Книга в формате epub! Изображения и текст могут не отображаться!
Том Шиппи
ДЖ. Р. Р. ТОЛКИН: АВТОР ВЕКА
Филологическое путешествие в Средиземье
Перевод с английского языка
Анны Дик и Екатерины Хомяковой
Ведущий редактор
Марина Нефедова
Редактор
Юлия Зайцева
Дизайн-макет и обложка
Анастасии Новик
Верстка
Анны Савостьяновой
Корректор
Любовь Федецкая
Издательство благодарит Егора Агафонова и Дарью Башкову
за помощь при подготовке этой книги
ООО ТД «Никея»
Юридический адрес:
101000, г. Москва, ул. Маросейка, дом 7/8, стр. 1, 3-й этаж
www.nikeabooks.ru
Для оптовых покупок: tradeteam@nikeabooks.ru
тел.: 8 (499) 110-17-68, 8 (499) 110-15-71
Москва • «Никея»
УДК 82
ББК 83.3
Ш 62
Перевод с английского Анны Дик и Екатерины Хомяковой
Originally published in the English language
by HarperCollins Publishers Ltd. under the title
J. R. R. Tolkien: Author of the Century
© T. A. Shippey 2000
Tom Shippey asserts the moral right to be acknowledged as the author of this work
TOLKIEN and are registered trademarks of The Tolkien Estate Limited
Шиппи Т.
Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье / пер. с англ. — М. : Никея, 2023. — 512 с.
Профессор Том Шиппи, один из самых авторитетных толкинистов современности, предлагает увлекательное исследование творчества Дж. Р. Р. Толкина. Он аргументирует, почему Толкин, несмотря на «несерьезность» жанра фэнтези, может претендовать на титул «автор века»; рассуждает, в чем секрет его мощного влияния на литературу, что служило для Профессора источником вдохновения и какую задачу он решал своими текстами; поясняет, в чем состоит «литературная функция» хоббитов и где проходит грань между мифом и реальностью, древними текстами и современной жизнью; а также довольно необычно интерпретирует связь толкиновского мира с христианством.
Книга обещает интеллектуальное приключение, погружая в филологический, лингвистический, исторический контексты, при этом написана для широкого читателя.
© ООО ТД «Никея», 2022
© HarperCollins Publishers, 2022
© T. A. Shippey, 2000
© Дик А. П., Хомякова Е. М., перевод, 2022
ISBN 978-5-907628-81-6
После публикации «Властелина колец» прошло почти семьдесят лет, но интерес к произведениям Толкина не думает спадать. Несмотря на всю свою фантастичность, эти книги привлекают читателя не возможностью бегства от реальности, а тем, что оказываются неожиданно актуальными для сегодняшнего дня. Среди обилия литературы о Толкине объяснений его актуальности и современности не так много. Книга Тома Шиппи заполняет именно эту лакуну.
Том Шиппи (1943) — наиболее известный и авторитетный эксперт по Толкину и интерпретатор его наследия. Шиппи буквально прошел по стопам Толкина: он окончил ту же самую Школу короля Эдуарда в Бирмингеме, занимал кафедру средневековой английской литературы в Лидсском университете, а также преподавал англосаксонский язык в Оксфорде. Если тезис о том, что книги Толкина выросли из его увлечения языками и древними литературами, справедлив, трудно представить себе лучшего их интерпретатора.
Интерпретации Толкина через филологию посвящена первая и наиболее известная книга Шиппи «Дорога в Средиземье» (1982 г., на русском издана в 2003 г. в переводе Марии Каменкович под названием «Дорога в Средьземелье»). «Дж. Р. Р. Толкин: автор века», вышедший в 2000 году, составляет к «Дороге в Средиземье» необходимую пару.
Сам Шиппи сравнивает две книги с двумя подходами к изучению языковых процессов: диахронным, исследующим язык в его развитии на протяжении столетий, и синхронным, исследующим язык в его современном состоянии. Первая книга представляет собой толкование творений Толкина в контексте истории языков, литератур и мифологий, а вторая — в контексте современной литературы и истории. «Дорога в Средиземье» — фундаментальный труд, изобилующий сложными филологическими экскурсами и требующий от читателя известной подготовки (как сказано в аннотации к русскому переводу, это книга «для продвинутого и отчасти задвинутого читателя»), тогда как «Автор века» обращен к более широкой аудитории.
Избранный автором «синхронный подход» к интерпретации наследия Толкина позволяет ему увидеть то, что обычно ускользает от исследователей, конкретизировать и подкорректировать некоторые расхожие представления о Профессоре.
Прежде всего, «перенастройка перспективы» позволяет Шиппи сравнить Толкина с авторами, с которыми его почему-то редко сравнивают, но которые между тем являются вполне релевантными предметами сопоставления. Речь идет о писателях, нашедших язык для описания кризиса ценностей, постигшего человечество в XX веке (и в следующем за ним XXI, добавим мы), и специфических для этого века форм зла. Шиппи называет Джорджа Оруэлла, Курта Воннегута и Уильяма Голдинга; в этот же ряд, расширяя языковую и географическую перспективу, можно добавить Франца Кафку, Габриэля Гарсиа Маркеса и Хорхе Луиса Борхеса. Все эти авторы оказываются актуальными благодаря, а не вопреки их уходу от реализма.
Закономерно задать вопрос о том, как устроена эта актуальность у Толкина. Его книги в значительной степени определены опытом трагедий XX века: участник битвы на Сомме, Толкин имел возможность наблюдать крах как довоенных иллюзий о человеке и европейской культуре, так и послевоенных иллюзий о мире, который дважды на его глазах оборачивался новой враждой. А потому проблема зла и противостояния ему, облеченная у Толкина в сказочно-архаизующие образы, в действительности очень современна. Шиппи показывает, как «Властелин колец» обнаруживает динамическое противоречие между отношением ко злу как, с одной стороны, отсутствию добра, слабостью перед зависимостью и искушением (он возводит эту традицию к римскому философу Боэцию), а с другой — как к самостоятельной сущности (манихейская традиция). Зло у Толкина пульсирует между этими полюсами, и несводимость проблемы к простому решению придает убедительность его трактовке.
Синхронный подход позволяет Шиппи взглянуть на взаимоотношение новизны и традиции у Толкина. По Шиппи, именно из знания традиции и открытости к современной проблематике рождается специфический толкиновский пессимизм. Автор связывает его с германо-скандинавской «концепцией мужества», согласно которой держаться добра стоит, даже если мир обречен и надежды на победу и посмертное воздаяние нет (в последней битве скандинавской мифологии силы добра не одерживают победы). Стойкое упорство и отказ поддаваться отчаянию перед лицом укрепляющейся тьмы, характерные для «северного мужества», очень напоминают не теряющий актуальности девиз советских диссидентов «Выпьем же за успех нашего безнадежного дела!».
Смена перспективы позволяет подкорректировать представление о христианском пласте в книгах Толкина. Принято считать, что, хотя в мире Толкина нет или почти нет признаков религиозности, он держится на христианской этике и присутствие Бога растворено в воздухе Средиземья и сюжете «Властелина колец». Однако этот тезис слишком абстрактный. Шиппи показывает более тонкую и конкретную вещь: обращение к языку мифа позволяет Толкину создать (как и в случае двух концепций зла) динамическое напряжение между христианским упованием на сверхъестественную помощь и до- (или пост-) христианским отсутствием иллюзий относительно такой помощи. Образ Фродо одновременно так глубок и так понятен современному человеку именно потому, что он в одно и то же время победитель и побежденный.
Также принято говорить, что во «Властелине колец» неверно видеть аллегорию событий XX века — в том числе событий Второй мировой или Холодной войны. Это действительно так, но оговорки тут не менее важны, чем само это утверждение. Энергично возражая против восприятия своих произведений как аллегорий, Толкин в то же время не видел ничего зазорного в их «применимости к мыслям и опыту читателей». Кольцо власти, конечно же, не «атомная бомба», как предлагают видеть сторонники аллегорического прочтения, но в то же время этот образ укоренен в опыте встречи со злом именно XX века. Не говоря уже о том, что, к примеру, в образах Сарумана и Денэтора и в главе «Осквернение Хоббитании» сквозят очевидные аллюзии на политическую реальность военной и послевоенной Европы.
И конечно же, Шиппи не может удержаться от лингвистических экскурсов. Здесь он снова корректирует верный тезис, превратившийся в расхожий штамп. На этот раз это представление (получившее широкое распространение не в последнюю очередь благодаря «Дороге в Средиземье») о том, что мир Средиземья вдохновлен филологическими штудиями Толкина. Как правило, это сводится к утверждению, что в основе мира Толкина сконструированные им эльфийские языки, к которым со временем потребовалось присочинить тех, кто на них говорит. Это так, но это опять же лишь часть картины, причем не самая увлекательная. Куда увлекательнее видеть, что мир Толкина самым буквальным образом построен на языке, причем сразу на нескольких уровнях — словесном, стилистическом и концептуальном.
Так, сопоставляя при разборе слова ringwraith («кольценосец», обозначение назгулов у Толкина) однокоренные слова wraith (призрак, дух), writhe (извиваться), wreath (нечто скрученное) и wrath (гнев), Шиппи рисует психологически точный образ действия зла на поддавшегося ему субъекта — превращение в выжженную изнутри и «перекрученную» гневом сущность. Здесь можно вспомнить и современную психологию травмы, и новейшие образы злодеев как внутренне расколотых существ у Филипа Пулмана и Джоан Роулинг. Говоря о стиле Толкина, Шиппи разбирает виртуозную и ускользающую от чтения в переводе игру с регистрами в главе, посвященной Совету у Элронда. Что же касается концептуального уровня, по Шиппи, творчество Толкина во многом работает в логике лингвистической реконструкции. Толкиновские гномы — попытка реконструировать явно присутствующее в европейской памяти представление о народе, которое описывается в разных языках родственными словами, но не имеет зафиксированного общего предка. В лингвистике такие реконструируемые формы помечаются звездочкой-астериском. Только Толкин реконструирует таким образом не слова праязыка, а образы праистории и прамифологии.
После первой публикации книги «Дж. Р. Р. Толкин: автор века» прошло больше двадцати лет, и, завершая предисловие к ней, нельзя не сказать о коррективах, внесенных временем.
Прежде всего, за прошедшие годы была завершена публикация основного корпуса текстов Толкина. В распоряжении читателей появились полные издания трех «Великих сказаний Средиземья» — «Дети Хурина», «Берен и Лутиэн» и «Падение Гондолина». Публикация «Истории Куллерво» (2015) свидетельствует о важности увлечения Толкина финской мифологией. Новые публикации не опровергают тезисов Шиппи, но заставляют с бо́льшим, чем двадцать лет назад, вниманием относиться к ранним работам Толкина.
Оставаясь главным экспертом по Толкину, Том Шиппи сегодня все отчетливее воспринимается как патриарх, уступая место другим специалистам — прежде всего это Джон Гарт, автор книг «Толкин и Великая война» (2003) и «Миры Дж. Р. Р. Толкина» (2020), Уэйн Хэммонд и Кристина Скалл с их коментированными изданиями «Властелина колец» и «Хоббита» и наиболее яркий представитель нового поколения Кори Олсен, автор популярного подкаста и книги о «Хоббите».
Но главная корректива, которую внесло время в утверждения Тома Шиппи, касается современного отношения к Толкину. Прошедшие двадцать лет показали, что снобистское неприятие Толкина британским литературным и критическим истеблишментом, с которым так страстно спорит автор на страницах своей книги, оказалось явлением преходящим. Для сегодняшних критиков и литературоведов Толкин скорее классик и законодатель литературных стандартов, чем их нарушитель и образец легкомысленной популярной литературы (на эту роль, так же несправедливо, сегодня претендует «Гарри Поттер»). Как это ни парадоксально, один из основных тезисов этой книги потерял актуальность, тем самым только подтвердив ее правоту.
Николай Эппле, филолог, переводчик
The Hobbit / Хоббит
Leaf by Niggle / Лист кисти Ниггля (в других переводах: Лист работы Мелкина; Лист Ниггла)
Smith of Wootton Major / Кузнец из Большого Вуттона
Farmer Giles of Ham / Фермер Джайлз из Хэма
Homecoming of Beorhtnoth Beorhthelm’s Son / Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма
The Lord of the Rings / Властелин колец, в трех томах
I. The Fellowship of the Ring / Хранители (в других переводах: Братство Кольца, Содружество Кольца)
II. The Two Towers / Две твердыни (в других переводах: Две крепости, Две башни)
III. The Return of the King / Возвращение короля
The Adventures of Tom Bombadil / Приключения Тома Бомбадила
The Road Goes Ever On: A Song Cycle, Poems by J. R. R. Tolkien, Music by Donald Swann
Sir Gawain and the Green Knight, Pearl, Sir Orfeo / Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь, Жемчужина, Сэр Орфео
Guide to Names in The Lord of the Rings / Руководство по переводу имен собственных из «Властелина колец»
The Silmarillion / Сильмариллион
Pictures by J. R. R. Tolkien
Letters of J. R. R. Tolkien / Толкин Дж. Р. Р. Письма
Unfinished Tales of Numenor and Middle-earth / Неоконченные предания Нуменора и Средиземья
The Monsters and the Critics and Other Essays / Чудовища и критики и другие статьи
The History of Middle-earth / История Средиземья, в двенадцати томах:
I. The Book of Lost Tales, Part One / Книга утраченных сказаний. Часть 1
II. The Book of Lost Tales, Part Two / Книга утраченных сказаний. Часть 2
III. The Lays of Beleriand / Песни Белерианда
IV. The Shaping of Middle-earth: The Quenta, the Ambarkanta, and the Annals / Устроение Средиземья
V. The Lost Road and Other Writings / Утраченный путь и другие произведения
VI. The Return of the Shadow
VII. The Treason of Isengard
VIII. The War of the Ring
IX. Sauron Defeated: The End of the Third Age, the Notion Club Papers and the Drowning of Anadune
X. Morgoth’s Ring: The Later Silmarillion, Part One
XI. The War of the Jewels: The Later Silmarillion, Part Two
XII. The Peoples of Middle-earth
The Old English Exodus
Finn and Hengest: the Fragment and the Episode
Отдельно опубликованные стихотворения и научные работы Толкина перечислены в «Биографии» Карпентера (Carpenter, Biography) и «Библиографии» Хэммонда (Hammond, Bibliography).
Anderson, Douglas A., ed., The Annotated Hobbit
Blackwelder, Richard A., A Tolkien Thesaurus
Carpenter, Humphrey, J. R. R. Tolkien: A Biography / Карпентер, Хамфри. Дж. Р. Р. Толкин: Биография
Clute, John, and John Grant, eds., The Encyclopedia of Fantasy
Hammond, Wayne, with the assistance of Douglas A. Anderson, J. R. R. Tolkien: A Descriptive Bibliography
Hostetter, Carl F., http://www.elvish.org/resources.html
Johnson, Judith A., ed., J. R. R. Tolkien: Six Decades of Criticism (Bibliographies and Indexes in World Literature 6)
The Oxford English Dictionary
Auden, W. H., ‘At the End of the Quest, Victory’, New York Times Book Review, January 22nd, 1956
Auden, W. H., ‘The Quest Hero’, Texas Quarterly 4 (1961), перепечатано в: Neil D. Isaacs and Rose A. Zimbardo, eds., Tolkien and the Critics: Essays on Tolkien’s ‘The Lord of the Rings’
Battarbee, Keith, ed., Proceedings of the Tolkien Phenomenon (Anglica Turkuensia 12)
Carey, John, The Intellectuals and the Masses: Pride and Prejudice among the literary intelligentsia, 1880–1939
Clark, George, and Dan Timmons, eds., J. R. R. Tolkien and his Literary Resonances: Views of Middle-earth
Curry, Patrick, Defending Middle-earth
Curry, Patrick, ‘Tolkien and his Critics: A Critique’, цит. по: Honegger, ed. (см. ниже)
Doughan, David, ‘In Search of the Bounce: Tolkien seen through Smith’, цит. по: Leaves from the Tree (см. ниже)
Drabble, Margaret, ed., The Oxford Companion to English Literature
Duggan, Alfred, ‘Heroic Endeavour’, Times Literary Supplement, August 27th, 1954
Duggan, Alfred, ‘The Epic of Westernesse’, Times Literary Supplement, December 17th, 1954
Duggan, Alfred, ‘The Saga of Middle Earth’, Times Literary Supplement, November 25th, 1955
Flieger, Verlyn, Splintered Light: Logos and Language in Tolkien’s World
Flieger, Verlyn, A Question of Time: J. R. R. Tolkien’s Road to Faerie
Flieger, Verlyn and Carl F. Hostetter, eds., Tolkien’s ‘Legendarium’: Essays on ‘The History of Middle-earth’
Golding, William, ‘Fable’, цит. по: The Hot Gates
Gordon, Ida L., ed., Pearl
Graves, Robert, Goodbye to All That
Green, Martin, Children of the Sun: A Narrative of ‘Decadence’ in England after 1918
Greer, Germaine, ‘The Book of the Century?’, W. The Waterstone’s Magazine 8 (Winter/Spring 1997)
Groden, Michael, and Martin Kreiswirth, eds., Johns Hopkins Guide to Literary Theory and Criticism
Hammond, Wayne, J. R. R. Tolkien, Artist and Illustrator
Hammond, Wayne, ‘“A Continuing and Evolving creation”: Distractions in the Later History of Middle-earth’, цит. по: Flieger and Hostetter (см. выше)
Hardy, James, ed., The Denham Tracts
Honegger, Thomas, ed., Root and Branch: Approaches towards Understanding Tolkien
Hostetter, Carl F., and Arden R. Smith, ‘A Mythology for England’, цит. по: Reynolds and GoodKnight (см. ниже)
Leaves from the Tree: J. R. R. Tolkien’s Shorter Fiction
Lewis, Alex, ‘The Lost Heart of the Little Kingdom’, цит. по Leaves from the Tree (см. выше)
Lewis, C. S., The Screwtape Letters, with Screwtape Proposes a Toast / Льюис К. С. Письма Баламута
Lewis, C. S., Mere Christianity / Льюис К. С. Просто христианство
Manlove, Colin, Modem Fantasy: Five Studies
Muir, Edwin, ‘Strange Epic’, Observer, August 22nd, 1954
Muir, Edwin, ‘The Ring’, Observer, November 21st, 1954
Muir, Edwin, ‘A Boy’s World’, Observer, November 27th, 1955
Noad, Charles, ‘On the Construction of “The Silmarillion”’, цит. по: Flieger and Hostetter (см. выше)
Pearce, Joseph, Tolkien: Man and Myth
Rateliff, John, ‘The Lost Road, The Dark Tower, and The Notion Club Papers: Tolkien and Lewis’s Time-Travel Triad’, цит. по: Flieger and Hostetter (см. выше)
Reynolds, Patricia, and Glen H. GoodKnight, eds., Proceedings of the J. R. R. Tolkien Centenary Conference
Roberts, Mark, Essays in Criticism 6 (1956)
Senior, William A., Stephen R. Donaldson’s ‘Chronicles of Thomas Covenant’: Variations on the Fantasy Tradition
Shippey, T. A., The Road to Middle-earth / Шиппи Т. А. Дорога в Средьземелье
Shippey, T. A., ‘Tolkien and ‘“The Homecoming of Beorhtnoth”’, цит. по: Leaves from the Tree (см. выше)
Shippey, T. A., ‘Tolkien as a Post-War Writer’, цит. по: Battarbee, ed. (см. выше), перепечатано в: Reynolds and Good Knight, eds. (см. выше)
Shippey, T. A., ‘Orcs, Wraiths, Wights: Tolkien’s Images of Evil’, цит. по: Clark and Timmons, eds. (см. выше)
Shippey, T. A., ed., The Oxford Book of Fantasy Stories
Suvin, Darko, Metamorphoses of Science Fiction: On the Poetics and History of a Literary Genre
Thomas, Paul Edmund, ‘Some of Tolkien’s Narrators’, цит. по: Flieger and Hostetter (см. выше)
Tolkien, Christopher, ed. and trans., The Saga of King Heidrek the Wise
Toynbee, Philip, ‘The Writer’s Catechism’, Observer, April 23rd, 1961
Toynbee, Philip, no title, Observer, August 6th, 1961
Unwin, Rayner, ‘Publishing Tolkien’, цит. по: Reynolds and Good Knight, eds. (см. выше)
White, T. H., The Book of Merlyn / Уайт Т. Х. Книга Мерлина
Wilson, Edmund, Axel’s Castle
Wilson, Edmund, ‘Oo, Those Awful Orcs!’, Nation 182, April 14th, 1956, перепечатано в: Wilson, The Bit between my Teeth: A Literary Chronicle of 1950–1965
Wynne, Patrick, and Hostetter, Carl F., ‘Three Elvish VerseModes: Ann-thennath, Minlamad thent/estent, and Linnod’, цит. по: Flieger and Hostetter (см. выше)
Yates, Jessica, ‘Macaulay and “The Battle of the Eastern Field”’, Mallorn, 13 (1979)
Yates, Jessica, ‘The Source of “The Lay of Aotrou and Itroun”’, цит. по: Leaves from the Tree (см. выше)
Yates, Jessica, ‘Tolkien the Anti-totalitarian’, цит. по: Reynolds and GoodKnight (см. выше)
Благодарю Дэвида Брэтмана, Джона Гарта, Джейн Джонсон, Патрика Карри, Вольфганга Креге, Джона Марино, Чарльза Ноада, Джозефа Пирса, Верлин Флигер и Карла Хостеттера, которые читали черновые отрывки из этой книги, направляли мне сигнальные экземпляры своих собственных работ, исправляли многочисленные ошибки и помогали существенно доработать материалы, вошедшие в итоге в эту книгу. Любые фактические неточности или некорректные суждения, которые могли сохраниться в тексте, остаются целиком и полностью на моей совести. Кроме того, хочу поблагодарить «Гринвуд Пресс» (подразделение корпорации «Гринвуд Паблишинг Груп» в Вестпорте, штат Коннектикут) за разрешение повторно использовать некоторые материалы, на основе которых я написал статью, вошедшую в опубликованный в этом издательстве сборник «Дж. Р. Р. Толкин и отголоски его творчества в литературе: взгляды на Средиземье» (J. R. R. Tolkien and his Literary Resonances: Views of Middle-earth)1 под редакцией Джорджа Кларка и Дэна Тиммонса; издательство Университета Турку за аналогичное разрешение в отношении отрывков моей статьи, включенной в сборник материалов по итогам конференции «Феномен Толкина» (Proceedings of the Tolkien Phenomenon) под редакцией Кита Баттарби, а также редакторов упомянутых сборников.
В ХХ веке фантастика стала преобладающей литературной формой. Это утверждение может показаться неожиданным — в начале века о подобном и близко нельзя было помыслить, и даже сейчас такое заявление неизбежно вызывает яростный протест. Но вполне возможно, что однажды будущие литературоведы, далекие от наших сегодняшних вздорных препирательств, признáют, что наиболее выдающимися и характерными произведениями той эпохи были такие книги, как «Властелин колец» Дж. Р. Р. Толкина, «1984» и «Скотный двор» Джорджа Оруэлла, «Повелитель мух» и «Наследники» Уильяма Голдинга, «Бойня номер пять» и «Колыбель для кошки» Курта Воннегута, «Левая рука Тьмы» и «Обделенные» Урсулы Ле Гуин, «Выкрикивается лот 49» и «Радуга тяготения» Томаса Пинчона. Этот список несложно продолжить, включив в него и произведения конца XIX века («Остров доктора Моро» и «Войну миров» Г. Дж. Уэллса), и книги современных нам писателей, таких как Стивен Р. Дональдсон и Джордж Р. Р. Мартин. В него могут войти такие разные, если не сказать полярные, авторы, как Кингсли и Мартин Эмис, Энтони Бёрджесс, Стивен Кинг, Терри Пратчетт, Дон Делилло и Джулиан Барнс. К концу века перед притягательностью фантастики как средства литературного самовыражения зачастую не могли устоять даже ярые приверженцы реалистической прозы.
Необходимо отметить, что речь идет не о литературном жанре фэнтези: из вышеперечисленных авторов лишь четверо помимо Толкина писали книги, которые можно найти в одноименном отделе книжного магазина. Мы говорим об общелитературной фантастике, к которой кроме фэнтези относится и множество других жанров: аллегории и притчи, сказки, ужасы и научная фантастика, современные фантастические триллеры и средневековые рыцарские романы. Тем не менее на справедливость предлагаемого тезиса это не влияет. Именно те писатели ХХ века, чьи произведения стали мощным рупором эпохи и нашли самый горячий отклик в сердцах современников, по известным лишь им причинам сделали выбор в пользу метафоризма фэнтези и решили писать о заведомо несуществующих мирах и существах — будь то толкиновское Средиземье, оруэлловский ангсоц, далекие острова, где происходит действие произведений Голдинга и Уэллса, или марсиане и тральфамадорцы, вторгающиеся в мирные английские и американские пригороды в книгах Уэллса и Воннегута.
Разумеется, проще всего было бы счесть, что любовь к фэнтези — это своего рода литературная болезнь, поразившая миллионы читателей, которые, безусловно, заслуживают порицания, жалости и помощи в восстановлении надлежащего вкуса. Обычно этот недуг считают проявлением «эскапизма»: мол, писатели в жанре фэнтези и их поклонники пытаются убежать от реальности. Но здесь возникает нестыковка: многие из родоначальников общелитературной фантастики второй половины ХХ века, в том числе все четыре вышеупомянутых писателя (Толкин, Оруэлл, Голдинг и Воннегут), были ветеранами войны и непосредственными свидетелями (или как минимум глубоко потрясенными современниками) самых драматичных событий того столетия, включая битву на Сомме (Толкин), бомбардировку Дрездена (Воннегут), расцвет и первые победы фашизма (Оруэлл). При этом нельзя сказать, что они пытались отгородиться от этих событий. Напротив, им пришлось найти собственный способ повествования о произошедшем и выражения мыслей и чувств по поводу пережитого. Любопытно, что очень многим по той или иной причине пришлось задействовать для этого не только средства реализма, но и художественные возможности фантастики, но что есть — то есть.
Вот почему не следует воспринимать устойчивую популярность романов Толкина, какой бы неожиданной и непредсказуемой она ни была, как банальное проявление непритязательного народного вкуса, которое людям интеллигентным и образованным позволительно не принимать всерьез или игнорировать. Это явление заслуживает объяснения и слова в свою защиту, и настоящая книга представляет собой попытку выполнить обе эти задачи.
В книге я привожу аргументы в пользу того, почему неизменная притягательность творчества Толкина объясняется не только очарованием или необычностью этих текстов (хотя и то и другое присутствует в его книгах, и это тоже можно в той или иной степени растолковать), но и тем, что в них предлагается глубокий и серьезный ответ на вопросы, которые в конце концов будут признаны главными для той эпохи: культурный релятивизм, искажение и сохранение языка, существование человечества в Средиземье без поддержки в виде Божественного Откровения, а также происхождение и природа зла (этот вечный вопрос во времена Толкина открылся для людей с новой, особенно страшной стороны). К этим темам нельзя относиться с презрением и их не стыдно изучать. Конечно, предложенные Толкином ответы понравятся не всем, тем более что они категорически не совпадают с теми, которые дают в том числе многие из его вышеперечисленных современников. Но первое — удел всех писателей во все времена, а второе и есть одна из тех особенностей, которые выделяют Толкина из числа других.
Впрочем, еще одной его отличительной чертой является профессиональный авторитет. По некоторым темам Толкин просто знал больше и мыслил глубже, чем кто-либо в мире. Некоторые считали (и говорили), что ему следовало бы изложить плоды своих размышлений в научных трактатах, а не в фантастических сказках, и, возможно, тогда в узком научном кругу его приняли бы более благосклонно. В то же время еще на протяжении его жизни этот круг все сужался и сужался, а теперь и вовсе оказался на грани исчезновения. Есть такая старая английская пословица (на древнеанглийском языке и с типично древнеанглийской провокационно-туманной формулировкой): «Ciggendra gehwelc wile Þæt hine man gehere» («Всякий, кто кричит, хочет быть услышанным») (здесь и еще в нескольких местах я использую древние рунические буквы Þ, ð и ȝ. Первая обозначает глухой межзубный звук th, как в слове thin, вторая — звонкий межзубный звук th, как в слове then. Третья буква используется в этой книге для обозначения звука ȝ в конце слова или gh в середине).
Толкин хотел быть услышанным — и его услышали. Но что именно он хотел сказать?
Всю информацию о жизни Толкина можно почерпнуть из его официальной биографии, написанной Хамфри Карпентером в 1977 году (библиографические данные этой и других работ, упомянутых в тексте, приведены на стр. 501–507). Но если резюмировать ее одной фразой, достаточно процитировать неожиданный пассаж из книги Карпентера: «Можно сказать, что после этого ничего не происходило»2.
Поворотным моментом, который Карпентер имел в виду под «этим», стало избрание Толкина на пост профессора кафедры англосаксонского языка им. Ролинсона и Бозуорта в Оксфордском университете в 1925 году — на тот момент ему было всего тридцать три года. Самые увлекательные события в жизни Толкина, на которые обращает внимание большинство биографов, происходили до этого. Он родился в 1892 году в южноафриканском городе Блумфонтейне в семье англичан. Вскоре дети с матерью вернулись в Англию, а в возрасте четырех лет Толкин лишился отца. Его мать приняла католичество, а когда мальчику исполнилось двенадцать, ее тоже не стало. Юный Толкин рос в Бирмингеме и его окрестностях и считал своей родиной английский Западный Мидленд — даром что родился за границей и носил немецкую фамилию. Со своей будущей женой он познакомился в шестнадцать лет (ей тогда было девятнадцать), но опекун запретил Толкину видеться или переписываться с девушкой, пока ему не исполнится двадцать один год. В свой двадцать первый день рождения он написал возлюбленной письмо с предложением руки и сердца, и они поженились еще до окончания его учебы в Оксфорде. Сразу после выпуска из университета, в 1915 году, Толкин получил назначение в Ланкаширский фузилерный полк и с июля по октябрь 1916 года служил на Сомме в звании младшего офицера пехоты. За этот год он потерял двоих самых близких друзей — один был убит, второй умер от гангрены. Сам Толкин слег с окопной лихорадкой и был демобилизован. После войны он некоторое время работал в редакции Оксфордского словаря английского языка, был приглашен в Лидсский университет на должность доцента, а затем профессора, а в 1925 году стал профессором кафедры англосаксонского языка в Оксфордском университете.
И после этого «ничего не происходило». Толкин ходил на работу, растил детей, писал книги — по большей части «Хоббита», который вышел в 1937 году, и «Властелина колец», опубликованного в трех томах в 1954–1955 годах. Его основными чисто научными публикациями стали вышедшее в 1925 году исследование средневековой рыцарской поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» в соавторстве с Э. В. Гордоном и лекция 1936 года о поэме «Беовульф» для Британской академии — эта работа до сих пор считается самым выдающимся разбором поэмы, а их на самом деле тысячи. В 1959 году Толкин ушел с кафедры английского языка им. Мертона Оксфордского университета, куда перевелся с кафедры англосаксонского языка в 1945 году. Всю жизнь он был ревностным католиком и умер в 1973 году, на два года пережив жену. Никаких внебрачных связей, никаких сексуальных извращений, никаких скандалов, пикантных обвинений или политических интриг — несчастному биографу буквально не за что зацепиться. Но в этом кратком пересказе (и Карпентер это отмечает) ничего не говорится о внутренней жизни писателя, жизни ума, мире его работы, которая, по его собственным словам, одновременно была для него увлечением, забавой и всепоглощающей страстью.
Если бы Толкину потребовалось описать себя одним словом, думаю, он бы выбрал слово «филолог» (см., например, многочисленные упоминания в «Письмах» Толкина, изданных Карпентером). Филология была для Толкина делом всей жизни. Однако это слово нуждается в пояснении. Надо сказать, мне в некотором роде довелось самому пройти дорогой Толкина. Я учился в той же бирмингемской школе им. короля Эдуарда, что и он, и примерно по той же программе. В 1979 году я возглавил ту самую кафедру английского языка и средневековой литературы в Лидсском университете, откуда Толкин ушел в 1925 году. Должен признаться, что я в итоге упразднил тот учебный план, который он ввел за два поколения до меня, — впрочем, если бы Толкин был на моем месте в 1980-х, наверное, он и сам нехотя одобрил бы то, чего мне удалось добиться. В промежутке между работой в Бирмингемском и Лидсском университетах я семь лет преподавал английский язык в Оксфорде — опять-таки примерно по той же программе, что и Толкин. Мы оба были загружены одной и той же учебно-методической работой и оба боролись за то, чтобы в программе изучения английского языка и литературы было больше часов языка и филологии, сопротивляясь настойчивым требованиям уделять все внимание литературе — постсредневековой, актуальной, реалистической, канонической и так далее. Поэтому, возможно, в моем отношении к филологии звучат отголоски этой междоусобной брани — но по крайней мере мы с Толкином были по одну сторону баррикад.
По моему убеждению (которое расходится, например, с определениями, приведенными в Оксфордском словаре английского языка), суть филологии состоит в первую очередь в изучении исторических форм языка или языков, в том числе диалектизмов и отклонений от стандартов, а также родственных языков. Разумеется, основным объектом исследований Толкина были древнеанглийский и среднеанглийский языки, то есть, грубо говоря, формы английского языка, на которых говорили в периоды с 700 до 1100 года нашей эры (древнеанглийский) и с 1100 до 1500 года (среднеанглийский). Древнеанглийский язык часто именуют англосаксонским, как видно из названия кафедры Толкина, однако сам он избегал этого термина. Впрочем, указанные языки тесно связаны с древнескандинавским языком: даже в современном английском языке гораздо больше от древнескандинавского, чем кажется, — тем более в северных диалектах, которыми живо интересовался Толкин. Присутствует и связь — может быть, не столько лингвистическая, сколько историческая — с другими древними языками Британии, особенно валлийским, который Толкин тоже восхищенно изучал.
Однако филология не может и не должна ограничиваться изучением языка. Тексты, в которых сохранились эти древние языковые формы, часто представляют собой впечатляющие, выдающиеся литературные произведения, и с филологической точки зрения литературные исследования ученых, которые оставляют эти работы за пределами своих изысканий и не хотят приложить необходимых усилий, чтобы суметь их прочесть, будут неполными и скудными. И наоборот: ограничиться сугубо лингвистическими исследованиями, как часто делали филологи в ХХ веке, значит отказаться от самого лучшего материала и лучшего довода в защиту этой науки. В филологии литература и лингвистика неотделимы друг от друга. Они должны составлять одно целое. Именно об этом и написал Толкин в своей заявке на замещение должности профессора кафедры в Оксфорде в 1925 году (см. «Письма», № 7), сославшись в подтверждение своих слов на учебную программу, составленную им для Лидсского университета. Своей целью он провозгласил:
Насчет «сближения» и «более многообещающего поля деятельности» Толкин ошибался, но не по своей вине. Если бы он был прав, возможно, ему не потребовалось бы писать «Властелина колец».
Фантастика у Толкина, несомненно, базируется на филологии в соответствии с вышеприведенным определением. Он и сам заявлял об этом при каждом удобном случае со всей возможной твердостью: например, в письме, написанном его американскому издателю в 1955 году в попытке исправить впечатление, оставленное предыдущим письмом, отрывок из которого был опубликован в «Нью-Йорк Таймс»:
Курсив в цитате принадлежит Толкину, и вряд ли можно было сформулировать эту мысль более выразительно, однако сие заявление по большей части было встречено с недоумением или отвергнуто. Тому есть веская причина (и еще целый ряд менее веских): взгляды Толкина на ряд языковых проблем были весьма своеобразными, если не сказать мракобесными. Он полагал, что люди обладают способностью неосознанно распознавать исторические пласты в языке — и, возможно, англичане наделены этой способностью в большей мере, чем другие, благодаря своей запутанной лингвистической истории. Англичане понимают, что Агторп и Стайнби находятся где-то на севере, даже не зная, что эти названия имеют древнескандинавские корни, а Винчком и Кумрю ассоциируются у них с западом, хоть они и не осознают, что слово cŵm — валлийское. Так проявляется языковое чутье. Кроме того, Толкин был убежден, что языки могут быть по самой своей природе привлекательными или отталкивающими. Мордорское наречие Саурона и орков вызывает отвращение. Когда Гэндальф употребил его во время Совета, «содрогнулись могучие стены Замка, и подернулось дымкой яркое солнце»4, а Элронд упрекнул Гэндальфа — не за то, что он сказал, но за то, на каком языке он говорил. А вот валлийский и финский языки Толкин считал априори прекрасными и взял их фонетический и грамматический строй за основу придуманных им эльфийских языков — соответственно, синдарина и квенья. Именно в силу этих убеждений он раз за разом вкладывает в уста персонажей «Властелина колец» речь на этих языках, не утруждая себя переводом. По его задумке весь смысл — или некий смысл — должен передаваться исключительно с помощью звуков, подобно тому, как аллюзии на легенды минувших эпох могут работать и без пересказа их содержания.
Но Толкин полагал еще, что филология способна вывести нас даже за пределы древних текстов, которые она изучает, — и на этом построил свое изобретение. Он был убежден в том, что иногда можно нащупать путь от слов, дошедших до более поздних периодов, к обозначаемым ими понятиям, которые уже давно исчезли, но которые несомненно существовали, иначе не было бы и самих этих слов. Этот процесс приобретает гораздо более веские основания, если проводить его через сопоставление (филология стала наукой лишь в тот момент, когда превратилась в сопоставительную филологию). Так, в современном английском языке есть слово dwarf (гном), но изначально оно было таким же, как и современное немецкое слово Zwerg, и филология может точно объяснить, каким образом они стали различаться и как они соотносятся с древнескандинавским словом dvergr. Но ведь если в трех различных языках существует одно и то же слово и во всех них сохранились крупицы веры в существование некой схожей расы, разве нельзя восстановить сначала слово, от которого, вероятнее всего, произошли все более поздние слова (в данном случае оно будет выглядеть примерно как *dvairgs), а затем и соответствующее ему понятие? (Звездочка перед словом обычно используется для обозначения того, что оно не зафиксировано в письменных источниках, но (наверняка) должно было существовать; разумеется, при воссоздании таких слов и понятий присутствует огромный риск ошибки.) И все же Толкин мыслил именно так, и в этой книге я привожу еще много таких примеров с подробным разбором. Но главное, что я хочу сказать: каким бы фантастическим ни было толкиновское Средиземье, сам он не считал его только лишь вымыслом. Он «реконструировал», устранял нестыковки в своих первоисточниках, иногда вводил совершенно новые понятия (такие как «хоббит»), но одновременно с этим стремился прикоснуться к воображаемому миру, который, по его мнению, некогда действительно существовал, по крайней мере в коллективном воображении: тому он находил огромное количество подтверждений, пусть и разрозненных.
Более того, в XIX веке у Толкина были выдающиеся предшественники. В 1830-х годах финский ученый Элиас Лённрот собрал из обрывков песен и сказаний множества народных исполнителей поэму «Калевала», и теперь она считается финским национальным эпосом; по сути, он «реконструировал» произведение, которое, по его мнению (возможно, ошибочному), некогда существовало. Примерно в то же время в Германии Якоб и Вильгельм Гримм затеяли свой колоссальный труд, направленный на одновременное составление грамматики и словаря немецкого языка, национальной мифологии, цикла героических легенд и, разумеется, сборника сказок, — это литературно-лингвистическое исследование, как и полагается, проводилось без разбору. В Дании воссозданием датской национальной самобытности занялся Николай Грундтвиг, посвятив себя изучению древних сказаний и эпоса, а более поздние баллады в итоге собрал уже его сын Свен. Однако в Англии в XIX веке ничего подобного не предпринималось. Поэтому заявление Толкина о том, что он некогда надеялся «создать цикл более-менее связанных между собою легенд», которые «мог бы посвятить просто стране моей, Англии» (см. «Письма», № 131), не было совершенно беспрецедентным, хотя в том письме, написанном в 1951 году, он с прискорбием признал, что его надежды стали куда скромнее. Возможно, десять лет спустя ему удалось почувствовать, что успех гораздо ближе, чем казалось.
Таким образом, Толкин в первую очередь был филологом, а уже затем мифологом, и именно мифологом, а не писателем в жанре фэнтези — по крайней мере, таково было его намерение. Его взгляды на язык и мифологию порой были оригинальными, а порой и радикальными, но ни в коем случае не абсурдными, и он всегда мог их внятно изложить. В конце концов Толкин решил выразить их не с помощью абстрактных рассуждений, а более наглядно, и успех этой наглядной демонстрации во многом послужил доказательством его правоты — особенно в том, что широкому населению гораздо больше присущ вкус к филологии и к истории языка во всех ее проявлениях, в том числе к именам и топонимам, чем предпочитают думать работники сферы образования и законодатели вкуса (и в этом я с ним согласен). В своем прощальном обращении к Оксфордскому университету в 1959 году Толкин заключил, что проблема не в филологах и не в их науке, а в «мизологах», как он назвал противников словесности. Они были бы безвредны, если бы просто поняли, что в силу косности и невежества неспособны к лингвистическим исследованиям. Однако Толкин, по его собственным словам,
За этим огорчением и этойзлостью, разумеется, стояла горечь поражения. Сейчас в британских и американских университетах очень сложно изучать филологию так, как хотел бы Толкин. В научном мире победили мизологи — а вместе с ними и реалисты, модернисты, постмодернисты, презирающие жанр фэнтези.
Но за пределами науки они проиграли. Совсем недавно я слышал, как выпускающий редактор одного крупного издательства сказал: «Для массового рынка годится только фэнтези. Все остальное — это культовая литература». Тут он задумался и добавил: «В том числе и классика». Он отстаивал свою политику закупок и, безусловно, преувеличивал, но в пользу его высказывания свидетельствует множество фактов. Толкин кричал, чтобы быть услышанным, и нам еще предстоит понять, о чем он говорил. Но нет никакого сомнения в том, что он нашел своих слушателей и что они сочли его слова достойными внимания.
Теперь, после этого вступления, можно рассмотреть заявление или заявления, приведенные в заглавии этой книги. Можно ли назвать Толкина «автором века»? Любое подобное заявление, каким бы смелым оно ни казалось, может основываться на трех разных аргументах.
Первый из них имеет чисто демократическую природу — это результаты опросов общественного мнения и объемы продаж. Ниже я рассказываю о них подробнее и привожу некоторые соображения по поводу того, как их следует трактовать и как они обычно трактуются; однако и так понятно, что с этим заявлением безо всяких принуждений и подсказок согласилось множество читателей как в Великобритании, так и за ее пределами.
Второй аргумент носит общий характер. Как сказал тот самый выпускающий редактор, фэнтези, особенно героическое, стало значимым коммерческим жанром. Как мы увидим ниже, этот жанр существовал и до Толкина, и можно сказать, что он мог бы существовать и даже стать таким, каким стал, и без «Властелина колец». Однако это представляется сомнительным. В 1954–1955 годах, когда вышел «Властелин колец», он, очевидно, был мутантом, уродцем, lusus naturae, единственным в своем роде. Оглядываясь назад, можно лишь поражаться отваге и решимости сэра Стэнли Анвина, который вообще взялся его публиковать, — впрочем, надо сказать, он застраховал свою ставку, заключив с Толкином соглашение о разделе прибыли, в соответствии с которым Толкин не получал ничего, пока не появлялась прибыль, которую можно было бы разделить, в чем на тот момент явно были некоторые сомнения. Более того, Анвин поддерживал и подбадривал писателя на протяжении семнадцати с лишним лет, пока тот вынашивал свое произведение, которое в итоге оказалось совсем не таким, как планировалось. Анвину действительно не пришлось выплачивать автору крупные суммы, как это делали покровители Джеймса Джойса, пока тот писал своего «Улисса», но ни он, ни Толкин никогда не пользовались такой поддержкой профессиональных литературных кругов, как та, на которую могли рассчитывать Джойс и его спонсоры. И если у «Улисса» было много поклонников, но мало прямых подражателей, то после публикации «Властелина колец» эта трилогия превратилась практически в литературный стандарт героического фэнтези. Теперь в любом книжном магазине (по крайней мере, в англоговорящем мире) есть отдел, посвященный фэнтези, и лишь очень немногие книги в нем не носят отпечаток работ Толкина — будь то стилистическое и композиционное сходство или неосознанное наделение устройства и обитателей придуманных авторами миров определенными свойствами. Подражания, разумеется, очень сильно варьируются по качеству, но все они доставляют кому-то удовольствие. Одно из достижений Толкина состоит в том, что он открыл многим миллионам читателей и сотням писателей новый континент воображаемого пространства, хотя сам он сказал бы (см. выше), что это старый континент, к которому он просто заново нашел дорогу. С филологической точки зрения допустимо утверждать, что Толкин был Кретьеном де Труа двадцатого века. Кретьен, живший в XII веке, не придумал легенды о короле Артуре — они наверняка существовали в каком-то виде и до его эпохи, — но он показал, чтó из них можно сделать; потенциал этого жанра остается неисчерпанным по сей день, восемь столетий спустя. Так же и Толкин не изобрел героическое фэнтези, но раскрыл его возможности и тем самым создал жанр, долговечность которого не поддается оценке.
