Распутин. Анатомия мифа [Александр Николаевич Боханов] (fb2) читать онлайн

А. Н. Боханов
РАСПУТИН

*

Александр Николаевич Боханов —

доктор исторических наук,

автор более десяти книг и около двухсот статей

по истории России XIX–XX веков.

*

Редактор

О. Куксина

Дизайнер серии

Т. Кудрявцева

Художественный редактор

М. Егиазарова

В книге использованы фотографии

из личной коллекции автора

© «ACT-ПРЕСС», 2000

© А. Н. Боханов, 2000

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Александровский дворец в Царском Селе — любимое обиталище царя и царицы

Дом Распутиных в селе Покровском

Император Николай II, 1897

Императрица Александра Федоровна. 1895

Обелиск в Дармштадте, поставленный в память матери Александры Федоровны. Герцогиня Алиса была широко известна своей благотворительной деятельностью.

Царская семья. 1901

Царские дети в Ливадии в день праздника «белого цветка». 1912

Александра Федоровна с цесаревичем Алексеем

Григорий Распутин. 1904. Так выглядел будущий друг царской семьи ко времени первого приезда в Петербург.

Цесаревич Алексей. 1913

Доктор тибетской медицины П. А. Бадмаев. 1902. Одни считали его магом, волшебником, другие — шарлатаном и аферистом.

Генерал А. А. Орлов. Беспощадная столичная молва зачисляла его в любовники царицы.

Граф В. И. Коковцов

Генерал В. Ф. Джунковский, мастер фабрикации документов, порочивших Распутина

Б. В. Штюрмер. Главу правительства считали «агентом Германии», «марионеткой Распутина» и после ареста в 1917 году замучили в казематах Петропавловской крепости.

Капитан Н. П. Саблин, последний друг царской семьи

Граф С. Ю. Витте. 1906. Известнейший государственный деятель и один из самых именитых интриганов

И. Л. Горемыкин, один из последних «витязей монархии», считавший волю самодержца непререкаемым законом

«Финансовый гений» И. П. Манус. 1914. Начав игру на бирже с тремя рублями в кармане, сколотил многомиллионное состояние, а закончил свою жизнь грузчиком в порту Марселя.

Таврический дворец — место заседаний Государственной думы. Здесь был главный штаб по борьбе с «распутинским влиянием».

А. И. Гучков в своем кабинете. Единственная дочь этого страстного борца за «чистую монархию» стала коммунисткой и агентом НКВД.

Страница из дневника Г. Е. Распутина. Друг царской семьи явно не принадлежал к числу мастеров каллиграфии.

Г. Е. Распутин. Фотография с автографом. 1911

Григорий Распутин. 1914

Распутин в доме своей почитательницы Мельмановой (сидит справа от него). Среди присутствующих: А. А. Танеева-Пистолькорс и ее муж А. Э. Пистолькорс (стоят первые слева), М. Е. Головина (сидит первая слева), А. А. Вырубова (стоит пятая слева). 1912

В «Анином домике» (слева направо): А. А. Вырубова, Александра Федоровна, Ю. П. Ден. 1913

М. В. Родзянко (слева) и его заместитель в Государственной думе князь В. М. Волконский. 1914. Глава Думы искренне верил, что сплетни о Распутине соответствуют истине.

Слева направо: А. А. Вырубова, великая княжна Ольга Николаевна, императрица Александра Федоровна и великая княжна Татьяна Николаевна в Царскосельском лазарете. 1914

А. А. Вырубова среди раненых в госпитале. 1914

К. Н. Хвостов. Будучи министром внутренних дел, он вынашивал план убийства Распутина.

С. П. Белецкий. Чтобы заслужить прощение у революционных властей «за свое прошлое», он в 1917 году написал целый том «покаянных признаний», где оклеветал всех и вся.

Французский посол М. Палеолог. 1914. Блестящий светский господин был желанным гостем в богатых столичных особняках, где и черпал знания о жизни царской семьи и о настроениях в России.

В. М. Пуришкевич. «Самый правый из правых» политических деятелей умудрился нанести такой вред монархии, о котором могли лишь мечтать революционеры.

Великий князь Николай Николаевич. 1915. Во время мировой войны его ненависть к Распутину не знала границ, хотя за несколько лет до того он почти боготворил его.

Русская парламентская делегация. А. Д. Протопопов (сидит в центре) и П. Н. Милюков (сидит второй справа)

Наследник престола Алексей Николаевич в Ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве

Сергей Труфанов (Илиодор). 1913. Неистовый разоблачитель Распутина приветствовал власть коммунистов и закончил свои дни привратником баптистской церкви в Нью-Йорке.

Записка Распутина. Эти каракули стали главным доказательством в «деле о разврате» «старца Григория».

Страница полицейского донесения на имя В. Ф. Джунковского. 1915

Донесение полковника Мартынова на имя В. Ф. Джунковского. 1915

Григорий Распутин. 1907

А. А. Вырубова в окне своего дома в Царском Селе. 1914. Ее уверенно называли «любовницей Распутина», а она оказалась девственницей.

Николай II и Александра Федоровна на борту императорской яхты «Штандарт». 1914

Подпись Распутина

Распутин. Шарж художника Ю. П. Анненкова. 1915

Царь и царица во время прогулки на катере по Днепру. Могилев, 1916

Ф. Ф. Юсупов с женой Ириной. 1914. Утонченный эстет, англоман и трансвестит женитьбой на племяннице царя прикрыл свое скандальное прошлое.

Дворец Юсуповых на Мойке

Подписи членов царской семьи и Анны Вырубовой на обратной стороне иконы, положенной в гроб Распутина

Труп Григория Распутина

Интродукция

Если человеку, даже очень далекому от сколько-нибудь основательного знания отечественной истории, задать вопрос о том, кого он может назвать из персонажей ушедших эпох, то почти наверняка в этом скудном ответе-перечне будет фигурировать имя Григория Распутина. О нем так много написано и сказано, это имя столь популярно у сочинителей всех мастей и жанров, им до сих пор так часто жонглируют политики, журналисты, ведущие популярных программ в электронных средствах массовой информации, что, право, надо быть глухим и слепым, чтобы данный исторический фантом не запечатлелся в памяти.

Конечно, мало кто может внятно объяснить происхождение легендарного исторического героя, рассказать его биографию. Да этого и не требуется. Главное, как кажется немалому числу людей, известно. Простой сибирский крестьянин, обладавший чудодейственными способностями и невероятным половым магнетизмом, сумел подняться на самые верхи общества, покорить «сильных мира того», смог «втереться в доверие к самому царю» и стал «почти правителем» в огромной Российской империи. Перед ним заискивали придворные и сановники, известные политики домогались его благорасположения, а первые красавицы империи готовы были на все, лишь бы этот бородатый мужлан заключил их в свои объятия. И, как утверждается во многих сочинениях, этот «нахальный бражник» и «бесстыжий блудник» предавался «необузданному разврату без устали», а в числе его интимных партнерш были как дамы высшего света, представительницы самых именитых дворянских родов, сиятельные графини и княгини, так и простые белошвейки и дешевые проститутки с Сенной площади и Невского проспекта. Неудивительно, что даже звучание фамилии-символа РАСПУТИН невольно вызывает у многих потаенные эротические ассоциации самого безудержного свойства.

Описание же распутинских оргий — это отдельная отрасль в кино и литературе. «Бойкие мастера» здесь на яркие краски и мистериозные подробности не скупятся. Золоченые хоромы особняков и дворцов знати, отдельные кабинеты самых фешенебельных ресторанов, изысканные интерьеры, уникальные меха и баснословные драгоценности, надрывные песни и зажигательные пляски цыган — таков дежурный антураж, в котором обычно и изображают разгульные действия. Игра шампанского в хрустале, бархатные и шелковые обивки и портьеры, переливы бриллиантов, мерцающий огонь свечей в причудливых бронзовых канделябрах, а на первом плане похотливый бородатый мужик или сжимающий в своих грубых руках заколдованную, беспомощную аристократку, или вертящийся в бесовском плясе, напоминающем ритуальные танцы диких племен. Этот «видеоряд» давно стал обязательным как в литературных сочинениях, так и в циклах кинопроизведений. На протяжении XX века голливудские кино-компании сумели многократно воспроизвести подобную потрясающую воображение «русскую специфику».

Однако распутинская тема не только объект бытового любопытства, а тиражирование этой истории не объясняется лишь распространенным людским интересом к скрытому, заповедному, непристойному. Здесь фокусируются вполне определенные политические интересы, мировоззренческие пристрастия, психологические комплексы не только отдельных людей, но и конкретных общественных групп и политических направлений. «Распутиниада» — инструмент идеологических манипуляций, удобный способ объяснить изломанные судьбы стран, народов, империй и правителей простыми, «доходчивыми» формулами и ходульными приемами.

Много десятилетий назад один из самых известных отечественных политиков XX века, герой, кумир и проклятие судьбоносного 1917 года Александр Керенский, изрек: «Без Распутина не было бы Ленина». Иными словами, если бы этот сибирский мужик не появился в царских чертогах, а еще лучше и не родился на свет вовсе, то Россию не постигли бы испытания и мучения, которые она выдерживала почти столетие под игом беспощадных коммунистов. При таком взгляде на ход времен фигура Распутина приобретает магический ореол «могильщика царской империи», своего рода посланца инфернальных сил, открывшего «врата ада» для погубителей и притеснителей.

Постулирование подобной «истины», принятие ее на веру позволяло таким деятелям, как Керенский, удачно выгораживать себя, затемнять и умалять свои личные «заслуги» в деле крушения монархической России и «торжестве апокалипса», наступившего потом. Действительно, если Распутин стал демиургом краха, знаком распада, то историческая вина за это лежит не только и даже не столько на нем, сколько на тех силах и людях, кто вызвали из небытия это «исчадие ада». Здесь на первое место сочинители непременно выдвигают последних царя и царицу.

Банальная схема оказалась чрезвычайно живучей; сходные утверждения звучат и поныне. Один модный современный драматург, имеющий чрезвычайно богатое воображение, договорился до того, что Распутин «интересен как причина гражданской войны. Более того, 1916 год необычайно похож на 99-й. Все сходится даже в мелочах». Читая такое, невольно поражаешься тому, как плохо знают отечественную историю даже те, кто сочиняют исторические опусы. Наверное, о конфигурации, биологической природе, флоре и фауне моря можно судить и по морской капле. Но при одном непременном условии: надо уж если и не знать, то хотя бы иметь достаточное представление об океанографии…

В области же истории люди позволяют себе озвучивать любые выводы, строить самые немыслимые гипотезы, делать широковещательные, сенсационные заявления, нисколько не заботясь об их исторической обусловленности. Зачем? По мнению этих «свободных интерпретаторов» прошлого, публика «глупа», она примет на веру любую нелепость и пошлость, если ей заявить, что «я первый открыл», а раньше «никто этих материалов никогда не видел». Хотя все эти «уникальные материалы» давным-давно известны, а многие и опубликованы еще в стародавние времена, однако кто о том ведает? Историки? Но ведь достаточно заклеймить их как «адептов идеологии», и сразу же, как кажется, получишь от публики индульгенцию от собственных «творческих грешков» и предстанешь чуть ли не оракулом, «бесстрастным срывателем» покровов с тайн истории.

Насмехаясь над читателем и зрителем, окарикатуривая прошлое страны и народа, оборотистые «историки-драматурги» делают при этом вполне конкретный гешефт. Скабрезность получает надлежащую рекламу, и выгодная финансовая результативность очередного «эпохального проекта» обеспечивается надежно.

Ни в какой иной теме по истории России, как в теме о Распутине, вульгарная заданность сочинителей всех мастей не проступает так наглядно. «Распутиниада», «распутинщина» давно стала обиходным мифом, питаемым не только историческим невежеством производителей и потребителей, но и неприкрытым коммерческим расчетом. Бульварная литература во все времена имела неоспоримое тиражное превосходство перед всей прочей. «Простое» и «раскрученное» дает заведомую потребительскую «фору» нетипичному, сложному, эксклюзивному. Так устроен коммерческий рынок вообще и информационно-книжный в частности.

При всей растиражированности распутинского сюжета невольно бросается в глаза тот куцый набор «базовых документов», на основании которых он строится. Да и сам перечень «волнующих эпизодов» весьма ограничен. Каковы были сексуальные потенции сибирского крестьянина? Имел ли он постельные отношения с царицей? Сколько у него вообще было любовниц? Как много он потреблял алкоголя? Как в пьяном угаре назначал министров? В каких ресторанах Распутин устраивал оргии, как они проходили и кто был на них «завсегдатаем»? Вот, так сказать, набор нынешних вопросов к загадочному персонажу.

Современников Распутина в первую очередь занимали совсем другие проблемы: кем был ангажирован Распутин, кто им управлял, какие иностранные круги за ним стояли? По прошествии лет центр внимания сместился в сексуально-альковную область. Причины падения монархии, реальная историческая драматургия массе нынешних читателей и зрителей или малоинтересны, или неинтересны совсем. Привлекает понятное и близкое.

Изможденные «гонкой жизни», мучимые комплексами сексуальной беспомощности и неудовлетворенности, люди невольно тянутся к сказаниям о некоем «половом гиганте», умудрявшемся удовлетворять «без устали» запросы и вожделения женских толп и сумевшем таким путем получить и власть, и богатство. Такой сюжет завораживает. Отсюда и возникает ажиотажный интерес к вещам и явлениям, о которых в сколько-нибудь приличном обществе не только писать, но даже и говорить не принято.

В «свободной России» табуированных тем не существует. Поэтому распространенная столичная газета может под аршинным заголовком поместить сенсационный материал о том, что, как поведал редакции маститый журналист, он собственными глазами видел в Америке… мумифицированный половой орган Распутина! Причем, оказывается, эта «бесценная реликвия» хранилась не у кого-нибудь, а у родной дочери убитого! После таких «сенсационных открытий» хочется не об истории говорить или законы физики и биологии вспоминать, а пройти дезинфекцию…

Если и не вся распутинская история, то самые «смачные» ее эпизоды опираются обычно на некие виртуальные свидетельства, подлинность которых, как правило, не удосуживаются проверить. Так повелось с самого начала создания «распутиниады». Откуда известно, что Распутин предавался необузданному пьянству? Ответ: «Об этом все знали». Никто не рассказал о собственных впечатлениях, никто не зафиксировал личного участия в «разнузданных оргиях». Все лишь ссылались на неизвестных информаторов и анонимных очевидцев.

Или вот другой «горячий сюжет». На чем основаны утверждения о сексуальной разнузданности царева друга? Объяснение: «О том рассказали жертвы его похоти». Правда, никто не называл имен этих «жертв», да и сами эти легендарные «оскорбленные создания», которые, судя по многообразию и выразительности циркулировавших подробностей, рассказывали об «ужасном насилии» над собой чуть ли не на всех углах, ни к судебной, ни к общественной защите своей чести не прибегали. Однако об этом, как говорилось, опять «все знали». По сходной схеме смонтированы и иные страницы «распутиниады».

Хотя сто лет назад понятия «пиартехнология» еще не существовало, а из средств массовой информации имелась в наличии лишь пресса, но «черный пиар» уже давал о себе знать. Можно смело утверждать, что «распутиниада» — первый грандиозный продукт подобной технологии. Однако хорошо известно, что информационный прессинг срабатывает лишь тогда, когда имеются намерения и возможности у неких групп утвердить в общественном сознании желательный стереотип. Второй стороной успеха технологии «промывания мозгов» является степень подготовленности среды к принятию и усвоению информационных заготовок. Поэтому сказать, как иногда это делается, что растиражированные рассказы о Распутине — все сплошная ложь, даже если это и действительно так, — значит сказать очень мало.

Без анализа и объяснения причин результативности «лживой атаки» подобные утверждения повисают в воздухе. Суть дела, в конце концов, ведь не столько в том, почему дискредитирующие слухи возникали, кто и почему их инспирировал, сколько в том, почему их принимали (и принимают) за истину. Причем верили-то безоговорочно им в большинстве своем не какие-то безграмотные и несмышленые личности, а как раз самые образованные и просвещенные. До сих пор эта важная историческая проблема — податливость к искушению мифом — так и остается непроясненной.

Многие современники тех событий, которые Распутина или вообще не видели, или где-то лицезрели мельком, в своих мемуарах зафиксировали скандальные слухи в качестве реальных фактов. Здесь уже речь надо вести о болезненных деформациях мировосприятия людей в переломные исторические эпохи: они видели то, что хотели видеть, верили тому, во что желали верить. Действительность тут определяющей роли не играла. Желаемое и возможное приобретало в сознании немалого числа людей характер подлинного и свершившегося.

Подобный синдром массового психоза наблюдался накануне и во время крушений во многих странах. В России он наиболее выразительно проявился как раз в распутинском феномене. Об этой социальной паранойе ниже придется говорить еще не раз. Пока же лишь уместно заметить, что многие десятилетия скабрезные пассажи «с чужого голоса» воспроизводятся в качестве «безусловного доказательства».

Настоящая книга не предлагает ни подтверждений, ни опровержений политических, социальных и сексуально-патологических страниц и глав распутинской биографии. Цель ее иная. Опираясь на аутентичные документы, дать жизнеописание загадочного сибирского крестьянина Григория Ефимовича Распутина, не только сумевшего стать одним из известнейших героев российской истории, но и занявшего видное место в мировом пантеоне наиболее примечательных и узнаваемых персонажей.

Кем он был на самом деле? Благодаря чему добился такой оглушительной известности? Как он жил и как погиб? Как и почему возник распутинский миф, кто был его инспиратором и ретранслятором? Ответы на эти и многие другие вопросы будут даваться исключительно на основе надежных исторических свидетельств, которые сохранились в большом количестве, но лишь в незначительной степени используются при создании бесчисленных сказаний на эту тему. Подлинные же документы содержат массу «сочного материала», который не нуждается ни в каких «раскрашиваниях» и «расцвечиваниях». Надо только его найти и подать. Автор намерен это сделать с максимальной широтой и изначальной непредвзятостью.

Костер на снегу

Погода в начале марта 1917 года в Петрограде ничем не отличалась от обычной: серые, тусклые дни, с пронизывающим ветром и нередкой пургой. В такое неуютное время гуляющей публики на улицах первой имперской столицы почти не было, а по тротуарам сновал лишь деловой люд, вынужденный покидать теплые квартиры и насиженные углы в силу своих служебных обязанностей. Но в тот год начало марта стало временем небывалого людского половодья, запрудившего на несколько дней все магистрали в центре города. Такого более чем за два века своей истории Петербург-Петроград еще не видел. Казалось, что сотни тысяч человек различного звания и состояния, совершенно разного общественного и имущественного положения, словно околдованные, как из клетки, вырвались на улицу, влекомые единой, загадочной, пьянящей и неодолимой силой, имя которой — Революция.

События, окончившиеся эпохальным падением многовекового царства, начались довольно буднично. В первые дни последней недели февраля у лавок, где отпускали хлебопродукты по фиксированным ценам, стали выстраиваться очереди. Слух прошел, что запасы муки и хлеба в столице на исходе, что скоро наступит голод. Хотя официальные власти сразу же развесили объявления, что припасов вполне достаточно и причин для беспокойства нет, но таким заверениям не верили. Задолго до рассвета у дверей лавок возникали длинные хвосты, где только и разговоров было, что про грядущее бедствие. Преобладали здесь простые бабы с окраин, замордованные трудностями жизни, давно разуверившиеся во всем, в том числе и в начальстве. А многие и того больше: не верили уже ни в Бога, ни в царя.

Хлебные очереди очень быстро стали превращаться в несанкционированные митинги, где звучали возмущенные восклицания не только бедных, перепуганных и озлобленных простолюдинок. Появились бойкие молодые люди, по виду студенты, за ними — сытые господа, иные из них в добротных дорогих пальто, которые, переходя от одной толпы к другой, произносили уже страстные речи, где обличали все власти без разбора, но особенно царя и его близкое окружение. Ситуация час от часу накалялась. В разных частях города возникли баррикады, начались грабежи лавок и магазинов.

Правительство сперва не придало событиям должного значения, перекладывая ответственность на городские власти. Последние же тоже фактически бездействовали. Паралич воли и отсутствие плана противодействия расширявшейся стихии через два-три дня превратили бабий бунт в целенаправленное выступление против государственной системы. К мятежникам стали присоединяться некоторые воинские части столичного гарнизона.

Во главе движения оказалось руководство Государственной думы — русского парламента, которое не только не собиралось следовать данной клятве служить царю и Отечеству, но в конце концов поддержало идею о необходимости отречения императора Николая II. В нарушение всех норм и традиций было сформировано Временное правительство, которое санкции коронованного правителя не получило.

Да и сам «помазанник Божий» не смог приехать из Ставки Верховного главнокомандующего в Могилеве в столицу. С дороги императора вынудили повернуть в Псков, где он оказался, по сути дела, в западне, в кругу должностных лиц, придерживавшихся «переворотных настроений». Его просили, умоляли и заклинали «во имя России», «ради мира и спокойствия» отказаться от власти. Царя уверяли, что «вся Россия» требует этого, что «весь народ» взывает к нему, что «для окончательной победы над врагом» необходимо «принести эту жертву». И он ее принес. 2 марта 1917 года царь подписал манифест о сложении с себя властных полномочий и о передаче их своему брату Михаилу. Не прошло и суток, как стало известно, что Михаил Александрович отказался от короны, потому что новые правители определенно заявили претенденту, что не гарантируют тому не только воцарения, но даже и саму жизнь. История царской России фактически и завершилась актом 2 марта 1917 года. Далее началась совсем другая история, ставшая удивительным смешением великой трагедии и бездарного фарса.

Падение царской власти большинство современников восприняли с восторгом. Грустили немногие, но и те публично своих переживаний не выказывали. Боялись. Боялись стать жертвой восторженных толп, вожаки которых с первых мгновений своего торжества принялись выявлять и преследовать «сторонников ненавистного режима». Сановников, министров, генералов, лидеров проправительственных партий арестовывали на улицах, в квартирах, в присутственных местах и под конвоем препровождали в Таврический дворец, где заседала Государственная дума и где оказался центр новой власти. Первоначально «врагов народа» размещали в так называемом министерском павильоне, но скоро их число превысило возможности этого флигеля, и «бывших» стали переправлять в камеры Петропавловской крепости.

Во Временное правительство вошли некоторые известные общественные деятели, снискавшие себе популярность громкими выступлениями против курса государственной политики, страстной критикой «произвола» и «антинародной деятельности» различных должностных лиц. Пост министра иностранных дел получил лидер конституционно-демократической партии Павел Николаевич Милюков. Другой видный деятель-оппозиционер, Александр Иванович Гучков, стал военным и морским министром, а главой кабинета и министром внутренних дел — бывший думец, председатель Всероссийского земского союза князь Георгий Евгеньевич Львов.

Подлинным же «революционным украшением» правительства «свободной России» стал тридцатишестилетний адвокат и депутат Думы Александр Федорович Керенский, составивший себе имя погромными антигосударственными выступлениями на политических процессах и на заседаниях Государственной думы. Он с ранних пор придерживался социалистических убеждений и уже в годы студенчества в Петербургском университете лелеял заветную мечту — взорвать Зимний дворец вместе со всеми членами царской фамилии. Позже он «расширил политический кругозор» и пришел к убеждению, что надо разрушить всю монархическую систему и тогда «народ обретет свое счастье». Зимний дворец был спасен, и это имело свою приятность для «убежденного социалиста». В 1917 году в главной царской резиденции и обосновался пламенный страдалец за народное счастье, занявший в первом составе Временного правительства пост министра юстиции, а по совместительству — и генерального прокурора. Через четыре месяца он станет и главой кабинета.

С первых дней победы революции жизнь в стране изменялась с космической быстротой. Уже 6 марта была обнародована политическая программа правительства. Она провозглашала: всеобщую амнистию (ес получили не только враги прежней власти, но и уголовные преступники), полную политическую свободу, всеобщее избирательное право и созыв Учредительного собрания. Декреты и указы новой власти сыпались как из рога изобилия. Были отстранены от управления все должностные лица прежней администрации, был запрещен национальный гимн «Боже, царя храни», была отменена присяга в армии и отдание чести, предписано снять с вывесок и реклам царские гербы и орлы с короной, отменено церковное упоминание царя, были ликвидированы переводные экзамены в гимназиях и вступительные в университетах. Много и других невиданных новшеств внедрялось в повседневность.

Россия вдруг в одночасье превратилась в страну, где все оказалось дозволенным. 5 марта, после почти недельного перерыва, вновь вышли газеты, которые просто захлебывались от восторженных славословий. Газетные развороты запестрели откровениями различных лиц, сообщавших интервьюерам, какое «счастье они испытали», дожив наконец «до эры свободы». Славили «славную революцию» и «великую свободу» даже те, кто прекрасно себя чувствовал при павшем режиме, кто был его продуктом и составной частью.

Двоюродный брат Николая II великий князь Кирилл Владимирович, успевший еще до отречения царя перебежать на сторону новой власти и присягнуть ей, откровенничал выше всякой меры. Оказалось, что только теперь он по-настоящему счастлив, так как живет «в свободной стране» и «может говорить все, что думает», а раньше же он постоянно «чувствовал притеснения», слежку. Князь уверял, что в последнее время «бывший царь» был «явно не в себе», что «все дела вершила Александра Федоровна». Оклеветав родственников, внук Александра II выразил полную поддержку новому правительству.

Известная газета «Русская валя», созданная за год до того группой столичных банков при заинтересованном участии последнего царского министра внутренних дел А. Д. Протопопова, сидевшего теперь в казематах Петропавловки, просто задыхалась от избытка экстатических чувств: «Мы можем гордиться той исключительной красотой общего движения, той высокой его культурностью, какими ознаменовались святые освободительные дни с первой минуты своей исключительно до настоящих минут, знаменующих полную победу русского народа над вековым игом деспотического самодержавия».

Газеты переполняла радужная информация о грандиозном преображении России, о «великой бескровной революции». Хотя в разных частях империи были убиты сотни людей, а тюрьмы, невзирая на «всеобщую амнистию», заполнялись новыми заключенными — «врагами свободы и народа», на эти «эксцессы» мало кто обращал внимание.

Несмотря на то что правительство и МВД возглавлял князь Г. Е. Львов, он активной роли не играл и служил лишь декорацией. Направлением внутренней политики заведовал министр юстиции. Как убежденный социалист, он стремился «ежеминутно углублять революцию», чтобы сделать возврат к старому невозможным.

Керенского отличала невероятная активность. За день он успевал побывать на многих заседаниях, выступить на нескольких митингах, подписать ворох воззваний и указов. Он рьяно отстаивал мысль об «изолировании» бывшего царя, и 7 марта Временное правительство издало распоряжение об аресте государя и членов его семьи. Поверженные были заключены под арест в Александровском дворце Царского Села. Режим содержания определяла инструкция, составленная лично Керенским.

Сразу же после принятия на себя функции шефа российской юстиции «любимец Февраля» постоянно публично высказывал уверенность, что «отныне произволу положен конец», что теперь «все граждане России могут вдыхать полной грудью воздух свободы», что они «могут не бояться за свою жизнь». Керенский очень быстро превратился в кумира столичной публики, стал своего рода «прима-актером», постоянно окруженным толпой поклонников и поклонниц. Он был таким великолепным, таким «душкой», так потрясал впечатлительные натуры, что на некоторых собраниях и митингах молодые барышни падали в обморок, а юноши рыдали от восхищения.

Не только экзальтированные курсистки и взволнованные студенты трепетали при виде Керенского. Восторгались и более зрелые дамы, имевшие «шумную биографию». Одна из самых известных в этом ряду — Зинаида Гиппиус. «Жрица декаданса», поэтесса, критикесса, публицистка, эссеистка и социалистка. Она и ее муж, популярный писатель Д. С. Мережковский, знали «милого Александра Федоровича» давно, но только в те мартовские дни он им открылся во всей своей революционной монументальности. Через несколько дней после переворота он нанес визит «неистовой Зинаиде», и та записала в дневнике: «Он, конечно, немного сумасшедший. Но пафотически-бодрый… Это все тот же Керенский. Тот же… и чем-то неуловимо уже другой. Он в черной тужурке (министр-товарищ), как никогда не ходил раньше. Раньше он даже был «элегантен», без всякого внешнего «демократизма». Он спешит, как всегда, сердится, как всегда. Честное слово, я не могу поймать в его словах перемену, и, однако, она уже есть. Она чувствуется».

Изменялись все и всё. Причем некоторые перемены просто резали глаз. Еще совсем недавно блестящая, столица Российской империи превратилась за несколько дней в заплеванный и замызганный город. Горы мусора во дворах и скверах (дворники перестали работать — революция!), толпы неопрятных людей на улицах, расхристанных солдат, задирающие прохожих компании наглых проституток (никто не мог подумать, что их такое количество!), группы праздношатающихся, фланирующих с утра до вечера по центральным улицам Петрограда. Людская масса лузгала семечки, а многие, невзирая на введенный еще в 1914 году сухой закон, были явно навеселе. И бесконечные манифестации, демонстрации, митинги. Это стало главным развлечением толпы.

Полиция исчезла, зато появились во множестве вооруженные патрули, состоявшие из солдат и молодых людей в штатском платье с красными бантами на труди и такого же цвета нарукавными повязками. Эти «рыцари революции» прославились не только рвением в выявлении и аресте бывших «слуг прогнившего режима», но и своими «экспроприациями». Немало богатых квартир и особняков были ограблены во время поисков и арестов «врагов народа».

Вскоре после падения царской власти в Петрограде оказался И. А. Бунин. Писатель был потрясен увиденным. «Невский был затоплен серой толпой, солдатней в шинелях внакидку, неработающими рабочими, гуляющей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями, и всем, чего попросишь. А на тротуарах был сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой лежал навозный лед, были горбы и ухабы. И на полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили уже многие мужики с бородами: «Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит».

Храмы почти опустели, зато кинематографы, цирки и театры были переполнены. Газеты раскупались нарасхват Главная тема полос — описание различных эпизодов «славной революции». Из прошлой жизни в них осталась лишь коммерческая реклама, характер которой, несмотря на разгар жестокой войны и революционные пертурбации, мало изменился с мирных времен. Акционерные общества оповещали «уважаемых господ акционеров» о ежегодных собраниях, курорт Гурзуф приглашал воспользоваться его услугами и отдохнуть с полным комфортом, компания «Жорж Руссель» рекомендовала дамам приобрести последнюю модель эластичного корсета. В свою очередь, цирк Чинизелли объявлял новую грандиозную программу, суворинский театр анонсировал пьесу «Цветы зла», кинематограф «Паризиана» рекламировал «новую фильму» — драму в пяти частях с участием несравненного И. И. Мозжухина «А счастье было так возможно». Публике предлагалось многое другое посмотреть, выгодно купить и воспользоваться услугами.

Театрам пришлось перестраиваться, что называется, на ходу, в соответствии с политическими потребностями момента. Большинство спектаклей было подготовлено еще в «старую эпоху», что порой откровенно не устраивало зрителя. Случались трагикомические истории. В императорском Александрийском театре давали драму М. Ю. Лермонтова «Маскарад», которую никак нельзя было отнести к разряду революционных произведений. Публика, среди которой не видно было состоятельных господ и дам в вечерних туалетах, а доминировала однообразная масса в военных одеждах цвета хаки, сама внесла коррективы в постановку. После сцены бала зрители стали требовать революционный гимн. Спектакль прервали, и оркестр вынужден был трижды исполнить Марсельезу, что вызвало бурный восторг огромного зрительного зала. Труппа была в смятении, а прима Александринки, известная актриса Е. Н. Рощина-Инсарова, впала в депрессию. «Маскарад» изъяли из репертуара…

Помимо революционной эйфории в мартовском воздухе России все явственней чувствовалось нарастание волны ненависти ко всему и ко всем, ассоциировавшимся со свергнутой властью. Русские популярные газеты, обезумевшие от нахлынувшей полной свободы, писали невероятную ложь: бывший царь и царица вошли в тайные сношения с Германией, собирались заключить сепаратный мир «за спиной народа», они предали Россию, а делами управления в России занимались «пьяный развратник» Распутин и «его клика». Много и другой несусветной глупости озвучивалось, и никто ничего не доказывал и не опровергал. Общественные страсти накалялись.

Ненависть так быстро овладевала душами людей, что оторопь брала. Один старик в Новгородской губернии публично высказался так: «Из бывшего царя надо было кожу по одному ремню тянуть». Услыхав подобное, потрясенный Василий Розанов воскликнул: «И что ему царь сделал, этому «серьезному мужичку»? Вот и Достоевский… Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и «Война и мир».

Ни на день не стихали разговоры о монархических заговорах и о попытках реставрации, хотя никаких признаков деятельности роялистских групп не существовало. Однако это ничего не меняло, и, например, Керенский опасался монархического реванша вплоть до прихода к власти большевиков.

Арестом царской четы дело не исчерпалось. Устремления хозяев «новой России» простирались дальше: они намеревались «вбить осиновый кол» в сердце монархии, навсегда покончить с ней. Арест Николая II сопровождала и другая акция: в начале марта правительство объявило о создании «Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц» (ЧСК). Это была удивительная институция «свободной России». В нее вошли юристы и общественные деятели кадетско-эсеровской ориентации; задача которых состояла в выявлении и выяснении закулисной стороны свергнутого режима.

Новые правители России были убеждены, что «народ должен знать всю правду». Указанной Комиссий предстояло эту «правду» добыть и огласить. Инициатором и «патроном» всего начинания был Керенский, непосредственным же руководителем Комиссии — присяжный поверенный (адвокат) из Москвы Н. К. Муравьев, выступавший до революции защитником по политическим делам.

Комиссия была наделена правом производить следственные действия, заключать под стражу отдельных лиц, выносить решения об их освобождении и получать любую информацию из государственных, общественных и частных учреждений по вопросам, ее интересующим. Первоначально конечная цель подобных занятий была не совсем ясна, но большинство деятелей новой власти считали, что Комиссия должна подготовить материалы для привлечения к суду бывших правителей.

Были допрошены и опрошены десятки высших должностных лиц империи, известные политические и общественные деятели, придворные. В их числе: царские премьер-министры И. Л. Горемыкин, князь Н. Д. Голицын, граф В. Н. Коковцов, Б. В. Штюрмер; министры внутренних дел А. А. Макаров, Н. А. Маклаков, А. Д. Протопопов, А. Н. Хвостов; министр юстиции, а затем председатель Государственного совета И. Г. Щегловитов, министр императорского двора граф В. Б. Фредерикс, дворцовый комендант В. Н. Воейков, высшие чины военных ведомств, полицейского управления. Дали свои показания и те, кто оказался в числе героев «славных» февральско-мартовских событий: П. Н. Милюков, военный министр А. И. Гучков, председатель IV Государственной думы М. В. Родзянко. Опрашивались и известные политические деятели: В. Л. Бурцев, В. И. Ленин, Н. С. Чхеидзе, А. И. Шингарев и другие.

ЧСК собрала огромный документальный материал, полученный из различных ведомств и от отдельных лиц, так или иначе причастных к выработке и осуществлению государственного курса в период монархии. Керенский во время своего инспекционного посещения Царского Села потребовал от Николая II «во имя установления правды» допустить к личным бумагам и корреспонденции. Царь безропотно согласился. Провел в свой кабинет, сам отпер все ящики письменного стола, показывал, где что лежит, давал необходимые пояснения. Несколько дней представители новой власти рылись в столах и шкафах Александровского дворца и увезли в Петроградмножество бумаг.

Эта поездка оказалась очень познавательной для грозной «Немезиды Революции». После возвращения в Петроград Керенский заметил в кругу чиновников Министерства юстиции: он очень удивлен тем, что «Николай II далеко не глуп, вопреки тому, что мы о нем думали». Потом о неожиданном для себя открытии министр юстиции, а затем и министр-председатель правительства в своих речах и многочисленных книгах ни разу не упомянул. Сакраментальный пассаж сохранили для потомства пораженные слушатели.

Внутри Чрезвычайной комиссии с самого начала шла борьба двух направлений. Первое представляли те, кто стоял на правовой точке зрения: скрупулезно собрать и всесторонне изучить факты и документы, а лишь затем делать выводы. Представители второго, «революционного» течения придерживались иного подхода. Они были уверены, что «преступные деяния свергнутого режима» в главном и так известны и нужно лишь «подобрать» материалы, их раскрывающие. Подобной разоблачительной позиции твердо придерживались глава Комиссии Н. К. Муравьев и его покровитель Керенский.

Столкновения между правоведами и обличителями начались буквально с первых дней. Когда военный следователь полковник С. А. Коренев после подробного ознакомления с делом бывшего военного министра генерала М. А. Беляева доложил Комиссии, что «ничего сугубо преступного найти не смог», и предложил его освободить из-под ареста, то разыгралась скандальная сцена. «Как освободить? — взорвался бывший адвокат Муравьев. — Да вы хотите на нас навлечь негодование народа. Да если бы Беляевы даже и совсем были бы невиновны, то теперь нужны жертвы для удовлетворения справедливого негодования общества против прошлого. А за бывшим военным министром все-таки имеется большой грех — его угодливость перед властями предержащими. За это одно его надо сгноить в тюрьме». Ясно, что при такой «правовой философии» о справедливом разбирательстве, казалось, не могло быть и речи. Однако в работе Комиссии участвовали многие юристы с многолетним стажем, имевшие четкие представления о профессиональной этике. Они не могли и не желали выполнять политический заказ.

Особенно ярко это проявилось в вопросе о признании «виновности» царя. Правоведы твердо стояли на позиции закона, согласно которому монарх не мог ни в какой форме не только привлекаться к суду, но против него вообще не могло выдвигаться обвинений. Антрепренеры же расследования, понимая, что с точки зрения юридической добиться вердикта невозможно, хотели все-таки уличить царя в противогосударственной деятельности, вынести морально-исторический приговор. Как вспоминал заместитель председателя Комиссии сенатор С. В. Завадский, «Муравьев считал правдоподобным все глупые сплетни, которые ходили о том, что царь готов был открыть фронт немцам, а царица сообщала Вильгельму II о движении русских войск».

Для документирования этих «истин» использовались самые сомнительные приемы. В одной бульварной газете было опубликовано несколько якобы тайных телеграмм, которые отправлялись в Германию через нейтральные страны и где содержались указания на переправку секретных сведений германскому командованию. Сии послания были подписаны «Алиса», и ни у кого не должно было возникнуть сомнений, что эти депеши исходили от царицы. Увидав эти «документы». Керенский немедленно потребовал провести «тщательное расследование», а Муравьев просто сиял от радости. Вот они, факты! Вот она, измена! Несколько дней глава Комиссии только и вел разговоры об этих «неопровержимых уликах». Расследование же окончилось грандиозным конфузом.

Выяснилось, что один молодой, начинающий журналист очень хотел прославиться и «сделать сенсацию». С этой целью он очаровал телеграфистку с городского телеграфа и попросил помочь найти интересные материалы, обещая в награду коробку конфет. Молодая барышня, не долго думая, составила несколько таких телеграмм, передала своему поклоннику и получила сладости. Когда началось следствие, немедленно призвали журналиста, затем телеграфистку, и та, расплакавшись, сразу же призналась в фабрикации. Подделка была установлена с несомненностью, но Муравьев все никак не мог успокоиться и даже хотел уговорить телеграфистку взять свое признание назад. Его все-таки убедили не покрывать Комиссию позором, так как грубость подделки сразу же бросалась в глаза.

Такого. же «высшего качества» были и прочие «изобличающие сведения»: несколько недель изучали версию о шпионском телефонном кабеле между Царским Селом и Берлином, искали подтверждение слухам о тайных визитах эмиссаров кайзера в Петроград, разыскивали царские приказы об установке на чердаках домов тысячи пулеметов, из которых «расстреливали народ». В итоге не только не обнаружили никакого приказа, но даже ни одного пулемета не нашли. Однако правду не оглашали. Хоронили версии тихо, мирно, «по-семейному». Законы бульварной журналистики (и бульварной политики) соблюдались неукоснительно. Сначала в течение нескольких дней или недель та или иная сенсация раскручивалась в прессе, затем, когда выяснялась ее очевидная лживость, «факт» просто исчезал из обращения и на сцену вытаскивали новый абсурд. Публично же никогда и ничего не опровергали.

Глава Комиссии Муравьев несколько раз давал интервью столичным газетам и уже в мае 1917 года без обиняков утверждал, что «обнаружено множество документов, изобличающих бывшего царя и царицу». В действительности же замысел Керенского и прочих провалился: установить «преступные деяния» властителей, выявить их антигосударственную деятельность и разоблачить предательские сношения с врагами государства не удалось. А ведь так искали, так искали! По прошествии времени стало очевидно, что подобных фактов просто не существовало, хотя «профессиональные разоблачители царизма» были убеждены в их наличии (иначе бы никакой Комиссии и не создавали).

Однако и в то время находились люди, не отравленные революционным угаром. Весной 1919 года Иван Бунин написал: «Нападите врасплох на любой старый дом, где десятки лет жила многочисленная семья, перебейте или возьмите в полон хозяев, домоправителей, слуг, захватите семейные архивы, начните их разбор и вообще розыски о жизни этой семьи, этого дома, — сколько откроется темного, греховного, неправедного, какую ужасную картину можно нарисовать, и особенно при известном пристрастии, при желании опозорить во что бы то ни стало, всякое лыко поставить в строку! Так врасплох, совершенно врасплох был захвачен и российский старый дом. И что же открылось? Истинно диву надо даваться, какие пустяки открылись! А ведь захватили этот дом как раз при том строе, из которого сделали истинно мировой жупел. Что открыли? Изумительно: ровно ничего!» Писатель был абсолютно прав: в общем-то «открылись» действительно пустяки.

Главный же инспиратор всего дела Керенский даже в эмиграции не нашел в себе мужества признать, что вся затея с установлением виновности Николая II и Александры Федоровны в «государственной измене» (108-я статья Уголовного уложения) безусловно провалилась. Между тем именно эта статья должна была стать важнейшим пунктом предполагаемого обвинения.

Давая в августе 1920 года в Париже показания следователю Н. А. Соколову, бывший «Александр IV» оправдывал создание ЧСК «историческими условиями». Хотя он признавал, что «Николай II сам лично не стремился к сепаратному миру», но в деятельности Александры Федоровны и «ее кружка» он узрел «явную тенденцию к развалу страны», способную привести «к сепаратному миру и содружеству с Германией». Это говорил человек, за несколько месяцев нахождения которого на первых политических ролях все в стране действительно развалилось. Тут уж речь шла не о придуманных «тенденциях», а о непреложной действительности.

С первых дней антицарской вакханалии в центре внимания публики и Комиссии оказался Распутин, его политическая роль, его участие в управлении империей. Следователи, еще только приступая к разбору документов и опросу свидетелей, уже были убеждены в огромной роли, которую сыграл этот человек в судьбе государства. Позже следователь В. М. Руднев писал: «Прибыв в Петроград в Следственную комиссию, я приступил к исполнению моей задачи с де-вольным предубеждением относительно причин влияния Распутина, вследствие читанных мною отдельных брошюр, газетных заметок и слухов, циркулировавших в обществе, но тщательное и беспристрастное расследование заставило меня убедиться, насколько все эти слухи и газетные сообщения были далеки от истины». Даже юристы становились жертвами «облучения ложью», что уж говорить о других!

Распутин стал ударной темой столичных газет, почти все они завели специальные рубрики — «Распутиниада». Даже самые солидные из них сбросили «флер респектабельности» и смаковали «пикантные детали» жизни убитого в декабре 1916 года друга царской семьи. Репортажи, интервью, очерки следовали один за другим. Все издания стремились перещеголять друг друга в добывании самого горячего материала. Беседы с теми, кто не только видел и знал этого одиозного мужика, но и мог порассуждать на сей предмет, стали в газетах почти ритуальными.

Врач, производивший вскрытие трупа Распутина, во всех подробностях сообщал о том, как выглядел покойник, сколько у него было ран, в каком состоянии были внутренности. Другой врач, известный психиатр и невролог В. М. Бехтерев, хотя сам Распутина никогда не видел, давал научные объяснения «природы распутинских чар». На страницах нескольких столичных изданий маститый врачеватель разъяснял гражданам «свободной России», что «помимо обычного гипноза» существует еще «половой гипнотизм» и Распутин как раз и был из числа таковых гипнотизеров.

Журналисты устроили настоящую охоту на дочерей и жену Распутина, которых искали везде, но они успели уехать на родину в Сибирь сразу же после переворота. Их же разграбленная и разгромленная квартира в доме на Гороховой, 64, стала объектом паломничества толп любопытных.

Появились и первые смачные описания распутинских оргий, а в числе соблазненных и одурманенных его жертв назывались некие дамы, которых репортеры обозначали чуть ли не всеми буквами русского алфавита: баронесса Б., графиня К., монахиня О., жена полковника М., медсестра П. и т. д.

Второго марта 1917 года, когда Николай II отрекся от престола, в царскосельском гарнизоне образовалась группа нижних чинов, решивших отыскать могилу Распутина. В Царском Селе обыватели шушукались, что покойник был похоронен именно там (по одной из версий, тело увезли в село Покровское). Однако точное место известно не было, так как вся процедура погребения проходила в большой тайне. Революционные солдаты задумали разоблачить царский секрет.

Потом рассказывали, что солдатами двигал не революционный порыв, а слухи о баснословных сокровищах, которые царская семья положила в гроб своему угоднику. Хотя в соответствии со всеми нормами православия такого быть не могло, но кто из этих одурманенных свободой и вином «революционеров» думал о каком-то каноне! Они горели желанием озолотиться и довольно быстро нашли под строительными лесами воздвигаемого небольшого храма на окраине Царского Села захоронение, которое и начали расковыривать на следующий день.

Руководил могилокопанием некий капитан Климов — командир батареи по охране царской резиденции, действовавший по согласованию с новым комендантом Царского Села подполковником В. М. Мацневым. Работы проводились без всякой огласки, но продвигались вперед трудно. Гроб находился на довольно большой глубине (два аршина, или около полугора метров), а земля в тот год сильно промерзла. Через два дня вандалы добрались до оцинкованного футляра, в котором находился гроб. Топорами и кирками взломали крышку у изголовья и увидели труп. Никаких драгоценностей, естественно, в захоронении не обнаружили. Это сразу же охладило энтузиазм. На следующий день, 6 марта, Мацнев доложил на заседании царскосельского временного комитета, что в Александровском парке обнаружен гроб предположительно с телом Распутина. Еще раньше весть долетела до Керенского.

Тот с первого мгновения своего вознесения во власть держал распутинское дело под неусыпным контролем. Он не сомневался, что эта тема чрезвычайно выигрышная в историческом деле «вбивания осинового кола». В числе его первых распоряжений были два особенно примечательных. Во-первых, он прекратил следственное дело против убийцы Распутина князя Ф. Ф. Юсупова, а во-вторых, приказал освободить Хионию Гусеву (она по решению суда пребывала в сумасшедшем доме), которая летом 1914 года покушалась на жизнь Распутина, ранив его ножом в живот. Керенский считал вышепоименованных — изнеженного аристократа-убийцу и психопатку-сифилитичку с провалившимся носом — «жертвами политических преследований царизма».

Всю историю с могилой Керенский ни на минуту не выпускал из поля зрения своего «революционного орлиного ока». До него дошли слухи, что некоторые обыватели начали проявлять повышенный интерес к покойнику, а иные даже стали собирать землю и снег с могилы, казавшиеся им чудодейственными. Это было «форменное безобразие», которое надлежало прекратить немедля. Он распорядился поместить гроб в специальный вагон и выставить охрану.

Еще раньше новость достигла ушей некоторых петроградских репортеров, и они чуть ли не толпой устремились в Царское. Первым примчался думский корреспондент Е. Даганский, опубликовавший в нескольких газетах свои репортажи. В «Русской воле» помещено было описание оскверненного захоронения: «В земле вырыто отверстие шириной не более аршина, откуда виднеется развороченная свинцовая крышка гроба, открывающая покойника до груди. Лицо трупа совершенно почернело. В темной длинной бороде и волосах куски мерзлой земли, на лбу черное отверстие от пулевой раны».

Корреспондент не поленился спуститься в могилу и нашел на груди небольшую икону Знамения Федоровской Божией Матери, на обороте которой были автографы царицы, четырех великих княжон и Анны Вырубовой. Здесь же значилось: 11 декабря 1916 г. Новгород. Несколько таких образов Александра Федоровна привезла из поездки в Новгород, и один из них обнаружился на груди духовного наставника царицы. Корреспондент хотел «взять на память» эту икону, но капитан Климов воспротивился, заявив, что он ее «должен передать коменданту Царского Села подполковнику Мацневу». Через несколько недель в прессе промелькнуло сообщение, что эта мемориальная реликвия была продана неким инженером Беляевым иностранцу.

Распространенная российская газета «Новое время» сообщала 10 марта: «На станции Царское Село Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги стоит под охраной караула товарный вагон с телом Распутина. В ночь на 9 марта тело Г. Распутина по распоряжению правительства было выкопано из могилы склепа церкви во имя Серафима Саровского, что в деревне Александровской вблизи царскосельского Александровского дворца. Гроб с телом Распутина на грузовике был доставлен в городскую ратушу, металлическая крышка была вскрыта, и труп подвергся осмотру». Корреспонденция заканчивалась информацией, что «о месте похорон Распутина пока распоряжений не сделано».

Подробные отчеты о «сенсационном событии» поместили и большинство других ежедневных изданий. В самой тиражной газете «Русское слово» были приведены новые подробности: «Металлический цинковый гроб был настолько тяжел, что целый взвод солдат с трудом извлек его на поверхность. На грузовом автомобиле гроб был доставлен в Царское Село в ратушу. Его внесли в здание, где гроб был вскрыт. Тело Распутина оказалось завернуто в тонкую кисею и затем зашито в полотно. Голова покоилась на шелковой кружевной подушке. Руки скрещены на груди, левая сторона головы разбита и изуродована. Тело почернело. В это время к ратуше собралась огромная толпа любопытных, проникшая в самую ратушу. Цинковую крышку гроба разломали на куски. Каждый хотел себе оставить на память кусок крышки. «Это на счастье, как веревка от повешенного», — заявляли в толпе. Составив протокол осмотра, тело вновь уложили в гроб и отвезли на Царскосельский вокзал. Здесь гроб был оставлен в товарном вагоне, двери которого по распоряжению коменданта были закрыты и опечатаны».

Вскоре после разрытия могилы появилось сообщение, что тело будет предано земле «на одном из кладбищ Петрограда». Здесь может возникнуть вполне уместный вопрос: для чего правительству (сиречь Керенскому) понадобилось отдавать распоряжение об извлечении гроба, захороненного в безлюдном месте столичного пригорода, чтобы затем предавать его земле в столице? Но в то время подобный вопрос ни у кого не возник. Власти же откровенно лукавили. Намерения «хоронить в Петрограде» у них не существовало из опасения, что эта могила станет местом паломничества распутинцев и просто любопытных. В силу этого Керенский все никак не мог решить, что же делать с гробом.

Верховного «стража свободы и закона» никоим образом не смущало, что все эти непристойные манипуляции с мертвецом происходили в дни Великого поста! Он давно уже не верил в Бога, не боялся никакого Судного дня. Опасался он совсем другого: что кто-то может его заподозрить в недостаточной преданности «делу революции». Он не мог быть мягкосердечным, не мог быть снисходительным даже к трупам врагов, пресловутые «исторические обстоятельства» требовали решительных действий. И они последовали.

Тело Распутина было тайно перевезено в Петербург, где его под охраной поставили в укромном месте в придворных конюшнях в самом центре Петрограда на Конюшенной площади. Оскверненный гроб здесь находился в деревянном ящике из-под рояля. Затем поступил новый приказ: вывести тело Распутина далеко за город (избранное направление — Выборгское шоссе) и тайно похоронить в удаленном районе.

Вообще во всей этой истории очень много неясного. Важные ее эпизоды можно восстановить лишь по скудным и противоречивым сообщениям газет. Официальных документов практически нет, хотя к ней имели отношение и высшие должностные лица, и местные административные власти. Сами главные герои Февраля (всем им удалось благополучно покинуть пределы России) потом десятилетия обретались в различных странах в качестве эмигрантов. Превратившись, по существу, в «макулатуру истории», они не могли с этим смириться. Политическое банкротство свое не признавали. Постоянно говорили и говорили о «великой роли», которую они сыграли в «деле освобождения народа». Некоторые, например П. Н. Милюков и А. Ф. Керенский, написали по нескольку томов воспоминаний и исторических трактатов, где в самых выигрышных красках рисовали свои политические портреты «в историческом интерьере».

Эти многостраничные опусы невольно поражают читателя. Мемуаристы восстанавливали в мельчайших подробностях события и картины, виденные многие десятилетия назад (к примеру, Милюков живописал цвет облаков над Везувием, когда оказался в Италии еще студентом), но у них странным образом наступал «провал памяти», когда надо было говорить о нежелательном и исторически для себя невыигрышном. Особенно это касалось двух тем.

Первая, важнейшая и больная, — участь царской семьи. У Милюкова по этому поводу «полный склероз». Обсуждений этого вопроса во Временном правительстве он «категорически» не помнил. Хотя, как министр иностранных дел, вел по этому поводу переговоры с английским послом, обменивался телеграммами с британским МИД, но — как отшибло. Запамятовал всё! Действительно, это ведь не цвет облаков над Везувием, а «сущая безделица»!

В свою очередь, цепкая память Керенского удержала лишь то, что надо было сохранить для скрижалей истории! Царскую тему он тоже готов был забыть, но тут ничего не получилось. Ему со всех сторон эмигранты напоминали, приводили документы, его обвиняли, проклинали, выставляя виновником гибели. Не раз оправдывался, перекладывал ответственность на других. Уверял, что если бы не бяки-англичане, которые отказались пустить царя и его близких к себе, то все бы мирно и обошлось. Он же со своей стороны только и думал, как бы обеспечить их безопасность. Эти подтасовки мало кого убеждали, но сам он себя уверил, что в той страшной истории неповинен.

Вторая тема, которая тоже выветрилась из памяти мемуаристов, хоть и была не столь масштабной, как первая, но оказалась не менее щекотливой. Она касалась той самой распутинской «могильной истории». Никто из «вспоминателей» о ней не обмолвился ни полусловом.

Между тем какие-то разговоры среди министров по этому поводу велись, это ясно хотя бы потому, что публиковавшиеся распоряжения подавались как решения именно правительства. Если и можно предположить, что «чистый европеец» Милюков оказался в стороне, то Керенский-то как раз был в центре. Однако он тоже не упомянул об этом при подробном описании «славных дней» февраля и марта 1917 года. Наверное, по прошествии лет было просто стыдно вспоминать тот непристойный. скандал.

Точно не известно, кто отдал приказ вывезти тело Распутина, не ясно, где его собирались предать земле (если действительно собирались), но ясно другое: Керенскому очень хотелось поскорее навсегда покончить с телом Распутина. Ненавистный мертвец мешал победителям жить и творить радостную историческую эпопею.

Десятого марта формируется похоронная команда, состоявшая из шести студентов Петроградского политехнического института и двух руководителей: уполномоченного Временного правительства Ф. П. Купчинского и представителя градоначальства ротмистра В. П. Кочадеева. Указанная группа получила в свое распоряжение грузовой автомобиль и необходимые пропуска и в ночь на 11 марта покинула Петроград. Ясно, что выезд на автомобиле вооруженных людей должен был получить самую высокую санкцию новых властей. Без нее подобное передвижение было в тот момент просто невозможно. Осталось тайной, кто конкретно давал такое разрешение, но с полным правом можно предположить, что им был «первый среди прочих» — Керенский.

Так или иначе, но автомобиль покинул город и углубился в темноту. Через какое-то время свернули в сторону, на пустырь, но тут случилась неприятность. Автомобиль заглох. Произошло это между поселками

Лесным и Пескаревкой. Руководители пошли в Лесное за подмогой, а студенты остались охранять уникальный груз. В Лесном нашли коменданта, с которым обсудили ситуацию. Здесь, как потом утверждали соучастники, и созрел план: не заниматься трудоемким копанием могилы, которую все равно со временем обнаружат, а пойти более простым и радикальным путем — сжечь труп. (Трудно не заметить, что некоторые обстоятельства уничтожения тел царской семьи перекликаются с этой историей.)

Натаскали веток, из Лесного принесли дров, быстро сложили костер, вытащили из машины труп, облили все бензином и подожгли. Два часа длился этот страшный ритуал. Газета «Петроградский листок» со слов очевидцев писала: «При свете луны и отблеске костра показалось завернутое в кисею тело Распутина. Труп был набальзамирован, на лице видны следы румян. Руки сложены крестообразно. Пламя быстро охватило труп, но горение продолжалось около двух часов. Скелет не поддался уничтожению, и остатки его было решено бросить в воду».

Руководители «акции» составили протокол, сохранившийся до наших дней. В нем говорится, что уничтожение трупа Григория Распутина было произведено под утро 11 марта, между 7 и 9 часами. «Самое сожжение имело место около большой дороги из Лесного в Пескаревку, в лесу, при абсолютном отсутствии посторонних лиц, кроме нас, ниже руки свои приложивших».

Газетные репортажи об этом диком, просто каком-то неандертальском действии полны были умиления и даже радости. Публику уверяли, что вешние воды наступающей природной весны (политическая, как утверждали, уже наступила) смоют с «лица земли русской» всю «грязь», оставшуюся «от прежнего режима».

Ужасает и фактическая сторона этой исторической картины, и ее пророческое предопределение. Костер, полыхающий в холоде предрассветной ночи, густой смрадный дым, медленно поднимающийся к небесам, а рядом кучка продрогших радостных людей, не ведающих, что справляют поминальную тризну по прошлому, по России, по миллионам погибших за нее и по многим миллионам, которые до срока погибнут в будущем невесть за что. Пепелище с обгоревшими костями стало черным прообразом грядущего.

С пронзительным чувством выразил это послереволюционное погружение во тьму известный поэт той поры Дон-Аминадо (А. П. Шполянский):

Быль и небыль

В состоянии революционного пароксизма о Распутине было произнесено невероятное множество гневных слов, бесчисленное количество разоблачительных монологов. Потом многие десятилетия эти инвективы широко использовались как у нас, так и за границей для создания образа самого героя и описания последних глав истории царской России.

Попыток же хоть как-то документировать жизнь «окаянного Гришки», наполнить его биографию конкретными историческими реалиями долго не наблюдалось. Исторические изыскания никого не интересовали. Поэтому даже краткие заметки во всех без исключения энциклопедических изданиях, не говоря уж о прочих работах, полны противоречий и искажений. Тут правила (и правит) бал «разнузданная дама» по имени Идеология. Однако там, где кончается факт, заканчивается и история. В силу чего с полным правом можно назвать антиисторическими подавляющую часть сочинений на эту тему.

Данная книга не нацелена на полемику с конкретными авторами и определенными псевдоисторическими работами. «Распутиниада» будет исследоваться, так сказать, не через призму отражения и преломления, а через источники излучения. Однако, чтобы читателю было наглядно понятно, какого класса материал ему предлагают на рынке, на некоторые типичные образчики мифотворчества необходимо сослаться. Среди публикаций последних лет трудно обойти стороной писания Э. С. Радзинского, который обрушивает на публику просто поток «откровений» и «открытий» о тайнах истории вообще и о тайнах царей в частности. При этом он уверяет всех и в России, и по всему свету, что «изучал» «уникальные документы», знакомство с которыми «озаряло» его якобы научные экзерциции (упражнения).

В изданной массовым тиражом книге этого «мэтра» о Николае II о Распутине написано: «Григорий Распутин родился в селе Покровском в Сибири. Сын крестьянина Ефима Новых. Его отец — горький пьяница — вдруг образумился, перестал пить, скопил себе достаток. Но умерла жена — и пошло опять мужицкое несчастье: начал пить, спустил нажитое. И его сын Григорий в это время прославился распутной жизнью: Распутиным уехал он в Тобольск, служил половым в гостинице, там женился на служанке Прасковье, и родила она ему троих детей — сына и двух дочерей».

Этот пассаж записного «знатока истории» насчитывает около шестидесяти слов. Из них не более десятка соответствуют истине: указание места рождения Григория Распутина, имя его отца, жены. Все остальные слова и утверждения, извините за неизящное выражение, грубое вранье. «Идентификатор» даже умудрился отцу чужую фамилию приписать.

Примерно так обычно и выглядит «консистенция» опусов на распутинскую тему: девять частей лжи и частичка общеизвестного. В результате получается непотребное «варево», которым и потчуют несведущую публику. Из ныне живущих и творящих упомянутый баснописец далеко не единственный, но он, несомненно, самый плодовитый пасквилянт и наиболее удачливый поставщик пошлого товара.

Как можно рассуждать об историческом персонаже, не зная ни времени его рождения, ни условий его жизни, ни духовного облика, ни запросов, ни интересов? Оказывается, можно. Лишь в самые последние годы начинают появляться немногочисленные публикации, где приводятся сведения о рождении Распутина, о его семье, рассказывается о путях духовных исканий. Еще совсем недавно все было покрыто плотным туманом неизвестности.

Собственно, точно знали лишь о нескольких фактах из жизни этого человека. Во-первых, о том, что Григорий родился в Западной Сибири, в селе Покровском Тюменского уезда Тобольской губернии и был сыном крестьянина. Во-вторых, не вызывала вопросов дата смерти: в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года в Петрограде. И, наконец, не подлежало сомнению время первой встречи сибирского крестьянина с царем и царицей: 1 ноября 1905 года (о том имеется специальная запись в дневнике Николая II). За пределами этого скромного круга сведений начинались «интерпретации» и «вариации». Постараемся обозначить другие исходные биографические данные.

Существует несколько категорий документов, на основании которых можно воссоздать историю жизни и судьбы Григория Распутина. Они разнятся как по своей фактурно-содержательной части, так и по степени исторической достоверности.

Наиболее надежны те из них, которые можно обозначить как «интимные бумаги», документы, возникшие в процессе жизнедеятельности Распутина: его записки, телеграммы, наставления, размышления, поучения, содержащиеся как в записях его почитателей, так и в изданных от его имени книгах. Особое место в этом ряду занимает личная переписка царя и царицы. Здесь чрезвычайно значима корреспонденция Александры Федоровны, которая искренне, без прикрас описывала супругу свое восприятие «друга Григория».

Второй блок источников включает показания бывших сановников и царедворцев, политиков, чинов полиции, завсегдатаев светских салонов, которые собирала упоминавшаяся выше Комиссия Временного правительства.

Последний и наиболее многочисленный корпус документов — мемуары современников. Из числа тех, кто пережил «минуты роковые», очень многие оставили свои воспоминания. Мемуаристика этого периода огромна. При этом почти все авторы в разном контексте и по разному поводу, но обязательно упоминали Распутина. Однако именно это обширное наследие и является наименее исторически надежным. Людей, которые лично общались с Распутиным, а по прошествии лет рискнули бы искренне изложить причины своего пиететного отношения к нему, можно с трудом перечесть по пальцам одной руки.

Уместно особо подчеркнуть, что обширная часть «распутиниады» базируется на материалах апокрифических или, иначе говоря, просто ложных. Фальшивок здесь достаточно. «Пиарщики» начала XX века потрудились на славу: фабриковались полицейские документы, письма отдельных лиц, дневники. О конкретных информационных эрзац-продуктах ниже придется говорить еще не раз. Они интересны в двух отношениях: мастерством технологии и характером общественных представлений, в русло которых удачно «вписывались» фальшивки.

Вот те сегменты истинного и мнимого источнико-вого ареала, из которого будут черпаться сведения при дальнейшем изложении.

Начнем, что называется, с «биографического букваря». Откуда взялся Распутин и что достоверно о нем известно? Сперва разберемся в нескольких основополагающих вещах: времени рождения, происхождении легендарной фамилии и семейном родословии.

В публикациях можно встретить различные даты появления на свет нашего героя. Указывается на 1864, 1865, 1869 и 1872 годы. Исследователю биографии Распутина О. А. Платонову удалось отыскать в архиве семейный формуляр, составленный во время всероссийской переписи населения 1897 года. В нем говорится, что у хозяина, пятидесятипятилетнего Ефима Распутина, в семействе состояли: жена Анна Васильевна (57 лет), сын Григорий (28 лет), жена сына Прасковья Федоровна (30 лет) и внук хозяина Дмитрий (1 год). Все они значились безграмотными.

Принимая в расчет, что перепись происходила в самом конце января 1897 года и учитывала только полное число лет, нетрудно заключить: Григорий Ефимович Распутин родился в 1869 году.

Тюменский краевед В. Л. Смирнов совсем недавно обнаружил в архиве метрическую книгу слободы Покровской за 1869 год. В ней записано, что 9 января 1869 года у крестьянина Ефима Федоровича Распутина и его жены Анны Васильевны родился сын, нареченный при крещении 10 января Григорием в честь поминаемого в тот день Православной Церковью святителя Григория Нисского. Наконец-то: по прошествии ста тридцати лет после рождения и более восьмидесяти лет после убийства удалось выяснить точную дату рождения одного из самых популярных персонажей отечественной истории. Спасибо энтузиастам-изыскателям!

Возникшая в XVII веке слобода Покровская располагалась на берегу полноводной реки Туры, на дорожном тракте и к моменту рождения Григория Распутина являлась по сибирским меркам «густонаселенным» пунктом. Там насчитывалось 172 двора, а общая численность «душ мужского и женского пола» достигала почти тысячи человек. В Покровском имелись церковь и почтовое отделение.

В детские годы Распутина в селе действовало четырехклассное начальное сельское училище, но ему там учиться не довелось. Можно предположить, что, как часто бывало в крестьянском миру в малочисленных семьях, отец не отдал сына «в обучение» по причине нехватки рабочих рук. Единственный сын, один помощник, Распутин, по сути дела, так на всю жизнь и остался безграмотным. Хотя со временем он научился выводить слова (его автографов сохранилось довольно много), но техникой письма так и не овладел.

Жители слободы (села) занимались извозом («ямщичили») по дороге из Тюмени в Тобольск, рыболовством, лесосплавом, хлебопашеством, молочным животноводством. Покровское славилось изготовлением попон, выделкой кож и кузнечным ремеслом.

Теперь разберемся в происхождении фамилии Распутин, которая многими сочинителями производится от слова «распутство» и, как утверждается, обусловливается аморальным поведением. На самом деле все выглядит совершенно иначе. В Покровском проживало семь семей, носивших такую фамилию. Сама же родовая этимология к распутному образу жизни не имеет никакого отношения. Скорее всего, фамилия происходит от слов «распутье» или «распутица». Она широко была распространена на русском Севере и в Сибири и встречается в документах по крайней мере с XVII века.

Вообще, что касается крестьянских фамилий, то они в большинстве своем появляются лишь в XIX веке. Ранее в деревенском быту использовались прозвища, клички, возникавшие разными путями. Тут могли обыгрываться какие-то характерные физические признаки, черты характера, меето жительства, время рождения, но чаще всего имя или прозвище отца. В официальных документах обычно значилось примерно так: «Иван сын Федоров», «Зосим сын Семенов» и т. д.

Фамилия Распутины зафиксирована в слободе Покровской в середине XIX века. Первоначальное написание — Роспугины. И уже по одной этой причине никакого касательства к образу жизни Григория она не имела. Он ее не приобрел, а получил в наследство.

Однако во многих книгах и документах Григорий фигурирует под двойной фамилией: Распутин-Новый или Распутин-Новых. Это обстоятельство тоже окутано домыслами. Некоторые уверяют, что Григорий желал поменять фамилию, чтобы «расстаться с прошлой разгульной жизнью», «скрыть следы ранних лет». Очень популярна другая версия, согласно которой царев друг вынужден был это сделать «по наводке» цесаревича Алексея. Как говорили, однажды, когда Распутин предстал перед наследником престола, тот чуть не запрыгал от радости и возопил: «Новый, новый!» Возглас царского сына якобы и заставил поменять «фамильное обозначение». Среди прочих эту историю поддержала своим рассказом и старшая дочь Распутина — Матрена. В ее изложении дело выглядело следующим образом: «В одно из первых своих посещений дворца он, увидев Государя, получил от Него приказание: впредь именоваться фамилией Новых. Это произошло таким образом. Когда отец проходил ко дворцу, его увидел Алексей Николаевич и сказал Государю: «Папа, вот идет новый», т. е. новый во дворце человек. В связи с этим фактом и была переменена наша фамилия».

Однако даже при такой, казалось бы, весомой «подпорке», как утверждение дочери, версия выглядит малоубедительной и походит на обычный анекдот, которых циркулировало несчетное множество. Если царь действительно дал подобное приказание, то зачем тогда потребовалось составлять прошение? Царское слово само по себе имело силу закона. В своих же рассказах об отце Матрена запечатлела немало неверного, о чем придется еще говорить.

Думается, что перемена фамилии к возгласу цесаревича отношения не имела. Да и самой перемените не было, а было ее дополнение. Сам «Гришка-чародей», решив видоизменить ее в конце 1906 года, объяснял это желание в прошении царю следующим образом: «Проживая в селе Покровском, я ношу фамилию Распутина в то время, как и многие другие односельчане носят ту же фамилию, отчего могут возникнуть всевозможные недоразумения. Припадаю к стопам Вашего Императорского Величества и прошу: дабы поведено было мне и моему потомству именоваться по фамилии «Распутин Новый». И далее шла подпись: «Вашего императорского Величества верноподданный Григорий».

Что касается пресловутого «вопля малютки», то к моменту появления этого прошения царская чета виделась с Распутиным не более трех-четырех раз, а со своими детьми они его познакомили в октябре 1906 года. Нет никаких указаний на то, что во время визитов царя и царицы к родственникам, где встречи с Григорием в тот период и случались, они брали с собой своего маленького сына, которому в июле 1906 года исполнилось только два года. Распутин же стал превращаться в друга царской семьи с 1907 года, когда уже имел новую двойную фамилию.

До недавних пор баснословными сказаниями была окутана семейная жизнь и Григория Распутина, и его родителей. Благодаря найденным метрическим книгам можно этот сюжет осветить довольно полно. У Ефима и Анны Распутиных, обвенчанных в церкви Покровского в 1862 году, всего родилось девять детей, однако они умирали один за другим уже в раннем возрасте, и до отроческих лет дожил лишь Григорий.

Вся жизнь Распутина соткана из легенд и домыслов, но все-таки самой «документально не обеспеченной» являются первые тридцать лет его биографии. Это вполне понятно: какие в принципе могли остаться письменные или иные документы о жизни молодого крестьянского парня, да к тому же родившегося и обитавшего в далеком медвежьем углу? Практически никаких. Их и не осталось.

Какие-то свидетельства можно было получить от ровесников и вообще односельчан Распутина. Их стали опрашивать уже в XX веке, когда многое давно кануло в Лету, а сама фигура их односельчанина нежданно вызвала такой повышенный интерес, что местные мужики терялись, не знали, что и говорить этим господам из «России». По народным представлениям той поры, Россия начиналась за Уралом, а далее на Восток шла Сибирь.

Одни рассказывали то, что от них хотели услышать заезжие «богато», «по-городскому» одетые дамы и господа, другие вообще отнекивались, ссылались на беспамятство. Да ничего особо примечательного они и рассказать-то не могли. Кто ж из них мог подумать в старое время, что этот Ефимов Гришка войдет в такую силу, в такой интерес попадет? Ничем примечательным не запомнился. Вот только в какой-то момент стал вроде сам не свой, на манер ушибленного. Рядом стоит, а вроде и нет его, о чем-то далеком думает, потом стал все о Боге да о душе говорить.

О своих юных годах Распутин позже сам рассказывал: «Вся жизнь моя была болезни. Всякую весну я по сорок ночей не спал. Сон как будто забытье… Медицина мне не помогала, со мной ночами бывало как с маленькими, мочился в постели».

Парнем хоть рос и не особо здоровым, даже болезненным, работал, как прочие, и на покосе, и на извозе, и на рыбалке. Многие односельчане помнили, что, когда Григорий уже женатым был, стал надолго из дому отлучаться. В самом факте таких отлучек ничего удивительного нет. Многие мужики, как заканчивались сельскохозяйственные работы, сбивались в артели и подавались в разные места на заработки. Удивляло другое: ходил-то Григорий не на заработки, а, как потом сам рассказывал, по разным обителям и святым местам. Дело такое тоже не возбранялось, но что начало сильно удивлять, так это когда у него деньги завелись. А потом вдруг эти господа «из России» в гости к нему стали наведываться. Среди односельчан появились завистники. Зависть же неизбежно рождает злость.

Покровское по представлениям той поры если и не являлось особо богатым, то уж зажиточным селом было наверняка. Промыслы и торговля давали приработок. Но даже при этом больших денег никто не видел. Сотня рублей, сколоченная в год, считалась целым капиталом. (По приблизительным подсчетам, — точное соотношение установить невозможно — сто рублей начала XX века равняется ныне примерно тысяче долларов.)

У Гришки же Распутина со временем завелись деньги, да не крестьянским чета. Дом двухэтажный отгрохал, и хотя таких было на селе немало, но все равно казалось, что его — «на господский манер», самый добротный. В прижимистости же упрекнуть никто не мог. Сотни рублей жертвовал на церковь да и отдельным селянам деньгами помогал: кому скотину приобрести, кому на похороны, а кому на одежду.

За щедроты Распутина даже в газетах благодарили. «Тобольские Епархиальные ведомости» 1 июня 1908 года писали: «Объявлена благодарность Епархиального начальства с выдачею похвального листа крестьянину слободы Покровской, Тюменского уезда Григорию Новому (он же Распутин) за пожертвования в приходскую церковь».

Многие, встречая на улице, кланялись за добро, а иные и «благодетелем» величали. Однако как «земля зашаталась», так многие о добрых делах вмиг забыли. Когда до Покровского долетела весть, что в сто-

лице «царя скинули», то людская злость-то и выплеснулась. Побежали грабить дом Распутиных, да так несколько раз и вламывались. Почин положили пришлые. До наших дней сохраниласьтелеграмма, посланная 21 апреля 1917 года вдовой убитого Григория, Прасковьей, из Покровского губернским властям в Тобольске: «Был проездом эшелон солдат, сделали полный разгром в квартире Григория Распутина. Пропали ценные вещи. Ехали они из Тюмени в Тобольск на пароходе «Станкевич» 21-го дня. Умоляем примите меры. Распутина».

Несчастная женщина на земляков не рассчитывала, наивно надеялась на защиту губернских властей. Помощь ниоткуда не пришла. Минуло еще некоторое время, и уже сами крестьяне Покровского на своем сходе приняли решение: конфисковать у Распутиных «богатства, нажитые нечестным путем», в числе коих на первом месте стояли «граммофон и пианина». Вскоре же вдову с сыном вообще выгнали из собственного дома, где устроили больницу. К тому времени соседи успели уже почти все растащить: от тарелок до зеркала…

Все эти печальные истории начнут разворачиваться в «новой России», освобожденной от «царского ига». В иные времена такого расклада вещей, такого одичания никто бы и вообразить не мог. Все текло медленно, неторопливо, все казалось предопределенным на века.

В 1887 году, в возрасте 18 лет, Григорий Распутин женился на девице из соседней деревни — Параскеве (Прасковье) Федоровне Дубровиной, которая была на три года старше его. Такая разница в возрасте была по тем временам довольно необычной. По деревенским меркам невеста явно «засиделась в девках», а жених, видно, не имел «брачного престижа» и вынужден был пойти под венец с «перезрелой».

У Григория и Прасковьи родилось семеро детей, но лишь трое выжили. Дмитрий (1895–1933), Матрена (в церковной книге записана как Матрона), которую часто называли Марией (1898–1977), и Варвара (1900—начало 30-х). Судьба членов семьи Григория Распутина не была счастливой. Жена, сын Дмитрий и дочь Варвара погибли в советских концлагерях, а Матрена выбралась из России месте с психически неуравновешенным мужем поручиком Б. Н. Соловьевым (1893–1926). После смерти в Париже супруга-неврастеника Матрена Распутина-Соловьева оказалась одна, с двумя маленькими дочерьми на руках и практически нищенствовала. Работала танцовщицей в третьесортных кабаре, где было принято не отказывать клиентам «в особых милостях» по окончании представления. После многолетних безрадостных эмигрантских мытарств в Азии и Европе Матрене удалось перебраться в Америку. Там она долгие годы работала в цирке-шапито укротительницей «диких зверей». Умерла в Калифорнии, в Лос-Анджелесе.

О молодых годах жизни Распутина в Покровском можно судить по скупым и отрывочным сведениям. О семейном укладе сохранились рассказы Матрены, но они относятся к более позднему времени. Кое-какие упоминания по этому поводу делал позднее сам Григорий. Из них можно заключить, что Распутин в молодости много страдал от насмешек и издевательств односельчан. Сибирский крестьянский мир — жестокий мир, там не делали снисхождения слабым, не щадили тех, кто «не от мира сего». Закон беспощадного исторического отбора — выживает лишь сильный — формировал натуры прямые, характеры жесткие, не восприимчивые к слабостям других.

Не блещущий физической крепостью парень, да к тому имеющий слабости («мочился ночами»), превратился в объект издевательств. Позже Распутин заметил о том времени: «Много скорбей было: где какая сделалась ошибка, будто как я, а я вовсе ни при чем. В артелях переносил разные насмешки».

В этой связи стоит остановиться на одном моменте его биографии, который потом будет постоянно муссироваться в статьях, репортажах и книгах. Речь идет о том, что в молодые лета Распутин якобы был «конокрадом» и за это его били нещадно. С тем, что его могли бить, можно согласиться. На селе кулачные «забавы» были в порядке вещей. Что же касается конокрадства, а этот аргумент неизменно фигурировал (и фигурирует) при характеристике Распутина, то, так сказать, предметных оснований для этого в наличии не имеется. Никто из односельчан не указывал на такие деяния, никто не вспомнил подобного эпизода о своем земляке, хотя память о воровстве в деревне хранят долго.

Даже если и допустить, что земляки «запамятовали», «умолчали», хотя корысти для выгораживания, «отбеливания» Распутина у жителей Покровского не могло быть никакой, то все равно эта история выглядит неправдоподобно. Такого рода поступки считались уголовным преступлением, и похититель скотины подлежал привлечению к суду, а значит, должны остаться некие судебные документы.

Между тем нередко можно встретить уверения, что «Распутина судили». Да, действительно, отец Григория, Ефим Яковлевич, однажды был заключен под арест, но не за «воровство», как писали и говорили, а за неуплату государственных недоимок (налогов). Что же касается его сына, но никаким судебным преследованиям он не подвергался.

Предположим, что «бумажные отпечатки» этой истории по каким-то причинам не сохранились. Однако и с фактической стороны вся она выглядит как тенденциозная легенда. Как сказал один чеховский герой, «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Надо просто не иметь никакого представления об условиях жизни крестьян в Сибири, чтобы всерьез утверждать подобное. Населенные пункты там редки, расстояния между ними большие, а жители знали друг друга наперечет. Кругом же — водные просторы, безбрежные болота и леса. Украсть где-то коня, а потом скрыться с ним без следа, на такое мог рассчитывать лишь тот, кто намеревался похитить крылатого Пегаса. Обычную же скотину тайно увести было просто невозможно. Если кто и занимался конокрадством, то пришлые, главным образом кочующие цыгане, но таковых в Сибири практически не было. Вся эта географическая «азбука» и бытовая «арифметика» были недоступны пониманию столичной публики, сочинявшей подобные небылицы.

Ну действительно, откуда богатому помещику, тонкому ценителю французской кухни, камергеру императорского двора, председателю Государственной думы М. В. Родзянко, который буквально голосил о «Распутине-конокраде», было знать, как живут сибирские крестьяне, что за воровство там не просто били, но и убить могли.

Через десятилетия, за время которых были проведены бесчисленные «следственные эксперименты», старые стереотипы все еще оставались в употреблении, все еще являлись «мировоззрением». В изданной в 1966 году в Лондоне книге воспоминаний престарелый Керенский изрекал о Распутине: «Жизнь этого удивительного человека известна, и ограничусь лишь изложением основных фактов. В годы молодости Распутин, неграмотный крестьянин, отличался распутством (отсюда и его фамилия), пьянством и буйством. Как и отец, который промышлял конокрадством, он никогда не жил в достатке и не гнушался воровством».

По всей вероятности, создатель приснопамятной ЧСК даже не ознакомился с собранными по его же заданию этой Комиссией материалами, в которых ни один из процитированных тезисов не нашел подтверждения. Ну зачем же что-то там читать, всем же все «известно»! Что на самом деле было известно всем, красноречиво демонстрируют вышеприведенные строки. Подобного рода блеф, благополучно пережил своих создателей и красуется на страницах современных сочинений.

Узловым в биографии Распутина представляется сюжет о его духовно-нравственном преображении, о превращении простого крестьянина в ревностного христианина, которому открылся высокий и великий мир Божественной благодати. Процесс преображения был длительным. Сам Распутин упоминал, что эту дорогу из мира суетного в мир христианский он открыл в свои 28 лет. Дочь считала, что на отца сильно подействовал известный в их местах странник, уроженец деревни Кулиги Дмитрий Иванович Печеркин, ставший позже монахом на Афоне.

Так или иначе, но перелом начал происходить после паломничества в знаменитый в Западной Сибири Верхотурский Никольский монастырь, расположенный в верховьях реки Туры, примерно в 500 верстах от Покровского. Там находились мощи высокочтимого в народе святого праведника Симеона Верхотурского, почившего еще в середине XVII века. В этой обители Распутин провел много времени, молитвой и жесточайшим постом добился главного — «узрел свет истины». Молитвенное подвижничество помогло излечиться от физической немощи: все болезни его прошли. Позже Распутин скажет: «Симеон праведный Верхотурский дал силы познать путь истины и уврачевал болезнь бессонницы»..

Это паломничество на богомолье способствовало перерождению Григория, и очевидцы отмечали эту разительную перемену. «Спустя несколько недель после ухода Распутина в Верхотурье я со своей матерью поехал в Тюмень, — свидетельствовал односельчанин, — и дорогой встретил возвращавшегося из Верхотурья Распутина, причем на этот раз он мне показался человеком ненормальным. Возвращался тогда он домой без шапки, с распущенными волосами и дорогой все время что-то пел и размахивал руками». Удивлялись и другие. «На меня в то время Распутин произвел впечатление человека ненормального: стоя в церкви, он дико осматривался по сторонам, очень часто начинал петь неистовым голосом», — позже вспоминал другой житель Покровского.

Распутин бросил пить, курить, есть мясо, стал истязать себя жесточайшими постами, часами исступленно, «до пота», молился. Затем начались его паломничества по святым местам. За свою жизнь он посетил множество обителей в России, бывал на Афоне и в Иерусалиме. Вокруг него в Покровском сложился небольшой кружок единомышленников из числа друзей и родственников. Под своим домом Григорий вырыл моленную, где они собирались, читали молитвы, пели псалмы и религиозные песни. К моменту появления в Петербурге он уже хорошо знал Священное Писание и мог часами вести беседы на духовные темы.

