Смерть на сон грядущий [Гор Видал] (fb2) читать онлайн

Гор Видал (Эдгар Бокс) Смерть на сон грядущий

Патриций

Живой классик американской литературы XX века Гор Видал — великий мастер остроумного устного рассказа, который по-русски именуется «байка», в чем автор этих строк имел возможность лично убедиться, как и в фантастической эрудиции этого яркого человека, равно свободно чувствующего себя и в истории Древнего Рима и в не менее таинственных перипетиях политической истории и современности США.

Не чурается Гор Видал баек о своих знаменитых современниках — недаром в солидном томе его воспоминаний помещена фотография 1948 года, на которой юный Гор о чем-то оживленно беседует с тогдашней подружкой Марлона Брандо, в то время как будущий кумир миллионов зрителей довольно уныло, но сосредоточенно… ковыряет в собственном носу.

В тех же воспоминаниях Видал не без иронии заметил: «О подавляющем числе людей, с которыми мне в жизни приходилось сталкиваться, уже написана хотя бы одна автобиографическая книга».

И в самом деле, кого только не знал, причем знал, скажем прямо, достаточно близко!

Трех президентов США — Кеннеди, Картера, Клинтона, недавно умершую принцессу Маргарет, сестру английской королевы Елизаветы II, герцога и герцогиню Виндзорских, многочисленных представителей клана Асторов, потомков того самого знаменитого Джона Джейкоба Астора, который первым нажил действительно крупное состояние в Америке, внуки которого построили, может быть, самый знаменитый в Нью-Йорке отель «Уолдорф-Астория». И наряду с этими представителями высших общественных слоев — представители «альтернативной культуры» — Ален Гинсберг, Джек Керуак.

Среди его приятелей и друзей — выдающийся американский драматург Теннесси Уильямс, классики французской литературы Андре Жид и Альбер Камю, актеры Алек Гиннесс, Жан Маре, Грета Гарбо, Эдит Пиаф.

Полный список займет точно не одну страницу…

Добавлю только, что знаменитейшего Джека Николсона Гор Видал помнит еще мальчишкой-курьером, доставлявшим ему, известному сценаристу Голливуда, пакеты со студии…

Но как ему это удалось?

Никакого секрета нет. Дело, естественно, в ярком таланте и общительности человека, хотя немалую роль сыграло и происхождение будущего писателя.

Гор Видал родился 3 октября 1925 года на территории знаменитой американской военной академии Вест-Пойнт, где его отец Южин Видал преподавал аэронавтику и был по совместительству тренером по американскому футболу, поскольку считался в этом виде спорта выдающимся игроком.

Мать будущего писателя, Нина Гор, была дочерью первого сенатора от штата Оклахома Томаса Прайора Гора. Тут надо заметить, что Оклахома стала полноценным штатом США только в 1907 году, а до этого времени являлась местом проживания многочисленных индейских племен.

Брак родителей довольно быстро распался, виной чему могли быть отчасти и политические причины. Сенатор Гор принадлежал к числу стойких противников президента Ф. Д. Рузвельта, к которому относился с очевидным пренебрежением, а отец, напротив, занимал серьезные посты в администрации, в частности, был руководителем отдела коммерческих авиаперевозок.

Так вышло, что большую часть детства и отрочества будущий писатель провел в доме деда в Вашингтоне, в котором в настоящее время располагается резиденция посла государства Малайзия.

Сенатор Томас Гор был личностью поистине легендарной не только в Оклахоме, но и в Вашингтоне, о нем много писали и говорили. Ослепший в детстве в результате несчастного случая, он получил юридическое образование, заучивая все со слуха. Он обладал феноменальной памятью и был блестящим оратором. Каждое его выступление в сенате США становилось событием. Он был убежденным противником войны и придерживался изоляционистских взглядов, полагая, что Америка вовсе не должна вмешиваться в дела других государств. Как он сам говорил, его цель защищать разоренных гражданской войной фермеров, которых теперь «уничтожают финансовые воротилы с Восточного побережья».

Когда в 1936 году он потерял сенаторское кресло, проиграв на выборах стороннику Рузвельта, он занялся адвокатской практикой, защищая индейские племена в Оклахоме, которые американское правительство сгоняло с их земель.

Стиль жизни в вашингтонском доме деда был патрицианско-патриархальный. Южанка-бабушка, кстати по ее линии Гор Видал родственник президента США Джимми Картера, естественно, готовить не умела, но зато великолепно умела «вести дом», где всегда пекли собственный хлеб. Сенатор нередко говаривал, что единственный серьезный повод для развода с женой возникает у мужчины тогда, когда его вынуждают есть купленный в магазине хлеб. Бабушка называла мужа либо «отец», либо «мистер Гор». Внук вспоминает, что никто и никогда не осмеливался назвать его «Том» или «Томас». Известно, что однажды к нему так обратился Рузвельт, но сенатор сделал вид, что не слышит до тех пор, пока президент не обратился к нему как положено. Недаром среди коллег его называли «Гор-скала».

Если кто и занимался воспитанием мальчишки Видала, то это был дед. Воспитание было специфическое, но, как оказалось потом, в высшей степени правильное и полезное. Сенатор обожал, когда ему читают, а внук с шести лет пристрастился к чтению — в доме были тысячи книг в запыленных переплетах, в частности собрания сочинений Вольтера и Марка Твена, с которым дед много лет дружил. В этой страсти к книгам они нашли друг друга, и внук часами читал деду вслух книги по истории и экономике, а также стихи, к романам сенатор относился с неодобрением.

В семь лет будущий писатель прочел Светония, Тита Ливия, Ювенала, Тацита и можно с уверенностью сказать, что в силу обстоятельств стал одним из самых образованных людей своего поколения. Сенатор с добродушным юмором напоминал внуку, что обе дочери незрячего великого английского поэта Мильтона сами ослепли, читая отцу.

Но Гор Видал не только читал деду, он регулярно сопровождал того на заседания сената. Волею обстоятельств любознательный и умный мальчишка оказался там, где делалась политика Америки: люди, имена и фотографии которых регулярно появлялись на первых полосах газет, были для него всего лишь частью повседневной рутины. Наверное, именно в эти годы и возникла своего рода раздвоенность, преследовавшая Гора Видала не одно десятилетие, — кем быть? Политиком или писателем?

В 1960 году, уже будучи знаменитым писателем, он станет кандидатом от демократической партии на выборах в конгресс США, но проиграет своему сопернику-республиканцу, правда, всего несколько десятков тысяч голосов.

Кстати, видный деятель демократической партии, вице-президент Альберт Гор принадлежит все к тому же клану Горов. Впрочем, писатель к своему дальнему родственнику особых симпатий не питает.

Принципиально важно, что с изнанкой политической кухни США Гор Видал столкнулся в столь юном возрасте. Владельцы одной нефтяной компании предложили сенатору Гору взятку за то, чтобы он лоббировал в сенате их интересы. Сенатор отказался и сообщил о случившемся на заседании сената, правда, не назвав конкретных имен. Но месть последовала незамедлительно. Вскоре его обвинили в попытке изнасиловать обратившуюся к нему просительницу в номере ее отеля. История эта выглядела как самый примитивный детектив: едва войдя в номер, женщина завопила что есть мочи и стала рвать на себе платье, немедленно в комнату ворвались двое затаившихся поблизости полицейских агентов, которые и предъявили сенатору обвинение.

Разгорелся грандиозный скандал. Взяткодатели намекнули, что замнут дело, если сенатор пойдет им навстречу.

Но «Гор-скала» отказался, и дело отправилось в суд. Неизвестно, чем бы закончился процесс, но, на счастье, нашлась свидетельница, которая из окна дома напротив с изумлением наблюдала эту странную сцену. Она под присягой показала, что «жертва» сама рвала на себе платье, а мужчина и пальцем ее не коснулся. Сенатор был полностью оправдан…

Иными словами, Гор Видал с детства знал вещи, о которых его сверстники и понятия не имели.

Драматически складывались отношения мальчика с матерью, которая никогда его не любила и которой он мешал вести бурную светскую жизнь. Принадлежа по происхождению к «сливкам» американского общества, она не имела достаточно средств, чтобы вести тот образ жизни, к которому стремилась. Как с язвительной иронией заметил сам Гор Видал: «Мамочка всегда стремилась стать знаменитостью, только непонятно, в какой области».

В определенном смысле знаменитостью она была — дочь влиятельного сенатора, светская львица. Среди ее многочисленных поклонников был Генри Люс, основатель и владелец журналов «Лайф» и «Тайм». Но она предпочла ему банкира Хью Очинклосса, брак с которым вновь оказался не слишком удачным. Разойдясь с ним, она выдала за этого добродушного и скучноватого богача свою приятельницу Джанет Буве, у которой от предыдущего брака уже были две дочери Жаклин и Ли, первой из которых была уготована судьба прославиться на весь мир в качестве Жаклин Кеннеди.

Жаклин и Гор тесно общались с ранних детских лет: небольшая комната в доме Очинклосса, которую когда-то занимал Гор, потом «по наследству» перешла к Жаклин.

Нельзя сказать, что Гор Видал был полноправным членом Камелота, как в американской политической публицистике именуется «мозговой трест» клана Кеннеди, по аналогии со средневековой легендой, — Камелот был местом, где собирались рыцари «круглого стола» при дворе средневекового короля Артура, но писатель дружил с Джоном Кеннеди еще тогда, когда тот не был президентом, и немало помогал ему в предвыборной борьбе против Никсона.

Думаю, симпатия к Джону Кеннеди родилась не только на почве родственных уз с Жаклин, симпатия была своего рода плодом фронтового братства — оба были участниками Второй мировой войны, оба служили на флоте. А вот к Роберту Кеннеди Гор Видал относился безо всякой симпатии.

Особенно отрицательные чувства у патриция Видала вызывал их батюшка, старина Джо Кеннеди, сколотивший солидное состояние на нелегальной торговле алкоголем во времена сухого закона и имевший самые тесные связи с организованной преступностью, что никогда не было секретом для американского высшего света. Известно было, что в течение долгих лет Джозеф Кеннеди, отец будущего президента США и министра юстиции, раз в неделю обедал с печально знаменитым Фрэнком Костелло, одним из главарей всемогущей мафии… Но все это было много позже.

Вторая мировая война разразилась, когда четырнадцатилетний Гор с группой соучеников летом 1939 года путешествовал по Европе. Франция особого впечатления на него не произвела, но, оказавшись в Риме, юноша Видал почувствовал, что «он дома». Город дышал древностью, которой он так увлекался с детских лет. Его богатое воображение легко вызывало к жизни великие тени далекого прошлого…

С той поры Италия его тянула, как магнитом, и в конце концов он там поселился и постоянно живет сейчас, изредка по делам бывая в Америке.

Летом 1943 года Видал оказался в военном училище, готовящем инженеров, особую потребность в которых испытывала армия США в тот момент. Но поскольку курсанта отличала полная неспособность к математике и вообще точным наукам, его отправили служить в военно-морской флот. Гору Видалу повезло — ему не пришлось участвовать в боях с японскими кораблями, в отличие от Кеннеди, который был тяжело ранен во время сражения с японским эсминцем.

Гор Видал попал на Алеутские острова, где служил на небольшом транспортном корабле, перевозившем продовольствие и боеприпасы. Как ни странно для типичного гуманитария, но вовсе не удивительно для настоящего патриция, он даже сделал карьеру, увольняясь в запас с должности первого помощника капитана своего корабля.

Совершенно очевидно, что именно во время недолгой флотской службы Видал начал писать свой первый роман «Уилливо». Названием романа стало индейское слово, обозначающее неожиданный сильный ветер, дующий с гор и представляющий огромную опасность для кораблей.

Завершая свой рассказ о недолгих годах военной карьеры, Гор Видал как бы между прочим замечает: «Когда я попал во флот, мать выбросила не только мои книги, но и вещи, надеясь, что я не вернусь живым».

Много лет спустя, когда портрет ставшего знаменитым писателем ее сына появился на обложке журнала «Тайм», она послала в редакцию письмо, всячески чернящее своего отпрыска.

Не нужно быть дипломированным психоаналитиком, чтобы понять причину горького признания писателя, сделанного в автобиографии: «Я так и не узнал, что такое любовь и всегда старался избегать этого слова». Одна общая приятельница рассказывала Видалу, что Джон Кеннеди говорил ей то же самое о себе…

Итак, первый помощник капитана Гор Видал вернулся к мирной жизни не с пустыми руками: у него был роман, написанный в двадцать лет, — случай не такой уж частый в истории литературы. Содержание романа, естественно, вобрало недолгий опыт службы на военном корабле.

В апреле 1946 года издательство Е. П. Латтон, куда в качестве редактора поступил на работу Видал, опубликовало его первый опыт, тепло встреченный читателями и критиками, которые отметили полные напряжения и драматизма страницы, повествующие о противоборстве человека и разбушевавшейся стихии, а также удивительное для начинающего писателя мастерство диалога.

Читатели данного тома могут легко с этим согласиться, ибо все три детектива Видала построены исключительно на диалогах. Писатель как будто нарочно избегает подробных описаний.

В 1947 году выходит второй роман «В желтом лесу», повествующий о судьбе вернувшегося с войны молодого человека, пытающегося сделать карьеру в конторе брокера. Герой, Роберт Холтон, понимает, что обречен на унылую и рутинную конторскую жизнь, ибо он никак иначе не способен обеспечить себе достойное пропитание.

Похоже, подобный выбор стоял и перед самим автором, который повел себя совершенно противоположным образом — бросил работу в издательстве и уехал в Гватемалу, где жизнь была существенно дешевле, чем в США, и его гонорары, по гватемальским меркам, были солидным капиталом.

В 1948 году увидел свет роман «Город и колонна», вызвавший грандиозный скандал и принесший автору известность и материальную независимость. Роман целый год находился в списке бестселлеров, как и знаменитый роман Нормана Мейлера «Нагие и мертвые», ставший классическим произведением о Второй мировой войне. Но роман Видала был вовсе не о войне, а о гомосексуалистах, их взаимоотношениях и переживаниях.

Благопристойная и пуританская Америка дружно содрогнулась…

Писатель прекрасно понимал, на что шел. Он считал своим долгом написать такую книгу, поскольку «ни один американец ничего подобного до сих пор не сделал». С истинно патрицианским пренебрежением к общепринятым нормам молодой писатель бросил вызов тем христианским фундаменталистам, потомкам суровых шотландских пуритан, которые буквально верят каждому слову Ветхого и Нового Завета.

Один из основоположников современной сексологии доктор Кинси, как-то беседуя с Видалом, был заинтригован полным отсутствием у своего собеседника комплекса «сексуальной вины». Сам Видал объясняет это отсутствие своим происхождением. Высшему, патрицианскому классу чувство вины в отличие от представителей других классов в принципе не присуще: «Мы делаем что хотим и не задумываемся о последствиях».

Время показало, что писатель был прав, написав этот скандальный роман. В 1993 году в Университете штата Нью-Йорк, в городе Олбани, состоялось шумное празднование сорок пятой годовщины публикации этого произведения.

Но в конце 40-х — начале 50-х годов отважному писателю, несмотря на все его «патрицианство», пришлось пережить немало.

«Большая» пресса подвергла его откровенному остракизму. «Нью-Йорк таймс» и ее литературное приложение, журналы «Тайм» и «Ньюсуик», сделали вид, что писателя по имени Гор Видал больше не существует. Ни один из семи следующих романов не получил никакого отклика на страницах этих уважаемых изданий. Так с обычным своим юмором пишет сам Гор Видал: «Я был вымаран из блистательной истории американской литературы, в которой мне когда-то посвящались длинные и унылые главы».

Живя в Гватемале и напряженно работая, Видал воочию столкнулся в этой небольшой латиноамериканской стране с явлением, которое мы десятка два лет тому назад не без веских на то оснований именовали «американским империализмом». Хорошо представляя себе внутриполитическую ситуацию в США, он оставался достаточно наивным в отношении американской внешней политики, полагая свою страну «лидером свободного мира», контролирующим практически весь земной шар, за исключением «сатанинских Советов», и потому вовсе не заинтересованным в смене демократического правительства в таком крошечном и безобидном государстве, как Гватемала.

Но, как сообщает Видал в своих воспоминаниях, приятель-гватемалец открыл ему глаза. Оказалось, что доходы, получаемые американской компанией «Юнайтед фрут», в два раза превосходят годовой бюджет Гватемалы, компания, по сути, содержит не только коррумпированное правительство Гватемалы. От этого же приятеля Видал узнал, что влиятельный сенатор из Бостона состоит в совете директоров этой компании, которую в Гватемале красноречиво именовали «спрутом».

Видал не мог поверить своим ушам: Генри Кэбот Лодж? Не только один из столпов демократической партии, но и давний друг его деда и бабки? Человек, с которым он в детстве беседовал часами о поэзии, сам сын поэта?

Действительность, впрочем, превзошла самые худшие ожидания. Сенатор Лодж обвинил демократически избранного президента Арбенса в том, что тот — коммунист только потому, что он роздал неиспользуемые компанией «Юнайтед фрут» земли безземельным гватемальским крестьянам. ЦРУ инициировало военный переворот, в результате которого Арбенс был вынужден уйти в отставку, а американский посол Пьюрифой назначил одного из послушных генералов новым президентом.

Все это произошло четыре года спустя после того, как Гор Видал опубликовал роман на гватемальском материале, который назвал «Темно-зеленое и ярко-красное». Легко догадаться, что в 1950 году книга на английском языке не могла добиться успеха. Но, по утверждению автора, в испанском и португальском переводах она до сих пор переиздается, и большинство ее читателей и не подозревают, что она была написана за десять лет до победы Фиделя Кастро и его бородачей на Кубе…

В том же 1950 году на удивление плодовитый автор опубликовал еще один роман, посвященный временам средневековья «В поисках короля», одним из главных героев которого был легендарный король Ричард Львиное Сердце.

В 1952 году вышел написанный в совершенно иной манере, полный мифологических аллюзий «роман воспитания» «Суд Париса».

По ни одна из перечисленных книг не имела коммерческого успеха: дело было не в художественном качестве произведений — замалчиваемые «большой» прессой, они как бы не существовали в широком читательском обиходе.

Однако настоящие патриции так легко не сдаются…

Один приятель из издательского мира, выпускавший книги Микки Спилейна, как-то сказал Видалу: «Что бы ты ни написал, это будут либо бранить, либо игнорировать. А почему бы тебе не написать что-нибудь популярное». И предложил ему написать детектив, конечно, не в стиле грубого Спиллейна, а нечто более элегантное. Псевдоним возник как-то сам собой «Эдгар» в честь Эдгара По, а «Бокс» была фамилия супружеской пары из Англии, занимавшейся кинобизнесом.

Так, в силу тяжелых финансовых обстоятельств скандально известного писателя Гора Видала родился удачливый автор только трех, увы, детективных романов Эдгар Бокс.

«Нью-Йорк таймс» немедленно откликнулась на выход всех трех романов Бокса сугубо положительными рецензиями. Романы, как говорится, «пошли». И на гонорары Гор Видал, тщательно скрывавший свое авторство, смог безбедно прожить несколько лет. Книги Бокса четверть века переиздавались, выходили в переводах на многих языках.

И в этом случае чувство юмора не изменило Видалу: на обложках изданий романов Эдгара Бокса регулярно печатались дифирамбы таланту Бокса, которые расточал… Гор Видал.

Много десятилетий спустя, когда Гор Видал признался в авторстве книг Бокса и выпустил их в одном томе, «Нью-Йорк таймс» опубликовала разгромную рецензию.

Несмотря на вереницу забавных случайностей и тот факт, что Видал не без гордости сообщил, что написал роман «Смерть в пятой позиции» всего за восемь дней, три детектива Бокса-Видала вовсе не шутка мастера и тем более не какая-то поденщина, написанная исключительно ради денег.

Несомненно, неугомонный по характеру Видал продолжал экспериментировать: ему наверняка хотелось попробовать свои силы в популярном жанре и вовсе не за тем, чтобы быть «не хуже других», а доказать себе и, конечно же, читательскому миру, что и в этом жанре он может выступить с обычным своим блеском.

Вне всякого сомнения, у него получилось. Детективы Бокса не просто разгадки лихо закрученных загадочных убийств, в них ненавязчиво, но отчетливо слышен «шум времени». В них живой и естественный отклик на злободневные события того времени — разгул маккартизма и антикоммунизма, стремление реакционных политических сил руководить США — и многое другое…

Детективы американца Гора Видала написаны в русле типичного английского канона, а в США его верным адептом был С. С. Ван Дайн.

Происходит убийство в замкнутом пространстве, потом еще несколько, причем жертвами становятся те, на которых падает подозрение; ограниченный круг персонажей, обычно тесно связанных друг с другом; туповатые и иногда откровенно смешные служаки-полицейские — все это есть в романах Видала.

Гибель примы балетной труппы во время премьеры, взрыв в доме видного сенатора, убийство в загородном доме — писатель демонстративно использует каноническую сюжетную структуру.

Но Видал не был бы Видалом, если бы не внес в известную структуру нечто свое, чего никогда еще ни у кого не было.

Центральный персонаж всех трех книг, Питер Саржент Второй, не профессионал и не любитель частных расследований. Он, так сказать, сыщик поневоле, особенно в первом романе — на него в силу обстоятельств падает подозрение, хотя никаких мотивов убивать известную балерину у него нет.

Саржент — толковый и проницательный парень, откровенно циничный, любитель женщин. Его профессия — журналист и специальность по связи с общественностью научили его разбираться в людях и во многих случаях верно угадывать мотивы их поступков.

Но в отличие от, скажем, Пуаро или мисс Марпл, Саржент вовсе не взыскует справедливого наказания для преступника. Заметим, кстати, что большинство из жертв люди откровенно малосимпатичные. Саржентом движет возможная выгода — публикация эксклюзивных статей и, конечно же, элементарное человеческое любопытство.

К чести его, он своих целей никогда не скрывает. Узнав о гибели Эллы Саттон, он тут же начинает думать, каким «образом извлечь из этой трагедии пользу. Конечно, это было не слишком благородно, но я принадлежал к не слишком благородному племени людей, торгующих талантами других и использующих даже их несчастья».

В детективе часто бывает, что многие персонажи носят чисто функциональный характер, их образы практически не разработаны и не остаются в читательской памяти. Подобным грешила даже такой корифей жанра, как Агата Кристи.

Видал же и в своих детективных опытах остается выдающимся мастером. Во всех трех романах практически нет «проходных» персонажей. Большинство из них обрисовано выпукло, точно и остроумно.

Так, например, секретарша Саржента мисс Флин, строгая дама средних лет, по существу, не принимает участие в действии — он только периодически разговаривает с ней по телефону. Но как блистательно схвачен и лаконично изображен этот типаж: «Мисс Флин была, пожалуй, единственным известным мне человеком, который был способен говорить курсивом; но временами она умудрялась сделать так, что даже ее молчание звучало столь же значительно, как строчка многоточий».

А чего стоит омаразмевший от старости и постоянного пьянства влиятельный театральный критик, который путает всех и вся и за которого пишут молодые коллеги!

Читателя может удивить превосходное знание театрального, в частности, балетного закулисья, запутанных и сложных отношений в мире балета, который некогда один острослов окрестил «террариумом единомышленников».

Гор Видал не только тонкий знаток и ценитель балета: после армейской службы он два года серьезно занимался танцем, посещая балетные классы, хотя вряд ли видел себя в будущем профессиональным танцовщиком. Мир балета был для него своим, потому что он хорошо знал и дружил со многими знаменитыми балеринами, танцовщиками и хореографами, в частности с Рудольфом Нуриевым. Поэтому для него принципиально важно поиронизировать над обывательским представлением о жизни звезд балета: «Согласно общепринятому мнению, жизнь великой балерины состоит из недолгих ежевечерних порханий, после чего, сбросив балетные туфельки, она пьет шампанское в компании с воротилами бизнеса. Нет, большую часть жизни они проводят в пропахших пылью репетиционных залах или классах, репетируя и репетируя год за годом, день за днем, даже после того, как становятся прима-балеринами».

С патрицианским презрением относится Видал к правому политическому экстремизму и язвительно над ним издевается. Великолепна в своей наивной откровенности заключительная фраза в телеграмме, присланной ветеранами: «В стране истинной демократии нет места разным точкам зрения на основополагающие принципы».

Думаю, мало кому из американских писателей удалось одной фразой обнажить тот двойной стандарт, который всегда господствовал в США, — на словах защищая демократию, обладающие властью никогда не приветствовали инакомыслие…

А ведь подлинная демократия как раз и требует многообразия взглядов и точек зрения.

О двойном стандарте откровенно говорит владелец завода, производящего взрывчатку, Помрой, втолковывая Сарженту, словно непонятливому ребенку, основополагающие принципы американского бизнеса и политики (роман «Смерть на сон грядущий»): «Ведь наша страна следует одним принципам, а делает вид, что живет по другим. Предполагается, что контракты будут переданы лучшей компании, которая находится в самом прекрасном финансовом состоянии. «Помрой и К^о» — отличная компания, но существуют сотни ничуть не худших. Чтобы получить контракт, мне пришлось воспользоваться поддержкой наверху…»

Вам это ничего не напоминает, любезный читатель?

Не по таким ли «правилам» проходила наша славная приватизация?

По ходу расследования убийства крайне реакционного сенатора, пытающегося стать кандидатом в резиденты, достаточно циничный Саржент сталкивается с такими вопиющими нарушениями всех норм и правил честной политической борьбы, что даже ему становится не по себе.

Американские правые удивительно живучи — они и пятьдесят лет спустя во многом определяют политические решения, принимаемые правящей верхушкой США. Только тот, кто побывал в американской провинции, способен по-настоящему оценить такие размышления Саржента: «Я всегда считал подарком судьбы, что не родился и не рос в маленьком американском городке. Конечно, такие городишки — становой хребет нации, но какое же там царит невежество, фанатизм и скука! Я вспоминаю свое краткое пребывание в небольшой деревушке, где обо мне за спиной говорили не иначе как о «еврее из Нью-Йорка», хотя именно в тот момент я состоял в епископальной церкви. Таковы были чувства жителей глубинной Америки по отношению к чужакам».

Настороженность к «иным», «чужим», сознательное и последовательное неприятие всего, что хоть в небольшой степени, но противоречит «устоям», столь глубоко укоренившееся в американском обществе, постоянно высмеивается патрицием Видалом: «Члены клуба относились к зажиточным (но не богатым), принятым в обществе (но не знаменитым) представителям среднего класса Америки, составляющим ее основную опору. Они гордились своими старинными корнями, восходившими обычно к какому-нибудь фермеру восемнадцатого века. Их имена не были известны широкой публике, однако Америку они считали пирамидой, на вершине которой видели самих себя. Эта иллюзия поддерживалась тем фактом, что их не принимали люди богатые и известные, а сами они отказывались общаться с людьми беднее себя. Их самым любимым словом и самой высокой оценкой было «славный»… Они делили весь мир на славную и «неславную» половину и были совершенно счастливы, когда оказывались на нужной стороне этой границы. Необходимым признаком принадлежности к славной половине человеческого рода было членство в клубе и осуждение таких «неславных» элементов, как евреи, артисты, гомосексуалисты и знаменитости».

Предметом постоянных язвительных насмешек писателя является претенциозное ничтожество высшего света Америки. На страницах романов мелькает хозяйка светского салона Альма Эддердейл, достопочтенный батюшка которой сделал свое состояние на чикагских бойнях.

Уморительно смешны и сцены с «поющей» собачкой Гермионой, принадлежащей еще одной скучающей богачке.

Одним словом, сочиняя детективы, Гор Видал не изменил себе, оставаясь точным и остроумным критиком того, что он никак не мог принять в американском обществе.

С 1954 по 1964 год Видал не выпустил ни одного романа. Он на десять лет с головой ушел в работу на телевидении и в Голливуде, чтобы обеспечить себе полную финансовую независимость и потом писать что захочет, и не думать об издательских гонорарах. В эти десять лет были написаны две пьесы «Визит на малую планету» и «Самый достойный», с большим успехом прошедшие на Бродвее.

В 1964 году выходит исторический роман «Юлиан» о римском императоре, чья религиозная терпимость позволила его подданным вновь почитать древних языческих богов. Книга немедленно стала бестселлером.

Но быть может, наибольшую славу принесла писателю трилогия, посвященная истории политической жизни в США — «Вашингтон, округ Колумбия» (1967), «Вице-президент Аарон Бэрр» (1973) и «1876» (1976), а также роман о Линкольне (1984).

Перечитывая трилогию, а она, по праву считающаяся американской классикой XX века, существует в превосходном русском переводе, поражаешься многочисленным аналогиям с нашими днями.

Соответствующие страницы так и просятся в цитаты. Так, в романе «1876» один из новоявленных американских богачей безо всякого стыда заявляет: «Я не могу выносить всех этих Тилденов, Биглоу, Брайантов, это сборище старых слезливых баб, которые полагают, что мы имели бы все это богатство, эти железные дороги и фабрики, исправно посещая церковь! Черт возьми, мы получили все это, перерезая друг другу глотки и воруя все, что не было намертво прибито… И закон — это вещь, которую вы покупаете, если есть возможность… а вместе с законом и судью, если сумеете».

В эти годы в Америке завершалось строительство капиталистического общества. Герой романа, историк и публицист Скайлер, вернувшийся на родину из Европы, где много лет жил, поражен увиденным: «Тридцать лет назад я не мог даже вообразить, что в этой стране возникнет обширный и неистребимый преступный класс, так же как и ужасающая бедность, мрачно контрастирующая с невероятной роскошью тех людей, с которыми мы общались в Нью-Йорке».

А что мы могли «вообразить» тридцать лет назад?

Сегодня мы, семьдесят лет с гаком с оптимизмом строившие социализм, с тем же неувядаемым оптимизмом строим капитализм. И тут американский опыт, точно и зорко описанный Гором Видалом, для нас поистине бесценен. Хотите знать, что нас ждет, внимательно прочтите не только три детектива, но политическую трилогию умного и объективного человека и прекрасного писателя.

В заключение маленькая забавная история, которой хочется поделиться.

Вскоре после прихода к власти в СССР М. Горбачева в Москве состоялся Международный форум деятелей мировой культуры, на котором новый лидер страны изложил свою теорию «нового мышления». Среди множества именитых гостей форума был и Гор Видал. Выпала честь побывать на заседаниях в Кремле и автору этих строк. В перерывах мы много общались с Видалом и вместе обедали.

Он выступил, как всегда, с блистательной и остроумной речью, которая неоднократно сопровождалась дружным хохотом зала. Видал рассказывал о Рейгане, которого давно и неплохо знал еще по годам, проведенным в Голливуде, сообщив, что по его глубокому убеждению, Рейган почерпнул идею «звездных войн» из научно-фантастических фильмов. Закончил он следующими словами: «Если эти две великие страны — США и СССР — в ближайшие годы не пойдут навстречу друг другу, то в XXI веке жители обеих стран будут говорить по-японски или по-китайски».

Когда в перерыве я подошел к Видалу, чтобы поздравить его с прекрасной речью, он спросил меня: «А почему публика не засмеялась в конце? Как ты думаешь? Я же хотел немного повеселить их…» Ответ пришел сам собой: «Думаю, в зале начали прикидывать, не поздно ли начинать учить эти языки — они ведь очень трудные».

Дорожа знакомством с этим выдающимся писателем и человеком, я верю, что его книги будут жить и помогать нам, людям России, лучше понимать Америку…

Г. Анджапаридзе

Глава первая

1

— Знаешь, мне еще никогда не приходилось заниматься этим в поезде, — сказала она, расстегивая блузку.

— Мне тоже, — ответил я и проверил, надежно ли заперта дверь в купе.

— Насколько же мы невинны, — вздохнула она. — Я бы не отказалась от виски.

— Ты просто пьяница.

Я был суров, но Элен Роудс действительно была пьяницей или, по крайней мере, делала все возможное, чтобы ею стать. Но ее привычки меня совершенно не касались, поскольку мы оказались попутчиками абсолютно случайно.

— Неплохо бы тебе позвонить проводнику… Он бы принес нам что-нибудь из вагона-ресторана.

— И позволить ему увидеть все это? Как мы с тобой предаемся интимным радостям без всякой санкции церкви или государства? Ты просто не в своем уме.

Элен вздохнула и принялась расстегивать бюстгальтер.

— Питер, временами ты становишься чертовски скучным.

Я наслаждался видом ее гибкого обнаженного тела, хотя меня не оставляли обычные дурные предчувствия. Она была симпатичной девушкой, ей еще не исполнилось двадцати пяти, к ее достоинствам следовало отнести и то, что она только раз побывала замужем (брак аннулировали, когда ей было семнадцать). Редкие для пепельной блондинки густые черные брови выгибались по крутой дуге. Кожа у нее, если уж не опасаться избитых штампов, была цвета слоновой кости, а маленькие груди очень мило раскачивались в такт движению поезда, пока она убирала свои вещи в шкафчик.

Я с немалым удовольствием рассматривал ее спину. Мне нравятся спины… чисто эстетически. Я хочу сказать, что не придаю им большого значения, будучи достаточно старомодно воспитанным. Но ничто не дает мне такого заряда бодрости, как созерцание женской спины, особенно двойной ямочки у основания позвоночника, центра тяжести, как говорила одна моя подружка — танцовщица. Хотя в ее случае такой центр не имел особого значения: когда она не танцевала, она, как правило, пребывала в лежачем положении.

— Дорогой, не мог бы ты достать мой чемодан из-под полки? Тот, что поменьше… Помнится, я спрятала туда почти полную бутылку, перед тем как выехать из Бостона.

— Весьма предусмотрительно, — неодобрительно заметил я, но достал бутылку, и мы отпили по хорошему глотку, сидя рядом, причем моя голая нога касалась ее ног.

— Вот теперь я чувствую себя гораздо лучше, — сказала она, отхлебнув из горлышка. И действительно, она стала выглядеть лучше… Теперь ее глаза сверкали, а лицо удивительно порозовело.

— Я люблю блондинов, — сказала она, пристально разглядывая меня, так что мне стало неловко. — Я хотела бы, чтобы у меня были такие же волосы, как у тебя… чтобы я была натуральной соломенной блондинкой…

Но в этот момент мы оба рухнули на койку. Издалека донесся голос кондуктора:

— Нью-Хейвен!

— Элен…

Она что-то тихо промычала, пряча лицо в распущенные волосы.

— Мы почти приехали. Поезд только что миновал Балтимор.

— Ох… — она села, откинула волосы назад и, сонно мигая, посмотрела на меня. — Ненавижу мужчин…

— Почему?

— Просто ненавижу, — она нахмурилась. — Я ужасно себя чувствую. Утро я тоже ненавижу.

— Утро швырнуло в чашу ночи камень, который обратил звезды в бегство, — торжественно процитировал я, когда мы стали одеваться.

— Это что, стихи?

— Да, конечно, — я отдернул занавеску и впустил в купе холодный свет декабрьского утра. — Какой живописный город, — заметил я, пока поезд медленно проплывал мимо маленьких приземистых домиков с белыми крылечками.

— Хочу кофе, — сказала Элен, усаживаясь поудобнее; для женщины она одевалась удивительно быстро. Это качество у представительниц противоположного пола я считаю одинаково редким и замечательным.

Если официант, подававший нам завтрак, и подумал что-то дурное, то никоим образом этого не выдал. Собственно, меня это не слишком беспокоило, точно так же как и Элен. Просто в данном случае на карту была поставлена моя работа, и мне не хотелось угодить в компрометирующую ситуацию с дочерью моего нового клиента, несравненного сенатора-консерватора Леандера Роудса, — единственного американца, носившего фамилию Роудс без прозвища «Дасти» — «Пыльный».

— Вот теперь совсем другое дело, — сказала Элен, выпив две чашки черного кофе и немного разогнав алкогольные пары прошлого вечера.

Весь тот год, что я был с ней знаком, она постоянно находилась либо в состоянии похмелья, либо готовилась запить. Так что, полагаю, был всего один или два случая, когда она пребывала наверху блаженства, оказавшись между этими состояниями. Однако как бы она ни пила, мне она нравилась. Уже несколько лет она жила в Нью-Йорке, разъезжая по нему в постоянно меняющейся компании начинающих или уже почти сложившихся пьяниц, которых я постоянно встречал в ночных клубах и театрах, но никогда — где-нибудь еще.

Я не покладая рук занимался отношениями с общественностью, и мне просто не хватило бы свободного времени, чтобы вести подобный образ жизни. Я бы никогда не встретился с Элен, если бы в прошлом году она не была целых два месяца помолвлена с моим товарищем по Гарварду. Когда восемь недель помолвки с этим молодым человеком канули в Лету, она почти целый месяц была помолвлена со мной. После меня, сменяя друг друга, последовали какой-то прилизанный тип из Аргентины, средних лет писатель и целый взвод парней из Кембриджа, причем каждому она в какой-то миг клялась в верности, а случалось и так, что делала это одновременно. Нельзя сказать, что она была нимфоманкой. До этого ей было далеко. Просто ей нравилось весело проводить время, и многочисленные помолвки представлялись наиболее надежным способом такой образ жизни обеспечить.

Наконец она спросила:

— А отец не удивится, увидев нас вместе?

Меня это тоже немного беспокоило. До того мне не приходилось встречаться с сенатором Роудсом. Работу мне предложил его секретарь, явно ничего не знавший про нас с Элен. Контракт мы заключили на три месяца с окончанием в марте, после этого он мог быть продлен. К тому времени состоится национальный съезд партии, и любимец Среднего Запада Ли Роудс предстанет перед делегатами как потенциальный претендент на пост президента Соединенных Штатов.

Я представлял себе нечто в этом духе и надеялся, что так же себе представляет это сенатор Роудс. Ну что же, это была прекрасная возможность заявить о себе для специалиста по «паблик рилейшенс» Питера Катлера Саржента Второго, то есть для меня.

Эти новости я рассказал Элен в Кембридже, где мы оба оказались на приеме, и она восприняла их куда более цинично. Однако, несмотря на ее цинизм, поздно ночью нам пришла блестящая идея отправиться вместе в Вашингтон прямо из Бостона и тем самым удивить папочку-сенатора. По крайней мере, после восьми мартини мысль эта представлялась совершенно изумительной. По сейчас, в свете холодного утра, меня одолевали сомнения. Из всего того, что я знал, следовало, что сенатор не слишком благосклонно относился к дочери и сознательно не жалел денег, чтобы держать ее подальше от Вашингтона.

Я нервно перебрал в памяти некоторые из подвигов Элен. Особенно мне запомнилось, как прошлой весной в полнолуние она разделась догола и полезла в фонтан перед отелем «Плаза» в Нью-Йорке с криками: «Я иду, Скотти!.. Твоя Зельда идет к тебе!» — имитируя возобновленную в том сезоне постановку про Скотта Фицджеральда и пытаясь навязать благопристойным пятидесятым все безумие двадцатых годов. К счастью, два относительно трезвых молодых человека успели ее вытащить до приезда полиции и появления репортеров.

— Не знаешь, что твой отец собирается делать? — спросил я, смирившись с судьбой; уже поздно было беспокоиться относительно реакции сенатора на сложившуюся ситуацию.

— Дорогой, ты же знаешь, что я ненавижу политику, — она смотрела в окно, за которым пролетали вечнозеленые деревья.

— Ну, что-то же он планирует, иначе зачем ему нанимать агента вроде меня для работы с прессой?

— Думаю, он опять собирается выдвинуть свою кандидатуру в сенат.

— Он был переизбран в прошлом году.

— Ах да… Давай пошлем Джорджу и Элис телеграмму, что-нибудь смешное… Они умрут со смеху, когда узнают, что мы с тобой ехали вместе.

— Знаешь, я думаю, твой отец ведет себя просто здорово, учитывая, сколько ты для него создаешь проблем.

Элен рассмеялась.

— Это нечестно с твоей стороны. На самом деле он меня просто обожает. Когда мне было пятнадцать, мне приходилось его сопровождать. Мы ездили по штату из конца в конец, и я всюду произносила речи перед девочками-скаутами… И мальчиками тоже. Такие милые детишки… В Талисман-сити был один скаут-орел, у которого было больше всех…

— Не желаю слушать твои непристойные воспоминания.

Элен расхохоталась.

— Питер, ты просто невозможен. Я только хотела сказать, что у него было больше нашивок за заслуги, чем у любого другого скаута на Среднем Западе.

— Может быть, он собирается баллотироваться в президенты?

— Думаю, он еще слишком молод. Тебе ведь тридцать пять, верно? Это было десять лет назад, и тогда ему было семнадцать, значит, теперь ему будет… сколькоему будет? У меня всегда были проблемы со сложением.

— Я имел в виду твоего отца, а не скаута из твоих неприличных воспоминаний.

— Ах, отца… Ну, я не знаю, — Элен неопределенно махнула рукой. — Надеюсь, он не станет этого делать.

— А почему?

— Это такая скука… Посмотри на несчастную Маргарет Трумэн, за ней повсюду хвостом тянутся детективы и охранники.

— О, будь ты такой симпатичной девушкой, как Маргарет Трумэн, ты бы не стала против этого возражать.

— Ах ты… — тут Элен Роудс произнесла весьма неприличное слово.

— Хотя в этом могут быть и определенные преимущества, — заметил я, пытаясь найти и светлые стороны. — Думаю, это приятно, когда твой отец — президент.

— Не вижу в этом ничего приятного. Кроме того, думаю, мама ему не разрешит. Она всегда хотела вернуться домой, в Талисман-сити.

— И для тебя это было бы неплохо.

Элен недовольно фыркнула:

— Я — человек свободный!

И, если подумать, она была права.

2

Мы вышли на Юнион-стейшн. Элен отправилась домой на такси, а я зашагал через площадь к корпусу служебных помещений сената — пристроившемуся в тени Капитолия белому зданию, смахивавшему на торт.

Офис сенатора Роудса находился на первом этаже, что в известной степени характеризовало его старшинство и власть. Я открыл дверь и очутился в приемной, в дальнем конце которой за столом сидела секретарша. Несколько посетителей занимали черные кожаные диваны возле двери. Я назвал свое имя, и мне сразу предложили пройти в кабинет сенатора.

Пустой кабинет производил солидное впечатление: огромный стол красного дерева, украшенный символами партии, сотни фотографий в рамках на стене, на них все крупные политические фигуры, начиная с 1912 года, того года, когда Леандер Роудс пришел в сенат. Вокруг камина — кожаные кресла, а на каминной доске — памятные подарки в честь видных политических побед. Над камином в красивой раме висела большая карикатура на сенатора. На ней он был изображен на лошади, означавшей политические принципы, густая седая шевелюра развевалась на ветру общественного мнения.

— Это написано в 1925 году, — произнес голос за моей спиной.

Я обернулся, ожидая увидеть сенатора. Но вместо него там оказался толстячок в очках, делавших его похожим на сову, с улыбкой протягивавший мне руку.

— Руфус Холлистер, — представился он. — Секретарь сенатора Роудса.

— Вы мне писали, — кивнул я.

— Да, сэр, вот именно. Сенатор сейчас в Капитолии. Предстоит важное голосование. Прежде чем мы присоединимся к нему и вы познакомитесь, придется подождать.

Мы опустились в глубокие кресла, и Холлистер оскалил в улыбке великолепную искусственную челюсть.

— Подозреваю, вы удивлены, почему я нанял именно вас.

— Я думал, меня нанял сенатор Роудс.

— Да, да, конечно… я говорю всего лишь как его… доверенное лицо. — Холлистер снова широко улыбнулся.

Я пришел к выводу, что он мне не нравится, но обычно все мужчины с первого взгляда мне не нравятся: видимо, это как-то связано с естественным инстинктивным стремлением мужской половины человеческого рода к убийству. Я попытался представить себя и мистера Холлистера в шкурах диких зверей, схватившимися в джунглях, однако воображение меня подвело: в конце концов, мы были лишь двумя американцами, живущими в домах с центральным отоплением и потребляющими фасованную пищу… Джунгли остались где-то далеко.

— В любом случае, — продолжал Холлистер, — полагаю, перед встречей с сенатором мне следует бегло ввести вас в курс дела, — он сделал паузу, потом спросил: — Да, кстати, каковы ваши политические взгляды?

Будучи существом своекорыстным, я ответил, что мои политические взгляды обычно совпадают с взглядами работодателя. А так как я никогда не голосовал, то даже если партия сенатора Роудса не вызывала у меня восхищения, солгал я не слишком нахально.

На физиономии мистера Холлистера читалось явное облегчение.

— Судя по роду вашей деятельности, вы не слишком интересуетесь политикой.

Я ответил, что, если не считать подписки на журнал «Тайм», я в самом деле отрезан от большого мира.

— Значит, у вас нет каких-либо особых предпочтений по поводу кандидатур, которые выдвинут на предстоящем съезде?

— Нет, сэр, никаких.

— Вы, конечно, понимаете: то, что я вам сейчас скажу, информация в высшей степени доверительная!

— Да, конечно, — я с интересом подумал, нужно ли мне побожиться. А Холлистер стал странно торжественным и таинственным.

— Тогда, мистер Саржент, как вы, наверное, уже догадываетесь, сенатор бросил свою шляпу на ринг.

— Что это значит?

— В пятницу на общенациональном съезде маргариновых компаний сенатор Роудс объявит, что выдвигает свою кандидатуру на пост президента.

Я отнесся к этой потрясающей новости спокойно.

— И мне предстоит организовать рекламную кампанию?

— Совершенно верно. — Он пристально посмотрел на меня, но мое упрямое ирландское лицо осталось абсолютно бесстрастным: я уже видел себя на посту пресс-секретаря президента Роудса. «Парни, у меня есть для вас грандиозная новость. Час назад президент снес огромное яйцо…»

Но я поспешно вернул себя к реальности. Мистер Холлистер хотел знать мое мнение о Леандере Роудсе.

— Едва ли у меня может быть какое-то мнение, — хмыкнул я. — Знаю только, что он один из сенаторов.

— Дело в том, что мы рассматриваем это как нечто вроде крестового похода, — мягко заметил мистер Холлистер.

— Тогда и я отнесусь к этому точно так же, — искренне заверил я.

Прежде чем он успел мне объяснить, почему страна нуждается в Ли Роудсе, я заметил, что мне довелось познакомиться с дочерью сенатора и совершенно случайно приехал одним поездом с ней. Было ли это плодом воображения, как обычно говорят в викторианских романах, или действительно облачко затуманило безмятежное личико мистера Холлистера? Честно говоря, это было хуже, чем просто облачко, это был хмурый взгляд.

— Так мисс Роудс в Вашингтоне?

— Думаю, да. Если только она не решила вернуться в Нью-Йорк.

— Очаровательная юная леди, — без особой убежденности протянул мистер Холлистер. — Я знаю ее с тех пор, когда она была крошечной малышкой.

Мысль о том, что Элен Роудс могла быть крошечной малышкой, показалась мне нелепой, но поразмышлять над ней мне не дали. Вместо этого меня выдернули из кабинета в приемную, а затем провели в другую комнату, заполненную невзрачными женщинами, отвечавшими на многочисленную почту сенатора. Я был всем им представлен, потом мне показали пустой стол, который я мог считать своим. Стол стоял возле высокого окна, смотревшего на Капитолий. Я отметил, что ни одной из сотрудниц не было меньше пятидесяти. Это несомненно говорило в пользу миссис Роудс, жены сенатора.

— А теперь, если не возражаете, мы могли бы отправиться в сенат.

Прежде мне никогда не приходилось бывать ни в служебных помещениях сената, ни в Капитолии, так что боюсь, что я, как обычный провинциал, изумленно глазел на частную подземку, перевозившую сенаторов в маленьких вагончиках из подвала служебного корпуса в подвал Капитолия.

Когда мы вышли из переполненного лифта, Холлистер провел меня по мраморному коридору к зеленой двустворчатой стеклянной двери, возле которой стоял охранник в форме.