Третий аргумент должен касаться качества. Как известно, если произведение популярно, это еще не значит, что оно качественное, — однако популярность тоже просто так не приходит. Ее причины не всегда и не обязательно бывают легковесными или дешевыми, хотя представители литературной и образовательной элиты в течение долгого времени были склонны придерживаться именно такого мнения. Приведу лишь один пример: в моей молодости Чарльз Диккенс не считался подходящим писателем для тех, кто читал университетский курс английского языка и литературы, потому что, несмотря на всю свою коммерческую успешность (а, может быть, и ввиду его коммерческой успешности), он был низведен от «романиста» до «автора развлекательной литературы». Когда критики сумели расширить сферу своих интересов и усовершенствовать свой инструментарий, мнение о Диккенсе изменилось на противоположное; но хотя Диккенс вошел в новый круг интересов критиков, до Толкина они по большей части так и не снизошли и по-прежнему ощущают неловкость по отношению ко всей области фэнтези и фантастики в целом, несмотря на то что, как уже говорилось, к ней относятся многие серьезные и влиятельные произведения, написанные во второй половине ХХ века, и самые характерные, новаторские и самобытные жанры (такие как научная фантастика).
Необходимо сказать слово в защиту качества этих жанров, в том числе фэнтези, и в значительной степени оно предполагает защиту качества произведений Толкина. Это не особенно сложно, но для этого требуется определенная широта взглядов по поводу того, чтó людям позволено получать от чтения. Очень многие критики определяют «качество», исключая из этого понятия все, кроме того, что их научили любить. Выражаясь современным языком, они не задумываясь «дискриминируют» выбор других читателей, ставя во главу угла собственные предположения и предрассудки (часто классовые). Но многих людей книги Толкина впечатлили глубоко и надолго, и даже если не разделять эти чувства, понять их можно.
В дальнейших разделах я подробнее рассматриваю два первых вышеприведенных аргумента и излагаю план и содержание следующих глав, которые в своей совокупности представляют собой разбор третьего аргумента, касающегося качества литературы, и мой ответ на вопрос о том, что же Толкин все-таки хотел сказать.
Объемы продаж Толкина всегда раздражали его недоброжелателей, и еще в 1960-х годах комментаторы предсказывали, что они вот-вот снизятся, или заявляли о том, что они начали снижаться, что весь этот «культ» или «психоз» вскоре уйдет или уже уходит в «милосердное забвение» (как написал 6 августа 1961 года в газете «Обсервер» Филип Тойнби), вслед за джинсами клеш и хулахупами. Комментаторы ошиблись — и это само по себе удивительно, потому что Толкин не стал продолжать ни серию о хоббите для детей, ни трилогию «Властелин колец» для взрослых. Однако в 1997 году вопрос его неизменной популярности встал с особой остротой.
Расскажу об этом очень коротко — подробнее можно прочитать в книге Джозефа Пирса «Толкин: человек и легенда» (Tolkien: Man and Myth), которая была написана в 1998 году и которой я многим обязан. В конце 1996 года британская сеть книжных магазинов «Уотерстоун» и программа Четвертого канала «БиБиСи» «Выбор книги» (Book Choice) решили провести опрос читателей, чтобы выяснить, какие произведения, по их мнению, входят в число «пяти величайших книг столетия». Откликнулось более 26 тысяч человек, из которых более пяти тысяч поставили на первое место «Властелина колец» Дж. Р. Р. Толкина. Гордон Керр, маркетолог «Уотерстоун», сказал, что «Властелин колец» стабильно является самой продаваемой книгой почти во всех 105 магазинах сети в Британии и во всех регионах Соединенного Королевства, кроме Уэльса, где первое место занял «Улисс» Джеймса Джойса. Профессиональные критики и журналисты пришли в ужас от этих результатов, и газета «Дейли Телеграф» решила повторить опрос среди своей читательской аудитории, отличной от предыдущей выборки. Результат получился таким же. Затем издательство «Фолио Сосайети» подтвердило, что в 1996 году опросило всех своих подписчиков, чтобы выяснить, какие десять книг они предложили бы ему издать, и за «Властелина колец» проголосовало десять тысяч человек, вновь обеспечив ему первое место. В июле 1997 года телепередача «Книжный червь» (Bookworm) провела опрос, в котором приняли участие 50 тысяч читателей, — результат не изменился. В 1999 году «Дейли Телеграф» сообщила о том, что по итогам опроса, проведенного исследовательским центром МОРИ по заказу производителя шоколада «Нестле», «Властелин колец» (наконец-то!) оказался лишь вторым. Однако верхнюю строку в списке победителей заняла Библия, а это все-таки особый случай. Кроме того, изначально конкурс проводился среди произведений, написанных в ХХ веке, а этому условию Библия не удовлетворяет.
Профессиональные критики и журналисты (последние, разумеется, часто являются выпускниками литературных факультетов университетов) регулярно насмехались над полученными результатами. Джозеф Пирс начал свою книгу со свидетельства Сьюзен Джеффриз из «Санди Таймс», которая рассказала, как ее коллега отреагировала на поступившую 26 января 1997 года новость о том, что в опросе «БиБиСи» и «Уотерстоун» победил «Властелин колец»: «Вот чёрт! Правда? О боже… Вот ведь… Вот же ведь…» Не сказать чтобы глубокомысленно, зато искренне. Впрочем, Джеффриз сообщила, что эта реакция «была подхвачена по всей стране, где бы ни собирались вместе один-два грамотных человека». Наверняка она хотела сказать «два-три грамотных человека», разве что грамотные люди разговаривают исключительно сами с собой (хотя такая мысль иногда возникает). Интересен и сам выбор слова. Очевидно, под грамотными людьми понимаются не «люди, обученные грамоте», потому что в эту группу, разумеется, входят и почитатели «Властелина колец», которые и вызвали ее недовольство (иначе как бы они стали почитателями, если бы не умели читать!). В трактовке Джеффриз грамотными людьми, судя по всему, считаются «те, кто понимает в литературе». А те, кто понимает в литературе, само собой, понимают и то, как именно они должны ее понимать. Круг замкнулся.
Тем временем другие комментаторы предположили, что на результаты первого опроса, проведенного сетью магазинов «Уотерстоун», «наверняка повлияли согласованные действия со стороны Толкиновского общества». Само Общество отрицает свою причастность к победе Толкина и отмечает, что, даже если в голосовании принял участие каждый из пятисот его членов, это все равно меньше отрыва «Властелина колец» от ближайшего соперника — «1984» Джорджа Оруэлла (1200 голосов).
Критик Жермен Грир тоже внесла свою лепту в осуждение результатов: в весенне-зимнем выпуске журнала «Уотерстоун» «ДаблЮ» за 1997 год она гневно заявила о том, что со времени приезда в Кембридж в 1964 году ей «снятся кошмары, будто Толкин стал самым влиятельным писателем ХХ века. Теперь этот кошмарный сон обернулся явью». И добавила: «Книги, которые идут в списке вслед за Толкином, более или менее предсказуемы: их основной чертой является бегство от реальности». Странно слышать в адрес романа «1984» и повести-притчи «Скотный двор» упреки в «бегстве от реальности», хотя, конечно, их нельзя отнести к классическому реализму: как я заметил выше, по-видимому, некоторые темы, в том числе общественно-политические, лучше всего раскрываются через притчу или фэнтези. А критика, который называет реальное событие «кошмарным сном», вряд ли можно считать образцом для подражания с точки зрения поддержания прочной связи с действительностью. В любом случае у Толкина был свой взгляд на современную эволюцию таких слов, как «реальность», «реальный», «реалист», «реалистичный». См. ниже на стр. 157: коллаборационист Саруман — волшебник, перешедший на другую сторону, поскольку она представлялась ему более сильной, — вне всякого сомнения, назвал бы себя реалистом, но это вовсе не значит, что он им был.
Конечно, вполне разумно заявить, что опросы общественного мнения никак не могут служить мерилом художественной ценности, равно как и объемы продаж, и это, бесспорно, так и есть. Однако профессиональным литературным критикам следовало бы дать взвешенный ответ или даже объяснение этим результатам, вместо того чтобы обиженно огрызаться. Как пишет критик Дарко Сувин (имея в виду преимущественно научную фантастику, но распространяя этот тезис на все виды «паралитературы», или коммерческой литературы),
И это указывает еще на одну странность в вышеприведенных результатах опросов. Если взять весь список победителей состязания, организованного сетью «Уотерстоун», можно легко обнаружить то, что корреспондент образовательного приложения к газете «Таймс» назвал «воспитательным влиянием школьных списков литературы на читательские привычки населения». Даже если оставить за скобками любовь валлийцев к «Улиссу» Джойса, которую им активно прививали деятели науки и образования, первые места после «Властелина колец» занимают «1984» и «Скотный двор» Оруэлла и «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, недалеко от них ушел и «Повелитель мух» Голдинга. Все это хорошо знакомые произведения из школьной программы, которые обычно задают учащимся и разбирают на уроках, по большей части относительно короткие. А «Властелина колец» редко проходят в школе или университете (если вообще проходят). В учебных заведениях его недолюбливают, кроме того, это слишком длинный текст — более полумиллиона слов. Так что все его поклонники выбрали его самостоятельно, а не под влиянием преподавателей.
Комментаторы должны были бы задуматься еще об одном. Как сказано выше, отделить данные массовых продаж от претензий на долговечность или художественную ценность вполне возможно. Сейчас есть несколько писателей, которые опережают Толкина по объемам продаж (ежегодно или в последнее время): Ли Чайлд, Джон Гришэм, Стивен Кинг, Джордж Р. Р. Мартин, Терри Пратчетт, Дж. К. Роулинг и многие другие. Все они добились такой популярности не просто так, а в силу определенных достоинств, и, как говорится между строк в приведенной цитате из работы Сувина, тот факт, что критики не готовы даже попытаться найти эти достоинства, — это, скорее, камень в огород самих критиков, нежели популярных авторов. Но все равно произведения перечисленных писателей не очень похожи на произведения Толкина. На самом деле, трудно найти хоть одну книгу (за исключением разве что «Сильмариллиона» и «Поминок по Финнегану»), которая создавалась бы с меньшим вниманием к коммерческой составляющей, чем «Властелин колец». Ни один маркетолог в 1950-е годы не мог бы предсказать успех этой трилогии. Длинный сложный текст с приложениями, напичканный фразами на незнакомых языках, которые автор не всегда трудился переводить, и очень странный. По сути, «Властелину колец» пришлось создавать для себя отдельный рынок. Удивительно то, что, во-первых, ему это удалось, а во-вторых, в отличие от большинства произведений вышеупомянутых авторов (не в обиду им будь сказано), книги Толкина оказались долгожителями. «Хоббит» не сходит с полок книжных магазинов вот уже больше 60 лет, за это время было продано более 40 миллионов экземпляров. «Властелин колец» покупают уже почти 50 лет, общее число проданных экземпляров превысило 50 миллионов (а если учесть, что он обычно публикуется в трех томах, получается почти 150 миллионов отдельных книг).
Вернемся к моему второму аргументу и к тезису о создании нового рынка. Было бы несправедливо утверждать, будто до Толкина эпического фэнтези не существовало: ему предшествовала целая плеяда английских и ирландских писателей, например Э. Р. Эддисон и Лорд Дансени, а также американских авторов, публиковавшихся в бульварных журналах, таких как «Странные истории» (Weird Tales) и «Непознанное» (Unknown) (их анализ с примерами можно найти в моей антологии 1994 года «Оксфордский
сборник фантастических историй» (Oxford Book of Fantasy Stories)). Однако «Властелин колец» быстро и безвозвратно изменил пристрастия читателей. Сейчас на английском языке ежегодно публикуется несколько сот романов в жанре фэнтези. Влияние Толкина часто заметно уже в заголовках — взять хотя бы серию «Маллореон» Дэвида Эддингса, первая книга которой называется «Часовые Запада», или произведения других авторов: «Братство талисмана», «Проклятие рубина»6 и «Поход Лютиэн» (Lúthien’s Quest). Большинству авторов лучше удается скрывать свое литературное происхождение, но даже у тех из них, кто нащупал свой собственный узнаваемый стиль, таких как Стивен Дональдсон и Алан Гарнер, первые пробы пера обычно выдают глубокое влияние Толкина, о чем подробнее говорится ниже (см. стр. 489–494). Терри Пратчетт, чьи книги вот уже двадцать лет гарантированно попадают в список бестселлеров, начинал с «Цвета волшебства», который по крайней мере отчасти представляет собой дружескую пародию на Толкина и других писателей в жанре фэнтези. Кроме того, в книгах Толкина черпали вдохновение (и заимствовали оттуда персонажей и обстановку) создатели первых игр в жанре фэнтези и ролевых игр наподобие «Подземелий и драконов»: в статье об играх в жанре фэнтези, приведенной в «Энциклопедии фэнтези» (Encyclopedia of Fantasy) Джона Клюта и Джона Гранта, в числе прочих названы «Битва за Хельмову Падь», «Осада Минас-Тирита» и ролевые игры по Средиземью. Множатся и развиваются и компьютерные версии этих игр. Средиземье стало культурным явлением и прочно обосновалось в умах многих людей.
Что бы там ни говорили критики Толкина, его поклонников нельзя назвать необразованными или умственно отсталыми. Граница во вкусах пролегает не между примитивным (для широкой публики) и утонченным (для образованных), но скорее между предпочтениями обладателей общего и специального образования. Судя по всему, людям не приходится прививать вкус к Толкину — напротив, ради него они сами готовы повышать свой уровень знаний. Кто-то скажет, что в этом и состоит задача обучения — «направлять, а не заставлять», как гласит лозунг работников сферы образования. Толкин ответил бы на это, что он удовлетворял стремление к сказке, присущее нам от природы, уходящее в глубь веков, в те времена, когда только начали появляться первые письменные источники, будь то Ветхий Завет или «Одиссея» Гомера, и характерное для всех обществ. И если наши законодатели вкусов полагают, что это стремление следует подавлять, то это они бегут от реальности. По-настоящему грамотный человек сказал бы: «Naturam expelles furca, tamen usque recurret», что в переводе с латыни означает «Гони природу в дверь — она войдет в окно».
Создание или воссоздание целого жанра литературы — неожиданный результат для книги, написанной без малейшей оглядки на коммерческие соображения, порой в стиле, характерном для специальных текстов; причем это первое произведение Толкина для взрослых было опубликовано, когда ему самому было уже шестьдесят два года (в этом смысле его можно сравнить с «Улиссом» — тот стал для Джойса первым и единственным произведением крупной формы, и на момент публикации автору исполнилось сорок лет).
Что бы вы ни думали по поводу этого сравнения (кстати, между Толкином и Джойсом можно провести еще несколько параллелей, см. стр. 474–480), резюмируя вышеизложенное, можно сказать, что «Властелин колец», вне всякого сомнения, вошел в «золотой фонд» классики без помощи специалистов по литературе и даже вопреки их деятельной враждебности и, кроме того, задал планку и заложил основы для нового процветающего ныне жанра. И это произведение, и его автор заслуживают большего, нежели привычные рефлекторные отповеди (или непризнание), которые они получали до сих пор.
Во «Властелине колец» и «Хоббите» говорится о чем-то важном, и это действительно было важно для значительной части из тех миллионов человек, которые их прочли. У всех, кроме тех, кто нелюбопытен в силу своей профессии, может возникнуть вопрос: что же это такое? Нечто вневременное? Или современное? Или и то и другое одновременно? Последнее ближе к истине.
В этой книге я попытался найти объяснение успеху Толкина и изложить аргументы в пользу значимости его произведений. Она написана в продолжение другой моей книги о Толкине, «Дорога в Средьземелье»7, изданной в 1982 году, а затем исправленной и дополненной в 1992-м, но с некоторым смещением акцентов и понимания. Основное различие между ними состоит в том, что «Дорога в Средьземелье» — это сочинение, в значительной степени продиктованное профессиональным пиететом (в изначальном смысле этого слова — «уважение к родоначальникам или предшественникам»). Прежде всего, я стремился поместить работу Толкина в филологический контекст, как указано выше, но с гораздо более подробным разбором. Я по-прежнему убежден в том, что этот пиетет был обоснованным и что о нем следовало заявить.
Однако же мне приходится неохотно признать, что не все интересуются готским или даже (в крайнем случае) древнескандинавским языком. Кроме того, даже профессиональные лингвисты понимают, что можно изучать язык «диахронно», то есть с исторической точки зрения, прослеживая его состояние в разные эпохи, но многое можно узнать и в том случае, если исследовать его «синхронно», то есть в том виде, в каком он существует сейчас. Точно так же и я по-прежнему убежден в том, что Толкина нельзя по-настоящему обсуждать без довольно-таки глубокого понимания древних произведений и древнего мира, который он пытался воссоздать (этот тезис я постараюсь развить в следующих главах), но осознаю, что его следует также рассматривать и трактовать с точки зрения его собственной эпохи, как одного из «писателей века», ХХ века, откликающегося на проблемы и тревоги именно этого столетия. Именно так его воспринимает большинство читателей, и разумно будет последовать их примеру.
Таким образом, в шести главах своей книги я стремлюсь не только рассмотреть множество источников, вдохновивших Толкина на описание Средиземья, но и показать, почему оно само стало жизненно необходимым источником вдохновения для множества читателей в условиях современной действительности. В каком-то смысле я не придерживался хронологического порядка. Теперь мы знаем то, чего не знали тогда, когда я работал над первой редакцией «Дороги в Средьземелье»: большую часть жизни Толкин посвятил составлению сборника легенд, который в итоге был опубликован посмертно в книгах «Сильмариллион», «Неоконченные предания Нуменора и Средиземья» и двенадцатитомной «Истории Средиземья»8. Значительная их часть была собрана еще до написания «Хоббита» и «Властелина колец», он обращался к ним и в течение долгих лет, пока создавал эти два своих произведения, и уже после их публикации. Если бы мы ставили перед собой цель проследить развитие Толкина как писателя, логично было бы начать с начала, а «Хоббита» и «Властелина колец» рассматривать как ответвления, которыми они в каком-то смысле и являются. Но для того чтобы увидеть его влияние на свою эпоху и его взаимодействие с ней, следует признать наиболее значимыми его произведениями именно эти две книги о хоббитах, поэтому начну я именно с них.
В первой главе я, в частности, рассматриваю литературную функцию хоббитов в лице Бильбо Бэггинса9. Я выдвигаю утверждение о том, что они прежде всего являются анахронизмами, существами из мира времен юности Толкина, которые, как и Бильбо, были втянуты в гораздо более древний героический мир гномов и драконов, варгов и медведей-оборотней. Однако Толкин, будучи филологом и одновременно ветераном пехотных войск, глубоко осознавал наличие преемственности между героическим и нынешним мирами. Значительная часть древнеанглийских слов ничем не отличается от современных, многие ситуации, по-видимому, повторяются. В то же время Роберт Грейвз, который был практически современником Толкина, рассказывает в своих мемуарах, опубликованных в 1929 году под названием «Со всем этим покончено» (Goodbye to All That), что, когда в 1919 году он поступил в Оксфордский университет, его преподаватель англосаксонского языка (интересно, кто это был?) с презрением отозвался о своем собственном предмете, назвав его неинтересным и неактуальным. Грейвз с ним не согласился:
Грейвз намеренно употребляет анахронизмы: «взвод», «расквартированный», «штабная палатка», «свинчатка» — это современные слова, которые вошли в активное употребление после Первой мировой войны. «Променад» — эвфемизм, бывший в ходу у солдат. А вот «таны» — совершенно архаичное слово. В то же время Грейвз как раз и отрицает всякий смысл анахронизма. В каком-то смысле «Хоббит» выполняет аналогичную задачу, но гораздо более сложную и масштабную. Он вводит читателей — даже детей — в совершенно незнакомый мир, но затем указывает им на то, что он не такой уж и незнакомый, что они в некотором роде могут считать его своим по праву рождения. В книге часто используется смешение стилей — языковых, нравственных, поведенческих, — но в конце демонстрируется единство и взаимопонимание на уровне более глубоком, нежели стилистический.
После того как Средиземье воплотилось в воображаемом пространстве, было бы относительно несложно написать продолжение книги, которое издатель Толкина немедленно у него потребовал. Во второй главе говорится о проблемах, с которыми столкнулся Толкин при создании «Властелина колец», — как творческих, так и организационных, — ставших особенно очевидными после публикации первых черновиков книги. Эти черновики способны обескуражить энтузиастов, поскольку из них, в том числе, очевидно, что те четкие тематические закономерности, которые отмечают многие критики (и я в том числе), судя по всему, вечно добавлялись задним числом.
Начиная писать книгу, Толкин в буквальном смысле не представлял, куда направляется. Однако в конце концов ему удалось не только безошибочно согласовать все закономерности культурных противопоставлений и культурных параллелей и выдержать все произведение в духе продуманной скрытой иронии, но и привязать всю его структуру к тщательно выверенной хронологии, которую он привел в Приложении В. На мой взгляд (насколько я могу судить), это одно из основных отличий «Властелина колец» от подражаний. Ни один профессиональный писатель, ориентированный на коммерческий успех, не стал бы даже пытаться провести такую сложную работу, требующую такого внимания от читателей. Однако и в структуре книги в целом, и в построении основных ее разделов, таких как глава «Совет», Толкин смог выплести невероятно сложную «нить» повествования, которая в лучших сказительных традициях воздействует даже на тех, кто этого не осознает, и заслуживает того, чтобы воздать ей должное.
В третьей и четвертой главах анализируются две наиболее современные темы, затронутые во «Властелине колец», — зло и мифы. Как уже говорилось выше, можно считать Толкина одним из представителей группы авторов, получивших психологическую травму, — все они были выдающимися писателями (большинство занимает высокие места в опросах, подобных тому, что провел «Уотерстоун») и все творили в жанре фэнтези или притчи. Помимо авторов, упомянутых на стр. 17 (Толкина, Оруэлла, Голдинга, Воннегута), к этой группе можно отнести К. С. Льюиса, Т. Х. Уайта и Джозефа Хеллера. Кто-то из них получил огнестрельные ранения (и Оруэлл, и Льюис были ранены в бою и едва выжили), кто-то пережил бомбежку (Воннегут находился в Дрездене в ту ночь, когда город был разрушен). Урсула Ле Гуин не сталкивалась с насилием напрямую, но ее мать, Теодора Крёбер, написала три разные книги об Иши — последнем из калифорнийских индейцев племени яхи, которое было полностью уничтожено поселенцами. Таким образом, большинства этих авторов близко или даже напрямую коснулись самые страшные явления ХХ века, которых не бывало и не могло быть раньше: битва на Сомме, бомбардировки Герники и Дрездена, ужасы концлагеря Бельзен, индустриализация военного дела, геноцид.
Можно сказать, что этот разный, но похожий опыт заставил всех представителей данной группы авторов задаться фундаментальным вопросом. Они были глубоко убеждены: то, что им довелось пережить, безоговорочно является злом. Кроме того, они ощущали — как и Грейвз, которого я цитировал выше, но гораздо глубже, — что объяснения, которые давали этим явлениям официальные органы в их культуре, были безнадежно несоответствующими, устаревшими, в лучшем случае не имеющими отношения к делу, а в худшем — таким же злом. Вернувшись из Испании, Оруэлл столкнулся с тем, что его личный опыт, в том числе ранение, считается незначительным происшествием, политическим заблуждением. Воннегут двадцать лет думал о том, как описать центральное событие своей жизни — разрушение Дрездена, — чтобы оно произвело впечатление на окружающих, предпочитавших отрицать случившееся или не думать о нем. При этом в нравственной философии современной этим писателям эпохи и культуры главенствовали такие мыслители, как Бертран Расселл (кстати, он, как и Толкин, публиковался у Стэнли Анвина и в своем юбилейном сборнике, вышедшем в 1967 году, был назван «философом века»). Но что Расселл мог сказать Льюису, например, о том, что тому пришлось пережить во Фландрии? Во время Первой мировой войны Расселл был пацифистом — это достойная позиция, но не слишком полезная для писателей, получивших психологическую травму, а кроме того, как с болью понял Расселл, когда вспыхнула Вторая мировая война, в некоторых обстоятельствах совершенно несостоятельная. Одним из аспектов полученной писателями травмы стало то, что искать объяснения им пришлось самостоятельно.
Все они создали свои собственные, очень индивидуальные образы и теории зла. Упомяну здесь только «Уходящих из Омеласа» Урсулы Ле Гуин (о цивилизации, благополучие которой зиждется на мучениях слабоумного ребенка), оруэлловского О’Брайена в роли следователя (образ будущего как сапог, топчущий лицо человека — вечно), «Книгу Мерлина» Уайта (где для человечества подбирается другое определение вместо Homo sapiens — Homo ferox, человек свирепый). Разумеется, этот список можно продолжить. У Толкина центральным образом зла, на мой взгляд, является «призрак» (wraith) — слово, наполнившееся новой страшной силой. Вокруг этого неоднозначного образа выстроена концепция Кольца, которое само по себе воплощает два отдельных соперничающих друг с другом утверждения относительно природы зла: одно официально признанное (но не внушающее доверия), второе — опасно еретическое (но с легкостью принимаемое в современных условиях). Толкин не только ставит вопросы по поводу зла, но и предлагает ответы и решения — это один из тех факторов, которые обеспечили ему непопулярность среди профессиональных пессимистов или модных нигилистов.
Тем не менее, хотя Толкин и остальные упомянутые мною авторы писали не о частном и личном (излюбленные темы «модернистских» произведений), но об общественно-политическом, очевидно, что у всех людей, кроме тех, кто принадлежит к наиболее защищенным в этом веке классовым группам, самые важные события в частной жизни (и особенно в смерти) часто и носили общественно-политический характер. И «бежать от реальности» пытаются как раз те, кто отворачивается от этой мысли и предпочитает, как выразился Грейвз, оставаться в «гостиной» литературной традиции.
В четвертой главе при обсуждении темы зла отмечается, во-первых, очевидная связь между «Властелином колец» и современной историей (Толкин отрицал, что использовал аллегорию, но соглашался с тем, что книга «применима» в нашем мире), а во-вторых, попытка выйти за пределы актуальности и архаичности и дойти до того, что стоит над ними, — вневременности, «мифического пространства» и толкиновского своеобразного, но основанного на глубоких познаниях представления о литературной традиции.
Кроме того, в этой главе анализируется один из основных очевидных парадоксов «Властелина колец». Мы знаем, что эта книга была написана искренне верующим христианином и многими воспринимается как глубоко религиозное произведение. И в то же время там почти нет прямых отсылок к религии. Возвращаясь к теме, которая была поднята в первой главе, я постулирую это так: «Властелин колец» сам по себе может считаться мифом в том смысле, что он представляет собой опосредованное произведение, в котором сочетаются, казалось бы, несочетаемые вещи: язычество и христианство; эскапизм и реальность; миг победы, который в долговременной перспективе оборачивается поражением, — и разгромное поражение, которое в конечном счете несет победу.
В двух последних главах два основных произведения Толкина рассматриваются в контексте остальной его литературной деятельности, часть плодов которой была опубликована при его жизни, а часть — только посмертно. Основная задача пятой главы — снабдить читателя путеводителем по книге, опубликованной под названием «Сильмариллион». Эта книга не соответствует никаким современным канонам литературы, однако при этом она не получила внимания, обычно уделяемого «экспериментальным» произведениям. В этой главе также рассматриваются рост и развитие «сильмариллиона» (со строчной буквы), под которым я понимаю множество составляющих легендариума, опубликованного в конечном счете в виде двенадцатитомника «История Средиземья». В главе раскрываются две основные темы. Во-первых, это собственное многогранное представление Толкина о литературной «глубине», в соответствии с которым такая работа, как знаменитые «Песни Древнего Рима» лорда Маколея, приобретает особое очарование за счет того, что в ней чувствуется и древняя, ныне утраченная история, и более поздняя и менее правдивая история, известная нам сегодня. Во-вторых, это глубокая печаль, пронизывающая все версии сильмариллиона, — оглядываясь назад, эту печаль можно заметить даже у веселых хоббитов и в их эпосе «Властелин колец».
В шестой главе рассматриваются некоторые из причин этой печали и то, что можно узнать о внутреннем мире Толкина из его менее значимых работ (и то, что он, при всей своей нелюбви к биографиям, сам стремился нам о нем сообщить). Одной из особенностей этой главы является тезис о том, что по крайней мере два из его опубликованных коротких произведений, «Лист кисти Ниггля» и «Кузнец из Большого Вуттона», представляют собой две разные «автобиографические аллегории». Может показаться, что это утверждение не выдерживает критики — как известно, Толкин явно выражал неприязнь к аллегориям. Тем не менее я надеюсь, что мне удалось его доказать, причем даже в рамках узкого определения аллегории, данного самим Толкином. На мой взгляд, он считал, что у аллегории есть свое место и свои правила, и его насмешки были направлены на тех, кто использовал и искал ее за пределами отведенного ей пространства. В промежутке между разбором двух этих рассказов — одного раннего, другого позднего — я рассматриваю небольшой сборник стихотворений, опубликованный Толкином и выдержавший несколько прижизненных переизданий, и в некоторых случаях прослеживаю их связь с его личным мифом об утраченном пути, который встречается в двух разных заброшенных черновиках, написанных в попытке создать еще одно масштабное художественное произведение. Единственной безусловно успешной книгой Толкина помимо «Хоббита» и «Властелина колец», опубликованной при его жизни, стала необычно веселая сказка «Фермер Джайлз из Хэма». Далее я пытаюсь вписать эту работу вместе с двумя другими поэтическими произведениями в опять-таки своеобразное, но основанное на глубоких познаниях представление Толкина об истории литературы.
Наконец, в заключительной главе я вновь рассматриваю критику произведений Толкина, выплеснувшуюся в возмущение, о котором шла речь в начале вступительной главы. Во многом она похожа на игру в угадайку. Мало кто из критиков Толкина был готов облечь свое недовольство в структурированную форму, пригодную для обсуждения (все же некоторые достойные исключения существуют); один из самых яростных его противников даже признался мне в частном порядке по дороге из студии «БиБиСи», где мы участвовали в радиодебатах, что вообще не читал трилогию, на которую только что активно нападал. Поэтому иногда вместо доказывания мне приходится заниматься опровержением — не самый идеальный метод. Однако это явление отчасти можно объяснить постоянным выражением неприязни к влиятельному и четко определенному разделу литературы. Вполне вероятно, что причина такой неприязни во многом связана с причинами его успеха. Толкин бросил вызов самому авторитету «грамотных» людей, а такое никогда не прощают.
В рамках этого анализа также имеет смысл подробнее рассмотреть подражателей Толкина. Нельзя точно сказать, что именно нравится людям в его книгах, но можно посмотреть, что пытались повторить другие писатели, а от чего старались держаться подальше. Разумеется, некоторые из них отошли от замыслов Толкина, использовав его работы исключительно как отправную точку и избрав совершенно иные пути, — и даже в некоторых отношениях его превзошли. Можно сказать, что последнее — одна из лучших вещей, которые могут произойти с писателем-новатором. Толкин и сам сообщал (см. «Письма», № 131), что некогда надеялся составить циклы, которые должны были, «однако, оставлять место для других умов и рук». Но тут же самокритично отрекся от этой надежды: «Вот абсурд!» (это было в 1951 году, когда «Властелин колец» еще не был опубликован).
Тем не менее другие филологи-творцы добились аналогичных результатов. Сегодня ученые смотрят на «Калевалу» Лённрота с подозрением, поскольку он, как и Вальтер Скотт в своих «Песнях шотландской границы», не просто собрал и записал народные сказания, но дописал их, переписал и дополнил, так что уже нельзя понять, где заканчивается «подлинник» и начинается его собственное творчество. Тем не менее дата публикации «Калевалы» отмечается в Финляндии как национальный праздник, а сама эта работа стала краеугольным камнем национальной культуры. Аналогичные обвинения во вмешательстве в оригинальный текст выдвигались и в отношении «Сказок» братьев Гримм, однако на протяжении двух столетий они обогащали не только национальную, но и международную культуру и приводили в восторг сотни миллионов детей и взрослых. Датчанин Николай Грундтвиг настаивал на концепции levende ord, «живого слова». Филологу, «любителю слов», недостаточно быть просто ученым. Этот ученый должен претворять результаты своих изысканий в жизнь, в речь и в воображение всего мира.
В 1951 году Толкин, как и конунг Теоден при своем первом появлении в книге, вряд ли мог надеяться на подобный успех. Однако к своему смертному часу он, как и Теоден, мог сказать, отходя к (филологическим) праотцам: «Я не посрамил их памяти». Наследие Толкина не менее роскошно, чем у любого из его предшественников.
История о том, как Дж. Р. Р. Толкин начал свою карьеру — карьеру не просто беллетриста (она началась за много лет до этого), но публикуемого писателя, — хорошо известна. По рассказу самого Толкина, однажды, уже будучи профессором кафедры англосаксонского языка в Оксфордском университете, он сидел дома, на Нортмур-роуд, и прилежно проверял студенческие экзаменационные работы. Заметим, это не входило в его обязанности, но тогда многие университетские преподаватели летом брали такую подработку, чтобы пополнить свой бюджет. Скучная работа не давала его интеллекту развернуться в полную силу, но из уважения к учащимся надо было делать ее тщательно, не отвлекаясь. Эдакая научная сдельщина, которая, в отличие от шитья или работы на конвейере, не позволяла занять свой ум чем-нибудь еще. Насколько она утомляет — знает только тот, кому доводилось проверять, скажем, пятьсот рукописных текстов на одну и ту же тему. И вот Толкин перевернул очередную страницу и обнаружил, что автор работы
Это действительно было только начало: причем для Толкина, как и для Бильбо, когда в пятой главе «Хоббита» он нашел на полу туннеля кольцо, то был еще и «поворотный момент в его карьере»10. Сейчас нам известно, что Средиземье в каком-то смысле тогда уже существовало в воображении Толкина, ведь он по крайней мере с 1914 года писал эльфийские и человеческие легенды, которые много лет спустя, уже после его смерти, были опубликованы под названиями «Сильмариллион» и «Книга утраченных сказаний». Но не будь хоббитов, оно никогда бы не привлекло внимание читателей.
Так кто же такие хоббиты? И как так вышло, что в то краткое мгновение, когда внимание, сконцентрированное на монотонном деле, внезапно рассеялось и нечто давно подавляемое или давно зревшее наконец вырвалось на свободу, Толкин написал именно эту судьбоносную фразу? Откуда у него взялась мысль о хоббитах?
На этот последний вопрос есть несколько ответов разного уровня сложности и интереса. Пожалуй, самый простой и наименее удовлетворительный для меня способ — поискать слово «хоббит» в словаре, а точнее, в Оксфордском словаре английского языка. Этот словарь — плодколоссального коллективного труда, который ведется вот уже более столетия. В молодости Толкин и сам принимал в нем участие, внося свой вклад в составление словаря, но (возможно, как раз поэтому) постоянно не соглашался с составителями и даже высмеивал этот труд (в «Фермере Джайлзе из Хэма»). Во втором издании Оксфордского словаря, вышедшем в 1989 году, говорится лишь следующее: «В сказках Дж. Р. Р. Толкина… один из вымышленных народов (небольшое ответвление от человеческого рода), взявший себе такое название» (и так далее), что возвращает нас в исходную точку.
Впрочем, 31 мая 1979 года бывший редактор Оксфордского словаря Роберт Бёрчфилд не без гордости заметил, что хоббитов наконец удалось разыскать. Это слово существовало и до Толкина. Оно упоминается один раз в публикации под названием «Трактаты Денхэма» (Denham Tracts) — сборнике статей и набросков о фольклоре, составленном в 1840–1850-е годы йоркширским торговцем Майклом Денхэмом и переизданном Джеймсом Харди для Общества фольклора в 1890-е годы. «Хоббиты» появляются во втором томе (1895). По моим подсчетам, они упоминаются на 154-м месте в перечне 197 разновидностей сверхъестественных существ (иногда повторяющихся), в который наряду с относительно известными боггартами, хобтрастами и хобгоблинами входят также баргесты, шееломы, хобхауларды, Мельш Дик, тутготы, суэйты, мерзлячки, увальни, мавкины, Никневин и многие-многие другие. Никаких других упоминаний о хоббитах в издании нет, а в предметном указателе Харди снабдил это название такой же пометой, что и почти все остальные слова в этом перечне: «разновидность духов». Однако толкиновские хоббиты, конечно, кто угодно, только не «духи». Они чуть ли не с ослиным упрямством держатся за свою приземленность. Как пишет о них Толкин буквально на второй странице «Хоббита»,
Возможно, Толкин и правда прочел «Трактаты Денхэма», заметил там слово «хоббит» и забыл о нем до того момента, когда увидел в экзаменационной работе чистый лист, но, что бы там ни говорили в «Таймс», однократное предъявление слова вряд ли можно считать источником, тем более источником вдохновения. Филологи любят слова, это правда, но они все-таки способны увидеть разницу между словом и предметом, который оно обозначает.
Во всяком случае, источником вдохновения не могло стать слово само по себе. Как мы помним, Толкин живо интересовался словами, именами собственными и их этимологией; о некоторых из них он знал больше, чем кто-либо из ныне живущих (см. стр. 128–133 и 166–172). Эта мысль наводит на чуть более конструктивную теорию о том, откуда взялось название «хоббит»: оно созвучно английскому rabbit (кролик) и, возможно, между ними есть какая-то связь. Шестнадцатого января 1938 года, вскоре после того, как «Хоббит» вышел в свет, в газете «Обсервер» было опубликовано письмо неназванного автора, в котором совершенно неубедительно проводилась связь между хоббитами и другими настоящими и вымышленными пушистыми существами. В своем ответном письме (оно не предназначалось для публикации, но в «Обсервере» его все-таки напечатали) Толкин добродушно опроверг эти предположения, отрицая как мохнатость хоббитов, так и их связь с кроликами:
Впрочем, приходится отметить, что так делали не только тролли. Орел, который несет на себе Бильбо в главе 7, говорит ему: «Что ты трусишь, как кролик? Хотя ты и впрямь смахиваешь на кролика». В предыдущей главе Бильбо принялся «размышлять… скоро ли он попадет вместо кролика орлам на ужин», а ближе к концу пребывания в гостях у Беорна тот приподнимает хоббита за шиворот, неуважительно тычет в живот и отмечает: «Кролик-то наш, похоже, отъелся на булке с медом». В главе 17 Торин трясет его «словно кролика». Так что мнение о сходстве хоббитов с кроликами, как мы видим, широко распространено среди тех, кому довелось с ними встречаться. При этом можно понять, почему Толкин так рьяно отрицал наличие связи между этими существами. Он не хотел, чтобы хоббитов, в частности Бильбо, равняли с кроликами или тем паче с «котиками», как называет их сам Бильбо, — маленькими безобидными пушистиками, безнадежно застрявшими в амплуа любимцев детворы. Возможно, слово rabbit интересовало Толкина с профессиональной точки зрения и было каким-то образом связано с отношением между хоббитами и другими народами Средиземья (причины такого заключения мы рассмотрим позже). Но что бы о них ни говорилось, хоббитам надо было позволить остаться людьми: не духами и не животными, а людьми.
Что же они за люди? Вполне ожидаемо, многое можно узнать из тщательного и на удивление полного намеков описания Бильбо на первых страницах книги. «Хоббит» начинается с того самого предложения, всплывшего из подсознания в момент вдохновения: «Жил-был в норе под землей хоббит». Впрочем, нам тут же сообщают, что эта фраза сама по себе может создать совершенно неверное впечатление. В земляных норах обычно обитают разные зверьки — кролики, кроты, змеи, суслики, барсуки, — а само слово «нора» отнюдь не ассоциируется с комфортным жилищем. «Это мой-то дворец вы называете мерзкой норой! — негодует Торин ближе к концу книги, в главе 13. — Погодите, вот ужо его приберут, почистят и отделают заново!» Но норка Бильбо не нуждается ни в генеральной уборке, ни в отделке. Описание продолжается ритмичной фразой, твердо опровергающей все представления, которые могли возникнуть после прочтения первого предложения:
На самом деле, если не считать того, что обиталище хоббита находится под землей (и того, что в нем нет слуг), оно во всех отношениях напоминает дом Викторианской эпохи, принадлежащий кому-нибудь из верхушки среднего класса, каких было много в юношеские годы Толкина, на исходе XIX века: с множеством кабинетов, гостиных, погребов, кладовых, гардеробных и так далее.
Таким образом, определить общественное положение Бильбо и даже время, в которое он жил, совсем несложно. Если в распоряжении читателя имеется только начало книги, то по косвенным признакам можно понять, что действие происходит уже после открытия Америки, потому что Бильбо курит трубку, а сама книга завершается словом «табакерка» (по данным Оксфордского словаря, слово «табак» было зафиксировано в английском языке только в 1588 году). Можно определить эпоху еще точнее: в надежде избавиться от Гэндальфа Бильбо начинает читать «утреннюю почту», которую привык получать каждый день спозаранку. Это значит, что почтовая служба уже вовсю функционирует, а в Англии знакомая нам система была создана в 1837 году. Еще более опосредованно можно заключить, что в описываемую эпоху существует уже и железная дорога: когда у Бильбо сдают нервы, он вопит «точно свисток паровоза, вылетевшего из туннеля» (правда, это выражение автора, а не самого героя). Первая грузопассажирская железная дорога на паровой тяге открылась в Англии в 1825 году, первый туннель был построен пять лет спустя.
И, разумеется, все наши умопостроения оказываются совершенно неверными, поскольку нам прямо сообщают, что дело было «в те далекие времена, когда в мире было гораздо меньше шума и больше зелени». Впрочем, Толкин не забыл ничего из вышеизложенного и впоследствии приложил много усилий, чтобы объяснить или сгладить несоответствия. Однако дело в том, что в древнем мире Средиземья хоббиты являются и всегда остаются анахронизмом. Это и есть их основная функция — можно заметить, что за счет этого анахронизма решается задача, которая часто встает перед авторами исторических романов и к которой они иногда подходят аналогичным образом. Перенося действие в отдаленное время, автор может обнаружить, что между той эпохой и современными представлениями читателей существует слишком большой разрыв, который не так просто преодолеть. И поэтому в историческую эпоху вводится персонаж, чье мировоззрение и отношение по сути соответствуют современным, чтобы сориентировать читателя, помочь ему почувствовать, каково это — жить в то время.
Очевидным примером служит серия романов С. С. Форестера об офицере Хорнблоуэре, которая начала публиковаться ровно в то же время, что и «Хоббит». Те, кто с ними знаком, наверняка помнят, что норму для эпохи Нельсона олицетворяет твердолобый и бессердечный Буш, которому резко противопоставляется более интеллигентный и чувствительный Хорнблоуэр с его ужасом перед поркой, верой в пользу обливаний холодной водой и соблюдения чистоты и опасно демократическими взглядами — стоящий гораздо ближе к человеку ХХ века. Бильбо берет на себя такую же роль «отражателя» — даже в большей мере, чем те хоббиты, которые пошли по его стопам во «Властелине колец». Он обладает теми же недостатками, какими обладал бы читатель — будь то ребенок или взрослый, — если бы волшебным образом перенесся в Средиземье. Бильбо привык, что «мясник всегда доставлял ему мясо разделанным — только жарь», понятия не имеет, как «дважды крикнуть сычом, а один раз ухнуть филином», и вынужден скрывать свою неспособность разобрать хоть слово на птичьем языке, даже когда пернатый собеседник не тараторит «быстро и непонятно». Он современный человек — во всяком случае из ХХ века, — который вновь и вновь кажется не на своем месте в том архаичном и героическом мире, куда его втянул, а точнее, втолкнул Гэндальф.
В то же время Бильбо занимает прочное положение в хоббитовском обществе, что не нуждается ни в каких пояснениях (по крайней мере, для тех, кто читал книгу в 1937 году). Первое, что автор сообщает о Бильбо, покончив с описанием его «норы» и с исправлением всех некорректных представлений, которые могли возникнуть в связи с этим словом, — это общественное положение героя; причем оно указано с необычайной точностью. Итак, Бильбо был «состоятельный» хоббит, но это не значит, что он был «богатым»; большинство его родственников по отцовской линии богаты, но не настолько, как его родня по материнской линии. В данном случае Оксфордский словарь будет для нас отличным подспорьем, как в большинстве случаев, когда речь идет об эпохе королевы Виктории или короля Эдуарда. Слово well-to-do (состоятельный) определяется в нем как «обладающий достатком, не стесненный в средствах», и это прежде всего означает, что состоятельный человек может себе позволить не работать. А вот слово rich (богатый) в силу своей древности имеет несколько значений, самое подходящее из которых формулируется так: «обладающий значительным состоянием или имеющий средства с избытком», то есть избыток противопоставляется достатку.
Средств у Бильбо достаточно, и даже с запасом, но не более того. Но вот чем его семья обладает безоговорочно, так это «почтенностью». В английском обществе это понятие не имело и до сих пор не имеет никакой связи с имущественным положением. Вполне возможно и даже нормально быть почтенным тружеником, принадлежащим к рабочему классу, и столь же нормально быть человеком обеспеченным, но отнюдь не почтенным. Оксфордский словарь осторожно определяет слово «почтенный» как «пользующийся репутацией приличного или порядочного человека и обладающий нравственными качествами, естественно из этого проистекающими»: отметим здесь слово «порядочный», с которым Толкин наверняка бы согласился (семейство Скромби, несомненно, является почтенным и способным к перемещению между социальными слоями, но не обладает даже первичным «достатком»), и выражение «естественно из этого проистекающими», которое Толкин, вероятно, счел бы очередным проявлением неизлечимого самодовольства составителей словаря. Коротко говоря, Бильбо принадлежит к середине или верхушке среднего класса. Впрочем, есть один признак, который свидетельствует против этого, — его фамилия, Бэггинс.
