Книга в формате epub! Изображения и текст могут не отображаться!
Мои политические взгляды кажутся естественными и очевидными — для меня. Остальные считают их своеобразными. Их своеобразие состоит в основном в доведении определенных заявлений, достаточно привычных в политической риторике, до их естественных следствий.
Я верю, как и многие, по их словам, верят, что каждый имеет право руководить своей жизнью — идти в ад на свой лад. Я заключаю, как это делают многие левые, что со всякой цензурой должно быть покончено. Кроме того, я считаю, что все законы против медпрепаратов — марихуаны, героина, или вакцины против рака от д-ра Шарлатана — должны быть отменены. Это же касается и законов, требующих, чтобы в автомобилях были ремни безопасности.
Право контролировать мою жизнь не означает права иметь бесплатно всё, что я хочу; я могу что-то получить, только если уговорю кого-то заплатить за это. Как и любой хороший правый, я против социальных программ, которые поддерживают бедных на деньги, отнятые силой у налогоплательщиков.
Я также против пошлин, субсидий, кредитных гарантий, городской реновации, поддержки фермеров — короче, всех этих всё более многочисленных программ, которые поддерживают зажиточных — а часто и богатых — на деньги, отнятые силой у налогоплательщиков — часто у бедных.
Я либерал, по Адаму Смиту, или, в современной американской терминологии, консерватор по Голдуотеру. Однако я довожу свою преданность идеям laissez-faire ещё дальше, чем это делает Голдуотер — а насколько дальше, станет ясно в следующих главах. Иногда я называю себя анархистом по Голдуотеру.
Эти мои странные взгляды отнюдь не кажутся странными мне самому. В противном случае, это я должен был бы платить Харперу и Роу, чтобы издать эту книгу, но вместо этого Харпер и Роу платят мне. Мои взгляды — это типичные идеи небольшой, но растущей группы людей, движения, который уже начало привлекать внимание национальных СМИ. Мы называем себя либертарианцами.
Эта книга касается либертарианских идей, а не истории либертарианского движения или описания его текущего состояния. Сейчас довольно модно мерять важность идей по числу приверженцев и их агрессивности. Но это мода, которой я не намерен следовать. Если, закончив читать эту книгу, вы решите поделиться с другими большей частью моих взглядов, вы будете знать о числе либертарианцев самое важное — с того времени, как вы начали чтение, их стало на одного больше.
Большая часть этой книги была написана в период между 1967 и 1973 годами, когда было опубликовано первое издание. Я внёс в имеющийся материал лишь незначительные изменения, в уверенности, что ни проблемы, ни аргументы за последние пятнадцать лет существенно не изменились. В некоторых случаях читатель увидит устаревшие примеры. Так, например, Глава 17 была написана, когда Рональд Рейган был губернатором Калифорнии. Там, где это выглядит серьезной проблемой, я обновил примеры или добавил пояснительные комментарии, но в большинстве мест оригинальный текст был оставлен без изменений. Самые актуальные примеры недолго останутся актуальными; надеюсь, эта книга переживет и нынешнего губернатора Калифорнии.
Я следовал той же политике в отношении чисел. Данные по количеству героинозависимых в Нью-Йорке или по доле компании U.S. Steel в черной металлургии описывают положение вещей примерно соответствующим 1970 году, когда было опубликовано первое издание. Глядя на подобные цифры, следует помнить, что цены и номинальные доходы были в 1970 году примерно на треть выше, чем в 1988, когда пишется это предисловие. Чисто гипотетические цифры, например, «если работающая жена может нанять индийскую домработницу, которая зарабатывала столько-то долларов в год в Индии …», напротив, были пересчитаны, чтобы сделать их более правдоподобными для современного читателя. Приложения также были обновлены, в основном благодаря моему другу Джеффу Хаммелу.
На этом закончим описание незначительных изменений. Основное различие между этим изданием и первым состоит во включении восьми новых глав, которые составили Часть IV книги.
Одна вещь, которую мне бы, возможно, стоило объяснить ещё в самом первом предисловии, и которая озадачивает некоторых читателей — это явное несоответствие между главами. В Главе 10, например, я выступаю за ваучерную систему, в рамках которой налоговые деньги используются для субсидирования образования, но в Части III я выступаю за общество без правительства, без налогов и, стало быть, без ваучеров.
Часть II книги направлена на предложение конкретных реформ, в рамках действующих институтов, которые бы привели к желаемым результатам, и при этом приближали бы нас к либертарианскому обществу. Система ваучеров, которая переводит нас нас от образования, оплачиваемого и осуществляемого государством, к образованию, оплачиваемому государством, но осуществляемому на конкурентном рынке, является одной из таких реформ. В Части III я пытаюсь описать то, как могло бы выглядеть и как могло бы работать полноценное анархо-капиталистическое общество. Часть III описывает гораздо более радикальные изменения наших нынешних порядков, чем Часть II, а в Части II описывается, как могут проходить первые шаги на пути к этим радикальным изменениям.
Одна из причин написания книги наподобие этой — избежать необходимости объяснять сто раз один и тот же набор идей ста разным людям. Соответственно, одна из наград для меня — это обнаруживать, спустя годы, людей, которые включили мои идеи в собственный интеллектуальный багаж. Второе издание посвящено одному из таких людей. Честно говоря, я не могу назвать его своим последователем или учеником, так как большинство наших публичных встреч были дебатами; я считаю, что его наиболее известные мнения ошибочны и, возможно, опасны. Он всего лишь один из тех, кто действует, уже зная и понимая всё, что я имел сказать по данной теме в 1973 году, и это делает его аргументацию гораздо более интересной.
По сей причине второе издание я посвящаю Джеффри Роджерсу Хаммелу.
Первое издание этой книги было написано чуть больше сорока лет назад, второе примерно двадцатью годами позже. В третьем издании, как и во втором, я предпочёл оставить изначальный материал по большей части неизменным; в частях I-III все отсылки относятся к мировой ситуации в 1970 году, а в части IV — к 1988 году. Комментируя события, произошедшие после написания главы, или ссылаясь на соответствующие новые материалы в конце книги, я добавил в квадратных скобках и другим шрифтом несколько сносок и примечаний в конце глав. Поскольку я пишу об идеях, а не об истории, не вижу большого смысла в поддержании актуальными ранних частей книги; если мне повезёт, это издание будут читать и тогда, когда детальная обстановка в 2014 году будут почти столь же неактуальной, как и обстановка в 1970. Также я поменял все упоминания «частных охранных агентств» на «правоохранные агентства», поскольку слишком многие ассоциировали первый термин с рэкетом, то есть вымогательством, замаскированным под охрану.
Всё, что я добавил в этом издании, помимо небольших стилистических изменений — сорок лет назад я слишком любил кавычки, пугал цитатами и длинными тире — содержится в частях V и VI. В пятой части собраны более поздние, и я надеюсь, что более глубокие, мысли касательно моих ранних идей. В шестой части содержится новый материал.
Это печатное издание также содержит некоторые небольшие отличия от версии для Kindle.
Эта книга посвящена
у которых я учился,
и
Роберту М. Шухману,
который мог бы написать её лучше меня
Капитализм это круто. Это свободное предпринимательство. Бартер. Если у меня возникнут тёрки с кассиром в Гимбельсе, как я это смогу разрулить? Если он реально будет меня напрягать, я тупо уйду. Что сможет сделать этот парень из Гимбельса, будь он хоть президентом Гимбельса? Он всегда может выставить меня из магазина, ну а я всегда могу отправиться в Мэйси. Он реально не сможет меня напрячь. А коммунизм — это как одна большая телефонная компания. Государственный контроль, чувак. И если у меня будут тёрки с этой телефонной компанией, куда я пойду? Буду гулять, как чмо с сиротской кружкой на верёвочке.
Ленни Брюс
Большая часть материала в Главах 12-15, 17-20, 22, 23 и 25 впервые в несколько иной форме появилась в The New Guard. Большая часть Главы 34 была впервые опубликована в The Alternative. Глава 10 была написана для Center for Independent Education, а затем опубликована в Human Events. Я благодарю всех причастных редакторов и издателей за разрешение на использование здесь этих материалов.
Глава 38 была опубликована, в существенно ином виде, в Libertarian Connection. Поскольку в этом странном журнале авторы сохраняют за собой право собственности на то, о чем они пишут, мне не нужно благодарить редакторов за разрешение на использование здесь моих материалов. Вместо этого я благодарю их за генерацию полезных идей и поддержание удобной и продуктивной площадки для обсуждений.
Глава 47 впервые появилась в Frontlines, том 2, № 6, март 1980. Глава 52 основана на статье, которую я опубликовал в Social Philosophy and Policy в 1994 году, Глава 54 — на тексте, который я написал для For and Against the State, Глава 62 — на работе, опубликованной в Liberty.
Спасибо также тем, кто прочитал и прокомментировал мою первоначальную рукопись: Эмилии Нордведт, Ларри Абрамсу, а особенно Милтону Фридману. Кроме того, за эпизодическую критику и общее терпение благодарю Диану.
Свежие материалы отражают интеллектуальный вклад множества людей, это, в частности, Гордон Таллок, Тим Мэй и покойный Эрл Томпсон.
Также я обязан поблагодарить за редактуру мою дочь, которая выловила по крайней мере часть ошибок в этом издании, а также неизвестного фаната, чей пиратский pdf-файл со вторым изданием обеспечил меня электронной версией текста, сэкономив мне уйму усилий.
От Айн Рэнд до дремучих анархистов царит согласие о том, что в целом либертарианство это вера в laissez-faire в политике/экономике…. Как ненавидеть свое правительство из принципа.
SB, последний всеземной каталог
Центральная идея либертарианства заключается в том, что людям должно быть разрешено жить своей собственной жизнью, как они хотят. Мы полностью отвергаем идею, что люди должны быть принудительно защищены от самих себя. В либертарианском обществе не должно быть никаких законов против наркотиков, азартных игр, порнографии, и никаких обязательных ремней безопасности в автомобилях. Мы также отвергаем идею о том, что люди могут претендовать при помощи силы на что-то большее, чем быть оставленными в покое. В либертарианском обществе не должно быть ни социального обеспечения, ни обязательного социального страхования. Люди, желающие помочь другим, смогут делать это добровольно через частную благотворительность, вместо того, чтобы использовать деньги, собранные силой с налогоплательщиков. Люди, желающие обеспечить себе старость, смогут делать это через частное страхование.
Люди, которые хотят жить в добродетельном обществе, окруженными людьми, которые разделяют их идеи добродетели, должны иметь свободу создания своих собственных сообществ, а также договора друг с другом о том, чтобы грешники не могли покупать или арендовать ничего у членов сообщества. Те, кто желает жить коммунами, смогут создавать свои собственные коммуны. Но никто не имеет права принуждать соседа к своему образу жизни.
До этого момента многие из тех, кто не называет себя либертарианцами, согласятся с вышесказанным. Трудность заключается в определении того, что значит быть оставленным в покое. Мы живем в сложном и взаимозависимом обществе; каждый из нас постоянно находится под влиянием событий, произошедших за тысячи километров от него, с людьми, о которых он никогда не слышал. Как, в таком обществе, мы можем осмысленно говорить о праве каждого человека быть свободным идти своим путем?
Ответ на этот вопрос кроется в концепции прав собственности. Если мы считаем, что каждый человек владеет своим телом и может приобрести право собственности на другие вещи, создавая их, или имея собственность, переданную ему другим собственником, становится, по крайней мере, формально возможным определить понятия «быть предоставленным себе» и наоборот, «быть принуждённым». Если кто-то силой мешает мне использовать мою собственность так, как я хочу, в то время как я не использую её, чтобы нарушать его право на использование его собственности, это означает, что он принуждает меня. Человек, который мешает мне принять дозу героина, принуждает меня; человек, который мешает мне выстрелить в него, не принуждает.
Это оставляет открытым вопрос о том, как некто приобретает право собственности на вещи, которые являются нерукотворными, или не в полной мере рукотворными, такие как земля или минеральные ресурсы. На этот счёт среди либертарианцев существуют разногласия. К счастью, ответ мало влияет на характер либертарианского общества, по крайней мере в нашей стране. Только около 3% всех доходов в Америке — это доход от аренды недвижимости. Если добавить платежи за недвижимость, в которой проживают её владельцы, этот показатель доводится от силы до 8 процентов. Налог на имущество — рентный доход, взимаемый государством — это еще около 5 процентов. Таким образом, общая стоимость аренды всего имущества, земли и зданий, составляет до 13 процентов всех доходов, не больше. Большая часть — это стоимость аренды зданий, которые создаются с помощью человеческих усилий, и, следовательно, определение имущественных прав на них не представляет никакой проблемы; общая стоимость аренды земельных участков, определение собственности на которые может составлять проблему — это ничтожная доля от общих доходов. Общая стоимость всего непосредственно потребляемого минерального сырья, этого второго крупного класса нерукотворных ресурсов, составляет еще около 3 процентов. Опять-таки, большая часть этой стоимости — это результат человеческих усилий по поиску ископаемых и их добыче из земли. Только стоимость ещё не извлечённых ресурсов может обоснованно считаться нерукотворной. Поэтому ресурсы, не обязанные своим существованием человеческой деятельности, приносят своим владельцам от силы одну двадцатую часть национального дохода. Львиная доля всех доходов — это результат человеческих действий. Они создаются конкретными группами людей, работающими вместе в рамках соглашений, определяющих, в какой пропорции должен делиться общий произведённый продукт.
Понятие собственности позволяет, по крайней мере, формально определить термины «невмешательство» и «принуждение». Соответствует ли это определение тому, что люди обычно подразумевают под этими словами, и может ли либертарианское общество считаться свободным — отнюдь не очевидно. Именно здесь либертарианцы расходятся во мнениях с нашими друзьями с левого фланга, которые согласны, что каждый должен быть волен делать, что пожелает, но утверждают, что голодный человек не свободен, и что его право на свободу, следовательно, предполагает обязательство обеспечить для него еду, нравится это кому-то или нет.
Книга разбита на шесть частей. В первой я обсуждаю институты собственности, частной и общественной, и как они функционируют на практике. Во второй я рассматриваю ряд отдельных вопросов с либертарианской точки зрения. В третьей я обсуждаю то, как могло бы выглядеть будущее либертарианское общество, и как этого можно достичь. Заключительные три части содержат новый материал по различным темам, добавленный во второе и третье издания.
Цель этой книги — убедить вас, что либертарианское общество будет свободным и привлекательным, что институты частной собственности являются механизмами по производству свободы, и что это позволяет каждому человеку вести свою жизнь в сложном и взаимозависимом мире так, как он считает нужным.
Понятие собственности является основополагающим для нашего общества, а возможно, и для любого работоспособного общества. На уровне деятельности её понимает любой ребёнок старше трёх лет. На интеллектуальном уровне её не понимает почти никто.
Рассмотрим лозунг «Права собственности против прав человека». Его риторическая сила исходит из предположения, что имущественные права касаются собственности, а права человека касаются людей; люди важнее, чем имущество (стулья, столы, и т. п.); следовательно, права человека имеют приоритет над правами собственности.
Но имущественные права не являются правами имущества; они являются правами людей в отношении собственности. Они представляют собой частный случай прав человека. Лозунг навевает образ чёрного, сидящего в ресторане где-нибудь в южных штатах. Эта ситуация предполагает конфликтующие претензии насчёт прав, но все обозначенные претензии касаются именно прав собственности. Владелец ресторана утверждает своё право контролировать свою собственность — ресторан. Чёрный претендует на своё ограниченное право контроля над этой же собственностью — право сидеть на табурете за стойкой, так долго, как ему заблагорассудится. При этом сама собственность никаких прав не имеет: табурет не выдвигает требований к чёрному, чтобы тот на него не садился.
Единственное утверждение касательно прав, имеющихся у собственности, которые хоть как-то можно рассматривать — это заявление некоторых экологов, что определенные объекты — секвойи, например — имеют неотъемлемое право не быть уничтоженными. Если человек, купивший землю, на которой такое дерево стояло, и утверждающий свое право срубить дерево, встречает противодействие эколога, выступающего не в защиту какого-то своего права, но в защиту прав дерева — в этом случае мы имеем буквальный конфликт между «правами человека» и «правами собственности». Это не та ситуация, которую подразумевали придумавшие это выражение.
То, что один из наиболее эффективных политических лозунгов последних десятилетий есть всего лишь ошибка словоупотребления, когда были перепутаны право обладания собственностью с правами, которые имеет сама собственность, свидетельствует о том, насколько велико общее непонимание всей этой темы. Поскольку собственность представляет собой основной экономический институт любого общества, а частная собственность — это основной институт свободного общества, стоит потратить некоторое время и усилия, чтобы понять, что такое собственность и почему она существует.
Два факта делают институт собственности необходимым. Первый заключается в том, что разные люди преследуют разные цели. Цели могут отличаться, поскольку люди следуют своим сугубо личным интересам, или же потому что они имеют разное видение некой высокой и святой цели. Будь они хоть скрягами, хоть святыми, логика ситуации одинакова; она остается такой же до тех пор, пока каждый человек, наблюдая реальность с различных позиций собственными глазами, приходит к несколько отличающимся от других выводам о том, что должно быть сделано, и как это сделать.
Второй факт заключается в том, что существуют некоторые вещи, которые достаточно редки, и потому они не могут быть использованы каждым в той мере, в какой бы он хотел. Мы не можем все иметь всё, что мы хотим. Таким образом, в любом обществе есть какой-то способ решить, кто и когда получит доступ к их использованию. Вы и я не можем одновременно вести одну и ту же машину к нашим различным домам.
Желание некоторых людей использовать одни и те же ресурсы для разных целей — ключевая проблема, которая делает институт собственности необходимым. Самый простой способ разрешения подобного конфликта — это физическая сила. Если я могу побить вас, я буду использовать автомобиль. Этот метод является очень затратным, если вы не любите бои и не имеете халявный доступ к медобслуживанию. Это также сильно затрудняет планирование будущего; если вы не действующий чемпион в тяжелом весе, вы никогда не знаете, когда вы будете иметь доступ к машине. Непосредственное применение физической силы это настолько плохое решение проблемы ограниченности ресурсов, что обычно оно используется только маленькими детьми и великими державами.
Обычно проблема решается так, что для каждой вещи лицо или группа лиц, которые распоряжаются ею, определяются согласно неким правилам. Такие вещи называются собственностью. Если каждая вещь находится под контролем человека, который имеет право передачи этого контроля любому другому человеку, мы называем такой институт частной собственностью.
В рамках института собственности, частной или общественной, лицо, желающее использовать собственность, которая ему не принадлежит, должно побудить индивида или группу, контролирующих эту собственность, позволить ему сделать это; он должен убедить этого индивида или группу, что их цели будут достигнуты, если они позволят ему использовать эту собственность для его целей.
С частной собственностью это обычно делается путем торговли: я предлагаю использовать мою собственность (включая, возможно, самого себя), чтобы помочь вам достичь ваших целей в обмен на то, что вы используете вашу собственность, чтобы помочь мне достичь моей цели. Иногда, но менее часто, это делается через убеждение вас, что мои цели благие, и поэтому вы должны также преследовать их; так работают благотворительные организации и, в некоторой степени, семьи.
Таким образом, в рамках института частной собственности каждый человек использует свои собственные ресурсы для достижения своих собственных целей. Сотрудничество развивается как в случае, когда несколько лиц считают, что они более легко могут достичь общую цель вместе, нежели по отдельности, так и когда они понимают, что они более легко могут добиться своих разных целей, сотрудничая при помощи торговли, когда каждый помогает другим добиться их целей в обмен на их помощь в достижении его целей.
В рамках института общественной собственности, собственность удерживается (использование вещей контролируется) политическими институтами, и используется для достижения целей этих политических институтов. Поскольку функция политики заключается в сведении разнообразия индивидуальных целей к некоему набору «общих целей» (целей большинства населения, диктатора, партии власти или иного человека или группы, де факто контролирующих политические институты), общественная собственность требует, чтобы индивиды разделяли эти «общие цели». «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя; спроси лучше, что ты можешь сделать для своей страны». Не спрашивай, другими словами, как ты можешь добиться того, что кажется тебе хорошим, но спрашивай, как добиться того, что правительство объявило хорошим.
Рассмотрим конкретный случай, когда последствия государственной и частной собственности могут быть сопоставлены. Печатные СМИ (газеты, журналы, и т. п.) производятся исключительно в рамках частной собственности. Купите газетную бумагу и чернила, арендуйте типографию, и вы готовы к работе. Или, для малых тиражей, используйте ксерокс. Вы можете печатать всё, что вы хотите, не спрашивая разрешения у какого-либо правительства. При условии, конечно, что вам не нужна доставка напечатанного почтой США. Правительство может использовать, и иногда использует, свой контроль над почтой в качестве инструмента цензуры.
Сети вещания (радио и телевидение) — это уже другое дело. Радиоволны были отнесены к государственной собственности. Радио- и телевизионные станции могут работать, только если они получат разрешение от Федеральной комиссии по связи (ФКС) на использование этой собственности. Если ФКС рассудит, что станция не работает «в интересах государства», она имеет законное право отозвать лицензию станции, или по крайней мере отказаться возобновить её. Лицензии на вещание стоят огромных денег. Личное состояние Линдона Джонсона было создано, благодаря империи широкого вещания, главным активом которой были особые отношения между ФКС и лидером сенатского большинства.
Печатным медиа нужна только частная собственность; широковещательные СМИ используют общественную. Каков результат?
Печатные медиа чрезвычайно разнообразны. Любая точка зрения — политическая, религиозная или эстетическая — представлена своим журналом, своей газетой, своим самиздатом. Многие из этих публикаций на вкус большинства американцев чрезвычайно оскорбительны — например, Реалист, непристойный и смешной юмористический журнал, который когда-то напечатал карикатуру «одна нация под Богом» в виде акта содомии Иеговы и дяди Сэма; Беркли Барб, газета, с крупнейшим порнографическим приложением; или, скажем, публикация в Чёрной Пантере со свиной головой, дорисованной к мёртвому телу Роберта Кеннеди.
Широковещательные СМИ не могут позволить себе оскорбления. Любой человек, у которого на кону стоит лицензия стоимостью в несколько миллионов долларов, ведёт себя очень осторожно. Ни один телеканал в Соединенных Штатах не выпустит мультфильма на основе любого выпуска Реалиста. Ни одно радио не озвучит приложение к Барб. Как можно убедить почтенных комиссаров ФКС, что это не противоречит общественным интересам?
Как высказалась ФКС в 1931 году после отказа продлить лицензию владельцу радиостанции, «Многие высказывания его были вульгарными, если не сказать неприличными. Конечно, они не возвышают и не развлекают. Хотя мы и не занимаемся цензурой, нашим долгом является следить, чтобы лицензии на вещание выдавались не для выражения одной лишь личной позиции, а также поддерживать стандарты изысканности, соответствующие требованиям времени.»
Барб не обязан публиковаться в общественных интересах; он не принадлежит обществу. Радио и телевидение — принадлежат. Барбу достаточно удовлетворять интересам лишь тех людей, которые его читают. National Review, журнал Уильяма Бакли, имеет тираж около 100 000. Его приобретает один американец из двух тысяч. Если остальные 1999 потенциальных читателей думают, что это злобные, расистские, фашистские, папистские помои, то им не повезло — журнал всё равно выйдет.
Недавно ФКС постановил, что песни, оправдывающие употребление наркотиков, не могут транслироваться. Это нарушение свободы слова? Конечно, нет. Вы можете говорить все, что угодно, но не в общественном эфире.
Когда я говорю, что это не посягательство на свободу слова, я вполне серьёзен. Невозможно позволить каждому использовать радиоэфир для всего, что он хочет: на шкале частот не хватит места. Если радиоволны принадлежат правительству, оно должно распределять их, решая, что может и что не может транслироваться.
То же самое касается чернил и бумаги. Свобода слова может быть бесплатной, но напечатанные слова уже не могут: они требуют редких ресурсов. Не бывает так, чтобы каждый, кто думает, что его мнение достойно быть записанным, мог обеспечить каждому в стране возможность его прочесть. Мы вырубим все деревья задолго до того, как у нас будет достаточно бумаги, чтобы напечатать сто миллионов экземпляров манифеста для каждого желающего; мы потратим всё свободное время задолго до того, как закончим чтение всего полученного мусора.
Тем не менее, у нас есть свобода прессы. Статьи не печатаются бесплатно, но они будут напечатаны, если кто-то готов оплатить их стоимость. Если писатель готов платить, он печатает листовки и раздает их на углу. Чаще, впрочем, бывает так, что читатель оплачивает подписку на журнал или покупает книгу.
В рамках общественной собственности ценности всего общества достаются лицам, которые требуют использования этого имущества для достижения своих целей. В рамках частной собственности каждый человек может добиваться своих целей, при условии, что он готов нести расходы. Наши широковещательные медиа примитивны; наши печатные СМИ разнообразны.
Можно ли это изменить? Легко. Достаточно сделать радиоволны частной собственностью. Пусть полосы частот продаются с государственного аукциона, частота за частотой, пока каждый диапазон не станет частным [1]. Будет ли это означать, что эфир станут контролировать богатые? Не в большей степени, чем частная собственность на газеты означает, что газеты печатаются только для богатых. Рынок — это не поле боя, где человек с наибольшим количеством денег побеждает и забирает весь приз. Если бы это было так, Детройт тратил бы все свои ресурсы на проектирование золотых Кадиллаков для Говарда Хьюза, Жана Пола Гетти, и иже с ними.
Что не так с аналогией про поле боя? Начнем с того, что на рынке не все ресурсы достаются самому богатому покупателю. Если я трачу $10 на какие-нибудь штуки, а вы тратите $20, в результате вам достанется не всё, а только две трети этих штук, и треть получу я. Если обобщить, то количество товара, купленного одним покупателем, не вычитается из того, что доступно другому — прибыль одного не обязана становиться убытком другого. Когда я был единственным покупателем товара, то его производилось только на 10 долларов (восемь единиц по $1.25 за штуку). Когда появляетесь вы со своей двадцаткой, первым эффектом становится повышение цены единицы товара; это побуждает производителей товара расширить производство, и вскоре товара будет достаточно, чтобы я купил свои восемь, и вы свои шестнадцать штук. Это менее справедливо в отношении радиочастот, которые являются в некотором смысле фиксированным и ограниченным ресурсом, наподобие земли. Но, как и в случае с землёй, повышение цены успешно увеличивает предложение, поскольку побуждает людей использовать существующее количество более интенсивно. Что касается радиоволн, то если цена на частотный диапазон высокая, становится выгодным использовать усовершенствованное оборудование, чтобы втиснуть больше станций в заданный диапазон частот, разместить станции в различных точках более продуманно, и тем свести к минимуму зоны интерференции, использовать ранее неиспользуемые участки спектра (например СВЧ-телевидение), или даже вовсе заменить некоторые вещательные станции кабельным телевидением или радио.
Другая ошибка, которую делают, рисуя картину конфликта «богач скупает всё» — это непонимание разницы между тем, сколько денег человек имеет, и сколько он готов потратить. Если миллионер готов заплатить за автомобиль только $10 000, он получает точно такое же количество автомобилей, как и я, если я готов платить ту же сумму; тот факт, что у него есть миллион долларов в банке, не снизит цену и не улучшит качество автомобиля. Этот принцип распространяется и на радио.
Говард Хьюз мог бы потратить миллиард долларов на покупку радиочастот, но если он собирается зарабатывать на них деньги — достаточно денег, чтобы оправдать инвестиции — он не станет его тратить. У него есть, в конце концов, куда более дешёвые способы развлечься.
Что это означает для судьбы частотных диапазонов радиоволн как частной собственности? Во-первых, повышение цены по мере роста спроса делает практически невозможным для любого богатого человека или группы богатых людей скупку всего спектра вещания и использования его для каких-нибудь зловещих пропагандистских целей. В подобном проекте им придётся соперничать с людьми, которые хотели бы купить частоты для того, чтобы передавать то, что слушатели хотят услышать и таким образом зарабатывать деньги (прямо, как на платных телеканалах, или косвенно, например, с рекламы). Рынок рекламы в сетях вещания на момент первого издания книги составлял около 4 миллиардов долларов в год [2]. Бизнесмены, торгующиеся за право собственности на диапазоны вещания с целью отбить инвестиции, несомненно, пожелают, в случае необходимости, вложить суммарно многие миллиарды долларов.
Предположим, что в радиодиапазоне есть место для ста станций (FM диапазон имеет место минимум под пятьдесят, а в AM диапазоне его гораздо больше). Для того, чтобы наша гипотетическая банда макиавеллианских миллионеров смогла получить контроль над всей сотней станций, они должны быть готовы заплатить в сто раз больше, чем конкуренты. Это составит около триллиона долларов, что примерно в тысячу раз превышает состояние самых богатых людей страны. Предположим, однако, что они могут привлечь около $10 млрд (общее состояние десяти или двадцати богатейших американцев). Это примерно соответствует той сумме, которую пожелают заплатить бизнесмены, которые хотят использовать радиостанции в коммерческих целях. Каждая группа получает 50 частот. Бизнесмены передают то, что клиенты хотят услышать, и получают всех клиентов; гипотетические миллионеры транслируют пропаганду, которую желают навязать людям — и не получают аудитории, после чего десять или двадцать самых богатых людей в Америке банкротятся.
Очевидно, что эфир будет куплен в коммерческих целях предпринимателями, желающими передавать то, что их клиенты хотят услышать, и сделать на этом как можно больше денег. Это ровно тот же сорт людей, которые владеют радиостанциями сейчас. Большинство станций будет обращаться к массовым вкусам, как они делают и сейчас. Но, если есть девять станций, имеющих 90% слушателей, десятая станция может получить лучший результат, транслируя что-то другое, и получит таким образом оставшиеся 10% аудитории, вместо того, чтобы иметь одну десятую от подавляющего большинства. Если всего есть сто станций, сто первый может заработать на аудитории всего в 1%. Это оправдывает существование специфических станций, апеллирущих к особым вкусам. Они существуют и сейчас. Но такие станции больше не будут ограничены правом вето, которое сейчас применяется к ним со стороны большинства при помощи ФКС. Если вы были оскорблены тем, что вы услышали на станции, принадлежащей Беркли Барб, вы можете сделать только одно: переключиться на другую станцию.
СМИ представляют собой яркий пример разницы между воздействием общественной и частной собственности, но это пример, который показывает только часть недостатков общественной собственности. «Общественный» статус собственности не только означает власть мешать людям жить так, как они хотят, но также создаёт стимул для осуществления этой власти. Если собственность общественная, то я, используя часть такой собственности, уменьшаю ту её часть, которая доступна для использования вами. Если вы не одобряете того, для чего я её использую, то, с вашей точки зрения, я трачу ценные ресурсы, которые нужны для других, более важных целей — тех, которые вы одобряете. Если собственность частная, то моё транжирство — мои проблемы. Вы можете абстрактно не одобрять того, что я использую мое имущество расточительно, но у вас нет стимула идти на какие-либо неприятности, чтобы остановить меня.
Даже если я не буду разбазаривать свою собственность, вы всё равно не сможете наложить на неё руки. Сэкономленное просто будет использоваться для других моих целей.
Это касается не только растраты ресурсов, которые уже произведены, но и растраты моей самой ценной собственности — моего времени и энергии. В обществе с частной собственностью, если я много работаю, главным эффектом становится моё обогащение. Если я выбираю работать только десять часов в неделю и жить на соответственно низкий уровень доходов, именно я буду за это расплачиваться. В рамках институтов общественной собственности, я, отказываясь производить столько, сколько я мог бы, сокращаю общее богатство, доступное обществу.
Другой член этого общества может вполне обоснованно утверждать, что моя лень саботирует цели общества, и что я тем самым отбираю еду у голодных детей.
Посмотрим на хиппи. Институты частной собственности обслуживают их, как ни в чём ни бывало. На свободном рынке производятся кальяны и разрисованные рубашки, печатаются нелегальные статьи и копии книги Укради Эту Книгу. Чёрный рынок предлагает наркотики. Ни один капиталист не придерживается позиции, что бытьбескорыстным и непродуктивным это зло, а потому инвестировать капитал в производство вещей для таких людей не следует, а если кто-то так и считает, то остальные вкладывают капитал и получают прибыль.
Их врагом является именно правительство: полиция арестовывает «бродяг»; государственные школы настаивают на стрижке длинноволосых; государственные и федеральные органы власти принимают участие в масштабной программе по предотвращению ввоза и продажи наркотиков. Так же, как и в случае с цензурой на радио и телевидении, отчасти это навязывание меньшинству морали большинства. Но частично преследование исходит из признания того, что люди, которые выбирают быть бедными, вносят меньший вклад в общее дело. Хиппи платят мало налогов. Иногда этот момент очевиден: наркомания — это плохо, потому что наркоман «не несёт свою долю нагрузки». Если мы все станем наркоманами, общество развалится. Кто будет платить налоги? Кто будет бороться с внешними врагами?
Этот аргумент становится ещё более важным в социалистическом государстве, таком как Куба, где гораздо большую долю в экономике составляет общественная собственность. Там, видимо, их эквивалент хиппи подвергся бы задержанию и отправке в трудовые лагеря, чтобы вносить свой вклад в революцию.
Джордж Бернард Шоу, необычайно ясный социалист, замечательно раскрыл эту тему в Руководстве по социализму и капитализму для интеллигентной женщины.
Но утомленный Вилли может сказать, что он ненавидит работу, и вполне готов получать меньше, и быть нищим, грязным и оборванным или даже раздетым ради того, чтобы меньше работать. Но это, как мы видели, не может быть разрешено: добровольная нищета столь же вредна для социума, как и недобровольная: приличные страны должны принуждать своих граждан вести достойную жизнь, делать полноценный трудовой вклад в национальное дело, и получать свою полную долю национального дохода… Бедность и социальная безответственность будут запрещённой роскошью.
из главы 23
Обязательное социальное служение — это настолько бесспорно верно, что самая первая обязанность правительства — следить, чтобы все работали достаточно, чтобы заплатить за себя и оставить кое-что для страны и улучшения мира.
из главы 73
Рассмотрим, как более актуальный пример, движение назад к земле, представленной Новостями Матери Земли. Идеологически, оно враждебно всему, что оно рассматривает как расточительное, неестественное, массовое общество потребления. Однако институты частной собственности служат ему так же, как они служат и всем остальным. Новости Матери Земли и Всеземной каталог печатаются на бумаге, купленной на частном рынке, и продаются в частных книжных магазинах, наряду с другими книгами и журналами, учащими вас, как заработать миллион долларов на недвижимости или жить хорошей жизнью на сто тысяч в год.
[1] Эта идея, впервые предложенная Рональдом Коузом в 1959, была частично внедрена ФКС в 1994 и в настоящее время применяется.
В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда, и потому нет земледелия, судоходства, морской торговли, удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания земной поверхности, исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна.
Томас Гоббс, Левиафан
Суммарно, в течение первых восьмидесяти восьми лет этого века, почти 170 000 000 мужчин, женщин и детей были расстреляны, избиты, подверглись пыткам, зарезаны, сожжены, голодали, замерзали, калечились, умирали от непосильного труда; были раздавлены, погребены заживо, утоплены, повешены, разбомблены или были убиты одним из множества других способов, с помощью которых государство приносит смерть в жизнь безоружного, беспомощного населения своей или чужой страны.
Р.Дж. Руммель, Смерть от государства
Несколько страниц назад я утверждал, что в рамках институтов частной собственности усердно работающий человек получает большую часть выгоды. Это прямо противоречит социалистическим представлениям об эксплуатации, которые я затрону в главе 8. Также это противоречит распространённому убеждению, что, когда труд человека становится более производительным, большая часть выгоды достаётся другим. Это убеждение во многом лежит в основе общественной поддержки обучения в школах за государственный счёт, государственных субсидий отдельным фирмам и тому подобного. Для того, чтобы тщательно разобраться с этим вопросом, потребовался бы достаточно крупный по объёму экономический текст (несколько таких текстов я предлагаю в Приложениях 1 и 2), но внимательное изучение даже одного примера может помочь читателю самому додумать логику других примеров до конца.
Предположим, что есть сто врачей, и каждый из них берёт 10 долларов за посещение. При такой цене количество посещений врачей, которые хотят сделать пациенты, совпадает с количеством приёмов, которые готовы провести врачи. Если бы это было не так – если бы, например, были люди, готовые заплатить 10 долларов за посещение, но врачи были бы уже заняты, – цена изменилась бы. Врачи могли бы поднять цены, и их регистрационные книги были бы по-прежнему заполненными. При более высокой цене некоторые клиенты решили бы посещать врачей реже. Спрос на медицинские услуги начал бы падать с ростом цен, пока не стал бы равным тому объёму услуг, которые готовы были бы предоставить врачи по данной цене.
Я решаю стать сто первым врачом. Общий объём медицинского обслуживания увеличивается. Цена, при которой предложение равно спросу, падает; врачи получают только 9.90 долларов за посещение. Принёс ли я, в целом, значительную пользу обществу? Нет. Рассмотрим посещения врачей, которые произошли бы без меня. В каждом из них пациент теперь на десять центов богаче, а врач – на десять центов беднее; в общем люди богаче не стали. Рассмотрим дополнительные посещения врачей, которые люди совершают благодаря более низкой цене. Эти люди должны были подумать о том, что дополнительное посещение врача должно стоить меньше десяти долларов, иначе они сделали бы его по старой цене. Также они должны были учесть, что оно стоит больше 9,90 долларов, иначе они не смогли бы сделать это по новой цене. Поэтому пациенты получат прибыль от дополнительных посещений в размере от нуля до десяти центов – разницу между тем, сколько они заплатят, и тем, какую стоимость они этому придают. Но я, новый врач, предоставляющий дополнительную услугу, зарабатываю 9.90 долларов за каждое посещение, таким образом получая большую часть выгоды от того, что я произвожу. По сути, я создаю услугу стоимостью от 9.90 до 10 долларов и продаю её за 9.90 долларов.
Если бы общее количество врачей было намного больше ста (как оно и есть), снижение стоимости посещения в результате добавления ещё одного врача было бы намного ниже. Чем ближе это изменение к нулю, тем ближе новый врач к тому, чтобы получать 100 процентов от того, что он производит.
Как показывает данный пример, существенная ошибка идеи о том, что основная выгода от произведённого человеком труда идёт другим, заключается в том, что она игнорирует доход, который он получает. В хорошо функционирующем обществе с частной собственностью сумма, за которую человек может продать то, что он производит своим трудом, соответствует реальной стоимости этого продукта для людей, которые его потребляют.
Этот аргумент зависит от того, согласен ли я с тем, что цена, которую пациент готов платить, это и есть истинная цена того, что он приобретает, с принципом, который экономисты называют «потребительским суверенитетом». Предположим, что я отвергаю этот принцип. Я считаю, что большинство людей глупы и недооценивают важность сохранения здоровья, и что человек, готовый платить только 10 долларов за посещение врача, действительно получает нечто, стоящее 20 долларов. Я делаю вывод, что врач получает половинную оплату за то, что производит.
Тот же аргумент работает и в другую сторону. Если я полагаю, что сидеть в баре и напиваться – это идиотский способ провести вечер, я прихожу к выводу, что барменам платят гораздо больше, чем они на самом деле стоят. В обоих случаях моё убеждение в том, что кто-то производит больше или меньше, чем ему платят, основано на моём отказе принять суждение другого человека, использующего продукт, в отношении ценности того, что он получает. Естественно, социалист или ригорист всегда предполагает, что если государство решит, чего люди должны хотеть, они будут следовать этому, ведь это правильные ценности.
Никакой подобный аргумент не может означать, что каждому, кто производит, платят недостаточно, поскольку это будет подразумевать, что люди недооценивают ценность всего. Но всякая вещь ценится в соответствии с другими вещами; деньги – просто удобный посредник. Если я считаю, что визит к врачу стоит всего 10 долларов, я имею в виду, что он стоит столько же, сколько другие вещи, которые я мог бы купить на эту сумму. Если я недооцениваю посещение врача, это значит, что я переоцениваю другие вещи.
Все чаще и чаще… политика и политики не только способствуют проблеме. Они и есть проблема.
Джон Шаттлворт, The Mother Earth News.
Общепризнанная претензиея к частной собственности состоит в том, что это аморальная система, потому что основана на эгоизме. Это неверно. Большинство людей определяет эгоизм как стремление заботиться только о себе и убеждение, что благополучие других совершенно не важно. Но те, кто возражает против частной собственности, и не предполагают такого стремления у людей, они лишь указывают, что люди имеют различные цели и добиваются их. Каждый человек эгоистичен лишь в том смысле, что он принимает и реализует своё собственное восприятие реальности, своё собственное видение, что хорошо и что плохо.
Эта претензия также неверна, поскольку предполагает ложные альтернативы. При любом устройстве общества имеется только три основных инструмента, которыми я могу добиться от другого человека помощи в достижении моих целей: любовь, обмен и сила.
Под любовью я подразумеваю, что моя цель становится вашей. Те, кто любит меня, желает мне достичь всего того, чего я хочу (за исключением тех, кто думает, что я слишком глуп и не понимаю, что для меня благо). Поэтому они добровольно, «бескорыстно» помогают мне. Пожалуй, любовь в данном случае это чересчур узкое понятие. Вы также можете разделять мои намерения не потому что они мои, а потому что мы имеем общее представление о благе. Вы можете быть волонтером моей политической кампании, не потому что вы любите меня, а потому что вы думаете, что было бы неплохо, если я буду избран. Конечно, причины, по которым мы имеем общие цели, могут не совпадать. Я могу думать, что я тот, в ком нуждается страна, а вы будете полагать, что я тот, кого страна заслуживает.
Вторым инструментом кооперации является обмен. Я соглашаюсь помочь вам достичь твоей цели, если вы поможете мне достичь моей. Третий инструмент — сила. Вы делаете то, чего я хочу, или я вас застрелю.
Любовь — или, в более общем случае, объединение общей целью — работает хорошо, но только для ограниченного диапазона задач. Трудно узнать множество людей достаточно хорошо, чтобы полюбить их. Любовь может обеспечить сложную кооперацию лишь внутри малых групп, таких как семья. Это также работает для большого количества людей при очень простых целях — настолько простых, что многие разные люди могут полностью согласиться с ними. Но для достижения сложных целей, требующих привлечения большого числа людей — к примеру, создания этой книги — любовь не сработает. Я не могу рассчитывать, что все те люди, в сотрудничестве с которыми я нуждаюсь — наборщики, редакторы, владельцы книжных магазинов, лесорубы, работники целлюлозного завода и тысячи других — знают меня и любят достаточно сильно для того, чтобы опубликовать эту книгу ради меня. Также я не могу рассчитывать, что все они согласны с моими политическими взглядами настолько, чтобы сделать публикацию моей книги собственной целью. Наконец, я не могу предполагать, что все они хотят прочитать мою книгу, и потому будут готовы помочь в ее создании. Я вынужден применять второй метод: обмен.
Я вкладываю время и усилия для создания текста. Взамен я получаю шанс на распространение моих взглядов, удовлетворение моего эго и немного денег. Люди, которые хотят прочитать книгу, получают мою книгу. Взамен они отдают деньги. Издательство и работающие в нём редакторы отдают время, усилия и навыки, необходимые для координации всех остальных; они получают деньги и репутацию. Лесорубы, типографы и прочие также вкладывают усилия и способности, получая взамен деньги. Тысячи людей, возможно миллионы, совместно работают над одной задачей, но каждый при этом стремится к своим целям.
Так, при частной собственности, первый инструмент, любовь, уже используется там, где он работает. Там где любви недостаточно, вместо неё используется обмен.
Атака на частную собственность, как нечто эгоистичное, противопоставляет второй инструмент первому. Это подразумевает, что альтруистичная любовь есть альтернатива эгоистичному обмену. Но при частной собственности любовь уже работает там, где это возможно. Никому не запрещают сделать что-нибудь бесплатно, если он хочет. Многие люди — родители, помогающие своим детям, волонтеры в больницах, вожатые скаутских отрядов — делают это просто так. Если люди не пожелают делать это бесплатно, то обмен придётся заменить чем-то ещё, например, силой. Вместо эгоистичных людей, которые делают вещи, которые они хотят делать, мы получим альтруистичных людей, которые делают это под дулом пистолета.
Полагаете, это обвинение несправедливо? Альтернатива, предложенная теми, кому не нравится эгоизм — это всегда правительство. Раз делать что-то ради денег эгоистично, то все трущобы по всему миру расчистят трудовые армии. В переводе это означает, что работа должна быть выполнена людьми, которых посадят в тюрьму, если они этого не сделают.
Вторая претензия, которую часто предъявляют системе частной собственности, состоит в том, что ресурсы могут быть неправильно распределены. Один человек может голодать, пока другой имеет еды больше, чем может употребить. Это верно, но это верно в любой системе распределения ресурсов.
Любой, кто принимает решения, может принять такое, которое я сочту неверным. Мы можем, конечно, создать правительственное бюро и поручить ему кормить голодных и одевать раздетых. Но это не значит, что все люди станут сытыми и одетыми. В определенный момент некое лицо или лица должны будут решать, кто и что получит. Политические механизмы, бюро и бюрократы преследуют свои собственные цели, так же как индивидуальные предприниматели преследуют свои.
Если почти все хотят накормить голодных, политики могут счесть, что в их интересах сделать это. Но при данных обстоятельствах политики излишни: какая-нибудь добрая душа даст еды голодному человеку в любом случае. Однако если подавляющее большинство против голодного человека, то некоторые добрые души, находящиеся в меньшинстве, все же накормят его — а политики этого не сделают.
Нет никакого способа дать политикам власть, которая могла бы использоваться только во благо. Если политик даёт кому-то еду, он должен отнять её у кого-то другого; еда не берется из воздуха. Я знаю лишь один случай в современной истории, когда в мирное время большое число людей голодало, хотя еда была доступна [3]. Это произошло в экономической системе, в которой решение о том, кто нуждается в еде, принимало правительство. Иосиф Сталин решал, сколько еды необходимо жителям Украины. То, в чём они «не нуждались», было отобрано советским правительством и отправлено куда-то ещё. Между 1932 и 1933 годами миллионы украинцев умерли с голоду. В течение каждого из этих лет, согласно советским цифрам, Советский Союз экспортировал примерно 1,8 миллиона тонн зерна. Если мы примем верхнюю оценку числа голодающих — скажем, 8 миллионов человек — то этого зерна должно было бы хватить, чтобы обеспечить примерно две тысячи калорий в день для каждого из них.
Но есть кое-что в социалистической претензии к капиталистическому «нерациональному использованию», чему я симпатизирую эстетически, хоть и не экономически.
Многие из нас верят в своём сердце, что существует единое благо, и что в идеале каждый должен его добиваться. В идеальном социалистическом государстве с центральным планированием каждый является частью иерархии, преследующей одну цель. Если это действительно единственно верная цель, то это общество идеально в том смысле, в котором капиталистическое общество, где каждый преследует своё собственное меняющееся и несовершенное понимание блага, не может быть идеальным. Поскольку многие социалисты представляют себе социалистическое правительство, которое подконтрольно таким же людям, как и они сами, они полагают, что оно будет стремиться к истинному благу — тому самому, которое они себе смутно воображают. Это, бесспорно, лучше, чем хаотичная система, в которой люди различных взглядов, не социалистических, преследуют самые разнообразные цели и тратят ценные ресурсы для их достижения. Люди, мечтающие о социалистическом обществе, редко рассматривают возможность того, что кто-то другой может преуспеть в навязывании своих целей мечтателям, вместо их собственных. Единственное исключение, которое приходит в голову — Джордж Оруэлл.
Третья претензия в адрес частной собственности — люди не могут считаться по настоящему свободными, пока они нуждаются в других людях для того, чтобы издать свои труды, или хотя бы даже для получения еды и питья. Если я должен либо делать то, что ты мне сказал, либо голодать, то я, может, и свободен в смысле политической философии, но мне самому от такой свободы мало толку.
Это достаточно справедливо, но это столь же справедливо для любой системы общественной собственности — и даже гораздо более важно. Куда более вероятно, что у всей еды будет один-единственный хозяин, если вещи принадлежат правительству, чем если ими владеют частные лица; здесь куда меньше возможностей управления. Сила иссякает, будучи разделённой. Если один человек владеет всей едой, он может заставить меня делать почти все. Если она разделена среди ста человек, никто не сможет заставить меня делать слишком многое за еду, а если один попробует, я могу получить лучшее предложение от другого.
В течение нескольких лет я вёл на юридическом факультете семинар по правовым системам, сильно отличающимся от наших. Центральная идея была простой. Все человеческие сообщества сталкиваются с похожими проблемами. Они решают их различными интересными способами. Нет веских оснований полагать, что мы мудрее, чем другие люди из других эпох и стран, поэтому все эти решения следует воспринимать всерьез — не как исторические курьезы или примитивные практики, а как способы, которыми группа взрослых людей пыталась решить те же задачи, которые мы пытаемся решить с помощью нашей правовой системы. Передо мной не стоит задачи выяснить, какая система является лучшей — по правде говоря, я сомневаюсь, что она существует. Я всего лишь пытаюсь понять, как работали различные системы, какие проблемы они поднимали и как справлялись с ними.
Я разработал свой курс в качестве способа заставить себя изучать предмет, и он помог мне в этом. Сейчас я пишу книгу (книга уже написана и есть в открытом доступе — прим. редактора), куда входит большая часть того, что я узнал и рассказывал в этом курсе. Эта глава посвящена одному особенно поразительному выводу: правовая система, которую я изобрел около сорока лет назад и описал в третьей части, менее мнимая, чем я думал, и намного старше. То, что я заново изобрёл в контексте развитого современного общества, было более сложной версией системы, на основе которой были построены многие, а возможно и большинство правовых систем мира. Эта система была безгосударственной и децентрализованной, и её основная логика была очень простой: если вы причинили мне ущерб, я угрожаю вам возмездием, если мне не будет компенсирован ущерб.
Существует одно условие для того, чтобы подобная правовая система выполняла функцию охраны правопорядка, а не оказывалась средством вымогательства — моя угроза нанести вам ущерб должна быть более правдоподобна в случае, если вы действительно навредили мне, чем если бы вы был невиновны. Должна быть некая причина, благодаря которой сила действительно оказывается в правде.
В различных обществах это требование выполнялось по-разному. В Исландии века саг, наиболее организованной из систем, которые мне довелось рассматривать, принцип «сила в правде» обеспечивался существованием правового кодекса и судебной системы. Как только суд объявлял вас вне закона за отказ выплаты мне за ущерб, всё остальное общество знало, что вы виновны, в результате чего мои друзья в последующих конфликтах поддерживали бы меня, а ваши друзья вас бы поддерживать не стали. Детали изложены в Главе 44.
Правовая система Романичал, крупнейшей цыганской общины в современной Англии, это более примитивная версия той же правовой системы. Если вы причинили мне ущерб, я угрожаю избить вас, если тот не будет скомпенсирован. Мы оба знаем, что если согласно обычаям нашего общества вы навредили мне, мои друзья поддержат меня, а ваши вас – нет. Поэтому вы вынуждены либо возместить ущерб, либо покинуть город.
Существует много других примеров обществ в прошлом и в настоящем, чьи правовые системы работают по тому же принципу. Большая часть придерживается традиционного права, а не законодательства. В большинстве обществ существуют формальные механизмы урегулирования споров, некий эквивалент предложенных мною арбитражных ассоциаций. В некоторых обществах, таких как исландское, наказание отдано в руки потерпевшего и его фактических друзей, а так же родственников и союзников. В других, таких как традиционная правовая система Сомалиленда, северной части Сомали, коалиция, поддерживающая индивида в подобных конфликтах, создается заранее в явной форме, иногда носит характер письменного контракта, заранее определяющего обязанности, о которых договорились члены коалиции. Это нечто вроде описанных мною правоохранных агентств, только в обществе с менее развитой специализацией и разделением труда, чем наше. В других обществах, например, у бедуинов, коалиция почти полностью определяется родством, членством в племени или его частях.
Так же, как и в нашей системе, хотя закон подкреплен угрозой насилия, реальное насилие применяется только в случае, если угроза не срабатывает. Несмотря на популярное представление о родовой вражде с длинной цепочкой убийств из-за кровной мести, в действительности случаи вражды в таких системах обычно быстро пресекаются. Система кровной мести (слово «feud» – кровная месть — не связано с термином «феодальный» ни по смыслу, ни по этимологии) может быть, а может и не быть лучше альтернатив, но это подход к обеспечению правопорядка, который успешно работал в течение долгого времени во многих обществах.
Один из выводов, к которым я пришёл насчёт систем кровной мести, состоит в том, что они лежат в основе многих других правовых систем, о чём свидетельствует существование в более поздних системах рудиментов более ранних. Ярким примером является традиционное еврейское право. Если вы убили кого-то, были преданы суду, признаны виновным в совершении преступления первой степени тяжести и приговорены к смерти, приговор должен был привести в исполнение мститель крови — наследник убитого вами человека. Если вы были признаны виновным в убийстве, не наказываемом смертной казнью, вас изгоняли в один из городов-убежищ, чтобы вы оставались там, пока не умрёт первосвященник, что означало ссылку на неопределенный срок. Тем не менее, если мститель крови настигал вас по пути в город-убежище, он имел право убить вас. Довольно очевидно, что это остатки системы, в которой, если человек был убит, правом и обязанностью наследника было отомстить за него.
Ещё один такой рудимент из еврейского права — закон, запрещающий мстителю крови принимать деньги за то, чтобы дать убийце уйти. Тот факт, что существует закон, запрещающий нечто — это очень хорошее свидетельство того, что люди это делали, или делали бы, если бы такого закона не существовало. В данном случае закон запрещал уплату вергельда, денежного возмещения за убийство, которое в обществе с кровной местью, вроде Исландии или Сомалилэнда, использовалось для предотвращения убийства из мести, которое могло бы произойти в противном случае.
Другой пример окаменелых останков кровной мести встречается в исламском праве, которое рассматривает убийство или нанесение увечий не как преступление против государства, а как деликт против жертвы. Если нападение привело к убийству, родственники жертвы вправе отомстить. Тем не менее, у них есть возможность принять в качестве компенсации дию, арабский вариант вергельда, фиксированную выплату (измеряющуюся в верблюдах) – или принять меньшую плату, или не принять вовсе. Подобным образом, если причинен лишь вред здоровью, жертва может принять фиксированную плату за ущерб, размер которой определен законом, имея право согласиться на меньшую сумму или вовсе простить обидчика. Довольно очевидно, что это остаток бедуинской системы права, внедрённой Мухаммедом в его собственную правовую систему.
Два наиболее важных современных примера правовых систем, построенных на руинах принципа кровной мести – это, во-первых, европейское гражданское право, основанное на римском праве, истоки которого кроются в принципе кровной мести, пережитки которого можно найти в Законах Двенадцати таблиц, а во-вторых, англо-американское общее право. Последнее возникло из англо-саксонской правовой системы, похожей на исландскую. Система развилась из претензий королей на то, что подобные преступления нарушают не только права жертвы, но и Королевский мир, а потому преступник обязан выплатить ущерб и жертве, и королю.
Право кровной мести, по существу, но не по форме, живёт и здравствует в современной Америке. В качестве примера возьмем патентные разбирательства в области высоких технологий, когда потенциально выгодный неправомерный иск против кого-то, кто, вероятно, не нарушил ваши патенты, в надежде, что вы сможете убедить судью или присяжных в обратном, сдерживается угрозой, что он отомстит тем же манером. Механизм «сила в правде» в данном контексте обеспечен судебной системой, которая делает задачу победы в суде сложнее, если ты виновен, чем если ты не виновен – хотя, возможно, и недостаточно сложной. Наиболее заметным недостатком этой системы является проблема так называемых патентных троллей — фирм, которые занимаются скупкой патентов и угрозами исков к компаниям, которые, по их уверению, нарушают патентные ограничения. Сами патентные тролли никакой производительной деятельности не ведут, а потому им не страшна угроза ответных исков.
Чтобы узнать решение этой проблемы, которое я позаимствовал в Афинах времён Перикла, правовую систему которых я бы назвал изобретением сумашедшего экономиста, вам придётся познакомиться с моей книгой о правовых системах.
Пока что я описал частную и общественную собственность чисто теоретически, и привёл аргументы в пользу первой. Но в современных обществах, как «капиталистических», так и «коммунистических», существует смесь институтов общественной и частной собственности. Моя машина принадлежит мне, но улицами владеет государство. Насколько далеко можно продвинуть идею частной собственности? Существуют ли какие-либо задачи, которые должны исполняться, но которые, по своей природе, не могут быть исполнены частным образом и, следовательно, должны быть переданы государству?
Я полагаю, что нет. Я думаю, что, хотя и существуют важные задачи, трудно выполнимые при институтах с полностью частной собственностью, эти трудности вполне разрешимы и теории, и, возможно, на практике. Я считаю, что у государства нет неотъемлемых функций. В этом смысле я – анархист. Все вещи, которыми занимается государство, можно разделить на две категории: те, с которыми мы могли бы покончить сегодня, и те, с которыми мы надеемся суметь покончить завтра. Большинство вещей, которыми занято наше государство, относится к первой категории.
Система институтов, которую я хотел бы в конце концов увидеть достигнутой, должна быть полностью частной. Иногда её называют анархо-капитализмом или либертарианской анархией. Такие институты должны, в некоторых отношениях, радикально отличаться от тех, что мы имеем сейчас. Как они могут быть устроены, подробно обсуждается в третьей части книги.
После прочтения следующих нескольких глав читатель может обосновано удивиться, почему, если я не ожидаю, что анархо-капитализм создаст нечто похожее на реальные капиталистические общества прошлого, я, тем не менее, стараюсь защитить их исторические достижения. Некоторые анархо-капиталисты не делают этого. Они признают справедливость многих обычных нападок на капитализм, но утверждают, что всё было бы иначе, если бы мы избавились от государства.
Это уход от действительности. Человеческие существа и человеческие общества слишком сложны, чтобы мы могли верить априорным предсказаниям о том, как будут работать институты, которые никогда раньше не были опробованы. Мы можем и должны попытаться отличить те элементы в реальных капиталистических обществах, которые были созданы институтами частной собственности, от тех, которые были созданы государственным вмешательством. Сделав это, мы будем уверены, что поскольку институты, основанные на частной собственности, хорошо работали в прошлом, они будут хорошо работать и в будущем.
Не спрашивайте, что государство может сделать для вас. Спросите, что государство делает с вами.
Многие люди, согласные с тем, что частная собственность и свободный рынок являются идеальными институтами, позволяющими каждому человеку преследовать свои собственные цели с помощью своих собственных ресурсов, отвергают полное невмешательство государства, потому что считают, что оно ведёт к несправедливому или, по крайней мере, к нежелательному распределению богатств и доходов. Они признают, что рынок отвечает потребностям потребителей, выражающимся в их готовности платить за то, что они хотят, гораздо более чувствительным и эффективным образом, чем политическая система отвечает требованиям избирателей, выражающихся в их голосах. Но они утверждают, что рынок недемократичен, потому что количество голосов – то есть количество долларов, которые можно потратить – сильно разнится от человека к человеку. Поэтому они утверждают, что государство должно вмешиваться в рынок, чтобы перераспределить богатства и доходы.
Свободный рынок совершенно корректно рассматривается, как система с собственной внутренней логикой, приводящей к таким результатам, как неравное распределение доходов, вне зависимости от воли его участников. Но при этом неверно трактуется политический процесс, будто бы у него также нет своей соответствующей внутренней логики. Предполагается, что политические институты можно использовать для достижения любого желаемого результата.
Представим, что сто лет назад кто-то пытается убедить меня в том, что демократические институты могут быть использованы для перераспределения денег от основной части населения к бедным. Я бы мог дать на это следующий ответ: «Основная часть населения, у которой вы намерены взять денег, чтобы помочь бедным, во много раз превосходит числом тех, кому вы хотите помочь. Если небедные недостаточно щедры, чтобы добровольно отдавать деньги бедным путём частной благотворительности, с чего вы взяли, что они настолько глупы, что будут голосовать за то, чтобы их принудили раскошелиться?» Это был бы убедительный аргумент сто лет назад. Но сегодня – нет. Почему? Потому что сегодня люди считают, что наше нынешнее общество является живым опровержением этого аргумента, поскольку правительство уже много лет перераспределяет значительные суммы денег от небедных к бедным.
Но это иллюзия. Существуют некоторые государственные программы, оказывающие материальную помощь бедным – например, программа помощи неполным семьям. Но такие программы в значительной мере перевешиваются теми, которые имеют противоположный эффект – программами, которые наносят вред бедным в пользу небедных. Почти наверняка бедным было бы лучше, если бы исчезли как выгоды, которые они сейчас получают, так и налоги, прямые и косвенные, которые они вынуждены платить. Давайте рассмотрим несколько примеров.
Пенсионное обеспечение, по всей вероятности, является крупнейшей программой по улучшению благосостояния в Америке; ежегодные выплаты по ней в четыре раза превышают выплаты по всем остальным подобным программам вместе взятым. Она финансируется за счёт регрессивного налога – около 10 процентов со всего дохода до 7800 долларов в год; с больших сумм налог не взимается [4]. Те, кто имеют доход менее 7800 долларов и, следовательно, платят меньшую сумму в год, позже получают более низкие выплаты, но сокращение в пособиях идёт в меньшей пропорции. Если бы график налогов и выплат был единственным важным показателем, то социальное обеспечение слегка перераспределяло бы средства от людей с высоким доходом – к людям с более низким.
Но два дополнительных фактора почти наверняка сделают эффект обратным. Большая часть пенсионных выплат имеет форму аннуитета – фиксированной суммы в год, выплачиваемой начиная с определённого возраста (обычно – с 65 лет) и до самой смерти. Общая сумма, которую получает человек, зависит от того, как долго он проживёт после шестидесяти пяти. Человек, доживший до 71 года, получает на 20 процентов больше при прочих равных условиях, чем человек, доживающий до семидесяти. Кроме того, общая сумма пенсионных взносов зависит не только от величины уплачиваемого налога, но и от того, сколько лет он уплачивается. Человек, который начинает работать в 24 года, будет платить пенсионные взносы 41 год; тот, кто начинает работать в 18 лет, будет платить 47 лет. Первый, при прочих равных условиях, заплатит примерно на 15 процентов меньше, чем второй, а пенсию получит такую же. Пропущенные платежи относятся к началу его карьеры; поскольку у ранних платежей больше времени для накопления процентов, чем у более поздних, тем самым он сэкономит ещё больше. Принимая процентную ставку равной 5 процентов, получим, что накопленная сумма выплат первого человека к 65 годам будет составлять примерно две трети от накопленной суммы выплат второго.
Люди с более высокими доходами имеют большую продолжительность жизни. Дети из среднего и высшего классов начинают работать позже, часто значительно позже, чем дети из более низших классов. Оба этих факта делают пенсионное обеспечение гораздо более выгодным для небедных, чем для бедных. Насколько я знаю, ещё никто никогда не делал тщательного факторного анализа всех подобных эффектов. Поэтому оценки могут быть сделаны лишь приблизительно.
Сравним того, кто учится ещё два года после окончания колледжа и доживает до 72 лет, с тем, кто начинает работать в 18 лет и умирает в 70. Прибавим одну треть экономии на взносах к 30-процентному выигрышу в совокупной получаемой пенсии (здесь эффект процента работает в обратном направлении, поскольку дополнительные выплаты приходятся на конец срока дожития). По моим оценкам, первый человек вследствие указанных эффектов получает за свои деньги примерно вдвое больше, чем второй. Я не вижу никаких противоположных эффектов, достаточно больших, чтобы это скомпенсировать.
Пенсионное обеспечение, без сомнения, не единственная крупная государственная программа, берущая средства у бедных и отдающая их небедным. Второй пример – программа поддержки фермеров. Поскольку она по большей части состоит из действий государства по завышению цен на урожаи, то она влечёт траты граждан отчасти за счёт налогов, а отчасти – за счёт более высоких цен на продовольствие. Много лет назад, когда я проводил расчёты о деятельности Департамента сельского хозяйства, я оценил, используя данные самого Департамента, что в общих тратах граждан завышение цен на еду составляет примерно две трети, и только треть – налоги на финансирование программы поддержки фермеров. Высокие цены на продукты питания таким образом имеют эффект регрессивного налога, поскольку более бедные люди тратят на еду более значительную часть своего дохода.
Выгода фермеров от более высоких цен увеличивается пропорционально тому, сколько они продают; крупный фермер получает пропорционально большую выгоду, чем мелкий. Кроме того, крупный фермер может позволить себе лучше оплатить юридические издержки для получения максимальной прибыли от других аспектов программы. Общеизвестно, что каждый год значительное число ферм или фермерских корпораций получает более ста тысяч, а некоторые и более одного одного миллиона долларов, в рамках программы, якобы созданной для помощи бедным фермерам.
Итак, программа помощи фермерам состоит из слабо прогрессивного пособия (которое приносит выгоду тем, у кого более высокие доходы, в несколько большей пропорции к доходам), финансируемого регрессивным налогом (который облагает тех, у кого более высокие доходы, в несколько меньшей пропорции к доходам). Чистый эффект программы, по всей видимости, представляет собой перераспределение денег от более бедных к менее бедным – и это очень странный способ помощи бедным. Опять-таки, я не знаю исследований, где были бы проведены точные расчеты совокупного эффекта программы.
Подобные программы можно перечислять ещё долго. Например, государственные университеты субсидируют обучение высшего класса деньгами, большая часть из которых поступает от относительно бедных налогоплательщиков. В рамках городских реноваций государственная власть используется для предотвращения роста трущоб, процесса, который часто называют городским упадком. Для людей среднего класса, живущих на границе с бедными районами, это ценная поддержка. Но «городской упадок» – это как раз тот процесс, благодаря которому у людей с низкими доходами появляется больше доступного жилья. Сторонники городских реноваций утверждают, что они улучшают жильё для бедных. В районе Гайд-парка в Чикаго, где я прожил большую часть своей жизни, они разрушили старые многоквартирные дома с низкой арендной платой и заменили их таунхаусами за тридцать и сорок тысяч долларов. Для тех бедных, у кого есть тридцать тысяч, это отличное улучшение. И это правило, а не исключение, как было много лет назад показано Мартином Андерсоном в его Федеральном бульдозере.
Всё это не означает, что бедные люди не получают какую-то выгоду от некоторых государственных программ. Все получают какую-то выгоду от некоторых государственных программ. Политическая система сама по себе является своего рода рынком. Любой, кому есть что предложить – голоса, деньги, рабочую силу – может получить на нём некие блага, но эти блага будут обеспечены за счёт кого-то другого. В другом месте я докажу, что в целом почти все при этом проигрывают. Но независимо от того, так ли это для всех или нет, это, безусловно, относится к бедным, которые на этом административном рынке могут предложить меньше, чем кто-либо ещё.
Нельзя просто сказать: «Пусть государство поможет бедным». «Реформируйте подоходный налог так, чтобы богатые действительно платили». У текущего положения дел есть чёткие причины. С таким же успехом поборник свободного рынка мог бы утверждать, что когда он установит свой свободный рынок, все будут получать на нём равную заработную плату.
Объяснение основ экономики иногда начинают с Робинзона Крузо на его острове, затем добавляют к нему Пятницу, и уже после переходят от этого к более сложной и реалистичной экономике. В физике подобием такого объяснения является анализ траектории движения материальной точки в вакууме или хоккейной шайбы на плоскости без трения.
В этой главе я применяю тот же подход к объяснению и защите безгосударственного правопорядка. Моя цель состоит не в том, чтобы дать реалистичное описание того, как такой порядок может выглядеть в современном обществе – это было темой третьей части книги. Скорее, я хочу самым простым способом ответить на аргументы тех, кто утверждает, что такой порядок не только не будет работать, но, очевидно, и не может работать. Такое утверждение опровергается одним контрпримером. Если я могу описать работающий без государства порядок, хотя бы даже в гораздо более простом обществе, чем наше, то утверждение о том, что такой порядок не может работать, окажется неверным.
Представьте себе общество, где плотность населения достаточно низкая, чтобы каждый человек знал большинство своих соседей, как это было, за исключением нескольких городов, в Тринадцати колониях в 18 веке. Это общество достаточно однородное, так что большинство людей в большинстве случаев сходятся во мнениях по фундаментальным моральным вопросам – воровать и убивать неправильно, люди обязаны выполнять заключённые договоры и тому подобное. Это не значит, что никто не захочет грабить или убивать; ради собственной выгоды люди хорошо умеют находить исключения из моральных правил, с которыми обычносоглашаются. Но это значит, что, столкнувшись с точным отчётом о таких проступках, большинство людей придут к одному выводу относительно того, было ли это правильно или неправильно.
Наконец, представьте, что в этом обществе нет государства.
Я считаю, что вы украли мою корову. Я публично жалуюсь на это и прошу вернуть мне животное или выплатить компенсацию. Вы отрицаете свою вину.
Я мог бы начать угрожать вам применением силы, угрожать застрелить вашу корову или даже вас, если вы откажетесь от моего требования, но это было бы неосмотрительно. У наших соседей может не быть возможностей понять, занимаюсь я наказанием виновного, наказанием того, кого лично я считаю виновным, или же вымогательством под предлогом защиты своих прав. Некоторые из них могут помочь вам в возникшем конфликте, многие в будущем будут относиться ко мне с настороженностью, кто-то даже может решить, что я нарушил общественный порядок – особенно если я просто пошёл и убил вас – и избавиться от меня.
Вместо того, чтобы начать угрожать вам, я требую, чтобы вы передали наше дело нейтральному арбитру, тому, кто имеет в нашем сообществе репутацию честного и авторитетного человека. Я принимаю условие, что если арбитр примет решение в вашу пользу, то я компенсирую вам ваше время и возникшие неприятности. Вас же я прошу согласиться с тем, что если он решит, что вы украли мою корову, вы вернёте мне её или её эквивалент и возместите мне доставленные неприятности. Чтобы сделать предложение более привлекательным, я добавлю, что готов рассмотреть альтернативного арбитра, если вы захотите его предложить, при условии, что он будет иметь такую же репутацию, как тот, которого предлагал я.
Причина, по которой я делаю всё это, не в том, что я желаю непременно соблюсти справедливую процедуру; когда всё произошло, я точно видел, как вы уводили мою корову, так что я уверен, что это вы её украли. Причина в другом: я хочу сделать предложение достаточно привлекательным, чтобы, будь вы невиновны, вы бы его точно приняли.
Если вы откажетесь, наши соседи сделают вывод, что вы виновны. Они не только не будут возражать против применения силы с моей стороны против вас, но и могут предложить мне помощь, поскольку в будущем вы могли бы украсть и одну из их коров. Если же вы согласитесь, и арбитр вынесет решение против вас, а вы откажетесь возместить мне вынесенный им размер ущерба, соседи также придут к выводу о вашей виновности и, возможно, помогут мне в применении силы против вас. Следовательно, если вы виновны и я могу доказать это нейтральному арбитру, то единственный практичный вариант для вас – заплатить.
Это пример очень простого общества, но он содержит в себе большинство основных признаков общества более реалистичного. Преступники существуют, и сдерживает их не моральное давление, а угроза применения силы. Существуют добросовестные разногласия по поводу того, кто кому что должен, но они могут быть разрешены арбитражем. И после того, как вы согласились с кандидатурой арбитра, проиграли и отказались заплатить, разногласия больше не будут рассматриваться другими людьми как добросовестные.
Какие важные детали я упустил? Одной из них является проблема информации – как третьи стороны или, в нашем случае, ответчики узнают, каким арбитрам можно доверять? Насколько хорошо мои соседи осведомлены о моём поведении в прошлом и как они должны относиться ко мне после этого в будущем?
Это те же проблемы, которые отличают игрушечную модель от более реалистичных в контексте обычных рынков. В нашем мире, и тем более в мире, к которому стремится большинство либертарианцев, включая тех, кто не являются анархистами, мы сталкиваемся с той же самой задачей о том, как решить, каким врачам, учителям, автослесарям или производителям компьютеров стоит доверять. Частично мы решаем эту задачу при помощи слухов, частично – при помощи профессиональных посредников: университета, который нанимает преподавателей с учётом того, что у него есть репутация, и он хочет её сохранить, Consumer Reports (журнал Союза потребителей США, публикующий отзывы и обзоры — прим. переводчика) и различного рода рейтинговых агентств. В третьей части книги описано, как могут выглядеть институты посредничества на рынке правоохраны и разрешения споров.
Вторая проблема, с которой я хотел бы разобраться – это серьёзные разногласия по поводу того, какие права имеют люди и у кого они есть. Имеют ли женщины те же права, что и мужчины? С какого возраста к детям стоит относиться, как к взрослым? Допустимо ли существование рабов со значительно ограниченными правами, определяемыми их расой или историей – возможно, они могли бы быть захвачены в плен на войне или проданы за долги, как во времена классической античности. Учитывая количество разногласий по подобным вопросам, может оказаться невозможным найти арбитра, который был бы приемлем как для спорщиков, так и для большинства их соседей. Но ведь при достаточном количестве таких разногласий любое общество, любая правовая система, скорее всего, будут иметь проблемы. Разногласия по вопросу рабства привели в США к четырём годам войны с огромными потерями в человеческих жизнях и уничтоженной собственности.
В Главе 44 я описал общество Исландии века саг – промежуточного звена между игрушечным обществом, которое я только что описал, и современным безгосударственным порядком, основные черты которого я набросал в Главе 29. Оно имело законодательство и судебную систему, поэтому не зависело от неформального и децентрализованного законодательства и суда, которое фигурировало в моём описании миниатюрной модели. Но приведение решений в исполнение было полностью частным; это была система кровной мести, где высшей правовой санкцией было частное принуждение.
Исландия дважды сталкивалась с масштабным религиозным конфликтом. Первый был в 1000 году между христианами и язычниками. Его урегулировали при помощи арбитража после акта насилия, в результате которого, предположительно, было убито полдюжины человек. По сравнению с аналогичными конфликтами в других странах Скандинавии, устройство которых было больше приближено к централизованной королевской власти, это был необычайно мирный исход.
Вторым стало обращение из католицизма в лютеранство, навязанное королём Дании спустя почти триста лет после падения Исландского содружества. И хотя население Исландии было меньше, чем в 1000 году, в этот раз погибло почти в десять раз больше человек.
Тяжело найти подтверждение тому, как будут работать альтернативные правовые, социальные или экономические системы. Но этот пример, по крайней мере, показывает, что децентрализованная правовая система может разрешать фундаментальные конфликты несколько легче, чем централизованная. Одна из возможных причин этого состоит в том, что ей требуется меньше единообразия – по многим, хоть и не по всем, вопросам она может позволить разным людям жить по разным правилам. Одним из условий урегулирования первоначального христианско-языческого конфликта было то, что хоть христианство и стало официальной религией, частное языческое богослужение всё ещё было разрешено.
…в той же мере, в какой возрастает применение машин и разделение труда, возрастает и количество труда, за счёт ли увеличения числа рабочих часов, или же вследствие увеличения количества труда, требуемого в каждый данный промежуток времени, ускорения хода машин и т. д. Низшие слои среднего сословия… все эти классы опускаются в ряды пролетариата… по мере того, как машины… почти всюду низводят заработную плату до одинаково низкого уровня. Наоборот, современный рабочий с прогрессом промышленности не поднимается, а всё более опускается ниже условий существования своего собственного класса.
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Манифест Коммунистической партии
Большая часть возражений, направленных против института частной собственности, исходит из широко распространённого мнения о негативных эффектах, к которым она привела в прошлом, но исторический опыт не подтверждает это убеждение. Маркс был учёным в достаточной степени, чтобы сделать такие предсказания о будущем, что они могли сбыться или же оказаться ложными. К несчастью, марксисты продолжают слепо верить в его теорию даже после того, как его предсказания не сбылись.
Одним из предсказаний Маркса было то, что богатые будут становиться богаче, а бедные — беднее, пока средний класс в конце концов не исчезнет, а рабочий класс не окажется в абсолютной нищете. История показывает, что в капиталистических странах произошло ровно обратное. Бедные богатели. Средний класс расширился чрезвычайно, и теперь в него входит множество людей тех профессий, которые некогда относились исключительно к рабочему классу. В абсолютном выражении богатые тоже богатеют, но разрыв, отделяющий бедных от богатых, насколько нам позволяет судить весьма далёкая от совершенства статистика, медленно уменьшается.
Многие современные либералы ответят, что предсказания Маркса были достаточно точны в отношении капитализма свободного рынка (laissez-faire capitalism), но им не дали осуществиться такие либеральные * институты, как сильные профсоюзы, законы о минимальной оплате труда и прогрессивный подоходный налог.
Довольно сложно опровергать утверждения о том, что могло случиться, а что — нет. Можно отметить, что как повышение общего уровня жизни, так и уменьшение социального неравенства, происходили с течением времени довольно устойчиво, во множестве более или менее капиталистических стран. Прогрессивная часть прогрессивного подоходного налога даёт относительно небольшие поступления в бюджет (см. Приложение 3) и практически не влияет на накопление богатства через прирост капитала. Основным последствием законов, устанавливающих минимальную ставку заработной платы, похоже, является потеря рабочих мест неквалифицированными сотрудниками, которым работодатели не готовы её выплачивать. (Этот эффект проявляется в резком увеличении уровня безработицы среди цветных подростков, которое неизменно следует за повышением МРОТ.) В предыдущей главе я показывал, что либеральные меры скорее вредят бедным, чем помогают им, и не снижают, а увеличивают социальное неравенство. Если так было и раньше, то сглаживание неравенства произошло вопреки этим мерам, а не благодаря им.
Ещё одной разновидностью того же аргумента является заявление о том, что Великая депрессия была вызвана свободным рынком и что от неё нас спас отказ от политики невмешательства в пользу кейнсианства. Дебаты на эту тему не поместились бы в одной книге; несколько десятилетий ведущие экономисты непрерывно вели полемику о причинах этого кризиса. Те, кто хотели бы взглянуть на него с точки зрения, противоположной кейнсианской, могут обратиться к книге Милтона Фридмана и Анны Шварц Великое сжатие. Авторы приводят доводы в защиту того, что Великая депрессия была вызвана не политикой laissez-faire, а вмешательством государства в банковскую сферу, и что без этого вмешательства кризис бы не произошёл.
Немногие люди верят в то, что капитализм неизменно ведёт к обнищанию масс; обратное слишком уж очевидно. Но относительное неравенство — гораздо более сложная тема, и многие люди полагают, что капитализм без государственного регулирования приводит к увеличению неравенства доходов. Почему же? Этот аргумент, по сути, сводится к тому, что богатый капиталист инвестирует свои деньги, чтобы получить ещё больше денег. Его дети получают эти деньги в наследство, и процесс продолжается. Капиталисты становятся всё богаче и богаче. Они должны каким-то образом получать свои огромные доходы за счёт рабочих, которые действительно производят товары, потребляемые богатыми, а значит, рабочие должны становиться беднее. Этот аргумент, казалось бы, должен предполагать, что рабочие становятся беднее в абсолютном выражении, но те, кто выдвигают этот аргумент, обычно считают, что экономический прогресс делает всех богаче, а потому усиление бедности происходит только в относительном плане.
Предположение, что капиталист получает повышенный доход за счёт рабочих, полностью игнорирует тот факт, что капитал сам по себе способен давать продукт; этой теме я посвящу более пристальное внимание в Главе 8. Повышенная производительность, вызываемая накоплением капитала, является одной из причин общего экономического прогресса.
Даже если капиталист инвестирует всю прибыль из своего капитала и ничего не потратит на потребление, его богатство будет расти только в соответствии с уровнем отдачи от капитала — ставкой процента, которую могут принести его деньги. Если ставка процента меньше, чем общий уровень увеличения доходов рабочих, относительное богатство капиталиста будет снижаться. Уровень увеличения доходов составлял от 5 до 10 процентов в год, что приблизительно соответствует ставке процента, приносимой капиталом. Более того, капиталисты потребляют часть своих доходов; будь это не так, имело бы мало смысла быть капиталистом. В течение длительного времени, как показано в Приложении 3, доля доходов с капитала в общем национальном доходе США менялась со временем, но отнюдь не возрастала непрерывно.
Конечно, по-настоящему успешный капиталист зарабатывает намного больше, чем составляет обычный размер ставки процента с его капитала — именно так он накапливает целое состояние. И, привыкнув с рождения к скромному достатку, он может оказаться неспособным потратить значимую долю своей прибыли. Но его дети — это уже совсем другое; у них нет никаких особых талантов, позволяющих им зарабатывать богатство, но есть недюжинный талант его тратить. Также не стоит забывать, что и у них есть дети. Рокфеллеры — известный пример того, как некогда великая семья пришла к упадку. Первый из них, Джон Дэвисон Рокфеллер, был успешным бизнесменом. Его дети были филантропами. Их дети стали политиками. Покупка должности губернатора в двух штатах не израсходовала состояние, созданное их дедом, но, по крайней мере, замедлила его рост.
Маркс не только предсказывал разорение рабочего класса, он также утверждал, что это разорение происходит у нас на глазах. Как и многие из его современников, он полагал, что распространение капиталистических институтов и промышленного производства привело в начале девятнадцатого века к повсеместному распространению бедности. Это убеждение всё ещё довольно популярно. Оно основано на сомнительной эмпирике и ещё более сомнительной логике.
Многие люди, прочитав о долгом рабочем дне и низких зарплатах рабочих в Англии и Америке девятнадцатого века, считают, что капитализм и индустриализация доказали свою несостоятельность. Они забывают, что эти условия кажутся для нас неприемлемыми только потому, что мы живём в намного более богатом обществе, и что наше общество стало столь продуктивно во многом благодаря экономическому прогрессу, произошедшему в девятнадцатом веке при институтах практически неограниченного капитализма свободного рынка.
В экономических условиях девятнадцатого века никакие институты — будь то социалистические, капиталистические или анархо-капиталистические — не смогли бы вдруг взять и обеспечить то, что мы сейчас считаем достойным уровнем жизни. В то время просто не было такого богатства. Если бы социалисты экспроприировали весь доход миллионеров-капиталистов и раздали его рабочим, они бы обнаружили, что рабочие не стали намного богаче. Миллионеры жили куда лучше, чем рабочие, но рабочих было гораздо больше, чем миллионеров. Для создания достаточно богатого общества, которое сочло бы нищенскими условия девятнадцатого века, потребовался долгий период прогресса.
Более рассудительные люди заявляют, что мы должны сравнивать условия, существовавшие во время Промышленной революции — особенно в Англии — не с текущим уровнем жизни, но с предшествующими им условиями. Это убеждение господствовало среди английских писателей того времени. К сожалению, немногие из них достаточно хорошо разбирались в условиях жизни англичан в предыдущем веке; их взгляды основаны на исполненных эйфории описаниях жизни рабочего класса в восемнадцатом веке, приводимых Энгельсом.
Им не приходилось перерабатывать, они работали ровно столько, сколько им хотелось, и всё же зарабатывали, что им было нужно; у них был досуг для здоровой работы в саду или в поле — работы, которая сама уже была для них отдыхом… Они были людьми «почтенными» и хорошими отцами семейств, вели нравственную жизнь, поскольку у них отсутствовали и поводы к безнравственной жизни — кабаков и притонов поблизости не было, а трактирщик, у которого они временами утоляли жажду, сам был человек почтенный и большей частью крупный арендатор, торговал хорошим пивом, любил строгий порядок и по вечерам рано закрывал своё заведение. Дети целый день проводили дома с родителями и воспитывались в повиновении к ним и в страхе божием… Молодые люди росли в идиллической простоте и доверии вместе со своими товарищами по играм до самой свадьбы.
Но исторические факты, хоть и весьма несовершенные, говорят о том, что на протяжении девятнадцатого века условия жизни рабочего класса улучшались: падала смертность, у рабочих рос уровень сбережений, потребление рабочими такой роскоши, как чай и сахар, увеличивалось, уменьшался рабочий день. Тем, кто захочет углубиться в эту тему, можно посоветовать книгу Промышленная революция Томаса Эштона или Капитализм и историки под редакцией Фридриха Хайека.
В то время, когда происходила Промышленная революция, значительная часть возражений против неё исходила от консервативно настроенных джентри, которые утверждали, что роскошь и независимость развращает рабочий класс. Иронично, что со временем эти джентльмены стали интеллектуальными союзниками — и часто даже прямо цитируемыми авторитетами — современных либералов и социалистов, критикующих капитализм девятнадцатого века по совершенно другим причинам. Современный либерал скажет, что именно государственное законодательство, ограничивающее рабочий день, запрещающее детский труд, устанавливающее правила безопасности и прочим образом нарушающее принципы laissez-faire, привело к значительному прогрессу. Но факты говорят о том, что законодательство постоянно следовало за прогрессом, а не предшествовало ему. Только когда рабочий день для большинства уже снизился до десяти часов, появилась возможность закрепить это политически.
Одним из наиболее эффективных возражений против нерегулируемого рынка является то, что на нём неминуемо возникают монополии. Как выразился Джордж Оруэлл: «Проблема соревнования в том, что кто-то выходит из него победителем». Именно поэтому противники свободного рынка утверждают, что государство должно вмешиваться в рыночный процесс, чтобы не допустить формирования монополий, а если они уже сформированы, то взять их под свой контроль. Это частое оправдание антимонопольных законов и таких органов государственного регулирования, как Комиссия по торговле между штатами (Interstate Commerce Commission) и Совет по гражданской авиации (Civil Aeronautics Board).
Лучшее историческое опровержение этого тезиса описано в двух книгах историка-социалиста Габриэля Колко: The Triumph of Conservatism и Railroads and Regulation. Он утверждает, что в конце 19 века предприниматели полагали, что будущее за крупным бизнесом, с конгломератами и картелями, но оказались неправы. Организации, создаваемые ими для контроля рынка и снижения издержек, неизменно разваливались из-за меньшей окупаемости, чем у их более мелких конкурентов, невозможности фиксирования цен и стремительного сужения контролируемой доли рынка.
Органы государственной регуляции, по общему мнению, были созданы, чтобы ограничить предпринимателей-монополистов. Колко оспаривает этот тезис, утверждая, что они были созданы неудачливыми монополистами, чтобы предотвратить крайне мешающую им конкуренцию.
Тем, кого волнует историческая сторона вопроса, следует ознакомиться с книгами Колко, рассматривающими период прогрессивизма, а также со статьями Макги и Стиглера, упомянутыми в Приложении 2. Макги рассказывает об истории Standard Oil, а Стиглер изучает вопрос исторической тенденции к увеличению концентрации капитала. Он приходит к выводу, что уровень концентрации капитала в экономике был относительно стабилен. Нам всегда кажется, что со временем он растёт, потому что отрасли, в которых он концентрирован, гораздо более заметны, чем те, в которых господствует конкуренция. Нам всем известно, что где-то между 1920-ми и нашим временем компания General Motors заняла лидирующую позицию в автомобильной промышленности. Но лишь немногие в курсе, что в то же время U.S. Steel потеряла своё доминирующее положение в сталелитейной промышленности. По той же причине мы часто преувеличиваем концентрацию капитала в любой момент времени. В отраслях экономики, которые мы считаем важными, обычно можно выделить одну большую компанию. Мы редко вспоминаем о таких отраслях, как ресторанный бизнес, домашнее хозяйство, текстильная и швейная промышленность, в каждой из которых присутствует высокая конкуренция и каждая из которых создаёт больше рабочих мест, чем сталелитейная и автомобильная промышленность вместе взятые.
Но, каково бы ни было фактическое положение дел, убеждение, что конкуренция неизбежно ведёт к монополизации, остаётся широко распространено. Оставшаяся часть этой главы посвящена разбору аргументов в пользу этого убеждения, и почему они ошибочны.
Существует три разных вида монополии: естественная монополия, искусственная монополия и государственная монополия. Только первая имеет какое-то значение в обществе со свободным рынком.
В большинстве отраслей экономики эффективность компании повышается с размером до какого-то оптимального значения, а затем падает. Например, один сталелитейный завод куда эффективнее доменной печи на заднем дворе, но увеличение размера сталелитейного завода больше не принесёт никаких преимуществ — именно поэтому сталелитейные заводы ровно того размера, как сейчас — а два сталелитейных завода имеют не большую удельную эффективность, чем один. Увеличение размера также приводит к увеличению затрат на управляющий аппарат. Те, кто находятся наверху, всё больше и больше отдаляются от тех, кто внизу, и, таким образом, они с большей вероятностью совершат какую-нибудь дорогостоящую ошибку. Так что эффективность обычно начинает падать с увеличением размера после того, как компании достигли точки, в которой они могут воспользоваться преимуществом массового производства. По этой причине некоторые большие компании, такие как General Motors, образуют несколько полуавтономных подразделений, чтобы приблизиться, насколько это возможно, к более эффективному управляющему механизму, свойственному мелким компаниям.
Естественная монополия существует, когда оптимальный размер компании в какой-то отрасли производства настолько велик, что на этом рынке хватит места лишь для одной компании. Более мелкий конкурент не столь эффективен, как компания-монополист и, следовательно, не может с ней конкурировать. За исключением тех случаев, когда рынок действительно очень мал (например, продуктовый магазин в маленьком городке), это довольно необычная ситуация. В сталелитейной промышленности, которая обычно считается очень монополизированной, одновременно работает от двухсот до трёхсот сталелитейных заводов и от ста до двухсот компаний. Самые крупные четыре компании (и нет никаких оснований считать, что они самые прибыльные) производят только половину общего объёма продукции, а следующие четыре только 16 процентов общего объёма.