— Это этаж сената, — тихим почтительным голосом сказал мой проводник. — Сейчас я посмотрю, удастся ли пройти в курительную комнату.

Как я потом узнал, это была святая святых сената, практически в такой же степени недоступная для посетителей, как и сам этаж. Однако после недолгой беседы нам разрешили пройти.

Курительная оказалась длинной комнатой со столами, диванчиками и богатым расписным потолком, почти как в Версале. Вращающиеся стеклянные двери вели прямо в зал заседаний сената, из которого слышался громкий монотонный голос.

— Сенатор Роудс, — гордо прошептал мистер Холлистер, отталкивая меня с дороги государственных мужей, которые то и дело входили и выходили. Некоторые болтали, разбившись на небольшие группки, другие читали газеты или писали письма. Я подумал, что все это очень похоже на клуб, и попытался вызвать в себе хоть немного благоговейного почтения, напомнив себе, что эти люди управляют самой могущественной страной в мире.

Холлистер указывал мне на отдельных знаменитостей: сенатор О’Махони, сенатор Дуглас, сенатор Берд… А затем вращающаяся дверь распахнулась и в курительной появился Леандер Роудс, Большой Медведь Запада, — он любил, чтобы его так называли. После произнесенной речи лицо его раскраснелось, спутанные седые волосы нависли над налитыми кровью глазами. Я подумал, что они очень похожи на глаза его дочери, которые утром видел совсем рядом. Но времени на дальнейшие размышления не было.

— А, Саржент! Рад вас видеть. Вы точны. Я люблю точность. Пунктуальность — залог успеха.

Поскольку никто из нас не мог ни доказать, ни опровергнуть это утверждение, я пробормотал что-то в его поддержку.

— Вы уже были в офисе? Да? Молодец. Пойдемте пообедаем.

Переход из курительной комнаты в столовую сената занял немало времени: через каждые несколько метров сенатор останавливался, чтобы обменяться рукопожатиями с кем-либо из сенаторов или туристов, которые хотели с ним встретиться. Совершенно очевидной была его популярность среди избирателей, другие сенаторы держались с ним несколько холодно. Возможно, мне это только показалось, но, во всяком случае, его тут полагали едва не идиотом, хотя он и держал своеобразный рекорд сената по обструкциям. Вершиной американской истории он считал период президентства Честера А. Артура и полагал, что его долг — сделать все, что в его силах, чтобы удержать страну от последовавшего за этим упадка. Хотя, согласно слухам, он был убежденным изоляционистом, но во время Первой мировой войны развернул яростную кампанию за наше вступление в нее на стороне кайзера.

Я всегда считал, что не стоит брать работу у человека, которого так мало уважаешь. Но мне никогда и в голову не приходило, что кандидатуру Ли Роудса могут выдвинуть на пост президента, и уж тем более — что он может победить на выборах. И потому я не видел особого вреда в том, чтобы несколько месяцев получать приличную зарплату, присматривая за тем, чтобы его имя часто и в благожелательном тоне поминалось в газетах.

Великолепный обед подали в столовой со старинной мебелью на том же этаже, где обедали сенаторы. Создавалось впечатление, что вы попали во времена до гражданской войны, особенно если судить по меню: великолепный хлеб, легендарный бобовый суп, который я с жадностью проглотил, стараясь не особенно смотреть на сенатора Тафта, который скромно сидел за соседним столиком и читал газету.

— Я полагаю, Руфус кратко ввел вас в курс дела? — спросил сенатор Роудс, когда подали кофе и во всей комнате задымились сигары.

Я кивнул и постарался задержать дыхание: кольца дыма от сигары сенатора плыли над столом и обвивались вокруг моей шеи.

— Большой день назначен на пятницу. Именно тогда мы все объявим. Хотелось бы, чтобы новость хорошо приняли в прессе. Вы это сможете?

Я сказал, что все подобные речи, произносимые видными государственными деятелями, очень подробно освещаются в прессе. Сенатор спокойно отнесся к моему замечанию, добавив, что хотел бы, чтобы там присутствовали журналисты от журнала «Лайф». Я заверил, что они там будут.

— Вы уже где-нибудь устроились? — спросил Роудс, после того как мы обменялись несколькими деловыми замечаниями. Я сказал, что еще не успел, так как приехал утренним поездом.

— Тогда почему бы вам не остановиться на несколько дней у нас? — великодушно предложил сенатор. — У нас множество комнат. Это даст нам возможность как следует обсудить стратегию.

— Я был бы вам весьма признателен, сэр. Кстати, так получилось, что я немного знаком с вашей дочерью. Я приехал с нею сегодня утром одним поездом.

Опять сработало мое воображение? Нет, в самом деле: сенатор печально вздохнул.

— Элен — прекрасная девушка…

— Она показалась мне очень милой.

— Очень похожа на мать: изумительная женщина.

— Мне говорили.

Сенатор встал.

— Тогда увидимся сегодня вечером. Сейчас мне пора на заседание комитета. Руфус вам все покажет. Помните: это своего рода крестовый поход.

3

Крестовый поход, — пожалуй, слишком слабо сказано. Это была беспринципная и отчаянная попытка Леандера Роудса организовать некультурное меньшинство страны в партию внутри его партии. Подозреваю, будь он помоложе и более интеллигентен, вполне мог бы попасть в Белый дом. Судя по тому, что рассказал мне Руфус Холлистер, сенатор пользовался впечатляющей поддержкой. К тому времени, когда я взял такси и направился к дому сенатора на Массачусетс-авеню, мистер Холлистер пребывал в полном убеждении, что в моем лице имеет дело с крестоносцем, готовым бороться за лучшее правительство и истинно американские идеалы.

Дом на Массачусетс-авеню — героическая попытка имитации итальянской виллы — был отделан желтой штукатуркой и украшен витыми колоннами и балконами кованого железа. Сенатор, как я вскоре обнаружил, был весьма состоятельным человеком, хотя источник его дохода оставался не совсем ясным. Холлистер смутно упоминал о какой-то собственности в Талисман-сити.

Дворецкий показал мне апартаменты на третьем этаже; поднимаясь по мраморной лестнице, я мельком углядел бальный зал, паркетные полы и пальмы в горшках. Все это очень напоминало роскошь Гранд-отеля двадцатых годов. Ужин пообещали подать через час, после чего меня оставили в одиночестве в комфортабельной спальне. Я блаженно подремывал в горячей ванне, когда в ванную вошла Элен.

— Я пришла потереть тебе спину…

— Нет, не нужно, — я скромно прикрыл свою наготу. — Лучше уйди.

— Едва ли так подобает вести себя моему жениху, — она присела рядом.

— Я уже больше года не ваш жених, — строго сказал я. — Кроме того, невесте не полагается разглядывать будущего супруга до свадьбы.

— Ты меня огорчаешь, — Элен закурила. На ней была весьма смелая пижамная пара, зеленая с золотыми нитями, выглядевшая очень по-восточному. Сейчас она совсем не походила на простую девушку из Талисман-сити. — Кстати, я сказала маме, что мы обручены. Надеюсь, ты не против.

— Почему у тебя такая аллергия к правде? — простонал я.

— Ну, это же было правдой всего несколько месяцев назад? Хочу сказать, что время относительно… и все такое, — улыбнулась она. — Во всяком случае, это поможет в отношениях с моим отцом.

Я вспомнил боль во взгляде сенатора при упоминании его единственной дочери.

— Не очень я в этом уверен…

— Кстати, дом полон народу, — Элен снова улыбнулась. — Довольно мрачных политических фигур.

— Будущие избиратели?

— Думаю, да. Правда, один довольно симпатичный: милый мальчик из Нью-Йорка, журналист. Собирается писать очерк об отце для какого-то журнала, как я понимаю, левого толка. И бедный папа не имеет ни малейшего представления, что его могут одурачить. Ты видел статью про него в журнале «Нэйшн»?

Я сказал, что не видел. Потом спросил, как зовут милого мальчика, который собирается писать очерк.

— Уолтер Ленгдон; просто душка. Я немного выпила с ним в гостиной, перед тем как поспешить сюда, чтобы активно заняться любовью с будущим супругом.

— У меня такое чувство, что долго наша помолвка не продлится.

— Возможно, ты и прав. Но ни за что не догадаешься, кто здесь еще: Вербена Прюитт.

— Бог мой! — испуганно воскликнул я. Любой бы испугался встречи с несравненной Вербеной, президентом общества дочерей войны 1812 года, а также президентом национального женского комитета партии, одной из самых влиятельных женщин-политиков в стране.

— Знаешь, они с папой почти земляки. У нее самые волосатые ноги, которые мне когда-либо приходилось видеть со времен встреч с футбольной командой Кембриджа.

— Пожалуй, мне лучше всего поскорее перебраться в гостиницу, — буркнул я, вылезая из ванны и скромно становясь спиной к Элен.

— Как тебе удается оставаться таким стройным? — спросила ненасытная Элен.

— Секрет в том, что я не занимаюсь никакими упражнениями, — сказал я, напрягая пару мышц, чтобы продемонстрировать напор мужского духа.

— Да, ты совсем неплохо выглядишь, — задумчиво протянула она. — Удивляюсь, почему мы, собственно, расстались.

С весьма решительной миной она шагнула ко мне.

— Вот этого не надо, — я поспешно отступил в спальню и успел натянуть брюки прежде, чем она прибегла к насилию. Элен сразу успокоилась, и мы продолжили разговор так, словно ничего не произошло. Я уже медленнее продолжал одеваться.

— А потом еще старый приятель отца, Роджер Помрой, и его омерзительная жена. Не знаю, что они здесь делают. Он промышленник из Талисман-сити, производит порох или что-то в этом роде.

— Теплая компания.

— Отвратительная, просто отвратительная. Этот надоедливый Руфус Холлистер, секретарь отца, тоже здесь живет. Я всегда говорила, что из-за него сбежала из дому. Тебе когда-нибудь приходилось касаться его рук? Что-то вроде сырого филе камбалы. Это мне напомнило, что я голодна, а заодно, что я отчаянно хочу выпить. Давай поторопимся. И позволь мне завязать твой галстук; мне так нравится завязывать галстуки мужчинам! Это дает такое ощущение власти, когда подумаешь, что одним легким усилием можешь задушить его насмерть!

— Дорогая, тебе никогда не приходилось обращаться к психоаналитику?

— Конечно. А разве не все так делают? Я ходила каждый день целых три года после того, как был аннулирован мой брак. Мать настояла. Когда все закончилось, я стала совершенно нормальной. Курс лечения я прошла на ура: больше никаких запретов, никаких психических расстройств, спокойное отношение к алкоголю, да еще слегка поношенное тело средних лет еврея-психоаналитика по фамилии Брейтбах, пополнившее мою галерею трофеев. — Она закончила завязывать мой галстук и посмотрела на меня с такой миной, что я даже подпрыгнул. — Ну вот! Теперь ты выглядишь пай-мальчиком.

4

Гостиная представляла собой большой зал со сквозняками и французскими окнами, выходившими в оголившийся под зиму сад со строго распланированными живыми изгородями и пустыми цветниками. Несколько человек сидели у камина. При нашем появлении двое мужчин встали. Поднялась нам навстречу и женщина в черном — миссис Леандер Роудс.

— Мама, я хочу тебе представить моего жениха, Питера Саржента.

— Очень рада вас видеть, мистер Саржент. Я так много слышала о вас… Такое совпадение: сенатор пригласил вас, не подозревая о ваших отношениях с Элен!

Женщина лет пятидесяти была довольно привлекательна, худощава и немного сутула, насколько я мог судить сквозь обилие черных кружев, без признаков груди и талии. На ее шее сверкали желтые алмазы старинной огранки. Глаза у нее были черными, и только пухлые губы — точно такими, как у дочери.

— Позвольте мне представить вас присутствующим, — сказала она.

Вербена Прюитт выглядела хуже, чем я ожидал: она оказалась массивной теткой в розовато-лиловом атласном платье, с крашенными хной коротко подстриженными волосами над толстой красной шеей, крупными чертами лица, маленькими поросячьими глазками и кожей, не слишком отличавшейся от лунных кратеров при взгляде в телескоп. Она крепко пожала мне руку. То же сделал и Роджер Помрой, высокий, представительный и седовласый. Жена его Камилла, симпатичная смуглая женщина, подкупающе мне улыбнулась. Рука ее с набухшими венами нежно поглаживала нитку крупного жемчуга на гладкой шее. Милый мальчик Элен, которого звали Уолтер Ленгдон, оказался рыжеволосым молодым человеком, пробурчавшим нечто нечленораздельное, когда мы пожали друг другу руки. Совершенно очевидно, что он чувствовал себя неловко. «Так и должно быть, — справедливо подумал я, — если входишь в чужой дом, подобный этому, собираясь позже потоптаться на его хозяине в своем журнале».

— Сенатор и Руфус скоро подъедут, — сказала миссис Роудс, когда служанка разнесла мартини.

Элен, подобно фокуснику, залпом проглотила один бокал, взяла с подноса другой и, держа его в руке, самым женственным образом пригубила. Интересно, на кого она хотела произвести впечатление? На милого мальчика? На мать? Или на собравшихся гостей?

Поначалу я думал, что могу оказаться единственным, кто чувствует себя в этой обстановке неловко. Но к тому времени, когда ужин кончился и мы сидели за кофе в гостиной под мужественным портретом сенатора Роудса, я пришел к выводу, что что-то не так, и предположил, что это вызвано неожиданным приездом Элен.

Но Элен весь вечер вела себя безукоризненно. К концу ужина она была чуть навеселе, но почти ничего не говорила. Пожалуй, никогда я не видел ее такой сдержанной. Сенатор был в хорошей форме, но у меня было такое чувство, что анекдоты, которые он рассказывал, и его громкий, немного хриплый смех звучали несколько наигранно и не от души. Он весь вечер подозрительно косился на нас с Элен, и я начал задумываться, долго ли продлится моя работа здесь. Про себя я поносил Элен последними словами: ее сообщение о нашей помолвке спутало все карты.

Казалось, и другие гости тоже чувствуют себя неловко, за исключением Вербены Прюитт, которая отвечала шуткой на каждую шутку сенатора, и так громогласно, как это и подобает политическому деятелю.

Вместе с кофе подали бренди, и сенатор Роудс, повернувшись к Роджеру Помрою, которого почти весь вечер игнорировал, сказал:

— У меня в кабинете неплохие сигары. Не желаете?

— Нет, спасибо, Ли, — ответил тот. — Вынужден отказаться от вредной привычки: сердце.

— Никто не молодеет! — фыркнула мисс Прюитт в рюмку бренди, при этом одна из ее шпилек вылетела на ковер.

— Я здоров как бык, — сказал сенатор, осторожно ударив себя в грудь. Хотя выглядел он не совсем здоровым. Я заметил, как он бледен, как подергивается одно веко, как дрожат его руки, когда он раскуривал сигару. Старик…

— У сенатора хватит здоровья и выносливости на десятерых, — самодовольно заявил коротышка — Руфус Холлистер.

— Они пригодятся, если он решит бороться за свое выдвижение, — подмигнула мисс Прюитт. — Верно, Ли?

— А кто вам сказал, что я собираюсь выдвигать свою кандидатуру? — сенатор Роудс сделал вдруг попытку пошутить, но только попытку. Ясно было, что он почти не обращает на нас внимания. Казалось, сенатор обдумывает какую-то сложную проблему. Его серые глаза смотрели куда-то вдаль.

Пока Вербена Прюитт и сенатор пикировались, я повернулся к Камилле Помрой, сидевшей рядом на диване.

— Какой замечательный человек сенатор, — сказала она, и глаза ее сияли. — Вы давно его знаете?

Я покачал головой и объяснил причину своего присутствия.

— Мы знакомы с Роудсами уже много лет, еще со времен Талисман-сити. Вам приходилось там бывать? Нет? Прекрасный город, чем-то он напоминает южные города, вы понимаете, что я имею в виду? Если не считать того, что мы там создали кое-какую промышленность…

— Это очень хорошо, — кивнул я.

— Мы работаем по контракту с правительством, — с важным видом заявила миссис Помрой и продолжала рассказывать о себе, о своем доме, о пороховом бизнесе, о последних достижениях в технологии изготовления взрывчатки, о новом процессе, который разработала компания «Помрой Инкорпорейтед».

Пока она болтала, я наблюдал, как Элен на диване напротив коротает время с милым мальчиком Ленгдоном. Она что-то негромко ему говорила, и, судя по блеску ее глаз и стыдливому румянцу на его щенячьей физиономии, еще до конца вечера он будет вынужден пересмотреть свои оценки семейства Роудсов. Я был абсолютно уверен, что, еще до того, как розовый лик Авроры проступит на востоке, он будет обручен с дочкой хозяина дома. И дурачок пропал… По крайней мере на несколько недель.

Интересно, знала ли миссис Роудс, как ведет себя дочь? Если и знала, то ничем этого не показывала. Она ее совершенно игнорировала, проведя большую часть вечера в беседе с мистером Помроем и Руфусом Холлистером. Те сидели по обе стороны от нее, их голоса звучали гораздо тише голосов сенатора Роудса и Вербены Прюитт, обсуждавших разные скандалы на съезде по выдвижению кандидатур в президенты в Денвере в 1908 году.

Ближе к полуночи миссис Роудс встала и объявила, что отправляется спать, но остальным не следует обращать на это внимания и при желании все могут продолжать. Потом она пожелала всем спокойной ночи и сообщила, в котором часу подадут завтрак. Я размышлял, отправиться мне тоже спать или подождать какого-нибудь знака от Элен, когда сенатор поманил меня к себе.

— Хотелось бы немного с вами поболтать. Можем подняться ко мне в кабинет.

Я пожелал всем спокойной ночи. Элен не обратила на меня внимания — она уже принялась раздевать беднягу Ленгдона прямо здесь… Хотя все было чинно-благородно, — только такой опытный взгляд, как мой, мог заметить, что у нее на уме.

Кабинет сенатора помещался в угловой комнате второго этажа. Окна выходили на две стороны, вдоль обшитых дубовыми панелями стен стояли шкафы, набитые книгами по юриспруденции (у них был такой вид, словно их никогда не открывали), солидными томами «Записок конгресса» и толстыми альбомами для газетных вырезок, начиная с 1912 года. Вот ими явно часто пользовались.

На стенах висело множество фотографий, однако вовсе не такого характера, как в его кабинете в конгрессе. Это были фотографии семьи в различные годы, на одной даже красовалась Элен в подвенечном наряде. Это меня изрядно удивило: насколько я помнил, она сбежала из дому с человеком, который был весьма нежелателен семье, и возвращена обратно, прежде чем тот сумел ее совратить (по крайней мере, с точки зрения закона).

Сенатор сел за стол у окна. Я опустился в кожаное кресло возле нерастопленного камина и подумал, что в комнате очень холодно. Потом я вспоминал, что меня пробирала дрожь.

— Должен сказать вам откровенно, — начал сенатор, строго глядя на меня, — что я не предвидел такой… ситуации.

— Какой ситуации? — спросил я, изображая абсолютную невинность.

— Ваших дел с моей дочерью… этой помолвки.

— Сэр, у меня нет никаких дел с вашей дочерью, — заверил я.

— Что вы хотите сказать? — он явно не собирался со мной миндальничать, и наши отношения все больше напоминали начало открытой войны. — Дочь дала мне понять, что вы собираетесь пожениться.

— Она ошибается, — сказал я и печально подумал, что кончился мой контракт.

— Вы хотите сказать, сэр, что отказываетесь жениться на моей дочери?

— Я хочу сказать, сенатор, — ответил я, неожиданно почувствовав, что устал от всего этого фарса, — что за год знакомства с вашей дочерью у меня никогда не возникала мысль на ней жениться, да и она не собиралась за меня замуж.

Он посмотрел на меня так, словно я был Дрю Пирсоном, расследующим работу сенатского комитета. Потом взорвался.

— Вы заявляете, что моя дочь лжет?

— Вы прекрасно знаете, что она из себя представляет, — огрызнулся я.

Леандер Роудс обмяк в своем кресле, мгновенно постарев буквально на сто лет. Потом хрипло выдавил:

— Молодой человек, я недооценил вас, извините.

— Ничего, сэр, — промямлил я. Мне было искренне жаль этого старого ублюдка.

Он тяжело вздохнул и раскурил новую сигару.

— Нужно немного рассказать вам о предстоящей компании…

Я почувствовал немалое облегчение от того, что не был уволен немедленно. А сенатор продолжал:

— В пятницу я выставлю свою кандидатуру. До сих пор официально названы только два кандидата, и оба консерваторы… Правда, по части консерватизма им до меня далеко. И ни один из них не имеет такой поддержки на Среднем Западе среди фермеров и мелких предпринимателей, как я. Я достаточно долго играю в эти игры и понимаю: чтобы занять высокий пост, недостаточно только высоких идеалов. Чтобы победить, нужно идти на компромиссы, а я хочу победить и хотел бы достичь компромисса как с профсоюзами, так и с левыми, которые никогда раньше меня не поддерживали. Вы следите за моей мыслью?

Я сказал, что прекрасно понимаю, о чем он говорит, и начал пересматривать сложившуюся у меня его оценку. Он был совсем не глуп. Если бы он оказался в либеральном лагере, то, вероятно, я бы достаточно высоко его ценил. Существовало множество людей, гораздо менее проницательных, но тем не менее пользовавшихся большим уважением.

— Сейчас я полагаю, что на съезде возникнет тупиковая ситуация…

За несколько минут он раскрыл мне такие партийные секреты, за которые любой вашингтонский журналист продал бы душу дьяволу. Я узнал, что намеревается делать президент и высшие круги обеих партий. Все это было крайне важно.

— Молодой человек, я делаю вас своим доверенным лицом, потому что если вы не будете знакомы с фактами, то окажетесь для меня бесполезны. К счастью, у нас есть деньги, меня поддерживают некоторые из богатейших людей Америки, и мы будем тратить все, что позволено по закону… и потом еще немного.

Тут он впервые улыбнулся, обнажив длинные желтые волчьи клыки.

Было уже почти половина второго, когда наша беседа завершилась.

— Я чувствую, мы поняли друг друга, — сказал сенатор, пожимая мне руку и провожая до дверей.

— Я тоже так думаю, сэр, — искренне ответил я.

Однако именно потому, что я прекрасно понял Леандера Роудса, у меня возник соблазн сесть на ближайший поезд, отправляющийся в Нью-Йорк, и начать крестовый поход против него. Прежде я не осознавал меру его коварства и даже не подозревал, какие мрачные фигуры стоят за его спиной. Это был разговор, бросавший в дрожь даже такого политически невинного человека, как я: я понял, что Хью Лонг был жалким дилетантом по сравнению с сенатором Роудсом.

В растерянности я спустился вниз в гостиную, вместо того чтобы отправиться наверх в свою спальню. К моему удивлению, буфетчик был еще там, собирая кофейные чашки и рюмки из-под бренди. Он выжидающе посмотрел на меня, но я только слабо улыбнулся в ответ, а потом, увидев пачку сигарет на диване напротив, решительно пересек комнату и взял их так, словно спускался именно за ними. Буфетчик со своим подносом исчез. Какое-то время я стоял и смотрел на угли в камине. «Какое же он чудовище, — бессильно подумал я. — И что же мне теперь делать? Как далеко заведут меня сомнительные интересы?»

— О, вы меня напугали, — раздался вдруг женский голос.

Я испуганно вздрогнул. Это была Вербена Прюитт в шелковом халате телесного цвета — просторном сооружении, напоминавшем палатку, которое делало ее еще больше похожей на гору гниющего мяса. Ее тонкие седые волосы были навернуты на бумажные папильотки, и я заметил на затылке лысое пятно размером с кардинальскую шапочку.

— Я ищу свои сигареты, — пояснила она. — Думала, что оставила их на диване.

Как неудобно: ее сигареты лежали в моем кармане. Будь у меня характер покрепче, следовало бы признать свою вину и вернуть сигареты. Но, как обычно, я выбрал более легкий путь.

— Наверно, они упали за спинку, — сказал я и начал демонстративные поиски, с идиотским видом изучая шторы.

— Неважно, — отмахнулась Вербена Прюитт. — Наверно, их забрал буфетчик. Они всегда так делают. Подбирают все, что плохо лежит, — она задумчиво взглянула на длинный ряд бутылок у камина.

— Налить вам что-нибудь? — спросил я, желая как-то услужить.

— Может быть, глоток вон того бренди, — сказала, улыбаясь, мисс Прюитт.

Я невольно отметил, что верхнюю челюсть она уже сняла на ночь. Но чрезмерная полнота лица делала это практически незаметным, вот только речь стала немного неразборчивой. «Интересно, — подумал я, — не следует ли отпустить какую-нибудь шутку насчет глотка? Может быть, она хочет, чтобы я принес ей этот глоток в своем рту?» Однако я не стал этого делать. Мир Вербены Прюитт был, по моим оценкам, чем-то неизвестным и опасным, способным на любое безумие. Я принес ей большую порцию бренди, да и себе налил рюмку.

— Отлично, — кивнула она и проглотила половину с такой поспешностью, что часть содержимого, словно водопад Виктория, струйкой пролилась на гирлянду ее подбородков.

Мы устроились на одном из диванов. Я с трудом мог поверить в происходящее. Я сижу ночью в пустой гостиной с первой дамой партии, на ней интимное ночное одеяние, волосы на бумажных папильотках, а зубы ждут ее наверху в одной из спален. Такое может присниться только в ночном кошмаре.

— Расскажите мне, мой дорогой, каковы ваши функции у сенатора Роудса.

— Я собираюсь заняться его отношениями с прессой.

— Непростая работа, — загадочно заметила мисс Прюитт, смущенно касаясь своей лысины рукой, напоминающей раздувшуюся морскую звезду.

— Боюсь, вы правы.

— У Ли немало врагов.

— Могу себе представить.

— Что вы сказали?

— Хочу сказать, что могу себе представить почему. Учитывая принципы, которые он отстаивает и прочее, — начал я поспешно импровизировать.

— Конечно. Значительная часть прессы настроена против него. Я не могу себе представить почему, но вы же знаете, что за людишки эти газетчики… Только это строго между нами — надеюсь, вы не станете меня цитировать, — она улыбнулась, и улыбка ее выглядела просто кошмарно.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — кивнул я, отводя глаза.

— Ли — храбрый человек, — ни с того ни с сего добавила она, обнюхивая свою рюмку, как терьер лисью нору. — Возьмите хотя бы сегодняшний вечер. Он действительно думает, что может выиграть схватку с этим молодым человеком из Нью-Йорка, который пишет о нем очерк. Смелости ему не занимать… Но подобных людей нужно держать на расстоянии.

— Возможно, сенатору нужен человек, который мог бы спасти его от него самого, — предположил я.

— Как вы правы, мистер Шредер!

— Саржент.

— Я хотела сказать — мистер Саржент. Однако вам следует помнить, что я вовсе не сторонница Роудса.

Последняя информация сопровождалась хитрым подмигиванием, от которого я буквально содрогнулся.

— Я думал, вы входите в его предвыборный комитет, — Роудс дал мне понять, что мисс Прюитт в день выборов приведет к урнам всех женщин Америки.

— Здесь все гораздо сложнее, — сказала мисс Прюитт поднимаясь. — Но сейчас мне пора в постель.

И, подобно леди Макбет, она выплыла из комнаты.

Я медленно допил бренди. Потом, размышляя, стоит ли навестить Элен, направился к слабо освещенной лестнице. И только вспомнил, что понятия не имею, где ее спальня, когда из полумрака на первой площадке выступила какая-то фигура. От неожиданности я едва не подпрыгнул.

— Надеюсь, я не испугал вас, — виновато шепнул Руфус Холлистер, выходя из темного дверного проема на свет. Он был полностью одет.

— Вовсе нет, — отмахнулся я.

— Сенатор только что мне позвонил… по внутреннему телефону. Он обычно работает допоздна. В этом секрет его успеха. И других заставляет работать без отдыха.

Я был по горло сыт его жалобами и постарался удалиться.

— Увидимся утром…

Но далеко уйти не удалось. В следующее мгновение я осознал, что нахожусь на полу в объятиях мистера Холлистера, огромное зеркало в золоченой раме разлетелось вдребезги прямо на нас, а весь дом ходит ходуном. Потом нас оглушил удар — то ли раскат грома, то ли взрыв атомной бомбы, — и в доме погас свет.

Первой моей мыслью было, что для бомбежки Вашингтона выбран очень подходящий момент. Второй — проверить, целы ли все кости.

«Нет, кажется, я цел», — подумал я, хотя щека кровоточила… Стекло, конечно. Потом по всему дому поднялся крик. Я слышал, как в темноте возле меня ругается Холлистер, слышал звон разбитого стекла, когда он поднялся на ноги и начал отряхиваться. Потом со всех сторон замерцали свечи в руках слуг, миссис Роудс и мисс Прюитт, которая стояла в коридоре вместе с Помроями. Никто не понимал, что случилось. И так продолжалось до тех пор, пока час спустя полицейские не собрали нас в гостиной.

Это была довольно курьезная сцена.

Дюжина канделябров освещала желтым светом комнату, бросая на пол длинные тени. Обитатели дома и слуги в разной степени одетости и раздетости сидели вокруг лейтенанта полиции, молодого человека по фамилии Уинтерс, а он с суровой миной изучал аудиторию.

— Прежде всего, — сказал он, глядя по какой-то необъяснимой причине на Вербену Прюитт, — сенатор Роудс мертв.

Миссис Роудс, которой об этом уже сообщили, очень прямо сидела в своем кресле, лицо ее окаменело. Элен сидела рядом с ней, закрыв глаза. Остальные выглядели так, словно потрясены случившимся.

Так что же, собственно, случилось?

— В какое-то время между девятью часами вчерашнего утра и часом тридцатью шестью минутами сегодняшней ночи среди дров в камине кабинета сенатора был спрятан небольшой контейнер со специальным новым взрывчатым веществом марки «Помрой 5Х»…

Раздался изумленный вздох. Элен широко открыла глаза. Мистер Помрой заерзал, его жена нервно прикусила губу. Вербена Прюитт выглядела почти такой же безразличной, как и миссис Роудс: ей пришлось пережить слишком много политических битв, чтобы нервничать из-за такого пустяка, как убийство. А с точки зрения лейтенанта Уинтерса, тут было именно убийство.

— Мы считаем, что кто-то, хорошо знакомый с привычками сенатора, знал, что обычно после ужина он возвращается в свой кабинет, чтобы поработать, и что холодными ночами он всегда разводил огонь в камине. По словам миссис Роудс и находящегося здесь буфетчика, он очень заботливо относился к камину и настаивал, чтобы ясеневые поленья складывали в нем пирамидкой и заготавливали сосновые лучинки для растопки. Камин никогда, кроме него, никто не разжигал, по утрам угли выгребала одна из служанок. Вчера их убрала в девять утра… — Лейтенант Уинтерс скосил глаза на листок бумаги, который держал в руке, — служанка Мадж Пибоди. Пятнадцать минут спустя буфетчик Герман Хоуэлл сложил в камин дрова. С этого момента до возвращения сенатора Роудса в кабинет никто не входил… кроме убийцы.

Лейтенант Уинтерс сделал драматическую паузу и в мерцающем свете свечей пристально оглядел ошеломленную аудиторию, не понимая, какую совершил ошибку. Мне пришло в голову, не задумывался ли он сделать карьеру на телевидении? Красивый профиль и гипнотизирующий голос могли помочь ему немало преуспеть. Неожиданно я почувствовал, как устал, и ужасно захотел в постель.

Холлистер нас немного отвлек.

— И меня, — спокойно сказал он. — Я входил в кабинет по просьбе сенатора незадолго перед ужином.

Свой язык я придержал.

— Вашими показаниями я займусь немного позже, — сказал лейтенант, как мне показалось, несколько резковато: у него пытались увести один из главных козырей. Потом он предупредил, чтобы никто не покидал дом без разрешения полиции. И, начав с дам, приступил к допросам.

Разместился он в столовой. Те из нас, кто остался в гостиной, приглушенными голосами обсуждали, что случилось, и нервно пили. Миссис Роудс допрашивали первой, что оказалось очень кстати: присутствие смущало бы всех нас. Когда она вышла, я был немало удивлен тому, как спокойно гости восприняли столь неожиданный и экстраординарный поворот. Особенно Элен, которая выглядела спокойнее других.

— Налей мне виски, — сказала она, когда я подошел к стойке бара, чтобы налить бренди мисс Прюитт.

Управившись со своими обязанностями, я устроился рядом с Элен на неудобной кушетке. В другом углу мисс Прюитт и Холлистер оживленно беседовали с Уолтером Ленгдоном. У камина о чем-то шептались супруги Помрой, тогда как слуги, собравшиеся в дальнем конце комнаты, молча стояли в тени.

— Ужасно, — как-то неловко и смущенно сказал я.

— Черт знает что, — вздохнула Элен, посасывая виски, как ребенок сосет материнскую грудь. — Похоже, в ближайшие несколько месяцев у нас будет масса хлопот.

Это было сказано очень хладнокровно, но я понимал, что она имеет в виду и, в конце концов, именно ее честность всегда меня привлекала. Очевидно было, что она не любила своего отца, и, как это ни странно, я был доволен, что, несмотря на случившееся, она не изменила своего поведения. А ведь таким искушением было начать рыдать и проклинать убийцу…

— Что за странный способ убить человека, — заметил я, не зная, что сказать.

— Взрывчатка в камине! — Элен покачала головой, поставила рюмку и взглянула на меня. — Самая невероятная вещь, о которой мне когда-либо приходилось слышать.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, неожиданно проявляя заботу.

— Оцепеневшей, — спокойно ответила она, покачав головой. — Тебе когда-нибудь случалось оказываться в состоянии, когда не знаешь, что и думать? Вот я сейчас в таком. Жду, когда во мне проступит отчаяние или что-то в этом роде и подскажет, что делать и что чувствовать.

— Твоя мать очень здорово держится, — заметил я.

— Она тоже оцепенела.

— Где ты была, когда это случилось?

Элен рассмеялась, на какой-то миг став прежней.

— Об этом стоит рассказать!

— С этим юношей? — спросил я, указывая на Ленгдона, который продолжал беседовать с политической богиней.

Элен хитро ухмыльнулась.

— Мы просто разговаривали в его комнате. Он стал меня расспрашивать… Сам знаешь, жизнь с отцом многому меня научила…

— Представляю, что ты ему рассказала.

— Ну, на самом-то деле нам не хватило времени. Он только успел сказать, что развелся с женой, которая была из Беннингтона, как погасли огни и… — Она неожиданно умолкла, сделала большой глоток и продолжала: — Тебе приходилось встречаться с девушками из Беннингтона? Они ужасно серьезные. Они все знают. Жаль парней, которые на них женятся…

— Полагаю, что твое сострадание обратится на более подходящий предмет, — высокопарно заметил я, считая, что не время обсуждать сексуальные позывы Элен в тот момент, когда ее мертвый отец лежит наверху в кабинете под охраной полиции. Проход в кабинет был завешен одеялом, чтобы не сквозило: часть стены обвалилась, а дверь сорвало с петель.

— Как знать, — без особого интереса протянула она. — Думаешь, это надолго?

— Полиция? Не имею понятия.

— Ну, надеюсь, они быстро разберутся. Видит Бог, это не должно тянуться слишком долго.

— Ты говоришь так, словно знаешь убийцу.

В мерцающем свете свечей голубые глаза Элен сверкнули.

— Конечно, знаю, дорогой! Но по некоторым причинам не открою рта и ни за что на свете не стану вмешиваться.

Внезапно я почувствовал озноб: словно порыв холодного декабрьского воздуха проник из разрушенного кабинета в гостиную и пронизал меня до костей.

Глава вторая

1

В 4 часа 27 минут утра меня начал допрашивать лейтенант полиции, выглядевший таким же уставшим и измученным, как и все мы.

— Полное имя? — привычно буркнул он. Человек в штатском записывал мои показания. Мы втроем сидели у одного конца обеденного стола; в двух канделябрах свечи обгорели больше чем наполовину.

— Питер Катлер Саржент Второй.

— Возраст?

— Двадцать девять.

— Род занятий?

— Связь с прессой и реклама.

— В какой фирме работаете?

— Самостоятельно.

— Адрес?

— Кристофер-стрит, 120, Нью-Йорк.

— Давно знаете сенатора Роудса?

— Примерно день.

— Как вы с ним познакомились?

— Меня наняли в качестве рекламного агента. Я приехал сюда только вчера утром.

— Когда вы пришли в дом?

— Примерно в половине пятого.

— Вы заходили в кабинет?

— Только после ужина, когда сенатор пригласил меня к себе.

Лейтенант открыл глаза и с интересом посмотрел на меня. Голос утратил металлические нотки.

— И когда вы оттуда ушли?

— Думаю, около половины второго; как раз перед тем, как его убили.

— Где вы находились в момент взрыва?

— Я вновь спустился вниз — чего-нибудь выпить. Там я увидел мисс Прюитт и мы немного поболтали: она забыла в гостиной сигареты или что-то еще. Потом я пошел наверх. Дошел до первой лестничной площадки, когда все это бахнуло. Я как раз разговаривал с мистером Холлистером.

— О чем?

— О чем? Знаете, не помню. Думаю, мы встретились как раз в тот момент, когда это случилось. Нас сбило с ног, и свет погас.

— Как выглядел сенатор, когда вы были у него?

— Боюсь, я недостаточно хорошо его знаю, чтобы оценить. Хочу сказать, что я не знаю, как он обычно выглядел. У меня сложилось впечатление, что он был чем-то обеспокоен. Возможно, это было связано с его выступлением, намеченным на пятницу.

— На съезде маргариновых компаний?

Я кивнул. Лейтенант закурил. «Какой великолепный случай ему представился, — подумал я. — Дело должно стать одним из самых громких за последние годы». Сам я уже начал размышлять, каким бы образом на этом заработать. Ведь моей специальностью наряду с обслуживанием клиентов было использование соответствующих фраз и отдельных намеков, оброненных окружающими. Пожалуй, с «Нью-Йорк Глоуб», где я раньше работал, можно содрать приличную сумму, если сделать серию очерков об убийстве, — так сказать, взгляд изнутри.

— У сенатора было много врагов, — заметил я.

— Откуда вы знаете? — скептически поинтересовался лейтенант. — Мне казалось, вы только вчера с ним познакомились.

— Это верно, но из того, что он сказал мне вчера вечером, можно заключить, что его мог убить почти любой из миллиона человек.

— Почему?

— Он собирался выставить свою кандидатуру на пост президента.

— И что?

— Его поддерживали весьма сомнительные личности.

— Их имена и адреса, — лейтенант явно меня не понял.

— Боюсь, все это не так просто, — холодно бросил я. — Я вовсе не хочу с ними связываться, да, думаю, и вы тоже. А кроме того, уверен, что они не имеют с этим убийством ничего общего, по крайней мере, непосредственно. Суть в том, что их враги могли испытывать желание разделаться с сенатором для блага всей страны.

— Я вас не понимаю. Если мы не будем знать, кто они такие, то как же мы узнаем, кто их враги, то есть у кого могло возникнуть желание убить сенатора Роудса?

Я пришел к выводу, что лейтенант не принял мои слова всерьез, и воспринял это как показатель стабильности нашей системы: сама мысль о политическом убийстве, убийстве на идеологической почве, казалась ему полным абсурдом. Все убитые в прошлом президенты стали жертвами отдельных безумцев, а не политических заговоров. Я решил придержать свои соображения насчет политического убийства до тех пор, пока контракт с «Нью-Йорк Глоуб» не будет у меня в кармане. А пока следует расположить лейтенанта к себе.

— Предположим, все выглядело следующим образом, — с серьезным видом начал я, стараясь, чтобы мои слова звучали как можно правдоподобнее. — Очень многим могла не понравиться мысль, что такой человек, как Роудс, может стать президентом. Одному из них, вполне возможно, сумасшедшему, могло прийти в голову, что лучший выход из данной ситуации — убийство сенатора еще до съезда, на котором могла быть выдвинута его кандидатура на пост президента. Должен сказать, что именно здесь, в этом доме, сейчас находятся четверо убежденных политических врагов сенатора.

Мои слова произвели определенное впечатление. Лейтенант подавил зевок и спросил:

— И кто же они?

— Журналист Ленгдон, молодой человек весьма либеральных взглядов. Его сюда прислали, чтобы написать статью с нападками на Роудса для журнала «Авангард». Трудно найти человека, более решительно настроенного против Роудса, и узнай он хоть половину из того, что стало мне известно вчера вечером, вполне бы мог из патриотических побуждений помочь сенатору пересечь сверкающую реку.

— Пересечь что?

— Отправиться к праотцам. Потом мисс Прюитт, которая давно с ним дружит, но категорически против его выдвижения в президенты. Полагаю, Помрой был его политическим противником еще в Талисман-сити. И наконец, после небольшой беседы, которую я имел с сенатором Роудсом, я и сам вполне был склонен стать таким врагом.

— Все это очень интересно, — кивнул лейтенант. — Но раз вы отказываетесь назвать имена тех, кто поддерживал сенатора, то боюсь, не сможете принести большой пользы при расследовании. Прошу вас не покидать этого дома, пока не последует соответствующее разрешение.

С этими словами он меня отпустил.

В гостиной я увидел Ленгдона и слуг. Все остальные уже дали показания и отправились спать. Парень казался бледным и измученным, и, пожелав ему доброй ночи, я испытал угрызения совести, припомнив все те темные намеки, которые только что сделал лейтенанту. Но это было совершенно необходимо, я убежден. Убийство явно не из ряда повседневных, если даже считать, что вообще какое-то убийство может быть таковым.

Ситуация меня одновременно возбуждала и пугала. Когда я поднялся на первую лестничную площадку, вновь вспыхнул свет. Вспомнив о Руфусе Холлистере, я направился в свою комнату.

2

Буфетчик пригласил меня за стол и сообщил, что к завтраку никто не вышел, кроме миссис Роудс, которая сейчас занята приготовлениями к похоронам сенатора на Арлингтонском кладбище. Еще мне сообщили, что полиция все еще остается в доме, а улица запружена зеваками и репортерами.

В гостиной меня бодро приветствовала Элен. Комнату заливало неяркое зимнее солнце. Все дамы, кроме мисс Прюитт, храбро надевшей розовое платье, были в черном. И все казались опечаленными.

— Присоединяйся к поминкам, — шепнула Элен и увлекла меня в нишу одного из французских окон.

— Случилось что-нибудь? — спросил я и обвел взглядом комнату в поисках миссис Роудс, но та еще не вернулась.

— Помимо всего прочего, еще и это, — Элен жестом показала на толпу газетчиков на улице. Несколько полицейских стерегли вход в дом.

— А где же твоя матушка? — спросил я, когда мы вышли из оконной ниши; я успел заметить вспышку наведенной на нас фотокамеры.

— Думаю, все еще у гробовщика. К обеду должна вернуться. Заупокойная служба — завтра утром в кафедральном соборе, а потом на Арлингтонском кладбище.

Насколько я мог видеть, она была возбуждена. Я попытался обнаружить на ее лице какие-либо следы горя, но ничего не заметил. Только возбуждение и, может быть, тревога: масса скелетов будет потревожена в своих шкафах прежде, чем это дело кончится.

Я взял газету и на первой же странице прочел о том, как «Видный деятель встретил свой ужасный конец». Статью сопровождали фотография покойного политика и врезка, на которой был изображен дом с зияющей дырой на месте кабинета.

— Я и не подозревал, что образовалась такая огромная дыра, — сказал я, протягивая газету Элен. Она отложила газету на стол; я решил, что ее уже все прочитали.

— В кабинет до сих пор никого не пускают, даже нас с мамой. Руфус ужасно возмущается; твердит, что там остались очень важные бумаги.

И, легок на помине, в дверях появился Руфус с бледным раздраженным лицом. Твидовый костюм выглядел так, словно он в нем спал. Направился он прямо к Элен.

— Вам что-нибудь известно, когда вернется ваша мать?

— Думаю, что к обеду. Она сказала, что управится за несколько часов.

— Нужно что-то делать со шкафами, где хранятся документы, — Руфус нервно покосился на меня, казалось, он не рвется уточнять детали.

— С документами? — недоуменно переспросила Элен.

В политических проблемах она ориентировалась еще меньше, чем в обычной жизни. По-настоящему ее интересовали всего лишь несколько вещей, а к государственным делам она была совершенно равнодушна.

— Да-да, — нетерпеливо кивнул Руфус. — Там списки всех сторонников вашего отца, а также суммы их вкладов в его поддержку. Конечно, в этом нет ничего противозаконного, — кисло хихикнул он, — но если их имена попадут в руки наших политических врагов… — Он тихо застонал, по тут распахнулись двери в столовую и мы направились обедать.

Когда все расселись, я с удивлением обнаружил, что вместе с нами за столом восседает лейтенант Уинтерс. Нет нужды говорить, что его присутствие набрасывало дополнительный мрачный покров на компанию, которая уже с самого начала была угрюмой и печальной. Однако лейтенант выглядел совершенно спокойным, и у меня невольно возник вопрос, часто ли офицеры полиции обедают с подозреваемыми. Тут же я отметил, что сел он рядом с Элен, и про себя подумал, что он совсем не дурак. Она была весьма податлива и опрометчива. Если лейтенант поведет себя должным образом, то всего через несколько часов, причем часов приятных, будет знать о семействе Роудсов все, что захочет.

— Я просто не могу поверить, что случилось столь ужасное событие, — произнес гнусавый голос у меня над ухом. Я повернулся и впервые заметил, что слева от меня сидит миссис Помрой. Глаза ее были красными и припухшими, а по звуку голоса можно было заключить, что либо она плакала, либо сильно простыла.

— Наша комната совсем рядом с кабинетом сенатора, — сказала она, страдальчески шмыгая носом, ее покрасневшие глаза явно искали моей симпатии. — Да, после того как случился этот ужас, на всем втором этаже стало страшно холодно, особенно в нашей комнате. Я слегка простудилась, еще когда мы уезжали из Талисман-сити; ну а после приключений прошлой ночи начался грипп. Перед обедом температура у меня была сорок градусов.

Я посоветовал ей выпить стакан лимонного сока с кипятком и лечь в постель, пока лихорадка не пройдет, но она не заинтересовалась моими домашними рецептами.

— Все это, — тихо сказала она, — просто ужасно.

«Особенно для сенатора», — хотел добавить я, но не стал.

Элен на другом конце стола погрузилась в беседу с лейтенантом Уинтерсом. Уолтер Ленгдон, ее очередной жених (по крайней мере, мне так казалось), был позабыт и разговаривал с Вербеной Прюитт.

— Вы, должно быть, были очень привязаны к сенатору Роудсу, — заметил я.

Миссис Помрой кивнула.

— Да, у них с моим мужем бывали небольшие трения; вы же знаете, мужчины бывают такими обидчивыми, особенно по пустякам. Но моя многолетняя дружба с сенатором была очень-очень прочна.

Что-то в ее голосе не только заставило меня поверить, но, что куда важнее, подсказало неожиданную версию. Я с любопытством посмотрел на нее.

— Давно вы знакомы с сенатором? — мягко спросил я.

— Всю жизнь, — вздохнула она. — Знаете, я в Талисман-сити родилась, а Роджер приехал туда всего пятнадцать лет назад.

— И пятнадцать лет назад вы вышли за него замуж?

Она хихикнула, потом сморкнулась и чихнула, я деликатно отвернулся, пока она приводила себя в порядок.

— Нет, это не совсем так, — игриво заметила она.

— Вам нужно что-то делать с простудой.

— Я принимаю таблетки. Если не считать некоторых политических расхождений, все эти годы мы были очень близки.

— Что вы имеете в виду, говоря о расхождениях?

— Так, всякие мелочи, — она как-то неопределенно махнула рукой. — Политические. Мой муж активно поддерживал Рузвельта; отсюда и расхождения, вы понимаете? Я лично всегда была на стороне Дьюи: он так великолепно выглядит и так молод! Мне кажется, нам нужен молодой президент, как вы полагаете?

