. У него вообще отсутствовала какая-либо физическая нагрузка. Погода была такой мерзкой и держалась так долго, что он не мог плавать или бегать трусцой. А он гордился тем, что чувствовал себя молодым в пятьдесят лет, но в пятьдесят один год, к сожалению, он начал ощущать себя стариком.

Он поклялся начать упражняться с завтрашнего дня, даже если будет сильнейший шторм. Ему это необходимо. Допустить вялость означало признать поражение, отказаться от мечтаний, примириться с тем, чтобы коротать дни в качестве преподавателя. Некоторые могут сказать, что академия — это кладбище науки, но Герберт Тэлли не был пока еще готов быть похороненным.

Такие дни, как сегодняшний, не поднимали настроения. Общее количество студентов, явившихся на его лекцию по головоногим, достигло шести человек — шесть оцепенелых студентов летнего лекционного курса, шесть неудачников, которым отказали в выдаче диплома, пока они не сдадут требуемые экзамены по естественным наукам. Тэлли сделал все от него зависящее, чтобы вселить в них свой энтузиазм. Он был одним из ведущих специалистов мира по цефалоподам и находил просто невероятным, что студенты не разделяли его любви к чудесным головоногим. Возможно, вина лежала на нем. Он был нетерпеливым преподавателем, который предпочитал показ — учению, действие — рассказу. В поездках и экспедициях он был волшебником. Но экспедиции больше не проводились, не могли проводиться, когда экономика западного мира была готова взорваться.

В кабинете Тэлли хватало места для письменного стола, стула, кресла для отдыха, лампы для чтения, книжного шкафа и столика для радиоприемника. Одну стену полностью занимала карта мира, выпускаемая «Нэшнл джиогрэфик». В нее Тэлли воткнул кнопки, отмечающие события в экспедициях по малакологии^[58], за которыми он следил: обнаружение редких форм, опустошения, производимые загрязнением, и циклические катастрофы, такие, как красные приливы и цветение токсичных водорослей, которое может быть естественным или вызванным человеком.

На других стенах были развешаны свидетельства о его степенях, награды, благодарности, фотографии «знаменитостей» в его сфере деятельности: осьминогов, кальмаров, устриц, морских моллюсков, витых морских раковин, каури, а также заключенный в сосуд наутилус.

Тэлли повесил шляпу и плащ на заднюю сторону двери, включил радио, воткнул в розетку электрический чайник, чтобы вскипятить воду для чая, и сел почитать доставленную авиапочтой газету «Бостон глоб», единственную газету из доступных ему, которая признавала существование других вопросов, кроме спортивной рыбной ловли и мелких преступлений.

Никаких новостей практически не было, по крайней мере таких, которые могли заинтересовать стареющего малаколога, застрявшего в диких краях Новой Шотландии. Все было более или менее одно и то же.

Убаюкиваемый успокаивающим исполнением Шестой симфонии Бетховена под управлением Бруно Вальтера, стуком дождя и шепотом ветра, согретый чаем, Тэлли боролся со сном.

Внезапно его глаза широко раскрылись. Фраза — одна фраза из всех тысяч слов огромной страницы — проникла сквозь дремоту и отпечаталась в мозгу. Она пробудила профессора, как сигнал тревоги.

Морское чудовище.

О чем идет речь? Какое морское чудовище?

Он пробежал страницу глазами, не смог найти статью, просмотрел каждую колонку сверху донизу, и затем… вот она, крошечная статейка внизу страницы, то, что называется заполнителем.

ТРОЕ ПОГИБЛИ В МОРЕ

БЕРМУДЫ (Ассошиэйтед Пресс).

Три человека погибли вчера, когда их судно по неизвестной причине затонуло у побережья этой группы островов в Атлантическом океане. Среди жертв — двое детей магната средств массовой информации Осборна Мэннинга.

Не было никаких признаков взрыва или пожара, но некоторые местные жители высказали предположение, что в судно ударила молния, хотя сообщений о грозах не поступало.

Другие относят происшествие на счет морского чудовища. Единственные следы, замеченные полицией, — это странные отметины на деревянных планках и запах аммиака, исходящий от некоторых обломков.

Тэлли затаил дыхание. Он прочитал статью еще и еще раз. Встал со стула и подошел к карте, висящей на стене. Окраска кнопок имела кодовое значение, и доктор стал высматривать красные кнопки. Их было только две, обе у побережьяНьюфаундленда, обе относились к началу шестидесятых годов. У побережья Бермуд не было ничего.

До нынешнего случая.

Совершенно явно, что журналист не знал, о чем пишет. Он собрал факты, смешал их в кучу, не понимая, что неумышленно предложил ключ к разгадке проблемы. Аммиак. Аммиак был этим ключом. Тэлли почувствовал глубокое волнение от этого открытия, будто он внезапно натолкнулся на совершенно новый вид живых существ.

Данный вид, однако, не был новым: это была давняя судьба Тэлли, добыча, которую он искал, существо, на которое потратил большую часть профессиональной жизни, тварь, о которой написал книги.

Он вырвал статью из газеты и перечитал ее вновь.

— Неужели это может быть? — проговорил он вслух. — Господи милосердный, пусть это окажется правдой. После стольких лет. Уже пора.

Это было правдой, должно было ею быть. Ничем другим это не могло оказаться. И всего на расстоянии тысячи миль, в двух часах полета.

Но так же быстро, как пришло ликование, Тэлли охватило уныние. Ему необходимо попасть на Бермуды, но как? Он должен организовать поиск, настоящий научный поиск, но как он сможет оплатить его?

Сейчас университет ни за что не выделит фонды, пожертвования не поступают, у самого Тэлли денег нет и нет родственников, у которых можно было бы занять.

Доктор представил себя альпинистом, для которого внезапно, в разрыве облаков, открылась вершина — цель его устремлений. Ему придется прилагать усилия, чтобы достичь ее, но он будет прилагать эти усилия.

Он должен это сделать. Если он упустит эту возможность, то признает себя самым презренным из академических мошенников, декламатором данных, полученных другими учеными, объединителем чужих теорий.

Решение вопроса было очень простым: деньги, мир полон денег. Каким способом может он заполучить некоторое их количество?

По радио раздавалась музыка, которую он знал, но не мог вспомнить название: ритмичная мелодия, песня, навязчивая и печальная, но все же подающая надежду. Что это за песня? Провал в памяти вызвал у Тэлли раздражение, поэтому он отбросил все мысли о деньгах и сконцентрировался на том, чтобы вспомнить это произведение.

Песня закончилась, наступила короткая пауза, и началась следующая песня — такая же навязчивая, такая же дающая надежду, и Тэлли вспомнил, что это было: «Песни об умерших детях» Малера. Удивительная ирония, подумал Тэлли, из ужасной трагедии может быть создан дивный шедевр. Только человек высочайшей духовности может создать красоту из смерти детей.

Дети…

Его дыхание замерло.

Вот он, ответ на его затруднения.

Тэлли вынул из кармана вырезку из газеты и разгладил ее перед собой на письменном столе. Мэннинг, прочитал он, «магнат средств массовой информации Осборн Мэннинг».

Тэлли поднял трубку телефона и попросил телефонистку соединить его со справочной службой Нью-Йорка.

* * *

Осборн Мэннинг сидел в своем кабинете и пытался сосредоточиться на докладе одного из своих вице-президентов. Новости были приятными. При экономическом положении, движущемся к демпингу, люди не желают платить по семь долларов за билет в кино или по пятьдесят — в театр, не отправляются на воскресные автопрогулки и не посещают парки с аттракционами. Они выбирают дешевые развлечения, его развлечения — кабельное телевидение. Подписка возросла по всей стране, и его служащие смогли купить полдюжины новых монопольных прав по намеренно низким ценам у предпринимателей, которые оказались не в состоянии уплатить долги банку. У Мэннинга не было банковских долгов. Он предвидел наступление трудностей и понял, что в девяностые годы наличные деньги будут означать все. Он продал большинство своих малодоходных компаний в конце 1988 года по самой выгодной цене, и теперь у него было больше денег, чем у многих развивающихся стран.

Ну и что? Смогут ли деньги вернуть его ребят? Сделают ли деньги его жену здоровой? Он не знал, как много значила для него семья, пока не потерял ее. Могут ли деньги восстановить его семью?

Деньги не могут даже купить ему отмщение, а отмщение было единственной вещью, которой он жаждал, как будто оно могло искупить его грех, — он был отстраненным, почти отсутствующим отцом. В своих тайных, сокровенных мыслях он желал, чтобы его детей убил какой-нибудь наркоман. Тогда он мог бы сам убить этого подонка или нанял бы кого-нибудь сделать это.

Но у Мэннинга не было даже этого утешения — вообразить месть, потому что он не представлял себе, что убило его детей. Никто не знал. Каприз судьбы. Ужасно сожалеем. Боль грызла его, спазм прокатился из-под низа грудной клетки по кишечнику. Может, у него начинается язва? Ну что ж, подумал Мэннинг, он этого заслуживает.

Магнат отбросил доклад в сторону, откинулся на спинку стула и посмотрел на Центральный парк. Позднее солнце сверкало золотом, отражаясь от окон на Пятой авеню. Этот вид он любил, или любил раньше. Теперь его это не интересовало.

На столе загудел внутренний телефон. Мэннинг резко повернулся, нажал кнопку и проговорил:

— Черт возьми, Хелен, я же сказал вам, что…

— Мистер Мэннинг, это по поводу ваших детей.

— Что по их поводу? — А затем, чтобы познать ощущение этих слов во рту, он добавил: — Они мертвы.

Наступило молчание, и Мэннинг мысленно представил себе, как его секретарь проглотила слова.

— Да, сэр, — наконец сказала она. — Но на проводе канадский ученый…

— Кто?

— Человек, который утверждает, что знает, кто убил ваших детей.

Мэннинг внезапно оцепенел. Он не мог говорить.

— Мистер Мэннинг?..

Он протянул руку к телефону и увидел, что рука дрожит.

Глава 16

Вместе с другими своими сородичами в небольшой стае мать и китенок покоились на поверхности моря с тех пор, как солнце опустилось в западной части неба и на востоке появилась луна, похожая на бледный блин.

Это было ежедневное сборище, удовлетворяющее потребность в общении. Где бы они ни были, как бы ни были рассеяны по океану в течение дня, с наступлением ночи стая собиралась вместе, не для того, чтобы кормиться, не для того, чтобы продолжить род, но чтобы ощутить покой общения.

В прошлые времена, давным-давно, но все же в пределах памяти самых старших в стае, их было намного больше. Никаких сомнений по этому поводу не было, потому что киты — животные с самым большим мозгом на Земле — не задавали вопросов, они принимали веши такими, как они есть. Они приняли то, что их стало меньше, примут и неизбежное дальнейшее сокращение их количества, примут и то, что, возможно, стая уменьшится до двух или трех китов.

Но эти уникальные среди животных создания действительно ощущали утрату, действительно испытывали печаль. И хотя они принимали все как есть, все же они горевали.

Теперь, когда опустилась тьма, стая рассеялась. По одному и парами они медленно двигались в разные стороны и втягивали воздух через макушки голов — хор полых вздохов, — они заполняли огромные легкие и ныряли в темноту. Инстинкт гнал их на север, и на север они направлялись до тех пор, пока через месяцы не изменится ритм планеты и не погонит их обратно на юг.

Мать и китенок нырнули вместе. Всего несколько месяцев назад это было бы невозможно. Когда китенок был моложе, его легкие все еще развивались и им не хватало емкости, чтобы обеспечить погружение на целый час. Но теперь ему было два года, он вырос до двадцати пяти футов и весил более двадцати тонн. Его зубы на нижней челюсти прорезались и напоминали острые конусы, хорошо приспособленные для того, чтобы захватывать и зачерпывать пищу. Китенок перестал питаться молоком и теперь кормился живой добычей.

Нырнув в черную воду, продвигая свое тело мощными взмахами горизонтальных хвостов, они испускали свист и щелканье гидролокаторных импульсов, которые, возвращаясь назад, указывали, где добыча.

* * *

Тварь висела в темноте, ничего не ожидая, ничего не боясь и предоставляя себя на волю течения. Ее руки и щупальца свободно распростерлись по воде, извиваясь как змеи, плавники едва шевелились, однако удерживали животное в постоянном положении.

Внезапно существу был нанесен удар, затем еще, и то, что у твари считалось слухом, отметило резкий и пронзительный свист. Ее руки подобрались, ее щупальца свернулись в кольца и приготовились.

Приближался ее враг.

* * *

Ответ гидролокатора нельзя было спутать ни с чем: это добыча. Мать ударила хвостом, направляясь вниз, ускоряя движение, отдаляясь от своего детеныша по мере того, как все глубже и глубже уходила во тьму.

Китенок старался не отстать от матери и, прилагая усилия, поглощал кислород слишком быстро, но пока не ощущал этого.

Хотя местоположение добычи уже было известно и она не предпринимала попыток к бегству, мозг матери все посылал и посылал сигналы гидролокатора, потому что она решила: это будет первая взрослая добыча ее сына. Добыча была крупной, и ее следовало оглушить ударами гидролокаторных сигналов раньше, чем китенок сможет приняться за нее.

* * *

Подвергшаяся осаде, тварь отступила. Химические механизмы включились, насыщая плоть, гальванизируя и испещряя ее полосами свечения. Как будто противореча цветовой демонстрации, другие рефлексы опорожнили мешок, находящийся внутри тела, выбросив облако черных чернил в темную воду.

Удары били по твари вновь и вновь, бомбардируя плоть и приводя в замешательство маленький мозг.

Импульс обороны сменился импульсом нападения. Тварь повернулась, чтобы сражаться.

* * *

Добравшись до добычи, мать приостановилась, давая возможность китенку догнать, а затем и перегнать ее. Она выпустила последний пучок гидролокаторных ударов, затем отклонилась в сторону и стала кружить вокруг добычи.

Китенок бросился вниз, возбужденный надеждой на добычу, побуждаемый опытом миллионов лет. Он открыл пасть.

Тварь почувствовала давление звуковой волны и была отброшена им назад. Враг наступал на нее.

Она хлестнула щупальцами. Вначале они молотили вслепую, но затем нашли плоть, твердую и скользкую. Они окружили ее, присоски прилепились к ней, а крюки зарылись в нее.

Мускулы щупалец напряглись, подтягивая врага к твари, а саму тварь к врагу, как двух боксеров в клинче.

Китенок захлопнул пасть на… пустоте. Он был обескуражен. Что-то было не так. Он почувствовал давление позади головы, захватывающее его, замедляющее его движение.

Он боролся, колотил хвостом, извивался, неистово пытаясь освободиться от того, что тянуло его вниз, в бездну.

Легкие начали подавать сигналы о потребности в воздухе.

* * *

Мать плавала вокруг, встревоженная, чувствующая опасность, грозящую ее ребенку, но неспособная помочь ему. Ей была известна агрессия, ей была известна защита, но в программе ее мозга не был заложен код реакции на угрозу другому, даже ее собственному отпрыску. Она производила звуки — пронзительные, отчаянные и бесполезные.

* * *

Тварь оставалась прикованной к своему врагу. Враг метался, и по его движениям тварь почувствовала, что расстановка сил изменилась. Враг уже не был агрессором, он пытался освободиться.

Хотя здесь, в кромешной темноте, не было видно оттенков цвета, химические механизмы изменили их сочетания от обороны на нападение.

Чем сильнее враг пытался всплыть к поверхности, тем больше тварь вбирала воды в свое тело и выбрасывала ее через воронку под животом, заставляя себя и врага двигаться вниз, в бездну.

Китенок тонул. Лишенная кислорода мускулатура замирала частица за частицей. Агония прошла по его легким. Его мозг начал умирать.

Он прекратил борьбу.

* * *

Тварь почувствовала, что враг перестал бороться и начал тонуть. Хотя щупальца все еще захватывали плоть, тварь постепенно ослабила напряжение и стала падать вместе со своей жертвой, медленно вращаясь в воде.

Щупальца оторвали кусок ворвани и подали его рукам, а те передали щелкающему выступающему клюву.

* * *

Мать, кружась, следовала за китенком, определяя его положение при помощи гидролокаторных сигналов. Она посылала щелканье, свистки, выражающие горе, мычание беспомощного отчаяния. Наконец ее легкие тоже опустели, и с последней очередью звуков она ударила хвостом, чтобы подняться наверх, к дающему жизнь воздуху.

Глава 17

Маркус Шарп сидел на пляже, но ему бы хотелось находиться в каком-нибудь другом месте. Он даже не мог припомнить, когда был на пляже в последний раз, вероятно, он не был там со времен Карен. Он не особенно любил пляжи: ему не нравилось рассиживать на песке и глазеть на воду, пока кожа поджаривается на тропическом солнце. Необдуманный порыв, вызванный крушением планов, заставил его вскочить на мотоцикл и промчаться пятнадцать миль от базы до Хорсшу-Бей.

Было воскресенье, Шарп был свободен и надеялся отправиться с Випом Дарлингом понырять. Но когда он позвонил Дарлингу в восемь часов утра, тот сказал, что они с Майком намереваются весь день отбивать краску. Шарп предложил свою помощь, однако Вип отказался, заявив, что они будут работать в тесном трюме на корме, который никак не мог вместить трех человек.

Шарп в течение часа читал, а потом в одиннадцать часов оказался в видеопрокате, разглядывая названия фильмов. Посмотрев на часы, он понял с чувством уныния, граничащего с тошнотой, что для того, чтобы дотянуть до конца воскресенья, ему придется взять напрокат не одну, не две, но по крайней мере три кассеты.

«И это твоя жизнь, — сказал он сам себе, — делать выбор между «Сатирой на тему рождественских каникул» и «Посмотрите, кто говорит». Все, что осталось тебе, это выбирать, с кем провести время — с инфантильным взрослым или нахальным ребенком. Что бы сказала Карен? Она бы сказала: действуй, Маркус. Иди и ограбь банк, води самолет, подрезай ногти на ногах, все, что угодно. Но только делай что-то!»

Он вышел из видеопроката и попытался найти игроков в теннис, но все знакомые игроки в теннис играли в соккер^[59], а ему эта игра не нравилась. Она сводилась к хорошей технике, но давала маленькие результаты; ему же нравились игры, где можно было достичь большого счета. Он позвонил паре дельцов, организующих морские рейсы для ныряльщиков, но на этот день все лодки уже ушли. Он добровольно предложил сделать вылет, но ни одного свободного вертолета не было.

Поэтому Маркус отправился на пляж, побуждаемый, как он догадывался, смутной надеждой встретить там какую-нибудь девушку, заслуживающую того, чтобы с ней поговорить, пойти на ленч и, может быть, даже договориться сходить вечером потанцевать. Неважно, что Маркус не умел танцевать, но это было лучше, чем сидеть в казармах для холостых офицеров и смотреть повторение «Кэгни и Лейси».

Но он совершил ошибку. Сидя на пляже и наблюдая, как дети резвятся на мелководье, как парочки прогуливаются по песку, а семьи устраивают пикники под пальмами, Маркус чувствовал себя все более и более тоскливо, все более и более безнадежно. Он раздумывал, нет ли на острове клубов для одиноких. Может быть, ему следует стать пьяницей и присоединиться к Обществу анонимных алкоголиков, просто ради компании.

Он увидел двух девушек, с которыми, наверно, можно было бы познакомиться, — американские туристки, хорошенькие и оживленные, в бикини достаточно открытых, чтобы возбудить интерес, но не настолько откровенных, чтобы известить, что они «на охоте». Девушки даже остановились и поговорили с Маркусом. Почему? Он не знал. Может быть, потому, что он выглядел безопасным: мужчина около тридцати и явно не самозваный Дон Жуан, учитывая его загар работающего человека — весь белый, кроме рук и лица. У одной из девушек была светлая кожа и рыжие волосы, у другой — хороший загар и волосы цвета воронова крыла.

Маркусу хотелось поговорить с ними, его голова заполнилась подходящими темами для начала разговора — флот, вертолеты, кораблекрушения, ныряние, Бермуды. Но он потерял навыки в этой игре в свидания и, ответив на их вопросы о ресторанах с умеренными ценами в Гамильтоне, позволил им удалиться. Конечно, в течение следующих пяти минут он придумал несколько планов, которые могли бы заинтересовать девушек, и выругал себя за то, что был таким тупоголовым идиотом.

Может быть, они пойдут купаться и у него появится еще одна возможность. Он войдет в воду поблизости от девушек и, как говорят местные жители, попытается «заболтать» их.

Но вдруг Маркус подумал; а ради чего стараться? Чего этим достигнешь? Он не чувствовал в этом необходимости. Он не чувствовал вообще никакой необходимости в этой затее со знакомством.

«И в этом, брат, — пришел он к выводу, — заключается твоя беда».

Шарп взглянул на водную ширь и увидел, как в сотне ярдов от берега кто-то занимающийся серфингом доблестно пытался подхватить в парус хоть дуновение ветерка и проплыть несколько футов. Но ни малейшего ветерка не было, поэтому парень все время опрокидывался назад, стягивая парус на себя.

Шарп подумал: а какова глубина воды в том месте, где парень катается на волнах? То, что разрушило судно Лукаса, находилось в глубоких водах.

Шарп считал примечательным то, что никакой паники не возникло, особенно после того, как газета слово в слово процитировала мнение той спятившей женщины, включая все ее идиотские утверждения насчет морского чудовища. Люди продолжали спокойно купаться, ходить под парусами и заниматься серфингом. Шарпу было лет пятнадцать, когда книга «Челюсти» прокатилась по Штатам, и у него остались яркие воспоминания о том, как родители не разрешали детям даже замочить ноги, о том, что закрывали пляжи, и о том, что нормальные во всех других отношениях взрослые отказывались заплывать на глубину более семи футов в… озерах.

Возможно, отсутствие паники в этом случае объяснялось отсутствием информации. Никто не знал, какого рода существо могло находиться там, в море, но это была не акула и не кит, поэтому никаких более или менее вероятных предположений не высказывалось. Шарп подозревал, что у Випа имелись кое-какие идеи, но Вип не привык строить догадки. Догадки, обычно говорил Дарлинг, являются потерей времени и энергии.

Маркус почувствовал голод, поэтому он поднялся на ноги и направился к буфету. Он уже собирался войти под деревья, когда увидел тех двух американских девушек. Они стягивали резинками волосы. Увидев, что Маркус наблюдает за ними, они помахали ему, вбежали в воду и поплыли.

«О'кей, — подумал он, — чем черт не шутит…» Он подождет, пока они не остановятся, войдет в воду, подплывет к ним и попытается придумать что-нибудь умное, чтобы завязать разговор.

Отплыв на тридцать — сорок ярдов от берега, девушки остановились. Их головы виднелись на расстоянии трех или четырех футов друг от друга. Девушки болтали и смеялись.

Шарп подошел к кромке воды. Увидев, что одна из девушек махнула рукой, он ответил ей.

Девушка взмахнула опять, на этот раз обеими руками, а затем скрылась под водой, и теперь вторая американка тоже махала и кричала. Нет, не кричала, понял Маркус. Визжала.

— Бог ты мой, — пробормотал он, бросился бежать, нырнул в воду и поплыл со спринтерской скоростью. Он месил руками воду, делая вдох только через три-четыре взмаха.

Маркус огляделся, чтобы определиться: он почти доплыл. Он увидел, что рыжеволосая девушка размахивает руками и визжит, и каждый раз, поднимая руки, она погружается в воду. Другая девушка пыталась подобраться под размахивающие как мельница руки подруги, схватить ее и остановить истерику.

Шарп подплыл сзади к рыжеволосой, прижал ее руки к бокам, обхватил девушку руками и откинулся назад, болтая ногами, чтобы удерживаться на плаву и держать голову девушки над водой. Он поискал глазами акулу, барракуду, физалию, посмотрел, нет ли крови.

— Я держу вас, — сказал он. — Все в порядке. Успокойтесь, все хорошо.

Визг девушки перешел в рыдания.

— Вы ранены? Что случилось?

Темноволосая начала объяснять:

— Она просто внезапно завизжала и стала размахивать руками.

Шарп почувствовал, как девушка расслабилась, снял свои руки и подложил ладонь под ее спину, чтобы поддерживать на воде.

— Что-то… — начала она.

— Укусило вас? — спросил Маркус.

— …отвратительное, склизкое, мерзкое…

— Оно ужалило вас?

— Нет, оно…

Девушка повернулась и плача прильнула к Шарпу, чуть не потопив его.

Маркус скомандовал:

— Давайте-ка на берег, — взял ее руку и показал жестом, чтобы вторая девушка ухватила подругу за другую руку.

Вместе они отправились к берегу, загребая свободными руками и поддерживая пострадавшую. Вскоре они уже смогли достать ногами дно.

Пострадавшая девушка проговорила:

— Я уже нормально себя чувствую. Я просто… Это было… — Она взглянула на Шарпа, попыталась улыбнуться и добавила: — Благодарю вас.

— Вернусь через минуту, — заявил Маркус, повернулся и легко поплыл брассом.

Когда он счел, что достиг места, где находились до этого девушки, он остановился и медленно поплыл кругом, оглядывая воду. Он не знал, что ищет. Ядовитые медузы не водились на Бермудах, морских ос здесь тоже не было. Кроме того, девушка не пострадала физически, просто перепугалась. Здесь обитали португальские физалии, но их было бы видно сразу — их пурпурные пузыри плавали на поверхности. Маркус предположил, что это могли быть крупные безвредные медузы, которые держались под поверхностью воды, но девушка заметила бы их и их куски прилипли бы к ее телу.

Шарп направился к берегу, медленно разводя руками в стороны. Вдруг его рука что-то задела, он отдернул ее и поплыл назад. Посмотрел на воду в том месте, где только что находилась его рука. Там, в футе под водой, оказалось что-то кремово-белое и округлое, размером примерно с арбуз. Шарп осторожно протянул руку и прикоснулся к этому предмету. Предмет был склизким, неровным и мясистым, на ощупь похожим на разложившееся мясо. Шарп подвел ладонь под предмет. Нижняя часть оказалась твердой и скользкой. Маркус поднял находку на поверхность, и как только воздух коснулся предмета, в ноздри мужчине ударил мерзкий запах гниения, от которого на глаза навернулись слезы.

Это было не мясо, это был жир. Ворвань. Розовато-белая и растерзанная.

Шарп перевернул кусок. Кожа была сине-черной, а примерно в середине виднелись недавно нанесенные шрамы в виде круга в пять-шесть дюймов в поперечнике. В центре круга зиял один глубокий порез, который проникал сквозь кожу и углублялся в жир. С одного края куска отпечаталась половина еще одного круга.

— Господи Иисусе, — пробормотал Шарп.

Толкая кусок жира впереди себя, он поплыл к берегу.

На пляже дети толпились вокруг чего-то вынесенного морем. Они кололи предмет палками и толкали к нему друг друга, крича «Фу!» и «Какая дрянь!».

Шарп взглянул на находку и увидел, что это еще один кусок ворвани, поменьше, с двумя полукружиями, по одному на каждом конце.

Едва Маркус отвернулся, к детям подошел один из родителей, увидел, над чем они столпились, пробормотал: «Ни черта себе!» — и позвал:

— Эй, Нельсон, иди сюда, посмотри.

Шарп держал ворвань как можно дальше от лица. Девушки сидели рядом, рыжеволосая была закутана в полотенце, а рука смуглой обнимала ее за плечо.

— Она чувствует себя нормально, — сообщила темноволосая, улыбаясь Маркусу, и добавила: — Мы хотим поблагодарить вас. Могли бы мы… — Ветер донес до нее вонь от находки Шарпа. — Что это там?

— Мне нужно идти, — сказал Маркус.

Он подобрал свое полотенце, завернул в него ворвань, надел солнечные очки и пошел к тому месту, где оставил свой мотоцикл.

Глава 18

Дарлинг и Майк стояли на коленях в кормовом трюме «Капера», шлифуя песком острые края оставшейся несбитой краски. На их лицах были хирургические маски, чтобы пыль от краски не попадала в легкие, и автомобильные защитные очки, чтобы не поранить глаза.

Дарлинг владел «Капером» шесть лет, и корпус до сих пор был в хорошем состоянии. Вода нигде не просачивалась, даже вокруг корпуса сальника, но трюм имел склонность накапливать влагу, а повышенная влажность и соленый воздух со временем могли проесть все, что угодно.

Вип пребывал в отвратительном настроении. Он ненавидел эту работу — скалывание старой краски, он предпочел бы, чтобы ее выполнил ремонтный док, когда осенью судно будет вытащено из воды для окраски днища. Но док стоил сорок долларов за час работы каждого человека. И Дарлинг начал раздумывать, сможет ли он оплатить даже поднятие судна на слип, чтобы покрасить днище.

Вип почувствовал, как судно слегка наклонилось, когда кто-то поднялся на борт, услышат шаги на палубе наверху. Он поднял голову и увидел Шарпа, стоящего у открытого люка трюма.

— Привет, Маркус.

— Прости, что помешал.

— Не бери в голову. Я бы приветствовал самого Люцифера, если бы он отвлек меня от этой проклятой богом работы.

— Не мог бы ты взглянуть, что это у меня здесь такое?

— Охотно.

Дарлинг снял маску и очки и начал подниматься по трапу. Майк продолжал зачищать песком края, пока Дарлинг не сказал:

— Пошли посмотрим, Майкл. Не упускай возможности передохнуть.

Шарп положил узел на стол для разделки, находящийся в центре судна, и стал подальше от него, чтобы не чувствовать запах.

Лишь только Дарлинг приблизился к свертку, вонь ударила ему в нос и он воскликнул:

— Господи, парень! Что это ты мне приволок? Что-то дохлое?

— Даже очень, — подтвердил Шарп и рассказал Дарлингу о том, что произошло в Хорсшу-Бей.

Дарлинг придерживал конец полотенца, пока Майк разматывал сверток. Неизвестно откуда появились мухи, а две чайки, которые до сих пор сидели на воде, поднялись в воздух и начали кружить над судном.

— Кит, — определил Майк.

— И молодой, — кивнул Дарлинг.

— Откуда ты это знаешь? — удивился Шарп.

— Ворвань составляет тонкий слой. Он еще не получал полноценного питания. Посмотри, как жир становится розовым через несколько дюймов.

Майк спросил:

— Кашалот?

— Уверен.

— Попал под гребной винт?

— Нет, — сказал Шарп. — Переверни его.

Дарлинг перекинул ворвань лезвием ножа. Под прямыми солнечными лучами кольца от следов ран сияли как ожерелье, и гнилая плоть сочилась из пореза в центре.

Майк и Дарлинг взглянули друг на друга, затем Вип негромко проговорил:

— Черт возьми…

Он вошел в рубку, потянулся к полке и вернулся на палубу, держа в руках серпообразный коготь янтарного цвета. Он сунул коготь в порез в сине-черной коже. Размер когтя абсолютно соответствовал размеру раны.

— Черт возьми… — вновь проговорил Вип.

Шарп спросил:

— Что это, Вип? Кто это сделал?

— Надеюсь, не тот, кого я подозреваю, — сказал Дарлинг.

— А кто же?

Дарлинг указал на ворвань и сказал Майку:

— Выбрось эту дрянь за борт, пусть лещи покормятся. — Затем повернулся к Шарпу и проговорил: — Пошли.

— Куда?

— Нужно свериться с парой книг.

Идя вместе с Маркусом по тропинке, он увидел машину своей дочери на подъездной дороге у дома.

— Дейна здесь, — заметил он. — Интересно, по какому случаю?

Шарп еще ни разу не был в доме у Дарлинга. Он быстро огляделся вокруг. Это был классический бермудский дом восемнадцатого столетия, построенный как перевернутое судно. Массивные деревянные опоры поддерживали потолок, балки связывали стены. Сундуки, шкафчики, столы и пол — все было сделано из толстых стволов бермудского кедра — остатки тех времен, когда болезнь, поразившая кедры, еще не погубила их все. Комнаты были прохладными, темными и благоухали густым ароматом кедра.

Две женщины, сидевшие в столовой, подскочили со своих мест, когда увидели входящего Дарлинга.

Младшая — загорелая, с острыми чертами лица и волосами, выгоревшими от солнца, — быстро смешала бумаги, лежащие на столе перед ней, и прикрыла их другими.

Казалось, Дарлинг не заметил этого.

— Эй, Ящерка, — сказал он, подошел к дочери и поцеловал ее в щеку. — Что привело тебя к нам?

— Заговоры и планы, — ответила она. — Что же еще?

— Правильно, так и действуй, не давай врагам подкрасться. Ты знакома с Маркусом Шарпом? Маркус, это Дейна.

— Слышала о вас, — сказала Дейна, улыбнулась и пожала руку Шарпу.

— Рад с вами познакомиться, — ответил Маркус.

Он подумал, что Дейна выглядела обеспокоенной, ей было неловко. Она держалась спиной к столу, загораживая бумаги.

Дарлинг провел Шарпа через гостиную в небольшую комнатушку за ней; стены ее были уставлены книжными шкафами. Кроме шкафов здесь стояли только громадный, сделанный из кедра письменный стол и два стула.

— Мне должно быть стыдно, — заявил Дарлинг, включая свет.

— Почему?

— Полагаться на науку! Единственное, что признают ученые, это то, что они знают. То, чего они не знают, — это может быть все, что относится к области возможного, но недоказанного, — они отбрасывают как выдумки.

Шарп пробежал глазами по корешкам книг на полках. Похоже, здесь были собраны все книги, когда-либо написанные о море: Рашель Карсон и Жак-Ив Кусто, Самуэль Элиот Морисон и Мендель Патерсон, Питер Фрейхен и Питер Маттиссен. Причем книги не только о море, но и о монетах, керамике, стекле, кораблекрушениях, сокровищах, оружии.

— Ну, давай посмотрим.

Дарлинг снял с полки большой, заключенный в футляр том и прочитал заголовок: «Тайны моря». Он вынул книгу из футляра и открыл ее.

— Около десяти лет назад, — сказал он, перелистывая страницы, — я был на судне с людьми от Калифорнийского аквариума, помогая им вылавливать необычные существа. Однажды ночью мы увидели мексиканцев, ловящих рыбу на свет, и подплыли, чтобы посмотреть. Они на блесну ловили крупных кальмаров. Головоногих Гумбольта четырех или пяти футов в длину и весом пятьдесят или шестьдесят фунтов. Я никогда раньше не видел этих крупных тварей и поэтому решил нырнуть вместе с мексиканцами. Но не успела моя маска очиститься, как одна из этих тварей решила напасть на меня. Я ударил ее, и моментально одно из щупалец хлестнуло по мне и захватило мою кисть. Мне показалось, что в руку вонзилась сотня иголок. Я влепил твари в глаз, она отпустила меня, а я стал подниматься к поверхности, считая, что находиться в этом месте опасно для здоровья. И вдруг внезапно я почувствовал, что меня тянет вниз. Три эти проклятые твари схватили меня и волокли во мрак, в бездну. Должен сказать тебе, что Господь Бог нашел в своем сердце уголок и для глупых бермудцев, потому что все, за что ухватились эти твари, оторвалось: один из ластов, глубиномер, сумка для сбора образцов. Я рванул к поверхности. По какой-то причине существа не преследовали меня, и я забрался обратно на судно. Но после этого в течение целого месяца меня по ночам мучили кошмары.

— Господи, — пробормотал Шарп.

Дарлинг перевернул страницу, проговорил: «Вот», — и подвинул книгу к Шарпу.

— Что это? — спросил Маркус, рассматривая картину.

Это была гравюра на дереве девятнадцатого столетия, изображающая отвратительное существо, похожее на доисторического зверя, с огромным луковицеобразным туловищем, которое заканчивалось хвостом в форме наконечника стрелы. У твари было восемь корчащихся рук, два щупальца в два раза длиннее тела и пара гигантских глаз. На гравюре зверь поднимался из моря и разрушал парусное судно. Тела разлетались в разные стороны, и одна женщина с широко открытыми от ужаса глазами свисала с клюва твари.

— Это, — сказал Вип, — дедушка твари, которая схватила меня. Это Architeuthis dux — гигантский океанический кальмар.

— Кстати, о кошмарах. Этого же не бывает в действительности, так ведь?

— Еще как бывает, редко, но бывает. — Дарлинг помолчал. — На самом деле, Маркус, более чем просто «бывает». Теперь этот кошмар там, в море. Он у нас, у Бермуд.

Шарп посмотрел на Дарлинга:

— Постой, Вип…

— Ты мне не веришь? Ну что ж, может, ты поверишь Герману Мелвиллу. — Вип протянул руку и вытащил том «Моби Дика», перелистал страницы, пока не нашел нужную ему. Затем прочел вслух: — «…Мы пристально вглядывались в самое необычное, удивительное явление, какое когда-либо открывали перед человеком таинственные моря. Огромная мясистая масса длиной и шириной в фарлонги^[60], блестящего кремового цвета, лежала на поверхности воды, бесчисленные длинные руки расходились от ее центра, они сворачивались и извивались, как гнездо, полное анаконд, будто пытаясь вслепую схватить все, что окажется в пределах их досягаемости».

Лишь только Дарлинг закрыл книгу, Шарп возразил:

— Вип, «Моби Дик» — это художественная литература.

— Не совсем. История с китом — реальный факт, основанный на случае, который произошел с судном под названием «Эссекс».

— И все же…

— Ты хочешь фактов? О'кей, мы найдем тебе факты. — Дарлинг взял еще одну книгу и прищурился, читая выцветшие буквы на корешке: — «Последний дракон». Написана Гербертом Тэлли, доктором философии. Это тебя убедит.

Много лет тому назад Вип загнул некоторые страницы и теперь открыл первую из них:

— «О гигантских кальмарах начали писать с шестнадцатого столетия, может быть, даже раньше. Наверное, вы слышали слово «кракен»? Это шведское слово означает «выкорчеванное дерево». Люди полагали, что именно так выглядят эти чудовища, со всеми их щупальцами, извивающимися, как корни. В наши дни ученые предпочитают слово «цефалопод», которое является довольно точным описанием».

— Почему? — спросил Шарп. — Что оно значит?

— Головоногие. Это потому, что их руки, которые люди приняли за ноги, выходят прямо из головы. — Вип обратился к следующей отметке. — Слушай, Маркус, — сказал он. — Один из этих гадов вынырнул в Индийском океане и затянул в пучину шхуну под названием «Перл» так же, как на той гравюре. Погибли все. Было более сотни очевидцев. — Дарлинг хлопнул по книге. — Черт знает что, — проговорил он. — Не могу поверить, что не распознал эту тварь раньше. Это так очевидно, больше нет никого, кто бы сумел так порвать наши снасти. Больше никто. Ни одна акула, когда-либо плававшая в океане, не настолько огромна и не настолько злобна, чтобы разбить в щепки тридцатишестифутовое судно. — Он помолчал. — И нет больше никого, кто был бы — пропитан злом насквозь, до самого нутра.

— Но, Вип, взгляни на дату, — указал Шарп на книгу. — Тысяча восемьсот семьдесят пятый год. Это ведь более сотни лет назад.

— Маркус, ты видел сам — те же следы на коже кита. — Дарлинг вынул из кармана один из когтей и поднял его. — Какой зверь имеет ножи, похожие на эти?

У Дарлинга появилось растущее чувство необходимости срочно действовать. Предположим, он прав. Предположим, это был гигантский кальмар. Что они смогут сделать? Поймать его? Едва ли. Убить? Как? Но если они не убьют его, что они смогут сделать — что вообще кто-нибудь сможет сделать, — чтобы избавиться от чудовища?

Дарлинг вынул с полок другие книги, передал несколько томов Шарпу, сам сел на кушетку и открыл одну из них.

— Читай, — сказал он. — Нам лучше узнать все, что можно, об этой твари.

Они углубились в книги Дарлинга о море. Упоминания о гигантском кальмаре были очень поверхностны и часто противоречивы, причем некоторые эксперты утверждали, что эти животные достигают не больше пятидесяти — шестидесяти футов длины, другие настаивали, что стофутовые или даже более крупные экземпляры плавают во всех океанах мира. Некоторые говорили, что присосковые диски гигантского кальмара имеют зубы и крюки, другие считали, что животные на щупальцах имеют или только зубы, или только крюки, а третьи уверяли, что ничего подобного не существует. Некоторые утверждали, что у кальмара в плоти имеются световые органы, которые создают биолюминесцентное свечение, другие ученые это отрицали.

— Никто ни в чем не может достичь согласия, — сказал Шарп, почитав некоторое время. — Это неприятные новости. Приятные новости состоят в том, что все зарегистрированные нападения на людей имели место в прошлом столетии.

— Нет, — возразил Дарлинг и передал Шарпу книгу Тэлли. — Кажется, относительно этой твари не бывает хороших новостей.

Шарп посмотрел на открытую страницу.

— Чепуха, — заявил он. — Тысяча девятьсот сорок первый. И кроме того, недалеко отсюда. Двенадцать моряков с торпедированного судна в спасательной лодке. Лодка была перегружена, и двоим из них приходилось висеть за бортом. В первую же ночь в кромешной тьме раздался визг, и один из этих людей исчез. На следующую ночь — та же история. Поэтому моряки все сгрудились в лодке. На третью ночь они услышали скрежет по планширу и почувствовали какой-то запах. В общем, оказалось, что это гигантский кальмар, который следовал за лодкой, оставаясь на глубине днем и поднимаясь ночью. Это он трогал лодку своими щупальцами. Щупальце коснулось одного из моряков, мгновенно обвилось вокруг него и уволокло за борт. Теперь люди знали, что это было, и на следующую ночь приготовились к встрече. И вот, когда щупальце появилось вновь и начало охоту, они накинулись и отрубили его, но один из моряков был очень сильно поранен. Кальмар убрался прочь и больше не появлялся. У раненого парня, как обнаружилось, были вырваны огромные куски мяса. Моряки сочли, что животное достигало… скольких? — Шарп провел пальцем вниз по странице. — Двадцати трех футов. Размером с большой автофургон.

Дарлинг подумал немного, затем спросил:

— Как ты считаешь, каких размеров были следы на коже китенка?

— Дюймов пять.

— Ах ты черт. — Дарлинг поднялся на ноги. — Этот проклятый кальмар может быть таким же огромным, как голубой кит.

— Голубой кит! — воскликнул Шарп. — Ради бога, Вип, это же в два раза больше, чем твое судно! Это ведь больше, чем динозавр. Голубой кит больше всех животных, когда-либо живших на Земле.

— По массе туловища это так, но, может быть, не по длине. И уж конечно, не по мерзости.

* * *

Направляясь обратно, они прошли через столовую. Шарлотта подняла голову и спросила:

— Вип, что это за разговоры насчет гигантского кальмара?

— Гигантского кальмара? Ты что, какой-нибудь медиум?

— Об этом только что говорили по радио. Кто-то что-то нашел на пляже, и один из ученых аквариума сказал…

— Да. Черт. Кажется, мы заимели гигантского кальмара.

— Завтра вечером состоится большое собрание по этому поводу. В здании Палаты. Рыбаки, ныряльщики, все, кто занимается плаванием под парусами. Все Бермуды бурлят.

— Ничего удивительного.

— А каких размеров эта тварь?

— Больших.

— Уильям, — сказала Шарлотта, поднялась из-за стола, подошла и взяла руку Дарлинга. — Обещай мне.

— Успокойся, Шарли. Никто, кроме круглого идиота, не станет нападать на подобного зверя.

— Кто-нибудь, вроде Лайама Сент-Джона, например.

— Что ты хочешь сказать?

— Сент-Джон заявил по радио, что намерен изловить животное. Чтобы спасти Бермуды. Он говорит, что он и, как он сказал, его «люди» знают, как это сделать.

— Черта с два, — проговорил Дарлинг. — Доктор Сент-Джон кончит тем, что окажется в желудке у этой твари. Туда ему и дорога. — Он наклонился, поцеловал жену и взглянул на стопку бумаг, лежащую на столе позади нее. — Что это вы, девочки, делаете? Прибираете к рукам «Дженерал моторс»?

— Да ничего особенного, — сказала Шарлотта и вернула мужу поцелуй. — Иди, куда собирался. — Она направилась к столу, остановилась и добавила: — Тебе звонили.

— Кто? Что им было нужно?

— Они не сказали. Иностранцы. Тот, с кем я говорила, по выговору похож на канадца. Они просто хотели знать, свободен ли ты.

— Свободен для чего? Ну ладно, можно догадаться. Если они позвонят еще, скажи им, что я был свободен вплоть до последних десяти минут. Теперь же, совершенно неожиданно, я ушел от дел.

Глава 19

«Что за насмешка», — думал Дарлинг, выходя из здания Палаты. Они созвали общеостровной форум, но на самом деле это оказалось просто-напросто смешным притворством, средством для премьера Соломона Такера показать населению, что он озабочен случившимся, в то время как в действительности он не предпринял никаких действий. Возможно, никто и не смог бы что-нибудь сделать, но премьер не счел нужным признать это. Как и большинство политиков, он распространялся о своих идеях и замыслах, фактически ничего не обещая.

Каждому из присутствовавших позволили выпустить пар и предложить безумные планы, что предпринять по поводу чудовища, о котором всего несколько человек когда-либо слышали и которое никто никогда не видел. Теперь, если все успокоится и придет в норму, старина Солли сможет говорить о демократии в действии, а если ситуация осложнится, он сможет переложить по крайней мере половину вины на людей, которых пригласил к участию в деле, но у которых не нашлось никаких решений этой задачи. Он оказывался в выигрыше при любых обстоятельствах.

Дарлинг глубоко вдохнул ночной воздух и решил отправиться домой пешком. Это всего две мили, а ему необходимо размяться после двухчасового сидения. Он решил, что собрание продлится по крайней мере еще час, пока люди будут пререкаться по поводу текстов предупреждений, которые придется выпустить.

Возможно, уже поздно беспокоиться о предупреждениях. Благодаря Лайаму Сент-Джону и его нескончаемой кампании по рекламированию собственной персоны в утренней газете появится такой заголовок: «Чудовище — это гигантский кальмар, Сент-Джон утверждает это». К настоящему моменту от этой новости горят все провода на планете.

Некоторые люди выразили надежду, что уже стартовавшие гонки Ньюпорт — Бермуды не пострадают, но та часть соревнований, которая приносила доход Бермудам, уже принесла убытки. Резервирование мест в отелях сократилось, поставщикам провизии некуда было ее поставлять, таксисты просиживали без дела, играя в криббидж на капотах своих автомобилей.

Даже Дарлинг ухитрился потерять кучу денег, которых еще не заработал. В середине собрания Эрнест Чемберс, ныряльщик, который ранее предложил Дарлингу работу по аренде судна во время перерыва в гонках, вскочил с места и заявил, что две трети его заказов на выход в море с ныряльщиками уже отменены, и поинтересовался, что собирается предпринять правительство по этому поводу.

Как и можно было ожидать, Сент-Джон выждал, когда обсуждение, казалось, зашло в тупик, затем поднялся со своего места среди членов кабинета и после напрасной попытки сделаться выше своихпяти футов и четырех дюймов при помощи взлохмачивания кудрей тыквенного цвета призвал к общественной поддержке его плана действий.

Так как никто не имел достаточных сведений о чудовище, чтобы вынести решение по плану Сент-Джона, раздались голоса, требующие, чтобы Дарлинг высказал свое мнение по этому поводу: «Вип вылавливал и видел все твари, которые Бог поместил в наших краях».

И Дарлинг рассказал собравшимся, что он читал по этому поводу, и предложил свои выводы: появление гигантского кальмара в районе Бермуд было делом случая, каким-то сбоем в природе, и, поскольку суда и люди не были его естественной пищей, он, по всей вероятности, скоро уйдет отсюда, а пытаться изловить или уничтожить его не имеет смысла, потому что, по его, Випа, мнению, никто не сможет этого сделать, несмотря на честолюбивый план доктора Сент-Джона. «Короче говоря, — сказал Дарлинг, — оставьте животное в покое и ждите».

Сент-Джон назвал подход Дарлинга к этому вопросу «бездеятельным пораженчеством», и это вызвало новый раунд той же дискуссии.

Когда Дарлинг уходил, пробиваясь локтями сквозь толпу людей, он слышал, как кто-то упомянул о выпуске официального предупреждения мореплавателям, кто-то еще предложил сделать сообщение в печати о том, что каждый год от укусов пчел гибнет больше людей, чем от всех морских существ, вместе взятых. Он слышал также, как премьер объявил о создании комитета по рассмотрению предложений, возглавлять который будет доктор Сент-Джон.

Дарлинг шагал вдоль дороги к Сомерсету и думал, что же делать. По мнению Випа, часть проблемы всех этих людей заключалась в новой, современной жизни. Раньше, в старые времена, люди приняли бы появление чего-то, подобного архитеутису, без каких-либо вопросов. Необъяснимое и неизбежное составляло часть их жизни, и люди умели смиряться с этим. Но теперь все иначе. Люди были разбалованы. Они не могли примириться с ситуацией, требующей терпения и не имеющей легких решений.

Когда Вип подошел к узкой части дороги, укрепленной с обеих сторон стенами из известняка, сзади к нему приблизилась машина. Он сошел с дороги и попятился к стене, чтобы дать автомобилю проехать, но, обогнав его, машина замедлила ход и остановилась прямо перед Дарлингом.

«Ну, что еще?» — подумал Вип. Он посмотрел на багажник машины и увидел фирменный знак «БМВ». Кто-то богатый… и глупый. В стране с ограничением скорости до двадцати миль в час машина марки «БМВ» не являлась средством передвижения, она была забавой.

Со стороны пассажирского сиденья вышел какой-то мужчина и направился к Випу.

— Капитан Дарлинг? — спросил он.

Дарлинг разглядел пиджак из твида, желтовато-коричневые брюки и прогулочные ботинки с невысоким верхом, но не видел лица незнакомца.

— Мы с вами знакомы? — спросил он.

— Меня зовут доктор Герберт Тэлли, капитан.

Тэлли. Что-то знакомое было в этом имени, но Дарлинг не мог вспомнить, что именно.

— Доктор в какой области?

— Малак… ну в общем, кальмары. Доктор по кальмарам, можно так сказать.

— Вы можете не упрощать язык, говоря со мной. Слово «малакология» мне известно.

— Простите. Конечно. Можем мы подвезти вас до…

— Я хотел бы прогуляться, — ответил Дарлинг и начал обходить машину, но затем что-то вспомнил, остановился и обратился к незнакомцу: — Тэлли. Доктор Тэлли. Это вы написали ту книгу… «Последний дракон»?

Тэлли улыбнулся и кивнул:

— Да, это я.

— Хорошая книга. Полна фактов. По крайней мере, я счел это фактами.

— Спасибо. Э-э… капитан… мы бы хотели поговорить с вами. Могли бы вы уделить нам несколько минут?

— Поговорить о чем?

— Об архитеутисах.

В мозгу Дарлинга прозвучал сигнал внимания. Это, должно быть, тот человек, что позвонил в его отсутствие. Шарлотта сказала, что по выговору он был похож на канадца, и произношение Тэлли некоторых слов с головой выдавало его. Вип ответил:

— Я уже сказал все, что мог сказать.

— Может быть, вы тогда могли бы послушать всего несколько минут… может, выпьем по стаканчику?

— Кто это мы?

Тэлли указал в сторону машины:

— Мистер Осборн Мэннинг.

Дарлинг ничего не ответил, как будто не понял, тогда Тэлли добавил:

— Мэннинг… отец тех…

— О да, простите.

— Мы… он… он будет благодарен, если вы уделите нам время.

Дарлинг задумался, желая, чтобы Шарлотта была сейчас рядом с ним. Он не умел вести разговоры с лощеными людьми. С другой стороны, он не хотел проявить грубость. Во всяком случае, не по отношению к человеку, который только что потерял двоих детей. Как бы он себя чувствовал, если бы Дейна была съедена какой-нибудь… тварью? Он не мог вообразить себе это и даже не хотел пытаться. Наконец он сказал:

— Думаю, от этого никто не пострадает.

— Прекрасно, — согласился Тэлли, открывая заднюю дверцу автомобиля. — Есть приятный отель за…

Дарлинг покачал головой:

— Проезжайте по дороге еще сто ярдов и остановитесь у вывески с надписью «У Шилли». Я найду вас там.

— Мы подвезем вас.

— Я лучше пройдусь, — сказал Дарлинг и продолжил путь.

Когда-то «У Шилли» было заправочной станцией с одной колонной, затем — дискотекой, дамским магазинчиком, видеопрокатом. Теперь это был ресторан с одним залом, владельцем которого был отставной рыбак, когда-то ловивший акул. Он рекламировал свой ресторан как «родину знаменитых бермудских оладий из мяса кончи», что являлось местной шуткой, так как этих бермудских улиток выловили всех до единой давным-давно. Если на Шилли наседали, то он подавал клиентам что-то, что он называл жареной рыбой, но все же главным источником дохода была дешевая выпивка. Скелет старой бензоколонки, окрашенный в пурпурный цвет, все еще красовался на парковочной площадке.

Дарлинг мог бы согласиться, чтобы Тэлли и Мэннинг отвезли его в отель; он не имел ничего против отелей. Но там они чувствовали бы себя спокойно, а он не хотел, чтобы так было. Он хотел, чтобы они нервничали и провели разговор быстро и конкретно.

Посмотрев на стоянку, он увидел, что «БМВ» уже стоит между двух побитых фургонов.

Дарлинг вошел в ресторан и задержался у входа, давая глазам привыкнуть к полумраку. Он уловил запах несвежего пива, сигаретного дыма и приятный сладкий аромат марихуаны. Дюжина мужчин сгрудились вокруг стола для игры в снукер, крича и делая ставки. Несколько человек спорили у древней доски пинбола^[61]. Это были грубые люди, все очень вспыльчивые. И все чернокожие.

Около двери было несколько свободных столиков, но Тэлли и Мэннинг стояли вместе в углу, как будто отправленные туда в наказание учителем.

Огромный мужчина, черный, как гаитянин, и широкий, как защитник в американском футболе, соскользнул со стула у бара и легко подскочил к Дарлингу.

— Вип… — приветствовал он.

— Шилли…

— Они с тобой? — Шилли кивнул головой в сторону угла.

— Да, со мной.

— Ну что ж, хорошо. — Шилли неуклюже протопал к углу и позволил себе улыбнуться. — Джентльмены, — сказал он. — Пожалуйста, садитесь.

Он выдвинул стул от ближайшего стола и предложил его Мэннингу. Когда мужчины уселись, Шилли поинтересовался:

— Что будете заказывать?

Мэннинг начал:

— Мне бы хотелось «Столичную» с…

— Ром или пиво?

— Давай три «Дак энд сторми», Шилли, — распорядился Дарлинг.

— Считай, что они уже здесь, — ответил здоровяк и направился к бару.

Дарлинг посмотрел на Осборна Мэннинга, которому по виду было пятьдесят с небольшим. Мужчина был безукоризненного вида: ногти отполированы, волосы прекрасно уложены. Его синий костюм выглядел так, будто был выглажен, пока хозяин ожидал, когда его усадят за стол. Белая, без единого пятнышка, сорочка была накрахмалена, а шелковый синий галстук удерживался на месте золотой булавкой. Но не это не давало Дарлингу отвести взор. Его приковывали глаза Мэннинга. Даже в лучшие времена они, вероятно, выглядели запавшими. Его лоб выдвигался вперед и нависал, как костяная полка, а брови были густыми и темными. Но сейчас эти глаза походили на два черных туннеля, будто сами глазные яблоки исчезли.

«Может быть, здесь просто темно, — подумал Дарлинг. — Или это горе делает такое с человеком?»

Мэннинг заметил, что Дарлинг пристально рассматривает его, и произнес:

— Спасибо, что пришли.

Вип кивнул и попытался придумать что-нибудь вежливое в ответ, но не сумел найти ничего лучшего, чем:

— Никаких проблем.

— Вы живете поблизости? — спросил Тэлли, поддерживая разговор.

— Довольно близко, — Дарлинг кивнул на северную стену. — Через Мангровую бухту.

Шилли принес напитки. Тэлли сделал глоток и произнес:

— Великолепно.

Дарлинг наблюдал за реакцией Мэннинга, когда тот сделал маленький глоток. Мужчина поморщился, но подавил гримасу. Для рта, привыкшего к водке со льдом, подумал Дарлинг, ром с имбирным пивом, наверное, имеет вкус анчоусов с арахисовым маслом.

Затем наступила неловкая пауза, как будто Тэлли и Мэннинг не знали, как им начать разговор. У Дарлинга было довольно ясное представление о том, что им от него нужно, и ему пришлось заставить себя не поддаться соблазну сказать им, чтобы они подошли к делу, приступили к сути. Он не хотел казаться заинтересованным; за многие годы он заработал немало долларов, держа рот на замке и слушая. В самом худшем случае он всегда что-то узнавал.

Мэннинг держался натянуто, его пиджак был застегнут, руки сложены, глаза прикованы к пламени единственной свечи на столе.

«Какого черта, — подумал Дарлинг, — не может быть вреда от вежливости». И он обратился к Мэннингу:

— Очень сожалею о ваших ребятах.

— Да. — Это было все, что ответил Мэннинг.

— Не могу себе даже представить… у нас есть дочь… это, должно быть…

Он не знал, что еще сказать, поэтому замолчал.

Мэннинг оторвал взгляд от свечи и поднял голову. Его глаза все еще казались спрятанными в пещерах.

— Да, капитан, не можете. Вы не можете представить себе. До тех пор, пока это не случится с вами. — Мэннинг пошевелился на стуле. — Вы знаете, самое худшее, что я испытал до этого, было, когда они подали заявление в колледж. Впервые моим детям угрожало что-то, от чего я не мог их защитить. Их жизнь, их будущее находились в руках незнакомых людей, над которыми я не имел власти. Никогда, за всю мою жизнь, я не чувствовал себя таким бессильным. Однажды я обнаружил, что теряю зрение в одном глазу. Я отправился к докторам, прошел все обследования, но все было в порядке. Однако я продолжал терять зрение. Затем как-то раз я играл в сквош с одним приятелем и рассказал ему о своем недуге — думаю, как оправдание того, что я так сильно проигрывал, — и он ответил, что когда его дети поступали в колледж, у него появился язвенный колит. То, что случилось со мной, оказалось истерической слепотой. Как только детей приняли в колледж, она пропала. Я поклялся тогда, что ничего подобного больше не повторится, — Он сжал руки и покачал головой. — Вы хотите знать, каково это чувство? Я чувствую себя так, будто я мертв.

Тэлли сделал еще глоток, потом сказал:

— Капитан Дарлинг, нам понравилось то, что вы заявили на собрании.

— Вы были там? Зачем?

— Мы находились в конце комнаты. Нам хотелось узнать, как люди реагируют на все происходящее.

— Ну, это ясно, — ответил Дарлинг. — Они перепуганы до смерти. На грани паники. Они видят, что их миру угрожает что-то, чего они даже не могут понять, а тем более что-то предпринять для спасения.

— Но вы не… не перепуганы, как мне кажется.

— Вы слышали, что я сказал там. Этот случай нисколько не отличается от других огромных и ужасных природных явлений. Если вы не тронете это существо, оно не тронет вас — Дарлинг подумал о детях Мэннинга и добавил: — Ну в общем… как правило.

— Тот доктор, что был там, Сент-Джон… он попросту дурак.

— Это только одна сторона дела.

— Но есть кое-что, в чем я с вами не согласен. То, что происходит здесь, не случайное явление.

— Что же это тогда?

Дарлинг и Тэлли взглянули на Мэннинга, затем Тэлли продолжал:

— Скажите, капитан, что вы знаете об архитеутисах?

— Я прочитал то, что вы написали, и другие материалы. Не так уж много.

— Что вы думаете о них?

Дарлинг задумался.

— Всегда, когда я слышу разговор о чудовищах, — сказал он, — я вспоминаю о «Челюстях». Люди забывают, что «Челюсти» — художественный вымысел, а это, говоря другими словами… ну, вы знаете что… дерьмо, простите за выражение. Как только вышла эта кинокартина, капитан каждого судна, начиная отсюда и заканчивая Лонг-Айлендом и Южной Австралией, принялся фантазировать о тридцати-, сорока— и пятидесятифутовых белых акулах. Я завел себе правило: когда кто-то рассказывает мне о твари размером с трактор с прицепом, я сразу же уменьшаю это на треть или вполовину.

— Весьма здравое суждение, — согласился Тэлли. — Очень здравое. Но…

— Но, — продолжая Дарлинг, — что касается этого зверя, мне кажется, что, когда вы слышите рассказы о нем, правильным будет ничего не уменьшать. Правильным будет, наоборот, все удваивать.

— Именно, — подтвердил Тэлли. Его глаза сияли, и он наклонился к Дарлингу, как будто обрадовавшись, что нашел родственную душу. — Я уже сказал вам, что я малаколог, но моя специализация — теутология, изучение кальмаров, особенно архитеутисов — гигантских кальмаров. Я провел жизнь, изучая их. Я пользовался компьютерами, строил диаграммы, препарировал ткани их плоти, нюхал ее, пробовал на вкус…

— Пробовали? Какой же у нее вкус?

— Аммиака.

— А живого когда-нибудь видели?

— Нет, а вы?

— Никогда, — ответил Дарлинг. — И мне бы хотелось, чтобы так и осталось впредь.

— Чем больше я изучал их, тем больше убеждался в том, как мало знает человек о гигантских кальмарах. Никто не знает, до каких размеров они вырастают, до какого возраста живут, почему иногда попадают на мели и море выбрасывает их мертвые тела… даже сколько существует их видов: одни говорят, что три, а другие утверждают, что девятнадцать. Это классический пример старой пословицы: «Чем больше знаешь, тем больше понимаешь, как мало знаешь на самом деле». — Тэлли оборвал себя и в смущении добавил: — Простите, я увлекся. Я могу сказать об этом кратко, если вы…

— Продолжайте, — отозвался Мэннинг, — капитан Дарлинг должен знать.

«Они подбивают меня, — думал Вип, — они охотятся за мной, раздразнивая, будто я голодный марлин».

— У меня есть теория. Не хуже других и даже получше некоторых. До середины прошлого столетия никто особенно не верил в существование архитеутиса или вообще каких-либо гигантских головоногих. Несколько случаев, когда их видели, сочли за бред потерявших разум моряков. Но внезапно, в семидесятых годах девятнадцатого века, они стали появляться намного чаще: их видели, они оказывались на мелях и даже нападали на суда, и…

— Я читал об этих случаях, — сказал Дарлинг.

— Дело состоит вот в чем: было так много очевидцев, что люди впервые поверили в существование гигантских кальмаров. Затем все снова затихло до начала девятисотых годов, когда по неизвестной причине их стали обнаруживать вновь, были случаи их гибели на мелководье. Меня заинтересовало, есть ли в этом какая-то закономерность, поэтому я стал собирать все сообщения об их обнаружении и гибели на мелях. Я ввел эти материалы в компьютер вместе со всеми данными о значительных погодных изменениях — изменениях в направлении течения и тому подобное — и запросил компьютер найти какой-нибудь ритм или смысл всего этого. Компьютер выдал заключение, что закономерность в обнаружении и гибели на мелях гигантских кальмаров есть. Эти ритмы совпадают с циклическими отклонениями в ветвях Лабрадорского течения, огромного потока холодной воды, который омывает все Атлантическое побережье. Большую часть цикла архитеутис никогда и нигде не встречается, ни живой ни мертвый. Но в течение нескольких первых лет цикла по какой-то причине — температура воды, запасы пищи, не могу сказать, что именно, — это животное появляется.

— Какова продолжительность цикла? — спросил Дарлинг.

— Тридцать лет.

— И последний цикл начался в… — Он уже знал ответ до того, как слова слетели с его губ.

— В тысяча девятьсот шестидесятом.

— Понятно.

— Да, — подтвердил Тэлли. — Вы действительно понимаете. Архитеутис здесь потому, что пришло время. — Тэлли наклонился вперед, его руки лежали на столе. — Но дело заключается вот в чем: я могу предоставить целый том фактов с документальным подтверждением, но ни в коем случае не могу объяснить, почему это происходит. Некоторые ученые думают, что архитеутисы подхватываются теплым течением, задыхаются от недостатка кислорода, гибнут и море вымывает их на мелководье. Другие считают, что, возможно, то же действие оказывает на них холодная вода, скажем, вода ниже минус пяти градусов по Цельсию. Никто не знает наверняка.

«Этот человек, — подумал Дарлинг, — влюблен в гигантских кальмаров».

— Да, — сказал он, — все это очень интересно, но в вашем рассказе нет ни слова о том, почему это животное вдруг стало пожирать людей.

— Но ведь это-то как раз понятно! — воскликнул Тэлли и еще больше наклонился вперед. — Архитеутис питается всем, чем попало. Он питается в зависимости от обстоятельств, он ест все, что попадается ему на пути. Его нормальное питание — я обследовал желудок гигантского кальмара — акулы, скаты, крупная рыба. Но он будет есть все, что угодно. Предположим, что циклические течения выносят его вверх с глубины в две-три тысячи футов, где он обычно обитает. И предположим, он обнаруживает, что его привычные источники питания исчезли. Вы знаете об этом, капитан. Насколько мне известно, запасы рыбы на Бермудах почти иссякли. И допустим, все, что он обнаруживает, это…

Раздался треск, прозвучавший как ружейный выстрел, и что-то пролетело мимо лица Дарлинга.

Осборн Мэннинг сжал свою соломинку для коктейлей так сильно, что она разлетелась на куски.

— Сожалею, — проговорил он. — Извините.

— Нет, — возразил Тэлли. — Это я должен извиниться. Господи…

— Док, — продолжал Дарлинг после некоторой паузы, — есть одна вещь, о которой вы не сказали. Основное правило природы — равновесие. Когда появляется слишком много морских львов, вмиг увеличивается численность белых акул, чтобы сдержать их размножение. Когда слишком увеличивается количество людей, вспыхивает какая-нибудь чума, какая-нибудь Черная Смерть. Мне кажется, что появление этой твари здесь говорит о том, что природа находится в катастрофическом состоянии. Почему?

— У меня есть теория, — ответил Тэлли. — Не природа находится в катастрофическом состоянии, а люди довели ее до такого состояния. В природе есть только одно животное, добычей которого является архитеутис. Это кашалот. Но кашалоты уже могут считаться практически исчезнувшим видом. Поэтому возможно, что все больше и больше гигантских кальмаров остается в живых, и теперь они появляются вновь. Здесь.

— Вы хотите сказать, он не один, их много?

— Я не знаю. Но полагаю, что нет, так как пищи недостаточно для пропитания нескольких особей. Однако я могу ошибаться.

В голове Дарлинга теснилось еще много вопросов и всплывало множество пытающихся оформиться теорий. Но внезапно он понял, что заглатывает приманку, и заставил себя отступить, чтобы не дать Тэлли поймать себя на крючок.

Он демонстративно взглянул на часы и отодвинул стул.

— Уже поздно, — заявил он. — А я встаю рано.

— Э-э… капитан… — проговорил Тэлли, — дело в том, что это животное может быть изловлено.

Дарлинг покачал головой:

— Еще никто и никогда этого не делал.

— Пожалуй, нет, по крайней мере, настоящего архитеутиса. Живого — нет.

— Что дает вам основания думать, что вы сможете это сделать?

— Я знаю, что мы сможем.

— Почему, господи ты боже, вы хотите это сделать?

Тэлли вздрогнул.

— Почему? А почему нет? Это уникальный случай, это…

Мэннинг прервал его.

— Капитан Дарлинг, — проговорил он. — Эта… эта тварь, этот зверь… он убил моих детей. Моих единственных детей. Он погубил мою жизнь… наши жизни. Моя жена находится в полузабытьи под действием успокоительных средств с тех пор, как… она пыталась…

— Мистер Мэннинг, — возразил Дарлинг, — этот зверь — просто обычное животное. Он…

— Это существо, обладающее чувствами. Мне об этом сказал доктор Тэлли… и я считаю… что ему присуща какая-то форма гнева. Ему знакомо чувство мести. Ну что ж, мне тоже. Поверьте, мне тоже.

— Тем не менее это просто животное. Вы не можете мстить животному.

— Нет, могу.

— Но почему? Какой от этого…

— Это что-то, что я могу сделать. А вы бы хотели, чтобы я сидел, проклинал судьбу и говорил: таков мой удел? Я не стану этого делать. Я убью этого зверя.

— Нет, вам не удастся. Все, что вы сможете сделать, это…

Тэлли прервал Дарлинга:

— Капитан, мы можем сделать это. Архитеутис может быть изловлен.

— Возможно, если вы так считаете, доктор. Но оставьте меня в покое.

Неожиданно Мэннинг спросил:

— Сколько вы берете в день за фрахт судна?

— Я не…

— Сколько?

«Ну, начинается, — подумал Дарлинг. — Мне ни в коем случае не следовало приходить сюда».

— Тысячу долларов, — заявил он.

— Я дам вам пять тысяч в день плюс оплата расходов.

Дарлинг не ответил. Через какое-то время заговорил Тэлли:

— Это дело не только личное, капитан. Это животное должно быть поймано.

— Почему? Почему не дать ему просто убраться прочь?

— Потому что там, на собрании, вы были не правы еще по одному пункту. Оно не остановится, оно будет продолжать убивать людей.

— Пять минут назад это было только теорией, доктор. Теперь это уже доказанный факт, да?

— Вероятность, — признал Тэлли. — Если животное нашло источник питания, я не вижу причины, которая заставила бы его покинуть эти места. И я не верю, чтобы там, в океане, было бы какое-то живое существо, которое могло бы справиться с ним.

— Что ж, я тоже не могу. Найдите кого-нибудь еще.

— Никого больше нет, — сказал Мэннинг. — Кроме этого осла Сент-Джона…

— …с его выдающимся планом, — вмешался Тэлли. — Неужели этот человек действительно думает, что может изловить архитеутиса, бросая взрывчатку в океан? Это смешно, это игра в жмурки!

Дарлинг пожал плечами:

— Зато он добьется того, что его имя появится в газетах. Послушайте, мистер Мэннинг, у вас есть деньги, вы можете нанять крупных специалистов, привести сюда судно…

— Не думайте, что я не пытался. Вы полагаете, что я хочу работать с вами… с местными жителями? Я знаю островитян, капитан, я знаю бермудцев. — Мэннинг поставил локти на стол и наклонился к Дарлингу. Его голос был тихим, но в тоне ощущалось такое напряжение, что казалось, он кричит. — Многие годы я владею здесь домом. И я знаю все о маленьких островах и недалеких умах. Я знаю, как вы вышагиваете с самодовольным видом и вопите о независимости. Я знаю, что вы думаете об иностранцах. С вашей точки зрения, я просто еще один богатый самоуверенный болван-янки.

Тэлли был просто ошеломлен. Дарлинг откинулся на стуле, улыбнулся и сказал Мэннингу:

— Вы знаете, как пользоваться словами.

— Мне надоела эта трепотня, капитан. Все дело вот в чем: я мог бы зафрахтовать судно, на побережье есть люди, которые просто умирают от желания поучаствовать в этом деле. Но у вашего тупоголового правительства так много правил, инструкций, так много разрешений, лицензий, так много сборов и пошлин, что потребовались бы месяцы, чтобы все уладить. Поэтому я должен использовать местных жителей, а это значит использовать вас. Вы — лучший из них. Как мне представляется, между мной и вами затруднение только в одном — в деньгах. Я, видимо, еще не предложил достаточную сумму. Тогда скажите мне. Скажите мне вашу цену.

Дарлинг довольно долго разглядывал его, а потом проговорил:

— Хорошо, позвольте мне сказать, как я смотрю на это дело, мистер Мэннинг. Вы богаты, и вы янки, но эти вещи не настраивают меня против вас. Но вы действительно самоуверенный болван, потому что полагаете, что деньги вернут вам ваших детей. Думаете, что, уничтожив зверя, вы вернете их. Но дело-то в том, что их ничто не вернет. Вы не можете купить себе покой.

— Я должен попытаться, капитан.

— О'кей, — ответил Дарлинг. — Вы открыли свои карты, теперь я открою свои. У меня капитал в двести пятьдесят тысяч долларов, заключенный в моем судне, и, несомненно, мне пригодились бы ваши деньги. Но все остальное имущество, которым я владею, заключено в одежде, которая сейчас на мне; и если я потеряю свое имущество, моя личная стоимость будет равна нулю. — Он встал. — Поэтому спасибо, несмотря ни на что.

Он кивнул Тэлли и вышел.

— Подумайте, капитан, — крикнул вслед Мэннинг.

* * *

Когда Дарлинг ушел, Тэлли допил свой стакан, вздохнул и проговорил:

— Должен отметить, Осборн, вы были…

— Не учите меня, как вести дела, — отрезал Мэннинг. — Деликатным обхождением мы бы тоже ничего не достигли. Мы понимаем друг друга, Дарлинг и я. Мы можем не нравиться друг другу, но мы друг друга понимаем…

Он подозвал Шилли, чтобы расплатиться.

Тэлли был взбешен. Он не мог поверить, как могло такое произойти. Все шло так удачно. Мэннинг предоставил ему незаполненный чек. Тэлли связал свою одержимость с одержимостью Мэннинга, была общая цель. Он мог покупать все, что хотел, и он приобрел наилучшее, новейшее, наиболее сложное снаряжение.

Но самое лучшее было то, что он имел план.

Однако теперь последнее, в чем он нуждался, последний винтик в его сложной машине был недоступен.

Ему пришлось скрыть свое разочарование, опасаясь, как бы оно не передалось Мэннингу. Если Мэннинг аннулирует свой чек, то тридцать лет исследований, надежд, мечтаний исчезнут как дым.

Они не разговаривали, пока не дошли до автостоянки, а затем Мэннинг спросил:

— Что нам известно о Дарлинге?

— Только его репутация. Он здесь самый лучший.

— Нет… о нем лично?

— Ничего.

— Порасспросите вокруг. На свете нет ни одного человека, у которого не было бы врагов. Найдите такого врага Дарлинга. Не жалейте на него денег. Скажите ему, что вам нужно знать все, что только есть: грязь, сплетни, ложь, слухи. Начинайте с рыбаков. Здесь маленькое поселение, работы нет, денег нет… Уверен, что они продадут собственную мать за возможность погубить конкурента.

— Вы хотите погубить этого человека? Почему?

— Нет. Я хочу управлять им, но не могу этого сделать, пока не узнаю о нем все, что можно узнать. Старая истина, Тэлли. Знание — сила. Утром я отправлюсь в деловую часть города, поговорю с некоторыми людьми, произведу некоторые расчеты.

— Поговорите о чем?

— О слабостях… денежных обязательствах. Еще одна старая истина: каждый человек имеет свою цену. Все, что нам нужно сделать, это узнать, какова цена Дарлинга. И тогда он наш.

Когда Дарлинг пришел домой, Шарлотта ожидала его в кухне. Лишь только он закончил свой рассказ о прошедшем вечере, она поцеловала мужа и сказала:

— Я горжусь тобой.

— Пять тысяч в день, — покачал головой Вип. — Я мог бы растянуть это дело на десять дней работы, может быть, больше.

— Да, но тогда…

Дарлинг обнял жену.

— Ты бы смогла устроить мне шикарные похороны.

Шарлотта не улыбнулась. Она посмотрела на мужа и проговорила:

— Только помни свое обещание, Уильям. Не связывайся с людьми, которым нечего терять.

Глава 20

Штурвал был огромным, и, чтобы справиться с ним, двух рук было мало, требовалось напряжение всех сил девушки. Это было колесо из нержавеющей стали, казалось, живущее своей собственной жизнью, стремящееся вырваться из рук, сделать судно неуправляемым и позволить ему переваливаться на волнах. Оно напоминало норовистую лошадь. Все сводилось к тому, чтобы показать этой лошади, кто хозяин, и тогда она подчинится.

Кэтрин не хотела допустить ошибку сейчас, после трехдневного ожидания возможности встать за штурвал и после выслушивания рассуждений отца, Тимми, Дейвида и остальных членов экипажа о том, как трудно управлять этим судном, когда идешь в бакштаг^[62], что требуется мужская сила, чтобы подчинить его себе, а также что им следует подождать, пока спадет ветер и условия станут подходящими… ну и все такое прочее.

Кэтрин выпрямилась на сиденье, уперлась коленями в рулевую колонку и сжала штурвал так крепко, что пальцы начала сводить судорога. Мускулы рук уже болели, и девушка знала, что эта боль скоро станет невыносимой.

Тимми развалился на подушках рядом с сестрой. Дейвид и Питер растянулись на палубе, загорая. Сейчас, при длинном галсе, им нечего было делать, лишь только ждать следующей вахты.

— Немного поверни, — бросил Тимми.

— Почему?

— Потому что слегка полощет парус на грот-мачте. — Тимми указал на верхнюю часть грота. — А ты думала почему?

Кэтрин посмотрела вверх, щурясь от сверкающей белизны паруса на фоне синего неба. Тимми был прав, и ей стало неприятно — она должна была бы сама обратить на это внимание. Или услышать. Во всяком случае, заметить. Но всплески паруса были такими крошечными, такими незначительными, что трудно было поверить, чтобы это имело значение.

Она налегла на штурвал, отворачивая направо, пока не увидела, что опавший край паруса перестал полоскаться на ветру. Судно накренилось вправо, и Кэтрин пришлось упереться ногами, чтобы сохранить устойчивость.

— Так, теперь все в порядке, — сказал Тимми.

— Слава богу. Я очень рада, что ты заметил это. Теперь мы наверняка победим.

— Ну-ну, Кэти… это же гонки.

— Мог бы и не говорить этого.

Нигде не было видно ни единого судна. Сколько их стартовало? Пятьдесят? Сто? Кэтрин не имела понятия. Довольно много, так что старт был похож на мятеж кораблей: суда шли зигзагами, люди орали друг на друга, сигналы гудели во всю мочь. Но по мере того как проходили часы, начало казаться, что количество кораблей сократилось, в пределах видимости их становилось все меньше и меньше, как будто одно за другим они поглощались морем. Кэтрин знала, что на самом Деле каждый капитан воплощал свою собственную стратегию, шел своим собственным курсом, используя компьютеры, опыт, предположения и, возможно, даже магию вуду, чтобы найти совершенное сочетание ветра, приливов и течения, которое даст ему преимущество в гонках.

Тем не менее было жутковато находиться в одиночестве посреди океана, как сейчас. Судно имело почти пятьдесят футов в длину, и внизу, внутри, оно казалось большим и просторным, как дом. Но здесь, на палубе, окруженное со всех сторон бесконечным горизонтом и абсолютно пустым небом, оно представлялось таким же крошечным, как жучок на ковре.

Отец высунул голову через люк:

— Как идут дела, Маффин^[63]?

Она очень просила отца называть ее Кэтрин. Хотя бы только в этом путешествии. Или Кэти. Как угодно, только не Маффин.

— Отлично, папочка.

— Как она справляется, Тим?

«Будь добрым, — мысленно молила она. — Не будь типичным тупоголовым братом».

— Довольно прилично… — ответил Тим.

«Спасибо».

— …правда, немного рассеянна время от времени.

«Кретин!»

— Мы только что поймали на радаре Бермуды… на самом краю пятидесятимильного круга.

— Прекрасно, — сказала Кэтрин, надеясь, что не сморозила глупости.

— Конечно. Это значит, что мы можем идти этим курсом всю ночь и, если нам повезет, войти в канал как раз на рассвете. Не хотелось бы делать это в темноте.

— Господи, конечно, — воскликнул Тим. — Помнишь, как в прошлом году?

— Не напоминай мне.

«Ну конечно, — думала Кэтрин. — В прошлом году. Когда меня там не было. Именно в то время, когда я отсутствую, всегда происходит что-то интересное».

Отец начал спускаться в люк, но остановился и заметил:

— Странно. Радио гавани Бермуда передает предупреждение мореплавателям о каком-то животном, которое нападает на суда.

— Какой-нибудь кит? — спросила Кэтрин. — Может, он болен?

— Не знаю. Думаю, они просто пытаются подпитать хиреющий туризм, сыграть на Бермудском треугольнике. Во всяком случае, не следует рисковать. Каждый раз, когда вы разгуливаете по судну, цепляйте страховочный трос.

— Папа, но море совсем не бурное.

— Я знаю, Маффин, но лучше проявить осторожность, чем потом жалеть. — Он улыбнулся. — Я обещал твоей матери, что буду смотреть за тобой в оба глаза.

Он сделал знак Тиму, а затем спустился в каюту.

Тим выпрямился, протянул руку к спасательному жилету Кэтрин, размотал страховочный трос и пристегнул его к кольцу на рулевой колонке.

— А как же ты? — спросила она. — Ты даже не надел спасательный жилет.

— Я трижды участвовал в этих гонках, — ответил Тим. — И думаю, что знаю, как ходить по судну.

— Я тоже знаю.

— Спорь тогда с папой, а не со мной. Я просто выполняю приказ.

Тим улыбнулся и снова откинулся на подушки.

Кэтрин несколько раз сжала пальцы, чтобы подавить судороги, и переместила тяжесть тела, чтобы попытаться облегчить нагрузку на руки и плечи. У нее не было с собой часов, и она не знала, сколько еще ей придется бороться с этим идиотским штурвалом. Она надеялась, что уже не слишком долго, в противном случае она будет вынуждена просить Тима сменить ее, и он, конечно же, сострит так, что унизит ее, — ничего злого, разумеется, просто какое-нибудь тупое, выражающее мужское превосходство замечание.

Вообще-то она не из тех, кто пасует перед трудностями. Она умоляла, чтобы ее взяли в это путешествие, и она решила выполнять свою долю работы, включая и вахты. Она знала, что братья возражали против ее участия в гонках, и, если бы мать не усадила перед собой отца и не поговорила с ним по душам о справедливости, равенстве и обо всем остальном в том же духе, Кэтрин осталась бы дома в Фар-Хиллз и обучала бы игре в теннис десятилетних детей. Она обязана ради матери и ради самой себя доказать, что она — приобретение, а не обуза.

Но она просто не могла дождаться, когда это путешествие окончится, когда она доберется до Бермуд и проведет там пару дней, валяясь на пляже и разъезжая на мотоцикле, в то время как отец и все остальные будут рассуждать о плавании под парусами за выпивкой в яхт-клубе — нет, в «Ялик-клубе», как они его называют. Остроумно.

Затем она отправится на самолете домой. Так было условлено. Слава богу.

Кэтрин не могла постигнуть тайну загадочного обаяния плавания под парусами на крупных судах, хотя и изображала энтузиазм и пыталась изо всех сил осмыслить непонятные термины вроде «шкотовый угол паруса» или «идти в бакштаг».

Ей нравилось ходить под парусом на небольшой лодке у берега. Было приятно провести пару часов на воде, устраивая гонки с друзьями, изображая дикарей, а иногда даже переворачиваться вместе с лодкой, — но затем возвращаться домой к горячему душу, нормальной пище и долгому ночному сну.

Но это… Это было марафоном скуки, неудобства и переутомления. Никто не спал больше четырех или пяти часов в сутки. Никто не мылся. Кэтрин как-то попыталась принять душ, но дважды упала и разбила голову о мыльницу, поэтому примирилась с обтиранием тех частей тела, до которых могла достать, и тогда, когда имела возможность сделать это. Все было пропитано влагой. Все пахло солью и плесенью. Все помещения под палубами испускали такой запах, как гигантские промокшие резиновые спортивные туфли. Чтобы воспользоваться туалетом, нужно было иметь диплом о техническом образовании. Оба туалета засорялись по крайней мере раз в день, и неизбежно вина за это ложилась на Кэтрин и еще одну женщину на борту — заносчивую подругу Дэйвида, Эван, как будто девушки каким-то образом вступали в заговор против морской канализации. Кэтрин была назначена «помощником главного повара и мойщиком бутылок», что обернулось неудачной шуткой, потому что как можно приготовить что-либо приличное, когда все судно постоянно наклонено под таким углом, что с трудом можно сохранять равновесие. Все, что могла сделать девушка, это иметь наготове днем и ночью горячий кофе, бульон и все необходимое для сандвичей тем, кто желал перекусить.

Она бы примирилась со всеми этими неприятностями, если бы они компенсировались чем-нибудь приятным, но, насколько она могла заметить, гонки в океане — по крайней мере, в хорошую погоду — состояли из долгих разговоров, долгого сидения на месте и бешеной активности в течение получаса в день, когда ее вклад в общее дело сводился к тому, чтобы не путаться под ногами.

Кэтрин пришла к выводу, что все заключалось в мужском союзе, и, хотя она была довольна, что видела все своими глазами, впредь ей приятнее будет слушать и вежливо улыбаться рассказам ее братьев о героических делах в открытом море.

Ее руки и плечи уже не просто ныли, а вопили от боли, у нее не оставалось выбора — ей придется передать штурвал Тиму.

Но вдруг внезапно, как Божье благоволение, вахта закончилась. Ее отец и дядя Лу поднялись из люка, чтобы сменить ее и Тима, а два сына Лу прошли на бак, чтобы сменить Дейвида и Питера.

— Прекрасная работа, радость моя, — похвалил отец, проскользнув за штурвал. — Прямо по курсу.

— Ну и как, ты думаешь, идут наши дела? — спросил Тим.

— Трудно сказать. Думаю, что мы получили возможность сделать попытку претендовать на второе или третье место в нашем классе яхт. Радар показывает множество судов, но я не могу сказать, какие они.

Кэтрин отцепила свой страховочный трос от стального кольца и отправилась вниз. Она сняла спасательный жилет и бросила его на койку. Тим протиснулся мимо сестры, отправился в носовой кубрик и плюхнулся на одну из коек. Даже не снял ботинки. Ничего удивительного, что здесь стоял такой запах, как в гимнастическом зале.

Кэтрин решила выпить чашку бульона и немного почитать, пока не заснет. Больше делать было нечего.

Она слышат, как отец прокричал: «Готов к повороту». Над головой по фибергласу забарабанили шаги. Она схватилась за борт верхней койки, где Эван храпела, как мотопила, и приготовилась к перемене галса.

— Круто под ветер! — крикнул отец.

Судно выпрямилось и зависло на секунду, а затем, когда гик развернулся и парус с громким хлопком поймал ветер, оно накренилось налево. Раздался стук посуды в мойке — грязные чашки сдвинулись и повалились одна на другую.

Ей следовало вымыть чашки, это была ее обязанность. Но это была и обязанность Эван, а Эван не побеспокоилась. Она просто-напросто легла спать. Черт с ними, она помоет их позже. Кэтрин выполоскала одну чашку, налила в нее бульон и выпила его.

По пути к своей койке она остановилась и посмотрела на экран радара. Он сверкал, как зеленая видеоигра. Желтая линия двигалась по кругу, по часовой стрелке, вспыхивая золотыми точками, которые, как она знала, были другими судами. Вверху экрана находилось лохматое пятно.

«Привет, Бермуды, — подумала Кэтрин. — Оставьте мне немножко солнца. И может быть, в придачу красивого спасателя. Такого, который ненавидит парусные суда».

Она была довольна, что взглянула на экран. От этого она почувствовала себя менее одинокой.

Кэтрин легла на свою койку, включила небольшую лампу у себя над головой и взяла «Мумию» Энн Райс — книгу, которую мать Кэтрин выбрала для нее и которая была отличным спутником в путешествии, подобном этому: романтичная, страшная, достаточно длинная, чтобы ее хватило на несколько дней, и такая, которую легко можно начать читать и так же легко от нее оторваться, не забывая фабулу. Кэтрин нашла место, где остановилась. Рамзес вернул Клеопатру к жизни. Клеопатра развлекалась с каждым мужчиной, с которым знакомилась, а затем убивала его и…

Кэтрин потребовалось сходить в туалет. Она вздохнула, встала и пошла на корму, мимо навигационной карты. Открыла дверь в гальюн — вонь ударила в нос хуже, чем в общественных уборных на Пэнн-стейшн. Можно было бы даже и не смотреть, но Кэтрин все-таки заглянула: ну конечно, засорен. Она наступила на педаль для спуска воды и дернула один раз за рукоятку насоса, но раздавшийся звук — клокотанье, как при удушении, — удержал ее от повторной попытки.

Кэтрин отправилась на нос судна, в другой гальюн. На двери была прикреплена полоска бумаги со словами, написанными разметочным карандашом: «Не работает». Ничего себе.

Она вернулась к своей койке, открыла стоящий под ней ящик и извлекла свою «уборную для чрезвычайных ситуаций» — банку из-под майонеза.