Само странничество и молитвенное усердие требовали охромного напряжения сил, полного подчинения мирской жизни духовным устремлениям. Казалось, избрать такую стезю уместней всего, приняв монашество. Однако монахом Григорий не стал. Есть указания на то, что образ жизни монашествующих не виделся ему единственно возможным. Бывая в разных обителях, он насмотрелся на нежелательные стороны жизни келейников, она не казалась ему заведомо благочестивой. И Распутин остался среди обычных людей. Его стали величать «странником», но чаще «старцем». Старец находился вне церковной иерархии, и поэтому обозначение его «монахом» совершенно лишено основания. Правда, для иностранных авторов можно сделать снисходительное исключение. Скажем, в английском языке просто нет адекватного синтаксического понятия, по этой причине в англоязычной литературе Распутин и именуется «монахом».

В России же старчество имело давнюю и очень глубокую традицию. По сути дела, оно являлось одним из важнейших элементов православия, утвердившегося на огромных просторах Восточно-Европейской равнины, на Украине, на Урале и в Сибири. Старец не был ни священником, ни монахом, но пользовался высочайшим моральным авторитетом, так как считалось, что опытом своей жизни он постиг бесценные христианские добродетели. Поиск высшей правды, стремление к абсолютной истине и Божьему свету были характерны для многих в России, вне зависимости от того, жили они в каменных палатах или в бедных хижинах. Эта тяга становилась как бы тем магическим кристаллом, через призму которого смотрели на окружающее. Правильно же увидеть себя и мир, научиться истинному, богоугодному «жизнетворчеству» могли в первую очередь те, кто был «Божественной свечой на земле», — старцы. Так мыслила последняя царица, так понимали высший смысл бытия и многие-многие другие.

О сути старчества прекрасно написал Федор Михайлович Достоевский в своем романе «Братья Карамазовы». «Старец — это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог, наконец, достичь, через послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь бродили, а себя не нашли. Изобретение это, то есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то, что обыкновенное послушание, всегда бывшее в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным».

Понять удивительный феномен Распутина трудно, если оторвать его от исторических общественных представлений о нравственной жизни. Православному часто требовался наставник, своего рода друг, советчик и поводырь, способный указать правильную дорогу в жизни. Народное сознание было в не меньшей степени мифологизировано, чем сознание правителей; все всегда ждали знамений, чудес и Божественных откровений, толкователями которых выступали «Божьи люди». Старец — это бесспорный праведник, благочестивый человек и христианин, строго соблюдавший все канонические принципы веры. Вот почему, когда началась борьба с Распутиным, то очень много усилий было положено на то, чтобы доказать всем, но в первую очередь венценосцам, что пресловутый Гришка есть сектант, «хлыстовец» и по этой причине его деятельность не может быть угодна Богу.

Упомянутый выше исторический контекст в любых сочинениях на темы прошлого просто необходим, иначе получается пошлая модернизация. Многим авторам, не говоря уж о простых людях, свойственно смотреть на дела дней минувших со своей, сегодняшней «колокольни», которая часто и кажется в потоке времен особо значимой, некой сияющей «вершиной мироздания». Далекое видится нередко непонятным, «темным», а по расхожим представлениям, и неважным. Такое самодовольство потомков по отношению к своим предшественникам порождает пренебрежение. Между тем если люди все-таки хотят понять, «почему и как раньше было», то должны попытаться осмыслить минувшую жизнь в подлинных обстоятельствах времени и места.

А они в монархической России были таковы, что исключали сколько-нибудь восторженное отношение к материальному. Общественное уважение и авторитет можно было заслужить разными путями, но только не умением «делать деньги». Немалому числу наших современников, взращенных в прагматической и атеистической среде, в системе фетишизации бытового и карьерного успеха, трудно вообразить, что некогда было совсем иначе. Однако это именно так.

Обеспеченных людей в России имелось немало, были и фантастически состоятельные люди, некоторые из них богатством своим кичились. Но стать благодаря этому «героем времени» или даже «героем дня», привлечь к себе восторженное внимание толпы тугим кошельком было невозможно. Ни одному журналисту или владельцу газеты, даже если она финансировалась «акулами капитализма», и в голову не могло прийти открыть рубрику «Как я стал миллионером», где с трепетным почитанием воспевать коммерческие успехи кого-то или чего-то. Такая газета вмиг превратилась бы в объект сатирического шельмования, неминуемо потеряла бы читателей, и дни ее были бы сочтены. Все, что касалось больших денег, считалось делом нечистым. Такова была русская, как сейчас говорят, «ментальность». Раньше употребляли более осмысленное понятие — «жизнепонимание»…

Почитались «люди идеи», «страдальцы», в литературе воспевались «чистые души» униженных и оскорбленных. Эта «надземность» общественных представлений питала и христианское подвижничество, и фронтовую самоотверженность, но одновременно и революционную страстность.

Указанные черты национального сознания отмечены здесь не для того, чтобы умиляться, не (уж тем более) для того, чтобы негодовать по поводу минувшего. Просто существует опасение, что без обозначения этих «азбучных истин» современному человеку трудно представить, почему же Распутин становился популярным. Сначала в пределах своей деревни, затем волости, позже губернии, а в конце концов и в столице.

Поэт Николай Гумилев посвятил этому триумфу сибирского крестьянина строки своего стихотворения «Мужик»:

Известность Распутина базировалась на нескольких «умениях»: врачевании, предсказании и главное — на его способности объяснять явления и проблемы жизни, дать совет, как найти праведную дорогу в череде мирской суеты. Никакие разговоры о «конокрадстве», «хлыстовстве», «половых оргиях» не отвечают на самый важный и самый первый вопрос — почему к нему тянулись люди. А к нему они действительно тянулись.

За более чем десять лет, вплоть до своего появления перед царем в 1905 году, Распутин прошел огромную школу жизни и подвижничества. Достаточно представить на минуту, каких огромных сил и испытаний стоило паломничество. Он же отправлялся в далекие дали не в экипаже, не в железнодорожном экспрессе, не с чековой книжкой в нагрудном кармане. Денег не было, пропитания тоже, было одно лишь горячее желание найти путь к свету, к истине.

Долгими неделями и месяцами идти пешком в любую погоду, преодолевать сотни и тысячи верст, терпеть холод и голод, чтобы потом у алтаря, у очередной христианской святыни обрести радость и новые силы. Питался чем придется, что подадут, порой и просто травой, а несколько раз чуть не пал жертвой «лихих людей», еле ноги унес. Это был подвиг смирения и самопожертвования, на который способны лишь по-настоящему верующие люди. Никаких выгод — а Распутину часто облыжно приписывали хитрую расчетливость — такие паломничества принести не могли.

Близкая знакомая последней царицы Юлия (Лили) Ден, прожив много лет после революции в Англии, в книге своих воспоминаний пыталась объяснить английскому читателю духовную атмосферу России: «Если бы какой-то пилигрим решил совершить такое же путешествие из Эдинбурга в Лондон, его бы осудили за бродяжничество и, вероятнее всего, отправили в сумасшедший дом. Случаи такого рода в Англии — неслыханное явление, но в России подобное происходило сплошь и рядом. Мы так привыкли ко всему необычному, что, полагаю, русский обыватель ничуть бы не удивился, если бы встретил на улице Архангела Гавриила!»

У Распутина при всей его духовной ориентированности оставались земные интересы: дом, жена, дети, заботы по хозяйству. Когда сын стал регулярно отправляться странствовать, отец не одобрял, бранил, но Григория это не останавливало. Ефим Федорович смирился, тем более что постепенно в хозяйстве появлялись добровольные помощницы (мужчин в услужение не брали), за кров и стол выполнявшие различные работы.

Вполне возможно, что Распутин со своими способностями и молитвенным усердием так бы и остался в лучшем случае знаменитостью своего края, если бы Провидению не было угодно свести его с лицами, обитавшими на невероятной высоте.

Здесь необходимо сделать важное пояснение. Распутин сам специально никогда и никуда «не лез»; ему везде помогали многочисленные покровители и почитатели его, как казалось, природной естественности и необычных дарований. Григорию на своем веку удалось очаровать и покорить души нескольких крупных церковных деятелей, имевших и глубокую веру, и кругозор, и разносторонние знания. Именно они выводили в свет этого человека, давая ему наилучшие аттестации.

С начала XX века в биографии Григория Распутина появляются уже определенные хронологические ориентиры, позволяющие систематизировать его путь наверх. Впервые в Петербург он приехал в 1903 году, уже успев к тому времени «покорить сердце» казанского епископа Хрисанфа, рекомендовавшего его ректору Петербургской духовной академии епископу Сергию, который в свою очередь представил Распутина профессору, иеромонаху Вениамину и инспектору академии (затем ректору), архимандриту Феофану. Последний был приветливым человеком, добрым христианином, целиком занятым благочестивым служением.

В кругах церковных иерархов и учеников академии Распутин вращался довольно долго, прошел здесь «свои университеты» и, обладая живым, цепким умом и прекрасной памятью, многое почерпнул от общения с ними. Уже к началу 1905 года Феофан испытывал глубокую симпатию к этому сибирскому мужику-проповеднику, увидев в нем носителя новой и истинной силы веры. «Старец Григорий» произвел впечатление и на известного в начале века проповедника, имевшего огромный моральный авторитет в России, — отца Иоанна Кронштадтского, который благословил его.

Духовник великого князя Петра Николаевича и его жены великой княгини Милицы Николаевны, отец Феофан ввел «сибирского старца» в великокняжеские покои. Вокруг черногорских принцесс, ставших великими княгинями, сложился небольшой кружок «искателей веры». Центром здесь была Милица, истово искавшая глубинный смысл в иррациональном и даже, чтобы ознакомиться с сочинениями восточных мистиков, специально изучившая языки народов Востока. Усадьба Знаменка под Петербургом, недалеко от Петергофа, где Милица с мужем проживали с весны до поздней осени, стала центром «поисков и прозрений», которые несло с собой все то, что не поддавалось обычному объяснению. Здесь жили и «кудесничали» иностранные маги и провидцы; здесь же весьма успешно произошел «великокняжеский дебют» Григория Распутина.

От салона Милицы был уже всего шаг до царских чертогов. Роковая встреча должна была состояться, и она в конце концов состоялась. Это произошло 1 ноября 1905 года в Петергофе. В дневнике Николая за этот день читаем: «Пили чай с Милицей и Станой (сестрой Милицы Анастасией. — А. Б.). Познакомились с человеком Божьим — Григорием из Тобольской губернии».

Царь и царица находились в подавленном состоянии духа. Общее положение дел в стране было для них безрадостным. Несмотря на Манифест 17 октября, провозгласивший введение в России политических свобод, умиротворения не наступило. Отовсюду шли сигналы о беспорядках и насилиях. В такой мрачной атмосфере и появился тот, кто утешил их беседой, предсказав благоприятное и скорое завершение смут и волнений.

Никаких особых потрясений от первого общения с Григорием царь не испытал. Для него, как православного христианина, беседы с «Божьими людьми» давно являлись обычным делом, и некоторые встречи глубоко западали в душу. Он, например, навсегда запомнил прорицания юродивой Паши из Саровской пустыни (обители), предсказавшей ему при встрече в 1903 году и войну с Японией, и убийство дяди — великого князя Сергея Александровича. Исполнялись и другие пророчества.

Черногорки выступали покровительницами Распутина, всячески расхваливая его способности перед царем и царицей. 9 декабря 1906 года Николай II записал: «Обедали Милица и Стана. Весь вечер они рассказывали нам о Григории». Трудно сказать, чем поразил этот человек воображение черногорских принцесс, но не исключено, что они действительно хотели использовать его как инструмент своего воздействия на царя. Однако это утверждение, многократно уже повторенное, все-таки является не более чем предположением. Примерно до 1909 года сестры принимали в Распутине большое участие.

В 1907 году великая княгиня Милица Николаевна даже совершила паломничество в Верхотурский монастырь и «инкогнито» посетила Распутина в Покровском. Это был первый и последний визит родственницы царя к Григорию Распутину. Очарованная «простотой и искренностью», Милица даже подарила «провидцу из Сибири» несколько тысяч рублей, на которые был построен в Покровском большой и добротный дом для семьи Распутина.

Тот далеко не сразу стал для царя и царицы тем «дорогим Григорием», для которого были открыты их души. Они с радостью встречались и охотно слушали других носителей «высшей правды». «В 4 часа __ к нам пришел человек Божий Дмитрий из Козельска около Оптиной пустыни, — записал Николай II 14 января 1906 года. — Он принес образ, написанный согласно видению, которое он недавно имел. Разговаривали с ним около полтора часа». С позиций рационалистического и циничного XX века может возникнуть недоуменный вопрос: что могло связывать правителя огромной державы и каких-то безграмотных странников и юродивых, с которыми он и жена разговаривали часами! Этот вопрос уместен лишь в том случае, если отнять у Николая и Александры право на душевную радость, тот праздник, который давало верующему прикосновение к «Божественному откровению». Поэтому и воспринимали они этих внешне непрезентабельных людей совершенно иначе, чем те, для кого жизнь — всего лишь «способ существования белковых тел».

До конца 1907 года встречи императорской четы со «старцем Григорием» были случайными и довольно редкими. Вторая произошла через много месяцев после первой, летом 1906 года, когда, посетив усадьбу Анастасии Сергиевку, там «увидели Григория». Но радость от общения, как всегда в таких случаях, возникла. Вот, например, запись Николая от 19 июня 1907 года: «В 3 часа поехали с Аликс в ее двуколке на Знаменку… Встретили Стану на террасе перед дворцом, вошли в него и имели радость увидеть Григория. Побеседовали около часа и вернулись к себе».

Можно уверенно указать на время сближения царской четы и сибирского странника. Это произошло в октябре 1906 года, когда Распутин познакомился и с царскими детьми. Первоначально Николай II согласился ненадолго принять Григория, который собирался передать венценосцам чудодейственный образ Симеона Верхотурского. Нежданно встреча затянулась, и Григорий впервые покорил повелителя державы своими откровениями и размышлениями. Венценосцы признали его необычность.

Через три дня после встречи император рекомендовал премьер-министру П. А. Столыпину пригласить удивительного человека к больной дочери (она получила тяжелую травму в результате покушения террористов на отца): «Петр Аркадьевич! На днях я принимал крестьянина Тобольской губернии — Григория Распутина, который поднес мне икону Св. Симеона Верхотурского. Он произвел на Ее Величество и на меня замечательно сильное впечатление, так что вместо пяти минут разговор с ним длился более часа! Он в скором времени уезжает на родину. У него сильное желание повидать вас и благословить вашу больную дочь иконою. Очень надеюсь, что вы найдете минутку принять его на этой неделе. Адрес его следующий: СПб, 2-я Рождественская, 4. Живет у священника Ярослава Медведя».

Распутин вошел в царский дом и стал там желанным гостем. Началась историческая партия этого сибирского крестьянина.

Петербургские миазмы

Санкт-Петербург был крупнейшим центром царства двуглавого орла. В начале XX века тут проживало около двух миллионов человек. (Для сравнения: во втором по величине городе — первопрестольной столице Москве — насчитывалось чуть больше одного миллиона.) Здесь находились: императорский двор, главные правительственные ведомства, Государственный банк, Императорская академия наук, Императорская академия художеств, иностранные посольства, несколько императорских театров, крупнейшее собрание национальной живописи (Русский музей), ряд других примечательных музеев.

Петербург был и главным деловым центром России, ее «первыми воротами» во внешний мир. Правления наиболее мощных промышленных корпораций, банков, железнодорожных и страховых компаний располагались в северной столице. В самом сердце города, на стрелке Васильевского острова, находился и нерв деловой жизни империи — Петербургская фондовая биржа, где обращались ценные бумаги ведущих отечественных фирм и банков. Имперская столица славилась лучшими гостиницами, фешенебельными ресторанами, дорогими магазинами, элитарными аристократическими клубами.

Петербург являлся не только наиболее населенным и самым деловым, но и самым европейским городом России. Еще его основатель Петр I желал видеть город таковым, а через два века это уже не подлежало никакому сомнению. По своему богатству, по своей градостроительной технике, по уровню городского комфорта первая столица империи уверенно соперничала с другими столицами Европы. Не без основания многие современники считали, что град Петра по степени богатства, шику и блеску уступает лишь Парижу.

В кругу бескрайних лесов и нескончаемых болот возник удивительный, роскошный и неповторимый центр власти и бизнеса, оазис утонченности и изыска. Одновременно это был центр политических и светских интриг, арена нелицеприятной борьбы карьерных устремлений и самолюбий, ярмарка безмерного тщеславия и разъедающей душу зависти.

Вся центральная часть Петербурга сплошь была застроена богатыми господскими домами, где обитали родовая аристократия и чиновная элита. Адреса наиболее дорогих и престижных особняков: Дворцовая, Английская, Французская набережные, Невский и Каменноостровский проспекты, набережные Мойки и Фонтанки, а также улочки и переулки между этими городскими речками. Список владельцев строений в этом «дворянском районе» — перечень самых громких аристократических фамилий, игравших важные роли в истории России: Шереметевы, Строгановы, Воронцовы-Дашковы, Барятинские, Юсуповы, Оболенские, Гагарины, Мещерские, Шуваловы, Орловы, Нарышкины, Апраксины…

Импозантные дворцы и особняки, размещавшиеся на этой довольно небольшой территории, часто не только являлись памятниками архитектуры и имели богатую историю, но и оказывались, по существу, центрами и центриками влияния и власти в столице, а следовательно, и в империи.

На званых вечерах («суаре»), «английских чаях», на обедах и балах, бесконечно устраиваемых то в одном, то в другом родовом палаццо, не только пили, вкушали изысканные яства, не только танцевали, играли в карты и вели непринужденные светские беседы. Здесь обсуждали премьеры театрального сезона, новинки литературы, сенсации вернисажей, но в первую очередь — брачные и семейные дела, а также служебные триумфы и падения сановных и придворных фигур из числа тех, кто на данном приеме не присутствовал. Вскрывали «подноготную», оглашали «надежные сведения» самого интимного свойства. Злословию не было предела. В этом чаду нелицеприятной молвы часто и лепился определенный образ, который потом кочевал из гостиной в гостиную. Как заметил поэт Семен Надсон:

Государственные карьеры в светских салонах не только заинтересованно обсуждались. Именно здесь они порой и создавались, и разрушались. Общественные репутации, служебные взлеты и падения немалого числа государственных деятелей зависели во многом от того, как к этому деятелю относились великая княгиня Мария Павловна, Лили Воронцова, Бетси Шувалова, Долли Шереметева, Зизи Нарышкина, Саша Апраксина, Софи Игнатьева и некоторые другие хозяйки великосветских салонов, законодательницы столичной моды и настроений. Мужчины-аристократы играли важные, но все-таки второстепенные роли в формировании молвы. Дирижировали тут дамы.

Сильный пол «чеканил образ» того или иного столичного героя в своем «главном храме», куда дамам хода не было. Назывался он Императорским яхт-клубом и размещался тоже в центре Петербурга, рядом с Дворцовой площадью, на Большой Морской улице.

Сюда допускались только самые-самые именитые и родовитые, начиная с близких царских родственников. В этой «палате сиятельных особ» избранные обменивались мнениями о последних политических новостях, сведениями о настроениях монарха, пересказывали его суждения, узнавали слухи и предположения относительно грядущих изменений политического курса. Исходя из этого строились предположения о скорой отставке господина А. и о назначении на ключевой государственный пост графа Б., о неизбежных осложнениях в отношениях с одной державой и об улучшении отношений с другой. Однако констатациями дело не ограничивалось. Формировалась и известная линия поведения, вырабатывалось направление действий для достижения неких целей. Чаще всего они сводились к «проталкиванию» или «низвержению» тех или иных фигур, которые или пользовались расположением в столичном аристократическом обществе, или вызывали здесь стойкую аллергию.

Существовали и другие очаги формирования «общественного мнения», но они не играли особой роли в силу своей удаленности от рычагов власти вообще и от окружения самодержавного правителя в особенности.

Любого нового человека на бюрократическом Олимпе в салонах всегда первоначально оценивали критически. К «чужакам», «выскочкам», «парвеню» снисхождения не было. Им приписывали поступки, о которых те и не слыхали, им вменяли в вину дела и высказывания, которые к ним никакого отношения не имели. Весьма показательно восприятие столичным бомондом двух наиболее крупных политических фигур царствования Николая II: Сергея Витте и Петра Столыпина. Первого в 1892 году Александр III назначил на влиятельный пост министра финансов, а второго в 1906 году Николай II сделал и премьер-министром, и министром внутренних дел. И тот и другой в столице были почти неизвестны.

Они вознеслись на самый верх служебной иерархии по воле монархов и не «прошли апробацию» в салонах. «Возмездие» последовало незамедлительно. Витте много лет был мишенью самых разнузданных поношений: «вор», «мошенник», «агент еврейских банкиров», «взяточник», «масон» — таков далеко не полный набор не самых резких эпитетов, которыми главу финансового ведомства награждали в кругу родовитых и именитых.

Премьера-реформатора Столыпина тоже не жаловали. «Дурак», «тупица», «бездарность», «тайный революционер», «казнокрад» — вот лишь некоторые салонные «перлы», летевшие по адресу главы исполнительной власти на изысканных и закрытых собраниях петербургской публики.

Уж если даже личность такого государственного деятеля, как Столыпин, — дворянина, помещика, безукоризненного семьянина, состоявшего в достойном браке (его супруга происходила из высокой дворянской фамилии Нейгардтов), — если даже его дискредитировал петербургский бомонд, то нетрудно догадаться, с какой ненавистью, с каким злым остервенением воспринимали тех, кто возникал на столичном небосклоне, не имея «ни роду ни племени». Появление в царской семье друга-крестьянина уже само по себе неизбежно должно было вызвать шквал негодования. Как и в иных случаях, действительная биография тут определяющей роли не играла. О Распутине в высшем свете было «все известно» еще тогда, когда вообще известно ничего быть не могло.

Представители аристократии, уже по праву своего рождения близко стоявшие к трону, всегда имели возможность донести салонное «общественное мнение» до ушей монарха, представить на «благоусмотрение» верховного правителя заключение светских «экспертов» о деловых и нравственных качествах того или иного сановника или претендента, сообщить о его политических пристрастиях и семейной добропорядочности. Таким путем можно было воздействовать на формирование угодной точки зрения у повелителя державы.

При авторитарной системе мнение верховного носителя государственной власти имело определяющее значение в решении карьерной судьбы тех или иных лиц. Этот же субъективный фактор немало значил и в выработке государственного курса вообще. Отсюда и та исключительная роль, которая приписывалась и которую в реальности часто играли неофициальные контакты и неформальные отношения.

Разные монархи по-разному относились к салонным суждениям. Одни доверяли, часто руководствовались ими, другие же воспринимали их скептически, а третьи почти всегда игнорировали. Наиболее известный случай здесь — император Александр III, никогда не поступавший в соответствии с мнением влиятельной в столице «княгини Марьи Алексеевны».

В начале XX века положение стало меняться. После преобразований государственного управления в 1905–1906 годах, после появления выборного законодательного органа — Государственной думы, после смягчения цензурных ограничений появились общероссийские центры формирования общественного мнения и публичные трибуны для его оглашения: парламент и независимая от правительства пресса.

Однако и в новых общественных условиях все, что касалось придворного мира, что напрямую замыкалось на высшие коридоры власти, — все это оставалось уделом петербургского света. Он нераздельно владел одной, но очень важной привилегией: хранить информацию об истинных и мнимых «закулисных тайнах» императорского двора. Только здесь можно было найти сведущих «экскурсоводов» по закрытым от публики лабиринтам царских апартаментов. Их и находили: дипломаты, журналисты, лидеры политических течений и партий, громкоголосые «Цицероны» из стен Таврического дворца, где заседала Государственная дума.

Столичный салонно-имиджмейкерский мир редко бывал монолитным. Существовали отдельные фракции, «партии», имевшие разных протеже, отчего постоянно возникали трения, конкуренция, взаимное шельмование. «Битвы» в этой замкнутой среде, по сути дела, никогда не прекращались. Лишь иногда наступало затишье, заключались негласные перемирия, и все объединялись перед лицом общего врага. Так получилось в истории с Распутиным, который в последний период монархии сделал единомышленниками и «партнерами по борьбе» людей, которые до того не только в гости друг к другу не ходили, но порой и не раскланивались при нечаянных встречах.

Салонный Петербург-Петроград не мог спокойно принять необычное: какой-то неграмотный, необразованный мужик оказался другом царской семьи; его принимает в интимной обстановке коронованный правитель, удостаивая чести, которой не имели именитые и родовитые.

О близости к царям грезили, симпатий монарха добивались и домогались даже те, кто по древности рода и по заслугам своих предков обладал, как казалось, полным правом претендовать на особое расположение. Когда выяснилось, что вожделенное расположение получил какой-то темный мужик, эта необычность родовую спесь обидела смертельно. Конкретные обстоятельства, так сказать реальная фактура общения царя с мужиком, мало интересовали. Шокировал сам факт.

Потрясение отозвалось волной возмущения среди «лучших фамилий России». Сначала неясно, а потом все уверенней и громче в богатых гостиных зазвучали разговоры об этом «ужасе». Начали искать объяснения, и очень быстро появились «достоверные заключения», имевшие оскорбительный характер для царя и уничижительный для царицы. При этом некоторые негодующие «салонные дирижеры» сами принимали у себя Распутина, а кое-кто даже и прибегал к его психотерапевтическим дарованиям, но об этом не вспоминали.

В общем и целом распутинский портрет — продукт творчества петербургского аристократического бомонда. Все же остальные — политики, журналисты, историографы — добавляли лишь детали, делали лишь отдельные «пейзажные мазки».

Раскручивание увлекательного распутинского «сериала» совпало по времени с либерализацией общественных условий в стране. Критика власти и даже самого царя считалась уже «хорошим тоном», являлась признаком принадлежности к «прогрессивным слоям общества», а «прогрессивность», как знак европейского избранничества, вошла в моду.

Хотя закон и запрещал какие-либо публичные неблагожелательные высказывания об особе монарха и его близких, но не предусматривал наказания за сам факт ведения критических разговоров. Число судебных преследований по статье «за оскорбление величества» год от года уменьшалось, а представители элитарных слоев общества не подвергались им вовсе. Царский гнев больше не обрушивался на головы тех, кто позволял себе недопустимые выпады. Случаи гонений и преследований, не говоря уже о казнях, которым некогда подвергались царедворцы за «непозволительные речи», давно отошли в область исторического предания.

Николай II и Александра Федоровна знали о том, что иные придворные и даже родственники сплетничали и язвили на их счет. Однако никаких мер карательного характера ни разу предпринято не было. Во-первых, потому, что облик и суть царской власти со времени Петра I и Павла I существенно изменились: она перестала быть деспотической. Во-вторых, царь и царица придерживались стойкого убеждения, что если иметь чистые души, открытые Богу помыслы, то никакая грязь не пристанет.

Последние венценосцы объяснений со своими хулителями не устраивали, даже если они и принадлежали к ближайшему придворному окружению. В некоторых, наиболее вопиющих случаях они выражали свое нерасположение к инсинуаторам с поистине монаршим великодушием: кого-то не приглашали на царский прием, кого-то не удостаивали беседы или внимания. Вот фактически самые «страшные кары», которые могли настичь того, кто публично на великосветском приеме целый вечер размышлял о «психическом нездоровье императрицы», о «слабоволии царя» и о его «небольшом уме». Таких господ почти никогда даже придворных званий не лишали. Правителя его «первые слуги» переставали бояться, а следовательно, как это всегда бывало в России, и уважать. Порой дело доходило до вопиющих случаев демонстрации непочтения.

Однажды фрейлина императорского двора княгиня Мария Барятинская собралась пойти на прогулку с императрицей и в полном облачении ожидала ее в вестибюле дворца. По прошествии какого-то времени она узнала, что Александра Федоровна вышла через другой подъезд и взяла себе в попутчицы другую придворную даму. Возмущению княгини не было предела. Ее, Барятинскую, даже не уведомили! Фрейлина позволила себе публично разыграть сцену праведного гнева, решила «хлопнуть дверью», да так, чтобы «канделябры закачались». Надевая шляпу, заявила во всеуслышанье: «Когда кто-то из Барятинских надевает свою шляпу, то лишь для того, чтобы больше не вернуться назад». Узнав об этом демарше, Александра Федоровна лишь улыбнулась. Во многих же столичных гостиных своенравный поступок княгини вызвал взрыв восторга.

Посмей нечто подобное совершить придворная дама во времена высокочтимого русскими европейцами Петра I или даже Николая I, то такую «революционерку» не только бы тотчас с позором изгнали из придворного круга, но могли бы и упечь в такую дикую глухомань, откуда великосветская «диссидентка» вряд ли вернулась бы в родовые апартаменты, чтобы опять любоваться «рассветом над Невой». Однако на дворе был уже XX век, настали новые, либеральные времена, эпоха «свободного самовыражения».

Как вспоминала дочь лейб-медикаЕ. С. Боткина Татьяна, в столице ко времени революции «не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть если не Его Величество, то Ее Величество. Находились люди, когда-то Ими обласканные, которые просили аудиенции у Ее Величества в заведомо неудобный час и, когда Ее Величество «просила» зайти на следующий день, говорили: «Передайте Ее Величеству, что тогда мне будет неудобно».

Все, что задевало честь царицы, воспринималось чуть ли не с восторгом. Об Александре Федоровне позволяли пускать в обращение сплетни самого оскорбительного свойства. Никогда раньше в России ничего подобного не наблюдалось. Любая дискредитация царя и его супруги оказалась бы вселенским позором для того, кто решил бы заикнуться хоть полусловом о неких нелицеприятных фактах из их жизни. Правдивы они или нет, решающего значения не имело бы. Любые выпады такого рода воспринимались почти как святотатство. Конечно, какие-то разговоры и обсуждения дел и слов коронованных правителей (и правительниц) всегда велись при дворе. Но происходили они в самом тесном кругу и никогда не являлись темами обсуждений на великосветских раутах. Эпоха же последнего царствования стала временем быстрого отказа от традиций, в том числе и от безусловного почитания царя и его семьи.

Среди особо вопиющих салонных сюжетов — адюльтеры царицы. О том, что Александра Федоровна якобы «наставляла рога» своему супругу, говорили без стеснения, а среди ее избранников называли разных лиц, но чаще всего двух: генерала Александра Афиногеновича Орлова и Григория Распутина. О втором «возлюбленном» придется еще специально подробно говорить.

Пока же остановимся на орловской истории, которую бульварная беллетристика десятилетиями мусолила без устали. Может быть, и не стоило бы подробно исследовать этот пошлый сюжет, если бы уже в наши дни пресловутый Э. С. Радзинский в изданной весной 2000 года в Лондоне книге «Распутин: последнее слово» красочно не нарисовал «развратный образ» последней царицы. Западная публика с удивлением узнала из этого опуса, что, оказывается, внучка королевы Виктории была падкой на любовные утехи, изменяла царю и с мужчинами, и… с женщинами. Фантаст-драматург, вопреки его уверениям, ничего не «открыл». Он лишь повторил то, что задолго до него было озвучено другими, столь же «компетентными знатоками».

Оставляя пока в стороне существо вопроса — могла ли вообще Александра Федоровна по складу характера и нравственным представлениям «упасть в объятия» какого-то мужчины (не говоря уж о женщине!), кроме своего супруга, — рассмотрим, так сказать, «свидетельские показания». Сразу оговоримся, что никаких документальных, первичных материалов — любовных посланий, записочек, впечатлений «очевидцев» — о «царицыных изменах» не существует.

Разберемся же в том, кто и почему подобную информацию продуцировал и распространял.

Отпечатки давних сплетен можно встретить в целом ряде материалов, дошедших до нас от современников той эпохи. Немало лиц, живших и вращавшихся в великосветском Петербурге, запечатлели эпатажные утверждения в своих письмах, дневниках и воспоминаниях. Остановимся на двух наиболее заметных памятниках той смутной поры, которые обязательно используют сочинители всех мастей (в том числе и баснописец Радзинский), описывая «падение нравов» при дворе императора Николая II. Речь идет о дневнике генеральши А. В. Богданович и о «Воспоминаниях» графа С. Ю. Витте.

В самом центре Петербурга рядом с Исаакиевским собором до сих пор красуется трехэтажный особняк, построенный в XVIII веке архитектором А. Ринальди. В первой половине XIX столетия дом принадлежал поэту И. П. Мятлеву (как «дом Мятлева» он до сих пор обозначается в путеводителях), а затем его владельцем стал Евгений Васильевич Богданович. Это была заметная фигура в ареопаге самодержавия: генерал от инфантерии (пехоты), член совета министра внутренних дел, староста Исаакиевского собора, почетный председатель «Исаакиевского братства», занимавшегося духовным просвещением народа — изданием и распространением дешевых книг и брошюр на религиозные и исторические темы. Он был женат на Александре Викторовне, урожденной Бутовской.

Супруга генерала, у которой тот был в полном подчинении, хотя сама никаких должностей не занимала, была дамой не просто весьма деятельной, но, как тогда говорили, «ушибленной политикой». В своем особняке она организовала политический салон, некий дом приемов, куда захаживали и важные государственные чиновники, и офицеры гвардии, и журналисты, и «короли биржи». Муж хозяйки был фигурой известной, имел связи, а «милая Александра Викторовна» столько интересного могла сообщить, да и посодействовать, когда потребуется.

Сама же госпожа Богданович задолго до информационной революции XX века усвоила одну истину: информация — это власть, это огромная сила, если ею правильно распорядиться. Поэтому она получала сведения не только от благопристойных посетителей, но и от тех, кого в других приличных домах никогда не принимали: царских камердинеров, дам полусвета, искателей богатых столичных невест и прочих сомнительных личностей. Главной темой разговоров в доме на Исаакиевской всегда была политика. Особенно интересовало все, что касалось царя и его ближайшего окружения. Наиболее горячее и необычное хозяйка вечером записывала в дневнике, который вела с 1879 года и почти до самой своей смерти в 1914 году.

Первые годы Александра Викторовна не решалась заносить на бумагу слухи и разговоры, задевавшие особу монарха. Со временем она осмелела, преодолела старые страхи, а при Николае II фиксировала уже все без утайки. Она не любила этого царя и, естественно, царицу. Ее дорогой супруг, несмотря на непрестанные труды на ниве патриотического воспитания, не был, как казалось, по достоинству оценен. Ему не предлагали важной государственной должности, его не приглашали во дворец для политических консультаций, не спрашивали советов, — одним словом, «не давали хода». Как считала генеральша, это происходило потому, что царь окружил себя «прохвостами», «жуликами», «людьми без принципов». «Патриотка», «столбовая дворянка» и «истинная монархистка» мириться с этим не могла и не хотела. Салон госпожи Богданович стал одним из центров инсинуаций.

Вскоре после установления власти коммунистов самые «смачные» части дневниковых записей Александры Викторовны были опубликованы — они весьма приглянулись новым правителям. С тех пор эти сведения и стали «ценнейшим документом эпохи».

Мимо внимания Богданович не могла проскользнуть орловская история. Слух о супружеской неверности царицы был как нельзя кстати, он попал в доме Мятлева на благодатную почву. У генеральши не раз говорили о том, что А. А. Орлов — любовник царицы. Сама же хозяйка в этом и не сомневалась.

Удивление и шок вызвала «свежая информация» о том, что, оказывается, «на самом деле» царица «питала слабость» не к генералу, а к своей фрейлине Анне Танеевой, вышедшей в 1907 году замуж за лейтенанта А. В. Вырубова, с которым у нее семейной жизни «не получилось». 10 июня 1908 года Богданович записывает: «Сегодня говорили, что в истории царицы, Танеевой и Орлова последний — ширма, что неестественная якобы дружба существует между царицей и Танеевой. Что будто муж этой Танеевой, Вырубов, нашел у нее письма от царицы, которые наводят на печальные размышления. Говорила это Кочубей. Теперь эту Вырубову (Танееву) взяли к себе ее родные, Танеевы, и в Петергоф больше пускать не будут. Какой скандал, если это все правда! Говорят, что в немецких газетах про все это написано».

Тема о «любовном треугольнике» не исчезала, некоторые гости приносили в дом на Исаакиевскую новые подробности. После беседы с генералом А. М. Зайончковским госпожа Богданович записала 28 сентября 1908 года, что, как поведал генерал, «Вырубова у царицы — первый человек», что «те, кто за ней не ухаживает, подвергаются опале, как, например, князь Орлов, который уехал из-за нее». Этими двумя характерными пассажами пока и ограничимся.

Итак, если верить гостям салона Богдановичей — а помимо вышеименованных нечто подобное утверждали и еще ряд посетителей, — то картина в общем-то открывалась действительно удручающая. Царица сначала «состояла в связи» с генералом Орловым, а затем воспылала «неестественной любовью» (слово «лесбийская» тогда в обиходе употреблялось мало) к своей бывшей фрейлине, с которой проводила дни и даже ночи (в этом тоже уверяли). Естественно, что такая похотливая особа, как царица, достойна была лишь осуждения. И ее осуждали. Правда, верили этим глупостям далеко не все, но мнение скептиков в расчет не принималось. Тема «аморальности», «разврата» завораживала многих.

Здесь необходимо дать пояснение о личностях «моралистов», чтобы была понятней, так сказать, вся эта «информационная технология». Грязь ведь притягивает тех, кто имеет к ней склонность по складу своей души…

Генерал А. М. Зайончковский происходил из дворян Орловской губернии, получил прекрасное образование, окончил Николаевское инженерное училище и Николаевскую академию Генерального штаба, участвовал в русско-японской войне 1904–1905 годов, затем командовал полком и дивизией. Никакого отношения ни к царской семье, ни к жизни двора не имел, а следовательно, никаких собственных наблюдений у него не было и быть не могло. Однако он принадлежал к небольшой части офицерско-дворянского корпуса, исповедовавшего «свободомыслие». Такие носители царских вензелей на погонах уже задолго до революции изменили присяге

Свое «свободомыслие» этот генерал потом красноречиво и доказал: уже в 1918 году он принял присягу на верность власти коммунистов, участвовал в войне против некогда «своих» на стороне красных, а затем стал профессором Военной академии Красной Армии. Его кумиром являлся Лев Троцкий, который, в свою очередь, имел расположение к «бывшему дворянину». Клевета на царя и царицу, восхищение революцией и одним из самых кровавых большевистских лидеров — все это печальные вехи на пути нравственной деградации генерала русской армии.

Другой «высокоморальный» информатор, точнее, информаторша мадам Богданович, была фигурой куда более колоритной, чем упомянутый выше генерал. Это — княгиня Дарья Евгеньевна Кочубей, почти легендарная Долли, слухи о похождениях которой просто сотрясали высшее общество. Она прожила жизнь, полную таких впечатлений и превращений, которых хватило бы для написания нескольких увлекательных авантюрных романов.

Родилась она в 1870 году и была расстреляна по постановлению НКВД в ноябре 1937 года. Между этими датами масса событий, и главные из них — любовные увлечения и служба в тайной полиции большевиков. В ряду удивительных жизненных эпизодов — добровольный переезд в конце 1918 года из Баварии, где она оказалась после революции, в «красную Совдепию». Этот потрясающий антраша, как сама заявляла позднее, она совершила, потому что «симпатизировала РКП(б)» (партии большевиков). Чтобы стать вполне «своей» в царстве Интернационала, отреклась от родственных корней и своего происхождения. Теперь ее имя звучало достаточно «революционно»: Дора Евгеньевна Лейхтенберг.

Долли родилась в именитой семье и приходилась родственницей царям Александру II, Александру III и Николаю II. Ее отцом был внук Николая I герцог Е. М. Лейхтенбергский. Он вступил в 1869 году в морганатический брак с фрейлиной Д. К. Опочининой, которая после появления на свет Долли умерла. Как рожденная в морганатическом (не равнородном) браке, Дарья не имела никаких династических прав и не пользовалась при дворе никаким вниманием. В 1893 году Дарья Евгеньевна вышла замуж за князя Л. М. Кочубея, родила двоих детей и через несколько лет фактически порвала с ним. Без всяких сожалений рассталась она и с детьми. В 1911 году был оформлен развод.

Еще до замужества Дарья Лейхтенбергская, ставшая в 1878 году после второго брака отца графиней Богарне, прославилась своими бесконечными историями, которые не прекратились и при супруге. Некоторые с полным основанием называли ее «великосветской потаскухой». Так как грешить в Петербурге было сложно — кругом глаза и уши, масса знакомых, то Долли регулярно отбывала за границу, где чувствовала себя значительно вольготней.

После революции она не раз повествовала, что Николай II ее «ненавидел» и даже «высылал» из страны якобы за ее «свободомыслие». О том, какого рода «свободные мысли» занимали герцогиню-графиню-княгиню, можно судить по вышеприведенному суждению ее в салоне генеральши Богданович. Царь действительно не мог уважать особу таких нравов именно потому, что они слишком вольные. Когда в 1912 году Николаю II доложили, что капитан первого ранга барон В. Е. Гревенец без согласия начальства тайно обвенчался с Долли Кочубей (это был ее второй, но не последний брак), царь не прибег к обычному в таких случаях наказанию офицера, остроумно заметив, что, избрав себе подобную супругу, барон «и так довольно наказан».

Долли при дворе не принимали, в гостях у своего дальнего родственника Николая II она не была ни разу. Конечно, это ущемляло женское самолюбие, тем более если женщина считала себя тоже «голубых кровей», да к тому же неотразимой красавицей (сохранившиеся портреты вряд ли могут подтвердить такое мнение). Будущая осведомительница ГПУ-НКВД царскую чету «терпеть не могла» и многие годы без устали инсинуировала по их адресу. Причем из ее уст вылетала клевета самого грязного свойства, что вполне объяснимо: развратные люди уверены, что все кругом погрязли в мерзостях порока.

Теперь обратимся к следующему «кладезю истины» — «Воспоминаниям» графа С. Ю. Витте. Они, как и записки А. В. Богданович, давно стали некими чуть ли не сакральными текстами, которые цитируют практически все «разоблачители тайн царизма». Этот документ, несомненно, представляется весьма значительным памятником эпохи. Во-первых, потому, что автор в конце XIX — начале XX века занимал виднейшее место в системе государственного управления: многолетний министр финансов, «отец русского экономического чуда», затем глава правительства, инициатор издания Манифеста 17 октября 1905 года, провозгласившего эру свобод и парламентаризма. Мемуары примечательны и тем, что их создатель — действительно человек неординарный, не только многое видевший и знавший, но и подробно описавший сложные политические коллизии, сотрясавшие в этот период Россию. Это, так сказать, внешняя фабула истории «Мемуаров».

Признавая значение данного источника, нельзя оставить без внимания внутренние, побудительные причины, обусловившие появление этого объемного труда. Сам характер изложения, оценки и суждения автора вызваны не только желанием поведать потомкам об исторической роли мемуариста. графом двигало неудовлетворенное неуемное честолюбие, заставлявшее пренебрегать и здравым смыслом, и элементарными понятиями о порядочности. Витте создавал «книгу-бомбу», которая должна была не оставить «камня на камне» от доброго имени всех его недругов, в числе коих на первом месте стояли царь и царица.

Николаю II «его сиятельство» не мог и не хотел «простить» многого: что его убрали из власти в апреле 1906 года, что его отодвинули от рычагов управления, что «мудрого сановника» перестали спрашивать и даже вообще приглашать к царю. Существовал и еще один, наверное самый веский, повод для возмущения монархом. Его супругу, обожаемую Матильду Ивановну, так ни разу и не приняли при дворе. Она была разведенной, да к тому еще и еврейкой, что не позволяло ей занять место среди гостей царского дома. Хотя Витте прекрасно все это знал, но считал, что для него, как для «великого политика», царь должен был сделать исключение. Не сделал. Граф этого забыть и простить не мог.

До последних своих дней (умер в Петрограде в ночь на 25 февраля 1915 года, немного не дожив до 65 лет) граф не оставлял надежд на возвращение к активной политической деятельности. Будучи опытным царедворцем, не имевшим за собой поддержки никаких общественных групп или течений, но мастерски владевшим правилами закулисных ходов, он использовал различные приемы. При последнем свидании монарх предложил ему обдумать возможность занять пост посла «в одной из европейских стран», но Сергей Юльевич не проявил в тот момент интереса к подобной должности. Он не мог себе представить, что отлучение от власти продлится сколько-нибудь долгое время. Но минул год, пошел другой, а его все не призывали. Наконец решил напомнить государю о том давнем предложении и отправил монарху приторно-льстивое письмо. Ответа не последовало.

В обществе циркулировали слухи о том, что для своего возвращения из политического небытия экспремьер прибегал к протекции Григория Распутина. В этом сюжете до сих пор больше сомнительных утверждений, кочующих из книги в книгу, чем документальных свидетельств. Доподлинно известно мало. Сам Витте лично не общался с одиозным старцем (один раз они лишь виделись в церкви), но жена, Матильда Ивановна, с ним встречалась и, как установила Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства в 1917 году, по крайней мере дважды побывала в распутинской квартире на Гороховой улице. О чем на этих встречах графиня говорила с «отцом Григорием», неизвестно.

До своей отставки с поста премьера Витте особой набожностью не отличался, но в последние годы жизни стал проявлять признаки необычайного религиозного рвения. Близко сошелся с известным монахом, затем епископом Каргопольским, а позднее епископом Тобольским и Сибирским Варнавой, состоявшим в теснейших отношениях с Распутиным. Варнава стал духовником графа. Этот полуграмотный простец с плохими манерами сделался желанным гостем в особняке на Каменноостровском проспекте в Петербурге, где граф и графиня вели с ним в интимной обстановке духовные беседы.

Его сиятельство уверял Варнаву, что является бескорыстным почитателем «старца Григория». Летом 1914 года, когда стало известно, что в Сибири совершено покушение на Распутина (первые сообщения гласили, что он убит), Витте, находившийся тогда в Германии, послал письмо Варнаве, где восклицал: «Сейчас я прочел телеграмму об убийстве старца. Я его видел один раз в жизни, семь лет тому назад. Отказался от дальнейших свиданий, дабы не давать ядовитую пищу в руки врагов моих и его. Убийство это в высшей степени возмутительно».

Карьерного «ренессанса» у Витте не получилось. Всем попыткам вернуться к власти мешала непреклонность императора, раз и навсегда решившего в 1906 году не прибегать больше к услугам этого человека. В письме матери 2 ноября 1906 года Николай II заметил: «Сюда вернулся на днях гр. Витте. Гораздо умнее и удобнее было бы ему жить за границей, потому что сейчас же около него делается атмосфера всяких слухов, сплетен и инсинуаций… Нет, никогда, пока я жив, не поручу я этому человеку самого маленького дела». Еще ранее, в апреле, вскоре после отставки премьера император сказал министру финансов В. Н. Коковцову, что он «окончательно расстался с графом Витте, и мы с ним больше уже не встретимся».

Нежелание привлечь сановника к государственной службе нельзя объяснять каким-то капризом монарха, только его личным нерасположением. Император никогда не питал симпатий к графу, но довольно долго считал необходимым в интересах дела использовать его навыки, опыт и организаторские дарования. Однако наступили другие времена, изменились условия политической деятельности, что потребовало новых людей, иных приемов реализации государственных решений.

Когда в 1905 году началось общественное брожение, переросшее в анархию и хаос, когда возникла реальная угроза трону, то верховная власть ощутила острую потребность в умных, целеустремленных людях, искренне преданных и самому монарху, и идее монархизма. К числу таких людей Николай II Витте уже не относил. Его постоянное лавирование и конформизм вели к беспринципности, чрезвычайно опасной в сложной ситуации.

Граф получил свой карт-бланш в октябре 1905 года, сформировал кабинет по собственному усмотрению. Однако его шестимесячное премьерство оказалось явно неудачным: решения, декларации и реальные действия были непродуманными, противоречивыми, что не стабилизировало политическое положение, а нередко лишь осложняло его. Витте хотел понравиться всем, однако ни у кого не вызвал симпатий. Прошение об отставке в конце апреля 1906 года явилось логичным и своевременным. Политический банкрот покинул общественную сцену.

Отставной премьер собственные ошибки и провалы никогда не признавал, всегда во всем винил других, и в первую голову — царя. Он решил отомстить «неблагодарному монарху», а орудием мести сделал пространные мемуары, к написанию которых приступил в 1907 году. Они наполнены множеством утверждений не просто ложных, но целенаправленно дискредитирующих последнего царя.

Уже сочинив «книгу-возмездие», Витте не переставал надеяться, что император вспомнит о нем, призовет к делам (согласно воле автора, «мемуар» должен был увидеть свет лишь после его смерти). Отправлял льстивые послания, хотя, казалось бы, давно должен был знать, что Николай II подобного «жанра» не терпел. Последнее из них составлено в стиле «посмертной записки». Повод для «мольбы с того света» был самый прозаический: Витте добивался, чтобы пожалованный ему графский титул был передан внуку Льву Нарышкину. Это письмо — блистательный образец «сиятельного» лицемерия.

«Эти строки дойдут до Вас, Государь, — патетически восклицал экс-премьер, — когда я буду на том свете. Припадаю к стопам Вашим с загробным молением. Как бы ни судили современники о настоящем, беспристрастная история внесет в свои скрижали великие дела Ваши на пользу Богом вверенного Вашему Величеству Народа. В Ваше царствование Россия получила прочную денежную систему, в Ваше царствование расцвели отечественная промышленность и железнодорожное строительство, в Ваше царствование с народа сняты многие тяготы, уничтожены выкупные платежи и круговая порука, и проч, и проч. Но что русский народ не забудет, покуда будет жить, это то, что Император Николай II призвал народ свой к совместным законодательным трудам. Это Ваша беспримерная заслуга перед русским народом и человечеством».

Граф надеялся на великодушие человека, так беззастенчиво очерненного им в «Воспоминаниях», рукопись которых к этому времени была уже завершена и тайно хранилась за границей. Он лицемерил почти на краю могилы! Лично испытав жестокость людской молвы, беспощадность клеветы, Сергей Витте сам явился инспиратором слухов и сплетен. Когда до царя дошли сведения, что граф готовит воспоминания, Николай II заметил: «Представляю, что он там напишет!» Однако монарх и представить не мог, что на самом деле сподобится насочинять граф.

Витте, конечно же, смакует и орловскую историю. Было бы странно, если бы «сиятельный разоблачитель» пропустил этот «горячий сюжет». Он его не только не обошел, но подробно обрисовал, дал беспощадные характеристики, «вскрыл причины», привел «пикантные детали».

Генерал А. А. Орлов, который проявил себя при подавлении революционных выступлений в прибалтийских губерниях, в описании графа представлен не только как ревностный служака. По мнению мемуариста, он получил известность не этим, а своей «мистериозностью». (В Древней Греции понятием «мистерия» обозначали религиозные тайные обряды, а в новейшее время этот термин стал синонимом оргии.)

«Что касается генерала Орлова, то это строевой, хороший, лихой и бравый офицер (женившийся на богатой, скоро умершей) и затем весьма пристрастившийся к воспалительным средствам. Как выдающийся офицер, он получил Уланский полк императрицы, и тут началась обыкновенная (для императрицы Александры Федоровны) мистерия спиритического характера. Началось с того, что она пожелала его женить на своей фрейлине Анне Танеевой, самой обыкновенной, глупой петербургской барышне, влюбившейся в императрицу и вечно смотрящей на нее влюбленными медовыми глазами со вздохами: «ах, ах!». Сама Аня Танеева некрасива, похожа на пузырь от сдобного теста».

Рассмотрим главные «мазки» вопиюще тенденциозной картины. Начнем сначала. Не ясно, что граф имел в виду под «воспалительными средствами» — то ли алкоголь, то ли какие-то наркотические препараты. Для мемуариста это неважно. Главное, чтобы читатель поверил, что Орлов имеет явно дурные привычки. Однако верить Витте нельзя. Генерал Орлов, по свидетельству очевидцев, пристрастием к каким-то «воспалительным средствам» до самой смерти не отличался.

Пойдем дальше. Портрет Вырубовой тоже предстает в самом негативном виде. Уверенное описание нюансов должно заставить поверить в подлинность образа. Однако соблазняться частностями нельзя, они — продукт графских измышлений. Сам Витте Вырубову близко не видел, лично никогда с ней не общался. Когда та стала смотреть на царицу «медовыми глазами», самого графа уже во дворец не приглашали. Следовательно, и никаких собственных впечатлений от взглядов и поз у него быть не могло. То ли он это слышал от кого-то, то ли сам насочинял. То же касается и «намерения» царицы женить Орлова на Танеевой. Это утверждение абсолютно лживо. Здесь богатство воображения Витте раскрылось во всей красе; иные столичные сплетники могли лишь позавидовать такому «дару». Тенденциозное описание людей необходимо графу для того, чтобы логичней выглядело изложение «мерзости» их поступков.

В описании Витте неприглядны все упомянутые герои, но особенно царица. Он прекрасно знал, что Александра Федоровна его не жаловала, а этого граф никогда не забывал и никому не прощал. Упомянув о замужестве Танеевой с лейтенантом Вырубовым, которых якобы вскоре «развели» (ясно, кто имеется в виду!), граф продолжил свою грязную сагу.

«Факт тот, что теперь Вырубов состоит офицером на каком-то военном судне, все в плаваниях, а госпожа Вырубова, находясь без всякого положения, числясь разведенною женою лейтенанта Вырубова, по интимности, скажу даже, исключительной интимности, самая близкая особа к императрице, а потому в известном общении и к императору. За Аней Вырубовой все близкие царедворцы ухаживают, и не только они, но их жены, дочери, а она, Аня, устраивает различные милости и влияет на приближение к государю тех или других политических деятелей». Кто конкретно «ухаживает», кого именно подруга царицы «приблизила» к монарху, о том граф не рассказал. Сии замечательные наблюдения «очевидца» так и остались неразгаданной тайной. Устремившись по направлению «указующего перста» Витте, многочисленные разоблачители-следопыты, десятилетиями в деталях исследовавшие все «нити темных сил», так никаких доказательств какой-либо политической роли Вырубовой и не обнаружили.

Но этих пассажей графу показалось недостаточно. Он продолжал нагнетать ужас. «После развода Вырубовых сохранилась какая-то мистериозная связь между императрицей, Аней и генералом Орловым до его смерти, которая случилась с год тому назад. Еще недавно перед выездом императрицы в путешествие (август, сентябрь сего (1909) года) она ездила с Аней на могилу генерала Орлова в Петергофе, возила живые цветы, и обе плакали, что я знаю чуть ли не от свидетеля этой сцены».

Сам Витте ничего не видел, лично ничему свидетелем не был, но уверенно бросает комья грязи по направлению царской семьи. Такова была, как уже отмечалось, технология формирования салонного «общественного мнения», и в случае с Распутиным придется с подобным столкнуться многократно. История с генералом Орловым для петербургского света стала своего рода генеральной репетицией той грандиозной вакханалии, которая начала разворачиваться в России примерно в то же время, когда Витте завершал свой эпохальный труд. Сам факт появления в царском окружении таких людей, как Танеева-Вырубова и генерал Орлов, которые не имели никаких служебных заслуг, но вдруг оказались в числе наиболее приближенных, вызывал пересуды.

В реальном же содержании всей этой истории нет никакой «мистерии», все было просто, буднично и по-человечески бесхитростно. Царь и царица испытывали большую душевную симпатию к без корысти преданным людям; они их всегда ценили. В придворном мире таких было мало, и тем дороже становились те, кого царская чета и зачисляла в разряд своих друзей. Сохранилось множество документальных свидетельств человеческой привязанности царя и его супруги к людям, не обремененным престижными чинами и громкими званиями.

Генерал А. А. Орлов несколько лет был другом царской семьи, и, когда он заболел, а потом скончался (4 октября 1908 года), царь и царица искренне переживали. За три недели до того Николай II, отдыхавший с семьей на яхте «Штандарт» в финляндских шхерах, писал матери: «Я не успел написать вчера об одной грустной подробности, о которой мы узнали на днях, что у бедного Орлова (улана) чахотка. Мы пригласили его, как в прежние годы, сюда, и он прибыл в начале сентября. Все были поражены его скверным, исхудалым видом, а тем более Аликс и я, так как у нас обедал в Петергофе накануне нашего ухода. Он до того переменился за эти две недели, что его трудно было узнать. Ты поймешь нашу грусть и удрученное чувство при виде человека, который тает каждый день. Мы пригласили Боткина его исследовать, на что Орлов согласился. Евгений Сергеевич нашел, что он, должно быть, болен два года; после некоторого препирательства он сознался, что два года кашляет, со времени похода в Лифляндию. Побыл неделю с нами, мы его убедили уехать на Юг на зиму; вероятно, он поедет в Алжир. (Орлов умер по дороге в Египет. — А. Б.). Ужасно грустно было прощание, когда он уходил на миноносце. Боткин надеется, что в его лета [45 лет] и при правильном режиме болезнь может остановиться. Нужно же, чтобы одного из моих немногих и лучших друзей постигла такая болезнь! Такой честный, строгий к себе человек, говорящий одну только правду, — я с ним разговаривал обо всем, и он был мне особенно полезен в военных вопросах. Все, кто его знает, любят его; офицеры гвардейского экипажа всегда называли его «наш генерал»! День его отъезда был горестным событием для всех. Надо уповать на милость Божию!»

Дружеское бескорыстие было неведомо придворному и светскому миру, незнаком с ним был и Витте. Для него значимость людей определялась не их человеческими качествами, а социальным весом, возможностью использовать в личных карьерных видах.

Поэтому совершенно неожиданно для многих в числе почитателей Распутина оказался и граф Витте, супруга которого, графиня Матильда Ивановна, как установила Комиссия Временного правительства, несколько раз посещала «старца Григория» у него на дому. Факт встреч самого экс-премьера с одиозной личностью документально не засвидетельствован, но в последние годы жизни опальный сановник не раз публично с восхищением высказывался о «выдающихся способностях» Распутина. Можно почти не сомневаться, что граф начал открыто демонстрировать пиетет не по причине невероятного «духовного преображения», а преследуя лишь эгоистическую цель: использовать «распутинский шанс» для своего возвращения из политического забвения.

Точно не известно, плакала ли в действительности царица на могиле генерала А. А. Орлова, но если даже и так, то это были слезы по потерянному другу семьи, и не более того.

Венценосная чета

Распутин превратился в исторический феномен лишь потому, что близко общался с властелином огромной империи, стал другом царского дома. Не случись этого, никакие личные дарования и способности крестьянина из Сибири на авансцену истории не вывели бы. Поэтому любой рассказ о Распутине неизбежно затрагивает стержневой сюжет: о царе Николае II и царице Александре Федоровне, об их культурном и нравственном облике, духовных запросах, семейном укладе жизни. На эту тему написано невероятно много — как в связи с Распутиным, так и по другим поводам.

Такое пристальное внимание свидетельствует о том, что Николай II является одной из ключевых политических фигур мировой истории XX века. Эта очевидность отнюдь не перечеркивается тем, что в большинстве случаев его образ воссоздается или в темно-мистических, или в незатейливо-гротесковых тонах. Политически и мировоззренчески не ангажированных портретов последнего царя существует немного.

В данном случае описывать жизнь, дела, намерения Николая II, оценивать его роль в контексте сложных общественно-политических перипетий российской истории нет никакой возможности. Поэтому речь пойдет главным образом о личности царя и царицы, об их домашнем укладе. Прежде чем объяснять, почему и как у семейного очага венценосцев появился мужик из Сибири (некоторые начальные моменты этой истории обрисованы в предыдущей главе), нелишне вкратце восстановить историю супружества и характер отношений Николая II и Александры Федоровны.

Эпоха последнего царствования началась в 1894 году, оказавшемся переломным рубежом в истории России. Главным его событием стала смерть императора Александра III и воцарение старшего сына усопшего.

Еще в январе 1894 года стало известно, что Александр III тяжело заболел воспалением легких и несколько дней пребывал в критическом состоянии. От простуды царь излечился, но обострилась давняя почечная болезнь, и на протяжении последующих месяцев его состояние то улучшалось, то ухудшалось, пока не наступили роковые дни октября. Уже с сентября по совету врачей монарх находился в царской резиденции в Ливадии, в Крыму, где несколько недель под контролем лучших отечественных и европейских медиков боролся за жизнь. Развязка наступила 20 октября: в 14 часов 7 минут император скончался.

Согласно закону и традиции, новый государь вступал на престол сразу же после смерти своего предшественника. 20 октября 1894 года царем стал Николай Александрович. Уже через полтора часа после кончины Александра III в маленькой ливадийской церкви Николаю II стали присягать лица императорской свиты и другие должностные чины.

«Милый Ники», которого родственники любили за добрый нрав и хорошие манеры, превратился в самодержца, наделенного огромными властными функциями. Он стал правителем великой мировой державы и главой императорской фамилии, породнившейся почти со всеми королевскими домами Европы. Ему было всего 26 лет.

Для Николая II смерть отца была глубоким потрясением. 20 октября 1894 года он занес в дневник: «Боже мой, Боже мой, что за день! Господь отозвал к себе нашего обожаемого, дорогого, горячо любимого Папа. Голова кругом идет, верить не хочется — кажется до того неправдоподобной ужасная действительность». Любящий и послушный сын переживал не только из-за потери близкого человека. Николая мучили страхи и опасения, связанные с новой для него общественной ролью, с той невероятной ответственностью, которая была возложена судьбой на его плечи.

В качестве наследника он имел мало административного опыта и делами управления до того почти не занимался. Теперь же приходилось учиться трудному делу царского служения. Николай II, как и его отец, верил, что самодержавие — правление независимое и полноправное — является основой государства Российского. Этот принцип не мог подлежать пересмотру. Николай хорошо знал русскую историю, деяния своих предков — а любимыми и особо почитаемыми среди них были царь Алексей Михайлович и отец, император Александр III.

Многократно бывая за границей, государь был прекрасно осведомлен о порядках и в Англии, и во Франции, и в других странах, но никогда не критиковал их. Понимал: то, что хорошо для Англии, совсем необязательно слепо копировать. Англия есть Англия, а Россия — это Россия. Здесь слишком много своего, неповторимого, и жизнь течет по другим законам. Царь видел и знал, что в русской жизни немало плохого и темного. Не сомневался: надо многое улучшить и усовершенствовать. Но все это надо делать постепенно, опираясь на свой, русский, опыт, и здесь западные шпаргалки только навредить могут. Таковы основополагающие принципы политического кредо Николая II.

Это был примерный муж и отец, свой брак он всегда расценивал как великое счастье. В обстановке глубокого траура, вскоре после похорон отца, 14 ноября 1894 года, он соединил у алтаря свою жизнь с жизнью гессенской принцессы Алисы, принявшей православие и при миропомазании получившей имя Александры Федоровны. (По-английски имя ее звучало как Алиис, а по-немецки Аликс.)

Алиса-Александра приходилась внучкой английской королеве Виктории и была дочерью владетельного гессенского герцога Людвига IV и его жены, английской принцессы Алисы. Она родилась в столице герцогства, в городке Дармштадте, в 1872 году. Русский цесаревич и англо-германская принцесса полюбили друг друга еще задолго до свадьбы. Любовь не остыла и потом.

Через десять дней после свадьбы Николай Александрович записал в дневнике: «Каждый день что происходит, я благословляю Господа и благодарю Его от глубины души за то счастье, каким Он меня наградил! Большего и лучшего благополучия на этой земле человек не вправе иметь. Моя любовь и почитание к дорогой Аликс растет постоянно».

Монарх не сомневался, что великое счастье послал ему Всевышний, за это благодарил непрестанно. «Дав мне тебя, Он дал мне райскую, легкую и счастливую жизнь. Работа и временные трудности — ничто, пока ты рядом со мной. Может быть, по моему виду это и не заметно, но я это глубоко чувствую», — писал своей единственной и ненаглядной летом 1899 года.

Александра стала для царя не только близким человеком, не только любимой женщиной, но целым миром, наполненным ярким светом, непередаваемыми ароматами и ощущениями. Даже кратковременные расставания навевали тоску. «Моя дорогая, мне так ужасно тебя недостает, и я так завидую фельдъегерю, который доставит тебе это письмо, — ведь он увидит тебя, моя обожаемая женушка!.. Я люблю тебя, молюсь за тебя и думаю о тебе день и ночь», — исповедовался в письме супруге в сентябре 1898 года.

Прошли многие годы, и накануне свадебного юбилея Николай II записал: «Не верится, что сегодня двадцатилетие нашей свадьбы! Редким семейным счастьем Господь благословил нас; лишь бы суметь в течение оставшейся жизни оказаться достойными столь великой Его милости».

Брак принес четырех дочерей и долгожданного сына Алексея, которого Николай II просто боготворил и с которым занимался каждую свободную минуту. После женитьбы у Николая Александровича стали меняться привычки: из любителя шумных встреч и продолжительных дружеских застолий он постепенно превратился в человека, для которого семья и Бог составляли главное содержание жизни, ее истинный смысл, а душевный покой он обретал в общении с «милой Аликс» и детьми.

С трепетным волнением супруги встречали появление своего первенца, под знаком ожидания которого прошел первый год царствования. Александра и Николай решили: если будет мальчик, то назовут Павлом, а если девочка — Ольгой. Выбор имен был согласован с «дорогой Мама».

Мы не знаем, какое состояние духа было у царицы накануне родов, но в душе молодого императора в это время перемешивались тревога и радость. Наконец 3 ноября 1895 года в Царском Селе в императорской семье появилась на свет девочка. Вот как описал это событие счастливый отец: «Вечно памятный для меня день, в течение которого я много-много выстрадал! Еще в час ночи у милой Аликс начались боли, которые не давали ей спать. Весь день она пролежала в кровати в сильных мучениях — бедная! Я не мог равнодушно смотреть на нее. Около 2 час. дорогая Мама приехала из Гатчины; втроем с ней и Эллой (сестра Александры Федоровны великая княгиня Елизавета Федоровна. — А. Б.) находились неотступно при Аликс. В 9 час. ровно услышали детский писк и все мы вздохнули свободно! Богом нам посланную дочку при молитве мы назвали Ольгой. Когда все волнения прошли и ужасы кончились, началось просто блаженное состояние при сознании о случившемся! Слава Богу, Аликс пережила рождение хорошо и чувствовала себя вечером бодрою».

Рождению следующих дочерей отец всегда радовался, но реагировал на эти события уже значительно спокойней. И лишь появление пятого ребенка, сына Алексея, опять стало для Николая II потрясением. «Незабвенный великий день для нас, в который так явно посетила нас милость Божья, — свидетельствовал он 30 июля 1904 года в дневнике. — В 1 1/4 дня у Аликс родился сын, которого при молитве нарекли Алексеем. Все произошло замечательно скоро, для меня по крайней мере… Нет слов, чтобы суметь отблагодарить Бога за ниспосланное Им утешение в эту годину трудных испытаний! Дорогая Аликс чувствовала себя очень хорошо. Мама приехала в 2 часа и долго просидела со мною, до первого свидания с новым внуком. В 5 час. поехал к молебну с детьми, к которому собралось все семейство. Писал массу телеграмм». Легко догадаться, что эта радость была вызвана не только естественным чувством отца, получившего известие о рождении сына. На свет появился наследник престола, человек, к которому должно перейти вековое «семейное дело Романовых» — управление великой империей.

Александра Федоровна питала к своему избраннику безбрежное чувство любви, граничащее с обожанием. «Милый, любимый мой Ники, нет слов, чтобы выразить, как глубоко я люблю тебя — все сильнее и сильнее день ото дня, глубже — вернее. Любовь моя, милый, веришь ли ты в это, чувствуешь ли, как быстро бьется сердце, и только для тебя, мой супруг», — начертала свои признания Александра Федоровна в дневнике мужа через несколько месяцев после свадьбы. Годы супружества не понизили «градус» этих чувств.

Любовь к Ники, к «дорогому мальчику», владела Александрой безраздельно, до последнего земного часа. Поэтому все разговоры, подозрения и утверждения об «адюльтерах» никакого отношения к истинному положению вещей не имели. Сочиняя подобные небылицы, люди или ничего не знали о моральных качествах и сердечной преданности «распутницы», или злонамеренно клеветали, вполне обоснованно полагая, что о личной жизни царя и царицы почти никто достоверно осведомлен не был.

Если современникам и можно сделать скидку на незнание, то измышления некоторых нынешних авторов можно объяснить исключительно дремучим невежеством, коммерческим расчетом или идеологическим ангажементом. Ведь столько подлинных документов оглашено, опубликовано, что вроде бы уж здесь должна быть полная ясность. Но, оказывается, реальные факты не нужны. Требуются смачные картины.

Александра Федоровна знала многие нелицеприятные суждения о себе. Она старалась не придавать им значения, хотя некоторые, особенно задевавшие ее женскую честь, ранили жестоко. Эта невосприимчивость к обличениям петербургского света сыграла свою роль в случае с Распутиным. Если о ней, царице, распускали ни на чем не основанныегрязные слухи, то почему она должна была реагировать на обвинения в мерзких поступках человека, который дорог ей и Ники и который ничем постыдным себя перед ними не проявил? Такому подходу нельзя отказать в логике, но жизнь — увы! — далеко не всегда развивается по ее законам…

С ранних лет Алиса-Александра искала преданности и простоты, честности и отзывчивости, безусловно верила в истинную, высшую справедливость, стремилась пройти земной путь смиренно, добродетельно и без лукавства. На страницах же исторических летописей образ последней царицы запечатлен почти исключительно в мрачных тонах. Ее дела, помыслы и поступки не вызывали ни понимания, ни снисхождения. Александре уверенно приписывали то, о чем она никогда и не помышляла, обвиняли в том, что было чуждо ее натуре. Она жила непонятой и непринятой.

Она не умела лгать, с трудом выносила светское лицедейство и если бы имела право выбирать, то не колеблясь избрала бы иную стезю. Отдав себя всю без остатка любимому мужчине, она вынуждена была платить высокую цену: находиться на арене всю оставшуюся жизнь, играть роль, которая по складу характера ей совсем не импонировала. Последней царице всегда не хватало искусства куртуазности, тонкого мастерства светскости, которым в совершенстве владела ее свекровь императрица Мария Федоровна. В итоге свою публичную «сольную партию» супруга Николая II исполнила неудачно: не только рукоплесканий не заслужила, но ее «номер» затопали и ошикали задолго до того, как опустился занавес.

Даже после страшной гибели имя Александры Федоровны сочувствия не вызвало: ей в памяти потомков отводилась роль изгоя, «злого гения» династии, империи, России. Она не знала, что будет так, но если бы и знала, то вряд ли бы пошла иным путем. Последняя царица не умела выбирать удобную дорогу, была не способна «играть жизнь». И одного дня своего земного бытия не сомневалась, что все решает Господь Бог, и коль Он уготовил тяжелый земной удел, то изменить того никто не в силах.

Ее связь с Россией стала нерасторжимой в Кобурге, где 8 апреля 1894 года она дала согласие стать женой любимого беспредельно цесаревича Николая, хотя до того несколько раз говорила «нет». Тогда и потом много размышляли над тем, почему же Алиса Гессенская так долго отвергала предложение. Некоторые находили это капризом, другие считали самодурством, третьи утверждали, что принцесса, «кривляясь», старалась «набить цену». Но все эти объяснения не подходят; они не отражают душевного облика, характера последней царицы. Прагматические расчеты, эгоистические устремления, тонкие интриги — арсенал не ее средств, и к подобному она никогда не прибегала. Это была искренняя и добропорядочная натура. Как женщина и как мать Алиса-Александра проявляла себя безукоризненно.

Однако перед глазами публики она представала в первую очередь как императрица, обязанная «играть по правилам», не ею изобретенным. Должна была приспосабливаться к нежеланному: участвовать в неинтересных ей церемониях, любезничать с неприятными людьми, лицемерить. Подобное насилие над собой всегда выносила с трудом и нередко переступала через устоявшиеся «нормы поведения», пустой, но непреложный великосветский «политес». Пренебрежения к себе, неумения исполнять «августейшую роль» в мире родовитых и именитых не прощали никому, даже царице.

Насчет своих светских способностей Александра Федоровна не заблуждалась. Уже императрицей призналась в письме одной близкой знакомой: «Я не могу блистать в обществе, я не обладаю ни легкостью, ни остроумием, столь необходимыми для этого. Я люблю духовное содержание жизни, и это притягивает меня с огромной силой. Думаю, что я представляю тип проповедника. Я хочу помогать другим в жизни, помогать им бороться и нести свой крест».

Но с первых шагов пребывания в России ей нужно было самой себе помогать «нести крест».

Немецкие принцессы, выходя замуж за представителей дома Романовых, могли сохранять преданность фамильной конфессии. Однако у жены наследника русского престола, а уж тем более у императрицы, права выбора не было. Принадлежность к государственной религии — православию считалась обязательной. Это являлось непререкаемой традицией, свято соблюдаемой на протяжении столетий существования монархии. Несомненно, что твердость характера и преданность убеждениям не позволяли Алисе Гессенской легко менять религиозные привязанности.

Принцесса долго мучилась, колебалась и переживала, когда выяснилось, что для соединения с любимым необходимо нарушить клятву верности, данную при совершеннолетии, и отречься от лютеранской веры. При стойкости ее убеждений подобное сделать было очень нелегко. Говоря о собственном упорстве, именно это обстоятельство она всегда и приводила. Но есть основания полагать, что существовала и еще одна тайная причина, которая многое объясняет. Причина эта медицинского свойства.

Алиса прекрасно знала, что ей надлежит не только соединить свою жизнь с жизнью Ники, в будущем стать царицей огромной империи, но и исполнить свой первый и важнейший долг — дать продолжение императорскому роду, подарить мужу и России наследника престола. И тут возникало опасение, связанное со страшной болезнью — гемофилией (несвертываемость крови). Недуг передавался по женской линии, но лишь представителям мужского пола. Гемофилия считалась (и до сих пор считается) неизлечимой, но особенно опасной бывает в первые 15–20 лет жизни. У страдающего гемофилией человека любой ушиб, царапина, кашель, удаление зуба и какая-нибудь иная жизненная ситуация, связанная с кровотечением, могут привести к летальному исходу.

Происхождение недуга было неясным, проявления — неожиданными, и каждый приступ мог оказаться роковым. Эту болезнь крови, вызываемую загадочными генетическими мутациями и особо распространенную в высшем свете, иногда называли «болезнью королей». По непонятной причине она обнаружилась у королевы Виктории, прямые потомки которой стали ее носителями. Восьмой ребенок королевы Виктории, ее четвертый сын Леопольд, родившийся в 1853 году, оказался гемофиликом. Мать была потрясена, когда о том узнала. Он скончался в 1884 году в возрасте тридцати одного года, и королева горько переживала. Матримониальные связи привели к тому, что от английской королевы через ее дочерей и внучек гемофилия перешла к монархическим домам Испании, России, Германии.

Когда умер дядя Алисы принц Леопольд, принцессе было двенадцать лет. Но еще раньше, в 1873 году, от подобного же заболевания погиб ее старший брат, трехлетний Фридрих. Хотя она сама того не помнила, но, повзрослев, слышала рассказы о мучениях маленького Фритти. Потом, уже в девических летах, узнала, что сыновья ее старшей сестры Ирэны, вышедшей замуж за принца Генриха Прусского в 1888 году, получили это страшное бабушкино наследство.

Мимо сознания Алисы не могли пройти подобные зловещие предзнаменования. Всю жизнь она трепетно относилась к несчастьям и трагическим случаям. Загадочная болезнь, казавшаяся некоторым Божьей карой за неправедную жизнь, интересовала внучку королевы Виктории. Известно, что она читала труды австрийского естествоиспытателя Г. И. Менделя, где анализировались важнейшие факторы наследственности. Алиса боялась. Боялась, что ей выпадет жуткая участь — произвести на свет мальчика-гемофилика.

Эти страхи в не меньшей степени, чем перемена конфессии, заставляли упорно говорить «нет» на предложения брака из России.

Если бы не любила цесаревича Николая столь пламенно, так страстно и глубоко, то никогда бы не согласилась. Но зов сердца победил потаенные опасения и страхи. Она дала согласие, в конце концов уверившись, что, раз все этого желают, значит, это не грех, значит, так угодно Господу. Ведь любовь, искренняя и настоящая, в том не сомневалась, — дар Божий. Как жизнь, как смерть. Этого нельзя отринуть, нельзя избежать, это надлежит смиренно и благодарственно принимать. Алиса приняла, став по-настоящему счастливой, какой не была уже с самого детства. «Да, воистину, любовь — высшее земное благо, и жаль того, кто ее не знает», — написала в одном из писем своему жениху.

Знала, что сама любима, любима честным и преданным человеком, и думала только об одном: что сделать, как вести себя, чтобы быть достойной высокого, святого чувства.

В апреле 1894 года началась интимная переписка Николая Александровича и Александры Федоровны, тогда еще Алисы (несколько более ранних писем в данном случае не в счет). Она длилась более двадцати лет и донесла до потомков мысли и чувства, боль и радость этих людей, их земные заботы, надежды и печали, их живые голоса. Супруги всегда друг перед другом были абсолютно откровенны, никогда не лукавили, думали и воспринимали мир в одних цветах, хотя у Александры Федоровны и преобладали более темные тона.

В одном из первых писем гессенская принцесса заметила: «Я такая же, как ты, я тоже стесняюсь выражать мои чувства, и мне хотелось так много тебе сказать и о стольком спросить, но я не посмела. Нам придется побороть эту слабость, как ты думаешь?»

С годами они стали понимать друг друга с полуслова, без всяких недомолвок. При этом каждый оставался самим собой, и их индивидуальность в полной мере отразили сохранившиеся послания. Став мужем и женой, Николай II и Александра Федоровна редко расставались, лишь Первая мировая война принесла длительные разлуки. Поэтому и основной массив этих документов отражает главным образом досвадебный и военный периоды их жизни.

В 1922 году в Берлине была опубликована часть этой корреспонденции, нелегально вывезенная из России и охватывавшая последние годы царствования, которые вызывали особый интерес. И сразу же в кругах эмиграции разгорелась полемика: насколько этично «заглядывать в замочную скважину» для установления исторической истины.

Писатель Александр Куприн на страницах эмигрантской газеты восклицал: «Не знаю, да и не хочу знать, каким путем были украдены (другого глагола нет) письма Государыни Александры Федоровны к императору Николаю II, где их переписывали, на каких условиях их продали за границу и кто их печатал. Знаю только, что это было темное и подлое дело, но совсем не удивляюсь». В свою очередь Зинаида Гиппиус считала, что без этих писем «не знали бы мы правды, отныне твердой и неоспоримой, об этой женщине… Не знали бы с потрясающей, неумолимой точностью, как послужила она своему страшному времени. А нам надо знать. Эта правда ей не принадлежит». С последним утверждением «неистовой Зинаиды» трудно не согласиться.

В то же время нельзя без смущения читать такие строки. Александры Федоровны: «Благословляю тебя, целую твое дорогое лицо, милую шею и дорогие любимые ручки со всем пылом горячо любящего сердца»; «О, если бы у меня были крылья, чтобы прилетать каждый вечер к тебе и радовать, тебя моей любовью! Жажду обнять тебя, осыпать поцелуями и почувствовать, что ты мой собственный»; «Ночью мне было одиноко, и каждый раз, как я просыпалась и протягивала руку, я касалась холодной подушки, а не родной теплой руки, и некому было ткнуть, потрясти или потормошить меня, чтобы разбудить»; «Сердце болит за тебя, и я знаю, какая у тебя будет ночь, — так и полетела бы к тебе, чтобы сжать тебя в своих объятиях, осыпать тебя поцелуями и сказать тебе о моей великой любви и о том, как она растет день ото дня, наполняя всю мою жизнь».

Интимными чувствами пронизаны и многие послания жениха и супруга: «Как мне благодарить тебя за два твоих милых письма и за ландыши? Я прижимаюсь к ним носом и часто целую — мне кажется, те места, которых касались твои милые губы…»; «Дорогая моя, я тоскую по тебе, по твоим поцелуям и ласкам!»; «Моя дорогая! Приди ко мне на минуту, я хочу показать тебе несколько хороших вещей. Дай мне поцеловать твое очаровательное личико. Люблю, люблю тебя безумно».

Став в апреле 1894 года женихом и невестой, они писали друг другу почти ежедневно. Молодых занимала только любовь, только описание счастья. Впереди им виделась лишь радостная даль. Время распорядилось иначе.

В начале октября 1894 года (в России было 5-е число, а в Германии — 17-е) Аликс получила телеграмму от Ники, где тот, ссылаясь на просьбу отца, просил ее немедленно прибыть в Ливадию. Бросив все дела, она устремилась туда, чувствуя сердцем, что надо спешить. И не ошиблась. Аликс оказалась у одра умирающего императора Александра III. Ники был расстроен, но встретил невесту с восторгом. Она была счастлива.

В те ливадийские и в последующие дни, когда перевозили тело усопшего в Петербург, Аликс, ставшая уже Александрой Федоровной, оказалась в центре драматических событий. Ничего подобного в ее жизни еще не случалось. Нет, сама она ничего не решала, и к ней мало кто обращался, но вот Ники стал главным объектом тяжелых испытаний. Чуткая и эмоциональная, Александра Федоровна сразу же заметила, что вокруг столько лжи и нераспорядительности. За каждой мелочью бежали к царю, а получив его указание, не спешили исполнять.

Она уже знала много из русской истории и не сомневалась, что в России надо править жесткой и властной рукой. Ее же возлюбленный такой деликатный, добросердечный, и она ощущала, что его с первого дня болезни отца опутывают интригами. 15 октября записала в дневнике Ники: «Будь стойким и прикажи доктору Лейдену и другому, Гиршу, приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его находят, а также все подробности относительно того, что они находят нужным для него сделать… Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Ты — любимый сын Отца, и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви свою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты». Наставление «быть твердым» она потом будет бессчетное количество раз повторять супругу устно и письменно.

Последнюю царицу невзлюбили сразу же и «каждое лыко» ставили «в строку». Амбициозный министр финансов Сергей Витте, увидев ее первый раз, нашел, что она красива, но успел разглядеть «нечто сердитое в складке губ». Генеральша Александра Богданович, наслушавшись разговоров сановников, записала в дневнике: «Новую царицу не хвалят, находят, что у нее злое выражение лица и смотрит она исподлобья», а Зинаида Гиппиус уже в эмиграции заметила: «Царица никому не нравилась и тогда давно, когда была юною невестой наследника. Не нравилось ее острое лицо, красивое, но злое и унылое, с тонкими, поджатыми губами, не нравилась немецкая угловатая рослость».

Александра Федоровна, с детства испытавшая одиночество и нелюбовь окружающих, встретив подобное отношение в России, отнеслась к нему с безразличием, которое порой принимало форму демонстрации. Почти до самого конца не стремилась ничего изменить. Незадолго до отречения Николая II однажды в сердцах сказала: «В глазах России я всегда не права».