Я сказал, что особенно над этим не задумывался. Однако мои подозрения все возрастали. Казалось, не было никакой возможности выяснить то, что мне хотелось узнать. Могла про это знать Элен? Маловероятно. Если миссис Помрой много лет назад была любовницей сенатора, этот факт вряд ли был известен в семье Роудсов. Хотя, должен сказать, миссис Помрой, несмотря на красные глаза и неловкие манеры, была весьма симпатичной женщиной. Если Помрой был ревнив… В моей голове начала складываться картина изощренного заговора.

— Вы часто приезжали сюда с мужем? — спросил я. Пока я проводил свое расследование, ростбиф стыл на тарелке.

Она покачала головой.

— Обычно мы останавливаемся в отеле «Мэйфлауер», и сенатор там с нами обедает.

— Так вы впервые оказались в этом доме?

Она кивнула; на какой-то миг ее безмятежность сменилась беспокойством, словно проснулось подозрение, что мои вопросы вызваны не простой любезностью. Я поспешил перевести речь на лекарства от головной боли, и напряженность спала.

Потом мы немного поболтали с лейтенантом Уинтерсом про отпечатки пальцев. Он оказался столь же непохожим на полицейского, как и другие его коллеги, с которыми мне доводилось встречаться. Лейтенант явно был просто в восторге от этого дела; ему неважно было, что произошло на самом деле, однако он собирался сделать себе хорошую рекламу. В ходе расследования он планировал встретиться с многими важными людьми, что впоследствии могло не раз пригодиться. В каком-то смысле в убийство сенатора оказывались вовлеченными все, начиная от Белого дома и кончая самым незначительным госчиновником. Обращался он к нам весьма любезно, словно был одним из гостей, и явно старался произвести хорошее впечатление.

— Леди и джентльмены, должен сказать совершенно откровенно, что мы зашли в тупик. У нас нет ни малейшего представления о том, кто убил сенатора Роудса.

Столь необычное заявление представителя властей произвело известное впечатление. Я уже ожидал услышать вежливые аплодисменты; и только присутствие смерти в доме удержало аудиторию от такой демонстрации восторга.

— Мы искренне убеждены, что убийца или убийцы, прошу прощения, находятся в данный момент в доме. Но даже в этом мы полностью не уверены. Достоверно мы знаем только одно: кто-то, очень хорошо знавший привычки сенатора, мог подстроить сработавшую так успешно ловушку. Ясно также, что кто бы ни осуществил убийство, он не мог запланировать его заранее: взрывчатка, с помощью которой было совершено преступление, была доставлена сюда мистером Помроем только вчера. Четыре коробки с образцами взрывчатки хранились в комнате мистера Помроя. Вчера утром они с сенатором обсуждали их характеристики в присутствии мистера Холлистера. Потом здесь в доме к ним присоединились миссис Помрой, мистер Ленгдон, мисс Прюитт, миссис и мисс Роудс.

Как мне сказали, состоялся большой разговор о свойствах новой взрывчатки. Короче говоря, все гости, за исключением мистера Саржента, знали о взрывчатке, знали, что четыре коробки с образцами хранятся в комнате мистера Помроя, что эти коробки сегодня днем по рекомендации сенатора Роудса должны быть переданы армии. Коробки находились в запертом специальном огнеупорном ящике.

В какой-то момент времени между четырьмя часами пополудни, когда мистер Помрой поставил ящик в шкаф, и часом тридцатью шестью минутами ночи, когда сенатор Роудс разжег огонь в камине, убийца проник в комнату мистера Помроя, взломал замок ящика и вытащил из него одну упаковку, которую потом подложил в кабинете в камин. Я убежден, что кто бы это ни сделал, он был знаком со свойствами этой взрывчатки. Если бы он сунул в камин все четыре упаковки, рухнул бы весь дом и убийца погиб бы со всеми остальными.

Лейтенант сделал паузу. Глаза всех присутствующих были устремлены на него. В комнате царила тишина, если не считать тяжелого дыхания миссис Помрой, боровшейся с простудой.

— Теперь о другом, — продолжил лейтенант с наигранной улыбкой. — Я понимаю, все вы необычайно занятые люди. Ваши дела весьма важны для страны, и управление полиции хотело бы сделать все, от него зависящее, чтобы для вас расследование прошло как можно легче. К сожалению, до тех пор пока у нас не будет ясности насчет того, с чем нам пришлось столкнуться, вам придется смириться с неудобствами пребывания в этом доме, по крайней мере, в течение недели.

Раздался возмущенный ропот, вежливость была забыта.

— Вы понимаете, молодой человек, — начала мисс Прюитт, — что приближаются общенациональные выборы, что в ближайшие несколько недель мне предстоит множество дел?

— Прекрасно понимаю, мисс Прюитт. Все знают, насколько ответственна ваша работа, но мы должны подчиняться закону. Управление полиции готово разрешить вам покидать дом по неотложным делам при условии, что мы всегда будем знать, где вы находитесь. Миссис Роудс любезно согласилась позволить нам задержать вас здесь, чтобы мы всегда могли задать необходимые вопросы. Я понимаю, насколько это неудобно, но таков полученный мною приказ.

И закон начал действовать. Прозвучало еще несколько жалоб, но предоставленная нам относительная свобода привела всех в более терпимое расположение духа. После этого лейтенант объявил перерыв до пяти часов, сказав, что тогда он хотел бы задать нам несколько дополнительных вопросов. Словно школьники, мы толпой двинулись из столовой.

Первой вышла Вербена Прюитт, и по мрачной улыбке, бродившей по ее лицу, я был совершенно убежден, что она сейчас же свяжется с Белым домом. Мистер Помрой буркнул что-то жене и также покинул комнату. Уолтер Ленгдон поднялся к себе, а Руфус Холлистер затеял перебранку с лейтенантом Уинтерсом.

— Лейтенант, вы должны позволить мне забрать из кабинета сенатора некоторые документы. Это чрезвычайно важно, я уже об этом говорил.

— Мне очень жаль, мистер Холлистер, но все документы переданы в управление полиции. Я ничего не могу поделать.

— Думаю, лейтенант, вы не понимаете, насколько все это серьезно, — Холлистер побагровел от ярости. — Документы, которые мне нужны, не имеют никакого отношения к убийству. Я готов вам поклясться, что это именно так. Однако в них содержатся имена чрезвычайно важных людей — руководителей страны — и они были предназначены исключительно для глаз сенатора.

— Мы — не политики, — спокойно сказал лейтенант, хотя, как мне показалось, напрягся. — Нас не интересуют политические последствия происходящего. Эти документы попали к людям, которых интересует только одно: ключ к убийству сенатора Роудса. Мне нет необходимости говорить вам, что эти люди в высшей степени благоразумны. В любом случае все документы будут вам возвращены через день-другой.

— Вы ни черта не понимаете! — в бешенстве заорал Руфус, но больше ничего не мог добавить: позиция лейтенанта была совершенно разумной и законной. — Я обращусь к комиссару полиции, — наконец заявил он и ушел.

Лейтенант вздохнул, а я посмотрел по сторонам и обнаружил, что мы остались в комнате только вдвоем. Элен тихо исчезла, как я решил, в погоне за Ленгдоном. Все остальные полицейские собрались наверху в кабинете. В столовой кроме нас лишь слуги убирали со стола.

— Вы проделали нелегкую работу, — с симпатией признал я.

Он кивнул.

— Это как ходить по канату. Вы представляете, каким влиянием обладает вся эта компания? Я не могу себе позволить кого-нибудь из них обидеть.

— И не можете себе позволить ошибиться.

— Мы не ошибаемся, — неожиданно жестко отрезал лейтенант, который был прежде всего полицейским, несмотря на манеры выпускника колледжа и греческий профиль.

— Кажется, я смогу вам помочь, — я сменил тему и перешел к тому, что могло его заинтересовать. Хотя реагировал он не так, как мне хотелось бы.

— Почему вы хотите это сделать? — подозрительно спросил лейтенант. Это мне напомнило, что как возможного убийцу он рассматривает и меня тоже.

— Деньги, — откровенно признался я. — Собственная выгода превращает всех нас в животных; собственная выгода — самый действенный из мотивов, и он редко подвергается сомнению.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что мне хотелось бы быть первым, кто узнает имя убийцы. Тогда я смог бы выжать из газеты «Нью-Йорк Глоуб», где раньше работал, приличный куш, продав ей исключительные права на рассказ об убийстве.

— Я думал, вы занимаетесь рекламой и связью с прессой.

— Когда-то я начинал в газете помощником театрального обозревателя. Возможно, вы помните, что именно я рассказал об убийстве балерины Эллы Саттон, случившемся в прошлом году. В том деле я неплохо поработал.

— Помню…

Не передать, каким тоном это было произнесено. Потом он продолжил:

— И вы считаете, что сможете помочь?

— С помощью семьи — да, — убежденно заявил я. — И с помощью Элен Роудс. Вы же знаете, мы были помолвлены. Я мог бы быстро выяснить такие вещи, которые вам никогда не скажут.

— Например?

— Что происходит на самом деле. Каковы были истинные отношения сенатора со всей компанией. В силу странного совпадения почти каждый из гостей не любил его и имел для этого веские причины.

— Кроме вас?

Я ничего не добился; суровая рука закона просто вышибла меня из седла.

— Кроме меня. Нет, я не убивал старого козла, чтобы жениться на его дочери и завладеть его деньгами. Учитывая ее поведение за обедом, вы наверняка имели полную возможность убедиться в истинном характере мисс Роудс.

Лейтенант невольно улыбнулся. Наконец-то я нашел щель в его официальной маске и бросился в атаку.

— Мы с ней старые друзья, вот и все. Подозреваю, она многое знает, и я мог бы достаточно быстро выяснить, что именно.

— И все это исключительно ради статьи в газете?

— Исключительно! — Я был искренне возмущен. Потом сказал, но уже более спокойно: — Да, исключительно ради газеты, денег и рекламы.

— Мы не предполагаем сотрудничать с прессой; ничего подобного не будет, по крайней мере, на данной стадии расследования.

— Однако я не представитель прессы.

— И я о том же самом. Вы — подозреваемый в убийстве.

«Это было сказано слишком холодно», — подумал я, пожал плечами и отвернулся.

— В таком случае, лейтенант, вы не можете рассчитывать на мое сотрудничество. Все, что мне удастся узнать, я оставлю при себе.

— Что вы хотите взамен? — неожиданно спросил он.

— Я хочу знать, что происходит. Взамен я мог бы выяснить для вас некоторые вопросы, так сказать, семейные тайны. А сверх того, не забывайте, материалы, которые я буду отправлять в «Глоуб», станут широко перепечатывать, и вы, лейтенант Уинтерс, привлечете куда большее внимание.

— Что именно вы знаете?

Первый раунд за мной!

— Помрой, — сказал я. Объяснить что-либо не было необходимости: мы поняли друг друга.

— А почему Помрой?

— Он — старый враг. Сенатор его шантажировал по поводу новой взрывчатки; по крайней мере, так я полагаю. Роудс хотел, чтобы ему заплатили наличными или голосами, скорее всего, последним. Помрой в своем штате не из последних.

— С чего вы это взяли?

— Я немного разбираюсь в политике, — спокойно сказал я. На самом деле всю эту историю я сочинил за обедом. На первой стадии расследования я вовсе не собирался сообщать, что основываюсь главным образом на интуиции и нескольких случайных замечаниях, оброненных Руфусом Холлистером.

Лейтенант впервые выказал мне доверие.

— Можно взглянуть на дело и с этой стороны, — сказал он, — но факт, что вчера сенатор отказался рекомендовать фирму Помроя в комитете по обороне. Об этом сообщил сам Помрой.

— Хотя интересно было бы понять, почему рекомендации сенатора были так важны, — заметил я.

— У Помроя плохие отношения с комитетом по обороне. В прошлом месяце с ним аннулировали контракт.

Я кивнул с таким видом, словно это было мне известно. На самом деле неожиданная новость стала первой серьезной подсказкой. И я солгал:

— Я знал. Он надеялся, что новая взрывчатка поможет ему вернуться в большой бизнес.

— Хотя это и необязательно, — заметил лейтенант, подходя к окну на улицу. Журналисты все еще пытались прорваться мимо охраны, но большая часть зевак уже разошлась. — Но зачем Помрою убивать единственного человека, который мог помочь ему с контрактом?

— А разве жажда мести в такой ситуации не обычный мотив? Чем она хуже алчности или страсти?

— Это уж чересчур; и к тому же очевидно, слишком очевидно…

Впервые мне пришлось услышать от полицейского, что что-то слишком очевидно: как правило, они яростно хватаются за первую попавшуюся версию. Я пришел к выводу, что лейтенант — парень сообразительный и ему палец в рот не клади.

— Есть еще одно, — сказал я, пуская в ход свой последний козырь.

— Что именно?

— Миссис Помрой. У меня есть некая догадка…

— О чем?

— Возможно, у них с покойным много лет назад были близкие отношения. Это могло бы здорово подчеркнуть мотив мести, верно? То есть Помрой мог быть зол не только из-за потери контракта. Наверняка в нем давно копилась ярость из-за событий давно минувших дней.

— Откуда вы все это знаете?

— Боюсь, это всего лишь дедукция. Никаких доказательств нет. Но сегодня за обедом некоторые ее реплики заставили меня задуматься. Мне удалось выяснить, что она была знакома с сенатором всю жизнь и очень к нему привязана. К самому Помрою отношение совсем иное. Он вообще появился на сцене только лет пятнадцать назад, приехал из Мичигана и женился на приятельнице сенатора.

— Чтобы в этом разобраться, понадобится поломать голову.

— Пожалуй, я знаю более короткие пути.

— Попробуем ими воспользоваться.

— Вы в самом деле полагаете, что сенатора убил Помрой?

Лейтенант кивнул.

После разговора с Уинтерсом я поднялся к себе и позвонил в Нью-Йорк. Моя секретарша, мисс Флин, уже начала за меня беспокоиться. Она коротко посвятила меня в дела других моих клиентов: компании по производству шляп, трех второсортных телевизионных звезд, первоклассного комика, светской дамы с окутанным туманом прошлым и тщательно спланированным будущим и небольшого, но процветающего концерна, производившего собачий корм. Складывалось впечатление, что все клиенты вполне удовлетворены ситуацией и те немногие проблемы, которые возникли, вполне могли быть решены по телефону с мисс Флин.

— Надеюсь, вы вернетесь в Нью-Йорк, как только ваш клиент сенатор Роудс упокоится с миром, — церемонно заметила она.

— Как только позволит полиция, — уточнил я. — Мы все здесь на положении подозреваемых.

Закончив разговор с мисс Флин, я позвонил своему бывшему редактору в «Глоуб» и постарался выбить из него гарантию приличного гонорара за серию статей о гибели сенатора Роудса. Сейчас нет никакой необходимости упоминать детали этой сделки; достаточно сказать, что немало выгадал, учитывая нынешний курс доллара.

Покончив с делами, я спустился на второй этаж. Слева в дальнем конце коридора перед завешенной одеялом дверью в кабинет стояла охрана. В коридор выходили двери трех спален. Ближайшую к кабинету занимали супруги Помрой. Напротив находилась комната Ленгдона, а рядом с ней — спальня Холлистера. По другую сторону лестничной площадки были двери еще четырех спален. Как я знал, их занимали сенатор Роудс, миссис Роудс, Элен и мисс Прюитт. В отличие от них моя спальня находилась на третьем этаже рядом с комнатами слуг.

Повинуясь какому-то импульсу, я шагнул к двери комнаты Элен и без стука ее распахнул.

Войди я получасом позже, имел бы шанс стать свидетелем самой откровенной сцены, которую только могла представить наша пуританская страна. Однако, к счастью для моей невинности, Уолтера Ленгдона и Элен я застал еще одетыми, хотя и рухнувшими в страстном объятии на постель.

Разумеется, при моем появлении оно было немедленно прервано. Ленгдон стремительно вскочил на ноги, тогда как Элен, более привычная к такого рода сюрпризам, неторопливо начала поправлять волосы.

— Булавка воткнулась прямо в шею, — раздраженно заметила она, потирая кожу. — Почему ты не постучал? — И, прежде чем я успел ответить, сердито повернулась к Ленгдону: — Мне показалось, вы сказали, что заперли дверь?

— Я… я думал, что запер. Мне казалось, я повернул ключ… — он густо покраснел, и я заметил, что моя бывшая невеста здорово его завела.

Чувствуя себя страшно неловко, он проскользнул в ванную и захлопнул за собой дверь.

— Стадия подготовки может затянуться, — мягко заметил я. — Зато есть возможность определить, стоит ли грешить, чтобы удовлетворить свои позывы.

— Слушай, заткнись! Мы просто разговаривали, вот и все! Тебе должно быть стыдно!

— А что я сделал?

— До смерти напугал бедного мальчика. Теперь понадобится уйма времени, чтобы вернуть его в то же состояние…

— Он не такой уж мальчик, — хмыкнул я. — А твои методы вполне надежны.

— Черт бы тебя побрал! — Элен явно впала в крайнее раздражение.

— Вообще-то, я хотел с тобой поговорить.

— О чем?

Но прежде чем я успел ответить, в спальню вернулся заметно успокоившийся Ленгдон.

— Увидимся позже, — холодно бросил он и вышел.

— Теперь ты видишь, что наделал!

— Закончите свою возню сегодня вечером, — отмахнулся я. — А я хотел поговорить про убийство.

— Ну и о чем именно?

Она все еще злилась, отошла к туалетному столику и начала поправлять нарушенный макияж. Я неторопливо обошел комнату, разглядывая книжные полки с приторными женскими романами и — судя по обложкам — романами исключительно не для женщин.

— Эта комната всегда была твоей?

Она кивнула.

— Пока я не вышла замуж.

— А куда ты отправилась, когда брак аннулировали?

— Поехала в Нью-Йорк заканчивать школу. Когда меня оттуда выгнали, осталась в Нью-Йорке.

— Получая вполне приличное пособие.

— Все зависит от того, что считать приличным. Так что ты хотел сказать насчет убийства?

— Полиция думает, что это сделал Помрой.

— Ну и что?

— Так он это сделал?

— Откуда я знаю? Почему не спросить у него?

— Я думал, ты знаешь, кто это сделал.

Она рассмеялась.

— Разве я это говорила? Должно быть, я была пьяна; или ты был пьян.

Я нажал перламутровую кнопку вызова.

— Так как ты думаешь, кто это сделал?

— Дорогой Питер, я не уверена, что даже если б знала, то сказала. Понимаю, это не слишком типично для чувств дочери по отношению к убийце ее отца, но я не обычная девушка, как ты уже мог убедиться. Или, может быть, слишком обычная, что, в сущности, одно и то же. Если кто-то ненавидел отца до такой степени, чтобы его убить, я вовсе не уверена, что стала бы вмешиваться. Я не испытывала к нему никаких чувств, я имею в виду своего отца. Я никогда не прощу ему, что он аннулировал мой брак; даже не из-за того, что была влюблена, хотя, думаю, была, была юной и глупой; а больше из-за того, что он вмешался в мои дела, а это единственное, чего я не переношу.

Во всяком случае, как ты и сам заметил, особой любви между нами не было. И когда мне представилась возможность вырваться из дому, я ею воспользовалась. Черт побери, до сих пор не могу понять, что заставило меня приехать сюда с тобой. Думаю, я была чертовски пьяна, если эта мысль показалась мне привлекательной. Я пожалела об этом, едва проснулась утром в поезде, но возвращаться было слишком поздно.

Буфетчик прервал наш первый с Элен серьезный разговор, а к тому времени, когда бокал виски придал ей силы встретить день, она уже опять взяла себя в руки и с серьезными темами было покончено.

— Что ты знаешь о Помроях? — спросил я, когда буфетчик удалился.

— То же, что и все. В них нет ничего таинственного. Помрой приехал в Талисман-сити в конце тридцатых годов и основал фабрику, начал производить порох и взрывчатку. Когда началась война, он заработал кучу денег и фирма очень разрослась, а вместе с ней вырос и он и приобрел немалый политический вес. Потом война кончилась, бизнес пришел в упадок, он потерял контракт с правительством или что-то в этом роде, так мне говорили вчера.

— Кто?

— Отец, — она задумалась и помолчала, потом допила виски.

— Отец на тебя рассердился?

— Знаешь, Питер, ты становишься похожим на лейтенанта из полиции; только ты не такой симпатичный.

— Мне предстоит кое-что сделать, — я рассказал ей про «Глоуб» и попросил помочь: поговорить с кем-то из членов семьи, чтобы получить все нужные сведения о присутствующих.

— Ты быстро соображаешь, — заметила она.

— Это можно сказать о любом из нас.

Она рассмеялась, а потом присела возле меня на кушетку.

— Боюсь, я слишком долго здесь отсутствовала, чтобы тебе помочь; кроме того, ты же знаешь, что я думаю, а точнее, чего я не думаю о политике.

— Я подозреваю, что политика тут ни при чем.

— Эта версия не хуже любой другой, — согласилась Элен и налила себе новую порцию виски.

— А что ты можешь сказать о миссис Помрой?

— Что ты хочешь о ней узнать?

— О ее отношениях с вашей семьей. Полагаю, она была знакома с сенатором задолго до того, как вышла замуж за Помроя.

— Верно. Я помню ее еще ребенком; то есть когда я была ребенком. Она лет на двадцать старше меня, хотя, уверена, она никогда в этом не признавалась, даже хирургу, который делал ей пластическую операцию.

— Пластическую операцию?

— Да, дорогой, она сделала подтяжку лица. Ты что-нибудь знаешь о таких вещах? Делаются два небольших надреза за ушами, которые потом прикрывают волосами.

— А как я мог такие надрезы увидеть?

— Я их заметила, я о таких вещах все знаю. Но к делу это отношения не имеет. Она была здесь, сколько я себя помню. Их семья была тесно связана с нашей: они жили неподалеку, на той же улице, она приходила к нам ужинать и по другим поводам; обычно приходила одна. Ее отец был гробовщиком и не очень общительным человеком. Мать что-то не поделила с моей матерью, так что мы редко ее видели.

— И к вам ходила только дочь?

— Да, только Камилла. Она организовала ассоциацию молодежи в поддержку отца, занималась и другими подобными вещами. Была просто помешана на политике до тех пор, пока не вышла замуж за Роджера. После этого стала реже у нас появляться; возможно, из-за того, что у Роджера не сложились отношения с отцом.

— Мне кажется, у сенатора был роман с миссис Помрой.

Элен изумленно уставилась на меня, потом рассмеялась.

— Черт возьми, вот так идея!

— А что тебе кажется неверным? — мне не нравилось, когда мои идеи так презрительно отвергали.

— Не знаю, но мне это кажется совершенно невероятным. Насколько я знаю, отец никогда особо не увлекался женщинами. Возможно, он стал предметом ее обожания, такое случалось, когда он был моложе. Вокруг него вечно крутилась какая-нибудь молодая женщина, однако я уверена, что никогда ничего не случалось. Мама всегда внимательно присматривала за отцом.

— Тем не менее я думаю, что-то могло случиться.

— Ну и что, даже если и так?

— Это дало бы Помрою еще один повод убить твоего отца.

— С чего вдруг спустя пятнадцать лет ему становиться ревнивым мужем? Да еще из-за того, что произошло до их встречи с Камиллой? Дорогой, это полный бред. У него и без того поводов хватало. Знаешь, Питер, видимо, ты в душе большой романтик: веришь, что любовь виной всему на свете.

— Ну, давай, давай, — хмыкнул я. Я был страшно ею недоволен, да и собой тоже: вариант с Помроем терял всякий смысл. Он мог совершить убийство, но не совсем. Что-то не сходилось. Мотив был налицо, но вся ситуация выглядела слишком неправдоподобной. Убить человека в его доме своим собственным оружием непосредственно после открытой ссоры с ним? Я был уверен, что миссис Помрой каким-то образом замешана в это дело, но не мог представить, как именно. Так что я довольно неохотно начал анализировать другие возможности и других подозреваемых.

— Но сама идея мне нравится, — игриво заметила Элен, — она показывает ту сторону твоей натуры, которую я больше всего люблю.

Потом мы препирались еще несколько минут, но тут я вспомнил, что нужно писать статью для «Глоуб», прекратил перебранку и оставил Элен в одиночестве сражаться с бутылкой виски.

Когда я спустился в холл, распахнулась дверь комнаты Ленгдона, и он жестом пригласил меня войти. Присутствие человека в штатском, охранявшего кабинет, заставило меня насторожиться: он мог видеть все, что происходит на втором этаже.

Комната Ленгдона, отделанная американским кленом, была точно такой же, как моя, только немного больше. На столе стояла раскрытая пишущая машинка, на полу валялись скомканные листы бумаги. Похоже, он пытался работать, но не слишком успешно.

— Послушайте, надеюсь, я не очень вас расстроил своим появлением в комнате мисс Роудс…

Он явно очень нервничал.

— Расстроили меня? — я рассмеялся. — А почему вы должны были меня расстроить?

— Но вы же с ней помолвлены…

— Я помолвлен с ней не больше чем вы. Она помолвлена со всей мужской половиной рода человеческого.

Он удивленно уставился на меня. Мне показалось, что парень не привык вращаться в свете. С такими молодыми людьми я был знаком: серьезные и искренние идеалисты, они, как правило, одарены великолепной памятью и легко сдают экзамены в колледжах.

— Видимо, это я должен извиниться, что вломился в комнату без стука в тот момент, когда вы так прекрасно проводили время.

Он покраснел. Чтобы сменить тему, я показал на пишущую машинку.

— Готовите статью?

— Ну, и да, и нет, — вздохнул он. — Я позвонил в Нью-Йорк сегодня утром и спросил, что теперь делать. Мне не сказали ничего определенного. Я хочу сказать, что мы никогда не пишем об убийствах: это не наша тема. С другой стороны, это убийство имеет определенное политическое значение, может быть, даже очень большое. Если бы мне удалось что-то выяснить, это могло бы стать неплохим шансом.

— Обычно я работаю на «Глоуб», — участливо сообщил я. — Конечно, мы по-разному подходим к убийствам. Вы правы, у меня тоже есть подозрение, что это убийство носит политический характер, но выяснить это будет непросто.

— Я в этом уверен, — с неожиданной горячностью заявил Ленгдон. — Он был опасным типом.

— Много времени вам понадобилось, чтобы прийти к такому выводу?

— Ровно один день, хотя я здесь уже четыре. За это время я узнал такие вещи, что, если бы мне раньше про них рассказали, никогда бы не поверил, что такое возможно. По крайней мере, в нашей стране.

— Что вы имеете в виду?

— Вы видели фамилии людей, поддерживающих Роудса в борьбе за президентство? В списке все местные фашисты, все «охотники на ведьм».

— Должно быть, вы подозревали это, когда ехали сюда.

Ленгдон присел на кровать и закурил; я сел лицом к нему за стол.

— Ну, естественно, мы за ним наблюдали. Он был шутом и фигляром; вы понимаете, что я имею в виду. Старомодный узколобый демагог, который постоянно твердил про американский образ жизни. А специальность нашего журнала — разоблачительные статьи о реакционерах. Такие материалы обычно не бывают явно враждебными, они пишутся так, чтобы герой статьи запутался в собственных словах. Вы не представляете, как легко это сделать. Обычно эти люди хорошо защищены, окружены секретарями; даже пресса им помогает: редактируют их слова и подправляют факты, представляют их куда более разумными, чем на самом деле.

Так что моя задача состояла в том, чтобы дословно записывать разговоры этих «великих людей», конечно, выборочно, и публиковать их со всеми несуразностями и нелепостями. Я думал, то же самое придется делать и здесь, однако скоро обнаружил, что Роудс отнюдь не пустомеля. Он оказался прожженным типом, которого нелегко заманить в ловушку.

— После этого вы выяснили все относительно его выдвижения в президенты?

— Это было нетрудно.

— А где вам удалось увидеть эти имена? Фамилии поддерживающих его людей? — В моей памяти было свежо воспоминание о негодующем Руфусе Холлистере, запугивающем лейтенанта Уинтерса.

Ленгдон немного растерялся.

— Я… так получилось, что я их увидел… Я хочу сказать, в кабинете сенатора.

— Когда он был там?

— Понимаю, это выглядит немного нечестно. Нет, он попросил меня встретиться с ним позавчера; я пришел в кабинет до него и…

— Немного осмотрелись?

— Я был просто шокирован.

— Теперь уже все кончено.

Он нервно потушил сигарету.

— Да, и могу сказать, что я доволен. На нормальных выборах он никогда бы не прошел, но кто может сказать, что произошло бы в кризисной ситуации?

— Вы хотите сказать, что эти люди могли создать кризис и попытаться захватить власть?

Он кивнул и посмотрел мне в глаза.

— Именно это я имею в виду. Понимаю, все это звучит довольно странно, словно в банановой республике, но это могло случиться здесь.

— Как сказал однажды Синклер Льюис.

Я взглянул на лист бумаги, торчавший из пишущей машинки. Там была напечатана лишь одна фраза:

«И представь себе, что это яйцо змеи. Которая, вылупившись, как и все прочие ее собратья, вырастет и принесет много зла. Убей ее еще в яйце».

Поняв, что я прочитал эту фразу, Ленгдон почувствовал себя очень неловко и поспешно выдернул лист из машинки.

— Не смотрите туда! Я просто пошутил… — скомкав лист в плотный шарик, он швырнул его в корзину.

— Это цитата? — спросил я.

Он кивнул и сменил тему.

— Вы считаете, это сделал Помрой?

— Убил Роудса? Полагаю, да. Но если он собрался убить сенатора, то почему воспользовался собственной взрывчаткой? Это сразу привлекло внимание к нему.

— Доступ к взрывчатке имел кто угодно.

— Да, но… — тут мне в голову пришла новая мысль. — Только Помрой знал, насколько эффективна одна упаковка взрывчатки. Любой другой побоялся бы использовать подобную штуку.

Ленгдон нахмурился.

— Мысль правильная, но…

— Что?

— Но мне кажется, Помрой днем рассказал о взрывчатке всем.

Я застонал.

— Вы уверены?

— Ну, не совсем. Хотя думаю, он рассказывал.

— А не кажется вам все это странным? — Я попробовал другой вариант. — Почему вдруг ему захотелось рассказать о взрывчатке в таких деталях?

Мы поговорили про убийство, про Элен и прополитику около часа. Ленгдон оказался милым человеком, но вел себя уклончиво. Было что-то, что я не совсем понимал: он походил на айсберг, скрывал больше, чем рассказывал, и, вообще, оказался крепким орешком. В конце концов, рассеяв все его сомнения насчет Элен, я вышел и спустился по лестнице.

В гостиной я нашел Элен и миссис Роудс, бледную, но спокойную; они разговаривали с крупным грубоватым мужчиной, который, как потом выяснилось, оказался Джонсоном Ледбеттером, губернатором штата, сенатором от которого был Роудс.

— Я приехал, как только смог вырваться, миссис Роудс, — сказал он с теплотой, характерной для жителей Среднего Запада, и взял руки миссис Роудс в свои; в глазах его светилась собачья преданность.

— Ли это было бы приятно, — сказала миссис Роудс. — Завтра на похоронах вы скажете несколько слов?

— Конечно, скажу, миссис Грейс. Это так меня потрясло, что просто нет слов. Флаг на Капитолии штата будет приспущен, — добавил он.

Когда в комнату вошли другие, Элен отвела меня в сторону; она была возбуждена, лицо ее сияло.

— Завтра после похорон будет оглашено завещание.

— Похоже, ты станешь богатой невестой, — сказал я, вытирая рукав носовым платком: она была так возбуждена, что пролила на меня свое виски. — Интересно, видела ли его полиция?

Она удивленно покосилась на меня.

— А почему они должны были это делать?

— Ну, дорогая, существует теория, что людям порой помогают покинуть эту юдоль слез слишком заботливые наследники.

— Не говори чепуху. Во всяком случае, завтра большой день. Именно потому и губернатор приехал.

— Чтобы прочесть завещание?

— Да, он же поверенный нашей семьи. Отец сделал его губернатором пару лет назад. Я забыла, зачем ему это было нужно… Ну ты же знаешь, как делают политику.

— Начинаю понимать. Кстати, ты уже уладила проблему с Ленгдоном?

— Что за гнусный вопрос! — воскликнула она, потом покачала головой. — У меня не было времени. Вчера вечером это было неприлично: сразу после убийства… А сегодня днем помешал ты!

— Мне кажется, он слишком невинен, чтобы тебе понравиться.

— Перестань… Ты ничего не понимаешь. Должна признать, что он немного скован, но тем они и хороши… такие скованные молодые люди.

— Каким же скучным был, наверно, я!

— Ты сам это признал! — она рассмеялась, потом замолчала и посмотрела на только что вошедших. Я оглянулся и увидел в дверях чету Помрой. Он казался бледным и измученным; она же, напротив, выглядела очень мило, успешно справившись со своим гриппом. Губернатор сердечно поздоровался с ними. Элен оставила меня и направилась к Ленгдону. Я же присоединился к группе, расположившейся у камина, в которой был и губернатор. И какое-то время только слушал.

— Камилла, вы молодеете с каждым годом! — воскликнул губернатор.

Миссис Помрой кокетливо потупилась.

— Джонсон, вам просто нужен мой голос.

— Долго вы с нами пробудете, губернатор? — спросил Помрой. Если он и был обеспокоен обрушившимися на него неприятностями, то не показывал этого.

Миссис Роудс извинилась и вышла в столовую. Губернатор сообщил, что пробудет в городе, пока не пройдут похороны и не огласят завещание, а потом сразу вернется в Талисман-сити.

— У меня же на руках это чертово законодательное собрание, — прогудел он. — Просто не знаю, что они придумают в очередной раз. — Он осмотрелся, чтобы убедиться, что никого из членов семьи покойного нет поблизости, потом спросил: — Как прошло совещание в министерстве обороны?

Помрой пожал плечами.

— Я провел в Пентагоне большую часть дня. Боюсь, единственное, о чем со мной хотели говорить, был этот… инцидент.

— Такое трагическое событие, трагическое, — губернатор покачал головой, как большой старый бык.

Помрой вздохнул.

— Большой пользы моему делу это не принесло. Конечно, нельзя сказать, что я слишком опечален происшедшим, да простит меня миссис Роудс, но в конце концов дома у меня фабрика, и нужно продолжать бизнес.

— Прекрасно понимаю, Роджер, — сказал губернатор с несколько большим чувством, чем того требовала сложившаяся ситуация. Интересно, есть ли между этими двумя какая-то деловая связь. — Ведь мы не хотели бы увеличивать число безработных.

— Конечно нет, если я тоже окажусь в их числе, — сухо заметил Роджер Помрой.

— Я всегда чувствовала, — заметила его жена, которая внимательно прислушивалась к разговору, — что позиция Ли ужасно неразумна. Он должен был сделать все, что в его силах, чтобы помочь нам.

— Что вы имеете в виду? — спросил губернатор.

Первым, прежде чем жена успела ответить, заговорил Помрой.

— Ли не проталкивал мою продукцию так энергично, как я надеялся, вот и все. В этом одна из причин моего приезда в Вашингтон. Бедняга Ли…

— Бедняга Ли, — совершенно искренне повторила миссис Помрой.

— Ушел большой государственный деятель, — произнес губернатор, явно репетируя свою речь на похоронах. — Подобно старому дубу, который, упав, оставляет в небе пустоту, он оставил пустоту в наших сердцах.

Потрясенный величием этого образа, я прозевал панегирик, произнесенный Помроем, но следующее замечание заставило меня очнуться.

— Вы уже видели завещание? — спросила миссис Помрой, шумно прочищая нос.

Губернатор мрачно кивнул.

— Конечно, Камилла, ведь я сам его составлял для Ли.

— Интересно… — начала она, но была прервана появлением лейтенанта Уинтерса, который подошел к нам, поклонился губернатору, а потом вежливо, но твердо увел мистера Помроя в столовую. Я подумал, что их беседа может оказаться долгой. Губернатор отошел от Камиллы Помрой и присоединился к мисс Прюитт, сидевшей на кушетке. Учитывая «трагические обстоятельства», сведшие их вместе, они начали громогласно обсуждать политическую ситуацию.

Как только Уинтерс закончил беседу с Помроем, он взялся за меня. В столовой мы сели рядом. Стол был накрыт к ужину, в неярком свете сверкало серебро времен одного из Георгов. Через дверь буфетной я слышал, как суетились слуги. Человек в штатском, делавший заметки, сел позади Уинтерса.

Понадобилось несколько минут, чтобы пробиться через официальную маску лейтенанта. Когда мне это наконец-то удалось, я понял, что он встревожен.

— Дела не слишком хороши, — грустно сказал он. — У нас нет никаких улик.

— Если не считать взрывчатку.

— Которая ничего не значит: ее мог взять любой из находившихся в доме, возможно, кроме вас.

— Так, стало быть, вы не считаете, что виноват Помрой?

Уинтерс задумчиво повертел в руках вилку.

— Я думаю, что, вероятно, это он, но у меня нет никаких улик. И нет мотива… Или тот же, что и у остальных.

— Кого вы имеете в виду?

Я тотчас же понял, что прямой вопрос оказался ошибкой. Он покачал головой:

— Я не могу вам этого сказать.

— И тем не менее я начинаю поиск, — сказал я и произнес: — Руфус Холлистер, — а потом многозначительно замолчал.

— А что вы о нем знаете? — Уинтерс оставался все таким же непроницаемым, но мне показалось, что я на правильном пути.

— Мне представляется чрезвычайно подозрительным его настойчивое желание попасть в кабинет сенатора. У меня такое ощущение, что он очень не хотел бы, чтобы вы кое-что нашли.

Уинтерс некоторое время рассеянно смотрел на меня, потом протянул:

— Возможно… Мне бы очень хотелось узнать, что это может быть. — Было видно, что говорит он откровенно. — Мы все еще читаем изъятые документы и письма. Чтобы все просмотреть, понадобится около недели.

— У меня такое ощущение, что в этих бумагах могут найтись нужные улики.

— Я тоже на это надеюсь.

— Никто из прессы до сих пор не допущен к материалам следствия?

Уинтерс покачал головой.

— А ничего и нет, кроме исходных фактов. Но на нас здорово давят со всех сторон.

Мне неожиданно стало жаль его: существует масса неудобств, когда имеешь дело с политическим убийством в таком городе, как Вашингтон.

— Например, мисс Прюитт сегодня связывалась с Белым домом, пытаясь избавиться от допроса.

— И это помогло?

— Нет, черт возьми! Есть случаи, когда закон прежде всего. Это один из них.

— А что известно о завещании? — сменил я тему разговора.

— У меня еще нет копии. Губернатор не разрешает ознакомиться с ним до завтра: говорит, что не может нарушить доверие покойного.

— Может быть, вам удастся что-то выяснить из завещания.

— Сомневаюсь. — Лейтенант оставался все таким же угрюмым. — Ну, вот так обстоят дела на данный момент, — сказал он наконец. — Когда вам удастся что-то выяснить, дайте мне знать… Постарайтесь узнать от мисс Роудс как можно больше о семье, это изрядно помогло бы нам и ускорило расследование.

— Сделаю, — кивнул я. — У меня уже есть парочка идей насчет Холлистера, но расскажу я вам о них немного позже.

— Ладно, — мы оба встали. — Кстати, будьте осторожны.

— Осторожен?

Он мрачно кивнул.

— Если преступник узнает, что вы висите у него на хвосте, нам придется расследовать двойное убийство.

— Спасибо за совет.

— Не за что.

В довольно легкомысленном настроении я присоединился к расположившимся в гостиной. В голове моей роились подозрения, все они в этот момент представлялись мне потенциальными убийцами. Неожиданно, прежде чем присоединиться к Элен и Уолтеру Ленгдону, я вспомнил цитату, которую обнаружил у него в комнате, ту самую, что он у меня отобрал. Уже несколько часов я подсознательно пытался вспомнить, откуда она, и теперь из туманного прошлого всплыл ответ: Уильям Шекспир, «Юлий Цезарь». Слова эти принадлежат Бруту, а змея в яйце — Цезарь.

Сомнений больше не было, Брут убил тирана Цезаря. Все было просто, как задачка по арифметике: сенатор Роудс — Юлий Цезарь, Икс — Брут, Икс — убийца. Является ли Иксом Уолтер Ленгдон?

Глава третья

1

В тот вечер я лег рано. За ужином было немало выпито, и я клевал носом. Все пребывали в мрачном настроении, поэтому, извинившись, в десять часов я отправился в постель. Посетителей я не ждал, так как Элен вновь занялась Ленгдоном с твердым намерением довершить то, чему я помешал днем.

Проснулся я с необъяснимым чувством страха. Сначала мне показалось, что в комнате кто-то есть, и в слабом свете уличного фонаря даже почудилась фигура, стоявшая возле окна. Сердце мое неистово забилось, по спине поползли холодные струйки пота, я рванулся к лампе, стоявшей возле изголовья, и та рухнула на пол. Совершенно уверенный, что в комнате убийца, я спрыгнул с постели, бросился к двери и включил свет.

Комната была пуста; фигура у окна оказалась моей одеждой, брошенной на кресло.

Чувствуя, что меня бьет дрожь и вообще как-то нехорошо, я прошел в ванную и выпил таблетку аспирина. Уж не подхватил ли я грипп от Камиллы Помрой? Потом я решил, что причина недомогания — слишком большое количество вина, выпитого за ужином, и с тоской подумал о содовой, которая всегда служила мне лекарством от похмелья. Звонить буфетчику уже слишком поздно: если верить моим часам, было около часа ночи. Надевая халат, чтобы отправиться вниз на поиски содовой, я подумал, что примерно такой же порой погиб сенатор.

Теперь я вспоминаю, что на лестнице было очень темно. Только с площадки третьего этажа падал слабый свет, да еще слабее освещалось основание лестницы. На уровне второго этажа царил полный мрак. Я медленно, почти на ощупь спускался по лестнице, держась за перила. Так я уже миновал площадку второго этажа, пошарил в карманах в поисках спичек, которых там, конечно, не оказалось, и вдруг почувствовал, что лечу в пустоту.

Я шумно грохнулся на покрытые ковровой дорожкой ступени лестницы, по инерции, не в силах остановиться, кувыркнулся вперед и в конце концов приземлился на собственный зад — прямо у ног лейтенанта Уинтерса.

— Господи, что случилось? — спросил он, помогая мне подняться и пройти в гостиную.

Понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя. Я сильно подвернул левую ногу, в плече тоже как будто что-то сдвинулось. Уинтерс принес мне рюмку виски, которую я тут же проглотил. Теперь совсем другое дело… Мне наконец-то удалось отчетливо разглядеть его и всю комнату, да и боль стала казаться не столь уж нестерпимой.

— Им не мешало бы устроить лифт, — слабым голосом заметил я.

— А что случилось?

— Кто-то меня столкнул.

— Вы видели — кто?

— Нет… слишком темно. На площадке второго этажа нет света.

— Что вас заставило подняться?

— Хотел глотнуть немного содовой… что-то желудок побаливает… — Я осторожно вытянул руки вперед, плечо меня изрядно беспокоило, хотя ничего сломано не было.

— Мне хотелось бы знать… — не договорив, лейтенант стремительно бросился наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я последовал за ним со всей доступной мне скоростью. Когда я наконец добрался до площадки второго этажа, меня чуть было снова не свалил с ног порыв ледяного ветра из дальнего конца коридора. Потом вспыхнул свет, и я увидел Уинтерса, стоявшего перед разрушенным кабинетом; он склонился над лежавшим без сознания полицейским в штатском. Одеяло, которым был завешен вход, оказалось сорвано; холод заставил меня содрогнуться.

— Он мертв? — спросил я.

Уинтерс покачал головой.

— Помогите мне снести его вниз.

Мы спустили полицейского в гостиную и положили на диван. Потом Уинтерс вызвал одного из охранников и поручил тому присмотреть за товарищем и привести его в чувство.

— Кто-то его ударил, — показал лейтенант на багровую шишку на виске полицейского, который пошевелился и застонал. Его напарник пошел за водой, а мы с Уинтерсом снова поднялись наверх.

Я попал в кабинет в первый раз после беседы с сенатором. Свет в комнате все еще не починили. Уинтерс достал карманный фонарик и обвел его лучом комнату. На месте камина зияла огромная дыра. Поврежденную мебель сдвинули в дальний конец комнаты. Многочисленные шкафы были распахнуты настежь и пусты.

— Вы считаете, кто-то только что проник сюда и забрал все документы? — изумился я.

Водя лучом по книжным полкам и криво висевшим фотографиям на стенах, Уинтерс буркнул:

— Это мы их забрали. Все в полиции.

Интересно, знал ли об этом грабитель?

— Значит, его попытка оказалась напрасной, — заметил я, торопясь выйти в теплый коридор, подальше от выстывшей комнаты. Немного погодя ко мне присоединился Уинтерс.

— Насколько я могу судить, ничего не тронуто, — сказал он. — Завтра поручим бригаде экспертов все здесь осмотреть… хотя не думаю, что удастся хоть что-то найти. — Он явно выглядел обескураженным.

— Может быть, что-то вспомнит охранник? — бодро предположил я.

Но тот не помнил ничего. Лишь с глуповатым видом чесал в затылке.

— Я сидел перед одеялом, когда вдруг погас свет; я встал, и в следующий миг меня вырубили.

— А где выключатель? — спросил Уинтерс.

— У лестницы, — растерянно доложил охранник. — Справа от двери комнаты мистера Холлистера, в центре лестничной площадки.

— Как кто-то мог выключить свет таким образом, что вы его не заметили?

— Я… я читал, — парень с несчастным видом отвернулся.

Уинтерс пришел в ярость.

— Ваше задание состояло в том, чтобы следить за коридором, обеспечить, чтобы ничего не случилось, защищать этих людей и охранять кабинет.

— Да, сэр.

— Что вы читали? — спросил я, интересуясь, как всегда, деталями.

— Комиксы, сэр.

Блестящий ответ!

Уинтерс приказал второму полицейскому подняться наверх и снять отпечатки пальцев с выключателя. Потом мы последовали за ним и лейтенант отправился будить всех и допрашивать. Для всех это была вторая практически бессонная ночь, и недовольные политические лидеры долго и громко жаловались, но ничего не добились. Насколько я могу судить, это ничего не дало и блюстителям закона. Никто не слышал ни шума моего падения, ни нападения на полицейского. Все спали. Никто ничего не знал, и, что хуже всего, насколько могла определить полиция, из кабинета ничего не пропало.

2

Я наброшу завесу молчания на речи, произнесенные на похоронах сенатора. Достаточно сказать, что они изобиловали фразами о героизме, хотя повод для этого был слабоват.

Тогда я первый раз после убийства вышел из дому. Дел в Вашингтоне у меня не было, и большую часть времени я тратил на разговоры с подозреваемыми и звонки знакомым журналистам с просьбой проверить некоторые факты. Так что выход на волю, даже по такому невеселому поводу, доставил известное удовольствие.

Нас погрузили в несколько машин и повезли по унылого вида улице в кафедральный собор — огромное здание в готическом стиле. Когда миссис Роудс и Элен, обе в плотных черных вуалях, под дождем со снегом проскочили от машины до входа в собор, замелькали вспышки фотоаппаратов газетчиков.

Двое распорядителей провели нас в массивную и пугающую своей суровостью часовню, а потом по коридору с низким потолком — в сам собор, освещенный свечами и заваленный цветами; лилии и туберозы пахли удушающе.

Там уже собрались несколько сотен человек, включая, как я заметил, и полицию. Я узнал немало известных политических лиц: сенаторы, члены палаты представителей, двое из кабинета министров, здесь и там сверкали мундиры высоких военных чинов. Хотелось бы знать, кто был здесь из искренней симпатии к покойному, а кто — из нездорового любопытства, чтобы взглянуть на подозреваемых, в числе которых был и я. Я прекрасно это понимал, пробираясь за миссис Роудс и губернатором к нашим местам в первом ряду. Когда мы сели, служба началась.