Затем она вернулась в кормовой туалет и задержала дыхание, пока писала в банку. Она думала только об одном: «Господи, пусть скорее наступит завтрашний день, дай мне заснуть и не просыпаться, пока мы не встанем у причала».

Закончив, Кэтрин плотно завернула крышку и поднялась наверх через люк.

— Спасательный жилет, — напомнил отец.

— Я только… — она показала ему банку.

— Неужели оба?

— Да-а. Опять.

— Господи… Ну ладно, мы приведем их в порядок, когда будем в порту.

Дядя Лу усмехнулся и проговорил:

— Эх, дамы…

— Дядя Лу, — возразила Кэтрин. — Я была не слишком сильна в биологии, но думаю, что мужчины тоже ходят в туалет… иногда.

— Принимаю замечание, — согласился дядя Лу, улыбаясь.

— Давай, — сказал отец и протянул руку, чтобы взять банку.

— Я сама, — запротестовала девушка.

— Маффин…

— Я сама.

— Тогда надень спасательный жилет.

— Папочка… Ну хорошо.

Она попятилась назад вниз по лестнице, пошла к койке и взяла жилет. Кэтрин злилась, чувствовала себя неловко, возмущалась. Больше никто не носил спасательных жилетов, а ведь бегали по судну, как обезьяны. Она хотела сделать только три шага, чтобы вылить содержимое банки за борт, а отец заставляет ее нарядиться, как астронавта.

Кэтрин надела спасательный жилет и подумала: «А кто теперь поступает по-глупому? Почему ты не дала отцу вылить банку вместо тебя? Почему? Потому что. Потому что что? Потому что это… интимное дело. Глупая. Он менял твои пеленки. Неважно, уже слишком поздно».

Кэтрин поднялась наверх, обогнула штурвал и направилась к носу с подветренной стороны. Солнце висело почти над самым горизонтом, настолько низко, что океанские валы закрывали его, и здесь, в тени большого паруса, свет был таким же сумрачным, как вечером.

— Пристегнись, — скомандовал отец.

— Да, сэр.

Она защелкнула страховочный трос на четвертьдюймовый кабель, соединяющий два пиллерса.

— Я знаю, тебе трудно в это поверить, но я непросто пристаю к тебе, чтобы развлечься.

— Да, сэр.

Она знала, что в ее голосе прозвучало раздражение, но не могла сдержаться.

Девушка отвинтила крышку банки, уперлась коленями в пиллерс и наклонилась вперед, чтобы вылить содержимое. Банка была слишком большой для руки, и, когда Кэтрин перевернула ее вверх дном, она выскользнула. Инстинктивно девушка протянула другую руку, чтобы удержать банку, но уронила крышку и рванулась, чтобы схватить и ее. Внезапно небольшой порыв ветра сильнее накренил судно. Ноги Кэтрин лишились опоры, основная часть туловища перегнулась за борт, девушка потеряла равновесие и упала, перекувырнувшись в воздухе.

В эту долю секунды она знала, что страховочный трос удержит ее и выбросит обратно на судно, поэтому она напряглась и подняла руки к голове. Последовал рывок — страховочный трос натянулся. Кэтрин услышала свой собственный визг и что-то еще, странный звук чего-то разрывающегося, и затем, когда должен был последовать удар о борт судна, она почувствовала, что находится в воде.

Кэтрин оказалась под водой, вверх ногами, но затем спасательный жилет выровнял ее положение, и она вынырнула на поверхность. Она ничего не видела, волосы застилали глаза. Она откинула их, но все равно ничего не могла разглядеть, кроме воды, огромных колыхающихся валов сине-черной воды.

Это невозможно! Что случилось? Она посмотрела вниз, на жилет. На том месте, где оторвался страховочный трос, зияла лохматая дыра.

Кэтрин слышала крики отца и других людей, путаницу слов, она повернулась при помощи рук и на фоне заходящего солнца увидела удаляющуюся от нее верхушку мачты; парус хлопал на ветру, голоса становились все слабее.

Волна подхватила Кэтрин и высоко подняла ее на свою вершину, и теперь девушка могла видеть всю мачту и даже крышу рубки. Она закричала, но почувствовала — нет, поняла, — что ветер уносит ее крики в сторону, бросая их на восток, в ночь.

Волна ушла, и Кэтрин соскользнула во впадину и уже совсем не видела судна, даже верхушки мачты.

Она почувствовала в воде что-то, что охватило ее, что-то очень слабо, но различимо пульсирующее.

Двигатель. Они включили двигатель. Прекрасно. Теперь они могут маневрировать и быстро найдут ее. Быстро. Прежде, чем наступит ночь.

Подошел еще один вал, и с его гребня она опять увидела мачту, еще более удалившуюся, со всеми зажженными на ней огнями — фонарь на вершине мачты, бортовые огни, якорные огни — так, чтобы она смогла увидеть их. Кэтрин опять завизжала и замахала руками, но теперь на яхте уж точно не могли расслышать ее. Конечно, не могли, ведь работал двигатель.

Почему они продолжают удаляться? Почему они не повернут назад?

Но вдруг судно действительно сделало поворот, его нос быстро разворачивался направо; они идут обратно, к ней. Хорошо. Теперь они найдут ее.

Вал опустил девушку во впадину, где она не видела ничего, кроме воды. Если она не может видеть их, то как они смогут заметить ее? Они выступали над водой на пятьдесят футов. А она? На два фута?

«Экономь силы, — думала Кэтрин. — Не визжи, не размахивай руками, пока не поднимешься на вершину волны, где они могут заметить тебя».

Новый вал поднял ее, и она увидела судно почти целиком… но оно удалялось, шло в другом направлении.

Когда и эта волна ушла, Кэтрин посмотрела на запад. Солнце зашло, оставив только оранжевое сияние на горизонте и облака с розовеющими краями на темнеющем небе. Над головой уже были видны звезды.

Скоро наступит темнота. Они должны найти ее… должны… или…

Даже не смей думать об этом.

Господи, как холодно. Как она могла так сильно и так быстро замерзнуть? Девушка пробыла в воде всего несколько минут, но ее руки и ноги дрожали, а горло и челюсть дергались так сильно, что ей трудно было дышать.

* * *

Оно находилось в прохладном среднем слое воды, ему ничто не угрожало, и оно невозмутимо раскинулось по течению.

Недавно оно насытилось, с жадностью набив себя пищей, поэтому теперь не чувствовало побуждений к охоте.

Оно существовало, просто существовало. Но вдруг откуда-то издалека животное почувствовало пульсацию, слабые волны, прошедшие сквозь воду и постучавшие в его плоть.

Скорее из любопытства, чем ощущая в этом нужду, оно пошевелило хвостовыми плавниками и медленно поднялось. Если бы существо столкнулось с более теплой водой, оно бы остановилось, ибо сейчас им управляло лишь стремление к удобству. Но холодный слой не кончался, и поэтому тварь продолжала подниматься к поверхности.

Теперь животное почувствовало: свет, пульсация были где-то неподалеку, и что-то еще, что-то помимо пульсации, нарушало размеренное течение воды.

Что-то живое.

* * *

Вал поднял Кэтрин, и когда она достигла вершины, то увидела судно, все судно — совсем неподалеку — темное очертание на фоне сумеречного неба, с белыми, красными и зелеными огнями, сверкающими на мачте. Она завизжала и замахала руками, затем соскользнула с вершины волны обратно во впадину.

Они не заметили ее, не услышали. Почему? Они были так близко. Она же слышала их, слышала двигатель и, может быть, даже чей-то голос.

Она находится с подветренной стороны, вот почему. Звук идет от них к ней, а не наоборот.

Темно. Темно, уже почти ночь. И холодно. И глубоко. Как глубоко? Бесконечно.

Теперь наконец ужас охватил девушку; настоящий примитивный страх, он разлился по ее жилам и достиг каждого кончика нервов.

Ее отец говорил о чудовищах, и теперь она знала, что эти чудовища схватят ее. Кошмарные образы пронеслись в ее мозгу, образы, которые не тревожили ее с шести или восьми лет: все хищные звери, которые жили под ее кроватью, в шкафу и в шелестящих деревьях за окном. Мать всегда приходила к ней в комнату и успокаивала ее, говорила, что все хорошо, что чудовища просто выдуманы.

Но никто не спешил успокоить Кэтрин теперь. Выдумка стала реальностью.

Она чувствовала себя одинокой, она пребывала в таком одиночестве, о существовании которого даже и не подозревала; как будто она была единственным живым существом на всей планете. Мысли путались. Зачем она настаивала на том, чтобы принять участие в этой гонке? Почему она не дала отцу эту банку? Почему, почему, почему?

Кэтрин попыталась молиться, но все, что она сумела вспомнить, было: «Теперь я отхожу ко сну…»

Ей предстоит умереть.

Нет!

Она завизжала опять — без всякой цели, не для того, чтобы быть услышанной, но визгом живого существа, протестующего против смерти.

Ее подняло на гребень новой волны, и она увидела, что судно рядом, совсем близко, но что-то изменилось.

Оно было неподвижно, оно остановилось. Девушка не слышала шума двигателя.

Скользя во впадину, она услышала голос — отец кричал в рупор:

— Кэтрин, ты слышишь меня? Мы не можем тебя увидеть, но мы выключили двигатель, мы выключили все остальное оборудование и сейчас сможем услышать тебя. Слышишь? Как только я замолчу, завизжи изо всех сил, о'кей?.. Кричи!

В ее мозгу пронеслось: «Он назвал меня Кэтрин».

Она завизжала.

* * *

Тварь находилась в ста футах от поверхности. Она парила в толще воды, давая своим чувствам возможность собрать информацию.

Пульсация наверху прекратилась, но на поверхности было какое-то волнение, там двигалось что-то небольшое.

Живое существо.

Тварь начала медленно подниматься.

* * *

— Я слышу тебя, Кэтрин! Кричи еще! Еще!

Она завизжала опять, ее голос стал скрипучим и не таким громким, но она собрала все силы и заставила себя визжать снова и снова.

Волна подхватила ее, и с вершины девушка увидела, как к ней направляется луч прожектора. Она молилась о том, чтобы не спуститься с гребня волны до того, как луч обнаружит ее, но уже скользила вниз, вниз. Она замахала руками. Луч не попадет на нее!

В последний момент луч поймал поднятые руки Кэтрин — она увидела, как он осветил ее сжимающиеся пальцы, перестала размахивать и услышала голос, прокричавший в рупор:

— Мы увидели тебя.

Тогда она услышала, как вновь заработал двигатель.

Пульсация возникла вновь… ближе, более четко, она двигалась вперед, к небольшому живому существу.

Чувствуя возбуждение, тварь поднялась выше, ее цвет изменился. Не голод взбудоражил ее, не чувство предстоящего сражения, но простое желание убить.

Она начала ощущать волнение моря — она поднималась все ближе к поверхности.

* * *

Кэтрин поднялась на гребень волны, и свет прожектора ударил ей прямо в лицо и ослепил ее. Но судно было здесь, рядом, девушка ощущала ритм работы двигателя, улавливала запах выхлопных газов.

Что-то плеснулось около нее, что-то большое, она почувствовала, как рука обвила ее талию, и услышала голос:

— Я поймал тебя… все в порядке… все о'кей.

Тимми. Она обняла брата и почувствовала, что ее тянут вверх, ее рука коснулась борта судна.

* * *

Оно находилось здесь, это живое существо, оно барахталось прямо вверху.

Раненое животное.

Добыча.

Больше чем добыча.

Пища.

Тварь вобрала воду в полость своего тела, выбросила ее через воронку в животе и пулей рванулась наверх.

* * *

Чьи-то руки схватили Кэтрин и потянули так сильно, что ей показалось, будто предплечья могут вырваться из суставов, а потом она оказалась в объятиях отца, он крепко прижимал ее к себе и бормотал:

— О милая… о девочка моя… Маффин!

Другие руки вытянули на борт Тима, и он, кашляя, свалился на палубу.

А потом кто-то спросил:

— Что это за запах?

Она услышала звук включающегося мотора и почувствовала, что судно начало двигаться.

Потом, когда отец нес ее к кормовому люку, она слышала голоса:

— Эй, посмотрите!

— Что?

— Там, в глубине.

— Где?

— Что-то в воде.

— Я ничего не вижу.

— Вон там, прямо.

— Что? Что это такое?

— Не знаю. Что-то.

— Может, просто наш след?

— Нет, не думаю.

— Да ну, чепуха. Мы же нашли Кэтрин. Забудьте об этом.

* * *

Пульсация опять затихла, живое существо исчезло с поверхности воды.

Тварь переваливалась на волнах и осматривала воду одним из своих гигантских желто-белых глаз. Она подняла щупальца и провела ими по поверхности. Но ничего не обнаружила. И поэтому опять опустилась в бездну.

* * *

Завернутая в одеяла, Кэтрин лежала на своей койке и позволяла отцу поить ее бульоном. Отец плакал и смеялся одновременно, и его рука дрожала так, что в конце концов Кэтрин отобрала у него бульон и выпила его сама.

Эван раздела ее — уже не такая заносчивая и в общем-то очень милая, — вымыла горячей водой и дала один из своих тренировочных костюмов.

Тимми задержался по пути в душ и ничего не сказал, просто нагнулся и поцеловал сестру в лоб.

Дейвид, Питер, дядя Лу, все заходили к Кэтрин и что-нибудь говорили, и не было ни одного снисходительного замечания.

Она чувствовала себя знаменитостью, и ей это нравилось. Наконец-то и у нее появилась история, которую она сможет рассказывать, когда все остальные будут чем-нибудь хвастаться. На сей раз и она участвовала в приключении.

Веки Кэтрин закрылись. Она подумала, что хотела бы проспать весь переход до Бермуд.

Глава 21

Вип Дарлинг сделал вдох и обнаружил, что воздух поступает медленно, неохотно, как будто Вип высасывает уже опустевшую бутылку содовой. Его баллон был почти пуст. Возможно, удастся сделать еще один, в лучшем случае два вдоха, прежде чем он вынужден будет подняться на поверхность.

Впрочем, это не страшно. Вип находился на глубине всего пяти футов. Если при вдохе воздух больше не поступит, он выплюнет мундштук дыхательного аппарата, сделает выдох и всплывет на поверхность.

Однако сейчас ему не хотелось подниматься и менять баллон, а потом вновь нырять только затем, чтобы закончить эту идиотскую, богом проклятую работу, которая должна была бы занять не больше двадцати минут, а продолжалась уже второй час. Замена государственного бакена была легким делом: всякий, кто умел обращаться с плоскогубцами, мог ее выполнить; сам Вип проделывал это сотни раз. Все, что нужно было сделать, так это отсоединить бакен от цепи, поставить на цепь временный поплавок, поднять бакен на борт, сбросить новый в воду, замкнуть его на цепи и выловить поплавок. Вот и все дело.

Но не на сей раз. Вначале Майк дал Випу скобу для цепи не того размера, затем неправильного размера болт для скобы. Потом Дарлинг уронил болт нужного размера, и ему пришлось подниматься, чтобы подыскать замену, потому что Майк был так растревожен тем, что Дарлинг находился в воде один, что не мог найти даже свой зад. Затем, пока Дарлинг был на борту, разыскивая болт, Майк уронил судовой багор, которым держал бакен, и бакен был унесен течением, а им пришлось выбирать якорь и гоняться за этим чертовым бакеном — ведь ни один человек не нырнул бы, чтобы подтащить к судну трехсотфутовый стальной буй, которому вздумалось попутешествовать.

Уж если на то пошло, здесь, внизу, должен бы находиться Майк, а он, Дарлинг, подавал бы ему все необходимое, предмет за предметом. Майк и нырнул бы, если бы Вип не увидел, что его напарник перепуган мыслью, что какой-то огромный злодей сожрет его; от этого Майк мог бы забыть делать вдохи, у него развилась бы эмболия, и он бы непременно погиб. И поэтому Дарлинг решил выполнить эту работу сам.

Он задержал дыхание, установил болт в скобу и ударил по нему молотком. В воде молоток двигался медленно, и большая часть усилия растратилась до удара, поэтому Випу пришлось бить по болту еще. Вода и маска искажали предметы, а бакен дергался из стороны в сторону, поэтому удар пришелся криво, болт выскочил из скобы и упал вниз, в синеву океана.

Дарлинг выругался в мундштук, наблюдая за падением болта, сделал последний вдох, втягивая каждую оставшуюся частичку воздуха, и вытащил запасной болт из-под резинки плавок. Он ударил по нему молотком, болт вошел на место, как острый нож в свежую рыбу. Вип плотно завернул его плоскогубцами, затем осмотрел пространство внизу, чтобы удостовериться, что там нет никого, кто бы мог напасть, пока он будет подниматься на поверхность воды. Затем вытолкнул изо рта мундштук, сделал выдох и взболтнул ногами, чтобы всплыть вверх, к солнцу.

Майк ожидал его на трапе для ныряния.

— Все в порядке? — спросил он, забирая баллон и пояс с грузилом и поднимая их на палубу.

Дарлинг кивнул, подтянулся на площадку и лег лицом вниз, чтобы отдышаться.

— Что мы здесь делаем, Майкл? — спросил он, когда наконец смог говорить. — Нам бы сейчас сидеть в каком-нибудь кафе в Веро-Бич, потягивать «Пинк лейдиз» и любоваться заходом солнца, вместо того чтобы бросаться в море, чуть ли не тонуть, и всего за какие-то несчастные крохи.

— Они оплачивают горючее.

— Едва-едва, — сказал Дарлинг и решил добавить что-то приятное, чтобы исправить плохое настроение Майка, вызванное сознанием того, что не он сделал эту работу. — Только благодаря тебе.

Не так давно Майк пришел к выводу, что, внеся некоторые незначительные изменения в двигатель, он сможет заставить его хорошо работать на смеси дизельного топлива и керосина, что снизило бы стоимость горючего более чем на треть. А это, в свою очередь, означало, что они смогут заработать пару долларов на таких чепуховых работах, как сегодняшняя.

Дарлингу уже в течение многих лет не было необходимости работать с государственными бакенами, и он надеялся, что ему больше никогда не придется этого делать. Но когда он услышал, что правительство намеревается заменить один из бакенов главного канала и дает эту работу на конкурсной основе, он включился в торги заявок и, к своему удивлению, почти неловкости, обнаружил, что его предложение — самое дешевое.

Теперь они выполняли эту работу за пятьсот долларов и, так как их двигатель работал на более дешевом горючем, действительно могли заработать в этот день чистых двести пятьдесят долларов — конечно, это не бог весть что, но все же лучше, чем сидеть во дворе и считать волоски на соседской кошке.

Другой работы не было. По крайней мере, такой, за которую взялся бы Дарлинг. Договор с аквариумом прервался, во время перерыва в гонках ныряльщики не взяли в аренду ни единого судна, потому что, как только гонщики достигли берега и увидели статью в «Ньюсуик» с фотографией гигантского кальмара из Музея естественной истории в Нью-Йорке, они пришли к выводу, что ныряние исключается, даже на мелководных рифах, где самое страшное, что могло случиться, так это порезать колено о коралл. Прошло почти две недели с тех пор, как был обнаружен последний признак пребывания поблизости кальмара, и все же ни один ныряльщик не подошел к воде.

В этом не было никакого здравого смысла, думал Дарлинг, но, с другой стороны, здравый смысл отсутствовал и во многих других вещах. Весьма скоро появятся сообщения о людях, отказывающихся принимать душ из-за боязни, что гигантский кальмар выползет из сетки душа или по сточной трубе и сожрет их.

Тем не менее другие люди получали работу. Одно из судов с прозрачным дном написало на корме новое название: «Скуид хантер»^[64] — оно возило туристов к началу рифов и давало им возможность всматриваться в воду, на сотню футов в глубину, в то время как капитан, разряженный как Индиана Джонс, пугал их до самых кишок всякой чепухой, передаваемой по громкоговорителю, стараясь подражать голосу Винсента Прайса^[65].

Да, это было полной чепухой, но Дарлинг не винил капитана, нужно же было тому что-то делать. Обычно вывозившие в море аквалангистов суда могли бы с тем же успехом находиться сейчас в сухом доке. Приезжие боялись приближаться к воде и не собирались платить тридцать долларов за то, чтобы их возили вокруг островов и показывали достопримечательности. Какой-то предприимчивый владелец магазина сувениров уже создал серию украшений на тему кальмара, всякую дребедень, изготовленную из морских раковин и серебряной проволоки. Еще рассказывали об одном рыбаке, который просто наживал состояние, вылавливая косяки мелких кальмаров, замораживая их и запивая люцитом^[66] а затем продавая под названием «настоящие карликовые чудовища Бермудского треугольника».

Прибыли представители отдаленных групп по охране окружающей среды и начали обходить дом за домом, собирая деньги на проведение кампании «Спасите кальмара». Дарлингу даже предложили стать местным представителем этой кампании, но он отказался на том основании, что архитеутис весьма успешно справлялся с делом своего спасения без какой-либо помощи со стороны Дарлинга или кого бы то ни было еще.

«Спасатели кальмара» не пробыли на Бермудах и сорока восьми часов, а уже ввязались в драку с оппозицией, некоторыми известными рыболовами-спортсменами, которые посылали свои яхты и катера на запад для охоты на морское чудовище. У некоторых из них не хватало терпения дождаться прибытия своих судов, и они пытались зафрахтовать судно Дарлинга, но он отказал им, как отказал Мэннингу и доктору, как там его… Тэлли.

Иногда Дарлинг сожалел, что не принял предложение Тэлли, особенно в такие дни, как сегодня, когда его рот болел от нажимов на регулятор мундштука, когда от холода Вип был похож на мороженое и изможден до состояния комы… и все ради пары сотен баксов, которые нужно будет разделить с Майком.

Но как говорится в пословице, Тэлли и Мэннинг принадлежали к такому сорту людей, с которыми нужно держать ухо востро. Шарлотта недаром обратила внимание, что с каждым из них было в общем-то опасно связываться: каждому нечего было терять. Дарлинг никогда не задумывался о том, ради чего все-таки стоит рисковать жизнью, помимо Шарлотты и Дейны, но он был твердо убежден, что, во всяком случае, не ради какой-то твари, которая питается людьми на завтрак и лодками на ленч.

Кроме того, у него были кое-какие надежды. Один ресторан в городе нуждался в ремонте своей пристани, и если Вип получит эту работу, то в течение целой недели будет зарабатывать по тысяче в день. Он слышал, что телефонная компания, возможно, захочет прокладывать кабель… грязная работа — выкачивать жижу, чтобы прорыть траншею для укладки кабеля, но в то же время честная, потому что оплачивала некоторые его счета и ничего при этом не уничтожала.

Это и было все, чего он хотел, — получить работу. Он не знал, как Шарлотта ухитрялась подавать на стол пищу, оплачивать счета за освещение и страховку, но она каким-то образом делала это.

Дарлинг смыл с себя соль в душе и надел шорты, в то время как Майк укладывал аппарат для ныряния и жарил макрель из холодильника. Они собиралась использовать макрель в качестве наживки, но кругом не было ничего, что можно было бы поймать, поэтому они решили, что могут ее съесть.

После ленча они прошли к юго-западу вдоль внешнего края рифов, потихоньку пробираясь к дому. Дарлинг намеревался сделать по пути остановку у городской пристани и вручить счет за проделанную работу Морскому управлению. У него там был приятель, который обещал оплатить счет наличными.

— Взгляни-ка туда, — заметил Майк, указывая вниз с ходового мостика: два люциана плавали вверх брюхом, и «Капер» как раз проходил между ними.

Чуть позже они увидели еще две рыбины, затем морского леща, морского ангела и четыре или пять рыб-юнкеров. Все они были дохлыми и распухшими.

— Что, черт возьми, происходит? — воскликнул Дарлинг.

В этот момент они услышали в отдалении шум, глубокий, раскатистый «бум-м-м», и почувствовали через сталь у них под ногами толчок, будто кто-то ударил кувалдой по корпусу «Капера».

Затем, в полумиле впереди и чуть правее, в глубоких водах, они разглядели судно, а перед ним — ливень брызг, спадающих на то, что было похоже на огромный горб из воды. У них на глазах горб исчез, поглощенный морем, и брызги стали просто белым пятном на поверхности.

Майк взял бинокль и навел его на судно.

— Это судно аквариума, — сказал он.

— О боже, — вздохнул Дарлинг. — Лайам все-таки получил разрешение бомбить этого зверя.

* * *

Герберт Тэлли слизнул соленые брызги с солнечных очков и вытер стекла подолом рубашки. Он нашел маленькую серую рыбку, которую выбросило из воды взрывом и которая шлепнулась на его затылок, и бросил ее за борт, где другие рыбы — дюжины и дюжины, погибшие от сотрясения, — всплывали на поверхность белыми брюшками к солнцу.

— Это было довольно близко, — заметил Тэлли и заставил себя удержаться от использования других слов, которые ему хотелось выпалить, таких, как «дурак» и «идиот».

— Не особенно, доктор, — ответил Сент-Джон, кудряшки которого, пропитанные водой и разметанные взрывом, свисали, как сорняки в джунглях, по обеим сторонам лица. — Я изучал взрывчатые вещества. Мы были в полной безопасности.

Сент-Джон посмотрел за борт, затеняя рукой глаза, чтобы иметь возможность заглянуть вглубь, под слой мертвой рыбы. Он выпрямился, сделал шаг вперед и закричал своим людям на носу судна:

— Подготовьте еще один. И установите его на сей раз на глубине в сто морских саженей.

Рулевой, студент-выпускник с накачанными мускулами, выглядевший как звезда из фильма о сексе и серфинге, высунул голову из рубки и спросил:

— А далеко нам нужно отойти в море, чтобы была глубина в сто саженей?

— Пользуйся глубиномером, господи ты боже мой. Ты ведь знаешь, как это делается, а? Или мне все нужно делать самому?

— Глубиномер только что лопнул от взрыва.

— Тогда иди вон туда, — Сент-Джон махнул рукой в неопределенном направлении, туда, где вода становилась темнее. Повернувшись к Тэлли, он уточнил: — Вы согласны со мной, что, когда мы убьем это животное, оно всплывет?

— Вместо слова «когда» я употребил бы «если», — сказал Тэлли. — Если вы убьете животное. Тогда да.

«Вы согласны со мной?» Да это Тэлли рассказал все Сент-Джону, который не знал самых простых вещей о биологии архитеутиса. А теперь: согласен ли он?

— Даже если мы разорвем его на куски? — продолжал Сент-Джон.

— Да.

Тэлли не видел смысла более точно определять свое утверждение, потому что, похоже, у Сент-Джона было столько же шансов убить архитеутиса, как у десятилетнего ребенка попасть в воробья из рогатки.

— Он всплывет на поверхность даже с глубины ста морских саженей, шестисот футов?

— Откуда угодно. Как я вам уже сказал, содержание аммиака в плоти делает архитеутиса легче морской воды. Он всплывет, как всплывает нефть, как всплывает…

— Я знаю, знаю, — прервал Сент-Джон и отвернулся к носу судна.

Тэлли проглотил желчь и попытался придумать, как отвязаться от этого тирана-карлика, который обращался с ним, как с подмастерьем. Ему ни в коем случае не следовало принимать приглашение Сент-Джона присоединиться к его экспедиции.

Однако по телефону Сент-Джон был вежлив, внимателен, даже казался заинтересованным в том, чтобы Тэлли наблюдал его попытки убить гигантского кальмара. Он радушно принял Тэлли на борту тридцатипятифутового судна, принадлежащего аквариуму, представил своей команде из четырех человек — в том числе и молодому человеку, ответственному за взрывчатые вещества, который выглядел так, будто его тошнило либо от нервозности, либо от предвкушения морской болезни, — а затем принялся читать Тэлли лекцию на тему, которую Тэлли сделал трудом своей жизни, лекцию, пронизанную псевдофактами, собранными, как решил Тэлли, из комиксов, фильмов ужасов и газетенок, продающихся в супермаркетах.

Когда Тэлли возразил против одного из мнимых фактов Сент-Джона — не резко, не поучительно, а просто заявил, что нет убедительных доказательств, подтверждающих суждение Сент-Джона, что существуют только три вида архитеутиса, и многие ученые считают, что на самом деле могут существовать порядка девятнадцати видов, все с некоторыми отличительными характеристиками, — реакцией Сент-Джона было краткое: «Смехотворно», и он быстро переменил тему разговора. Все это убедило Тэлли, что Сент-Джона не интересовала возможность познать что-то и что он ожидал от Тэлли только одобрения и восхищения всем, что он, Сент-Джон, проделывал.

Самым поразительным было то, что Сент-Джон просто не подозревал о своем невежестве; он искренне верил в ту чепуху, которую сам изобретал. Как будто его ум собирал данные из всех источников — надежных, сомнительных и абсолютно фантастических, отбирал то, что ему нравилось, отбрасывал все остальное и лепил свою собственную непреложную истину.

Большую часть поездки Сент-Джон держался подальше от Тэлли и распорядился, чтобы последний оставался на корме, «где безопаснее», пока сам он читал своей команде лекции о гигантских кальмарах и подводных взрывах. Единственная причина, по которой он счел нужным еще раз заговорить с Тэлли — а это было сделано не в форме вопроса, но в виде гипотетического размышления по поводу плавучести некоторых типов плоти, — заключалась в том, что один из членов команды поинтересовался, как они узнают, убили ли чудовище, ведь коли у него нет плавательного пузыря, то оно, вероятно, пойдет ко дну… или нет?

Сент-Джон казался сраженным этим вопросом до тех пор, пока Тэлли не снабдил его информацией о том, что плоть архитеутиса обладает положительной плавучестью; эти сведения Сент-Джон передал своей команде, преподнеся это так, будто она излилась из рога изобилия его собственного ума.

Тэлли не имел ничего против того, чтобы насыщать Сент-Джона информацией. Но теперь его единственным желанием было убраться с этого судна до того, как коротышка совершит какую-нибудь глупую оплошность, из-за которой их разнесет на куски.

Если бы только они с Мэннингом смогли зафрахтовать судно! Они пытались это сделать, но, кроме старого парома, который нуждался в капитальном ремонте, не было ничего подходящих размеров. Несколько судов среднего размера, принадлежащих правительству, стояли у причалов, но когда Тэлли и Мэннинг делали запросы по поводу каждого из них, то сталкивались с бюрократической путаницей, полностью состряпанной — в чем Тэлли убеждался все больше и больше — Сент-Джоном, который желал сам справиться с этой морской тварью.

Мэннинг еще раз попытался привести судно из Штатов, но путевое время, таможенные формальности, осмотр и пошлины угрожали продержать их на берегу большую часть года.

Тем временем Тэлли понимал, что его шансы, и не исключено, что вообще единственные, последние шансы, которые предоставляет ему судьба, — увидеть, изучить и запечатлеть на пленку животное, которое владело его умом в течение тридцати лет, — уменьшаются с каждым днем. Сезонные изменения температуры воды и Гольфстрима могут подтолкнуть архитеутиса покинуть эти места.

Совершенно очевидно, их единственной надеждой был Вип Дарлинг. Из того, что они слышали о нем, и того, что узнали из разговоров с ним, они поняли, что это идеальный человек для подобного дела: опытный, откровенный, здравомыслящий, крепкий и решительный. Его судно также идеально подходило для такой работы. Как-то вечером, заметив, что Дарлинг с женой отправились куда-то на такси, Тэлли и Мэннинг арендовали ялик и прошли на веслах через Мангровую бухту. Они забрались на судно под покровом длинных теней сумерек, изучили его широкую корму, которая явно была способна выдержать тяжесть огромных катушек кабеля, его двигатель и полки с запчастями, одобрили подъемные устройства и тяговые приспособления, даже наклон носа и тип днища, которые говорили о крепости и устойчивости судна.

Они обсуждали возможность покупки судна у Дарлинга, но на основании нескольких нарочито случайных разговоров с обслуживающим персоналом в «Кембридж бичиз» и с рабочими в доках Тэлли узнал, что судно и человек неразлучны. Покупка судна была практически покупкой этого человека, а этот человек дал ясно понять, что он не продается.

Им еще нужно было обнаружить в Дарлинге его уязвимое место, которым они могли бы воспользоваться. Мэннинг не собирался отказываться от своих намерений. Он утверждал, что, имея достаточно времени, сможет найти ахиллесову пяту и у святого. У него было в запасе еще несколько знакомых, с кем можно поговорить, и несколько должников, с которых можно потребовать уплаты долга.

Тэлли, со своей стороны, больше уже не мог придумать, кого еще можно порасспросить или что еще испробовать. Оставался один человек, с которым он должен был встретиться в этот вечер, но Тэлли предполагал, что разговор сведется к просьбе о деньгах в обмен на обещание рассказать какую-нибудь жирную сплетню о Дарлинге. Таких попыток было уже несколько, но Тэлли отказывался платить, пока не услышит самой информации, и ни в одном случае грязь не стоила и десяти центов.

Но вчера вечером ему позвонил некто Карл Фрит, рыбак. Он сказал, что слышал о попытках Тэлли что-либо разнюхать о Випе Дарлинге и что, возможно, он в состоянии помочь. Единственная причина, по которой Тэлли сразу же не отказался от встречи, заключалась в том, что Фрит начал разговор заявлением, что ему не нужны деньги. Все, чего он хотел, так это справедливости, что бы он ни подразумевал под этим словом.

— Готово, — раздался голос с носа судна.

Сент-Джон спросил у рулевого:

— Мы сейчас там, где нужно?

— Да, сэр.

— На каком расстоянии мы от снаряда?

— Около сотни ярдов.

— Подойди ближе. Я хочу быть уверен, что сигнал достигнет цели.

— Но…

— Подойди ближе, черт возьми. Ты же хочешь, чтобы снаряд сработал, так ведь? Или не хочешь?

— Слушаюсь, сэр.

Пока рулевой включал двигатель и приводил судно в движение, Тэлли отошел как можно дальше. Он постучал по фибергласу и задался вопросом, обладает ли этот материал плавучестью.

Затем Сент-Джон закричал:

— Огонь!

Один из членов команды повернул включатель на зарядном устройстве.

Какое-то время ничего не происходило, стояла полная тишина, но потом послышался грохот, и как будто гигантская рука схватила судно и попыталась поднять его в воздух. А затем вода вокруг взметнулась тысячью брызг.

Наконец судно опустилось, брызги рассеялись, и Сент-Джон прошел на корму и нагнулся над бортом. Мелкая рыба — розовая, красная и коричневая — плавала на поверхности.

— Еще, глубже Он, наверно, находится еще глубже. Нам придется попробовать установить заряд на большую глубину.

Рулевой вышел из рубки сказал:

— Доктор Нэд говорит, что у нас открылась течь.

— Течь? Где?

— Стекло в смотровых иллюминаторах дало трещину.

— Почему ты подвел судно так близко?

— Что? Вы сами сказали мне…

— Безопасность судна отдана под твою ответственность. Если ты считал, что подходить так близко опасно, то твоей обязанностью было отказаться от этого.

Рулевой молча уставился на начальника.

— Идиот, — отругал его Сент-Джон и направился к носу. — Насколько серьезна течь?

— Может быть, на всякий случай нам отправиться домой?

— Глупости. Заклейте течь эпоксидкой, — распорядился Сент-Джон и скрылся в рубке.

Тэлли подумал: «Прекрасно, теперь мы пойдем ко дну, и я, вероятно, утону здесь, неизвестно где». Он осмотрел кокпит, надеясь обнаружить что-то, что могло бы плавать на поверхности моря. Он увидел деревянную крышку люка и снял ее с петель, так чтобы она плавала свободно, если корма начнет погружаться в воду. Он посмотрел в направлении берега, определяя расстояние до него. Три мили? Четыре? Точно сказать было трудно, но берег казался очень, очень далеким.

Повернувшись обратно, он увидел совсем поблизости какое-то судно. Оно ничего не делало, просто стояло на месте, и нос его был направлен в их сторону. Это было большое судно.

Благодарение Господу, подумал Тэлли. По крайней мере, хоть кто-то придет, чтобы спасти нас.

Он услышал, как заработал двигатель, и почувствовал, что их судно медленно поворачивается и направляется к берегу.

Сент-Джон вышел из рубки, обливаясь потом. Его лицо было пунцовым то ли от напряжения, то ли от ярости.

— Вон там судно, — сказал Тэлли. — Может быть, нам следует…

— Я вижу. — Сент-Джон стукнул кулаком по переборке рубки и закричал: — Эй!

Рулевой высунул голову.

— Да, сэр.

— Видишь то судно? Вызови их по радио и прикажи, чтобы они следовали за нами в порт.

— Приказать им, доктор?

— Да, Рамси… прикажи. Скажи, кто мы такие, и прикажи следовать за нами в порт на случай, если нам потребуется помощь. Они так и сделают. Можешь быть уверен.

— Да, сэр.

Рулевой попятился в рубку, но Сент-Джон остановил его вопросом:

— Ты их знаешь?

— Да, сэр.

— Кто это?

— «Капер»… Это Вип Дарлинг.

— О-о-о, — протянул Сент-Джон, на секунду задумался, а потом проговорил: — Забудь.

— Сэр?

— Забудь. Не вызывай их. Просто веди нас домой.

Рулевой нахмурился, пожал плечами и скрылся в рубке.

* * *

— Посмотри, как оно держится, — сказал Майк.

— Низко… Получило пробоину.

— Хочешь идти в порт вслед за ними?

— Если им нужна помощь, они могут вызвать нас по радио, — отозвался Дарлинг. — Я бы хотел, чтобы так и было, но не думаю, что Лайам это сделает.

Он резко переложил штурвал, включил двигатель и направился к вехе, обозначавшей Западный Голубой канал. «Капер» шел по глубоководью, и нос судна еще несколько минут отбрасывал в стороны дохлых рыбешек.

Майк заметил:

— Да, он действительно разнес все к чертовой матери.

— Как жалко, что быть кретином не считается за преступление, — вздохнул Дарлинг. — А то мы могли бы засадить этого типа пожизненно.

— Что он использовал?

Дарлинг пожал плечами:

— Не думаю, чтобы он сам знал. Лишь бы взрывалось — только это ему и нужно. Какие-нибудь взрывчатые вещества… С-4… может быть, старый динамит.

— Но ведь все это нельзя просто так купить в бакалейной лавке.

— Можно. Вспомни, сколько у всех пороха. Тебе стоит только сказать, что хочешь подготовить место для пристани или фундамента. Человек, выдающий разрешения, не учитывает опасности идиотов.

— Все же это удивляет… Эй! — Майк смотрел на север и указывал на что-то сверкающее между двумя валами.

Дарлинг переложил штурвал, и судно закачалось, подставляя под волны левый борт.

— Будь я проклят, — проговорил Дарлинг, когда они приблизились к плавающему на поверхности моря предмету. — Опять та же икра… если это на самом деле икра.

Это было еще одно студенистое продолговатое, неровное, с отверстием посередине кольцо размером семь-восемь на два-три фута.

Дарлинг поставил двигатель в нейтральную позицию и, облокотившись на перила ходового мостика, посмотрел вниз.

— Я бы сказал, что это вещество, отрыгнутое китом, — заявил он. — Знаешь… серая амбра… конечно, если бы здесь еще остались киты.

— Недостаточно темная, — возразил Майк. — И не воняет.

— Да… тогда, должно быть, икра, но чья — будь я проклят, если знаю. — Дарлинг задумался. — Нам бы взять немного с собой, чтобы этот доктор Тэлли посмотрел.

— Хочешь, чтобы я ее зачерпнул?

— А почему нет?

Майк спустился вниз, нашел сачок с длинной рукояткой и прошел на корму, откуда без труда мог дотянуться до воды.

Дарлинг развернул судно по небольшому кругу и подвел его так, что студенистая масса скользнула вдоль борта.

Майк нагнулся и зачерпнул икру. Лишь только он прикоснулся к желе, оно распалось на куски.

— Черт. Развалилась.

— Захватил хоть сколько-нибудь?

— Дай еще попробую.

Дарлинг дал задний ход, а Майк вытянул руку с сачком.

Сачок коснулся воды, но что-то схватило его и потянуло вниз. Голени Майка ударились о низкий фальшборт, и он, перевесившись за борт слишком далеко, потерял равновесие.

— Ай! — заорал он и стал размахивать свободной рукой, хватая только воздух.

— Отпусти! — крикнул Дарлинг.

Но Майк не послушался. Он вцепился в алюминиевую рукоятку, как будто его рука была приварена к ней, и парня вытянуло за борт. Он совершил полусальто в воздухе и шлепнулся спиной в воду. Только тогда он отпустил сачок.

Дарлинг бросился к трапу и, то прыгая, то скользя вниз по ступенькам, поспешил на корму. Двигатель был уже застопорен, поэтому Майку не грозила опасность со стороны винта. Но Дарлинг боялся другого, боялся, что Майк впадет в панику, наглотается воды и утонет. А Майк действительно запаниковал. Он забыл, как плавать. Он нечленораздельно визжал и размахивал руками, как ветряная мельница, хотя был не дальше пяти футов от кормы судна.

Дарлинг схватил канат, закрепил один конец, а другой держал в руках.

— Майкл, — закричал он.

Но Майк не слышал, он продолжал бить руками и визжать.

Дарлинг свернул свободный конец каната в петлю, прицелился в голову Майка и бросил. Канат ударил парня по лицу, но тот не заметил. Наконец он наткнулся на него руками и рефлекторно вцепился в него. Тогда Дарлинг подтянул напарника к трапу для ныряния, нагнулся, схватил за шиворот и выволок на трап.

Майк лежал, хныкал и выплевывал воду. Потом он откашлялся, сделал прерывистый вдох, поднялся на колени и проговорил:

— Пропади все это пропадом.

— Ну что ты, Майкл, — улыбнулся Дарлинг. — Это была просто старая черепаха, вот и все. Я видел ее. Должно быть, решила сразиться с тобой за икру.

— Пропади она пропадом, пропади и ты. Пропади все кругом. Навсегда.

Дарлинг засмеялся.

— Ну как ты, в норме?

— Я лучше стану таксистом.

Когда Майк выжал одежду и завернулся в полотенце, Дарлинг вернулся к штурвалу и обошел по кругу то место, где на поверхности воды плавал сачок. Он поставил двигатель в нейтральное положение, судно еще немного двигалось по инерции и подошло вплотную к сачку. Вип подцепил его багром и поднял на борт.

Черепаха прорвала дыру в сетке, но несколько икринок все же зацепились в ячейках. Дарлинг подставил один из шариков под солнце и внимательно рассмотрел его. Внутри находилось что-то крошечное, слишком мелкое, чтобы понять, что это такое. Вип подумал было соскоблить икру в банку, но ее было так мало, что не стоило и затеваться. Поэтому он смыл студенистую массу в воду, бросил сачок на палубу и отправился вверх на ходовой мостик.

Через некоторое время, когда Дарлинг вошел в Западный Голубой канал, Майк появился на мостике с двумя чашками чаю.

— Мне это не нравится, — заявил Майк, подавая Дарлингу чашку.

— Падение за борт может, конечно, испортить день.

— Нет. Я имею в виду все вообще. Все, что происходит, вызывает у меня мандраж. Я бывал за бортом и раньше, но чтоб так перетрусить…

— Не зацикливайся на этом. У всех бывают неудачные дни.

— Но никто не испытывает мандража. Гнусная тварь перепугала меня. И мне даже чуть-чуть хочется, чтобы Лайам взорвал эту погань. Кто бы мог подумать, что паршивый кальмар может заставить меня свихнуться!

— Прекрати нести всякую чепуху, или ты сам заставишь себя свихнуться… просто уговоришь себя.

— Не могу сделать того, что уже сделано.

Дарлинг взглянул на Майка — тот сжался под полотенцем, его руки дрожали — и подумал: «Эта история открыла темную дверцу в душе парня. Просто удивительно, как непонятные нам веши могут пробудить в нас демонов, о существовании которых мы даже не подозреваем».

* * *

Они уже давно зашли в мелкие воды, слева поднимались крепости Докъярда, а розовые коттеджи «Кембридж бичиз» проглядывали между казуаринами справа, когда Майк, опиравшийся на перила и смотревший назад, сказал:

— Никогда не видел раньше этого красавца.

Дарлинг оглянулся. К северу, на расстоянии примерно трех миль, приближаясь к входу в глубокий Северный канал, шло небольшое судно не более ста двадцати — ста пятидесяти футов в длину, с белым корпусом и единственной черной трубой.

— Это не местный, — заметил Майк.

— Да, едва ли.

— И не военного флота. Похоже на одно из частных научных судов.

Дарлинг взял бинокль, уперся локтями в перила и взглянул на судно. Ему была видна спасательная шлюпка, подвешенная на шлюпбалках по правому борту, а сзади рубки — огромный стальной кран. Под краном, на раме, свисало что-то овальное, что-то с иллюминаторами.

— Будь я проклят, Майкл, — сказал Дарлинг. — Кто бы это ни был, у него на корме подвешен подводный модуль — что-то вроде маленькой подводной лодки.

Часть III

Глава 22

Капитан Уиллингфорд согнулся над письменным столом, подписывая заявки, когда Маркус Шарп дважды постучал по дверному косяку и сказал:

— Капитан?

— Шарп? В чем дело? — спросил Уиллингфорд, неподнимая головы от бумаг. — Нет, подождите, ничего не говорите. До нас дошли слухи, что здесь появилось научное судно, имеющее на борту оборудование космической эры, включающее в себя подводный модуль стоимостью в два миллиона долларов, который является последним достижением современной техники. И они прибыли сюда, чтобы отыскать этого гигантского кальмара. И вам стало известно, что мы намерены направить представителя военно-морских сил на это судно для участия в погружении подводного модуля. И вы пришли предложить себя в качестве добровольца. Вы считаете, что вы наиболее подходящий человек для этой работы. — Уиллингфорд поднял голову и улыбнулся. — Ведь так?

— Я… да, сэр. — Шарп вошел в кабинет и встал перед письменным столом капитана.

— А почему вы, Шарп? Вы просто «вертолетный летун», а не подводник. И почему я должен посылать офицера, а не простого матроса? Все, что мне нужно там, под водой, это пара глаз, кто-то, кто проследил бы, чтобы эти индюки не лезли куда не следует и не повредили бы случайно один из акустических кабелей военного флота.

— Я ныряльщик, сэр, — ответил Шарп. — Я знаю, как выглядит подводный мир. Я знаю, как выглядит наше подводное оборудование. Я, возможно, смогу увидеть то, что другие не заметят. — Он помолчал. — Я прошел подготовку по подводной оборонительной технике.

— Подготовку по подводной оборонительной технике? — переспросил Уиллингфорд. — Господи, Шарп, эти люди приехали сюда не для того, чтобы что-то взорвать. Они просто охотятся за сенсацией для своих журналов. Они желают быть первыми, кто сумеет заснять живого гигантского кальмара… кальмара, который, судя по тому, что я слышал, весьма вероятно, находится уже в тысяче миль отсюда.

— А как договорились с бермудским правительством? Мне казалось, что Бермуды меньше всего хотели бы шумихи по этому поводу.

— Вопрос только в деньгах. В чем же еще? Бермуды несут убытки. Туризм в упадке. Отели в затруднительном положении, рестораны тоже, спортивная ловля практически прекратилась, ныряльное дело остановилось. Когда эти люди из «Вояджера»…

— «Вояджер»?

— Это журнал. Совсем новый, его начал выпускать какой-то парень, заработавший тонну долларов на производстве шарикоподшипников. На Каймановых островах, используя совершенно новый финский подводный аппарат, они делали фильмы о необычных глубоководных морских жителях. Там до них дошли слухи о кальмаре, и они увидели в этом возможность неожиданного успеха — сенсационная новость, которая взметнет их на уровень журнала «Нэшнл джиогрэфик». У «Джиогрэфик» нет подводного аппарата, нет его ни у кого, во всяком случае у американцев, за исключением военно-морского флота. Бермуды, по крайней мере, сказали сами себе: а почему бы нам не пустить их? Если они найдут этого кальмара, прекрасно, может, тогда они найдут и способ убить его. Если нет — пусть тратят свое время и деньги на поиски, и, когда они его не обнаружат, мы можем оповестить всех, что это существо ушло, и заявить миру, что Бермуды вновь безопасны.

— А при чем здесь военно-морской флот? Я хочу сказать, что это бермудские воды, это, кажется…

— При чем здесь мы? Шарп, послушай… У Бермуд нет своих вод. По закону это воды НАТО. Но дело в том, что это американские воды. Каждая капля. Ты что, на самом деле думаешь, будто бермудцы установили все эти гидролокационные станции слежения за целью? Ты что, думаешь, бермудцы уложили все эти кабели? Те кабели, которые ведут наблюдение за советскими подлодками? Это Америка на островах, Шарп. И когда Пентагон услышал о договоре правительства Бермуд по поводу этого научного судна со всем его высокотехническим оборудованием, они взяли меня за жабры и потребовали, чтобы я обеспечил присутствие представителя ВМФ США на этом судне и на подводном модуле. Никто — и мне все равно, американские ли это граждане или какие другие человечки, — никто не будет лазить по нашим глубоководным установкам без того, чтобы рядом не находился присматривающий за ними представитель ВМФ.

Уиллингфорд откинулся на спинку стула.

— Так обстоит дело, Шарп. А что касается вас, то почему вы захотели отправиться пол воду в этом аппарате? Вы думаете, что сможете обнаружить какие-нибудь кораблекрушения для своего приятеля Випа Дарлинга?

— Нет, сэр, — быстро ответил Шарп, чувствуя неловкость. Ему никогда не приходило в голову, что Уиллингфорду известно, как Маркус использует время полетов, кружа над рифами и высматривая крушения. Однако Шарп мог бы и догадаться, ведь он никогда не был в вертолете один, с ним всегда находился по крайней мере еще человек, а военно-морская база представляла собой крошечное сообщество, где было полно людей, имеющих массу времени для сплетен. — Да и какой был бы смысл? — добавил он. — Даже если бы я и увидел что-нибудь на глубине пятисот или тысячи футов, все равно никакой возможности добраться до находки не было бы.

— А в чем же тогда причина? — спросил Уиллингфорд. — Что заставляет вас отправляться на полмили в глубину с людьми, которых вы не знаете, в маленьком стальном гробу на поиски чего-то, чего, вероятно, там нет и что могло бы убить вас, если бы оно там было?

— Потому что… — Шарп задумался, зная, что для большинства людей будет затруднительно понять ход его рассуждений. — Это что-то, чего я никогда не делал раньше. И я хочу посмотреть, на что это похоже.

— Но вы никогда раньше не были и на Луне. Вы бы отправились туда, если бы кто-нибудь вас пригласил?

— Да, сэр, конечно.

— Господи, Шарп, — вздохнул Уиллингфорд, покачивая головой. — Ну что ж, о'кей. Вы выиграли. Будьте на Докъярде в шестнадцать часов. Они собираются сегодня ночью выйти в море и стать на якоре, а подводный модуль опускать завтра с утра.

— Благодарю вас, сэр. Насколько это официально? Должен ли я быть в форме?

— Нет. Но захватите с собой свитер и теплые носки. Я слышал, что там, на глубине трех тысяч футов, в этой кромешной тьме, очень холодно.

— Да, сэр.

Шарп отдал честь и повернулся, чтобы идти.

— Шарп, — остановил его Уиллингфорд.

— Сэр?

— Я собирался направить вас, даже если бы вы не предложили свою кандидатуру, — усмехнулся Уиллингфорд. — Мне просто хотелось послушать ваши соображения.

* * *

Вернувшись к себе, Шарп упаковал в сумку все необходимое, затолкнул туда плейер с наушниками, несколько кассет и какую-то книгу. К тому времени, когда он принял душ, надел джинсы и рубашку, было почти пятнадцать часов. Докъярд находился на другом конце острова, в часе езды на мотоцикле, поэтому Маркус захватил сумку и направился к выходу. В дверях он вспомнил, что на следующий день договорился с Дарлингом отправиться понырять, поэтому вернулся и поднял телефонную трубку.

Ответила жена Дарлинга и, прежде чем Шарп смог передать свою просьбу, сказала, что Вип сейчас внизу, у судна, и она пойдет и позовет его. Ожидая у телефона, Шарп раздумывал, сказать ли Дарлингу, куда он направляется. Зная страсть флота к секретности, он предположил, что эта поездка не подлежит разглашению, хотя она и касается общественного журнала, который собирается запечатлеть ее на пленку. Но флот любил все засекречивать, начиная с количества картофеля, купленного для офицерской кухни, и заканчивая суммой, уплаченной за носки для рядового состава.

«Черт с ней, с этой секретностью, — решил Маркус — Вероятнее всего, Дарлинг уже обо всем знает из других источников».

— Рад, что ты позвонил, Маркус, — сказал Дарлинг, взяв трубку. — Я как раз собирался звонить тебе, узнать прогноз насчет дождя в связи с завтрашним нырянием. Здесь сейчас группа людей от какого-то журнала, они намерены спустить подводную лодку, чтобы сделать снимки кальмара. Они наняли меня сопровождать их.

— Ты собираешься с ними? Что ты подразумеваешь под сопровождением?

— Они не знают, где искать эту тварь. Они не знают, где обрываются рифы, где кончаются шельфы и начинаются глубокие воды. У них есть эхолот и другие приборы, и если бы они имели возможность потратить больше времени, то могли бы разузнать все сами, но работа судна стоит, наверно, десять тысяч в день, поэтому они используют меня — это наиболее короткий путь.

— И ты согласен пойти? Я думал…

— Маркус, это тысяча долларов в день. И все, что мне нужно делать, это показать, куда идти, сказать, на что направить камеры, и дрейфовать над подводной лодкой на случай, если она всплывет вдали от их судна. — Дарлинг рассмеялся. — Ты можешь, черт возьми, быть уверен, что я не собираюсь отправляться вниз в этой посудине.

— Вип, — сказал Шарп и умолк, чувствуя, как его энтузиазм начинает затухать. — Предполагается, что я отправлюсь с ними.

— Ты? Ради чего?

— Флот обеспокоен, что они начнут шнырять вокруг нашего оборудования, может быть, даже решат покрыть свои расходы, состряпав историю о том, сколько денег мы выбрасываем, контролируя подводные лодки, которых на самом деле не существует.

— Почему Уиллингфорд так уверен, что они не найдут кальмара?

— Флот думает, что он ушел из этих вод, — сказал Шарп. — Так же думают и люди из океанографического управления.

— Да, но я так не думаю. И Тэлли тоже. Иначе он уехал бы обратно в Канаду. Нет, очень похоже, что эта тварь все еще здесь. Я очень даже уверен, что она здесь. — Какое-то время Дарлинг молчал, а потом проговорил: — Ты сказал, что отправляешься вместе с ними. Но ты ведь не имеешь в виду, что опустишься вместе с ними в подводном аппарате?

— Именно это я и имею в виду, — возразил Шарп. — В этом все и дело.

— Не делай этого.

— Я должен, Вип.

— Нет, не должен, Маркус — Дарлинг помолчал, затем сказал: — Есть одна вещь, которую мы оба обязаны помнить: существует большая разница между храбростью и безрассудством.

Глава 23

Докъярд, судоверфь военно-морского королевского флота, была построена каторжниками, которых называли «ссыльными», потому что их присылали из Англии и расселяли в плавучих тюрьмах над илистым дном Грасси-Бей. Каменные стены верфи имели более десяти футов толщины, ее улицы были вручную вымощены булыжником. Она занимала все северное окончание острова Айр-ленд и когда-то была целым самостоятельным миром. Там располагались бараки для солдат, кухни, тюремные камеры, парусные и канатные склады, мелкие лавки, арсеналы.

Теперь же, когда Шарп шел вдоль набережной к небольшому судну, пришвартованному у пристани, которая и теперь время от времени принимала британские и американские военные корабли, он проходил мимо магазинчиков модных товаров, кафе, лавок, торгующих сувенирами, мимо какого-то музея.

Надпись на корме судна удостоверяла, что это «Эллис эксплорер» из Форт-Лодердейла. Шарп прошелся по пристани вдоль судна, меряя его шагами. Судно было длиной примерно сто пятьдесят футов, и большую его часть занимала открытая корма. Приблизительно на полпути между кормой и рубкой, в подвесной раме, располагался подводный модуль, покрытый брезентом. Определенно судно было совершенно новым, построенным, как предположил Маркус, оценив его стройные линии, в Голландии или Германии; кроме того, за ним тщательно ухаживали. На корпусе не было ни пятнышка ржавчины, ни одной зазубрины или потертости в покраске. Все канаты лежали на палубе тщательно свернутыми, а стальные и алюминиевые надстройки сверкали под лучами вечернего солнца. Кто бы ни владел этим судном, он нисколько не беспокоился о деньгах.

Какая-то женщина стояла на баке, бросая кусочки хлеба стайке мелких рыб.

— Привет, — сказал Шарп.

Женщина обернулась и ответила:

— Привет.

Ей было около тридцати лет. Высокая, гибкая, темная от загара, она была одета в подрезанные джинсы, мужскую рубашку, полы которой были завязаны узлом на талии, на руке — часы «Ролекс» для ныряльщиков. Ее выгоревшие на солнце каштановые волосы были коротко подстрижены и зачесаны назад, от лица. Солнечные очки висели на шнурке на шее.

— Я Маркус Шарп… Лейтенант Шарп.

— А-а… Да, конечно. Поднимайтесь на борт.

Шарп поднялся по трапу и ступил на палубу.

— Я Стефани Карр, — представилась женщина, улыбаясь и протягивая руку. — Я занимаюсь фотографией.

Она повела Маркуса на корму в небольшой салон для членов экипажа.

Эта общая каюта была просторной и уютно обставленной. В ней стояли два складных стола на шарнирах, два обитых винилом дивана, привинченных к полу, множество пластиковых стульев, стеллажи с книгами в мягких переплетах и на полке — телевизор и видеомагнитофон. Трап вел к рубке в передней части судна и вниз в камбуз и каюты на корме.

Невысокий, жилистый, подстриженный ежиком человек, который по виду мог быть любого возраста, от тридцати до сорока пяти, сидел на столе и смотрел фильм о Джеймсе Бонде.

— Это Эдди, — представила Стефани. — Он управляет подводным аппаратом. Эдди, это Маркус.

Эдди рассеянно махнул рукой и проговорил:

— Привет!

Шарп обратил внимание на то, что один из столов завален камерами, стробоскопами, экспонометрами и коробками с пленкой.

— А у вас есть автор подписей под фотографиями? — спросил он у Стефани.

— Нет, — ответила она. — Всем этим занимаюсь я. Кроме того, если мы получим снимки чудовища, то слова никому не будут нужны. — Она показала на трап, ведущий в кормовой отсек. — Там внизу есть пара свободных кают. Вы можете положить свои вещи в какой понравится.

Шарп бросил свою сумку на один из стульев.

— Кто такой Эллис? — спросил он. — Судно называется «Эллис эксплорер».

— Барнаби Эллис… Подшипники Эллиса… Фонд Эллиса… Издания Эллиса. Подшипники финансировали Фонд. Фонд — хозяин этого судна: когда одному из изданий требуется судно, они занимают его у Фонда.

— Вы работаете на него?

— Нет, я свободный фотограф. Я работаю для «Джиогрэфик», для «Трэвелер», для всех, кто желает платить мне.

— Эй, флотский, — донесся вниз голос с мостика.

— Пойдемте познакомимся с Гектором, — предложила Стефани и повела Шарпа на ходовой мостик.

Гектор выглядел лет на сорок с лишним. Темнокожий и мускулистый, он был в накрахмаленной белой сорочке с капитанскими знаками различия на плечах, в выглаженных черных брюках и начищенных черных ботинках. Вооружившись карандашом и линейкой, он трудился над картой водного пространства вокруг Бермуд.

— Этот Дарлинг, — заметил Гектор, — он сказал мне стать на якорь вот здесь. — Капитан ткнул пальцем в карту. — Но в этом месте бездонная глубина.

— А он показал, как пройти к этому месту? — спросил Шарп.

— Каждый метр. Вот здесь вокруг мыса, отсюда к северу, к бакену, затем к северо-западу до этой точки. Но на карте указано, что здесь до дна не меньше пятисот морских саженей. А я не могу стать на якорь при глубине в пятьсот морских саженей.

— Делайте так, как говорит Дарлинг, — посоветовал Шарп. — Если он говорит, что там есть дно, то там оно есть. Это может быть подводная гора, выступ рифа или часть шельфа.

— Но карта…

— Капитан, — сказал Шарп. — Здесь, на Бермудах, если бы мне предстояло выбирать между каким-нибудь картографом из службы по геодезической съемке побережья и Випом Дарлингом, я бы, не задумываясь, выбрал Випа Дарлинга.

* * *

Было уже больше пяти часов, когда они оставили позади Докъярд и направились на север, к вехам, обозначающим канал. Шарп и Стефани стояли на смотровой палубе, находящейся на крыше рубки, и наблюдали, как небольшие кучевые облака меняют окраску под лучами заходящего солнца.

— Где вы живете? — спросил Шарп.

— Более или менее — в Сан-Франциско. Но на самом деле — нигде. Там у меня крошечная квартирка, только чтобы было куда возвращаться, но я обычно отсутствую десять-одиннадцать месяцев в году.

— Значит, вы не замужем.

— Едва ли, — улыбнулась Стефани. — Кому я нужна? Муж бы никогда меня не видел. Когда я сразу после колледжа занялась фотографией, я работала для небольшой газеты в Канзасе и делала снимки из ночной жизни дикой природы. Я уже тогда знала, что мне предстоит сделать выбор. Я знала, что невозможно совместить и то и другое. Многие из моих друзей-фотографов, занимающихся тем же, что и я, — спорт, приключения, животные, — те, кто завел семьи, в большинстве случаев развелись.

— Стоит ли того ваше занятие?

— До сего времени стоило. Я ездила по всему миру, мой паспорт толстый, как телефонная книга. Я познакомилась со множеством людей, участвовала во множестве сумасшедших дел, фотографировала все, начиная с тигров и заканчивая полчищами муравьев. Но я начинаю уставать от такой жизни и время от времени подумываю о том, чтобы остановиться. И каждый раз, как я об этом подумаю, звонит телефон и я уже направляюсь куда-то в новое место. — Она указала рукой на море. — Как и сейчас.

— Что вы знаете о гигантском кальмаре?

— Ничего, то есть почти ничего. Я прочла пару статей по пути сюда. Насколько я поняла, еще никто его не сфотографировал, и этого для меня достаточно: не так уж часто кто-то из нас имеет возможность сделать что-то, что еще никогда раньше не делалось.

— Но знаете ли, для этого есть причина. Гигантские кальмары очень редки и очень опасны.

— Ну и что? — возразила она. — В этом и состоит интерес, не так ли? Взгляните на это с такой точки зрения. Нам платят за то, чтобы мы делали что-то, чего другие люди не могут сделать, даже имей они все деньги в мире, а именно рисковать и совершать открытия. Это и называется жить.

Глядя на нее, Шарп внезапно почувствовал укол боли, которую он не испытывал уже много месяцев, боли воспоминаний о Карен.

* * *

— А я говорю вам, — Гектор указал на эхолот, — здесь нет дна.

Слабый оранжевый луч вращался по круглому экрану, разгораясь ярче, когда проходил отметку 480 морских саженей.

— Вы уверены, что мы точно на месте?

— Спутниковая навигация показывает, что на месте, как раз там, где сказал Дарлинг.

Шарп выглянул в окно. Ничто в окраске воды не указывало на какую-либо отмель, море было везде одинакового серого цвета, как отполированная сталь.

— Отдайте якорь, — сказал он.

— Вам легко говорить, флотский, — возразил Гектор. — Это ведь не ваша пара тысяч за якорь и цепь.

— Отдайте якорь. Если вы его потеряете, я сам нырну за ним, — улыбнулся Шарп.

Гектор взглянул на Маркуса, проговорил: «Черт с ним» — и нажал пусковую кнопку. Они услышали всплеск, за которым последовал грохот цепи, проходящей через клюз. Кто-то из команды, одетый в тельняшку, стоял на форпике и наблюдал, как якорная цепь быстро погружается в воду.

— Не возражаете, если я включу наш сонар? — спросил Шарп.

— Валяйте.

Шарп включил прибор и прижался лицом к резиновой прокладке. Серый экран осветился, на нем появилась белая линия, создаваемая отраженными звуковыми импульсами и показывающая контуры дна, находящегося на расстоянии более полумили. «Где же она, — думал Шарп, — где эта таинственная мель, которая схватит и удержит якорь прежде, чем он провалится в бездну?»

Он услышал возглас Гектора: «Будь я проклят!» — и сразу же после этого в верхнем левом углу экрана появилась крошечная белая черточка, отражающая небольшое выпадание породы в скале. Грохот якорной цепи прекратился.

— Двести десять футов, — проговорил Гектор. — Откуда, черт возьми, Дарлинг знал об этом?

— Он провел двадцать пять лет здесь, на море, вот откуда, — пояснил Шарп. — Вип знает каждый прыщик на рифах, и он знал, как течение снесет ваш якорь.

— А знает ли он, где находится гигантский кальмар?

— Этого не знает никто, — ответил Шарп и спустился вниз, в салон.

* * *

Обедали в салоне: на стол подали гамбургеры, приготовленные в микроволновой печи, макароны и салат. Вымыв посуду, Эдди и два члена команды уселись у телевизора смотреть фильм «Охота за «Красным Октябрем»», а Гектор вернулся на мостик.

Стефани налила кофе Шарпу и себе, вынула сигарету из одного из чехлов для фотоаппаратов и пригласила Маркуса наружу, на открытую корму. Луна была настолько яркой, что затмила близкие к ней звезды, а море — ровным как зеркало.

— А как насчет вас? — спросила Стефани. — Вы женаты?

— Нет, — ответил Шарп, а затем, сам не зная почему, рассказал ей о Карен.

— Это тяжело, — согласилась женщина, когда он закончил свой рассказ. — Не думаю, чтобы я смогла справиться с болью такого рода.

Прежде чем Шарп смог что-либо ответить, они услышали голос Гектора:

— Эй, флотский.

Они прошли к носу судна по проходу вдоль левого борта и поднялись по четырем стальным ступенькам к внешней двери рубки.

— Идите сюда, — позвал Гектор.

Шарп вошел в рубку. В темноте она выглядела как опустевший клуб — ее освещали лишь красные, зеленые и оранжевые огоньки электронного оборудования.

— Что вы на это скажете? — Гектор указал на экран сонара.

— О чем?

— Мы поворачивались на якоре. Я думаю, может быть, мы повернулись так, что оказались прямо над каким-то погибшим кораблем.

Нагнувшись к прибору, Шарп подумал, какой бы это было приятной шуткой, если бы они на самом деле открыли старое кораблекрушение, невиданное и нетронутое сотни лет. У них есть подводный модуль, поэтому они могли бы добраться до погибшего судна и сделать фотографии, а может, даже что-то достать с него. Вип был бы поражен.

Шарп закрыл глаза, а затем вновь открыл их и сосредоточил взгляд на сером экране. Он знал, что изображения сонара могут быть поразительно точными, если исследуемый объект находится в хорошем состоянии, расположен вдали от других предметов и лежит на плоском дне. Он видел фотографии, сделанные с сонара, в «Нэшнл джиогрэфик» — снимок судна, которое затонуло в Арктике. Судно стояло на дне прямо, его мачты и надстройки были четко различимы, и оно выглядело так, как будто было готово к отплытию. Но это судно затонуло, стоя на якоре, и погрузилось на глубину трехсот футов. Здесь же, если и было судно, оно падало на глубину полумили, возможно, разваливаясь во время падения. Так что, скорее всего, это было не больше чем груда лома.

То, что он увидел, оказалось бесформенной массой. Он посмотрел на калибровочные цифры сбоку экрана. По-видимому, пятно составляло около двадцати или тридцати метров в длину, в общем-то подходящих размеров для затонувшего судна.

— Может быть, так оно и есть, — сказал Шарп.

— Взгляните на него завтра, из аппарата, — предложил Гектор. — В войну в этом районе погибло множество кораблей. Может, быть, это один из них. Продиктуйте мне, пожалуйста, данные по Лорану.

Шарп отошел от экрана сонара к Лорану и громко продиктовал данные Гектору, который записал их на листе бумаги.

Ни один из них больше не взглянул на экран прибора. Но если бы они это сделали, то увидели бы изменения в бесформенном пятне. Они бы увидели, что некоторые линии исчезли, другие появились, когда этот предмет на глубине трех тысяч футов под ними начал передвигаться.

Глава 24

Руки Карен тянулись к нему, ее глаза молили о помощи, она кричала, но кричала на непонятном языке. Он пытался добраться до нее, но его ноги не подчинялись. Он чувствовал себя так, будто пробирался по прозрачной грязи или будто что-то удерживало его и вынуждало двигаться, как в замедленных кадрах. Чем ближе он подбирался, тем дальше от него она казалась. И кроме того, что-то преследовало ее, он не видел что, но, должно быть, огромное и ужасное, так как ее страх перешел в панику, а крики стали еще громче. Совершенно неожиданно она исчезла, то, что преследовало ее, пропало, и все, что осталось, было громким, пронзительным звонком.

Шарп проснулся и какое-то время не мог понять, где он. Кровать была маленькой и не его, а освещение тусклым. Остался звонок, срочный призыв откуда-то поблизости от головы. Маркус обернулся и увидел на переборке телефон внутренней связи. Он поднял трубку и промямлил свое имя.

— Вставай и трудись, Маркус, — раздался голос Стефани. — Время отправляться.

Повесив трубку, Шарп почувствовал резкое повышение адреналина в крови. Он вызвался участвовать в этом деле добровольно; но то, что вчера казалось увлекательным, сегодня быстро становилось пугающим. Он еще никогда не погружался в подводной лодке, не говоря уже о подводной лодке размером в треть вагона метро. Ему не нравились переполненные лифты (да и кому они нравились), и он чувствовал беспокойство во внутренних каютах на судах. Он внезапно подумал, не обнаружится ли у него клаустрофобия — боязнь замкнутого пространства.

«Ну что ж, — решил он, — скоро ты это узнаешь».

Бреясь, надевая джинсы, рубашку, шерстяные носки и свитер, он вновь почувствовал возбуждение. По крайней мере, это было действие, вызов. Во всяком случае что-то новое. Как сказала бы Стефани, это и означало жить.

Солнце едва поднялось из-за горизонта, когда Шарп вошел в салон и налил себе чашку кофе. Через окно в задней стенке каюты он видел Эдди и одного из членов команды, снимающих брезент с подводного аппарата. Стефани была на кормовой палубе, вставляла видеокамеру в корпус модуля. Взглянув направо, Шарп увидел, что к левому борту судна пришвартован «Капер». Маркус собирался выйти из салона, но остановился, услышав сверху, с мостика, голос Дарлинга, разговаривающего с Гектором.

— Привет, Маркус, — улыбнулся Дарлинг, когда Шарп появился на мостике. — Ты уверен, что все еще хочешь отправиться вниз и отморозить себе ягодицы?

— Да, — ответил Шарп. — Уверен.

Дарлинг повернулся к Гектору:

— Я дам указание помощнику немного подождать, пока вы спускаете модуль на воду, а потом он будет отслеживать аппарат на моем оборудовании.

Шарп спросил:

— Что ты собираешься делать, Вип?

— Присматривать за тобой, Маркус, — отозвался Дарлинг и улыбнулся. — Ты слишком ценная личность, чтобы тебя потерять.

Он спустился с мостика и отправился на корму, чтобы переговорить с Майком, находящимся на «Капере».

Шарп решил выпить кофе на корме, но на трапе столкнулся со Стефани, которая поднималась наверх; она жестом пригласила его следовать за ней через водонепроницаемую дверь над главной каютой позади мостика.

Это была комната, оборудованная для наблюдения за подводным аппаратом, в ней было темно, освещалась она только красной лампочкой сверху и четырьмя телевизионными мониторами, на которых светились цветные линии.

Один из членов команды, которого звали, как помнил Шарп, Энди, сидел перед приборной панелью, усыпанной разноцветными лампочками и кнопками, на голове парня был головной телефон с микрофоном.

— Энди контролирует все наши системы, — объяснила Стефани, — твой друг Вип тоже будет здесь — мы сможем поговорить с ним в любое время.

Шарп указал на телемониторы:

— Подводный аппарат подключен к передающим системам на поверхности?

— Все записывается на видеопленку для Фонда. Это осуществляется при помощи оптиковолоконного кабеля. Я установила видеокамеры внутри и снаружи модуля, плюс к этому у меня есть еще и обычные фотокамеры. Что, если я дам и тебе фотоаппарат? Мы будем сидеть у разных иллюминаторов и, возможно, увидим совершенно разные вещи.

— Конечно, — согласился Шарп. — Если у тебя есть аппарат, полностью рассчитанный на идиотов. Какие снимки ты хочешь получить? Горгоновы кораллы? Водоросли?

— Ну нет, — усмехнулась Стефани. — Чудовищ. Ничего, кроме чудовищ. По-настоящему огромных.

* * *

При близком рассмотрении подводный аппарат показался Шарпу похожим на гигантскую капсулу антигистадина, капсулу, имеющую руки. Каждая рука была снабжена на концах стальными клешнями, а между ними в шарообразном корпусе была установлена видеокамера.

Солнце уже поднялось, не было ни малейшего дуновения ветерка. Шарп обливался потом, когда спускался внутрь аппарата через круглый люк наверху капсулы. Матрос, оперирующий краном, показал ему поднятый вверх большой палец, но Шарп лишь слабо улыбнулся в ответ.

Стефани уже была внутри, так же как и Эдди. Одетый в куртку на пуху, он сгорбился в переднем отсеке модуля, чтобы проверить переключатели и измерительную аппаратуру.

Внутренность подводного модуля являла собой трубу длиной в двенадцать футов, шириной в шесть футов и высотой в пять футов. Имелись три небольших иллюминатора — один на носу аппарата для Эдди и по одному с каждой стороны для Стефани и Шарпа. На стальной палубе перед иллюминатором Шарпа лежала квадратная подушка, он опустился на колени и прополз к ней. Он обнаружил, что может сидеть с поджатыми ногами, стоять на коленях, прижав лицо к иллюминатору, или лежать с поднятыми ногами. Но выпрямиться не было никакой возможности.

Что будет, если у него случится судорога? Как он сможет избавиться от нее? «Не думай об этом, — приказал он себе. — Просто делай, что от тебя требуется».

— Сколько времени нужно, чтобы добраться до дна? — спросил Маркус.

— Полчаса, — ответила Стефани. — Мы опускаемся по сто футов в минуту.

Не так уж плохо. Во всяком случае, он может пережить это в течение часа.

— А как долго мы пробудем там, внизу?

— Часа четыре.

«Ни за что, — подумал Шарп. — Нет ни единого шанса».

Он услышал, как над ними захлопнулась крышка люка, потом раздался скрежет металла, когда ее завинчивали.

Стефани передала ему небольшой 35-миллиметровый фотоаппарат с широкоугольным объективом и сказала:

— Все заряжено и готово. Нужно только нажимать кнопку.

Шарп попытался взять камеру, но она выскользнула из потных ладоней, и Стефани поймала ее в дюйме от стальной палубы.

— Ты похож на саму смерть.

— Не шути так, — ответил Шарп, вытирая ладони и беря фотоаппарат.

— Что тебя беспокоит? Это глубоководное судно — высшее достижение современной техники, а Эдди — пилот высшего класса, — улыбнулась Стефани. — Так ведь, Эдди?

— Самого что ни на есть чертова класса «А», — ответил Эдди, что-то пробормотал в микрофон, прикрепленный к его головному телефону, и внезапно капсула дернулась и начала подниматься — это кран снял ее с крепежной рамы и вынес за борт судна. Она немного поболталась в воздухе, как качели в парке аттракционов, и Шарпу пришлось упереться в переборки, чтобы его не швырнуло через весь аппарат. Затем капсула медленно опустилась, с глухим шумом погрузилась в воду и легко закачалась на волнах.

Шарп выглянул в иллюминатор и увидел, что море плещет в стекла. Сверху донесся металлический звук высвобождаемой из подвесного кольца модуля соединительной скобы. Капсула начала погружаться. Теперь уже вода покрыла иллюминаторы. Шарп прижался щекой к стеклу и поднял глаза вверх, стараясь бросить еще один, последний, взгляд на солнечный свет. Синева неба, белизна облаков и золото солнца, преломляемые движущейся водой, кружились в завораживающем танце.

Затем краски постепенно поблекли, сменившись однотонной синей мглой. Все звуки, кроме тихого жужжания электродвигателя в самом подводном аппарате, умолкли.

Море поглотило весь окружающий мир.

Пот быстро испарился со лба, спины и под мышками, и Шарп почувствовал озноб. Менее чем за минуту температура упала приблизительно на пятнадцать градусов по Цельсию. И все же Маркус продолжал потеть, не из-за жары, а от страха и медленно надвигающегося приступа клаустрофобии.

Он посмотрел в иллюминатор и увидел, что синева быстро сгущается до фиолетового цвета. Он осмелился взглянуть вниз. Солнечные лучи, казалось, пытались осветить воду, но они рассеивались и поглощались темнотой. Внизу синева уступала место черноте и становилась вечной ночью.

Они медленно погружались, ничего не видя, ничего не слыша, ничего не чувствуя. Шарп вдруг понял, что именно эта абсолютная пустота действует на него успокаивающе, потому что он начал вспоминать рассказы Дарлинга о том, кто обитает здесь, внизу, в этой ночи, в этой тьме. И его пробирала дрожь.

Глава 25

Шарпу было холодно. Его шерстяные носки пропитались влагой от внутренней конденсации в стальной капсуле. Вверху, на поверхности, сырость давала прохладу и была приятна, но теперь, хотя влага испарилась, его носки не просохли. Пальцы ног онемели, а ступни чесались. Шарп засунул руки под свитер и отстранился от иллюминатора, чтобы взглянуть через плечо Эдди на приборы. Внешняя температура составляла 4 градуса по Цельсию. Внутри было ненамного теплее — чуть выше 10 градусов. Они находились на глубине двух тысяч футов и продолжали погружаться.

Эдди проговорил в микрофон:

— Активизирую освещение, — и щелкнул выключателем.

На крыше аппарата вспыхнули две стоваттные лампы. Они бросали желтый поток света, проникающий на пятнадцать — двадцать футов, пока его не поглощала темнота.

И тогда целый мир внезапно возник перед глазами Шарпа. Планктонные животные появлялись и исчезали в потоке света. Крошечная креветка приклеилась к иллюминатору и начала целеустремленно продвигаться по стеклу. Что-то, напоминающее серо-красную ленту с желтыми глазами и прической «помпадур» из крошечных шипов, извиваясь, подплыло к иллюминатору, покрутилось перед ним мгновение и молниеносно исчезло.

— Посмотрите, — воскликнул Эдди, указывая на что-то перед своим иллюминатором.

Шарп вытянул шею, но то, на что указывал Эдди, уже исчезло. Маркус обратился к своему иллюминатору и мгновение спустя увидел это существо, спокойно плавающее вокруг капсулы, — существо, созданное чьим-то потревоженным воображением.

Это был морской черт: круглый, похожий на луковицу, коричневато-желтый, волочащий за собой короткие слизистые плавники. Его глаза выпячивались, как сине-зеленые болячки, его зубы напоминали алмазные иглы, его плоть переплеталась сетью черных вен. Он выглядел как киста с зубами. Там, где следовало быть носу, торчал белый стебелек, и на его вершине, сверкая как маяк, находился огонек.

Шарп видел фотографии морского черта. Эти животные использовали свой стебелек как приманку, размахивая огоньком перед раскрытым ртом для привлечения любопытствующей и неосторожной добычи. Вокруг не было ничего, с чем можно было бы сопоставить этого обитателя глубин, поэтому Шарп не мог определить, как далеко находится эта рыба и каковы ее размеры.

— Как ты думаешь? — спросил он Эдди и развел руки на пару футов.

Эдди усмехнулся, поднял руку и развел большой и указательный пальцы. Рыба была самое большее четырех дюймов длины.

Шарп услышал, как фотоаппарат Стефани отщелкивает кадр за кадром. Девушка прижала аппарат к иллюминатору и вращала объектив, надеясь съемкой наобум поймать нужную экспозицию.

— Мне казалось, тебе нужны только чудовища, — заметил Шарп.

— А это что, по-твоему? — Стефани указала на свой иллюминатор. — Господи боже, посмотрите на это!

Шарп увидел, как что-то темное мелькнуло в иллюминаторе Стефани. Он повернулся обратно, ожидая, пока животное проплывет вокруг капсулы. Это существо, казалось, не имело плавников: оно могло бы быть желтой стрелой, если бы вся пищеварительная система, кишечник и желудок, не свисала вниз из мешочка и не тянулась, пульсируя, вслед за ним. Нижняя челюсть животного была усеяна булавочными зубами, а его черные, с молочно-белыми белками глаза выступали на голове, как круглые пуговицы.

Вскоре и другие животные с любопытством и без боязни столпились вокруг капсулы, притягиваемые светом. Здесь были и змееподобные существа, у которых, казалось, вдоль спин развеваются волосы, и угри с огромными глазами и фонариками, похожими на опухоль на головах, и полупрозрачные шары, как будто состоящие из сплошного рта.

Шарп вздрогнул, когда внутри капсулы неожиданно загудел голос Дарлинга:

— У тебя там веселенький зоопарк, Маркус. Если аквариум опомнится, то я буду знать, куда опускать ловушки в следующий раз.

— Пусть они увидят эти снимки, Вип, — ответил Шарп. — Тогда они приползут к тебе на четвереньках.

Забыв о своем страхе, не обращая внимания на озноб, Шарп взял фотоаппарат, который дала ему Стефани, настроил его и встал на колени в ожидании, когда мимо проплывет следующее крошечное чудо.

Глава 26

Майк шлепнул себя по щеке, и боль на какое-то время взбодрила его. Но как только он снова стал смотреть на экран рыбоискателя, то почувствован, что веки опускаются. Он встал, потянулся, зевнул и выглянул в окно. «Эллис эксплорер» находился на расстоянии полумили, а за ним виднелась серая громада Бермуд. Помимо этого, от горизонта до горизонта на море не было никого.

Вип приказал Майку прилипнуть глазами к экрану рыбоискателя — он называл рыбоискатель гидролокатором бедняков, — и уже больше часа Майк выполнял приказ. Но изображение совсем не менялось, на экране светилась линия, которая обрисовывала дно, и прямо над ней — небольшая точка, означающая дрейфующий подводный аппарат. Больше — совсем ничего. Никакого рваного пятна, свидетельствующего о стае рыб, и уж конечно, никакого определенного признака того, что мимо проплывает что-то большое и плотное, например кит.

Обычно Майк не любил оставаться один на судне, но на этот раз дело обстояло иначе. Поблизости находилось другое судно, и там был Вип, все действия осуществлялись на расстоянии полумили и не затрагивали Майка. Ему не нужно было ничего делать самому — только наблюдать и сообщить, если заметит что-то. Самое главное, ему не нужно было принимать никаких решений.

Он не просто чувствовал себя спокойно — он был загипнотизирован неподвижным экраном и тем, как нежно море покачивало «Капер». И прежде чем успел сообразить, что произошло, он дважды обнаружил, что убаюкан этим мерным покачиванием и засыпает. Он и не проснулся бы, если бы не стукнулся головой о переборку.

Радио с треском ожило, и Майк услышал голос Дарлинга:

— «Капер», «Капер», отвечайте.

Майк взял микрофон, нажал кнопку «передача» и сказал:

— Валяй, Вип.

— Как ты там, Майк?

— Заснул почти мертвым сном. Это хуже, чем наблюдать, как высыхает краска.

— Ничего не происходит — сделай передышку.

— Так я и поступлю, — ответил Майк. — Сварю кофе, выйду на свежий воздух и повожусь с этим подлым насосом.

— Оставь радио включенным, а дверь открытой, чтобы услышать меня, если я тебя вызову.

— Хорошо, Вип. Всегда наготове.

Майк повесил микрофон на рычаг, еще раз взглянул на рыбоискатель, убедился, что изображение не изменилось, и сошел вниз.

Экран рыбоискателя продолжал светиться. В течение некоторого времени изображение оставалось неподвижным, как фотоснимок. Затем с правой стороны экрана, приблизительно на трети расстояния от дна, появилось новое изображение. Оно было плотным — единая масса — и начало медленно двигаться поперек экрана, к подводному аппарату.

Глава 27

Тварь претерпела некоторые изменения. До сего времени, пока она росла и взрослела, она жила в благоприятных условиях, дрейфуя по течению, питаясь любой пищей, какая попадалась на ее пути. Но изобилие пищи кончилось; теперь пассивное существование уже не гарантировало выживания.

Инстинкты твари не изменились — они были генетически запрограммированы, непреложны, — но изменилось побуждение к выживанию. Она стала более энергично приспосабливаться к окружающей среде. Тварь больше не могла прожить, подбирая что придется, обстоятельства заставляли ее стать охотником.

Дрейфуя в месте слияния двух потоков, огибавших вулкан, тварь вдруг заволновалась: появилось что-то, что нарушало нормальный ритм моря.

Существо почувствовало изменения в своей среде обитания, как будто внезапно в его мир хлынула новая энергия. В воде возникло слабое, но настойчивое пульсирование, мелкие животные заметались во все стороны, испуская биосвечение, более крупные задвигались поблизости, незаметно меняя давление воды.

Маленький и сравнительно слабый человеческий глаз не смог бы заметить вообще какой-либо свет, но огромные сетчатые оболочки глаза твари были заполнены палочками, которые вбирали и отмечали даже малейший проблеск света.

И теперь они обнаружили нечто гораздо большее, чем проблеск. Где-то в пространстве, внизу, двигался источник света, испуская пульсирующий звук и будоража животных.

Тварь ничего не ела много дней и, хотя не реагировала на время, все же подчинялась естественным биологическим циклам.

Она втянула воду в полость внутри тела и выбросила ее через воронку, направляясь к источнику света.

Она начала охоту.

Глава 28

— Ты, кажется, совсем замерз, Маркус, — проговорила Стефани.

Шарп кивнул:

— Это ты правильно подметила. — Он скрестил руки на груди, засунул ладони под мышки, но никак не мог перестать дрожать. — А как это ты умудряешься не мерзнуть?

— Я одета в несколько слоев: слой шерсти на слое шелка, а тот — на слое хлопка. — Она повернулась к Эдди. — А где кофе?

Эдди показал рукой:

— Вон там, в коробке.

Стефани протянула руку, открыла пластиковую коробку и вынула термос. Она налила полный стаканчик и передала его Шарпу.

Кофе был крепким, кисловато-горьким, без сахара, и резким, но, когда он разлился по желудку, Шарп обрадовался теплу.

— Спасибо, — проговорил он.

Маркус взглянул на часы. Они находились внизу почти три часа, дрейфуя на глубине двух с половиной тысяч футов, приблизительно в пятистах футах над дном, и не видели ничего, кроме мелких странных существ, которые с любопытством собрались вокруг капсулы, а затем исчезли во тьме.

— А что, если я посажу ее на дно? — предложил Эдди в микрофон.

В ответ раздался голос Дарлинга:

— Почему бы и нет? Может, увидите какую-нибудь акулу.

Эдди подал рычаг управления вперед, и капсула начала опускаться.

Дно походило на те снимки поверхности Луны, которые видел Шарп: бесплодное пыльное холмистое пространство. Подводный аппарат создал небольшую волну давления, со дна поднялся ил и по мере движения аппарата волнами разошелся в стороны.

Внезапно Эдди выпрямился и закричал:

— Господи!

— Что? — спросил Шарп. — Что там такое?

Эдди указал на иллюминатор Шарпа, Маркус затенил глаза и прижал лицо к стеклу.

Змеи, подумал Шарп вначале. Целый миллион змей кишит над падалью.

Но затем, присмотревшись внимательнее, он решил: нет, это не могут быть змеи, это угри. Но нет, и не угри — у них есть плавники. Это были рыбы, рыбы какого-то странного типа, корчащиеся, извивающиеся и раздирающие плоть. Куски плоти падали и плыли прочь. На них мгновенно набрасывались, поглощали и превращали в молекулы стаи других, более мелкихстервятников.

Одно из похожих на угря или змею существ отделилось от пищи, попятилось прочь и, сбитое с толку или разъяренное светом, напало на модуль. Оно ткнулось мордой в иллюминатор Шарпа и било по нему, как будто для того, чтобы вобрать всю капсулу в свой желудок. Его морда вся превратилась в пасть, по краям которой находились похожие на пилы зубы, а в центре торчал ищущий язык. Тело заворачивалось как штопор в неистовом стремлении заставить зубы просверлить дыру в добыче.