В фамилии Бэггинс есть намек на вульгарность. Одного из троллей, которые, по словам Толкина, очень вульгарны (см. выше), зовут Хаггинс, Билл Хаггинс — не так уж далеко от Бильбо Бэггинса. Хаггинс — это уменьшительно-ласкательная форма от имени Хью, Хьюго (повторю: Толкин знал толк в именах собственных), как и другие распространенные фамилии: Уоткинс, Дженкинс, Диккенс и так далее. Но фамилия Бэггинс образована по иному принципу, хотя с двух точек зрения это вполне бытовое слово. «Бытовое» в том смысле, что оно употребляется в бытовой, а не в литературной речи, поэтому (в постсредневековом английском, но не ранее) считается вульгарным, просторечным, диалектным; кроме того, оно бытовало (то есть повсеместно использовалось) в Северной Англии для обозначения еды, которую берет с собой трудящийся, отправляясь на работу, или любого перекуса, но особенно, как гласит Оксфордский словарь, дневного чая «в сытном варианте». Толкин, разумеется, знал об этом, как и о том, что составители Оксфордского словаря исправили это слово с baggins (как на самом деле говорят люди) на bagging (а это уже гиперкоррекция), поскольку оно приводится и определяется в «Новом словаре хаддерсфилдского диалекта», к которому Толкин в 1928 году написал хвалебное предисловие, — сам он не был северянином, но всю жизнь испытывал благодарность к Лидсскому университету и «всей душой любил» его (см. «Письма», № 229) и ценил северный диалект. «Хоббит» даже заканчивается шуткой, основанной на статье из упомянутого словаря. В хаддерсфилдском диалекте есть слово okshen, созвучное английскому auction (аукцион), но означающее «беспорядок». Составитель словаря Уолтер Хейг зафиксировал выражение, которое, судя по всему, употребила женщина, неодобрительно отзываясь о другой: «Shu’z nout but e slut; er ees [her house] ez e feer okshen [a right mess]» («Да она просто неряха, дома у нее жуткий беспорядок!»). Бильбо, явившись домой, застает там okshen в обоих смыслах — и беспорядок, и аукцион.
Но вернемся к самому Бильбо Бэггинсу. Как мы вскоре узнаем, он всегда не прочь хорошо поесть, но особенно любит пить чай. «Нежданные гости», которые заявляются к нему в главе 1, попадают прямиком на чаепитие и, безусловно, «в сытном варианте». Это еще один анахронизм применительно к Бильбо и к хоббитам в целом — они настоящие англичане. Толкин очень явно это подчеркивает в «Прологе» к «Властелину колец», пересказывая историю Хоббитании, которая точь-в-точь совпадает с англосаксонским периодом в истории Англии.
Впрочем, это очевидно и из первой встречи Бильбо с Гэндальфом. Не то чтобы это было важно, но Бильбо не чужд снобизма: не настолько, чтобы не предложить незнакомому прохожему выкурить трубочку, но достаточно, чтобы четко проводить границу между своими и чужими. Хоббит несколько раз демонстрирует высокомерие, которое так раздражает иностранцев в англичанах. Он пренебрежительно отмахивается от самой мысли о «приключениях» («Не понимаю, что в них находят хорошего»), а потом пытается отделаться от Гэндальфа — который, как он решил, не принадлежит к его кругу, «не внушает доверия», — не обращая на него внимания. С совершенно неискренней вежливостью он раз за разом пробует избавиться от него, повторяя: «Доброго утра вам!» — уже в качестве прощания, а не приветствия, дважды с той же целью говорит «спасибо» (в устах англичанина это сокращенно означает «спасибо, не надо») и в конце концов приглашает его на чай — но не сейчас. Очевидно, что во многих репликах Бильбо на самом деле закодирован противоположный смысл: несколькими страницами позже он говорит гномам «вежливо самым своим ненастойчивым тоном»: «Надеюсь, вы не уйдете до ужина?» (для тех, кто знает код, это означает «вы уже злоупотребляете гостеприимством хозяев, пора уходить»).
Все это хорошо знакомо английскому читателю, и, разумеется, он может оценить комизм ситуации, в которой Гэндальф стабильно игнорирует социальный код и ведет себя так, как способен вести себя только иностранец, — как будто Бильбо произносит фразы вроде «прошу прощения!» совершенно искренне.
На самом деле, Бильбо можно охарактеризовать одним словом — его часто употребляют по отношению к английскому среднему классу, к которому он принадлежит со всей очевидностью, — «буржуа». Слово это не английское, а французское, и Толкин его не использует — по профессиональным причинам он сожалел о том, что в Средние века в результате нормандского завоевания французский язык оказал сильное влияние на английский, и пытался как мог обратить это воздействие вспять.
Но вполне возможно, что именно это слово приходило ему на ум, в пользу чего говорит пара шуток, понятных знатокам. Позднее, в трилогии «Властелин колец», выясняется, что улица, на которой находится нора Бильбо, называется Бэг-Энд11 — очень подходящее название для того, кто носит фамилию Бэггинс, но странное для улицы. И при этом очень знакомое. Во времена Толкина (и позднее) под влиянием неизбывного снобизма английского общества, настроенного на французский лад, муниципальные советы взяли моду называть улицы, которые заканчиваются тупиком, cul-de-sac (и следуют этой моде до сих пор). В переводе с французского это буквально означает bag end (дно мешка), хотя сами французы называют тупик impasse, а англичане — dead end. Cul-de-sac — дурацкое выражение, и то, что семья Бэггинсов его не использует, делает ей честь. Кстати, и семье Толкина тоже: дом его тети Джейн Нив располагался на тупиковой улочке, которая тоже гордо именовалась Бэг-Эндом (об этом написано в «Биографии»). Для той части семейства Бэггинсов, которая стремится попасть в высшее общество, попытка офранцузиться и скрыть свое происхождение — это очень плохой знак; они называют себя Саквиль-Бэггинсами, как будто сами они родом из ville (города), а то и villa (виллы) в cul-de-sac(k) (Бэг-Энде). То есть они-то уже настоящие буржуа. А Бильбо еще только движется в этом направлении.
Однако Гэндальф, намереваясь обратить это движение вспять, делает из Бильбо взломщика (burglar). Это еще одно странное слово. Носители английского языка обычно воспринимают суффикс -ar как аналог суффикса -er, обозначающего деятеля: работник (worker) — тот, кто работает (works), а взломщик (burglar) — тот, кто взламывает (burgles). Но это неверное умозаключение, иллюстрирующее два явления, о которых Толкин тоже был прекрасно осведомлен, — обратное словообразование и народную этимологию. На самом деле, слова burglar и bourgeois однокоренные и происходят от древнеанглийского (и, вероятно, древнефранкского) burh, обозначающего «населенный пункт, городок, крепость, огороженную усадьбу». Как указано в Оксфордском словаре, burgulator — это тот, кто взламывает усадьбы, а bourgeois — тот, кто в них живет. Это две стороны одной медали, как Саквили и Бэггинсы. Гэндальф намерен перетянуть Бильбо с одной стороны — снобистской — на другую.
В результате Бильбо отнюдь не утратит своей «английскости» — даже наоборот. В свете того, что на протяжении большей части ХХ века все английское подвергалось критике12, стоит отметить, как Толкин описывает некоторые природные качества Бильбо, — примерно те же добродетели воспевает и еще один современник Толкина, Джордж Оруэлл, который тоже стремился подчеркнуть свою принадлежность к Англии (его настоящая фамилия — Блэр, но он сменил ее, поскольку она казалась ему чересчур шотландской, тогда как Толкин, зная, что его фамилия имеет немецкие корни, стремился подчеркнуть свою связь с девичьей фамилией матери, происходившей из Вустершира, — Саффилд (см. «Письма», № 165)). Когда Бильбо узнает Гэндальфа и приходит в искренний восторг, автор комментирует: «Вы, вероятно, уже заметили, что мистер Бэггинс был вовсе не так уж прозаичен, как ему хотелось, а также что он был большим любителем цветов». То есть хоббиты, как и другие представители английского среднего класса, к которому этот народец, очевидно, принадлежит, могут пытаться выглядеть буржуазными и скучными, но это им не свойственно от природы. Толкин действительно не имел ничего против англичан среднего класса (он и сам был одним из них) и, в отличие от многих англоязычных писателей своего времени — Лоуренса, Форстера, Вулф, Джойса, — нисколько не чувствовал себя чужим и не ощущал никакой потребности переосмыслить себя как представителя рабочего класса либо неангличанина, находящегося во внутреннем изгнании, или принять еще какую-нибудь модную позу. Это одна из причин, по которым он никогда не благоволил британской интеллигенции (еще одно иностранное слово!), упорно мнящей себя космополитичной.
Таким образом, автор с самого начала подчеркивает принадлежность Бильбо к определенным эпохе, классу и культуре. Он англичанин, относится к среднему классу и живет примерно в Викторианскую или Эдвардианскую эпоху. Хоббиты в целом являются еще более характерными представителями этой группы, чем сам Бильбо, разве что некоторые из них принадлежат к рабочему классу (семейство Скромби), хотя до высшего общества не дотягивает никто, даже Туки и Брендизайки. Но Толкин постоянно подчеркивает их анахронизм по отношению к миру, в котором они живут. По крайней мере на поверхности (эта проблема рассматривается на протяжении всего «Хоббита» и «Властелина колец») они совершенно не вписываются в Средиземье — мир гномов и эльфов, волшебников и драконов, троллей и гоблинов, Беорна, Смога и Горлума.
Этот мир придумал не Толкин, но именно он открыл его как источник вдохновения для современного творчества, и в этом одна из главных его заслуг. Тогда, в 1937 году, обитатели сказочного мира были известны англичанам лишь по относительно небольшому количеству произведений, основанных опять-таки на относительно небольшом корпусе классических сказок, собранных братьями Гримм в Германии, Асбьёрнсеном и Мо в Норвегии, Перро во Франции и Джозефом Джейкобсом в Англии, литературных подражаний, таких как сказки Г.-Х. Андерсена в Дании, и литературных сборников вроде «разноцветных» волшебных сказок Эндрю Лэнга, а также многочисленных опирающихся на них викторианских сборников «мифов и легенд». Благодаря им большинство людей с раннего детства знает такие слова, как «гном», «эльф» и «тролль». Например, гномы, которые играют важную роль в «Белоснежке», в чем-то походят на сородичей Торина: они тоже занимаются горнорудным делом и восхищаются богатством. Троллей в Англии знали не так хорошо (само слово «тролль» — скандинавское), но и с ними англичане познакомились благодаря сказке «Тролль и трое козлят», записанной норвежцами Асбьёрнсеном и Мо. Эльфы встречаются в сказке «Сапожник и эльфы», а гоблины — в литературных сказках Джорджа Макдональда. Мало кто из детей не знает этих и других подобных историй.
Однако у традиционных сказок есть как минимум две серьезные проблемы. Во-первых, они существуют отдельно друг от друга. Читатели могут смутно ощущать, что их действие происходит в каком-то общем мире в каком-то отдаленном прошлом: Бильбо вспоминает истории Гэндальфа про «драконов и гоблинов, про великанов и спасенных принцесс и везучих сыновей бедных вдов». Но этот мир не привязан ни к какой известной истории или географии, да и между самими сказками связь тоже отсутствует. Таким образом, его нельзя развивать дальше. Сказки будят воображение, но не удовлетворяют его полностью — по крайней мере так, как ожидают современные читатели: с полноценным сюжетом, проработанными персонажами и, пожалуй, главное — с картой.
В сказках есть и еще одна проблема, которую Толкин ощущал очень остро. Дело в том, что даже в самом начале — то есть тогда, когда ученые стали ими интересоваться и записывать их, — они в каком-то смысле уже пришли в упадок. Совершенно очевидно, что, занимаясь составлением сборника «Детские и домашние сказки» (Haus- und Kindermärchen), братья Гримм в XIX веке в первую очередь намеревались провести своего рода археологические раскопки ради спасения литературного наследия. Они были убеждены, что в собранных ими сказках, даже самых коротких и не представляющих интереса с социальной и литературной точки зрения, сохранились крупицы неких древних верований, бытовавших в Германии изначально и вытесненных зарубежными миссионерами, насаждавшими иностранную грамоту и христианство. Старший из братьев, Якоб Гримм, в своем масштабном труде «Тевтонская мифология» (Deutsche Mythologie) даже пытался собрать эти частицы воедино или хотя бы записать как можно больше древних преданий. В целом эта его попытка осталась незамеченной или вызвала насмешки, однако в указанной работе было сделано несколько точных замечаний. Одно из них состоит в том, что в некоторых случаях, как со словом dwarf (гном) (см. выше стр. 26), во всех германских языках сохранилось одно и то же слово, причем они явно не заимствовали его друг у друга, поскольку оно тысячелетиями менялось вместе с каждым из этих языков. Соответственно, английское dwarf равно немецкому Zwerg и древнескандинавскому dvergr. Это указывает на то, что слово, судя по всему, очень древнее — гораздо древнéе, чем те сказки, в которых оно сохранилось. Но ведь все это время оно наверняка использовалось в сказках. Какими же могли быть эти древние сказания до того, как всю мифологию низвели до уровня детей и их нянек?
В пользу этой теории говорят фрагменты древней дворянской литературы Северной Европы, создававшейся для взрослых и заново обретенной в XVIII–XIX веках. Следует отметить, что эти произведения были полностью утрачены и забыты на много столетий — например, вполне возможно, что Шекспир, явно знакомый со сказками лучше, чем хотел показать, вряд ли что-либо знал о той высокой литературе, на которой они были основаны.
Насколько мы можем судить, единственный дошедший до наших дней экземпляр древнеанглийского эпоса «Беовульф», в котором упоминается множество всяких тварей, в том числе эльфы и орки, не читали и практически не замечали со времен нормандского завоевания в 1066 году и вплоть до публикации в 1815 году в Копенгагене. Древнескандинавские поэмы, входящие в «Старшую Эдду», точно так же оставались неизвестными — бóльшая их часть хранилась в виде единственной рукописи в исландском крестьянском доме, — пока их не обнаружили и постепенно, по частям не перепечатали ученые, в числе которых были и братья Гримм. Средневековая английская поэма «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь», в которой тоже встречаются эльфы и великаны, была почти не известна и, разумеется, не входила в университетскую программу до тех пор, пока в 1925 году ее не отредактировал сам Толкин вместе со своим младшим коллегой по Лидсскому университету Э. В. Гордоном. Однако у тех, кто читал эти произведения и множество других плохо сохранившихся работ, возникало ощущение, что их авторы действительно обладали неким общим знанием, на основе которого потом, гораздо позже, были написаны и современные сказки, и что это знание, пожалуй, можно восстановить. В этом и состоит филологическая «реконструкция», о которой шла речь во вступительной главе (стр. 26–27).
Таким образом, сказки и предшествовавшие им произведения будоражили воображение в двух отношениях, намекая на существование целого мира, который не раскрывался во всех подробностях. Можно отталкиваться от гномов из «Белоснежки» — а можно от тех, что упоминаются в поэме «Руодлиб», написанной в XII веке немецким поэтом на латыни, или в древнескандинавском поэтическом сборнике «Старшая Эдда» (некоторые из входящих в него произведений, возможно, даже древнее «Руодлиба»).
Именно этим и занимался Толкин: в частности, об этом свидетельствует его настоятельное требование к издателям писать в тексте «dwarves», хотя, как он сам говорит в предисловии к «Хоббиту», «единственно правильная форма множественного числа слова dwarf в английском языке — dwarfs». Если это единственно правильная форма, зачем употреблять неправильную? А дело в том, что окончание -ves является признаком древности слова, а значит и его подлинности. Даже в современном английском языке древние слова, оканчивающиеся на -f, образуют множественное число с помощью окончания -ves, если они все это время оставались в постоянном употреблении: hoof — hooves, life — lives, sheaf — sheaves, loaf — loaves. Вероятно, пара dwarf — dwarves развивалась по тому же принципу, но, очевидно, вышла из общего употребления, и ее приравняли (наверняка те самые «грамотные люди», школьные учителя и издатели) к упрощенной модели: tiff(s), rebuff(s) и так далее. Толкин намеревался обратить эту тенденцию вспять. Братья Гримм точно так же настаивали на том, что «эльф» на немецком во множественном числе — Eiben, а не Elfen (эта форма была позднее заимствована из английского, где она к тому времени тоже стала исторически ошибочной). Кроме того, еще только начиная писать «Хоббита», Толкин, очевидно, имел в виду поэму из «Старшей Эдды», откуда он в итоге взял все имена для Торина и К°.
Можно заметить, что в «Хоббите» на удивление мало имен собственных, во всяком случае по сравнению с «Властелином колец». Названия большинства природных объектов образованы от родовых существительных и прилагательных, просто написанных с заглавной буквы: Холм, Река, Дейл13, Долгое Озеро, Река Быстротечная, Одинокая Гора, Воронья Высота и даже Каррок. На робкий вопрос Бильбо об этом последнем названии Гэндальф дает уничтожающий ответ: «Он назвал ее Карроком, потому что это самый настоящий каррок. Такие штуки он всегда называет карроками, а эту величает Карроком с большой буквы, поскольку она в окрестностях его дома одна такая». Кроме того, в книге есть несколько хоббитовских фамилий и названий (Бэггинс и Тук, Хоббитон, а также аукционисты Грабб, Грабб и Бэрроуз); побольше имен собственных из уже созданной Толкином эльфийской мифологии, которая здесь приводится лишь намеками (Элронд, Гондолин, Гирион, Бледортин, Дорвинион и несколько более сомнительные Оркрист и Глемдринг), а также ряд второстепенных имен (Радагаст, гоблины Больг и Азог, вóроны Карк и Роак, Бэрд). Но именам гномов Толкин отдал должное.
Он обнаружил их в поэме «Völuspá», или «Прорицание вёльвы», один из разделов которой называется «Dvergatal» («Список гномов»). В оригинале, написанном на древнескандинавском языке, приведено более шестидесяти имен, которые просто перечисляются в виде определенного ритмического рисунка. Тот же список приводится в несколько ином виде в пособии Снорри Стурлусона по древнескандинавской мифологии, написанном в XIII веке под названием «Skaldskaparmál» («Трактат о поэзии скальдов», или, можно сказать, «Искусство стихосложения»). Вот отрывок из версии Снорри — связь с Толкином очевидна сразу:
Нар и Наин, Нипинг, Даин,
Бивур и Бавур, Бёмбур, Нори,
Ан и Анар, Оин, Мьёндвитнир,
Гандальв и Вейг, Виндальв, Торин,
Фили и Кили, Фундин, Нали,
Трор и Траин, Текк, Вит и Лит14.
Здесь приведены имена восьми из тринадцати гномов, которых Толкин отправил за сокровищами, а также родственника Торина — Дайна, его деда Трора и нечто близкое к имени его отца, Трейна. Четверо из оставшихся пяти (Двалин, Глоин, Дори, Ори) также упоминаются в этом тексте, в строфах ниже; там же мы встречаем имя Дьюрин15, который и в «Хоббите», и в «Прорицании вёльвы» предстает как легендарный предок гномов, и прозвание Торина — Дубощит16, или Эйкинскьяльди. В списке Снорри недостает лишь Балина — это имя хорошо известно по легендам о короле Артуре (впрочем, возможно, это лишь совпадение).
Но Толкин не просто скопировал «Список гномов» или покопался в нем в поисках имен. Скорее, изучив его, он, в отличие от большинства других исследователей, не стал воспринимать его как бессмысленную или непонятную теперь канитель, а задался целым рядом вопросов. Например, откуда в этом списке взялся «Гандальв», если вторая часть его имени — «альв» — означает «эльф», который во всех культурах совершенно четко отличается от гнома? И почему в этом списке встречается «Эйкинскьяльди» — ведь в отличие от остальных это слово непохоже на настоящее имя и выглядит как прозвище — «Дубощит»? У Толкина это, само собой, и есть прозвище, происхождение которого в итоге приводится в Приложении A (III) к «Властелину колец».
Что же до Гандальва, или Гэндальфа, Толкин, по-видимому, нашел более сложное объяснение. В первых черновиках «Хоббита» имя Гэндальф принадлежало предводителю гномов, а в первом издании книги Бильбо в то первое утро видит перед собой просто «старичка». Но даже в первом издании в повествовании вскоре упоминается его посох, а к третьему изданию (Толкин существенно менял и второе, и третье издания, вышедшие в 1951 и в 1966 годах, но об этом мы поговорим позже) Гэндальф превращается в «старика с посохом» (курсив мой). Все сложилось очень удачно. Даже теперь непременным атрибутом сценического образа волшебника является волшебная палочка, а в популярной и серьезной литературной традиции — от шекспировского Просперо до мильтоновского Комоса и обитателей Плоского мира у Терри Пратчетта — отличительным признаком мага служит посох.
Судя по всему, Толкин рано или поздно стал толковать значение первой части имени Гэндальфа как «волшебная палочка» или «посох» (что вполне правдоподобно)17, тогда как вторая его часть, как говорилось выше, разумеется, означает «эльф». Гэндальф у Толкина, конечно, никакой не эльф, но, получается, он и не просто старик; видно, что людям не слишком сведущим (таким как Эомер во «Властелине колец») в нем вполне может почудиться что-то эльфийское. Видимо, Толкин в какой-то момент пришел к выводу, что «Гандальв» означает «эльф с посохом» и что это имя наверняка должен носить волшебник. При этом оно встречается в «Списке гномов», то есть этот волшебник каким-то образом был связан с гномами. Не может ли быть такого, что «Список гномов» сохранился именно как последнее, угасающее свидетельство о свершившемся некогда событии, важной странице нечеловеческой мифологии, вроде гномьей «Одиссеи»? В любом случае, именно так считал Толкин. Можно сказать, что «Хоббит» — это история, которая стоит за «Списком гномов» и наполняет его смыслом и которая косвенным образом задает контекст даже для «Белоснежки» и уцелевших сказок, собранных братьями Гримм.
Таким образом, в «Хоббите» четко обозначены две стороны: на одной из них находится представитель современного английского среднего класса Бильбо, на другой — архаичный мир, который стоит и за непритязательными народными сказками, и за их утонченными и даже героическими предшественниками. На первой стороне живут по часам и чрезмерно суетятся; Бильбо, запыхавшись, объявляет: «Вашу записку я получил только в десять сорок пять, чтобы быть точным» — и не представляет, как можно выйти из дома без носового платка. Вторая сторона — сплошь поэзия да Туманные горы, и вот уже Бильбо думает о том, как дивно было бы «носить меч вместо трости».
Разумеется, две эти стороны столкнутся, и во многом «Хоббит» как раз об этом — о столкновении стилей, отношений, моделей поведения, — хотя в итоге можно прийти к выводу о том, что не так уж они далеки друг от друга, как казалось, и что Бильбо имеет такие же права на архаичный мир и его сокровища, что и Торин или Бэрд. Однако Толкин, вероятно, ставил перед собой задачу не столько представить этот мир читателю — как говорилось выше, значительная его часть (по крайней мере, его обитатели) уже была знакома даже детям, — сколько придать ему связность, создать у читателя впечатление, что мир этот существует и помимо конкретного повествования. В «Хоббите» Толкин решал эту проблему совсем не так, как во «Властелине колец», — он гибко и настойчиво вводил в текст авторские ремарки.
Эта общая стратегия демонстрируется несколько раз уже на первых страницах книги. В начале четвертого абзаца Толкин задает вопрос от имени воображаемого читателя: «Кто такой хоббит?» — и отвечает на него так, будто хоббиты вполне обычные существа, просто читатель с ними пока не сталкивался: «Пожалуй, стоит рассказать о хоббитах подробнее, так как в наше время они стали редкостью» (курсив оба раза мой). Покончив с описанием хоббитов, автор сообщает, что матушка Бильбо была «легендарная Белладонна Тук» (курсив снова мой), опять-таки подразумевая, что это лишь один из множества хорошо известных фактов. Автор отчасти объясняет ее непохожесть на других теорией о том, будто «давным-давно кто-то из Туков взял себе жену из эльфов», и тут же сам себя поправляет (в издании 1966 года, предыдущие были несколько другими): «Глупости, конечно». На этот раз слово «глупости» показывает: всем хорошо известно, как следует относиться к подобным заявлениям, — настолько хорошо, что автору даже не требуется излагать причины, — а слово «конечно» предполагает, будто они должны быть известны и читателю. В каждом случае подразумевается, что за пределами этой истории существует и другая — целый мир, от которого мы видим лишь малую часть. Это становится совершенно ясно, когда на третьей странице рассказчик восклицает:
Всеми этими приемами Толкин пользуется не раз, а иногда и много раз — в своей статье «Некоторые из рассказчиков у Толкина» (Some of Tolkien’s Narrators) в недавно опубликованном сборнике «„Легендариум“ Толкина» (Tolkien’s ‘Legendarium’) Пол Эдмунд Томас перечисляет около 45 случаев прямой речи автора в «Хоббите» — и это не считая некоторых видов ремарок, которые приведены здесь. «Легендарной Белладонне Тук» вторит «сам знаменитый Торин Оукеншильд» (рассказ о том, чем он славен и откуда у него такое прозвище, приводится только в сноске в Приложении A (III) к «Властелину колец» — через семнадцать лет и тысячу страниц). Даже в первом издании Толкин еще как минимум трижды прибегал к своему излюбленному трюку со словом «конечно» и его синонимами, которым он блеснул и в случае с теорией о «жене из эльфов»: «Конечно, то были эльфы» (глава 3), «Да, разумеется, пирующие были лесными эльфами» (глава 8) и «[Само собой,]18 разговаривать с драконами нужно именно так» (глава 12).
Очень похож на него и другой прием: автор внезапно выдает совершенно неожиданную и непредсказуемую информацию об устройстве сказочного мира и представляет ее как всем известный факт. Самый яркий пример — развязка истории с троллями, когда над холмом поднимается солнце, начинают щебетать птицы, а тролли обращаются в камень: «Вам, может быть, известно, что тролли обязаны вовремя спрятаться под землю, чтобы рассвет их не застиг, в противном случае они превратятся в скалы, в горную породу, из которой произошли». На самом деле эта идея далеко не нова: в древнескандинавской поэме «Alvíssmál», или «Речи Альвиса», Тор проделывает тот же фокус, что и Гэндальф, — правда, уже с карликом (гномом). Но в контексте «Хоббита» это совершенно неожиданное событие, хотя Толкин и готовит для него почву с помощью прямых обращений к читателю (опять-таки представляя их как отсылки к известным фактам): «Да, боюсь, что тролли всегда ведут себя так некультурно, даже те, у которых по одной голове», «дело почти всегда того стоит», «кошельки у троллей всегда со зловредным секретом, и этот кошелек не был исключением».
Это немного нечестно — автор-то, в отличие от читателя, знает все о мире, в котором разворачивается действие, — но обращение звучит заговорщицки, и каждый раз заполняется очередной пробел, еще больше приоткрывается завеса, скрывающая тот мир. К окончанию повествования о хоббите создается подробная и связная картина сказочного мира и его обитателей — это одна из причин, по которым читатели немедленно потребовали продолжения. Прежде чем начинать повествование, Толкину надо было расставить декорации — точнее, даже подготовить сцену, на которой можно было бы их расставить.
Сама по себе повесть состоит из большого количества эпизодов, поэтому ее не так-то легко коротко пересказать. Можно заметить, что девятнадцать глав книги делятся примерно поровну между приключениями Бильбо и гномов до того, как они пришли к Одинокой Горе, где находилось логово дракона Смога, и трудностями, которые им пришлось пережить, когда они добывали, защищали и делили сокровища дракона на Одинокой Горе. Главы обычно идут по три: в главах 1–3 путешественники добираются до Туманных гор, где попадают в лапы гоблинов; в главах 4–6 они перебираются через горы, а Бильбо находит волшебное кольцо, позволяющее владельцу бесследно исчезать; в главах 7–9 действие происходит в Черном Лесу19, где Бильбо дважды использует кольцо — чтобы спасти гномов от огромных пауков, а потом вызволить своих спутников из темницы, куда их заточили лесные эльфы. В главах 12–14 Бильбо предпринимает первые две попытки ограбить Смога, дракон жаждет отомстить незваным гостям и их подручным и наконец погибает от стрелы лучника Бэрда, а в главах 15–17 гномы, эльфы, люди, а потом и гоблины бьются за сокровища. Последние две главы — финал, возвращение Бильбо домой, а главы 10 и 11 в середине книги знаменуют собой некий переход, во время которого Бильбо ненадолго выныривает из совершенно архаичного и романтического мира в мир, где всем вновь заправляют люди, будничные представления о «делах» и бургомистр Озерного города — еще больший буржуа, чем сам Бильбо.
Разумеется, такое деление не имеет большого значения, и вполне возможно, что Толкин его не планировал и не обращал на него внимания. Однако оно показывает, что автор на протяжении нескольких глав по очереди вводил разные атрибуты сказочного мира, не особенно пытаясь выстроить между ними связь. Действующие лица появляются по порядку: гномы (и волшебник), тролли, эльфы, гоблины, Горлум, варги и орлы, Беорн, лесные эльфы и пауки (это главы 1–8). После этого в главе 12 добавляется лишь один новый персонаж — Смог, — и все вышеупомянутые существа, за исключением Горлума и троллей, начинают борьбу за сокровища, которая заканчивается битвой пяти армий. Еще один аспект такого введения героев по одному — стабильное укрепление положения Бильбо и все более равномерное противостояние между современными ценностями, которые он воплощает, и древними, с которыми он сталкивается.
В начале книги Бильбо, как и подобает буржуа, оказавшемуся не в своем времени, беспомощен и даже если не заслуживает презрения, то по крайней мере подвергается насмешкам со стороны окружающих. Небрежная мрачность рассуждений Торина, который принимает как должное вероятность насильственной смерти некоторых или даже всех участников предприятия, пугает Бильбо до истерики, идаже Гэндальфу нелегко оправдать в глазах гномов его припадок. Слова Глойна «он больше смахивает на бакалейщика, чем на взломщика!» в других обстоятельствах, возможно, и не покажутся такими осуждающими, но в героическом мире они звучат пренебрежительно. Никто в средневековом эпосе или древнескандинавских сагах не мог бы вести себя так, как Бильбо. В поэме «Atlimál», или «Гренландские речи Атли», якобы написанной в Гренландии и входящей в сборник «Старшая Эдда», повар, который умоляет сохранить ему жизнь, воспринимается как комический персонаж; прослезившийся старик в «Саге о Храфнкеле Годи Фрейра» (опубликованной под редакцией бывшего коллеги Толкина, Э. В. Гордона, за несколько лет до выхода в свет «Хоббита») внушает такое презрение, что место, где он плакал, по словам автора саги, и по сей день зовется Grátsmýrr, то есть Greeting-moor — Слезные Топи (слово greet в североанглийском и шотландском диалектах сохранило значение «плакать»). Правда, Бильбо оправляется от испуга и вновь обретает свое достоинство при поддержке Гэндальфа, но за него все равно приходится извиняться: «Не забывайте, он был всего лишь маленький хоббит».
В сцене с троллями хоббит проявляет себя лишь немногим лучше: он пытается влезть в драку — «Бильбо тоже не зевал», — но настолько бестолково, что его даже никто не замечает. Он чувствует потребность соответствовать ожиданиям сказочного мира (как в сказке братьев Гримм «Храбрый портной», где есть похожая сцена, или у Асбьёрнсена и Мо в «Воровских дел мастере» (Mestertyven) — это роль, на которую претендует Бильбо) и принимает решение обчистить карманы троллей, потому что «он как-то не мог просто взять и вернуться к Торину и К° с пустыми руками». Но его полное невежество в отношении кошельков троллей обрекает эту попытку на провал, а единственное полезное качество хоббитов, о котором мы слышали, — «хоббиты умеют совершенно бесшумно ступать в лесу» — сводится на нет из-за неумения «дважды крикнуть сычом, а один раз ухнуть филином», тогда как гномы полагают, будто уж это-то под силу любому. На этот раз Бильбо не закатывает истерик и находит ключ в логово троллей, но он по-прежнему выглядит комично и неуместно.
Та же модель повторяется в главе 4, когда во время бегства от гоблинов Бильбо приходится тащить на закорках. И он сам, и Бомбур единодушны в том, что хоббит там в буквальном смысле слова не к месту, и вторят друг другу: «Зачем, ах зачем покинул я мою норку!» и «Зачем, эх зачем брали мы с собой в поход этого недотепу!». Однако в дополнение к умению бесшумно передвигаться на этот раз хоббиту выпадает шанс принести хоть какую-то пользу — он вовремя просыпается и своим воплем предупреждает Гэндальфа об опасности. Тем не менее пока, по правде говоря, он не делает ничего такого, что могло бы показаться маленькому читателю невозможным в подобной ситуации.
Дело меняется, когда Бильбо находит кольцо, — то был «поворотный момент в его карьере, но он этого еще не знал», как отмечает Толкин (и это в какой-то степени парадоксально, поскольку для него самого, как уже упоминалось выше, это тоже был поворотный момент в карьере, хотя тогда, в 1937 году, он подозревал об этом еще меньше, чем Бильбо). Обнаружив кольцо, Бильбо продолжил вспоминать свою хоббичью норку и «представлял себе, как жарит яичницу с беконом» — очень современное и очень английское блюдо, — а потом стал искать спички, чтобы закурить трубку (это еще один анахронизм — серные спички были изобретены только в 1827 году). Но тут он вспомнил про свой кинжал, вытащил его из ножен, понял, что это тоже «изделие эльфов», как Оркрист и Глемдринг, и приободрился. «Все-таки замечательно иметь при себе оружие, сделанное в Гондолине для войны с гоблинами, о которой пелось столько песен», — говорит автор. И хотя это романтическое ощущение немедленно дополняется практическим соображением — «он уже заметил, что гоблины, увидев оружие эльфов, сразу терялись», — вероятно, оно становится первым шагом к завоеванию Бильбо своего места в сказочном мире. Автор постепенно создает небольшую дистанцию между Бильбо, современной эпохой и читателем. Да, Бильбо очутился в трудном положении, «но вы должны помнить, что для него оно было менее трудным, чем было бы, скажем, для меня или для вас». Хоббиты все-таки «не то что люди». Они живут под землей, ступают бесшумно (это мы уже знаем), быстро оправляются от ушибов и падений, но главное — «у них неисчерпаемые запасы мудрых пословиц и поговорок, о которых люди никогда не слыхали или давно позабыли».
Игра Бильбо с Горлумом в загадки, по сути, как раз и относится преимущественно к этой последней категории позабытых вещей, ведь само понятие испытания загадками и некоторые из таких загадок встречаются еще в древней и дворянской литературе Северного мира, восстановленной в XIX веке учеными — предшественниками Толкина. Горлум загадывает пять загадок, а Бильбо четыре (пятый его вопрос — «Что такое у меня в кармане?» — нельзя считать загадкой), и несколько из этих девяти имеют вполне определенные и древние корни. Наверное, корни есть у них у всех — в своем письме в «Обсервер», написанном в 1938 году (см. «Письма», № 25), Толкин на это намекает, и в издании «Хоббита» 1988 года с комментариями Дугласа Андерсона многие из них раскрываются, — но загадки Горлума, в отличие от загадок Бильбо, обычно более древние.
Так, последняя загадка, загаданная в тот момент, когда «подоспело время спросить что-нибудь действительно непосильное и устрашающее», взята из древнеанглийской поэмы об игре в загадки, точнее о состязании в мудрости между Соломоном и Сатурном. Сатурн, который представляет языческую мудрость, спрашивает Соломона: «Что это такое… что приходит неумолимо, подтачивает основы, приносит слезы скорби… не щадит ни твердыни, ни мягкости, ни малости, ни величия?» В «Соломоне и Сатурне» (Solomon and Saturn) отгадка не «время», как в отчаянии пискнул Бильбо, случайно попав в точку, а «старость»: «Бьется яростнее волка, ждет терпеливее камня, держится крепче стали, поражает железо ржой: и то же делает с нами». А вот более тщательно облагороженная версия Горлума:
Сжует железо, сталь сожрет
И скалы в порошок сотрет,
Мощь городов, власть королей
Его могущества слабей.
Загадка Горлума о рыбе —
Без воздуха живет она
И, как могила, холодна,
Не пьет, хотя в воде сидит,
В броне, хотя и не звенит —
перекликается с загадками, загаданными во время состязания в мудрости, описанного в древнескандинавской «Саге о конунге Хейдреке Мудром» (она много лет спустя вышла под редакцией сына Толкина, Кристофера), а один из образов в ней заимствован из средневековой вустерширской поэмы Лайамона «Брут, или Хроники Британии», которую Толкин очень любил: павшие воины лежат на дне реки и в своих кольчугах кажутся похожими на странных рыб.
Загадка Горлума про темноту — «покаверзнее» — тоже имеет аналог в «Соломоне и Сатурне», хотя ответ на нее не «темнота», а «тень», как позднее вспомнил Толкин. Жестокие и мрачные загадки Горлума прочно ассоциируются с древним миром, описанным в эпосе и сагах, — миром героев и мудрецов.
Но Бильбо тоже умеет играть в эту игру, хотя характер и происхождение его загадок совсем иные. Три из них — про зубы, яйца и «безногую» — взяты из традиционных детских потешек (их варианты опубликованы в издании «Хоббита» с комментариями). Но вот откуда взялись сами эти потешки? Толкин, разумеется, задавался этим вопросом, который непосредственно связан с упомянутым выше тезисом о происхождении сказок, задолго до того, как начал писать «Хоббита». В 1923 году он опубликовал расширенную версию известной потешки про Лунного Деда — «Как Лунный Дед поспешил на обед», — которая в итоге была включена в сборник «Приключения Тома Бомбадила» под номером шесть. В том же году он напечатал стихотворение «Кот пиликает на скрипке: разбор детской потешки и разоблачение ее скандальной тайны» (The Cat and the Fiddle: A Nursery Rhyme Undone and its Scandalous Secret Unlocked); впоследствии оно было использовано во «Властелине колец» в качестве хоббитовской песни, которую поет Фродо в «Гарцующем пони» в Пригорье, а также вошло в «Приключения Тома Бомбадила». Позднее, в 1949 году, была опубликована короткая сказка «Фермер Джайлз из Хэма» (которая изначально была написана примерно в тот же период, что и «Хоббит») — она вся построена на детских потешках, песенках про Старого короля Коула и про «всю королевскую конницу, всю королевскую рать». В письме к Стэнли Анвину в 1938 году (см. «Письма», № 28) Толкин упоминает о том, что его друг и коллега по Оксфордскому университету окончил длинную «повесть в четырех книгах, написанную рифмованным стихом» под названием «Старый король Коэль» — именно Коэль, а не Коул, поскольку речь идет о короле из древней валлийской традиции.
Может показаться удивительным, что кто-то готов отдавать столько времени и сил каким-то детским песенкам, если не воспринимать их всерьез. Но за всеми этими воспоминаниями и переписываниями стоит убеждение ученого-филолога: как детские сказки об эльфах и гномах давным-давно были связаны с той эпохой, когда такие существа были реальными для взрослых и поэтов, так и современные детские загадки и потешки являются последними порождениями древней традиции. Кроме того, Толкин, как обычно, попытался преодолеть временной разрыв — в данном случае он создал версию детской загадки о яйцах на древнеанглийском (англосаксонском) языке. Ее он также опубликовал в 1923 году как одну из «Двух недавно обнаруженных англосаксонских загадок» (Enigmata Saxonica Nuper Inventa Duo). В ней десять строк, и начинается она словами:
Meolchwitum sind marmanstane
wagas mine wundrum frætwede…
(«изукрашены стены мои
млечно-белого мрамора камнем…»).
Можно сказать, что примерно так должны были выглядеть предки современных детских загадок. Это (см. выше стр. 26) «загадка, отмеченная звездочкой».
То есть когда Бильбо отвечает на древние загадки Горлума современными, они не так уж далеко отстоят друг от друга. Как много лет спустя сказал, обращаясь к Фродо, Гэндальф (правда, к тому времени образ Горлума претерпел значительные изменения), они «понимали друг друга чуть ли не с полуслова… Загадки-то у них были, помнишь, прямо-таки общие». Однако это означает, что, хотя Бильбо по-прежнему являет собой анахронизм, англичанина из среднего класса в сказочном мире, он и правда «не то что люди». Его отличие состоит в том, что он не совсем утратил связь с древней традицией. Разумеется, среди людей ее тоже утратили не все. Однако люди низвели ее до детских сказок и песенок, стали стыдиться ее и превратили в «фольклор». Бильбо и хоббиты в этом отношении повели себя мудрее. Благодаря сохранению этой мудрости Бильбо впервые оказывается на равных с существом из мира, в который попал.
Кроме того, после состязания Бильбо становится обладателем кольца: в «Хоббите» это еще не Кольцо Всевластья, но уже источник мощной силы, благодаря которому гномы волей-неволей начинают уважать хоббита. К тому же он обладает еще двумя свойствами. Одно из них — удачливость. Гномы отмечают ее не раз: так, провожая Бильбо в туннель, ведущий в логово дракона, Торин отзывается о нем так: «исполненный отваги и находчивости, поражающими несоразмерностью с его небольшим ростом, и, если я могу так выразиться, наделенный запасом удачливости, который превышает обычный, отпущенный судьбой» (глава 12). Ранее, когда Бильбо спас гномов от пауков, «они поняли, что кроме везения и кольца у него еще есть смекалка и без нее ничего бы не вышло» (глава 8).
Эта убежденность в том, что удачливостью можно обладать, как имуществом, и даже отдавать или передавать ее, на первый взгляд кажется типично гномовской, то есть старомодной, предшествовавшей современности: она уместна, например, в скандинавской саге, где приносить удачу и неудачу могут плащи, оружие и люди. Однако теперь люди относятся к везению иначе. Впрочем, так ли это?
На самом деле, суеверия в отношении удачи по-прежнему на удивление широко распространены: это одна из постоянных подтем в обширном цикле исторических романов Патрика О’Брайана, действие которых происходит в XIX веке; впрочем, надо отметить, что они определенно представляются как убеждения низшего звена, необразованных матросов, а не офицеров (вычленить все упоминания удачи из двадцатитомника О’Брайана о похождениях Обри и Мэтьюрина было бы непросто, но отметим самый характерный отрывок из девятой главы романа 1982 года «Миссия в Ионическом море» (The Ionian Mission), где «удача» отделяется от «случая, обычной прихоти фортуны» и представляется как «совершенно иное явление, имеющее чуть ли не религиозную природу»).
Возможно, Толкин думал, что само слово luck (удача) происходит из древнеанглийского языка (по мнению составителей Оксфордского словаря, «этимология этого слова… неясна», однако см. ниже стр. 251) и что это еще один пример того, как древнее убеждение незаметно дожило до современности (прямо как хоббиты). Как и в случае с загадками, «удачливость» Бильбо делает его несколько более пригодным для жизни в сказочном мире и при этом совсем не противоречит его образу современного англичанина.
Еще одно качество Бильбо, отмеченное выше Торином, — отвага, которую он проявляет вновь и вновь. Однако этот вид или тип отваги совершенно не похож на героическое или агрессивное поведение его спутников, их союзников и противников. Бильбо так и не научился драться с троллями, стрелять в драконов или побеждать в бою. Во время битвы пяти армий, уже достигнув своего расцвета, Бильбо остается в стороне: «роль его тогда была весьма незначительна. Собственно говоря, он с самого начала надел кольцо и исчез из виду, не избавившись, однако, полностью от опасности». Но после встречи с Горлумом и бегства от гоблинов Бильбо уже демонстрирует определенное мужество, сравнимое с мужеством гномов и даже превосходящее его. Теперь, когда у него есть кольцо, не должен ли он «вернуться в кошмарные туннели и разыскать своих друзей»? «Только он пришел к решению, что это его долг», как услышал голоса гномов, препирающихся по поводу того, надо ли вернуться и поискать его; по крайней мере один из них был против: «Коли еще идти обратно искать его в темных туннелях, так плевать я на него хотел». Конечно, Гэндальф мог заставить их передумать, но здесь Бильбо впервые показывает свое превосходство перед спутниками. Его отвага не агрессивна и не импульсивна. Она сосредоточена внутри, не явлена постороннему взору, основана на чувстве долга — и абсолютно современна: ни в «Беовульфе», ни в «Эдде», ни в скандинавских сагах нет ничего подобного. И все же это своего рода мужество, и даже героям и воинам надо научиться его уважать.
Гномы и впрямь начинают уважать Бильбо с этого момента, и Толкин отмечает этапы его роста. В главе 6 «Бильбо сильно вырос в глазах гномов». В главе 8 «кое-кто даже поклонился ему до земли», а в главе 9 «он [Бильбо] очень высоко вознесся во мнении Торина». В главе 11 ему лучше, чем остальным, удается сохранять присутствие духа, а к главе 12 «хоббит вырос в их глазах до настоящего вожака». Все это не мешает гномам возвращаться к своему прежнему мнению о нем («какой толк было посылать хоббита?»), и значительную часть времени он по-прежнему является пассажиром, как в сценах с Беорном. Однако автор все больше подчеркивает мужество Бильбо, которое всегда проявляется в одиночестве, всегда в темноте. Бильбо убивает гигантского паука «в темноте, в одиночку» и чувствует себя «совсем другим — более храбрым и беспощадным». После этого он дает имя своему кинжалу: «Отныне я буду называть тебя Жалом20» — это больше подобает герою саги, нежели современному буржуа. Но главный момент величия он переживает, когда, заслышав храп дракона Смога, продолжает идти по темному туннелю, совсем один:
Всеми этими способами Толкин показывает, что Бильбо, или «мистер Бэггинс», как его продолжают часто называть, остается представителем современного мира, однако это не значит, что люди из этого мира должны чувствовать себя чужими или ущербными в мире сказочном.