Все выглядело очень торжественно. Я сидел между Холлистером и миссис Помрой, оба выглядели крайне взволнованными. Только в конце службы я заметил легкий нажим на свое левое колено. Краем глаза я взглянул на миссис Помрой, но ее голова была благочестиво склонена, а глаза закрыты, словно она молилась. Я решил, что просто разгулялось мое воображение. Но потом давление незаметно усилилось, так что никакого сомнения уже не оставалось. Один из древнейших сигналов я получил в самом неподходящем месте и не стал ничего предпринимать в ответ.

На кладбище служба пошла быстрее, так как дождь к тому времени перешел в снег. Любопытных не было, только наша группа и несколько фотографов. Я отметил про себя, что жена сенатора и дочь вели себя очень спокойно. По-настоящему взволнованным казался только Руфус Холлистер.

Когда последний комок твердой черной земли упал на дорогой металлический гроб, мы снова направились к машинам и поехали через реку Потомак обратно в Вашингтон на Массачусетс-авеню. Это был очень печальный день.

Зато в гостиной по контрасту было тепло и уютно. Ярко горел огонь в камине, уже был приготовлен чай. Миссис Роудс разливала его, являя образец безмятежности и спокойствия. Остальные тоже повеселели, радуясь, что декабрьская непогода осталась за стенами.

Элен сбросила вуаль; в черном она смотрелась очень неплохо.

— Ненавижу чай, — шепнула она мне; мы сидели рядом на кушетке в дальнем конце комнаты. Остальные бродили по комнате и о чем-то переговаривались.

— Зато успокаивает нервы, — заметил я: чая в тот момент мне хотелось больше всего. — А какой следующий вопрос повестки дня?

— Полагаю, оглашение завещания.

— Твоя мать исключительно держится.

— Очень стойкая женщина.

— Она любила твоего отца?

Элен рассмеялась.

— Сейчас это будет главным вопросом… Насколько я знаю — да, но никогда наверняка не скажешь… Раньше они были очень близки, но я так давно не поддерживаю с ними контакт, что не могу сказать, как обстоят дела сегодня.

В другом конце комнаты губернатор что-то мрачно втолковывал миссис Роудс, бледной, но крепко державшей себя в руках.

Тут я рассказал Элен про миссис Помрой. Она расхохоталась, но тут же умолкла, поймав осуждающий взгляд Вербены Прюитт.

— Я за Камиллой такой прыти не замечала…

— Надеюсь только, ты меня не будешь ревновать, — подразнил я.

— Ревновать? К Камилле? — Она была искренне изумлена. — Я хочу пожелать бедняжке удачи. Надеюсь, она неплохо проведет время. Ты уж постарайся!

— Я не заглядывал так далеко вперед, — надменно бросил я, задавая себе вопрос, что в такой ситуации делать. Я не был ею слишком увлечен, но, с другой стороны, если ее муж убийца, следовало бы уделить ей немного внимания. — Да, кстати, как развивается ваша с Ленгдоном интрижка?

Элен нахмурилась.

— Никак. Каждый раз обязательно что-то слушается: то выключают свет, то убивают. Пройдут недели, прежде чем что-нибудь стронется с места.

— Но вчера ночью ты была с ним?

Она застенчиво улыбнулась.

— Думаю, это было бы нелегко, учитывая охранника, все время наблюдавшего за коридором, — добавил я.

— Он смотрит в другую сторону. Кроме того, наши комнаты расположены по одну сторону и в другом конце лестничной площадки. Он не различит, вхожу я в свою комнату или в соседнюю.

— Я вижу, ты все продумала.

— Не забывай: там, где сидит охранник, раньше был кабинет моего отца. А он имел обыкновение работать, держа дверь открытой и поглядывая в холл, особенно когда у нас оставались ночевать молодые люди.

— Господи Иисусе!

— Знаешь, порой мне кажется, что я не совсем нормальна, — спокойно сказала Элен, потом по знаку губернатора поднялась и прошла за ним в столовую. Немного погодя в гостиной остались только Вербена Прюитт, Ленгдон и мистер Помрой. Мы вчетвером уютно расположились возле камина. Помрой возился с напитками. Из другой комнаты доносился монотонный неразборчивый голос губернатора.

— Надеюсь, они скоро закончат, — сказала первая дама американской политики, почесывая то место, где кончался пояс и начиналось собственно ее плотное тело. Она была в черном, но на шляпке болталось множество искусственных вишен.

— Я тоже, — мрачно заметил Ленгдон, похрустывая пальцами. — Пора возвращаться в Нью-Йорк. В журнале уже недовольны моим отсутствием.

— Я думал, они должны быть в восторге от того, что их человек оказался в центре событий, — резонно заметил я, вспоминая свою собственную работу в газете. Помрой протянул мне виски с содовой.

— Думаю, они считают, что здесь оказался не самый подходящий человек, — искренне признался Ленгдон.

— Ерунда, мой мальчик. Все зависит от вас. Вы способны на все, что угодно, — мисс Прюитт просто излучала мудрость поверх своего бокала.

— Но не забывайте, Вербена, что история об убийстве без самого убийцы — одна из самых скучных вещей на свете, — спокойно заметил Помрой, повергнув всех в легкий шок. Ведь все мы считали — и даже были убеждены, — что именно он и есть убийца. Если он догадывался о наших подозрениях, то не подал виду. — И продолжал усталым голосом: — Это один из тех странных случаев, когда при поверхностном взгляде на вещи никто не кажется замешанным. Из газет я узнал, что из-за использованной взрывчатки и моих собственных разногласий с Ли подозревают именно меня… Но я его не убивал; кроме того, вам не кажется нелогичным, что я сразу после ссоры использовал свою собственную взрывчатку, чтобы его устранить? Уж слишком это очевидно, а я уверен: учитывая ранг людей, замешанных в этом деле, ничто, я повторяю — ничто не будет простым или очевидным.

Последовала неловкая пауза.

— Знаете, никто из нас не считает, что это сделали вы, — с хорошо разыгранной искренностью заявила Вербена Прюитт. — Лично я полагаю, что это сделал кто-то из слуг… Возможно, буфетчик. Я никогда не одобряла обычая оставлять деньги слугам, которые каждый день работают на вас… Для них это слишком большое искушение.

Я попытался припомнить, что представлял собой буфетчик, но не смог: всплывало только смутное пятно — худощавый мужчина с акцентом уроженца из Новой Англии.

— Не понимаю, почему считают, что это сделал один из нас, — раздраженно заметил Ленгдон. — В тот день в дом мог зайти и подложить взрывчатку в камин кто угодно. По словам буфетчика, на втором этаже весь день возились два водопроводчика, и никто не обращал на них ни малейшего внимания.

Так, что-то новое. Интересно, знал ли об этом Уинтерс?

— Возможно, у водопроводчиков не было мотива для убийства? — предположил я.

— Это могли быть вовсе не водопроводчики, — сказал Помрой, даже больше меня заинтересованный в этом обрывке информации.

— Наемные убийцы?

«Это уж слишком, — подумал я. — Хотя такое часто происходит в преступном мире… А политический мир Ли Роудса наверняка по многим точкам пересекался с миром преступным».

— Вполне возможно, — кивнул Помрой.

— Но полиция думает, что это сделал кто-то из своих, потому что только человек, хорошо знавший привычки сенатора, мог сообразить, как его убить, подложив взрывчатку в камин.

В этом я был уверен; по крайней мере, официальная версия казалась мне правильной.

К моему удивлению, Ленгдон не согласился.

— Вы исходите из предположения, что в тот вечер гостями в этом доме были только люди из окружения сенатора, хорошо знавшие его привычки. И забываете, что даже лучше нас его знали многие… которые точно так же были способны его устранить.

— Возможно, — согласился я и решил не забыть позвонить в Нью-Йорк мисс Флин и поручить ей поинтересоваться прошлым Уолтера Ленгдона. Я его еще не до конца раскусил, как говорит современная молодежь.

Вдруг из столовой донесся какой-то странный звук. Похожий на вскрик, только не такой громкий и не такой спонтанный, скорее восклицание… И голос женский. Затем двойные двери распахнулись, и миссис Роудс с белым как стена лицом стремительно прошла через комнату в сторону холла, не обращая внимания на наше присутствие. Следом за ней вышла Элен, такая же бледная, с каким-то странным выражением лица, и миссис Помрой, вся в слезах. Потом появились яростно спорившие губернатор и Руфус Холлистер и слуги, толпой направившиеся в сторону кухни.

Миссис Помрой, не сказав ни слова даже мужу, покинула комнату буквально по пятам за миссис Роудс. Удивленный Помрой последовал за ней.

О том, что случилось, мне рассказала Элен. Камилла Помрой, урожденная Вентуорт, оказалась внебрачной дочерью Леандера Роудса и главной наследницей его состояния.

3

— Кто бы мог подумать? — так можно было описать реакцию Элен, когда после ужина мы отделились от остальных, сделав вид, что играем в триктрак в дальнем конце гостиной. Все были шокированы неожиданной новостью, Уинтерс занялся делами, а миссис Роудс скрылась в своей комнате.

— Руфус постарается, чтобы новость не попала в газеты, но губернатор считает, что это невозможно. При таких обстоятельствах, да еще в связи с убийством завещание станет достоянием гласности. Это маму просто убьет.

— Вы когда-нибудь подозревали нечто подобное?

Она покачала головой.

— Я не имела ни малейшего понятия. Камилла обожала отца, но я же говорила, что вокруг него всегда вились несколько наивных девиц, ужасно досаждавших маме.

— А она знала?

— Мама? Не думаю. Хотя никогда нельзя сказать наверняка. Она, пожалуй, из самых молчаливых женщин на свете; ей бы следовало заниматься политикой. Однако она ужасно шокирована.

— Меня это не удивляет: ужасно услышать подобные вещи, да еще в присутствии посторонних…

Элен скорчила гримасу.

— Это было ужасно для всех.

— Интересно, почему он признался, пусть даже в завещании.

— Думаю, отец никогда не допускал мысли, что умрет так рано. Кроме того, все могло пройти очень тихо, если бы не убийство.

— И много она получит?

— Чуть больше миллиона, — сказала Элен и даже бровью не повела.

Я присвистнул.

— А как велико все состояние?

— Около трех миллионов. Мы с мамой получим по трети, немного достанется слугам и Руфусу, который ведет все дела.

— Тогда это все меняет.

— Не поняла.

— Ты все еще полагаешь, что знаешь, кто убийца?

Она как-то странно посмотрела на меня.

— Дорогой мой, я не имею ни малейшего представления, что ты имеешь в виду.

— Пару дней назад ты была почти уверена.

— А теперь уже нет.

Элен явно меня не слушала. Она вновь и вновь бросала кости на доску для триктрака, не обращая внимания на выпадавшие числа.

— Что же заставляло тебя думать, что ты знаешь?

— Не помню… — она казалась раздраженной. — И кроме того, почему это для тебя так важно?

— Я хотел бы написать об этом.

— Тогда напиши о чем-нибудь другом.

— Не прикидывайся дурой. Даже если бы я не беспокоился насчет «Нью-Йорк Глоуб», у меня есть все основания тревожиться за себя лично, когда я заперт в одном доме с убийцей.

— Только не нужно мелодрамы! Насколько я понимаю, ты не имеешь ни малейшего отношения ко всей этой истории; так с какой стати тебе может грозить опасность?

— Из-за моих теорий, — хмыкнул я, сам оставаясь в полном недоумении.

Элен со всей саксонской прямотой выдала короткое слово из четырех букв, полностью отражавшее ее мнение по поводу моих детективных способностей.

— Тогда скажи, — обиделся я, — почему вчера ночью на лестнице меня толкнули так, что я едва не сломал шею?

— Да, лоб у тебя оказался прочным, — съязвила бесчувственная Элен. — Кстати, ты не сумел разглядеть, кто толкнул?

— Как? Я же говорил, что на площадке было хоть глаз выколи.

— Весьма захватывающе; по крайней мере это единственное забавное происшествие после убийства.

«Как же она хладнокровна, — подумал я. — Ведет себя так, словно смотрит пьесу в театре, и интересует ее только то, что ее трогает или развлекает. Интересно, не окажется ли и она в конце концов внебрачной дочерью? Нет, на роль Электры она не подходит, как сказали бы в «Тайм».

— Все было бы гораздо интереснее, если бы удалось выяснить, что искал убийца в кабинете.

— Да? А он что-нибудь взял?

— Нет, насколько может судить полиция, ничего. Во всяком случае, там не осталось никаких бумаг: они все забрали в отделение.

— Бедный Руфус!

— Почему?

— Он был просто в ужасе от того, что могут всплыть его политические махинации: понимаешь, они с отцом были очень близки и, я подозреваю, занимались такими делами, разглашение которых не пошло бы на пользу.

— Ну, если там и было что-то спрятано, полиция ничего не нашла, — сказал я более уверенно, чем думал: я был не настолько наивен, чтобы считать, что лейтенант Уинтерс выложил мне все, что знал. — Интересно, мог ли Руфус оглушить охранника и столкнуть меня с лестницы?

— Меня бы это совершенно не удивило.

— Сомневаюсь, что там было что-то такое, что интересовало убийцу. Если что-то и было, он мог забрать это в ночь убийства, до убийства. Если только не забыл что-то впопыхах…

— И теперь полиция это нашла?

Я с грустью подумал, как мало у меня в руках реальных фактов. Вражда Помроя с Роудсом, странная цитата Ленгдона, высокое политическое положение: вполне возможно, убийство было делом рук какого-то фанатика. Неожиданное родство Камиллы Помрой и сенатора; большое наследство, которое давало как ей, так и ее мужу явный мотив для убийства. Но знали ли они, что она включена в завещание? Знал ли Помрой, что его жена — дочь сенатора? Этот вопрос следовало выяснить как можно скорее. Ответ на него мог существенно изменить ситуацию.

Глянув через комнату, я заметил, что Ленгдон извинился и отправился наверх. Немного погодя Элен широко зевнула.

— Что-то я устала, дорогой. Пожалуй, я пойду наверх.

— И немного вздремнешь? — съязвил я.

— Не хами, — величественно осадила она и выплыла из комнаты.

В столовой я обнаружил Уинтерса с копией завещания в руках. Когда я вошел, он поднял на меня глаза, постоянно сопровождавший его человек в штатском сделал движение, чтобы преградить мне путь, но Уинтерс устало отодвинул его в сторону.

— Входите.

Я сел к столу и сразу задал самый важный вопрос.

В ответ он кивнул.

— Да, Помрой знал, кто отец его жены. Похоже, она сказала ему в прошлом году, в самый разгар его ссоры с сенатором: думала, это сделает его более сговорчивым.

— И помогло?

Уинтерс вздохнул.

— Важный вопрос.

— Есть еще более важный: знали ли они о завещании?

— Пройдет немало времени, прежде чем нам удастся это выяснить, — мрачно буркнул лейтенант. — Пока что оба отрицают, но…

— Но вы думаете, что они знали.

Он кивнул.

— Завещание составлял губернатор, а он поверенный Помроя и его старый друг.

— Это не очень здорово с его стороны.

— Ну, тут нет ничего особенного.

При воспоминании о нажиме на мое колено в соборе у меня родилась идея:

— Думаю, я смогу кое-что выяснить у миссис Помрой.

Пришлось все рассказать, и лейтенанта это заинтересовало.

— Это могло бы оказаться весьма полезным. И позволило бы нам практически закончить обвинение, которое выдвинуто против Помроя: двойной мотив, орудие, возможность.

— Хотя есть еще двое подозреваемых.

— Кто?

— Холлистер: они с сенатором были замешаны в какие-то темные дела. И Ленгдон, напоминающий фанатика.

Я рассказал про странную цитату, но для него это было слишком неопределенно. Что же касается Холлистера, мы оба согласились, что как убийца он не смотрится. Если у него были делишки с сенатором, он прежде всего позаботился бы убрать из кабинета все компрометирующие документы. Пообещав поговорить с миссис Помрой, я оставил Уинтерса продолжать уныло рассматривать завещание.

С чувством полного неверия в свои силы я смотрел на пишущую машинку, когда раздался стук в дверь.

— Войдите, — буркнул я.

Руфус Холлистер нерешительно просунул голову в комнату.

— Можно?

— Конечно, — я жестом показал на кресло напротив. Он сел с жалобным стоном, весь при этом сморщившись. Свет падал на меня сзади; я напрягся, готовый сразу закричать, если он вытащит пистолет или что-нибудь в этом роде.

Но если Руфус и был убийцей, то в данный момент у него не было настроения убивать. Он еле мог связать два слова.

— Я проходил мимо, — пробормотал он.

— Если я найду выпивку, то немедленно предложу вам.

— Все в порядке. Я уже выпил несколько рюмок; может быть, даже лишнего, — он снова глубоко вздохнул, потом снял очки и протер глаза. Только сейчас я заметил, какие они маленькие.

— Газеты еще не знают? — спросил я, напомнив тем самым, что прежде всего я занимаюсь рекламой и сбором информации.

— О чем? — заморгал он.

— О завещании! О миссис Помрой.

— Еще нет. Думаю, им сообщат завтра.

— Миссис Роудс пыталась что-то предпринять, чтобы эти новости не попали в газеты?

— Вы, как и я, прекрасно понимаете, что такого рода новости невозможно сохранить в тайне.

— Понимаю. Просто интересно, пыталась ли она это сделать.

Руфус пожал плечами.

— Я ее не видел с тех пор, как огласили завещание.

Последовала продолжительная пауза. Мне было интересно, когда он доберется до сути: ведь ясно, что пришел он не просто так. Но он молчал и отсутствующим взглядом смотрел на дверь. Казалось, он изрядно пьян.

Начиная нервничать, я спросил:

— Как вы считаете, я мог бы оказаться чем-то полезен для семьи? Я имею в виду общение с прессой?

— Что? Ах нет. Боюсь, теперь это от нас уже не зависит, — он снова надел очки и посмотрел на меня, с трудом постаравшись собраться. — Вы ведь будете писать обо всем этом?

Я кивнул.

— Для газеты «Глоуб».

— Я хотел бы, чтобы перед публикацией вы показали мне материал.

— Конечно, если мне удастся обнаружить что-нибудь, о чем стоит написать.

— Вам удастся, — зловеще хмыкнул он. — Скоро, очень скоро.

Я еще подождал, но он снова поплыл.

— Скажите, — спросил я, — Помрои раньше часто здесь бывали?

Он покачал головой.

— Сам Помрой приезжал редко. Миссис Помрой… достаточно часто.

Это для меня оказалось неожиданностью.

— Мне кажется, она говорила… или кто-то еще говорил, что они никогда здесь не бывали. Ни он ни она.

— Она бывала здесь часто.

— И хорошо знала привычки сенатора?

Руфус кивнул, понимая, к чему я клоню, но отказался мне помочь и сменил тему.

— Вы с Элен — старые друзья, да?

Я подтвердил.

— Она сделала своего отца глубоко несчастным, ужасно несчастным, — Холлистер хрустнул пальцами. Настала моя очередь недоумевать, к чему он клонит. — Ее жизнь — не пример для подражания.

— Вы серьезно?

— Одно время он угрожал не оставить ей ни цента.

— Вы имеете в виду, когда она вышла замуж?

— Позднее… В прошлом году, когда она устроила скандал в Нью-Йорке.

— Пожалуй, я не мог бы осудить его.

— Бедняга: ему пришлось так много пережить…

— Почему он от нее не отрекся?

— О! Вы же ее знаете. Месяц назад она приехала сюда, и у них произошла ужасная ссора. Думаю, она угрожала раз и навсегда его опозорить, если он не даст ей денег, нужных позарез…

— Это похоже на Элен.

— А что он мог поделать? Она же его плоть и кровь!

— И он собирался выставлять свою кандидатуру в президенты…

— Совершенно верно. У нее своя жизнь… Мы все надеялись, что она покинула нас навсегда, и были удивлены, когда она вернулась. Зачем она это сделала?

— Что именно?

— Зачем вернулась?

— Не имею представления. Но мне казалось, это недурная мысль. Просто мы оба выпили.

— Так в этом и была причина?

— Она много пьет, — добавил я, хотя в этом не было необходимости; а мистер Холлистер все никак не мог добраться до сути дела.

— Кстати, — неожиданно спросил он, — есть у вас какие-то соображения по поводу того, кто толкнул вас вчера вечером?

Я покачал головой, потом мне в голову пришла довольно дерзкая идея.

— Я не видел, кто это был, — сказал я, а потом медленно добавил, глядя на него в упор, — но у меня есть некоторые соображения на этот счет.

Я не смог бы объяснить его реакцию: он побледнел, но я не знал, было это чувство вины или удивление.

— Вы что-то видели? — спросил он.

— Всего лишь мелькнувшая перед моими глазами картина. Я не могу сказать наверняка, но у меня есть неплохая догадка.

— Кто, как вы думаете, это был? — Он присел на край кресла, часто и хрипло дыша.

— Не могу вам сказать, — ответил я, наблюдая за его реакцией, но не заметил ничего, кроме возбуждения.

— Будьте осторожны, — наконец сказал он. — Будьте осторожны, общаясь с полицией. Последствия могут быть очень серьезными.

— Я знаю, что я собираюсь делать, — сказал я, не теряя уверенности.

— Я тоже на это надеюсь. Кстати, сенатор с вами говорил о своих семейных делах?

— Нет, почти нет; немного говорил про Элен, так как считал, что я собираюсь на ней жениться, но я быстро все разъяснил.

— А предвыборная кампания? Он говорил о ней? Насчет того, что вы будете тесно с ним сотрудничать?

— Ни слова; только общий разговор.

— Очень жаль, — загадочно протянул он и поднялся.

Я тут же остановил его вопросом в лоб:

— Кто убил сенатора?

— Помрой, — сказал Руфус Холлистер, пожелал мне доброй ночи и вышел из комнаты.

Я медленно раздевался, раздумывая над его словами. Холлистер поставил меня в затруднительное положение: я не мог бы сказать почему, но у меня было не просто слабое подозрение, что в конце концов он может оказаться убийцей. Приходил он ко мне явно, с тем чтобы попытаться выяснить, видел ли я, кто столкнул меня с лестницы. Возможно, это сделал именно он; да и убийство тоже мог совершить. Все это ставило меня в тупик. Я запер дверь и оставил ключ в замочной скважине — я явно нервничал.

Потом, надев пижаму, я снова присел к столу и лениво застучал по клавишам. Помрой, Ленгдон, мисс Прюитт, миссис Роудс, Элен, миссис Помрой…

В этот момент раздался стук в дверь. Я включил верхний свет (уж если мне суждено быть убитым, то я бы предпочел, чтобы это произошло при полном освещении), потом отпер дверь и медленно открыл ее. К моему удивлению, в дверях стояла дама в голубом шелковом пеньюаре.

— Можно войти? — тихо спросила Камилла Помрой.

Я растерянно кивнул и запер за ней дверь. Она в нерешительности остановилась в центре комнаты, словно не зная, что делать дальше.

— Присаживайтесь, — сказал я, стараясь держаться как можно непринужденнее, насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах. Она неуверенно прошла к креслу, которое только что освободил Руфус Холлистер. Когда она села, я устроился напротив. Она чувствовала себя так же неловко, как и я.

— Никак не могу заснуть, — сказала она наконец с нервным смешком.

— Я тоже.

Мы растерянно посмотрели друг на друга. И я удивленно отметил, насколько она мила… и что она еще не ложилась — ее макияж и прическа были в полном порядке.

— Вы можете подумать, что с моей стороны просто ужасно появиться среди ночи подобным образом, — торопливо сказала она.

— Ну, почему же… вовсе нет.

— Я должна была с кем-то поговорить.

«Действительно, — подумал я, — в ее голосе слышится отчаяние». У меня невольно возникла мысль, должен ли я высказать вслух предположение, что среди ночи самым подходящим человеком для этого был бы ее муж. Однако она догадалась, о чем я думаю.

— Он спит. Он выпил снотворное… Причем очень сильное… иногда с ним это бывает. — Она почти рыдала, и я подумал, не предложить ли ей чего-нибудь успокоительного. Но тут она взяла себя в руки и сказала, показывая на лампу, горевшую у нас над головой: — Выключите этот свет! Женщины, когда плачут, не любят, чтобы на них падал слишком яркий свет.

Попытка перевести разговор в фривольное русло была довольно неуклюжей, но я выключил лампу. В теплом свете единственной оставшейся она выглядела гораздо лучше… и, разумеется, то обстоятельство, что она стала выглядеть лучше, едва ли помогало разрядить обстановку.

— Спасибо, — пробормотала Камилла и плотнее запахнула у горла халат, что только подчеркнуло красивую линию груди. Интересно, специально она это сделала или нет?

— Я должна была с кем-то поговорить, — повторила она.

Я весело посмотрел на нее, как доктора из рекламных роликов, готовые немедленно высказаться по поводу дурного запаха изо рта или страхования жизни.

— Обо всем, — добавила она.

— О завещании?

— Да, — она благодарно взглянула на меня, обрадованная тем, что я сделал шаг навстречу. — Завтра об этом узнают все, — сказала она с несколько неискренним преувеличением, что заставило меня подумать, что за миллион долларов можно быть чертовски безразличным, узнают все или нет.

— Теперь вы уже ничего не сможете поделать, — успокаивал я.

— Если бы дело было только в этом! — Она все еще продолжала держать руку возле горла, как делают плохие актрисы, изображая кульминацию.

— Люди быстро все забудут, —сказал я.

— Только не в Талисман-сити, — возразила она. Потом, снова собравшись, уже мягче добавила: — Там столько недоброжелателей…

Это я проглотил молча: если подумать, то она была права.

— Со стороны Ли… моего отца… не здорово было поступить подобным образом.

— Вы хотите сказать… оказаться вашим отцом? — Я сделал вид, что ничего не понимаю.

— Нет, я имею в виду, что он сообщил всем о моем… позоре.

— Ах, — что еще я мог сказать?

— Я просто не могу представить, зачем он это сделал…

— Возможно, у него не было другого способа оставить вам деньги?

Ответа у нее не оказалось, и она снова повторила, как все это ужасно.

— А что обо всем этом думает ваш муж?

Она вздохнула.

— Он знал раньше… о вас и о сенаторе?

— Да. Он узнал примерно год назад.

— А о завещании… о нем он тоже знал?

Она закрыла глаза, словно от нестерпимой боли. Потом тихо сказала:

— Да, думаю, он знал о завещании. Думаю, губернатор ему сказал.

— Но вам об этом никогда не говорили?

Она немного поколебалась.

— Нет, не совсем. Пожалуй, я знала, но мне никогда не говорили.

Я подумал, в этом есть что-то новое. Постепенно кое-что начинало вырисовываться.

— Мой муж предпочитал не говорить об этом… да и я тоже. Это была одна из тех тем, которую мы старались не касаться. Что это? — Она замолчала и покосилась в сторону двери.

Чуть нервничая в ожидании увидеть рассерженного мужа, я приоткрыл дверь и выглянул в коридор. В холле было пусто.

— Это просто ветер, — сказал я, оборачиваясь. Она стояла прямо у меня за спиной… так близко, что я отчетливо ощущал запах ее духов.

— Я боюсь, — шепнула она и на этот раз уже не играла.

Я вернулся в комнату, думая, что она сделает то же самое, но она осталась в дверях. Тогда я обнял ее и увлек к постели. Под голубым шелковым халатом на ней ничего не было, тело ее оказалось молодым и страстным, гладким и упругим, бедра — широкими и твердыми, а соски крепко прижались к моей груди, обжигая ее сквозь пижаму.

«Она в этом деле не новичок», — подумал я в тот момент, когда она ловким движением развязала пояс моих пижамных брюк и они упали на пол рядом с ее скомканным халатом. Потом она страстно прижалась ко мне и какой-то миг мы раскачивались возле кровати, сжимая друг друга в объятиях. Потом рухнули поперек постели.

Прошел час.

Я взглянул на роскошное тело, раскинувшееся на постели; глаза ее были закрыты, дышала она глубоко и спокойно.

— Уже поздно, — тихо сказал я.

Она сонно улыбнулась и открыла глаза.

— Мне давно не было так хорошо…

— Мне тоже, — нервно солгал я; мне не поправилась мысль о том, что мною можно воспользоваться как снотворным.

Камилла села в постели, опершись на локоть, и отбросила волосы назад. Она явно гордилась своим телом и устроилась так, чтобы выглядеть как герцогиня Альба.

— Черт, что скажет мой муж?

— Надеюсь, я этого никогда не узнаю, — искренне сказал я.

Она томно улыбнулась.

— Он никогда не узнает.

— Снотворное — великое дело.

— Я не часто этим занимаюсь, — резко перебила она.

— Я этого и не говорил.

— Я хочу сказать… ну, я не так неразборчива в интимных связях, вот и все… Одним словом, я не такая, как Элен.

Ее слова вызвали у меня раздражение, чувство, что не ей говорить об Элен подобным образом: все, что она знала, — что мы могли быть на самом деле помолвлены.

— Элен не так уж плоха, — заметил я, натягивая пижаму. Потом протянул ей халат. — Вы же не хотите простудиться, верно?

Она довольно неохотно скользнула в голубой шелк и сказала с широкой, хотя и неискренней улыбкой:

— Я люблю Элен. Но вы должны согласиться, что законы для нее не писаны.

Я чуть было не сказал, что тут они просто как сестры, когда мне пришло в голову, что это было бы бестактностью: ведь они и в самом деле сестры.

Камилла попросила сигарету, и я ее угостил.

— Скажите, — спросила она, выдыхая голубой дым, — как вы думаете, сколько времени понадобится полиции, чтобы покончить с этим делом?

— Не имею представления.

— Но вы же работаете с лейтенантом Уинтерсом, верно?

Она оказалась достаточно проницательной.

— Откуда вы знаете?

— Догадаться не так уж трудно. Просто я услышала обрывок телефонного разговора, который вы вели с какой-то газетой в Нью-Йорке, — сообщила она совершенно спокойно.

— Так вы подслушивали!

Она рассмеялась.

— Это получилось нечаянно, поверьте мне. Я хотела позвонить знакомому адвокату… а вы как раз оказались на линии, вот и все.

— Не имею ни малейшего представления, — повторил я. — Я имею в виду убийство… и сколько времени понадобится полиции, чтобы кого-нибудь арестовать.

— Надеюсь, это произойдет достаточно скоро, — сказала она с неожиданной горячностью.

— Мы все на это надеемся.

Она собралась что-то сказать… но промолчала. Вместо этого она спросила меня о происшествии на лестничной площадке, и я повторил, что никого не видел. Она была явно разочарована.

— Думаю, там было очень темно.

Я кивнул.

— Слишком темно.

Она поднялась и принялась перед зеркалом приводить в порядок волосы. Я остановился за ее спиной, делая вид, что тоже причесываюсь. В зеркале я видел ее отражение; она была очень бледна, большие темные немного странные глаза смотрели прямо на меня. Я вздрогнул и вспомнил истории про вампиров, которые доводилось читать в детстве.

Неожиданно она обернулась; ее лицо оказалось совсем близко к моему. Глаза в слабом свете лампы сверкали.

— Вы должны мне помочь, — сказала она, и в ее голосе послышалось странное напряжение.

— Помочь?

— Он будет пытаться убить меня… Я в этом уверена. Точно так же, как он убил моего отца.

— Кто? Кто убил вашего отца? Кто будет пытаться убить вас?

— Мой муж, — прошептала она. И исчезла.

Глава четвертая

1

До завтрака я закончил репортаж для «Нью-Йорк Глоуб»; потом, когда лимонно-желтый утренний свет начал проникать в комнату, позвонил в Нью-Йорк, сознательно предоставляя Роудсам возможность оплатить мой разговор. Было совершенно ясно, что полицейский в штатском слушает меня по параллельному телефону: я слышал в трубке его тяжелое дыхание.

В моем материале не стоило искать больших открытий; но я понимал, что он позволит мне несколько задержаться здесь, поэтому читатели могли получить как бы взгляд изнутри на то, как несчастная семья переносит свою потерю. «Миссис Роудс, бледная, но спокойная, опираясь на руку своей очаровательной дочери Элен Роудс, присутствовала вчера в кафедральном соборе на заупокойной службе…» Тут у меня возникли известные трудности: владение газетным жаргоном приходит не так быстро, должно выработаться особое чутье, нужно овладеть стандартным набором штампов. Но я сумел заставить свой голос слегка дрогнуть, когда начал обсуждать поведение некоторых подозреваемых на похоронах.

Улыбнувшись, я повесил трубку и сунул блокнот в ящик туалетного столика. Улыбку вызвала мысль о такой прекрасной фразе: «Когда ваш корреспондент присутствовал в кафедральном соборе на заупокойной службе в память покойного сенатора Роудса, к его колену настойчиво прижималась ножка восхитительной Камиллы Помрой из Талисман-сити, жены порохового фабриканта Роджера Помроя…»

Закурив, я лениво перебрал в уме приключение с миссис Помрой прошлой ночью. На всем, что она говорила, да, пожалуй, и делала, был какой-то налет абсурда. Правда, едва ли можно назвать абсурдным то единственное, что она умела как следует: в постели она вела себя даже лучше, чем сводная сестра. Хотя Элен пришла бы в ярость, узнав об этом. Элен, как и все жрицы любви, считала, что обладает какими-то исключительными достоинствами, хотя я, честно говоря, их не замечал. Но спозаранок такие вещи меня совершенно не интересовали; несмотря на весь темперамент Камиллы, в восемь утра меня гораздо больше занимали ее слова.

У меня была теория, что лучше всего думается по утрам, когда я только что проснулся. Поскольку никаких замечательных идей, способных подтвердить или опровергнуть эту теорию, мне в голову не приходило, я искренне мог верить, что это так. Казалось, рабочее настроение снисходит на меня как раз между пробуждением и суматохой завтрака.

А подумать было над чем. Растянувшись в халате на постели и скрестив руки на груди, как статуя, я размышлял. Камилла Помрой — дочь Леандера Роудса. Несмотря на зловещие обстоятельства, она унаследовала от отца миллион долларов. Она замужем за человеком, который Роудса не любил. А Роудс не любил его. Почему? (Здесь мне пришел в голову новый вопрос: ревность по отношению к дочери? Не похоже. Почему же тогда Роудс настолько не любил зятя, что принял все меры, чтобы прихлопнуть его бизнес? С этим нужно разобраться немедленно.)

И почему Помрой не любил Роудса? Политическая вражда… Отказ сенатора от сотрудничества… Какая-то сделка? Сделка, которая провалилась? Кто-то кому-то перешел дорогу? На этом направлении можно было выяснить немало любопытного.

А Камилла Помрой? Чего она добивается? Не было сомнений, что она искренне верит в виновность мужа, но почему она обратилась с этим ко мне, а не пошла в полицию? Ну, ладно, на это нетрудно было дать ответ. Она знала, что я тесно общаюсь с Уинтерсом. Что я пишу про дело в «Глоуб». И все, что она передаст мне, так или иначе очень скоро окажется в поле зрения полиции, не говоря уже про публику. Но она просила ей помочь. Каким образом? Помочь ей что-то сделать?

Да, здесь таилась какая-то загадка. Мысль о том, что она может не любить своего мужа, что ей приятно было бы увидеть, как из-за этого убийства он попадет за решетку, все время возвращалась. Если ее не заботит судьба Помроя и она переживает из-за отца, если она верит, что Помрой убил сенатора, все становится кристально ясным. Она не может выступать с обвинениями против мужа ни по юридическим, ни по моральным причинам, однако в состоянии привлечь к нему внимание иначе. Скажем, проболтаться кому-то, кто расскажет полиции, избавив ее от унижения и опасности доносить самой. Я решил, что дело обстоит именно так.

Конечно, чтобы получить деньги, она могла сама убить отца, а затем в духе высоких трагедий времен Возрождения обвинить в этом мужа. Но это уж слишком походило на классическую оперу. В новые версии я предпочел не погружаться. Мне слишком хотелось остаться при мнении, что именно Помрой убийца. В конце концов то, что я узнал от Камиллы, подтверждало общие подозрения. Однако почему же не было никаких доказательств, чтобы подтвердить все это и закрыть дело?

Вниз к завтраку я спустился первым. Видимо, в этой семье и до обрушившегося на нее несчастья каждый завтракал тогда, когда ему нравилось, чтобы не раздражать друг друга видом своих еще не проснувшихся физиономий.

Входя в столовую, я весело насвистывал. Бросив взгляд на окно, я заметил полицейского в штатском и буркнул себе под нос:

— Как в тюрьме.

Буфетчик, подхватив мелодию известной песенки, сопроводил ее такими руладами, которые смутили бы даже человека с хорошим желудком. Он принял у меня заказ, положил передо мной газету и несколько официально выразил надежду, что утро будет недурным.

Информацию про убийство дали на второй странице; она будет постепенно сдвигаться назад до тех пор, пока сообщение типа «Неожиданное открытие» или «Обнаружен подозреваемый в убийстве» не займут свое законное место между сообщениями о корейской войне и забастовке сталелитейщиков. Нечеткое фото вдовы и дочери под вуалями на кладбище… Несколько намеков на то, что арест будет произведен в ближайшее время. И пока ни единого слова о завещании. Видимо, этот лакомый кусочек придержали для вечерних выпусков. Моя «Нью-Йорк Глоуб» уже получила самое полное описание происшедшего («бледная и потрясенная Камилла Помрой услышала эту потрясающую новость в столовой…»).

Как это нередко со мной случалось, я тяготился выбранной мною ролью официального лжеца на потребу публике. Моя задача сводилась к тому, чтобы представлять людей в совершенно новом свете… Например, бизнесменов, осужденных за супружескую измену. Но пресс-агенты на таких вещах составляют состояние. А я использовал людей, которых хорошо знал, ради статей в «Нью-Йорк Глоуб», ради денег, ради собственной рекламы. MEA CULPA!^[1]

К счастью, поток терзаний и самобичевания был прерван появлением ветчины, яиц, кофе и одетой в черное Элен.

— О, как вкусно пахнет! Я могла бы съесть целого поросенка, — заявила эта утонченная натура, плюхаясь на стул напротив меня. Она выглядела цветущей и прекрасно отдохнувшей.

— Хорошо спала? — ядовито поинтересовался я.

— Не будь таким любопытным, — фыркнула Элен, диктуя свой заказ буфетчику и одновременно выхватывая у меня газету. Я с удивлением отметил, что она только мельком глянула на страницу, посвященную убийству, поспешно перешла к разделу светских сплетен и начала читать, прихлебывая кофе и близоруко щурясь. Она никогда не носила очков.

— О, слушай, сегодня вечером в «Чеви-Чейз» большой прием… по случаю приезда, о Господи, Альмы Эддердейл! Интересно, что она делает в Вашингтоне.

Я ответил, что не знаю, однако добавил, что, где бы ни происходил большой прием, без Альмы, леди Эддердейл, дочери мясного магната и по совместительству маркизы, не обойдется. В прошлом сезоне мне приходилось бывать на нескольких ее приемах в Нью-Йорке, и они были великолепны.

— Давай туда поедем, — внезапно предложила Элен.

— Куда?

— В «Чеви-Чейз».

— Насколько я помню классическую английскую литературу, «Чеви Чейз» — это название известной поэмы, написанной…

— «Чеви-Чейз» — это клуб, — сказала Элен, опять поднимая газету и разглядывая посвященную леди Эддердейл статью. — Там будут все… Ах, прием устраивает миссис Голдмаунтин. Мы должны поехать.

— Но мы не можем.

— Почему? — она сложила газету и положила ее на серебряный поднос справа от своей тарелки.

— Сама прекрасно понимаешь почему, — буркнул я, раздраженный отсутствием у нее не столько каких-то чувств, сколько простого здравого смысла. — Будет страшный скандал… Дочь убитого сенатора развлекается на вечеринке.

— Ну, я в этом сомневаюсь. Кроме того, люди теперь не носят траур так долго, как прежде. Во всяком случае, я намерена туда отправиться.

В конце концов я согласился ее сопровождать при условии, что она будет в черном и не станет вести себя вызывающе. Элен обещала.

Когда я допивал вторую чашку кофе, в столовой появился Уолтер Ленгдон в яркой спортивной куртке и наглаженной рубашке. Создавалось впечатление, что он родился в какой-то знатной семье… где-то в прошлом веке. Однако веснушчатое лицо и блестевшие от воды рыжие волосы придавали ему вид провинциального американского парня.

— Привет, — бросил журналист и занял место рядом с Элен. Та соблазнительно ему улыбнулась. Как хорошо я знал эту улыбку! Вот и еще один попался… Несмотря на весь мой опыт и цинизм, душа моя была тронута. И во мне снова проснулась любовь. Сколько же раз зажигалась такая улыбка над утренним столом после такого числа приключении, которого ни я, ни кто-либо другой сосчитать не могли… Это, как часто говорила Элен, случилось.

— В прессе есть что-нибудь новое? — наш левый радикал скромно поглядывал на свою соблазнительницу.

— Дорогой, сегодня предстоит блестящий прием… Мы обязательно должны пойти… Вы, я и Питер. Прием устраивает миссис Голдмаунтин по случаю приезда дражайшей Альмы Эддердейл…

Уолтер Ленгдон, как всякий хорошо воспитанный молодой человек, изложил все те же возражения, которые только что приводил я, причем результат оказался таким же. Пришлось ему пообещать присоединиться к нам сегодня вечером в клубе «Чеви-Чейз». И Элен клятвенно обещала, что будет в черном.

Она передала газету Ленгдону, который погрузился в чтение заметки об убийстве.

Элен вспоминала какие-то неприличные подробности из жизни Альмы Эддердейл, я делал вид, что слушаю ее, мысли же мои витали в другом месте, где-то у гроба Цезаря… И снова я вспомнил цитату Уолтера Ленгдона насчет змеиного яйца. Мог ли Уолтер Ленгдон убить сенатора? Маловероятно, хотя случаются и более странные вещи. Он выглядел очень искренним, можно даже сказать самоотверженным. У него была для этого возможность… но тогда следовало бы признать, что такая возможность существовала у всех. Тот случай, когда главным вопросом было не «Как?», а «Почему?» и, если не считать Помроя, вокруг было рассыпано слишком много «Почему?». Я решил, что пора сосредоточить внимание на возможных мотивах преступления.

Появились супруги Помрои, и я несколько виновато старался избегать взгляда мужа, опасаясь увидеть торчащие над его бровями рога. Но если у него и возникли какие-то подозрения, он не подавал виду. Камилла же выглядела просто образцово для жены, изменившей мужу: спокойная, небрежная, готовая справиться с любой кризисной ситуацией… Я пришел к выводу, что наступило время написать учебник для нарушающих супружескую верность мужей и жен. Это будет изящно отпечатанная небольшая брошюра, содержащая названия мотелей и отелей, принимающих греховные парочки, а также имена тех трудно уловимых личностей, что специализируются на операциях весьма интимного свойства… Операциях, известных в Голливуде и в светских кругах, как удаление аппендикса.

Я вспомнил случай, когда одна из звезд голубого экрана попала в больницу с тем, что один из моих неудачливых собратьев по профессии, ее пресс-агент, назвал прободением аппендикса. Бедняга не знал, что его предшественник за шесть месяцев до этого об удалении ее аппендикса уже сообщал… Потом по клубам ходили всяческие слухи, и в результате эта дама стала пользоваться еще большей популярностью. Вот насколько в нашем испорченном мире сильна тяга к романтике!

Пока я размышлял на такие серьезные темы, за столом развернулась широкая, хотя и несколько беспорядочная дискуссия по поводу сна: кто и насколько хорошо спал в предыдущую ночь, а также почему. Со слов мистера Помроя следовало, что он всегда прекрасно спит благодаря особому напитку, содержащему теплое молоко, солодовый корень и фенобарбитал.

— Я так счастлива, — сказала Камилла, — мне ничего не нужно, чтобы крепко заснуть.

— Ничего, кроме хорошей горячей вздрючки, — буркнул я про себя, склонившись над чашкой кофе.

В комнату, подобно парусной яхте, участвующей в регате, вплыла Вербена Прюитт и весело приветствовала нас.

— Какое утро, какое дивное утро, — щебетала она, усаживаясь во главе стола на место, где обычно сидел сенатор. Завязался общий разговор и, прежде чем я успел сообразить, оказалось, что я смотрю в темные мечтательные глаза Камиллы Помрой. Мы тихо разговаривали друг с другом, при этом остальные не обращали на нас внимания… Если не считать Элен, которая все замечала и улыбалась мне широкой самодовольной улыбкой.

— Мне… мне так жаль, — сказала Камилла, скромно глядя вниз в свою тарелку…

— Да? — Я весьма мужественно и галантно кашлянул.

— Я о прошлой ночи. Просто не знаю, что на меня нашло. — Она быстро взглянула через стол, чтобы убедиться, что муж не слышит. Тот полностью ушел в спор с Вербеной Прюитт по поводу приближающихся съездов, на которых будут выдвигать кандидата в президенты.

— Раньше ничего подобного со мной не было, — сказала она очень тихо, тщательно выделяя слова, чтобы я мог понять их скрытый смысл. По какой-то причине я вспомнил великолепное армейское выражение: это было похоже на раздевание в теплой комнате. Но, учитывая раннее утро, я был настроен похулиганить.

— Мне кажется, — прошептал я, — вы много потеряли.

— Видите ли, я действительно этого не люблю.

Я одобрительно хмыкнул.

— Просто такое напряжение, — ее темные глаза раскрылись еще шире. — Ужасное напряжение. Во-первых, смерть Ли… потом завещание, это страшное завещание. — Она на миг закрыла глаза, словно стараясь забыть о миллионе долларов… А так как сделать это было не просто, она их вновь открыла. — Кстати… В газетах еще ничего не писали по этому поводу?

— Пока нет. Наверное, появится в вечерних выпусках.

— Не знаю, как я это переживу. Вчера вечером я вам не говорила, но репортеры меня буквально преследуют… Не знаю, как им удается узнавать о подобных вещах, но они все знают. Сегодня утром один до меня дозвонился и настаивал, чтобы я дала ему интервью или что-то подобное… как в таких случаях это называется?

Ясно было, что подобное внимание ее возбуждает; в то же самое время, машинально изображая сочувствие и скорбь, я пребывал в полном замешательстве: уж если женщина действительно находилась в состоянии, близком к истерике, то это была именно Камилла Помрой, но почему?

Я твердил, что придется пережить несколько ближайших дней; такого сорта утешения меня раздражали, но, кажется, успокаивали других, особенно тех, кто не прислушивался к тому, что вы говорите… А она никогда никого не слушала.

— Мне бы хотелось, — протянула она, — чтобы вы забыли все, о чем я говорила прошлой ночью.

Прежде чем я успел что-то сказать по поводу такого неожиданного поворота, в комнату вошла миссис Роудс, и все почтительно привстали, пока она не села на место. Разговор стал общим и более официальным.

Когда завтрак кончился, я прошел в гостиную, чтобы посмотреть, нет ли на мое имя почты. Почту всегда выкладывали на серебряный поднос возле камина… Самое подходящее место — можно отправлять счета прямо в огонь, не распечатывая. Нет нужды говорить, что там оказалась целая груда писем: все гости были весьма занятыми людьми, погруженными в множество дел. Я скорее по привычке, чем по необходимости просмотрел все конверты. На имя миссис Роудс пришли в основном письма с соболезнованиями. Для Элен и мисс Прюитт, чей офис находился в штаб-квартире партии, писем не было.

На мое имя пришло около полудюжины писем, причем три из них отправились в огонь нераспечатанными. Из остальных одно было от мисс Флинн, в нем говорилось, что желательно мое присутствие в Нью-Йорке, поскольку пес, которого я приобрел для рекламы фабрики собачьих кормов, тяжело болен из-за бесконечных телесъемок, и я рискую потерять свои деньги. Серьезная проблема, но сейчас я ничего не мог поделать.