Миксина, понял Шарп, один из демонов ночных кошмаров; она просверливает отверстия в более крупных животных и, вгрызаясь в них, доводит до гибели.

Эдди направил аппарат на лохматый клубок миксин и носом капсулы разогнал их, и тогда Шарп смог увидеть, чем они кормились.

— Кашалот! — воскликнул он. — Это нижняя челюсть кашалота. Ты видишь, Вип?

— Да.

Голос Дарлинга звучал подавленно и издалека.

— Что же, черт возьми, может убить кашалота?!

Дарлинг не ответил, но в наступившей тишине Шарп внезапно подумал: «Я знаю». И покрылся потом. Он напрягал глаза, пытаясь разглядеть что-либо за пределами освещаемого пространства. Рыбы метались туда-сюда, не пропадая насовсем из поля зрения, но внезапно исчезая и появляясь: призраки, пересекающие рубеж света. Своим присутствием они успокоили Маркуса. Когда-то Вип сказал, что, пока рыба находится поблизости, не нужно беспокоиться по поводу акул, потому что рыба понимает электромагнитные импульсы, которые предупреждают, что акула намеревается напасть. А человек понимает это слишком поздно. Так что беспокоиться нужно, когда рыба исчезает.

Но с другой стороны, напомнил себе Шарп, архитеутис — не акула. И поднял свой фотоаппарат к иллюминатору.

Глава 29

Глаза твари вбирали все больше и больше света, а другие органы отмечали усиление вибрации в воде. Что-то было поблизости, и это что-то двигалось.

Органы обоняния твари не обнаружили признаков жизни в этом предмете, не дали подтверждения о добыче. Если бы тварь была не такой голодной, она, возможно, проявила бы больше осторожности, могла бы продержаться во тьме и выждать. Но требования плоти побуждали мозг быть безрассудным, поэтому она продолжала двигаться вперед, к источнику света.

Вскоре тварь увидела свет, крошечные булавочные головки свечения, прорезающие черноту, и все ее тело ощутило толчки вибрации, исходящие от этого предмета.

Движение означало жизнь; вибрация означала жизнь. Поэтому, хотя и не почувствовав еще запах жизни, тварь решила, что этот предмет живой.

Она бросилась в атаку.

Глава 30

— Этой твари здесь внизу нет, — сказал Эдди. — Мы поднимаемся.

Он потянул на себя рычаг управления.

Шарп взглянул на цифровые показатели на приборной доске. Цифры начали меняться с 970 метров на 969 — до невозможности медленно, подумал Шарп и попытался мысленно заставить цифры мелькать быстрее. Он вздохнул и стал массировать пальцы ног, опасаясь, не отморожены ли они.

Внезапно капсулу тряхнуло, она завалилась на сторону. Шарпа сбило с колен, и он ухватился за поручень. Капсула выровнялась и продолжала двигаться вверх.

— Что это было, черт возьми? — воскликнул Шарп.

Эдди не ответил. Он наклонился вперед, его плечи напряглись. Стефани спиной прижалась к переборке, а руками уперлась в палубу.

— Что это было, Эдди? — задала она тот же вопрос.

— Я не видел, — ответил пилот. — Такое ощущение, как будто мы попали в воздушную яму или над нами проплыло какое-то судно.

— Ты хочешь сказать, это было течение?

Голос Дарлинга по громкоговорителю заявил:

— Такого быть не может. Там внизу нет никаких течений. — Вип помолчал. — Но там что-то есть.

Когда слова Дарлинга дошли до сознания Шарпа, он внезапно почувствовал тяжесть в животе, как будто там находился мешок с камнями. «О господи, — подумал означалось».

Он увидел, что фотоаппарат откатился в сторону, подобрал его, проверил, настроен ли он, и отрегулировал фокус. Маркус заметил, что пальцы плохо подчиняются ему. Они дрожали, и казалось, каждый из них независим и не слушается приказов мозга. Капля пота скатилась с кончика носа на объектив, и Маркус вытер ее полой рубашки.

Он посмотрел на Стефани. Она стояла спиной к нему, объектив ее камеры был направлен на иллюминатор. Она нажата на кнопку, и аппарат отщелкал дюжину снимков за пару секунд.

— Сделай несколько снимков, Маркус, — предложила она, не поворачиваясь.

— Снимков чего? — спросил Шарп. — Я ничего не вижу.

— Объектив имеет более широкий обзор, чем глаз. Может, он что-то увидит.

Прежде чем Шарп успел ответить, капсулу тряхнуло еще раз, весьма сильно. Она накренилась влево. Перед лучами прожекторов промелькнула какая-то тень, на мгновение затемнив их.

— Будь ты проклята, — воскликнул Эдди и схватился за рычаг управления, выпрямляя капсулу.

Шарп прижал фотокамеру к иллюминатору, перемотал пленку, открыл затвор и стал делать снимки.

Капсула опять поднималась. Шарп посмотрел на показатели глубины: 960 метров… 959… 958…

Глава 31

Гигантский кальмар мчался во тьме, охваченный приступами нерастраченной ярости. Его щупальца с расправленными когтями молотили по воде, затем сворачивались и били вновь, будто пытаясь исполосовать само море. Окраска животного менялась от серой до коричневой, от желто-бордовой до красной и розовой и снова становилась пепельно-белой.

Один раз он прошел над этим светящимся предметом, оценивая его, а затем попытался убить его, хотя признаки жизни были смутными и неопределенными.

Предмет был с твердым, непроницаемым панцирем, и он защищался, энергично двигаясь и издавая незнакомые звуки.

Кальмар не продолжил нападение потому, что первая атака не дала стимулирующих следов крови или разодранной плоти.

Он двинулся дальше в поисках другой пищи.

Но клетки его плоти не привыкли к воздержанию; от ожидания добычи у него начали выделяться пищеварительные соки. И теперь они вызывали у твари боль, сумятицу и гнев.

В поисках пищи, любой пищи, кальмар метался в воде, постепенно поднимаясь все выше и выше, хотя и вдалеке от отступающего светящегося предмета, не нападая на него, но тем не менее следуя за ним.

Глава 32

— Это действительно было что-то, — сказала Стефани, вылезая из открытого люка и усаживаясь на его краю. Она улыбнулась Дарлингу и Гектору, стоявшим внизу на палубе судна.

Шарп протиснулся в люк и сел рядом с девушкой. Он сделал глубокий вдох, наслаждаясь свежим воздухом.

— Вы его видели? — спросил Гектор.

— Мы видели миллион невероятнейших существ, — ответила Стефани. — Существ, о которых я раньше не имела ни малейшего представления. Уж не говоря о том, чтобы заснять их на пленку.

— Нет, я имею в виду ту тварь, что швыряла вас из стороны в сторону. Ту, что раскачивала модуль.

— Не знаю, в общем-то я не видела ее. — Стефани взглянула на Шарпа. — А ты?

— Нет, — ответил Маркус, глядя на Дарлинга. — А ты поймал что-нибудь на видео, Вип?

— Только тень, — ответил Дарлинг и занялся осмотром подводного аппарата, то тут, то там трогая краску.

Эдди, который вышел из капсулы раньше и теперь помогал членам команды закрепить ее в раме, сказал:

— Что бы это ни было, оно не захотело связываться с нами. Оно посмотрело на модуль и продолжало оставаться на расстоянии.

— Возможно, — проговорил Дарлинг.

Он задержался в своем осмотре и что-то трогал рукой.

Шарп нагнулся и посмотрел на то место, к которому прикасался Вип. Пальцы Дарлинга что-то терли на краске. Шарп увидел пять рваных следов длиной в два или три фута: что-то процарапало покрытие и обнажило металл под ним.

— Это кальмар, так ведь? — сказал Маркус.

Дарлинг кивнул:

— Мне кажется, это он.

— Пусть, если и так, — заявил Эдди. — Он осмотрел нас и убрался прочь.

— В следующий раз мы будем готовы к встрече с ним, — подхватила Стефани. — Я перезаряжу видеокамеры. — Она вытащила ноги из люка, соскользнула с капсулы и спросила Эдди: — Через сколько часов мы будем готовы ко второму погружению?

— Через четыре, — ответил тот, глядя на часы. — Мы должны быть готовы примерно через три с половиной — четыре часа.

«Только не я, — подумал Шарп. — Для одного дня с меня достаточно приключений».

— Я останусь наверху, — заявил он. — Я увижу на экране телевизора достаточно, чтобы успокоить флот.

— Ты не смог бы отправиться с ними, даже если бы и захотел, флотский, — сказал Гектор. — Ты уже заменен.

— Кем?

Гектор не ответил, тогда Шарп взглянул на Дарлинга и увидел раздражение на лице друга. Дарлинг отвернулся и сплюнул за борт.

Глава 33

Герберт Тэлли проследил, как потрепанный грузовичок-пикап направился к выезду подъездной дороги, затем повернулся и вошел в дом. Пересек гостиную, прошел по коридору и открыл дверь в спальню Мэннинга.

— Проснись, Осборн, — сказал он.

В комнате пахло ночным дыханием и бренди. Тэлли направился к дальней стене, раздвинул шторы и открыл окно.

Мэннинг застонал и проговорил:

— Который час?

— Почти полдень. Приходи на террасу, я буду там.

Пока Мэннинг чистил зубы и наливал себе кофе, Тэлли стоял на террасе и смотрел на Кастл-Харбор. В аэропорту «Боинг-747» с грохотом заходил на посадку, и, когда пилот включал реверс, вой становился таким громким, что ложка на блюдце у Тэлли дрожала. Что такого привлекательного было в городе Такера, удивлялся ученый, что манило богачей и знаменитостей покупать и переустраивать огромные дома, практически стоящие друг на друге? Ради привилегии выносить оглушительный шум двадцать раз в день? Осознание исключительности, решил он: калитка в конце тропинки между живыми изгородями и вывеска, на которой написано: «Частная собственность».

Мэннинг, одетый в купальный халат, вышел из кухни со своим кофе:

— Что случилось?

— Этот рыбак Фрит. Он только что был здесь. Полчаса назад он поймал интересную радиоболтовню между исследовательским судном и базой военно-морского флота. Какой-то лейтенант Шарп отдавал рапорт базе.

— И? — Мэннинг был раздражителен и нетерпелив, а его похмелье не способствовало ведению дел. Увидев, что Тэлли приумолк и улыбнулся, он гаркнул: — Будь все проклято, Герберт, прекрати свои штучки! Что происходит?

— Судно называется «Эллис эксплорер». У них на борту есть подводный аппарат. Они здесь, чтобы найти архитеутиса. Я думаю, что они отыскали его, хотя сами в этом не уверены.

— Эллис, — проговорил Мэннинг. — Барнаби Эллис?

— Не знаю. Думаю, что так. Но суть в том, Осборн, что, по-моему, кальмар все еще здесь и все еще голоден. А там, в море, находится судно с оборудованием, имеющее возможность доставить людей туда, вниз, к архитеутису. На этом подводном аппарате мы могли бы увидеть его, изучить, сделать фильмы, узнать о нем. И ты мог бы убить его, если… — Тэлли умолк.

— Если что?

— Если мы сможем попасть к ним на борт. У тебя есть власть, Осборн. Настало время воспользоваться ею.

Мэннинг задумался, некоторое время над чем-то размышлял, затем встал и вошел в дом. Тэлли услышат, как он нажимал кнопки телефона.

Тэлли отошел к краю террасы и посмотрел вниз, на большой овальный бассейн. Рядом с бассейном лежал баллон для подводного плавания с заплечным мешком и регулятором. Тэлли определил, что баллон лежал там уже много дней, если не недель, так как был усыпан сосновыми иглами и среди ремней устроила гнездо саламандра.

Доктор подумал, что, возможно, этот баллон использовал кто-то из детей Мэннинга, и, наверно, Мэннинг оставил его там как своего рода мрачный мемориал.

Тэлли начал испытывать беспокойство. Мэннинг проводил вечера за бутылкой бренди, и Тэлли почувствовал, что горячий гнев американца из-за бездействия и неудач стал переходить в отчаяние.

Он услышал, что Мэннинг говорит по телефону, и подумал: «Прекрасно, может быть, это вновь заставит дела зашевелиться».

Выйдя на террасу, магнат заявил:

— Все улажено. Я поговорил с самим Барнаби. Это судно здесь от одного из журналов Эллиса. Он согласен убрать своих людей и дать нам возможность завтра осуществить попытку.

— Завтра? — переспросил Тэлли. — А почему не сегодня? Фрит сказал, что у них намечено погружение во второй половине дня.

— Подводный аппарат занят. Бермудское правительство сегодня кого-то отправляет на нем. Кажется, у них есть план, как убить кальмара.

— Как? — Тэлли внезапно ощутил приступ тошноты. — Как они смогут убить это животное?

— Не имею представления, — ответил Мэннинг. — Но я не стал бы волноваться по этому поводу.

— Как ты можешь так безразлично относиться к этому? Ты затратил…

— Я бы сказал, что у них один шанс из миллиона.

— Почему?

— Потому что главным охотником на кальмара они посылают твоего приятеля Лайама Сент-Джона.

Глава 34

Шарп и Дарлинг стояли на смотровой площадке и наблюдали, как Сент-Джон выгружал с судна аквариума свое оборудование. Это были четыре алюминиевых ящика, два ящика свежей рыбы и усовершенствованная рыбная ловушка размером в четыре квадратных фута, сделанная из проволочной сетки и скрепленная стальной проволокой.

Сент-Джон посовещался с Эдди и Стефани. Затем Эдди позвал двух членов команды, они подтащили ящики к подводному аппарату и стали укреплять ловушку на крыше модуля перед люком.

Стефани поднялась по трапу на смотровую палубу.

— Это должно быть интересно, — сказала она. — Он расшевелил даже Гектора, а это требует немалых усилий.

Она указала на кормовую палубу, и они увидели, что Гектор ходит следом за Сент-Джоном, задавая ему вопросы.

Дарлинг посмотрел на Стефани и после некоторого раздумья сказал:

— Иногда существуют причины, в силу которых определенные вещи никогда не делались, и это потому, что их невозможно сделать.

— Я знаю, — ответила Стефани. — Но в данном случае это не кажется невозможным. Просто смелая попытка.

— Значит, вы думаете, что у него есть шанс?

— Какой-то шанс, безусловно. И конечно, у него много приманки. Сто фунтов свежего тунца могут привлечь кого угодно из обитателей глубин, и это займет животное на время, достаточное, чтобы мы успели сделать то, что должны сделать.

— А как Сент-Джон предполагает убить кальмара? — спросил Дарлинг.

— Двумя видами оружия, — ответила Стефани, указывая на механические руки модуля. — Оба прикреплены к рукам аппарата, и он может управлять ими изнутри. Одно — это гарпунное ружье, заряженное шприцем со стрихнином в количестве, достаточном, чтобы убить дюжину слонов. Другое — вроде подводного ружья у ныряльщиков, оно стреляет двенадцатикалиберным снарядом, начиненным дробью из ртути, которая разрывается, как ядовитая шрапнель. Я не очень много знаю о гигантском кальмаре, но мне кажется, что у Сент-Джона достаточно вооружения, чтобы уничтожить это животное трижды. Эдди думает так же.

— Мне понятно, что это вам кажется разумным, — заметил Дарлинг. — Но вы не учли то, что у кальмара нет разума. Он не играет по вашим правилам. Он устанавливает правила сам.

— Сент-Джон учел это.

— Каким образом?

— Если его оружие не уничтожит кальмара, Сент-Джон считает, что кальмар обовьется вокруг капсулы, и тогда при помощи кабелей он может быть поднят на поверхность и здесь уничтожен.

— Господи, девушка, — воскликнул Дарлинг. — Это то же, что пытаться поймать тигра, засунув ему в пасть руку и крича: попался! Разве вы не понимаете, что это за зверь?

— Он не сможет раздавить модуль, — сказала Стефани. — Я считаю, что идея Сент-Джона выглядит довольно интересной.

— Ну а я считаю, что она выглядит как чистейшее идиотство, — заявил Дарлинг и покинул палубу.

— Не спускайся, — попросил Шарп Стефани, когда Дарлинг ушел. — Пусть Сент-Джон самостоятельно испробует свое средство. Ты можешь пойти в следующий раз.

— Это очень мило с твоей стороны, Маркус, — проявлять такое внимание. Но я хочу пойти. Я здесь именно для этого.

* * *

Дарлинг вошел в рубку, спросил разрешения у Гектора и вызвал «Капер», который к этому времени отнесло на милю к северу.

Прошло некоторое время, прежде чем Майк ответил на вызов. Дарлинг предположил, что напарник был на корме, дремал или работал над помпой.

— Просто проверяю, Майкл, — сказал он. — Ты не спишь?

— Теперь уже нет. Ты не возражаешь, если я спущу лесу, чтобы выловить себе несколько лещей?

— Конечно нет, но сначала приведи судно обратно к «Эллису». Подойди на расстояние пары сотен ярдов, выключи двигатель, и пусть судно дрейфует. В этом случае ты сможешь наблюдать за подводным аппаратом.

— О'кей. Когда они спускаются?

— Приблизительно через час. И, Майкл, когда модуль будет внизу, постарайся не задремать. Я хочу, чтобы ты был в полной форме и запустил все цилиндры в случае необходимости.

— Хорошо, Вип. «Капер» всегда наготове.

Глава 35

Майк поставил двигатель в нейтральную позицию и предоставил судну возможность свободно дрейфовать. Он посмотрел на стальную воду и попытался определить расстояние до исследовательского судна. Сто пятьдесят ярдов, предположил он, может, двести. Приблизительно так, как нужно. Он выключил двигатель.

Взяв бинокль с полки над штурвалом, Майк навел его на подводный модуль. Люк был открыт, и люди все еще возились с механическими руками аппарата. У Майка еще было много времени.

Он пошел на корму и разрезал макрель, которую предварительно выложил на солнце, чтобы она оттаяла. Он нацепил два крючка на лесу, насадил по половине макрели на каждый, подвязал к концу лесы двухфунтовое грузило и сбросил все приспособление за борт. Он пропускал разматывающуюся лесу через пальцы, пока не счел, что крючки находятся на глубине около ста футов. Тогда он остановил лесу и встал, прислонившись боком к фальшборту, держа лесу кончиками пальцев и подергивая ее через каждые несколько секунд, чтобы создать впечатление раненой рыбы.

У своих ног он увидел ведро, в котором до этого лежала макрель. Ведро было наполовину наполнено водой с кровью, чешуей и кусочками мяса. Майк взял ведро, вылил содержимое за борт и наблюдал, как за судном потянулась тонкая пленка крови и масла.

Прошло пять минут, поклевки не было, и Майк решил, что если вокруг и есть рыба, то она находится намного выше или ниже его приманки. Рыбоискатель все еще был включен, так почему бы Майку не воспользоваться им и не посмотреть, сможет ли локатор навести его на какой-нибудь косяк рыбы? Майк замотал лесу вокруг крепительной утки и отправился на нос судна в рубку.

Изображение на экране было весьма странным. Майк никогда раньше не видел ничего подобного. Если бы он доподлинно не знал, что под ним глубина в три тысячи футов, он бы поклялся, что судно стоит на суше. Получалось, будто некоторые импульсы, посылаемые рыбоискателем, отскакивали от чего-то, находящегося прямо под судном, в то время как другие проходили дальше в глубину, но на пути отклонялись в стороны. Изображение было мерцающим и неясным.

Может быть, что-то зацепилось за находящийся под корпусом фитинг, крепящий импульсный повторитель локатора. Когда они придут в порт, Майк возьмет баллон для подводного плавания и заглянет под судно. А может, испортился сам рыбоискатель? В теперешние времена, когда все изготовлено из кристаллов, печатных плат и невидимых таинственных штучек, которые доступны только пониманию японцев с их микроскопами, нормальный человек никак не может разобраться во всей этой электронике и правильно определить неисправность.

Майк решил, что после окончания рыбной ловли и спуска на глубину подводного модуля он разберет установку и посмотрит, в чем дело. Может быть, в какой-нибудь ерунде вроде незакрепленной проволоки.

Он отправился обратно на корму, отвязал лесу и сразу же понял, что с ней что-то не в порядке. Она была слишком легкой. Оторвалось грузило, а с ним, наверно, и крючки, и наживка. Майк выругался и стал наматывать лесу на катушку.

Глава 36

Тварь выпустила массу воды из воронки и двинулась сквозь синюю воду, разыскивая хотя бы слабый след запаха пищи. Она нашла этот запах, затем потеряла, потом опять нашла и вновь потеряла.

Ей было неуютно в такой близости от поверхности, она не привыкла к теплой воде и не была бы здесь, наверху, если бы не голод. Она нашла два кусочка пищи, проглотила их и теперь отдыхала в тени какого-то предмета, находящегося на поверхности воды. Но тварь чувствовала себя оглушенной валом раздражающих импульсов, исходящих от этого предмета над ней, и поэтому вскоре, двинулась вновь.

Она бросилась из слоя синей воды в фиолетовый, затем опять поднялась.

Но ничего не нашла.

Однако чем выше она поднималась к поверхности, тем вода казалась более обещающей. Ничего существенного, только какие-то намеки, подвергающие животное танталовым мукам, как будто вода вблизи поверхности содержала остатки пищи.

Тварь поднялась еще выше, ближе к тому темному предмету, и спланировала прямо под него, выталкивая перед и над собой огромную массу воды.

Глава 37

«Провались пропадом эти молодые акулы, — думал Майк, рассматривая конец лесы из моноволокна. — Стоит только оставить на минуту закрепленную лесу, как они подкрадываются и откусывают ее к чертовой матери».

Неожиданно судно вздыбилось над водой, как будто подброшенное неожиданным валом. Майк поднял глаза от лесы и взглянул на спокойное море. Удивительно, как могут возникать — просто ниоткуда — эти донные валы. Вдали он видел, что кран на «Эллис эксплорер» поднял с крепежной рамы подводный модуль и вынес его за борт.

Сколько времени, они говорили, требуется модулю, чтобы достичь дна? Полчаса? У него есть время снарядить еще одну лесу. Но на сей раз он не оставит ее, он будет держать ее в руках, и если какая-нибудь молодая акула захочет покуситься на приманку, ее ожидает сюрприз, какого она не видела за всю свою жизнь.

Майк взял с крышки люка в середине судна новый проволочный вожак, прислонился к фальшборту и поднес отверстие в шарнире на конце вожака к глазам, чтобы лучше видеть, куда вставить лесу. С первого раза он не попал в отверстие. «Старею, — подумал он, — скоро потребуются бабушкины очки».

Позади Майка раздался хлюпающий звук, но парень слишком сосредоточился на том, чтобы вставить лесу в ушко шарнира. Леса скользнула в отверстие.

— Попалась! — проговорил Майк.

Он опять услышал хлюпанье, на сей раз еще ближе, и кроме этого — какой-то скребущий звук. Он начал поворачиваться и в этот момент почувствовал запах, знакомый запах… но никак не мог точно определить его.

А затем внезапно мир померк для Майка. Что-то обвило его грудь и голову, что-то плотное и мокрое. Руки Майка ухватились за это что-то, но вскоре ослабели, когда тварь начала сдавливать его тело. Он почувствовал такую боль, будто в его плоть вонзились тысячи мелких кинжалов.

В тот момент, когда ноги Майка отделились от палубы и он ощутил, что его тянет по воздуху, он понял, что именно произошло.

Глава 38

Энди сидел у приборной панели в каюте с контрольным оборудованием. Дарлинг с головным телефоном стоял позади него, а Шарп стоял рядом с Дарлингом.

Два из четырех мониторов не светились, потому что использовались только две видеокамеры. Одна из них показывала внутреннюю часть капсулы: Эдди, держащего рычаг управления и смотрящего в иллюминатор, Сент-Джона, проверяющего управление механическими руками аппарата, Стефани, настраивающую объектив одного из фотоаппаратов. Второй монитор показывал пространство вне капсулы: яркое свечение от ламп, массу планктона и красные водовороты, исчезающие по мере того, как завихряющиеся течения сносили кровь рыбы из проволочной клети. Время от времени перед камерой мелькала небольшая рыбешка, обезумевшая от невозможности протиснуться через проволочную сетку и добраться до источника дразнящего кровавого следа.

— Две тысячи восемьсот, — отметил Энди. — Они почти на месте.

Вскоре стало заметно дно. Вращение винта модуля взбаламутило ил, образовавший облако, которое затуманило объектив видеокамер.

Капсула села на дно, и облако рассеялось.

Внезапно над дном прошла тень, исчезла в темноте, а затем прошла вновь, но в обратном направлении.

— Акула, — сказал Дарлинг. — Лайам не учел акул. Возможно, она нападет на приманку.

Изображение на мониторе закачалось — капсулу встряхнуло.

— Что это? — услышали они возглас Сент-Джона.

— Акула, доктор, — ответил Энди в микрофон. — Просто-напросто акула.

— Тогда сделайте что-нибудь, — потребовал Сент-Джон.

Дарлинг рассмеялся:

— Мы находимся на расстоянии полумили, Лайам. Что прикажешь нам делать?

Энди нажал на кнопку, повернул рычаг управления. Монитор внешней камеры, казалось, двинулся вперед, а затем повернулся и стал показывать, что творится над капсулой. Теперь им была видна проволочная сетка.

— Это шестижаберная акула, — сказал Дарлинг. — Довольно редкая.

Акула была шоколадно-коричневого цвета, с яркими зелеными глазами и шестью волнистыми жаберными прорезями. Она была небольшой, в два раза меньше клети, но упрямой. Она вцепилась в угол ловушки и раскачивалась из стороны в сторону, пытаясь прорвать дыру в сетке. Более мелкие рыбы держались в стороне, как стервятники, ожидая получить свою долю добычи.

— Почему рыба не скрылась? — спросил Шарп. — Я думал, что она держится подальше от кормящихся акул.

— Акула сосредоточилась, но не на них, — ответил Дарлинг. — Они это понимают. Она посылает электромагнитные сигналы, которые они отлично воспринимают. Если акула разозлится и набросится на них или если приплывет еще одна, то посмотришь, как они разбегутся.

На другом мониторе они видели, как Сент-Джон прополз вперед и взялся за рукоятки, управляющие одной из механических рук аппарата. В углублении на контрольной панели помещался четырехдюймовый черно-белый монитор, показывающий изображение с внешней видеокамеры.

Сверившись с монитором, как хирург, производящий артроскопию, Сент-Джон потянул одну из рукояток, и механическая рука согнулась; он нажал на другую рукоятку, и рука поднялась и повернулась, направив свою иглу на проволочную клеть.

— Ай-ай, — проговорил Дарлинг. Он нажал кнопку «передача» и сказал в микрофон: — Не делай этого, Лайам. Оставь проклятую акулу в покое.

По громкоговорителю разнесся голос Сент-Джона:

— Почему это я должен позволить акуле схватить всю приманку?

— Слушай, она не может прорвать твою клетку. У шестижаберных акул нет больших, способных разорвать проволоку зубов. Она подергает клетку, погнет ее, но не сможет разрушить.

— Это ты так считаешь.

Дарлинг вздохнул, поискал другой довод и сказал:

— Послушай, Лайам. Если ты хочешь убить себя, то это твое дело, но с тобой там, внизу, еще два человека, которые, возможно, не особенно горят желанием играть на арфах на том свете.

Они увидели, что Стефани придвинулась к Сент-Джону, и услышали, как она сказала:

— Доктор, если мы потратим один из ваших зарядов на акулу, этим мы вполовину уменьшим наши шансы.

— Не беспокойтесь, мисс Карр, — ответил Сент-Джон. — Останется достаточно, чтобы выполнить нашу задачу.

На одном мониторе было видно, как Сент-Джон нажал на кнопку, а на другом — взрыв пузырьков, когда стрела вылетела из гарпунного ружья и вонзилась в акулу как раз позади жаберных отверстий.

Несколько секунд казалось, что акула не обратила внимания на укол. Затем внезапно ее тело выгнулось дугой, хвост и грудные плавники затвердели, пасть оторвалась от клетки и осталась открытой. Негнущаяся и дрожащая, она повисла в воде, а потом, как самолет-истребитель, отделяющийся от своего соединения, накренилась направо, перевернулась, ударилась о стену капсулы и свалилась в ил.

Тогда более мелкая рыба приблизилась и с любопытством поплавала вокруг трупа, прежде чем вновь обратиться к приманке в клетке.

Один из видеомониторов показывал Стефани, прижимающую фотоаппарат к иллюминатору и делающую снимки.

— Не привлечет ли мертвая акула других акул? — спросил Шарп.

— Нет, — ответил Дарлинг. — В этом отношении акулы ведут себя странно. Они убивают друг друга, но, если одна из них погибает, они держатся в отдалении. Похоже, что в этом они видят свою собственную смерть. — Дарлинг умолк и взглянул на монитор. — Некоторые существа не могут переносить вид смерти, а другие процветают на ней.

Глава 39

Кальмар получил пищу, но после такого длительного ее отсутствия белок, поглощенный им, не удовлетворил голод, а скорее раздразнил, подстегивая острое желание получить еще. Поэтому зверь продолжал охоту.

Внезапно на его чувства обрушились новые противоречивые сигналы — сигналы о пище: живой добыче, мертвой добыче, о свете, движении, звуках. И он начал рыскать туда-сюда, сбиваемый с толку, готовый к защите, зверски голодный, агрессивный.

Он поднялся вверх, разыскивая источник противоречивых сигналов, но ничего не нашел. Поэтому он опустился вниз, ощущая под собой мягкое дно.

Зоркие глаза заметили проблески биосвечения, исходящие от мелких животных поблизости, но он не обратил на них внимания. Затем свет стал разливаться все больше и больше. Взбудораженный, чувствующий одновременно и возможность добычи, и опасность, кальмар втянул в себя воду, выбросил ее и начал двигаться вдоль дна.

По мере приближения к источнику света тварь почувствовала, что свечение стало резким и отталкивающим. Рефлекс подсказывал существу отступить во тьму, но органы обоняния начали получать сильные, всеподавляющие сигналы следов пищи: недавно убитое животное, сытная и питательная добыча.

Голод гнал его вперед.

Кальмар поднялся со дна, прошел над источником света и позволил течению отнести себя во тьму. Он пристроился там, где пропали сигналы опасности и где он мог сосредоточиться на запахе добычи, находящейся под ним.

Кальмар бросился вниз.

Глава 40

Шарп зевнул, потянулся и потряс головой. Он с трудом удерживался от сна. Уже больше часа они наблюдали за модулем, и ни на одном из мониторов не было видно никакого движения. Это усыпляло так же, как наблюдение за контрольной схемой на экране телевизора. В подводном модуле Стефани, Сент-Джон и Эдди не сказали почти ни слова и едва пошевелились. Стефани сделала несколько снимков странных животных, которые толпились у ее иллюминатора, а сейчас она просто стояла на коленях и наблюдала.

Сент-Джон посмотрел на видеокамеру и спросил:

— Сколько времени прошло?

— Девяносто минут, — ответил Энди в микрофон.

Сент-Джон кивнул и продолжал таращиться в свой иллюминатор.

Внешняя видеокамера снова была приведена в исходное положение и показывала тушу акулы, лежащую вверх брюхом в иле. Ранее к ней бросилась миксина и попыталась просверлить дыру, но шкура была слишком твердой, и миксина ушла в поисках более легкой добычи.

Дверь в контрольную каюту открылась, и вошел Дарлинг, неся две чашки кофе. Он передал одну Шарпу и сказал:

— Я не мог найти настоящие сливки, поэтому… о черт!

— Что? — спросил Шарп и вслед за Дарлингом посмотрел на монитор.

— Рыбы. Они исчезли.

Пока Дарлинг надевал головной телефон и отыскивал кнопку «передача», до Шарпа дошел смысл слов друга. Ни одно глубоководное существо не ходило по краю тьмы, ни одна мелкая рыбешка не кружила над мертвой акулой, ни один крошечный стервятник не хватал выплывшие из проволочной сетки кусочки тунца.

— Лайам! — закричал Дарлинг. — Будь настороже! Берегись!

Сент-Джон вздрогнул от голоса Дарлинга и оглянулся, но ничего не увидел.

— Беречься чего?

И тут раздался глухой звук, затем скрежетанье, хруст, почти такой же, как бывает, когда судно врезается в сушу.

Затем капсулу дернуло вверх, и она наклонилась вперед. Внутренняя камера показала, что Стефани и Сент-Джона бросило на Эдди, и все они свалились на контрольную панель. На мониторе внешней камеры не было видно ничего, кроме ила.

Эдди выругался, Сент-Джон схватил рукоятки управления механическими руками модуля и попытался оперировать ими.

— Рука застряла в иле, — завопил он.

— Включи двигатель, — сказал Дарлинг Эдди. — Этому зверю не понравится винт.

Они видели, как Эдди потянул рычаг и включил двигатель, и услышали, как мотор модуля завыл, а затем пронзительно завизжал от быстроты оборотов. Капсула поднялась вверх, и механическая рука освободилась.

— Камера! — скомандовал Сент-Джон.

Эдди взялся за рукоятки управления внешней камеры, в то время как сам Сент-Джон согнул и поднял механическую руку, его палец лежал на спусковой кнопке.

Монитор показал, что внешняя камера выдвинулась и повернулась. Ил сменился чистой водой, затем на борту капсулы стало различимо пятно, затем…

— Что это за чертовщина? — спросил Шарп.

На мониторе была видна поверхность, покрытая розовато-серыми кольцами, каждое из которых дрожало на отдельном черенке, края были зазубрены, а в центре блестел коготь янтарного цвета.

— Беда, вот что это, — ответил Дарлинг и закричал в микрофон: — Стреляй, Лайам!

Через секунду видеокамеру вырвало из креплений, и экран погас.

* * *

Тварь раздавила камеру щупальцами и отбросила ее.

Затем она вновь обратилась к разорванным клочкам пиши, ее восемь коротких рук царапали и разрывали добычу, а тварь вновь искала, чем бы еще насытить щелкающий клюв. Но больше ничего не было.

Существо находилось в замешательстве: следы пищи были повсюду, вода была насыщена ими. Все чувства твари говорили ей, что пища есть, а голод требовал этой пищи. Но где она?

Тварь заметила большой твердый панцирь и связала увиденное с запахом добычи.

Она охватила панцирь щупальцами и начала разрушать его.

— Я не вижу его, — кричал Сент-Джон. — Куда он девался?

— Стреляй, Лайам, — кричал Дарлинг. — Стреляй, этот ублюдок такой огромный, что промахнуться невозможно.

Они видели, как Сент-Джон нажал кнопку.

— Оно не стреляет, — завопил он, нажимая кнопку вновь и вновь.

Стефани завизжала.

— Смотрите! — Она указывала на свой иллюминатор. — Вон там, в иле. Гарпунное ружье. Эта тварь оторвала его.

В этот момент капсула задрожала и стала переваливаться из стороны в сторону. Сент-Джон поскользнулся и свалился на Стефани. Эдди цеплялся за рукоятки управления. Виды за иллюминаторами мелькали и менялись, как кусочки стекла в калейдоскопе: ил, вода, свет, тьма.

Капсула вновь задрожала, раздались скребущие звуки.

Наблюдая все это в единственный видеомонитор, Шарп испытывал чувство тошноты от беспомощности.

— Мы должны что-то сделать, — сказал он.

— Что именно? — спросил Дарлинг.

— Нужно поднять капсулу. Запустить лебедку. Может быть, движение отпугнет кальмара.

— Десять минут уйдет, чтобы выбрать слабину кабеля, — ответил Дарлинг. — А у них нет Десяти минут. Все, чему предстоит случиться, случится прямо сейчас.

Тварь старалась найти слабое место. Оно где-то должно быть. У любой добычи всегда есть слабое место. Этот предмет был вполовину меньше твари и, хотя был крепким и плотным, не оказывал сопротивления.

Тварь легко подняла его двумя щупальцами, повернула и попыталась раздавить. Затем она притянула предмет к восьми коротким рукам и схватила его. Она открыла клюв и попробовала шкуру врага языком. Язык медленно продвигался, облизывая, ощупывая, обдирая.

* * *

— Что это за шум? — прошептал Сент-Джон.

Звук был таким, будто грубый напильник царапал корпус модуля.

Теперь капсула была перевернута кверху дном, и все трое стояли на коленях на потолке и поддерживали себя руками.

— Он играет с вами, — сказал Дарлинг по микрофону. — Как кошка с фантиком. Если повезет, ему надоест и он оставит вас в покое.

Сент-Джон поднял голову, как будто прислушиваясь еще к какому-то звуку.

— Наш двигатель заглох, — проговорил он.

— Как только тварь вас отпустит, мы поднимем вас лебедкой. Теперь уже скоро.

Шарп подождал, пока Дарлинг не отключил микрофон, и спросил:

— Ты веришь в это?

Дарлинг помолчал, прежде чем ответить:

— Нет. Эта сволочь найдет, как проникнуть внутрь.

* * *

Язык скользил по шкуре, исследуя структуру, отыскивая отличие. Но шкура везде была одинакова: твердая, безвкусная, мертвая. Язык стал двигаться быстрее, тварь теряла терпение. Какой-то сигнал промелькнул в ее мозгу и исчез.

Язык остановился, вернулся назад и начал облизывать снова, более медленно.

Вот. Сигнал повторился и был устойчив. Структура шкуры стала иной: более гладкой, более тонкой.

Более слабой.

* * *

Вероятно, Стефани услышала шум позади себя — находящимся в каюте «Эллис эксплорер» было видно, что она повернулась, чтобы посмотреть на свой иллюминатор. То, что она увидела, заставило ее завизжать и попятиться.

Сент-Джон взглянул в том же направлении и задохнулся.

— Что там? — спросил Дарлинг.

— По-моему… — проговорил Сент-Джон, — по-моему, это язык.

Энди изменил угол видеокамеры внутри подводного аппарата и сфокусировал на иллюминаторе, и тогда они тоже смогли увидеть это. Язык. Он лизал иллюминатор, покрывая стекло розовой плотью. Затем он отодвинулся, стал конусообразным и постучал по стеклу. Звук напоминал постукивание молотка, вбивающего мебельные гвозди.

Затем язык убрался, и какое-то время иллюминатор оставался черным. Раздался звук, подобный оглушительному визгу.

Сент-Джон схватил с крюка переборки фонарь и осветил иллюминатор. Они смогли увидеть только часть его, потому что он был больше, чем иллюминатор, намного больше: загнутый, подобный косе клюв цвета янтаря, и его острие давило на стекло.

Стефани прижалась к противоположной переборке, а Сент-Джон безмолвно стоял на коленях и направлял свет фонаря на иллюминатор. Эдди повернулся к видеокамере и проговорил:

— Проклятье!

Потом раздался треск, и в какую-то долю секунды вода, как взрыв, ворвалась внутрь капсулы, раздался громкий визг, крики… а затем наступила тишина, монитор погас.

Все трое наверху продолжали молча смотреть на пустой экран.

Глава 41

Как только Дарлинг сел в такси, он снял галстук и засунул его в карман пиджака. Он чувствовал, что задыхается, и опустил стекло, чтобы ветер обдувал лицо.

Он ненавидел похороны. Похороны и больницы. И не только потому, что они были связаны с болезнью и смертью: они означали полную потерю контроля. Они были свидетельством ошибки, заложенной в те представления, которыми он руководствовался в жизни: что ловкий и осторожный человек способен выжить, рассчитывая, насколько он может рисковать, и никогда не переступая этой черты. Больницы и похороны были доказательством того, что эта черта иногда сдвигалась.

Кроме того, Дарлинг считал, что похороны ровным счетом ничего не делали для покойника, они устраивались для живых.

Майк всегда соглашался с ним в этом. Давным-давно они заключили договор, что, если один из них умрет, другой похоронит его в море, не устраивая никаких церемоний. Ну что ж, Майк действительно был похоронен в море, но не так, как они себе это представляли.

Это были небольшие похороны: только семья и Дарлинг, и несколько слов, произнесенных португальским проповедником, и пара спетых гимнов. Никаких вопросов, никаких упреков, никакого обсуждения того, что случилось. Наоборот, вдова Майка, ее два брата и две сестры делали все возможное, чтобы успокоить Дарлинга.

И это, разумеется, привело к тому, что он чувствовал себя еще хуже.

Он не сказал им правды о том, как погиб Майк. Он и Шарп были единственными, кто знал правду, и никто больше ни при каких обстоятельствах не мог предположить что-либо в этом духе. Они не видели смысла в том, чтобы расписывать перед семьей картины, которые преследовали бы вдову и родственников в страшных снах всю оставшуюся жизнь. Поэтому Дарлинг сказал, что Майк упал за борт и утонул: он, наверно, при падении ударился головой о трап и потерял сознание.

Они рассказали это же и властям, не испытывая никаких угрызений совести по поводу сокрытия улик. На видеопленке было запечатлено и так достаточно кровавых событий, чтобы удовлетворить любых вампиров. Еще одна жертва не прибавила бы ничего.

Когда Дарлинг не получил ответа на свой вызов «Капера», он был готов сожрать Майка за то, что тот заснул на вахте. Они с Шарпом попросили у Гектора моторную лодку и поспешили пересечь полмили открытой воды, направляясь к дрейфующему судну. Шарп все еще находился в шоке: он сидел в лодке, как зомби. Но когда они обнаружили, что Майк исчез, Маркус быстро пришел в себя.

Первые пятнадцать — двадцать минут они были убеждены, что Майк свалился за борт. Отметив направление течения и дрейфа судна, они воспользовались быстрым маневренным маленьким катером и обыскали около мили. Но затем решили, что высота крыла ходового мостика «Капера» позволит осмотреть большее пространство, и вернулись на судно. Подойдя к судну с правого борта, они увидели царапины на краске корпуса.

А затем, поднявшись на палубу и проведя руками по фальшборту, они обнаружили слизь и почувствовали запах, и это объяснило им, что произошло на самом деле.

Дарлинга не было на судне, когда случилось несчастье, и даже будь он там, вероятнее всего, он не смог бы ничего сделать. Тем не менее, Вип взвалил всю вину на себя. Понимая, что это в общем-то нелогично, он все же знал, что зерно справедливости в этом есть: Майк не был человеком, способным принимать решения самостоятельно, он полагался на то, что Вип укажет ему, как нужно действовать; он никогда не любил один оставаться на судне, и Вип знал все это.

«Прекрати, — приказал себе Дарлинг. — В этом нет никакого смысла».

Таксист включил радио, начали передавать полуденные новости, все больше наполненные мрачными картинами экономического положения Бермуд. За неделю, последовавшую за катастрофой подводного аппарата, число туристов снизилось на пятьдесят процентов.

Население требовало от правительства предпринять что-то, чтобы избавиться от животного, но ни у кого небыло никаких конкретных предложений, и правительство продолжало свои консультации с учеными из Калифорнии и Ньюфаундленда, а те не могли достичь консенсуса. Со временем, как с надеждой предсказывали все они, гигантский кальмар просто покинет воды Бермуд.

Уже больше никто не желал связываться со зверем — то есть никто, кроме доктора Тэлли и Осборна Мэннинга. Они писали Дарлингу, пытались дозвониться, посылали телеграммы, испробовали все средства. Они даже пытались убедить его, что помощь в уничтожении твари до некоторой степени является его обязанностью, что тварь является одновременно и символом, и симптомом нарушения равновесия в природе и ее уничтожение приведет к началу восстановления нормального порядка вещей. Они подняли свою ставку, заявив, что если Дарлинг согласится вывозить их в море в течение самое большее десяти дней, то он сможет заработать чистых 100 тысяч долларов. Ответ Дарлинга был весьма прост: зачем покойнику 100 тысяч долларов?

Отказаться от такой приманки было не просто, потому что, как понимал Вип, каждый из этой парочки — притом каждый по-своему — почти свихнулся. Мэннинг помешался на своей личной вендетте, Тэлли — на потребности доказать, что его жизнь прошла не напрасно. Их головы, взятые вместе, не могли бы составить и одной полноценной.

Как понял Дарлинг, они даже обратились к военно-морскому флоту США. По словам Маркуса, Мэннинг связался с одним из сенаторов, который в свою очередь связался с министерством обороны, а те запросили мнение капитана Уиллингфорда о том, как можно изловить и уничтожить зверя. Этот запрос чрезвычайно обеспокоил Уиллингфорда, отчасти потому, что любой запрос Пентагона он воспринимал как критику, а отчасти потому, что он был трус. Он не хотел вызвать недовольство сенатора, который в один прекрасный день мог оказать влияние на то, сменит ли капитан своего серебряного орла на серебряную звезду. И поэтому Уиллингфорд сорвал свое беспокойство на Маркусе, на которого он каким-то образом пытался возложить вину за провал всего дела.

Но расследование оправдало Шарпа и официально возложило вину на самый удобный из всех существующих объектов — на покойного Лайама Сент-Джона, который состряпал то, что, оглядываясь назад, теперь рассматривалось как безрассудный план, да на Эдди, который согласился участвовать в этом плане.

Когда такси свернуло на Кембридж-роуд, новости закончились. Дарлинг отметил, что слово «кальмар» не было упомянуто ни разу.

Самого Дарлинга больше всего беспокоило то, как найти способ заработать деньги на жизнь. Он решил, что настало время продать дорогую ему масонскую бутылку, и один торговец в Гамильтоне сказал ему, что кое-кто проявил интерес к ней. Если вызвать у пары коллекционеров желание поторговаться, Вип смог бы получить несколько тысяч долларов. Он знал, что некоторое время тому назад Шарлотта послала фирме «Сотби» запрос о возможности выставить на один из их аукционов ее коллекцию монет, унаследованную от отца. Вип подумал, что следует пересмотреть предметы искусства, находящиеся в доме, чтобы узнать, есть ли среди них еще что-нибудь достаточно редкое, что можно было бы продать. Дарлингу было тяжело поступать подобным образом, это было все равно что по частям распродавать свое прошлое или частицы себя самого. Но выбора не было.

Все же одна реальная надежда оставалась. Позвонили из аквариума и сообщили, что заинтересованы в обсуждении нового соглашения. Теперь, когда Сент-Джона больше не было, они могли принимать решения, основанные на целесообразности, а не на эгоизме. Это помогло бы частично оплатить горючее.

Однако они с Шарлоттой не питались горючим.

* * *

Поперек грунтовой дороги, ведущей к дому Дарлинга, была протянута цепь. Вип заплатил шоферу, вышел из такси, отомкнул цепь и опустил ее на землю.

Поднимаясь к дому, на подъездной дороге он увидел машину Дейны. Что она здесь делает в такую рань? Разве она не работает? Хоть кто-то в этой семье должен работать! Вип поморщился и подумал: «Прекрасно, еще один крошечный шаг — и ты станешь настоящим тунеядцем».

Вдруг он услышал голос:

— Капитан Дарлинг?

Он повернулся и увидел, что к нему идут Тэлли и Мэннинг. Мэннинг шагал впереди, в безукоризненном сером костюме, голубой сорочке и полосатом галстуке, в руке он нес портфель; Тэлли следовал за ним и выглядел, как показалось Дарлингу, нервным и смущенным.

— Что вам нужно? — спросил Вип.

— Мы хотим поговорить с вами, — ответил Мэннинг.

— Мне не о чем говорить.

Дарлинг повернулся к дому.

— Лучше поговорите с нами сейчас, капитан, — предупредил Мэннинг, — или позже вам придется разговаривать с законом.

Дарлинг остановился:

— С законом? Каким законом? Вам что, больше нечего делать, как только угрожать людям?

— Я никому не угрожаю, капитан, я просто констатирую факт.

— Хорошо. Давайте выкладывайте, что у вас есть, и идите своей дорогой.

— Может быть, мы… — Мэннинг указал на дом, — пройдем в дом и обсудим это как…

— Я не цивилизованный человек, мистер Мэннинг, я обозленный рыбак, которому до смерти надоело слушать, как мне говорят…

— Как хотите, капитан. Доктор Тэлли и я уже сделали вам то, что мы считаем щедрым предложением за вашу помощь. В свете последних событий, однако, мы готовы увеличить предложенную сумму.

— Господи, парень, неужели ты все еще не понимаешь, на что именно собираешься охотиться? Разве вы оба не знаете…

— Да, капитан, мы знаем. Но дело в том, что мы верим, что можем убить кальмара. Не мы двое и не вы один, а мы трое, все вместе.

— Убить его? Возможно, вам удастся увидеть его, но это будет последнее, что вы когда-либо увидите. Убить его? У вас нет ни малейшего шанса. Я не вижу, как можно справиться с этим зверем.

— Капитан, — начал Тэлли. — Позвольте мне…

— Замолчи, Герберт, — оборвал ученого Мэннинг. — Слова его не убедят. — Он снова повернулся к Дарлингу. — Окончательное предложение, капитан. Если вы вывезете нас для охоты на гигантского кальмара, я заплачу вам двести тысяч долларов. Если мы не найдем его, если он уже ушел из этих мест, если мы не сможем убить его, то эти деньги все равно ваши. Единственное обязательство с вашей стороны — по-честному предпринять попытку.

— Вы все еще думаете, что деньги могут достичь цели, — проговорил Дарлинг. — Однако это не так. Идите и напейтесь, если это поможет вам. Помолитесь за ваших детей, отдайте деньги на доброе дело в память о них. Это, по крайней мере, достойная трата.

Мэннинг посмотрел на Тэлли, и Дарлинг увидел, что ученый прикрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Это ваше последнее слово? — спросил Мэннинг.

— Первое, последнее… называйте как хотите.

— Я сожалею, капитан, вы не оставляете мне выбора. Вы нам нужны. Вы единственный человек, обладающий мастерством, знаниями и судном. Поэтому… — Мэннинг помолчал и затем продолжил. — Так вот: я должен заявить вам, что в течение десяти дней по окончании сегодняшнего дня вы должны вручить мне заверенный чек на двенадцать тысяч долларов. Если вы не выполните этого в срок, то вам предоставляется тридцать дней для вашего выезда и вывоза имущества из дома.

Дарлинг пристально посмотрел на Мэннинга, мысленно повторил сказанное и перевел взгляд на Тэлли, не поднимавшего глаз от земли.

— Одну минуту, — сказал Дарлинг. Наверно, он неправильно понял, это, должно быть, какая-то ошибка. — Я должен разобраться. Я отдаю вам двенадцать тысяч долларов за то, что не вывожу вас в море. Или вы вышибаете меня из дома.

— Правильно. Видите ли, капитан, я являюсь владельцем вашего дома… или, говоря точнее, я им стану очень скоро.

Дарлинг рассмеялся.

— Ага. Теперь еще скажите мне, что вы мой прапрадедушка и что вы построили этот дом в 1770 году. — И, отворачиваясь от них, добавил: — Вы, друзья мои, курите очень сильную травку.

— Капитан. — Мэннинг вынул из портфеля бумажную папку и протянул Дарлингу лист бумаги. — Прочтите это.

Бумага была составлена на юридическом языке и наполнена выражениями типа «с каковой целью» и «упомянутая сторона». Единственное, что смог понять в ней Дарлинг, — это название дома, его адрес, передача права на что-то Осборну Мэннингу и несколько цифр. Может быть, Шарлотта способна будет разобраться в этом.

— Мне нужны мои очки, — сказал Вип.

— О, пожалуйста. Но почему бы мне не рассказать вам суть дела? Ваша жена занимала деньги, используя дом как дополнительное обеспечение. Она почти на три месяца просрочила платежи и уже дважды получала уведомление, что стоит перед опасностью невыполнения обязательств. Я выкупил долговую расписку у кредитора. Через десять дней я лишу вас права выкупа этого долгового обязательства.

— Дерьмо собачье, — заявил Дарлинг, уставившись на документ. В этой бумаге не может быть упомянуто все это, потому что такое просто не могло произойти. — Клочок бумаги ничего не значит. Шарли не могла сделать ничего подобного. Никогда.

— Она это сделала, капитан.

— Дерьмо собачье, — повторил Дарлинг и повернулся к дому, сжимая бумагу в руках.

* * *

Шарлотта и Дейна сидели за кухонным столом.

Обтянутая сеткой дверь захлопнулась за Дарлингом, и он вошел в кухню.

— Вы не поверите, что этот…

Дарлинг умолк, когда увидел лица жены и дочери. Обе женщины перед его приходом плакали, а теперь, увидев его, начали плакать вновь.

— Нет, — пробормотал он. А потом спросил: — Почему?

— Потому что нам нужно было жить, Уильям.

— Мы и жили. У нас была еда, у нас было горючее.

— У нас была еда потому, что ее приносила Дейна. Как, ты думаешь, я должна была оплачивать электричество? Как я должна была платить налоги за дом? Как я должна была починить морозильную камеру, когда она испортилась и вся твоя наживка оттаяла? А трещина в цистерне… у нас не было бы воды. Наша страховка находилась на грани аннуляции. Они собирались отключить газ. — Шарлотта вытерла глаза и посмотрела на мужа. — На какие шиши, по-твоему, мы жили все эти месяцы?

— Но… Я хочу сказать… были же вещи, которые мы могли бы продать. Монеты…

— Я продала их. И масонскую бутылку, и кувшин Беллармина, и… все остальное. Больше ничего не осталось.

— Я схожу в банк. Господи, Дерек не может просто…

— Это не банк, — сказана Дейна. — Они не давали тебе денег под закладную. У тебя не было постоянного дохода. Я предложила быть соподписчиком долгового обязательства, но тем не менее они отказали.

— Кто же тогда дал денег взаймы?

— Арам Агаянян, — ответила Шарлотта.

— Агаянян? — воскликнул Дарлинг. — Этот извращенец?

Арам Агаянян был недавним иммигрантом на Бермудах. Он нажил состояние, создавая умеренно-порнографические фильмы для канадского кабельного телевидения, и выбрал Бермуды как убежище от налогов.

— Почему ты обратилась к нему?

— Потому что он предложил. Дейна работала со счетами для одной из его компаний, она задала ему пару вопросов о получении займа, и… в общем, он предложил.

— Господи, — проговорил Дарлинг, поворачиваясь к дочери, — тебе потребовалось вывешивать наше грязное белье перед этой армянской звездой порнухи?

— Ты хочешь, чтобы я сказала, что я сожалею, папа? Ну что ж, это так. Я сожалею. Доволен? Что, ты от этого чувствуешь себя лучше? — Дейна старалась не разрыдаться. — Но дело в том, что именно он предложил. Никаких условий, никаких сроков платежей. Платите, когда сможете, сказал он. Я никогда не подумала бы, что он продаст долговую расписку. Он этого не хотел.

— Почему же тогда он это сделал?

— Я думаю, мистер Мэннинг сделал одно из тех предложений, от которого он не мог отказаться. Мистер Мэннинг владеет многими компаниями кабельного телевидения.

— Как Мэннинг узнал обо всем этом?

— Агаянян думает, должно быть, от Карла Фрита.

— Что? Есть хоть один человек на этом острове, кому не известны мои дела? — услышал Дарлинг собственный крик. — А как тот узнал?

— Он работал на пристани Агаяняна и, наверное, что-то подслушал.

— Великолепно, потрясающе. — Дарлинг чувствовал себя преданным и запутавшимся. Он оглянулся и безотчетно прикоснулся к одной из стен. — Двести с лишним лет, — проговорил он.

— Это всего-навсего дом, Уильям, — сказала Шарлотта. — Мы найдем себе какое-нибудь другое жилье. Дейна хочет, чтобы мы переехали к ней. На некоторое время. Это всего-навсего дом.

— Нет, Шарли. Это не так. Это не «всего-навсего дом». Это больше двух столетий Дарлингов. Это наша семья. — Вип посмотрел на жену и дочь. — Он был передан мне, и если у меня и есть хоть одно обязательство в жизни, так это продолжать передавать его по наследству.

— Оставь, Уильям. Мы живы, мы вместе. Только это и имеет значение.

— Черта с два, — проговорил Дарлинг, повернулся и вышел из комнаты. — Черта с два.

Глава 42

Когда Дарлинг вернулся к выезду с подъездной дороги, картина не изменилась: Тэлли по-прежнему беспокойно вышагивал, Мэннинг стоял неподвижно, как манекен на Бонд-стрит.

Дарлинг жестом пригласил их следовать за собой, но, когда он вел мужчин по подъездной дороге, ему вдруг показалось, что Мэннинг за его спиной злорадствует, поэтому ему пришлось перебороть желание резко повернуться к американцу.

Он ткнул рукой в сторону стола на террасе, предлагая им сесть.

— Значит, вы уверены, что зверь все еще в наших местах? — спросил он Тэлли.

— Да.

— А на основании чего?

— Потому что пока ничего не изменилось. Сезон все тот же, течения не поменяли направление, не было никаких сильных штормов. Вчера вечером я получил данные от Национальной администрации по океану и атмосфере. Они считают — это основанное на опыте предположение, — что Гольфстрим не начнет свое сезонное смещение, может быть, еще в течение месяца. — Тэлли чувствовал, что его энтузиазм возвращается, вытесняя неловкость от соучастия в шантаже Мэннинга. — Тем временем архитеутис находит себе пишу — не обычную для него пишу, но все же пищу. У него нет никаких причин уходить отсюда.

— У него не было никаких причин и приходить сюда.

— Да, но он пришел, он здесь. Очень важно помнить, капитан, что не следует делать из архитеутиса демона. Это — животное, а не дьявол. Ему присущи свои собственные циклы, оно живет в соответствии с естественными ритмами. По-видимому, оно голодает и сбито с толку. Оно не находит обычной для него пищи. Я думаю, что смогу заманить его имитацией нормальных условий.

— Это еще что за чертовщина?

— Положитесь на меня.

— И вы действительно верите, что сможете одолеть эту тварь?

— Я полагаю, да.

— До того, как она перебьет всех?

— Да. Да, я думаю.

— Каким образом?

Тэлли помолчал.

— Я расскажу вам… вскоре.

— Это государственная тайна или что еще?

— Нет. Поймите, я не играю в прятки. Методы зависят от обстоятельств, от того, как ведет себя животное. Оно может… существует возможность… я хочу попробовать сделать это — заставить архитеутиса убить самого себя.

Дарлинг посмотрел на Мэннинга и увидел, что тот с каменным выражением лица рассматривает бухту, как будто эти подробности были для него скучны.

— Конечно, док, — подхватил Дарлинг. — Оно может также сняться с места и полететь на Венеру, но я бы на это не рассчитывал. Я думаю, что имею право на…

— Нет, капитан, — сказал Мэннинг, внезапно вновь проявляя заинтересованность. На его губах играла тонкая улыбка. — У вас нет прав. У вас есть обязанность вывести судно и помочь нам.

— Послушай. Осборн, — начал Тэлли. — Я не думаю…

— А почему бы нет, Герберт? Мы здесь люди нецивилизованные, капитан Дарлинг сам так сказал, и я его за это уважаю. Вежливость обманчива и влечет за собой ненужную трату времени. Лучше, чтобы мы с самого начала точно знали свое положение.

Дарлинг почувствовал острую боль позади глазных яблок, вызванную, как он понимал, гневом и бессилием. Он сдавил виски, пытаясь выдавить эту боль. Ему хотелось ударить Мэннинга, но американец был прав. Он узнал цену Дарлинга и купил его, и не было никакого смысла притворяться, что это не так.

Дарлинг спросил:

— Когда вы хотите выйти в море?

— Как только сможем, — ответил Мэннинг. — Все, что нам нужно, это погрузить оборудование.

— Мне нужно взять горючее и пищу. Мы сможем выйти завтра.

— Горючее, — проговорил Мэннинг, сунул руку в портфель и вынул запечатанную пачку стодолларовых купюр. — Десять тысяч достаточно для начала?

— Должно хватить.

— А теперь условия. — Мэннинг защелкнул портфель. — Доктор Тэлли убежден, что сможет разыскать и подманить кальмара в течение семидесяти двух часов. Таким образом, вы снарядите судно на три дня. Независимо от того, поймаем ли мы зверя, по возвращении я уничтожу долговое обязательство и выплачу вам оставшуюся от двухсот тысяч долларов сумму. Ваш чистый заработок после уплаты долга за дом должен составить сто тысяч с лишком… — Он поднялся. — Согласны?

— Нет, — ответил Дарлинг.

— Что значит нет?

— Вот мои условия. — Дарлинг смотрел на Мэннинга в упор. — Вы сожжете расписку сейчас, у меня на глазах. Прежде чем мы отойдем от причала, вы вручите мне пятьдесят тысяч долларов наличными, и они останутся здесь, у моей жены, остальные будут положены в банк на ее имя до выполнения условий соглашения, на случай если мы не вернемся.

Мэннинг задумался, затем вновь открыл свой портфель и вынул долговую расписку и золотую зажигалку фирмы «Данхилл».

— Вы человек чести, капитан, — сказал он, держа расписку и касаясь ее пламенем зажигалки. — Это нам известно. Но я тоже человек чести. Если сделка заключена, я не уклоняюсь от нее. Вы не должны не доверять мне.

— Это не имеет никакого отношения к доверию, — ответил Дарлинг. — Я хочу обеспечить свою жену.

* * *

Дарлинг проследил, как Тэлли и Мэннинг прошли по подъездной дороге и свернули к стоянке на «Кембридж бичиз», затем положил пачку купюр в карман и спустился по тропинке к судну. Он запустил двигатель, поднялся на крыло ходового мостика и уже хотел включить скорость, когда вспомнил, что судно все еще пришвартовано к причалу.

Вип почувствовал себя так, будто кто-то нанес ему удар в живот; он судорожно выдохнул и оперся о поручни. Это было первое ощутимое напоминание, что Майка больше нет. Вип оставался в таком положении некоторое время, пока это состояние не прошло, а затем спустился вниз и отдал швартовы.

Обходя мыс Мангровой бухты по пути к заправочным колонкам в Докъярде, Дарлинг размышлял, кого он смог бы нанять в помощники. У него не было оснований думать, что Тэлли или Мэннинг знают что-нибудь об оснастке, о том, как держать судно по ветру, или о множестве других деталей, требующихся для вождения судна.

Нет, пришел он к выводу, никто не подходит. У Випа было много друзей и знакомых, способных и, возможно, даже пожелавших бы выполнить эту работу, но он не собирался приглашать их. Он не намеревался быть ответственным еще за одну смерть.

Он один сделает все. Конечно, не совсем один. У него есть союзник, он лежит в ящике в трюме, и Вип применит его, если возникнет необходимость.

«Единственный шанс, мистер Мэннинг, — думал Вип. — Я предоставляю вам единственный шанс. И если вы прошляпите его, я разнесу этого ублюдка на мелкие кусочки».

* * *

Почти три часа потребовалось Дарлингу, чтобы закачать в цистерны «Капера» две тысячи галлонов дизельного топлива и семьсот галлонов свежей воды, а также закупить шесть пакетов бакалейного продовольствия, свежих и сушеных фруктов и овощей, солонины, консервированного тунца, брусков сыра чеддер, ковриг хлеба, тушеного мяса и разных видов фасоли. К тому времени, когда они съедят все эти запасы, они либо вернутся домой, либо отправятся на тот свет.

Когда Дарлинг вернулся на свой причал, уже наступал вечер. Он снял с судна лишнее оборудование: разбитые ловушки, баллоны для подводного плавания, части разобранного компрессора. Вип наткнулся на насос, над которым работал Майк. Он подержал его в руках, посмотрел на него и подумал, что ощущает в нем энергию Майка.

«Не будь дураком», — сказал он себе и отнес насос на берег.

* * *

Шарлотта была в кухне и занималась тем, чем занималась всегда, когда дела были плохи и она не знала, что еще можно делать: она стряпала. Она зажарила целую ногу барашка и приготовила столько салата, что им можно было бы накормить целый полк.

— Ждешь гостей? — спросил Дарлинг, подошел к жене и поцеловал в шею сзади.

— После двадцати одного года, — проговорила она, — мне бы следовало догадаться, как ты поступишь.

— Я удивил даже самого себя. До сегодняшнего дня я думал, что в мире есть только две вещи, которые для меня имеют значение. — Дарлинг достал пиво из холодильника. — Интересно, что сказал бы мой старик?

— Он сказал бы, что ты набитый дурак.

— Сомневаюсь. Он очень дорожил корнями, поэтому все Дарлинги любили этот дом. Это были их корни. Теперь это и наши корни.

— А как насчет нас? — Шарлотта повернулась к мужу, в ее глазах стояли слезы. — Разве нас с Дейной тебе недостаточно?

— Без этого дома мы уже не будем самими собой, Шарли. Кем будем мы, живя в кондоминиуме в деловой части города или заняв свободную комнату в квартире Дейны? Просто парой старых калош, ждущих, когда наступит закат. Это не для нас.

В холле зазвонил телефон. Дарлинг взял трубку, предложил звонящему убираться подальше и вернулся в кухню.

— Журналист, — сказал он. — Видимо, такой вещи, как не внесенный в телефонную книгу номер, не существует.

— Днем звонил Маркус, — сказала Шарлотта.

— Ты рассказала ему, что происходит?

— Да. Я подумала, что, может быть, он сумеет придумать способ, как остановить тебя.

— И он смог?

— Конечно нет. Он думает, что ты можешь ходить по воде.

— Он хороший паренек.

— Нет, просто еще один набитый дурак.

Дарлинг посмотрел на спину жены.

— Я люблю тебя, Шарли. Я говорю это не слишком часто, но ты знаешь, что я люблю тебя.

— Думаю, что недостаточно.

— Ну что ж… — Он вздохнул, желая вспомнить успокаивающие слова.

— А может быть, ты недостаточно любишь себя? — продолжала Шарлотта, взбивая соус в пену.

Это был самый странный вопрос из всех когда-либо слышанных Дарлингом. Что значит любить себя? Что это за человек, который любит себя? Он не мог придумать ответа, поэтому включил телевизор, чтобы послушать прогноз погоды.

Они оставили телевизор включенным, пока ели, предоставляя местному диктору заполнить молчание, потому что оба чувствовали, что больше говорить нечего и любая попытка вести разговор может закончиться словами, о которых они пожалеют.

После ужина Дарлинг вышел на газон перед домом и посмотрел на бухту. Было еще достаточно светло — тот мягкий лиловый свет, который предшествует ночи. Вип увидел двух цапель, стоящих как часовые на мелководье у мыса: возможно, они надеялись выловить в сумерках кефаль на ужин. Тихий трепет, напоминающий звук раскрывающегося бумажного веера, возвестил о приближении стаи мальков, несущихся через бухту, едва касаясь стеклянной глади воды.

Когда Вип был ребенком, он проводил целые вечера, наблюдая за бухтой, увлеченный ею так, как другие дети были увлечены радио или телевидением. Из бухты исходили звуки, а иногда и вздохи, которые волновали его воображение так же, как звуки, созданные в павильоне звукозаписи. Мародерствующая барракуда прорезалась сквозь стаю макрели, и вода закипала кровавой пеной. Приходили акулы, иногда в одиночку, иногда парами и тройками. Их спинные плавники разрезали поверхность воды, когда они спокойно двигались в поисках добычи, будто исполняя какой-то примитивный ритуал грабежа. Крабы поспешно убегали на песчаные пляжи; черепахи выпускали воздух из легких, как крошечные кузнечные мехи; раздраженные кискади отчитывали друг друга на вершинах деревьев.

Бухта была жизнью и смертью, она давала Випу чувство покоя и безопасности, которое он не мог ясно выразить. Оно несло с собой заверение в непрерывности жизни.

Бухта все еще жила, не так полнокровно, как раньше, но в ней оставалось еще многое, что можно было любить.

Над деревьями на востоке показалась полная луна, метнувшая золотые стрелы на цапель и осветившая их, будто позолоченные статуи.

— Шарли, — сказал Дарлинг. — Выйди посмотри.

Он услышал ее шаги в доме, но они затихли у обтянутой сеткой двери.

— Нет, — проговорила Шарлотта.

— Почему?

Она не ответила. Вместо этого она подумала: «О Уильям, ты похож на старого индейца, сидящего на холме и готовящегося к смерти».

Часть IV

Глава 43

Дарлинг был разбужен свистом ветра в ветвях растущих за домом казуарин. Было еще темно, но ему не обязательно было выглядывать в окно, чтобы определить погоду: его уши сказали ему, что дует северо-западный ветер со скоростью от пятнадцати до двадцати узлов. В это время года северо-западный ветер был неустойчивым, поэтому вскоре он должен перемениться на устойчивый юго-западный или на северо-восточный и завихриться в небольшой шторм. Вип надеялся на шторм. Может быть, плавание в бурном море вызовет у Тэлли и Мэннинга морскую болезнь и они откажутся от своей затеи.

Но на это нечего было рассчитывать. Эти двое были захвачены такими силами, которые они, вероятно, и сами не осознают и которым, конечно, не могут не подчиняться, и ничто, кроме разве урагана, не удержит их.

Шарлотта лежала, свернувшись, как маленькая девочка, и глубоко дышала. Он нагнулся и поцеловал жену в шею, вдыхая ее запах и задерживая дыхание, как будто пытаясь унести с собой воспоминания о ней.

К тому времени, как он побрился, сварил кофе и разогрел кусок вчерашней бараньей ноги, небо на востоке начало светлеть и кискади стали собираться в ветвях пойнсианы, чтобы провозгласить наступление дня.

Дарлинг постоял на газоне и оглядел небо. Все еще дул свежий ветер; низкие тучи гнало к юго-востоку. Но край высокого перистого облака медленно полз к северу, указывая на то, что ветер вскоре вновь переменится на южный. К полудню зыбь на мелководье затихнет, а большие валы постепенно исчезнут в глубоких водах.

Судно натягивало канаты, тихо покачиваясь на волнах. Вип уже хотел подняться на борт, когда вдруг почувствовал, что в каюте кто-то есть. Он не был полностью уверен, поэтому приостановился и прислушался. Помимо обычных звуков — скрипа канатов, плеска воды о корпус — он услышал чье-то дыхание.

Какой-нибудь проклятый журналист, подумал он, один из этих шустрых мальчиков, которые думают, что «нет» означает «приложи побольше усилий» и что у них есть право вторгаться в частную жизнь.

Вип перешагнул через площадку трапа, ступая на стальную палубу, и сказал:

— К тому времени, как я досчитаю до трех, твоя задница должна быть на берегу, или тебе придется совершить длинный-длинный заплыв. — Затем он перешагнул через порог каюты, проговорил: — Раз… — и увидел Маркуса Шарпа, который, вскочив с места, стукнулся головой о верхнюю койку.

Шарп зевнул, потер голову, улыбнулся и сказал:

— Доброго утра, Вип…

— Вот это да, будь я проклят! — воскликнул Дарлинг. — Чему я обязан этим удовольствием?

— Я подумал, что, может быть, сегодня тебе потребуется помощь.

— Я рад паре дружеских рук, это точно, но что скажет по этому поводу Дядя Сэм?

— Дядя Сэм и послал меня… в некотором роде. Ученые по всей стране — по всему миру — пытаются подтолкнуть военно-морской флот организовать экспедицию для охоты на этого кальмара, но флот заявляет, что у него нет на это средств. Я думаю, дело в том, что флот не желает заниматься тем, о чем не имеет ни малейшего представления, и подвергать себя риску оказаться в смешном положении. Во всяком случае, они насели на Уиллингфорда, как будто от него ожидают, что он предоставит им какое-то чудодейственное средство. Когда я сказал ему, что мы выходим в море, он посчитал, что это произведет хорошее впечатление, если флот также примет участие в экспедиции, некоторым образом вывесит свой флаг — то есть меня. Предполагается, что мое присутствие создаст впечатление, будто Уиллингфорд действительно что-то предпринимает. — Шарп помолчал. — Я пытался позвонить. Я думал, что ты не будешь… Я надеюсь, что ты не возражаешь.

— Черт возьми, конечно нет. Но послушай, Маркус, я хочу, чтобы ты знал заранее, на что ты отправляешься. Эти люди…

— Я видел это животное, Вип. Или почти видел.

— Тогда о'кей. Ты прошел подготовку по подрывному делу, так?

— В течение года.

— Отлично. Это нам пригодится, — улыбнулся Дарлинг. — А тем временем первое, что нужно сделать, это сварить кофе.

* * *

В шесть тридцать они снялись с якоря и медленно прошли через бухту к городской пристани, где около арендованного пикапа, доверху заваленного ящиками, их ожидали Тэлли и Мэннинг. Тэлли был в штормовке, брюках хаки и коротких резиновых сапогах. Мэннинг выглядел так, как будто сошел со страниц каталога: высокие морские сапоги, брюки с заглаженными складками, бежевая рубашка с эмблемой клуба на груди и хрустящая новая куртка фирмы «Гор-Текс» для плохой погоды.

— Для чего все это барахло? — спросил Дарлинг с крыла мостика, в то время как Шарп закреплял швартовы, — Хотите построить себе небоскреб?

Ни Тэлли, ни Мэннинг не ответили, и Дарлинг понял, что между ними сохранились натянутые отношения. «Интересно, — подумал он, — что еще они хотят? Они добились своего, и все должно бы быть замечательно».

Всего было выгружено двадцать два ящика, и их разместили на палубе под наблюдением Тэлли. Некоторые из ящиков ученый пожелал поместить в каюту, чтобы укрыть от непогоды, но большинство было уложено на корме.

Когда весь груз оказался на борту, Мэннинг вынул из кабины грузовика еще один длинный ящик. По тому, как американец нес его, Дарлинг понял, что ящик тяжелый, а старание Мэннинга не допустить, чтобы ящик обо что-нибудь ударился, указывало на то, что его содержимое представляет ценность.

— Что это? — спросил Дарлинг Мэннинга.

— Не имеет значения, — буркнул тот и скрылся в каюте. «Ах вот как? — сказал себе Дарлинг. — Ну, это мы еще посмотрим».

Фургон местной телевизионной станции выкатился из-за угла в конце проулка и остановился у края пристани. Из машины вышел журналист, за ним последовал оператор и бросился устанавливать свое оборудование.

— Капитан Дарлинг, — позвал журналист, — простите, можем ли мы поговорить с вами? Для Зет-би-эм.

— Нет, — ответил Дарлинг с крыла мостика.

— Только одну минутку. — Журналист оглянулся, чтобы убедиться, что оператор подготовился и начал снимать. — Вы отправляетесь за чудовищем. Что заставляет вас…

— Нет, ничего подобного. Что за чертовщина, сынок? Никто в здравом уме не стал бы этого делать. — Он посмотрел на корму и приказал Шарпу: — Отдай швартовы, Маркус, — а когда увидел, что все концы втянуты на борт, включил двигатель и начал медленно продвигаться между множеством судов, стоящих на якоре в бухте.

Он подождал, пока не убедился в том, что их не услышат на пристани, и тогда наклонился над перилами ходового мостика и сказал:

— Мистер Мэннинг, не можете ли вы на секундочку подняться сюда?

Мэннинг поднялся по трапу, прошел вперед и с нетерпением спросил:

— В чем дело?

— Что находится в вашем ящике?

— Я сказал вам все, что вам нужно знать.

— А-а, — протянул Дарлинг. — Понимаю.

В сотне ярдов впереди прямо на их пути стояла бортом шестидесятифутовая шхуна, а на ее флангах находились два пятидесятифутовых рыбацких судна.

— Ну что ж, тогда так… — Дарлинг схватил руку Мэннинга и положил ее на штурвал. — Вот, действуйте.

Затем он повернулся, сошел с ходового мостика и направился к трапу.

— Что вы делаете? — закричал Мэннинг.

— Собираюсь вздремнуть.

— Что-о?

— Это ваше предприятие, вы и заправляйте им.

— Вернитесь сюда! — закричал Мэннинг, глядя вперед.

Шхуна была уже на расстоянии пятидесяти ярдов, и они все приближались к ней. Свернуть было некуда, со всех сторон стояли суда.

Дарлинг начал спускаться по трапу:

— Позовите меня, когда прибудем на место.

Мэннинг потянул рычаг управления назад и крутанул штурвал, но судно не остановилось, оно отклонилось от курса, но все равно шло прямо на шхуну. Он дернул рукоятку назад, и «Капер» с грохотом переключился на задний ход и начал пятиться к корме рыбацкого судна.

— Что вы хотите? — закричал американец.

— Вы хотите заправлять всем делом? Ну вот и заправляйте.

— Нет, — запротестовал Мэннинг. — Я… Помогите!

Он двинул рычаг управления вперед, и судно вновь нацелилось на шхуну.

Дарлинг подождал еще секунду, пока Мэннинга не охватила паника, пока он не взмахнул руками и не дернулся назад. Тогда Дарлинг бросился вверх по трапу, перескакивая ступеньки, быстро прошел по палубе и взял штурвал. Он крутанул рулевое колесо, полностью открыл дроссельную заслонку и, как портной, вставляющий нитку в иголку, провел судно между носом шхуны и кормой рыбацкого судна на расстоянии не более шести дюймов от каждого из них.

— Интересно, не правда ли? — проговорил Дарлинг, когда они вышли на открытую воду. — Те вещи, которые нельзя купить за деньги.

Мэннинг был разозлен:

— Это было абсолютно не нуж…

— Нет, это было просто необходимо, — возразил Дарлинг. — Послушайте, мистер Мэннинг, нам предстоит работать вместе, и недопустимо, чтобы каждый из нас метался по всему судну со своими собственными делами. Тэлли знает все о животных, но не знает океана. Маркус знает океан, но не знает ничего о животных. Я знаю кое-что об этих двух вещах, а вы, как я понимаю, не знаете вообще ничего, кроме умения делать деньги. Поэтому скажите, что в ящике.

Мэннинг помолчал, затем ответил:

— Винтовка.

— Как вы провезли ее сюда? На Бермудах косо смотрят на огнестрельное оружие.

— В разобранном виде. Я разложил ее части по ящикам Тэлли. Только оружейник сообразил бы, что к чему.

— Винтовка какой системы?

— Финская автоматическая боевая винтовка «Валмет». В ней обычно используются стандартные патроны НАТО калибра семь шестьдесят пять сотых миллиметра.

— Что вы подразумеваете под словом «обычно»? Вы что-то изменили в винтовке?

— Да, пули. Обойма составлена так, что каждая третья пуля — фосфорная, трассирующая, а другие наполнены цианидом.

— И вы полагаете, что можете этим убить зверя?

— Так мы договорились. Тэлли найдет кальмара, проведет какие ему нужно наблюдения, а затем я убью его.

— Вам это обязательно надо сделать самому?

— Да.

Дарлинг немного подумал.

— Неужели вы думаете, что теперь можете что-то сделать для ваших ребят?

— К ним это больше не имеет отношения. Теперь дело во мне. Это что-то такое, что я должен сделать.

— Понимаю, — вздохнул Дарлинг. — О'кей, мистер Мэннинг, но выслушайте мой совет. Сделайте все возможное с первой попытки, потому что я предоставляю вам только один шанс. А потом начнется моя игра. Я возьму все на себя.

— И что вы будете делать?

— Я собираюсь взорвать его и превратить в пыль. Или попытаюсь сделать это.

— Довольно справедливо, — согласился Мэннинг. — Хотите кофе?

— Конечно, черный.

Мэннинг направился к трапу.

— Я прикажу, чтобы помощник принес его.

— Помощник, мистер Мэннинг, — заметил Дарлинг, — это лейтенант вашего штатовского военно-морского флота. Не приказывайте ему, а попросите. И добавьте «пожалуйста».

Мэннинг открыл было рот, но вновь закрыл его.

— Извините, — только и сказал он и спустился вниз.

У выхода из бухты Дарлинг повернул к северу. Обогнув мыс и направляясь к каналу, он оглянулся. Между двумя норфолкскими соснами на мысу стояла Шарлотта, и ее ночная сорочка раздувалась на ветру. Он помахал ей она ответила тем же, потом повернулась и пошла по газону к дому.

Шарп принес Дарлингу кофе и остался стоять рядом с другом на крыле ходового мостика. Они смотрели на северо-восток, на то место у края глубокой воды, где раньше на якоре стоял «Эллис эксплорер».

Какое-то время оба они молчали, а затем Дарлинг спросил:

— Тебе нравилась эта девушка?

— Да, я даже думал… ну, не важно, не имеет значения.

— Конечно, это имеет значение.

Тэлли поднялся на мостик и встал в стороне. Он казался нетерпеливым и был возбужден.

— Часто выходили в море, док? — поинтересовался Дарлинг.

— Несколько лет тому назад, собирал осьминогов. Но никогда ничего похожего на это не было. Всю жизнь я ожидал именно такого случая, возможности найти гигантского кальмара. Это мой дракон.

— Теперь это уже дракон, да?

— Я думаю о нем именно так. Поэтому я и назвал мою книгу «Последний дракон». Человечеству нужны драконы, они были нужны всегда, чтобы объяснять непонятное. Вы видели старинные карты? Когда люди наносили на них неведомые земли, они писали: «Здесь обитают драконы», и этим было сказано все. Я провел всю жизнь за чтением и созданием книг о драконах. Понимаете ли вы, какое это вознаграждение — в конце концов приблизиться к одному из них?

— Мне кажется, док, — заметил Дарлинг, — что некоторых драконов лучше оставить в покое.

— Но не для ученых. — Внезапно Тэлли указал на что-то и закричал: — Смотрите!

Полдюжины летающих рыб бросились врассыпную от носа судна, пролетев над водой пятьдесят с лишним ярдов, прежде чем шлепнуться в воду. Лицо Тэлли засветилось от удовольствия.

Они наткнулись на полосу саргассовых водорослей — плавучие пятна желтой растительности, не связанные между собой, но тем не менее тянущиеся одна за другой к горизонту, как муравьи.

— А они всегда составляют прямую линию? — спросил Тэлли.

— Похоже, что так. Это какая-то тайна, как и икра, которую мы видели. Я не могу понять, что это за штука, откуда она появляется и куда уходит.

— Какая штука? Как она выглядит?

Дарлинг описал огромные студенистые продолговатые предметы с отверстием посередине и рассказал, как они поворачивались вокруг своей оси будто для того, чтобы подставить все стороны под солнечные лучи.

Тэлли задавал вопросы, выспрашивал у Дарлинга подробности и с каждым ответом становился все более возбужденным.

— Это яичный мешок, — наконец сказал он. — Никто раньше не видел их. По крайней мере, за последние сто лет. Как вы думаете, сможете ли вы отыскать еще?

— Никогда нельзя знать наперед. Я ни разу не видел ни одного до того дня. А теперь увидел целых два. Мы пытались выловить один из них, но он развалился.

— Да, так и следовало ожидать. А как только вяжущее вещество — кокон — распадается, животные, находящиеся внутри, гибнут.

— Что за существа живут в таком мешке?

Тэлли оглядел водное пространство, затем медленно повернулся и посмотрел на Дарлинга:

— А как вы думаете, капитан?

— Откуда мне знать?.. — Дарлинг помолчал. — Господи! Маленькие детеныши кальмара? В этом желе?

— Сотни, — подтвердил Тэлли. — Может быть, тысячи.

— Но они погибнут, верно? — спросил Шарп.

— Обычно так и бывает. Большинство из них гибнут.

— Кто-нибудь съест их, — предположил Дарлинг.

— Да, — сказал Тэлли. — То есть в том случае, если там, в воде, останется кто-нибудь, кто сможет это сделать.

Глава 44

— Вы когда-нибудь читали Гомера? — спросил Тэлли, доставая из одного из своих ящиков и передавая Дарлингу шестидюймовый крюк из нержавеющей стали. — Гомера с моря цвета темного вина.

— Не смогу сказать, что я делал это, — ответил Дарлинг, нацепил на острие крюка макрель и бросил рыбу в кучку с другими.

— Это парень, который написал «Илиаду», — пояснил Шарп.

Он прикреплял шарниры к петлям крюков, затем привязывал шестифутовые вожаки из титановой проволоки к каждому шарниру.

— Именно, — подтвердил Тэлли. — Есть люди, и я один из них, кто считает, что Гомер три тысячи лет тому назад вел речь о гигантском кальмаре. Он назвал его Сциллой, и вот как он описал его:

Ног двенадцать у Сциллы, и все они тонки и жидки,

Длинных шесть извиваются шей (на плечах), а на шеях

По голове ужасающей, в пасти у каждой в три ряда

Полные черною смертью обильные частые зубы…

…Из мореходцев никто похвалиться не мог бы, что мимо

Он с кораблем невредимо проехал: хватает по мужу

Каждой она головой и в пещеру к себе увлекает…

Тэлли улыбнулся.

— Яркое описание, как вы считаете?

— Для меня это звучит так, — сказал Дарлинг, прикрепляя проволочные вожаки к одному из приспособлений Тэлли со складывающимся зонтиком, — как будто у этого вашего Гомера было двенадцативольтовое воображение. — Он оттащил зонтичную снасть через палубу и положил ее вместе с двумя другими.

— Ничего подобного, — возразил Тэлли. — Вообразите себя моряком в те далекие времена, когда драконами и чудовищами объясняли все непонятное. Предположим, вы встретились с архитеутисом. Как бы вы описали его людям, оставшимся дома? Или даже в теперешние времена. Предположим, что вы были на транспортном судне, перевозящем войска во время Второй мировой войны, и какой-нибудь кальмар напал на ваш корабль. Как бы вы описали огромное чудовище, которое поднялось неизвестно откуда и пыталось оторвать рулевой пост вашего судна?

— А они делали это? — спросил Дарлинг, пристегивая верхнее кольцо одной из снастей с зонтиком к отрезку кабеля, соединенного с нейлоновым тросом.

— Несколько раз у Гавайских островов.

— А почему бы гигантскому кальмару вдруг нападать на судно?

— Никто не знает, — покачал головой Тэлли. — Это и есть самое удивительное.

Рядом с ними внезапно разразился треск винтовочных выстрелов — тридцать выстрелов так быстро следовали один за другим, что слились в единый звук раздираемой ткани. Все трое резко повернулись и увидели Мэннинга, стоящего на корме со своей боевой винтовкой в руках. За судном, среди кровавых кусков разнесенного в клочья буревестника, плавали перья.

— Зачем ты это сделал? — спросил Тэлли.

— Немного практики, Герберт, — сказал Мэннинг, выбросил пустую обойму из винтовки и вставил новую.

* * *

Им потребовался целый час, чтобы опустить снасть, которую Тэлли окрестил «Фаза-один» всей программы. От полудюймового троса длиной в три тысячи футов на разных уровнях, на расстоянии друг от друга, вееромрасходились шесть зонтичных снастей. На каждой снасти на титановых вожаках было закреплено десять наживок. Проволоку было невозможно сломать, крючки были несгибаемые и имели четыре дюйма ширины у основания — такие большие, что единственным животным, которое могло бы соблазниться попробовать один из них, была акула. И если акула действительно попадет на крючок, размышляли они, то ее метания разошлют сигналы несчастья, которые усилят действие приманки. А если архитеутис заглотнет один из крюков, он начнет хлестать своими многочисленными руками и (как теоретизировал Тэлли) запутается еще во многих крюках так, что в конце концов потеряет подвижность.

— Сколько предположительно весит этот зверь? — спросил Дарлинг, когда Тэлли описал свой план.

— Невозможно сказать наверняка. Я взвешивал только мертвых кальмаров. Думаю, большой кальмар может весить пять или даже десять тонн.

— Десять тонн! Я не могу взять мертвую тушу в десять тонн на борт судна, а эта штучка едва ли окажется мертвой. Я, возможно, смог бы буксировать десять тонн, но…

— Никто не просит вас делать это. Мы подтянем его лебедкой, и, когда Осборн убьет его, я вырежу из его плоти куски для образцов.

— Чем? Вашим перочинным ножом?

— Я видел, что у вас внизу есть цепная пила. Она работает?

— Вы честолюбивы, док, признаю это за вами, — сказал Дарлинг. — Но предположим, тварь не пожелает играть по вашим правилам?

— Это животное, капитан, — ответил Тэлли. — Просто животное, никогда не забывайте об этом.

Когда трос был спущен, Дарлинг и Шарп связали в ряд три четырехфутовых розовых пластиковых швартовых буя, прикрепили их к концу троса и спустили за борт.

— А что теперь? — спросил Шарп.

— Нет смысла трогать их пару часов, — сказал Дарлинг. — Давай поедим.

* * *

После ленча Тэлли распаковал некоторые ящики, установил видеомонитор и проверил пару видеокамер, в то время как Мэннинг сидел на одной из коек и читал журнал. Дарлинг сделал знак Шарпу следовать за ним наружу. Судно дрейфовало рядом с буями, но немного быстрее их, поэтому теперь буи отстали на сто ярдов от кормы.