Даже у естественной монополии возможность завышать цены весьма и весьма ограничена. Если она завысит их достаточно ощутимо, менее крупные и менее эффективные компании вдруг обнаружат, что могут извлечь прибыль из конкуренции. Здесь подразумеваемая Оруэллом аналогия экономической конкуренции и некоего соревнования перестаёт работать. Естественная монополия побеждает в смысле уменьшения издержек производства, получая таким образом больше прибыли с каждой проданной единицы товара. Она может извлекать прибыль, продавая товары по таким низким ценам, что другие компании окажутся нерентабельными, и в результате удерживать весь рынок. Но она удерживает рынок только до тех пор, пока цена остаётся достаточно низкой, чтобы другие компании не могли получать прибыль. Это то, что называется потенциальной конкуренцией.
Известный пример — это Alcoa Aluminum. Одним из обвинений, выдвинутых против Alcoa во время антимонопольного заседания, которое привело к её разделению, было то, что она не давала войти на рынок алюминия конкурентам, удерживая низкими цены и пользуясь всеми технологическими преимуществами, чтобы занижать их ещё больше.
Возможности естественной монополии также ограничены косвенной конкуренцией. Даже если бы сталелитейную промышленность контролировала естественная монополия и даже если бы компания-монополист была на порядок эффективнее потенциальных конкурентов, её цены были бы ограничены существованием заменителей стали. По мере завышения ею цен на сталь люди переходили бы на использование алюминия, пластика и дерева. Точно так же и железной дороге, даже будучи монополией, пришлось бы конкурировать с баржами, грузовиками и самолётами.
По всем указанным причинам естественные монополии, хотя они периодически возникают и в условиях отсутствия регулирования, не могут серьёзно воспрепятствовать рыночному процессу. Методы, которые государство использует для контроля подобных монополий, наносят гораздо больше ущерба, чем сами монополии, о чём я расскажу в следующей главе.
Искусственная монополия — это крупная компания, созданная с целью контролировать рынок, завышать цены, и, таким образом, получать монопольную прибыль в той отрасли, где условия не подходят для формирования естественной монополии. Когда тот же эффект достигается соглашением нескольких компаний, группа таких компаний называется картелем. Так как картель наследует все проблемы, свойственные монополиям, да ещё и получает в придачу свои, сначала я рассмотрю обычные монополии.
Пусть монополия создана, как это произошло с U.S. Steel, капиталистами, которым удалось скупить множество существующих на рынке компаний. Предположим, что о естественной монополии не идёт и речи: компания гораздо меньшего размера, чем новообразованный монстр, может производить товары с той же, если не большей эффективностью. Часто утверждается, что крупная компания несмотря на это сможет получить и поддерживать в дальнейшем полный контроль над рынком. Этот аргумент, как и многие другие, основывается на ложной аналогии между рыночной конкуренцией и битвой, в которой должен победить сильнейший.
Чтобы увидеть, почему это не так, предположим, что монополия начинает с 99% рынка, а оставшийся 1% удерживает единственный конкурент. Чтобы дело было ещё более серьёзным, пусть этим конкурентом буду я. Утверждается, что монополия будет становиться всё больше и могущественнее и сможет легко вытеснить меня с рынка.
Чтобы этого достичь, монополия должна снизить цену до такого уровня, на котором я разорюсь. Но поскольку монополия не более эффективна, чем я, она теряет ровно столько же денег с каждой проданной единицей товара. Её ресурсы могут хоть в 99 раз превышать мои, но и потери будут в 99 раз больше моих.
Но на самом деле всё ещё хуже. Монополия должна быть готова продавать товары всем, кто хочет их купить; поскольку иначе обделённые потребители купят товар у меня по завышенной цене. Поскольку обрадованные новой низкой ценой потребители захотят покупать ещё больше, чем раньше, монополисту придётся расширять производство, теряя ещё больше денег. Если производимый нами товар можно легко хранить долгое время, ожидание повышения цен с окончанием нашей битвы ещё больше увеличит спрос.
В то же время, у меня есть куда более привлекательные варианты. Я могу, если захочу, продолжать производить и продавать товары с полной загрузкой производственных мощностей, теряя один доллар на сотню, теряемую монополией. Или я могу сэкономить, уволив часть своих сотрудников и сократив производство, пока монополия не устанет впустую терять деньги.
Как насчёт ситуации, когда монополия снижает цены только в одном регионе, теряя деньги там, где продаю свою продукцию я, и завышая цены в остальных частях страны? Если меня не на шутку волнует такая перспектива, я могу заранее создать торговые каналы на всех крупных рынках. Даже если я этого не сделаю, высокие цены, установленные монополистом в других частях страны, чтобы компенсировать причинённые мной убытки, привлекут другие новые компании. Когда те начнут работу, монополист больше не сможет компенсировать убытки на этих рынках.
Таким образом, искусственная монополия, использующая размер, чтобы поддерживать своё положение, оказывается в невыгодной ситуации, как и произошло с U.S. Steel, которая при создании контролировала 60 процентов общего объёма производства стали, а сейчас, к своему огорчению, имеет лишь 25 процентов. Часто противники свободного рынка заявляют, что Рокфеллер воспользовался этой стратегией для создания Standard Oil, но нет никаких доказательств, подтверждающих этот тезис. Сотрудники Standard Oil периодически пытались использовать угрозу снижения цен и начала ценовой войны в попытке убедить конкурентов не расширять производство и не снижать цены. Но конкуренты понимали ситуацию куда лучше, чем нынешние историки, что показывает ответ менеджера Cornplanter Refining Company на эту угрозу, который цитирует Макги: «Что ж, я скажу: ‘Мистер Моффетт, я очень рад, что вы так ставите вопрос, потому что, если говорить прямо, то единственный способ вам получить его [бизнес] — это отрезать кусок рынка [снизить цены], а если вы отрежете себе мой рынок, то я на двести миль в округе урежу производство, а вам придётся торговать в убыток,’ — и ещё добавлю, — ‘о более крутом пикнике я бы и мечтать не мог; продавайте, если хотите,’ — пожелаю ему всего хорошего и уйду.»
Эта угроза так и не была реализована на практике. По утверждению Макги, похоже, что снижение цен действительно чаще начинали мелкие независимые компании, пытаясь переманить часть клиентов Standard Oil, и многие из этих попыток оказывались успешными. Капитализация Cornplanter увеличилась за двадцать лет с $10,000 до $450,000. Как говорит Макги, комментируя свидетельство против Standard Oil на антимонопольном заседании: «Интересно, что большинство бывших сотрудников Standard Oil, которые давали показания против хищнических действий компании, после ухода оттуда сами вошли в нефтяной бизнес, и тоже преуспевали.»
Другой стратегией, которой, вероятно, Рокфеллер пользовался, было поглощение конкурентов. Это обычно дешевле, чем тратить целое состояние в попытке разорить их — по крайней мере, в краткосрочной перспективе. Проблема в том, что вскоре люди начинают понимать, что они могут построить новый завод, и, угрожая снизить цены, продать его Рокфеллеру с хорошим наваром. Дэвид Рейгард, по всей видимости, сделал значительное состояние, продав Рокфеллеру один за другим три нефтеперерабатывающих завода. Но Рокфеллер не мог покупать заводы бесконечно. Построив свою монополию через эффективную организацию бизнеса в отрасли нефтяной промышленности, Рокфеллер в последующие годы не смог выстоять перед своими достойными подражателями, и в конце концов не смог более удерживать монопольный статус.
Пока я рассматривал ситуацию, в которой существует только одна компания-монополист. Когда монополию образуют несколько компаний, объединившихся в картель, сложностей оказывается ещё больше.
Картель устойчивее всего проявляет себя в отрасли, где он практически является естественной монополией. Предположим, например, что оптимальный размер компании такой, что остаётся место лишь для четырёх компаний, достаточно крупных, чтобы быть эффективными. Эти четыре компании договариваются повысить цены с целью достичь взаимной выгоды. Когда цена завышена, каждая компания, которая теперь извлекает больше прибыли из каждого проданного товара, хотела бы производить и продавать больше товаров. Но поскольку цена завышена, общий спрос на их товар меньше, чем он был раньше. Они должны каким-то образом разделить общую долю бизнеса.
Компания, которая производит больше, чем было оговорено, значительно увеличивает свои доходы. У каждой компании появляется искушение кинуть своих подельников, предложив клиентам купить товары по более низкой цене и не оповещая об этом других членов картеля. Когда такие нарушения становятся достаточно частыми, картельное соглашение фактически перестаёт работать; похоже, именно это и произошло со многими краткосрочными картелями, созданными в начале 20-го века. «Кидалами», разумеется, называют друг друга члены картеля; с точки зрения нас, потребителей, такое поведение — большая любезность с их стороны.
Если картелю и удастся предотвратить нарушение соглашения, то у него, как у монополии, всё ещё остаётся проблема недопущения в отрасль новых компаний, привлечённых высокими ценами, что обещает высокую прибыль. Даже в такой отрасли, где картель является практически естественной монополией, то есть любой новоявленный конкурент должен обладать большим размером, нашему монополисту придётся нелегко.
Очевидная стратегия для членов картеля — предупредить всех потенциальных конкурентов, что как только те вложат свой капитал в создание новой компании, они разорвут картельный договор и вернутся к конкуренции. Тогда новая компания вдруг обнаружит, что является пятой на рынке, вмещающем лишь четыре. Либо одна из компаний разорится, либо дела пойдут плохо у всех. В любом случае, вход на рынок тут выглядит не слишком привлекательной авантюрой.
Эта стратегия будет работать только пока картель не завышает цены относительно рыночных достаточно сильно. Когда он начинает это делать, становится возможной выгодная стратегия противодействия. Потенциальный конкурент, прежде чем инвестировать капитал в создание новой компании, приходит к главным клиентам картеля. Он указывает на то, что если у него не получится создать новую компанию, картельная монополия продолжит отбирать у них деньги через завышение цен, но он не может рисковать инвестированием денег, пока у него не будет гарантированного рынка. Поэтому он предлагает следующее: он создаёт новую компанию при условии, что заказчики согласятся в течение определённого срока покупать у него продукт по той цене, которая принесёт ему прибыль, но которая, конечно, ниже, чем та, которую установил картель. Очевидно, что клиентура будет такому предложению только рада. Как только он договаривается с четвертью рынка, он начинает строить свои заводы. Либо картель продолжает ограничивать производство, завышать цены, и смиряется с потерей четверти рынка, что может привести и к ещё большему расширению новоявленного конкурента, либо он начинает конкурировать за потребителей, ещё не связанных договором. Так как на этом участке рынка могут уместиться лишь три компании, один из четырёх бывших членов картеля разоряется.
Хотя искусственная монополия или картель может как-то повлиять на цены и хотя она может некоторое время получать дополнительную прибыль ценой появления новых конкурентов, любая попытка слишком сильно завысить цены по отношению к естественному рыночному уровню должна привести к неминуемому уничтожению монополии.
К сожалению, в случае с третьим видом монополии, государственной монополией, это так не работает. Государственная монополия появляется тогда, когда государство тем или иным образом предотвращает рыночную конкуренцию. Это, бесспорно, самая частая разновидность монополий, как исторически, так и на сегодняшний день. Вызывает иронию то, что одной из самых частых причин — или, по крайней мере, оправданий — появления госмонополий является попытка предотвращать или контролировать монополии первых двух видов.
Почтовая служба США — государственная монополия, управляемая непосредственно правительством. Конкуренция в сфере доставки посылок первого класса преследуется по закону. Вопреки частому заблуждению, как в истории Англии, так и Америки существовало множество частных почтовых служб; именно благодаря им стали возможны многие, если не большинство инноваций в сфере доставки почты. Некогда в девятнадцатом веке незаконные частные почтовые службы, работавшие на чёрном рынке при широкой поддержке публики, доставляли приблизительно треть всей почты в США. United Parcel Service и сейчас предоставляет услуги по доставке посылок куда качественнее, а бизнес в сфере приватной доставки почтовых отправлений третьего класса быстро растёт.
Почтовая служба часто защищала свою монополию, основываясь на том, что ей нужны деньги, получаемые с доставки почты первого класса, чтобы субсидировать отправления остальных классов; она утверждает, что частные компании «сняли бы сливки с бизнеса» и заставили бы Почтовую службу терять деньги или же завышать цены на менее прибыльные классы отправлений. И всё же частные компании предоставляют куда более качественные услуги (к примеру, гарантируя доставку к оговоренному сроку), чем Почтовая служба, по более низким ценам, и извлекают прибыль именно из той сферы, про которую Почтовая служба настаивает, что она нуждается в субсидировании за счёт монопольной ренты.
История частных почтовых служб и их нынешнее состояние рассматривается Уильямом Вулриджем (William Wooldridge) в книге Uncle Sam the Monopoly Man. Меня куда больше беспокоят менее очевидные государственные монополии, но я не могу расстаться с темой Почтовой службы, не сделав два замечания.
Одной из самых больших частных почтовых служб была American Letter Mail Company, основанная Лисандром Спунером, либертарианцем-анархистом девятнадцатого века и автором анархического трактата «Нет измены: Конституция без власти». В нём Спунер нападает на теорию общественного договора с яростью адвоката, выступающего в суде. Он спрашивает, когда конкретно он подписал общественный договор (в частности, Конституцию) и подписывал ли его хоть кто-нибудь вообще, и если да, то почему они решили, что могут говорить от его имени, а если нет, то по какой причине государство от него что-то требует. Разобрав все стандартные возражения, он делает вывод о том, что «то единственное данное нам в ощущениях правительство, которое у нас есть, состоит из лицемерных агентов и представителей тайной шайки грабителей и убийц, которые, с целью скрыть или узаконить свои преступления, объявили себя ‘представителями народа Соединённых Штатов’». Закон запретил существование ALMC, но Почтовая служба, как утверждает Спунер, взяла на вооружение его ценовую политику.
Возможно, моё второе примечание покажется кому-то апокрифическим; мне так и не хватило смелости и инициативы, чтобы как следует проверить эту историю. Если это и неправда, такую историю стоило выдумать. Похоже, что в начале девятнадцатого века, когда железные дороги начинали становиться всё важнее, один предприимчивый джентльмен придумал, что их можно приспособить вместо лошадей для доставки почты. Частные почтовые службы в то время были практически незаконными, но закон не очень тщательно исполняли. Дела у джентльмена шли хорошо, пока в один прекрасный день он не подал заявку в правительство США на доставку государственной почты — а та приносила Почтовой службе США пятую часть доходов. Почтовая служба решила, что это уже чересчур, и проследила за исполнением закона. Джентльмена лишили бизнеса, а Почтовая служба украла его идею.
Когда почтовый фургон застревает в грязи, то под колёса кидают посылки третьего класса.
Стюарт Бранд
Обычный поллитик доррогу не попросит уступить, не крраснея, как девчонка, а вот бизнесмен, залезший в поллитику… назначит цену за выход к озерру и посадит всех, кто будет покупать политуру не в его магазине, да ещё и прроповедь прочтёт об общественном благе…
Мистер Дули
(Мистер Дули — вымышленный ирландский бармен, чью мудрость популяризовал американский юморист Финли Питер Данн)
В Соединённых Штатах в XX веке преобладающей формой монополии была не естественная, не искусственная и не прямая государственная, а частная монополия, образованная при помощи государства. Частные компании, не способные создать монополии или картели из-за конкуренции, обратились за помощью к правительству. Именно так возникло регулирование транспорта под руководством Комиссии по торговле между штатами (Interstate Commerce Commission, ICC) и Совета по гражданской авиации (Civil Aeronautics Board, CAB). Похожий процесс привёл к появлению профессионального лицензирования, которое позволило обрести монопольное положение многим профсоюзам, самым могущественным и, возможно, самым разрушительным из которых является Американская медицинская ассоциация.
Сложности, с которыми сталкивались частные картели, неплохо описаны Рокфеллером, которого цитирует Макги. Он говорит о безуспешной попытке (в 1872) контролировать добычу неочищенной нефти и завысить её цену:
… высокая цена на неочищенную нефть привела, как происходило и будет происходить, пока нефть добывают из-под земли, к увеличению её добычи, и они добыли слишком много нефти. Мы не могли найти для неё покупателей.
… конечно, те, кто не состояли в этой ассоциации, изо всех сил пытались добыть как можно больше нефти; а многие из тех, кто состоял в ассоциации, были людьми честными с отличной репутацией, но искушение добыть чуть больше нефти, чем они обещали своим партнёрам, было слишком велико. Казалось, очень сложно предотвратить снижение цены нефти до такого уровня…
Предсказание Рокфеллера было чрезмерно пессимистичным. Сегодня, хотя нефть всё ещё добывают из-под земли, федеральное правительство и правительство штатов преуспело там, где потерпели неудачу производители нефти в 1872. При помощи федеральных квот на импорт нефти и ограничений на её добычу они удерживают цену на нефть на высоком уровне, а добычу — на низком. Прогресс.
Широко распространено убеждение, что железные дороги в конце девятнадцатого века обладали практически полностью монопольным положением. На самом деле, как показывает Колко, перевозки на дальние расстояния были весьма высококонкурентными, транспортныетарифы шли на спад, а количество железных дорог увеличивалось до начала нового столетия. Возможно, у одной железнодорожной ветки и была монополия на перевозки на короткие расстояния в этой области, но для перевозки грузов между городами был большой выбор множества альтернативных маршрутов: к примеру, между Сент-Луисом и Атлантой их было двадцать. Скидки на услуги железных дорог, часто приводимые в качестве доказательства монополии, на самом деле доказывают прямо противоположное: крупные грузоотправители могли снизить цену пользования железной дорогой, угрожая, что уйдут к конкуренту.
Владельцы железных дорог часто пытались совместно завысить цены, но большинство этих тайных сговоров разваливалось через несколько месяцев по причинам, упомянутым Рокфеллером. Либо стороны соглашения исподтишка снижали цены (часто — изменяя класс грузового отправления или тайно предлагая скидку), чтобы увести друг у друга клиентов, либо какие-то не вовлечённые в соглашение железные дороги пользовались преимуществом своих низких цен и сами уводили клиентов. Дж. П. Морган пытался использовать своё влияние и огромные денежные ресурсы для картелизации отраслей производства, но потерпел практически полную неудачу. К примеру, в начале 1889 он создал Ассоциацию железных дорог по торговле между штатами (Interstate Commerce Railway Association), чтобы контролировать западные железные дороги. К марту уже шла ценовая война, а к июню ситуация стала такой же, какой была до его вмешательства.
К тому времени на положение дел начал влиять новый фактор. В 1887 федеральным правительством была создана Комиссия по торговле между штатами с целью (противоположной той, что указана в большинстве исторических книг) поддержки большей части железнодорожной отрасли. Первоначальная власть ICC была ограничена; Морган попытался воспользоваться ею для осуществления соглашения 1889-го, но безуспешно. Следующие 31 год её власть постепенно увеличивалась. Сперва ей удалось запретить предоставление скидок (которые, как отмечает Колко, стоили железным дорогам 10 процентов валового дохода), а в конце концов она смогла сама устанавливать цены.
Наибольшую выгоду действия ICC принесли владельцам железных дорог. В итоге они завладели инструментом, способным устанавливать монопольные цены, чего им не удалось добиться при помощи свободного рынка. Эта схема стала ясной ещё в 1889, когда Альдас Уокер, один из первых членов ICC, ушёл в отставку, чтобы встать во главе моргановской Ассоциации железных дорог по торговле между штатами. В конце концов он стал председателем правления Атчисона, Топеки и Санта-Фе. ICC способствует картелизации железных дорог и по сей день; вдобавок она распространила свои полномочия на регулирование других форм перевозок с целью ограничения их возможностей конкурировать с железными дорогами.
В 1884 железнодорожники в большинстве своём начали осознавать те преимущества, которые им давало государственное регулирование; потребовалось 34 года, чтобы правительство начало устанавливать цены в их интересах. Авиалинии появились в более благоприятный для регуляций период. В 1938 был создан Совет по гражданской авиации (CAB), изначально называвшийся Управлением гражданской авиации. Ему было предоставлено право регулировать воздушные перевозки, выделять маршруты для авиакомпаний и контролировать появление новых компаний на рынке авиаперевозок. С того самого дня до дерегулирования этого сектора в конце 1970-х не появилось ни одной крупной авиамагистрали и ни одного крупного регулярного пассажирского авиарейса между штатами.
CAB ограничивало только одно: он мог регулировать лишь авиаперевозки между штатами. В то время существовал лишь один крупный авиамаршрут внутри штата — между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом. Тихоокеанские юго-западные авиалинии (Pacific Southwest Airlines, PSA), которые работали на этом маршруте, не имели отношение к перевозкам между штатами и потому не подлежали контролю со стороны CAB. Перед дерегулированием стоимость перелёта между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом на PSA составляла около половины стоимости любого другого сопоставимого рейса в любой части страны. Это даёт нам грубую оценку степени влияния CAB на цены; он поддерживал их на уровне примерно в два раза выше естественного.
Значит ли это, что половина денег, потраченных на авиабилеты, шла в качестве прибыли монопольным владельцам авиакомпаний? Нет. Эффекты регулирования куда более разорительны, чем простой трансферт. Если цена перелёта между двумя городами составляет сотню долларов, а перевозка одного пассажира обходится авиакомпании в пятьдесят, каждый из пассажиров прибавляет пятьдесят долларов к прибыли авиакомпании. Каждая авиакомпания готова нести дополнительные издержки, до пятидесяти долларов на пассажира, чтобы переманить клиентов у конкурентов. Без CAB авиакомпании соревновались бы в снижении цен, пока цена за перелёт не опустилась бы до пятидесяти долларов, таким образом убрав излишнюю прибыль. Когда цены назначает CAB, они достигают того же эффекта, конкурируя менее полезным образом. Они могут потратить больше денег на рекламу или дорогое питание и красивых стюардесс. Они могут выпускать в рейсы полупустые самолёты, чтобы увеличить количество перелётов в день. Коэффециент загрузки — процент занятых пассажирами мест — в американском секторе воздушных перевозок держался где-то на уровне 50 процентов. Было бы интересно проанализировать изменения в коэффициенте загрузки после дерегулирования с целью оценить, сколько пустых мест было результатом неизбежной неопределённости спроса, а сколько — результатом конкуренции авиакомпаний, растрачивающих монопольную прибыль, полученную благодаря регуляциям.
В нашем сложном и запутанном мире редко случается так, что политический аргумент может быть проверен доказательством, которое будет очевидно всем, но до самого дерегулирования сектора авиаперевозок в отрасли существовал один такой пример. Если вы не верите, что эффект государственного регулирования воздушных перевозок проявлялся в повышении цен, вы можете обратиться к любому надёжному турагентству и спросить, как стоимость билета PSA между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом отличалась от стоимости билета крупных авиакомпаний и как цена этого перелёта отличалась от цен на другие междугородние перелёты сопоставимой длины у крупных авиакомпаний. Если вы не верите, что ICC и CAB занимают сторону регулируемого ими бизнеса, подумайте, зачем они назначают не только максимальные, но и минимальные цены.
ICC и CAB дают нам пример одной разновидности создаваемых государством монополий. Другим видом, сопоставимой важности, является профессиональное лицензирование. Политическая логика тут та же. Принимается закон, согласно которому создаются политические структуры, якобы с целью защитить потребителей того или иного товара или услуги. Производители, имеющие более животрепещущий интерес в контроле над ними, нежели потребители, захватывают управление. Далее они используют эти структуры, чтобы повышать цены и предотвращать конкуренцию.
Самым известным примером, наверное, является лицензирование квалифицированных рабочих со строительными специальностями, таких как сантехники и электрики. Лицензирование находится под эффективным контролем соответствующих профсоюзов, которые используют его для снижения количества рабочих и увеличения зарплат, иногда до поразительных значений. С целью поддержания высоких зарплат профсоюзы должны держать на низком уровне количество лицензированных рабочих и использовать местные законы для ограничения конкуренции со стороны нелицензированных рабочих. Это иногда приводило к конфликту между чёрными, которые хотели работать в строительном бизнесе, и профсоюзами, которые хотели исключить их из своего состава, как и всех, кто не приходился друзьями и родственниками вышестоящим членам. Профсоюзы также используют градостроительные кодексы, запрещающие применение технологических новинок, могущих поставить под угрозу их рабочие места. Так, новые методы низкозатратного строительства были успешно запрещены в крупных городах, где они более всего нужны.
Из всех профсоюзов, использующих государственное лицензирование в собственных интересах, самое важное место занимает Американская медицинская ассоциация, которую обычно вообще не считают профсоюзом. Врачи получают лицензии от штатов, а АМА надёжно контролирует лицензионные комиссии штатов. В этом едва ли есть что-то удивительное; будь вы депутатом в законодательном собрании штата, кому бы вы поручили лицензирование врачей, как не другим врачам? Но в интересах врачей держать на низком уровне количество врачей по тем же самым причинам, по которым в интересах сантехников ограничить количество сантехников; по закону спроса и предложения их зарплаты будут расти.
Врачи оправдывают ограничение количества врачей перед другими, равно как и перед самими собой, тем, что они поддерживают на высоком уровне качество услуг. Даже если бы они делали это именно с такой целью, данный аргумент подразумевает серьёзную базисную ошибку. Отказывая в лицензировании менее квалифицированным 50 процентам врачей, они могут повысить среднее качество врачей, но это понижает среднее качество медицинского обслуживания. Ведь это означает не то, что каждый получает более качественную медицинскую помощь, а то что половина людей вообще не получает её или все получают её в два раза меньше.
Некоторые защищаемые ассоциацией регуляции, такие как требование к кандидатам на лицензирование иметь гражданство и проходить экзамены на английском, имеют очень сомнительное отношение к качеству. Скорее это выглядит как попытка американских докторов предотвратить конкуренцию со стороны иммигрантов. В течение пяти лет после 1933, года прихода Гитлера к власти в Германии, в нашей стране дозволили практиковать такому же количеству врачей, обучавшихся за границей, как и в течение предыдущих пяти лет, несмотря на большое количество профессионалов, сбежавших в этот период из Германии и Австрии. Это наглядно свидетельствует о возможностях профсоюзной медицины ограничивать вхождение в профессиональную деятельность.
Как AMA контролирует количество врачей? Отказ в лицензировании докторам, которые потратили много времени на обучение, вызвал бы значительную враждебность среди «непригодных»; это бы было затратно политически. Вместо этого упор больше делается на медицинские вузы. Чтобы получить лицензию, кандидат должен быть выпускником одобренного медицинского вуза; штаты получают список одобренных вузов от Совета по медицинскому образованию и госпиталей AMA. Для медицинского вуза исключение из списка означает разорение. В 1930-х, когда врачи, как и все остальные, страдали от последствий Великой Депрессии, Совет по медицинскому образованию и госпитали сообщили медицинским вузам, что те приняли больше студентов, чем могут должным образом подготовить. В следующие два года каждый вуз снизил приём студентов. С тех пор AMA стала использовать менее очевидные методы, но направление её деятельности не изменилось.
Многие люди, столкнувшись с работой регулирующих комиссий и профессионального лицензирования, указывают, что комиссии и лицензирование следует сохранить, достаточно лишь заставить их работать на благо общества. Это равносильно утверждению, что принципы работы практически каждой регулирующей структуры и лицензирующего органа за последние сто лет просто случайны и могут быть легко изменены. Это абсурд. Политика не основывается на альтруизме или благих намерениях. Политика основывается на силе.
Политик, который может регулировать отрасль, получит гораздо больше, помогая отрасли, участники которой заинтересованы в результатах регуляции, а не обслуживая массы потребителей, которые не знают, что за их счёт наживаются другие, и которые бы не узнали, что их интересы защищают, даже будь это так. Сообразительный политик может — и многие так делают — и помогать бизнесу, и выгодно смотреться в глазах избирателей, защищая потребителей. Потребители, чьё взаимодействие с той или иной индустрией составляет крайне незначительную часть их жизни, никогда не узнают, какими были бы цены, не будь регуляций.
Те же принципы работают и в профессиональном лицензировании. Коль скоро оно существует, его почти неизбежно возьмут под контроль представители лицензируемой профессии. У кого ещё есть и значительный интерес в участии в этом процессе, и необходимые для этого специальные знания? А интерес представителей профессии прямо противоположен интересам всех остальных: он заключается в уменьшении количества профессионалов, а не в его увеличении.
Темой этой главы является государственная монополия, а не защита потребителей; я не могу углубляться в вопрос того, что произойдёт, если все формы профессионального лицензирования, включая лицензирование врачей, будут отменены, что, как я полагаю, и должно быть сделано. Этот вопрос подробно рассматривается в книге Милтона Фридмана Капитализм и свобода, чьё исследование более чем пятьдесят лет назад установило связь между медицинским лицензированием и высокими доходами врачей.
Другой способ, которым государство уменьшает конкуренцию, помимо регуляций и лицензирования, это ограничение торговли. Чем больше рынок, тем больше на нём может существовать компаний определённой величины. На американском автомобильном рынке способны разместиться только четыре производителя, но мировой рынок вмещает большее число компаний. Накладывая пошлины на иностранные автомобили, государство уменьшает возможность конкуренции со стороны иностранных компаний и, таким образом, снижает конкуренцию на американском рынке. То же самое относится и ко многим другим отраслям производства.
Есть ещё один механизм, при помощи которого государство поощряет монополизацию. Довольно занятно, что это может происходить и ненамеренно, поскольку является побочным эффектом законов, принятых в интересах богатых налогоплательщиков, желающих оптимизировать налоги. Если корпорация направляет прибыль на выплату дивидендов, акционеры должны задекларировать дивиденды в качестве дохода и заплатить подоходный налог. Если корпорация вместо этого инвестирует прибыль в расширение производства, увеличивая тем самым ценность своих акций, акционеры могут избежать уплаты налогов, и в худшем случае в конце концов заплатить налог на прирост капитала, ставка которого существенно ниже. Так что, пока прирост капитала облагается меньшим налогом, чем дивиденды, корпорации предпочтут инвестирование в расширение производства, даже если результат окажется в чём-то менее экономически эффективен, чем выплата дивидендов держателям акций для самостоятельного инвестирования.
Выводы из этой и прошлой главы, если сложить их, очевидны. Монопольная власть образуется только тогда, когда компания может контролировать цены, установленные текущими участниками рынка, и предотвращать появление новых игроков. Самым эффективным методом достижения этой задачи является использование государственной власти. В нашей экономике есть значительное количество монополий, но большая их часть создана государством, и на свободном рынке они бы не смогли продолжать своё существование.
Слово «эксплуатация» часто используют, но редко дают ему определение. В наиболее буквальном значении — я эксплуатирую вас, если каким-то образом получаю выгоду от вашего существования — но именно по этой причине вообще существует общество. Мы все получаем выгоду от существования других. Мы все друг друга эксплуатируем. Вот почему мы объединяемся в общество. Но когда употребляют слово «эксплуатация», обычно имеют в виду, что один человек наживается на том, что причиняет вред другому, или, по крайней мере, получает выгоду нечестно, за его счёт. Использование его в таком значении восходит к теории Маркса об эксплуатации труда. Впрочем, откуда бы этот термин ни произошёл, опровергнув эту теорию, я смогу ответить на одно из самых частых обвинений, предъявляемых капитализму и капиталистам.
Маркс утверждает следующее: товары производятся рабочими при помощи средств производства (машин, заводов и так далее). Сами эти средства ранее были созданы другими рабочими. Всё производство ложится на плечи рабочих, как тех, кто работает сейчас, так и тех, кто работал до них. Но капиталист забирает себе часть благ, созданных рабочими. Он оправдывает это тем, что он предоставил средства производства; но это ложь, так как на самом деле они тоже были созданы трудом рабочих. Капиталист, который никак не участвовал в производстве, забирает часть произведённых благ себе, а значит, явным образом обкрадывает — или эксплуатирует — настоящих производителей, рабочих.
Беда в том, что в этом утверждении не учитывается: платить за средства производства сегодня и ждать долгие годы, пока они не окупятся — это тоже деятельность, необходимая для производства, а процент приращения капитала является соответствующим вознаграждением.
Рассмотрим следующую ситуацию. Завод, построенный в 1849 г, работает с 1850 до 1900. Его строительство обошлось владельцу в один миллион долларов, а годовая прибыль, которую он приносит, составляет 100 000 долларов. Это, в соответствии с теорией Маркса, либо богатство, созданное рабочими, построившими завод, которое должно принадлежать им, либо богатство, украденное у рабочих, трудящихся на заводе, которые, в таком случае, получают меньше, чем производят на самом деле.
Предположим, что рабочим, построившим завод, заплатили один миллион долларов, это и составило все издержки на строительство. (Простоты ради я опущу остальные затраты. Согласно Марксу, их всегда можно проследить до затрат труда других рабочих в предшествующее время.) Деньги, предоставленные капиталистом, вернутся к нему за первые десять лет. А весь дальнейший доход, с точки зрения Маркса, является чистой воды эксплуатацией.
Это утверждение строится на том, что один миллион долларов, заплаченных в 1849, когда была сделана работа, равен одному миллиону долларов, полученному через десять лет. Сами рабочие бы с этим не согласились; они бы не взялись за эту работу, если бы предполагали, что им придётся десять лет ждать зарплаты. Если бы они желали работать на таких условиях и могли бы это делать, капиталисты действительно бы были не нужны; рабочие сами при помощи своего бесплатного труда построили бы себе фабрику, окупили бы свои затраты в течение десяти лет и продолжали бы получать прибыль ещё сорок лет. Обеспечение рабочих заработной платой ещё до получения прибыли как раз и является задачей капиталиста. Если бы он не смог им заплатить, они бы не построили завод и не смогли бы производить товары. Он берёт на себя эти расходы, хотя он также предпочёл бы оставить себе деньги в 1850 году, а не вложить их и ждать, пока они будут медленно возвращаться. Вполне разумно, что ему следует получить что-то взамен за это ожидание.
Можно сказать это другими словами: деньги предоставляют множество вариантов выбора. Если сейчас у меня есть десять долларов, на них я могу сводить свою девушку в ресторан, купить автобусный билет и т. д. Чем больше вариантов, тем лучше, ведь так у меня больше возможностей для выбора наиболее привлекательного из них. Деньги легко хранятся, так что мне не обязательно тратить их сразу по получении. В дополнение к доступным мне сегодня возможностям траты десяти долларов я получаю множество возможностей потратить их на следующий день, если сохраню свои деньги до завтра. Завтра же я лишусь тех возможностей потратить десять долларов, которые я имел сегодня. Поэтому десять долларов сегодня будут более ценны, чем десять долларов завтра. Вот почему существует ставка процента и почему, если вы одолжите мне сегодня десять долларов, завтра я должен буду вернуть вам чуть-чуть больше десяти долларов.
Превосходство денег сегодня над деньгами завтра довольно мало, так что и проценты за сутки набегают небольшие. Когда же срок составляет значительную часть от времени жизни человека, разница в ценности также становится значительной. Мне не всё равно, смогу я купить дом для своей семьи сегодня или же только через десять лет. Также десять лет многое значат для человека, который сегодня одалживает мне деньги, ожидая получить что-то взамен. Марксисты ошибаются, считая процент, получаемый капиталистом или уплачиваемый должником кредитору, украденными деньгами. В действительности, это оплата описанной выше разницы в стоимости денег.
Повторяя эту же ошибку, многие люди считают несправедливым наследование. Они считают, что если отец зарабатывает деньги и оставляет их сыну, который живёт на проценты с них, сын на самом деле живёт за счёт окружающих его людей. Один человек, с которым я спорил на эту тему, утверждал, что фондовый рынок — акции, облигации, банковские счета и прочее — всё это просто разукрашенный фасад. Люди должны смотреть сквозь него и видеть, что происходит на самом деле. Реальность же такова: кто-то ничего не производит, но что-то потребляет, а значит, кто-то другой должен за это платить.
Так вот: этим другим является его отец. Если бы сын в прямом смысле жил на произведённую и запасённую отцом еду, это бы было очевидно и никто бы этого не отрицал. Но ситуация никак принципиально не меняется, если отец решает инвестировать капитал вместо его потребления или превращения в запасы еды. Покупая завод вместо яхты, он увеличивает производительность общества. Рабочие способны производить больше при помощи этого завода, чем без него. Вот почему сын получает дополнительные блага, на которые и живёт.
На настоящего эгалитариста, для которого равенство является самоцелью, этот аргумент не сработает. Если наследуют не все поровну, это уже несправедливо. Таков его взгляд, который я ни в коей степени ни поддерживаю. Требовать положенную долю чужого богатства, не участвуя в его создании, после смерти того, кто это богатство создал, это не более чем жадность. Утверждать, что чьё-то законное наследство получено незаслуженно, это не более чем зависть.
Слово «нужда» должно быть исключено из словаря политической речи. Оно неразрывно связано с опасным упрощением реальности, идеей, что существуют некие ценности, бесконечно более важные, чем все другие, вещи, которые мне нужны больше, чем я их желаю, и что эти «нужды» могут быть объективно определены.
На первый взгляд эта идея кажется разумной. Разве моя нужда в еде, воде и воздухе не отличается полностью от моего желания удовольствия или комфорта? Эти вещи нужны для жизни, а жизнь не просто важнее всего, но именно бесконечно важнее. Количество еды, воды и воздуха, необходимое для поддержания жизни – это не предмет моих вкусов или предпочтений, а биологический факт.
То, как ограничения в еде, воде или воздухе влияют на мою способность поддерживать жизнь – может быть биологическим фактом. Но ценность жизни биологическим фактом не является. Оставаться в живых для большинства из нас крайне желательно, но не бесконечно важно. В противном случае мы были бы готовы пожертвовать всеми другими ценностями ради этого. Каждый раз, когда вы курите сигарету, каждый раз, когда я еду немного быстрее, мы сознательно размениваем жизнь – маленький кусочек жизни, очень маленький шанс умереть сейчас или большой шанс не прожить так долго – на довольно незначительное удовольствие.
Человек, который повторяет за другими, что человеческая жизнь имеет бесконечную ценность, что она не измеряется обычными материальными терминами, говорит очевидную, хотя и популярную, чушь. Если бы он придерживался этого убеждения в отношении своей собственной жизни, он бы никогда не переходил улицу, если бы это не требовалось для посещения доктора или зарабатывания средств на вещи, необходимые для физического выживания. Он ел бы самую дешёвую и самую питательную пищу, какую только можно найти, и жил бы в одной маленькой комнате, откладывая максимум дохода на частые визиты к лучшим врачам. Он бы не рисковал, не тратился на роскошь и прожил бы долгую жизнь — если это можно назвать жизнью. Если бы кто-то действительно верил, что жизни других людей бесконечно ценны, то он жил бы как аскет, зарабатывая как можно больше денег, и тратил всё, что не абсолютно необходимо для его собственного выживания, на помощь бедным, на исследования неизлечимых болезней и на другие подобные благотворительные цели.
Люди, которые говорят о бесконечной ценности человеческой жизни, не живут подобным образом. Они потребляют гораздо больше, чем нужно для поддержания жизни. У них вполне могут быть сигареты в ящике стола и спортивная машина в гараже. Своими действиями они лучше всяких слов показывают, что физическое выживание является лишь одной, хотя и очень важной, ценностью среди многих других ценностей.
Идея нужды опасна, потому что она ставит под сомнение важный практический аргумент за свободу. Этот аргумент основан на признании того, что каждый человек сам лучше всех способен понять, какой из множества возможных вариантов жизни является для него лучшим. Но если многие из этих вариантов включают в себя нужды, вещи бесконечной ценности, которые могут объективно выявляться кем-то другим, то каков смысл в свободе? Если я не согласен с экспертом по поводу моих нужд, я делаю не оценочное суждение, а ошибку.
Если мы принимаем концепцию нужд, мы также должны признать уместность того, что решения по их поводу принимает кто-то другой, скорее всего, правительство. Именно этот аргумент лежит в основе установления государством субсидий на медицину, как текущих, так и потенциальных. Так же, как еда, вода или воздух, медицина способствует физическому выживанию. Вид и количество медицинской помощи, необходимой для достижения какой-то конкретной цели – например, для излечения или предотвращения заболевания – это вопрос не индивидуального вкуса, а мнения экспертов. Следовательно, утверждается, что необходимый людям объём медицинской помощи должен предоставляться бесплатно. Но во сколько он обойдётся? Некоторые нужды могут быть удовлетворены по относительно низкой цене; например, минимальная стоимость содержащей необходимые питательные вещества диеты (в основном состоящей из соевых бобов и сухого молока) составляет всего несколько сотен долларов в год. Дополнительные расходы на еду просто улучшают её вкус – что уже можно счесть роскошью. Но увеличение объёма медицинской помощи в стремлении к улучшению здоровья резко увеличивает уровень медицинских расходов, которые легко поглотят хоть весь национальный доход. Означает ли это, что мы должны удовлетворить нашу нужду в медицинской помощи в такой мере, чтобы все в стране стали бы врачами, за исключением тех, кто абсолютно необходим для производства продуктов питания и жилья? Разумеется нет. Такое общество было бы не более привлекательным, чем жизнь человека, который действительно считает её бесконечно ценной.
Ошибка состоит в идее оправданности платы любой сколь угодно большой цены за любое сколь угодно малое улучшение здоровья. Всегда существует точка, в которой затраты времени и денег на дополнительное медицинское обслуживание становятся выше, чем оценка получаемого в результате улучшения здоровья. Где именно находится эта точка, зависит от субъективной оценки индивидом хорошего здоровья, с одной стороны, и других ценностей, которые он может купить за деньги или сделать за это время, с другой. Если медицинское обслуживание продаётся на рынке, как и другие товары и услуги, люди будут потреблять его до этой точки и тратить оставшиеся деньги на другие вещи. Через программу Medicare правительство принимает одностороннее решение; оно заставляет человека покупать определённый объём медицинской помощи, независимо от того, считает он это оправданной тратой или нет.
Такие программы, как Medicare могут также перераспределять деньги от одного человека к другому; на это часто ссылаются утверждающие, что подобные программы позволяют бедным получить хорошее медицинское обслуживание, которое они не могут себе позволить. Если это так, перераспределение должно оцениваться отдельно от собственно медицинской части программы. Если перераспределение денег от богатых к бедным это хорошо, то его можно реализовать без какой-либо программы обязательного медицинского страхования; если же обязательная медицинская страховка хороша, то она может быть реализована и без перераспределения денег. Нет смысла в том, чтобы защищать страхование, нахваливая перераспределение.
В действительности, весьма сомнительно, чтобы государственные медицинские программы перераспределяли деньги от богатых к бедным. Есть данные, что социализированная медицина в Британии имеет противоположный эффект. Классы с высокими доходами платят более высокие налоги, но также по разным причинам пользуются гораздо большими преимуществами в получении услуг. В Америке Medicare привязана к пенсионному обеспечению, существующей системе обязательного «страхования», которая, как я показал ранее, вероятно, перераспределяет доход от бедных к небедным.
Если прошлое чему и учит, так это тому, что малоимущие вряд ли получают многое из того, что они не оплатили, но запросто могут оплачивать то, что не получают. Основной эффект таких программ, как для них, так и для всех остальных, заключается в том, чтобы заставить их платить за услуги, которые они не стали бы покупать добровольно, потому что они не считают их настолько ценными. Это и называется помощью бедным.
Защитники таких программ утверждают, что бедные настолько бедны, что не могут позволить себе жизненно важную медицинскую помощь. По-видимому, это означает, что они настолько бедны, что для оплаты хотя бы минимального медицинского обслуживания им придётся отказаться от чего-то ещё более важного – например, от еды. Но поскольку пособия, которые получают бедные, обычно оплачиваются за счёт их собственных налогов, ситуация только ухудшается; вместо того, чтобы экономить на медицинской помощи ради питания, бедные в приказном порядке экономят на питании ради получения медицинской помощи.
К счастью, ситуация редко бывает настолько плохой. Есть яркие свидетельства обратного: большинство бедных людей не находятся на грани буквального голода; данные говорят о том, что в нашей стране количество потребляемых калорий практически не зависит от дохода. Если бы бедные тратили больше своих денег на врачей, они бы не умерли с голоду; они просто ели бы хуже, носили бы худшую одежду и имели бы ещё худшее жильё, чем сейчас. Если они не тратят много денег на медицинское обслуживание, то это потому, что по их оценкам, для которых у них есть все основания, его стоимость слишком высока. Если люди с относительно высоким доходом желают пожертвовать на медицину для бедных свои деньги, это замечательно. Но заставлять бедных самих жертвовать деньги на медицину – в этом ничего замечательного нет.
Загадка года: чем государственная школа похожа на американскую почтовую службу? Ответ: она неэффективна, с каждым годом становится дороже, а также является постоянным предметом жалоб, по поводу которых ничего не делается. Короче говоря, это типичная государственная монополия.
Почтовая служба — это узаконенная монополия; никто другой не может доставлять почту первого класса ради получения прибыли. Государственная школа является монополией благодаря деньгам, которые она получает от государственных и местных органов власти. Чтобы конкурировать с ней, не получающая субсидий частная школа должна быть не просто лучше, но лучше настолько, чтобы покупатели её услуг пожелали забыть про то, что уже оплатили государственную школу.
Есть простое решение. Субсидируйте обучение, а не школы. Дайте каждому ученику ваучер на обучение, который может быть использован любой квалифицированной школой: государственной, частной или приходской.
Стоимость ваучера будет равна расходам государства на обучение в расчёте на одного ученика. Системы государственных школ должны будут обеспечивать себя деньгами, приносимыми в виде ваучеров их учениками. Частные и приходские школы смогут, если они захотят, помимо ваучеров, использовать дополнительные взносы, благотворительные пожертвования или церковные деньги.
Тогда школьная система будет открыта для реальной конкуренции. Предприниматель в области образования, который нашёл способ обеспечить лучшее образование при меньших затратах, будет зарабатывать деньги и расширять свою деятельность; его конкуренты, как государственные, так и частные, должны будут адаптироваться или закрыться.
У такого предпринимателя был бы наибольший стимул найти хороших учителей и платить им столько, сколько они стоят. Такая система позволит опробовать много учебных методик. Неудачные исчезнут, успешные будут перениматься.
Штат должен будет выдавать школьные лицензии, чтобы гарантировать, что ваучеры были потрачены именно на обучение. Некоторые сторонники частного образования опасаются, что эта власть будет использоваться для контроля школ, которые в настоящее время являются независимыми. По этой причине они либо выступают против всех субсидий частным школам, либо предпочитают налоговые вычеты.
Проблема с налоговыми вычетами заключается в том, что они бесполезны для бедных, которые, поскольку сейчас они получают наихудшее образование в государственных школах, были бы самыми большими бенефициарами конкурентной системы. Если использовать вычеты, они должны быть объединены с системой прямых ваучеров для родителей, чьи налоговые платежи меньше, чем размер вычетов.
Даже при наличии вычетов штат (или федеральное правительство) принимает решение о том, что можно квалифицировать как расходы на образование. Даже если субсидии вообще не предоставляются, законы об обязательном школьном образовании остаются в силе; государство принимает решение о том, является организация школой или нет. Штат, желающий контролировать частные школы, может это делать и сейчас.
Наилучшим решением этой проблемы для любого штата, создающего систему ваучеров, было бы включение в переходные положения оговорки о том, что любое заведение может быть отнесено к числу учебных заведений на основе результатов объективных экзаменов, сдаваемых выпускниками. В Нью-Йорке, например, в законе может быть указано, что любое заведение будет признано школой, если средняя успеваемость её выпускников на правительственных экзаменах будет выше, чем выпускников нижней трети государственных школ штата. Только что открывшаяся школа могла бы запускаться постепенно, накапливая ваучеры, пока первые ученики не выпустятся. Школа, занимающаяся отстающими детьми, или детьми с особенностями, может обратиться к штату с просьбой об особом порядке рассмотрения, если она не может соответствовать стандартному критерию. Такого законодательства было бы достаточно, чтобы помешать родителям создавать поддельные школы для обналичивания ваучерных денег к себе в карманы. В то же время штат практически не сможет контролировать ни методы, ни содержание частного школьного образования.
Государство может заставить школы преподавать определённые идеи, включая их в экзамен, но не может помешать им преподавать другие вещи и не будет контролировать их преподавание. Учитель, который не согласен с ортодоксальной позицией, всегда может сказать своему классу: «это то, что от вас требуется написать в тесте, по мнению экзаминаторов. Но на самом деле правда, по моему мнению, состоит вот в этом».
Система ваучеров с такими мерами предосторожности не только не позволит государству контролировать учеников, находящихся в настоящее время в частных школах, но и значительно снизит власть государства над учащимися, которые сейчас находятся в государственных школах.
Согласно опросу института Гэллапа, проведённому несколько лет назад, 30 процентов родителей отправляли бы своих детей в частные школы, если бы они были бесплатными, и 29 процентов отправляли бы их в приходские школы. Приходские школы и многие частные школы уже берут меньше, чем государство тратит на государственные школы, поэтому с ваучерами они могут быть бесплатными. Частные школы, которые сейчас стоят больше, чем номинал ваучера, смогут взимать более скромную плату за обучение. Предприниматели же получат возможность открывать новые школы, полностью финансируемые ваучерами. Таким образом, число учеников в школах, управляемых государством, будет сокращено вдвое.
Для тех людей, которые считают необходимым контроль властей над тем, чтобы все учились по единой программе, это свойство ваучерной системы является недостатком. Для тех из нас, кто предпочитает свободную и разнообразную систему образования, это преимущество.
Некоторые критики утверждают, что использование ваучеров учениками приходских школ нарушает принцип отделения церкви от государства. Когда я впервые написал эту главу в 1970 году, было неясно, какую позицию займут суды, будет ли конституционным использование ваучеров для религиозных школ; когда я переиздал её в 1988 году, это всё ещё было неясно, но шансы на то, что Верховный суд сочтёт его конституционным, несколько увеличились, по крайней мере, по мнению моего друга, профессора права, который специализируется на вопросах взаимоотношений церкви и государства. Когда такой случай был рассмотрен судом в 2002, он был сочтён не нарушающим закона.
Но, безотносительно к судебным прецедентам, является ли ваучерная система фактически незаконной субсидией религии? Нет. Государство субсидирует родителей на приобретение школьного обучения для своих детей; они могут купить его в той школе, в которой пожелают. Для них использование субсидии на приобретение школьного образования в приходской школе является государственной субсидией на религию не в большей мере, чем субсидия на социальное обеспечение, за которую была куплена еда на церковном базаре. Конечно, приходская школа надеется обучить учеников религии, помимо светских предметов, за которые платит государство. Точно так же церковь надеется использовать свои доходы от базара для финансирования религиозных проектов.
Иногда против системы ваучеров выдвигают аргумент, что она будет субсидировать богатых и обречёт на нищету систему государственных школ, перечисляя деньги родителям из высших классов, которые в настоящее время отправляют своих детей в частные подготовительные школы.
К несчастью для них, сейчас лишь полпроцента [5] всех учащихся в США посещают частные нерелигиозные школы (примерно 250 000 человек). Подавляющее большинство учеников негосударственных школ (около 5,5 млн.) учатся в школах, связанных с церковью, и их родители часто беднее, а не богаче, чем в среднем по обществу.
В штатах, где католики составляют значительную долю населения, система ваучеров увеличила бы расходы штата на образование, поскольку штату придётся предоставлять ваучеры детям в приходских школах. Но без этой формы господдержки приходские школы вполне могут закрыться [6], и государству всё равно придётся платить за учеников. Кроме того, именно в этих штатах сейчас трудно получить деньги для государственных школ, поскольку родители, чьи дети не посещают государственные школы, как известно, недружелюбно относятся к повышению налогов на образование.
Связанное с этим возражение против системы ваучеров заключается в том, что она усилит неравенство в образовании. Утверждается, что в настоящее время все дети, богатые и бедные, ходят в одни и те же государственные школы. В рамках системы ваучеров бедные родители будут отправлять своих детей в государственные школы или частные школы, существующие только за счёт ваучеров, в то время как более богатые родители смогут дополнять ваучеры дополнительными платежами и таким образом отдавать своих детей в лучшие школы.
Но в соответствии с нынешней системой, школа, в которую идёт ребенок, определяется тем, где он живёт, а то, где он живёт, во многом определяется доходами его родителей. По ваучерному же плану родитель из гетто, который глубоко обеспокоен образованием своего ребенка, мог бы потратить тысячу долларов в год или получить небольшую стипендию, прибавить это к стоимости своего ваучера и, таким образом, отправить ребёнка в хорошую частную школу. В соответствии с существующей системой он может либо заплатить 5000 долларов в год за хорошую частную школу, либо купить дом за 200 000 долларов в пригороде с хорошей школьной системой.
Таким образом, ваучерная система, хотя и не устраняет классовые различия в образовании, всё равно размывает их. Сегодня подрастающая элита ходит в частные подготовительные школы, дети среднего класса ходят в умеренно хорошие школы в пригороде, а бедные жители центральных районов города посещают школы, которые зачастую лишь немного лучше исправительных учреждений.
При ваучерной системе мотивированный родитель из среднего класса может позволить себе доплатить разницу между стоимостью обучения в государственной школе и хорошей подготовительной школой. Родители с низкими доходами, которые чувствуют, что от государственного образования их детям не будет пользы, смогут создать свои собственные школы, примерно как это было в случае с Академией Гарлем-стрит, или убедить кого-то открытьчастные школы и финансировать их с помощью ваучеров.
Ваучерный план, как и любые другие механизмы свободного рынка, обеспечивает полную децентрализацию, причём таким образом, что защищёнными оказываются права даже небольших меньшинств. Если 60 процентов населения одного школьного округа хотят одну школу, остальные 40 процентов могут взять свои ваучеры и открыть собственную школу. Если местное меньшинство слишком мало, чтобы содержать собственную школу, оно может объединить свои ресурсы с аналогичными группами в других местах.
Когда я писал исходный вариант этой главы, я предсказывал, что ваучерный план будет принят в каком-то штате в ближайшие несколько лет. Я был неправ. Было несколько попыток ввести такие планы, но им резко и успешно противостояли образовательная бюрократия и учительские профсоюзы.
Но это не повод сдаваться. Потребовалось много времени, чтобы привести страну в её нынешнее положение, и потребуется много времени, чтобы вывести её из него. Хотя попытки вывести правительство из школьного бизнеса до сих пор не увенчались успехом, идеология государственного контроля и общественная поддержка системы государственных школ постепенно ослабевали. Я не хочу делать новые прогнозы, но я всё ещё могу надеяться.
В течение многих лет нам говорили, что всё, чего требует система государственных школ – это больше денег. В течение многих лет мы наблюдали рост расходов на одного учащегося, что практически не сказывалось на качестве обучения. Настало время попробовать что-то новое.
С тех пор, как эта глава была написана для первого издания и пересмотрена во втором, имел место значительный прогресс. Ни один штат не внедрил ваучерную программу в полной мере, обеспечив всем учащимся возможность заплатить ваучером полную стоимость государственного школьного образования. Но довольно большое их число внедрило программы, дающие многим ученикам право оплатить ваучерами значительную долю стоимости обучения.
В [некоторых] университетах преподавателям запрещено получать от слушателей какой-либо гонорар или плату и их жалованье составляет весь заработок, который они получают от своей должности. В данном случае интересы преподавателя поставлены в самую непосредственную и прямую противоположность его обязанностям. В интересах каждого человека жить так спокойно, как это только возможно, и если его заработок останется неизменным, будет ли он или не будет выполнять некоторые очень обременительные обязанности, то, конечно, в его интересах, по крайней мере как последние обычно понимаются, или совсем пренебрегать ими, или, если он подчинен некоторой власти, которая не потерпит этого с его стороны, выполнять их так небрежно и неаккуратно, как только это допустит указанная власть. Если он по природе деятелен и трудолюбив, в его интересе проявить эту активность таким образом, чтобы извлекать из этого некоторую выгоду, но не расходовать ее на выполнение своих обязанностей, которое не принесет ему ни малейшей выгоды.
Если власть, которой он подчинен, олицетворяется в корпорации — в колледже или университете, членом которой он состоит сам, и большая часть других членов которой состоит из таких же преподавателей, как и он, или будущих преподавателей, то они скорее всего будут действовать согласно, будут все очень снисходительны друг к другу, причём каждый согласится, чтобы его сосед пренебрегал своими обязанностями при условии, чтобы ему самому также позволяли пренебрегать ими. В Оксфордском университете большинство профессоров в течение уже многих лет совсем отказалось даже от видимости преподавания.
[В государственном или религиозном университете профессору, возможно, не позволят] пренебрегать своими обязанностями. Но такое начальство может самое большее заставить его посвящать своим ученикам определенное число часов, т. е. читать им определенное число лекций в неделю или в год. Содержание и характер этих лекций по-прежнему будут зависеть от старательности преподавателя, а эта старательность тоже, вероятно, будет соответствовать побуждениям, которые могут у него быть для проявления ее. …
Если преподаватель человек не глупый, для него должно быть неприятно сознание, что, преподавая своим студентам, он говорит или читает пустяки или нечто такое, что очень мало отличается от пустяков. Точно так же ему должно быть неприятно замечать, что большая часть студентов не посещает его лекций или, может быть, присутствует на них, достаточно ясно обнаруживая свое пренебрежение, презрение и насмешку. Поэтому, если он обязан прочесть определенное число лекций, одни эти мотивы, помимо всяких других соображений, могут побудить его дать себе труд читать сколько-нибудь сносные лекции. Впрочем, могут быть пущены в ход различные средства, освобождающие от необходимости проявлять такую старательность. Вместо того чтобы самостоятельно излагать своим ученикам науку, которую он хочет преподавать им, преподаватель может читать им какую-нибудь книгу на эту тему; а если она написана на иностранном и мертвом языке, то переводя её на их родной язык или, что причинит ему еще менее беспокойства, заставляя их переводить её и время от времени вставляя замечание от себя, он может обольщать себя мыслью, что читает лекцию. Малейшая степень знания и усердия позволит ему делать это, не навлекая на себя насмешки или презрения и не говоря ничего такого, что было бы действительно глупо, нелепо или смешно. В то же самое время дисциплина колледжа может позволить ему принудить всех своих учеников к самому аккуратному посещению его постыдных лекций и к сохранению самого приличного и почтительного поведения во время их чтения.
Дисциплина в колледжах и университетах, по общему правилу, установлена не ради блага студентов, а в интересах или, правильнее выражаясь, для удобства преподавателей. Её цель во всех случаях — это поддержать авторитет учителя и, независимо от того, пренебрегает ли он своими обязанностями или выполняет их, принудить студентов во всех случаях относиться к нему так, как если бы он выполнял их с величайшей старательностью и талантом. Дисциплина как будто предполагает мудрость и добродетель у одних и величайшую слабость и неразумие у других. Везде, где учителя действительно выполняют свои обязанности, не бывает примеров, я уверен, чтобы большинство студентов пренебрегало своими обязанностями. Не требуется совсем никакой дисциплины для принуждения посещать лекции, которые действительно заслуживают этого, потому что хорошо известно, где такого рода лекции читаются. Принуждение и дисциплина могут быть, без сомнения, до известной степени необходимы для того, чтобы заставить детей или совсем маленьких мальчиков не пренебрегать теми предметами обучения, усвоение которых признается необходимым для них в этот ранний период жизни; но по достижении 12 или 13-летнего возраста, если только учитель выполняет свои обязанности, принуждение или дисциплина вряд ли могут оказаться необходимыми для прохождения той или иной части образования.
(Выдержки из Исследования о природе и причинах богатства народов, Книга V, часть 3, глава 2. Написана Адамом Смитом и опубликована в 1776 г. Цитируется по переводу П.Н. Клюкина, изд. Эксмо, 2016 г.)
Современный корпоративный университет, государственный или частный, несёт в себе явное противоречие: он не может иметь своей позиции, но он должен иметь её. Второй пункт делает спрос на ответственный университет привлекательным как интеллектуально, так и эмоционально. Первый – делает даже не удовлетворение этого спроса, но и само его рассмотрение чем-то принципиально подрывным для целей, ради которых университет существует.
Он не может иметь своей позиции, потому что, если это произойдёт, усилия его членов будут отвлечены от поиска истины на попытку взять контроль над процессом принятия решений. Если он займёт публичную позицию по важному дискуссионному вопросу, то у всех, кто занял в нём определённую сторону, будет соблазн не допустить новых преподавателей, не разделяющих их позицию, чтобы быть уверенными, что университет примет то, что они полагают правильным решением. Нанимать некомпетентного сторонника противоположной позиции – нежелательно; нанимать компетентного, который мог бы переубедить значительное число преподавателей и полностью изменить позицию всего университета – полная катастрофа. Кафедры в университете, принимающие коллективные решения по важным вопросам, как правило, становятся группами истинно верующих, закрытыми для всех, кто не разделяет их убеждений. Так они лишаются одного из главных инструментов в поисках истины – интеллектуального конфликта.
Университет должен иметь свою позицию. Это крупная корпорация с расходами в десятки миллионов долларов и вкладами в сотни миллионов. Он должен действовать, и чтобы действовать, он должен решить, что является правдой. Что приводит к высокому уровню преступности? Должен ли университет нанимать собственную полицию для защиты своих членов или вкладывать деньги в отношения с соседями и организацию сообщества? Какой эффект окажет определённая фискальная политика на фондовый рынок и, следовательно, на фонд поддержки университета? Должен ли университет спорить о ней? Всё это – вопросы профессионального спора в академическом сообществе.
Университет может объявить о своём нейтралитете, но нейтралитет, как справедливо утверждают левые, это тоже позиция. Если кто-то считает, что избрание Рональда Рейгана или Тедди Кеннеди было бы национальной трагедией, в частности, трагедией для университета, как можно оправдать то, что университет, обладающий огромными ресурсами и влиянием, остаётся нейтральным?
Наилучшим возможным решением в рамках существующей университетской структуры был бы не нейтралитет, а неведение или бессилие университетского сообщества. До тех пор, пока студенты и преподаватели не узнают, что университет подкупает политиков, вкладывает средства в страны с диктаторскими режимами или во что-то ещё, и до тех пор, пока у них не появится способа повлиять на действия университета, эти действия не будут препятствовать университету в исполнении надлежащей ему функции поиска истины, как бы много пользы или вреда они ни причиняли внешнему миру. Как только университетское сообщество осознает, что университет предпринимает или может предпринимать действия, существенно влияющие на внешний мир, и что студенты и преподаватели могут влиять на эти действия, игры кончатся.
В существующей структуре корпоративного университета нет удовлетворительного решения этой дилеммы. В большинстве лучших университетов учёный совет имеет над ним полный контроль. Университет, управляемый извне правительством штата или бессменным попечительским советом, также имеет свои проблемы. Какое-то время университет может делать вид, что не принимает никаких решений или что учёный совет не имеет над ним контроля. Но в конце концов кто-то точно укажет, во что одет король.
Решение состоит в том, чтобы заменить корпоративный университет институтами с экономической, а не политической структурой – рынком, а не иерархией. Такая структура описывается в следующей главе. Если университет основан на свободном рынке, проблема исчезает. Торговые площадки не занимают позиций.
Несколько лет назад студенческое самоуправление Чикагского университета рассмотрело план, согласно которому оно будет нанимать тех профессоров, которые будут выбраны большинством голосов студенческого состава. Таким образом университетом была сделана попытка выйти за пределы традиционного обучения. Подобное предложение отлично иллюстрирует интеллектуальный провал Новых левых. Поставленная задача децентрализации академической власти с целью обеспечения плюрализма и разнообразия — это замечательно. Однако выбор преподавательского состава большинством голосов, предложенный в качестве решения, явно противоречит этой цели. Демократическое принятие решений является средством выявления и реализации воли большинства; у него нет другой функции. Оно служит не для поощрения разнообразия, а для его предотвращения. Интеллигентные представители Новых левых наверняка подозревают о бесполезности этого предложения; возможно, именно поэтому они так неохотно описывают, как должно работать общество. Они не поняли, эмоционально или интеллектуально, концепцию сотрудничества без принуждения, общества, которое позволяет каждому получить то, что он хочет.
Прежде чем обсуждать, как мог бы работать университет на свободном рынке, мы должны проанализировать, что, в сущности, не так с существующей системой. Отсутствие студенческой власти, которое осуждают Новые левые, является прямым результатом успеха одной из любимых схем старых левых – существенно субсидируемого образования. Студенты в государственных университетах и, в меньшей степени, в частных университетах не оплачивают полную стоимость обучения. В результате университет в своих студентах не нуждается; он всегда может заполучить ещё. Университет может позволить себе игнорировать пожелания и удобство своих клиентов, как землевладелец в условиях фиксированной стоимости аренды .
Если бы субсидии были отменены или конвертированы в ваучеры, вручаемые студентам, так чтобы университет получал деньги именно за обучение, он был бы в положении торговца, продающего свои товары по их рыночной цене, и, следовательно, был бы вынужден продавать то, что его клиенты больше всего хотят купить. Таково положение рыночных школ, таких как Берлитц и различные заочные школы: именно так они и работают.
Университет нынешнего типа, даже если он будет финансироваться исключительно за счёт платы за обучение, всё равно будет централизованной бюрократической организацией. С другой стороны, в университете на свободном рынке существующая корпоративная структура будет заменена рядом отдельных организаций, сотрудничающих во взаимных интересах через обычные рыночные процессы. Предположительно, он будет включать в себя одно или несколько предприятий, сдающих учителям в аренду аудитории, так чтобы каждый учитель платил за использование классной комнаты и взимал со студентов, желающих пройти его курс, любую взаимоприемлемую цену. Таким образом, система будет в конечном итоге поддерживаться студентами, каждый из которых будет выбирать свои курсы в соответствии с тем, что он хочет изучать, репутацией учителя и ценой, которую его курс стоит.
Помимо этого могут существовать и другие организации. Может быть организация, которая занимается только приёмом экзаменов по разным предметам и выдачей сертификатов тем, кто их сдал; предположительно, учителя будут наниматься для того, чтобы тратить часть своего рабочего времени на составление и проведение таких экзаменов. Другая может выполнять канцелярские функции, печатать каталог предлагаемых курсов с указанием их стоимости или составлять методички для тех студентов, которые хотели бы их получить и готовы за них платить. Могут существовать группы, публикующие и продающие рейтинги учителей и курсов, такие как «Конфиденциальное руководство», составленное Гарвард Кримсон.
Могут существовать исследовательские группы, организованные в кампусах для использования студентов в качестве дешёвых лаборантов, а также позволяющие исследователям подрабатывать преподаванием. Некоторые члены сообщества могут одновременно и преподавать за деньги начальные курсы по предмету, и платить другим членам за углубленное обучение. Могут быть компании, предоставляющие частные общежития для тех студентов, которые хотят в них жить.
Существенной характеристикой этой схемы является то, что, как и любая рыночная система, она производит то, что хочет потребитель. Поскольку студенты, даже при поддержке профессиональных консультантов и при наличии рейтингов курсов, менее компетентны в оценке того, что они получают, чем люди, которые сейчас нанимают и увольняют учителей, эта система может иметь недостатки. Но она гарантирует, что именно интересами студентов, а не интересами университета, будет определяться, каких нанять преподавателей.
В описанной мной рыночной системе большинство студентов, даже подавляющее большинство, могут оказывать только положительное, а не отрицательное влияние на то, чему их учат. Они могут гарантировать, что чему-то научат, но не то, что чему-то не научат. До тех пор, пока есть достаточное количество учеников, интересующихся предметом, чтобы преподаватель мог зарабатывать деньги, обучая этому предмету, этот предмет будет преподаваться, даже если многим ученикам он не нравится. Рыночная система выполняет задачу, предложенную Новыми левыми.
Наверное, можно реформировать наши нынешние университеты в направлении таких университетов свободного рынка. Одним из способов могло бы стать введение плана диверсификации обучения. В рамках этого плана студенты будут оплачивать большую часть программы обучения университету, но некоторые курсы покупать непосредственно у преподавателей по собственному выбору. Группа студентов сообщает университету, что они хотели бы в следующем году пройти курс обучения у преподавателя вне штата университета. Университет умножил бы количество студентов на среднюю цену, которую каждый студент платит среднему университетскому преподавателю. Полученная сумма будет направлена с оплаты преподавателя по выбору университета на оплату преподавателя по выбору студентов. Университет предложит ему эту сумму за преподавание предлагаемого курса или курсов. Если он согласится, студенты будут обязаны пройти курс.
Университет будет определять, какой лимит курсов предоставить студентам для свободного выбора. Для начала лимит может быть довольно ограниченным. Если план диверсификации покажет свою успешность, его можно расширять, пока все предметы не будут предоставляться по выбору студентов. При этом ведомства будут по-прежнему принимать решения о том, отвечает ли тот или иной курс их конкретным требованиям.
План диверсификации обучения не выглядит очень революционным предложением; он может начаться в небольшом масштабе, как образовательный эксперимент, родственный сердцу каждого либерального педагога. Но со временем такие нововведения могут революционизировать университеты.
Сначала диверсификация могла бы использоваться, чтобы нанимать известных учёных во время академического отпуска, левых или правых политических деятелей, кинорежиссёров, приглашённых киногруппой колледжа, и других известных людей. Но это также обеспечило бы молодым учёным альтернативу традиционной карьере. Способные учителя увидят, что, привлекая много студентов, они могут получить гораздо большую зарплату, чем работая в штате университета. Большой и постоянно растущий резерв квалифицированных учителей-фрилансеров будет стимулировать большее число университетов принять план диверсификации и тем самым упростит их собственные проблемы с набором преподавателей. Университетам придётся обеспечить свои лучшим преподавателям дополнительные стимулы, чтобы они не ушли во фрилансеры. Такое стимулирование может обеспечить эффективные рыночные механизмы уже внутри самого университета, поощряя кафедры и преподавателей за привлечение студентов. Крупные университеты будут радикально децентрализованы, в пределе принимая форму описанных выше университетов свободного рынка. Многие курсы будут преподаваться фрилансерами, а факультеты будут стремиться к независимости, граничащей с автаркией.
В рамках подобных институтов студенты, хотя и смогут пользоваться консультационными услугами, должны будут нести основную ответственность за структуру своего образования. Многие студенты поступают в колледж не готовыми к такой ответственности. На конкурентном образовательном рынке должны появиться учреждения, готовые удовлетворить и эти потребности. Вероятно, это будут небольшие колледжи, предлагающие высоко структурированное образование с тесным личным контактом, для студентов, которые хотели бы начать своё обучение, подчиняясь плану обучения, разработанному теми, кто уже получил образование. Студент может учиться в таком колледже, пока не почувствует себя готовым перехватить контроль над своим образованием, а затем перевестись в университет.
Настало время начать подрыв американской системы высшего образования с целью не разрушения, а возрождения.
До середины 1920-х годов в нашей стране проводилась общая политика неограниченной иммиграции; за исключением некоторых выходцев с Востока, любой, кто хотел приехать, был желанным гостем. С 1905 по 1907 год, а затем в 1910, 1913 и 1914 годах ежегодно приезжало более миллиона иммигрантов. Они и их потомки создали значительную часть нашего экономического и культурного богатства. Будет трудно найти какого-либо крупного общественного деятеля, готового утверждать, что эта политика была ошибкой.
Будет почти так же трудно найти крупного общественного деятеля, который бы выступал за возвращение к этой политике. В последнее время ведутся дискуссии о том, каким образом мы должны распределять и обеспечивать соблюдение нашей ограниченной иммиграционной квоты между различными национальностями, но не о том, должна ли существовать сама эта квота.
На мой взгляд, ограничение иммиграции является ошибкой. Мы должны завтра же отменить его и возобновить самую успешную атаку на нищету, которую когда-либо видел мир.
Одна из опасностей такой политики заключается в том, что бедные иммигранты могут приезжать с намерением как-то перекантоваться до получения гражданства, а затем сесть на пособие. Поэтому я включаю в своё предложение условие о том, что новые иммигранты не должны получать право на пособия до истечения пятнадцатилетнего срока проживания в стране. Я также предлагаю изменить федеральные законы и законы штатов о минимальной заработной плате, чтобы они не распространялись на новых иммигрантов или, что ещё лучше, отменить их вовсе.
Мы получим огромный поток иммигрантов, наверняка более миллиона в год, а возможно, и несколько миллионов. Большинство будет из стран Азии и Латинской Америки. В основном это будут бедные. Многие, как это было и с предшествующей волной иммиграции, в первом поколении будут неквалифицированными работниками. Их уровень образования, питания и здоровья может привести в ужас наших социальных работников; по нашим стандартам они будут жить очень плохо, но по своим прежним стандартам они будут жить хорошо, и именно поэтому они приедут.
Неограниченная иммиграция сделает нас богаче, как это случилось и в прошлом. Наше богатство в людях, а не в вещах; Америка не Кувейт. Если работающая жена может нанять индийскую горничную, которая зарабатывала в Индии пару тысяч долларов в год, та будет работать на неё за двенадцать тысяч долларов в год и освободит её время для работы, на которой она получает восемьдесят тысяч в год, то кто здесь остаётся в убытке?
Пока иммигранты платят за то, что получают, они не делают беднее остальное общество. Если увеличение населения и сделает страну более тесной, это случится лишь из-за того, что иммигранты производят продукт, стоящий больше, чем цена земли с точки зрения текущих землевладельцев, и благодаря этому они могут потратить вырученное на покупку земли. Это относится ко всему, что иммигранты получают на свободном рынке; для того, чтобы применить созданные кем-то ресурсы для своих собственных нужд, иммигранты должны купить их за свежепроизведённые товары как минимум той же стоимости.
Иммигранты получат некоторые государственные услуги, за которые они не будут платить напрямую. Но они тоже будут платить налоги. Учитывая нынешние условия, я не вижу оснований ожидать, что они будут стоить правительству дороже, чем правительство будет стоить им.
Новые иммигранты будут сбивать цену неквалифицированной рабочей силы, нанося ущерб некоторым из нынешних бедных. В то же время присутствие миллионов иностранцев сделает элементарную аккультурацию, даже простое знание английского, продаваемым навыком; некоторые из бедных смогут оставить свою нынешнюю неквалифицированную работу и устроиться в качестве руководителей мигрантских трудовых бригад или представителей иммигрантских предприятий.
Но для нынешних бедных ещё важнее, чем любой из этих экономических эффектов, будет психологическое воздействие; они больше не будут на самом дне, ведь, как справедливо отметили либералы, бедность определяется тем, где вы находитесь, а не тем, что у вас есть. Восстановится социальная мобильность; каждое поколение иммигрантов сможет бороться за то, чтобы смотреть свысока на своих преемников.
Политика неограниченной иммиграции принесла бы нам даже больше, чем просто дешёвая неквалифицированная рабочая сила. Она принесёт поток новых навыков, не в последнюю очередь среди них и предпринимательские способности, которые сделали индийских и китайских эмигрантов купеческими классами Азии и Африки. Как только новые граждане познакомятся с языком и культурой принявшей их страны, они, вероятно, пробьются в великий американский средний класс так же быстро, как и их предшественники век назад.
Это даже позорно, что мне приходится аргументировать свою позицию с точки зрения экономических или психологических интересов нынешнего поколения американцев. Всё ещё проще. Есть люди, возможно, многие миллионы, которые хотели бы приехать сюда, жить здесь, работать здесь, воспитывать здесь своих детей, умереть здесь. Есть люди, которые хотели бы стать американцами, как это сделали наши родители, бабушки и дедушки.
Если мы хотим быть честными, мы можем отправить Статую Свободы обратно во Францию или заменить устаревшие стихи на новые строки, например:
Или мы можем снова открыть ворота.
Лозунг «продать улицы» издавна использовался как пример либертарианских принципов, доведённых до нелепой крайности. То, что это также может быть практическим предложением, впервые мне показал покойный Роберт Шухман около 28 лет назад. В то время меня это не убедило.
Безусловно, существуют практические трудности с передачей существующей системы государственных улиц и автомагистралей в частные руки (хотя для вновь созданных сообществ землевладельцев, некоторые из которых создаются с уже частными дорожными системами, эти трудности гораздо меньше). Стоимость переговоров по частным контрактам, гарантирующим каждому домовладельцу доступ к его дому и определяющим его законные права и обязанности в отношении подъездных путей, была бы значительной. Таковы издержки нынешней системы государственной собственности.
Хороший пример — проблема часа пик. Параметры городских магистралей почти полностью определяются пиковым трафиком, который им приходится пропускать. Дополнительные расходы города на дополнительного водителя в 3 часа ночи практически равны нулю – дороги всё равно есть, и никто их не использует. Дополнительная плата за дополнительного водителя в час пик, как мне сообщали, составляет в среднем около пяти долларов за поездку. В настоящее время с обоих водителей взимается, по существу, одинаковая цена в виде более высоких затрат на бензин из-за топливных налогов. Если бы дороги были частными, то их владельцы стимулировали бы движение в нерабочее время, взимая низкую цену, и демотивировали людей ездить в час пик, беря с них за такие поездки по полной ставке.
Эта стоимость – пять долларов за поездку – составляет более двух тысяч долларов в год, значительную сумму для обычного пассажира. Одним из способов уменьшить её было бы изменение рабочего графика этого пассажира. Существующий обычай, когда почти все работают в одни и те же дни с девяти до пяти, имеет некоторые преимущества (бизнесмен знает, что если он находится в своём офисе, его клиент, вероятно, тоже находится в своём), но также означает серьёзные издержки, особенно в многолюдном городе. Фиксированные ресурсы, такие как парки, пляжи, рестораны и дороги, используются очень нерегулярно — в одни периоды забиты, а в другие пустуют.
Экономия на транспортных расходах в две тысячи долларов в год, если добавить к ней более дешёвую парковку и такие неденежные выгоды, как более быстрые поездки и менее переполненные рестораны, несомненно, будет достаточным стимулом, чтобы побудить некоторые фирмы поменять свои часы работы или часы работы некоторых из сотрудников, с 9 — 17 до, скажем, 11 — 19 или даже 15 — 23.
Издержек езды в час пик также можно избежать другими способами. Пассажиры могут использовать более дешёвые виды транспорта – автобус, поезд или совместные поездки в автомобиле. Они могут переехать из пригорода обратно в город, или, наоборот, их предприятия могут переехать в пригород. В любом случае они будут исходить из реальной цены своих действий, сейчас же у них нет таких стимулов.
Как частная фирма может взимать переменную плату? Она может использовать платёжные автоматы и менять цену в зависимости от времени суток и условий движения. Она может взимать фиксированную ежемесячную плату за право пользоваться своими дорогами в часы максимальной нагрузки и более низкую плату за право пользоваться ими только в остальное время; тем, кто заплатил ту или иную плату, можно дать идентификационные номерные знаки. Для тех клиентов, которые пользуются дорогой менее регулярно, могут быть придуманы свои механизмы. Различные дорожные компании могут иметь соглашения о сотрудничестве, позволяющие клиентам одной компании использовать дороги других без каких-либо дополнительных затрат.
Используя современные технологии, можно относительно недорого создать гораздо более детальную систему сборов, которая зависит от того, где и когда вы ездите. Каждый автомобиль может быть оснащён транспондером — небольшим гаджетом, принимающим запрос «кто вы?» и отвечающим серверу «Я машина номер 97341». Технология для этого уже существует; она используется многие годы для автоматизации сбора платы за проезд автобусов. Информация о том, на какой машине, куда и когда ездил водитель, будет в такой системе собираться сервером, который затем будет выставлять ему ежемесячный счёт. Если клиент обеспокоен тем, что подробная информация об его перемещениях может попасть в руки ревнивого супруга или чрезмерно усердного работодателя, система может быть настроена для отслеживания того, каков у каждого автомобиля ежедневный пробег, но без указания времени и места; между тем, оплата за единицу расстояния может всё-таки варьироваться в зависимости от времени и места. [7]
Введение переменных платежей – не единственное улучшение, которое может сделать коммерческая корпорация. Пробки – незначительное неудобство для правительственного бюро; для частной корпорации пробки означают потерю некоторого числа потенциальных клиентов. Пробки не являются неизбежным результатом того, что многие люди хотят ехать одновременно. Скорость движения на забитой магистрали, где на каждый автомобиль приходится двадцать футов дороги, и где каждый движется со скоростью пять миль в час, намного ниже, чем на той же дороге, где скорость движения составляет 50 миль в час, и на каждую машину приходится 60 или 80 футов. Хорошо функционирующая скоростная трасса с автоматическим контролем въезда, позволяющая не впускать транспорт, когда интенсивность движения становится слишком высокой, или имеющая отстойники, куда можно временно перенаправить избыточный трафик для ускорения движения, в конечном итоге позволит всем достичь места назначения быстрее.
Электронные записывающие устройства, контролируемые компьютером въезды и рабочее время с трёх до одиннадцати — всё это звучит, как научная фантастика. Но есть ещё более очевидные улучшения, многих из которых мы заждались, и которые будут внедрены именно на частных магистралях. Так, частная корпорация едва ли будет оплачивать загромождение собственной магистрали в час пик ремонтными бригадами, а затем отправлять их по домам, оставляя трассу на всю ночь и без машин, и без рабочих.
В принципе, любое из этих улучшений может быть сделано социалистическими учреждениями, которые сейчас управляют нашими дорогами. Но, насколько я знаю, ни одно не было внедрено. Между тем, наши города продолжают запруживать свои дороги активно субсидируемым трафиком, выпрашивают у Вашингтона деньги и обвиняют во всём этом бардаке частное предпринимательство.
Эта глава была впервые написана в 1969 году, с тех пор некоторые описанные в ней подходы были внедрены на общественных дорогах как у нас, так и за рубежом. Экономия в две тысячи долларов в 1969 году составляет около тринадцати тысяч долларов 2014 года.
Я решил проблему городского общественного транспорта. Чтобы применить моё решение в крупном городе, требуется частная компания, желающая инвестировать около миллиона долларов в оборудование и ещё несколько миллионов в рекламу и организацию. Стоимость такая низкая, потому что моя транспортная система уже построена на 99 процентов; суть заключается в более эффективном использовании наших нынешних многомиллиардных инвестиций в дороги и автомобили. Я назвал эту систему «джитни-транспорт»; её легче всего представить, как нечто среднее между такси и автостопом. Джитни-остановки, как и современные автобусные остановки, будут удобно расположены по всему городу. Водитель, направляющийся из пригорода в город с пустой машиной, останавливается на первой попавшейся джитни-остановке, чтобы подобрать любого пассажира, которому с ним по пути. Он продолжает свой обычный маршрут, высаживая пассажиров на их остановках. Каждый пассажир платит в соответствии с текущими расценками на проезд между любыми парами остановок.
Будет ли подобное эффективным в качестве транспортной системы? Да. Автомобили неэффективны только потому, что обычно они едут на три четверти пустыми; заполненный автомобиль вполне способен конкурировать с обычными видами общественного транспорта. Кроме того, автомобили уже в наличии, и снуют туда-сюда в большом количестве; дополнительные расходы на джитни-транспорт – это просто стоимость оборудования остановок, составления тарифной сетки и тому подобного.
Готовы ли водители перевозить пассажиров? При определённых условиях, которые я обсужу ниже — да; расчёт дополнительного дохода от этого будет далеко не тривиальным. Предположим тариф 2 доллара за человека. Водитель из пригорода, который регулярно перевозил четырех пассажиров в центр и обратно пять дней в неделю, зарабатывал бы 4000 долларов в год — это немалая сумма. Также он оптимизирует налоги, проводя свой автомобиль по категории затрат на ведение бизнеса.
Первая возможная проблема – это безопасность; обычный водитель не желает подбирать незнакомцев. Это решается технологически. Фирма, устанавливающая джитни-остановки, может выпустить идентификационные карты для водителей и потенциальных пассажиров. У каждой остановки будет считывающее устройство с одним слотом для водителя и одним слотом для пассажира. Если каждый вставит действительную карту, то высветится подтверждающий сигнал. В более сложной системе у машины может быть доступ к списку украденных или пропавших карт; вставка карты из такого списка приведёт к автоматическому звонку в отделение полиции. Машина может даже быть в состоянии сделать запись пары карт; если бы водитель или пассажир исчезли, полиция знала бы, кого искать. Стоимость таких мер безопасности была бы тривиальна по сравнению со стоимостью любой из текущих схем работы общественного транспорта. Четыреста джитни-остановок покрыли бы Чикаго – по одной остановке на половину мили в каждом направлении. Если остановка с кардридером обойдётся по 2 500 долларов за каждую, общая стоимость составит миллион долларов.
Более серьёзная трудность – политическая. Во многих крупных городах регулируется работа такси; в них почти наверняка запретят джитни-транспорт. Нововведению будут противостоять водители автобусов, водители такси и связанные с ними компании. Местные политики могут быть настроены скептически к системе общественного транспорта, запуск которой положит конец миллиардным потокам, на которых они сидят.
Джитни — не новая идея. Это довольно обычный вид транспорта в большинстве стран мира. В США они процветали буквально в течение нескольких лет после Первой мировой войны, а затем были запрещены, когда трамвайные компании обнаружили, что они могут более успешно конкурировать на политическом рынке, чем на экономическом. Полную историю этого вы найдёте в статье Экерта и Хилтона, цитируемой в Приложении II.
Много лет назад я оказался в аэропорту, на пути в центр города. Будучи в то время безденежным студентом, я начал искать кого-то, следующего по тому же пути, с кем я мог бы разделить стоимость такси. Меня подобрал водитель лимузина, который вёз пассажиров в город по цене чуть ниже такси. Он радостно сообщил мне, что мои действия незаконны. Я не сомневаюсь, что он был прав; прилетающие в город, в этом городе или где-либо ещё, не являются сильным лобби.
Возможно, я слишком амбициозен. Прежде чем инвестировать любые деньги, даже жалкие миллионы долларов, в джитни-транспорт, мы могли бы протестировать более скромные предложения. В качестве первого шага, как насчёт обеспечения аэропортов знаками с обозначением различных частей города; пассажиры могут собраться под знаком назначения и договориться о совместном использовании такси.
Не задерживайте дыхание.
Сейчас, в 2015 году, нечто подобное, наконец, увидело свет благодаря смартфонам, и лобби таксистов жёстко ему противостоит.
В вашингтонских кругах, где перед тем, как быть представленными ошарашенной публике, замышляются и бродят различные Великие Идеи, идея единого управления агломерациями циркулировала в течение нескольких лет. Администрации большинства крупных городов, в отличие от администраций посёлков, деревень и малых городов, плохо справляются с обеспечением своих граждан коммунальными услугами и делают это по очень высокой цене. Идея состоит в том, что проблему можно решить, сделав эти правительства ещё больше. Предполагается, что Нью-Йорк, которым со всей очевидностью почти невозможно руководить при восьми миллионах населения, должен стать бы таким же лёгким в управлении, как Западный Фэрли, штат Вермонт, если он аннексирует соседние пригороды и превратится в монструозную агломерацию с населением от 15 до 20 миллионов. Эта идея возникла у того же гения, который обнаружил, что бедность (которая сокращается) является причиной преступности (которая растёт).
Я не верю, что, если маленькие правительства хороши, а большие правительства плохи, гигантские правительства должны быть лучше. Логичнее было бы заключить, что наши городские администрации уже слишком раздуты. Те, кто выступает за децентрализацию в качестве решения этой проблемы, обычно подразумевают административную реорганизацию городского управления. Но нам нужна ещё более фундаментальная децентрализация. В наших городах должны быть избираемые администрации районов, возглавляемые мини-мэрами, и контролирующие территории с населением не более ста тысяч человек. Эти администрации должны взять на себя обеспечение полицейской защиты, школьного образования и многих других государственных служб.
Такие муниципалитеты ещё, конечно, не настолько малы, чтобы это было непрактично; подавляющее большинство населения США живёт под контролем органов местного самоуправления, обслуживающих население менее ста тысяч человек, и большинство из них имеет более качественные государственные услуги по более низкой цене, чем те из нас, кто живёт в больших городах. Некоторые услуги, такие как общественный транспорт или проезд по городу, возможно, могли бы лучше всего обеспечиваться нынешними городскими властями; если это так, такие услуги должны быть сохранены под их контролем. В тех случаях, когда преимущества масштаба менее очевидны, например, при сборе мусора, администрация города может передавать эти обязательства на районный уровень.
Такая децентрализация усилит местный контроль над образованием, цель, которую разделяют самые разные благонамеренные люди: от чёрных националистов до белых противников бесплатных школьных автобусов, и от Уильяма Ф. Бакли до Джона Линдси. Тем не менее, это не должно мешать детям ходить в ту школу, в которую они пожелают; дети из одного района смогут ходить в школу другого района, при условии, что их собственный район оплачивает соответствующие подушевые расходы. Такая система часто используется в сельской местности, где некоторые населённые пункты не могут позволить себе собственную школу. Подобные меры позволят создать специальные школы, управляемые городом или одним из районов, такие как «Bronx Science» в Нью-Йорке.
Децентрализация столь же важна и для полиции. Основное недовольство, особенно в районах гетто, заключается в том, что полиция не защищает жителей и не работает для защиты жителей, что она является оккупационной армией, направляемой мэрией для защиты имущества богатых и влиятельных людей. Местная полиция, нанятая и оплачиваемая местными органами власти, будет выполнять свою работу, или же потеряет её. И эта работа будет легче, потому что местные жители будут рассматривать полицию, как своих сотрудников и защитников, а не как своих врагов.
Остаётся вопрос о том, кто должен собирать налоги. Одна из возможностей – собирать все налоги на уровне города и распределять часть поступлений, по некоторому простому правилу, между районами. Другими альтернативами могут быть сборы районами своих собственных налогов или, что, возможно, более эффективно, город будет определять налоговую базу и собирать налоги, в то время как каждый районустановит налоговые ставки в пределах своих границ и будет получать от города собранные там налоги. Один район сможет предлагать сервис более высокого уровня, за который будут платиться высокие налоги, а другой сможет компенсировать свой невысокий уровень услуг низкими налогами.