Во втором письме издатель «Глоуб» комментировал написанные мною две статьи и предлагал как следует поработать над следующими, ибо, если я не укажу на какие-то нити, люди перестанут покупать «Глоуб» в надежде выяснить что-то новое об убийстве. А в этом случае я могу не получить ту кругленькую сумму, относительно которой мы договорились.

Это уж совсем не проходило по разряду добрых новостей. Так или иначе, следовало подогреть интерес к делу, сейчас он явно падал. Слишком много дыму, и хотя где-то в глубине таилось пламя, но где именно? Прошло три дня. Все думали, что убийца — Помрой, но полиция никак не могла его арестовать. У них не было доказательств. Несмотря на намеки в некоторых статьях, публика пребывала в полном неведении относительно происходящего. Не желая прослыть клеветником, я едва ли мог рискнуть и сообщить владельцам «Глоуб», что Помрой — наиболее вероятный кандидат на электрический стул.

Расстроенный и взволнованный, я вскрыл третье письмо.

«Удар! Руфус Холлистер. Еще один удар? А может быть, и нет. Может быть, да. Повторяю, Руфус Холлистер. Бумажный след указывает на него. Кто забрал бумаги?»

Письмо без подписи было написано красным карандашом на обычном листе бумаги. Буквы странно наклонены слева направо, словно писавший стремился изменить свой почерк. Ошеломленный, я присел у камина.

— В чем дело, Питер? — спросила появившаяся Элен. — Камилла так встряхнула ваши чувства?

— Все в порядке, — отмахнулся я, складывая письмо. В самый последний момент я решил не говорить о нем никому, даже Уинтерсу. Если кто-то подбросил мне подсказку, ни к чему ею делиться. «Разве грешно взыскивать славы» и все такое прочее.

— Я уезжаю с Уолтером. Мы хотим взглянуть на заседание сената… Хотя, право, не знаю, зачем нам это понадобилось. Мы вас захватим после ужина. Чтобы объяснить маме наше отсутствие, пришлось наговорить маме кучу всякого вздора.

— А как быть с Уинтерсом? Вы получили его разрешение?

— Разве вы не слышали? Его сегодня целый день не будет. Позвонили из полицейского управления и сказали, что он занят. Но завтра он снова приедет. Уолтер! Подайте мне, пожалуйста, пальто, будьте столь любезны. Оно в шкафу.

Она исчезла, безотказный Уолтер следовал за нею, как на привязи.

Я уже собрался было подняться наверх, чтобы надеть пальто, как в дверях столовой неожиданно появилась миссис Роудс. Это было ее первым посещением гостиной после оглашения завещания; до этого она постоянно скрывалась от глаз и выходила только к столу. Мне было очень жаль ее.

— А, мистер Саржент, — она слабо улыбнулась. — Подождите немного, — и села напротив меня.

В камине весело потрескивал огонь. По комнате бесшумно передвигался буфетчик; если не считать его, мы были одни. Все подозреваемые разошлись по своим делам.

— Полагаю, случившееся превзошло ваши ожидания, — сказала она, едва не извиняясь. На ее траурном платье сверкали старинные брильянты.

— Для меня это был просто шок, — заверил я… мы все пользовались этой фразой, когда обсуждали случившееся.

— Нам нужно справиться с этим как можно лучше. Я… — она сделала паузу, словно не была уверена, стоит ли продолжать; у очень сдержанной натуры отсутствовали компанейские привычки, столь свойственные женам многих политиков. — Я не была готова к такому завещанию. Не понимаю, как мог Ли… написать подобное.

Странно, ее беспокоило не то, что у мужа оказался внебрачный ребенок, а только то, что он позволил публике узнать об этом.

— Не думаю, что он предполагал… что умрет так рано, — сказал я.

— Даже если это так, ему бы следовало подумать об Элен, о своем добром имени, о своем потомстве… и обо мне. Хотя я никогда не думала, что мне доведется его пережить.

Она поиграла своими кольцами, а потом неожиданно взглянула на меня.

— Вы собираетесь писать о завещании?

Я не ожидал, что вопрос будет задан так, в лоб; до последнего момента мою двойную роль эксперта и журналиста не обсуждал никто, кроме Камиллы, хотя уже все знали, что я пишу об этом деле для «Глоуб».

— Полагаю, мне придется это сделать, — сказал я, чувствуя себя страшно неловко. Я решил, не стоит говорить, что я уже детально все описал и что сенсационный репортаж появится на улицах Нью-Йорка в ближайшие часы.

Она кивнула.

— Понимаю, у вас своя работа…

Я почувствовал себя негодяем, пробравшимся в ее дом и выставляющим напоказ ее личную жизнь, но ничего не мог поделать. Не сделай эту грязную работу я — ее сделал бы кто-то другой. Фактически другие это уже делали, их пакостные репортажи приводили в восторг читателей бульварной прессы по всей стране. Она все это прекрасно понимала; не напрасно же она прожила большую часть жизни на глазах у публики…

— Так как вам придется писать обо всем этом, думаю, мне следует вам сказать, что Камилла, хотя и рождена вне брака, была в каком-то смысле законной дочерью. Ее мать по неписаным законам считалась женой моего мужа… хотя этот секрет хранился в глубочайшей тайне, учитывая то, насколько на виду протекала вся наша жизнь. Начав заниматься политикой, он женился на мне, оставив мать Камиллы, покинув ее беременной, как он узнал об этом позже. Только тогда уже поздно было что-то делать: мы успели пожениться. Несчастная женщина, прекрасно понимая, как обстоят дела, поспешила найти себе мужа; им стал предприниматель по фамилии Вентуорт. Несколько лет спустя она умерла, и мы думали, что с этим покончено.

— Но Камилла не знала, кто был ее настоящим отцом?

— Многие годы не знала. Однако Вентуорт подозревал правду, он сблизился с моим мужем… То, что я вам сейчас рассказываю, абсолютно конфиденциально; хотя кое-что вы сможете использовать. Позже я скажу вам, что хотелось бы рассказать общественности… Вентуорт пытался осторожно шантажировать моего мужа. Сначала одна услуга, потом другая. Мы послали его племянников в Вест-Пойнт. Мы помогли его зятю занять теплое место… Все это довольно обычные услуги. Потом его требования стали неразумными, и муж отказался их выполнять. Вентуорт пришел ко мне и рассказал историю Камиллы, вот как я узнала правду. Он угрожал рассказать об этом всем, но Ли нельзя было заставить уступить. Когда он приходил к какому-то решению, то становился непоколебимым, как скала. Вентуорт рассказал правду Камилле, и она ушла от него, ушла из его дома и стала работать. Она обеспечивала себя до тех пор, пока не вышла за Роджера.

— Позднее Вентуорт продолжал об этом говорить?

— Да, но это было бесполезно. Вы же знаете, такие вещи зачастую приводят к обратным результатам. Большая часть газет поддерживала Ли и не печатала распространяемые Вентуортом слухи. А так как не существовало никаких доказательств, были только его слова против слов Ли. Во время одной из предвыборных кампаний историю Камиллы использовали против нас, но ничего этим не добились. Когда издатель одной из наших газет обратился с вопросом, что делать в связи с этими слухами, Ли сказал: «Пишите правду». Думаю, занятая им позиция помогла выиграть выборы.

Она явно очень гордилась своим ужасным мужем. И я не мог ее осуждать. Сильный и гордый, он действительно походил на скалу.

— Я хотела бы, — твердо сказала она, — чтобы вы написали правду, что Камилла была его дочерью от фактического брака и что, учитывая все обстоятельства, он в любом случае был хорошим отцом и упомянул ее в завещании наравне с нашей дочерью и со мной.

— Сделаю, — скромно обещал я, с трудом сдерживая возбуждение. До сих пор ни единому журналисту не приходило в голову исследовать ранние годы сенатора.

— Я буду вам признательна, — грустно сказала она.

— Скажите, — спросил я, неожиданно расхрабрившись, — кто убил сенатора?

— Если бы я знала… — она рассеянно смотрела на огонь. — Не имею ни малейшего представления. Я даже не осмеливаюсь подумать… Все так похоже на «бумажный след»…^[2]

2

Мысль была оскорбительной, но кто же еще? Бумажный след… Она пыталась подать мне своего рода сигнал, это была отчаянная попытка установить связь, потому что… потому что она панически боялась… убийцы? Хотя меня удивляло почему, если она действительно написала мне письмо, то почему не высказала там все прямо, вместо того чтобы намекать таким косвенным образом. Охота за бумагами: сказано было именно так.

Неожиданно я почувствовал, что очень устал. Если бы хоть один человек перестал играть и сказал правду, я мог бы раскрыть все это дело к восторгу моей газеты и полиции. Я был уверен: именно она писала мне. Но по какой-то причине не хотела высказываться более определенно. Ну что же, придется еще некоторое время продолжать поиски в темноте. В любом случае теперь моя позиция выглядела лучше, чем раньше. Я знал гораздо больше, чем кто-либо другой, о грехах молодости сенатора, и был предупрежден о Руфусе Холлистере.

После беседы с миссис Роудс я надел пальто и покинул дом. День был ясным и холодным, вдоль Массачусетс-авеню дул резкий ветер, и скоро мои уши занемели.

На выходе полицейский в штатском мрачно глянул на меня, его нос почти так же покраснел от холода, как кончики моих ушей. Я весело отдал ему честь и решительно зашагал по улице, словно знал, в какую сторону идти.

Когда я собрался остановить такси, из-за дерева выступил молодой человек и, широко улыбаясь, сказал:

— Я из компании «Всеобщие новости», и мне хотелось бы…

— А я из газеты «Нью-Йорк Глоуб», — гордо заявил я.

Он запнулся на полуслове и уже почти собрался исчезнуть, но потом передумал.

— Как вам удалось проникнуть внутрь, если вы из газеты? После того как взорвали старого болвана, репортеров туда на пушечный выстрел не подпускают.

Я объяснил.

— О, я о вас слышал, — кивнул он, — вы ведь один из подозреваемых. Вы занимались связями сенатора с прессой.

Я подтвердил, что занимался связями с прессой, но усомнился, что отношусь к числу подозреваемых.

— Ну ладно, в любом случае очень скоро ожидаются аресты, — он говорил весьма уверенно.

— В самом деле?

— Нам намекнули… в течение ближайших суток Уинтерс намерен арестовать убийцу. Вот почему я здесь торчу… как часовой при смертнике.

— А не сказали, кого собираются арестовать?

— Черт бы меня побрал, если я знаю. Думаю, Помроя. Послушайте, не могли бы вы мне оказать услугу. Видите ли…

Несколько выразительных слов помогли мне отделаться от него и от его услуги. Потом я поймал такси и поехал к зданию сената.

Мой второй визит в офис сенатора оказался совсем непохожим на первый. Повсюду на полу стояли большие корзины с упаковочной стружкой. Две женщины в сером заполняли их содержимым шкафов. Я спросил мистера Холлистера, и мне указали на старый кабинет сенатора. Руфус за столом изучал какие-то бумаги. Когда я вошел, он так резко поднял голову, что слетели очки.

— А-а, — облегченно вздохнул он, водрузил очки на место и жестом указал на стул. — Печальное занятие, — сказал он, хлопая бумагами по столу и добавил: — Дела… Вы хотели меня видеть?

Я кивнул. Продолжать игру следовало очень осторожно.

— Я подумал, что нужно заскочить повидаться с вами… чтобы попрощаться.

— Попрощаться? — Его совиные глазки округлились.

— Да, думаю, завтра я уеду в Нью-Йорк… Сегодня вечером будет много всякой суеты, и вполне возможно, что нам не представится возможности поговорить.

— Боюсь, что…

— Сегодня вечером намечен арест, — я взглянул на него в упор. Выражение его лица не изменилось, но руки неожиданно перестали похлопывать бумагами по столу, кулаки сжались и костяшки пальцев побелели; все это я успел заметить.

— Полагаю, вам известно, кого собираются арестовать?

— А вы не знаете?

— Нет, не знаю.

— Помроя, — я не знал, проиграл я или выиграл, сказать было трудно.

Он неожиданно улыбнулся, щеки его порозовели, и на них появились ямочки.

— Нашли нужные доказательства?

— Видимо, да.

— Надеюсь, они это сделали, потому что иначе попадут в ужасно неловкое положение. Вы же знаете, я тоже юрист, и достаточно приличный. И я никогда не обратился бы в суд, не собрав веских доказательств. Надеюсь, лейтенант не слишком поспешит.

— Вы думаете, Помрой этого не делал?

— Я этого не говорил, — поспешно ответил он, а потом медленнее добавил: — Я хотел сказать, что очень плохо, если арест окажется неподготовленным. Тогда убийца сможет уйти.

— И вам бы это не понравилось?

— А вам? — Он говорил очень мягко. — Вы забываете, мистер Саржент, что никому из нас не доставляет удовольствия быть подозреваемым в убийстве. Подозревают даже вас, по крайней мере, теоретически. Конечно, подозревают и меня, да и всех членов семьи тоже. И никому из нас это не нравится. Мы все будем рады, если расследование кончится, но если его не проведут надлежащим образом, мы окажемся в еще худшем положении, чем прежде. Откровенно говоря, все это может принести немалый вред, мистер Саржент.

— Понимаю, — я откинулся на стуле и взглянул на пятно над камином, где еще недавно явно что-то висело. Потом решился на последний залп.

— Так где же те бумаги, что вы забрали из кабинета? В ту ночь, когда столкнули меня с лестницы?

Холлистер слабо вздохнул; потом поправил очки и принялся пристально изучать их, словно они пострадали от землетрясения.

— Бумаги?

— Да, те, что вы искали. Думаю, вы их нашли.

— Мистер Саржент, мне кажется, ваша попытка пошутить не совсем уместна. — К нему начинало возвращаться самообладание; видимо, моя шоковая терапия, провалилась. Однако я холодно смотрел на него и ждал.

— Я не брал бумаг, — сказал он улыбаясь. — Должен признать, с удовольствием сделал бы это, но, видимо, кто-то меня опередил.

— Вы уверены?

Холлистер рассмеялся, но глаза его продолжали оставаться настороженными и колючими, несмотря на улыбающийся рот.

— Абсолютно уверен.

Тут раздался телефонный звонок, он поднял трубку и коротко с кем-то переговорил, потом с грохотом швырнул трубку обратно и прорычал:

— Настоящие волки!

— Чуют кровь.

— Что-что?

— Я хотел сказать… арест сегодня вечером.

Холлистер мрачно покачал головой.

— Бедняга, я не могу понять, почему он это сделал; но у него очень мстительная натура и ужасный характер. Он очень зависел от поддержки сенатора в Вашингтоне. Видимо, ему было слишком трудно все это переносить, вот дело и обернулось подобным образом.

— Я подозреваю, здесь немало такого, о чем птичка могла бы пропеть, как говорят гангстеры, — бросил я сквозь зубы, как обычно говорят в кино частные детективы. Но вовремя остановился: пожалуй, впервые, насколько я мог припомнить, я употребил слово «петь» в его жаргонном смысле.

Мистер Холлистер выглядел по-настоящему взволнованным.

— Я хочу сказать, — пояснил я, — что в случае судебного процесса на свет вытащат немало грязного белья. Думаю, мистер Холлистер, наружу выплывут все ваши с сенатором тайные делишки.

Это было рискованно, я бил наугад.

— Бумаги, которые вы хотели найти и которые, по вашим словам, забрал кто-то другой, могут оказаться весьма неудобны для всех, кто был в этих делах замешан.

Я остался доволен сочиненной туманной формулировкой, а особенно тем эффектом, который она произвела.

— Саржент, что вы хотите сказать? — Мягкие манеры политика сменились неожиданной резкостью. Он был близок к тому, чтобы сломаться.

— Что Помрой разорвет вас в клочья.

Холлистер приподнялся в кресле, но прежде чем успел что-то сказать, опять зазвонил телефон. Он нетерпеливо схватил трубку. И тут же неожиданно заговорил мягко и любезно:

— Да, да, конечно, сделаю. Все, как скажете. Да. В полночь? Отлично. Да… — Его речь превратилась в серию однообразных «да», сопровождаемых улыбками, оставшимися неизвестными его собеседнику. Когда он повесил трубку, его настроение круто изменилось. — Извините, мистер Саржент, но у меня очень много работы с документами сенатора. Не знаю, уловили ли вы из моего разговора, что губернатор Ледбеттер согласился занять кресло сенатора до следующих выборов, и мы завтра ждем его приезда. Всего хорошего.

3

Клуб «Чеви-Чейз» занимал большое старинное поместье, расположенное за пределами Вашингтона в Мериленде. Там были плавательный бассейн, отличное поле для гольфа, лужайки, старые деревья, аллеи со множеством светлячков в соответствующее время года (мы оказались там не в сезон, и моя информация о светлячках и тому подобном основывалась на словах Элен). По дороге в такси она пребывала в меланхолии, вспоминала юность, забавные моменты, случавшиеся с нею в бассейне, на лужайках и конечно же на траве среди деревьев, хотя присутствие неиспорченного Ленгдона заставляло опускать некоторые особо сочные детали.

К моему удивлению, с отъездом не возникло никаких проблем. Миссис Роудс мы без труда обманули, а лейтенант Уинтерс, когда мы ему позвонили, почти сразу согласился. Однако я понял, что намеченный арест не отменяется. И подумал, не стоит ли пораньше вернуться, чтобы не прозевать серьезные события. Элен с Ленгдоном наверняка будут так поглощены друг другом, что мое исчезновение останется незамеченным.

В черном вечернем платье Элен выглядела просто по-королевски и оказалась самой привлекательной особой на приеме. Ее рыжевато-золотистые волосы были зачесаны назад, как у римской матроны, белые плечи сверкали под черной накидкой. На Ленгдоне был синий костюм, а я надел смокинг, так как приехал в Вашингтон, вполне готовый окунуться в водоворот светской жизни.

Сам клуб оказался симпатичным зданием с высокими потолками и сверкающими полами. В нем царило летнее тепло, хотя снаружи шел снег и ночь была чертовски холодной.

Публика собралась весьма представительная — человек пятьсот, и все в вечерних костюмах. Бедный Ленгдон краснел и что-то бормотал по поводу своего наряда, но Элен без колебаний увлекла его в самый центр веселья.

Миссис Голдмаунтин оказалась хрупкой подвижной женщиной, очень смуглой, лишенной возраста, но тщательно накрашенной и ухоженной. Я узнал ее издалека: фотографии, на которых она улыбалась президенту или вице-президенту или собственной собачке, великолепному белому пуделю, которому подавали еду на отдельный стол, стоявший рядом с ней на всех государственных торжествах, часто появлялись в журналах. «Гермиона любит интересных людей», — цитировали ее газеты. В самом деле, нравились пуделю Гермионе известные люди или нет, мы никогда не узнаем; однако то, что говорила миссис Голдмаунтин, было одной из существенных деталей светской жизни Вашингтона, и она действительно нравилась известным людям, потому что привлекала к ним внимание и устраивала роскошные приемы, на которых они имели возможность встречаться с другими знаменитостями. Один из законов природы состоит в том, что знаменитости обожают друг друга… И сама мысль об известности волнует их гораздо больше, чем среднего гражданина, который никогда не видел кинозвезду и редко дает себе труд увидеть собственного конгрессмена, если предположить, что он знает, кто его представитель в конгрессе.

Я огляделся в поисках пуделя, но собачки нигде не было видно.

— Элен Роудс! Ах, бедняжка! — Миссис Голдмаунтин жадно обняла ее, в маленьких черных глазках блеснул живой интерес: для нее это было несомненной удачей. Нас представили, и каждый получил свою порцию ослепительной улыбки. Ее зубы сверкали почти так же, как знаменитые фамильные изумруды, сверкавшие на ее шее, как цепочка зеленых огней светофоров. Мистер Голдмаунтин был необычайно богат; несколько лет назад он отправился к праотцам или, как говорила моя секретарша мисс Флин, поспешил вперед… оставив состояние жене.

— Я так тронута, мой бедный ангел, — говорила миссис Голдмаунтин, держа руки Элен в своих и пристально вглядываясь ей в лицо. — Я понимаю, вы так любили своего бедного отца…

— Я хотела вас повидать. — Ложь очень естественно слетела с коралловых губок Элен.

— Как ваша мать? Она потрясена?

— Очень… мы все потрясены.

— О, это так ужасно!

— Да.

— Министр юстиции сказал мне вчера, что его наверняка выдвинули бы в президенты.

— Ах!

— Каким бы он был дивным президентом… Как нам будет его недоставать! Всем нам. Мнеужасно хотелось присутствовать на похоронах, но меня посетили маркиза Эддердейл и курфюрст Саксонский и Веймарский, и мы никак не могли поехать. Я послала цветы.

— Мама была вам так признательна…

— Дорогая моя, я необычайно взволнована; вы просто ангел, что приехали… — Потом она вдруг оглянулась через плечо на посла, который только что прибыл со всей свитой, солидно сверкавшей орденами и лентами. И прежде чем мы успели опомниться, нас бросили на произвол судьбы, а энергичный голос нашей хозяйки обрушил град комплиментов и любезностей на посла и его сопровождающих.

— Ну вот и все, — холодно бросила Элен и повела нас в бар; гости расступались, видя, как мы энергично продвигаемся вперед. Те, кто ее узнавал, удивленно поднимали брови и бормотали соболезнования; а за спиной шушукались, перемывая ей косточки. Мне удалось уловить несколько отрывочных реплик, и были они главным образом презрительными.

Бар был обшит деревянными панелями, и народу там набилось не меньше, чем в зале. Из бального зала доносились звуки струнного оркестра.

— Ну разве здесь не лучше, чем сидеть взаперти в ужасном доме? — весело спросила Элен, зажав рюмку виски в сильных хищных пальцах.

— Конечно, — кивнул я, — но…

Пришлось напомнить ей, что впечатление осталось двойственное.

— Кому какое дело? А кроме того, я всегда так делаю, и все это знают, это дает им возможность позлословить, — она пригладила волосы, хотя ни единая прядка не выбилась с места. В баре Элен сразу стала центром внимания, хотя по каким-то причинам женщин там было больше, чем мужчин. Возможно, вашингтонские дамы более склонны к выпивке, чем местные мужчины. Видимо, это результат их скучной жизни, скованной не менее скучным протоколом.

Уолтеру Ленгдону приспичило выяснить, кто там присутствовал из знаменитостей, и пока Элен его просвещала, я отправился в зал для танцев.

Под большими портретами старых джентльменов в охотничьих костюмах танцевали политики. Среди танцующих я узнал маркизу Эддердейл, дочь мясника из Чикаго, которая уже успела купить себе целую серию мужей. Одним из них был несчастный маркиз Эддердейл, которого поймали и осудили за жульничество с яхтой на регате. Маркиза, чье нынешнее имя мало кого интересовало, — гораздо больший интерес представлял титул, — рассеянно улыбалась гостям, которых представляли ей и вице-президенту. Тот с бокалом шампанского в руке рассказывал одну из своих знаменитых историй. Я пробился к маркизе и отвесил ей несколько комплиментов.

— А, мистер… — она помахала рукой.

— Саржент, — подсказал я и поспешно напомнил ей свой последний визит в ее дом. Она вспомнила.

— Надеюсь, вы меня снова навестите, — сказала она. — Мистер Саржент, это… — она сделала паузу, забыв, как зовут вице-президента. Я поспешно пожал ему руку, пробормотав что-то насчет того, что я польщен знакомством с человеком, олицетворяющим достоинство нации. Мне пришло в голову, что старуха могла и не догадываться, кем он был на самом деле: ее мир ограничивался Нью-Йорком и югом Франции, Капри и Лондоном, а не Вашингтоном и тем более не представлявшим для нее интереса миром политиков.

Вице-президент начал рассказывать одну из своих историй; к тому моменту, когда он добрался до конца, вокруг нас собралась большая группа политиков и вьющихся вокруг них карьеристов, так что я смог исчезнуть. И финал истории остался для меня тайной. Выбравшись из центра толпы, я заметил направлявшееся к великому человеку знакомое лицо. Он заметил меня, и широкая улыбка расплылась по румяной физиономии. Это был Элмер Буш, известный радиокомментатор и обозреватель («Элмер Буш, который принес вам новости, потому что это действительно новости»). Мы вместе работали в газете «Глоуб», правда, тогда он был известным обозревателем, а я всего лишь помощником театрального критика. В деле с убийством в балете мне удалось полностью опровергнуть его дурацкие построения. Он считал, что убийцей была моя близкая в те времена приятельница, молодая танцовщица, и именно так представил дело публике. Я во всех отношениях его обставил, и с тех пор мы не встречались, по крайней мере, намеренно.

Ну, кто старое помянет, тому глаз вон.

— Питер Саржент, неужели, вот сюрприз!

Моя рука попала в клещи, на загоревшем под кварцевой лампой лице сверкнул каскад улыбок, налитые кровью голубые глазки так и сверкали от выпитого виски и неискреннего дружелюбия. Я испытывал к Элмеру Бушу стойкое отвращение.

— Как дела, Элмер? — поинтересовался я, выдергивая руку.

— Великолепно. Похоже, мы, провинциальные ребята, попали в самый высший свет, не так ли? — Что на самом деле означало: какого черта ты, крысенок, тут делаешь?

— Я всегда предпочитал первый класс, — буркнул я, задавая себе вопрос, что у него на уме и какого черта он вообще делает в Вашингтоне.

— Вы разговаривали с вице-президентом?

Я небрежно кивнул.

— Он рассказывал одну из своих нескончаемых историй. Кажется, про фермера, который…

Элмер расхохотался.

— Я ее прекрасно знаю, — заявил он, прежде чем я успел начать рассказ; мне захотелось вытрясти из него душу. — Великолепный старикан, изумительный. Кстати, я недавно видел вашу статью.

Я мрачно кивнул.

— Не знал, что вы оказались участником этой истории. Мне казалось, вы сейчас занимаетесь связями с прессой.

— Вот именно, — кивнул я. — Как раз тот случай.

— Вас нанял Роудс, верно?

— За пару дней до гибели.

— Возможно, что к вам загляну… вы ведь остановились в его доме?

Я кивнул.

— Ужасная трагедия, — продолжал он с задумчивым видом, все еще внимательно наблюдая за вице-президентом, оставшимся на заднем плане; я на переднем уже выпал из его поля зрения: нельзя же наблюдать за двумя сразу. — Мне кажется, стоило бы сделать передачу, посвященную этому убийству. И вы смогли бы принять в ней участие. Я теперь работаю на телевидении, наши программы смотрят по всей стране, от побережья до побережья.

В ответ я заверил, что знаю об этом, что вероятнее всего не смогу принять участие в телепередаче и что ему наверняка не разрешат посетить дом, — появление любого журналиста там категорически исключено. Теперь я его разгадал: он собирался внедриться в дом и был совершенно уверен, что за получасовое присутствие на телеэкране я выложу все сенсационные детали убийства. Ну вот уж нет, братец Буш, не на того напал.

— Миссис Роудс — моя старая знакомая, — с обиженным видом заявил Элмер. — Мы с сенатором были очень близки, очень. Ну ладно, думаю, это сможет устроить Уинтерс, если, конечно, не будет слишком занят в связи с арестом.

Это прозвучало довольно неожиданно, но Элмер Буш был не глуп; он продолжал оставаться первоклассным репортером, несмотря на отвратительные манеры телевизионщика. Видимо, он уже тесно пообщался с Уинтерсом и выжал из того всю информацию. От меня ему нужен был только выход на семью, а потом я мог убираться с дороги.

— Арестом? — прикинулся я удивленным.

— Сегодня вечером арестуют Помроя — даю вам слово. Вообще-то, я собирался к часу ночи подъехать в полицейское управление, чтобы посмотреть, как его доставят — с этими словами Элмер меня покинул и присоединился к группе, окружавшей вице-президента.

Это дало мне некоторую передышку. В задумчивости я направился в комнату для мужчин, которая, как выяснилось, была большой гардеробной. Я размышлял над тем, что делать дальше, когда заметил стоящего рядом Уолтера Ленгдона.

— Неплохой вечер? — спросил я.

Он как-то глуповато улыбнулся.

— Просто отличный.

Кажется, он немного перебрал.

— Элен неплохо развлекается?

— А разве она не всегда так поступает? Сейчас она танцует с послом или с кем-то еще.

— А вас заманила и бросила?

— О нет, — он не уловил насмешки. — Она просто развлекается.

— Думаю, вскоре вы опубликуете разгромную статью.

— Как вы догадались? — Он отчаянно покраснел, и я почувствовал, что мне хочется проучить его за инфантилизм. Вместо этого я поправил воротник и ушел, оставив его предаваться мечтам.

В зале я взглянул на часы. Без двадцати двенадцать. В полночь мне нужно будет вернуться; Элен доставит Ленгдон. Если ему это не удастся, это его проблемы.

Я немного потанцевал с разными дамами, большей частью из посольств южноамериканских государств. Все они были живыми, смуглыми и отдавались танцу всей душой.

Элен я увидел только раз, когда она кружилась в объятиях стройного морского офицера. Из-под его локтя она бросила на меня свой дьявольский плотоядный взгляд. Вполне возможно, это означало полную катастрофу для нашего Уолтера. Я думал об этом, отделываясь от последней латиноамериканской партнерши под предлогом, что мне нужно найти свою жену.

Незадолго до полуночи состоялся выход Гермионы, большого холеного белого пуделя. После того как ее представили наиболее известным гостям, она долго и старательно скулила, а оркестр, как мог, старался ей аккомпанировать. Когда этот кошмар кончился, раздались бурные аплодисменты и Гермиону угостили крюшоном с хересом. Размышляя о причинах падения Рима, я покинул клуб, предварительно попрощавшись с миссис Голдмаунтин. Та приняла меня за нового конгрессмена и обещала обязательно найти меня в здании конгресса, когда будет наносить визит спикеру палаты.

Так как ни Элен, ни Ленгдона поблизости не было видно, я исчез, не доложив им моих планов. На этой стадии игры я предпочитал оставаться в одиночестве. Мы приближались к критическому моменту, как говорил, бывало, мистер Черчилль, и я ощущал все возрастающее напряжение. Поймав одно из множества такси, стоявших возле клуба, я помчался в Вашингтон.

По некоторым причинам я предполагал, что увижу дом, залитый огнями и окруженный толпой телевизионных репортеров, а Помроя найду изрыгающим проклятия, прикованным наручниками к лейтенанту Уинтерсу.

Но в доме вместо этого все было как обычно, по-прежнему на крыльце караулил полицейский в штатском.

В гостиной я обнаружил миссис Роудс и Вербену Прюитт. Обе выглядели совершенно потрясенными.

— Это уже произошло?

Мисс Прюитт кивнула, при этом ее подбородки сложились в изрядный курдюк.

— Роджера забрали полчаса назад.

Я тяжело опустился на стул.

— Роджер! — воскликнула миссис Роудс, но я не мог сказать, с сожалением, злостью или страхом.

Я налил себе рюмку виски и спросил:

— А где миссис Помрой?

— Поехала с ним в полицию. Храбрая женщина. Но когда наступают тяжелые времена, жена должна быть рядом с супругом, — заметила мисс Прюитт голосом, совсем не похожим на тот, которым она произносила свои речи. Несколько минут она твердила про идеальные отношения между мужем и женой, пока, наконец, не почувствовала неловкость от своей собственной непорочности.

— Значит, все позади? — спросил я.

Миссис Роудс прикрыла глаза.

— Надеюсь…

Мисс Прюитт яростно тряхнула головой, шпильки опасно разлетелись по комнате.

— Им придется это доказать… До той поры нам всем придется находиться под рукой. Один Господь знает, как долго это будет продолжаться.

— Но ведь мы не должны оставаться здесь на все время расследования, — я начал волноваться.

— Нет… только до заседания большого жюри… до вынесения обвинительного заключения. Потом мы сможем уехать. Но даже в этом случае нам придется задержаться по меньшей мере до конца недели.

— Роджер всегда мне нравился, — задумчиво протянула миссис Роудс, глядя в огонь.

— Все это словно дурной сон, — поддакнула мисс Прюитт.

— Я уверена, он не мог этого сделать.

— Тогда кто же? Ни я, ни вы, ни этот мальчик, ни Элен… Конечно, я подозревала слуг, особенно буфетчика. О, я знаю, как вы хорошо к нему относитесь, но позвольте заметить, что во многих случаях именно слуги с, казалось бы, безупречной репутацией оказывались убийцами. А почему? Из-за неразумного обычая оставлять им деньги. Подумайте только, сколько пожилых дам были убиты их любимыми компаньонками из-за денег, из-за небольшого наследства. Поверьте мне, это случается повседневно.

Мисс Прюитт продолжала причитать, миссис Роудс смотрела в огонь. Никто из них не спросил меня, почему я в вечернем костюме. Отсутствие Элен тоже не заметили, о ней вообще не вспомнили.

Вскоре все отправились спать. Оставшись один, я позвонил Уинтерсу и, к удивлению, наткнулся прямо на него. Он казался весьма оживленным.

— Полагаю, все кончено? — голос мой звучал довольно мрачно.

— Совершенно верно. Мы арестовали Помроя.

— И он сознался?

— Нет, и, похоже, не имеет ни малейшего намерения сознаваться. Хотя ему это не поможет.

— Тогда я могу написать, что у лейтенанта Уинтерса достаточно доказательств, которые могут оправдать драматический арест главного подозреваемого?

— Совершенно верно.

Голос Уинтерса просто звенел от счастья, и я ему еще польстил, заметив, что в качестве награды за то, что он сообщил эту новость мне первому, я постараюсь, чтобы его имя заняло достаточно большое место на страницах «Глоуб» и чтобы он был должным образом отмечен. Он заверил меня, что еще ни один журналист ничего не знает: газетчики толпятся возле полицейского управления, но он еще не делал никакого заявления. Итак, я узнал эту новость первым, за что искренне его поблагодарил. Правда, «Глоуб» — вечерняя газета, и некоторые утренние, окажись они достаточно проворны, могли бы ее обойти. Однако у меня на руках была полная информация о случившемся.

— Кстати, на чем основаны ваши обвинения? — неплохой вопрос, ответа на который он должен был бы избежать. Так и случилось.

— Пока сказать не могу. Однако косвенных свидетельств достаточно, чтобы сформулировать обвинение. Скажем просто, что дело полностью под контролем полиции.

— А миссис Помрой тоже находится в управлении?

— Да. Сейчас она разговаривает с мужем, они ждут их адвоката.

— Она, должно быть, бледна, но глаза сухие?

— Я не смотрел.

— Да, кстати, кто их адвокат?

— Новый сенатор… губернатор. Он только что приехал из Талисман-сити.

— Он собирается заняться этим делом?! — Я был удивлен. Сенаторы, насколько мне известно, не ведут уголовных дел.

— Нет, хотя намерен направлять юридические действия. Но нас это не беспокоит, — на этом наш разговор завершился.

Мне ничего не оставалось, как заняться статьей. Я нашел пачку бланков с грифом «Сенат Соединенных Штатов», взялся за карандаш и принялся за репортаж для «Глоуб». Мне предстояло изложить историю миссис Роудс о детстве Камиллы Помрой, описать отношения между сенатором и обвиняемым, обстоятельства ареста и внешний вид Помроя, бледного, но с сухими глазами, которого уводит полиция, а он энергично протестует и настаивает на своей невиновности.

Но, взявшись за работу, я понял, что дело отнюдь не закрыто. Сейчас, вновь возвращаясь к этим событиям, я не могу уверенно сказать, почему в тот момент у меня возникло сомнение, почему я решил, что наиболее вероятный кандидат в убийцы этого преступления не совершал. Я не отношусь к числу тех постоянно во всем сомневающихся, которые убеждены, что наиболее очевидный подозреваемый никогда не бывает виновен. Мое уважение к человеческой безупречности не столь велико. В большинстве преступлений, связанных с насилием, именно на виновника обычно падает основное подозрение… Хотя профессиональные авторы криминальных романов и утверждают обратное. Просто Помрой никак не устраивал меня в качестве преступника.

Добравшись до середины своих заметок, я остановился и осмотрел ярко освещенную пустую комнату. В камине лениво теплился огонь, вдали завывал ветер. Слова «охота за бумагами» все время крутились у меня в голове. Кто-то в доме знал имя убийцы или, по крайней мере, подозревал его. Кто-то пытался навести меня на след этих бумаг, на след Руфуса Холлистера. Этим человеком наверняка являлась миссис Роудс, женщина совсем не такая простая и прямолинейная, какой она пыталась прикинуться. Правда, записка не утверждала, что Руфус — убийца, в ней только говорилось, что у него есть ключ к убийству, хотя он мог этого даже не знать. Бумаги… Я нахмурился, но это не помогло. Каждый раз, когда я пытался разгадать головоломку, мои мысли рассеивались и становились какими-то легкомысленными, я начинал думать о вещах, не имеющих никакого отношения к делу. Работать было совершенно не с чем, никаких реальных фактов, никаких подсказок, кроме письма, оставалась только интуиция, которую мои друзья ценили ниже среднего, и мое знание участников — довольно незначительное, если не сказать ничтожное.

Допустим, Руфус вместе с сенатором замешан в какой-то афере. Я был почти уверен, что он пробрался в кабинет в надежде отыскать там документы, которые так хорошо запрятали, что даже полиция не сумела их найти. Поскольку Уинтерс не скрывал, что забрал из кабинета все папки, то только человек, очень тесно связанный с делами сенатора, мог знать, где искать спрятанные бумаги. А кто лучше всех знал его дела? Холлистер и миссис Роудс. Холлистеру что-то было нужно, Холлистер знал, где искать, у Холлистера была возможность это сделать. Так что, вполне возможно, он ею воспользовался и обезопасил себя.

Обезопасил? От чего?

Я решил заняться делом и сунул заметки в карман. Все равно статью в «Глоуб» до рассвета не передать. А к тому времени могут появиться свежие новости.

Я поднялся к Руфусу. В конце коридора все еще висело одеяло, хотя дверь уже починили и крепко заперли, так что в дежурстве полицейского в штатском отпала надобность. Я очень осторожно постучал в дверь. Ответа не было. Не желая беспокоить других обитателей дома, я повернул ручку и открыл дверь.

Холлистер сидел за столом и, казалось, работал. Тихонько закрыв за собой дверь, я подошел к столу и сказал:

— Интересно, не знаете ли вы… — но тут меня заставил замолчать вид крови.

Кровь залила его лицо, рубашку, стол, только пишущая машинка оставалась относительно чистой.

Он был мертв, убит выстрелом в правый висок. Пистолет, изящная вещичка, отделанная перламутром, слабо поблескивал на полу недалеко от его правой руки.

Первым моим порывом было опрометью выбежать из комнаты. Вторым — позвать полицейского в штатском, охранявшего дом снаружи. А третьим, которому я и последовал, — желание обыскать комнату.

Я немало удивился собственному спокойствию, когда коснулся руки трупа, чтобы проверить, остыл ли он. Не тут-то было — его убили совсем недавно. Я взглянул на часы — они показывали час девятнадцать минут. Известны рассказы о том, что часы имеют таинственное свойство останавливаться, когда умирает их владелец… Но эти весело тикали, спеша минут на пять.

Не знаю, почему мне понадобилось столько времени, чтобы заметить записку, торчавшую в пишущей машинке.

«В среду тринадцатого числа я убил сенатора Роудса, подложив взрывчатку в камин вскоре после того, как мы вернулись из сената. Я признаюсь, не в состоянии видеть страдания невиновного, которого обвинили в моем преступлении. Что же касается причин, заставивших меня убить сенатора, предпочитаю их не называть, чтобы не обвинить других. Могу только сказать, что мы занимались незаконными операциями, которые потерпели крах. Поскольку приближались выборы, сенатор решил сделать меня козлом отпущения. Это могло кончиться тюрьмой и окончательно погубить мою репутацию. Чтобы такого не случилось, я воспользовался приездом в Вашингтон мистера Помроя, чтобы убить сенатора и свалить вину на него. К сожалению, найти документы, вскрывающие наши махинации, я не сумел. Они либо попали в руки полиции, либо вскоре попадут. У меня не осталось другого выхода, я предпочитаю смерть тюрьме и краху всей моей карьеры. Но угрызений совести я не испытываю. Это была самозащита. Руфус Холлистер».

Имя было напечатано, но подписи не было. Словно едва закончив последнюю строку, он застрелился, даже не вынув лист бумаги из машинки.

Ну, это было даже больше, чем я мог рассчитывать. Охота за бумагами привела меня к трупу и к разгадке.

Казалось, дело наконец закрыто. Носовым платком я тщательно стер все отпечатки, которые мог оставить на часах или запястье убитого (больше я ничего не касался), потом спустился и позвонил лейтенанту Уинтерсу. Часы показывали час тридцать шесть минут… как раз в такое время погиб сенатор Роудс.

Глава пятая

1

И снова допрос продолжался всю ночь.

Уинтерс был на грани нервного срыва, да и все мы пребывали отнюдь не в безмятежном настроении. Как и в прошлый раз, нас одного за другим допрашивали в столовой, но сейчас обстоятельства были иными: в комнате толпились сыщики и эксперты, носились слухи, что Уинтерса вскоре заменят другим, более сообразительным руководителем.

Супруги Помрой вернулись и в это серое утро выглядели, пожалуй, не хуже нас. Газетчики облепили все окна, и так продолжалось до тех пор, пока Уинтерс не сделал какое-то путаное и невразумительное заявление. Он словом не упомянул про арест Помроя, уже признав свою неправоту, поскольку тот снова был с нами.

Я сидел рядом с Элен. Остальные, еще не подвергшиеся допросу, вполголоса переговаривались или подремывали, как Вербена Прюитт. Та растеклась в кресле с открытым ртом и тихо похрапывала, волосы ее были в папильотках, величественный бюст вздымал какое-то интимное ночное одеяние.

Элен впервые выглядела усталой. Ленгдон держался на дистанции, смотрел на угли в камине и несомненно прикидывал, удастся ли ему выжать из всего этого статью для «Авангарда».

— Почему, — раздраженно спросила Элен, — нас держат тут так долго, если убийца — Руфус? К чему все эти отвратительные допросы? Почему бы всем не отправиться спать?

— Они должны выяснить, где все мы находились в момент его смерти, — рассудительно пояснил я, хотя и сам удивлялся, с чего такой переполох, если у полиции есть не только признание, но и труп виновного. С официальной точки зрения идеальный вариант: ни дорогостоящих расследований, ни долгого судебного процесса, ни раздраженной прессы, требующей вынесения приговора.

Через щелку в шторах проникал серый рассвет и доносился утренний шум улицы. Глаза мои просто слипались от усталости.

Элен зевнула.

— Еще немного — и я отправлюсь спать, понравится ли им это или нет.

— А почему бы и нет? Ты ведь уже дала показания…

Внезапно в холле началась какая-то возня. Мы видели, как на носилках выносят Руфуса Холлистера, лицо его было закрыто простыней. Когда открылась входная дверь, восторженно взревели заждавшиеся фоторепортеры и замелькали фотовспышки. Потом дверь с грохотом захлопнулась, и бренные останки Руфуса Холлистера отправились в морг.

— Мерзость! — фыркнула Элен, впервые на моей памяти используя это словцо. Потом, ни у кого не спрашивая, отправилась спать.

Когда тело вынесли, в доме воцарилось странное спокойствие. Полицейские, фотографы и сыщики как-то тихо исчезли, оставив свидетелей наедине с Уинтерсом и охраной.

В пять утра меня пригласили в столовую.

Уинтерс с налитыми кровью глазами и спутанными волосами уныло пялился на толстую пачку свидетельских показаний. Весь этот труд проделала его секретарша, переводившая дух с блокнотом и карандашом в руках.

Он что-то проворчал, когда я поздоровался и сел. Потом спросил меня, когда я обнаружил труп. Я сообщил.

— Вы прикасались к чему-нибудь в комнате?

— Только к руке покойного, к его запястью, чтобы выяснить, мертв ли он и как давно.

— Когда мы приехали, тело оставалось в прежнем положении?

— Да.

— Что вы делали в комнате Холлистера среди ночи? — его усталый голос оставался сухим и безликим.

— Хотел кое о чем его спросить.

— О чем?

— Насчет записки, которую получил сегодня утром.

Уинтерс удивленно взглянул на меня.

— Какой еще записки?

Я протянул ему бумажку. Он быстро пробежал ее глазами.

— Когда вы ее нашли? — голос его звучал холодно.

— Сегодня утром во время завтрака… вернее, вчера утром.

— Почему вы мне про нее не сказали?

— Потому что решил — это мистификация. К тому же я считал, что будет еще масса времени, чтобы передать ее вам. Я представления не имел, что вы уже решили арестовать Помроя.

Это был хорошо рассчитанный удар ниже пояса. Уинтерс нахмурился.

— Вы знаете, что существует наказание за сокрытие существенно важных улик?

— Я ничего не скрывал. Я только что передал ее вам.

У него сорвалась пара крепких слов, дававших понять о степени его возмущения и ярости. Какое-то время мы оба молчали. Он занялся изучением письма. Потом продолжил уже менее официальным тоном:

— Что вы думаете по этому поводу?

— Думаю, это означает, что Холлистер в ту ночь проник в библиотеку и добыл какие-то компрометирующие бумаги — или попытался их найти.

— Ясно, что он их не нашел.

— А вы?

Уинтерс покачал головой и откровенно сознался:

— Если мы их и нашли, то этого не поняли. Мы не раз и не два проверили все бумаги и, насколько могу судить, в них нет ничего такого, за что Холлистера можно упрятать в тюрьму… а тем более сенатора. Масса всяких политических махинаций, но ничего незаконного.

— А вам не кажется, что сенатор мог держать свои деловые бумаги еще в каком-то месте? — я припомнил таинственные сейфы в подвалах конгресса, в которых после смерти владельцев обнаруживали огромные суммы наличными.

— Теперь нам нужно их найти.

— А губернатор не сможет вам помочь? Ведь он был адвокатом сенатора.

Уинтерс вздохнул и обескураженно посмотрел на меня.

— Я не могу добиться от него ни единого слова. Он постоянно разглагольствует о том, что мы нарушаем гражданские права.

— Может быть, вам удастся выяснить, кто написал это письмо, и допросить его.

Уинтерс раздраженно покосился на меня.

— Вы выбрали самое подходящее время, чтобы рассказать мне о записке, — сразу после того, как я едва не совершил фатальную ошибку. В чем заключалась ваша мысль?

— Вспомните, я не видел вас целый день. Я получил письмо утром и отправился к Холлистеру, чтобы спросить его…

— Стало быть, вы говорили с ним о бумагах?

— Конечно.

Уинтерс заинтересовался.

— И что вам удалось выяснить? Как он себя вел?

— Мне ничего не удалось узнать, но для человека, который в ближайшие часы собирается покончить с собой, он выглядел слишком спокойным.

— И никаких намеков? Что же произошло на самом деле? Расскажите мне все самым детальным образом.

Я попытался как можно точнее передать наш разговор, рассказав о всех моих уловках и изобразив их куда более хитроумными, чем они были на самом деле. Все мои показания записывала молчаливая секретарша.

Когда я закончил, лейтенант не выглядел более осведомленным.

— Был там кто-нибудь еще? Упоминал ли он еще кого-нибудь?

— Насколько я помню, нет. Мы были одни. Какие-то газетчики пытались связаться с ним по телефону и… — Внезапно меня осенило. — Когда умер Холлистер?

— Когда… — Уинтерс так устал, что не смог быстро отреагировать.

— Какое время назвал коронер?

— А… Около двенадцати. Точно станет известно после вскрытия.

— Холлистера убили.

Я сказал это, тщательно стараясь избежать всякого мелодраматизма, причем настолько тщательно, что Уинтерс меня не понял. Пришлось повторить, и мое заявление от этого много потеряло.

— Нет, — лейтенант Уинтерс откинулся в кресле. — Он сам убийца. У нас его признание.

— Которое напечатал убийца, после того как застрелил Холлистера.

— Шли бы вы лучше спать.