— Док прав насчет одного, — заметил Дарлинг, наблюдая с кормы за розовыми бочками. — Все, что запутается в этих снастях, поймет, что оно попалось.

— Я не думаю, что Тэлли хочет убить его.

— Нет, этот тронутый просто хочет увидеть проклятую тварь и изучить ее. В этом вся беда с учеными, они просто не понимают, когда природу лучше предоставить самой себе.

— Может быть, если он будет биться о снасти, то прикончит сам себя?

— Точно, Маркус, — сказал Дарлинг с улыбкой, — но на случай, если у зверя окажутся свои собственные идеи на этот счет, давай приготовимся. Принеси мне багор.

— Для чего?

— Мы подготовим себе небольшую страховку.

Дарлинг спустился по трапу через кормовой люк и скрылся в трюме.

Когда Шарп разыскал багор на носу и принес его на корму, Дарлинг стоял у люка трюма в средней части судна и открывал картонку размером в две обувные коробки. На боку картонки было выведено только одно слово иностранными буквами.

— Что это? — спросил Шарп.

Дарлинг запустил руку в коробку и вытащил то, что выглядело как колбаска шести дюймов в длину и приблизительно трех дюймов в диаметре, покрытая темно-красной пластиковой оболочкой. Он протянул это Шарпу, улыбнулся и сказал:

— «Семтекс».

— «Семтекс»! — воскликнул Шарп. — Господи, Вип, это же оружие террористов.

Он слышал о «Семтексе», но никогда не видел его. Это было современное взрывчатое вещество, изготовляемое в Чехословакии и используемое наиболее искушенными международными террористами из-за того, что оно было чрезвычайно мощным, легким в обращении, а самое главное — надежным. Только глупый и одновременно неуклюжий человек мог привести его в действие по ошибке. Кассетный проигрыватель, который взорвал авиалайнер «Пан-Ам-103», был набит «Семтексом».

— Где ты его раздобыл?

— Если бы люди знали, что летает вместе с ними по всему миру, Маркус, они никогда бы не покидали дома. Оно прибыло вместе с частями компрессора, который я заказал в Германии. Наверно, просто произошла ошибка при упаковке. Только богу известно, куда предназначалось это вещество. Вначале я не знал, что это за чертовщина, не знал этого и таможенный инспектор, но я подумал: зачем отдавать что-то, что в один прекрасный день может пригодиться? Поэтому я сказал ему, что это смазка. Ему было все равно. Только пару недель спустя я увидел в книге рисунок «Семтекса» и понял, черт меня побери, что я хранил в гараже. — Дарлинг повернул конец «колбаски» к Шарпу. Она была цвета омлета. — У нас здесь его достаточно, чтобы оторвать конец Бермуд и отправить его до самого Гаити. Но есть одна небольшая проблема.

— Какая?

— У нас нет детонаторов. Вероятно, Майк снес их на берег и забыл принести обратно. Майк не любит… — Дарлинг помолчал, судорожно вздохнул и поправился: — не любил ходить в море с тем, что могло нас потопить.

— Наверно, мы сможем сделать детонатор, — сказал Шарп.

— Что тебе для этого нужно?

— Бензин… обычное горючее.

— Внизу есть канистра для подвесного мотора.

— Глицерин. У тебя есть стиральный порошок «Люкс»?

— На камбузе, под мойкой. Такой?

— Нет. Мне нужен «спусковой крючок», что-то, что произвело бы зажигание. Лучше всего подошел бы фосфор. Если у тебя есть коробка кухонных спичек, мы могли бы…

— Пустяковое дело. У Мэннинга есть пара сотен обойм фосфорных трассирующих пуль. Сколько нужно?

— Всего одну. Маленький кусочек может наделать больших дел. Но, Вип… я никогда еще этого не делал. Я читал об этом, но я никогда не делал на практике.

— Я тоже никогда не гонялся за десятитонными кальмарами, — ответил Дарлинг.

* * *

— Это не похоже на бомбу, — заметил Шарп, когда они закончили. — Больше смахивает на дешевый фейерверк.

— Или на розыгрыш в представлении мясника, — сказал Дарлинг. — Думаешь, это сработает?

— Должно сработать.

— Одно утешение, Маркус: если не сработает, то не останется никого, чтобы выругать тебя.

Они смешали газолин и мыльный порошок в густую пасту, которую прижали, как комок резины, к концу «Семтекса». Затем Шарп вскрыл один из фосфорных трассирующих патронов Мэннинга. Он работал, погрузив руки в миску с водой, потому что фосфор возгорается при контакте с воздухом. Отбросив свинцовую пулю, он вылил остаток фосфора, пороха и воды в маленький стеклянный аптечный пузырек, который затем запечатал и погрузил в пасту. Используя клейкую ленту, они прикрепили все устройство к концу десятифутового багра. Дарлинг поднял багор и потряс его, чтобы убедиться, что бомба привязана крепко.

— А что произойдет, если кальмар проглотит ее раньше, чем раздавит пузырек? — спросил он.

— Тогда она не взорвется, — ответил Шарп. — Если воздух не соприкоснется с фосфором, он не загорится. Если он не загорится, то не приведет в действие детонатор. Это будет провал.

— Поэтому ты хочешь, чтобы я заставил эту тварь раскусить нашу бомбу.

— У тебя в распоряжении только одна секунда, Вип. Затем прыгай или…

— Я знаю, знаю. Если нам повезет, сработает план Тэлли и бомба нам не потребуется. — Дарлинг помолчал. — Конечно, если нам повезет по-настоящему, то мы вообще не найдем этого ублюдка.

Он взобрался на крыло ходового мостика, прошел вперед к штурвалу, повернул судно к югу и стал отыскивать плавающие буи.

Чтобы смастерить подрывное устройство и привинтить к перилам стойку для удилища, а к ней в вертикальном положении, от греха подальше, прикрепить багор, им потребовался час. Дарлинг не беспокоился о буях, даже не думал о них.

Он удивился, что не увидел их сразу. Судно не могло отдрейфовать больше чем на полмили от буев, а в такой ясный день, как этот, большие розовые бочки должны быть видны по крайней мере за милю. Он точно знал, где они были: он сориентировался по объектам на берегу, когда сбрасывал буи. Возможно, волнение на море было сильнее, чем он думал, и бочки находились между валами. Он увидит их через минуту.

Но не увидел. Ни через минуту, ни через две, ни через три. Вип двигался на юг в течение пяти минут и по береговым ориентирам понял, что был уже дальше того места, где оставил буи.

Они исчезли.

Вип взял бинокль и навел его на полосу саргассовых водорослей. Если буи дрейфовали по течению, то они продвигались в том же направлении, что и водоросли, поэтому он проследил полосу водорослей до самого горизонта.

Пусто.

Он услышал шаги сзади, затем голос Мэннинга:

— Вы потеряли их?

— Нет, — ответил Дарлинг. — Просто еще не нашел.

— Будь оно все проклято! Если бы вы не потратили столько времени на…

Дарлинг поднял руку, внезапно насторожившись: он что-то услышал, что-то почувствовал или уловил.

Ощущение шло от ног, понял он. Очень слабое и далеко внизу — странное ощущение глухого удара. Почти как далекий взрыв.

— Что, господи, вы…

Теперь Дарлинг понял, что это, хотя верилось в это с трудом.

— Черт побери! — выругался он, плечом отодвинул Мэннинга в сторону, подошел к поручням и посмотрел вниз, в бездонную синеву.

В этот момент в глубине появился буй, единственный оставшийся неповрежденным, он устремился к поверхности, как сорвавшаяся ракета. Бочка выскочила из воды с громким сосущим звуком «уф» и взлетела на полдюжины футов в воздух, обдав брызгами палубу, прежде чем упала в воду и запрыгала на поверхности. Клочья двух других буев волочились за ней.

Тэлли и Шарп услышали эту суматоху и вышли из каюты. К тому времени, когда Дарлинг спустился на палубу, Шарп подцепил трос кошкой и вытаскивал буй на борт. Дарлинг отцепил буй, бросил трос в сторону, намотал его конец вокруг лебедки и включил ее.

— Это он? — спросил Мэннинг. — Это кальмар?

Трос дрожал, с него стекала вода, Дарлинг ощупывал его пальцами.

— Я не могу утверждать, мистер Мэннинг, но я скажу вам вот что: любое существо, достаточно сильное, чтобы проволочить на расстояние полумили многослойный трос вместе с тремя швартовыми буями, каждый из которых рассчитан держать на плаву полтонны, и способное потопить их на такую глубину, что два из них лопнули, — это, конечно, огромный сукин сын. — Дарлинг нагнулся над бортом и продолжал: — Но я не могу сказать, там он еще или нет.

— Он был подцеплен на крюк, — сказал Тэлли. — Он там. Он не может разорвать такую проволоку или погнуть крюки.

— Никогда не говорите «никогда», док, особенно если имеете дело с чем-то, что выходит за пределы обычного.

Затем Дарлинг попросил Шарпа:

— Возьми нож, Маркус, и води по нему оселком, пока он не станет острым как бритва, а затем вернись сюда и стань рядом со мной.

Шарп отправился в каюту, Тэлли последовал за ним и принялся заправлять видеокамеру.

— Нож, капитан? — спросил Мэннинг. — Для чего?

— Если это действительно чудовище, если оно достигает хотя бы половины таких размеров, каких, по словам дока, оно может быть, и если в нем осталась хотя бы искра жизни, я собираюсь перерезать трос и оставить ублюдка в покое.

— Вы не сделаете ничего подобного. По крайней мере, пока я не выстрелю в него.

— Ну, это мы посмотрим.

— Конечно, посмотрим, — заключил Мэннинг и направился в каюту.

* * *

Тэлли установил треногу на крыле ходового мостика, пристроил к ней видеокамеру, а Мэннинг занял место у поручней; его винтовка, которую он держал у груди, была заряжена обоймой из тридцати патронов. Внизу Дарлинг управлял лебедкой, а Шарп пропускал трос на пластиковый барабан.

Когда барабан был заполнен наполовину, Дарлинг подергал трос. Затем он остановил лебедку, намотал трос на руку и потянул его.

— Он ушел, — бросил Вип. — Если вообще был там. Сейчас его нет; на этом тросе нет ничего, кроме самого троса.

— Этого не может быть, — возразил Тэлли.

— Через минуту узнаем, — сказал Дарлинг и снова запустил лебедку.

— Значит, он не был подцеплен на крюк.

— Вы хотите сказать, что он тянул эти буи вниз просто ради спортивного интереса?

Показались первые зонтиковые снасти, и Шарп поднял их на борт. Приманки были на месте, целые и невредимые. Через минуту подняли вторую снасть, затем третью. Никто не притронулся ни к одной из них.

Когда появился четвертый зонтик, Шарп поднял руку и Дарлинг замедлил движение лебедки.

— Господи! — проговорил Шарп, доставая снасть. — Как будто ее переехал поезд.

Снасть была раздавлена, проволока туго закручена вокруг троса. С тросом и проволоками сплелись кусочки белого мышечного волокна. Две наживки были нетронуты, они все еще болтались на крюках, но остальные исчезли, и от крюков не осталось ничего, кроме пары дюймов изжеванного ствола.

Камера Тэлли работала беспрерывно, его глаз был прижат к видоискателю. Дарлинг подержал один из крюков перед камерой.

— Их невозможно разогнуть, да? Невозможно переломить? Смотрите, док, тот, кто находится там, внизу, не просто разогнул их, он их откусил.

Шарп подобрал со снасти несколько белых волокон, и они оставили едкую вонь на его пальцах. Он поморщился и вытер ладони о брюки.

— Это архитеутис, — воскликнул Тэлли. — Это запах аммиака. Он оставил нам свою визитную карточку.

Он выключил камеру.

— Разве от других животных не воняет аммиаком? — спросил Дарлинг.

— Не так сильно, как от архитеутиса. Это как бы его подпись и главное основание для наших — хоть каких-то — знаний о нем. Никто не видел ни одного живого архитеутиса. По крайней мере, в этом столетии, за исключением единственного случая, когда в сороковых годах он убил несколько человек, и то все происходило в темноте и никто по-настоящему не разглядел животное. Но люди видели мертвых гигантских кальмаров: двух вынесло волнами у Ньюфаундленда в шестидесятые годы. Они были выброшены на берег, а не потонули, оттого что, в отличие от рыб, не имеют плавательного пузыря. Их плоть пропитана ионами аммиака, а удельный вес ионов аммиака немного меньше, чем морской воды. Он составляет одну целую двадцать одну тысячную по сравнению с одной целой двадцатью двумя тысячными, если вам это интересно. Я видел мертвых кальмаров, капитан, и они не просто пахли аммиаком, они были пропитаны этим запахом. — Тэлли повернулся к Мэннингу. — Это он, Осборн. Он здесь, вне всяких сомнений. Мы нашли его.

— Послушайте, док, — проговорил Дарлинг. — Вы или сошли с ума, или хитрите с нами. Поймать на крюк гигантского кальмара невозможно. Его невозможно поймать при помощи подводного аппарата. Тогда скажите, ради бога, каким образом вы думаете изловить его?

Тэлли заявил:

— Живыми существами управляют два примитивных инстинкта, капитан, не так ли? Один из них голод. А какой второй?

Дарлинг взглянул на Шарпа, тот пожал плечами:

— Не знаю. Секс?

— Да, — подтвердил Тэлли. — Секс. Я собираюсь изловить гигантского кальмара при помощи секса.

Глава 45

Ящики Тэлли были пронумерованы, и он внес подробное описание их содержимого в таможенную декларацию. Теперь он заглянул в этот список и с помощью Шарпа и Дарлинга рассортировал ящики и разложил их на кормовой палубе в строгом порядке.

Мэннинг стоял в стороне и пристально разглядывал воду. Дарлингу казалось, что американец сводил все свое существование к одной мысли, имеющей одну направленность, при этом он отбрасывал все наслоения социальных установлений и сосредоточился только на одном неудержимом побуждении — убить. В прошлом Дарлинг встречал таких людей — людей, потерявших всякие представления о безопасности; на судне не было ничего опасней, чем они.

Когда Тэлли удовлетворился расположением своих ящиков, он подозвал Дарлинга и Шарпа к длинному алюминиевому ящику размером с гроб, который закрывался на защелкивающиеся замки. Тэлли открыл замки и поднял крышку.

— Признайтесь, — сказал он, — разве это не самая сексуальная штука, какую вам приходилось видеть?

То, что было уложено в пенопласт, показалось Дарлингу похожим на шестифутовую кеглю, сделанную из какого-то нового вида пластмассы и окрашенную в ярко-красный цвет. Сотни крошечных крючков из нержавеющей стали свисали на шарнирах по всей длине предмета, а на верхней части было вделано трехдюймовое кольцо из нержавеющей стали.

Тэлли поднял этот предмет за кольцо и передал Дарлингу. Устройство весило не больше десяти фунтов, а когда Дарлинг постучал по нему, то послышался глухой звук.

— Я сдаюсь, — признался Вип и передал предмет Шарпу.

— Это гениально, абсолютно гениально, — заявил Тэлли.

— Очевидно, да, — согласился Дарлинг. — Но в чем состоит гениальность?

Тэлли забрал устройство у Шарпа и, взяв за оба конца, держал перед собой.

— Считайте это, — начал он объяснение, — телом, головой и торсом архитеутиса, тем, что мы называем мантией. Как правило, тело гигантского кальмара — независимо от вида, будь то dux, japonica или sanctipauli — составляет около трети всей его длины. Поэтому данный предмет представляет собой животное, общая длина которого, включая руки и щупальца, составляет восемнадцать или двадцать футов.

— Детеныш, — сказал Шарп. — Подросток.

— Не обязательно. Во всяком случае, это не важно, сексуальное влечение не замечает размеров. Даже если наше животное, как я думаю, в четыре или пять раз больше этого, инстинкт толкнет его к размножению. Если зверь самец, то он пожелает отложить свою сперму в этой штуке, если самка, то она захочет, чтобы ее оплодотворили.

— Ради какого черта эта тварь пожелает иметь что-либо общее с куском пластика? — спросил Дарлинг.

— Вот здесь-то и проявляется гениальность. — Тэлли начал отвинчивать стальное кольцо. — Я потратил годы, разрабатывая химический состав, в совершенстве воспроизводящий аттрактант размножения архитеутисов. За некоторое время я смог добыть образцы плоти двух мертвых кальмаров. Я вырезал яйцевод большой самки, которая попала на мель в Новой Шотландии, а затем, два года назад, я услышал, что на Кейп-Код была вынесена волнами часть мантии самца. К тому времени, когда я попал туда, от кальмара осталось немного, птицы и крабы поработали над ним. Но часть плоти была засыпана песком и таким образом защищена, и я смог добыть весь сперматофорный мешок. Он был более трех футов длиной. Месяцами я исследовал обе части, мужскую и женскую, при помощи микроскопов, спектроскопов и компьютеров. В конце концов я смог синтезировать химический стимулятор.

— Вы уверены? — спросил Дарлинг. — Вы когда-нибудь испытывали его?

— В природных условиях? Нет. Но в лаборатории — да. С научной точки зрения — это вполне обоснованно. Не буду утруждать вас научными подробностями, но так же, как собака в период течки испускает мускусный запах, так же, как люди реагируют на тестостерон и феромоны и все другие гормональные сигналы, гигантский кальмар реагирует на химические вещества, испускаемые другими особями этого вида во время периода, соответствующего тому, что у млекопитающих называется периодом течки. — Он прижал палец к отверстию под стальным кольцом. — Флакон жидкости, вылитый сюда и растворенный в морской воде, просочится через крошечные отверстия, расположенные за каждым крючком. Это создаст след, который протянется на мили. Архитеутис поймет, что кто-то его вида готов к размножению, и это будет зов природы, которому зверь не сможет противиться.

— А он не поймет, что его надули? — спросил Шарп.

— Нет. Вспомните, там, внизу, почти нет света, поэтому он не особенно полагается на свои глаза. Мы знаем, что он может менять окраску, но не знаем, может ли он видеть цвета, поэтому, чтобы не попасть впросак, я окрасил эту подделку в красный цвет, так как известно, что это цвет его возбужденного состояния. А форма нашей подделки выбрана правильно. Мы подвесим рядом с ней химические огоньки, так что если животное привыкло полагаться на свое зрение в подтверждение других восприятий, огоньки должны создать достаточно свечения, чтобы все казалось убедительным. — Тэлли помолчал. — Возможно, все это излишне, — произнес он. — След мог бы иметь то же действие, если бы я просто дал жидкости просочиться из флакона. Но то, что мы сделали приманку правильной формы и нужного цвета, не может повредить. Когда играешь в карты с неизвестностью, лучше иметь как можно больше козырей.

— О'кей, — согласился Дарлинг. — Итак: он появляется и до одури занимается с этой штукой любовью, а что потом?

— У зверя восемь рук и два щупальца, и он обовьет их все вокруг этого предмета. Он прижмется к нему. — Тэлли потрепал несколько крючков, крючки зазвенели. — Каждый из них проникнет в его плоть — недостаточно, чтобы насторожить его, и, конечно, недостаточно, чтобы причинить боль. Но когда он попытается уйти прочь, он не сможет это сделать. И тогда мы подтягиваем его вверх, просто достаточно близко к поверхности, чтобы я смог сделать съемку, а Осборн — убить его. Затем я вырежу несколько образцов. — Тэлли посмотрел на Дарлинга, затем перевел взгляд на Шарпа и улыбнулся.

— Что ж. Одно случится непременно, — усмехнулся Вип. — К тому времени, как тварь поднимется наверх, мы будем иметь одного взбешенного кальмара.

— Я так не думаю. Я считаю, его будет занимать только одна вещь: выживание. Быстрое изменение температуры воды может ошеломить его, изменение давления может убить его раньше, чем он достигнет поверхности. Он может быть так истощен, что не сможет дышать. Но что бы ни случилось, — закончил Тэлли, поворачиваясь и указывая на Мэннинга, — в этот момент к делу приступит Осборн.

Мэннинг подтвердил слова Тэлли коротким кивком и качнул винтовкой.

— Знаете, что меня пугает? — спросил Дарлинг. — Вы слишком уверены во всем этом. Мне приходилось видеть, как очень многие прекрасные планы полетели к чертям собачьим. — Он повернулся к Шарпу. — Маркус, я дьявольски рад, что мы изготовили себе эту бомбу.

— Вам не потребуется взрывчатка, капитан, — заявил Тэлли. — Вот увидите.

— Надеюсь, что так. Но из того, что я видел, я заключил, что эту тварь нельзя недооценивать.

* * *

Потребовалось больше трех часов, чтобы собрать сооружение Тэлли, которое представляло собой шедевр сложности, требующий тысячу футов троса, сотни футов кабеля и видеокамеру для кругового обзора при слабом освещении, которая помещалась в сфере из плексигласа размером с магический кристалл гадалки. Тэлли не учел, что предметы, подвешенные на длинном тросе под водой, имеют тенденцию непредсказуемо вращаться, и ошибочно предположил, что его камера будет висеть рядом с приманкой и сфокусируется на ней, поэтому Дарлингу пришлось принести снизу свою цепную пилу, найти маленькую доску, отрезать кусок и привязать его между камерой и приманкой как распорку.

— Сколько времени камера будет работать? — спросил Вип, когда Тэлли воткнул вилку провода в аккумулятор.

— Пленка рассчитана на сто двадцать минут, — ответил ученый, — и литиевая батарея у основания будет давать энергию камере и огням все это время. Но она не просто включится и будет работать без перерыва, ею управляет таймер, который включает ее на одну минуту через каждые пять минут. Я смогу также включить ее отсюда, когда найду нужным.

Уже наступили сумерки, когда сооружение было наконец готово. Ветер замер, и море напоминало луг, покрытый стальными валами.

Шарп наблюдал за парой чаек, круживших над кормой в ожидании подачки в виде хлеба и рыбы для наживки, а затем улетевших. Провожая их взглядом на запад, он внезапно что-то увидел вдали, на поверхности моря. Вначале он подумал, что это всплески ныряющих птиц, но нет, это были не всплески. Они были слишком длинными, а вода взметалась слишком высоко, скорее как брызги. Вскоре Шарп понял, что это.

— Смотри, Вип, — указал он рукой. — Киты.

— Это отрадно, — отозвался Дарлинг. — По крайней мере, еще хоть немного осталось.

— Какие это киты? Горбачи?

— Нет. Кашалоты. Горбачи не задерживаются на месте, как эти, они все время движутся. Кашалоты всегда собираются в стаи в сумерки. Не знаю почему. Может, чтобы пообщаться.

Тэлли посмотрел на китов, сложил ладони рупором и крикнул:

— Уходите отсюда!

— Дарлинг засмеялся:

— Что вы имеете против китов, док?

— Ничего. Я просто не хочу, чтобы они отпугнули архитеутиса. Вы знаете, они едят кальмаров.

— Я бы не стал беспокоиться по этому поводу, — ответил Дарлинг. — Я не знаю ничего из когда-либо созданного Господом, что могло бы заставить этого зверя бежать прочь от испуга. Киты не такие глупые, как мы, — они знают, когда нужно оставить все как есть.

Тэлли ушел в каюту, а к тому времени, когда он вернулся, киты нырнули в глубину и море сомкнулось над их спинами.

Ученый держал в руках пузырек с прозрачной жидкостью. По его указанию Дарлинг и Шарп вертикально держали приманку и ведрами заливали внутрь морскую воду. Затем Тэлли отвинтил крышку пузырька и протянул его мужчинам.

— Ради науки, — предложил он.

Дарлинг помешкал, затем пожал плечами и проговорил:

— Какого черта… не каждый день приходится нюхать возбужденного кальмара.

Он взялся за кисть Тэлли и приблизил нос к пузырьку — и почувствовал, как обожгло оболочку ноздрей. На глазах у него появились слезы, а желудок стало выворачивать наизнанку; Вип, спотыкаясь и кашляя, попятился назад.

Тэлли засмеялся и спросил:

— Ну, как вы это находите?

— Как нахожу? — Дарлинг задохнулся. — Черт его побери! Аммиак, сера… и такую дрянь эти уроды применяют, чтобы сердце стучало повеселей… амилнитрит и еще что-то, я не пойму, что-то абсолютно плохое.

— Плохое? — переспросил Тэлли. — Вы подразумеваете, порочное? Такого понятия, как «порочное животное», не существует.

— Это вы так считаете, док. Что касается меня, то я начинаю думать иначе.

Тэлли вылил содержимое пузырька в воду внутри приманки и плотно завинтил стальное кольцо. Они прицепили кольцо к кабелю, а затем опустили все сооружение в воду, причем при спуске Дарлинг и Шарп поддерживали концы распорки. Некоторое время приманка плавала на поверхности, пока из нее не вышли остатки воздуха, а затем она погрузилась в воду, оставляя за собой след из пузырьков.

Дарлинг и Шарп управляли ручными лебедками, установленными по обе стороны кормы. Они синхронно опускали в море кабель, затем тросы, останавливаясь через каждые двенадцать футов, чтобы дать Тэлли возможность закрепить на тросе кабель видеокамеры.

Наступила темнота, звезды рассыпали серебряное сияние на неподвижный океан, и восходящая луна провела золотую дорожку от восточного горизонта к корме судна, а позади у них тепло мерцал свет каюты.

Наконец в девять часов на тросах прошла отметка 480 морских саженей, и они остановили устройство, закрепили тросы вокруг лебедок и привязали их к металлической буксирной стойке, проходящей через палубу вниз к килю.

— Хотите немного перекусить, мистер Мэннинг? — спросил Дарлинг, проходя вместе с Шарпом вперед, на нос «Капера».

Мэннинг отрицательно покачал головой и продолжал смотреть на воду.

Тэлли сел у стола в каюте, настраивая видеомагнитофон, монитор и ящик с приборами управления. Дарлинг вошел за ним следом и посмотрел на монитор. Приманка была на месте, она покачивалась перед экраном, и из сотен дырочек в ее поверхности сочились и тянулись во тьму, образуя след, сверкающие струи.

Дарлинг заметил, что Тэлли начал потеть и его рука дрожала, когда он поворачивал рычажки на контрольной панели.

— До вас начинает доходить, док? — спросил он. — Иногда бывает лучше, если наши мечты не сбываются.

— Я не боюсь, капитан, — резко ответил Тэлли. — Я просто возбужден. Я ждал этого момента тридцать лет. Нет, я не боюсь.

— Ну а я боюсь, — заявил Вип и вошел в рулевую рубку.

Он посмотрел в окно на спокойное ночное море. На всем водном пространстве больше не было никаких огней, ни одного рыбацкого судна, ни проходящего мимо корабля. Они были одни. Легкая дрожь пробежала по спине Випа, и он стряхнул ее.

Дарлинг повернулся к эхолоту. Самописец вычерчивал рисунок на разграфленной бумаге, и Вип определил глубину. Дно находилось от них в трех тысячах футов. Таким образом, если они с Шарпом точно отмерили трос, приманка и камера подвешены в ста двадцати футах над дном. Вип направился было обратно в каюту, но остановился, достал и включил рыбоискатель и настроил его на глубину до пяти сотен морских саженей. Экран разогрелся, дно светилось на нем прямой линией. Кроме этого, он ничего не отражал.

— След от приманки разгоняет отсюда все живое вплоть до Азорских островов, — сказал Дарлинг, входя в каюту. — Между нами и дном нет ни окуня, ни акулы.

— Конечно нет, — согласился Тэлли. — Их не может быть. Они понимают, что нужно держаться подальше. — Он выключил камеру и установил таймер.

Дарлинг подошел к двери и щелкнул выключателем. Вспыхнули галогенные лампы, установленные на крыле ходового мостика, а кормовая палуба залилась светом. Через окно Дарлинг видел, что Мэннинг не двинулся с места, как будто не заметил внезапного взрыва освещения. Он сгорбившись сидел на крышке среднего люка, ружье покоилось у него на коленях.

Шарп передал Дарлингу сандвич и кивнул в сторону Мэннинга:

— Ему тоже отнести?

— Пища его не интересует, — ответил Дарлинг. — Этот человек пожирает самого себя.

— Осборн несчастен, — объяснил Тэлли, доставая кусок хлеба и сыр. — Он потерял перспективу. Три недели назад это был человек, имеющий власть и знающий, как ее употребить. Мы заключили договор, который давал ему возможность отомстить. Он рассматривал это как хорошую сделку. Но теперь этот план стал… его чувство мести превратилось в одержимость.

— Можно ли его осуждать? — спросил Шарп.

— Конечно. Он ведет себя неразумно.

— Хуже чем неразумно, — возразил Дарлинг. — Он опасен.

— Это пройдет. Мы предоставим ему возможность выпалить из винтовки по архитеутису, и он вновь станет тем, кем был всегда, — победителем.

— Так просто? Неужели?

— Живые существа предсказуемы, капитан, даже человек.

— Все живые существа? Включая архитеутиса?

— О да. Он запрограммирован точно так же, как и любая машина. Как только нам станут известны коды, его поведение станет предсказуемым. Это безусловно.

* * *

К десяти тридцати таймер включил камеру дюжину раз, и каждый раз они собирались у монитора и видели приманку, покачивающуюся перед экраном и источающую ленту следов. Вверх по течению от приманки, как светлячки, промелькнули несколько крошечных ракообразных существ, оставивших за собой яркое свечение. Вниз по течению не было видно ничего, кроме пустоты.

Судно дрейфовало по спокойному морю, держась по курсу, не переваливаясь на волнах, а мягко покачиваясь, как детская колыбель. Свет из каюты создавал впечатление уютного оранжевого кокона, усиливая иллюзию покоя.

— Предположим, что он не придет сегодня ночью, — обратился Дарлинг к Тэлли.

— Тогда утром или днем. Но он придет обязательно.

— Значит, мы вполне можем поспать.

— Если сумеете.

— Следовало бы. И вам тоже.

Шарп отправился в кубрик. Тэлли просмотрел еще один цикл на мониторе, затем откинулся на скамье и закрыл глаза. Дарлинг вышел наружу.

Мэннинг все еще сидел на крышке люка, но весь съежился. Заснул.

Дарлинг проверил тросы. Они уходили прямо вниз, неподвижные и нетронутые. Он посмотрел в сторону берега. Бермуды выделялись на фоне черного неба розовым сиянием, и Вип мог различить очертания огромного отеля «Саутгемптон принцесс», украшенного гирляндами лампочек, и охватывающий большое пространство луч маяка на Гиббс-Хилл. Они находились на расстоянии десяти миль от берега, но Випа успокаивало сознание того, что там, на берегу, все еще есть его дом. Он подумал о Шарлотте, лежащей в их кровати, и внезапно его охватило чувство одиночества.

Когда Дарлинг вернулся в каюту, монитор опять работал, бросая бледные серые тени на лицо спящего Тэлли.

Вип поднялся в рулевую рубку и тихо стоял, слушая звуки ночи. Генератор мурлыкал, самописец эхолота шипел, отмечая дрейф судна на линии, отражающей глубину в пять сотен морских саженей; рыбоискатель жужжал, и его экран все еще отражал бесплодную пустыню. Вип слышал звук воды, нежно ласкающей стальной корпус, и тихое дыхание Тэлли.

Он отправился в каюту и лег на одну из коек. Он стремился заснуть, чтобы отвлечься от своих мыслей, но, хотя был изнурен, все же знал наверняка, что его ум не захочет спрятаться в успокоительное забытье. Еще с тех времен, как Вип юнгой впервые вышел в море, всегда, когда он спал на судне, часть его мозга была на страже, отмечая любое изменение ветра, малейшее изменение в ритмах океана.

Этот вахтенный в его голове выполнял свои обязанности и в лучшие времена, когда судно ходило, казалось, над неистощимыми природными запасами и когда быть разбуженным среди ночи могло означать скорее обещание, чем угрозу. Вахтенный не расслабился даже в последние тяжелые годы, когда ночи были наполнены пустыми надеждами.

Дарлинг знал, что этот вахтенный будет исполнять свои обязанности и теперь, когда впервые в жизни наиболее горячей надеждой Дарлинга было то, чтобы море под ним оставалось бесплодной, безжизненной пустыней.

Его дыхание замедлилось; мозг поддался усталости. Вахтенный стоял на страже, одинокий часовой.

Глава 46

Гигантский кальмар распустил свою мантию, втянул воду внутрь и выбросил ее через воронку в животе. Он продвигал свое огромное тело сквозь ночное море с силой, которая толкала волны перед ним и оставляла водовороты позади.

Гонимый самым главным из всех импульсов, он мчался в одну сторону, затем остановился, бросился в другую, заставляя свои многочисленные рецепторы собирать все больше и больше разрозненных сигналов, которые возбуждали его до неистовства. Химические процессы в его организме пришли в замешательство, и хроматофоры, приведенные ими в действие, меняли окраску плоти от бледно-серой до розовой, темно-бордовой и красной, отражая эмоции от беспокойства до страсти.

Получаемые сигналы были частично незнакомы, а частично известны твари, но ее мозг регистрировал только то, что они были неотразимы.

И поэтому тварь мчалась все дальше и дальше, взмывая вверх и снижаясь, как самолет, потерявший управление, или гигантская хищная птица, впавшая в неистовство.

Внезапно кальмар наткнулся на струю сигналов: это был след, ясный и безошибочный.

Тварь направилась по нему, забыв обо всем остальном.

Глава 47

Дарлинг проснулся, не понимая, что его разбудило. Некоторое время он спокойно лежал, прислушиваясь и стараясь понять, что происходит.

Он услышал знакомые звуки: жужжание холодильника, царапанье по бумаге самописца эхолота, дыхание Тэлли. Все окружающее было знакомо: темнота, прорезаемая только слабым красным мерцанием из нактоуза в рулевой рубке. Но он почувствовал изменения в движении «Капера». Появилось какое-то сопротивление, как будто судно больше не двигалось вместе с морским течением, а скорее боролось с ним.

Вип скатился с койки, прошел к двери и шагнул наружу. Как только его глаза определили направление движения воды, он понял, в чем дело. Судно шло в противоположном направлении.

Что-то тянуло его назад.

Тогда Вип посмотрел на корму и увидел, что по ней плещут и разбрасывают брызги небольшие волны. Тросы все еще уходили в воду под прямым углом, но они дрожали, и даже на расстоянии Вип слышал высокий писк напрягающихся волокон.

«Ну вот, — подумал он. — Начинается».

Он нырнул обратно в каюту и закричал:

— Маркус!

Тэлли выпрямился на скамейке и спросил:

— Что?

— Включите ваш монитор, док, — скомандовал Дарлинг, затем позвал снова: — Маркус! Давай сюда.

— Почему? — спрашивал еще не проснувшийся как следует Тэлли. — Что…

— Мы подцепили на крючок этого сукина сына, вот что. И он тащит нас назад.

Дарлинг потянулся через Тэлли и включил монитор. Экран сверкнул и осветился. Изображение было неопределенным: водоворот пузырьков и теней, вспышки света, пронизывающие темноту, — картина хаоса и неистовства.

— Приманка! — вскричал Тэлли. — Где приманка?

— Он ее захватил, — сказал Дарлинг, — и пытается удрать.

Как раз в это время снизу появился Шарп. Дарлинг сделал ему знак и вышел наружу.

Мэннинг, весь мокрый от брызг, стоял на корме, уставившись на звенящие тросы.

— Это он? — спросил американец.

— Или это наш зверь, или мы подцепили самого дьявола.

Дарлинг направил Шарпа на лебедку правого борта, а сам подошел к лебедке на левом борту, и вместе они принялись накручивать тросы.

Некоторое время ничего не получалось: вес на лебедках был слишком велик, чтобы подтянуть его, поэтому барабаны просто прокручивались под тросами. Судно продолжало двигаться в обратную сторону, разбрасывая брызги, когда корма зарывалась в волны.

Но вдруг тросы ослабли, и судно остановилось.

— Напряжение исчезло, — сказал Шарп. — Что он, сорвался с крюка?

— Может быть. Или просто поворачивает. Не могу сказать точно. Продолжай накручивать.

Они накручивали одновременно правый и левый тросы, выбирая по футу каждую секунду — десять морских саженей в минуту. Мускулы на руках Дарлинга болели, а затем начали гореть, и он менял руки каждые несколько поворотов.

— Вип, он, должно быть, сорвался, — предположил Шарп, когда двухсотсаженные отметки на тросах прошли через барабаны лебедок и упали кольцами у их ног. — Должно быть, сорвался.

— Не думаю, — ответил Дарлинг. Его рука лежала на тросе, и он проверял его натяжение. На тросах находился груз, но напряжение отсутствовало, была тяжесть, но не было активности. — Судя по тросам, он здесь, но он не тянет. Может, отдыхает.

— А вдруг мертв? — произнес Шарп с надеждой.

— Продолжай наворачивать, Маркус, — ответил Дарлинг.

Из каюты появился Тэлли.

— Я ничего не могу рассмотреть на видео. Это какая-то мешанина.

— Но тем не менее оставьте камеру включенной.

— Я так и сделал.

Тэлли встал позади них, прислонившись к переборке каюты. Он вынул из ящика еще одну видеокамеру и спешил зарядить в нее магнитную ленту и присоединить батарею.

Внезапно Шарп воскликнул:

— Вип! Смотри! — и указал рукой.

Тросы больше не висели вертикально, они медленно начали скользить прочь от судна. Но лебедки не захлебывались, и трос продолжал поступать на борт.

— Он поднимается! — закричал Дарлинг. — Он совсем как сарган, пытающийся сорваться с крючка: тянет, останавливается, набирается сил, а теперь вновь собирается действовать. — Он посмотрел на Мэннинга и проговорил: — Взведите курок. Это то, чего вы ожидали. — Потом обратился к Тэлли: — Если вы хотите снять что-то на пленку, док, делайте это быстрее. Зверь не собирается здесь задерживаться.

В последующие минуты никто не произнес ни слова. Для Дарлинга молчание было подобно обманчивому спокойствию в центре урагана.

Дарлинг и Шарп вращали рукоятки лебедок, трос поступал на борт, но вот он закончился, и через фальшборт загрохотали большие замки, а за ними последовали первые отрезки кабеля.

— Осталось пятьдесят саженей, Маркус, — сказал Дарлинг. — Это еще одна-две минуты.

Кабели поступили на лебедку вслед за замками, подрагивающие, натянутые и уходящие под углом в глубину.

Тварь, должно быть, приближалась к поверхности. Определить наверняка было нельзя, так же, как и определить, глубоко ли она находится и как далеко от судна.

Все пристально смотрели на воду за кормой, пытаясь проследить серебряные нити кабеля, рассмотреть что-то за пределами круга света, отбрасываемого галогенными лампами.

— Покажись, ты, ублюдок! — выкрикнул Дарлинг и внезапно понял, что характер его страха изменился. То, что он ощущал теперь, не было боязнью, предчувствием или ужасом, это было возбуждающее чувство опасности перед встречей с противником более грозным, чем он когда-либо себе представлял. Это было почти как электрозаряд, здоровый страх, подумал он, и этот страх переплетался с лихорадкой охотника.

В этот момент лебедки дернулись, забуксовали, и только что вытащенный из воды кабель рванулся из уложенных на палубе колец и зазмеился за борт.

— Что это он делает? — закричал Шарп.

— Он опять удирает, — ответил Дарлинг, схватил рукоятку лебедки и налег на нее, но лебедка отказывалась работать, и кабель продолжал отступать в воду.

— Нет! — заорал Мэннинг. — Задержите его!

— Не могу, — ответил Дарлинг, — и ничто не сможет.

— Вы просто не хотите. Вы боитесь. Я покажу вам, как надо.

Мэннинг бросил винтовку, нагнулся к кольцу кабеля, лежавшему у его ног, и ухватился за него.

— Не трогайте! — завопил Дарлинг и сделал шаг к Мэннингу, но прежде, чем он смог остановить американца, Мэннинг набросил кабель на буксирную стойку, которая проходила до самого киля, закрутил и привязал его.

— Вот, — заявил он.

Кабель продолжал сбегать с кормы, с гудением проходя через стальной фальшборт. Мэннинг повернулся лицом к корме и поднял винтовку в ожидании, когда тварь появится на прицеле. Но, поворачиваясь, он поскользнулся, и именно в тот момент тварь, должно быть, увеличила скорость, потому что внезапно кольца кабеля подпрыгнули и понеслись за борт. Мэннинг пытался вернуть себе равновесие, но одна нога попала в петлю кабеля, кабель резко затянулся вокруг бедра, и американца подняло над палубой, как куклу. Какую-то долю секунды он висел в лучах света. Он не издал ни звука, винтовка выпала из его рук.

Огромная сила рывком натянула кабели, и Мэннинг полетел вперед спиной, раскинув руки, как будто собирался нырнуть в воду с вышки. На мгновение вспышка света осветила его лицо, и Дарлинг не увидел на нем ни ужаса, ни боли, ни протеста — только удивление, словно последним чувством Мэннинга было недоумение, что судьба имела безрассудство помешать ему.

Винтовка ударилась о палубу и выстрелила, пуля рикошетом отскочила от фальшборта и просвистела над их головами.

Дарлинг подумал, что нога Мэннинга оторвалась от тела, так как что-то вроде бы упало в воду. Но он не слышал всплеска — все звуки поглотились скрежетом кабеля, затягивающегося вокруг стойки. Мгновенно кабель вытянулся в горизонтальную линию, и судно потянуло назад. Волны плескали о транец, промочив насквозь троих мужчин.

Дарлинг увидел, что кабель поднялсявыше, и заорал:

— Он всплыл!

— Где? — кричал Тэлли. — Где?

Они услышали всплеск, звук раздуваемых кузнечных мехов и почувствовали резкую вонь. Брызги, окатившие их, внезапно стали дождем черных чернил.

Дарлинг стоял на коленях. Он начал подниматься, но в десяти или пятнадцати футах за кормой увидел проблеск серебра и инстинктивно понял, что это такое. Оплетки кабеля начали рваться и закручиваться.

— Пригнитесь! — закричал он.

— Что? — не понял Тэлли.

Дарлинг прыгнул на канадца и прижал его к палубе. Лишь только они упали, из-за кормы судна раздался гул — как будто выстрел из «магнума» в туннеле, — за которым немедленно последовал пронзительный свист.

Отрезок кабеля провизжал над их головами и вдребезги разбил окна каюты. Следом за ним пролетел второй, и они услышали треск футляра видеокамеры, разлетевшегося о стальную переборку.

Некоторое время судно раскачивалось и рыскало, но вскоре вновь осело на волнах.

— Господи Иисусе, — проговорил Тэлли.

Дарлинг откатился от ученого и поднялся на ноги. Он посмотрел за корму, во тьму. Никаких признаков того, что там кто-то находился, — ни взбаламученной воды, ни единого звука. Только нежное дуновение ветерка над безмолвным морем.

Глава 48

Лицо Тэлли было цвета картона, а когда он поднялся с палубы, то дрожал так сильно, что с трудом держался на ногах.

— Я никогда не думал… — начал он, но его голос постепенно замер.

— Забудьте об этом, — сказал Дарлинг.

Они с Шарпом втягивали на палубу мотки троса, которыми была усеяна поверхность моря рядом с судном.

— Вы были правы, — признал Тэлли. — С самого начала вы были правы. Нет способа, которым мы…

— Послушайте, док… — Дарлинг посмотрел на ученого и подумал: этот человек в отчаянии, через минуту он свалится. — Когда мы доберемся до берега, у нас будет достаточно времени распускать сопли и стенать. Мы скажем добрые слова о мистере Мэннинге и сделаем все, как полагается. Но в данный момент я хочу одного — увести отсюда «Капер» куда угодно, хоть к чертовой матери. Идите в каюту и прилягте.

— Да, — согласился Тэлли. — Хорошо. — И ушел.

Когда они втянули на борт последний моток, Шарп наклонился над кормой и сказал:

— Надеюсь, ни один кусок троса не обмотался вокруг винта.

— Хочешь нырнуть и проверить? — спросил Дарлинг, направляясь к рубке. — Я не хочу. — Затем добавил: — Тэлли был прав в одном: этот ублюдок действительно клюнул на приманку. А сейчас — кто знает? Все, что знаю я, так это то, что я хочу быть где-нибудь подальше от этого места, когда он сообразит, что его надули.

В каюте Тэлли сидел у стола. Он перемотал видеопленку и просматривал ее снова.

— Что вы ищете? — спросил Дарлинг.

— Все, что угодно, — ответил ученый, — хоть какие-нибудь изображения.

Дарлинг направился к рулевой рубке и попросил Шарпа:

— Проверь давление масла, Маркус.

Шарп открыл дверь в машинное отделение и начал спускаться вниз.

Внезапно Тэлли дернулся на сиденье и закричал:

— Во имя всех святых!

Его глаза были широко раскрыты, он уставился на монитор и вслепую искал кнопки управления магнитофона. Он нашел нужный кадр и нажал кнопку «пауза». Шарп и Дарлинг встали позади ученого.

На мониторе были видны лишь пузыри и пена. Тэлли нажал запуск пленки, и изображение запрыгало.

— Вот приманка, — он указал на мелькание чего-то плотного и блестящего. На черно-белом экране это изображение было темно-серым. В следующем кадре приманка исчезла, затем появилась снова вверху экрана. Тэлли указал на низ экрана: — Теперь смотрите.

Снизу появился сероватый горб и в отрывистом пульсе движения кадров стал подниматься до тех пор, пока не заполнил весь экран. Кадры менялись, а сероватая тень продолжала ползти вверх. Затем низ экрана заполнился чем-то беловатым, закругленным сверху. Оно двигалось все выше и выше, как будто для того, чтобы заполнить весь экран.

Объект, наверно, удалился от камеры, потому что постепенно изображение расширилось и предмет предстал как совершенный круг беловатого оттенка, а в его центре располагался другой круг, чернее эбенового дерева.

— О господи, — выдохнул Шарп. — Это глаз?

Тэлли кивнул.

— Каковы его размеры? — спросил Дарлинг.

— Трудно сказать, — ответил Тэлли. — Там нет ничего, с чем его можно было бы сравнить. Но если фокусное расстояние камеры около шести футов и глаз заполняет весь кадр, значит, он должен быть… вот таким. — Он раздвинул руки на два фута и некоторое время смотрел на них, будто не в состоянии поверить размеру, который сам изобразил. А потом голосом, почти не отличающимся от шепота, продолжил: — Эта тварь, вероятно, длиной в девяносто футов, а то и больше. — Он взглянул на Дарлинга. — Она может быть длиной в сто футов…

— Мы на коленях возблагодарим Бога, что нам не пришлось столкнуться с этим ублюдком более близко, — покачал головой Дарлинг. Затем он повернулся и поднялся в рулевую рубку.

Начинался рассвет. Небо на востоке просветлело, став серо-голубым, и восходящее солнце провело розовую полосу над горизонтом.

Дарлинг нажал на кнопку стартера и ожидал услышать предупреждающий звонок из машинного отсека и урчащий кашель заработавшего двигателя.

Но он услышал лишь щелчок, и больше ничего.

Он вновь нажал на кнопку. На сей раз вообще никакого звука. Дарлинг несколько раз выругался про себя, а потом стукнул ладонью по штурвалу. Как только он понял, что двигатель не заводится, он сообразил почему. Отсутствовал шум генератора. Тишина давала понять, что в какой-то момент ночью генератор остался без горючего. Батареи автоматически включились, но, опустошаемые в течение многих часов освещением, холодильником, эхолотом и рыбоискателем, они постепенно иссякли. Они все еще давали некоторую энергию, но не могли выработать ее достаточно, чтобы завести большой дизельный двигатель.

Успокоившись, Дарлинг стал размышлять, какую из двух полностью заряженных батарей компрессора будет легче передвинуть к основному двигателю, выбрал одну из них и мысленно проследил всю процедуру демонтажа батареи с креплений, продвижения через путаницу механизмов в машинном отсеке и установки рядом с двигателем.

Это была изнурительная работа, но это — еще не конец света.

Когда он проходил по рулевой рубке, направляясь вниз, в машинное отделение, ему пришло в голову, что следует выключить все приборы в целях экономии энергии. Вся сила новой батареи должна быть направлена на зажигание двигателя. Он повернул рычаг эхолота, и самописец остановился. Выключатель рыбоискателя находился дальше. Когда Вип дотянулся до него, его взгляд задержался на экране.

Экран не был пуст. Мгновение Вип думал: это хорошо, жизнь возвращается. Но он всмотрелся более внимательно и понял, что никогда не видел на экране подобного изображения. Не было маленьких точек, свидетельствовавших о присутствии отдельных рыб, или пятен, которые показывали косяки более крупных существ. Изображение на экране было единой плотной массой, массой чего-то живого. Что-то всплывало к поверхности, и всплывало очень быстро.

Глава 49

Зверь, как торпеда, рванулся вверх. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что это отступление, потому что существо двигалось спиной вперед, но это не было отступлением. Природа устроила гигантского кальмара так, что он с большей скоростью и умением двигался именно спиной вперед. Он нападал, и его треугольный хвост напоминал наконечник стрелы, летящей к цели. Зверь был более ста футов длиной от когтей на щупальцах до кончика хвоста и весил дюжину тонн. Но он не имел представления о своих размерах и о том, что является самым крупным животным в море.

Сейчас его щупальца были оттянуты назад, а руки сведены вместе. Волочащийся хвост для увеличения скорости принял обтекаемую форму.

Химические процессы в его организме оживились, и окраска зверя менялась много раз, по мере того как его чувства старались расшифровать противоречивые сигналы. Вначале появился неотразимый импульс к размножению, затем недоумение, когда животное пыталось спариться и не смогло осуществить это, затем замешательство, когда незнакомый предмет продолжал испускать призывный след, затем беспокойство, когда кальмар пытался отбросить от себя незнакомца и не мог этого сделать, потому что предмет прикрепился к нему как паразит, затем ярость, когда животное поняло угрозу, исходящую от этого предмета, и при помощи клюва и рук приступило к уничтожению угрозы.

Теперь осталась лишь ярость, и то была ярость иного характера. Тело зверя окрасилось в глубокий, зловещий красный цвет.

Раньше гигантский кальмар всегда реагировал на импульсы ярости мгновенными взрывами приступов разрушения, которые поглощали его гнев. Но на этот раз ярость не ослабевала, она становилась все сильнее и сильнее. И теперь она имела цель.

И поэтому в животном пробудился охотник, гонимый желанием принести не только разрушение, но и смерть.

Глава 50

Тысяча футов, сообразил Дарлинг, сверившись с рыбоискателем. Тварь находится на глубине тысячи футов и поднимается с быстротою пули. У них есть пять минут, не больше, а возможно, и меньше.

Вип спрыгнул вниз, в каюту.

— Приготовь багор, Маркус, — скомандовал он. — И проверь детонатор.

— Что случилось? — спросил Тэлли.

— Этот ублюдок опять идет на нас, — ответил Дарлинг. — А моя чертова батарея села.

Он скрылся в машинном отсеке.

* * *

Шарп поднялся на крыло ходового мостика, поднял багор и осмотрел бомбу. Паста из глицерина и газолина затвердела, но все еще была влажной, и он ровно размазал ее по верхнему концу взрывчатки. Затем вдавил пузырек поглубже в пасту так, чтобы он не смог выпасть, даже если придется размахивать багром.

Устройство казалось элементарным, но должно было сработать. Как только воздух попадет на фосфор, вещество воспламенится и вызовет мгновенную цепную реакцию. «Семтекс» взорвется. Все, что им нужно сделать, это добиться, чтобы зверь прокусил пузырек или раздавил его своими щупальцами.

Им нужно лишь подать взрывчатку стофутовому чудовищу и отпрыгнуть в сторону прежде, чем их разорвет в клочья.

Только и всего.

Шарп внезапно ощутил тошноту. Он взглянул на спокойное море, пятнистое от лучей восходящего солнца. Все было так мирно. Откуда Вип взял, что тварь поднимается? Как он мог быть уверен в этом? Может быть, он видел на экране кита?

«Перестань, — сказал себе Шарп. — Перестань фантазировать и будь готов».

Устройство сработает. Должно сработать.

* * *

Дарлинг полз по машинному отделению и толкал перед собой тяжелую батарею. Костяшки на руках кровоточили, а ноги сводила судорога. Когда Вип счел, что батарея поставлена достаточно близко, чтобы кабели достали до нее, он отвинтил севшую батарею с ее основания. Ему было все равно, если новая батарея сорвется с места или перевернется, — как только он запустит двигатель, она больше не понадобится.

Он задержался, только чтобы проверить, что присоединил кабели верно — положительный к положительному полюсу, а отрицательный к отрицательному, — и привинтил батарею.

Затем он поднялся на ноги и помчался вверх по трапу.

Глава 51

Добыча была прямо над ним.

Он видел ее своими глазами, чувствовал ее сенсорами своего тела. Он не задержался, чтобы разобраться в том, какая это добыча, не искал признаков жизни или запаха пищи.

Но добыча была незнакомой, поэтому инстинкт приказал зверю быть осторожным и вначале оценить ее. И подобно тому, как акула кружит около незнакомых объектов, как кит испускает звуковые импульсы и расшифровывает отраженные сигналы, Architeutis dux прошел один раз под добычей и осмотрел ее. Сила его движения послала вверх волны.

Но внезапно добыча над ним разразилась ревом и начала двигаться.

Зверь расценил шум и движение как признаки бегства. Он быстро распустил воронку в животе, сократил тело и бросился в атаку.

Глава 52

Дарлинг почувствовал, как вздыбилось над водой судно. У него перехватило дыхание, он нажал кнопку и через секунду услышал урчание большого дизельного двигателя. Не собираясь ждать, пока двигатель прогреется, он двинул рычаг дроссельной заслонки и навалился на него.

Вначале судно рванулось вперед, а потом внезапно резко остановилось, будто удерживаемое кормовым якорем. Оно осело назад, нос поднялся, и Дарлинга швырнуло на переборку. Затем судно вновь подалось вперед и зарылось носом в воду. Но оно все еще оставалось на месте.

Высота звука двигателя изменилась, вместо рева он начал жалобно выть, потом сбиваться, дважды кашлянул и заглох; судно замерло.

«Бог ты мой, — подумал Дарлинг, — тварь сломала винт, или защемила его, или пригнула к валу». Внезапно его прошиб озноб.

Он зашел в каюту и через нее вышел на корму.

Тэлли стоял у среднего трюма, онемело уставившись в море.

— Где он? Я думал, вы сказали…

— Прямо под нами, — ответил Дарлинг. — Он основательно надул нас.

Вип прошел на корму и посмотрел через транец в воду. В нескольких футах под трапом для ныряния, вытягиваясь из-под судна как змея, выглядывал кончик щупальца.

Стоя рядом с Дарлингом, Тэлли предположил:

— Он, наверно, пытался схватить винт.

— А теперь потерял одну руку. Может быть, это его отпугнет.

— Нет, не отпугнет. Это только разъярит его, вот и все.

Дарлинг взглянул вверх, на крыло мостика, и увидел Шарпа, стоящего у перил с винтовкой Мэннинга в руках. Он начал подниматься по трапу, но услышал, что Тэлли позвал его:

— Капитан…

— Что?

— Я сожалею. Это все была моя…

— Забудьте об этом. Сожаление — это потеря времени, а у нас его мало. Наденьте спасательный жилет.

— Разве мы тонем?

— Пока еще нет.

Багор стоял вертикально в стойке для удилищ, и Дарлинг взял его и взвесил на руке.

— Я сделаю это, — заявил Шарп, указывая на бомбу на конце багра.

— Нет, Маркус, — возразил Дарлинг и попытался улыбнуться. — Это исключительное право капитана.

Тогда они оба посмотрели на воду. Солнце вышло из-за горизонта и поблекло из оранжевого до золотого; оттенок моря изменился, серые краски уступили место цвету голубой стали.

* * *

Зверь корчился в темноте, обезумевший от боли и замешательства. Зеленая жидкость сочилась из культи оторванной руки.

Он не лишился возможности действовать — он не чувствовал потери сил. Он понял одно: то, что он считал добычей, было больше чем добыча. Это был враг.

Тварь вновь поднялась к поверхности.

* * *

Дарлинг и Шарп осматривали море с носа судна, когда вдруг сзади раздался вопль Тэлли:

— Нет!

Они мгновенно повернулись, взглянули на корму и застыли.

Что-то взбиралось на судно через фальшборт. Мгновение казалось, что оно растекается по палубе, как гигантский пурпурный слизняк. Затем его передняя часть закрутилась назад, как губа, и оно начало подниматься и разворачиваться в стороны, как веер, пока не достигло четырех футов в ширину и восьми футов в высоту и не закрыло солнечные лучи. Оно было покрыто дрожащими кольцами, напоминавшими голодные рты, и в каждом кольце Дарлинг мог разглядеть сверкающий янтарный клинок.

— Стреляй в него, Маркус! — закричал Дарлинг. — Стреляй!

Но Шарп стоял с открытым ртом, загипнотизированный увиденным, винтовка бесполезно лежала в его руках. Тэлли услышал что-то, повернулся налево и завизжал. Посередине судна на борт скользило второе щупальце.

Визг вывел Шарпа из ступора, он круто повернулся и сделал три выстрела. Одна пуля пролетела слишком высоко; вторая попала в переборку и отскочила рикошетом прочь; третья попала точно в середину расширения на конце щупальца. Плоть не отреагировала, не начала кровоточить, дергаться или сворачиваться. Она просто поглотила пулю.

Щупальца все больше и больше взгромождались на борт судна, извиваясь змеями и падая кучей пурпурной плоти, каждый атом которой двигался, пульсировал и дрожал, словно у каждого атома была своя цель. Казалось, что они почуяли на борту судна движение и жизнь: расширения на концах щупалец наклонились и начали продвигаться на кольцах вперед, как рыскающие пауки.

Тэлли был будто парализован. Он не отстранялся, не двигался, он застыл на месте.

— Док, — закричал Дарлинг, — бегите оттуда, черт вас подери!

Оба щупальца сгрудились на корме, на краткий миг замерли, как будто тварь задумалась, а затем внезапно растянулись; их мускулы напряглись, и корма была прижата вниз. Океан позади «Капера» поднялся вверх, будто в его недрах рождалась гора. Послышался всасывающий звук и рев.

— Господи Иисусе, — завопил Дарлинг, — он поднимается на борт! — и попятился, держа багор на уровне плеча, как копье.

Вначале они увидели руки, семь хлещущих рук, которые ухватились за корму и, как атлет, поднимающий свое тело на параллельные брусья, нажали на нее, чтобы поднять себя.

Затем Дарлинг и Шарп увидели глаз, беловато-желтый и невозможно огромный, как луна, поднимающаяся над солнцем; в его центре был зрачок бездонной черноты.

Корма осела так, что омывалась водой. Вода стала поступать на борт, потекла к носу, начала заливать кормовые трюмы.

«Он таки сделал это, — думал Дарлинг. — Этот ублюдок потопит «Капер». А потом подберет по одному и нас».

Появился второй глаз: тварь повернула голову, и показалось, что она увидела свою жертву. Между глаз дрожали и извивались руки, а в месте соединения рук, как яблочко в мишени, ожидая пищи, рефлекторно щелкал двухфутовый острый и выступающий вперед клюв. Звук был похож на падение деревьев во время шторма, как будто огромные стволы ломались ревущим ветром.

Тэлли внезапно пришел в себя. Он повернулся, побежал к трапу и начал подниматься. Он был на полпути к крылу мостика, когда тварь увидела его.

Одно из щупалец разогнулось, поднялось в воздух и рванулось вперед, стараясь добраться до жертвы. Тэлли видел его приближение и попытался увернуться, но ноги сорвались с трапа, и он повис на руках на одной из ступенек. Щупальце обвилось вокруг трапа, вырвало его из переборки и подняло над крылом мостика вместе с Тэлли, раскачивающимся на нем, как марионетка.

— Прыгайте, док, — закричал Дарлинг, в то время как второе щупальце просвистело у него над головой и хлестнуло Тэлли.

Тэлли разжат руки и упал, ударившись ногами о забортный выступ крыла ходового мостика; секунду он висел на нем, пытаясь поймать руками поручни. Его глаза были широко распахнуты, а рот раскрыт. Затем, почти как при замедленных кадрах, он опрокинулся назад и упал в море. Щупальце раздавило трап и отбросило его.

Шарп стрелял из винтовки в зверя до тех пор, пока не кончилась обойма. Трассирующие пули устремлялись в переливающуюся плоть и исчезали в ней.

Хвост твари подталкивал тело вверх, на судно; корма опускалась все глубже и глубже. Нос поднялся над водой, снизу раздался звук разбивающихся о переборки приборов, стульев и посуды.

— Уходи, Маркус, — приказал Дарлинг.

— Уходи ты. Дай мне…

— Уходи, черт тебя подери!

Шарп взглянул на Дарлинга, хотел что-то сказать, но говорить было нечего.

Он прыгнул за борт.

Дарлинг повернулся к корме. Он с трудом удерживался на ногах, палуба выскальзывала из-под него, и он согнулся, упираясь одной ногой в поручни.

Тварь раздирала судно на куски. Щупальца били куда попало, хватая все, к чему прикасались: барабан троса, крышку люка, мачту антенны. Они раздробляли их и выбрасывали в море. Втягивая воздух в мантию и выбрасывая его из воронки, тварь издавала звуки, напоминающие хрюканье свиньи.

Но вдруг ее буйство прекратилось, будто она что-то внезапно вспомнила; громадная голова с мордой, похожей на гнездо гадюк, повернулась к Дарлингу. Щупальца хлестнули воздух, каждое ухватило по стальному пиллерсу крыла мостика. Дарлинг видел, как вздулась плоть животного, когда оно сократило мускулы. Щупальца подтянули тело наверх, и тварь бросилась вперед.

Дарлинг уперся одной ногой в поручни, а другой в палубу и поднял багор над головой, как гарпун. Он пытался определить, как далеко он находится от клюва кальмара.

Казалось, что тварь падает на него. Ее руки вытягивались вперед. Дарлинг сосредоточился только на скрежещущем клюве и нанес удар.

Багор был вырван из его рук, а сам он отброшен к железным поручням. Он видел, как одно из щупалец подняло багор и бросило его в воду.

Единственная мысль промелькнула в голове Дарлинга: «Вот теперь я умру».

Руки твари протянулись к нему. Он пригнулся, потерял равновесие, упал, скользнул через край крыла мостика и свалился на наклоненную кормовую палубу. И обнаружил, что стоит по пояс в воде. Он начал пробираться к поручням. Если бы ему удалось выпрыгнуть за борт, прочь от судна, возможно, он смог бы спрятаться среди обломков, может быть, тварь потеряет интерес, может быть…

Зверь появился из-за угла каюты, громоздясь над ней; его щупальца раскачивались из стороны в сторону, как танцующие кобры. Все семь рук, даже сочащаяся культя восьмой, протянулись к Випу, чтобы затолкать его в янтарный клюв.

Дарлинг повернулся и стал пробираться к другому борту. Одна из рук шлепнула по воде рядом с ним, он увернулся, споткнулся, но удержался на ногах. Сколько шагов нужно пройти? Пять? Десять? Он ни за что не доберется. Но Вип продолжал идти, потому что ему больше ничего не оставалось и потому что что-то в его душе отказывалось сдаваться.

Какой-то предмет загородил дорогу. Дарлинг пытался отодвинуть его, но тот оказался слишком тяжелым и не поддавался. Он посмотрел на предмет, раздумывая, нельзя ли нырнуть под него. Это оказалась оторванная крышка большого люка. На ней лежала цепная пила.

Дарлинг не колебался, не мешкал, не раздумывал. Он схватил пилу и дернул пусковой шнур. Пила включилась с первой попытки, и маленький мотор с угрожающим рычанием заработал на холостом ходу. Вип нажал на пусковой рычаг, и полотно пилы закружилось, разбрасывая капли смазки.

Дарлинг услышал свой собственный голос: «О'кей» — и повернулся лицом к врагу.

Тварь будто задержалась на мгновение, а затем, с хрюканьем выпустив воздух, рванулась на Випа.

Он вновь нажал на пусковой рычаг, и вой пилы перешел в пронзительный визг.

Одна из извивающихся рук мелькнула перед лицом Дарлинга, и он взмахнул пилой. Зубья инструмента вгрызлись в плоть, и Випа окатило вонью аммиака. Мотор работал напряженно и, казалось, замедлил темп, как будто при пилке дерева, но Дарлинг думал: «Нет, не сдавайся, только не теперь».

Высота звука мотора вновь изменилась, вновь поднялась, и зубья пилы вгрызлись глубже, бросая в лицо Дарлинга куски плоти.

Рука была отрезана и упала. У зверя вырвался звук, звук ярости и боли.

Другая рука схватила Дарлинга, потом еще одна, и он хлестал по ним пилой. При прикосновении пилы руки отдергивались и отступали, а затем, будто управляемые обезумевшим мозгом твари, вновь нападали. Град кусков плоти разразился вокруг Дарлинга, и он был залит зеленой слизью и черными чернилами.

Внезапно он почувствовал, как что-то коснулось его ноги под водой, начало ползти вверх и обхватило за пояс.

Одно из щупалец все-таки добралось до него. Вип повернулся, надеясь увидеть его и атаковать пилой раньше, чем оно прочно схватит его, но в массе сворачивающихся, извивающихся рук он не мог отличить это щупальце от других.

Обхватив человека, щупальце, как питон, начало сжимать его, и Дарлинг ощутил жгучую боль, когда крюки в каждой из круглых присосок впились в кожу. Он почувствовал, что его ноги оторвались от палубы, и понял, что, как только окажется в воздухе, его можно будет считать мертвым.

Дарлинг вывернулся так, чтобы быть лицом к щелкающему клюву. В то время как щупальце сжимало его тело и выталкивало воздух из легких, он, держа пилу перед собой, наклонился к клюву. Клюв открылся, и на секунду Дарлинг увидел дрожащий язык — розовый и похожий на терку.

— Вот тебе, — закричал Вип и вогнал пилу глубоко в разверстый клюв.

Пила захлебнулась и соскользнула; ее зубья не могли прорезаться сквозь костистый клюв. Дарлинг вновь поднял инструмент, но одна из рук мелькнула перед его лицом, обхватила его руки, вырвала пилу и отбросила ее в сторону.

«Теперь, — подумал Дарлинг, — теперь я действительно мертв».

Щупальце сжалось, и Дарлинг понял, что туман, который начал заволакивать его глаза, означает наступление забвения. Он почувствовал, как поднимается из воды, увидел клюв, тянущийся к нему, ощутил зловоние.

Он увидел один глаз твари, темный, пустой и безжалостный.

Но внезапно ему показалось, что сам зверь поднялся вверх, будто подталкиваемый снизу какой-то силой.

Разнесся звук, не похожий ни на что когда-либо слышанное Дарлингом, — какой-то внезапный рык, — и что-то огромное и сине-черное вырвалось из моря, держа кальмара во рту.

Щупальце, обхватившее Дарлинга, отчаянно искривилось, и Вип почувствовал, что летит в воздухе и падает в пустоту.

Глава 53

— Тащи! — закричал Шарп.

Тэлли опустил руку в воду, отыскивая ремень Дарлинга. Нащупав его, он потянул и с помощью Шарпа, поддерживающего Дарлинга за руки, вытащил его на перевернутую крышку люка. Крышку заливало водой, но дерево, из которого ее сделали, было толстым и прочным, а сама она — достаточно большой, чтобы на ней поместились трое мужчин.

Рубашка Випа была разодрана в клочья, кровавые царапины пересекали грудь и живот в тех местах, где крюки твари разорвали кожу.

Шарп пощупал артерию на шее Дарлинга: биение пульса было сильным и ровным.

— Если ничего не оборвалось внутри, с ним должно быть все о'кей.

В темном тумане Дарлинг расслышал слово «о'кей» и почувствовал себя плывущим вверх, к свету. Он открыл глаза.

— Как себя чувствуешь, Вип?

— Как будто по мне проехал грузовик. Грузовик, полный ножей.

Шарп приподнял Дарлинга и поддерживал под спину.

— Посмотри, — указал он.

Дарлинг оглянулся. Покачивание крышки люка на волнах вызывало у него тошноту, и он потряс головой, чтобы прояснить ее.

Судно исчезло. Исчезло и животное.

— Что это было? — спросил Дарлинг. — Что сделало все это?

— Один из кашалотов, — ответил Шарп. — Он схватил этого проклятого кальмара. Откусил прямо за головой.

Внезапно в воде произошло движение, и Дарлинг вздрогнул.

— Все в порядке, — успокоил Тэлли. — Просто жизнь. Просто природа.

Поверхность моря была усыпана плотью кальмара, и на каждый кусок шло нападение. Суматоха вокруг судна была подобна звонку на обед, призывающему существ и с мелководья, и из глубин. Спинной плавник акулы прорезал обломки «Капера». Черепаха высунула из воды голову, осмотрелась кругом и вновь ушла в глубину. Бонито взбивали волны, набрасываясь толпой на свежую и не оказывающую сопротивления добычу. Спинороги, окуни и щучки игнорировали друг друга, носясь среди питательного бульона.

— Прекрасно, — проговорил Дарлинг, откидываясь назад. — Мне нравится вот такая жизнь.

— Я не знаю, где мы и куда направляемся, — сказал Шарп. — Я не вижу берега. Я вообще ничего не вижу.

Дарлинг намочил и поднял палец.

— Северо-западный ветер, — объявил он. — Мы идем домой.

Глава 54

Его породили в бездне, и он пребывал там многие недели, прикрепленный к выступу горного склона. Затем он оторвался, как и было запланировано для него природой, и, поднимаемый концентрацией ионов аммиака, начал медленно дрейфовать к поверхности. В далекие времена его могли бы сожрать по пути наверх — ведь он был питательной пищей.

Но ничто не напало на него; никто не нарушил его целостности и не вызвал наплыв морской воды, которая убила бы крошечных существ, находящихся внутри его. Итак, он благополучно достиг поверхности и купался в солнечном свете, необходимом для выживания.

Он плавал на поверхности спокойного моря, не замечая ветра и погоды, такой тонкий, почти прозрачный. Но его студенистая оболочка была удивительно прочной.

Он имел форму овала с отверстием в центре. Он поворачивал все свои стороны к солнцу, подставляя всего себя питательным веществам, посылаемым с расстояния почти ста миллионов миль.

Однако он был уязвим. Черепаха могла полакомиться им, акула, проплывающая мимо, могла распороть его. Природа предопределила так, что многие существа должны погибнуть, став пищей для других и поддерживая тем самым равновесие в цепи питания.

Но в самой природе произошло нарушение равновесия, и поэтому желеобразный овал вращался на поверхности воды дни и ночи до тех пор, пока не закончился его цикл. Созрев, он распался на части и выбросил в море тысячи маленьких мешочков, в каждом из которых находилась полностью развившаяся тварь. Когда каждая тварь почувствовала, что ее время пришло и она живет своей жизнью, она высвободилась из мешочка и сразу же начала поиски пищи.

Они были каннибалами, эти существа, и те, что были посильнее, набросились на своих собратьев и пожрали их. Но существ было так много и они рассеялись в воде так быстро, что большинство выжило и опустилось в приятные для них холодные струи пучины.

Почти все они должны были бы оказаться съеденными на пути ко дну или к укрытию в трещинах подводных вулканических склонов. В лучшем случае только одна тварь из сотни должна была бы выжить.

Но хищники исчезли, и, хотя одиночные охотники все еще встречались и собирали свою жатву, уже не существовало больших стай, которые когда-то выполняли роль естественных регуляторов. Огромные косяки бонито и макрели, стаи мелких белых кальмаров, морских щучек, тунцов, прожорливых ваху, барракуд — все исчезли.

И поэтому к тому времени, когда твари опустились на три тысячи футов и укрылись в скалах, почти десять процентов — а это примерно сто отдельных особей, а может быть, и двести или триста — остались живы.

Они парили в воде, каждая сама по себе, ведь каждая из них была вполне самостоятельна; они втягивали воду в свои мантии и выталкивали ее через воронки в животе. С каждым вдохом росла их уверенность. Их тела развивались медленно, и в течение года или чуть дольше они опасались хищников. Но настанет время, когда они осознают свою уникальность, свое превосходство. Тогда они отважатся выйти на простор океана.

Они парили в толще воды и ждали своего часа.

ДЕВУШКА ИЗ МОРЯ КОРТЕСА ^(роман)

Шестнадцатилетняя Палома живет с матерью и братом на небольшом островке в Калифорнийском заливе. Целые дни она проводит в море, изучая обитателей подводных скал и наблюдая за их жизнью, пока однажды в подводном царстве не появляется необычный гость.

Глава 1

Охваченная страхом, девушка лежала на поверхности моря, глядя в толщу воды сквозь маску.

Этот страх — настоящий, глубокий страх, почти паника — был неожиданностью для нее самой, поскольку вот уже много лет ничто в глубине моря не могло напугать ее.

До сих пор обитатели моря ни разу не проявляли агрессивности по отношению к ней. Случалось, что они делали резкие движения в ее сторону или кружили возле нее, голодные и любопытные. Но всякий раз, чувствуя ее силу и уверенность, они предпочитали поискать более подходящую жертву.

Однако с этим представителем подводного царства дело обстояло иначе. Вряд ли животное стало бы кусать или пытаться съесть девушку, однако создавалось такое ощущение, что оно способно напасть и пронзить ее насквозь своим клювом.

Животное появилось в поле зрения с невероятной быстротой. Еще секунду назад девушка спокойно обозревала голубую пустоту — и вдруг из ниоткуда возник острый костяной клюв, подрагивающий в метре от ее груди. Клюв расширялся у основания и заканчивался между двух холодно-черных глаз, каждый размером с устрицу.

В отличие от многих похожих рыб у этой не было спинных плавников. Вместо этого почти вся ее хребтина была покрыта чем-то вроде паруса. Рыба то складывала этот «парус» вдоль спины, так что он становился почти невидим, то гордо поднимала его.

Сейчас рыба была явно возбуждена: «парус» пульсировал вверх и вниз, подобно голове змеи, гипнотизирующей кролика.

Хвост рыбы напоминал заточенную косу. Рыба вдруг дернула этим хвостом, движение передалось по телу и заставило клюв тоже дернуться, напугав девушку.

Она не знала, что ей предпринять и как вести себя. Попытка просто уплыть не решила бы проблемы, так как не было похоже, что рыба претендует на эту территорию. Видимо, она просто странствовала по морским глубинам и не искала себе постоянного пристанища.

Бесполезно было бы также начать наступать и пытаться отпугнуть рыбу — та, несомненно, чувствовала свое превосходство над девушкой в силе, быстроте и проворстве, наверное, потому и подплыла к ней столь беззастенчиво.

Оставаться на месте тоже было опасно: девушка чем-то раздражала рыбу, и та покачивала головой, с заметной силой разрезая воду клювом.

Рыба и в самом деле могла нанизать девушку на свой клюв: она уже опустила боковые плавники, и все ее тело было как взведенная пружина, готовая в любой момент выстрелить, словно по нажатию спускового крючка.

Но почему?

Может, это была простая злость? Но отец говорил ей, что злость чужда животным. Животное может быть голодным, разъяренным, напуганным, раненым, больным, усталым, недоверчивым; оно может защищаться или защищать, а может просто беззаботно заигрывать с человеком. В любом из этих состояний оно может стать агрессивным и начать выказывать дурной нрав. Однако никогда оно не испытывает ничем не объяснимую злость.

Что же тогда? Что нужно этой твари?

Рыба опять мотнула головой, полоснув клювом по воде.

Девушка прикинула, успеет ли она добраться до своей лодки прежде, чем рыбе вдруг вздумается напасть. Она стала незаметно пошевеливать пальцами рук и ног, надеясь постепенно, дюйм за дюймом, продвинуться назад, в сторону лодки.

Девушка не знала, далеко ли находится лодка, поэтому она слегка повернула голову и бросила взгляд через плечо. Заприметив лодку, она тут же повернулась лицом к рыбе.

Но рыба куда-то исчезла.

Девушка даже не услышала и не почувствовала, как это случилось. Все, что она видела сейчас перед собой, — это бесконечная морская голубизна.

Глава 2

На острове не было электричества, а если зажечь керосиновую лампу, она начинала источать густую тошнотворную копоть. Поэтому комната, в которой сидели девушка и старик, освещалась лишь светом, просачивающимся сквозь шторы на окнах. Старик намеренно завешивал окна, иначе резкие лучи предзакатного солнца окрашивали комнату в столь яркие цвета, что было больно глазам и мысли шли вразброд. Оба его глаза были поражены катарактой, и внезапные вспышки света вызывали приступы головной боли.

Старика звали Франциско, однако все называли его Виехо — «старик», даже ребятишки, которые вполне могли бы звать его дедушкой или еще каким-нибудь ласкательным именем. Но имя Виехо было знаком уважения, титулом столь же значительным, как «ваше сиятельство» или «генерал». Дожить до преклонного возраста считалось на острове настоящим достижением.

Девушку звали Палома, что означало «голубка» — утренняя птица, что воркует ранним утром свою прелюдию петушиному пению. Паломе было шестнадцать лет.

— Ты не понимаешь, Виехо, — сказала Палома, — ничего подобного со мной прежде не случалось.

— Ты просто не встречала злобных морских животных, а теперь встретила. Рано или поздно это должно было случиться.

— Но, Виехо, — нерешительно возразила Палома, — отец всегда говорил, что не бывает злых животных.

— Твой отец Хобим был… странным человеком. — Говоря о своем зяте, Виехо подыскивал слова повежливее, стараясь не использовать те, что первыми приходили на ум. — Злые животные есть, так же как есть злые люди. Остается только радоваться, что рыба, которую ты сегодня повстречала, не оказалась по-настоящему свирепой, а то бы она попросту насадила тебя на свой клюв. И такое случалось. Однажды, за много лет до того, как ты родилась…

Палома перебила дедовы воспоминания:

— Я не понимаю, зачем Бог создал злых животных. Это бессмысленно.

Виехо плотно сжал губы, из чего Палома поняла, что самолюбие его задето. Виехо прекрасно рассказывал всяческие истории, это было одним из немногих удовольствий, оставшихся у него в жизни.

— А с чего ты взяла, что все в этом мире должно иметь смысл? — сказал он. — По-моему, все попытки человека вникнуть в деяния Господа — пустая трата времени.

Палома решила отступить:

— Я не имела в виду…

— Одно верно: в мире есть плохое и хорошее. — Виехо немного помолчал. — Мне сказали, что на днях ты опять досаждала рыбакам.

— Нет-нет! Я только…

— Мне сказали, что ты что-то громко кричала и вообще вела себя недостойно.

— Пускай они думают все, что им заблагорассудится. Я всего лишь просила, чтобы Хо и Индио с их компанией проявляли больше осмотрительности. Они ловят все, что ловится, и приносят домой рыбу, с которой ничего нельзя сделать. Я же вижу, что они убивают рыбу не только для пропитания. Но если они будут продолжать так поступать, в море скоро ничего не останется.

— Ты не права. Море вечно. И человек может охотиться на все, на что пожелает, — имея на то причину или нет. Это ему решать, какую рыбу оставить в живых, а какую поймать и убить. Пеламида, тунец или морской окунь хороши в любом виде: живые, они кормят других животных; мертвые, они кормят людей да и других животных, полезных животных. Дурные же твари, вроде морских змей, бородавчаток или скорпионов, приносят только боль и смерть. Есть животные, которые и плохи, и хороши, например барракуда, которая может или накормить человека с лихвой, или отравить его. Или акула — она приносит достаток и пропитание, но зачастую нападает на людей.

— А скалярия? Разве в ней есть что-то плохое или хорошее? — спросила Палома. — Или иглобрюх? Индио поймал одного на днях, думая, что поймал марлина. А зачем? Эта рыба не идет ни на стол, ни на продажу.

— Море кормит рыбаков, — сказал Виехо. — Поэтому они должны стать одним целым с морем и его обитателями. И подчас, чтобы узнать морскую тварь, ее нужно поймать и убить.

Паломе не хотелось дальше расстраивать или обижать деда, поэтому она прекратила спор, тем более что ей вряд ли удалось бы поколебать его уверенность. Она просто выразила надежду, что никто из морских обитателей не пожелает познакомиться с ней самой таким же способом.

* * *

Выйдя наружу, Палома оглядела предзакатное небо. Солнце висело над горизонтом, и казалось, что оно вот-вот будет затянуто под блестящую серую поверхность воды.

Палома поспешила на свою излюбленную скалу — узкую полоску камня, выступающую над западным концом острова. Она приходила сюда каждый день в одно и то же время, и ей нравились и скала, и час заката. Именно здесь она чувствовала полный покой, близость к природе и жизни вообще.

Садившееся солнце окрасило в розовый цвет редкие облака над головой, но горизонт был безоблачен. Палома продолжала созерцать блестящее лезвие моря, что врезалось в огненный шар солнца, медленно сползающего вниз и теперь казавшегося сплющенным.

Палома подумала, что сегодня можно будет увидеть зеленый луч. Уткнув подбородок в ладони, она старалась не моргать, приковав свой взор к исчезающему солнцу. Зеленый луч трудно разглядеть: вечер должен быть ясным и почти прохладным, на воде не должно быть волн, и от нее не должно исходить тепла, горизонт должен быть безупречен и без единого облачка. И конечно, нужно сидеть и внимательно наблюдать, не моргая, ведь зеленый луч появляется лишь на долю секунды в тот самый момент, когда последний краешек солнца ныряет за горизонт. Много раз Палома пропускала зеленый луч, случайно моргнув, и видела его за всю свою жизнь лишь дважды, причем первый раз — давным-давно вместе с отцом, когда тот привел ее за руку и показал ей это особое место.

Когда нижний край солнца коснулся горизонта, Палома готова была услышать шипение, будто раскаленный диск опустился в воду, или увидеть, как клубы пара поднимутся от того места. Но солнце мягко и беззвучно — казалось, все быстрее и быстрее — ускользало с вечернего неба.

Палома затаила дыхание и широко раскрыла глаза. Солнце скрылось, и когда Палома уже подумала, что зеленого луча сегодня не будет, он вдруг возник — ослепительно яркий укол зеленого света — и исчез в тот же момент.

Палома еще некоторое время разглядывала небо, наслаждаясь той стремительностью, с которой происходят перемены в пейзаже в самом начале и конце дня. Желтизна постепенно гасла, следуя за солнцем к другим частям света. Небо над головой быстро темнело и покрывалось звездами, и только еле заметный розовый отсвет по-прежнему держался на облаках.

Внезапно Палома почувствовала необыкновенный покой и счастье. Считалось, что увидевший зеленый луч обречен на счастливую судьбу и удачу. И хотя Палома не верила в предзнаменования, она знала, что лучше было увидеть свечение, чем так и не дождаться его.

Она поднялась на колени и уже собралась уйти со скалы, когда какое-то едва заметное движение в воде привлекло ее внимание. То, что увидела девушка, заставило ее остановиться, внимательно приглядеться и вновь задержать дыхание.

Гигантский марлин вдруг выпрыгнул из воды, словно извиваясь в судороге наслаждения, и отчетливо обрисовался на фоне темно-синего неба. Его сабельный клинок рассекал воздух, а серповидный хвост был вздернут вверх. Наконец, медленно и грациозно, огромная рыбья туша обрушилась в воду.

Прошла целая секунда, прежде чем грохот, вызванный этим падением, достиг ушей Паломы. Когда все стихло, расходящиеся по воде круги были единственным свидетельством только что исполненного марлином акробатического номера.

Произошедшее было очень необычно, и казалось, это сама природа шепнула девушке, что все же следует верить в предзнаменования.

Гордясь тем, что она только что стала невольным свидетелем бурного пиршества природы, Палома зашагала домой. Идя по тропинке к дому, она взглянула вниз и заметила своего брата Хо и двух его приятелей, подплывающих к причалу на моторной лодке.

С высоты холма Палома видела, что для них деньудался. Лодка была доверху наполнена рыбой, и рыбья чешуя переливалась всеми цветами радуги в вечернем полумраке. Было видно также, что они опять ловили все без разбору и глушили всю пойманную рыбу. В лодке лежали скалярии и морские ерши, пеламиды и каранксы, иглобрюхи и скаты-хвостоколы и даже пугливые и безобидные, но совершенно бесполезные гитарные акулы. Очевидно, та рыба, которая не попадалась на крючок, ловилась гарпуном, а если не помогал гарпун, в ход шли сети.

Палома наблюдала, как Хо выключил мотор и направил тяжело груженную лодку к причалу, в то время как его приятели перебирали руками мертвую рыбу и выбрасывали за борт ту, которая не пойдет на продажу.

Когда Палома впервые стала свидетелем этой процедуры, она разразилась гневом, кричала на Хо, требуя объяснить, почему они не отпустили ненужную рыбу сразу, еще живую, если они знали наперед, что все равно выбросят ее мертвую.

Хотя Хо и был обескуражен ее гневом, он ответил ей вполне хладнокровно:

«В начале дня, когда мы еще не знаем, каким будет улов, любая рыба хороша. Если в конце дня улов оказывается богатым, мы можем позволить себе оставить лишь отборную рыбу и выбросить плохую за борт».

Палома пыталась спорить, но Хо зашагал прочь, давая ей понять, что так было и будет всегда.

Сейчас Палома наблюдала, как тот, кого звали Индио, схватил небольшую рыбу за глазницы и замахал ею в сторону своего приятеля Маноло. Хотя они находились на некотором расстоянии от нее и было уже довольно темно, Палома могла различить их по цвету волос. Индио всегда надевал шапку, выходя в море, поэтому его волосы оставались черными. Маноло постоянно охлаждал голову, выливая морскую воду на волосы, так что те осветлились до светло-коричневого цвета, так же, как длинные темно-рыжие волосы самой Паломы стали почти бесцветными под действием солнца и соленой воды. Индио что-то выкрикнул и швырнул рыбу в Маноло. Тот ухватил другую рыбу за хвост и хлопнул ею Индио по голове.

Отчаянно ругаясь и вопя, рыбаки продолжали кидаться рыбой. Чаще всего рыба не попадала в цель и оказывалась в воде, плавая там брюхом кверху.

Зрелище этого бессмысленного расточительства было омерзительным. То, что с мертвыми животными обращаются так, будто они никогда и не были живыми существами, ранило Палому в самое сердце.

Она наклонилась, подобрала камень и крикнула:

— Эй!

Трое на лодке подняли головы.

— Если вам нужно бросаться чем-то друг в друга, попробуйте вот это!

С этими словами Палома занесла руку и швырнула камень как можно дальше, надеясь попасть в лодку и пробить в ней дыру. Но камень отлетел в сторону и плюхнулся в воду. Хо загоготал и принялся щелкать ногтем большого пальца по зубам и тыкать им в сторону Паломы — самый непристойный и оскорбительный жест, какой он мог себе вообразить.

Девушка просто отвернулась.

Много лет назад, когда Палома возмущенно говорила своему отцу о том, как бездумно ловят рыбу эти молодые рыбаки, тот так объяснил ей суть проблемы:

«Море слишком богато. В нем слишком много жизни».

Палома не поняла, что отец имел в виду.

«Если бы здесь было мало рыбы, рыбаки были бы более осторожны, из чувства самосохранения. Они побоялись бы истребить источник своего пропитания, — сказан отец. — Но природа в наших местах не прячет свои богатства, будто стараясь показать, на что она способна. Поэтому и людям нет никакого смысла осторожничать. Когда-нибудь им все-таки придется стать более осмотрительными, но тогда может оказаться слишком поздно. А сейчас они забирают у моря все; что им заблагорассудится».

Сколько Палома себя помнила, она всегда любила море. Ее отец Хобим сразу распознал эту любовь и старался развить в девочке это чувство. Когда Палома была совсем малышкой, отец купал ее в море и учил сначала держаться на воде, потом плавать. И главное, он научил ее не бояться морских обитателей, а уважать их.

Отец совершенно очаровал Палому своими рассказами о том, почему их море, море Кортеса, столь уникально.

Море Кортеса возникло в древности в результате катастрофы. Много веков назад полуостров Калифорния был частью континентальной Мексики. И вот в какой-то момент, в доисторические времена, тектонические плиты, которые до этого были соединены и составляли целую поверхность земли, разошлись, вызвав сильнейшее землетрясение.

«Представь, что ты берешь старую рубашку и разрываешь ее на тряпки, — сказал Хобим. — Примерно то же самое произошло с Мексикой. Она оказалась разорвана вдоль своего главного «шва» — разлома Сан-Андреас. Когда шов разошелся, туда устремился Атлантический океан, и получилось новое море».