Выполняя многочисленные церемониально-династические обязанности, Александра Федоровна смотрела на окружающий придворно-аристократический мир с холодным отчуждением, прекрасно сознавая всю его фальшь и враждебность. Дорогой Ники заполнял ее жизнь, и она старалась поддержать и утешить этого человека, несшего тяжелое бремя исторической ответственности. Через несколько месяцев после замужества царица писала своей немецкой приятельнице: «Я чувствую, что все, кто окружает моего мужа, неискренни и никто не исполняет своего долга ради долга и ради России. Все служат ему из-за карьеры и личной выгоды, и я мучаюсь и плачу целыми днями, так как чувствую, что мой муж очень молод и неопытен, чем все пользуются».

Не складывались теплые отношения и со свекровью, императрицей Марией Федоровной. Две царицы и один царь. Две женщины и один мужчина. Сама судьба должна была создать внутреннее напряжение, которое неизбежно и возникало. Они так не походили друг на друга.

Старая царица — милая, обходительная, умевшая нравиться, знавшая назубок правила поведения во всех ситуациях и почти никогда не пренебрегавшая своими венценосными обязанностями. Александра Федоровна во многом являла прямую противоположность — замкнутая, даже нелюдимая, мало склонная завоевывать популярность, не желавшая знать и видеть тех, кто не отвечал ее представлениям о благонадежности и добропорядочности. Мария Федоровна считала, что Алиса при всей своей внешней красоте лишена того, что всегда ценила в людях, — душевной экспрессии. Конечно, она не подозревала, что ее невестка походит на потухший с виду вулкан, что внутри у нее пылает пламя безмерных чувств.

Нельзя сказать, чтобы Мария Федоровна не любила Александру Федоровну. Нет, нелюбви не было. Но не было и душевного расположения. К себе в свою очередь она его тоже не ощущала. Отношение свекрови к невестке постепенно менялось. Сначала было безразличие, потом ласковая снисходительность, уступившая место сожалению и сочувствию к сыну, к Александре Федоровне и ко всем, кто оказался заложником драматических коллизий последнего царствования. Она видела, что Ники любит Аликс, а это было самое главное. Своим чувствам здесь не придавала особого значения. Самолюбие же нередко уязвлялось.

Так случилось поздней осенью 1900 года, когда Ники серьезно заболел брюшным тифом в Ливадии. Мать тогда находилась в Дании, но быстро получила известие и сильно обеспокоилась. Немедленно в Крым из Копенгагена полетели телеграммы, где настоятельно рекомендовалось выписать врачей из Европы и содержалась просьба: сообщить, когда ей приехать. Аликс же сделала все по-своему. Она лишь сухо поблагодарила, однако приглашения не последовало. Эта холодная деликатность была оскорбительна, но Мария Федоровна не нагнетала страсти.

Формально Александра Федоровна вела себя безукоризненно: она писала свекрови письма, наносила ей визиты, передавала приветы, непременно поздравляла с праздниками, не роптала, когда шла сзади нее на торжественных церемониях. Но Мария Федоровна чем дальше, тем больше убеждалась, что невестке она не нужна, что та тяготится ее присутствием и не расположена продолжать общение дольше приличествующего. Жена сына не искала сближения. Вдовствующая царица платила ей тем же.

Александра Федоровна, любя мужа больше жизни, ни с кем не желала делить свое полное и неоспоримое право на него. Через две недели после свадьбы она записала в дневник мужа: «Отныне нет больше разлуки. Наконец мы соединены, скованы для совместной жизни, и, когда земной жизни придет конец, мы встретимся опять на другом свете, чтобы быть вечно вместе». Она не умела отступать и не считала нужным во имя большого переступать через личные пристрастия и представления. С трудом шла на компромисс и, часто лишь превозмогая себя, делала «что надо».

Вдовствующую императрицу расстраивало дуновение «ледяного ветерка» со стороны Александры Федоровны и ее окружения. О том, что две царицы не питали расположения друг к другу, приближенные узнали, как обычно, раньше, чем это нерасположение проявилось на самом деле. В салонах, конечно же, заговорили о ненависти, о том, что старая царица не хотела отдавать молодой коронные драгоценности, что она устраивала истерики сыну, а Александра Федоровна осаждает мужа жалобами на свекровь и т. д. Словом, пошло-поехало, как обычно бывало в свете.

Мать Николая II мало придавала значения великосветским суждениям, хорошо зная их истинную цену. Но она не могла не обратить внимания на то, что в подругах у невестки появились три дамы, о которых ничего приятного сказать не могла. Две черногорские принцессы, Милица Николаевна (жена великого князя Петра Николаевича), Анастасия Николаевна (жена герцога Георгия Лейхгенбергского), и великая княгиня Мария Павловна, которую вся родня называла Михень. Двух первых Мария Федоровна почти не знала; говорили о них разное, часто неприятное. Но вот третья была известна не понаслышке. Там, где Михень, там непременно жди эпатажа, сплетни, скандала. Свекровь переживала, что «бедная Аликс» ввиду неопытности может легко обмануться.

Однако Мария Федоровна недооценивала невестку. Александра Федоровна была далеко не так проста, как могло показаться, и уж меньше всего была способна стать управляемой. Напористая и самоуверенная Мария Павловна быстро убедилась, что невозможно быть ментором Александры Федоровны, и их близкие отношения скоро сошли на нет. У последней царицы в России были только два человека, кому она доверяла бесконечно: обожаемый муж и Григорий Распутин. Но последний стал таковым лишь в заключительном акте русской монархической драмы.

Мария Федоровна постоянно переживала, так как все время до нее доходили какие-то безрадостные вести. Нет, сама ничего специально не узнавала. С молодости не любила эти светские разговоры и сплетни. Почти им и не доверяла. Но укрыться от них не имела никакой возможности. Родственники и приближенные обязательно что-нибудь неприятное сообщали. Очень и очень многие были недовольны ее невесткой. Мария Федоровна знала, что Аликс не умеет нравиться, что замкнута и даже нелюдима. Она не раз ей говорила, что надо стараться завоевывать расположение, но та считала, что царица не должна «бегать за популярностью». Мария же Федоровна всегда придерживалась убеждения, что царица должна быть любима. Любовь же надо завоевывать, надо ее добиваться, а не делать вид, что тебя это не касается.

Свекровь не могла понять, что мешает улыбнуться, сказать несколько ласковых слов дамам на приеме? Александра же почти всегда стоит «как ледяное изваяние», и только слепой не увидит, что она тяготится официальными церемониями. А это плохо. Можно же устроить бал или организовать вечер. Так нет. Ей рассказывали, что Аликс часами молится. Она считала религиозное усердие похвальным, но при этом нельзя же пренебрегать общественным долгом. Она ведь не монахиня, а императрица, которая обязана блистать и очаровывать! Это так необходимо, когда престиж династии все время подрывается какими-то скандалами и компрометирующими разговорами.

Мария Федоровна чувствовала, что милый Ники отдаляется от нее. Он был по-прежнему любезен и внимателен, но она ощущала: душа его закрыта от всех, в том числе и от матери. А ведь когда-то он был абсолютно откровенен с ней. Сын очень любит Аликс, и та оказывает на него большое влияние. Но сама ни с кем и ни с чем не желает считаться, полагая, что все знает лучше всех. Как она характером напоминает свою бабку, королеву Викторию! Но у той было достаточно здравого смысла, и она никогда не бросала вызова окружающему миру, всегда охраняла свою репутацию. Аликс же думает, что имеет право вести себя, не оглядываясь на других.

Вдовствующая императрица подобными наблюдениями и опасениями мало с кем делилась, но даже те, избранные, кому доверялась, йичбго в тайне не сохраняли, переиначивали, извращали. В пересказах вырисовывалась вражда двух женщин и двух цариц, чего на самом деле не было. Но правда не имела значения. Тема стала излюбленной в столичных салонах.

При несомненной недружественности отношений Александра Федоровна никогда не позволила себе ни одного выпада против царицы-матери, зная, что Ники ее очень любит. Во многих других случаях вела себя совершенно иначе и нередко открыто демонстрировала Нерасположение и даже пренебрежение. Сановно-придворный мир простил бы многое, но только не это. Для отравленных ядом злословия стрел нашлась подходящая мишень.

Стоическая крепость духа царицы перед лицом людской нелюбви и даже ненависти поддерживалась и питалась любовью к супругу и детям. Для Александры Федоровны семья была главной заботой, ее миром, «ее царством». Там она правила нераздельно — для счастья Ники и России. Когда пошли дети, то целиком погрузилась в материнские заботы. Именно в детской чувствовала себя надежно, уверенно, спокойно. Здесь она полностью раскрывалась, здесь все было интересно. Радость великая видеть этих крошек, таких забавных, трогательно беспомощных, которых надо ограждать от опасностей, воспитывать и выводить в жизнь. Глядя на своих детей, императрица часто улыбалась, в других же случаях улыбка озаряла ее лицо крайне редко.

Она стала матерью четырех дочерей. После Ольги 29 мая 1897 года родилась Татьяна; 14 июня 1899 года — Мария, а 5 июня 1901 года — Анастасия. ОТМА — таково было их условное общее обозначение, составленное по первым буквам личных имен, которым пользовались в царской семье. О великих княжнах известно чрезвычайно мало, так как близко они общались с очень ограниченным кругом лиц, из которых немногие пережили кровавый вихрь революции. Здесь особо интересны воспоминания швейцарца Пьера Жильяра, более десяти лет близко наблюдавшего жизнь царской семьи сначала в качестве учителя старших дочерей царя, а затем — гувернера наследника.

«Старшая, Ольга Николаевна, отличалась быстротой сообразительности и, будучи весьма рассудительной, в то же время проявляла своеволие, большую независимость в обращении и высказывала быстрые и забавные возражения… Она усваивала все чрезвычайно быстро и умела высказывать своеобразное мнение относительно того, что она изучала… Она очень любила читать в часы, свободные от занятий». «Татьяна Николаевна, по натуре более осторожная, очень спокойная, с большой силой воли, но менее открытая и своевольная, чем старшая сестра. Она не отличалась большими способностями, но она вознаграждала этот недостаток своей последовательностью и уравновешенностью характера. Она была очень красива, но не так очаровательна, как Ольга Николаевна… Благодаря своей красоте и качествам, которыми она обладала, Татьяна Николаевна в обществе затмевала свою старшую сестру, которая менее внимательна к своей особе, была не так заметна. Однако эти две сестры нежно любили друг друга».

«Мария Николаевна была красивая девочка, велика для своего возраста, отличалась цветущим здоровьем и обладала чудными серыми глазами. Будучи простою в обращении, отличаясь сердечною добротою, она была одно самодовольствие… Анастасия Николаевна, наоборот, была очень резвая и лукавая. Она живо усваивала смешное, благодаря чему трудно было противостоять ее остротам. Она была слегка бедовым ребенком — недостаток, который исправляется с возрастом. Обладая ленью, очень присущей детям, она имела прекрасное французское произношение и играла небольшие сцены из комедий с истинным талантом… Словом, то, что было самого лучшего у этих четырех сестер и довольно трудно поддавалось описанию, — это их простота, естественность, искренность и безотчетная доброта. Их мать, которую они обожали, была как бы непогрешимой в их глазах».

Девочки рождались крепкими и здоровыми, их образованию и воспитанию Александра Федоровна посвящала много времени. Сама составляла программы занятий, подбирала учителей, обучала манерам, языкам, рукоделию, беседовала на духовные темы. С годами ей приходилось все больше и больше задумываться над будущим дочерей, которым в силу исключительного положения было чрезвычайно трудно устроить семейное счастье. В ноябре 1915 года царица писала мужу: «Жизнь — загадка, будущее скрыто завесой, и, когда я гляжу на нашу взрослую Ольгу, мое сердце наполняется тревогой и волнением; что ее ожидает? Какая будет ее судьба?» О грядущей апокалипсической судьбе своей семьи любящая мать и вообразить не могла…

Почти все первые десять лет супружества радость и счастье Александры Федоровны были неполными. Ее все больше мучило чувство вины перед «дорогим Ники» и перед страной за то, что она не может подарить им наследника. Мы не знаем и теперь никогда уже не узнаем, сколько времени она провела в молитвах, как просила она Всевышнего смилостивиться и послать ей и Николаю сына.

Терпение и настойчивость были вознаграждены. Летом 1904 года в Петергофе, в самый разгар бесславной русско-японской войны и почти через десять лет после замужества, царица родила сына. Александра Федоровна просто блаженствовала, а Николай Александрович каждый день ощущал неизбывную радость, которой давно уж не помнил.

Вскоре родительское счастье было омрачено. Не прошло и шести недель, как стало выясняться ужасное. 8 сентября 1904 года император записал: «Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины!» Вскоре пригласили лейб-медиков, наложили повязку, через несколько дней кровотечение прекратилось.

Царица первое время была сокрушена, одна мысль не давала покоя: неужели у маленького эта страшная гемофилия, против которой медицина бессильна? Но остается Господь, который, не сомневалась царица, подарив им сына, и дальше не оставит милостью. «Бог никогда нас не забывает», — заметила Александра в письме супругу вскоре после рождения сына. Она не верила в случайность, во всем умела видеть Высший Промысел: «О, Господь поистине добр, послав нам этот солнечный лучик теперь, когда мы так в нем нуждаемся».

Однако, как она знала наверняка из Священного Писания и наставлений Отцов Церкви, благодать эту надо заслужить, для чего надлежит жить по-христиански. Она пыталась реализовать это намерение, и царь разделял настроения жены. Надо было вести образ жизни, угодный Богу, и избегать мирской суеты.

Царская чета свела к минимуму демонстрации роскоши и величия императорского двора. Были прекращены пышные и чрезмерно дорогие царские увеселения (последний раз в истории империи грандиозный костюмированный бал состоялся в начале 1903 года).

Однако целиком самоустраниться от традиций и представительских обязанностей императрица, конечно же, не могла. Она вынуждена была присутствовать на парадных мероприятиях даже тогда, когда сердце разрывалось от горя, встречаться постоянно с какими-то людьми, когда душевных сил для общения почти не было, когда все помыслы устремлялись туда, где лежал ее тяжелобольной ребенок.

Когда же цесаревич не болел, то сердце матери переполняло блаженство. Она вообще придерживалась английского метода воспитания детей, уверенная, что маленьких нельзя баловать, что надо сочетать любовь и строгость. В отношении сына это у нее плохо получалось. Чувства брали верх над педагогическими принципами.

Англичанин Сидней Гиббс, с 1908 года учитель английского языка царских дочерей, а потом гувернер цесаревича, вспоминал об Алексее Николаевиче: «Он был веселого нрава, резвый мальчик. Он очень любил животных и имел доброе сердце. На Него можно было действовать, действуя главным образом на Его сердце.

Требования мало на Него действовали. Он подчинялся только Императору. Он был умный мальчик, но не особенно любил книги. Мать любила Его безумно. Она старалась быть с Ним строгой, но не могла, и Он большую часть своих желаний проводил через Мать. Неприятные вещи Он переносил молча, без ропота».

После рождения сына Алексея на свои представительские обязанности императрица стала смотреть как на акт самопожертвования и искренне возмущалась, когда другие начинали жаловаться ей на свою тяжелую участь. По ее мнению, груз ноши самодержцев ни с чем не мог сравниться. Вращение в фальшивой и чванливой придворной среде и бесконечные встречи с докучливыми родственниками ей никогда не доставляли удовольствия, но с этим тоже приходилось мириться.

О том, что цесаревич, очевидно, унаследовал страшную гемофилию, родители никому не говорили. Все держалось в строжайшем секрете, и даже близкие родственники начали о том догадываться лишь по прошествии значительного времени. Никаких официальных сообщений и даже семейных уведомлений не делалось.

Желание Александры Федоровны изолировать себя и детей от любопытных взоров лишь подогревало интерес в свете, и чем меньше было достоверных сведений о жизни царей, тем больше появлялось домыслов и предположений. При такой нелюбви, которую вызывала императрица, они не могли быть благоприятными.

Злоязычный и беспощадный аристократический мир скорее бы простил ей адюльтер, чем пренебрежение к себе. Он платил ей фабрикацией слухов и сплетен, к чему постепенно подключились и либеральные круги, где критические суждения, а потом и осуждения Романовых, и в первую очередь Александры Федоровны, сделались как бы «хорошим тоном». Развитию этого своего рода промысла способствовали два обстоятельства: замкнутость жизни — венценосцев и безнаказанность клеветников.

Природа самодержавия не позволяла воспрепятствовать распространению домыслов. В печати о жизни семьи практически ничего не публиковалось, кроме официальных известий о царских поездках, приемах и присутствиях. Сделать же свой дом доступным для обозрения алчной до сенсаций толпы ни Николай II, ни Александра Федоровна никогда бы не смогли: для них это было бы кощунством. Но и опуститься до публичного опровержения слухов также не имели возможности. И все оставалось годами неизменным: одни распускали сплетни, которые, не встречая никакого противодействия, охватывали все более широкие общественные круги, а другие старались делать вид, что они выше этого, и еще тщательнее изолировались от все более враждебного мира.

Царица оказалась перед жестоким выбором: добиться расположения в обществе или отстоять жизнь ребенка любыми средствами. Компромисс недостижим. Медицина была бессильна, а женских сил на придворно-светские обязанности оставалось все меньше и меньше. Свой святой долг Александра Федоровна видела в преодолении безысходных обстоятельств. За это она готова была платить любую цену.

И когда перед кроваткой больного наследника появился странный человек из Сибири, молитва которого вдохнула жизнь в угасающее тельце (первый раз такое случилось в конце 1907 года), то выбор был сделан без колебаний. Она собственными глазами увидела благорасположение Небес, воочию узрела руку Провидения. В конечном итоге Александра Федоровна победила: она добилась, что ее «солнечный луч», ненаглядный Алексей, несколько раз возвращался к ним с того света. Одержав удивительную мистическую победу над неодолимым вызовом судьбы как мать, Александра Федоровна проиграла по всем статьям как императрица.

Друзья царского дома

С 1907 года началась история систематического общения Григория Распутина с царем, царицей и их детьми. В конце того года он впервые молитвой облегчил страдания трехлетнего цесаревича Алексея, и именно с этого момента царица признала в нем не просто народного толкователя христианских заветов, но и спасителя ее сына. Она ему была благодарна, и с каждым новым случаем явления Распутиным земного чуда ее признательность лишь увеличивалась, и в конце концов она окончательно убедилась, что Григорий — «человек Божий». Александра Федоровна называла его «Другом» и это слово всегда писала с большой буквы, как Бог, Царь, Отец, Мать, Провидение…

Последние десять лет существования монархии венценосцы встречались с Распутиным регулярно, и это общение приносило им душевный покой, умиротворение, тихую радость от ощущения благости Света Небесного. Малограмотный крестьянин из Сибири рассказывал, пояснял, наставлял, и хотя его речь была далека от литературного совершенства, но то, о чем он говорил — о любви, смирении, вере и надежде, было так желанно этим людям, так им необходимо.

Вскоре в этих вечерних посиделках-собеседованиях стали принимать участие и царские дети: сначала старшие (Ольга и Татьяна), а затем и все остальные. Царь и царица принимали Распутина и в своих покоях, правда, такие встречи бывали довольно редкими и проходили они под покровом тайны. Затем, после серии скандальных сплетен, и совсем прекратились.

Очень скоро «друг Григорий» стал своим и для детей Николая и Александры, воспитанных в духе глубокой религиозности, беспредельно уважавших и ценивших все то, что было дорого родителям. 25 июня 1909 года старшая дочь, Ольга Николаевна, писала отцу из Петергофа: «Мой милый дорогой Папа. Сегодня чудесная погода, очень тепло. Маленькие (Анастасия и Алексей, — А. Б.) бегают босиком. Сегодня вечером у нас будет Григорий. Мы все так чудесно радуемся его еще раз увидеть».

Распутин толковал сложные истины и церковные догматы неожиданно просто и убедительно. Эта простота, доходчивость, красочность объяснений довольно абстрактных категорий и символов поражала многих, и далеко не только «истерических столичных дам», как о том нередко пишут. Среди прочих в числе симпатизантов Распутина находились и блестяще образованные церковные иерархи (архимандрит Феофан), и выдающиеся проповедники, чья искренняя приверженность делу православия стала еще при их жизни легендарной (протоиерей Иоанн Кронштадтский).

Здесь, естественно, может возникнуть вопрос: что же, царю не с кем было больше о Боге и богоугодной жизни и поговорить, кроме как с «этим Гришкой»? Было с кем. Существовали духовники, имелись в империи и прекрасно образованные, «высоколобые» богословы, от общения с которыми ни царь, ни царица не уклонялись.

Царским духовником много лет состоял один из самых выдающихся русских богословов и проповедников второй половины XIX века, ректор Петербургской духовной академии Иоанн Леонтьевич Янышев. Именно он начал обучать принцессу Алису Гессенскую нормам православия, а затем стал для Николая II и Александры Федоровны непререкаемым духовным авторитетом. Несколько лет роль духовника царя и царицы исполнял другой широко образованный пастырь, с 1909 года ректор Петербургской духовной академии, отец Феофан.

Однако теологическая образованность сама по себе не делает носителя сакрального знания умелым и притягательным собеседником. Как хорошо знал с детства царь и как с молодых лет усвоила царица, носителем слова Божия может быть лишь избранный Всевышним, кому Он посылает сей исключительный дар, о котором можно судить лишь по наличию чудодейственных способностей. Распутин такими способностями обладал.

Позволим сделать небольшое отступление и остановиться на этом моменте особо. Вопрос о том, «обладал» или «не обладал» Распутин некими сверхъестественными способностями, занимал умы еще при его жизни. Поклонники «старца Григория» в провидческих и лекарских талантах своего кумира не сомневались и при личном общении в том не раз убеждались. Большинство же других, к данному кружку не принадлежавших и в лучшем случае лишь где-то сумевших лицезреть этого сибирского мужика, ни в какие неземные «дарования» не верили. Не верили в них многие придворные, и, конечно же, их отрицала медицинская корпорация, известные представители которой «пользовали» членов императорской семьи. Тогда наличие сих дарований заслуженно могло вызывать сомнения. Надежных материалов и объективных свидетельств в обращении не имелось.

Позже они стали появляться. Лишенный всяких мистических настроений следователь ЧСК В. М. Руднев, изучая подробно данный феномен, признал, что «Распутин несомненно обладал в сильной степени какой-то непонятной внутренней силой в смысле воздействия на чужую психику, представлявшей род гипноза. Так, между прочим, мной был установлен несомненный факт излечения им припадков пляски св. Витта у сына близкого знакомого Распутина — Симановича, студента Коммерческого института, причем все явления этой болезни исчезли навсегда после двух сеансов, когда Распутин усыплял бального». Наличие «непонятных способностей» признавали и другие скептики — те, кому приходилось подробно разбираться в распутинской истории. Факт наличия удивительных дарований можно считать исторически установленным.

Несмотря на это, уже в наши дни появляются вдруг утверждения, что ничего подобного на самом деле не существовало, что все разговоры об этом — лишь специально распространявшиеся слухи. «Срыватель покровов с тайн истории» Радзинский категоричен и беспощаден, для него — «это миф». Согласно его утверждению, «большевики намеренно распространяли слухи о сверхъестественных способностях Распутина», чтобы «дискредитировать его и находившихся у него в рабстве Романовых».

Не будем тратить время и документально опровергать абсурд — ни высказывания о характере большевистских инсинуаций (они утверждали прямо противоположное), ни тезис о «рабстве Романовых», который просто идентичен выводам коммунистических пропагандистов. Исходя из умозаключений «специалиста по тайнам», сформулируем неожиданный, но в данном контексте логичный вопрос: не была ли сама Александра Федоровна агенткой большевиков? Если принять на веру озвученное выше, то в головах впечатлительных авторов может родиться желание срочно разгадать эту новую «тайну». Ведь самой главной и самой именитой «пропагандисткой» распутинских дарований была именно она. Однако вернемся в то давнее время, когда о существовании большевиков и об их тайных и явных агентах и пропагандистах знали лишь единицы.

Имя же Распутина редко кто не слышал. Громкая, скандальная слава сибирского мужика, обретавшегося в царских чертогах, пугала и расстраивала тех, кто к законным обитателям этих чертогов имел нелукавую симпатию. Некоторые хотели «выяснить истину», «поговорить по душам», чтобы понять первопричину необычной дружбы между венценосцами — людьми по-европейски образованными, светскими — и каким-то темным крестьянином. Звучавшие ответы мало кого удовлетворяли, хотя, по сути дела, при всей их немногословности являлись абсолютно правдивыми.

В начале 1912 года на вопрос сестры царя великой княгини Ольги Александровны, как Аликс может верить какому-то мужику, царица без обиняков заявила: «Как же я могу не верить в него, когда я вижу, что маленькому всегда лучше, как только он около него или за него молится». Такой очевидный признак избранничества перечеркивал все нелицеприятные характеристики, неоднократно долетавшие (родственники и иные придворные очень в этом деле старались) до ушей матери-царицы, все помыслы которой были направлены лишь на избавление больного сына от недуга. Да и вообще, какая мать не стала бы преклоняться перед человеком, не раз спасавшим ее чадо? В данном случае беда состояла в том, что матерью являлась коронованная персона, которой всегда предъявляли особый счет.

Отношения между царицей и Распутиным цементировались только тем, что по пятам за престолонаследником ходила смерть. Уже после падения монархии, давая показания следователю Чрезвычайной комиссии Временного правительства, архиепископ Феофан, которого многие считали «жертвой распутинских интриг», со всей определенностью заявил: «У меня никогда не было и нет никаких сомнений относительно нравственной чистоты и безукоризненности этих отношений. Я официально об этом заявляю, как бывший духовник государыни. Все отношения у нее сложились и поддерживались исключительно только тем, что Григорий Ефимович буквально спасал от смерти своими молитвами жизнь горячо любимого сына, наследника Цесаревича, в то время как современная научная медицина былабессильна помочь. И если в революционной толпе распространяются иные толки, то это ложь, говорящая только о самой толпе и о тех, кто ее распространяет, но отнюдь не об Александре Федоровне». Владыка, в отличие от многих других носителей «правды о Распутине и царице», был человеком прекрасно осведомленным. На протяжении нескольких лет он был вхож в семью самодержца, исповедовал членов ее и мог судить обо всем не с чужих слов, а по собственным наблюдениям.

Сестра царя великая княгиня Ольга Александровна и через многие годы помнила во всех деталях свои впечатления от того дня, когда она впервые в царском дворце увидела Распутина. Это воспоминание особо ценно потому, что княгиня никогда не принадлежала к сторонникам этого человека.

«Когда я его увидела, то почувствовала, что от него исходят мягкость и доброта. Все дети, казалось, его любили. Они чувствовали себя с ним совершенно свободно. Я помню, как они смеялись, когда маленький Алексей, изображая кролика, прыгал взад и вперед по комнате. А потом Распутин вдруг схватил его за руку и повел в спальню. Мы трое пошли следом. Наступила такая тишина, как будто мы оказались в церкви. В спальне Алексея лампы не горели; свет исходил только от лампад, горевших перед несколькими красивыми иконами. Ребенок стоял очень тихо рядом с этим великаном, склонившим голову. Я поняла, что он молится. Это производило сильное впечатление. Я поняла также, что мой маленький племянник тоже молится. Я не могу этого описать, но я почувствовала в тот момент величайшую искренность этого человека. Я понимала, что и Ники, и Аликс надеялись, что в конце концов я полюблю Распутина. На меня, конечно, произвела впечатление сцена в детской, и я признавала искренность этого человека. Но, к сожалению, я никогда не могла заставить себя его полюбить».

Никакого «расписания» встреч Распутина и царской семьи не существовало. Иногда они случались через день-два, но такое происходило редко, лишь тогда, когда к этому побуждало состояние здоровья цесаревича. Если подобной чрезвычайной необходимости не возникало, то между встречами могло пройти несколько месяцев. К тому же Распутин много времени проводил или у себя на родине, или в паломничестве, что тоже исключало общение. Лишь в 1914 году у него появилась собственная квартира в Петербурге (Петрограде), где он проживал со своими домочадцами подолгу и находился на близком расстоянии от своих венценосных почитателей.

В дневнике Николая II, который является, по сути дела, кратким описанием ежедневного времяпрепровождения (эмоциональных всплесков там чрезвычайно мало, а политические оценки отсутствуют вообще), встречи и беседы с Распутиным непременно фиксируются. «Вечером виделись с Григорием у Ани В. и разговаривали около двух часов» (10 мая 1908 года). «После обеда поехали кататься и заехали к Ане В., где виделись с Григорием и долго с ними разговаривали» (23 мая 1908 года). «Поехали к Ане В., где видели Григория. Зажгли вместе ее елку. Было очень хорошо — вернулись в 12.15» (27 декабря 1908 года).

Нередко рядом с записью о встрече с Распутиным фигурирует имя Ани В. или просто Ани. Имеется __ в виду Анна Александровна Вырубова, тот самый «пузырь от сдобного теста», о котором так уничижительно высказался Сергей Витте в своих «Воспоминаниях». Не менее оскорбительно о ней отзывались тогда и потом некоторые другие современники и многочисленные сочинители: «устрица», «интриганка», «марионетка Распутина», «религиозная фанатичка», «опора темных сил» и т. д.

Иные шли и того дальше, называли «Мессалиной», «любовницей Распутина», даже «любовницей императора» и, как уже упоминалось, «возлюбленной царицы». Чтобы сразу же снять все обвинения в разврате, отметим один важный факт, который до сих пор нередко игнорируется. В мае 1917 года, находясь под арестом в Петропавловской крепости, изнемогая от оскорблений караула («подстилка Распутина») и двусмысленных намеков следователей, несчастная потребовала проведения медицинского освидетельствования, которое однозначно установило, что Вырубова — девственница.

Вырубова, вернувшая себе после революции девичью фамилию Танеева, несомненно, была самым близким человеком к царской семье, можно даже сказать, стала неформальным ее членом.

Помимо Распутина и Вырубовой царь и царица охотно общались и с иными лицами, которых числили в своих друзьях. Не все из них таковыми оставались: кто-то умирал (генерал А. А. Орлов и фрейлина С. И. Орбелиани), кто-то по собственной воле отстранялся, не чувствуя к себе расположения (сестра царицы великая княгиня Елизавета Федоровна), от кого-то венценосцы отдалялись сами (великие княгини Милица и Анастасия Николаевны).

Некоторые готовы были лишь по сердечной привязанности пойти вместе со своими коронованными друзьями до конца. Наиболее показательный пример — госпожа Ден, ставшая особенно близкой царской семье в годы мировой войны. Александра Федоровна с Юлией Александровной фон Ден (Лили) часто и охотно общалась. Худая, высокая, спокойная и рассудительная жена капитана первого ранга гвардейского экипажа Карла Акимовича Дена, Лили видела в царице наставницу и покровительницу, что та с удовольствием принимала. Она советовалась с «порфироносной» приятельницей по всем житейским вопросам, регулярно приносила ей из Петрограда (в отличие от большинства из ближнего окружения императрицы, Лили жила там, а не в Царском) множество столичных сплетен и слухов, обсуждала поведение известных деятелей из политического и светского миров.

Во время Февральского переворота, когда царица с больными детьми оказалась брошенной на произвол судьбы в Александровском дворце Царского Села, Лили Ден, без колебаний оставив в столице больного сына, находилась рядом с императрицей, став фактически заложницей непредсказуемых обстоятельств. Она не могла покинуть поверженную, несчастную царицу, женщину, мать, подругу, и рассталась с ней не по своей воле. Во время набега революционной ватаги под руководством Керенского Ден была арестована, как «опасная реакционерка», и препровождена под конвоем в Петроград.

Последние годы монархии другом семьи являлся и морской офицер, а затем командир императорской яхты «Штандарт», капитан первого ранга и флигель-адъютант (с 1912 года) Николай Павлович Саблин. Царь и царица его искренне любили и ценили, хотя держался он рядом с ними достаточно независимо. Человек он был спокойный, уравновешенный, и царская чета охотно и часто с ним общалась, тем более что Николай Павлович никогда не затрагивал острых политических вопросов и не разговаривал на неприятные темы. В январе 1916 года, имея в виду Саблина, царица заметила в письме супругу: «У нас так мало истинных друзей, а из них он — самый близкий».

Как обычно, близость безродного офицера к царской семье многих удивляла; эти отношения вызывали различные пересуды. Однако никакой тайной подоплеки здесь не существовало. Дело в том, что Николай и Александра видели в нем простого и верного человека, а именно таких людей они искали и особенно ценили в последние годы. Сам Н. П. Саблин, человек весьма небогатый, никогда не имел и не искал никаких преимуществ и выгод от своего «высочайшего знакомства». Однако сердечная привязанность в данном случае не выдержала испытаний: с началом революции Саблин никак не засвидетельствовал своей преданности развенчанным повелителям.

Самой же близкой подругой царицы, ее своего рода вторым «я», около десяти лет была малоприметная и тихая Анна Александровна Танеева, занявшая в жизни императорской семьи исключительное место. От Ани у венценосной четы не было никаких семейных секретов. Та же, в свою очередь, искренне блюла это доверие и платила своим высокопоставленным друзьям бескорыстной преданностью, доходившей до самозабвения. Александра Федоровна и Аня Танеева были единомышленницами: их душевные устремления и нравственные представления почти целиком совпадали, хотя по своей природе, по психологическому и эмоциональному складу эти женщины были очень несхожи.

Конфидентка царицы родилась в 1884 году в семье крупного сановника, главноуправляющего (с 1896 года) Собственной Его Императорского Величества канцелярии, музыканта, композитора, меломана и коллекционера Александра Сергеевича Танеева. Матерью ее была Надежда Илларионовна, урожденная графиня Толстая. Эта семья уже давно занимала видное место в императорской столице. Обе дочери статс-секретаря, обер-гофмейстера и члена Государственного совета, Анна и Александра (родилась в 1885 году), получили хорошее домашнее воспитание, знали языки и прекрасно играли на фортепиано. Однако по характеру различались: старшая — замкнутая, неторопливая, серьезная, никогда не проявлявшая тяги к светским развлечениям.

Младшая же — полная ее противоположность: яркая, экстравагантная, любившая общество, много и охотно бывавшая на публике. В 1908 году Александра Александровна вышла замуж за приемного сына дяди царя великого князя Павла Александровича — камер-юнкера А. Э. Пистолькорса. Ее свекровью стала жена великого князя Ольга Валерьяновна, к тому времени уже графиня Гогенфельзен, с 1915 года — княгиня Палей.

Представление об «Але Пистолькорс» можно получить из ее письма свекрови, датированного 10 июня 1908 года. «Вы пишете, что Бэби (так они звали А. Э. Пистолькорса, родившегося в 1885 году. — А. Б.) не любит свет; но ведь я тоже не из светских. Я выезжала по-настоящему только один сезон, а последние годы проводила в маленькой, тесной компании и ездила на балы только тогда, когда родители считали это необходимым. Вы, наверно, слышали от Маруси (племянница графини Гогенфельзен. — А. Б.), как мы с ней увлекались спектаклями. Кроме того, я прямо обожаю музыку. Мы с Бэби играем в четыре руки, и потом он аккомпанирует, когда я пою».

Александра Танеева ко времени замужества уже имела определенную «светскую биографию», но в письме к свекрови, которая безвыездно несколько лет жила в Париже и была удалена от петербургских новостей, старалась представить себя в выгодном свете. Все эти люди и нюансы их биографий не стоили бы упоминания, если бы не одно обстоятельство: в последние годы императорской России

Александру Пистолькорс, ее супруга и княгиню Палей стоустая молва уверенно зачисляла в разряд «рьяных распутинок». Об их «рьяности» дальше придется говорить особо.

Старшая сестра Александры — Анна никаких светских претензий не имела, в обществе была молчалива и с ранних пор проявляла серьезное влечение к религиозно-духовной сфере. На балах она не «порхала» и во французских пьесках не играла. В шестнадцать лет Анна серьезно заболела, и во время кризиса ей привиделось, что к постели подошла императрица, протянула ей руку и спасла от смерти. После этого сразу же наступило резкое улучшение, о чем родители не замедлили сообщить царице. Относясь чрезвычайно серьезно ко всем знамениям, Александра Федоровна навестила выздоравливающую девушку и благословила ее. Так императрица впервые увидела ту, кому суждено было со временем стать ее почти тенью, по некоторым описаниям заслоняющей собой и само «светило».

В 1902 году Аня Танеева выдержала экзамен при Петербургском учебном округе на звание домашней учительницы, а в 1903-м получила шифр (особая брошка с вензелем императрицы) и стала фрейлиной Большого императорского двора. Девушка она была очень религиозная, добрая и отзывчивая. Среди родственников слыла абсолютно бескорыстной, старавшейся помогать всем, кто в этом нуждался. Эти качества, сами по себе не исключительные и присущие многим другим представительницам дворянских семей, вряд ли бы сделали из этой не блиставшей ни умом, ни внешностью набожной девушки человека, сыгравшего заметную и печальную роль в последнем акте драмы монархии.

Имя А. А. Танеевой-Вырубовой неизменно фигурирует, когда хотят в очередной раз заклеймить образ жизни и окружение последних коронованных правителей. Что же она на самом деле собой представляла? Ответ на этот вопрос в данном случае особо важен, так как в нем заключено многое из того, что помогает понять духовный облик императрицы.

В многочисленных книгах и фильмах образ ближайшей наперсницы Александры Федоровны рисуется почти всегда в серо-черных тонах. Если проанализировать, на основе каких источников создается историческая реконструкция в подобной цветовой гамме, то сразу же выясняется, что надежных документальных материалов, раскрывающих интеллектуальный и духовный мир этой женщины, встречается чрезвычайно мало. Тут, как и во многих других аспектах романовской темы, эмоции и «общепринятые» клише превалируют над действительными фактами.

Часто при описаниях используется дневник, первый раз изданный еще в 1923 году в Берлине. Однако этот якобы документ — не более чем грубая подделка. Об этом публично было заявлено и родственниками А. А. Вырубовой, и письмом в газеты ею самой. После невероятных мытарств на революционной родине ей удалось бежать в Финляндию, где она и проживала до самой смерти в 1964 году.

Чтобы представить, какого рода лживой пошлостью пронизан сей опус, приведем лишь один пассаж, где Вырубова описывает свои сексуальные отношения — с кем бы вы думали? С царем!

«После его ласк я два дня не могу двинуться. Никто не знал, какие они дикие и зловонные. Я думаю, если бы он был просто… ни одна женщина не отдалась бы ему по любви. Такие, как он, кидаются на женщину только пьяными. Он в это время бывает отвратителен. Он сам говорил мне: «Когда я не пьян, я не могу. Особенно с Мамой».

Здесь так и хочется извиниться в очередной раз перед читателем за процитированное непотребство, но, увы, избежать его нет никакой возможности. При разборе «распутиниады» разгребание дурно пахнущих завалов пошлости неизбежно.

Состряпали, другого слова и не подберешь, этот «дневник» два довольно известных литератора. Первым был П. Е. Щеголев, член пресловутой ЧСК, составивший себе затем имя в качестве историографа декабристов и исследователя-пушкиноведа. Вторым инспиратором «сенсации» стал маститый советский писатель А. Н. Толстой, любимец И. В. Сталина. В молодые годы он вечно нуждался в деньгах и за высокий гонорар готов был на все, в том числе и на бесстыжий исторический подлог. Можно только посочувствовать родственникам этих двух авторов, которым приходилось жить с людьми, обуреваемыми комплексами сексуального психоза. Приведенный пассаж далеко не самый «смачный».

Хотя авторство этих двух «порнописцев» не подлежит сомнению, указанная фальшивка до сих пор имеет широкое хождение. И в наши дни из нее все еще продолжают «черпать сведения» немалое число авторов, что не может не вызвать сожаления.

Вообще подлинных, личных документов А.А Вырубовой сохранилось немного. Свой дневник она сожгла в 1917 году, во время Февральской революции. Очень мало осталось писем, имеются в большом числе лишь телеграммы и коротенькие записки. Словно предчувствуя грядущее крушение и не желая оставлять будущим палачам письменных свидетельств, она не раз просила царя и царицу уничтожать ее послания, что те и выполняли. Так, 8 января 1916 года Николай II писал жене: «Письма А. я по прочтении всегда рву на мелкие клочки, так что тебе нечего беспокоиться. Ничего из ее писем не сохранится для потомства». В этом император оказался прав.

Тем не менее многое и известно, правда, не столько благодаря, сколько вопреки желаниям А. А. Вырубовой. Основная масса материалов исходит от лиц, которые эту фрейлину лучше или хуже, но знали.

Близкое знакомство Ани Танеевой с семьей царя состоялось в 1905 году. Летом они взяли молодую и услужливую фрейлину в поездку на императорской яхте по финляндским шхерам. Николай и Александра любили такой отдых: на лоне природы, вдали от сложных государственных забот, от надоедливого света и от повседневной придворной суеты. Через год они взяли ее с собой снова. Трудно сказать, чем именно покорила их эта фрейлина, но, очевидно, тем, чему всегда симпатизировала императрица: нехитрой искренностью чувств и глубокой религиозностью. На следующий год Анна снова получила приглашение сопровождать царскую семью на яхте.

По возвращении в Петербург Анна Александровна стала удостаиваться невероятных в ее положении знаков внимания: она становится завсегдатаем на царских трапезах, а затем превращается в участника вечерних посиделок-собеседований в интимном царском кругу. В дневнике Николая II за 30 октября 1906 года записано: «Обедала А. А. Танеева. Провели с нею вечер». С осени 1906 года и можно вести отсчет развития удивительных взаимных симпатий между царской четой и молодой придворной служащей, не обладавшей никакими особыми качествами, кроме душевных.

Пожалуй, наиболее выразительный портрет этой «злой интриганки» оставила в своих воспоминаниях Лили Ден, почти десять лет близко общавшаяся с ней: «Она среднего роста, каштановые волосы; большие красивые серо-голубые глаза, отороченные длинными ресницами; небольшой вздернутый носик. У нее детское лицо — белое и румяное. В отличие от вампира Анны, какой ее изображают в романах, она, увы, очень полная. Но у нее чарующая улыбка, красивый рот. Она была слабой, податливой и в то же время привязчивой, цепкой — как плющ, обвивающийся вокруг дерева. Императрица относилась к ней, как относятся к беспомощному ребенку».

Сведущая мемуаристка не оставила в стороне и чрезвычайно злободневный сюжет: о политической роли Анны Александровны Танеевой-Вырубовой, которая в действительности не имела никакого политического влияния. Во-первых, потому, что не располагала должными интеллектуальными данными, не преследовала никаких карьерных устремлений и была начисто лишена политических интересов. Во-вторых, потому, что подобного рода попытки были бы немедленно пресечены Александрой Федоровной. Сохранившиеся документы той поры со всей очевидностью подтверждают наблюдение Лили Ден: «Императрица ласкала Анну, поддразнивала, бранила ее, но никогда не интересовалась ее мнением, за исключением вопросов, касающихся благотворительности».

Александра Федоровна, исповедовавшая культ семьи, в которой, по ее глубокому убеждению, женщина только и могла получить настоящее счастье, приняла большое участие в устройстве личного благополучия «дорогой Анечки». В январе 1907 года при ее деятельном участии неприметная «толстуха» была помолвлена с лейтенантом А. В. Вырубовым, после чего они представились императорской чете и получили высочайшее благословение. Венчание Анны Танеевой с Александром Вырубовым состоялось 30 апреля 1907 года в церкви Большого Царскосельского дворца в присутствии Николая II и Александры Федоровны.

Незадолго до того произошло и знакомство Анны Танеевой с Распутиным. Эту историю она сама рассказала: «За месяц до моей свадьбы Ее Величество просила великую княгиню Милицу Николаевну познакомить меня с Распутиным. Я слышала, что великая княгиня очень умна и начитанна, и была рада случаю встретиться с ней в ее дворце на Английской набережной, была ласкова и час или два говорила со мной на религиозные темы. Я очень волновалась, когда доложили о приходе Распутина. «Не удивляйтесь, — сказала она, — я с ним всегда христосуюсь». Вошел Григорий Ефимович, худой, с бледным, изможденным лицом, в длинной черной сибирке: глаза его, необыкновенно проницательные, сразу меня поразили и напомнили глаза отца Иоанна Кронштадтского. «Попросите, чтоб он помолился о чем нибудь в особенности», — сказала великая княгиня по-французски. Я попросила его помолиться, чтобы я всю жизнь могла положить на служение Их Величествам. «Так и будет», — ответил он, и я ушла домой. Через месяц я написала великой княгине, прося ее спросить Распутина о моей свадьбе. Она ответила мне, что Распутин сказал, что я выйду замуж, но счастья в моей жизни не будет».

Распутинское пророчество очень скоро сбылось. Несмотря на высочайшее покровительство, брак оказался несчастливым. Уже вскоре после замужества выяснилось, что муж бывшей фрейлины страдает приступами острого психического расстройства, маниакальными садистскими наклонностями и импотенцией. Кроме того, он обладал патологической ревностью и устраивал громкие сцены, от которых простая, бесхитростная Анна не раз чуть не лишалась чувств.

Наиболее громкая история случилась через год после замужества. Анна устроила у себя небольшой обед и пригласила нескольких лиц, в том числе императрицу и генерала А. А. Орлова. Супруга не было, и Анна чувствовала себя хозяйкой. В самый разгар трапезы неожиданно вернулся А. В. Вырубов, которого караульный казак, по незнанию персоны, отказался пустить в дом, где находилась императрица. Ревнивый же муж заподозрил неладное, устроил громкий скандал, а когда гости разошлись, то учинил безобразный дебош, избил жену, обвинив ее в супружеской неверности. Скандальная история быстро достигла петербургских гостиных, обросла здесь «пикантными подробностями». В таком красочном виде она и была донесена до потомков благодаря дневнику генеральши Богданович и мемуарам экс-премьера Витте.

Прожив с супругом-импотентом в муках, слезах и синяках чуть больше года, Аня Вырубова бежала от него и при благосклонно-сочувственном отношении императорской четы, знавшей все перипетии этого неудачного супружества, развелась с ним. Царская семья стала для девственницы-жены утешением и родной теперь уже до конца.

Формально Вырубова больше никаких придворных званий не имела. Александра Федоровна числила ее своей подругой, считая, что этого «звания» вполне достаточно. Ей не раз напоминали, что это «неудобно», что требуются «объяснения». Царица же была тверда в своих суждениях, непреклонна в решениях: «Я никогда не дам Анне официального места при дворе. Она моя подруга, и я хочу, чтобы она ею и осталась. Неужели императрицу можно лишить права, какое имеет любая женщина, — права выбирать себе друзей?» Александра Федоровна жестоко ошибалась. Никаких человеческих «прав» за царицей высшее общество не признавало. Ей отводилась роль лишь «красивой этикетки» империи. Ей надлежало ублажать слух и глаз именитых и родовитых «учтивыми» разговорами и обходительностью, внимать словам «их светлостей» и «их сиятельств», спрашивать их советов, наносить визиты, самой принимать без конца. Ничего этого последняя царица не делала, не хотела, да и не умела делать.

Выросшая при дворе своей бабки английской королевы Виктории, она прекрасно знала, что, несмотря на свой пуританский нрав, строгое соблюдение династического этикета, британская королева позволяла себе иметь друзей и проводить в их обществе свободное время. Александра Федоровна наивно надеялась, что и в России можно иметь право на частную жизнь. Однако здесь все было иначе, все было более резким, более нетерпимым. Монархов или боготворили, или шельмовали. Никакой «середины» в отношении к царям в высшем обществе никогда не было. Два самых известных и близких друга царицы — Распутин и Вырубова — стали в обществе не только скабрезной шарадой. Они превратились в пугало, которым в конце концов просто застращали всех и каждого.

Одного имени «Вырубова» было достаточно, чтобы перед глазами столичной публики предстал живой образ «мерзости разложения». Вырубова знала о многих характеристиках на свой счет и с большим юмором и мастерством их обыгрывала на вечерних посиделках в присутствии царя и царицы, в том числе не раз повествовала о своих совместных с Григорием «помывах» в бане. Эти «Анины комедии» особенно веселили Николая II, но ни он, ни царица никогда бы и вообразить не могли, что подобные глупые домыслы переживут их всех.

Императрицу и ее наперсницу сближало одинаковое отношение к Распутину, которого они обе глубоко почитали, видя в нем воистину Божьего человека, способного наставить на праведный путь, объяснить и указать судьбу. Его сбывшееся пророчество относительно брака Анны Александровны послужило серьезным толчком к зарождению беспредельной веры в сверхъестественные способности этого человека.

Конечно, «милая Анечка» могла как угодно распоряжаться жизнью, верить в кого и во что угодно. У Александры Федоровны такой возможности не было. Руководствоваться исключительно чувством и при этом играть политическую роль, удачное исполнение которой во многом зависит от трезвого расчета, — это было ей явно не по силам. Но судьбу свою царица не могла ни выбирать, ни изменять. Она «несла свой крест» всегда с чистыми и высокими помыслами, как только и могла.

Давая показания следователям в ЧСК, капитан Н. П. Саблин довольно адекватно обрисовал ту роль, которую играл Распутин в царской семье. «Кажется, в 1908 году, когда во время плавания на яхте «Штандарт» я ближе подошел к царской семье, Государыня стала в беседах со мной намекать, что она знает Распутина. Она стала говорить о том, что есть люди, молитва которых вследствие их аскетического образа жизни имеет особую силу, и наконец заявила, что и в России имеется такой человек, а именно Распутин, и предложила мне с ним познакомиться. Эту слепую веру как ее, так и Государя в Распутина я объясняю их безграничной любовью к наследнику, который страдал болезнью, признанной врачами неизлечимой. Как утопающий хватается за соломинку, так и они ухватились за веру в то, что наследник жив благодаря молитвам Распутина. Я совершенно отрицаю возможность физической близости Распутина к Государыне или к Вырубовой».

Подруга Анна во всем старалась помогать Александре Федоровне. Всегда была рядом, хлопотала, пыталась облегчить повседневные заботы императрицы и любящей матери. Помогала детям делать уроки, обучала рукоделию, участвовала в совместных чтениях, разучивала с царицей романсы и оперные арии и, конечно же, бессменно была рядом в случаях болезни кого-либо из членов императорской семьи.

Свою повелительницу-подругу Анна Александровна любила самозабвенно и была готова пожертвовать для нее и ее семьи даже собственной жизнью. Эту преданность и бескорыстную любовь (взамен она ничего не просила, не требовала и не имела) царица чувствовала постоянно и всегда высоко ценила.

Душевное расположение царицы быстро подняло молодую фрейлину на невероятную высоту в неписаной иерархии русского двора. Подумать только: она постоянно обедала с их величествами! Она регулярно проводила с ними их семейные вечерние часы! Для чиновно-придворного мира все это было непонятно и требовало объяснений, которые быстро и появились. Циркулировавшие во множестве «сведения» об этой дружбе (о некоторых из них уже речь шла) в очередной раз показали, насколько фабриковавшие их лица были далеки от понимания истинных причин, объединявших столь разных по своему положению женщин.

Скабрезная ориентированность подобных сплетен высвечивает одну существенную сторону столичного высшего общества — удивительную эротическую истерию, царившую в нем в начале XX века, надрывный культ плотской чувственности, вакханальный экстаз, охвативший в первую очередь дам столичного света. Разнузданную похоть прикрывали разговорами о поисках простоты, искренности и истинности. Эта атмосфера сексуального надлома очень способствовала росту известности, а затем и ажиотажу вокруг личности Григория Распутина.

Книги и лекции по вопросам пола в начале XX века стали чрезвычайно популярными. Разговоры на эти темы, еще совсем недавно немыслимые в пуританском русском обществе, после наступления «эры свободного самовыражения» сделались необычайно модными. Различные авантажные «эмансипэ» из высших кругов чуть ли не все поступки людей стали объяснять «половыми влечениями». В Россию хлынул поток эротической и порнографической литературы из Европы, частично из Германии, но особенно из Франции, где был в то время главный центр мирового «порнобизнеса». Да и в самой России появилась своя нелегальная «увлекательная продукция», издаваемая в разных местах.

Чиновники цензурного ведомства не успевали изымать из обращения книги, брошюры и картинки самого откровенного характера. О содержании этих произведений красноречиво говорили названия: «Тайны кушетки», «Мужчины-проститутки», «Сладострастие на острове Лесбос», «Римский разврат», «Ночные мистерии», «Сады любви Парижа», «В постели с двумя мужчинами» и т. д. Русское общество в целом хоть еще и не было готово к «сексуальной революции», но некоторые высшие элементы двигались в этом направлении, что называется, на всех парусах.

Естественно, что в господствующих представлениях и настроениях так или иначе преломлялась жизнь императорской семьи, хотя царь и особенно царица были очень далеки от подобных модных течений и никогда такие темы публично не обсуждали, да и вообще не выказывали к ним никакого интереса. Через некоторое время беспощадная молва будет утверждать, что А. А. Вырубова, эта пресловутая «устрица», сожительствует с «грязным мужиком Распутиным». Чуть позже подобное обвинение будет брошено и в адрес царицы.

Доброта и преданность притягивали императрицу к Ане Вырубовой. И, конечно же, как она убедилась при близком общении, свойственные ей любовь и вера. Они вместе молились, и для Александры Федоровны присутствие фрейлины не было в тягость. Они многое понимали и чувствовали одинаково. К тому же навсегда сковал их цепью общей судьбы Григорий Распутин, которому они обе последние годы его жизни бесконечно верили.

Уже в 1908 году Вырубова была убежденной поклонницей «старца». В ноябре 1908 года генеральша Богданович получила через камердинера царя удивительную информацию, которую тут же записала: «Оказывается, что Вырубова дружит с каким-то мужиком, да еще с монахом. И вот фотография, на которой она снята, сидящая рядом с мужиком, ее принесла горничная. Радциг (камердинер Николая II. — А. Б.) глазам своим не поверил, когда это увидел. У этого мужика звериные глаза, самая противная нахальная наружность. Эту фотографию Вырубова не держит открыто на столе, а лежит она у нее в Евангелии. И что еще печальнее, что и мужик, и монах бывают у Вырубовой при царице, когда она посещает Вырубову. Этому мужику Вырубова собственноручно сшила шелковую голубую рубашку. Часто бывает он у Вырубовой в Царском, но пока еще во дворец не показывался».

Отношения с этим человеком Вырубова сохраняла до конца его жизни, всегда питая к нему почтение, перераставшее в обожание. «Он умный человек, мне казалось, самородок, и я любила его слушать… Он объяснял Священное Писание… Он знал все Св. Писание, Библию всю», — вспоминала о нем Анна Александровна. Она, как и царица, уверовала в то, что молитвы этого «посланца Божьего» спасут и сохранят царскую семью, приведут Россию к счастью и процветанию. Для себя Анна ничего не просила, так как личной жизни у нее не было.

Она жила интересами и заботами монаршей семьи. Приведем несколько ее телеграмм Распутину. «Посылаю тебе, дорогой отец Григорий, письмо от старшей (речь идет о письме Ольги Николаевны. — А. Б.). У нас маленький все очень болен, говорят, от жары и кашля лопнул внутренний сосуд и кровоизлияние, опухоль на боку, боль и жар. Молись о нас. Твоя Анна» (июнь 1912 года). «Мама (царица. — А. Б.) обрадована телеграммой, у маленького нога болит, тоскую по тебе, верю: все так же о всех молишься. Анна» (9 июня 1913 года). «Ножка болит. Папа (Николай II. — А. Б.) также расшиб ногу больно, помолись. Другие ничего, часто вспоминаю. Анна» (29 ноября 1913 года).

«Дорогая Анечка» настолько стала близка царской семье, что уже не всегда считала возможным слушаться императрицу и проявляла признаки своеволия, что у Александры Федоровны начинало вызывать раздражение. В 1914 году наступил кризис отношений. Помимо мелких неудовольствий от повседневного поведения Анны царицу стали мучить приступы ревности. Ее возмущало поведение «коровы» (так царь и царица называли ее между собой) в отношении Николая II, которому та постоянно писала пространные послания, полные объяснений в глубоких симпатиях, отнимая у того «драгоценное время» и не понимая, по словам царицы, что «ее письма не представляют для тебя интереса». Хотя эту корреспонденцию Вырубова всегда давала читать царице, но тем не менее у той возникали какие-то тревожные опасения.

Вот выдержка из письма Александры Федоровны от 27 октября 1914 года: «Утром она опять была со мной очень нелюбезна, вернее, даже груба, а вечером явилась гораздо позже, чем ей было позволено прийти, и странно вела себя со мной. Она сильно флиртует с молодым украинцем (речь идет о раненом из царскосельского госпиталя. — А. Б.), тоскует и жаждет тебя и по временам чрезвычайно весела… Конечно, это нехорошо, что я на нее ворчу, но тебе хорошо известно, как она может раздражать. Увидишь, когда вернешься, она будет тебе говорить о том, что как ужасно она без тебя страдала, хотя она вполне наслаждается обществом своего друга, которому кружит голову, но не настолько, чтобы позабыть о тебе. Будь мил и тверд, когда вернешься, не позволяй ей грубо заигрывать с тобой, иначе она становится еще хуже — ее постоянно следует охлаждать».

Все время призывая царя к твердости, к проявлению воли, сама Александра Федоровна не нашла в себе силы объясниться с подругой — духу не хватило. Однако отношения между ними явно затухали, и если бы не события начала 1915 года, то вряд Ли Вырубова продолжала оставаться особо доверенным лицом. Однако страшная железнодорожная катастрофа, жертвой которой стала подруга царицы, изменила ход событий.

Согласно сводке тогдашнего товарища (заместителя) министра внутренних дел, 2 января 1915 года «на 6-й версте на Царскосельской дороге от Петрограда произошла железнодорожная катастрофа. Это было во второй половине дня, в 5 час. 43 мин. вечера. Убито было 4 человека, тяжело ранено 10 и легко около 40. Среди тяжелораненых оказалась А. А. Вырубова, которую отнесли в ближайшую будку стрелочника. У нее были переломаны обе ноги, черепная травма. Она страшно кричала… Императрица прислала врача-женщину княгиню Гедройц — главного врача Царскосельского лазарета императрицы. Осмотрев А. А. Вырубову, она нашла ее состояние настолько тяжелым, что просила немедленно вызвать ее родителей, так как ей оставалось жить несколько часов… На поезде императрицы Вырубову отвезли в госпиталь в Царском Селе».

Вечером того рокового дня у постели бредившей больной появился Распутин. Он поднял руки, обратился к умирающей: «Аннушка, открой глаза». Неожиданно для всех Вырубова вернулась из забытья и обвела взглядом присутствующих. С этого момента ее состояние удивительным образом стало улучшаться. Несмотря на многочисленные переломы ног, тазобедренных костей и другие травмы, Анна Александровна выжила, но навсегда осталась хромой. Царица же, забыв все свои обиды и недовольства, часами сидела рядом, ухаживала за ней во время болезни.

Железнодорожная катастрофа и связанные с ней тяжелые потрясения вызвали в душе у Вырубовой еще большую симпатию к Распутину, молитве которого она приписывала свое спасение. Частое общение с ним стало потребностью ее души. В ноябре 1915 года, говоря о ней, императрица с удивлением воскликнула: «Как она вынослива, хотя и жалуется, что калека! Почти ежедневно трясется в автомобиле в город и взбирается на третий этаж к нашему Другу».

В результате аварии характер «коровы» ухудшился, и она стала часто вести себя как капризный ребенок, что Александра Федоровна выносила молча. В письмах же мужу постоянно жаловалась на ее поведение. «Она думает только о себе, — писала императрица в марте 1915 года, — и злится, что я так много времени провожу с ранеными… Если бы она хоть раз соблаговолила вспомнить, кто я, она поняла бы, что у меня есть другие обязанности, кроме нее. Мы ее слишком избаловали, но я серьезно нахожу, что она, как дочь наших друзей, должна была бы лучше понимать вещи, меня изводит ее эгоизм».

Однако ничего уже больше не изменилось. Александре Федоровне и Вырубовой суждено было еще пережить многое. До окончательного крушения их мира они остались неразлучными, и царица смирилась со всеми причудами и неудобными привычками Ани, у которой никого ближе на свете не было и которая доверяла царице все. Старшая дочь Николая II, великая княжна Ольга Николаевна, сообщала отцу в августе 1916 года: «Аня получила длинное, интересное письмо от Н. Н. Родионова (старший лейтенант гвардейского экипажа. — А. Б.), которое она сама не читала, но в ее отсутствие Мама получает всю ее почту и разрешается такие письма читать».

После Февральской революции для Вырубовой началась полоса арестов и гонений. Анне Александровне, как и ее развенчанной покровительнице, пришлось испытать много унижений и оскорблений; эту личность воспринимали как олицетворение всего самого темного и грязного, что было в свергнутом режиме. Находясь в заточении в Свеаборгской крепости, она писала одной своей знакомой в сентябре 1917 года: «Боже, что я переживаю и пережила и часто думаю, за что Богу угодно было так снова испытать меня после всех уже пережитых страданий… Я в руках черни — то, чего боялась, и Вы сами знаете, что эта толпа матросов не рассуждает, они как дикие звери».

Примерно так же воспринимала окружающий мир и арестованная царица, которая не могла понять, чем прогневила Господа. Однако она никогда не теряла надежды на Его милость. Послефевральская судьба Александры Федоровны уже не была связана с «дорогой Анечкой», которая наверняка по своей воле никогда бы не оставила императора и императрицу. Потерпев множество крушений, разочарований и предательств, опальная царица могла быть уверена, что в искренней верности А. А. Вырубовой она не ошиблась. По крайней мере одна «подданная» у нее оставалась.

«Исчадие ада» выводят на арену

Предметом оживленных разговоров в светских и политических салонах Петербурга Распутин становится с конца 1909 года. В последующие год-два тема выходит далеко за рамки сплетен о семейном времяпрепровождении царской семьи и все больше и больше приобретает политический характер.

Именно в этот период враги монархической системы вообще и личные недоброжелатели Николая II в частности начали публично «размахивать» этим именем. Как справедливо заметил лейб-медик Е. С. Боткин, «если бы не было Распутина, то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из меня, из кого хочешь».

Настроение умов «просвещенной публики» было готово к восприятию любой антицарской клеветы, принятию самых невероятных суждений о государе и его близких. Как уже говорилось, истинное положение вещей, реальные факты и события мало кого интересовали. В тон общественных представлений попадало лишь то, что соответствовало двухмерной системе политических координат: все, что связано с властью, есть зло, темнота и невежество. В то же время все и всё, что этой власти противостоит, вызывало если и не умиление, то уж сочувственное снисхождение обязательно. Чтобы пояснить читателю, какие конкретные формы приобретало умопомешательство «передовых кругов общества», сошлемся лишь на один случай, далеко не самый известный, но чрезвычайно показательный.

Дело происходило в Москве в начале февраля 1905 года. На званом вечере во дворце князей Долгоруковых собрались сливки московской аристократии и интеллигенции. Обсуждали текущие злободневные вопросы. Только недавно случились громкие эксцессы в Петербурге (так называемое «Кровавое воскресенье»), и собравшееся у Долгоруковых общество бурлило и негодовало. Радушные хозяева, братья Павел и Петр Дмитриевичи Долгоруковы, представители высшей дворянской аристократии, родовитостью своей — Рюриковичи! — соперничавшие с самими Романовыми, были особо нетерпимы по отношению к царю и «его сатрапам». Присутствовавшие единодушно требовали конституции, ратовали за «обуздание произвола», вынашивали план политических действий «всего общества». Если бы не накал страстей, то внешне все это походило бы на традиционные собрания родовой и интеллектуальной элиты, которые давно стали обычными и в Москве, и в Петербурге.

История не сохранила для потомков, в какой момент: то ли до ужина и шампанского, то ли во время трапезы, то ли сразу же после нее — гостей начал веселить один «удачный перл». Он относился к происшествию, случившемуся накануне: в Кремле бомбой террориста убили дядю царя, бывшего московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Покойный слыл «реакционером» и, естественно, никакого сочувствия у «прогрессивных деятелей» не вызывал. Конечно же никому и в голову не пришло осудить злодеяние.

Внимание привлекло другое. Как передавали очевидцы, взрыв был такой силы, что «мракобеса» буквально разорвало на куски, которые потом долго собирали. Говорили, что голова великого князя оказалась на крыше здания Сената. Это обстоятельство породило острогу, которая долго забавляла: «Пришлось наконец и великому князю пораскинуть мозгами!» Князья Долгоруковы и их гости веселились от души. И кто тогда, в богатой гостиной, с бокалом французского шампанского в руке, в «эпоху безвременья», в «царстве самовластья», думал о том, что одобрением убийств политических противников они готовят и себе, и России жуткую участь? Никто не думал.

Данная история приведена здесь не для того, чтобы в очередной раз «разоблачить» и «заклеймить» пустопорожних отечественных либералов. Каждый из них получил судьбу, сотворенную собственными руками. Кто-то был уничтожен в застенках, кто-то сгинул в лагерях, а «удачливые», успевшие унести ноги от беспощадной «народной власти», влачили жалкое существование беженцев-изгоев. Не было уже «темной империи», «выродившейся династии», «реакционной политики». Вместе с «реакционным режимом» исчезли особняки, гувернантки, камердинеры, имения, вояжи в Биарриц и Баден-Баден, изысканные приемы и фамильное серебро. Вкус шампанского остался лишь сладостным воспоминанием давно ушедшей эпохи «освободительного движения».

Важно в очередной раз подчеркнуть исторически сущностный момент, помогающий понять причины «цветения распутиниады», — господствующее в обществе настроение умов. Если убийство члена династии вызывало кощунственное словоблудие, то нетрудно представить, какие «спичи» вылетали из уст «революционеров с хорошей генеалогией», не говоря уж о прочих «пламенных борцах» за счастье народное, по адресу живых «опор режима», в первую очередь самого царя.

Распутин оказался в фокусе социальной борьбы, стал инструментом политических и фракционных интриг, удобным способом общественной саморекламы, публичного самоутверждения. При этом одни преследовали разрушительные цели, другие же, главным образом представители салонной столичной публики, ни о какой революции, естественно, не мечтали, нонанесением оскорблений монарху старались удовлетворить уязвленные личные амбиции. В итоге и те (революционеры и ненавистники системы) и другие («сливки» чиновно-аристократического мира) оказались сообщниками. Случай подобной поразительной «диффузии» столь разных социальных элементов не имеет аналогов в отечественной истории.

В этой связи необходимо обозначить один основополагающий момент, без учета которого невозможно понять разрушительную суть распутинской истории. В авторитарно-теократической системе, каковой и являлось русское самодержавие до самого своего крушения, монарх был фигурой почти сакральной. Для простых подданных царские порфиры отражали свет небес, он был «помазанником Божьим». Поэтому умаление престижа власти неизбежно ослабляло власть, а в конечном итоге и всю государственность.

Когда в нелегальных газетах, в подметных воззваниях и листовках царя называли «глупым» или «кровавым», то эти обвинения мало кто слышал, да на них почти никто и внимания не обращал. Когда же нелицеприятные, а затем и просто оскорбительные отзывы и характеристики зазвучали из уст депутатов парламента и высокопоставленных лиц, включая некоторых царских родственников, то они получили совершенно другой резонанс.

Скажем, публичные истерики по поводу «козней грязного Гришки», которые устраивал камергер высочайшего двора и председатель Государственной думы М. В. Родзянко, разрушали ореол власти, а следовательно, и сложившийся миропорядок куда сильнее, чем гневные разоблачительные статьи лидера большевиков Владимира Ульянова-Ленина на страницах нелегальных изданий.

Распутинская история демонстрирует предреволюционный общественный психоз во всей его красе. Разговоры «о слабоволии царя», о его «полном подчинении царице», которая, в свою очередь, «закабалена Гришкой», действующим «в угоду врагов России», все эти вердикты-эпитафии, так и остались по большей части лишь пустопорожними разговорами. Сам же факт их распространения в чиновно-дворянской среде являлся красноречивым показателем той «эрозии монархизма», которая в конечном итоге и стала одной из первопричин крушения всей самодержавной системы.

Распутин, которого царица видела другом своего дома, постепенно, помимо своей воли, становился политическим фактором. Его наделяли этим качеством светские «львы» и «львицы», клевреты партийных течений различного толка, записные борцы «за благо России» из стен Государственной думы. Революция 1905 года завершилась, страсти начали затихать, но сольные партии «спасителей Отечества» манили, некоторые с ними уже свыклись. «Лидерам общественности» находиться «в простое» было нестерпимо, политика «малых шагов» утомляла, требовался выигрышный антураж. Тема о «тлетворных влияниях» его предоставляла.

Раздувание «распутинского чада» совпало по времени с охлаждением и разрывом близких отношений царской четы и двух черногорских сестер — великих княгинь Милицы Николаевны и Анастасии Николаевны. «Черные женщины» не могли смириться с таким остракизмом. Монолитная и энергичная великокняжеская группа во главе с «доктором алхимии» (такой диплом имела «первая интеллектуалка династии» Милица Николаевна) развернула войну компромата против царицы.

Никаких порочащих ее «документов» у неистовых сестриц в распоряжении не было. Они могли лишь со знанием дела «уронить замечание», «ненароком обмолвиться», «выразить удивление». Их салонные реплики, брошенные с недоуменным выражением лица и вздернутыми бровями, касались одной темы — «странного поведения императрицы», общавшейся с каким-то «грязным мужиком». Ничего больше не говорили, своих личных «показаний» о встречах с этим мужиком не приводили, но и того хватало. В высшем свете любили и умели разгадывать дворцовые головоломки.

В то же время развитию интереса в столичном обществе к загадочной фигуре способствовала тогда серия церковных и светских скандалов. За всем этим гурманы-знатоки «политической кухни» увидели некую «интригу темных сил». Фигура Распутина очень удачно вписывалась в живописный образ «закулисных влияний».

В начале 1912 года имя Распутина было впервые произнесено с трибуны Государственной думы, еще раньше эту тему стали раскручивать некоторые газеты. «Тайные пружины в политике» — вечно живой сюжет журналистики. Это почти всегда сенсация, а для автора — непременно громкое имя и повышенный гонорар. В этом отношении распутинский сюжет развивался в соответствии с традиционными приемами «охотников за сенсациями».

Внешность этого человека была достаточно колоритной, и любое его публичное появление уже само по себе привлекало внимание. Вот каким описала его, например, одна молодая столичная дама: «Распутина я увидела сразу, по рассказам я имела представление о нем. Он был в белой вышитой рубашке навыпуск. Темная борода, удлиненное лицо с глубоко сидящими серыми глазами. Они поразили меня. Они впиваются в вас, как будто сразу до самого дна хотят прощупать, так настойчиво, проницательно смотрят, что даже как-то не по себе делается».

Портрет Распутина в изложении писательницы Н. А. Тэффи выглядит следующим образом: «Был он в черном суконном русском кафтане, в высоких сапогах, беспокойно вертелся, ерзал на стуле, пересаживался, дергал плечом… Роста довольно высокого, сухой, жилистый, с жидкой бороденкой, с лицом худым, будто втянутым в длинно-длинный мясистый нос. Он шмыгал блестящими глазами, колючими, близко притиснутыми друг к другу глазами из-за нависших прядей масленых волос. Кажется, серые были у него глаза. Они так блестели, что цвет нельзя было разобрать. Беспокойные. Скажет что-нибудь и сейчас всех глазами обегает, каждого кольнет, что, мол, ты об этом думаешь, доволен ли, удивляешься ли на меня?»

Приведем еще портрет-зарисовку, оставленную французским послом в Петербурге М. Палеологом, встретившим Распутина в доме одной петербургской аристократки: «Темные длинные и плохо расчесанные волосы; черная, густая борода; высокий лоб, широкий, выдающийся вперед нос, мускулистый рот. Но все выражение лица сосредоточено в глазах льняного-голубого цвета, блестящих, глубоких, странно притягательных. Взгляд одновременно пронзительный и ласкающий, наивный и лукавый, пристальный и далекий. Когда речь его оживляется, зрачки его как будто заряжаются магнетизмом».

При очевидных разночтениях в приведенных текстах одна черта его облика поражала всех: глаза, неизменно притягивающие внимание. Вот что в этой связи написал знаток сектантства, историк и этнограф, а после 1917 года известный деятель советского правительства В. Д. Бонч-Бруевич: «Мое внимание прежде всего обратили его глаза: смотря сосредоточенно и прямо, глаза все время играли каким-то фосфорическим светом. Он все время точно прощупывал глазами слушателей, и иногда вдруг речь его замедлялась, он тянул слова, путался, как бы думая о чем-то другом, и вперялся неотступно в кого-либо, в упор, в глаза, смотря так несколько минут, и все почти нечленораздельно тянул слова. Потом вдруг спохватывался: «Что это я», смущался и торопливо старался перевести разговор. Я заметил, что именно это упорное смотрение производило особенное впечатление на присутствующих, особенно на женщин, которые ужасно смущались этого взгляда, беспокоились и потом сами робко взглядывали на Распутина и иногда точно тянулись к нему еще поговорить, еще услышать, что он скажет».

В последние годы монархии интерес к Распутину был огромный, что во многом объяснялось таинственно-скандальным ореолом, окружавшим этого человека. Нравственному падению Григория Распутина, несомненно, способствовал ажиотаж вокруг него. Он не устоял против соблазнов популярности и не выдержал испытаний роскошью и почетом. Оказавшись желанным гостем в шикарных столичных апартаментах, получив доступ к жизни, о которой еще недавно даже не подозревал, сибирский проповедник какое-то время держался. Но отсутствие воспитания и твердых моральных принципов не могло не дать о себе знать.

Общение с царями пьянило крестьянскую натуру. Он стал мнить себя всемогущим, любил произвести впечатление рассказами о своем влиянии, и эти его застольные повествования (а во многих случаях россказни) передавались из уст в уста. Общественное мнение, осуждая императрицу за ее веру в этого человека, тоже в известном смысле стало жертвой распутинского воздействия, безропотно принимая слово за дело. В поступках Григория Распутина было достаточно пренебрежения к традициям и порядкам. В этих вещах он вряд ли сколько-нибудь серьезно разбирался. В то же время прекрасно понимал, что необразованность («неотесанность») и грубые манеры не мешали ему быть популярным и оставаться «царевым другом». «Меня не будет — царей не будет, России не будет» — в это мрачное распутинское пророчество уверовала царица, и он об этом знал. Все остальное рядом с таким жизненным предначертанием становилось несущественным.

Самомнение вело к самооправданию, что знаменовало начало нравственной деградации личности. Товарищ министра внутренних дел С. П. Белецкий, близко наблюдавший Распутина, много раз встречавшийся с ним, отмечал такую характерную черту его, как «чувство какой-то болезненной чуткости в проявлении к нему знаков внимания со стороны того общества, в среде которого он находился, желание его быть все время центром общего к нему интереса».

Подобную особенность, проявившуюся в Распутине в последние два-три года жизни, подтверждают и другие источники. Он, как это бессчетное количество раз случалось и с другими, не смог до конца выдержать труднейшего испытания «медными трубами», то есть славой или, точнее говоря, популярностью. Из этого отнюдь не следует, что он превратился в того «пьяницу», «развратника» и «лицемера», о котором просто голосили в гостиных. Однако рост самомнения подвергал серьезной угрозе моральный авторитет Распутина, а его тяга к светскому общению и шумным компаниям плохо корреспондировалась с обликом христианского поводыря.

Может быть, главная беда, но не вина Распутина состояла в том, что ему пришлось вращаться в такой среде, где якобы искренние чувства и откровенные слова служили только ширмой, скрывавшей часто лишь эгоистические интересы и суетные устремления. Да й вообще, кто бы мог в водовороте мирской суеты сохранить первозданную чистоту своей души, кому бы удалось, живя среди людей, остаться ревностным и непорочным хранителем высокого Завета?

Существует лишь один случай подобного беспримерного подвига — Иисус Христос, но это уже история совсем иного порядка.

Примечательно, что, хотя всегда велось много разговоров о сторонниках и ставленниках Распутина, сколько-нибудь благожелательные высказывания о нем в литературе можно отыскать лишь с большим трудом. В обществе существовали свои неписаные правила игры. Даже те, кто по той или иной причине искали благорасположения царского друга, вынуждены были скрывать эти «слабости», никогда не выказывать симпатий и иногда даже публично осуждать поведение и роль «старца Григория». Такое фарисейство диктовалось опасением подвергнуться моральному террору общества, где возобладало мнение о том, что любые связи с этим человеком безнравственны и даже преступны. Этот «кодекс поведения» продолжал действовать и в эмиграции. Даже Вырубова, если и не самая, то уж одна из самых рьяных почитательниц «старца Григория», наверняка, написав воспоминания, не нашла в себе силы подробно изложить потомкам историю своих отношений с Распутиным, причины пиететного отношения к нему. Эту тайну распутинская «другиня Анна» унесла с собой в могилу.

Никаких скандальных эскапад за время первых визитов в Петербург за Распутиным зафиксировано не было. Вел себя скромно, благочестиво, чем расположил к себе немалое число людей, желавших «найти истинный смысл жизни и настоящую дорогу в ней». Знавший его тогда полковник Д. Н. Ломан позже рассказывал: «Познакомившись с Распутиным, стал его посещать с женою, а равно и он бывал у меня, но встречи наши не были часты. В то время Распутин вел себя безукоризненно, не позволял себе ни пьянства, ни особого оригинальничанья. Распутин произвел на меня очень хорошее впечатление. Подобно доктору, ставящему диагноз при болезни физической, Распутин умело подходил к людям, страдающим духовно, и сразу разгадывал, чего человек ищет, чем он волнуется. Простота в обращении и ласковость, которую он проявлял к собеседникам, вносили успокоение».

Часто приезжая в Петербург, Распутин долго не имел здесь постоянного пристанища. Ему охотно предоставляли кров почитатели, число которых, вопреки распространенным слухам, никогда не было особенно велико. Вначале он неоднократно проживал у Феофана. Много раз его с готовностью принимали в семье петербургского журналиста правой ориентации, кандидата прав Г. П. Сазонова, которого восхищало глубокое религиозное чувство сибирского мужика. «Прислуга наша, — свидетельствовал Сазонов, — когда Распутин, случалось, ночевал у нас или приезжал к нам на дачу, говорила, что Распутин по ночам не спит, а молится. Когда мы жили в Харьковской губернии на даче, был такой случай, что дети видели его в лесу, погруженного в глубокую молитву. Это сообщение детишек заинтересовало нашу соседку-генеральшу, которая без отвращения не могла слышать имени Распутина. Она не поленилась пойти за ребятишками в лес и, действительно, хотя уже прошел час, увидела Распутина, погруженного в молитву».

Все вышеописанное пресыщенное воображение совсем не возбуждало. Ясное дело, что из молитвенного усердия и неброской повседневной жизни изготовить «скандалез» нет никакой возможности. Требовалась информация совсем иного характера. И если таковой не было, то ее, не мудрствуя лукаво, изобретали. При этом ничем не рисковали. Кто же пойдет заступаться за какого-то мужика, доказывать, что его оболгали? Мужик он и есть мужик, поди разберись, где в его прошлом правда, а где вымысел.

С ростом известности Распутина вниманию публики предоставлялась «масса горячего материала», который просто обжигал. Другу царской семьи приписывали пьянство, воровство, принадлежность к религиозной секте, но особо уверенно и часто — половую разнузданность. «Леденящие кровь истории» о невероятных эротических похождениях Распутина и о немыслимых оргиях пьянили воображение образованных мещан.

Некоторые из них якобы были публично оглашены самим «Гришкой-эротоманом». Много шуму наделал, например, опубликованный в петербургских газетах журналистом И. Ф. Манасевичем-Мануйловым рассказ, поданный в форме доверительного признания: «Будучи в Сибири, у меня было много поклонниц, и среди этих поклонниц есть дамы, очень близкие ко двору. Они приехали ко мне в Сибирь и хотели приблизиться к Богу… Приблизиться к Богу можно только самоунижением. И вот я тогда повел всех великосветских — в бриллиантах и дорогих платьях, — повел их всех в баню (их было 7 женщин), всех раздел и заставил меня мыть».

На обывателя, погрязшего в неприметных, серых буднях, подобные красочные рассказы производили огромное впечатление: светские дамы «в бриллиантах и дорогих платьях», моющие в бане крестьянского мужика, — это видение так сильно подействовало на публику, что навсегда осталось в околораспутинской мифологии.

Никто из популяризаторов этой истории, которая пересказана была с различными вариациями множество раз, не имел представления ни о крестьянской бане вообще, ни о «технологии помыва» в ней в частности. «Семь дам» в крестьянской бане просто не смогли бы проявить свою «преданность». Они бы там просто-напросто не поместились. Для такого скопления почитательниц требовались совсем иные помещения, какие-нибудь римские термы или хотя бы номера столичных банных заведений. Не менее показательно и другое.

Если верить описаниям, то почему-то столь любимым «банным развратом» Распутин занимался только в Покровском. Объяснить такую «географию» несложно. В столице какие-то недоверчивые люди могли начать проверять, устанавливать адрес заведения, время и т. д., и вся подоплека выяснилась бы очень быстро. То же, что происходило в Сибири, можно было подавать в любом освещении и обрамлении. Кто о том доподлинно знал?

Уверенно передавали и публиковали в газетах баснословные слухи о темном и даже «преступном» прошлом Распутина. Жизнь его в Покровском изображалась разгульной и разнузданной. Этот образ стал «хрестоматийным» и благополучно дожил до наших дней. Известный французский писатель русского происхождения Анри Труайя, уделивший в своем творчестве немало места русской тематике (книги о Лермонтове и Пушкине — выдающиеся произведения франкоязычной литературы), не обошел стороной и «распутиниаду». Его перу принадлежит книга «Распутин», появившаяся в крупном парижском издательстве в 1996 году. (В 1997 году она была издана на русском языке и в России.)

Написанное рукой мастера, яркое повествование наполнено множеством «красочных картин» и «поразительных деталей» из жизни загадочного сибирского мужика-проповедника. Труайя уверенно живописует те «христианские радения», которые якобы стал практиковать Распутин со своими последователями уже в молодые годы в «арендованном доме» в Покровском: «Здесь читают Новый Завет, много говорят об испытаниях верующих, ищут очищения в молитвах. Затем вновь посвященные дают волю своей любви к ближнему, обмениваются поцелуями с «братьями» и «сестрами». Бывает, все вместе отправляются в баню. Там в жаре и пару мужчины и женщины вместе приступают к очистительному омовению. Хлещут друг друга вениками, чтобы разогреть кровь, как это принято в русской бане. Утоляют страсть кто с кем на мокром полу, не уставая восхвалять Бога за удовольствие, которое Он дарует своим ничтожных созданиям».

Приведенный эпизод далеко не самый колоритный из тех, которые можно встретить на страницах произведений. Немыслимо далекая загадочная Сибирь, дремучие леса, дичь и глушь, а посреди этой первозданной темноты и варварства голый бородатый сладострастный мужик в окружении обнаженных женских тел — подобные картины давно стали общим местом западной «распутиниады». Но мэтрам пера и виртуозам кинокамеры из зарубежных стран в общем-то ничего изобретать не потребовалось. Задолго до расцвета Голливуда залихватские сказания о «банных» и прочих «оргиях» сочинили в России. В основе их лежали материалы «расследований», проводившихся как церковными и светскими властями, так и расторопными журналистами, видными общественными «страдальцами за Россию» как из стен Таврического дворца, так и вне его.