Таким образом, один из аспектов структуры «Хоббита» состоит в том, что Бильбо постепенно осваивается в сказочном мире, или Средиземье, как он стал называться. Но есть и еще один аспект, на создание которого Толкин употребил свою уникальную квалификацию, — в этом мире потихоньку осваивается и читатель. Можно было бы сказать, что Толкин мало-помалу придумывает этот мир, хотя сам он, наверное, не одобрил бы выбор такого слова. Как уже говорилось, «Хоббит» во многом построен на постепенном введении новых персонажей (Горлума, Беорна, Смога), новых существ (гномов, гоблинов, варгов, орлов, эльфов) или новых мест (Туманных гор, Черного Леса, Озерного города) — обычно по одному-два за главу. Некоторые из них изобретены автором. Не известно никакого иного источника происхождения Горлума, кроме фантазии самого Толкина; это была его собственная блестящая идея — выделить Горлума за счет нетипичного использования местоимений. После самой первой своей реплики в «Хоббите» («[Я вижу21,] угощ-щ-щение на с-с-славу!») Горлум больше не говорит слово «я» («Властелин колец» — это уже другая история). Он всегда называет себя «мы» или «моя прелес-с-сть». Не говорит он и «ты», хотя, как и в случае с характерными особенностями речи троллей, издатели изо всех сил пытались «привести в порядок» эту ненормальность — например, без предупреждения исправляя «мы» (we) на устаревшую форму «вы» (ye). (Ошибки корректоров и редакторов много лет создавали путаницу в «Хоббите». Так, недоразумение по поводу Дьюрина дня было устранено только в поздних изданиях, а владельцы более ранних могут заметить, что в конце главы 3 написано «последняя осенняя луна», а в начале главы 4 — «первая». Правильный вариант — «последняя».)
Эта устойчивая речевая особенность Горлума создает отчетливое впечатление о его личности — или об отсутствии у него личности, — и это совершенно оригинальный прием. То же относится к гигантским паукам: хотя Толкин сказал или якобы сказал, что заимствовал их из германских легенд, это неправда. Они тоже придуманы самим автором.
Однако Горлум и пауки составляют исключение. Большинство существ, которые встречаются в «Хоббите» и «Властелине колец», являются плодом профессиональной деятельности Толкина. Очевидный пример — варги. Древнескандинавское vargr означает и «волк», и «изгой». В древнеанглийском есть существительное wearh — «изгнанник» или «изгой» (но не «волк») и глагол awyrgan — «осуждать», а также «душить» (так казнили осужденных изгоев) и, может быть, «тревожить, грызть, загрызать насмерть». Зачем в древнескандинавском языке понадобилось еще одно слово для обозначения волка, если в нем уже есть расхожее úlfr? И почему в древнеанглийском это слово имеет какой-то более сверхъестественный и менее очевидный физический смысл? Придуманное Толкином слово «варг» (warg) представляет собой явный компромисс между древнескандинавским и древнеанглийским произношением, а описание этих существ — волки, но не простые, а наделенные интеллектом и злой волей, — совмещает в себе оба древних понятия.
Еще один пример — Беорн. Можно себе представить, что в этом случае Толкин действовал несколько иначе. На посту преподавателя ему, наверное, каждый год приходилось разбирать со студентами древнеанглийскую поэму «Беовульф», и одна из самых простых вещей, которые надо знать об этом произведении, состоит в том, что имя героя означает «медведь» (на выяснение этого и большинства других аспектов поэмы ушло полвека). Беовульф — это bee-wolf (пчелиный волк), он разоряет ульи, таскает у пчел мед, а значит (как очевидно всем, кто читал «Винни-Пуха») это медведь. Однако Беовульф хоть и обладает недюжинной силой и отлично плавает — и то и другое характерно для медведей, особенно белых, которые одинаково хорошо передвигаются по суше и по воде, — но на протяжении всей поэмы остается человеком, лишь с намеком на некую странность. Впрочем, можно провести параллель между его похождениями и сюжетом древнескандинавской «Саги о Хрольфе Жердинке», которую иногда называют «Сагой о конунге Хрольфе и его воинах» и которая связана с «Беовульфом» и по другим причинам. Во главе дружины конунга Хрольфа стоит некий Бёдвар Бьярки, в чьих поступках явно прослеживается аналогия с Беовульфом. Бёдвар — это обычное имя (оно до сих пор существует в йоркширской деревне Баттерсби), а вот прозвище Бьярки означает «медвежонок». Поскольку его отца зовут Бьёрн (Медведь), а мать — Бера (Медведица), очевидно, что Бёдвар в том или ином смысле является медведем, точнее оборотнем. Как и многие древнескандинавские герои, он eigi einhamr, «имеющий несколько шкур». В кульминационной битве он превращается в медведя, точнее, направляет в бой свою медвежью сущность, но по недоразумению его выводят из транса, и войско конунга терпит поражение.
Толкин свел воедино все эти черты — заметим, все они хорошо знакомы любому исследователю «Беовульфа», не говоря уже об ученых уровня Толкина. В отношении Беорна в «Хоббите» ясно одно — он медведь-оборотень: обладает недюжинной силой, питается медом, днем выглядит как человек, а ночью превращается в зверя и способен принять участие в битве «в обличье медведя». Его имя, Беорн, имеет тот же корень, что и имя отца Бёдвара — Бьёрн, — и переводится с древнеанглийского как «человек»; ранее оно означало «медведь», но потом было «очеловечено», как, например, обычное современное английское имя Грэм (Graham < grey-hame (серый хомут) < древнеанглийское *græg-háma = grey-coat (серая шкура) = волк). Но так же, как и со «Списком гномов», Толкин пошел дальше этих словесных упражнений и задумался над тем, каким был бы медведь-оборотень, учитывая все вышеприведенные сведения. Ответом на этот вопрос стал Беорн, в котором причудливо сочетаются грубость и благодушие, свирепость и доброта, а преобладает над ними черта характера, которую можно назвать необщительностью, — все это, разумеется, связано с тем, что у него «несколько шкур», «он меняет шкуры».
Гэндальф с самого начала говорит о двойственности его натуры: «Он очень вспыльчив и прямо-таки ужасен, когда рассердится, но в хорошем настроении вполне мил» — и этот образ сохраняется вплоть до того момента, когда путешественники видят насаженную на кол голову гоблина и прибитую к дереву шкуру варга: «Беорна страшно было иметь врагом. Но им-то он был теперь друг». Друг условный, конечно, как пришлось бы узнать гномам, осмелься они взять его пони с собой в Черный Лес. Беорн — выходец из древнего мира, существовавшего еще до появления сказок, не знающего жалости и Женевских конвенций. Удивительно и очаровательно в нем, пожалуй, то, что при всем этом он вегетарианец, ведущий образцовое экологическое хозяйство и всегда готовый посмеяться, что никак не противоречит его происхождению. В Беорне соединились и ужились черты героев «Беовульфа» и «Саги о Хрольфе Жердинке».
Из древней литературы Толкин взял не только загадки и персонажей, но и место действия. В другой поэме из «Старшей Эдды» — «Skírnismál», или «Поездка Скирнира», — есть строфа, которая, по-видимому, подсказала Толкину не меньше, чем строфы из вышеупомянутого «Списка гномов». Предыстория такова: бог Фрейр, страстно влюбленный в великаншу, отправляет к ней своего слугу Скирнира, чтобы тот замолвил за него слово, и дает ему в помощь своего коня и свой волшебный меч. Скирнир героически принимает поручение и обреченно говорит, обращаясь не к Фрейру, а к коню:
Myrct er úti, mál qveð ec ocr fara
úrig fiöll yfir,
Þyr[s]a Þióð yfir;
báðir við komomc, eða ocr báða tecr
sá inn ámátki iötunn.
Переводится эта строфа так:
Сумрак настал, нам ехать пора
по влажным нагорьям
к племени турсов;
доедем ли мы, или нас одолеет
ётун могучий?
Это вполне в духе Толкина — в каком-то смысле отбросить контекст и искать вдохновения в словах, в названиях. Его не интересуют ни Фрейр, ни Скирнир, ни любовь великанши, но, по-видимому, он задался вопросами о том, каково на самом деле значение слова úrig и что за «племя турсов», о котором говорится в поэме. Один из возможных ответов на второй вопрос состоит в том, что турсы — вид орков, поскольку в древнеанглийском языке есть сложносоставное слово orc-Þyrs. Слово úrig редакторы немецкой версии поэмы предлагают переводить как «сырой, блестящий от влаги». Толкин, видимо, предпочел вариант «туманный», намекающий на сокрытые от глаз пейзажи. Бильбо в «Хоббите» делает ровно то же, что собирался сделать Скирнир: пересекает Туманные горы и проходит по местам, населенным орками. Однако оба события происходят явно, а не остаются навеки маячить на краю сознания, как в древнескандинавской поэме.
Черный Лес (Mirkwood) Толкин создавал точно так же. В поэмах «Эдды» несколько раз упоминается Myrcviðr. Герои-бургунды скачут сквозь «Myrcvið inn ókunna», «чащу Мюрквид», на свою погибель, к вождю гуннов Атли (Атилле). В поэме «Об убийстве Хейдрека и требованиях Хлёда», которая входит в упоминавшуюся уже «Сагу о Хейдреке», гунн Хлёд требует от своего сводного брата-гота часть наследства, и в том числе «hrís Þat it mæta, er Myrcviðr heitir», «знаменитую рощу, что Мюрквид зовется»22. Судя по всему, древнескандинавские писатели сходились в том, что Мюрквид расположен на востоке и представляет собой некую границу — может быть, между горной грядой и степью. Но об этом опять-таки не говорится прямо. И Толкин снова действует по той же модели: продумывает подробности, делает Черный Лес «неизведанным» и почти буквально непроходимым, оставляет за ним роль места, которое не миновать при походе на восток, но при этом населяет его эльфами.
Как мы теперь знаем, до написания «Хоббита» Толкин уже больше двух десятилетий занимался созданием эльфийской мифологии, записав ряд историй, из которых потом сложилась книга «Сильмариллион» и гораздо более подробный многотомник «История Средиземья». Однако в 1937 году он приводил лишь скупые сведения об истории эльфов, упоминая о ней в главе 3 в связи с Элрондом, другом «людей, у которых в предках числились эльфы и открыватели Севера», в главе 12, говоря про «язык эльфов, которому [люди] научились в эпоху, когда мир был несказанно прекрасен», и больше всего в длинном абзаце в главе 8, где идет речь о лесных, высших, солнечных, морских и подземных эльфах23.
На создание образа лесных эльфов для «Хоббита» Толкина вдохновил один-единственный отрывок из среднеанглийской поэмы «Сэр Орфео», которую он перевел на современный английский язык много позже, в 1975 году. В этой поэме есть известные строки, в которых король Орфео, скитаясь в одиночестве и душевной боли по диким местам после того, как его жену похитил король фэйери (поэма представляет собой сильно измененный пересказ классического мифа об Орфее и Эвридике), видит, как фэйери выезжают на охоту. В переводе Толкина этот отрывок выглядит так:
There often by him would he see,
when noon was hot on leaf and tree,
the king of Faerie with his rout
came hunting in the woods about
with blowing far and crying dim,
and barking hounds that were with him;
yet never a beast they took nor slew,
and where they went he never knew24.
Первым признаком наличия в Черном Лесу эльфов стал мчащийся олень — он врезался в отряд гномов, когда те переправлялись через заколдованный ручей в главе 8 «Хоббита». Когда олень перемахнул через поток и упал, сраженный стрелой Торина, «до них донеслись приглушенные звуки рогов (dim blowing of horns) и что-то вроде собачьего лая. Гномы сразу примолкли, прислушиваясь, — казалось, откуда-то с севера доносится шум большой охоты».
Орфео воспринимает охоту смутно (dim), поскольку не понимает, находится ли он в том же мире, что и фэйери, которые преследуют зверя, но никогда его не добывают. Для гномов эта «смутность» или «приглушенность» имеет более приземленный смысл — они ведь находятся в Черном Лесу, где все плохо видно и даже плохо слышно. Но суть и там и там одна: могущественный король едет по своим королевским делам в мире, который навечно закрыт для посторонних и вторгающихся в чужие владения.
Толкин существенно дополнил эту историю сведениями из своей собственной мифологии (такими как подземная крепость) и из народных сказок о феях (фэйери), которые при появлении чужаков сразу же исчезают, но в целом действовал тем же методом, что и в случаях с загадками, Беорном, именами гномов и названиями мест: брал фрагменты древней литературы, раскрывал заложенные в них прозрачные намеки на дополнительный смысл и составлял связный и последовательный рассказ (то, что авторы старинных поэм то ли не сумели, то ли не удосужились сделать).
В «Хоббите» есть еще одно очевидное заимствование из древней героической поэзии — это беседа Бильбо со Смогом, где Толкин особенно явно использует анахронизм, играя на противопоставлении старого и нового. На вкус Толкина, в древней литературе было слишком мало драконов — по его подсчетам, всего три: Miðgarðsorm, или Мировой Змей, который должен был уничтожить бога Тора, когда наступит Рагнарёк, конец света в древнескандинавской мифологии; дракон, с которым сражался Беовульф и которого он убил ценой собственной жизни; и Фафнир, павший от руки древнескандинавского героя Сигурда. Первый из них был чересчур огромен и мифичен для истории, рассказанной в человеческих масштабах. У второго были кое-какие интересные элементы, но он остался безгласным и не имел явно выраженного характера (хотя Толкин заимствовал из «Беовульфа» сюжет о том, как вор крадет чашу, а потом возвращается с товарищами втринадцатером). Однако по большей части Толкину оставался только третий дракон, Фафнир. В поэме «Fáfnismál», или «Речи Фафнира», из «Старшей Эдды» Сигурд поражает дракона снизу, из ямы, над которой тот проползает, — возможно, это и есть один из тех «колющих и режущих ударов, ударов снизу, сбоку и сверху», о которых вспоминают гномы, обсуждая в главе 12, «как убивали драконов в жизни и в сказках». Однако Фафнир умер не сразу. Он еще двадцать две строфы беседовал с героем, и Толкин немало почерпнул из их разговора.
Во-первых, в поэме Сигурд поначалу не произносит свое имя, а отвечает загадками, называя себя сыном без матери и без отца. Толкин вкладывает в это поведение совершенно иной мотив, поясняя: «Разговаривать с драконами нужно именно так… Никакой дракон не устоит перед соблазном поговорить загадками». Сигурд же руководствовался тем, что Фафнир стоял на пороге смерти, а «в древние времена верили, что слова умирающего могущественны, если он проклинает своего недруга, называя его по имени». Впрочем, дальше в поэме, как это часто бывает, вся логика рушится: Сигурд почти сразу все же разглашает свое имя и выясняется, что Фафнир о нем и так все знает. Поэтому Толкин взял на заметку начало беседы, а продолжение опустил. Вторую идею он заимствовал из злокозненной и успешной попытки Фафнира посеять раздор между своими убийцами. Фафнир дает Сигурду непрошеный совет: «Дам тебе, Сигурд, совет, — прими его: вспять возвратись ты. <…> Предан я Регином, предаст и тебя он, погибнем мы оба…» Смог тоже советует хоббиту не водиться с гномами, и Бильбо (с меньшим основанием, чем Сигурд) на какой-то момент поддается его чарам. Третий заимствованный эпизод происходит уже после смерти дракона. Сигурд, отведав драконьей крови, начинает понимать птичью речь и слышит, что говорят синицы: Регин и впрямь намерен его предать. В «Хоббите» дрозд понимает человеческую речь, а не наоборот, и его вмешательство гибельно для дракона, а не для гномов. Можно лишь сказать, что Толкин был хорошо знаком с единственной известной беседой человека с драконом, описанной в древней литературе, и восхищался впечатлением, которое производит холодный, коварный, сверхчеловеческий интеллект — «деспотичная натура», выражаясь современным языком Толкина. Однако, как это часто бывает, заимствуя идеи, он понимал, что может их усовершенствовать.
Значительная часть таких усовершенствований связана с использованием в «Хоббите» анахронизмов, которые так часто помогают создать два совершенно разных речевых стиля. Сначала Смог говорит не так, как Беорн, Торин, король эльфов Трандуил или другие персонажи, представляющие героический мир. Он говорит как англичанин ХХ века, но, очевидно, принадлежащий к высшему обществу, а вовсе не к буржуазии. Его основная речевая характеристика — своего рода изысканная вежливость, даже велеречивость, — разумеется, совершенно неискренняя (как это часто бывает у англичан из высшего общества), но коварная, которой сложно противостоять. «Оказывается, ты знаешь мое имя, — говорит Смог с оттенком суровости (фамильярность25 выдает представителя низших слоев общества, который с первой встречи начинает держать себя с собеседником запанибрата), — но что-то я не припоминаю твоего запаха!» Ни дать ни взять полковник в вагоне поезда, к которому обратился человек, толком ему не представленный, — так и сочится ледяной надменностью. Он продолжает с характерной смесью резкости и наигранного почтения, рассчитанного на то, чтобы оскорбить собеседника: «Можно ли спросить, кто ты и откуда сюда явился?» (курсив мой). Бильбо пускается в пространные объяснения, стремясь запутать дракона своими загадками, но в своем следующем монологе Смог и сам снижает стиль до фамильярно-разговорного: «Не отпирайся!» (то есть «Не пытайся меня одурачить!»). «С такими друзьями ты плохо кончишь» (слово «друзья», разумеется, чистой воды сарказм). «Я не буду возражать, если ты им это передашь» (курсив снова мой: Смог по-прежнему говорит непринужденно, но в этой нарочитой скромности явно сквозит презрение). Излучая уверенность, он пересыпает свою речь восклицаниями: «Ха-ха-ха! <…> Святая простота!» — и с издевательской учтивостью выдает новую порцию витиеватых фраз: «В таком случае, возможно, вы не напрасно потратили время. <…> А ты никогда не задумывался…?» Его слова не имеют ничего общего с речью Фафнира, или Сигурда, или любого другого персонажа эпоса или саги, но убедительно рисуют образ дракона: они звучат угрожающе, но холодно и ужасающе правдоподобно. Неудивительно, что Бильбо «стало очень неуютно».
Но Смог умеет общаться не только так. Когда Бильбо наконец упоминает о героическом поводе для визита к дракону — о Мести (хоббит и сам на протяжении всей этой беседы говорит в гораздо более возвышенном регистре, чем ему свойственно), Смог переходит на самый архаичный и героический язык, который только звучал в «Хоббите» до сих пор. «Его народ я пожрал, как волк овец, а где сыновья его сыновей? Они и близко не смеют подойти. <…> Моя броня вдесятеро крепче щитов, мои зубы — мечи, когти — копья, удар хвоста подобен удару молнии». Его речь становится практически ветхозаветной, и автор вторит ему в своем описании дракона.
После того как Бильбо совершил первую кражу, а Смог, пробудившись, понял, что его ограбили, «гномы услыхали страшный шум [в английском тексте — rumour] его крыльев». Слово rumour здесь явно употреблено в устаревшем значении «шум, слышный в отдалении», а вовсе не в хилом современном смысле «слухи». Пару раз Толкин использовал прием замены наречий прилагательными: «Неторопливо [в английском тексте — slow and silent] заполз он в свое логово», «медленно и тяжело [в английском тексте — heavy and slow], как чудовищная ворона, полетел» — и это тоже помогло создать эффект старины. В своем последнем бахвальстве в конце главы 12: «Они еще меня увидят и запомнят, кто настоящий король Под Горой» — Смог употребляет архаичную форму глагола в третьем лице, shall, которой некогда пользовались древнескандинавские и древнеанглийские воины и которую современные лингвисты не одобряют или отмечают как грамматически неверную. Судя по всему, Смог пустил корни — или когти — сразу в двух мирах. И по крайней мере этим он похож на хоббита Бильбо.
Пожалуй, больше всего Толкину пришлось попотеть, придумывая, как избавиться от Смога. Древние источники ему не слишком помогли. Сын Одина Видар убивает волка Фенрира, наступив ему на нижнюю челюсть, схватившись за верхнюю и разодрав его пополам. В Средиземье вряд ли нашелся бы кто-нибудь, способный повторить этот прием. «Удар снизу», который применил Сигурд в схватке с Фафниром, слишком характерен, чтобы можно было использовать его еще раз, а для воспроизведения жертвенного подвига Беовульфа, унесшего чудовище с собой в могилу, пришлось бы ввести в повествование «воина» — персонажа, который постоянно проявлял бы свою неоспоримо героическую натуру и которого было бы сложно вписать в общество, окружавшее Бильбо. Толкин прибегнул к своему излюбленному средству — анахронизму — в лице Бэрда.
В каком-то смысле Бэрд действительно происходит из древнего героического мира. Он гордится своим предком Гирионом, властителем Дейла. Он восстанавливает монархию в Озерном городе, который до этого, судя по всему, был своего рода торговой республикой. Доказательство его происхождения — унаследованное оружие, с которым он разговаривает так, будто оно обладает разумом и тоже желает отомстить за гибель своего прежнего хозяина: «Черная стрела! <…> Я получил тебя от отца, а он — от своих предков. Если ты в самом деле вышла из кузницы истинного короля Под Горой, то лети вперед и бей метко!» И, конечно же, именно эта стрела, пущенная Бэрдом, но направленная дроздом, а в конечном счете — хоббитом Бильбо, и убивает дракона, почти как у Сигурда или Беовульфа.
Однако по большей части, вплоть до последнего выстрела, гибель Смога обставлена в гораздо более современном ключе. Прежде всего, это массовая сцена. Когда в небе впервые загораются отблески изрыгаемого драконом пламени, Бэрд не готовит свои доспехи, как Беовульф, а организует коллективную оборону, словно какой-нибудь офицер пехоты в ХХ веке. По его приказу весь город запасается водой, готовит стрелы и дротики, разбирает мост — это очень похоже на наше рытье окопов, пополнение боеприпасов, создание аварийных групп. Смога встретили укрепленными позициями и залповым огнем, а Бэрд бегал взад и вперед, «подбадривая стрелков, уговаривая бургомистра сражаться до последней стрелы». Это последнее слово указывает на смешанный характер происходящего: обычно в такой ситуации по-английски говорят fight to the last round (сражаться до последнего патрона) — эта фраза пришла из эпохи мушкетеров. Аналогичный случай: «среди горящих руин засела группа лучников». Выражение hold one’s ground (оборонять свои позиции; засесть) — еще одна современная фраза, которая наводит на мысли о штабных картах и о передовой линии фронта. В древнеанглийском ей могло бы соответствовать выражение hold one’s stead, то есть защищать землю, на которой стоишь. На самом деле, вся эта сцена хоть и перенесена в эпоху луков и стрел, но больше напоминает сражение времен Первой мировой войны, в которой участвовал сам Толкин, чем какую-нибудь легендарную битву из Темных веков. И пусть победу в конечном счете приносит конкретный человек с оружием предков в руках, живость этого описания связана с совместными действиями, продуманностью и организованностью — одним словом, с дисциплиной.
В «Дороге в Средьземелье» я уже писал о том, что в XIX веке дисциплинированность идеализировалась как главная из добродетелей Британской империи, и самому Толкину в реальной жизни это качество было не чуждо. В своей лекции о «Беовульфе», прочитанной в 1936 году, он упомянул о тех своих современниках, «что… слыхали о героях и даже видели их своими глазами»26, наверняка имея в виду свою собственную воинскую службу. Вне всякого сомнения, он с гордостью осознавал, что за время Первой мировой войны высшей воинской награды, Креста Виктории, удостоились семнадцать его однополчан из Ланкаширского фузилерного — больше, чем в любом другом подразделении. Но между современными героями войны и древними героями очень заметен контраст в манере поведения. Последние, например, практически не знакомы с понятием заботы о других людях — в сагах никого не восхваляют и уж тем более не вознаграждают за спасение раненых под обстрелом. Первые (по правилам приличия) не руководствуются личными мотивами и жаждой славы: сегодня, когда мы встречаем такие эпизоды в эпосе или сагах, они кажутся нам нескромными и хвастливыми.
И все же Толкин наверняка задумывался: неужели между ними нет связи, совсем никакой? Или же дистанция между битвами в Темные века и сражениями эпохи Первой мировой войны примерно такая же, как между Горлумом и Бильбо: на поверхности они совершенно разные, но в глубине между ними есть что-то общее? Судя по всему, именно так и получилось с Бэрдом.
Поверхностный конфликт, вызванный различиями в манерах поведения, который помогает прийти к глубокому пониманию единства, в конечном счете является основной темой (и даже основной моралью) «Хоббита». Такой поверхностный конфликт с самого начала используется для создания комического эффекта, например в главах 1 и 2, когда «деловой вид» Бильбо вступает в противоречие с манерой автора и Торина. Бильбо говорит как истинный представитель буржуазного мира, упрямо твердя: «Я также хотел бы подробнее услышать о степени риска, о непредвиденных расходах, о том, сколько времени отводится на все это предприятие, о вознаграждении и прочая, и прочая», — и автор тут же издевательски переводит его деловую речь на нормальный человеческий язык: «Под этим подразумевалось: „Что перепадет мне? И вернусь ли я живым?“». Но Торин превосходит и автора; его послание — настоящая пародия на деловые письма: «Условия — оплата при вручении искомого размером до, но не превышая, четырнадцатой части общего дохода (буде таковой случится). Возмещение путевых издержек в любом случае гарантировано, похоронные издержки ложатся на Кº или на ее представителей (если меры не приняты покойным заранее)». Такие слова и словосочетания, как «оплата при вручении искомого», «доход», «издержки», не использовались и не могли использоваться в Средние века: первое употребление слова profit [в русском переводе — «доход»] в его современном значении зафиксировано в Оксфордском словаре как датированное только 1604 годом. С другой стороны, в современном договоре редко когда встретишь фразу «буде таковой случится» применительно к доходу или осознание того, что похоронных издержек может не быть в том случае, если одна или несколько договаривающихся сторон будут съедены (хотя Беовульф в строках 445–455 одноименной поэмы говорит именно об этом). Даже подпись на послании — «Торин и Кº», — и та видится двусмысленной. Выражения «…и компания» или «…и партнеры» прочно вошли в современный деловой оборот. Но «Торин и К°» — это вовсе не компания с ограниченной ответственностью, но «компания» в самом древнем смысле — спутники, сотрапезники. При этом первом столкновении подчеркнуто взрослая манера общения Бильботерпит сокрушительное поражение. Его речь помпезна, уклончива и полна самообмана, который гномы легко разоблачают своим осознанием реальных шансов.
После этого, можно сказать, манера поведения начинает раскачиваться туда-сюда, как маятник. Когда путники прибыли в Озерный город, Торин еще не утратил своей напыщенности и с помпой представился как «Торин, сын Трейна, внук Трора, король Под Горой». Фили и Кили удостоились такого же представления: «Сыновья дочери моего отца… Фили и Кили из рода Дьюрина» — но на Бильбо запала уже не хватило: «А это мистер Бэггинс, прибывший с нами с Запада».
Надо отметить, что и сам Озерный город — место столкновения как минимум трех разных мировоззрений: бургомистр демонстрирует осторожный скепсис, прямо как Бильбо в начале книги, а люди помоложе и вовсе не верят в старинные сказки о драконах; этот подход уравновешивается столь же неразумным романтизмом, основанным на неправильно понятых «старых песнях», в которых поется о том, что дракон, может быть, и существует, но бояться его больше не стоит; а между этими двумя позициями находится Бэрд со своей мрачной и непопулярной точкой зрения. Озерный город, куда путешественники попадают в середине повествования, — это еще один преимущественно враждебный образ современности, на фоне которого Торин и другие гномы выглядят одновременно блистательно и реалистично.
Но затем маятник качается в обратном направлении. Когда в начале главы 12 Торин разражается очередной высокопарной речью с эпическим призывом «настало время», рассказчик прерывает ее словами: «Вы уже знакомы со стилем Торина в исключительно важных случаях», — а Бильбо перебивает гнома выступлением, в котором повседневная речь мешается с саркастичным преувеличением: «Если от меня ждут, чтобы я первым вошел в потайную дверь, о Торин Оукеншильд, сын Трейна, да удлинится бесконечно твоя борода… то так и скажите!» При виде сокровищ, которые даже Бильбо наполняют «восторгом», к гномам возвращаются их велеречивость и величавость, но уровень пафоса сдерживается реакцией Бильбо. Кольчуга из мифрила и шлем с драгоценными камнями должны были бы преобразить хоббита еще больше, чем наречение имени кинжалу, но как бы они ему ни нравились, он по-прежнему мыслит реалиями Хоббитона: «Я чувствую себя великолепно… Но вид у меня, должно быть, очень нелепый. То-то потешались бы надо мной дома, Под Холмом. А все-таки жалко, что тут нет зеркала!»
Но решающее столкновение стилей происходит в главах 15 и 16. В главе 15, «Тучи собираются», архаизм достигает своего пика. Речь ворона Роака, сына Карка, впечатляет своим достоинством; Торин бросает вызов соперникам, повторяя свои титулы, и в поддержку ему звучит новая, более воинственная версия песни гномов из главы 1; затем Торин и Бэрд вступают в переговоры: их архаичные обороты, риторические вопросы и грамматические построения столь тяжеловесны, что смысл слов не всегда легко разобрать. Без труда можно понять одно: когда дело касается вопросов чести, переговоры вести очень непросто. Значительная часть эпизодов из этой главы вполне могли бы вписаться в исландские королевские саги. Но в следующей главе Бильбо берет дело в свои руки, вновь принимая тот самый «деловой вид», который в начале книги не принес ему успеха. Передавая Аркенстон Бэрду и королю эльфов, он говорит «самым своим деловым тоном»: «Знаете, право… создалось совершенно невыносимое положение. <…> Я хочу домой, на запад, там жители гораздо благоразумнее». И с этими словами он достает из кармана своей старой куртки, которую продолжает носить поверх кольчуги, то самое письмо от «Торина и Кº». Далее он излагает им свое предложение, уточняя понятие «дохода» и используя такие слова, как «притязания» и «вычесть», — все они принадлежат к лексикону современного (западного) мира и совсем не известны в мире древнем (северном).
Но на этом этапе Бильбо полностью вернулся к своим корням и демонстрирует свое этическое превосходство. Он отказывается от предложения короля эльфов остаться с ними, в почете и безопасности, причем исключительно из личных побуждений — он дал слово Бомбуру, и, если не вернется, того обвинят в его исчезновении. В классической античной истории были подобные прецеденты — вспомним Регула, который вернулся в Карфаген к своим мучителям, посоветовав римлянам не выкупать ни своих бойцов, ни его самого, — но хоббитом движет доброта, его поведение нельзя назвать ни воинственным, ни героическим, хотя, как и тогда, когда он решился идти обратно в гоблинские туннели искать друзей или продолжать свой путь в логово Смога, он, безусловно, совершает отважный поступок. В этот-то момент и появляется Гэндальф, который одобряет решение Бильбо, вновь называет его «мистером Бэггинсом» и отправляет спать и видеть во сне не сокровища, а яичницу с беконом.
Торин же скатывается до самого низкого стиля, осыпая Бильбо проклятиями, которые тот прерывает примерно так же, как когда-то, в начале книги, прервал его собственные отговорки Гэндальф: «Так это и есть благодарность за услуги, которую вы мне обещали, Торин, от себя и от вашей семьи?» Репутация Торина восстанавливается лишь ценой битвы пяти армий и его собственной героической гибели, и в этих событиях Бильбо не принимает никакого участия, разве что разочарованно произносит: «Много я слыхал песен про битвы, и так выходило, будто и поражение может приносить славу. А на самом деле все это очень неприятно, если не сказать печально». (Возможно, в данном случае Толкин использовал шутку для посвященных. Гимн школы короля Эдуарда, который Толкину наверняка не раз приходилось петь в юности, звучит весьма воинственно даже для Викторианской эпохи. В нем есть такие строки: «Бывает в пораженье слава, / Бывает и в победе стыд. / Удаче и добыче — браво! / Но больше них почет манит».)
Однако в двух прощальных речах Торина величие древнего эпоса уравновешивается современной широтой взглядов; он произносит: «Я ухожу в чертоги ожидания к моим праотцам», но при этом отдает должное достоинствам «доброжелательного края» и признает, что так «в мире было бы куда веселее». Впрочем, итоговое и совершенно точное равновесие достигается лишь в момент расставания Бильбо и оставшихся в живых гномов, когда они произносят две совершенно непохожих друг на друга речи:
«Навестить» и «проходить мимо», «дворец наш» и «мой дом», «пир» и «чай»: автор умышленно подчеркивает разительный контраст между их словами и манерами. Но очевидно, что, несмотря на этот контраст, оба говорят совершенно об одном и том же. Как и в случае с Горлумом и Бильбо, Бэрдом-лучником и Бэрдом-офицером, героями древности и ланкаширскими фузилерами, между древностью и современностью протянута нить столь же прочная, сколь велика разница между ними.
Эта мысль возвращает нас к рассуждениям о кроликах и хоббитах. Хоббиты у Толкина похожи на кроликов тем, о чем мало кто догадывается и что сам он смог заметить благодаря своей почти уникальной квалификации, — историей своей этимологии (реальной или выдуманной). Rabbit (кролик) — странное слово. Почти все названия млекопитающих, которые водятся в Англии в дикой природе, за тысячу с лишним лет практически не изменились. Слова fox (лиса), weasel (ласка), otter (выдра), mouse (мышь), hare (заяц) в древнеанглийском звучали примерно так же: fuhs, wesel, otor, mús, hasa. Badger (барсук) — относительно новое слово, заимствованное из французского, но его старинный синоним, brocc, до сих пор в ходу: позднее Толкин не церемонился с переводчиками, которые не понимали, что хоббитанский топоним Brockhouses означает «барсучья нора». Такие слова очень похожи в разных германских языках: например, «заяц» (hare) по-немецки будет Hase, по-датски hare и так далее. Причина этого, разумеется, заключается в том, что это древние слова, которыми обозначали давно известных животных. Однако со словом rabbit вышло иначе. Даже в соседних странах кролика называют по-разному: в Германии — Kaninchen, во Франции — lapin и так далее. В древнеанглийском слова «кролик» вообще нет. Причина опять-таки очевидна: кроликов завезли в Англию относительно недавно, как и норку, — норманны изначально разводили их как пушных зверей, а затем они оказались на воле. Однако на десять тысяч англичан вряд ли найдется хоть один, кто бы об этом знал — или кому бы это было интересно. Кролики прижились, стали героями народных сказок, поверий и детских книг — начиная от «Сказок Маленькой Крольчихи» Элисон Аттли и заканчивая историями Беатрис Поттер про Бенджамина Банни. Теперь уже кажется, что кролики были с нами всегда.
Думаю, именно такой судьбы Толкин желал бы и для хоббитов. С точки зрения известности и древности названий эльфы и гномы у него схожи с лисицами с зайцами. Если не считать мимолетного упоминания в «Трактатах Денхэма», можно допустить, что хоббитов, как и кроликов, к нам завезли. Но в конце концов — а то и с самого начала, силой искусства — можно сделать их своими, вписать в окружающую действительность так, будто они всегда были ее частью, в нишу, которую в итоге отвел им Толкин, — «неприметный, но очень древний народец» (курсив мой). Толкин даже определил этимологию слова hobbit — составителям Оксфордского словаря со словом rabbit повезло меньше.
Как уже говорилось выше, первый раз Толкин употребил это слово в предложении «В норе на склоне холма жил да был хоббит». Много лет и много сотен страниц спустя, почти в самом конце самого последнего приложения к «Властелину колец» Толкин высказал предположение о том, что слово hobbit, возможно, представляет собой современную усеченную форму древнеанглийского слова holbytla, которое не зафиксировано ни в каких источниках, но представляется вполне правдоподобным. Hol — это, разумеется, hole (нора). Слово bottle до сих пор встречается в английских топонимах в значении «обиталище», а древнеанглийское bytlian переводится как «обитать», «проживать». Соответственно, holbytla означает «обитатель норы, норный житель». «В норе на склоне холма жил да был норный житель». Куда уж очевиднее! Нельзя исключить, что Толкин, один из величайших филологов, знавший в 1930-е годы о древнеанглийском языке чуть ли не больше всех на свете, держал эту этимологию в уме — или в подсознании, — когда писал судьбоносную фразу на чьей-то экзаменационной работе, но мне это кажется маловероятным. Скорее всего, Толкин, столкнувшись с лингвистической загадкой, уже не мог успокоиться, пока не нашел совершенно убедительного ответа на нее. Даже выдумывая новые слова, он очень точно чувствовал, что вписывается в логику английского языка, а что нет.
Эти комментарии к слову «хоббит» соответствуют и самой сути хоббитов. Прежде всего, они представляют собой анахронизм, они в новинку для вымышленного древнего мира — мира сказок и детских песенок, а также того, что им некогда предшествовало. Они до самого конца упорно сохраняют черты анахронизма — курят табак (который был завезен из Америки и о котором на древнем Севере не слыхивали) и едят картофель (который тоже был завезен из Америки и в котором отлично разбирается старый Жихарь Скромби). Сцена из главы «Кролик, тушенный с приправами» в томе «Две твердыни», в которой хоббит Сэм готовит кроликов, скучает по картошке и обещает Горлуму как-нибудь сготовить ему излюбленное кушанье англичан — «рыбку с жареной картошечкой», — прямо-таки кишит анахронизмами. И Толкин, разумеется, прекрасно это понимал, ведь во «Властелине колец» он заменил чужеродное слово «табак» на «трубочное зелье», вместо столь же чужеродного «картофеля» (potatoes) часто употребляет более близкое к народному слово taters (картохи), а в издании «Хоббита» 1966 года вырезал такое же неуместное слово «помидоры» — вместо них в кладовой Бильбо появились «маринованные огурчики».
Однако хоббитов Толкин оставил, несмотря на то что они тоже представляют собой анахронизм, ибо в этом и состоит их основная функция. Полет творческой мысли проследить сложно — если вообще возможно, — и чересчур складные построения с высокой степенью вероятности оказываются ошибочными в своей складности, а то и по самой своей сути. Но можно сказать — хотя, конечно, это тоже упрощенная и слишком уж складная версия, — что Толкин, как и многие другие его предшественники-филологи, видел пропасть, лежащую между древней литературой (такой как «Беовульф») и ее современными аналогами, низведенными до уровня сказок (таких как «Водяной и медведь» (Der Wassermann und der Bär)), а также количественные и качественные недостатки обеих этих групп; ощущал потребность преодолеть эту пропасть — не случайно его первое произведение, в котором он попытался создать эльфийскую мифологию и которое не было опубликовано, называлось «Книга утраченных сказаний»; мечтал передать в своих писательских опытах хотя бы намек на очарование и колдовскую притягательность поэтических и прозаических творений, которым он посвятил свою профессиональную жизнь, и хотел наконец перекинуть мостик между древним миром и современностью. Этим мостиком стали хоббиты. Мир, куда они нас ведут, Средиземье, — это мир волшебных сказок и древних северных сказаний, предшествовавших сказкам; мир, который стал доступным и для нынешнего читателя.
Достоинства Средиземья очевидны. Его обитатели часто бросают вызов современным ценностям, демонстрируя благородство, преданность (Фили и Кили отдают жизнь за Торина, своего повелителя и брата своей матери), честность (Дайн исполняет обязательство, взятое на себя Торином, хотя тот уже мертв), умения и познания в самых разных областях. С другой стороны, Бильбо, который воплощает современные ценности, зачастую достойно отвечает на этот вызов: в глубине души, без свидетелей, он принимает решения, продиктованные чувством долга или совестью, а не заботой о богатстве и славе. Бильбо, а в его лице и читатели Толкина, понимает, что Средиземье — это и его родина, и он вовсе не должен быть от нее полностью отрезан (даже если ортодоксальные специалисты по истории литературы с этим не согласны).
Наконец, можно утверждать, что толкиновское Средиземье обладает еще двумя положительными качествами — эмоциональной глубиной и буйством фантазии. Первое довольно необычно для детской книжки, хотя нельзя сказать, будто в них никогда не было ничего похожего. Однако мало кто из нынешних детских писателей дерзнул бы включить в повествование сцену смерти Торина или увенчать поход героев лишь частичной победой: «уже речи не было о том, чтобы разделить сокровища», многие погибли, в том числе бессмертные, «которые могли бы жить да жить в своих лесах», герой плачет «так, что глаза покраснели». Не рискнули бы они и поднимать такие темы, как «драконова болезнь», поразившая и Торина, и бургомистра Озерного города: первый из них пострадал нравственно, от «власти богатства над его душой», а второй физически — «забрал почти все золото, сбежал в Дикий Край и там умер от голода». Беспощадная свирепость Беорна, непримиримое противостояние Торина и короля эльфов, каждый из которых по-своему прав, мрачная педантичность Бэрда и даже обычная для Гэндальфа вспыльчивость — все это никак не соответствует типичному представлению о том, какими должны быть положительные герои в детских книжках. Несомненно, в этом и кроется одна из причин неизменной популярности «Хоббита».
Что касается буйства фантазии, то, пожалуй, достаточно сказать, что по прочтении «Хоббита» остается ощущение, что в Средиземье есть еще много такого, о чем стоит порассказать. На обратном пути Бильбо ждало «немало трудностей и разных приключений. Все-таки дикая местность осталась дикой. В те дни кроме гоблинов там водилось много всякой нечисти». Интересно, что это были за трудности и приключения? Весть о гибели Смога распространяется до самого Черного Леса: «Над лесом, где жили эльфы, стояли свист, щебет и стрекотание. <…> Листва шелестела, всюду настораживались уши». Мы так и не узнаем, чьи это были уши, но у нас создается впечатление, что в Средиземье обитает еще много разных существ и происходит еще много разных событий помимо тех, что попали в наше поле зрения. Это старый прием, Толкин взял его — как и многое другое — из древних источников, «Беовульфа» и «Сэра Гавейна», но он по-прежнему работает.
Возможно, издателей удивило, что такая своеобразная повесть, как «Хоббит», стала пользоваться всенародным признанием, но как только ее узнали и полюбили, уже не было ничего удивительного в том, что читатели потребовали продолжения. Толкин открыл новый вымышленный континент, и всем хотелось узнать о нем побольше.
Одной из самых бесспорных (и заслуживающих восхищения) особенностей следующего романа Толкина под названием «Властелин колец» является одновременная четкость и сложность его структуры — причем именно этот прием подражатели писателя заимствуют реже всего.
Роман состоит из шести «книг» (тот факт, что обычно его публикуют в трех томах, объясняется изначальной попыткой издателей сэкономить на бумаге, которая в послевоенной Великобритании стоила слишком дорого)27. В первой книге наследник Бильбо по имени Фродо в компании трех приятелей-хоббитов и впоследствии примкнувшего к ним Бродяжника, или Арагорна, отправляется в Раздол. Там к ним присоединяются Гэндальф и остальные Хранители Кольца — Боромир, Леголас и Гимли. Вторая книга посвящена их путешествию на юг, во время которого они теряют Гэндальфа. Наступает момент, когда отряд из восьмерых странников распадается на несколько групп. Боромир гибнет. Фродо и Сэм идут дальше к Ородруину, чтобы уничтожить Кольцо. Пин и Мерри оказываются в плену у орков, а Арагорн, Леголас и Гимли бросаются в погоню за ними. В третьей, четвертой, пятой и отчасти шестой книгах все эти три группы, получив новое подкрепление (с возвращением Гэндальфа) и вновь столкнувшись с необходимостью разделиться (Пину и Мерри приходится расстаться), продолжают следовать своими путями — как вéдомыми, так и невéдомыми их прежним спутникам, которые нередко знают о судьбе товарищей очень мало или вовсе пребывают в заблуждении (см. схему на стр. 199).
В то же время симметричность происходящего не просто заметна — она бросается в глаза, если начать обращать на нее внимание. Разумеется, можно считать чистой случайностью тот факт, что и в книге I, и в книге II тома «Хранители» имеется вторая глава, которая, по сути, представляет собой объяснение событий прошлого и закладывает предпосылки для решений относительно будущего, причем обе они заканчиваются примерно одним и тем же — заключением о том, что Фродо следует отправиться к Роковой Расселине и бросить Кольцо в недра Ородруина. Конечно, может быть случайностью и то, что в обеих книгах содержится примерно одинаковое количество смен декораций и ситуаций, где героям грозит смертельная опасность: серьезной угрозе они подвергались по три раза в каждой из книг (в Вековечном Лесу, Могильниках и на Заверти — в первой и на Карадрасе, в Мории и в окружении орков в окрестностях Лориэна — во второй), а новый поворот сюжета происходил четыре-пять раз, например когда герои достигали безопасной гавани, где им предоставлялось надежное убежище, — сперва во владениях Тома Бомбадила, а затем у властителей Лориэна.
Впрочем, в дальнейшем эта симметрия приобретает еще более ярко выраженный характер. Две группы Хранителей встречают на своем пути через равнины и пустоши незнакомцев, которые соглашаются им помочь: Арагорну, Леголасу и Гимли, которые отправились в погоню за орками, похитившими двух хоббитов, оказывает услугу конник Эомер, повстречавший их в степях Ристании, тогда как Фродо и Сэму, пробиравшимся через леса Итилии, чтобы попасть в Мордор, протягивает руку помощи военачальник Гондора Фарамир. Решение освободить Хранителей и оказать им помощь в обоих случаях вызывает неодобрение со стороны властителей этих земель, Теодена и Денэтора. Судьбы двух последних персонажей во многом перекликаются: они оба старики, которые лишились сыновей (Теодреда и Боромира) и сомневаются в том, что смогут найти им достойную замену в лице Эомера и Фарамира. Они гибнут примерно в одно и то же время — накануне или во время битвы на Пеленнорской равнине. У каждого из них имеется богатый дворец, и убранство этих дворцов подробно описывается в главе 6 книги IV и главе 1 книги V соответственно, причем сравнение этих описаний — равно как и сцен спора между Эомером и Арагорном в главе 2 книги III и между Фарамиром и Фродо в главе 5 книги IV — буквально напрашивается само собой. В то же время Мерри и Пин явным образом противопоставляются друг другу: Мерри присоединился к ристанийским конникам, а Пин — к защитникам Гондора, и каждый из двух хоббитов добивается примерно равных успехов.