Радикальное предложение, если оно должно иметь какой-либо немедленный эффект, должно быть как политически реализуемым, так и благоразумным. Децентрализация городов политически реализуема, поскольку администрации городов и округов являются представителями правительства штата, от которого они получают свои права. Конституции штатов могут быть изменены только избирателями штата, а не Конгрессом. Городские уставы, напротив, могут быть изменены только законодательным собранием штата или с его разрешения. Бывает, что большинство крупных городов находятся в ведении демократов и расположены в штатах республиканцев. Чикаго – самый яркий пример; также можно назвать Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Кливленд и Филадельфию. При нынешних институтах мэр-демократ, который контролирует 60 процентов голосов в большом городе, контролирует все расходы, все субсидии, всю власть. Если бы город был разделён актом правительства штата, то те районы, в которых республиканцы или независимые демократы составляют большинство, оказались бы вне посягательств мэра города; даже поддерживающие демократов города будут на шаг дальше от его прямого контроля. Его власть снизится со ста процентов до, допустим, семидесяти, и его противники смогут выстраивать своё влияние в рамках районов, неподконтрольных мэру.
Децентрализация, помимо того, что она желательна сама по себе, также является средством выбивания большого города из-под ног Сэма Йорти или Джона Линдси. Рональд Рейган и Нельсон Рокфеллер, пожалуйста, обратите внимание.
Эта глава была написана в 1969 году, когда Рональд Рейган был губернатором Калифорнии; читатели могут смело подставлять современные примеры.
Каждый день приносит новости о вторжениях правительства в быстро сокращающуюся область частного предпринимательства. Для фанатов Zeitgeist (дух времени — нем.), сёрферов на волне будущего, будущее капитализма выглядит так же ярко, как и будущее додо. Они ошибаются. Контратака грядёт. Везде, где есть государственная монополия, налицо неэффективность, плохое обслуживание — то есть возможность получения прибыли. Капитализм наносит ответный удар.
Наиболее известная такая монополия – почта. Там, несмотря на огромные федеральные субсидии, наступающие силы капитализма вынудили государственную монополию предпринять юридические действия с целью ограничить частных конкурентов.
Существует государственная монополия, куда более крупная и более неэффективная, чем почта. Это сфера услуг, функционирующая настолько неэффективно, что клиенты часто годами стоят в очереди, прежде чем получить какое-либо внимание, и тратят годы, ожидая, пока правительство выполнит работу, которая должна занимать неделю или две. Неудивительно, что от 80 до 90 процентов клиентов сдаются, уходят домой и выполняют эту работу самостоятельно.
Я имею в виду, конечно, службу арбитража и обеспечения соблюдения частных контрактов. Сейчас это в основном зона ответственности государственных судов. Частные компании могли бы решать эту задачу лучше. Иногда так и получается.
Тех, кто конкурирует с судами в этом бизнесе, называют арбитрами; самой крупной организацией в этом бизнесе является, полагаю, Американская арбитражная ассоциация. Корпорации, особенно те, которые действуют на международном уровне и поэтому сталкиваются со сложностям международного права, подписывают контракты, в которых они соглашаются с тем, что любой спор о толковании контракта будет рассматриваться ААА. Обычно такие контракты охватывают вопросы, в которых более важно, чтобы решение было немедленным, а не то, каким именно оно будет. Если такое дело будет передано в суд, обе стороны забудут, о чём было разногласие, задолго до того, как дело будет урегулировано. Арбитраж обеспечивает более быстрый и дешёвый способ разрешения таких споров.
Арбитражные соглашения без какого-либо правоприменительного механизма являются удовлетворительной заменой судам, когда проблема представляет собой просто честное несогласие, а решаемый вопрос менее важен, чем сохранение хороших отношений между двумя сторонами. В других случаях арбитраж может быть неудовлетворительным, если у арбитра, в отличие от суда, нет способа обеспечить исполнение своих решений. Если одна сторона отказывается принять решение, единственная возможность для другой стороны – обратиться в суд в надежде, что его постановление, когда оно наконец будет выпущено, будет полезным для её внуков.
Большая часть потенциальных дел арбитража включает контракты, для которых необходим какой-то механизм принуждения. Предприниматель, способный обеспечить такой принудительный арбитраж, смог бы заработать уйму денег. На покупку той же услуги в судебной системе сейчас расходуются миллиарды; хорошее частное учреждение сумеет обратить в свою прибыль существенную часть этих миллиардов.
Я могу придумать два способа обеспечения такого принудительного арбитража без участия государственной судебной системы. Оба требуют, чтобы арбитражные агентства, как и нынешние арбитры, не только имели репутацию не более коррумпированных, чем суды, но и выходили далеко за пределы этого, вплоть до того, чтобы их можно было назвать определённо честными. Существует свидетельство того, что корпорации с такой репутацией будут появляться, если для них будет рынок. Так, несколько лет назад Американ Экспресс взяла на себя чужой долг, составляющий значительную часть её прибыли за тот год, хотя по закону не несла такой обязанности. Американ Экспресс поступила так, потому что несла некоторую обоснованную моральную ответственность, а поскольку фирма занимается зарабатыванием денег (что, кстати, она делает гораздо лучше, чем правительство), репутация скрупулёзно честной приносила компании больше, чем стоимость признания долга.
Первый способ принудительного исполнения заключается в том, чтобы две договаривающиеся стороны передавали арбитражной фирме в залог сумму, равную максимальному штрафу, предусмотренному в договоре. Арбитражная фирма имела бы полное право делать с деньгами то, что она хочет. В случае нарушения контракта она должна отправить соответствующую сумму с депозита одной фирмы на депозит другой. Когда срок действия контракта истекает, она возвращает деньги плюс проценты договаривающимся сторонам после вычета предварительно установленного сбора. Между договаривающимися фирмами и арбитром не будет никакого принудительного судебного контракта; таким образом, нет никакой юридической преграды, которая помешает арбитражной фирме оставить оба депозита себе – но лишь единожды.
Вторая форма принуждения уже используется, хотя и не арбитражными фирмами. В нынешнем виде это называется кредитным рейтингом. Любая фирма, которая согласилась на арбитраж по контракту, а затем отказалась принять решение арбитра, будет «внесена в чёрный список» арбитражным агентством, и ей будет запрещено снова использовать арбитражные услуги. Перед тем, как две фирмы подпишут арбитражное соглашение, каждая из них сначала проверит у всех авторитетных арбитражных агентств, нет ли другой фирмы в подобном чёрном списке, поскольку мало смысла в том, чтобы подписывать арбитражное соглашение с фирмой, которая нарушила такое соглашение в прошлом. Таким образом, фирма, занесённая в чёрный список, будет вынуждена обеспечить исполнение своего договора в судах, а не в арбитраже. Поскольку суды довольно плохи, недоступность арбитражного механизма является серьёзной издержкой. Таким образом, угроза внесения в чёрный список станет эффективной санкцией для обеспечения соблюдения арбитражных контрактов.
При такой системе будут развиваться два типа фирм: те, которые делают арбитражную оговорку во всех своих контрактах и получают репутацию соблюдающих арбитражные решения, и те, которые вместо этого используют принудительные судебные контракты. Первая группа будет иметь очевидное конкурентное преимущество. Честность выгодна.
Такие механизмы свободного предпринимательства не должны ограничиваться гражданскими делами, связанными с эксплицитными контрактами. Несчастные случаи, а также многие другие виды гражданских дел могут быть покрыты арбитражными соглашениями между страховыми компаниями. В некоторой степени это уже происходит; в настоящее время страховые компании не только предоставляют услугу по объединению рисков своих клиентов, но также, путём переговоров между собой, направленных на урегулирование отношений вне суда, и избегая тем самым судебных издержек, обеспечивают частичную замену судам. Фирмы, единственным бизнесом которых является такой арбитраж, справлялись бы с подобной работой ещё лучше.
Потенциальный арбитр имеет многомиллиардный рынок, который сейчас почти полностью находится в руках государственной монополии, продающей услуги низкого качества по непомерной цене. Всё, что вам нужно для бизнеса – это честность, изобретательность, трудолюбие и удача.
В Главе 66 описывается, как разновидность такого подхода может быть внедрена онлайн посредством использования шифрования с открытым ключом.
Начиная с Аполлона-11 противодействие космической программе почти полностью исходило от левых критиков, которые утверждают, что она потребляет ресурсы, крайне необходимые на Земле. Но немногие из них выдвигали те же возражения против советского «Спутника». Возможно, они возражают не против космической гонки, а против победы Америки в ней, так же как многие из них выступают не против нашего вторжения во Вьетнам, а против нашего выбора стороны.
Большинство консерваторов сейчас, похоже, приняли с распростёртыми объятиями космическую программу, а вместе с ней и идею о том, что исследование космоса может быть достигнуто только правительством. Эта идея неверна. Если бы мы не спешили, мы бы не только высадили человека на Луну, но и сделали это с прибылью.
Как? Возможно, в виде телешоу. Одна только лунная посадка имела 400 миллионов зрителей. Если бы платное телевидение было законным, эта огромная аудитория могла бы заплатить несколько миллиардов долларов за сериал, включающий подготовку лунной высадки, сам полёт и его завершение. Можно предположить, что средний зритель посмотрел бы в сумме двадцать часов программ «Аполлон», и это величайшее внеземное шоу принесло бы 25 центов за каждый человеко-час.
После приземления все от Columbia Gas до Stouffers Foods попытались заявить о своих заслугах. Они могли бы заплатить за эту привилегию. Ежегодные расходы Америки на рекламу составляют около 20 миллиардов долларов. Какая компания не отдала бы 10 процентов своего рекламного бюджета, чтобы стать частью самой большой новости со времён распятия?
Лунные камни после изучения можно было бы продать с аукциона. Также можно было бы продавать погашенные на Луне марки. Астронавты могли бы установить скромные территориальные претензии на всё, находящееся в сотне миль от места посадки, и продать их. Сколько бы вы заплатили за законный титул на акр Луны? Как насчёт рекламных щитов на Луне – с небольшой платой за грузовую доставку и установку?
Полагаете, что это злой и коммерциализированный подход, который может одобрить только грязный капиталист, полностью испорченный жаждой наживы? Но альтернативой стало использование налоговых полномочий государства, чтобы отобрать в среднем по пятьсот долларов с каждой семьи в стране, вне зависимости от её желания – под прицелом метафорического ружья. Неужели это лучше, чем коммерциализировать программу за счёт добровольных клиентов? Жадные капиталисты получают деньги за счёт торговли. Хорошие либералы крадут их.
Жадный капиталист мог продать лунную посадку в 1969 году более чем за пять миллиардов долларов. Правительство потратило 24 миллиарда долларов, чтобы добраться до Луны. Любому правительству это стоит как минимум вдвое дороже, чем кому-либо другому. Для частной разработки программы Аполлон потребовалось бы менее 12 миллиардов долларов.
Но Аполлон создавался второпях. Если бы мы не спешили, он стоил бы намного дешевле. Пока мы бы ждали, экономический рост увеличил бы цену, которую можно было бы извлечь из достижения Луны, а технический прогресс позволил бы сократить затраты на то, чтобы к ней добраться. Примерно в семидесятых мы бы достигли её с прибылью.
Американский флаг на Луне или где-либо ещё лишь тогда что-то стоит, когда символизирует людей, достигающих своих целей путем добровольного объединения, сотрудничающих посредством взаимного обмена в свободном обществе. Капитализм. Трата миллиардов долларов налоговых денег на доставку куска раскрашенного металла на Луну никак его не прославляет.
Скептически настроенные читатели могут потребовать доказательства моего утверждения о том, что всё обходится любому правительству в два раза дороже, чем кому-то другому. Нашим доморощенным примером является почтовая служба; частные почтовые компании получают прибыль от доставки почты третьего класса с издержками размером в половину того, что государственная почта записывает в качестве убытка от своей деятельности. В качестве иностранного примера можно привести государственную экономику России, которая инвестирует в два раза большую долю своего ВНП, чем мы в сопоставимый период нашего развития, чтобы достичь таких же темпов роста. Япония инвестирует в частном порядке примерно столько же, сколько Россия, и получает в два раза больший темп роста.
Когда это было написано, к идее частной космической программы относились серьёзно только писатели-фантасты и совсем отмороженные либертарианцы. В настоящее время это официальная политика действующей администрации. Как минимум две частные компании создают собственные ракеты и продают свои услуги.
Федеральное правительство должно установить законы, основанные на чрезвычайных полномочиях, принимаемых государством при эпидемиях…
Уильям Ф. Бакли, Мэрская кампания
Какие известные консерваторы оправдывают заключение людей в тюрьму для предотвращения распространения их идей? Вы поверите, что это Уильям Ф. Бакли?
Да, это Бакли. Вопрос, по которому он занимает такую позицию, – это наркотическая зависимость. Конечно, он не утверждает свою позицию в таких терминах. Скорее, он говорит, что «наркотики – это заразная болезнь», распространение которой следует предотвращать, «помещая в карантин всех наркоманов, как носителей оспы помещают в карантин во время эпидемии», другими словами, заключая в тюрьму наркоманов, чтобы предотвратить распространение зависимости среди других.
Он называет наркоманию заразной болезнью, потому что большинство наркоманов приобретают эту привычку у других наркоманов. Эта аналогия отрицает свободную волю. Подхватывание болезни не требует сотрудничества со стороны жертвы; человек общается с кем-то, у кого есть болезнь, и заболевает, хочет он этого или нет. Тифозный больной помещается в карантин, чтобы предотвратить заражение невольных жертв. В этом смысле наркомания не является заразной. Жертва должна сама сделать выбор и принять препарат. Мистер Бакли, общаясь с дюжиной наркоманов, по-видимому, не подвергается опасности наркомании.
Тот, кто становится наркозависимым от общения с другими наркоманами, не был насильственно заражен. Он видел образец поведения и решил принять его. Он может сделать это, как говорит мистер Бакли, потому что он «психологически слаб или дезинформирован». Такая возможность существует для любого решения – жениться, стать католиком или подписаться на National Review. Выбор за ним. Его решение, как и любой акт свободной воли, может быть ошибочным. Это не происходит невольно. Это обращение или убеждение, а не инфекция. Наркомания является заразной болезнью только в том же смысле, что консерватизм и католицизм. Подобно наркомании, оба являются образцами убеждений и действий, которые многие считают вредными как для «наркомана», так и для его общества. Подобно наркомании, оба распространяются носителями заразы. Мистер Бакли является носителем одного и, возможно, обоих штаммов; к его чести, он заразил многих. Препятствует ли он заключению консерваторов и католиков под стражу только потому, что согласен с их взглядами? Предпочитает ли он заключение в тюрьму Гэлбрейта, Банди и нескольких Рокфеллеров как носителей американского либерализма, болезни, которая нанесла гораздо больший вред, чем наркомания?
Разумеется, нет. Позиция, которую занимает мистер Бакли в отношении наркомании, противоречит его вере в свободное общество. Даже по вопросу о борьбе с коммунизмом, где левые чаще всего обвиняют его в авторитарных взглядах, он оправдывает законы о национальной безопасности тем, что коммунисты пытаются навязать свою систему остальным людям силой. Но наркоманы так не поступают. Он хочет заключить их в тюрьму за то, что они действуют и убеждают других действовать, нанося вред преимущественно самим себе.
Мистер Бакли, возможно, не признаёт, что наркомания наносит вред в основном наркоманам; он цитирует мэра Вагнера, который оценивает «затраты общества на преступления, лечение и дополнительную полицейскую защиту» в миллиард долларов в год. Если это правда, то на каждого наркомана приходится по 20 000 долларов; город мог бы сэкономить, наняв по полицейскому на каждого наркомана, чтобы тот постоянно держал его под надзором.
Будь то правда или нет, это не имеет значения. Это цена не наркомании, а законов, запрещающих наркотики. Наркоманы практически не совершают преступлений, когда находятся под воздействием наркотиков; у них нет на это ни желания, ни, как правило, способности. Они воруют, чтобы оплатить следующую дозу. Будь наркотики легальны, они бы стоили лишь малую часть своей нынешней цены, и лишь немногим наркоманам пришлось бы вливаться в массовую преступность, чтобы раздобыть средства на это, как сейчас это нужно лишь малому числу алкоголиков.
Мистер Бакли же отвечает: «Невозможно решить эту социальную проблему, делая наркотики доступными по рецепту врача. Типичный наркоман всегда хочет больше наркотиков, чем готов ему выписать ответственный врач, заботящийся о физическом здоровье наркомана». Здесь предполагается, что врач должен навязать своё мнение наркоману. Конечно, врач должен предупредить наркомана о влиянии чрезмерных доз. Если, зная это, наркоман готов обменять своё здоровье или свою жизнь на несколько лет, месяцев или минут вызванного наркотиками экстаза, это его дело. Частью свободы является право каждого из нас идти в ад своей дорогой.
Слова о том, что наркоману должно быть позволено убивать себя наркотиками, звучат жестоко. Рассмотрим альтернативу, к которой ведёт мистер Бакли. Заботясь о здоровье наркомана, мы ограничиваем его потребление наркотиков. Из-за собственного желания получать больше наркотиков, наркоман несёт опасность для нас – его доброжелательных защитников. Поэтому мы садим его в клетку и, насколько я могу судить по заявлениям мистера Бакли, выбрасываем ключ от неё. В конце концов, как говорит мистер Бакли, «практически невозможно "вылечить" наркомана, который лечиться не желает».
Когда мистер Бакли вскользь упоминает о трудностях лечения людей от того, от чего они не хотят лечиться, ему следует пересмотреть свои предпосылки. Неверная аналогия привела его к недопустимой позиции.
Те, кто признал физиологическую зависимость и хотят излечиться, заслуживают нашей симпатии и нашего милосердия. Те зависимые, которые не хотят лечиться, должны быть оставлены в покое.
Эта глава была первоначально издана отдельной статьёй в The New Guard в апреле 1969 года. Бакли ответил в выпуске того же журнала летом 1969 года. Я выпустил краткое опровержение в октябрьском номере 1969 года.
В своей авторской колонке в марте 1985 года Бакли объявил, что он передумал и теперь выступает за легализацию героина и кокаина, шаг, который «проницательные наблюдатели» «рекомендовали … годами». Бакли даёт понять, что он всё ещё не видит ничего плохого в принципе государственного регулирования частного морального поведения. Он поддерживает легализацию, так как он думает, что правительство никогда не сможет выиграть войну против наркотиков, в то время как запрет значительно увеличивает количество насильственных преступлений.
Девяносто пять процентов чего-либо – дерьмо.
Закон Старджона
В Иллинойсе вы не можете купить сертифицированное сырое молоко. Сырое молоко – это молоко, которое не было пастеризовано; сертифицированное сырое молоко – это сырое молоко, произведённое в таких строгих санитарных условиях, что количество бактерий в нём меньше, чем в пастеризованном молоке. Нагревание молока для его пастеризации денатурирует белок и разрушает некоторые витамины и ферменты; некоторые диетологи утверждают, что пастеризация резко снижает пищевую ценность молока, и что сырое молоко, при условии соблюдения санитарных норм, сильно превосходит пастеризованное молоко. Тем не менее, в Иллинойсе это незаконно.
Существует ряд химических веществ, который некоторые диетологи считают столь же необходимым для питания, как и общеизвестные витамины. Считается, что холин и инозитол, например, участвуют в усвоении холестерина, защищая тем самым организм от отвердения артерий и сердечных приступов.
Согласно этикетке на моей бутылке с холином, «потребность в холине для питания человека не установлена». Согласно этикетке на моей бутылке с инозитолом, «потребность в инозитоле для питания человека не установлена». Я сомневаюсь, что производитель расценивает это как хорошую рекламу, особенно потому, что на этикетках нет уравновешивающего утверждения о том, что холин и инозитол могут быть полезными для питания человека. Стандартизированная маркировка — это федеральное требование. По-видимому, производителям запрещено законом говорить мне, почему их продукт стоит покупать.
И федеральное регулирование маркировки, и законы штата против сырого молока — это вмешательство правительства в постоянную полемику между двумя группами экспертов – диетологами и врачами. Диетологи утверждают, что многие предположительно медицинские проблемы, по крайней мере частично, вызваны неправильным питанием; врачи утверждают, что, если не считать некоторых очевидных исключений, правильная диета без каких-либо специальных оздоравливающих продуктов или витаминных добавок обеспечивает достаточный набор веществ. Аргументация здесь довольно длинная и сложная; тем, кто хочет изучить сторону диетологов, я рекомендую Факты и заблуждения о еде Карлтона Фредерикса и Герберта Бэйли. Моё собственное мнение, основанное на очень ограниченном изучении литературы, состоит в том, что утверждения диетологов небезосновательны. Принятые списки «минимальных суточных потребностей» чрезмерно консервативны и по числу указанных питательных веществ, и по их предлагаемому количеству. Некоторые из дополнительных питательных веществ могут в конечном итоге оказаться бесполезными, но попытка того стоит.
Почему многие врачи и их официальный представитель, АМА, занимают противоположную позицию? Отчасти, возможно, из личных экономических интересов; в конце концов, диетологи конкурируют с ними в деле улучшения здоровья людей. Но в куда большей степени, подозреваю, потому что врачи, обученные одному способу делать людей здоровыми, с подозрением относятся к любым другим способам и считают диетологов некомпетентными в медицинских практиках шарлатанами.
Некоторые из них и впрямь таковы. Любой магазин по продаже диетических продуктов, в котором есть книжный шкаф, выдаст красочную коллекцию трактатов о том, как жить до ста на йогурте и булгуре. Бизнес по продаже диетических продуктов также подвержен закону Старджона. Но это относится и к врачебному бизнесу, и к регуляциям. Ни один бюрократ не хочет обидеть могущественную и уважаемую группу интересов. Регулирование естественным образом склоняется в пользу подтверждения против опровержения, ортодоксов против радикалов – в нашем случае, врачей и АМА против диетологов. Ортодоксальная сторона может придать своей позиции силу закона, запретить производителям приводить аргументы, которые правительство и АМА не принимают, или запрещать отдельным потребителям покупать продукт, который, по их мнению, не годится для них.
Это предвзятость не врачей против производителей, или экспертов против неосведомлённых, а просто старого против нового. Управление по продуктам и медикаментам (FDA) не мешает пищевой индустрии маркировать свои хлеб и муку как «обогащённые», даже если, как утверждают многие, больше было убрано, чем добавлено. Пищевая промышленность это укоренённая и почтенная группа интересов. Только люди с новыми и непопулярными идеями могут быть названы шарлатанами или психами и получить соответствующее отношение к себе.
Та же проблема возникает в государственном регулировании фармацевтики. Здесь FDA не ограничивается цензурой маркировок; оно имеет право давать или отзывать разрешения на продажу медикаментов. Почти все одобряют эти полномочия. Опасность того, что безответственный производитель выпустит новый продукт преждевременно, и лишь затем обнаружит трагические побочные эффекты, очевидна. Что может быть более естественным, чем создание инстанции для предотвращения подобных смертоносных азартных игр, которая не допустит продажу новых лекарств, пока не будет доказана их безвредность? Почему бы не играть безопасно?
Но нет способа играть безопасно. Если новый полезный препарат не продаётся на рынке, люди, которые могли бы быть спасены, если бы этот препарат был в наличии, умрут. Осторожность убивает. Кого именно она убивает, может быть не очевидно; часто новое лекарство это лишь улучшение старого, улучшение, которое может повысить показатель излечения с 80 до 85 процентов. Какие мужчины, женщины или дети входят в эти 5 процентов, убитых из-за осторожности, никто и никогда не сможет узнать; их смерти – статистика, а не громкие заголовки. Статистический труп так же реален, как и ребенок с талидомидными патологиями на первой полосе; он просто менее заметен.
Заметность это важный элемент политики, а FDA — политический институт. Учитывая выбор между одной трагедией на первой полосе и десятью в медицинской статистике, оно неизбежно отдаёт предпочтение последней. Таким образом, оно имеет сильный уклон в пользу чрезмерного регулирования, подавления прогресса медицины во имя осторожности.
Фармацевтические компании имеют такие же предубеждения. Труп на первой полосе – плохая реклама. Ущерб репутации может дорого обойтись. Но фармацевтические компании также занимаются продажей лекарств людям, которые очень сильно хотят жить; новый и улучшенный продукт – новый источник дохода. Фармацевтические компании, в некоторой степени, вынуждены балансировать между риском трагедии и шансом на лучшую жизнь для людей, которые хотят жить.
Мой собственный вывод – что фармацевтические компании должны иметь свободу продавать, а их клиенты свободу покупать что угодно, при условии ответственности за ущерб, вызванный введением в заблуждение – многим людям может показаться чудовищным. Конечно, это почти наверняка означает принятие смерти нескольких человек в год от неожиданных побочных эффектов новых лекарств.
Я полагаю, что издержки нашей нынешней политики, хотя и менее заметны, но гораздо выше. Насколько они высоки, я не могу сказать. Я знаю, что, по крайней мере, один врач, участвовавший в исследовании кортизона, считает, что он не появился бы в продаже, если бы FDA в то время применяло такие же строгие стандарты безопасности, как сейчас. То же самое утверждается – но я не знаю, насколько достоверно – про пенициллин. Несомненно, будут люди, которые, рискуя своими жизнями при использовании новых и небезопасных препаратов, проиграют. Но этому мы должны противопоставить жизни миллионов людей, которые были бы мертвы сегодня, если бы мы «играли безопасно» 50 лет назад.
Аргументы этой главы получили поразительное подтверждение в 1981 году, когда FDA опубликовало пресс-релиз, в котором оно призналось в массовых убийствах. Конечно, публикация была сформулирована не так; это было просто объявление о том, что FDA одобрило использование тимолола, бета-блокатора, для предотвращения рецидивов сердечных приступов.
В то время, когда был одобрен тимолол, бета-блокаторы широко использовались за пределами США более десяти лет. Было подсчитано, что использование тимолола в США спасёт от семи тысяч до десяти тысяч жизней в год. Таким образом, FDA, запрещая использование бета-блокаторов до 1987 года, стало причиной почти сотни тысяч лишних смертей.
Ребёнок лет десяти сбежал из дома. Когда несколько месяцев спустя его обнаружила полиция, он был сыт, у него были деньги в кармане, место для ночлега, его знали и любили соседи. Поскольку родительский дом был неподходящим местом, его поместили в приют для сирот. Он разыграл попытку самоубийства, чтобы выбраться оттуда, и был отправлен в психиатрическую больницу. Врачи сочли его совершенно вменяемым, но не захотели отправлять обратно в приют, потому что тот ему явно не нравился, и потому что он оказывал благотворное влияние на других пациентов. Насколько я знаю, он всё ещё находится в больнице.
Какие права родители или, при их отсутствии, другие взрослые имеют над детьми? С философской точки зрения этот вопрос связан со сложной проблемой о том, когда ребёнок становится, в некотором смысле, человеческим существом. На практике же, я думаю, существует простое решение. Любой ребёнок старше какого-то очень небольшого возраста (скажем, девяти лет), который готов сам организовать и поддерживать свою жизнедеятельность, должен быть свободен от власти своих родителей. В течение первого года своего освобождения ребёнку стоит сохранять возможность возвращения в свою семью; во время этого периода он может быть обязан несколько раз посетить свою семью и подтвердить своё решение. После того, как он сумеет позаботиться о себе сам в течение года, его родители больше не должны быть обязаны принять его обратно.
Ребёнок сможет сам заботиться о себе или быть усыновленным. В последнем случае новые родители возьмут на себя обязанности по обеспечению ребёнка, ранее возлагавшиеся на его биологических родителей. Люди, желающие помочь детям и защитить их от неподходящих родителей или других опасностей, смогут найти для них новую, подходящую детям семью, или создать бесплатные убежища, обитатели которых будут приходить туда по собственному желанию, а не по принуждению.
Дети часто убегают из дома, а десятилетние дети редко способны содержать себя сами, но обычно такие побеги длятся не больше нескольких дней. Ребёнку такого возраста, чьё положение настолько отчаянное, что заставляет его убежать из дома и держаться от него подальше, будет лучше, если он сделает это.
Подростки представляют более серьёзную проблему. Многие из них убегают и не возвращаются в течение длительного времени. Решение убежать, несомненно, во многих случаях является ошибкой. Но достигают ли каких-либо полезных целей наши нынешние законы, которые, в теории, позволяют родителям использовать полицию, чтобы затащить беглецов обратно домой? Если не считать физического заточения, не существует способов помешать ребёнку убежать снова. Я считаю, что основным эффектом таких законов оказывается то, что они заставляют беглецов скрываться и этим вынуждают их связываться с людьми, которые сами враждебны законам и ценностям общества.
Некоторые читатели возразят, что детям нужно не больше свободы, а больше родительского авторитета. Это ложная дихотомия. Дети в нашем обществе часто страдают от недостатка родительского авторитета, но подобный авторитет не может быть обеспечен законом.
В голову приходит другая история, о семье, чью приёмную дочь почти не приучали к правилам и, возможно в результате этого, она вела себя очень плохо. Однажды тётя девочки высказала ей, весьма подробно, что она думает о её поведении. Несколько дней спустя семья обедала в доме тёти. Девочка вела себя с нехарактерной для неё вежливостью. После обеда она подошла к (приёмной) тёте и спросила, нельзя ли остаться жить у неё.
Должно быть, это ужасно – быть воспитанным в моральном вакууме. Неудивительно, что девочка предпочла жить с кем-то, кто самой своей готовностью критиковать показал, что верит в определённые ценности, сделавшие критику возможной. Именно такого рода власть, власть авторитета, нужна нашему подрастающему поколению. Тем, кто лишён подобного, полиция не сможет это заменить.
Но у реальности тоже есть свой порядок. Альтернативой родительскому авторитету является и должна являться свобода – в мире, где те, кто не работают, иногда не едят. Это тоже своего рода моральный авторитет. Непосредственное испытание реального мира на себе – изучение способов выживания в нём – не такой приятный путь взросления, как воспитание родителями. Но если родители не хотят или не могут справиться с этой задачей – этот путь может оказаться лучшей доступной заменой.
Одной из эффективных тактик ползучего социализма, особенно в Америке, была аннексия слов с благоприятными коннотациями. Лучший пример – слово «либеральный». В девятнадцатом веке либерал поддерживал политику экономического невмешательства, свободную торговлю, широкую демократию и гражданские свободы. Слово имело сильные положительные коннотации; даже сегодня, хотя понятие «консервативный» может иметь благожелательный оттенок, слово «нелиберальный» всегда является уничижительным. Социалисты выступали против либеральной экономической политики. Более успешные социалисты, вместо того чтобы говорить, что либерализм плохой, а социализм хороший, назвали себя либералами (или прогрессивными – другое «хорошее» слово), а своих противников – консерваторами.
Никто, кроме нескольких брахманов в Дели и двух-трёх троцкистов в Нью-Йорке, уже не верит, что земного рая можно достичь, национализировав General Motors и передав овощную лавку на углу в ведение муниципалитета. Социализм как последовательная идеология мёртв, и вряд ли он будет возрождён студентами-бунтарями в Париже или советскими танками в Праге. Тем не менее, многие люди, включая недавних реформаторов в Праге, называют себя социалистами. «Социализм» стал бессодержательным словом с позитивной коннотацией.
Вскоре после советского вторжения в Чехословакию я провёл вечер с двумя чешскими студентами-экономистами. Целью чешских реформ они считали создание общества, объединяющего лучшие элементы социализма и капитализма. Один из элементов капитализма, который им особенно нравился, заключался в том, чтобы плохие работники не получали ту же плату, что и хорошие. Что бы ни значил для них социализм, они не включали в него «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Они хотели сохранить государственное здравоохранение и некоторые другие меры социального обеспечения, но это не то, что они подразумевали под социализмом. Для них социализм означал справедливое общество, общество, в котором люди были бы достаточно зажиточными и достаточно свободными; это означало примерно то, что мы подразумеваем под либеральным обществом.
Думаю, для большей части мира социализм примерно это и означает. Если так, то социализму нет нужды противостоять – его нужно улучшать. Любое изменение, которое делает социалистическое общество лучше, делает его по определению более социалистическим. Если люди убеждены, что государственная собственность и контроль не работают, что показал горький опыт восточных европейцев, то изменения, которые сделают их общество «более социалистическим» – это такие изменения, как, например, передача собственности и управления от государства рабочим кооперативам, а на более позднем этапе – от рабочих кооперативов самим рабочим.
Полное разрушение социалистических институтов во имя социализма имеет практический смысл, только когда ползучий капитализм близится к своему логическому завершению. В противном случае социалисты могут перейти к какой-нибудь смешанной экономике, промежуточной между капитализмом и социализмом, такой как нынешняя американская экономика, и остаться там. Как либертарианец, либерал в старом смысле, я бы счёл это неудачей.
Доказательства того, что капитализм расползается, можно увидеть в Югославии. Югославские рабочие кооперативы, которые, по сути, владеют своими фабриками, как у нас ими владеют корпорации, должны получать капитал для инвестиций либо из своей собственной прибыли, либо от правительства. Некоторые кооперативы, которые могли бы получать большую отдачу от капитальных вложений, не имеют достаточно прибыли для их финансирования, а другие имеют большую прибыль, которую они хотели бы инвестировать для получения дохода, но при этом они не нуждаются в дополнительном финансировании своей собственной деятельности. Очевидное решение, к которому пришли многие югославские экономисты, состоит в том, чтобы позволить кооперативам давать друг другу ссуды под проценты.
Рабочий не может продать свою долю в кооперативе (которая даёт ему право на долю прибыли), и он теряет её при выходе на пенсию. Таким образом, рабочие, которые контролируют кооператив, не имеют стимулов для инвестиций, возврат от которых придёт после их выхода на пенсию. Решение состоит в том, чтобы сделать акции передаваемыми, как акции на бирже. Их рыночная стоимость будет зависеть от ожидаемой будущей прибыли кооператива. Долгосрочные инвестиции снизят дивиденды работника, но увеличат стоимость его доли. Эта реформа, если она будет проведена, станет ещё одним шагом в эффективном преобразовании Югославии в капиталистическое общество.
Описывая цель чехословацких реформ, мои чешские друзья говорили, что реформаторы хотели бы, чтобы большинство продуктов имели рыночные цены, и только цены на товары первой необходимости, такие как молоко и хлеб, устанавливались бы правительством. Я утверждал, что, если рыночное ценообразование лучше для других вещей, то тем более важно внедрить его для вещей первой необходимости. Их английский был не очень хорошим, поэтому в этот момент, наверное, возникла некоторая путаница. Мне кажется, что один из них сказал: «Да. Это то же самое, о чём говорили наши учителя».
Ваша собственность – это то, чем вы распоряжаетесь. Если большинство вещей находятся в распоряжении людей, персональном, или через добровольные ассоциации, общество является капиталистическим. Если такой контроль распространён достаточно честно среди большого числа людей, общество приближается к конкурентному свободному предпринимательству – лучшему, чем наше нынешнее. Если его члены называют это социализмом, то почему я должен возражать?
Социализм мёртв. Да здравствует социализм.
Эта глава была написана до падения Советского Союза и распада Югославии. К моменту, когда я заканчивал третье издание книги, явные признаки ползучего капитализма демонстрировал Китай. Детали можно посмотреть в книге «Как Китай пришёл к капитализму», авторы Рональд Коуз и Нинг Ванг.
Как видно из предыдущей главы, вполне может существовать общество, которое некоторые социалисты называют социалистическим, но которое я считаю капиталистическим и свободным. Такое общество могло бы быть создано путём объединения «социалистического» принципа рабочего самоуправления с радикальной децентрализацией на рыночной основе, без которой такая децентрализация не получится. Не будет центральной власти, способной навязать свою волю отдельным экономическим единицам. Координация будет осуществляться путём обмена, торговли, рынка. Вместо фирм обычной формой организации будут рабочие кооперативы, контролируемые собственными работниками.
Пока люди свободны владеть собственностью, производить, покупать и продавать её по своему усмотрению, тот факт, что большинство людей решают объединиться в рабочие кооперативы, является не большим ограничением общественной свободы, чем тот факт, что люди в нашей стране в настоящее время организуются в фирмы. Несомненно, такое было бы неудобно тем, кто хочет, чтобы всё было по-другому – например, начинающим капиталистам, которые не могут найти рабочую силу, потому что все рабочие предпочитают работать на себя. Точно так же наше нынешнее общество неудобно для социалиста, который хочет создать на базе завода рабочий кооператив, но не может найти никого, кто предоставил бы для этого завод. Право на торговлю распространяется только на ситуацию, когда обмен является добровольным – с обеих сторон.
У меня не было бы возражений против такого социалистического общества, если не считать того, что, на мой взгляд, его члены действуют не вполне в своих интересах. Однако социалисты, которые защищают такие институты, возражают против нашего нынешнего общества и, вероятно, ещё больше возразят против полностью капиталистического общества, развитие которого мне бы хотелось видеть. Они утверждают, что владение средствами производства капиталистами, а не рабочими, несправедливо по своей сути.
Я думаю, что они неправы. Даже если они правы, им не нужно сражаться со мной или с кем-либо еще; есть гораздо более простой способ достичь своей цели. Если общество, в котором фирмы принадлежат их работникам, гораздо привлекательнее общества, в котором они принадлежат акционерам, то пусть рабочие покупают фирмы. Если не удастся убедить рабочих потратить на это свои деньги, маловероятно, что они будут готовы проливать за это свою кровь.
Сколько будет стоить рабочим покупка их фирм? Общая стоимость всех акций на бирже, зарегистрированных на Нью-Йоркской фондовой бирже в 1965 году, составила 537 миллиардов долларов. Общая заработная плата всех работников частных предприятий в этом году составила 288,5 миллиарда долларов. Государственные и федеральные подоходные налоги составили 75,2 миллиарда долларов. Если бырабочие решили жить по стандартам потребления хиппи, сохраняя половину своих доходов после уплаты налогов, они смогли бы получить контрольный пакет в каждой публичной компании через два с половиной года и выкупить их у капиталистов полностью за пять лет. Это существенная цена, но она, безусловно, меньше, чем организация революции. Также это куда менее рискованно. И, в отличие от революции, не обязательно делать всё сразу. Сотрудники одной фирмы могут купить её в этом десятилетии, а затем использовать свою прибыль, чтобы помочь коллегам купить свои фирмы позже.
Приобретая акции, вы платите не только за основные средства фирмы – здания, машины, инвентарь и тому подобное — но и за её опыт, репутацию и организацию. Если работники действительно могут лучше управлять фирмами, нет нужды покупать лишнее; всё, что им нужно – это материальные ценности. Эти активы – чистый оборотный капитал всех корпораций в Соединенных Штатах в 1965 году – составили 171,7 млрд. долл. Рабочие могли бы купить только их и заняться бизнесом самостоятельно, сэкономив 14 месяцев.
Я не ожидаю, что случится что-то подобное. Если бы рабочие достаточно сильно хотели быть капиталистами, чтобы заплатить такую цену, многие бы уже сделали это. Есть несколько фирм, в которых большая часть акций принадлежит рабочим – наиболее известная из них Sears – но их не так уж много.
Нет и веской причины для того, чтобы рабочие хотели быть капиталистами. Капитализм – это очень продуктивная система, но не такая уж большая часть продукции достаётся капиталистам. В том же 1965 году общая сумма вознаграждения всех сотрудников (государственных и частных) составила 391,9 миллиарда долларов, что почти в десять раз превышает общую прибыль корпораций после уплаты налогов в размере 44,5 миллиарда долларов . («После уплаты налогов» – это после уплаты корпоративного налога; акционеры должны платить подоходный налог или налог на прирост капитала с этой прибыли, прежде чем они смогут потратить её, так же, как и работники должны платить подоходный налог со своей зарплаты).
Америка — земля свободы.
Свобода означает, что платить не нужно, правда же?
Эбби Хоффман, Революция, чёрт возьми
Хоффман и другие подобные ему люди утверждают, что институты собственности, будь то государственные или частные, устарели и должны быть упразднены. Они заявляют, что всё более автоматизированная экономика может создать обилие всех благ, так что в собственности больше нет необходимости, и что она мешает нам производить то, что мы бы могли производить, в результате чего люди могут голодать в обществе с изобилием еды.
В этом тезисе есть несколько ошибок.
Многие страны имеют доступ к современным технологиям и ресурсам, необходимым для создания автоматизированных заводов, о которых мечтают верующие в кибернетический рог изобилия. В этих странах сильно различаются социальные, экономические и политические системы. Но мы самые богатые среди них, и ни одна из прочих стран не демонстрирует темпов роста (скажем, 30 процентов в год подушевого дохода), необходимых для революционных изменений (скажем, уменьшение числа рабочих в десять раз при увеличении производства раз в пятнадцать выше текущего ВНП) к 2000 году.
Даже если производительность действительно сильно возрастает, рассматриваемый тезис предполагает, что общий спрос ограничен; в противном случае рост производительности будет, как и раньше, сопровождаться увеличением спроса, и конфликт между различными людьми, претендующими на одни и те же ресурсы, никуда не денется.
Верующие в подобное насыщение спроса утверждают, что потребление выше некоторого дохода (обычно примерно вдвое выше их собственного) перестаёт быть полезным и становится чисто демонстративным, поэтому, когда производство достигает этого уровня, большего количества редких благ не потребуется. В этом рассуждении путается уровень потребления и физическое количество потреблённого продукта. Существует ограничение на количество пищи, которую я могу съесть, или на количество машин, которые я могу с удобством использовать. Но нет никаких очевидных ограничений на ресурсы, которые можно использовать для производства лучшего автомобиля или лучшей еды. За 10 000 долларов можно сделать машину лучше, чем за 5 000 долларов; за 20 000 долларов лучше, чем за 10 000 долларов. Если наш медианный доход возрастёт до 100 000 долларов в год, нам не составит труда его потратить.
Также в рассматриваемом рассуждении путается экономическое определение «редких ресурсов» с бытовым значением слова «редкий». Даже если никто не остался голодным, еда всё ещё редкое благо, потому что для того, чтобы у меня было больше еды или она была лучше, нужно понести некоторые расходы. Либо кто-то должен отказаться от еды, либо кто-то должен оплатить стоимость дополнительного производства еды. Противоположностью редкого блага является не обильное благо, а бесплатное благо, доступное в достаточном количестве для всех без издержек. Воздух был бесплатным благом до тех пор, пока спрос на дыхание и отвод промышленных отходов не превысил предложение.
Более уместным примером могут быть спички или очищенная питьевая вода, которые необходимо произвести, но стоимость которых настолько низка, что вряд ли стоит взимать плату с каждого отдельного пользователя. Поэтому они раздаются бесплатно за счёт прибыли с продажи более дорогих товаров. Никто не обязан платить за использование питьевого фонтанчика.
Если Хоффман прав, и автоматизация обеспечит медианный доход в 1 миллион долларов в год, никто не будет платить за еду. Автоматы с продовольствием будут предоставлены в качестве бесплатной услуги для удобства потенциальных покупателей в магазинах, где продаются любые товары, которые имеет смысл продавать (искусство? развлечения? космические корабли?), либо же они будут установлены на углах улиц, чтобы почтить память мертвых супругов, как сейчас устанавливают питьевые фонтанчики. Если бы медицина стала автоматизированной и дешёвой, жаждущие прибыли капиталисты построили бы бесплатные больницы и зарабатывали бы деньги, сдавая в аренду внутренние стены в качестве места под рекламу.
Проблема изобилия не нова для капитализма. Эта проблема решается предоставлением больших и лучших возможностей использования всё больших доходов – настолько успешно, что Эбби Хоффман едва ли осознаёт, насколько мы богаты по стандартам предыдущих веков. Капитализм будет и впредь решать проблему изобилия таким же образом.
Впрочем, будем честны: капитализм действительно сам и создал эту проблему.
Мне приятно видеть, что моё описание бесплатных больниц, сдающих в аренду свои стены под рекламу, предвосхитило бизнес-модель интернета, где сайты предоставляют бесплатную информацию, получая прибыль с доходов от рекламы.
Существование проблемы загрязнения связано с тем, что определённые вещи, такие как воздух или океан, не являются собственностью. Любой, кто хочет использовать их в качестве мусорных свалок, волен это сделать. Если бы загрязнению подвергалось то, что кому-то принадлежит, владелец позволял бы это только тогда, когда загрязняющий платит ему больше, чем наносит ущерба. Если загрязнители сами владеют загрязняемым имуществом, им приходится останавливаться, как только наносимый загрязнением ущерб оказывается выше стоимости его предотвращения; немногие из нас хотят сваливать мусор на собственный газон у крыльца.
Если бы всё загрязняемое было частной собственностью, загрязнение не прекратилось бы полностью. Это и не требуется; единственный способ полностью прекратить загрязнение – всем дружно умереть, но даже это создало бы как минимум краткосрочную проблему загрязнения. Надлежащая цель контроля за загрязнением — обеспечить уверенность, что оно происходит тогда и только тогда, когда ущерб, нанесённый им, меньше стоимости его предотвращения.
Идеальное решение для этого – сделать незанятые ресурсы собственностью. Можно, например, принять принцип, согласно которому люди, живущие вдоль реки, имеют право собственности на саму реку, и что на любого, кто, загрязняя реку без их предварительного согласия, понижает для них её ценность, можно подать иск. Аналогичные правила уже существуют в районах с низким запасом воды для определения прав землевладельцев на отбор воды для нужд орошения из протекающих по их земле рек.
Однако с такими объектами, как воздух, этот подход применять чрезвычайно сложно. Рассмотрим последствия абсолютных прав собственности каждого землевладельца на воздух над своей землёй. Если я выкурю сигарету, какое-то небольшое количество дыма в конечном итоге распространится очень далеко. Означает ли это, что я не могу курить без предварительного разрешения от всех на континенте?
Самое простое решение такого парадокса — позволить сторонам, пострадавшим от вредных выбросов, предъявлять иск о возмещении ущерба – предположительно коллективный, от многих жертв ко многим загрязнителям. У меня бы не вышло погасить вашу доменную печь, просто доказав, что достаточно чувствительный прибор может иногда обнаруживать диоксид серы в моём воздухе. Но если бы концентрация была достаточно высока, я бы мог подать на вас в суд за нанесённый ущерб.
В настоящее время вопросы загрязнения регулируется правительствами. Правительства – федеральные, на уровне штатов или местные – решают, чей голос достаточно весом, чтобы его выбросы считались допустимыми. Это сводит регуляции ко множеству отдельных случаев, в результате чего описание действительной картины или оказание эффективного политического давления оказывается для жертв выбросов практически недоступным.
Если контроль за загрязнением должен осуществляться правительством, это стоит делать гораздо проще. Пусть правительство установит цену за кубический фут каждого вредного вещества. Цена может плавать в зависимости от места, где происходят выбросы; загрязнение воздуха на Манхэттене, вероятно, наносит больший ущерб, чем в пустыне Мохаве. Каждый загрязнитель, от US Steel Corporation до отдельного автовладельца, должен будет оплачивать свои выбросы. Если стоимость предотвращения загрязнения действительно высока, фирма продолжит делать выбросы — и платить за это. Если нет — выбросы прекратятся. Если избиратели считают, что уровень загрязнения всё ещё слишком велик, им достаточно проголосовать за увеличение штрафов; это относительно простой вопрос.
Конечно, правительство утверждает, что его нынешние решения основаны на том, насколько предотвратимо загрязнение. Но каждый загрязнитель хочет продолжать загрязнять окружающую среду, пока это ему ничего не стоит. Каждый загрязнитель будет утверждать, что в его случае загрязнения невозможно избежать. Кому именно это сойдет с рук, зависит не от реальных затрат, а от политики. Если загрязнители будут должны платить за вредные выбросы, вне зависимости от их предотвратимости, мы быстро выясним, кто из них на самом деле может, а кто не может избежать выбросов.
В Главе 64 я обсуждаю ряд проблем с применением аналогичного подхода к правительственному контролю экстерналий.
Человека, который ррассчитывает за год натрренировать омаров летать, называют сумасшедшим; но человека, который думает, что люди прревращаются в ангелов при помощи выборров, зовут ррыформатором и оставляют на свободе.
Мистер Дули
Вы утверждаете, что даже если институты частной собственности работают отлично, они тем не менее несправедливы. Потребители голосуют деньгами за те блага, производства которых они хотят. Доходы неравны, поэтому одни имеют больше голосов, чем другие. Идеальное же социал-демократическое общество, с другой стороны, распределяет ресурсы демократическим путём так, что каждый человек имеет один голос. И в связи с этим оно превосходит идеальное капиталистическое общество.
Аналогия между тратой денег и голосованием несовершенна. Несмотря на равенство этих двух вещей, трата денег является гораздо более лучшим – и, как это не парадоксально, гораздо более эгалитарным – способом распределения ресурсов. Единожды потраченный доллар не может быть потрачен снова, а потому каждая покупка оставляет вам меньше возможностей для покупки чего-то ещё. А голос может быть использован снова и снова.
Сравните отношения между двумя людьми, один из которых имеет доход 40000 долларов в год, а другой – 20000 долларов, с отношениями между людьми, один из которых состоит в парламентской фракции с сорока голосами, а другой – во фракции с двадцатью.
Когда торги ведутся за необходимое, более богатый человек превосходит бедного; если бы на рынке еды хватало только на одного человека, голодал бы бедный. Но когда более богатый человек торгуется за роскошь, а бедный за необходимое, то побеждает более бедный. Представим, что более богатый человек, купивший достаточно муки, чтобы сделать себе хлеб, хочет купить оставшуюся муку на рынке, чтобы сделать своим детям папье-маше для масок на Хэллоуин. Бедному человеку всё ещё нечего есть; он готов использовать столько своего дохода, сколько необходимо, чтобы сторговать муки. Он получит муку, и гораздо дешевле, чем за 20000 долларов. Богатый человек уже потратил половину своего дохода, покупая муку для хлеба (так как тогда он тоже торговался с бедным). Его оставшийся доход едва равен доходу бедного человека, и он, конечно, не собирается тратить всё, что у него осталось, или даже значительную часть от этого, на маски для Хэллоуина.
Теперь рассмотрим ту же ситуацию с голосами. Человек с большей фракцией голосует за то, чтобы ему (и его союзникам) дали муку для хлеба. Затем он голосует за то, чтобы им дали и оставшуюся муку для папье-маше. Он выигрывает оба раза, сорок к двадцати. Неравенство в голосах оказывает куда более значительный эффект, чем неравенство в деньгах, ведь при каждом голосовании стоит вопрос: всё или ничего. Это объясняет, почему в нашем обществе, где одни и те же люди и беднее, и более слабы политически, у них всё обстоит куда хуже с вещами, предоставляемыми государством, такими как образование и защита полиции, чем с теми, которые продаются частными лицами, такими как еда и одежда.
Для смягчения эффекта «всё или ничего» при голосовании были изобретены такие политические институты, как логроллинг. Конгрессмен демонстрирует, насколько важен его законопроект для избирателей, тем, сколько голосов он готов отдать другому законопроекту, чтобы получить поддержку своего. Это крайне грубая и приблизительная замена рынка – попытка через договорённости между несколькими сотнями человек по нескольким тысячам вопросов отобразить обширное разнообразие двухсот миллионов жизней.
Можно ли создать политические институты, которые полностью разрешат эту проблему? Этим вопросом значительное время занимался Людвиг фон Мизес в 1920-х годах; результаты его исследований изложены в книге Социализм. Экономический и социологический анализ и, в более популярной форме, в романе Генри Хэзлитта Время потечёт назад. Ответ – нет. К тому времени, когда социал-демократ отладит социализм настолько, что его механизмы политического управления станут такими же точными и чувствительными, как и механизмы экономического управления капитализма, он изобретёт капитализм заново. Это уже открыли для себя югославы.
Вы признаёте всё, что я говорю о коррупции в регулирующих ведомствах, служащих особым интересам в сферах, которые они регулируют, а также о государственном перераспределении средств от бедных к богатым. Я считаю это доводом против института общественной собственности. Вы – доводом против института частной собственности. Вы утверждаете, что именно неравенство доходов, влияния и статусов в обществе частной собственности искажает элементы общественной собственности внутри него. Лишь из-за того, что одни богаче других, они имеют достаточно влияния, чтобы заставить государство красть у этих других в свою пользу.
Но воровство у бедных в пользу остальных ни в коем случае не единственная форма совершаемого государством воровства. Рассмотрим СГА. Устанавливая стоимость авиабилетов значительно выше рыночной цены, он приносит пользу авиакомпаниям, то есть их акционерам и работникам, за счёт пассажиров. Препятствуя основанию новых авиакомпаний, он приносит пользу акционерам существующих компаний за счёт потенциальных акционеров, клиентов и работников компаний, которые могли бы быть созданы.
Пассажиры авиакомпаний не бедны. Некоторые из них, несомненно, богаче среднего акционера авиакомпании, и многие богаче её рядовых сотрудников. Как вышло, что они оказались не на том конце государственного перераспределения?
Ответ легче всего понять с позиции того, что экономисты называют экстерналиями. Экстерналии – это результат моих действий, который приносит пользу или вред кому-то, с кого я не могу взимать платы или кому я не имею необходимости возмещать ущерб. Например, если я буду жечь листья на газоне, и дым побеспокоит моих соседей, я создаю им издержки, которые они не могут заставить меня оплатить. Я могу сжечь листья, даже если реальные издержки этого, включая слезящиеся глаза моих соседей, больше, чем стоимость того, чтобы куда-нибудь их вывезти. Это, как правильно утверждают противники капитализма, является недостатком работы капиталистической экономики.
В институтах, управляемых голосованием, экстерналии играют чрезвычайно важную роль. Если я потрачу время и силы на то, чтобы выяснить, какой кандидат станет наилучшим президентом, гипотетическая польза от моих затрат будет равномерно распределена между 200 миллионами человек. 99,999995 процентов результата моей работы будут экстерналиями. Если то, как я должен проголосовать, не очевидно, то мне не стоит тратить время и становиться хорошо информированным избирателем, кроме тех случаев, когда я получаю непропорционально большую долю выгоды. Иными словами, в вопросах, где у меня есть особые интересы.
Вернёмся к СГА. Чтобы я, случайный пассажир авиакомпании, мог как-то повлиять на это, мне бы пришлось проследить за тем, как проголосовал каждый член совета директоров, кем он был назначен, и как представляющие меня конгрессмены голосовали по каждому из законопроектов, связанному с регулированием авиакомпаний. И после всего этого вероятность того, что мой голос или какое-либо оказанное мною давление на моих конгрессменов или президента изменит ситуацию, составляет один на миллионы. И если я добьюсь успеха, то всё, что я получу, – это экономия около ста долларов в год на более низких авиатарифах. Это не стоит того. Но для индустрии авиаперевозок все те же самые действия, только подкреплённые куда большим количеством денежных ресурсов и голосов, принесут много миллионов долларов. Для них оно того стоит. И дело не в том, что они богаче всех пассажиров авиакомпаний вместе взятых; это не так. Но мы рассредоточены, а они – нет.
Политика особых интересов – простая игра. Сто человек сидят в кругу, каждый с карманом, полным мелочи. Политик ходит по кругу, забирая по пенни у каждого человека. Никто не возражает; кого волнует один пенни? Когда политик обходит весь круг, он бросает пятьдесят центов одному человеку, который становится вне себя от радости из-за такой неожиданности. Процесс повторяется, и выигрыш достаётся другому. После ста раундов игры каждый становится на сто центов беднее, на пятьдесят центов богаче – и счастливее.
Вы возражаете, что капитализм работает слишком хорошо, что более эффективные средства производства вытесняют менее эффективные, оставляя всех на стерильной и однообразной работе в убивающей душу среде.
Более эффективные средства производства действительно вытесняют менее эффективные, но ваше определение эффективности слишком узкое. Если на одном предприятии производительность рабочего на один доллар в час больше, чем на другом, но его условия труда настолько плохи, что он с радостью примет зарплату на два доллара в час меньше и устроится на другое предприятие — то которое из них более эффективно? Как для работодателя, который экономит на заработной плате больше, чем теряет в производительности, так и для работника «менее продуктивное» предприятие является более эффективным. Эффективность капитализма учитывает как денежные, так и неденежные затраты и прибыли.
В идеальном социалистическом государстве власть не будет привлекать помешанных на власти. Люди, которые принимают решения, не будут проявлять ни малейшего пристрастия к своим собственным интересам. Там у умного человека не будет никакой возможности прогнуть институты так, чтобы они служили его собственным целям. И реки будут течь в гору.
Анархия, сущ.
4. Теория, в которой политическим идеалом считается порядок, при котором отсутствует всякое прямое или принудительное правление.
5. Путаница в общем смысле; беспорядок.
Американский словарь для колледжей
Всякий порядок производится правительством.
При анархии нет правительства.
Следовательно, анархия есть хаос.
Что и требовалось доказать.
Является ли государство, в таком случае, полезным и необходимым? Тут как с доктором. Только представьте себе милого парня, который каждый раз, когда вы вызываете его прописать лекарство от боли в животе или звона в ушах, требовал бы права прикарманить фамильное серебро, попользоваться семейными зубными щётками и осуществить право первой ночи над горничной.
Г. Л. Менкен
Анархизм: 1. Теория о том, что любые формы правления являются нежелательными.
Новый всемирный словарь американского языка Уэбстера
В Первой части я охарактеризовал себя как анархиста и заявил, что у государства нет легитимных функций. В этой части я попытаюсь обосновать данное утверждение. Возможно, у меня получилось бы сделать это, если бы я просто перечислил всё, что делает государство и объяснил, почему каждое из этих действий либо не должно выполняться, либо может быть выполнено лучше путём добровольного сотрудничества частных лиц. К сожалению, бумага и чернила – редкие ресурсы; один только список заполнил бы всю эту книгу. Вместо этого в следующих главах я расскажу о том, как частные соглашения могут быть распространены на самые базовые функции государства – полицию, суды и национальную оборону. Когда я закончу, некоторые читатели возразят, что институты, выполняющие эти функции, просто по определению являются государственными, и потому я вовсе не анархист, а просто хочу иной вид государства.
Они будут неправы. Анархист, кроме как в пропаганде своих противников – это не тот, кто желает хаоса. Анархисты, как и другие люди, хотят иметь защиту от воров и убийц. Они хотят иметь мирный способ решения разногласий. Они желают, возможно, даже больше, чем другие люди, иметь возможность защитить себя от иностранного вторжения. В самом деле, какой смысл упразднять собственное государство, если на его место немедленно придёт чужое? Чего анархисты не хотят, так это того, чтобы все эти полезные услуги – услуги, оказываемые сегодня полицией, судами и оборонным ведомством – предоставлялись той организацией, которой они предоставляются сейчас: государством. Поэтому, прежде чем я приступлю к изложению своих рассуждений, я должен дать определение тому, что я называю «государством».
Государство это организация узаконенного принуждения. Под принуждением, в рамках данного определения, я имею ввиду нарушение того, что люди в конкретном обществе считают правами человека по отношению к другим людям. Например, люди в нашем обществе считают, что человек имеет право отклонить предложение работы; отказ в этом праве является формой принуждения, называемой порабощением. Также они полагают, что человек имеет право отклонить просьбу о деньгах или предложение сделки. Отказ в этом праве называется грабежом или вымогательством.
Государство это организация узаконенного принуждения. Особенностью государства, которая отличает его от других организаций, использующих принуждение (таких как обыкновенные преступные группировки), является то, что большинство людей воспринимают государственное принуждение, как нормальное и должное. То же действие, которое выглядит принуждением, будучи совершаемо частным лицом, кажется законным, если совершается представителем государства.
Если я закричу «Держите вора!» на бродягу, убегающего с моим кошельком, не факт, что свидетели помогут мне, но они, по крайней мере, признают обоснованность моего поступка. Но если я закричу «Держите вора!» на сотрудника Налогового управления, удаляющегося из моего дома после того, как он оповестил меня, что только что заморозил мой банковский счёт, мои соседи подумают, что я сошёл с ума. Фактически, Налоговое управление занимается тем же, чем и вор. Оно захватывает мои ресурсы без моего разрешения. Правда, оно утверждает, что в обмен на мои налоги оно предоставило мне услуги, но при этом настаивает на сборе налогов вне зависимости от того, хочу ли я его услугами пользоваться. Неплохая позиция для грабежа или вымогательства. В любом случае, если бы подобное действие совершалось частным лицом, все согласились бы, что это преступление.
Представим, что частный работодатель, предлагающий низкую заработную плату за долгие часы неприятной работы, не смог найти достаточное количество рабочих и решил эту проблему, выбрав случайных людей и начав угрожать им заточением, если они откажутся на него работать. Ему будет предъявлено обвинение в похищении и вымогательстве, и его удастся оправдать разве что по причине невменяемости. Но именно так государство набирает людей для участия в войне или суде присяжных.
Часто утверждается, что государство как институт, или, по крайней мере, некое конкретное государство не просто претендует на законность, но и впрямь законно, и что его действия только кажутся принуждением. Аргументы в пользу этого часто связаны с теорией общественного договора – утверждением о том, что гражданин каким-то образом связал себя контрактом о подчинении государству. Тем, кому интересен этот аргумент и его опровержение, я рекомендую книгу Лисандра Спунера Нет измены. Конституция безвластия.
Государство отличается от других преступных группировок тем, что оно узаконено. Оно отличается от законных негосударственных организаций, отчасти выполняющих схожие с государством функции, тем, что является принудительным. Государства строят дороги. То же порой делают и частные лица. Но частные лица сначала должны купить землю по цене, приемлемой для того, кто ею владеет. Государство имеет возможность само устанавливать – и устанавливает – цену, по которой принудительно выкупает землю у владельца.
Государство это организация узаконенного принуждения. Если институты, которые заменяют государство, выполняют свои функции без использования принуждения, их нельзя назвать государственными. Если изредка они действуют принудительно, но при этом их действия не признаются законными, они также не могут считаться государственными.
В Главе 52 исследуется взгляд на права, рассматриваемые не в качестве категории морали или закона, но в рамках описания человеческого поведения, которое лежит в основе моей концепции узаконенного принуждения.
Каким образом можно без участия государства разрешать дела, которые сейчас решает суд? Как мы можем защитить себя от преступности?
Рассмотрим первый и самый простой случай – разногласия по контрактам, заключаемым между крупными фирмами. Большая часть подобных споров сейчас решается не в государственных судах, а частным порядком в арбитражных судах, описанных в Главе 18. Составляя договор, фирмы оговаривают процедуру разрешения возможных споров. Таким образом они экономят деньги и время, которые потратили бы при обращении в государственные судебные инстанции.
Арбитражный суд не имеет полицейских полномочий. Его функция – принимать решения, но принудить к их исполнению он не может. Принудить к исполнению решений арбитража можно в государственном суде, но эта возможность появилась недавно. На протяжении всей истории выполнение решения арбитражного суда мотивировалось желанием фирмы сохранить свою репутацию. После отказа выполнять решение арбитражного суда фирме будет трудно убедить кого-либо подписать с ней контракт, включающий арбитражную оговорку — никто не любит полагаться на случайность. Для регулярных сделок исполнение арбитражного соглашения обеспечивается тем, что иногда называют дисциплиной постоянных отношений.
Арбитражные соглашения сегодня широко распространены. Пока государственные суды продолжат деградировать, арбитраж продолжит набирать силу. Однако он выносит решение только в отношении ранее заключённых договоров. Арбитражный суд сам по себе не обеспечит решение для владельца машины, которую помял безответственный водитель, и тем более для жертвы грабителя. В обоих случаях истец и ответчик, имеющие разные интересы и не связанные предварительным соглашением, вряд ли смогут найти удовлетворяющий обе стороны третейский суд. Действительно, у стороны защиты нет вообще никаких причин подчиняться любому решению арбитражного суда, ведь оно для него всегда проигрышно. Это подводит нас к проблеме предотвращения принуждения.
Защита от принуждения это экономическое благо. Оно продается в самых разных формах — инкассаторы, замки, охранная сигнализация. Поскольку эффективность государственной полиции снижается, её рыночные заменители, как и рыночные заменители судов, становятся всё более популярными.
Предположим, что в некотором будущем место государственной полиции заняли частные правоохранные агентства. Эти агентства продают услуги по защите своих клиентов от криминала. Возможно, они также гарантируют избавление от проблем, страхуя своих клиентов от убытков в результате преступных действий.
Каким образом подобные агентства могут обеспечивать защиту? Конкретное решение должно приниматься из экономических соображений, в зависимости от цены и эффективности различных альтернатив. Агентства могут ограничиться пассивной защитой, установив сложные замки и сигнализацию, или даже могут не принимать никаких превентивных мер вообще, а сосредоточить все усилия на выслеживании виновных в преступлениях против их клиентов. Они могут содержать пешие и автомобильные патрули наподобие нынешних государственных полицейских, или положиться на электронику. В любом случае, они будут продавать свои услуги клиентам, и у них будет высокая заинтересованность в том, чтобы предоставить как можно более качественный сервис по как можно более низкой цене. Вполне можно предположить, что качество услуг будет выше, а цена ниже, чем при сегодняшней государственной системе защиты.
Между разными правоохранными агентствами неизбежно будут возникать конфликты. Как можно разрешать такие конфликты?
Однажды вечером я прихожу домой и обнаруживаю пропажу своего телевизора. Я немедленно звоню в своё правоохранное агентство, Tannahelp Inc., чтобы сообщить о краже. Они высылают агента. Тот проверяет автоматическую видеокамеру, которую Tannahelp в рамках своего сервиса установила в моей гостиной, и обнаруживает, что какой-то Джо Бок тащит мой телевизор за дверь. Агент Tannahelp связывается с Джо и информирует его, что у Tannahelp есть основания полагать, что он завладел моим телевизором, после чего предлагает вернуть его, а также заплатить десять долларов за время и усилия, потраченные Tannahelp на его поиск. Джо отвечает, что отродясь не видел мой телевизор, и посылает агента Tannahelp к чёрту.
Агент указывает, что пока Джо не убедит Tannahelp в том, что произошла ошибка, он вынужден исходить из предположения, что телевизор – моя собственность. Шесть сотрудников Tannahelp, крупных и энергичных, будут стоять у Джо под дверью следующим утром, чтобы забрать телевизор. В ответ Джо информирует агента Tannahelp, что у него тоже есть контракт с правоохранным агентством, Dawn Defense, и что согласно контракту это агентство, несомненно, обязано защитить его от шести головорезов, если те попытаются вломиться к нему в дом и утащить его телевизор.
Ситуация выглядит прелюдией к милой маленькой войнушке между Tannahelp и Dawn Defense. Именно возможность таких инцидентов явилась причиной того, что некоторые либертарианцы, не являющиеся анархистами, в особенности Айн Рэнд, отрицают возможность рыночной конкуренции правоохранных агентств.
Но войны – весьма дорогостоящее занятие, а Tannahelp и Dawn Defense – корпорации, работающие ради прибыли и заинтересованные больше в том, чтобы сохранить свои деньги, а не лицо. Думаю, конец истории будет менее бурным, чем предполагала мисс Рэнд.
Агент Tannahelp связывается с оппонентами из Dawn Defense. «У нас проблема…» Объяснив ситуацию, он говорит, что если Tannahelp пошлет шестерых, а Dawn Defense – восьмерых, то будет драка. Кто-то даже может пострадать. Независимо от того, кто победит, этот конфликт дорого обойдется обеим сторонам. Возможно, им даже придется платить своим сотрудникам более высокую заработную плату за риск. В результате обе фирмы вынуждены будут поднять расценки на свои услуги. Если они это сделают, Murbard Ltd., агрессивная новая компания, которая пытается закрепиться на этой территории, выставит меньшие расценки и заберет себе их клиентов. Должно существовать более приемлемое решение.
Парень из Tannahelp предлагает в качестве этого лучшего решения обратиться в арбитраж. Они передадут дело о моем телевизоре уважаемой местной арбитражной компании. Если арбитражный суд решит, что Джо невиновен, Tannahelp выплатит Джо и Dawn Defense компенсацию издержек. Если Джо сочтут виновным, Dawn Defense согласится с вердиктом; а поскольку телевизор Джо не принадлежит, они не обязаны защищать Джо, когда люди из Tannahelp придут забирать телевизор.
Соглашение между агентствами, которое я описал, это импровизированное решение проблемы. На деле, как только институты анархо-капитализма встанут на ноги, правоохранные агентства должны будут предвидеть такие случаи и составлять контракты, предусматривающие разрешение специфических конфликтов, заранее оговаривая арбитраж, который будет их решать.
Но кто будет писать законы для подобного анархистского общества? На основании чего арбитражный судья будет решать, какие действия являются криминалом, и какое следует назначить наказание? Ответ заключается в том, что правовые системы будут производиться с целью продажи на открытом рынке, точно так же, как сегодня производятся книги и бюстгалтеры. Между различными правовыми брендами будет конкуренция, так же как существует конкуренция между различными автомобильными брендами.
В таком обществе, по-видимому, будет много судов и правовых систем. Каждая пара правоохранных агентств заранее договаривается о том, в какой суд они обращаются в случае возникновения конфликта. Таким образом, законы, согласно которым разрешается отдельно взятый случай, полностью оговариваются в заранее заключенном договоре между агентствами, защищающими интересы клиентов, вовлеченных в конфликт. В принципе, может существовать отдельный суд и отдельный свод законов для каждой пары правоохранных агентств. На практике, многим агентствам было бы удобнее обращаться в одни и те же суды, а многочисленные суды нашли бы удобным применение идентичных или почти идентичных законов, чтобы упростить процедуру решения конфликтов для своих клиентов.
Перед тем, как навешивать на общество, в котором разные люди подчиняются разным законам, ярлык хаотичного и несправедливого, вспомните, что в нашем обществе закон, согласно которому выносятся решения в отношении вас, зависит от страны, штата и даже города, в котором вы находитесь. В условиях, которые я описываю, он зависит от вашего агентства и от агентства, нанятого человеком, которого вы обвиняете в преступлении, или который обвиняет вас.
В подобном обществе закон оказывается продуктом рынка. Суд обеспечивает себя сам, беря оплату за услуги разрешения конфликтов. Его успех зависит от его репутации честного, надёжного и скорого суда, а также от того, насколько свод законов, по которому этот суд работает, отвечает желаниям клиентов. Непосредственными покупателями услуг суда являются правоохранные агентства. Но каждое агентство само, в свою очередь, продает свой продукт клиентам. Частью этого продукта оказывается система законов или системы, принятые судами, с которыми у него есть соглашения, и в рамках которых, соответственно, будут судиться его клиенты. Каждое агентство постарается обращаться в те суды, по чьей системе законов его клиенты предпочитают жить.
Рассмотрим в качестве конкретного примера смертную казнь. Некоторые люди, вероятно, полагают, что риск быть обвинёнными и осуждёнными на смертную казнь, заслуженно или нет, перевешивает все возможные преимущества смертной казни. Они предпочтут по возможности обращаться в агентства, которые пользуются услугами судов, не применяющих смертную казнь в качестве наказания. Другие граждане будут чувствовать себя в большей безопасности от потенциальных убийц, если будет известно, что тот, кто их убьёт, закончит жизнь на электрическом стуле. Они могут считать, что безопасность важнее, чем опасность самим оказаться на электрическом стуле, или чем ответственность за смерть невинно осужденного на смертную казнь. Они по возможности будут обращаться к услугам агентств, которые сотрудничают с судами, применяющими в качестве наказания смертную казнь.
Если почти все члены общества поддерживают одну точку зрения, они могут платить всем агентствам за использование судов только одного сорта. Если же некоторым людям близка одна позиция, а другие поддерживают другую, и их убеждения достаточно сильны, чтобы повлиять на выбор правоохранного агентства, некоторым агентствам будет выгодно гарантировать клиентам, где это возможно, защиту судов, которые не признают смертную казнь. Тогда они могут привлекать клиентов, которые против смертной казни. Другие агентства будут вести себя противоположным образом.
Споры между двумя агентствами, не поддерживающими смертную казнь, естественно, будут рассматриваться в судах, где она не применяется; конфликты между агентствами, поддерживающими смертную казнь, будут направляться в суды, которые её применяют. Что же произойдет в результате разногласия между агентством, которое за смертную казнь, и агентством, которое против неё? Очевидно, нельзя обратиться в один суд, если я убил вас, и в другой, если вы убили меня. Каждый из нас не может всегда иметь ровно тот закон, какой ему угоден.
У каждого из нас могут быть предпочтения, которые отражены в наших требованиях к соответствующему агентству. Если оппоненты смертной казни более настойчивы, чем её сторонники, агентства будут соглашаться на более мягкое наказание; взамен агентства сторонников смертной казни получат что-то другое. Возможно, они согласятся в качестве компенсации не платить судебных издержек, или чтобы в иных обсуждаемых вопросах была учтена именно их точка зрения.
Можно представить некий идеальный торг для этого или любого другого судебного процесса: два агентства ведут переговоры о том, какой суд выбрать — применяющий или не применяющий смертную казнь. Агентство, выступающее за казнь, рассчитало, что привлечение суда, применяющего смертную казнь, будет стоить его клиентам $200 000 в год; это дополнительная сумма, которую оно может получить за свои услуги, если включит гарантию применения смертной казни в случае споров с другим агентством. Агентство, выступающее против, соответственно, оценивает свою гарантию в $400 000. Оно предлагает агентству, выступающему за высшую меру, $300 000 в год за признание суда, не применяющего смертную казнь. Агентство, выступающее «за», соглашается. Теперь агентство, отказывающееся от высшей меры, может повысить цену на свои услуги так, что станет зарабатывать дополнительно $350 000. Их клиенты довольны, поскольку ценят гарантию от смертной казни дороже этих денег. Агентство тоже счастливо – оно получает дополнительные $50 000 годового дохода. Агентство, поддерживающее смертную казнь, снижает цену на услуги до $250 000 в год. Это позволит ему удержать клиентов и даже получить прибыль, поскольку агентство экономит больше, чем при выборе суда, сторонником которого оно является. Это агентство также получает дополнительно $50 000 в год от этой сделки. Как и при всякой хорошей сделке, каждый оказывается в выигрыше.
Если вам сложно понять эту схему, стоит взять на себя труд пройтись по ней ещё раз. Понимание основного принципа подобных торгов обязательно пригодится вам чуть позже, когда я буду рассуждать о том, какие правовые нормы наиболее вероятны в анархо-капиталистическом обществе.
Если клиенты двух агентств по какой-либо причине одинаково настойчивы, возможно, придётся выбрать два суда, каждый из которых придерживается соответствующей позиции, и распределять между ними судебные дела по жребию. В любом случае, предпочтения клиента в отношении закона, его мнение по поводу того, по какому закону он желает жить, будут важным фактором в определении той системы законов, согласно которой ему действительно придётся жить. В полной мере это предпочтение не может быть решающим, поскольку истец и ответчик должны судиться по одному закону.
В случае высшей меры две точки зрения прямо противоположны. Также отдельные клиенты могут пожелать жить по специфическим законам, которые отвечают их особым обстоятельствам. Жители пустыни, например, могут захотеть жить по законам, которые чётко определяют право владения водой. Люди, живущие в других условиях, могут находить такие подробности в лучшем случае излишними. В худшем случае это может бытьисточником раздражающих исков. Поэтому жители пустыни могут все обращаться к услугам одного конкретного агентства, практикующего сотрудничество с судом, использующим хорошо разработанное водное право. Другие агентства могли использовать такой суд при спорах с этим агентством, но при разрешении собственных конфликтов использовать другие суды.
Большая часть различий между судами будет, вероятно, более тонкой. Люди могут приходить к выводу, что решения одного суда были быстрее и более предсказуемы, чем решения других судов, или что одно агентство защищает своих клиентов лучше, чем другое. Агентства же, выстраивая собственную репутацию, будут подыскивать наилучшие суды.
В отношении таких свободных рыночных судов может быть выдвинуто несколько возражений. Первое состоит в предположении, что они будут торговать правосудием в угоду тому, кто платит больше. Это окажется самоубийством; если они не заслужили репутации честного суда, у них не будет клиентов — чего не скажешь о наших нынешних судьях. Другое возражение касается того, что суды и законодатели должны открывать законы, а не устанавливать их. Не может быть двух конкурирующих законов гравитации, так почему должно быть два закона об имуществе? Но две конкурирующих теории о законах гравитации или о правах собственности как раз могут существовать. Открытия – такая же продуктивная деятельность, как и созидание. Если совершенно ясно, какой закон является верным, какие правила взаимодействия между людьми естественны, тогда все суды придут к единому решению, так же, как все архитекторы следуют одним физическим законам. Если же ясности нет, рынок неизбежно запустит поиск, направленный на открытие верных законов.
Еще одно возражение говорит о том, что общество, живущее в рамках множества систем законодательства, будет очень неудобным. Если это станет серьезной проблемой, у судов будет экономический мотив принять единый закон, точно так же, как производители бумаги имеют стимул производить бумагу стандартизированных размеров. Новый закон будет вводиться лишь тогда, когда его создатель полагает, что его преимущества перевешивают выгоду единообразия.
Самый серьезный аргумент против отпускания права на свободный рынок состоит в том, что истец и ответчик могут так и не прийти к согласию об устраивающем обе стороны суде. Очевидно, что убийца предпочтет снисходительный суд. Если бы стороны выбирали суд после того, как преступление совершено, подобное, вероятно, стало бы неразрешимой проблемой. Но в рамках описанных мной условий выбор суда производится правоохранными агентствами заранее. Вряд ли в какой-либо момент времени найдётся достаточно много убийц, содержащих собственное правоохранное агентство, которое сотрудничает с судом, не относящим убийство к разряду преступлений. Даже если такую ситуацию допустить, ни одно другое агентство не приняло бы такие суды. Агентство, защищающее убийц, должно либо принять суд с более здравыми законами, либо вести безнадежную борьбу с остальным обществом.
Пока человека не обвинят в преступлении, он хочет, чтобы законы защищали его от преступников и позволяли ему мирно и продуктивно взаимодействовать с другими. Даже с преступниками. Немного найдётся убийц, которые пожелали бы жить по законам, позволяющим им убивать — и быть убитыми.
Название агентства Tannahelp, по всей видимости, обыгрывает фамилию Морриса и Линды Таннахилл, больших сторонников страховых агентств в качестве основы анархо-капиталистического общества. Агентство Murbard, очевидно, придумано по ассоциации с Мюрреем Ротбардом, виднейшим теоретиком анархо-капитализма. Откуда появилось агентство Dawn (с английского — восход), остаётся для меня загадкой, покрытой мраком.
(примечание редактора)
Любой человек с мало-мальским воображением может придумать радикально новую структуру общества, анархо-капиталистическую или ещё какую-нибудь. Вопрос в том, будет ли это работать. Большинство людей, когда они впервые слышат моё описание анархо-капитализма, сразу же приводят мне две или три причины, почему этого не будет. Большинство их аргументов можно свести к двум: система окажется во власти мафии, которая может создать свое собственное правоохранное агентство или взять контроль над существующими и превратить их в агенства по рэкету. Или же сами агентства поймут, что грабёж выгоднее бизнеса, объединятся и станут государством.
Главное оборонительное оружие организованной преступности — взятки. Это срабатывает, потому что полицейские не заинтересованы в том, чтобы хорошо выполнять свою работу, а налогоплательщикам не с чем сравнивать, чтобы понять, достойна ли работа оплаты. Каковы издержки для начальника полицейского управления, если он позволит своим людям брать взятки за попустительство преступлению? В большинстве случаев нулевые. Более высокий уровень преступности может даже убедить избирателей голосовать за больший бюджет и более высокие зарплаты для полицейского ведомства.
Если же взятки начнут брать сотрудники частного правоохранного агентства, это другая ситуация. Чем хуже работает агентство, тем ниже плата, которую оно может взимать. Если клиенты одного агентства обнаружат, что они теряют в среднем на десять долларов в год больше из-за воров, чем клиенты другого, они будут продолжать вести дела с худшим агентством только в том случае, если оно будет по крайней мере на десять долларов в год дешевле. Таким образом, каждый доллар, украденный у клиента, косвенно вычитается из доходов правоохранного агентства. Если же агентство ещё и страхует своих клиентов от потерь, связь оказывается более прямой. В любом случае, следить за тем, чтобы сотрудники не брали взяток — это шкурный интерес владельцев правоохранных агентств. Агентство заинтересовано брать лишь те взятки, которые превышают стоимость украденного, а это плохая сделка для вора.
Это не значит, что сотрудники правоохранных агентств никогда не будут брать взятки. Интересы работника и агентства не идентичны. Это означает, что люди, управляющие агентствами, сделают всё возможное, чтобы их сотрудники оставались честными. О полиции такого сказать нельзя. Организованная преступность, если она продолжит существовать при анархо-капитализме, окажется в гораздо более слабом положении, чем сейчас. К тому же большинство вещей, на которых сейчас зарабатывает организованная преступность, в анархо-капиталистическом обществе будут легальны, о чём мы поговорим позже. Поэтому и размах, и популярность организованной преступности окажутся значительно ниже.
Что насчет возможности того, что мафия организует собственное агентство? Для того чтобы такая фирма предоставляла своим клиентам желаемую услугу — защиту от последствий их преступлений — она должна либо заставить другие агентства согласиться на арбитраж в суде, который одобряет преступление, либо вообще отказаться от арбитража. Для того чтобы сделать первое, она должна предложить другим агентствам настолько хорошие условия, что их клиенты будут готовы оказаться ограбленными; как и в предыдущем случае, это сводится к тому, что грабитель подкупает жертву на сумму, превышающую размер награбленного, что маловероятно. Если мафиозное агентство отказывается от арбитража, ему придётся находиться в постоянных конфликтах с другими агентствами. За то, чтобы получать защиту, жертвы грабежа будут готовы платить больше, чем грабители за то, чтобы иметь возможность грабить — поскольку грабитель ценит похищенное меньше, чем жертва. Поэтому некриминальные агентства сочтут выгодным потратить на победу над преступным агентством больше, чем преступное агентство могло бы потратить на то, чтобы победить их. В результате криминал ведёт безнадежную войну с остальным обществом и оказывается уничтоженным.
Другой схожий аргумент против анархо-капитализма заключается в том, что сильнейшее агентство всегда будет побеждать, крупная рыба будет поедать мелкую, и ваш шанс на справедливость будет зависеть от военной мощи агентства, которое вы наняли.
Это прекрасное описание государств, но правоохранные агентства не являются территориальными суверенами. Агентство, которое решает свои споры на поле боя, уже проиграло, сколько бы битв оно ни выиграло. Битвы дорого обходятся, также они опасны для клиентов, чьи дворы превращаются в зоны перестрелок. Клиенты найдут менее напыщенного покровителя. Нет клиентов – нет денег платить бойцам.
Возможно, проще всего понять, почему анархо-капитализм был бы намного более мирным, чем наша нынешняя система, по аналогии. Предположим, что в нашем мире стоимость переезда из страны в страну равна нулю. Все живут в трейлерах и говорят на одном языке. Однажды президент Франции объявляет, что у страны проблемы с соседями, поэтому вводится военный налог и вскоре начнётся воинский призыв. На следующее утро президент Франции остаётся править мирной, но совершенно пустой территорией, население которой сократилось до него самого, трёх генералов и двадцати семи военных корреспондентов.
Мы не все живем в домах-трейлерах. Но если мы покупаем услуги охраны у частной фирмы, а не у правительства, мы можем купить их у другой фирмы, как только мы решим, что эта сделка будет выгоднее. Мы можем менять защитников, не меняя страны.
Риск того, что частные охранные агентства будут продавливать невыгодные условия, невелик, поскольку их число велико. Это подводит нас ко второму и гораздо более серьезному аргументу против анархо-капитализма.
Правоохранные агентства будут контролировать большую часть вооруженной мощи общества. Что может помешать им собраться вместе и использовать эту мощь для основания государства?
В некотором радикальном смысле ничто не может этому помешать, кроме населения, обладающего оружием и готового, в случае необходимости, использовать его. Это одна из причин, по которой я против законодательства о контроле над оружием.
Но есть защита менее радикальная, чем вооруженное сопротивление. В конце концов, наша нынешняя полиция, национальная гвардия и вооруженные силы уже обладают большей частью вооруженной мощи. Почему они не объединились, чтобы управлять страной для собственной выгоды? Ни солдатам, ни полицейским особо хорошо не платят; конечно, они могли бы навязать обществу более выгодные для себя условия под дулом пистолета.
Полный ответ на данный вопрос охватывает почти всю политологию. Краткий ответ заключается в том, что люди действуют в соответствии с тем, что они считают правильным, должным и практичным. Людей с оружием ограничивают прежде всего их внутренние установки.
Мы должны спрашивать не о том, будет ли анархо-капиталистическое общество полностью защищено от вооружённого захвата власти (это невозможно), а о том, будет ли оно более защищённым от сопоставимого применения вооружённого насилия, чем наше нынешнее общество. Я считаю, что ответ — да. В нашем обществе люди, которые должны осуществить такой переворот — это политики, военные и полицейские, люди, отобранные именно по признаку любви к власти и умеющие её добиваться. Это люди, которые уже считают, что имеют право давить на других людей — это их работа. Они достаточно хорошо квалифицированы для работы по захвату власти. При анархо-капитализме люди, контролирующие правоохранные агентства, отбираются по их способности вести эффективный бизнес и удовлетворять своих клиентов. Всегда возможно, что некоторые из них также окажутся скрытыми властолюбцами, но это, безусловно, менее вероятно, чем в нашей системе, где соответствующие вакансии имеют пометку «без одержимости властью не обращаться».
Помимо темперамента потенциальных заговорщиков, есть еще один важный фактор: количество агентств. Если на всей территории нынешних Соединенных Штатов их только два или три, заговор между ними может оказаться осуществимым. Если их тысяча, то когда какая-либо часть начнет действовать, как государство, их клиенты наймут кого-то другого, чтобы защитить себя от таких защитников.
Количество агентств зависит от того, какой размер агентства оптимален для наиболее эффективной защиты клиентов. Я предполагаю, что это число будет ближе к тысяче, чем к трём. Насколько можно судить по эффективности современных полицейских сил, агентство, защищающее целый миллион человек, намного превышает оптимальный размер.
Мой вывод – осторожный оптимизм. Как только анархо-капиталистические институты получат широкое признание на большой территории, они должны оказаться достаточно устойчивыми к внутренним угрозам.
Действительно ли такие институты являются анархическими? Являются ли на самом деле частные агентства, которые я описал, скрытыми государствами? Нет. Согласно моему определению государства, которое, как мне кажется, ближе всего подходит к описанию того, почему люди называют некие вещи государствами, и ничем иным — это не государства. У них нет никаких прав, которых не имели бы индивиды, а потому они не могут участвовать в легитимизированном принуждении.
Большинство людей, включая меня, считает, что человек имеет право применять силу, чтобы помешать другому нарушить его права — скажем, украсть или убить. Большинство согласно, что жертва имеет право забрать то, что украл вор, и применить для этого силу. Теории общественного договора исходят из допущения, что индивиды имеют эти права и делегируют их государству. Для того чтобы такое государство было легитимным, оно должно быть учреждено единогласно, иначе оно не имеет особых прав в отношении тех, кто отказывается подписывать «общественный договор». В рамках системы частных правоохранных агентств фактические агентства, подобно идеальному государству, действуют строго по поручению клиентов, которые наняли их для отстаивания своих собственных прав. Агентства не претендуют на какие-либо права в отношении третьих лиц, кроме права защищать своих клиентов от принуждения — то же самое право имеет каждый человек. Они не делают ничего такого, чего не может сделать частное лицо.
Это не значит, что они никогда не будут применять ни к кому принуждения. Охранное агентство, как и государство, может ошибиться и арестовать не того человека. Точно так же отдельный гражданин может выстрелить в того, кого он считает грабителем, и вместо этого убить почтальона. В обоих случаях имеет место принуждение, но оно происходит случайно, и совершивший его несёт ответственность за последствия своих действий. Гражданин может быть осуждён за убийство почтальона, а на правоохранное агентство подадут в суд за ложный арест. Как только становятся известны факты, указывающие, что имеет место принуждение, этот акт более не считается легитимным.
К действиям государства это не относится. Чтобы предъявить иск полицейскому за ложный арест, я должен доказать не только свою невиновность, но и то, что у полицейского не было оснований подозревать меня. Если меня посадят в тюрьму на двадцать лет, а потом докажут мою невиновность, у меня не будет никаких легальных претензий к правительству за потерянное время и душевные страдания. Признано, что государство совершило ошибку, но государству позволено совершать ошибки и не требуется платить за них, как всем остальным. Если, зная, что я невиновен, я попытаюсь избежать ареста, и полицейский застрелит меня, он будет полностью в своём праве, а я буду преступником. Если я пристрелю его при самозащите, не желая, чтобы он сделал это первым, я буду виновен в убийстве даже после того, как будет доказано, что я не виновен в краже и поэтому всего лишь защищался от (непреднамеренного) принуждения со стороны государства.
Эта разница между правами, на которые претендует частное правоохранное агентство, и правами, на которые претендует государство, затрагивает не только смысловой вопрос о том, что является или не является анархией. Это одна из важнейших причин, по которой государству, каким бы ограниченным оно ни было, куда проще стать тираническим, чем системе частных агентств. Даже самое ограниченное государство обладает особыми правами, которые я описал; всё, что я описал в предыдущем абзаце, имело место в нашей стране даже в самые ранние и самые свободные (для белых мужчин) дни.