Первое официальное выяснение образа жизни, христианского благочестия и прошлого Распутина произошло в 1907 году и было инспирировано настоятелем церкви в Покровском Петром Остроумовым. Весной того года на сходе крестьян-прихожан Распутин дал несколько тысяч рублей на постройку нового храма и предложил другим внести посильную лепту. Как будто настоятель должен был испытывать лишь радость от такой щедрости и поминать жертвователя с благодарностью в молитвах. Реакция же оказалась совершенно иной. Настоятель строчит донос губернскому церковному начальству в Тобольск. Он обвиняет прихожанина своего прихода не больше и не меньше, как в ереси, в принадлежности к хлыстовству.

Секта хлыстов или, как тогда нередко говорили, «Хлыстунов» была запрещена, и ее приверженцы собирались нелегально. Они считали, что Христос продолжал жить и воплощаться в разных людях, и для «слияния с Ним» прибегали на богослужениях к самоистязаниям. Нередко, войдя в сомнамбулический экстаз, занимались коллективным совокуплением.

Что же произошло и почему гнев сельского батюшки вызвало поведение человека, сделавшего такое богоугодное дело, как внесение денег на строительство храма? И зачем одному из раскольников-хлыстов, «радения» которых так красочно обрисовал Анри Труайя, понадобилось приносить сей дар тем, кто не являлся хлыстовскими «братьями» и «сестрами»? Такие вопросы тогда не возникли.

Сведения о «раскольничьем гнезде» в Покровском вызвали быструю реакцию. В сентябре 1907 года Тобольская духовная консистория заводит следственное дело, продолжавшееся восемь месяцев. Для установления истины в Покровское командируется священник из Тобольска, наделенный широкими полномочиями проводить осмотры и дознания. Начал он с дома Распутиных. Согласно его отчету, «осмотром помещения, где проживает семейство Распутина-Нового, обнаружено: все комнаты увешаны иконами и картинами религиозного содержания, некоторые из них символического значения… по столам и стенам — масса карточек. На некоторых Рас-путин-Новый снят с Великими Князьями и другими светскими и духовными особами. Есть карточки, на которых он снят со своими странницами, Скаковой например, приложенные к данному акту осмотра». Общее впечатление от «хлыстовской обители» было у посланца епископа Тобольского Антония самое нейтральное: «В верхнем этаже обстановка — городская, в нижнем — крестьянская, подозрительного ничего не найдено».

Итак, ничего предосудительного в доме обнаружено не было. На фотографиях, о которых говорится в отчете, Распутин мог быть изображен вместе с великими князьями Петром и Николаем Николаевичами, мужьями Милицы и Анастасии Черногорских. Ни с кем другим из великокняжеской среды в тот момент Григорий не общался. Кстати, при всем обилии опубликованных фотоматериалов о Распутине данные изображения исчезли без следа, так что установить личности великих князей, а также «и других светских и духовных особ», запечатленных фотоаппаратом, можно лишь предположительно.

Посланец консистории с пристрастием опросил односельчан и церковный причт. Ничего особо подозрительного обнаружить не удалось. Все в общем-то говорили примерно одно и то же: семья обычная, христианская, в скандальных историях не замешана. Только показания двух приходских священников, Петра Остроумова и Федора Чемагина, звучали диссонансом в этом однообразном людском хоре.

Первый, тот самый, кто «сигнализировал» владыке, заявил, что знает Распутина с 1897 года. За это время, как сказал священник, Григорий и его семейство «неопустительно исполняют долг исповеди и Святого причастия». Далее свидетель показал, что сам «слышал в доме Распутина духовные песнопения и молитвы православной церкви. Окружающие Распутина относятся к нему с почтением и уважением, а слышно, что некоторые из них называют его и «отцом Григорием». Далее «страж православия» признал, что, «кроме обыкновенных посещений гостей, особенных молитвенных собраний у Распутина не бывает. В религиозном отношении его и весь его дом можно назвать примерным: строго соблюдаются посты, посещают храм и так далее».

Казалось бы, после такого «резюме» все прочие разговоры и утверждения неуместны. Однако нет, надо было доказать, что он не зря «беспокоил его высокопреосвященство». Поэтому, не имея прямых улик, сельский священник сочиняет обвинительный пассаж, из которого явствует, что, несмотря на внешне вполне благопристойную жизнь, Распутин среди селян «пользуется репутацией непорядочного человека, как изменившего-де своей вере православной. Ставят в вину постоянное проживание в его доме женщин и непринужденное с ними обращение, а также смущаются и частыми его поездками».

Другой священник того же прихода, Федор Чемагин, знакомый с Распутиным с 1905 года, добавляет темных красок. Он тоже признает, что «в религиозном отношении сам Распутин и весь его дом примерно ревностны», но тут же начинает уличать его в «неподобающем поведении». Как зафиксировал посланец консистории, «обвиняемый признался в частных разговорах свидетелю (Чемагину. — А. Б.) в своей слабости ласкать и целовать «барынешек». Сознался, что был вместе с ними в бане, что стоит в церкви рассеянно».

На вопрос церковного дознавателя, правда ли, что, как показал Федор Чемагин, Распутин ходил вместе с женщинами в баню, тот ответил: неправда — и далее пояснил, что «он в баню ходил задолго до женщин, а сильно угоревши, лежал в предбаннике, откуда вышел действительно парной — незадолго до прихода туда женщин».

Отметим здесь два обвинения, которые бросили в адрес Распутина приходские священники и которые никто больше из прихожан, родственников и соседей не подтвердил: тягу его к «барынешкам» и хождение с ними в баню. Собственно, ничего, кроме каких-то смутных показаний, оба пастыря привести не смогли.

Здесь вполне кстати сделать пояснения, раскрывающие причину нелюбви местных священников к этому своему прихожанину. Когда Распутин начал обретать известность, то и внимание односельчан «Ефимов Гришка» стал притягивать все больше. Когда прошел слух, что он был в доме у самого царя, а затем к нему наведались и гости «из России» (первая такая пилигримка прибыла в 1905 году), то это оказало сильное воздействие на деревенское «общественное мнение». За Распутиным многие признали необычные способности. К нему потянулись люди, стали расспрашивать о виденном, просить советов, обращаться за помощью. Он превращался в видную фигуру, местный авторитет и невольно перенимал ту роль, которую издавна играл сельский священник. Если добавить, что Распутин был невысокого мнения о «христианской доблести» штатных сельских духовных поводырей, высказывался о них критически («за бормотанием молитв души человеческой не разумеют»), то сразу же станет ясно, почему последние так невзлюбили Распутина. Они начали чернить его, не гнушаясь при этом наветами. Извечные людские пороки — зависть и злость — делали из священнослужителей клеветников и интриганов. Указанные пастыри в этом ряду были первыми, но далеко не последними.

Дело о хлыстовстве развалилось, никаких подтверждений сектантства обнаружено не было. Однако консистория, закрыв следствие, которое, по мнению церковных чиновников, «было проведено слишком формально, неполно и необстоятельно», решила провести подробное расследование. Человек, которого принимала царская семья, которого в царском дворце, как о том говорили многие, венценосцы слушали, вызывал жгучий интерес и пристальное внимание.

Душа нового тобольского епископа Евсевия, который и близко не стоял у монарших покоев, полыхала «разоблачительным огнем». Владыка распорядился предоставлять ему ежемесячные отчеты о «жизни и действиях» Григория Распутина. Такие рапорты покровские священники своему церковному повелителю регулярно и посылали. В основном сообщали о том, куда и с кем поехал Распутин, кто к нему прибывал в гости, как себя вели гости и хозяин. Чтобы не утомлять читателя подробным описанием священнического рвения, отметим лишь, что никаких компрометирующих данных не только о «еретической прелести», но и об иных «порочных наклонностях» Распутина добыто не было.

Тобольскому церковному начальству следовало принимать какое-то решение. Новый епископ Алексий, совершая объезд епархии, специально отправился в Покровское, где лично и встретился с Распутиным. Он провел с популярным крестьянином многочасовые беседы о вере, о его жизни и убедился, что слухи и обвинения в его адрес ни на чем не основаны.

По решению епископа консистория констатировала, что «дело о принадлежности крестьянина Распутина-Нового к секте хлыстов возбуждено в свое время без достаточных к тому оснований». Владыке подозреваемый показался «человеком очень умным, духовно настроенным, ищущим правды Христовой, могущим подавать при случае добрый совет тому, кто в нем нуждается». Исходя из этого, консистория вынесла определение: «Дело о крестьянине слободы Покровской Григории Распутине-Новом дальнейшим производством прекратить и причислить оконченным».

Это определение в тот же день было утверждено преосвященным Антонием. На документе написано: 29 ноября 1912 года. Запомним эту дату. В тот период, когда дело о хлыстовстве и «аморальном поведении» Распутина в Тобольске было прекращено, в столице уже бушевал «разоблачительный смерч». Здесь к знакомым обвинениям в сектантстве и разврате прибавили новые: пьянство и воровство. Тенденциозно подобранные выдержки из досье Тобольской консистории стали фигурировать в качестве «неоспоримых» аргументов и «бесспорных» доказательств. Все же остальное, что собиралось придирчивыми расследователями несколько лет и что никак не подтверждало ходульные тезисы, просто игнорировалось. Предположения и догадки обретали характер факта.

Еще задолго до поры «буйства компромата», при первых следственных действиях церковных властей по поводу хлыстовства весть о том дошла до царской семьи. Царь и царица придали этому событию большое значение. Александра Федоровна лично попросила своего духовника и тогда инспектора Петербургской духовной академии Феофана поехать в Сибирь и на месте узнать истину. Точная дата этого визита неизвестна, но есть основания считать, что он состоялся летом 1908 года, когда Тобольская консистория затевала второй этап расследования. Царский посланец ознакомился со всеми материалами (с Распутиным встречаться не надо было, он и до того его хорошо знал) и, вернувшись, сообщил высокопоставленным почитателям Григория, что «ничего порочного за ним не числится». Эта оценка лишний раз укрепила мнение царицы о благочестии их друга, в чем она и прежде не сомневалась.

Все разоблачительные утверждения в той или иной степени, но непременно затрагивали вопрос об отношениях сибирского мужика с женским полом. Как видно из доносов покровских церковнослужителей, этот сюжет уже ими не был обойден. Еще в 1907 году двум сельским батюшкам показалось, что их прихожанин слишком «вольно ведет себя с дамами» и даже «бывает с ними в бане».

«Дамами» во всех донесениях назывались, конечно, не местные поселянки, а приезжие «из России».

Таковые стали появляться в Покровском с конца 1905 года. С этого времени начинает формироваться тот кружок обожательниц, который будет сопровождать «отца Григория» до самой смерти. Потом, когда уже кончится его земная жизнь и венценосный покровитель перестанет быть «владыкой полумира», эта «женская группа» вызовет пристальный интерес как у следователей ЧСК Временного правительства, так и у средств массовой информации. Далее, когда исчезнет и Временное правительство, и все его клевреты, тема не исчезнет.

За дело примутся историки, романисты, драматурги и кинематографисты. Здесь вообще уже не будут ничего изучать и расследовать, а чуть ли не всех почитательниц Распутина без колебаний зачислят в разряд его сожительниц. Этот «любовный список», в некоторых случаях насчитывающий многие сотни имен, будоражит воображение впечатлительных сочинителей и поныне.

Среди множества зафиксированных в этом «документе» фигур первыми указывают непременно трех: Ольгу Владимировну Лахтину, Хионию Матвеевну Берлацкую и Акилину Никитичну Лаптинскую (о некоторых прочих «активистках» речь пойдет отдельно). Их Распутин по-свойски называл Лелей, Хоней, Килиной (по деревенскому обычаю прозвища от него получали многие знакомые).

Эти три особы бывали в Покровском, жили там порой по нескольку недель и числились среди тех дам, с которыми, как утверждалось, «Распутин ходил в баню». Оставим в стороне банную историю и остановимся на личностях этих «главных фигурантов по делу о разврате». Их, как следовало из доносов священников, неистовый Распутин прилюдно во время прогулок по селу «поглаживал», «обнимал» и «целовал». (Правда, кроме этих двух стражей морали в рясах, никто другой такого не наблюдал.) Их же в 1907 году «настиг» в доме Распутина ревизор консистории и всех троих опросил. Гостьи дали «показания» по поводу того, когда и почему они оказались в зоне распутинского тяготения.

Родившаяся в 1865 году дворянка из Казани Ольга Лахтина, вдова генерала, познакомилась с Григорием Распутиным в Петербурге в 1904 году через своего духовника, упоминавшегося уже не раз архимандрита Феофана. Он рекомендовал его как «человека Божия». К этому времени будущая страстная почитательница сибирского проповедника находилась на жизненном перепутье. Лишившись мужа и став вдовой в тридцать пять лет, она серьезно занемогла и потеряла интерес ко всему. Давая показания следователю ЧСК в мае 1917 года, генеральша признавалась: «Он меня исцелил. У меня была неврастения кишок, я пять лет лежала в кровати… Я два раза ездила за границу, никто мне помочь не мог, была калека». Необычный человек по имени Григорий снова открыл ей «свет в жизни». Сорокалетняя Леля уверовала навсегда в чудодейственные способности Распутина, стала называть его «отцом Григорием». В Покровское Лахтина приехала первый раз вместе с Распутиным в конце 1905 года, чтобы, как сама говорила, «узреть его жизнь по Богу».

Две другие преданные почитательницы Распутина были значительно моложе генеральши. Хоня родилась в 1876 году, а Килина — в 1877-м. У каждой из них была своя печальная ситуация, преодолеть которую и помог сибирский чародей.

Вдова поручика Берлацкая познакомилась с Распутиным в 1906 году в Петербурге. По ее словам, она находилась в тот момент «в ненормальном состоянии из-за самоубийства своего мужа, виновницей которого она считала себя». Душевные беседы с Распутиным успокоили молодую вдову, и она решила поехать в Покровское, чтобы. «научиться жить». Атмосфера в доме сибирского утешителя подействовала на Хоню благотворно. Проводивший опрос священник из консистории сообщал в Тобольск, что «свидетельница ничего странного не находит в привычке Григория Ефимовича приветствовать женщин лобзанием; оно — естественно и заимствовано от наших отцов».

У Килины имелась своя история. Сестра милосердия «крестьянская девица» Лаптинская познакомилась с Распутиным весной 1907 года у генеральши Лахтиной и сразу же была поражена его «простотою обращения, добротою и любовью чистою к людям, которую она не встречала в других, а также знанием жизни». Осенью 1907 года Лаптинская вместе с генеральшей поехала в Покровское, где и оказалась в числе опрашиваемых. Ничего предосудительного о Распутине и его семье сестра милосердия сообщить не могла. Рассказывала, что они днем помогали по хозяйству, а в свободное время «пели церковные песнопения и канты. Распутин читал им Евангелие, объясняя его».

Лаптинская со временем стала не только ближайшей сторонницей Распутина, но и самой непримиримой «к врагам и недоброжелателям отца Григория». Интересные зарисовки оставила в своих мемуарах подруга царицы Лили Ден. Они примечательны тем, что госпожа Ден хоть и много раз встречала Распутина, но никогда не принадлежала к числу его адептов.

О Лаптинской вспоминала: «Акилина изображала сестру милосердия, и многие ей верили. Она имела большое влияние на Распутина, и он, забыв об осторожности, сделал ряд имевших печальные последствия признаний Акилине, которая все услышанное использовала во вред императорской семье… Полагаю, что, несмотря на ее козни и хитрости, Акилина все же была привязана к Григорию Ефимовичу и подчас ей было стыдно за свою предательскую роль». Далее Лили Ден сообщала, что в первые дни революции «аль-тер эго» Распутина покинула Царское Село, а вскоре «мы узнали, что она живет в семье одного из самых главных революционеров».

Не ясно, что имела в виду Ден, говоря о какой-то тайне Распутина, которую разгласила Лаптинская. И без откровений такого информатора в петербургском обществе циркулировало столько всяких нелицеприятных для царской семьи утверждений, что еще одно в балансе правды и лжи ничего бы существенно не изменило.

Еще более многозначительной представляется вторая обмолвка мемуаристки о том, что после революции Акилина стала служить в доме «одного из самых главных революционеров». Кто под этим определением скрывается, непонятно, но если это случилось на самом деле, то уроки «христианского благочестия», которые давал Акилине ее кумир Распутин, для сестры милосердия прошли даром.

Многие из известных почитательниц Распутина, в том числе и все вышепоименованные, несомненно, принадлежали к типу невротических женщин, склонных к экзальтации. Однако из этого отнюдь не следует, что они готовы были не только поклоняться кумиру, без которого их жизнь бессмысленна и бледна, но и стать его наложницами. Во всяком случае, кроме каких-то туманных намеков на «банные оргии», никаких сколько-нибудь надежных свидетельств тут нет.

Естественно, может возникнуть контраргумент, сводящийся к тому, что вообще-то сексуальные отношения между мужчиной и женщиной по большей части это тайна двоих. А если речь идет о «групповом экстазе»? В таком случае, конечно, все участники входят в число посвященных. Применительно к жизни Распутина в Покровском вообще нельзя говорить ни о каких оргиях, для этого нет ни малейшего основания. Что же касается «традиционных сексуальных приемов», то и здесь никаких «свидетельств» нет и не было никогда, хотя на них без устали ссылаются. О том, как некоторые возникали, выше пришлось уже говорить.

Эти «свидетельства» появились в обращении в Петербурге вскоре после того, как окончательно выяснилось, что сибирский крестьянин стал другом царской семьи. Никакой интимной подоплеки здесь не было и в помине, хотя беспощадная молва приписывала Распутину чуть не роль хозяина царского дома, якобы бывавшего там в любое время «по своему усмотрению».

В действительности он приходил лишь тогда, когда его вызывали, и большей частью в случаях заболевания цесаревича Алексея. По этому поводу сохранились признания домашних служащих царской семьи, которые видели жизнь монарха и его близких изнутри. Эти ценные свидетельства до сих пор практически не используются при описании жизни и судьбы последнего царя.

«Что касается Распутина, то Государыня верила в его праведность, в его душевные силы, что его молитва помогает. Вот только так Она к нему и относилась. Распутин вовсе не так часто бывал во дворце, как об этом кричали. Его появление, кажется, объясняется болезнью Алексея Николаевича. Сам я видел его один раз. Он был понят мною вот как: умный, хитрый, добрый мужик». (Преподаватель английского языка, англичанин С. И. Гиббс.)

«Я не видела никогда столь религиозного человека (как императрица. — А. Б.). Она искренне верила, что молитвой можно достичь всего. Вот, как мне кажется, на этой почве и появился во дворце Распутин. Она верила, что молитвы его облегчают болезнь Алексея Николаевича. Вовсе он не так часто бывал во дворце. Я сама лично, например, видела его только раз. Он шел тогда в детскую к Алексею Николаевичу, который тогда болел». (Няня царских детей А. А. Тег-лева, прослужившая в царской семье 17 лет.)

«Я видела у нас Распутина раза два-три. Каждый раз я его видела около больного Алексея Николаевича. На этой почве он у нас и появился: Государыня считала его праведником и верила в силу его молитв». (Няня царских детей Е. Н. Эрсберг, прослужившая в царской семье 16 лет.)

Но об истинном положении вещей мало кто был осведомлен, да оно и мало кого интересовало. Занимало совсем другое.

В 1910 году в высшем обществе уже уверенно стали передавать друг другу сенсационную новость: в царской семье появился советник, родом из Сибири, какой-то мужик. Говорили, что раньше он был конокрадом, а потом стал сектантом-хлыстом, что он обладает даром провидца и врачевателя и что императорская чета часто призывает его к себе, чтобы слушать его «откровения» и «наставления».

Распутин становился «модной столичной штучкой». Хозяйка великосветского салона графиня Софья Игнатьева немедленно разыскала этого загадочного мужика и несколько вечеров «потчевала» им гостей своего дома. Можно предположить, что именно ее имел в виду писатель и журналист Дон-Аминадо, сочинивший хлесткие стихи, обретшие большую популярность:

Другая столичная гранд-дама, баронесса Варвара Икскуль фон Гильденбанд, тоже долго не могла успокоиться, пока не заполучила в свои апартаменты этого проповедника. Он очаровал ее. Баронесса, которая ранее считала себя приверженкой Льва Толстого, заимела новое «увлечение», а на ее письменном столе портрет яснополянского графа-писателя сменился портретом сибирского крестьянина.

Но не только дамы света и столичные сплетники проявляли интерес к Распутину. Слухи о его влиянии в Царском Селе тут же породили целую толпу разных темных личностей, которые начали искать знакомства с ним, окружать и обвивать его.

Вся эта шумиха и слухи не прошли мимо внимания властей. В 1909 году дворцовый комендант В. А. Дедюлин счел своим долгом сообщить начальнику петербургского охранного отделения генералу А. В. Герасимову, что «у Вырубовой появился мужик, по всей вероятности переодетый революционер», который бывает там в присутствии царя и царицы. Довольно быстро удалось установить, что к революционной среде Распутин отношения не имеет и что у него уже в это время существовала известная духовная близость с самодержцем.

Последнее обстоятельство стало беспокоить министра внутренних дел и премьера П. А. Столыпина, поручившего в 1909 году товарищу министра внутренних дел и шефу Корпуса жандармов генералу П. Г. Курлову установить за Распутиным наблюдение. Когда весть о том дошла до царя, он распорядился прекратить полицейскую слежку. Произошло это в 1910 году.

Приказание было выполнено, но озабоченность ситуацией у премьера не исчезла. Он не сомневался, что близость к царской семье странного человека, окруженного скандальным ореолом и толпой каких-то темных личностей, неизбежно станет поводом для дискредитации власти. Враги трона и династии получат еще один козырь в свои руки.

Столыпин, который мельком видел этого мужика, творившего молитву у постели его раненой дочери, решил ближе познакомиться с Распутиным. В начале 1910 года их встреча в приемной премьер-министра и состоялась. Столыпин пригласил участвовать в ней и «мастера охранного дела» генерала П. Г. Кур-лова, который через многолет описал то незабываемое свидание.

«К министру подошел худощавый мужик с клинообразной темно-русой бородкой, с проницательными умными глазами. Он сел с П. А. Столыпиным около большого стола и начал доказывать, что напрасно его в чем-то подозревают, так как он самый смирный и безобидный человек. Министр молчал и только перед уходом Распутина сказал ему, что если его поведение не даст повода к иному к нему отношению, то он может быть спокоен, что полиция его не тронет. Вслед за тем я высказал министру вынесенное мной впечатление: по моему мнению, Распутин представлял из себя тип русского хитрого мужика, что называется — себе на уме, и не показался мне шарлатаном. «А нам все-таки придется с ним повозиться», — закончил П. А. Столыпин нашу беседу».

Несмотря на деликатный характер темы, Столыпин решил донести свои опасения до монарха. «Сильный премьер» не относился к числу тех сановников, кто желал любой ценой добиться благорасположения начальства. Это была первая серьезная попытка «раскрыть глаза государю» на нежелательность общения с Распутиным.

Объяснение произошло ранней весной 1911 года. В пересказе третьих лиц сцена выглядела следующим образом: Николай II выслушал все очень внимательно, поблагодарил и в конце заявил: «Я знаю и верю, Петр Аркадьевич, что вы мне искренне преданы. Быть может, все, что вы мне говорите, — правда. Но я прошу вас никогда больше мне о Распутине не говорить. Я все равно сделать ничего не могу». Точная дата этой беседы неизвестна, но 4 июня, за три месяца до трагической гибели премьера, царь записал: «После обеда имели радость видеть Григория по возвращении из Иерусалима и с Афона».

Состоялся ли этот разговор в действительности, происходил ли он так, как изложено, какие конкретно «компрометирующие» сведения сообщил премьер царю, касались они личности Распутина или речь шла лишь о моральной стороне дела — на все эти вопросы вряд ли удастся получить ответ. Однако общий контекст этого исторического эпизода, описанного тогдашним министром финансов В. Н. Коковцовым, представляется исторически достоверным.

«Радость видеть» император редко от общения с кем испытывал. И уж если этой эмоции нашлось место среди лапидарных и сухих ежедневных дневниковых записей, то, надо думать, состояние духа у него было действительно приподнятым. Как заметила Вырубова, царь и царица «верили ему, как отцу Иоанну Кронштадтскому, страшно ему верили; и когда у них горе было, когда, например, наследник был болен, обращались к нему». Распутин нес венценосцам покой и надежду, но нахождение «друга Григория» в Царском Селе давало предметный повод для нападок.

В 1911 году обстановка вокруг Распутина начала приобретать очертания государственного скандала. Робкие уверения некоторых придворных, что общение царя и царицы с «этим мужиком» носит характер лишь «духовного общения», большинство публики не убеждало, да «такие глупости» и слушать не хотели. Для многих такая категория вообще не существовала. Требовались более «материальные», «осязаемые» и «понимаемые» причины. Поставщики «достоверной информации» их вскоре и предоставили. Именно в 1911 году получает распространение бесстыжая сплетня о сексуальной близости царицы и Распутина.

Психопатология, любовные послания и монах-авантюрист

Измышления насчет адюльтеров царицы долго тешили воображение столичного общества. История о половой связи Александры Федоровны и Григория Распутина оказалась куда более прилипчивой, чем аналогичный сюжет об ее отношениях с генералом А. А. Орловым. Осталось неизвестным, была ли сама «прелюбодейка» о том осведомлена, но, думается, если и была, то от этой новости точно уж не упала бы в обморок.

Александра Федоровна слишком хорошо знала нравы петербургского света, чтобы питать какие-либо иллюзии насчет отношения его к своей персоне. Ее волновал лишь один вопрос, который она нередко задавала близким знакомым: «Когда же меня оставят в покое?» Тогда ответа не было. Теперь же, по прошествии уже скоро целого столетия со времени тех событий, можно сказать определенно: никогда! Объяснить, почему последнюю царицу до сих пор изображают «развратной Брунгильдой», почему этому верят и почему эти гнусности публикуют, может лишь сексопатолог. Историк здесь бессилен. Он лишь приводит факты, исследует обстоятельства, но анализировать черные глубины человеческой психики — удел другой профессии.

Оказавшись вскоре после революции в Англии, Лили Ден была потрясена тем, как на берегах туманного Альбиона оценивали и интерпретировали историю падения монархии в России. Никакого сочувствия к поверженным и уничтоженным правителям там не наблюдалось. Особо негативное отношение вызывала внучка королевы Виктории — последняя царица Александра Федоровна. Ей вменяли в вину многое, в том числе и связь с Распутиным. Мы точно не знаем, с кем именно общалась в Англии упомянутая дворянка-беженка, но уж точно не с грузчиками в лондонском порту.

Ден была не просто удивлена, а шокирована и потрясена именно тем, что «добропорядочные англичане», все еще исповедовавшие тогда пуританские нравы Викторианской эпохи, так легко принимали на веру непристойности, которые касались не только каких-то там «диких русских», но и затрагивали честь и достоинство британцев. Об этом в Англии никто не задумывался, но ведь дело обстояло именно так. Если Александра Федоровна, выросшая в Англии, при дворе любившей ее королевы, смогла отринуть все нормы приличий, перешагнуть через границы добропорядочности и броситься в «пучину разврата», то, следовательно, славное английское воспитание имеет большие изъяны.

Для Лили Ден слушать грязные намеки относительно морального облика покойной Александры Федоровны было нестерпимо. Она взялась за перо, прекрасно понимая, что ее слабый голос вряд ли перебьет слаженный хор очернителей. Но она не могла молчать и затронула тему, которая ее лично ранила. В 1922 году в Лондоне вышла небольшим тиражом ее книга на английском языке «Подлинная царица». Не обошла Лили Ден стороной и «щекотливый сюжет» об отношениях Распутина и Александры Федоровны.

«Касаясь этой темы, я испытываю невыносимую боль, но я не вправе уйти от ответа на вопрос. До меня доходили самые отвратительные сплетни, касающиеся Ее Величества; якобы в порыве жертвенности она сама отдалась Распутину и отдала ему милых своих девочек для того, чтобы доказать, что плотская жертвенность угодна Богу. О таких чудовищных вещах не могло быть и речи. Но когда я выступала в защиту Государыни и заявляла, что Распутин ничем не примечательный человек с неприятной внешностью, неопрятными манерами и отталкивающий во всех отношениях, мне возражали, что такого рода дефекты ничего не значат в глазах некоторых особенно чувственных особ».

Ден, близко знавшая царицу и лично знакомая с Распутиным, была озадачена столь странной уверенностью людей, которые хоть названных лиц никогда в жизни не видели, но были убеждены в своей правоте. Подруга царицы пыталась переубедить оппонентов.

«Я указывала на бесспорный факт, что Ее Величество была крайне брезгливой женщиной, что «животное» начало было ей чуждо, что моральные ее устои были чрезвычайно строги — столь же строги, как и у ее бабушки, королевы Виктории. И что же я слышу в ответ? Дескать, многие брезгливые и чересчур нравственные женщины часто бывают повинны в невероятных грехах благодаря их брезгливости и высокой нравственности. Если такие примеры известны, то почему бы не причислить к таким женщинам и императрицу? На каждом шагу я слышу подобные отвратительные россказни, и при этом сплетники с сочувствием добавляют: «Но ведь вы любили императрицу». Да, это так. Но я еще и знала императрицу».

Опровержения очевидца не меняли представлений британцев. Более того, факт близкого общения с царицей вменялся в вину и сразу же вызывал подозрение, что этот человек, то есть Ден, сама «не без греха». Лили мало заботила личная репутация, ей лишь хотелось донести до людей правду об убитых и оклеветанных. Несмотря на все ее старания, на умонастроения современников и потомков аргументы знающего человека не производили должного впечатления. Люди верили лишь тому и лишь в то, во что хотели верить, что могло без лишних «затей» объяснить проблемы дня нынешнего и дня вчерашнего.

Упомянутые «россказни» пленяли не только несведущих англичан. Их с какой-то маниакальной одержимостью принимали и подданные царя. За десять лет до того, как Лили Ден опубликовала полные грусти и возмущения воспоминания, в Петербурге уже не было салона, где бы живо не обсуждали «триумф Гришки», причину которого многие усматривали как раз в интимной близости царицы и сибирского мужика.

В 1911–1912 годах дневник упоминавшейся уже генеральши Богданович переполняют эмоциональные заметки самого чудовищного содержания. В дом на Исаакиевской площади гости приносили вести, одну безрадостней другой, и семидесятилетняя хозяйка находила в себе силы все их выслушивать, а затем самое «ужасное» заносить в дневник. Благодаря стараниям генеральши мы имеем в распоряжении своеобразный «эпикриз» из истории психопатологии столичного общества. Приведем некоторые наиболее типичные выдержки из сего показательного документа.

«С печальным, подавленным чувством сажусь писать. Более позорного времени не приходилось переживать. Управляет теперь Россией не царь, а проходимец Распутин, который громогласно заявляет, что не царица в нем нуждается, а больше он, Николай. Это ли не ужас! И тут показывает письмо к нему, Распутину, царицы, в котором она пишет, что только тогда успокоится, когда прислонится к его плечу. Это ли не позор!» (18 февраля 1912 года). «Весь Петербург так взбудоражен тем, что творит в Царском Селе этот Распутин… У царицы — увы! — этот человек может все. Такие рассказывают ужасы про царицу и Распутина, что совестно писать. Эта женщина не любит ни царя, ни Россию, ни семью и всех губит» (22 февраля 1912 года).

Итак, «весь Петербург был взбудоражен» уже в начале 1912 года. Это возбуждение в огромной степени вызывалось «надежными сведениями», которые как раз в этот период получили широкое хождение в публике. Речь идет о посланиях царицы своему «Другу», тексты которых интерпретировались как признания любящей женщины мужчине.

«Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя. Я только тогда покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко, легко мне тогда бывает. Тогда я желаю мне одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятиях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня. Где ты есть? Куда ты улетел? А мне так тяжело, такая тоска на сердце. Только ты, наставник мой возлюбленный, не говори Ане о моих страданиях без тебя. Аня добрая, она — хорошая, она меня любит, но ты не открывай ей моего горя. Скорее приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Вовеки любящая тебя М.».

Даже тот, кто впервые видит вышеприведенный текст, без особого труда может догадаться, что речь идет о письме царицы своему «дорогому Григорию». В пользу этого говорит и прозрачный намек на «Аню», несомненно Вырубову, и подпись «М» — сокращенное от неофициального титулования царицы в придворном кругу: «Мама земли русской» (Николая II называли соответственно «Папа земли русской»).

Читая эти строки, невольно предполагаешь, что отношения Александры Федоровны к Распутину строились на чем-то большем, нежели только на восхищении прилежной ученицы своим духовным наставником. Однако не следует поспешно делать вывод об альковных связях. Очень многое в самом тексте говорит о том, что перед нами — ловко состряпанная фальшивка, которую тем не менее широко используют для доказательства «падения» и «вырождения» царицы. Попытаемся спокойно разобраться в этом сюжете, который представляется принципиальным для понимания и личности последней императрицы, и ее отношений с Распутиным.

Появление этого послания относится еще к дореволюционному времени, когда оно, как и письма четырех царских дочерей, имели широкое хождение «в списках». Впервые опубликован текст был в 1917 году, вскоре после Февральской революции, в скандально-сенсационной книге воспоминаний бывшего церковнослужителя, иеромонаха Илиодора. Обрисуем в общих чертах личность автора и историю данных воспоминаний, оказавших заметное влияние на разжигание «документированной» антиромановской истерии.

Имя Илиодора гремело в России в конце первого — начале второго десятилетия XX века. Это был известный проповедник, собиравший тысячные толпы верующих, беспощадно клеймивший революционеров, интеллигенцию, евреев, сановников. Отстаивая незыблемость «исконных основ самодержавия» и играя роль глашатая самых темных общественных сил, выпускник Петербургской духовной академии определенной политической программы не имел. Как показала вся его шумная и довольно скоротечная «общественная карьера», он руководствовался не принципами и глубокими убеждениями; им двигало главным образом неуемное честолюбие, жертвой которого он в конце концов и стал. Судьба этого факира на час сама по себе не была бы интересна, если бы она не высветила некоторые важные и примечательные реалии того давнего времени.

Иеромонах Илиодор родился в 1880 году, происходил из донских казаков и в миру носил имя Сергей Труфанов. В 1903 году он принял монашество и после окончания духовной академии в 1905 году поступил в Почаевскую лавру, где получил широкую известность своими антиреволюционными проповедями. В России бушевали страсти, и молодой проповедник завоевал расположение в правых кругах российского общества, был принят во влиятельных петербургских салонах и даже удостоился аудиенции у Николая II. Некоторые представители консервативных кругов увидели в нем деятеля, способного, как казалось, противопоставить свою проповедь разрушительной радикальной пропаганде.

В 1908 году его переводят в город Царицын — большой торгово-промышленный центр Саратовской губернии, где он стал заведовать архиерейским подворьем. Здесь под покровительством сочувствовавшего ему саратовского епископа Гермогена Илиодор развернул шумную проповедническую кампанию, подвергая резким нападкам и шельмованию не только революционеров, но в еще большей степени должностных лиц, в том числе и крупнейших сановников.

Особое место в своих проповедях-разоблачениях Илиодор отводил премьеру-реформатору П. А. Столыпину, преобразовательский характер деятельности которого вызывал злобу и ненависть среди немногочисленных, но влиятельных консервативных сил, не желавших никаких перемен. Факт появления Илиодора на политической сцене сам глава правительства рассматривал как симптом серьезной болезни и в феврале 1911 года писал Николаю II: «Я считаю направление проповедей Илиодора последствием слабости Синода и Церкви и доказательством отсутствия церковной дисциплины».

Демагогически обличительный тон речей Илиодора приводил толпу в экстатическое состояние. Его проповеди собирали тысячи людей. Кликуша превращался в народного героя. Постоянные выпады Илиодора против местной администрации заставили подать в отставку саратовского губернатора графа С. С. Татищева. Прибывший ему на смену в марте 1911 года П. П. Стремоухое вспоминал, как на проповедях-митингах Илиодор утверждал, что «революция в России затеяна жидами, поддержана всею интеллигенцией и продавшимися им чиновниками, губернаторами, министрами, а в особенности Столыпиным».

Эти монологи «русского Савонаролы» сопровождались театральным действом: «На дворе монастыря иеромонах соорудил картонного пятисаженного дракона — «гидру революции». По окончании проповеди он пронзал ее копьем, наподобие Георгия Победоносца, и отрубал одну голову, которая за ночь вырастала. В галерее монастыря был им повешен портрет Льва Толстого, и он требовал, чтобы все проходившие плевали на него». Немало и другого столь же выразительного непотребства устраивал этот «пламенный патриот».

Бесконечные оскорбления членов правительства и лично Столыпина не могли долго оставаться незамеченными. Илиодора несколько раз отстраняли от управления монастырем и высылали из Царицына. Но заступничество друзей, Гермогена и Распутина, некоторое время спасало его от серьезных неприятностей.

Осенью 1912 года, находясь фактически в заключении во Флорищевой пустыни (Владимирская губерния), Илиодор обратился в Синод и к поклонникам с заявлением, где отрекался от своих убеждений, просил прощения у евреев и интеллигенции и объявлял, что «оставляет христианскую религию и просит о снятии с него сана». Любитель рекламных действий,

Илиодор свое письмо в Синод, как о том сообщали газеты, «написал кровью». Следуя примеру Льва Толстого, в поношении веры был бескомпромиссен: «Я же отрекаюсь от вашего Бога. Отрекаюсь от вашей веры. Отрекаюсь от вашей церкви. Отрекаюсь от вас как от архиереев». Одновременно с этим он опубликовал в газетах письмо, уверяя, что «страдает за честь царя-батюшки».

Видевший его в тот период писатель Евгений Чириков писал: «Ничего духовного! Высокий, здоровенный, мордастый, скуластый, с маленькими острыми глазками, в больших сапогах, озорная вызывающая фигура и жесты, только рука — мягкая, холеная, женоподобная, привыкшая к целованию паствы. Гляжу и сам себе не верю: иеромонах или волжский разбойник? Явное могущество плоти перед духом. Человек, который приспособлен проталкиваться кулаком и локтями, но вовсе не словом Божиим!»

Дальнейшая жизнь этого авантюриста и демагога не была тихой и уединенной. Уехав на Дон, Сергей Труфанов женился и стал проповедовать новую религию «солнца и разума». В своих речах он позволял себе высказываться о Церкви и монархе в таком оскорбительном духе, что возмущенные родители изгнали свое непутевое чадо из дома. Процитируем лишь один монолог: «На престоле у нас лежит кобель: Государь Император — мужичишка, пьяница, табачник, дурак, а Императрица — распутная женщина, наследник родился от Гришки Распутина; государством правит не Государь, а Гришка Распутин».

По степени лживой одержимости гневным филиппикам Илиодора могли бы позавидовать самые оголтелые коммунистические политагитаторы. Попутно заметим, что после прихода большевиков к власти Илиодор-Труфанов, который тогда находился в Америке, перебрался в «Совдепию» и по личному предложению палача Ф. Дзержинского начал служить в ЧК, где выполнял «самые деликатные поручения». Через некоторое время он опять сбежал за границу и многие годы влачил жалкое существование в Нью-Йорке, работая мусорщиком. Учредитель религии «солнца и разума» имел семерых детей, которых не мог обеспечить даже едой. За несколько лет до смерти ему удалось добиться «карьерного успеха»: его приняли на работу уборщиком в офис одной страховой компании. Закончил свои дни этот авантюрист в 1952 году баптистом в Нью-Йорке.

Однако вернемся к периоду расцвета шумной популярности этого антигероя. Выпады против власти неминуемо должны были вызвать судебное преследование. И действительно, против злобного демагога было возбуждено уголовное дело, которое вела Новочеркасская судебная палата. В ходе разбирательства выяснились такие мерзостные подробности о личности Труфанова, что следователи просто диву давались, как вообще такой человек мог носить церковный сан.

Стремясь избежать наказания, проповедник скрылся за границей: сначала обретался в Швеции и Норвегии, а затем — в Северной Америке. Там начал заигрывать с леворадикальными кругами и в 1914–1915 годах сочинил книгу «Святой черт», содержащую массу скабрезной информации. Автором изначально двигало желание отомстить своим «обидчикам и притеснителям», в числе коих главное место отводилось Распутину и императрице.

Не лишено интереса то обстоятельство, что помогал Илиодору А. М. Горький, на даче которого он «отдыхал». Замысел сочинить «громкую книгу» у бывшего монаха созрел уже в начале 1912 года. Это желание нашло живой отклик у «буревестника революции», писавшего в марте того же года журналисту-посреднику С. С. Кондурушкину: «Мне кажется, более того, я уверен, что книга Илиодора о Распутине была бы весьма своевременна, необходима, что она может принести многим людям несомненную пользу. И я очень настаивал бы, — будучи на вашем месте, чтобы Илиодор написал эту книгу. Устроить ее за границей я берусь».

Любопытно, что Распутин знал о намерении своего некогда друга издать книгу-разоблачение о нем. В мае 1914 года на вопрос корреспондента «Петербургской газеты», что он думает по этому поводу, ответил: «Ну так что ж? Пусть себе пишет, коль охота есть. Да пусть не одну, а хоть десять книг испишет, потому бумага все стерпит. А что касаемо именно Илиодора, то ведь песня его спета уж, так что бы ни писал, аль не хотел там писать, прошлого не вернешь. Все хорошо во благовремении».

Основной центр тяжести сочинения «монаха-отступника», этого, по меткому выражению С. Ю. Витте, «политического негодяя», — распутинская тема, и здесь разоблачительная заданность проступает сразу же. Распутина Илиодор люто ненавидит, хотя ранее они около трех лет поддерживали дружеские отношения. Причины их разрыва лежали вне сферы нравственно-этической, как пытался уверить автор. Просто чары Григория оказались более сильными, чем представлялось Илиодору. Ему не удалось добиться подобного влияния, хотя он очень этого домогался. Царь якобы даже обещал возвести его в сан митрополита, но «обещание свое не сдержал». Илиодор проиграл борьбу «со слугой дьявола» и, оказавшись за границей совершенно без средств, решил нанести удар неблагодарному царю публикацией книги, полной якобы скандальных разоблачений (и заодно неплохо заработать).

Предваряя издание, Сергей Труфанов устно и письменно неоднократно заявлял о наличии у него сенсационных документов, изобличавших в неблаговидных делах Распутина, но что особенно важно, «срывавших покровы» с отношений между ним и царской семьей. Понимая, что деятельность бывшего монаха может нанести вред престижу императорской семьи, государственная власть несколько раз пыталась с ним договориться «полюбовно» и выкупить все возможные материалы. Насколько известно, инициатива сделки исходила не от царя, а от усердных служак Министерства внутренних дел.

Шумная кампания в зарубежной прессе вокруг личности Илиодора-Труфанова внушала тревогу. Сохранилось секретное донесение на имя директора Департамента полиции, посланное из центра русской заграничной тайной полиции в Париже, датированное 12 марта 1916 года.

«Американская агентура сообщает, что редактор нью-йоркской еврейской газеты «Дер Таг» Бернштейн рассказывает о своей встрече в Христиании и беседе с известным Илиодором, который сообщил ему некоторые подробности о внутреннем положении России, высказав уверенность и радость в конечной победе Германии, что освободит русский народ от его притеснителей. По словам Бернштейна, к Илиодору постоянно приезжают представители немецкого рейхстага и подолгу беседуют с ним по политическим и религиозным вопросам. Посетили Илиодора немецкие эсдеки (социалисты. — А. Б.) Газе и Шейдеман. Бернштейн уверен, что русские социалисты могли бы многое сделать через Илиодора и должны воспользоваться случаем послать к нему делегацию, о чем он намерен переговорить с представителями русских демократических социалистических организаций в Нью-Йорке».

Илиодора намеревались использовать в роли марионетки в намечавшейся большой политической игре по дискредитации власти в России. Сам «диссидент» был готов к этой роли, лишь бы ему платили. Речи опального монаха были приятны, особенно его радостное ожидание поражения России. Кроме левых социалистов, группировавшихся вокруг Владимира Ульянова-Ленина, оглашать такие кощунственные надежды вслух никто больше не решался. Иностранные враги русского правительства готовы были платить, но не за слова, а за дела. Таким делом могла стать публикация документов, компрометирующих царя и царицу. Подобную опасность прекрасно осознавали и в России.

Весной 1916 года в столицу Норвегии — город Христианию (ныне Осло) по распоряжению главы Министерства внутренних дел Б. В. Штюрмера тайно выехали высокопоставленные чиновники этого ведомства и вступили в переговоры с Труфановым. Эмигранту обещали прощение и разрешение возвратиться в Россию в обмен на имевшиеся у него бумаги. Он встретил эти известия с радостью, выразил готовность примириться с Распутиным и начать совместно работать с ним «на благо России». При этом он выдвинул лишь одно условие: выплатить ему несколько десятков тысяч рублей, сумму по тем временам огромную. Однако даже показать пресловутые документы бывший проповедник отказался, и соглашения достичь не удалось. Участвовавший в переговорах адъютант министра жандармский полковник Р. Ю. Пиранг в своем отчете заметил, что бывший священник произвел на него «впечатление совершенно беспринципного человека, готового на что угодно».

Интерес власть имущих к персоне Илиодора-Труфанова лишь усилил его шумную деятельность по рекламированию себя и своего сочинения. В середине 1916 года он покидает Европу и переезжает в США. Там популярный журнал «Метрополитен» приобрел у него право на издание, выплатил часть гонорара и анонсировал публикацию. Как можно было заключить из рекламного объявления, помещенного в упомянутом журнале осенью 1916 года, читателей ждали сенсационные откровения.

«Священный дьявол России. История Распутина, священного дьявола, рассказанная Илиодором, монахом, бывшим учеником Распутина. Русский двор теперешнего времени со всем его мистицизмом и варварским величием является фоном. Действующими лицами — Царь, Царица и весь русский двор, попеременно погруженные то в дикие оргии эксцессов, то доходящие до степени безумия религиозного фанатизма, а Распутин — предвещатель и наперсник Царицы. Вы придете в восторг от этого удивительного рассказа. Вы получите из первых рук объяснение и причины изгибов и извилин совершающейся истории и увидите Распутина, дергающего пружины позади трона». Читатель замер в предвкушении, и ожидания его не обманули. Забегая немного вперед, приведем лишь один пассаж из этого опуса — рассказ Распутина о его поведении в царском доме.

«Когда я бываю у царей, я целые дни провожу в спальне у царицы. Целую ее, она ко мне прижимается, кладет на плечи мне свою голову, а я ее ношу по спальне на руках, как малое дитя. Это ей нравится. Так я делаю часто, часто. Также часто бываю в спальне детей. Благословляю их на сон, учу молиться, пою с ними гимны. Однажды запели, девочки хорошо пели, а Алеша не умел, да брал не в тон, да как заорет на все комнаты, аж царица прибежала и его успокоила».

«Грязный мужик», носящий на руках русскую царицу, без ограничения посещающий спальни молодых барышень, — такое «безобразие», конечно же, могло происходить лишь в «варварской России». Добропорядочному янки в начале XX века и вообразить было невозможно, чтобы кто-то, какой-то «странник» из какого-нибудь далекого штата Аризона смог бы нечто подобное вытворять с женой президента США. Слух об этом вызвал бы такой шквал негодования, такой неслыханный общественный скандал, что все окончилось бы неминуемым политическим и моральным фиаско не только участников, но и всех близко стоящих. Америка в ту эпоху была слишком пуританской страной, чтобы молча терпеть нечто похожее.

Здесь невольно хочется сделать еще одно отступление и подчеркнуть, как за прошедший век до неузнаваемости изменился нравственный климат в США! Памятная всем история «сексуальных слабостей» Билла Клинтона — ярчайшее тому подтверждение. Однако вернемся во второе десятилетие XX века…

Слухи о компрометирующих царскую семью материалах нервировали некоторых должностных лиц России. По распоряжению все того же Б. В. Штюрмера, ставшего летом 1916 года министром иностранных дел, дипломатическая служба России в Вашингтоне зорко следила за развитием событий. В августе-сентябре того года представители посольства вступили в переговоры с бывшим монахом, стремясь воспрепятствовать изданию. Русский посол в Вашингтоне сообщал в Петроград 31 августа 1916 года о том, что «Илиодор считает себя несправедливо униженным и мстительно настроен, но явно не хочет порывать с родиной».

Илиодор опять живо откликнулся на предложение начать переговоры и сразу же согласился продать все имевшиеся материалы за 25 тысяч рублей, хотя, по его утверждению, в Америке ему «предлагали за них 50 тысяч долларов» (около 100 тысяч рублей). Ясно, что при таком порядке цен автор не собирался ничего передавать господам из России. Переговоры с ними требовались Илиодору для того, чтобы повыгоднее продать себя в Америке, используя сам факт интереса к своей персоне как рекламный трюк. Замысел не удался. Представители России на сделку не шли.

Выяснилось, что никаких подлинных документов членов царской семьи на руках у этого авантюриста и шантажиста нет, а имеются только копии сомнительного свойства. Из числа прочих, заслуживающих внимания материалов в его распоряжении якобы находился дневник генеральши Лахтиной и письма Вырубовой. Однако работникам посольства удалось установить, что и эти бумаги тоже существуют в копиях. Все контакты с Илиодором были прекращены.

Прохиндей же не успокоился и не постеснялся обратиться к Александре Федоровне лично. Об этом эпизоде Вырубова позднее написала: «Илиодор осенью 1916 года предложил по телеграфу императрице купить у него эту книгу за 20 000 рублей, но императрица отклонила это предложение, находя недостойным для себя отвечать что-либо Илиодору». Рекламный трюк опять не удался.

Несмотря на полученное автором «паблисити», американский журнал так и не начал публиковать «сенсационный материал» вплоть до самого падения царства двуглавого орла. В печати появились лишь фрагменты. Невзирая на распространенную в Америке русофобию, предназначенные для издания тексты во многих местах были столь шокирующими, что могли принести вред «нравственному здоровью» американских граждан.

Произведение получило право на жизнь в России сразу же после падения монархии, когда самые невероятные обвинения и клевета по адресу бывших самодержцев выглядели уместными и обоснованными. (В английском переводе пасквиль Труфанова под названием «Сумасшедший монах России» увидел свет в Нью-Йорке лишь в 1918 году, то есть через год после опубликования его в Петрограде.)

Русская журналистика не выдержала испытания свободой в 1917 году. То, что считалось неприличным в Америке, в России, «провалившейся в царство свободы», стало не только возможным, но и желанным. Ничего не надо было доказывать, следовало только разоблачать свергнутую власть. Публика жаждала деталей и подробностей о «вырождении» бывших правителей. Она их получила в избытке! Производство сочинений на тему «О Гришке, Сашке и Николашке» было поставлено на поток. В ряду этого бульварного чтива одним из первых и появилось сочинение Илиодора.

Однако еще за несколько лет до того «откровения» Илиодора широко распространялись нелегально, и во многих «хороших домах» их читали с жадным интересом. Конечно, многие приводимые эпизоды и ситуации озадачивали, вызывали сомнения. Трудно было вообразить, что нечто подобное могло иметь место в действительности. Но рассказы от имени Распутина, воспроизводимые Илиодором, звучали так уверенно. Естественно, возникало умозаключение: если книга даже наполовину лжива, то вторая-то часть — правда, а этого достаточно, чтобы ненавидеть и презирать царя и царицу. На самом же деле в книге не только нельзя найти реальных исторических фрагментов, но и буквально невозможно обнаружить ни одной правдивой строки. Все сплошная ложь и инсинуации.

«Царь раз упал передо мной на колени и говорит: «Григорий, Григорий, ты Христос, ты наш Спаситель». А почему? Когда революция подняла высоко голову, то они очень испугались. А тут Антоний Волынский где-то сказал проповедь, что наступили последние времена. Они и давай складывать вещи, чтобы куда-то спрятаться. Позвали меня и спросили. А я долго их уговаривал плюнуть на все страхи и царствовать. Все не соглашались. Я на них начал топать ногою и кричать, чтобы они меня послушались. Первая государыня сдалась, а за нею и царь. Когда я пришел к ним после успокоения, они оба упали передо мной на колени. Стали целовать мои руки и ноги».

Процитированный текст взят из книги наугад, она практически вся состоит из подобного рода «откровений». Лживость их очевидна всем, кто хоть сколько-нибудь знаком с историческими реалиями. В этой связи стоит отметить интересный факт. На протяжении долгого периода господства в нашей стране коммунистической идеологии поношение «проклятого царского прошлого» стало обязательным занятием историков. Отказ был чреват самыми печальными последствиями для любого автора. Многие десятилетия целые когорты деятелей «классовой науки» упражнялись в самых беспощадных выпадах по адресу последнего царя. Подтасовывали факты, передергивали высказывания, замалчивали документы. Однако даже в ту эпоху «пролетарской нетерпимости» никто не решался цитировать книгу Илиодора-Труфанова. Она всегда находилась за той гранью, где кончалась даже видимость исторического документа.

Ворошить илиодоровскую помойку вряд ли теперь стоило бы, если бы не тот грустный факт, что после падения в нашей стране красной диктатуры сочинение Илиодора неоднократно переиздавалось без всяких сопутствующих комментариев. Из этого «документа» черпают сведения не только не искушенные в истории читатели, но и тенденциозные (и претенциозные) авторы. Самый последний случай в этом ряду — Радзинский, в книге которого о Распутине Илиодор представлен не только одним из главных героев, но и «надежным свидетелем». В этой связи разговор о фальшь-продукте уместен и необходим.

Сам Илиодор с его способностями вряд ли бы осилил сочинение книги. Исследователь биографии Распутина О. А. Платонов предположил, что ему помогали, и обоснованно назвал двух «соавторов»: журналиста Александра Пругавина (о нем придется еще говорить) и писателя и публициста Александра Амфитеатрова. Репутация последнего даже в невзыскательном петербургском журналистском мире была незавидной. Поэт и литературный критик Виктор Буренин посвятил ему эпиграмму, имевшую в то время широкое хождение:

Амфитеатров принимал близкое участие в судьбе Илиодора, состоял с ним в переписке. В письме из Норвегии 16 марта 1915 года «русский Савонарола» писал своему «благодетелю»: «Убегая за границу, я в Петрограде и Финляндии виделся с А. С. Пругави-ным и А. М. Горьким. Эти господа своим авторитетным словом утвердили мое намерение разоблачить печатно подоплеку жизни династии Романовых; последний из них обещал оказать этому делу всяческое содействие, посоветовавши поселиться около Вас, господин Амфитеатров, ожидать берлинского издателя Ладыжникова и из Парижа адвоката по печатным и издательским делам. К сожалению, последовавшая война разрушила наладившиеся было планы, и я на время поселился в Христиании».

Амфитеатров прославился своими скандально-критическими публикациями и, как утверждается в некоторых работах, много лет являлся одним из активных масонов России.

Здесь уместно сделать небольшое пояснение, чрезвычайно важное для восприятия не только распутинской темы, но и в целом истории монархической России последнего периода ее существования, — о роли и влиянии масонов.

Масонская организация вообще и масонская организация (организации) в России в частности всегда существовали в виде закрытой от посторонних глаз корпорации единомышленников. При всех разновидностях масонских течений в России самые представительные ее группы («ложи») ориентировались на французское масонство, исповедовавшее принципы социального равенства и резко выступавшее против церковной организации, против светских и религиозных авторитетов. В силу этого приверженцы масонства по своему мировоззрению являлись или активными, или пассивными, но непременно противниками монархической системы и Православной Церкви.

Масоны всегда соблюдали строгую конспирацию, однако кое-что за пределы закрытых собраний все-та-ки просачивалось. В частности, доподлинно установлен интерес некоторых отечественных масонов к книге Илиодора-Труфанова, которую они даже намеревались издать. Этот исторический эпизод лишь несколько расширяет панораму идеологической борьбы с властью различных общественных элементов. И не более того. Автор не разделяет распространенную точку зрения, что злокозненная деятельность неких тайных группировок, в первую очередь масонов, повергла в прах русское царство. Думается, причины русского апокалипсиса лежали значительно глубже, а вся историческая ситуация в безысходности своей представлялась несравнимо масштабней и трагичней.

Здесь нет возможности долго размышлять на эту вечную тему, но применительно к обозначенному сюжету подчеркнем лишь главное. Книгу Илиодора собирались издавать не для масонов и революционеров, ведь рукописное сочинение этого автора читали не эмигранты в парижских кафе и бомбометатели на конспиративных квартирах. У них хватало куда более впечатляющего чтива.

Потребителями илиодоровского пасквиля должны были стать люди совсем других занятий, абсолютно иных социальных устремлений. Как уже отмечалось, жадная тяга образованных слоев общества к информации, дискредитирующей власть, порождала подобные политические «пули», которые мастерски «отливали» такие «пулеметчики от журналистики», как Амфитеатров. Как здесь не вспомнить бессмертный грибоедовский афоризм: «Ах! Злые языки страшнее пистолета».

Читая книгу Илиодора-Труфанова, невозможно отделаться от мысли, что автор, безусловно, психически неуравновешенный человек. Его просто сжигали эротические видения самого причудливого характера. Описания сцен распутинского разврата полны таких живописных деталей, что мастерству автора мог бы лишь позавидовать общепризнанный в начале XX века отечественный «мэтр эротики и порнографии» писатель Михаил Арцыбашев. И если критика просто неистовствовала от возмущения по поводу Арцыбашева, то Илиодора в непристойности не обвиняли. Он ведь, как считало немалое число людей, оставил «историческое свидетельство».

Эротические сцены — главные в книге Илиодора. Приведем один образчик таких писаний, чтобы было ясно, с какого рода «свидетельствами» приходится сталкиваться читателю.

В числе «смертных грехов», которые автор «Святого черта» инкриминирует Распутину, — половая разнузданность царева друга. Илиодор даже создает классификацию «домогательств» и приводит несколько категорий женщин, доверившихся Распутину и ставших добычей этого «развратника»: «Жертвы Григория разделяются на четыре категории: жертвы поцелуев и бань, жертвы особого рода прикосновений, жертвы изгнания бесов и жертвы плотского совокупления».

Оставим в стороне все прочие «примеры» и остановимся лишь на одном, ставшем потом самым ходульным, — случае «растления» монахини. В этой сцене сексуальная фантазия Илиодора предстает во всей своей неприглядности.

«Послушница Ксения Г. — послушница женского монастырского подворья, находящегося в Царицыне. Девица 28 лет. Не красивая, но очень симпатичная, полная, упругая, в высшей степени набожная и целомудренная. Она сейчас живет при епископе Гермогене в Жировицком монастыре, на гостинице. Когда я был в Царицыне, она доставляла в храм моего монастыря просфоры. В марте 1911 года приходила ко мне на исповедь. Перечисляя свои грехи, она запнулась, застеснялась». Стоит особо подчеркнуть, что разглашение тайны исповеди — великий грех и церковное преступление для лица церковного звания. Но когда Илиодор с «подельниками» стряпал свой опус, он таковым уже не являлся, а совесть и стыд — с такими моральными категориями бывший монах знаком не был.

Итак, «симпатичная, полная, упругая» запнулась, но сразу же на помощь пришел духовный наставник. «Ну, говори, все, все», — предложил я ей. «Да вот Григорий Ефимович делал со мною…» — «Нехорошее?» — «Да».

Однако установление самого факта «плохого деяния» исповедника не удовлетворило. Он, как и немалое число других современников, жаждал узнать частности, детали, весь «процесс нехорошего». Поэтому Илиодор якобы прервал разговор и предложил «упругой» прийти к нему через три дня и «рассказать все подробно». Не будем попутно комментировать нюансы сего рассказа, который совершенно противоречит исповедальной традиции, перейдем к главному, к тому, что возбуждало воображение эротоманов и тогда, и теперь, — к сцене разврата. Жалкие порнографы начала века могли отдыхать, «свидетель обвинения» рисует яркую картину, да так смачно, что можно подумать, он был соучастником.

Распутинская «жертва четвертой категории» («совокупление») безропотно пришла в келью к Илиодору через три дня. Тот поставил ее перед иконой и заставил рассказать «все, что с тобою делал Григорий».

Несчастная дрожала, бледнела, но наконец при понукании Илиодора, убеждавшего ее, что эти подробности ему нужны для разоблачения «старца», оказавшегося «бесом», Ксения начала свое повествование.

«Дело было, дорогой батюшка, на святках. «Старец» заранее предупредил А.М.Л., в доме которой, как вам известно, я ради послушания по приказанию матушки-игуменьи кое-что исполняю в домашних работах, что он придет к ней ночевать в какой-то день. Пришел. Когда настала пора спать, он и говорит А.М.: «Голубка, пошли в монастырь за Ксениею; она мне очень нужна». А.М., конечно, послала прислугу, и я, как водится, явилась, хотя мне странным показалось, почему это я в такой поздний час понадобилась».

Прервем сей жалостливый рассказ и заметим, что монахиня не могла покинуть «в поздний час» монастырь без разрешения настоятельницы. Следовательно, мать-игуменья была «в курсе», что вообще выходит за рамки всего представимого. Очевидно, эту историю сочинял какой-нибудь Амфитеатров, которому просто был неведом монастырский уклад. Однако вернемся к прерванному эротическому сценарию.

«Как только А.М. легла в постель, Григорий приказал мне раздеть его. Я раздела. Потом приказал раздеться самой; я разделась. Он лег на приготовленную кровать иговорит: «Ну, милка, ложись со мною». Я, дорогой батюшка, как и вы, считала его великим праведником, освятителем наших грешных тел и целителем, повиновалась, легла около него, а сама думала: «Господи. Что же дальше-то будет?»

Дальше было то, что и должно было быть и что Илиодор живописует со смачным удовольствием: «Он начал меня целовать, так целовать, что на моем лице не осталось ни одной точки, «старцем» не поцелованной. Целовал меня, как говорится, взасос, так, что я еле-еле не задыхалась».

Снова прервем цитирование и заметим, что, по словам автора (авторов), Распутин «пользовал» невинную монахиню, которая еще не знала, что делают голые мужчина и женщина в постели, но уже хорошо была осведомлена, как целуются «взасос».

Изнасилованная и умученная «милка» закончила свое повествование фразой юной гимназистки, покидавшей праздничный утренник: «Потом я пошла домой».

Конечно, если предположить, что этакое варево изготовлялось для зарубежного читателя, то здесь с автора и спрос невелик. Там подобное о «русских нравах» и сами сочиняли, и чужое такого же качества охотно потребляли. Самое удивительное, что этому верили и в России! «Случай с монахиней» стал одним из «аргументов», «доводом», «фактом» при характеристике «грязного Гришки». Этот эпизод распутинской биографии пересказывали журналисты, его изучали следователи ЧСК Временного правительства!

Кстати говоря, эта же Комиссия не смогла установить достоверность ни одного факта, приводимого Илиодором. Как писал следователь А. Ф. Романов, книга «была проверена документально и оказалась наполненной вымыслом, множество телеграмм, которые приводит в ней Илиодор, никогда в действительности посылаемы не были. Проверка производилась по номерам телеграмм, а кроме того, Комиссия имела в своем распоряжении не только телеграфные ленты, но даже подлинники всех посланных телеграмм».

Еще раньше, в 1914 году, легендарная Ксения дала подробные показания следователю, ведшему дело Илиодора. Эти признания под присягой сохранились до наших дней, но в то время ни одна газета их не опубликовала, хотя о «деле Ксении» трубили многие общероссийские издания.

Полное имя этой «жертвы Распутина» — Ксения Васильевна Гончаренкова, которая оказалась далеко не молодой и не «упругой», ей уже было за сорок. Из ее показаний выяснилось, что она одно время была ревностной сторонницей Илиодора в пору его пребывания в Царицыне. Самое интересное в этом документе, который так долго замалчивали, то, что Ксения видела Распутина всего дважды, издали и даже ни разу с ним не разговаривала!

История с «обольщением» приведена не только для того, чтобы читатель понял, насколько фальшиво сочинение Илиодора, но в первую очередь для того, чтобы в очередной раз охарактеризовать настроение умов в предреволюционной России. Многие люди готовы были принимать на веру любую чушь и пошлость, если они чернили власть и ее представителей. Это прекрасно понимали сочинители и распространители бредней, вышедших под именем Илиодора. Пасквиль бил не по Распутину; первая мишень совсем другая — царь и царица. Поэтому главная цель книги — опорочить венценосцев.

Александра Федоровна — основной объект шельмования. Остановимся на уже упомянутом чрезвычайно важном в данном случае сюжете: на отношениях между царицей и Распутиным, которые автор описывает, ссылаясь на рассказы «Гришки Окаянного». Еще раз подчеркнем, что в отношениях между Александрой Федоровной и Распутиным никогда не было никаких «поцелуев», «объятий», «посещений царских спален» и тому подобных эпизодов, рисующих последнюю императрицу какой-то бесстыжей эротоманкой.

Теперь рассмотрим вкратце сцену «поднятия тяжести», которую живописует Илиодор: «…я ее ношу по спальне на руках». Даже если не иметь понятия о реальном положении вещей, не быть знакомым с истинным характером отношений между указанными лицами, а лишь посмотреть на их фотографии, то сразу же станет ясно, что довольно тщедушный мужичок (Распутин) просто физически был не в состоянии не только часами (!) носить на руках столь крупную женщину, как Александра Федоровна, но вряд ли вообще мог приподнять ее. Но это, так сказать, попутные замечания.

Перейдем же к самим письмам. Важно подчеркнуть, что аутентичность приводимых в книге Илио-дора романовских посланий, и в первую очередь письма императрицы, не установлена, хотя эти тексты часто цитируют для иллюстрации пресловутого тезиса об интимных отношениях между Александрой Федоровной и сибирским крестьянином. Сам же текст воспроизводится в различных вариациях, что невольно поднимает вопрос: имеется ли в наличии подлинник?

Существует утверждение, что якобы письмо (письма) царицы Распутину было в свое время куплено (у кого — не ясно) неким иностранцем, который вывез его (их) из России. Если так, то мы имеем дело с уникальным случаем почти что векового утаивания ценного и в историческом, и в материальном отношении документа. При огромном количестве обращающихся на Западе русских раритетов, при бесконечной продаже и перепродаже царских мемориальных предметов и документов нигде и никогда не фигурировали послания последней царицы Распутину. Нет сомнения, что при невероятной «раскрученности» этого сюжета цена подобного документа оказалась бы баснословной. Но нет, никто не искушается, и следов того «иностранца» так найти никому и не удалось.

Здесь возникает уместный вопрос о том, писала ли Александра Федоровна «Другу» вообще? Ее конфидентка Вырубова однажды на допросе в ЧСК логично заметила: «Что же писать письма, он их не читал, давал посторонним, это не особенно приятно». Царица, конечно же, прекрасно знала, что Распутин был безграмотный и что для ознакомления с любым письменным текстом ему приходилось привлекать каких-то людей. Учитывая ее щепетильность, трудно предположить, что она могла посылать подобные письма-исповеди. К моменту издания сочинения Илиодора подлинников писем в распоряжении публикаторов не было, и, по заявлению автора, они были переданы министру внутренних дел А. А. Макарову еще в 1912 году, а тот якобы вручил письма царю. Каким же образом они попали в руки к Илиодору?

Сам повествователь утверждает, что, когда он находился в гостях у Григория в Покровском, тот поделился с ним сокровенным богатством. «Распутин взял ключ и отпер им большой сундук. Из сундука он вынул целый узелок с чем-то. Развязал. Там были письма: «Это все письма ко мне царицы, девочек ихних, великих княжон и князей». Итак, если верить сказителю, то у Распутина был целый «узелок» посланий царицы и ее детей. Илиодор был просто очарован этим зрелищем, стал просить «на память несколько писем». Хозяин дома — щедрая душа — не мог отказать и предложил: «Выбирай». И тот взял «письма государыни и великих княжон». Такова версия будущего нью-йоркского мусорщика.

Здесь нужны некоторые хронологические ориентиры, которые в книге «Святой черт» отсутствуют. Илиодор и Распутин впервые увиделись в 1904 году, но близко сошлись в 1908-м, и их отношения продолжались до 1911 года. За это время они не раз встречались и Илиодор действительно даже побывал у Распутина в гостях в Сибири. Прожил там две недели в декабре 1909 года.

Надо полагать, что именно тогда в его руках и оказались те самые письма, которые он приводит в своей книге. В их числе и текст от имени дочери Николая II княжны Ольги: «Тяжело без тебя; не к кому обратиться с горем, а горя-то, горя-то столько! Вот моя мука. Николай меня с ума сводит, все тело трясется, люблю его. Так бы и бросилась на него. Ты мне советовал поосторожней поступать. Но как же поосторожней, когда я сама с собою не могу совладать». Сочинителю (сочинителям) пасквиля мало показалось облить грязью царицу, они даже юных девушек не пожалели. Ведь если принять на веру процитированное излияние, то старшая дочь царя ничем не лучше матери — такая же разнузданная и похотливая. А ведь ей в 1909 году только исполнилось четырнадцать лет!

Как и все остальное в писаниях Илиодора, история с письмами выдумана от начала и до конца. Однако имеются указания, что по крайней мере одно письмо своему другу-утешителю императрица по неосторожности все-таки написала. Факт его существования удостоверила в своих письменных показаниях ЧСК осенью 1917 года Вырубова.

Сам Распутин, давая летом 1914 года показания следователю по поводу Илиодора, заметил: «Был Илиодор у меня годка четыре назад в Покровском, где похитил важное письмо, которое и передал высшим властям». Тут уже речь идет о воровстве, но одного письма, а не многих. Об этом же после революции говорила и дочь Распутина Матрена, которая свидетельствовала: «Вообще же отец в переписке с Царской Семьей не состоял, т. е. Они не писали ему писем. Государыня только однажды прислала отцу в Покровское письмо. Он его показал, по своей простоте, гостившему тогда у нас Илиодору. Илиодор это письмо у отца тогда же украл».

Однако что же это были за тексты и какой из ныне опубликованных вариантов соответствует оригиналу и соответствует ли ему вообще? Иными словами, какова степень исторической адекватности опубликованных писем царицы Распутину? Председатель Государственной думы М. В. Родзянко уже в эмиграции утверждал, что подлинное письмо Александры Федоровны находилось у него и что «ранее оно в извращенном виде ходило по рукам».

Бывший премьер В. Н. Коковцов уверенно называл циркулировавшие послания «апокрифами». Он в своих мемуарах дополнил эту историю некоторыми подробностями. По его словам, в начале 1912 года он встретился с министром внутренних дел А. А. Макаровым, который под большим секретом рассказал главе правительства, что ему удалось изъять у Илиодора письма царицы и ее детей к Распутину. Сих документов оказалось шесть, и все они были предложены на ознакомление премьеру. «Одно сравнительно длинное письмо от Императрицы, совершенно точно воспроизведенное в распространенной Гучковым копии; по одному письму от всех четырех Великих Княжон, вполне безобидного свойства». Самое же короткое было подписано инициалом «А», из чего следовало, что авторство принадлежит наследнику.

После прочтения премьер и шеф МВД занялись решением проблемы: что же делать дальше? В итоге Коковцов убедил министра, что тому надо испросить аудиенцию у императрицы и передать ей письма из рук в руки. Макаров же, согласившись на словах, на деле поступил совсем иначе. Он передал пакет с этими письмами Николаю II. Из рассказа следовало, что монарх, получив это подношение, «побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: «Да, это не поддельное письмо», а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно непривычным ему жестом швырнул туда конверт». Когда Макаров сообщил об этом премьеру, тот воскликнул, что теперь министру «отставка обеспечена». Заметим попутно, что отставку Макаров получил лишь в декабре 1912 года.

Рассказ бывшего премьера противоречив и вызывает целый ряд вопросов. Если письма соответствовали тем, которые распространял Гучков, то почему они «апокрифичны»? Но еще более важен другой момент: откуда Коковцов мог знать почерк императрицы, а уж тем более ее дочерей? В то время он мало кому был известен. Писала она лишь родственникам по-английски, реже по-французски или по-немецки.

В этот период царица иногда только составляла записочки-распоряжения по-русски, всего в несколько слов, которые переправляла служащим во дворце. Хотя говорила она по-русски почти без акцента, но на языке своей второй родины писать все еще не решалась. По этой причине не может не вызвать подозрения подлинность ее эмоционального письма Распутину, сочинение которого без посторонней помощи она бы в 1909 году явно не осилила.

Никаких посланий ни Макарову, ни Коковцову она никогда не отправляла. Так что проведенная двумя сановниками «графологическая экспертиза» вызывает серьезные сомнения. Ситуацию не проясняет и ссылка на слова Николая И, якобы признавшего подлинность почерка супруги. Сам Коковцов этого не слышал, ему так эту сцену описал Макаров. Нет никакой гарантии того, что человек, уже один раз обманувший премьера, не передав, как договаривались, письма самой императрице, и в этом случае не слукавил. «Свободное изложение» высказываний монарха был делом вполне обычным.

Так или иначе, но если письма и существовали в действительности, то в начале 1912 года исчезли в ящике царского письменного стола. С тех пор их никто больше не видел. Однако они продолжали циркулировать. Автору настоящей книги известны по крайней мере пять вариантов «послания» Александры Федоровны. Какой из них подлинный и есть ли такой вариант вообще, об этом судить невозможно.

В любом случае никаких документов в распоряжении Илиодора остаться не могло. В январе 1912 года он только что был водворен во Флорищеву пустынь и ни о какой книге еще не помышлял. Так что если у него даже и имелись копии, то в монастыре их тайно сохранить было невозможно. Все вышесказанное дает основание считать воспроизводимый в книге Илиодора текст письма Александры Федоровны исторической мистификацией, ставшей тем не менее одним из «краеугольных камней» всей «распутиниады».

И последний, но самый бесспорный аргумент в пользу того, что между Александрой Федоровной не было и не могло быть никаких даже похожих на интимность отношений с Распутиным, — позиция Николая II. Он был не только образцовым отцом семейства, но и настоящим мужчиной, любящим свою избранницу искренне, всем сердцем. Его цельная, в вопросах любви и веры бескомпромиссная натура никогда бы не приняла ничего, что могло бы уязвить святое сердечное чувство.

Если у кого-то остаются все-таки сомнения насчет добропорядочности царицы, то им стоит лишь пролистать давным-давно опубликованную переписку венценосных супругов, и после этого даже возможная тень подозрения улетучится без следа.

Стенания, страдания и «битва с дьяволом»

Слухи о необычной роли Распутина плодили не только недовольство. С 1912 года борьба с «распутинской кликой» начала приобретать характер общественной добродетели. В нее включились не только завсегдатаи столичных аристократических салонов, но и государственные деятели, разные по социальному положению, политическим и карьерным целям люди. Сражение «с темными силами» всем им принесло популярность, сделало героями своего времени.

В этом ряду «рыцарей без страха и упрека» видное место принадлежит двум персонам: Александру Ивановичу Гучкову и Михаилу Владимировичу Родзянко. Первый был лидером правоцентристской партии «Союз 17 октября» (октябристы), в 1911–1912 годах возглавлял Государственную думу. Второй же с весны 1911-го являлся председателем III Думы, а с 1912 года и последней — IV Государственной думы.

Усилия этих лиц очень способствовали «разогреву» распутинской темы в обществе, а их заявления и признания затвердили в памяти потомков некоторые «незыблемые» эпизоды всей «распутиниады». На примере упомянутых борцов с «засильем темных сил» становится яснее, в какой стадии болезненного психоза находилось русское так называемое образованное общество. Считая себя монархистами, они своими измышлениями дискредитировали монарха, раскачивали общественные устои, а следовательно, способствовали разрушению монархии.

Так уж получилось, что в русской истории периода заката монархии было мало значительных политических фигур; преобладали близорукие бездарности, безответственные лицемеры, беспринципные карьеристы. Это в большей или меньшей степени касалось всех политических течений и направлений, но в первую очередь того, которое определялось как государственно-монархическое и которое комплектовалось по преимуществу из рядов первого, «благородного», дворянского сословия. Среди тех, кто по своему происхождению, воспитанию, мировоззрению, присяге должен был неколебимо стоять на страже принципов монархии, бескорыстно и нелицемерно служить царю и России, среди этих обласканных властью элементов, порыва служения как раз и не наблюдалось.

Неумолимый процесс эрозии монархизма стал определяющим фактором крушения монархии. Дело заключалось совсем не в том, «хороший» или «плохой» царь занимал трон. В общеисторическом контексте это вопрос вторичный, а для истинного монархиста подобного вопроса вообще не могло существовать. «Супруга цезаря — выше подозрений» — этот римский афоризм очень метко отражает незыблемый нравственный канон. Если же не только «супруга цезаря», но и сам «цезарь» становится объектом критического анализа и даже шельмования в среде монархистов, то дело монархизма обречено. Именно так и произошло в России.

Один из самых стойких правых деятелей, думский депутат Н. Е. Марков, на эмигрантском съезде монархистов в 1921 году справедливо заметил: «Монархия пала не потому, что слишком сильны были ее враги, а потому, что слишком слабы были ее защитники. Падению монархии предшествовало численное и качественное оскудение монархистов, падение монархического духа, расслабление монархической воли». Эти «оскудения», «падения» и «расслабления» ярчайшим образом проявились как раз в деятельности указанных лиц, ключевых фигур монархического истеблишмента.

Если царица видела в Распутине носителя «света Истины», то многие другие узрели в нем посланца тьмы, хитрого негодяя, пробравшегося в царские чертоги, подчинившего своей воле венценосную чету и заставившего действовать верховного правителя в соответствии с коварными замыслами погубителей России. Эта схема была логична, стройна, но совершенно беспредметна. Оставался вопрос, который все время муссировался: кто стоял за Распутиным? Ведь, признавая, что этот мужик «темный» и «грязный», надо было объяснить одну исходную вещь: как ему удалось вознестись? Ссылки на его «хитрость» ничего не объясняли. Определенно же ответить никто не мог, все ограничивались намеками и аллегориями. Несмотря на это, как-то само собой возобладало мнение, что Распутин «несомненно ангажирован» врагами России. Называли и революционеров, и еврейских финансовых воротил, а когда в 1914 году началась мировая война, то во весь голос затрубили о германских антрепренерах.

Еще на заре «распутинского бенефиса» опасное для будущего России направление развития этой темы предвидел П. А. Столыпин. Позже сменивший его на посту премьера В. Н. Коковцов в беседе с хозяином влиятельной столичной газеты «Новое время» М. А. Сувориным очень точно предсказал, что «газетные статьи с постоянными упоминаниями имени Распутина и слишком прозрачными намеками только делают рекламу этому человеку, но, что всего хуже, играют в руку всем революционным организациям, расшатывая в корне престиж власти монарха, который держится главным образом обаянием окружающего его ореола, и с уничтожением последнего рухнет и самый принцип власти».

Невольно поражает, почему такую опасность не осознавали другие, те, которые уверяли всех в своем монархизме, но на деле оказавшиеся в одной упряжке с откровенными противниками режима. К этой группе политических слепцов относились и указанные двое «монархистов»: Гучков и Родзянко.

Александр Иванович Гучков происходил из среды старого московского купечества. По окончании историко-филологического факультета Московского университета много лет работал в системе московского городского управления. В период революции 1905 года становится политической фигурой общероссийского масштаба.

Гучкова с ранних пор отличала темпераментность натуры, нетипичная для представителей купеческих семейств. Он сам себя называл «человеком шалым». Причину того некоторые усматривали в особенностях семейного родословия: матерью Александра была француженка.

Купеческий сын еще со студенческих лет интересовался общественными вопросами, а со временем политика стала главным и важнейшим делом жизни. Его любимым историческим персонажем был «покоритель мира» Александр Македонский, он еще в молодости хотел походить на него и мечтал «умереть красиво». Вторым «великим» московский Александр не стал, да и умереть «красиво» не пришлось. Он окончил свои дни старым и беспомощным эмигрантом, на больничной койке, после длительной и изнурительной раковой болезни. Знать свое будущее смертным не дано; не знал его и Александр Гучков. В юные лета воображение рисовало грядущее совсем не таким, какое ему было уготовано в действительности. Он проиграл свою жизнь по всем статьям, слава Богу не дожив до своего последнего вселенского позора: его единственная дочь Вера сделалась агенткой НКВД, стала любимицей кровавого сталинского подручного Н. И. Ежова…

Возглавив в 1906 году партию октябристов, Гучков быстро вошел в число тех, кого ныне принято называть «политической элитой». Он и его партийное объединение несколько лет поддерживали реформаторские усилия Петра Столыпина, что давало повод противникам называть октябристов «клевретами». У лидера партии первое время существовали близкие, можно даже сказать доверительные, отношения с главой правительства. Однако постепенно они сошли на нет. Причины охлаждения в значительной степени вызывались не мировоззренческими разногласиями, а особенностями натуры поводыря октябристов.

Азартный игрок по натуре, он и в политике был сторонником рискованных ходов. Естественно, что никакой ответственный политик, а Столыпин был как раз из их числа, не мог идти путем импульсивных и непродуманных экспериментов. Он и не шел. Александр же Иванович, напротив, все время старался побудить своего высокопоставленного партнера «дать бой», «свести счеты». В конце концов он сам решил «бросить перчатку» власти.

Амбициозный, неуживчивый, темпераментный, легко возбудимый, Тучков не раз попадал в громкие истории. Чего стоили только его дуэльные приключения, гремевшие на всю Россию! До поединков дело доходило шесть раз, хотя вызовов было куда больше. В 1908 году произошел случай вообще из ряда вон выходящий: лидер октябристов вызвал на дуэль главу другой ведущей российской партии — конституционно-демократической (кадеты) — Павла Милюкова. Перспектива подобного выяснения отношений вызвала ужас в среде партийных функционеров, которые сделали все возможное, чтобы не допустить своих лидеров до барьера.

Не довольствуясь малыми дуэльными триумфами, Александр Гучков решил «дать бой» царю и его окружению. Повод был весьма «весомый»: Александр Иванович «не любил» царя. Различные эпизоды политической повседневности убедили его, что «царь не тот». И он начал скандальную кампанию «разоблачения». В этой борьбе Гучкову все средства представлялись допустимыми. Начав с малых выпадов, купеческий сын постепенно превратился в одного из самых непримиримых критиков не только политики Николая II, но и его самого и монаршей семейной жизни, став личным врагом царя и царицы.

В одном из писем супругу Александра Федоровна не сдержала эмоций и воскликнула: «Ах, если б только можно было повесить Гучкова!» Много позже на вопрос одного из своих собеседников-эмигрантов, почему убитая царица так люто его ненавидела, Гучков ответил, что не знает. Теперь уже можно представить объяснение.

У Александры Федоровны было много недоброжелателей и хулителей, но, пожалуй, с особой страстностью она ненавидела лидера октябристов. Это чувство вызывалось не только тем, что Гучков первым публично огласил наличие связи между Распутиным и царской семьей. Существовала еще одна, может быть еще более важная, причина — именно Гучкова считали человеком, который тиражировал апокрифические письма царицы Распутину, письма, которые смертельно оскорбляли уже не только государыню, но и ее женскую честь. На такое, как не сомневалась Александра Федоровна, был способен лишь отъявленный негодяй. Знал эту причину Гучков или нет, неизвестно, но одно можно удостоверить с абсолютной несомненностью: нигде и никогда по поводу своей причастности к тиражированию писем императрицы к «дорогому Григорию» Гучков не проронил ни звука. Этот грязный сюжет затемнял светлый рыцарский образ нашего героя и навсегда «выпал» из его памяти.