Все эти пересечения призваны подчеркнуть как резкий контраст между культурами ристанийцев и гондорцев, так и постоянный конфликт между Леголасом и Гимли, которые являются представителями противоборствующих культур эльфов и гномов, а также идеологическое противостояние Гэндальфа и Сарумана (которых первоначально даже принимали друг за друга, до того они были похожи). Более того, на протяжении всего дальнейшего повествования Толкин намеренно по очереди показывает читателю то масштабные и трагические события, которые происходят с большей частью Хранителей на их пути, то очень медленное и едва заметное продвижение к цели компании, состоящей из Фродо, Сэма и Горлума. Ирония же заключается в том, что в конечном итоге именно от действий этой троицы будет зависеть судьба всех остальных, и это не преминут отметить как сами персонажи, так и рассказчик.
Помимо этого, Толкин приложил немало усилий, чтобы расставить в тексте своего рода вехи, связывающие ткань повествования между собой. Например, в начале главы 2 книги III Леголас видит орла, но лишь три главы спустя выясняется, что это был Гваигир Ветробой, выполнявший поручение Гэндальфа, а Саурон вынужден отвлечься от охоты на Фродо и Сэма из-за того, что в руках Арагорна оказался палантир. Толкин очень тщательно и скрупулезно выстроил точную ежедневную хронологию событий для всех участников, например с помощью обозначения фаз луны. Нет ни малейших сомнений в том, что Толкину все это прекрасно удалось, равно как вряд ли можно усомниться в том, что именно такими и были его намерения. И, конечно, с уверенностью можно утверждать, что именно эти многочисленные нюансы, противопоставления и парадоксы в значительной части способствовали невероятному и беспримерному успеху трилогии.
Впрочем, когда Толкин садился за написание книги, ничего этого у него в голове еще не было, и сейчас уже с трудом верится, что прошло очень много времени с начала работы над текстом, прежде чем все его идеи воплотились на бумаге. После успеха «Хоббита» автор оказался в довольно затруднительном положении. Дело в том, что «Хоббит» был опубликован почти по чистой случайности: одна из студенток Толкина, знавшая о существовании рукописи, показала ее представителю издательства, который, в свою очередь, рекомендовал отправить этот текст Стэнли Анвину. Анвин-старший вручил рукопись своему одиннадцатилетнему сыну Рейнеру, попросив его прочитать «Хоббита» и высказать свое мнение (см. «Описательную библиографию Дж. Р. Р. Толкина» (J. R. R. Tolkien: A Descriptive Bibliography) Хэммонда).
Сразу же после публикации книга имела огромный успех, и Анвин закономерно предложил Толкину написать продолжение, что, вероятно, поставило писателя в тупик. У него на тот момент имелся целый ряд образчиков поэзии и прозы, над которыми он работал уже двадцать лет, но все они представляли собой сборник легенд, впоследствии вошедших в «Сильмариллион» (об этой работе Толкина подробнее говорится в пятой главе). Он выбрал часть этих текстов, чтобы отправить их Анвину, который, в свою очередь, отобрал из них еще несколько и передал на сей раз уже взрослому читателю и профессиональному рецензенту по имени Эдвард Крэнкшо. Однако тот был весьма обескуражен, когда понял, что вместо обещанного романа со всеми его условностями имеет дело со сборником едва ли не подлинных древних легенд, о чем честно сообщил издателю. Об этой истории подробно рассказывается в составленной Кристофером Толкином книге «Песни Белерианда», и из нее следует, что с самого начала было понятно одно: продолжения «Хоббита» из «Сильмариллиона» не получится. Когда Толкину сообщили, что присланные им тексты не подходят и надо-таки писать продолжение «Хоббита», он, как мы теперь знаем, примерно в период с 16 по 19 декабря 1937 года, во время студенческих рождественских каникул, приступил к работе над продолжением, которому суждено было стать «Властелином колец».
И какой бы четкой и логичной ни казалась нам итоговая структура романа, следует понимать, что ни в тот момент в конце 1937 года, ни в течение еще довольно долгого времени никакого внятного плана у Толкина не было. По крайней мере, совершенно точно не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало концепцию, описанную в начале настоящей главы. Чтение выдержек из многочисленных набросков и черновиков Толкина, впоследствии опубликованных в 6–9-м томах «Истории Средиземья» («Возвращение Тени», «Предательство Изенгарда», «Война Кольца», «Поражение Саурона»), и осознание того, как много времени потребовалось писателю, чтобы прийти к самым, казалось бы, очевидным и безальтернативным решениям, представляет собой весьма интересный опыт, который вполне может окрылить надеждой любого начинающего беллетриста.
Так, например, Толкин понимал, что кольцо Бильбо приобретет особое значение для сюжета и потребует разъяснений, но он еще не знал, что этот артефакт станет тем самым Кольцом с заглавной буквы, то есть Кольцом Всевластья: в первых набросках романа про него имеется вот такая помета: «Не слишком опасное» (см. «Возвращение Тени»).
В самом начале был придуман и такой персонаж, как Бродяжник, или Следопыт, но в нескольких черновиках первых глав книги эту роль проводника и стража выполняет не человек и уж тем более не один из дунаданцев, а видавший виды хоббит по кличке Путник, который выделялся среди своих собратьев тем, что был обут в деревянные башмаки. Толкин очень привязался к этому персонажу и особенно к его имени, хотя и никак не мог придумать его историю. Мы видим, как в «Возвращении Тени» Толкин размышляет, не мог ли Путник оказаться переодетым Бильбо или, например, его родственником, скажем кузеном, одним из тех «тихих юношей и девушек», которые по милости Гэндальфа «пропали невесть куда, отправившись на поиски приключений».
Когда читаешь эти черновики, так и хочется процитировать самого Толкина, который по поводу возможности брака между хоббитами и эльфами сказал: «Глупости, конечно» (потому что задним числом любой критик, разумеется, все мог бы предсказать на сто процентов). Тем не менее Кристофер Толкин пишет, что спустя два с лишним года с начала работы над романом его отец все еще «не имел четких представлений о том, что должно получиться в итоге» (см. «Предательство Изенгарда»).
Древень-исполин на этом этапе написания книги еще был враждебным персонажем, и именно ему — а вовсе не Саруману, которого Толкин тогда еще не придумал, — как раз и удалось пленить Гэндальфа (см. «Возвращение Тени»). Еще нет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало Кветлориэн или Ристанию, и даже к моменту, когда Хранители добрались до Мории, Толкин имел такое же смутное представление о том, что ждало путников по другую сторону горной цепи, как и его персонажи.
Из всех многочисленных сюрпризов, которые таят в себе первые наброски романа, наибольшее удивление, пожалуй, вызывает тот факт, что в августе 1939 года, когда Толкин написал первую половину будущей второй книги из шести, он полагал, что три четверти романа готовы (см. «Возвращение Тени»). Получается, что автор планировал завершить повествование уже к концу тома «Хранители». Даже самый крепкий задним умом знаток при прочтении этих черновиков не смог бы найти ни малейшего намека на будущую стройность сюжета, о которой мы говорили выше.
Главным фактором в развитии всего сюжета стало появление конников Ристании, которые, как и Древень, первоначально задумывались в качестве врагов, союзников Саурона (см. «Возвращение Тени»). Этот замысел даже нашел свое пусть и довольно мимолетное отражение в итоговой версии романа, где он превратился в слух, который Боромир в главе 2 книги II с негодованием отвергает, однако Арагорн и его спутники продолжают помнить об этих словах, когда впервые встречают конников в ристанийских степях в главе 2 книги III. В то же время после первого появления ристанийцев на страницах романа их сюжетная линия становится значительно шире, а Толкин таким образом получает прекрасную возможность вновь черпать вдохновение из своего любимого источника — древней литературы.
Примерно в то же время он принял решение выработать ряд языковых соответствий для описания мира Средиземья, а заодно придумать разумные объяснения для этимологии имен, которые он давал героям «Хоббита». Толкин знал (как никто другой), что имена, которыми он наделил гномов в романе про похождения Бильбо, происходят из древнескандинавского языка; впрочем, если задуматься, то становится понятно, что подобные имена не смогли бы сохраниться в таком виде с незапамятных времен Третьей эпохи. Древнескандинавский, безусловно, относится к древним языкам, но он не настолько стар, чтобы нельзя было проследить его историю и понять, что он восходит к еще более древним языковым традициям. Каким бы ни был язык — прародитель древнескандинавского, существовавший в такие давние времена, как описанная Толкином Третья эпоха, он явно не походил ни на какие известные нам наречия. Следуя этой логике, имена гномов и хоббитов в повести «Хоббит, или Туда и Обратно» должны представлять собой перевод, однако в таком случае в оригинале их имена должны быть связаны между собой примерно в той же мере, в которой соотносятся современный английский и древнескандинавский языки (а между ними действительно существует связь, причем весьма тесная). В этом случае ристанийцы с лингвистической точки зрения должны были стать своего рода промежуточным звеном между гномами и хоббитами, поскольку они были носителями древнеанглийского языка (и во всех аспектах, кроме одного, представителями тех традиций). Теоден еще в первых частях романа осознает, что между его народом и народом хоббитов существует гораздо более тесная связь, чем та, что объединяет хоббитов и северян, у которых гномы и позаимствовали свои имена и официальный язык; то есть его предки и предки хоббитов должны были в течение какого-то времени жить в тесном соседстве.
Толкин работал над выстраиванием всех этих взаимосвязей примерно до начала 1942 года (см. «Предательство Изенгарда»), пока наконец не смог понять, как объединить все эти подробности с эльфийскими языками и легендами, которым он до этого уже посвятил много лет своей жизни. В результате роман начал приобретать более четкие очертания. Впрочем, в одном можно быть уверенными: автор по-прежнему не следовал никакому плану и общей концепции трилогии у него еще не было. Сюжет рождался непосредственно в момент написания романа. Точно так же были написаны и некоторые другие великие литературные произведения, например романы Диккенса, которые тот сочинял и публиковал по частям. Заметки Толкина нередко во многом напоминают подход Диккенса: например, оба мэтра были склонны придумывать имя персонажу путем перебора множества различных вариантов, пока не натыкались на тот, который, как им казалось, подходил лучше всего. Однако Толкин еще в большей степени, чем Диккенс, не имел четких представлений о том, куда уведет его повествование. Спустя семь месяцев после начала работы над «Властелином колец» он жаловался, что так и не придумал, о чем будет его новая книга (см. «Возвращение Тени»). Поразительно то, что ему это ничуть не помешало продолжить работу над романом.
Начиная работу в декабре 1937 года, Толкин намеревался использовать несколько ресурсов, которые действительно имелись в его распоряжении. Во-первых, у него был запас материалов, в конечном счете превратившихся в «Сильмариллион». Как упоминалось выше, Толкин уже предпринимал попытку предложить часть этих работ Стэнли Анвину, и хотя тот отказался публиковать их в виде отдельного сборника, Толкин, очевидно, мог вновь прибегнуть к этому источнику, как он уже делал при написании «Хоббита», чтобы придать основной линии романа глубину и обрисовать историческую подоплеку.
Так, например, в главе «Клинок в ночи» (глава 11 книги I) Арагорн не только поет балладу о Берене и Лютиэн28, но и подробно пересказывает саму легенду о них — этой легенде была посвящена значительная часть сборника, отвергнутого Анвином. А в главе «Неожиданные гости» (глава 1 книги II) Бильбо во время встречи в Раздоле поет песнь про Эарендила. Оба стихотворения были написаны Толкином ранее и опубликованы по отдельности, пусть даже и в университетских журналах, которые выходили небольшим тиражом. Ранние поэтические произведения — это как раз второй ресурс автора, доступный ему в 1937 году. Большая часть из полутора десятков стихов, встречающихся в «Хоббите», довольно веселые и легкомысленные, как, например, песня эльфов в главе 3 или песни-дразнилки для пауков в главе 8, но есть и такие — например, баллада, которую гномы начинают в главе 1 и продолжают или перепевают по-новому в зависимости от настроения в главах 7 и 15, — что стали наглядным свидетельством того, как гармонично поэтические тексты могут переплетаться с основной линией повествования. В период с 1923 по 1937 год Толкин не только написал, но и опубликовал небольшой сборник стихов — они не вошли в его легенды «Сильмариллиона», но годились для повторного использования.
Тем не менее самым главным и неожиданным источником вдохновения для писателя в 1937 году стала его любовь к изучению географии, топонимов и их этимологии (впрочем, этот интерес до известной степени связан с его стихотворческой деятельностью, о которой мы только что говорили).
Топонимы, равно как и загадки, сказки и детские потешки, — это еще один пласт древних культурных традиций, вызывавший у Толкина огромный личный интерес. Они представляли для него особую ценность по двум причинам. Первая заключалась в том, что большинство людей особо не задумываются о происхождении названий и воспринимают их как некую данность. Люди не склонны специально их менять, и любые преобразования здесь, как правило, являются следствием медленного и естественного процесса, который остается незамеченным для его участников. Это означает, что имена и названия могут таить в себе до удивления подлинные напоминания о тех или иных исторических событиях или древних традициях. Толкин однажды в разговоре со мной высказал предположение о том, что название деревушки Хинкси (Hincksey) неподалеку от Оксфорда может происходить от имени легендарного героя древности и основателя Англии Хенгиста (*Hengestes-ieg, то есть «остров Хенгиста»). Он также склонялся к мысли, что фамилия его собственной тетушки по имени Джейн Нив является производной от имени погибшего конунга Нэфа, под началом которого служил Хенгист.
Однако вторая причина, по которой Толкин так интересовался именами собственными, заключается в их особой связи с тем, что они обозначают, причем связь эта, очевидно, является взаимно однозначным соответствием. Как уже говорилось выше, на стр. 57, «между словом и предметом, который оно обозначает» есть разница, однако ни одна другая категория слов не сравнится с названиями и именами по степени приближенности к обозначаемым объектам. Сам факт существования имени представляет собой своего рода гарантию, что его носитель тоже существует. Использование в повествовании имен и названий (особенно таких, в которых нет особой нужды) придает этой истории вес и делает ее чуть более реальной. Разумеется, можно считать это всего лишь литературным приемом, хорошим примером которого служит следующая короткая эпитафия на гибель коня конунга Теодена в части «Возвращение короля»:
Верно служил, но погиб, короля погубив,
Сын Легконога, скакун Белогрив29.
Совершенно очевидно, что читателю нет никакой необходимости знать, как звали родителей Белогрива, да и сам Белогрив как весьма незначительный персонаж тоже мог бы остаться безымянным. Но упоминая оба этих имени, не имеющих абсолютно никакого значения для сюжета, автор словно убеждает нас в реальности происходящего. Как уже отмечалось на стр. 72, в повести «Хоббит, или Туда и Обратно» фигурировало не так много реальных имен, за исключением разве что имен гномов, причем некоторые из них были добавлены уже в последующих изданиях книги. Однако при работе над «Властелином колец» Толкин выбрал принципиально иной подход. Этот роман изобилует самыми разными именами, прозвищами и топонимами, причем последние в большинстве случаев даже отмечены на карте. Именно по ним во многом можно судить о том, как автор начинал писать трилогию.
Некоторый свет на его интересы и методы работы на этом этапе может пролить небольшая сказка Толкина под названием «Фермер Джайлз из Хэма»30. Она была опубликована лишь в 1949 году, но нам доподлинно известно (см. «Описательную библиографию»), что Толкин зачитывал эту повесть, которую он к тому времени значительно переписал, членам литературного общества колледжей Оксфордского университета в январе 1938 года, то есть спустя месяц после начала работы над «Властелином колец». По ней видно, что Толкин уделял много внимания изучению не только детских песенок, но и названий городов и деревень Оксфордшира и соседних с ним графств. Вымышленное местечко Хэм имело реальный прототип — деревню под названием Тейм (Thame). Но отчего же эту деревню назвали Тейм? Откуда в этом слове взялась буква h, которую, как и h в названии реки Темза (Thames), не произносят? Может быть, это слово должно было писаться как Tame31, и если так, то в чем мог заключаться смысл этого названия?
Неподалеку от деревни Тейм имеется ничуть не менее реальная деревушка Уормингхолл (Worminghall), название которой было бы логично расшифровать как «поместье Уормингов»32. Но кто же тогда такие эти Уорминги? Если предположить, что worm означает «дракон» (как это частенько бывало в древнеанглийском языке), тогда пресловутые Уорминги могли иметь какое-то отношение к дракону. Причем, вероятно, прирученному дракону, раз уже деревня Тейм находилась там совсем рядом.
Этот ход мыслей привел Толкина к написанию сказки про злобного дракона по имени Хризофилакс Великолепный, над которым взял верх фермер Джайлз, вооруженный мечом Кавдимордаксом, или Хвосторубом, после чего дракон помог фермеру освободиться от тирании короля Августуса Бонифациуса Амброзиуса Аврелиануса Антониуса, правившего Средним Королевством. Все события этой сказки происходят в воображаемом прошлом, то есть прошлом, описанном в «книгах Брута», о которых упоминает автор поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» (тринадцатью годами ранее Толкин вместе с соавтором выпустили свою редакцию этой поэмы), однако их география вполне реальна. Деревни Тейм, Уормингхолл и Оукли33 (священника которой сожрал дракон) по-прежнему существуют неподалеку друг от друга, и их можно найти на реальных картах графств Оксфордшир и Бакингемшир (Тейм находится в первом, а Уормингхолл и Оукли — во втором).
На той же карте Бакингемшира можно разглядеть и небольшой городок под названием Брилл (Brill), который когда-то назывался *Bree-hill. Во «Властелине колец» он превратился в город Бри (Bree)34. Столица Среднего Королевства осталась безымянной, однако сказано, что она была расположена «в двадцати лигах», то есть примерно в ста километрах от Хэма. Наверняка Толкин имел в виду не что иное, как город Тамворт, древнюю столицу королевства Мерсия, расположенный в ста десяти километрах по прямой от Тейма. Деревня Фартингоу, где, как написано в предисловии к сказке, располагался «аванпост Малого Королевства на границе со Средним Королевством», находится почти точно на линии между двумя этими местечками, а от Тейма ее отделяет примерно треть этого расстояния. Когда фермер Джайлз ворчит по поводу всякой нечисти, которая водится далеко, «за Стоячими Камнями», он, вероятно, имеет в виду жителей Уорикшира, которые были полной противоположностью обитателей его родного Оксфордшира: граница между двумя графствами пролегала как раз по линии знаменитых Роллрайтских камней. В сказке про фермера Джайлза Толкин использует тот же подход к образованию топонимов, к которому он прибег впоследствии при написании «Властелина колец», хотя в «Хоббите» он подошел к этой задаче совершенно по-другому (названия вроде Брилл, Бри, Тейм (Тэм) или Фартингоу, на первый взгляд, ничем не похожи на Холм или По Ту Сторону Реки, хотя с исторической точки зрения разница между ними не так уж и велика). К тому же писатель начал проявлять все больший интерес к окрестным деревням и городам.
Новое увлечение Толкина топонимикой привело к тому, что он придумал Хоббитанию, или Шир, с ее относительно сложной системой социальных связей и замысловатой историей, о которых подробно рассказывается в прологе к «Властелину колец», и даже нарисовал подробную карту этой местности. Дать этим краям такое название было поистине гениальной идеей35, потому что читатель сразу понимал: хоббиты — это такие же англичане, и хотя названия населенных пунктов на этой карте звучали странновато (например, Ноботтл или Фартингс36), они обычно имели реальные прототипы (в Нортгемптоншире есть поселение Ноботтл и деревушка Фартингстоун). Тем более что и история Хоббитании очень тщательно и во всех нюансах воспроизводит традиционную историю Англии, вплоть до того, что и тот и другой край, согласно легендам, основали два брата, чьи имена переводятся как «лошадь»: в случае с Англией это были Хенгист и Хорса, а в Хоббитании — Марчо и Бланка. Так или иначе, все эти четыре слова на древнеанглийском использовались для обозначения одного и того же животного.
С помощью этого подхода Толкин смог обосновать некоторые анахронизмы, использованные им в «Хоббите». Так, например, он объясняет, что курение «трубочного зелья» — единственное искусство, которое хоббиты могут считать собственным изобретением, хотя никто не знает, гдеони этому научились. Он также рассказывает, что правительства в Шире почти никакого и не было и власть была представлена ширрифами (sheriffs, или, если использовать еще один известный Толкину вариант, shire-reeves), мэром37 (Mayor, еще одна старинная должность, которая сохранилась до наших дней, равно как шерифы по сей день существуют в Соединенных Штатах Америки) и таном38 (Thain, или thegn на древнеанглийском языке, что означало «слуга короля»; большинству людей этот титул знаком лишь по трагедии Шекспира «Макбет», где Макбета провозглашают «кавдорским таном»).
При этом одной из немногочисленных административных функций в Хоббитании оставалась почтовая служба. Впрочем, все это не решало проблему с развитием сюжета, которая по-прежнему стояла перед Толкином. И тут ему очень пригодилось стихотворение, которое он опубликовал за несколько лет до написания «Хоббита», тоже вдохновившись местными названиями, именами и старыми картами.
Стихотворение «Приключения Тома Бомбадила» было напечатано в журнале «Оксфорд» в 1934 году. Много лет спустя автор переработал его и включил в одноименный сборник стихов, который задумывался как своего рода рождественский подарок для любимой тетушки писателя по имени Джейн Нив, проживавшей в Бэг-Энде. Впрочем, редакция 1934 года несколько отличается от последующей версии (1962 года) тем, что задает тон повествованию, а не следует тому, что уже было написано. В обеих версиях стихотворения Толкин знакомит читателя с Томом Бомбадилом, толком не объясняя, кто же он такой:
Жил-был Том Бомбадил — развеселый малый
В ярко-желтых башмаках, в синей куртке старой39.
И в первой, и во второй версиях Тома ждут четыре приключения, во время которых ему приходится иметь дело со зловещими силами. Сперва его утащила в воду Золотинка, дочь Реки; затем поймал в ловушку старец Ива40; потом поволок в подземную нору Барсук со своим семейством, а когда он наконец добрался домой, то там его за дверью ждал Могильный Дух:
Холодом дохнула ночь: — Слушай, Бомбадил!
Зря ты о Могильном Духе, весельчак, забыл!
Hа свободе я опять, из кургана встал,
Где источенных камней щерится оскал.
>Унесу тебя с собой, румянец прочь сгоню,
В склепе смрадном под землей навек окостеню!
Однако, что бы ни происходило вокруг, Том реагирует на все с неизменным спокойствием и дает недругам команды, которым они всегда повинуются: «Ты достань-ка мне ее…», «Hу-ка, выпускай меня…», «Hу-ка, выводи меня…», «Прочь! Hемедля дверь закрой! Сгинь в немую тьму!», «Kлад могильный свой храни и былое горе!». А затем, на следующее утро, он снова возвращается, на сей раз чтобы самому похитить Золотинку и жениться на ней. Чудища и призраки по-прежнему толпятся по ночам вокруг его дома, стучатся в окно, вздыхают в тростниках и стонут в могилах, но Том не обращает на них никакого внимания. Обе версии стихотворения заканчиваются тем, что Том встречает песней рассвет:
Hа пороге он сидит, хлопает лозинкой,
Рядом золотые кудри чешет Золотинка.
У читателей журнала «Оксфорд» 1934 года наверняка сложилось впечатление, что это стихотворение является практически образчиком поэзии нонсенса. Однако здесь Толкин берет типичный английский пейзаж, безопаснее которого в мире, наверное, и не было, и предпринимает попытку населить его привидениями и прочей нечистью. Ему не пришлось много изобретать. Могильный Дух упоминался еще в скандинавских сагах, где он представал в виде привидений или, точнее, ходячих мертвецов, которые выбирались из своих могил, чтобы мстить живым. В английском фольклоре эти суеверия почти не сохранились, зато могильников на территории страны имеется предостаточно. В каких-то двадцати пяти километрах от дома Толкина через Оксфордширскую равнину пролегает гряда меловых холмов Беркшир Даунз, густо усеянных могильниками времен Каменного века, включая знаменитый погребальный курган Уэйлендз Смайти, от которого дорога ведет к холмам Найн Бэрроуз Даун.
Толкин пошел по уже проторенному им пути: он выбрал одно из суеверий, дошедших до наших дней благодаря скандинавским сагам, и пересказал его на английский лад, перенеся место действия в края, которые ему были хорошо знакомы. При этом прекрасная чаровница Золотинка, «дочь Реки», состояла в родстве с ведьмой-ундиной, которая, подобно матери Гренделя, сидела в «тенистом омуте». Об ундинах в фольклоре известно не так уж много, но специалистам по древней поэме «Беовульф» доводилось сталкиваться с упоминаниями злобных водных богинь, которые, по мнению некоторых, послужили прототипом для матери Гренделя. Британский литературовед Р. У. Чемберс, который был другом и покровителем Толкина на начальных этапах его творческого пути, упоминал народные поверья про Пег Паулер, которая живет в реке Тис, и Зеленозубую Дженни из Риббла в качестве классических примеров коварных водных ведьм.
При этом если в версии стихотворения от 1934 года название реки, в которой жила ундина, еще не упоминается, то в редакции 1962 года Толкин уже называет ее Ветлянкой (Withywindle). Это дает нам более глубокое представление о том, как Толкин работал с топонимами и географией местности. Описание самой реки, на которую хоббиты натыкаются в начале своего пути, является одной из множества прекрасных картин природы, представленных во «Властелине колец». Хоббиты шли «глубокой мрачной балкой», из которой вдруг открылся выход в солнечную долину:
Если бы Толкин вдруг решил выйти из своего рабочего кабинета в доме на Нортмур-роуд и прогуляться до Университетского парка, а затем перешел на другой берег реки через Радужный мост и, оставив позади городок Оксфорд, зашагал в направлении деревень Вуд Итон и Уотер Итон — как он, без сомнения, частенько делал, — то перед ним открылась бы буквально та же самая картина: мутная река, которая медленно и лениво катит свои воды в обрамлении склонившихся ив. Эта река, которая действительно существует и именно в Оксфорде впадает в Темзу, носит название Чаруэлл. И хотя в Оксфордском словаре английских топонимов приводится своя версия этимологии этого слова, Толкину оксфордские словари обычно были не указ. Как мне кажется, он полагал, что название реки происходит от древнеанглийского *cier-welle, где первый слог — это часть глагола cierran, означавшего «поворачивать». Иными словами, слово «Чаруэлл» могло означать «извилистая река» или «петляющая река», каковой она, в общем, и являлась (в отличие от соседней Ивенлоуд, что можно перевести как «прямое течение», или реки Скирфар — «сияющая дорога» — в Йоркшире, в которой в 1919 году утонул профессор Мурман, занимавший должность преподавателя английского языка в Лидсском университете, впоследствии доставшуюся Толкину). Дальше, вниз по Темзе, находится Виндзор, название которого, возможно, происходит от *windels-ora, что означает «место на извилистой реке». А словом withy в старину обозначали иву, которая частенько фигурирует в самых разных английских топонимах, например в названии уорикширской деревеньки Витибрук. Название Withywindle (Ветлянка) представляет собой отсылку к реке Чаруэлл и одновременно служит отражением двух ее основных отличительных черт — берегов, поросших ивами, и извилистого русла с медленным течением.
И хотя читателю так и не довелось узнать имя ведьмы, которая жила в ее водах, мы можем с полным основанием предположить, что она была гораздо более мирным созданием и у нее было куда больше шансов произвести на свет дружелюбную и человеколюбивую дочь, чем у злобной пожирательницы детей Пег Паулер. Последняя обитала в стремительной реке Тис, которая обрушивается вниз с вершины самого высокого водопада Англии Хай-Форс. Что до старца Ивы, то этот «древний неуемный дух», полный «плохой зависти к существам, вольно бродящим по земле», погружает своих жертв в сон, насылая на них дремоту, которой они не в силах сопротивляться, — так он может заманить хоббита в ловушку или утопить его в реке. Сильнее всего его чары действуют, как известно, в тихий летний полдень, когда солнце находится в зените, причем (как поговаривают) особенно опасны в это время местечки вроде Оксфорда, расположенные в речной долине.
Что до самого Тома Бомбадила, то он изначально был задуман как genius loci, то есть «дух места», причем под этим местом, как писал Толкин Стэнли Анвину (см. «Письма», № 19), подразумевались «(исчезающая) оксфордская и беркширская провинции». Эльфы во «Властелине колец» отзывались о нем как о «древнем» и «безотчем»; Бомбадил был единственным существом, над которым Кольцо не имело никакой власти, оно даже не могло сделать его невидимым. В то же время сила Тома «не в нем самом, а в земле», а Саурон «мучает и уничтожает даже горы». Том Бомбадил — это своего рода дух земли, душа самой природы, причем здесь мы вновь имеем дело с самым что ни на есть типичным англичанином — он жизнерадостный и шумный, настолько непритязательный, что порой выглядит настоящим оборванцем, чрезвычайно прямой и простоватый на вид, но в то же время вовсе не такой простак, каким кажется. Тот факт, что он изъясняется практически стихами, пусть и не всегда оформленными как поэтическая речь, и что хоббиты в его присутствии тоже вдруг «звонко распевают, словно петь было легче и проще, чем говорить», свидетельствует о том, что Бомбадил — это не лицедей, а существо, которое принадлежит ушедшей эпохе, когда между искусством и природой не проводилось никаких различий, а творить волшебство можно было просто словами, без всяких там посохов. Возможно, Толкин вдохновился певцами-заклинателями из карело-финского эпоса «Калевала», который вызывал у него огромное восхищение, и захотел написать нечто подобное на английском языке.
Из всех этих комментариев ясно, что за первые девять глав герои «Властелина колец» ушли совсем недалеко от тех мест, где жил Толкин. Им, конечно, удалось выбраться из Хоббитании, но, как уже упоминалось, и берег Ветлянки в Вековечном Лесу, и Могильники были очень привычным для Толкина пейзажем, откуда до его дома можно было прогулочным шагом добраться за день.
Прообразом для Пригорья (Bree) стал город Брилл в Бакингемшире. В одном Толкин мог быть уверен: это название было очень нетипичным и представляло безусловный филологический интерес, поскольку состояло из двух частей — bree и hill (холм). Однако в переводе с валлийского слово bree как раз и означает «холм». Следовательно, можно предположить, что прибывшие на эти земли англичане услышали это слово от местных жителей, использовавших его в качестве описания, но, приняв его за имя собственное, сочли нужным добавить пояснение, в результате чего и появился Bree-hill. Очень схожее словообразование Толкин использовал в «Хоббите», где таким образом появился Холм (The Hill), который, став названием, воспринимался читателем совершенно иначе, чем в качестве имени нарицательного, потому что теперь оно обозначало не все холмы подряд, а один конкретный холм, чего с обычными существительными не происходит.
Название Пригорье (Bree) также является отражением еще одной теории Толкина по поводу топонимов, о которой уже говорилось во вступительной главе. Теория заключается в том, что присущий топонимам «языковой стиль» наводит людей на определенные догадки. Толкин опробовал эту идею на практике, дав разбросанным в окрестностях Пригорья деревенькам названия по тому же самому принципу: Арчет (Archet) — от валлийского ar chet (лес), Овражки (Combe) — от валлийского cŵm (долина). Толкин хотел, чтобы по названиям топонимов было понятно, что местность вокруг Пригорья немного отличается от Хоббитании, и надеялся, что читатели проявят в этом вопросе достаточную проницательность. Попутно ему, разумеется, удалось сделать свое Средиземье еще более правдоподобным и богатым на самые различные топонимы. Таким образом, значительная часть этой, казалось бы, бесполезной работы по подбору имен и составлению карт принесла свои плоды.
В любом случае, все это вместе взятое — использование Толкином своего старого стишка про Тома Бомбадила для развития сюжета, его последующее нежелание выходить за пределы привычного творческого пространства, увлечение топонимикой, которое побуждало его придумывать названия местечек как в Хоббитании, так и за ее пределами, — позволяет понять, почему, как Толкин ни старался, развитие основной сюжетной линии во «Властелине колец» происходило очень неспешно. В частности, прежде чем Кольцо действительно отправилось в свой путь, хоббитам довелось побывать аж в пяти Светлых Обителях, откуда они очень неохотно уходили. Сперва была Торба-на-Круче (Бэг-Энд); затем остановка (не такая уж и необходимая) в доме Фредегара Боббера в Кроличьей Балке; потом они оказались дома у Тома Бомбадила; четвертым был трактир «Гарцующий пони»; и наконец, жилище Элронда. Более того, в этих главах хоббиты занимаются преимущественно тем, что восстанавливаются после пережитых приключений в гостях у разных любезных хозяев: это и эльфийские трапезы в Хоббитании, и баня в Кроличьей Балке, и распевание песен с Томом Бомбадилом, а потом с завсегдатаями «Гарцующего пони» в общей зале трактира. И все это время они охотно поглощают «молоко да масло, белый хлеб и желтый мед», «горячий бульон, заливное мясо, ежевичный джем, свежевыпеченный хлеб, вдоволь масла и полголовы сыру», не говоря уж про эльфийские «плоды, нежность аромата которых не с чем сравнить», и «тушеные грибы с ветчиной» у господина Бирюка.
Именно за это Рейнер Анвин и К. С. Льюис критиковали первые наброски книги I: по их мнению, Толкин слишком увлекся тем, что ему было проще и приятнее всего, — описанием болтовни хоббитов. Автор приложил все усилия для исправления ситуации (он комментирует эти замечания в своем письме к Стэнли Анвину от 1938 года), и в результате главы, посвященные событиям в Вековечном Лесу и в Могильниках, обрели собственный характер и очарование. Впрочем, невзирая на внесение в текст многочисленных исправлений, все равно чувствуется, что поначалу Толкин толком не понимал, про что будет писать дальше, и формат путевых записок помогал ему нащупывать дальнейшую линию повествования.
Наиболее яркий пример такого постепенного развития сюжета — Черные Всадники, или назгулы, которые появляются в книге еще в самом начале. Сама по себе концепция «Кольценосцев» и «призрачности» в целом является оригинальной и захватывающей дух, причудливым образом перекликаясь с современной действительностью (об этом более подробно речь пойдет в следующей главе, посвященной тому, как Толкин описывает силы зла). Впрочем, хотя Черные Всадники и появляются регулярно в той части книги, которая представляет собой «путеводитель» от Торбы-на-Круче до Раздола, поначалу они вовсе не кажутся такими могучими и зловещими, какими станут впоследствии.
Когда Всадник впервые появляется на страницах «Властелина колец» (глава 3 книги I), он словно пытается «вынюхивать» Фродо, и у того возникает непреодолимое желание надеть Кольцо. Однако ничего не происходит. Парадокс заключается в том, что когда Толкин описывал этого таинственного всадника в первых редакциях книги, им в конечном счете оказался Гэндальф (см. «Возвращение Тени»)! Впоследствии сцена «вынюхивания» повторяется еще раз, и хоббитов из беды выручают эльфы. Когда Всадник появляется в третий раз (глава 4 книги I), его останавливает такое незначительное препятствие, как слишком крутой берег, по которому не может спуститься его конь. «Протяжный вой, цепенящий, злобный и унылый», который услышали хоббиты после того, как Всадник потерпел неудачу, в дальнейшем станет одной из отличительных черт назгулов, но того деморализующего и удручающего воздействия, которое возникнет в будущем, он пока не оказывает. Целых три раза Всадники пытаются получить сведения то у одного, то у другого жителя Хоббитании (Жихаря Скромби, господина Бирюка и Лавра Наркисса), но как бы зловеще они ни выглядели и как бы страшно ни шипели голосом, от которого волосы встают дыбом, никаких особых магических сил они не демонстрируют. Обе попытки вооруженного нападения — на дом в Кроличьей Балке и на трактир «Гарцующий пони» — не увенчались особым успехом, разве что, как сокрушался Лавр Наркисс, в результате испортили «совсем почти новые валики». Ноб отгоняет Всадников, склонившихся над Мерри, простым возгласом. В первых частях романа есть всего две сцены, свидетельствующие о наличии у Всадников каких-либо сверхъестественных способностей, которые будут им приписываться в дальнейшем. Причем в одном из этих двух случаев читателю предлагается лишь описание, а не демонстрация: Гэндальф рассказывает об обломке моргульского клинка, который двигался к сердцу Фродо и превратил бы его в «призрак Царства Тьмы».
Нападение на Фродо в Заверти в конце главы 11 книги I дает некоторое представление о том, как Черные Всадники выглядят в потустороннем мире, когда на их облик влияет Кольцо: белые лица, седые волосы, иссушенные руки, бесплотная худоба, которая говорит не об изможденной плоти, а о вечном бессмертии, словно напоминая о том, какую опасную и горькую плату приходится платить за длинную жизнь, дарованную Бильбо и выстраданную Горлумом. Но все это читатель видит лишь мельком, и этот образ, возможно, был придуман Толкином уже на более поздних этапах работы над книгой.
Если оценивать ситуацию исключительно с точки зрения тактики, то нельзя не признать, что Всадники сэкономили бы много времени и сил, если бы проявили бóльшую напористость в самом начале. Главная причина, по которой эти персонажи не были в достаточной степени проработаны в первой части романа, — отсутствие в тот момент у Толкина четкого сюжета. Как и в случае с «Хоббитом», его творческий процесс состоял в том, что он просто погружался в мир Средиземья и использовал в работе те материалы, которые уже имелись в его распоряжении.
Нет никаких причин считать, что выбор такого подхода был ошибочным или неудачным. В последующие годы Толкин подумывал связать эти первые главы с основной сюжетной линией, чтобы, например, Старый Вяз (он же старец Ива), умертвие и стихии, наславшие буран на Карадрас, действовали по указке главного Кольценосца (см. «Неоконченные предания»). Однако когда мы сталкиваемся с ними на страницах книги, они такого впечатления не производят. Арагорн говорит про Карадрас: «В мире есть немало сил, враждебных двуногим. Они не обязательно союзники Саурону, он слишком молод по сравнению с ними. Это могут быть их происки». Гимли соглашается с ним: «Карадрас прозвали Жестоким в те времена, когда о Сауроне и слыхом не слыхивали».
Ранее Арагорн говорит про Наркисса, что тот живет «в одном дне пути от чудищ, которых увидишь только — и обомрешь, а если такое наведается к нему в гости, от деревни и труб не останется», однако не уточняет, кто же эти чудища. Тролли? Эттины? Полчища орков? Гворны-убийцы?
Особенно загадочно выглядит история про умертвие, потому что нам так и не довелось узнать, что же оно намеревалось сделать с хоббитами, зачем оно нарядило их в золотые доспехи усопших и почему, судя по всему, пыталось вдохнуть души своих давно погибших жертв (или самого себя) в тела хоббитов. Ведь когда Мерри приходит в себя, то ему на мгновение чудится, что он воин, которого много лет назад убили в битве с королем-ведьмаком, будущим предводителем назгулов. Тем не менее умертвие не принадлежит к сонму призраков, духи Карадраса производят впечатление эдаких безумных Томов Бомбадилов, царящих в этих суровых и безжалостных к людям местах, а про чудищ, угрожавших покою Лавра Наркисса, мы так ничего и не выясним.
И как и в случае неких прочих существ, населявших Дикий Край помимо гоблинов («Хоббит, или Туда и Обратно»), это даже к лучшему. Когда Толкин рисовал свои карты и придумывал топонимы, то не ставил перед собой задачу непременно упомянуть все эти названия в романе. Их предназначение — создать у читателя впечатление, что ему рассказывают лишь часть историй про этот мир, который гораздо шире и богаче, чем то, что ему удалось обнаружить на страницах книги. То же касается и других существ, которые не представляют интереса для основной линии повествования и не играют роли в сюжете. Мир Средиземья отличается от своих многочисленных имитаций избыточным богатством и разнообразием, что придает ему особую глубину, и первая книга «Властелина колец» как раз во многом призвана погрузить нас в этот мир, убедить в его реальности. Впрочем, дальше писателю предстояло перейти к значительно более динамичному повествованию.
Динамика во многом была обеспечена за счет главы 2 книги II, «Совет». Эта глава представляет собой вершину писательского мастерства, которое, однако, многие не в состоянии оценить в полной мере, потому что слишком торопятся, чтобы насладиться всей сложностью этой работы.
Здесь Толкин нарушает бóльшую часть правил, которыми обычно рекомендуют руководствоваться начинающему писателю. Во-первых, в этой главе, насчитывающей целых пятнадцать тысяч слов, ничего не происходит: персонажи заняты исключительно разговорами. Во-вторых, число персонажей-участников на удивление велико (двенадцать), причем большинство из них (семеро) появляется на страницах книги впервые, и мы о них ничего не знаем. Более того, самый длинный рассказ, который мы слышим из уст Гэндальфа, занимает почти половину главы и содержит прямые цитаты из речей еще семи персонажей, и почти все они, кроме Наркисса и Жихаря Скромби, тоже не встречались читателю прежде, а некоторые (Саруман, Денэтор) будут играть очень важную роль в дальнейшем повествовании. Еще несколько рассказчиков пересказывают слова других участников событий, например, Глоин цитирует Дайна и гонца Саурона. Эту главу могла ждать печальная участь множества прочих заседаний и совещаний: Толкин рисковал утратить связь между элементами повествования, запутаться или просто-напросто наскучить читателю избытком деталей. И то, что этого не происходит, объясняется, во-первых, поразительно четким представлением Толкина об истории (равно как и географии) Средиземья, а во-вторых, его неординарным умением передавать культурные различия местных народов при помощи языковых нюансов и манеры говорить.
Поскольку в главе приводятся слова более чем двадцати персонажей, я не буду подробно останавливаться на речи каждого из них, так как это заняло бы слишком много времени, и ограничусь наиболее наглядными примерами.
Элронд относится к числу Бессмертных и является старейшим из собравшихся на Совете: Фродо до глубины души поражает мысль о том, что Элронд своими глазами наблюдал события, о которых современники лишь слагают легенды. Поэтому представляется логичным, что его речь полна архаизмов (хотя при этом остается совершенно понятной) и отличается необычным порядком слов. Современный английский язык — Толкин как преподаватель английского языка мог бы в любой момент развить этот тезис, превратив его в полноценную лекцию, — по мере своего становления выработал достаточно жесткие правила в отношении порядка слов. Подлежащее обычно стоит перед глаголом, а обстоятельство и дополнение после него. Старая норма, в соответствии с которой глагол меняется местами с подлежащим, сохраняя за собой второе место, если какое-то другое слово ставится первым, уже почти забыта. О ней напоминают, например, такие фразы, как «Down came the rain» («И лил дождь») или «Up went the umbrellas» («Ввысь взметнулись зонты»), которые тоже являются своего рода архаизмами, но в то же время не перестают быть частью разговорного языка. Речь Элронда изобилует примерами подобных полуправил.
Вот, например, его слова: «This I will have as weregild for my father, and my brother» («Это моя вира за отца и брата»). Элронд цитирует героя далекой старины Исилдура, на древнее происхождение которого указывают архаичное слово weregild (вира) и помещение дополнения в самое начало предложения («This I will have…»).
«Only to the North did these tidings come» («О том, что случилось дальше, знают только Северяне»). Здесь Элронд говорит уже от собственного имени и использует архаизм tidings, который сохранился в современном языке в рождественских поздравлениях («tidings of great joy» — «радостная весть»), и ставит наречный оборот в начало предложения («Only to the North…»), меняя местами подлежащее и сказуемое, подобно грамматическим конструкциям типа «Down came the rain».
«From the ruin of the Gladden Fields… three men only came ever back» («С Ирисной Низины… вернулось всего-навсего три человека»). Элронд снова говорит от собственного имени, но порядок слов в его речи вновь отличается от общепринятых языковых норм (правильнее было бы сказать «only three men ever came back»).
«Fruitless did I call the victory of the Last Alliance?» («Я назвал победы над Врагом бесплодными?»). Это снова слова Элронда, но в этот раз он начинает предложение с дополнения и снова меняет местами подлежащее и сказуемое.
Речь Элронда отличается неизменной архаичностью, причем Толкин добивается этого эффекта не только за счет использования старинных слов (излюбленного приема медиевистов-любителей), но и при помощи грамматических оборотов. В то же время, обращая на себя внимание читателя, эта манера изъясняться не делает речь Элронда трудной для восприятия и не превращает его в эксцентричного чудака. Этот прием призван лишь выделить его среди остальных рассказчиков, а также постоянно напоминает о возрасте Элронда и позволяет соотнести его речь и не менее архаичную речь Исилдура, которого впоследствии цитирует Гэндальф. Многие критики жаловались на излишне архаичный стиль изложения Толкина в некоторых частях книги, но они просто не понимали, что для писателя использование старинных оборотов речи и грамматики было обычным инструментом, которым он владел куда свободнее, чем они. Толкин мог переходить со старинного языка на современный и обратно безо всяких усилий.