— Сейчас пойду. Но прежде хочу быть уверен, что вы выставите в доме надежную охрану. У меня нет ни малейшего намерения оказаться следующим быком, которого отправят на бойню.

— Почему, — насмешливо спросил Уинтерс, — вы полагаете, что Холлистера убили?

— Потому что вчера утром, когда я был в его кабинете, раздался телефонный звонок и он договорился с кем-то о встрече прошлой полночью. Как, время смерти совпадает? Из того, что мне удалось услышать, следует, что собеседнику он очень хотел угодить и обещал встретиться непременно.

— Возможно, он встретился, а потом застрелился.

— Не похоже. Думаю, весь вечер он провел дома. И никуда не собирался уходить. Гость должен был с ним встретиться именно здесь. Но мы же знаем: никто из посторонних в дом не входил. Тот, с кем он собирался встретиться, уже был в доме, это один из нас… Он и убийца, это очевидно.

Пока я говорил, Уинтерс все больше выпрямлялся в кресле. Когда я замолчал, чтобы перевести дух, он сказал:

— Я хочу, чтобы это никому не говорили. Поняли?

— Конечно.

— Не только потому, что вы можете быть правы и убийца насторожится; если вы правы и убийца заподозрит, что вы напали на след, мы можем получить третью жертву.

Я сказал, что не имею ни малейшего желания попасть на первые страницы газет в качестве трупа.

— Есть вероятность, что вы правы, — задумчиво протянул лейтенант. — Как бы мне хотелось, чтобы вы подумали как следует и передали мне это письмо как можно раньше. Мы бы успели проверить отпечатки пальцев, почерк и бумагу… А теперь нам на это понадобится несколько дней. Ну ладно, главное — держите рот на замке. Мы задержим всех присутствующих еще на несколько дней — настолько, насколько сможем. Нужно действовать быстро.

— Понимаю, — кивнул я. — Кстати, кому принадлежит пистолет, из которого совершено убийство?

— Миссис Роудс.

2

Мне очень не хотелось, как говорили римские поэты, встречать рассвет на следующее утро. Впрочем, точнее сказать полдень. Возможно, я проспал бы и до вечера, если бы не звонок телефона у постели. Еще не проснувшись, я схватил трубку, убежденный, что смогу доспать после разговора.

Несколько секунд я что-то бормотал в трубку, слыша в ответ только далекий шум. Потом открыл один глаз и увидел, что говорю не туда. Перевернув трубку и окончательно проснувшись, я начал воспринимать упреки мисс Флин.

— Здесь произошел целый ряд событий, которые требуют вашего личного вмешательства.

Я объяснил ей, что здесь тоже произошел целый ряд событий и я вынужден задержаться еще на несколько дней.

— Но здесь все уверены, что дело в Вашингтоне закрыто и что убийца сенатора покончил с собой.

— А газеты уже вышли? — я еще не сообразил, сколько проспал и что дневные газеты давно пошли в продажу.

— Да, конечно. И в «Глоуб» ваша блестящая статья.

Перед тем как завалиться спать, я расставил в этой статье все точки над «i». При описании того, как нашли тело, я использовал больше красок, чем есть в радуге, и придал делу такое звучание, какое было нужно нам с Уинтерсом. Редактор был ужасно доволен, так что мне пришлось немало поднапрячься, чтоб не проговориться, что последует еще одна статья.

Страшно расстроенная мисс Флин расписывала несчастья, которые свалились на головы моих клиентов. Большинство проблем могло быть улажено по телефону, но вот производители собачьего корма переживали серьезный кризис. К счастью, на меня снизошло вдохновение, и я велел мисс Флин передать поставщикам, что в течение ближайших двадцати четырех часов я представлю изумительную схему действий. Особого энтузиазма она не проявила, но энтузиазм вообще не вязался с ее изысканными манерами.

Потом я позвонил миссис Голдмаунтин и, к своему удивлению, сразу ее нашел. Мы договорились встретиться ближе к вечеру.

Приняв ванну, я оделся и, готовый к любому повороту событий, спустился по лестнице. Я был немного удивлен, что все спокойно. Ланч кончился, и все сидели в гостиной. Уинтерса нигде не было видно. Если кто-то и заметил мое отсутствие в первой половине дня, то не сказал ни слова.

Я сказал буфетчику, что буду только кофе, который можно подать в гостиную. Потом я присоединился к Элен и Ленгдону, устроившимся у окна. Задернутые шторы свидетельствовали либо о плохой погоде, либо о присутствии снаружи полицейских и газетчиков. Элен выглядела свежее остальных. Ленгдон слегка опух, и под глазами у него набрякли мешки.

— А вот и я! — я подсел к ним. Принесли кофе, я сделал большой глоток, и мир наконец-то обрел правильную перспективу.

— Как понимаю, — заявил я с видом Шерлока Холмса, — дело закрыто.

— Не совсем, — Элен взглянула на меня глазами, чистыми, как хрусталь, несмотря на перепой и подвиги минувшей ночи. — Похоже, предстоит еще день допросов. Ну и повезло же нам! Я сделала бы все, даже предложила Уинтерсу саму себя, лишь бы мне разрешили вернуться в Нью-Йорк.

Я не стал комментировать эту идею, но спросил, почему она так хочет вернуться.

— Сегодня вечером Бесс Прингл дает прием — вот почему. Похоже, это будет самый выдающийся бал сезона, и пропускать совсем не хочется.

— А почему он хочет, чтобы мы здесь оставались? — изобразил я святую невинность.

— Бог его знает. Он просто обложил нас красными флажками.

— У меня тут возникла одна идея насчет убийства, — Ленгдон неожиданно очнулся от мрачного раздумья.

— И что? — я попытался изобразить интерес.

— Речь именно о красных флажках. Вы же понимаете, убийство всегда приводит к различным осложнениям, заставляет делать разные неестественные и бессмысленные вещи… — Его голос постепенно слабел, по мере того как становилось очевидным отсутствие интереса к его словам. Я понял, что «Авангард» может распространяться только среди очень немногочисленного круга выдающихся интеллектуалов.

Прежде чем Элен вернулась к жалобам насчет Бесс Прингл или Ленгдон смог продолжить обсуждение убийства, я спросил их, как прошел вчерашний вечер, объяснив свое раннее возвращение домой какой-то вполне правдоподобной причиной.

— Мы вернулись домой около двух, — мрачно буркнул Ленгдон.

— Я вообще бы не вернулась, если бы знала, что случилось, — бросила Элен.

— Я пропустил что-нибудь интересное?

— Один из министров играл на гармонике, — кисло сообщил Ленгдон.

— Попурри из Стивена Фостера, — добавила Элен.

— Я думал, что вы были с морским офицером, когда начался концерт, — Ленгдон, учитывая его молодость и идеализм, достаточно быстро стал понимать нашу Элен.

— Ах, — вздохнула Элен и закрыла глаза.

Я оставил их и подошел к столику у камина, где складывали почту. Там для меня было только одно письмо — толстый конверт, адрес на котором был написан красным карандашом с наклоном в противоположную сторону. Когда я открывал его, руки мои дрожали.

Из конверта выпала пачка документов. Я быстро пролистал их, пытаясь найти хоть какое-то объяснение, но не смог. Никакого сопроводительного письма, только пачка официальных документов, которые, как я понимал, относились к делам Холлистера с сенатором. Те самые бумаги, желание завладеть которыми его и погубило.

Прежде чем я успел просмотреть их повнимательнее, ко мне подошла улыбающаяся Камилла Помрой.

— Как хорошо, что все позади! — воскликнула она, заглядывая мне в глаза.

— Вы собираетесь вернуться в Талисман-сити?

— Как только разрешат, — кивнула она.

— Вам стало легче? — спросил я, стараясь определить, что она думает на самом деле, но не смог: она справлялась с лицом не хуже актрисы.

— О, это ужасно. Роджер стал совершенно другим человеком.

— Ему пришлось нелегко.

— Очень! — Нет, она совершенно не походила на ту женщину, что заявилась в мою комнату дать волю естеству и заодно обвинить своего мужа. Теперь она вновь стала любящей женой, неспособной на предательство. Так какова она на самом деле?

— Я… я бы хотела, чтобы вы знали… В ту ночь, когда… я была просто не в себе. Я сорвалась; боюсь, что я не понимала, что делаю и говорю. Но вы меня простите?

— Мне нечего прощать, — галантно заверил я, прекрасно понимая, чего она боится. Ведь я мог рассказать мужу о ее предательстве… Двойном предательстве.

— Надеюсь, вы на самом деле так думаете, — сказала она и вздохнула.

Больше нам говорить было не о чем, так что я извинился и отошел. Охранника у двери я спросил, где найти Уинтерса. Тот дал мне адрес полицейского управления, я поймал такси и отправился туда.

Меня проводили в кабинет Уинтерса — старомодно обставленную комнату с одним большим давно не мытым окном. Рабочий стол окружали шкафы с документами. Когда я вошел, лейтенант копался в бумагах.

— Какие новости? — спросил я.

Взмахом руки он показал мне на кресло и одновременно отгреб бумаги в сторону.

— Никаких. Есть только заключение по поводу анонимного письма. Почерк идентифицировать не удалось, хотя мы сравнили его с почерками всех, кто был в доме. Бумага самая обычная, в доме такой нет, но она продается повсюду. Красный карандаш — самый обыкновенный, дюжина точно таких же валяется по всему дому; отпечатки пальцев на письме только ваши…

— Но я ничьих отпечатков не стирал, вы же понимаете?

— А там нечего было стирать. Иногда мне кажется, что киношникам и телевизионщикам следует запретить все разговоры про отпечатки пальцев. Теперь каждый преступник щеголяет в перчатках, и все из-за того, что ходит в кино. — Он мрачно выругался.

— Ну, в газетах про вас хорошо пишут, — подбодрил я.

— И сразу перестанут, когда обнаружится, что Холлистера кто-то убил… Если, конечно, это в самом деле так.

— Ну а у меня есть кое-какие новости, — я протянул ему бумаги.

Мы потратили около часа, их изучая. В таких вещах мы не слишком разбирались, но основное уловили. Для разработки нефтеносных земель в штате сенатора была создана некая компания. Были выпущены акции, компания начисляла приличные дивиденды. Потом ее преобразовали и переименовали, но совет директоров остался прежним. Были выпущены дополнительные акции, потом компания слилась с подставной фирмой, принадлежащей губернатору. И вкладчики остались с носом. Только Руфус Холлистер, губернатор и покойный сенатор из этой сложной процедуры вышли с выгодой.

Нет нужды говорить, что на самом деле все было значительно сложнее; последующие публикации в «Нью-Йорк Таймс» по поводу всех этих дел дают гораздо более полную и ясную картину, чем это сделал я. Но становилось ясно, что сенатор так все устроил, что в случае разоблачения аферы остался бы чист, а вся ответственность легла на Руфуса Холлистера. И губернатор тоже бы остался в стороне, по крайней мере так получалось на бумаге.

Уинтерс вызвал в кабинет специалиста по отпечаткам пальцев и юриста и передал им документы на исследование.

— Все это довольно странно, — заметил я.

— Зачем, — спросил Уинтерс, — понадобилось посылать вам документы? Да и предыдущее письмо, конечно, если оба прислало одно и то же лицо.

— Возможно, кто-то полагает, что я смогу их должным образом использовать.

— Тогда почему не послать их прямо в полицию?

— Может быть, человек не любит полицейских.

— Тогда почему из всех, живущих в доме, он посылает их именно вам? — лейтенант подозрительно посмотрел на меня.

— Единственная причина, которая приходит мне в голову, если не считать моего неотразимого обаяния и интеллигентности, состоит в том, что я опишу все это в газете… Может быть, убийца заинтересован, чтобы все это было подробно освещено в прессе. Возможно, для него не безразлично, к кому попадет информация, так как он знает, что в конце концов она окажется в полиции. А может быть, это просто каприз. Согласитесь, стиль первого письма был довольно капризным.

Уинтерс что-то проворчал и уставился в потолок.

— Кое-кто мог бы мне довериться, учитывая мою связь с четвертой властью. Говоря между нами, однажды ночью Камилла Помрой пришла ко мне, чтобы заявить, что убил сенатора ее муж. На следующее утро миссис Роудс сообщила мне очень ценную информацию о гражданском браке сенатора… Видимо, вы читали мою статью…

— И удивлялся, откуда вы все это взяли. А что именно сказала вам миссис Помрой?

Я повторил ее слова, умолчав о предшествовавших им событиях, как не имеющих отношения к делу.

— Не понимаю, — вздохнул Уинтерс.

— Единственная мысль, которая приходит мне в голову: стоило бы тщательно исследовать отношения между тремя наследниками покойного сенатора.

Сейчас эта мысль неожиданно показалась мне важной.

— Мы этим уже занимаемся, — заметил Уинтерс.

— Кто-то из них мог убить сенатора ради наследства.

— Вполне возможно.

— С другой стороны, его могли убить по политическим мотивам.

— Тоже возможно.

— А кроме того, могли убить из мести.

— Это тоже весьма вероятно.

— Другими словами, лейтенант Уинтерс, у вас нет ни малейшего представления о том, почему его убили и кто это сделал.

— К сожалению, дело обстоит именно так.

Уинтерс вовсе не выглядел расстроенным, и у меня возникло неожиданное подозрение.

— Надеюсь, вы не собираетесь оставить это преступление нераскрытым? Не собираетесь остановиться на том, что у вас есть признание и тело мнимого виновника убийства?

— Что вас заставило так думать? — вежливо поинтересовался Уинтерс. Я понял: именно это он и планировал.

Я не мог его осуждать; он допускал, что Холлистера убили и признание подделали, но оказывался в глупейшей ситуации. Доказывая всем и каждому, что Холлистера убили, он рисковал никогда не найти настоящего убийцу. Тогда он подорвал бы доверие к полиции и сам вполне мог лишиться места. Поэтому мне трудно было осуждать его за безразличие к торжеству справедливости. В конце концов, кого затронуло убийство сенатора и Холлистера? Никто их особо не оплакивал.

На какой-то миг во мне поколебались любовь к закону и стремление к справедливости. Но тут я напомнил себе, что должен выполнять свой долг. В немалой степени на мою решимость подействовал тот факт, что я могу прославиться, если сумею найти убийцу после того, как полиция дело официально закроет.

— Долго вы сможете удержать всю команду вместе? — спросил я, записывая Уинтерса в союзники.

— День или два, пока все доказательства не будут тщательно проверены… Пока мы не получим результаты вскрытия и все такое.

— Потом мы сможем разъехаться?

— Если не произойдет чего-то непредвиденного.

— Вроде еще одного убийства?

— Нового убийства не будет, — уверенно заявил лейтенант, и у меня возникло подозрение, что он располагает дополнительными доказательствами, мне неизвестными. В конце концов, Холлистер мог действительно покончить с собой… И толкнул его на это обладатель документов, эксцентричный негодяй, который явно наслаждался всем происходящим.

— А что известно о пистолете?

— А что может быть о нем известно?

— Он ведь принадлежал миссис Роудс, верно?

— Верно… И на нем не обнаружили никаких отпечатков, кромеотпечатков Холлистера. Миссис Роудс держала пистолет в ночном столике у кровати. Она не заглядывала туда больше месяца. Любой мог войти в комнату и взять его.

— Но кто в доме знал, где лежит пистолет?

— Не имею понятия. Хотя Холлистер знал, — лейтенант довольно улыбнулся. — Он знал обо всем, что где лежит.

— Если не считать бумаг, которые сенатор прятал в кабинете и которые кто-то нашел раньше его.

— Но кто?

— Убийца.

— Я не вижу доказательств.

— Доказательства перед вами, точнее, их унес ваш юрист. Как убийца мог узнать, где искать бумаги? И зачем прислал их мне после того, как смерть Холлистера практически закрыла дело?

— Возможно, — сказал лейтенант Уинтерс голосом бесчисленных героинь Мери Робертс Рейнхарт, — мы этого никогда не узнаем.

— Идите к черту! — взорвался я.

Он нахмурился.

— Саржент, почему бы вам не перестать повсюду совать свой нос? Это не ваше дело, а наше. Я выполняю свой долг и не намерен оставлять это дело, но и не собираюсь биться над ним до изнеможения. Так что считайте, что оно закрыто.

— Так я и сделаю, — кивнул я. — Но только когда увижу, что ничем не смогу помочь.

Мы враждебно уставились друг на друга.

— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал я поднимаясь.

— Спасибо за документы.

— Не за что, — я в ярости хлопнул дверью.

3

Миссис Голдмаунтин жила в большом доме из желтого выцветшего от времени песчаника в Джорджтауне — старинной части города, где в перестроенных усадьбах обитали наиболее почтенные жители Вашингтона. Ее дом был больше всех и смахивал на бывшую резиденцию какого-то национального героя. Меня провели в гостиную на втором этаже, обитую желтым шелком и отделанную в стиле Директории. Буквально тут же появилась миссис Голдмаунтин, одетая в черное и увешанная брильянтами.

— Ах, мистер Саржент, как приятно! Я так рада, что вы смогли вчера прийти на мой прием, да еще вместе с милой Элен… Бедная несчастная овечка!

Я понял, почему меня приняли без малейших колебаний: я явился прямо из дома сенатора и явно знал подробности случившегося. Ну что же, доставим миссис Голдмаунтин удовольствие.

— Она перенесла все очень хорошо, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно более похвально.

— Она была так привязана к Ли! Конечно, они не так часто встречались, но об их привязанности знали все. Они были так похожи друг на друга…

Я не мог уловить ни малейшего сходства, но все-таки пробормотал что-то вроде «яблоко от яблони…».

— Конечно, некоторых шокировало то, что она так рано появилась в свете после его гибели, но я сказала, что она молода, здорова и все равно ничем помочь не может. Знаете, я чту традиции, но не вижу причин становиться их рабом. Как вы считаете? Конечно нет. Все должны испытывать огромное облегчение, что тот ужасный человек, покончивший с собой, признался.

— Да, все просто счастливы; я хочу сказать, что справедливость восторжествовала и все идет своим чередом.

— Конечно. А это правда, что чуть было не арестовали бедного Роджера Помроя?

Я подтвердил.

— Как ужасно, когда обвиняют невинного человека! Роджер всегда мне нравился, хотя наши пути пересекались нечасто, только по официальным поводам, особенно во время войны, когда он здесь работал в одном из комитетов. Боюсь, жену я никогда не видела, но всегда думала, что она слишком простовата. Мне и в голову не приходило, что на самом деле она дочь Ли. Какой же крест ей выпало нести! Мой аналитик, который работал в Вене с доктором Фрейдом, всегда говорил, что происшествия девяти месяцев до вашего рождения определяют всю вашу дальнейшую жизнь. Ну, я хочу сказать, если бы бедная девочка знала, что она незаконнорожденная, это привело бы к образованию у нее определенного комплекса и объяснило, почему она всегда казалась мне немного простоватой.

Я с трудом остановил этот любительский психоанализ и робко изложил ей свое предложение.

— По некоторым причинам мои клиенты, фирма «Хей-Хо» — производитель корма для собак, — хочет провести крупную рекламную кампанию. Я предложил им множество идей, но ни одна не подошла. Кампания должна быть проведена с достоинством, но в то же время произвести большое впечатление; вы не можете не согласиться, что эти две вещи не так-то легко совместить. Короче говоря, миссис Голдмаунтин, я думаю, что мы могли бы провести первоклассную кампанию, используя Гермиону.

— О, я никогда не соглашусь, — начала она, но я-то знал миссис Голдмаунтин.

— Мы все организуем… Фирма «Хей-Хо» все устроит… Для Гермионы организуют концерт в городской ратуше. Она появится на телевидении, на радио; вполне возможно, что будет заключен контракт на съемку кинофильма. Вы, как ее хозяйка, придадите особое достоинство всему этому мероприятию…

Дело было сделано. Любое упоминание о рекламе заставляло миссис Голдмаунтин дрожать от страсти.

— Если я соглашусь принять такое предложение, то должна буду настаивать, чтобы самой просмотреть выступление Гермионы.

— Думаю, это вполне разумное требование… Я уверен, что фирма «Хей-Хо» станет консультироваться с вами по всем вопросам.

— Я также буду настаивать, чтобы мне принадлежало последнее слово по поводу ее программы в городской ратуше. Я знаю ее способности и знаю, что она сможет сделать. Я никогда не позволю ей петь эти ужасные современные песни, только классику и, конечно же, государственный гимн.

— Конечно, вам предоставят возможность выбрать репертуар. И репетитора тоже.

— Вы считаете, она нуждается в репетиторе? — Кажется, я допустил грубый промах.

— Все выдающиеся звезды Метрополитен-опера имеют репетиторов, — поспешно выкрутился я. — Чтобы сохранять голоса гибкими и звучными.

— Ну, это мы еще обсудим, — милостиво согласилась миссис Голдмаунтин и блаженно закатила глаза, представив целый разворот в «Лайф», а также то, как Гермиона вместе с ней замелькает на телеэкранах в миллионах домов.

— Какие мелодии удаются ей лучше? — спросил я, закрывая предыдущую тему.

— Немецкие песенки и итальянские оперные арии. Если хотите, можем послушать хоть сейчас.

— О нет, — поспешно отказался я, — не сейчас, как-нибудь в другой раз. Я уже оценил ее замечательный талант. О нем знает весь Вашингтон, а скоро будет знать весь мир.

— Можете передать фирме «Хей-Хо», что я серьезно обдумаю их предложение.

Наш договор был заключен. Я попросил разрешения позвонить вице-президенту фирмы в Нью-Йорк и получил его. Руководство компании пришло от моего плана в восторг и договорилось встретиться с миссис Голдмаунтин на следующий день. Все были счастливы, моя фирма снова крепко стояла на ногах.

Миссис Голдмаунтин пригласила меня выпить чаю с нею и гостями, которые должны были подъехать. В их числе оказался свежеиспеченный сенатор, бывший губернатор Джонсон Ледбеттер.

— Я хорошо вас помню! — загремел он, стискивая мою руку. — Но предпочел бы, чтобы случай был не такой печальный.

Он весь сиял и принял от буфетчика рюмку виски. Я взял чашку чая, как это сделала хозяйка и два других гостя. Один из них был весьма серьезным политическим комментатором, а другим оказался Элмер Буш, появившийся в тот момент, когда я беседовал с сенатором. Каждой клеточкой Элмер излучал сердечность, как старый окорок, оба ломтя которого вырезаны из одной и той же ляжки.

— Ну, похоже, что вы невиновны, — буркнул Элмер сквозь зубы, когда беседа отклонилась от основной темы, вращавшейся вокруг нового сенатора и миссис Голдмаунтин.

— В самом деле, Элмер.

— Полагаю, вы намерены выехать в Нью-Йорк?

— В самое ближайшее время.

— Наверняка Уинтерс доволен таким оборотом дела?

— Думаю, да.

— Ловкий трюк он проделал, сделав вид, что собирается арестовать Помроя, тогда как сам расставил ловушку для Холлистера.

— Ловушку?

— А разве не так? Разве не полиция спровоцировала самоубийство Холлистера? Естественно, они не признаются, но это и так ясно: полиция сделала вид, что у нее есть доказательства, которых на самом деле не было, и тем заставила его сознаться и покончить с собой. Просто гениально, образчик прекрасной работы.

Элмер Буш никогда не шутил, так что я решил, что он на самом деле в это верит.

— Я уже прикинул, как это подать в моей передаче. Вы ее не видели позавчера? Жаль, были очень хорошие отклики. Похоже, общественность весьма заинтересовалась этим делом. Убит сенатор, да и все остальное тоже довольно необычно. Вот я и подумал, что мог бы заскочить туда и поснимать немного для следующей передачи… — Он принялся сулить мне славу героя экрана, если я помогу ему увидеть дом и встретиться с миссис Роудс. Я обещал сделать все, что в моих силах.

В другом конце комнаты гремел голос свежеиспеченного сенатора.

— Дорогая леди Голдмаунтин, мне будет очень жаль, если вы не сможете присутствовать завтра в Капитолии на принесении клятвы. Церемонию вице-президент проведет в моем кабинете, там соберутся только несколько друзей, все будет очень скромно… Ну, еще пресса… Только скажите — и я велю секретарю прислать вам приглашение.

— Такой момент стоит запомнить, — сказала наша хозяйка, вглядываясь в его дочерна загорелое лицо, как садовник, внимательно изучающий розу, которая больше всего нравится пчелам.

— Меня печалит только то, что мое появление в стенах конгресса происходит в связи с таким событием… вместо моего старого и неоценимого друга. Как это трагично!

Со всех сторон послышались приглушенные слова одобрения и симпатии.

— Память о таком человеке, как Ли, сохранится надолго, — заключил растроганный сенатор.

Его речь оказалась короче, чем я ожидал. Потом они с Элмером Бушем погрузились в обсуждение предстоящего выдвижения кандидатов в президенты, а я заговорил с миссис Голдмаунтин.

— Вы собираетесь еще немного задержаться в Вашингтоне?

— По крайней мере пару дней… Все будет зависеть от полиции.

— Зачем, черт побери, им это нужно, если дело закрыто?

— Ну, вы же знаете, как они ведут дела.

— Ну ладно, передавайте мои наилучшие пожелания дорогой Элен и попросите ее перед отъездом меня навестить.

— Обязательно.

— И передайте то же самое миссис Роудс. — Она сделала паузу, отхлебнула немного чая, и черные глаза мечтательно затуманились. — Теперь ей будет легче.

— Поскольку дело закрыто?

— Не только, — со значительным видом улыбнулась миссис Голдмаунтин.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что знает в Вашингтоне каждый: она ненавидела Ли Роудса, по крайней мере дважды пыталась развестись, и ему удалось отговорить ее буквально чудом. Я уверена, что теперь, когда его кто-то убил, она испытывает огромное облегчение. А убил этот ужасный Холлистер, не так ли?

4

Вернулся я в шестом часу и прошел прямо в свою комнату. Пока я принимал ванну и переодевался к ужину, медленно возникало смутное ощущение, что картина постепенно начинает проясняться, но точнее я бы выразиться не смог. Было совершенно очевидно, что разными людьми по разным причинам разыграно несколько шарад. Достаточно понять их смысл — и вот тебе убийца!

Я причесался и начал разрабатывать план нападения. Прежде всего Помрои. Мне нужно выяснить, в чем состоит ее игра, почему она приходила ко мне с историей насчет своего мужа. И заодно: почему при аресте он был так спокоен? Настолько уверен в своем оправдании? И если да, то почему?

Затем хотелось разобраться с таинственным поведением миссис Роудс, ее словах о бумажном следе, возможным авторством анонимных писем и тем фактом, что в качестве орудия убийства использован ее пистолет. Каковы были их истинные отношения с сенатором Роудсом? Трудно поверить утверждению миссис Голдмаунтин, однако, видит Бог, у нее не было никаких причин лгать. А если миссис Роудс ненавидела мужа…

Я вспомнил ее твердо сжатые губы, ее голос и жесты, ее неописуемое самообладание; я легко мог представить, как она убивает мужа. Но как это проверить? Элен для получения сведений о семье не годилась; казалось, самым легким источником подобных сведений могла бы стать Вербена Прюитт, старый друг дома… Но что-то из нее вытянуть будет совсем не легко: она слишком долго вращалась в мире политики, секретности и разных темных дел. И все-таки я решил вечером с ней поговорить.

Третья шарада была связана с моим прежним союзником лейтенантом Уинтерсом. Просто ради любопытства я хотел знать, что за игру он ведет и почему решил сделать вид, что перестал заниматься этим делом.

И оставался еще Ленгдон. Мысль о том, что он способен на политическое убийство, не раз приходила мне в голову. С его точки зрения, это могло выглядеть даже романтично… Правда, едва ли он мог поступить так с бедным Холлистером, однако, как говорится в учебнике для детективов, в жизни всякое случается.

Вербена Прюитт несомненно могла совершить эти убийства, но, насколько я мог судить, у нее не было мотивов. Элен вполне могла убить отца, меня, Ленгдона и президента Соединенных Штатов, но в момент убийства Холлистера они с Ленгдоном находились в клубе «Чеви-Чейз».

Вообще, в момент убийства Холлистера в доме были только Вербена Прюитт и миссис Роудс (Помрои были в полицейском участке). Если исключить посторонних, убийцей могла быть либо Вербена, либо миссис Роудс, и из них двоих только у миссис Роудс был мотив для убийства.

В результате всех этих построений меня пробрала легкая дрожь. Я рухнул на постель, держа в руках щетку для волос. Ну почему все это раньше не пришло мне в голову? Тут я подумал об Уинтерсе. Очевидно, он пришел к такому же выводу. Ведь он прекрасно знал, когда и что случилось, он изучал все показания и знал, где находился каждый. Он должен был понять, что весьма велика вероятность того, что убийцей является миссис Роудс, и тем не менее решил отказаться от дальнейшего расследования. Почему? Его подкупили? Весьма возможно, учитывая нравы полиции в моем собственном городе, Нью-Йорке. Или просто из рыцарских побуждений не стал арестовывать вдову и предпочел покоиться на лаврах, обеспеченных мнимым самоубийством Холлистера?

А может, лучше мне забыть обо всем? У меня не было особого желания увидеть, как торжествует справедливость, ни в абстрактном смысле, ни в конкретном случае. Пусть тираны сходят в могилы прежде, чем их настигнет месть, так поэтически я выразил бы свою мысль.

В это время зазвонил телефон у постели, и я поднял трубку. Звонила Элен.

— Если ты хороший мальчик, зайди ко мне, — скомандовала она. — Мы можем выпить перед ужином.

Когда я открыл дверь, она уже была одета к ужину и подкрашивала ногти за туалетным столиком.

— Выпивка на столике в изголовье.

Действительно, «мартини» меня уже поджидало. Я кивнул, выпил, сел в кресло и уставился на нее. Мне всегда нравилось смотреть, как женщины занимаются туалетом, это, пожалуй, единственное занятие, когда они совершенно искренни и которому посвящают себя полностью. Элен не была исключением.

— Когда домой? — спросила она, с серьезным и задумчивым лицом разглядывая ногти.

— Надеюсь, завтра, — сказал я. — Все зависит от Уинтерса.

— Я тоже еду завтра, — безразлично бросила она. — Устала я от всего этого. Меня уже тошнит от репортеров и полиции, хотя этот Уинтерс такой милый… А самое главное, с тех пор как я себя помню, я ненавижу Вашингтон. Как думаешь, сегодня вечером мы можем исчезнуть отсюда? — Она положила на место кусочек замши, которым полировала ногти, и посмотрела на меня.

— Сомневаюсь, — вздохнул я. — Прежде всего здесь будет Уинтерс.

— Черт возьми!

— И я не думаю, что охранники позволят нам уйти без его разрешения.

— Мы можем обмануть их: в маленькой гостиной есть дверь, которой никогда не пользуются. Мы могли бы выйти через нее — с той стороны дома нет охраны… — Впервые за наше знакомство я видел ее такой нервной и взволнованной.

— Почему ты так рвешься из дому?

— Питер, я смертельно боюсь! — И она действительно боялась, это было написано у нее на лице и проступало даже через макияж. Руки дрожали, едва не расплескав мартини.

— Чего? Ведь совершенно нечего бояться!

— Я… — вдруг она запнулась, словно о чем-то вспомнив. — Питер, давай уедем нынче вечером, когда уйдет Уинтерс.

— Это не лучшая идея, нас могут обвинить в неуважении к властям или в чем-то в этом роде.

Меня снедало любопытство, по только она могла мне сказать, почему ей так приспичило покинуть Вашингтон.

Элен курила резко, по-мужски, совсем не так, как делают другие девушки. Казалось, это ее несколько успокоило.

— Думаю, это нервное, вот и все, просто запоздалая реакция.

— Я бы сказал, что все это время ты была неестественно спокойна. Никогда прежде ничего подобного я не видел и просто поражался, как вы с матерью сохраняли хладнокровие и ясность мысли.

Удар достиг цели, по лицу Элен промелькнула, словно крыло птицы на солнце, тень волнения. Но она ничего не сказала.

— У нас просто очень хладнокровная семья.

— Могу понять, — кивнул я. — Ты долго жила вдали от дома и была не слишком привязана к отцу, но миссис Роудс… Как-то странно она ко всему этому отнеслась.

— Ах, — рассеянно отмахнулась Элен и встала. — Мне кажется, стоит смешать еще по одному мартини. Все нужное у меня в ванной; просто сила привычки. В прежние времена я всегда держала в ванной бутылочку из-под зубного эликсира, наполненную джином.

С этими словами Элен исчезла. Слышно было, как она возится в ванной. Где-то в доме хлопнула дверь, спустили воду в туалете: жизнь продолжалась, несмотря ни на что. В меланхоличном настроении от первого мартини и нараставшем предвкушении второго я бродил взглядом по комнате девушки, которая одно время была моей невестой.

Довольно странная подборка книг. «Близнецы» Бобси рядом с «Фанни Хилл», «Леди Чаттерлей» и «Пиратами». Все — как в реальной жизни. Культурные интересы Элен резко изменились после достижения половой зрелости. Только толстый том «Записок конгресса» намекал на ее происхождение и положение. Но выглядел он так, словно его никогда не открывали.

— Вот и я, милый, — она немного раскраснелась, и я решил, что она взяла немалый процент с того, что приготовила мне. Я произнес тост, и до ужина мы обсуждали достоинства «Фанни Хилл».

Впервые после моего приезда в Вашингтон можно было сказать, что за столом царило дружеское настроение. Не добродушное или веселое — собравшиеся за столом были для этого слишком солидными людьми, но, по крайней мере, не мрачное. Пили бургундское, ели жаркое, и даже миссис Роудс улыбалась сквозь черные кружева и черный янтарь, как луна в последней четверти.

Я внимательно наблюдал за ней, пытаясь уловить хоть какие-то признаки вины, какой-то кровавый след, как на запятнанных руках леди Макбет, но она была так же спокойна, как и остальные. Если она была убийцей, то с легкостью несла тяжесть своих преступлений.

Я сидел рядом с Роджером Помроем, и мы впервые за несколько дней беседовали. Он был в прекрасном настроении.

— У меня сегодня состоялся очень полезный визит в министерство обороны, — сказал он, вытирая губы после хорошего глотка вина и оставляя на салфетке темно-красные пятна… В тот вечер мне всюду мерещилась кровь.

— Это связано с новой взрывчаткой?

— Совершенно верно. Мне сообщили, что испытания прошли успешно, и вскоре нам пришлют заказ.

— И все это без помощи сенатора?

Помрой мрачно ухмыльнулся.

— Сенатор уже есть… Во всяком случае, завтра будет. Мы ясно дали понять, что в следующем ноябре Талисман-сити может дать решающие голоса и что президентской администрации следует позаботиться, чтобы там все было в порядке.

— Это подействовало?

— Похоже, да. Завтра мы с Камиллой вылетаем домой. Поверьте, буду страшно рад вырваться из этого ужасного города.

— Как полагаете, вас в самом деле могли обвинить в убийстве? — я впервые напомнил ему об аресте.

— Конечно нет, черт возьми! — Он резко отставил рюмку. — Этот молодой осел Уинтерс начал действовать, не подготовившись как следует. Он решил: если взрывчатка принадлежала мне и я был зол на Ли из-за срыва нового контракта, а моя жена могла унаследовать после его смерти крупную сумму, то я его и убил. Как только такая глупость могла прийти ему в голову? Нет, у меня действительно могло возникнуть желание прикончить Ли, если бы только я решил, что смогу после этого выпутаться. Но делать это в его собственном доме и при таких подозрительных обстоятельствах… Кроме того, в бизнесе никто никого не убивает, как бы ни зудели руки, — он расхохотался.

— Но полиция все равно полагала, что у нее хватает доказательств.

— Все это было чистой глупостью.

— И как же вы собирались выпутаться? Немало людей осудили даже при меньших уликах.

— О, у меня была возможность, — Помрой торжествующе ухмыльнулся. Он был немножко пьян и в чудном настроении.

— Алиби?

— В какой-то мере, — он сделал паузу. — Ладно, открою вам один большой секрет… но если вы расскажете об этом, я назову вас лжецом. — Исполненный самодовольства, он наклонился ко мне. — Ли мне не был нужен. Перед тем как ехать в Вашингтон, я связался с одним человеком, весьма высокопоставленным, который обещал мне помочь с контрактом. Он имел возможность это сделать и сказал мне, что контракт будет подписан в ближайшие дни. Письмо об этом он отправил накануне убийства Ли, отправил специальной почтой. Так что я мог сказать, что знал об успехе контракта до разговора с Ли.

— Зачем же тогда вы с ним разговаривали?

Помрой нахмурился.

— Потому что до ссоры мы с Ли вместе провернули множество других дел. Он был человеком мстительным, когда считал, что прав, или вернее, когда считал, что это будет полезно для него… тут есть кое-какая разница, если вы понимаете, что я имею в виду. Он был одним из руководителей штата, и мне казалось неплохой идеей обсудить с ним правительственный контракт… Это нормальный ход вещей.

— Вам нужно было получить одобрение с его стороны?

— Нет, но это могло бы помочь. Я был зол на него, но только и всего. Это весьма далеко от того, что газеты описывали как «состояние человека, все надежды которого рухнули»; а точно так же считала и полиция.

— Почему же тогда вы сразу не сказали полиции, что с контрактом все решено положительно и у вас не было никаких мотивов для убийства Ли Роудса?

Помрой сочувственно мне улыбнулся, словно не понимая, как человек, проживший на свете двадцать девять лет, может быть так несведущ в вопросах бизнеса и политики. Потом медленно, словно втолковывая ребенку, пояснил:

— Если бы я сказал в полиции, что уже заключил контракт, они потребовали бы доказательств. И мне пришлось бы показать письмо. Тогда они связались бы с автором письма, это поставило бы его в неловкое положение и вполне могло подорвать его авторитет. Ведь наша страна следует одним принципам, а делает вид, что живет по другим. Предполагается, что контракты будут переданы лучшей компании, которая находится в самом прекрасном финансовом состоянии. «Помрой и К^о» — отличная компания, но существуют сотни ничуть не худших. Чтобы получить контракт, мне пришлось воспользоваться поддержкой наверху… И если бы всплыло имя того, кто мне помогал, я мог бы потерять контракт, дружбу влиятельного лица, потерять свое дело…

— Но спасти свою жизнь.

— Моей жизни ничего не угрожало. Если бы дела пошли совсем плохо, я все бы рассказал. Но я был чертовски уверен, что мне ничего не смогут предъявить… хотя они были весьма близки к этому.

Меня все еще беспокоил один вопрос.

— Почему все-таки вы поссорились с сенатором? Почему он не поддержал вас в министерстве обороны?

Помрой рассмеялся.

— Ли всегда старался содрать за услуги побольше. После десяти лет нашей совместной работы он нашел покупателя, который предложил большую цену. Конкурирующая фирма попыталась перекупить его, и он позволил это сделать. Большая фирма с севера с филиалами по всей стране год назад появилась и у нас в Талисман-сити. Как настоящие профессионалы, они быстро вышли прямо на Ли и предложили финансировать его выдвижение в президенты. Думаю, вы понимаете, кого я имею в виду, раз занимались организацией его рекламной кампании.

Я действительно знал. Это был один из крупнейших картелей страны. Я знал, что они участвуют в кампании, но не знал, что они платят за все.

— Я мало что мог им противопоставить. Даже если Ли хотел мне помочь, он не смог бы этого сделать, по крайней мере, до тех пор, пока не оформится его выдвижение в президенты. Но к тому времени меня бы уже вышвырнули из дела. Поэтому я организовал все без него. Я пришел к нему, только чтобы поговорить о будущем, выяснить, долго ли его будут держать на привязи. Однако разговор не получился. Ли был настоящим дьяволом, я никогда не думал, что он может быть таким. Холодный и безжалостный, он не задумался бы пожертвовать собственной матерью ради карьеры. Его не интересовал никто, кроме моей жены. Я не знал причин, но они с Камиллой были очень близки; он любил ее даже больше, чем Элен, больше, чем собственную жену.

Уже только поэтому мы не смогли бы доказать, что у меня не было намерений его убить… даже если не говорить о наследстве. Он никогда меня особо не любил, но никогда бы не позволил, чтобы она страдала. В свое время он ясно дал нам это понять. В любом случае особая опасность мне не угрожала.

…Постепенно все становилось на свои места. Это было очень похоже на головоломку. Сейчас я уже собрал ее большую часть, и оставалось лишь сложить центральные кусочки, множество маленьких кусочков, окропленных кровью.

Уинтерс тоже присутствовал за ужином, но за весь вечер ни разу не заговорил со мной и даже не взглянул в мою сторону. Разговаривал он главным образом с Камиллой Помрой и Уолтером Ленгдоном. После ужина мы перешли в гостиную. К тому времени, когда я устроился в кресле с чашкой кофе в руках, служитель закона исчез. Насколько я мог судить, ухода его никто не заметил.

Я попытался подобраться к миссис Роудс, но она, словно разгадав мои маневры, извинилась и отправилась спать.

Ленгдон и Элен в дальнем конце комнаты играли в триктрак. Я заметил, что их больше не радует общество друг друга, как прежде; все шло к тому, что Элен вскоре вновь появится на рынке, предлагая себя очередному жениху. Найти его будет нетрудно, учитывая, что она не просто симпатичный лакомый кусочек, но и вдобавок теперь стоит около миллиона долларов.

Помрои увлеклись беседой у камина, так что мы с Вербеной Прюитт оказались единственной оставшейся парой, и между нами завязался разговор.

— Теперь вы поближе познакомились с Вашингтоном, — заметила государственная дама, всем обликом излучая радушие.

— Вышло не совсем то, чего я ожидал.

— Не думаю. Нам просто повезло, что все сложилось так благополучно. Полиция вполне могла ничего не доказать, и нам пришлось бы долгие годы оставаться под подозрением… А это, молодой человек, вода на мельницу нашим политическим противникам.

— На мельницу… — задумчиво повторил я.

— Руфус толком не подумал, — мисс Прюитт глубокомысленно играла гроздью вишен, которые какой-то садист разбросал по стратегическим точкам ее кофейного платья. — Я на его месте не сдалась бы так легко. Предположим, документы нашли и он оказался вовлеченным в скандал. Но кто бы доказал, что именно он убил Ли? Самое страшное, что его могло ожидать, — это срок за мошенничество или в чем там еще состояло его преступление. И вообще, с чего он взял, что все это выйдет на свет?

— Возможно, кто-то угрожал разоблачить его… Тот, кто знал обо всех махинациях, и про убийство тоже.

Видимо, мисс Прюитт немало думала над этим.

— Вздор! — заявила она таким тоном, что остальные вздрогнули. Потом, понизив голос, со значением посмотрела на меня. — А вообще, зачем кому-то это понадобилось?

— Месть?

— Маловероятно… Мстить Ли? Это кажется притянутым за уши.

— Но если допустить, что Холлистера убрал убийца сенатора, в этом тоже нет никакого смысла. Все указывало на Помроя, как на возможного убийцу, и обвинение сосредоточилось на нем. Тогда какой же смысл запутывать дело, убивая Холлистера и представляя его убийцей сенатора?

— Я не допускаю мысли, что Руфуса убили. Но если так, это мог сделать человек, стремившийся снять подозрения с Помроя.

— Единственные люди, которые были в этом заинтересованы, в момент убийства Руфуса находились в полицейском участке.

— Кто может знать? — таинственно протянула мисс Прюитт и, оторвав нечаянно гроздь вишен, пристроила ее между дынеобразными грудями.

— Возможно, — заметил я, стараясь подавить нездоровое любопытство, побуждавшее меня пялиться на ее лиф, — мы слишком углубляемся в тонкости. Что, если Руфус был полон раскаяния, знал, что его темные делишки выплывут наружу и подумал: «Какого черта, мне все равно отправляться за решетку, но я могу признаться, спасти Помроя и тем самым красиво уйти».

— Для тех, кто несет тяжкую ношу… — процитировала мисс Прюитт, явно относя мои представления о Руфусе к тому, что в политических кругах именуется пустыми бреднями. Секунду или две она как будто разговаривала сама с собой, потом вздохнула: — Возможно, вы и правы. Раз это точка зрения полиции, я готова под ней подписаться. Готова поддержать ее на сто процентов.

Понадобилось время, чтобы отвлечь ее от Руфуса Холлистера и перевести разговор на миссис Роудс. Чем ближе я подходил к тому, что меня интересовало, тем сдержаннее становилась мисс Прюитт.

— Да, она прекрасно держится. Конечно, у нее сильный характер. Женщине нашего поколения силы характера не занимать; правда, я на несколько лет моложе ее. Жизнь с Ли была не самым легким делом. Он был трудным человеком: уж такой уродился. И вообще, быть женой политика — самая тяжкая судьба на свете. Уж я-то знаю, потому что сама одновременно и женщина, и политик.

— Но ведь они любили друг друга?

Пауза была достаточно продолжительной, чтобы подтвердить мои подозрения.

— Они были очень близки, — кивнула она без особой убежденности.

— Ей много приходилось крутиться в связи с его официальными делами… Я имею в виду выборы и все прочее?

— Нет, не думаю. Хотя она заведовала финансами. Мне кажется, владели они всем совместно. Она хотела, чтобы он в этом году подал в отставку, но в этом жены всех политиков одинаковы. Она возражала против намерения мужа выставить свою кандидатуру в президенты, и в этом проявила здравый смысл — у него не было никаких шансов, — Вербена Прюитт гордо уставилась вдаль, всем своим видом подчеркивая, что уж она-то точно знала, кто станет безусловным победителем.

— Скажите, а она не мстительна по характеру?

Отвесь я ей пощечину — и то, пожалуй, не добился бы такой реакции. Она просто взорвалась.

— Да что вам в голову взбрело?

— Не знаю. Просто прикинул, что она могла угрожать Руфусу, заставляя его сознаться.

— Чепуха!

Тревога охватила все существо мисс Прюитт, как пожар в термитнике, лицо ее потемнело, и я испугался, как бы не случился сердечный приступ. Но потом странные конвульсии прекратились, и она уже спокойнее добавила:

— Ее истинная природа — милосердие. Вся ее жизнь — бесконечное страдание, которое она переносила без единой жалобы. Она ненавидела политику, ненавидела саму мысль о Камилле Помрой… хотя изо всех сил старалась держаться. Она едва не умерла, когда Элен сбежала с культуристом и пришлось аннулировать их брак…

— Я думал, брак был должным образом зарегистрирован, — я вспомнил фотографию из кабинета сенатора: Элен в свадебной вуали.

— Нет, ей предстояло выйти замуж за достойного молодого человека, прекрасного, честного и прямого парня, который смог бы сделать из нее человека. Но за два дня до свадьбы Элен сбежала с этим мускулистым скотом! Отец нашел их в Элктоне, штат Мэриленд, и должным образом аннулировал брак. Несмотря на скандал, мать приняла ее без малейшего упрека. А отец…

В этот момент в комнату вошел буфетчик и сказал, что ее вызывают к телефону.

Мисс Прюитт исчезла в холле, а я остался у камина. Немного погодя она вернулась смертельно бледная и попросила налить ей виски, что я немедленно и сделал.

Она залпом проглотила виски, пролив половину на свое роскошное платье. Я осмотрелся, чтобы проверить, заметили ли что-то остальные; но все были заняты собственными проблемами.

— Что случилось? — спросил я.

Она коснулась вишенок на платье, немного пришла в себя, но оставалась все такой же бледной, а по лицу пошли розовые пятна.

— Звонил губернатор Ледбеттер. Всплыли документы по какой-то сделке, в которой он замешан вместе с Ли. И Руфус тоже. Именно про нее он писал в своем признании. Ужасный скандал…

Глава шестая

1

— Позор, — заявили в сенате и отказались принять нового сенатора до тех пор, пока комиссия все должным образом не проверит.