В то время у моря, конечно, не было названия. Хобим читал дочке какую-то книгу, где говорилось, что только в 1536 году море было названо в честь испанского мореплавателя Эрнана Кортеса, который открыл Южную Калифорнию и это море, отделяющее полуостров от мексиканского континента.

«Разве это не забавно? — спрашивал отец. — Подумай сама, разве не смешная получается история?»

«Что ж тут забавного?» Палома, конечно, была бы не прочь посмеяться, но она не понимала, о чем говорил отец.

«То, что, согласно этой книжке, какой-то испанец открыл эти места. Твои предки жили здесь, взращивали урожай и ловили рыбу, в то время как испанцы все еще прятались по пещерам и питались жуками. А потом пришел Кортес, убил множество местных жителей и уплыл назад. И за это в честь него назвали наше море!»

Одна из книг даже доказывала, что Кортес дал название всей Калифорнии. Согласно рассказу, когда испанцы плыли на север вдоль западного побережья американского континента, они страдали от беспощадной жары. И Кортес сказал на латыни одному из членов своей команды, что эти места «жарки (calidus), как печь (fornax)».

«В наши дни некоторые люди и вовсе называют это не морем, а Калифорнийским заливом, — сказал Хобим. — Но как его ни назови, все равно это наше море. Здесь жизнь состоит из трех важных частей — моря, суши и людей. И нам не нужно имен и названий, чтобы различать эти три части. — Хобим улыбнулся. — Всем пришлось бы не сладко, если бы между ними не было никакой разницы».

И для Паломы это было просто их море — кормилец и друг, но также враг и мучитель. Потому что хотя она и любила море больше всего на свете, оно забрало того, кого Палома боготворила, — ее отца.

Дело в том, что из-за своеобразного сочетания гор и воды, сильной засухи и сильной влажности, тихоокеанских и горных ветров погода здесь была очень переменчивой. В ясный спокойный день на море вдруг начинался шторм. Без всякого предупреждения на горизонте внезапно появлялась черная гряда облаков, а море под облаками начинало бурлить. Поначалу вдали будто раздавался тихий шепот, но вскоре он переходил в отвратительное стонущее рычание.

Такие внезапные штормы назывались кубаско, и в отличие от ураганов или тайфунов они не приходили откуда-либо, а возникали в том же месте, где и исчезали. Поэтому даже если у кого-то было радио, по нему вряд ли можно было услышать предупреждение о приближающемся кубаско.

Если тебе везло и в тот момент ты находился на суше, можно было юркнуть в канаву или спрятаться за холмом.

Если же тебе не везло и ты был в море, следовало постараться заметить ранние признаки приближающегося кубаско или хотя бы один-единственный признак, например мельчайшее изменение в направлении ветра или скопище черных облаков на горизонте. Тогда у тебя оставалось время доплыть до суши или, наоборот, до открытого моря, откуда набежавшие волны не смогли бы выбросить тебя на скалистый берег.

Если же тебе совсем не везло и ты находился под водой и не видел первых признаков начинающегося кубаско до того момента, когда шторм оказывался у тебя над самой головой, тогда все, что оставалось, это взобраться на лодку, поднять якорь, завести мотор и — молиться. Иногда это помогаю, иногда нет.

Два года назад летом, после ужасающего «кубаско полной луны» (было полнолуние и сильный прилив, а это означало, что штормовой прибой был высоким и еще более разрушительным), ее отца нашли без чувств на берегу близлежащего острова.

Это было одной из причин, почему Палома не могла согласиться с Виехо и его единомышленниками, что все таинственное каким-то образом является частью плана Господнего.

Если кто-то или что-то, какая-то высшая сила пожелала смерти или умышленно привела к гибели ее отца, Палома возненавидела бы эту силу до конца своих дней. Поэтому она верила, что смерть отца была скорее несчастным случаем, которого никто не мог предопределить и, уж конечно, никто не мог предотвратить. Она старалась не идти дальше в своих мыслях и не пыталась понять, что скрывается за случайностью или судьбой.

* * *

За ужином в тот вечер Хо настойчиво, в деталях рассказывал Паломе и матери обо всех своих рыбацких достижениях.

Он хвастался, как много рыбы было поймано, подробно описывал, как сильно сопротивлялся морской окунь, как акулы кружили вокруг их лодки, стараясь стянуть улов.

Палома сидела молча, зная, что любое ее высказывание приведет к ссоре. А их мать Миранда улыбалась и говорила, кивая:

— Это здорово.

Взглянув на Палому, Хо продолжал:

— Я даже швырнул свой гарпун в манта-рэя, гигантского морского дьявола. Он увернулся в последний момент, и я промахнулся. А потом, я клянусь, он развернулся и напал на лодку. Хорошо, что я быстро управился с лодкой, иначе он бы просто потопил нас.

Палома спокойно заметила:

— Манта-рэи не нападают на лодки.

— А этот напал. Он оказался настоящим морским дьяволом. Я клянусь.

— А зачем ты кидал в него гарпун? Манта-рэй совершенно безобиден.

— Это тебе так кажется! Этот морской дьявол — воплощенное зло. Вот почему у него рога. Он олицетворяет зло на земле.

Палома ничего не ответила, усиленно стараясь глядеть только в свою миску с ухой. Но она не смогла удержаться и машинально покачала головой, как делал ее отец, выражая презрение.

Хо знал этот жест, угадал его происхождение, и это привело его в бешенство. Он закричал:

— Да что ты знаешь? Ты думаешь, что столько всего знаешь. Да ты не знаешь ничего! Морской дьявол — это зло, всем это известно. Всем, кроме тебя. Ты не знаешь ничего.

Миранда тоже узнала этот жест, который напомнил ей о покойном муже и о том конфликте, который Хобим, сам не ведая, зародил между своими детьми. Она испуганно сказала:

— Может быть, так оно и есть, Палома.

Не отрываясь от супа, Палома ответила:

— Нет, мама.

— Не слушай ее, — сказал Хо, — она ничего не знает!

Он сплюнул в сторону камина — так мужчины на острове показывают, что они выиграли спор.

— Может, тебе только кажется, что ты права, Палома, — сказала Миранда, стараясь успокоить и примирить своих детей, восстановить мир в доме. — Вот я сама иногда думаю, что знаю что-то наверняка, хотя, возможно, я просто…

— Давай оставим это, мама, — сказала Палома, желая прервать бессвязное бормотание матери.

Какое-то время они сидели в тишине.

Потом Палома подняла глаза и взглянула в напряженное красное лицо своего брата. Артерии по обеим сторонам его шеи надулись, как тросы, и Палома почти видела, как они пульсируют. Его челюсти подергивались, а большие руки — в окружности как бедро Паломы — дрожали.

Палома не хотела приводить Хо в бешенство, споря с ним, но, похоже, она достигла того же самого молчанием — молчанием, которое было воспринято как снисхождение.

Палома старалась сохранять спокойствие и уверенность. Она надеялась, что глаза не выдадут ее. Она знала точно: если брат даст волю хотя бы одному из чувств, бурлящих сейчас в нем, и она вдруг окажется объектом его ярости, он с легкостью разорвет ее на части, как легко разобрал бы на части мотор, с которым так любил возиться.

Хо было пятнадцать лет, и он был на семнадцать месяцев моложе Паломы, но при этом имел телосложение взрослого мужчины. Перетягивание тросов и раскладывание сетей с юного возраста развило его руки и плечи. Он даже не мог носить обычную рубашку — та просто треснула бы по швам под нажимом мускулов на его спине и груди. Благодаря каждодневному балансированию на лодке выпуклые мускулы на его икрах и бедрах стали крепкими, как проволока. Он был невысок — сто шестьдесят пять сантиметров, что хорошо подходило для работы на лодке, где легче двигаться, имея низкий центр тяжести.

С трудом верилось, что Палома и Хо — брат и сестра или даже более дальние родственники. Она была настолько же гибкой, насколько он был плотным. Палома была на пять сантиметров выше Хо и весила около пятидесяти пяти килограммов — по крайней мере, так ей казалось, хотя она не взвешивалась много лет. Хо выглядел очень типично для местного населения — темные кожа, волосы, глаза, в то время как Палома смотрелась иначе. Тонкокостная, со светлой кожей и волосами, она была больше похожа на отца.

В этом таилось зерно разногласий между ними. Хо считал, что это он, а не сестра, должен был походить на отца. В конце концов, разве он не был мужчиной? Разве его имя не было дано ему в честь отца? Однако день за днем, что бы ни говорила или ни делала Палома, все ее манеры напоминали Хо о том, как близка была его сестра к отцу и как далек — со временем все дальше и дальше — был он сам.

Возможно, хуже всего было то, что Хо имел все шансы быть ближе к отцу, и об этом знали они оба. Когда Палома была благосклонна к Хо, она признавалась себе, что следовало быть воистину сверхчеловеком, чтобы удовлетворять всем требованиям, которые Хобим предъявлял к сыну. Значительно меньше ей хотелось бы признаться в том, что ее саму, девушку и одновременно кого-то вроде «заместителя сына», отец учил с большим терпением, чаще прощал и чаще хвалил.

Но стоило зерну вражды быть посеянным между ними, почти любая сторона их отношений приводила к новым разногласиям. Хо, например, считал, что после смерти отца он должен стать главой семьи — предположение, которое он сам подвергал серьезному сомнению, так как знал, что, будучи физически способным практически на все, эмоционально он мог едва совладать с самим собой.

Не произнося ни слова, Хо встал из-за стола, развернулся и вышел из комнаты.

Миранда посмотрела ему вслед. Когда он ушел, она обернулась к дочери:

— Палома…

— Я знаю, мама. Я знаю.

Глава 3

Сначала появился только один, вертясь и вставая на дыбы с ловкостью и изяществом карусельной лошадки и выпуская с шипением струйки воды из отверстия на голове. Его спинной плавник и блестящая спина сверкали в свете утреннего солнца.

Дельфин проплыл под носом лодки, выпрыгнул из воды, нырнул снова, проплыл под лодкой и вновь завертелся впереди.

Потом появился еще один и еще, пока их не оказалась целая дюжина, затем два десятка — и вот их было уже не счесть.

Дельфины рассекали воду перед лодкой по пять или шесть в каждом ряду, то переплетаясь, как пальцы, то разбегаясь в стороны, сменяемые новыми рядами.

Палома продолжала грести, а дельфины подплыли сзади и запрыгали по обеим сторонам, словно подгоняя ее, — наверное, им хотелось прокатиться на волне, поднятой движущейся лодкой. Но на воде получалось лишь небольшое волнение, поэтому дельфины разочарованно разошлись в стороны. Палома ясно слышала их пощелкивание, свист и щебетание: было похоже, что они обсуждали, во что бы им поиграть еще.

На этот раз они атаковали в группах по шесть, подныривая под лодку и появляясь на другой стороне, и в каждой группе один — только один — дельфин перепрыгивал через лодку. В тот момент, как его тень пролетала над головой Паломы, ее окатывало дождем брызг.

Палома засмеялась и попыталась повторить дельфинье щебетание, словно надеясь, что животные примут ее за свою и побудут с ней подольше. Но по какой-то тайной команде они вдруг прекратили свои шалости и уплыли прочь.

Палома перестала грести и проводила их изумленным взглядом. Она чувствовала себя приласканной дельфинами: ведь те включили ее в свои игры, сделав для этого перерыв в путешествии.

Это тоже было предзнаменованием, как зеленый луч или тот марлин, что выпрыгнул из воды. Может быть, сегодня будет особый день.

* * *

Как обычно, Палома проснулась перед самым рассветом, когда солнце посылало первые серые отсветы в темное небо на востоке. Она поплескала водой в лицо, вышла из дома и быстро зашагала по тропинке к вершине утеса в восточной части острова.

Для большинства обитателей острова эта вершина была не более чем кучей камней. Время от времени, когда кому-то был нужен валун определенного размера и формы, он приходил на эту вершину и отбирал подходящий камень. Поэтому изначально симметричная груда камней теперь выглядела кучей хлама.

Но Виехо поведал Паломе, что эта груда камней была когда-то могильным холмом — не их прямых предков, а тех, кто жил на острове гораздо раньше и о ком уже никто не помнит. Однажды, несколько лет назад, из Ла-Паса приехали ученые и попросили разрешения раскопать эту груду, но островитяне не дали согласия, и ученые уехали.

«Я был молод, и мне очень хотелось посмотреть, что же под теми камнями, — продолжал Виехо. — Но старики сказали: «Нет». И они были правы. Мы верили, что те, кто похоронен под камнями, присматривают за нами, защищают нас от напастей, которые для каждого свои. Поэтому если бы мы позволили кому-то раскопать могилу, это только бы всем навредило. А если бы там не оказалось останков, это бы сильно пошатнуло нашу веру. Поэтому мы с ворчанием прогнали ученых».

Однако кое-что из того, о чем говорили ученые, очень нравилось Паломе. Ученые были уверены, что, судя по расположению, вершина холма была древним захоронением — она находилась на самой высокой точке в восточной части острова. Многие древние племена верили, что покойников нужно хоронить липом на восток, чтобы они могли видеть восходящее солнце и получать благо от его света. Захоронить человека лицом на запад считалось самой большой жестокостью, ибо несчастный был навечно обречен в поисках света ловить лучи заходящего солнца.

Поскольку Палома слышала эту легенду и даже порой верила в нее, ей нравилось думать, что, приходя на эту скалистую вершину, она встречает рассвет вместе с душами тех, кто был там похоронен. И особенно с душой ее отца, которого, по его завещанию, похоронили в море, однако, по настоянию Паломы, похоронили во время рассвета и лицом к восходящему солнцу.

Постепенно серое небо залилось оранжевым цветом, и вот первый всплеск огня выскользнул из-за края земли.

Палома сидела и наблюдала за морем, стараясь представить все, что происходит под гладкой, тихой поверхностью воды. Ей хотелось однажды встретить рассвет под водой. Хобим сказал ей когда-то, что именно во время рассвета морская жизнь оживляется больше всего — это время наиболее активного движения, перемен, а также время приема пищи.

Он сказал, что так бывает в любом море, но особенно это заметно в море Кортеса, потому что здесь жизнь сосредоточена в определенных местах. В результате землетрясения, которое разорвало на части рубашку континентальной Мексики и создало море Кортеса, глубоководным рыбам пришлось искать пропитание в мелких водах, а животные, которые никогда не видели солнечного света, вдруг оказались в ярко освещенных местах, и в целом вся морская суета сосредоточилась в нескольких местах, у так называемых подводных гор.

Хобим получил свои познания в геологии от родителей, а также собирая по кусочкам информацию от ученых, которые время от времени приезжали на остров Санта-Мария, чтобы изучать акул. Объяснения, которые он давал Паломе, всегда были простыми и незатейливыми.

Тысячи, а возможно, миллионы лет после того, как большое землетрясение создало море Кортеса, происходило еще множество других толчков и землетрясений, возникали и извергались вулканы, которые затем обрушивались назад в море. По прошествии веков иные из них сровнялись с морским дном, а иные образовали подводные горы, которые возвышались над морским дном на тысячи метров, в то время как их вершины находились всего лишь в пятнадцати — двадцати метрах от поверхности моря.

Подводные горы внесли большой вклад в то, что в море Кортеса буквально кипела жизнь, ведь они являлись чем-то вроде места для подводных пиршеств, привлекая морских животных всевозможных видов.

Глубоководные течения натыкались на подводные горы, и тогда возникали подводные «ключи» — вода устремлялась вверх, неся с собой множество микроскопической живности (планктон, крошечных креветок и тысячи других мелких тварей), которой питались крупные животные. Крупные животные загоняли свою добычу на мелководье, где сами становились добычей еще более крупных животных.

Поэтому вокруг подводных гор разворачивалось истинное пиршество для всех видов морских обитателей.

«Ты все увидишь своими глазами, Палома, — сказал Хобим, прежде чем они спустились к подводной горе. — И малюсеньких созданий, поедающих больших, и монстров, которые питаются мельчайшими тварями. Там будут животные, питающиеся растениями, и животные, питающиеся друг другом, зубастые твари и твари с особыми фильтрами вместо зубов. Самое интересное, что все они уживаются вместе, хотя зачастую для этого им приходится поедать друг друга».

Теперь Палома каждый день наблюдала эту природную демонстрацию, эту живописную ярмарку, и каждый раз был не похож на другой.

Однажды Хобим показал ей подводную гору, куда, не подозревая о ее существовании, ни разу не заплывали рыбаки. Эта гора находилась в часе гребли от Санта-Марии, и Палома могла проводить дни напролет, плавая среди морской живности и представляя себя частью подводной жизни.

Каждое утро после завтрака она спускалась к причалу. Обычно она притворялась, будто помогает рыбакам готовиться к выходу в море. На самом же деле Палома просто хотела убедиться, что они отчалят от берега до того, как она сама выйдет в море. Она не хотела, чтобы они поплыли за ней и узнали, где находится ее секретное место, ведь стоит им порыбачить там одно-единственное утро, как они могут необратимо нарушить гонкий баланс, созданный природой за многие годы.

Хо и его приятели сами ни за что бы не нашли подводную гору Паломы, потому что, подобно многим островитянам, они строго придерживались старых привычек и традиций. Они рыбачили на одних и тех же мелководьях, никогда не отходя от них более чем на пару сотен метров.

Одной из причин, почему они не меняли место ловли, было то, что в этом не было никакой необходимости: улов всегда бывал богатым и в привычных местах. Конечно, некоторые виды рыб начинали постепенно исчезать — особенно такие, как морские окуни, которые живут на какой-то определенной территории. Но, имея достаточно большую лодку, можно компенсировать качество улова его количеством.

Более веской причиной, почему Хо и компания продолжали рыбачить в одних и тех же местах, являлось то, что у них не было способов отыскать новые. У них не было ни измерителя глубины, с помощью которого можно найти подводную гору, ни электронного искателя рыбы, который позволил бы им засечь большую стаю каранксов. И им никогда не приходило в голову просто поплыть за лодкой в маске и попытаться разглядеть морскую гору с поверхности моря.

Они проводят все время на воде, а не под водой и никогда не опускают даже лица под воду, если в том нет острой необходимости. Все они утверждают, что умеют плавать, но большинство из них не любят плавать или плавают неважно и оказываются в воде только в силу непредвиденных обстоятельств.

Хо пробовал плавать, когда Хобим был еще жив, и терпеть не мог это занятие. Он ненавидел плавать с тех пор, как Хобим бросил его, полуторагодовалого, с причала в воду и приказал плыть. Ему это было чуждо и пугало его. Он пребывал в полной уверенности, что в воде водятся твари, готовые в любой момент сожрать его, а если он не будет постоянно начеку, само море поглотит его. Хобим старался увещевать Хо, льстить ему, прикрикивал на него, надеясь, что его сын будет чем-то отличаться от других, сможет преодолеть свое странное отвращение к тому месту, откуда, по мнению Хобима, произошел человек. Но в конце концов Хобим махнул рукой и направил свои усилия на Палому — ей все давалось без особых усилий, и плавать для нее оказалось столь же естественным, как дышать. И чем больше он учил ее, тем больше она хотела овладеть новыми умениями.

Конечно же, все на острове считали Палому немного странной. Многие полагали, что, независимо от того, откуда произошел человек, сейчас он был сухопутным животным и с практической точки зрения не имело смысла погружать в море что-то еще, кроме рыболовного крючка или сетей.

Палома же не могла понять, как можно жить в двух шагах от неизведанного царства и не сгорать от любопытства и не желать разузнать, что же кроется в нем. Совсем рядом таились чудеса, о которых и мечтать не приходилось. И втайне девушка была рада, что все это — в ее распоряжении.

В то утро Палома старалась помогать больше обычного, надеясь помириться с Хо. Ей вовсе не хотелось досаждать ему. К тому же его злоба заставляла нервничать мать, а когда Миранда была в напряжении, это ощущалось во всей домашней обстановке.

Но похоже, Хо не желал и думать ни о каком примирении и потому отверг предложенную Паломой помощь. Когда вся команда и снаряжение были на борту, он слишком резко дернул за шнур лодочного мотора, и шнур остался у него в руке. Палома не стала смеяться, а только постаралась изобразить сочувствие, наблюдая, как Хо наконец взял себя в руки, снова привязал шнур, потянул за него и завел мотор. Палома отдала носовой конец; Хо развернул лодку в сторону восходящего солнца и, щурясь, направился к месту рыбной ловли.

В былые времена рыбаки ловили исключительно акул, потому что одна или две акулы могли принести тот же доход, что и сотня других рыб. Акульи плавники шли на суп, мясо — на прочую стряпню, печень — на витамины, из шкуры шили одежду и делали абразивные материалы.

Но появление синтетических материалов снизило стоимость акул больше чем на три четверти. Теперь огромная акулья печень оказалась бесполезной, потому что синтетические витамины вытеснили печеночное масло. Шкура не приносила практически никаких денег, потому что искусственные абразивы были дешевле и делали свое дело ничуть не хуже, а шкуры других животных было легче резать и обрабатывать. Плавники можно было по-прежнему продавать в восточные страны; случайный турист мог приобрести акулью челюсть. И лишь изредка люди ели акульи котлеты или рубленое мясо акулы с овощами, и то лишь тогда, когда не могли позволить себе что-то еще. Но в целом ловля акул перестала быть выгодной.

Так что чаще всего акулы попадались случайно, когда они хватали крючок, предназначенный для другой рыбы, или когда запутывались в сетях. Рыбаки старались ловить рыбу, которую было легче продать.

Сначала Хо, Индио и Маноло ловили на удочку. При этом они внимательно глядели в воду через ведро со стеклянным дном, чтобы проверить, нет ли поблизости больших рыбьих стай. Если же стая подходила близко, они забрасывали сети, собирали рыбу и вываливали ее на дно лодки.

Если вечером или следующим утром ждали катер из Ла-Паса, рыбу хранили в холоде до тех пор, пока не подходило время перенести ее в холодильник на катере. Если до прихода катера оставалось несколько дней, рыбу потрошили и держали на льду, чтобы она не протухла до прихода катера.

Островитяне целиком зависели от милости капитана катера. Он говорил им, сколько дадут за рыбу в Ла-Пасе, сколько они выручат за фунт, и им ничего не оставалось, как согласиться на эту цену. Однако капитан не был чересчур жадным человеком, и в те редкие времена, когда рынок был переполнен, он даже переплачивал островитянам, чтобы те могли покупать топливо, фрукты, овощи, одежду, поэтому никто особо на него не жаловался.

Поскольку Палома не была рыбаком, не была мужчиной, а значит, не имела официального статуса среди обитателей острова, ей не дозволялось занимать место у причала для своей маленькой лодки. Она держала лодку под причалом, где та никому не мешала.

Когда Палома убедилась, что лодка Хо удалилась на безопасное расстояние, она легла на причал, дотянулась до своей пироги и вытащила ее наружу. Лодка была всего два с половиной метра в длину и шестьдесят сантиметров в ширину и фактически представляла собой полое бревно. Эта лодка была самым ценным из того, что имела Палома.

Отец подарил ей эту лодку на тринадцатилетие. На острове не росли деревья, и он заказал бревно из Ла-Паса. Бревно привезли на катере, который прибыл, чтобы забрать рыбу. Хобим развел огонь и выжег в бревне полость, которую затем выровнял при помощи долота и деревянного молотка. Наконец он отполировал дерево и убрал все занозы, используя кусок жесткой засушенной акульей шкуры.

Все время, пока он мастерил лодку, он не говорил Паломе, для кого она предназначалась. Палома полагала, что отец делал лодку для Хо, и ее охватывала зависть при мысли о том, сколько удовольствия получит брат, куда он сможет поплыть и сколько нового сможет узнать.

Но она недооценила своего отца. Когда он подарил ей пирогу, то сказал лишь: «В этой лодке ты проведешь массу приятного времени».

В это утро Палома кинула на дно пироги широкополую шляпу. Через несколько часов, около полудня, когда солнце будет, в зените и температура достигнет почти сорока градусов, несколько минут, проведенных на воде без шляпы, вызовут жуткую головную боль и тошноту. Палома проверила, все ли необходимое уложено в ее сетчатую сумку: маска, ласты, трубка для подводного плавания, нож с острым, как бритва, лезвием из нержавеющей стали и резиновой рукояткой, а также манго на обед.

Она брала с собой нож не для того, чтобы защищаться от морских животных, — до вчерашней встречи со «вспыльчивой» рыбой она ни разу не чувствовала никакой угрозы под водой. Если же ее укусит акула, рассуждала Палома, то все произойдет так быстро, что от ножа не будет никакой пользы.

Для нее нож был скорее инструментом, чем оружием. В основном девушка использовала его для того, чтобы отковыривать устриц от подводных гор и затем вскрывать их раковины наверху, в пироге. Но нож необходим был еще и как средство предосторожности. За много лет рыбаки растеряли в море кучу рыболовной лески. Леска была сделана из нейлона и не разлагалась в море. Она была бесцветна и практически не видна в воде. Целые мотки такой лески скапливались вокруг камней. Невидимая, очень прочная и зацепившаяся за ватун леска представляла собой ловушку, способную убить человека за несколько минут. Если бы в мотке лески запуталась рука или нога, Паломе не хватило бы дыхания, чтобы высвободиться, снимая петлю за петлей. Ей пришлось бы просто разрезать целый клубок.

Палома отвязана пирогу от причала, шагнула в нее и тут же опустилась на колени, чтобы удержать равновесие. Погрузив двухконечное весло в спокойную воду, девушка отгребла от причала и направилась на запад.

* * *

Все дельфины уже скрылись из виду на горизонте. Палома огляделась вокруг, чтобы сориентироваться в открытом море, и затем продолжила путь к своей подводной горе.

Вершина горы находилась довольно глубоко под водой, примерно в четырнадцати-пятнадцати метрах от поверхности, так что с лодки ее было не разглядеть. И поскольку ветер и морское течение менялись изо дня в день, не имело смысла засекать время с момента отплытия от причала. Естественно, плывя по течению, Палома двигалась значительно быстрее; если наступал прилив, это затормаживало лодку. Если течение подхватывало лодку, но дул встречный ветер, море становилось неспокойным, и грести было труднее. Ошибившись на пять — десять минут, она запросто могла вовсе проплыть мимо подводной горы, так как площадь вершины была не такой уж большой. Потому-то Хобим и учил ее замечать расположение горы по ориентирам на берегу.

В нескольких километрах к западу находился холмистый остров, на котором росли гигантские кактусы. Кактус на вершине холма казался на расстоянии особенно высоким и толстым. Но если подплыть ближе, то можно было рассмотреть, что это не один, а два кактуса. Как только полоска неба между ними становилась различимой для глаза, Палома знала, что она у цели.

И все же эти два кактуса лишь указывали ей, как далеко следует плыть в западном направлении. А ветер и течение вполне могли отнести лодку к северу или к югу. Вершина подводной горы по форме напоминала неровный овал, вытянутый с востока на запад. Поэтому, плывя над узкой его частью с севера на юг, легко было промахнуться, и Паломе потребовалось найти второй ориентир на берегу.

Как только небо показывалось между теми двумя кактусами, она тут же присматривалась к рыбачьей лачуге на краю соседнего острова. Если заплыть слишком далеко на север, казалось, что лачуга стоит в середине острова. Если находиться к югу от цели, чудилось, будто избушка не стоит на суше, а плывет по воде. Только когда лачуга наконец «оказывалась» там, где положено, — на краю острова, Палома знала, что вершина подводной горы прямо под ней.

Она перебросила якорь через борт, пропуская веревку между пальцев. «Якорь» был простым куском ржавого железа, называемым килликом, но для маленькой лодки делал свое дело ничуть не хуже настоящего якоря. К тому же от него не жалко было избавиться, случись ему застрять в расщелине на глубине. Если якорь застревал слишком глубоко, пловцу было его не достать и приходилось резать веревку. Палома не могла себе позволить часто менять стальные якоря, а очередной кусок ржавого железа всегда можно было найти.

Бросив киллик и привязав веревку к носу лодки, Палома намочила маску в морской воде и, хорошенько поплевав в нее, размазала слюну по внутренней стороне стекла и снова прополоскала ее в воде. Этот нехитрый прием не давал маске запотевать изнутри, хотя даже Хобим не мог толком объяснить почему. Палома заткнула нож за свой веревочный пояс сзади, сунула ноги в ласты, поправила дыхательную трубку под резиновой лямкой маски и, стараясь не производить шума, соскользнула с борта в воду.

Она подплыла к якорной веревке и остановилась, вглядываясь в голубую толщу воды, исчерченную светло-желтыми полосками солнечного света. Подводная гора обычно встречала ее прибытие новыми сюрпризами.

В такие моменты девушка иногда ощущала, что неожиданно очутилась на пышном празднестве, где сотни завсегдатаев молча и радушно принимают ее в свою компанию. Казалось, что здесь отношения между морскими обитателями были доверительными и простыми, и Палома, несомненно, чувствовала себя много ближе к ним, чем к некоторым жителям Санта-Марии.

Впрочем, обычно ей становилось неловко от своих мыслей, и она старалась выкинуть их из головы. Хобим не уставал повторять, что животные — совершенно иные создания. К ним не следует относиться как к людям и приписывать им человеческие черты. И все же время от времени Палома не могла устоять и предавалась своим детским фантазиям.

Иногда, взглянув в воду, она замечала акулу или парусника, иногда — морскую свинью или рыбу-лоцмана. В другие дни, как сегодня, был виден лишь голубой туман. Вода была мутной из-за целых облаков планктона и других микроскопических тварей, поднятых восходящими потоками из глубоководья. Палома могла разглядеть шероховатую поверхность горной вершины, покрытую кораллами, или различить движущиеся тени больших животных. Все было очень нечетким, словно в тумане.

Поскольку с поверхности ничего не было видно и никто из животных не спешил подняться повыше, Паломе не оставалось ничего другого, как самой опуститься на дно.

Большинство островитян были плохими пловцами и еще худшими ныряльщиками. А уж о том, как правильно подготовиться к длительному погружению с задержкой дыхания, они и подавно не знали. Палома научилась этому искусству от Хобима. Отец приучал ее нырять все глубже, постепенно увеличивая глубину на полтора метра. Он объяснил ей, как подготовиться к новой глубине и к новым ощущениям в легких, как не поддаваться панике. Помимо отцовской тренировки, Паломе помогал ее четырехлетний опыт и врожденный инстинкт. Она не считала себя ни хорошей, ни плохой ныряльщицей. Но она знала наверняка, что может довольно надолго задержать дыхание, опуститься на вершину подводной горы, провести там достаточно времени и вернуться на поверхность, с тем чтобы нырнуть опять.

Растянувшись на водной глади, Палома несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула через трубку, каждый раз все больше расширяя легкие. Наконец она сделала такой глубокий вдох, что казалось, вот-вот лопнет, и, плотно закрыв рот, устремилась ко дну. Опускаясь, она подтягивала себя вниз вдоль якорной веревки и подталкивала мощными, грациозными взмахами ласт. Чтобы не создавалось неприятных ощущений в легких при спуске на глубину, Палома то и дело выпускала изо рта небольшие клубы пузырьков.

Через несколько секунд она опустилась на дно и обхватила ногами подводную скалу, чтобы не всплыть наверх. Неприятных ощущений или напряжения девушка не испытывала, а легкие были наполнены воздухом. Под водой время текло медленно. Хотя она проводила на дне не больше полутора-двух минут, все чувства настолько обострялись, что происходящее четко отпечатывалось в ее мозгу. На суше две минуты протекали совершенно незаметно; здесь, на глубине, любая мелочь была целым событием и две минуты превращались в целый час.

В первые секунды после появления Паломы все животные попрятались, испугавшись ее вторжения. Но вскоре они начали вылезать из своих укрытий, словно принимая ее в свое общество.

Вдруг что-то ударило ее по спине. От удара Палома завертелась и подалась вперед, вцепившись в свой каменный насест и закрыв лицо одной рукой. Какую-то долю секунды она ничего не видела сквозь облако воздушных пузырьков. Это могла быть акула, налетевшая на нее в поисках добычи. Если так, она нападет снова, и тогда не миновать гибели. Что бы это ни было, столкновение было не случайным. Такое происходит под водой так же нечасто, как удается встретить идеально прямые линии в природе.

Подняв руку вверх, щурясь сквозь пузырьки воздуха и борясь с охватившей ее паникой, Палома оказалась лицом к лицу со своим обидчиком. И тут же беззвучно рассмеялась сквозь дыхательную трубку.

Это был большой морской окунь, чуть больше метра в длину, четырнадцать-пятнадцать килограммов весом. Он завис в полуметре от ее лица, пристально глядя на нее круглыми глазами и выпятив нижнюю челюсть вперед. Он явно ждал, когда же Палома наконец накормит его.

Она часто его подкармливала. Этого окуня было нелегко спутать с другими: он был самым большим из тех, что живут на этой горе. Рядом с одной из жабр у него тянулись глубокие шрамы — следы давнишнего побега от более крупного хищника. Иногда она приносила с собой хлеб, и окунь поедал его с презрением, будто делая ей одолжение. Когда она приносила мясо или рыбные очистки с причала, он поглощал их с жадностью. А иногда она забывала принести с собой еду.

Палома не решилась дать ему человеческое имя, но не могла не думать о нем как о разумном существе. Она воспринимала его как забияку и задиру, но задиру смышленого.

В те дни, когда девушка приносила с собой еду, она брала кусочки еды кончиками пальцев и, когда окунь открывал пасть, разжимала их, так что еда плавно опускалась в рот ее любимцу. Конечно, окунь не имел ни малейшего намерения укусить Палому за пальцы. Но, привыкнув поедать все на своем пути, он был неуклюжим едоком, и приходилось быть с ним начеку. Благодаря мощным челюстям он при малейшем промахе мог сильно повредить пальцы девушки даже своими мелкими зубами.

Сегодня она ничего не принесла для своего окуня и дала ему знать об этом, подняв сжатый кулак. Ее любимец, похоже, понял этот жест: он вяло попытался ухватить ее за кулак, а потом развернулся и отплыл на несколько метров, помахав хвостом. Потом на всякий случай завис на расстоянии: вдруг у нее все же окажется с собой что-нибудь съедобное?

Внезапно тень наверху закрыла один из лучей желтого света. Палома взглянула вверх. Там, над ее головой, чинно проплыла процессия молотоголовых акул. Их серебристо-серые туловища были гладкими, как пуля, и солнечный свет переливался на их поверхности, подчеркивая рельефность мышц.

Паломе нравились молотоголовые акулы. Ей казалось, что они каким-то образом помогают ей сосредоточиться на первых робких мыслях о природе и Боге. Это были очень странные, неправдоподобно выглядящие животные — с волнообразными кувалдами вместо головы, одним глазом на каждой стороне и пастью, полной зубов. Поскольку они не приносили ровным счетом никакой пользы ни животным, ни человеку, а на последнего даже нападали раз в столетие, их определенно можно было считать плохими, по крайней мере согласно шкале оценок старика Виехо.

И все же если были на земле животные, которым повезло больше обычного, так это молотоголовые акулы.

Многие поколения жителей острова выживали за счет ловли акул, и поэтому накопилось много фактов, а зачастую мифов об этих тварях. Так, всем было известно, что они практически не изменились за тридцать миллионов лет своего существования. И если они не были больны или ранены, у них практически не имелось врагов, за исключением человека. Все их насущные потребности с готовностью удовлетворялись природой, включая полную свободу и пропитание в избытке.

Именно Хобим открыл Паломе глаза на то, насколько хорошо приспособлены к жизни молотоголовые акулы. Это были простые, проворные и умелые животные, и, как не уставал повторять отец, в отличие от человека они не разжигали войн и не производили отбросов.

Поэтому в глазах Паломы эти акулы были самим совершенством, и она не видела в них ничего, кроме красоты. Она хотела, чтобы Виехо посмотрел на них отсюда, снизу, увидел бы их в естественной среде обитания. В том виде, в каком они обычно представали его взору — корчащиеся в агонии в лодке или забитые насмерть и гниющие на раскаленном берегу, — они выглядели ужасно.

Палома оттолкнулась от скалы и опустилась еще на несколько метров, в узкое ущелье между двумя валунами. Там она увидела самку спинорога. Та беспомощно металась взад и вперед, подрагивая хвостом и хлопая жабрами. Сначала Палома подумала, что рыба ранена, так как движения ее были беспорядочны, а вокруг кружилось три, затем пять, наконец девять или десять других рыб, которые, похоже, собирались напасть на первую.

Рыба-попугай с клетчатым рисунком на чешуе и клювообразным ртом вдруг попыталась напасть на спинорога, который был меньше размером, на что тот ответил целым шквалом щипков и укусов и заставил обидчика отступить.

Втот же миг скалярия бросилась вперед, сделав отвлекающий маневр в сторону спинорога, затем отскочила назад и попыталась подобраться к нему по песку. Но спинорог сумел прогнать и ее.

Теперь Палома поняла, что же происходит на самом деле. Просто другие рыбы отыскали место, где самка спинорога отложила икру, и теперь старались отвлечь ее внимание, чтобы отрыть икру и съесть.

Палома инстинктивно испытала родительское чувство по отношению к отложенной икре, поэтому она вплыла прямо в центр этого скопища рыб и разогнала нарушителей спокойствия взмахами рук. Спинорог, конечно, принял Палому за очередного вора, хотя и большого, за что и укусил ее в мочку уха.

Палома, улыбаясь, отплыла в сторону, хотя ей было не по себе, ведь она знала, что довольно скоро спинорог все-таки потеряет свое невылупившееся потомство. Стоит рыбам обнаружить, где отложена чья-то икра, рано или поздно они разворовывали кладку. Но так и должно быть, говорила себе Палома. Еще один пример того, как природа поддерживает свой баланс. Если бы из всех отложенных спинорогом икринок вылуплялось потомство и все оно достигало зрелости, море бы просто задохнулось от избытка особей этого вида.

Вдруг Палома почувствовала уже знакомую ей боль в легких — неприятное оглушение, будто легкие сами начинают искать, где бы им взять еще воздуха. У нее начало громко, но безболезненно стучать в висках. Девушка оттолкнулась от дна и начала без усилий подниматься на поверхность, оставляя позади целый шлейф пузырьков.

Она взяла себе за правило отдыхать пять — десять минут между погружениями, потому что тогда она сможет нырять бессчетное количество раз, не чувствуя боли или усталости. Если не отдыхать, она с каждым разом будет нырять на более короткое время, и боль в легких усилится.

Поэтому сейчас Палома повисла на якорной веревке, глубоко вдыхая теплый влажный воздух и иногда поглядывая в воду сквозь маску, чтобы не пропустить ничего интересного.

Быть может, сегодня ей доведется увидеть золотого кабрио — редкого, единственного в своем роде окуня насыщенного, безупречно желтого цвета. Когда он зависал неподвижно в воде, казалось, что он выкован из чистого золота. А быть может, ей попадется пульсирующее облако барракуд. Когда солнечный свет отражался от серебристых туловищ, их стая превращалась в целый ливень сверкающих иголок.

Однажды она наткнулась на китовую акулу. Такой встречи Палома не пожелала бы никому.

Ее первой реакцией на долю секунды был шок, затем — ужас, а когда она до конца осознала, кто перед ней появился, — дрожь, покалывание и тепло, разливающееся в животе.

Китовая акула поднялась со дна медленно, будто паря. Она оказалась таких гигантских размеров, что в мутной воде нельзя было видеть ее хвост и голову одновременно. Однако можно было разглядеть, что она была горчично-желтого цвета в крапинку. Палома поняла, что ей нечего опасаться: китовые акулы питаются планктоном, мелкими креветками и другой микроскопической живностью.

Хобим предупреждал ее, что здесь можно встретить китовую акулу, стараясь подготовить дочь к возможному потрясению при встрече с этим гигантом.

«Китовой акулы нужно остерегаться только в одном случае», — произнес тогда Хобим без тени иронии.

«В каком?» Палома подумала, что речь идет об острых плавниках или огромных зубах, способных раздробить ее кости.

«Если ты подплывешь к ней, когда эта рыбина откроет рот, разожмешь ей челюсти, протиснешься вовнутрь и заставишь ее сжать челюсти позади тебя».

«Отец!»

«Даже в этом случае я сильно сомневаюсь, что ты ей понравишься. Скорее всего, она просто покачает головой и выплюнет тебя».

Палома прыгнула на отца, обвив его руками и ногами, и попыталась укусить его за шею.

В тот раз, окончательно убедившись, что перед ней — китовая акула, девушка опустилась вниз и подплыла поближе к этой самой большой в мире рыбе. Как раз в тот момент акула замедлила свой ход настолько, что Палома смогла потрогать ее за голову и провести рукой по бесконечным выступам на ее спине. Акула, казалось, не замечала присутствия девушки и продолжала лениво продвигаться вперед, слегка помахивая хвостом. Когда Палома дотронулась наконец рукой до хвоста, она задохнулась от изумления, ведь только хвостовой плавник был ростом с нее саму! Один взмах хвостом — и Палома была отброшена мощной волной в сторону, как беспомощная щепка.

Затем китовая акула скрылась в серо-зеленом мраке, неуклонно двигаясь вперед, словно выполняя какое-то задание. Создавалось представление, что она двигается по заданному маршруту или целой серии маршрутов, запрограммированных природой миллионы лет назад.

Но сейчас, когда Палома отдыхала на поверхности, опустив лицо в воду и глубоко вдыхая через резиновую трубку, ей так хотелось стать частью морского царства и не быть в заключении там, на суше. Под водой она видела нечто большее, чем спокойную рутину повседневной жизни: все находилось в неустанном движении, постоянно начеку и — в идеальной гармонии.

Вдруг она почувствовала легкую перемену в давлении воды на ее тело. Обычно это означало, что что-то произошло или должно вот-вот произойти. Вода облегала ее тело теснее, как будто нечто огромных размеров двигалось в ее сторону на большой скорости.

Палома инстинктивно дала задний ход, стараясь скрыться от этого невидимого «нечто». Чувствовалось, что оно подходит все ближе и ближе, и вот давление воды уже начало выталкивать ее из воды.

Когда она увидела это «нечто», оно оказалось черного цвета.

Кроме того, у него были крылья. Морское животное двигалось вперед, совершая мощные взмахи крыльями, и все на его пути разлеталось в стороны. Его рот представлял собой темную пещеру, прикрытую двумя рогами. Рога были нацелены прямо на Палому, словно для того, чтобы схватить ее и запихать в эту зияющую дыру.

Перед ней был манта-рэй. И хотя разум подсказывал девушке, что бояться нечего, тем не менее ее охватила паника. Почему он движется прямо на нее? Почему не свернет?

Волна, поднятая манта-рэем, все дальше выталкивала Палому на поверхность. Дыхание застряло у нее в горле. В голове проносились мысли о том, что нужно что-то предпринять. Мысли противоречили одна другой, и Палома не совершала никаких действий. Она был парализована.

В нескольких метрах от нее манта-рэй вдруг наклонил одно крыло и изогнул спину, показав белое сияющее брюхо. На каждой стороне было по пять подрагивающих жабр, напоминающих полумесяц.

Тут манта-рэй рванул вверх и выпрыгнул на поверхность — плотный кусок плоти идеально треугольной формы. По всем законам природы он не должен был летать. Но вот он летел, выпрыгнув из воды на свободу и устремившись в небо.

Палома была настолько поглощена этим зрелищем, что уже не замечала оглушительного рева, издаваемого манта-рэем. Звук был похож на всепоглощающий, адский гул ветра во время урагана.

Палома подняла голову, провожая взглядом черного исполина, разбрасывающего вокруг похожие на бриллианты крупные капли воды. На мгновение он застыл в воздухе, обрамленный ореолом солнечного света.

Падая брюхом вниз, манта-рэй хлопнулся об оловянную поверхность моря, вызвав неистовый взрыв. Оглушительный звук был похож на громовой разряд, разрывающий тучи в грозу.

Теперь Палома смогла наконец выдохнуть, издав возглас восторга. В прошлом она наблюдала прыжки манта-рэев, большей частью молодых и чаше всего в сумерках. Ей всякий раз казалось, что те кувыркаются от счастья.

Но эти рыбы не могут быть «счастливыми». Жители острова говорили о них как о допотопных животных, имея в виду низших, примитивных и глупых тварей. Ближайшими родственниками манта-рэев были акулы и скаты. Издавна считалось, что древние животные не испытывают боли или удовольствия, счастья или страдания. Их маленький мозг работает эффективно, но возможности их ограниченны.

Палома соглашалась с такой точкой зрения, да и отец не переставал внушать ей, что не следует наделять животных человеческими качествами. Это отбирает у них самое ценное — их индивидуальность и их место в природном царстве. Хобим испытывал особое презрение к тем, кто пытался приручить диких животных, сделать их домашними и научить тому, что он называл «человечьими выходками».

Он полагал, что таким образом люди старались избавиться от страха перед животными, ведь животное, приученное ходить на задних лапах или выпрашивающее еду, казалось уже не таким диким, не столь опасным, больше походило на человека. Однако при этом оно теряло свою цельность.

Но что же было на уме у этого манта-рэя? Почему вдруг ему вздумалось попрыгать здесь, в двух шагах от нее, когда море было пустым на многие километры вокруг? На острове считалось, что манта-рэи выпрыгивают из воды лишь затем, чтобы избавиться от паразитов — мелких тварей, пристающих к большому животному с целью пропитания. Некоторые из этих паразитов — маленькие рачки, пиявки и черви — вырывали норки в теле манта-рэя и питались его плотью. Были также рыбки под названием прилипало или ремора с присосками на голове. Они не считались паразитами, а просто присасывались к манта-рэям, чтобы перемещаться на большие расстояния, не причиняли им никакого вреда и питались тем, что манта-рэи не успевали поедать на своем пути.

Хобим утверждал, что, подпрыгнув в воздух, манта-рэи лишали паразитов кислорода (те, как и сами рыбы, получают кислород из воды, а не из воздуха) и этот внезапный шок заставлял паразитов отцепиться от хозяина. Если же это не помогало, они в конце концов отлетали от удара, когда манта-рэи плюхался назад в воду.

Все, что говорил Хобим, казалось Паломе логичным. Но на этом манта-рэе не было видно паразитов, и в том, как он совершал свои прыжки, чувствовались сила, энергия и возбуждение.

Слухи, ходившие на острове, призывали опасаться манта-рэев. Поговаривали, что они пожирают неосмотрительных моряков и рыбаков. Непослушных детей пугали, обещая бросить в море вместе со стаей этих рыб.

Но Палома помнила, как несколько месяцев назад она так же ныряла у подводной горы и увидела манта-рэя с поверхности воды. Тот «летел» по воде с грациозностью ястреба, поднимаясь и опускаясь, словно на ветру. И что удивительно, никто из обитателей подводной горы не испугался его, не бросился прочь с его пути и не попытался укрыться в камнях. Они словно знали, что манта-рэй сам будет стараться их избегать: он то слегка поднимал крыло, чтобы пропустить под собой пару морских окуней, то опускался ниже, проплывая под косяком каранксов.

В тот день на краю подводной горы, за небольшим косяком рыб, вода казалась серой и мутной — знак того, что целое облако планктона затянуло на отмель. Манта-рэй двинулся в сторону этого облака и, приблизившись к нему, вновь заставил Палому поразиться. Он развернул свои столь устрашающие рога в стороны, и те оказались двумя гибкими плавниками. Манта-рэй заработал ими, загоняя воду с планктоном себе в пасть.

Сделав три ходки через планктонное облако, он, явно удовлетворенный, поднялся наверх и исчез вдали.

И вот сейчас, когда ее дыхание успокоилось, а пульс замедлился, Палома сидела и ждала, не выпрыгнет ли манта-рэй еще раз. Ей хотелось еще раз увидеть вблизи, как тот вырвется на поверхность, услышать его рев и вновь стать свидетелем водяного взрыва.

Когда через какое-то время тот так и не появился, Палома опустила лицо в воду и огляделась вокруг. Должно быть, манта-рэй ушел на глубину, поскольку жизнь на горе вернулась в обычное русло. Тогда Палома решила опять нырнуть на дно.

Она сделала несколько глубоких вдохов и стала быстро опускаться по якорной веревке. Найдя ту же скалу, она снова обхватила ее ногами. Интуиция подсказывала ей, что должны произойти какие-то изменения на дне, вызванные событиями на поверхности. На самом деле ничего не изменилось: те же рыбы плавали вокруг тех же подводных скал, те же мурены высовывались из тех же нор, те же каранксы проплывали мимо в поисках еды.

И все же произошла одна перемена, и, хотя Палома знала, что это должно было случиться, ей стало грустно. Рядом, в небольшом ущелье, тот же спинорог метался взад и вперед. Но теперь вокруг никого не было. Никто не провоцировал и не атаковал его, а движения спинорога стали теперь другими — менее агрессивными и более беспомощными. По крайней мере, так показалось Паломе, и она поняла, что икру спинорога все-таки похитили и он пытается найти ее, почти обезумев и потеряв надежду. Еще одна рыба проплыла мимо. Она была толстой, и плавники казались непропорционально маленькими для такого туловища. Палома подпустила ее как можно ближе и внезапно схватила обеими руками за круглое туловище. Она старалась держать рыбу не слишком крепко и ждала, что же будет дальше.

Сначала рыба попыталась вырваться, а потом вдруг стала надуваться, как воздушный шар. Чешуя на ее спине оттопырилась, превратившись в жесткие белые колючки, губы поджались, а глаза почти исчезли в распухшем теле. При этом рыба неистово размахивала плавниками, которые теперь выглядели неправдоподобно маленькими.

Палома несколько раз подбросила пальцами этот колючий мячик, затем поднесла выпуклую рыбью морду к лицу. Иглобрюх больше не боролся. Он сделал все, что мог, превратившись в неаппетитное угощение, и теперь просто пристально глядел на Палому. Она осторожно отпустила его, и тот быстро убрался прочь. Подплывая все ближе к своему убежищу в скалах, иглобрюх постепенно сдувался и принимал прежнюю форму. Колючки на его спине улеглись и опять превратились в чешую. Когда он оказался у знакомой расщелины, он с легкостью смог протиснуться внутрь и оказался в полной безопасности.

Палома снова почувствовала биение пульса в висках. Ощущение было совсем слабым, и у нее оставалось достаточно времени, чтобы вернуться на поверхность. Однако по природе своей и благодаря наставлениям отца Палома была предусмотрительной и полагала, что лучше пускай у нее будет достаточно воздуха, когда она поднимется на поверхность, чем оставаться до конца на глубине и подвергать себя опасности. Поэтому она оттолкнулась от дна и стала подниматься, повернувшись лицом к покрытой кораллами горе.

Поднявшись метров на пять, она увидела устрицу, прилипшую снизу к большому камню. Палома достала нож из-за пояса и точным движением запястья отковырнула устрицу.

Теперь кровь стучала в висках все громче, и надо было срочно убираться восвояси. Паломе часто хотелось, чтобы у нее были жабры и она могла дышать под водой, как рыба. Но в такие моменты она жаждала лишь одного — глотка воздуха. Она оттолкнулась посильнее и стала быстро всплывать, отчего волосы ее разметались, закрыв стекло маски.

Девушка выскочила на поверхность, сплюнула, хватая ртом воздух, и прижалась к борту пироги, тяжело дыша до тех пор, пока ее тело не насытилось кислородом. Затем она бросила устрицу в лодку, залезла в нее сама и растянулась на дне лицом к солнцу, греясь в его лучах.

Согревшись и обсохнув, Палома разрезала манго на две части и выковыряла ножом сладкую сочную мякоть. Выкинув кожуру за борт, она с любопытством наблюдала, как та была растерзана на части стаей мелких рыб в черную и желтую полоску.

Эти рыбы-старшины плавали повсюду — среди рифов и скал, на глубине и на мелководье. Они внезапно возникали из ниоткуда, стоило чему-то съедобному появиться в воде. Они питались фруктами, костями, орехами, хлебом, мясом, овощами, фекалиями, бумагой, а порой даже покусывали Палому за пальцы ног.

Они были отчаянны, бесстрашны, прожорливы, быстры, и самой лучшей их характеристикой, по мнению Паломы, было то, что они так малы. Если представить себе этакого старшину-мутанта весом килограммов в пятьдесят, он оказался бы настоящим страшилищем.

Палома дала волю своему воображению, представив рыбу-старшину размером с китовую акулу, и снова восхитилась тем, как великолепно природа поддерживает баланс всего живого в течение многих тысяч лет.

Она взяла плоскую устрицу в руку и вставила нож в шероховатый выступ между двумя половинками раковины. Устриц открывать гораздо труднее, чем обычных моллюсков. Чтобы полакомиться теми, нужно лишь сделать надрез, вскрыть раковину поворотом ножа — и готово. Устрицы же все покрыты острыми зазубринами и слизистыми наростами, и можно легко порезать ладонь, если не быть осторожной. Если пойдет кровь, значит, в тот день она больше не сможет нырять, не говоря уже о том, что рискует заработать нарыв, да такой, что придется слечь в постель, а то и того хуже — отправиться на лодке в Ла-Пас к доктору.

В общем, надо быть осторожной, открывая устриц.

Палома терпеливо потыкала ножом по краям раковины, пока не нашла место, где можно всадить нож. Она почувствовала, как нож уперся в мускул, который сжимает створки раковины, и не спеша перепилила его.

Большинство островитян не едят устриц, считая эту пищу опасной. Некоторые из жителей острова, попробовав устриц, заработали расстройство желудка, а несколько из них даже умерло — правда, это случалось довольно редко.

На самом деле не следует лишь оставлять устриц слишком долго на солнце. Они быстро умирают и моментально портятся, а испорченные устрицы — прямой билет до госпиталя в Ла-Пасе.

Но свежие устрицы, прямо из моря, — настоящий деликатес, нечто прохладное, чистое, с богатым вкусом. Палома перерезала мускул до конца, открыла створки раковины и увидела, что эта устрица была именно такой, как надо.

А внутри оказался приз, скрытый глубоко в толще блестящего мяса. Пусть бесформенная, морщинистая, вся в крапинку и размером с полногтя Паломы, но все же это была жемчужина.

Глава 4

Палома извлекла жемчужину из раковины и покатала ее в ладони.

Теперь у нее их было двадцать семь.

Остальные жемчужины она собирала больше года, причем с завидным постоянством находила в среднем по две жемчужины в месяц. Однако прошло вот уже больше шести недель с тех пор, как была найдена последняя. Это заставило Палому задуматься: вдруг на всей ее подводной горе было только двадцать шесть жемчугоносных устриц? Ей же необходимо было собрать сорок, а лучше пятьдесят жемчужин.

То, что она теперь нашла двадцать седьмую, вселило в нее надежду. Девушка зажала маленькую жемчужину в кулаке и, возведя глаза к небу, сказала:

— Спасибо.

Никогда не говоря это напрямую, она была убеждена, что благодарит отца. Палома знала, что он умер, но никогда не смогла бы смириться с тем, что он исчез совсем. Ей очень его не хватало, поэтому она и привыкла чувствовать его присутствие. Нет, она не представляла отца живым. Однако ощущала, что он есть где-то рядом, что с ним можно поговорить, попросить о помощи, поведать сокровенное. Ведь отец был единственным человеком в ее жизни, с кем она могла с легкостью делиться всем.

Осознание того, что отец никуда не исчез (а для нее это было именно фактом, настолько она была в этом убеждена), очень помогало Паломе. Он мог утешить ее, несмотря на то что она не слышала его голоса, — с терпением и сочувствием выслушать ее, не соглашаясь, но и не споря, не хваля, но и не критикуя. И каким-то образом то, что окончательный выбор всегда оставался за ней, помогало Паломе принимать нужное решение, выбирать правильное направление.

Конечно, иногда она чувствовала себя по-дурацки, разговаривая с небом, или ветром, или пустой комнатой, и была очень рада, что никто не видит ее в тот момент. Но она знала, что «это» всегда присутствовало рядом с ней. И не важно, что оно было создано ее волей и воображением. «Это» было рядом с ней. Она не старалась найти «этому» четкого определения, предпочитая, чтобы ее представление оставалось достаточно аморфным и не довлело над ней. «Это» было духом — духом доступным и ясным. Палома чувствовала, что она нужна отцу также, как он нужен ей. Они оба были частью одной команды.

Незадолго до смерти Хобим вовлек Палому в заговор.

Через пару месяцев Хобим и Миранда должны были отпраздновать двадцатилетие свадьбы, и он хотел сделать ей какой-то особенный подарок. Так как все деньги уходили на еду и одежду, он решил, что сделает подарок своими руками. И сделать его нужно было в строжайшем секрете: вряд ли Хобиму удалось бы провести Миранду так же, как он провел Палому с пирогой. А раз так, подарок должен быть небольшим, чтобы его можно было легко спрятать.

Поделки из дерева или морских раковин, глиняные фигурки не годились, ведь любому по силам сделать что-нибудь подобное. Подарок должен быть от чистого сердца, а значит, это должно было быть что-то такое, что мог сделать только он, Хобим. Но что же?

Когда ответ был найден, он показался простым и очевидным: конечно же, жемчуг, настоящее жемчужное ожерелье. Из всех обитателей острова только Хобим (а с его легкой руки теперь и Палома) владел старинным искусством ныряльщика и охотника за жемчугом. В то время это занятие уже не приносило дохода, а было лишь развлечением. Жемчужные плантации были уничтожены больше пятидесяти лет назад, и даже если бы они возродились, спрос на природный жемчуг практически исчез. Теперь все предпочитали искусственно выращенный жемчуг: он был более круглым, лучше блестел.

Однако Хобим не любил такой жемчуг:

«Да, эти жемчужины гораздо красивее. Да, они тоже морского происхождения. Но они же искусственные! Человек опять старается улучшить природу. Природа — это целая кладовая чудес. И там ничего нельзя улучшить, можно только изменить».

До своей смерти он нашел только пять жемчужин, но при этом помог Паломе стать настоящим искателем жемчуга. И тогда она решила завершить то, что Хобим и она начали вместе. Теперь, когда отца не стало, только она могла довести дело до конца.

Палома часто думала о том, как же ей преподнести ожерелье матери. Ей не хотелось слишком сентиментальничать, но при этом Миранда должна была знать, что это — подарок от Хобима, и не важно, кто именно собрал почти весь жемчуг.

Хобим учил своих детей, когда те были еще маленькими, что правда всегда лучше лжи. И не только с точки зрения морали. Обычно правду говорить легче. Прежде всего, ее легче запомнить. Однако в этом случае правда оказалась бы неуместной, и Палома решила, что солжет, но лишь самую малость. Она скажет матери, что Хобим собрал весь жемчуг и спрятал его, собираясь сделать ожерелье как раз перед тем, как наступит знаменательный день.

И еще она добавит:

«Слава богу, что однажды он сказал мне по секрету, где они спрятаны, — на тот случай, если с ним что-то случится».

Конечно, Миранда сначала обрадуется, потом загрустит, потом заплачет. Главное, что все эти эмоции будут направлены не на Палому, а на отца — на его дух, его память, — чем бы он ни представлялся девушке.

Палома запихала жемчужину в узкую трещину на борту пироги, чтобы та не каталась по лодке и, не дай бог, не вывалилась, если лодка перевернется. Потом она на несколько минут прилегла отдохнуть. Она знала, что если продолжить нырять сразу после еды, может заколоть в боку или желчь подступит к горлу, а это очень опасно под водой. За желчью последует рвота, а рвотный рефлекс заставит ее вдохнуть; если соленая вода попадет в легкие, это заставит ее закашляться, вдохнуть еще раз — и тогда она запросто может утонуть.

Девушка задремала. Она проспала не больше получаса, а когда проснулась, то живо вспомнила, что ей приснилось, будто какая-то чайка кружила над ее лодкой и смеялась над ней.

Сон не вызвал неудовольствия, лишь любопытство. Палома никогда не связывала сны с реальными событиями. Ее беспокоили лишь сны об отце, потому что потом она никак не могла припомнить, случилось ли это событие на самом деле, до его смерти, или она видела это во сне.

Палома скользнула за борт, ополоснула маску, сделала несколько вдохов и, ухватившись за якорную веревку, устремилась ко дну. Метрах в пяти от поверхности она остановилась.

Что-то было не так. Подводная гора очень изменилась. Палома никак не могла сориентироваться. Или ей это чудится? Может, она проспала дольше, чем ей казалось? Все вокруг выглядело по-другому. Огромная часть горы была покрыта чем-то черным.

Палома закрыла глаза и заставила себя сохранить спокойствие и привести в порядок противоречивые образы, проносящиеся в ее голове. Взяв себя в руки, она открыла глаза и снова взглянула вниз. То, что она увидела, ошеломило ее. В каких-то трех метрах от нее был самый огромный манта-рэй, какого она когда-либо видела.

Он был похож на черную мантию или большое одеяло, которое с этого короткого расстояния почти полностью закрыло подводную гору от ее глаз.

Палому сбила с толку не только близость этого гиганта, но также и то, что был абсолютно неподвижен. Он совершенно неподвижно лежал в воде, будто подвешенный к невидимому потолку, и не казался живым.

Но он должен был быть жив, иначе как бы он тут оказался? Мертвый, он бы попросту опустился на дно.

Девушка опустилась еще глубже, ожидая, что животное в любой момент взмахнет крыльями и уплывет прочь. Но манта-рэй не двигался с места.

Пальцы ее ног теперь почти касались его спины, и подводная гора была полностью скрыта. Палома словно приземлилась на черное поле, простирающееся вокруг, насколько хватало взгляда. Манта-рэй был метров шесть в поперечнике. Палома прикинула, что ее туловище уместилось бы на нем четыре раза в длину и еще осталось бы свободное место по краям.

«Наверное, это дед всех манта-рэев, — подумала она. — Отчего же он парит на глубине? Может, он собрался умирать?»

Паломе стало не хватать воздуха, и надо было подниматься на поверхность. Стараясь не взбалтывать воду, она начала всплывать. Удалившись на некоторое расстояние от манта-рэя, девушка охватила взглядом все животное целиком и теперь смогла разглядеть, почему оно так странно себя ведет. Что-то узкое и длинное болталось сзади и сбоку от него.

Она выскочила на поверхность, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и, набрав воздуха, нырнула опять. Манта-рэй не сдвинулся с места. На этот раз Палома подплыла к нему спереди, и ей сразу стало ясно, что произошло.

На левом боку животного, рядом с «рогом», зияла широкая и глубокая рана, из которой торчали переплетенные веревки, концы которых свободно болтались, подобно хвостам.

Должно быть, манта-рэй запутался в рыбачьих сетях, запаниковал и стал беспомощно биться, пытаясь выпутаться, отчего тугие веревки только глубже врезались в его плоть. Наконец он выпутался, несомненно, оставив позади разъяренного рыбака, проклинающего свою судьбу, повторяющего снова и снова, что манта-рэй — дети дьявола и не заслуживают ничего, кроме смерти.

Но это освобождение было кажущимся, так как теперь манта-рэй был обречен на смерть. Палома видела много раненых животных — порезанных, расцарапанных крючками или покусанных, и она знала точно, что им не стоит ждать от других обитателей моря пощады и снисхождения.

Манта-рэй уже и так ослаб от ранения, а поскольку веревки продолжали растравлять рану, не стоило и надеяться, что она начнет заживать. Не имея сил на поиск необходимого пропитания, он будет есть еще меньше и ослабеет еще больше.

И спустя немного времени манта-рэй начнет распространять вокруг сигналы тревоги, которые тут же будут получены всеми жителями горы, и особенно крупными животными, хищниками.

Сначала появятся маленькие прожорливые рыбешки вроде рыб-старшин. Сигналы, подаваемые манта-рэем, будут означать, что эти маленькие обжоры могут безопасно поживиться кусками отмирающего мяса из открытой раны. Таким образом рана сделается еще больше.

А манта-рэй будет слабеть дальше. Постепенно он начнет казаться — а потом и действительно станет — менее устрашающим. Его сенсорные устройства, которые не заглушить хитростью, станут подавать сигналы, свойственные беспомощному животному. В конце концов манта-рэй неизбежно совершит неумышленное самоубийство.

Постепенно соберутся акулы и начнут кружить на расстоянии, прислушиваясь к каждому новому сигналу, пока одна из них — возможно, особенно голодная, возбужденная или просто дерзкая — не вырвется из круга, не бросится на манта-рэя и не отхватит от его туловища кусок мяса.

Тогда уже конец настанет быстро: взрыв крови, целое облако растерзанной кожи и сухожилий.

Подплывая к манта-рэю, Палома снова услышала биение в висках. Животное чувствовало ее присутствие и глазом, расположенным внизу у пасти, следило за ее передвижениями, но само не шевелилось.

Оказавшись над головой животного, девушка притормозила, ухватившись за твердый выступ над его ртом, как раз между двумя рогами. Плоть в этом месте была твердой, как напрягшийся мускул, но скользкой — покрытой естественным слоем слизи. Это не вызвало у Паломы отвращения, ведь она дотрагивалась до многих рыб и ей было знакомо это ощущение. Слизь предохраняет животных от бактерий и других опасностей, которыми изобилует морская вода.

Хобим учил, что, если в сети попалась ненужная тебе рыба и ты хочешь ее освободить, следует брать ее очень осторожно, чтобы ненароком не соскрести с ее кожи защитное покрытие. Если повредить слизистый слой, на этом месте образуется ранка, которую может обнаружить паразит и наестся вдоволь. Если рыбу слишком много трогать руками, после этого она долго не живет.

Очевидно, манта-рэя прикосновение Паломы не слишком удивило. Он не стал отстраняться от нее, не встряхнулся и даже не вздрогнул. Не совершая ни малейшего действия, он продолжал неподвижно висеть, распростертый в толще воды.

«Он совершенно не боится меня, — подумала Палома. — Да и чего ему бояться? Врагов у него нет. Но ведь я — необычное животное, и я дотронулась до него. А в природе не принято позволять другим животным вот так запросто трогать себя. Впрочем, манта-рэи все же терпят ремор, прилипших к их туловищам и тянущихся позади. Может, он принял меня за ремору».

Быстрое подводное течение поддерживало Палому в горизонтальном положении, и ее ласты развевались, подобно флагу на сильном ветру. Каким-то образом манта-рэю, несмотря на течение, удавалось оставаться абсолютно неподвижным, вроде бы не прилагая к тому никаких усилий. Если бы Палома разжала пальцы, ее бы тут же отнесло в сторону.

Она ухватилась второй рукой за тот же мускулистый выступ, поджала ноги и опустилась на спину манта-рэя. Кожа у него была как у акулы — даже не совсем кожа, а нечто похожее на коврик, сделанный из миллионов мельчайших зубчиков. Зубчики были направлены назад, поэтому, когда Палома погладила кожу от головы к хвосту, та показалась гладкой, словно вымазанный жиром глиняный горшок. А когда она подтянула колени и провела по коже в противоположном направлении, то оцарапалась, как об наждак.

Ужасная рана на теле манта-рэя оказалась под левой рукой Паломы. Некоторые веревки врезались в толщу мяса на несколько сантиметров. Обнажившееся мясо животного было в основном беловато-серым, но в некоторых местах встречались розовые и желтые участки.

Однажды, за год до смерти Хобима, странное существо подплыло к подводной горе и напало на косяк каранксов, оставив у них на боках гноящиеся раны. Хобим поймал одну из рыб и показал ее Паломе, отмечая разные оттенки мяса у больной особи. Здоровые участки были бело-серыми, воспаленные — розового цвета, а желтые участки гноились — значит, организм животного включил свои защитные механизмы.

Несколько веревок высовывались из раны, как змеи, и тянулись позади, развеваясь в быстром потоке воды. «Интересно, ему больно? — подумала Палома. — Наверняка больно. Вот почему он не сдвигается с места. От движения веревки натянутся и начнут мотаться еще больше, отчего боль только усилится».

Ухватившись покрепче за выступ на голове манта-рэя правой рукой, она опустила левую и дотянулась ею до веревки, запутавшейся близко к поверхности раны. Веревка была вся перекручена и завязана в узлы и болталась взад и вперед в потоке воды.

«Все нужно делать быстро, — сказала себе Палома, — как доктор, делающий укол. Схватить веревку, вытянуть и отбросить в сторону до того, как животное поймет, что происходит».

Она просунула пальцы поглубже в веревочный клубок и зажала как можно больше веревки в кулак. И потом дернула.

Манта-рэй пришел в движение, словно по нажатию выключателя. Он взмахнул обоими крыльями одновременно, подняв такой водоворот, что Палому снесло с его спины и она кувырком полетела в сторону.

Когда она наконец остановилась, расчистила маску и дождалась, пока разойдется облако пузырьков, манта-рэй уже был вдалеке, уплывая прочь в темную даль, с веревками, развевающимися позади. Он не издал ни звука, но Паломе показалось, что она все же слышала сдавленный вопль боли.

Она оттолкнулась и поплыла вверх, таща за собой веревки и жалея, что у нее не было времени ухватить их побольше. Тогда у манта-рэя оставалось бы больше шансов выжить.

Глава 5

Солнце стояло еще высоко, когда Палома покинула свою подводную гору и начала грести в сторону дома. Она устала, проголодалась и замерзла. Но самое главное, она чувствовала себя очень одинокой.

Да, это противоречие было странным: чем лучше она проводила время у подводной горы, тем более одинокой чувствовала она себя, когда очередной визит завершался. И поскольку сегодняшний день был особо насыщен событиями, чувство одиночества было особенно острым.

Проблема заключалась не в том, что ей не с кем было разделить все красоты подводного царства, — нет, ей нравилось быть одной. Но ей не с кем было поделиться своим восторгом и впечатлениями от событий прошедшего дня, когда она возвращалась домой. У Паломы не было друзей, которые поняли бы, что она чувствует, не было и родных или двоюродных сестер, кому были бы интересны ее рассказы. На всем острове не найти человека, которому она могла бы поведать о существовании своей подводной горы или о том, что она делала, уплыв на целый день.

На острове не было других девушек ее возраста. Никто не знал почему, такова была прихоть природы. Среди островитян было много женщин значительно старше, которые имели своих детей, и не было недостатка в мальчиках и юношах. Но девушек не было. С того момента как Палома достаточно подросла и осознала, что это значит — быть одинокой, она жила в одиночестве. Конечно, у нее была мать, но с той можно было говорить далеко не обо всем, да и сама Миранда о многом слышать не хотела.

Палома начата грести сильнее, стараясь прогнать ощущение одиночества, стереть его при помощи простой физической нагрузки. Ну и, конечно, она старалась согреться, так как кожа у нее на руках и ногах покрылась пупырышками, а тонкие светлые волоски встопорщились.

Вода никогда не казалась ей холодной — она действительно была теплой, ее температура не опускалась ниже тридцати градусов, но все же была ниже, чем температура тела. Поэтому после многочасового пребывания под водой девушка теряла много тепла. Это было не опасно. «В этой воде можно прожить целую неделю, — бывало, говорил ей Хобим. И с улыбкой добавлял: — Если, конечно, ты не изжаришься на солнце и тебя не съедят». Однако ощущение холода было неприятным.

Конечно, она могла защититься от холода, да и от голода тоже, набрав вес. Жировой слой — хорошая теплоизоляция. Но Паломе не хотелось толстеть раньше времени. Это сделало бы ее медлительной, менее проворной и, что хуже всего, более похожей на остальных женщин Санта-Марии.

Для тех полнота была естественным спутником продвижения по жизненному пути. В детстве они — тоненькие и стройные; к двадцати годам набирают вес и становятся крепкими и сильными, на третьем десятке — приземистыми, коренастыми, потом — тучными и к сорока годам — совершенно необъятными. (Матери Паломы вот-вот должно было стукнуть сорок, и в течение последних нескольких лет она постепенно утратила былую фигуру, расплылась и погрузнела.) Те, кто доживал до шестидесяти — семидесяти лет, снова становились тощими, как гончие собаки.

Палома считала себя другой. Она надеялась, молилась и знала, что она — исключение. По крайней мере, такой ее видел отец.

Именно Хобим заставил ее ощутить себя не такой, как все, — он фактически провозгласил, что она будет иной. Когда Хо потерпел свою вторую неудачу под водой, это окончательно убедило Хобима в том, что его сын никогда не будет чувствовать себя в море, как дома. Тогда он начал обучать Палому и увидел, как быстро та сроднилась с морем. Хобим был убежден, что его дочь станет настоящим человеком моря, и как-то сказал Миранде, что Палому не следует принуждать идти по традиционному женскому пути, заточать ее в доме с кастрюлями и стиральной доской. Он каждый раз брал ее с собой и обучал тому, что он сам знал о море, а также тому, как обучаться новым вещам самой. Конечно, она время от времени помогала по дому, но как и когда — было предоставлено решать ей самой.

Миранда пыталась спорить. Однако Хобим был из тех мужчин, кто, однажды приняв какое-то важное решение, вновь и вновь убеждают самих себя в своей правоте, и спорить с ними — пустая трата времени. К тому же Миранда знала, как было важно для Хобима, чтобы кто-то из детей выходил вместе с ним в море.

Однако он не знал, а Миранда не осмеливалась сказать ему, что таким образом он навсегда забирает Палому у матери, забирает у нее те радость и утешение, которые должна давать дочь. Миранда была вынуждена проводить день за днем в одиночестве, что омрачало всю ее жизнь. А к моменту смерти отца Палома стала настолько независимой, что Миранда уже не могла ничего изменить, даже если бы попыталась. Палома не только получала удовольствие от своего образа жизни — теперь она чувствовала себя обязанной жить так, как учил ее отец. В жизни для нее не было ограничений. Возможно, ограничения и существовали, и со временем она с ними столкнется. Но не сейчас.

И все же Палома чувствовала свой долг перед матерью, и это было одной из причин, почему она вернулась домой до наступления вечера. Важно, чтобы люди на острове не подумали, что она считает себя выше того, чтобы участвовать в повседневных домашних делах.

«Одно дело, когда ты — просто молчунья, странная девушка, которая всегда держится особняком, — однажды сказал ей Виехо. — Люди скажут, что это издержки возраста, и не осудят. Но не надо пренебрегать правилами жизни. Этого никто не поймет. Такое поведение вызовет обиду, ненависть, ты наживешь себе врагов. А врагов в жизни и без того хватает».

Паломе совсем не нужны были враги. Поэтому время от времени она возвращалась домой вовремя, помогала матери развесить свежевыстиранное белье, приготовить обед или прибраться в доме. Ей было важно участвовать в домашней работе, но еще важнее — чтобы ее участие было замечено. Тогда остальные женщины начнут перешептываться, что Палома все-таки оказалась хорошей девушкой, что она сочувствует материнской потере и вполне может стать надежной опорой в старости. И тому подобное.

И Палома, и Миранда прекрасно знали, что это — всего лишь жест вежливости. Миранде совсем не нужна была помощь; напротив, ей часто казалось, что у нее недостаточно работы. Однако меньше всего ей хотелось навязчивого сочувствия со стороны островитян, и она ценила проницательность дочери.

Когда Палома причалила к берегу, Миранда и другие женщины были заняты стиркой. Рядом с причалом был выступ из плоских камней, выдававшийся в море. Женщины, которые собрались на нем, замачивали белье в воде, вбивали в него мыло при помощи камней и потом прополаскивали. Чистое белье укладывали в корзины и относили на холм, где его прополаскивали в пресной воде.

Палома встала на колени рядом с матерью и тоже стала колотить белье. Никто словно бы и не заметил ее прихода, женщины продолжали тихо ворковать вокруг. Нет, они не игнорировали ее, напротив, они естественным образом принимали ее в свое общество, будто она и находилась с ними все время. С их стороны это тоже было жестом вежливости, потому что, если бы они вдруг поздоровались с ней и начали задавать вопросы, это привлекло бы внимание и лишний раз подчеркнуло бы то, что Палома не такая, как все, — а об этом старались не говорить. Девушкам не подобало проводить дни напролет в море и заниматься бог знает чем.

Иногда Палома чувствовала себя как человек с врожденным заболеванием. Складывалось впечатление, что все вокруг думали: «Ах, бедняжка, она не виновата, давайте не обращать на это внимания». Это только усиливало ее чувство одиночества. Но в каком-то смысле ей нравилось такое обращение, так как оно помогало ей ощущать себя непохожей на других.

У Паломы никогда не возникало желания поведать о том, что она делала и что увидела за день. Большинство женщин все равно не верили ей, и это ставило Миранду в неловкое положение. Те же, кто верил, вовсе не желали слушать ее истории, которые полностью противоречили их представлению о море.

На островах большинство детей с самого рождения слышат, что море — это их враг. И хотя жизнь островитян полностью зависела от морских щедрот, они почему-то рассматривали море не как союзника, а как ярого противника. Палома никак не могла этого понять, ведь ее учили совсем другому, и однажды она спросила Виехо, откуда такая неприязнь.

«Так было всегда, — сказал старик, пожав плечами. — Море ничего не дает само, человек должен сам взять, что ему нужно. Возможно, такое отношение помогает человеку почувствовать, что он сильнее, что море подвластно ему так же, как подвластны животные».

«Я считаю, что это глупо», — сказала Палома.

«Возможно, — кивнул Виехо. — Но таков порядок вещей».

Женщины, чья повседневная жизнь была занята стряпней и стиркой, кто никогда не бывал в открытом море, считали его чужим и опасным, населенным устрашающими, скользкими, ядовитыми тварями, готовыми в любой момент поживиться человечьим мясом. Их вполне устраивало такое видение моря, и молодой девушке вряд ли удалось бы убедить их в том, что это далеко не так.

Палома была очень возбуждена всем увиденным сегодня под водой, и ей страшно хотелось тут же рассказать об этом. Однако она сдержалась и решила подождать момента, когда она останется с матерью наедине и сможет поведать ей обо всех чудесах.

Когда стирка была закончена, Палома подхватила тяжелую корзину с мокрым бельем и поднялась на холм вслед за матерью. У ручного насоса с пресной водой они прополоскали белье и развесили его на веревке за домом.

Занятые домашними заботами, они работали в тишине, однако все мысли Паломы были о том, как бы рассказать матери о встреченном ею манта-рэе. Миранда чувствовала, что дочь старается улучить подходящий момент для разговора.

Палома знала, что напугает мать, если расскажет ей всю правду, поэтому решила не говорить ей, насколько большим был манта-рэй и как близко она подплыла к нему, и ужконечно же о том, как она села ему на спину и была затем с силой отброшена в сторону. Надо было также уверить Миранду в том, что никто другой больше не знает и не узнает об этом и что похождения Паломы не станут предметом слухов на острове. Ежедневные вылазки девушки в открытое море и без того вызывали достаточно кривотолков, а если бы стало известно, что она вот так запросто возилась с гигантским скатом, ее бы просто сочли ведьмой. Муж Миранды имел репутацию бунтовщика и смутьяна. Сын ее проводил все свое время, выдумывая различные безрассудные способы заработать достаточно денег, чтобы уехать в Мехико и поступить в техническое училище, где бог знает что бы с ним произошло. Быть вдобавок ко всему еще и матерью ведьмы оказалось бы выше ее сил.

К тому времени солнце уже опустилось достаточно низко и начало наливаться красным цветом. Легкий ветерок овевал развешанное белье, и рукава рубашек слегка похлопывали под его дуновением. Миранда повела носом и кивнула в знак одобрения: это был хороший ветерок.

Над островом Санта-Мария могли дуть три разных ветра. Один не годился для сушки белья, другой был вполне сносен, а третий был то, что надо. Восточный ветер никуда не годился, потому что он дул над пустынной восточной частью острова и нес с собой пыль и грязь. Белье, высушенное на таком ветру, становилось грубым и жестким. Ветры с запада или с юга дули со стороны моря и были не столь плохи. В сухую погоду они несли легкий запах моря, но, когда влажность была высокой, становились тяжелыми от соленого тумана. Тогда белье подолгу не высыхало, было липким на ощупь.

Сейчас ветер дул с севера. Свежий и сухой, он, казалось, был сладким на вкус — ведь он прилетел с самой высокой части острова, где росли кактусы и дикие цветы. Это была, конечно, мелочь, но жизнь Миранды как раз и состояла из мелочей, хороших и плохих, и поскольку ветер выдался удачным, она была довольна.

Они зашли в дом и разожгли огонь, чтобы готовить ужин.

— Сегодня я видела манта-рэя, — сказала наконец Палома.

— Очень хорошо, — ответила Миранда, не поднимая головы от камина, в котором она разгребала потухшие угли перед тем, как положить дрова.

— Он был ранен. Я думаю, он запутался в рыбачьих сетях.

Миранда опять хотела повторить: «Очень хорошо», но поняла, что ничего хорошего на этот раз нет, и сказала только:

— Вот как?

— Он двигался с трудом. Из его раны торчали веревки. Наверное, ему было очень больно.

Теперь Миранда совсем не знала, что ответить, и просто кивнула головой.

— Я хотела ему помочь, но…

— Бог позаботится о нем, это Ему решать, — поспешно сказала Миранда.

Ей, видно, казалось, что, быстро выпаливая слова, она подчеркнет свою мысль и убедит Палому не вмешиваться в естественный ход вещей. Так ведет себя в споре тот, кто сбивается на крик, зная, что все равно проиграет.

— Замечательно, — сказала Палома, — значит, Он хочет, чтобы этот манта-рэй умер в агонии или был съеден акулами.

— Если на то Его воля, да будет так.

— Да будет так, — повторила Палома.

Ей не хотелось спорить с матерью. В этом споре не могло быть победителей, только проигравшие.

— Что за сказки ты рассказываешь на этот раз? — раздался из-за спины Паломы голос Хо.

Она обернулась. Хо, ухмыляясь, привалился к дверному косяку.

— Так, ничего, — ответила Палома.

Она не знала, какую часть их разговора успел подслушать Хо, но ей совсем не хотелось обсуждать с ним свою встречу с манта-рэем. Большое раненое животное вызывало у Хо определенные мысли — о цене за фунт.

— Гигантский морской дьявол, раненный и истекающий кровью, и сестра милосердия Палома, ухаживающая за ним, — захихикал Хо, входя в комнату. — Мама, зачем ты слушаешь эти глупые россказни?

— Ладно тебе, Хо, — ответила Миранда и занялась камином.

— Иногда я спрашиваю себя, покидала ли ты вообще когда-нибудь причал, — сказал Хо Паломе. — Иногда мне кажется, что ты просто сидишь здесь целый день, а потом выдумываешь эти сказки.

— Думай, что тебе заблагорассудится, — сказала Палома.

После короткой паузы Хо вдруг спросил:

— Ты и в самом деле видела большого манта-рэя?

— Да.

— И он не напал на тебя?

— Да нет же!

— Должно быть, он действительно был серьезно ранен. Морские дьяволы очень злобны.

Палома вновь не стала спорить. Если Хо желает верить в это, она не будет его переубеждать.

— Он был очень большим?

— Да, очень, — ответила Палома. — Больше этой комнаты.

Хо присвистнул:

— Это же целая куча денег!

— Видишь, мама? — сказала Палома. — Стоит ему услышать о раненом животном, он тут же думает, как бы его убить.

— Что ж, Палома, — выговорила Миранда, — так мы добываем себе пропитание.

— Твоя же лепта просто непомерна, — с сарказмом сказал Хо. — Хотя бы раз ты приносила рыбу в дом? — Он поднял вверх палец. — Хоть одну рыбешку? Всего лишь одну?

— Я…

— Что — ты? Ты — ничего. Где этот манта-рэй?

Палома неопределенно махнула в сторону моря:

— Вон там.

— Где — там?

— В море.

— Я знаю, что в море. Где в море?

— Это не имеет значения. Он все равно уплыл.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю, потому что я причинила ему боль и он уплыл прочь.

— Как ты причинила ему боль?

— Я вытащила часть веревок из его раны, и это причинило ему боль, — сказала, не подумав, Палома.

Миранда поднялась на ноги. У нее был ошеломленный вид:

— Что ты сделала?!

— Ты подплыла так близко? Я не верю! — воскликнул Хо.

— Что ж, не верь, — сказала Палома, прекрасно зная, что Хо верит каждому ее слову.

— Что ты сделала? — снова спросила Миранда.

— Не беспокойся, мама, — сказала Палома. — Это было не опасно.

— Она права, мама, — встрял Хо. — Это было не опасно, потому что на самом деле этого не было.

Миранда смотрела то на Хо, то на Палому, не зная, кому из них верить. Но она чувствовала, что основания для тревоги у нее были: если Палома сделала так, как она говорит, Миранде нужно беспокоиться за ее жизнь; если нет — тогда беспокойство вызывало то, что ее дочь любит приврать.

Видя, что мать в растерянности, Палома повторила:

— Не волнуйся, мама. Главное, что мы все здесь, в безопасности.

Миранда поверила ей, потому что ей хотелось поверить, — и вернулась к своей работе.

Хо больше не упоминал о манта-рэе. За ужином он без тени хвастовства рассказывал о сегодняшней рыбалке, о том, что он поймал и что надеялся поймать. Здорово, говорил Хо, что окунь поднялся в цене, но причина в том, что окуня становится все меньше. Или же рыбьи стаи просто решили переселиться на другое место.

— Там, где ты плаваешь, встречаются окуни? — спросил он Палому.

— Немного — да.

— Больше или меньше, чем раньше?

— Вроде бы столько же, — пожала плечами Палома.

— Ты бы принесла немного рыбы домой.

— Я не ловлю рыбу.

— Я знаю. — Хо помолчал секунду. — Как-нибудь я приплыву посмотреть на твое любимое место.

Все внутренние системы тревоги Паломы тут же пришли в действие, но она продолжала сидеть на стуле, развалившись, и старалась казаться равнодушной.

— Не стоит тратить время. Там, в общем-то, нечего смотреть.

— Почему же ты постоянно туда плаваешь?

— Я продолжаю изучать разные вещи. — Палома взглянула на брата. — Те, что велел мне изучить отец.

Хо поджал губы и отвернулся:

— Да-да, конечно.

После ужина Миранда вымыла чашки и тарелки, а Палома протерла стол мокрой тряпкой. Хо сидел и наблюдал за ней.

— Я принял решение. Я хочу, чтобы ты научила меня нырять, — сказал Хо после долгого молчания.

— Ты действительно этого хочешь? — Это был первый раз, когда Хо попросил Палому чему-нибудь его научить. — Зачем тебе нырять? Ты ведь сам говорил, что это пустая трата времени.

— Да, но, возможно, я был не прав.

Палома взглянула на мать:

— Похоже, Хо заболел.

— Он просит тебя помочь, — строго сказала Миранда. — Что ты на это скажешь?

Палома посмотрела на Хо.

— Но ты же знаешь, как нырять. По крайней мере, ты нырял однажды.

— Ах да, — сказал Хо, заливаясь румянцем. — Тогда у меня не очень-то вышло.

Палома помнила всю историю, как Хобим шаг за шагом учил Хо нырять: сначала там, где воды было по колено, затем — по горло, потом там, где вода скрывала его с головой, потом — на глубине трех-четырех метров.

Хо прошел все уроки, знал все правила, делал все так, как говорил ему отец, но люто ненавидел весь этот процесс. В воде он чувствовал себя некомфортно, неестественно, а на глубине вода и вовсе казалась ему угрожающей. Но он ни разу не посмел сказать об этом отцу, так как одобрение Хобима ценил больше всего на свете. Не менее важно для него было быть вместе с отцом, проводить с ним дни, а сделать это можно было, только ныряя вместе с ним. Поэтому Хо пытался пересилить себя.

Однажды Хобим первый раз взял сына в открытое море. Они заплыли туда, где не было видно дна, так как Хобим хотел научить Хо определять глубину по давлению воды на тело и по расстоянию до поверхности.

Они спустились по якорному тросу, и на глубине примерно двенадцати метров Хо испытал приступ клаустрофобии. Там, где другие ощущали свободу водных просторов, Хо вдруг почувствовал себя в ловушке. Вода давила на каждую клетку его тела, ему казалось, что он заперт, и он стал задыхаться. Вокруг не было земли — ни внизу, ни по сторонам, ни вверху. Все вокруг было синим, тяжелым и гнетущим. Он должен был выбраться оттуда.

Хо закричал под водой и, цепляясь руками за трос, стал карабкаться наверх. Трос застрял между его маской и воздушной трубкой. Судорожно стараясь высвободиться, он еще больше затянул резиновую лямку вокруг троса.

Хобим обхватил его руками, стараясь успокоить, но паника сделала Хо сильнее обычного, он отбивался руками и ногами и наконец сорвал с отца маску.