Среди рассказчиков с очень характерной манерой речи нельзя не выделить гнома Глоина или, точнее, гномов как таковых (хотя сын Глоина Гимли был единственным названным по имени участником Совета у Элронда, который ни разу не высказался — вероятно, из свойственного гномам почтения перед отцом). Похоже, что гномы, как и норманны, чей язык Толкин вложил им в уста, молчаливы от природы. Глоин говорит короткими фразами и обрывает их там, где этого обычно совсем не ожидаешь. Характерной особенностью его речи является так называемая аппозиция — то есть две параллельные конструкции с одним и тем же значением, где вторая представляет собой уточнение первой:
Иногда в речи Глоина прослеживается еще один своеобразный прием, который мы встречаем как в древних языках, так и в современном разговорном языке: он произносит подряд несколько предложений, формально представляющих собой параллельные конструкции, но фактически содержащих неозвученные причинно-следственные связи. Вот пример такого высказывания Глоина, где связывающие слова отмечены курсивом, а подразумеваемые заключены в квадратные скобки:
В дальнейшем Глоин демонстрирует неизменную склонность к уклончивым формулировкам: например, когда Леголас рассказывает о том, как великодушно эльфы обошлись с Горлумом, Глоин недовольно замечает: «Со мной вы так не нежничали!» При этом он имеет в виду нечто, конечно, не противоположное, но несколько иное, то есть «Со мной вы были более жестоки».
Больше всего впечатляет его изложение разговора с гонцом Саурона, причем из этого пересказа следует, что такая манера речи характерна для гномов в целом, а не является личной особенностью самого Глоина. Гонец изъясняется совсем не так, как гномы. Например, он часто повторяет одну и ту же мысль по три раза, что гномам совершенно несвойственно. «В знак маленького залога большой дружбы Саурон просит помочь ему найти вора, — он так и сказал, — и отнять у него маленькое колечко, самое распоследнее, слабенькое колечко». Глоин подчеркивает, что он дословно цитирует посланника, уточняя «он так и сказал» после слова «вор». Он еще и пародирует его манеру говорить, повторяя с издевкой: «…слабенькое колечко». Впрочем, гонец Саурона тоже обращает внимание на эти различия и в какой-то момент пытается отвечать Дайну в той манере, которая характерна для гномов. Это происходит во время короткого обмена репликами, когда гонец требует от Дайна дать ответ:
Ни один из участников этого диалога не имеет в виду то, что говорит. Первая фраза Дайна содержит завуалированное обвинение: в английском тексте она заканчивается словами «fair cloak», то есть «нарядный покров», которые подразумевают, что под этим покровом таится нечто дурное. Ответ гонца выглядит как согласие, но в действительности является угрозой. Вторая реплика Дайна кажется такой расплывчатой и иносказательной, что на нее вроде бы нечего ответить. Однако второй ответ гонца, который снова соглашается с Дайном, звучит так резко, что нельзя вновь не услышать в его словах угрозу. Он словно предупреждает Дайна, что настанут времена, когда этой свободы размышлений у него уже не будет. Обмен репликами полон угроз, и из него мы понимаем, что ответ на вопрос, ради которого был созван Совет, — «Что делать с Кольцом?» — важно найти как можно скорее. Но одновременно этот диалог позволяет узнать, что собой представляет весь народ гномов: упрямые, скрытные, склонные утаивать свои намерения — одним словом, чудны́е (и это слово, thrawn, фигурирует в текстах Толкина, см. «Тезаурус Толкина» (Tolkien’s Thesaurus) авторства Ричарда Блэквелтера). Нет ничего удивительного в том, что такой эпитет из языка северных народов звучит похоже на имя отца Торина, Трейна.
Еще одним убедительным примером различий в манере речи могут служить, например, Арагорн и Боромир: они единственные люди среди участников Совета, оба могучие воины с похожими именами и общим происхождением. Казалось бы, и говорить они должны примерно одинаково, но это не так: их стиль речи очень различается. Речь Боромира с самого начала чем-то напоминает манеру Элронда, он использует архаизмы типа verily (воистину) и I deem (мыслю)43 и грамматические конструкции с обратным порядком слов, такие как, например «Loth was my father to give me leave» («Неохотно отпускал меня в путь отец»). Арагорн вполне способен отвечать ему на том же языке, но прибегает к подобным оборотам, как правило, лишь когда обращается непосредственно к Боромиру, словно стараясь произвести на него должное впечатление. Однако он с легкостью переходит на совершенно разговорную речь, например когда рассказывает про Наркисса, — Боромир никогда не произносит слов вроде «один толстяк» и делает вид, будто в принципе не знаком ни с кем из простонародья. Разумеется, между этими двумя намечается некоторое противостояние, потому что если Арагорн действительно тот, за кого себя выдает, то именно ему, а не Боромиру, предстоит править Минас-Тиритом. Боромир уклоняется от прямого ответа на вопрос Арагорна: «Хочешь ли ты, чтобы род Элендила вернулся в Гондор?» Разница в манере речи обоих персонажей становится особенно заметной, когда Боромир (уже во второй раз) выражает сомнения по поводу услышанного:
Подобное открытое выражение сомнения таит в себе оскорбление, однако Арагорн отвечает на это спокойно и едва ли не небрежно:
Впрочем, каким бы небрежным ни казался этот ответ, он содержит в себе формулировку, которая часто встречается в старинных английских текстах о древних героях («Пришел день проверить, так ли мы сильны, как похваляемся», — кричали воины друг другу). Те же слова произносит в «Хоббите» и Торин Дубощит, хотя Бильбо в ответ немедленно парирует насмешливым замечанием (см. стр. 107–108). Ответ Боромира Арагорну звучит двусмысленно:
Манера их общения вкратце напоминает нам, что Арагорн, с одной стороны, еще и Бродяжник, и ему нет нужды все время демонстрировать чувство собственного достоинства, но, с другой стороны, этот Бродяжник не кто иной, как Арагорн, и в этом качестве он обладает не меньшим, а даже большим авторитетом, нежели сам Боромир. Этот завуалированный обмен выпадами между двумя героями словно намекает нам на их будущее противостояние.
Впрочем, наиболее наглядным примером речевого разнообразия может служить длинный монолог Гэндальфа, который в своем рассказе приводит прямые цитаты из речи самых разных персонажей. Если бы Толкин не прибег к этому приему, то такой пространный монолог, полный огромного множества важных для сюжета деталей, неизбежно бы прискучил читателям. Слова нескольких персонажей (семерых), которые цитирует Гэндальф, равно как и речи Боромира и гонца Саурона, призваны создать зловещую атмосферу надвигающейся угрозы, более или менее явной.
Самым незначительным с точки зрения развития сюжетной линии, вероятно, является Жихарь Скромби, единственная задача которого состоит в том, чтобы сообщить Гэндальфу об уходе Фродо и компании. Он устраивает много шуму из ничего, и Гэндальф, как он сам говорит, его «долго расспрашивал и мало узнал». Гэндальф делает особый упор на словах Жихаря.
Это, разумеется, звучит ужасно глупо, потому что единственной его печалью были Саквиль-Бэггинсы. Саруман/Шаркич окажется куда хуже этого «худшего», не говоря уже о том, что могло быть и еще хуже, чем при Шаркиче. В любом случае старый Жихарь просто не понимает смысла слов, которые употребляет. Говоря о вреде перемен, по-английски он произносит слово abide (примириться, терпеть), и уж конечно Жихарь вполне в состоянии примириться с подобными тяготами, тем более что выбора у него все равно нет. В старину это слово означало «ожидать исхода, стоически дожидаться чего-либо», и такая трактовка здесь была бы более уместна. Впрочем, Жихаря жизнь все равно ничему не учит, и даже в конце книги он продолжает сыпать сомнительными нравоучениями. («Ветер — он одно сдует, другое нанесет, это уж точно, [как я всегда говорю]44» (хотя ничего такого он не говорил). «И все хорошо, что кончается еще лучше!» (по крайней мере, он умерил свою любовь к превосходной степени).) Жихарь не самый важный персонаж, но он представляет собой живое напоминание о том, что такое психологическая неподготовленность. Тут важно вспомнить, что главу «Совет» Толкин писал в первые годы Второй мировой войны.
Еще большей архаичностью, чем речи Элронда, отличается манускрипт Исилдура, найденный Гэндальфом в архивах Гондора и повествующий о том, как Исилдур в древности отсек палец с Кольцом от руки Саурона после битвы при Дагорладе. В нем используются старинное окончание форм глаголов -eth (seemeth, fadeth) и формы сослагательного наклонения типа «were the gold made hot again» («ежели накалить Кольцо в огне»). Впрочем, самая зловещая фраза в этом манускрипте за прошедшие годы ничуть не утратила своей актуальности. Исилдур говорит о Кольце: «Это — мое сокровище (It is precious to me), хоть я и заплатил за него великой болью», и любой читатель книги «Хоббит» сразу вспомнит, что именно так Горлум и отзывался о Кольце — «my precious» («моя прелесть»). Исилдур в Гондоре уже близок к тому, чтобы стать призраком, равно как и Горлум в свое время тоже был на волосок от такой судьбы.
Впрочем, самый пугающий рассказчик в этой главе одновременно оказывается ближе всего к современности и в каком-то смысле лучше всех нам знаком. Это Саруман, колдун, ставший перебежчиком. Впрочем, так ли это? Он хочет «присоединиться» к «новой Силе», то есть к Саурону, по той лишь причине, что тому уготована победа. Но когда Гэндальф отвергает любые попытки склонить его на ту же сторону, Саруман дает понять, что он готов предать и эту «новую Силу».
Если правда заключается именно в этом, то почему Саруман начал с другого предложения? Вероятно, потому, что сомневался в амбициях Гэндальфа? Или потому, что он действительно отчасти имеет в виду то, что говорит, когда озвучивает еще один свой довод: «Кому как не нам, Мудрым, набравшимся терпения, удастся направить ее, а потом и обуздать?» — хотя в действительности в тексте он не называет Саурона по имени, а именует его «Силой». Сама мысль о том, что кто бы то ни было, сколь угодно мудрый, сумел бы убедить Саурона, кажется просто абсурдной, особенно если излагать ее столь многословно. Впрочем, она ничуть не более абсурдна, чем упорная уверенность многих британских интеллектуалов — как до того времени, так и впоследствии — в том, что они смогли бы каким-то образом договориться со Сталиным или с Гитлером.
Речь Сарумана действительно как две капли воды похожа на риторику подавляющего большинства политиков. Совершенно невозможно понять, что же конкретно он имеет в виду, потому что все его высказывания очень абстрактны, и в какой-то момент начинаешь сомневаться в том, что он сам понимает, что хочет сказать. В любом случае его речь представляет собой нечто среднее между компромиссом и расчетом:
Иными словами, цель оправдывает средства — тезис, который в XX веке мы научились ставить под сомнение. Эта речь поначалу чем-то неуловимо напоминает Жихаря Скромби с его манерой изъясняться и изобилует непривычно витиеватыми оборотами с перекликающейся структурой: «можем… выждать / можем сохранить; больше мешали, чем помогали». Впрочем, все это лишь пустословие, в котором под конец звучит слово real (настоящий). Что Саруман имеет в виду, когда говорит, что никаких настоящих изменений не будет? Его намерения вполне очевидны, и такие слова часто можно услышать от разных людей, но вряд ли у этого вопроса есть логичный ответ. Когда люди говорят про отсутствие «настоящих изменений», они имеют в виду, что изменения будут очень даже серьезными, но хотят, чтобы вы делали вид, будто они совершенно незначительны. И очень часто мы именно так и поступаем. Саруман является самым близким к современности персонажем Средиземья, как с политической, так и с лингвистической точки зрения. Он постепенно склоняется к «двоемыслию» (которое Оруэлл придумает — или опишет с натуры — примерно в тот же самый исторический период).
Из всего этого можно сделать один простой вывод. Люди черпают информацию не только из того, что было сказано, но и из того, как именно это было сказано. Постоянные переходы Толкина от одного стиля изложения к другому, которые мы наблюдаем в этой сложной главе, позволяют нам почти на подсознательном уровне уловить, насколько те или иные персонажи заслуживают доверия, как давно они живут на свете, до какой степени уверены в себе, в чем заблуждаются и что вообще собой представляют. Все это ничуть не менее важно, чем прямо сообщаемая читателю информация, причем во многом потому, что в противном случае вся глава превратилась бы в протокол комитетского заседания (которым она, по сути, и является). Профессиональное умение Толкина подчеркивать языковые нюансы так и не было оценено по достоинству. Есть какая-то печальная ирония в том, что его критики, не обладающие знаниями в области лингвистики, пытались давать ему советы на эту тему или предполагали, что такой подход был выбран им по ошибке. В то же время следует отметить, что глава «Совет» в полной мере выполняет свою задачу — доносит до читателя всю необходимую информацию, причем число источников этой информации просто завораживает.
Если бы Совет действительно проходил в формате полноценного заседания комитета в его современном понимании, то его повестка состояла бы всего из трех пунктов:
1. Удостовериться в том, что кольцо Фродо действительно является тем самым Кольцом Всевластья.
2. В случае подтверждения этого факта принять решение относительно порядка дальнейших действий.
3. Выбрать лицо, которое понесет Кольцо.
Все эти вопросы действительно прямо обсуждаются во время Совета. Элронд почти в самом начале спрашивает: «Что же нам делать с этим Кольцом?» Однако спустя еще двадцать с лишним страниц Гэндальф снова поднимает этот вопрос, справедливо замечая: «Но мы ни на шаг не приблизились к цели. Ибо нам надобно сообща решить, что мы с ним сделаем». Совету так долго не удавалось определиться с этой задачей главным образом из-за того, что его участников больше занимал первый пункт повестки. И хотя члены Совета уже потратили какое-то время на дискуссии, первым этот вопрос четко сформулировал Боромир, спросивший: «Откуда же узнали Мудрые, что это — Кольцо Исилдура?» Ему вторил и Гэлдор: «По-видимому, у Мудрых есть причины считать находку полурослика тем самым Великим Кольцом, о котором было столько разговоров. <…> Неужели нет других доказательств?»
Единственное по-настоящему убедительное доказательство заключается в следующем. То самое Кольцо, как известно, попало к Исилдуру, который получил его, отрубив палец Саурону (и Элронд, присутствующий на Совете, наблюдал это собственными глазами). Гэндальф видел манускрипт, написанный рукой Исилдура, и знал, что на Кольце Фродо присутствует та же самая надпись, которую описал Исилдур,потому что он лично бросал кольцо в огонь во время своего визита в Торбу-на-Круче в Хоббитании 13 апреля 3018 года и читал проступившие на нем письмена. Заседание Совета состоялось 25 октября того же года. Если бы Гэндальф рассказал об этом с самого начала, то Совет не потратил бы столько времени на разговоры. Почему же этого не произошло? Неужели все дело просто в том, что Элронд никудышный председатель?
Структуру заседания Совета в действительности можно описать следующим образом. Большая его часть, вплоть до момента, когда Гэндальф произносит: «Теперь вам известна история Кольца от его изготовления до нынешнего дня» — и вновь повторяет: «Нам надобно сообща решить, что мы с ним сделаем», представляет собой семь важных историй, которые рассказывают разные участники. Пронумеруем их, чтобы не запутаться. Первым был гном Глоин (1). Из его повествования мы узнаем о том, что Саурон считает это кольцо, которое связано с хоббитами, чем-то очень для себя важным. Затем идет рассказ Элронда (2) о давно прошедших временах, и мы понимаем, что Кольцо представляло собой в самом начале, и получаем возможность проследить его историю до судьбы Исилдура и разрушительной битвы в Ирисной Низине. Логично предположить, что за этим должна последовать история Горлума, который, как уже известно Гэндальфу, рассказавшему об этом Фродо еще полгода тому назад во время беседы в кабинете Бильбо, отобрал кольцо у своего приятеля Деагорла, обнаружившего его в темных заводях Реки у Ирисной Низины (очень важное связующее звено для всего повествования). Однако вместо этого тема Кольца ненадолго отходит на второй план, так как Элронд рассказывает собравшимся о Гондоре, а затем все выслушивают дополнения и уточнения Боромира. В предсказании, которое Боромир и его брат услышали во сне, была строчка «Проклятье пробуждено», где под проклятьем имелось в виду как раз то самое Кольцо, но участники Совета отвлекаются на обсуждение первой строки этого стихотворного текста («Сломанный Меч в Имладрисе искать отныне вам суждено»), рассказ о происхождении Арагорна и небольшую пикировку между Арагорном и Боромиром. В конечном счете именно Боромир возвращает всех к теме Кольца, задав тот вопрос, о котором мы уже говорили выше: «Откуда же узнали Мудрые, что это — Кольцо Исилдура?»
В ответ сперва Бильбо (3) кратко излагает события, описанные в книге «Хоббит, или Туда и Обратно» (хотя ответственный председатель наверняка сократил бы его выступление ради соблюдения регламента), а затем слово берет Фродо (4), который повествует «обо всех своих злоключениях с тех пор, как сделался Хранителем Кольца», то есть начиная с 22 сентября 3001 года до даты проведения Совета семнадцатью годами позже. И если рассказ Фродо (4) представляет собой продолжение истории Бильбо (3), то вот Бильбо отнюдь не продолжает рассказанное Элрондом (2). По сути, эти два исторических отрезка отделяют друг от друга почти три тысячи лет, которые прошли с момента гибели Исилдура во втором году Третьей эпохи до событий, описанных в «Хоббите» в 2941 году. Единственное, что могло бы заполнить этот пробел, — это история Горлума, и после того, как Фродо заканчивает свою речь, Гэлдор снова упорно замечает, мол, никто пока так и не доказал, что у Фродо хранится то самое Кольцо. Впрочем, он также снова спрашивает о том, где же Саруман. И Элронд просит Гэндальфа ответить на оба эти вопроса, потому что, как он говорит Гэлдору, его «вопросы так тесно переплетаются между собой».
Строго говоря, это не совсем так, и Элронд опять не справляется со своей задачей председателя, пуская ход заседания на самотек. Гэндальф (5) начинает свою речь с несколько воинственного предположения о том, что Гэлдор не слишком внимательно слушал предыдущих участников собрания (что частенько случается на всяких комитетских заседаниях). Разве рассказы первого и четвертого рассказчиков не являются достаточно убедительным свидетельством того, что Саурон в любом случае верит: это — то самое Кольцо? Впрочем, Гэлдор мог быть ответить, что это все же не доказательство. Гэндальф и сам признает, что «между Рекой и Пещерой… зияет многовековая пропасть» — речь идет про время, которое прошло с момента утери Исилдуром Кольца в реке Андуин и до того, как Бильбо нашел его в Туманных горах.
Тем не менее он все равно не предпринимает попытку заполнить этот пробел, рассказав все, что ему известно о Горлуме и о надписи на Кольце, а вместо этого возвращается к событиям 2941 года, описанным в «Хоббите» (когда он не сумел распознать в находке Бильбо то, чем она в действительности являлась), а затем к уходу Бильбо из Хоббитании в 3001 году. Лишь после этого он рассказывает, как обнаружил манускрипт Исилдура, в котором содержались такие важные сведения о надписи на Кольце. Логичнее всего теперь было бы ему сразу отправиться в Хоббитанию и изучить пресловутое колечко Фродо, но он отклоняется от этого маршрута, чтобы встретиться и побеседовать с Арагорном.
Тут Гэндальф передает слово Арагорну (6), который рассказывает собравшимся о том, как удалось изловить Горлума. И только после этого Гэндальф наконец переходит к сути — подтверждению подлинности Кольца. Он убедился в том, что это то самое Кольцо, когда увидел надпись на языке Врага, которую зачитывает участникам Совета. Гэндальф также добавляет, что Саурон узнал об обнаружении Кольца от Горлума (это объясняет историю, услышанную от Глоина (1)) и начал поиски среди гномов и хоббитов. В этот момент Совет отвлекается на вопрос Боромира о Горлуме и ответ Леголаса (7) про его побег, и уже после этого Гэндальф возвращается к «остальным вопросам Гэлдора» (в действительности речь идет всего про один вопрос): «Почему среди нас нет Сарумана?» После того как Гэндальф поведал о своем заточении в Ортханке и успешном побеге из владений Сарумана, ему оставалось лишь пересказать свой путь до Хоббитании, а затем до Раздола, куда он, пусть и запоздало, последовал за Фродо и его спутниками. И вернувшись таким образом обратно к событиям современности, он заключает: «Теперь вам известна история Кольца от его изготовления до нынешнего дня».
Впрочем, эта обманчиво простая формулировка в действительности скрывает за собой колоссальную работу, которая была проделана писателем. Ведь история вовсе не была рассказана по порядку от начала до конца, она состояла из множества отступлений: то один, то другой персонаж вдруг перебивал очередного рассказчика, чтобы поговорить о наиболее волнующих его вопросах. Логической последовательностью повествование тоже не отличалось, и рассказчики часто забывали про самый главный вопрос: действительно ли это то самое Кольцо. Вместо этого они говорили про Гондор, историю Арагорна и Сломанный Меч, обсуждали Горлума и Сарумана — все эти элементы чрезвычайно важны для построения сюжетной линии, но не имеют прямого отношения к Кольцу.
К тому же во всей этой истории вдруг обнаруживается гигантский пробел длиной почти в три тысячи лет — от 2 года до 2941 года, причем для Фродо этот пробел был заполнен Гэндальфом еще несколько глав тому назад, когда тот поведал будущему Хранителю историю Смеагорла и Деагорла и рассказал о том, что Горлум тоже когда-то был хоббитом. Однако участники Совета об этом так и не узнают. Именно в этом заключается особый талант Толкина — выстраивать беседы таким образом, чтобы все эти пробелы, повороты и отступления не наскучивали читателю и, в общем-то, не привлекали к себе внимания. Однако затем, как обычно и случается на такого рода заседаниях, после продолжительных прений наконец звучит самый главный вопрос: что же делать дальше?
Поиск решения занимает не слишком много времени. Толкин задействует трех второстепенных персонажей, чьи предложения отвергаются Советом, и лишь затем озвучивается подлинная дилемма. Сперва Эрестор предлагает отдать его Бомбадилу, но это предложение отклонено. Гэлдор спрашивает, нельзя ли сохранить его в безопасном месте, но получает отрицательный ответ. Всеславур предлагает бросить его в море, но участники собрания приходят к выводу о том, что это слишком опасно и не гарантирует окончательного избавления от Кольца. Итог подводит Элронд, который говорит: «Кольцо должно быть предано Огню». Выслушав возражения Боромира, он отказывается забрать Кольцо себе, и Гэндальф соглашается с этим решением. Переговоры зашли в тупик, напряжение (и общая усталость) нарастает, но стиль изложения вдруг резко меняется: слово один за другим берут хоббиты, которые почти впервые в этой главе говорят от себя, а не пересказывают чьи-то слова. Первым свои услуги предлагает Бильбо, который напыщенно сокрушается по поводу необходимости своего участия — «досадно, конечно, но ладно», — но в то же время сразу переходит к самой сути. Ведь (как это сплошь и рядом случается на комитетских заседаниях) приняв решение относительно дальнейших действий, участники так и не определились с ответственным лицом. Однако, как верно подмечает Бильбо: «По-моему, это, и только это, нужно решить на сегодняшнем Совете!» В результате мы наконец добрались до пункта 3 повестки дня. В этот момент голос подает Фродо, который безо всяких экивоков заявляет: «Я возьму Кольцо. Только я не знаю дороги». И тут впервые за все время мы слышим Сэма, о чьем присутствии на Совете до сих пор даже не упоминалось: «Ну и в переделку мы с вами попали, сударь».
Разумеется, это решение является ключевым для всего сюжета, дальнейшего развития событий и вообще для всей книги. Тот факт, что Толкину удалось преподнести этот сюжетный ход как нечто неожиданное, является еще одним свидетельством его писательского мастерства, равно как и то, что, когда хоббиты берут слово после принятия окончательного решения, их чувство собственного достоинства и даже отвага ни у кого не вызывают сомнений, несмотря на всю приземленность их речи и на свойственные этому народцу приуменьшения («досадно», «в переделку»).
В любом случае главный вывод, который можно сделать по итогам главы «Совет», заключается в следующем. Толкину потребовалось очень много времени, чтобы достигнуть такого уровня сложности: об этом свидетельствуют и первые наброски, которые приводятся в книге «Возвращение Тени». В первом варианте все те вопросы, которые обсуждались выше, занимали всего каких-то семь строчек. Однако как только писателю удалось выйти на этот уровень, то, как и в случае появления кольца и Горлума в книге «Хоббит», проблема дальнейшего развития сюжета решилась сама собой.
После этой главы становится понятна основная задача, стоящая перед героями: необходимо отнести Кольцо в Ородруин и уничтожить его там. При этом мы видим множество сюжетных линий, требующих развития: побег Горлума, предательство Сарумана, опасность, нависшая над Гондором, раскрытый, но не признанный титул Арагорна, три кольца эльфов, даже темные глубины Мории и сомнения по поводу верности ристанийцев. Как сказал безымянный поэт о Короле Артуре и его рыцарях в поэме «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь», которую Толкин редактировал и переводил с древнеанглийского языка двадцатью годами ранее:
И вот за столы все снова сели,
Сами собой стихли слова,
Заняты были и рты, и руки45.
Еще одним хорошим примером того, как в дальнейшем строилась работа Толкина над книгой, может служить поэма «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь». Писателю предстояло решить задачу, которая возникла в результате написания «Хоббита». Там он успешно сумел убедить читателей в том, что Средиземье — это огромный и прекрасный мир, куда им удалось заглянуть лишь одним глазком, вследствие чего у них возникло закономерное желание прочитать продолжение, причем такое, где про этот мир будет рассказано еще много нового. И теперь Толкину предстояло создать этот мир на бумаге. Вдохновение он черпал все в тех же источниках, к которым первоначально обращался при работе над «Хоббитом», — в старинной литературе и прежде всего (и вот по этому пути не смог пойти почти никто из его подражателей) в пробелах и даже ошибках, обнаруженных им в древних текстах.
Если возвратиться к примеру «Сэра Гавейна», то в этой поэме герой, почти как Фродо и его спутники, отправляющиеся в путь из Раздола, сталкивается с самыми разными опасностями и невзгодами задолго до приближения к истинной цели своего путешествия. Автор пишет (и именно так описывал Толкин возвращение Бильбо):
Sumwhyle wyth wormeȝ he werreȝ, and with wolues als,
Sumwhyle wyth wodwos, Þat woned in Þe knarreȝ,
BoÞe wyth bulleȝ and bereȝ, and boreȝ oÞerquyle,
And etayneȝ, Þat hym aneled of Þe heȝe felle.
Ниже приводится перевод этих строк Толкином, но в данном случае важно видеть и то, как выглядел сам оригинал:
At whiles with worms he wars, and with wolves also,
at whiles with wood-trolls that wandered in the crags,
and with bulls and with bears and boars too, at times;
and with ogres that hounded him from the heights of the fells.
(Вынужден был он в бой вступать
То с драконом, а то и со стаей волков,
То в темной теснине с туром он бьется,
То с медведем мрачным, то с диким вепрем,
То соскочит вдруг со скалы людоед.)
Третье по счету слово во второй строке оригинального текста заставило редакторов, в том числе Толкина и его коллегу Гордона, изрядно поломать голову. Оно выглядит как слово во множественном числе и, скорее всего, таковым и является, поскольку все остальные существа, перечисленные в том же четверостишии, указаны во множественном числе. Но как же тогда в этом случае выглядит его единственное число? Предположительно, *wodwo (еще одно предположение или реконструкция). Впрочем, ни Толкину, ни Гордону вариант *wodwo не понравился, поскольку он лишен какой-либо разумной этимологии. Они пришли к выводу, что форма множественного числа wodwos восходит к древнеанглийскому *wudu-wása, которое во множественном числе звучит как *wudu-wásan. Нельзя не отметить, что это сложносоставное слово по своей форме полностью совпадает с придуманным впоследствии Толкином *hol-bytla, множественное число которого (и здесь оказались неправы некоторые критики Толкина, включая К. С. Льюиса) выглядит как *hol-bytlan. В обоих случаях первая часть составного слова имеет привычное и широко распространенное значение: wood (лес) и hole (нора), а вторая представляет собой нечто неизвестное или редкое. Кроме того, это сложносоставное слово обозначает некое не принадлежащее к человеческому роду существо, о природе которого можно догадываться только по виду самого этого слова. Если вкратце, то Толкин предполагал, что автор «Сэра Гавейна» должен был написать wod-wosen, а не wodwos, но он или переписчик ошибочно предположили, что -s на конце редко встречающегося слова wodwos уже означает множественное число.
Раз уж мы забрались в такие дебри, то следующий вопрос должен звучать следующим образом: «Кто же они тогда такие, эти wood-woses?» (вопрос логичный, но филологи на него вряд ли смогут ответить). Толкин дает ответ в главе 5 книги V «Властелина колец», где мы в какой-то момент слышим про «the Woses, the Wild Men of the Woods» («лешаков, лесных дикарей»).
На этом этапе на ход его мысли мог повлиять еще и такой фактор. Дело в том, что кабинет Толкина в Лидсском университете находился рядом с дорогой под названием Вудхауз-лейн (Woodhouse Lane), и каждый день, выходя из своего дома на Дарнли-роуд, он шел по ней на работу. Вудхауз-лейн проходит через Вудхауз-ридж (Woodhouse Ridge) и Вудхауз-мур (Woodhouse Moor), которые до сих пор представляют собой почти не застроенные и густо заросшие деревьями участки: крутизна склона, на котором они расположены, препятствует их активному освоению. Разумеется, слово woodhouse вполне может означать банальный «домик в лесу». Однако Толкин считал, что современная фамилия Вудхауз происходит от старинного *wudu-wása, и ему также было известно, что в нескольких северных диалектах слова wood-house и wood-wose произносятся совершенно одинаково — как wood-ose (вуд-оуз). Поэтому современное написание названия Вудхауз-лейн может быть просто результатом такой же ошибки, как и у автора поэмы про сэра Гавейна. Дорога, по которой Толкин каждый день ходил на работу и обратно, могла просто-напросто сохранить в своем названии воспоминание о жутких существах, «лесных дикарях», которые когда-то населяли чащи над рекой Эр. И если *wudu-wásan (вуду-васан) могли со временем превратиться в woodhouses (вудхаузиз) из-за неправильного написания, то почему бы и *hol-bytlan (хол-битлан) не стать hobbits (хоббитами)?
Появление в тексте Толкина лесных дикарей может служить наглядным свидетельством его склонности черпать вдохновение в старинных текстах, его твердой убежденности в том, что порой он лучше знал этимологию некоторых слов, чем сами авторы этих текстов (и уж точно лучше, чем переписчики), и его способности использовать научные головоломки в исключительно современном контексте. Он часто вдохновлялся отдельными словами или названиями, однако при исследовании их происхождения исходил из того, что все эти слова и названия когда-то обозначали какие-то конкретные объекты, которые при должном терпении и богатстве воображения могут быть реконструированы. Средиземье всегда было для него, как уже говорилось во вступительной главе, этакой «реальностью, отмеченной звездочкой»: подобно формам старинных слов, которые обозначаются звездочкой (*), оно не было зафиксировано ни в каких источниках, но, точно так же как эти самые формы, могло быть логически выведено и реконструировано если не с полной уверенностью, то с очень высокой долей правдоподобия. Гарантией этой достоверности Средиземья, как и в случае словесных реконструкций филологов, была его внутренняя логика. Сюжет «Властелина колец» не требовал упоминания лесных дикарей, но в тексте они выглядят исключительно уместными. Их присутствие помогает создать ощущение полноты и богатства этого мира, которое составляет главное очарование толкиновского Средиземья.
Начиная с конца главы «Совет» и отбытия Хранителей Толкин все чаще прибегает к той же творческой схеме, по которой он воссоздавал слово wood-wose. События, разворачивающиеся в Карадрасе и в Мории, напоминают первые главы «Хоббита» — и там и там путники отправлялись в дорогу из Раздола. Буран в Карадрасе во многом напоминает бурю в Туманных горах, причем оба раза у читателя возникает ощущение, что за природным катаклизмом стоит нечто большее: «визгливый хохот» и «голоса вражеских сил», которые чудятся Боромиру, явно напоминают «каменных великанов, которые перебрасывались обломками скал» и «гогочут и перекликаются по всем склонам» в главе 3 «Хоббита».
Точно так же вход в Морию очень похож на пещеры гоблинов, в которые Бильбо и его спутники проникли в «Хоббите», и там Хранителей ждет примерно то же, что и первую компанию: приключения в кромешной темноте и в конечном счете выход из подземелий с противоположной стороны горы. Впрочем, в Мории появился и новый персонаж, барлог, с которым Толкин нас знакомит в своей обычной манере — словно мы уже прекрасно знаем, что он собой представляет. «Барлог, — хрипло пробормотал Гэндальф. — Теперь понятно». Ему, может, и понятно, а вот читателю не слишком.
Как и лесные дикари, барлог отчасти обязан своим появлением одной проблеме, с которой Толкин столкнулся в качестве редактора. Ему довелось редактировать древнеанглийскую поэму под названием «Exodus» («Исход»), которая, как ряд других древнеанглийских поэтических произведений, представляла собой пересказ отдельных фрагментов Библии. Упомянутая работа Толкина, восстановленная по материалам его лекций, увидела свет лишь после его смерти. Поскольку это поэтическое произведение одновременно представляет собой пересказ и отдельный фрагмент, ему никогда не уделяли значительного внимания в литературоведческих учебных программах, однако Толкина оно, напротив, заинтересовало. Так, ряд языковых нюансов текста заставил его прийти к выводу, что это произведение было написано раньше, чем поэма «Беовульф». Он считал, что автор «Исхода», как и автор «Беовульфа», был хорошо знаком с местной дохристианской мифологией, которую можно восстановить, тщательно проанализировав ошибки, сделанные безграмотными переписчиками. В частности, автор поэмы неоднократно упоминает некую Sigelwara land (земля Сигелвара). В современных словарях и изданиях слово Sigelwara неизменно переводится как «эфиопы». Толкин, как и во многих других случаях, считал этот вариант ошибочным. Он полагал, что это еще одно сложносоставное слово, сконструированное по тому же принципу, что и *wudu-wása и *hol-bytla, и настаивал на том, что оно должно писаться как *sigel-hearwa.
Еще в самом начале своей карьеры Толкин опубликовал две объемные статьи, которые в настоящее время научное сообщество обходит своим вниманием, и выдвинул в них предположение о том, что *sigel-hearwa был чем-то вроде огненного великана. Первая часть этого слова означала одновременно «солнце» и «драгоценный камень», а вторая происходила от латинского carbo, то есть «сажа». Толкин полагал, что когда англосакс, живший в лишенные письменности Темные века, говорил sigelhearwa, он имел в виду вовсе не Эфиопию или Книгу Исход, о которых среднестатистический житель Англии в ту пору никогда и не слыхивал, а
Вполне возможно, что из этого объединения слов «солнце» и «драгоценный камень» у Толкина родилась идея «Сильмарила». Образ огненного великана прослеживается как в мимолетном описании орка-предводителя, ударившего Фродо копьем (у него были «смуглое» лицо, красный язык и «горящие, словно угли, глаза»), так и в облике Великого Лиха Дарина (Дьюрина), Барлога.
Разумеется, изучение этимологии нисколько не приближает нас к пониманию того, как в сюжете появился барлог, и не позволяет разгадать, как Толкину удалось сохранять нарастающее напряжение в главах про Морию — «Путешествие во тьме» и «Морийский мост». Одной из особенностей этих глав является их явный уклон в старину: эльфийские руны, начертанные на Западных Воротах, гномские руны на могиле Балина (и те и другие полностью воспроизводятся в тексте романа), Гэндальф, склонившийся над изодранной рукописью в Летописном чертоге. Еще их отличает некоторая относительная недосказанность. В отличие от многих своих подражателей, Толкин понимал, что постоянное нагнетание обстановки приводит лишь к ослаблению драматизма. Вот почему мы узнаем об опасностях, которые таит в себе Мория, очень постепенно: сперва Арагорн выражает нежелание возвращаться в морийские подземелья, говоря: «Слишком солоно мне там пришлось» (при этом он так и не уточняет, что же там с ним произошло), затем в ответ на камень, брошенный Пином в колодец, из недр раздается загадочный стук (Гимли утверждает, что это был стук молота, но правду мы так и не узнаем), а потом Гэндальф упоминает про Великое Лихо Дарина. Задолго до появления барлога Толкин неоднократно дает нам понять, что тот собой представляет: орки пятятся, словно опасаясь собственного союзника; после поединка с некоей загадочной силой Гэндальф признает: «Мне повстречался страшный противник», хотя никто этого противника еще даже не видел; когда барлог приближается к Морийскому мосту, чтобы пересечь его, тролли и орки вновь стараются не попадаться ему на пути. Даже когда он наконец становится виден, его описание и облик оказываются весьма размытыми и нечеткими.
Сражение Гэндальфа и барлога таит в себе еще больше загадок: мы слышим о противостоянии «вечного солнечного пламени… светлого пламени Анора» и «Багровой тьмы — Огня Глубин», но не понимаем, что именно происходит. В такие моменты Толкин, с одной стороны, утоляет жажду читателя узнать о происходящем как можно больше (ему ли, редактору древних текстов, которые частенько содержали больше вопросов, чем ответов, не знать, какой невыносимой бывает эта жажда), а с другой — позволяет испытать (и даже усилить) это принципиально иное удовольствие от постоянно манящей возможности открывать для себя нечто новое в этом огромном мире, где до сих пор удавалось разглядеть лишь самый краешек. Если в сердцах гномов живет влечение к золоту, алчность и стремление добиться вершин в своем искусстве, то филологов сводят с ума слова, связи между ними и страсть к логическим умозаключениям. Толкину эта страсть была близка как никому другому, но он твердо верил в то, что сможет разделить ее с широким кругом читателей.
Как и в случае главы «Совет», любые попытки полностью перечислить все филологические источники вдохновения, из которых черпал Толкин, займут слишком много времени. Поэтому я вкратце опишу здесь лишь три итоговых примера методов его работы.
Начнем с орков. Толкин уже использовал это слово в книге «Хоббит», но там он чаще называл этих существ гоблинами. По мере упомянутого выше выстраивания лингвистических соответствий между Средиземьем и различными историческими периодами слово «гоблин» оказалось неуместным: оно появилось в английском языке относительно поздно (согласно Оксфордскому словарю английского языка, оно впервые явным образом упоминается лишь с XVI века) и, как утверждают составители словаря, по всей вероятности, происходило от слова cobalus, которое использовалось в средневековой латыни; как ни странно, они не попытались связать его с немецким kobold. Толкину же требовалось слово из древнеанглийского языка, и он нашел его в двух составных структурах. Во-первых, в «Беовульфе» он обнаружил слово orc-neas, которое употреблялось во множественном числе и предположительно означало неких «демонов-мертвецов». Во-вторых, он использовал слово orc-Þyrs (на сей раз уже в единственном числе), вторая часть которого происходила из древнескандинавского и означала что-то вроде «великана». Демоны, великаны, зомби — скорее всего, знавшие грамоту англосаксы действительно очень смутно себе представляли, кто же такие орки. Впрочем, примерно те же проблемы были и у них, и у их потомков и с пониманием того, что обозначали слова woses и sigelhearwan. Слово «орки» использовалось в повседневной речи, обозначая нечто страшное и зловещее, но ни с какими конкретными объектами в то время не соотносилось.
Вдохновившись этим словом, Толкин придумал и подробно описал сцены с участием существ, которых оно обозначало (об этом более подробно будет рассказано в следующей главе), и в результате, как и в случае с хоббитами, и само слово, и его обозначение постепенно вошли в наш обиход.
Нечто похожее произошло и с онтами (Ents). Ent — еще одно заимствование из древнеанглийского языка, в котором это слово встречалось относительно часто, но вызывало еще больше вопросов, чем orc и wose. Первая ассоциация, которую оно создает, — это исполинские размеры: в словарях слово ent обычно переводится как «великан», а огромный меч, добытый Беовульфом в логове матери Гренделя, назывался «enta ærgeweorc», то есть произведением онтов. За онтами также закрепилась слава искусных каменщиков. Когда англосаксы обнаруживали дороги и лежащие в руинах каменные здания, которые были возведены еще при римлянах, то называли их «orÞanc enta geweorc», то есть «мастерской работой великанов». Вполне возможно, что Толкин счел первое слово в этой фразе не прилагательным, а существительным, и в результате она стала значить «Orthanc, the ents’ fortress» (Ортханк, крепость онтов). Именно эта судьба у Толкина ожидает крепость Ортханк, которая для последующих поколений людей навсегда останется именно владением онтов.
В то же время главная особенность англосаксонских онтов заключается в том, что они, в отличие от двуглавых великанов эттинов, турсов, эльфов или гномов, производят впечатление существ, которые уже давно исчезли с лица Земли и больше не представляют угрозы: единственное, что о них напоминает, — это разные сохранившиеся артефакты. Толкина заинтересовали их исполинские размеры, связь со словом или названием Ортханк и, что особенно важно, их исчезновение, потому что именно эта судьба ждет все народы Средиземья, не принадлежащие к человеческой расе, и в первую очередь как раз онтов. Идея о связи онтов с деревьями и о том, что они были этакими пастухами лесов, созданиями, которых порождала и поглощала лесная чаща (точно так же как тролли превращались в горную породу, из которой произошли), полностью принадлежала самому Толкину: впоследствии отдельные элементы этой идеи будут признаны «зеленой» идеологией Толкина.
В качестве последнего примера можно привести Кветлориэн. Толкин прибегает к целому ряду инструментов, чтобы создать у читателя образ волшебного мира Кветлориэна (о некоторых из них мы еще поговорим позднее), но про одно можно сказать наверняка — он вновь прибегает к традициям, по-своему переосмысляя и дорабатывая древние легенды. Об эльфах содержится немало упоминаний и в древнескандинавском, и в древне- и среднеанглийском языках, и даже в современном английском, на котором говорим мы: судя по всему, им повезло гораздо больше, чем другим древним мифическим созданиям, и память о них сохранилась через века. Одной из таких укоренившихся легенд, дошедшей до наших дней не в последнюю очередь благодаря балладам Томаса Лермонта, является история о смертном, попавшем в царство эльфов.
По легенде, смертный оказывается в гостях у эльфов, проводит там одну или несколько ночей, развлекаясь и танцуя на балу, а когда выходит и возвращается обратно, то обнаруживает, что стал чужим у себя на родине: все, кого он знал, давно умерли, а о нем самом сохранились лишь смутные воспоминания как о человеке, который пропал в царстве эльфов. Получается, что время у эльфов течет гораздо медленнее, чем у людей. Или все же гораздо быстрее? Ведь с эльфами связано еще одно верование, которое гласит: когда играет эльфийская музыка, все вокруг замирает. В датской балладе «Эльфийский холм» (Elverhøoj) прекрасная эльфийка поет: «Быстрая река, что прежде стремительно катила свои воды, теперь замерла, и рыбки, которые плескались в ней, лишь качают плавниками в такт». С легкостью допуская, что древние переписчики неправильно записали то или иное слово, и охотно исправляя их предполагаемые ошибки, Толкин не был склонен считать, что они переврали полностью всю историю только потому, что она, на первый взгляд, была лишена логики. Его задача как раз и состояла в том, чтобы вернуть утерянную логику на место. Кветлориэн в каком-то смысле представлял собой синтез этих двух тем — «ночи, которая длилась целый век» и «застывшего течения реки». Толкин пишет про Хранителей, что «никто после не мог сосчитать, сколько дней и ночей пробыли они в Лориене». Но когда они наконец покинули царство эльфов, Сэм был очень озадачен при виде луны: «Луна ведь у нас одна, что в Шире, что еще где-нибудь. То ли она с пути сбилась, то ли я — со счета». Он задается вопросом: «Это что же получается? Были мы в Лориене или не были? Или там время вообще не считано?» Фродо соглашается с ним и высказывает предположение о том, что там «все еще пребывает время, которое во всех остальных местах давно прошло».
Однако Леголас, который принадлежит к народу эльфов, дает более сложное объяснение произошедшему, пытаясь донести до друзей то, как это выглядит глазами эльфа, а не человека (об этом ничего не говорится ни в одной древней летописи):
Слова Леголаса совершенно логичны с точки зрения бессмертного существа. Из них также понятно, почему простые смертные, оказавшиеся в мире, где течет эльфийское время, не могут понять, быстро оно проходит или, наоборот, медленно. Все эти истории про эльфов верны, а внутренние противоречия в сумме как раз и образуют сложный и более непредсказуемый образ эльфийского царства, которое одновременно ничуть не похоже на все остальные миры и при этом зиждется на древних традициях.
К концу тома «Хранители» темп повествования начинает ускоряться, а сама история обретает более четкие очертания. Сперва Селербэрн рассказывает Фродо и его спутникам о том, как выглядит местность, по которой им предстоит двигаться: «Примерно в этом месте в Андуин впадает Энтова Купель46, берущая начало в Лесу Фангорна на западе». Затем то же самое делает и Арагорн: «А мы-то еще в средней полосе — у северной границы Ристанийской державы, которая проходит по реке Кристалинке».
Затем, в первой книге тома «Две твердыни», мы стремительно знакомимся с множеством новых персонажей — ристанийцами, урукхайцами, онтами и Саруманом.
Нельзя не обратить внимание и на то, что в соответствии с тщательно задокументированной самим Толкином хронологией событий, с которой можно ознакомиться в Приложении B, действие первой книги романа (с момента прощальной вечеринки Бильбо и до прибытия Фродо в Раздол) занимает семнадцать лет, второй — уже три месяца (с 20 ноября 3018 года до 26 февраля 3019 года), а в третьей и четвертой все события разворачиваются за десять и пятнадцать дней соответственно. Ускорение темпов повествования, возможно, связано с появлением на страницах романа конников Ристании. Даже к тому моменту, когда была написана значительная часть «Властелина колец», Толкин еще не имел ни малейшего представления о том, что в его истории вдруг появятся ристанийцы, или мустангримцы. Но их приход, судя по всему, во многом упростил стоявшие перед ним задачи: когда Толкин придумывал этот народ, в его распоряжении имелось множество материалов для вдохновения.