«Урожденный текстильщик» полагал, что публичная борьба с «камарильей» и «распутинской шайкой» есть его «долг перед Россией и народом». Об этом своем долге он и поведал всему миру с трибуны Государственной думы в начале 1912 года. Давая показания летом 1917 года приснопамятной ЧСК, экс-председатель и экс-министр не обошел стороной тот давний эпизод, составивший славу его политической карьеры.

«Я внес в Думе запрос о Распутине, о деятельности темных сил, после чего мне один из министров передавал, как высочайше заявлено ему было, что «Гучкова мало повесить». Я тогда на это ответил, что моя жизнь принадлежит моему государю, но моя совесть ему не принадлежит и что я буду продолжать бороться».

Какая патетика, какое самообладание, какое самопожертвование! Однако на деле все обстояло совершенно иначе. Никакого публичного «высочайшего заявления» наподобие процитированного не только не было, но и не могло быть. Никогда ничего похожего из уст монарха не звучало.

Когда Гучков делал свои лживые признания ЧСК, на дворе было «время бурной истории» — революция, следовало предъявить народу свои революционные заслуги, вот их Гучков и сочинял. Причем этому «монархисту» показалось недостаточным ограничиться лишь упомянутым клеветническим пассажем.

В своем шельмовании поверженного и арестованного царя он пошел значительно дальше, высказав твердую уверенность, что убийство Петра Столыпина отвечало видам «реакционных сил», которые сначала «отстранили его от влияния на ход государственных дел», а затем «устранили его и физически». Хотя имя самого императора в этой связи ни разу Гучковым не произносилось, но кто же тогда не знал, что «главой реакции» был именно он?

Этот тезис очень пришелся ко двору в советские времена. Десятилетиями «знатоки истории» упражнялись в спекуляциях по этому поводу и уже открыто писали, что убийство премьера «отвечало желаниям Николая II». Естественно, никаких документов по этому поводу добыто не было, да они и не требовались. Инспиратор же легенды — а подобные намеки он начал делать уже вскоре после убийства Столыпина в сентябре 1911 года — тоже никаких доказательств так и не привел.

…Прошли многие годы, канули в Лету и Временное правительство, и ЧСК. В стране, над которой некогда реял двуглавый орел, давно уже развевалось красное знамя. Гучков же коротал свои безрадостные эмигрантские дни в Париже, симулируя общественную деятельность. Из этого почти ничего путного не получалось, но старый дуэлянт не сдавался. Многие его современники из числа бывших «звезд первой величины» на небосклоне российской политики писали мемуары, выступали со статьями и лекциями по поводу дней давно ушедших.

Гучков не выступал и мемуаров не писал. Это был редкий случай в кругу политиков, уцелевших в стихии революционного смерча. Прожив более полутора десятков лет в эмиграции, он так и не удостоил потомков своими поздними откровениями. Однако книга его воспоминаний существует. Не очередной фальш-продукт, а действительные признания человека, оставившего отпечаток в русской истории первых двух десятилетий XX века. В данном случае нет возможности, да и надобности восстанавливать систему оценок и представлений, которые почти на краю могилы исповедовал человек, некогда принимавший отречение Николая II. Остановимся лишь на некоторых важных моментах, касающихся напрямую распутинской истории.

Предварительно поясним упомянутую странную на первый взгляд историю с мемуарами, которые автор не писал. Это действительно так. Воспоминания Гучкова были составлены из стенограмм его бесед в Париже в 1932 году с Н. А. Базили, заведовавшим в Ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве дипломатической службой. В эмиграции бывший дипломат вознамерился написать воспоминания и с этой целью стал опрашивать некоторых соотечественников по поводу различных эпизодов бурной истории России последних лет монархии. Так начались его встречи с Гучковым, который Базили давно знал. Эти беседы стенографировались и позже были опубликованы в виде отдельной книги.

Собеседники не прошли мимо распутинской темы. Гучков подробно рассказал, как он столкнулся с «темными влияниями», персонифицируемыми личностью Распутина. Оказалось, что ненавистнику «грязного Гришки» глаза на его истинный облик открыл управляющий землеустройством и земледелием, а затем министр земледелия А. В. Кривошеин. Хотя тот Распутина никогда не видел, но был уверен, что именно он-то все вершит.

Гучков почему-то сразу в это поверил и решил «начать битву». Он имел беседы по поводу скандальной личности и с другими должностными лицами. Министр внутренних дел в 1911–1912 годах А. А. Макаров на вопрос о Распутине ответил: «Но это чисто личные, семейные вопросы мистики царской семьи. Я вмешательства Распутина в государственную жизнь не чувствую». Процитировав убитого министра, «рыцарь справедливости» счел необходимым заметить, что «ирония этой беседы заключалась в том, что Макаров должен был уйти по интригам Распутина». Это очередная ложь. Гучков должен был знать правду, которую можно было почерпнуть из множества опубликованных к тому времени документов.

Но правда не требовалась. Она перечеркивала весь смысл, сводила на нет всю «историческую монументальность» той «великой борьбы с темными силами», которую так одержимо вел Гучков.

Сам Гучков с Распутиным не встречался и предложение баронессы Варвары Икскуль фон Гильденбанд устроить такое свидание отверг с негодованием. Он не желал себя компрометировать, но в то же время «хотел иметь объективную оценку, что это за явление». Где можно было получить подобную «оценку»? Ну конечно же у «знатоков».

С этой целью Гучков обратился к уже упоминавшемуся известному специалисту по сектантству В. Д. Бонч-Бруевичу и попросил того дать свое заключение. В изложении Гучкова оно выглядело следующим образом: «Через несколько недель Бонч-Бруевич мне пишет, что ему все ясно. Конечно, его (Распутина. — А. Б.) нельзя зачислить в какую-нибудь определенную секту, он одиночка, но у него есть родство с хлыстовщиной, духоборством». Далее эксперт якобы пришел к выводу, что «это не только проходимец, который надел на себя маску сектантства, а сектант, в котором было известное проходимство».

Подобные бессвязные тексты оглашал один из самых известных политиков, который во имя своего исторического самооправдания вынужден был беспардонно лицемерить. В действительности Бонч-Бруевич ничего подобного не писал. Он сделал совершенно иное заключение, которое и опубликовал в столичном журнале «Современник» весной 1912 года в статье «Како веруеши?». Там он признавал, что «Г. Е. Распутин-Новых является полностью и совершенно убежденным православным христианином, а не сектантом». Это мнение специалиста Гучков не услышал; ему были нужны не истинные знания, а козырные карты в борьбе с властью. Натура Гучкова не могла существовать без популярности, которую ему только и приносили скандалы. И Распутин стал поводом для одного из самых громких.

Именно лидер октябристов начал публичную кампанию по «разоблачению темных влияний». 25 января 1912 года за его подписью от имени октябристской фракции был сделан запрос правительству о Распутине. Поводом к нему послужило изданное накануне распоряжение московских властей о приостановке на семь дней выпуска газеты «Голос Москвы» за напечатание резкой статьи, где Распутин был назван «растлителем», «обманщиком», «хлыстом», «эротоманом» и «шарлатаном». Газета издавалась братьями Гучковыми, и это заставляет предположить, что акция была хорошо продумана.

Сама же статья принадлежала перу М. А. Новоселова, который был известен в Москве как толстовец, публиковавший материалы по вопросам религиозной жизни. Он в этот период сочинял разоблачительную книжечку о Распутине под красноречивым названием «Григорий Распутин и мистическое распутство», выдержки из которой и стали основой упомянутой статьи. Еще раньше он поместил в московской либеральной газете «Русские ведомости» две статьи, где в разухабистом тоне беспощадно клеймил Распутина как «сектанта». Самое интересное здесь состоит не в том, что Новоселов никогда с Распутиным даже не встречался, а в том, что этот эпигон антицерковных воззрений Льва Толстого обличал кого-то в отходе от Православной Церкви!

Александр Гучков воспользовался случаем с запрещением газеты и решил раздуть скандал. Он выступил в Думе с речью, полной гневных обличений и прозрачных намеков. Так как речи думцев цензуре не подлежали, то в считанные часы «монолог Зевса» стал достоянием широкой публики, принеся ему столь желанную популярность. В своей парижской беседе с Базили Гучков не обошел этот «незабываемый эпизод» своей политической карьеры: «Я произнес очень сдержанную речь, только говорил о том, что власть не свободна, что есть какие-то влияния… имя Распутина упомянуто не было, но ясно было».

Действительно, «ясно было» многое, в том числе и неуклюжие ухищрения Гучкова переиначить ход и суть событий. Он, очевидно, надеялся на короткую память своего собеседника. Приведем же часть его исторической речи по думской стенограмме: «Какими путями достиг этот человек этой центральной позиции, захватив такое влияние, под которым склоняются внешние носители государственной и церковной власти. Вдумайтесь только: кто же хозяйничает на верхах, кто вертит ту ось, которая тащит за собой и смену направлений, и смену лиц, падение одних, возвышение других?.. Но Григорий Распутин не одинок: разве за его спиной не стоит целая банда, пестрая и неожиданная компания, взявшая на откуп и его личность, и его чары?» Эта эмоциональная и эффектная тирада прогремела на всю Россию. Вполне очевидно, что никакой сдержанности тут нет и в помине. Распутин в этом монологе предстает чуть ли не полновластным хозяином страны.

Гучков позволял себе делать подобные сокрушительные заявления в начале 1912 года, когда ничего конкретного ни о Распутине, ни о его пресловутом «влиянии» он не знал и знать не мог. Такового просто не существовало в природе. Октябристский же лидер был уверен, что знает все «наверняка»: его же «сведущие» люди просветили! Это тот самый пример «затемнения сознания», о котором уже не раз говорилось выше.

Политический азарт, питавший неуемное честолюбие, превращал иных деятелей в каких-то безумных кликуш, видевших и слышавших голоса, образы и звуки, которых в действительности не существовало. Известный в ту пору поэт Саша Черный написал язвительные стихи об умонастроениях «передовой интеллигенции»:

К числу подобных любителей представлений «с музыкой и танцами» принадлежали многие фигуранты политической сцены. То действие, которое развернулось в стенах Государственной думы, сделало это законодательное учреждение похожим и на кабаре, и на чеховскую «Палату № 6» одновременно.

Другим антрепренером «думского ревю» стал М. В. Родзянко. Его программа «борьбы с темными силами» была предложена публике чуть позже тучковской, но отличалась не меньшей изобретательностью постановки и яркостью номеров.

Умирал он в эмиграции, в Югославии, и близкие потом вспоминали, что в последние месяцы жизни часто видели бывшего председателя Думы сидящим перед портретом убитого Николая II с глазами полными слез. Что он оплакивал перед кончиной: свою молодость, бездарную политическую деятельность, потерянные имения, семейное материальное благополучие? Или, может, горевал о судьбе России и династии? Причину тех старческих слез он никому не открыл. Вряд ли убитый монарх и его семья вызывали столь глубокие чувства. Скорее, причина печали была куда более прозаичной.

В эмиграции Родзянко написал воспоминания, где умудрился повторить многие сплетни и о царе, и о Распутине. Слабеющей рукой все еще пытался нарисовать собственный образ «великого политика», целью которого только и было благо России, благо империи. Этому «денно и нощно» служил, да не получилось, как хотелось: Распутин все и всех погубил…

Михаил Владимирович Родзянко происходил из старой дворянской семьи, имевшей огромные земельные владения в Екатеринославской губернии. Окончил элитарный дворянский Пажеский корпус в Петербурге, затем служил в гвардии, а в 1900 году был избран председателем Екатеринославской земской управы. С этого времени начинается его общественная деятельность. В 1907-м Родзянко попадает в Думу и становится видным членом тучковского «Союза 17 октября». Весной 1911 года его избирают лидером III Государственной думы, а через полтора года — главой и новой, IV Государственной думы.

Председатель нижней палаты парламента (верхней считался Государственный совет) очень много сделал для того, чтобы превратить это учреждение в то самое «кабаре», где популярные у публики «куплеты» и «скетчи» были направлены прямо или косвенно, но непременно против власти вообще и против царя и царицы в частности. С каким-то мазохистским сладострастием сначала в кулуарах, а затем и в зале заседаний мусолили распутинскую тему, а в числе главных дирижеров неизменно выступал господин председатель.

Монархист, камергер высочайшего двора, потомственный дворянин, благородный отец семейства. По осанке, стати и зычному голосу, по мощи (почти два центнера весу) — барин хоть куда. На поверку же оказался мелким, склочным, недалеким и довольно бессовестным человеком. Ему пришлось играть ту историческую роль, которую он в силу своих личных способностей пристойно сыграть не имел никакой возможности.

«Эта кучка, которая всем управляет, потеряла всякую меру и зарывается все больше и больше. Теперь ясно, что не одна Александра Федоровна виновата во всем, он, как русский царь, еще более преступен». Это выдержка из письма Анны Николаевны, супруги председателя Государственной думы, написанного незадолго до крушения монархии. Взгляды самого Родзянко никогда и ничем не отличались от воззрений жены. Супружеская пара была едина во мнении — «царь преступен».

Подобные убеждения вполне соответствовали тому жалкому калибру монархистов, которые в тот момент играли первые роли на арене политического действия. Клялись «до последней капли крови» служить государю, с дрожью в голосе подпевали проникновенным словам В. А. Жуковского из русского гимна «Боже, царя храни!», но не имели ни желания, ни характера, чтобы совершить хоть какой-нибудь акт самопожертвования.

По причине физической изношенности организма Родзянко буквально еле унес ноги из «дорогого Отечества». В среде покидавших Россию беженцев он пользовался стойким презрением. Этому человеку пришлось преодолеть многие сотни верст пешком, в непогоду, так как с телег его неоднократно скидывали, едва узнавали, что «этот толстопузый» — тот самый, который «свергал государя». Много раз избитого и в прямом смысле этого слова оплеванного дряхлого камергера с его близкими приютил в своей стране сербский король Александр.

Лишь только пришел в себя, Родзянко сразу же начал писать воспоминания. Дорога изгнания оказалась слишком горькой, трудной, похожей на пытку. Ненависть к себе простых мужиков и баб, рядовых казаков, младших офицеров и провинциальных чиновников потрясла. Он ведь всегда болел за Россию, боролся за нее, страдал, а многие его считали чуть ли не главным виновником ее гибели. И бывший председатель Думы решил «рассказать правду».

«Быть объективным в своем изложении — моя цель. Резкого же или пристрастного отношения к рассматриваемой эпохе я буду тщательно избегать», — торжественно заявлял Родзянко в предисловии. Труд увенчался «полным успехом»: он создал книгу тенденциозных политических анекдотов, которая больше говорит об экзальтированном состоянии автора, чем о последнем времени монархической России. По степени лживости опус Родзянко смело можно поставить в один ряд с такими «шедеврами «распутиниады», как «дневник» Вырубовой или «Святой черт» Илиодора.

Главная тема воспоминаний Родзянко — Распутин и все, что было с ним связано. Героем же повествования, конечно же, является автор, его «смертельная борьба со злом». Не имея возможности и желания пересказывать и анализировать это сочинение, остановимся на некоторых узловых фрагментах, дающих представление не столько о самом мемуаристе (эта тема особого интереса не представляет), сколько — что несравненно важнее — о технологии формирования распутинского мифа.

Свой рассказ о Распутине Родзянко начинает с характеристики «мистицизма императрицы». По мнению родовитого монархиста, со временем он достиг «религиозной мании, даже религиозного экстаза». Что это означает, не совсем ясно, но у читателя должно возникнуть убеждение, что убитая царица была «явно не в своем уме». Естественно, в таком состоянии она легко сделалась «добычей» всяких проходимцев, в числе которых Распутин занял главное место.

Рисуя образ «искусителя царицы», Родзянко все время ссылается на следственное дело, «бывшее у меня в руках». Отложим до поры разговор об этом досье. Перескажем вкратце умозаключения главного распорядителя «думского кабаре» о личности Распутина: «Из следственного дела о нем видно, что с молодых лет имел склонность к сектантству; его недюжинный, пытливый ум искал какие-то неизведанные религиозные пути. Ясно, что прочных христианских основ в духе православия в его душе заложено не было, и поэтому и не было в его мировоззрении никаких соответствующих моральных качеств. Это был, еще до появления его в Петербурге, субъект, совершенно свободный от всякой нравственной этики, чуждый добросовестности, алчный до материальной наживы, смелый до нахальства и не стесняющийся в выборе средств для достижения намеченной цели. Таков нравственный облик Григория Распутина».

Теперь пора рассказать о том досье, на основании которого Родзянко строит свои убийственные и беспрекословные выводы. Это уже упоминавшееся выше расследование Тобольской духовной консистории. Здесь чрезвычайно интересен вопрос, который мемуарист обходит молчанием: как эти документы оказались у председателя Думы, который никакого касательства до дел духовного ведомства не имел. Подобное умолчание не случайно. Если бы камергер поведал правду об этом, то все его «улики» потеряли бы всякое значение. Дело в том, что материалы консистории попали к Родзянко по распоряжению — кого бы вы думали? Царя!

Когда в начале 1912 года зрел первый думский скандал вокруг личности Распутина, Николай IIраспорядился, чтобы дворцовый комендант В. А. Дедюлин ознакомил главу Думы с этими материалами. Будучи честным человеком, Николай II был уверен, что и Михаил Владимирович тоже из числа таковых. Царь полагал, что то расследование, которое велось по поводу Распутина и которое доказало полную неосновательность всех облыжных обвинений, раскроет глаза главе Думы на истинное положение вещей и заставит его сдержать наиболее ретивых депутатов от скандальных заявлений. Однако царь ошибся, Родзянко оказался совсем другого нравственного замеса.

Поддавшись общему психозу, Родзянко стал совершать неприличные поступки уже с самого начала. Когда Дедюлин встретился с ним и предложил ознакомиться с указанными материалами, Михаил Владимирович чрезвычайно возбудился, выразил полную готовность «донести до депутатов правду» и попросил дать ему досье на дом. Первоначально это не входило в намерение дворцового коменданта, так как документы носили служебный характер и разглашению не подлежали. Родзянко тут же дал «честное слово» никому ничего не показывать.

Дедюлин был товарищем Родзянко по Пажескому корпусу, воспитанники которого честь ценили превыше жизни. Клятвенное заверение соученика сняло все сомнения. Досье глава Думы получил, но в результате обманул и товарища по корпусу, и царя. Он не только показывал эти материалы множеству лиц, в том числе и Гучкову, но и рассказывал о них направо и налево. Такое поведение — ярчайший показатель моральной деградации, столь характерной для этого «представителя общественности». Он лгал без стеснения, не испытывая никаких угрызений совести.

Родзянко не только читал и афишировал следственное дело, но и снял с некоторых документов копии. Нетрудно догадаться, с каких именно. Как уже говорилось, в этом обширном досье лишь доносы двух сельских священников содержали некие намеки на «неправедное поведение» Распутина. Никаких же реальных, порочащих фактов зафиксировано не было. Однако домыслы завистливых священников и привлекли внимание Родзянко. В его устах они обрели характер непреложных истин. Когда весть о таком беспардонном подлоге дошла до царской четы, то Родзянко потерял в глазах Николая II и Александры Федоровны всякое уважение.

Как и в случае с Гучковым, этот монархист тоже боролся «за царя» против царя, страдал «за несчастную Россию», шельмуя должностных лиц и выступая против всех начинаний власти. Глава партии октябристов занялся этой «праведной борьбой» раньше своего товарища по партии. Родзянко же вышел на бой с темными силами как раз в 1912 году, вскоре после ознакомления с упомянутым досье.

Для Родзянко Распутин стал неким воплощением ужаса и мрака, и в его сознании борьба с ним казалась «великой исторической миссией». Она его настолько захватила, что, даже добравшись до тихой Сербии, униженный, ограбленный и оплеванный, он все еще не остыл от тех давних коллизий. Он и книгу сел писать лишь с одной целью: рассказать потомкам о своих «боевых заслугах». О роли Родзянко еще не раз придется упоминать. Пока же вернемся к его мемуарам, отразившим систему представлений и оценок и самого автора, и немалого числа его соратников, друзей и знакомых.

Итак, «узнав истинный облик» друга царской семьи, глава Думы не только содрогнулся, но и понял, что его первейшая задача — «разоблачить» этого «негодяя», «открыть глаза» монарху, всей России. А ужасаться действительно было чему. Оказывается, Распутин не просто матерый сектант (хлыст), но и хитрый проходимец, весь сотканный из одних пороков. Чтобы не утомлять читателя пересказом, приведем лишь одну пространную цитату, своеобразную квинтэссенцию восприятия Распутина теми кругами, где вращался Родзянко.

«По мере того как затихли революционные волны и жизнь государства входила исподволь в нормальное русло, стали ходить, сначала неопределенно, неясно, слухи о проделках этого пройдохи. Потом определеннее и точнее стали указывать на то, что Распутин основывает хлыстовские корабли с преобладанием в них молодых женщин и девиц».

Прервем ненадолго чтение этого увлекательного сюрреалистического произведения и сделаем некоторые пояснения. «Хлыстовскими кораблями» назывались общины этой секты, члены которой, как уже говорилось, относились с непримиримой враждой к Православной Церкви. Хлысты отрицали иконо-почитание, библию, духовенство и вообще всю православную обрядность. Естественно, что в стране, где православная вера охранялась законом, эти сектантские общины подвергались беспощадным гонениям. Поэтому утверждение о том, что «Распутин основывает хлыстовские корабли» и при этом не преследуется властью, совершенно абсурдно. Родзянко не мог этого не знать, но бездоказательный тезис был ему нужен для того, чтобы обосновать два других. Во-первых, что Распутин привержен «свальному греху», а во-вторых, что пресловутый Гришка пользуется неограниченным влиянием, в связи с чем «закон ему не писан».

Вернемся же к цитированию прерванного монолога. «Стали поговаривать, что Распутина часто видят в отдельных номерах петербургских бань, где он предавался дикому разврату. Стали называть имена лиц высшего общества, якобы последовательниц хлыстовского вероучения Распутина. Мало-помалу гласность росла, стали говорить уже громко, что Распутин соблазнил такую-то, что две сестры, молодые девицы, им опозорены, что в известных квартирах происходят оргии, свальный грех».

Из сказанного нетрудно заключить, что процесс «прозрения» Родзянко происходил под влиянием разговоров. Очень жаль, что автор не привел фамилий своих информаторов и о «диком разврате» в банях, и о «свальном грехе» в неких квартирах, таким образом, имена его сексуально одержимых знакомых погибли для истории.

Конечно, бывший председатель Думы, при всем его легкомыслии, не мог не понимать, что подобные утверждения, как тогда говорили, «висят в воздухе».

Чтобы придать картине основательность, автор приводит и «неоспоримые факты».

«В моем распоряжении находилась целая масса писем матерей, дочери которых были опозорены наглым развратником. В моем распоряжении имелись фотографические группы так называемого «хлыстовского корабля». В центре сидит Распутин, а кругом около сотни его последователей; все как на подбор молодые парни и девицы или женщины. Перед ним двое держат большой плакат с избранными и излюбленными изречениями Св. Писания. Я имел также группу [в] гостиной Распутина, где он снят в кругу своих поклонниц из высшего общества, и, к удивлению своему, многих из них узнал. Мне доставили два портрета Распутина: на одном из них он в своем крестьянском одеянии с наперсным крестом на груди и с поднятой, сложенной трехперстно рукою, якобы для благословения. На другом — он в монашеском одеянии, в клобуке и с наперсным крестом. У меня образовался целый том обличительных документов. Если бы десятая доля только того материала, который был в моем распоряжении, была истинной, то и того было бы довольно для производства следствия и предания суду Распутина. Ко мне, как к председателю Г. думы, отовсюду неслись жалобы и обличения преступной деятельности и развратной жизни этого господина». Уф! Несчастный Михаил Владимирович! Какие ужасные видения его окружали многие годы!

Так как Родзянко все-таки описывал жизнь не в какой-нибудь легендарной Атлантиде, а в стране, о которой осталось более чем достаточно надежных свидетельств, в стране, где существовали определенные нормы, правила и порядки, то придется к ним и обратиться.

Законодательство России квалифицировало любое «насилие» над женщиной вообще, а над малолетней в особенности как тягчайшее уголовное преступление. При этом важно подчеркнуть, что, несмотря на универсальность царской власти, суд имел широкую юрисдикцию и мог принимать дела к рассмотрению вне всяких высших санкций. К тому же в это время в России уже существовала мощная независимая адвокатура, состоявшая в подавляющем большинстве из лиц либеральных убеждений.

Если бы какая-нибудь «несчастная девица» или ее матушка решили возбудить дело против Распутина, то трудно даже представить, какой бы энтузиазм это вызвало в адвокатской среде. Такое дело сразу же обрело бы характер общероссийской первостатейной сенсации. Однако никто не обратился, ни одного дела возбуждено не было. Все сказанное еще раз подтверждает абсурдность расхожих утверждений, в том числе и озвученных многократно Родзянко, о «жертвах развратника».

Это, так сказать, одна часть дела. Другая состояла в том, что никто и никогда не привел ни одной фамилии «распутинских жертв», а те, которые стараниями ретивых дознавателей все-таки устанавливались, никакого близкого общения с Распутиным не имели.

Столь очевидные вещи почему-то не занимали бывшего председателя Думы. Ему не казалось странным, что «обесчещенные» обращались не в суд, а в газеты и к Родзянко, который никакими судебными прерогативами не обладал. Можно подумать, что «несчастным», наверное, стыдно было. Однако писать подробно обо всем случившемся господину председателю стыдно не было? Эти вопросы никого не волновали. А чтобы они и не возникали вовсе, Родзянко привел еще более «убийственный факт».

Оказывается, Распутин приобрел столь сильное влияние, потому что получил «звание царского лампадника», то есть стал «заведовать» горевшими

в царском дворце «перед святыми иконами неугасимыми лампадами». Подразумевалось, что в качестве такового он мог посещать спальни членов царской семьи в любое время, а раз так, то что же говорить о судебном процессе? При таком раскладе Распутин наверняка имел бы «царское прикрытие», иначе говоря, иммунитет от судебного преследования. После прочтения всего этого так и хочется воскликнуть: о времена, о нравы!

О судебной стороне дела уже сказано. Теперь о другом. Не было никакого статуса «царского лампадника», а если бы он и существовал, то Распутин, не имея духовного сана, никогда бы не мог занять церковной должности. Неужели Михаил Владимирович того не знал?

Однако этим вопросом дело не исчерпывается. Есть много других. Где упомянутый «том обличительных документов»? Куда подевалась исповедальная «целая масса писем»? Что это за фотография «хлыстовского корабля», почему она никогда не была опубликована и откуда Родзянко знает, как выглядит этот «корабль»? Откуда ему известно про «излюбленные изречения» у хлыстов? И последнее. Если «обличительные материалы» были на руках у главы Думы, то почему после революции он не передал их следственной комиссии? Забыл? «Утаил от народа»? Ничего не забыл и ничего не утаил. Просто показывать нечего было. Вся эта пустая мишура в газетах была опубликована.

Процитированные выше пассажи председатель Думы написал незадолго до смерти. Но было же расследование ЧСК, столько разных документов увидело свет в первые годы после революции. Однако подлинная фактография прошла мимо внимания Родзянко. То ли он ничего не читал, то ли читал только те памфлеты и злые карикатурные зарисовки, которые стряпали бойкие мастера пера.

Здесь невольно напрашивается сопоставление. Какие можно предъявлять претензии к беспринципному авантюристу Илиодору, если председатель Думы, дворянин, неоднократно общавшийся с царем, встречавшийся с его семейством, недалеко ушел в своих представлениях от монаха-отступника. Действительно, велика загадка души человеческой!

Родзянко не только собирал «компромат», он деятельно способствовал раскручиванию распутинского сериала, фактически став одним из его постановщиков. Никакие статьи новоселовых-амфитеатровых не имели такого резонанса, как гневные филиппики председателя Думы. Свои представления-видения о личности Распутина и его роли в государственной жизни он неутомимо популяризировал. Родзянко решил сделать специальный доклад монарху, где «все изложить».

Незадолго до этого «эпохального события» его пригласила для разговора мать Николая II, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Старая царица, наслышанная о «скандальных документах», якобы имевшихся на руках у Родзянко, попросила показать ей некоторые из них. Особенно она хотела взглянуть на письмо своей невестки этому ужасному Распутину.

Дальнейшее в изложении председателя Думы выглядело следующим образом. «Я сказал, что не могу этого сделать. Она сперва требовала непременно, но потом положила свою руку на мою и сказала: «Не правда ли, вы его уничтожите?» Ответ последовал незамедлительно: «Да, Ваше Величество, я его уничтожу». Удовлетворенная таким ходом дела царица заметила, что это «будет очень хорошо».

Родзянко опять лгал. Во-первых, у него не было никакого письма на руках; можно предположить, что у него имелась одна из тех фальшивок, которые распространял Гучков. Во-вторых, он и ее не уничтожил, узнав, что «копии этого письма в извращенном виде ходят по рукам, тогда счел нужным сохранить у себя подлинник». Видно, эту «драгоценную реликвию» Родзянко берег не меньше жизни, так как никому не показывал, не расстался с ней и в эмиграции. После же его смерти никаких следов того «документа» обнаружено не было. Может быть, завещал близким положить его себе в гроб? Такие слова кому-то могут показаться ерническими, но, честное слово, цитируя эту галиматью, никакие другие на ум не приходят!

Во время беседы Мария Федоровна заметила: «Я слышала, что вы имеете намерение говорить о Распутине Государю. Не делайте этого. К несчастью, он вам не поверит, и к тому же это его сильно огорчит. Он так чист душой, что во зло не верит». Напрасно на это надеялась царица. Душа «борца с дьяволом» горела неугасимым огнем. «Государыня, это вопрос династии. И мы, монархисты, больше не можем молчать. Я счастлив, Ваше Величество, что вы предоставили мне счастье видеть вас и вам говорить откровенно об этом деле. Вы меня видите крайне взволнованным мыслью об ответственности, которая на мне лежит».

Почему же Родзянко все-таки не счел возможным показать «документы»? Ведь его намерением, как сам утверждал, было «открыть глаза государю». А кто же лучше матери смог бы исполнить эту миссию? Однако при таком исходе заслуга самого Родзянко свелась бы к минимуму. Его роль главного героя была бы отодвинута на второй план, и аплодисменты публики из партера достались бы другим. С этим он примириться не мог.

Беседа с царем состоялась 26 февраля 1912 года. На ней председатель Думы заявил о недопустимости влияния Распутина, о том, что этот человек — «оружие в руках врагов России, которые через него подкапываются под церковь и монархию», что под его воздействием перемещаются церковные иерархи, что он «хлыстовец» и «развратник». Не счел нужным «прирожденный монархист» умолчать и о главном: «Всех пугает близость его (Распутина. — А. Б.) к царской семье. Это волнует умы». Впервые в русской истории должностное лицо позволило себе осуждать в присутствии монарха его семейное окружение!

В беседе с Родзянко самообладание Николаю II изменило, и он несколько раз прерывал поток страстных инвектив, возвращая своего собеседника, что называется, на землю обычными и такими обоснованными вопросами: «У вас есть факты о том, что Распутин сектант? Откуда вы взяли, что он занимается развратом? Какие перемещения произведены под его влиянием?»

Из ответов сразу стало ясно, что все выводы построены на смутных материалах. Хлыстовство Распутина выводилось из умозаключений автора одной брошюры, в обоснование его «развратных действий» лидер Думы привел давнее сообщение о том, что — о ужас! — он ходил с женщинами в баню! На это Николай II, будучи уравновешенным человеком, спокойно заметил: «Так что же здесь особенного? У простолюдинов это принято».

Родзянко успокоиться не мог. Он показал царю фотографии, на которых проповедник сидел в окружении женщин. Это широко известный ныне снимок, многократно публиковавшийся под названием «Распутин в кругу поклонниц». На нем при самом пристальном изучении нельзя заметить никаких признаков «развратно-сексуальных деяний». Зачитывались и два письма от женщин, которых он якобы обольстил. Эти признания не содержали подписи и никакого доверия не внушали. Вся эта патетическая сцена закончилась, по сути дела, полным конфузом Михаила Владимировича. Однако сам он того не признал.

О своей встрече глава Думы рассказывал в подробностях повсюду, представляя себя борцом с «темными силами». Состоявшаяся беседа убедила Родзянко лишь в одном: «царь ослеплен». Мысль о собственном ослеплении мифом ему ни на минуту не приходила в голову. Все последующие годы именно председатель Думы оставался одним из тех, кто усиленно нагнетал антираспутинскую истерию в стране.

Генерал с масонской отметиной

С самого начала появления темы Распутина многие не сомневались, что пресловутый «старец» лишь эмблема, только титул неких скрытых сил, намеревавшихся расшатать власть и добиться торжества разрушительной идеи. Такая точка зрения постепенно возобладала в тех кругах, которые было принято называть «лояльными власти». Именно из этой среды и вышли самые шумные и наиболее видные «борцы с тьмой», которые на самом деле оказались распространителями антигосударственной пропаганды.

Если поведение Гучкова и Родзянко можно объяснить патологической политической близорукостью, если их можно представить жертвами собственного неуемного, даже безумного честолюбия, то в случае с генералом В. Ф. Джунковским дело обстояло значительно сложнее. Есть серьезные основания полагать, что здесь имелись и вполне определенный злой умысел, и вполне реальная цель — сокрушить государственную систему.

Царский генерал в роли ниспровергателя царского режима, возможно ли такое? Да, вполне. Подобных примеров более чем достаточно. В этой связи можно не только вспомнить имена офицеров на Сенатской площади в 1825 году (декабристы), но и сослаться на значительно более свежие примеры. Немалое число высших военных чинов империи в последний период ее существования разделяли скептическое отношение к власти. В их среде были и либералы, и даже республиканцы, которые отреклись от клятвы верности царю, изменили присяге задолго до того, как последний монарх сложил с себя властные полномочия. И потом не лучшим образом себя зарекомендовали. Служили на командных должностях в Красной Армии, а некоторые и того больше: стали работать в органах рабоче-крестьянской власти.

В числе последних оказался и бывший царский генерал В. Ф. Джунковский, который несколько лет тесно сотрудничал с ЧК-ГПУ-НКВД. Хотя эта глава жизни генерала и не изобилует подробностями, но сам факт не подлежит сомнению. Пресмыкательство перед «народной властью», впрочем, не позволило бывшему блестящему офицеру Преображенского полка умереть в тишине и покое. В 1938 году по решению НКВД его расстреляли.

Прожив более полувека из своих семидесяти трех лет при «ужасном царском режиме», Джунковский успел сделать изумительную карьеру, которой могли позавидовать самые удачливые баловни судьбы. Владимир Федорович окончил Пажеский корпус, затем служил в лейб-гвардии Преображенском полку, ас 1891 года выполнял обязанности адъютанта при московском генерал-губернаторе великом князе Сергее Александровиче. Близость к дяде царя, аккуратность, воспитанность и распорядительность сделали Джунковского известным при дворе.

Это был по-светски безукоризненный господин, украшение балов и приемов, великолепный бальный кавалер, да и вообще образованный, с широким кругозором человек, не только живо интересовавшийся салонными новостями, но и имевший неподдельную тягу к театру и литературе. Вся театрально-богемная Москва знала и уважала «милого Владимира Федоровича». Эта известность однажды спасла ему жизнь. Когда в 1918 году большевики развернули красный террор, то среди прочих был схвачен и подлежал расстрелу Джунковский. Однако до этого в тот раз дело не дошло. В Совнарком поступило письмо, под которым стояли имена, не нуждавшиеся ни в каких рекомендациях: А. В. Нежданова, М. Н. Ермолова, О. Л. Книппер-Чехова, В. И. Немирович-Данченко. Они умоляли отпустить Джунковского, который «был лояльным советской власти». Голос был услышан: Джунковского отпустили…

Государственная карьера Джунковского началась в 1905 году, после убийства великого князя Сергея Александровича. Сначала он получает пост вице-губернатора, а вскоре и московского губернатора. В 1908-м Джунковскому присвоено звание генерал-майора. Еще раньше, в 1905 году, царь делает его флигель-адъютантом, то есть включает в состав императорской свиты. В январе 1913 года сорокавосьмилетний генерал становится товарищем министра внутренних дел и командиром Корпуса жандармов.

Назначение на должность заместителя министра внутренних дел потребовало от Джунковского переезда в Петербург, где он обосновался в начале 1913 года. С этого времени он и вступает в схватку «с темными силами». В своих обширных воспоминаниях, написанных уже после обвала 1917 года, Джунковский немало места уделяет Распутину и своей борьбе с ним. «До назначения моего товарищем министра я никакого отношения до Распутина и его поведения не имел, но в душе у меня, благодаря доходившим до меня слухам, которые, к сожалению, оказались хотя и преувеличенными, но верными, составилось о Распутине совершенно определенное мнение, и относительно него у меня составилась такая же определенная тактика моего поведения без всяких компромиссов, если бы он решил когда-нибудь явиться ко мне».

Итак, слухи сформировали образ, и хотя они, «слухи», были «преувеличенными», но почему-то оказались «верными». Что происходило на самом деле в душе Джунковского, мы уже никогда не узнаем. Однако теперь можно уверенно говорить о том, что этот генерал царской свиты состоял в одной из масонских лож. Русская писательница и публицистка Нина Берберова, которой в эмиграции стали доступны закрытые архивы масонских лож, называет его в числе наиболее видных деятелей русских «вольных каменщиков». Эту же точку зрения разделяют и другие исследователи. Сам этот факт полностью опровергает все заверения Джунковского о своей преданности государю и монархическому строю, которые он делал и до революции, и в своих мемуарах после. Подобный симбиоз просто был невозможен.

Неизвестно, получал ли Джунковский какие-либо «рекомендации» от своих «братьев» по тактике борьбы с «распутинской кликой», но не подлежит никакому сомнению, что деятельность Джунковского нанесла огромный вред престижу царской власти. Стараниями генерала общественные деятели и столичная публика получили целый ворох «улик» и «фактов», почти все из которых при ближайшем рассмотрении оказались фальшивками. Свитский генерал действительно являлся не только, как бы теперь сказали, «промоутером» увлекательного распутинского детектива, но и одним из создателей его «фабулы».

Понадобились многие годы, прежде чем «шедевры Джунковского» начали вызывать сперва скептическое, а затем и критическое отношение. В период же его «бескомпромиссной борьбы», в атмосфере общественного психоза о критическом восприятии таких подделок речи вообще не возникало. Все это воспринималось как «непреложные истины». Чтобы не размениваться на мелочи, рассмотрим два главных документа, «подготовленные» Джунковским, которые до сих пор остаются краеугольными камнями «распутиниады».

Первый — так называемые полицейские донесения о жизнедеятельности Распутина. Они охватывают несколько лет, и об их происхождении и характере подробно речь пойдет дальше. Второй документ относится к частному эпизоду жизни Распутина, но его воздействие на современников и всю последующую историографию оказалось просто каким-то демоническим. Речь идет о случае в ресторане 26 марта 1915 года. На этом «эпохальном событии» пока и остановимся.

Вечером того дня в известный московский ресторан «Яр» прибыла небольшая компания, которая сняла отдельный кабинет, заказала себе ужин, а позже отбыла восвояси. Об этом событии никто никогда бы не узнал, если бы не два обстоятельства. Во-первых, среди ужинавших в ресторане находился Распутин. Во-вторых, что еще более важно, эту историю решил лично расследовать всесильный тогда шеф Корпуса жандармов.

Здесь самое время пояснить один момент: в ту пору к Распутину были приставлены полицейские чины, которым вменялись в обязанность две функции — охранять подопечного и регулярно сообщать начальству о его встречах, поездках и вообще времяпрепровождении. Эта информация напрямую поступала к Джунковскому, и он ее внимательно анализировал. По прошествии нескольких недель после того ужина у шефа жандармов при чтении полицейских сводок вдруг возникло желание подробно разобраться в ресторанном событии.

Есть основания предполагать, что в тот период Джунковский готовил компромат на друга царской семьи. С этой целью еще 11 апреля 1915 года полиция совершила налет на квартиру издателя и публициста А. Ф. Филиппова, входившего в число близких знакомых Распутина. Акция была санкционирована командиром Корпуса жандармов, который получил «неофициальную информацию» о том, что у названного лица имеется дома пластинка (!) с записью разговора Распутина о посещениях царской семьи. Полицейский налет результатов не принес, и вот тогда-то обескураженный Джунковский решил разыграть «ресторанную карту».

Он потребовал от московского градоначальника (шефа полиции) А. А. Адрианова сделать ему подробное донесение. Тот прибыл в Петроград и предстал перед заместителем министра лично, так как, по словам Джунковского, ресторанную историю не решился «изложить письменно». Однако именно такое задание он и получил.

Прошло еще некоторое время, Адрианов волю своего начальства исполнять не спешил; донесения не поступало. Тогда Джунковский послал в Москву «особое лицо с письмом, с тем чтобы градоначальник препроводил мне свой ответ с этим лицом». Подобное рвение просто восхищает. В стране столько всего происходило, а глава жандармов обеспокоен лишь одним — два месяца спустя узнать подробности о поведении Распутина в ресторане! Нераспорядительность подчиненных Джунковский объяснял тем, что все боялись «возбудить против себя неудовольствие этого проходимца и шарлатана».

В конце концов 27 мая шеф жандармов получил от московского градоначальника рапорт пристава 2-го участка Сущевской части подполковника Семенова, содержащий описание события. Этот рапорт, вопреки всем нормам делопроизводства, не имел даты, но такие мелочи обеспокоенного товарища министра не смутили. Его интересовало лишь пикантное содержание.

«Его превосходительству московскому градоначальнику. Рапорт. В ночь с 26 на 27 марта сего года в ресторан «Яр» приехал Распутин в компании с Соедовым, Решетниковой и еще какой-то молодой женщиной и вызвали в ресторан Кугульского. Распутин приехал уже выпивши. Вся компания заняла отдельный кабинет, пригласили русский хор и заказали себе ужин. Распутин требовал, чтобы хор пел, заставлял плясать циничные танцы, сам плясал русскую, подсаживал к себе певиц и говорил с ними всякие двусмысленности, приглашал к себе на квартиру. Распутин позволял себе непочтительно упоминать имя императрицы, говоря: «Воображаю, как на меня злилась бы, если бы увидела меня сейчас». Затем, показывая на свой кафтан, хвастал певицам, говоря, что кафтан ему шила сама императрица. Распутин вообще вел себя крайне цинично с самого начала, как только пришли певицы, он… (далее в тексте были зачеркнуты полторы строчки, что просто немыслимо в официальной бумаге. — А. Б.) говоря, что он всегда так знакомится с женщинами. За все платила бывшая с Распутиным молодая женщина, которую он заставлял платить и певицам. Распутин дал нескольким певицам записки, написанные им. В записках были различные изречения, например «люби бескорыстно» и т. д. Вся компания пробыла в кабинете около двух часов и уехала. Распутин всем объявлял, кто он такой. Подполковник Семенов».

Итак, заместитель главы самого мощного ведомства России получил текст, оформленный с грубейшими нарушениями делопроизводственного стандарта. Однако это Джунковского не возмутило. Его захватило содержание. На Распутина есть наконец-то «неопровержимая улика». Во-первых, теперь можно документально утверждать, что царев друг ведет разгульный образ жизни. Во-вторых, что самое главное, позволяет себе непочтительно и даже пренебрежительно отзываться о высочайших особах. «Мастера полицейского сыска» не удивило, что в своем рапорте подполковник Семенов не сослался на показания конкретных лиц, на основании которых и восстанавливалась картина. Ведь не сам же подполковник пировал в кабинете с Распутиным, ему кто-то об этом рассказал. Кто? Ответа на этот вопрос в донесении не имелось. Тем не менее старт был дан, следовало мчаться вперед к намеченной цели — формированию компрометирующего досье. В этом направлении товарищ министра и устремился.

Находясь на посту московского губернатора несколько лет, шеф жандармов прекрасно был осведомлен о кадровом составе службы полицейского сыска и охраны в первопрестольной столице. Он знал, к кому надо обращаться. Перво-наперво сразу же послал начальнику охранного отделения в Москве полковнику Мартынову личный приказ, помимо градоначальника, подвергнуть «донесение о кутеже» дальнейшей разработке.

В отличие от Адрианова, полковник Мартынов оказался куда более покладистым и «тотчас исполнил данное ему поручение». Если градоначальник «дрожал от страха» перед Распутиным, то, надо полагать, его непосредственный подчиненный отличался не только смекалкой, но и просто героической смелостью.

В своих воспоминаниях Джунковский приводит обширный текст донесения Мартынова, из которого следует, что указанная компания во главе с Распутиным была пьяна, а сам герой заставлял исполнять «циничные танцы» и в оскорбительном тоне отзывался о царской семье. Оказывается, собутыльники обсуждали важную коммерческую сделку, которую задумали журналисты Н. Н. Соедов и С. Л. Кугульский: получить от казны многомиллионный контракт на поставку белья для армии. Когда они изложили свой план Распутину, тот пообещал проекту полную поддержку и «указывал на несомненное покровительство ему в этом деле, которое он рассчитывал встретить в лице высоких особ».

Все эти «факты» показались Джунковскому столь значительными, что он счел необходимым «составить на основании их докладную записку и представить ее Государю, так как не высказать своему монарху правду о Распутине» «считал для себя нарушением присяги». Случай для вручения записки не заставил себя долго ждать.

В последние дни мая 1915 года в Москве произошли беспорядки, вызванные слухами о «немецком засилье». Беспорядки приняли форму погромов многих магазинов, контор и промышленных предприятий, якобы принадлежавших немцам. Эти события очень обеспокоили царя, который потребовал от Министерства внутренних дел немедленного их прекращения, проведения расследования и предоставления ему полного отчета. Миссия и была возложена на Джунковского. С этой целью он на два дня выезжал в Москву для личного ознакомления с событиями на месте. Первое, что было сделано высоким ревизором из столицы для «наведения порядка и наказания виновных», — снятие с должности «несмышленого» градоначальника А. А. Адрианова, хотя его вина в «бездействии» во время погромов и не была очевидной.

Причины московских беспорядков генерал расследовал, параллельно ведя дознание и о мартовской пирушке в «Яре». Неизвестно, встречался ли он в этой связи во время московской командировки с кем-нибудь из чинов полиции, но не исключено, что такая встреча могла состояться и особо доверенные лица, такие, как полковник Мартынов, могли получить соответствующий инструктаж.

Джунковский не сомневался, что одной из причин беспорядков, вызванных слухами о предательской деятельности русских немцев, стало «наглое поведение Распутина, имевшее место в Москве еще так недавно», которое, по мнению «честного верноподданного», «бросило тень на царскую семью». Подобный вывод являлся совершенно абсурдным, но ведь в общественных кругах люди давно разучились отличать истинное от мнимого. В этом контексте становится понятным, почему упомянутая «тень» показалась генералу недостаточно выразительной, и вся его деятельность была направлена на то, чтобы, во-первых, краски стали гуще и мрачнее, а во-вторых, чтобы об этой «ужасной истории» узнало как можно больше людей.

Вечером 1 июня 1915 года шеф Корпуса жандармов делал доклад царю о расследовании причин беспорядков. Перед сном в своем дневнике Николай II записал: «В 10 часов принял Джунковского по возвращении его из командировки в Москву по случаю беспорядков и погромов».

В тот вечер царь услышал не только об этом. По окончании официальной части докладчик попросил у монарха разрешения «высказать то, что давно меня как верноподданного волнует». Николай II «несколько изменился в лице» и сказал: «Пожалуйста, говорите». Далее пошел монолог Джунковского о времяпрепровождении Распутина, о его кутежах, пьяных дебошах, связях с сомнительными личностями. Закончив устный обвинительный монолог, Джунковский достал из портфеля свою записку и передал ее царю. При этом он особо подчеркнул, что записка существует лишь в единственном экземпляре. Далее, если верить Джунковскому, — а верить ему можно лишь с большой осторожностью — Николай II убрал сей документ в ящик своего письменного стола и сказал: «Благодарю вас». Перед расставанием повелитель попросил своего подданного и в дальнейшем так же верно исполнять свой долг и все ему сообщать «непосредственно».

Окрыленный успехом, генерал просто выпорхнул из царского кабинета и вернулся домой «в большом волнении». Закончив описание своего поступка, Джунковский резюмировал: «После этого в течение двух месяцев государь не пускал к себе Распутина, а ко мне все время был более милостив, чем когда-либо, очевидно, моя записка произвела впечатление».

Произвела несомненно, но не на царя, а на столичную публику, к которой она попала с подачи Джунковского уже вскоре после приема у царя. Однако только подлогом дело не ограничивается. Вся эта ресторанная история в том виде, как ее изобразил генерал и каковой она стала достоянием публики и газет, не просто тенденциозна, но и лжива.

Начнем с конца. Доклад состоялся 1 июня, а уже 9 июня царь заносит в дневник: «Вечером посидели с Григорием». Ясно, что утверждение о «двух месяцах» отлучения Григория от царского дома не имеет под собой никаких оснований. Теперь, что называется, углубимся в существо вопроса и поговорим более подробно о пресловутом ресторанном кутеже.

Сперва о членах «веселой компании». Их помимо Распутина, как помним, было четверо: двое журналистов и две женщины: Решетникова и молодая незнакомка, «платившая за все». Ее личность осведомителям Джунковского так установить и не удалось.

Никого из спутников Григория полиция почему-то не опросила. Никаких показаний ни от «певичек» из хора, «исполнявших циничные танцы», ни от официантов, ни от владельца заведения не получала. Во всяком случае, следы таких действий в полицейских документах не отразились.

Теперь о Решетниковой. Звали ее Анисьей Ивановной, она была вдовой московского купца и ревностной христианкой. Именно в ее доме не раз останавливался Распутин, когда бывал проездом в Москве. Беспощадная молва зачисляла эту женщину в разряд самых бесстыжих последовательниц «старца» и даже приписывала ей «половую разнузданность». А «развратнице» к моменту указанного события было без малого почти 80 лет! (Решетникова родилась в 1837 году.) Этот пример еще раз красноречиво показывает, что создатели «распутиниады» врали без всякой оглядки, без всякой видимости правдоподобия.

Доклад у царя Джунковский имел 1 июня. Однако и после этого его деятельность по сбору компрометирующих сведений о Распутине не прекратилась. Донесения к нему под грифом «Совершенно секретно. Лично» шли от Мартынова и за более поздними числами. Неизвестно, как выглядело в оригинале сообщение этого полицейского чина, которое товарищ министра и глава Корпуса жандармов получил «тотчас»; оно существует лишь в изложении самого Джунковского. Однако сохранились другие подлинные документы, которые освещают эту историю совсем иначе.

Тридцать первого мая 1915 года шеф жандармов отправил смышленому полковнику Мартынову телеграфный приказ — подробно изложить имевшую место 26 марта историю в ресторане. Мартынов очень старался угодить. Высокий патрон в Петрограде оказал ему такое внимание, удостоил такой чести: лично составить и представить требуемую бумагу государственной важности. 5 июня ответ был готов, и на бланке начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Москве за подписью Мартынова текст был препровожден Джунковскому. Надо думать, последний был удовлетворен.

Подобного рода документы под грифом «Совершенно секретно. Лично» составлялись в одном экземпляре, и этот экземпляр сохранился в архиве. Изложение события в нем построено на пересказе рапорта подполковника Семенова, который был полностью воспроизведен выше. Однако «вариант № 2» дает уже новую трактовку, рисует еще более неприглядную картину.

Согласно последнему донесению, оказалось, что вся компания уже во время прихода в ресторан «была навеселе» (надо думать, что и старуха Решетникова тоже). Потом был приглашен хор, исполнивший несколько песен, а затем протанцевал (весь хор!) «матчиш» и «кэк-уок». Дальше — больше. Распутин, как утверждает Мартынов, распоясался, начал откровенничать с певичками, затем отозвался с пренебрежением о царице.

Теперь же, внимание! Сейчас будет воспроизведен текст, который потом станут репродуцировать множество раз как особо смачный эпизод. Это, безусловно, ярчайший образец мастерства пиартехнологов начала XX века. Сразу отметим, что ни о чем подобном в первом донесении речи вообще не было.

«Далее поведение Распутина приняло совершенно безобразный характер какой-то половой психопатии: он будто бы обнажил свои половые органы и в таком виде продолжал вести беседу с певичками, раздавая некоторым из них собственноручные записки с надписями вроде: «люби бескорыстно», — прочие наставления в памяти получивших их не сохранились. На замечание заведующей хором о непристойности такого поведения в присутствии женщин Распутин возразил, что он всегда так держит себя перед женщинами, и продолжал сидеть в том же виде».

Сцена просто омерзительная! Правда, полковник предвосхитил описание эксгибиционистского акта стыдливым «будто бы», но в потоке деталей эта мелочь проходит мимо внимания читателя, а при многочисленных цитированиях обмолвка обычно вообще пропадает.

Отложим на время все документы и свидетельства и попробуем поразмышлять над описанным. Пьяный мужик в ресторане совершает гнусное непотребство, которое, кроме робкого «замечания заведующей хором», протеста ни у кого так и не вызвало. Ни у спутников Распутина, ни у танцующих и поющих хористок, ни у официантов. А куда подевались два агента охранного отделения, которые по распоряжению того же Джунковского должны были неотступно находиться при персоне царева друга? Они что, тоже впали в состояние оцепенения при виде сего «эротического ревю»? Вопросы, вопросы, вопросы без конца, а документальный ответ на каждый из них требует сложных, трудоемких изысканий.

Изготовители подобных исторических фальшивок во все времена именно на это и рассчитывают. Лживая весть прогремит на весь свет, сыграет нужную политическую роль, а о каких-то там поздних опровержениях узнают единицы. Так и случилось. О выставленных напоказ в ресторане распутинских гениталиях можно прочесть в бессчетном множестве публикаций, а о лживости всей этой истории повествуют лишь отдельные авторы.

Надо отдать должное Джунковскому: сей шедевр усердия полицейского полковника он в свои мемуары не включил. Не рискнул. Уж слишком вульгарным все это выглядело. Генерал же был эстетом, меломаном, любителем высокого искусства. Однако и оставлять без движения сей «сокрушительный материал» тоже сил не хватило.

Это «совершенно секретное и личное» донесение, составленное в «одном экземпляре», было тиражировано и пошло гулять по рукам. То ли «масонские братья» подсказали генералу такой «удачный ход» в деле формирования угодного общественного мнения, то ли «преданный государю» товарищ министра сам додумался. Теперь уж не узнать. Да и не важно это. Примечательно другое: текст донесения очень скоро попал к Илиодору, который подробно, с новыми «красочными деталями», всю эту сцену и воспроизвел в своей книге «Святой черт».

Конечно, будучи достаточно хитрым и расчетливым человеком, Джунковский не мог не понимать, что для продолжения опасной игры с компроматом надо соблюдать хотя бы видимость правдоподобия. Для этого требовались «вещественные доказательства»; расторопный полковник Мартынов скоро одно из «бесспорных» и предоставил.

Уже 7 июня 1915 года Джунковский получает новое послание от своего подопечного из Москвы. В нем говорилось: «В дополнение к донесению моему от 5-го июня сего года за № 291834, имею честь представить при сем Вашему Превосходительству одну из собственноручных записок Григория Распутина, из числа розданных им певичкам женского хора ресторана «Яр», при посещении им этого увеселительного заведения 26-го марта сего года. Записка написана карандашом на обрывке листа писчей бумаги и крайне неразборчиво по малограмотности ее автора, но, по-видимому, читается так: «Твоя красота выше гор. Григорий».

Не может не вызвать удивления, что полицейскому полковнику при всем старании удалось раздобыть лишь одну «улику», непонятно от кого полученную. Имя той «певички», которой якобы достался сей бесценный дар от Распутина, названо не было. Теперь о самом тексте. Указанный рапорт Мартынова, как и конверт с вложенным донесением, дошли до наших дней. Здесь уместно пояснить, что в силу малограмотности автора все его записи нуждаются в своеобразном переводе на понятный русский язык. Друг царской семьи явно не принадлежал к числу мастеров каллиграфии. Не стала исключением и данная записка.

Выглядит сей «опус» следующим образом: на листе писчей бумаги нацарапаны пять слов, из которых легко различить можно лишь одно: подпись «Григорий». Прочие слова прочесть нельзя, их можно восстановить лишь по догадке. Если даже Мартынов и правильно «перевел» их, то и тогда ничего криминального, дискредитирующего записка Распутина не содержала. «Твоя красота выше гор» — что в этом сравнении вызывает подозрение? Ну допустим, что Распутин действительноувидел в ресторане красивую девушку и дал ей такую записку. Здесь, конечно, выпячивается не сама безобидная писулька, а атмосфера распутинского «разгула», подлинность которого и удостоверяется «бесспорным доказательством».

Надо сказать, что в то время распутинских записок циркулировало довольно много, он сам их писал, когда к нему обращались бесконечные просители; немало было и фальшивок. Указанную записку можно квалифицировать как подлинную. Но признание этого факта тут же поднимает вопрос: писалась ли она в ресторане, или ретивые полицейские чины переслали в Петроград одну из тех, которые получали просители?

Ясное дело, что в том переводе, который дает Мартынов, записка могла быть адресована не просительнице, а некой красавице, пленившей воображение Распутина. Все бы так и выглядело, если бы не существовали и другие «переводы», которые при «визуальном анализе» представляются более адекватными. «Твое прошение вышли скорей. Григорий». При таком звучании становится понятно, что данная «улика» к делу о «разгуле в ресторане» не имеет никакого касательства.

Вся эта деятельность по фабрикации дела на Распутина, слухи и сплетни, которые стали сопровождать ресторанную историю, не могли пройти мимо царя и царицы. Вскоре после получения записки Джунковского Николай II поручил флигель-адъютанту Н. П. Саблину поехать в Москву и на месте выяснить подробности. Посланец миссию выполнил.

Уволенный градоначальник Адрианов показал, что «по проведенному им самим расследованию Распутин не принимал участия ни в каких неприличиях и непристойностях в ресторане «Яр». Перепуганные полицейские чины в один голос заявили, что все «документы переданы генерал-майору Джунковскому». Естественно, Саблин, выполняя волю монарха, к этому должностному лицу и обратился.

В своих обширных мемуарах с удивительной скрупулезностью Джунковский восстанавливает события давно ушедшего времени, воссоздает, часто с мельчайшими подробностями, свою служебную деятельность на различных постах, приводит собственные высказывания, речи других. В этой хронике жизни он ни звука не проронил по поводу вышеуказанного события. Думается, это не просто случайная забывчивость. Может быть, стыдно стало? Маловероятно. Скорее, не хотел вспоминать то глупое положение, в котором оказался: Саблину ему предъявить было нечего. Свои мемуары Джунковский писал при советской власти, и одно издательство даже намеревалось выпустить их в серии «Литературные памятники». Думается, их уместней бы было печатать в иной серии, например «Шедевры диффамации», но таковой изобретено не было. А жаль! Данное сочинение могло бы по праву занять там достойное место.

Точно не известно, как эту некрасивую историю воспринял Николай II. Исходя из того, что император никогда не любил лжецов, можно почти наверняка быть уверенным, что к Джунковскому он потерял расположение. Царица же вполне обоснованно нашла поведение генерала «подлым». Ее больше всего возмутило, что генерал не только составил не подтвержденную документами и по сути клеветническую «записку», но и показывал ее разным лицам, хотя обещал государю, что у него лишь один экземпляр. Царица, конечно же, не знала, что свитский генерал не просто составил доклад на основе непроверенных данных, а являлся инспиратором этой истории. При всем скептицизме Александры Федоровны представить подобную низость со стороны высокопоставленного должностного лица она просто была не в состоянии.

Сам же «преданный и верный» сообщал своим друзьям и знакомым, как всегда «по секрету», что его борьба с «негодяем Распутиным» вызвала «ярость распутинской клики», которая «интригует против него». Как рассказывал генерал, Александра Федоровна «беснуется», устраивает супругу «истерики», требует «его отставки». Одним словом, честный патриот и истинный монархист страдает за правое дело. И в этом случае «верноподданный» лгал.

Царица, считая Джунковского врагом, никаких истерик не устраивала и никаких требований по поводу его отставки не выдвигала. Это не исследовательская версия, а исторический факт, который подтверждает… сама царица. В письме супругу от 22 июня 1915 года она писала:

«Он (Джунковский. — А. Б.) нечестный человек, он показал Дмитрию (великому князю. — А. Б.) эту гадкую, грязную бумагу». Царицу возмущало, что генерал «перевирал» слова царя, что он «меня ненавидит». Это была сущая правда, и Александра Федоровна картину нарисовала точную. Однако даже после признания столь недостойного поведения она рекомендовала супругу-самодержцу не «изгнать» ненавистника со службы, а провести с ним «серьезный разговор». «Если Джунковский с тобой (царь находился в Ставке. — А. Б.), призови его к себе, скажи ему, что ты знаешь (не называя имен), что он показывал по городу эту бумагу и что ты ему приказываешь разорвать ее и не сметь говорить о Григории. Так как он это делает, он поступает как изменник, а не как верноподданный, который должен защищать друга своего Государя, как это делается во всякой другой стране».

Наивная душа! Она думала, что какими-то «беседами» можно пробудить в таких людях, как Джунковский, чувство долга, которое те давно утеряли.

Документы не сохранили свидетельств того, имел ли царь объяснение с генералом. Скорее всего, такой нравоучительной беседы не было. Николай II подобного рода занятий терпеть не мог, прекрасно понимая, что нельзя же взрослых людей учить кодексу монархизма. Да и невозможно тому выучить. Долг нельзя объяснить, его человек обязан чувствовать сердцем, это ведь фактически синоним понятия чести, а если у людей ее нет, то уже и не будет.

Стало бы вполне оправданным и заслуженным, если бы царь с позором выгнал со службы Джунковского сразу же после доклада Саблина. Но последний самодержец был слишком чистосердечным человеком, который просто представить не мог темные глубины человеческой подлости. Это, так сказать, одна сторона дела. Другая же состояла в том, что, выгнав одного, надо было призвать другого. А где его найти? Людей крепких монархических убеждений становилось все меньше и меньше. Эту горькую реальность царь в полной мере осознавал. В результате Джунковский должности свои сохранял еще более двух месяцев. Он «вылетел со свистом» со своих постов лишь тогда, когда сомнений в его непристойном поведении у царя уже не осталось никаких.

Потерпев поражение в глазах царя, генерал одновременно обрел популярность в столичных салонах, его чествовали как героя. Особенно в этот период Джунковского славословила влиятельная клика, группировавшаяся вокруг великого князя Николая Николаевича. Когда летом 1914 года началась мировая война, двоюродный дядя царя был назначен Верховным главнокомандующим, которым он и оставался до августа 1915 года. Затем его сменил Николай II.

Получив столь высокий пост, Николай Николаевич стал по значимости вторым человеком в империи. Его верный, неразлучный «альтер эго» — младший брат Петр Николаевич тоже вознесся. Но самое главное: получили огромное влияние их жены, те две «черные женщины», урожденные черногорские принцессы Милица и Анастасия (Стана), которые когда-то открыли Распутина, ввели его в царский дворец. Эти две твердохарактерные дамы без труда и прочно подчинили себе великоростных, но довольно бесхребетных мужей.

Черногорки, как уже упоминалось, с 1910 года находились в числе первых и самых непримиримых врагов царицы и Распутина. Естественно, на этой позиции неколебимо с того же времени стояли «Никола-ша» и «Петюша». Николай Николаевич, прекрасно зная, что Распутин бывает в царском доме, не стесняясь, публично называл того «мерзавцем», «проходимцем», «хлыстом».

Наверное, в силу своего кругозора он просто был не в состоянии понять, что такие оценки дискредитируют не столько Распутина, которого когда-то он сам чуть ли не боготворил, сколько семью монарха. Его жена-интриганка «ненаглядная Стана» тоже могла мало что понять. Но вот супруга Петюши, великая княгиня Милица Николаевна, понимала все значительно лучше. По сути дела, именно она являлась мозговым центром этого «черного кружка». Грозный с виду Николай Николаевич озвучивал в обществе то, что подавала ему Стана с «кухни» Милицы.

Последнюю же просто сжигала ненависть к царице, которая, мало того что перестала слушать ее советы и даже отлучила сестер от дома, но и «вредит» ее маленькой родине, любимой Черногории, настраивая Николая II против их отца-правителя. Оставим в стороне суть вопроса об отношениях России и Черногории, которой первая помогала чуть ли не двести лет. Ничего в этой политике не изменилось и при последнем самодержце. Интересен в данном случае не «изгиб мировоззрения» пресловутых «черных женщин», а тот факт, что Джунковский и его компромат оказались очень желанными в этой компании.

Свои «конфиденциальные сведения» шеф Корпуса жандармов регулярно поставлял ко двору Николая Николаевича, которому иные салонные «пифии» предсказывали роль спасителя Отечества. Нетрудно догадаться, что влиятельного Главнокомандующего окружала многочисленная пестрая толпа прихлебателей, приспешников, клевретов, которая и распространяла по всем краям и весям «взгляды» и «мысли» своего кумира. Сам же великий князь испытывал к «поставщику низкопробного товара» в лице Джунковского, как прилюдно заявлял, «давнюю, искреннюю симпатию».

При наличии такой мощной защиты Джунковский чувствовал себя уверенно. После бесславного провала «ресторанной истории» он не только не прекратил сбор информации, но и продолжал «шить дело» Распутину, надеясь таким путем безнадежно подмочить репутацию царя и царицы. Восторг публики воодушевлял его на новые «подвиги», и вскоре на свет появилась новая история — о «пьяном дебоше на пароходе».

Сюжет, как обычно, был незатейливый — богатством фантазии его авторы явно не отличались, — но он удачно вписывался в общий контекст распутинской истории. Его подробно изложил в своих воспоминаниях будущий советский служащий Джунковский. Суть дела вкратце была такова.

В начале августа 1915 года он получил донесение, что Распутин, проходивший в полицейских сводках под кличкой Темный, ехал на пароходе «Товарпар» из Тюмени в Покровское. Как нетрудно предположить, он был «пьян». На палубе встретил группу солдат, которых «заставил петь песни». Затем дал им денег, повел в ресторан, но туда их не пустили. Тогда Темный устроил скандал, оскорблял присутствующих, а с тюменским купцом Михалевым чуть не вступил в драку. Потом он ушел к себе в каюту и там «свалился на пол и лежал на полу до самого села Покровского» и в таком виде «омочился».

Картина безотрадная. Какое чувство могло возникнуть у любого мало-мальски пристойного человека при таком описании? Только отвращение. Надо полагать, на создание такого общественного мнения и рассчитывали Джунковский и некоторые его послушные подчиненные.

В основе этой тенденциозно изложенной истории лежали реальные факты. Во-первых, Распутин действительно ехал на пароходе; во-вторых, он действительно общался с солдатами и хотел их накормить за свой счет, но его не пустили в ресторан. Тогда он купил еду в буфете и передал ее солдатам, а после их трапезы они на самом деле вместе пели песни. И все. Остальные «детали» и «факты» — плод воображения полицейского чиновника. Никакого дебоша не было и в помине, никакого купца Михалева обнаружить никому не удалось. И самое важное — Распутин пьяным не был.

Джунковский намеревался состряпать новую «записку» и включить в нее все «имевшиеся в наличии факты», столь же «надежные», как и приведенные выше: о том, что Распутин якобы вел разговоры о необходимости заключения сепаратного мира, сообщал о будущих, с его подачи, отставках и назначениях министров, «в оскорбительном тоне» отзывался о своих встречах с «августейшими особами».

Нетрудно догадаться, что эти «конфиденциальные данные», которые Джунковский якобы получал от своих подчиненных, в первичной форме до нас не дошли. Трудно сомневаться, как и в случае с ресторанной историей, что все тексты Джунковского не более чем подготовка очередного «удачного хода» в борьбе с властью. Если бы подлинный компромат наличествовал бы, то уж можно не сомневаться, что Джунковский и ему подобные не только берегли бы его «пуще глаза», но немедля сделали бы достоянием публики. Однако не сберегли и не сделали. А значит, и беречь-то нечего было.

Напомним еще раз, что при Распутине неотлучно состояли два чина полиции, которые регулярно сообщали в Петербург-Петроград о каждом дне его жизни. Казалось бы, эти материалы и могли бы стать надежной основой для оценки действий и морального облика Распутина. Если бы не одно «но» — подлинных донесений фактически нет. Существуют они лишь в сводках и выдержках, и степень их соответствия оригиналу была известна лишь узкому кругу лиц, куда входил и «активист масонского движения» Джунковский.

О том, куда подевались истинные донесения полицейских агентов и что осталось в наличии, речь будет идти отдельно. Пока же вернемся к «пароходной истории» и предположим на минуту, что все, написанное Джунковским, соответствует истине. Помимо отрицательных эмоций, негодующих ахов и охов один вопрос к Джунковскому все-таки возникает: куда глядели им приставленные чины, почему они не вмешались и не предотвратили «дебош»? Их шеф причину нерадивости подчиненных не объяснил. Да если бы и стал объяснять, то правды от него никто не услышал бы.

Однако долго раскручивать этот эпизод товарищу министра внутренних дел не пришлось. 15 августа 1915 года министр внутренних дел князь Н. Б. Щербатов получил собственноручное распоряжение царя, гласившее: «Настаиваю на немедленном отчислении Джунковского от должности с оставлением в Свите». Такая формулировка, означающая фактическое изгнание со службы, хоть и была смягчена указанием на оставление в свите, по сути считалась равносильной приговору. В редчайших случаях сановники подвергались такому суровому наказанию. Это было чуть ли не признанием государственного преступления. Обычно чиновники такого ранга удалялись с соблюдением формального политеса: подавали прошение, получали благодарственные указы, удостаивались прощальной аудиенции. В данном случае выгнали, как прислугу, уличенную в воровстве серебряных ложек.

Джунковский был потрясен. При его связях, при его послужном списке получить такой общественный «реприманд» было страшно обидно. Он написал царю письмо — блестящий образец салонного лицемерия: «Тяжел, конечно, самый факт отчисления без прошения от ответственных должностей в такое серьезное время, переживаемое Россией, но еще тяжелее полная неизвестность своей вины, невозможность ничего сказать в свое оправдание, невозможность узнать, какой проступок с моей стороны нарушил внезапно то доверие, которым я всю свою долголетнюю службу пользовался со стороны Вашего Величества, которым я так гордился, которое так облегчало тяжелые минуты, которые мне приходилось переживать по роду своей службы».

Немало и других проникновенных слов запечатлел в своем письме Джунковский, этот «добродетельный верноподданный», с которым так бездушно и некрасиво поступил неблагодарный правитель. Так должна была воспринимать всю эту историю публика.

Чтобы предвосхитить появление других версий, генерал тут же сочинил обширную эпистолу своему негласному покровителю великому князю Николаю Николаевичу. Он не только сообщил о факте увольнения, интерпретировав его в нужном ракурсе, но и полностью воспроизвел свое личное послание царю. Джунковский знал, что делал. Не прошло и двух дней, как «черный агитпроп» во главе с Милицей растиражировал сочинение Джунковского. Естественно, «весь Петроград», чины Ставки и главные «этуали» думского «кабаре» были соответствующим образом проинформированы.

Джунковский не сомневался, что резолюция об изгнании его со службы была продиктована Николаю II царицей. «Иначе и быть не могло», — резюмирует он свои размышления. Как же он хорошо знал своего монарха, которому якобы служил многие годы, чтобы писать нечто подобное. В каком же злобном настроении надо было находиться, чтобы и через годы воспроизводить этот домысел на страницах своих воспоминаний. Хотя ко времени их написания уже имелись в обращении бесспорные документы, которые подобные выводы и умозаключения Джунковского опровергали полностью.

Помимо прочего, была напечатана переписка убитых венценосцев! Бывший царский генерал, имевший тягу к историческим сочинениям и документам, не мог не заметить эту сенсационную трехтомную публикацию. Там он смог бы прочесть восклицание Александры Федоровны, что она «сильно огорчена» из-за того, что ее «имя всегда упоминают так, как будто это я изгнала Орлова и Джунковского из-за нашего Друга». Из этих документов «оскорбленный и униженный» мог бы наконец узнать, что ничего и никогда царица супругу не «диктовала», да и Николай II был не тот человек, которому можно что-либо «продиктовать».

Причина увольнения товарища министра и шефа Корпуса жандармов находилась совсем не там, куда указывал пострадавший. Сам он об этой «последней капле» в чаше царского терпения никогда не упоминал. Между тем, может быть, и помимо воли Джунковского на авансцену общественной жизни выплеснулись его инсинуации, которые генерал так искусно подготавливал в тиши кабинетов и уюте салонов.

Четырнадцатого августа 1915 года популярная столичная газета «Биржевые ведомости» начала публиковать серию статей о похождениях Распутина, где почти слово в слово воспроизводились домыслы об «оргии в ресторане» из того досье, которое Джунковский якобы в одном экземпляре представил царю еще 1 июня. Терпение царя лопнуло, все сомнения насчет добропорядочности этого офицера окончательно рассеялись.

Как уже говорилось, получив «несправедливый удар» от царя, Джунковский тут же обрел шумную поддержку среди рыцарей «борьбы с тьмой». Первым номером в этом ряду шел А. И. Гучков, который уже 17 августа прислал генералу восторженное письмо: «Дорогой Владимир Федорович, всей душой с Вами, знаю, что Вы переживаете. Но не скорбите, а радуйтесь Вашему освобождению из плена. Вы видите — «они» обреченные, их никто спасти не может».

Гучков ошибся: в той реальной исторической диспозиции обреченными оказались все, а не только «они». Когда наступил тот желанный миг, который и Гучков и Джунковский так приближали, — отречение царя, то сольные номера любимцев публики быстро закончились. Непримиримым «врагам тьмы» пришлось думать теперь только об одном — как спастись от «света революции».

Купеческий сын Гучков с огромным трудом, только переодевшись в платье лютеранского пастыря, смог проскользнуть сквозь революционные заслоны и укрыться в Западной Европе. Его же «искренний друг» — потомственный дворянин «дорогой Владимир Федорович» останется в красной России, проживет, а точнее сказать, просуществует здесь более двух десятков лет и окончит дни в подвале Лубянки.

Никто не знает, испытывал ли старый Джунковский раскаяние перед казнью, были ли у него предсмертные озарения и понял ли он одну горькую очевидность: подвал дома Ипатьева в Екатеринбурге, где окончила свои дни царская семья, и подвал в доме на Лубянской площади в Москве — это по своей исторической сути один и тот же подвал. Вольно или невольно, но, прокладывая дорогу «им» к Ипатьевскому подвалу, Джунковский готовил себе ту же участь.

Чудотворец в круговороте столичной суеты

В 1912 году установилась нерасторжимая связь между сибирским крестьянином и царской семьей. Случай удивительного спасения наследника престола снял все возможные сомнения.

Именно тогда царица окончательно поняла, что Григорий послан ей и Ники Всевышним, что он, невзирая на все слухи и обвинения, человек необычного предназначения. Александра Федоровна в первую очередь доверяла лишь своему сердцу, личным наблюдениям и опыту. А все это заставляло признать с несомненностью и принять с благодарностью общество человека, который вызывал такой небывалый ажиотаж.

Прекрасно ознакомленная с библейской историей, она знала, как часто люди бывают не правы, с какой жестокой одержимостью толпа может преследовать и поносить тех, кто выше и значимее простых смертных. Самым ярким примером для нее всегда служила земная судьба Спасителя, которого шельмовали, предавали при жизни, а начали осознавать Его исключительное избранничество лишь после смерти. Она полагала, что именно так и происходит в случае с их Другом — человеком необычных дарований. Помимо признания его невероятной интуиции, умения распознать истинное, узреть скрытое, она лично испытала на себе и его удивительные врачебные способности. Распутин неоднократно избавлял ее от мигреней, ревматических болей в суставах, снимал сердечные спазмы.

По наблюдению царицы, ложь и клевета неизбежно сопровождают путь праведников на земле. «Испорченность мира все возрастает, — заключила она в апреле 1916 года. — Во время вечернего Евангелия я много думала о нашем Друге, как книжники и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина. Действительно, пророк никогда не бывает признан в своем отечестве… Он живет для своего государя в России и выносит все поношения ради нас».

Представления Николая II не поднимались до подобных аналогий. Однако в наличии необычных способностей у Григория Распутина и ему пришлось удостоверяться не раз. Хотя вера царя в этого человека никогда не доходила до степени безусловности, которая стала в последние годы характерна для царицы, но что этот крестьянин наделен сакральной благодатью — в том тоже сомнений не оставалось. Все стало окончательно ясным для царя и царицы в октябре 1912 года.

В тот год в России отмечалось большое национальное торжество — столетие Бородинской битвы. Царь с семейством участвовал в празднествах в Москве, а затем отбыл на отдых в имение Беловеж, а затем в Спаду (недалеко от Варшавы), куда приехали в начале октября. Там и развернулись драматические события.

Незадолго до того цесаревич Алексей, прыгнув в лодку, ударился ногой и коварная гемофилия тут же дала о себе знать. Быстро образовалась обширная гематома (кровяная опухоль). Дальнейшие события царь описал в письме к матери: «2 октября он начал жаловаться на сильную боль, и температура у него начала подниматься с каждым днем больше. Боткин (лейб-медик. — А. Б.) объявил, что у него случилось серьезное кровоизлияние с левой стороны и что для Алексея нужен полный покой. Выписали сейчас же прекрасного хирурга Федорова, которого мы давно знаем и который специально изучал такого рода случаи, и затем доброго Раухфуса. Дни от 6 до 10 октября были самые тягостные. Несчастный мальчик страдал ужасно, боли охватывали его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры он бредил и днем и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль. Спать он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: «Господи, помилуй». Я с трудом оставался в комнате, но должен был сменять Аликс при нем, потому что она, понятно, уставала, проводя целые дни у его кровати. Она лучше меня выдерживала это испытание».

Николай II рассказал матери о многом, но один важный момент опустил, чтобы упоминанием о Распутине не нервировать лишний раз матушку. Еще в феврале 1912 года, незадолго до речи А. И. Гучкова и доклада М. В. Родзянко, Мария Федоровна имела объяснение по поводу этой личности. Она выразила свое удивление, что сын и невестка принимают «ужасного Распутина», что это «тревожит общество», что его следует удалить из Петербурга.

Александра Федоровна сразу же стала горячо возражать, говоря, что петербургское общество только и занято распространением «грязных сплетен», что сановники, поддерживающие их, «подлецы», что Распутин — «удивительный человек» и что «дорогой Мама» следовало бы с ним познакомиться. Этот диалог двух цариц повелитель державы не прерывал, но в конце заметил, что «как же он может выслать человека, ничего противозаконного не совершившего?».

Беседа носила довольно нервный характер, вдовствующую императрицу ни в чем не убедила, но Николаю и Александре стало раз и навсегда ясно, что во имя семейного блага лучше с матушкой этой темы не затрагивать. Она ведь все рано не поверит, она уже настроена соответствующим образом и мнение свое вряд ли переменит. Поэтому, описывая драматический случай в Спаде, имя Распутина Николаем II упомянуто не было.

Положение же там в какой-то момент складывалось просто безысходное. Гувернер Алексея Николаевича швейцарец Пьер Жильяр вспоминал: «Цесаревич лежит в кровати, жалобно стонет, прижавшись головой к руке матери, и его тонкое, прекрасное, бескровное личико было неузнаваемо. Изредка он повторяет одно слово: «Мама», вкладывая в это слово все свое страдание. И мать целовала его волосы, лоб, глаза, как будто этой лаской она могла облегчить его страдания, вдохнуть в него жизнь, которая, казалось, его уже покидала».

Тянулись тягостно-безнадежные дни. Император не находил себе места; не знал, что делать, что говорить, как поддержать Аликс. Комок подступал к горлу, и несколько раз с трудом сдерживал слезы. Один раз самообладание покинуло его, и при виде умирающего сына разрыдался…

Царица же не сдавалась, отчаяние ею не овладело. Муж просто поражался энергии и жертвенности жены. Она неважно себя чувствовала, но, как только случилось несчастье, проявила непостижимую самоотверженность. Почти не спала. О себе совсем не думала. Не отходила от Алексея ни днем ни ночью, часами баюкала его на своей груди. Сама делала перевязки, ставила компрессы. Очевидец тех событий Анна Вырубова вспоминала:

«Последующие недели были беспрерывной пыткой для мальчика и для всех нас, кому приходилось постоянно слышать, как он кричит от боли. Целых одиннадцать дней эти ужасные крики слышны были в коридорах, возле комнаты, и те, кто должен был там проходить для исполнения своих обязанностей, затыкали уши. Государыня все это время не раздевалась. Не ложилась и почти не отдыхала, часами просиживая у кроватки своего сына, который лежал почти без сознания, на бочку, поджав левую ножку так, что потом чуть ли не целый год не мог ее выпрямить. Восковое личико с заостренным носиком было похоже на покойника, взгляд огромных глаз был бессмысленный и грустный… Родители думали, что Алексей умирает, и сам он, в один из редких моментов сознания, сказал матери: «Когда я умру, поставьте мне в парке маленький каменный памятник»…

После нескольких дней отчаянных усилий врачи опустили руки и в один голос заявили, что надо готовиться к худшему, что медицина бессильна. 10 октября цесаревича причастили, готовя в дальний путь. Но даже в это черное мгновение Александра Федоровна не теряла надежды и ждала чуда. Она обратилась к последнему средству: в Покровское ушла телеграмма с просьбой к Григорию помолиться за цесаревича. Через несколько часов, в самый критический момент, пришел ответ из Сибири. Телеграмма Распутина гласила: «Маленький не умрет. Не позволяйте докторам его мучить». И случилось чудо. Состояние наследника стало резко улучшаться. Начала падать температура, он пришел в сознание и скоро, впервые за неделю, заснул ровным и глубоким сном.

Вечером того дня царица вошла в комнату, где в похоронном настроении сидели придворные, врачи и сестра царицы принцесса Ирэна Прусская, приехавшая из Германии, чтобы поддержать Аликс. Александра Федоровна впервые за несколько дней предстала перед глазами столь многочисленной компании. Ее лицо сияло. Она знала, что страшное позади, и уверенно объявила об этом. Собравшиеся не проронили ни слова, некоторые решили, что Александра Федоровна «тронулась умом». Они не знали того, что открылось матери: молитва дорогого Друга дошла до Всевышнего и Он послал спасение.

Тем октябрем окончательно определилась нерасторжимая привязанность императрицы к сибирскому крестьянину. Теперь уже она ни секунды не сомневалась, что Григорий — их с Ники надежда и опора, что только он может добиться того, на что остальные не способны.