Такие особые права позволяют государству убивать своих противников, а затем извиняться за ошибку. Если доказательства преступного умысла не очень прочны, убийцы защищены от наказания. Даже когда доказательства неопровержимы, как, например, в случае чикагского рейда против Чёрных Пантер в 1969 году, не было и речи о том, чтобы судить ответственных за их фактическое преступление. Прокурор округа Кук, давший разрешение на рейд, в ходе которого были убиты два человека, и полицейские, которые его проводили, в конечном итоге были обвинены не в заговоре с целью совершения убийства, а в препятствовании правосудию — другими словами, не в убийстве людей, а в том, что они лгали об этом впоследствии.
Это не единичный случай судебной ошибки. Это неизбежное следствие системы, при которой правительство обладает определёнными особыми правами, превосходящими права обычных людей — среди них право не нести ответственности за свои ошибки. Когда эти права отнимаются, когда агент государства низводится до статуса частного гражданина и имеет те же права и обязанности, что и его соседи, оставшееся уже не является государством.
… полицейский … защищен законодательно и судебно в особых правах и прерогативах, которые сопутствуют его высокому положению, включая, в частности, право избивать гражданских по своему желанию, беспокоить и грабить их, а также подавлять их сопротивление, вышибая им мозги.
Г. Л. Менкен, Предрассудки
[Государственный прокурор Ханрахан и его сообщники были в конечном итоге оправданы, но в 1982 году, через тринадцать лет после рейда, гражданский иск выживших и матерей двух убитых мужчин был урегулирован за 1.85 миллиона долларов, выплаченных городским, окружным и федеральным правительствами.]
[В Главе 55 исследуются некоторые дополнительные вопросы, связанные со стабильностью и эффектом масштаба, и уточняются некоторые выводы из этой главы.]
Человек, который хочет защитить себя, уволил бы полицейских, тратящих время на притеснение меньшинств… Ни один частный полицейский не станет тратить много часов на подсматривание через щёлку в уборную в надежде задержать извращенца.
Уильям Вулдридж
Я описал, как может функционировать система частных судов и полиции, но не законы, которые она будет создавать и применять; я говорил об институтах, но не о результатах их работы. Вот почему я использовал применительно к институтам термин «анархо-капиталистические», а не «либертарианские». Будут ли эти институты создавать либертарианское общество – общество, в котором каждый человек может делать то, что ему хочется, с собой или своей собственностью, до тех пор пока он не инициирует насилие против других – ещё предстоит доказать.
При некоторых обстоятельствах – не будут. Если почти все люди убеждены, что героиновая зависимость настолько ужасна, что её нельзя допускать ни при каких обстоятельствах – анархо-капиталистические институты будут создавать законы против героина. Законы создаются для рынка, и это – то, чего рынок хочет.
Но запросы рынка выражены в долларах, а не в голосах. Легальность героина будет определяться не тем, сколько людей будут за или против, а тем, насколько высоки издержки, которые готова нести каждая из сторон, чтобы добиться своего. Люди, которые хотят контролировать жизнь других людей, редко готовы платить за эту привилегию; обычно они ожидают, что это им должны платить за услуги, которые они предоставляют своим жертвам. Те же, кто оказываются по другую сторону их услуг – будь то законы по борьбе с наркотиками, законы против порнографии или законы в отношении секса – получают намного больше страданий от угнетения, чем их угнетатели – удовольствия. Поэтому они будут готовы заплатить гораздо большую цену за то, чтобы их оставили в покое, чем кто-либо другой – за возможность помыкать ими. По этой причине законы анархо-капиталистического общества должны будут сильно сместиться в сторону свободы.
Поэтому принудительный пуританизм – преступления без жертвы – должен будет встречаться при анархо-капитализме гораздо реже, чем при политических институтах. Мы можем получить некоторое представление о том, насколько именно редко, если посмотрим на затраты, которые такие законы сегодня налагают на своих жертв, и на их ценность для тех, кто такие законы поддерживает. Если ценность закона для его сторонников меньше его стоимости для жертв, то этот закон, по логике предыдущей главы, не выживет в анархо-капиталистическом обществе.
Героиновые наркоманы платят за героин более 2 миллиардов долларов в год. Если бы героин был легальным, его стоимость была бы очень низкой. Почти все 2 миллиарда долларов, которые сейчас тратятся на героин – это цена закона, а не зависимости; наркоманы несут дополнительные издержки тюремного заключения, передозировок, вызванные плохим качеством, неизбежном для нелегальных продуктов, и других побочных эффектов от законов против героина. Поэтому наркоманы, желающие получить героин, будут готовы в случае необходимости нести расходы в размере 2 миллиардов долларов и более для того, чтобы наркотики были легальными. Цена, которую бы пришлось заплатить всем остальным, чтобы противостоять этому, составляла бы около 10 долларов на человека, или 40 долларов на семью.
Если бы выбор делался на основе принципа «всё или ничего», общественное мнение, вероятно, было бы настолько сильно настроено против героина, что люди готовы были бы нести эту цену. Но одно из преимуществ рыночной системы законов — в способности адаптировать свой продукт для клиентов – как географически, так и другими методами. Если бы максимальная прибыль достигалась тем, что героин легален в одних местах и нелегален в других, то так всё и сложилось бы.
Большая часть населения живёт в районах, где очень мало героиновых наркоманов. Для этих людей стоимость того, чтобы сделать героин нелегальным, была бы очень маленькой; с противоположной стороны торговаться за то, чтобы его легализовать, оказалось бы некому, кроме нескольких нью-йоркских наркоманов, которые хотели бы приезжать в отпуск из большого города и прихватывать свою зависимость с собой. В таких районах правоохранные агентства обращались бы в арбитражные суды, рассматривающие употребление и продажу героина как преступление. Но люди в этих районах мало что выиграют, если заплатят гораздо более высокую цену за то, чтобы героин стал нелегален ещё и во всём Нью-Йорке.
Это привело бы к тому, что восьми миллионам нью-йоркеров без зависимости пришлось бы торговаться с сотней тысяч нью-йоркских наркоманов, что повысило бы для людей без зависимости стоимость сохранения закона против героина до 100 долларов на человека в год. Смею предположить, что если бы завтра в стране появились анархо-капиталистические институты, героин стал бы легален в Нью-Йорке и нелегален в большинстве других мест. Марихуану же легализовали бы в большей части страны.
Сейчас читатель может быть в замешательстве. Это вполне естественно; я описываю законотворчество с экономической точки зрения, а вы привыкли думать о нём с политической. Когда я говорю о проведении торгов по тому или иному закону, я не имею ввиду, что у нас будет законодательный орган, который будет в буквальном смысле продавать законы с аукциона. Я имею ввиду, что стремление каждого человека к законам, в которые он верит, будет отражено в различных тарифах, которые он будет готов платить своему агентству, в зависимости от того, насколько хорошо оно следит за соблюдением тех законов, которые он хочет. Этот набор запросов на законы будет согласован путём переговоров и сделок, описанных в предыдущей главе. Этот процесс аналогичен тому, как мы предлагаем цену за то, чтобы частную землю использовали по нашему усмотрению. Наш спрос – на пищу, которая может быть выращена на этой земле, на здания, которые могут быть на ней построены, на возможное её использование в рекреационных целях или на что-нибудь ещё – определяет, как она в конечном итоге будет использована.
Я хотел сказать, что так же, как рынок находит ресурсы для производства нелегальных наркотиков в ответ на спрос тех, кто хочет их употребить, в ответ на такой же же спрос он сделает и употребление этих наркотиков легальным. Возникает очевидный вопрос – почему этот же аргумент не может быть использован для легализации убийств? Ответ заключается в том, что убийство причиняет вред, и жертве гораздо важнее не быть застреленной, чем убийце – застрелить её. Я создаю рыночный спрос на закон о том, что вы не можете убить меня. Преступления без жертв не причиняют никому никакого вреда, кроме смутного ощущения поднимающегося морального негодования у людей, расстроенных грехами своих соседей. Рыночный спрос на законы против подобного невелик.
Тот же географический эффект, который я описал на примере закона о наркотиках, будет распространяться и на другие законы. При нынешних институтах районы, на которые распространяются законы, определяются исторической случайностью. Если большинство населения поддерживает какой-то закон, то подчиняться ему вынуждены все в государстве. При анархо-капитализме, насколько это возможно, у каждого будет своё собственное право. Разнообразие права не может быть неограниченным, поскольку в споре один и тот же закон должен распространяться на обе стороны. Но при этом можно иметь куда большее разнообразие, чем позволяет наша нынешняя система. Где большинство и меньшинство, или меньшинства, географически разделены, большинство заботится о том, чтобы обеспечить те законы, которые оно хочет для себя. Но только наша политическая система навязывает эти законы ещё и меньшинству.
На этом моменте в спорах часто поднимается вопрос о бедных. Если голосуют долларами, не проиграют ли бедные? И да, и нет. Чем больше денег вы готовы потратить на защиту, тем выше качество оказываемых вам услуг, и тем сильнее вы сможете повлиять на закон так, как вы этого хотите. Общеизвестно, что так оно есть и сейчас. Наша политическая система полиции и судов обеспечивает гораздо более качественный сервис для людей с более высокими доходами. Здесь, как и во многом другом, рынок не принесёт равенства, но значительно улучшит положение бедных.
Почему? Потому что рынок позволяет людям концентрировать свои ресурсы на том, что для них наиболее важно. Я уже обсуждал этот вопрос ранее, в контексте того, что бедный человек побеждает богатого на рынке, покупая то, что является для него необходимостью, в то время как для богатого то же самое благо – излишество. Защита от преступления – не излишество.
В настоящее время государственные расходы на полицию и суды составляют около сорока долларов на душу населения в год [8]. Из закона Фридмана следует, что частная защита такого же среднего качества будет стоить около двадцати долларов. Есть множество жителей гетто, которые были бы рады платить двадцать долларов в год, если бы взамен они действительно получали защиту; у многих из них из-за паршивой защиты, которую предоставляет им наше государство, крадут в год на более значительные суммы. Они были бы ещё счастливее, если бы, в то же время, они были освобождены от налогов, которые они платят за защиту, которую государственная полиция им не предоставляет.
Несмотря на распространённые мифы о капитализме, угнетающем бедных, бедные оказываются в куда худшем положении, когда пользуются услугами, которые предоставляет им государство, такими как образование, полицейская защита и правосудие. В гетто больше хороших машин, чем хороших школ. Оказание охранных услуг на рынке означало бы лучшую защиту для бедных, а не худшую.
Кабы я избирался, я б поменял мне имя, и напечатал мне на карточках: «Дай ему шантс; он не может быть хуже».
Мистер Дули
Система частных судов и полиции обладает определёнными особыми преимуществами по сравнению с нашей нынешней государственной системой. Эти преимущества связаны с политическими вопросами свободы и стабильности, которые обсуждались в предыдущих двух главах. Кроме того, частные суды и полиция имеют все те же преимущества над соответствующими государственными учреждениями, которые рыночные установления обычно имеют по сравнению с социалистическими.
Когда потребитель покупает товар на рынке, он может сравнить альтернативные бренды. Если речь о защите, он может сравнить, насколько хорошо работают разные агентства, и каковы их цены. Его информированность несовершенна, как и при принятии большинства решений; он может ошибиться. Но, по крайней мере, существуют альтернативы; на них можно посмотреть. Он может поговорить с соседями, которые являются клиентами различных агентств, изучить контракты и ставки, которые они предлагают, изучить показатели криминального насилия над их клиентами.
Когда вы выбираете политика, вы покупаете только обещания. Вы можете знать, как один политик управлял страной последние четыре года, но не знаете, как мог бы управлять его конкурент. Вы можете сравнить Форды, Крайслеры и Фольксвагены 1968 года, но никто никогда не сможет сравнить администрацию Никсона 1968 года с администрациями Хамфри и Уоллеса того же года. Ситуация такая же, как если бы мы могли наблюдать только Форды с 1920 по 1928 год, Крайслеры с 1928 по 1936 год, а затем нам нужно было бы решить, какая фирма могла бы делать автомобили лучше в течение следующих четырёх лет. Возможно, опытный автомобильный инженер мог бы сделать обоснованное предположение о том, использовал ли Форд технологии 1920 года для удовлетворения требований 1920 года лучше, чем Крайслер использовал технологии 1928 года для удовлетворения требований 1928 года. Остальные из нас могли бы с тем же успехом подбросить монетку. Если вы добавите Фольксваген или Американ Моторс, которые пока не производили никаких автомобилей в Америке, но хотели бы это делать, ситуация станет ещё хуже. Каждому из нас придётся близко узнать каждую фирму, чтобы иметь разумное основание для решения, которую компанию он предпочтёт.
Точно так же, чтобы судить о политике, который занимал пост, необходимо учитывать не только действия его администрации, но и влияние множества соответствующих факторов, которые он не контролировал – от состава Конгресса до погоды во время сбора урожая. Судить о политиках, которые ранее не занимали пост, ещё сложнее.
Мало того, что информированность потребителя лучше, чем информированность избирателя, она ещё и более полезна для него. Если я изучу альтернативные бренды автомобилей или защиты, решу, какой лучше подходит мне, и куплю его продукцию, то я получу то, что и хотел получить. Если я исследую альтернативных политиков и проголосую соответственно, я получу то, за что проголосовало большинство. Вероятность того, что мой голос станет решающим фактором, ничтожна.
Представьте себе покупку автомобилей тем же способом, что и выбор правительства. Десять тысяч человек собираются вместе и соглашаются голосовать, каждый за тот автомобиль, который он предпочитает. Какой бы автомобиль ни выиграл, каждый из десяти тысяч должен его купить. Попытки прилагать какие-либо серьёзные усилия, чтобы выяснить, какой автомобиль лучше, не окупили бы себя; что бы я ни решил, мою машину выбирают для меня другие участники группы. При таких институциях качество автомобилей быстро снизится.
Но именно так я обязан покупать продукты на политическом рынке. Я не только не могу сравнить альтернативные продукты, но даже если бы я мог сравнить, то это не стоило бы моего времени. И это влияет на качество продукции, продаваемой на этом рынке. Будь бдителен.
Большинство разновидностей социализма основывается на единодушии в отношении целей. Все работают во славу нации, для всеобщего блага, или ещё для чего-то, и все одинаково понимают, что означает та или иная цель, по крайней мере, в общих чертах. Экономической проблемы, традиционно определяемой как проблема распределения ограниченных ресурсов между различными сферами, не существует. Вся экономика сводится к технической задаче — как лучше использовать имеющиеся ресурсы для достижения общей цели.
В капиталистическом обществе безоговорочно признаётся, что у разных людей имеются разные цели, и что общественные институты должны позволить существование этих различий.
Это и есть одна из вещей, лежащих в основе утверждения социалистов о том, что капитализм делает упор на конкуренции, в то время как социализм опирается на кооперацию. Это одна из причин того, почему социализм кажется таким привлекательным, если рассматривать его в общих чертах. Если у всех нас разные цели, мы, в каком-то смысле, находимся в конфликте друг с другом; каждый из нас желает, чтобы дефицитные ресурсы использовались в угоду его целям. Институт частной собственности позволяет сосуществовать кооперации и конкуренции: мы торгуем друг с другом, чтобы каждый мог использовать свои ресурсы наилучшим для него образом, но фундаментальный конфликт целей при этом остается. Означает ли это, что социализм лучше? В той же мере, в которой наша любовь к солнечной погоде означает, что женщины должны всегда ходить в бикини, а мужчины – никогда не носить зонты.
Существует разница между тем, что институты позволяют и чего они требуют. Если в капиталистическом обществе каждого убедить в желательности одной общей цели, ничто в устройстве капитализма не может помешать вам объединиться для её достижения. Капитализм допускает конфликт целей, но не требует его наличия.
Социализм же не принимает его. Это не означает, что если мы учредим социализм, каждый будет неизменно следовать общим целям. Такой эксперимент уже проводился и доказал, что этого не происходит. Это означает: социализм состоятелен только при наличии у людей общих целей. Если их нет, то социализм гибнет, или, что ещё хуже, превращается в чудовищную пародию на социалистические идей, как это было в Советском Союзе.
В нашей стране подобный эксперимент много раз проводился в более скромных масштабах. Выживают лишь те общины, которые возникают благодаря общей цели под руководством сильного религиозного или харизматического лидера. Остальным это не удаётся.
Я был свидетелем именно такой ошибки среди либертарианцев, которые предпочитают ограниченное государство анархо-капитализму. Ограниченное государство, говорят они, может гарантировать единое правосудие, основанное на объективных принципах. При анархо-капитализме, говорят они, право различается от места к месту и от человека к человеку, согласно иррациональным желаниям и верованиям разных покупателей, которых должны обслуживать разные правоохранные и арбитражные агентства.
Этот аргумент предполагает, что ограниченное государство учреждается обществом, большинство или все члены которого верят в одни и те же справедливые принципы права. Но при наличии такого общества и анархо-капитализм произведет те же единые справедливые правовые нормы, а другого права на рынке не появится. Но, как капитализм может приспособиться к разнообразию индивидуальных целей, так и анархо-капитализм может приспособиться к разнообразию индивидуальных мнений о справедливости.
Идеальное объективистское общество с ограниченным государством более совершенно, чем анархо-капиталистическое общество, точно так же, как идеал социализма лучше капитализма. Социализм лучше работает, когда люди идеальны, чем капитализм, когда люди неидеальны; ограниченное государство лучше для совершенных людей, чем анархо-капитализм для несовершенных. Конечно, лучше носить бикини в солнечную погоду, чем плащ, когда идет дождь. Но это не повод не носить зонтик.
Даже верующие в сильно ограниченное правительство традиционно считают национальную оборону фундаментальной функцией государства. Чтобы понять почему, нужно сначала понять экономическую концепцию «общественного блага» и трудности финансирования общественного блага без принуждения.
Общественное благо — это экономическое благо, которое по своей природе не может быть предоставлено отдельно каждому индивиду, но должно быть предоставлено или не предоставлено всем членам заранее заданной группы. Простой пример — контроль над рекой, которая при наводнении наносит ущерб земле многих фермеров в долине ниже. Предприниматель, который предлагает построить плотину, не может защитить только тех фермеров, которые согласны оплатить часть стоимости плотины. Отдельный фермер может отказаться платить, предполагая, что если все остальные заплатят, он будет защищен в любом случае, а если они этого не сделают, его вклада будет недостаточно для строительства плотины. Если умножить малую вероятность того, что именно его вклад станет решающим при определении того, будет ли плотина строиться, на ценность плотины лично для него, полученного произведения будет недостаточно для оправдания расходов.
Это традиционная проблема общественного блага. Она выражается в том, что если таких фермеров будет достаточно много, и каждый будет действовать рационально, исходя из верных подсчетов собственных интересов, плотина не будет построена, даже если сумма предполагаемых выгод от постройки плотины для всех фермеров будет больше, чем стоимость строительства.
В нашем обществе обычным решением является использование государственной силы — налогообложения — чтобы заставить тех, кто получил выгоду (и других), заплатить за плотину. Проблема таких решений в том, что плотина может быть произведена даже тогда, когда суммарная выгода от постройки меньше издержек строительства. У правительства нет рыночного механизма измерения общей ценности плотины для фермеров. А поскольку правительственные решения принимаются по политическим мотивам, правительство может вообще игнорировать выгоды и издержки. На практике общественные плотины часто строятся даже тогда, когда отдача от затраченного на их строительство капитала, включая щедрую оценку неденежных выгод, намного ниже рыночной процентной ставки.
Существует несколько рыночных решений проблемы обеспечения общественного блага. Например, предприниматель может оценить, сколько каждый фермер мог бы заплатить на строительство плотины, составить договор, обязывающий каждого фермера выплатить эту сумму при условии, что каждый другой фермер согласится внести свою долю, и обойти всех с этим договором. Каждый фермер знает, что, если он откажется подписывать, плотина не будет построена, так как договор должен быть единогласным. Поэтому в его интересах подписать.
Для того, чтобы это работало, предприниматель должен правильно оценить значимость плотины для каждого фермера. Если он задаст цену для каждого фермера слишком высокой, плотина не будет построена. Задача осложняется теми фермерами, которые понимают, что в их интересах делать вид, будто они считают плотину малоценной, чтобы им предложили нести лишь малую долю общих затрат.
Фермер, заинтересованный в выращивании риса, например, может считать случайные наводнения полезным дополнением к его ирригации и не быть заинтересованным в оплате борьбы с наводнениями. Предприниматель должен был бы удалить имя такого фермера из контракта, чтобы иметь хоть какой-то шанс на его подписание. Это достаточно справедливо; у фермера нет причин платить за то, что для него бесполезно. Но по мере распространения слухов другие фермеры понимают, что интерес к выращиванию риса может сэкономить им много денег. Газета рисоводов обзаводится новыми подписчиками, и все они старательно оставляют свои экземпляры на видных местах по всему дому, когда к ним приходит предприниматель; разговоры в универсамах переходят от сенокоса к относительным достоинствам различных сортов риса. Предприниматель сталкивается с проблемой выяснения, какие фермеры действительно заинтересованы в выращивании риса, а какие заинтересованы только в том, чтобы казаться заинтересованными в выращивании риса, с тем, чтобы на самом деле выращивать пшеницу и избавиться от наводнений, не платя за это. Если предприниматель ошибётся и предложит настоящему рисоводу подписать единогласный контракт, сделка сорвётся. Если он будет действовать осторожно и уберёт из контракта всех, кто притворяется, что заинтересован в рисе, он может не суметь собрать достаточно денег.
Чем больше охват для конкретного общественного блага, тем труднее успешно организовать подписание такого единодушного контракта. С другой стороны, чем больше разница между значимостью блага и его ценой, тем легче задача предпринимателя. Он сможет оставить большой запас под возможные ошибки, и обращаться только к тем фермерам, в которых он уверен, но при этом, взимая с каждого из них меньше, чем их предполагаемая прибыль от плотины, всё же собрать необходимую сумму.
Другой способ обеспечить общественное благо без принуждения — это временно превратить его в частное благо. Предприниматель может приобрести большую часть земли в долине, прежде чем рассказывать кому-либо, что он раздумывает о строительстве плотины. Затем он строит плотину и перепродает землю по более высокой цене, так как плотина повышает стоимость земли. Рост стоимости земли измеряет общую выгоду от плотины. Если он значительно превышает стоимость плотины, предприниматель получает прибыль. Несколько фермеров могли отказаться продать землю, но пока предприниматель владеет большей частью земли, он получает большую часть выгоды.
Опять же, работа предпринимателя тем сложнее, чем больше вовлечено людей. Становится трудно купить всю землю, прежде чем владельцы поймут, что происходит, и поднимут цены. Также работа тем легче, чем больше разница между затратами и выручкой. Если выручка более чем в два раза превышает стоимость строительства плотины, предприниматель получает прибыль, даже если он сумел купить только половину земли.
В обоих случаях заключение таких сделок само по себе имеет цену и тем самым увеличивают эффективную стоимость строительства плотины. Сбор информации, необходимый для составления успешного контракта, может стоить дорого. Скупка всей земли в долине означает крупныекомиссионные сборы. Фермерам, которые не планировали продавать землю, придётся заплатить больше рыночной цены, чтобы компенсировать их неудобства. Умный предприниматель, покупая не землю, а просто опцион на покупку по заранее оговоренной цене, может снизить такие затраты, но не устранить их.
Как это относится к национальной обороне? Является ли она общественным благом? Можно ли финансировать её без принуждения?
Некоторые современные анархисты утверждают, что национальная оборона может быть обеспечена или не обеспечена для каждого человека или по крайней мере каждой небольшой группы. Одной из форм этого аргумента является утверждение, что национальная оборона не нужна в анархистском обществе, поскольку нет нации, которую нужно защищать. К сожалению, нам всё еще придётся защищаться от наций, если мы не отложим упразднение нашего государства до тех пор, пока не наступит всеобщая анархия. Оборона от наций, при современном состоянии военной техники, является общественным благом. Приятно фантазировать о борьбе с захватчиками на уровне деревень, коммун или корпораций в соответствии с тем, какой сорт анархии предпочитает мечтатель. Но серьезный захватчик просто сообщит каждой деревне, коммуне или корпорации, что если они будут сопротивляться или не выплатят дань, то будут уничтожены ядерным оружием. После того как захватчик докажет свои слова делом, граждане выживших общин захотят создать институты, добровольные или нет, необходимые, чтобы дать захватчику то, что он хочет.
В ожидании крупных технологических изменений оборона против наций должна быть обеспечена в достаточно широких масштабах для поддержки ядерного оружия возмездия, а возможно, и противоракетной обороны. Это затрудняет продажу национальной обороны на свободном рынке. Противоракета, запущенная за тысячу миль от цели, не может отличить боеголовки, нацеленные на тех, кто заплатил за оборону, от боеголовок, нацеленных на тех, кто этого не сделал. Даже если оборона сводится к возмездию, и даже если система ответного удара достаточно надежна, чтобы удерживаться от запуска до тех пор, пока она не узнает, были ли поражены ее клиенты, проблема остаётся. Жители Нью-Йорка, оплатив свою долю расходов на оборону, едва ли могут спокойно смотреть на водородную бомбежку Филадельфии, которая не заплатила за оборону ни копейки. А уж если ветер дует оттуда, то тем более.
Таким образом, национальная оборона — оборона против наций — должна защищать районы национального масштаба, вне зависимости от того, можно ли выделить нации на защищаемой территории. Таким образом, это общественное благо, причем с очень большой аудиторией.
Может ли это общественное благо финансироваться при помощи одного из вариантов ненасильственных методов, которые я описал выше? Непонятно, как этого добиться. Размеры общества настолько огромны, что единодушный договор практически невозможен, тем более что один тайный сторонник иностранной державы мог бы сорвать всю сделку. Скупка большей части земель, затронутых национальной обороной, и то может быть менее трудной, чем переговоры о единодушном контракте между 200 миллионами человек, но всё же вряд ли легкой. Земля должна быть куплена до того, как продавцы поймут, что происходит, и задерут цены. Сбор денег в количестве, достаточном для покупки Соединенных Штатов, было бы трудно сохранить в тайне. Кроме того, это бы означало серьёзные транзакционные издержки — за всю недвижимость в США риэлторам придётся отдать около 100 миллиардов долларов комиссионных.
Существует один благоприятный фактор, помогающий компенсировать эти трудности. Затраты на минимальную национальную оборону составляют всего от 20 до 40 миллиардов долларов в год [9]. Выгода от защиты составляет несколько сотен миллиардов долларов в год. Таким образом, национальная оборона является общественным благом, приносящим выгоду примерно в десять раз выше своей цены; это может облегчить, хотя и не слишком, разработку некоего ненасильственного способа её финансирования.
Задача была бы проще, если бы её можно было решить по частям. Группы существенно меньшего размера, чем население страны, могли бы создавать оборонные организации и финансировать их добровольно. Если такие группы окажутся в состоянии защитить себя самостоятельно, это будет в их интересах. Когда такие организации появятся, будучи в количестве порядка сотен, они могли бы объединяться посредством единодушных контрактов для защиты районов национального или даже континентального масштаба. Можно представить себе альтернативную историю, в которой по мере развития военной технологии такие добровольные соглашения развивались так же, как в нашей истории развивалось принудительное управление.
Но в современном мире небольшие группы не могут защитить себя. Поэтому у них нет стимула разрабатывать добровольные мероприятия по финансированию обороны.
Решение этой проблемы развития институтов, обеспечивающих оборону без участия государства, как это ни парадоксально, может быть обеспечено самим государством. Предположим, что в течение следующих пятидесяти или ста лет частные учреждения постепенно возьмут на себя все государственные функции, кроме обороны. Государство, не имея контроля над местным самоуправлением, могло бы счесть расходы на сбор налогов слишком большими и поддаться искушению собирать деньги на манер французской монархии, через продажу налоговых откупов. Оно может предложить освободить любую общину от налогообложения в обмен на разовый или ежегодный платеж. Такое освобождение от налогов само по себе было бы общественным благом (защитой при помощи коррупции от собственного государства) для общества. Поскольку налоговые ставки высоки, откупаться от налогов выгоднее, чем платить их. Поэтому члены сообщества могут счесть, что в их интересах создать организацию, занимающуюся откупом от государства. Её можно было бы финансировать добровольно одним из описанных мною способов финансирования общественных благ. Вероятно, она будет выплачивать ежегодные, а не разовые платежи, чтобы сохранять уверенность, что откуп от государства остаётся в силе.
Через некоторое время многие или даже большинство сообществ создают такие институты. Затем возникает группа организаций, добровольно финансируемых либо за счет процентов по капитальному вкладу, либо за счет договорных соглашений о платежах членов сообщества, и на эти организации оказывается возложена задача защиты этих сообществ. Такие организации могли бы затем заключать контракты друг с другом, чтобы забрать у государства работу по финансированию и обеспечению национальной обороны.
Таким образом, одним из решений проблемы национальной обороны может быть развитие, для некоторых связанных с этим целей, местных оборонных организаций. Это должны быть именно организации, которым вменено в обязанность на постоянной основе заниматься обеспечением безопасности. Они не могут быть просто местными фирмами, заинтересованными в защите своей территории, поскольку такие фирмы, согласившись оплатить часть расходов на национальную оборону, будут вытеснены из бизнеса новыми конкурентами, которые этого не сделали.
Именно с этой проблемой столкнётся реализация идеи Морриса и Линды Таннахилл о финансировании национальной обороны через страховую компанию или компании, которые будут страховать клиентов от ущерба со стороны иностранных государств и финансировать национальную оборону из денег, сэкономленных на защите клиентов. Такая страховая компания, ради оплаты расходов на оборону, должна была бы устанавливать страховые взносы, существенно превышающие реальный риск, если считать существование оборонной системы обоснованным. Поскольку люди, проживающие в охраняемом географическом районе, будут защищены независимо от того, застрахованы они этой конкретной компанией или нет, в их интересах либо не быть застрахованными, либо быть застрахованными компанией, которая не должна нести бремя оплаты для защиты и поэтому может взимать более низкие ставки. Страховая компания национальной обороны потеряет всех своих клиентов и обанкротится, как если бы она просто продавала национальную оборону напрямую отдельным клиентам, которые будут защищены независимо от того, заплатят они или нет.
Та же самая трудность возникает с предложением Айн Рэнд о финансировании национальной обороны из платы, которую государство взимает за услуги по судопроизводству. Для сбора достаточных сумм на оборону такое государство должно либо взимать больше, чем конкурирующие частные судебные системы, либо предоставлять худший продукт. Такие частные суды, если они будут разрешены, вытеснят государство из судебной деятельности, лишив его источника дохода.
Мисс Рэнд, очевидно, ожидает, что её государство будет иметь монополию на бизнес по суду и защите. Но если государство не прибегает к принуждению, чтобы отстранять конкурентов от своего бизнеса, то нет никаких очевидных причин, по которым не могли бы возникнуть институты, описанные ранее в этом разделе. Если государство заявляет об особых правах, которые оно не предоставляет частным судам и правоохранным агентствам, например, о праве полицейских совершать ошибки и не нести ответственности за причиненный ущерб, или о праве государственных судов вызывать свидетелей в суд повесткой под угрозой принудительного привода, тогда оно становится государством в моем понимании этого термина (мисс Рэнд использует другое определение), агентством узаконенного принуждения. Либо то, что государство делает, но запрещает делать своим конкурентам, является принуждением, и в этом случае оно принуждает частных лиц, либо это не является принуждением, и в этом случае оно принуждает частные правоохранные агентства, запрещая им аналогичную (ненасильственную) деятельность. В любом случае государству, по Рэнд, для его работы требуется применять принуждение, поэтому оно не является решением задачи либертарианцев по обеспечению национальной обороны без принуждения.
Хотя местные оборонные организации нуждаются в финансировании, способы его обеспечения могут отличаться от описанных мною выше. Например, существующие страховые компании могли бы получить непредвиденные капиталовложения в момент создания адекватной национальной системы защиты, поскольку непогашенные полисы, которые были проданы по высоким ставкам в условиях высокого риска, могли бы быть погашены в условиях низкого риска. Компании могли бы использовать для обеспечения национальной обороны эту прибыль, которая исходит только из уже выписанных полисов и, таким образом, представляет собой лишь небольшую часть выгоды от обороны, которая накапливается в ближайшем будущем для тех, кто уже застрахован. Такой подарок был бы недостаточен для покрытия всех расходов на национальную оборону, разве что они значительно подешевеют в сравнении с текущим моментом, но он мог бы покрыть некоторые из них.
Есть и другие способы, которые могут применяться для оплаты этой части расходов. Для финансирования общественных благ создаются благотворительные организации. В настоящее время они собирают миллиарды долларов в год. Нет причин, по которым национальная оборона не могла бы частично финансироваться за счет благотворительных взносов. Исторически так и было: во время войны люди часто жертвовали деньги, труд и оружие, а также покупали военные облигации дороже их рыночной стоимости.
Существует ещё один распространенный способ финансирования общественных благ, который является промежуточным между обычными экономическими методами и благотворительностью. Лучшим примером является институт чаевых. Клиенты в ресторане оставляют чаевые, даже если у них нет намерения есть там снова и, следовательно, нет личной заинтересованности в вознаграждении хорошего обслуживания. По сути, вознаграждение за хороший сервис является общественным благом; если все его делают, улучшение обслуживания пойдёт на пользу всем, но если я буду делать это в ресторане, где я редко ем, большая часть пользы достанется другим членам уже существующей группы — другим людям, которые пользуются рестораном. Я даю чаевые отчасти потому, что понимаю это и рассматриваю хорошее ресторанное обслуживание как желанную цель — по сути, достойный объект благотворительности. Более важная причина в том, что я чувствую, что должен дать чаевые; внутреннее чувство долга или внешнее социальное давление заставляют меня действовать в соответствии с неким негласным контрактом, обязательством вознаградить официанта, если он хорошо выполняет свою работу, хотя я знаю, что ничто не заставляет меня делать это и что я не понесу никаких материальных потерь, если я этого не сделаю. Точно так же, если бы национальная оборона финансировалась добровольно, люди давали бы деньги не из благотворительности, а потому что они чувствуют, что получают что-то и должны за это платить. Как и в случае с чаевыми, полученная сумма может иметь некоторое отношение к тому, насколько хорошо, по их мнению, была выполнена работа. И, как в случае с чаевыми, люди могут чувствовать себя обязанными дать что-то, даже если работа была едва удовлетворительной; каким бы плохим ни было обслуживание, немногие из нас имеют смелость не оставлять чаевых вообще.
Сколько люди готовы платить на подобной основе? Я не знаю, но один из способов получить приблизительное представление — это посмотреть, сколько они платят чаевыми в условиях, когда они не получают от них прямой выгоды. Это обычно имеет место с такси, так как мало кто из нас ожидает получить того же водителя дважды; с ресторанами это случается лишь изредка, так как многие клиенты регулярно ходят в один и тот же ресторан. Чаевые таксистам составляют около 150 миллионов долларов в год; все виды чаевых в совокупности составляют около 2 миллиардов долларов. Такие цифры говорят о том, что личное чувство долга, усиленное социальным давлением, может обеспечить значительную часть затрат на защиту от внешних врагов — услугу, которую большинство из нас считает несколько более важной, чем поддержание качества ресторанного обслуживания.
Хотя национальная оборона в первую очередь является общественным благом, есть её части, которые могут быть проданы отдельно индивидам или группам лиц. Иностранные государства, вероятно, будут рассматривать агентство национальной обороны в качестве государства применительно к таким вопросам, как паспорта и договоры об экстрадиции. Агентство могло бы получать некоторый доход, продавая паспорта, организовывая выдачу преступников из-за рубежа по запросу местных органов охраны, и тому подобных мероприятий.
Кроме того, будут некоторые территории, по которым у агентства национальной обороны будет выбор: защищать или не защищать. Гавайи, если брать крайний пример, можно было бы исключить из ядерного зонтика, покрывающего материк. Сообщества на границах защищаемой территории, хотя и обязательно защищенные от ядерного нападения любой национальной системой обороны, могут быть защищены или не защищены от обычного нападения. Агентство национальной обороны могло бы, входя в эти области, сообщать тем лицам и корпорациям, которые больше всего выиграют от защиты (крупным землевладельцам, страховым агентствам и т. п.), что им придется заплатить за защиту по ценнику.
Всеми этими способами агентство национальной обороны могло бы собрать достаточно денег, чтобы финансировать национальную оборону без налогообложения. Очевидно, что система, которая зависит от местных агентств, созданных совсем под другие цели, или состоящая из сплошных заплаток система финансирования через благотворительность, продажу паспортов и угрозы гавайским страховым компаниям, экономически очень несовершенна. Но это же относится и к системе, финансируемой принуждением и управляемой государством.
Вся эта аргументация показывает, что при помощи добровольных инструментов защититься от государства возможно. Она не доказывает, что всё так и будет; я лишь противопоставляю одну несовершенную систему другой и пытаюсь предположить, какая будет работать лучше. Что если равновесие сместится в другую сторону? Что я буду делать, если после упразднения всех других функций нашего правительства я приду к выводу, что нет никакого эффективного способа защиты от агрессивных иностранных государств, помимо национальной обороны, финансируемой из налогов — другими словами, за счет денег, взятых силой у налогоплательщиков?
В такой ситуации я не стал бы пытаться уничтожить этот последний признак государства. Мне не нравится платить налоги, но я бы предпочел платить их Вашингтону, нежели Москве — ставки ниже. Я по-прежнему считал бы государство преступной организацией, но такой, которая по воле странной судьбы оказалась временно полезной. Это было бы похоже на банду разбойников, которые, время от времени грабя деревни на своей территории, служили для отпугивания других, более хищных банд. Я не одобряю никакого государства, но я буду терпеть одно из них до тех пор, пока единственный иной выбор — другое, более плохое государство. Тем временем я сделаю все возможное, чтобы создать добровольные институты, которые могли бы в конечном итоге взять на себя дело обороны. Это ровно то, что я имел в виду, когда говорил ближе к началу этой книги, что, по моему мнению, все государственные функции делятся на два класса: те, которые мы можем упразднить сегодня, и те, которые мы надеемся упразднить завтра.
[В Главе 56 содержатся дополнительные идеи насчёт национальной обороны, к которым я пришёл за сорок лет, прошедших со времени написания этой главы.]
В предыдущих главах я описал особый тип анархо-капиталистического общества, включающий частные правоохранные агентства, частные арбитражные агентства и, возможно, частную защиту против России. Это, безусловно, не единственный вид анархистского или даже анархо-капиталистического общества, который может существовать. В первой части этой книги я обсуждал историю существующих капиталистических обществ. Но это отнюдь не единственные виды обществ, которые могли бы существовать в рамках института частной собственности; в сущности, многие из тех институтов были бы невозможны без активной поддержки государства.
Либертарианская анархия – это лишь очень схематичная основа, основанная на идее индивидуальных прав собственности – права на своё собственное тело, на то, что сам человек производит, и на то, что другие добровольно ему дают. На этой основе возможно множество различных способов объединения людей. Товары могут производиться гигантскими иерархическими корпорациями, наподобие ныне существующих. Но я надеюсь на другое; это не кажется мне привлекательным образом жизни или эффективным способом производства товаров. Но другие люди могут не согласиться; если так, то в свободном обществе они могут свободно объединяться в такие корпорации.
Товары могут производиться коммунами, групповыми семьями, внутри которых имущество находится в общем владении. Это также мне не кажется очень привлекательным образом жизни. Я бы не присоединился к подобному, но я бы не имел права мешать другим делать это.
Лично мне нравятся экономические институты, которые Роберт ле Февр (если мне не изменяет память) назвал агорическими. В таком обществе почти каждый человек оказывается самозанятым. Вместо корпораций существуют большие группы предпринимателей, находящиеся в торговых, а не иерархических отношениях. Каждый продаёт не своё время, а то, что он произвёл за это время. Как писатель-фрилансер (одна из моих профессий), я являюсь частью агорического экономического порядка.
Я описал один конкретный набор анархо-капиталистических институтов не потому, что я уверен в их расцвете, если наше государство будет постепенно сокращено до нуля, а для того, чтобы показать, что добровольные институты, по крайней мере, могут заменить государство в его наиболее важных функциях. Фактические меры, с помощью которых рынок обеспечивает экономические блага, будь то продовольствие или полицейская защита, это продукт творчества всех предпринимателей, производящих этот товар. С моей стороны было бы глупо сколь-либо уверенно предсказывать, что окажется самым дешёвым и наиболее удобным способом производства услуг, которые в настоящее время производятся государством.
Несмотря на это, я по крайней мере на шаг впереди марксистов, которые предсказывают возможное отмирание государства, но не дают реального описания, хотя бы предварительного, на что может быть похоже общество без государства.
Ни жизнь человека, ни его свобода, ни собственность не находятся в безопасности, пока проходит заседание законодательного собрания.
Цитируется со слов нью-йорского судьи Гидеона Дж. Такера, 1866г.
Многие либертарианцы отстаивают не анархию, а ограниченное конституционное государство. При обсуждении проблемы общественного блага в сфере национальной обороны я согласился с их аргументами в том смысле, что признал: могут быть обстоятельства, при которых добровольные институты не смогут защитить себя от чужого государства. При таких обстоятельствах ограниченное государство может выполнять полезную функцию. Тот же самый аргумент об общественном благе может быть применим и к другим вещам, не только к обороне. Почему же тогда я ставлю в качестве своей цели общество с полностью добровольными институтами? Разве не было бы лучше иметь строго ограниченное государство, занимающееся теми немногими вещами, которые бы оно могло сделать лучше?
Может, это и было бы лучше – если бы государство таким и оставалось. Здесь мы сталкиваемся с проблемой, которую обсудим в Части IV. Нельзя просто задать государству какие-либо умозрительные характеристики; государство имеет свою внутреннюю динамику. И внутренняя динамика ограниченного государства – это то, в чём мы, к нашему сожалению, имеем большой практический опыт. Понадобилось 150 лет, чтобы, начав с Билля о правах, оставившего штатам и людям все полномочия, которые в явной форме не делегированы федеральному правительству, прийти к созданию Верховного суда, который волен принять решение о том, что выращивание кукурузы для кормления ваших собственных свиней является торговлей между штатами, а потому может регулироваться Конгрессом.
Представим, что государству поручено делать только те вещи, которые не могут быть хорошо выполнены частными лицами из-за проблемы общественного блага. Кто-то, и почти наверняка этим кем-то будет государство, должен решить, что это за вещи. Практически каждый вид экономической деятельности имеет элемент общественного блага. Написание этой книги принесёт пользу не только тем, кто решит развлечь себя её чтением; она также, я надеюсь, увеличит бесконечно малый шанс того, что я и вы будем жить во всё более свободном обществе. Она – тоже общественное благо; я не смогу сделать Америку свободной для себя, не сделав её свободной для вас и даже для людей настолько безрассудных, что они не купили эту книгу. Означает ли это, что наше идеальное ограниченное государство должно контролировать книгоиздательскую индустрию? По моему мнению – нет; элемент общественного блага невелик, а затраты на общественный контроль огромны. Однако мнение государственного чиновника, с его взглядами на власть и сферы влияния, может быть другим.
Ограниченные государства разрастаются, исходя из своей внутренней логики. Очевидные причины этого лежат в самой природе государства и имеют множество доказательств. Конституции, в лучшем случае, обеспечивают скромное и временное ограничение. Как сказал бы Мюррей Ротбард, идея ограниченного государства, остающегося ограниченным, поистине утопична. У анархии, по крайней мере, есть шанс, а ограниченное государство мы уже пробовали.
Конечно, те же самые вопросы следует задать и об анархических институтах. Какова их внутренняя динамика? Будут ли частные правоохранные агентства, однажды созданные, продолжать своё существование как частные предприятия по получению прибыли, или же они придут к выводу, что грабёж выгоднее, и потому станут государствами? Будут ли законы частных арбитражных судов просто законами, позволяющими людям заниматься своими делами без чужого вмешательства, или они позволят самодовольному большинству навязывать свою волю остальным, как это делают многие нынешние законы? Наконец, нет абсолютной гарантии того, что законы анархистского общества будут либертарными.
На эти вопросы я попытался ответить в главах 30 и 31. Мой вывод – сдержанный оптимизм. Анархистские институты не могут помешать членам достаточно крупного и пылкого большинства втискивать свои предрассудки в частные кодексы законов и таким образом навязывать их остальным. Но для них это будет намного сложнее и дороже, и, следовательно, вероятность их успеха будет меньше, чем при государственных институтах. Анархические институты не могут гарантировать, что охранники никогда не станут правителями, но они способны уменьшить власть, которую охранники имеют по отдельности или вместе, и они ставят во главе правоохранных агентств людей, которые с меньшей вероятностью, чем политики, будут относиться к грабежу, как к близкой по духу профессии.
По всем этим причинам я считаю, что анархические институты, если их получится создать и поддерживать, окажутся лучше, чем любое государство, даже изначально ограниченное и конституционное. Я готов принять чуть менее оптимальное производство нескольких общественных благ в обмен на защищённость от появления государства, способного втиснуться в 95 процентов человеческой деятельности, где оно может принести только ущерб. Конечная цель моей политической деятельности — это не ограниченное государство, а только анархия.
На этом моменте иногда возникает другой вопрос. Мы ещё далеки от реализации строго ограниченного государства, и ещё больше далеки от анархии. Даже если анархо-капитализм в идеале – наилучшее устройство, разве не стоит сосредоточиться на более неотложной задаче уменьшения государства и отложить пока какие-либо дискуссии о его упразднении?
Я думаю, нет. Важно знать, по какому пути мы должны идти, но столь же важно – где мы хотим оказаться. Чтобы самим понимать нашу позицию и быть способными объяснить её другим, мы должны знать, чего мы в конечном итоге хотим, а не только то, на какие компромиссы мы можем быть вынуждены пойти.
Я подозреваю, что одной из причин огромного успеха социалистических идей сто пятьдесят лет назад – идей, которые во многих случаях являются ортодоксией сегодняшнего дня – было стремление социалистов к Утопии. Их политика была фабианской, но их риторика – нет. Видение конечного совершенства было одним из наиболее эффективных средств их практической борьбы.
Есть утопии и утопии. Утопия, которая будет работать, только если населена святыми, представляет собой опасное видение; святых не хватает. За такими представлениями – либерализм, социализм, называйте их как хотите – мы уже следовали; это привело нас туда, где мы находимся сейчас. Я не пытался создать такую утопию. Я изо всех сил старался описать правдоподобные институты, при которых могли бы жить люди, не сильно отличающиеся от нас самих. Эти институты должны развиваться в течение определённого периода времени, как и те институты, при которых мы живём сейчас; они не могут быть мгновенно выстроены фантазиями увлечённого писателя. Цель далека, но не обязательно недостижима; лучше знать, куда идти, прежде чем делать свой первый шаг.
После революции удачливые революционеры, конечно, всегда пытаются убедить скептиков в том, что они достигли великих целей, и обычно они вешают любого, кто это отрицает.
Г. Л. Менкен
Для анархиста аргумент против насильственной революции прост. Государство, в конечном счёте, существует потому, что большинство людей считает, что оно выполняет полезные функции. Наиболее фундаментальной из этих функций является защита от насилия и беспорядков. Когда люди смотрят на анархию, как на абсолютное зло, это происходит не потому, что они беспокоятся о доставке почты или уборке улиц. Они боятся воровства, убийств и изнасилований, бесчинств и поджогов.
Чем сильнее страх перед этим, тем выше степень государственной тирании, которую люди будут готовы терпеть, и даже поддерживать. Гражданские беспорядки ведут к большему государству, а не к меньшему. Они могут свергнуть одну власть, но при этом они создадут ситуацию, в которой люди захотят другой и более мощной. Гитлеровский режим следовал за хаосом веймарских лет. Русский коммунизм – второй пример, урок, за который пришлось дорого заплатить анархистам Кронштадта. Наполеон – третий пример. И тем не менее, многие радикалы и некоторые анархисты говорят и ведут себя так, будто гражданские беспорядки – это путь, ведущий людей к свободе.
Для тех радикалов, чьё видение свободы – это новое государство, управляемое ими самими, революция не совсем неразумная стратегия, хотя они могут быть излишне оптимистичны, полагая, что в конце концов на вершине останутся именно они. Для тех же из нас, чьим врагом является не конкретное государство, но государство как таковое, эта стратегия самоубийственна. И всё-таки эта та стратегия, которую отстаивают некоторые анархисты. Каковы их аргументы?
Первый из них – гражданские беспорядки имеют образовательный элемент. Правительство, которому угрожает восстание, становится всё более и более тираническим, раскрывая себя населению в своих истинных красках. И население, радикализованное таким образом, восстаёт и упраздняет его. Экспериментально истинность этого аргумента – что революция ведёт к репрессиям, а репрессии к свободе – демонстрируется процветающими анархистскими общинами, занимающими в настоящее время территории, некогда управляемые репрессивными правительствами России, Китая и Германского рейха.
Другой, более недостойный аргумент в пользу революции – простой оппортунизм. Всё идёт к революции, нравится нам это или нет; и каждый должен решить, по какую сторону баррикад он встанет. Если либертарианец не поддержит революцию, то ему останется винить лишь себя, если он встретит её триумф c возвышенного положения – между фонарным столбом и улицей. И даже если он избежит такой участи, ему вряд ли удастся повлиять на политику революционеров, если он не поможет им совершить революцию.
Даже сам по себе этот аргумент неубедителен. Иногда успешные революционеры оказываются на руководящих постах, но, судя по историческим хроникам, они более склонны оказываться на том свете благодаря любезности своих товарищей. В любом случае, революция имеет свою логику, и это, как и в случае с политикой – логика власти. Таким образом, революция, как и политика, приводит к успеху тех, у кого есть желание и способность обладать властью. Либертарианец проигрывает ещё до того, как игра успевает начаться. К тому времени, как революция станет успешной, население не будет хотеть ничего, кроме порядка и безопасности. И если у тех, кто начал революцию, будут сомнения в том, сумеют ли они обеспечить всё это, найдётся кто-то другой, кто сможет положить всему конец.
Дело выглядит лучше, исключительно с точки зрения оппортунизма, если поддерживать контрреволюцию. В Испании старых фалангистов больше, чем старых большевиков в России. Но лучшая политика при неизбежности революции – как по моральным, так и по оппортунистическим причинам – это нейтральность. Заберитесь в нору, закройте её за собой и выходите, когда люди перестанут стрелять друг в друга.
Третий аргумент в пользу революции, который может иметь куда большее влияние, чем любой другой – это отчаяние. Он предполагает, что существуют причины, присущие нашей нынешней ситуации, которые делают невозможным ослабление или разрушение государства внутри системы. Тогда единственная возможная стратегия, пусть и мрачная – попытаться разрушить систему извне, путём ненасильственного сопротивления или насильственной революции. Ключевым понятием в данном аргументе является правящий класс, группа людей, контролирующих существующие институты и пользующихся этим контролем. В следующей главе я попытаюсь разобраться с этим понятием. В главе после неё я поговорю о стратегиях достижения либертарианской анархии, выглядящих более действенными, чем революция.
Вероятно, можно было бы показать на фактах и цифрах, что нет никакого чисто американского преступного класса, кроме Конгресса.
Марк Твен
Рассмотрим общество свободного рынка, в котором воровства не существует. Предположим, что какое-то изменение, социальное, технологическое или какое-то другое, внезапно делает воровство возможным. Каковы будут последствия? Можно было бы предположить, что всё сведётся к переходу украденной суммы от одной группы людей к другой; жертвы станут беднее, а воры богаче на ту же сумму. Это неправда.
Люди выбирают профессию вора, как и любую другую профессию, пока число воров не станет достаточным, чтобы снизить доход от воровства до такой степени, чтобы оно стало не более привлекательным, чем другие доступные им профессии. В итоге воры будут отрабатывать полноценные восьмичасовые ночные смены и получать ту же зарплату, что и другие работники со схожими талантами, занятые в других местах, плюс оплату таких особых деловых расходов, как судебные издержки и время, потерянное в тюрьме. Вор на грани ухода из профессии, который вёл бы честный образ жизни, если бы доходы от воровства были хоть чуть-чуть ниже, остаётся вором лишь до тех пор, пока дополнительный спрос на его особые таланты делает чуть выше выгоду от обладания подобными талантами. Вор, уверенный в своём выборе занятия, который лучше приспособлен к воровству или менее приспособлен к честной работе, чем большинство других воров или потенциальных воров, имеет несколько большую выгоду, но даже для него выгода от воровства составляет не всю сумму дохода, поскольку он может тратить те же усилия, зарабатывая несколько меньше в другой профессии.
Между тем, жертвы теряют больше, чем сумма того, что у них украдено, которая, по крайней мере, так же велика, как и общий доход воров. Кроме того, они оплачивают стоимость охранной сигнализации, полиции и других дорогостоящих сопутствующих воровству последствий. Чистый эффект воровства заключается не в передаче дохода, а в отвлечении труда от производительного использования к непроизводительному, что уменьшает общий доход членов общества примерно на сумму похищенного.
Если квалифицированные воры существуют в изобилии, или если качества, необходимые для кражи, примерно такие же, как те, что требуются в других профессиях, выгода для воров от существования индустрии воровства будет небольшой. Если, вдобавок к этому, число воров составляет значительную часть населения, то сами воры могут оказаться в худшем положении из-за существования воровства. В конце концов, среди воров нет чести: человек может вернуться с ночного промысла только для того, чтобы узнать, что его коллега нанёс ему визит. Кроме того, цена товара, который покупают воры, увеличивается в связи со стоимостью страховки, охраны и прочих вынужденных трат, обусловленных наличием воровства. Сами воры могут терять от наличия воровства больше, чем приобретать. Если они в меру рациональны, они и сами могли бы предпочесть, чтобы воровство было невозможным.
Точно такой же аргумент можно привести в отношении скупщиков, конечных покупателей краденого имущества и всех остальных, кто на первый взгляд выигрывает от воровства. В каждом случае конкуренция приводит к снижению прибыли до рыночного уровня, в то время как некоторые издержки воровства несут те, кто, казалось бы, извлекает из этого выгоду.
Этот анализ частного воровства полезен для понимания природы государства. Государство состоит в основном из различных форм легализованного воровства. К нему применимы те же экономические принципы, что и к незаконному воровству. Существует конкуренция как за трудоустройство (в качестве политиков, бюрократов и так далее), так и за покупку краденых товаров (лоббирование субсидий и других государственных благодеяний). Эта конкуренция снижает доходы как политиков, так и их клиентов, пока они не достигнут своего рыночного уровня. Как и в случае с частным воровством, люди получают выгоду только в той мере, в какой их таланты особенно подходят для государственных профессий. Как и в предыдущем случае, изымаемое богатство — это в основном чистый убыток, а не передача. Если из денег налогоплательщиков раздаётся миллион долларов, люди, конкурирующие за него, готовы потратить большую часть миллиона долларов, чтобы получить его, точно так же, как частный вор вложит труда на двадцать долларов, чтобы украсть добычи на двадцать пять долларов. Кроме того, как и при частном воровстве, всё больше ресурсов расходуется на траты по защите от государства: затраты на налоговых юристов, на неэффективное распределение труда и капитала при планировании предпринимательства с целью минимизации налоговых издержек вместо максимизации реального производства и так далее. В долгосрочной перспективе общество, вероятно, оказывается беднее на сумму, превышающую непосредственно изъятое.
Точно так же, как воры могут пострадать от воровства, вполне возможно, что те, кто работает на государство или с его использованием, могут нести потери от его существования. Это действительно вполне вероятно, поскольку число «воров» колоссально. Практически всё население в той или иной степени использует государство, чтобы украсть что-то у кого-то, а общая сумма украденного составляет значительную часть национального дохода.
Можно утверждать, что главные выгодоприобретатели государства, в частности политики, не имеют никаких талантов, кроме воровства, и что поэтому увеличение их доходов в результате спроса государства на этот талант является значительным. Этот аргумент риторически удовлетворителен, но, вероятно, ложен. Существует жёсткая конкуренция за высокий пост, и люди, которые выигрывают, как правило, имеют значительные способности. Человеческие способности, я полагаю, вполне могут быть обобщены: человек, который хорош в одном деле, обычно может быть хорош и в другом. Если бы правительство было резко сокращено или ликвидировано, политики могли бы заниматься более приемлемой деятельностью, возможно, в качестве артистов, возможно, в качестве руководителей. Большинство политиков, если бы они остались вне политики, вероятно, зарабатывали бы почти столько же, сколько сейчас. Но если бы не было политики, доходы каждого были бы намного выше. Упразднение государства, несмотря на то, что могло бы снизить относительный доход тех, кто сейчас является или мог бы стать политиком, существенно повысило бы абсолютный доход каждого.
Весь этот анализ, как следует из названия главы, призван ответить на аргумент о том, что государство не может быть легально упразднено, поскольку люди, которые его контролируют, получают от него прибыль и, поскольку они контролируют его, они не позволят ему быть уничтоженным в рамках системы. Такой анализ в рамках идеи о правящем классе не может объяснить такие действия государства, как регулирование авиакомпаний, которые сводятся в основном к уничтожению благосостояния, и в данном случае именно благосостояния богатых. Вводя высокие тарифы на авиаперевозки, Совет по Гражданской Авиации изымал у авиапассажиров около $2 млрд в год. Многие из них, несомненно, были бы членами правящего класса, если бы таковой существовал. Авиакомпании получили лишь малую часть этой суммы, их общая чистая прибыль составила всего около полумиллиарда долларов. Если мы предположим, что 40 процентов этого дохода было результатом деятельности СГА, что всё это идёт членам «правящего класса», и что целая половина денег, потраченных на авиабилеты, тратится студентами, парами с низким доходом во время медового месяца и подобными лицами, не относящимся к правящему классу, мы всё ещё имеем забавное шоу, в котором правящий класс крадёт миллиард долларов у себя же, да ещё и платит восемьсот миллионов за эту привилегию. Кажется более разумным предположить, что нет никакого правящего класса, что нами правят, скорее, мириады враждующих банд, постоянно занятых воровством друг у друга, и это приводит к великому обнищанию как их самих, так и всех нас.
Даже если это верно, тем не менее есть люди, которые вложили деньги в существующую систему, потратили время и энергию, чтобы устроиться на прибыльную работу, и таким образом имеют краткосрочный интерес в поддержании этой системы. Это может стать только промежуточной проблемой. Такие люди будут яростно бороться против любой попытки упразднить их рабочие места, пока они находятся на них, но они не заинтересованы в сохранении их для своих преемников. Однако упразднение государства займёт больше времени, чем сроки карьеры одного поколения бюрократов и политиков.
Это не означает, что мы можем достичь анархии, просто разместив несколько ксерокопий этой главы вокруг Капитолийского холма и ожидая, пока конгрессмены признают свои долгосрочные интересы. В следующих двух главах я предлагаю более практичные — и более долгие — пути к свободе, чем этот. Но, по крайней мере, мы можем убрать с нашей карты один блокпост — сатанинский правящий класс, собирающий шекели правой рукой и набивающий урну для голосования левой.
[Идея, обрисованная в этой главе, в недавней статье Анны Крюгер названа «поиском ренты». Её первое появление, насколько мне известно, имело место в статье Гордона Таллока, «Потери благ от пошлин, монополий и воровства», опубликованной за несколько лет до того, как я сформулировал свою версию.]
Анализ общественных благ в Главе 34 и обсуждение государства, рассматриваемого как рынок в нескольких других главах, позволяют проанализировать преимущества государства и анархии новым или, по крайней мере, более явным образом. Хорошие законы в государстве — это общественное благо. Именнопоэтому они и не производятся.
Концепция общественного блага берёт своё начало в экономике, но она может относиться и к политике. В наших нынешних условиях люди в некотором смысле покупают законы. Они несут различные расходы: ходят на избирательные участки и голосуют, исследуют последствия различных предложений в избирательных бюллетенях и результаты работы разных политиков, поддерживают кампании временем или деньгами – чтобы повлиять на законодательство. Многие дискуссии о демократии предполагают, что эти затраты, по сути, равны нулю, и если 60 процентов людей хотят чего-то, это будет сделано. Но это верно только для очень простых проблем. Куда чаще стоимость выяснения того, что на самом деле происходит, и попытки повлиять на это, весьма значительна.
Нельзя просто пойти на выборы и проголосовать за хороших парней; ни один из кандидатов не использует в качестве слогана своей кампании «я плохой парень». Политический процесс можно рассматривать как своеобразный экономический процесс, промежуточный между продуктовым магазином и скачками. Каждый избиратель решает, какие издержки он готов понести, пытаясь получить желаемые им законы, в зависимости от того, насколько вероятен успех его усилий и насколько высоко он ценит этот успех. Он покупает закон. И, в силу специфичности рынка, на котором мы покупаем законы, мы, скорее всего, купим больше плохих законов, чем хороших. Потому что хорошие законы, например, касательно национальной обороны – это общественное благо.
Вы помните, что общественное благо – это то, что должно быть произведено для всех членов заранее оговоренной группы. Человеку, производящему такое благо, трудно взимать плату с тех, кому оно полезно, поскольку он не может отказать в благе тем, кто отказывается платить. По этой причине можно не суметь произвести общественное благо, даже если стоимость его производства значительно ниже его ценности. Поскольку законы применяются ко всем лицам, находящимся под их юрисдикцией, независимо от того, работали они на них или голосовали за них, хорошие законы для государственных учреждений являются общественным благом и, следовательно, недопроизводятся. Хуже того, плохой закон часто является общественным благом в меньшей степени, чем хороший закон. В результате законы в государстве хуже, а не лучше, чем то, чего граждане, с точки зрения их индивидуальных ценностей и убеждений, заслуживают.
Рассмотрим конкретный пример. У меня есть выбор из двух способов заработать 1000 долларов; оба являются политическими. Первый способ – это работать над отменой огромного количества законов, касающихся разных заинтересованных групп – тарифов от Совета по гражданской авиации и Международной торговой палаты, сельскохозяйственных субсидий, нефтяных квот и так далее, до тошноты – каждый из которых приносит мне издержек от нескольких центов до нескольких сотен долларов в год. Второй путь заключается в том, чтобы работать над принятием ещё одного закона, касающегося заинтересованных групп, который будет отвечать интересам той группы, членом которой я являюсь, и который будет стоить всем остальным несколько долларов. Если у меня нет морального предпочтения одного метода перед другим, то, очевидно, я выберу второе; проще принять один закон, чем отменить сотню.
Конечно, первый метод приносит пользу не только мне, он приносит пользу и всем остальным, но я ничего с этого не имею. Второй метод приносит пользу мне и нескольким другим людям, и вредит всем остальным, зато мои издержки с него нулевые. Даже если я в равной степени готов зарабатывать деньги и так, чтобы это приносило пользу другим, и так, чтобы это наносило им вред, существование государственных институций значительно облегчает мне последний вариант. В результате в таком обществе, как наше, в котором большинство людей предпочитают производить, а не воровать, мы все тратим значительную часть нашего времени, используя закон, чтобы воровать друг у друга. Теоретически демократия может соответствовать словам Менкена о том, что простые люди знают, чего хотят, и должны получить это без всякого снисхождения. Но на практике демократия приводит к тому, что люди получают нечто худшее, чем то, чего они хотят или заслуживают.
Любая попытка улучшить общество в целом попадает в одну и ту же общественную ловушку. То, что я совершаю, чтобы сделать Америку свободнее, принесёт пользу всем; малая часть этой общей выгоды, которую я получаю, редко бывает достаточной, чтобы оправдать мой труд. Это особенно горькая дилемма для тех либертарианцев, которые придерживаются объективизма. Улучшение мира главным образом во благо других людей было бы альтруизмом, который они рассматривают в рамках своих философских оснований как абсолютное зло.
Как мы можем успешно обойти эту ловушку – тема следующей главы. Главное, что я хотел бы здесь подчеркнуть, заключается в том, что после создания анархистского общества хороший закон перестаёт быть общественным благом. Вместо этого именно плохой закон, а точнее повторное введение государства, становится общественным благом. Или, если угодно, общественным злом.
Поскольку в рамках анархо-капиталистических институтов, которые я описал, каждый человек покупает свой закон и получает именно тот закон, который он купил, сам закон перестаёт быть общественным благом и становится частным благом. Хороший закон всё ещё стоит дорого – я должен потратить время и деньги, чтобы определить, какое правоохранное агентство лучше всего меня обслужит – но, решив, чего я хочу, я получу то, за что я плачу. Польза от моей мудрой покупки достаётся мне, поэтому у меня есть стимул покупать с умом. Между тем, именно тот человек, который желает вновь ввести государство, оказывается перед проблемой общественного блага. Он не может отменить анархию и вновь ввести государство для себя самого; он должен сделать это для всех или ни для кого. Если он делает это для всех, он сам получает лишь небольшую часть выгоды, которую он ожидает от восстановления государства. Он может быть достаточно альтруистичным и желать, чтобы каждый получал выгоду от государства, но вряд ли он будет ценить выгоды, которые получат другие люди, столь же высоко, как выгоды, которые он получит сам. Никто не альтруистичен настолько, чтобы радоваться тому, что все в стране получили копеечную выгоду, столь же сильно, как и тому, что он сам получил два миллиона долларов.
Между тем, люди, которые защищают анархистские институты – индивидуальные потребители, настаивающие на законах, дающих им свободу жить своей собственной жизнью, сотрудники правоохранных агентств, защищающих своих клиентов от разных любителей принуждения (таких как воры, грабители и альтруисты, желающие создать государство) – все производят частные блага и получают выгоду непосредственно от того, что они производят.
Позвольте мне повторить аргумент ещё раз. Производитель общественного блага может получить только часть ценности этого блага. Таким образом, общественное благо производится только в том случае, если оно ценится намного сильнее, чем стоит его производство. Производитель частного блага имеет в качестве прибыли практически всю ценность блага (обычно продавая его по рыночной цене) и, таким образом, производит, пока оно ценится больше, чем стоит его производство. Таким образом, общественные блага в сравнении с частными благами недопроизводятся. При государстве плохие законы – законы, которые приносят пользу отдельным заинтересованным группам в ущерб остальным из нас – являются частными благами (точнее, они ближе к частным благам, чем хорошие законы), а хорошие законы, те законы, которые приносят пользу всем – например, законы, которые оставляют людей в покое – это общественные блага. При анархии хорошие законы оказываются частными благами, а плохие законы — общественными благами. Общественные блага недопроизводятся. Граждане государства получают худшие законы, чем они заслуживают. Жители анархии получают лучшие. Будет лишь небольшим преувеличением сказать, что государство функционирует должным образом, только если оно состоит исключительно из святых, а анархия терпит неудачу, только если она населена исключительно чертями.
Этот аргумент не следует путать с аргументом, пропагандируемым Джоном Кеннетом Гэлбрейтом – о том, что общественные блага (то есть блага, производимые государством) производятся недостаточно, и поэтому у нас должны быть более высокие налоги и больше государственных расходов. В техническом смысле, в котором я использую этот термин, выгоды от увеличения государственных расходов обычно в меньшей степени, чем издержки, оказываются общественным благом, поскольку налоги, которые идут на конкретную программу, обычно распределяются более равномерно, чем выгоды от неё.
Сумма государственных расходов определяется балансом издержек и выгод на политическом рынке. Поскольку издержки являются в большей степени общественным благом и, следовательно, имеют меньший вес на этом рынке, чем выгоды, то государственных расходов всегда слишком много, а не слишком мало, как утверждает Гэлбрейт.
Нельзя добраться отсюда туда.
Старая шутка (Я надеюсь)
Почему мы ещё не живём в либертарианской анархии? Почему всё ещё существует государство? Ответ, очевидным образом вытекающий из предыдущих глав, таков: государство как таковое существует, поскольку большинство людей верит в его необходимость. Большинство действий государства, кроме самых базовых, связано с тем, что они приносят выгоду определённым группам лиц за счёт остальных. Каждая такая группа лиц будет отстаивать (и обычно успешно) право получать эти выгоды. Но те, кто получают эти самые выгоды, делают это за счёт остальных. Большинство проигрывает за счёт подобного перераспределения. В той степени, в которой они это осознают, они поддержат ограничение власти государства. Так что в первую очередь нам стоит доносить до других людей свои идеи.
Очевидный путь просвещения это написание книг, произнесение речей, споры с друзьями, использование всех возможных способов коммуникации для распространения либертарианских идей. Именно на этой стратегии я концентрирую свои усилия — поэтому я и пишу эту книгу.
Это не единственная стратегия. Демонстрация — это эффективный способ обучения; люди верят, когда видят своими глазами. Если государство защищает людей от преступников, доставляет почту, строит дороги, то люди, естественно, сделают вывод, что без государства все эти вещи были бы невозможны. Самый эффективный способ показать, что эти вещи могут быть сделаны частными лицами — сделать их. Так что вторая стратегия — это развитие альтернативных институтов, скелета анархо-капитализма в рамках системы современного общества. Международный почтовый союз отлично справляется с частной доставкой почты. Похожим образом, частные арбитры до какой-то степени заменили государственные суды; в Главе 18 я предложил решения для ускорения этого процесса.
Частная охрана уже стала серьёзным бизнесом; больше трети расходов по защите от преступлений уходит частным фирмам, а большинство сотрудников служб безопасности работает в частных компаниях. Строятся жилые комплексы, оснащённые своей собственной системой безопасности. Через какое-то время, если этот процесс продолжится, избиратели обнаружат, что их почти полностью защищают частные компании, которым они платят из своего кармана. Они, понятное дело, будут с большой неохотой платить второй раз в виде налогов за излишнее полицейское насилие, как и родители, чьи дети ходят в приходские школы, не желают голосовать за школьные налоги.
Даже если эти стратегии окажутся весьма успешными, государство ещё несколько десятилетий будет обладать огромной властью и будет продолжать тратить огромные суммы. К счастью, политиками, хоть их обычно и волнует только расширение своей власти, не движет никакое альтруистичное желание обеспечить своим потомкам государственную тиранию. Возможно, довольно часто мы сможем предложить что-то, что в краткосрочной перспективе принесёт выгоду занимающему пост политику, но в долгосрочной — уменьшит власть государства. Таким примером может служить ваучеризация, описанная в Главе 10. Её поддержало, пусть и в ограниченных масштабах, значительное число влиятельных политиков, включая по крайней мере одного губернатора. Я не считаю, что губернатор обладает самоотверженным устремлением уменьшить полномочия собственного управления, а лишь имею в виду его желание использовать голоса католиков для сохранения нынешней власти в его руках. Другим примером может служить решение вопроса о меньшинствах, рассмотренное в Главе 17. По приведённым уже причинам, это может оказаться в интересах губернаторов нескольких больших штатов.
Так что третьей стратегией будет разработка и поддержка решений, которые послужат интересам политиков в краткосрочной перспективе и нашим интересам в долгосрочной.
Я ничего не сказал о непосредственных политических действиях, таких как выдвижение во власть либертарианских кандидатов. Я полагаю, что такие действия, хоть они и могут оказаться полезными для привлечения внимания к идеям либертарианства, не способны послужить для чего-либо ещё. Люди выбирают политиков, которых они более или менее хотят видеть у власти. Иначе говоря, политиков, которых они заслуживают. Если избиратели настолько проникнутся духом либертарианских идей, что станут голосовать только за кандидатов, целью которых будет прекращение работы государственных органов, такие кандидаты найдутся. Если избиратели захотят сильное государство, несколько либертарианцев в Конгрессе не смогут им помешать.
Я описал, что следует сделать, но не кому следует организовать этот процесс или контролировать его. Я ничего не сказал о том, кому следует встать во главе либертарианских легионов.
Ответ: конечно, никому. Одна из самых главных идей либертарианства — централизация не обязательна для достижения каких-то целей; обычна она даже не является самым эффективным способом их достижения. Отказавшись от политики как способа управления страной, нет причин возвращаться к ней для претворения в жизнь плана по упразднению политики.
Если общество станет более свободным, это будет сделано большим количеством людей, работающих поодиночке или в небольших группах. Я не вижу причин, почему мы все должны быть частью некой централизованной группы, политической партии или либертарианского заговора, созданных по образу и подобию тех самых политических институтов, против которых мы сражаемся. Для нас, конечно, лучше взаимодействовать друг с другом при помощи тех институтов, ради которых мы сражаемся — рыночных институтов.
На рынке есть место для компаний самых разных размеров. Движение за индивидуальную свободу (The Society for Individual Liberty), одна из самых старых либертарианских организаций, это компания, занимающейся продажей либертарианской литературы, изданием журналов, организацией конференций и выступлений, и координированием либертарианских акций. Она состоит из отделений, но их члены никоим образом не являются составляющими частями политической организации. SIL— это индивидуальная собственность четырёх (кажется) людей, которые её создали. Это, как я надеюсь, должно способствовать её внутренней управляемости.
Образцом либертарианской организации большего масштаба является Либертарианская партия. Как и другие политические партии, она выдвигает кандидатов на локальном уровне, уровне штатов, и на федеральном. Пока её самым большим успехом было избрание двух представителей в законодательное собрание штата Аляска; её самый успешный кандидат в президенты набрал около миллиона голосов. Некоторые либертарианцы рассматривают её как серьёзную политическую партию, способную в конце концов выиграть федеральные выборы; другие, включая меня, рассматривают её как популяризатора либертарианских идей.
На рынке свободы также есть место для маленьких фирм. Я не являюсь активным участником ни одной либертарианской организации. Я пишу статьи и провожу выступления, получая за это деньги. Мне не приходится волноваться, одобряет ли меня большинство либертарианцев; я не управляю органом, где они могли бы проголосовать против меня. Мне приходится беспокоиться только о моих покупателях.
Когда я выступал за отмену военного призыва, я услышал ругательство, которое никак не исчезало — наёмник. Наёмник, как я это понял, это тот, кто сделал что-то по своему желанию. Солдат, который сражался ради денег. Или славы. Или патриотизма. Или забавы ради. Противоположностью наёмника был призывник. Тот, кто сражается потому, что иначе его посадили бы за решётку. Исходя из этого определения, есть только два типа людей. Наёмники и рабы. Я — наёмник.
Если эту страну стоит спасать, то её стоит спасать за деньги.
Гарольд Лафайет Хант
Всякий раз, когда я выступаю с речью или пишу статью, меня раздражает то, сколько я должен пропустить, и я всегда думаю, что если бы я писал книгу, то я бы мог сказать всё. Теперь я написал книгу и вынужден сделать вывод, что вот если бы я писал энциклопедию…
Поэтому я хочу напоследок прокомментировать то, о чём я не сказал. Я почти ничего не сказал о правах, этике, хорошем и плохом, правильном и неправильном, хотя эти вопросы являются центральными в идеях большинства либертарианцев, включая меня. Вместо этого я изложил свои аргументы с практических позиций. Я задавался вопросом не о том, чего люди должны хотеть, а о том, как мы можем достичь того, чего хочет большинство из нас.
Я сделал это по двум причинам. В практических вопросах я куда больше уверен в том, на чём я основываюсь, откуда берутся мои аргументы и куда они меня приведут — чем в отношении этических тем. И я обнаружил, что гораздо проще убедить людей практическими аргументами, чем этическими. Это заставляет меня подозревать, что большинство политических разногласий коренится в вопросах о том, как обстоят дела, а не о том, что должно быть. Я никогда не встречал социалиста, который хотел бы такого общества, которое, как я полагаю, социализм должен создавать.
На этом заканчивается первое издание Механики свободы. Последующие части были написаны ко второму и третьему изданиям книги
Эрнест Ван ден Хааг — американский консерватор, активно писавший для National Review Уильяма Ф. Бакли. Известен поддержкой ужесточения иммиграционного законодательства и смертной казни. (Примечание редактора)
Многие либертарианцы считают, что либертарианство можно свести к простому и убедительному моральному принципу, из которого выводится всё остальное. К популярным кандидатам можно отнести принципы «Инициировать принуждение всегда неправильно» и «Каждый имеет абсолютное право контролировать собственное имущество, если оно не используется для подавления соответствующих прав других лиц». Если они верны, то защита либертарианских идей, очевидно, должна строиться на демонстрации того, что они вытекают из этого изначального принципа. Кто-то может даже утверждать, что защищать либертарианские предложения, исходя из того, что они достигают желаемых последствий, как я это делал по ходу книги, не просто потеря времени, а опасная потеря времени, поскольку это означает, что если какая-нибудь насильственная альтернатива будет приводить к лучшему результату, придётся отказаться от либертарианской позиции.
Одна из проблем, возникающих при выведении заключений из простых либертарианских принципов, кроется в том, что простые утверждения либертарианской морали не все являются такими уж убедительными. Многие люди не против применения силовых методов, или, по крайней мере, не против поступков, которые либертарианцы относят к инициации принуждения. Несмотря на отдельные попытки доказать обратное, либертарианцы пока ещё не привели ни одного доказательства, что наша моральная позиция верна.
Следующая проблема связана с тем, что простые утверждения принципов либертарианства, будучи истолкованными буквально, могут быть использованы для доказательства выводов, которые никто, включая либертарианцев, не пожелает принять за верные. Если содержимое принципа смягчить, с целью избежать подобных выводов, его формулировки становятся гораздо менее ясными. Только если осторожно свести применение наших принципов к несложным случаям, мы можем добиться, чтобы они одновременно выглядели и простыми, и истинными.
Легче всего продемонстрировать это на нескольких примерах. Чтобы определить, что такое принуждение, нам, как я указывал в начале книги, понадобится понятие собственности, то есть способа как-то определить, что моё, а что твоё. Обычно либертарианцы согласны с наличием прав собственности на землю. У меня есть абсолютное право делать на своей земле, что я хочу, если только я не нарушаю ваши аналогичные права на вашу землю.
Но что считается нарушением? Если я направлю в вашу дверь лазерный луч мощностью в тысячу мегаватт, я, разумеется, нарушу ваше право собственности так же, как если бы я стрелял из пулемёта. А если я уменьшу силу лазерного луча – скажем, до яркости, аналогичной свету фонарика? Если вы обладаете полным правом контролировать свою землю, мощность лазера не должна иметь значения. Никто не имеет права пользоваться вашей собственностью без вашего разрешения, так что вам решать, будете ли вы мириться с той или иной формой вмешательства.
До сих пор многие сочтут этот аргумент убедительным. Далее необходимо заметить, что как только я включаю в своем доме свет, или даже зажигаю спичку, результатом становится нарушение прав собственности моих соседей. Любой, кто заметит мой свет со своей территории, неважно, невооруженным глазом или при помощи телескопа, таким образом доказывает, что по крайней мере часть фотонов, произведённых мной, нарушили границы его собственности. Если у каждого есть абсолютное право на защиту своей собственности, то любой, в чьё поле зрения я попадаю, может запретить мне делать всё, что связано со светом. При таких обстоятельствах мои права на владение собственностью мало чего стоят.
Похожая ситуация возникает в связи с проблемой загрязнения окружающей среды. Иногда либертарианцы утверждают, что, поскольку загрязнение воздуха над чужой собственностью — это нарушение имущественных прав её владельцев, в либертарианском обществе можно запретить загрязнение воздуха, кроме тех случаев, когда инициатор загрязнения имеет на то согласие от всех, кто владеет загрязняемыми землями. Этот аргумент используется против таких схем, как налог на сбрасывание отходов (обсуждался в Главе 26), который создан с целью ограничить влияние загрязнения до экономически выгодного уровня (когда дальнейшее ограничения обходятся дороже своей реальной стоимости), а не с целью уничтожения его источника.
Тут, опять-таки, проблема заключается в том, что абсолютное право на контроль своей собственности оказывается слишком буквальным. Углекислота – это загрязнитель. Это также и конечный продукт человеческого метаболизма. Если у меня нет права на размещение даже единственной молекулы этого загрязняющего вещества на чьей-либо собственности, то я должен спрашивать разрешения всех своих соседей на дыхание. Или мне придётся обещать не выдыхать.
Очевидно, что в расчёт должны идти только значительные нарушения моих прав собственности. Но кто решает, какие нарушения значительны? Если у меня есть абсолютное право собственности, значит, я сам решаю, какие нарушения моей собственности имеют для меня значение. То, что кому-то дозволено безнаказанно нарушать моё имущественное право до тех пор, пока он не причиняет значительного ущерба, возвращает нас к оценке законных прав по их последствиям.
Похожая проблема возникает, если мы рассматриваем случаи, которые незначительны не по размеру, а по вероятности проявления. Предположим, я решил сыграть в русскую рулетку с небольшим изменением правил: после того, как я вставил патрон и прокрутил барабан, я направляю револьвер не себе, а вам в голову. Большинство людей, неважно, либертарианцы или нет, согласятся с тем, что вы имеете полное право выбить оружие из моих рук до того, как я нажму на спуск. Если некое действие в чей-то адрес (в данном случае выстрел), является насилием, то это относится и к поступку, который влечёт такое действие лишь с некоторой вероятностью.
А что, если барабан револьвера имеет не шесть гнёзд, а тысячу или миллион? Право не подвергаться насилию, утверждённое как абсолютный моральный принцип, и в этом случае должно работать. Если мораль либертарианства представляет собой просто выведение заключений из этого права, похоже, что я не могу совершать никаких действий, которые с некоторой вероятностью повлекут ущерб другому человеку без его согласия.
Я вылетаю из аэропорта на частном самолете с дальностью полета в тысячу миль. Есть некоторая (маленькая) вероятность того, что у меня в самолете что-то неисправно, или я засну, или по какой-нибудь другой причине я сильно собьюсь с курса. Есть вероятность того, что, сбившись с курса, я потерплю крушение. Конечно, я могу предпринять что-то, чтобы снизить эту вероятность, но не свести ее к нулю. Следовательно, вылетая из аэропорта, я создаю некоторую (небольшую) вероятность смерти или разрушений в тех домах, на крыши которых я могу рухнуть. Из либертарианских принципов должно следовать, что перед вылетом я должен получить разрешение от всех, кто живет в радиусе тысячи миль от точки старта.
Я не утверждаю, что либертарианцы, которые акцентируются больше на принципах, а не на последствиях, всерьез верят, что нельзя зажигать спичку на своей собственной территории, или летать на самолете, или выдыхать. Очевидно, они так не думают. Я лишь указываю, что упрощенные формулировки правовых принципов либертарианства, воспринимаемые дословно, приводят к подобным проблемам.
Можно избежать такого результата, если уточнить эти формулировки: подчеркнуть, что они касаются только значительных нарушений моих прав, или нарушений, которые действительно наносят мне ущерб, или что выдыхая или включая свет, или совершая другие действия, которые незначительно мешают другим людям, я автоматически позволяю им совершать те же действия по отношению ко мне. Но, вступая в эту игру, вы уже не можете больше использовать права для выведения четких заключений о том, что должно или не должно случиться. Люди, которые поддерживают систему налогов, могут убедительно доказывать, что налоги в действительности не наносят вам ущерба, поскольку выгоды, которые они приносят, более чем оправдывают неудобства от них, или что каждый автоматически соглашается платить налоги, пользуясь услугами государства.
Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что аргументы в защиту фундаментальных моральных принципов не дают ответов на достаточно важные вопросы. В частности, они не отвечают и не дают никаких подсказок, как искать ответ на целый ряд вопросов о том, где проводить границы. Кажется очевидным, что нам нужны правила, касающиеся нашей собственности, которые запрещают вторжение на неё лазерных лучей мощностью в тысячу мегаватт или пуль автоматического оружия, но не лучей фонарика или отдельных молекул углекислого газа. Но как вы в принципе решаете, где в этом диапазоне проходит граница, за которую не распространяются имущественные права? Нам нужны правила, в соответствии с которыми мне запрещалось бы демонстрировать свою меткость, паля из винтовки в мух, жужжащих над вашей головой, но не запрещались любые полёты самолетов. Нужны такие правила, которые запрещают вторжение на мою крышу слонов, но не прохождение спутников по орбите в десяти тысячах миль над ней.
Один очень привлекательный подход к решению этих проблем заключается в том, чтобы обратиться к истокам права на землю. Если бы мы знали, как я получил во владение свою землю, мы могли бы также знать, из чего состоит это мое владение. К несчастью, нам это неизвестно. Несколько веков назад Джон Локк предположил, что люди вступили во владение землей, вложив в нее определенный труд. Но он не объяснил, каким образом, расчистив участок леса, я приобретаю не только увеличившуюся благодаря моим усилиям ценность земли, но и полное право на владение ей. Как, в частности, я приобретаю право запретить вам ходить по моей земле, то есть то, что вы могли бы делать, даже если бы я никогда не расчистил её от леса? [10] Позже теоретики либертарианства предложили другие основания для установления собственности на землю, такие как присваивание или установление её границ. Но никто, насколько я знаю, не предоставил ни одной убедительной причины, почему, если изначально земля принадлежит всем в одинаковой мере, я вдруг теряю право ходить по ней, если вы громко заявили о том, что она ваша.
Достаточно легко продемонстрировать причины, по которым превращение общей собственности в частную хорошо, если оно даёт лучший результат. Но намного сложнее выводить доказательство права на владение землей из определенной априорной теории естественных прав. Поэтому в начале книги я признал, что основа понятия собственности на естественные ресурсы, такие как земля, является шаткой, и утверждал, что она не является такой уж важной, поскольку подобные ресурсы обеспечивают в современном обществе очень небольшую часть дохода.
Проблемы, которые я рассматривал до сих пор, все связаны с определением понятия собственности на землю. Масса похожих проблем возникает при определении правил в системе законов, разработанной с целью заставить либертарианские права работать так, как этого хотят либертарианцы. Так, уголовный суд редко выносит решение, основанное на стопроцентной уверенности в вине подсудимого, если такое вообще случается. Если вы заключаете кого-то под стражу (или штрафуете), придя к заключению, что этот человек совершил преступление с вероятностью 98%, остаются два процента вероятности того, что вы нарушаете права невиновного человека. Означает ли это, что вы не можете наказывать кого бы то ни было, если вы не уверены в его виновности на все сто процентов? Если нет, то как, в принципе, в соответствии с либертарианскими моральными принципами определить степень доказательства вины, чтобы она была достаточна для вынесения обвинительного приговора и наказания?
Когда человека осудили, возникает следующий вопрос – какие легитимные действия мы можем над ним совершить. Предположим, я украл у вас сто долларов. Если всё, что вам позволено сделать в ответ, это забрать обратно украденные деньги, тогда воровство становится весьма привлекательной профессией. Иногда меня ловят и возвращают свои деньги, а иногда я избегаю наказания, и деньги остаются при мне. В лучшем случае я в выигрыше, а в худшем – ничего не теряю.
Для профилактики воровства необходимо иметь возможность взимать с вора больше того, что было украдено. Но насколько больше? Когда я однажды поднял этот вопрос в разговоре с либертарианцами, мне сказали, что один видный либертарианец уже ответил на него, сказав, что вор должен вернуть вам ровно вдвое больше, чем украл. Это было много лет назад, но с тех пор так никто и не объяснил мне, почему требовать нужно именно в два раза больше. Два, конечно, чудесная цифра, но и три тоже неплохо, и за четыре может быть высказано много аргументов, и за десять, и за сто. Проблема не в том, чтобы придумывать ответы, а в том, чтобы найти способ выводить их логическим путем.
Можно продолжать приводить примеры других проблем, для которых либертарианский подход выведения правил из естественных прав граждан не имеет решения. Вместо этого я предпочёл бы критиковать этот подход с другой стороны. Даже если мы будем игнорировать ситуации, где права нарушаются очень незначительно, обычная форма, в которую облекаются либертарианские принципы, порождает такие заключения, в которые практически никто не верит, неважно, говорим мы о либертарианцах или нет.
Рассмотрим следующий пример. Сумасшедший вот-вот откроет огонь по толпе. Если он это сделает, погибнут невинные люди. Единственный способ помешать – застрелить его из винтовки, которая находится в пределах досягаемости нескольких человек из толпы. Винтовка при этом находится на частной территории, принадлежащей её законному владельцу. Он известный мизантроп, который не раз публично заявлял, что категорически возражает, чтобы кто-то пользовался его винтовкой без его разрешения, даже если бы это спасло сотни жизней.
Здесь возникают два вопроса. Во-первых, имеют ли люди из толпы право взять винтовку и с её помощью застрелить сумасшедшего? По либертарианской теории прав, как я понимаю, ответ будет отрицательным. Собственник винтовки не несёт ответственности за появление сумасшедшего с оружием, и тот факт, что его винтовка в данный момент представляет для других людей неисчислимую ценность, не даёт им право брать её.
Во-вторых, желательно ли, чтобы кто-то взял винтовку и выстрелил из неё в сумасшедшего? Другими словами, хочу ли я, чтобы кто-то так сделал, или я предпочёл бы смотреть на то, как погибают люди из толпы? Ответ на этот вопрос кажется очевидным. Если кто-то возьмет в руки винтовку, происходит относительно незначительное нарушение законных прав его владельца. Если никто этого не сделает, результатом будет серьезное нарушение законных прав гораздо большего числа людей (на то, чтобы не быть убитыми), плюс значительный ущерб для человеческих жизней и здоровья. Если бы меня спросили, какой из этих вариантов я предпочёл бы увидеть реализованным, разумеется, я бы ответил про первый.
Этот результат ни в коем случае не является парадоксальным. Результат может быть желательным, даже если никакой моральной и законной базы у него нет. В действительности, эта возможность заложена в идею (по Нозику) рассмотрения либертарианского права как граничных условий, в которых мы ищем способа достижения определенной цели. Эти ограничения не будут иметь значения, пока обстоятельства не сложатся так, что нам легче будет добиться нашей цели, игнорируя их.
Не являясь ни в коей мере парадоксальным, такой результат, по крайней мере мне, кажется некомфортным. Он заставляет меня заявлять, что я очень надеюсь, что кто-то схватит ствол, но что я не одобряю никого, кто так поступит.