Он запросто мог потопить их обоих, если бы Хобим вслепую не нащупал его горло и не сжимал его рукой до тех пор, пока сын не потерял сознание. Только тогда Хобим смог быстро поднять его на поверхность.

Нет, вспоминая эту историю, Палома не могла понять, отчего вдруг Хо снова захотел нырять или отчего вдруг он решил, что сможет нырять, не поддаваясь панике. Однако она сказала:

— Хорошо, если ты хочешь.

— Вот здорово. Я хочу видеть все, что видишь ты. Так значит, завтра?

Палома быстро проговорила:

— Нет, только не завтра. Завтра у меня много дел.

Делать ей было, в общем-то, нечего, но завтра — это уж слишком скоро. Ей необходимо было время, чтобы подумать о том, что там такое надумал Хо, поскольку она не верила, что Хо действительно хочет просто научиться нырять. Слишком не похоже это на него.

— Тогда — в ближайшее время.

— Хорошо, в ближайшее время.

Хо поднялся на ноги, зевнул, пожелал спокойной ночи и вышел через дверь в темноту. Его комната находилась за углом, хотя и пристроенная к дому, но с отдельным входом с улицы. Это была одна из привилегий, которую мальчик получил в четырнадцатилетнем возрасте, пройдя тщательно разработанный старинный ритуал посвящения в мужчины. По мнению Паломы, смысл ритуала состоял только в том, чтобы наделить мальчиков привилегиями. Они не становились вдруг мужчинами, их просто называли теперь мужчинами.

Палома с матерью делили угол в большой комнате. Ни днем, ни ночью ни у одной них не было возможности остаться наедине с собой.

Сейчас Палома думала о том, как это странно, что Хо попросил ее помощи в чем-то. Это было значительной уступкой с его стороны. Для него признать, что она, девушка, могла лучше, чем он, разбираться в чем-то существенном, было серьезным шагом.

Возможно, ей надо быть поосторожнее с Хо, осмотрительно делать каждый шаг и наблюдать, как все они складываются в общую картину.

Она с удивлением обнаружила, что ей действительно не все равно, что означают эти перемены в Хо. Наверное, и это — следствие одиночества, того тихого отчаяния, которое она почувствовала, возвращаясь в тот вечер с подводной горы. Помириться наконец с Хо, наладить с ним отношения, может, даже подружиться — это было бы так здорово. Ведь у Паломы никогда не было друзей.

Глава 6

Когда Паломе было пять лет, а Хо — четыре, отношения между братом и сестрой все же напоминали дружбу: тогда они вполне счастливо играли друг с другом. Но вскоре Хо примкнул к ватаге мальчишек, в которую Палома не была принята и от которой не получала ничего, кроме насмешек. Тогда-то она и почувствовала впервые, что ей не нравится быть девочкой.

Тогда Хобим еще брал Хо с собой, поручая Палому заботе Миранды, чтобы она росла по образу и подобию матери. У детей оставалось все меньше и меньше общего и наконец не осталось ничего.

А потом наступил переломный момент, от которого Хо так и не оправился, когда Хобим вернул сына домой к матери и взял с собой Палому, чтобы сделать ее особенной девочкой.

И все же долгое время Палома была убеждена, что быть девочкой — плохо. Долгое время она одевалась и стриглась коротко, как мальчишка, научилась смеяться над шутками, адресованными ей самой. В ее поведении словно читалось: «Да-да, разве это не смехотворно — быть девочкой? Разве я не смотрюсь по-дурацки? Ну да ладно, мне недолго осталось быть такой, и тогда мы все вдоволь посмеемся над тем, кем я была раньше».

Хобим, мужчина, который никогда не хотел быть кем-то еще, не мог осознать всю глубину растерянности и беспокойства, одолевающих Палому. Но в целом он понимал, что именно было не так, и понимал, что внутренний конфликт дочери происходил из того, что на острове не было девочек ее возраста. Оттого-то ее чувства по отношению к себе и к своему полу были так противоречивы.

Однажды Хобим взял Палому с собой на рыбную ловлю. Она была еще очень маленькой, и ее до этого никогда не брали в море. Она довольно редко бывала в отцовской лодке, за исключением праздничных экскурсий к лежбищу морских львов и нескольких поездок в Ла-Пас.

Они были вдвоем в лодке, и Палома пребывала в полном восторге. Она не стала спрашивать, почему ее вдруг освободили от домашних обязанностей и куда они плывут. Ей предстояло провести время с отцом в море — и этого было более чем достаточно. Она даже и представить не могла, что Хобим задумал это короткое путешествие для того, чтобы изменить ее отношение к себе самой.

Поверхность моря была безупречно спокойной, как масло, и такой плоской, что редкие волны воспринимались как припухлости на теле медузы. В лодке, встав на колени на передней банке, Палома перевесилась через нос. Острый деревянный нос врезался в воду, как остро отточенное лезвие в мясо. Девочка представила, что поверхность воды — это кожа огромной рыбы, а нос лодки — это нож, разделывающий рыбу на продажу.

Хобим опустил якорь, как показалось Паломе, в самой середине моря. На самом деле лодка находилась прямо над подводной горой, но поскольку до этого Палома никогда не была под водой, она не догадывалась, что, как и на суше, под водой встречаются горы, холмы, равнины и впадины. Для нее дно было чем-то далеким и опасным, чужой и неизвестной, как смерть, страной.

Хобим насадил на крючок половинку рыбы-иглы, но не забросил леску за борт. Вместо этого он дал дочери маску и воздушную трубку и велел надеть их. Затем он нацепил свою маску на голову и приказал Паломе прыгнуть в воду и держаться за якорный трос.

«Прямо здесь? — Палома была в шоке. — Здесь, в самой середине моря? Зачем?»

«Я хочу, чтобы ты кое-что узнала о вас, девочках», — сказал Хобим.

Она не поняла, что он имеет в виду, но послушалась и скользнула за борт. Хобим прыгнул за ней в воду и тоже повис на тросе, зажав его локтем, чтобы течение не утащило его в сторону. Затем он вытравил леску сквозь пальцы, опуская крючок с наживкой все ниже.

Когда Палома впервые увидела подводную гору, у нее перехватило дыхание. Открытие это было столь волшебным, словно ей довелось тайком заглянуть в рай; для нее это был новый мир, о существовании которого она не подозревала. Это был странный, очень оживленный и совсем не устрашающий мир (о чем она впоследствии вспоминала с удивлением). Она словно смотрела кинофильм, ведь жизнь, кипящая там, внизу, хотя и была совсем рядом, но текла совершенно отдельно от привычной жизни на суше. И несомненно, она была реальная, новая, завораживающая.

Палома с отцом лежали на поверхности, опустив лицо в воду. Когда Хобим говорил что-то, он слегка поворачивал голову, чтобы рот его оказался над водой, и Паломе не нужно было двигаться, чтобы отчетливо слышать его слова. Она не могла понять, каким образом звук доходит до нее: то ли он проходит через ее воздушную трубку и потом через рот, то ли сквозь слой воды толщиной в несколько сантиметров. Но ей было все равно: слова отца были ясно различимы, хотя звук их казался пустым и исходил будто издалека.

Вскоре нейлоновую леску уже было не разглядеть, но приманка была хорошо видна — белый комочек, заманчиво болтающийся чуть выше поверхности горы. Он двигался не в своем собственном ритме, как живое существо, а как что-то мертвое, попавшее на крючок и безвольно висящее на нем.

Стая небольших рыб подплыла к приманке и покружилась возле, словно прицениваясь, насколько та аппетитна, а насколько опасна. Хобим не стал прятать крючок под наживкой, поэтому сталь ярко поблескивала в лучах солнца, доходивших на глубину. То ли рыба-игла не была такой уж аппетитной, то ли блеск крючка отпугивал рыб, но никто из них не соблазнился приманкой.

Потом стая маленьких рыб уплыла прочь. Нетронутая наживка продолжала болтаться в подводном течении. «Куда они уплыли?»

«Смотри внимательно, — сказал Хобим. — Просто смотри».

Минуту или две ничего не происходило. Оживленное царство вдруг опустело. Палома уже ожидала услышать удар грома или увидеть блеск молний, так как подобные перемены должны были что-то предвещать.

И вдруг из-за затемненного края горы выплыли три молотоголовые акулы — одна в полтора раза больше, чем две другие. Они двигались неслышно, с непреклонным высокомерием, словно демонстрируя, что они — хозяева этой подводной горы. Их причудливые Т-образные головы раскачивались из стороны в сторону, ловя сигналы из морской глубины и посылая свои собственные сигналы в ответ. Такие беззвучные импульсы всегда предшествуют их появлению, позволяя всем животным, кроме их обычных жертв, укрыться в безопасности.

Хобим подергал за леску, и, хотя Палома не слышала ни звука, было видно, что акулы уловили сигнал. Все втроем они вдруг развернулись в ту сторону, где болталась приманка. Они сделали один круг, потом второй — и тут одна из двух небольших акул бросилась на танцующий кусочек мяса. Хобим дернул за леску, и приманка выскочила почти из самого акульего рта.

Три акулы сделали еще один круг, на этот раз быстрее, резко покачивая головами, словно в раздражении. То, что произошло, сбило их с толку: они получили сигнал, что поблизости находится мертвечина, но их жертва ведет себя как живая.

Теперь вторая из менее крупных акул бросилась на приманку, и опять Хобим дернул за леску. На этот раз он не стал опускать приманку назад, а подтянул ее поближе к поверхности, стараясь поманить акул вслед за ней. Только большая акула поднялась вверх, а две поменьше остались внизу, сердито кружа на пустом месте.

Большая акула не стала атаковать приманку, а только грациозно следовала за ней. Когда акула подплыла ближе, Палома поняла, что это животное, которое на дне выглядело как крупная рыба, вблизи оказалось просто громадиной — больше ее самой, больше отца, размером почти с отцовскую лодку.

Палома была в ужасе. Конечно, она полностью доверяла отцу. Она с готовностью прыгнула бы с горы или наглоталась иголок, если бы он сказал, что так надо. Но играть в эти игры с хищником…

Не отрывая глаз от надвигающейся акулы, она постаралась ухватиться за лодку и укрыться под ней.

«Перестань, — сказал Хобим. — Лежи спокойно».

Палома послушалась, но она была уверена, что акула слышит, как бьется ее сердце. А что, если они, как собаки, чувствуют, что ты их боишься? Она задержала дыхание, стараясь приглушить биение в груди, но это, похоже, сделало стук ее сердца еще громче.

Приманка находилась на расстоянии примерно двух метров, и акула — в полуметре от нее. Хобим продолжал тянуть леску, но теперь акула остановилась. Она стала кружить на месте, наблюдая за Хобимом черным глазом на боку белой мясистой головы. Хобим смотал леску и одним движением снял приманку с крючка.

Палома пристально следила за акулой, кружащейся подобно цветочному лепестку в водовороте. Она боялась, что упустит хищника из виду. Знать, что он находится поблизости, и не иметь возможности видеть его было выше ее сил.

Какое-то шевеление внизу привлекло внимание девочки. Это поднимались наверх другие две акулы. Они держались на некотором расстоянии от большой акулы, словно демонстрируя свое почтение, однако постепенно становились все смелее. И хотя они действительно были меньше третьей акулы, разница в размерах была относительной, ведь каждая из этих акул была немного меньше двух метров в длину, то есть ростом с отца. Но тот, похоже, сейчас имел преимущество перед всеми тремя.

Хобим протянул половину рыбы-иглы большой акуле и поболтал ею, держа кончиками пальцев. Акула теперь кружила все ближе, проплывая всего лишь в метре от Паломы. Она постоянно покачивала головой, ритмично открывая и закрывая свой рот-полумесяц в ожидании.

Хобим вытолкнул приманку вперед и быстро убрал руку. Когда акула в очередной раз проплыла мимо, она не щелкала челюстями, не открывала рта, не качала головой. Приманка просто исчезла, словно акула вдохнула ее.

Кольцо, по которому кружила большая акула, сначала стало теснее, но потом гораздо свободнее, словно раскрученная пружина. Акула пристально следила за ними своим черным глазом, но в ее движениях не было спешки. Она просто выжидала.

Хобим залез в карман штанов, развязал узел и достал целую рыбу-иглу. Палома не видела, как в лодке он запихнул в штаны полиэтиленовый пакет с рыбой — чтобы спрятать приманку от акульего взгляда. Да и для нюха тоже, ведь пакет был плотно завязан.

Акула тут же сжала кольцо сильнее и теперь кружила совсем близко.

В этот раз Хобим разорвал рыбку на две части, помахал ими и бросил их вперед. Куски стали медленно опускаться вниз, оставляя позади следы из мелких частиц мяса и масляные облачка. Хобим потрогал Палому за руку и указал в сторону разыгрывающейся сцены.

Акулы поменьше почуяли еду и, голодные, немедленно бросились вверх, быстро раскачивая головами. В тот же момент большая акула опустила голову, подняла спинные плавники и замахала хвостом взад и вперед, отчего ее тело устремилось вниз, как копье.

В какой-то момент показалось, что акулы вот-вот столкнутся. Все трое ринулись к кускам рыбы, которые продолжали падать на дно.

Паломе казалось, что добыча должна достаться небольшим акулам, ведь они были ближе к ней.

Когда приманка была всего в каком-нибудь полуметре от их ртов и когда их победа казалась неизбежной, по какой-то непонятной причине акулы вдруг одновременно развернулись и отплыли в сторону. Большая акула двинулась к добыче, проглотила один кусок и, сделав широкий круг, оставила второй кусок свободно падать дальше. Она делала это словно ненароком, уверенная в том, что спешить некуда, что еда никуда не денется. Наконец акула нырнула вниз и проглотила последний кусок.

Две меньшие акулы продолжали опускаться на дно, уходя прочь от большой акулы, прочь от конфликта. Они покачивали головой, изгибали спину и помахивали хвостом.

«Прямо как щенки, — подумала Палома. — Сердятся, но ничего не могут поделать, поэтому просто бегают по кругу, тявкая и гоняясь за собственным хвостом».

Большая акула снова появилась и стала кружить на месте. Хобим показал Паломе жестом, чтобы она забиралась назад в лодку. Она не стала долго раздумывать. Не спуская глаз с акулы, она ухватилась за борт. Глубоко вдохнув, проверила, достаточно ли крепка ее хватка. Когда она училась плавать. Хобим всегда говорил, что нужно опускаться в воду и вылезать из нее быстро. Именно в тот момент, когда человек находится в воде лишь наполовину, особенно велика опасность нападения акулы. Именно тогда человек больше всего похож на раненую рыбу: нечто небольшого размера (ведь только часть тела под водой) и бьется, как обессилевшее животное (беспорядочно перебирая ногами).

Палома развернулась, схватилась за уключину обеими руками, выскочила из воды и упала на дно лодки, как мешок. С минуту она лежала неподвижно, тяжело дыша. Потом вдруг поняла, что Хобим не последовал за ней, и это вызвало мощный приток адреналина, который разлился теплом по ее рукам, стекая в область живота. Маска была все еще на ней, поэтому девочка перегнулась за борт и посмотрела в воду.

Ухватившись за якорный трос, Хобим вертелся из стороны в сторону, следуя за движениями акулы, которая плавала вокруг него. Палома снова подумала о собаках: это были словно два самца (один — незваный гость во владениях другого), ходящие вокруг да около, оценивающие сильные и слабые стороны противника.

Когда акула удалилась достаточно далеко, Хобим извлек из шорт мешок с рыбой и бросил его вниз. Мешок стал медленно опускаться, покачиваясь, словно лист, упавший с высокого дерева. Хобим ждал, желая убедиться, что акула увидела добычу. Когда акула устремилась вслед за ней, Хобим забрался в лодку.

Они подкрепились манго, бананами и куском сушеного и соленого кабрио, сначала съев рыбу, а потом уже манго, чтобы сок манго утолил жажду, вызванную соленой пищей.

Они ели молча. Палома не знала, что сказать. Она вроде бы должна была узнать что-то новое, но она не понимала, что именно. Поэтому она решила привести мысли в порядок, прежде чем задавать вопросы. Хобим догадывался, чем занята голова дочери, но хотел, чтобы пережитое хорошо уложилось в ее сознании, прежде чем он все ей объяснит.

Хобим прополоскал пальцы в воде и спросил:

«Тебе было страшно?»

«Да, — ответила Палома и тут же спросила с беспокойством: — Это плохо?»

Хобим рассмеялся:

«Конечно нет. Особой опасности не было, но эти акулы — несомненно, страшные твари».

«Опасности не было?» — переспросила Палома почти с разочарованием.

«Обычно они не питаются людьми. Если вода прозрачная и они хорошо тебя видят, и при этом ты жива и не истекаешь кровью, то они просто оставят тебя в покое».

«Обычно…» — повторила Палома.

«Да, обычно, — улыбнулся Хобим. — Так ты все-таки поняла, что нового ты узнала?»

«Нет. Но я увидела, что нельзя предугадать, что у акул на уме. Мне казалось, что те две отберут приманку у большой акулы, а они отплыли в сторону».

«И ты знаешь почему?»

«Разве это было не случайно?»

«Я же сказал тебе, что ты узнаешь что-то новое о девочках, — снова улыбнулся Хобим. — Большая акула была самкой, очень молодой. Просто маленькой девочкой, по акульим понятиям».

«Откуда ты знаешь?»

«Откуда я знаю, что это — самка? У самцов есть так называемые застежки, они нужны во время случки. У самок их нет. А как я знаю, что она молодая? Потому что на ее теле совсем нет шрамов. Так же и с людьми: чем старше человек, тем больше на его коже следов от непогоды, порезов, шрамов. Старая акула похожа на Виехо. А у старых самок еще больше шрамов, чем у самцов, потому что самцы кусают их за спину во время случки, чтобы самки не отбросили их прочь».

«И сколько ей лет?»

«Не знаю. Наверное, три или четыре года. Никто не знает, как долго живут акулы и от чего умирают. Сложно представить, что от старости, но чего только не бывает».

«А кто были другие две акулы?»

«Два самца, оба старше самки. Помнишь, как они развернулись и уплыли, когда увидели приближение самки?»

Хобим сделал паузу, догадываясь, что происходит в голове дочери.

«Совершенно непонятно», — сказала, нахмурившись, Палома.

«Непонятно человеку, ведь нас учат разным глупостям насчет мужчин и женщин и так называемого естественного порядка вещей. Мужчины больше размером и выполняют большую часть физической работы, добывают пропитание, принимают решения, их нужно почитать и слушаться, потому что… Но почему? Потому что такова природа? Нет. Когда-то давным-давно нашлась веская причина тому, чтобы мужчины начали доминировать. Возможно, потому, что из-за своей физической силы они лучше охотились. А сила в то время определяла все: чем сильнее ты был, тем важнее. Большинство животных живут именно так: чем ты сильнее и больше, тем больше у тебя превосходства. У акул самки — крупнее, сильнее, свирепее. И, как у птиц в курятнике, у них принято питаться по порядку. Ты это видела сама. Сначала едят те, кто крупнее, — до тех пор, пока не насытятся. Потом уже едят остальные, но всегда в определенном порядке: первыми подходят самые большие и самые злые. Поэтому самцы чаще всего не плавают с самками — они бы попросту умерли с голоду».

«Но у людей, — сказала Палома, — самки слабее, нерешительнее, мягче. Они…»

«Кто тебе сказал? — перебил дочь Хобим. — Сильный — это не всегда тот, кто больше размером. И решительный — не тот, кто может крушить все вокруг голыми руками. Сильным может быть тот, кто умен и находчив. Несгибаемым — тот, кто знает, как выжить, не тратя впустую энергию, или кто способен доплыть с одного места на другое против течения, не выбившись из сил, не утонув. Животные должны быть такими, какими сделала их природа, — большими и не очень, сильными и послабее. Это-то и определяет их место в мире. Если у них не хватает чего-то, они могут возместить недостаток чем-то еще, например знаниями и опытом. Тебе понятно, о чем я говорю?»

Палома кивнула.

Хобим сидел рядом с ней на корточках и говорил вполголоса. Его образ навсегда остался в ее памяти — загорелый лоб, черные брови, широкие плечи на фоне залитого солнцем неба. Всякий раз, когда она говорила с отцом после его смерти, она вспоминала этот мягкий голос, даже скорее хрипловатый шепот:

«Все, чему я хочу научить тебя, — это тому, что в жизни нет ничего такого, чему ты должна покориться. Ты не должна обязательно заниматься стряпней, мыть полы и рожать детей. Да, ты — девушка, и это прекрасно. Но прекраснее всего то, что ты — личность, которая решает, какой именно должна быть твоя жизнь. Ты должна приучить людей уважать это право, и, что важнее, ты сама должна себя за это уважать. Те, кто не пользуется этим правом, просто глупцы и достойны всяческого сожаления».

С тех пор Палома больше не хотела быть мальчиком. Она отпустила волосы, которые теперь струились по ее спине. Она с гордостью и любопытством отмечала все перемены, которые с возрастом происходили в ее теле.

Спустя несколько месяцев после смерти Хобима прошел большой шторм, такой же сильный, хотя и менее внезапный, как тот, что убил ее отца. Тот роковой шторм налетел без всякого предупреждения. Поднявшись на поверхность, отец увидел, что его лодка болтается в гигантских волнах. Он, должно быть, попытался залезть в нее, но лодочный мотор ударил его по голове, и он потерял сознание. Когда его нашли, у него была большая синяя вмятина на лбу. В этот раз штормовой ветер вырвал все кусты, а обрушившийся ливень заставил все живое попрятаться в укрытие.

Палома почувствовала себя неважно почти сразу после начала шторма, казалось, спазмы приходят с каждым ударом грома. Сначала она испугалась, что серьезно заболела. Потом постепенно стала догадываться, в чем дело. Миранда не предупредила, что именно должно произойти, когда у нее внутри начнутся изменения по женской части. Она смущенно говорила что-то невнятное, ограничилась лишь несколькими общими фразами и в конце концов отдала все в руки Бога. Хобим, как мог, старался подготовить дочь, но сам он не мог знать, что она будет чувствовать, чего ожидать и что может произойти.

Но все же он подготовил ее достаточно хорошо, и вскоре Палома успокоилась, убедив себя, что все происходящее было в порядке вещей, все было — она запомнила отцовское выражение — «просто отлично».

Она хотела бы поведать ему, что с ней происходит, как она справляется с этим и как гордится тем, что становится женщиной.

И несмотря на шквальный ветер и неистовый дождь, который бил почти отвесно, Палома добралась до заветной скалы на западном конце острова и встала, обнаженная, во весь рост. Возведя руки к небу, словно обращаясь к отцу, она тянулась вверх, излучая жизнь, а ливень смывал кровь с ее ног на скалу и потом в море.

Глава 7

Палома вытерла последнюю тарелку и вышла наружу, в тишину ночи.

Несмотря на то что теперь она с радостью осознавала себя девушкой — и даже часто удивлялась, как она могла желать быть кем-то еще, — Паломе все же хотелось, чтобы между ней и мужчинами не было такой существенной разницы. Она была убеждена, что в этом различии (которое совпало с тем, что на острове не было других девушек ее возраста) и кроется причина того, почему ей трудно найти друзей.

Даже небольшой намек на то, что Хо, возможно, переменится в лучшую сторону и с ним вполне можно будет ладить, вселил в Палому радость и надежду. Она была оживлена, и испытываемое ею ощущение напоминало всплеск адреналина от испуга.

Хлопоча на кухне, она мысленно отчитала себя за то, что сначала не придала большого значения этому новому отношению Хо к ней. Он был очень приветлив и любезен, а она восприняла это с долей скепсиса и дала ему отпор. Он сделал движение, пускай и небольшое, в сторону примирения, а она не ответила ничем.

Поэтому Палома решила, что пойдет в его комнату и, если Хо еще не спит, скажет ему, что она ошиблась и завтра — вполне подходящий день для того, чтобы поучиться нырять.

Когда девушка завернула за угол, она услышала нечто такое, что заставило ее остановиться. Она подождала, затем выглянула из-за угла и увидела, как Хо заходит в свою комнату. «Должно быть, он выходил прогуляться», — подумала Палома и снова направилась к его комнате. Но тут же опять остановилась, сама не зная почему, однако ясно осознавая, что не хочет идти дальше. Ею овладело какое-то необъяснимое, но очень сильное чувство, словно бы она услышала чье-то предостережение.

Стоя на месте, девушка отругала себя, что придает значение всякой мистике. Но какими бы глупыми ни казались ей эти ощущения, она не могла сделать ни шагу вперед.

Подождав еще немного, она вернулась домой и легла в постель, решив, что утро вечера мудренее.

Но сон никак не приходил. Палома стала невольным свидетелем борьбы между двумя частями своего сознания: с одной стороны, она желала дружбы и проклинала себя за подозрительность, с другой — она очень ценила свою независимость и недоверчиво относилась ко всем, кто мог на эту независимость посягнуть.

Наутро она решила подождать еще день и дать разрешиться этому конфликту в ее голове. Несмотря на то что Хо был по-прежнему очень приветлив с ней, Палома не позволила легкому чувству вины изменить ее планы.

Как обычно, она проводила Хо и его приятеля Индио до пристани. Отвязывая лодку, Хо спросил как бы невзначай:

— Ты не хотела бы поплыть с нами?

— Что?

Хо никогда не приглашал Палому в свою лодку — ни на рыбалку, ни для того, чтобы просто развлечься или собрать хворост на близлежащих островах.

— Маноло сегодня заболел.

— Чем он заболел? Вчера вечером он был в порядке.

— Не знаю. Он говорит, что у него расстроился живот. Если это в самом деле так, я бы и не пустил его в лодку.

Предложение было заманчивым. Если она до сих пор не решалась благосклонно ответить на просьбу брата, то могла хотя бы сейчас принять его предложение.

Но ей так этого не хотелось. Палома не любила ловить рыбу. Единственное, когда она делала это более или менее охотно, это с Хобимом. Да и тогда ее больше привлекала возможность побыть с отцом. Рыбалка была для нее скучным занятием, утомительным и даже болезненным: леска всегда врезалась ей в пальцы, и порезы очень болели от соленой воды. Больше всего девушке не нравилось, что рыбу ловят для того, чтобы ее убить, даже если в этом и есть прямая необходимость. То чувство общности с морскими жителями, которое она ощущала у подводной горы, полностью противоречило тому отвращению и ужасу, которые она испытывала, глядя на бледные безжизненные тела животных, сваленные кучей на дне лодки.

Но если Хо была нужна ее помощь и если им действительно предстояло подружиться, она не могла отказать.

— Хорошо, — сказала Палома.

— Хм. — Хо, казалось, был удивлен. — Я имел в виду, если ты, конечно, хочешь.

— Если тебе нужна моя помощь, я буду рада помочь.

— Понятно. — Хо пытался придумать, что ему сказать. — Но мне, в общем-то, не очень нужна помощь.

— Но ведь ты сказал, что Маноло…

— Конечно, но… Понимаешь… Мы с Индио вдвоем… Маноло на самом деле… — забормотал Хо. — Мы справимся. Я просто подумал, вдруг ты… Я знаю, что ты не любишь рыбалку… Все, что мы делаем, это убиваем рыбу, — закончил свою путаную мысль Хо и изобразил на лице гримасу, словно мысль о мертвой рыбе и в самом деле вызывала у него отвращение.

— Я знаю, — сказала Палома. — Но это ведь то, чем мы питаемся. Рано или поздно и мне надо к этому привыкнуть.

— Хорошо, ты права, — сказал Хо. — Только давай не сегодня.

— Не сегодня?

— Нет. Ты ведь сама так сказала. У нас обоих сегодня куча дел.

— Да, но…

— Мы справимся вдвоем. Точно говорю. Сегодня занимайся своими делами, а потом мы проведем пару дней вместе. Может, и больше. Возможно, один день ты поучишь меня нырять, а на другой мы порыбачим вместе. Договорились?

— Ладно, — пожала плечами Палома.

Она не знала, что сказать. Было ли принято говорить что-то еще? Все казалось столь очевидным: Хо спросил, хочет ли она отправиться с ними. Более того, он намекнул, что ее помощь может пригодиться, и даже вроде бы попросил им помочь. Она искренне согласилась. И вдруг начались сложности. Хо взял назад свои слова, стал отрицать, что просил о помощи, — что бы там ни было, теперь он вовсе не желал, чтобы она плыла с ними.

Или он все же уважает ее интересы? Именно это чувствовалось в его голосе: он не хочет отвлекать Палому от того, что ей нравится делать. Если это то, что он имеет в виду, если он и в самом деле столь заботлив, тогда, наверное, она могла бы ответить ему тем же, убедить его, что ее занятия не столь уж важны, что она с радостью их отложит.

Но может, он просто передумал. В этом случае она не хотела навязываться.

Всегда ли дружба начинается вот так? Если да, то это трудоемкое занятие — иметь друзей. Но все же стоило попробовать. В крайнем случае, она выучится всем уловкам и ритуалам — а там уж как получится.

И несмотря на то что утренний разговор с братом совершенно сбил ее с толку, главное, что они были вежливы друг с другом. А значит, они оба хотят попытаться найти общий язык.

Палома взяла в руки носовой конец и придержала лодку, пока Хо и Индио забирались в нее. Хо дернул за шнур, пытаясь завести мотор. Что-то внутри мотора заурчало, как кошка, расправляющаяся с добычей. Хо дернул еще раз, и урчание стало громче, потом вдруг резко прекратилось. Хо выругался и постучал по корпусу.

До сегодняшнего дня Палому только развлекали сражения брата с этим мотором. Теперь же она впервые посочувствовала ему. Он был с техникой на столь же короткой ноге, как она — с морскими животными. Он знал ее изнутри, понимал ее и, казалось, мог уговорить любой сломавшийся механизм заработать. Но если друзья Паломы процветали в море Кортеса, друзья Хо, машины, постепенно чахли и умирали. Для них на острове обстановка была совсем неподходящей. Соль разъедала их внутренности, солнце выжигало все прокладки и трубки, песок забивал фильтры и портил смазку.

При этом на острове не было механиков или запчастей. Если мотор ломался, то оставалось либо чинить его самому, либо разбирать на части, которые пригодятся в починке уже другой техники. Палома вспомнила, как брат потратил уйму времени, вырезая крыльчатку для водного насоса из куска старой шины, которую он подобрал в Ла-Пасе.

Неудивительно, что Хо так хотелось поехать учиться. У него был дар, которому на острове совсем не было применения. Здесь нашлось бы от силы два лодочных мотора, с которыми он мог бы возиться, но ничего более существенного. Ему было не на чем развивать свой талант, оттачивать навыки, не говоря уже о том, чтобы зарабатывать этим деньги или добиться признания. Хо был похож на одаренного хирурга на острове, где никто не болеет.

Он вынул из мотора какую-то деталь, промыл ее в воде, продул и, привернув на место, надел крышку. Затем он погладил мотор, чем-то пригрозил ему и, отвернув до конца воздушную заслонку, дернул за шнур. Мотор сначала как будто поперхнулся и выпустил в воздух облако серо-голубого дыма, словно не желая возвращаться к жизни, однако завелся.

Обычно Палома просто бросала носовой конец в лодку, предоставляя Индио выпутывать его из рыболовных снастей. Но сегодня она аккуратно свернула его в моток, присела на корточки и, отдав его Индио в руки, оттолкнула лодку от причала.

Хо направил лодку на восток, и вскоре лишь их черный силуэт виднелся на фоне оранжевого, как тыква, солнца. Хо помахал сестре рукой, и она помахала в ответ. Потом он вроде бы сказал что-то Индио, и тот тоже помахал Паломе, чем очень ее удивил.

Палома вернулась в дом и взяла еду и банку пресной воды. Сегодня она даже не отказалась от куска кабрио и кукурузной лепешки, завернутых матерью в бумагу.

Затем она вернулась на причал, села в пирогу и, отчалив от берега, направилась на запад.

Она не глядела в сторону берега. Но даже если бы обернулась, то вряд ли бы заметила человека, сидящего на корточках в кустах и следившего за ней в бинокль.

Глава 8

Маноло, который, по словам Хо, мучился от болей в животе в своей постели, постарался, чтобы его не заметили. Он снял с себя серебряный крест и бронзовое кольцо, чтобы те не блестели на солнце. К тому же он накрылся листьями и ветками, а зеркальце, которое захватил с собой, положил лицевой стороной на землю, чтобы было под рукой, когда понадобится.

Сейчас он глядел, как Палома удаляется в лодке на запад. Дневная жара еще не наступила, но воздух был достаточно нагретым, и через бинокль было видно легкое мерцание вокруг шляпы девушки и весел, создаваемое движением.

Отплыв на нужное расстояние, Палома проверила свои береговые ориентиры, бросила якорь и придерживала веревку до тех пор, пока не почувствовала, как железо коснулось дна. Затем она надела маску, ласты и трубку, сунула нож за пояс и скользнула за борт.

Только тогда Маноло вышел из кустов и, держа зеркальце против утреннего солнца, послал два сигнала на восток.

* **

Палома промыла маску и продула воздушную трубку. Держась одной рукой за якорную веревку, она осмотрела подводную гору. Поскольку обзор был ограничен маской и вода была мутной, она не могла охватить всю гору одним взглядом. На воздухе ее периферийное зрение было широким, а видимость — отличной на многие километры, поэтому она могла видеть на сто сорок градусов вокруг. Здесь, под водой, ее поле зрения было не больше сорока градусов, а стараться охватить взглядом большее пространство не имело смысла, ведь можно было запросто пропустить что-нибудь важное.

С практической точки зрения это означало, что на поверхности Паломе нужно было повернуть голову всего два раза, чтобы полностью осмотреться вокруг и увидеть все до самого горизонта. Под водой же для этого ей следовало повернуться раз девять, пристально вглядываясь, и на расстоянии пятнадцати — двадцати метров уже ничего не было видно.

Сначала Палома сосредоточила внимание на первом «секторе», но там не было ничего, кроме скал. Во втором «секторе» быстро промелькнули несколько теней, из чего девушка поняла, что где-то на глубине проплыли молотоголовые акулы. Цвет их туловищ, если глядеть через толщу воды, полностью сливался с коричнево-зеленой каменистой поверхностью горы.

Строго говоря, Палома не ожидала увидеть или найти что-то определенное — она просто осматривалась вокруг, как делала изо дня в день; однако на подсознательном уровне она понимала, что ищет раненого манта-рэя, которого встретила здесь в прошлый раз. Она очень надеялась, хотя и не решилась бы признаться себе в этом вслух, что манта-рэй снова появится на этом же месте.

Методично исследуя остальные «секторы» пространства вокруг, она поняла, что надежда ее тщетна: вряд ли манта-рэй вернется сюда, и с ее стороны было совершенной глупостью рассчитывать на это. Манта-рэй не живут в каком-то определенном месте — они неустанно бороздят подводные просторы в поисках пищи, и их дом всегда там, куда принесут их крылья. В этом они очень похожи на буревестников. И даже если бы это конкретное животное решило нарушить обычай и облюбовать какую-то территорию, меньше всего шансов быть облюбованной было у Паломиной подводной горы, ведь манта-рэй наверняка запомнил, как с ним обошлись тут однажды.

Наконец где-то в восьмом «секторе» она увидела манта-рэя, но совершенно точно другого. Он был меньше размером и на расстоянии походил на выброшенный черный шутовской колпак. Палома уже почти отвернулась в сторону, чтобы обследовать последний «сектор» горы, но задержала взгляд на животном внизу и вдруг поняла, что это и есть тот самый раненый манта-рэй.

Слишком большое расстояние сначала сбило ее с толку. Теперь же она сравнила манта-рэя с окружающими объектами и увидела, что, хотя он и выглядит маленьким при беглом рассмотрении, скалы вокруг кажутся по сравнению с ним просто карликами. Морские веера, которые в длину в два раза меньше человека, а в ширину много толще, представлялись крохотными, как почтовая марка. А проплывающие мимо молотоголовые акулы казались рядом с манта-рэем не больше спаниеля. И к тому же, хорошенько приглядевшись, Палома разглядела белый шрам рядом с левым рогом животного.

Палома решила, что, возможно, манта-рэй держится ближе ко дну, потому что там течение разбивается об окружающие скалы и обессилевшему животному с ним легче справиться. Кроме того, слабое течение меньше теребило торчащие из раны животного остатки сетей, которые и без того доставляли ему много боли.

Для него это было временное укрытие, где море не отягчало его и без того незавидного положения.

Конечно, это могло быть верно лишь в том случае, если манта-рэй чувствуют боль. Хобим говорил Паломе, что некоторые животные совсем не испытывают ощущений, похожих на то, что люди называют болью. Они могут инстинктивно чувствовать опасность, шок, потерю конечности или телесных жидкостей — но не боль. Ведь боль — всего лишь придуманное человеком название человеческому же ощущению. И все же Палома знала, что это животное чувствует что-то сродни боли, что-то вызывающее тревогу и страдание, — недаром вчера, когда она дернула за веревки, застрявшие в его ране, манта-рэй бросился прочь, как собака, наступившая на пчелу.

Похоже, именно инстинкт подсказал ему, что он может найти укрытие в месте, где течение слабее, и что нужно держаться ближе ко дну. Как и любое другое животное, включая человека, манта-рэй искал место, где он испытывал бы меньше дискомфорта. Наверняка он побывал везде — на глубине и на мелководье, рядом с подводной горой и вдалеке от нее, — пока не нашел это наиболее удобное для него место, где и решил остаться.

Все бы ничего, но если манта-рэй собирается долгое время оставаться на глубине двадцати — двадцати одного метра, Палома вряд ли сумеет чем-либо ему помочь. Она, конечно, могла нырнуть так глубоко, но ее дыхания вряд ли хватило бы на то, чтобы совершить какие-то действия перед тем, как вернуться на поверхность.

На поверхности чем больше ты двигаешься, тем больше кислорода потребляешь, тем глубже и чаще приходится дышать. Под водой у тебя в запасе ровно столько кислорода, сколько ты принес в легких, ведь «дышать чаще» здесь вряд ли удастся.

Когда Хобим впервые объяснил ей эту прописную истину, Палома лишь ответила утомленным вздохом. Неужели отец считал ее полной глупышкой? Ведь любому ясно, что под водой нечем дышать, и поэтому человек набирает полную грудь воздуха, прежде чем опуститься в море.

Однако потом, когда она уже ныряла бесчисленное количество раз на различную глубину и испытала на практике, как неодинаково реагирует ее организм на разное давление и нагрузку под водой, Палома поняла, что имел в виду отец. Действительно, перед тем как нырять, нужно четко знать, на какую глубину ты опускаешься и что именно собираешься делать под водой. Приняв решение, нельзя его менять в последнюю минуту, находясь на глубине, ведь это ведет к растерянности, усталости, панике, удушью и может закончиться смертью.

Так, Палома знала наверняка, что ей хватит дыхания на то, чтобы опуститься на глубину восемнадцати или двадцати метров, обхватить ногами скалу и понаблюдать, что происходит вокруг, или даже оттолкнуться и проплыть между выступами скалы. Но она умела распознавать сигналы, посылаемые организмом, и понимала, когда нужно начать подниматься на поверхность. Если бы она опустилась на ту же глубину, а потом вдруг решила собрать устриц, опустившись еще на три метра, то тут же почувствовала бы, что пора возвращаться назад. Но так как она уже опустилась глубже, чем собиралась изначально, эти сигналы пришли бы слишком поздно и кислорода не хватило бы на то, чтобы успешно вернуться к лодке. Палома хорошо представляла себе, что произойдет дальше.

Дальше она начнет подниматься наверх, однако не так, как следовало бы, — спокойно, экономно расходуя кислород, слегка подталкивая себя ногами и предоставляя телу всплывать самому. Нет, ей пришлось бы отчаянно работать всеми конечностями, и еще до того, как она приблизится к поверхности, легкую тесноту в легких сменит острое жжение. Виски ее уже будут не просто пульсировать, а разрываться от беспощадной боли, готовые вот-вот лопнуть.

Достаточно будет одного взгляда вверх, чтобы понять, что от поверхности ее отделяет толща воды в два десятка метров и что выбраться на поверхность ей не удастся.

Без кислорода ее мозг перестанет функционировать, и она потеряет сознание. А дальше ее может спасти лишь счастливый случай.

Если повезет и она отключится недалеко от поверхности, то существует шанс, что ее голова выскочит из воды до того, как диафрагма рефлекторно заставит ее вдохнуть. Может даже случиться так, что она всплывет, лежа на спине, а не на животе, — тогда она вдохнет воздух, а не воду. После двух-трех вдохов мозг снова начнет работать, и сознание вернется. И хотя она вряд ли вспомнит, что произошло, через какое-то время она вновь обретет силы, чтобы продолжить плавать и нырять.

Если же ей не повезет, она непроизвольно наберет воды в легкие. Поперхнется и вдохнет снова. И тогда уже наверняка утонет.

А когда она наконец все же всплывет на поверхность, вокруг не будет никого, кто мог бы надавить ей на грудь, выпустить воду из легких, сделать искусственное дыхание. Одна за другой будут отключаться функции мозга, пока не отключится та, что управляет дыханием и сердцебиением. И тогда Палома уже не проснется. А что произойдет дальше — никто не знает. И происходит ли вообще что-нибудь после того, как человек умирает?

Итак, Палома хорошо знала свои возможности и прекрасно понимала, что их не хватит на то, чтобы помочь манта-рэю, засевшему столь глубоко. Поэтому она поднялась на поверхность и решила подождать. Однако манта-рэй не сдвигался с места.

Палома вдруг подумала, что, наверное, он мертв. Может быть, он не завис у дна, а на самом деле лежит на дне.

Нет, это вряд ли возможно. Если бы манта-рэй действительно умер, его плотью уже пришли бы поживиться другие животные. Вот еще один жизненный факт: как только что-то перестает существовать, другое «что-то» поедает первое.

Палома вспомнила, как однажды при ней закололи козу. Та спокойно стояла, как ни в чем не бывало отмахиваясь от мух хвостом, ушами, губами. И мухи отлетали. Потом ей перерезали горло. Она продолжала стоять какое-то время, истекая кровью, и, должно быть, умерла еще стоя, потому что до того, как она рухнула на землю и стукнулась головой, мухи уже облепили ее глаза.

Животные прекрасно чувствуют, когда кто-то умирает, однако никто из морских обитателей не пытался приблизиться к манта-рэю. Значит, тот был еще жив.

Но может быть, он как раз сейчас умирает, и жизнь постепенно покидает его огромное тело. Палома почувствовала себя беспомощной, испытала раздражение и злость. Она должна была ему помочь, однако он находился слишком глубоко; она не могла позволить ему умереть, но и не могла ничего поделать. Может, он и не умирает. Может, он просто отдыхает. Может…

У нее не было выбора. Нужно было нырнуть ко дну и убедиться во всем самой.

Палома снова сделала несколько глубоких вдохов, ритмично надувая и сокращая легкие. Наконец, опустошив их насколько возможно, она медленно наполнила их до отказа, зажала рот и направилась ко дну.

Она опускалась, держась за якорную веревку, пока наконец не очутилась в двух-трех метрах от дна, потом отпустила веревку и подплыла к манта-рэю. Тот даже не пошевелился.

Палома сразу увидела, что он не лежит на дне, а парит в небольшом водовороте, который возник от потока воды над вершиной горы. Этот поток протекал под его плоскими крыльями и поддерживал манта-рэя в подвешенном состоянии.

Животное было совершенно неподвижно, и казалось, что оно заморожено, загипнотизировано или находится в спячке. Палома проплыла прямо под ним. Ей хотелось проверить, пульсируют ли его жаберные перепонки. Да, они пульсировали, хотя и слабо, и это был верный знак, что манта-рэй жив. Большой круглый глаз следил за ней, пока она не скрылась под его крылом.

Палома проплыла под ним по всей длине. Было такое ощущение, что она находится в пещере: гигантская мантия закрыла весь солнечный свет и отбрасывала огромную тень на скалу.

Левый глаз манта-рэя снова стал следить за девушкой, когда она появилась из-под крыла и подплыла к рогу, уцепившись за него руками. Она пристально посмотрела на глубокую рану и на мотки веревки, все еще торчащие оттуда, как змеи среди обрывков плоти.

На первый взгляд рана не слишком изменилась с тех пор, как Палома видела ее в прошлый раз. Возможно, в ней теперь было меньше веревок, ведь тогда Палома достала часть, а часть могла вывалиться сама. Но остатки веревки по-прежнему крепко сидели в глубине раны, и было не похоже, что та собирается заживать. И тот факт, что манта-рэй предпочитал отлеживаться здесь, на глубине, говорил о том, что животное действительно обессилело от раны. А значит, угасли его естественные инстинкты, говорящие ему, что необходимо искать пропитание, чтобы выжить.

Без посторонней помощи манта-рэй наверняка зачахнет, а откуда взяться этой помощи? Только киты и дельфины — так называемые «высшие» животные — помогают друг другу. Матери помогают потомству дышать, защищают их от хищников; здоровые помогают больным; молодые и резвые помогают старым и медлительным; самцу уступают самкам и детенышам очередь в еде.

Животные вроде манта-рэев, достигнув зрелости, держатся особняком, поэтому болезнь делает их очень уязвимыми. Им остается либо справляться с недугом самим, либо умирать.

Паломе нужно было возвращаться на поверхность, но она задержалась еще на мгновение, испытывая негодование по поводу природы, судьбы, человека и рыбаков в особенности — всего того, что заставило этого манта-рэя страдать. Ведь он был уязвим втройне: он не мог ни справиться сам, ни получить помощь со стороны морских сородичей, а теперь оказалось, что и Палома не в состоянии ему помочь. В последний момент перед тем, как направиться к поверхности, словно следуя какому-то неосознанному импульсу, девушка обвила руками спинной плавник животного, этот устрашающий «рог», и попыталась подтолкнуть его вверх. В отчаянии она словно старалась подсказать манта-рэю, что надо подняться наверх, чтобы она могла оказать ему помощь. Наконец, чувствуя барабанный бой в висках и нарастающую боль в легких, она поспешила к солнечному свету.

На поверхности Палома прилегла отдохнуть, чтобы ее дыхание и пульс пришли в норму. Она подождала, пока от отсутствия движения по всему ее телу не пройдет инстинктивная дрожь. В воде ее тело охладилось, и дрожь была естественным способом генерировать тепло. Теперь она могла продолжить погружение, не испытывая неприятных ощущений.

Палома опустила лицо в воду и огляделась вокруг. Манта-рэя нигде не было видно. Сначала она подумала, что смотрит не в том направлении. Она подняла голову и поискала взглядом обычные ориентиры на берегу. Может, лодка сдвинулась с места и это сбило ее с толку? Но нет, все было на своих местах.

Она снова всмотрелась в глубину, методично исследуя гору, сектор за сектором, до того места, где левая сторона горы обрывалась в бездну.

Но животное исчезло.

Должно быть, пока Палома переводила дыхание на поверхности, манта-рэй уплыл. Возможно, она сама спугнула его тем, что ухватилась за его рог. Но если так, почему он тогда не дернулся, а оставался в полном спокойствии? Конечно, манта-рэй мог повести себя как опоссум: притвориться мертвым, пока кто-то находится поблизости, но, когда чужак отдалится на безопасное расстояние, тут же стремительно скрыться в более надежном убежище.

Палома чувствовала себя виноватой в том, что спугнула манта-рэя. И вдруг этот гигант внезапно появился из глубины, словно черный бомбардировщик из ночного мрака, и направился в ее сторону.

Палома висела на якорной веревке, когда он проплыл в пяти-шести метрах под ней, лениво помахивая крыльями. Веревки, торчащие из раны, развевались позади.

Манта-рэй развернулся, описав широкий круг, и возвратился. Потом он остановился прямо под лодкой Паломы, примерно в трех метрах от пальцев ее ног.

Волна, поднятая движением огромного туловища, заставила Палому и ее лодку болтаться в воде подобно детским игрушкам в наполненной ванне.

Палома не могла понять, что заставило манта-рэя подняться из глубины и почему он решил задержаться под ее лодкой. Ей первым делом пришло в голову маловероятное и довольно глупое объяснение, которое она тут же отбросила, — будто манта-рэй знал, что Палома старается ему помочь, будто он каким-то образом почувствовал ее прикосновение там, на глубине, и теперь ответил на этот ее жест, как ответил бы ребенок или домашнее животное.

Палома понимала, что такое объяснение — не более чем ее выдумки, но решила не делать никаких выводов: теперь, когда манта-рэй был в пределах досягаемости, она должна попытаться ему помочь.

Она вынула нож из-за пояса, набрала в легкие воздуха и опустилась на спину животного.

Девушка приготовилась к тому, что манта-рэй может встрепенуться и уплыть прочь при первом ее прикосновении, однако тот не сдвинулся с места. Она ухватилась за твердый выступ между его рогами и склонилась над раной.

Один длинный конец веревки высовывался из раны и волочился вдоль спины животного. Конец, застрявший в ране, был запутан во множество узлов. Палома осторожно потянула за веревку, вытянув ее еще сантиметров на тридцать. Дальше веревка не поддавалась. Рукой, которой она держалась за выступ на теле манта-рэя, Палома почувствовала, как тот встрепенулся, словно по его телу прошел электрический разряд. Однако дрожание тут же прекратилось, и манта-рэй продолжал лежать спокойно.

Палома осторожно отрезала веревку острым кончиком ножа и потрогала рану, стараясь, где возможно, распутывать узлы и перехлесты, отбрасывать в сторону куски подгнившего мяса и обрывки мягкой, волокнистой веревки.

Один за другим Палома почувствовала сигналы тревоги, посылаемые ее организмом.

Она постаралась игнорировать их, так как боялась, что, поскольку она причиняет манта-рэю неприятные ощущения, он уплывет навсегда, стоит ей сейчас подняться на поверхность. Ей не хотелось терять сознание, и она знала, что этого не произойдет: добраться до поверхности она сможет за две-три секунды, и по-настоящему тревожных сигналов еще не появлялось.

Последний такой сигнал все же поступил в виде покалывания в пальцах рук и ног, тяжести в плечах и бедрах, ощущения припухлости в горле и во рту. Работая руками, Палома сделала два ножницеобразных толчка ногами в ластах и выскочила на поверхность.

Держась за край пироги и мысленно ругая себя, Палома жадно хватала воздух ртом. Но она не пострадала, и к тому же ей удалось отрезать довольно большой кусок веревки. Если манта-рэй все же уплывет — что ж, она сделала все, что могла, и остается только надеяться, что дальше животное справится своими силами.

Отдохнув, Палома снова взглянула под воду. Она ожидала, что ей придется поискать манта-рэя, но тот не сдвинулся с места и по-прежнему находился на глубине трех метров.

Палома сделала несколько глубоких вдохов, задержала дыхание и уже было собралась нырнуть, как ее мозг зафиксировал какое-то новое ощущение.

Поначалу это было всего лишь ощущение, вроде слабой вибрации, но когда она напрягла слух, ощущение оказалось звуком. Это было довольно высокое и неясное жужжание или гудение. Не выпуская из легких воздух, Палома внимательно прислушивалась, словно проверяя, не гудит ли это у нее в голове. Затем она все же выдохнула — звук ее дыхания нарушил монотонность этого жужжания — и снова задержала дыхание. Звук был по-прежнему слышен и вроде бы стал немного громче.

Палома знала, что, даже несмотря на то что вода не очень хорошо проводит звуки, под водой некоторые звуки слышны ярче, отчетливее, чем на поверхности. Например, ныряльщики привлекают внимание друг друга не тем, что кричат (крик обычно глохнет, так и не покинув рот кричащего), а стуком одного камня о другой, и этот звук слышен ясно и на большом расстоянии.

Звуки, издаваемые китами, тоже передаются на огромные расстояния под водой. Обычно это разнообразные высокие пощелкивания и посвистывания, но, услышав их, с удивлением обнаруживаешь, что разговорчивые киты или морские свиньи находятся столь далеко, что их нельзя разглядеть не то что под водой, но и на воздухе.

Довольно далеко разносятся звуки некоторых двигателей. Большие дизельные моторы, «ворчуны», звучат словно армия медведей, топающих по деревянному полу. «Ворчуна» обычно слышно задолго до того, как он появится в поле зрения. Вращение огромного винта изменяет давление воды настолько, что можно почувствовать биение в барабанных перепонках и даже слабое постукивание по рукам и спине. Небольшие по размеру моторы крутят винт быстрее и издают высокое, похожее на жалобный стон жужжание.

Палома не знала истинной причины того, почему одни звуки хорошо передаются под водой, а другие — плохо. Она полагала, что это как-то связано с характером звука. Человеческий голос рождает слабый, не сфокусированный звук. Поэтому вода его быстро рассеивает. Звуки, издаваемые китами, наоборот, четкие и пронзительные — они словно разрезают воду.

Конечно, нужно также уметь различать звуки под водой. Хобим как-то сказал Паломе, что человеческое ухо улавливает далеко не все звуки, как тот радиоприемник, который он в детстве собрал из конструктора: он ловил лишь небольшую часть сигналов, которые постоянно носятся в воздухе.

«Нам только кажется, что под водой стоит великая тишина, — говорил Хобим. — На самом деле море — очень шумное место».

«Вовсе не шумное, — настаивала Палома. — Это самое тихое и спокойное место на земле».

Отец не стал спорить, но во время следующей поездки в Ла-Пас купил свисток для собак. Показав его Паломе, он подул в него, но свисток не издал ни звука.

«Он что, сломан?» — спросила Палома.

Хобим взял ее за руку и подвел к соседнему дому. Соседская дворняжка ощенилась три недели тому назад. Щенков было шестеро, и они все лежали, свернувшись в клубок рядом с уставшей матерью. Хобим протянул свисток дочери и сказал:

«Подуй в него, но осторожно. Они только начинают слышать, поэтому их легко можно оглушить».

Полома подумала, что отец шутит, и, набрав полную грудь воздуха, уже собиралась подуть в свисток что есть мочи. Но Хобим отобрал у нее свисток и сказал:

«Я ведь не шучу. Смотри».

Он поднес свисток к губам и выпустил тонкую струйку воздуха. Палома не услышала ни звука. Но щенки прореагировали так, будто на них с неба упала целая кошачья стая. Они вскочили на лапы и отчаянно заскулили, карабкаясь друг на друга, стараясь укрыться под брюхом у матери. А та оглядывалась по сторонам, подняв голову и навострив уши, и издавала угрожающее рычание, хотя не знала толком, кому угрожать.

Хобим перестал дуть в свисток, и щенки тут же успокоились. Их мать посмотрела вокруг и, решив, что тонкоголосый чужак убрался восвояси, положила голову на землю.

«Мораль в том, — заключил Хобим, ведя дочь домой, — что даже если мы не слышим звуков под водой, это не значит, что там нет никаких звуков. — Он сделал паузу, решая, стоит ли говорить то, что он собирался сказать. Потом улыбнулся своим мыслям и пожал плечами: — То же самое и со зрением».

«Что ты имеешь в виду?»

«Наш глаз — это тоже своего рода приемник, как те телевизоры, которые мы видели в витрине магазина в Ла-Пасе. Он получает определенный сигнал — видимый свет. Но есть и такой свет, которого наш глаз не видит».

«То есть как? Невидимый свет?»

«Совершенно верно», — кивнул Хобим.

«То есть ты хочешь сказать, — продолжала Палома, обведя по сторонам рукой, — что вокруг есть вещи, которых мы не видим, и может происходить что-то такое, чего мы тоже не замечаем?»

«Ну да… наверное… но никто не знает, что именно».

«Я не хочу об этом говорить», — сказала Палома, нахмурившись.

Хобим хотел было засмеяться, но увидел, что Палома плотно сжала челюсти, нахмурила брови и стала мрачной, как могила. Поэтому он только спросил:

«В самом деле?»

Палома кивнула:

«Это — как бесконечность. Я не хочу, чтобы ты когда-нибудь опять говорил о бесконечности».

«Почему?»

«Мне становится страшно и хочется плакать».

«Хорошо, не буду», — сказал Хобим и сжал ее ладонь.

Лежа теперь на поверхности воды и вслушиваясь в тонкое жужжание, Палома старалась вспомнить, научил ли ее отец каким-нибудь приемам, с помощью которых можно определить, на каком расстоянии находится источник звука. Либо он не учил ее таким приемам, либо она все забыла, но сейчас это не имело значения. Она предположила, что звук, наверное, исходит от моторной лодки, движущейся на расстоянии, а раз так, то она просто пройдет мимо.

Палома проверила, надежно ли заткнут нож за пояс, набрала воздуху и нырнула к своему манта-рэю. Она увидела, как большой круглый глаз животного следил за нею, когда она приближалась — до тех пор, пока она не скрылась из поля его зрения и не устроилась на его черной спине. Медленно опустившись вниз, Палома заметила, что ее колени выпачканы чем-то черным. Она провела ладонью по туловищу манта-рэя и посмотрела на нее — та тоже стала черной. Очевидно, защитный слизистый слой на теле животного был черного цвета, и, если к нему прикоснуться, легко было испачкаться.

Она занялась раной. Внутри раны осталось немного веревок, и Палома смогла добраться до них при помощи кончика ножа. Она вынула последние остатки сетей и промыла полость раны кончиками пальцев, стараясь не думать о том, каковы были бы ее ощущения, если бы ей кто-то засунул палец в открытую рану (когда эта мысль впервые пришла ей в голову, она чуть не потеряла сознание).

Но манта-рэй не подал никаких признаков того, что ему больно, не сжался и не дернулся. Либо рана была столь глубокой, что прикосновение к ней не задевало чувствительных нервных окончаний на поверхности тела, либо манта-рэи вообще не чувствуют боли. Как бы там ни было, Паломе удалось очистить рану и отрезать лохмотья нагноившейся плоти.

Ощущения в голове и груди говорили ей, что у нее еще есть немного времени — полминуты или чуть больше — до того, как нужно будет срочно подниматься на поверхность. Пользуясь руками, как хирургическим инструментом, Палома подтянула куски растерзанного мяса к середине раны, стараясь заставить их слипнуться вместе, чтобы рано или поздно рана заросла.

Занятие это не было беззвучным — куски мяса издавали хлюпающие звуки, и сама Палома с шумом выпускала целые потоки пузырьков. От движения пульс в ее висках сделался более настойчивым. Все эти звуки и ее непростое занятие отвлекли Палому настолько, что она не услышала звука лодочного мотора, который гудел прямо над ее головой.

Теперь ей срочно надо было всплывать. Она оттолкнулась от спины манта-рэя, взмахнула один раз руками и стала подниматься, помогая себе ритмичными движениями ног. Только благодаря привычке смотреть вверх при всплытии, которую привил ей отец, Палома подняла взгляд, чтобы не натолкнуться головой на дно своей лодки.

Глядя вверх, она ожидала увидеть поверхность воды или небо. Вместо этого она увидела лицо Хо, пристально смотрящее на нее сквозь ведро с прозрачным дном. На нем была написана злорадная ухмылка, до неузнаваемости искаженная преломлением в воде.

Палома в ужасе отпрянула, поперхнулась и снова посмотрела наверх, чтобы убедиться, что это ей не привиделось. Тут она увидела, как Хо сунул руку в воду и помахал ей.

Глава 9

Палома выскочила на поверхность и ухватилась за уключину лодки. Хо обвязал трос вокруг якорной веревки, сброшенной Паломой, и теперь их лодки были пришвартованы друг к другу.

Он по-прежнему смотрел под воду сквозь ведро со стеклянным дном.

— Матерь Божья! Вот это монстр! Как тебе удалось его поймать?

— Дай-ка и мне посмотреть, — сказал Индио.

Сердце Паломы колотилось так, что она слышала его биение и чувствовала пульсацию в горле. Она глубоко вздохнула и попыталась успокоиться, овладеть собой, прежде чем будет разбираться с братом, с Индио и — о чудо! — внезапно выздоровевшим Маноло, который с довольным видом восседал на носу лодки. Первым ее побуждением было наброситься с криком на Хо, выплеснуть на него весь свой гнев за его предательское вторжение.

Но их было трое против нее одной, и ей вряд ли удалось бы чего-то добиться, придя в ярость. Скорее всего, они просто посмеются над ней, отчего она почувствует еще большее унижение.

— Как же тебе удалось его поймать? — снова спросил Хо.

— Я не ловила его, — сказала Палома. — И он вовсе не пойман.

— Он что, мертв?

— Нет.

Индио, который все еще пялился в воду через ведро, воскликнул:

— Вы только посмотрите на них! Да это же настоящий рыбный базар! Золотая жила!

Палома испытала приступ тошноты, и у нее закружилась голова. Хотя она все еще была погружена в воду, по лбу у нее катились капли пота.

— Я же говорил тебе, — сказал Хо, обращаясь к Индио. — Она приплывает сюда вовсе не за тем, чтобы изучать креветок.

— Да, ты был прав.

— А ты мне не верил, — продолжал Хо и передразнил: — «Давай останемся тут. Давай останемся тут». Впредь слушай, что тебе говорят.

— Ладно, ладно, — ответил Индио. — Я же признал, что ты был прав. Я беру свои слова назад. Теперь давай займемся рыбой.

— Не смейте! — закричала Палома.

Маноло засмеялся:

— Рыба тут кишмя кишит, а ты говоришь, чтобы я не ловил ее. Рыба для того и существует, чтобы ее ловить.

— Ошибаешься, — сказала Палома, подтягиваясь к носу своей лодки. — Вряд ли Бог создал что-либо на земле только для того, чтобы ты это уничтожал.

Уцепившись одной рукой за якорную веревку, Палома извлекла из-за пояса нож и перерезала трос, которым была привязана лодка брата. Трос был натянут течением, и острое лезвие моментально разрезало волокна с характерным звуком.

Лодку тут же отнесло в сторону, и леска, которую держал в руках Маноло, переплелась с болтающимся тросом.

Вне себя от злости, Хо вскочил на ноги и, осыпая Палому проклятиями, рванул шнур лодочного мотора. Шнур остался у него в руках. Проклиная и Палому, и шнур, и все на свете лодки, и море, Хо кое-как привязал шнур на место и снова дернул. Мотор встрепенулся и заглох. Тогда гнев Хо обрушился на свечи зажигания, на карбюратор, на бензин.

Уцепившись за якорную веревку, Палома наблюдала, как Хо покачивается на корме своей лодки, рискуя опрокинуть ее вверх дном. Потом она увидела, как мотор завелся, выпустив облако голубого дыма, и лодка, описав круг, устремилась в ее сторону. Палома быстро забралась в свою пирогу, зная, что гнев брата слеп и опасен и что он вполне может пригрозить ей тем, что направит лодку прямо на нее. Он, конечно, вряд ли выполнит свою угрозу, но может и переехать ее по случайности.

Не сворачивая в сторону, лодка Хо на полной мощи приблизилась к пироге. Только когда между ними оставалось всего лишь три-четыре метра, Хо вырубил мотор, и лодка замерла в пятнадцати сантиметрах от пироги. Поднявшаяся волна накренила пирогу, и Палому чуть не выбросило за борт.

Маноло, побагровевший от гнева, обмотал носовой трос вокруг якорной веревки пироги и крепко затянул. Его леска тугой спиралью обвилась вокруг троса. Он попытался распутать ее, но, разматывая ее с одного конца, все больше затягивал с другого. Наконец он плюнул и перерезал леску ножом. Швырнув леску в Хо, он огрызнулся:

— Если ты не можешь заставить ее вести себя подобающе, это сделаю я!

— Не волнуйся, — ответил Хо. — Я с ней справлюсь.

— Хо, ты только взгляни, — сказал Индио, обозревая подводную гору через выставленное за борт ведро с прозрачным дном. — Это же кабрио, их тут дюжины! И каранксы — наверное, целый миллион!

Хо посмотрел на сестру и сказал, передразнивая:

— Ага, «там не на что смотреть». Так я и думал, что тебе нельзя доверять.

Палома была ошеломлена.

— Мне нельзя доверять?! А кто сказал, что хочет поучиться нырять?

— Я. Я и сейчас хочу.

— Нырять, чтобы узнавать новое, изучать животных?

— Да, именно так.

— О нет! Все, что тебе надо, это убивать несчастную рыбу.

— Вовсе нет, — ухмыльнулся Хо. — Да, сейчас я хочу убивать рыбу, а потом я захочу поучиться чему-то новому. Когда я продам столько рыбы, что мне хватит денег на то, чтобы выбраться отсюда, тогда-то я и стану учиться — только в Мехико.

Палома снова выхватила из-за пояса нож и направилась к тросу.

— Палома, — сказал Хо тоном, похожим на страдальческий голос Виехо. — Не будь дурочкой.

— Ты имеешь в виду: «сдайся, дай мне уничтожить все вокруг»?

— Ну вот, ты опять преувеличиваешь. Даже если бы я очень хотел, я бы не смог уничтожить все на этой горе. Если мы уничтожаем что-то, взамен приходит другое. Морская жизнь продолжается вечно. Тебе это хорошо известно.

— Чушь. Ты запросто можешь опустошить это место полностью.

— Я не собираюсь с тобой спорить. И все-таки чего ты уперлась? Мы же не тронем твоих драгоценных устриц.

— Что? Я…

Хо улыбнулся:

— Ты думала, я не знаю, не так ли?

«Что он может знать? — недоумевала Палома. — Ему ничего не известно об ожерелье. Это точно. Иначе бы он все испортил. Если бы он знал, то нашел бы способ все испортить, просто чтобы отомстить мне за… но за что? За то, что я преуспела там, где у него ничего не получилось?»

Палома запнулась.

— Знаешь о чем?

— О том, что ты собираешь здесь устриц. Ах, да, ты ведь у нас такая чистая и невинная. Ты никогда не берешь ничего у моря. Но я же видел пустые раковины в твоей лодке, — усмехнулся Хо. — То есть в этой штуковине, которую ты называешь лодкой.

Хо оглянулся и с удовлетворением увидел, что Индио и Маноло одобрительно улыбаются.

— Ну да, немного устриц, — сказала Палома с облегчением и добавила: — Чтобы не питаться чем попало. Только и всего.

— Вот и нам нужно немного рыбы на продажу. Только и всего.

— Хо… — замялась Палома. — Отец говорил мне, что хочет, чтобы эта гора оставалась нетронутой. Он очень верил, что мы сможем сохранить ее. Ведь это было его любимое место.

Хо покраснел.

— Я знаю. Ты думала, я этого не знаю? — Слова вылетали у него изо рта, словно плевки. Повернувшись к Индио, он небрежно бросил: — Конечно, я знал об этом. Ты ведь слышал, как я рассказывал.

Индио посмотрел на Хо с усмешкой, но ничего не ответил.

Хо кинул на Палому свирепый взгляд и прокричал:

— Наш отец умер, Палома! Умер, умер, умер!!!

Палома заткнула уши, не желая слышать это.

— Даже если он завещал тебе спасти весь мир, мне все равно! Он мертв, и то, что он говорил, сейчас не имеет значения. Ты понимаешь? Не значит ни черта! Важно только то, что говорю я. И это гораздо важнее, чем твоя дурацкая рыба!

Палома не знала, что сказать, поэтому она просто занесла нож, чтобы разрезать трос.

— Это нас не остановит.

— Думаю, что остановит. Я снимусь с якоря и уплыву. И вы никогда не найдете это место.

— Я оставлю здесь буек.

— А я срежу все твои буйки.

— Я запомню это место по ориентирам.

— Ты? — усмехнулась Палома. — Да ты заблудишься в трех соснах со всеми имеющимися ориентирами. Ты просто не знаешь, как ими пользоваться.

— Я научусь.

Палома знала, что брат прав. Стоит ему научиться находить дорогу по ориентирам, и он отыщет это место так же легко, как она сама.

— Послушай, Палома, давай не будем ссориться. — Хо старался говорить убедительно. — Мы вполне можем договориться. Давай останемся друзьями.

Палома смотрела в сторону. Затем она снова взглянула на брата, стараясь понять, не пытается ли он разыграть ее. Брат выглядел очень искренним.

— Давай заключим договор.

— Что еще за договор?

— Я никому не скажу об этой горе. Я сдержу свое слово, так как мне это тоже выгодно. А мы обещаем ловить рыбу только на удочку — и никаких сетей. Да, и если мы поймаем рыбу, которая нам не нужна, мы отпустим ее назад.

Палома заметила, что друзья уставились на Хо, словно тот потерял рассудок, но не вымолвили ни слова.

— Признайся, ведь это справедливо, — сказал Хо. — Мне вовсе не нужно уговаривать тебя. Я мог бы прийти сюда и бросить за борт взрывчатку.

— Конечно, мог бы, — согласилась Палома. — Но знай, что если бы ты сделал это, — она надеялась, что ее голос звучит спокойно, но достаточно угрожающе, — я бы тебе отомстила. Когда-нибудь и как-нибудь ты бы заплатил за это.

Хо разразился смехом и хлопнул Индио по спине. Но смех этот был каким-то неуверенным, поскольку для него возможности Паломы, по крайней мере физические, оставались абсолютно неизвестными и ее сложно было оценить как противника. Конечно, он был больше ее и сильнее. Но, видимо, он все же чувствовал, что Палома быстрее его и ловчее, а одержимость и страсть только придадут ей смелости.

Палома подумала о предложенной братом «сделке» и заключила про себя, что это никакая не сделка, а явный шантаж. Если Палома позволит им рыбачить, сколько им заблагорассудится, они ничего не скажут своим конкурентам. Если же она станет досаждать им, срезая их приманку или буйки, они всем расскажут об этом месте и скрытых здесь богатствах.

И что еще хуже, Палома сомневалась, что они смогут выполнить свою часть договора. Кто-нибудь обязательно проговорится, хвастаясь перед дружками. А как только станет известно о существовании ее горы, ее местоположение тут же будет раскрыто.

Совершенно очевидно, что довольно скоро Хо с дружками начнут пользоваться сетями. Слишком велик соблазн. Это все равно что поставить тарелку со сладостями перед тремя голодными мальчишками и посоветовать им есть помедленнее, потому что больше сладостей не будет. Они увидят целые косяки кабрио и каранксов под своей лодкой, и каждое блестящее туловище будет отзываться в их головах звоном серебряных монет. Сначала они будут ловить четыре, шесть, пятнадцать рыб на свои удочки. Потом заговорят о том, какое богатство уплывает от них только потому, что они не могут пользоваться сетями. Затем они решат попробовать половить сетями — только один раз и только для того, чтобы посмотреть (из любопытства), сколько рыб поймают за один раз. Это всего лишь эксперимент, скажут они, не более того. Потом они станут ловить сотни за сотнями и на меньшее уже не согласятся. Это будет похоже на глубокий гипноз.

Они будут говорить друг другу (и сами верить сказанному), что в ловле сетями нет ничего дурного и несправедливого, ведь Бог даровал человеку превосходство над животными.

— Ну что, решено? — спросил Хо. — Мы заключаем договор?

Что будет, если она откажется? Если объявит открытую войну? Возможно, ей и удастся сделать их существование вблизи горы столь невыносимым, что они уберутся восвояси. Однако скорее всего они возьмут в долю несколько своих дружков и притащат сюда еще две или три лодки. Тогда ей будет не справиться. А после того как они начнут использовать сети, жизнь на подводной горе будет уничтожена довольно скоро. У Паломы не оставалось другого выхода, кроме как согласиться и тем самым выиграть время.

— Хорошо, — произнесла она.

— Разумно, — сказал Хо. — Очень разумно.

Как полководец, отдающий приказ о наступлении, Хо махнул друзьям рукой, словно повелевая им начать ловлю. Очевидно, он был очень доволен собой: он — предводитель, только что договорившийся о перемирии на выгодных условиях, пользуясь слабостью противника. А теперь он пустит в ход все ресурсы, чтобы пожать плоды собственной мудрости.

Палома следила за тем, как Индио и Маноло насадили наживку на крючки и забросили свои отяжелевшие удочки. Она надела маску, перегнулась через борт и внимательно посмотрела в воду.

Манта-рэй был все еще там, по-прежнему неподвижный, в трех метрах от поверхности. Лески находились примерно в полутора метрах от его левого крыла. Если он вдруг решит уплыть и при этом, как обычно, взмахнет крыльями вверх и вниз, постепенно продвигаясь вперед, его левое крыло обязательно наткнется на лески. Возможно, он просто отбросит их в сторону и проплывет мимо. Но если он зацепится за леску, то та врежется в его плоть, особенно если будет туго натянута, и может даже застрять в ране, как до этого — рыбачья сеть.

Рана будет схожей с той, которую только что лечила Палома, но более серьезной, ведь тонкая нить лески врезается гораздо глубже и может даже целиком отрезать часть крыла. И тогда манта-рэю грозит верная смерть.

Палома надела ласты и засунула трубку за тесемку маски.

— Куда ты собралась? — спросил Хо.

Маноло забеспокоился и выкрикнул:

— Держись подальше от моей удочки!

— Не волнуйся, — сказал ему Хо. — Мы же заключили договор. Она знает, что со мной шутки плохи.

Палома ничего не ответила. Она перевалилась за борт лодки и, набрав побольше воздуха, нырнула под воду и направилась к манта-рэю. Сначала девушка проверила рану и убедилась, что куски мяса вокруг раны, которые она до этого плотно стянула, по-прежнему уложены вместе. Возможно, теперь, когда нет постоянного трения веревок, рана не будет увеличиваться и зарастет.

Поблизости не было хищников или паразитов, из чего Палома заключила, что манта-рэй не подает тревожных сигналов. Должно быть, его внутренние механизмы настроились на выживание. От этой мысли Палома почувствовала облегчение.

Однако манта-рэю нужно было любой ценой избежать еще одного ранения. Поэтому после того, как она обследовала рану, потрогала ее и похлопала по плоти вокруг, Палома подплыла к свернувшемуся правому рогу манта-рэя и, дотянувшись, надавила на него. Паломе хотелось подсказать животному, что ему надо сдвинуться с места. Поскольку он однажды уже среагировал на ее прикосновение к одному из рогов, она предположила, что рога манта-рэя столь же чувствительны, как лошадиная пасть, и, если надавить на рог опять, он отплывет в сторону.

Сначала манта-рэй никак не прореагировал, и Палома надавила на рог сильнее, прижимая его к телу животного. Она почувствовала содрогание, словно где-то внутри этого гиганта был наконец принят должный сигнал, словно машинное отделение огромного парохода получило команду подбросить угля в топку, завести двигатель и отчалить. Манта-рэй опустил правое крыло и поднял левое, потом взмахнул ими один раз одновременно. Давлением Палому откинуло в сторону, и она выпустила целое облако пузырьков. Когда пузырьки рассеялись, Палома увидела, что манта-рэй удаляется вниз, ко дну, вращаясь по часовой стрелке, как самолет в штопоре.

Хо наблюдал за всем этим через свое ведро с прозрачным дном. Потом, пока двое его друзей были заняты своими удочками, он взял в руки точильный камень и круговыми движениями принялся затачивать наконечник гарпуна.

— Что ты собираешься с ним делать? — спросил Маноло.

— Договор распространяется только на сети.

— А в кого ты собираешься его метать?

Хо указал на то место, где только что находился манта-рэй:

— Он рано или поздно вернется.

Маноло присвистнул:

— Да, на нем можно заработать пару монет.

— Я же сказал, что все будет в порядке.

— Серьезно?

— Конечно. Ты что, не помнишь? Я же сказал, что вам нужно только показать мне, куда она поплыла, а остальное — уже моя забота.

— Здорово.

— Делайте, как я говорю, и никто не останется внакладе, — с улыбкой сказал Хо. — Никто.

Внизу Палома смотрела вслед уплывающему в глубину манта-рэю. Тот плыл на спине, выставив на обозрение ослепительно белое брюхо, и, поравнявшись с вершиной подводной горы, продолжал вращаться, словно вокруг какой-то оси. Как ребенок, который, резвясь, падает на гору с песком, манта-рэй продолжал снижаться в бездну,пока его черная спина не слилась с темной толщей воды.

Паломе вдруг захотелось нырнуть вслед за ним, вдоль отвесного края горы, открыть для себя новый мир, стать частью его гармонии.

Однако вопреки ее желанию тело начало посылать ей настойчивые сигналы о том, что она прежде всего — человеческое существо и если она по-прежнему намерена оставаться живым человеческим существом, ей надо начать подниматься на поверхность.

Всплывая, Палома снова взглянула в том направлении, куда уплыл манта-рэй, и почувствовала радость и облегчение оттого, что ей удалось помочь ему. Палома надеялась, что животное выживет и поправится, но ей было грустно от мысли, что для этого ему понадобится держаться подальше от ее подводной горы, которая отныне перестала быть надежным убежищем. И от осознания такой необходимости ее грусть внезапно сменилась яростью.

Вдруг Палома увидела, как вдалеке, на границе видимости, что-то движется, отчаянно дергаясь. В первый момент она подумала, что это ее манта-рэй — он мог запутаться в рыболовных снастях, или на него кто-то напал. Но когда животное подплыло поближе, она разглядела, что размером оно было гораздо меньше манта-рэя.

Кем бы оно ни было, Паломе теперь было ясно, что оно отчаянно старается уплыть вглубь и сражается с чем-то, что тянет его в противоположном направлении, на поверхность. Она никогда не видела ничего подобного здесь, на своей горе, и прошло две или три секунды, прежде чем девушка поняла, что происходит на ее глазах: пойманную на крючок рыбу тащат наверх, в лодку.

Когда рыба оказалась всего в метре от девушки, она уже почти перестала сопротивляться и теперь все быстрее приближалась к поверхности. Палома наконец увидела, что за тварь была перед ней, и почувствовала, как желчь подступает к горлу: это был спинорог — вполне возможно, тот самый, который ревностно защищал свою кладку.

Палома инстинктивно протянула к нему руку, надеясь ухватить леску и освободить рыбу, но до нее было довольно далеко, и спинорог проскочил мимо. До поверхности оставалось не больше метра, и, подняв голову, Палома отчетливо видела, как изнуренную борьбой рыбу вытащили на солнечный свет. Затем она исчезла в лодке Хо.

Палома ухватилась за борт своей лодки, выскочила на поверхность, выплюнула конец воздушной трубки и, задыхаясь, прокричала:

— Отпустите ее обратно! Быстрее!

Маноло посмотрел на нее, точно на сумасшедшую:

— Что такое?

— Быстро выброси ее назад! — хватая воздух ртом, повторила Палома. — Время на исходе.

Маноло посмотрел на Индио, друзья улыбнулись друг другу и покачали головами.

— У меня полно времени, — сказал Маноло.

— Но… ты…

Слова перемешались в голове Паломы. Мысли перепутались, не давая ходу одна другой. Она хотела, нет, она должна была сказать Маноло, что спинорога нужно немедля вернуть в воду, что не пройдет и минуты, как солнце покроет язвами его кожу, а через две-три минуты он задохнется, ведь он не может дышать воздухом; что он и без того уже находится в некотором шоке от борьбы и что выживет он, да и то вряд ли, только в том случае, если его немедленно отпустить в благодатную морскую воду.

Но ей удалось выдавить из себя лишь:

— Ты не понимаешь…

Маноло только улыбнулся в ответ, и Паломе вдруг стало совершенно ясно, что это она не поняла истинного положения вещей. Маноло, конечно, не собирается отпускать спинорога и считает, что тот по праву принадлежит ему. Он поймал его собственноручно и назовет вором любого, кто попытается его освободить.

Теперь, осознав это, Палома лишь смогла выговорить:

— Но зачем?

— Зачем — что?

— Он же несъедобный. Никто не ест спинорогов.

— Кошки их едят.

— Как это?

— Из него можно сделать фарш и приготовить кошачью еду. Очень питательную. — Маноло взял в руки еще дергающуюся рыбу, проскулил: — На, котик, держи, котик, — и бросил ее на дно лодки.

— Но зачем же губить такую красоту? — пролепетала Палома.

— Как зачем? Если их наловить побольше, за них что-нибудь да заплатят, — сказал Маноло и насадил на крючок очередную наживку.

Палома решила не спорить дальше, это было бы пустой тратой времени — с каждой секундой у рыбы оставалось все меньше шансов выжить.

— Брось ее назад! — прокричала она.

Маноло одарил ее ничего не выражающим взглядом.

— Ладно, — сказал он. — Ты меня убедила.

Он нагнулся и схватил спинорога за хвост. Какое-то время он с притворным вниманием изучал его, а потом сказал:

— Рыбка, похоже, заснула. Надо бы ее разбудить.

С этими словами он занес рыбу над головой и с силой ударил ею по уключине. Тушка спинорога, еще недавно пурпурно-золотая, а теперь бледно-серого и горчичного цвета, вздрогнула и безжизненно повисла.

Маноло посмотрел на ухмыляющегося Индио и произнес:

— Это не помогло. Странно!

Потом он повернулся к Паломе:

— Ты хорошо разбираешься в рыбе. Попробуй-ка сама.

С этими словами он швырнул рыбу в ее сторону.

Спинорог плюхнулся в воду рядом с девушкой, обрызгав ей лицо. Мертвое тело лежало на боку, не двигая ни плавниками, ни жабрами. Черный глаз, когда-то выражавший то страх и тревогу, то спокойствие и любопытство, теперь глядел безжизненно, как окно в пустую темную комнату.

Палома взяла мертвую рыбу в руки, чтобы ее не унесло течением. Она молчала, ведь вряд ли слова могли что-то изменить — ни то, что уже произошло, ни то, что, скорее всего, должно было еще произойти.

Она взглянула на Маноло, который насаживал наживку на крючок и заговорщически поглядывал на Индио, ища одобрения; затем перевела взгляд на Хо, который пристально смотрел на нее, но вдруг отвел глаза в сторону, притворившись, что занят узлом, затянувшимся на леске.

Палома поняла, что брат старается не выдавать смущения. Но тот был явно смущен поступком своих дружков, которых он был не в силах контролировать. Даже он не стал бы выкидывать номера вроде этого, особенно сейчас, когда он только что старался сыграть в порядочность. Но он не мог ничего поделать с Маноло, потому что в ответ тот, как водится, предложил бы ему засунуть крючок себе в нос и вытащить мозги наружу. Это пошатнуло бы созданный им образ командира, показало бы всю его суть. Ведь дружки терпели его только по двум причинам: из-за лодки (раньше-то она принадлежала Хобиму) и из-за хитрости, которая помогла им найти секретную подводную гору Паломы.

В каком-то смысле Маноло сделал Паломе одолжение. Как искусный хирург, вооруженный острым скальпелем, он, словно опухоль, удалил всю ее мягкость, доверчивость, желание быть любимой, стремление доверять другим. Подобно какому-то из пиратов древности, который подбирался к кораблям своих жертв, выставив дружественный флаг, и только в последний момент поднимал пиратское знамя, Маноло показал ей их истинное лицо.

Не говоря ни слова, Палома извлекла нож и быстро разрезала спинорога пополам, а затем на четыре части. Как только кровь закапала в воду, мелкие рыбы-старшины оказались тут как тут, суетливо ища добычу, которая должна быть поблизости.

Один за другим Палома выкинула куски рыбы в воду и наблюдала через маску, как их пожирают суетливые рыбы-старшины.

Делая это, она не испытывала никаких чувств, беспристрастно компенсируя зло, причиненное Маноло, восстанавливая естественный баланс, с жестокостью им нарушенный. Он убил животное и спокойно дал бы ему сгнить на солнце, пока мертвая плоть не обратится в пыль, — словно жизнь животного не заслуживает достойного конца. По крайней мере, она похоронит спинорога более естественным путем. Конечно, он был убит руками чудовища, но теперь он возвращается на родину, где даст пропитание остальным морским жителям, продолжая жизнь на подводной горе.

Кровь его растворилась в воде и стала частью моря; куски мяса скрылись во мгле, обглоданные суматошными мелкими рыбешками, которые на расстоянии выглядели как стая пчел. Только кости рано или поздно опустятся на дно.

Палома забралась в свою пирогу и сняла маску и ласты. Трое в соседней лодке были заняты рыбалкой и не заметили, как она попыталась высвободить киллик из-под камней на дне. Тот застрял довольно крепко, и Паломе пришлось подергать за веревку несколько раз — в одну сторону и в другую, то натягивая, то отпуская, — прежде чем киллик наконец высвободился и был поднят наверх.

Выпущенную на свободу пирогу Паломы теперь несло в сторону течением, и она тащила за собой привязанную к ней лодку Хо.

Хо первым почувствовал, что что-то не так. Его друзья уже закинули удочки, и крючки болтались в нескольких метрах от поверхности горы. Когда течение подхватило лодку, оно увлекло за собой и лески, поэтому они не ощутили разницы. Но Хо собрался забросить свою удочку как раз в тот момент, когда их лодка уже поплыла. Он ждал, когда крючок и грузило коснутся дна, ведь он не знал, что теперь они в стороне от горы и дно находится на расстоянии тысячи двухсот метров. Леска все продолжала разматываться, пока не размоталась полностью.

Хо повернулся в сторону Паломы как раз в тот момент, как она вытаскивала киллик наружу и собиралась оттолкнуть их лодку от своей. Увидев это, он крикнул:

— Эй!

— Я собираюсь домой, — спокойно сказала Палома. — Спусти свой якорь.

Затем она села на дно пироги и взяла в руки весла.

— Но где же дно?

— Вон там, — сказала Палома, неопределенно указывая на какой-то участок в паре сотен метров от них. — Ты вряд ли пропустишь это место, ты ведь такой умелый навигатор.

Двое других уже сматывали удочки, и Хо судорожно бросился сматывать свою. Он прикрыл глаза от солнца и постарался засечь ориентиры на берегу, на которые едва обратил внимание, когда они только прибыли к горе. Он завел навесной мотор и направил лодку против течения на небольшой скорости. По наивности он думал, что для того, чтобы найти вершину горы, ему нужно всего лишь плыть в обратном направлении.

— Опусти ведро в воду, — приказал он Индио. — И дай мне знать, когда мы будем на месте.

Хо подумал, что, поскольку их относило в сторону совсем недолго, через несколько минут они окажутся прямо над вершиной горы.

Индио выставил ведро с прозрачным дном над бортом и крепко обхватил его двумя руками, чтобы его не отнесло течением. Но внизу он видел только голубую бездну.

— Ну что? — нетерпеливо поинтересовался Хо.

— Ничего.

— Не может этого быть.

Индио поднял голову от ведра.

— Черт возьми, посмотри сам. — И добавил с гримасой: — Господин великий навигатор.

Хо перевел мотор в нейтральное положение и взял ведро из рук Индио. Нос лодки попал в течение, которое развернуло его влево; корма, захваченная потоком воды, тут же последовала за носом, и лодку кругами понесло в сторону. Хо не обратил на это никакого внимания. Он вглядывался через ведро в бескрайнюю голубизну.

— Невероятно, — проговорил он.

— Просто волшебство! — ухмыльнулся Маноло.

— Божье провидение! — подпел Индио.

— Да заткнитесь вы! — одернул их Хо.

Он втащил ведро в лодку и перевел мотор на полную скорость. Лодка рванула вперед и, поднявшись на дыбы, проплыла несколько сотен метров, прежде чем Хо сориентировался и развернул ее против течения. Он продолжал плыть против течения, пока не решил, что вернулся в исходное положение, и велел Индио посмотреть опять.

— Ничего.

Маноло сказал:

— Похоже, ты ушел далеко в сторону.

— Да не может этого быть, — возразил Хо.

— Может быть, ты проскочил эту чертову гору? — предположил Индио.

— Да нет же. Ты что, не видел, как далеко нас отнесло течением?

На что Маноло сказал Индио:

— Одно можно утверждать наверняка: он ни черта не знает о том, где мы находимся.

— Думаешь, у тебя выйдет лучше, чем у меня? — спросил Хо.

— Ну уж точно не хуже.

Маноло взглянул на Индио, тот посмотрел на Хо и пробормотал, покачав головой:

— Ну и осел…

Хо был в растерянности. Его команда вышла из-под контроля, и ему было не справиться с ними двумя одновременно. Поэтому он решил взяться сначала за Индио и потребовал:

— Убирайся.

— Убираться откуда?

— Из лодки. — Стоя на корме, Хо ткнул рукой в море. — Убирайся вон из моей лодки.

— И что дальше? — рассмеялся Индио. — Идти домой пешком?

— Мне все равно. Это моя лодка, и я говорю тебе: убирайся вон!

— А я говорю тебе, — передразнил Индио его командирский тон, — пойди и съешь лимон!