Жизнь в доме закипела. Особенно взволнованы были миссис Роудс и мисс Прюитт. Заинтересовался Ленгдон (наконец-то он нашел подходящую тему для своего журнала), и даже Помрои отложили возвращение в Талисман-сити до тех пор, пока не выяснится, что же случилось. Я не знал, в какой степени сам Помрой замешан в многочисленные аферы сенатора. Насколько я мог судить, по крайней мере в этом конкретном случае он оставался в стороне.

После завтрака я поговорил с Уинтерсом, который под предлогом, что ему нужно сделать последние фотографии кабинета сенатора и спальни Руфуса, вернулся в дом. Большая часть обитателей просто не обратила на него внимания, что разительно отличалось от его прошлых визитов.

Я обнаружил его в кабинете в полном одиночестве. В стене, разрушенной взрывом, уже восстановили кирпичную кладку, но еще не оштукатурили. Когда я вошел, Уинтерс лениво просматривал подборки газетных вырезок.

— А, это вы…

Голос его звучал безразлично, выглядел он спокойнее и удовлетвореннее, чем обычно. И неудивительно: расследование было успешно завершено.

— Вы уже просматривали эти снимки? — спросил я, глядя через его плечо на пожелтевшую фотографию, датированную 1927 годом: сенатор пожимал руку изящной женщине в большой шляпе.

— Да, конечно.

Я заинтересовался подписью под снимком, но Уинтерс попытался перевернуть страницу. Пришлось отвести его руку. «Сенатор Роудс принимает поздравления по случаю победы на первичных выборах от Вербены Прюитт, председательницы национального женского комитета».

— Кто бы подумал, что она была такая симпатичная! — поразился я. По старой фотографии нельзя было оценить ее лицо, но фигура…

— Не думал, что она могла так выглядеть, — сказал Уинтерс. Если он и был раздражен моим бесцеремонным вмешательством, то не подал виду.

— Что вы думаете о новом повороте событий?

— Каком новом повороте? — он посмотрел на меня отсутствующим взглядом.

— Вы же понимаете, что я имею в виду. Сообщения про аферу, которая заставила Холлистера покончить с собой, появились в газетах.

— Расследование закончено, — буркнул Уинтерс, раскрывая подборку за 1936 год.

— Кто сообщил в газеты?

— Не имею понятия.

— «Таймс» сообщает, что правительство в течение двух лет расследовало деятельность компании сенатора.

— Думаю, это верно, — в голосе Уинтерса слышалась скука.

— Согласно утренним газетам сенатор был в такой же степени замешан в этом деле, как и Холлистер.

— Да?

— Другими словами, не похоже, что Холлистер вынужден был покончить с собой из-за махинаций сенатора… Другими словами, признание — это фальшивка.

— Весьма логично, — Уинтерс с интересом разглядывал карикатуру Берримена на Ли Роудса из газеты «Вашингтон стар».

— Я знаю, что это логично, — во мне нарастало раздражение. — Но есть хоть какие-то доказательства, что Холлистер покончил с собой ради губернатора и Роудса? Если верить газетам, они в равной степени были замешаны в афере.

— А что вы скажете по поводу документов, которые прислал вам анонимный обожатель? Они доказывают, что сенатор постарался устроить все так, чтобы основная ответственность падала на Холлистера. Холлистер убил его до того, как он успел сделать последний шаг в этом направлении… Это достаточно просто, не так ли?

— Вы же в это не верите?

— Почему бы и нет?

Большего я от Уинтерса не добился. Мысль о том, что его подкупили, вспыхнула с новой силой. Еще решительней, чем прежде, я был намерен сам разобраться в деле.

Пока он рассматривал старые вырезки, я бродил по кабинету, оглядывая поврежденный взрывом стол и книги на полках. Потом, поняв, что ничего не добьюсь, я, не прощаясь, удалился. Чтобы раскрыть убийство, у меня оставалось не больше двадцати четырех часов. А так как на руках почти ничего не было, предстояло решить, что делать дальше. Имелось, правда, несколько идей, но все они не слишком вдохновляли.

Я мог бы гораздо быстрее добиться своего, если бы последовательно побеседовал с каждым из подозреваемых, а потом, сравнив их рассказы, сделал выводы. Это выглядело замечательно просто, сама мысль о том, что нужно действовать логически, настолько меня восхитила, что несколько минут я наслаждался чувством, что мне уже почти все удалось.

Следовало обратить внимание на Помроя. Вполне возможно, что благодаря прекрасному бургундскому миссис Роудс вчерашним вечером я смог узнать про его отношения с сенатором гораздо больше, чем полиция.

Оставались у меня и некоторые сомнения насчет Камиллы. Она была следующей фигурой, которую следовало исключить. Меня продолжала мучить мысль, почему она пыталась убедить меня, что убийца — ее муж? Это был важный момент, особенно потому, что согласно завещанию старика она была наследницей и знала это.

Камиллу я нашел в гостиной, где она изучала последний номер журнала «Харперс базар» — читала узкую колонку текста, втиснутую среди объявлений. Колонка, как я видел, принадлежала перу одного из модных литераторов, и речь шла о маленьком мальчике из Монтгомери, штат Алабама, который убил девять бабочек в канун праздника Дня независимости. Такие вещи приходилось почитывать и мне (хотя я принадлежал к поклонникам Карсон Маккаллерс и никогда не восхищался новичками, чьи опусы смахивали на глянцевые фотографии).

— Мне это нравится, — без особого энтузиазма сказала Камилла, закрывая журнал. Она была в очень сдержанном деловом костюме, словно собиралась путешествовать.

— Мы с Роджером собирались уехать дневным поездом, но раз бедняга Джонсон оказался вовлеченным в такой скандал, Роджер решил остаться и чисто по-дружески его поддержать.

— Думаю, это разумно, — искренне признал я.

— Да, — бодро кивнула она.

Мы замерли, неловко глядя друг на друга. Даже в наш век реактивных самолетов и летающих тарелок для людей светских существуют определенные правила, независимо от того, что они чувствуют на самом деле. Действует молчаливое соглашение, что если мужчина ложится в постель с порядочной женщиной, то он автоматически становится, по крайней мере, до определенного предела ее cavaliere servente,^[3] как говорят венецианцы.

Мы оба понимали, что поступим непорядочно, заведи речь о любви или о долге. И вели себя так, словно ничего не случилось, лишая тем самым себя величайшего чувства, а самый священный момент — его блеска и великолепия. Но нужно было продолжать игру, и даже две игры, а оставалось слишком мало времени.

— Камилла, — имя жестко и сухо сорвалось с моих губ.

— Да? — Голос ее чуть дрогнул, сверкающие черные глаза уставились на меня.

— Вы не пообедаете со мной?

— Да, но… — некоторое время она отнекивалась, но потом, понимая, что на карту поставлена ее репутация, согласилась на короткий ланч в ресторане отеля «Мэйфлауер», где в коктейль-холле неплохо кормили и играл струнный квартет.

В большом ресторане отеля до сегодняшнего дня я бывал только в главном зале. На этот раз мы прошли в коктейль-холл, полутемный мраморный зал, полный людей и мягких звуков музыки; прекрасное место для тайных любовных встреч. К несчастью, большинство посетителей составляли женщины, заскочившие сюда после утомительного похода по магазинам, или мелкие бизнесмены, обсуждавшие сделки с возможными клиентами. Конгрессмены и политики там обычно не обедали, хотя нередко появлялись вечером.

Достойнейший метрдотель, похожий на германского министра иностранных дел, провел нас к угловому столику.

— Ну вот, — с пухлых губ Камиллы сорвался деланный смешок, она явно нервничала. Я никак не мог себе представить, что это она несколько ночей назад как крылатая фурия, как жена Потифара ворвалась в мою спальню. Сейчас она казалась именно тем, кем была на самом деле — обычной порядочной женщиной из Талисман-сити, олицетворением честности и моральных устоев.

Мы заказали хлебной водки, вирджинский окорок и мятный джулеп. Я всегда ненавидел эти мятные напитки и не думаю, что она испытывала к ним большую любовь, но близость к отцам-основателям обязывала. За окном продолжал падать мокрый снег.

— Думаю, вы уже собираетесь домой, — несколько официально начал я.

— Я действительно собираюсь покинуть этот ужасный город, — искренне призналась она, отхлебнув глоток.

— Да, время выдалось крайне неприятное для всех, — поддакнул я.

— Мы с Роджером постарели на сто лет, — она не отводила взгляда. К сожалению, царивший в зале полумрак не позволил мне испытать все чары ее сверкающих черных глаз.

— Похоже, что с его контрактом все уладилось?

Она кивнула.

— Он мне сказал, что первые заказы уже в пути. Мы были просто вне себя от радости.

— Да, я вас понимаю. Уедете сегодня вечером?

Она покачала головой.

— Нет, еще нет. Все может оказаться не так просто, как хотелось бы.

— А в чем проблема?

— Ну, понимаете, наши друзья… Что они подумают, когда узнают? А они уже знают, причем все.

— Что они знают?

— Что я дочь Ли. Не представляю, как я смогу смотреть в глаза членам нашего клуба… если, конечно, нам позволят в нем остаться.

Итак, окольными путями я выяснил, что главным для Камиллы был клуб и все, что с ним связано.

— Но ведь ваша мать была его гражданской женой, — это прозвучало не совсем тактично, но мною двигали самые добрые намерения.

— Для них это не имеет никакого значения. Да, мне придется через это пройти, — она стиснула зубы, в которых застрял листок мяты.

— Но ваше рождение — не ваша вина!

— Вы не знаете Талисман-сити, — мрачно усмехнулась она. — Там люди живут по Писанию.

— Им не знакомо милосердие?

— Что?

— И с ними нелегко общаться, — закончил я.

Я всегда считал подарком судьбы, что не родился и не рос в маленьком американском городке. Конечно, такие городишки — становой хребет нации, но какое же там царит невежество, фанатизм и скука! Я вспомнил свое краткое пребывание в небольшой деревушке, где обо мне за спиной говорили не иначе, как о «еврее из Нью-Йорка», хотя именно в тот момент я состоял в епископальной церкви. Таковы были чувства жителей глубинной Америки по отношению к чужакам. Я не завидовал миссис Помрой, которой предстояло возвращение на родину.

— Да, очень. Но в конце концов, нужно же придерживаться определенных принципов, — заявила она, демонстрируя, что сама относится к людям с подобными взглядами, независимо, страдает она при этом или нет.

Во время обеда мы поговорили о ее юности, о сенаторе.

— Мы были очень близки, хотя мне даже в голову не приходило истинное положение вещей. Мать никогда мне ничего не говорила, разве что выражала удовольствие, что я имею дело с таким достойным человеком. Особенно она обрадовалась, когда я организовала группу девочек-скаутов в помощь одной из его избирательных кампаний. Отец, я имею в виду ее мужа, ненавидел Ли и обычно отпускал неприличные замечания, когда я возвращалась после визитов к Роудсам, но мать всегда заставляла его замолчать.

— Для вас должно было быть шоком, когда вы все узнали.

Она на краткий миг воздела глаза к небу.

— Вот именно. В юности я подумывала о самоубийстве, но позже привыкла… А кроме того, Ли прекрасно относился ко мне и называл меня «своей собственной девушкой».

Неожиданно мне показалось, что она действительно глубоко взволнована, пожалуй, впервые за все это время.

— Видимо, он очень любил вас. Именно потому и включил вас в завещание, прекрасно понимая, что причинит массу неприятностей своей семье.

— Да наплевать ему было на них!

Меня немного удивила столь неожиданная вспышка.

— Вы хотите сказать…

— Он ненавидел их обеих. Миссис Роудс была очень холодна и тщеславна, она выходила замуж за молодого человека с блестящими перспективами. Он занялся политикой, потерял на этом здоровье, оказался связан с ужасными людьми, и один из них убил его… Все только потому, что она хотела стать женой сенатора, а потом женой президента. Как часто он мне жаловался на нее! А дочь! Он видел ее насквозь, как и любой, кто с ней хоть раз сталкивался. Один раз он ее остановил: когда она накануне венчания с племянником Вербены Прюитт сбежала с культуристом…

— Она должна была выйти за племянника Вербены? — раньше я этого не слышал.

— Так планировалось, только в самый последний момент, когда уже готово было свадебное платье и заказан банкет, она сбежала из дому. Ли вернул ее домой и аннулировал брак, но ее это не изменило.

Я почувствовал неожиданную гордость за Элен: она была не из тех, кем можно управлять.

— И как к этому отнесся племянник Вербены?

Камилла нахмурилась.

— Он спился, а потом погиб. А ведь тогда многие считали, что его ждет прекрасное будущее. Он был богат и служил в министерстве иностранных дел, отец был послом в Италии, а если еще учесть влияние, которым пользовалась Вербена, он мог достичь любых высот.

— Но он предпочел погружаться в спиртное.

— В то время никто об этом не знал. Так что Элен не следовало убегать из дому.

— Возможно, она подозревала, какое будущее его ждет. Тогда она проявила больше здравого смысла, чем отец.

Камилла упрямо покачала головой, а потом с чисто женской логикой добавила:

— Кроме того, он мог и не спиться, выйди она за него. Короче, родители ей этот скандал так никогда и не простили, а потом, когда потянулась череда приятелей — мужчин самого разного толка, ее отправили в Нью-Йорк, где подобные вещи не так заметны.

Талисман-сити неожиданно высунул голову и продемонстрировал нетерпимость и высокие моральные принципы. Я не видел причин защищать Элен, которая помешалась на сексе. С другой стороны, высоконравственные рассуждения Камиллы не слишком соответствовали ее собственному поведению. Ясно было, что она ненавидит Элен и готова использовать любую возможность, чтобы ударить побольнее. А Элен всегда предоставляла массу поводов для этого своим врагам.

— Скажите, — поинтересовался я, — почему вы думаете, что Руфус убил вашего отца?

Она удивленно уставилась на меня.

— Почему Руфус… Но это же очевидно! Из-за той сделки, в которой оказался замешан и Джонсон. По крайней мере, так сказал Уинтерс. Руфус должен был прикрыть остальных, взять на себя основную вину.

— Но когда все попало в газеты, стало видно, что Руфус не взял вину на себя.

— Тогда зачем ему понадобилось говорить, что он во всем признается?

— Потому что кто-то мог написать это признание после того, как убил его.

У нее округлились глаза.

— Неужели вы думаете, что Руфуса убили?

— Вполне возможно.

— Но кому понадобилось его убивать?

— Тому же, кто убил вашего отца.

— Но это сделал Руфус.

— Был момент, когда вы не были в этом уверены.

Даже в темноте я смог заметить, как она покраснела.

— Это нечестно…

— А почему вы думали, что сенатора убил ваш муж? — продолжал я, сознавая свое преимущество.

— Я уже говорила, я была взволнована, на грани истерики…

— Так почему вы думали, что он это сделал?

— Потому что… по той же причине, по которой это мог сделать любой другой; из-за того, что сорвался контракт, из-за того, что Ли ему не помог…

— Но ведь вы знали, что контракт уже заключен благодаря помощи другого человека.

— Вам сказала Вербена, да? — вырвалось прежде, чем она сообразила, что этого не следовало говорить. Камилла закусила губу.

Картина медленно складывалась у меня в голове. Наконец-то на месте были все фигуры заднего плана; теперь, чтобы восстановить все события, связанные с убийством, следовало поместить в центр головоломки главную фигуру.

Меня охватило такое возбуждение, что задрожали руки. Я старался справиться со своим голосом, хотя он готов был дать петуха.

— Да, Вербена говорила, что помогла Помрою получить правительственный контракт, причем еще до того, как он приехал в Вашингтон, чтобы встретиться с Ли…

— Это очень неразумно с ее стороны. Такая конфиденциальная информация могла повлиять на весь наш бизнес. Именно поэтому Роджер продолжал молчать, даже когда его арестовали.

— Если вы знали, что у мужа не было серьезной ссоры с сенатором, что он не был на грани краха, зачем вы сказали мне в ту ночь, что он — убийца?

Она вновь овладела собой.

— Потому что про контракт я узнала только на следующий день. Он рассказал мне, когда стало очевидным, что с минуты на минуту его могут арестовать. Роджер знал, что я люблю отца больше всего на свете. Знал, что я совершенно потеряла голову, когда его убили. Думаю, он знал, хотя никогда не упоминал об этом, что я подозревала его в убийстве. Ведь он мог посчитаться с Ли и заодно завладеть моим наследством… Вот поэтому он нарушил свое старое правило не говорить о делах и рассказал обо всем: как он обратился к Вербене, как она помогла ему, несмотря на позицию сенатора. Тогда я и поняла, насколько абсурдным было его обвинять…

— Но вы пришли ко мне и сказали, что считаете его убийцей.

— Да, я действительно так думала. Я думала, что он просто сошел с ума. Решила, что потом он может убить и меня, чтобы завладеть наследством. Я считала, что он оказался загнанным в угол, и на время потеряла голову. Меня потрясло, когда все узнали, что я — дочь Ли. Потрясло настолько… что я пришла к вам. Почему — не знаю. В ту ночь я отчаянно боялась Роджера… А потом мне стало ужасно стыдно.

Мне казалось, что здесь выяснять уже нечего. Рассказ ее, насколько я мог судить, звучал убедительно. В нем был ряд разоблачительных моментов. Фигура Вербены Прюитт на заднем плане стала принимать угрожающие размеры. Какова же была ее роль во всем деле? Я даже не подозревал, что она может оказаться столь таинственной особой. Да, ее я явно недооценил.

Я уже готов был закруглить нашу беседу, но, к сожалению нам еще предстояло обязательное объяснение, которое, по крайней мере в Талисман-сити, требовалось от людей, связанных интимными отношениями.

Пришлось ее заверить, что наше знакомство стало одним из самых примечательных событий моей жизни и что я надеюсь в ближайшем будущем снова с ней встретиться.

В ответ она сказала, что просто не может выразить, как я ей помог в момент, когда она была так близка к отчаянию, и попросила простить ее за то, что она сделала. Не будучи до конца уверенным, за какое из своих предательств она просит прощения, я даровал ей полное отпущение грехов. После того как наше приключение было предано забвению, Камилла пожала мне руку и позволила оплатить счет.

Когда я вышел в холл, ее уже не было. Я собрался было вызвать такси, когда заметил двух знакомых, погруженных в серьезную беседу за пальмой в кадке. Пришлось подойти поздороваться с Элмером Бушем и Джонсоном Ледбеттером, исполняющим обязанности сенатора, которым он, видимо, никогда не станет.

Они взглянули на меня так, словно я был последним человеком на земле, которого они хотели бы видеть. Глаза у несостоявшегося сенатора припухли, сам он выглядел усталым. Журналист казался гораздо энергичнее, словно тигр, утащивший последнюю овцу. Они явно заготовили какой-то план.

— Как вы себя чувствуете, сенатор? — весело спросил я: даже несостоявшийся сенатор имеет право на снисхождение.

— Очень хорошо, Саржент.

Я был удивлен, что он помнит мою фамилию.

— Это очень серьезный кризис, — сказал Элмер Буш своим хорошо поставленным голосом провинциального трагика.

— Это недоразумение, — хрипло выдавил Ледбеттер.

— Мы надеемся, сегодня вечером в моей программе общественность узнает всю правду, — твердо заявил Элмер Буш.

— Сэр, я тоже надеюсь, что вам удастся защитить свои права.

— Спасибо, мой мальчик, — пробасил Ледбеттер.

Тут по холлу разнеслось:

— А вот и он!

К нам ринулись репортеры и фотографы; их очки сверкали, лица раскраснелись от мороза и удовольствия, что удалось загнать в угол падающую звезду.

— Все это, — заявил Джонсон Ледбеттер, — трагическая ошибка.

2

Было это трагической ошибкой или нет, но в те дни тема эта стала главным предметом разговоров в Вашингтоне, да, если верить газетам, и во всех прочих местах тоже. Коррупция, рядящаяся в сенаторскую тогу, перестает быть грязной и становится трагической, как точно сказал мистер Ледбеттер.

Покинув «Мэйфлауер», я направился к миссис Голдмаунтин, рассчитывая, что та должна быть дома. Она оказалась источником изумительной информации, так как провела большую часть своих пятидесяти лет, карабкаясь по социальной лестнице. В результате не было в Вашингтоне такого угла, куда бы она не сунула свой нос. Кроме того, она стала для меня источником дохода, если учесть дела фирмы собачьего корма «Хей-Хо».

Меня провели в желтую гостиную, где хозяйка оживленно беседовала с вице-президентом фирмы — тем самым, с которым я говорил накануне. Когда я вошел, она как раз говорила:

— У Гермионы диапазон в четыре октавы, из которых три не используются.

— Но это же великолепно! — вскричал вице-президент, внешне напоминавший чау-чау.

— Мистер Саржент, я так рада, что вы приехали! Уверена, у вас горели уши.

— Пит знает, как его ценят в нашей фирме, — сказал «чау-чау» и подался вперед, протягивая для рукопожатия мясистую лапу. Я поспешил тряхнуть ее и отпустил. Потом на миг склонился к ручке миссис Голдмаунтин, как, по моим предположениям, делают дипломаты.

— По многим признакам, — заявил «чау-чау», — это должно стать настоящей сенсацией! Вы представляете?

— За что мне платят деньги? — скромно потупился я, прикидывая, стоит ли запросить процент с навара от концертов Гермионы. Я размышлял, не будет ли этот гонорар чрезмерным, когда миссис Голдмаунтин отвлекла меня от алчных размышлений.

— Я в принципе против эксплуатации, хотя прекрасно понимаю, что не могу позволить моей девочке упустить такую прекрасную возможность и быть такой жестокой, чтобы держать ее талант под спудом.

Я воздержался от комментариев, полагая, что именно там ему и место.

— Вы абсолютно правы, — восторгался вице-президент, на которого неизгладимое впечатление произвели резиденция миссис Голдмаунтин, ее с таким трудом завоеванное социальное положение и прекрасные отношения с прессой, хотя весь этот блеск и не означал гор золота.^[4] Я чувствовал, что нужно бы его предупредить, по в моих интересах было затянуть этот фарс как можно дольше.

— Вы уже переговорили об аренде зала мэрии?

Он кивнул.

— Все подготовлено. Я уже начинаю работать с прессой.

— Я мог бы этим заняться, — поспешил вмешаться я. — В конце концов, это моя работа.

— Не беспокойтесь, и у вас работы хватит. Фирма будет всячески раскручивать это мероприятие. Мы закупили даже время на радиостанциях.

Мне слышался звон денег, убаюкивающий, как пение сирен; но прежде чем я успел им насладиться, раздалось пение отнюдь не сирен, а Гермионы.

Ее принесли в большую гостиную по соседству, и аккомпаниатор сел за рояль.

Протяжный вой заставил мою кровь заледенеть; еще сильнее пугало то, что, несмотря на явно собачий голос, Гермиона обладала абсолютным слухом.

Миссис Голдмаунтин мечтательно смотрела на открытую дверь, из-за которой доносился вой пуделя.

— Она репетирует каждый день, хотя и не подолгу. Я не хочу, чтобы она сорвала голос.

— Возможно, следует его застраховать, — забеспокоился поставщик собачьей пищи, — не хотелось бы, чтобы что-нибудь случилось. Компания Ллойда рада будет оказать нам услугу.

— Если хотите… Хотя я уверена, что ничего не случится, она постоянно под пристальным наблюдением.

Гермиона провыла арию из оперы «Лакме». Хотя мои нервы оказались изодраны в клочья, а уши гудели, как старые барабаны, я громко аплодировал вместе с официальным представителем фирмы «Хей-Хо». Миссис Голдмаунтин только улыбнулась.

Потом, когда были оговорены оставшиеся проблемы, мы с миссис Голдмаунтин остались одни, вице-президент отправился в Нью-Йорк, чтобы дать объявления в прессу, а Гермиона вернулась к банке жирной печенки, которую обычно получала после пения.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы разговор с Гермионы перевести на семейство Роудсов, а точнее, на Ледбеттера, который занимал сейчас мысли хозяйки.

— Джонсон звонил мне сегодня утром… Вы же знаете, что мы очень близки… Он был в ужасном состоянии.

— Да, знаю, я видел его сегодня в отеле «Мэйфлауер». Вместе с Элмером Бушем.

— По крайней мере, Элмер, несмотря ни на что, остается с ним; а Джонсону сейчас очень нужны друзья.

Я согласился, что это весьма возможно.

— Утром я звонила вице-президенту, чтобы сказать: я уверена, что Джонсон ничего противозаконного не делал.

— И что ответил вице-президент?

— Он был на заседании. Я не смогла связаться с ним, но секретарь сказала, что передаст мои слова.

— Пока, судя по публикациям, он виновен не меньше двоих других.

— Сомневаюсь, но должна признаться, что никогда не читаю газет… По крайней мере, политические рубрики. Там вечно лгут о моих близких друзьях и вообще никогда не знают, что происходит, пока все не кончится, — улыбка сфинкса означала, что уж она-то знает все; смешно, но так могло и быть на самом деле.

— Во всяком случае, он вряд ли усидит.

— А я уверена, что все уладится, — возразила она. — Вы же знаете, как он им нужен.

Пришлось промолчать.

— Я во всем виню того ужасного коротышку — секретаря, который покончил с собой. Уверена, он сделал это нарочно… так подтасовал документы, чтобы впутать Джонсона. Омерзительный тип, я всегда так считала! Он безжалостно убил Ли, а потом сознательно впутал бедного Джонсона.

Для меня это было новостью.

— А вы его знали?

— Кого? Секретаря? Мельком; но в тех немногих случаях, когда я с ним встречалась, он мне совсем не нравился. И Джонсон пострадал из-за него. Он мне клянется, что это был заговор, и я ему верю. Они поссорились в ту ночь, когда тот умер.

— Кто с кем поссорился?

— Ну, вы же знаете, Джонсон и этот коротышка, как его, Холлистер.

— Откуда вы знаете?

— Джонсон сказал. Но это не секрет, и вскоре все узнают.

— Но где это произошло? — перед глазами редела завеса, фигуры в центре головоломки становились все отчетливее.

— В тот вечер, когда Холлистер застрелился, Джонсон был у Роудсов, у миссис Роудс. Вы его не видели? Ну, разумеется, не видели, вы были на моем приеме. И Джонсон тоже собирался, но решил, что первый вечер в Вашингтоне в качестве сенатора лучше провести со вдовой предшественника. Он очень воспитанный человек…

— Вы хотите сказать, что он был в доме, когда погиб Холлистер?

— Ну конечно! И у них с Холлистером состоялся очень неприятный разговор.

— Без свидетелей?

— Вряд ли там были свидетели — разговор сугубо личный.

— Интересно, почему газеты не упомянули, что губернатор был в доме, когда там произошло убийство.

— Потому что никто и не подумал им сказать… Они никогда ничего не знают.

3

Некоторое время я предавался буйным фантазиям насчет того, как Вербена Прюитт, миссис Роудс и свежеиспеченный сенатор (только они втроем и были тогда в доме) сговорились и прикончили Руфуса. У каждого из них был мотив для убийства, пожалуй, если не считать Вербены. Но слишком смехотворно выглядели трое пожилых типов, на цыпочках взбиравшихся по лестнице, чтобы прикончить Руфуса Холлистера.

Домой я вернулся незадолго до ужина. На улице уже стемнело, и шторы затянули на ночь. Полицейского в штатском нигде видно не было.

В гостиной я обнаружил миссис Роудс, которая в полном одиночестве раскладывала пасьянс за изящным столиком времен королевы Анны. Она поздоровалась и улыбнулась своей обычной рассеянной улыбкой.

— Думаю, — сказал я, — вы рады видеть последнего из гостей.

— Гостям мы всегда рады, — вежливо ответила она, жестом приглашая меня сесть рядом.

— Что вы собираетесь делать, когда все кончится и с наследством все уладится?

— Делать? — она взглянула на меня отсутствующим взглядом, словно до этого момента не задумывалась о будущем.

— Вернетесь в Талисман-сити или останетесь здесь?

Она долго смотрела на меня, словно я задал неразрешимый вопрос, и наконец сказала:

— Конечно, я останусь здесь. Здесь все мои друзья…

— Вроде миссис Голдмаунтин?

Она неожиданно улыбнулась, пожалуй в первый раз с момента нашей встречи; словно солнечный луч блеснул на снегу.

— Нет, совсем другие… Старые друзья времен моей юности. Дома у нас близких друзей не осталось, старые умерли, новых мы не завели, не считая политиков. С тех пор как мы переехали в Вашингтон, я толком не жила…

— Сегодня я видел миссис Голдмаунтин.

— Да? — это ее явно не заинтересовало.

— Как я понимаю, она близкий друг губернатора Ледбеттера.

— Я тоже так считала.

— Она решительно приняла его сторону.

— Так она и должна была поступить. Я уверена: Джонсон не сделал ничего бесчестного, точно так же, как и Ли.

Но слова эти прозвучали как-то автоматически, словно у нее был набор заготовленных ответов, а мысли витали где-то далеко.

— Я не знал, что губернатор был здесь в ночь, когда погиб Руфус.

— О да, мы мило поболтали. Ведь он не только наш поверенный, но и хороший друг.

— Он сказал миссис Голдмаунтин, что в ту ночь они с Руфусом поссорились в связи с известной вам аферой.

Миссис Роудс нахмурилась и резко бросила:

— Иде Голдмаунтин следовало бы проявить больше здравого смысла. Да, между ними были разногласия. Но я не знаю, о чем именно они говорили, это происходило наверху, в комнате Руфуса.

— А полиция про это знает?

— О том, что Джонсон был здесь? Да, конечно, мы с Вербеной этого не скрывали.

— Они знали, что губернатор поднимался, чтобы поговорить с Руфусом наедине? Что они поссорились?

Она с неожиданной неприязнью покосилась на меня.

— Ну, я не знаю… Полиция меня не спрашивала, а я не помню, говорила ли сама. Я так привыкла, что меня неверно понимают…

— Убежден, им следовало знать об этом, — задумчиво заметил я, пытаясь представить себе Уинтерса. Зачем бы ему это утаивать? Причем не только от меня, но и от газетчиков.

— Кроме того, — добавила она, — после самоубийства Руфуса дело закрыли. И не было нужды впутывать одного из наших друзей. Я признательна Джонсону за его доброту, за то, что он приехал, чтобы навестить меня в первый свой вечер в Вашингтоне. На вашем месте, — она взглянула на меня своими чистыми глазами, не тронутыми ни возрастом, ни несчастьем, — я бы не стала говорить о разговоре Джонсона с Руфусом.

— Мне тоже еще не представился случай, — сказал я не менее холодно. — Но не меня нужно заставить замолчать. Лучше займитесь миссис Голдмаунтин.

— Она дура! — взорвалась миссис Роудс.

— Дура она или нет, но она позволила взглянуть на дело с другой точки зрения.

— Дело? Какое дело?

— Дело об убийстве вашего мужа, миссис Роудс, и убийстве Руфуса Холлистера тоже.

Она выпрямилась.

— Вы с ума сошли! Дело закрыто. Полиция удовлетворена. Оставьте все в покое, — голос ее звучал жестко и требовательно.

— Но полиция не удовлетворена, — возразил я, и это было более чем опасное предположение. — Они не хуже нас знают, что Руфуса убили, и ждут, когда подлинный убийца себя выдаст. Так же рассуждаю и я.

— Я вам не верю.

— Но это правда.

— Даже если все, что вы сказали, правда, зачем вы вмешиваетесь? Почему вам не вернуться в Нью-Йорк? Почему вы вмешиваетесь в дела, которые вас совершенно не касаются?

— Потому, миссис Роудс, что я уже замешан, потому что я уже в опасности, где бы я ни находился.

— В опасности? Почему?

— Потому что я знаю убийцу, и убийца знает, что я его знаю. — Это была явная ложь, но ничего другого мне не оставалось.

Она отшвырнула стул и вскочила, словно собиралась выбежать из комнаты; лицо ее стало пепельно-серым.

— Вы лжете!

Я тоже поднялся. Я слышал, как в холле хлопнула дверь и раздались шаги человека, поднимающегося по лестнице. Мы стояли и смотрели друг на друга, как два изваяния, как горгульи средневековой башни.

Потом она овладела собой и как-то странно хмыкнула.

— Вы пытаетесь сбить меня с толку… Все мы знаем, что убийца — Руфус и что он покончил с собой. Какая бы у Джонсона с Руфусом ни вышла ссора, он абсолютно невиновен — это главное. И вообще, сама мысль о том, что Джонсон убил Руфуса… Смешно и невероятно!

— Тогда почему же вы об этом подумали, миссис Роудс? Мне никогда не приходило в голову, что это сделал он.

Она покраснела от смущения.

— Я… тогда я ошиблась. У меня сложилось впечатление, что вы считаете Джонсона каким-то образом замешанным в это дело.

Я понимал, что она выдала что-то необычайно ценное, но никак не мог сообразить, что именно.

— Нет, — сказал я. — Я никогда не думал, что губернатор убил Руфуса, но мне хотелось бы узнать, о чем они говорили.

— Мне кажется, мистер Саржент, это не ваше дело, — миссис Роудс снова взяла себя в руки.

— Как я уже говорил, это мое дело, если оно связано с убийством. — Я старался быть столь же холоден, как и она.

— И вы думаете, что существует какая-то связь?

— Наверняка. Трудности, переживаемые компанией, самым тесным образом с этим связаны… Речь идет не только о смерти вашего мужа, но и о карьере губернатора Ледбеттера.

Она забрала сумочку и носовой платок и приготовилась уходить.

— Полагаю, вы останетесь с нами еще некоторое время, даже когда остальные завтра уедут? — Это было явным оскорблением.

— Нет, миссис Роудс, — я глядел ей прямо в глаза. — Завтра я собираюсь найти убийцу.

Некоторое время она непонимающе смотрела на меня, потом тихо, но твердо сказала:

— Вы — надоедливый дурак! — и вышла из комнаты.

Чувствуя себя сбитым с толку, я вышел в холл. Медленно поднимаясь по лестнице и размышляя, что же делать дальше, я уловил знакомый аромат духов. Слишком мало было шансов, что мне удастся найти убийцу, и еще меньше, что удастся собрать достаточно доказательств, позволяющих добиться признания.

Возникло искушение про все забыть.

Тут я открыл дверь в свою комнату, и каково же было мое удивление, когда я обнаружил Уолтера Ленгдона, склонившегося над моим столом в позе, выдававшей самые преступные намерения. Увидев меня, он отскочил в сторону.

— О… Мне очень жаль. Я заскочил сюда буквально минуту назад, разыскивая вас, хотел попросить взаймы копирку для машинки…

С тем же успехом это могли быть спички, или ему понадобилось бы узнать, который час.

— Копирка в верхнем ящике стола, — подсказал я.

Он открыл ящик и трясущимися руками достал оттуда несколько листов.

— Огромное спасибо.

— Не за что.

— Надеюсь, я смогу как-нибудь оказать вам такую же услугу.

— Никогда ничего нельзя сказать заранее. — Диалог такого рода обеспечивает или обеспечивал множеству голливудских сценаристов надежные доходы.

— Садитесь, — предложил я.

— Я, пожалуй, пойду переоденусь к ужину.

— Вы и так прекрасно выглядите.

Он занял кресло у стола, я сел на край постели и скрестил ноги, стараясь принять самую небрежную позу.

— Довольны, как все повернулось?

Он удивленно посмотрел на меня.

— Вы имеете в виду убийства?

Я поймал его на слове.

— Так вы полагаете, Руфуса тоже убили?

— Нет, он покончил с собой, разве не так? Ведь полиция думает именно так.

— А почему же вы сказали «убийства»?

— Я просто оговорился. Две смерти — вот что я имел в виду, — он казался совершенно спокойным.

— А мне казалось, вы считали, что Руфуса убили.

— Вы ошиблись, Саржент, — возразил Ленгдон. — Я не вижу причин так думать. Нынешнее объяснение выглядит весьма разумно. Думаю, вам следует оставить это дело.

Уже второй раз мне советовали, причем теми же словами: не совать нос, куда не следует. Я начинал думать, что организован чудовищный заговор, чтобы от меня избавиться.

— Ленгдон, я не чувствую в вас страсти настоящего газетчика, — сказал я как можно ласковее.

— Я действительно не настоящий газетчик, — холодно бросил Ленгдон. — Я лишь время от времени печатаю отдельные статьи. По-настоящему меня интересуют крупные формы…

Я почему-то не терплю людей, твердящих, что они творят высокое искусство; причем не имеет значения, насколько искренне и квалифицированно они это делают. Вполне возможно, это просто зависть. Но на Ленгдоне лежало явное клеймо неудачника.

— Даже тогда вам следовало бы больше интересоваться такими вещами. Вы уже решили, о чем будете писать?

Он кивнул.

— Я как раз сейчас работаю над статьей, вот почему мне понадобилась копирка. Хотелось подготовить первый вариант к возвращению в редакцию.

— И какую же линию вы выбрали?

— Политическое убийство. Дело Роудса станет отправной точкой. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

Я понимал, и слишком хорошо: Расчленение Убийства или Теология Кризиса Реакции. Забавно будет прочитать.

— Тогда вы с Элен успеете на дневной поезд? — предположение казалось вполне логичным.

— Да, мы собирались вернуться вместе.

— Она неплохая девушка, верно?

Ленгдон кивнул.

— Да, совершенно верно. Вы все еще с ней помолвлены?

— Ну, понимаете, это не было официальной помолвкой.

Ленгдон покраснел.

— Она… несколько неразборчива в связях, не так ли?

— Да, Уолтер, это именно так, — сказал я тоном инструктора бойскаутов, объясняющего новичку назначение разных частей тела.

— Я не думал, что до такой степени, пока мы не поехали в «Чеви-Чейз» и она не сбежала с флотским офицером…

— Она в состоянии соблазнить любого мужчину за десять минут.

— Ну, тогда это продолжалось немного дольше. Я чертовски на нее разозлился, но она сказала, что это не мое дело, что офицер был слишком симпатичен, чтобы его упускать… Вот тогда я все понял.

— Не слишком ли серьезно вы к ней относитесь? — Мне было просто любопытно — ведь мы с Элен держали его за дурачка.

Он по-деревенски поскреб затылок.

— Да, конечно. Но прежде мне не доводилось сталкиваться с подобным поведением. Должен признаться, я был ошарашен.

— Миллион долларов и весьма свободные манеры… Мечта любого американского парня.

— Но не моя.

Я уловил тоску в его голосе; она его просто использовала, вот и все. Интересно, что будет с Элен теперь, когда она богата? На свете обязательно найдутся люди поумней ее, которые заставят ее делать все, что им нужно. Но уж это совсем не мое дело.

— Если вы не против, покажите, что вы написали для «Авангарда».

— Конечно не против. Я с удовольствием выслушаю ваши советы, — он торопливо вышел из комнаты.

Я не спеша одевался к ужину, последнему моему ужину в этом доме. Потом медленно и неохотно собрал чемодан, понимая, что головоломка сконцентрирована не до конца и может остаться такой навсегда. Я проклинал свое невезение, ленивый ум, ловкость моего противника — уже давно я воспринимал убийцу как личного безжалостного противника, которому доставляло удовольствие меня мучить.

Я открыл стол, чтобы убедиться, что в его ящиках не осталось бумаг или грязных носков. Нет, только несколько листов бумаги. На одном — тщательно вычерченная мною схема, в центре которой старинным шрифтом было написано: «бумажный след».

Бумажный след…

Я подумал о миссис Роудс. И что-то из того, что я услышал нынче, и из того, что знал давно, предстало в новом свете. Внезапно все куски головоломки нашли свое место.

Теперь я знал, кто убил сенатора Роудса и кто убил Руфуса Холлистера.

4

По счастливым лицам сидевших за столом было совершенно ясно, что это наш последний совместный вечер. Никто не жалел, что ужасное ожидание наконец-то кончается. От предчувствия своего торжества я испытывал легкое головокружение, и нелегко было этого не показать. Мое возбужденное состояние наверняка приписали предвкушению свободы. Все чувствовали себя узниками накануне освобождения.

Я прилагал немалые усилия, чтобы себя не выдать. За вечер я ни слова не сказал о расследовании и никоим образом не дал понять, что кончил собирать свою головоломку. Я даже старался как можно меньше смотреть на убийцу, которая пребывала в безмятежном настроении, явно уверенная, что ее безумная игра увенчалась успехом.

Уинтерс блистательно отсутствовал. Были какие-то намеки, что он придет попрощаться, но он этого не сделал. Не иначе стало стыдно, решил я. Благодушие от грядущей победы одолело взвинченность от открытия и сопряженной с ним опасности.

Конечно, не хватало доказательств, но, когда человек знает ответ, решение можно найти задним числом. Я был уверен, что сумею доказать то, что узнал.

После ужина к нам в гостиной присоединились Джонсон Ледбеттер и Элмер Буш. Они заявились с покрасневшими от холода лицами из морозной ночи и принесли с собой дыхание зимы.

Их появление в какой-то мере встряхнуло всеобщее благодушие.

Миссис Роудс разлила кофе. Чашки были уже приготовлены. Скомпрометированный политик предпочел виски, союзник-журналист последовал его примеру. Они засели у камина с миссис Роудс, Роджером Помроем и Вербеной Прюитт, предоставив женщинам и детям развлекаться самостоятельно. Так мы и делали, хотя мне и хотелось присоединиться к их кружку. Элен с Камиллой по-родственному что-то обсуждали, мы с Ленгдоном обменивались глубокомысленными замечаниями об упадке современной поэзии.

Примерно час спустя все темы были исчерпаны, и, как принято в цивилизованном обществе, начались спонтанные перемещения с целью более демократического перераспределения скуки. Я оказался у камина с Ледбеттером, Элмером и Вербеной Прюитт. Ледбеттер сообщил:

— Будет проведено парламентское расследование.

— Тогда вы обязательно выиграете, — заверила Вербена. — Мне говорили, Белый дом намерен вмешаться.

— Но когда? Когда? — В его голосе звучало недовольство.

— У них связаны руки. Вы же знаете, как там относятся к вмешательству в законодательные проблемы. Однако я выяснила в высоких, весьма высоких кругах, что все произойдет еще до конца недели. Достаточно одного слова — и партия вас поддержит.

— А до той поры мне мучиться?

— Но это можно обратить в политический капитал, — заметил Элмер Буш, удовлетворенно кивая; видно было, как он наслаждается причастностью к такой высокой и грязной политике.

Так и не вступивший в должность сенатор недовольно фыркнул. Видно было, что его силы на пределе, но пока он держался.

— Как это тяжело, Грейс, — сказал он, со вздохом поворачиваясь к миссис Роудс. Она улыбнулась и похлопала его по руке.

— Слишком долго это не продлится…

— Надеюсь, вы окажетесь правы, — меня несколько удивил этот неожиданный обмен ласковыми репликами; неужели они… Нет, это уж слишком притянуто за уши.

Внезапно появилось искушение все бросить, уйти со сцены с тайным удовлетворением от того, что удалось решить задачу, которая, если учитывать все обстоятельства, выглядела почти неразрешимой.

Я задумчиво смотрел на убийцу, к собственному неудовольствию осознавая свою силу. Я не отличаюсь садистскими наклонностями и не испытывал особой любви ни к одному из убитых. В тот момент я подумывал сохранить свое открытие при себе.

— Я постоянно подчеркиваю, — сказал Ледбеттер, переходя на профессиональный тон, которым так хорошо владел, — что моя связь с компанией была абсолютно законной, дела компании вели Руфус и Ли, а все мое участие сводилось к тому, что временами я предоставлял им свой офис. Других связей с компанией я не имел.

— Но тогда почему же, сенатор, вы владели в компании равной долей с мистером Роудсом? — Я был удивлен собственной храбростью, а враждебные взгляды устремились на меня со всех сторон.

— Молодой человек, я им здорово помог. Вместо того чтобы выплачивать жалованье, мне выделили часть акций. Я не обращал особого внимания на то, что они делают. Я не могу сказать, что Ли использовал меня, ведь он был одним из самых старых и близких моих друзей. Но Руфус Холлистер был куда более мрачной фигурой. Сейчас я оказался втянут в расследование всей его деятельности за последние пятнадцать лет — с того момента, как он появился в Вашингтоне. Должен сказать, сэр, что это весьма неприятное занятие, весьма неприятное.

Элмер Буш кивнул.

— Уже сейчас хватает доказательств, что Холлистер по собственной инициативе провернул ряд жульнических сделок, что полностью его дискредитирует.

— Итак, — сказал Джонсон Ледбеттер, сурово нахмурившись, — он использовал мое имя. А сейчас некоторые политиканы пытаются дискредитировать не только меня, но и партию. Но тем не менее мы победим, — добавил он, и его голос прозвучал торжественно, словно с трибуны.

— Вы должны были проявить больше здравого смысла, — заметила Вербена.

Миссис Роудс, понимая, что под угрозой память о ее муже, извинилась и вмешалась:

— Ли вечно связывался с какими-то фантастическими проектами и при своей безупречной честности никак не мог устоять против сделки, какой бы сомнительной та ни была, если она обещала прибыль в миллион долларов. На этих сделках ему никогда не удавалось заработать ни цента, и это само по себе достаточное доказательство, что он был большим простофилей, хотя считал себя финансовым гением.

— Тогда откуда же взялись три с половиной миллиона долларов, о которых он говорит в своем завещании? — спросил я, переводя разговор в практическую плоскость.

— Он их унаследовал, — решительно вмешалась Вербена.

Интересно… Меня удивило, почему до сих пор никому не пришло в голову поинтересоваться источниками состояния Роудса.

— Хотя одна вещь меня удивляет, — скромно заметил я. — Почему, если сенатор Роудс был абсолютно невиновен, он вышел из дела и устроил все так, чтобы за всю аферу отвечал только Руфус Холлистер?

Ледбеттер возмутился:

— С чего вы взяли, что Ли это сделал? На этот счет есть только утверждения Холлистера в его прощальной записке.

— Есть также документы, которые прислал мне аноним.

— Их проверили?

— Нет, сэр, но раз их приготовили, значит, кто-то собирался воспользоваться ими, если детали сделки станут достоянием гласности. Ведь документы подтверждают полную невиновность Роудса.

И вас, заметил я про себя.

— Но вы же помните, нет никаких доказательств, что эти документы написаны мною или Роудсом, — сказал Ледбеттер.

Я понял, на какой основе он собирается строить свою защиту, и решил его немного осадить:

— Кстати, о чем вы с Руфусом беседовали в ночь его гибели?

Несостоявшийся сенатор изумленно уставился на меня.

Вербена раздраженно фыркнула:

— Откуда вы знаете, что Джонсон был здесь?

— Но это не секрет, не так ли?

— В данный момент — да, — согласилась Вербена, напоминая своим видом огнедышащую гору, грозящую извержением.

— Мой мальчик, вы сделаете мне огромное одолжение, если не станете упоминать об этом визите в печати, — с дружеской миной попросил Ледбеттер.

— Уверен, Пит об этом и не думал, — предостерег Элмер, напоминая мне о том, что все еще ведет центральную колонку «Глоуб» — «Американский Нью-Йорк» и пользуется немалым влиянием на редактора.

— Сенатор, у меня не было ни малейшего намерения это печатать, — искренне заверил я. — Меня интересует лишь убийство. Политика — не мой профиль. Мне было только любопытно, вот и все. Ведь вы были последним человеком, видевшим Руфуса живым.

— Верно, но только не для печати, — мрачно буркнул Ледбеттер. — Руфус угрожал мне, угрожал меня шантажировать. Я сказал, пусть делает что хочет. Он заявил, что так и сделает, устроит скандал, даже если погорит и сам. Боюсь, мы расстались врагами, и нам уже не было суждено встретиться на этом свете.

Последовала долгая пауза. Я неожиданно почувствовал усталость, меня отчаянно клонило в сон.

Миссис Роудс отвернулась, и вся компания перестроилась вновь. Я отказался от выпивки, получил кофе, хотя и тот не помог мне проснуться. Так что я широко зевнул, извинился и отправился спать.