Можно решить эту проблему, отказавшись от идеи, что естественные права являются абсолютными. Потенциальные жертвы имеют право совершить незначительное нарушение, чтобы предотвратить более серьезное нарушение прав, наилучшим образом компенсируя это нарушение владельцу оружия впоследствии. Другой подход к этой проблеме – заявить, что естественные права – это удобные эмпирические правила, которые четко описывают, как вести себя в большинстве случаев, но что в достаточно необычных ситуациях следует отказаться от эмпирических правил и принимать решения с точки зрения конечных целей, для достижения которых они предназначены. Третье решение заключается в том, чтобы доказать, что ситуация, которую я описал, не может произойти, что существует определенный естественный закон, гарантирующий, что нарушения прав всегда имеют плохие последствия, и что одно нарушение прав никогда не приведет к уменьшению общего числа нарушений прав.
Все эти подходы приводят к одному и тому же выводу. При определенных обстоятельствах нарушения прав должны оцениваться по существу, а не с самого начала отвергаться, исходя из общепринятых либертарианских естественных правил. Те, кто считает, что нарушения прав в любом случае нежелательны, будут уверены, что в результате оценки нарушение будет сочтено неприемлемым, но это не означает, что они могут отрицать аргументы противников, не ответив на них для начала. Любой такой аргумент претендует на то, чтобы дать контрпример к общему утверждению; если такой контрпример верен, он доказывает неправоту этого общего утверждения.
До сих пор я пояснял свою точку зрения при помощи специально сконструированного примера. Красть или нет винтовки для отстрела сумасшедших это не самый острый вопрос в либертарианской среде, да и не только в ней. Теперь я намерен сделать следующий шаг и защитить одну конкретную ересь, которую, как утверждается, ни один либертарианец не может поддерживать — о том, что при некоторых возможных обстоятельствах воинский призыв был бы желательным.
Представьте себе, что нам угрожает нападение со стороны особенно кровожадного тоталитарного государства. Если завоевание будет успешным, мы все потеряем большую часть нашей свободы, а многие из нас лишатся жизни. Утверждается, что защитить нас может только всеобщая мобилизация. На это мнение существует два ответа. Первый состоит в том, что поскольку принуждение всегда плохо, мы должны отказаться от мобилизации, несмотря на сложившиеся обстоятельства. Я попытался доказать, что этот ответ не является удовлетворительным – в лучшем случае, он приведет нас к решению отказаться от насильственной мобилизации с одновременной надеждой на то, что кто-то с менее категоричными принципами сделает это за нас. В конце концов, временное рабство лучше, чем постоянное.
Другой возможный ответ — отрицать, что всеобщая воинская повинность необходима. Это можно делать по-разному. Экономист склонен утверждать, что сбор налогов деньгами и использование этих средств для найма солдат всегда более эффективны, чем сбор налогов трудом. Моралист может доказывать, что общество, члены которого не желают его добровольно защищать, не заслуживает быть защищённым. Я сам много раз использовал первый аргумент. Я верю, что при тех обстоятельствах, с которыми сегодня сталкиваются США, он верен. Однако, вопрос, который мы сейчас рассматриваем, заключается не в том, будет ли воинская обязанность желательна при сложившихся, или даже при похожих обстоятельствах. Вопрос в том, может ли она быть желательной при хоть каких-то возможных обстоятельствах.
Ответ – да. Представьте себе ситуацию, в которой шанс умереть для солдата настолько велик, что любой здравомыслящий человек, которого сильно волнует его собственное благополучие, откажется добровольно идти в армию даже за большие деньги. Далее представьте, что процент людей, требуемый для разгрома врага, так велик, что достаточного количества патриотов, или альтруистов, или авантюристов, или безрассудных оптимистов заведомо не наберётся. Чтобы победить в войне, армия должна включать в себя и эгоистичных людей, имеющих реальное представление о выгодах и издержках, которые они получат, вступив в армию. Рекрутеры и священнослужители, конечно, могут убеждать таких людей, что если каждый откажется воевать, нас победят и всё для них закончится гораздо хуже, чем если бы все они добровольно пошли в армию. Такой человек совершенно справедливо ответит, что он может определять только собственные действия. Если все остальные пойдут добровольцами, он спокойно может остаться дома. Если никто не захочет быть добровольцем, кроме него, то его скорее всего убьют, а если и не убьют, то возьмут в плен.
В таких условиях армию можно набирать без применения всеобщей воинской обязанности, выплачивая очень высокие заработные платы из налогов, которые так высоки, что любого, кто откажется добровольно идти в армию, ждет голодная смерть. В данном случае принуждение с помощью налогов становится неотличимым от применения силы путем всеобщей мобилизации. В то время как либертарианец будет всё еще настаивать, что навязывание всеобщей воинской повинности или налогов аморально, и что сам он отказался бы от этого, я считаю, он вряд ли может отрицать, что при обстоятельствах, которые я предположил, он скорее предпочтет находиться во временном рабстве у собственного государства, нежели в пожизненном рабстве у кого-то ещё.
Смысл моих аргументов не в том, что нам стоит иметь всеобщую воинскую повинность. На самом деле, я не только убежден, что в современных условиях воинская обязанность – очень плохая идея. Я также верю, что если правительство получит власть применять всеобщую воинскую повинность, намного более возможным станет то, что она будет использована тогда, когда это не нужно, а не когда случится нечто маловероятное, подобное тому, что я описывал. Тем не менее, это практический аргумент, зависящий от определенных обстоятельств, привязанных к определенным месту и времени. Это не аргумент в защиту принципа, который можно было бы применить где угодно и когда угодно.
Возможно, приведенные примеры демонстрируют не то, что мы не можем принять простое утверждение базового принципа либертарианства, а то, что я выбрал неудачный принцип. Возможно, нам следует заменить утверждение о том, что следует делать («никогда не инициировать принуждение»), на утверждение о том, какую цель нужно преследовать («поступайте так, чтобы общее количество принуждения было минимальным»). Тогда и тот, кто хватается за чужую винтовку, и тот, кто вводит всеобщую воинскую обязанность, в тех определенных обстоятельствах, которые я описал, не только придерживается базового принципа либертарианства, но и поступает так в соответствии с его требованиями.
Я не могу говорить за других либертарианцев, но я нахожу эту версию либертарианства не соответствующей моему интуитивному понятию о морали. Предположим, что когда у меня пытаются украсть двести долларов, я могу предотвратить это преступление и защитить себя, только украв вашу стололларовую винтовку (а вы не желаете мне её ни одалживать, ни продавать). Задача снижения общего количества ущерба выполнена, по крайней мере, если измерять его в стоимости того, что украдено. И всё же есть ощущение, по крайней мере у меня, что воровство винтовки остаётся дурным поступком.
Второй недостаток этого подхода в том, что он не работает, когда мы должны выбирать между незначительной ценой ущерба от принуждения и огромной стоимостью чего-то ещё. Предположим, вы знаете, что завтра всеумрут (в результате какой-то природной катастрофы, например, от столкновения Земли с огромным астероидом), если вы не предотвратите это. Предположим также, что единственный способ предотвратить всеобщую катастрофу – украсть часть оборудования стоимостью сто долларов у кого-то, кто, по вашему мнению, имеет на него право. Ваш выбор прост: украсть и нарушить либертарианские принципы, или позволить всем умереть.
Что сделаете вы? Вы не можете оправдать воровство, как средство минимизации общего ущерба от принуждения. Столкновение с астероидом, от которого все погибнут, не является принуждением, поскольку оно не инициировано человеком. После удара астероида вообще не будет принуждения, так как не останется никого, кто мог бы применять принуждение или страдать от него.
Что касается меня, я бы выбрал воровство. Когда я задаю подобные вопросы другим либертарианцам, распространенная реакция – яростная попытка интерпретировать эту проблему, как несуществующую. Одни могут утверждать, что поскольку человек, у которого я совершаю кражу оборудования, сам погибнет, если я не украду его, он только выиграет оттого, что я это сделаю. А значит, это нельзя назвать воровством в полной мере – он бы охотно разрешил использовать его, если бы он знал то, что знаете вы. Другие ответят, что нельзя красть оборудование, потому что ваше убеждение в том, что вы таким образом спасёте мир, может быть неверно.
Все попытки избежать проблемы не имеют смысла. Я всегда могу изменить исходные условияя, чтобы вернуть проблему к её начальной форме. Может быть, владелец оборудования согласен, что использование его необходимо, если это спасет мир, но он стар, устал от жизни и не очень любит людей. Возможно, ситуация настолько ясна, что все согласятся, что без этого воровства все мы умрем.
Наш ответ на подобные вопросы демонстрирует, что мы в действительности не верим в простые однозначные ценности. Большинство либертарианцев, включая меня, убеждены, что либертарианское общество справедливо и привлекательно. Достаточно легко утверждать, что мы поддерживаем либертарианские принципы независимо от последствий, если учесть, что мы верим в то, что этими последствиями будет самое привлекательное общество, которое мир когда-либо знал. Но утверждение, что мы ставим права индивидуума превыше всего, для большинства из нас является неправдой. Хотя мы и признаем определенную, возможно очень большую, ценность за правами отдельного человека, мы не приписываем им безграничную ценность. Утверждать обратное мы можем, только если решительно откажемся рассматривать ситуации, в которых мы могли бы выбирать между правами одного человека и другими факторами, также обладающими большой ценностью.
Я не преследую цели убедить вас перестать быть либертарианцами. Моя цель – доказать, что либертарианство это не набор прямых и однозначных аргументов, категорично устанавливающих ряд не поддающихся обсуждению положений. Скорее это попытка применить определенные экономические и этические представления к миру, устроенному очень сложно. Чем более осторожно это делать, тем больше сложностей будет возникать на этом пути, и тем больше оговорок и уточнений будет в итоге.
В предыдущей главе я доказывал, что простая форма выражения базового либертарианского принципа приводит к неприемлемым выводам и поэтому не может быть принята. В моральном принципе, который допускает, что всем следует запретить дышать, нет очевидного логического несоответствия, но вряд ли многие сочтут такой принцип приемлемым.
Один из возможных ответов заключается в том, что либертарианство – это абсолютный принцип, базовая ценность, которую нельзя отвергнуть, но что она не выражается в полной мере простыми утверждениями, которые я критиковал. Если эти утверждения содержат только приблизительное представление более сложного и изощренного описания либертарианской морали, неудивительно, что приближенная формула иногда оказывается некорректной в сложных ситуациях.
Я весьма симпатизирую такой точке зрения, но она не помогает ответить на действительно глобальные вопросы, по крайней мере, пока кто-то не изобретет адекватное определение того, что в действительности представляют собой либертарианские принципы. Философия морали – институт достаточно древний, и скорость его развития в последние столетия не отличалась быстротой, так что я, пожалуй, не буду задерживать дыхание в ожидании.
Следующее мнение, которому я также симпатизирую, заключается в том, что в мире существует ряд важных ценностей. Их нельзя структурировать в виде простой иерархии, по крайней мере, в ближайшем будущем. Свобода личности является важной ценностью даже сама по себе, а не только как средство к достижению счастья, поэтому нам не хотелось бы жертвовать большим количеством личной свободы взамен на малую толику счастья. Но свобода – не единственная ценность, и не бесконечно важная по сравнению с другими ценностями, так что мы не желаем жертвовать неограниченным количеством счастья ради небольшого увеличения свободы.
Третий возможный взгляд утверждает, что конфликт между либертарианскими и консеквенциалистскими ценностями только кажется значимым. Возможно, между ними существует глубокая связь, так что либертарианская этика, понятая правильно, представляет собой набор правил, которые ведут к достижению максимального человеческого счастья. Таким образом, все контрпримеры из предыдущей главы можно рассматривать как ошибочное представление о возможном — по какой-то причине подобные ситуации в действительности не могут случаться — а также как ошибочное понимание истинного смысла базового принципа либертарианства. Нечто подобное видится мне в аргументах тех либертарианских философов, которые утверждают, что принципы надо выводить не путем обобщения того, что им кажется верным или неверным, а путем дедуктивного выведения того, какие правила соответствуют природе человека.
В защиту этого подхода можно упомянуть хотя бы то, что это соответствует наблюдениям, поскольку либертарианство и утилитаризм, хоть и будучи разными по сути, часто приводят к одним выводам. На протяжении всей книги я много раз использовал консеквенциалистские аргументы в защиту либертарианских заключений. Поступая таким образом, я демонстрировал очевидность того факта, что потенциальные разногласия между двумя подходами, которые я обсуждал в предыдущей главе, оказываются скорее исключением, чем правилом. В Главе 31 я попытался показать, что анархо-капитализм стремится к выработке либертарианских законов. Ключевым моментом в этом доказательстве служило моё утверждение, что для людей ценность возможности управлять собственной жизнью обычно сильнее ценности, которую для кого-то ещё имеет возможность контролировать их жизни – или, иными словами, увеличение свободы приводит к возрастанию общей пользы.
Четвертая возможность, и последняя, которую я рассмотрю, состоит в том, что либертарианство неверно по сути своей, а нам следует выбрать вместо него утилитаризм. Согласно строгой утилитарной позиции, правила, действия, этические нормы следует рассматривать только с точки зрения их влияния на суммарное (некоторые утилитаристы сказали бы «усреднённое») человеческое счастье. Всё, что увеличивает счастье – хорошо, а что уменьшает – плохо. Тогда либертарианские принципы оцениваются как средства, набор правил, которые часто ведут к росту общей пользы, и их следует отвергать, если они ведут к обратному. Это, опять таки, лишь возможная интерпретация требования выводить принципы либертарианства из природы человека, хотя, по моему опыту, подобное пожелают признать не все из тех, кто делает такие заявления.
Один из аргументов против утилитаризма гласит, что на нём нельзя основывать корректные моральные законы, потому что нет способа определить, следуем ли мы им. Мы не можем выяснить пользу для других людей и потому не можем судить о том, что поспособствует её увеличению. Даже если бы мы могли наблюдать за пользой для отдельных людей, мы не знаем, как сравнивать размер пользы для разных людей, а поэтому не можем судить, компенсируется ли уменьшение счастья одного человека его возрастанием для другого.
Я считаю этот аргумент неубедительным, потому что утверждение, на котором он основан, слишком сильное. Представьте себе, что вы выбираете подарок. Если вы совершенно не осведомлены о том, что радует других людей, покупка подарка происходит наугад: можно с тем же успехом открыть случайную страницу в каталоге Sears, швырнуть в нее дротик, и купить то, что изображено в месте попадания. Никто не согласится с таким выбором подарков, в противном случае мы не покупали бы подарки вообще.
Давайте рассмотрим ущерб, возмещаемый через суд. Если мы действительно ничего не знаем о пользе для других людей, как суд может решить, какой объем возмещения положен, скажем, за мою сломанную руку? Ведь всё, что знает судья, это то, что мне посчастливилось сломать руку. Допуская, что мне это удовольствия не доставило, он не может знать, измеряется ли ущерб от перелома руки в пенни или в миллиардах долларов.
Мы дарим подарки и возмещаем ущерб, и мы не считаем, что польза для других людей совсем неопределяема. Что мы знаем, или, по крайней мере, во что многие верят, так это то, что каждый из нас имеет лучшее представление о собственных ценностях, и что поэтому люди обычно лучше решают сами, что они хотят для себя. Это один из основных аргументов в защиту свободного общества. И это значительный шаг вперёд от утверждения, что мы ничего не знаем о том, что ценят другие люди.
Даже если бы мы не имели никакого понятия о ценностях других людей, это не означало бы, что мы не можем построить общество, основанное на стремлении к достижению максимальной общей пользы. Каждый знает свои ценности, так что если всех нас объединить, мы будем в курсе ценностей любого другого человека. Чтобы максимально увеличить общую пользу для общества, нам нужно было бы выработать правила и институты, которые использовали бы такую информацию при помощи определенной децентрализованной системы принятия решений, где каждый человек принимает решения, требующие непосредственно тех знаний, которыми обладает именно он.
Конечно, это не просто абстрактная возможность. Один из самых сильных аргументов в защиту идеи позволить свободное взаимодействие людей на рынке, в рамках института прав собственности, говорит о том, что это лучший из известных способов использовать разрозненное знание общества, включающее знание каждого индивидуума о своих собственных ценностях. Сфера экономики благосостояния во многом состоит из анализа правил, которые ведут к оптимальным результатам при определенных обстоятельствах, где результаты оцениваются в рамках предпочтений рассматриваемых личностей. Одним из основателей современной экономики, включающей в большой мере и экономику благосостояния, был Альфред Маршалл, экономист и утилитарист, который частично рассматривал экономическую теорию, как путь к выведению способа максимизации общей пользы.
Даже если можно наблюдать предпочтения индивидуальной личности, напрямую или сквозь призму действий человека, проблема их сравнения все равно остается. Как мы можем определить, обеспечивает ли что-то, что одному на пользу, а другому во вред, рост общего человеческого счастья?
Я полагаю, ответ в том, что мы, возможно, не в состоянии хорошо сравнивать такие вещи, или чётко описывать, как мы это делаем, но мы всё же делаем это. Когда вы решаете пожертвовать десять долларов на еду и одежду для кого-то, кто пострадал от пожара, вместо того, чтобы выписать чек на эту сумму в качестве непрошеного подарка случайному миллионеру, вы тем самым демонстрируете мнение о том, для кого из них эти деньги представляют большую ценность. Когда вы решаете, куда отправитесь с детьми в каникулы, вы проводите сложную оценку того, что сделает их более счастливыми – кемпинг в лесу или купание на морском берегу. Мы не можем свести подобное решение к четкой калькуляции, но мало кто из нас сомневался бы в том, что несчастье А, полученное от укола булавкой, меньше, чем несчастье Б, испытанное замученным до смерти.
Утилитаризм может существовать, как моральное правило. Сложность его применения к проблемам реального мира значительна, но так же значимы и трудности применения любого альтернативного правила, например, минимизация принуждения. Можно столкнуться с похожими проблемами при определении и измерении количества принуждения, и при поиске компромисса между возрастанием принуждения по отношению к одному человеку и уменьшением принуждения для другого.
Утилитаризм может существовать, как моральное правило, но я не хотел бы его принимать. Почему? По той же причине, по которой я отвергаю все простые утверждения либертарианства – потому что я могу гипотетически выстроить ситуации, в которых, на мой взгляд, это правило даёт неверный ответ.
Представьте, что Вы – шериф небольшого городка, пострадавшего от серии особенно жестоких убийств. К счастью, убийца покинул город. К несчастью, жители города не верят, что убийца уехал, и объясняют ваше заявление, что его в городе нет, тем, что Вы таким образом оправдываете свою некомпетентность и неудачу в его поимке.
Поднимаются волнения. Если убийцу не нашли, три-четыре невинных человека, подозреваемых в преступлениях, подвергнутся линчеванию. Есть альтернатива. Вы можете арестовать кого-то, чтобы произвести впечатление. Проблема исчезнет, как только его осудят и повесят. Должны ли вы так поступить?
По утилитарным соображениям кажется очевидным, что ответ – да. Убивая одного невинного человека, вы спасаете несколько, и у вас нет причин считать, что жизнь одного убитого вами человека стоит больше, чем жизни тех, кого вы спасли. Вы сами можете испытать личный ущерб, зная, что осудили невинного человека, но, в конце концов, если станет совсем плохо, вы всегда можете покончить с собой, и совокупная польза всё ещё будет составлять минимум одну человеческую жизнь.
Я не желаю принимать такую логику. В одном из предшествующих рассуждений я сказал, что я бы украл. В данном случае я бы не сажал невинного. Может быть, я так поступил бы, если бы на кону были жизни миллиона людей, но для выгоды одного или двух – нет. Следовательно, я не утилитарист.
Хотя я отвергаю утилитаризм, как окончательный стандарт, определяющий то, что должно и не должно быть, я верю, что обычно утилитарные утверждения – лучший способ защиты либертарианских взглядов. Хотя большинство людей не верит, что максимизация общего человеческого счастья – это единственное, что имеет значение, большинство убеждено, что человеческое счастье всё-таки важно. Либертарианцы не единственные, кто избегает конфликтов, убеждая себя, что система, которой они отдают предпочтение, работает как в моральном, так и в практическом аспекте. В той мере, в какой я могу продемонстрировать, что определенное предложение либертарианцев – отмена запрета героина или отмена минимальной заработной платы, или даже всего государства – приводит к заманчивым результатам, этот аргумент будет иметь некоторый вес, чтобы убедить почти любого поддержать это предложение.
Так что одна причина, по которой я основываю свои доказательства на последствиях, а не на справедливости, заключается в том, что у разных людей очень разные представления о том, что справедливо, но все они, в общем, согласны, что делать людей счастливыми и преуспевающими – это хорошо. Если я спорю с законами о героине, утверждая, что они нарушают права наркоманов, я преуспею только в убеждении либертарианцев. Если я буду утверждать, что законы о наркотиках, провоцируя резкий рост цен на них, являются главной причиной увеличения количества преступлений, связанных с наркотиками, и что плохое качество контроля, типичное для нелегального рынка – главная причина смертей от наркотиков, я могу убедить даже тех, кто не верит, что у наркоманов есть права.
Вторая причина для того, чтобы использовать скорее практические, нежели этические доказательства, заключается в том, что я знаю гораздо больше о том, что работает, чем о том, что справедливо. Частично это связано с моей специализацией. Я потратил больше времени на изучение экономики, чем моральной философии. Но, думаю, дело не только в этом. Одна из причин, по которой я провел больше часов за изучением экономики, кроется в том, что, по моему мнению, о результатах работы институтов известно больше, чем о том, что несправедливо. Другими словами, что экономика – наука гораздо более развитая, чем моральная философия.
Если так, то результаты не сводятся к выбору лучших аргументов для убеждения других. В предыдущей главе я привел длинный список вопросов, на которые я не вижу возможности ответить, используя либертарианские принципы. В следующей главе я буду приводить доказательства того, что на все эти вопросы, по крайней мере, в общих чертах, можно ответить, используя экономическую теорию для определения правил достижения максимального человеческого счастья. Если это так, то экономика – это не только наилучший способ убеждения. Это также и лучший способ выяснить мои собственные предпочтения.
Хотелось бы знать, какими должны быть законы в обществе, неважно, анархическом или под властью государства. Очевидный способ выяснить это – начать с общих принципов справедливости и посмотреть, какие законы необходимы, чтобы реализовать их. В предыдущей главе я доказывал, что это невозможно сделать. Либертарианские принципы справедливости не могут ответить на подобные вопросы, по крайней мере, в той форме, в которой они существуют на данный момент. Они не помогают определить, что должно быть включено в права собственности, как можно их законно защитить, или как следует наказывать за их нарушение.
Когда я говорю, что либертарианские принципы не дают ответа на эти вопросы, я не просто полагаю, что на них сложно ответить. Вопросы действительно сложные, от чего бы мы ни отталкивались. Я имею в виду, что я не могу даже определиться с тем, как подойти к ответу на эти вопросы – какие факты мне нужны, какие подсчёты я должен произвести. Как будто я столкнулся с какой-нибудь инженерной проблемой и не вижу даже подхода к составлению подходящей системы уравнений.
Возможно, кто-то другой знает, как это делается, но не он пишет эту книгу. Мое решение – найти другую точку отсчёта для ответа на этот вопрос. Такой точкой отсчета является утилитаризм. В рамках философии морали я насколько могу придерживаюсь либертарианства. Как экономист я утилитарен.
Большая часть этой книги может быть охарактеризована как утилитарный подход к либертарианству, но только если использовать понятие «утилитарный» в очень широком смысле. Более точно мой подход можно было бы назвать консеквенциалистским, оценивающим действия по последствиям. Я пытался показать, что институты либертарианства дают привлекательные результаты, но я не определяю «привлекательные», как нечто слишком специфическое, вроде «стремящиеся к максимизации общего человеческого счастья». В этой главе, однако, я пытаюсь ответить на более конкретные вопросы – не просто «должны ли мы иметь права собственности?», а «какой именно вид прав собственности мы должны иметь?». Для этого требуется более точное определение цели, которую я пытаюсь достигнуть. По окончании моих рассуждений, если вы с ними согласитесь, ваш вывод должен быть не «у нас должны быть права собственности X, Y, Z», а скорее таким: «если мы хотим максимально увеличить общую пользу, нам стоит добиваться прав собственности X, Y, Z».
Даже если я могу это продемонстрировать, зачем мне утруждаться? Применяя философскую позицию, которую я считаю неверной, просто потому что она облегчает ответ на определенный ряд вопросов, не допускаю ли я ту же ошибку, что и пьяный человек, потерявший свой кошелек в центре квартала и ищущий его под фонарем на углу, потому что там светлее?
Думаю, нет. Даже если утилитаризм и не отражает правды, он всё-таки может быть полезным. Похоже, существует тесная корреляция между правилами, которые делают людей свободными, и правилами, которые делают их счастливыми. Поэтому именно восточные, а не западные немцы возводят заборы с колючей проволокой и смотровыми вышками на своей общей границе. Возможно, эта корреляция обусловлена глубокой связью между свободой и счастьем, а возможно, это чистая случайность. В любом случае, она есть. Я делаю вывод, что выяснив, какие правовые нормы лучше всего обеспечат счастье людей, я могу кое-что узнать о том, какие правовые нормы подходят свободному обществу.
Вторая причина, по которой утилитарные аргументы могут быть полезны, заключается в том, что даже если они не помогут нам узнать, какими должны быть правовые нормы, они могут при определенных обстоятельствах подсказать, какими они в действительности будут. В Главе 31 я попытался показать, что институты анархо-капитализма имеют тенденцию к выработке экономически эффективного права. Выясняя, какие нормы были бы экономически эффективными, мы можем узнать кое-что о том, какие нормы будут порождаться подобным обществом. Ричард Познер, один из ведущих авторов в области экономического анализа права, утверждал то же самое в отношении существующего свода общего права. Если его выводы верны, то экономическая эффективность полезна для понимания того, что есть право и каким ему следует быть. Экономическая эффективность и общее счастье, как вы вскоре увидите, тесно взаимосвязаны. Первое лучше всего понимать как приблизительную меру второго.
Третья причина была предложена в конце предыдущей главы. Большинство людей, включая меня, утилитаристы, по крайней мере, частично. Хотя демонстрация того, что определенная правовая норма имеет тенденцию увеличивать общее человеческое счастье, и не доказывает, что это хорошая норма, это сильный аргумент в пользу такой нормы. Поскольку я не могу достаточно внятно разрешить разногласия вокруг ценностей, имеет смысл основывать мою аргументацию на ценностях, которые разделяет большинство людей.
Последняя причина заключается в том, что независимо от того, заботит ли людей количество общего человеческого счастья, большинство из нас весьма волнует наше собственное счастье. Если конкретная правовая норма увеличивает средний уровень счастья, можно предположить, что в среднем в долгосрочной перспективе она сделает более счастливым и меня. Это не то чтобы неотразимый, но всё же довод за одобрение такой нормы.
По всем этим причинам имеет смысл спросить, какие правовые нормы имеют тенденцию максимизировать человеческое счастье. Далее по тексту главы я попытаюсь ответить на этот вопрос, используя в качестве инструмента экономический анализ права. Первым делом мне нужно объяснить, что означает экономическая эффективность, как её можно использовать при выборе правовых норм, и почему она может быть полезной мерой общего счастья.
Рассмотрим некоторый обмен, затронувший только двух человек. Каждого из двух можно спросить, сколько стоит для него этот обмен – сколько долларов он бы заплатил, чтобы добиться его (позитивные изменения) или предотвратить (негативные изменения). Тогда можно было бы сложить результаты и получить долларовую ценность этого обмена. Если один человек был готов заплатить четыре доллара, чтобы достичь обмена, а второй — два доллара для его предотвращения, то обмен можно охарактеризовать как увеличение общего блага на два доллара. Аналогичный расчёт может быть проведён для любого числа людей путём суммирования положительных оценок сторонников обмена и отрицательных оценок его противников. Если итог положителен, мы характеризуем обмен, как экономическое улучшение или увеличение эффективности, а если отрицателен – как экономическое ухудшение или уменьшение эффективности.
Хотя мы измеряем ценности в долларах, реальное использование денег не обязательно. Обменом может выступить передача яблока от вас мне. Яблоко стоит два доллара для вас и четыре для меня. Вы бы заплатили до двух долларов, чтобы оставить яблоко у себя (предотвратить передачу яблока), так что этот обмен вы оцениваете в минус два доллара. Я бы заплатил до четырёх долларов, чтобы получить это яблоко, так что обмен для меня имеет ценность плюс четыре доллара. Итого обмен даёт экономический прирост в два доллара.
Как выяснить, принёс ли конкретный обмен чистую прибыль или чистый убыток? Лучше всего было бы наблюдать за ценностями людей, отражёнными в их действиях. Предположим, что я предлагаю вам три доллара за яблоко, и вы соглашаетесь. Тот факт, что я предложил вам три доллара, означает, что яблоко стоит для меня больше трёх долларов. А факт вашего согласия на сделку означает, что три доллара для вас дороже яблока. Учитывая, что в сделку вовлечены только мы, обмен должен привести к чистой прибыли. Обобщая, мы можем заключить, что всякое добровольное взаимодействие, которое не затрагивает третьих лиц, приносит экономическое улучшение.
Добровольные сделки – это экономическое улучшение, но улучшение не обязательно происходит из добровольного взаимодействия. Предположим, я заблудился в лесу и голоден. Я натыкаюсь на ваш запертый домик, вламываюсь в него и звоню по телефону, чтобы вызвать помощь. Будучи благодарным и ответственным, уходя, я оставляю для вас конверт с суммой денег, покрывающей ущерб в несколько раз. Обмен не добровольный — вы не давали мне своего разрешения на то, чтобы я вламывался в ваш домик. Но, как и в случае с добровольной сделкой, мы оба от этого выиграли (если предположить, что мои расчёты о том, сколько оставить денег, были корректны), так что имело место чистое экономическое улучшение.
В обоих случаях — при продаже яблока и при взломе двери — денежная оплата наглядно показала, что обмен принёс чистую прибыль, но эта прибыль была получена в ходе обмена, а не платы. Такая же прибыль в два доллара получилась бы, если бы вы случайно потеряли яблоко, а я нашел его. Хотя в этом случае сумма была бы получена при сложении дохода в четыре доллара с потерей в два доллара, а не при сложении двух доходов по одному доллару (вы теряете яблоко, оцениваемое в два доллара, а получаете три доллара; я получаю яблоко, оцениваемое в четыре доллара, а плачу три доллара).
До сих пор мы говорили об обменах, а не о правилах. Дальше следует задать вопрос, какая правовая норма будет всегда приводить только к экономически эффективным обменам, то есть обменам, приносящим чистую экономическую выгоду. В случае с яблоком нам нужно правило, согласно которому оно перешло бы ко мне только в случае, если я оцениваю его стоимость более высоко, чем вы, поскольку только тогда передача станет экономическим улучшением. Очевидное решение – разрешить передачу только в том случае, если мы оба на неё согласны. Если яблоко для меня стоит больше, чем для вас, я сделаю вам предложение, которое вы примете, а если нет, то не сделаю. В этом случае, решение – это обычное право собственности, подкрепленное наказанием для тех, кто ворует яблоки.
А как насчет случая с домиком? Право собственности не решает эту проблему, поскольку хозяин домика не имеет возможности сдать свой телефон в аренду. В этом случае решением будет норма о возмещении ущерба. Если я вламываюсь в дом (и не скрываю этого), я должен уплатить хозяину сумму, равную размеру ущерба, нанесенного мной его собственности. Если использование мной чужого телефона не стоит таких денег, я продолжу блуждать, а если стоит – вломлюсь внутрь. Это в любом случае приносит экономически выгодный результат.
Теперь я изложил достаточно, чтобы вы могли понять, как экономический анализ в принципе можно использовать для определения, какими должны быть законы. Перед тем, как я продолжу обсуждать эти два примера более детально и применять свой анализ к некоторым проблемам, упоминавшимся в Главе 41, мне следует сначала заполнить пробел в своих доказательствах. Я рассуждал о максимизации общего счастья и об экономическом улучшении, но не продемонстрировал связь между ними. Я не показал, когда или почему тот факт, что некий обмен является экономическим улучшением, подразумевает, что это увеличивает общую пользу.
Между критериями экономиста и философа есть два важных различия. Первое относится к измерению пользы для человека, а второе — к сравнению пользы для разных людей.
Определяя ценность, экономист принимает личную оценку человека в отношении того, помогает ему что-то или нет. Если вместо бездействия я предпочитаю потратить четыре доллара на яблоко, это показывает, что яблоко для меня стоит по крайней мере четыре доллара. Такое определение ценности экономисты называют принципом выявленного предпочтения. Возможность того, что я ошибаюсь в своей оценке, будучи готов платить за яблоки, даже если они для меня вредны, игнорируется.
Одно из следствий этого предположения – то, что ценность героина для наркомана так же велика, как ценность инсулина для диабетика. Если вы не желаете принимать такие предположения, вы делаете вывод, что экономическое улучшение не обязательно означает увеличение уровня общего человеческого счастья; некоторые приобретённые ценности могут отражать ошибки индивидов при определении своих интересов. Вы всё же можете соглашаться, что для большинства людей в большинстве случаев выявленное предпочтение – это лучший из возможных способов измерения ценности, и что экономическая выгода поэтому является хорошей, хотя не идеальной мерой общего счастья.
Второе расхождение между экономическим улучшением и возросшей пользой касается межперсональных сравнений. Суммируя индивидуальные ценности, чтобы решить, является ли какой-то обмен улучшением или ухудшением, мы считаем, что выигрыш в один доллар для одного человека просто сводит на нет потерю в один доллар для другого. Мы ведем себя так, как будто доллар (или то, что можно купить за доллар) стоил всем одинакового счастья. Совершенно ясно, что это не так.
Если правило, которое использует экономист для межперсональных сравнений, неверно, зачем нам его использовать, и каким образом оно поможет нам понять, какие правовые нормы максимизируют общее счастье? Отвечая на первый вопрос, скажу, что мы используем это правило, потому что мою оценку стоимости яблока легче вычислить, чем мою пользу от получения этого яблока. Мы можем сделать вывод о том, насколько ценно для меня яблоко, судя по тому, сколько я готов за него заплатить, и мы можем, как я только что продемонстрировал, установить правовые нормы (права собственности), которые позволяют мне получить это яблоко тогда и только тогда, когда его ценность для меня больше, чем его ценность для кого-либо ещё.
Значительно труднее было бы выработать систему правил, которая даст мне это яблоко при условии, что я получаю от него большую пользу, чем кто-либо ещё. Мои действия показывают сравнительную полезность для меня яблока относительно полезности для меня какого-либо другого блага, которое я предлагаю на него обменять (в данном случае это доллары), но не относительно полезности этого же яблока для кого-то ещё. Чтобы дать яблоко человеку, который получит от него наибольшую пользу, кто-то должен решить, насколько счастливее яблоко сделало каждого из нас. Оценка пользы для других людей может не быть невозможной, но она намного сложнее, чем оценка моей собственной пользы. Следовательно, намного проще выработать институты, которые максимизируют ценность (позволяют обмен только если он даёт экономическое улучшение), чем институты, которые максимизируют общую пользу.
Легче выяснить, что увеличивает ценность, чем то, что увеличивает пользу, но будет ли такой ответ сколь-либо полезным? Не веду ли я опять поиски там, где светлее, вместо того, чтобы искать там, где я уронил свой кошелек? Думаю, что нет. Во многих ситуациях, хотя и не во всех, тот факт, что обмен является экономическим улучшением (увеличивает общую ценность) – это сильное подтверждение того, что он также повышает уровень общей пользы. Поскольку изменения экономической ценности легче измерить, чем изменения уровня пользы, мы можем использовать второе в качестве заменителя для первого.
Рассмотрим в качестве примера отмену импортных пошлин. Представим, что мы могли бы доказать (во многих случаях так оно и есть), что помимо выгоды для наших торговых партнёров за рубежом, это является экономическим улучшением и для жителей США, что выигрыш для американцев, которые окажутся в лучшем положении в результате отмены пошлин (рабочие и акционеры в экспортных отраслях США, американские потребители импортных товаров или товаров, конкурирующих с импортом), измеренный в долларах, превышает убыток тех, кому эта отмена невыгодна (рабочие и акционеры в отраслях, которые конкурируют с импортом). Ценность доллара для отдельных лиц, выигравших и потерявших в результате этой отмены, может очень сильно различаться. Перемена, которая приносит одним из них выгоду в шесть долларов, а другим убыток в пять долларов, необязательно станет послужит фактором роста общей пользы. Но и те, кто выгадал, и те, кто понес убыток, составляют большие и разрозненные группы, и нет никакой явной причины ожидать, что одна группа в среднем больше или меньше ценит доллар, чем другая. Если среднее значение примерно одинаково для обеих групп, то изменение, которое приводит к увеличению ценности, вероятно, также приводит к увеличению пользы. Этот аргумент использовал Альфред Маршалл, который придумал идею экономического улучшения, чтобы оправдать её использование в качестве приблизительного способа выявления изменений, которые увеличивают общую пользу.
Такая приблизительная мера должна хорошо работать, пока мы рассматриваем ситуации, где нет причины ожидать, что те, кто выиграл, и те, кто потерял, в среднем имеют разную пользу от доллара, разные отношения между ценностью, измеряемой в долларах, и пользой, измеряемой в неких абсолютных единицах счастья. Во многих случаях это разумное предположение. Покупатели и продавцы яблок, потерявшиеся охотники и хозяева лесных домиков скорее всего, будут похожими людьми, или даже одними и теми же людьми в разное время.
Но есть одно явное исключение. Мы ожидаем, как правило, что чем больше у вас денег, тем меньше будет значить для вас каждый дополнительный доллар, и, следовательно, в среднем доллар приносит больше счастья тому, у кого очень мало денег, чем тому, у кого их полно. Поэтому мы редко жертвуем деньги миллионерам. Поэтому мы ожидаем, что если выигравшие и проигравшие имеют значительную разницу в доходах, чистое изменение ценности будет плохой мерой чистого изменения счастья.
Обмен, который ухудшает положение богатого человека на десять долларов, а положение бедного улучшает на девять — это экономическое ухудшение, но оно вполне может повысить количество счастья в мире. То же относится и к обмену, наносящему ущерб большой группе богатых на десять миллионов долларов, но приносит выгоду группе бедных в сумме девяти миллионов. Очевидный вывод, который сделали многие утилитаристы, заключается в том, что перераспределение дохода – это хорошо. Облагать налогом богатых и отдавать деньги бедным может быть экономическим ухудшением, в силу издержек на сбор налогов, но утилитарно это окажется улучшением.
Не соглашусь с этим выводом по двум причинам. Во-первых, поскольку бедные люди, как правило, слабы в политическом смысле, они по крайней мере с той же вероятностью станут жертвами государственного налогового перераспределения, как и его бенефициарами. Об этом я говорил в Главе 4. Во-вторых, борьба между группами за право быть бенефициаром, а не жертвой, скорее всего, достаточно дорогостоящее занятие, которое ухудшает жизнь как богатых, так и бедных, в обществе, допускающем подобное перераспределение, по сравнению с теми, кто живет в обществе, где такого нет. Об этом я рассуждал в Главе 38. Эти две главы были попыткой с помощью утилитаризма атаковать основную доктрину, которая разделяет утилитаристов и либертарианцев.
Выше я прервал рассуждения о конкретных правилах, чтобы показать связь между экономическим улучшением и ростом общего счастья, а затем продемонстрировать, почему выработка правил для максимизации экономической эффективности имеет смысл и в качестве способа увеличения человеческого счастья. Теперь я это сделал. Я не утверждал, что экономическое улучшение и увеличение общей пользы суть одно и то же, потому что это не так. Я показал, почему первое является приблизительной мерой для последнего, и может из практических соображений быть лучшей меркой из возможных. Те читатели, которых я не убедил, могут обратиться к исходному доказательству Маршалла (см. Приложение 2) или к более детальной дискуссии об экономической эффективности в других моих книгах (см. Приложение 1). Студентов-экономистов следует предупредить, что едва ли не только там и можно найти ответы на эти вопросы. Современные тексты по экономике используют иное, хотя и равнозначное для большинства задач, определение улучшения.
А сейчас пора вернуться к обсуждению конкретных правил. Вопрос, который я буду исследовать, звучит следующим образом: как следует спроектировать правовые нормы, чтобы максимизировать экономическую эффективность, дозволяя обмены, которые являются экономическими улучшениями, и предотвращая обмены, которые являются экономическими ухудшениями.
Рассмотрим снова решение задачи с яблоком. Если мы не обеспечим права собственности на яблоки, могут происходить, по крайней мере, два вида неэффективных обменов. Во-первых, яблоки могут перейти от хозяев, которые ценят их больше, к ворам, ценящим их меньше. Во-вторых, воры могут тратить время и деньги на кражу яблок, а не на покупку.
Предположим, это яблоко вы оцениваете в два доллара, а я в четыре. Вместо того, чтобы купить его за три доллара, я пробираюсь в ваш сад и краду его, затрачивая времени и усилий на доллар. В результате вы потеряли два доллара (то, во сколько вы оценивали яблоко), а я увеличил свое состояние на три доллара (то, во сколько я оцениваю яблоко минус стоимость затраченного времени и усилий), так что чистое экономическое улучшение составило доллар. То, что я украл яблоко, это экономическое улучшение в сравнении с ситуацией, если бы я не брал яблоко вообще. Но не получить яблоко – это не единственная альтернатива: я мог бы его у вас купить. Кража яблока хуже, чем его покупка, поскольку та принесла бы чистое улучшение в два доллара. Эффективная правовая система будет включать какой-то способ, благодаря которому людям, желающим получить яблоко, будет выгоднее купить его, чем украсть. Вот почему мы наказываем воров.
Но как строго мы должны их наказывать? Если бы все воры попадались, то штраф, равный стоимости украденного, был бы достаточным. А поскольку воровство приносит больше проблем, чем покупка, оно будет менее привлекательным из двух альтернатив. А если бы ловили только часть воров, скажем, одного из десяти, тот же аргумент подсказывает, что наказание должно соответственно вырасти. Если размер штрафа за воровство яблока в десять раз превышает цену его покупки, то воровство обходится вору, в среднем, во столько же, во сколько обходится его покупка, плюс куча проблем.
Теперь у нас есть общее правило для яблок и домиков. Правило, которое я предложил для того, кто вломился в домик, предлагало ему заплатить штраф, равный нанесенному ущербу, в случае если он сделает это добровольно. Я включаю это условие, чтобы в данном случае вероятность быть пойманным равнялась единице.
Чтобы исключить невыгодные транзакции, размер штрафа (или штраф, умноженный на вероятность поимки, если удаётся поймать только часть воров), должен как минимум равняться стоимости того, что было украдено. Случай с домиком в лесу – аргумент против того, чтобы делать штраф больше. Хотя у нас может быть одна правовая норма для яблок и другая для домиков, возможно, было бы проще иметь единый набор правил, определяющих, что такое права собственности, и что будет, если их нарушить. Такой свод правил учитывал бы возможность того, что некоторые нарушения прав собственности, такие как проникновение в запертый домик потерявшегося в лесу охотника, являются желательными обменами, которые по каким-то причинам не могли произойти с добровольного согласия хозяина. Наказание, меньшее, чем причинённый ущерб, допускает некоторые невыгодные обмены, а наказание, превышающее ущерб, не допускает некоторые выгодные обмены. Так что идеальное наказание равнозначно причинённому ущербу, должным образом скорректированному с учётом вероятности поймать и осудить преступника.
Более точный анализ позволил бы уточнить этот вывод во многих отношениях с учетом таких сложностей, как стоимость обеспечения соблюдения закона (предотвращение неэффективных преступлений иногда может стоить дороже, чем ущерб от них), а также возможность ошибки при определении вины. Читатели, заинтересованные в таком анализе, найдут его в моей книге Порядок в праве.
До сих пор я рассматривал возможность поимки вора, как если бы это было природным фактом. А это не так. Нанимая большее количество полицейских, или предлагая большие размеры награды за поимку, мы можем увеличить вероятность того, что воры будут пойманы. Устанавливая систему законов, приходится выбирать: поймать половину воров и наложить на них штраф, вдвое превышающий стоимость украденного, поймать одну десятую воров и заставить их платить в десять раз больше, чем они украли, или поймать одного вора из тысячи и застрелить его.
Выбирая подходящую комбинацию наказания и вероятности поимки, мы сопоставляем два вида издержек. Стоимость применения закона – это цена поимки преступников: оплата работы полицейских, распространение изображений разыскиваемых преступников или что-то ещё. Стоимость наказания – это цена наказания пойманных преступников. По мере смещения от комбинации высокой вероятности поимки преступников и маленького размера наказания в сторону низкой вероятности поимки и большого размера наказания, затраты на поимку уменьшаются, поскольку нам нужно поймать только одного преступника из сотни, вместо каждого второго. Однако цена наказания, как правило, растет вместе с ростом размера наказания. Таким образом, мы максимизируем общую выгоду, выбирая комбинацию вероятности поимки и наказания (вероятность, умноженная на размер наказания, равна ущербу,нанесённому преступлением), которая обеспечивает необходимый уровень сдерживания преступлений при минимальных затратах.
Что такое цена наказания, и почему она увеличивается с ростом размера наказания? Рассмотрим сначала штраф. Для преступника ценой наказания будет количество денег, которое он должен заплатить. Штраф в десять долларов сделает меня беднее ровно на десять долларов. Однако эти издержки сбалансированы прибылью того, кто получит эти деньги: в рамках гражданского законодательства их получает жертва, а штраф называется компенсацией ущерба; в случае применения уголовного права получателем является государство. Чистая цена штрафа – это административные расходы на его взыскание.
С увеличением размера наказания становится менее вероятным, что преступник сумеет заплатить его в качестве штрафа, и более вероятен выбор других форм наказания, таких как тюремное заключение или казнь. Заключение в тюрьму и казнь работают не хуже, чем штрафы, отвращая людей от нарушения прав собственности других лиц, но такая цена наказания для преступника перестает приносить доход кому-то еще. Когда преступника лишают жизни, никто не получает дополнительную жизнь взамен. Когда вас посадили, никто не получает свободу взамен той, которую вы теряете, и кто-то ещё должен нести дополнительные издержки на содержание тюрьмы.
Признание того, что наказание обходится дорого, приводит нас к частичному ответу на другой вопрос, упомянутый в Главе 41: насколько мы должны быть уверены, что человек виновен, чтобы осудить его. Наказание невиновного приводит к таким же издержкам наказания, как и наказание виновного, но выгода от сдерживания преступности при этом отсутствует. Разрабатывая оптимальную систему правовых норм, мы должны уравновешивать издержки наказания невинно осужденного и цену более высокого стандарта доказательств его вины: придётся нанимать больше полицейских и оправдывать больше виновных подсудимых.
Один из выводов таков: нам нужны более высокие стандарты доказательств для преступлений, которые приводят к дорогостоящему наказанию (такому как казнь), чем для преступлений, которые приводят к менее дорогому наказанию, такому как штраф. Фактически, это пример того, как работает наша современная законодательная система. Более высокие стандарты доказательства требуются чаще в уголовных делах («отсутствие обоснованного сомнения»), чем в гражданских разбирательствах («перевес доказательств»). Это не просто вопрос осторожности в более серьезных случаях. Заплатить миллион долларов за ущерб – более серьёзное наказание, чем провести две недели в заключении, но стандарт доказательства, требуемый для его вынесения, ниже.
Теперь мы знаем, по крайней мере, в общих чертах, как и почему следует отстаивать права собственности. Одну деталь анализа я нахожу интересной, а некоторых она может шокировать. При вычислении издержек и выгод, сумму которых мы пытаемся максимизировать, издержки и выгоды для вора имеют тот же вес, что издержки и выгоды для жертвы. Оценивая, окажется ли обмен неэффективным и потому подлежащим предотвращению, мы сопоставляем выгоду преступника с ущербом жертвы. При выборе комбинации неотвратимости и строгости наказания мы складывали стоимость наказания для преступника с ценой его поимки и издержками либо прибылью судебной системы — чтобы минимизировать полученный результат.
Интересно то, что мы приходим к либертарианским выводам в ходе вычислений, вместо того чтобы просто принять их. Мы начинаем с утилитарных предположений, которые ничего нам не говорят об относительных добродетелях воров и их жертв. А в конце мы приходим к правовой системе, при которой воры наказаны.
Перед тем, как оставить вопрос об отстаивании прав собственности и приняться за обсуждение того, как следует определять эти права, нужно обратить внимание ещё на несколько моментов. Как я отметил в предыдущей главе, существует два способа измерения выгоды. Один – извне, путем оценки того, насколько ценным является что-то для кого-то. Я утверждал, что пытаться сделать это возможно, но очень сложно. Другой – изнутри: каждый из нас достаточно хорошо знает, что он ценит, и его действия отражают это его знание.
Правовые нормы, предложенные мной, используют оба метода. Яблоки распределяются согласно выявленным предпочтениям. Если я считаю, что яблоко для меня представляет большую ценность, чем для вас, я его у вас куплю. Случаи с запертыми домиками в лесу решаются посредством комбинации выявленного предпочтения и внешних наблюдений. Охотник решает, взламывать дверь домика или нет, в соответствии с тем, насколько ценен для него доступ к телефону, но суд определяет размер ущерба, который он должен заплатить, согласно своему мнению о том, во сколько хозяин домика оценивает ущерб от выломанной двери. Об этом я говорил ранее, когда предполагал, что существование судов, определяющих размер ущерба – это доказательство того, что мы верим в возможность знать что-то о ценностях других людей.
Если выявленное предпочтение – это лучший способ измерения ценностей, почему бы не выстроить правовую систему, которая бы полностью зависела от выявленных предпочтений и никогда не пыталась измерять, насколько что-либо ценно для кого-либо? Пример с лесным домиком подсказывает ответ на этот вопрос. Поскольку хозяин отсутствует в момент, когда появляется охотник, возможность договориться о цене пользования его телефоном отсутствует.
Существуют ли пути решения этой проблемы без применения оценки размера ценности судом? Не исключено. Хозяин сам мог решить для себя, какой размер ущерба предъявить тому, кто взломал его дверь и написать на ней прайс-лист: 50 долларов за взлом замка и еще десять за использование телефона. Проблема в том, что существует множество ситуаций, в которых человеку очень надо воспользоваться чужим имуществом, а разрешение хозяина получить нет никакой возможности; прайс-лист получится очень длинным, и может потребоваться разместить его не только на двери, но и на каждом дереве. Он должен касаться не только взлома двери и использования телефона, но и нарушения частных владений в попытке убежать от медведя, рубки сухого дерева с целью развести огонь и не замерзнуть, или даже сноса домика бульдозером для предотвращения распространения лесного пожара. Учитывая всё это, более практичным решением кажется использование суда для оценки размера ущерба.
Другой альтернативой было бы заключение предварительного договора между охотником и владельцем собственности, определяющего обстоятельства и условия, согласно которым первый мог бы использовать имущество второго. Здесь опять появляются практические сложности из-за множества возможных проблем и большого количества вовлекаемых в этот процесс людей. Для каждого охотника в отдельности существует очень низкая вероятность того, что он потеряется в лесу и взломает дверь в домик, и еще меньшая вероятность того, что он взломает дверь в какой-то конкретный домик. Предварительное согласование условий, касающихся события, шансы которого свершиться равны одному из десяти миллионов, вряд ли стоит беспокойства. Если мы попытаемся заключить предварительные договора о каждом из возможных случаев, у нас ни на что больше не останется времени.
Эти примеры демонстрируют, что непрактично создавать такую правовую систему, при которых результат полностью определяется выявленными предпочтениями и добровольными операциями. В то же время, поскольку рынок предлагает менее дорогой и более точный способ измерения ценностей, мы предпочитаем систему, которая использует суд только в случаях, когда рынок не может представить жизнеспособную альтернативу. Если, к примеру, существует ряд случаев, где мы уверены, что рыночные операции всегда осуществимы и поэтому эффективный уровень преступности равен нулю, мы могли бы назначить наказание гораздо более серьезное, чем оценка судом причиненного ущерба («моральный ущерб»), чтобы снизить вероятность того, что ошибки судебной системы спровоцируют неэффективные преступления. Однако подробное обсуждение этих вопросов снова уведет нас далеко за рамки размеров одной главы.
Здесь я заканчиваю общее описание решения одной из проблем, поднятых мной ранее – о наказании вора, которое бы соответствовало преступлению. В ходе этого описания я заложил основу для ответа на два других вопроса, возникших в этой главе: о подходящих ограничениях для рискованных действий и о корректном определении прав собственности.
Рискованные действия, как показано в примере с пилотом, у которого имеется маленький шанс разбиться где-нибудь в радиусе тысячи миль от точки старта, схож со случаем, где участвует голодный охотник. Пилот, в отличие от охотника, в действительности не решает разрушить чужой дом. Но он решает, как часто совершать полеты, как часто проводить проверку самолета, и какого рода оборудование покупать для обеспечения его безопасности. Решая эти вопросы, он контролирует вероятность того, что он окончит свои дни, врезавшись в крышу чьего-нибудь дома. Аналогично, человек, который ведет машину или использует динамит для корчевания пней на своей земле, не выбирает, попасть ли ему в аварию, в результате которой пострадает другой человек или его имущество. Однако он выбирает, с какой скоростью и как аккуратно вести машину, или какой мощности должен быть взрыв. В каждом случае подходящей правовой нормой будет та, которая заставит нарушителя оплатить любой ущерб, вызванный его действиями. Согласно такому правилу, он будет действовать, только если ценность этого действия для него достаточно велика, чтобы допустить вероятность ущерба, который может причинить это действие.
Подробное обсуждение сложностей, связанных с проблемами риска, снова заведёт нас далеко за рамки даже очень большой главы. Один из моментов, с которыми нам придется иметь дело, касается возможности, что кто-то, чей самолет разрушил мой дом, не имеет достаточно денег, чтобы заплатить за ущерб, даже если предположить, что он по крайней мере жив. Если так, нам, возможно, захочется иметь такие правовые нормы, которые позволяют потенциальным жертвам запретить мне взлёт, если только я не имею соответствующей страховки. Во-вторых, аварии часто становятся результатом решений, которые принимают обе вовлеченные стороны. Ваша машина не столкнулась бы с моим велосипедом, если бы я не ехал в темной одежде ночью, мы также отделались бы легким испугом, несмотря на мою беспечность, если бы у вас были исправны тормоза. Учитывая это, выработать эффективные нормы, снижающие количество несчастных случаев, гораздо сложнее. Если я знаю, что вы будете отвечать за весь причиненный аварией ущерб, у меня нет стимула принимать меры безопасности. А если вы знаете, что я отвечаю за возмещение ущерба, у вас нет такого стимула. Если же ответственность за аварию распределяется между нами, мы оба имеем неэффективно низкий стимул.
Последний момент касается вопроса о том, как следует определять права собственности – этот вопрос я подразумевал, обсуждая проникновение отдельных фотонов и единичных молекул углекислого газа на чужую собственность. Отметим для начала: то, что мы называем правом собственности, например, владение участком земли – это, в действительности, сложный набор прав. Согласно современному американскому законодательству, оно включает право запретить проникновение на чужую собственность, но, в большинстве случаев, исключает право стрелять в нарушителей или минировать землю в тех местах, где возможно появление нарушителя. Оно не включает право запрещать полёты самолетов, проникновение (небольшого количества) молекул углекислого газа или фотонов света. Вопросы, которые я поднял в Главе 41, касаются того, что входит в этот комплект.
Поначалу кажется, что ответ очевиден: вместе с приобретением земли я приобретаю все права, связанные с ней. Проблема в том, что некоторые права касаются более чем одного участка земли. Право решать, может ли луч света пересечь границу между моей землей и вашей, имеет отношение и к вашей, и к моей собственности. Для меня это полезно, потому что если я контролирую это право, я могу удержать вас от того, чтобы вы светили лазерным лучом в мою дверь, я даже могу запретить вам светить фонариком в окно моей комнаты, где выключен свет. Это полезно для вас, потому что если вы не обладаете таким правом, вы не можете ничего делать на своей собственной территории, которая попадает в мое поле зрения.
В этом конкретном случае есть очевидное решение с позиции здравого смысла. У вас есть право использовать источник света любой интенсивности, который можно увидеть, но нельзя почувствовать. Граница проходит где-то между самым ярким светом, который может возникнуть в ходе обычной деятельности, и самым слабым, который в состоянии причинить ущерб моей собственности. Если ваша обычная деятельность не включает в себя испытания на открытом воздухе мощных лазеров или ядерного оружия, с определением подходящей разделительной линии не должно возникнуть проблем.
Проблема, однако, заключается в огромном разнообразии вопросов, для которых нельзя найти простого ответа. Прочитав хороший сборник прецедентов гражданского судопроизводства, можно получить некоторое представление о том, насколько много двусмысленностей при определении, какое право относится к какому набору. Реальные тяжбы касались, например, таких вопросов: может ли моё здание загораживать вам солнечный свет, могу ли я сделать пристройку к своему дому, если она препятствует нормальной тяге из вашей трубы, и позволено ли кондитерской фабрике производить вибрации в земле, если это создает проблемы для практикующего терапевта, открывшего кабинет на своей частной собственности по соседству от этой фабрики.
Первый шаг в решении таких вопросов — понять, что это не просто проблема нанесения одним человеком ущерба другому. Если бы это было так, мы могли бы запретить ущерб или принудить виновника к его возмещению. Скорее здесь речь о том, что два человека занимаются несовместимой деятельностью. Моя кондитерская фабрика не была бы проблемой, если бы вы открыли свой кабинет на каком-нибудь другом участке вашей земли; а то, что вы построили кабинет именно в этом месте, не было бы проблемой, если бы у меня не было кондитерской фабрики. Другими словами, соответствующее право — в данном случае это право решать, могу ли я запускать устройство, которое производит вибрации на вашей земле — скорее всего принадлежит двум разным наборам прав: моей собственности на свою землю и вашей собственности на свою.
Второй шаг — понять, что во многих случаях не особенно важно, в чём состоят исходные наборы прав, по крайней мере, с точки зрения экономической эффективности. Если право ценно для двух людей, и один из правообладателей ценит его меньше, сосед всегда может предложить выкупить его право. Если вы обладаете правом приказать мне закрыть мою кондитерскую фабрику, я могу предложить вам выкупить стоимость права снести ваш кабинет и построить в другой части вашей земли. Если право более ценно для меня, чем для вас, я должен иметь возможность сделать вам предложение, которое вы могли бы принять.
Эта догадка приводит нас к теореме Коуза, названной в честь Рональда Коуза, экономиста, чьи идеи во многом соотносятся с этой частью главы. Теорема Коуза гласит, что любое исходное определение прав собственности приведет к экономически эффективному результату, при условии, что транзакционные издержки равны нулю.
Это условие – нулевые транзакционные издержки – столь же важно, как и сама теорема. Предположим, мы начали с определения прав собственности, которое запрещает вторжение фотонов на частную территорию. Всякий может запретить мне включать свет, если он попадает в его поле зрения. Право решать, включать мне свет в своем доме или нет, я ценю больше, чем мои соседи, поэтому, в принципе, я мог бы купить их разрешение. Проблема в том, что вокруг меня живёт много людей. Покупка разрешений даже у большинства не даст толку, ведь мне нужно разрешение от всех. Скорее всего, в результате всё превратится в сложные торги, где, по крайней мере, некоторые из моих соседей будут пытаться вымогать у меня значительный кусок моей земли в обмен на их разрешение пользоваться ей.
Таким образом, при решении о том, как следует объединять права собственности в наборы, необходимо учитывать два важных момента. Во-первых, по возможности права собственности должны попадать в те наборы, в составе которых они наиболее ценны. Право контролировать пространство высотой в фут над участком своей земли имеет большую ценность для собственника, чем для кого бы то ни было, так что собственность на землю обычно автоматически подразумевает собственность на пространство непосредственно над ней. Во-вторых, поскольку надлежащий набор прав часто неустойчив и будет меняться со временем, их следует формировать таким образом, чтобы как можно легче было осуществлять торговлю правами. Права собственности нужно определять таким образом, чтобы минимизировать транзакционные издержки подобных вероятных сделок.
Один из вопросов, которые следует решить — как объединять права в набор? Другой, тесно с ним связанный вопрос — что представляют собой права, которые мы объединяем в набор? Означает ли мое право запретить яркий свет и громкий шум на моей территории, что я могу запретить своему соседу ставить опыты с лазером и ядерным оружием, а также проводить громкие вечеринки, или только то, что я могу впоследствии получить компенсацию за ущерб?
Ответ был предложен ранее. Там, где сторонам легко организовать сделку, как в случае с двумя соседями, можно много говорить об абсолютном праве на запрет, подкреплённом дополнительными штрафными санкциями. Таким образом, суд не должен заниматься сложным процессом измерения того, насколько ценным для меня является не взлететь на воздух или не быть разбуженным. Если то, что хочет проделать мой сосед, для него имеет значительную ценность, он может предложить купить у меня моё разрешение или мою землю.
Но в тех случаях, когда транзакции неосуществимы, более удачным решением будет правило возмещения ущерба. Непрактично покупать право на выделение неприятного дыма у всех трех тысяч человек, которые иногда могут почувствовать запах того, что выходит из моей трубы. Даже если для меня работа моей кондитерской фабрики намного более важна, чем для других возможность не вдыхать мой дым, я не смогу выкупить разрешения у всех. Я сталкиваюсь с той же проблемой торга, что и в случае со вторжением фотонов: один отказавшийся срывает всю сделку. Эффективные правовые нормы могли бы дать соответствующее право моим соседям, а не мне, но это было бы правом взыскать компенсацию ущерба, а не правом закрытия фабрики.
Полагаю, теперь я раскрыл тему, сформулированную в заголовке главы. Я показал, что экономический анализ может ответить на вопросы, касающиеся того, каким должно быть право, в то время как на основе либертарианских принципов на них, как мне кажется, ответить нельзя.
Это утверждение можно квалифицировать по-разному. Я указал, каким должно быть право, лишь в том смысле, в котором инженерный справочник указывает, как должен быть построен мост. Инженерный справочник показывает, как общие законы физики можно применить к конкретной информации, такой как прочность доступных материалов и ширина реки, через которую строится мост, чтобы выяснить, как построить конкретный мост. Я показал, как экономические принципы можно применять к конкретной информации, такой как ценность одного права для владельца другого, или издержки на организацию разных видов транзакций, чтобы выяснить, какие правовые нормы максимизируют человеческое счастье в конкретном обществе. Экономика – наука более молодая, чем инженерия, и о сопротивлении материалов известно больше, чем о транзакционных издержках, так что инженерный справочник справляется со своей задачей лучше, чем я.
Во-вторых, можно подчеркнуть, что содержание этой главы является очень схематичным описанием одной части большой области знаний. Полный анализ того, какие правовые нормы востребованы для обеспечения экономической эффективности, займёт несколько томов, многие из которых до сих пор не написаны. Более того, вопрос о том, какие правовые нормы экономически эффективны, не единственный, с которым имеет дело экономический анализ права; это лишь вопрос, который кажется мне наиболее подходящим для данной книги. Большая часть существующей экономической и юридической литературы посвящена совершенно иным задачам — пониманию того, почему существуют определенные правовые нормы и каковы их последствия.
Большинство идей, которые я объяснял, родились в течение последних пятидесяти лет. Это часть того знания, которое всё ещё разрабатывается, и большая часть которого всё ещё содержит массу противоречий. Читатели, которые заинтересованы в более подробном изложении экономического анализа права, включая большую часть моих собственных исследований в этой области, найдут его в моем Порядке в праве. Они также могут найти интересной следующую главу. Она основана на одной из моих опубликованных статей и описывает общество, в котором все законы, включая закон против убийства, применялись в частном порядке.
Перед тем, как закончить эту главу, хотелось бы сделать ещё одно небольшое уточнение. Экономическая эффективность – это только приблизительная мера измерения общей пользы, а общая польза – это только частичное описание того, что, по моему мнению, является ценным для меня и других людей. Даже если мы можем доказать, что определенные правовые нормы экономически эффективны, это не обязательно означает, что они должны нам нравиться.
Мне кажется действительно интересным и полезным в экономическом анализе права не то, что он дает точный ответ на вопрос, каким должно быть право, а то, что он исходит из целей, основанных на том, что хочет большинство из нас, и явно не связанных с вопросами добра и зла, а в результате приходит к ответам (выводам о том, каким должно быть право), не все из которых очевидны.
Исландия известна людям как страна вулканов, гейзеров и ледников. Но она должна быть не менее интересна для изучающего историю как родина блестящей литературы в поэзии и прозе, как дом народа, который на протяжении многих веков поддерживал высокий уровень интеллектуального развития. Это почти уникальный пример сообщества, чья культура и творческая сила процветали независимо от каких-либо благоприятных материальных условий и даже в условиях в высшей степени неблагоприятных. Не менее интересна она и для изучающего политику и законы, поскольку она создала Конституцию, не похожую ни на какую другую, сохранившуюся в архивах, и свод законов, столь детально продуманный и сложный, что трудно поверить, что он существовал среди людей, чьим главным занятием было убивать друг друга.
Джеймс Брайс «Studies in History and Jurisprudence»(1901), стр. 263
Традиционная история многих народов начинается с сильного правителя, который объединил страну: Артур, Карл Великий, Джордж Вашингтон. История Исландии тоже начинается с сильного правителя. Его звали Харальд, и он правил одним из маленьких королевств, составляющих то, что сейчас называется Норвегией. Получив отказ от женщины, на которой он хотел жениться, на том основании, что он слишком мелкий король, Харальд поклялся, что не будет ни мыться, ни причесываться, пока не станет королем всей Норвегии; несколько лет его звали Харальд Косматый. Когда он завершил свою завоевательную карьеру, он вымыл голову, и все были поражены тем, насколько лучше он стал выглядеть. Он вошёл в историю Норвегии, как Haraldr inn Hárfagri — Харальд Прекрасноволосый.
То, что создал Харальд, было не просто единой монархией над всей Норвегией, но монархией, обладающей значительно большей властью над норвежским населением, чем её предшественники. Перемена не была повсеместно популярной. Норвежцы IX века имели две основные профессии: земледелие и пиратство. Многие из тех, кто не одобрял перемены, проголосовали ногами или, скорее, веслами. Они загрузили свои корабли семьями, слугами и всеми своими запасами, которые только могли поместиться, и отплыли на запад; по некоторым оценкам, страну покинуло до десяти процентов населения. Многие из них отправились в недавно открытую Исландию. Это начало истории Исландии, как её рассказывают исландцы.
Согласно исландским источникам, поселение было основано около 870 г. В 930 г. исландцы провели собрание, на котором они договорились об общей правовой системе для всего острова. Она была основана на норвежских правовых традициях, за одним существенным исключением. Исландцы решили, что прекрасно обойдутся и без короля.
Центральной фигурой в исландской системе был вождь. Соответствующий исландский термин, годи (Goði), первоначально означал языческого жреца; первые вожди были, по-видимому, предпринимателями из числа поселенцев, которые строили храмы для себя и своих соседей, и таким образом становились местными лидерами. Совокупность прав, составляющая бытие вождя, называлась годорд (godorð). Годорд был частной собственностью; его можно было продать, одолжить, унаследовать. Чтобы стать вождем, вы могли найти того, кто был готов продать свой годорд, и купить его у владельца. Термин годорд также использовался для обозначения группы людей, которые следовали за определенным вождем.
Каковы были права, которые формировали положение вождя? Одним из них, возможно, самым важным, было право считаться связующим звеном, посредством которого обычные люди были привязаны к правовой системе. Если вы хотите подать на кого-то в суд, один из первых вопросов, который вы должны были задать — кто его вождь. Это определило бы, в каком суде вы подаёте на него иск, точно так же, как в США в настоящее время суд, в котором вы подаёте иск, может быть определен тем, гражданином какого штата вы являетесь. Чтобы стать частью правовой системы, каждый должен был быть связан с вождем. Но связь между вождем и его последователями (т.н. тингманами) была добровольной — вождь, в отличие от феодала, не имел никаких прав на землю тингмана. Тингман был волен присягнуть любому вождю, желающему заполучить его.
Также в годорд было включено право голосования в законодательном органе и при выборе судей (по нашим стандартам нечто вроде присяжных — 36 на каждый суд), которые решали судебные дела. Судебная система имела несколько уровней, низшим был суд тинга, далее был суд четверти (Исландия делилась на четыре «четверти», области по сторонам света — прим. редактора), и, наконец, высший «пятый» суд.
В соответствии с правовой системой, созданной в 930 году, правительство Исландии состояло из одного работника, работавшего неполный рабочий день. Он назывался законоговорителем и избирался жителями одной определённой по жребию четверти на трехлетний срок. Его работа состояла в том, чтобы председательствовать в законодательном органе, выучить наизусть закон, давать юридические консультации и в течение трех лет один раз вслух произносить весь свод законов. Декламация происходила на Альтинге — ежегодном собрании, длившемся две недели, куда съезжались люди со всей Исландии. Альтинг был также местом, где заседал законодательный орган и где рассматривались дела в судах четырех четвертей и в пятом суде. На каждом Альтинге законоговоритель оглашал одну треть всех законов. Если он что-то упускал, и никто не возражал, эта часть закона исключалась из общего свода. Думайте об этом как о ранней форме законодательства с ограниченным сроком действия.
Я описал законодательную и судебную ветви власти, созданные исландскими поселенцами, но опустил исполнительную. И они тоже. Кроме законоговорителя, государственных служащих не было.
Вы и я — исландцы, на дворе 1050 год. Вы рубите дрова в моём лесу. Я подаю на вас в суд. Суд принимает решение в мою пользу и предписывает вам выплатить десять унций серебра в качестве возмещения ущерба. Вы игнорируете приговор. Я возвращаюсь в суд и представляю доказательства того, что вы отказались подчиниться приговору. Суд объявляет вас вне закона. У вас есть несколько недель, чтобы убраться из Исландии. Когда это время закончится, я смогу убить вас безо всяких юридических последствий. Если ваши друзья пытаются защитить вас, они нарушают закон и могут, в свою очередь, быть привлечены к суду.
Одно из очевидных возражений против такой системы состоит в том, что кто-то достаточно могущественный — там, где власть измеряется количеством друзей и родственников, их лояльностью и умением сражаться — может безнаказанно нарушать закон, по крайней мере, когда имеет дело с менее могущественными личностями. Исландская система имела простое и элегантное решение этой проблемы. Требования о возмещении ущерба были частью передаваемого имущества. Если бы вы покалечили меня, и я был бы слишком слаб, чтобы лично отстоять свои требования, я мог бы продать или отдать их кому-нибудь более сильному. Привести требование в исполнение было в его интересах, как с целью взыскания компенсации, так и для поддержания собственной репутации, чтобы использовать это в будущих конфликтах.
Жертва в такой ситуации отказывается от компенсации ущерба частично или полностью, но взамен получает нечто более важное: демонстрацию того, что любой, кто причинит ему вред, заплатит за это. Могущественный индивид, взявший на себя исполнение претензии и справившийся с этим, мог быть вождем, действующим от имени одного из своих тингманов, или просто местным фермером со множеством друзей; оба сюжета встречаются в исландских сагах.
Возможно, нам будет легче понять правовые институты средневековой Исландии, если мы посмотрим на них как на крайний случай чего-то знакомого. Наше собственное законодательство имеет два вида права: гражданское и уголовное. В определенном смысле гражданское право применяется частным образом, а уголовное — публично. Если кто-то ломает вам руку, вы вызываете полицейского; если кто-то разбивает окно или рвёт контракт, вы вызываете адвоката. Адвокат в гражданском деле, как работник истца, делает то же самое, что окружной прокурор будет делать в качестве работника государства.
В средневековой Исландии всё право было гражданским. Жертва отвечала за судебное преследование и обеспечение исполнения своего требования, индивидуально или с помощью других лиц. Жертва, которая передала своё право требования какому-то более влиятельному лицу в обмен на половину того, что ей причиталось, была похожа на истца, который согласился разделить сумму иска со своим адвокатом вместо того, чтобы заплатить ему гонорар.
Можно было бы возразить, что даже если это помогает успешно обеспечивать соблюдение закона, это несправедливо. Почему жертва агрессора должна отказаться от части или всего возмещения ущерба, причитающегося ей, чтобы выиграть свое дело? Возможно, это несправедливо, но в меньшей степени, чем та система, при которой мы сейчас живем. Согласно нашей системе, жертва гражданского правонарушения, как и пострадавший исландец, должна оплатить расходы по доказыванию своей правоты, в то время как жертва уголовного правонарушения не получает никакого возмещения ущерба вообще, если не подаёт, не оплачивает и не выигрывает параллельный гражданский иск.
Поскольку исландская система полностью опиралась на частное правоприменение, её можно рассматривать как систему деликтного права, расширенную и включающую в себя то, что мы считаем уголовными преступлениями. Она аналогична нашему деликтному праву и в другом смысле. Проигравший в деликтном деле обычно, хотя и не обязательно, выплачивает денежную компенсацию ущерба победителю; проигравший в уголовном деле обычно платит в безденежной форме, тюремным заключением или, в крайнем случае, казнью. В исландской системе типичным платежом была денежная выплата потерпевшему или его наследникам. В противном случае, если вы проиграете дело, вас объявят вне закона. Плата за убийство называлась вергельд — «золото за человека».
Прежде чем предположить, что такого наказания явно недостаточно для предотвращения преступления, стоит спросить, насколько велика была плата. По моим оценкам, плата за убийство обычного человека находилась в диапазоне от 12.5 до 50 лет среднедушевого дохода; в Приложении 1 я привожу анализ, который привёл меня к этим цифрам. Это значительно более суровое наказание, чем средний убийца получает сегодня, особенно учитывая негарантированность осуждения и возможность условно-досрочного освобождения.
Сравнение ещё более благоприятно для исландской системы, если принять во внимание различие, проводимое в рамках этой системы между случайным и намеренным убийствами. Если бы вы были законопослушным исландцем и случайно кого-то убили, то первое, что бы вы сделали после того, как положили свой меч или топор — пошли бы к ближайшему соседу, постучались в дверь и объявили бы: «Я Гуннар. Я только что убил Хельги. Его тело лежит на дороге. Я назначаю вас свидетелем.» Один из ранних норвежских кодексов законов гласит: «убийца не должен проезжать мимо каких-либо трех домов в день совершения деяния, не признав оное, если только там не живут родственники убитого или враги убийцы, которые могли бы подвергнуть его жизнь опасности.» Сообщив об убийстве, вы показали бы себя с хорошей стороны по сравнению с тем, кто скрывает содеянное. Вергельд, который платят за убийство, соответствует в нашей системе наказанию, наложенному на убийцу, который сдаётся сразу после совершения преступления.
Различие между случайным и намеренным убийствами важно в двух отношениях. Намеренное убийство считалось постыдным; случайное убийство в обществе, где многие люди были вооружены и собирались стать викингами, было обычным делом для молодых людей, выходящих посмотреть мир. Эти два действия также имели различные юридические последствия; совершая намеренное убийство, вы лишались всех оправданий, таких как самооборона, которые могли бы сделать ваш поступок законным.
Один из вопросов, который естественно возникает при чтении описания исландской системы или чего-либо ещё, сильно отличающегося от нашего собственного общества, заключается в том, насколько хорошо она работала на практике. Удавалось ли могущественным вождям регулярно безнаказанно нарушать закон? Привела ли эта система к повсеместному насилию? Как долго это продолжалось? Каким было общество, которое развивалось в рамках этой правовой системы?
Могущественный вождь, который хотел бросить вызов закону, как это делали некоторые, столкнулся бы с двумя проблемами. Первый уже обсуждался; его жертва могла передать свои права другому могущественному вождю. Во-вторых, согласно исландской системе, участник суда, проигравший тяжбу и проигнорировавший вердикт, находится в заведомо слабом положении. Многие из его друзей могут отказаться поддержать его. Даже если бы у него были сторонники, каждая драка создавала бы новый набор судебных дел, которые его сторона проигрывала бы. Если бы кто-то с другой стороны был убит, его родственники претендовали бы на вергельд; если бы деньги не выплачивались, они присоединялись бы к коалиции против преступника. Таким образом, коалиция против тех, кто бросает вызов закону, имела бы тенденцию к расширению. До тех пор, пока власть была достаточно хорошо распределена, и ни одна фракция не имела на своей стороне ничего, что приближалось бы к половине бойцов в Исландии, система была, по сути, самоподдерживающейся.
В саге о Ньяле есть сцена, которая даёт поразительное доказательство этой стабильности. Конфликт между двумя группировками стал настолько интенсивным, что бой грозит вспыхнуть прямо на поле, где проходил суд. Лидер одной фракции спрашивает доброжелательного нейтрала, что он сделает для них в случае драки. Он отвечает, что если те начнут проигрывать, то он поможет им выйти из боя, а если они будут выигрывать, то он прекратит бой, прежде чем они убьют больше людей, чем могут себе позволить. Даже когда кажется, что система рушится, все равно предполагается, что каждый убитый враг в конечном итоге должен быть оплачен. Причина достаточно очевидна: у каждого убитого будут друзья и родственники, которые всё ещё нейтральны и останутся нейтральными, если и только если убийство будет компенсировано соответствующим вергельдом.
Наши основные источники информации об исландской системе — это саги, группа историй и исторических романов, написанных в Исландии, главным образом между концом XIII и началом XIV веков. При первом чтении кажется, что они описывают довольно жестокое общество. В этом нет ничего удивительного. По крайней мере, со времен Гомера зрелище людей, убивающих друг друга, было одним из главных способов, которыми писатели развлекали свою аудиторию. Главное новшество авторов саг состояло в том, что они тратили столько же времени на судебные тяжбы, сколько и на порождавшие их жестокие конфликты. Единственная ошибка в цитате из Брайса, с которой я начал эту главу — утверждение, что главным занятием исландцев было убивать друг друга. Главным занятием персонажей саг, по-видимому, является суд друг с другом; убийства просто дают повод для тяжбы.
Более внимательное прочтение саг говорит о другом. Насилие в них, в отличие от насилия, описываемого в источниках того же времени в других частях Европы, имеет очень малые масштабы. Типичная стычка при описании вражды в саге включает только несколько человек с каждой стороны; каждый убитый или раненый назван. Когда две такие встречи происходят в последовательных главах саги, сперва кажется, что война непрерывна, пока вы не заметите, что персонаж, ещё не родившийся во время первой встречи, участвует во второй как взрослый. Авторы саг сжимают сюжет, пропуская целые годы, чтобы выделить интересные моменты.
Исландская система окончательно рухнула в XIII веке, более чем через триста лет после её установления. Краху предшествовал период продолжительностью около пятидесяти лет, характеризующийся относительно высоким уровнем насилия. По оценкам одного ученого, число смертей от насилия в этот период, подсчитанное путем изучения соответствующих исторических саг и сложения тел, составило около 350. Это составляет 7 смертей в год при населении около 70 000 человек, или около одной смерти на десять тысяч в год.
Это сопоставимо с нашим уровнем смертности на дорогах или с нашими общими показателями намеренных и непредумышленных убийств. Если расчеты верны, то можно предположить, что даже в тот период, который исландцы считали завершающим периодом катастрофического распада, их общество не было существенно более жестоким, чем наше. Для сопоставления с обществами той же эпохи можно отметить, что за три недели 1066 года Норвегия, Нормандия и Англия, вероятно, потеряли столь же значительную часть своего населения в результате насилия (в битвах при Фулфорде, Стэмфорд-Бридж и Гастингсе), что и Исландия за пятьдесят лет междоусобиц.
Неясно, что послужило причиной слома системы. Одна из возможностей состоит в том, что растущая концентрация богатства и власти сделала систему менее стабильной. Другое объяснение утверждает, что Исландия подпала под влияние чуждой идеологии — монархии. Традиционно конфликты включали в себя ограниченные цели; каждая сторона пыталась обеспечить то, что она считала своими законными правами. Как только конфликт будет улажен, сегодняшний враг вполне может стать завтрашним союзником. В заключительный период распада все больше и больше начинает казаться, что борьба идет уже не за то, кто кому что должен, а за то, кто будет править Исландией.
Третья возможная причина — внешнее давление. Начиная с Харальда Прекрасноволосого, короли Норвегии проявляли особый интерес к Исландии. В XIII веке, после окончания длительного периода гражданской войны, Норвегия имела сильную и богатую монархию. Норвежский король вмешивался в исландскую политику, поддерживая то одну, то другую сторону деньгами и престижем. По-видимому, его целью было заставить того или иного вождя захватить Исландию от его имени. Этого так и не случилось. Но в 1262 году, после более чем пятидесятилетнего конфликта, исландцы сдались; три из четырех четвертей проголосовали за то, чтобы просить короля Норвегии взять власть в свои руки. В 1263 году согласилась и Северная четверть. Это был конец Исландского Содружества.
Это не книга по истории, даже такой интересной, как история Исландии. Причина включения этой главы заключается в том, что средневековая исландская правовая система из всех хорошо мне известных исторических обществ является наиболее близким реальным примером анархо-капиталистической системы, описанной в третьей части. В сущности, можно описать анархо-капитализм как нечто вроде исландской правовуй системы, применённой к гораздо более крупному и более сложному обществу.
В обеих системах правоприменение носит частный характер; ни одна из них не зависит от принудительного исполнения со стороны организации, обладающей особыми правами, выходящими за рамки прав, которыми обладают все индивиды. Частные правоохранительные органы представляют собой более формализованную версию механизмов, с помощью которых отдельные лица и коалиции в Исландии применяли силу для защиты своих прав. Основное различие между этими двумя системами состоит в том, что в Исландии существовала единая судебная и законодательная система, тогда как при институтах, описанных мною в третьей части этой книги, могло бы существовать множество независимых судов, каждый из которых использовал бы тот набор законов, который, по его мнению, мог бы быть продан.
Ещё одно следует сказать об Исландском Содружестве. Если мы судим об обществах по тому, сколько они произвели того, что всё еще представляет для нас интерес, то Исландия должна быть причислена, наряду с такими более известными обществами, как Афины времён Перикла и Елизаветинская Англия, к числу великих успехов. Население Исландии составляло около 70 000 человек, по нынешним меркам это был большой пригород. Из саг, которые были в ней созданы, по меньшей мере дюжина в настоящее время издана на английском языке в мягкой обложке, и это примерно через семьсот лет после того, как они были написаны. Лучшие из них (я бы рекомендовал начать с Саги об Эгиле и Саги о Ньяле) — это более интересные истории, написанные более качественным слогом,чем большая часть того, что публикуется сегодня.
Однажды я попытался построить приблизительную оценку важности Исландии для нашей цивилизации, отчасти в качестве ответа друзьям, которые удивлялись, как я могу интересоваться таким непонятным местом и временем. Я сделал это, подсчитав лотки в карточных каталогах двух крупнейших университетских библиотек, чтобы оценить, какая часть карточек была для книг, изданных в Исландии или на исландском языке. Она составила примерно одну десятую процента — одна книга на тысячу. Это очень малая часть библиотеки, но очень большое влияние для семидесяти тысяч человек, живших семьсот лет назад.
[Со времени написания этой главы я изучил гораздо более широкий спектр правовых систем, включая ряд таких, где закон, как в Исландии, применялся частным образом. Результаты этого исследования являются предметом книги, которую я сейчас пишу (книга была издана в 2019 г. — прим. редактора) о правовых системах, сильно отличающихся от наших. Некоторые из выводов обсуждаются в Главе 49.]
Можно описать внешнюю политику в качестве либертарианской в двух смыслах. В первом и более сильном смысле внешняя политика является либертарианской, если она связана либертарианскими принципами — такая и только такая политика может проводиться без нарушения чьих-либо прав. Я утверждаю, что при таком понимании либертарианская внешняя политика невозможна, по крайней мере, такая, последствия которой достаточно многие либертарианцы готовы принять. Однако либертарианская внешняя политика может существовать в другом, более слабом смысле — как политика, в отношении которой либертарианцы ожидают, что она будет работать лучше, чем альтернативы, примерно по тем же причинам, по которым они считают, что либертарианское общество будет работать лучше, чем альтернативы.
При обсуждении внешней политики я буду по большей части игнорировать вопрос о том, кто её проводит и как она оплачивается. Те либертарианцы, которые верят в ограниченное государство, могут думать об этом, как о внешней политике такого правительства. Те, кто верит, как и я, в какую-то форму общества без государства, могут думать о ней, как о внешней политике любых институтов внутри этого общества, ответственных за его защиту от иностранных государств, или как о внешней политике, которой мы должны побуждать следовать наше государство, пока не добьёмся его упразднения.
Я считаю полезным начать с рассмотрения двух основных видов внешней политики: вмешательства и невмешательства. В рамках внешней политики вмешательства нация защищает себя сетью союзов. Она поддерживает ту власть и те политические силы, которые, по её мнению, будут полезными союзниками в будущем; она противостоит тем, кого она считает вероятными врагами. В рамках политики невмешательства нация заключает мало союзов, или не делает этого вовсе, и столь же мало интересуется тем, что делают правительства других стран. Она защищает себя, стреляя в вражеских солдат, которые пытаются пересечь её границу, или запускает ядерные ракеты в любую страну, которая запускает ракеты в неё.
Некоторые могут утверждать, что политика вмешательства не является либертарианской, потому что, вмешиваясь во внутренние дела других стран, мы нарушаем их свободу самоуправления. Этот аргумент путает независимость наций со свободой личности. Независимо ли моё государство и свободен ли я — это два совершенно разных вопроса. Независимость моей нации просто означает, что мной правят люди, которым случилось жить рядом со мной. В либертарианской теории я не знаю ничего, что делало бы принуждение морально оправданным только потому, что насильники и их жертвы живут в одной и той же части мира, говорят на одном языке или имеют одинаковый цвет кожи.
Более сильный аргумент против политики вмешательства состоит в том, что такая политика почти неизбежно предполагает союз с репрессивными государствами. В конце концов, существует не так много либертарианских государств, с которыми можно вступить в союз. Если мы позволим себе заключать союзы только с государствами, подобными нашему собственному, нам придётся отгородиться от большей части мира, что серьёзно препятствует любой попытке политики вмешательства. На практике политика вмешательства почти неизбежно предполагает союзы с шахом Ирана, или нынешним правительством Китая, или Иосифом Сталиным, или Фердинандом Маркосом, или, в случае реальной политики США за последние 70 лет, со всеми вышеперечисленными.
Союз с непривлекательными правительствами означает не только предложение помочь им в борьбе с нашими общими внешними врагами. У репрессивных правительств есть и внутренние враги. Если мы не готовы предоставить таким правительствам помощь, в которой они нуждаются, чтобы остаться у власти, они найдут других союзников без особого угрызения совести. Таким образом, на практике союз с шахом не может быть ограничен защитой от российского вторжения — он также включает в себя вооружение и обучение тайной полиции.
Если мы поддерживаем, обучаем, вооружаем, субсидируем силы, которые правительство использует для принуждения своего народа, то мы отчасти ответственны за это принуждение. Если мы, как либертарианцы, считаем, что не можем инициировать принуждение, то из этого следует, что мы не можем помогать другим людям инициировать принуждение. Из этого следует, что у нас не может быть внешней политики вмешательства или, по крайней мере, она должна быть ограниченной. Даже если лучшим способом защиты от принуждения со стороны Советского Союза является союз с шахом Ирана или Коммунистической партией Китая, мы не наделены правом покупать себе защиту за счёт иранцев и китайцев.
Я считаю этот аргумент убедительным. Но, к сожалению, приходится смотреть на шаг дальше. Очевидная альтернатива политики вмешательства — политика невмешательства. При такой политике мы защищаемся не сетью иностранных союзов, а большим количеством ракет с термоядерными боеголовками. Ракеты направлены на Советский Союз; если Советский Союз атакует США, мы их запускаем. Результатом будет убийство от пятидесяти до двухсот миллионов жителей Советского Союза. И хотя некоторые из них могут оказаться высокопоставленными партийными чиновниками, большинство будет невинными жертвами советской системы, не более виновными в грехах своего правительства, чем иранцы или китайцы.
И политика вмешательства, и политика невмешательства ставят перед либертарианцами одну и ту же моральную дилемму. В рамках политики вмешательства мы защищаем себя, когда это кажется необходимым, помогая правительствам, с которыми мы заключаем союз, угнетать своих граждан. В рамках политики невмешательства мы защищаем себя, когда это кажется необходимым, убивая невинных граждан государств, против которых мы боремся.
В обоих случаях возникает соблазн оправдать наши действия, рассматривая страны, как если бы они были людьми. Мы хотели бы сказать, что если русские нападут на нас, мы будем вправе убить их в ответ, так же как если Джон Смит попытается убить меня, я имею право убить его в целях самообороны. Но русские, в отличие от Джона Смита, это не конкретный человек. Если я говорю на одном языке или живу в одной стране с кем-то, я не несу ответственности за его преступления. Точно так же мы хотели бы сказать, что, какую бы поддержку мы ни оказывали иранскому правительству, мы не можем быть виновны в насилии, поскольку иранцы просили о помощи. Но иранцы, обратившиеся за поддержкой, и иранцы, против которых она используется — это разные люди.
Если либертарианские принципы исключают оба вида внешней политики: политики вмешательства и невмешательства, остаются ли альтернативы? Полагаю, остаются, однако это не самые привлекательные варианты.