Дело в том, что ристанийцы, так же как и хоббиты, являются воплощением «английскости» — Древней Англии, конечно, а не современной, но сути дела это не меняет. Толкин впоследствии отрицал это и в сноске к Приложению F (II) настаивал, что «перевод» всех ристанийских имен на древнеанглийский вовсе не означал, что ристанийцы и англосаксы имели много общего. Однако процесс «перевода» носит весьма глубинный характер.
Можно начать хотя бы с того, что ристанийцы называли собственную страну «the Mark» (Марк). Это слово так же близко англичанам, как и, например, «the Shire» (Шир, или Хоббитания), — вернее, должно было быть близко, если бы не ненавистная Толкину тенденция к искусственной латинизации (и офранцуживанию) английского языка, которой писатель пытался противостоять, придумывая названия вроде «Бэг-Энд». У историков центральное королевство англосаксонской Англии принято называть Mercia (Мерсия), а ее обитателей — мерсийцы. Однако эти понятия наверняка являются всего лишь латинской версией исконных названий, бытовавших в то время, и жители Западной Саксонии (на чьем диалекте древнеанглийского и написано большинство древних текстов, сохранившихся до наших времен) называли своих соседей Myrce. Если бы название, которое они дали соседнему королевству, дожило до наших дней, оно, несомненно, звучало бы как *Mearc. Толкин же, уроженец Мерсии, как он часто сам себя называл, безо всякого труда бы перевел его обратно на мерсийский: если убрать западносаксонский дифтонг, то получится как раз слово *Marc, которое произносится как Mark (Марк). Во времена англосаксов жители Вустершира, Уорикшира и Оксфордшира, равно как и многих других графств, на вопрос о том, как называются их земли, отвечали бы, что они живут в собственном Шире (графстве) на территории под названием Марк. Оба этих слова являются одновременно и древними, и современными, и за прошедшие столетия они не претерпели никаких изменений.
Что до белого коня — эмблемы ристанийцев, — то, как и в случае прообразов Пригорья и Могильников, до источника вдохновения, подсказавшего Толкину этот образ, можно было добраться меньше чем за день пешей прогулки. Речь идет про знаменитый геоглиф «Уффингтонская Белая Лошадь», который представляет собой огромную меловую фигуру лошади, расположенную совсем неподалеку от могильного кургана Уэйлендз Смайти времен неолита. Все имена ристанийцев, клички их лошадей и названия оружия являются англосаксонскими, причем (что мало кто замечает) строго мерсийскими, а не западносаксонскими. Имена их конунгов — Теоден, Тенгел, Фенгел, Фольквин — представляют собой англосаксонские синонимы слова «король», за исключением разве что первого, Эорла, который был прародителем всей правящей династии. Его имя переводится как earl (граф), а в древнеанглийском оно означало «воин». Это слово появилось еще в те времена, когда никаких королей и в помине не существовало.
Впрочем, надо признать, что кое в чем ристанийцы отличаются от своих английских исторических предков — Толкин сделал их искусными наездниками. В литературных произведениях позднего англосаксонского периода, например в поэме «Битва при Мэлдоне» или прозаической летописи «Англосаксонская хроника», наглядно показано, как нежелание англосаксонского воинства осваивать искусство верховой езды приводит их к поражению и даже выставляет в нелепом свете. «Битва при Мэлдоне» начинается с того, что предводитель английской армии велит своим солдатам слезть с лошадей и вести наступление в пешем строю. Если верить «Хронике», то в 1055 году попытка английской армии воевать верхом закончилась полным провалом (и летописец винит в этом оглушительном поражении исключительно норманнских военачальников). Существует мнение, что битву при Гастингсе англосаксы проиграли из-за своего упорного стремления воевать в пешем строю. Впрочем, как мог считать и сам Толкин, при детальном рассмотрении всех фактов выводы о том, что англосаксы совсем не имели дела с лошадьми, становятся не такими очевидными.
Так, например, примечательно, что в современном английском языке не существует исконно англосаксонского обозначения для заросших травой равнин, где могли бы пастись табуны лошадей: в этом случае нам приходится довольствоваться заимствованиями из других языков, такими как «степь», «прерия», «саванна». Объяснение этому довольно простое: в Англии нет ни степей, ни прерий. Впрочем, если нечто похожее там все же было — например, на равнинах Восточной Англии, — возможно, было и название для обозначения таких пространств. Как вычислил Толкин, им могло быть слово emnet (ровный луг). Это слово является составной частью первого же топонима Ристании, который встречается нам на страницах книги. Название Eastemnet (Восточный луг) упоминается в самом начале главы 2 книги III, во время погони Арагорна и его спутников за орками, а Westemnet (Западный луг47) мы слышим из уст Эомера несколькими страницами позже. Причем в Норфолке существует реальная деревушка под названием Эмнет, которое, вероятно, происходит от древнеанглийского *emn-mæÞ, что в переводе на современный английский язык означает «ровный луг» и очевидным образом передает тот же смысл, что и «степь» и «прерия».
Если бы жителям Древней Англии действительно довелось увидеть своими глазами зеленые травяные просторы, они бы наверняка назвали их словом emnet, и нетрудно догадаться, как дальше развивались бы события, — там очень удобно пасти коней и заниматься верховой ездой. В любом случае вполне возможно, что они видели такие луга до переезда с материка на остров.
Толкин также наверняка знал, что довольно своеобразный и весьма ограниченный набор слов, использовавшихся для обозначения цветов в древнеанглийском языке, — grey (серый), dun (мышастый), fallow (сивый) и так далее — совпадает с названиями лошадиных мастей. Он использовал одно из них в качестве клички, которую носил конь Арагорна Хазуфел, что на современный английский язык можно перевести как «темная шкура».
Еще одним доводом в пользу того, что лошади занимали важное место в жизни англосаксов, может служить слово éored, которое Эомер использует в самом начале главы про конников Ристании, обращаясь с приказом к Эотану: «Выстрой эоред на дороге». Это слово из той же самой категории, что и sigel-hearwa, которое никогда не встречалось ни в одном из имеющихся у нас литературных источников и было «вычислено» редакторами в качестве объяснения ошибки, закравшейся в строчку в стихотворении. В строке 62 древнеанглийской поэмы «Максимы» (Maxims) мы находим такие слова: «Eorl sceal on éos boge, worod sceal getrume rídan», то есть «earl shall [go] on horse’s back, warband (worod) ride in a troop» («Предводитель едет верхом на лошади, армия гарцует в строю»). Слово worod здесь выглядит неуместно, нарушая общую аллитерацию, оно неправильно написано, да и в любом случае англосаксонские военные отряды обычно передвигались пешим строем (см. выше), а не верхом. Редакторы решили эту проблему, вычеркнув слово worod и добавив вместо него со звездочкой *éored, то есть «конный отряд», и именно это слово Толкин сумел правильно вписать в контекст при создании образа ристанийцев.
Таким образом, вполне возможно, что предки современных англичан не так уж чурались верховой езды, как можно предположить из более поздних летописей. В конце концов, их потомки впоследствии оказались страстными лошадниками.
Конники Ристании, как и многое другое у Толкина, представляют собой собирательный образ, в основе которого лежит множество различных источников. Они сочетают в себе одновременно старину и современность, чужеродное и привычное, обнаруженное в результате научных изысканий (как, например, слово *éored) и совершенно прозаичное (например, топоним Эмнет).
Очевидно, что, придумывая их нравы и обычаи, Толкин черпал вдохновение главным образом в древнеанглийском эпическом произведении «Беовульф», с которым был очень хорошо знаком. Дворец Теодена, как и замок Беовульфа, называется Медусельд, а крепость вокруг него — Эдорас (см. строку 1037 в «Беовульфе»48). В главе «Конунг в Золотом Чертоге» мы видим, что правила приветствия и приема чужестранцев полностью совпадают с церемонией, описанной в «Беовульфе». В поэме Беовульфа и его дружину встречает датский дозорный, который, выслушав их речи, самостоятельно решает пропустить прибывших и сопровождает в чертог конунга Хродгара. Там он их оставляет на попечение стража-привратника, который вынуждает гостей ожидать снаружи, а сам отправляется известить конунга об их прибытии. Затем привратник возвращается, приглашает их войти, но лишь при условии, что все свое оружие они сложат у дверей: «А ваше оружие покуда оставьте тут, у порога, щиты и копья»49. Беовульф входит в зал, где его приветствует конунг, но вскоре ему приходится выслушивать недоброжелательные речи, граничащие с оскорблением, от советника конунга, «сидевшего в стопах у владыки Скильдингов».
Все то же самое мы видим и в «Двух твердынях». Гэндальфа, Арагорна и их спутников возлекрепостных стен встречает страж, который проводит их к привратникам и произносит почти те же слова, что датский дозорный в поэме. В «Беовульфе»: «А я возвращаюсь хранить границу от недругов наших!» У Толкина: «А мне — обратно, к воротам». В «Беовульфе» нет сцены, которая напоминала бы препирательства Гаймы и Арагорна по поводу требования оставить оружие у дверей (Беовульф, как и Беорн в «Хоббите», разумеется, предпочитает сокрушать противника голыми руками, так что оружие ему без надобности). В то же время показательно, что у Толкина сцена конфликта возникает не в самом начале этой цепочки событий, а гораздо позже. В древнеанглийской поэме она разыгрывается в тот момент, когда дозорный из береговой дружины решает, стоит ли ему поверить Беовульфу на слово и пропустить его и его людей к конунгу. После некоторых размышлений он оглашает свое решение, произнося примечательные в своей афористичности слова, по поводу которых редакторы и переводчики уже сломали немало копий:
ÆghwæÞres sceal
scearp scyldwiga gescad witan,
worda ond worca.
Я бы перевел это на современный английский так: «A sharp shield-warrior must be able to decide, from words as well as from deeds» («И сам ты знаешь, что должно стражу-щитоносителю судить разумно о слове и деле») (подразумевается, что по поступкам может судить любой глупец, а признаком ума является способность принимать правильные решения до того, как те или иные события произошли). Толкин явно размышлял над этими словами и решил заимствовать их для своей книги, слегка изменив формулировку, но не меняя сути. После того как Гайма принуждает Арагорна, Леголаса, Гимли и Гэндальфа оставить ему на хранение все, что бесспорно является оружием, возникает вопрос о том, как поступить с посохом Гэндальфа. Следует ли считать его оружием? «Посох в руке волшебника может оказаться не подпоркой, а жезлом», — говорит Гайма, и последующие события скоро покажут, что он был прав — и что Грима Гнилоуст предвидел как раз такой исход. Однако Гайма принимает решение оставить посох Гэндальфу:
Эти три фразы практически дословно воспроизводят слова датского дозорного в «Беовульфе». Первое предложение является парафразом максимы, о которой говорилось выше. Второе перекликается с его словами: «Я вижу ясно, с добром вы к Скильдингу путь свой правите». А третье — с его разрешением: «Теперь идите». Первая фраза Гаймы отвечает канонам англосаксонской риторики, которой была присуща аллитерация и четырехкратное ударение (doubt / trust, worth / wisdom), поскольку ристанийцы, как и англосаксы, питали слабость к нравоучительным сентенциям. Арагорн из явно тактических соображений изъясняется с дозорным в том же стиле, чтобы произвести на него нужное впечатление: «Однако же редкий конокрад пригоняет коня хозяевам».
Впрочем, диалоги со стражами преследуют гораздо более важную цель, нежели простое копирование «Беовульфа». Благодаря им мы получаем представление о том, как ристанийцы понимают честь и достойные манеры, поскольку этот обмен репликами в каком-то смысле шире обычного приветствия. В нескольких местах мы видим, что ристанийцы при всей своей безусловной дисциплине не соблюдают жесткие правила субординации, которые приняты в современной армии или, например, в бюрократическом аппарате. Эомер сомневается, стоит ли ему одалживать лошадей Арагорну, Гимли и Леголасу. Он знает, что Теоден уже и так пребывает в ярости из-за утраты Светозара, и к тому же ему был дан приказ доставлять всех чужестранцев к конунгу. Однако когда Арагорн категорически отказывается следовать за ним и объясняет причину такого отказа, Эомер решает ослушаться приказа конунга: «Следуй своим путем, а я — я дам тебе лошадей». Он знает, что наказание за такое ослушание может быть очень суровым, вплоть до смертной казни, но все равно поступает по-своему: «Как видишь, ручаюсь за тебя — и, может статься, ручаюсь жизнью. Не подведи меня».
Нельзя не обратить внимание на то, что второй по старшинству человек в отряде, Эотан, немедленно предпринимает попытку оспорить этот приказ, хотя в конечном счете уступает. Безымянный страж-привратник тоже решает ослушаться приказа, хотя ему велено не «пропускать ни единого чужестранца», потому что не желает подчиняться Гриме Гнилоусту, а Гайма, как мы увидим позднее, решает вопрос c посохом на собственное усмотрение. Он также возвращает Эомеру его меч до того, как получил соответствующее распоряжение, и это не ускользает от внимания Теодена. В современном мире подобное предвосхищение решения военного трибунала было бы расценено как очень серьезное нарушение, на которое никто не стал бы закрывать глаза. Однако Теоден не придает этому большого значения.
Все эти сцены призваны показать читателю, как ристанийцы относятся к свободе. И хотя, как описывает их Толкин, «крепки духом были ристанийцы и преданы своему государю», они, в отличие от нас, не подчиняются сводам письменных норм. Они в большей степени вольны принимать самостоятельные решения и полагают это своим долгом. Они не готовы поступиться значительной частью своей независимости ради подчинения старшим по званию, что нехарактерно для наших современников. Так Толкин наводит нас на вывод о том, что, даже если эти люди не слишком «цивилизованны» и находятся на «варварском» этапе развития, это ничуть не умаляет их достоинств. Они одновременно могут педантично следовать обрядам и при этом гораздо проще смотреть на многие вещи, чем наши с вами современники.
В ходе дальнейшего повествования Толкин еще неоднократно напомнит нам о том, что письменность у ристанийцев была не слишком развита. Буквально первая же характеристика, которую дает им Арагорн, звучит следующим образом: «Смышленые и простоватые: книг у них нет, лишь песни помнит каждый». Впоследствии он процитирует образчик их поэтического творчества: «Где ныне конь и конный? Где рог его громкозвучащий?» — в основу которого легли строки древнеанглийского стихотворения «Скиталец» (The Wanderer); а призыв Теодена, обращенный к его войскам в главе 6 книги III, — «Конники Теодена, конунг зовет на брань» — вдохновлен стихотворением «Фрагмент Финнесбурга» (The Finnsburg Fragment), к которому Толкин написал комментарии, опубликованные уже после его смерти, в 1982 году.
В томе «Возвращение короля» мы более подробно знакомимся с поэзией ристанийцев, которая следует строгим канонам древнеанглийского стихотворного размера: это и песнь о походе в Гондор (глава 3 книги V), и песнь про могилы у Мундбурга (глава 6 книги V), и прощальная песнь, которую сочинил в память о конунге Теодене его менестрель Глеовин (глава 6 книги VI). Обращает на себя внимание тот факт, что почти все ристанийские песни и стихи, которые встречаются по ходу повествования, полны глубокой печали: в культуре, где все передается из уст в уста, перед поэзией стоит именно эта задача — выражать скорбь по поводу неизбежного забвения и одновременно бросать ему вызов. Она выполняет те же функции, что и копья, которые ристанийцы втыкали в землю в память о павших, курганы, воздвигнутые над их могилами, и цветы, ковром укрывающие эти курганы. Проезжая мимо одного из таких захоронений, Эомер восклицает:
Когда они подъезжают к Медусельду по дороге, лежащей между курганами предков Теодена (их прообразами можно считать курганный некрополь в Саттон-Ху в Англии и захоронение Гаммель-Лейре в Дании), Гэндальф, глядя на белые цветы, которыми поросли могилы, говорит:
Толкин здесь озвучивает идею, которая нехарактерна для остальных многочисленных попыток реконструировать прошлые обычаи варварских народов: она заключается в том, что сам факт ненадежности средств передачи информации в этих обществах делает любые воспоминания бесконечно более ценными, а фольклор — одновременно исполненным грусти и полным ликования. Как часто бывает у Толкина, воссоздавая картины прошлого при помощи собственного воображения, он придает им особую эмоциональную глубину.
Есть еще одна отличительная черта ристанийцев, на которую указывают как особенности их поведения, так и различные образы, вызывающие соответствующие ассоциации, но, чтобы описать ее, нам придется провести некую параллель. Как уже отмечалось выше, Толкин явно намеревался противопоставить друг другу Ристанию и Гондор, причем на нескольких уровнях: так, например, он негласно сравнивает Теодена и Денэтора (более подробно об этом сравнении будет рассказано в следующей главе) или (устами Эомера) описывает Боромира несколько снисходительно:
Эомер явно считает, что ристанийцы в бою гораздо сноровистее гондорцев, тогда как для самих гондорцев народ Ристании — это лишь «Средний Клан», то есть промежуточное звено между действительно цивилизованными людьми (которыми являются они сами), и Людьми Тьмы, например дунландцами или хородримцами.
Кто же из них прав и в чем состоят различия? И может ли так быть, что правы и те и другие? Ответы на эти вопросы Толкин скрыл в самом повествовании, предоставляя нам возможность поближе познакомиться с особенностями этих двух культур.
Контраст становится очевидным, когда мы наблюдаем два схожих эпизода, во время которых сперва Пин, а затем Мерри предлагают свои услуги Денэтору и Теодену соответственно (глава 1 и глава 2 книги V). В обеих главах разыгрывается примерно одна и так же ключевая сцена: хоббит вручает свой меч правителю в знак преданности, а тот принимает его клятву и возвращает оружие владельцу. Именно эта схожесть и позволяет подчеркнуть те нюансы, которые принципиально отличают ристанийского конунга от властителя Гондора. Мерри действует в порыве искренних чувств, «тронутый чуть не до слез лаской старого конунга», и отклик Теодена оказывается столь же сердечным. Вся церемония выглядит следующим образом. Мерри, обращаясь к конунгу, говорит: «Позволь Мериадоку из Хоббитании присягнуть тебе на верность!» — а Теоден отвечает на это: «С радостью позволяю. Встань же, Мериадок, — отныне ты наш оруженосец и страж Медусельда». Нет никаких сомнений в том, что, присягая Теодену на верность, хоббит берет на себя серьезные обязательства, но оба участника обряда обходятся буквально парой фраз.
В то же время Пин в схожей ситуации руководствуется совсем иными мотивами: его гордость уязвлена, и он обижен «презрительным, высокомерным голосом» Денэтора, допрашивающего своих гостей. Правитель Гондора принимает его предложение не сразу. Он сперва внимательно изучает его меч, который Пин добыл как трофей после истории в Могильниках, и рассказ хоббита, судя по всему, производит на него достаточное впечатление, чтобы Денэтор все же решился произнести: «Слушаю и принимаю клятву». Если Теоден выбирает куда более просторечную формулировку «с радостью позволяю», то ответ Денэтора исключительно официален: «Принимаю клятву»50. И хоббит, и хозяин Минас-Тирита в процессе этой церемонии обмениваются стандартными формулами, перечисляя все свои имена, звания и титулы, причем слова Денэтора, в которых упоминается «расплата за клятвопреступление», таят в себе некоторую угрозу, чего и в помине нет в ответном восклицании Теодена: «Прими свой меч — да послужит он на благо Ристании!» Вряд ли мы погрешим против правды, если скажем, что сцена с участием Мерри и Теодена производит куда более приятное впечатление, потому что конунг ведет себя гораздо любезнее, избегает формализма и демонстрирует искреннюю заботу по отношению к своему новоиспеченному юному оруженосцу.
Тот же контраст мы видим и в описании дворцов обоих правителей. В чертогах Теодена «повсюду таились тени и властвовал полусвет», но из окон «падали искристые солнечные снопы». Внимание на себя обращают и мозаичные полы, и разноцветные колонны, но в первую очередь в глаза посетителям бросается множество «выцветших гобеленов» на стенах, особенно один, на котором в белых, зеленых, красных и желтых тонах выткан образ Отрока Эорла, подсвеченный лучами солнца. Все эти особенности убранства очень напоминают зал замка Хеорот, принадлежащего конунгу Хродгару в «Беовульфе» (который, как и Медусельд Теодена и медусельд самого Беовульфа, был обречен погибнуть в пламени пожара); в зале Хеорота мы тоже видим «разноцветные полы», золоченые фронтоны и гобелены, служившие праздничным украшением. Толкин добавил к описанию Медусельда всего одно иностранное слово, louver: оно означало устройство, заменявшее дымоход в зданиях, которые отапливались дровами, но при этом не имели дымовой трубы.
Зал Минас-Тирита выглядит совершенно иначе: здесь мы тоже видим узкие окна и множество колонн, но все помещение лишено цвета и даже в каком-то смысле — жизни.
В этот раз исконное название гобелена, web, в описании гондорского дворца выглядит столь же чужеродным, как и слово louver в чертогах конунга Ристании. Еще одно отличие состоит в том, что Теоден восседал на огромном золоченом троне, установленном на помост, на ступеньках которого, у него в ногах, сидел Грима Гнилоуст. В зале Денэтора тоже имеются и трон, и помост, однако трон этот пустует, а сам Денэтор словно в знак смирения сидит на простом кресле, установленном на нижней ступени помоста, то есть на том же месте, которое у Теодена занимал Грима. Таким образом, он словно дает понять, что в этом зале он не властитель, а лишь его наместник. При этом совершенно очевидно, что смирение Денэтора есть не что иное, как маска, под которой таится гордыня, и он дает выход этим чувствам в своем резком ответе Гэндальфу:
Его пикировка с Гэндальфом по тональности напоминает едва не переросший в ссору диалог Арагорна и Боромира в главе «Совет», где гондорец пытался отстоять свое старшинство, а его оппонент, обладая этим статусом, не считал нужным заявить о нем официально.
По какому же праву тогда гондорцы считали, что относятся к Вышнему, а не к Среднему Клану, как объяснял хоббитам Фарамир? Отчасти мы можем судить об этом по еще одному, уже третьему по счету эпизоду во «Властелине колец», где проводится явная параллель между двумя сценами с участием разных персонажей. Речь идет про две встречи — Эомера с Арагорном в лугах Ристании (глава 2 книги III) и Фарамира с Фродо в Итилии (глава 4 книги IV). Эти две сцены явно имеют очень много общего. В обоих случаях вооруженный отряд натыкается на чужеземцев, которые забрели на спорную пограничную территорию. И там и там у предводителя отряда есть приказ задержать посторонних и доставить их правителю, но он принимает решение этот приказ нарушить, пусть даже и с риском для собственной жизни. В начале каждой сцены мы видим враждебную демонстрацию силы со стороны хозяев земель, которые, по сути, окружают пришельцев, и в обоих случаях младший член окруженной группы (Гимли или Сэм) практически выходит из себя в попытке отстоять честь своего лидера. Наконец, и там и там происходит разговор, первую часть которого слышат все присутствующие (в том числе все ристанийцы или все следопыты), а вторая происходит уже без посторонних, и предводитель группы настроен гораздо более миролюбиво. В то же время, при всей их явной схожести, встреча с ристанийцами и знакомство с гондорцами производят на читателя очень разное впечатление, и в этом случае, в отличие от двух предыдущих, чаша весов склоняется в пользу Фарамира и Гондора.
Во-первых, встреча Арагорна и его спутников с конниками на ристанийской равнине куда больше напоминает историю, которая могла бы разыграться в американских прериях, а не на английских лугах. Внезапное появление ристанийцев, которые мгновенно окружают чужеземцев, держа копья наперевес, ассоциируется, скорее, с команчами или какими-нибудь другими индейцами из старых американских фильмов, чем с героями английской старины. Невозмутимость Арагорна свидетельствует о том, что он не понаслышке знаком со стоицизмом, присущим, как гласят легенды, коренным американцам. Эомер явно настроен очень агрессивно, и диалог между двумя сторонами едва не перерастает в поединок, хотя следует признать, что и Арагорн со товарищи не торопятся назвать свои настоящие имена и настаивают на том, чтобы Эомер представился первым и дал ответ на их вопросы до того, как они ответят на его. Замечание Эомера о том, что «лучше бы мирным чужестранцам, забредшим в Ристанию в наши смутные дни, быть поучтивее», в свете этой сценки выглядит весьма справедливым. Напряжение спадает после того, как Эомер отзывает своих людей и смягчает тон беседы, перестав подчеркивать чувство собственного достоинства. Ему не чужды сомнения, он даже готов пересматривать собственное мнение и объяснять свои мотивы, а некоторые его слова звучат почти как извинение. В то же время он производит впечатление человека, который, будучи добрым и отзывчивым в глубине души, все же не может тягаться с Арагорном по уровню благородства. К тому же он слишком порывист и импульсивен, а эти свойства характера могут довести до беды.
Как обычно, Толкин привлекает наше внимание к некоему предмету, который призван служить визуальным выражением характера персонажа, и здесь главная отличительная черта Эомера — белый конский хвост на гребне шлема. По этому украшению мы не раз узнаем его в общей толпе. Такой образ кочевника напоминает о степных народах, тюркских племенах или скифах (хотя нельзя не признать, что англичане охотно переняли эту традицию, и шлемы лейб-гвардии Ее Величества по сей день украшены плюмажем в виде конских хвостов). В английском языке даже появилось — разумеется, в виде иностранного заимствования — слово panache (панаш), означающее одновременно и «украшение из перьев», и те качества, которые оно должно было символизировать. Таким образом, это слово в английском языке имеет два значения: во-первых, это, собственно, плюмаж на воинском шлеме, а во-вторых, кавалерийская удаль и наскок, благодаря которым конным войскам удавалось сломить сопротивление неприятеля.
Если Эомер выделялся в толпе удалью и белым плюмажем, то Фарамира отличало от других нечто более ценное — сдержанность и некоторое благоразумие. Он тоже демонстрировал жесткость и строгость во время допроса Фродо, но когда разгневанный Сэм прерывает его расспросы, то Фарамир оставляет эту его резкость без внимания, относясь к ней «без малейшего гнева». Он, в отличие от Эомера, не торопится раскрывать свои карты и не упоминает о том, что видел тело своего погибшего брата, до тех пор, пока Фродо несколько раз не произносит его имя в своем рассказе. К тому же он замечает, что Фродо очень неохотно распространяется о своих отношениях с Боромиром, но вывод, который он из этого делает, оказывается на удивление близок к истине.
В этом разговоре обращают на себя внимание две вещи. Во-первых, Фарамир (что явно отличает его от Эомера) знает о Кветлориэне куда больше, чем даже сам Фродо, и это он поправляет его рассказ о царстве эльфов, а не наоборот (как можно было бы ожидать). Во-вторых, он не торопится с расспросами и намеренно не использует преимущество своего положения, когда понимает, что Фродо что-то недоговаривает о «проклятье Исилдура». Эта стратегия оказывается верной, потому что в итоге Сэм проговаривается и случайно выпаливает правду, но и тут Фарамир проявляет себя как человек гораздо более дальновидный, чем, например, Боромир или Эомер. Если Эомер — это просто славный молодой воин, как уже говорилось выше, то Фарамира Толкин описывает как «сурового юношу». Он не верит в то, что все проблемы можно решить при помощи оружия, и не считает, что только воины и предводители достойны восхищения и уважения, и это лишь подтверждает его слова о том, что народ Гондора в большей степени склонен к рефлексии и имеет более долгую и богатую историю, чем ристанийцы. В пользу этого утверждения косвенно говорят и дипломатичность Фарамира, и его умение сдержанно выражать свои мысли, и его трепетное и в то же время своеобразное отношение к правде — все это указывает на то, что он является гораздо более сложной и многогранной личностью, чем напористый и прямолинейный Эомер.
Первые три книги «Властелина колец» можно рассматривать как своего рода сложную карту, на которой размечены разные культуры, расы, языки и история народов, и именно это придает миру, по которому путешествуют персонажи, особую правдоподобность и глубину. Такая карта неизменно производит сильное впечатление на читателя и наделяет происходящее известным очарованием, даже если герои просто следуют по проложенному писателем маршруту (в первых главах книги по большей части происходит именно это). В то же время по мере развития сюжета в нем появляется все больше противопоставлений и параллелей, и это выражается в том числе и в манере повествования. Особенно ярко эта черта проявляется в «Двух твердынях» и в первой части «Возвращения короля», структура которых в значительной степени напоминает главу «Совет». Эту структуру можно описать словом «переплетение» (interlace).
Толкин, безусловно, был хорошо знаком с этим термином, который часто фигурировал в критике в адрес «Беовульфа», но вряд ли он ему нравился, поскольку рождал ассоциации с не слишком привлекавшими его французскими романами. Разумеется, Толкину было также хорошо известно, что у исландцев короткие рассказы называются Þáttr, что дословно переводится как «нить». Можно сказать, что несколько таких Þættir, то есть переплетенных между собой нитей, образуют сагу; нечто подобное говорил и сам Гэндальф, обращаясь к Теодену: «Многие ристанийские дети, припомнив волшебные сказки и чудесные были [и все их хитросплетения]51, шутя отыскали бы ответ на твой вопрос» (курсив мой). Толкин вполне мог отдавать себе отчет в том, что все это время использовал в работе английскую версию французского литературного метода под названием entrelacement (чередование), пусть даже в английском языке нет специального обозначения для этого термина. Но как бы эта техника ни называлась, именно ею он был намерен воспользоваться.
Это становится очевидным из структуры повествования с начала «Двух твердынь» и до главы 4 «На Кормалленском поле» книги VI в томе «Возвращение короля». Я попытался изобразить это в виде схемы, которую, правда, пришлось несколько упростить. Так, на ней не изображено непродолжительное расставание Леголаса и Гимли в главе 7 книги IV; для полного описания перемещений всех персонажей 15 марта потребовалась бы отдельная схема; и, разумеется, на ней присутствуют лишь Хранители, но не фигурируют другие герои трилогии. В то же время схема может служить иллюстрацией того, как выглядели различные сюжетные линии этих частей и как они «переплетались» между собой.
Схема охватывает период с начала «Двух твердынь» (26 февраля) до главы 4 книги VI тома «Возвращение короля» (25 марта). За это время, эквивалентное одному месяцу по хоббитанскому календарю, восемь из девяти Хранителей вынуждены разделиться (Боромир гибнет в самом начале «Двух твердынь»). Толкин рассказывает нам об их приключениях не в хронологическом порядке, а то и дело «перескакивая» от одних персонажей к другим.
Так, в первых двух главах «Двух твердынь» мы в течение пяти дней (с 26 по 30 февраля52) следуем за Арагорном, Леголасом и Гимли. В главах 3 и 4 узнаем о судьбе Пина и Мерри и вместе с ними выбираемся из плена урукхайцев и знакомимся с Древнем. Впрочем, если эти главы начинаются примерно в те же даты, что и первые две, то заканчиваются уже немного позже, 2 марта. С 5-й по 8-ю главу мы снова путешествуем с Арагорном и его спутниками, к которым вскоре присоединяется Гэндальф (общая продолжительность истории — с 1 по 5 марта). В главе 5 есть и ретроспективная сцена — рассказ Гэндальфа о том, как ему удалось восстать из мертвых (отсчет тут ведется от 15 января). Обе группы в конечном счете встречаются в Изенгарде, где Гэндальф, Арагорн, Теоден и их спутники обнаруживают «двух малышей», которые мирно отдыхают возле выломанных ворот: один спит, а второй развлекается, пуская колечки табачного дыма. Это наши старые друзья Пин и Мерри, но встреча с ними обескураживает всех присутствующих, включая читателей. Вернее, всех, кроме Гэндальфа, который уже встречал Пина во время своего визита к Древню в главе 7. Затем хоббиты сами рассказывают о том, что с ними происходило со 2 марта, то есть момента окончания главы 4, и до момента встречи с товарищами, которая состоялась 5 марта (это изложение событий по структуре во многом напоминает главу «Совет»). Шесть Хранителей остаются вместе на протяжении глав 10 и 11, но затем их пути снова расходятся. Мы снова встречаемся с ними только через сто с лишним страниц, в начале тома «Возвращение короля», где сперва видим Гэндальфа и Пина (главы 1 и 4, 9–15 марта), затем оказываемся вместе с Арагорном, Леголасом и Гимли, которые расстаются с Мерри 8 марта, в главе 2. С этого момента, на протяжении глав 3 и 5, Мерри будет путешествовать с ристанийцами, и все три группы вновь воссоединятся лишь 15 марта, во время или после битвы на Пеленнорской равнине, и вновь никто, включая читателей, не будет иметь ни малейшего представления о том, как туда добрался Арагорн. Об этом мы тоже узнаем в ретроспективе, из рассказа Гимли и Леголаса Пину и Мерри в главе 9 книги V, точно так же, как до этого хоббиты повествовали им о своих приключениях в главе 9 книги III. Как и в конце книги III, ближе к завершению книги V Хранители снова собираются вместе и дальше, вплоть до конца книги (25 марта), путешествуют единым отрядом, в котором на сей раз отсутствует лишь Мерри.
В то же время нельзя, разумеется, не упомянуть еще одну нить повествования, которая тесно переплетается со всеми остальными, а именно историю Фродо и Сэма в книгах IV и VI. В ней нет почти никаких отклонений и поворотов, разве что следует обратить внимание на то, что окончание книги IV, где Фродо попадает в плен, не совпадает по времени с книгой III, хотя хронологически они должны соответствовать друг другу. События, которые описываются в первой части тома «Две твердыни», заканчиваются 5 марта, когда Пин и Гэндальф отправляются в Гондор, а вторая часть завершается 13 марта, в то время как для героев «параллельной» истории эта дата наступает лишь в главе 4 книги V, и Пин к этому моменту проводит в Гондоре уже несколько дней. Можно утверждать, что в большинстве случаев ни одна из пяти или шести основных линий в центральной части «Властелина колец» не слишком совпадает с остальными по хронологии: где-то повествование всегда «забегает вперед», а где-то, наоборот, отстает.
Благодаря этому подходу Толкину удается добиться двух очень важных вещей: он застает нас врасплох и погружает в напряженное ожидание. Невозможно не удивиться, обнаружив, что Пин и Мерри мирно дремлют и покуривают табак в разрушенных владениях Сарумана, если в последний раз мы их видели в начале похода с онтами на Изенгард. Точно так же мы с удивлением узнаем, что это онты предрешили исход битвы при Хельмовом ущелье (об этом становится известно из последующих воспоминаний хоббитов). Еще один поразительный момент — это появление пиратских кораблей Умбара, на черных парусах которых все вдруг с изумлением видят Белое Древо, семь звезд и венец Арагорна (как это произошло, читатель узнает лишь потом, из рассказа Леголаса и Гимли). И, конечно же, всех — сперва Арагорна, Леголаса и Гимли, затем Пина (и, предположительно, Мерри) и, наконец, Сэма (и, вероятно, Фродо) — потрясает возвращение Гэндальфа, которому чудесным образом удалось вернуться в мир живых.
Возможно, одним из самых неожиданных моментов трилогии является окончание главы 4, «Нашествие на Гондор», в книге V, когда в ответ на похвальбу главаря назгулов мы сперва слышим крик петуха, а затем вдруг:
В последний раз до этого конники упоминались в конце главы 3, где они только покидали Ристанию, а добравшись до последних строк главы 4, мы вынуждены вернуться обратно и проделать вместе с ристанийцами весь путь, описанный в главе 5, чтобы понять, как же они добрались до Гондора. Как обычно, хронологически конец главы 5 не вполне соответствует окончанию главы 4: все начинается с того, что Гэндальф и Черный Всадник слышат, как трубит рог ристанийцев, а заканчивается тем, как Теоден ринулся в бой, а следом за ним — Эомер «с белым конским хвостом на шлеме»; и мы снова увидим Гэндальфа лишь в главе 7. При этом на протяжении всего повествования читатель испытывает смутное чувство постоянной тревоги по поводу Фродо и Сэма, о судьбе которых мы часто и подолгу остаемся в неведении, несмотря на то что именно они выполняют самое главное, хотя и не такое эффектное задание.
Критики не обратили почти никакого внимания на особенности структуры «Властелина колец», которая, впрочем, отличается не меньшей логикой и последовательностью, чем многоплановый «Ностромо» Джозефа Конрада, а по уровню сложности значительно его превосходит. Можно предположить, что более опытный писатель, для которого сочинительство является ремеслом, а не увлечением, не рискнул бы так усложнять свой труд и возлагать такие надежды на прозорливость своих читателей, но Толкину подобные сомнения были чужды.
Впрочем, этот метод переплетения сюжетных линий позволяет не только удивлять читателя и постоянно держать его в напряжении; его главная задача — заставить нас поверить в реальность происходящего, убедить в том, что все именно так и было. У Толкина сюжет развивается в соответствии с определенной логикой, которая, впрочем, ускользает от его персонажей (что закономерно, поскольку они находятся внутри этой истории). Им кажется, что вокруг царит хаос и что их преследуют неудачи; они то и дело сбиваются с пути и оказываются в странных местах, как в прямом, так и переносном смысле — то в темноте, то в зачарованном лесу, то просто пребывают в «ошеломлении», причем частенько не могут осмыслить даже то, что происходит с ними самими.
Первым это ощущение сформулировал Арагорн, который неоднократно сетовал, что делает «промах за промахом». В погоне за урукхайцами он натыкается на несколько загадок — тела мертвых орков, брошь Пина, слова Эомера о том, что хоббитов среди убитых не было, — и эти загадки так и остаются без ответа и кажутся неразрешимыми. Даже самый внимательный читатель может не догадаться, кто же был тот опиравшийся на посох «сутулый старик», которого Арагорн и его спутники увидели на опушке Леса Фангорн. Этот старик очень напоминал Гэндальфа, но когда они в итоге встречают самого Гэндальфа, тот заверяет их, что они наверняка видели Сарумана (впрочем, это мог быть «дух» Сарумана, возможно сфабрикованный Гэндальфом, см. «Предательство Изенгарда»). А то, что Светозар появился ровно в тот же самый момент, чтобы увести с собой их лошадей, было лишь простым совпадением — если, конечно, такая вещь, как совпадение, существует, в чем Гэндальф заставляет нас усомниться. Он обращает внимание на то, что вражеским силам удалось «всего лишь вихрем домчать Мерри и Пина к Фангорну» (и в результате разгневать онтов), чтобы «они как раз вовремя оказались там, куда бы иначе нипочем не попали». Это замечание Гэндальфа напрямую касается его представлений о «случае», о котором мы подробнее поговорим в следующей главе.
В чащах Фангорна, впрочем, случались и другие встречи: например, Гэндальф и Древень видели друг друга, хотя и не обменялись ни одним словом. Именно поэтому Древень так уклончиво отреагировал на рассказ хоббитов о гибели Гэндальфа, пусть даже сами хоббиты этого не поняли, а Леголас и Гимли (которым была известна правда) их на сей счет не просветили. Чтобы осознать это, внимательному читателю придется соединить воедино все три этих разговора, которые весьма далеко отстоят в тексте друг от друга (и наверняка мало кто вообще давал себе такой труд).
В других случаях персонажи сами обращают внимание на совпадения и взаимосвязи. Так, в главе 5 книги III Леголас вспоминает, что в начале главы 2 видел орла, а из рассказа Гэндальфа мы узнаем о том, почему орел там оказался. В то же время в главе 2 книги IV Горлум убежден в том, что разгадал намерения назгула, который трижды пролетел у них над головами: «Они чуют нас, чуют Прелесть». Однако в действительности дела обстояли иначе. Третий назгул, который «летел выше туч и вихрем унесся на запад», направлялся в Ортханк, чтобы узнать, что происходит у Сарумана. Вполне вероятно, что сигналом для него стал костер, на котором ристанийцы сжигали тела убитых орков, так как «дым от кострища вознесся к небесам, и не одно недреманное око заметило его». Тот же самый назгул пролетел над лагерем в Дол-Бране, заставив Пина обеспокоенно уточнить (тоже безо всяких на то оснований): «Но он ведь не за мной летел, нет?» Гэндальф заверил его в том, что в такие сроки даже назгул не смог бы преодолеть подобное расстояние, а значит, у него были другие задачи.
Еще одним эпизодом, который запутал как минимум одного критика, стала сцена в самом конце тома «Хранители», где Фродо, сидя на вершине Амон-Ведара, надевает Кольцо и вдруг слышит у себя в голове крик: «Сними! Сними же, дуралей, Кольцо!» Многие читатели наверняка приняли этот голос за подсознание самого Фродо, как это случалось уже дважды (об этом более подробно будет говориться на стр. 240–242 ниже), но в действительности этот третий голос принадлежит Гэндальфу, о чем можно было бы догадаться по резкости интонаций, если бы и хоббит, и читатели в тот момент не считали старого мага погибшим. Лишь позже, в главе 5 книги III Гэндальф даст несколько туманное пояснение:
И никто из тех, кому он об этом расскажет, не поймет смысла этого объяснения.
На протяжении всей трилогии нам встречается немало других пересечений разных сюжетных линий: например, рог Боромира, разрубленный надвое в конце тома «Хранители», спустя много глав был найден гондорцами в виде осколков на берегу реки, и Фарамир упоминает о нем, чтобы проверить правдивость рассказа Фродо; эпизодическое появление посланца Денэтора, Хиргона, в трех разных главах (главы 1, 3 и 5 книги V); слова Фарамира, обращенные к его отцу: «Из северных сказаний к нам на юг явился не один лишь этот невысоклик»; мифрильная кольчуга Фродо, которую демонстрирует его друзьям глашатай Саурона в главе 10 книги V, когда мы еще можем лишь гадать, как она у него оказалась.
Самым важным и чаще всего упоминаемым звеном является, вероятно, палантир Ортханка. В главе 2 книги V Арагорн сообщает друзьям: «Я глядел в Ортханкский камень». И когда они приходят в ужас от этих известий, он признает: «Если я оказал ему услугу, дело плохо». Однако оказывается, что он поступил верно, поскольку, узнав о существовании Арагорна, Саурон торопится нанести удар до того, как полностью подготовился к битве, и именно к этому заключению Гэндальф приходит спустя примерно тридцать страниц. Впрочем, его догадка подтверждается позже, еще через шестьдесят страниц, когда они с Арагорном наконец встречаются и получают возможность поговорить (глава 9 книги V, «На последнем совете»). При этом никому из них не приходит в голову, в чем заключается главный результат решения Арагорна заглянуть в палантир. Так, в критический момент путешествия Фродо и Сэма происходит следующее.
Хронология всех этих событий тщательнейшим образом соблюдена. Про Фродо и Сэма ничего или почти ничего не рассказывается начиная с 16 марта, то есть после того, как Саурон получил известия о поражении своих сил в битве на Пеленнорской равнине и о гибели главаря назгулов; когда Арагорн заглянул в палантир, по его собственным словам, «было десять дней, как Хранитель пошел на восток от Рэроса», то есть 6 марта; Гэндальф догадывается об этом по реакции Саурона («Пять, кажется, дней назад он узнал, что мы разделались с Саруманом и завладели палантиром»), то есть 10 марта. И если внимательный читатель может понять это, соединив все кусочки воедино (а также сверившись с подробным хронологическим изложением всех событий, которое Толкин приводит в Приложении B), то сами персонажи, повторим, не знают, что происходит, и вынуждены строить догадки, порой не находят объяснений тому, что видят, а иногда и вовсе приходят к ошибочным умозаключениям.
Так, мы с удивлением обнаруживаем, например, что даже после завершения похода Фродо и Сэма к Ородруину и уничтожения Кольца оба хоббита все еще не знают, что Гэндальф остался в живых, и считают, что «как его шарахнули в Мории, так и пошло вкривь и вкось».
Эти многочисленные расхождения между тем, что знают персонажи, и тем, что известно читателю (хотя читатель оказывается в неведении почти так же часто, как и сами герои), придают всей истории некую неизменную парадоксальность. Однако обратной стороной этой парадоксальности является закономерность: благодаря этому мы постепенно осознаем, что чувство безысходности и уныние героев, граничащие порой с отчаянием, одновременно естественны и оправданны и в то же время не имеют под собой оснований и являются результатом искаженного восприятия. Все частенько идет не так, но не настолько плохо, как могло бы. Даже в самые тяжелые моменты нельзя не признавать справедливость поговорки о том, что ни в чем и никогда нельзя быть до конца уверенным. «Издавна говорят: нередко зло пожрется злом», — произносит Теоден. «Быстрее вовсе не значит вернее», — слышим мы из уст Арагорна. «Может статься, предатель проведет самого себя и невольно совершит благое дело», — говорит Гэндальф, который в целом частенько занимается тем, что сводит воедино разные сюжетные линии.
Так, например, в главе 8 книги V он отмечает, что Элронд правильно поступил, разрешив младшим хоббитам присоединиться к отряду Хранителей, так как каждый из них в итоге сыграл очень важную роль: Пин спас жизнь Фарамиру, а Мерри — Эовин. В то же время из-за отчаяния, охватившего Денэтора, на поле боя погиб Теоден, и Мерри вскользь недоумевает: «А где же Гэндальф? <…> Неужели он не мог спасти… конунга?» (глава 6 книги V). И хотя сам Гэндальф говорит: «Пока я буду его [Фарамира] спасать, боюсь, погибнут другие», он не знает, о каких именно других может идти речь. Как он неоднократно повторял по тому или иному поводу, вероятно держа при этом в уме разные варианты развития событий и закономерности: «Даже мудрейшим не дано провидеть все».