Последствия жестокой болезни сказывались на цесаревиче многие месяцы. Почти целый год он хромал и не мог долго стоять. Когда в 1913 году начались праздничные церемонии, связанные с трехсотлетием Дома Романовых, и царская семья многократно представала перед народом, то Алексея почти всегда носил на руках специально приставленный к нему дядька. Мать и отец понимали, что это производит на некоторых неблагоприятное впечатление, что в толпе шушукались о том, что «царский сын — калека». Но иного выхода не было.

Александра Федоровна была убеждена, что когда сын окончательно поправится, — а в благоприятном исходе мать не сомневалась, — то люди забудут о том тяжелом зрелище. Она всегда сама придирчиво отбирала фотографии Алексея для публикации в газетах, книгах и на открытках (без одобрения Министерства императорского двора изображения особ царской фамилии не воспроизводились). Неизменно предпочтение отдавала тем, где наследник запечатлен стоя во весь рост.

Главное же, в чем с тех пор уверилась Александра Федоровна, — рядом есть человек, который является хранителем их семейного счастья, бережет жизнь наследника престола, их с Ники ненаглядного Алексея. В этом она видела залог благополучия не только семьи, но династии и империи.

Венценосцы ни разу не имели случая узреть своего духовного наставника в нелицеприятном виде. Распутин неизменно представал перед «Мамой» и «Папой земли русской» правоверным христианином с молитвой на устах, ничего для себя не желавшим, а всегда печалившимся только о судьбе простых людей и просившим лишь за униженных и оскорбленных. Это обстоятельство необходимо особо подчеркнуть: за несколько лет душевной близости и «неформальных отношений» царский друг ничего у монархов для себя не попросил, хотя, казалось, какие невероятные возможности открывали их интимные встречи!

Упование на Распутина и вера в него позволяли царице переживать с огромным самообладанием собственное нездоровье, разочарования в людях, шквал клеветы. Она обожала свою семью, с неувядающей свежестью чувств любила Ники, искренне была привязана к России и почитала Григория. Это было ее богатство и ее опора в чужом и враждебном мире. Но над всем и над всеми для нее стоял Бог, который только один и одаривал, и отнимал, и наказывал. Она так хотела заслужить Его милость.

Высокопоставленный чиновник Министерства императорского двора генерал А. А. Мосолов вспоминал: «Я часто имел случай видеть императрицу на церковных службах. Она обычно стояла как вкопанная, но по выражению ее лица видно было, что она молилась. Когда Отец Александр стал ее духовником, он громко читал все молитвы, даже обычно читаемые вполголоса в алтаре. Царица очень любила его службу и выстаивала ее всю. Заболев, она слушала службу из своей молельни в Ливадии, откуда, открыв двери, можно было хорошо видеть и слышать… В Царском Селе Александра Федоровна любила ходить молиться в темные приделы Федоровского собора (собор, построенный в Царском Селе в ознаменование трехсотлетия Дома Романовых и освященный в 1912 году. — А. Б.)». Товарищу обер-прокурора Синода князю Н. Д. Жевахову царица однажды призналась: «Я не виновата, что застенчива. Я гораздо лучше чувствую себя в храме, когда меня никто не видит… и мне тяжело быть среди людей, когда на душе тяжело». Судьба так распорядилась, что радостных минут в жизни Александры Федоровны становилось все меньше и меньше.

Следуя христианскому завету милосердного служения, Александра Федоровна в годы мировой войны занялась деятельностью просто немыслимой в ее положении, не имевшей аналогов в отечественной истории. Окончив фельдшерские курсы, она и две ее старшие дочери стали работать сестрами милосердия в царскосельских госпиталях. Царица обмывала раны солдат и офицеров, в том числе и такие, при виде которых молодые санитарки порой падали в обморок; делала перевязки, ассистировала при операциях. «Сколько горя вокруг! — восклицала она в письме к мужу в марте 1915 года. — Слава Богу за то, что мы, по крайней мере, имеем возможность принести некоторое облегчение страждущим и можем им дать чувство уюта в их одиночестве».

В этой деятельности Александра Федоровна смогла проявить свою давнюю тягу к непарадному человеческому общению. Для нее не имели значения ни происхождение, ни чины, ни титулы, ни звания. Царица всю жизнь искала простоты и веры, и эти ее устремления осуществились в госпитальных палатах. Она проводила часы среди простых солдат, беседуя с ними на разные темы; внимательно слушая их нехитрые рассказы о жизни и о войне, благословляла их после выздоровления на новые подвиги, даря на счастье ладанки и иконки. Это общение доставляло ей больше радости и удовлетворения, чем вымученные завтраки, чаи и обеды с родственниками и придворными. Роль сиделки у постели раненых солдат и офицеров она выполняла с большим внутренним подъемом и часто занималась этим даже в период недомогания. «Когда я чувствую себя очень угнетенно, — писала она супругу в октябре 1915 года, — мне отрадно ходить к самым больным и приносить им луч света и любви».

Последняя царица как бы следовала завету своей матери гессенской герцогини Алисы, которая прославилась в Дармштадте деятельной помощью больным и неимущим. Ее младшая дочь отличалась в этом не меньшей энергией.

Александра Федоровна никогда не использовала милосердное служение для рекламы собственной персоны, к чему ее призывали не один раз. Этим беззастенчиво «промышляли» многие аристократические красавицы и матроны, охотно занимавшие почетные и необременительные должности попечительниц лазаретов, богаделен, санитарных поездов и госпиталей. Нередко светские «львицы» и «пантеры» видели в этом способ престижного светского самоутверждения, позволявший не только демонстрировать себя, но и заводить важные и нужные знакомства и связи.

То, что императрица перешагнула через условности и стала работать простой фельдшерицей, в головах у «господ из хорошего общества» не укладывалось. В этой деятельности одни усмотрели дискредитацию власти, другие — позу. Царице отказывали в праве на искренность и здесь, считая, что она «ищет популярности». Публичных выпадов по этому поводу не делали, так как «профессиональные спасители России» всех мастей отдавали себе отчет в том, что данная ипостась коронованных особ не позволяет эффектно бросить в них очередной ком грязи.

Императрица скептически оценивала окружающий ее мир и нравы, царившие в нем. «Уже давно нет крупных писателей ни в одной стране, нет таких знаменитых художников или музыкантов — странное явление, — размышляла она весной 1916 года и продолжала: — Мы слишком торопимся жить, впечатления чередуются чрезвычайно быстро, машины и деньги управляют миром и уничтожают всякое искусство, а у тех, которые считают себя одаренными, — испорченное направление умов».

Царь и царица имели к этому времени уже свой взгляд на Распутина и не желали уступать давлению родни и общества, призывавших к выдворению «дорогого Григория» из Петербурга. Помимо прочего, Николай II в силу особенностей своей натуры не мог принять решение, которое ему навязывалось. Отказ прогнать «исчадие ада» от подножия трона он так объяснял министру двора В. Б. Фредериксу: «Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто-либо другой и потребуют, чтобы и он уехал». Выказывавшему же недоумение дворцовому коменданту В. Н. Воейкову (зятю министра императорского двора) царь сказал как отрезал: «Мы можем принимать кого хотим».

Сам прорицатель и целитель понимал, какое необычное положение он приобрел, чувствовал, что окружающий мир его не любит и хочет его гибели. Он каждый год на несколько месяцев уезжал из Петербурга или к себе на родину, или в странствие по скитам и монастырям. С его отъездом разговоры стихали, а возвращение всегда вызывало новую волну интереса и слухов.

Со временем жить где придется в императорской столице становилось неудобным. Нужна была постоянная крыша над головой. Свое последнее пристанище в Петербурге старец-проповедник получил незадолго до начала мировой войны, когда для него была снята обширная квартира из нескольких комнат на третьем этаже большого доходного дома по Гороховой улице, 64. Здесь он жил с мая 1914 года и до последнего дня, то есть тогда, когда достиг вершин славы, обрел всемирную известность (о Распутине писали во время войны многие иностранные издания). Отсюда же холодной декабрьской ночью 1916 года он уехал на встречу со своей смертью.

Старшая дочь Распутина, Матрена (Мария), оставила подробное описание жилища своей семьи в Петербурге: «Наша квартира состояла из 5 комнат. Роскоши никакой у нас не было. Все это вранье, что писалось тогда в газетах про нас. Комнаты наши и обстановка их были самые простые. В столовой стоял у нас стол, обыкновенные венские стулья и оттоманка, самая роскошная вещь из всей обстановки, — подарок какого-то Волынского, освобожденного из тюрьмы по ходатайству отца. В спальне отца — кровать железная, американский стол, в котором хранились у отца под замком многочисленные прошения разных лиц; в кабинете отца — письменный стол, на котором ничего не было, кресло и диван; в приемной были одни стулья. Только одну нашу детскую мы обставили по своему вкусу: у нас были в ней кровать, кушетка, столик, диванчик, кресла, туалет, гардероб».

Квартира явно не походила на богатое жилище, хотя здесь бывали не только высокопоставленные сановные господа, но и некоторые «короли биржи», известные финансовые воротилы, обитавшие совсем в иных апартаментах.

В числе магнатов, проложивших себе путь на Гороховую, 64, находились два одиозных еврея-бизнесмена: Игнатий Порфирьевич Манус и Дмитрий Львович Рубинштейн. Репутация этих гостей была далеко не блестящей. Связь с этими финансовыми деятелями плодила предположения о том, что Распутин — член «темной компании». Некоторые шли в своих предположениях дальше, утверждая, что Распутин — «купленная марионетка».

Кто ж в те годы не слышал о Манусе и Рубинштейне! О них писали статьи и фельетоны, их высмеивали в едких куплетах на сценах кабаре, и редкое сатирическое издание не посвящало им язвительных карикатур. Каждый из них имел свою историю восхождения на верх делового мира, но и у того, и у другого это не был путь упорного, многолетнего труда, создания неких предприятий, долгого накопления средств.

Они вознеслись на уровень деловой элиты совсем иначе — посредством выгодных, но не очень законных манипуляций с ценными бумагами. Суть этих операций хорошо известна и проста «как огурец»: купить за копейку, а продать за рубль. Однако указанные герои, преследуя традиционно вожделенную коммерческую цель, в отличие от большинства других, пользовались недоброкачественными средствами. Они в совершенстве овладели мастерством махинаций: распускали слухи, инспирировали появление в прессе критических статей о положении дел конкурентов, давали взятки, получали конфиденциальную информацию из государственных ведомств, которую удачно использовали в интересах личной финансовой выгоды. Утверждали даже, что они прибегали к подлогам.

Многие представители торгово-промышленной корпорации не без основания величали их аферистами, но Мануса и Рубинштейна плохое реноме в деловом мире не смущало. Они стали миллионерами и заставили с собой считаться. Накануне мировой войны Рубинштейн состоял директором Русско-французского коммерческого банка и занимал директорские посты еще почти в десятке крупных компаний. Манус же хотя банком и не руководил, но имел должности в целом ряде машиностроительных, страховых и транспортных фирм.

Появление в столице империи необычной фигуры Распутина и его доступ к самому кормилу власти не могли пройти мимо внимания финансовых махинаторов. Открытость царского друга людям сделала знакомство с ним предприятием весьма несложным.

В 1915 году в квартире на Гороховой стали появляться Рубинштейн и Манус. Они окружили его заботой и вниманием, которых не удостаивались даже высокопоставленные министерские чиновники, с коими эти финансовые «акулы» тоже «дружили». Подарки и пожертвования посыпались чуть ли не как из рога изобилия. Слухи об этом быстро распространились, и вскоре возникла версия: Распутин «куплен этими проходимцами». С началом мировой войны многие стали подозревать Мануса и Рубинштейна в шпионской деятельности в пользу Германии.

Ни того («покупки»), ни другого («шпионства») на самом деле не было. Может быть, они и хотели «прикарманить» хозяина квартиры на Гороховой, использовать его влияние в личных видах, но ничего существенного не добились. Правда, Манус получил чин действительного статского советника, но не за подношения Распутину, а за пожертвования нескольких сотен тысяч рублей на благотворительные цели во время войны. Герой же столичных куплетов «Митька Рубинштейн» тоже хотел высокий чин, готов был раскошелиться, но не успел. За финансовые махинации в 1916 году он был арестован, и, несмотря на заступничество Распутина, встретить Февральскую революцию ему пришлось в тюрьме.

Во всяком случае, общение с «финансовыми гениями» и их «подарки» не только не отразились на повседневном укладе жизни распутинской семьи, но и никак не сказались на будущем ее материальном обеспечении. Те средства, которые передавали Распутину разные лица на «богоугодные дела», он практически все и раздал многочисленным просителям, в последние месяцы его жизни с раннего утра до позднего вечера обивавшим порог его квартиры. Редко кому отказывал. Из «дарственных щедрот» почти ничего не перепадало даже двум дочерям, которые так и не стали столичными франтихами.

Даже за квартиру Распутин платил не сам, а управляющий императорской канцелярией и отец А. А. Вырубовой — А. С. Танеев. Точно не известно, из каких фондов черпались средства, но не исключено, что на эту цель выделяла собственные деньги Александра Федоровна. Сохранилось уведомление личного секретаря царицы и заведующего ее канцелярией графа Я. Н. Ростовцева, направленное Александре Федоровне, в котором говорилось: «Во исполнение высочайшего Вашего Императорского Величества повеления, последовавшего в 19 день марта 1914 г., известному Вашему Императорскому Величеству лицу переведено 75 000 рублей».

Что это было за лицо, получившее по высочайшему повелению столь внушительную сумму, достаточную для покупки имения, так и осталось невыясненным. Для сравнения заметим, что собственные расходы императрицы за весь 1914 год составили немногим более 36 тысяч рублей, из которыхболее 20 тысяч рублей пошли на пособия и пожертвования. Зная расчетливость и экономность царицы, можно быть вполне уверенным, что на подобные траты она решилась лишь в экстраординарном случае, о котором остается только догадываться.

Нельзя исключить, что эти деньги предназначались Распутину, хотя для найма квартиры и повседневного существования его семьи размер указанной субсидии слишком велик; аренда хорошей квартиры в Петербурге тогда не стоила более 10 тысяч рублей в год. Конечно, можно было снять и куда более дорогие апартаменты, категории «люкс», которые обычно называли «барскими», но квартира Распутина к элитарному типу жилья явно не относилась.

Остановимся подробней на одном из самых популярных вопросов «распутиниады»: существовал ли в действительности тот «финансовый дождь», который «орошал алчные аппетиты» друга царской семьи, или это лишь досужие домыслы? В кругах столичных «распутиноведов» распространилось убеждение, что «на взятках просителей и царских подношениях» Распутин «составил себе многомиллионное состояние». Это мнение не перечеркнул даже тот факт, что после убийства царева друга его семья вообще ничего не получила. После падения монархии сказания о «Гришке-миллионере» запестрели на страницах газет. Однако энергичные попытки отыскать «распутинские миллионы» или какие-то их следы окончились полным провалом. Нельзя же документально подтвердить то, чего не существовало в действительности.

Дочь Матрена, близко наблюдавшая жизнь отца в Петербурге-Петрограде, по этому поводу заметила: «Целый день у отца уходил на прием разных просителей. К нему обращались очень многие с очень разнообразными просьбами: его просили о местах (службы. — А. Б.), о помиловании разных лиц, сидевших в тюрьмах. Вот, главным образом, с такого рода просьбами и обращались к нему. Ему разные лица давали деньги, но очень многие просили и у него. Никогда никому в денежных просьбах не отказывал. Он действительно одной рукой брал, а другой отдавал. Обращались к нему и за духовной помощью: просили совета, жаловались на тяжелую душевную жизнь. Он давал советы, старался помочь душевно, как мог».

Нет никаких указаний на то, что Распутин просил и получал деньги у царской четы. Императрица была чрезвычайно щепетильной в финансовых вопросах, всегда болезненно реагировала на любые попытки приближенных добиться определенных льгот или материальных выгод. Ладанки, иконки, пояски, вышитые рубашки, платки и другие подобные мелочи и творения домашнего рукоделия — все, чем Распутина одаривали в царской семье. Он, в свою очередь, посылал высочайшей последовательнице освященные куличи, пасхальные яйца, иконки, но главное, чему она всегда искренне радовалась, напутствия и пожелания, высказанные лично или отправленные по телеграфу.

В своих показаниях, данных в казематах Петропавловской крепости в 1917 году, Вырубова затронула эту тему: «На какие средства жил Распутин, я не знаю, но приблизительно в 1910–1911 году и в последующее время Император и Императрица, когда Распутин уезжал из Петрограда, что бывало раза три в год, передавали деньги из своих личных средств «на дорогу», но никогда не более чем в сумме ста рублей в один раз. От Распутина я слыхала, что его поклонники дарят ему деньги, причем таковые иногда он находит неизвестно кем положенными в карманах его пальто. По моим сведениям, после смерти Распутина никаких денег не осталось, и дочери его бедствуют. Император и его семья предполагали обеспечить самого Распутина, но до революции не успели сделать этого». В последнем утверждении Вырубова была права: никаких средств своей семье «старец Григорий» не оставил.

Обосновавшись в столице империи, превратившись в центр интереса и восхищения для господ, Распутин не подлаживался под существовавшие стандарты жизни и принятые нормы отношений. Не изменил он и повседневные привычки. По словам дочери Матрены, «свою личную жизнь, свои вкусы, свой уклад жизни отец нисколько не изменил после приближения к Царской Семье. Он ходил в русской рубашке, русских шароварах, заправляя их в сапоги, и в поддевках. Мяса он не ел до самой смерти. Его обед состоял из одной ухи. Кроме того, он еще употреблял редиску и любил квас с огурцами и луком. Больше этих кушаний он ничего дома не ел».

О жизни в квартире на Гороховой сохранились различные свидетельства, в том числе и самые необычные. Сосед по дому, служащий Синода, вел дневник, где зафиксировал некоторые детали обихода одиозного человека: «Обедает «он» на кухне со всеми домашними. Садится «он» посредине, с одной стороны — черненький господин, по-видимому агент в роли «его» секретаря, с другой стороны — простая какая-то женщина, деревенская, в черном платье, с белым платочком на голове, затем какая-то сестра милосердия и девочка в коричневом коротком платье, лет 16–18, в роли прислуги-горничной. Едят суп из одной все миски деревянными ложками. «Он» сам очень часто во время приема посетителей своих приходит на кухню, берет закуску, фрукты: апельсины, яблоки, землянику — и несет сам в комнаты. Кухня «его», кстати сказать, как раз напротив моей кухни, так что все прекрасно видно, по вечерам почти всегда бывает спущена штора».

Распутин, несомненно, знал, что своеобразный облик, простые крестьянские манеры, необычный стиль поведения и речи во многом и делают его притягательным для привыкших к роскоши и комфорту людей.

Однако, не желая меняться, он все-таки менялся. При всем своем природном уме Распутин оказался слишком простым, открытым и незащищенным для той специфической среды, где ханжество, лицемерие, корысть и интрига были непременными «нормами жизни». Ему признавались в обожании, а потом бежали к знакомым и с хохотом описывали, как общались с этим «пройдохой»; ему со слезами на глазах повествовали «о муках душевных», просили совета, а затем пересказывали с массой выдуманных деталей реакцию «этого мужлана»; ему клялись в верности, с трепетным вниманием ловили каждое слово, а затем публиковали разухабистые фельетоны в газетах, где перевирали все от начала и до конца.

В июне 1914 года на страницах популярной столичной газеты «Вечернее время» было помещено интервью с Распутиным, где он выплеснул наболевшее: «Неужели не о чем больше писать и говорить, как обо мне. Я никого не трогаю. Да и трогать не могу, так как не имею силы. Дался я им. Видишь, какой интересный. Каждый шаг мой обсуждают, все перевирают. Видно, кому-то очень нужно меня во что бы то ни стало таскать по свету и зубоскалить. Говорю тебе, никого не трогаю. Делаю свое маленькое дело, как умею, как понимаю. То меня хвалят, то ругают, только не хотят оставить в покое. Если что плохо делаю, рассудит Господь. Искренне говорю тебе: плохо делать не хочу. Поступаю по умению».

Так до самой смерти Распутин и не смог понять и объяснить этот удушливый и бессердечный столичный мир. Он, как и Александра Федоровна, видел его лживость и двуличие, но в отличие от своей венценосной почитательницы, которая всеми силами хотела от этого мира отгородиться, ее духовный наставник к нему тянулся.

Распутину нравилось быть центром внимания, его натуре начала льстить популярность. Это искушение он не сумел преодолеть и последние годы становился постепенно жертвой своей гордыни. Распутин полюбил застолье, стал потреблять спиртное. Хотя пил он по преимуществу мадеру, но большие дозы вина, столь любезно предоставляемого «искренними почитателями», приводили его не раз в состояние алкогольного веселья, когда он даже плясал русскую. Организаторы и очевидцы таких случаев потом с упоением описывали виденное, дополняя его смачными деталями по своему разумению.

Конечно, подобное поведение невозможно было сочетать с традиционным старческим благочестием.

Однако, если рассматривать с обычных позиций, ничего особо предосудительного в том не было, если не другое качество Григория, которое как раз и проявлялось в состоянии подшофе. Он иногда начинал рассказывать о царской семье. Собственно, с этой целью его нередко и «накачивали».

Хотя документально можно подтвердить не более трех случаев, хотя ничего скабрезного он при этом не говорил, сам факт разглашения таких свиданий трудно не признать бесчестным. Злого умысла тут у Распутина не было никакого, но это вряд ли можно поставить в заслугу. Недопустимые повествования на почве «приема мадеры» начались уже тогда, когда земная жизнь Распутина приближалась к концу.

Ранее, когда он был не гостем дорогих столичных особняков, а духовным авторитетом, то не позволял себе ничего подобного. Суета и мишура богатого мира тогда его не искусили. Он выступал в своем исконном образе утешителя и наставника.

Смысл распутинских наставлений касался важнейших религиозно-нравственных категорий — любви и смирения. Современному читателю, наверное, стоит пояснить, что «любовь» в данном случае являлась высокой нравственной категорией и никакого касательства к плотскому содержанию не имела.

Сохранилась целая тетрадь наставлений и изречений Григория, которая принадлежала дочери Николая II Татьяне. Приведем ряд типичных распутинских пассажей: «Любовь есть свет, и ей нет конца. Любовь — большое страдание. Она не может кушать, не может спать. Она смешана с грехом пополам. Все-таки лучше любить. В любви человек ошибается, но зато страдает и страданием искупает свои ошибки. Если любить сильно — любимые счастливы. Им сама природа и Бог дают счастье. Надо Бога просить, чтобы Бог научил любить светлое, ясное, чтобы не мученье была любовь, а радость.

Любовь чистая, любовь ясная есть солнце. Солнце греет, а любовь ласкает. Все в любви, любовь и пуля не возьмет».

Но одной только любви для праведной жизни, наставлял он, недостаточно. Только тот найдет истинную дорогу к Богу, кто преодолеет свою гордыню, отрешится от земной суеты и слабостей, научится спокойно воспринимать все те испытания, которые ему ниспосланы свыше для проверки крепости веры.

Судить о распутинских представлениях можно на основании его книг. Многие не знают, что под его именем было издано несколько брошюр, составленных, как заметила Вырубова, примерно в тех же выражениях, которые он произносил и на своих встречах.

Существуют три такие книжечки. Первая называлась «Великие дни торжества в Киеве! Посещение высочайшей семьи! Ангельский привет!» и вышла в 1911 году. Вторая, «Божественные размышления», появилась через год, а третья увидела свет в 1915 году и была самой объемной (55 страниц!). Заголовок ее достаточно витиеват: «Мои мысли и размышления. Краткое описание путешествия по святым местам и вызванное им размышление по различным вопросам». Она была напечатана в Петрограде и, подобно прочим, в открытую продажу не поступала, а рассылалась автором лишь близким людям.

Может вызвать удивление, что человек, едва умевший выводить на бумаге корявые, часто трудно читаемые слова, смог осилить сочинение книжек. Несомненно, Распутину помогали, а в его окружении всегда были люди из числа тех, кто сам писал или занимался издательской деятельностью. Прежде всего это упоминавшиеся уже Г. П. Сазонов и А. Ф. Филиппов.

Близкими к Распутину являлись и еще два возможных помощника: бывший сторонник Илиодора — писатель консервативного направления И. А. Родионов и богатый купец из Москвы Н. И. Решетников. Заметим попутно, что последний — сын той самой Анисьи Решетниковой, которая в возрасте 78 лет, как уверяли «надежные полицейские источники», «пировала с Распутиным» чуть ли не до утра в московском ресторане «Яр» в марте 1915 года.

Независимо от того, кто редактировал эти книги, все основные их положения формулировались самим проповедником. Здесь он был всегда очень требовательным и, когда кто-то его цитировал, требовал буквального пересказа. Остановимся вкратце на последней из названных книжек. Именно ее неоднократно перечитывала императрица, находя в ней ценные мысли и ответы на духовные вопросы.

Сама по себе книга «Мои мысли и размышления» — краткий рассказ о паломничестве в Иерусалим в 1911 году, по пути куда Распутин посетил ряд известных обителей в России и за границей. В кратком предисловии от издателей (имена их не названы) сказано, что это сочинение «примечательно по своей оригинальности и тому характерному приему мышления, который присущ народу и понятен ему». Кстати, последнее качество очень ценила императрица, считавшая, что только знакомство с Григорием открыло ей настоящий русский язык, который она, в силу своего положения, была лишена возможности слышать.

Приведем два пассажа из этого сочинения, дающие представление о некоторых важных темах. В Почаевской лавре у богомольца Григория возникли мысли о величии православия: «И вот вступил я в собор, и обуял меня страх и трепет. И помянул суету земную. Дивные чудеса! О, какие мы счастливые русские люди и не знаем цены чудесам! Горе православным христианам, что мы не хотим их посмотреть и лень съездить, а едем за границу смотреть разные горы; но ведь мы смотрим на них как на роскошь, а не как на Божие Создание». «Если любишь, то никого не убьешь — все заповеди покорны любви — в ней великая премудрость, больше, чем в Соломоне, и такая высота, что только одна любовь и существует, а остальное все, как дроби в ней и через нее выход на небо… Насколько один маленький кусочек хлеба дороже для человека большого корабля. А сколько денег на корабль надо. Кто уразумеет, тот и уразумей».

Современному читателю эти тексты могут показаться плоскими и примитивными. Но они предназначались для совершенно других людей, имевших иную психологию и душевно-нравственную ориентацию. Другие — отнюдь не значит плохие. Если нельзя «других» понять, то их невозможно и осуждать. Распутин никому ничего не навязывал, он говорил для тех, кто его хотел слушать и слышал.

Наставление письменным словом было любимо проповедником. Однако в ряду распутинских письменных источников основными были все-таки не книги, а «малые формы» — записки и телеграммы. Первые — это почти всегда просьбы о чем-нибудь к кому-нибудь, которые Распутин щедрой рукой раздавал ходатаям, обращавшимся к нему во множестве за помощью в своих житейских нуждах. Такому человеку вручался листок, на котором было написано что-нибудь вроде «милай сделай», «милай выслушай ево», «милай-хороший помоги ей». Этот клочок бумаги в силу удивительного положения писавшего часто срабатывал в чиновных канцеляриях.

Слухи о влиянии Распутина прокладывали дорогу его действительному влиянию без всякого высочайшего вмешательства. Угодническая психология отличала и тех, кто занимал несравненно более высокое положение на служебной лестнице, чем гоголевский Акакий Акакиевич.

Однако вернемся к нашему персонажу. Клочки бумаги с распутинскими каракулями позволяли просителю попасть на самый верх, туда, куда без подобной рекомендации проникнуть было невозможно. Эти удивительные «рекомендации» во множестве сохранились в бумагах целого ряда государственных деятелей.

Среди документов премьера и неоднократного министра И. Л. Горемыкина, например, находятся такие собственноручные распутинские обращения, два из которых приведем с сохранением орфографии и стиля: «Дорогой божей старче выслушай их ежели возможно извиняюсь Григорий»; «дорогой старче божей выслушай ево он пус твому совет и мудрости поклонитца роспутин».

Возникает вопрос: кому и зачем помогал Распутин? Как уже упоминалось, оказывал содействие он многим. Его квартира на Гороховой превратилась постепенно в своего рода «департамент ходатайств». В отдельные дни Распутин принимал у себя на дому по нескольку сот просителей.

Эта деятельность вызывала общественное негодование. Как он смеет вмешиваться в государственные дела?! Это возмутительно и недопустимо! Подобные стенания, которые часто можно встретить на страницах различных мемуаров и других свидетельств того времени, были вполне обоснованными. Однако примеров «безответственного влияния на власть» всегда было много в отечественной истории. В эту картину нравов Распутин внес некоторые специфические черты, но принципиально ничего не изменил.

На допросах в ЧСК Вырубова заметила, что к ней «все лезли со всякими вопросами» и что у нее «вечно не было покоя от них». При этом она часто просителей не только лично не знала, но раньше даже и не слышала о них. Все они стремились разжалобить сердце царской подруги и добиться удовлетворения разных своих надобностей. То же самое, но в еще большей степени происходило и с Распутиным.

Для некоторых он стал последней надеждой, а для других — желанным шансом.

Число сторонников этого старца не ограничивалось лишь Николаем II, Александрой Федоровной и Вырубовой. Определенная группа последователей у него все-таки была. В 1917 году ЧСК провела скрупулезное расследование того, кто же конкретно входил в распутинское окружение. Потребности революционного времени требовали выяснить и назвать всех поименно.

Была произведена своеобразная регистрация распутинцев, при которой принимались в расчет участие в воскресных посиделках-собеседованиях на Гороховой, визиты в дом самого Распутина, переписка с ним и т. п. Однако это расследование никаких сенсационных открытий не сделало. Мало того, оказалось, что число распутинцев очень невелико — всего 68 человек.

Основную их часть составляли женщины, о которых бог весть что говорили! Приняв все толки о любвеобильности Григория Распутина за правду, общественное мнение было почти единодушно: в его квартире на Гороховой собирались ненормальные, сексуально неудовлетворенные и психически неуравновешенные женщины, предававшиеся там невероятному, «просто разнузданному разврату». Утверждали, что он гипнотизировал сознание разговорами о любви, а затем овладевал своей очередной жертвой, которая уже не могла освободиться от его чар и оставалась преданной Распутину до конца. Так или примерно так рассуждали многие, от кухарок в богатых домах до собеседников в профессорских кабинетах.

Необходимо подчеркнуть, что многие дамы петербургского света из тех, кто посещал квартиру на Гороховой или принимал Распутина у себя, никогда не забывали об огромной социальной дистанции, отделявшей их от старца. Они встречались с ним, слушали его приятные душевные беседы о любви и смирении, но всегда помнили, что перед ними сидит простой мужик, который тем не менее близко стоит к царю, вхож в его семью. При случае они были не прочь использовать это в своих сугубо земных сиюминутных и суетных интересах. Затронем здесь вкратце одну примечательную в этом смысле историю.

В числе самых именитых распутинок почти всегда фигурирует имя очень высокопоставленной дамы — жены дяди царя великого князя Павла Александровича, до 1915 года носившей титул графини Гогенфельзен, а затем ставшей княгиней Палей. После заключенного в 1902 году морганатического брака великий князь и его супруга, урожденная Ольга Валерьяновна Карнович, почти десять лет провели в Париже, где ждали царского прощения и дозволения вернуться в Россию.

Незадолго до начала мировой войны они перебрались в Петербург, так как их брак был наконец-то признан и узаконен. Однако полного удовлетворения у графини не было. Она хотела заиметь княжеский титул, стать «светлостью», превратиться в полноправного члена императорской фамилии, войти в число избранных, окружавших государя. Женское честолюбие не давало Ольге Валерьяновне покоя. Она жаждала добиться приема во дворце, что означало бы окончательное признание. Но императрица Александра Федоровна не желала видеть новоявленную родственницу, считая ее одной из главных возмутительниц спокойствия в среде Романовых, женщиной, «окрутившей бедного Павла».

Для графини отказ от аудиенции стал настоящей драмой, всю глубину которой мог понять только тот, кто вращался в среде русской аристократии (нам, увы, это даже представить невозможно!). Она была безутешна. Что же делать? Как вымолить признание? Однако неожиданно удача оказалась совсем рядом! Сестра графини, Любовь Валерьяновна Головина, и ее дочь Мария Евгеньевна (Муня) были уже несколько лет поклонницами старца Григория и принадлежали к числу самых близких ему людей. Они-то и предложили Лёле свести ее с этим человеком, для которого открыты душа царя и царицы и который может совершать невозможное.

За исключением венценосцев, среди Романовых в тот период сторонников у Распутина уже не имелось, и графиня Гогенфельзен, пойдя на эту встречу, рисковала своей репутацией. Но другого выхода, как она считала, не было! Ее любимым девизом было: «Женщины возражений и поражений не признают», и этим принципом она руководствовалась всю свою жизнь.

Дошедший до нас дневник графини-княгини содержит ряд интересных штрихов всей этой истории, когда Распутину удалось в первый и последний раз «внедриться» во внутриромановские отношения. Он неоднократно стремился добиться расположения к себе великих князей, но ничего не получалось. Великие князья и великие княгини, опасаясь людской молвы, всячески избегали любых встреч с этой одиозной личностью.

Графиня же была человеком решительным и не боялась сплетен: за свою жизнь эта почти пятидесятилетняя женщина к ним привыкла. В конце января 1914 года состоялась знаменательная встреча, которую она описала так: «Утром пришел Бэби (ее сын от первого брака А. Э. Пистолькорс. — А. Б.), и мы должны были идти гулять, но по телефону Муни должны были сейчас пойти к Гр. Еф. Впечатление странное, но чарующее. Он меня целовал, прижимал к сердцу, «тяжко полюбил» и обещал, что все сделает «у Мамы» (императрицы), хотя «она строптивая». Чарующее впечатление скоро было омрачено, по ее словам, «дурной и тяжелой сценой» или, проще говоря, скандалом, который ей устроил великий князь Павел Александрович, узнав об этом знакомстве. Он наотрез отказался встречаться с Григорием, о чем тот просил, «чтобы все окончательно устроить».

Однако сестра Люба и ее дочь Муня продолжали уверять: «отец Григорий» обязательно поможет, тем более что к графине у него возникла большая симпатия. Невзирая на возражения мужа, она втайне от него через несколько дней после первой встречи опять виделась с Распутиным накануне его намечавшейся поездки в Царское Село. Он собирался просить там за нее. На следующий день после долгожданного визита, 3 февраля 1914 года, в девять часов утра — небывало раннее время для аристократки — она примчалась к Распутину, чтобы узнать подробности. Известия обескуражили. «Он с грустным и ласковым видом мне сообщил, — записала графиня, — что ничего не добился! В глазах императрицы я все та же интриганка, желающая играть роль и одурачивающая даже его, Григория Ефимовича! Он говорил с 8 до 12 часов, и что слова его и Ани сильно продвинули дело».

Хотя надежда оставалась, но пока ничего не менялось. Еще через неделю графиня увиделась с Распутиным в доме своей сестры, и эта встреча вообще произвела на нее гнетущее впечатление. В дневнике запись: «Григ. Еф. заперся со мною в Любиной спальне, и я ничего не понимаю. Говорил, что любит меня так, что ни о чем другом думать не может, целовал меня, обнимал, и мой глаз не мог не заметить его волнение. Взял у меня по секрету 200 рублей! Господи, что это за люди!» Потрясение графини можно понять. Какой-то мужик ее обнимает, целует, объясняется в любви, а затем берет деньги! Господи, неужели все эти унижения не будут вознаграждены?

Она вместе с мужем вскоре отправилась в Париж, где отдыхала от переживаний. Когда в мае 1914 года супруги вернулись в Петербург, мечты графини стали осуществляться. Однако вряд ли тут определяющую роль сыграл Распутин. За Павла и его жену просили их родственники и некоторые влиятельные сановники, в том числе великие князья Дмитрий Павлович, Кирилл Владимирович и министр юстиции И. Г. Щегловитов. Первой ее приняла вдовствующая императрица, а затем, 5 июня — Александра Федоровна, которая, по наблюдению графини, «сначала волновалась и дышала тяжело, потом оправилась, и мы говорили обо всем». После этого интерес графини к «отцу-утешителю» стал падать, и наконец, проведя с ним вечер у сестры, 17 июня она записала: «Ничего он из себя не представляет». И хотя время от времени продолжала встречаться с Григорием, но уже ни о каком «чарующем впечатлении» речи больше не было.

Искренних и надежных последовательниц у Распутина было сравнительно мало. Среди них одна из самых верных — упоминавшаяся выше племянница княгини Палей, дочь камергера Мария Евгеньевна Головина, которую Распутин всегда называл Муней.

В последние годы жизни сибирского проповедника она виделась с ним очень часто, всегда с интересом и трепетом внимая его размышлениям и наставлениям. Эта молодая девушка (родилась в 1889 году), по натуре очень верующая и добродетельная, много и постоянно помогала другим, а в годы мировой войны работала медсестрой в госпитале. Ее желание помочь, угодить, услужить было хорошо известно, и эти качества ценила в ней императрица. В 1917 году следователь ЧСК записал, что Головина в 1910 году «потеряла человека, которым увлеклась, и вследствие этого заболела каким-то нервным расстройством». Трудно сказать, насколько это утверждение соответствовало действительности. Можно лишь с уверенностью констатировать, что Мария Евгеньевна много лет безответно любила князя Ф. Ф. Юсупова и именно она познакомила Распутина с этим человеком, ставшим впоследствии его убийцей.

Молодая Головина, несомненно, была человеком, потерявшим опору в жизни и пытавшимся обрести ее в «отце Григории». Сохранилось примечательное письмо, отправленное Муней в начале июля 1914 года своей тетке графине Гогенфельзен вскоре после покушения на Распутина, в котором она объясняет свое видение этого человека. Других таких признаний сторонников Распутина практически нет (письмо царицы царю — особая статья), что придает этому документу особое значение.

«Дорогая Мама-Леля! Я была взволнована и напугана ужасным случаем с дорогим Григорием Ефимовичем! Благодарю Вас, дорогая Мама-Леля, за Ваше участие в нашем страшном беспокойстве за его жизнь. Эта жизнь так дорога для всех, кто его знает и понимает, что страх лишиться ее не может сравниться ни с чем. Это не только мое к нему чувство, это сознание, что среди нас живет такой человек, который добровольно взял на себя все наши тяжести и несет за них ответственность перед Богом, отдавая Ему всего себя, получая взамен от Бога все те богатые духовные дары, которыми он нас же питает, а от людей, ради которых он приносит себя постоянно в жертву, — одни насмешки, одно непонимание, одну холодность, неблагодарность и злобу! За его безграничную любовь и жалость к людям ему платят подозрением в самых низких чувствах, которые для него — служителя и избранника Божьего — давно не существуют! Клевета его всегда преследовала и будет преследовать потому, что в этом его подвиг, и потому, что истинных Божьих подвижников всегда презирали, гнали, судили и осуждали!»

Взгляд Муни на Григория Распутина очень близок, почти идентичен восприятию его императрицей, которая говорила о нем часто буквально в тех же выражениях. Несомненно, что страстная эмоциональность процитированных строк свидетельствует о безропотной вере этих женщин в необычное земное предназначение Распутина. Эта фанатичная убежденность не подлежала никакой моральной девальвации. Образ «отца Григория» остался с ними до конца, даже тогда, когда Распутин покинул земные пределы.

Полицейский микроскоп с испорченными линзами

Летом 1914 года имя Распутина вырвалось на первые полосы газет. Повод был неординарный: на друга царской семьи было совершено покушение. Случилось это событие 29 июня в селе Покровском. По описанию товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, дело выглядело следующим образом.

«Распутин вышел из дому, направляясь в сопровождении сына в почтово-телеграфную контору. В это время какая-то женщина подошла к нему и попросила у него милостыню. Не успел Распутин ответить, как она, выхватив из-под платка большой тесак, ударила им его в живот, отчего Распутин упал, обливаясь кровью».

Сохранился и рассказ самого пострадавшего, которого уже в больнице опрашивал следователь, ведший дело о покушении на убийство.

«Вчерась, после обеда, часа в 4 дня, я побежал дать телеграмму и вышел из ворот своего дома на улицу; вижу, ко мне от правой калитки наших ворот подошла незнакомая мне женщина с завязанным ртом и лицом так, что видны были одни лишь глаза. Как ее звали, не знаю, с поклоном. Я приготовился дать ей милостыню и вынул из кармана портмоне. В этот момент у нее блеснул в руках предъявляемый мне кинжал, и она им меня один раз ткнула в живот около пупка, и я почувствовал, что из меня полилась кровь, сделала она это молча, а раньше как бы просила у меня милостыню. Я ее принял за прошательницу. Я бросился от нее бежать по улице к нашей церкви, поддерживая обеими руками рану на животе. За мной и побежала эта женщина с кинжалом, и мы добежали до моста Дорофеевых. Собрался народ, и меня не стала резать эта женщина».

Полиция арестовала злоумышленницу, а местный исправник провел проверку жителей Покровского на предмет наличия подозрительных элементов. И один такой «элемент» обнаружился: корреспондент из Петербурга, по происхождению мещанин Киевской губернии, Вениамин Борисович Дувидзон (псевдоним — Паганини), «у коего установленного вида на жительство не оказалось». Причину своего пребывания в Покровском он внятно объяснить не мог, но и его причастность к покушению не просматривалась. Корреспондента отпустили.

Злоумышленницей оказалась тридцатитрехлетняя крестьянка Сызранского уезда Симбирской губернии Хиония Гусева, почитательница Илиодора. На первом допросе она сразу же признала свою вину и объяснила причину. По мнению этой несчастной, больной сифилисом, Распутин, как она убедилась из наставлений «кроткого Илиодора», на самом деле «лжепророк, и она, ревнуя о правде Христовой, решила его убить, подобно тому как святой Илья Пророк ножом убил 400 лжепророков». Неофитка Илиодора утверждала, что соучастников у нее не было, «убийство задумала она одна».

Вопрос о том, сама Гусева подняла нож или кто-то ее все-таки направлял, возник сразу же. Никаких прямых указаний на заговор не имелось, но существовали некоторые удивительные странности. Главный вопрос: как оказался и чем занимался упомянутый Дувидзон в Покровском? Ждал события? Получалось, что дело обстояло именно так. Он первый сообщил в Петербург о покушении, а через два дня в газете «Петербургский курьер» за его подписью появляется интервью с Гусевой. Ясно, что этот обширный первоочередной материал был переправлен в столицу по телеграфу, и можно себе представить, в какую «копеечку» он обошелся редакции. Но на сенсациях не экономят.

Шедевр Дувидзона под названием «Исповедь Гусевой» перепечатали и другие издания с желтой окраской и либеральной ориентацией. Сюжет просто «хватал за душу» и «рвал сердце» своей проникновенной страстностью. Поклонница Илиодора и последовательница Ильи Пророка, «истерически рыдая», поносила Распутина на всю страну.

«Пользуясь полной безнаказанностью, он открыто живет с девушками, пороча честь без зазрения совести, без стыда. Мою близкую подругу, Ксению, он растлил на моих глазах. Он порочит, поносит и губит людей, пользуясь своим влиянием. Он сгубил кроткого Илиодора! Я — простая христианка, но больше не могла выносить поругания церкви! Я неизлечимо больна. Жизнь моя мне не дорога. Я еще в прошлом году пыталась убить его, но это мне не удалось. В Ялте я не могла добраться до него, его скрывали светские поклонницы. Жалею, что рука и на сей раз дрогнула».

Уловили лейтмотив, стержневой во всей тираде? Именно «безнаказанность» и «влияние» должны были сыграть здесь главную роль. Любому читателю было в то время ясно, что подобный мерзавец мог творить свои черные дела лишь под надежным прикрытием сильных мира сего. А кто же в тот период из кругов «просвещенной публики» не знал, кто стоял, кто покрывал, кто защищал «растлителя» и «богохульника»? Знали все и даже вопроса не задавали. Возмущались и негодовали не столько даже по поводу самого Распутина, сколько по поводу высокопоставленных покровителей. В контексте такого мировосприятия Гусева представала не психопаткой-уголовницей, а «несчастной жертвой режима». Черный пиар приносил свои ядовитые плоды. И когда одним из первых решений Временного правительства стало распоряжение А. Ф. Керенского об освобождении Гусевой, то удивляться уже не приходилось.

Однако вернемся к тексту «интервью», которое было так оперативно добыто Дувидзоном. Пиар-продукт вообще, а данный продукт в частности рассчитан на то, чтобы его потребляли не задумываясь, как знакомое и понятное кушанье. Он нацелен лишь на подтверждение и укрепление определенного мировоззренческого стереотипа. Любое критическое осмысление для него смерти подобно; глупость и фальшь высвечиваются сразу. То же самое происходит и в данном случае.

Ни одна газета не задалась, казалось бы, таким уместным и логичным вопросом: насколько вопли «рыдающей» правдивы? Когда речь идет о бульварной прессе, для которой «горячая информация», «сенсация» — главный источник существования и доходности, то здесь не о чем и говорить.

Однако ложь «оскорбленной христианки» без смущения публиковали и «гранды» отечественной печати, претендовавшие на респектабельность, исповедовавшие «либеральные ценности». Скажем, газета «Утро России», издаваемая на деньги крупных предпринимателей «прогрессивного направления» во главе с известным промышленным и банковским дельцом Павлом Павловичем Рябушинским, «скушала» подделку Дувидзона без всяких сомнений. Очевидно, «прогрессивные капиталисты», как еще раньше и звезды политического Олимпа в лице таких деятелей, как Гучков и Родзянко, просто потеряли способность адекватно воспринимать окружающий мир. Если Александра Федоровна не верила ничему, что хоть как-то чернило ее духовного наставника, то многие другие верили всему. Это ведь тоже паралич сознания, своего рода «прогрессивный фанатизм».

Если вернуться к «интервью», то уже сам его текст вызывает недоумение. Гусева, как можно заключить из приводимых слов, с Распутиным лично знакома не была. А как же «растление на глазах»? Что же делала в тот момент «зрительница», эта «жертва режима»; она что, акафисты читала или свечки у образов зажигала? Глупость, да и только. «Дело Ксении» в предыдущих главах уже было разобрано, и не будем к нему возвращаться.

Особо примечателен во всем этом эпизоде не бред несчастной сифилитички, а совсем другое. Никакого интервью после ареста у Гусевой никто не брал, да и вообще никто из посторонних к ней не допускался! Это со всей категоричностью было заявлено чинами полиции сразу же после опубликования в печати «исповеди».

Значит, одно из двух: или Дувидзон выдумал все от начала и до конца, или он «взял интервью» еще до покушения. В первом случае подозрение в соучастии кажется малоубедительным.

Если же дело развивалось по второму варианту, то тогда журналист не просто «случайный очевидец», а соучастник преступления. Согласно правовым нормам, действовавшим в России, знание умысла и недонесение о готовящемся преступлении являлось деянием уголовно наказуемым. Однако его не только не привлекли к делу ни в каком качестве, у журналиста даже не взяли показаний о его столь неожиданном местонахождении в момент покушения. К причине такой странной оплошности полиции вернемся чуть позже.

Пока же обратим внимание на другое. Вскоре после покушения Распутину в Покровское из Петербурга пришло послание без подписи. «Я вышел победителем из этой борьбы, а не ты, Григорий, — писал аноним, опровергая старое утверждение Распутина, что «его охраняет Бог», который отведет от него любую злую руку. — Твой гипноз рассеялся, как дым под лучами солнца. Говорю тебе, что ты умрешь, несмотря ни на что. Я — твой мститель. Узник». Послание было тут же передано полиции, при этом Распутин заявил, что оно принадлежит Илиодору, «почерк которого я немного знаю». Распутин не ошибся, на самом деле так оно и было.

В русле прерванного изложения примечательно не само это «демоническое послание», а один сопутствующий момент. О его содержании знал не только Распутин и чины полиции, приобщившие данный документ к делу о покушении. О нем знал и вездесущий Дувидзон, упомянувший о нем в своих «горячих репортажах». Тут невольно напрашивается вывод о том, что журналист — соучастник покушения.

И все-таки сам по себе репортер, невзирая на его нахрапистость и оборотистость, был слишком мелкой сошкой, чтобы спланировать и осуществить столь громкую акцию. Если за всем этим стояла какая-то организация, то во главе ее находились куда более масштабные фигуры. Однако никаких документальных подтверждений версии о наличии подобной организации не найдено. Более правдоподобным кажется предположение о существовании сговора ряда лиц, в числе коих Гусевой отводилась лишь роль пешки-исполнительницы. Трудно сомневаться в том, что Илиодор принимал здесь живейшее участие. Кто-то и в Петербурге был к этому делу приставлен, так как послание «Узника» было отправлено из столицы, где Илиодор в тот момент не находился.

Более точные и подробные данные вряд ли когда-нибудь обнаружатся. Но есть одна деталь, которая позволяет предполагать наличие у этой постановки тайных и могущественных режиссеров. Как отмечено, Дувидзона при задержании в Покровском даже не опросили и очень скоро отпустили на все четыре стороны. Обоснование освобождения: поступивший приказ из Петербурга. Кто его отдавал, что в нем буквально значилось, о том следов в архивных делах нет.

Почему вообще задержание в далекой Сибири некоего лица, находившегося там без регистрации, то есть совершившего административное правонарушение, вызвало такую молниеносную реакцию высокопоставленных инстанций в столице империи? Вряд ли выяснится когда-то вся подноготная этой темной истории. Однако некоторые предположения, обусловленные косвенными документами и знанием общих социальных условий, сделать можно.

В тот момент, когда Гусева бегала по Покровскому с ножом за Распутиным, все сколько-нибудь важные дела охраны порядка и полицейского дознания прямо или косвенно были подконтрольны товарищу министра внутренних дел генералу Джунковскому. Обратимся к его воспоминаниям, где, как уже отмечалось, он подробно, с живописными деталями излагал историю «разгула» Распутина в ресторане «Яр» и «дебош» на пароходе.

Случай с покушением Гусевой он описывает необычно кратко. Изложив его очень приблизительно, в нескольких строках, заявляет, что «дело это пустяшное». О том же, что расследование «пустяшного дела» происходило под наблюдением министра юстиции, что несколько месяцев проводились дознания, о наличии послания Илиодора и ряде других обстоятельств он вообще не упомянул.

Примечательно, что министр внутренних дел Н. А. Маклаков отдал своему заместителю Джунковскому письменное распоряжение «истребовать с места подробные сведения об этом деле, взять расследование под ближайшее наблюдение». И как же выполнил этот приказ подчиненный? Никак. В своих воспоминаниях генерал меланхолично заметил, что «подробные сведения о деле мне запрашивать не пришлось, я уже их имел, да и все газеты были полны ими, под ближайшее наблюдение взять расследование тоже не пришлось, так как оно пошло судебным порядком».

Этот пассаж выдает двурушничество Джунковского с головой. Распоряжение министра было датировано 30 июня, покушение состоялось 29 июня, а в день получения письма министра генерал подробные сведения «уже имел». От кого? Каким образом? Местные полицейские власти в Тюмени их еще не имели, а командир жандармов в Петербурге «уже имел». Чудо, да и только!

Совершенно абсурдной выглядит и ссылка на сообщения газет о событии, которые почему-то отменили необходимость специального полицейского дознания. Неужели генерал не ведал, что подобные вещи не являются взаимозаменяемыми? Конечно, он все знал и все понимал, но, очевидно, надеялся на невежество читателей, которым и адресовал столь убогие объяснения. Уж лучше бы ничего не писал…

Ни разу не прозвучало на страницах воспоминаний Джунковского и имя Дувидзона. В других случаях имена кучеров, проституток и официантов называл, а тут промолчал. Не знал? Сомнительно. Во-первых, фамилия этого репортера часто мелькала на страницах столичных газет, а во-вторых, все, что касалось Распутина, генерал Джунковский никогда не пропускал мимо своего внимания. А тут взял и пропустил. Конечно, исходя из этого умолчания, нельзя выводить «факт соучастия», но такая избирательность при описании событий у Джунковского невольно рождает по крайней мере удивление.

Может быть, Джунковский и ни при чем, но существуют признания другого полицейского «мэтра», занимавшего до начала 1914 года пост директора Департамента полиции, — Степана Петровича Белецкого, который вскоре после «вылета» Джунковского со службы в августе 1915 года занял должность товарища министра внутренних дел. Оба эти господина хоть и должны были делать одно дело, но друг с другом не ладили. Однако в данном случае интерес представляют не их отношения, а исповедь Белецкого, которую он сделал в казематах Петропавловской крепости после крушения монархии.

Сломленный морально и физически, потерявший опору и надежду, бывший сановник написал целый трактат признаний, где рассказал не только о том, что знал и что было, но и о том, чего не знал и чего не было. В одном из мест этой сумбурной и путаной исповеди вдруг совершенно неожиданно всплывает имя упомянутого журналиста Дувидзона (Давидсона). Оказывается, он «специализировался» на Распутине и в качестве такового пользовался большим спросом в столичных редакциях.

Пресловутый Дувидзон-Паганини не только следовал по пятам за своим героем и «кормильцем», но одно время был вхож в его дом, где стал разыгрывать роль претендента на руку старшей дочери Распутина, Матрены. Игра в жениха продолжалась недолго. Вскоре бесстыжего «щелкопера» из распутинского дома изгнали, когда узнали о его порочащих статьях.

Для того чтобы представить уровень журналистики Дувидзона, приведем отрывок из одного его репортажа о Распутине: «Нарочито ест «руками» за общим столом в аристократических домах и дает облизывать свои засаленные пальцы высокопоставленным поклонникам. «Смирись, смирись, графинюшка, — говорит он. — Смирением одолеешь беса. Ну-ка пальцы-то у меня данные от варенья твово слижь, будь другом». — И графиня в присутствии многочисленной челяди обслужила пальцы старца».

Пошлого писакуникогда ни в одном приличном доме не принимали, так что судить о том, какая там царит обстановка, он мог, лишь опираясь на свою жалкую фантазию. Удивительно другое. Почему никто из рядов благородного сословия, читая такую чушь, не увидел здесь оскорбления всей своей родовой корпорации, почему никто не возмутился и уж если не потребовал сатисфакции (с щелкоперами на дуэли драться было ниже всякого достоинства), то по крайней мере не набил физиономию. Однако никто не возмутился, и никто Дувидзона не «проучил действием». Да, дворянство явно вырождалось…

Но вернемся к признаниям Белецкого. Наиболее интересны в них данные о том, что именно благодаря ему, начальнику Департамента полиции, пресловутый Паганини оказался в Петербурге и получил здесь право на жительство. Это еще не все. Бывший шеф полиции обронил признание, что он этому журналисту «давал деньги из секретного фонда полиции». Именно из этих средств оплачивались все тайные операции полиции и строго законспирированные сотрудники-осведомители. Этому утверждению Белецкого можно верить: вербовка сотрудников и их содержание входили в его прямую компетенцию.

Неизвестно, какую иную осведомительную деятельность выполнял сексот Паганини, но его распутинский «скрипичный концерт» прогремел на всю Россию, а отзвуки до сих пор звучат на страницах некоторых сочинений. Исходя из признаний Белецкого, можно предположить, что, как только весть об аресте Паганини долетела до Петербурга, там сразу же дали команду отпустить «нашего человека». С большой долей вероятности можно утверждать, что подобного рода санкция исходила от всесильного тогда генерала Джунковского. Двойная, а то и тройная игра для таких людей давно превратилась в служебную повседневность…

Покушение на убийство Распутина стало на несколько дней первоочередной сенсацией в российской прессе. Сообщения о подробностях происшествия публиковались под броскими заголовками на страницах всех крупных газет. Регулярно говорилось и о состоянии здоровья легендарного Григория. Рана была серьезной, и первые день-два даже распространились сведения о его смерти. Многие ликовали. Другие же горевали и переживали.

Потрясение испытала царская семья, и особенно императрица, пославшая семье «доброго Друга» и ему самому несколько телеграмм. «Глубоко возмущены. Скорбим с Вами. Молимся всем сердцем. Александра» (30 июня); «Мысли, молитвы окружают. Скорбим неописуемо, надеемся на милосердие Божие. Александра» (2 июля).

Сочувствие выражали и другие, в том числе и те, кто не был сколько-нибудь близок к Распутину, но решил, воспользовавшись удобной минутой, засвидетельствовать свою преданность царской семье таким необычным путем. Старый светлейший князь, флигель-адъютант и обер-егермейстер (заведующий императорской охотой) Д. Б. Голицын послал телеграмму: «Глубоко возмущены ужасным злодеянием, молим Бога о ниспослании исцеления защитнику сирых и обиженных». Через несколько дней его сын, Н. Д. Голицын, последовал тому же примеру: «Глубоко потрясены известием о зверском покушении на Вашу жизнь. Молимся вам здоровье. Семья князя Голицына».

Для близких же к Распутину лиц происшедшее стало настоящим ударом. Преданная Муня Головина в своем эмоциональном послании восклицала: «Дорогой, дорогой Григорий Ефимович! Это мое первое письмо после того ужасного злодейства, которое перевернуло всю душу и заставило еще больше убедиться, что Вы, как солнце, освещаете нашу жизнь и разгоняете мрак, что при одной мысли, что Вас могут у нас отнять, — мрак этот стал надвигаться со всех сторон и свет померк… Я только и прошу у Бога научить меня, как Вам помочь, чем послужить и доказать все то, что я чувствую».

Покушение изменило общественный статус крестьянина Тобольской губернии. Уже 30 июня 1914 года Николай II послал министру внутренних дел Н. А. Маклакову телеграмму, в которой писал: «В селе Покровском Тобольской губернии совершено покушение на весьма чтимого нами старца Григория Ефимовича Распутина, причем он ранен в живот женщиной. Опасаясь, что он является целью злостных намерений скверной кучки людей, поручаю Вам иметь по этому делу неослабное наблюдение, а его охранять от повторения подобных покушений». Отныне утешитель царской семьи стал находиться под постоянным полицейским контролем, что, впрочем, его не спасло.

Вернулся Распутин в столицу уже после начала мировой войны, в конце августа 1914 года, и сразу же встретился с венценосцами. 22 августа царь записал: «После обеда видели Григория, в первый раз после его ранения». Началась последняя глава жизни этого человека.

Как никакая другая, именно эта глава в наибольшей степени обеспечена разнообразным документальным материалом. Именно эти два года, с конца 1914-го до конца 1916-го, чаще всего и привлекают «распутиноведов». Во-первых, потому, что, как утверждается, в это время крестьянин из Сибири стал чуть ли не управителем Российской империи, а во-вторых, потому, что этот период насыщен «свидетельствами», которые, как заметил один специалист от истории, «оспорить невозможно».

Здесь на первом месте стоят данные полицейских агентов о времяпрепровождении Распутина. В ряду «краеугольных камней» «распутиниады» этот — безусловно самый крупный, особо весомый и наиболее значимый. К нему и обратимся.

Как следовало из приведенного выше приказания императора, с лета 1914 года полицейской службе вменялось в обязанность охранять жизнь царева друга. Однако интерес к личности Распутина полиция стала проявлять значительно раньше. На первом этапе, еще при П. А. Столыпине, собирали надежные сведения об этом странном человеке. Период «дознания» начался в 1910 году и в том же году закончился.

Генерал-лейтенант Павел Григорьевич Курлов, тогдашний товарищ министра внутренних дел (в тот момент министром являлся премьер П. А. Столыпин) и командир Корпуса жандармов вел все это дело. Позже в своих воспоминаниях он написал, что получил приказание от Столыпина составить на основании данных Департамента полиции письменный доклад о Распутине. «Данные эти касались главным образом его частной жизни, в которой отмечались кутежи, заканчивавшиеся иногда скандалами, любовь к женщинам и сношения с целым рядом аферистов, его, по-видимому, эксплуатировавших». Курлов не уточнил, когда точно он составлял доклад, но по имеющимся обмолвкам можно заключить, что как раз в 1910 году.

Доклад для Столыпина до сего дня не найден. Через несколько лет в беседе с дворцовым комендантом В. Н. Воейковым, возмущавшимся «скандальной жизнью Распутина», Николай II заметил: «Все, что вы мне говорите, я слышу уже много лет. Петр Аркадьевич Столыпин производил по этому делу расследование, и ни один из распространяемых слухов подтверждения не получил». Учитывая педантизм последнего царя, невозможно допустить, чтобы он в таком щекотливом вопросе лукавил.

Трудно сказать, какие именно «данные» позволили Курлову заключить, что Распутин вел тот образ жизни, который ему привиделся. Сам генерал-лейтенант с Распутиным в тот период не общался. Один раз они виделись в присутствии Столыпина, но Курлов играл тогда лишь роль наблюдателя. Об этом подробно уже говорилось в предыдущих главах. Интересно другое. Несмотря на нелицеприятную оценку, которую якобы давали уже в тот ранний период «полицейские данные», генералу Курлову пришлось-таки близко сойтись с Распутиным.

После того как Курлов потерял все свои высокие посты в результате покушения на Столыпина в сентябре 1911 года, когда его стали обвинять не только в халатности, но и в «пособничестве», отставленный генерал-лейтенант превратился чуть ли не в изгоя. Тогда, а именно в начале 1912 года, ему удалось познакомиться и близко пообщаться с Распутиным.

Насколько можно судить, разговор был долгий и «носил общий характер». Впечатления у генерала остались иные, чем двумя годами ранее: «На этот раз меня поразило только серьезное знакомство Распутина со Священным Писанием и богословскими вопросами. Вел он себя сдержанно и не только не проявлял тени хвастовства, но ни одним словом не обмолвился о своих отношениях к царской семье. Равным образом я не заметил в нем никаких признаков гипнотической силы. И, уходя после этой беседы, не мог себе не сказать, что большинство циркулировавших слухов о его влиянии на окружающих относится к области сплетен, к которым всегда был так падок Петербург».

Потом у Курлова случилось и еще несколько неофициальных встреч с царевым другом, и ни разу он лично не удостоверился в каких-либо непозволительных высказываниях или «непотребном» поведении этого человека. Однако существовал тот свод данных — доклад 1910 года, который навсегда запечатлелся в памяти генерала. Мы не знаем, какие материалы легли в его основу, но есть основания полагать, что ими явились главным образом те самые «сплетни», которые, как справедливо заметил Курдов, так любили в Петербурге.

В очередной раз хочется подчеркнуть одно важное обстоятельство. Распутина шельмовали в первую очередь потому, что он был «непозволительной фигурой», потому, что он, вопреки своему происхождению и положению, попал туда, куда являться ему по всем канонам чиновно-дворянского мира было «не положено». Здесь крылась главная причина нелюбви, а потом и ненависти, которую Распутин вызвал в среде служилого люда и в среде благородного сословия. Поэтому многие свидетельства и сообщения о Распутине тенденциозно интерпретировались даже в тех случаях, когда никакой установки на это ни от кого и не поступало. Думается, генерал Курлов, пересказывая выводы доклада 1910 года, тоже принял сплетни за реальность, а затем и упомянул об этих «фактах» в своих воспоминаниях.

Для того чтобы яснее представить, в каком направлении развивалось исследование обстоятельств жизни Распутина, приведем два документа с грифом «секретно», относящихся к началу 1910 года. Первый — рапорт жандармского унтер-офицера из Покровского о жизни Распутина.

«Распутин Григорий Ефимович от роду имеет около 45 лет, крестьянин Тюменского уезда села Покровского, семейный, занимается хлебопашеством. Постоянно ездит в Россию, бывает даже в Петербурге, имеет даже знакомство с Милицей Николаевной, которая была в 1907 году в селе Покровском, посылает постоянно из России деньги переводом Распутину. Живет богато, помогает бедным своим односельчанам. Образ жизни ведет трезвый. Иеромонах Иллиодор (так в тексте. — А. Б.) был в селе Покровском, был с целью, чтобы расширить церковь больше. Хотел пожертвовать двадцать тысяч. По этому поводу приезжал, где пробыл около пятнадцати дней. Около 20 декабря выехали вместе с Распутиным, по сведениям, в Петербург». Под донесением стоит дата — 4 января 1910 года и подпись унтер-офицера Прилина.

Такой рапорт ушел к уездному начальству в Тюмень. Там на основании этого материала жандармский ротмистр Калмыков для своего губернского начальства в Тобольске составляет доклад, где появляются неожиданные штрихи на портрете героя.

«По собранным на месте данным, оказалось, что Григорий Ефимович Распутин возраст имеет около 45 лет, крестьянин села Покровского Тюменского уезда, семейный, занимается хлебопашеством и вообще в домашнем быту ведет образ жизни, как и все его односельчане, исполняя всю крестьянскую работу. Смолоду отличался разными поступками, то есть пьянствовал, занимался мелкими кражами и прочее. Затем куда-то исчез и на родине появился снова лет пять тому назад духовно переродившимся, то есть стал необыкновенно религиозным. Помогает бедным советом и материально. В средствах не нуждается, так как почти со всех концов России получает денежные переводы от разных лиц, включая сюда и высокопоставленных. В народе слывет «праведным» и «прозорливым». Иногда ездит в Россию, бывает в Москве и Петербурге, как указывают, у высших духовных лиц, а весной 1907 года к нему инкогнито изволила приезжать Ее Императорское Высочество великая княгиня Милица Николаевна. Иеромонах Иллиодор приезжал в Покровское с целью, как говорят, расширить местную церковь и хотел на это дело пожертвовать 20 000 рублей, но почему-то факт этот осуществлен не был. Пробыл в Покровском около 15 дней, Иллиодор выехал вместе с Распутиным 20 декабря минувшего года, как слышно, в Петербург. Когда Распутин вернется обратно в Покровское, сведений не имеется». Дата этого второго донесения — 7 января 1910 года.

Прошло всего три дня, а какая проведена «вивисекция» информации! Упоминание в рапорте унтер-офицера о том, что Распутин «образ жизни ведет трезвый», вообще пропадает. В то же время сколько новых подробностей! Тут и пьянство, и кражи, и «прочее». Можно только догадываться, какие новые «вариации» были добавлены уже в Тобольске, прежде чем отправить полицейскую сводку в Петербург, где она легла на стол генерала Курлова. Судя по тому, что он написал в своих воспоминаниях, там живописались и «связь с женщинами», и «скандалы», и «связь с аферистами».

Возглавивший в начале 1912 года Департамент полиции С. П. Белецкий по сравнению с Курдовым отличался куда большей ретивостью в деле добывания агентурных данных о Распутине. Этот энтузиазм подпитывался тем, что его непосредственные начальники, министры внутренних дел А. А. Макаров (с 20 сентября 1911 по 16 декабря 1912 года) и сменивший его Н. А. Маклаков (находился на посту до 5 июня 1915 года), испытывали стойкое отвращение к «грязному мужику». Подобное отношение было и у премьера В. Н. Коковцова, который сменил убитого Столыпина в сентябре 1911 года и сохранял эту должность до начала 1914 года. Настроению начальства следовало «потрафлять», и Белецкий очень старался.

В начале 1912 года, когда развернулась публичная кампания поношения Распутина, царь попросил министра внутренних дел А. А. Макарова организовать охрану Распутина. Министр поручил это дело Белецкому.

Об этом господине стоит сказать несколько слов. Он родился в 1873 году и не отличался знатностью рода, но в силу своего усердия и умения угождать начальству довольно быстро сделал удачную карьеру. После окончания юридического отделения Киевского университета служил в канцелярии киевского генерал-губернатора. Затем женился на дочери генерал-лейтенанта, уже в 1899 году добился должности заведующего канцелярией ковенского генерал-губернатора. В 1907 году, в возрасте тридцати четырех лет его назначают самарским вице-губернатором, 31 июля 1909 года он возносится и того выше — получает должность вице-директора Департамента полиции, а в самом начале 1912 года возглавляет это подразделение Министерства внутренних дел.

Здесь уместно дать одно пояснение. В составе МВД состояли два структурных подразделения с полицейскими функциями: Корпус жандармов и Департамент полиции. Корпус, имевший мощную военизированную структуру и сеть отделений по всей империи, должен был заниматься делами охраны. Департамент же полиции — это по сути тайная полиция государства, ведавшая розыском политических преступников и имевшая сеть осведомителей. На практике оба эти подразделения существовали в тесном взаимодействии, обусловленном и схожестью функций, и тем, что руководитель Департамента полиции напрямую подчинялся шефу Корпуса жандармов, которым обычно являлся или сам министр, или его заместитель.

Для того чтобы стать в тридцать девять лет директором тайной полиции, надо было обладать способностями незаурядными… Белецкий ими обладал. Он прекрасно понимал, что, заняв одно из ключевых мест в системе Министерства внутренних дел, должен проявлять чудеса служебной эквилибристики, тонко улавливать малейшие изменения настроений среди различных группировок на верху власти. Его должность, позволявшая получать конфиденциальную информацию самого различного свойства, открывала большие возможности. Белецкий старался этим воспользоваться в полной мере.

Распутин, который к этому моменту все еще являлся неразгаданной шарадой, чрезвычайно его заинтриговал. Необычное царское распоряжение об охране «этого мужика» лишь умножило интерес. Он знал, что при Курдове проводилось полицейское дознание, но, как быстро установил начальник тайной полиции, его «следов в Департаменте не осталось».

Белецкий решил полностью во всем разобраться и стать хранителем уникальных сведений, которые ему, как он не сомневался, пригодятся в собственных карьерных видах. В 1912 году полицейское наблюдение за Распутиным возобновляется. Главную же задачу начальник полиции видел не в «охране», а в сборе информации. Белецкий сам позднее обрисовал свой план, который он и претворял в жизнь.

«Мною с полковником Коттеном (жандармский генерал-майор. — А. Б.) был выработан план охраны, сводившийся к командированию развитых и конспиративных филеров (агентов. — А. Б.), коим было поручено, кроме охраны Распутина, тщательно наблюдать за его жизнью и вести подробный филерский дневник, который к моменту оставления мною должности представлял собой в сделанной сводке с выяснением лиц, входивших в соприкосновение с Распутиным, весьма интересный материал к обрисовке его, немного односторонне, не личности, а жизни».

Ясное дело, что этот замысел не вытекал из царского распоряжения, предусматривавшего только охрану Распутина. Но на закате монархии воля императора уже не являлась для многих должностных лиц непререкаемым законом. Они «делали свою игру». Не составлял исключение и Белецкий.

В соответствии с давней полицейской традицией надо было «заагентурить» осведомителей. Это оказалось непросто. Пришлось специально посылать своего человека для жительства в Покровское. Завербовать же агентов из односельчан Распутина не удалось, так как, по словам Белецкого, «крестьянство местное жило с ним в хороших отношениях, и он многое сделал для своего селения». Ну, естественно, разве может быть ценным агент, если он находится с «объектом наблюдения» в «хороших отношениях». Не дай Бог, станет посылать «розовые сводки». В Петербурге же ждали совсем иного.

Белецкий задумал составить досье с компроматом. И он его составил. Все, что поступало к директору Департамента полиции в «письменной форме, я держал у себя, — в служебном кабинете и не сдавал в Департамент; и при моем уходе я эти сведения в форме дела оставил в несгораемом шкафу, внеся его в опись, представленную мною Н. А. Маклакову, но на другой день по требованию Маклакова в числе нескольких других дел, его заинтересовавших, ему сдал и это дело. У себя лично я только оставил копию сводки его (Распутина) образа жизни».

Итак, высшие государственные служащие — министр внутренних дел и директор тайной полиции — самовольно организовали целую полицейскую акцию, которая длится два года. Мало того, получаемую информацию директор Департамента полиции заносил в особое досье, которое находилось в его личном распоряжении, а после удаления с поста «оставил у себя копию» служебных бумаг. Это просто вопиющий случай самоуправства!

При этом речь шла не о досье на врагов государства, которых в тот момент было более чем достаточно и которых Департамент полиции успешно «разрабатывал». В центральных органах революционных партий России тайная полиция имела немало «ценных сотрудников». В Департаменте полиции знали не только, о чем говорил и что делал в тот или иной момент лидер большевиков Владимир Ульянов-Ленин в своем эмигрантском далеке. Руководители полиции могли получать надежную информацию о нюансах повседневного времяпрепровождения «пламенных революционеров» вплоть до ежедневного меню. Но вне рамок служебных занятий быт и нравы революционной среды Белецкого не занимали, эти данные он не копировал.

Он собирал материал на человека, которого принимали венценосцы и которого он, как глава тайной полиции, обязан был лишь охранять. Удивительно, но в близком окружении Распутина не нашлось человека, которого полиции удалось бы «заагентурить». Поэтому информацию получали от тех, кто должен был выполнять функцию охраны. К Распутину приставили постоянно действующий наряд в составе 8—10 полицейских. Филеры поставляли сведения, которые Белецкий собирал, «обрабатывал» и «конфиденциально» показывал премьеру В. Н. Коковцову, великому князю Николаю Николаевичу, чете Богдановичей и другим лицам, горевшим желанием «разоблачить Распутина».

Неизвестно, какие именно «факты» были изложены сим лицам, но, судя по тому, как опростоволосился Николай Николаевич, можно судить об их откровенной тенденциозности. Когда великий князь в 1914 году задумал «решительное объяснение с Ники», то он очень рассчитывал на информацию Белецкого, любезно ему и предоставленную. Встретившись с монархом, его двоюродный дядя стал убеждать изгнать Распутина, который «позорит династию», подрывает веру в царя в России. По словам великого князя, это «развратник» и «хлыст».

Не установлено, какие чувства испытал Николай II во время этого разоблачительного монолога; ведь его поносил тот, кто не так давно был самым горячим сторонником старца, но когда дошло дело до «фактов», то тут же возразил. Во-первых, обвинение в «хлыстовстве», твердо заявил монарх, было опровергнуто расследованием духовной консистории. Что же касается «разврата», то в тот вечер, когда Григорий якобы пировал в обществе женщин легкого поведения в ресторане, Распутин провел время вместе с их семьей. Николай Николаевич был обескуражен, бесславно ретировался и больше за «надежной информацией» к Белецкому не обращался.

«Охрана» продолжалась всего несколько месяцев и в конце 1912 года по распоряжению царя была прекращена. Насколько можно судить, Николай II так и не узнал той горькой правды, что руководство полиции империи выполняло не столько монарший приказ, сколько занималось главным образом сбором компрометирующих сведений на друга его семьи. Всего этого царь не ведал. Поэтому, когда после покушения Гусевой отдал теперь уже письменное повеление начать охрану Распутина, ему и в голову не приходило, что сие распоряжение только усилит деятельность по сбору дискредитирующих сведений и раздует антираспутинскую и антицарскую истерию в стране.

Обратимся теперь к главным документальным результатам полицейской «разработки» Распутина, но прежде проясним несколько вопросов. Что собирали? Кто собирал? Как обрабатывали и как препарировали информацию?

Уже замечено выше, что существовало как бы три периода, когда полиция интенсивно собирала сведения о Распутине. Первый — «курловский», о котором сохранилось чрезвычайно мало сведений, а итоговые материалы, составленные в высоких полицейских кабинетах Петербурга, до нас вообще не дошли.

Второй этап, «период Белецкого», пришелся на 1912 год и тоже не отличался обилием сохранившегося материала. Однако в это время были отработаны приемы и методы сбора исходной информации. Важно то, что до нас дошли поденные филерские донесения о поездках и встречах Распутина, которые фиксировали агенты полиции. Ценность этого первичного материала в том, что их не касалась рука «обработчиков». Подобного рода данных за другие периоды фактически нет. Остановимся на них подробней, тем более что «профессиональные разоблачители» эти материалы не тиражировали и не популяризировали. Некоторые из этих донесений впервые появились в печати уже в наше время в книге О. А. Платонова о Распутине.

Прежде чем цитировать данные документы, поясним отдельные аспекты технологии. Агент (или агенты) в конце каждого дня наблюдения за «объектом» составлял описание виденного. В них Распутин шифруется кличкой Русский, а его поклонницы еще более живописными прозвищами, из них удалось раскрыть лишь некоторые: «Ворона» (М. А. Сазонова), «Галка» (Ю. А. Ден), «Ряженая» (О. В. Лахтина) и так далее.

Перед нами донесение от 19 ноября 1912 года: «Русский», Николаевская ул., дом № 70. В 9 час. утра на извозчике приехала «Ворона». А в 9-30 утра пришел к «Русскому» неизвестный монах. В 10 час. утра «Русский», «Ворона», «Банная» и неизвестный монах вышли из дома, дойдя до Ивановской улицы, расстались. «Ворона» и «Банная» пошли по Ивановской улице к Загородному проспекту, а «Русский» с монахом дошли до Кузнечного переулка, тоже расстались. Монах пошел без наблюдения по Невскому проспекту, а «Русский» зашел в сапожный магазин в дом № 27 по Николаевской улице. Через 10 минут вышел, сел на извозчика и поехал на Мойку, дом № 10, слез с извозчика и зашел в подъезд, было время 10 час. 40 мин. Через 30 минут в этот же дом на извозчике приехала «Галка», где пробыла 20 минут, вышла, села на извозчика, поехала без наблюдения, а «Русский» пробыл 3 час. 50 мин., вышел вместе с «Вороной» и «Банной». На двух извозчиках отправились в Царскосельский вокзал, где «Ворона» купила билет 2 класса, отдала «Русскому», и все трое пошли на отходящую платформу в Царское Село. В 3 час. «Русский» уехал».

Примерно по такому же принципу составлены и все прочие донесения филеров за 1912 год: «вышел», «поехал», «зашел», «встретился» с указанием времени и зашифрованных имен почитательниц. Никакого, как говорят французы, «компрометте» тут усмотреть невозможно. Ни тебе банных оргий, ни пьяных дебошей, ни сквернословия, ни связей с проститутками.

Правда, уже тогда в документах встречались намеки, которые так и остались робкими предположениями. Например, 6 августа 1912 года филер фиксировал: «Русский» пошел по Гончарной улице, где в доме № 4 встретил неизвестную барыньку, по-видимому проститутку, и зашел в упомянутый дом, где помещалась гостиница, пробыл с нею двадцать минут». Даже если это и действительно была «жрица любви», то совершить с ней половой акт за указанное время было просто невозможно. Следовало зарегистрироваться в гостинице, подняться в номер, ну и так далее. При этом филер ничего не утверждал наверняка. Детали в данном случае совершенно неважные, но они будут играть первостепенную роль, когда мы обратимся к филерским донесениям последнего периода.

Он начался летом 1914 года, после покушения Гусевой, когда император отдал распоряжение министру внутренних дел Н. А. Маклакову обеспечить охрану Распутина. Никаких других распоряжений повелитель не отдавал. Однако некоторые «сопутствующие» меры руководители МВД приняли по своей инициативе и о том монарха не уведомили. Джунковский позже объяснял, что он лично приказал учредить за Распутиным «двойное наблюдение, два агента открыто следили за ним, записывали всех приходящих к нему и официально числились как охраняющие его, другие два вели негласное наблюдение. Те и другие доносили ежедневно Департаменту полиции для доклада мне; Распутин именовался Темным».

Дело тотальной слежки за Распутиным, начатое Джунковским, довел в 1915 году до полного совершенства Белецкий, который о том и поведал в своих показаниях ЧСК в 1917 году.

«Я учредил двойной контроль и проследку за Распутиным не только филерами Глобачева (Константин Иванович, генерал-майор, начальник Петроградского охранного отделения. — А. Б.), но и филерами Коммисарова (Михаил Степанович, жандармский генерал-майор, которого Белецкий назначил заведовать охраной Распутина. — А. Б.), заагентурил всю домовую прислугу на Гороховой, 64, поставил сторожевой пост на улице, завел для выездов Распутина особый автомобиль с филерами-шоферами и особый быстроходный выезд с филером-кучером. Затем все лица, приближавшиеся к Распутину или близкие ему, были выяснены и на каждого из них составлена справка… Далее была установлена сводка посещаемости Распутина с указанием дней посещения и проследка за теми из случайной публики, которые так или иначе возбуждали сомнение, и самое тщательное наблюдение и опросы в швейцарской обращающихся к Распутину лиц, хотя это не нравилось и ему, и его близким».

Казалось бы, при таком усердии должна остаться подробная хроника последних двух лет жизни Григория Распутина, которая помогла бы воссоздать его человеческий облик и общественную роль. Удивительно, но «продукта деятельности» лучших соглядатаев Департамента полиции не существует, хотя они по распоряжению Джунковского должны были каждый день строчить отчеты начальству.

Нет никаких донесений целой орды филеров: при Белецком этим важным «государственным делом» было занято несколько десятков наиболее способных полицейских агентов. Невольно напрашивается восклицание: на что же уходили лучшие силы тайной полиции империи почти накануне крушения монархии! А действительно, на что? Получалось как в одном старом анекдоте: ждали, ждали появления чуда техники, а в результате, кроме грохота и пара, никаких впечатлений не осталось. Паровоза же так никто и не увидел.

Что же случилось? Неужели «революционный смерч» все уничтожил? Да, он на самом деле многое уничтожил. Что касается данных материалов, то «поводыри бури» их не смели бы ликвидировать по определению; это же «улики», это же «бесспорные доказательства» «гниения» и «разложения». Кто же мог покуситься на столь «ценные свидетельства истории»?

Наблюдательный читатель может заметить в этой связи, что во многих исторических работах используются филерские дневники, а раз так, то они должны существовать. Вот здесь-то мы и подходим к одной из самых громких мистификаций истории России XX века.

Подчеркнем еще раз: никаких первичных донесений филеров не существует. Имеется лишь груда листков с напечатанным на машинке текстом. Кто печатал, когда печатал, кто читал, о том никаких свидетельств и даже пометок не осталось. Называется этот пиар-продукт незатейливо: «Выписки из данных наружного наблюдения за Григорием Распутиным». Они сохранились за отдельные дни 1914, 1915 и 1916 годов. Наиболее растиражированными являются «Выписки» за период с 1 января 1915 по 10 февраля 1916 года. В 1924 году их опубликовал советский журнал «Красный архив», через год перепечатал эмигрантский «Архив Русской Революции», а затем множество раз переиздавали.

Если даже признать, что они — часть подлинного источникового пласта, то все равно это лишь некая произвольная выжимка, случайная выборка из некогда существовавшего обширного материала, тех самых филерских поденных сообщений, которые исчезли без следа. Насколько можно судить, испарились они еще до свержения царской власти, так как уже ЧСК Временного правительства их не обнаружила. Сам характер зафиксированного материала, подбор событий и фактов невольно вызывает предположение о сюжетной заданности этих «Выписок». Приведем их целиком за ряд дней конца 1915 — начала 1916 года.

«24 сентября. Распутин выехал из села Покровского в Петроград, куда прибыл 28 сентября».

«14 октября. Распутин вернулся домой в час ночи совершенно пьяный, на лестнице кричал на швейцариху, что она якобы взяла 25 рублей взятку с какого-то министра, и добавил: «Меня хотели похоронить, но теперь самого раньше похоронили».

«22 октября. К Распутину около 8 часов вечера пришла неизвестная дама, которая через 10 минут вышла очень взволнованная. Ее на лестнице догнала прислуга и сказала: «Просят вас с ним поговорить, а то ему скучно». Дама сначала смутилась, отказываясь вернуться, говоря, что зайдет завтра, а то ему сегодня нездоровится. Потом согласилась и вернулась».