Одна из стратегий, поддерживаемых некоторыми либертарианцами, заключается в том, чтобы защитить себя партизанской войной и пропагандой вместо альянсов или ракет. Я сомневаюсь, что это сработает. Насколько мне известно, все партизанские движения без внешней поддержки были одинаково безрезультатны против регулярных армий. К тому же, партизаны обычно обращают не больше внимания на права невовлечённых в конфликт, чем государственные армии, с которыми они борются. Если в рамках партизанской войны мы не будем нарушать ничьих индивидуальных прав, то действия наших партизан будут серьёзно ограничены. Они никогда не взорвут бомбу там, где это повредит частную собственность. Они никогда не воспользуются огнестрельным оружием, если на заднем плане находятся гражданские лица, которые, вероятно, могут пострадать. По сути, они будут сражаться со связанными руками.
Иногда утверждают, что одним из преимуществ либертарианского подхода к защите либертарианского общества является то, что Советский Союз не сможет победить нас, если не будет никого, кто может ему сдаться. Возможно, если у нас не будет государства, Советы обнаружат, что создание с нуля марионеточного правительства принесёт больше затрат, чем пользы. Где, в конце концов, они найдут достаточно коммунистических бюрократов, которые говорят по-английски?
К сожалению, как я указывал в Главе 34, у этой задачи есть простое решение, которое наверняка придёт в головы Советам или любому другому завоевателю. Всё, что им нужно сделать — это выбрать город небольшого размера, не представляющий особой важности, и объявить, какую дань они ожидают, и каков срок выплаты. Они также объявляют, что если дань не будет собрана до крайнего срока, город будет использован в качестве испытательного полигона для ядерного оружия. Организацию правительства, которое займётся сбором дани, можно смело оставить на усмотрение местных жителей. Если дань не выплачивается, Советский Союз сбрасывает бомбу, снимает фильм о последствиях и организовывает прокат фильма. Следующий город заплатит.
Если мои рассуждения всё ещё верны, то, похоже, у нас есть только два варианта. Либо мы следуем политике, которая делает лёгким и выгодным завоевание нас любой могущественной нацией, либо мы защищаем себя средствами, которые по крайней мере сомнительны с точки зрения либертарианских принципов. Во втором случае мы занимаем позицию, согласно которой, если единственный способ защитить себя включает нанесение вреда невинным людям, то мы имеем на это право. Наша моральная позиция в таком случае подобна позиции вооружённого человека, который подвергается нападению посреди толпы и отстреливается от нападающего, зная, что он вполне может попасть в одного из случайных прохожих. Кажется нечестным заставлять прохожих нести издержки его самообороны, но также представляется нечестным заявлять, что единственной морально оправданной альтернативой будет стоять и ждать смерти.
Если мы не хотим навязывать другим издержки для нашей собственной защиты, остаётся один вид либертарианской внешней политики — капитуляция. Это не та политика, которую многие либертарианцы из моих знакомых готовы принять. Если же мы готовы навязывать такие издержки, то тут либертарианские принципы не говорят нам, должны ли мы принять политику вмешательства и перекладывать издержки на граждан репрессивных государств, или принять политику невмешательства и возложить издержки на граждан наших политических противников. Таким образом, одна интерпретация либертарианских принципов говорит нам, что ни одна альтернатива не является приемлемой, а другая утверждает, что приемлемы обе.
Тем не менее, я полагаю, что в другом понимании либертарианская внешняя политика всё же возможна. Это внешняя политика, про которую либертарианцы полагают, что она будет работать лучше, чем альтернативы, по тем же причинам, по которым они полагают, что свободное общество будет работать лучше, чем альтернативы. Чтобы показать, почему это так, удобно начать с аргументации в пользу политики вмешательства и проблем этой аргументации.
Аргументы в пользу политики вмешательства можно резюмировать одной фразой: урок Мюнхена. Широко утверждалось, что если бы только англичане и французы были готовы остановить Гитлера во время Мюнхенских соглашений, он бы отступил, и Вторая Мировая война никогда бы не произошла. Многие люди приходят к выводу, что правильный способ борьбы с потенциальными врагами, особенно с врагами, нацеленными на захват мира — борьба с ними прежде, чем они станут достаточно сильными, чтобы атаковать вас, предотвращение их экспансии путём союза с любым государством, которое они хотят аннексировать, и любым государством, готовым присоединиться к вам в противостоянии им.
Если нацисты нападут на Чехословакию, чехи будут сражаться в свою защиту до тех пор, пока они видят хоть какой-то шанс на победу. Если мы поможем им, мы будем в основном сражаться с нацистами чехословацкой кровью и богатством. Если мы позволим Чехословакии пасть, то через пять лет мы обнаружим, что сражаемся против оружия от компании Шкода в руках немецкой армии. Это убедительный аргумент. Это, похоже, убедило американских политиков и большую часть американской общественности, в результате чего мы попытались следовать такой политике в отношении Советского Союза.
Слабым местом этого аргумента является предположение, что внешняя политика вмешательства будет проведена хорошо, что ваш министр иностранных дел — Макиавелли или Меттерних. Для того, чтобы такая политика работала, вы должны правильно предсказать на десять лет вперёд, какие страны собираются быть вашими врагами, а какие союзниками. Если вы сделаете предсказание неверно, вы обнаружите, что напрасно ввязываетесь в чужие войны, и что это вы расходуете свои кровь и богатство в чужих интересах, а не другие — в ваших интересах. Чтобы не брать совсем случайные страны в качестве примера, вы можете, скажем, вступить в одну войну, пытаясь защитить Китай от Японии, провести следующие тридцать лет, пытаясь защитить Японию (а также Корею, Вьетнам и т.д.) от Китая, а в итоге обнаружить, что китайцы это ваши естественные союзники против Советского Союза.
Одна из проблем внешней политики вмешательства заключается в том, что вы можете вмешиваться без необходимости или не на той стороне; предположительно, большая часть нашей политики в отношении Китая именно такова. Вторая проблема состоит в том, что даже если вы находитесь на правильной стороне, вы часто вовлечены в конфликты, которые гораздо важнее для других участников, в результате чего вы в конечном итоге несёте издержки вмешательства, но получаете за это не так уж много.
Одна из поразительных особенностей Вьетнамской войны заключается в том, что вьетнамцы с обеих сторон продолжали сражаться после того, как понесли потери, которые по сравнению с их населением были намного больше, чем потери, которые вынудили США выйти из войны. Это не очень удивительно, если задуматься. Вьетнам стоит гораздо больше для вьетнамцев, северных или южных, коммунистических или антикоммунистических, чем для американцев. Несмотря на то, что мы были намного больше и сильнее, чем другие силы, участвовавшие в войне, мы обнаружили, что цена победы была больше, чем мы были готовы заплатить. Советский Союз, по-видимому, получил аналогичный урок в Афганистане.
Проблема с внешней политикой вмешательства заключается в том, что проводить её плохо гораздо хуже, чем не проводить вовсе. Но то, что достойно осуществления лишь в случае, если это будет сделано хорошо, делается теми самыми людьми, которые рулят государственной почтовой службой, и примерно с теми же шансами на успех.
Утверждение о том, что наша внешняя политика проводится плохо, в некотором смысле вводит в заблуждение. Возможно, когда мы поддерживаем диктаторов, которые очень мало вкладывают в оборону США, причина в том, что они вместо этого вносят вклад в прибыль американских фирм, которые ведут бизнес в этих странах, а американские фирмы в свою очередь — в политиков, которые заняты нашей внешней политикой. Если это так, то мы наблюдаем не некомпетентность людей, проводящих нашу внешнюю политику, а их компетентность в достижении целей, не имеющих отношения к обороне США, но имеющих отношение к их собственным богатству и власти.
Но то же самое можно сказать и о почтовой службе. Одна из причин, по которой она кажется плохо управляемой, заключается в том, что рабочие места в ней — это лакомые кусочки, используемые для вознаграждения верных сторонников партии власти. Когда кто-то описывает государство как неспособное достичь своих целей, он говорит метафорически; государство — это не человек. У него нет целей так же, как нет рук, ног или идей. Говоря, что государство плохо справляется с управлением почтовой службой, я имею в виду, что одним из последствий использования многими индивидами государства для достижения своих собственных целей, является то, что почта доставляется редко и с задержкой. Говоря, что государство плохо справляется с проведением внешней политики, я имею в виду, что побочным результатом использования государства людьми для достижения своих собственных целей является внешняя политика, плохо подходящая для защиты США, независимо от того, лежит ли причина в некомпетентности или в коррупции, без разницы.
Есть ещё один урок, который можно извлечь из Мюнхена, не тот, который обычно извлекают. Во время Мюнхенского соглашения Англия и Франция проводили внешнюю политику вмешательства; вот почему Гитлер сперва убедился, что он получил их разрешение, и лишь затем вторгся в Судетскую область. Если они приняли неверное решение и упустили возможность предотвратить Вторую Мировую войну, то это демонстрирует, что не так с аргументацией в пользу подобной политики. Решения о том, какими вещами должно заниматься государство, не следует основывать на предположении, что оно всегда будет делать это хорошо.
Этот аргумент предполагает, что либертарианцы должны скептически относиться к внешней политике вмешательства. Успешную политику вмешательства проводить трудно, и, как либертарианцы, мы не ожидаем, что государство будет хорошо справляться со сложными вещами. Даже если бы внешняя полититка проводилась какой-нибудь частной организацией, финансируемой по схеме, описанной в Главе 34, многие из этих проблем никуда бы не делись. Такая организация, хотя и частная, была бы больше похожа на Красный Крест, чем на обычную частную фирму, поскольку у неё не было бы ни конкурентов, ни простого способа измерения эффективности.
Если ожидается, что политика вмешательства будет работать плохо, то следующий очевидный вопрос заключается в том, может ли нас адекватно защитить политика невмешательства. Если ответ окажется отрицательным, то у нас не может быть альтернативы, как бы мы скептически ни относились к способности государства проводить политику вмешательства.
Начнём свою аргументацию против политики невмешательства с наблюдения, что Западная Европа и Япония обладают значительной частью мировых ресурсов. Под ресурсами я не имею в виду природные ресурсы. В современном мире природные ресурсы мало что могут противопоставить мировой державе; вот почему Австралия, Канада, Кувейт, Заир и Зимбабве не являются мировыми державами, а Япония является. Когда я говорю, что Япония и Западная Европа имеют большую часть мировых ресурсов, я имею в виду, что у них есть квалифицированные рабочие, машины для этих рабочих, а также политические и социальные институты, которые приводят к тому, что эти рабочие и машины производят много полезных вещей. Вполне вероятно, что если бы эти территории были завоёваны Советским Союзом, он стал бы более опасным врагом, чем сейчас. Казалось бы, из этого следует, что США в своих собственных интересах должны защищать Японию и Западную Европу.
Но те же самые вещи, которые делают эти страны достойными завоевания, также делают их способными защитить себя. Западная Германия, Франция и Япония имеют каждая около половины ВВП Советского Союза, Япония — несколько больше, Западная Германия и Франция — несколько меньше. Совокупный ВВП западноевропейских стран, а значит, и их способность строить танки, истребители и ракеты, больше, чем ВВП Советского Союза и его сателлитов.
Конечно, европейцы могут не суметь собраться вместе, чтобы защитить себя, но им это и не нужно. Если бы у Западной Германии была половина армии Советского Союза и половина ракет, половина самолётов, он вряд ли вторгся бы в Западную Германию. У Советского Союза есть длинная граница с Китаем, о которой нужно беспокоиться. У него есть коллекция братских союзников, дружба которых обусловлена только нахождением у них советских войск. И кроме того, уничтожить Западную Германию и потерять пятьдесят процентов собственного населения — не такая уж большая победа.
Если этот аргумент верен, то части света, которые стоит защищать — это те же самые части, которые могут защитить себя. Остаётся только проблема переходного периода. Учитывая, что у немцев и японцев в настоящее время нет военных сил для самообороны, как мы убедим их приобрести эти силы и убедимся, что они не будут завоёваны до того, как они это сделают?
Первый шаг — это дать понять, что США движутся к политике невмешательства, что в какой-то момент в ближайшем будущем мы перестанем защищать страны, которые были нашими союзниками. Возможным вторым шагом, направленным на сокращение переходного периода, является продажа нашим союзникам некоторых видов оружия, включая боеголовки, с помощью которых мы в настоящее время их защищаем.
Одно из преимуществ того, что Западную Германию и Японию защищают главным образом немцы и японцы соответственно, состоит в том, что это должно существенно уменьшить возможность войны из-за ошибочного расчёта. Предположим, что при нынешней системе Советы рассматривают возможность вторжения в Западную Европу. Они спросят себя, готовы ли США рисковать своим собственным ядерным уничтожением, чтобы спасти своих союзников. Они могут решить, что ответ отрицательный, и вторгнуться. Правы они или нет, результат, с точки зрения как американцев, так и европейцев, будет печален.
Советы могут обоснованно сомневаться в том, что США готовы начать Третью мировую войну для защиты Германии или Франции. Гораздо меньше сомнений в том, что Германия или Франция будут готовы защищаться сами. Поэтому мир, в котором крупные страны несут ответственность за свою собственную оборону, вероятно, будет намного безопаснее, чем тот, в котором они зависят от нас.
Есть и вторая причина, по которой в мире с внешней политикой невмешательства может быть безопаснее, чем в мире, в котором мы сейчас живём. После Второй мировой войны у нас был двухполярный мир — исторически необычная ситуация. Кажется вероятным, что мир с двумя великими державами по своей сути менее стабилен, чем мир со многими державами. Если есть только две великие державы, и одной из них удаётся победить другую, не будучи полностью уничтоженной в этом процессе, она выиграла всю игру. Если одна из двух держав имеет временное лидерство, у неё может возникнуть соблазн атаковать, потому что если она этого не сделает, ситуация вскоре может смениться на обратную. С другой стороны, если существует пять или шесть великих держав, то успешная война А против Б просто означает, что В при помощи Г соберёт осколки. Это хорошая причина для А не нападать на Б.
Мой вывод заключается в том, что США должны двигаться в сторону политики невмешательства. Это ни в коем случае не принципиальный вывод; это результат уравновешивания того, что я считаю относительными преимуществами двух альтернатив. Для того, чтобы упростить обсуждение, я представил его в виде крайних альтернатив — вмешательства и невмешательства. Хотя из моих рассуждений следует, что из всего спектра мы должны предпочесть что-то близкое к политике невмешательства, это не означает, что правительство США или его либертарианский преемник не должны никак взаимодействовать с иностранными правительствами. Можно легко представить себе конкретные случаи, когда преимущества перевешивают недостатки, например, договор, разрешающий американским радиолокационным станциям в Канаде давать раннее предупреждение о нападении через полюс.
Я начал эту главу с вопроса о том, может ли внешняя политика быть либертарианской. В каком-то смысле можно сказать, что нет. Любая внешняя политика, способная обеспечить успешную защиту, сопряжена для либертарианцев с серьёзными моральными проблемами. Это один из примеров того, о чём я говорил в предыдущей главе — трудно определить индивидуальные права таким образом, чтобы хотя бы иногда не приводить к выводам, которые мы не хотим принимать. С другой стороны, я считаю, что либертарианская внешняя политика возможна — это внешняя политика, которую либертарианцы готовы предпочесть любой альтернативе. Она сводится к тому, чтобы защищать себя, сражаясь с теми, кто на самом деле нападает на нас, а не поддерживая глобальную сеть альянсов. Аргумент очень простой. Политика вмешательства, которая проводится плохо, гораздо хуже той, которая не проводится вообще, и мы можем быть уверены, что внешняя политика вмешательства, проводимая правительством США, будет проводиться плохо.
Великое правило поведения для нас в отношении иностранных государств состоит в том, чтобы расширять наши торговые отношения, имея с ними как можно меньше политических связей. ... Это наша истинная политика — избегать постоянных союзов с любой частью внешнего мира.
Джордж Вашингтон, Прощальное обращение к народу Соединённых Штатов
сентябрь 1796
[Эта глава была написана для второго издания книги, когда Советский Союз ещё существовал. С тех пор США вновь совершили в Ираке и Афганистане те ошибки, на которых должны были выучиться ещё во Вьетнаме.
Также с тех пор в книге Уинстона Черчилля об истории Второй мировой войны я обнаружил дополнительное подтверждение своим рассуждениям. Когда Гитлер в первый раз попытался аннексировать Австрию, его остановил именно Муссолини, объявив, что Италия не потерпит такой аннексии, и выдвинув итальянские дивизии в район перевала Бреннер.
Ситуация изменилась после реакции западных держав на итальянское вторжение в Абиссинию. По мнению Черчилля, они должны были либо проигнорировать вторжение, чтобы сохранить Италию в качестве союзника, либо использовать свои военно-морские силы, чтобы предотвратить это и свергнуть правительство Муссолини. Вместо этого они просто выразили своё несогласие, ничего более не предприняв. Муссолини пришёл к выводу, во-первых, что они ему не друзья, а во-вторых, что они не особенно опасны в качестве врагов. И когда Гитлер в следующий раз выступил против Австрии, это произошло уже с разрешения Муссолини. Так политика вмешательства Франции и Англии дала Гитлеру его первого серьёзного союзника.]
Обсуждение альтернативных денежных систем обычно фокусируется на альтернативных вариантах денег: золотые монеты; кусочки зеленой бумаги, которые можно обменять на золотые монеты; кусочки зеленой бумаги, которые можно обменять на другие кусочки зеленой бумаги. Мне это видится ошибкой. Самым важным вопросом является не то, как деньги производятся, а то, кем они производятся.
Фундаментальная проблема государственных денег заключается не в том, что правительство не может обеспечить стабильные деньги, а в том, что это не всегда в его интересах. Инфляция через печатный станок — это способ, благодаря которому правительство может тратить деньги, не собирая налогов. Это также может быть политически удобным инструментом, поскольку он позволяет одаривать должников за счет кредиторов, особенно когда государство само является крупным должником. Другие формы денежной нестабильности часто являются последствиями попыток для достижения краткосрочных политических целей манипулировать такими экономическими переменными, как уровень безработицы.
Это указывает на то, что вместо того, чтобы спорить о необходимости возвращения государства к золотому стандарту, мы должны думать о том, а должно ли государство вообще производить деньги. Идея частных денежных систем может показаться нам странной, но такие системы существовали ранее; пример описан Лоуренсом Уайтом в книге, указанной в Приложении II.
Простейшая частная денежная система — это товарные деньги, производимые рядом частных фирм. Каждая фирма чеканит монеты стандартизированного веса и продает их. Клиенты могут отказаться от фирмы, которая начинает производить монеты с недостаточным весом, поэтому возможность такого мошенничества будет появляться нечасто, по крайней мере, не чаще, чем если чеканкой будет заниматься государство. Такая система очень похожа на конкурирующие международные деньги средневековья. Хотя эти деньги производились государствами, продавались они, по большей части, тем потребителям, над которыми государства-производители не имели никакой власти. Производящие их государства конкурировали на манер частных фирм, дабы побудить торговцев использовать именно свои деньги. Очевидный способ добиться этого — поддерживать качество монеты.
В современном обществе возможен и другой вид товарных денег: складские расписки. Вместо того, чтобы носить с собой кусочки золота, каждый носит с собой расписки на где-то хранящиеся кусочки золота. В такой системе, в отличие от системы частичного резервирования, каждый лист бумаги обеспечен конкретным куском золота. Это система со стопроцентным резервированием.
Преимущества системы складских расписок по сравнению с обычной товарной системой состоят в том, что она исключает износ монет и позволяет использовать в качестве денежных средств товары, плохо подходящие для чеканки. Носить с собой достаточное для покупки автомобиля количество железа было бы немного тяжело, но носить с собой расписки на достаточное количество железа было бы так же легко, как носить расписки на достаточное количество золота. Поскольку характеристики товара, используемого для денег, влияют на то, насколько хорошо работает товарная система, расширение ассортимента возможных товаров может привести к значительному улучшению системы.
После создания частных товарных денег появляются веские причины, почему, скорее всего, будет развиваться система частичного резервирования. Имея достаточно резервов для удовлетворения своих повседневных потребностей, банк освобождает оставшиеся активы для других целей; он может одолжить их напрямую или использовать их для покупки активов, приносящих проценты, таких как акции и облигации. Банк, первым создавший такую систему, фактически получает беспроцентный заем от тех, кто решил держать в нём свои деньги. Как только другие банки последуют его примеру, конкуренция заставит всех их платить проценты по вкладам деньгами или услугами. Банк со стопроцентным резервированием, берущий с клиентов плату за хранение денег, становится непривлекательной альтернативой.
В результате получается система, деньги в которой частично состоят из физических товаров (отчеканенные в частном порядке золотые монеты); частично из требований по физическим товарам (складские расписки), обращающихся в качестве валюты; частично из свободно обращающихся требований к частным банкам с частичным резервированием (банкнот) и частично из не обращающихся требований к таким банкам (чековые счета).
Это предполагает, что банки с частичным резервированием могут предложить вкладчикам разумную уверенность в возможности вернуть свои деньги, если они того захотят. Большинство критических замечаний в отношении частных систем с частичным резервированием строится на том, что они могут оказаться неспособны вернуть вклады или не пожелают это сделать. Часто утверждают, что такая система по своей природе нестабильна; слухи о банкротстве одного банка из-за его слабости заставляют многих вкладчиков забрать свои деньги. Поскольку банковская система в целом имеет обязательства, значительно превышающие ее резервы, банки не смогут расплатиться, и система разрушится.
Но даже если банк или целая банковская система имеют обязательства, намного превышающие резервы, возможность полностью исполнить обязательства всё ещё остаётся . Резервы банка — это не все его активы, а просто активы, хранящиеся в форме резервного товара. Банк, столкнувшийся с набегом вкладчиков, может продать нерезервные активы за валюту, восстанавливая валютный резерв, после чего расплатиться с одной группой напуганных вкладчиков, а затем повторять операцию, пока не погасит все обязательства. Один доллар в виде монеты может погасить депозиты на неограниченное количество долларов при условии, что у банка достаточно ликвидных активов, чтобы выкупить доллар достаточное раз.
Реальные проблемы у такого банка возникают либо из-за недостаточной ликвидности активов, либо из-за того, что сумма активов меньше суммы обязательств, либо из-за того, что рыночная цена активов, измеряемая в деньгах, резко падает вследствие паники. Последнее вполне возможно, только если стоимость активов каким-то образом не связана со стоимостью денег, так как при панике денежное предложение падает, стоимость денег возрастает, а денежные цены на товары, кроме монетарных, закономерно падают.
Есть несколько способов, с помощью которых банки могут защитить себя. Одним из них является держание таких активов, как займы и облигации, рыночная стоимость которых зафиксирована в деньгах, а не в реальном выражении. Другой способ — иметь суммарные активы, превышающие совокупные обязательства, чтобы гарантировать вкладчикам, что даже если банк потеряет деньги, он всё равно сможет выполнить свои обязательства. Историческим примером является шотландская банковская система, впервые описанная Адамом Смитом и недавно, более подробно, Лоуренсом Уайтом; банки были партнёрствами, а партнёры, как правило, были состоятельными людьми. Партнеры несли персональную ответственность по долгам банка, поскольку не были защищены ограниченной ответственностью. Вкладчики могли потерять свои деньги, только если чистые обязательства банка превысят совокупные состояния партнеров. Несколько банков обанкротились, но в большинстве случаев клиентам выплачивали их вклады.
Другой альтернативой для частного банка с частичным резервированием, альтернативой, которой пользовались шотландские банки, является пункт об опционе. Банки выпускали векселя, гарантирующие предъявителю «один фунт стерлингов по требованию или по выбору директоров один фунт и шесть пенсов по истечении шести месяцев после дня спроса». Клиент, принимая такую расписку, соглашается с правом банка временно приостановить платеж при условии выплаты процентов в течение интервала.
Даже если частные банки с частичным резервированием могут быть стабильными, захотят ли они? После того, как банк приобрел репутацию надёжного, может оказаться выгодным конвертировать репутацию в наличность, значительно расширив свои депозиты без каких-либо адекватных резервов, а затем конвертировать эти деньги из актива корпорации в частный актив владельцев банка и топ-менеджмента, оставляя вкладчиков у разбитого корыта.
Хотя такое мошенничество возможно как в частном банковском секторе, так и в других сферах экономики, нет никаких причин ожидать, что оно будут широко распространено в современной экономике, где хорошо развиты институты для получения и передачи информации о финансовом состоянии фирм. Если такая проблема возникнет в частной системе, то одним из последствий может стать ориентация вкладчиков на банки, которые не защищены ограниченной ответственностью.
Иногда приводят ещё два аргумента, почему создание денег не может быть частным; оба, как мне кажется, ошибочные. Первый — конкуренция невозможна, поскольку без единой валюты каждая транзакция требует вмешательства обменника. Но этот аргумент смешивает стандартизацию с монополией. Удобно, когда денежные знаки различных фирм обмениваются один к одному, так же как удобно, когда гайки, изготовленные одной фирмой, соответствуют болтам, изготовленным другой, но для этого не требуется, чтобы все деньги или все гайки и болты изготавливались одной и той же фирмой. Очевидный способ обеспечения стандартизации состоит в том, чтобы различные банки, предлагающие денежные средства с частичным резервированием, использовали один и тот же товар в одних и тех же единицах.
Если все банки создают свои деньги, будь то банкноты или депозиты, погашаемые, например, граммами золота, то все деньги должны обмениваться один к одному (или к пяти, или к десяти — при разнице в номиналах). Единственным исключением будут деньги банка, который считается финансово неустойчивым. Такие деньги продавались бы со скидкой, вызванное этим неудобство значительно снизило бы спрос на них, обеспечивая банкам стимул блюсти свою репутацию.
Второй аргумент против частного банкинга заключается в том, что, поскольку производить деньги почти ничего не стоит, банку всегда выгодно произвести ещё. Здесь есть две ошибки. Первая — это отказ признать факт того, что люди будут принимать деньги, созданные банком, только в том случае, если банк сможет продемонстрировать возможность эти деньги выкупить, а это не бесплатно, и чем больше денег выпущено, тем больше цена. Второе — предположение, что когда банк получает в пользование активы, благодаря тому, что люди хранят в нём свои деньги, ему не нужно им платить. На конкурентном рынке выплачиваемые на депозиты проценты будут повышаться, пока не поглотят всю прибыль, в результате чего банкам, как и другим конкурирующим фирмам, хватит доходов только на покрытие операционных расходов.
До сих пор я не обсуждал, на каком товаре частная система должна основывать свои деньги. Исторически наиболее распространёнными стандартами были, вероятно, золото и серебро. Они хорошо подходили для этой цели, так как имеют высокое отношение стоимости к весу (что делает их портативными), легко делятся и переплавляются, а также относительно легко взвешиваются и оцениваются.
Но в современном обществе ни одна из этих характеристик не имеет значения, так как средством обращения оказывается не товар сам по себе, а требования на него. Недостаток серебра и золота состоит в том, что они имеют очень неэластичное предложение и относительно неэластичный спрос. Судя по недавней истории, стоимость обоих, относительно большинства других товаров, может действительно беспорядочно изменяться даже без дополнительных нестабильностей, которые были бы обусловлены системой частичного резервирования, основанной на них.
Идеальной товарной основой для современной системы будет не какой-то один товар, а скорее товарная корзина. Банк гарантирует каждому, кто вложит, скажем, сто тысяч долларов, корзину, состоящую из тонны стали определённого сорта, ста бушелей пшеницы, унции золота и ряда других предметов. Товары, находящиеся в корзине, будут выбраны таким образом, чтобы стоимость корзины как можно теснее коррелировала с общим уровнем цен. Хотя изменение в технологиях производства или неденежного спроса может повлиять на стоимость одного товара в корзине, в целом её стоимость претерпит лишь незначительные изменения. Так как количество таких товаров, используемых в монетарных целях, будет составлять ничтожную долю от общего количества стали, пшеницы, золота и т. д., изменения в денежном спросе окажут незначительное влияние на стоимость корзины. Таким образом, ценность таких денег окажется устойчивой как к денежным, так и к неденежным изменениям.
Такая система сможет работать на практике наподобие идеальной фиатной системы, в которой регулятор поддерживает стабильный уровень цен путём соответствующего манипулирования денежным предложением. Если предложение денег возрастёт до точки, при которой корзина будет стоить более ста тысяч долларов, владельцы долларов смогут обратить их в товары, уменьшая тем самым предложение денег и уровень цен. Если предложение денег упадёт, в результате чего корзина будет стоить дешевле номинала, банки обнаружат, что они могут выпустить больше денег, не закупая при этом новых товаров в их обеспечение, и предложение денег вновь вырастет. Система в целом будет стабилизировать цены таким образом, чтобы цена корзины сохраняла свою номинальную стоимость, а с ней и общий индекс цен.
Преимущество этой системы перед государственной фиатной системой состоит в том, что она не полагается на мудрость или благожелательность людей, назначенных для управления денежным предложением. Она обеспечивает механизм, позволяющий заинтересованным частным лицам, контролирующим денежное предложение, вести себя именно так, как мы хотели бы, чтобы чиновники, контролирующие государственную систему, себя вели. Поскольку сущность резервов в этой системе делает ненужным для банков держать какое-либо значительное их количество, такая система, по сути, является фиатной системой, в которой обязательство обменять валюту на товары заставляет людей, контролирующих денежное предложение, поддерживать стабильные цены.
Теперь я закончил описывать то, что я хотел бы увидеть. Может ли это произойти? Думаю, нет. Переход от одной денежной системы к другой сопряжён с огромными сложностями координации. Я предпочёл бы использовать плохие деньги, которые используют все остальные, а не идеальные деньги, которые никто другой не использует. Поэтому я буду продолжать использовать нынешнюю систему, если я не смогу как-то договориться об одновременном переходе всех к другой системе. Уровень инфляции, равный двенадцати процентам в год, для человека, имеющего сто долларов в валюте, соответствует неявному налогу в один доллар за месяц. Это небольшая цена за удобство использования тех же денег, что и все остальные, и именно поэтому даже довольно плохо работающие фиатные системы продолжают использоваться.
Моё собственное мнение состоит в том, что даже если бы не было никаких юридических препятствий для использования частных денег, существующая фиатная система продолжала бы использоваться, если бы только она не стала намного хуже, чем сейчас. По тем же причинам, я думаю, вполне вероятно, что если частная система начнёт использоваться, она будет основана на золоте, даже если золото не очень подходит для этой цели. По причинам, которые я уже обсуждал, желательно, чтобы банки, выпускающие частные деньги,согласовали общий товарный стандарт. Было бы намного проще договориться о золоте, которое широко использовалось в прошлом, чем о какой-то сложной товарной корзине, несмотря на преимущества последней.
Даже если золото не очень подходящий товар, из этого не следует, что частная система, основанная на золоте, хуже, чем та, которая у нас сейчас. Исторический опыт показывает, что, хотя золотой стандарт может вызывать либо инфляцию, либо дефляцию, он вряд ли приведет к такой серьезной инфляции, как даже относительно успешная система фиатных платежей, такая как наша собственная, и что инфляция, вызванная неудачными фиатными системами, затмевает всё, что может произойти в результате открытия новых месторождений золота. Возможности для сжатия денежной массы при системе частичного резервирования на основе золота более серьёзны; поскольку государства получают прибыль, печатая деньги, а не сжигая их, подобное лишь изредка становится проблемой в чистой фиатной системе.
При рассмотрении текущих предложений по денежной реформе важно различать частную банковскую систему, основанную на золоте, и государственную систему частичного резервирования, привязанную к золоту, такую как в США (в различных формах) в течение большей части этого столетия. Именно последнее обычно подразумевается, когда люди говорят о «возвращении к золотому стандарту». При такой системе привязка к золоту накладывает некоторые ограничения на способность правительства манипулировать денежным предложением и уровнем цен, но это достигается за счёт стимулирования государства к блокированию свободного потока товаров и услуг в международной торговле в качестве средства обхода этих ограничений.
В краткосрочной перспективе мы вполне можем увязнуть в государственных деньгах. Но мы должны отказаться от идеи, что такая система желательна или неизбежна. Деньги можно и нужно производить рыночным путём. Как и образование, это слишком важная вещь, чтобы оставаться в руках государства.
Среди либертарианцев, поддерживающих существование Либертарианской Партии, существует два совершенно разных взгляда относительно её цели. Согласно первому, партия создана для получения политической власти путём победы на выборах; от других партий она отличается только желанием использовать эту власть для ликвидации или радикального сокращения государства. Кажется, этот взгляд доминирует на партийных съездах, по крайней мере на тех, которые я посещал. И хотя я ещё не слышал, чтобы кандидату в президенты от либертарианцев предсказывали победу, у некоторых сложилось мнение, что это лишь вопрос нескольких предстоящих выборов.
Одно из препятствий в реализации этой стратегии заключается в том, что она может не соответствовать внутренней динамике политических партий. Прежде чем задаваться вопросом о том, может ли либертарианская партия победить на выборах, следует задуматься: что делает её либертарианской и при каких обстоятельствах она будет оставаться таковой.
Партия – не человек. Она не имеет своих убеждений; её нельзя убедить с помощью философских аргументов. Сказать, что партия придерживается определённых взглядов, значит в сокращённой форме выразить результаты внутриполитических процессов в партии – процессов, определяющих, какие тезисы публикуются в качестве программы партии и, что часто более важно, какие тезисы продвигаются кандидатами от партии, и какие из этих тезисов они исполнят в случае, если получат должность.
Либертарианец отвергает идею о том, что государство действует ради всеобщего блага просто потому, что оно заявляет об этом. Также он должен отвергнуть и идею о том, что партия, получившая название «либертарианской», автоматически будет продвигать либертарианские взгляды и ценности. Чтобы понять, как будет действовать правительство или политическая партия, мы должны для начала условиться, что люди внутри данной организации рационально преследуют свои собственные цели (эгоистичные или иные), а уже затем, на основании этого условия, попытаться предсказать, как эта организация будет действовать.
Для проведения избирательной компании, или даже просто для существования, политической партии требуются ресурсы. Она может получить их двумя способами. Для начала она может получать пожертвования в виде денег или труда людей, которые хотят, чтобы она преуспела, потому что они поддерживают её идеологию; когда партия только создаётся, эти пожертвования могут составлять всё, что у неё есть. Но как только она становится достаточно крупной, чтобы выиграть или хотя бы повлиять на исход выборов, партия также приобретает политические активы со значительной рыночной стоимостью. Политическая игра ведётся за контроль над сбором и расходованием сотен миллиардов долларов в год. Даже относительно слабый игрок – скажем, партия, которая получает пять или десять процентов голосов на общенациональных выборах и занимает несколько мест в Конгрессе – имеет возможность распоряжаться довольно большими деньгами.
Политическая партия руководствуется двумя целями. Она хочет транслировать свои идеи и предпринимать действия, направленные на интересы своих идеологических сторонников, но также она хочет обеспечить себе как можно большее число голосов на выборах, чтобы максимизировать свои политические активы. А после получения этих голосов она хочет действовать так, чтобы максимизировать свою долгосрочную прибыль. По некоторым вопросам эти цели можно совместить. По некоторым – нет.
Когда я говорю, что партия чего-то “хочет”, я снова использую удобное сокращение. Рассмотрим пример небольшой идеологической партии, такой как Либертарианская партия. Первоначально всё, что она может предложить своим потенциальным сотрудникам, должностным лицам или кандидатам, – это возможность достижения их идеологических целей. Пока это так, её члены, должностные лица и кандидаты продолжают оставаться людьми, главная цель которых – идеологическая, а партия продолжает “верить” в либертарианство.
Представим, что партия начинает побеждать на выборах. Некоторым людям может прийти в голову, что руководящие посты в партии могут принести им в перспективе много денег. Некоторые из этих людей могут быть неидеологизованными – и они будут готовы провозгласить любую идеологию, которая покажется им удобной. Другие могут только смутно ощущать себя либертарианцами, но иметь большую приверженность своим краткосрочным личным целям, чем долгосрочным публичным. Общим для этих людей является желание сделать профессией обретение власти внутри партии. В конечном счёте, в борьбе за власть профессионалы победят любителей. Как бывает со всем в политике, когда партия получит существенную политическую власть, она, в конце концов, сменит свою стратегию, и идеология станет для неё средством – возможно, важным средством – но не целью. Она станет партией, ориентированной на получение максимального количества голосов и доходов, занимающей идеологически верные позиции только когда это будет лучшим способом получения голосов – или добровольного труда и денег, которые требуются для получения голосов – и совершающей несовместимые с её идеологией действия, когда они будут приносить партии чистую прибыль в виде голосов или долларов. У нас уже есть две такие партии, и я не вижу никакого преимущества в том, чтобы иметь третью.
Я начал эту главу с утверждения о том, что среди либертарианцев, поддерживающих существование Либертарианской Партии, существует два разных взгляда относительно её цели. Если цель партии не посадить либертарианцев в чиновничьи кресла, тогда в чём же она?
Я считаю, что ответ состоит в том, что мы должны учиться у наших врагов; мы должны перенять стратегию Социалистической партии, которой она придерживалась в начале 20 века. Её результаты на президентских выборах никогда не достигали миллиона голосов, но, возможно, это была самая успешная политическая партия в истории Америки. Она никогда не получала контроль над чем-то большим, чем город Милуоки, но ей удалось воплотить в законы практически все экономические предложения своей программы 1928 года, список весьма радикальных предложений – начиная от минимальной заработной платы и заканчивая социальным обеспечением.
Мы должны рассматривать политику не как средство для завоевания власти, но как средство распространения идей. Это не значит, что мы никогда не должны выигрывать выборы – либертарианец в Конгрессе, даже в законодательном собрании штата, может привлечь много внимания к либертарианским идеям. Но мы должны воспринимать победу на тех или иных выборах только как средство – рекламный ход, если хотите – и никогда не как цель. Пока наша цель остаётся идеологической, нам не придётся беспокоиться о том, что мы выиграли слишком много выборов.
По мере распространения либертарианских тезисов, люди начнут голосовать за них, но не обязательно – за Либертарианскую партию. Мы можем доверить другим партиям заимствование наиболее популярных пунктов нашей программы, что, конечно, затруднит получение голосов на выборах нашей собственной партией, отличающейся от других именно теми своими либертарианскими предложениями, которые большинство избирателей ещё не готовы принять.
Если эта стратегия окажется успешной, она, в конечном итоге, приведёт к самоуничтожению. Если распространение либертарианских идей будет достаточно успешным, то избраться сможет даже последовательный либертарианец. Когда это начнёт происходить, Либертарианская партия, наконец, станет ведущей партией – и сразу же начнёт заниматься выборами взамен продвижения либертарианства. Этот переход может быть трудновато распознать, поскольку заявление о своей приверженности либертарианству станет лучшим способом получения голосов. И это – то поражение, которого мы все должны с нетерпением ждать.
Более реалистичный расклад таков, что Либертарианская партия сама пойдёт по пути прочих партий задолго до того, как большинство населения полностью примет либертарианство; даже небольшая партия имеет ценные услуги для продажи. Но это не причина, чтобы не придерживаться предложенной здесь стратегии.
Очень немногие вещи вечны; если Либертарианская партия будет совершать действия, направленные для распространения либертарианских идей, ещё одно или два десятилетия, прежде чем поддаться искушениям политики, это уже является достаточной причиной для того, чтобы поддерживать её. Упаковку для товара стоит производить, даже если её конечная судьба – быть выброшенной.
Когда это эссе писалось, оно было всего лишь упражнением в размышлениях, применением теории общественного выбора к Либертарианской партии. Несколько лет спустя часть моих предсказаний поразительным образом подтвердилась небольшим скандалом в партии. Судя по тому, что я слышал, суть истории состоит в том, что либертарианский кандидат на государственную должность принял существенную сумму денег от своего демократического конкурента и использовал её для проведения компании, предназначенной, по-видимому, для увода голосов консерваторов у кандидата-республиканца.
Давным-давно мой друг и коллега Гордон Таллок написал главу для книги об анархии, в которой он утверждал, что из состояния гоббсовской анархии, войны всех против всех, невозможен выход через добровольное соглашение. Его аргумент был прост: до появления государства не было ничего, что обеспечивало бы исполнение контракта, а значит, любое достигнутое вами соглашение не будет соблюдаться.
Я пришёл к выводу, что этот аргумент был одновременно очевидным и неверным. Каждый знавший Гордона поймет, что я не мог упустить возможности ему ответить, тем более в печати, так что я написал рецензию на его книгу. Эта глава основана на аргументации, которую я использовал в той рецензии.
Арнольд и Билл — единственные обитатели небольшой анархии по Гоббсу: нет государства, нет обычаев, нет изначально заданных правил. Оба понимают, что находятся в довольно проблематичной ситуации. Собираемое одним другой может украсть, а если тратить всё время на охрану, это затруднит добычу нового. Возможным решением для каждого из них будет убийство другого, но принимаемые каждым меры предотвращения этого затруднят занятие чем-то ещё. Должен быть способ получше.
Арнольд предлагает такой способ. Через лес протекает ручей. Арнольд объявляет своей территорию по одну сторону, Билл — по другую. Каждый согласится не вторгаться на территорию другого без разрешения. Соглашение будет закреплено угрозой применения силы: Арнольд даёт Биллу понять, что если он заметит его на своём берегу после того как они договорились о разделе, то он приложит все усилия, чтобы задать ему трёпку, и предполагает, что Билл будет вести себя аналогично. Биться насмерть, вероятно, будет проигрышной стратегией даже для победителя, поэтому у каждого есть явный стимул соблюдать это соглашение, при условии, когда каждый предполагает, что второй будет следить за этим и карать за нарушение.
Арнольд и Билл только что создали частную собственность на землю. Они сделали это путем переизобретения территориального поведения — стратегии выживания, практикуемой различными видами животных, в основном птицами и рыбами. Территориальные животные метят территорию, на которую претендуют, и усиливают свои притязания на неё с помощью стратегии привязанности, каким-то образом поворачивая в своём мозгу переключатель, заставляющий тем яростнее атаковать нарушителя, принадлежащего к их же виду, чем дальше он заходит на помеченную территорию. Если нарушитель не намного крупнее защитника, битва насмерть будет проигрышной для обоих, поэтому, как только нарушитель осознаёт, что защитник намерен сражаться, он отступает.
Проходит время. Арнольд находит яблоневую рощу, расчищает подлесок и собирает плоды. Билл нашел обломок кремня, вытесал себе топор и использовал его, чтобы срубить несколько деревьев длдя постройки хижины — он устал от дождя. Однажды Билл замечает Арнольда, сидящего на своей стороне ручья и наблюдающего за его работой. Он подходит поболтать, вежливо оставив топор поодаль.
У Арнольда есть предложение. Если Билл срубит несколько больших деревьев, затеняющих яблоневую рощу, то Арнольд обещает давать Биллу бушель с яблоками с урожая каждого года. Билл соглашается на сделку и выполняет свою часть договора.
Арнольд рассматривает возможность нарушить своё слово. Сбор бушеля яблок это довольно трудоёмкое занятие, и собрав их, он предпочёл бы съесть их сам, а не передавать Биллу. Однако ему приходит в голову, что у Билла всё еще есть топор, и в следующий раз он может использовать его, если захочет, против яблонь Арнольда, когда он сам будет вдали от них. Или может предпочесть применить его против самого Арнольда. Арнольд решает доставить яблоки согласно контракту.
Причина, по которой Билл получает яблоки, заключается не в том, что он срубил создающее тень деревья, а в том, что он может вырубить яблони. После того, как оба согласились на сделку, именно угроза, а не предшествующая выгода, заставляет Арнольда передавать яблоки. Но почему Билл не мог сохранить свои силы и время, сразу начав с угрозы вырубить яблони в том случае, если Арнольд не даст ему бушель яблок? Каким образом принятие первоначального соглашения и выполнение Биллом своей части изменяет стратегическую ситуацию, и изменяет ли вообще?
Ответ требует краткого отступления.
Профессор вызывает студента в свой кабинет в Йеле и просит его принять участие в эксперименте с возможностью вознаграждения. Цель — встретиться с другим студентом в Нью-Йорке, явившись туда в одно и то же место в одно и то же время. Если им это удастся, каждый из них получит по сто долларов. Ни один не знает имени другого, но даже если угадает, им не разрешено общаться до встречи.
Чтобы выиграть приз, каждому нужно угадать, где и когда другой попытается встретиться с ним. Один из способов сделать это — понять, какое время и место каждый из них посчитает уникальным, поскольку, если под их критерий выбора попадает более одного варианта, то они могут выбрать разные места и не найдут друг друга. Выбрать время просто: учитывая нашу систему счёта времени, полдень и полночь — единственные моменты, кажущиеся уникальными. Выбранный ими вариант будет зависеть от того, сколько они будут добираться из Нью-Хейвена в Нью-Йорк, и от того времени дня, когда они обычно бодрствуют. Поездка много времени не займёт, и они не совы, поэтому полдень — очевидный выбор.
Где — более сложный вопрос. Когда я впервые прочитал об этой задаче, то предложил вершину Эмпайр Стейт Билдинг. В то время это было самое высокое здание в мире, что делало его очевидно уникальным. Однако оказалось, что такой уникальной точки не существует. Здание имеет четыре смотровые площадки, расположенные по четырём сторонам, и ни одна из них не является очевидным выбором. Мне потом говорили, что в реальном эксперименте, предложенном Томасом Шеллингом около пятидесяти лет назад, а затем проведенном кем-то другим, студенты встретились под часами на большом центральном вокзале, для них это место оказалось очевидно уникальным. В полдень.
Это история о координации без общения. Для этой главы, да и для многого другого, такая координация важна тем, что она описывает не только ситуации, когда вы не можете говорить друг с другом, но также и ситуации, когда вы можете это делать, но ни одна из сторон не имеет веских оснований верить тому, что говорит другая.
Для иллюстрации этой версии идеи Шеллинга заменим наших двух студентов из Йеля двумя грабителями банков. Проведя успешное ограбление, им нужно как-то разделить добычу, прежде чем разойтись. Если они будут спорить слишком долго, может появиться полиция. Каждый играл разную роль в грабеже, и каждый считает, что его вклад был больше, чем вклад его сообщника. Я предполагаю, что деньги они поделят поровну, не из-за то, что они оба считают это справедливым, а потому что это единственный вариант дележа, который оба считают уникальным, а значит, это единственная альтернатива нескончаемым переговорам. Они могут общаться друг с другом, но если один настаивает на 60% в свою пользу и объявляет, что не согласится ни на процент меньше, то у другого нет причин верить, что тот будет упираться до последнего. Пятьдесят на пятьдесят — другое дело.
Тот же самый анализ применим и к более широкому кругу ситуаций торга. Для обеих сторон лучший вариант — договориться хоть о чём-то. Каждая сторона предпочла бы сделать это на наиболее выгодных для себя условиях. Чем дольше они торгуются, тем меньше они получат выгоды. В случае с грабителями банков это обусловлено риском появления полиции. В переговорах профсоюза и правления — потерей заработной платы и доходов во время забастовки. На переговорах о мире — гибелью людей и разрушением собственности. Логика всех трёх ситуаций одинакова.
Сделка, в которой Арнольд и Билл взаимно установили права собственности, произошла благодаря точке Шеллинга, которую обеспечил ручей, выбранный ими в качестве границы. Билл мог попытаться настоять на том, чтобы ему принадлежало всё по одну сторону, плюс полоска земли на другой. Арнольд мог заявить аналогичное требование. Они могли бы попытаться разделить территорию по другому принципу, проведя произвольную линию, определяющую, что досталось каждому. Любая из этих альтернатив подняла бы ту же проблему, из-за которой грабители банков спорят о добыче. На любое предложение, которое может сделать Билл, Арнольд сумеет выдвинуть встречное, более выгодное для него самого. Если они торгуются слишком долго, они могут начать голодать, или один из них потеряет терпение и воспользуется удобной возможностью вышибить другому мозги. Ручей обеспечивает простую, уникальную, уже определённую границу.
До того, как был заключен яблочный контракт, Билл мог пытаться вымогать яблоки у Арнольда. Это создавало бы ситуацию торга, игру взаимных угроз. Они оба заинтересованы в том, чтобы Билл воздерживался от использования своего топора по отношению как к Арнольду, так и к его саду. Конфликт интересов состоит в количестве передаваемых яблок. Единственная точка Шеллинга в этой стратегической ситуации для Билла заключается в том, что он уважает первоначальное разделение земли, оставляя Арнольду все его яблоки.
Как только Билл выполнил свою половину контракта, для Арнольда появляется новая точка Шеллинга — платить Биллу бушель в год, в соответствии с соглашением. Соглашение изменило ситуацию не потому что любая из сторон считает себя морально обязанной сдержать свое слово, а потому что соглашение меняет структуру альтернатив в понимании обеих сторон.
Другой способ рассмотрения ситуации — заявить, что и Билл, и Арнольд имеют стимул, соблюдая контракты, зарабатывать себе репутацию, поскольку это позволяет развить в дальнейшем более плотное сотрудничество — ранее в Главе 29 я обсуждал дисциплину твёрдых договорённостей, показывая, почему фирмы будут соблюдать свои арбитражные соглашения. Но теперь у нас есть инструмент, чтобы изучить этот вопрос немного глубже.
Предположим, что Арнольд разрывает контракт, не передаёт яблок и это как-то сходит ему с рук. В следующем году Арнольд снова хочет помощи Билла. Ответ Билла выражается поговоркой: «если ты обманул меня однажды, позор тебе, но если сумел обмануть дважды, то позор мне». Арнольд объясняет, что он неправ. Всё верно, однажды Арнольд нарушил свое слово, но это было в прошлом году. Арнольд объясняет, что его курс — его неизменный курс — заключается в том, чтобы нарушить слово в первый раз, но потом всегда его держать.
Почему Билл отказывается верить ему? Потому что всегда держать слово — это уникальный курс, точка Шеллинга. Держать слово, начиная со второго года, не более уникально, чем держать его каждый второй год, каждый третий год или только в дни, когда нет дождя. Не более уникально, чем нарушать его первые два года и затем держать его, при том, что сейчас идёт второй год. Точки Шеллинга помогают нам понять, почему работает дисциплина твёрдых договорённостей — потому что люди воспринимают «всегда держать свое слово» как уникальный курс, то есть точку Шеллинга, в которой участники торга могут сойтись.
Полагаю, я показал, почему Гордон Таллок ошибся в своём утверждении о том, что отсутствие государства, способного принуждать к исполнению контракта, делает сам контракт бесполезным, а значит люди не способны договорится о выходе из гоббсовской анархии. Заключение договора меняет стратегическую ситуацию, меняя схему точек Шеллинга. Контракты, таким образом, являются, какой-то степени, самопринуждающими.
Покуда люди живут без общей силы, способной держать их всех в страхе, они находятся в условиях, называемых войной; и такая война — будто война каждого человека против каждого человека.
Томас Гоббс
В предыдущей главе я показал, как в игрушечном обществе из двух человек можно выйти из Гоббсовского естественного состояния в упорядоченное и мирное микросообщество. В этой главе я применяю тот же подход к реально существующему миру, к обществу, в котором большое количество людей взаимодействует по большей части в рамках мирного сотрудничества. В процессе работы я надеюсь дать ответы на ряд различных вопросов:
И, в качестве бесплатного бонуса:
Часть ответа на третий вопрос содержится в Главе 28, написанной более сорока лет назад, но я полагаю, что сейчас я разбираюсь в теме лучше, чем тогда.
Томас Гоббс описывал естественное состояние как войну каждого против всех, в которой жизнь человека была бы «одинокой, бедной, отвратительной, жестокой и короткой». Это звучит не очень не похоже на описание мира, в котором мы живём. Решением, которое он предложил, было появление всемогущего правителя. Это немного ближе к реальному миру, но недостаточно близко — причём неясно, как это можно сделать или почему это будет работать.
В естественном состоянии каждый человек действует в своих интересах. Это звучит как достаточно точное описание нашего мира. Чем отличается его улучшенная версия, а именно мир с правителем? Правитель — не сверхчеловек; он тоже должен спать и может быть убит при этом. У него может быть полиция и армия, но полиция и армия состоят из людей; что заставляет этих людей действовать не так, как они бы действовали в естественном состоянии? Откуда берётся структура настоящего, упорядоченного, мирного общества? Какой же это магический ингредиент, отличающий гражданский порядок от естественного состояния? Это не могут быть просто законы－законы это слова на бумаге, которые действуют только в той мере, в какой люди ими руководствуются. Почему люди после принятия закона должны действовать иначе, чем до этого? Дело не может быть в наличии полиции в мундирах и судей в мантиях, а во времена Гоббса ещё и в париках. Мундиры, мантии и парики не наделяют их обладателей магической силой и не заставляют их действовать иначе, чем без них.
Это ключевая головоломка, которую я и пытаюсь решить в этой главе.
Представьте, что вы живёте в пригороде с не слишком ужасной и не слишком хорошо организованной правоохранительной системой. Однажды ваш сосед зовёт вас через забор для разговора. Он объясняет, что находит вывоз мусора каждую неделю на городскую свалку раздражающим занятием, поэтому решил, что будет меньше хлопот, если он будет попросту выбрасывать его через забор на вашу собственность.
Когда вы восстановите дыхание и начнёте читать ему лекции о правах собственности, он предложит вам простой анализ выгод и издержек, с которыми вы столкнётесь. Обработать его мусор займёт около десяти или двадцати долларов вашего времени и усилий каждую неделю. Убедить городские власти в том, что мусор принадлежит ему, а не вам, заставить их что-то делать, выступать на многочисленных судебных слушаниях, поднимать шум — всё это обойдётся вам в эквиваленте значительно дороже.
Но, добавляет он, у него есть альтернативное предложение. Если он будет выбрасывать мусор, а кто-то другой его подбирать, это очевидно неэффективно. Куда лучше, если он сам будет заниматься своим мусором, а вы будете платить ему за это. Всего за пять долларов в неделю, половину или меньше того, во что вам обойдётся самое дешёвое решение проблемы, он согласится воздержаться от выбрасывания мусора на вашу территорию.
Я предсказываю, что вы отвергнете его щедрое предложение, пошлёте его к черту и, если он будет продолжать выбрасывать свой мусор на вашу собственность, потратите эквивалент значительно больше пяти долларов в неделю, или даже десяти или двадцати, вынуждая соответствующие органы власти к решению этой проблемы. Почему?
Это можно объяснить через чуть более причудливую версию территориального поведения, чем рассмотренное в предыдущей главе. Вы, подобно территориальной птице или рыбе, приняли стратегию притязаний, но более сложную, чем у них, ведь то, что вы решили защищать, это не территория, а набор прав. Есть определённые вещи, на которые вы считаете себя вправе претендовать в своём взаимодействии с другими людьми, и одна из них — не сталкиваться с выбрасыванием мусора на свою собственность. Для защиты этих прав вы, подобно территориальному животному, готовы нести расходы, несоразмерные тому, что непосредственно поставлено на карту.
Другой подход заключается в том, что если вы уступите соседским попыткам вашего вымогательства в малом, нет очевидного предела тому, как далеко это зайдёт. Есть, в конце концов, довольно много других способов, с помощью которых он или другие люди могут наложить на вас издержки или потребовать оплаты. Проводя политику сопротивления таким требованиям даже ценой значительных затрат, вы даёте другим людям стимул не выдвигать их, а если они не выдвигают их, вам не нужно нести расходы на сопротивление им.
Что мешает вашему соседу, в рамках той же логики, принять на себя ваши хлопоты с мусором, если вы не поддадитесь на его вымогательство? Короткий ответ состоит в том, что вы ему не поверите. Длинный ответ: вы защищаете точку Шеллинга, определённую вашим (и его!) восприятием индивидуальных прав. Учитывая существование только одной такой точки Шеллинга, то есть только одного варианта урегулирования ваших потенциальных конфликтов, которое вам обоим кажется уникальным, для вас имеет смысл отстаивать именно его, так же, как для грабителя банка из предыдущей главы есть резон не принимать менее выгодных предложений, чем раздел добычи поровну.
Логика ситуации не зависит ни от существования закона, ни от какой-либо общей морали, поддерживающей права, на которые вы претендуете. Всё, что для этого требуется－это чтобы вы оба знали, на какие права вы претендуете, и чтобы вы оба знали, что это требование уникально: вы не можете убедительно настаивать на том, что у вас есть право не иметь у себя мусора плюс получать скромную дань от соседа, но также и он не сможет настаивать на подобных условиях в свою пользу.
Ключевым пунктом здесь является особенность точки Шеллинга, которую я не раскрыл в предыдущей главе — тот факт, что её существование является субъективной, а не объективной чертой реальности. Это особенность того, как взаимодействующие стороны смотрят на мир. Рассмотрим следующий простой пример:
Двум людям представляют следующий список номеров и предлагают приз, если они смогут без коммуникации между собой выбрать один и тот же номер:
2, 5, 9, 25, 69, 73, 82, 100, 126, 150
Каждый из них, как и в предыдущей главе, ищет число, которое каким-то образом уникально, но какие числа уникальны, зависит от того, как каждый из них воспринимает числа. Для многих обычных людей 100 кажется круглым числом в том смысле, в каком другие им не являются. Для математика всё, что в нем есть особенного, это то, что это квадрат целого числа, но в списке есть ещё два таких квадрата. Однако математику может прийти в голову, если предположить, что он координируется с другим математиком, что в предложенном множестве положительных целых чисел есть только одно чётное простое число, что и делает его очевидным выбором. Для того, кто неграмотен и видит числа только как символы, 69 будет казаться уникальным из-за его симметрии, удобно позволяя ему координировать свои действия с кем-то, кто более похотлив, нежели интересуется математикой.
Нет объективно правильного ответа, каков же правильный номер. Это зависит от того, как человек, с которым вы координируетесь, видит мир.
Также мы можем соорудить несколько более натужный пример, вернувшись к нашим грабителям банков, но добавив одно отличие. Они вышли из общества, где доминируют утилитаристы, и их учили измерять деньги и всё остальное, имеющее ценность, не в долларах, а в единицах счастья. Кроме того, все в их обществе считают, что предельная полезность дохода обратно пропорциональна богатству: если у вас в два раза больше долларов, чем у меня, вы оцениваете каждый дополнительный доллар ровно в два раза меньше, чем я.
Для этих философских грабителей очевидное разделение всё ещё пятьдесят на пятьдесят, деление поровну, но это деление поровну полезности, а не денег. Если один из них вдвое богаче другого, то честная доля, дающая ему половину полезности, должна составить две трети долларов.
В чём сходятся два грабителя, так это не в том, на сколько каждый из них имеет моральное право. Мы можем предположить, как и раньше, что каждый считает, будто он сделал больше половины работы и поэтому заслуживает большего, чем равная доля. Мы могли бы даже предположить, что оба согласны, кто именно сделал больше половины работы. При условии, что они не согласны о том, насколько именно больше, это согласие не создаёт точку Шеллинга для координации. А раздел пятьдесят на пятьдесят — создаёт.
Я подчёркиваю этот момент, потому что одним из возможных объяснений социального порядка является мораль: люди воздерживаются от убийств, изнасилований и грабежей, потому что они считают такие действия неправильными. Это возможное объяснение, но не то, которое я предлагаю здесь. Я утверждаю, что даже без морального согласия, даже без какой-либо моральной веры вообще, стратегия устойчивых притязаний делает возможной координацию.
Теперь у нас есть решение головоломки, с которой мы начали. То, что добавляется к естественному состоянию, чтобы превратить его в гражданский порядок, превратить войну каждого против всех в мир － это сеть стратегий притязаний, основанных на сложном наборе взаимно воспринимаемых точек Шеллинга. Она может основываться на общих религиозных или идеологических убеждениях, но в этом нет необходимости. Важно то, что каждый человек готов нести значительные расходы для поддержания своей стратегии притязаний, что люди по большей части правильно воспринимают стратегии притязаний друг друга, и что эти стратегии по большей части последовательны: я не стремлюсь получить от вас то, что вы твёрдо намерены мне не давать.
Форма, в которой индивиды настаивают на своих притязаниях, зависит от контекста. В предыдущей главе речь шла о фактическом применении силы, будь то против людей или деревьев. В моём рассказе о вымогательстве в коттеджном посёлке оружием скорее будут юристы, чем топоры. Но в обеих версиях и во многих других именно модель притязаний обеспечивает порядок в обществе, а наличие общепринятой сети точек Шеллинга делает возможным эту модель притязаний.
Одним из следствий такого взгляда на упорядоченное общество является то, что Гоббс был неправ. Общество может находиться в естественном состоянии в смысле отсутствия всемогущего суверена, и даже не иметь суверена вообще, и всё же быть гораздо более упорядоченным, чем он себе представлял. Самыми яркими примерами из реального мира были бы примитивные безгосударственные общества, такие как команчи. У них не было ничего, что мы могли бы признать государством, но убийство человека или совращение его жены имело последствия, обусловленные стратегиями притязаний других членов общества, последствия, которые сделали такие действия гораздо менее распространёнными, чем они были бы в версии Гоббса о естественном состоянии.
Тот же взгляд на человеческое поведение показывает, почему решение Гоббса, если и не было необходимым, по крайней мере, является допустимым. Его версия упорядоченного общества, управляемого всемогущим сувереном, просто поддерживается другой моделью стратегий притязаний и точек Шеллинга. Это модель, в которой обычные люди стремятся противостоять тому, что они рассматривают как нарушения своих прав другими людьми, но не аналогичные действия суверена или его агентов, между тем отношения суверена и его агентов структурированы в иерархию власти посредством их собственной самосогласованной сети стратегий притязаний.
В качестве упрощённой версии, предложенной мне давным-давно покойным Эрлом Томпсоном, представьте себе, что правитель может успешно взять на себя обязательство убить любого из трёх подчинённых, если они не подчиняются его приказам. Также он приказал каждому из них взять на себя аналогичное обязательство контролировать трёх своих подчинённых. Продолжайте каскад до тех пор, пока в нём не будет достаточно людей, чтобы убедительно угрожать любому из тех, кто не принадлежит к правящей клике. Если управляемые не намерены твёрдо противостоять таким угрозам, они будут уступать каждый раз, когда уступки менее затратны, чем сопротивление. Каждый человек, внутри и вне государства, действует в своих собственных рациональных интересах, учитывая то, что делают все остальные － то, что теоретики игр описывают как Равновесие Нэша.
Такой взгляд на поведение обеспечивает понимание прав, которое не зависят ни от закона, ни от морали, хотя может быть подкреплено и тем, и другим. С этой точки зрения тот факт, что я имею право не быть убитым, не означает ни того, что моё убийство греховно, ни того, что оно незаконно, но только то, что обычно это не в интересах других людей. Это особое право обеспечивается стратегиями притязаний других людей － в исландском обществе, описанном в Главе 44, обязательство моего рода применять насилие против любого, кто убьёт меня и откажется платить вергельд, определённый судом. В более общем плане, мои права — это то, на защиту чего я успешно претендую, причём мой успех частично зависит от других людей, признающих мои притязания и не имеющих собственных притязаний, которые непосредственно противоречат моим.
Такой подход даёт более ясный ответ на этот вопрос, чем я смог дать в первом издании книги. Государство — это институт, в отношении которого люди отказались от стратегий притязаний, защищающих то, что они считают своими правами в отношении других людей. Анархия — это общество, в котором нет такого института. Анархист — это тот, кто считает такое общество желательным. Всё это, я думаю, подразумевалось в Главе 28, где я определил государство как орган легитимного принуждения. Но теперь я понимаю это более ясно.
Такой взгляд на индивидуальное поведение также объясняет некоторые особенности поведения государств. Вторжение Аргентины на Фолклендские острова пробудило британскую стратегию притязаний: ответить силой на любой захват британской территории. Британия ответила, послав флот в направлении Южного полюса, чтобы вернуть острова. Это имело очень мало смысла с точки зрения немедленных издержек и выгод — было бы намного дешевле перевезти всех жителей в Англию и дать каждому из них достаточно денег, чтобы содержать его до конца его жизни. Но это имело большой смысл, учитывая, что «защищать наши границы» было точкой Шеллинга, а «защищать наши границы, кроме тех случаев, когда Аргентина вторгается на Фолклендские острова» не было.
Помимо Томаса Шеллинга, идеям этой главы я больше всего обязан покойному Эрлу Томпсону, возможно, самому блестящему из не очень известных экономистов, которого я имел честь знать; один нобелевский лауреат по экономике, не связанный со мной, однажды описал его как обладателя самого высокого IQ из всех, кого он знал. Именно Эрл первым убедил меня в важности стратегий притязаний для понимания человеческого поведения и структуры человеческого общества. Также отдельная благодарность Гордону Таллоку за то, что спровоцировал меня на обдумывание идей, описанных в предыдущей главе.
Такие области, как физика или экономика, имеют свой собственный лексикон, технические термины, используемые для описания идей. Одна из проблем в разговоре о такой области или при её изучении заключается в том, что термины часто звучат говорящими сами за себя. Я уверен, что есть много людей, которые считают, что они действительно понимают теорию относительности, кроме мелких математических деталей. «Теория относительности говорит, что всё относительно, я это понимаю.»
Теория относительности не говорит, что все относительно. Напротив, она говорит, что скорость света настолько абсолютна, что она кажется одинаковой каждому наблюдателю, как бы быстро он ни двигался относительно источника света. Именно на этом простом и кажущемся невозможным факте, продемонстрированным экспериментом Майкельсона-Морли, и была построена теория.
Та же проблема существует и в экономике. «Конкуренция» звучит так, будто этот термин должен описывать что-то вроде шахматной партии или скачек, где каждый конкурент пытается выбить своих соперников. Такая ситуация существует в областях с небольшим количеством компаний: Microsoft против Apple, Apple против Google, Ford против GM. Экономисты называют это «несовершенной конкуренцией». То, что мы называем совершенной конкуренцией — это рынок со многими фирмами, каждая из которых настолько мала, что может игнорировать влияние на себя любой другой фирмы и своё собственное влияние на рынок. Рынок пшеницы совершенно конкурентен, а автомобильный рынок или рынок сотовых телефонов — нет.
Та же проблема и с «провалом рынка». Звучит так, будто это ситуация, в которой рынок не может по какой-либо причине сделать то, что нам хотелось бы видеть сделанным. Но этот термин означает совсем иное, или, по крайней мере, должен означать иное.
Рассмотрим простой пример. В 1908 году что-то, по-видимому, большой метеорит, ударило по территории Сибири, создав эффект многомегатонного ядерного взрыва. Провал при эвакуации зоны поражения — это, разумеется, провал. Поскольку она могла бы проводиться посредством добровольных усилий тамошних обитателей, это можно описать, как провал рынка. Но если использовать термин корректно, то это не было провалом рынка, поскольку в то время не было никакой возможности предотвратить произошедшую катастрофу.
Не все провалы на рынке считаются провалами рынка. В равной степени сбивает с толку и то, что не все провалы рынка происходят на свободном рынке. Консерваторы и либертарианцы иногда описывают политический аналог провала рынка как провал государства. Но там, где провал политической системы обусловлен точно такой же логикой, как и соответствующий провал экономической системы, имеет больше смысла описывать его как провал рынка в рамках политического рынка. Нет никакого центрального органа для определения технических терминов, а если бы он был, я бы неруководствовался его решениями. Но в рамках данной главы я надеюсь убедить вас, что моё определение провала рынка более полезно, ведёт к более ясному пониманию, чем любое определение, в котором речь идёт только о том, что мы обычно называем рынком.
Провал рынка — это ситуация, в которой рациональное поведение индивида не влечёт за собой рациональное поведение группы. Если каждый человек принимает правильное решение, то группа принимает неправильное решение. В наиболее экстремальном виде, каждый член группы оказывается в худшем положении, чем если бы каждый в группе принял другое решение.
Вот один из моих любимых примеров. Представьте, что мы находимся тысячу лет назад где-то в Европе. Я один из пяти тысяч воинов с копьями, выстроившихся лицом к югу. Причина, по которой мы стоим лицом к югу, заключается в том, что другая армия, тоже с копьями, но верхом, приближается к нам с этого направления.
Я делаю очень быстрый расчёт затрат и выгод.
Если мы все будем держать строй, некоторые погибнут, но, если повезёт, их атака захлебнётся, и большинство из нас выживет. Бежать смысла нет, так как лошади бегут быстрее меня. Похоже, мне следует стоять в строю.
Я только что совершил ошибку. Я контролирую только «я», но не «мы». Если я буду стоять, а все остальные побегут, я умру. Если все остальные будут стоять, а я побегу, сокращение нашей армии на одного вряд ли заметно уменьшит её силу, и если атака противника будет остановлена, я не буду одним из тех, кто умрёт, останавливая её. Если строй сломается и побежит, я, по крайней мере, буду впереди. Что бы ни делала остальная армия, мне лучше бежать, чем стоять. Все остальные делают тот же расчёт, мы все бежим, и большинство из нас умирает.
Добро пожаловать на тёмную сторону рациональности.
Читатели, изучавшие экономику или теорию игр, вероятно, уже сталкивались с простейшей версией провала рынка, игрой для двух человек под названием Дилемма заключённого. Два преступника, Билл и Джо, были арестованы за совместно совершённое преступление. У окружного прокурора достаточно доказательств, чтобы обвинить их в незначительном правонарушении, но не в серьёзном преступлении.
Он делает Биллу следующее предложение:
«Если ты признаешься, а Джо нет, ты отделаешься лёгким испугом: три месяца тюрьмы, остальной срок условно — а его я отправлю на пять лет. Если он признается, а ты нет, то он получит условный срок, а ты окажешься тем, кто получит пять лет.
Если вы оба признаетесь, то получите по три года каждый. Если вы оба будете молчать, я откажусь от главного обвинения и посажу вас на один год по незначительной статье.»
Он делает такое же предложение Джо.
Если Джо признается, Билл получит три года тюрьмы, если тоже признается, и пять, если нет. Если Джо не признается, Билл получит год, если промолчит, и три месяца, если признается. В любом случае, ему лучше признаться. Та же логика применима и к Джо: что бы ни делал Билл, Джо лучше признаться. Оба признаются и получают по три года каждый. Если бы они оба молчали, то получили бы по одному году.
И всё же ни один из них не ошибся.
В качестве третьего примера рассмотрим провал рынка, который я неоднократно наблюдал, когда преподавал в Калифорнийском университете. Чуть южнее кампуса находился перекрёсток улиц Уилшир и Вествуд, примерно по десять полос на каждой, и местные жители считали его самым оживлённым перекрёстком в мире. В час пик машины с Уилшира, пытаясь пересечь Вествуд и не успевая это сделать, заполняли перекрёсток, блокируя автомобили на Вествуде, пытающиеся пересечь этот же перекрёсток. Постепенно автомобили просачивались с перекрёстка, лишь затем чтобы пропустить достаточное количество автомобилей с Вествуда на перекрёсток, что блокировало его уже в этом направлении. Если бы все придерживались правила не въезжать на перекрёсток до появления уверенности, что есть возможность проехать его насквозь, все бы добрались домой раньше. Но каждый отдельный человек, пытающийся действовать таким образом, в результате возвращается домой позже.
Проблема во всех трёх случаях одна и та же. Кто-то принимает решение, которое влияет как на него самого, так и на других людей. Он принимает решение, учитывая влияние решения на него самого; все остальные действуют аналогично. Он выигрывает от своего решения и проигрывает от чужих. Потеря больше, чем выигрыш, поэтому в конечном итоге он, как и все остальные, находится в худшем положении, чем если бы они все действовали иначе. Экономисты описывают такую ситуацию как неэффективный результат из-за экстерналий. Действующий субъект игнорирует внешние издержки, которые его поступок налагает на других, и поэтому предпринимает действие, которое, если принять во внимание все издержки, не следовало бы предпринимать. Если все делают противоположный выбор, то все, по крайней мере в моих примерах, оказываются в лучшем положении, но каждый человек улучшает своё положение, делая выбор в собственных интересах.
Другой пример такой же логики обсуждался в Главе 34. Может быть произведено нечто, способное принести пользу всем участникам заданной группы людей, например, плотина для борьбы с наводнениями. Производитель не имеет возможности проконтролировать, кто получает выгоду, поэтому не может, как в случае с обычными товарами, поставить получение выгоды в зависимость от оплаты за неё. В результате плотина не может быть построена, даже если её ценность выше, чем издержки строительства.
Надеюсь, я убедил вас в том, что провалы рынка — это реальные проблемы. Хотя иногда можно найти для них несовершенные решения (я описал некоторые из них ещё в Главе 34 и мог бы описать другие), нет никакой гарантии, что товары, достойные производства, будут произведены, что армии будут стоять и сражаться, а не убегать и быть истреблёнными, что транспортные развязки не встанут в пробках. Я надеюсь, что своим подбором примеров я также убедил вас в том, что эта проблема не ограничивается свободным рынком. Это может произойти в любой ситуации, когда люди принимают решения, которые влияют как на них самих, так и на прочих.
Центральное допущение экономики — рациональность, то есть утверждение о том, что индивидуальное поведение можно наилучшим образом предсказать, считая, что каждый человек предпринимает те действия, которые наилучшим образом способствуют достижению его целей. Очевидно, что предсказание не всегда будет правильным. Мало того, что я наблюдаю, как другие люди иногда совершают ошибки, я вижу, что и я совершаю ошибки; хотя я знаю, что у меня избыточный вес, тарелки с картофельными чипсами в моем ближайшем окружении имеют тенденцию таинственно пустеть. Я знаю себя достаточно хорошо, чтобы предсказать свою иррациональность и попытаться справиться с ней, не ставя тарелки с чипсами слишком близко. Но хотя рациональность не является идеальным описанием человеческого поведения, она может быть наилучшим предположением, достаточным для предсказания поведения большого числа незнакомцев. [11]
Рациональность выглядит убедительным аргументом в пользу институтов, в которых люди свободны делать свой собственный выбор, однако большинство экономистов не является анархистами или даже либертарианцами. Одна из причин этого в том, что даже если каждый человек корректно действует в своих собственных интересах, результат может оказаться хуже, чем если бы каждый был вынужден делать что-то ещё.
Для экономистов это стандартное оправдание многих, если не всех, действий правительства. Общественные блага недопроизводятся, поэтому обложите людей налогами на их производство — не только на национальную оборону, как обсуждалось в Главе 34, но и, скажем, на научные исследования. Существует перепроизводство отрицательных внешних эффектов, поэтому давайте регулировать загрязнения и облагать налогом производство углекислого газа, чтобы уменьшить глобальное потепление. Положительные внешние эффекты недопроизводятся, поэтому следует субсидировать образование. В некоторых конкретных случаях эта аргументация оказывается слабее, чем кажется на первый взгляд, к чему я ещё вернусь в Главе 64. Но в целом логика верна. Из этого следует, что даже рациональные люди иногда могут достигать большего успеха, если ограничить их в выборе.
Один из ответов, который иногда предлагают либертарианцы, заключается в отрицании существования провалов рынка. Есть и получше.
Ещё в Главе 39 я обсуждал проблему рационально невежественных избирателей. Тот, кто тратит время и силы на то, чтобы выяснить, какой кандидат будет лучшим для страны, и голосует за него, приносит пользу, общественное благо, которое будет разделено со всеми его согражданами. Рациональное невежество — это недопроизводство такого общественного блага.
В Главе 38 я описал различные действия правительства как легализованное воровство, приносящее пользу одному субъекту за счёт другого, и использовал концепцию ренты, стремясь показать, что в результате все, включая политиков, легко могут ухудшить своё положение. Когда вы работаете над принятием закона, который приносит вам пользу за счёт других людей, вы производите негативные экстерналии. Негативные экстерналии перепроизводятся.
Провалы рынка существуют на обычном частном рынке. Их существование подразумевает, что иногда нам было бы лучше, если бы достаточно мудрый и доброжелательный авторитет принимал некоторые наши решения за нас. Но в реальном мире альтернативой невмешательству является не правление благожелательного и в высшей степени компетентного диктатора, а принятие решений на политическом рынке вместо частного рынка.
Провалы рынка происходят, потому что люди принимают решения, большая часть затрат или выгод от которых достаётся кому-то другому. Такая ситуация иногда возникает на частном рынке, но там это исключение, а не правило. Большинство товаров являются обычными частными благами, поэтому производитель может конвертировать большую часть выгоды для покупателя в выгоду для себя через цену, которую он взимает. Большинство производств использует ресурсы: труд, сырьё, капитал, землю, которые производитель может использовать только в том случае, если он компенсирует их владельцам то, от чего они отказываются, позволяя ему их использовать. В стандартной модели совершенной конкуренции, которая предполагает устранение таких проблем, как общественные блага и экстерналии, производителю платят именно за то, что ценно для покупателя, а то, что покупается, оплачивается именно тем, что ценит продавец. Таким образом, частная выгода оказывается в точности равна общественной, то есть простой сумме эффектов действий индивида для всех остальных.
Это упрощённая модель рыночной экономики, но, по крайней мере, это первое приближение. Отдельные субъекты обычно получают большую часть выгоды и оплачивают большую часть стоимости своих действий, делая провалы рынка исключением, а не правилом. На политическом рынке отдельные субъекты — избиратели, политики, лоббисты, судьи, полицейские — почти никогда не несут большую часть издержек своих действий или не получают большую часть выгоды. Следовательно, провалы рынка, исключение на частном рынке, оказываются правилом на политическом рынке.
Это говорит о том, что существование провалов рынка является в конечном итоге аргументом против государства, а не за него.
В обществе, описанном в третьей части, законы и правоприменение выступают в качестве индивидуальных благ, доступных на свободном рынке. Правоприменение осуществляется правоохранными агентствами, получающими прибыль за счёт добровольных сделок со своими клиентами. Право создаётся арбитражными агентствами и продаётся правоохранным агентствам, которые перепродают его своим клиентам в пакете предоставляемых ими услуг.
Правоохранные агентства хотят обеспечить своим клиентам наиболее устраивающие их правовые нормы; арбитражные агентства хотят обеспечить правоохранные агентства нужными им правовыми нормами. В результате качество права должно повыситься. В этой главе я воспользуюсь понятием экономической эффективности, чтобы объяснить, что же это означает. Сделав это, я покажу, каким образом правовые нормы, созданные на свободном рынке права, могут оказаться неэффективными, менее качественными по сравнению с законами, придуманными порядочным и мудрым законодателем. Говоря языком прошлой главы, это будет объяснение провала рынка на рынке права.
Концепция экономической эффективности, хотя и не термин, восходит к Альфреду Маршаллу, который чуть более ста лет назад свёл воедино экономическую науку того времени. Это было его способом решить задачу о том, превосходит ли польза, полученная одним человеком, ущерб, нанесённый другому. Такое решение неидеально, по причинам, изложенным в Главе 43, но всё-таки полезно, так как, в отличие от более философски удовлетворительных подходов, здесь экономическая наука даёт нам неплохое представление о том, как решить задачу.
Сама идея, как и пояснялось ранее, довольно проста. Выгода, принесённая изменением человеку, выражается в наибольшей сумме, которую бы он заплатил ради него, а издержки — наибольшей суммой, которую бы он заплатил, чтобы его избежать. Совокупным эффектом любого изменения является сумма всей выгоды (со знаком плюс) и издержек (со знаком минус) среди всех, кого это коснулось. Изменение называется улучшением, если сумма положительна, и ухудшением, если она отрицательна. Результат считается эффективным, когда не остаётся способов, которые способны его улучшить.
Для ситуации с правоохранными агентствами приведённое мною обоснование предполагает, что свободный рынок будет способствовать развитию эффективного права. Если изменение правовой нормы, затрагивающее два агентства, принесёт выгоду обеим, в интересах арбитражного агентства будет способствовать данному изменению, чтобы повысить качество своего товара. Если одному оно приносит выгоду, а другому меньший по размеру ущерб, в интересах агентств будет принять изменение, при этом агентство, поддерживающее это изменение, компенсирует издержки другого деньгами или согласившись пойти на уступки в каком-нибудь другом вопросе, где их предпочтения также расходятся.
Из этого следует, что правовые нормы, создаваемые арбитражным агентством, должны максимально увеличить совокупную выгоду агентств. Ответить на вопрос, максимизирует ли это выгоду их клиентов, уже сложнее, по крайней мере, по двум причинам.
На рынке, который в учебниках по экономике именуется состоянием совершенной конкуренции, множество производителей изготовляют идентичные товары, которые легко заменяются один другим. Когда я покупаю бушель пшеницы или баррель нефти, меня не волнует, какая компания его изготовила, из-за чего компании продают идентичные товары по одной и той же цене; компания, требующая больше, просто ничего бы не продала.
Сравните это с рынком компьютеров. Компьютеры с Mac OS и Windows не до конца способны заменить друг друга; одни люди предпочитают первое, а другие — второе. Если их будут продавать по одной и той же цене, одни клиенты купят Mac, а другие — PC. Если Mac станет чуть дороже, некоторые клиенты — их экономисты называют «предельными» покупателями — поменяют свои предпочтения, но большинство этого делать не станет. Как обычная монополия, Apple может изменять цены в каком-то диапазоне, и большие цены будут приводить к меньшим продажам. Но поскольку Windows представляет собой альтернативу, пусть и не полную, то сколько устройств и по какой цене сможет продать Apple, зависит от цен на альтернативу. Это экономисты и называют монополистической конкуренцией. Это обычная ситуация для рынка, её сложнее анализировать, чем более простой случай совершенной конкуренции.
Предположим, Apple, которая продаёт устройства по цене, максимизирующей её прибыль, задумала улучшить свои компьютеры, к примеру, увеличив мощность процессора, что повысит как себестоимость устройства, так и его ценность для покупателей. Увеличившаяся ценность означает, что Apple может увеличить цену и при этом продавать столько же устройств, сколько раньше. Но то, на сколько она может повышать цену без потери продаж, зависит не от субъективной ценности с точки зрения всех покупателей, а от ценности устройства в глазах предельных покупателей. В отношении клиентов, которые обожают Mac по сравнению с Windows, Apple могла бы завышать цены гораздо больше — если бы знала, кто конкретно является таким клиентом. Но повышение цены для всех потребителей привело бы к потере предельных покупателей, именно поэтому повышения цен и не происходит.
Предположим, что увеличение производительности окажется ценным только для нескольких энтузиастов. В этом случае, даже если суммарная ценность улучшения для всех энтузиастов превышает материальные издержки Apple, необходимые для улучшения, Apple не станет его проводить, так как ценность в глазах энтузиастов никак не связана с общими продажами Apple. С другой стороны, если Apple может провести улучшение, ценное только для предельных покупателей, причём суммарное повышение ценности для них превышает издержки, нужные для улучшения, Apple будет выгодно так и поступить. Это означает, что Apple может быть выгодно совершить изменения, чья суммарная ценность для всех покупателей меньше суммарных издержек, и может быть невыгодно совершить такие, где суммарная ценность будет превышать суммарные издержки. Таким образом, комплектация компьютеров Apple стремится к экономической эффективности, к такому состоянию, когда суммарная ценность для покупателей будет превышать издержки, но стремится неидеально, так как эти издержки и ценность суммируются только среди предельных покупателей. Предлагая различные модели, ориентированные на различные сегменты рынка, Apple может уменьшить проблему, но не устранить её.
Правоохранные агентства на рынке также находятся в состоянии монополистической конкуренции. Точно так же, как и в случае с компаниями по производству компьютеров, прибыль агентства, полученная от его клиентов, отражает качество его услуг неидеально, так как зависит от ценности в глазах предельных покупателей, которая может отличаться от ценности в глазах остальных покупателей. Агентство может попытаться различным образом подогнать предоставляемые им услуги под требования самых разных клиентов, таким образом, приблизившись к состоянию, когда каждый будет платить максимальную приемлемую для него цену. Но такое идеальное состояние маловероятно, так что его услуги, включая принятые им правовые нормы, могут изменяться таким образом, что прибыль агентства будет увеличиваться или уменьшаться в большем или меньшем соответствии с ценностью его услуг в глазах покупателей.
Из этого следует, что хотя рынок и будет неким образом стремиться к созданию эффективного права, максимально увеличивающего выгоду тех, на кого оно распространяется, эта тенденция будет несовершенной: желания предельных покупателей будут котироваться агентством выше, чем остальных его клиентов, категорически не желающих менять это агентство на другое.
Мы можем ожидать, что правовые нормы между агентством А и агентством Б будут повышать их общее благосостояние. Мы можем ожидать, что эти нормы будут максимизировать суммарную выгоду их клиентов, с учётом вышеописанной проблемы. Но мы не можем ожидать, что нормы, применяющиеся между агентствами А и Б будут всегда учитывать эффект, который эти нормы оказывают на клиентов других правоохранных агентств. Так что мы можем считать результат оптимальным, только когда правовая норма между агентствами А и Б не создаёт экстерналий, затрагивающих клиентов других агентств. На первый взгляд эта проблема кажется несущественной: правовая норма, определяющая, что будет, если клиент агентства А нарушит контракт клиента агентства Б, или вломится к нему в дом, или сломает ему руку, не касается клиента агентства В.
Но рассмотрим право, касающееся интеллектуальной собственности. Представьте, что Анна, программист, заключает сделку с Биллом, потребителем, по которой Билл заплатит Анне 10 долларов за каждую установленную Биллом копию её компьютерной программы. Выгода Анны, складывающаяся из 10 долларов за копию, сбалансирована издержками Билла, составляющими 10 долларов за копию; если бы иных выгод и издержек не было, согласие и несогласие были бы равно эффективными.
Но есть ещё минимум два фактора издержек. Первый заключается в том, что Билл установит меньше копий программы, чем если бы она была бесплатной. Возможно, он установит копию на свой основной компьютер, но не на ноутбук, возможно, он купит у Анны две копии программы, но не станет покупать третью, так как он купил бы её максимум за пять долларов. Это легко узнаваемые чистые издержки копирайта — неэффективность, связанная с разницей между (положительной) ценой ещё одной копии и (нулевыми) предельными издержками для владельца авторского права на разрешение установить дополнительную копию, приводящая к неэффективно низкому количеству копий. Вторым фактором являются издержки принуждения к исполнению договора. Следить за тем, сколько копий установил Билл, будет крайне затратно. Возможно, это будет невыполнимо, и любые возникшие конфликты могут привести к дорогостоящему судебному разбирательству.
Исходя из баланса издержек и выгод, Анна будет писать программы, если будет рассчитывать, что это окупится, и не будет, если надежды на прибыль нет. Если бы мы рассматривали эффект от требования для всех клиентов платить за интеллектуальную собственность Анны, выгода от этого могла бы превысить описанные издержки, что сделало бы защиту программ авторским правом экономически эффективной. Если Анна не будет писать никаких программ, Биллу будет нечего копировать.
Но мы рассмотрели ситуацию, когда дело касается только Билла, а не всех остальных людей. Дополнительная прибыль, которую получит Анна, если Билл будет принуждён к подчинению копирайту, приведёт лишь к незначительному увеличению производительности труда Анны. Увеличение производительности труда Анны принесёт выгоду всем, кто использует её программы, но только малая часть этой выгоды, полученная Биллом, будет иметь отношение к договору между ними. Он, однако, несёт все издержки от установки меньшего количества копий, чем если бы он не соглашался подчиняться копирайту, а она несёт все издержки за принуждение его подчиняться копирайту. Из этого следует, что суммарная выгода для них от этого договора почти наверняка является отрицательной.
При этом эффект может сохраняться и на уровне правоохранных агентств, которые обеспечивают выполнение договора. Агентство Билла будет учитывать не только выгоду, полученную им от увеличения производительности Анны вследствие принуждения её покупателей к соблюдению копирайта, но и выгоду всех своих клиентов от этого. В результате эта выгода составляет лишь малую часть суммарной выгоды, полученной от договора, если предположить, что существует множество правоприменительных агентств, каждое из которых обслуживает лишь малую часть населения. Относительная выгода становится больше, если мы допустим тот случай, когда каждое правоохранное агентство соглашается уважать копирайт клиентов других агентств, уважающих копирайт его клиентов. Такие соглашения аналогичны соглашениям между национальными государствами, по которым сейчас соблюдается защита прав интеллектуальной собственности. Даже приняв во внимание такие соглашения, результат будет оставаться хоть менее, но плачевным: мы можем ожидать неэффективно низкий уровень защиты интеллектуальной собственности. Возможно, защита вовсе не будет предоставляться.
В результате возникают два вопроса, которые в этой главе подробно обсуждаться не будут. Первый: желательна ли вообще защита прав интеллектуальной собственности. Читатели, интересующиеся критикой интеллектуальной собственности, могут обратиться к книге Против интеллектуальной монополии за авторством Мишеля Болдрина и Дэвида Левина. Второй: может ли некий аналог интеллектуальной собственности быть защищён другими способами, например, контрактом — обсуждается в контексте электронной интеллектуальной собственности и шифрования в моей книге Несовершенное будущее.
Похожая ситуация сохранится и в отношении загрязнений, когда право Анны подать в суд на Билла за загрязнение воздуха приведёт к уменьшению выбросов автомобиля Билла в атмосферу, а значит, будет также выгодно для Карла, соседа Анны. Экстерналии могут проявляться и другим образом. Во всех этих случаях нам следует ожидать, что правовые нормы, создаваемые на свободном рынке, не будут стопроцентно эффективными. Они всё ещё будут превосходить правовые нормы, создаваемые через политические механизмы, поскольку у нас есть мало теоретических оснований ожидать от таких механизмов эффективности. Таким образом, эта глава рассматривает один из частных случаев проблемы, которую мы обсуждали в предыдущей главе. На частном рынке иногда случаются провалы. На политическом рынке провалы являются нормой.
На первое издание этой книги я получил одну хорошую рецензию, если считать таковыми не лестные отзывы, но те, что заставляют автора задуматься. Рецензентом был Джеймс Бьюкенен, позже мой коллега в центре общественного выбора Вирджинского политехнического института. Обзор, будучи в целом позитивным, указал на критическую дыру в моем анализе безгосударственной системы права. Эта глава — моя попытка заполнить её.