Хо сделал шаг в сторону Индио, тот схватился за оба борта руками. Лодка сильно покачнулась, и Хо, потеряв равновесие, стал валиться за борт. Стараясь удержаться, он перевернулся в воздухе и рухнул на раскаленный мотор. Взвизгнув, как ошпаренная кошка, Хо оторвал руки от мотора, потерял опору и скатился в воду. Он ушел под воду головой вперед, потом всплыл и стал барахтаться, отплевываясь и ища, за что бы ухватиться.

Индио подтянул его руку к борту и сказал, изображая на лице заботливость:

— Ну зачем же ты так? Ты ведь говорил мне, что не любишь плавать.

Хо поперхнулся, сплюнул и попытался сказать что-то угрожающее, но только пустил слюни.

— На твоем месте я бы вернулся в лодку, — сказал Маноло.

Хо с кряхтением забрался в лодку и растянулся вдоль скамьи, тяжело дыша. Он исподлобья поглядывал на своих дружков, тихо ненавидя их за то, что они учинили заговор против него, за то, что они теперь видели его насквозь, за то, что насмехались над ним. Да что там, сейчас он ненавидел все на свете, потому что был бессилен как-либо изменить ситуацию. Да, он не мог ничего поделать, кроме разве что…

Хо поднялся на ноги и осмотрелся вокруг, прикрывая глаза от солнца ладонью. Уже на довольно большом расстоянии он увидел пирогу сестры, которая плыла все дальше и казалась не больше щепки.

Если бы она не перерезала трос, они не оказались бы в столь печальном положении. Они не упустили бы из виду подводную гору, и Хо не утратил бы своего авторитета в бесплодных поисках. Единственное, что теперь возвышало его над Маноло и Индио, это то, что у него была лодка, а этого было недостаточно для поддержания превосходства, ведь они всегда могут примкнуть к кому-то еще.

Потеря своего статуса предводителя коробила его в особенности потому, что он так долго и тщательно его добивался. Например, он всегда с удвоенной осторожностью правил лодкой, чтобы не дать повода подвергнуть сомнению свои навыки моряка; он всегда ловил рыбу в одних и тех же местах, чтобы не вскрылось полное отсутствие у него навигационных способностей; публично попросив Палому научить его нырять, он заработал репутацию смельчака. При этом Хо прекрасно знал, что, стоит ему найти дорогу к ее подводной горе, сестра в жизни не согласится учить его чему бы то ни было.

Уважение и почет со стороны окружающих были ему нужны ровно настолько, насколько они могли ему помочь достичь главной цели — собрать достаточно денег и покинуть остров, уехать прочь от опостылевшего моря в город, где жизнь зависела от работы машин и механизмов, которые он бы собирал, обслуживал, чинил.

Он знал, что на острове вряд ли когда-нибудь придется к месту, но выживал, как мог. По крайней мере до сегодняшнего дня. Своим необдуманным поступком Палома пошатнула уважение к нему со стороны Индио и Маноло. Он мог восстановить нарушенное уважение, только отмстив его нарушителю, доказав Паломе раз и навсегда, что он сильнее. И если ему удастся наказать ее за сегодняшнюю выходку, этим он накажет ее и за то унижение, которое он испытал давно, когда сестра заняла причитавшееся ему место в отношениях с отцом.

Он поставит ее на колени. Заставит ее признать его превосходство, просить пощады, обещать всегда и во всем его слушаться и… Об остальном он подумает потом.

Хо развернулся к навесному мотору и дернул за шнур. Мотор тут же завелся, и Хо воспринял это как хорошее предзнаменование. Он дал полный ход и круто развернул лодку.

— Куда мы на этот раз? — спросил Маноло. Его подбрасывало на волнах, и он стоял на полусогнутых ногах, чтобы удержать равновесие.

— Она приведет нас назад к той горе, — крикнул Хо, стараясь перекричать рев мотора.

— Могу поспорить, мы и сами могли бы найти ее, — сказал Индио.

— Да, если бы у нас в распоряжении была неделя, — ответил Хо и ткнул Индио пальцем в грудь. — С каждой минутой, потерянной в поисках и разговорах, от нас уплывают деньги. Понимаешь, от тебя уплывают деньги. Ты ведь хочешь поехать в Ла-Пас, полететь на самолете, посмотреть новые места, познакомиться с новыми людьми?

— Ну да, ты ведь сам знаешь.

— И в том, что ты все еще здесь, виновата она. — Хо ткнул пальцем в сторону пироги Паломы, которая теперь приближалась и становилась больше с каждой секундой. — Это она привязала тебя к острову, это она тащит деньги у тебя из кармана.

— Мне и в голову не могло прийти…

— Ну, теперь-то ты знаешь, и мы прекратим это дело здесь и сейчас.

Палома была на полпути к дому, когда услышала нарастающий гул мотора. По этому звуку она тут же почувствовала если не прямые намерения, то, по крайней мере, настроение брата. Только тот, кто ничего не смыслит в лодках или находится в состоянии бешенства, мог включить мотор на полную мощность в открытом море. Это вредно для двигателя и создает опасность для других моряков. Хо разбирался в лодках. Значит, как и мотор, Хо пребывает в истерике.

Возможно, с ее стороны было ошибкой перерезать трос, ведь она знала, что брат тут же потеряется. Он так и не научился разбираться в подводных течениях, различать оттенки голубого и зеленого для того, чтобы определять глубину или рельеф дна. Однако Палома не могла знать, насколько Хо был уязвим и как быстро его смущение сменяется яростью.

Девушка перестала грести и решила подождать, поскольку не имело смысла пытаться уйти от него. Сумеет ли она сказать что-то такое, что поможет разрядить обстановку? Шум мотора приблизился и превратился в пронзительный, даже болезненный визг. Палома подняла голову и увидела белый корпус лодки, подскакивающий на волнах и разбрасывающий из-под носа в стороны целые гроздья брызг. Лодка шла прямо на нее.

Палома по-прежнему ждала, что будет, пытаясь понять: неужели Хо настолько глуп, что и в самом деле решил протаранить ее пирогу? Конечно, он с легкостью ее потопит, но ведь и его собственной лодке несдобровать. Может, ей лучше нырнуть под воду и подождать, пока он проскочит мимо? Но тогда он вполне может забрать ее пирогу, и потом, существовало незыблемое правило не покидать лодку, если только не…

Так, они уже здесь.

Белый нос лодки, задранный вверх, двигался прямо на нее, и на какое-то мгновение Паломе показалось, что ее вот-вот разорвет на куски. Внезапно лодка резко повернула влево, мимо промелькнуло лицо Хо и ревущий мотор, и пирогу обдало такой мощной волной, что та поднялась почти вертикально. Палома бросилась всем телом на борт пироги и выровняла ее. Она тут же поднялась на ноги и осмотрелась, пытаясь отыскать взглядом лодку брата. Ей нужно было знать, куда он уплыл, на тот случай, если он вздумает атаковать ее опять.

Лодка Хо была от нее в тридцати — сорока метрах. Она развернулась почти на месте, попав в собственный кильватер. Мотор издавал скрежетание и выпускал клубы дыма, в то время как винт то и дело молотил по воздуху, а не по воде. Маноло стоял на носу, ухватившись за якорный трос и давясь со смеху. Индио сидел посередине, держась обеими руками за бортики. А Хо стоял на коленях на корме и правил лодкой, нацеливая ее прямо на Палому.

На этот раз он свернул в сторону секундой раньше, и Паломе удалось удержать пирогу в устойчивом положении, лишь управляя весом своего тела и балансируя руками. Но тут Хо остановил лодку в полутора метрах от нее.

— Перелезай сюда, — потребовал он.

— Зачем это?

— Ты нам покажешь дорогу к своей горе.

— Почему бы вам самим не найти ее?

— Я не прошу, а приказываю. Залезай в лодку!

Не подумав, Палома сделала жест, которому научилась у брата: щелкнула ногтем по передним зубам и ткнула им в сторону Хо. Она тут же поняла, что совершила ошибку, ведь этот считавшийся презрительным жест только усилил эффект, произведенный ее неповиновением. Хо залился румянцем, а Маноло и Индио фыркнули от неожиданности. Никто из них ни разу не видел, чтоб этот жест делала женщина в сторону мужчины. Это было больше чем оскорбление. Это было немыслимо.

Хо повернул лодку и направился прочь. Палома заметила, как вздулись вены у него на шее. Отплыв метров на тридцать, он снова развернулся в ее сторону.

— Я спрашиваю в последний раз, — прокричал он. — Ты отведешь нас назад к горе?

Палома молча покачала головой.

— О нет, отведешь как миленькая. Я попросил тебя сделать это по-хорошему. Но если ты хочешь по-плохому — что ж, пусть будет так.

Палома слышала, как взвыл двигатель, когда Хо поддал газу, держа передачу в нейтральном положении. Она знала, что он сделает дальше; Дальше он попытается перевернуть пирогу, и тогда она окажется в море. Он ждет, что она будет умолять вытащить ее из воды. И, конечно же, он пустит ее в лодку, только если она покажет им, где находится подводная гора.

Но нет, она не сдастся, не выдаст, где находится гора, не предаст себя и данное отцу обещание лишь для того, чтобы набить карман брата деньгами. Если ему так нужно найти эту гору, пускай ищет ее сам. Конечно, рано или поздно он все равно найдет гору, но помогать ему в этом она не намерена. Тем временем она будет стараться удержать равновесие, пока Хо не надоест кружить вокруг нее и он не уплывет восвояси.

Но тут показалось весло.

Лодка Хо покачивалась прямо напротив пироги, и нос смотрел прямо в ее сторону. Хо всегда брал с собой пару весел на тот случай, если выйдет из строя мотор и придется грести обратно. Сейчас он закрепил одно из весел в уключине и приказал Индио держать его горизонтально так, что большая часть весла высовывалась за борт лодки, а острый конец лопасти был развернут прямо вперед, как раз в сторону Паломы.

Хо снова прибавил газу, проверяя двигатель, словно пилот перед взлетом. Он казался единым целым со своей лодкой и напоминал монстра, готового вот-вот наброситься на свою жертву.

Теперь Паломе впервые стало по-настоящему страшно. Она поняла, что сильно ошиблась в своих расчетах. Сейчас она уже имела дело не с Хо, а с тем безмозглым и агрессивным существом, которое появлялось до этого лишь однажды, но сумело совершить достаточно, чтобы неизбежно и бесповоротно разрушить отношения брата с их отцом.

Рана, нанесенная паническим взрывом агрессии Хо во время уроков ныряния, давно зажила. Хобим не только простил сына, но стал относиться к тому неприятному эпизоду как к следствию того, что он сам чересчур наседал на Хо. Он решил вернуться в обучении на несколько ступеней назад и продолжить тренировки в более медленном темпе, не форсируя события.

Ведь они все еще были одной командой.

Стоял конец лета, разгар затишья между концом одного и началом другого сезона рыбной ловли. Каждый год в это время на острове затевали фиесту. Эта традиция началась давно — даже Виехо не смог бы припомнить, когда именно. Вполне возможно, этот старинный фестиваль проводили еще во времена колонизаторов, так как на некоторых детских масках были изображены боги древности, чьих имен уже никто не помнил, но которым поклонялись до прихода христианства.

Главным событием фестиваля были соревнования в рыболовном мастерстве. В них мог участвовать кто угодно, и ловить рыбу разрешалось чем угодно — на крючок, гарпуном, копьем, но только не сетями. Побеждал тот, чей улов весил больше всех.

Хобим участвовал в соревнованиях каждый год, и каждый раз он оказывался на последнем месте. Его не интересовали награды, общественное признание или груды пойманной рыбы. Забавляла же его в этих соревнованиях возможность поймать рыбу самыми необычными способами, теми, которые оставляли рыбе большой шанс уйти от рыбака и не быть пойманной.

Например, однажды он решил не ловить с лодки и не пользоваться крючком с зазубринами. Он заплыл на ближайшую отмель и стал ловить рыбу на загнутые булавки. Он поймал несколько, но всем им удалось разогнуть самодельный «крючок» и уплыть. На последний свой крючок (сделанный из огромной безопасной булавки) он подцепил большого окуня и с величайшим терпением и осторожностью вытащил его на поверхность. И тогда он вдруг понял, что ему будет просто не дотащить свою двадцатидвухкилограммовую добычу до берега. Тогда он извлек булавку из губы окуня и отпустил его в воду.

В другой раз он все же решил пользоваться лодкой, но не взял с собой никаких снастей. Он поставил лодку на якорь и разбросал вокруг приманку — аппетитную смесь мелких рыбешек и кишок с кровью. Приманка привлекла целые косяки каранксов и рыб-старшин, дюжину окуней и несколько акул, которые принялись кружить вокруг лодки. Хобим поставил себе задачу поймать рыбу голыми руками подобно медведю у ручья. К концу дня его «добычей» были бесчисленные раны на руках от уколов острых спинных плавников и истерзанный кончик пальца, который один окунь перепутал с куском наживки.

В тот самый год на соревнованиях он взял в партнеры Хо. Они решили рыбачить под водой копьями, которые Хобим смастерил по картинке, увиденной в журнале. Копье представляло собой стальной штырь, который запускался «рогаткой», вставленной в деревянный рукав.

Возможно, после долгих тренировок и можно научиться стрелять этими копьями метко, но Хобим изготовил их только накануне, так что у него с сыном была лишь пара часов на то, чтобы попрактиковаться.

Обычно прицел у рогатки был очень ненадежным, и копье уходило то вверх или вниз, то в сторону. Если резинка соскакивала, то копье вылетало, когда было не нужно, и падало на землю, не попав в цель. Или же Хо брал его в руки так, что при выстреле резинка с силой хлопала его по руке, оставляя красный след.

Хотя Хо никогда не говорил об этом отцу, ему страшно хотелось выиграть эти соревнования, ведь статус победителя придал бы ему веса в отношениях с друзьями. Сначала он очень надеялся, что, ловя рыбу под водой с использованием отцовского способа, он будет иметь преимущество перед своими конкурентами. Когда же он увидел, что изобретение Хобима далеко от совершенства, то впал в уныние.

«Из этой штуки я никогда ни во что не попаду, — сказал Хо. — У нас нет никаких шансов на победу».

«Вполне возможно, — согласился Хобим, совершенно не представляя, насколько сыну была важна победа в соревнованиях. — Но зато мы отлично повеселимся. Большинство людей только пользуется морем; мы же получаем от него удовольствие».

Но Хо не получал того удовольствия, о котором говорил отец. Ему нужно было получить от моря все, что требовалось, и только.

Наступил полдень, а они с отцом так ничего и не поймали. Вокруг была куча рыбы, но никто из них не мог попасть в цель. Каждый раз, промахиваясь, Хобим издавал стон и притворялся, что рвет волосы на голове, но потом заливался смехом и нырял, чтобы подобрать копье. Хо же с каждым промахом ругался на чем свет стоит. Наконец он оставил отца под водой и вернулся в лодку.

Повсюду рыбаки затаскивали рыбу в лодки. А его друзья, завидев, что Хо вернулся ни с чем, подняли его на смех за неумение и за то, что он послушался отца и стал ловить рыбу на стальные штыри.

В очередной раз Хо залился краской и почувствовал, как кровь стучит в затылке. Не помня себя от гнева, он вскочил на ноги, зарядил копье в рогатку и выпустил его в ближайшую лодку. Никого не задев, копье воткнулось в нос лодки, но рыбаки перепугались и бросились наутек, изрыгая проклятия.

А Хо в безрассудном порыве доказать всем, что он — победитель, что он лучше всех, несмотря на то, что его отец чудак и неудачник, вытащил небольшой пакет из-под сиденья. Он толком не знал, что именно произойдет, если ему придется использовать этот пакет, и держал его так, на всякий случай. Но сейчас, думал он, пакет придется как нельзя кстати, ведь ситуация требовала применения крайних мер.

В пакете была взрывчатка — крупные петарды с непромокаемыми фитилями, он украл их из магазина в Ла-Пасе, когда их завезли туда перед фиестой.

Теперь-то он покажет всем, кто лучший рыбак. Взрыва фейерверка под водой никто не услышит. Оглушенная рыба всплывет на поверхность. Он незаметно соберет ее, сложит в лодке, а потом проколет каждую копьем — и все будут думать, что он поймал всю рыбу сам. Хо не понимал, насколько гнусен его план. Хитрость, уловка, смекалка? Несомненно. Но никак не гнусность! Правила ведь запрещали только ловить сетями. Даже Хобиму может понравиться его выдумка.

Хо поджег одну из петард и бросил ее за борт в стороне от того места, где в последний раз видел отца. Следя за погружением взрывчатки и выжидая, когда та взорвется, он старался прикинуть, сколько рыбы может оглушить небольшой заряд вроде этого.

Он не мог и предположить, сколько вреда он причинит человеку под водой. И вот он услышал приглушенный взрыв, а потом увидел отца, остервенело бьющего ногами и руками и пытающегося выбраться на поверхность. Из ушей его струилась кровь.

Когда голова Хобима показалась над водой, прошло какое-то мгновение, прежде чем глаза его закатились и он потерял сознание от боли и шока. Во взгляде отца читался упрек в безрассудстве, глупости и подлости.

Хо только и смог, что крикнуть: «Прости меня!» Потом он кричал еще и еще, но никто не слышал его мольбу.

Теперь, наблюдая, как Хо собирается снова напасть на нее, Палома знала, что в голове брата сработал тот же выключатель, что и перед случаем со взрывчаткой. Она понятия не имела, осталось ли в нем хоть какое-то чувство меры, но видела, что перед ней — неразумное животное, чье безумство питается одобрением столь же безмозглых дружков.

Поддав как можно больше газу, Хо перевел передачу из нейтрального положения. В тот момент, когда лопасти винта врезались в воду, лодка на секунду словно присела. Нос задрался кверху, потом опустился вниз, и лодка рванула вперед, двигаясь строго горизонтально вдоль поверхности воды.

Хо был настолько одержим желанием перевернуть лодку Паломы вверх дном, что ранил бы сестру, покалечил и даже убил, лишь бы достичь своей цели.

До сих пор она сопротивлялась его попыткам, поддерживая баланс. Но если ей придется лечь на дно пироги и она не сможет использовать свои ноги и колени, от ее веса будет не больше пользы, чем от мешка с зерном. Стоит волне ударить в борт и поднять его вверх, она невольно перекатится на другой борт и поднимет пирогу на ребро. Тогда пирога потеряет баланс и перевернется.

Что пугало Палому больше всего, так это то, как Хо собирался заставить ее лечь на дно пироги. На полной скорости он проведет выставленным веслом вдоль пироги от кормы к носу. Если Палома останется стоять на ногах, весло угодит ей прямо в живот; если она встанет на четвереньки, весло ударит ее по спине или по голове. Укрыться от удара можно было, только если лечь навзничь.

Подняв голову и поддавшись сиюминутному желанию удержать пирогу в равновесии, Палома рисковала получить удар по лицу или по шее. Сейчас она сосредоточила свое внимание на поднятом весле, и оно показалось ей занесенной саблей. Можно было перемахнуть через борт, но это не спасло бы ее от преследования. Хо жаждал мести и не успокоился бы, пока не удовлетворил бы это желание.

Рассудив таким образом, Палома бросилась на дно пироги лицом вниз, прикрыв затылок руками и упершись локтями в борта.

Палома не видела, как лодка Хо подлетела на полной скорости, но почувствовала, как над ней прошла воздушная волна, а затем услышала, как весло проскребло по деревянному борту пироги.

В следующее мгновение лодка врезалась в пирогу, подняв ее на дыбы. Палома оказалась на боку, потом на спине. Наконец последовал глухой хлопок, и пирога, ударившись о воду, накрыла ее с головой. Палома решила не двигаться с места, прийти в себя и, пока ей хватит воздуха в небольшом пространстве под пирогой, попытаться предугадать, что же предпримет Хо с дружками дальше.

По звуку мотора она поняла, что лодка удаляется, снижая скорость. Потом раздались неразборчивые звуки их голосов, и шум двигателя снова стал нарастать. Лодка воз вращалась, но на этот раз медленно.

Звук мотора снизился до утробного урчания, и Палома услышала, как волны плещутся о корпус подплывающей лодки.

— Где же она?

Голос Индио просочился в маленькую камеру, где была заточена девушка. В его интонации слышалось беспокойство.

— Не потопил ли ты ее?! — воскликнул Маноло.

— Да какое там потопил, — сказал Хо. — Я вам сейчас покажу, где она спряталась.

Тут раздался острый металлический звук, отозвавшийся эхом от стенок ее деревянной пещеры. Очевидно, Хо колотил чем-то — она не могла догадаться чем — по днищу перевернутой лодки.

— Эй, там! — крикнул он. — Ну что, пора проводить нас к подводной горе?

Палома молчала. Она не знала, что сказать, и не знала, на что еще спровоцирует брата, если еще раз ответит прямым отказом. И потом она надеялась, что если промолчит и притворится, что утонула, это может хотя бы на короткое время напугать Хо.

— Я так и знал! — раздался голос Маноло. — Она мертва!

— Да нет же, — сказал Хо, но в его голосе отчетливо прозвучал оттенок неуверенности, даже некоторого страха. Он опять ударил по днищу лодки, но уже с меньшей силой, и опять позвал: — Палома!

— Палома! — крикнул Индио.

— Я сам с ней справлюсь, — одернул приятеля Хо.

И тут он решился на рискованный ход:

— Палома, я знаю, ты меня слышишь. У меня в руке гарпун. Если ты будешь продолжать упорствовать, я пробью дыру в твоей лодке этим гарпуном. Возможно, она не утонет, но и далеко ты на ней тоже не уйдешь. Тебе придется торчать здесь до скончания века. Или же ты покажешь нам то место, где находится твоя гора, и мы отвезем тебя домой. Выбирай.

Гарпун ударился о лодку. Палома слышала, как стальной наконечник впился между древесных волокон. Конечно, Хо понадобится некоторое время, чтобы пробить днище насквозь, но ему, несомненно, это удастся. И если дыра получится достаточно большой, то все будет, как он и сказал: лодка станет неуправляемой и ее просто понесет течением.

Надо сдаваться, это единственный разумный выход. Но разве уместно принимать разумные решения в ситуации, которая с самого начала была полным безумием? Хо в своих действиях не руководствовался никаким разумом. Так почему же должна она? И Палома продолжала оставаться под перевернутой лодкой, слушая сосредоточенное пыхтение брата, пробивающего дыру в днище.

Наконец она увидела розовое пятнышко света. Потом оно стало размером с монету, и в воду посыпались щепки. Потом наконечник гарпуна пролез в образовавшуюся дыру. Хо провернул его пару раз и вытащил.

— Вот так! — Тень Хо показалась в дырке и исчезла. — Прощай, Палома. Ты, конечно, думаешь, что ты очень гордая, но на самом-то деле ты просто глупая курица.

Палома услышала, как Хо дернул за шнур лодочного мотора. Мотор всхлипнул, но не завелся.

— Мы не можем просто так ее оставить, — раздался голос Индио. — Мы должны убедиться…

— Убедиться в чем? — спросил Хо.

Слушая его слова, Палома похолодела. Нет, не оттого, что она сидела по горло в воде, а от леденящей душу рассудительности и хладнокровной жестокости, которые слышались в словах человека, называющегося ее братом.

— Убедиться, что она и вправду под лодкой? Убедиться, что она в порядке? Зачем? А что, если это не так? Что ты будешь делать тогда? Да ничего! Когда мы вернемся на берег, мы скажем, что понятия не имеем, где она.

И это правда, ведь мы и в самом деле не знаем. И вы не посмеете сказать ни слова. Если вы проговоритесь, вам несдобровать. И вы прекрасно знаете, что это не просто слова, так как я слов на ветер не бросаю.

Выслушав тираду Хо, Палома поняла, что ему удалось достичь хотя бы одной цели: он смог восстановить свое положение среди дружков. Раз он не сумел выделиться тем, что он лучше и сноровистее других, он решил поднять свой статус, совершая дерзкие, непредсказуемые и опасные действия. Если его не уважают, рассуждал Хо, то пускай хотя бы боятся.

— Но поверьте моему слову, — продолжал он. — Она сейчас сидит под лодкой, и она в полном порядке. А когда вернется на остров, то тоже никому не проговорится — от стыда. К тому же никто ей ничем не сможет помочь, да и вряд ли ей вообще поверят. Если же она распустит язык или пожалуется матери, то рано или поздно поплатится за это. Как и вы, она знает, что так оно и будет и что ей бы надо быть со мной поосторожнее.

Палома услышала, как ожил мотор, и почувствовала, как Хо переключил передачу и уплыл прочь.

Глава 10

Вскоре она перестала чувствовать легкое постукивание по ступням — ощущение, вызванное волнами, расходящимися от работающего лодочного винта. Палома поняла, что лодка, должно быть, уже удалилась метров на сто.

Она пыталась решить, правильно ли она поступила, было ли ее поведение разумным или безрассудным, действительно ли она следовала своим принципам (как ей казалось) или же на самом деле вела себя словно глупая курица (как считал Хо). В самом лучшем случае она оттянула исполнение коварного плана брата на несколько дней. В конце концов он все-таки найдет заветную гору и нанесет свой вред, возможно, даже полностью разрушит всю идиллию. Но пока ей удалось его остановить… однако какой ценой? На этот вопрос Паломе пока было сложно ответить. Сейчас она — в открытом море, приближается вечер, и у нее нет другого способа вернуться на берег, кроме как залатать каким-то образом злополучную пробоину в пироге.

И хотя ее попытка помешать Хо в будущем покажется тщетной, все же она поступила правильно. Отец одобрил бы ее поведение. Он сказал бы, что она встала на защиту самой жизни. Палома знала, что ради этого он сам пошел бы на самые крайние меры.

* * *

Раз или два в жизни ему приходилось так поступать. Палома припомнила его рассказ об одном происшествии, которое отец называл самым важным — и самым опасным — в его жизни. Он поведал ей эту историю, чтобы доказать, что иногда наступает такое время, когда приходится сильно рисковать во имя принципа. Отец попросил, чтобы она поклялась, что об этом случае никто никогда не узнает, поскольку, если это произойдет, может начаться война между Санта-Марией и другими островами в море Кортеса.

Однажды поздним летом рыбаки с Санта-Марии обнаружили, что одно из их главных рыболовных мест — глубоководная гора вдали от берега — перестало приносить прежний улов. Рыба ловилась на удочку с каждым днем все труднее, а та, что ловилась, выглядела грязной и побитой.

Первой мыслью рыбаков было, что кто-то из их компании забрасывал здесь сети. Но один рыбак справедливо заметил, что на такой глубине ловить большими сетями непрактично. Ни у кого из них не было лодки с мощными электрическими лебедками, широким носом и опорными конструкциями, необходимыми для того, чтобы управляться с сетями.

Тогда они предположили, что, возможно, какая-то болезнь уничтожает рыбу. Время от времени в морских глубинах возникают и распространяются целые облака ядовитых микроорганизмов, заражающих сотни тысяч рыб — либо отравляя их мясо и делая его несъедобным, либо убивая саму рыбу. Эта возможность тоже была отброшена, так как все посчитали, что если бы рыба была отравлена, то она плавала бы на поверхности брюхом кверху, а если бы она стала ядовитой, то были бы известны случаи отравлений на острове или в Ла-Пасе.

Значит, причина в чем-то другом, в чем-то доселе неизвестном, странном и опасном. Кое-кто говорил, что это — божье наказание за то, что целые поколения рыбаков ловили больше рыбы, чем требовалось, и без всякого разбора.

Хобим знал, что происходящее не имеет никакой связи с божественным провидением. Как обычно, к провидению прибегали, чтобы дать скорое объяснение необъяснимым вещам. Чем больше Хобим наблюдал и прислушивался к тому, что происходило вокруг, тем больше убеждался в том, что здесь поработал человек.

Загадочность происходящего усиливалась тем, что никто из рыбаков никогда не видел вершины этой подводной горы. Никто из них ни разу не нырял на глубину и не представлял себе, как на самом деле выглядит подводный рельеф. Должно быть, они наивно полагали, что живущая где-то там внизу рыба только и ждет удобного случая, чтобы ухватить крючок с наживкой.

Но Хобим видел не одну подводную гору, может, и не в точности такую же, но знал, чего ожидать. Поэтому однажды вечером он пригреб на то место и бросил якорь. Разматывая якорный трос, Хобим наконец понял, почему ему не доводилось — да и не удалось бы — добраться до этой горы. Брошенный им киллик опустился на пять саженей, затем на десять, пятнадцать, восемнадцать, двадцать (последняя отметка на тросе) и в конце концов остановился на глубине двадцати двух саженей — около сорока метров.

Хобим не сумел бы нырнуть так глубоко. И никто из его знакомых не сумел бы. Насколько он мог судить, ни один нормальный человек не способен задержать дыхание на время, достаточное для того, чтобы опуститься на сорок метров в глубину. Для сравнения: такой спуск был бы похож на сползание с воображаемой башни из двух дюжин человек, стоящих друг у друга на плечах, или на прыжок с самого высокого здания в Ла-Пасе. Только на полпути до точки назначения станет видно дно, а опустившись еще чуть-чуть, уже нельзя будет разглядеть поверхности воды над головой.

Но Хобим хорошо знал свои возможности и захотел попробовать. Ему не обязательно было спускаться до конца, а только на такую глубину, откуда он сможет разглядеть вершину горы. Поэтому он прокачал легкие воздухом и начал, перебирая руками по якорному тросу, быстро спускаться в черно-голубой туман, сквозь мрак, в котором неизвестно, где верх, а где низ, — спускаться до тех пор, пока ему не стала видна верхушка подводной горы.

Он спустился еще глубже, чутко прислушиваясь к сигналам своего тела. Но еще до того, как он их почувствовал, с глубины двадцати семи — тридцати метров ему почти целиком открылся вид на гору, и по донному пейзажу стало ясно, в чем была причина их рыболовецких неудач.

Кораллы и морские веера лежали, вырванные с корнем, как деревья на суше во время кубаско. Множество ветвистых кораллов были разломаны на мелкие куски и валялись между камней. Растения почти на всех больших камнях были засыпаны песком. Один мозговой коралл размером с целую ванну был расколот на две части и лежал в песке, как разрезанная надвое дыня.

Рыбы сновали между камнями, и тут Хобим увидел крупного кабрио, который поначалу выглядел вполне здоровым, но вдруг перевернулся на спину и стал неистово метаться по кругу. В стороне он увидел мертвого угря, застрявшего в расщелине междукамнями, — скорее всего, его безжизненное тело занесло туда течением.

Подводная гора была опустошена целой серией кратковременных и разрушительных бурь, от которых погибло почти все живое, а те животные, что выжили, остались калеками.

Если бы эти бури были капризом природы, Хобим бы просто опечалился. Но он был уверен, что это — дело рук человеческих, и потому он был разозлен.

Скорее всего, рыбаки с острова Святого Духа, что находился в нескольких километрах от этого места, побывали здесь и побросали в воду свои динамитные шашки с длинными фитилями. Обычно фитили делали длинными из соображений безопасности: шашки с коротким фитилем взрывались слишком близко к лодке, отчего могло выбить дно и лодка могла затонуть. Но длинные фитили были настоящей катастрофой для подводной горы: они горели до самого дна, и шашки взрывались не на открытом месте (убивая рыбу только в непосредственной близости), а среди кораллов, песка и камней, где взрывные волны распространялись на большие расстояния, оглушая всех животных в их убежищах и разрушая саму гору.

Под водой динамит — гораздо более страшное орудие, чем на земле. На воздухе он не причинит особого вреда уже на расстоянии больше десяти метров, если, конечно, его не засунуть в камень или цемент или накрыть чем-то, что может разлететься на куски и послужить шрапнелью, например стеклом или галькой. Но под водой, говорят, можно почувствовать детонацию от взрыва динамита на расстоянии почти в километр. То есть такой взрыв может разом опустошить тысячи квадратных метров.

После взрыва рыбаки обычно растягивают сети по поверхности и собирают целыми горстями тушки животных, всплывшие на поверхность.

Это — быстрый и экономичный способ ловить рыбу, и такая рыбалка всегда бывает последней. Для нее не нужны дорогие снасти, не нужна приманка. Не надо подолгу ждать, пока рыба клюнет на крючок. Все живое уничтожается в одно мгновение. И — что самое удобное — рыбу не нужно доставать из воды, она сама всплывает наверх.

Способ, что и говорить, эффективный, но незаконный и повсеместно считающийся аморальным и кощунственным. К тому же это настоящее самоубийство, ведь всем было известно, что он ведет к уничтожению рыболовных мест и только приближает день, когда целые поселения будут вынуждены от голода просить милостыню на улицах Мехико. Даже самые неотесанные рыбаки считали ловлю с применением взрывчатки худшим грехом.

Но Хобим хорошо понимал человеческую природу и знал, что глупость вкупе с жадностью и жестокостью может заставить человека совершать поступки, которые, с точки зрения, разума являются разрушительными как для человека, их совершившего, так и для окружающих. Такой способ ловли сулил большую наживу с малыми затратами и отсутствием риска. Выбравшие этот способ ослеплены сиюминутной возможностью быстро набить карманы деньгами, не заботясь о том, что тем самым они уничтожают источник будущей прибыли. «Пускай потом другие плачут, — рассуждали они. — Я получу свой куш, пока есть возможность, а остальные пусть позаботятся о себе сами».

Примерно так же рассуждала одна городская компания, производившая удобрения, когда выбрасывала свои химические отходы в залив. С точки зрения компании, это было выгодно и хорошо для производства, ведь она избавлялась от отходов. Но власти решили, что это не слишком хорошая идея — выливать ядовитые отбросы в залив, где люди плавают и ловят рыбу. Поэтому компанию попросили прекратить эти выбросы.

Работники компании взбунтовались и попытались сжечь правительственное здание, потому что у компании якобы нет средств на то, чтобы вывозить эти отходы куда-то еще, а если ее вынудят это делать, некоторые рабочие потеряют работу и все наверняка лишатся обещанной надбавки к зарплате. Правительство города пошло на попятную, и компания продолжала выливать отходы в залив.

Два с половиной года спустя залив был уже мертв. Химикалии образовали на дне ядовитую жижу, отчего погибли все водоросли. Без растительности нет кислорода, и все животные постепенно вымерли. Туристы, останавливавшиеся в роскошных отелях и решившие поплавать в заливе, получали отвратительные кожные язвы.

Наконец правительство приказало отелям перестать принимать гостей, а химической компании — перестать выбрасывать отходы в залив. Но у компании по-прежнему не было средств на вывоз отходов, поэтому она просто закрылась.

Поскольку в городе не осталось отелей, где можно остановиться, ресторанов, где можно поесть, и моря, в котором можно поплавать, туристы перестали сюда приезжать. Затем закрылись все магазины и сувенирные лавки, и их работники оказались на улице.

Рабочие на химической фабрике получили-таки свою прибавку к зарплате и несколько месяцев радовались ей. Но в результате своего упорства они в конце концов лишились всего. Постепенно само существование города потеряло смысл, и он на самом деле перестал существовать.

Теперь этот город представляет собой скопление пустых пыльных зданий вокруг мертвого залива и остов бывшей химической фабрики, стоящий на мысе в качестве напоминания о том, как хрупко все земное.

Это было нелегким уроком, но о нем быстро забыли, и Хобим видел вокруг себя многие тому доказательства. Практически у любого жителя близлежащих островов были родственники или знакомые, которые предпочитали легкую наживу. Некоторые продавали лодки, доставшиеся им в наследство, и переезжали в город, намереваясь начать свое дело, будто рыболовный бизнес, которым они владели в совершенстве, не был достаточно хорош. В городе они быстро оказывались во власти других бизнесменов, готовых с радостью освободить их от бремени вырученных за лодку денег. Деньги очень быстро заканчивались, и бедолаги радовались, если им удавалось устроиться на работу в городские туалеты, где им приходилось вдыхать пары аммиака вместо запаха моря и рыбы.

Но эти люди рисковали только своим благополучием, в то время как рыбаки с острова Святого Духа угрожали благополучию всех своих соседей, жителей острова Санта-Мария и других близлежащих островов. Ибо они не остановились бы, пока не разрушили бы каждую подводную гору, о которой знали или слышали и которую могли разыскать.

Хобим прекрасно знал, чем они оправдывали такое поведение, за которое каждый из них заслуживал материнского проклятия. Они повторяли вновь и вновь — пока сами не начинали в это верить, — что, мол, если они не уничтожат рыбу таким способом, всегда найдется кто-то еще, кто сделает это. Мол, людям свойственно совершать дурные поступки; выживают только те, кто сам о себе заботится, а выживание сильнейших — и хитрейших — это и есть сама жизнь.

Хобим принял решение остановить их, но он должен был сделать это в одиночку. Если он поднимет на ноги рыбаков с Санта-Марии, те выйдут в море на своих лодках и станут выжидать, когда появятся разбойники с острова Святого Духа. Те увидят, что их поджидают, и попытаются скрыться. Начнется погоня, драка — и пострадает много людей. А если им удастся убежать, они вернутся на свой остров и обвинят жителей Санта-Марии в том, что те выдумывают неправдоподобные истории, чтобы покрыть свои собственные грязные делишки. Распря между островами будет продолжаться долгое время, и в ней не поздоровится всем, кроме, возможно, тех, кто на самом деле того заслуживает. Они-то тем временем будут заплывать по ночам в новые места и продолжать истреблять все живое.

Поэтому Хобим специально отправился в Ла-Пас, чтобы повидать друга своего детства, чей отец в былые времена покупал у его отца рыбу и сбывал ее. Друг его работал в ремонтном доке, где, ожидая ремонта, стояли корабли, лодки и другие крупные суда, поднятые со дна или едва не затонувшие после получения пробоины.

Хобим с другом опрокинули по кружке пива, потом по второй. Друг его не переставал повторять снова и снова, но разными словами, что он завидует Хобиму, который не зависит ни от кого, кроме себя самого, и работает, сколько и когда ему заблагорассудится. А вот он сам вынужден работать там, где шум и грязь способны свести с ума любого. Хобим засыпал друга вопросами о новейших методах и средствах подъема затонувших судов, а особенно о новых способах разрезать под водой стальную обшивку и другие металлические части.

Наконец он сказал другу, что невдалеке от их острова затонула баржа и теперь она — настоящий бич для рыбаков, которые то и дело рвут о нее сети. Баржа слишком велика для того, чтобы оттащить ее в сторону целиком, но если бы ее разрезать на части, то куски будет нетрудно убрать с дороги. Понадобится ли ему для этого нанимать подводных сварщиков? Или компания его друга сможет выполнить эту работу? Конечно, он не в состоянии заплатить много, но…

«Такие большие вещи не разрезают на части», — сказал его приятель.

«Вот как?»

Хобим и сам прекрасно знал это, но он пытался вытянуть из собеседника как можно больше информации, причем так, чтобы тот не узнал истинную причину его любопытства. В случае если план Хобима сорвется, он не хотел, чтобы стало известно, что он советовался со своим другом.

«Да, такие махины обычно взрывают. Новая штуковина, которую мы используем, разносит все на части в сотни раз быстрее, чем мы это делали раньше при помощи ножа и горелки. Нужно просто смешать компоненты, забить их в щель, поджечь, и — бум! — дело сделано».

«Что это за штуковина?»

«Она называется PLS. Это жидкость, точнее, две жидкости. Их хранят в отдельных канистрах и смешивают прямо перед тем, как использовать, потому что, если их смешать, они сильно разогреваются. А если они разогреются очень сильно, то могут взорваться сами по себе».

«Сколько этой смеси нужно, чтобы взорвать баржу?»

«Это зависит от размера баржи и от того, на сколько частей ты хочешь, чтобы ее разнесло».

Хобим описал несуществующую баржу. Она очень старая, проедена крысами, не слишком большая по размерам, и на борту не было ничего ценного, когда она затонула. Хобим постарался, чтобы в его описании не было ничего такого, что могло бы заинтересовать компанию, в которой работал его приятель.

«Сколько, ты думаешь, запросит твоя компания за то, чтобы взорвать ее?» — спросил Хобим, закончив описывать баржу.

Его друг покачал головой:

«Такими мелочами мы не занимаемся».

«Я почему-то так и думал… А что, этот PLS, о котором ты говорил, — его трудно использовать самому?»

«Да нет, проще простого. У любого получится, нужно только быть осторожным».

«Даже у меня?» — улыбнулся Хобим.

«С твоими-то руками? Раз плюнуть. — Но тут его друг понял, куда клонит Хобим, и сказал: — Однако есть небольшое затруднение».

«А где бы мне достать эту смесь?»

«В этом-то и заключается трудность. Тебе ее не достать. Нужна лицензия. Это так называемый «нестабильный материал», и его не продают кому угодно, чтобы не оказалось так, что он валяется, где не положено».

«Сколько мне его понадобится?»

«Судя по твоему описанию, пара галлонов. Скажем, по галлону того и другого компонента. Но это не важно. Галлон или тонну — тебе его все равно не продадут».

«А у тебя на работе… не найдется излишков?»

Приятель покачал головой:

«Даже если бы было, мы не можем продать их без лицензии».

Хобим не знал, что еще спросить. Просто чтобы поддержать разговор, он сказал:

«Эта чертова баржа стоит многим людям больших денег. Она буквально отнимает пропитание у наших детей».

«Я и рад бы помочь. Но если нас поймают, нам придется закрыть свое дело».

«Да-да, конечно, — сказал Хобим, которому не хотелось слишком докучать своему другу или ставить его в неловкое положение. — А у тебя не будет немного PLS, который ты бы мог случайно… пролить?» — И он улыбнулся, чтобы у друга не возникло сомнений, что он шутит.

«Да его нельзя просто «пролить», — со смехом ответил приятель. — Такого понятия, как излишки, не существует. После работы мы выбрасываем все остатки».

«Выбрасываете — куда?»

«В море».

«Где именно?»

Его друг показал рукой в сторону моря:

«Прямо вот там, у Кабо-Сан-Хуан».

«Как далеко от берега?»

«Не очень далеко. Может, метров сто. На краю шельфа».

«А на какой глубине шельф?»

«Пятнадцать, может, двадцать метров. Вообще-то часть выброшенного сваливается через край на глубину».

«Наверняка далеко не все».

«Откуда мне знать?»

«Вы выбрасываете смесь?»

«Нет, смесь может взорваться. Мы выбрасываем отдельные компоненты».

«В жестянках?»

«В пластиковых бутылках».

«Которые не ржавеют».

Его приятель кивнул.

Хобим взглянул, высоко ли стоит солнце, и сказал:

«Мне надо успеть вернуться до начала отлива. — Он поднялся на ноги и протянул другу руку. — Было приятно поговорить».

Пожимая руку, друг ответил:

«И еще, если тебе интересно: пластиковые бутылки — двух цветов. Мы смешиваем содержимое одной белой и одной красной, и смесь получается…»

«…розовой».

Хобим зашел в магазин инструментов и электроприборов. Потом он вернулся к своей моторной лодке и проверил, доверху ли наполнены бензобак и канистра с водой, — путь домой мог занять от шести до восьми часов, в зависимости от ветра и течения. Он сказал всем на причале, что возвращается прямиком на свой остров, и собрал сообщения для друзей и родственников, живущих на Санта-Марии.

Выйдя из залива, он повернул направо, в направлении дома, и еще раз помахал рукой на прощание. Люди на причале помахали в ответ, и для них он благополучно отбыл назад. Что было, конечно, правдой, если не считать того, что он остановился у Кабо-Сан-Хуан и пару раз нырнул.

В течение следующих двух дней после возвращения домой Хобим оставался на берегу и что-то мастерил из собранных там и тут материалов. Он не обращал никакого внимания на подначивание соседей, которые говорили, что стаи кабрио и каранксов в эти дни больше, чем обычно. Людям хотелось знать, чем он занят, и они делали осторожные намеки, которые все равно сводились к одному общему вопросу: «Что ты делаешь?» Но никто не задавал этот вопрос напрямик. Они хорошо знали Хобима и догадывались, что он не скажет больше того, что им, по его мнению, полагалось знать.

Обычно, если он затевал что-то эксцентричное, он давал информации просочиться по крупицам, а конечный результат приберегал как сюрприз — и тогда получал либо восхищение (в случае успеха), либо насмешки (в случае великолепного провала). Когда провал бывал и вправду чудовищным, Хобим сам смеялся больше других. Но он всегда старался добиться, чтобы его дети поняли, что провал так же важен, как и успех, потому что каждому необходимо хотя бы однажды потерпеть неудачу, чтобы понять, что бояться ее не стоит. Тот, кто боится неудачи, никогда не берется за трудные дела. Но сама попытка сделать что-то, возможно и невыполнимое, гораздо важнее, чем успех или неудача. (Этому-то как раз и не научился Хо: он панически боялся рисковать, его пугала неизвестность.)

На этот раз Хобим не делился никакой информацией. Он только признал, что работает над осуществлением очередной выдумки, которая, скорее всего, обречена на провал. Но поскольку затея эта уже долгое время занимает все его мысли, он должен довести дело до конца.

Как-то после ужина он сказал Миранде, что пойдет прогуляться, и ушел в вечерние сумерки. Как позднее припомнили жители острова, Хобим в тот вечер не возвращался домой. Было достоверно известно, что он не брал с собой лодку, — это засвидетельствовали те, кто чистил рыбу и штопал сети у причала. Хобим часто развлекал соседских ребятишек, но не в этот раз — соседи вспомнили, что в тот вечер дети по очереди ухаживали за девочкой, которую ужалил скорпион. Домой он не возвращался до рассвета. Никто не знал, где он был все это время. (Хобим потом признался Паломе, что ему хотелось создать такую таинственность; это, дескать, добавляло остроты в размеренную и предсказуемую жизнь на острове.)

На деле же он перебрался на другой край острова — никем не заселенную местность, каменистую, изъеденную сильными ветрами и покрытую редкими кустиками какой-то живучей растительности. Там не нашлось бы и небольшого участка, чтобы поставить лодку, построить дом, да и хотя бы сносно провести ночь.

Хобим скатился вниз по отвесному склону. Спустившись примерно на три четверти, он остановился у норы, проделанной в камне, и убрал ветки, которыми она была прикрыта. Внутри лежали большой пластиковый пакет для мусора и деревянная платформа метр в ширину и полтора метра в длину, к которой снизу были прикреплены болтами и веревками четыре старые автомобильные покрышки.

Сбросив платформу с высоты оставшихся пяти-шести метров в воду, Хобим поспешил за ней с пакетом на плече и вскочил на нее прежде, чем ее отнесло в сторону. Он встал на колени в самом центре этого самодельного плота, засунув пакет между ног, и стал грести прочь от острова, как виндсерфер на своей доске.

Он тщательно выбирал подходящую ночь для своей вылазки. На море был полный штиль, луны не было видно. Направление и скорость течения, как и задумано, оказались подходящими.

Около десяти часов вечера Хобим прибыл к месту назначения — к участку в открытом море, ничем не отличавшемуся от других в глазах стороннего наблюдателя. Он заметил его местоположение по пересечению прямых линий, проведенных от трех ориентиров на берегу, — сейчас эти ориентиры были почти не видны, но натренированный глаз Хобима разглядел их при свете звезд.

Он достал трос и киллик из пакета. Бросив киллик за борт, он подождал, пока тот коснется дна, и отмстил, насколько лодку относит течением в сторону и сколько якорной веревки осталось в запасе. Оказалось, что он отлично может двигаться вверх или вниз по течению на расстояние в несколько десятков метров.

Из того же пакета Хобим достал две пластиковые бутыли емкостью в галлон — одну белую, другую красную. Вылил половину содержимого из каждой бутыли за борт, в противоположные стороны, что было ненужной предосторожностью, однако так он чувствовал себя спокойнее. Затем перелил оставшееся содержимое белой бутыли в красную, завернул крышку и положил пустую белую бутылку обратно в пакет.

Крышку для красной бутыли он смастерил еще на берегу, просверлив дырку, просунув туда зажигательный шнур и наглухо заделав оставшийся зазор. Шнур был похож на пластиковую бельевую веревку. Это и была пластиковая веревка, только набитая внутри порошком вроде пороха, — единственным отличием было то, что он сгорал в несколько раз быстрее и давал намного больше тепла, чем обычный порох.

К противоположному концу шнура Хобим присоединил электрическими проводами ручной генератор. На рычаг генератора нужно было постоянно нажимать рукой, и тогда он посылал ток по проводу.

Хобим опустил полную до краев бутыль в воду. Будь она пустой и без крышки, она сразу бы наполнилась водой и пошла на дно. Но, видимо, плотность взрывной смеси была примерно такой же, как и плотность воды, к тому же под крышкой оставалось небольшое воздушное пространство, и бутыль продолжала плавать, выставив горло наружу и размахивая из стороны в сторону белым шнуром, который отчетливо выделялся на фоне темной воды.

Хобим хотел, чтобы бутыль оказалась под водой, но не опускалась на дно, а болталась бы где-то близко к поверхности, поддерживаемая течением. Он мог отпускать и вытягивать шнур на нужную длину в зависимости от силы течения — так, чтобы бутыль находилась где-то на глубине метра с небольшим.

Он открутил крышку, бросил в бутыль немного гальки, закрутил, проверил на плавучесть, добавил еще гальки — до тех пор, пока вес бутыли не стал таким, как надо.

Затем Хобим лег на живот и стал ждать.

В ожидании его одолело беспокойство. Во-первых, он беспокоился, что вылил слишком много PLS и что оставшегося галлона смеси будет недостаточно для его целей. Но если его друг сказал, что двумя галлонами можно разнести баржу на мелкие кусочки, наверняка ему хватит одного галлона, ведь он вовсе не намеревался повторить Вторую мировую войну.

Потом Хобим забеспокоился, что смешал слишком много жидкости и разрушения будут слишком велики. Может, надо было…

Как раз когда он размышлял таким образом, ветер донес звук голосов. Очевидно, к нему приближалась группа людей, которые вовсе не старались говорить вполголоса и не боялись, что их кто-то услышит здесь, в открытом море. Единственной их предосторожностью было то, что они гребли веслами, а не пользовались мотором. Наверное, они знали, что звук мотора в штиль разносится на несколько километров вокруг.

Хобим лежал тихо, распластавшись на плоту, чтобы на ночном небе не был виден его силуэт. Он услышал четыре отчетливых голоса, точнее, две пары голосов: очевидно, две лодки плыли на некотором расстоянии друг от друга.

И в самом деле, этим людям имело смысл плыть именно на двух лодках: если бросать сеть и собирать рыбу с одной лодки, это займет слишком много времени и целую кучу рыбы может отнести в сторону течением. А третья лодка была, в общем-то, ни к чему и только увеличивала риск быть пойманными: чем больше людей знало об этих «экспедициях», тем больше была вероятность, что кто-нибудь проболтается. Кроме того, чем меньше партнеров участвует в этой вылазке, тем больше будет доля каждого.

Хобим прикинул, что теперь две лодки будут держаться поближе друг к другу. С одной из них бросят якорь, а другую пришвартуют к корме первой. Затем они проверят течение и приготовят сети, а потом швырнут в воду динамит, скорее всего по одной шашке с каждого борта. Динамит взорвется достаточно глубоко, и здесь, наверху, они почувствуют только легкий удар взрывной волны по деревянному корпусу лодки. Потом лодка, стоящая на якоре, выпустит сети, а другая лодка отвяжется от первой и поплывет по течению, таща их за собой. Сидящие в ней рыбаки начнут грести, описывая широкий круг, пока не вернутся к исходному месту.

Спустя несколько минут останется только затянуть сети потуже, выгрузить рыбу в лодку и вернуться домой.

Голоса все приближались, и по-прежнему был слышен плеск весел. И тут Хобим понял, что совершил ужасную ошибку: это место, которое он считал идеальным, — именно сюда и направлялись рыбаки. Вскоре они наткнутся прямо на него или, по крайней мере, на его якорный трос.

И что тогда? В самом худшем случае, в зависимости от того, кем окажутся эти люди, Хобиму придется драться за свою жизнь против четырех человек, в экипировку которых входил неизменный нож и у которых с собой были динамитные шашки — в случае чего они могут бросить в него динамит с безопасного для них самих расстояния. Шансов на то, чтобы остаться невредимым, у него оставалось немного. Если бы он мог подобраться к ним поближе, он, конечно, сумел бы взорвать всех и все вокруг, включая себя самого, но это не входило в его планы. В лучшем же случае эти четверо просто притворятся, что не имеют никаких посторонних планов, и проплывут мимо как ни в чем не бывало, словно у них есть какие-то важные дела где-то еще. А завтрашней ночью они опять появятся в море, но уже в другом месте, где Хобим их не сможет выследить.

Но тут они перестали грести. Хобим услышал плеск воды от брошенного якоря и скрежетание разматываемой якорной веревки по деревянному борту.

Рыбаки остановились как раз там, где он надеялся, — в пяти — десяти метрах от него вниз по течению. Он услышат стук чего-то по одному из стеклянных поплавков, привязанных к сети, и обычный в таких случаях спор по поводу того, какой длины сделать запал у одной из шашек. Хобим хотел, чтобы они спорили погромче и заглушили шум, который он мог случайно произвести.

По-прежнему лежа на плоту и прижавшись щекой к дереву, он высвободил красную канистру за бортом и оставил ее болтаться в морском течении. Чтобы забросить ее куда нужно, ему пришлось бы поднять голову, поэтому он придерживал ее за зажигательный шнур и ждал, пока браконьеры не уйдут с головой в свое грязное дело.

Послышалось чирканье спички, затем мерцающее пламя осветило покрытый щетиной подбородок. Чья-то рука прикрыла спичку от ветра, и два фитиля коснулись пламени. Какое-то мгновение слышалось шипение, потом посыпались искры, и, описав дугу, динамитные шашки полетели в воду. В тот же момент сидящие в лодке бросились к сетям и стали готовиться спустить их в море.

Хобим приподнялся на локтях и принялся постепенно выпускать зажигательный шнур позади своей лодки, следя за ним — шнур выделялся на фоне темной воды — и надеясь, что рыбаки не обернутся и не увидят его. Все это время он пытался мысленно прикинуть, на какую глубину опустились динамитные шашки. Было бы неплохо (вовсе не необходимо, но просто неплохо) заставить этих людей поверить, что кто-то что-то сделал с их взрывчаткой, — это бы только сыграю на руку Хобиму, который намеревался дать знать браконьерам, что их заметили и что их тайный и коварный план уже стал кому-то известен. Но для этого надо было как-то скоординировать взрыв их шашек со взрывом канистры с PLS.

Когда канистру отнесло на довольно большое расстояние, он отвязал зажигательный шнур и взял в руки ручной генератор. Закрыв глаза, Хобим попытался представить падающий на дно динамит, как если бы он сам стоял на вершине подводной горы, а две шашки со взрывчаткой медленно опускались по спирали прямо на него. В это время он нажал на рукоятку генератора, потом еще раз — колесо генератора закрутилось все быстрее, вырабатывая все больше и больше электричества.

Раздавшийся звук был похож на треск рвущейся материи, и, когда Хобим открыл глаза, ему показалось, что весь мир взорвался вокруг него. Поверхность воды между двумя лодками набухла и лопнула, как пузырь, и, словно в замедленном кино, лодки распались на части. Мощным взрывом их разнесло на отдельные планки, которые раскидало во все стороны, а людей подбросило вверх, словно циркачей на батуте.

За долю секунды до того, как высвобожденная энергия достигла плота Хобима, в голове у него промелькнула мысль, что он не рассчитал количество взрывчатки и что следующим полетит в воздух он сам. Однако резиновые покрышки, прикрепленные к плоту, поглотили первый удар взрывной волны, так что, когда плот оказался в воздухе, он не разлетелся на куски, а хлопнулся на воду, бешено раскачиваясь. Даже якорь не сдвинулся с места. Хобиму оставалось только приложить все усилия, чтобы не скатиться за борт. Он засунул руку в пластиковый пакет и извлек электрическую горелку — одну из тех, которыми освещают поверхность моря во время ночной рыбалки на глубоководье. Хобим не стал сразу зажигать горелку, а присел на плоту и стал ждать, зажав ее между коленей.

Настоящая суматоха началась, когда четверо рыбаков плюхнулись в море, скрылись под поверхностью воды, а потом, истошно вопя, всплыли на поверхность. Их вопли слились в один нечленораздельный крик — каждый слушал только себя самого.

«Помогите!»

«Я не умею плавать!»

«Я ранен!»

«О Господи!»

«Дева Мария!»

«Я тону!»

«Матерь Божья!»

«Помогите же мне!»

«Спасите!»

«Иисус, Мария, Иосиф!»

«Помогите, помогите, помогите!»

Наконец каждый из четверых отыскал по куску дерева и вцепился в него. Паника улеглась, и на смену ей пришли злость, бешенство, перебранка и страх потеряться в открытом море или быть съеденным доисторическими монстрами, живущими в морских глубинах. Оказаться в воде днем — малоприятное событие, ночью же это превращалось в настоящий кошмар. Эти четверо были рыбаками, и им было известно, какие страшилища водятся в окрестных водах, не говоря уже о таких тварях, о чьем существовании они могли только догадываться. Эти тварям было под силу, например, перекусить толстую стальную проволоку, разогнуть огромные рыболовные крючки — и именно они поднимались ночью поближе к поверхности в поисках пропитания.

Если бы только удалось почувствовать дно под ногами… Но сейчас любой предмет, коснувшийся ног злосчастных рыбаков, вызвал бы у них настоящий шок.

«Что это было?»

«Да ничего».

«Нет, я чувствовал, что кто-то до меня дотронулся».

«Тебе показалось».

«Вот опять. О господи!»

«Что? Что такое?»

«Она мертвая!»

«Да кто же?»

«Это рыба! Мертвая рыба!»

«Где? Покажи!»

«Вот она! О Господи!»

«Я тоже схватил одну. Она вся распухла».

«Вот еще одна! Да они повсюду!»

«Сын Божий!»

«Меня сейчас стошнит!»

«Я же говорил, что надо сделать запал подлиннее!»

«Идиот!»

«Наверное, кто-то… Господи, еще одна!»

«Как далеко до…»

«Не думай об этом».

«Мы утонем!»

«Прекрати!»

«Да, мы все — все четверо — умрем!»

«Заткнись!»

«Пресвятая Дева Мария!..»

«Да заткнись ты!»

«Меня относит в сторону!»

«Греби сюда!»

«Я, я… Господи! Дьявол!»

«Да плюнь ты!»

«Вот опять!»

«Что там?»

«Оно коснулось меня!»

Хобим зажег горелку, и всех четверых ослепило яркое пламя. Они ловили ртом воздух и тщились разглядеть что-нибудь сквозь огонь, но им пришлось закрыть глаза либо отвернуться. В какой-то момент рыбаки, должно быть, подумали, что их спасут, и на их лицах появились неуверенные улыбки. Но Хобим не произнес ни слова и не сдвинулся с места, и они поняли, что спасать их никто не собирается, по крайней мере сейчас.

Хобим выждал, когда на смену замешательству и панике придет настоящий страх, и тогда заговорил. Он говорил медленно, басовито, стараясь, чтобы его голос звучал как у пророка или пещерного человека — в общем, кого-то загадочного и угрожающего, кого каждый из браконьеров будет потом вспоминать в одиночку, отчего их будет охватывать страх и волосы будут вставать дыбом.

«Мы — Комитет бдительности, — произнес Хобим и сделал паузу, чтобы усилить драматический эффект. — Мы следили за вами, мы разоблачили вас, мы знаем вас. Вы — слуги дьявола».

«Нет! — крикнул один. — Мы просто…»

«Молчать!» — прорычал Хобим. Было бы неплохо, подумал он, если бы кругов били в барабаны или гремел гром. «Вы — люди зла, и зло получает взамен то, что оно дает другим. Вы тащите еду из детских ртов и несете разруху в свой край». Такие слова должны произвести эффект, думал Хобим. В конце концов, именно так говорят в Библии. «Поэтому вы умрете».

«Нет!» — хором взвыли все четверо.

«Каждый рано или поздно умирает. Каждому приходит смертный час. Придет и вам. Но, возможно, не сегодня».

Молчание.

«Возможно, и не завтра».

По-прежнему — молчание.

«Однако помните, что ваши лица нам теперь известны. — Он повел горелкой, и яркое пятно света осветило по очереди каждое из лиц. — Один из нас всегда будет сопровождать вас до конца вашей жизни. И если вы согрешите опять, имейте в виду, что нам будет об этом известно».

Хобим замолчал. Ему в голову вдруг пришла довольно озорная идея.

«Вы никогда не узнаете, кто мы есть на самом деле. Ваши лучшие друзья, даже ваши братья и сестры могут быть нашими людьми. Теперь вы не можете довериться никому. Никому. Никогда».

Постепенно четырех рыбаков разнесло течением в стороны, потому что им не пришло в голову держаться за руки. Хобим понял, что еще мгновение — и он не сможет держать всех четверых в луче света.

«Если вы когда-нибудь вернетесь в это место, — сказал он быстро, — или в любом другом месте попытаетесь сделать то, что вы сделали здесь, попрощайтесь со своими близкими, потому что больше уже вы их не увидите».

Хобим выключил свет и притаился, стараясь создать впечатление, что он попросту исчез.

Несколько мгновений стояла полная тишина. Наконец рыбаки осознали следующее: все-таки их никто не собирается спасать; им следует оставаться на плаву до тех пор, пока они не доплывут до берега либо пока не наступит день и их не подберет какая-нибудь проходящая мимо лодка; и наконец, и это было самое неприятное, их уносило течением все дальше и дальше друг от друга.

«Где вы?» — позвал один из рыбаков.

«Здесь!» — ответили двое одновременно.

«Плывите сюда».

Раздался плеск воды.

«Да не туда же! Плывите сюда!»

«Я туда и плыву!»

«Что это?»

«Еще одна мертвая рыба. Их здесь целое море!»

«Мы все утонем!»

«Заткнись!»

«Акула!»

«Где?»

«Похоже, мне показалось».

«Господь с тобой…»

Хобим сидел на своем плоту и внимательно слушал. Течение было сильным, и голоса быстро становились все тише. К утру рыбаков уже отнесет далеко отсюда, и, скорее всего, они будут в нескольких километрах друг от друга, ведь у каждого из них разная плотность, плавучесть, сопротивление давлению воды и на каждого будет по-разному действовать морское течение.

Одного или двух из них действительно могут подобрать — иногда между континентальной Мексикой и полуостровом Калифорния ходили пароходы. Их высадят в месте назначения, и им придется как-то возвращаться назад, прося подвезти их на перекладных от деревни к деревне. А когда они вернутся на остров, то чем объяснят свое отсутствие, как расскажут, что же произошло на самом деле? А если кто-то доберется домой раньше других, как им удастся рассказать одну и ту же историю?

Один или двое окажутся на необитаемом острове, где им придется как-то выживать до тех пор, пока их не заметят проплывающие мимо рыбаки или жители близлежащих островов, прибывшие за дровами. На островах можно питаться ящерицами, если, конечно, удастся их поймать, или гремучими змеями — они довольно хороши на вкус, если удастся откусить кусок до того, как они вцепятся в тебя сами. Кроме того, есть еще яйца гнездящихся на островах птиц — остается только найти спрятанные в расщелинах скал гнезда. Пресной воды там практически не найти, кроме, конечно, застоявшихся луж, полных болезнетворных бактерий. Но выжить можно.

Хобим сомневался в том, что кто-то из рыбаков умрет, и он не считал, что на нем будет лежать ответственность, если все же один из них погибнет. Он сбросил их в воду целыми и невредимыми, в хорошую погоду. Если не делать глупостей, любой может добраться до берега.

Кроме того, если кому-то из них и суждено умереть, Хобим посчитал бы это свершившимся правосудием. По его мнению, за содеянное они были не больше достойны защиты и сочувствия, чем бешеная летучая мышь.

Вскоре голоса совсем смолкли. Было слышно только, как тихо плещутся волны о днище деревянного плота. Хобим поднял якорь. Когда киллик показался из воды и он потянулся за ним, плот накренился и зачерпнул краем воду. На плот выплыл большой золотистый кабрио и скользнул Хобиму прямо на колени.

Взрыв динамита не только оглушил рыбу, но и изуродовал ее. Брюхо у нее вздулось, язык надулся, как пузырь, и целиком заполнил широко открытую пасть. Глаза вылезли из орбит и глядели с безразличным недоумением.

Жизнь на подводной горе закончилась. Пройдут многие месяцы, прежде чем здесь снова появятся хоть какие-то зачатки новой жизни, и многие годы до того, как она придет в норму.

Нет, Хобиму совсем не будет жаль, если кто-то из браконьеров не вернется домой.

Глава 11

Палома дождалась, пока не наступила тишина, и потом еще некоторое время сидела, не шелохнувшись, чтобы удостовериться, что Хо не решил повернуть назад и не поджидает ее поблизости.

Затем она взобралась на перевернутую вверх дном пирогу и обследовала дырку, которую Хо проделал своим гарпуном. Дырка была размером с ее кулак, и, скорее всего, ее будет нетрудно заделать куском дерева по возвращении на берег. Однако далеко уплыть Паломе вряд ли удастся.

Она попыталась прикинуть в уме, что можно предпринять. Можно уцепиться за перевернутую лодку и ждать, пока ее не принесет течением к берегу — к вечеру, или на следующий день, или… Возможно, так придется ждать несколько дней, и тогда есть опасность погибнуть от жажды или солнечного удара. А что, если испортится погода? Попытаться выбраться из кубаско на полом бревне, раскачивающемся из стороны в сторону, было бы просто самоубийством.

Можно, конечно, бросить лодку совсем и плыть в сторону дома… Но нет, такой вариант Палома не хотела даже рассматривать.

Или все же попытаться чем-то заделать дырку прямо на месте?

Но чем? У нее не было ни дерева, ни тряпок, ни кожи, ни гвоздей, ни молотка. Можно заткнуть дырку своим телом — сесть прямо на нее. Но тогда будет невозможно грести, потому что, стоит ей сдвинуться с места, вода тут же хлынет в лодку. Палома перебрала в уме все предметы, которые имелись у нее с собой: из чего можно сделать заглушку? Из шляпы? Нет, редкая солома вряд ли удержит воду. Из резиновых сандалий? Из подошвы можно вырезать кусок и засунуть его в дырку. Но резина очень легкая и не удержится на месте. Из стекла от маски? Но его нечем прикрепить к днищу.

Одну за другой Палома мысленно отсеяла имеющиеся при ней вещи. И тут, глядя на переплетенные древесные волокна, она представила себе обычную ткань… Конечно же, ее платье! Оно уже полностью промочено соленой водой, и, если его свернуть в плотный клубок и засунуть в дырку, оно наверняка не пропустит воду.

Она через голову стянула промокшее платье, нырнула под пирогу и изнутри запихала ткань в дырку. Получилась плотная заглушка, которая, скорее всего, не выдержала бы в штормовую погоду, но в штиль продержится достаточно долго.

Вынырнув из воды, Палома всем телом навалилась на днище, ухватилась за противоположный край лодки и, упираясь коленом, потянула что есть сил. Раздался звук, похожий на хлопок откупориваемой бутылки, и пирога перевернулась и приняла нормальное положение. Она была до половины наполнена водой, и борта поднимались над водой только на пару сантиметров. Поскольку пирога была всего лишь выдолбленным бревном, она не ушла под воду, но стоит только Паломе залезть в нее, как вес ее тела сровняет края лодки с поверхностью воды. Мельчайшее движение приведет к тому, что вода захлестнет лодку. А сидя в лодке, уже нельзя будет исправить ситуацию.

Поэтому, уцепившись одной рукой за борт, другой рукой Палома начала методично вычерпывать воду из пироги. Она старалась набраться терпения, так как ей было ясно, что весь процесс займет несколько часов и может закончиться поздно ночью. Девушка не спешила, старалась не устать раньше времени и не дать судороге свести руку или ногу. Она, конечно, могла быстро снять судорогу. Но если мышцу свело один раз, то вскоре сведет опять, если ей не дать отдохнуть несколько часов. Каждую следующую судорогу будет все труднее снять, и Паломе не хотелось без надобности принимать крайние меры. Говорят, что единственный способ снять сильную судорогу — это вызвать еще более сильную боль в другой части тела. Мол, мозг может сфокусироваться только на одном болевом центре, обычно самом сильном, и перестает посылать сигналы в натруженную мышцу.

Все, включая саму Палому, верили, что с судорогами можно успешно бороться усилием воли. Неважно, что именно вызвало судорогу, но рискуешь сделать только хуже, если поддашься панике. И наоборот, судорога становится не такой сильной или исчезает совсем, если от нее отвлечься и воспринимать ее разумом просто как сократившуюся мышцу, которой надо дать команду расслабиться. Ледяное спокойствие — идеальное в таких случаях состояние, но редко достижимое, особенно если судорога приходит в тот момент, когда ты плывешь, и скручивает тебя в клубок, которому сложно удержаться на плаву, или когда ты убегаешь от кого-нибудь, а судорога настигает тебя в самый неподходящий момент и сбивает с ног.

Продолжая выгребать воду, девушка почувствовала, как затекает плечо. Чтобы помассировать его, Паломе пришлось освободить другую руку и отпустить борт пироги. Ее тут же подхватило течением и оттащило в сторону, но она была уверена в своих силах и паниковать не стала.

Она была уже метрах в пятидесяти от пироги, когда ее мышечные волокна наконец расслабились и размякли. Палома перестала массировать плечо и не спеша поплыла брассом против течения.

Для любого из подводных жителей она была здоровым и достаточно крупным животным, направляющимся по своим делам. Для них было важно то, что она не проявляет никакой уязвимости, а значит, не будет легкой добычей. Спустя десять или пятнадцать минут казалось, что она так и не сдвинулась с места и ни на метр не приблизилась к своей лодке.

Однако Палома заметила то место, откуда она начала плыть, по скоплению камней необычной формы, которые виднелись на дне. Нет, определенный прогресс был, может, не больше полуметра с каждым гребком минус половина этого расстояния — ведь ее относило назад между гребками, — но все-таки она приближалась к цели. Палома не чувствовала усталости; казалось, она может так плыть бесконечно, и в конце концов — скажем, через пару часов — течение ослабнет и она будет двигаться быстрее. Если же течение сменит направление, она доберется до лодки, сделав несколько хороших гребков.

Первой дала о себе знать левая нога. Какую-то долю секунды Палома чувствовала знакомое приближение судороги, и потом пальцы ног начало скручивать в клубок. Она дотянулась до ноги и попыталась сжать мышцу в нижней части икры. Но было поздно, мышечные волокна уже свело в тугой комок размером с апельсин. Палома перевернулась на спину и обеими руками сжала злополучную мышцу. Разминая пальцами мышечный узел, она почувствовала, как он начал размякать. Внезапно он совсем исчез. Палома подумала, что судорога прошла, и выпрямила ногу. И вдруг, не успела она опомниться, ее скрутил еще больший спазм — настолько сильный, что, казалось, его можно даже слышать со стороны, — и еще больший комок устремился в заднюю часть ее бедра. В следующую секунду ее пятку притянуло судорогой к ягодице, словно закрылось лезвие складного ножа.

Девушку быстро относило в сторону, и она оказалась уже очень далеко от своей лодки. Она мысленно приказала себе не думать сейчас об этом, но это привело к тому, что она стала думать об этом еще больше.

Она попыталась распрямить ногу руками, но руки были слишком коротки, чтобы дотянуться до ноги. Поэтому она согнула вторую ногу, засунула ее между пяткой другой ноги и ягодицей и потянула вниз.

И тут другую ногу начало сводить в точности как первую. Палома почувствовала себя одним из многих нищих на тележках в Ла-Пасе, чьи ноги были отрезаны по колено. У нее не было возможности балансировать, и, поскольку голова перевешивает, она перевернулась в воде, как связанный по ногам кабан.

В первый момент ей показалось, что она потеряет сознание от боли. На самом деле она даже надеялась, что потеряет сознание, так как она была одной из тех, кто всплывает, лежа на спине, а потеряв сознание, она избавится от судороги, перевернется на спину лицом вверх и будет качаться на волнах, пока не придет в себя.

Но она не потеряла сознания, а вместо этого попыталась плыть в сторону лодки, помогая себе только руками. Это была безнадежная затея: девушка быстро устала исдалась. Она знала, что ей нужно победить судорогу усилием воли.

Поэтому она перестала плыть и сказала себе: «Тебя уносит все дальше. Что произойдет в самом худшем случае? В худшем случае тебя отнесет так далеко, что ты не сможешь добраться до лодки, пока не переменится течение. Ты не утонешь, потому что знаешь, как держаться на воде бесконечно (если, конечно, не начнется кубаско, но об этом бесполезно сейчас думать). Пускай тебя относит дальше и дальше, и наконец течение повернет вспять и тебя принесет назад к лодке. Если же тебя потянет в другую сторону, то всего лишь вынесет на берег или кто-то подберет тебя раньше этого. Поэтому не о чем и беспокоиться».

Где-то в глубине души Палома, разумеется, знала, что не сможет держаться на воде не только до бесконечности, но и больше чем несколько дней. Она умрет от жажды, голода или палящего солнца. Но, понимая это, она не дала этой мысли встрять в свой внутренний разговор.

И тут, посмотрев вниз, в глубину, девушка увидела, что произошло такое «самое худшее», которого она не приняла в расчет. Ее уже отнесло довольно далеко от подводной горы, и там, внизу, медленно кружили две акулы — и не знакомые ей, безобидные молотоголовые. Даже на расстоянии она могла разглядеть форму их тела в виде пули и острую, вытянутую морду. Это были хищные бычьи акулы, проворные, дерзкие, агрессивные — и совершенно непредсказуемые.

Описывая круг за кругом, они приближались к поверхности, и Палома поняла, что происходит. Видимо, от нее начали исходить другие сигналы — сигналы о том, что теперь она уже не здоровое, в меру крупное животное, направляющееся по своим делам, а что она ранена, подавлена паникой и может стать легкой добычей.

«Понятно, — сказала она себе, — мне нужно перестать вести себя таким образом, а не то они набросятся на меня и разорвут на куски». Произнеся мысленно эти слова, она почувствовала еще больший прилив паники и сделала еще большее усилие, пытаясь распрямить ноги. Но чем больше она старалась, тем туже судорога стягивала ее мышцы.

Что чувствует человек, когда на него нападает крупный хищник? Ощущает ли боль, или все происходит так быстро, что уже не остается времени и возможности что-либо почувствовать? Нет, скорее всего, бывает очень больно. Что это за боль? Да и что больнее всего на свете?

Палома укусила себя за язык. Господи, какая боль! Она укусила еще сильнее. Может ли что-то быть больнее, чем это? Она сдавила челюсти еще крепче и почувствовала вкус крови во рту. Потом она увидела, что выпускает в воду небольшие красные облачка. Кровь может подманить акул еще ближе.

Но все, на чем она могла сосредоточиться, — это боль в языке, словно его разрезали лезвием, жгли огнем или протыкали иголкой.

Судороги внезапно прекратились.

Палома не заметила этого, пока не прекратила сдавливать язык зубами. Она ожидала, что боль во рту станет не такой сильной, превратится в постоянное, как фон, ощущение — словно монотонный звук лодочного мотора, после того как лодка разогналась и топливная заслонка уже прикрыта. Боль действительно уменьшилась, но нечему было прийти ей на смену. Посмотрев вниз, девушка увидела, что ноги разогнулись сами собой и мышцы полностью расслаблены.

Она неуверенно начала плыть куда-то, направляясь, очень приблизительно, в сторону лодки. Сейчас ее задачей было скорее проверить, слушаются ли ее мышцы, нежели действительно добраться до цели. Она в основном работала руками, а ногами только помогала, совершая ножницеобразные движения в такт с сильными гребками рук.

Боль полностью исчезла, но мышцы практически не работали. Одними руками Палома не могла сдвинуть себя с места против течения. Тем не менее она продолжала плыть, чтобы разработать мышцы и нормализовать кровообращение. Она плыла медленно, не напрягаясь, тем самым помогая себе восстановить внутреннее спокойствие и равновесие.

Через пару минут она снова посмотрела вниз, разыскивая акул в глубине. Но увидела только одну из них, и то лишь небольшой кусок серой плоти, уплывающий прочь, словно размытая тень. Видимо, для акул она снова стала здоровым животным и серьезным противником, а не легкой добычей.

Палома продолжала плыть больше часа, наблюдая, как ее лодка становится все меньше и меньше, удаляясь прочь. Иногда она чувствовала легкие спазмы в небольших мускулах и тогда останавливалась, чтобы помассировать то место и предотвратить серьезную судорогу. Ей не хотелось останавливаться надолго, потому что, находясь в постоянном движении, она не рисковала замерзнуть: кровь разгоняла тепло по телу. Если она позволит себе застыть, кровь перестанет циркулировать с нужной скоростью и нести нужное количество кислорода в мышцы, и те сведет судорогой.

Она плыла, не раздумывая, рассматривая каждый гребок как отдельное важное действие, не связанное с другими гребками или вообще с какими-либо движениями. Каждый гребок должен быть начат и завершен идеально, приближая ее к цели, которой для нее сейчас не существовало. Девушка прогнала из головы все другие мысли, потому что они могли породить посторонние эмоции, изменить процессы в ее организме и привести к нежелательным процессам, например к судороге, рези в боку, скоплению газов в животе или избытку кислорода, от которого можно потерять сознание.

Первым признаком того, что течение меняет направление, было ощущение прилива теплой, спокойной воды. Палома заплыла в срединное морское течение, которое, столкнувшись с основным течением, «плавало» на поверхности, как свернувшееся молоко в чашке с кофе. Она перестала грести и осмотрелась вокруг. Море, которое до того было просто спокойным, стало идеально ровным, словно скользкий каток. Незначительное волнение было почти незаметно для глаза.

Палома увидела обрывок водорослей, плывущий в стороне, и направилась к нему. Что было сил она бросила его в сторону лодки. Водоросли упали в трех метрах от нее и не двигались с места. Их не относило никаким течением, потому что течения не было. Теперь, если она поплывет в ту сторону, ее не будет относить назад, и вскоре новое течение станет ей только помогать. И пирогу тоже не снесет с места, потому что она стоит на якоре.

С каждым гребком Палома представляла, как лодка увеличивается на бесконечно малую величину. За первый час она проплыла с полтора километра, но потом течение усилилось, и вторые полтора километра заняли у нее минут двадцать. Еще через пятнадцать минут она уже сидела в своей пироге, разминая мышцы бедер пальцами.

Еще недавно она была напугана, но сейчас ее распирала гордость, ведь ей удалось спастись самой. Каждое решение, которое она приняла самостоятельно, оказалось верным. Конечно, Хобим передал ей все знания и навыки, необходимые, чтобы выжить. Однако она чувствовала себя бесконечно счастливой после того, как успешно применила их на деле.

Она дрожала от холода. Солнце опустилось так низко, что пирога отбрасывала большую узкую тень. Около полудня солнце нагревает воду, и тепло после этого еще держится какое-то время. Но вскоре холодный воздух начинает остужать воду. Палома прикинула, что температура воды, наверное, упала градуса на три с тех пор, как перевернулась ее лодка.

Встав на колени, она начала выгребать оставшуюся воду пригоршнями и выплескивать ее веслом. Девушка видела, как солнце опустилось к горизонту, потом застыло словно в нерешительности и наконец скрылось совсем, оставив позади небо сочно-голубого цвета, усыпанное на востоке бледными точками звезд. На далеком острове она заметила свет, возможно от костра. Совсем недалеко от нее, где-то сзади, небольшой скат выпрыгнул из воды и с плеском шлепнулся обратно. Палома вспомнила, что здесь ни днем, ни ночью она не бывает в одиночестве.

Вода была вычерпана, но лодка останется мокрой до тех пор, пока утреннее солнце не высушит дерево совсем. Палома давно не была в море ночью, поэтому она запомнила все ориентиры на берегу, которые еще могла видеть, и, привстав на цыпочки, вгляделась вдаль, высматривая первые огни на Санта-Марии. Затем она принялась грести в сторону острова.

Миранда будет вне себя от гнева. Палома никогда не возвращалась так поздно, поэтому мать поймет, что что-то случилось. Может, кто-то съел ее или же она ранена и плывет одна в темноте. Воображение Миранды работает на полную катушку, и вскоре у нее уже не останется сомнений в том, что Палома погибла и что судьба вырвала из ее гнезда еще одного близкого человека.

Да нет, не судьба. Она будет во всем винить Бога, потому что это была Его воля, чтобы Хобим погиб, а теперь Он забрал у нее дочь. Но почему, будет спрашивать она. Неужели Он ее проверяет? Но что она должна сделать? Почему Он не подаст ей знак? Она сделает все, что угодно, если будет знать, что именно нужно.

Но Бог не даст Миранде впасть в истерику от горя. Как только она смирится с тем, что исчезновение Паломы — это воля Провидения, она поймет, что ей ничем не помочь и беспокоиться тоже бесполезно. В конце концов, так повелел Господь, и беспокойство было бы противоречием Его воле, а плач — недовольством. О таком Миранда даже не помышляла.

Хо, конечно, ничем не поможет матери. Он, скорее всего, притворится невинным и будет фальшиво сочувствовать жалобам Миранды, а когда она начнет выражать свое изумление тем, как непостижима воля Господня, он тоже будет удивленно качать головой. Когда она станет спрашивать снова и снова, чем она заслужила столь жестокую судьбу, он обнимет ее и скажет, что ее судьба так напоминает Притчу Иова и что ей воздастся в Царстве Небесном. Они будут вспоминать Палому, все хорошее, связанное с ней, и будут плакать вместе.

Сама мысль о такой сцене привела Палому в бешенство, и она налегла на весло. Но потом она подумала, как ее встретят после всего этого слезливого ритуала, и улыбнулась. Миранда может даже на минуту почувствовать обиду на то, что Палома вернулась домой, — ведь она уже испытала мученические чувства, и теперь все это зря!

Хо притворится, что несказанно рад, но это будет чистым спектаклем, сыгранным исключительно для матери. Он станет прятаться по углам, и в его глазах будет читаться грозное предупреждение, чтобы Палома ни в коем случае не проговорилась о случившемся сегодня. Однако она знала, что в глубине души Хо почувствует облегчение с ее возвращением. Несмотря на его взрывы ярости, она не могла поверить, что он готов с легкой совестью совершить убийство.

Возможно, Палома никому ничего не скажет. Чего она достигнет тем, что поведает всю историю, как есть? Хо все равно некому будет наказать, потому что даже если ей кто-то и поверит, никому не покажется, что она так уж сильно пострадала. На ней нет ни царапины. И ей никак не удастся обвинить брата в том, что истинным его желанием было навредить ей как можно больше. Ведь за мысли и желания не наказывают.

В черном небе показался старый месяц, высветив золотистую дорожку на пути пироги к дому.

Ее встретили точно так, как она и представляла. Миранда завизжала, прижала Палому к груди и вознесла Небесам благодарность за то, что ее молитвы были услышаны и свершилось чудо. Потом она спросила дочь, почему та так задержалась, и Палома, взглянув на Хо, сказала (слова сами сошли с ее языка), что ничего на самом деле не произошло, что она по глупости попала в небольшое течение, которое отнесло ее далеко от берега. Ей нельзя было допустить, чтобы произошло такое, и — она снова посмотрела на брата — это больше никогда не произойдет.

Но Палома опять ошиблась в нем. Он так и не понял, что его поддразнивают. Он воспринял ее объяснения как знак того, что победа на его стороне. Ведь он пригрозил ей, чтобы она не проговорилась, и вот она придумала какое-то объяснение. Хо чувствовал, что другие люди опять находятся в его власти: и приятели, чье уважение он успешно вернул, и Палома, которая, должно быть, боится его.

Хо подошел, обнял Палому — отвернув голову и с той же нежностью, с какой он бы обнял прокаженного, — и сказал, что очень за нее беспокоился.

Миранда почувствовала, что между детьми есть какое-то напряжение. Она почти ощущала поток неприязни, идущий от одного к другому. Она понимала, что они не говорят ничего напрямую, но обмениваются какими-то тайными знаками, означающими враждебность. Она тревожилась, но ничего не могла поделать, поэтому просто притворилась, что чувствует необыкновенное облегчение оттого, что все снова дома, в целости и сохранности.

От беспокойства ее совсем отвлекло появление соседей, которые пришли, чтобы пожурить Палому за то, что она доставила матери столько волнений, а Миранду — за то, что она беспокоится по пустякам. «Вот видишь, — трещали они, — мы же говорили, что все будет хорошо». Миранда восприняла это как выговор и тоже стала бранить дочь за позднее возвращение. На самом деле она хотела сказать следующее: «Как ты могла поставить меня в такое дурацкое положение перед знакомыми?» Палома прекрасно все понимала, поэтому извинилась и подтвердила, что, мол, конечно, она была в опасности и это большая удача, что ей удалось вернуться домой невредимой, — только для того, чтобы оправдать беспокойство матери и дать ей повод посудачить с соседями.

А все это время Хо сидел в углу, раскачиваясь на стуле, и улыбался.

Глава 12

Наутро Палома не стала навещать свою подводную гору. Она сказала Миранде, что случившееся накануне сильно напугало ее и она решила следующие один или два дня оставаться на острове и помочь матери со стиркой и по хозяйству. Миранда была очень рада. Это означало, что Палома сама сможет поведать соседским женщинам, какое это чудо, что она осталась в живых, и тогда никто уже не сможет обвинить Миранду в том, что она все преувеличивала, и все убедятся, что у нее были веские основания для беспокойства.

Миранда надеялась, что это также означает, что, возможно, Палома переросла свою девическую влюбленность в море и начнет наконец признавать и принимать более традиционное положение вещей.

Истинной же причиной, почему Палома решила остаться на суше, было то, что она предчувствовала: если она вернется к подводной горе и снова увидит, чем заняты Хо с дружками, она не сможет держать рот закрытым. А это наверняка приведет к новой стычке, и на сей раз кому-то действительно не поздоровится.

Она поднялась на холм у причала и стала наблюдать, как эти трое и другие рыбаки готовят свои лодки к выходу в море. До нее долетала большая часть того, о чем они говорили, остальное она домысливала, ведь разговор их не сильно менялся день ото дня. Так, девушка знала, что Хо ни за что не расскажет другим рыбакам, куда именно он направляется с Индио и Маноло. Хо тянул время и выжидал, пока остальные не отчалят от берега, притворяясь, что все его снасти перепутались.

Эгоизм брата слегка успокоил Палому: раз Хо понимает, что не в его интересах рассказывать всем на острове про ее подводную гору, значит, его жадность, по крайней мере, на какое-то время отложит массовое уничтожение животных.

Но ее очень обеспокоило, что Хо и Индио втащили на борт большую сеть со свинцовыми грузилами, предназначенную, очевидно, для того, чтобы дотянуться до самой вершины подводной горы.

Убедившись, что все остальные покинули причал, Хо завел мотор и направил лодку в открытое море. В тот момент он не знал точно, где находится гора, но был уверен, что теперь, когда у него нет помехи со стороны Паломы или других рыбаков и есть целый день впереди, он рано или поздно найдет ее. Он попросит одного из приятелей внимательно наблюдать через смотровой ящик, а сам будет бороздить большой участок моря вдоль и поперек, пока не проплывет над горой.

Благодаря поверхностным и донным течениям, а также передвижению обильных косяков мелкой рыбы и других маленьких тварей, скорее всего, Хо не сможет сразу причинить много вреда. Конечно, он забросит сеть, даст ей опуститься, но, возможно, вытащит только несколько отставших от стаи иглобрюхов. Большие косяки крупных каранксов или кабрио постоянно передвигаются с места на место в поисках пищи, и поймать их в тот момент, когда они проплывают рядом с подводной горой, можно только по случайности.

Однако рано или поздно это случится — если не в это утро, то к вечеру, если не сегодня, так завтра, ведь над горой проплывает огромное количество рыбных косяков. И даже если Хо, по незнанию, забросит сети в самом неподходящем месте в неподходящее время, все равно когда-нибудь он или его дружки заметят крупный косяк через свой смотровой ящик.

Палома глядела вдаль, пока кильватер от лодки брата не сравнялся с рябью на море и белый корпус ее не слился с отблеском солнечного света на воде.

Причал опустел, и теперь она сможет заняться починкой своей лодки, никого не потревожив. Палома отыскала куски брезента и несколько досок, вырезала из них подходящие по форме куски, которыми можно заделать дыру изнутри и снаружи. Она приколотила их на место и заделала щели смолой.

Затем она направилась в сторону дома.