Загадка была решена. Я испытывал удовлетворение не только от того, что решил ее, но и от того, что отказался от триумфа и рукоплесканий, которые ждали меня, объяви я об этом всему свету.

Войдя в комнату, я направился прямо в ванную, чтобы почистить зубы. Я чувствовал себя настолько измотанным, что с трудом держался на ногах. Покончив с умыванием, я на минутку присел отдохнуть… и проснулся, когда голова моя стукнулась о край умывальника.

Продрав глаза, я поднялся на ноги и вышел в спальню. Каждый шаг доводил буквально до изнеможения. Уж не заболел ли я, подхватив вирус от миссис Помрой? В конце концов я рухнул поперек постели. Да, ясно, заболел. Я попытался было сесть, но нужное для этого усилие оказалось для меня непомерным. Руки и ноги холодели, я чувствовал, как ледяная дрожь прокатывается по телу.

Уже на грани потери сознания я понял, что меня отравили. Сил хватило только на то, чтобы снять телефонную трубку…

И тут я отключился.

Глава седьмая

1

— Он умер? — спросил лейтенант Уинтерс; его голос доносился до меня сквозь какие-то темно-зеленые облака, через которые просачивался слабый свет.

— Еще нет, — ответил чей-то голос, и я, обескураженный, вновь потерял сознание.

Следующую попытку прийти в себя я совершил в тот момент, когда из меня извлекали несколько метров различных трубок. Я открыл глаза, увидел над собой пару рук и извлекаемые трубки, почувствовал ужасную тошноту и снова отключился. Однако на следующий день я уже сидел в постели и готов был принимать посетителей. Голова ужасно болела, одолевала страшная слабость. Но в остальном сознание работало достаточно прилично.

Первой, кого я увидел после возвращения в сию юдоль слез, была медсестра. Она ободряюще мне улыбнулась.

— Из вас отсосали две кварты, — сообщила она.

Я застонал.

— Теперь все уже не так плохо.

Я сказал, что все ужасно плохо. Потом спросил, который час.

— Одиннадцать сорок семь. Если хотите, можете получить гренки с молоком.

Я заявил, что маловероятно, что я когда-нибудь захочу гренков с молоком; сама мысль о еде, несмотря на полный вакуум в желудке, вызвала тошноту. Я спросил, день сейчас или ночь.

— Конечно, день, глупыш.

— И долго я был без сознания?

— Около десяти часов, со вчерашнего вечера. Раз-другой вы приходили в себя, когда доктор прочищал вам желудок, при этом доставляли массу трудностей и ему мешали.

— Готов держать пари, и сестре тоже, — кивнул я, вспоминая рассказы о своем пребывании в больнице по поводу удаления аппендикса несколько лет назад.

— Я привыкла к трудным пациентам, — с известной гордостью заявила она. — Неделю назад у нас с доктором был очень трудный случай. Там пришлось иметь дело с полной кастрацией, и мне…

— Пошлите за лейтенантом Уинтерсом, — слабым голосом попросил я, чтобы остановить поток ужасающих подробностей.

— Да, но я не совсем уверена, что…

— Иначе я сам встану и пойду к нему, — сказал я, с трудом садясь в постели.

Она встревожилась:

— Дорогой мой, сидите спокойно, я пойду разыщу его. Только не двигайтесь.

Я не мог двинуться, даже если бы захотел.

Чуть погодя она вернулась с Уинтерсом. Он выглядел встревоженным, да так оно было. Жестом он предложил ангелу милосердия покинуть помещение.

Когда мы остались одни, лейтенант спросил:

— Зачем вы это сделали?

— Что я сделал?

— Выпили столько таблеток снотворного? По словам доктора, больше дюжины, причем самых сильнодействующих. Если бы вы не сорвали трубку с телефона и дворецкий не услышал звонка в буфетной, вы сейчас были бы на том свете, как и собирались.

— Уинтерс, — мягко сказал я, — когда я соберусь это сделать, вы последуете за мной.

Он с тревогой посмотрел на меня.

— Что вы хотите сказать?

— Только то, что не пил я никакого снотворного. Меня отравили.

— Вы в этом уверены?

Я обозвал его всеми бранными словами, которые знал. Он мрачно их выслушал, словно пытаясь определить, обижаться или нет.

— Как вы думаете, кто вам их дал и каким образом?

— Дал их убийца, которого вы не смогли арестовать, а что касается того, как это сделали… Думаю, их подложили вкофе, который я пил после ужина. Миссис Роудс разливала что-то не совсем похожее на кофе по-турецки, напиток дорогой и крепкий, настолько крепкий, что на вкус не определишь, подмешано туда что-нибудь или нет.

— Почему вы думаете, что вас отравили?

— Потому что я знаю, кто совершил убийства.

— Вы этого не знаете, — Уинтерс взвился, как рассерженный школьник, пытающийся поставить на место хвастуна.

— Нет, знаю, — поддразнил я.

Он покраснел.

— Просто не понимаю, как вам это удалось.

— Возможно, я лучше вас соображаю.

Теперь настал его черед наградить меня несколькими нелестными эпитетами. В ответ на оскорбления я только саркастически улыбался. Когда он умолк, я заметил, что вряд ли такой тон подходит для разговора с человеком, который только что вернулся с того света. А потом, когда страсти улеглись, спокойно добавил:

— Как только у меня будет достаточно доказательств, я дам вам знать.

— И когда это произойдет?

— Сегодня вечером за ужином, — весело пообещал я, хотя вовсе не был уверен, что смогу получить достаточно доказательств. Но у меня даже мысли не возникало о возможности неудачи — настолько велика была моя любовь к жизни. Я поправлялся. Я еще не умер. Это чувство знакомо всем, кто пережил операции и серьезные несчастные случаи.

— Я настаиваю, чтобы вы сказали это сейчас, — Уинтерс перешел на официальный тон.

— Ни за что на свете, друг мой, — я приподнялся на постели. Голова продолжала болеть, но уже не кружилась. — А теперь попросите доктора сделать укол, чтобы вдохнуть в меня немного жизни. Потом, как Шерлок Холмс, я займусь сбором доказательств, чтобы не оконфузить полицию.

— Вы просто не в своем уме.

— Так вы сделаете то, что я прошу?

— Нет. Если кто-то пытался вас убить, хотя в подтверждение этого у меня только ваши слова, полиция никогда не позволит вам остаться без защиты.

— Можете защищать меня, сколько вам угодно.

— Черт побери, вы же скрываете доказательства от властей, вы это понимаете? Может, перестанете играть в детектива и дадите должным образом закончить дело?

Это меня рассердило.

— Если бы вы должным образом вели дело, Руфус Холлистер был бы жив, а я чувствовал себя гораздо лучше. Я вам не доверяю и предпочту все сделать сам.

Уинтерс яростно закусил нижнюю губу. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы справиться со вспышкой гнева. Но голос все еще дрожал.

— Саржент, у меня собственные методы. Я знаю, что делаю. Мы не можем бросаться вслед каждой необдуманной версии, которая взбредет кому-то в голову, даже если окажется, что она верна. Процесс расследования нужно строить медленно и осторожно. Так получилось, что сейчас мы накануне получения новых доказательств, которые позволят нам приблизиться к убийце. Обычно дилетанты нам помочь не успевают — их отправляют на тот свет. Вам еще повезло…

Это было вполне справедливо и немного меня успокоило.

— Весьма тронут. То, что меня успели спасти, — очко в вашу пользу. Так что давайте заключим сделку. Я постараюсь встать, собрать все доказательства, и по возможности придумаю ловушку, которая должна захлопнуться сегодня вечером. Если все пройдет гладко, с удовольствием предоставлю вам возможность арестовать коварного убийцу. Вас устраивает?

Его это не устраивало.

Мы пререкались полчаса, пока он согласился, но только после заявления, что даже под арестом я не скажу ни слова, если не захочу. Да, лейтенант неохотно согласился, однако настоял, что весь день станет неотступно следовать за мной. Ну что мне было делать?

Потом он вызвал сестру, которая в свою очередь вызвала врача. Мне сделали несколько уколов, сестра принесла гренки с молоком и настояла, чтобы я поел.

— Давайте, дорогой, это очень вкусно, — сестра почти насильно протолкнула еду мне в горло. К своему удивлению, я обнаружил, что та прошла совсем неплохо и помогла расправиться желудку. От пищи в нем довольно заурчало, по телу разлилось приятное тепло, и даже голова немного просветлела.

— Будьте хорошим мальчиком и отдохните минут двадцать, прежде чем вставать. Это приказ врача. Чтобы уколы подействовали, нужно время.

С этими словами она исчезла. Я заметил, что за дверью стоит на страже полицейский в штатском. Закрыв глаза, я перевел дыхание, готовясь к предстоящей битве. День был уже в разгаре.

Тут за дверью возникла какая-то суматоха, я услышал звонкий голос Элен, перекрывавший возражения представителя закона.

— Я должна его увидеть. Помимо всего прочего, он мой жених.

— Пропустите ее! — крикнул я, дверь открылась, и в комнату влетела Элен.

— Глупенький мой, — проворковала она, опускаясь в кресло у моей постели. — Бедняжка! Ты пытался свести счеты с жизнью из-за меня, да?

Я не мог вынести мысли, что вы с Уолтером Ленгдоном поселитесь за городом, заведете собаку и кучу детворы.

— Ну конечно, нужно было думать… Такого не бывает. Еще ни один мужчина не пытался покончить с собой ради меня.

— Меня кто-то пытался убить; в принципе я догадываюсь кто.

Элен неожиданно нахмурилась и нервно покосилась на дверь, словно ожидая, что там притаился человек с пистолетом в руке. А потом спросила:

— Руфуса убили, верно?

Я кивнул.

— И тот же, кто убил его, убил моего отца и пытался отравить тебя?

Я снова кивнул. Она задумчиво посмотрела на меня.

— Так я и думала! Я не поверила, что ты пытался покончить с собой.

— Так утверждала полиция? — недоверчиво спросил я.

— Конечно… Они же не могли допустить, чтобы дело осталось незаконченным.

Я присвистнул.

— Уинтерс — сообразительный малый. Умри я — он сказал бы, что это самоубийство, и делу конец…

— Полиция такая продажная… — протянула Элен, выказав при этом гораздо больше чувств, чем я ожидал.

— Интересно, почему Уинтерс не позволил мне спокойно отправиться на тот свет?

— Почему? Мой дорогой, прежде всего я подняла шум и вызвала доктора. Не могла же я дать тебе отправиться на тот свет из-за меня, не подтвердив это! Вербена Прюитт утверждала, что все это из ревности к Ленгдону. Я настаивала, чтобы тебя спасли, чтобы все смогли услышать из твоих собственных покрытых пеной уст, что именно из-за меня ты хотел со всем этим покончить. Как на меня возрос бы спрос! — Она расхохоталась, потом медленно и серьезно добавила: — Питер, будь осторожнее. Ведь ты мне нравишься больше всех прочих женихов; во всяком случае сейчас. Ради Бога, будь осторожен.

— Постараюсь, дорогая. Я не намерен позволять себя убить.

— До сих пор у тебя это не очень получалось, — хмыкнула она и замолчала, а когда наконец заговорила, голос ее дрожал. — Я в таком ужасе… Нужно было раньше тебе сказать… Помнишь, я говорила, что знаю, кто это сделал? Ну, я и в самом деле знала. Когда мать…

Но договорить ей не дали: дверь открылась, и появилась миссис Роудс.

— Ах, Элен, я не знала, что ты здесь, — казалось, она была неприятно удивлена, но быстро овладела собой и проскользнула мимо дочери ко мне. — Мистер Саржент, надеюсь, вам лучше? Я хотела раньше с вами повидаться, но вы лежали без сознания…

— Похоже, миссис Роудс, со мной все обошлось, — с галантной улыбкой ответил я.

— Рада слышать. Ужасно было бы перенести еще одну трагедию.

— Похоже, — сообщила Элен, — он это сделал не из-за меня.

— Я никогда в этом не сомневалась, — заявила миссис Роудс. — Вербена — слишком романтическая натура…

— Миссис Роудс, если я решу с собой покончить, то сделаю это только ради вашей дочери.

— Неплохо сказано, — сказала Элен, вид у нее был измученный и усталый.

— Вы собираетесь подняться? — спросила миссис Роудс.

— Да, у меня назначено свидание, но к ужину я вернусь. Видите, как вам теперь приходится волноваться за своих гостей.

— Вовсе нет. Во всяком случае, когда вернетесь, я хотела бы с вами поговорить.

Из-за ее спины Элен неожиданно предостерегающе покачала головой. Я заверил миссис Роудс, что буду рад, если позволят обстоятельства, и мать с дочерью удалились.

Я осторожно сел в постели и спустил ноги. В голове заискрились фейерверки. Да, я был слаб, но не болен. Я кое-как оделся и уже завязывал галстук, когда из Нью-Йорка позвонила мисс Флин.

Неожиданная новость разрушила ее привычное самообладание.

— С вами все хорошо? — первая существенная ошибка в построении фразы.

Я сказал, что выжил, что сообщения в утренних газетах о попытке самоубийства не соответствуют действительности и заверил, что завтра утром мы увидимся в нью-йоркском офисе. У нее словно камень с души свалился. Я спросил о новостях и услышал, что в Готеме^[5] все в страшном возбуждении предвкушают сольный концерт Гермионы. И считают, что мне временно следует отказаться от занятий рекламой и связями с общественностью.

Потом я попросил ее связаться с редактором «Глоуб» и передать, что у меня почти готова еще одна статья по поводу убийства Роудса, а поскольку в нее войдет рассказ очевидца об аресте убийцы, я рассчитываю на прибавку гонорара за уникальный материал. Мисс Флинн согласилась поговорить с редакцией.

— Но я надеюсь, вы будете поосторожнее!

Я заверил, что постараюсь. Потом попросил ее проверить некоторые сведения и позвонить мне в пять часов. Мисс Флин ответила, что ни дождь, ни снег… — она добавила еще огромное количество столь же ненужных нудных слов, — не помешают ей выяснить все, что мне нужно.

2

День прошел спокойно.

Уинтерс всюду следовал за мной, но я упрямо не наводил его на след. Предъявить претензий он не мог, — официальная позиция состояла в том, что из собственных источников он уже знает имя убийцы. Я же был абсолютно уверен, что он не узнает его, пока дело не кончится.

Перед уходом из дому я попросил, чтобы на ужин пригласили Джонсона Ледбеттера, но без Элмера Буша.

По дороге в центр я пролистал газеты. Сообщение о мнимой попытке самоубийства на десятой странице никак не увязывали с убийством Роудса. Зато дело Ледбеттера занимало первую полосу. Его много цитировали, и на протяжении всего интервью он пытался убедить читателей в происках оппозиции. Редакционная статья анализировала проблемы морали в политике. Чтение этих материалов доставляло немало удовольствия, но ни в одной из газет не прослеживалось связи скандала с губернатором или моего неудачного приключения с «недавно раскрытым» убийством.

«Все к лучшему, — с удовлетворением подумал я. — Тем более неожиданным и впечатляющим станет грядущий удар».

— Так где у нас первая остановка? — спросил Уинтерс.

— У штаб-квартиры партии и офиса Вербены Прюитт.

— Но…

— Никаких «но» и никаких протестов. Вам придется подождать снаружи или в приемной.

Несмотря на яростные протесты, я настоял на своем.

Кабинет Вербены оказался просторным и комфортабельным, что подтверждало ее положение в партии. Мне сразу же позволили войти. Уинтерс остался ждать в приемной, пытаясь, несомненно, хоть что-то подслушать через дверь.

— Проходите и садитесь поближе, — пригласила вторая или третья леди страны из-за изящного двухтумбового стола, который, казалось, в любую минуту мог рассыпаться под тяжестью ее могучих рук.

Я сел, она развернулась в кресле и пристально вгляделась в меня агатовыми глазами.

— Да вы совсем зеленый!

— Неважно себя чувствую, — согласился я.

— Любовь, — фыркнула она. — Вот первопричина всех ужасных дел, если вас интересует мое мнение… А отнюдь не деньги. Я предпочитаю их: они естественны, полезны, их можно взвесить… или по крайней мере можно было, пока не начались дурацкие игры с золотым стандартом.

— Мисс Прюитт, но любовь тут вовсе ни при чем.

Ее лицо просветлело.

— Проблемы с деньгами? Крах карьеры, банкротство?

— Совсем наоборот. Все так хорошо, что кто-то решил меня убить.

— Вы отважный молодой человек, — загадочно заметила мисс Прюитт.

— Полагаю, да. Мне бы хотелось попросить вас о помощи. Слишком многое поставлено на карту.

Она улыбнулась.

— Откуда вы знаете, что я соглашусь?

— Я в этом абсолютно уверен, хотя всего пока не знаю.

Выслушав мою версию, что убийца Ли Роудса все еще разгуливает на свободе, она ничуть не удивилась и сказала:

— Спрашивайте о том, что считаете нужным, и я постараюсь ответить.

— Давно вы знали Ли Роудса?

— Примерно лет двадцать пять.

— Вы были влюблены в него?

Очень смелый вопрос. Она откинулась на спинку вращающегося кресла. Я испугался, что оно рассыплется, но хозяйка знала, что делает.

— Вы ужасно нахальны, молодой человек, — протянула она.

— Просто любопытный.

— Ладно, чтобы утолить ваше любопытство, признаюсь: одно время мы были близки. После того как родилась Элен, Ли решил развестись с Грейс и жениться на мне. Могу с известной гордостью заметить, что это я его отговорила. Нам было хорошо, но я любила Грейс и не хотела губить ее жизнь. Хотя позднее мне случалось себя спрашивать, верно ли я поступила.

— Отговорив его?

Она кивнула, взгляд улетел куда-то вдаль, а голос стал мечтательным.

— Конечно. Грейс не нашла бы счастья с другим, я уверена, так что им пришлось приспособиться друг к другу, хотя и без особого удовлетворения.

— Вы часто с ними встречались?

— О да. Я видела их в сотнях критических ситуаций. Элен собиралась выходить замуж за моего племянника, потом приехала ко мне, после того как отец расторг ее брак. Я смогла их помирить… хотя ненадолго, она уехала, как только стала совершеннолетней. Практически я ее воспитала. Когда настало время улаживать семейные дела, они оказались совершенно беспомощными.

— Миссис Роудс не любила Камиллу?

— Не совсем так. Естественно, ее не обрадовало, когда она все узнала. Грейс — женщина высоких принципов, и она была потрясена, когда узнала, что у Ли есть внебрачный ребенок. Мне кажется, к самой Камилле она относится довольно безразлично.

— Вы устроили контракт Роджеру Помрою?

Она изумленно взглянула на меня и холодно заметила:

— А вы неплохо информированы…

— И вы давно знали, что на случай ареста у него было падежное алиби.

— Да. Мы с Грейс и Элен обсуждали все это в то утро, когда Помроя арестовали. Я обнаружила, что недоумок-полицейский собирается арестовать Роджера, и решила посоветоваться, сообщать полиции, что я помогла Роджеру получить контракт еще до его встречи с Ли, или нет. Сам Роджер умолял меня этого не делать. Мне самой тоже не слишком хотелось, ведь в результате я бы оказалась в весьма сложном положении. С другой стороны, мы не хотели, чтобы Роджера арестовали. Я откровенно вам скажу, что мы не знали, что же делать, пока Руфус не разрешил все проблемы, покончив с собой. Роджера освободили, и таким образом закончился один из самых тяжелых периодов в моей жизни.

— Вы считаете, Руфус покончил с собой?

— Вам лучше знать, — она подозрительно покосилась на меня.

— Да, действительно…

— Вы выпили снотворное?

— Конечно нет.

— Тогда, похоже, Руфуса убили, и его признание — фальшивка.

— Именно так я все и представляю.

— Но почему убийца хотел устранить и вас?

— Потому что я все знаю. Понимаете, я из чистого любопытства совал повсюду нос, и в результате сумел вычислить, кто это сделал.

Лицо Вербены Прюитт оставалось огромной розовой маской.

— Тогда представляю, почему вас отравили. И хочу дать совет: уезжайте из Вашингтона. Могу обещать, что полиция обо всем забудет. И ни у кого не будет неприятностей. Мертвые остаются мертвыми, их не вернуть. Для остальных все кончится благополучно. И вы про все забудете.

— Нет.

Она вскипела.

— Тогда чего же вы хотите? Какова ваша цена? — Это было уже некрасиво.

— Я не продаюсь, — фыркнул я, чувствуя, как закипает возмущение, хотя даже в этот критический момент чувство реальности покинуло меня не до конца. — По крайней мере сейчас и вам. Но одно я скажу. Вчера вечером у меня было настроение бросить всю эту затею. Я пришел к выводу, что это, как вы говорите, не мое дело. Я не хотел кого-то волновать, не видел причин вмешиваться в то, что действительно меня не касалось. Но когда убийца попытался меня устранить, по причинам, которые позже станут вам яснее, мое терпение иссякло. Теперь я намерен передать убийцу полиции.

— Когда?

— Сегодня вечером.

Больше говорить было не о чем, разговор иссяк. То, что мне нужно было, я уже выяснил, так что теперь осталось вежливо откланяться. Вербена ничего не сказала.

— Ну? — спросил Уинтерс, догоняя меня в коридоре.

— Все в порядке, дорогой страж закона.

— Не острите.

— Такова моя натура, — рассмеялся я.

В холле мы наткнулись на Джонсона Ледбеттера. Тот больше, чем обычно, походил на усталого рассерженного буйвола. Он энергично, хотя и неискренне, меня приветствовал. Я бросил Уинтерса и отвел губернатора в угол. Политики, сновавшие мимо, отводили глаза: он был падшей звездой, и никто не хотел подхватить бациллу неудачи, которая, как знают профессионалы, весьма заразна.

— Сенатор, мы увидимся сегодня вечером?

— Конечно, я приеду. А что должно произойти?

— Я собираюсь назвать убийцу Руфуса Холлистера и Леандера Роудса.

Лицо Ледбеттера не дрогнуло.

— Надеюсь, вы знаете, что делаете.

— Да, знаю. Если можно, хотелось бы выяснить один вопрос: что произошло, когда вы разговаривали с Руфусом перед его убийством?

— Это личное.

Я пошел напролом.

— Сенатор, вам придется рассказать об этом в суде.

— Не вижу, какое это имеет отношение к убийствам, — возразил он, но не слишком убежденно.

— Уверен, Уинтерс сможет сделать так, чтобы вас не вызвали в качестве свидетеля, если мы будем знать, что произошло. — В этот момент мне хотелось покрепче повязать Уинтерса.

— Мы обсуждали дела двух компаний, о чем вы, конечно, читали в газетах.

— И что он вам сказал?

— Что существует опасность разоблачения, что федеральная комиссия готова опубликовать результаты проверки и начать официальное расследование. Я заявил, что не имею к этому ни малейшего отношения, хотя мое имя фигурирует в бумагах и существуют акции, приобретенные на мое имя.

— Холлистер что-то говорил о возможности разоблачения?

— Он только об этом и говорил.

— Я имею в виду, говорил ли он, что разоблачение может последовать со стороны вашего врага, например, убийцы?

Ледбеттер долго молчал, но потом покачал головой.

— Нет, ни о чем подобном он не упоминал.

— Почему вы поссорились?

— Он хотел, чтобы я принял на себя равную с ним ответственность, а я был невиновен и не видел причин ему помогать, — этот тертый калач излучал абсолютную искренность. — Он думал, я прибегну к помощи руководства партии, чтобы все замолчать или свалить вину на Ли. К сожалению, я не мог этого сделать.

Ледбеттер выдал себя самым позорным для юриста способом. Меня удивило, как, черт возьми, человек с таким ограниченным интеллектом смог стать губернатором штата.

— Во сколько вы поднялись наверх, чтобы поговорить с ним?

— Около половины двенадцатого.

— И долго оставались там?

— Минут двадцать.

— Он вел себя так, словно ждал другого гостя?

Ледбеттер широко раскрыл глаза.

— Как вы узнали? Он действительно сказал, что в полночь у него назначена встреча.

— В его комнате или где-то еще?

— Думаю, где-то в другом месте: в тот момент в доме были только Вербена, Грейс и я.

— Спускаясь вниз, вы не заметили чего-то необычного?

Он задумчиво покачал головой.

— Нет, я был слишком зол, чтобы обращать на что-либо внимание. Молодой человек, для политического деятеля не слишком приятно, когда под сомнение ставится его честность. Могу добавить, все выглядело так, что мне скоро придется ее отстаивать. В сенатском комитете мне неофициально сообщили, что согласно документам, присланным неизвестным лицом, мы с Ли стали невинной жертвой обмана со стороны Руфуса Холлистера.

— Комитет совсем не заинтересовало, кто прислал эти документы?

— Не думаю, что возникал такой вопрос.

Меня охватила дрожь при мысли о безопасности нашей страны: и это видные государственные деятели, творившие наши законы!

— А у вас не возникало мысли, кто мог это сделать?

— Боюсь, я был слишком занят, чтобы задумываться над такими вещами.

— Ну, этот человек близко к сердцу принимал ваши интересы и явно был заинтересован в раскрытии убийств.

— Я всегда полагал, что это сделал какой-то доброжелатель ради торжества справедливости.

— Доброжелатель, который имел доступ в библиотеку сенатора Роудса, знал, где спрятаны документы, обвинявшие Руфуса Холлистера, и отправил эти документы мне таким изощренным способом…

Ледбеттер угрожающе нахмурился.

— Оставьте ее в покое, вы меня слышите? Если вы ее втянете, я…

Причин продолжать наш разговор не было, я извинился и присоединился к Уинтерсу, поджидавшему у двери.

— Господи, что вы ему сказали? Он готов был вас убить.

— Сегодня каждый готов меня убить, — заметил я, причем почти не преувеличивая.

Мне предстояло еще одно дело, в основном для того, чтобы сбить с толку Уинтерса, потом мы вернулись домой.

Когда мы вошли, никого не было видно, и я перепугался, что все птички улетели. Однако присутствие четырех детективов в штатском убедило, что ситуация под контролем.

Мы с Уинтерсом сели в гостиной и занялись мартини, по крайней мере я несколько выпил, а он разок попробовал. Я еще чувствовал некоторую слабость от выпитой отравы и нуждался в подкреплении. Еще мне пригодилась бы капелька храбрости, учитывая предстоящий вечер. Я был похож на актера, готовящегося к первому и решающему выступлению. Нельзя же смазать свою реплику!

Мы болтали ни о чем и чувствовали, как с каждой минутой нарастает возбуждение. В нем возбуждение росло помимо воли: ведь лейтенант не одобрял моего плана и, если б мог, предпочел решительно меня остановить и закончить дело собственным более прозаическим способом.

В пять часов мисс Флин передала мне нужные сведения. Она сумела выяснить даже больше, чем я рассчитывал.

— И тем более, мистер Саржент, учитывая все эти разоблачения, я бы вела себя с величайшей осторожностью.

Пришлось ее заверить, что я так и сделаю.

— Теперь все доказательства у нас в руках, дружище, — сказал я Уинтерсу, похлопывая его по спине и чувствуя себя крайне удовлетворенным и немного пьяным.

— Это совсем неплохо, — довольно кивнул он и съел луковку из мартини.

3

Все явно ожидали, что вечером случится нечто экстраординарное.

За столом все старались держаться непринужденно. Ледбеттер рассказывал старые политические анекдоты, которые вызывали бодрый смех. Я сидел рядом с Уолтером Ленгдоном, и мы говорили о политике и журналистике.

— Похоже, — важно говорил я, — многих американских писателей захватила тема демагогии. Думаю, оттого, что ею слишком увлеклись у нас в стране.

— Вы имеете в виду, что ею занялись слишком яркие фигуры? — из всех собравшихся Ленгдон выглядел самым спокойным, по крайней мере внешне.

— Ну, пожалуй, да. Самым современным примером может служить Хью Лонг. Думаю, еще до конца столетия про него напишут сотни романов и пьес.

— По этой части солидно и основательно работает Пенн Уоррен, — заметил Ленгдон.

— Мне больше нравится книга Дос Пассоса, помните? «Первый номер».

Ленгдон кивнул.

— Читал. Думаю, я прочел все, что написано о Лонге.

— Мне говорили, что у него были большие шансы стать президентом.

— Многие думали, что это вполне может произойти, но уберег Господь. И с Божьей помощью его убили.

— «Низвергли в прах», как говорится.

Ленгдон удивленно покосился на меня и улыбнулся.

— Можно сказать и так.

— Это вполне соответствует вашему стилю, а скорее Шекспиру.

— И войдет в мою статью в «Авангарде».

— По-моему, вы собирались мне ее показать.

— В любое время. Завтра я заберу ее с собой. Там все готово, по крайней мере в первом варианте… Благодаря вашей копирке.

— Не стоит благодарности. А так всегда случается с тиранами?

— Нет, не всегда… если вообще случается.

— Думаю, нам следовало жить в лучшем мире.

Ленгдон кивнул, и глаза его неожиданно загорелись.

— Если бы только люди не сидели сложа руки, они могли бы избавить мир от страданий. Но они слабы и боятся лишить жизни врага человечества из страха умереть самим.

— Но вы бы рискнули своей жизнью?

— Да, — спокойно кивнул Ленгдон, — рискнул бы.

Когда ужин подошел к концу, мы по традиции перешли в гостиную, чтобы выпить кофе. Уинтерс все время пытался перехватить мой взгляд, чтобы уловить хоть какой-то знак, но я ничем ему не помогал. Я никуда не спешил. На этой стадии время играло мне на руку.

Я наблюдал за гостями и будущими свидетелями, когда подошел Роджер Помрой.

— Боюсь, прошлым вечером я вел себя несдержанно… Должно быть, выпил лишнего… И не вполне осознавал, что говорил.

— Все нормально, — успокоил я.

— Не могли бы вы сохранить все, что я сказал, в тайне? Вербена пришла в ярость от того, что я рассказал вам о контракте, который она устроила. Она боится, что вы про это напишете.

— Ни в коем случае! — дружески заверил я. — Я даже не думаю, что это выплывет на суде.

— На суде?

— Передайте ей, что я, собственно, не газетчик и здесь не для того, чтобы вынюхивать скандалы. Меня интересуют только убийства.

— О! — Помрой пристально посмотрел на меня. — Не подставляйте меня, ладно? Понимаете, дело с контрактом можно толковать по-разному. Там все вполне законно, но вы же знаете, какой поднимут шум типы вроде Дрю Пирсона, когда обнаружат, что друг оказал услугу другу.

Я подтвердил, что представляю, как это бывает. Он явно чувствовал себя очень неловко, но я не стал ничего обещать и удалился в сторону миссис Роудс. Та разливала кофе из серебряного кофейника, как делала это вчера, позавчера и многие годы подряд. Я присел рядом и заметил:

— Кофе очень крепкий.

Она с непроницаемым лицом смотрела вдаль.

— Хотите еще?

— Нет, спасибо, — при мысли о кофе меня передернуло. Весь день меня мутило от его вкуса: результат промывания желудка.

— Вы собираетесь и дальше заниматься этим делом? — миссис Роудс не смотрела на меня, рука ее играла серебряными щипцами для сахара.

— Я должен.

Прежде чем она успела заговорить, к нам подошла Камилла Помрой.

— Я просто потрясена! — голос ее срывался, глаза широко раскрылись. — Мистер Уинтерс только что сказал мне, что произошло на самом деле… Причем это были мои таблетки… Точнее, таблетки Роджера, только они лежали в моей сумочке. Кто-то вчера забрал весь флакон. Не иначе их и подсыпали вечером в ваш кофе. Хотя не знаю, как это можно было сделать, ведь кофе разливала только миссис Роудс…

Тут, словно испугавшись собственных слов, она затараторила:

— Хотя, слава Богу, вы уже в порядке. Третьей трагедии мы бы уже не выдержали.

— Ну ничего, у меня желудок крепкий.

— В самом деле? Знаете, мне всегда была неприятна мысль, что снотворное постоянно путается под руками, особенно такое сильное… Оно бы и слона свалило с ног. Думаю, это опасно.

— Опасно, — рассеянно повторила миссис Роудс.

Через всю комнату Элен подавала мне какие-то знаки. Я извинился и присоединился к ней за столиком для игры в триктрак.

— Ты действительно решил сыграть роль детектива? — спросила она, расставляя фишки.

— Думаю, да.

— Как интересно! Твои зеленые, я возьму себе белые.

— Как знак целомудрия?

— Не хами!

Мы играли, и я продолжал наблюдать за миссис Роудс, сидевшей в другом конце комнаты. Лицо ее оставалось непроницаемым, но руки нервно ощупывали окружающие предметы: серебряные приборы, чашки китайского фарфора, ожерелье на шее. Казалось, она хочет убедить себя, что мир вокруг — реальность, а не сон.

Ленгдон негромко беседовал с Ледбеттером явно на политические темы. Время от времени он посматривал поверх голов на меня. Если парень и нервничал, то не подавал виду. Вербена Прюитт возвышалась как колосс между Помроями, которые громко переговаривались через нее, обсуждая возвращение в Талисман-сити. Она не обращала на них внимания, как баобаб на птичек, присевших отдохнуть и почирикать на массивных ветвях. В устремленных вдаль глазах застыло отсутствующее выражение.

Скоро. Скоро. Очень скоро.

Элен неплохо начала игру, выбросив две шестерки.

Несколько минут мы играли молча. Я оглядел комнату и заметил, что Уинтерс поставил по человеку у каждой двери, и еще один оставался на улице под окнами. Сам лейтенант делал вид, что читает журнал.

— Ну, скоро это кончится, — сказала Элен, тряся кости.

— Ты будешь довольна?

— О Боже, конечно! Хотя из-за твоих дурацких таблеток я пропустила прием у Бесс Прингл.

— Бесс Прингл устраивает множество приемов.

— Я знаю, но мне хотелось попасть именно на этот.

Я забрал одну из ее фишек, она ругнулась и бросила кости, но ход не выпал.

— Питер, милый, кто это сделал? Скажи, я умираю от любопытства.

— Ты, дорогая.

Она бросила кости, выкинула четверку и забрала мою фишку. Лицо ее даже не дрогнуло.

— Какую гадость ты сказал, пусть даже только в шутку.

— Какую гадость ты сделала, пусть даже только в шутку. Я вполне мог бы пережить, что ты решила устранить отца и Руфуса, но это верх недружелюбия — пытаться отравить собственного жениха. Какая бессердечность!

Элен улыбнулась своей обычной ослепительной улыбкой.

— Тебе придется очень постараться, чтобы это доказать, мой ангел, — сказала она так тихо, чтобы слышал только я.

— А все уже доказано; весь день я занимался сбором доказательств.

— И?

Все мои фишки оставались в доме. Я начал выводить их на простор.

— Еще маленькой испорченной девчонкой ты была помолвлена с племянником Вербены. Но в последнюю минуту греховная страсть заставила тебя бежать с культуристом. Отец поймал вас и вернул тебя домой. Он аннулировал твой брак, и ты его возненавидела. Став достаточно взрослой, ты покинула дом навсегда.

— Это давно быльем поросло, — невозмутимо отмахнулась Элен.

— Да, история давняя, но дает мотив. Есть масса доказательств, что ты ненавидела отца и по другим причинам, но этой вполне хватит для начала. Примерно год назад он пытался поместить тебя в клинику. Когда ты отказалась, он срезал твое пособие и угрожал устроить над тобой опеку. Примерно месяц назад ты приезжала с ним поговорить. И как-то умудрилась узнать про их с Холлистером махинации. Первой мыслью, пришедшей тебе в голову, было шантажировать отца, чтобы тот давал больше денег. Вполне возможно, из него что-то удалось выжать… Это мы выясним, проверив твой банковский счет. Во всяком случае, ты знала о бумагах, в которых он все валил на Руфуса и выгораживал себя…

— Ну, это еще вопрос, — хмыкнула Элен.

— Верно, если бы речь шла о сложном мотиве. К счастью, в том, что случилось потом, нет никаких неясностей. Под влиянием минутного порыва ты ринулась в Вашингтон, полная самых отчаянных планов. Уверен, ты не собиралась убивать отца, однако разговоры о новой взрывчатке Помроя сделали свое дело. Шанс казался идеальным: отец убит, подозрение падает на Помроя, и дело сделано. Первая часть сработала прекрасно, но потом начались осложнения. Вербена Прюитт рассказала вам с матерью, что у Помроя идеальное алиби, что на момент убийства у него не было никаких мотивов. Так что приходилось срочно принимать меры. Руфус Холлистер казался лучшим козлом отпущения. Имея доступ к документам, которые все валили на него, ты могла направить подозрения на Руфуса… И вот здесь начались настоящие проблемы. Весь день я старался представить, как ты могла бы это сделать. Думаю, ты рада будешь узнать, что применила лучший метод из всех, что я сумел придумать. Хотя и он не помог.

— Думаю, мне не мешает выпить, — задумчиво сказала она, выбрасывая двойку и единицу.

— Позже. Ты мне подсунула хитрющую записку, хотя, будь я хоть чуть сообразительнее, должен был догадаться, кто ее автор. Ты навела мое внимание на Руфуса Холлистера, понимая, что я проглочу приманку и передам ее полиции. Ты завладела документами в библиотеке, оглушив полицейского в штатском и повторно заманив меня к себе.

— Я хочу виски, — сказала Элен.

— Ты норовишь испортить мне все торжество, — раздраженно бросил я.

— Ну что же, если эти россказни должны стать величайшим мигом твоего торжества…

— Помолчи. Вечером, перед тем как я получил письмо, ты прошла в кабинет и взяла том «Записок конгресса». В нем или ты, или отец в твоем присутствии прятал документы, которые могли снять с сенатора вину. Вот тогда-то ты и совершила ошибку: оставила том «Записок» в своей комнате. А я его заметил. И хотя я не сразу понял, в чем дело, но потом сообразил, что он мог попасть туда только из библиотеки твоего отца. Поскольку к политике ты не испытывала ни малейшего интереса, а все бумаги из кабинета изъяли, этот том должен был быть каким-то образом связан с бумагами Холлистера.

Она что-то буркнула, продолжая игру, хотя теперь бросала кости и передвигала фишки чисто машинально. Я продолжал делать то же самое.

— Итак, ты завладела бумагами и умело бросила подозрение на Руфуса еще до того, как про алиби Роджера стало известно мне или полиции. Думаю, что, если бы все так и осталось, ты могла бы выпутаться. Но ты потеряла голову. Дело против Помроя в любую минуту могло развалиться. Ты смогла навлечь подозрения на Руфуса, но считала, что этого недостаточно. Вместо того чтобы заставить меня идти по бумажному следу, ты послала бумаги следом за мной… Совершенно случайно именно бумажный след заставил меня двинуться в правильном направлении. И знаешь почему?

— Не знаю и знать не хочу.

— И все же я скажу. Твоя мать случайно произнесла при мне эту фразу спустя несколько минут после того, как я получил письмо. Я даже подумал, что написала его она. Позже, когда я абсолютно уверился, что она письма не писала, меня вдруг озарило: «бумажный след» — это старая детская игра, в которую она играла сама и которой научила дочь. Другими словами, это чисто семейное дело.

— О, ради Бога! — презрительно воскликнула Элен. — Не могу больше слушать эту чушь на пустой желудок. Принеси выпить, или я возьму сама.

— Еще не время. Просто я подумал, что тебе будет интересно, как мой изощренный ум смог пробиться через семантические ассоциации к правильным выводам.

Я замолчал, ожидая реакции, но она с презрительной миной продолжала игру.

— Дальше события развивались стремительно. Ты решила, что Холлистер должен покончить с собой и собралась толкнуть его на это, угрожая разоблачением. Но фокус не сработал. Ты позвонила ему в офис, когда я был там, и договорилась о встрече в полночь. Он пришел в ужас от того, что может попасть в руки полиции. А ты прихватила на свидание пистолет матери, из которого в детстве стреляла по мишеням на заднем дворе.

— Я думала, в ту ночь мы все были в клубе «Чеви-Чейз».

— Все, кроме тебя: с половины двенадцатого до половины первого ты была занята не мускулистым моряком, офицером, а убийством Руфуса Холлистера. Домой ты приехала на такси и проскользнула внутрь через неохраняемый боковой вход, о котором потом проболталась мне. Тебе пришлось подождать, пока не убрался взбешенный Ледбеттер; потом ты вошла, застрелила Руфуса из пистолета матери, наспех напечатала признание, покинула дом тем же путем, каким вошла, вновь поймала такси и присоединилась в клубе к Ленгдону. На все понадобился ровно час.

— Полный бред.

— Сегодня днем я посетил компанию таксомоторов, где после трех часов нелегких поисков тебя надежно опознали.

Ее дыхание участилось, подтверждая, что я наконец-то добился успеха.

— Вчера, когда я сообщил миссис Роудс, что знаю убийцу, ты слышала наш разговор из холла. И сразу же решила заняться мною, причем чем скорее, тем лучше.

— Докажи, что я была в холле.

— Тут несколько случайных совпадений: я слышал, как кто-то поднимался по лестнице, а через несколько минут пошел следом и ощутил аромат твоих духов.

Она рассмеялась.

— Нос Шерлока Холмса! Интересно будет слышать такое в суде.

— Там ты услышишь о совсем других вещах. Я просто пытаюсь показать, как я рассуждал. Тебе придется выслушать такое множество унылых доказательств, что я решил тебя подготовить, излагая эти небольшие изящные детали…

Она сказала, что́ я могу сделать с этими изящными деталями, и тут я выбросил два-два и снял с доски свои последние три фишки. Игра была окончена.

— Тебя, конечно, не казнят, чему я очень рад, хотя ты и пыталась меня убить. Запрут где-нибудь в частной клинике, где весь остаток жизни ты проведешь, скучая с рукоделием и изводя других больных.

— Что ты хочешь сказать? — ее губы сжались в тонкую линию, глаза расширились и опасно сверкали.

— Элен, стоит суду проконсультироваться с твоим психоаналитиком доктором Брейтбахом, как тебя признают недееспособной и приговорят к принудительному лечению до конца твоих дней.

— Сукин сын! — вскричала Элен Роудс, швыряя кости мне в лицо.

История принадлежала мне, и я постарался выжать из нее как можно больше.

Супруги Помрой вернулись в Талисман-сити, где жили спокойной и размеренной жизнью, производя орудия уничтожения.

Вербена Прюитт, которой скандал не коснулся, занялась поставкой женских голосов удачливому кандидату в президенты, за что была вознаграждена должностью руководителя управления рыболовства и персональным автомобилем с шофером.

Джонсону Ледбеттеру позволили занять место в сенате, хотя несколько дней все избегали сидеть рядом. Но время шло, и его соображения насчет экономических проблем страны теперь рассматриваются вполне всерьез. Он уже заседает в комитете по распределению государственных должностей. Племянник служит у него личным секретарем, племянница получает немалые деньги в сенатском офисе за те выдающиеся способности, которые продемонстрировала еще в Талисман-сити.

На суде, который, по счастью, не затянулся, миссис Роудс вела себя весьма достойно. Семейных тайн вытаскивать на публику не стали, и суд пришел к решению, что обвиняемая действительно невменяема. Элен пожизненно поместили в тихое заведение в Мэриленде, где ей могли бы обеспечить наилучший уход.

Я на суде не появлялся — мои свидетельские показания зачитал обвинитель. Хотя мне слава и не помешала бы, но показалось более разумным взвалить ее на крепкие плечи лейтенанта Уинтерса, фотографии которого неделю не сходили со страниц газет. Такая популярность быстро проходит, но сейчас он наслаждался минутой торжества.

Я же торжествовал, когда «Глоуб» покорила публику сенсационным материалом. Мы побили все газеты в городе; детальное описание загнанной в тупик убийцы продавалось великолепно. Хотя в другое время оно заставило бы Элен лопнуть со смеху.

В Нью-Йорк мы с Уолтером Ленгдоном возвращались одним поездом, и по дороге он мне прочитал свой черновой набросок статьи о политическом убийстве. Мне материал понравился, и я предложил сделать из него эпическую поэму. Он отнесся к совету не слишком разумно, но я говорил вполне серьезно: со времен Байрона у нас не было поэтов, способных на подобный подвиг.

Временами меня мучила совесть при мысли об Элен, запертой в психушке. Но это не моя вина. Я уже готов был бросить дело, если бы она не попыталась меня убить. Роль Лукреции Борджиа с Массачусетс-авеню завела ее слишком далеко. А ведь когда-то мы были влюблены друг в друга…

Две недели спустя, накануне сольного собачьего концерта, я встретил за кулисами миссис Голдмаунтин. Это была наша первая встреча после Вашингтона, после суда.

Она бросилась ко мне, ослепительно сверкая брильянтовой бабочкой в волосах и золотой пылью на веках.

— Я ужасно нервничаю, — созналась она, стиснув мои руки.

— Не вижу причин для тревоги, — успокоил я. — Все под контролем. Я всю неделю совещался с фирмой «Хей-Хо». В фойе установлены телекамеры, чтобы показывать знаменитостей. Журнал «Лук» прислал фотографов, представлены все агентства новостей, ничего непредвиденного случиться не может.

— Я тоже надеюсь. Последние две недели Гермиона репетировала, как сумасшедшая. О, мы не можем допустить провала.

Она нервно крутила меж пальцами черный шнурочек.

— Мы с Альмой Эддердейл специально просили присутствовать Маргарет Трумэн. Здесь множество людей из Вашингтона…

Фотографы, газетчики, сотрудники фирмы «Хей-Хо» толкались вокруг. Концерт стал большим событием. С того места за кулисами, где мы стояли, была видна сцена и часть зала; он был почти полон.

— Да, кстати, как вы умно решили дело с Элен Роудс! И кто бы мог подумать? Все говорят, что именно вы нашли разгадку.

— Мне просто повезло, — скромно сказал я.

— Уверена, здесь больше, чем простое везение. Знаете, вчера я ездила в Мэриленд с ней повидаться.

— С кем? С Элен?

— Конечно. Я всегда ее очень любила. Я думала, поеду и утешу ее… Несчастная девочка.

— И что она сделала?

— Что сделала? Она меня облаяла и делала вид, что она — собака!

«Ах, Элен, Элен, — подумал я. — Как бы там ни было, конец стал не таким печальным. Жаль только молодых врачей».

Но в это время мимо нас провели Гермиону, чей черный бархатный бант украшали крупные жемчужины. Миссис Голдмаунтин ободряюще потрепала ее за ухом.

Когда пудель появился на сцене со своим аккомпаниатором, раздались аплодисменты.

Мгновение спустя раздались аккорды знаменитой арии из «Нормы», и голос Гермионы, неземной и громкий, поплыл в воздухе.

Ее последующие потрясающие успехи в девяти фильмах широко известны; после девятого она потеряла голос и была вынуждена молча появляться на экранах, пока не отдала концы. Ее дебют в зале мэрии послужил успеху рекламной кампании, хотя отзывы в прессе были весьма различны. Вирджил Томсон из «Геральд Трибюн» выразил общую точку зрения, сказав, что ее голос был небольшим и недостаточно тренированным; тем не менее он считал, что она прекрасно держалась на сцене. Особенно впечатляли ее выходы и поклоны под занавес.

Примечания

1

Моя вина (лат.). — Примеч. перев.

(обратно)

2

Старинная игра, в которой один из играющих оставляет за собой след из клочков бумаги, а остальные пытаются его найти. — Примеч. перев.

(обратно)

3

Верным рыцарем (ит.). — Примеч. перев.

(href=#r3>обратно)

4

Игра слов — фамилия миссис Голдмаунтин означает «золотая гора». — Примеч. перев.

(обратно)

5

Разговорное название Нью-Йорка. — Примеч. перев.

(обратно)

Оглавление

Патриций

Глава первая

  1

  2

  3

  4

Глава вторая

  1

  2

Глава третья

  1

  2

  3

Глава четвертая

  1

  2

  3

Глава пятая

  1

  2

  3

  4

Глава шестая

  1

  2

  3

  4

Глава седьмая

  1

  2

  3

*** Примечания ***