«5–6 ноября. Распутин на моторе уехал в Царское Село и вернулся 6-го числа в 10 часов 50 минут на моторе вместе с Вырубовой. Выйдя из мотора, Распутин перекрестил Вырубову, и та уехала».

«14 ноября. Распутин пришел домой с Татьяной Шаховской (княгиня Татьяна Федоровна, 26 лет, поклонница Распутина. — А. Б.), очень взволнованный, и вместе сейчас же ушли. Вернулся домой в два часа ночи совершенно пьяный».

«21 ноября. Распутин вернулся к себе домой, неся две бутылки вина».

«22 ноября. Распутин вернулся домой в 8 часов утра, после отсутствия со вчерашнего дня».

«3 декабря. Распутин ушел из квартиры с Филипповым и вернулся пьяный. Вскоре после его возвращения пришла в первый раз Лейкерт, урожденная Мордвинова, просить за мужа. Распутин предложил ей поцеловать его, но она отказалась и ушла, а потом пришла содержанка Мамонтова — Воскобойникова, которой Распутин предложил зайти в час ночи».

«14 декабря. Около двух часов ночи с 13 на 14 декабря Распутин вышел из д. № 11 по Фурштадтской ул. от Свечиной (Елизавета Евгеньевна, жена полковника Генерального штаба. — А. Б.), вместе с женой потомственного почетного гражданина Марией Марковной Ясинской, 28 лет, проживающей в д. № 104 по Мойке и на моторе отправились в Новую Деревню, в ресторан «Вилла Роде», куда за поздним временем их не пустили. Тогда Распутин стал бить в двери и рвать звонки, а стоявшему на посту городовому дал 5 рублей, чтобы не мешал ему буянить. Отсюда Распутин вместе со своей спутницей поехали в д. № 49 по 1-й линии к Новой Деревне в цыганский хор Масальского, где пробыли до 10 часов утра, а потом, сильно подвыпившие, поехали на квартиру к Ясинской, где Распутин пробыл до 12 часов дня и отсюда вернулся домой. На ночь ездил в Царское Село».

Продолжим цитирование «Выписок» уже за 1916 год.

«1 января. У Распутина были гости до 1 час. ночи, пели песни».

«10 января. В этот день (именины Распутина) его посещали много лиц и принесли много подарков и несколько корзин с винами, играли на гармошке, гитаре, балалайке, танцевали и пели песни, а потом, позднее, молитвы и «многие лета». Гости от Распутина разошлись в 1 час ночи».

«11 января. Распутин говорил по телефону в Царское Село из квартиры Соловьевых (свой телефон был испорчен)».

«13 января. Распутин послал телеграмму в Царское Село Вырубовой следующего содержания: «Сам Бог его исповедует в радости истинной пусть правда на детях моих вовек, не пришло время видеть воотчую».

«14 января. Распутин вернулся домой в 7 часов утра, совершенно пьяный, в компании Осипенко (Иван Зиновьевич, секретарь Петроградского митрополита Питирима. — А. Б.) и неизвестного мужчины; разбил большое стекло в воротах того дома, где живет, и заметна опухоль около носа, по-видимому, где-нибудь упал. В 4 часа 30 минут Распутин с Рубинштейном и двумя дамами уехали в Царское Село, а в 7 часов 41 минуту вечера вернулся домой один, причем во время пути обратно обратился к агентам со словами: «Кто-то из вас передал кому-то, что будто бы я держал на коленях какую-то даму. Это нехорошо говорить. Вы ведь посылаетесь для охраны, а передаете другое». Нейштейн, проживающий по той же лестнице, проходя мимо агентов, обратился к ним: «Вашего патрона скоро назначат в Царское Село управлять всеми лампадами».

«1 февраля. Распутин вернулся домой в 4 часа ночи с мужчиной и двумя женщинами. Прибывший из Москвы священник в разговоре с агентом Тереховым сказал, что дело, о котором он хлопочет, затянулось, потому что оно передано Вырубовой, а последняя действует через дворцового коменданта, а тот находится в действующей армии. Распутин жаловался агентам, что его кто-то ругает по телефону, а станция ему номера не дает».

Уловили разоблачительный настрой? Ничего-то, оказывается, в жизни Распутина светлого и не было: пьянки, встречи с дамочками весьма сомнительной репутации, обделывание различных темных делишек. Вот и все. Одним словом, «Темный» он и есть «темный».

Подробно, построчно опровергать процитированное нет ни возможности, ни желания. Отметим главное — это не документальный источник, а некое вольное сочинение на распутинскую тему. Сам стиль и характер изложения «Выписок» совершенно не соответствует тем, которые отличали донесения филеров. Для наглядности приведем одно из таковых за 10 февраля 1916 года. Оно тоже существует лишь в машинописном варианте, но его подлинность удостоверяется самим содержанием, которое стилистически и фактурно почти идентично донесениям, сохранившимся в первичной, рукописной форме.

«Вчера к Темному в 12 часов ночи пришел мужчина, по приметам Мануйлов, скоро ушел; и еще была Соловьева, тоже скоро ушла. В 10 ч. 30 м. утра пришла генеральша Соколова, скоро ушла. В 11 ч. утра пришла Позднякова с неизвестной дамой, но приняты не были. В 11 час. 10 мин. дня пришел Филиппов и с неизвестной дамой. Дама ожидала у подъезда, а Филиппов пробыл у Темного 10 мин., вышел и передал даме карточку, после чего дама пошла к Темному, откуда через 5 минут вышла с письмом на имя товарища министра г. Белецкого. В 11 час. 40 мин. дня пришла Мария Головина. В И час. 45 мин. пришла Никитина, пробыла 30 мин. В 12 час. 40 мин. пришла Гаар с дамой Софьей Михайловной, пробыли 1 час. 30 мин. В 1 час. 20 мин. вторично прибыла генеральша Соколова с неизвестной дамой, пробыли 10 минут. В 2 часа дня был подан мотор № 224 и в 2 часа 10 мин. дня вышел Темный с Марией Головиной и уехали, а в 3 часа 45 мин. вернулись обратно на том же моторе. В 2 час. 15 мин. ушла Лаптинская, которая через час вернулась. В 3 часа 20 мин. дня пришла Добровольская. В 4 час. 40 мин. дня пришел Киселев, но принят не был. В 5 час. 20 мин. вечера пришел Добровольский, пробыл 1 час. В 5 час. 30 мин. ушла Мария Головина с Лаптинской и Дуней. В 5 час. 50 мин. вечера пришла Берман, пробыла 30 мин. В 8 час. вечера Темный вышел из дому с Добровольским и на извозчике уехали, а через 45 мин. на том же извозчике вернулись. Со слов извозчика — катались и никуда не заезжали. В 8 час. 50 мин. вечера вернулись Мария Головина с Лаптинской и Дуней. В 10 час. вечера Мария Головина ушла, а в 10 час. 10 мин. ушла и Добровольская. Посетителей было человек 15. Сегодня Нейштейн говорил, что «все мои знакомые спрашивают, здоров ли Темный. Говорят, что его поколотили, и поколотил будто бы какой-то Орлов-Денисов из-за бабы».

Нетрудно заключить, что на основе таких данных ничего «убойного» состряпать было нельзя. Требовалось же то, что требовалось. — компромат. Когда же его в виде «Выписок» сфабриковали, то первичные материалы уничтожили. Другого объяснения тут просто быть не может.

Вероятно, на ниве «интерпретации» трудился какой-то сведущий «литературный обработчик». Судя по тому, что «Выписки» обрываются на феврале 1916 года, когда Белецкого уволили с должности директора Департамента полиции (об этой истории речь пойдет отдельно), именно этот господин и мог инспирировать появление данного литературного труда. Упоминавшийся уже исследователь О. А. Платонов, сделавший основательный разбор «Выписок», высказал предположение: авторство принадлежит известному Дувидзону, в газетных статьях которого «факты» из жизни Распутина описаны буквально теми же словами, что и в «Выписках».

Замысел фальсификаторов почти удался. Клеветническое сочинение надолго обрело характер исторического свидетельства. Однако спрятать все нити не получилось. Инициаторы пиар-акции переусердствовали и включили в «Выписки» материалы о жизни Распутина в Сибири. Благодаря этому и выяснилась вся лживость данного сочинения.

Дело в том, что во время пребывания на родине за Распутиным следили не только приставленные в Петербурге филеры, но и местные полицейские чины, которые тоже составляли отчеты. И если подлинники донесений столичных филеров исчезли, то информационные сводки местных полицейских чинов сохранились. Они со всей очевидностью удостоверяют, что описание «поведения» и «высказываний» Распутина, содержащееся в «Выписках», не имеет ничего общего с действительностью. Приведем конкретный пример.

Летом 1915 года Распутин жил в Покровском. О его жизни там из «Выписок» можно почерпнуть целую уйму скандальной информации: он все время пьянствовал, устраивал в своем доме шумные хмельные пирушки, «лапал» прилюдно женщин, часто «удалялся с ними в темноту», постоянно рассказывал окружающим о своем влиянии на царя, о том, как освобождал от воинской повинности, как перед ним заискивали министры и так далее и тому подобное.

Приведем «описание жизни» Распутина за 13 июля: «Распутин после купания пошел к жене псаломщика Ермолая, которая ожидала его у своего окна, и пробыл у нее полчаса. Бывает у нее почти ежедневно с интимными целями. Патушинская уехала в Ялуторовск по вызову мужа, причем при отъезде целовала Распутина в губы, нос, щеки, бороду и руки со сладострастием».

Читая подобные описания, — а это далеко не единственное, — неизбежно испытываешь недоумение: а где же были агенты охраны? Они что, сопровождали его к окну или наблюдали за происходящим из-за кустов? Такого рода вопросы можно задавать без счету; сочинители явно не блистали ни умом, ни литературным дарованием. Во-первых, в подлинных филерских донесениях Распутин неизменно проходит под кличкой Темный. Уже из этого следует, что перед нами не выдержки из документов, а некое переложение. Во-вторых, невольно умиляет «высокий слог» текста: «сладострастное целование» бороды и рук — эти перлы явно из обихода низкопробной журналистики.

Чтобы не утомлять читателя бесконечными опровержениями и сопоставлениями, приведем целиком один подлинный документ, характеризующий жизнь нашего персонажа в тот период. На бланке начальника Тобольского губернского жандармского управления под исходящим номером и под грифом «Лично. Совершенно секретно» значится:

«Господину Товарищу Министра Внутренних Дел Свиты ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА Генерал-майору Джунковскому.

Рапорт

В дополнение рапорта моего от 21 сего июля за № 34 доношу Вашему Превосходительству, что крестьянин Григорий Распутин прибыл из Петрограда в село Покровское, Тюменского уезда, 21-го июня сего года в сопровождении агентов Отделения по Охране Общественной безопасности и порядка в Петрограде Даниила Терехова и Петра Свистунова, которые постоянно за ним следуют и большей частью находятся в доме Распутина, где читают ему книги и газеты.

Распутина посетили в селе Покровском: 1) жена бывшего нотариуса в городе Ялуторовске, Тобольской губернии Паташинская (правильно — Пату-шинская. — А. Б.), находящаяся, видимо, в очень близких отношениях с Распутиным, называя его «отцом», и 2) еврей из Перми Вульф Янкелевич Берге, имеющий вид на жительство для проживания в Перми, выданный ему из Департамента Общих Дел Министерства Внутренних Дел от 23 декабря 1913 года за № 37049.

По слухам, Распутин собирается выехать в город Петроград. Ничего заслуживающего внимания Распутин пока не проявил. 11 июля пожертвовал Обществу 500 рублей».

На рапорте дата — 24 июля 1915 года; здесь же и собственноручная подпись начальника Тобольского жандармского управления полковника Владимира Андреевича Добродеева.

Нет нужды доказывать, что любой пьяный разгул, связи с женщинами, разговоры о встречах с царской семьей, если бы они были в действительности, тотчас же были бы зафиксированы в указанном рапорте. Уже известный нам местный урядник унтер-офицер Прилин был начеку и, что называется, глаз не спускал с распутинского дома.

Имелись в Покровском и другие осведомители, поставлявшие информацию непосредственно Добродееву. Жандармский полковник из Тюмени конечно же знал, какого рода сведений от него ждут его начальники в столице. Однако порадовать «Их Превосходительства» ничем не мог.

Более чем замесяц пребывания в Покровском «ничего заслуживающего внимания Распутин не проявил». Вот и вся история. Далее начинался вымысел.

Последний год

В конце августа 1915 года в России произошло важное событие: император принял Верховное командование вооруженными силами. С этого момента и до своего отречения в марте 1917 года он большую часть времени проводил в Ставке в губернском городе Могилеве, удаленном от Петербурга-Петрограда почти на тысячу верст.

Это пора самых продолжительных разлук за более чем двадцатилетний период супружества царя и царицы. Вынужденные расставания они оба воспринимали как печальную необходимость. В начале 1916 года Николай II написал супруге: «Ты очень верно выразилась в одном из своих последних писем, что наша разлука является нашей собственной личной жертвой, которую мы приносим нашей стране в это тяжелое время. И эта мысль облегчает мне ее переносить».

Оставшись в столице, Александра Федоровна горела желанием помогать супругу: «Ты все переносишь один, с таким мужеством! Позволь мне помочь тебе, мое сокровище! Наверное, есть дела, в которых женщина может быть полезна. Мне так хочется облегчить тебя во всем».

Ее участие вначале ограничивалось почти исключительно пересказом светских новостей. «Извини меня за то, что так к тебе пристаю, мой бедный усталый друг, но я так жажду помочь тебе и, может быть, могу быть полезна тем, что передаю тебе все эти слухи», — писала она в июне 1915 года. Чуть ли не с восторженным пренебрежением воспринимала царица недовольные сетования на ее новую роль и заявляла, что люди боятся ее, «потому что знают, что у меня сильная воля, я лучше других вижу их насквозь и помогаю тебе быть твердым».

Летом же 1915 года император дал своей супруге политический карт-бланш: «Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь к муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны!»

С той поры и начинается приобщение Александры Федоровны к управлению страной. Нет, она никого не назначала, никого не увольняла, никаких приказов должностным лицам не отдавала. У нее никогда не было не только своей политической «линии», но даже желания заиметь и проводить таковую. Все основные и важнейшие нити и рычаги управления империей и армией безраздельно оставались в руках монарха.

Александра Федоровна старалась лишь облегчить ношу своему дорогому Ники, помочь ему советом, оказать моральную поддержку. Свою первейшую задачу царица видела в разоблачении закулисных интриг и двуличия высших сановников, в выявлении среди них «надежных» и «верных».

Она не сомневалась, что такая помощь в столь трудное время — угодное Богу дело, что ее чуткое и любящее сердце может подсказать правильное решение. «Ты, дружок, слушайся моих слов, — писала она супругу в сентябре 1915 года. — Это не моя мудрость, а особый инстинкт, данный мне Богом помимо меня, чтобы помогать тебе».

Кроме того, Александра Федоровна приняла на себя и часть второстепенных забот супруга, которые отнимали у него драгоценное время: встречи с депутациями и делегациями, выражение благодарности. Как

и раньше, за ней оставались помощь раненым, заботы по организации санитарно-медицинской службы, ну и, конечно, старые обязанности, связанные с делами благотворительных обществ. Вот и все государственные «ипостаси» последней царицы.

Она знала, что искренней, бескорыстной помощи Ники ждать практически неоткуда. Кругом интриги, ложь, лицемерие, буйство эгоизма. Знала и другое: ее участие в государственных делах неизбежно вызовет волну возмущения, но жизненный опыт научил не придавать значения недовольным голосам и воплям, а слушать лишь зов своего сердца.

«Некоторые сердятся, что я вмешиваюсь в дела, но моя обязанность — тебе помогать. Даже в этом меня осуждают некоторые министры и общество: они все критикуют, а сами занимаются делами, которые их совсем не касаются. Таков уж бестолковый свет!» — констатировала Александра Федоровна. Она всегда считала Николая II мудрым руководителем, которому иногда не хватало лишь решительности и твердости характера, и была убеждена, что при ее поддержке он все это преодолеет.

Николай и Александра в последние годы все время были обеспокоены поиском людей, достойных назначения на должности в государственном и церковном управлении.

Когда кандидатуры претендентов на те или иные посты предлагали другие, то за этим, как уверилась Александра Федоровна, почти всегда стоял скрытый, но определенный личный интерес. Она же могла рекомендовать лишь тех, кто находил отклик в ее сердце, и, конечно же, кроме общего блага, у нее никаких иных побуждений не было! В возвышенной чистоте ее помыслов не сомневался и император.

Круг лиц, которых лично знала императрица, был очень ограничен, и она прекрасно понимала, что таких знаний недостаточно. Поэтому Александра Федоровна старалась принимать к сведению все, что говорили те, кому она доверяла. Но все равно, как только возникала потребность нового назначения, неизбежно вставал вопрос: кого? Несмотря на бесконечные раздумья и обсуждения, один неудачный выбор сменял другой. «Где у нас люди, — сетовала царица в сентябре 1915 года, — я всегда тебя спрашиваю и прямо не могу понять, как в такой огромной стране, за небольшим исключением, совсем нет подходящих людей».

На эту тему она особенно много размышляла весной 1916 года после скандальной истории с ее выдвиженцем на пост министра внутренних дел А. Н. Хвостовым, кандидатура которого была поддержана и Распутиным и который, будучи министром, вознамерился убить Григория! Было от чего впасть в отчаяние. «Дорогой мой, как не везет, — восклицала она в письме к мужу в марте 1916 года. — Нет настоящих джентльменов, вот в чем беда. Ни у кого нет приличного воспитания, внутреннего развития и принципов, на которые можно было бы положиться. Горько разочаровываться в русском народе — такой он отсталый; мы стольких знаем, а когда приходится выбирать министра, нет ни одного человека, годного на такой пост».

При анализе достоинств отдельных лиц императрицу интересовали прежде всего не знания, опыт, административные навыки, а такие нравственно-этические характеристики, как доброта, честность, смирение, но главное — желание действовать наперекор всем и всему во исполнение воли монарха. Распутин оставался надежной опорой для Александры Федоровны и в деле ее государственного служения.

Война еще больше сблизила царскую семью и «дорогого Григория». Потребность в более частых успокоительных беседах вызывалась как сведениями о тяжелых и кровопролитных сражениях, неудачных военных операциях, так и общей безрадостной обстановкой в стране.

Вот, скажем, 17 октября 1914 года — день грусти и возмущения для царя. Он получил известие о том, что накануне турки и немцы вероломно напали на русский флот в портах Крыма. «Находился в бешеном настроении на немцев и турок из-за подлого их поведения на Черном море! Только вечером, под влиянием успокаивающей беседы Григория, душа пришла в равновесие». О том, благодаря каким мыслям и словам у царя «душа пришла в равновесие», не будем гадать. Если человек не наделен способностью воспринимать сакральное как реальное, то умом понять характер воздействия «душевного снадобья» невозможно.

Не случайно императрица в своих письмах мужу, описывая встречи с «дорогим Григорием», цитировала лишь его телеграммы, но никогда — устное слово. Она признавалась, что «трудно передать сказанное им — слова недостаточны и нужен сопровождающий их дух, чтоб осветить их».

Из того факта, что Николай II встречался с Распутиным, слушал его духовные размышления, никоим образом не следует, что он готов был разговаривать с Григорием и на другие, в первую очередь политические, темы. Констатацией духовной привязанности нельзя подтверждать и популярный тезис о «несомненном закабалении» царя. Несмотря на близость Распутина к монарху, никаких политических выгод он не имел. Генералу П. Г. Курлову царский друг однажды в сердцах признался, что «иногда целый год приходится упрашивать государя и императрицу для удовлетворения какого-нибудь ходатайства».

Воздействие Распутина на царицу было заметно сильнее. Она безоглядно верила, что благополучие ее семьи зависит от молитв «дорогого Григория». Суждения света о нем не имели никакого значения. Она разделяла мнение «Друга», что аристократическое воспитание очень ограничивает кругозор людей, исключает природную естественность. «Большая половина сего воспитания, — размышлял Распутин, — приводит в истуканство, отнимает простоту. А почему? Потому, во-первых, не велят с простым человеком разговаривать. А что такое простой человек? Потому что он не умеет заграничные фразы говорить, а говорит просто и сам в простоте живет, и она его кормит, и его дух воспитывает и мудрость».

Царица не только слушала, но и постоянно спрашивала своего духовного наставника. Она хотела знать как его трактовку тех или иных православных догматов и традиционных норм, так и настроение простого народа, понять его чаяния и надежды. Кроме Распутина, ей никто того не мог объяснить, открыть незнакомый и заповедный русский мир. Только Распутин нес в царскосельские покои голос земли, голос народа. Царица ни минуты не сомневалась, что лишь такой необыкновенный человек, молитву которого слышит Всевышний, способен дать правильный совет, объяснить, что хорошо, а что плохо по понятиям истинно христианским.

Вступив на стезю государственного служения, Александра Федоровна стала видеть в Распутине своеобразного эксперта по определению чистоты помыслов и искренности монархических чувств государственных мужей. Он ведь провидец и может узнать и понять то, что простым смертным разглядеть не дано! «Он наша опора и помощь!» — восклицала царица в письме.

Здесь мы подходим к кульминационному пункту «распутиниады», к самой драматической главе последнего царствования — участию сибирского крестьянина в государственных делах. Существовало ли подобное явление вообще?

Конечно, Распутин никаким «правителем» и даже «соправителем», как о том писали и пишут до сих пор, не был. Это все из области исторических мифологем. Однако в качестве «эксперта по душевным качествам» касательство к делам государственным имел. Речь идет почти исключительно о перемещениях в среде чиновной служилой иерархии.

Какова же была «техника назначений» и кого конкретно можно отнести к распутинским креатурам? Согласно распространенным представлениям, кандидат на ту или иную должность заручался поддержкой Распутина; тот прямо или через Вырубову сообщал его имя государыне. Та же, в свою очередь, начинала воздействовать на царя и «добивалась желанного результата».

Передаточно-рекомендательный дуэт Распутин — Вырубова существовал на самом деле. Об этом очень быстро стало широко известно, и оба оказались в эпицентре карьерных интересов, устремлений и желаний многих и многих. Оба должны были как-то реагировать и реагировали. В силу своего понимания, высоко оценивая «добрых и смиренных», ненавидя «злых и гордых».

Такой подход в общем-то отвечал критериям и Александры Федоровны, на усмотрение которой порой и предлагались прошедшие «отбор» у Вырубовой и Распутина. Но это касалось лишь тех, кого царица сама не знала. Если она имела представление о человеке, то от «дорогого Григория» (провидческие способности Анны она в расчет не принимала, так как была о них невысокого мнения) требовалось уже не оценивать его, а лишь удостоверить душевные качества. После того как императрица убеждалась, что рекомендованный действительно достоин назначения — добр, искренен, порядочен и верен, — она с присущей ей категоричностью начинала поддерживать такого человека.

Из сказанного отнюдь нельзя делать вывод, что император лишь слепо соглашался. Такого никогда не случалось. Николай II вынужден был считаться со многими обстоятельствами, о которых царица в своем царскосельском мире или не знала, или которым не придавала должного значения. Рекомендации «дорогой Аликс» и мнение Григория для Николая II имели значение, но их желания и просьбы никогда автоматически не становились волей монарха.

Для Александры Федоровны не являлось секретом, что обожаемый супруг далеко не всегда принимал к сведению, а уж тем более к исполнению ее сообщения. Усилия государыни добиться желаемых решений и назначений в большинстве случаев оканчивались ничем. Она не сердилась на Ники, лишь порой испытывала печаль, когда узнавала, что супруг поступил совсем не так, как она о том просила. В такие минуты Александра не укоряла мужа-повелителя, а снова и снова объясняла свои цели и устремления.

«Трудно писать и просить за себя, уверяю тебя, что это делается ради тебя и Бэби, верь мне. Я равнодушна к тому, что обо мне говорят дурно, только ужасно несправедливо, что стараются удалить преданных, честных людей, которые любят меня. Я всего лишь женщина, борющаяся за своего повелителя, за своего ребенка, за двух самых дорогих ей существ на земле, и Бог поможет мне быть твоим ангелом-хранителем, только не выдергивай тех подпорок, на которые я нашла возможным опереться».

Не желая обижать свою Аликс прямым отказом, супруг в то же время часто не принимал серьезно ее наставления и рекомендации. Царица это знала и в письмах, изложив свою просьбу или дав совет, нередко писала: «Прошу тебя, не смейся, когда прочтешь это».

Чтобы не «будировать» нежелательную тему, император, случалось, просто изымал ее из обсуждения.

Порой царица обращалась к супругу с многостраничными посланиями, где объясняла, наставляла, призывала, а царь в ответ нежно благодарил за письмо, но обходил молчанием сюжеты, требовавшие решений, которые не соответствовали его собственным представлениям. Иногда супруга чуть не рыдала, умоляя мужа сделать то-то и то-то, а царь молчал.

Однако и царица далеко не во всех делах готова была становиться рупором Распутина. У нее существовали свои представления об этических нормах, и, если они нарушались, она теряла всякую заинтересованность даже в том, что напрямую касалось «дорогого Друга». Показательна в этом смысле история, происшедшая в 1915 году. Она наглядно демонстрирует степень, характер и возможности распутинского влияния.

Двадцатого июня царица сообщила Николаю II, что из Покровского пришла телеграмма, в которой Распутин уведомлял, что собираются призвать в армию единственного его сына Дмитрия. «Любимый мой, — писала Александра, — что можно для него сделать. Кого это касается? Нельзя брать его единственного сына».

В последующих посланиях Николая II просьба «дорогого Григория» обойдена молчанием. Это объяснялось не жестокосердием императора, а его пониманием священного долга перед Отечеством в период военных испытаний — здесь всякие исключения царь считал неуместными. Помимо того, он прекрасно понимал, что высочайшая «любезность» их другу неминуемо вызовет вихрь новых слухов и обвинений.

В конце августа 1915 года Распутин прислал телеграмму «дорогой Аннушке», и Вырубова через царицу довела ее до сведения императора: «Первое объявление ратников вести, узнайте тщательно, когда губерния пойдет наша. Воля Божия это последние крохи всего мира, многомилостивец Никола творящий чудеса». Еще раньше он передал на имя царя ходатайство об отсрочке призыва сына. Императрица считала, что «эту просьбу вполне можно удовлетворить». Через несколько дней Александра Федоровна опять обратилась к этой теме: «Наш Друг в отчаянии, что его сына призывают, — это его единственный сын, который в отсутствие отца ведет хозяйство». Реакции на проникновенное обращение опять не последовало.

Было над чем призадуматься Распутину. Вот она царская милость! Другом называют, совета спрашивают, он за их благополучие денно и нощно молится, а они? Единственного сына от солдатчины защитить не могут. Да скажи государь хоть одно слово за него, никто бы не посмел тронуть! Но царь не вмешивался.

В середине сентября 1915 года тема помощи «Другу» опять всплывает в переписке, и императрица довольно меланхолично по этому поводу замечает: «Григорий прислал отчаянные телеграммы о своем сыне, просит принять его в Сводный полк (военное подразделение, составленное из представителей всех полков гвардии и предназначенное для охраны царя. — А. Б.). Мы сказали, что это невозможно. А. (Вырубова. — А. Б.) просила Воейкова что-нибудь для него сделать, как он уже прежде обещал, а он ответил, что не может. Я понимаю, что мальчик должен быть призван, но он мог бы устроить его санитаром в поезде или чем-нибудь вроде этого. Он всегда ходил за лошадьми в деревне; он единственный сын, конечно, это ужасно тяжело. Хочется помочь и отцу, и сыну. Какие чудные телеграммы Он опять прислал».

В конце концов распутинского отпрыска все-таки «забрили», и единственное монаршее благодеяние состояло в том, что Дмитрия Распутина определили в санитарный поезд императрицы, доставлявший с передовой раненых в царскосельские госпитали.

Вся эта история разворачивалась тогда, когда в обществе уже уверенно говорили «о всемогуществе временщика».

Не все было так просто, как о том сплетничали, и при назначениях. Несомненно, «дорогой Григорий» воздействовал на мнение императрицы. Но чтобы в силу этого «избранник» сразу же вознесся на самые верхи сановной иерархии, такого, вопреки безапелляционным утверждениям, никогда не случалось.

Документально можно констатировать следующее. Содействию Распутина в общей сложности могли быть обязаны своей карьерой в той или иной степени одиннадцать человек. Притом, что число назначений, перемещений, увольнений на вершине российского иерархического Олимпа во много раз превышало этот показатель. (Вершина — это на местном уровне — не ниже губернатора, а на центральном — не ниже товарища министра.)

Приведем полный список этих «облагодетельствованных» с указанием должностей в период так называемого самовластья Распутина.

Белецкий С. П. — директор Департамента полиции (1912–1913), с сентября 1915 по февраль 1916 года товарищ министра внутренних дел. Волжин А. Н. — седлецкий, а затем холмский губернатор, в июле 1914 года стал директором Департамента общих дел Министерства внутренних дел, а с сентября 1915 по август 1916 года — обер-прокурором Святейшего синода. Добровольский Н. А. — гродненский губернатор, с 20 декабря 1916 года последний министр юстиции. Князь Жевахов Н. Д. — помощник статс-секретаря Государственного совета, с 15 сентября 1916 года товарищ обер-прокурора Синода. Питирим — экзарх Грузии, с 1915 года митрополит Петроградский и Ладожский. Протопопов А. Д. — с сентября 1916 года министр внутренних дел. Раев Н. П. — член совета министра народного просвещения, директор Высших женских историко-литературных и юридических курсов, с 1916 года обер-прокурор Синода. Хвостов А. Н. — вологодский и нижегородский губернатор, член IV Государственной думы, с ноября 1915 по март 1916 года министр внутренних дел. Князь Шаховской В. Н. — начальник управления внутренних водных путей и шоссейных дорог Министерства внутренних дел, с мая 1915 года управляющий Министерством торговли и промышленности. Штюрмер Б. В. — новгородский и ярославский губернатор, член Государственного совета, с 20 января по 10 ноября 1916 года председатель Совета министров и одновременно, с 3 марта по 7 июля, министр внутренних дел, а с 7 июля по 10 ноября и министр иностранных дел.

Перечисленные лица имели богатую служебную биографию и, за исключением Раева, не могут быть названы случайными людьми. Эти фигуры действительно поддерживал «отец Григорий», и большинство из них с ним лично общались. Однако Распутин лишь помогал и способствовал, но никогда не определял выбор. Император назначал их на пост непременно с учетом предыдущей деятельности и лишь тогда, когда получал о них благожелательные отзывы от компетентных должностных лиц.

Только одного из «распутинских ставленников», да и то с оговорками, можно считать таковым. Это Н. А. Ордовский-Танаевский, управляющий Тобольской и Пермской казенными палатами (налоговой службой), ставший в ноябре 1915 года губернатором Тобольской губернии. Об этом назначении Распутин чуть не слезно просил венценосцев.

Вкратце суть истории такова. После ряда скандальных столкновений летом 1915 года между «старцем» и местной администрацией Распутин убедил Александру Федоровну, что на высшем посту в губернии должен находиться человек, преданный царской власти, который не будет друга царской семьи хаять и строить ему неудобства.

Григорием же была названа и кандидатура желаемого губернатора, которого он лично знал более десяти лет, — Н. А. Ордовского-Танаевского. Претендент давно симпатизировал Григорию, который не раз бывал у него дома в гостях, где его всегда принимали с радостью.

Императрица согласилась с выбором и 25 августа написала царю: «Наш Друг желает, чтобы Орловский был назначен губернатором. Он теперь председатель казенной палаты в Перми. Помнишь, он поднес тебе книгу, написанную им про Чердынь, где похоронен один из Романовых, которого почитают как святого?»

Николай II, которому надоели бесконечные жалобы и доносы тобольских властей на их друга, решил уважить просьбу. В середине ноября 1915 года распутинский кандидат получил губернаторскую должность. Это самый яркий и наиболее очевидный случай непосредственного вмешательства Распутина в систему должностного производства.

С остальными десятью фигурами ситуация выглядела иначе. Карьера любого чиновника, вне зависимости от высоты занимаемого поста, непосредственно зависела от воли, настроения и симпатий правителя. Тот, кто хотел сохранить свое положение или тем более подняться выше, обязан был добиваться расположения монарха и близких к нему людей. Один из самых распространенных путей к этому — изыскание возможности получить рекомендацию. Кто-то должен был «замолвить словечко», похвалить, отметить заслуги, устроить встречу.

Даже крупным сановникам не всегда было легко встретиться с государем, а уж тем более удостоиться беседы с ним. Распутин давал шанс. Симпатии и антипатии к нему определяющего значения не имели. Таковы были правила игры в мире чиновной бюрократии: малопривлекательные средства — тоже средства.

Характерный в этом смысле разговор со своим шурином А. Ф. Треповым описал генерал А. А. Мосолов. Дело происходило в ноябре 1916 года, сразу же после назначения А. Ф. Трепова премьером. Новый глава кабинета Распутина терпеть не мог, но после всестороннего обсуждения политической ситуации родственники пришли к заключению, что «с ним нужно считаться».

Вот это — «нужно считаться» — в большинстве случаев и определяло интерес к «грязному мужику» высокопоставленных лиц, в том числе и тех, которые никаких добрых чувств к нему не питали, стремясь лишь использовать влияние Распутина. Перед Распутиным заискивали, его расположения добивались, а в душе часто ненавидели и презирали.

Показательна в этом смысле история отношений С. П. Белецкого и А. Н. Хвостова, с одной стороны, и царского утешителя — с другой. В большой карьерной игре двух первых Распутину отводилось центральное место. В 1915 году эти два сановника объединили свои усилия для достижения вполне определенных целей. Хвостов мечтал получить пост премьера, а Белецкий грезил о должности министра внутренних дел. Им казалось, что «этого мужика» можно довольно просто одурачить, сделав его орудием своих устремлений.

В этих видах они разработали целую программу «штурма высот». Встречались и очаровывали Вырубову, которая их принимала, выказывала расположение. Это не осталось не замеченным императрицей, сообщавшей 3 ноября 1915 года супругу: «Хвостов и Белецкий обедают у А. Это, по-моему, напрасно, — похоже, что она хочет играть роль в политике. Она так горда и самоуверенна и недостаточно осторожна». Александра Федоровна оказалась права.

Конечно же, сама по себе Вырубова этих прожженных интриганов не интересовала. Им нужна была узда для Распутина, а через него и верная дорога к монарху.

Естественно, ни Хвостов, ни Белецкий никаких распутинских чар на себе не испытывали, хотя последний, например, чтобы угодить царскому советчику, неоднократно посещал «благочестивые обеды» на Гороховой, 64, где по воскресеньям на распутинскую уху собирались почитатели и почитательницы. В общем, Белецкий изображал сторонника «старца», хотя еще совсем недавно, возглавляя Департамент полиции, как мы помним, снабжал антираспутинской информацией его врагов.

Назначение осенью 1915 года Хвостова министром внутренних дел, а Белецкого его заместителем происходило в отсутствие Распутина в столице. Когда он вернулся, то оба сановника сочли необходимым организовать встречу для завязывания близких контактов. Трапеза на конспиративной квартире сняла все «шероховатости» в отношениях. Белецкий позднее вспоминал: «Из разговоров за столом мне стало ясно, что наши назначения Распутину были известны и что он против нас ничего теперь не имеет, но что он, видимо, хотел, чтобы мы получили назначение как бы из его рук».

Успех встречи решено было закрепить дальнейшей деятельностью по «приручению» Распутина. Руководители МВД решили выплачивать ему солидную ежемесячную субсидию (1500 рублей). Белецкий подыгрывал Хвостову, стремившемуся провести на должность обер-прокурора Синода своего родственника А. Н. Волжина, который, не отказываясь от содействия Распутина, категорически возражал даже против знакомства с ним. Комбинация блестяще удалась, но, став в конце концов главой Синода, новый обер-прокурор занял резкую антираспутинскую позицию.

Здесь нет возможности и необходимости пересказывать сложные закулисные перипетии отношений между императрицей, Распутиным, Вырубовой, Хвостовым, Белецким и Волжиным. Скажем лишь, что, убедившись в том, что подчинить Григория своим интересам не удается, министр внутренних дел Хвостов начинает вынашивать план его убийства. Однако дальше разговоров и каких-то опереточных действий дело не пошло. К тому же Белецкий предал своего «патрона», и намерения стали известны царице.

Министр сразу же был отстранен от должности, а потрясенная императрица восклицала в письме супругу 2 марта 1916 года: «Я в отчаянии, что мы через Григория рекомендовали тебе Хвостова. Мысль об этом не дает мне покоя, ты был против этого, а я сделала по их настоянию, хотя с самого начала сказала А. (Вырубовой. — А. Б.), что мне нравится его большая энергия, но он слишком самоуверен и что это мне в нем антипатично. Им овладел сам дьявол, нельзя его иначе назвать».

«Всемогущество» Распутина, о котором так много тогда говорили, всегда было условным. В конечном итоге им пользовались в своих целях, каждый работал на себя, и становиться приспешником «Гришки» никто не хотел. По сути дела, из числа влиятельных его знакомых лишь Александра Федоровна испытывала к нему человеческую симпатию.

Несмотря на очевидную привязанность царицы к Распутину, принимать его у себя она решалась в самых крайних случаях, в последние годы лишь тогда, когда требовалось оказать помощь Алексею. В подавляющем большинстве случаев они встречались в «Анином домике». Здесь можно было общаться без широкой огласки. Любой же его приезд во дворец неизбежно становился известным многим и обязательно делался темой пересудов. При достаточно безразличном отношении Александры Федоровны к недоброжелательным мнениям игнорировать их совершенно она не могла. Особенно после того, как получила хождение сплетня о ее сожительстве с Распутиным.

Однако даже встречи за пределами дворца не оставались незамеченными. Всегда находились соглядатаи, и в этом отношении показателен следующий случай.

В 1915 году Вырубова организовала в Царском Селе собственный госпиталь, основанный на те средства, которые она получила в качестве компенсации за свое увечье от железной дороги. Госпиталь стал центром забот для этой женщины. Сюда часто приходили ее друзья и знакомые: сама императрица и ее дочери, Распутин, Н. П. Саблин и многие другие. Старшей сестрой здесь работала вдова подъесаула Надежда Ивановна Воскобойникова.

Она приехала в 1911 году в Петербург с Дона «искать счастье». В столице довольно быстро освоилась и стала содержанкой тайного советника и сенатора В. Н. Мамонтова. После его смерти в начале 1916 года Воскобойникова оказалась «без места» и собралась идти в монастырь. Однако осуществить это намерение не спешила, решив посоветоваться с Распутиным. Его она знала уже несколько лет, встречая не раз в доме своего покойного «благодетеля».

В квартире Распутина на Гороховой, которую Воскобойникова усердно посещала, она познакомилась и близко сошлась с Вырубовой и в итоге вместо монастыря решила поступить к ней в лазарет. Там бывали многие влиятельные лица и имелся реальный шанс завести «симпатичное знакомство». (Намерение это она скоро и осуществила, став задушевной приятельницей последнего министра внутренних дел — А. Д. Протопопова.)

Распутин посоветовал «другине Анне» принять к себе на службу Надежду, заметив, что «она тебя не обкрадет». Такой рекомендации оказалось достаточно. Воскобойникова очень деятельно занялась медицинской службой и хорошо себя зарекомендовала, став не только медсестрой, но и горничной у Вырубовой. Она близко увидела и узнала императрицу, которой регулярно делала массаж.

О якобы существовавших интимных связях между царицей и Григорием Воскобойникова была наслышана, горела желанием разгадать эту тайну и стать ее хранительницей. При каждом удобном случае она аккуратно подглядывала и подслушивала, наблюдая за всем, что происходило в лазарете и доме Вырубовой. Главной же ее мечтой было застать и уличить царицу. Какие возможности здесь открывались для шантажа и влияния! Но страстное любопытство так и не было вознаграждено. Ничего компрометирующего узнать не удалось.

Давая показания в ЧСК, Воскобойникова рассказывала: «Точные мои наблюдения не оставили во мне никакого сомнения в том, что слухи совершенно не соответствуют действительности и что Государыня не допускает ничего, что могло бы дать основание для этих слухов… Хотя при встречах Государыни и Распутина посторонних не было, тем не менее Прислуживающий лакей Берчин (обычно Распутин приглашался к чаю, завтраку, обеду) беспрепятственно, а не по вызову входил в комнату, где находился Распутин и Государыня».

В начале января 1916 года Александра Федоровна писала мужу в Могилев: «Мне бы хотелось повидаться с нашим Другом, но я никогда не приглашаю Его к нам в твое отсутствие, так как люди очень злоязнены. Теперь уверяют, что Он получил назначение в Федоровский Собор, что связано с обязанностью зажигать все лампады во всех комнатах дворца! Понятно, что это значит, но это так идиотски глупо, что разумный человек может лишь расхохотаться. Так отношусь к этой сплетне и я».

Александра Федоровна никогда не предавала своих друзей, а уж тем более Распутина, отношения с которым не собиралась рвать из-за того, чтобы угодить светским кумушкам.

В конце 1915 года произошло событие, абсолютно убедившее и Николая II в том, что Распутин предназначен им судьбой. И снова это было связано с Алексеем.

Цесаревич упросил родителей разрешить ему сопровождать отца, который собирался совершить большую инспекционную поездку по прифронтовой полосе и некоторым другим районам. Царь был этому очень рад, а императрица с большой неохотой согласилась отпустить Алексея, у которого уже несколько недель болела после ушиба рука и он ее не мог согнуть. Не советовал брать с собой Алексея и Распутин, но Николай II настоял на своем.

Двадцать четвертого ноября они отбыли в Могилев. Через неделю император с наследником выехали из Ставки на юг, в Галицию. Вечером 3 декабря 1915 года царь записал в дневнике: «У Алексея простуда началась вчера, а сегодня утром после нескольких чиханий пошла понемногу кровь носом. Пошел в 10 час. к докладу. В 12 7 г мы покинули Могилев, чтобы посетить гвардию. Но так как кровь, хотя и с перерывами, не унималась, по совету С. П. Федорова (лейб-хирург, с осени 1915 года состоял при Ставке. — А. Б.), решил со станции Бахмач повернуть обратно в Ставку».

Однако и по возвращении положение не улучшилось. У наследника стала подниматься температура и начались сильные головные боли. Император решил переехать в Царское Село, куда и прибыл с сыном вечером 5 декабря. Положение наследника было тяжелым. Кровотечение не прекращалось, температура оставалась высокой, и Алексей часто терял сознание. На следующий день был вызван Распутин, который приехал, дал Алексею яблоко, погладил его по голове, прочел молитвы, и состояние мальчика сразу же стало улучшаться…

В обществе же ангел-хранитель царской семьи, повторяем, не вызывал никаких иных чувств, кроме зависти, ненависти и отвращения. В самой тиражной газете «Русское слово», например, можно было прочитать следующее: «Самая малейшая его просьба удовлетворялась. Если происходила почему-либо задержка, то Распутин по телефону, не стесняясь присутствием посторонних лиц, в резкой форме требовал от председателя Совета министров исполнение его просьбы». В очередной раз отметим, что подобные картины — плод воспаленного воображения. Но так как приступами «буйства фантазии» в тот период страдали не только сочинители газетных репортажей и аналитических статей, но и потребители, то сомнения в истинности описанного у многих не возникало. Стали без обиняков утверждать, что «центр империи теперь на Гороховой».

Слухи множились просто в геометрической прогрессии, и некоторые стали уверенно говорить, что «этот мужик всем министрам отдает приказы». Сочиненный фильм ужасов затуманивал сознание. Это наглядно проявилось в случае с А. Д. Протопоповым, которого чуть ли не все поголовно представители «общественности» уверенно называли «ставленником Распутина».

Родился Александр Дмитриевич в 1866 году в семье состоятельного дворянина, воспитывался в кадетском корпусе, а затем в Николаевском кавалерийском училище и после его окончания в 1885 году был определен кирасиром в лейб-гвардии Конно-гвардейский полк. Через несколько лет поступил в Академию Генерального штаба, где проучился только один год и по состоянию здоровья вышел в 1890 году в отставку в чине штабс-ротмистра.

В конце 90-х годов XIX века Протопопов получил по завещанию своего дяди огромное состояние, включавшее почти семь тысяч десятин земли и суконную фабрику в Корсунском уезде Симбирской губернии. С тех пор Протопопов вел жизнь богатого, по-европейски образованного человека. Он в совершенстве знал несколько языков, был великолепным пианистом, учился у французского композитора Ж. Массне.

В 1907 году на выборах в III Думу ему удалось добиться успеха и удостоиться звания депутата, которое сохранил ив 1912 году на выборах в IV Думу. Здесь он занял место на левом фланге октябристов и в 1915 году стал товарищем председателя парламента. В начале 1916 года его избирают симбирским губернским предводителем дворянства. Таков краткий послужной список того, кто сделался мишенью многочисленных нападок и разнузданной клеветы в последние месяцы монархии.

До осени 1916 года имя Протопопова пользовалось не только известностью, но и уважением в думских и околодумских кругах. Весной он возглавил представительную парламентскую делегацию, которая посетила Англию, Францию, Италию. В европейских столицах светские манеры и широкий кругозор руководителя русских парламентариев произвели хорошее впечатление, о чем царю докладывали по дипломатическим каналам, а английский король Георг в письме своему кузену — императору Николаю II выразил радость, что «в России есть такие выдающиеся люди». Еще раньше председатель Думы М. В. Родзянко рекомендовал самодержцу назначить Протопопова министром торговли и промышленности.

Царь не питал симпатий к думским политикам. Он считал, что большинство из них — несерьезные и безответственные люди, мало разбирающиеся в истинных проблемах и нуждах страны. Однако отзывы о Протопопове со всех сторон были неплохие, и Николай II решил с ним познакомиться. Встреча состоялась в Ставке 19 июля, а на следующий день царь писал супруге: «Вчера я видел человека, который мне очень понравился, — Протопопова, товарища председателя Гос. Думы. Он ездил за границу с другими членами Думы и рассказывал мне много интересного. Он бывший офицер Конно-Гвардейского полка, и Максимович (Константин Клавдиевич, генерал от кавалерии. — А. Б.) его знает». Заканчивая аудиенцию, монарх сказал своему собеседнику: «Мы еще с вами поговорим не раз».

В итоге 16 сентября 1916 года император поручил Протопопову руководство самым влиятельным министерством — внутренних дел. Никакого касательства к этому Распутин не имел.

Это назначение стало для самого Александра Дмитриевича неожиданным. Он мечтал об административной карьере, много размышлял о необходимости проведения различных мероприятий по упорядочиванию государственного устройства, о чем постоянно рассказывал. Его обуревали прекраснодушные планы, но Протопопов не имел ни характера, ни способностей осуществить намеченное. Будучи глубоко верующим, он в глубине души не одобрял никакого насилия, в то время как в своей новой роли обязан был идти на меры, связанные с применением силы.

Николай II полагал, что Протопопов сможет решить две насущные задачи. Во-первых, сумеет установить добрые отношения с думскими кругами. Ведь он сам из их среды и прекрасно там всех знает. Но еще большие надежды возлагались на решение им продовольственной проблемы. Война дестабилизировала жизнь страны и привела к продовольственным затруднениям, особенно в крупнейших городах.

Перебои в поставках продуктов питания в города начались уже вскоре после первых дней войны. Россия была единственной участницей мирового конфликта, не вводившей нормированного потребления продуктов (кроме сахара). Однако сложности в очень большой степени стали результатом правительственной политики регулирования сбыта: ограничением свободной продажи зерна и муки и их фиксированной стоимостью. Не физическое отсутствие тех или иных продуктов, а установление государственной властью ценовых ограничений привело к параличу рыночных отношений, что сказалось на экономической жизни всей страны.

Правительственные меры должны были воспрепятствовать падению цен на зерно на внутреннем рынке после прекращения экспорта в 1914 году. Это блестяще удалось. Но существовала и другая задача: оградить широкие слои потребителей от вакханалии спекулятивных рыночных манипуляций. Защита интересов простых людей — такая цель делала царя и царицу убежденными сторонниками государственного регулирования. Результаты же оказались убийственно неудачными.

Уже в середине 1915 года принятые меры показали свою полную неэффективность. Перебои в поставках не прекращались, очереди у казенных хлебных лавок увеличивались, росло и недовольство. В 1916 году цены были существенно повышены, но оставались фиксированными. Принципиально эта мера ничего не решала, так как стоимость всех прочих товаров и услуг росла значительно быстрее, что делало производство и продажу зерна и муки коммерчески нецелесообразными.

Положение осложнялось расстройством работы транспорта. Существовали и причины общего порядка. Весной 1915 года русская армия начала отступление из западных районов, продолжавшееся до сентября. Россия потеряла 15 губерний с неубранным урожаем. Этот же год дал огромное число беженцев, спасавшихся от германской оккупации и оседавших в центральных районах страны. Кроме того, неблагоприятные погодные условия привели к серьезному недороду в 1916 году, когда урожай оказался ниже обычного примерно на 40 процентов. Ситуация серьезно обострялась, что видел и монарх, возлагавший надежды на Протопопова. Последний намеревался сосредоточить все продовольственное дело в МВД и поставить распределение продуктов под жесткий контроль. Намерение Протопопова идти «твердым и решительным курсом» нашло живой отклик в сердце царицы.

Александра Федоровна имела продолжительную встречу с новым министром внутренних дел и осталась очень довольна. Встреча выявила полное взаимопонимание между собеседниками. Царица подробно рассказала об этом в письме мужу, и тот писал ей в ответ 23 сентября 1916 года: «Нежно благодарю тебя за твое дорогое длинное письмо, в котором ты так хорошо излагаешь свой разговор с Прот. Дай Бог, чтобы он оказался тем человеком, в котором мы сейчас нуждаемся!.. Да, действительно, тебе надо бы быть моими глазами и ушами там, в столице, пока мне приходится сидеть здесь. На твоей обязанности лежит поддерживать согласие и единение среди министров — этим ты приносишь огромную пользу мне и нашей стране!»

Назначение Протопопова на важнейший правительственный пост внесло замешательство в ряды думской оппозиции. Недовольное большинство, сомкнув ряды, успешно «добивало» кабинет Б. В. Штюрмера, и было ясно, что его падение не за горами. Так возникала реальная возможность создания долгожданного «кабинета общественного доверия». И вдруг такой предательский удар! Один из их рядов, человек, которого и в состав будущего так называемого прогрессивного правительства не хотели приглашать, покинул «своих» и занял пост без согласования с ними. Отступника необходимо было морально и политически уничтожить! Если раньше главным центром атак был лидер правительства Штюрмер, то теперь им стал новый министр внутренних дел.

Руководитель МВД был малодеятельным, безынициативным и плохо подготовленным к новой ответственной роли человеком. Все это так. Но таких качеств Протопопова его врагам казалось недостаточно для полного политического уничтожения бывшего коллеги. Требовались более «весомые» аргументы, и они сразу же нашлись. Ведь представители «прогрессивной общественности» давно поднаторели в фабрикации сокрушительных сплетен. Для них не имела значения истина. Главное, найти что-нибудь погорячее, что-нибудь такое, что било бы не в бровь, а в глаз.

Против Протопопова выдвинули ряд обвинений, но особенно оскорбительными являлись два. Первое — попытка вести сепаратные переговоры с Германией («измена») — довольно быстро отпало в силу своей абсурдности. Второе же интенсивно муссировалось. Уже к ноябрю по всей России циркулировали слухи о том, что у министра внутренних дел «разжижение мозга» на почве сифилиса и что он «абсолютно психически ненормален». Нетрудно заключить: инсинуаторы богатством воображения не блистали.

Слухи о слабоумии Протопопова дошли и до царя. На вопроспротопресвитера Г. И. Щавельского Николай II заметил: «Я об этом слышал. С какого же времени Протопопов стал сумасшедшим? С того, как я назначил его министром? Ведь в Государственную думу выбирал его не я, а губерния».

Императрица совершенно обоснованно узрела в нападках на Протопопова проявление натиска на власть: он дорог нам, его любит Григорий, а следовательно, они его ненавидят. «Не думай, что на этом одном кончится, они по одному удалят всех тех, кто тебе предан, а затем и нас самих». Подобные умозаключения Александры Федоровны были достаточно логичными.

Николай II находился под сильным давлением царицы и Распутина, стремившихся не допустить отставки министра внутренних дел, на чем, стараясь нажить политический капитал в обществе, настаивал А. Ф. Трепов, получивший в начале ноября 1916 года пост премьера. Александра Федоровна с грустью приняла выбор главы кабинета: она Трепова не любила, не считала «своим», так как хорошо была осведомлена о его антираспутинских настроениях.

Что касается Протопопова, то она использовала всю свою энергию, чтобы отвратить самодержца от неправильного шага и оставить при должности «этого милого, умного и преданного человека». В таком развитии был заинтересован и Распутин, лично знавший Протопопова.

Когда судьба Протопопова висела на волоске после назначения Трепова, друг царской семьи приложил немало усилий для его спасения. В пользу Протопопова работали Вырубова, императрица, да и сам он постоянно посылал телеграммы. Так, в особо критический момент, 20 ноября, когда Александра Федоровна была в Ставке, Распутин отправил телеграфное послание из 238 слов, заклиная сохранить портфель министра Протопопову, которого шифровал именем «Калинин».

«Мой Калинин лица верного нет надеюсь что вы хоть маленько его поддержите. Вы знайте: репа хороша, когда зубы есть; ужасно мне больно, что я без зубов… Моя порука этот самый Калинин, а Вам разум пусть поймет».

Николай II, искренне любя свою жену, питая благодарное уважение к «дорогому Григорию», все-таки был далек от того, чтобы безоглядно доверяться в государственных делах его советам. Так, рассказав императрице о своих планах относительно Думы и перестановках в кабинете, он заметил: «Только прошу, не вмешивай Нашего Друга. Ответственность несу я, и поэтому я желаю быть свободным в своем выборе». Это право осталось за императором, и он назначил Трепова, вопреки настроению и Александры Федоровны, и Распутина. В деле же Протопопова согласился с царицей в том, что его отставка показала бы всем недопустимую слабость власти.

Министр внутренних дел сохранил свой портфель. Это обстоятельство очень способствовало утверждению мнения о всесилии Распутина, без поддержки которого Протопопова давно бы уже убрали.

Распутинская тема стала волей-неволей занимать даже тех людей, которые раньше были далеки от политики. Об этом так много говорили, приводили такие скандальные подробности, что трудно было усомниться в их достоверности. «Бедная, бедная Россия!» — горевали обеспокоенные судьбами страны люди. «Неужели государь не понимает, что его связь с Распутиным может кончиться катастрофой?» — недоумевали правоверные монархисты. «Надо уничтожить эту гадину!» — такой клич-пожелание звучал во многих петроградских салонах осенью 1916 года.

Фильм ужасов о Распутине не только потрясал, порождал сплетни и приступы негодования. Он «воспламенял» сердца, звал на «исторический подвиг». Столичный бомонд породил «исчадие ада», он же и создал план по его уничтожению. Исполнителем сей «акции» стал человек, который ничем общественно значимым себя не проявил, но оказался способным на убийство. Это был представитель «золотой молодежи», наследник колоссального состояния, эстет, англоман и любитель острых ощущений князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон.

Выстрелы в ночи

В ночь с 16 на 17 декабря 1916 года Распутин был убит во дворце князей Юсуповых на Мойке. Фамильное палаццо одной из самых родовитых семей в России стало местом злодеяния, которое иначе как гнусным и назвать нельзя. Главные действующие исполнители: князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон; известный общественный деятель правого толка, член Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич, великий князь (кузен Николая II) Дмитрий Павлович. «Душой» же этого грязного начинания явился Феликс Юсупов.

Он относился к «золотому поколению» аристократии, получил прекрасное образование — вначале классическая гимназия, затем «прослушал курс наук» в Оксфордском университете. Там он сделался заядлым англоманом. Увлечение теннисом (некоторые даже называли его «первой ракеткой России») и необычное в то время преклонение перед Оскаром Уайльдом («Портрет Дориана Грея» считал шедевром) должны были подчеркивать его исключительность.

Князь с детства рос в атмосфере роскоши и изысканности, ни в чем не зная отказа. Он был любимчиком Зинаиды Юсуповой, души не чаявшей в нем. После гибели на дуэли в 1908 году ее сына Николая (он был на три года старше Феликса) Фелюша для матушки стал вообще «единственным сокровищем».

Отец Феликса — князь Феликс Юсупов (старший) не имел на сына никакого влияния, да и сам был «подкаблучником» у своей жены Зинаиды. В результате «крошка Феликс» вырос капризным, пустым и эгоцентричным человеком, занятым лишь угождением своему тщеславию и погоней за впечатлениями и удовольствиями.

Именно этому представителю русской аристократии после убийства Распутина суждено было стать последним героем столичного бомонда. Трудно было вообразить в роли «спасителя Отечества» более несуразную и гротескную фигуру. Славословия по его адресу лишь подчеркивали всю глубину исторической деградации, которой достигла русская аристократия накануне падения монархии…

Красавица Зинаида Юсупова, портрет которой кисти В. А. Серова считается одним из шедевров отечественной живописи, была долго в числе доверительных друзей царя и царицы. Но за два года до начала мировой войны эта дружба сошла на нет. Причина охлаждения связана с царевым другом: императрица Александра Федоровна категорически не желала обсуждать с Зинаидой характер отношений своей семьи с Распутиным. Между тем, распаленная светскими сплетнями, Юсупова перешла все границы этикета, вознамерившись «просветить царицу» насчет «истинного облика» сибирского крестьянина. В результате потеряла дружеское расположение в царском дворце.

После «отставки» Зинаида Юсупова превратилась в деятельного недоброжелателя венценосцев. Она без всякого стеснения давала самые оскорбительные характеристики тем, кто олицетворял власть, только благодаря которой Юсуповы могли существовать в мире уточенности и немыслимого богатства.

Супруг же вслед за любимой Зизи иначе как «мерзавцем» Распутина не называл. Факт общения Григория с царской семьей превратился в постоянную тему «ужаса», которую в доме Юсуповых мусолили без устали. Зинаида, по ее словам, просто «задыхалась от ненависти», постоянно повторяя, что «дальше терпеть это невозможно».

За три недели до того, как Распутина убили, Зизи Юсупова писала Феликсу: «Теперь поздно, без скандала не обойтись, а тогда можно было спасти, требуя удаления управляющего (царя. — А. Б.) на все время войны и невмешательства Валиде (Александры Федоровны. — А. Б.) в государственные вопросы. И теперь я повторяю, что, пока два вопроса не будут ликвидированы, ничего не выйдет мирным путем, скажи это дяде Мише (Родзянко. — А. Б.) от меня».

Своими поношениями и призывами Зинаида фактически подталкивала сына к преступлению, которое в конце концов тот и совершил. Узнав о том, матушка не только не содрогнулась, но и стала считать сына «героем».

В такой атмосфере ненависти Фелюша вращался не один год. Он был полностью согласен с матушкой, что «царица — психопатка», а царь — «безвольная тряпка».

Несмотря на это, папаша и мамаша очень поддерживали намерение Фелюши жениться на племяннице царя княжне Ирине Александровне (дочери сестры Николая II Ксении Александровны). В феврале 1914 года в Аничковом дворце состоялось венчание, и Юсуповы породнились с императорской фамилией. Брак сына не изменил отрицательного отношения княгини Юсуповой к царю и царице.

Благодаря убийству Распутина Феликс стал, можно сказать, всемирной знаменитостью. Кто бы ныне знал этого княжеского отпрыска, некогда прославившегося лишь своими переодеваниями в женские наряды, в которых аристократ-трансвестит не только посещал публичные места, но и выступал на подмостках кабаре и в России, и за границей. У «мадемуазель» случались замечательные «виктории». Миловидный девичий образ, в котором представал Юсупов перед публикой, притягивал взоры мужчин. А князю так хотелось быть центром внимания, он с детства мечтал о славе.

Однажды в Париже в театре Феликс заметил, что «пожилой субъект из литерной ложи настойчиво меня лорнирует. В антракте, когда зажегся свет, я увидел, что это король Эдуард VII». Вскоре доверенное лицо короля пыталось выведать у спутников «прелестной красотки», кто она такая. Английский монарх имел стойкую репутацию «первого донжуана Европы», и подобное внимание, как признался позже князь, «было приятно» и «льстило самолюбию».

Подобные «заслуги» вряд ли запечатлели бы образ Юсупова в анналах истории. Лишь совершенное убийство принесло долгожданное «паблисити», и таким путем ему действительно удалось оставить свой «плевок в истории».

Юсупов никогда не испытывал раскаивания. Через две недели после убийства Распутина он послал своей теще великой княгине Ксении Александровне письмо, где убеждал, что его ни в коем случае нельзя считать убийцей, потому что он «только орудие Провидения, которое дало ту непонятную и нечеловеческую силу и спокойствие духа, которые помогли исполнить свой долг перед родиной и царем, уничтожив ту злую, дьявольскую силу, бывшую позором для России и всего мира, перед которой до сих пор все были бессильны».

Уже после революции, отвечая на вопрос знакомого доктора, бывают ли у него угрызения совести («Ведь вы все-таки человека убили»), без запинки, с улыбкой на устах изрек: «Никогда. Я ведь собаку убил».

После бегства из России Юсупов неоднократно публиковал воспоминания о той ночи. Прожив за границей почти сорок лет, он не овладел ни одной профессией и ни одного дня нигде не работал. Несмотря на это, старый повеса так и «не научился считать деньги». А зачем? Ведь торговля воспоминаниями об убийстве приносила неплохой доход.

Особенно повезло в начале 30-х годов, когда князю удалось сорвать баснословный куш. Тогда он предъявил судебный иск голливудской компании «Метро-Голдвин-Майер» за фильм «Распутин и императрица». Князь узрел в нем «оскорбление чести жены», которая в одной из сцен уступала «интимным домогательствам Распутина». Суд происходил весной 1934 года в Лондоне, продолжался две недели, и Юсуповы получили, как писал в своих воспоминаниях князь, «крупное возмещение». Речь шла о сотнях тысяч долларов. Но вернемся к главному сюжету.

Феликс впервые встретился «с отвратительным мужиком» еще в 1909 году. Поклонница старца-утешителя, известная нам Муня Головина, питавшая «большое романтическое чувство» к молодому Юсупову, познакомила их в своем доме еще тогда, когда имя Распутина не было широко известно. Князь, как истинный представитель столичной «золотой молодежи», интересовался модными течениями и необычными явлениями, занимавшими свет. К числу таких «диковин» и относился проповедник из Сибири. Однако эта встреча не привела к каким-либо регулярным отношениям. Лишь в годы войны антираспутинская истерия толкнула князя на сближение с Распутиным, чтобы «разгадать его тайну». Затем созрело намерение физически уничтожить эту одиозную личность.

Друг царской семьи с первой же встречи проявил большой интерес к «Маленькому» (прозвище Феликса-младшего в придворной среде). В 1915–1916 годах они встречались несколько раз в узком кругу, пили чай, Феликс играл на гитаре и пел очень любимые старцем жестокие романсы. Тот же, в свою очередь, много пророчествовал и вылечил «русского денди» от бессонницы.

Почему же все-таки Юсупов решился убить Распутина? В своих статьях, интервью и книгах Феликс не раз о том говорил, всегда выставляя на первое место некие исторические причины. Особенно часто звучало утверждение, что он пытался «спасти Россию» от злой силы, которую олицетворял этот, «полностью закабаливший царицу и подчинивший своей воле царя» человек, агент врагов России, подосланный Германией. Эту несуразную нелепицу Феликс Юсупов продолжал озвучивать и через десятилетия после тех событий, когда со всей документальной определенностью было установлено, что Распутин марионеткой ни Германии, ни каких-то других «враждебных России кругов» никогда не являлся и «правителем» империи ни минуты не был. Но реальные факты Юсупову были не нужны, и он до самой смерти пребывал в мире сладостной иллюзии, что одолел «врага России», «дьявола по плоти».

Скажи он правду, то оказалось бы, что князь просто пригласил в дом человека и подло его там убил. И никакого величия, никакой патетики, никакого «портрета в истории». Если бы Юсупов признал истинную «диспозицию», кто бы тогда на него обратил внимание, да и на что же, в конце концов, титулованный «рыцарь света» жил бы десятилетия в эмиграции? Поэтому, угождая своему жалкому самомнению, лгал и лгал до самой кончины и при этом, что самое омерзительное, имя Бога постоянно поминал…

На самом деле Юсупов стал «рукой Провидения» лишь потому, что уязвлена была родовая аристократическая спесь. Об этом побудительном мотиве нежно-утонченный герой, конечно же, никогда не упоминал.

По его словам, князь якобы только и переживал, что за «судьбу России», «страдал» за ее будущее. Здесь нужно сделать одно важное уточнение. Для Юсупова-младшего Россия — это исключительно столичные дворцы, ложи в императорских театрах, родовые имения и дорогие рестораны. Никакой другой России он не знал и знать не хотел. Так было в жизни, но в мемуарах все иначе.

«Героизм русских войск был исключительный, неслыханный… Россия чувствовала эти жертвы. Огромная страна в величайшем своем напряжении ощущала, как из ее организма струями бежит сильная и чистая кровь, кровь самых лучших, самых мужественных, радостно умиравших не только за русское, но и за общее дело».

К автору сего патетического монолога о доблести русского воинства на полях сражений Первой мировой войны возникает уместный вопрос: почему же он сам не оказался на поле брани, почему не влился в ряды тех героев, подвиги которых так красочно живописал? Сам Феликс о том нигде не заикнулся, но и без его помощи можно дать документально подтвержденный ответ: князь не хотел идти на войну. Произнеся множество слов о чести страны и армии, не раз укоряя царя и царицу в том, что они «не следовали долгу», сам-то он сделал все возможное, чтобы провести военные будни не на фронте, а в семейных апартаментах.

«Слабовольный царь» безвыездно находился в Ставке, «истеричка-императрица» чуть не ежедневно обмывала и перевязывала раны воинов в госпитале, а Фелюша бездельничал, целыми днями слонялся по знакомым, перемывал кости венценосной чете, бражничал и больше всего был обеспокоен лишь одним: как бы ему не попасть в ряды тех, кто имел «сильную и чистую кровь».

В начале марта 1915 года дочь царя Ольга Николаевна сообщала отцу, что она была в Петрограде и видела в доме тети Ксении Феликса. По наблюдению великой княжны, Юсупов — «сущий штатский», одет во все коричневое, ходил по комнате, рылся в разных шкафах с журналами и в сущности ничего не делал; весьма неприятное впечатление он производит — мужчина в такое время лодырничает».

Вопрос об избавлении Фелюши от долга службы очень занимал «честную», «открытую» и «правдивую» матушку. Она имела по этому поводу беседы с сестрой царя Ксенией Александровной, которая приняла близко к сердцу переживания своей родственницы. Две дамы объединили усилия. К делу привлекли военного министра А. А. Поливанова, а Ксения обещала при случае даже переговорить и с самим царем. В начале октября 1915 года матушка сообщала «милому Феликсу»: «Дело все-таки не сделано. По-моему, самое главное — выхлопотать отсрочку по болезни до февраля, с правом поступления в Пажеский корпус. Об этом надо очень подумать».

Чтобы избавить сына от исполнения долга перед Россией, Зинаида готова была пойти на непристойные ухищрения и устроить Фелюшу в Пажеский корпус, откуда на фронт не призывали, но куда принимали лишь юных отроков, из возраста которых «князь-абитуриент» давно вышел. Но «неудобные традиции» и мнение других Юсуповых не интересовали, главное — провернуть дельце. Благодаря связям и влиянию, оно и было устроено: Феликса избавили от военной службы.

В своих мемуарах Юсупов лишь мельком упоминает о своем неучастии в деле защиты «любимой России»: «Мне стало стыдно сидеть в тылу, когда все ровесники мои ехали на фронт. Я решил поступить волонтером в Пажеский корпус и выполнить военный ценз на звание офицера. Год ученья был для меня тяжел, но и полезен. Военная школа укротила мой слишком гордый, строптивый и своенравный нрав». Итак, нрав военные занятия якобы «укротили», но почему же на фронте родовитый «патриот» так и не оказался? Об этом ни звука. Может быть, стыдно было говорить правду? Подобное трудно вообразить, если учесть, что речь идет о мемуарах нераскаявшегося убийцы.

Невольно вспоминается другая, рассказанная выше история, происходившая примерно в то же самое время, когда Феликс Юсупов уклонился от исполнения воинского долга: о призыве в армию Дмитрия Распутина, за которого неоднократно просил его отец. Как уже говорилось, единственного сына друга царской семьи все-таки призвали. В этой связи уместно сопоставить возможности князей Юсуповых и Григория Распутина.

Если кто-то из читателей увидит серовский портрет Зинаиды Николаевны Юсуповой, то он должен помнить, что перед ним не только замечательное изображение одной из самых богатых и красивых женщин Российской империи. Это также и образ аристократки, влияние которой порой было куда более значительным, чем у легендарного Распутина.

В многочисленных публикациях князь описывает облик и биографию будущей своей жертвы, предлагая читателям омерзительный портрет: «Родился он в Покровской слободе, Тобольской губернии. Родитель Григория Ефимовича — горький пьяница, вор и барышник Ефим Новых. Сын пошел по стопам отца — перекупал лошадей, был «варнаком». «Варнак» у сибиряков означает отпетый мерзавец. Сыздетства Григория звали на селе «распутником», откуда и фамилия. Крестьяне побивали его палками, пристава по приказу исправника прилюдно наказывали плетью, а ему хоть бы что, только крепче становился».

Процитированные глупости Юсупов сочинял в Париже через несколько десятилетий после бегства из России. Он за это время мог бы что-то узнать, хоть какие-то факты установить, но ничего не узнал и не установил. Ложь была так удобна, да к тому же книга воспоминаний предназначалась для французов, вообще ничего не смысливших в русском прошлом. Князь так же, как и другие погасшие «звезды истории», например тот же Керенский, тиражировал пошлости без всякого стеснения. Приведем еще один пассаж из писаний родовитого мемуариста.

«В Царицыне он (Распутин. — А. Б.) лишает девственности монахиню под предлогом изгнания бесов. В Казани замечен выбегающим из борделя с голой девкой впереди себя, которую хлыщет ремнем. В Тобольске соблазняет мужнюю жену, благочестивую даму, супругу инженера, и доводит ее до того, что та во всеуслышанье кричит о своей страсти и похваляется позором. Что ж с того? Хлысту все позволено! И греховная связь с ним — благодать Божья».

Бесконечно пересказывая грязную клевету, он одну из самых скандальных сплетен все-таки опустил: о своей половой связи с Распутиным. Об этом тоже говорили в салонах. Так как многие однозначно относили Юсупова к числу «очевидных» гомосексуалистов, а Распутина называли «неутомимым жеребцом», то в их отношениях, что являлось естественным для того времени, светские знатоки быстро «обнаружили» и «половые влечения». При всей порочности и бессовестности Феликса Юсупова, думается, что «сексуального мотива» в их отношениях никогда не было. Вызывалось это не «моральными устоями» князя, которых тот начисто был лишен, а отсутствием каких-либо подобных наклонностей у его одиозного знакомого.

Не будем больше цитировать высказывания и оценки Юсупова, приведенные выдержки красноречиво характеризуют их уровень, который читателю уже известен по высказываниям других, одержимых психозом современников Распутина. Попытаемся все-таки понять, почему изнеженный аристократ, падающий в обморок от вида крови, все же решил пойти на убийство.

Первое, что здесь приходит на ум, так это предположение, что Феликсу лавры Дориана Грея не давали покоя. Но между литературной и реальной фигурами существовала одна принципиальная разница: если герой Уайльда убивал, чтобы сохранить личную тайну, спасти себя и продлить свою патологическую молодость, то русский князь вознамерился обагрить руки кровью, чтобы, как он уверяет, «спасти Россию».

Первое время, как повествовал князь, его мучили сомнения относительно возможности сознательно убить человека. Однако колебания длились недолго. Скоро Феликс пришел к заключению, что раз на войне «убивают неповинных людей, потому что они «враги Отечества», то, значит, в самом факте убийства ничего предосудительного нет, если оно обусловливается целями «спасения Родины». Так как Юсупову удалось избежать участи «фронтового бойца», то он решил заняться уничтожением недруга, не покидая пределов столицы.

По мнению юсуповского клана и их знакомых, Распутин — особо важный, самый главный и наиболее опасный враг. Последние сомнения относительно необходимости убийства Распутина у Юсупова отпали после разговора с председателем Думы М. В. Родзянко. «Верный слуга государя» без обиняков заверил князя, что не будь он таким старым, то лично бы «его прикончил». Это была желанная индульгенция. Путь к преступлению был открыт.

План убийства Юсупов начал вынашивать осенью 1916 года. Сперва Феликс не хотел сам «пачкать руки убийством»; он собирался подыскать человека, способного сделать это за деньги. По мнению аристократа, такого рода людей можно было найти, конечно же, в революционной среде. За посредничеством он обратился в начале ноября 1916 года к видному общественному деятелю либеральной ориентации, известному адвокату и депутату Думы Василию Маклакову.

Тот нашел просьбу «бестактной», но тем не менее счел необходимым политически просветить Юсупова: «Вы воображаете, что Распутина будут убивать революционеры? Да разве они не понимают, что Распутин — их лучший союзник? Никто не причинил монархии столько вреда, сколько Распутин; они ни за что не станут его убивать».

Адвокат первоначально не выказывал интереса к юсуповской идее, заметив, что если убить Распутина, то «появится другой». Феликс же принялся уговаривать, ссылаясь на знания инфернальных сил, на свои «точные сведения» о положении дел при дворе. «Вы так говорите, потому что не верите в сверхъестественную силу. А я хорошо знаком с этим вопросом, я занимался оккультизмом; и я утверждаю, что Распутин обладает силой, которую можно встретить раз в сотни лет… Если убить сегодня Распутина, через две недели императрицу придется поместить в больницу для душевнобольных. Ее душевное равновесие держится исключительно на Распутине; она развалится тотчас, как только его не станет. А когда Император освободится от влияния Распутина и своей жены, все переменится; он сделается хорошим конституционным монархом». Эту глупость Юсупов потом нигде не воспроизвел, она известна лишь благодаря записям Маклакова.

Маститый адвокат имел куда более основательные политические представления, чем его собеседник. Однако уже при повторной встрече (всего у князя с Маклаковым были по крайней мере три беседы по поводу убийства) начал проявлять признаки заинтересованного внимания. Эту перемену отношения Маклаков объяснил тем, что во второй раз Юсупов приехал к нему «уже не нанимателем убийц, а человеком, решившимся действовать лично». Мэтру адвокатуры такое намерение явно приглянулось, хотя он и понимал, что, «если бы дело дошло до суда, я подлежал бы уголовной ответственности как пособник». Но желание «попасть в историю» оказалось сильнее доводов профессиональной этики и моральных норм. Маклаков стал ментором Юсупова.

«В разговоре с Юсуповым, настаивая на том, что убийство нужно делать без шума и оставлять против себя как можно меньше улик, я сказал, что убить всего лучше ударом; можно будет потом привести труп в парк, переехать автомобилем и симулировать несчастный случай. Говоря об орудии, которым можно было бы покончить с человеком без шума и без улик, я указал ему для примера на лежащий на моем столе кистень. Это была не резиновая палка, как говорит князь Юсупов, это был кистень с двумя свинцовыми шарами, на коротенькой гнущейся ручке. Его я еще до войны купил за границей».

История подготовки убийства просто потрясает своим бесстыдством: известнейший русский адвокат обучает потенциального убийцу, как совершить преступление и скрыть следы! Действительно, то время в истории России являлось периодом массового помешательства.

Юсупов слушал наставления известного либерала затаив дыхание. Однако ему требовались не только советы, но и реальные помощники. В числе таковых первым оказался двоюродный брат царя великий князь Дмитрий Павлович. Он был почти сыном в царской семье, много лет Александра Федоровна и Николай II относились к нему просто, с родительским участием. Так и осталось до конца неясным, почему Дмитрий согласился участвовать в убийстве, прекрасно понимая, что этим нанесет страшный удар своим венценосным покровителям. Не имея никаких политических интересов, лишенный всякого общественного кругозора, он, как и его задушевный друг Феликс, меньше всего был способен руководствоваться неким мировоззрением. Очевидно, и здесь определяющую роль сыграли специфические личные черты пресыщенной натуры: жажда впечатлений, тяга к тайному и запретному.

Третьим заметным участником акции стал страстный думский оратор Владимир Пуришкевич. Он считался «твердокаменным монархистом», много лет без устали клеймившим мнимых и истинных врагов трона и самодержавной власти. Под влиянием военных неудач и роста всеобщего недовольства он, как и многие другие, вдруг разглядел истинную причину всех зол в Распутине.

Девятнадцатого декабря 1916 года Пуришкевич произнес с трибуны Государственной думы пламенную речь, где восклицал: «В былые годы, в былые столетия Гришка Отрепьев колебал основы русской державы. Гришка Отрепьев воскрес в Гришке Распутине, но этот Гришка, живущий при других условиях, опаснее Гришки Отрепьева». Выступление произвело сильное впечатление на многих и вызвало большой интерес у князя, который ознакомил Пуришкевича со своим намерением и встретил полную поддержку.

Замысел убийства в основных чертах был готов уже во второй половине ноября 1916 года. В него была посвящена и супруга князя Ирина Александровна, которой он сообщал 20 ноября: «Я ужасно занят разработкой плана об уничтожении Р. Это теперь прямо необходимо, а то все будет кончено. Для этого я часто вижусь с Марией Головиной и с ним. Они меня очень полюбили и во всем со мной откровенны. Он все меня зовет с ним ехать к цыганам. На днях поеду «ряженым». Ты должна тоже в том участвовать. Дмитрий Павлович обо всем знает и помогает. Все это произойдет в середине декабря». В письме супруге Юсупов подчеркнул фразу: «Ни слова никому о том, что я пишу, т. е. о наших занятиях».

Ментор Маклаков наставлял князя, что подготовку надо «провести в строжайшей тайне». Юсупов с этим был согласен, но все ухищрения оказались напрасными. Пуришкевич обо всем раструбил. Позднее Маклаков вспоминал: «За несколько дней до убийства ко мне пришла думская журналистка М. И. Бекер. «Знаете ли вы, — спросила она, — что Распутин будет скоро убит?» Я сделал вид удивленный. «Я имею определенные данные: убийство состоится в доме Юсупова, в нем участвуют сам Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович». — «Кто вам это наплел?» — «Пуришкевич».

Оказалось, что последний, давно страдавший тяжелым недугом — «реченедержанием», рассказал о намечаемой акции в думской комнате для журналистов! Маклаков от такого неожиданного известия на какое-то время просто онемел. Он немедленно встретился с главным организатором. «Я рассказал об этом Юсупову. Он был потрясен и заговорил со мной другим тоном: «Я больше не могу; если бы вы знали, как мало мне помогают мои сотрудники по этому делу! Я все должен делать один». Несчастный! Как ему трудно приходилось!

Вскоре выяснилось, что Маклаков не будет лично участвовать в «акте возмездия». Адвокат узнал, что его присутствие в доме Юсупова в момент убийства нежелательно, потому что этому воспротивился великий князь Дмитрий Павлович, считавший, что к делу не следует привлекать «политически левые элементы», так как «убийство затеяно истинными монархистами для спасения монархии, и что участие кадета придало бы ему совершенно иной характер». Иными словами, только истинные ревнители «монархизма» должны были убивать во имя «монархии» человека, которого так ценил монарх и который не раз спасал жизнь наследнику престола! Подобная «философия» не казалась участникам абсурдной.

Маклаков в «деле спасения монархии» личного участия не принимал и накануне отбыл в Москву «читать лекцию». Но содействие он все-таки оказал. Именно он дал Юсупову коробочку с гранулами цианистого калия, которым Феликс должен был отравить ненавистного друга царской семьи. Уже в эмиграции Василий Маклаков признался, что вместо яда дал Юсупову простой аспирин, чем и объяснил удивительную невосприимчивость Распутина к действию якобы смертоносной отравы.

План убийства не блистал изобретательностью. Феликс решил пригласить Распутина к себе в гости и там покончить с ним «раз и навсегда». Повод для приглашения — намерение жены Феликса Ирины познакомиться с Григорием. Это была ложь. Сама Ирина в тот момент находилась в Крыму, отсутствовали в Петрограде и родители Феликса. Сам главный организатор собирался на следующий же день после убийства отбыть к семье в Крым. Своей супруге он послал депешу, где просил: «Пришли 16-го мне телеграмму, что ты заболела и просишь меня приехать в Крым, — это необходимо».

О недобрых намерениях относительно Распутина в окружении царицы стало известно еще накануне. Вырубова вспоминала: «Днем 16 декабря Государыня послала меня к Григорию Ефимовичу с поручением, никак не связанным с политикой, — отвести ему икону, привезенную ею из Новгорода… Я оставалась (у него) минут 15, слышала от него, что он собирается поздно вечером ехать к Феликсу Юсупову знакомиться с его женой Ириной Александровной. Хотя я знала, что Распутин часто виделся с Феликсом Юсуповым, однако мне показалось странным, что он едет к ним так поздно. Но он ответил мне, что Феликс не хочет, чтобы об этом узнали его родители. Когда я уезжала, Григорий Ефимович сказал мне странную фразу: «Что еще тебе нужно от меня? Ты уже все получила». Вечером я рассказала Государыне, что Распутин собирается к Юсуповым знакомиться с Ириной Александровной. «Должно быть, какая-то ошибка, — ответила Государыня, — так как Ирина в Крыму и старших Юсуповых нет в городе».

Местом убийства Феликс избрал свой дом. «Я решил принять Распутина в помещении, которое только что было оборудовано в подвале. Арки разделяли его на две части. Большая служила столовой, из другой выходила винтовая лестница, поднимавшаяся в мои комнаты на первом этаже; на половине дороги была дверь, выходившая во двор. Это зал с двумя маленькими окнами, выходившими на уровне земли на набережную Мойки. Стены были из серого камня, пол гранитный. Три большие красные вазы китайского фарфора уже украшали ниши в стене. Из кладовых принесли выбранные мною предметы: старинные стулья резного дерева, обитые почерневшей от времени кожей, массивные дубовые кресла с высокими спинками, маленькие столики, покрытые цветной материей, кубки из слоновой кости и множество других предметов художественной работы. Я до сих пор вижу во всех подробностях убранство этой комнаты и особенно шкаф эбенового дерева с инкрустациями, содержащий целый лабиринт маленьких стекол, бронзовых колонок и потайных ящичков. На этом шкафу стояло распятие из горного хрусталя и гравированного серебра великолепной итальянской работы XVI века. (Распятие — изделие великого итальянского мастера Бенвенуто Челлини — стоило целое состояние. — А. Б.) Большой камин из красного гранита был украшен золочеными чашами, старинными майоликовыми блюдами и скульптурной группой из слоновой костй. На пол расстелили большой персидский ковер, перед шкафом с лабиринтом — шкуру огромного белого медведя».