В Главе 29 я рассмотрел случай двух правоохранных агентств, чьи клиенты не соглашались друг с другом по поводу правовой нормы: клиенты одной выступали за, а клиенты другой резко против смертной казни. Каждое агентство рассчитывает, во сколько оценивают его клиенты возможность применять предпочитаемое ими правило в спорах с клиентами другого. После этого агентства заключают сделку; кто заплатит больше за применение своего правила, тот добивается его применения. Мой вывод, немного уточнённый в Главе 54, состоял в том, что результатом такого договора будет эффективный набор правовых норм в обычном экономическом смысле — набор правил, который максимизирует суммарную выгоду для всех вовлечённых лиц.
Был, однако, один вопрос, который я забыл задать: каково правило по умолчанию, исходная позиция, с которой стороны начинают торг? Должно ли агентство, желающее установить смертную казнь как предпочтительное правило, платить другому агентству за согласие, или же только отклонить его предложение заплатить за отказ от неё?
Один из ответов на этот вопрос лежит совершенно в другой плоскости. Что происходит, если соглашение не достигнуто? Очевидный ответ заключается в том, что без соглашения две компании, в терминологии исландских саг, будут друг для друга вне закона. Каждый конфликт между их клиентами должен быть урегулирован либо обсуждением с нуля, либо через насильственный конфликт.
Это означает, что одним из важных факторов, определяющих условия соглашения (в том случае, если оно достигнуто), является предположение каждой из сторон о том, насколько удачные в результате сложатся условия. Иными словами, в основе рынка права лежит игра в скрытую угрозу. Чем хуже моя оценка потенциальной ситуации, в которой мы докатились до насилия, тем охотнее я либо соглашусь на ваши условия, либо заплачу вам, чтобы вы согласились на мои, и тем менее вероятно, что я буду настойчив в обратном.
В некотором смысле правила любого общества построены на похожей игре угроз. Неважно, существует государство или нет, всегда присутствуют социальные конфликты по поводу правовых норм и правил, их определяющих. Если одну из фракций не будут в достаточной мере устраивать действующее правила, то всегда появляется потенциальная возможность применения силы, будь то в форме гражданской войны, внутреннего терроризма или просто крупномасштабного нарушения закона в частном порядке. Это было продемонстрировано совсем недавно выходками движения Оккупируй Уолл-стрит, которое принимало участие в различных незаконных акциях, посредством которых настаивало на желаемых его участниками изменениях в общественном устройстве. То же самое было продемонстрировано в более масштабной и куда более насильственной форме недавними конфликтами в Ливии и Сирии.
С этой точки зрения общественный договор следует рассматривать не как добровольное соглашение, которым оно, очевидно, не является, а как мирный договор. У каждого человека и социальной группы существуют вещи, на которые, как им кажется, они имеют право. Некоторые из этих претензий несовместимы друг с другом. Рабовладельцы считают, что они имеют право владеть и управлять своими рабами, а рабы (и некоторые другие люди) считают, что это не так. Либертарианцы считают, что свобода ассоциации даёт каждому человеку право отказывать в найме, обслуживании, сдаче собственности в аренду любому, кому пожелает, и на любом, каком пожелает, основании, в том числе по расовому признаку. Либералы считают, что каждый человек имеет право не подвергаться дискриминации на незаконных основаниях, например расовых. Можно привести множество других примеров, для разных обществ, эпох и стран.
Каждый человек знает, что у него нет достаточных ресурсов, чтобы вынудить всех остальных предоставить ему всё то, на что он, по его мнению, имеет право. Реальное общество, гражданский порядок, воплощающий в себе ряд компромиссов, предоставляет каждому участнику достаточно того, чего он хочет, достаточно того, на что, как ему кажется, он имеет право, в таком количестве, чтобы он не считал целесообразным попытаться вместе со своими союзниками насильственно опрокинуть систему и заменить её другой, лежащей ближе к его идеалу. Одним из факторов, определяющих этот набор компромиссов, является способность различных фракций выиграть потенциальную гражданскую войну; способность членов фракций успешно нарушать правовые нормы, с которыми они не согласны, хотя остальные настаивают на их соблюдении; способность выйти победителем из хаоса, следующего за разрушением текущего порядка. В этом смысле игра взаимных угроз лежит не только в основе предложенного мной в Части III безгосударственного устройства, но и любого общества.
Либертарианцы, начиная, по крайней мере, с Лисандра Спунера, считают общественный договор недостаточным для оправдания действий государства. Я тоже. Мирный договор — это договор, заключённый под принуждением; моя моральная интуиция, как и действующее законодательство, не считает такой договор обязательным. Если грабитель нацелит на меня пистолет и предложит мне выбор между деньгами и жизнью, то вероятно, будет разумно отдать ему деньги. Но у меня нет морального обязательства делать это, я не обязан рассказывать ему о деньгах, лежащих не в кошельке, а в поясном кармане. Рассмотрение общественного договора как мирного договора, сформированного в ответ на явную или неявную угрозу насильственного конфликта, объясняет его сущность, но не даёт ему моральной силы.
Смысл этого анализа для моего предполагаемого безгосударственного общества состоит в том, что правоохранные агентства производят два разных типа продукта, только один из которых был рассмотрен в Части III этой книги. Рассмотренный продукт это услуга правоприменения, обсуждения и закрепления правовых договоров, разрешения споров. Нерассмотренный же продукт заключается в услуге по трансляции другим правоохранным агентствам угроз с целью установить наиболее предпочитаемые клиентами правовые нормы, или, как вариант, убедиться (если они не будут установлены), что клиенты получили компенсацию за необходимость жить по нормам, предпочитаемым клиентами другого агентства
Отсюда следует, что мои доводы в пользу того, что эффект масштаба не будет достаточным для создания колоссальных по размеру фирм, на поверку оказываются слабее. Даже если эффекта масштаба в правоприменении и смежной деятельности будет недостаточно для создания крупных фирм, то его может быть достаточно для создания таковых в сфере угроз другим агентствам. Судя по историческим данным, эффект масштаба в этой отрасли является обычным явлением. Бог часто, как предположительно сказал Наполеон, на стороне больших батальонов. Если это так, то равновесный размер агентств может быть достаточно большим, а их равновесное количество достаточно малым для того, чтобы поставить под угрозу стабильность системы и создать риск восстановления государства на базе картеля правоохранных агентств. Государства, вероятно, худшего, чем то, которое мы имеем сейчас.
Это должно быть проблемой главным образом на ранних стадиях развития безгосударственного общества, когда формируется правовая система. Судя по историческим свидетельствам, в равновесии игр со взаимной угрозой много инерции; границы государств не сдвигаются на несколько миль с каждым новым выпущенным линкором или увеличением военного бюджета. После того как система утвердилась и правовые нормы были согласованы между каждой парой агенств, они должны стать достаточно устойчивыми к несогласованным изменениям из-за тех же сил, которые установили стабильность в обществе из двух человек в Главе 51 и в обществе более крупном в Главе 52. Агентство, настаивающее на изменении правил и не предлагающее при этом адекватной компенсации, будет рассматриваться как агрессор, которому будет оказано сопротивление, даже если это дорого обойдётся, и как угроза, достаточная, чтобы против неё сформировалась оборонительная коалиция. Точка Шеллинга здесь — статус кво.
Если это так, то правоохранные агентства в установившемся безгосударственном мироустройстве должны, в первую очередь, обеспечивать соблюдение прав своих клиентов, а это означает, что их эффективный размер будет в основном определяться технологиями в этой отрасли. Если повезет, то агентства будут достаточно маленькими и достаточно многочисленными для того, чтоб формирование картеля стало маловероятным явлением, что возвращает нас к оптимистичному заключению, сделанному мной ранее.
Но они всё ещё могут держать несколько танков у себя в подвале, так, на всякий случай.
Поскольку хорошо организованное ополчение необходимо для безопасности свободного государства, право народа хранить и носить оружие не должно нарушаться
Конституция США, Вторая поправка
Когда я более сорока лет назад писал Главу 34, я описывал национальную оборону как весьма серьёзную проблему. Логика рассуждений не поменялась, и проблема остаётся серьёзной, хотя и в меньшей степени, поскольку такой угрозы, как Советский Союз, более не существует. Но с тех пор у меня зародились новые мысли по поводу возможного решения этой проблемы. Они основаны на своеобразной комбинации источников: Вторая поправка к Конституции США, пейнтбол, Общество Креативного Анахронизма, Движение за Открытый Исходный Код и короткий рассказ Редьярда Киплинга. Я начну со Второй поправки.
В моём понимании истории, Вторая поправка была задумана для решения проблемы, отчётливо продемонстрированной в предыдущем столетии. Оливер Кромвель, победив в первой Английской гражданской войне, доказал, что профессиональная армия может разбить любительскую, и это было хорошей причиной иметь таковую. Выиграв вторую Английскую гражданскую войну, он продемонстрировал ещё кое-что, на что способна профессиональная армия — и пять лет, до самой своей смерти, правил как лорд-протектор Английской республики aka военный диктатор [12]. Это стало веской причиной, чтобы не иметь профессиональной армии. Хрен редьки не слаще.
Решение, на котором сошлись отцы-основатели, было компромиссом, эрзацем. Объединить маленькую профессиональную армию с огромным самодеятельным ополчением, состоящим из всех взрослых мужчин призывного возраста. В мирное время пусть Конгресс и профессионалы обеспечивают достаточную координацию, которая бы во время войны позволила кадровым военным и ополченцам довольно сносно действовать совместно:
Конгресс имеет право… предусматривать меры по организации, вооружению и тренировке ополчения и по управлению той её частью, которая используется на службе Соединенных Штатов, сохраняя за соответствующими штатами назначение офицеров и обучение ополчения в соответствии с уставными правилами, утвержденными Конгрессом.
Конституция США. Статья I, раздел 8
Если бы профессионалы попытались захватить власть, их превзошли бы числом примерно в триста раз. В случае войны многочисленность ополчения в сочетании с навыками регулярных войск, если повезет, компенсируют его низкое качество. Это было остроумное решение, и причём рабочее, судя по тому, что в США не было военных переворотов, и их пока никто не захватил.
Аналогичное решение может сработать и для общества без государства. Ему тоже нужен какой-то способ борьбы с внешними агрессорами. В нём также есть риск, что вооружённые силы, достаточные, чтобы его защищать, окажутся достаточными и для захвата власти. Оно, в отличие от государства, сталкивается ещё и с проблемой финансирования военных в условиях отсутствия налогов. Любители стоят дешевле, чем профессионалы. Сокращение расходов на одного солдата вполовину не решает проблему оплаты армии, если вам нужно более чем удвоить число солдат — а вот снижение затрат на солдата до нуля решает все проблемы. Что приводит нас к следующему элементу моего плана.
Я знаю довольно много людей, которые не только тренируют военные навыки, не получая за это платы, но и оплачивают стоимость своего снаряжения; в течение многих лет я был одним из них. Конечно, от нашего снаряжения, состоящего из мечей, щитов и доспехов, было бы мало проку в современной войне, да даже и в средневековой, поскольку мечи были из ротанга, не из стали. Но если бы столько же времени, энергии и финансов было вложено в аналогичную подготовку с более современным оборудованием, результатом была бы любительская армия, ополчение численностью около десяти тысяч человек — первый маленький шаг к настоящей армии.
Общество Творческого Анахронизма, которое ежегодно выставляет на поле боя армии численностью свыше тысячи бойцов в ходе своих «Пенсильванских войн» — это лишь часть более широкой тенденции: люди готовы участвовать в военных учениях ради удовольствия. Пэйнтбол, которым я, правда, не занимался — это другое проявление той же тенденции. Оружие и тренируемые навыки в нём гораздо ближе к востребованным в современной войне; пейнтбол иногда используют для тренировок американские военные. Число увлечённых этим хобби людей также несколько больше: более десяти миллионов человек в США играли в пэйнтбол в 2006 году хотя бы один раз, и почти два миллиона делали это за год не менее пятнадцати раз. Расходы на снаряжение составили около четырехсот миллионов долларов. Это уже ближе к цифрам, необходимым для адекватного ополчения.
Пейнтбол и битвы реконструкторов это весело и увлекательно. Они могли бы быть еще интереснее, если бы в них было больше смысла, если бы участники верили, что в дополнение к игре они также учатся защищать себя, своих близких, общество, в котором живут. Создавайте правильные институты, и у вас совершенно бесплатно появляются людские ресурсы для ополчения и даже какое-то снаряжение. Не так уж это и отличается от ополчения, предусмотренного Конституцией.
Здесь мне вспоминается одна из самых странных историй Редьярда Киплинга — «Армия из снов» — Рассказчик только что вернулся в Англию после долгого отсутствия. Старый друг, военный офицер, рассказывает ему о переменах.
Главная — очень проста. Военные игры, в которые играют в поле или лесу в масштабе один к одному, стали самым популярным видом спорта в Англии, потеснив крикет и футбол. Государственные школы соревнуются друг с другом в потешных боях, которые судят волонтёры из военных, а на исход боя делаются ставки.
— Я бы сказал, что да, — сказал вдруг Пиджин. — На днях меня пригласили в жюри в Кемптаунскую закрытую школу. Подъезжая к ипподрому Брайтона, я услышал свистки судьи: два длинных, два коротких. Я не обращал на всё это особого внимания, пока из зарослей утёсника не выпрыгнул мальчик ростом чуть меньше метра и закричал: «Страж! Страж! Сюда! Ты мне нужен лично. Альф говорит, что он не обойдён с фланга. Разве он не лжец? Пойдём посмотрим, как я расставил своих людей.» Поверь мне, я посмотрел! Мелкий демон пронёсся мимо моего стремени и показал мне всё своё войско (двадцать человек), расположенное под прикрытием, представь себе, вокруг коровника в низине. Он продолжал кричать: «Я загнал туда Альфа. — Разве для них это не чистая гибель? Чистая же, разве нет, Страж?!» Я объехал позицию, Альф со своей армией вышел из коровника, сел на крышу и протестовал, как … да как настоящий полковник ополчения; но факты были в пользу моего друга, и я судил соответственно. Альф принял моё решение, я объяснил ему всё подробно, и он торжественно заплатил выкуп — фартингами, представь себе!
Киплинг не описывает анархистское общество — система начальной подготовки обязательна, и она продуманно сочетается с профессиональной армией. Но центральная идея его концепции — это общество, где люди хотят обучаться военным навыкам, им нравится это, и они получают за это не только государственное, но и социальное вознаграждение.
Мы же свободный народ. Мы вскакиваем и убиваем человека, утверждающего обратное. Но есть нюанс, про который мы никогда не говорим: если ты до тридцати пяти лет не записан добровольцем в какой-то корпус — комбатантом, если годен, или нонкомбатантом, если нет — то ты не сможешь голосовать, получать пособие по бедности, и девушки тебя не полюбят.
В результате мы получаем общество, которое может выставить огромную армию, но не несёт огромных расходов на её создание и содержание.
Хотя это, конечно, армия из снов:
Когда я столкнулся с этим, я не испытал ужаса, но был несколько удивлён, в ту ночь мы с Ви ждали тела Боя Бейли, сам же Ви умер от брюшного тифа весной 1902 года. Шуршание бумаг продолжалось, но когда Бейли слегкаповернулся, мне открылась трёхдневной давности рана на его левом боку, кровь из которой пропитала землю вокруг.
Соедините нарисованное Киплингом общество с наблюдением о том, что миллионы людей уже вовлекаются в военные игры и военную подготовку ради удовольствия. Добавьте сообщество, разрабатывающее программное обеспечение с открытым исходным кодом [13], такое как Linux — третью по популярности операционную систему для компьютеров — или софт Apache, на котором работает большинство веб-серверов. Программное обеспечение с открытым исходным кодом разрабатывается добровольцами, в основном неоплачиваемыми, по ряду нематериальных причин: сделать программу для своих нужд, получить уважение друзей, продемонстрировать свои способности к кодингу потенциальным работодателям. Это яркий пример того, насколько сложным может быть добровольное производство в нерыночном контексте.
Индивидуальное военное снаряжение может быть оплачено отдельным любителем, но немногие энтузиасты могут позволить себе танк, артиллерийское орудие или что-то эквивалентное, что придёт им на смену в будущем. А вот компании…
Каждый год 15 апреля взвод, выставленный Apple Computer, марширует на параде Дня Свободы. Его возглавляет робот-танк под развевающимся стягом Apple — лучшее доказательство того, что Apple ответственная и патриотичная компания, и именно её компьютеры (а также телефоны, планшеты и часы) вы должны покупать. Microsoft пытается не отставать, выставляет более крупный взвод добровольцев-сотрудников, и над всем этим кружит рой штурмовых дронов.
Я предложил черновой вариант того, как выставить очень большое ополчение по очень низкой цене. Остаётся проблема координации, как организовать совместную работу миллионов добровольцев, разделенных на тысячи независимых подразделений. Для этого нам нужны профессионалы, оплачиваемые, как как это уже делается во многих других сферах, из благотворительных фондов. Эти фонды не обязаны быть огромными, не так уж много нам надо профессиональных вояк.
Мы возвращаемся к структуре армии, заложенной Второй поправкой — большое ополчение из любителей, небольшой штат профессионалов. В мирное время профессионалы оказывают услуги любителям, возможно, за плату; отвечают за работу средств связи и коммуникации, судят их потешные бои, продвигают некоторую степень стандартизации снаряжения и боеприпасов. Если начнётся война, профессионалы исполняют обязанности офицеров высшего ранга.
Я не хочу преувеличивать силу своих аргументов — при анализе работы воображаемых институтов определённости всегда недостаёт. Я смоделировал один из способов защиты безгосударственного общества. Насколько хорошо этот или другие, ещё не пришедшие мне в голову способы, будут работать, зависит от степени серьёзности угрозы. Когда я писал Главу 34, угрозой был альянс Советского Союза и Китая, и их ядерные арсеналы. Это была одна из причин, из-за которых я сильно сомневался в способности будущей Американской Анархии себя защитить.
Сегодня ситуация несколько иная. Перед первой войной в Персидском заливе я подсчитал ВНП противников. Соотношение было примерно сто к одному. В настоящее время единственная страна, которую с натяжкой можно назвать серьёзным врагом США, это Иран. Мало того, что его ВНП составляет около одной пятидесятой от ВНП США, он ещё и находится на другом конце земного шара. Мексика и Канада куда ближе, но ни у одной из них, кажется, нет планов устроить вторжение в США. С этой точки зрения ситуация кардинально улучшилась.
Второй фактор, трудно предсказуемый — культура безгосударственного общества. Для работы описанного мною механизма необходимо общество, большинство жителей которого одобряют его устройство, и готовы это устройство защищать. Если это условие не выполняется, то работать эта система будет куда хуже.
С другой стороны, этот механизм, как и изначальная описанная в Конституции система, имеет одно важное преимущество перед более централизованной системой: создаваемая с его помощью армия плохо годится для осуществления военного переворота. Ополчение состоит из множества различных групп с различными взглядами и привязанностями, и оно превосходит профессионалов численно в отношении сто, а может быть, и тысяча к одному.
Хотя у меня, как и у всех остальных, есть свои взгляды о хорошем и плохом, я не считаю, что могу как-то доказать правильность этих взглядов. Я могу попробовать прояснить структуру своих убеждений с помощью интроспекции. Я могу попытаться выстроить их во внутренне непротиворечивую систему, и точно так же могу поступить с тем, что, как мне видится, составляет взгляды других людей. Но поскольку я не могу привести доказательства истинности своих убеждений, то основанные на этих убеждениях аргументы будут не очень сильными. Для убеждения разумных людей в моих политических взглядах мне кажется уместнее использовать аргументы, основанные на экономическом анализе результатов работы предпочитаемых мной институтов. Так я могу показать, что эти результаты соответствуют не только моим ценностям, но и ценностям людей, которых я желаю убедить.
Но этические аргументы всё ещё представляют для нас интерес. Особенно интересно, могут ли предпочитаемые мной институты быть подтверждены с точки зрения моих собственных нормативных убеждений. В этой главе предлагаются два различных подхода к этому вопросу. Глава основана на моей старой статье, откликающейся на статью Баруха Броуди, философа с окололибертарианскими взглядами. В своей статье он попытался оправдать ограниченное перераспределение доходов с точки зрения либертарианства. Я же сперва переосмыслил его аргумент (это я понял только после его комментария), а затем предложил альтернативу. Я начну с моей интерпретации его аргументов, а затем перейду к своему варианту. Оба рассуждения преследуют одну и ту же цель: привести право частной собственности на землю, в частности, право собственников не пускать других на свою территорию, в соответствие с какой-либо версией либертарианской этической теории. Таким образом, это два возможных ответа на вопрос, поставленный мной во Введении и вновь затронутый в Главе 41, об основаниях права собственности на непроизведённые ресурсы.
Как правило, следует уважать права других, но, как я отмечал ранее в Главе 41, не всегда; если выгода, полученная от нарушения прав достаточно велика, а само нарушение незначительно, то оно оправдано. Ранее мы приводили примеры кражи как единственного способа предотвратить глобальную катастрофу и использования винтовки против желания её владельца, если это единственный способ предотвратить массовое убийство. Как было кратко упомянуто, такое нарушение прав приводит к возникновению долга — я должен, если это возможно, компенсировать владельцу нарушение его права собственности.
Ни один человек не участвовал в создании поверхности Земли, поэтому ни у кого нет права выгонять любого другого человека с любой части Земли. Из этого следует, что подобное изгнание является нарушением прав. Однако крайне желательно, чтобы люди могли владеть землей и изгонять с неё других, поскольку без частной собственности на землю способы её использования весьма ограничены. В соответствии с умозаключениями из предыдущего абзаца, обращение земли в частную собственность целесообразно, однако держатель обязан выплатить компенсацию лицам, права которых он тем самым нарушает. Согласно версии Баруха Броуди, в далёком прошлом, когда право собственности на землю было впервые заявлено, это и стало таким нарушением прав. В моей улучшенной (надеюсь) версии, нарушение прав происходит и сейчас. Моя лужайка перед домом по своей природе является общей, так как я её не создавал, а значит, не пуская вас на неё, я нарушаю ваши права. И я нарушаю их, когда не пускаю вас в свою гостиную, или, по крайней мере, на землю, на которой находится гостиная.
Если я нарушаю ваши права, я должен вам это компенсировать. По мнению Броуди (к тем же выводам пришёл и Роберт Нозик), компенсация не обязательно должна принимать форму чистого трансферта. Земля в частной собственности куда более производительна, чем в обобществленной форме, в результате чего существует больше благ, при этом доступных по более низкой цене. В выигрыше оказываются даже те, у кого нет никакой земли.[14] Возможно, это обеспечивает справедливую компенсацию почти для всех. Но если есть хоть один человек, положение которого в мире частной собственности оказалось хуже, чем оно было бы в мире, где всё общее, то он должен получить компенсацию от тех, кто выигрывает от существования собственности на землю. Таким образом, этими рассуждениями пытаются оправдать некоторый минимальный уровень перераспределения.
Хотя такая трактовка этических последствий введения частной собственности на землю и допустима, она не очень хорошо согласуется с аргументами в пользу перераспределения, выдвигаемыми утилитаристами и эгалитаристами. Чтобы понять причину, рассмотрим слепого или искалеченного человека. В современном мире ему приходится хуже, чем большинству людей. Но в нём он явно живёт лучше, чем более бедном мире без частной собственности на землю, где он, наверное, умер бы с голоду. Таким образом, следуя логике моей интерпретации аргумента Броуди, этому человеку никто ничего не должен. С другой стороны, дикарю-атлету с навыками выживания и слабым вкусом к благам цивилизации может житься хуже, чем в мире без частной собственности, и если это так, то он должен получить компенсацию, даже если в современном мире дела его идут хорошо.
По смыслу этих рассуждений возникают и другие проблемы. Компенсация, которая лишь нивелирует нарушение прав жертвы до того уровня, будто бы этого нарушения не было, похожа на торг, при котором цена устанавливается на минимальном возможном для продавца уровне, а не на максимально возможном для покупателя. Если я нарушаю ваши права таким образом, я получаю огромную выгоду. Почему вы должны получить только минимальную компенсацию, если я получаю всю разницу между выгодой и издержками?
Если мы приходим к выводу, что справедливым правилом является что-то подобное равномерному распределению выгоды, то мы имеем ещё одну проблему, пытаясь применить мою версию аргумента Броуди. Если бы вы были вольны использовать землю, на которой стоит мой дом, вы могли бы причинить мне очень большие убытки, поэтому, не допуская этого, я остаюсь в большой выгоде. Если вы имеете право на половину этой выгоды, и аналогичным образом на половину выгоды всех остальных, получаемой ими от вашего отказа использовать «их» землю, то вы имеете претензии на гораздо большую долю от мирового производства благ, чем если бы эти блага распределялись равномерно на душу населения. Те же рассуждения справедливы и для всех остальных.
Исследование других проблем, связанных с этой линией аргументации, как в моей, так и в изначальном версии Броуди, я оставлю читателям, заинтересованным в философских рассуждениях, а сам перейду к обоснованию собственности на землю, которое мне кажется если не полностью удовлетворительным, то хотя бы немного более близким к тому.
Известно, что Джон Локк оправдывал частную собственность на землю тем, что владелец смешал свой труд с землей. Этот аргумент поднимает по меньшей мере две проблемы. Одна из них заключается в том, почему смешивание труда с землёй даёт вам землю, а не отнимает труд? Как выразился Нозик, если я брошу банку супа в океан, то владею ли я теперь океаном, или просто лишился своего супа?
Вторая проблема, которую признавал ещё Локк, заключается в том, что если земля изначально находится в равном владении каждого, то когда я превращаю её в свою, я лишаю вас возможности сделать то же самое. Он пришел к выводу, что вы имеете право превращать общую землю в частную только то того момента, пока существует «в таком же количестве и качестве» земля, доступная для приватизации другими людьми. Это называется оговоркой Локка. Проблема в том, что исключение поглощает правило. Поскольку мы в конце концов собираемся ввести в обращение все «хорошие» земли, каждый, присвоивший землю, лишает рождённых позже возможности присвоить землю по этой же модели.
Эту проблему нельзя избежать с помощью утверждения, будто бы она возникает только тогда, когда человек хочет присвоить себе последний кусок хорошей земли. Этого он сделать не может из-за оговорки Локка. Но это означает, что предпоследний присваиватель лишает последнего присваивателя возможности присваивать, вслед за самим собой, и так далее вплоть до самого первого присваивателя. Математики узнают в этой аргументации применение аппарата математической индукции к моральной философии.
Исправленная мной версия аргумента Локка начинается с замечания, что хотя, с моральной точки зрения, земля может быть общей, я сам являюсь частной собственностью — моей собственностью. Каждый из вас, так же как и я, имеет одинаковое право стоять на каждом отдельном участке земли. Но ваше право стоять со мной на одном участке земли не даёт вам права меня с него вытолкнуть — вы нарушите моё право собственности на самого себя. Таким образом, земля, на которой я стою, временно и ограниченно является моей. Точно так же, если вам посчастливилось владеть винтовкой, вы имеете право использовать её для стрельбы по мишеням на том же основании, но вы не имеете права практиковать стрельбу в моём направлении, поскольку вы не имеете права стрелять в меня.
Развивая далее эту логическую цепочку, представим себе, что я нашёл хороший участок земли, очистил от сорняков, распахал и засадил его пшеницей. Через несколько недель в земле появляются аккуратные ряды из ростков зерна. Я указываю вам на них и объясняю, что, хотя вы всё ещё имеете право ходить по земле, вы не имеете права уничтожать ростки моей пшеницы, поскольку они были произведены моим трудом и поэтому принадлежат мне. Если нет такого способа, которым вы бы могли пройти по земле, не повредив при этом мою собственность, то я de facto устанавливаю право собственности на этот участок земли, по крайней мере, покуда пшеница не будет убрана.
Я хочу сделать своё фактическое владение постоянным, но пшеница это единственное, что я хочу выращивать, а она занимает землю только часть года. Не проблема. Я строю забор вокруг своего пшеничного поля. Забор может быть и недостаточно серьёзным препятствием для предотвращения проникновения на территорию, но он может быть настолько хлипким, что, перелезая через него, вы не сможете его не повредить. Вы имеете право находиться на этой земле, но не имеете права ломать мой забор, а он мой, потому что я создал его своим трудом.
Теперь у нас есть версия присвоения по Локку, применимая для решения повседневных проблем. Смешивая свой труд с землёй, я не приобретаю никакого права на землю, но удерживаю право собственности на свой труд и им произведённое. Вы можете использовать землю любым способом, пока это не наносит урона моей собственности: разрабатывать под ней руду, охотиться с соколом на голубей. Но вполне вероятно, что, в зависимости от того, что я сделал с землёй, у вас будет весьма ограниченное количество вариантов использования земли, так как вам нельзя вредить моей собственности. Не имеет значения, имеется ли в вашем распоряжении столько же хорошей земли, ведь я претендую не на какую-либо землю, а лишь на то, что я с ней смешал.
Такой подход к обоснованию прав собственности имеет свои недостатки. Желая оставаться владельцем своей земли, я должен обращаться с ней так, чтобы другие люди не могли использовать её, не повреждая моего имущества. Я должен быть особенно аккуратен, и не позволять никому делать с ней что-либо, приводящее к тому, что дальнейшее использование мною его земли приведёт к разрушению его собственности. Такая осторожность — это цена, которой бы не существовало, если бы я владел участком земли в более традиционном смысле.
Как экономист, я нахожу правила, основанные на этих аргументах, неэффективными. Но они, как минимум, позволяют оправдать существование частной собственности на землю с точки зрения либертарианства.
Многие либертарианцы, которые в принципе выступают за свободную иммиграцию, имеют серьезные сомнения относительно её практических последствий. Мексиканец, покидающий Мексику, чтобы устроиться на более высокооплачиваемую работу в США, делает лучше и себе, и нам, а тот, кто покидает работу в Мексике, чтобы получить пособие по безработице в США, делает себе лучше за наш счёт. Таким образом, иногда утверждается, что устранение барьеров на пути миграции имеет смысл только в том случае, если мы сначала ликвидируем государственное перераспределение.
Один из возможных ответов заключается в том, что нынешние иммигранты фактически приезжают не ради социального обеспечения и в среднем платят больше налогов, чем получают. Джулиан Саймон подчеркнул это и предоставил тому немало доказательств. Основной недостаток рассуждения состоит в том, что оно описывает людей, которые иммигрируют в соответствии с нашими нынешними иммиграционными законами, затрудняющими легальную иммиграцию тех, кто бы хотел жить за счёт социального обеспечения, и делают рискованным обращение нелегального иммигранта за социальной помощью. При режиме свободной иммиграции ситуация может быть иной. Ранее в Главе 14 я предлагал в качестве возможного решения проблемы лишать иммигрантов права на пособие в течение первых пятнадцати лет проживания.
В аргументах против иммиграции уровень перераспределения принимается как данность, а затем выводится его влияние на то, куда и почему идёт миграция. Следует также рассмотреть и обратную причинно-следственную связь — влияние миграции на уровень перераспределения. Чем сложнее людям перемещаться из страны в страну, тем более политически привлекательным является перераспределение. Возможность перераспределения приводит к увеличению неэффективной миграции, но возможность миграции приводит к уменьшению неэффективного перераспределения.
Рассмотрим правительство в мире свободной миграции, пытающееся решить, увеличить или уменьшить уровень пособий. Предоставление людям денег может быть политически привлекательным, но этого нельзя сказать о взимании налогов для оплаты пособий. Десятипроцентное увеличение уровня пособий привлечёт неимущих из-за рубежа, расширит списки получателей пособий и увеличит затраты более чем на десять процентов. Снижение пособий на десять процентов приведёт к тому, что некоторые сидящие на пособии эмигрируют в страны с более щедрой политикой, что сократит расходы более чем на десять процентов. Наличие простой миграции делает государственную политику всеобщего благосостояния менее привлекательной, в результате чего уровень перераспределения, вероятно, будет ниже.
Хотя я не видел, чтобы этот аргумент использовался в дискуссиях о международной миграции, он распространён в дискуссиях о миграции между штатами. Американские сторонники социального государства обычно утверждают, что перераспределение должно проводиться на федеральном уровне, а не на уровне штатов, именно потому что пособия штатов сдерживаются угрозой миграции между ними. Действительно, одно возможное объяснение того, почему США двигались к социальному государству медленнее, чем европейские страны, заключается в том, что европейское перераспределение проводилось национальными правительствами, имеющими контроль над иммиграцией, тогда как американское перераспределение осуществляли в основном правительства штатов, не имеющие такого контроля.
Этот аргумент также имеет отношение к будущим тенденциям в Европе. ЕС в настоящее время движется к полной свободе внутренней миграции. Если приведённый мною аргумент верен, одним из результатов будет давление на национальные правительства с целью снижения уровня трансфертных платежей. Результатом будет либо сокращение социальной политики в европейских государствах, либо передача перераспределительных полномочий с национального на наднациональный уровень.
Для тех, кто считает перераспределение доходов нежелательным, потому что оно переключает усилия людей с продуктивной деятельности на попытки максимизации получаемых трансфертов и минимизации выплачиваемых, это аргумент в пользу свободной иммиграции. С другой стороны, те, кто одобряет социальное государство, могут рассматривать это как аргумент против. Но им следует учитывать, что поддержание иммиграционных барьеров ради защиты социального государства означает защиту бедных американцев за счёт потенциальных иммигрантов, которые ещё беднее. Это сокращает национальное неравенство, но увеличивает его на мировом уровне.
Одной из особенностей сочинений Айн Рэнд, которые в первую очередь меня заинтересовали, была её попытка преодолеть аргумент Дэвида Юма о том, что нельзя вывести должное из сущего, достичь нормативных результатов, основанных только на объективных фактах реальности. Рассмотрев её аргументацию, представленную речью Джона Голта в книге Атлант расправил плечи, я нашел её риторически впечатляющей, однако логически ошибочной. Для того, чтобы продемонстрировать это, разберём аргументацию по шагам.
Во вселенной существует лишь один принципиальный выбор: выбор между жизнью и смертью — и этот выбор способно осуществить лишь живое существо… Но у растения нет выбора; … оно бессознательно стремится жить; оно не может стремиться к самоуничтожению.
Животное…, пока живет,… не властно выбирать, не может игнорировать то, что для него хорошо, не может выбрать зло и действовать в целях самоуничтожения.
Здесь утверждается, что все живые существа, кроме людей, автоматически действуют с целью самосохранения. Это утверждение ошибочно. Самец богомола, например, спаривается, хотя последний этап этого процесса состоит в том, чтобы быть съеденной самкой. Самки млекопитающих беременеют, хотя это существенно снижает их шансы на выживание. Если уж приписывать ценности нечеловеческим живым существам, то их целью, как с эмпирической, так с теоретической позиции, является не выживание, а репродуктивный успех.
Конечно, выживание обычно является средством репродуктивного успеха, поэтому многие живые существа большую часть времени пытаются выжить. Но живое существо, ставящее выживание выше всего остального, не будет размножаться, поэтому его потомков не будет рядом, чтобы Рэнд могла использовать их при построении выводов о должном.
Некоторые философские течения могут отвергать факты эволюционной биологии как не имеющие отношения к метафизическим аргументам. Но объективизм утверждает, что его выводы основаны на фактах реальности, и предполагаемый факт, с которого Рэнд начинает свою аргументацию, ложен.
Так как жизнь определяет нормы поведения, нарушение этих норм приводит к гибели. Движущей силой и целью человека, не считающего собственную жизнь движущей силой и целью всех своих действий, является смерть.
Рассмотрим кого-то, кто следует ценностям, отличным от ценностей Рэнд — скажем, утилитариста или националиста. Его жизнь не является движущей силой и целью его действий, но она обычно является средством достижения его цели. Если он не живёт, он не может ни получать пользу для себя, ни действовать во благо других, ни приближать триумф своей нации. Поэтому такие люди обычно предпринимают действия, требуемые для их собственного выживания. Но их жизнь не является их целью, что становится очевидным, когда у них появляется возможность достичь своей цели ценой своей жизни — убить Гитлера, скажем, зная, что они умрут в процессе.
То, что жизнь требует строго определенного курса действий, а любой другой курс её разрушит — неверно. Существует множество различных направлений действий, которые сохраняют жизнь с разной степенью успеха. Утверждение Рэнд, взятое буквально, противоречит фактам реальности. Если бы движущей силой и целью жизни таких людей была смерть, они совершали бы самоубийство при первой удобной возможности, и не оставалось бы никого, кроме объективистов. Этого, однако, не произошло.
Более милосердная интерпретация заключается в том, что Рэнд имеет в виду: если вы не делаете свою жизнь своей целью, вы выбираете малую смерть — чуть более высокую вероятность смерти, или несколько меньшую продолжительность жизни. Это верное утверждение, но подобное верно и для других ценностных платформ. Утилитарист может утверждать, что неутилитарист, отказываясь максимизировать человеческое счастье, выбирает малое страдание. Голт-утилитарист в своей речи мог бы утверждать, что «существо, которое не считает счастье всех людей движущей силой и целью своих действий, делает движущей силой и целью своих действий человеческое страдание». Его аргумент был бы так же хорош, то есть так же плох, как аргумент Рэнд.
Жизнь человека есть нравственный критерий, но ваша нравственная цель есть ваша собственная жизнь. Если ваша цель — существование на земле, вам следует действовать, выбрав то, что вы называете своими ценностями в соответствии с тем, что приличествует человеку — ради того, чтобы сохранить, получить удовольствие и наиболее полно удовлетворить требованиям этой невосполнимой ценности — вашей жизни.
(этот отрывок фактически предшествует тому, который я цитировал для пункта 2)
Это кажется довольно ясным. Если моей нравственной целью является моя жизнь, то причина, по которой выбираю нравственные критерии, заключается в том, что они являются лучшим способом сохранения, получения удовольствия и наслаждения полнотой моей жизни. Загадка заключается в том, откуда происходит «удовлетворение и наслаждение», учитывая, что предыдущий шаг зависел от выбора существования или несуществования. Если сохранять прежнюю логику, «удовлетворение и наслаждение» могут быть лишь средствами для достижения цели сохранения жизни. Если я могу доказать, что ваше физическое выживание станет более успешным благодаря действию, которое делает вашу жизнь менее удовлетворительной и менее приятной, то, согласно указанной логической цепочке, вы должны совершить это действие. Средство не должно ставиться превыше цели, для которой оно применяется.
Нет, вы не обязаны жить, как подобает человеку (…). Но иначе вы жить не можете; альтернатива этому — смерть при жизни, то, что вы наблюдаете сами в себе и вокруг себя. Это состояние нежизни, состояние нечеловеческое — ниже животного; такое существо знает только страдание и тяжкую многолетнюю агонию бездумного самоуничтожения.
В этом пункте Рэнд использует страстное ораторское искусство, чтобы скрыть подмену аргумента. Она утверждает, что тот, кто живет весь полный срок человеческой жизни «в агонии бездумного самоуничтожения», на самом деле не живёт ради своей жизни. Но тот факт, что он живет полный срок жизни — свидетельство о том, что он на самом деле не разрушает себя. Каким-то образом в спор было добавлено нечто лишнее, что превратило «жизнь» в «жизнь, которой, по мнению Рэнд, вы должны жить», где последнее не выводится из первого.
Честность есть признание того факта, что нереальное нереально и не является ценностью; ни любовь, ни деньги, ни слава не имеют никакой цены, если они достигнуты обманом; попытка завладеть ценностями путем обмана — это попытка возвысить над реальностью тех, кого вы избрали своими жертвами, и в этом случае вы отдаете себя в заклад их слепоте, в рабство их бездумности и бегства от реальности, а их ум, рациональность, восприимчивость становятся для вас врагами, которых вы опасаетесь и избегаете.
Согласно Рэнд, ценности — это то, что вы желаете получить и сохранить вашими действиями; в этом смысле деньги, полученные мошенничеством, очевидно, являются ценностью для некоторых людей. Если мы интерпретируем «ценности» в этом отрывке в значении «ваши жизненные ценности», то есть «такие ценности, которые, по мнению Рэнд, вы должны искать», это всё ещё вызывает недоумение. Деньги, полученные мошенническим путем, будут оплачивать столько же продуктов питания или медицинских услуг, сколько и деньги, полученные честно.
Остальная часть цитируемого отрывка — это яркое описание того, что если вы обманываете людей, вам нужно беспокоиться о том, как бы вас не раскусили. Проблема в том, что Рэнд делает утверждение, не удовлетворяющее её аргументации. Риски обнаружения различных видов обмана различаются; аналогично, разнятся и возможности жертв мошенничества принимать ответные меры в случае его обнаружения. Из аргументации следует не то, что нужно всегда быть честным, а то, что следует быть осторожным в своей нечестности, что, конечно, не является результатом, которого хочет Рэнд.
Угрожать физическим уничтожением человеку или его восприятию реальности значит отрицать или парализовать его инструмент выживания; силой принуждать его действовать вопреки своему разумению равнозначно тому, чтобы принудить его действовать вопреки себе самому. Кто бы ни начал насилие, какой бы цели он ни пытался таким образом достичь, он — убийца, действующий не в интересах жизни, а в интересах смерти, хуже, чем смерти…
Заставлять человека отказаться от своего разума и принять взамен вашу волю, используя вместо доказательства оружие… значит пытаться жить вопреки реальности.
Применение силы против кого-либо снижает его способность использовать свой разум для сохранения своей жизни. У жертвы в её реальности меньше шансов прожить долгую и здоровую жизнь. Но насильник и не пытается бросить вызов этой реальности, ведь его целью, согласно Рэнд, является не жизнь его жертвы, а его собственная.
Я указал на то, что мне кажется зияющими дырами в цепочке рассуждений, с помощью которых Рэнд начинает с фактов реальности и заканчивает специфическим набором этических предписаний, запрещающих насилие или мошенничество. За многие годы споров я ещё не нашел никого, способного их заполнить. Я прихожу к выводу, что это невозможно сделать.
В следующей главе я предлагаю рассмотреть аргументацию, которая объясняет моральное поведение, но не оправдывает его в философском плане – это ближайшее приближение к объективизму, которое я могу принять.
Речь Джона Голта цитируется по переводу издательства Альпина Паблишер (примечание редактора)
В предыдущей главе я в общих чертах изложил причины своего отказа от объяснения одного философа о том, что такое добродетель и почему мы должны быть добродетельными. Здесь я предложу экономическое определение того, что такое добродетель и почему мы время от времени бываем добродетельны.
Но иногда и нет. Начнём с последнего.
Двое крепких мужчин встречаются в спорт-баре и вступают в спор об относительных достоинствах своих футбольных команд. Спустя полчаса и шесть кружек пива один из них лежит мертвый на полу, а другой стоит над ним с разбитой пивной бутылкой в руке и ошарашенным выражением лица. Рациональное ли это поведение?
Чтобы понять, в каком смысле оно может быть рациональным, рассмотрим обсуждение территориального поведения и стратегий притязаний из Главы 52. Отстаивание притязаний, борьба насмерть с нарушителем границ вашей территории, предотвращение скромных попыток соседней банды заниматься вымогательством в вашем районе, отправка британского флота к Южному полюсу для защиты Фолклендских островов – всё это для вас чистый убыток. Но если люди знают, что вы готовы отстоять свои притязания, вам, вероятно, не придётся этого делать, так как побуждать вас к этому окажется чистым убытком для других.
Точно так же и в нашем случае. Представьте, что вы большой, крутой и, как и большинство людей, имеете обо всём своё мнение. Вы ясно даете понять всем и каждому, что вам не нравится, когда люди не уважают вас, и что вы будете отвечать на неуважение кулаками. Вы постепенно расширяете свое определение понятия «неуважение», чтобы включить в него флирт с любой женщиной, которая вас интересует, или непроявление должного уважения к вашим мнениям. В том числе и к вашему мнению о футбольных командах. На самом деле избиение людей может быть рискованным, но в большинстве случаев оно вам не понадобится, поскольку другие люди стараются вас не обидеть. Психолог мог бы описать такой тип, как агрессивную личность. Для экономиста это одна из стратегий притязаний – та, которая обычно работает.
Одна из проблем заключается в том, что вы можете быть не единственным, кто придерживается этой стратегии. Однажды вы входите в свой любимый спорт-бар, садитесь рядом с незнакомцем и начинаете рассказывать ему, насколько ваша команда лучше любой другой. У него хватает наглости не согласиться. А полчаса и шесть кружек пива спустя…
Для экономиста или биолога-эволюциониста логика такой ситуации покажется простой. Если никто другой в обществе не перенимает черты агрессивной личности, стратегия окупается; другие люди делают то, что вы хотите, чтобы не оскорбить вас, и отныне вы можете не выполнять свои угрозы. Поскольку это выгодная стратегия, всё больше и больше людей принимают ее. Чем больше людей принимают ее, тем выше риск столкнуться с кем-то, кто оспорит ваши притязания, потому как он тоже приверженец стратегии избиения людей, которые не в состоянии должным образом удовлетворить его.
Когда ситуация придёт к равновесию, хулиганов окажется столько, чтобы в среднем выигрыш от встреч со «слабаками», которые отступают, уравновешивал потери от столкновения с другим «хулиганом», который этого не делает. Биологи-эволюционисты называют свою версию игрой ястреб/голубь. Ястребы и голуби в их модели – это два варианта одной и той же птицы, отличающиеся только тем, как они ведут себя; когда две птицы претендуют на один и тот же кусок пищи, голуби отступают, а ястребы – нет. В равновесии, создаваемом на этот раз дарвиновской эволюцией, ястребов оказывается ровно столько, чтобы выигрыш ястребов от встреч с голубями в среднем уравновешивал проигрыш от встреч ястребов друг с другом.
Впервые я услышал пример про драку в баре много лет назад на презентации в Калифорнийском университете. Докладчик пришел к выводу, что нельзя предотвратить такое преступление наказанием, поскольку это поведение иррационально, и к тому же убийца сразу пожалел о содеянном. Я с одной стороны, и Эрл Томпсон с другой, мгновенно возразили насчет того, что данное поведение было в действительности рациональным, и может рассматриваться как результат стратегии притязаний.
Один из выводов заключается в том, что такая стратегия также поддается сдерживанию. Чем суровее наказание за убийство кого-либо в данных обстоятельствах, тем выше цена взаимодействия ястреба с ястребом, а чем она выше, тем меньше равновесное число ястребов.
Существует, вероятно, множество людей, которые не будут воровать, даже если они уверены, что никто за ними не наблюдает. Почему?
Я предпочитаю начинать отвечать на этот вопрос с наблюдения, что многие, хотя и не все, человеческие взаимодействия являются добровольными. При принятии решения о найме кого-либо важно учитывать, станет ли он воровать, если за ним не следить. Выгода для работника от желания украсть есть сумма украденного. Затраты для работодателя – это сумма украденного плюс стоимость наблюдения за работником, дабы он эту сумму не присвоил. Отсюда следует, что издержки работодателя обычно больше, чем выгода работника. Таким образом, если бы работодатели могли определить, кто из работников честен, а кто нет, если бы функция полезности работника, его предпочтения в отношении собственного поведения были написаны у него на лбу, то надбавка к заработной плате за честность была бы больше, чем дополнительный выигрыш от потенциальной нечестности. Таким образом, работник был бы живо заинтересован в том, чтобы быть честным.
Наши функции полезности действительно написаны у нас на лбу, хотя и несколько размазанным карандашом. Каждый из нас производит с помощью тона голоса, мимики и движений тела поток информации о том, что находится у него в голове. Чтобы послать ложный сигнал, убедить людей, что ваши предпочтения круто отличаются от тех, которые у вас в действительности есть, вы должны одновременно думать, как человек, которым вы действительно являетесь, для принятия решений (например, когда можно незаметно что-то украсть), и как человек, которого вы изображаете, дабы своим поведением посылать такие сигналы, которые бы посылала изображаемая вами личность. Если компьютеру требуется выполнять в два раза больше вычислений, он тормозит. И мы тоже — большинство из нас не очень хорошие лжецы. Отсюда следует, что большинству из нас гораздо легче показаться честными, если мы на самом деле честны, а не наоборот. Казаться честным — в моих эгоистических интересах. Самый простой путь к достижению этого результата – быть честным.
Предположим, однако, что на старте все честны. Тогда работодателям не нужно прилагать никаких усилий, чтобы отличить тех, кто на самом деле честны, от тех, кто только лишь притворяется. Но это даёт возможность умеренно компетентному лжецу получать одновременно как премию за честность, так и дополнительные выгоды от нечестности. Механизм равновесия здесь отличается от игры ястреба/голубя, но логика та же: чем больше нечестных людей, тем более осторожны другие люди, и следовательно, тем ниже выигрыш от нечестности. Равновесное количество притворяющихся честными нечестных людей велико ровно настолько, чтобы другие проявляли достаточно осторожности и не позволяли этому количеству увеличиваться. Прирождённые мошенники выигрывают от своих талантов. Для остальных из нас — честность выгоднее.
Это предполагает существование некоего механизма, посредством которого количество честных людей соотносится с размером вознаграждения за честность. Это может происходить, когда люди приучают себя к хорошим привычкам, через родительское воспитание честности у детей и даже посредством эволюции — если честность в какой-то степени является наследственной чертой, увеличивающей репродуктивный успех.
Генетическое объяснение также подсказывает, почему люди показывают свои мысли и чувства с помощью мимики. Несомненно, гены могут создать человека без мимики, но кто захочет иметь с таким дело? Кто вступит с ним в брак? Насколько в наших социальных связях значима честность, настолько же значима и репутация плохого лжеца.
Чтобы упростить свое объяснение, я изложил его в терминах одних конкретных отношений и одной конкретной добродетели, но его применение гораздо шире. Лучше быть в браке с супругом, который вас не обманывает, чем с тем, кто это делает. Лучше работать на человека, который честен с вами, закупаться у честного продавца, сдавать в аренду честному арендатору.
Этот аргумент подразумевает, что покуда вы вовлечены в добровольное взаимодействие с людьми, верно представляющими, что вы станете делать, а что нет, в ваших же интересах придерживаться такого поведения, которое бы максимизировало благо той группы людей, с которой вы взаимодействуете. Выгода для тех, что имеет дело с приверженцами такой стратегии, приведёт к тому, что вам предложат условия, приносящие больше выгоды, чем ваши дополнительные затраты на такое поведение. Добродетель окупается.
Рассмотрим два общества. В одном из них большинство социальных взаимодействий являются добровольными: мы выбираем работу, сотрудников, супругов. Во втором, напротив, большинство связей выбрано за нас. Первое — это, например, современное рыночное общество. Второе может быть социалистическим обществом с центральным планированием и государственным распределением рабочей силы — или же традиционным обществом, в котором большинство людей рождается для определенной роли с очень ограниченными альтернативами.
В рыночном обществе, поскольку большинство людей сотрудничает со мной лишь тогда, когда предполагает от этого пользу, быть честным означает выгоду, а быть лжецом приносит ущерб. С другой стороны, если вы работаете в обществе с централизованным планированием, то ваша работа и зарплата устанавливаются кем-то далеко, кто вас не знает и не должен с вами общаться. А значит, нечестный сотрудник будет иметь те же возможности, что и честный – плюс дополнительную возможность красть, пока никто не видит.
Подобный аргумент применим и к порокам. Если вы хулиган, то одна из ваших проблем заключается в том, что люди могут решить не иметь с вами дел. Если при устройстве на работу вы сообщаете работодателю, что он будет бит, коли его обращение с вами вам не понравится, то вряд ли кто-то возьмёт вас на работу. Отсюда следует, что в обществе, где большинство отношений носят добровольный характер, выгода от хулиганства будет гораздо ниже, чем в обществе, где большинство отношений не являются добровольными.
Вывод из этого аргумента состоит в том, что в рыночном обществе люди будут приятнее, чем в традиционном или плановом. Добродетели будут лучше окупаться, поэтому больше людей будут честными. Пороки будут иметь более низкую отдачу, поэтому будет меньше хулиганов. Этотвывод прямо противоположен утверждению, что рыночное общество поощряет слепой, узколобый эгоизм – утверждению, часто выдвигаемому критиками капитализма.
Около пятидесяти лет назад, будучи студентом в Гарварде, я поспорил с Исайей Берлином, философом, посетившим наши занятия. Речь шла о природе нормативных требований и обязанностей. В то время я считал, что моя вера в то, что убивать людей – это плохо, имеет тот же логический статус, что и моя вера в то, что шоколадное мороженое лучше, чем ванильное, то есть и то, и другое суть вкусовые предпочтения, а не объективные факты.
Берлин начал свой ответ не с демонстрации убедительности нормативных утверждений, а с указания на слабость свидетельств в пользу фактов. Откуда я знаю, что на моём обеденном столе не сидит тигр? Я не вижу его там, это правда, но почему этот субъективный факт о моём восприятии является сильным свидетельством о реальности?
Он ответил, что мы верим в наше восприятие реальности, потому что мы подвергли его всем тестам на согласованность, которые есть в нашем распоряжении, и оно, по большей части, прошло эти тесты. Я не только не вижу тигра на обеденном столе, но я не вижу, чтобы остальные сотрапезники в ужасе разбегались или отпускали комментарии о том, какой это красивый зверь. Я не слышу никакого шума, которого можно было бы ожидать, если бы на столе был тигр. Если я проведу рукой по столу, прикосновение даст мне тот же результат, что и зрение — тигра нет.
Ничто из этого не доказывает, что там нет тигра. Возможно, что все мои чувства последовательно мне лгут. Но это возможность, которую я не могу проверить. После того, как моё восприятие прошло все доступные тесты, разумно действовать, полагая, что воспринимаемое мною действительно существует, признавая при этом логическую возможность того, что это не так, и более правдоподобную возможность того, что моё восприятие не совсем точное.
Это привело нас к тому, что, по его утверждению, было параллельной нормативной реальностью. Он предложил следующий пример.
Предположим, вы встречаете кого-то, кому нравится втыкать в людей булавки. Когда вы просите его объяснить своё поведение, он говорит, что ему нравится ощущение, когда булавка вонзается в упругий объект, а люди оказываются наиболее доступными упругими объектами. Кратко обдумав ситуацию, вы предлагаете ему резиновый мяч. Он находит это удовлетворительной заменой и благодарит вас за предоставление ему того, во что можно втыкать булавки, не опасаясь криков и ударов в ответ.
Суть примера состояла в том, что, хотя может быть много моральных утверждений (как существует и много фактических утверждений), с которыми люди не согласны, есть некоторые, которые проходят те же тесты, что и фактические утверждения. Есть люди, которые одобряют причинение боли другим людям – мы называем их садистами. Есть люди, которые считают, что боль может в некоторых случаях быть для вас полезной. Но люди, которые считают, что человеческая боль совершенно не имеет отношения к суждениям о том, что следует и что не следует делать, встречаются так же редко, как и люди, которые видят тигра, сидящего на том, что все остальные воспринимают как голый стол. Следовательно, как тех, так и других можно назвать безумцами, неспособными воспринимать очевидные факты.
Возможный ответ может состоять в том, что пример Берлина является исключением, а не правилом, и что по большинству моральных суждений существуют значительные разногласия. Утверждение Берлина, как мне кажется, смешивает моральный эквивалент прямого наблюдения, суждения о моральном статусе хорошо понятого и чётко описанного действия, с утверждениями более высокого уровня о моральных правилах. Существует много разногласий по поводу морального статуса частной собственности, интеллектуальной собственности, правительственного перераспределения доходов и многого другого. Но в то же время существует много разногласий и по поводу фактических утверждений на аналогичном уровне абстракции: глобального потепления, влияния дефицитного бюджета на безработицу, какая диета полезна и какая вредна.
Когда дело доходит до чего-то, что ближе к нормативному эквиваленту прямого восприятия, я думаю, мы получаем нечто гораздо более близкое к общему согласию. Это соответствует моим наблюдениям за политической аргументацией. Хотя каждая сторона оспаривает моральную позицию другой стороны, каждой из них столь же трудно или невозможно принять и фактические утверждения, на которых основаны аргументы другой стороны. Это соответствует и моим наблюдениям за тем, как читатели реагируют на хорошо написанные идеологические произведения, с которыми они не согласны. Реакция либерального читателя на Айн Рэнд сводится к утверждению, что она даёт ложную картину мира. Он не заявляет, что мир не такой, как она описывает, а говорит, что её главный герой был неправ в своих действиях. Очень немногие люди любых политических убеждений, читающие Рождественскую Песню Диккенса, считают Эбенезера Скруджа положительным героем. Такое же наблюдение было предложено К.С. Льюисом в книге Упразднение человека, в которой он утверждал, что все общества на каком-то уровне имеют один и тот же моральный кодекс, который он называет Дао.
Позицию, к которой я в конечном итоге пришёл в результате проигрыша спора с Берлином, философы называют интуиционизмом. Это утверждение, что существуют факты моральной реальности, воспринимаемые при помощи моральной интуиции точно так же, как мы воспринимаем факты физической реальности при помощи наших физических чувств, и что доказательством реальности этих моральных фактов является значительное, хотя и не идеальное, совпадение в том, как их воспринимают разные люди. Такую позицию я описал в Главе 48, как католицизм без Бога.
Я не утверждаю, что мы выводим моральную реальность из физической реальности, как настаивает Айн Рэнд, с которой я спорил в Главе 59. Дело в том, что наше знание о моральных фактах появляется оттуда же, откуда и наше знание о физических фактах, и поэтому оно имеет тот же эпистемологический статус – разумное, хотя и не полностью надёжное, основание для веры. Читатели, которых интересует более подробное описание и обоснование этой позиции, выполненное профессиональным философом, могут найти всё это в Этическом интуиционизме Майкла Хьюмера.
Есть и альтернативный взгляд на статус нормативных убеждений, которому я не могу предложить адекватного опровержения: моральный нигилизм. Согласно этой позиции, нет ничего хорошего или плохого, добродетельного или злого. Моральные убеждения не являются ни истинными, ни ложными. Согласованность этих убеждений на том уровне, на котором они согласуются, обусловлена не моральной реальностью, а эволюционной биологией. Люди развили те чёткие моральные убеждения, обладание которыми привело к репродуктивному успеху в среде, в которой они развивались, в соответствии с общими принципами, изложенными в предыдущей главе. Поскольку все мы произошли от предков, которые развивались в примерно одинаковых обстоятельствах, мы все твёрдо придерживаемся примерно одинаковых убеждений, за исключением небольшого числа дефектных людей, которых можно уподобить тем, кому не посчастливилось оказаться слепыми. Несчастье слепых состоит в неспособности воспринимать некоторые особенности физической реальности. Несчастье (а иногда и счастье) психопатов состоит в том, что они не разделяют с остальными ряд полезных иллюзий.
Я обычно не утруждаю себя чтением книг, доказывающих вещи, с которыми я уже согласен. Я читаю Хьюмера в основном в надежде, что он, как профессионал в своей области, сможет обеспечить лучшую защиту разделяемой нами обоими моральной философии, в частности, лучшее опровержение нигилистической альтернативы. Это интересная и хорошо написанная книга, но хотя автор считает свои аргументы против нигилистической позиции адекватными, я с этим не согласен.
Я продолжаю отвергать нигилизм по двум причинам. Во-первых, у меня есть альтернатива, которую я нахожу удовлетворительной. Во-вторых, я психологически не могу поверить, что нет ничего плохого в том, чтобы мучить детей, или даже в том, чтобы лгать. Точно так же, как я не могу поверить в несуществование того, что я вижу, или что тигр на обеденном столе, которого я не вижу, тем не менее, есть.
[Некоторым читателям может прийти в голову, с учётом идей из предыдущей главы, что психопат может и не быть дефективным. Он может быть чем-то вроде очень высокого жирафа, чья длинная шея окупает себя, поскольку не так много других жирафов может соперничать с ним за листья на верхних ветках. Если психопатов не очень много, быть психопатом может оказаться выгодным. Если это так, мы можем ожидать, что эволюция «сознательно» будет производить сколько-то психопатов, но не слишком много.]
Один из аргументов против полного государственного невмешательства заключается в том, что государство необходимо для предоставления таких благ, как дороги и тротуары, или для решения таких проблем, как конфликт между моим желанием включать громкую музыку по ночам и желанием моего соседа спать. Один из возможных ответов состоит в том, что большинство подобных проблем можно решить с помощью частных сообществ. Застройщик, который строит группу домов, заодно строит окрестные улицы и тротуары; каждый покупатель получает вместе с собственностью на дом также право использовать эту общую инфраструктуру и требовать её поддержания, соглашаясь оплачивать свою долю расходов на её содержание согласно заранее установленным формулам.
Подобные частные договорённости, которые на самом деле довольно распространены, могут так же хорошо справиться и с экстерналиями. Как обычно отмечал мой коллега Гордон Таллок, он не может перекрасить свою входную дверь без разрешения соседей, что было одним из пунктов контракта в этом конкретном сообществе. Когда подобные механизмы действуют в пределах одного здания, контракт, как правило, включает процедуры решения споров между соседями в случаях, когда происходящие в одной квартире создаёт необоснованные издержки для жителей соседних квартир. В любом сообществе собственников контракт, скорее всего, будет содержать механизмы, с помощью которых участники могут совместно его изменять, чтобы справляться с новыми обстоятельствами.
В каком смысле это не является государством? Как мне объяснял мой британский знакомый, его отношения с ассоциацией кондоминиумов и местными властями по сути одинаковы. И те и другие могут управлять его поведением, что следует из его решения жить в конкретном месте, в квартире, расположенной именно в этом кондоминиуме и под управлением именно этой местной администрации. И те и другие устанавливают для него правила и обязывают платить налоги, хотя кондоминиум и не называет деньги, собираемые им на содержание и ремонт, налогами. И те и другие могут менять правила похожими способами, через голосование граждан в одном случае и жителей кондоминиума — в другом. Хотя ассоциации кондоминиумов могут обеспечивать решение некоторых проблем, в какой мере это решение является «частным»? Говоря иначе, если либертарианцы признают подобные институты, когда они называются ассоциацией кондоминиумов или сообществом собственников, то почему они не делают того же самого, когда эти институты называются государством?
Один из ответов состоит в том, что, в отличие от государства, сообщество собственников появилось без ущемления чьих-либо прав. Застройщик купил землю у её владельцев и перепродал её покупателям, согласившимся на схожие с государственными ограничения, которые включены в сделку о покупке. С другой стороны, местная власть появились, потому что в какой-то момент в прошлом большинство населения, или, возможно, большинство граждан какого-то более крупного политического образования, в котором находится эта местность, или, наконец, кто-то, обладающий большей армией, чем у всех остальных, решили создать эту местную власть, установив свои правила для всех людей, уже проживавших в этой местности, согласны они с этим или нет.
Это возможный ответ, однако я не думаю, что он убедит много нелибертарианцев. Существует другой ответ, не требующий либертарианского взгляда на права. Есть практические причины, по которым путь установления тех или иных институтов имеет значение, помимо вопроса о том, были ли при этом нарушены чьи-либо права.
Чтобы увидеть эти причины, рассмотрим такой вопрос: вы хотите купить грузовик, и вам нужно выбрать один из двух. Один сделан в Детройте, другой в Набережных Челнах. Какой вы выберете?
Большинство людей выберут грузовик из капстраны. Почему? И тот, и другой – грузовики. Если они собраны идентично, то они должны и работать абсолютно одинаково. Почему их история имеет значение? Почему мы должны думать об идеологической принадлежности грузовика?
Ответ заключается в том, что эти два грузовика собраны не идентично. Капиталистический грузовик был построен в рамках системы институтов, в которой люди, производящие плохие грузовики, обычно теряют деньги. Коммунистический грузовик был построен в рамках системы институтов, при которой люди, производящие хорошие грузовики, обычно теряют деньги, а часто и что-либо ещё, так как настаивание на производстве только хороших грузовиков, вероятно, приведёт к невыполнению установленного месячного плана. Мы ещё даже не начали осматривать и проверять сам грузовик, но мы уже имеем причины ожидать, что коммунистический грузовик сделан хуже. Кроме всего прочего, он запросто может быть тяжелее, ибо план порой задавался не в количестве грузовиков, а в тоннах выпущенного грузового транспорта.
То же различие можно найти между кондоминиумом или сообществом собственников с одной стороны, и государством, в котором они находятся, с другой. Частный застройщик, создавая с нуля институты управления, лично заинтересован в том, чтобы они были наилучшими из возможных. Чем более привлекательной для покупателя выглядит ассоциация жильцов, тем более высокую цену он будет готов заплатить за дом. Избиратели тоже хотят жить в рамках более предпочтительных для них институтов, так что политик-новатор, создающий новую систему местного управления или модернизирующий старую, также заинтересован в создании привлекательных институтов, но куда слабее. Это причина, по которой демократия и близко не стоит по эффективности рядом с капитализмом.
Отдельно взятый избиратель слабо мотивирован попытаться понять, какие обещанные политические изменения действительно в его интересах, ибо его голос имеет слишком малый шанс предопределить исход дальнейших событий. Отдельно же взятый покупатель, с другой стороны, отдаёт свой голос, покупая или не покупая дом в конкретном сообществе. Если он не совершит покупку, он не будет подчинён правилам сообщества жильцов, а если совершит, то будет. Поэтому у него есть веская причина ознакомиться с местными порядками перед покупкой или обратить внимание на то, как соотносятся цена и состояние инфраструктуры у покупаемого жилья, и у жилья, ранее проданного этим же застройщиком в других кондоминиумах..
Одна из ключевых характеристик государства – его размер. Обычный американец подчиняется администрациям, руководящим как минимум десятками, а то и сотнями тысяч граждан. Обычный житель кондоминиума или сообщества собственников живёт в «частном государстве» из примерно сотни граждан. Я сомневаюсь, что это случайность. Я подозреваю, что местные административные единицы крупнее, чем сообщества жильцов, по той же причине, из-за которой коммунистический грузовик тяжелее капиталистического – из-за искажённых стимулов.
Предпочтение капиталистического грузовика коммунистическому — это не только следствие либертарианской идеологии. Здравомыслящий коммунист также выберет грузовик из капстраны. Коммунисты, имевшие возможность закупаться на Западе, возможность, иногда выступавшую наградой за лояльность партии и другие коммунистические добродетели, наглядно демонстрировали свои предпочтения, покупая капиталистические блага в как можно большем количестве.
Совсем недавно то, что раньше было коммунистическим миром, продемонстрировало своё предпочтение капиталистических грузовиков уже в несколько большем масштабе.
Критики свободной иммиграции опасаются того, что иммигранты могут сделать страну более социалистической, более криминализованной, более похожей на места, откуда они приезжают, но не указывают веских причин, почему они ожидают именно таких последствий. В конце концов, решение оставить место, где вы выросли, чтобы переехать в какое-то совсем другое, свидетельствует о том, что порядки на новом месте вам нравятся больше. Как я указывал в одном споре, братья Волох, связанные с популярным либертарно-консервативным юридическим блогом «Заговор Волохов» — это иммигранты из бывшего Советского Союза. Хотя Евгений и Саша Волох могут быть немного большими социалистами, чем я, они гораздо меньшие социалисты, чем большинство их коллег-учёных, что не очень удивительно, учитывая, что им довелось испробовать социализм на собственном опыте.
Та же самая презумпция изменений к худшему проявляется и в дискуссиях о глобальном потеплении. Кажется вполне вероятным, что средняя температура земного шара повысится на несколько градусов Цельсия в течение следующих ста лет из-за увеличения содержания углекислого газа в атмосфере. Будь у меня нужда строить прогнозы, я бы предположил, что чистый эффект изменений будет положительным, по крайней мере по двум причинам. Первая из них заключается в том, что жизнедеятельность человека ограничена в основном холодом, а не теплом: экватор заселён, полюса – нет. А вторая – в том, что, по понятным причинам, глобальное потепление предположительно приведёт к увеличению температуры в холодных местах и в холодные периоды. Объединив эти два высказывания, можно предположить, что несколько более тёплый мир в целом будет больше подходить людям, а не меньше. Тем не менее, большинство людей, обсуждающих этот вопрос, считают само собой разумеющимся, что происходящие изменения ужасны, и даже катастрофически ужасны. Аналогичный стиль мышления мы видим и в отношении множества других проблем, от гидроразрыва пласта до клонирования и ГМО-продуктов.
Я называю это ошибкой, но, возможно, несправедливо. Мы знаем, что настоящее по крайней мере терпимо, поскольку прямо сейчас мы его терпим. Изменения могут улучшить положение дел или ухудшить его, так зачем рисковать? Этот аргумент звучит правдоподобно, но он содержит в себе скрытое предположение – что стазис в принципе возможен, что если мы остановим иммиграцию, то положение дел в культуре и политике останется прежним, и что прекращение эмиссии антропогенного углекислого газа сохранит климат таким, как сейчас.
Оба этих утверждения явно ложные. За время моей жизни культурные и политические институты США существенно изменились по причинам, имеющим мало общего с иммиграцией. За последние миллионы лет климат Земли время от времени радикально менялся по причинам, которые не имели ничего общего с антропогенным углекислым газом. Повышение уровня моря на один или два фута создаст проблемы в некоторых местах мира, но эти проблемы несравнимы с эффектом от появления ледника толщиной в полмили, покрывающего территории нынешних Чикаго и Лондона.
Левая версия консервативной ошибки имеет свой собственный псевдонаучный слоган, «принцип предосторожности». Это правило, согласно которому никакое решение не должно приниматься, если нет уверенности в том, что оно не будет иметь существенных негативных последствий, и если нет достаточных оснований полагать, что оно будет иметь такие последствия, то этого мало. На первый взгляд это звучит убедительно, но минутных раздумий достаточно, чтобы понять, что эта формула внутренне бессвязна. Решение разрешить использование ядерной энергии может иметь существенные негативные последствия. Решение не разрешить использование ядерной энергии также может иметь существенные негативные последствия. Если кто-либо серьёзно относится к принципу предосторожности, то он обязан не принимать решения запрещать или разрешать ядерную энергию, ровно как и многих других решений, в том числе о необходимости предпринимать действия для предотвращения глобального потепления.
Так вот, к вопросу о глобальном потеплении: я давно утверждал – и в этом была лишь доля шутки – что принцип предосторожности это и есть основной источник глобального потепления. Ядерная энергия это единственный источник энергии, который не ведёт к эмиссии диоксида углерода и чьё использование может наращиваться более или менее безгранично. Главный фактор, ограничивающий рост ядерной энергетики — это принцип предосторожности, пусть даже не всегда под таким названием — протест против строительства новых реакторов, если есть хоть какой-то шанс того, что что-то может пойти не так. На этом примере мы видим демонстрацию моего более общего тезиса: стазис – невозможен. Мир изменится, разрешим мы ядерную энергетику или нет, и нет никаких априорных оснований ожидать, что изменения будут хуже, если мы разрешим её, чем если мы этого не сделаем.
Я не утверждаю, что никогда не нужно опасаться перемен – иногда можно вполне логично вывести, что изменение будет иметь плохие последствия. Я только хотел сказать, что большая часть доводов против изменений в самых разных областях основана на ошибочном предположении, что если именно такое-то конкретное изменение будет предотвращено, то следующий год, десятилетие или столетие будут более или менее похожи на нынешние.
Это крайне маловероятно.
Если вы хотите, чтоб люди работали на вашем сталелитейном заводе, вам нужно предложить им условия, как минимум столь же привлекательные, как у наилучшей возможной альтернативы. Если вы хотите получить руду и уголь, то вам нужно предложить шахтёрам цену, которая хотя бы покрывает их расходы на добычу этих ресурсов из земли. Таким образом, затраты на производство стали перекладываются на вас от людей, которые поставляют вам ресурсы для производства. Аналогично, издержки того, что производите вы, перекладываются на покупателей вашей стали. Если выручка от производимых вами товаров больше понесённых затрат, вы получаете прибыль и продолжаете производство. А если затраты превышают выручку, то вы не получаете прибыль и останавливаете производство. Это краткое объяснение (длинное требует года изучения теории цен и/или хорошего учебника) того, почему рыночное общество производит товары тогда, и только тогда, когда их выгодно производить.
Здесь, однако, есть проблема. В дополнение к тому, что вы используете труд, уголь, руду и производите сталь, вы также производите диоксид серы, который делает жизнь немного хуже для тех, кто дышит воздухом с подветренной стороны от вас. Это также определённая форма издержек при производстве стали, но в обществе, где нет Агентства по защите окружающей среды, деликтного права или чего-то похожего, эти издержки несут другие люди, не вы.
Экономисты относят подобные эффекты к экстерналиям, которые в свою очередь делят на негативные (внешние издержки) и позитивные (внешние выгоды). Их существование — это один из аргументов, из-за которых экономисты считают необходимым вмешательство государства в рынок. Загрязнение воздуха — это негативная экстерналия, поэтому его предлагается регулировать или обложить налогами. Знание, создаваемое в ходе фундаментальных научных исследований — это позитивная экстерналия, поэтому его нужно субсидировать. Теоретически, этот аргумент верен. Экстерналии — это одна из причин того, что я описывал в Главе 53, как провал рынка. Государство, которое заставляет людей учитывать их, может, в принципе, улучшить последствия работы неконтролируемого рынка.
Здесь, однако, есть практическая проблема. Чтобы правильно выполнять свою работу, государству необходимо знать знак и величину экстерналии. Без этого знания оно может облагать налогами и субсидировать не тех людей. Может дойти до того, что те, кого стоит субсидировать, будут обложены налогами, и наоборот.
В настоящее время эксперты настаивают, что глобальное потепление это проблема, которая должна быть решена буквально сегодня, если не вчера. Сорок лет назад такой проблемой считали перенаселение. Было широко распространено мнение, что чем больше людей существует на Земле, тем хуже им будет на ней жить. Некоторые люди шли дальше и заявляли, что человечество находиться на пороге катастрофы. В Демографической бомбе, опубликованной в 1968 году, Пауль Эрлих пишет: «Битва за обеспечение человечества едой проиграна. В 1970-х сотни миллионов людей умрут от голода, несмотря на все начатые программы гуманитарной помощи. На столь позднем этапе уже ничто не сможет остановить катастрофического увеличения индекса смертности…» Хотя его позиция была более радикальной, чем у многих других, к его работе относились серьезно. Менее экстремальные версии тогда были так же широко распространены, как и опасения по поводу глобального потепления сейчас.
Моей первой публикацией по экономике была брошюра, написанная для Совета по населению по просьбе президента Совета. Он заметил, что почти все обсуждения этого вопроса происходили с одной стороны идеологического спектра, и поинтересовался, как этот вопрос будет выглядеть с другой точки зрения, поэтому попросил меня написать статью о демографических проблемах с прорыночной точки зрения.
Вопрос был как раз об экстерналиях: если родился ещё один ребёнок, то стало ли другим людям от этого хуже и насколько. Я пришёл к выводу, что я не только не могу сказать, каков масштаб эффекта от рождения нового человека, но даже не могу сказать, является ли он позитивным или негативным. И, насколько я могу судить, никто другой не может этого знать, хотя многие считают, что знают.
Рост населения создаёт и позитивные и негативные эффекты. Больше людей означает больше загрязняющих окружающую среду и совершающих преступления, больше претендентов на социальные программы. Но в то же время появляется больше людей, которые совершают изобретения, платят налоги, пишут книги и сочиняют музыку. Эффект с каждой стороны очень велик, он проявляется на протяжении долгого и неопределённого будущего, его сложно предугадать.
Стандартный аргумент с устоявшихся позиций о том, что больше людей означает меньше земли и природных ресурсов для каждого, плох с чисто экономической точки зрения, по крайней мере, в контексте общества, построенного на принципах частной собственности. Новорождённый ребёнок не является в мир с документом в кулаке, по которому ему надо выдать общемировую норму ресурсов на человека. Если я хочу, чтобы мой ребёнок владел землёй для проживания, ему или мне придётся произвести нечто достаточно ценное для текущего владельца земли, что он пожелал бы принять в обмен.
Есть и другие аргументы с той и с другой стороны. Чем больше детей, тем дороже будет отправить их в общеобразовательные школы, и эти издержки не обеспечиваются напрямую родителями. Дети, однако, вырастают и становятся налогоплательщиками. Сравнив затраты на обучение детей в школе и то, сколько эти дети а дальнейшем заплатят в качестве налогов для обеспечения этих самых школ, мы увидим, что они как примерно уравновешивают друг друга, сводя итоговый эффект к нулю.
Некоторые экстерналии носят чисто позитивный характер. Например, больше людей означает меньшую долю национального долга на каждого. Некоторые бывают чисто негативные. В конечном итоге, я не представляю, как можно подсчитать негативные и позитивные эффекты достаточно точно, чтоб ставить напротив их суммы плюс или минус.
Спустя много лет я столкнулся с такой же проблемой в контексте глобального потепления. Большинство аргументов сводилось к тому, что температура на планете растёт вследствие увеличения в атмосфере количества углекислого газа, производимого людьми, и к вопросу о том, насколько существенным будет потепление в будущем. Практически все приняли как должное, что потепление это плохо, возможно даже очень плохо.
Я не мог и не могу сказать почему. Существующий сейчас климат не был создан для нас, так же, как и мы для него, а климатические условия значительно менялись в ходе истории существования нашего вида. Сейчас люди живут и процветают в куда большем климатическом диапазоне, чем ожидаемые изменения. Один априорно негативный фактор, позволяющий мне счесть изменения нежелательными — это то, что сейчас мы приспособились к конкретной окружающей среде. Быстро адаптироваться под другую среду может быть проблемой. Однако глобальное потепление, согласно прогнозам, идёт со скоростью, не превышающей треть градуса в десятилетие. Такая скорость изменений более чем комфортна для фермеров, которые смогут скорректировать посадки, или для домовладельцев, которые переоборудуют дома, и всё это с небольшими затратами.
Если мы не можем представить априорную причину, по которой потепление производит чистые негативные экстерналии, возможно, мы сумеем выявить последствия и подсчитать сумму издержек от них. Потепление, вероятно, вызовет подъём уровня моря на 30-60 сантиметров к концу века. Также оно предположительно сдвинет изотермы северного полушария на сотни километров дальше на север, увеличив площадь пригодной для обитания земли примерно в тысячу раз в сравнении с площадью территории, которая будет потеряна из-за повышения уровня моря. В среднем, конечно, квадратная миля этой земли будет куда менее ценна, чем та, которая уйдёт под воду, но можно ли ожидать, что она окажется в тысячу раз менее ценной?
Потепление приведёт и к другим позитивным и негативным эффектам. Поскольку мы говорим об эффектах, проявляющихся на отрезке времени в век и больше, то мы можем сослаться на Уильяма Нордхауса, экономиста, специализирующегося на проблеме глобального потепления. Из его расчётов, сделанных на двести пятьдесят лет, вытекает, что более или менее надёжную оценку масштаба эффектов сделать невозможно. Более подробное обсуждение причин, по которым я полагаю, что чистый эффект потепления с равной вероятностью может быть как отрицательным, так и положительным, читатели могут найти в моём блоге. Здесь я излагаю более общее утверждение, объясняя, почему попытка основывать политические меры на оценках внешних эффектов пятьдесят лет назад привела к ошибочным выводам о численности населения, а сегодня приводит к очень сомнительным выводам о глобальном потеплении.
Рассмотрим человека, суммирующего экстерналии, чтобы решить, какой должна быть государственная политика, должно ли государство помогать или препятствовать росту населения, облагать выбросы углекислого газа налогом или субсидировать их. Если он верит, что итоговый эффект потепления негативен, то, скорее всего, он будет делать щедрые оценки для негативных экстерналий и консервативные для позитивных, причём многие из последних он не учтёт, так как не прилагает особых усилий к их поиску. В конечном итоге он придёт к выводу, что объективные свидетельства говорят в пользу его изначальной точки зрения. Если его изначальные убеждения были противоположными, то и расчёты его будут предвзятыми с противоположной стороны, и он достигнет противоположного результата.
Несколько лет назад я наткнулся на ярчайший пример этой мыслительной схемы в работе Уильяма Нордхауса. В своём исследовании последствий глобального потепления он счёл негативные эффекты достаточными, чтобы оправдать углеродный налог, призванный замедлить их наступление, однако обе негативные экстерналии, им найденные, а также предлагаемые им меры были куда скромнее, чем у других исследователей, не говоря уже о взглядах активистов, вроде Эла Гора.
Чтобы добиться даже таких скоромных результатов, ему пришлось включить в свои расчёты издержек не только предсказуемые эффекты вроде поднятия уровня моря, но и маловероятные события, которые бы повлекли за собой большие расходы, если бы произошли. В книге, написанной в соавторстве с Джозефом Бойером *, авторы пишут, что «этот подход используется, поскольку исследования первого поколения показали, что влияние на рыночный сектор экономики, скорее всего, будет сравнительно ограниченным». Или, иными словами, без учёта издержек от маловероятных, но катастрофических рисков глобальное потепление не выглядело серьёзной проблемой.
В их подходе есть любопытная асимметрия. Они учли маловероятные тяжёлые последствия от допущенного человечеством глобального потепления. Но, насколько я могу судить, не делали аналогичных попыток учесть маловероятные тяжёлые последствия борьбы с глобальным потеплением. Это могло бы иметь смысл, будь у нас уверенность, что без влияния человеческого фактора климат никогда не изменится. Но у нас нет оснований для такой уверенности, поскольку климат менялся, иногда весьма радикально, задолго до того, как человек получил возможность на него влиять.
В данный момент мы живём в межледниковье, сравнительно тёплом промежутке посреди ледникового периода, который начался более двух миллионов лет назад. Мы не знаем, по каким причинам начинаются и заканчиваются межледниковья. Долговременные оценки глобальной температуры показывают, что она имела тенденцию к снижению в течение очень долгого времени, возможно, с начала нынешнего межледниковья, и этот тренд обратился вспять в ходе текущего потепления. Очень может быть, что глобальное потепление — это всё, что защищает нас от окончания межледниковья. Если же оно закончится, то результатом этого, судя по прошлым оледенениям, будет падение уровня моря более чем на три сотни футов, что сделает все морские порты в мире сухими и возвышенными. А на месте современных Лондона и Чикаго в дополнение к тому будет ледник высотой около полумили.
Я не думаю, что эта катастрофа вероятна, но она возможна, как были возможны, хотя и маловероятны, ещё многие другие катастрофы, которые со мной не произошли. Нордхаус, ищущий негативные эффекты глобального потепления, включил маловероятные. Насколько я могу сказать, исходя из той его книги, или более поздней, или своей переписки с ним — при написании этой главы я хотел быть уверенным, что правильно понял его работу — он не включил в свои расчёты ни одной оценки маловероятных эффектов противоположного толка. Я считаю это свидетельством проблемы использования аргументов об экстерналиях для выработки политических мер. Слишком уж легко, взвешивая выгоды и издержки, ненамеренно придержать пальцем одну из чаш весов.
Сделать же это намеренно ещё проще. Много лет назад, когда я был аспирантом, я провёл лето, стажируясь в Конгрессе. Мой конгрессмен отпускал меня на четыре дня в неделю в Объединённый Экономический Комитет. Они допустили меня к их проекту по финансам штатов и округов, он же проект по финансам штатов и округов Университета Джорджа Вашингтона, он же проект по финансам штатов и округов Конференции Губернаторов – названия даются по памяти, поэтому могут быть неточными, это всё-таки было более сорока лет назад.
В рамках проекта создавался справочник, книга с информацией для интересующихся неспециалистов. В нём были материалы, помогающие принимать решения в сфере финансов штатов и округов. И тогда я обнаружил некий факт. Это был демографический факт об уже родившихся людях, то есть несомненно истинный. Факт, имеющий прямое отношение к бюджету штатов и округов, то есть несомненно релевантный для создаваемой нами книги.
Этот факт касался соотношения между количеством школьников и общим числом налогоплательщиков. За предыдущее десятилетие, когда беби-бумеры поступали в школу, это соотношение росло. Это означало, что сохранение постоянного уровня расходов на ученика требовало повышения налогов. В течение следующего десятилетия беби-бумеры заканчивали школу и становились рабочей силой. Это означало, что соотношение школьников к налогоплательщикам начало падать. Это, в свою очередь, означало, что тот же уровень затрат на ученика мог бы поддерживаться при более низких налогах.
Руководители проекта согласились с истинностью этого факта. Они не отрицали его релевантности. Но они отказались включить его в справочник, поскольку он указывал в неверном направлении. Они хотели доказать, что штатам и округам в будущем потребуется больше налоговых поступлений. Я же приводил доказательства того, что им потребуется меньше.
Я был молод, невинен и ошеломлён. Это были интеллигентные люди, которые мне нравились, которых я уважал, профессиональные исследователи, сознательно занимающиеся нечестной работой. С тех пор я не склонен принимать на веру заключения, вытекающие из академических трудов в оправдание политических мер.
Традиционная модель двенадцатилетнего обучения в школе основана на двух ложных предположениях. Первое: существует некоторое подмножество всего мирового знания, пригодное к освоению примерно за двенадцать лет, которое каждый обязан изучить или хотя бы познакомиться с ним. Второе: чтобы обучить детей, их нужно усадить и рассказать им то, что, согласно решению неких авторитетов, обычно учителя или учебника, они должны знать.
Я думаю, что первое предположение не просто ошибочно, но и совершенно недоказуемо. Большинство людей сочтут полезным умение читать, писать и считать. Большинство не сочтёт полезным умение делать тригонометрические вычисления. Геометрия и алгебра, часть стандартной учебной программы, будут полезны для одних, но теория вероятностей или статистика, обычно не включаемые в программу, будут более полезны для других. Биология — интересный предмет, но неочевидно, что тот объём знаний по биологии, который большинство учеников изучает в школе, приносит им больше пользы, чем объём знаний по экономике, который они могли бы изучить за то же время. Из американской истории можно извлечь некоторые полезные уроки, хотя, учитывая неизбежную предвзятость любого источника информации, некоторые из уроков, вероятно, будут неверными. Но римскую, греческую или британскую историю также преподают. И, в качестве некоторого свидетельства того, насколько хорошо американские школьники на самом деле усваивают американскую историю, напомню, что человек, который во время написания этих строк является вице-президентом США, утверждал в телевизионном интервью, что когда фондовый рынок рухнул, Ф.Д. Рузвельт вышел на телевидение, чтобы обратиться к нации. Но в 1929 году, когда случился обвал рынка, президентом был Герберт Гувер, а телевидение ещё находилось на ранней стадии развития.
В качестве ещё одного примера того, сколько из учебной программы действительно усваивается, рассмотрим опыт моей жены, аспирантки, ведущей лабораторные работы по геологии. Она преподавала в Вирджинском Политехническом Институте, предположительно втором по уровню государственном университете в Вирджинии, и это означало, что поступавшие туда студенты входили в верхнюю четверть всех выпускников средней школы. Значительное число этих студентов не знало, что объём прямоугольного рудного тела равен высоте, умноженной на ширину и глубину.
Второе предположение также неверно. Как известно всем ученикам и большинству учителей, если кто-то изучает то, что ему неинтересно, обычно результат сводится к тому, что он запоминает ровно столько, сколько нужно для сдачи зачёта, а затем забывает всё как можно быстрее. Люди намного легче усваивают и дольше помнят те предметы, которые они хотят изучать. Просто посмотрите на ребенка, который действительно заинтересован чем-то, будь то настолки, отработка удара битой или динозавры.
Волонтер Музея естественной истории спрашивает у двухгодовалого ребёнка на руках матери, указывая на экспозицию из двух скелетов динозавров: «Как ты думаешь, что это?»
«Альбертозавр ест ямбеозавра».
История — истинная правда. Ребёнок в это время ещё плохо выговаривал букву «Л».
Предположение о том, как дети учатся, не только неверно, но и приводит к опасному заблуждению: чтобы узнать, что истинно, нужно найти авторитетного человека и верить тому, что он говорит. Одним из важнейших интеллектуальных навыков является способность судить об источниках информации по внутренним признакам, умение отличать автора или оратора, которому важно, говорит ли он правду, от того, кому неважно. Традиционная модель обучения, напротив, отбивает этот навык. Ученику преподносят два авторитета, учителя и учебник, и, если только учитель не оказывается необычайно хорошим, от него требуют принимать информацию на веру. Довольно часто, если судить хотя бы по моему опыту, это ошибка. Многое из того, чему учат в школе, не соответствует действительности.
Когда двое детей от моего второго брака достигли школьного возраста, нам с женой пришлось принимать решение. Я посещал первоклассную частную школу, моя жена — хорошую публичную школу в приличном районе. Каждый из нас мог вспомнить несколько хороших учителей и предметов, но в основном нам запомнилось, что большую часть времени было скучно. Я больше узнал об английском языке, читая для удовольствия стихи Киплинга и глотая на каникулах одну-две книги за день, в основном Агату Кристи и её собратьев по цеху — чем на уроках английского. Я больше узнал о политической философии, споря о политике с лучшим другом, чем на уроках обществознания. Моя жена изучила геологию, предмет, которому в школе уделяют совсем немного внимания, сопровождая своего отца-геолога на обнажения горных пород и на выставки минералов. Так что мы оба согласились, что нам следует обеспечить своим детям что-то получше.
В итоге мы решили отказаться от школы. Сперва у детей было внеклассное обучение в небольшой и очень нетрадиционной частной школе, а затем, когда с этим возникли проблемы, они стали учиться дома. В школе ученики сами контролировали свое время. Занятия происходили только в том случае, если ученики шли к сотруднику и просили научить их чему-то. Позже, дома, не было никаких занятий, только книги, разговоры и неограниченный доступ в интернет. Когда наша дочь решила, что хочет научиться играть на арфе, мы нашли ей учителя. Онапрослушала несколько моих школьных курсов права. Когда она решила выучить итальянский, мы устроили так, чтобы она воспользовалась программой в университете, где я преподаю, позволяющей старшеклассникам записываться на летние курсы колледжа. Она работала больше, чем я сам когда-либо в школе или колледже, и благодаря тому, что она не ходила в школу, она получила за год полуторную норму итальянского, а в конечном итоге специализировалась на итальянском языке в колледже.