Миранда металась по дому, как взволнованная птичка. Палома знала, что мать встревожена и нервничает, но при этом и радостно возбуждена — в общем, испытывает дюжину разных эмоций, каждой понемногу, и некоторые из них дополняют друг друга, а какие-то противоречат остальным, так что в целом в голове у нее царит сплошная неразбериха.

В основном Миранда была, конечно, счастлива, что дочь решила остаться с ней и заняться женской работой. Ей очень хотелось, чтобы Палома удачно провела день, поскольку она боялась, что в противном случае дочь немедленно вернется к своим морским похождениям — и на этот раз навсегда.

Миранде так хотелось вернуть себе дочь — и компаньона, которого забрал у нее Хобим, когда стал брать дочь с собой в море. Ей хотелось, чтобы она могла гордиться Паломой, гордиться тем, что та помогает матери в повседневной работе. Растить девочку для того, чтобы та делала женскую работу по дому, считалось в их обществе нормой и правильным воспитанием. Это вернуло бы Миранде положение нормального человека, кого бы общество приняло и с кем обращалось бы, как со всеми остальными. Ей очень хотелось похвастаться своей дочерью перед другими, словно та была символом ее собственных достижений. Но подспудно она опасалась, что Палома может сказать что-то такое, что будет встречено непониманием, и тогда Миранде придется еще труднее прежнего.

Она беспокоилась, что Палома может не понравиться другим женщинам, да и те могут не понравиться Паломе. Она хотела, чтобы все вокруг нравились друг другу, но для этого было необходимо, чтобы женщины перестали жаловаться, как обычно, на все и вся. Ведь отец учил Палому, что жаловаться на что бы то ни было — пустая трата времени. Если тебя что-то не устраивает, говорил обычно Хобим, измени это к лучшему. Если что-то нельзя изменить, это надо принять. Если тебе не удается ни изменить, ни принять что-то, ты должен изменить свои взгляды, чтобы тебя это начало устраивать. Но ни при каких обстоятельствах не следует сетовать на что-то, поскольку жалобы только осложняют ситуацию — и больше ничего.

Паломе тоже придется проявить терпимость и постараться скрыть свое недовольство жалобами других. И это, наверное, справедливо, ведь Палома ничего не знает о судьбах и проблемах других женщин на острове. И она не в состоянии судить о правомерности или серьезности их жалоб.

Если все, чем ты всю свою жизнь занимаешься, — это стираешь, делаешь уборку и готовишь еду, то самые мельчайшие детали этих занятий становятся самыми важными для тебя. Необходимо, чтобы Палома поняла, что детали эти не являются малозначительными или глупыми, по крайней мере для этих женщин, и что ни в коем случае не следует над ними насмехаться.

Мечась по дому, Миранда вытирала пыль там, где ее не было, мыла и чистила то, что и так было чисто, убирала куда-то вещи, которые никогда не трогала, и начинала одну фразу за другой, запиналась, начинала вновь, потом пыталась высказать иную мысль, снова запиналась и наконец меняла тему разговора. Она боялась слишком углубляться в детали, и оттого было сложно понять, о чем она говорит. Только спустя несколько минут Палома поняла, что именно хотела сказать мать, и произнесла:

— Не волнуйся, мама. У нас у всех есть руки.

— Что? — внезапно остановилась Миранда.

— Мне нужны мои ладони для того, чтобы грести. А они шьют, используя кончики пальцев. Если они и порежут себе ладонь, ерунда — они только посмеются над этим.

Если я порежу себе ладонь, это будет настоящей трагедией. Но если я порежу кончик пальца, для меня это пустяк. У нас у всех есть руки.

Миранда не совсем поняла, почему резание рук необходимо для того, чтобы выразить мысль Паломы или ее восприятие происходящего. Но в голосе дочери звучало понимание и сочувствие, и Миранда с облегчением подумала, что все будет в порядке.

Так оно и вышло.

Сначала женщины подходили к Паломе с некоторой опаской, разглядывая ее, словно какую-то диковину. Это было вполне естественно, ведь они и Хобима воспринимали как диковину, даже некое отклонение от нормы, почти угрозу. Он подчинялся законам и обычаям, с которыми соглашался, и полностью отвергал те, которые были ему не по душе, если считал, что они несправедливо лишают человека его свобод. Если же он находил, что определенные правила и обычаи — всего лишь безобидный способ, который мало на что годные люди используют, чтобы утвердиться в жизни, то с молчаливым презрением мирился с этим. Многим казалось, что Хобим задирает нос, и люди не смирились бы с его взглядами, если бы он не проявлял к себе такой же непреклонной требовательности. Но даже при этом нашлись такие, кто на самом деле следует традициям, чтобы придать себе весомости, другим способом для них не достижимой, — эти люди не любили Хобима и совсем не огорчились, когда он ушел из жизни. И с женами некоторых из этих людей как раз и работала Миранда. Им-то было хорошо известно, что Палома и Хобим были очень близки и что она во многом ведет себя так, как и подобает дочери своего отца. Предстояло убедить их в том, что сейчас Палома намеревалась вести себя во многом как обычная женщина.

И их действительно удалось в этом убедить. Палома в основном молчала и отвечала только на прямые вопросы, отвечала с должным уважением, даже тогда, когда вопросы казались ей провокационными или бессмысленными. Она внимательно выслушивала все монологи и с сочувствием кивала головой, хотя сказанное женщинами не оставляло в голове у нее никакого следа — их слова бряцали в воздухе, как камешки в пустой раковине, потому что обитательница раковины мыслями была далеко, стараясь представить, что происходит в тот момент у ее подводной горы.

Девушка работала усердно, перетруживая те мускулы, которыми она обычно не пользовалась, и ни разу не прекратила работу, чтобы передохнуть, как другие женщины. Она не позволила вырваться ни одному унылому слову или утомленному вздоху — до тех пор, пока не поняла, что на самом деле все вокруг хотят видеть ее усталой, хотят, чтобы она прониклась физическими нагрузками и тяготами их жизни. Тогда она прониклась этим и даже поддакнула пару раз их жалобам. В конце дня несколько женщин даже отвели Миранду в сторону и похвалили ее за то, какой прилежной работницей оказалась ее дочь.

Взбираясь на холм с тяжелой ношей мокрого белья, Миранда молчала, но явно была в приподнятом настроении. Палома подумала, что, хотя день прошел во многом бессмысленно, одного ей удалось добиться: мать чувствовала себя по-настоящему счастливой, а это случалось так редко.

Но ни на минуту Палома не переставала спрашивать себя, сколько животных погибло за это короткое, счастливое для матери время. Она корила себя за то, что не сделала ничего, чтобы предотвратить их гибель, хотя и понимала, что винить себя глупо.

Помогая матери подмести пол в доме, развешивая белье сушиться, кормя кур второй раз за день и разводя огонь на кухне, Палома старалась мысленно сосредоточиться на своих действиях. Но как только она закончила хлопотать по хозяйству, а Миранда принялась готовить ужин, Палома вышла из дому и посмотрела на небо, чтобы узнать, который час.

Солнце низко опустилось, и было уже довольно поздно. Хо с приятелями обычно возвращались раньше. Взглянув на тропинку, ведущую к причалу, она увидела, что несколько рыбаков направляются к дому, а значит, они причалили к берегу больше часа назад — столько времени обычно занимает разгрузка и чистка рыбы, протирка лодок и уборка снастей.

Может быть, что-то случилось с Хо и его дружками… скорее всего, ничего серьезного, но Палома никогда никому и не желала вреда. Однако может статься, они столкнулись с какими-то неприятностями, неудобствами или их что-то напугало, отчего они могут в следующий раз и не вернуться к ее подводной горе.

Возможно, их сеть зацепилась за что-то на дне и они опрокинулись, стараясь высвободить ее. Тогда им нужно будет вернуть лодку в прежнее положение и добираться домой на веслах, потому что намокший мотор будет не завести.

Или же они кинули сеть в огромную стаю макрели или ваху, и те разорвали ее в лохмотья, когда Хо с дружками пытались выпустить на свободу дергающуюся рыбу, прежде чем та утянет лодку под воду.

А может, как раз сейчас, когда они находятся на пути домой, им докучает стадо морских свиней, которые почуяли запах рыбы и теперь выпрашивают ее, толкая и сотрясая лодку своими хвостами и носами. Хо, скорее всего, бросит пару рыб за борт, но непрошеные гости воспримут это как призыв поиграть еще и начнут раскачивать лодку с обеих сторон, отчего еще несколько рыб упадут за борт. Это только убедит морских свиней, что их игра привела к успеху и что следует продолжить играть в нее с еще большим рвением. Хо с друзьями услышат их пощелкивание, свист и кряхтение (так морские свиньи общаются друг с другом) и в темноте примут это за рев неизвестных монстров. Они тут же запаникуют, потеряют равновесие и упадут в воду, а значит, окажутся во взбаламученной пене вперемешку с рыбьей кровью.

Последний сценарий больше других нравился Паломе. Уж если они задержались с возвращением домой, то пусть лучше с ними произойдет что-нибудь столь же безобидное.

Но, направляясь к дому по тропинке, ведущей от причала, Палома вдруг поняла, что могла существовать более веская причина тому, почему Хо с дружками задерживаются в море. Эта мысль заставила ее руки похолодеть, пот заструился по бокам, и от ужаса комок желчи подступил к горлу.

С вершины холма она взглянула в сторону моря и поняла, что ее предчувствия сбылись.

Сегодняшняя рыбалка оказалась для Хо успешнее, чем он мог мечтать. Очевидно, они наловили сетями, оглушили и втащили на борт столько рыбы, что им пришлось возвращаться назад на самой низкой скорости, чтобы лодка не зачерпнула воды и не затонула. Даже небольшая волна могла перехлестнуть через нос лодки, и малейший крен мог привести к настоящему потопу.

Их лодка тащилась к берегу, и Палома разглядела, что Хо, Индио и Маноло сидят по пояс в рыбе, а вокруг возвышаются целые горы рыбьих тушек.

За один день ловли сетью они поймали больше рыбы, чем за целый месяц ловли на удочку. Но не только это удручало Палому. Большие косяки каранксов и кабрио могут перенести — и переносят — большие потери и вскоре уже целиком их восполняют. Их несчетное количество в одной стае, они размножаются так быстро, а море столь обширно, что обыкновенный рыбак не может уничтожить всю стаю. Единственное, что им по-настоящему угрожает, это зверская охота с динамитом или внезапное вторжение целых плавучих рыбных фабрик с востока — но и то, и другое было запрещено законом.

Однако Палому больше волновал не размер улова, а то, что именно угодило в сети. Даже на расстоянии и в сумерках Палома разглядела признаки того, как именно ловили рыбу Хо с дружками на этот раз. Они разгребали груды тушек в лодке и выкидывали за борт ту рыбу, которая не отвечала их неожиданно ставшим чрезмерно высокими стандартам.

Когда их улов был мал, они брали с собой все и утверждали, что им нужна каждая мелочь без остатка — мол, надо накормить семью и продать остальное. Они заявляли тогда, что ничего не выбрасывают, что уважают главный принцип жизни — смерть чего-то одного дает жизнь другому. Очень благородно.

Но теперь, когда рыбы они наловили в избытке — гораздо больше, чем могли увезти с собой, — что, по их мнению, было гарантией того, что запас ее неисчерпаем, зачем заниматься той рыбой, которую не продашь прямо так? Зачем возиться с рыбой, которую продают тоннами, а не фунтами, которую нужно отвозить тележками, сушить и перемалывать на корм животным? Если такая рыба и попалась в сети, то выгоднее просто выбросить ее в море, чем переработать, как полагается. А касательно того, что эта рыба не плавает косяками и не дает в раннем возрасте бесчисленного потомства, отчего ей в основном приходится выживать естественным образом, — что ж, возможно, такую бросовую рыбу как раз и следует истребить. Ведь тогда в следующий раз увеличится вероятность, что в сети попадется больше хорошо продаваемой рыбы.

А насчет того, чтобы поддерживать природный баланс у подводной горы, тот баланс, который природа создавала многими десятилетиями, то они будут утверждать, что, мол, хорошо известно, как вынослива природа. Она может оправиться от чего угодно. Если даже выловить всю рыбу на этой горе, всегда можно найти другую, и когда на второй горе тоже не останется рыбы, может, первая уже восстановится. Или еще какая-нибудь. Всегда можно найти новые места для ловли, нужно только быть изворотливым, чтобы находить их вовремя.

К тому времени как Хо, Индио и Маноло закончили «просев» своего улова, наступила глубокая ночь и они доделывали свою грязную работу при свете восходящей луны. Они устали и были голодны, поэтому не стали чистить и мыть лодку или готовить снасти на завтра.

— Мы займемся этим утром, — сказал Хо, когда они взбирались по тропинке.

Палома спряталась в кустах на вершине холма и наблюдала, как приближаются их тени.

— Теперь мы знаем, где находится это место.

— И чем там можно поживиться. Господи! Я никогда не видел ничего подобного.

— Теперь мы, наверное, будем выходить в море позже обычного и возвращаться к полудню.

— Или ходить туда два раза в день.

— Вот ты и ходи два раза. С меня и одного улова достаточно. Моя спина и так готова переломиться.

— Может, нам лучше раздобыть еще одну лодку, — раздался голос Хо, проходящего мимо того места, где спряталась Палома.

— Тогда нам будет нужна чья-то помощь.

— Зачем с кем-то делиться?

— Но мы поймаем вдвое больше рыбы.

— А прибыль будет той же. Придется делиться с партнерами.

— Не придется. Можно договориться так: мы их приводим туда — может, даже завяжем им глаза, чтобы они сами потом не нашли это место, — а себе возьмем весь свой и половину их улова.

— Ну, я не знаю.

— Я тоже.

— Встретимся после ужина, — сказал Хо. — Тогда и поговорим. Не обязательно решать прямо сейчас.

— Ладно.

— Запомните: никому ни слова. Или выходите из игры, — отчеканил Хо. — И точка.

— Конечно, конечно.

Разговор прекратился, и вскоре их шаги стихли, все трое разошлись по своим домам.

Палома подождала, пока успокоилось все, кроме ветерка, обдувающего остров. Затем, оставаясь в тени на тот случай, если кому-то вздумается вернуться за забытым инструментом, она начала спускаться к причалу.

Луна была достаточно яркой, чтобы просвечивать сквозь воду у берега и освещать бледным светом каменистое дно.

Но дна было почти не видно, оно было полностью усеяно мертвыми телами рыб.

Тушки плавали на поверхности, некоторые затонули, другие почти всплыли, но застряли среди остальных трупов — избитых, искореженных. Их чешуя стала блеклой, цвета смерти, а глаза, черные, остекленевшие, ничего не выражающие, пялились в пустоту.

Хо с дружками, похоже, выкинули четвертую часть своего улова, все, кроме самой крупной и ценной рыбы, за которую на рынке дадут по крайней мере по серебряной монете за штуку. А выброшенными в воду оказались небольшие каранксы и желтохвостки, несколько маленьких кабрио, караси, которых следовало немедленно вытащить из сетей и отпустить в море, пока они еще были живы, ведь они могли дать еще потомство.

Была здесь и такая рыба, которую Хобим называл «целомудренной», за которую ничего не платили на рынке и которую не имело смысла собирать даже тоннами: все, на что она была годна, это на приманку или еду для кошек, а на фабрике за тонну подобной рыбы платили сущие копейки.

Такими были иглобрюхи — кроткие и нежные существа, кажущиеся отчаянными удальцами, когда они внезапно раздуваются во все стороны, почувствовав опасность. От них нет пользы ни столу, ни кошельку, но они будут рады развлечь любого, кто нырнет к ним на глубину.

Такими были и скалярии, ослепительно красивые в любом возрасте, трепетные стражи подводной горы. Их шевроны меняют свой цвет с возрастом — от младенчества к зрелости, словно армейские нашивки, призванные указывать на различия в старшинстве.

Или небольшие скаты: электрические, скаты-леопарды, скаты-орлы — морские затворники, что прячутся под тонким слоем песка. Но стоит приблизиться незнакомцу, как они срываются с места и отправляются на поиски нового укрытия.

Или молодая черепашка — даже панцирь не затвердел, — чья морщинистая шея была надрезана сетью, лапки безвольно болтались в воде, а хвостик — маленькая запятая — хлопал по нижнему панцирю.

И другие — рыбы-старшины, рыбы-попугаи, ронки, голавли, губаны и порги, убитые и выброшенные на мелководье гнить.

Это была кровавая бойня, а не рыбная ловля.

Встав на колени на причале, перегнувшись через край и глядя в воду, Палома увидела свое отражение, дрожащее в лунном свете, и поняла, что она плачет.

Первым ее желанием было взбежать на холм, позвать остальных рыбаков, все взрослое население, привести их сюда и показать им последствия этой дикой расправы. Но она сдержалась, потому что было уже поздно и вряд ли кому-то придется по душе ее вторжение. Она хотела привести сюда Виехо, чтобы эта гора мертвых тел предстала перед его потускневшим взором. Но не стала, поскольку знала, что он не разделит ее возмущения. Скорее всего, он пощелкает языком и скажет, мол, надо научить молодых рыбаков, как правильно обращаться с уловом. Да и только.

А наутро все доказательства разбоя будут уничтожены, как, наверное, и задумал Хо. Они прибыли на остров во время прилива, и в последующие шесть часов, когда начнется отлив, всю мертвую рыбу унесет течением на глубоководье, где часть ее опустится на дно, часть будет съедена, а часть подхватит другим течением и унесет в другие места. Поэтому, когда утром рыбаки придут на причал, на поверхности будут плавать только несколько мертвых рыб и несколько наполовину обглоданных рыбьих скелетов будут валяться на дне — обычные остатки улова после рабочего дня.

Уже сейчас рыбу, что плавала на поверхности, начало уносить прочь от скалистого берега. Она закрывала часть дна от взора Паломы, но все же девушке удалось разглядеть новые углубления на дне.

Между двух камней она увидела какое-то животное, Казалось, оно свернулось в клубок, как спящий щенок, словно предпочло умереть, приняв удобную позу. Палома легла животом на доски причала, дотянулась до дна, обхватила плотную скользкую плоть руками и вытащила на причал.

Это оказалась молодая зеленая мурена, чье тело не было иссечено шрамами, — она вызвала у Паломы больше сочувствия, чем остальные животные. В то время как остальные животные просто умерли, ушли из жизни, эту беднягу изогнуло агонией, и она застыла в той позе, в которой находилась в последний момент своей жизни. Ее тело было завязано в узел, и казалось, что она не просто умерла, а будет умирать вечно.

Это была ужасающая картина — животное, обладающее достоинством при жизни, оказалось превращено неизвестно во что внезапной смертью.

Палома знала, что мурены и угри обычно умирают таким необычным образом. Странно, но ей такая смерть казалась очень естественной, ведь она отражала их поведение в жизни.

Мурены живут в норах, небольших пещерах, расщелинах или под камнями. Обычно они прячутся у входа в свое убежище с открытым ртом и ритмично пульсирующими жабрами, словно стараясь загипнотизировать все вокруг, а цвет их кожи сливается с окружением.

Стоит мимо проплыть жертве, мурены выстреливают вперед своим телом — цельной мускульной трубкой, хватают жертву и начинают ее заглатывать. Устрашающие клыки у них во рту — не основные; глубоко в глотке у них есть второй набор зубов, которыми они захватывают жертву и заталкивают ее передающими по телу спазмами дальше в брюхо.

Если жертва оказывается крупной — больше, чем мурена смогла сначала оценить своим слабым зрением, — и начинает сражаться и грозить вытащить мурену из ее пристанища, та цепляется хвостом за камни или большой кусок коралла и сокращает все свои основные мускулы, и жертве уже нет смысла сопротивляться.

Потому-то ныряльщики бывают вдвойне осторожны, проверяя норы в коралловых рифах. Во-первых, есть опасность быть укушенным, ведь сам укус чертовски болезненный, а рана долго не заживает и гноится, потому что рот мурены покрыт слизью, содержащей болезнетворные бактерии. Но хуже самого укуса то, что, если мурена ухватит руку, ногу или плечо и не почувствует, насколько велика по размеру ее жертва (так как она не станет и пытаться съесть кого-то столь большого, как человек), она просто покрепче ухватится хвостом за камни, поглубже сожмет челюсти и станет ждать, пока жертва не перестанет биться. Тогда мурена сможет выйти из своего укрытия и посмотреть, кто же именно ей попался.

Иногда мурены оказываются пойманными врасплох, когда они уже наполовину вылезли из укрытия или плавают снаружи от одного укрытия к другому и им попадается жертва. Не имея поблизости камней, за которые можно уцепиться, им не остается ничего другого, как уцепиться за самих себя.

Они завязываются в идеальный узел, оборачивая хвост вокруг головы и пропуская его через петлю, образованную шеей и самим телом. Жертва тогда протаскивается через петлю, крепко зажимается и уволакивается в открытое море, где и погибает.

Обычно мурены завязываются в такой узел, когда они сталкиваются с чем-то или кем-то намного сильнее себя.

Например, это может быть стальной крючок с зазубринами, впившийся в плоть в глубине горла и привязанный к леске, проходящей между клыками, так что ее нельзя перекусить. А на другом конце этой лески находится человек, у которого есть сила и терпение удержать мурену на крючке и подождать, пока она не изнурит саму себя.

Рыбаки терпеть не могут мурен. Те хватают и большую, и маленькую приманку, поэтому не поймать их невозможно. От них нет никакой пользы, никто их не купит и не станет есть. Также они опасны тем, что никогда не умирают окончательно к тому моменту, как их вытаскивают из воды. Они всегда оказываются завязанными в склизкий узел. Если тебе не хочется отрезать кусок лески с крючком, поводком и грузилом, тогда необходимо извлечь крючок из глубины горла — оттуда, где располагается второй набор зубов. Представьте: лодка раскачивается, мурена бьется изо всех сил, остальные рыбаки ворчат, потому что для них это сплошное беспокойство, вы мешаете им ловить рыбу, перепутали все снасти, стараясь оглушить мурену, перед тем как полоснуть ей ножом по жабрам и извлечь-таки крючок плоскогубцами.

В такой-то момент мурене проще всего вцепиться в вас мертвой хваткой, от которой, чего доброго, можно лишиться чувств.

Поэтому мурены считаются «дурными» животными — уродливыми, бесполезными, опасными. Скорее всего, они — потомки дьявола, по крайней мере точно его служанки.

Однажды Хобиму попалась мурена, и он втащил ее в лодку. Та была завязана в узел, и, стараясь высвободиться еще в воде, раскачивалась, как часовой маятник. Палома никогда до того не видела живую мурену и сперва не могла понять, что это такое. Сквозь мутную воду рыба показалась ей пучком водорослей.

«Дай мне плоскогубцы», — сказал Хобим.

Палома подала отцу плоскогубцы и наблюдала, как тот осторожно подтащил мурену к поверхности воды.

«Подержи-ка!» — Он передал ей леску, и Палома почувствовала, как на другом ее конце отчаянно бьется мурена. Держа плоскогубцы в правой руке, Хобим провел двумя пальцами той же руки вниз по леске и ухватил поводок в пяти сантиметрах от пасти рыбы. Вытащив мурену из воды, он схватил ее левой рукой у головы и сдавил.

Палома не могла даже представить, что существуют твари вроде этой. Это была не рыба, а настоящий монстр. Черные поросячьи глаза выпирали наружу и блестели. Пасть мурены была раскрыта и вся перетянута нитями слизи. Жабры, точнее, та их часть, которая выступала из припухшей зеленой плоти, дрожала. Мурена кряхтела и шипела.

«Убей ее! — взвизгнула Палома. — Убей!»

«Зачем?»

«Убей же ее!»

«Если хочешь, можешь сделать это сама».

Хобим кивнул в сторону дубины, которой он глушил акул.

«Разве ты сам не хочешь убить ее?»

Хобим не ответил. Он пристально всматривался в глаз мурены. Мышцы на его руке и плече сокращались, он старался не выпустить мурену. Затем он сильнее сдавил ее левой рукой, и та открыла пасть — так широко, что, казалось, нижняя челюсть отвалилась полностью.

Хобим раскрыл плоскогубцы и сунул руку в пасть мурены.

«Она откусит тебе руку!» — закричала Палома. Она схватила дубину и занесла ее обеими руками над разинутой пастью.

Хобим засунул руку еще дальше в рыбью глотку, и Палома видела, как вздуваются бока мурены там, где проходят костяшки согнутых пальцев Хобима. Теперь вся его кисть, запястье и половина предплечья скрылись внутри тела рыбы. Мурена продолжала корчиться и шипеть, и было видно, как танцует каждое волокно в мускулах левой руки Хобима. Он придвинул свои глаза поближе к глазам мурены и концом плоскогубцев попытался нащупать зазубрину крючка. Найдя ее, он повернул руку внутри, под зеленой пульсирующей кожей, и начал медленно вытягивать наружу предплечье и запястье, покрытые блестящей слизью. Потом показались его кисть, плоскогубцы и наконец — стальной крючок.

Все еще держа голову мурены в левой руке, он опустил ее целиком в воду и медленно поболтал ею в разные стороны, чтобы вода снова смочила ее жабры. Только когда Хобим убедился, что мурена не умрет от удушья, он отпустил ее на свободу.

Комок зеленых мускулов опустился на сорок — пятьдесят сантиметров в глубину, затем развернулся, подобно просыпающейся змее, затем встряхнулся, чтобы размять затекшие ткани, и вдруг, словно вспомнив, что она довольно уязвима вне укрытия, мурена быстрыми толчками устремилась ко дну.

Паломанесколько раз спросила Хобима, почему он не стал убивать мурену, и каждый раз он отвечал вопросом на вопрос, что ее очень раздражало. Он был занят распутыванием лески, которая замоталась у него вокруг коленей, когда он сражался за освобождение мурены.

«Почему я должен убивать ее?»

«Но она могла откусить тебе руку».

«Нет, она не могла откусить мне руку, она могла просто укусить меня».

«Разве одного этого не достаточно?»

«Чтобы заставить меня убить животное? Нет. Эта рыба попала на крючок по случайности. Я причинил ей боль. Это я сделал так, что крючок застрял у нее в горле, а потом вытащил на поверхность, где она не смогла бы дышать и, скорее всего, умерла бы. Потом я сдавил ей голову так, что у нее открылся рот, затем засунул ей в горло стальную штуковину и большую кость, которыми тыкал там и сям, доставляя ей боль и вызывая ужас. Она укусила бы меня? Да я бы не осудил ее, если бы она откусила мне голову. Так почему же, после всех пакостей, которые я сделал этому животному, я должен еще и убивать его?»

Палома открыла рот, чтобы сказать что-то, но Хобим быстро добавил:

«И пожалуйста, не говори слов вроде «почему бы и нет?» Этот вопрос — «почему бы и не убить?» — нельзя задавать. Вопрос, который следует задавать все время, — это «зачем убивать?». И ответ принимается только тогда, когда причина достаточно веская и другого выхода нет».

У Паломы не было ответа на вопрос «зачем убивать?», поэтому она промолчала.

В тот вечер после рыбалки Хобим подогнал лодку в то место, где подводная гора ближе всего подходит к поверхности моря, и сказал, что он возьмет Палому с собой понырять. Палома устала, и ей не хотелось лезть в воду, но подводные походы с отцом всегда обещали быть захватывающим приключением, и она не могла отказаться.

Хобим разрезал рыбу на мелкие кусочки и спрятал их в пластиковый пакет, привязав его к поясу. Затем они вместе спустились по якорной веревке. Внизу он показал жестом, чтобы девочка оставалась у веревки, а сам отплыл в сторону, что-то ища между камней. Вскоре он нашел то, что искал, и махнул рукой, подзывая Палому. Его лицо было в пятнадцати сантиметрах от расщелины в скале, и он подтащил дочь поближе к себе.

В следующую секунду, когда ее взгляд сфокусировался на том, что ей предстояло увидеть, ей показалось, что отец сошел с ума и хочет ее смерти.

В расщелине, словно охраняя ее, сидела гигантская мурена с огромной головой, надутыми щеками, черными глазами и раскрытым ртом. По сравнению с ней та, которую они недавно отпустили, казалась просто садовой змейкой. Голова этой полностью закрывала дыру, и с каждым вдохом жабры скребли по кораллам. Палома подумала, что такая мурена вполне может целиком проглотить ее голову.

Она инстинктивно отпрянула назад, но Хобим схватил ее за руку и снова подтянул к себе. Он взял кусочек рыбы из пакета на поясе и поднес его к голове мурены. Какое-то мгновение та не двигалась с места. Потом она подалась немного вперед, словно по рельсам, и Хобим бросил кусок рыбы вниз. Мурена подождала, пока рыба опустится в пасть, затем закрыла ее, проглотила угощение, хлопая в такт жабрами, и опять подалась назад.

Хобим кормил ее одним куском рыбы за другим, но он знал, что у Паломы кончается кислород, и показал ей жестом, что пора всплывать.

Поднимаясь вверх, Палома посмотрела на дно и увидела, что мурена метра на полтора вылезла из норы и следит за ними, задрав голову. Потом она, наверное, решила, что они окончательно ушли, и опять исчезла в расщелине.

Всплыв на поверхность, Палома хотела заговорить с отцом, но тот махнул рукой, чтобы она ничего не говорила, и прикоснулся к груди, этим жестом давая ей понять, что он хочет поспешить и немедленно вернуться под воду.

На этот раз мурена, похоже, заранее наблюдала за их спуском, потому что ее голова была высунута на целых тридцать сантиметров из расщелины, а глаза пристально следили за ними.

Хобим протянул Паломе мешочек с приманкой. Она отрицательно покачала головой: мол, нет, она не сможет. Но он всунул пакет ей в руку и обнял девочку за плечи, стараясь придать уверенности.

Она знала, что пакет с приманкой следует хорошенько прятать, потому что как только рыба прознает, где находится источник тех кусочков, которыми ее только что покормили, она попытается добраться именно до него и вырвет пакет у тебя из рук.

Палома протянула наживку мурене, держа руку на расстоянии полуметра, но Хобим пододвинул ее руку поближе. Мурена высунулась вперед, Палома отпустила приманку, и мурена проглотила ее.

С каждым новым кусочком Палома становилась все смелее и смелее, поскольку мурена, похоже, не собиралась причинять ей какой-то вред и была занята своей трапезой. Подавая последний кусочек, девочка сунула ладонь внутрь нижней челюсти мурены и моментально выдернула руку, так что та захлопнула свою пасть, когда ничего, кроме рыбы, в ней не было.

На воздухе Палома была явно возбуждена и поражена только что пережитым. Ее слова не поспевали за проносящимися одна за другой в голове мыслями. Наконец, стараясь говорить как можно медленнее и помогая себе жестами, она дала понять Хобиму, что желает побыстрее разрезать на куски еще одну рыбу, немедленно вернуться под воду и продолжить кормить мурену.

«Я в этом не участвую, — мрачно сказал Хобим. — Она может откусить мне руку».

«Что?»

«Это же слишком опасно».

«Но…»

«Я думаю, мы должны убить ее, прежде чем она причинит кому-то вред».

Тут Палома поняла, что Хобим шутит. Она завизжала и обрызгала его водой, а Хобим смеялся от души, закинув голову назад.

Пока они отдыхали, Хобим разрезал на куски рыбу побольше, потому что мурена действительно оказалась значительно крупнее, чем он предполагал. Он как-то говорил Паломе, что мурены этим похожи на акул: никогда нельзя сказать наперед, насколько большой может оказаться та или иная особь. Сунув руку в коралловую нору, ты можешь наткнуться на мурену длиной не больше твоей руки и не слишком толстую, а можешь повстречать и тварь ростом и толщиной с человека. Мурена, которую они нашли, была больше двух метров в длину, а голова ее была не меньше тридцати сантиметров в ширину.

Они провели немало времени на поверхности, и мурены уже не было на месте, когда они вернулись к той же расщелине в камнях. Но стоило их теням проплыть мимо нее, как огромная зеленая голова выскользнула наружу и застыла, выжидая и ритмично пульсируя ртом и жабрами.

Хобим вел себя как дрессировщик собак, который приучает животных просить пищу стоя на задних лапах. Каждый следующий кусок он держал все дальше и дальше от пасти мурены, призывая ее все больше высовываться из своего укрытия. Но он не дразнил ее, оставляя кусочки рыбы именно там, где держал их изначально. Механизм принятия решений у мурены был примитивным и рудиментарным, и если бы Хобим убрал еду еще дальше с того места, где мозг мурены зафиксировал ее в первый момент, то она могла бы воспринять это как сигнал опасности и предательства и перейти в оборонительное положение или даже напасть на Хобима.

Мурена так и не высунулась полностью из своей норы. Очевидно, она чувствовала себя спокойнее, зная, что ее хвост все время зацеплен за камни и, если произойдет что-то из ряда вон выходящее, у нее будет преимущество.

Когда они вернулись назад в лодку, Хобим сказал Паломе, что вовсе не стоит побуждать животное совершать неудобные для него действия, особенно при первой встрече.

«То есть мы вернемся сюда еще раз?»

Ей и не приходило в голову, что такую необычную процедуру можно еще когда-нибудь повторить.

«Посмотрим, некоторым это удается».

«Что ты имеешь в виду?»

«Для большинства такие встречи — большая удача. Они спускаются на дно, условия подходящие, животное чувствует себя в безопасности, оно голодно, люди не делают глупостей, и им удается удачно покормить его, не попав в переплет. Но людям сложно контролировать ситуацию. Возможно, им просто повезло и обстоятельства оказались на их стороне. Только отдельным людям — очень немногим — удается именно создать благоприятные обстоятельства. Как им это удается — я не знаю, может быть, это что-то вроде тех звуков, что мы не слышим, и того особого света, который мы не видим. Но у некоторых людей в самом деле есть какая-то особая связь с животными. Может быть, они способны посылать те же сигналы, которые посылают сами животные, общаясь друг с другом. Но по своей природе животные на воле не доверяют людям — и правильно делают. Однако тем, кто владеет этим даром, животные как раз полностью доверяют».

«Значит, у тебя есть этот дар».

«Я думаю, есть немного, да и только. С каждым животным у меня получается по-разному. Может, нам всего лишь повезло сегодня с этой муреной. Может, она просто в хорошем расположении духа. Посмотрим».

Палома с надеждой сказала:

«А вдруг у меня тоже есть этот дар?»

«Может быть. Но слишком не обольщайся — иметь его, конечно, хорошо, но бывает, что и опасно».

«Почему?»

«Тебе может показаться, что тебе многое позволено. Ты можешь даже попытаться мыслями войти в голову животного, представить себя на его месте, и в какой-то момент тебе почудится, что ты его контролируешь. Ты забываешь, что ты — человек, а оно — нет. Ты взываешь к здравому смыслу, а этого у него нет. И это уже чересчур. Если тебе повезет, то тебе просто будет преподан урок и ты отделаешься несколькими царапинами. Если нет — можно и погибнуть».

На следующий день, закончив рыбалку, они вернулись на то же место, где накануне встретили мурену. Когда Хобим бросил якорь, Палома спросила, как он думает, застанут ли они мурену на прежнем месте.

«Зачем ей куда-то уходить? Да и куда?»

«Откуда я знаю?»

«Обычно у животных есть веские причины и на то, чтобы оставаться на одном месте, и на то, чтобы куда-то перемещаться. Они сами не отдают себе в этом отчет, но их тела прекрасно знают, что необходимо сделать, инстинкты говорят им об этом. Почти всем акулам нужно двигаться с места на место, потому что в противном случае они опустятся на дно и задохнутся. Все очень просто. Косяки рыб должны перемещаться, потому что их пища тоже передвигается и, если они не хотят умереть с голода, им надо за ней поспевать. Рыба, которая живет на коралловых рифах, метит территорию и всю жизнь периодически патрулирует свои владения, если, конечно, не находится веская причина тому, чтобы перебазироваться на новое место. Мурены находят себе нору и живут в ней все время, пока мимо проплывает их пища, которую можно схватить, высунувшись, а потом снова скрыться в своем жилище. Когда пища кончается, они находят другую нору. У этого великана нет причин покидать свое убежище — он в безопасности, комфорте, а главное, со вчерашнего дня ему даже не нужно охотиться. Какое-то дурачье приносит ему обед».

Да, мурена действительно оказалась на месте. Она сидела неподвижно в своей норе, и поначалу ее нужно было упрашивать отведать угощение.

«Наверное, дуется на нас за то, что мы уплыли вчера», — подумала Палома.

Постепенно мурена совсем осмелела и стала все дальше и дальше высовываться из норы. И Палома, чья уверенность в себе росла, отходила все дальше и дальше, стараясь заставить мурену полностью вылезти из укрытия.

Она не видела — и никогда не узнала, что все это время Хобим, который держался в шаге или двух от нее, сжимал за спиной нож в кулаке.

Она скормила мурене пять кусков рыбы, в то время как та свободно держалась на одном месте благодаря едва заметным движениям плавников, что росли поверху и понизу ее тела.

В пакете осталось где-то полдюжины кусков рыбы, и тогда Палома взяла один кусок в левую руку и медленно, спокойно отвела его в сторону, а потом снова — к плечу. Слегка вздрогнув, мурена последовала за ним.

Палома обвела рукой с рыбой вокруг головы, потом переложила приманку в правую руку, призывая мурену оплыть ее сзади. Хвост мурены прошел у нее прямо над левым плечом, голова — над правым, и только тогда девочка отдала ей причитающийся кусок. Мурена проглотила рыбу и осталась на месте, обвитая вокруг плеч Паломы, как нарядная меховая накидка.

Палома скормила животному еще два куска рыбы, и в пакете осталось только три. Она посмотрела на Хобима и увидела, что его глаза широко раскрыты и вены по обеим сторонам его шеи вздулись и стали толщиной с якорную веревку. На секунду ей показалось, что он боится за нее — возможно, так оно и было, — но потом ей пришло в голову, что они оба уже давно не дышат, поскольку здесь нечем дышать, а дышать тем не менее нужно.

Она взяла последние куски рыбы, скатала их в комок и поднесла к открытой пасти мурены, подняв его немного вверх, чтобы мурена тоже слегка поднялась, доставая еду. В это время девочка поднырнула вниз и, с силой оттолкнувшись ногами, почти резко вертикально начала подниматься на поверхность.

Хобим не стал ее наказывать — не было такой необходимости. Они прекрасно знали, что каждый из них думает. Палома повела себя безрассудно, но удачно отделалась; она рисковала и победила. У нее, несомненно, был дар, о котором говорил Хобим, возможно даже очень большой, но ей предстоит научиться правильно им пользоваться. И не следует повторять подобные выходки, когда рядом нет Хобима.

За всю дорогу домой они обменялись только парой слов.

«Я думаю, она заслуживает, чтобы ей придумали имя. Как насчет Панчо?» — сказала Палома.

«Это не «она» и не «он», а «оно». У него нет имени, и, пожалуйста, не надо ничего придумывать», — ответил Хобим.

Но втайне она все же называла мурену Панчо. Каждый раз, выходя в море с отцом, она не могла дождаться, когда же в конце дня она сможет навестить своего Панчо.

Всякий раз мурена обвивалась вокруг ее плеч — даже после кусочка или двух рыбы, — иногда опускалась ей на плечи и лежала там, а Палома, кормя, поглаживала ее по гладкой коже.

И вот однажды мурена исчезла.

Сначала Палома подумала, что они ошиблись норой, но ориентиры вокруг были верными. Они обследовали каждую нору поблизости, потом обшарили всю гору целиком, надеясь, что рано или поздно проплывут мимо новой норы их знакомой и та выйдет наружу. Но этого не произошло.

«Ты говорил, что она никуда не уйдет!»

Палома чувствовала себя несчастной, обманутой, словно мурена и Хобим сговорились провести ее и убедили в том, что, если она будет кормить мурену, та никуда не денется.

«Я этого не говорил. Я сказал, что она никуда не двинется без всякой на то причины. Наверное, такая причина нашлась».

«Что это за причина?»

Неважно, что говорил отец, она все равно будет спорить с ним. Она докажет, что он не прав, заставит его почувствовать себя виноватым за то, что… но за что? Ей было все равно. Она хотела отомстить отцу за свое разочарование.

«Я не знаю. Может, она услышала тайные часы у себя внутри, которые напомнили ей, что время перейти на новое место. Или скрытый календарь подсказал, что время найти партнера».

«Разве ты не сказал, что это «оно», а не «она»?»

Хобим улыбнулся, и, увидев это, Палома не смогла устоять и тоже улыбнулась.

«Хорошо, пускай будет «оно». Может, по глупости оно попыталось съесть кого-то намного больше себя и само оказалось съеденным».

«Но кому по силам съесть его?»

«Только большой акуле. Нет, я не думаю, что так оно и было. Вероятно, она просто состарилась и поплыла на то место, куда мурены приходят умирать».

«Есть такое место?»

«Я не знаю. В том-то все и дело. Мы не можем знать точно, нам просто не дано знать. Вчера она была здесь, а сегодня ее уже нет. И мы с этим ничего не можем поделать».

«Но… она ведь любила нас, это было видно».

Хобим перестал улыбаться:

«Никогда не говори так».

«Она привыкла к нам. Я уверена в этом».

«Мы приучили ее к тому, что мы ее кормим. И только. Она не любит нас, и она не будет по нам скучать. Такие чувства ей не знакомы. Она находится совсем на другом уровне развития».

«Откуда ты знаешь?»

«Я… — Хобим запнулся, посмотрел на дочь и снова улыбнулся. — Я точно и не знаю».

«А как же тот дар, о котором ты говорил?»

«Он есть у тебя — больше, чем у кого бы то ни было. С другим человеком эта мурена никогда не вылезла бы из своей норы и не стала бы брать у него пищу. Но она доверяла тебе. В этом и заключается твой дар — в доверии».

* * *

При свете лунного света Палома опустилась на колени на причале и взяла в руки свернутую в узел мурену. Она осторожно попыталась развязать этот узел, чтобы результат учиненной братом расправы не казался таким ужасающим, чтобы стереть напоминание о пережитой животным агонии. Она вытянула скользкий хвост из петли, образованной телом, и разложила мертвую рыбу на досках причала. Но мурена уже окоченела, и тело ее неестественно скорчилось. Она не распрямилась, а лежала, покачиваясь на досках, как сучковатая палка, постукивая по ним неподвижной головой.

Палома подняла мурену и выбросила ее в море. Та упала поверх кучи мертвых тел, которые уже начало уносить в море отливом, и постепенно скрылась среди них.

Все еще стоя на коленях, Палома провела глазами вдоль золотистой дорожки, прочерченной луной на поверхности моря. У этой дорожки не было конца или начала, казалось, что она по какому-то волшебству возникла из ниоткуда на этой черной, как смола, стороне горизонта и растворялась где-то на другой стороне.

Если бы ей довелось разыскать отца, где бы он сейчас ни был (Палома старалась много об этом не думать, потому что воображение ее простиралось в такие дали, что могло вот-вот лопнуть), то, наверное, она встретила бы его именно там — между небом и водой, где находится этот источник лунной дорожки.

— Что же я могу поделать? — вслух сказала Палома, обращаясь к Хобиму. — Только не говори «ничего», потому что я ничего и не делала, и видишь, что произошло.

Палома показала рукой в сторону воды. Она, конечно, не ждала услышать ответ.

— Они уничтожат нашу гору, а уничтожив ее, перейдут к другой и уничтожат ее тоже. Они будут богатеть все больше и больше, не видя этому конца, потому что они слепы. А я никак не могу это изменить, потому что я совершенно одна и меня никто не слушает. Даже если бы меня кто и услышал, вряд ли это поможет. Мама не знает правду, а когда узнает, скажет только: «На то воля Божья». И все.

Палома замолчала, раздумывая, не богохульствует ли она.

— Прости меня. Но это ведь правда, ты сам знаешь. Виехо убежден, что все могут делать, что им заблагорассудится, и если однажды в море не останется рыбы — что ж, так устроен мир.

И тут Палома крикнула в темноту:

— Но мир не должен быть так устроен! Я этого не допущу!

Ее слова отозвались эхом.

— Ну хорошо, я успокоюсь. Но мы должны не дать этому случиться. Это и твое море тоже. Оно принадлежит всем. Я сделаю все, что в моих силах, но я не знаю, что нужно делать! Я не могу, как ты, просто взорвать их. Я не смогла бы никого убить. Не смогла бы.

Она смотрела в то место, откуда, казалось, начиналась золотистая тропинка. Палома не ожидала, что ей кто-то ответит, ответа и не последовало, по крайней мере в обычном смысле этого слова. Нет, она не слышала гласа свыше, ключ к решению не был брошен ей на грудь. Ее не посетил ангел, не дотронулся до нее и этим не изменил ее жизнь, как обычно рассказывают те, кто имел религиозный опыт. И совершенно точно она не чувствовала присутствия Бога.

Но что-то все же начало происходить у нее внутри.

Какое-то тепло, зародившись в кончиках пальцев, потекло по рукам, плечам и — через грудь и живот — к ее ногам. На секунду ей показалось, что это то же самое ощущение, которое испытываешь перед тем, как упасть в обморок, но у нее даже не кружилась голова. Напротив, она ощутила абсолютную целостность, словно что-то, чего так долго не хватало, оказалось наконец водворено на место.

То, чего ей так не хватало, казалось, расставило все по местам. Палома почувствовала, что у нее есть определенная цель. Появилась уверенность в том, что выход есть, что она найдет его, если подчинится своим природным инстинктам, вместо того чтобы покорно гнуться под натиском противоречивых эмоций и импульсов, навязанных ей извне.

Она никак не могла представить, что именно подскажут ей инстинкты, в чем состоит выход и что это будет означать для нее, для подводной горы и для всего остального.

Но она была настолько исполнена этим новым чувством и была настолько уверена, что оно означает что-то очень важное, что, снова взглянув в ту же точку на небе, кивнула головой в знак согласия.

* * *

К тому времени, когда Палома вернулась домой, ужин уже закончился и еда в ее тарелке остыла. Но новое ощущение, которое она только что испытала, отняло у нее много энергии, поэтому она была голодна и с удовольствием принялась за еду.

Хо сидел неподалеку. Обычно в это время он уже уходит к себе в комнату, но сейчас зачем-то задержался.

— Хорошо ли ты провела день? — спросил он Палому.

Рот Паломы был набит едой, и она ответила не сразу.

Тогда Хо сказал:

— А у меня был отличный день.

— Вот и замечательно, — ответила Миранда за дочь, решив, что любой ценой необходимо сохранять доброжелательную обстановку в доме, даже если придется создавать ее искусственно.

— Побольше бы таких дней, и скоро у меня будет достаточно денег на учебу.

— И тогда, — сказала Миранда, — ты тоже уйдешь от меня.

— «Тоже»? Отец от тебя не уходил.

— Вот как? Так где же он?

— Он ушел не по своей воле.

— Если бы он вел нормальную жизнь, — сказала Миранда, и Палома поразилась горечи, которая слышалась в голосе матери, — если бы жил как нормальный человек, он сейчас был бы с нами.

Она взглянула на Палому, взглядом подчеркивая важность сказанного.

— Никому не дано это знать, — сказал Хо. — Но я как раз этого и хочу — вести нормальную жизнь.

— В каком-нибудь вонючем гараже в Мехико?

Хо не обратил внимания на последнюю фразу матери и спросил у Паломы:

— Как ты думаешь, отец был бы не против, если бы я поехал учиться?

Палома взглянула на него, но ничего не сказала.

На этот раз Хо обратился к Миранде:

— Эта подводная гора — целое богатство. Когда я разделаюсь с ней, нам хватит денег на всех. Тебе больше не надо будет беспокоиться о деньгах, мама. — Он перевел взгляд на Палому. — Виехо всегда говорил, что море существует для того, чтобы служить человеку, и отец согласился бы с этим. Он оставил нам эту гору в наследство, и я позабочусь, чтобы его воля была исполнена.

Палома собрала все силы, чтобы промолчать. Она была вне себя оттого, что Хо использует память об отце, чтобы оправдать свой разбой на подводной горе. Но она знала, что брат как раз старается вывести ее из себя, втянуть в дискуссию, которую она, скорее всего, проиграет. Если она поддастся, то тем самым даст свое согласие на разрушение горы во имя Хобима. Не согласившись, она проявит себя как недальновидная эгоистка, которой все равно, каково положение ее матери.

Поэтому Палома занималась едой так долго, что Хо не выдержал, зевнул, потянулся и побрел к себе в комнату.

Готовясь ложиться спать, Палома знала, что Миранда наблюдает за ней с беспокойством. Мать чувствовала немое бешенство в поведении дочери, и молчание тревожило ее больше, чем ожесточенный спор.

Она чувствовала: что-то должно произойти, — и была права. Но, как и сама Палома, она не знала, что именно произойдет.

Глава 13

Палома стояла на холме и наблюдала, как Хо с дружками готовят свою лодку к выходу в море. Они вновь подождали, пока остальные рыбаки не отчалят от берега. Теперь, когда было известно об изобилии рыбы у подводной горы, они должны держать ее расположение в строгом секрете.

Палома подумала, что, наверное, вчера вечером все, кому не лень, допрашивали их об этом фантастическом улове. И они, наверное, бормотали что-то невнятное, уклонялись от ответа или врали напрямую. Скорее всего, так, потому что сегодня они отплыли от берега и направились совсем в другую сторону и сменили направление только тогда, когда убедились, что поблизости никого нет и за ними никто не наблюдает.

Палома вернулась домой и занялась какими-то мелкими делами. Она не сожалела, что ничем не помешала очередной вылазке брата, да и не намеревалась предпринимать что-то конкретное. Никакого плана у нее не было. И хотя она не знала точно, с какой целью вернулась домой, но на что бы она ни решилась сейчас, это вряд ли что-нибудь изменило бы.

Она безвольно подчинилась естественному развитию событий и чувствовала себя так, словно находится в каком-то другом месте и наблюдает за всем происходящим на расстоянии. Это не означало, что она подчиняется чьим-то указаниям, просто ею владела некая подсознательная уверенность в том, что рано или поздно случится то, чему суждено случиться.

Миранда время от времени с беспокойством поглядывала на Палому, но ничего не говорила. Она предлагала сделать то и доделать это: передвинуть кровать, подмести под ней, вытащить что-то из дома и выколотить пыль. Палома тут же соглашалась и усердно принималась за дело. Но все же мыслями она была совсем в другом месте.

В полдень Палома сказала матери, что пойдет прогуляться, и Миранда кивнула головой. Насколько Палома понимала, она шла именно на прогулку, без какой-то определенной цели. Но, забравшись на холм у причала, она почувствовала зов моря — настолько сильный, что не могла ему не подчиниться.

Она подошла к причалу, вытащила из-под него свою пирогу и отметила, что ее ласты, маска, трубка и нож лежат внутри и что сделанная ею заплата прочно запечатала дыру в днище. Девушка забралась в пирогу и начала грести в сторону подводной горы.

Когда она подплыла к брату и его дружкам, они сидели в лодке, повернувшись к ней спиной. Забросив сеть, они ждали, когда ее подхватит течением или крупной волной и развернет широкой дугой. Затем они начали вытаскивать сеть с обоих концов лодки, затягивая ее в мешок и сжимая пойманную рыбу в один комок. По тому, что борта лодки выступали над водой достаточно высоко, было видно, что они еще не успели собрать большой улов. А может, просто выжидали, когда большие косяки подойдут поближе. Тогда, даже забросив сети один раз, они доверху наполнят лодку.

Потом они вернутся домой с этим уловом, но все равно будут недовольны. Ведь если с одного раза они вытащили столько рыбы, за два или три раза могли бы удвоить или даже утроить свой улов. Поэтому на следующий день они, скорее всего, притащат за собой еще одну лодку, а может, и две. Но тогда им будет все сложнее и сложнее хранить свой секрет, и вскоре к этой горе приплывет целый флот.

Они не слышали и не видели, как подплыла Палома. Она встала в своей пироге на колени и предоставила течению нести ее вперед, слегка помогая веслом держать направление. Она внимательно наблюдала за происходящим. Если бы они повернулись к ней и спросили, что она здесь делает, девушка не знала бы, что ответить. Она просто приплыла, куда считала необходимым, — больше она ничего не знала.

Через какое-то время Индио все же повернул голову и толкнул локтем Хо, который тоже развернулся всем телом и, прищурившись, посмотрел на сестру.

Они какое-то время поедали друг друга глазами, после чего Хо вернулся к своим сетям и бросил через плечо как бы невзначай:

— Пришла посмотреть?

Палома ничего не ответила и просто оставалась на месте, в дюжине метров от их лодки, пристально вглядываясь в их спины. Хо был поглощен выбиранием сетей, но его дружков появление Паломы отвлекло и явно выбило из колеи. Вытаскивая сети, они что-то бормотали друг другу, и хотя Палома не могла расслышать, что именно, она уловила смысл их разговора.

— Что ей надо?

— Думаешь, она может что-то натворить?

— Что, например?

— Она не посмеет.

— Пускай только попробует.

— Мне все это не нравится.

— Да заткнись ты!

— А как же сети? Мы же обещали, что…

— Да ладно. Она все равно проиграла. Думаю, она уже сама это поняла.

— Тогда что же…

— Брось, я тебе говорю. Лучше смотри сюда.

Хо набрал пригоршню тухлых рыбьих кишок, болтающихся среди пятен моторного масла за кормой. Он занес руку и швырнул это месиво в Палому. Вонючая гуща плюхнулась в воду неподалеку от пироги. Тут же откуда-то появилась стайка рыб-старшин и растащила ее на куски.

Палома ничего не сказала и не сделала и никак не прореагировала на выходку брата.

— Видите? — сказал приятелям Хо. — Она не станет ничего делать. Я поговорил с ней. Она понимает, что к чему. А сейчас посмотрите через стекло: они еще тут?

Маноло водрузил смотровой ящик на поверхность воды и посмотрел вниз.

— Да вот же. Они даже не сдвинулись с места. Господи! Вы только взгляните! Им всем не хватит места в лодке.

— Тогда мы оттащим их на берег прямо в сети. Завтра надо пригнать сюда баржу. Это так здорово!

Хотя Хо не смотрел в сторону Паломы, он знал, что она его слышит и что слова его больно ее укололи.

Но она по-прежнему ничего не сказала и ничего не сделала. Она просто не знала, как себя вести. Если ее молчание выводит их из себя — прекрасно! Если она заговорит, то исчезнет загадочность ее внезапного появления. Если они всерьез разозлятся, есть шанс, что они сделают какую-то глупость: упустят сети, повернутся как-то неуклюже и опрокинут лодку… Однако это были просто ее фантазии, глупые мечты, никчемные надежды.

Сеть была заброшена и опускалась на дно. Они внимательно следили, чтобы она ни за что не зацепилась и не завязалась в узел. Когда сеть полностью размоталась, они подождали несколько минут, прежде чем ее вытащить, чтобы у рыбы было предостаточно времени угодить в ловушку.

Палома почувствовала легкое давление на колени, словно струя воды подняла пирогу на пару сантиметров, не больше, и та снова опустилась на место. Может, это волна от проплывшей вдалеке лодки? Но никаких лодок вокруг не было видно. Может, какое-то животное выскочило на поверхность? И опять-таки Палома ничего не заметила. Это могла быть затухающая волна от землетрясения, но тогда было бы видно, как она проходит по поверхности, да и лодку Хо она тоже бы затронула.

Однако только ее лодка сдвинулась с места. А это значит, что причина — или виновник — находился прямо под ней.

Она перегнулась через борт и отплыла назад, чтобы лучше разглядеть то, что в воде. И увидела, что вернулся ее манта-рэй. Он парил в нескольких метрах от поверхности, и черный ковер его спины был так близко, что казалось, он простирается до самого горизонта.

Палома молча осадила себя: нет никаких оснований думать, что это тот же самый манта-рэй. Таких животных около подводных гор водится великое множество. Ей просто довелось наткнуться на одного из них, и он с радостью укрылся в тени, отбрасываемой ее лодкой. Очень часто манта-рэй укрываются днем в тени под проплывающими кораблями, ведь они плохо переносят прямые солнечные лучи. Они это делают инстинктивно, и со стороны Паломы было глупо ожидать каких-то более сложных мотивов от столь примитивного животного.

Но ей хотелось убедиться в своей правоте наверняка. Поэтому она бросила якорь за борт, дождалась, пока тот не опустился на дно, и, прижав маску к лицу, опустила его в воду.

Нет, это не мог быть тот же самый манта-рэй. У этого не было ран. Но область вокруг левого рога животного все же выглядела слегка странно. Она казалась ободранной, словно на этом месте когда-то давно была рана. Неужели на одной и той же подводной горе она встретила двух гигантских манта-рэев с ранами на одном и том же месте? Палома не верила, что такое возможно, поэтому она решила спуститься под воду и посмотреть поближе.

Рыбаки по-прежнему не поворачивали головы и были заняты своими сетями. Они даже не заметили, как Палома скользнула за борт, сделала глубокий вдох и исчезла под водой.

Однако через минуту сеть была расставлена, один из них развернулся и, увидев пустую пирогу, кивнул головой в ее сторону.

— Дайте мне стекляшку, — сказал Хо.

Когда Палома оказалась под водой, у нее не осталось сомнений, что это тот же манта-рэй, кому она помогла раньше. Но рана совсем зажила. Плоть в том месте хорошо срослась. «Наверное, — подумала Палома, — благодаря тому, что я ее тогда плотно прижала и оторвала подгнившие куски». Остались только шрам, небольшая вмятина позади рога и неровная складка там, где веревки врезались глубоко, — но никакой крови или других выделений. Кроме того, когда Палома погладила животное, она заметила, что на месте раны снова начал образовываться защитный слизистый слой — тот, который покрывал остальное его тело.

Манта-рэй висел, не двигаясь, пока Палома обследовала раненый рог. Казалось, что, вопреки всем ее знаниям и разумным объяснениям Хобима, манта-рэй вернулся назад, как малыш с визитом к врачу после болезни, чтобы продемонстрировать Паломе, каким успешным оказалось ее лечение. Она знала, что это чистейшая глупость, что это невозможно и недостойно внимания человека, уважающего море, но тем не менее верила в это.

Ее тело уже начало посылать знакомые сигналы о том, что пора подниматься на поверхность, но она игнорировала их, притворяясь, что она сама — рыба, до тех пор пока более настойчивые сигналы не заставили ее покинуть манта-рэя. Всплывая наверх, она взглянула в его сторону, надеясь, что манта дождется ее возвращения. Но она не посмотрела наверх, поэтому не видела, что Хо передвинул свою лодку, которая теперь находилась рядом с ее пирогой, почти касаясь ее.

Палома сделала пару глубоких вдохов и промыла маску, прежде чем поняла, что рядом стоит другая лодка, а посмотрев вверх, увидела стоящего на носу Хо с гарпуном в руках.

— Выведи его наружу, — сказал он коротко.

— Что?

— Выведи этого дьявола наружу.

— Ты понимаешь, о чем говоришь? Я не могу поднять его наверх.

— Да нет, как раз можешь. Давай, выводи его сюда.

— Я не могу! Но даже если бы и могла — зачем?

— Он весит, наверное, две тонны. Немало денег.

— Денег? За манта-рэя?

— По серебряной монете за сотню фунтов. Кошачья еда.

Палома подумала, что брат, наверное, издевается над ней, чтобы повеселить своих дружков.

— Как же ты собираешься доставить его на берег?

— Просто оттащу. Посмотришь сама.

— Ты сошел с ума.

— Давай, вытаскивай его! — сказал Хо.

Он занес гарпун над головой не столько для того, чтобы припугнуть Палому или манта-рэя, сколько затем, чтобы показать свое превосходство.

Палома почувствовала ногами какое-то шевеление внизу. Она посмотрела в воду и увидела, что манта-рэй размахивает своими крыльями — не снимаясь с места, но готовясь к этому. Ее охватил страх: она испугалась, что манта-рэй может сам выйти на поверхность. А если он покажется рядом с лодкой Хо, как иногда делал играючи или из любопытства, — тот обязательно всадит в животное свой гарпун, и тогда она уж точно ничем не сможет помочь.

Наконечник гарпуна был снабжен крюком: при броске и движении вперед, когда гарпун вгрызался в плоть, крючок прижимался к стволу гарпуна, но стоило потянуть веревку назад, крюк полностью выходил наружу и гарпун, так легко всаженный, было уже не извлечь. И чем сильнее тянут за веревку, тем глубже в тело животного входит гарпун.

Манта-рэй даже не поймет, что произошло.

Он поднимется на поверхность, не ожидая опасности, и вдруг почувствует внезапную жгучую боль, от которой попытается убежать. Хо немного отпустит веревку — ровно настолько, чтобы манта-рэй смог убежать, но чтобы гарпун не выскочил и продолжал впиваться все глубже в плоть животного, которое постепенно выбьется из сил, таща за собой лодку. Постепенно Хо натянет веревку потуже, надеясь, что манта-рэй истечет кровью и устанет еще быстрее. Кроме того, так ему удастся держать животное поближе к поверхности: каждый раз, когда манта-рэй станет опускаться глубже, боль будет усиливаться и заставлять его подниматься наверх.

Через некоторое время манта-рэй перестанет бороться и, выбившись из сил, просто ляжет на поверхность. Только приближение лодки вызовет у него небольшой приступ паники. Понемногу, то натягивая веревку, то отпуская ее, Хо добьется, что животное уже полностью перестанет сопротивляться. Далее Хо подтянет лодку прямо к манта-рэю и либо размозжит ему череп дубиной, а затем раскроит ему жабры, чтобы тот истек кровью, либо обвяжет его веревкой и будет тащить за лодкой задом наперед до тех пор, пока манта-рэй не задохнется.

В общем, если сейчас манта-рэй решит подняться на поверхность, ему не дожить до ночи.

Палома начала быстро продувать легкие воздухом, готовясь нырнуть, и Хо подумал, что она решила послушаться его. Он даже приказал Маноло крепко схватить его за ноги, чтобы легче было держать равновесие и не промахнуться, когда этот гигант поднимется на поверхность.

Палома нырнула к манта-рэю. Тот занес свои крылья, и Палома увидела, как он уже начинает опускать их вниз, что неизбежно приведет к тому, что животное станет подниматься наверх, тем более что его тело уже наклонилось под подходящим углом, а голова была выше хвоста. Девушка подплыла прямо к правому рогу манта-рэя, обвила его руками и сильно сдавила, надеясь даже причинить ему боль, которая может заставить его убраться на глубину и прочь от людей.

Манта-рэй перестал всплывать и слегка наклонил голову вниз и вправо, чутко отвечая на действия Паломы. Медленно и грациозно они «покатились» ко дну.

Внезапно Палома почувствовала резкое движение в воде. Она повернула голову и увидела гарпун брата, болтающийся на веревке почти рядом с ее головой. Гарпун был явно брошен с силой человека, находящегося в бешенстве и отчаянии, потому что он достиг глубины двух или трех метров.

В голове у нее пронеслась мысль, что, будь Хо чуть-чуть посильнее, гарпун ударил бы ей прямо в голову, но она тут же подумала, что по-настоящему сильный человек вообще не стал бы бросать гарпун.

Гарпун повисел секунду, потом его вытащили на поверхность.

Палома разжала обвитые вокруг рога руки. Манта-рэй перестал вертеться и завис прямо на глубине около трех с половиной метров. По-прежнему продолжая удаляться от лодок, он стал подниматься вверх. Палома знала, что ей вот-вот понадобится всплыть на поверхность, поэтому она не стала мешать манта-рэю. Если он остановится в полуметре от поверхности, она сможет быстро выскочить наружу, хватить воздуха и вернуться к животному до того, как тот опять захочет уйти на глубину. Ей хотелось увести манта-рэя как можно дальше от лодок — и тогда она смогла бы оставить его в покое, зная, что он в безопасности. Хо не станет сейчас гнаться за ним, ведь они уже бросили якорь и расставили сети.

Палома одной рукой держала манта-рэя за верхнюю губу, а другой — за крыло, а ноги ее свободно болтались, в то время как манта-рэй поворачивался на бок, поднимался и опускался, иногда из прихоти меняя направление, но неуклонно приближаясь к поверхности. Палома не знала, где она находится, но по тому, сколько раз животное меняло направление, она поняла, что они уже далеко от лодок.

Поверхность моря все приближалась и теперь выглядела не как синее покрывало, а как блестящая влажная поверхность стекла. И тут Палома увидела неясно очерченную фигуру Хо, стоящего на носу лодки с гарпуном в руке, занесенным над головой.

Значит, манта-рэй привел Палому на прежнее место. Должно быть, когда он совершал свои затейливые движения и много раз менял направление, он следовал некоему сигналу, хранящемуся у него в мозгу и говорящему, что он должен вернуть Палому туда, где он ее подобрал.

Палома подтянула свое тело вперед и попыталась ухватить манта-рэя за рог, заставить его снова опуститься на глубину, но было поздно. Манта-рэй уже вышел на поверхность — не выпрыгнул, а медленно поднялся, как черепаха за глотком воздуха. Он продолжал двигаться, размахивая крыльями у самой поверхности и неся Палому на своей спине прямо в направлении лодок.

Глядя поверх изгиба крыла, вдоль рогов, Палома заметила Хо, который, должно быть, в первый раз увидел Палому на спине такого чудовища. Его руки судорожно подергивались, глаза были широко раскрыты, он издал непроизвольный визг и попытался сделать шаг вперед, забыв, что Маноло все еще сжимает его ноги. Он начал падать, но все же умудрился запустить гарпун — и растянулся на спине.

Гарпун просвистел в воздухе, летя боком, и ударился о воду другим концом, а Хо взвыл от боли и бешенства. В это время манта-рэй снова погрузил свои рога в воду, Палома набрала воздуха, и вместе они скрылись под водой.

Они проплыли прямо под лодкой. Палома не старалась направлять манта-рэя, она хотела, чтобы он сам убрался прочь с этого места. Сначала она собиралась слезть с него совсем, но подумала, что он наверняка вернется за ней, где бы она ни была.

Манта-рэй устремился на глубину, держась почти вертикально. Прямо впереди Палома увидела две узенькие полоски и поняла, что это вовсе не лучи солнца, пробивающиеся сквозь толщу воды. Это были два троса, связывающие лодку Хо с сетями. Манта-рэй благополучно проплыл между ними и продолжил спуск ко дну. Впереди, недалеко от верхушки подводной горы, виднелся туманный горб — это была сеть, окружающая огромный комок из сотен, нет, тысяч беспомощных рыб.

Если манта-рэй не видит сеть, он, скорее всего, запутается в ней и снова поранится. Палома, наверное, тоже запутается и тогда уж точно утонет. Она попыталась заставить манта-рэя свернуть в сторону, но ей этого не удалось. На полной мощи и скорости манта-рэй направлялся прямо к сетям.

Только в последнее мгновение Палома поняла, что манта-рэй на самом деле прекрасно видит сеть впереди и знает, на что идет. Огромный шар пойманных животных выплыл из тумана, и Палома успела зафиксировать взглядом, насколько четко видны глаза отчаявшихся рыб. А потом начался настоящий хаос.

С последним толчком своих громадных крыльев манта-рэй врезался прямо в сеть.

Там, на поверхности, в лодке, рыбаки стояли, ожидая, когда манта-рэй снова выйдет на поверхность. Они внимательно обследовали морскую гладь, высматривая, не поднимаются ли пузырьки и не появляются ли небольшие водовороты. Стоявший на носу Индио держал в руках якорный трос, готовый в любую минуту поднять якорь; на корме Маноло готовился завести мотор. Они запросто могли отвязать сеть и оставить ее висеть на поплавках, что они и собирались сделать, если им удастся всадить гарпун в манта-рэя.

Посреди лодки стоял Хо с гарпуном в руках.

— Святая Дева, где же они?

— Она не может так долго держаться под водой.

— Откуда ты знаешь?

— Да никто не может.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не знаю. Просто я…

— Если ты не знаешь, прикрой свой рот. — Хо раздражало некоторое восхищение, слышавшееся в их словах. — У нее хорошие легкие, вот и все.

— Ага, и еще она уплывает на глубину, сидяна рыбе-дьяволе. Вот и все. Да много ты знаешь!

— Я сказал, заткнись!

Этот разговор занял только пару секунд, но в течение этих секунд Индио заметил, что якорный трос сильно натянулся. Теперь уже и остальные увидели, что веревки, на которых держится глубоководная сеть, тоже натянулись и из перевитых веревочных волокон сочатся капли воды.

— Господи! — крикнул Хо, и это было единственным словом, которое он мог выговорить.

Остальное слилось в крики, вопли и мольбы о помощи.

Манта продолжал двигаться вперед, в самую гущу рыбной массы, пока Палома не оказалась среди целой толпы каранксов. Они сновали у нее под мышками, между ног, хлопали по спине и по слипшимся прядям волос. Они попискивали, хлопали пастью, дергались и освобождали кишечник. Вода вокруг была вся взбаламучена, но Паломе было все равно, ведь она и без того не видела ничего вокруг дальше нескольких сантиметров: все кругом было рыбой.

Где-то на задворках ее сознания зазвучали сигналы тревоги, но другая часть сознания подсказала, что нет никакого смысла слушаться этих сигналов: она все равно не сможет добраться отсюда до поверхности вовремя.

Манта-рэй продолжал плыть вперед, размахивая массивными крыльями вверх и вниз, продирая свои рога сквозь сеть, протискивая через нее голову. Сеть никак не поддавалась, и животному пришлось замедлить ход.

Наверху рыбаки почувствовали, что их лодка сдвинулась с места. Якорь был выдернут со дна и болтался на тросе, а сама лодка вместе с якорем тащилась за невидимым существом, которое тянуло сеть вперед и вниз. Из-за этого лодка начала носом зачерпывать воду, и рыбакам ничего другого не оставалось, как лихорадочно вычерпывать воду горстями.

Но вот сеть лопнула. Сила манта-рэя превозмогла прочность веревок. Сначала сеть лопнула в середине, и рыба начала вылезать из образовавшейся дыры, как вазелин, выдавливаемый из тюбика. Но манта-рэй продолжал двигаться вперед, пока волокна веревок, соединяющих сеть с лодкой, не стали лопаться одно за другим. Сначала лопнула одна веревка. Сеть распахнулась со свободного конца, выпуская наружу манта-рэя с Паломой на спине. При этом совершенно нарушилось равновесие, которое держало лодку на поверхности в горизонтальном положении.

Результат такой перемены наверху ощутили не сразу, ведь тросы были длинными, и все произошло внезапно, без прелюдий. Нос лодки, к которому была привязана порвавшаяся веревка, выскочил из воды и описал по воздуху дугу. Индио, который до этого стоял на коленях на носовой скамье, вдруг обнаружил, что стоит на коленях — но уже в воздухе, подброшенный туда лодкой. Затем он спиной упал на воду, и его не было видно до тех пор, пока он не вернулся на поверхность, остервенело барахтаясь.

Увидев, что нос лодки задран вверх, Маноло попытался ухватиться за мотор, но корма уже затонула, и мотора не было на месте. Маноло перевалился за борт, перекувырнулся под водой и, отфыркиваясь, всплыл, когда лодка уже была в стороне.

Хо, все еще остававшийся в лодке, стоял на исцарапанных, сочащихся кровью коленях и с ужасом осматривал море вокруг, пытаясь понять, что еще может вырваться из неизвестного подводного царства.

Манта-рэй летел к поверхности, крыльями поднимая водовороты, которые закручивали рыбу, смывали песок с камней и мутили воду.

Ухватившись за губу и рог манта-рэя, Палома наблюдала, как солнечный свет летит ей навстречу, но знала, что ей не добраться до воздуха вовремя. Все ее сигналы тревоги работали на полную мощь: кровь громыхала в голове, грудь сдавливала адская боль, зрачки, видящие свет впереди как цель, то сжимающуюся, то расширяющуюся, так же сжимались и расширялись, и Палома постепенно теряла сознание.

Манта-рэй летел строго вверх, словно на этот раз собирался не повернуться под углом к поверхности и заскользить вдоль нее, а выскочить на воздух и свободно полететь.

Воздух был уже в нескольких метрах, нет, уже в нескольких сантиметрах — в какой-то доле секунды — от них, когда что-то будто щелкнуло в голове у Паломы, мозг ее выключился и она потеряла сознание.

Все ее мускулы расслабились, включая те, которые управляли пальцами, схватившимися за манта-рэя. И в тот момент, как широкая черная спина животного выскочила из воды и поднялась в воздух, она соскользнула в воду.

Манта-рэй взмыл над съежившимся Хо, поднимаясь все выше и выше, пока не закрыл солнце, отбросив черную тень на лодку. Вода летела во все стороны, и капли сверкали на солнце, окаймляя силуэт животного ярким гало. Хо не сомневался в том, что его берет в плен некое исчадье ада. Его губы шевелились — очевидно, он машинально читал молитву; горло само издавало какие-то утробные звуки. Он возвел руки над головой, отгоняя нечистую силу.

Манта-рэй достиг высшей точки полета и на миг застыл во всем своем величии на фоне яркого неба. Затем голова и плечи, которые были тяжелее других частей его тела, начали опускаться вниз, оставляя хвост позади. Гигант завершал свой грациозный кувырок.

Хо увидел надвигающуюся тушу, истошно закричал от страха и повалился за борт.

Он упал с большим плеском и ушел под воду. Но даже через толщу воды в несколько метров он услышал заключительный удар нескольких тонн хрящей и сухожилий, обрушившихся на лодку и разнесших ее на части.

Кормовая балка с прикрепленным к ней мотором оторвалась и ушла на дно под собственной тяжестью, остальной же корпус разметало по сторонам ударом огромной силы. Целый дождь щепок поднялся в воздух и окатил Хо и Палому, которая лежала на поверхности воды на спине в десяти метрах от разыгравшегося действа, рядом со своей пирогой.

Манта-рэй не остановился и не замер на месте, как можно было ожидать. Потопив обломки лодки, он продолжал двигаться сначала вниз, потом в сторону, а затем, выровнявшись, медленно направился к солнечному свету.

Палома очнулась от шумного плеска волн, поднятых манта-рэем, о деревянные борта ее пироги. В первый момент она не поняла, где находится, и ухватилась за пирогу. Посмотрев вперед и по сторонам, она увидела пустое пространство. Девушка оглянулась назад, на запад вниз по течению, но и там не могла ничего разглядеть из-за ослепительного отражения садящегося солнца в воде. Она услышала какие-то звуки, вроде бы чьи-то голоса, но не придала им никакого значения. Вполне возможно, эти звуки рождались в ее помутившемся мозгу.

Ее ноги коснулись дна, вернее, твердого и скользкого каменного уступа невдалеке от острова. Хотя она не имела ни малейшего представления о том, как ей удалось попасть сюда так быстро, тем не менее она была рада возвращению домой.

Но дно ли это на самом деле? Палома недоверчиво покачала головой и осмотрела пирогу, море до самого горизонта, мерно вздымающиеся легкие волны. Она была не менее чем в десяти — двадцати саженях от берега. Но что же тогда у нее под ногами? Она вылила воду, набравшуюся в маску, опустила лицо в воду и увидела, что манта-рэй подплыл к ней снизу и потом поднялся вертикально, как воздушный шарик, пока не коснулся ее ног.

Неужели ему что-то нужно? А вдруг он опять ранен? Палома набрала в легкие воздуху и опустилась на колени на спине манта-рэя. Тот медленно сдвинулся с места. Она встала на ноги, и животное замерло на месте. Она снова опустилась на колени, и манта-рэй снова начал движение, а когда она опять поднялась на ноги, остановился.

«Он ведет себя как собака, — подумала Палома, — он словно прислуживает мне». Она знала, что это вряд ли возможно, ведь эти животные не обладают столь сложными инстинктами. И ей очень не хотелось наделять манта-рэя тем, что было ему несвойственно.

Но все же она чувствовала, что ей следует как-то прореагировать хотя бы даже на внешние проявления инстинкта. Поэтому, презрев сдерживающие ее знания, девушка продула легкие воздухом и вновь встала коленями на спину манта-рэя, ухватившись за него руками.

На этот раз манта-рэй не стал медлить, а пулей начал опускаться ко дну. Через несколько секунд вершина подводной горы предстала перед глазами Паломы. Она ожидала, что манта-рэй замедлит свой ход, выровняется вдоль дна и поплывет среди ущелий. Но все случилось иначе. Приблизившись к верхушкам скал, он накренился, как самолет, входящий в крутой вираж, и устремился вниз вдоль отвесной каменной стены в голубой туман.

У Паломы заложило уши, ведь она никогда не спускалась так быстро и на такую глубину. Хотя у нее было вдоволь кислорода, непривычное давление непривычно холодной воды заставило кровь с силой стучать в висках. Ей хотелось разжать пальцы, но она не посмела, опасаясь, что не сможет сама добраться до поверхности.

В самом низу, где было почти темно, где уже не существовало ярких цветов вроде красного, желтого или зеленого, где голубое было сине-фиолетовым, сине-фиолетовое — фиолетовым, а все фиолетовое — черным, манта-рэй внезапно принял горизонтальное положение. Затем он резко накренился влево и вошел в глубокое ущелье, открывшееся сбоку подводной горы.

Он замедлил ход и остановился, зависнув над песчаным дном, почти касаясь крыльями краев ущелья. Взглянув вверх, Палома не смогла разглядеть поверхности моря — ни света, ни пробивающихся солнечных лучей, только неясно-серая толща воды. Приступ паники сдавил ей грудь, той же самой паники, которую она чувствовала, глядя вниз с большой высоты. Она опустила глаза и мысленно приказала себе больше не смотреть вверх, потому что в этом не было смысла: она либо вернется на поверхность с помощью манта-рэя, либо уже не вернется туда никогда.

Но где же они находятся? И зачем манта-рэй спустился сюда? Возможно, именно в таких местах он обычно укрывается от опасности — местах глубоких, холодных, вдали от солнца и воздуха, защищенных от морских течений стенами ущелья.

Внизу был песок, вверху — огромная толща воды, по бокам — каменные стены, такие же, как любые другие, кроме… Что-то необычное было именно в этих скалах.

Казалось, они были усыпаны бесчисленными мелкими камнями.

Паломе хотелось приблизиться к ним и поближе разглядеть это место, куда она никогда не сумела бы спуститься сама. Она поднялась со спины манта-рэя, надеясь, что тот не захочет ни с того ни с сего бросить ее здесь, и подплыла к отвесной стене.

Она протянула руку, чтобы дотронуться до скалы, и еще прежде, чем ее пальцы коснулись камня, она поняла, что это вовсе не камень. Стена была вся покрыта устрицами.

Сперва их было трудно узнать, они были гораздо больше тех, которые встречались ей до этого. Видимо, недоступные рыбакам, они могли вырасти здесь до размеров, отпущенных им природой. Кроме того, здесь, вдали от подводных течений, раковины были надежно закамуфлированы живой растительностью.

Палома немедленно потянулась к своему ножу, но не нашла его на месте. Недолго раздумывая, она ухватила моллюска руками и, покрутив и сильно потянув его на себя, оторвала его от каменной поверхности.

Она расцарапала пальцы, а из небольших порезов на ладони сочилась кровь, но девушка не чувствовала боли. Обеими руками она начала одну за другой отделять устриц от скалы и набивать ими своеобразный мешок, образовавшийся между ее телом и платьем, обвязанным веревочным поясом. Наполнив этот мешок спереди, она протолкнула устриц по бокам к спине, совсем не чувствуя, как острые раковины царапают ей кожу.

Наконец Палома отвалилась от стены от усталости и недостатка воздуха, набитая раковинами почище фаршированной курицы. Она снова опустилась на спину манта-рэя. Был бы он лошадью, она бы просто пришпорила его, но сейчас ей нужно было двигаться только в одном направлении — вверх.

Манта-рэй и в самом деле устремился вверх с неожиданным проворством и грациозностью птицы, стремящейся в небо. Вскоре Палома увидела солнечный свет и синий хрусталь небес.

В последнюю секунду манта-рэй замедлил ход, чтобы не выпрыгнуть по инерции из воды. Подобно киту, он прокатился спиной по поверхности и остановился. На его спине лежала Палома, раскинув в стороны руки, и кровь струилась у нее между пальцев.

Манта-рэй не двигался с места до тех пор, пока она, собрав силы, не доплыла до пироги, забралась в нее и вывалила всех устриц на дно. Он не пошевелился и потом, когда она, опустившись на колени, осматривала его с немым восхищением.

А когда нижний край красного распухшего солнца коснулся горизонта, этот гигантский морской скат хлопнул крылом, погрузил голову в воду и, взмахнув хвостом в воздухе, ушел вглубь, оставив позади расходящиеся по вечерней воде круги, которые вскоре тоже исчезли.

Еще долгое время, до тех пор пока солнце полностью не скрылось, небо не потемнело и не показались первые бледные звезды, Палома продолжала стоять на коленях на дне пироги, несомой течением.

Далеко в темноте она услышала голоса Хо, Индио и Маноло и поверх спокойной воды уловила в них неприязнь, горечь и обвинение — видимо, теперь они снова чувствовали себя в безопасности и не боялись за свою жизнь. Потом, через некоторое время, она раздобудет моторную лодку и отвезет их на берег. Скорее всего, им вряд ли захочется снова вернуться к подводной горе.

Морской дьявол тоже больше не вернется. Палома была в этом убеждена, хотя и не знала точно почему. Возможно, в ней говорило животное чутье. Возможно, она чувствовала, что природе было необходимо восстановить нарушенный баланс и она воспользовалась помощью манта-рэя и в какой-то степени самой Паломы. И теперь, когда баланс восстановлен, природа отпустила манта-рэя на свободу.

Но что она имела в виду, думая о природе? Что же это?..

Палома прервала ход своих мыслей и посмотрела в ту точку на небе, где вскоре должна была показаться луна, которая будет висеть там, как амулет, и отбрасывать золотистую дорожку на воду. Палома улыбнулась и произнесла вслух:

— Спасибо.

Примечания

1

Роман американского писателя Генри Дейвида Торо (1817–1862) «Уолден, или Жизнь в лесу» — романтическая робинзонада о жизни человека в мире природы и по законам собственного «естества» как возможности спасения личности от современной цивилизации.

(обратно)

2

Эва Перон (1919–1952) — жена президента Аргентины X. Д. Перона, неофициальный, но влиятельный политический лидер, была необыкновенно популярна у населения страны.

(обратно)

3

Чиф (морской жаргон) — старший помощник капитана.

(обратно)

4

Саб-жокей (от англ., submarine — подводная лодка) — по аналогии с диск-жокеем.

(обратно)

5

Шнорхель — устройство, позволяющее подводной лодке использовать дизели на перископной глубине.

(обратно)

6

Unterseeboot (U-seeboot) — подводная лодка (нем.).

(обратно)

7

Сорт виски.

(обратно)

8

Зубатые киты (лат.).

(обратно)

9

Усатые (беззубые) киты (лат.).

(обратно)

10

Федеральная тюрьма США. Расположена на острове.

(обратно)

11

O.I. (Osprey Island) — остров Оспри.

(обратно)

12

Индейцы в США не платят налоги с игорных предприятий.

(обратно)

13

В английском языке видовые названия животных (в данном случае акулы) обычно имеют средний род. Данный персонаж называет акулу «он», возможно, из-за ее величины и опасности.

(обратно)

14

Скопа по-английски — osprey: остров Оспри — остров Скопы.

(обратно)

15

Джозеф (умер в 1904 г.) стремился договориться с колонизаторами о мирном сосуществовании. В 1877 г. он пытался увести племя неерсе из штата Орегон в Канаду. В 40 милях от канадской границы, в предгорьях Бэр По (Северная Монтана), индейцев окружили регулярные войска США и после четырехдневного боя вынудили сдаться.

(обратно)

16

«Уэйлер» (англ., Whaler) — «Китобой»: мако — вид серо-голубых акул.

(обратно)

17

Рыба семейства каменных окуней.

(обратно)

18

Флиппер — дельфин, герои популярных кино— и телефильмов.

(обратно)

19

Имена популярных в 30 — 40-е годы кинокомиков братьев Маркс.

(обратно)

20

«Лоси» и ротарианцы — члены соответствующих клубов (Elks и Rotary).

(обратно)

21

«Звезды и полосы» (Stars and Stripes) — государственный флаг США.

(обратно)

22

Бейсбольная команда.

(обратно)

23

Английское ketchup (кетчуп) созвучно глаголу catch up (догнать).

(обратно)

24

Гойатла, или Джеронимо (1829–1909) — вождь индейского племени апачей-чирикахуа; в 1870–1880 годах больше десяти лет руководил борьбой апачеи с мексиканскими и американскими регулярными войсками.

(обратно)

25

Аппарат для измерения кровяного давления.

(обратно)

26

Немецкое название польского города Освенцим.

(обратно)

27

Касатка по-английски — killer-whale, то есть буквально «кит-убийца».

(обратно)

28

Приспособление для направления лески.

(обратно)

29

Человек, в чьем ведении находятся вопросы охраны авторского права.

(обратно)

30

Зеленый горошек (фр.).

(обратно)

31

Ввиду того, что американское обозначение калибров имеет свои особенности и формальный перевод из дюймовой системы в миллиметровую часто является приблизительным или условным, здесь и далее сохранено обозначение калибра в сотых долях дюйма.

(обратно)

32

Bird — весельчак (англ., разг.).

(обратно)

33

Бутылка с горючей смесью и вставленной в горлышко тряпкой для поджигания.

(обратно)

34

Религиозная секта в США.

(обратно)

35

По Фаренгейту.

(обратно)

36

Sans dents — «Беззубый» (фр.).

(обратно)

37

Tue-Barbe — «Убийца Бородача» (фр.).

(обратно)

38

Man-of-war — самая опасная морская медуза (Physalia pelagica), называемая «португальский военный кораблик», т. к. гребень верхнего пузыря, расширяясь при движении, служит медузе как бы парусом (англ.).

(обратно)

39

«Jolie Rouge» — «Веселый красный» флаг (фр.). Созвучно с англ., «Jolly Roger» — «Веселый Роджер», пиратский флаг.

(обратно)

40

Положение обязывает (фр.).

(обратно)

41

Из-за обилия функций, выполняемых этими щупальцами, их называют руками.

(обратно)

42

Углубленное открытое помещение в кормовой части палубы.

(обратно)

43

Система, при помощи которой определяют местоположение судна в открытом море.

(обратно)

44

Шкафчик для компаса и приборов.

(обратно)

45

Название яхты Гриффинов означает «выходное пособие».

(обратно)

46

Жаркое из утки (фр.).

(обратно)

47

Международный сигнал бедствия, по созвучию с французским m'aider — «помогите».

(обратно)

48

Пигментные клетки в кожном покрове.

(обратно)

49

Пигмент гемолимфы некоторых беспозвоночных.

(обратно)

50

Смесь, мешанина.

(обратно)

51

Капер — в широком смысле — морской разбойник.

(обратно)

52

Аппарат для подводного плавания.

(обратно)

53

Приспособление для направления снасти.

(обратно)

54

Имеется в виду обозначение научных степеней — начальные буквы после фамилии.

(обратно)

55

Доктор философии.

(обратно)

56

Выточенный брусок с двумя рогами для крепления снасти.

(обратно)

57

Плоский срез кормы судна.

(обратно)

58

Направление зоологии, изучающее моллюсков.

(обратно)

59

Американское название европейского футбола.

(обратно)

60

1 фарлонг — 201,168 метра.

(обратно)

61

То же, что и китайский бильярд: доска с лунками и мишенями, по которой при помощи пружины запускается металлический шарик.

(обратно)

62

Курс судна, при котором его продольная плоскость составляет с линией направления ветра угол больше 90 и меньше 180 градусов.

(обратно)

63

Пончик, сдобная булочка (англ.).

(обратно)

64

«Охотник за кальмаром».

(обратно)

65

Американский актер, снимавшийся в фильмах ужасов.

(обратно)

66

Прозрачный материал, напоминающий смолу и служащий заменителем стекла.

(обратно)

Оглавление

ЧЕЛЮСТИ (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

БЕЗДНА (роман)

  1943

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

БЕЛАЯ АКУЛА (роман)

  Часть I. 1945 год

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть II. 26 градусов северной широты, 45 градусов западной долготы 1996 год

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть III. Уотерборо 1996 год

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

  Часть IV. Хищники

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

  Часть V. День благословения флота

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

  Часть VI. Белая акула

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

ОСТРОВ (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

ТВАРЬ (роман)

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть II

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

  Часть III

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

  Часть IV

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

ДЕВУШКА ИЗ МОРЯ КОРТЕСА (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

*** Примечания ***