Как истинный последователь Уайльда, Юсупов не сомневался, что драматическое действо должно разворачиваться лишь в изысканных интерьерах. Подвал юсуповского дворца выглядел как апартаменты времен Борджиа…

Заговорщики встретились во дворце Юсупова вечером 17 декабря. Они осмотрели приготовленное помещение: на столе стоял горячий самовар, блюдо с пирожными «буше», поднос с бутылками и стаканами.

Помимо трех главных действующих лиц участие принимали еще двое: Станислав Лазаверт — доктор из санитарного отряда В. М. Пуришкевича, а также знакомый Юсупова поручик Сергей Сухотин. Странное появление этого молодого человека в данном «изысканном сообществе» никто не объяснил. Возможно, оно являлось следствием гомосексуальных привязанностей князя, к числу любимцев которого и принадлежал поручик…

Пуришкевич захватил с собой из дома пистолет системы «souvage», из которого и будет потом убит Распутин. Около 11 часов вечера 16 декабря доктор Лазаверт надел резиновые перчатки, затем «снял верхушки пирожных, посыпал начинку порошком в количестве, способном, по его словам, убить слона».

После завершения приготовлений гости князя отправились наверх, где они должны были изображать веселую вечеринку, а Феликс поехал на Гороховую, 64, в квартиру Распутина. Дочь Матрена вспоминала: «В 12 часов ночи к нам приехал Юсупов. Отец встретил его словами: «Ах, маленький, ты пришел». Юсупов спросил его: «Посторонних нет?» Отец ответил, что никого нет. Тогда Юсупов сказал ему: «Пойдем кутить». Они уехали, и больше отец не возвращался».

Что происходило в подвале дома Юсупова, какие разговоры вели Феликс и Распутин на протяжении примерно двух часов, о том известно лишь из воспоминаний Юсупова. Однако вышедшие в разные годы и в разных странах откровения князя-убийцы содержат множество противоречий и неточностей, а некоторые места наполнены нарочитой мистической патетикой и как будто позаимствованы из низкопробных бульварных романов. Но другого источника нет и не будет, и узнать, в какой степени мемуарные реминисценции соответствовали действительности, никогда не удастся.

В изложении князя все походило на какую-то дешевую и мрачную оперетку. В общих чертах картина той ночи выглядела следующим образом. Юсупов прибыл со своим гостем во дворец вскоре после полуночи 17 декабря. Провел его в подвал, пригласил к столу, стал угощать его пирожными и вином (в бокалы тоже был положен порошок) и вел с ним разговоры «за жизнь». Распутин попросил князя спеть, и тот исполнил под гитару несколько столь им любимых «жестоких романсов».

Яд не действовал. Несколько раз Распутин спрашивал, где же хозяйка, на что Феликс отвечал, что она провожает гостей. Распутин собирался уходить, но задержался у эбенового шкафа с распятием, стал его рассматривать. В этот момент Юсупов выстрелил ему в спину из браунинга. Распутин упал, как показалось, замертво. На шум выстрела прибежали сообщники.

Об увиденном написал Пуришкевич. «Нам представилась следующая картина: перед диваном, в гостиной, на шкуре белого медведя лежал умирающий Григорий Распутин, а над ним, держа револьвер в правой руке, заложенной за спину, совершенно спокойно стоял Юсупов… Не знаю, сколько времени простоял я здесь; в конце концов раздался голос Юсупова: «Ну-с, господа, идемте наверх, нужно кончать начатое». Мы вышли из столовой, погасив в ней электричество и притворив слегка дверь».

Через некоторое время Юсупов вернулся вниз, включил свет и стал смотреть на убитого. Далее произошло невероятное.

Распутин «внезапно открыл левый глаз. Через несколько мгновений его правое веко тоже стало подрагивать, потом поднялось… Внезапным и сильным движением Распутин вскочил на ноги с пеной у рта. Дикий вопль раздался под сводами, его руки конвульсивно хватали воздух. Он бросился на меня, пытаясь схватить меня за горло, его пальцы, как клещи, впивались в мои плечи. Глаза его вылезали из орбит, изо рта текла кровь. Низким и хриплым голосом он все время звал меня по имени… Нечеловеческим усилием я вырвался из его хватки… Я бросился наверх, зовя Пуришкевича, оставшегося в моем кабинете».

На помощь почти обезумевшему от страха князю пришел скандальный борец «за чистоту монархической идеи». «Медлить было нельзя ни мгновенья, и я, не растерявшись, выхватил из кармана мой «соваж». Поставил его на «огонь» и бегом спустился с лестницы… Григорий Распутин, которого я полчаса назад созерцал при последнем издыхании, лежащим на каменном полу столовой, переваливаясь с боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца вдоль железной решетки, выходившей на улицу… Я бросился за ним вдогонку и выстрелил».

Три раза Пуришкевич промахнулся, и лишь четвертая пуля попала Распутину в голову. Потом обезумевшие заговорщики пинали и избивали бездыханное тело. С главным же организатором от избытка эмоций тут же, около убитого, сделался обморок, и сообщникам пришлось тащить Феликса во дворец и там приводить в чувство.

Как писал прокурор С. В. Завадский, ведший дело об убийстве Распутина, проведенное вскрытие тела показало, что «Распутину были нанесены три смертельные раны: в почки, в печень и в мозг. По мнению вскрывавших, после первой раны Распутин не мог жить более 20 минут, а все три были прижизненные, следовательно, третья должна была последовать за первою в промежуток времени самое большее около четверти часа». По данным медицинского освидетельствования, кроме пулевых ран в спину и голову у Распутина была «огромная рваная рана в левом боку, сделанная ножом или шпорой». Никакого яда в организме Распутина обнаружено не было — Маклаков сказал правду.

Заговорщики придавали большое значение тщательному сокрытию следов преступления. Труп ненавистного Распутина на автомобиле Дмитрия Павловича отвезли подальше от юсуповского дворца и бросили под лед.

Участники с самого начала условились категорически отрицать все возможные обвинения, хотя, казалось бы, они делали «великое дело», совершали, по их представлениям, чуть не «подвиг самопожертвования». Вели же себя как заурядные убийцы.

На следующий день князь Юсупов отправил царице письмо, где отрицал свою причастность к убийству и в заключение восклицал: «Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся и до какой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству Феликс».

Однако ухищрения были напрасны. Уже 17 декабря царица писала мужу: «Мы сидим, все вместе — ты можешь представить наши чувства — наш Друг исчез. Вчера А. (Вырубова. — А. Б.) видела его, и он ей сказал, что Феликс просит его приехать к нему ночью; что за Ним заедет автомобиль, чтоб Он мог повидать Ирину… Я не могу и не хочу верить, что Его убили. Да сжалится над ним Бог!»

Сенсационная новость о смерти ненавистного Гришки очень быстро распространилась по стране. Многие ликовали. Председатель Думы М. В. Родзянко, находившийся в курсе всего этого «важного дела», встретив Юсупова, обнял, прослезился и не смог удержаться от публичного выражения восторга. Князь признавался, что такое «отеческое отношение успокоило и окрылило меня».

Газеты заполонила информация о Распутине. Претендовавшая на респектабельность газета «Русское слово» посылала вослед убитому гневные проклятия в виде очередной порции клеветы: «Представьте себе покровителя, которому со второй встречи можно говорить «ты», к которому не нужны длинные подходы, не нужны сложные интриги и который может «сварганить» дело за небольшое денежное вознаграждение или за «женское продовольствие». Согласитесь, что в мире пройдох, интриганов и политических жуликов это был не человек, а клад».

Ликовали и некоторые члены императорской фамилии. Еще не зная подробностей и того, что в убийстве замешан брат Дмитрий, великая княгиня Мария Павловна (младшая) 19 декабря писала своей мачехе, княгине О. В. Палей: «Со вчерашнего утра весь Псков (она работала здесь в госпитале. — А. Б.) чрезвычайно взволнован известием об убийстве Р., но подробностей мы никаких не знаем, и даже штаб не имеет никаких подробных сведений. Страшно интересно узнать, кто это сделал и как все произошло: напиши мне хоть два слова. Письмо, чтобы не посылать по почте, можно отослать с тем же санитаром, которого я посылаю сейчас в Петроград. Сколько народу по всей России перекрестились, узнав, что больше нет этого злого гения… Политические настроения тех людей, которых мне приходилось видеть, самые ужасные. Все стали ярыми революционерами, и с ними часто прямо страшно говорить». Уж если близкие к трону лица поносили царя и царицу, то какие можно было претензии предъявлять другим людям?

Поклонники старца, в том числе и царица, считали его провидцем: они были уверены, что он видит людей насквозь. Убийство нанесло серьезный удар по этим представлениям. Искренне оплакивали его лишь несколько человек, включая Александру Федоровну и Вырубову. После получения подтверждения о смерти Распутина царь, понимая, в каком тяжелом состоянии находится императрица, прервал военные совещания в Ставке и выехал в Царское Село.

С дороги 18 декабря послал супруге телеграмму: «Только сейчас прочел твое письмо. Возмущен и потрясен. В молитвах и мыслях вместе с вами. Приеду завтра в 5 часов. Сильный мороз. Заседание закончилось в 4 часа. Благословляю и целую. Ники».

По настоянию императрицы было принято решение хоронить Распутина в Царском Селе, хотя некоторые придворные считали, что это недопустимо, что не следует провоцироватьобщественный скандал и лучше отправить гроб на его родину, в село Покровское. После извлечения из воды тело Григория было переправлено в Чесменскую богадельню, находившуюся за Петроградом, по царскосельской дороге.

Погребение решено было осуществить в пустынном месте Царского Села, на территории строящегося Вырубовой Серафимовского лазарета, под алтарем будущего храма. Тайная церемония состоялась 21 декабря. В дневнике Николая II записано: «В 9 час. поехали всею семьею мимо здания фотографии и направо к полю, где присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого в ночь на 17-е дек. извергами в доме Ф. Юсупова, стоял уже опущенный в могилу. Отец Ал. Васильев отслужил литию, после чего мы вернулись домой. Погода была серая при 12 мороза».

Подробно о процедуре похорон рассказал полковник Д. Н. Ломан, которому удалось неофициально стать ее свидетелем: «На погребении Распутина я не был, но издали видел, что на нем присутствовала вся царская семья, Мальцев, Лаптинская и фельдшерица из лазарета Вырубовой, фамилии я ее не знаю. Погребение собственно совершено было в Чесменской богадельне епископом Исидором (настоятель Тюменского Свято-Троицкого монастыря. — А. Б.), я же говорю о предании земле, что совершилось духовником (царской семьи. — А. Б.) отцом Александром Васильевым и иеромонахом из Вырубовского лазарета. Певчих не было, пел причетник из Федоровского собора Ищенко. Накануне отец Васильев сообщил мне, что ему отдано распоряжение совершить предание земле Распутина, для чего он приедет из Петрограда ночевать в Царское Село, а утром заедет в собор за причетником и ризами и чтоб я сделал соответствующие распоряжения (Ломан состоял старостой Государева Федоровского собора. — А. Б.). На другой день о. Васильев заехал в собор, где поджидал его я, и мы вместе поехали к Серафимовскому убежищу, на то место, где предполагалось воздвигнуть храм. Не доезжая до самого места, о. Васильев ушел к месту предания земле (гроб стоял уже в яме), а я остался в стороне, так как я не был виден, мне же было все видно. До прибытия царской семьи я подходил к самой могиле и видел металлический гроб. Никакого отверстия в крышке гроба не было. Гроб был засыпан прямо землею, и склепа в могиле устраиваемо не было».

Николаю II оставалось править 67 дней.

Царство кривых зеркал

Распутина убили. Казалось бы, теперь все преданные монархии люди должны объединиться вокруг царя, забыть старые распри, обиды и сплотить усилия для победы на полях сражений. Это было тем более необходимо, что на весну 1917 года Россия вместе с союзниками по Антанте намечала мощную кампанию, которая должна была сокрушить противника и окончить затянувшийся военный конфликт. Однако никакой общественной консолидации не наступило. Раскол в стране был настолько очевидным, что преодолеть его было уже невозможно.

Самое трагичное состояло не в том, что активизировались откровенные враги трона и империи. Подобного в действительности не наблюдалось, да и сами ряды этих «отъявленных революционеров» были слишком слабы, чтобы каким-то образом дестабилизировать ситуацию.

Смертельный удар монархии нанесли не они, а те, кто, непрестанно заявляя о преданности ей, своими поношениями и дискредитацией царя и царицы подорвали основы и принципы власти. Неистовая «стрельба по Распутину», которой занимались самые высокопоставленные должностные лица, ведущие деятели общественных организаций и даже царские родственники, на самом деле являлась уничтожением сакрального ореола, искони окружавшего особу монарха. Когда этот знак небесного избранничества был девальвирован, когда понятия «Россия» и «царь» разъединились, то будущее оказалось предрешено. При сложившейся исторической диспозиции монархическая Россия должна была пасть, и она пала.

Здесь не место выносить вердикты, называть имена могильщиков с «хорошей генеалогией», тем более что некоторые из них уже были упомянуты. Важно другое: понять и учесть урок истории начала XX века, игнорирование которого стоило (и еще будет стоить) немалого числа невосполнимых потерь и горьких разочарований.

В апреле 1919 года писатель Иван Бунин записал в дневнике: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье». Один из величайших русских писателей XX века оказался провидцем. О той России, которая исчезла в вихре революционного лихолетья, ныне известно до обидного мало, а многие, очень многие из ныне живущих о ней не знают почти ничего. Это, конечно, не их вина, а их беда.

Прошлое по-прежнему в большинстве случаев преподносится в виде набора затертых, одномерных и невыносимо скучных формул и мертвых образов: «реакционно», «прогрессивно», «реформы», «контрреформы», «реакция», «угнетение», «мнение общества», «освободительное движение», «антинародная политика» и так далее. Подобными мертвящими идеологическими определениями пестрят страницы многих учебников, специальных монографий и популярных публикаций. Русская история превратилась в набор клишированных определений и понятий, которые ни в коей мере не раскрывают многоцветие минувшего времени.

Самое поразительное, что почти никто не удосуживается хоть как-то внятно объяснить содержание, семантику подобных чугунных ярлыков, затвержденных в умах еще в эпоху «царства серпа и молота» и благополучно его переживших. При такой подаче исторического материала реальная, полнокровная жизнь отлетевшей в вечность страны и цивилизации под названием «Российская империя», подлинные цвета, голоса и звуки ее не доступны ни восприятию, ни постижению.

Образно говоря, драматурги и постановщики приглашают публику посмотреть спектакль, но пришедших дальше фойе с аляповатыми афишами не пускают. Думается, многие сочинители и сами не подозревают, что есть это «дальше». При такой постановке дела нечего удивляться, что публика «не проявляет интереса», неуместно сетовать на то, что «падает тяга к истории». Странно, что этот интерес еще совсем не пропал…

Между тем люди в той давней России проводили свою жизнь не в борьбе с властью и не на баррикадах, как нередко утверждают различные «гиды» по лабиринтам истории. (Разношерстные группки «профессиональных ниспровергателей» общей социальной картины не меняли.) Они жили в мире обычных страстей, интересов и устремлений.

Этот мир человека, «человеческую историю», скажем, А. П. Чехов отобразил в своих произведениях куда представительней, чем все историки XX века. Причина здесь далеко не только в мере таланта, но и в ракурсе видения. «Общественное» в истории затмило и подменило «человеческое», а реальный шум времени был заглушен «трубным гласом» идеологии.

Корпорация профессиональных историков показала свою полную несостоятельность. Следует подчеркнуть, что в данном случае имеется в виду именно корпорация. Отдельные редкие примеры не ангажированного «прогрессивной точкой зрения» освещения прошлого лишь подчеркивают беспросветность общей картины. В условиях окостенения сознания у историков на авансцене и появились неожиданные «знатоки», такие, как Валентин Пикуль и Эдвард Радзинский.

Богатое воображение, свобода от ответственности перед документом, презрение к прошлому страны и народа, неуважение к читателю, наконец, который при таком отношении не более чем «безмозглый потребитель», позволило подобного рода «мэтрам» изображать русскую историю в виде собрания анекдотов, нередко весьма пошлого свойства. «Смелые интерпретаторы» и «талантливые рассказчики» открывают «новое», которое является всего лишь заплесневелым старым, предлагают «свежий взгляд», который давным-давно несвеж.

Миф и мифотворцы до сих пор правят бал на ниве русской истории. Распутин тут лишь один, но, может быть, наиболее рельефный пример. Почти все, что о нем написано и сказано, никакого отношения к подлинным событиям не имеет. Ряд наиболее смачных эпизодов приснопамятной «распутиниады» и был проанализирован в настоящей книге. Другие же остались за ее пределами, но и они по уровню своей достоверности принципиально ничем не отличаются от отмеченных случаев.

Неужели же груды фолиантов всего лишь памятник человеческому заблуждению и невежеству? Увы, фактически дело обстоит именно так.

Однако указанными факторами цветение «распутиниады» не объясняется. Тут всегда был и злой умысел, намерение опорочить не самого Распутина — сибирский крестьянин, по сути, мало кого и интересовал, — а монархическую Россию.

В этой связи в очередной раз неизбежно возникает тема «мировой закулисы», влияние которой на ход дел в России ощущалось всегда, а в последние десятилетия существования коронной власти особенно сильно. Враги трона и династии имели моральную поддержку от различных организаций, общественных и политических деятелей в западных странах, антиправительственные группы и партии получали там и денежное «вспомоществование». Это так. Но при всем том положение дел в самой империи двуглавого орла это принципиально не меняло. Трагический раскол страны вызывался в первую очередь внутренними факторами социального, экономического и политического порядка, которые к началу XX века необычайно обострились.

Противостояние между властью и обществом — теми, условно говоря, пятью процентами населения, которые составляли, как ныне принято говорить, «российскую элиту», расширялось и углублялось. Сразу поясним, что понятие «элита» в данном случае не является ни культурной, ни уж тем более духовной характеристикой, а служит лишь обозначением места в общественной иерархии. В первую очередь наиболее состоятельные и самые по-европейски образованные социальные элементы в России в большинстве своем и отвергали настоящее, реальную жизнь, грезя о «всеобщем преобразовании». Хотя слово «революция» и пугало их, но перемен, причем «радикальных», хотели если и не все, то очень многие. Отторжение от «пошлой жизни», маниакальный порыв «в даль заповедную» прекрасно отображен в произведениях творцов серебряного века русской культуры.

Люди стремились жить или «в завтра» (большинство), или «во вчера» (единицы). Текущий же день представлялся тусклым, мелким, никчемным. Пренебрежение к настоящему, возникшее на почве отхода от традиционных духовных ценностей, бесконечное третирование его породили систему мифологизированных общественных представлений и ценностей. Миф родила жажда будущего, но, едва народившись, миф делал многих людей своими рабами, и часто навсегда.

Общественные пертурбации, крушения и катастрофы просветили и просветлили сознание немногих.

Понимание этой исторической коллизии чрезвычайно важно, когда возникает вопрос о том, почему же все-таки люди так легко и так беззаветно доверялись слухам, хотя у многих из них была реальная возможность, что называется, наяву установить, где кончается басня и начинается подлинная история. Легенда о Распутине оказалась сильнее здравого смысла, о котором вообще можно говорить лишь условно, помня, что такая категория к обитателям «Палаты № 6» может быть применима лишь с большой осторожностью.

По сути своей «распутиниада» — это тихая и грустная история о том, как правитель «милостью Божией» по воле случая встретился с простым крестьянином, наделенным необычными способностями. Трагичность положения обусловливалась тем, что долгожданный и единственный наследник престола страдал тяжелой и неизлечимой болезнью, которая каждодневно угрожала его жизни. И странный, практически безграмотный мужик несколько раз спасал его почти на краю могилы. Какое родительское сердце не возрадовалось бы при этом, кто из мало-мальски порядочных людей не начал бы испытывать благодарность к спасителю?

Если же принять к сведению, что родителями в данном случае оказались не просто венценосцы, но глубоко верующие люди, то станет ясно, что они узрели в том Промысел Божий. Вопрос о том, может ли простой смертный быть отмечен благодатью Всевышнего, у православного человека вообще не возникает. Святоотеческие предания сохранили о том массу свидетельств. Волю Творца правоверный христианин приемлет безусловно. Николай II и Александра Федоровна не составляли тут исключения. Однако это не означало, что повелитель империи и его супруга сделались какими-то марионетками Григория Распутина и «правили страной лишь по его соизволению». Ничего подобного не наблюдалось, и, несмотря на несметное множество утверждений о «Гришкиных ставленниках», так никто это подлинными данными и не подтвердил. Вот и вся истинная история. Все же остальные «жанровые сцены» и «портреты времени» — из мира кривых зеркал.

Тихая и грустная история мало кого занимает. Требуются «страсти-мордасти». И подобного жанра россказни появляются уж скоро как сто лет; «кривозеркальный промысел» исправно функционирует до сего дня.

Несколько лет назад шуму наделало заявление о том, что — о чудо! — удалось обнаружить «дневник Распутина». Репортажи о том передали по различным каналам телевидения, появились заметки в газетах. Анонс о грядущей сенсации сопровождался, как всегда, уверениями, что раньше сей документ «никто не видел», «никто о нем не знал». Естественно, многие замерли в ожидании порнографической летописи. Ну действительно, согласно популярным представлениям, о чем еще мог писать Распутин, как не о своих «сексуальных победах»? Когда же опубликовали распутинские тексты, сразу все разговоры и прекратились. Все о Боге и о душе. Такие темы потребителей сенсаций не интересуют, а некоторые и вообще не понимают, о чем речь. Духовные искания? А что это такое?

Последним шедевром на рынке «распутиниады», несомненно, стала очередная «сенсация» — воспоминания старшей дочери Григория Распутина, Матрены. По степени лживой заданности сие произведение можно смело назвать как бы вторым томом опуса пресловутого Илиодора-Труфанова. Книга появилась на прилавках весной 2000 года и получила отклик в прессе. Чтобы читателю было понятно, какую пошлую дешевку ему предлагают на рынке, на указанной свеженькой «выпечке» и остановимся.

Надо сразу заметить, что, хотя после первого издания книги Труфанова прошло уже более восьмидесяти лет, приемы изготовления подобного рода продукта почти не изменились: нагромождение нелепиц и абсурда, сдобренное «рассуждениями» на общие темы.

Для начала разберемся в ряде исходных вещей, связанных с «творческим наследием» Матрены. Как уже говорилось, она умерла в Калифорнии в сентябре 1977 года в возрасте семидесяти девяти лет.

Еще в 1919 году в городе Чите дала обширные показания известному следователю Н. А. Соколову, который вел дело об убийстве царской семьи, а оказавшись в 1920 году в эмиграции, не скрывала своего происхождения. Она опубликовала воспоминания об отце. В 1929 году в Лондоне вышла ее книга на английском языке «Настоящий Распутин» («The Real Rasputin»), переизданная с добавлениями в 1934 году под названием «Мой отец» («Му Father»). В 1932 году в Париже популярный эмигрантский журнал «Иллюстрированная Россия» в нескольких номерах поместил воспоминания Матрены под названием «Мой отец, Григорий Распутин». И, наконец, в 1977 году в США вышла книга Матрены и Петти Бархем «Распутин: Человек по ту сторону мифа» (Rasputin: The Man behind the Myth».

Из сказанного нетрудно заключить, что существуют надежные свидетельства того, как и что говорила и писала Матрена Распутина о своем отце. Хотя она допускает немало неточностей, порой говорит с чужого голоса, но всегда сохраняет уважение и к памяти отца, и к памяти его венценосных покровителей. Опус же «Илиодор № 2» ни стилистически, ни фактически никакого касательства к предыдущим книгам Матрены Распутиной не имеет. Его можно с полным правом назвать фальшивкой.

Причем это не просто коммерческий пустячок, скроенный по принципу «урвать сто рублей и убежать». Как и при фабрикации первой книги Илиодора, тут просматривается и вполне определенная цель: вылить очередной ушат помоев на Россию. Только самые грязные измышления относительно русской жизни и коронованных правителей читатель и встретит на страницах сего «шедевра».

Кто конкретно «сварганил» (наверное, самое подходящее в данном случае определение) эту книгу, неизвестно. То же, что говорит во введении по поводу ее возникновения издатель и «правовладелец», может вызвать лишь снисходительную улыбку. Оказывается, «свои записки об отце» «Матрена» (заключим это имя в кавычки, как условное обозначение авторства) сочиняла аж полтора десятка лет! Однако «по неизвестным причинам» сама публиковать не стала, а передала их «для использования» своей соседке по дому престарелых. Этой знакомой подарок был без надобности, и перед смертью она завещала сей бесценный дар своей племяннице, обитавшей в Парагвае!

Жительница далекой, затерянной в глубине Южной Америки «страны болот и прерий», ставшая обладательницей уникальной реликвии, неведомыми путями дошла до московского издателя, который просто замер от предвкушения удачи. Тайные записки дочери Распутина! При этом «племянница знакомой Матрены по дому престарелых» почему-то запретила называть ее и проходит в книге под шифром «госпожа X.». Каково? Но это еще не конец.

В своем предисловии теперешний «правовладелец» продолжает напускать таинственный туман. Выяснилось, что «трудные переговоры» о приобретении рукописи длились полгода и лишь затем благополучно завершились сделкой. Издатель все это время испытывал волнение, так как приобрел рукопись «вслепую» по той причине, что «на предварительное знакомство с рукописью госпожа X. не соглашалась». Если это было действительно так, то речь идет о редчайшем случае в издательской практике, который следует отметить особо.

Издателю «Матрены» были знакомы предыдущие подлинные публикации дочери Распутина. Но они ему не приглянулись. Одна, по его мнению, была слишком «наивной и апологической», другая «потонула в клюкве и патоке». «Правовладелец парагвайской находки», издавший до того русский перевод воспоминаний князя Феликса Юсупова, очевидно, из них и почерпнул свои «глубокие знания» о русской истории. Он без всяких экспертиз точно знает, как было на самом деле. «Современный Сытин» не приемлет «сироп». Ему требуется совсем другое, не просто соль и перец, а серная кислота, сжигающая все до основания.

«Сделка вслепую» в полной мере оправдала надежды знатока русской истории. В предисловии к книге «Матрениных тайн» он широковещательно заявляет: «На сей раз меня ждал приятный сюрприз. Теперь он ждет вас». «Правовладелец» обманывает читателя. Никакого «сюрприза» не получилось. Почти весь набор цитат давно замусолен «распути-новедами». Понимая, что это неизбежно будет резать глаз сколько-нибудь информированному читателю, парагвайская «Матрена» особо подчеркивает, что она «взяла за правило почти ничего не говорить за себя», а будет ссылаться лишь на мнения «известных людей».

Издателю и «правопреемнику» в этой связи сразу же хочется задать вопрос: с какой стати сие сочинение носит подзаголовок «воспоминания дочери», хотя почти вся книга построена на воспроизведении тенденциозных фрагментов, главным образом, из третьесортных сочинений, увидевших свет вскоре после падения монархии? Нехорошо же обещать одно, а подсовывать доверчивому покупателю другое! Во всем мире это квалифицируется как обман.

Не будем останавливаться на всех «ляпах», глупостях и гнусностях в воспоминаниях «Матрены»; их так много, что для перечисления надо публиковать специальную книгу «Анти-Матрена». Скажем лишь, что в ней нет практически ничего о семейном укладе распутинской семьи, о ее повседневной жизни в Покровском и в Петербурге. Ну не знает наша «Матрена» год рождения своего отца (выпал из памяти?), не ведает, сколько было детей в их семье (забыла?), как далеко располагалось их село от уездного города Тюмени (запамятовала?). Не имеет она понятия и о том, когда умерли ее деды и бабки. На беседы с некоторыми из них «Матрена» ссылается, хотя к тому времени они уже скончались! Все, что связано с общей хронологией и семейной фактографией, беспардонно переврано. Трудно сомневаться, чтобы член семьи мог себе подобное позволить.

Чтобы наглядно продемонстрировать образчик маразматического сочинительства, перескажем вкратце одну «душераздирающую историю». По уверениям «Матрены», «единственным товарищем моего отца был старший брат Михаил», с которым Гриша был-якобы неразлучен все юные годы и который погиб, когда отцу мемуаристки исполнилось восемь лет. Сама сцена купания братьев и последующая гибель одного из них изложена просто с «цыганским надрывом»: «В тот день мальчики отправились на свое любимое место на реке. Оттуда почему-то перебрались на пруд. Миша нырнул первым. Как там что — не знаю, но он стал тонуть. Миша уже исчез из виду, когда отец подбежал к воде. Протянул руку, пытаясь нащупать брата под водой. Миша схватил его за руку и попытался выбраться, но лишь утащил за собой под воду и отца. Мальчики цеплялись друг за друга, пытаясь встать на ноги».

Дальше произошло следующее: проходивший мимо крестьянин спас неудачных купальщиков, но оба они потом заболели, и, хотя «бабка-повитуха» сделала «все, что могла», Миша умер, а Гриша выздоровел. Однако «исцелился он только физически. Тоска поселилась в его душе».

Оставим в стороне примитивный синтаксис, столь характерный для плохой журналистики, и подчеркнем главное: у Распутина не было никогда брата Михаила! У родителей Григория было девять детей: пять девочек и четверо мальчиков. Из последних лишь Григорий дожил до того возраста, когда мог самостоятельно дойти «до пруда». Остальные — два Андрея и Тихон — умерли в младенческом возрасте. Это установлено не по сведениям «из Парагвая», а по метрическим книгам слободы Покровской, которые опубликованы исследователями и краеведами и не являются тайной.

Когда некая «госпожа X.» сочиняла книгу-фальшивку, она просто ничего не знала о распутинском родословии. Наверное, полагала, что ничего о том времени не сохранилось и можно врать без оглядки. Но Бог с ней, с этой парагвайской «Матреной». Удивляет не это, а то, что московский «правопреемник» мог бы узнать истину не из чьих-то писаний, а из документов, но они ему не нужны. Это касается не только упомянутого эпизода из биографии Распутина, но всех остальных «ярких сцен» и «живых картин». Таковых в данном опусе великое множество.

Выше было замечено, что воспоминания «Матрены», по сути дела, кладезь затертых цитат и старых сплетен. Однако кое-что новенькое найти можно. Помимо истории с братом, которого не было, встречается и еще ряд не менее «проникновенных». В их числе — описание первой (и последней) брачной ночи Анны Вырубовой. Откуда, вы думаете, «Матрене» такая интимная подробность известна? Никогда не догадаетесь: из признания самой Вырубовой, которое она якобы сделала юной дочери Распутина!

Еще один пример. Вырубова в своих исповедях нашей «Матрене» не раз именует царя «Николаем», а царицу «Александрой». Казалось бы, мелочь, а высвечивает фальшивку тотчас. Никогда Вырубова не называла так ни царя, ни царицу. «Их Величества», «Ваше Величество», «Государь», «Государыня» — вот те обращения, которые только и применялись. Наша «Матрена» ничего о жизни двора и об отношениях людей там не знает, но судит и рядит обо всем.

Вот еще один эпизод, которого не было в действительности, но который во всей красе демонстрирует уровень представлений и знаний того, кто скрывался под именем «Матрена». Речь идет о «семейном визите» Распутина и его родни в царский дом. Ничего подобного на самом деле никогда не происходило. Александра Федоровна познакомилась с семьей Распутина у Вырубовой. Сохранились даже две фотографии, на которых они изображены вместе. Они датируются обычно 1910 годом. Николай же Александрович с семейством Распутина вообще не встречался. А теперь посмотрим, как «семейные связи» рисует «Матрена».

Она следовала в Александровский дворец вместе со своими близкими в «карете, украшенной царскими гербами. Кучер и лакей на козлах были одеты в синие бархатные ливреи дома Романовых и своим важным видом походили на аристократов». Там их встречали как представителей великой дружественной державы: отдавали честь при въезде в парк, раскланивались и так далее. В конце концов провели в приемную, куда к ним (в приемную!) и вышли Николай II и Александра Федоровна с детьми. В приемной случилось много событий, «Матрена» очень волновалась, но царица приласкала, робость сразу же «испарилась». Затем кто-то из великих княжон, кто именно, «Матрена» «не запомнила», «взял меня за руку и подвел к столу с закусками»!

Бедные фальсификаторы: запомните хорошенько, что «к столу с закусками» дети в приличных домах не подходят! Около них останавливаются люди совсем других возрастных групп. Не исключено, что в семьях некоторых современных «знатоков истории» дети выпивают и закусывают вместе с родителями, но не надо думать, что нечто подобное происходило и в царском доме.

Не менее карикатурно выглядит и восторженное описание «стола с закусками»: «…черная и красная икра, креветки, анчоусы, что-то невообразимое, бисквиты, фрукты, пирожные, конфеты, бутылки с водкой и вином, кувшины со сладкой (как мне сразу же объяснил Алексей) водой». Не известно, где эту картину сочиняли, то ли в тиши парагвайских болот, то ли на какой-нибудь московской коммунальной кухне, но одно можно утверждать наверняка: автор явно обделен не только историческими знаниями, но и гастрономической фантазией. Неужели на столе для столь дорогих гостей, принимаемых по высшему разряду, больше ничего не оказалось? Икра ведь в царской России не считалась деликатесом, а анчоусы (по-русски кильки) и креветки таковыми не являлись ни тогда, ни теперь.

Удивительные события на том не закончились. «Вошел дворецкий, объявивший, что кушать подано. Мы перешли в большую столовую — высокие окна с красными бархатными занавесями, отделанными золотой тесьмой. Ворс ковра под ногами был таким высоким, что я чуть не упала, зацепившись каблуком». Тут особо умиляет не то, что «Матрена» видела шторы, которых никогда не было в Александровском дворце, что «кушать подано» почему-то произнес некий «дворецкий», а то, что гостья зацепилась каблуком за ковер. К сведению сочинителей из разряда невежественных «знатоков»: молодые девушки в те времена туфель на каблуках не носили!

Самое же интересное началось тогда, когда сели за стол в «большой столовой», которой в Александровском дворце не существовало. Ну ладно, где-то сели «за огромный стол», а дальше, если послушать «Матрену», там действительно происходило черт знает что! Тут уж пошла откровенная «чернуха», та самая «серная кислота», которая так дорога издателю.

Сразу же сделаем пояснение для непосвященных: никогда Распутин за парадным царским столом не сидел и никогда в совместных трапезах не принимал участия! «Матрена» же описывает нравы, которые ей, видно, лично хорошо знакомы, но которые никакого, даже отдаленного, отношения к жизни царской семьи не имеют.

Как только уселись за стол, сразу же началось невероятное: «Когда Николаю стали наливать водки, он выхватил графинчик у лакея и, минуя рюмку, налил полный фужер. Александра Федоровна что-то громко сказала Николаю Александровичу по-французски, тот по-французски же ответил. Дети сразу же притихли. Я, конечно, ничего не поняла. А отец поднялся со своего места, подошел к царю и, глядя ему в глаза, очень тихо проговорил: «Не надо, не надо». Николай поставил фужер и в продолжение вечера больше не пил ничего. В конце подали изумительное мороженое».

Автор или авторы «Матрены» постоянно обыгрывают якобы «дурные наклонности» последнего царя. Среди них особо часто — его мифическую склонность к алкогольным напиткам. Ясно, что тут «Матрена» на свои личные наблюдения не ссылается, она озвучивает ложь со ссылкой на какие-то «разговоры»: «Николай Второй унаследовал от отца — Александра Третьего — пагубное пристрастие. О нем говорили как о большом любителе выпить. Некоторые даже утверждали, что царь бывал абсолютно трезвым только по утрам и что по временам он напивался до бесчувствия».

Очевидно, сочинители и издатели «Матрены» держат читателя за круглого дурака, который любому бреду поверит. Чтобы даже у самого несведущего не оставалось никаких сомнений на сей счет, скажем, что царь никогда не пил (и не мог пить!) водку «фужерами» (слово-то какое!) и ни разу в жизни не был пьян. Никогда не злоупотреблял напитками и его отец Александр III и тоже ни разу в жизни не был пьяным! Это известно совершенно точно, и уже сколько раз подобная ложь документально опровергалась, а лгунам — как с гуся вода!

Чтобы ни у кого уже не осталось никаких сомнений, приведем еще один, просто «антисанитарный» пассаж из опуса «Матрены». Еще раз хочется попросить извинения у читателя за нижеприводимые непотребства, но, как было замечено еще в начале настоящей книги, любой анализ «распутиниады» неизбежно связан с разбором пошлости самого грязного свойства. Она — «альфа и омега» распутинского мифа.

В сочинении «Матрены» масса скабрезных эпизодов, в числе первых и, пожалуй, самых ярких сцена полового насилия над молодым 1фигорием Распутиным, который совершила, никогда не догадаетесь… целая группа женщин! До такого даже «Илиодор № 1» не додумался. Наша же «Матрена^ не только додумалась, упомянула, но и подробно описала. Перескажем эту главу, носящую безтрамотное название «Любовный морок».

Когда Григорию было шестнадцать лет, он торговал с Отцом в городе и однажды на главной улице Тюмени увидел выходящую из мастерской с вывеской «Модистки» «невиданную красоту: стройная фигура, белокурые волосы, выбивающиеся из-под вуали, одета в лиловое шелковое платье с маленьким турнюром». В то время, о котором повествует «Матрена» (середина 80-х годов XIX века) Тюмень была заштатным уездным городом, в котором проживало менее 20 тысяч жителей (а не «пятьдесят — шестьдесят», как сообщает «Матрена»). В таком небольшом населенном пункте скрыть какое-то происшествие было просто невозможно. Между тем то, что произошло с Распутиным, осталось тайной до наших дней. О ней мы узнаем только, извините за выражение, из «мемуаразмов» «Матрены».

Произошло же невероятное. Указанная «дама с турнюром» оказалась «скучающей женой старого богатого мужа» — некой Ириной Кубасовой. Эта «кокетка» решила поразвлечься и устроить в своем «поместье» (это в городе-то!), как теперь сказали бы, «сексуальную вечеринку». Молодой Распутин оказался в доме у «кокетки», которая приняла его «почти голой».

Недурно для «кокетки», не правда ли? Опять приходится констатировать, что сочинители плохо знают значение употребляемых слов, а порой вовсе не понимают их смысла. Но продолжим наше «погружение в сюжет».

«Она улыбнулась ему ободряющей улыбкой. Хотя каждой каплей крови он рвался вперед, все мысли сковал благоговейный страх. Быстро догадавшись о его состоянии, она с видимой готовностью распахнула объятия». Затем проследовала в другую комнату, Распутин отправился за ней. По пути сорвал с себя одежду и оказался обнаженным перед «кокеткой», которая лежала на диване, но уже почему-то одетая. В этот момент по знаку хозяйки шесть девушек выскочили из разных углов, одна даже с ведром холодной воды, и набросились на парня из Покровского. Самая молодая, четырнадцатилетняя, «увидев искаженное ужасом лицо жертвы», убежала, а остальные насиловали молодца до полного своего изнеможения. Потом Григория выволокли и «бросили на траву. Как долго он там пролежал, и сам не знал».

Здесь хотелось бы читателю, не знакомому с реалиями, но интересующемуся историей, дать совет, как отделять истинное от мнимого в исторических сочинениях. Прежде всего, надо ставить логические вопросы, ответы на которые и выведут к пониманию того, что перед вами эрзац-продукт. Вот, скажем, вышеприведенная история.

Ну, допустим, дочь оказалась особой, способной написать подобное о своем отце. Однако возникает проблема, так сказать, информационного обеспечения. Откуда почерпнула сведения «Матрена»? Читатель в ответ слышит некий лепет, что это все ей, дочери, рассказала та самая «четырнадцатилетняя», которая одна из шести девиц Распутина не насиловала, а позже, потрясенная увиденным, пошла служить в дом к Распутиным! Разве можно верить этой абракадабре?

Не будем больше цитировать пошлость. Оставим в стороне и вопрос об истинном авторстве опуса «Илиодор № 2», хотя трудно удержаться от предположения, что он принадлежит перу современного «продвинутого», но исторически совершенно невежественного журналиста.

* * *

Все герои настоящей книги давно сошли в могилу. Им теперь все равно, что о них пишут, что о них говорят. Однако остаются живые. Люди последующих поколений, имеющие несхожие с предками навыки, знания, представления, воспитанные совершенно в других общественных условиях и в иной системе ценностных координат. Но и ушедших, и тех, чей земной путь еще не завершен, навсегда связывает принадлежность к одному дому, имя которому Россия. И хоть не все понимают и ощущают такую связь, она тем не менее существует, и она нерасторжима.

Любое стремление живых удобно устроить свое земное существование возможно лишь при учете опыта, этого великого богатства, которое надо уметь узреть, понять и применить. Опыт в истории — это жизнь предков, оставивших нам в наследство летопись свершений, забот, ошибок, заблуждений, иллюзий и надежд. И никогда не следует пренебрегать этим опытом, никогда не следует смотреть свысока на тех, кого уже давно нет на земле. Они — другие, но они и такие же, как мы. Они были до нас и многое испытали из того, что нам еще предстоит или позволено будет узнать лишь из их наследия. Они оставили его нам. И получить его, обрести таким путем опору в окружающем мире сможет лишь тот, кто пытается найти тот источник и почерпнуть из него. В этом великом процессе самосознания, приобщения к жизни Русского Дома, понимания смысла и духа его заключена великая надежда на то, что не наступил и не наступит последний час истории России.

Думая, размышляя, ищите истину, находите смысл в «непонятном», которое кажется таковым часто лишь из-за лености ума. Тогда перед вами откроется удивительный мир, совсем непохожий на тот, о котором вы узнавали по скучным школьным учебникам, примитивным книжкам-памфлетам и поверхностным телепрограммам.

Благодаря знанию истории люди становятся богаче, обретают национальное достоинство, осознают ту истину, что когда клевещут на Россию минувших эпох, на ее власть, на ее символы и духовные сокровища, то оскорбляют и нас, унижают и ныне живущих. И тогда у клеветников, махинаторов, невежд и русофобов, откуда бы они ни появлялись и кто бы им сколько ни платил, не будет шанса на триумф, который они имели подавляющую часть XX века.

Чем больше людей поймет прошлое своей страны, ощутит свою неразрывную связь с Русским Домом, тем больше надежды на то, что жизнь в этом доме станет мирной, спокойной и предсказуемой. Пока над русской историей не опустился черный занавес, мрачная тень которого уже вполне различима, будет жива и современная Россия.

Указатель имен

Адрианов Александр Александрович (1862–1917). Генерал-майор свиты, московский градоначальник (1908–1915).

Александр II Николаевич (1818–1881). Император России (1855–1881).

Александр III Александрович (1845–1894). Император России (1881–1894), отец Николая II.

Александра Федоровна (1872–1918). Урожденная принцесса Гессенская, дочь герцога Людвига IV. Супруга (1894) Николая II, императрица. Убита вместе со своими близкими в Екатеринбурге.

В 2000 году причислена Русской Православной Церковью к лику святых.

Алексей Михайлович (1629–1676). Второй царь (с 1645) из династии Романовых, отец Петра I.

Алексей Николаевич (1904–1918). Единственный сын императора Николая II, великий князь, наследник престола. Убит вместе со своими близкими в Екатеринбурге.

Алексий (Молчанов Алексей) (1853–1914). Ректор Киевской духовной академии, епископ Тобольский и Сибирский (1911–1913), экзарх Грузии (1913–1914).

Алиса Гессенская (1843–1878). Урожденная английская принцесса, дочь королевы Виктории, жена (1862) Людвига Гессенского (1837–1892), ставшего в 1877 году великим герцогом Гессенским, мать императрицы Александры Федоровны.

Амфитеатров Александр Валентинович (1862–1938). Русский писатель и журналист. Умер в эмиграции в Италии.

Анастасия Николаевна (Стана) (1867–1935). Великая княгиня, урожденная принцесса Черногорская, жена (1889) герцога Г. М. Лейхтенбергского (1906 — развод); жена (1907) великого князя Николая Николаевича (младшего). (1912–1913) Департамента полиции. Расстрелян коммунистами.

Анастасия Николаевна (1901–1918). Великая княжна, младшая дочь Николая II. Убита вместе со своими близкими в Екатеринбурге. В 2000 году причислена Русской Православной Церковью к лику святых.

Арцыбашев Михаил Петрович (1878–1927). Прозаик, публицист, драматург. Умер в эмиграции в Варшаве.

Беляев Михаил Алексеевич (1863–1918). Генерал от инфантерии, военный министр (январь-февраль 1917). Расстрелян коммунистами.

Базили Николай Александрович (1882–1960). Камергер, с 1912 года директор канцелярии Министерства иностранных дел.

Барятинская Мария Владимировна. Княгиня, фрейлина императрицы Александры Федоровны.

Белецкий Степан Петрович (1873–1918). Сенатор, вицедиректор (1909–1912), а затем директор

Берберова Нина Николаевна (1901–1993). Поэт, прозаик, переводчик, литературный критик и исследователь. С 1922 года жила в эмиграции, где и умерла.

Берлацкая Хиония Матвеевна (1876—?). Вдова поручика, почитательница Г. Е. Распутина.

Бехтерев Владимир Михайлович (1857–1927). Известный невропатолог, психиатр и психолог, основатель (1908) Психоневрологического института в Петербурге.

Богданович Александра Викторовна (1836–1914). Урожденная Бутовская, жена генерала Е. В. Богдановича, хозяйка влиятельного столичного салона.

Богданович Евгений Васильевич (1829–1914). Генерал от инфантерии, староста Исаакиевского собора в Петербурге, муж А. В. Богданович.

Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич (1873–1955). Публицист и издатель, в 1917–1920 годах управляющий делами коммунистического правительства (Совнаркома).

Борджиа (Борджа), Итальянский род испанского происхождения, игравший заметную роль в европейской истории XV — начала XVI века.

Боткин Евгений Сергеевич (1865–1918). Действительный статский советник, доктор медицины.

В 1908 году назначен лейб-медиком Николая II. Остался верен царской семье до конца, сопровождал ее в Тобольск и Екатеринбург, где и был убит.

Боткина Татьяна Евгеньевна (по мужу Мельник) (?—1985). Дочь лейб-медика Е. С. Боткина, автор воспоминаний о царской семье.

Бунин Иван Алексеевич (1870–1953). Известный русский писатель, лауреат Нобелевской премии (1933). Умер в эмиграции во Франции.

Буренин Виктор Петрович (1841–1926). Поэт, критик, сотрудник петербургской газеты «Новое время».

Бурцев Владимир Львович (1862–1942). Участник революционного движения, публицист, издатель исторических журналов.

Варнава (Накропин Василий Александрович) (1860–1921). Родом из крестьян Олонецкой губернии, в 1897 году принял монашество, с 1911 года епископ Каргопольский, с 1913 года епископ Тобольский и Сибирский.

Васильев Александр Петрович (1867–1918). Протоиерей, с 1912 года духовник царской семьи, пресвитер придворного собора Спаса Нерукотворного образа при Зимнем дворце. Расстрелян коммунистами.

Виктория I Александрина (1819–1901). Королева Великобритании и Ирландии (1837–1901) и императрица (1876) Индии. Дочь Эдуарда, герцога Кентского, четвертого сына короля Георга III и принцессы Виктории Саксен-Саальфельд-Кобургской. В супружестве (1840) с принцем Альбертом Саксен-Кобургским (1819–1861). Вступила на престал после смерти своего дяди, короля Вильгельма IV.

Вильгельм II Гогенцоллерн (1859–1941). Германский император и прусский король (1888–1918), двоюродный брат императрицы Александры Федоровны.

Витте Сергей Юльевич (1849–1915). Граф (1905), член Государственного совета, министр финансов (1892–1903), председатель Совета министров (1905–1906).

Воейков Владимир Николаевич (1868–1937). Генерал-майор свиты, дворцовый комендант (1913–1917).

Волжин Александр Николаевич (1862—?). Действительный статский советник, гофмейстер, седлецкий и холмский губернатор, директор Департамента общих дел Министерства внутренних дел (1914), обер-прокурор Святейшего синода (с 30 сентября 1915), член Государственного совета.

Волконский Владимир Михайлович (1868–1953). Князь, егермейстер, член III и IV Государственных дум (в III — товарищ председателя), товарищ министра внутренних дел (июль 1915 — декабрь 1916)

Воскобойникова Надежда Ивановна (1883—?). Вдова подъесаула, казачка из Донской области, старшая сестра и заведующая хозяйством в Серафимовском лазарете А. Вырубовой в Царском Селе.

Вырубов Александр Васильевич (1880—?). Старший лейтенант, делопроизводитель морской походной канцелярии, полоцкий уездный предводитель дворянства (1913–1917), муж А. А. Вырубовой.

Вырубова Анна Александровна (1884–1964). Урожденная Танеева, жена (1907) лейтенанта А. В. Вырубова (1917 — развод), ближайший друг царской семьи, почитательница Г. Е. Распутина. Умерла в эмиграции в Финляндии.

Гаар Мария Генриховна. Петербургская потомственная почетная гражданка, почитательница Г. Е. Распутина.

Георг II (1865–1936). Сын короля Эдуарда VII, король Великобритании (1910–1936), двоюродный брат Николая II.

Герасимов Александр Васильевич (1861–1930). ГЪнерал-майор, начальник Петербургского охранного отделения (1905–1909).

Гермоген (Долганев Георгий Ефремович) (1858–1918).

Епископ Саратовский и Царицынский (1903–1911), оказывал поддержку иеромонаху Илиодору.

В 1917 году назначен архиепископом Тобольским и Сибирским.

Убит коммунистами.

Гиббс Чарльз Сидней (Сидней Иванович) (1876–1963).

По рекомендации английского короля Эдуарда VII с 1908 года учитель английского языка у детей Николая II.

Гиппиус Зинаида Николаевца (1869–1945). Писательница и поэтесса, жена писателя Д. С. Мережковского.

Умерла в эмиграции во Франции.

Гирш Густав Иванович (1828–1907). Лейб-хирург Александра III и Николая II.

Голицын Дмитрий Борисович (1851–1920). Князь, генерал-адъютант, обер-егермейстер.Голицын Николай Дмитриевич (1850–1925). Князь, сенатор, член Государственного совета (1915), председатель Комиссии по оказанию помощи военнопленным в годы мировой войны, последний царский председатель Совета министров (декабрь 1916-февраль 1917).

Расстрелян коммунистами.

Головина Мария Евгеньевна (Муня) (1889-?).

Племянница княгини О. В. Палей, почитательница Г. Е. Распутина.

Горемыкин Иван Логгинович (Логинович) (1839–1917). Действительный тайный советник, сенатор, министр внутренних дел (1895–1899), член Государственного совета, председатель Совета министров (1906 и 1914–1916).

Убит революционной толпой в конце 1917 года.

Горький Алексей Максимович (настоящая фамилия Пешков) (1868–1936). Русский и советский писатель.

Гревенец Владимир Евгеньевич (1868–1916). Барон, капитан I ранга, командир линейного корабля «Полтава», второй муж Д. Е. Кочубей.

Григорий Нисский (ок. 335-ок. 394). Брат Василия Великого, епископ города Ниссы в Каппадокии.

Гумилев Николай Степанович (1886–1921). Русский поэт. Расстрелян коммунистами.

Гусева Хиония Кузьминична. Последовательница иеромонаха Илиодора, пытавшаяся убить Г. Е. Распутина в 1914 году.

Гучков Александр Иванович (1862–1936). Основатель и председатель партии «Союз 17 октября» (октябристы), председатель III Государственной думы, военный и морской министр в первом составе Временного правительства (март-апрель 1917).

Умер в Париже.

Дедюлин Владимир Александрович (1858–1913). Генерал-адъютант, генерал-лейтенант, петербургский градоначальник (1905), дворцовый комендант (1906–1913).

Ден Юлия Александровна фон (1880—?). Урожденная Смонская, жена капитана I ранга К. А. Дена, подруга императрицы Александры Федоровны.

Джамбакуриан-Орбелиани София Ивановна (?—1915). Фрейлина императрицы Александры Федоровны.

Джунковский Владимир Федорович (1865–1938). Генерал-майор свиты, московский губернатор (1905–1913), товарищ министра внутренних дел и шеф Корпуса жандармов (1913–1915).

Дзержинский Феликс Эдмундович (1877–1926). Один из руководителей советского правительства председатель ВЧК.

Дмитрий из Козельска см. Митя Козельский.

Дмитрий Павлович (1891–1942). Великий князь, внук Александра II, двоюродный брат Николая II, участник убийства ГЕ. Распутина.

Добровольский Николай Александрович (1854–1918). Тайный советник, егермейстер, сенатор, последний царский министр юстиции (20 декабря 1916—февраль 1917). Расстрелян коммунистами.

Долгоруков Павел Дмитриевич (1866–1927). Князь, один из руководителей конституционно-демократической партии (кадеты).

Долгоруков Петр Дмитриевич (1866–1945). Князь, член конституционно-демократической партии.

Дон-Аминадо см. Шполянский А. П.

Достоевский Федор Михайлович (1821–1881). Русский писатель.

Дувидзон (Давидсон) Вениамин Борисович. Корреспондент столичных газет «Петербургский листок», «Петербургский курьер» и «Биржевые ведомости».

Елизавета Федоровна (1864–1918). Великая княгиня, урожденная принцесса Гессен-Дармштадтская, дочь герцога Людвига IV. Жена (1884) великого князя Сергея Александровича, сестра императрицы Александры Федоровны. В 1910 году приняла монашеский постриг. Убита в Алапаевске в июле 1918 года. В 1992 году причислена Русской Православной Церковью к лику святых.

Ермолова Мария Николаевна (1853–1928). Актриса Малого театра, народная артистка республики (1920).

Жевахов Николай Давыдович (1876–1949). Князь, статский советник, товарищ обер-прокурора Святейшего синода (с 15 сентября 1916).

Жильяр Пьер (Петр Андреевич) (1879–1962). Швейцарец, наставник цесаревича Алексея и преподаватель французского языка у великих княжон.

Жуковский Василий Андреевич (1782–1852). Поэт и переводчик.

Завадский Сергей Владиславович (1871–1935).

Сенатор, прокурор Петербургской судебной палаты, товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства (март — май 1917).

Зайончковский Андрей Менардович (1862–1926). Генерал от инфантерии, военный историк, с 1916 года в Красной Армии, профессор Военной академии РККА.

Игнатьева Софья Сергеевна (1877–1944). Графиня, урожденная княжна Мещерская, жена шталмейстера графа П. Н. Игнатьева.

Икскуль фон Гильденбанд Варвара Ивановна (1846–1928). Баронесса, урожденная Лутковская, хозяйка известного петербургского салона.

Илиодор (Труфанов Сергей Михайлович) (1880–1952).

Иеромонах, из донских казаков, в 1912 году был лишен сана. Умер в эмиграции в США.

Иоанн Кронштадтский (Сергиев Иоанн Ильич) (1829–1908). Церковный писатель и проповедник, протоиерей и настоятель Андреевского собора в Кронштадте.

Ирэна (Ирен) Прусская (1866–1953). Урожденная принцесса Гессенская, дочь герцога Людвига IV, сестра императрицы Александры Федоровны, жена принца Генриха Прусского, брата императора Германии Вильгельма II.

Керенский Александр Федорович (1881–1970). Присяжный поверенный (адвокат), член IV Государственной думы (фракция трудовиков), министр юстиции в первом составе Временного правительства (март — май 1917), затем военный и морской министр, а с июля 1917 года министр-председатель правительства и Верховный главнокомандующий (с 30 августа 1917). Умер в эмиграции в США.

Кирилл Владимирович (1876–1938). Великий князь, двоюродный брат Николая II, изменил присяге и перешел на сторону Временного правительства еще до отречения последнего императора. В 1924 году в Париже провозгласил себя императором. Умер во Франции.

Книппер-Чехова Ольга Леонардовна (1868–1959). Актриса, жена А. П. Чехова.

Коковцов Владимир Николаевич (1853–1943). Граф (1914), министр финансов (1904, 1906–1914), председатель Совета министров (1911–1914).

Комиссаров Михаил Степанович (1870–1932). Жандармский генерал-майор, в конце 1915—начале 1916 года заведовал охраной Г. Е. Распутина, в марте 1915 года назначен градоначальником в Ростов-на-Дону.

Кондурушкин Степан Семенович. Журналист и беллетрист.

Коренев Сергей Александрович. Полковник Петроградского военно-окружного суда, в 1917 году прикомандирован к Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства.

Коттен (Котен) Михаил Фридрихович (1870–1917). Жандармский офицер, генерал-майор (1914), начальник охранного отделения в Москве (1907–1908), затем в Петербурге.

Кочубей Дарья Евгеньевна (1870–1937). Урожденная герцогиня Лейхтенбергская, по второму браку баронесса Гревенец.

Кривошеин Александр Васильевич (1858–1923). Гофмейстер, член Государственного совета, главноуправляющий землеустройством и земледелием (1908–1915).

Ксения Александровна (1875–1960). Великая княгиня, дочь Александра III, сестра Николая II, жена (1894) великого князя Александра Михайловича (1866–1933), теща князя Ф. Ф. Юсупова (младшего).

Умерла в Англии.

Кугульский Семен Лазаревич. Петербургский журналист, редактор газеты «Новости сезона».

Куприн Александр Иванович (1870–1938). Русский писатель.

Курлов Павел Григорьевич (1860–1923). Шталмейстер, генерал-лейтенант от кавалерии. Окончил Военно-юридическую академию, прокурор Московского окружного суда (1897), а затем Тверского окружного суда. С 1900 года прокурор Московской судебной палаты, с 1905 года минский губернатор, с 1907 года заведующий особым отделом Департамента полиции, начальник Главного тюремного управления (1907). С 1909 года товарищ министра внутренних дел и командир Отдельного корпуса жандармов.

Заведовал охраной Николая II при его поездках по стране. После покушения на П. А. Столыпина уволен со службы.

Кусова Вера Илларионовна. Баронесса, урожденная Горленко, дочь жандармского полковника Иллариона Владимировича Горленко и певицы Марии Ивановны Долиной, жена штаб-ротмистра барона Кусова. Одна из самых последовательных поклонниц Распутина.

Лазаверт Станислав (Сергей Сергеевич).

Врач, прикомандированный к военно-санитарной организации Петрограда, старший врач отряда «Красного Креста», которым руководил В. М. Пуришкевич, участник убийства Г. Е. Распутина.

Лаптинская Акилина Никитична (1877—?). Крестьянка Могилевской губернии, поклонница Г. Е. Распутина.

Лахтина (Лахтина) Ольга Владимировна (1865—?). Вдова генерала-инженера, поклонница Г. Е. Распутина.

Лейден Эрнст. Врач, профессор Берлинского, Страсбурского и Кенигсбергского университетов.

Лейкерт Ольга Алексеевна (1887—?). Урожденная Мордвинова.

Ленин (Ульянов) Владимир Ильич (1870–1924).

Лидер партии большевиков, с конца 1917 года глава коммунистического правительства (Совнаркома).

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841). Русский поэт.

Ломан Дмитрий Николаевич (1868—?). Полковник, офицер для поручений при дворцовом управлении, староста Федоровского Государева собора.

Львов Георгий Евгеньевич (1861–1925). Князь, член I–IV Государственных дум, глава Временного правительства (март-июль 1917)..

Людвиг Гессенский (1837–1892). Великий герцог Гессенский, правивший под именем Людвига IV в 1877–1892 годах. Женат на третьей дочери английской королевы Виктории, Алисе (1843–1878). Отец императрицы Александры Федоровны.

Макаров Александр Александрович (1857–1919). Действительный тайный советник, директор Департамента полиции (1906–1909), министр внутренних дел и шеф Корпуса жандармов (1911–1912), министр юстиции (1916). Расстрелян коммунистами.

Маклаков Василий Алексеевич (1879–1957). Присяжный поверенный (адвокат), член II, III и IV Государственных дум, член конституционно-демократической партии и один из ее лидеров, посол России во Франции при Временном правительстве.

Маклаков Николай Алексеевич (1871–1918). Член Государственного совета, гофмейстер, министр внутренних дел (1912–1915). Расстрелян коммунистами (брат предыдущего).

Максимович Константин Клавдиевич (1849–1918). Генерал-адъютант, генерал от кавалерии, помощник командующего императорской главной квартирой (с 1915).

Манасевич-Мануйлов Иван Федорович (1869–1918). Чиновник Департамента полиции, журналист. Собирал по заданию Департамента полиции сведения в различных европейских странах. Мастер авантюры и афер. Во время войны с Японией в 1904 году добыл японский дипломатический шифр, выкрал чертежи секретных английских орудий, затем дипломатические шифры посольств США, Болгарии, Аргентины и Румынии. В 1905–1906 годах выполнял секретные поручения С. Ю. Витте, затем работал в газете «Новое время».

Доверенное лицо премьер-министра Б. В. Штюрмера. В августе 1916 года был арестован за шантаж и в феврале 1917 года осужден на полтора года тюрьмы. Освобожден Февральской революцией. Расстрелян коммунистами.

Мануйлов см. Манасевич-Мануйлов И, Ф,

Манус Игнатий Порфирьевич. Петербургский купец, финансовый делец и известный биржевой игрок.

Мария Александровна (1824–1880). Урожденная принцесса Гессен-Дармштадтская, жена (1841) наследника престола Александра Николаевича (Александра II), императрица (1855–1880).

Мария Николаевна (1899–1918). Великая княжна, третья дочь Николая И. Убита вместе со своими близкими в Екатеринбурге. В 2000 году причислена Русской Православной Церковью к лику святых.

Мария Павловна (старшая) (1-854—1920). Великая княгиня, урожденная принцесса Мекленбург-Шверинская, жена (1874) дяди Николая II великого князя Владимира Александровича. Эмигрировала из России и умерла во Франции.

Мария Павловна (младшая) (1890–1958). Великая княгиня, дочь великого князя Павла Александровича, двоюродная сестра Николая II.

Мария Федоровна (1847–1928). Императрица, урожденная датская принцесса, дочь короля Христиана IX, супруга императора Александра III, мать Николая II. Умерла в изгнании в Дании.

Марков Николай Евгеньевич (1866–1945).

Депутат III и IV Государственных дум от Курской губернии, лидер фракции «правых».

Массне Жюль (1842–1912). Французский композитор, профессор Парижской консерватории.

Милюков Павел Николаевич (1859–1943). Историк, публицист, депутат III и IV Государственных дум, лидер конституционно-демократической партии, министр иностранных дел в первом составе Временного правительства (март — апрель 1917). Умер во Франции.

Митя Козельский (Попов Дмитрий). Юродивый из Оптиной пустыни, мещанин города Козельска Калужской губернии. После Октябрьской революции был сослан коммунистами в лагерь на Соловках, где и погиб в 1929 году.

Михаил Александрович (1878–1918). Великий князь, младший брат Николая II, наследник престола (1899–1904). Расстрелян коммунистами.

Мозжухин Иван Ильич (1889–1939). Русский киноактер.

Мережковский Дмитрий Сергеевич (1866–1941). Русский писатель, умер в эмиграции во Франции.

Милица Николаевна (1866–1951). Великая княгиня, урожденная принцесса Черногорская, жена (1889) великого князя Петра Николаевича.

Мосолов Александр Александрович (1854–1936). Генерал-лейтенант, начальник канцелярии императорского двора (1900–1917).

Муня см. Головина М. Е.

Муравьев Николай Константинович (1870–1936).

Присяжный поверенный (адвокат) из Москвы, председатель Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, созданной для расследования действий бывших царских министров и прочих должностных лиц.

Мятлев Иван Петрович (1796–1844). Русский поэт.

Надсон Семен Яковлевич (1862–1887). Русский поэт.

Нарышкина Александра Николаевна (1839–4919). Урожденная Чичерина, статс-дама, близкая знакомая царской семьи. Расстреляна коммунистами.

Нежданова Антонина Васильевна (1873–1950). Певица, солистка Большого театра, народная артистка СССР (1936).

Немирович-Данченко Владимир Иванович (1858–1943). Драматург, педагог, режиссер.

Никитина Лидия Владимировна. Дочь генерала от артиллерии В. П. Никитина, фрейлина (с 1906) императрицы Александры Федоровны, почитательница Г. Е. Распутина.

Николай I Павлович (1796–1855). Император России (1825–1855).

Николай (Никита) I Петрович Негош (1841–1921) Князь (господарь) Черногории (1860–1910), затем король (1910–1918). Отец великих княгинь Анастасии и Милицы Николаевны.

Николай II Александрович (1868–1918). Император России (20 октября 1894— 2 марта 1917). Убит вместе с семьей коммунистами. В 2000 году причислен Русской Православной Церковью к лику святых.

Николай Николаевич (младший) (1856–1929). Великий князь, внук Николая I, женат (1907) на Анастасии Николаевне, принцессе Черногорской, герцогине Лейхтенбергской. Верховный главнокомандующий вооруженными силами России (июль 1914—август 1915). С 1919 года в эмиграции.

Новоселов Михаил Алексеевич. Публицист, последователь учения Льва Толстого.

Ольга Александровна (1881–1960). Великая княгиня, младшая дочь Александра III, сестра Николая II. Умерла в Канаде.

Ольга Николаевна (1895–1918). Старшая дочь Николая II. Убита вместе со своими близкими в Екатеринбурге. В 2000 году причислена Русской Православной Церковью к лику святых.

Орбелиани см. Джамбакури-ан-Орбелиани С. И.

Ордовский-Танаевский Николай Александрович (1863–1926). Действительный статский советник, управляющий Пермской казенной палатой (1906–1915), затем тобольский губернатор (ноябрь 1915).

Орлов Александр Афиногенович (1862–1908). Генерал-майор свиты, командир лейб-гвардии Уланского Ее Величества полка, позднее командир 2-й бригады 2-й кавалерийской дивизии. Близкий друг императора Николая II и императрицы Александры Федоровны. Умер от туберкулеза. Похоронен на Казанском кладбище в Царском Селе.

Орлов Владимир Николаевич (1868–1927). Князь, генерал-лейтенант, флигель-адъютант, начальник Военно-походной канцелярии (1906–1915). Один из самых рьяных недоброжелателей императрицы Александры Федоровны.

Осипенко Иван Зиновьевич (1882—?). Сын казака, секретарь митрополита Петроградского Питирима (с 1912).

Павел Александрович (1860–1919). Великий князь, младший сын императора Александра II. В первом браке (1889) с греческой принцессой Александрой Георгиевной (1870–1891), имел двоих детей: Марию (1890–1958) и Дмитрия (1891–1942). В 1902 году вступил в морганатический брак с О. В. Пистолькорс (урожденная Карнович, с 1915 года княгиня Палей). Расстрелян в Петропавловской крепости.

Палей Ольга Валерьяновна (1865–1929). Княгиня, урожденная Карнович, дочь камергера. Замужем (1884) за ротмистром лейб-гвардии Конного полка Э. А. Пистолькорсом (1902 — развод). В 1902 году тайно за границей вступила в морганатический брак с великим князем Павлом Александровичем, имела от него троих детей.

В 1905 году баварский король пожаловал ей титул графини Гогенфельзен, а в 1915 году она получила в России титул княгини Палей.

Палеолог Жорж Морис (1859–1944). Посол Франции в России (1914–1917).

Патуишнский Григорий Иннокентьевич. Нотариус в городе Ялуторовске. Он и его жена — почитатели Г. Е. Распутина.

Петр I Алексеевич (1672–1725). С 1682 года царь, первый российский император (с 1721).

Петр Николаевич (1864–1931). Великий князь, внук Николая I, двоюродный дядя Николая II.

Пикуль Валентин Саввич (1928–1990). Советский писатель, автор исторических романов, повестей и рассказов.

Пиранг Ричард Юльевич. Жандармский полковник, личный адъютант министра внутренних дел (1911–1917).

Пистолькорс Александр (Аксель) Эрикович (1885–1943). Сын графини Гогенфельзен (княгини Палей) от первого брака, сводный брат великого князя Дмитрия Павловича, офицер Кавалергардского полка, женат (1908) на сестре Анны Вырубовой Александре Александровне Танеевой. Погиб в эмиграции во Франции.

Питирим (Окнов Павел) (1858–1920). Принял монашество в 1883 году, архиепископ Самарский (1914), затем архиепископ Карталинский и Кахетинский, экзарх Грузинский, с 1915 года митрополит Петроградский и Ладожский. Умер в Екатеринодаре.

Платонов Олег Анатольевич. Современный историк-исследователь и писатель.

Позднякова Елизавета Захарьевна. Крестьянка Витебской губернии.

Поливанов Алексей Андреевич (1855–1920). Генерал от инфантерии, член Государственного совета, военный министр (1915–1916).

Протопопов Александр Дмитриевич (1866–1918). Член III и IV Государственных дум, товарищ председателя IV Думы, последний министр внутренних дел (1916–1917). Расстрелян коммунистами.

Пругавин Александр Степанович (1850–1920). Исследователь старообрядчества и сектантства.

Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870–1920). Действительный статский советник, член II, III и IV Государственных дум, один из лидеров правых, основатель организации «Палата Михаила Архангела». Участник убийства ГЕ. Распутина. Умер от тифа в Новороссийске.

Радзинский Эдвард Станиславович. Советский драматург.

Радциг Николай Алексеевич (?—1913). Камердинер Николая II, служивший при нем с 1877 года.

Раев Николай Павлович (1856–1919). Действительный статский советник, последний обер-прокурор Святейшего синода. Расстрелян коммунистами.

Распутин (Новых) Григорий Ефимович (1869–1916). Крестьянин села Покровского Тюменского уезда, Тобольской губернии, проповедник и молитвенник. Распутин Дмитрий Григорьевич (1895–1933). Сын Г. Е. Распутина, умер от дизентерии в ссылке в Салехарде.

Распутин Ефим Яковлевич (1842–1917). Крестьянин, отец Г. Е. Распутина.

Распутина Анна Васильевна (1840–1904). Жена (1862) Е. Я. Распутина, мать Г. Е. Распутина.

Распутина Варвара Григорьевна (1900–1937). Младшая дочь Г. Е. Распутина.

Распутина Матрена (Матрона) Григорьевна (1898–1977). Старшая дочь Г. Е. Распутина.

Распутина Прасковья Федоровна (1867–1932). Жена (1887) Г. Е. Распутина.

Раухфус Карл Андреевич (1835–1915). Действительный статский советник, директор больницы принца Ольденбургского в Петербурге, лейб-педиатр.

Решетников Николай Иванович (1859—?). Сын А. И. Решетниковой, почитатель Г. Е. Распутина.

Решетникова Анисья Ивановна (1837–1916). Вдова богатого московского купца, почитательница Г. Е. Распутина.

Родзянко Михаил Владимирович (1859–1924). Камергер, председатель III, а затем и IV Государственной думы.

Родионов Иван Алексеевич. Писатель и публицист, автор статей по религиозным вопросам.

Розанов Василий Васильевич (1856–1919). Писатель, публицист и философ.

Ростовцев Яков Николаевич. Граф, гофмейстер, заведующий канцелярией императрицы Александры Федоровны.

Рубинштейн Дмитрий Львович (1876–1936). Кандидат юридических наук, купец I гильдии, банкир и биржевой спекулянт.

Руднев Владимир Михайлович. Следователь, товарищ прокурора Екатеринославского окружного суда, прикомандирован к Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства.

Рябушинский Павел Павлович (1871–1924). Московский промышленник и банкир, совладелец Московского банка, учредитель московской газеты «Утро России».

Саблин Николай Павлович (1880–1937). Морской офицер, участник русско-японской войны, контр-адмирал. С 1911 года старший офицер императорской яхты «Штандарт», флигель-адъютант (1912), с 1916 года командир морской батареи гвардейского экипажа и императорской яхты «Штандарт». Личный друг семьи Николая II.

Сазонов Георгий Петрович (1868–1925). Петербургский журналист, редактор-издатель газеты «Россия», издатель журнала «Экономист России», почитатель Г. Е. Распутина.

Свечина Елизавета Евгеньевна (1885—?). Жена полковника Генерального штаба А. В. Свечина.

Серафим Саровский (Мошнин Прохор Сидорович) (1759–1833). Монах Саровской пустыни (1786–1833), великий старец и молитвенник.

В 1903 году причислен Русской Православной Церковью к лику святых.

Сергей Александрович (1857–1905). Великий князь, сын императора Александра И, убит террористом.

Сергий (Страгородский Иван Николаевич) (1867–1944). Ректор Петербургской духовной академии (1901–1905), архиепископ Финляндский и Выборгский, Патриарх Московский и всея Руси (1943–1944).

Серов Валентин Александрович (1865–1911). Русский художник-портретист.

Симонович Арон Симонович (1873—?). Петербургский купец I гильдии, занимался покупкой и продажей драгоценных камней, имел ювелирную лавку в Киеве, одно время выдавал себя за «секретаря Распутина», ходатай по делам евреев. В 1916 году за подделку векселей был арестован и выслан из Петрограда. Его сына Семена (Соломона) Г. Е. Распутин вылечил от приступов эпилепсии.

Смирнов Владимир Любомирович. Тюменский краевед и исследователь, основатель музея Г. Е. Распутина в селе Покровском.

Соедов Николай Никитич. Журналист.

Соколов Николай Алексеевич (1882–1924). Следователь по особо важным делам при Омском окружном суде. С февраля 1919 года вел дело об убийстве царской семьи. Умер во Франции.

Соловьев Николай Васильевич (1863–1916).

Действительный статский советник, казначей Святейшего синода. Он и его жена Елизавета

Петровна — преданные почитатели Г. Е. Распутина.

Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович (1878–1953). Глава коммунистической партии и Советского государства в 1922–1953 годах.

Стана см. Анастасия Николаевна (Черногорская).

Столыпин Петр Аркадьевич (1862–1911). Гофмейстер, член Государственного совета, министр внутренних дел и председатель Совета министров (1906–1911). Убит террористом в Киеве.

Стремоухое Петр Петрович. Егермейстер, саратовский губернатор в 1911 году.

Суворин Михаил Алексеевич (1860–1931). Сын известного издателя и журналиста А. С. Суворина (1834–1912), главный редактор влиятельной петербургской газеты «Новое время».

Сухотин Сергей Михайлович (1887-?). Офицер Преображенского полка, в 1916 году находился на излечении в госпитале Юсуповых, где близко познакомился с Ф. Ф. Юсуповым и стал участником заговора с целью убийства Г. Е. Распутина.

Сытин Иван Дмитриевич (1851–1934). Крупнейший русский книгоиздатель, владелец самого большого в России издательского предприятия, основатель и издатель газеты «Русское слово».

Танеев Александр Сергеевич (1850–1918). Статс-секретарь, обер-гофмейстер, управляющий императорской канцелярией (1896–1917), отец А. А. Вырубовой.

Татищев Сергей Сергеевич (1872–1915). Граф, егермейстер, саратовский губернатор (1906–1910).

Татьяна Николаевна (1897–1918). Великая княжна, вторая дочь Николая II. Убита вместе со своими близкими в Екатеринбурге. В 2000 году причислена Русской Православной Церковью к лику святых.

Теглева Александра Александровна (1884–1955). Няня царских детей, сопровождала царскую семью в Тобольск и Екатеринбург. В 1922 году в Женеве обвенчалась с П. Жильяром.

Толстой Алексей Николаевич (1882–1945). Русский и советский писатель.

Толстой Лев Николаевич (1828–1910). Граф, русский писатель.

Трепов Александр Федорович (1864–1928). Егермейстер, статс-секретарь, член Государственного совета, управляющий Министерством путей сообщения (1915–1916), председатель Совета министров (19 ноября—27 декабря 1916).

Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (1879–1940). Один из руководителей советского правительства.

Труайя Анри (настоящее имя Тарасов Лев) (род. 1911). Французский писатель.

Тэффи Надежда Александровна (1872–1952). Урожденная Лохвицкая, по мужу Бучинская, прозаик, драматург и поэт. Умерла в эмиграции во Франции.

Уайльд Оскар (1854–1900). Английский писатель и поэт.

Федоров Сергей Петрович (1869–1936). Тайный советник, лейб-хирург.

Феофан (Быстров Василий Дмитриевич) (1873–1940). Магистр богословия, инспектор, затем ректор Петербургской духовной академии, епископ Таврический и Симферопольский (1910–1912), епископ Астраханский (1912), епископ Полтавский и Переяславский (с 1913). В 1907–1909 годах духовник царской семьи. Умер в эмиграции во Франции.

Филипп (настоящее имя Низье-Вашоль Филипп) (1850–1905). Родился в Савойе, во Франции, в крестьянской семье. С 13 лет занимался знахарством, позже осел в Лионе, начал лечить гипнозом. Не имел медицинского образования, и врачебная практика ему была запрещена, но он продолжал заниматься этим ремеслом, трижды был судим. Обладал способностью с помощью внушения добиваться блестящих результатов. По приглашению царя дважды посещал Россию.

Филиппов Алексей Фролович. Петербургский журналист и издатель.

Фредерикс Владимир Борисович (1838–1927). Барон, граф (1913), министр императорского двора (1897–1917).

Умер в Финляндии.

Хвостов Алексей Николаевич (1872–1918). Камергер, депутат IV Государственной думы, вологодский (1906–1910) и нижегородский (1910–1912) губернатор, министр внутренних дел и командир Корпуса жандармов (сентябрь 1915-март 1916). Расстрелян коммунистами.

Хрисанф (Щетковский Христофор) (1869–1906). Духовный писатель, казанский епископ.

Челлини Бенвенуто (1500–1571). Итальянский скульптор и ювелир.

Черный Саша (настоящее имя Гликберг Александр Михайлович) (1880–1932). Поэт и памфлетист.

Чехов Антон Павлович (1860–1904). Русский писатель и драматург.

Чириков Евгений Николаевич (1864–1932). Русский писатель. Умер в эмиграции в Праге.

Чхеидзе Николай Семенович (1864–1926). Социалист (меньшевик), депутат III и IV Государственных дум.

Шаховская Татьяна Федоровна (1890—?). Княгиня, почитательница Г. Е. Распутина.

Шаховской Всеволод Николаевич (1868–1954).

Князь, гофмейстер, действительный статский советник, министр торговли и промышленности (1915–1917).

Шингарев Андрей Иванович (1869–1918). Врач, публицист, один из лидеров конституционно-демократической партии.

Шполянский Аминад Петрович (литературный псевдоним Дон-Аминадо) (1888–1957). Поэт, писатель, журналист. Умер в эмиграции во Франции.

Штюрмер Борис Владимирович (1848–1917). Обер-камергер, член Государственного совета, председатель Совета министров (январь — ноябрь 1916), министр внутренних дел (март — июль 1916) и министр иностранных дел (июль — ноябрь 1916).

Умер под арестом в Петропавловской крепости.

Щавельский Георгий Иванович (1871–1951). Протопресвитер (с 1910) российской армии и флота.

Щегловитов Иван Григорьевич (1861–1918).

Действительный тайный советник, сенатор, министр юстиции (1906–1915).

Председатель Государственного совета (январь — февраль 1917). Расстрелян коммунистами.

Щеголев Павел Елисеевич (1877–1931). Член Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, литературовед и писатель.

Щербатов Николай Борисович (1868—?). Князь, камергер, управляющий Министерством внутренних дел (июнь — сентябрь 1915).

Эдуард VII (1841–1910). Сын королевы Виктории, английский король (1901–1910), дядя Николая II.

Эрсберг Елизавета Николаевна (1879—?). Помощница няни царских детей А. А. Теглевой, во время заточения царской семьи в Тобольске была комнатной девушкой.

Юсупов Феликс Феликсович (старший) (1856–1928). Князь, граф Сумароков-Эльстон, генерал-адъютант и генерал-лейтенант.

Юсупов Феликс Феликсович (младший) (1887–1967). Князь, граф Сумароков-Эльстон, сын З. Н. Юсуповой и Ф. Ф. Сумарокова-Эльстона (старшего). Женат (1914) на племяннице Николая II княжне Ирине Александровне (1895–1970).

Убийца Г. Е. Распутина. Умер во Франции.

Юсупова Зинаида Николаевна (1861–1939). Княгиня, графиня Сумарокова-Эльстон. Жена (1882) графа Ф. Ф. Сумарокова-Эльстона. 2 декабря 1891 года Александр III издал жалованную грамоту, разрешавшую мужу и жене именоваться князьями Юсуповыми, графами Сумароковыми-Эльстон.

Юсупова Ирина Александровна (1895–1970). Урожденная княжна императорской крови, дочь великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны, племянница Николая II, жена (1914) князя Ф. Ф. Юсупова (младшего). Умерла в эмиграции в Париже.

Янышев Иоанн Леонтьевич (1826–1910).

Протопресвитер, духовник царской семьи. По окончании Петербургской духовной академии состоял в ней бакалавром физико-математических наук, был настоятелем церквей при русских дипломатических миссиях в Висбадене и Берлине. Профессор богословия в Петербургском университете; ректор Петербургской духовной академии (1866–1883). С 1883 года духовник императора и императрицы, заведующий придворным духовенством и протопресвитер Большого в Зимнем дворце и московского Благовещенского соборов. Автор работ по церковным вопросам.

INFO

Боханов А. Н.

Б 86 Распутин. Анатомия мифа. — М.: АСТ-ПРЕСС, 2000. — 416 с.: ил. — (Историческое расследование).

ISBN 5-7805-0715-5

УДК 947

ББК 63.3(2)5

Историческое расследование

Боханов Александр Николаевич

РАСПУТИН. АНАТОМИЯ МИФА

Научно-художественное издание

Технический редактор Л. Стёпина

Корректор Е. Горбунова

Компьютерная верстка О. Солововой

ЛР № 064267 от 24.10.95.

Подписано в печать 27.09.2000. Формат 84 х 108/32.

Печать высокая. Бумага газетная.

Гарнитура Newton. Печ. л. 13,0+цв. вкл. 1,0.

Тираж 15000 экз. Зак. № 196. С-195.

Налоговая льгота — общероссийский классификатор

продукции ОК-005-93, том 2—953 000.

Гигиенический сертификат № 77.99.6.953.П.3138.6.99

от 04.06.1999 г.

«АСТ-ПРЕСС», 107078, Москва, а/я 5.

Отпечатано с готовых диапозитивов

в ГМП «Первая Образцовая типография»

Министерства РФ по делам печати, телерадиовещания

и средств массовых коммуникаций.

113054, Москва, Валовая, 28.

ЗАО «Компания «АСТ-ПРЕСС»:

Россия, 107078, Москва, Рязанский пер., д. 3

(ст. м. «Комсомольская», «Красные ворота»)

Тел./факс 261-31-60, тел. 265-86-30, 974-12-76

E-mail: astpress @ cityline.ru

http://www. ast-press — edu.ru

…………………..

Valhalla Club Halav

FB2 — mefysto, 2023

Оглавление

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Интродукция

Костер на снегу

Быль и небыль

Петербургские миазмы

Венценосная чета

Друзья царского дома

«Исчадие ада» выводят на арену

Психопатология, любовные послания и монах-авантюрист

Стенания, страдания и «битва с дьяволом»

Генерал с масонской отметиной

Чудотворец в круговороте столичной суеты

Полицейский микроскоп с испорченными линзами

Последний год

Выстрелы в ночи

Царство кривых зеркал

Указатель имен

INFO