Мне нравится описывать внеклассное образование как бросание книгами в детей и наблюдение за тем, какие из них прилипают. В самом начале оба наших ребенка читали Как лгать со статистикой, хорошую популярную книгу о том, как не быть обманутыми плохими статистическими аргументами. Наш сын любил D&D и подобные игры, поэтому заинтересовался изучением теории вероятностей. Оказалось, что у автора и иллюстратора Как лгать со статистикой есть книга и на эту тему: Как рисковать. Возможно, сын оказался единственным одиннадцатилетним ребенком в городе, который мог бы рассчитать вероятность выпадения пяти или менее на двух шестигранных кубиках. Наша дочь читала Эгоистичный ген, биографию Талейрана и многое другое.
Однажды на Рождество дети получили приставки Геймбой, и к ним картриджи с Покемонами. Я слышал, как ведущий ток-шоу по радио, комментируя высокотехнологичные игрушки, заметил, что дети играют с ними час или два, а потом им становится скучно. Наши после получения своих Геймбоев в течение многих месяцев играли, пожалуй, не менее сорока часов в месяц, а то и сорока часов в неделю. С одной стороны, они получали бесполезные навыки, поскольку и покемоны, и мир, в котором они живут, нереальны. С другой точки зрения, они изучали полезный навык того, как при попадании в новую среду ищется и соблюдается наилучший способ действий. Количество интеллектуальной энергии, которое они вкладывали в это, было на порядки больше, чем то, которое дети, опять же, судя по моим наблюдениям, готовы вкладывать в школьные занятия, изучая то, что им предписывают другие люди.
Моя жена научила нашу дочь читать с помощью книг доктора Сьюза, предназначенных для этой цели, в том числе такой разрушительной книжки, как Прыг-хлоп. Это заняло несколько недель. Ее брат, на три года младше, наблюдал за этим и учился сам. А когда мы играли в Diablo по локальной сети и обнаружили, что на экране стали появляться слова с ошибками, то поняли, что он самостоятельно научился печатать. Со временем ошибки начали пропадать, потому что он не хотел, чтобы люди, с которыми он играл в Starcraft онлайн, думали, что он тупой. На несколько более позднем этапе наша дочь отточила свои литературные навыки, составляя боевые отчеты о столкновениях в World of Warcraft.
Когда дети были маленькими, внеклассное обучение означало, что один из нас всегда должен быть дома. И тогда, и в дальнейшем это означало готовность практически неограниченно общаться с детьми и подсказывать им книги или темы, которые могли бы их заинтересовать. Мы с женой по очереди укладывали детей спать, занимаясь этим каждый вечер примерно по полчаса — я читал стихи или сочинял сказки, она пела или рассказывала истории из своего детства, мы оба говорили с ними обо всем, о чём они хотели. Самым близким к тому, что можно назвать обязательными уроками, было принуждение их к запоминанию таблицы умножения, что наша дочь, теперь уже взрослая, считает ошибкой.
Судя по нашему опыту, внеклассное обучение не только избавило наших детей от необходимости проводить уйму времени каждую неделю, сидя в классе и скучая, но и обеспечило им более качественное образование. Некоторые разделы стандартной учебной программы они не изучали вовсе или делали это не настолько глубоко, как могли бы, учась в хорошей школе — особенно это касается математики, которую ни один из них не находил слишком интересной. Некоторые пробелы в своём образовании они заполнили, готовясь к экзаменам SAT, которые им хотелось сдать достаточно хорошо, чтобы попасть в любой колледж по своему выбору. Некоторые никогда не были и, вероятно, никогда не будут заполнены. С другой стороны, они в конечном итоге узнали гораздо больше по широкому кругу других предметов, от эволюционной биологии до экономики и истории, чем они могли бы узнать в обычной школе. Если в какой-то момент в будущем они обнаружат, что им нужно что-то, что они упустили при обучении, они могут тогда это и изучить — это более эффективная стратегия, чем пытаться узнать всё, что когда-то может оказаться полезным, тогда как большая часть не окажется. И эта стратегия легче даётся тем, кто вырос, обучаясь самостоятельно, чем тем, кто вырос, обучаясь в школе.
Что, наверное, ещё важнее — они не узнали, что образование — это нечто вроде рыбьего жира, полезного, но невкусного, или что чтение книг — это нечто, совершаемое только по предписанию. Когда моя дочь поступила в колледж, она была потрясена, обнаружив, что когда её любимый предмет был отменен на один день, другие студенты были рады, а не разочарованы. Одним из главных её возражений против получаемого в колледже опыта было то, что он не нужен в реальности. Она тратила время на написание статей, которые мог прочитать только один человек, и то лишь потому, что это его работа. В Оберлине, где она провела два года до перевода в Чикагский университет, во время зимнего семестра есть месяц для занятия с одобрения профессора собственным проектом, не обязательно в кампусе. На втором курсе она приехала на этот месяц домой и перевела итальянскую кулинарную книгу XV века.
Вот этот опыт был реальным. Теперь результат лежит в сети.
Один из встреченных мной аргументов, выдвигаемых против внеклассного образования, состоит в том, что в реальном мире иногда приходится делать то, что вам не нравится: урок, который мы можем преподать нашим детям, заставляя их изучать то, что им в данный момент неинтересно. Это любопытная точка зрения, в которой, мне кажется, заложена серьёзная ошибка.
Один из способов подготовить детей к реальному миру — это создать искусственный, предназначенный для имитации реального. Чтобы научить их тому, что им иногда придётся работать, чтобы добиться чего-то, даже если они не хотят, мы даём им домашние задания, которые они не заинтересованы делать, и вознаграждаем их оценками. Если оценки не мотивируют достаточно хорошо, мы вознаграждаем хорошие оценки деньгами, как это делают некоторые родители.
При таком подходе теряется причинно-следственная связь между работой и вознаграждением. Кто-то один сказал вам делать неприятную работу, кто-то другой вознаградит вас за это, но, с вашей точки зрения, между ними нет никакой логической связи. В итоге вы понимаете, что на самом деле выполнение домашних заданий не приносит денег.
Альтернативой искусственному миру является реальный мир – тот, в котором живем мы и наши дети. Если вы не настроите свою арфу, то когда вы заиграете на ней, она будет звучать не очень хорошо. Если вы не будете время от времени убирать свою комнату, вам будет трудно найти в ней, где что лежит. Если вы иногда не делаете то, что от вас хочет ваш младший брат, он не будет делать то, что вы хотите от него. Наш мир также преподает урок, что получение того, что вы хотите, иногда требует делать вещи, которые вы предпочли бы не делать. Но при этом сохраняется корректная причинно-следственная связь.
В течение года или двух наш сын проводил еженедельные сеансы игры в D&D для нескольких своих друзей. Это означало, что каждую неделю он должен был тратить время на подготовку очередного сюжета, делая это до появления игроков. И он это делал.
Я не хочу претендовать слишком на многое. Для нас внеклассное обучение отлично сработало, но двое очень способных детей, воспитанных высокообразованными родителями — это не совсем случайная выборка по популяции. Есть свидетельства того, что это работает для довольно многих других людей; заинтересованные читатели могут захотеть взглянуть на литературу о школе Садбери Вэлли (Sudbury Valley) — это модель, на которой основывалась школа, где наши дети начали свой внеклассный образовательный опыт. Возможно, найдутся дети, которых обычная школа будет стимулировать учиться больше, и даже дети, которым этот процесс больше понравится. Но, судя по нашему опыту, внеклассное обучение, а если нет подходящей школы, то домашнее обучение — это вариант, который стоит рассмотреть.
Домашнее и внеклассное обучение хорошо сочетаются, но это не одно и то же. Домашнее обучение по большей части следует традиционной модели, включая учебную программу, учебники и экзамены. Внеклассное образование можно проводить и в школе; школа Садбери Вэлли занимается этим уже более сорока лет. Эта глава в основном посвящена внеклассному обучению, но поскольку мы также занимались домашним обучением, я думаю, что стоит немного рассказать и об этом.
Одно из направлений критики домашнего обучения заключается в том, что дети, обучающиеся на дому, не могут быть должным образом социализированы из-за недостаточного контакта со сверстниками. В этом есть доля правды. Дети, обучающиеся на дому, могут объединяться и объединяются с другими детьми, обучающимися на дому, а в рамках, скажем, бойскаутских организаций или церковных приходов — и с теми, кто учится в школе. Но они скорее всего будут меньше общаться со своими сверстниками и больше со своей семьей, чем если бы они ходили в школу.
Когда наша дочь прибыла в Оберлин, американская подростковая культура была для неё чуждым миром, в результате чего она завела несколько взрослых друзей, но ни одного своего возраста. С другой стороны, она чувствовала себя более комфортно в обществе взрослых, включая своих учителей, чем большинство её сокурсников. За год до того, как она поступила в колледж, когда она изучала итальянский язык в том же университете, где я преподаю, она проводила много времени в классе. Её профессор сказал мне, что это замечательно, когда есть студент, который действительно бросает ему вызов.
Рассмотрим стандартную модель с точки зрения не образования, но социализации. Она обеспечивает жёсткое разделение по возрасту — почти все люди, с которыми ученик общается в школе, за исключением учителей, одного возраста. Пятнадцатилетнему человеку не нужно доказывать, что он сильнее или умнее десятилетнего. Десятилетнему — приходится. Модель социального взаимодействия, которую порождает среда, где каждый находится в прямой конкуренции со всеми остальными, не назовёшь особенно привлекательной. Не самая это лучшая подготовка к жизни в разновозрастном мире.
Джудит Харрис в своей очень интересной Гипотезе о воспитании утверждает, что родительское воспитание накладывает совсем небольшой отпечаток на формирование взрослой личности. Она объясняет это тем, что люди хорошо понимают: в разных окружениях действуют разные социальные правила. Дома ребёнок приспосабливается к социальным правилам родительского окружения, а в школе — к правилам в среде равных. По её версии именно в такой группе равных в конечном итоге и формируется большая часть взрослой личности.
В качестве необычного частного случая Харрис упоминает детей, для которых семья и является группой равных. Домашнее обучение может быть одним из способов достижения такого эффекта. Если это так, то аргумент о социализации действует в обоих направлениях. То, что мои дети в конечном итоге становятся личностями, больше похожими на меня и мою жену, а не на продукт массового американского общества, кажется мне плюсом, а не минусом.
Я подозреваю, что многие, кто критикует домашнее обучение с этих позиций, исходят из невысказанного предположения, что домашняя культура хуже школьной, и что типичный родитель, обучающий детей дома — необразованный христианский фундаменталист, пытающийся защитить своих детей от обучения теории эволюции. Имеющиеся у нас данные свидетельствуют о том, что это неверно, что родители, обучающие детей на дому, образованы несколько лучше, а не хуже среднего уровня, и что религиозные интересы не являются их самым важным мотивом. Возможно, критики приходят к иному выводу, потому что представляют себе домашнее обучение, каким бы они проводили его сами.
Ещё один момент, касающийся домашнего обучения, заключается в том, что его эффективность может в значительной степени зависеть от отношений между родителями и детьми. Если они не ладят, что, к сожалению, довольно распространено, оно может работать очень плохо. Конечно, одна из причин, по которой они могут не ладить, хотя и не единственная возможная причина, заключается в том, что дети социализировались в школе, рассматривая своих сверстников как «нас», а взрослых — как «их».
Вы хотите отправить кому-то сообщение, которое не сможет прочитать никто посторонний. Это реализуется при помощи шифрования — некоего способа запутать сообщение перед отправкой, чтобы получатель мог обратить процедуру вспять. Чтобы это сделать, нужен ключ — описание того, как распутывать сообщение.
Если мы говорим о коммуникации не между правительством и его посольствами, а между обычными людьми, а особенно теми людьми, которые никогда не видели друг друга, то использование шифрования проблематично. Если у меня нет безопасного способа отправки сообщения, то у меня, вероятно, нет и безопасного способа отправки ключа. И если кто-то перехватит ключ по пути, он сможет прочитать и мои будущие сообщения.
Несколько десятилетий назад было изобретено решение этой проблемы — шифрование с открытым ключом. Оно завязано на математической операции, которая генерирует пару уникальных взаимосвязанных ключей: сообщение, зашифрованное одним ключом, требует для своей расшифровки второй. Один из ключей, открытый, вы отправляете всем и каждому, публикуете онлайн, делаете его как можно более известным. Второй ключ, закрытый, всегда находится под вашим контролем.
Теперь любой может написать сообщение, которое можете прочитать только вы, зашифровав его вашим открытым ключом, а расшифровать его можно закрытым ключом, который есть только у вас. Если у шпиона есть копия вашего открытого ключа, то он также может отправлять вам секретные сообщения. Но он не сможет читать сообщения, отправляемые вам другими людьми, даже в том случае, если ему удается их перехватить, поскольку для этого нужен закрытый ключ.
Шифрование открытым ключом не только решает проблему безопасной коммуникации по каналам, которые просматриваются третьими лицами, но и решает проблему подтверждения вашей личности на большом расстоянии. Предположим, я хочу отправить сообщение незнакомцу и при этом дать понять, что оно отправлено именно мной. Я зашифровываю сообщение своим закрытым ключом, добавляю незашифрованную пометку о том, что оно зашифровано моим ключом, зашифровываю сообщение вместе с пометкой его открытым ключом — и отправляю. Он расшифровывает всё письмо своим закрытым ключом, читает пометку, а затем расшифровывает само сообщение, используя мой открытый ключ. Теперь он знает, что сообщение было зашифровано кем-то, кто знает закрытый ключ, соответствующий моему открытому ключу, следовательно, это сообщение от меня. В этом суть того, как работают цифровые подписи.
Предположим, что предполагаемый получатель не знает моего открытого ключа, но у него есть открытый ключ какой-то организации, которую мы оба считаем надежной, например, American Express, Католическая церковь или Фонд электронной свободы. Я иду в эту организацию, показываю им мой открытый ключ и документы, удостоверяющие личность. Они выписывают мне цифровой сертификат о том, что этот открытый ключ действительно принадлежит Дэвиду Д. Фридману, который преподаёт в университете Санта-Клары и является автором Механики свободы. Они подписывают мой ключ, используя свой закрытый. Я прикрепляю сертификат к подписанному сообщению и отправляю его. Получатель проверяет подпись на сертификате, используя открытый ключ, размещенный на дверях каждого офиса American Express. Теперь он знает мой открытый ключ. Если я не полностью доверяю American Express, я отправляю получателю отдельные сертификаты от полдюжины разных организаций. Если они поголовно не работают на Агентство национальной безопасности, то получатель может быть уверен в достоверности моей подписи.
Что если я хочу подтвердить не свою реальную личность, а личность в киберпространстве, доказать, что я та онлайн-персона, с которой он общался раньше? Эта персона ассоциируется с открытым ключом, который мой контрагент использует для шифрования отправляемых ей сообщений. Используя соответствующий закрытый ключ для подписи отправляемых моему собеседнику сообщений, я подтверждаю свою онлайн-личность,.
Как показывает этот пример, шифрование с открытым ключом не только делает возможным конфиденциальное общение, но и позволяет сочетать анонимность с репутацией. Вы можете иметь онлайн-личность со своей репутацией без необходимости сообщать кому бы то ни было, включая тех, кто имеет с этой онлайн-личностью дело, о том, кто вы, сколько вам лет или на каком континенте вы живёте.
Есть ещё два способа, с помощью которых потенциальный наблюдатель из налоговой службы или АНБ мог бы идентифицировать вас. Один из них – отследить, откуда приходят и куда отправляются ваши электронные письма. Другой способ, основанный на предположении, что вы участвуете в экономических операциях в сети — отслеживать денежные потоки.
Шифрование с открытым ключом даёт возможность контрмер. Против анализа трафика работает анонимный ремейлер. Вы шифруете своё сообщение открытым ключом предполагаемого получателя, добавляете пометку с его адресом электронной почты, шифруете всё вместе открытым ключом ремейлера и отправляете на адрес ремейлера. Ремейлер удаляет верхний уровень шифрования, читает адрес электронной почты и пересылает по нему сообщение. У него тысячи входящих и выходящих сообщений – они не могут быть сопоставлены, поскольку они отличаются одним уровнем шифрования. Даже сторонний наблюдатель, который может видеть каждое сообщение, его отправителя и получателя, не может связать первоначального отправителя с конечным получателем.
Что если ремейлер захвачен тем, от кого вы пытаетесь скрыть информацию? И для этой проблемы тоже есть решение. Адрес пересылки вашего письма это адрес не получателя, а другого ремейлера. При удалении верхнего уровня шифрования обнаруживается этот адрес и сообщение, зашифрованное открытым ключом второго ремейлера. Передайте ваше сообщение через десять ремейлеров к предполагаемому получателю, и если все десять не работают на одних и тех же плохих парней, то ни один наблюдатель не сможет связать отправителя с получателем.
Проблема онлайн-платежей может быть решена с помощью другого применения технологии шифрования — анонимных цифровых денег, технологии, разработанной голландским криптографом Дэвидом Чаумом. Это способ, с помощью которого один человек может произвести платеж другому, отправив ему сообщение, при этом ни одна из сторон не обязана знать личность другой, а хранящий деньги банк не знает ни того, ни другого. Достаточно заинтересованные и обладающие достаточными познаниями в математике читатели путём несложного поиска могут найти математическое описание. Для остальных я предлагаю рассмотреть более простую версию:
Я придумываю и записываю очень большое случайное число. Затем кладу этот номер и долларовую купюру в конверт, после чего отправляю его по почте в Первый Киберденежный банк (ПКД). ПКД может делать две вещи с деньгами, полученными таким образом:
Алиса отправила в ПКД доллар, сопровождаемый номером 59372 (я упрощаю, на самом деле номер куда длиннее, чтобы другим было сложнее его угадать). Теперь она хочет купить у Билла цифровых картинок на один доллар, поэтому она отправляет ему свой номер по электронной почте. Билл шлёт емэйл в ПКД, записав в нём три номера: 59372, 21754 и 46629.
ПКД проверяет, есть ли у него доллар на депозите с номером 59372, он там есть. Он изменяет номер, связанный с этим долларовым счетом, на 21754, второе число Билла. Одновременно он публикует на общедоступной доске объявлений сообщение «транзакция с идентификатором 46629 прошла». Билл читает это сообщение, в котором говорится, что у Алисы действительно был депозит в долларах, и теперь он принадлежит ему, поэтому он отправляет ей емэйл с цифровыми картинками стоимостью в доллар.
У Алисы больше нет доллара, поскольку у ПКД больше нет доллара, связанного с номером, который она знает. Если она попытается потратить его снова, банк сообщит, что тратить ей нечего. У Билла теперь есть доллар, так как доллар, который Алиса первоначально отправила, теперь ассоциируется с новым номером, который знают только он и банк. Он находится в точно такой же ситуации, в которой находилась Алиса до сделки, теперь он может потратить доллар, купив что-либо у кого-то другого. Как и обычный бумажный доллар, электронный доллар переходит из рук в руки. В конце концов кто-то, к кому он пришёл, решает, что вместо этого ему нужен бумажный доллар; он берет свой номер, с которым теперь ассоциируется оригинальный доллар Алисы, приносит его в ПКД и обменивает его на долларовую купюру.
Может, это и примитивная схема, но она отвечает всем требованиям. Оплата производится путем отправки сообщения. Плательщику и получателю не нужно ничего знать о личности другого человека, кроме адреса, на который следует отправить сообщение с номером. Банку не нужно ничего знать ни об одной из сторон. Когда долларовая купюра впервые попала в банк, в письме уже не было имени, только идентификационный номер. Каждый раз, когда она переходила из рук в руки, банк получал электронное письмо, но не знал, кто его отправил. Даже если банк идентифицирует человека, который в конце концов приходит за долларом, он не может отследить по цепочке предыдущих владельцев доллара. Виртуальный доллар такой же анонимный, как бумажные доллары в моем кошельке.
Представьте себе, что всё это — шифрование с открытым ключом для общения и идентификации, сеть цифровых ремейлеров и какая-то форма анонимных цифровых наличных — широко используется. Далее предположим, что такие технологии, как виртуальная реальность, достаточно развиты, так что многие люди тратят большую часть жизни, взаимодействуя онлайн. В результате получается некий мир, киберпространство, с уровнем конфиденциальности, которого человечество ещё не знало.
Трудно обложить налогом то, чего не видишь. Если вы зарабатываете деньги в обычной реальности и тратите их онлайн, правительство может обложить налогом ваши доходы. Если вы зарабатываете деньги онлайн, но тратите их в обычной реальности, государство может обложить налогом ваши расходы. Если же вы зарабатываете деньги онлайн и тратите их онлайн, то и траты, и расходы оказываются невидимыми для налоговой.
Трудно регулировать то, чего не видишь. Предположим, я хочу продать юридическую консультацию, хотя не являюсь членом коллегии. Я создаю сайт, открытый ключ и онлайн-личность: Legal Eagle Online. Весь следующий год я создаю себе репутацию, предлагая юридические консультации бесплатно, притом качественные, в чём убеждаются те, кто их получил. Сделав себе имя, я начинаю брать деньги за консультации, цифровыми наличными. Я нарушаю правила государственного лицензирования адвокатской деятельности. Но, поскольку Коллегия адвокатов не знает, кто я и где живу, они никак не могут применить ко мне свои правила.
Обобщите эти примеры, и получится мир, в котором государство контролируют реальное пространство, но киберпространство остаётся безгосударственным.
Насилие, по большому счёту, в киберпространстве нереализуемо: пули по интернет-протоколам не передаются. Чтобы убить кого-то в обычной реальности, или хотя бы арестовать его, нужно знать, кто этот человек. Перед нами встаёт проблема мошенничества.
Рассмотрим вопрос контрактов. Например, я нанимаю вас для написания компьютерной программы. Если я заплачу авансом, я могу так и не получить программу. Если же вы авансом передадите код, рискуете остаться без оплаты. Проблема может решаться через институт репутации. Вы не начнёте кодить до оплаты, если с моей онлайн-личностью не связана история предшествующего соблюдения контрактов, репутация, которая окажется под ударом, если я откажусь платить за работу. И я, в свою очередь, отказываюсь платить вперёд, если у вас не будет схожей репутации.
Чтобы это работало, нам нужен способ, используя который, третья сторона, заинтересованная в дальнейшем сотрудничестве с одним из нас, могла бы сказать, кто из нас мошенник. Этот способ — арбитраж. Наш контракт, который мы подписали цифровой подписью при помощи своих закрытых ключей, включает открытый ключ арбитра, на которого мы оба согласились. Если возникает спор, то арбитр решает, кто из нас и что именно должен другому. Если проигравшая арбитраж сторона не платит, арбитр пишет своё заявление по этому поводу, подписывает его электронной подписью с помощью своего закрытого ключа и передает подписанный документ победившей стороне для размещения на веб-странице с именем другой стороны в нём. Любой, кто хочет проверить репутацию проигравшей стороны, запускает поиск, находит документ и обнаруживает, что этой стороне нельзя доверять, ибо она не исполняет решения арбитража, на который сама же и согласилась. Подлинность документа удостоверена цифровыми подписями. Всё, никаких других исследований не требуется.
Что если у обеих сторон нет репутации, которую они могли бы потерять? Они могут использовать репутацию третьей стороны, эскроу-агента. Каждый передаёт депозит эскроу-агенту и соглашается на то, что тот передаст эти деньги другой стороне, если так решит арбитр. Предлагаю читателям самостоятельно обдумать дальнейшие потенциальные проблемы и способы их решения.
Всё, что я описал выше, мы умеем делать уже несколько десятилетий. Шифрование с открытым ключом широко используется для защиты онлайн-коммерции, однако инфраструктура ещё не развилась до той точки, когда у каждого есть пара ключей, обычной практикой является идентификация реальной личности по открытому ключу, а большая часть онлайн-коммуникаций защищена сквозным шифрованием и цифровыми ремейлерами. Анонимные электронные наличные были предложены Чаумом в 1990 году, но до сих пор не существуют, вероятно, потому что для этого нужен надежный банк, банки жёстко регулируются, а существование анонимных электронных наличных устранит важный инструмент правоприменения.
Последнее может измениться благодаря внедрению другого вида электронных наличных — биткоина. Биткоин не просто не анонимный, это наименее анонимная форма денег, которая когда-либо существовала, поскольку каждая транзакция видна каждому держателю биткоинов. Но транзакции идентифицируются по учетной записи, а не по реальной личности, и, достаточно очевидно, как, добавив процедуры, аналогичные анонимным ремейлерам, разорвать связь между платежом и поступлением, преобразовав биткоин в полностью анонимную валюту. Его большое преимущество перед версией Чаума состоит в том, что он не требует доверенного эмитента. Читатели, интересующиеся подробностями, могут изучить их в интернете – развёрнутое объяснение заняло бы добрую половину ещё одной книги.
Проблемы, вызванные отсутствием остальной инфраструктуры, были наглядно продемонстрированы в 2013 году в публикациях Сноудена о деятельности Агентства национальной безопасности. Оно не только получало от операторов связи информацию о том, кто, кому и когда звонил, но и осуществляло крупномасштабный мониторинг онлайн-активности, частично в рамках ордеров, полученных по суду, частично методами, легальность которых зависит от секретных трактовок соответствующих законодательных актов, а отчасти средствами, которые, если верить докладу Сноудена, вообще не являются законными. Одна из особенностей уголовного права в США в настоящее время заключается в том, что возбуждать дела может только государство, а это весьма удобно для преступников, совершающих преступления, одобренные государством.
Широкое внедрение сквозного шифрования с открытым ключом и использование анонимных ремейлеров сделало бы невозможным большую часть того, что совершало АНБ, хотя оно всё ещё могло получить слабо защищённые закрытые ключи, например, через взлом компьютеров, на которых они хранились. Ни одна из известных мне систем безопасности не защищена от человеческих ошибок. Использование таких ошибок в прошлом было главным фактором успешного взлома.
Раскрытие деятельности АНБ усилило давление со стороны компаний и частных лиц в защиту конфиденциальности в интернете, но остаётся практическая проблема. Для большинства из нас шифрование электронной почты имеет смысл только в том случае, если большинство тех, с кем мы взаимодействуем, является частью сети открытых ключей, со своими парами ключей и необходимым программным обеспечением. Пока некому принимать, никто не будет передавать, а пока никто не передаёт, никто не готов к приёму. Ещё одна проблема состоит в том, что шифрование и анонимные ремейлеры защищают конфиденциальность только в том случае, если их использует много людей. А пока их мало, само использование этих методов означает риск попасть под подозрение, поскольку вам есть, что скрывать. Будущее с сильной приватностью в сети возможно, однако отнюдь не неизбежно.
В моей книге Несовершенное будущее, где я более подробно рассматривал эти вопросы, указывалась их связь с противоположной тенденцией: развитием слежки. Сочетание дешёвой видеозаписи, программного распознавания лиц и технологий обработки больших данных позволяет создать, и, видимо, уже создаёт то, что Дэвид Брин назвал «прозрачным обществом», мир, в котором всё происходящее в публичных местах записывается и доступно к поиску. Продвинемся чуть дальше, где уже доступны недорогие видеокамеры с размерами и аэродинамикой комаров, и прозрачность не будет уже ограничиваться только общественными местами.
Представьте себе будущее, в котором в киберпространстве будет больше, а в реальности меньше приватности, чем когда-либо знало человечество. То, насколько частным или публичным окажется этот мир, будет зависеть от вашей степени погружения в киберпространство и от того, насколько хорошо вы сможете защитить вашу связь с ним от наблюдателей в реальности. Бесполезно защищать почту сильным шифрованием, если видеокомар наблюдает, что вы набираете.
Добро пожаловать в будущее.
Эта глава посвящена Тиму Мэю, основателю списка рассылки шифропанков, где многие из этих вопросов были подняты и обсуждены ещё около двадцати лет назад, и Вернеру Винджу, компьютерщику и писателю-фантасту, чей рассказ «Истинные имена», опубликованный в 1981 году, указал на возможности онлайн-анонимности.
Harald (Baen, 2006). Мой первый роман. Общество, в котором живёт главный герой, создано по мотивам Исландии века саг. Эта книга — не отстаивание либертарианской идеологии, но попытка исследовать преимущества и недостатки альтернативных политических институтов.
Salamander. Мой второй роман и первое настоящее фэнтези. Это началось как книга о фантастическом эквиваленте ошибки централизованного планирования. Но ни один замысел не способен пережить контакт с персонажами.
Price Theory: An Intermediate Text. Эта работа по теории цен не требует от читателя никаких специальных знаний, только готовность усердно размышлять.
Hidden Order, the Economics of Everyday life (Harper-Collins, 1996) — это Price Theory, переписанная из учебника в книгу, предназначенную для интеллектуала-непрофессионала, интересующегося экономикой.
Law’s Order: What Economics Has to Do With Law and Why it Matters (Princeton University Press, 2000. Это расширенная версия Главы 43. Скан книги. Черновик в html.
Future Imperfect: Technology and Freedom in an Uncertain World (Cambridge University Press, 2008). Мои рассуждения о технологических революциях, которые могут случиться в ближайшие десятилетия, и их возможных последствиях.
«Comments on Rationing Medical Care: Processes for Defining Adequacy», и «Comments on “Rationing and Publicity”», The Price of Health, (Reidel 1986).
«The Economics of War», Blood and Iron: There Will Be War, под ред. Jerry Pournelle (Tom Doherty Assoc 1984).
«Efficient Institutions for the Private Enforcement of Law». Journal of Legal Studies, 13 (2), 379-397 (1984). Это моя статья, опровергающая более раннюю статью Лэндса и Познера, которая в свою очередь является ответом на статью Беккера и Стиглера 1974 года. Лэндс и Познер указывали на то, что система, в которой уголовные иски против преступника подаются жертвой, а не государством, не может быть эффективной. Я рассчитываю показать, что очень даже может. В статье я описываю анархо-капиталистическую систему правоприменения в сочетании в нынешней системой законов и судов. Думайте об этом, как о ползучем анархизме. Ещё пара шагов — и мы на месте.
«Gold, Paper, or …: Is There a Better Money?» Cato Institute Policy Analysis, 1982. Это более длинная версия Главы 46.
«Laissez-Faire in Population: The Least Bad Solution». An Occasional Paper of the Population Council, 43 стр. (1972).
«A Libertarian Perspective on Welfare», совместно с Geoffrey Brennan, в Income Support, под ред. Peter G. Brown, Conrad Johnson, и Paul Vernier. (Totowa, NJ: Rowman and Littlefield, 1981).
«Many, Few, One — Social Harmony and the Shrunken Choice Set», American Economic Review, 70, 225-232 (March 1980).
«A Positive Account of Property Rights», Social Philosophy and Policy 11 (2), 1-16 (1994).
«Private Creation and Enforcement of Law — A Historical Case», Journal of Legal Studies, 8 (2), 399-415 (1979). Более длинная и строгая версия Главы 44.
«Reflections on Optimal Punishment or Should the Rich Pay Higher Fines?» Research in Law and Economics, 3, 185-205 (1981).
«Should Medical Care be a Commodity?», Rights to Health Care, под ред. George J. Agich и Charles E. Begley (Reidel, 1989).
«A Theory of the Size and Shape of Nations», Journal of Political Economy, 85 (February 1977), 59-77). Моя первая статья по экономике и до сих пор одна из самых любимых. Я использую экономическую теорию, чтобы объяснить карту Европы от падения Римской империи до современности. Государства анализируются как фирмы, конкурирующие за контроль над налогооблагаемой базой.
«What is Fair Compensation for Death or Injury?» International Review of Law and Economics, 2 (1), 81-93 (1982).
«A World of Strong Privacy: Promises and Perils of Encryption», Social Philosophy & Policy 13 (2), 212-228 (1996).
Моя веб-страница
Мой блог
Видео и аудиозаписи моих бесед и интервью
Видео и аудиозаписи моих лекций
Следующие книги, статьи, периодические издания и организации могут представлять интерес для тех, кто хочет продвинуться в изучении предмета этой книги немного дальше. Я не несу ответственности за взгляды этих авторов, равно как и они — за мои. Возможно, где-то и есть два либертарианца, которые согласны друг с другом во всём, но я не один из них.
Большую часть книг и статей я прочёл, хотя в некоторых случаях я указываю книгу, которую я не читал, если она от автора, с работами которого я знаком. Несколько книг, в основном по истории, включены по рекомендации Джеффри Роджерса Хаммела, который помог обновить ссылки для второго издания; они помечены его инициалами (JRH). Он также отвечал за многие из описаний либертарианских журналов и организаций.
Пол Андерсон. «Нет Мира с Королями» (в пер. С. Андреева, Киев: Зовнiшторгвидав Украiни, 2003). Написанный по-честному либертарианский рассказ. Плохие парни одновременно являются и хорошими, кто есть кто не понятно до середины книги, и только тогда становится ясно, на чьей стороне автор.
Роберт Хайнлайн. Луна — суровая хозяйка (в пер. Н. Штуцера, В. Ковалевского, М.: Эксмо, 2006). В большинстве книг Хайнлайна присутствуют весьма интересные идеи. Действие этой происходит в правдоподобном анархо-капиталистическом обществе, и из неё я черпал многие идеи для себя. Чтобы рассказать обо всех интересных особенностях этой книги, потребовалась бы весьма длинная статья; может быть, когда-нибудь я её напишу.
C.M. Корнблат. Синдик. Марс – далёкая граница (в пер. Д. Рапопорта, СПб.: Сфинкс, 2005). Книга о привлекательном либертарианском обществе, управляемом организованной преступностью и столкнувшемся с проблемой стабильности. Ему угрожают враги извне, и оно, по-видимому, обречено на окончательный крах; любая же серьёзная попытка его защитить приведёт к тому, что защищать его станет бессмысленно.
Ларри Нивен и Джерри Пурнель, Клятва верности (в пер. О. Колесникова, Самиздат, 2016). У обоих авторов имеются некоторые симпатии к либертарианству, однако, ни один из них не является ортодоксальным либертарианцем. Действие происходит в ближайшем будущем и сосредоточено вокруг частной аркологии — здания размером с небольшой город, предоставляющего собственные заменители государственных услуг. Центральная идея книги, которая должна представлять интерес для анархо-капиталистов, состоит в том, что люди, защищённые частной организацией вместо правительства, будут чувствовать к этой частной организации тот же тип лояльности и патриотизма, который люди сейчас чувствуют к своей нации. Аркология — это «мы», правительство города Лос-Анджелес — это «они».
Нивен и Пурнель вместе написали ещё несколько хороших книг, которые не имеют ничего общего с либертарианством. Я особенно рекомендую книги Соринка в глазу Бога и Инферно. «Плащ анархии» в сборнике Нивена Хроники известного космоса (в пер. А. Килановой /М.: Азбука, 2018) — антианархистский рассказ, который анархистам стоило бы прочесть и обдумать.
H. Beam Piper и John Joseph McGuire, Lone Star Planet (aka A Planet for Texans). Весьма забавная книга. Всё происходит на планете, один из центральных социальных институтов которой явно вдохновлен эссе Менкена.
Айн Рэнд. Атлант расправил плечи (в пер. Ю. Соколова, изд. Альпина Паблишерз, Москва, 2011); Источник (пер. Д.В. Костыгина, изд. Альпина Паблишерз, Москва, 2015); Гимн (в пер. Д.В. Костыгина, изд. Альпина Паблишерз, Москва, 2008). Романы Рэнд разочаровывают некоторых людей, потому что все герои у неё красивы, а злодеи тошнотворны, равно как и их имена. Она сделала это нарочно; не веря, что искусство должно быть реалистичным, она написала Романтический манифест (в пер. М. Сухановой, Я. Токарева, изд. Альпина Паблишерз, Москва, 2011), чтобы обосновать это. Когда кто-то сказал ей, что её работы не были написаны в мэйнстриме американской литературы, она, по слухам, ответила, что «мэйнстрим американской литературы — застойное болото».
Эрик Франк Рассел. Великий взрыв (в пер. А. Бурцева, М.: БААКФ, 2016). Бюрократы с Земли пытаются вернуть Вселенную к былому единству. Одну из неудач они терпят при столкновении с очень интересным анархо-пацифистским обществом. Этот рассказ, возможно, привёл к возникновению мема MYOB («Mind Your Own Business» или «Занимайся своим делом»).
J. Neil Schulman, Alongside Night (New York: Avon, 1987), The Rainbow Cadenza (New York: Simon and Schuster, 1983). Два явно либертарианских романа. Первый описывает либертарианское восстание в ближайшем будущем, второй – общество, где количественное соотношение мужчин к женщинам равно десять к одному, где женщин отправляют по призыву в корпуса проституции. По первому сейчас снимают фильм, в котором я должен сыграть небольшую роль (фильм снят и выложен Нилом Шульманом в открытый доступ — примечание редактора).
L. Neil Smith, The Probability Broach (New York: Ballantine, 1980), The Venus Belt (New York: Ballantine, 1980) и многое другое, что я у него ещё не успел прочесть. Его книги иногда заставляют посмеяться; Моё основное замечание — хорошие парни слишком уж очевидно правы и слишком уж легко выигрывают.
Вернор Виндж. Истинные имена (в пер. А. Новосёлова, М.: Жемчужина, 2015); Война – миру (в пер. В. Гольдича, И. Оганесовой, М.: АСТ, 2000); Брошенные в реальном времени (в пер. В. Гольдича, И. Оганесовой, М.: АСТ, 1997). Это научно-фантастические романы либертарианца с интересными идеями. Исторической основой для последнего, действие которого разворачивается в далёком будущем, является отчасти и анархо-капиталистическое общество, в общих чертах описанное в части III этой книги.
Повесть «Неуправляемые», включённая в книгу Истинные имена и другие опасности (в пер. В. Гольдича, И. Оганесовой, М.: АСТ, 2000), разворачивается после Войны – миру и до событий Брошенных в реальном времени. Она рисует анархо-капиталистическое общество, атакованное соседним государством. Одна из лучших фишек в этой истории — то, как анархисты и этатисты оправдывают свои институты в качестве самоочевидных. Провал военного наступления отчасти является результатом того, что его лидеры неправильно понимают тех, с кем воюют, ибо упорно рассматривают анархо-капиталистическое общество как что-то промежуточное между враждебным государством и сборищем гангстеров.
Armen A. Alchian and William R. Allen, University Economics: Elements of Inquiry, 3rd ed., (Belmont, CA: Wadsworth, 1972). Хороший нетрадиционный экономический текст, занимательно написанный.
Р.Х. Фрэнк. Страсти внутри разума: стратегическая роль эмоций (в пер. И. В. Кушнаревой; под науч. ред. М. С. Добряковой; Нац. исслед. ун-т «Высшая школа экономики». — М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2017). Интересное исследование того, как эмоции вписываются в экономическую модель рационального поведения, проведённое весьма оригинальным экономистом, с которым я часто не соглашаюсь.
Милтон Фридман. Капитализм и свобода (пер. с англ. В. Козловского; изд. М.: Либеральная Миссия, Новое издательство, 2006). Это современная либертарианская классика, она стоит того, чтоб с ней ознакомиться.
Фридман М., Фридман Р. Свобода выбирать: наша позиция (М.: Новое издательство, 2007); Тирания статус-кво (Экономическая теория преступной и правоохранительной деятельности, М.: РГГУ, 1999). Первая описывает свободное общество с чуть более умеренной позиции, чем моя. Вторая — главным образом объяснение того, почему так сложно изменить существующую ситуацию, даже когда кандидат, вроде Рейгана или Тэтчер, был очевидно избран ради того, чтобы это сделать.
Генри Хэзлитт. Экономика в одном уроке (пер. с англ. Б. Л. Глушака и С. В. Ляховки, М.: Вильямс, 2007). Считается, что это добротноекраткое введение в экономику. Сам я не читал эту книгу.
Генри Хэзлитт. Time Will Run Back: A Novel about the Rediscovery of Capitalism, rev. ed., (New Rochelle, NY: Arlington House, 1966). Книга о повторном открытии капитализма в будущем коммунистическом мире. Текст пытается быть романом. Проигнорируйте это, и вы найдете захватывающее объяснение того, почему социализм не может работать так же хорошо, как капитализм, и что происходит, когда он пытается.
Канеман Д. Думай медленно… решай быстро (М.: АСТ, 2013). Центральное допущение экономики – рациональность её агентов, которые из всех возможных действий будут выбирать те, что лучше всего подходят для достижения их целей. В своей Теории цен я пытался отстоять это утверждение, показывая, что хотя это и не идеальное описание человеческого поведения, но это всё-таки наилучшее из возможных описаний, поскольку без теории иррациональности у нас нет никакого способа предсказать отклонения от рациональных действий.
У Канемана же есть теория иррациональности. Его книгу можно рассматривать как критику допущения о рациональном выборе, или же как его расширенную версию, отражающую ограниченные вычислительные мощности человеческого мозга. Канеман — психолог, получивший Нобелевскую премию по экономике, и, на мой взгляд, получивший её заслуженно.
Альфред Маршалл. Принципы экономической науки (М.: Прогресс, 1993). Эта книга в большей мере, чем любая другая, создала современную экономику; она была впервые опубликована в 1890-х годах и до сих пор заслуживает внимания. Подход к пониманию экономической эффективности, который я использую, заимствован с небольшими изменениями из тома III, главы 6.
Людвиг фон Мизес. Человеческая деятельность (в пер. А.В. Куряева, М.: Социум, 2008). В либертарианских кругах много рассуждают о разнице между австрийской и чикагской школами экономической теории, и обычно те, кто не разбираются ни в одной из них. Я, например, считаюсь «чикагцем». Это же magnum opus одного из ведущих австрийцев. Его Либерализм 1927 года мне описывали как короткий, доступный и, возможно, даже более прямо относящийся к теме этой книги текст — но я его не читал.
S. Peltzman, «An Evaluation of Consumer Protection Legislation: 1962 Drug Amendments.» Journal of Political Economy September/October 1973. Классический пример использования экономики и статистики для измерения влияния государственного регулирования. Пельцман заключил, что рассмотренное им законодательство замедляет скорость введения новых лекарств примерно вдвое, но не оказывает заметного влияния на их среднее качество.
Адам Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов (в пер. П.Н. Клюкина, М.: Эксмо, 2016). Обычно упоминаемая просто как Богатство народов, это, пожалуй, самая влиятельная либертарианская книга, когда-либо написанная.
George J. Stigler, «Competition in the United States», in Five Lectures on Economic Problems (Longmans, Green and Co., London 1949)
Oliver Williamson, Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications (The Free Press, New York, 1975). Включает, среди прочих интересных вещей, дискуссию о проблемах, связанных с агорическими экономическими схемами, которые были описаны в Главе 35 и использовались более века назад. Нравится нам это или нет, но существуют причины, по которым фирмы обычно существуют в виде иерархических структур.
Gary S. Becker and George J. Stigler, «Law Enforcement, Malfeasance, and Compensation of Enforcers», Journal of Legal Studies, 3 (January 1974), 1-18. Эта статья двух видных экономистов раскрывает идею привлечения к уголовной ответственности частными организациями в правоведческой и экономической литературе.
Michelle Boldrin and David Levine, Against Intellectual Monopoly (Cambridge University Press: 2010). Интересная книга, выступающая против концепции интеллектуальной собственности.
Jesse Byock, Feud in the Icelandic Saga (Berkeley: University of California Press, 1982). Бйок — историк. Хотя его взгляд на исландскую систему институтов существенно отличается от моего, наши выводы схожи.
Р. Х. Коуз. «Проблема социальных издержек» (Московский Либертариум). Это та статья, которая породила теорему Коуза и произвела революцию в экономическом анализе правовых норм, в частности правил, касающихся экстерналий.
Richard Epstein, Takings: Private Property and the Power of Eminent Domain (Cambridge: Harvard University Press, 1985). Ричард Эпштейн — выдающийся правовед и либертарианец. В своей книге он утверждает, что оговорка об изъятии в Конституции США («частная собственность не может быть использована для общего блага без справедливой компенсации»), должным образом интерпретированная, строго ограничивает права государства в этой сфере. Городские власти, зонирующие мой квартал под участки на одну семью, изымают из моего пучка прав одно из них – право сдавать часть моей собственности в аренду. Если следовать эпштейновскому толкованию конституции США, то власти могут провести такое зонирование, только если они справедливо компенсируют это изъятие, а также если польза от такого ограничения распределена максимально широко («для общего блага»). А поскольку большинство действий государства связано с оказанием помощи одной группе за счёт другой, и целью такого перераспределения являются политические выгоды, то уже исходя из этого, по интерпретации Эпштейна, большинство действий государства неконституционно. Государство, крепко скованное такими ограничениям, делало бы гораздо меньше, чем оно делает в настоящее время.
В книге отдельно заслуживает интереса поразительная эрудиция автора и изощренность его аргументации. Он не просто работает с толкованием конституции, а сплетает линии аргументации, основанные на конституционной теории, экономике общественного выбора и политической философии, подтверждая и раскрывая свои выводы.
Джеффри Роджерс Хаммел, «Epstein’s Takings Doctrine and the Public Good Problem», Texas Law Review, 65 (May 1987), 1233-1242. Критикует Эпштейна за то, что тот недостаточно далеко заходит в своей аргументации.
Однажды я слышал о сенаторе-демократе, который, рассматривая кандидата в Верховный суд, спросил, согласен ли тот с мнением Эпштейна, явно подразумевая, что при положительном ответе его кандидатура будет отклонена.
Р. Познер. Экономический анализ права (Пер. с англ. под ред. В.Л. Тамбовцева, СПб.: Экономическая школа, 2004). Это трактат, маскирующийся под учебник; Первое издание сыграло роль в создании современного экономического анализа права.
Мое обсуждение экономического анализа права в Главе 43 как минимум в паре мест неполно. Оно игнорирует многие сложности, с которыми можно столкнуться при создании реального кодекса законов. В нём также рассматривается вопрос о том, какие правовые нормы являются экономически эффективными, игнорируя при этом два других важных вопроса: что говорит нам экономика о последствиях законов, которые у нас есть сейчас, и то, что экономика говорит нам о тех типах законов, которых нам стоило бы ожидать в будущем.
Познер подходит к предмету под другим углом. Он считает, что есть основания рассматривать обычное право — систему правовых норм, созданную не законодательными органами, а путём накопления судебных решений — в качестве экономически эффективного, а также утверждает, что большая часть обычного права по факту и есть экономически эффективная. Его Экономический анализ права и мой Law’s Order гораздо глубже раскрывают вопрос эффективных правовых норм, чем это сделано в данной книге.
William Miller, «Avoiding Legal Judgement: The Submission of Disputes to Arbitration in Medieval Iceland», The American Journal of Legal History, 28 (1984). «Gift, Sale, Payment, Raid: Case Studies in the Negotiation and Classification ofExchange in Medieval Iceland», Speculum, 61 (1986). Миллер — профессор права, который много писал о средневековой Исландии. Он пишет как ученый-правовед, а не как экономист, и его выводы не всегда совпадают с моими.
Martin Anderson, The Federal Bulldozer: A Critical Analysis of Urban Renewal, 1949-1962 (Cambridge, MA: MIT Press, 1964). Книга, в которой показывается, что городская реновация делает с бедными (а не для бедных).
Leslie Chapman, Your Disobedient Servant (London: Chatto and Windus, 1978). Увлекательный рассказ из первых рук о механике первого закона Фридмана — почему вещи стоят вдвое дороже, если они произведены государством. Автор был британским бюрократом, который пытался сократить расходы на свою часть бюрократического аппарата с помощью таких скромных мер как отключение отопления в пустующих зданиях. Он преуспел в техническом плане, сократив расходы примерно на 35% без снижения производительности, но потерпел неудачу в политическом; он больше не госслужащий.
Ronald Hamowy, ed., Dealing with Drugs: Consequences of Government Control (Lexington: Heath, 1987). (JRH)
Charles Murray, Losing Ground: American Social Policy 1950-1980. (New York: Basic Books, 1984). Убедительная и провоцирующая на дискуссию книга. В ней утверждается, что либеральные реформы эпохи Кеннеди и Джонсона, особенно в области социального обеспечения и образования, имели противоположный предполагаемому эффект. Несмотря на серьезную критику приведённой статистки, книга остается интересной как в качестве истории произошедшего, так и в качестве объяснения его причин.
Robert Poole, ed., Instead of Regulation: Alternatives to Federal Regulatory Agencies (Lexington, MA: Heath, 1982). Пуль — редактор журнала Reason и один из немногих либертарианцев, с которыми я, как правило, согласен.
Джулиан Саймон. Неисчерпаемый ресурс (М.: Социум, 2012). Одной из самых влиятельных идей последних десятилетий стал миф о перенаселении, согласно которому мы находимся на грани исчерпания всех природных ресурсов, что в итоге неизбежно приведёт к катастрофе. Джулиан Саймон написал лучшее опровержение, которое я знаю. Хотя я думаю, что он иногда преувеличивает свои выводы, он очень хорошо отвечает на популярные аргументы «перенаселенцев» — его «неисчерпаемым ресурсом» являются люди, и он полагает сценарий перенаселения не только необоснованным на данный момент, но фактически невозможным. В частности, он приводит неопровержимые доказательства того, что дела идут лучше, а не хуже — например, питание неуклонно становится лучше и в слаборазвитых, и в развитых странах — и объясняет, почему набившие оскомину аргументы в пользу неизбежной катастрофы ошибочны.
Thomas Sowell, Civil Rights: Rhetoric or Reality? (New York: Morrow, 1984). (JRH)
Richard L. Stroup and John Baden, Natural Resources: Bureaucratic Myths and Environmental Management (San Francisco: Pacific Institute for Public Policy Research, 1983). Baden and Stroup, ed., Bureaucracy v. Environment: The Environmental Cost of Bureaucratic Governance (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1981). (JRH)
Walter E. Williams, The State Against Blacks (New York: McGraw-Hill, 1982). (JRH)
T. Anderson and E J. Hill, «An American Experiment in Anarcho-Capitalism: The Not So Wild, Wild West», The Journal of Libertarian Studies, Volume III, Number 1,1979. Андерсон и Хилл обсуждают историю американского Дикого Запада как пример чего-то близкого к анархо-капитализму. Теория анархо-капитализма, которую они проверяют, представлена в третьей части этой книги. Они описывают различные частные институты, с помощью которых индивидуальные права эффективно реализовывались в обществе с небольшим или вообще отсутствующим государством. Их вывод таков, что система работала в общих чертах сообразно моим предположениям, и была куда менее жесткой, чем это описано в вестернах. Согласно их подсчётам, только в двух скотоводческих городах совершалось целых 5 убийств в год. В среднем (на основании данных по пяти городам, существующим дольше 15 лет) происходило 1,5 убийства в год.
T. S. Ashton, The Industrial Revolution, 1760-1830 (London: Oxford University Press, 1948). Капитализм и историки / под ред. Ф. Хайека (М. Социум, 2012). Обе эти книги описывают, что на самом деле произошло во время промышленной революции, и как нам об этом рассказали (неправильно) историки.
Carlo Cippola, Money, Prices and Civilization in the Mediterranean World, Fifth to Seventeenth Century, (Gordian Press, 1967). Глава «Доллары в Средние века» стала источником информации о конкурирующих государственных деньгах в Главе 46. Помимо этого, там ещё полно интересного материала.
Ronald Coase and Ning Wang, How China Became Capitalist, (Palgrave Macmillan, 2012). По мнению авторов, Китай перешёл от социализма к капитализму и от экономической стагнации к быстрому росту не потому, что руководство планировало это таким образом, а потому, что у руководства было достаточно здравого смысла, чтобы не останавливать изменения, которые работали — даже когда они противоречили теории и технически были незаконными. Всё как в Главе 23, только в реальном мире.
Ross D. Eckert and George W. Hilton, «The Jitneys», Journal of Law and Economics XV (October 1972), pp. 293-325. Эта статья является исторической основой для Главы 16. В ней рассказывается о кратковременном расцвете джитни (маршруток) в Америке и о том, как трамвайным компаниям, не способным выиграть на экономическом рынке, удалось вытеснить их с рынка с помощью закона.
Arthur A. Ekirch, Jr., The Decline of American Liberalism, rev. ed., (New York: Atheneum, 1980). Автор использует «либерализм» не в его современном, разбавленном социал-демократией смысле, а в его старом смысле стремления к свободе — грубо говоря, либерализм здесь значит либертарианство. Его книга представляет собой обзор взлета и падения идеологии классического либерализма в США (JRH).
Milton Friedman and Anna Jacobson Schwartz, The Great Contraction, 1929-1933 (Princeton: Princeton University Press, 1965). О том, как Великую Депрессию вызвали неправильные государственные решения, а не свойственная системе свободного предпринимательства нестабильность. Это сочинение — часть куда более длинной и специальной работы под названием Денежная история Соединенных Штатов, 1867-1957 (М.: Ваклер, 2012).
Роберт Хиггс, Кризис и Левиафан: Поворотные моменты роста американского правительства (в пер. Б. Пискнера, М.: Ирисен, 2010). Автор утверждает, что усиление государства в США — это результат эксплуатации таких кризисных ситуаций, как экономическая депрессия или война. (JRH)
Jonathan R. T. Hughes, The Government Habit: Economic Controls from Colonial Times to the Present (New York: Basic Books, 1977). (JRH)
Jeffrey Rogers Hummel, Emancipating Slaves, Enslaving Free Men: A History of the American Civil War (Open Court, 1996). История гражданской войны от либертарианского историка и экономиста, негативно относящегося как к Союзу, так и к Конфедерации.
Gabriel Kolko, Railroads and Regulation, 1877-1916 (Princeton: Princeton University Press, 1965). The Triumph of Conservatism: A Reinterpretation of American History, 1900-1916 (New York: Glencoe Press, 1963). Колко – историк-социалист. Он, привлекая множество аргументов, утверждает, что в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков капитализм работал на всех, кроме самих капиталистов, которые рассчитывали получить бóльшую прибыль, используя государственное вмешательство себе на благо.
James J. Martin, Men Against the State: The Expositors of Individualist Anarchism in America, 1827-1908 (De Kalb, IL: Adrian Allen, 1953). (JRH)
John S. McGee, «Predatory Price Cutting: The Standard Oil (N.J.) Case», Journal of Law and Economics, 1 (October 1958), 137-69. Классическая статья, показывающая, что стандартное объяснение того, как Рокфеллер построил свою монополию, взятое из учебника, почти на сто процентов является мифом.
Sheilagh C. Ogilvie, «Coming of Age in a Corporate Society: Capitalism, Pietism and Family Authority in Rural Wurttemberg, 1590-1740», Continuity and Change 1 (3), 1986, 279-331. Это увлекательная статья историка-либертарианца, описывающая, как и вследствие каких причин ограничивалась свобода в доиндустриальных обществах. Особенно интересным мне показалась демонстрация причинно-следственной связи между социальным государством и ограничениями индивидуальной свободы. В современной Америке важным аргументом в пользу ограничения иммиграции оказывается страх, что иммигранты будут пользоваться социальным обеспечением. Во времена неограниченной иммграции такой проблемы просто не стояло. В Вюртемберге семнадцатого века, где социальное обеспечение осуществлялось на уровне деревень, одним из результатов стало ограничение на миграцию между деревнями. Другим следствием стало то, что человек мог быть наказан за то, что его дети ловили рыбу в то время, когда они должны были изучать искусство торговли.
Джеймс Скотт. Благими намерениями государства: Почему и как проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни (в пер. Э.Н. Гусинского, Ю.И. Турчаниновой, М.: Университетская книга, 2011). Интересное и оригинальное исследование, посвящённое тому, как государства сочли необходимым изменять управляемые ими общества таким образом, чтобы они становились ещё более управляемыми, и как это часто приводило к печальным последствиям. Автор приложил некоторые усилия, чтобы дать понять, что он (о ужас) не либертарианец.
Thomas Sowell, Ethnic America: A History (New York: Basic Books, 1981)
Lawrence H. White, Free Banking in Britain: Theory, Experience, and Debate, 1800-1845, (Cambridge: Cambridge University Press, 1984). Автор описывает работу системы, при которой деньги эмитировались частными фирмами на конкурентном рынке.
William C. Wooldridge, Uncle Sam the Monopoly Man (New Rochelle, NY: Arlington House, 1970). История того, как на частной основе создаются такие традиционно государственные блага, как почта, дороги и разрешение споров.
Уолтер Блок. Овцы в волчьих шкурах. В защиту порицаемых (Челябинск: Социум, 2011). Своеобразная книга. Автор утверждает, что широкий спектр той деятельности, которую мы считаем нежелательной, не только допустим, но и достоин восхищения. В некоторых случаях он может быть действительно прав. Но при чтении его книги слишком часто видится мысль автора — «я знаю, к какому выводу я хочу прийти, теперь давайте найдем несколько аргументов в его поддержку».
Karl Hess, «The Death of Polities», Playboy 16 (March 1969), 102-04,178-185. Reprinted in Henry J. Silverman, ed., American Radical Thought: The Libertarian Tradition (Lexington: Heath, 1970), pp. 274-290.
Michael Huemer, The Problem of Political Authority: An Examination of the Right to Coerce and the Duty to Obey (Palgrave Macmillan 2012). Изложенный либертарианским философом анализ и опровержение аргументов о том, что государственное принуждение является морально оправданным.
Michael Huemer, Ethical Intuitionism. (Palgrave Macmillan 2008). Автор исследует и отстаивает нечто близкое к позиции моральной философии, изложенной в Главе 61. Это не совсем либертарианская идеология, но я не вижу более достойных вариантов, а сам Хьюмер — это либертарианский мыслитель, о ком я остаюсь крайне высокого мнения.
J. C. Lester, Escape from Leviathan: Liberty, Welfare and Anarchy Reconciled (St. Martin’s Press 2000). Достаточно здравая попытка решить некоторые проблемы либертарианской философии морали, которые я поднимаю в Главе 41.
Нозик Роберт. Анархия, государство и утопия (пер. с англ. Б. Пинскера под ред. Ю. Кузнецова и А. Куряева. — М.: ИРИСЭН, 2008).
David Osterfeld, Freedom, Society, and the State: An Investigation into the Possibility of Society Without Government (Lanham, MD: University Press of America, 1983). (JRH)
Рэнд А. Капитализм: Незнакомый идеал (Айн Рэнд; С добавлением статей Натаниэля Брандена, Алана Гринспена и Роберта Хессена; Пер. с англ. Г. Зеленина, М. Кульнева, Е. Милицкая, С. Силакова, К. Щербино, М.: Альпина Паблишерз, 2011); Добродетель эгоизма (Айн Рэнд; С добавлением статей Натаниэля Брандена; Пер. с англ. – М.: Альпина Паблишерз, 2011). Сборники эссе и отрывков из книг Рэнд. У неё была цельная философская система под ключ, где либертарианство — лишь одна из частей. Многие либертарианцы берут её целиком, так некоторые из них приходят к либертарианству. Я не знал и не знаю почему, но я нахожу большую ценность в её работах. Её фанатичные последователи враждебно относятся к либертарианскому движению, по тому принципу, что еретик хуже язычника.
Мюррей Ротбард. За новую свободу. Либертарианский манифест (в пер. Б.С. Пинскнера, М.: Новое издательство, 2009).
Мюррей Ротбард. «Law, Property Rights, and Air Pollution», Cato Journal, Vol. 2, No. 1 (Spring 1982). Это попытка известного либертарианца, рассуждающего в рамках естественно-правового подхода, решить проблемы, поднятые в Главе 41. Я нахожу его ответы неудовлетворительными, но если вы хотите, можете самостоятельно изучить статью и сделать свои выводы.
John T. Sanders, The Ethical Argument Against Government (Washington: University Press of America, 1980). Книга, написанная политическим философом для политических философов, не сильно пригодная для чтения всеми остальными, включая меня.
Morris and Linda Tannehill, The Market for Liberty (Lansing, MI: Morris and Linda Tannehill, 1970). Jerome Tuccille, Radical Libertarianism: A Right Wing Alternative (New York: Bobbs-Merrill, 1970). Две ранних анархо-капиталистических книги.
The Origins of Left-Libertarianism: An Anthology of Historical Writings и Left-Libertarianism and its Critics: The Contemporary Debate, both edited by Peter Vallentyne and Hillel Steiner (Palgrave 2000). Левое либертарианство в рамках излагаемого в этих книгах подхода в основном состоит в попытке достичь эгалитарного распределения, совместимого с либертарианской самопринадлежностью, и основано на ценности нерукотворных ресурсов. Наиболее известным сторонником такого подхода был экономист 19 века Генри Джордж, чьи современные последователи иногда называют себя геолибертарианцами.
Jarret B. Wollstein, Society Without Coercion: A New Concept of Social Organization (Silver Spring, MD: Society for Rational Individualism, 1969). Позднее была издана вместе с книгой Мориса и Линды Таннахилл под названием Society Without Government (New York: Arno, 1972).
Все эти книги сильно различаются по направлениям и степени научности. Многие затрагивают те же самые проблемы, что и я, особенно в третьей части. Но если бы я нашёл эти книги полностью раскрывающими указанные проблемы, я бы не написал свою.
Brian Doherty, Radicals for Capitalism: A Freewheeling History of the Modern American Libertarian Movement (Public Affairs, 2007). Лучшая историческая книга о современном либертарианском движении, которая мне известна.
Norman P. Barry, On Classical Liberalism and Libertarianism (New York: St. Martin’s Press, 1987).
Henri Lepage, Tomorrow, Capitalism: The Economics of Economic Freedom (La Salle: Open Court, 1982).
Jerome Tuccille, It Usually Begins with Ayn Rand (New York: Stein & Day, 1971).
Книги Лепажа и Барри — симпатизирующие либертарианству исследования. Лепаж пишет как журналист, интересующийся идеями, Барри же как политический философ. Книга Таккиля – это отчасти личные воспоминания, а отчасти сделанный изнутри отчёт о развитии современного либертарианского движения. Барри – интеллектуальный и непредвзятый ученый, а Таккиль — интересный репортер и рассказчик. Моё главное замечание в отношении обоих состоит в том, что те части их книг, которые посвящены идеям и событиям, о которых я знаю лучше всего, меня в них и устраивают меньше всего.
Stephen L. Newman, Liberalism at Wits’ End: The Libertarian Revolt Against the Modern State (Ithaca: Cornell University Press, 1984). По книге Ньюмана видно, как трудно понять и объяснить некоторый набор идей, когда вы абсолютно уверены в их неправильности. Он делает ряд обоснованных критических замечаний в отношении либертарианцев и либертарианства. Но когда он находит то, что ему кажется роковым недостатком либертарианских идей, он принимает это как подтверждение того, в чём он заранее убеждён, вместо того, чтобы попытаться выяснить, существует ли способ, с помощью которого либератарианцы могли бы избавиться от этого недостатка.
Geoffrey Sampson, An End to Allegiance: Individual Freedom and the New Politics (London: Temple Smith, 1984). Сэмпсон — британский либертарианец (он предпочитает термин либерал). Его книга — вдумчивое объяснение и обстоятельная критика либертарианских идей, во многом сделанные на основании его собственных умозаключений.
Michael S. Berliner, ed., Letters of Ayn Rand (Dutton 1995). Образ впечатляющего и очень странного человека, созданный на основе непосредственных источников.
Барбара Бранден, Страсть Айн Рэнд (Нью-Йорк: Doubleday, 1986). Написанная в сочувствующем духе биография Ренд, написанная близким к ней человеком, это скорее портрет неординарной личности, чем попытка объяснить её идеи. (По книге снят одноимённый фильм, имеющий русский перевод — примечание редактора)
Robert Axelrod, The Evolution of Cooperation (New York: Basic Books, 1984). Увлекательное исследование о том, как и почему люди кооперируются между собой, основанное на теории игр и компьютерных симуляциях.
Фредерик Бастиа. Закон (в пер. С.А. Николаева, Московский Либертариум). Одна из классических демонстраций либертарианской позиции, написанная, когда мы ещё назывались либералами. Бастиа является, кроме всего прочего, автором петиции от французских производителей светильников к правительству с просьбой о защите от недобросовестной конкуренции со стороны Солнца.
Ричард Докинз. Эгоистичный ген (в пер. Н. Фоминой, М.: Corpus, 2013). Объяснение эволюционной биологии и социобиологии — экономики генов. Одна из самых интересных книг, которую я прочитал за последние годы.
Diego Gambetta, The Sicilian Mafia: The Business of Private Protection. Увлекательный рассказ о том, как в действительности жила и живёт мафия.
Paul Goodman, People or Personnel: Decentralizing and the Mixed System (New York: Random House, 1965). Трудно классифицировать. Пол Гудман не был левым, как думают некоторые левые; он был либертарианцем и анархистом. Его книги разнообразны, со множеством хороших идей.
Фридрих А. Хайек. Дорога к рабству (в пер. М.Б. Гнедовского, М.: Экономика, 1992). Хайек утверждает, что централизованная плановая экономика обязательно приводит к тоталитаризму.
Sonia Orwell and Ian Angus, eds., The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell. (New York: Harcourt Brace, 1968). Оруэлл — мой любимый политический эссеист, социалист с либертарианскими симпатиями, который признал многие проблемы социализма, но не нашел лучшей альтернативы. Его готовность честно обсуждать проблемы своей собственной идеологии должна стать образцом для всех идеологических авторов.
Alvin Rabushka, Hong Kong: A Study in Economic Freedom (Chicago: University of Chicago Press, 1979). (JRH)
David Skarbek, The Social Order of the Underworld: How Prison Gangs Govern the American Penal System. Увлекательное описание системы правоприменения, спонтанно выросшей в тюрьмах современной Америки.
Thomas Sowell, The Vision of the Anointed: Self-congratulation as a Basis for Social Policy (BasicBooks 1995). Удручающе убедительное объяснение современного либерализма умелым и оригинальным мыслителем.
Лисандер Спунер. Без измены. Конституция без власти (Самиздат). Цитируется в Главах 6 и 28.
Edward P. Stringham, ed., Anarchy and the Law: The Political Economy of Choice (Transaction Publishers 2007).
Томас Сас. Фабрика безумия (в пер. Ишкильдина Азгара, М.: АСТ, 2008). Миф душевной болезни (пер. В. Самойлова, М.: Академический проект, 2010). Ceremonial Chemistry: The Ritual Persecution of Drugs, Addicts and Pushers, rev. ed., (Holmes Beach, FL: Learning Publications, 1985). Сас был интересным писателем — либертарианским психиатром, который глубоко не доверял психиатрической науке и считал психические заболевания вводящей в заблуждение и опасной метафорой. В этих и в других своих книгах он высказывается против заключения в тюрьму невинных людей только за то, что вы считаете их сумасшедшими.
Всё, что написано Генри Менкеном. Ротбард назвал его радостным либертарианцем. Он также был одним из величайших эссеистов XX века. Стиль Менкена для Билла Бакли то же самое, как стиль Бакли для меня.
Slate Star Codex. Сборник эссе, который кажется мне одним из лучших блогов. Автор умён, рассудителен и прилагает невероятные усилия к своим постам.
В Главе 30 я обрисовал мир, где каждый живёт в доме на колёсах — идеальная мобильность в качестве ограничителя для государства. Замените дома на колёсах на гигантские понтоны, образующие плавучие посёлки — и вы сможете, при огромной удаче, получить воплощение этой идеи в реальном мире.
Econlog. Блог, где, как мне кажется, хорошо пишут.
Critiques of Libertarianism. Сайт, где либертарианство критикуется более обоснованно, чем обычно, хотя и не так хорошо, как мне бы хотелось.
Сайт Ларри Лессига, человека, который ещё не понял, что он либертарианец.
Сайт Брайана Каплана, либертарианца и, что более важно, хорошего экономиста и оригинального мыслителя. Единственный известный мне профессор, который регулярно проводит ролевые игры со своими аспирантами и вывесил свою старую карту D&D в кабинете. Со слов нескольких моих друзей, он тот ещё шутник.
Почему интеллектуалам не нравится капитализм? Интересное эссе Нозика, пытающегося объяснить антикапиталистическую предвзятость современных интеллектуалов.
Эрик Рэймонд известен как ведущая фигура в Open Source Initiative (Движение свободного программного обеспечения). Красноречивый и интересный либертарианец, немного сумасшедший, как и все одарённые люди.
Власть убивает: Статистика, собранная Р. Дж. Руммелем по числу жертв, убитых собственными государствами.
Cato Journal, научный либертарианский журнал, более ориентированный на государственную политику.
Critical Review. Высоко-теоретический ежеквартальный журнал, предназначенный как для либертарианских, так и для нелибертарианских интеллектуалов.
Free Life, 9 Poland Street, London W1V 3DG, England. Тяжеловесный, но нечасто выходящий либертарианский журнал, издаваемый в Британии.
The Freeman. Публикуется Фондом экономического образования (FEE), почтенным проводником идеологии классического либерализма. Эта ежемесячная публикация бесплатна по запросу.
The Intellectual Activist: An Objectivist Review. Текущие события с радикальной рэндианской перспективы.
Liberty. В течение многих лет Liberty, возглавляемый покойным Биллом Брэдфордом, где либертарианцы писали для либертарианцев, был моим любимым либертарианским журналом. Его архив статей — лучший из известных мне источников информации об истории современных либертарианских идей. Он продолжает издаваться как бесплатный онлайн-журнал.
Reason. Этот ежемесячный журнал является одним из самых долгоживущих либертарианских изданий. В настоящее время он направлен на пропаганду и содержит в основном фактологические статьи, предназначенные для привлечения не-либертарианцев.
Reason Papers, Department of Philosophy, Auburn University, AL 36849. Научный либертарианский журнал, выходящий примерно раз в год.
The Voluntaryist. Сочетает либертарианство с принципиальным пацифизмом и ненасильственным сопротивлением. Принципиально выступает против электоральной политики. Также публикует исторические статьи об американской и британской традициях анархо-индивидуализма.
Advocates for Self-Government. Децентрализованная, с множеством отделений, либертарианская организация.
Институт Катона. Большой и активный либертарианский институт, изучающий государственную политику.
The Foundation for Economic Education (FEE). Очень давно основанная либертарианская организация, всё ещё продолжающая свою работу.
Институт Фрейзера. Канадский аналитический центр свободного рынка.
The Friedman Foundation for Educational Choice. Организация, основанная моими родителями для продвижения идеи школьных ваучеров. К тому времени, когда вы прочтёте это, слово «Friedman» может быть исключено из названия, вследствие выраженной моими родителями оговорки в отношении организаций, переживающих своих основателей, но продолжающих действовать под тем же именем.
The Future of Freedom Foundation. Либертарианская организация, особенно сильно работающая в области продвижения неинтервенционистской внешней политики.
Institute for Economic Affairs. Влиятельный британский аналитический центр, изучающий свободный рынок.
The Institute for Humane Studies. Либертарианская организация, проводит семинары, иногда я сам там выступаю. Также финансирует выступающих, предоставляет стипендии и участвует в других образовательных мероприятиях.
Institute for Justice. Либертарианская юридическая фирма, представляющая общественные интересы, выступает против широкого спектра правительственных посягательств на свободу личности. Единственная организация, которой я регулярно жертвую деньги.
Libertarian Alliance. Британская членская организация, которая сочетает внутренние дебаты с пропагандой. Она разделилась на две части приблизительно тридцать лет назад из-за внутренних конфликтов, и обе половины продолжают использовать это название. У одной их них есть веб-сайт.
Libertarian Futurist Society. Для либертарианских фанатов научной фантастики. Он публикует информационный бюллетень «Прометей» и спонсирует премию «Прометей», присуждаемую романам, способствующим распространению свободы.
Либертарианская партия США. В последние годы ЛП США стала одной из наиболее активных либертарианских организаций, выдвигает кандидатов на различные должности и получает широкую огласку.
Институт Людвига фон Мизеса: либертарианская организация с широким присутствием в Интернете. Они, как правило, следуют взглядам Ротбарда и, возможно, именно поэтому критикуют меня. Хороший источник бесплатных электронных книг тех авторов, которых они одобряют.
National Taxpayers Union. Лоббистская организация, выступающая за сокращение как налогов, так и государственных расходов.
Property and Environment Research Center. Научно-исследовательский фонд, предлагающий либертарианский подход к проблемам окружающей среды.
Students for Liberty. Живая студенческая либертарианская организация, которая часто проводит конференции, на некоторых из которых я выступал.
Источники:
1955-65 — Историческая статистика Соединенных Штатов, от колониальных времён по 1970 г, с. 1110-1111.
1970-84 — Статистическая справка США, 1987, с. 304.
2008 — Статистическая справка США 2012, Таблица 482.
Источник: Tax Foundation, Inc., Распределение налоговой нагрузки и государственных пособий по классам доходов, 1972-73 и 1977 (Вашингтон, округ Колумбия, 1981), с. 25, 28-29.
* Данные по распределению налогов и эффективной налоговой ставке основаны на предположении о распределении налогового бремени в зависимости от типа, подробно описанном в публикациях Tax Foundation.
Источник: Tax Foundation, Inc., налоговое бремя по классам доходов, 1986-1987 (Вашингтон, округ Колумбия, 1981), с. 25, 28-9
* Данные по распределению налогов и эффективной налоговой ставке основаны на предположении о распределении налогового бремени в зависимости от типа, подробно описанном в публикациях Tax Foundation.
Источник: Tax Foundation, Inc. «Кто платит налоги, а в чью пользу идут государственные расходы? Анализ распределения федеральных налогов, налогов штатов, местных налогов 1991-2004», Таблица 14, с. 40.
* Данные по распределению налогов и эффективной налоговой ставке основаны на предположении о распределении налогового бремени в зависимости от типа в зависимости от типа, подробно описанном в публикациях Tax Foundation.
Источники:
1900-69 гг. Историческая статистика Соединенных Штатов, от колониальных времён по 1970, с. 236.
1975-85 гг. Статистическая справка США, 1987, с. 427.
2013 г. Бюро экономического анализа Министерства торговли США.
Источники:
За 1913-65 Историческая статистика Соединенных Штатов, от колониальных времён по 1970, с. 293, 302.
За 1970-85 гг. Доход семьи. Статистическая справка США, 1977-1987.
За 1985, 2009 гг. Доход домохозяйств. Статистическое справка США, 2012.
* Доход домохозяйства, а не доход семьи, поскольку в текущей Статистической Справке не приводятся релевантные данные о доходах семьи.
[5] Эти и нижеследующие цифры были взяты из The Statistical Abstract of the United States: 1967.
* Имеется в виду специфически американское понимание либерализма, вошедшее в политический обиход со времён президентства Ф.Д. Рузвельта, и означающее активное государственное регулирование экономики. В европейской традиции такие институты вслед за Мизесом следовало бы называть инвервенционистскими (примечание редактора).
Примерно с 1905 по 1925 год тремя наиболее известными популярными интеллектуалами в Англии были Джордж Бернард Шоу, Г. Дж. Уэллс и Дж. К. Честертон. И Шоу, и Уэллс по-прежнему считаются важными фигурами, но Честертон запомнился за пределами консервативных католических кругов только как автор нескольких ранних детективов.
Причина не в достоинствах того, о чём писал Честертон. Те из его взглядов, которые кажутся странными современному читателю, в основном совпадали со мнением его оппонентов и с передовой мыслью того времени. Позиции, отличавшие его от окружающих, в частности, его недоверие к социализму, патернализму и общим философским течениям конца XIX и начала XX века, напротив, с каждым десятилетием выглядят всё более убедительными.
Шоу и Уэллс, какими бы ошибочными и опасными ни оказались их представления о сверхлюдях и научных или социалистических утопиях, были «левыми», а стало быть, прогрессивными, и следовательно значительными. Честертон — нет. Он был радикальным либералом в традиции девятнадцатого века, которую сейчас мы бы назвали либертарианской: сторонником частной собственности (и её широкого распространения), который отрицал, что единственными альтернативами являются социализм или статус-кво. Как он выразился:
«Я один из тех, кто считает, что лекарство от централизации — это децентрализация. Это было описано как парадокс. По-видимому, есть что-то эльфийское и фантастическое в том, чтобы сказать, что когда капитал излишне скопился в руках немногих, правильно было бы вернуть его в руки многих. Социалист отдал бы его в руки ещё меньшего числа людей, но эти люди были бы политиками, которые (как мы знаем) всегда управляют им в интересах многих.»
Честертон не был консерватором; в одном из своих дебатов с Шоу он указал, что его оппонент тратит много времени, атакуя «нынешнюю систему промышленной Англии. Кто, кроме дьявола из ада, когда-либо защищал её? … Я возражаю против его понимания социализма, потому что он будет … дьявольски похож на капитализм.»
Это звучит парадоксально; когда вы ликвидировали капитализм и социализм, что остаётся? Но для Честертона «капитализм» не означал частной собственности и личной свободы. Он означал то, что, по его мнению, он видел вокруг себя — общество, в котором доминировали, экономически и политически, капиталисты, в котором большинство людей работали на крупные компании, покупали у крупных монополий и читали газеты, контролируемые несколькими миллионерами, которые были, по странному совпадению, друзьями, сторонниками и родственниками правящего политического истеблишмента. Он перенял многое, возможно, даже слишком, из социалистической критики тогдашнего состояния Англии, утверждая при этом, что контрмеры социалистов ведут в совершенно неправильном направлении.
Ответом многих его критиков было утверждение, что идеи Честертона просто несовременны. Он отвечал, что время к делу не относится:
«В наши дни мы часто читаем о доблести или дерзости, с которыми некоторые революционеры нападают на ветхую тиранию или устаревшее суеверие. На самом деле нет никакого мужества в нападении на ветхие или устаревшие вещи, равно как и в предложении сразиться с бабушкой. По-настоящему мужественным человеком является тот, кто бросает вызов тирании, молодой, как утро, и суевериям, свежим, как первые цветы. Единственный истинный свободомыслящий — это тот, чей интеллект так же свободен от будущего, как и от прошлого. Он так же мало заботится о том, что будет, как и о том, что было; он заботится только о том, что должно быть.»
Честертон не ограничивал свои непопулярные взгляды политикой. В религии он начал свою интеллектуальную карьеру как агностик околохристианского уклона, становился всё более и более ортодоксальным христианином и к концу своей жизни обратился в католицизм. Если бы он выбирал свои убеждения с намеренной целью оскорбить интеллектуальные взгляды того времени, он вряд ли мог бы найти сочетание, более подходящее для этой цели, чем либерализм девятнадцатого века и католицизм. Возможно, удивительно не то, что о нём в целом позабыли, а то, что его книги так и не были публично сожжены.
Когда я впервые открыл для себя Честертона, я уже был либертарианцем. Я наслаждался его политическими эссе, будучи озадаченным и заинтригованным тем, что он с таким же умом и убедительностью отстаивал христианскую и даже католическую ортодоксию: идеи, которые казались мне столь же неоправданными, как его (и мои) политические взгляды казались всем остальным. Ещё более интригующим было узнать, что он был христианином не вопреки тому, что был либертарианцем, а благодаря этому. Пытаясь найти надёжную основу для защиты своей политической позиции, а также всего своего взгляда на реальность и место человека в ней, Честертон, по его собственному утверждению, шаг за шагом продвигался к христианской ортодоксии. На вопрос, почему он верит в то, что делает, он ответил: «Потому что я воспринимаю жизнь как логичную и годную к работе с этими убеждениями, и нелогичную и негодную к работе без них.»
Современные либертарианцы найдут это странным утверждением; хотя среди либертарианцев найдётся немножко христиан, большинство из них сегодня представляются либо агностиками, либо атеистами. Что касается моего собственного интеллектуального опыта, то, несмотря на моё восхищение Честертоном, я не стал ни католиком, ни даже теистом. Я, однако, оказался вынужден шаг за шагом занять философскую позицию, которую можно было бы описать как католицизм без Бога — убеждение, что утверждения о добре и зле истинны или ложны по существу так же, как утверждения о физической реальности, что «нельзя мучить детей» — это факт почти в том же смысле, что и «если вы бросаете вещи, они падают». Я не буду пытаться здесь отстаивать этот вывод, но я думаю, стоит отметить в качестве свидетельства, что современные читатели, особенно либертарианцы, должны серьёзно относиться к утверждению Честертона о связи между его политическими и религиозными взглядами.
Утверждая, что нынешняя забытость Честертона обусловлена скорее нашими ошибками, чем его, я обязан разобрать одно серьёзное обвинение, часто выдвигаемое против него: что он был антисемитом. Я думаю, это преувеличение, но не совсем безосновательное. Обвинение возникает отчасти из-за его связи с двумя другими писателями, его братом Сесилом Честертоном и его другом Хилари Беллоком, которые вполне могли быть антисемитами, отчасти из-за случайности личной истории Честертона, а отчасти из-за важного элемента его политических идей.
Историческим основанием послужило дело Маркони, политический скандал, в ходе которого ряд министров правительства нажили деньги, спекулируя акциями американской компании Маркони, очевидно, воспользовавшись инсайдерской информацией о том, что британская компания Маркони должна была получить правительственный контракт на строительство сети беспроводных станций. Сесил Честертон написал серию язвительных статей, нападавших на нескольких главных деятелей, был судим за уголовную клевету, провёл собственную защиту (некомпетентно) в убеждении, что умение спорить является адекватной заменой знанию закона, был осуждён и ненадолго заключён в тюрьму. Трое его оппонентов по этому делу, Годфри Айзекс, директор британской и американской компаний Маркони, его брат сэр Руфус Айзекс (впоследствии маркиз Рединг), бывший тогда Генеральным прокурором, и Герберт Сэмюэл, генеральный почтмейстер, были евреями.
Г. К. Честертон был очень взволнован этим случаем, отчасти из-за угрозы его обожаемому младшему брату и отчасти оттого, что попытка (либерального) правительства скрыть скандал и подавить инакомыслие была для негосимволом отказа Либеральной партии от либеральных принципов. Как он выразился несколько позже, «больше, чем когда-либо, я верю в либерализм. Но было розовое время невинности, когда я верил в либералов.» Одним из результатов является то, что когда злодеи в историях Г. К. Честертона богаты и могущественны, они также, вполне вероятно, оказываются евреями.
Более важной составляющей отношения Честертона к евреям был его взгляд на национализм. Он был антиимпериалистом и «маленьким англичанином», который считал, что патриотизм это подходящее качество для небольших стран, а не империй. Когда Британия напала на бурские республики Южной Африки и аннексировала их, он был сторонником буров. Позже, комментируя Первую Мировую войну, он писал:
«Я сам более чем когда-либо убеждён, что мировая война произошла, потому что нации были слишком велики, а не потому, что они были слишком малы. Это произошло особенно главным образом из-за того, что большие нации хотели стать мировым государством. Но прежде всего это произошло, потому что в столь обширных вещах всегда появляется нечто холодное, пустое и безличное. Это была не просто война наций, это была война враждующих интернационалистов.»
Какое это имеет отношение к антисемитизму? Для ответа нужно прочитать «Проблему сионизма», эссе 1920 года, из которого можно извлечь как доводы для нападения на него как антисемита, так и доказательства того, что он им не был. Его главный тезис: «еврейская проблема» исходит из того факта, что евреи — это нация в изгнании, так что британские евреи, французские евреи или немецкие евреи на самом деле не англичане, французы и немцы. Игнорирование проблемы не заставит её исчезнуть; решение, если вообще возможно, состоит в создании еврейского государства.
Одна из трудностей заключается в том, что нееврейские жители Палестины относятся к евреям с подозрением именно из-за таких национальных особенностей, как склонность быть банкирами, а не кузнецами, и юристами, а не фермерами, что стало результатом их изгнания. Чтобы идея Израиля сработала, «современные евреи должны превращать себя в рубщиков дров и носильщиков воды. … Успеха удастся достичь, когда евреи в нём будут мусорщиками, когда евреи в нём будут подметальщиками, когда они будут грузчиками и землекопами, носильщиками и каменщиками.» Честертон признал, что это и было идеалом некоторых сионистских поселений; комментируя столкновение между антисемитским стереотипом и сионистским идеалом, он писал: «Вся наша жалоба на евреев состоит в том, что он не возделывает землю и не работает лопатой; ему очень трудно отказать, если он действительно говорит: “Дайте мне землю, и я буду возделывать её, дай мне лопату, и я ею воспользуюсь.” Вся причина нашего недоверия к нему заключается в том, что он не может по-настоящему любить ни одну из стран, по которым он бродит; кажется довольно неоправданным быть глухим к нему, если он действительно говорит: “Дайте мне землю, и я полюблю её.”»
Это необычное эссе. Лучший и, возможно, единственный способ понять, в каком смысле Честертон был одновременно антисемитом и просемитом — это прочитать его полностью. Легко извлечь куски, которые кажутся антисемитскими, такие как его полусерьёзное предложение, чтобы евреи были освобождены от всех правовых ограничений, кроме одного, требования одеваться, как арабы, чтобы напомнить себе и местным жителям об их существенной чуждости. Столь же легко найти отрывки, которые мог бы написать сионист. Я нашёл его утверждение о том, что евреи являются иностранцами в странах, где они живут (что кажется американцу очень странным), менее шокирующим для меня именно потому, что я впервые услышал об этом от европейских евреев.
Такие аргументы в устах постороннего звучат несколько иначе, но я думаю, что было бы трудно читать эссе, открыв свой разум, и не восхищаться Честертоном за его попытку честно разобраться с тем, что было и остаётся сложной проблемой. И стоит отметить, что те же принципы он применил и к себе. Его окончательное решение обратиться в католицизм было решением отождествить себя с группой, которую большинство англичан считают чужой и подозрительной. Он защищал тот же принцип — идею о том, что национальные группы должны быть самими собой, а не плохими имитациями кого-то другого — когда он критиковал индийский национализм за то, что он «не очень индийский и не очень национальный», в статье, прочитанной молодым индийским студентом по имени Мохандас К. Ганди.
Что наиболее резко отличает творчество Г. К. Честертона от большинства других идейных писателей, до и после, так это его сущностное здравомыслие и хороший юмор. Его идейные противники, даже злодеи в его произведениях — не дьяволы и не дураки, а люди, во многом достойные восхищения, чьи взгляды он считает ошибочными. И в его спорах, и в его романах конечная цель состоит не в том, чтобы уничтожить тех, кто неправ, а в том, чтобы обратить их.
[2] Все цифры относятся к 1970 году, когда эта глава была написана.
[3] До того, как эта глава была написана, случился второй, даже более крупный пример — голод во время маоистского «Большого скачка», когда умерло предположительно от тридцати до сорока миллионов человек, но в то время я об этом не знал.
[4] Все цифры относятся примерно к 1970 году.
[6] New York Times, 1967г: 22 сентября, страница 32; 4 сентября, страница 44; 1969г: 16 июня, страница 1.
[7] Как показано в Главе 66, используя анонимную цифровую валюту, можно будет создать систему, в которой автомобили смогут платить, не идентифицируя себя, и таким образом сохранять приватность.
[8] по данным на 1970 г.
[9] Расчёты в этой главе относятся примерно к 1970 году; текущие долларовые суммы были бы примерно в три раза выше.
[10] Посмотреть на мою не очень успешную попытку разобраться с этой проблемой можно в Главе 57.
* Точка Шеллинга, или фокальная точка — понятие в теории игр, означающее решение в кооперативной игре, которое люди склонны выбирать, не имея возможности коммуникации. (примечание редактора).
[11] Более подробный анализ аргумента о предполагаемой рациональности рассмотрен в Главе 1 моей книги Теория цен: Промежуточный текст. Этот вопрос также обсуждается в моем Скрытом порядке. Лучший и самый интересный вызов предположению о рациональности, который я видел — это Думай медленно, решай быстро Дэниэла Канемана, который я кратко разбираю в Приложении 2.
[12] «Король, лорды и общины, землевладельцы и купцы, город и деревня, епископы и пресвитеры, шотландская армия, валлийский народ и английский флот — все теперь обратились против армии нового образца. Армия победила всех.» (Уинстон Черчилль, История англоязычных народов)
[13] Хороший сводный обзор и анализ можно посмотреть у Эрика Реймонда в статье The Cathedral and the Bazaar.
[14] Ричард Эпштейн в своей книге Изъятия использует аналогичный аргумент, дабы отличить регуляторные изъятия, за которые, по его мнению, полагается компенсация, от налогообложения для общих целей, для которых компенсацией является выгода от предоставляемых за эти налоги услуг.
* Ссылка в оригинальном тексте книги была битая, но по цитате удалось отыскать первоисточник: William D. Nordhaus and Joseph Boyer, Warming the World. Economic Models of Global Warming. Если рано или поздно ссылка, которая даётся здесь, также станет битой, вы сможете отыскать текст по названию книги (примечание редактора)
Перевод создан командой волонтёров под редакцией Анкап-тян. На сайте Анкап-тян есть ещё несколько интересных переводов либертарианских статей и книг, но в основном проект посвящён ответам на вопросы читателей. Если вы желаете выразить свою благодарность за перевод в денежной форме, загляните на страницу донатов, где вы сможете выбрать для себя наиболее удобный способ это сделать.
Также на сайте эта книга выложена по главам для чтения онлайн, как в русском переводе, так и в оригинале. Помимо текста каждая глава сопровождается аудиозаписью. Английский текст читает сам Дэвид Фридман. Русский текст читает Олег.
Егор, Лёша, Виталий, Фёдор, Елена, Мириам, Андрей, Анкап-тян.
Основной спонсор перевода - Битарх, либертарианец волюнтаристского направления. На его странице вы можете прочитать большое количество статей, в основном касающихся проблемы борьбы с насилием.