Вряд ли кто-то может прийти к определенным правильным выводам после знакомства с миром толкиновского Средиземья, в котором разворачиваются невероятные и порой сбивающие с толку события, однако кое-какое понимание все же приходит: отказ от дальнейших попыток борьбы — это всегда неверное решение. Толкин наглядно демонстрирует нам это как раз с помощью метода переплетения сюжетных линий, каждая из которых по отдельности порой выглядит так трагично и безнадежно, что впору отчаяться и опустить руки. Впрочем, сейчас стоит отложить на время карту Средиземья и отвлечься от структуры «Властелина колец», чтобы перейти к аргументации, которая приводится в романе, и даже (хотя это слово Толкину бы наверняка не понравилось) его идеологии.
Содержание первых двух глав по большей части является наглядным свидетельством того, как много Толкин почерпнул из древней литературы во время работы над трилогией. Из этого некоторые могут сделать вывод, будто «Властелин колец», по сути, есть не что иное, как «антиквариат» (сегодня это слово часто употребляется со снисходительной интонацией). Но для такой снисходительности нет никаких оснований, потому что даже если мы согласимся с этим утверждением, то все равно не можем не признать, что именно тонкость этой «антикварной работы» во многом объясняет очарование Средиземья.
Впрочем, это все равно не помогает понять, почему книга так глубоко повлияла на многих читателей, которые находят в ней параллели со своей собственной жизнью. Произведение Толкина — это не просто фантазии чудака из лавки древностей. Если его (как и «Беовульфа») будут читать и тысячу лет спустя, то даже в отдаленном будущем человек чуткий будет воспринимать его не иначе как весьма характерное произведение ХХ века.
Это можно заметить, если вспомнить, что нам рассказывают о Кольце. Толкину пришлось серьезно поработать над сценами из первого издания «Хоббита», в которых упоминается найденное Бильбо кольцо — тогда оно еще не мыслилось как Кольцо Всевластья. Те, кто узнал всю историю из «Властелина колец» и более поздней версии «Хоббита», очень бы удивились, прочитав рассказ о состязании Бильбо с Горлумом в первом варианте книги, опубликованном в 1937 году. Удивительно в нем то, что Горлум не так уж сильно привязан к своей «прелести». Он ставит ее на кон против жизни Бильбо, проигрывает ему в загадки и старается поступить честно. Не найдя кольца (потому что оно уже лежит в кармане у Бильбо), он приносит хоббиту свои извинения за то, что не может с ним расплатиться, и Бильбо, загнанный в угол, принимает предложение Горлума вместо этого показать ему выход из гоблинских туннелей. Они расстаются в неплохих отношениях, и последняя реплика Горлума звучит так:
Но уже во втором издании, вышедшем в 1951 году, и во всех последующих он произносит совсем другие слова:
Толкин сохранил первую, альтернативную версию в качестве истории, которую Бильбо поведал Гэндальфу и остальным и согласнокоторой его права на Кольцо были более весомыми. Во «Властелине колец» ложь Бильбо представляется как зловещий признак того, что Кольцо начало набирать над ним власть и постепенно становилось для него «прелестью» (он сам употребляет то же слово, что и Горлум, и Исилдур, — precious). Но эта первоначальная версия истории противоречит одному из основных свойств Кольца, о которых мы узнаем позже: начиная с Исилдура, ни один его владелец (в том числе Горлум) не расстается с ним по доброй воле — оно покидает их само.
Сюжет «Властелина колец» построен на утверждениях Гэндальфа, приведенных в главе 2 книги I в ходе долгой беседы с Фродо. Если не принять их на веру, потеряется весь смысл книги. Этих утверждений по сути три.
Во-первых, Гэндальф говорит, что Кольцо обладает огромной силой — что в плохих, что в хороших руках. Попади оно к Саурону — и он станет непобедимым, по крайней мере в обозримом будущем:
Но, во-вторых, Гэндальф убежден в том, что Кольцо смертельно опасно для всех его владельцев: оно поглощает их, «подчиняет их себе», «овладевает ими». Раньше или позже — зависит от того, насколько его владелец «крепок духом и чист в помыслах», но «темная сила неминуемо подчинит его себе». Кроме того, речь идет не только о физическом порабощении. Кольцо обращает все ко злу, в том числе тех, кто его носит. Пользование им нельзя доверить никому, его нельзя отдать в хорошие руки и на благие цели: никто не станет хорошим владельцем, и любые благие цели, достигнутые с помощью Кольца, обернутся злом. Позднее это утверждение повторяет Элронд: «Я ни за что не возьму Кольца». Его примеру следует и Галадриэль: «Я уйду на Запад и останусь Галадриэлью».
И наконец, в-третьих, — и Гэндальфу приходится отстаивать это убеждение, несмотря на сопротивление участников Совета у Элронда, — Кольцо нельзя просто не использовать, отложить куда-нибудь или выбросить. Его необходимо уничтожить, и сделать это можно только там, где его изготовили, — в Ородруине, Роковой Расселине.
Эти утверждения определяют развитие сюжета. Как часто отмечалось, это уже не поиски, а нечто прямо противоположное: цель героев не в том, чтобы что-то найти или вновь обрести, а в том, чтобы отвергнуть и разрушить. И полумер здесь быть не может, какими бы привлекательными они ни казались. Кольцо не могут взять ни Гэндальф, ни Галадриэль, а если бы его отвезли в Гондор, как хотели Боромир и Денэтор, это привело бы к катастрофическим последствиям. Можно сказать, что все это совершенно логично, если исходить из перечисленных постулатов, но сами утверждения Гэндальфа могут показаться спорными. Почему мы должны им верить? Однако даже те критики, которые под тем или иным предлогом придирались почти ко всему, что касается «Властелина колец», насколько мне известно, никогда не ставили под сомнение то, что Гэндальф говорит о Кольце. Это слишком правдоподобно, слишком знакомо. В это невозможно не поверить, имея за плечами весь горький опыт ХХ века.
Если свести воедино все три утверждения, высказанные Гэндальфом в начале книги, то современному и хоть сколько-нибудь эрудированному человеку наверняка придет на ум фраза «Всякая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». Этот афоризм сформулировал в 1887 году лорд Актон, хотя изначально он звучал не совсем так. На самом деле лорд Актон написал: «Власть имеет свойство развращать, а абсолютная власть развращает абсолютно. Великие люди почти всегда плохие люди…» Не думаю, что до 1887 года с ним многие бы согласились. В средневековом мире были жития святых, герои которых пользовались огромной и даже чудесной силой исключительно в благих целях; в средневековой истории, конечно, насчитывается немало злых правителей, но вряд ли найдутся признаки того, что они стали злыми, придя к власти (хотя в «Беовульфе» есть такие намеки). В целом люди, наверное, полагали, что злые властители были злы с самого начала, по самой своей природе. Ближе всего к высказыванию лорда Актона в древнеанглийском языке стоит пословица: «Man deÞ swa he byÞ Þonne he mot swa he wile» («Когда человек волен поступать так, как хочет, он поступает так, как велит его нутро»). Это означает, что власть проявляет характер человека, но не меняет его. Отчего же поменялось это представление?
Ответить на этот вопрос несложно, и ответ на него особенно ясно показывает, что Толкин не был таким уж отдельно стоящим писателем, каким его иногда представляют. Так, за шесть лет до начала публикации «Властелина колец» Джордж Оруэлл выпустил свою притчу «Скотный двор», которая, как известно, заканчивается провалом восстания животных, поскольку свиньи превратились в фермеров:
Вопрос о том, кто именно изображен в сказке, вызывает яростные споры (никто не хочет видеть в ней себя), но это лишь подтверждает ее суть, которую выражает и Гэндальф: она про каждого из нас. Любой захват власти, насколько бы «крепок духом и чист в помыслах» ни был захватчик, заканчивается одинаково. Таково свойство власти. При этом публикация «Властелина колец» совпала по времени с появлением романов Уильяма Голдинга «Повелитель мух» (1954) и «Наследники» (1955), смысл которых автор для удобства комментаторов своего творчества изложил в более позднем эссе «Басня» (Fable), вошедшем в сборник «Горячие врата» (Hot Gates):
И вот английские мальчики-хористы, оказавшись на прекрасном необитаемом острове, додумываются до убийства, до принесения в жертву человека и создают самого «повелителя мух», Вельзевула; в «Наследниках» же наши предки-кроманьонцы истребляют мирных и дружелюбных неандертальцев, сочинив в оправдание своих действий дикие небылицы о том, будто бы те едят людей.
Можно добавить, что очень похожий, хотя и более сложный аргумент выдвинул и Т. Х. Уайт в еще одном великом фантастическом романе того десятилетия, «Король былого и грядущего», который, как и у Толкина, начался с детской книжки «Меч в камне» (1937), но писался еще дольше — полная, хотя и неоконченная версия увидела свет в 1958 году. Уайт заложил в свое произведение очень много смыслов, и немало из них вызывают сомнение, поэтому его нелегко резюмировать. Однако во всяком случае одно можно сказать с уверенностью: Уайт разглядел в человеке базовую потребность к уничтожению и выразил ее в своем опусе, который можно было бы назвать «Властелин колец nationibus in diro bello certantibus» («в эпоху страшной войны между народами»).
Мысль, которую настолько по-разному выразили Оруэлл, Голдинг, Уайт и еще несколько авторов послевоенных фантастических романов и притч, сводится к тому, что людям ни в коем случае нельзя доверять, особенно если они заявляют о своем стремлении изменить мир к лучшему. Главное разочарование ХХ века было связано с благими намерениями политиков, вымостившими дорогу в лагеря и на расстрельные полигоны. Потому-то слова Гэндальфа и звучат так убедительно почти для всех читателей, хотя они, повторю, тоже являются для Средиземья анахронизмом, и самым вопиющим, поскольку подобные взгляды появились лишь в современном мире.
Но соблюдает ли эти правила, положенные в основу книги, сам Толкин? Критики утверждают, что нет, — особенно Колин Мэнлоув, который посвятил нападкам на Толкина главу 5 своей книги «Современное фэнтези» (Modern Fantasy). Для начала следует признать, что некоторые персонажи действительно в тот или иной момент начинают проявлять признаки морального разложения, которого так опасается Гэндальф. Один из них — Бильбо: в главе 1 он разозлился на Гэндальфа за то, что тот пытался убедить его расстаться с Кольцом (даже не насовсем); потом, в главе «Нежданные гости», Бильбо попросил Фродо дать ему «еще раз на него взглянуть» и на мгновение предстал перед ним как «сморщенный карлик, глаза у карлика алчно блестели, а костлявые руки жадно дрожали». Второй — Исилдур, в чьем письме, найденном Гэндальфом в гондорских архивах, есть зловещая фраза: «Это — мое сокровище, хоть я и заплатил за него великой болью». Разумеется, к ним следует отнести и Горлума, который чувствует тягу к Кольцу на протяжении всей книги. Наконец, Боромир: он с самого начала сомневается в разумности уничтожения Кольца в Ородруине и в конце концов вызывает разброд среди Хранителей, будучи убежденным в том, что «людей с честными сердцами не испортишь». К этому моменту — ближе к началу последней главы «Хранителей» — в речи Боромира заметны все признаки, которых в ХХ веке научились опасаться: восхищение могуществом, даже если это «могущество Врага», восхваление «бесстрашных» и тут же — «безжалостных» как средства достижения победы и, наконец, возвеличивание себя до лидера, обладающего «великим могуществом», и неприкрытая угроза применения силы: «Ибо я гораздо сильнее тебя, невысоклик!» Даже Сэму, которому ненадолго пришлось взять Кольцо себе, в главе 1 книги VI мимолетно чудится нечто похожее — «Сэммиум Смелый, герой из героев», — и когда он медлит отдать Кольцо Фродо, тот, как и в случае с Бильбо, на мгновение видит в нем «гнусную маленькую тварь с горящими глазками, со слюнявой оскаленной пастью». На протяжении всей книги автор, в полном соответствии с утверждениями Гэндальфа, настойчиво повторяет: носить Кольцо опасно.
Но можно заметить, что Толкин допускает исключения из правила, которое сам же сформулировал. И Сэм, и Бильбо в конце концов отдают Кольцо, замешкавшись лишь на миг. Есть персонажи, которые вообще не выказывают желания взять его или присвоить: Мерри и Пин, Арагорн, Леголас и Гимли. Когда Хранители приходят в Кветлориэн, Галадриэль уже знает о Кольце и признается: «я хотела бы обладать» тем, что предложил ей Фродо. Ее посещает примерно такая же фантазия, что и Боромира и Сэма:
Однако же она шутя справляется с искушением. Точно так же и Фарамир, в чьих руках оказались Фродо и Сэм, узнав, чтó они несут с собой, на мгновение предстал перед ними угрожающим, но потом, рассмеявшись, преодолел соблазн. Наконец, остается Фродо. В начале книги Гэндальф сказал ему, что не может заставить его отдать Кольцо — «разве грубой силой, а этого [твой рассудок]54 бы не выдержал». Однако, как подчеркивает с нажимом Мэнлоув, в конце книги, в сцене в Саммат-Науре, Горлум все же заставляет Фродо отдать Кольцо, и заставляет силой — откусив ему палец, но это никак не отражается на рассудке Фродо. Из-за таких явных противоречий критики, враждебно настроенные по отношению ко всему произведению, усматривают изъян в самóй толкиновской концепции происхождения зла: получается, что на некоторых людей Кольцо действует плохо, а на некоторых вообще никак. Автор манипулирует сюжетом, вместо того чтобы логически его развивать.
На самом деле, подобные сомнения можно развеять одним словом, хотя Толкин его не использует, да и в Оксфордский словарь оно вошло только в 1989 году (насколько удалось обнаружить, первое его упоминание зафиксировано лишь в 1939 году). Это слово — addictive (вызывающий зависимость). Все, о чем говорит Гэндальф, можно выразить одной фразой: «Пользование Кольцом приводит к зависимости». Если надеть его один раз, может быть, ничего страшного и не произойдет, однако с каждым разом тяга к нему растет. На ранних этапах от этой зависимости можно избавиться (это объясняет, почему Бильбо и Сэм смогли от него отказаться), но как только она пустила корни, одной лишь силой воли ее не побороть. С другой стороны, если не надевать его вообще, то власть этой зависимости будет не больше, чем у любого другого искушения, — вот почему Галадриэль, Фарамир и остальные Хранители не поддались соблазну. Кроме того, конечно, зависимых можно удержать от искушения с помощью внешней силы — будь то зубы Горлума или запертая камера и тотальная абстиненция. Говоря, что не может «заставить» Фродо отдать Кольцо, «разве грубой силой, а этого [твой рассудок] бы не выдержал», Гэндальф имел в виду, что не может заставить его захотеть отдать Кольцо, кроме как с помощью какого-то неизвестного метода воздействия на его психику, может быть, чего-то вроде гипноза. Но ничто из этого не противоречит основному тезису по поводу Кольца: разрушительна уже сама потребность его надеть. Завладев им, и Элронд, и Гэндальф, и Галадриэль, и Денэтор начали бы использовать его с самыми благими намерениями, но потом стали бы получать наслаждение от того, что им все удается, упиваться своей властью и в итоге превратились бы в диктаторов и в рабов своей собственной диктатуры, не имея возможности ни прекратить это, ни сделать шаг назад.
Очень многие люди находят толкиновское описание зла весьма убедительным, однако надо еще раз подчеркнуть, что его интерес к теме зла очень современен и ни в коей мере не уникален. В середине ХХ века эта проблема завладела умами многих писателей, которые создавали неповторимые и оригинальные образы зла. Я уже приводил заявление оруэлловского палача О’Брайена из романа «1984» («Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно»55) и ссылался на рассказ Урсулы Ле Гуин «Уходящие из Омеласа» о прекрасном городе, чье могущество и красота полностью зависят от постоянной и осознанной пытки слабоумного ребенка. Сюда можно добавить персонажа книги Курта Воннегута Билли Пилигрима, работавшего в дрезденских «шахтах по добыче трупов», где «вонь походила на запах роз и горчичного газа»56; или Мерлина, который в романе Т. Х. Уайта изобличает человечество:
Все эти образы основаны на личном или недавно пережитом опыте — в большей (у Воннегута) или в меньшей (у Ле Гуин) степени. Эти писатели пытаются донести нечто такое, что им довелось глубоко прочувствовать и что не поддается объяснению с рациональной точки зрения; более того, нечто, по-видимому, совершенно новое, чему не находится ответа в нравственных принципах прошлых веков (хотя некоторые из названных авторов живо интересовались Средневековьем). Окончание цитаты из Уайта указывает на то, что это «нечто» связано с характерным для ХХ века опытом войны, которая превратилась в одну из отраслей промышленности, и обезличенного, индустриализованного массового уничтожения; наверное, не случайно большинство из этих писателей (не только Толкин, Оруэлл и Воннегут, но и Голдинг, а также друг и коллега Толкина К. С. Льюис) были ветеранами той или иной войны. Жизнь в ХХ веке сформировала у многих людей непоколебимую убежденность в том, что в природе человека заложена некая неправильность, не разложимое на части зло, однако никакого удовлетворительного объяснения этому явлению жизнь не дала. Не нашлось такого объяснения и в литературе прежних времен: по мнению Роузуотера, друга Билли Пилигрима из воннегутовской «Бойни номер пять»,
Фэнтези ХХ века можно считать прежде всего откликом на этот пробел, нехватку объяснения. И стоит задаться вопросом о том, что в созданных Толкином образах оригинально и индивидуально, а что — типично и узнаваемо.
Один из таких образов — это орки, которых мы несколько раз видим или слышим во «Властелине колец» и по поводу которых можно сделать вполне определенные выводы (см. следующий раздел). Но это злодеи относительно мелкого калибра, которых Толкин назвал в своей лекции о «Беовульфе» «пехотой древней войны»; они в некотором смысле походят на довольно обычных сказочных персонажей, таких как гоблины, как их изначально называл Толкин.
Образ призрачных Кольценосцев (Ringwraiths) получился более индивидуальным и своеобразным. Надо сказать, что это слово относится к точно такому же типу, как *hol-bytla, — оно составное, и первая его часть прекрасно известна, а вторая более туманна. Что такое wraith? Заглянув в Оксфордский словарь, натыкаешься на загадку как раз в духе Толкина — такие всегда привлекали его внимание. В словаре не высказывается никаких предположений по поводу происхождения этого слова — оно лишь снабжено пометой «этимология неясна». Что же до смысла, то в словаре дается два значения, которые, по всей видимости, противоречат друг другу, а в качестве источника обоих приводится один и тот же текст — выполненный в 1513 году Гэвином Дугласом перевод «Энеиды» Вергилия на шотландский язык. Не сомневаюсь: Толкин обсуждал этот вопрос с другими участниками «Инклингов», ведь у Льюиса тоже есть очень четкий художественный образ такого призрака, и в конце концов им удалось найти решение, соответствующее и старинному тексту Дугласа, и современной действительности, к которой относятся «призраки». (Комментарий по поводу Льюиса можно найти в моей статье, опубликованной в сборнике под редакцией Кларка и Тиммонса.)
Начнем с этимологии. Очевидное предположение, о котором должны были подумать составители словаря: это форма древнеанглийского глагола wríðan (writhe — извиваться). Это глагол 1-й группы, относящийся к сильному спряжению, точно такой же, как глагол rídan (ride — ехать), и, если бы он был достаточно распространен, чтобы сохранить свою полную форму, мы бы до сих пор говорили writhe — wrothe — writhen, как мы говорим ride — rode — ridden или write — wrote — written (на самом деле, Толкин использовал форму writhen, см. «Тезаурус Толкина»). Для таких глаголов, как ride или write, характерно образование других слов посредством изменения гласной: например, road (дорога) произошло от ride (ехать), а writ (предписание) — от write (писать). От глагола writhe образовалось несколько таких слов: wreath (нечто скрученное), а также менее очевидные, но заставляющие задуматься wroth (устаревшее прилагательное, означающее «разгневанный») и wrath (соответствующее существительное, которое употребляется до сих пор). Какая связь между словами «гнев», «извиваться» и «скрученный»? Очевидно — и тому есть другие подтверждения, — это слово представляет собой древнюю, отмершую уже метафору, в которой состояние гнева сравнивается с состоянием перекрученности изнутри (это предположение высказал на заседании «Инклингов» Оуэн Барфилд, о чем Толкин упоминает в «Письмах». Слово wraithas (согнутый) тоже имело особое значение для личного мифа Толкина об утраченном пути, см. ниже стр. 442).
Толкин осознавал разницу между вещественным и абстрактным — об этом можно судить по тому слову, которое употребляет Леголас в главе «Путь на юг». Хранителям не удается пересечь Карадрас из-за снежной бури, и эльф отправляется разведать путь к отступлению. Вернувшись, он сообщает, что снеговой покров простирается недалеко, но солнце он заманить с собой не смог: «Оно ублажает южные земли, и его, как я понял, ничуть не беспокоят несколько тучек (wreath of snow) над этой горушкой». Под «тучками» Леголас, очевидно, имеет в виду нечто вроде облака, нечто почти эфемерное, и слово wraith можно употреблять в том же значении, хотя в Оксфордском словаре оно не зафиксировано: можно сказать «a wraith of mist» (облако тумана), «a wraith of smoke» (облако дыма), подобно тому как Леголас говорит «a wreath of snow» ([снеговые58] тучки). Таким образом, представляется вероятным, что слово wraith — это шотландская форма, образованная от слова wríðan точно так же, как слово raid (рейд) образовано от слова rídan.
Вернемся к цитатам из перевода Гэвина Дугласа, на основании которых Оксфордский словарь вывел два значения этого слова. Первое — «видение или дух умершего человека: призрак или привидение» — иллюстрируется фразой:
In diuers placis
The wraithis walkis of goistis that are deyd
(Тенью такой человек, говорят, после смерти витает59).
В качестве примера употребления этого слова в другом значении — «эфемерный или призрачный облик живого человека» — вновь приводится цитата из перевода Дугласа:
Возникает резонный вопрос: так живы эти призраки или мертвы, раз Дуглас использует это слово в обоих смыслах? Можно еще добавить: материальны они или нет? Этот второй вопрос вызван сравнением их с «тенью» (еще одно важное для Толкина слово) и определением wraiths и wreaths в первую очередь исходя из их формы, а не содержания: завиток, спираль, кольцо. Первый же вопрос связан с тем, что призрак может быть призраком чего-то, даже если это что-то настолько неуловимо (хотя и вещественно), как снег, туман или дым. Разумеется, Кольценосцы у Толкина являют собой ответ на все эти вопросы и в очередной раз показывают, что очевидные ошибки и противоречия в древних поэмах могут просто указывать на понимание, недоступное самоуверенным составителям словарей в XIX и ХХ веках.
Живы Кольценосцы или мертвы? В начале книги Гэндальф сообщает о том, что некогда они были людьми, которым Саурон раздал кольца, «чтобы поработить их. Давным-давно превратились они в кольценосцев-призраков, в Прислужников Мрака, его самых страшных вассалов».
Гораздо позднее, в главе «Битва на Пеленнорской равнине», мы узнаем о том, что главарь назгулов, Повелитель Призраков, был некогда королем-ведьмаком Ангмара — королевства, стертого с лица земли более тысячи лет назад. Значит, ему следовало бы быть мертвым, однако он, очевидно, в той или иной форме жив, то есть находится ровно посередине между двумя значениями, приведенными в Оксфордском словаре. Что касается вопроса о его материальности, то назгул в каком-то смысле не имеет вещественной формы — ведь когда он откинул капюшон, под ним ничего не было. С другой стороны, что-то там должно было быть, раз «был он в короне, но без головы». Кроме того, он и его товарищи могут совершать физические действия: носить стальные мечи, ездить верхом на лошадях или на крылатых тварях — а главарь назгулов машет булавой. Однако им нельзя причинить физического вреда — ни наводнением, ни оружием, только лишь мечом из Могильников, выкованным на древнем Западе и заклятым поразить Ангмар. Именно эти заклинания, а не сам клинок, и пронзают «призрачную плоть». Так что Кольценосцы похожи на туман или дым — они вещественны и даже опасны, грозя удушением, но в то же время совершенно неуловимы.
Все это весьма своеобразно. Однако важно понять, насколько подобный образ узнаваем и даже правдоподобен с психологической точки зрения. Ответ на этот вопрос возвращает нас к ХХ веку. Возможно, Толкин не сразу пришел к такому образу Кольценосцев, потому что, как говорилось выше, сначала Черные Всадники кажутся относительно безобидными. Однако во время Совета у Элронда Боромир рассказывает об одном из основных их свойств — способности сеять панику: всякий раз, когда в бой вступают Черные Всадники, «их союзники сражаются словно одержимые, а наших воинов сковывает ужас». И после ухода Хранителей из Кветлориэна призраки все чаще выступают именно в этом качестве. Пролетая над Сэмом и Фродо, над мустангримцами, над Гондором, они вызывают одни и те же явления: тьму, леденящий душу вопль и ужас. Типичный пример — ощущения Пина и Берегонда в тот момент, когда они слышат Черных Всадников и видят, как те слетаются к Фарамиру в главе «Нашествие на Гондор» (глава 4 книги V):
Эта последняя фраза имеет особое значение. Воздействие Кольценосцев по большей части не физическое, а психологическое: они парализуют волю, лишают сил сопротивляться. Это может быть как-то связано с тем, что их жертва сама начинает превращаться в призрака. Такое может случиться в результате внешнего воздействия. Как поясняет Гэндальф, если бы Элронд не извлек обломок моргульского клинка из раны Фродо, он «стал бы призраком Царства Тьмы». Но обычно возникает подозрение, что люди превращаются в призраков сами по себе. Они принимают дары Саурона — вполне возможно, намереваясь использовать их ради какого-то дела, которое считают благим. Но потом они начинают жульничать, устранять несогласных, верить в некую «цель», которая оправдывает все их действия. В конечном счете эта «цель» или привычки, приобретенные на пути к ней, разрушают все их представления о нравственности и даже то, что в них еще остается человеческого. Вид человека, которого «пожирает изнутри» одержимость некой абстракцией, настолько хорошо знаком тем, кто застал трагические события ХХ века, что образ такого призрака и процесс превращения в него становятся до ужаса узнаваемыми и в каком-то смысле отнюдь не фантастическими.
Примеры персонажей, которые уже вступили на путь развоплощения, делают этот образ зла еще более реалистичным. Самые первые и при этом весьма зловещие симптомы мы наблюдаем у Бильбо, Фродо и ряда других героев, о которых уже говорилось выше. Горлум продвинулся по этому пути гораздо дальше; однако во «Властелине колец» он, уже много лет как лишенный Кольца, возможно, стал выздоравливать — об этом говорит то, что он начинает называть себя своим прежним именем, Смеагорл, каким звался еще будучи хоббитом, и иногда, что очень важно, говорит о себе «я». В главе «Тропа через топи» приводится поразительный диалог между его хоббитовской сущностью (Смеагорлом) и сущностью Кольценосца (Горлумом, или «моей прелес-с-стью»), из которого ясно, что две эти личины как минимум связаны друг с другом. Можно себе представить, как одна вырастает из другой, как обычная человеческая слабость и эгоизм претворяются в чистое зло.
Но лучший пример «развоплощения» во «Властелине колец» — это, конечно, Саруман. Как отмечалось выше, его речь и поведение более современны, чем у любого из участников Совета у Элронда и вообще любого другого персонажа. Цели Сарумана — это знание (против этого вряд ли можно возразить), дисциплина на службе у знания (наверняка его поддержали бы в этом целый ряд ученых и огромное множество руководителей), но в конечном счете — контроль. В своем стремлении к контролю Саруман совершенно осознанно готов сотрудничать с силами зла, но надеется использовать их для своих гораздо более возвышенных целей, а затем подавить или уничтожить своих временных союзников. Однако мы слишком хорошо знаем, что такие расчеты не оправдываются, — мы наблюдали подобные войны и союзы на протяжении всего прошлого века. Кроме того, как мы узнаем в главе «Красноречие Сарумана» (глава 10 книги III), его основным преимуществом было не что иное, как очарование его голоса:
Разные люди могут найти свои примеры такого явления из реальной жизни, но и в коллективном опыте людей, живших в ХХ веке, есть память о том, как сложно выпутаться из сетей профессионального жаргона — будь то подсчет потерь генералами в ходе войны во Вьетнаме или бесконечные разногласия и поправки литературных теоретиков — и как непросто отделаться от представлений, навязанных ими между строк. Насколько можно судить по постоянным нападкам Оруэлла на военно-политический язык начала ХХ века, это явление более раннее, чем оба приведенных выше примера. Таким образом, Саруман постепенно превращается в призрака: отчасти за счет слияния с делом своей жизни и стремления к некой все более недостижимой цели без оглядки на используемые средства, а отчасти — за счет самообмана, который кроется в его речи. И в конце он становится призраком уже в физическом смысле — когда Гнилоуст перерезает ему горло, призрак восстает из его тела:
И когда «туман» и «дым» рассеиваются, становится видно, что тело Сарумана, по-видимому, было мертво уже много лет, оставшись лишь «клочьями иссохшей плоти на оскаленном черепе». В Сарумане еще сохранилось что-то человеческое — колеблющийся призрак обращается на запад, возможно, в надежде испросить прощение валаров, а потом развеивается, что можно счесть признаком горя или раскаяния, — однако это человеческое постепенно пожиралось.
Чем? Клайв Стейплз Льюис мог бы ответить: «Ничем». Одно из поразительных и убедительных утверждений выдуманного им беса Баламута состоит в том, что сегодня самыми сильными искушениями стали не старые человеческие пороки вроде похоти, обжорства или гнева, а новые — одиночество и скука. В конце письма XII «Писем Баламута» бес отмечает, что христиане говорят про Бога, мол, это Тот, «без Кого ничто не обладает силой»60. Но они неправы, ведь
Грешники такого рода, разумеется, ненавидят всех, у кого, судя по всему, «есть какая-то жизнь», как сейчас принято говорить (и это очень меткое выражение). Им непременно надо убедить всех остальных тоже впасть в уныние и отчаяние. Отсюда в современной литературе так много злодеев, которые прежде всего характеризуются своей «пустотой» (как в стихотворении Т. С. Элиота «Полые люди»), образов зла в виде чего-то бессмысленного или бюрократического (взять хотя бы «Бойню номер пять» Воннегута или «Уловку-22» Хеллера), сюжетов о том, как с помощью лукавых речей можно скрыть несомненное зло (жители Омеласа у Ле Гуин — большинство из них — убеждают себя не верить тому, что видели собственными глазами), представлений об ужасе, кроющемся в повседневной жизни (Марлоу у Конрада очень прозаично повествует о «сердце тьмы», а восклицание Курца: «Ужас, ужас!» — так и остается без объяснения). В Средние века никто ничего подобного не писал. Может быть, Толкин и заимствовал слово wraith у Гэвина Дугласа из XVI века, но сама идея о Кольценосцах и о том, как в них можно превратиться, взята из его (и нашего) собственного жизненного опыта. Это придает созданному Толкином образу не просто художественную оригинальность, но и страшную убедительность.
Еще одно слово из эпохи Гэвина Дугласа, которое идет рука об руку со словом wraith, — shadow (тень, мрак, тьма), и Толкин употребляет его постоянно и целенаправленно. Последние строки поэмы о кольцах, которую Гэндальф читает Фродо в главе «Тень прошлого», звучат так:
Одно Кольцо покорит их, одно соберет их,
Одно их притянет и в черную цепь скует их
В стране по имени Мордор, где распростерся мрак.
О Гэндальфе, упавшем в пропасть, Арагорн говорит: «Его поглотила тьма»; по словам Берегонда, «Тень нависла надо всеми — и либо выстоять, либо сгинуть»; иногда «Тьма», «Тень» или «Мрак» означает самого Саурона — например, Фродо говорит Сэму: «Мрак, из которого они вышли, не может создать ничего настоящего». Это последнее утверждение во многом объясняет, почему Толкин использовал это слово так часто и акцентированно. Можно подумать, что с «тенью» ассоциируются в основном темнота, угроза или, может быть, забвение, но, возможно, Толкин пытался донести более метафизический смысл.
Существуют ли вообще тени? В древнеанглийской поэме «Соломон и Сатурн», из которой Толкин заимствовал загадки Горлума, Соломон задает Сатурну такой вопрос: «Что есть такое, чего нет?» Ответ сформулирован загадочно, но в нем содержится слово besceadeð (затеняет). Судя по всему, Сатурн говорит, что тени одновременно существуют и не существуют. Не существуют, поскольку тень — это не предмет, а отсутствие, создаваемое предметом. Существуют — поскольку они имеют форму и оказывают физическое воздействие, например, в виде темноты или холода. По крайней мере в фольклоре они могут быть отделены от своего источника и даже украдены. Поэтому небольшая вариация на тему поэмы о кольцах, прозвучавшая в последней строке эльфийской песни о Гил-Гэладе в исполнении Сэма (глава 11 книги I), кажется особенно зловещей. Она гласит (курсив мой):
И канула его звезда
Во мрачный Мордор — навсегда
[дословно: В Мордор, где обитает мрак].
Подобно тому как призраки могут быть материальными и в то же время нематериальными, в Мордоре (хотя Сэм не осознает, насколько зловещи произносимые им слова) отсутствие может приобретать некую жизнь, становиться присутствием, как, например, у Мильтона в поэме «Потерянный рай» (книга 2, стихи 666–673), где Смерть представляется как «бесформенное нечто»61, «тенеподобный призрак» и так же, как у главаря назгулов, «То, что ему служило головой, / Украшено подобием венца / Монаршего».
Однако такими фразами Толкин создает на протяжении всей книги «Властелин колец» постоянную неоднозначность, которая служит одновременно ортодоксальным и критическим ответом на всю проблему существования и источника зла во вселенной, сотворенной, как твердо верили Толкин и Мильтон, милостивым Богом. Резюмируя позицию Толкина, очень характерную для ХХ века, можно сказать, что по поводу природы зла есть два мнения — оба они были сформулированы уже давно, глубоко укоренились, но остаются актуальными и по сей день, оба нелегко опровергнуть, но при этом они, судя по всему, безнадежно противоречат друг другу.
Одно из них — общепринятая христианская позиция, которую повторил и изложил современным языком, например, близкий друг и соратник Толкина К. С. Льюис в своей книге «Просто христианство». Эта книга создавалась в то время, когда Толкин писал первые главы «Властелина колец», а опубликована была в 1952 году. Как говорил сам Льюис, одним из поводов к ее написанию стало стремление изложить те догматы, с которыми может согласиться и он сам, североирландский протестант, и католик Толкин («просто» в названии книги относится к тому, что в христианстве «общее» или «главное»).
Кроме того, как наверняка знали и Толкин, и Льюис, самая известная формулировка такого взгляда на зло приведена в работе христианина, который тем не менее ни разу не упоминает в ней Христа или каких-либо сугубо христианских догматов, пытаясь дойти до всех своих заключений исключительно с помощью логики. Эта работа — De Consolatione Philosophiae («Утешение Философией»), а ее автор — римский сенатор Боэций, который писал свой труд, будучи приговоренным к казни по обвинению в заговоре с целью восстановить Римскую империю (этот приговор в итоге был приведен в исполнение: в 524 или 525 году нашей эры Боэций был замучен до смерти).
Мнение Боэция таково: зла не существует. То, что люди называют злом, — это всего лишь отсутствие добра. Кроме того, в своем неведении люди часто считают злом то, что в конечном счете или в соответствии с Божьим промыслом обернется им на пользу (например, смертный приговор). Философия говорит Боэцию о том, что «всё есть благая Фортуна»62 (omnem bonam prorsus esse fortunam). Из этого убеждения следует, как Фродо говорит Сэму в главе «Башня на перевале», что зло не способно творить, «не может создать ничего настоящего», а значит, оно не было сотворено и возникло (это уже постулат из книги «Просто христианство») тогда, когда люди своей волей отошли от служения Богу и перестали связывать свои намерения с Ним. В конце концов, когда Божий замысел будет реализован, все зло может быть аннулировано, отменено, приведено к добру, подобно тому как грехопадение человека было искуплено вочеловечением и крестной смертью Христа. Как отметили все, кто читал Боэция (а среди его переводчиков на английский язык были король Альфред, Чосер и королева Елизавета I), с его мнением можно соглашаться или не соглашаться, но в силе духа ему не откажешь, учитывая, что эти строки он написал в камере смертников, ожидая казни. Его теория о том, что зла не существует, пользуется большим авторитетом как сама по себе, так и в ее общехристианском осмыслении.
Тому есть ряд подтверждений, которые Льюис изложил бытовым языком, а Толкин изобразил художественными средствами — как ни странно, на примере орков. Начнем с Льюиса. Со свойственной ему простотой в начале своей книги он заявляет о том, что даже злодеи чувствуют потребность оправдать свои поступки с точки зрения добра: нарушившие обещание ссылаются на изменение обстоятельств, убийцы утверждают, что их спровоцировали, зверства обосновываются как возмездие за другие зверства, совершенные ранее, и так далее. По словам Льюиса, «мы не знаем никого, кто любил бы зло просто за то, что оно зло»63, и поскольку добро и зло в этом смысле не симметричны, то зло есть отсутствие, как считал Боэций, а также «паразит, а не что-то изначальное и самостоятельное», что очень похоже на высказывание Фродо. Однако это утверждение остается довольно абстрактным. И можно заметить, что Толкин там и сям предпринимает попытки проиллюстрировать его не только реалистично, но и даже забавно — для тех, кто обладает хорошим чувством юмора.
Наглядным, хотя и не замеченным многими примером таких попыток могут служить орки. Разговоры орков приводятся во «Властелине колец» шесть раз. Подробнее я рассматриваю их в своей статье, опубликованной в вышеупомянутом сборнике Кларка и Тиммонса, но для наглядности достаточно взять лишь одну их беседу. В последней главе тома «Две твердыни» Фродо, парализованный ядом паучихи Шелоб, попадает в руки орков, но Сэм успевает забрать у него Кольцо. Став невидимым, Сэм подслушивает диалог двух оркских главарей — Горбага из Минас-Моргула и Шаграта из Кирит-Унгола. Горбаг предупреждает Шаграта, что одного-то «лазутчика», Фродо, они поймали, но ведь был кто-то еще — видать, «огромный богатырь <…> с эльфийским мечом», — кто ранил Шелоб и остался на свободе. «Замухрышка», которого они поймали, небось, «тут вообще сбоку припека. Да тот великан с острым мечом и возиться-то с ним не стал, бросил подыхать: эльфы, они такие».
В речи Горбага явно слышится осуждение. Он убежден в том, что бросать товарищей нехорошо и достойно презрения. Кроме того, так обычно поступают противники — «эльфы, они такие», такой поступок вполне в их духе. Почти все, что говорит Горбаг, не соответствует действительности, и буквально на следующей странице мы видим пример оркского представления о нравственности. Шаграт знает кое-что, неизвестное Горбагу, а именно: у Шелоб припасены «разные яды на разные случаи». Обычно она сначала парализует свою жертву, а не убивает ее сразу. Шаграт спрашивает:
Что тут скажешь? Орки, они такие. Правда, осуждение в адрес тех, кто бросает товарищей, выражает Горбаг, а смеется над точно таким же своим поступком Шаграт, но, по всей видимости, между ними нет никаких разногласий по этому вопросу. И здесь, и в других случаях орки четко понимают, какие поступки заслуживают восхищения, а какие — презрения, и их представление полностью совпадает с нашим. Они не могут отвергнуть то, что Льюис называет «нравственным законом», и создать альтернативную нравственность, основанную на зле, так же как не могут отвергнуть законы биологии и начать питаться ядом. Они обладают нравственным началом, свободно и неоднократно рассуждают о том, что есть «хорошо», понимая под этим примерно то же, что и мы. Загадка в том, что это никак не влияет на их собственное поведение, и им, по-видимому, не присуща способность к самоанализу и самокритике (как показывает и процитированный выше разговор). Но человеку-то эти качества свойственны. И хотя орки занимают одну из низших ступеней на шкале зла, будучи просто «пехотой древней войны», Толкин явно и целенаправленно использует их для иллюстрации теории Боэция: зло есть лишь отсутствие, тень добра.
Проблема такого представления состоит в том, что оно противоречит естественной логике, а во многих обстоятельствах может быть чрезвычайно опасным. К примеру, можно прийти к следующему выводу: если согласиться с этим мнением, то следует отказаться от прохождения воинской службы по идейным соображениям и не оказывать сопротивления проявлениям зла на том основании, что это лишь ошибка восприятия. В конце концов, если верить Боэцию, зло причиняет больше вреда самому злоумышленнику, нежели жертве, и тех, кто его совершает (или кажется, что совершает), скорее, следует жалеть, а не бояться их и не бороться с ними. Король Альфред, который диктовал перевод Боэция на древнеанглийский язык в перерывах между отчаянными сражениями с викингами-язычниками и повешением пленных пиратов (а однажды даже своих же мятежных монахов), наверняка не во всем мог следовать заветам Боэция. А в то время, когда Толкин писал «Властелина колец», сдаться врагам его страны означало бы предать не только себя, но и многих других людей на милость бездушной машины концлагерей, газовых камер и массового уничтожения. Храбрый человек может быть готов воплощать учение Боэция в жизнь. Но вправе ли он навязывать последствия такой позиции другим, более беззащитным людям? Ни Толкин, ни король Альфред не стали бы так поступать.
В любом случае, в западном мировоззрениисуществует альтернативная традиция, которая никогда не имела статуса официальной, но которая естественно следует из житейского опыта. Согласно этой точке зрения, философствовать на тему зла можно сколько угодно, однако зло существует (это не просто отсутствие), и ему надо сопротивляться, с ним надо бороться — пусть не любыми доступными способами, но всеми праведными средствами. Более того, отказ от борьбы со злом с верой в то, что однажды Всемогущий устранит все невзгоды, — это нарушение долга. Такое убеждение опасно тем, что оно уводит в сторону ереси манихейства, или дуализма, — веры в то, что мир представляет собой поле брани между силами Добра и Зла, равными и противостоящими друг другу, так что между ними, по сути, нет никакой разницы, и каждый выбирает свою сторону лишь волей случая.
Получается, «Инклинги» могли проявлять некую терпимость к манихейству: в главе 2 книги II сборника «Просто христианство» Льюис, если можно так сказать, ставит дуализм на второе место после христианства, а потом уже начинает его критиковать, однако Толкину манихейство точно нравилось меньше, чем Льюису. Его очень задело замечание обозревателя литературного приложения к газете «Таймс» о том, что во «Властелине колец» хорошие и плохие просто пытаются уничтожить друг друга, так что между ними не ощущается никакой разницы: «С точки зрения нравственности здесь нечего выбирать» (цитата из письма, опубликованного в приложении к «Таймс» 9 декабря 1955 года, где обозреватель Альфред Дагган обосновывал свою позицию; позднее Толкин переписывался с Дэвидом Массоном, который оспорил именно вопрос (не)сходства добра и зла).
Толкин был более ортодоксальным христианином, чем Льюис, и менее терпимым ко всему, что приближалось к ереси. Тем не менее его воспитание, его вера и обстоятельства того времени позволяли ему остро ощущать глубинное противоречие между взглядами Боэция и манихеев, между авторитетом и опытом, между злом как отсутствием («Тьмой») и злом как силой («Черным Властелином»). Это противоречие в значительной мере определило сюжет «Властелина колец». Оно выражается не только через парадоксы призраков и теней, но и через Кольцо.
Неоднозначность Кольца показана при одном из первых же его упоминаний, в главе «Тень прошлого», когда Гэндальф попросил Фродо: «Дай-ка мне Кольцо». Фродо снял его с цепочки и «нехотя подал магу. Кольцо оттягивало руку, словно оно — или сам Фродо, или оба вместе — почему-то не хотело, чтобы его коснулся Гэндальф».
Оно или сам Фродо. Может показаться, что не так уж важно, какое из этих объяснений верно, но разница между ними представляет разницу между двумя мировоззрениями, о которых я говорил выше, — боэцианством и манихейством. Если Боэций прав, то зло коренится внутри, произрастая из человеческой греховности и отдаления от Бога. В таком случае Кольцо оттягивает руку из-за того, что Фродо (который, можно сказать, уже находится на самой ранней стадии формирования зависимости) подсознательно не хочет с ним расставаться. Но если и в манихействе есть крупица истины, то зло — это внешняя сила, которая каким-то образом привлекла на свою сторону само Кольцо, не обладающее сознанием. И тогда этот импульс действительно исходит от Кольца, подчиненного воле своего хозяина, который не желает быть узнанным.
Обе эти теории совершенно убедительны. Ранее описана сцена, в которой Бильбо не может себя заставить расстаться с Кольцом — забывает, что оно лежит у него в кармане, злится, когда Гэндальф начинает на него давить, не может принять решение, роняет конверт с Кольцом на пол, — и все читатели понимают, что это не случайности, а проявление собственных неосознанных желаний Бильбо.
Уж этому-то Фрейд нас научил! Однако весь сюжет «Властелина колец» пронизан представлением о том, что Саурон способен навязывать свою волю на расстоянии, приводя в движение силы зла, буквально оживляя Кольценосцев и даже орков. Гэндальф не раз говорит о Кольце как об одушевленном существе, которое предало Исилдура и покинуло Горлума, а в качестве объяснения приводит слова Бильбо о том, что «за ним надо приглядывать, оно бывает меньше и больше… а может вдруг соскользнуть с пальца и пропасть». С самого начала Кольцо предстает, с одной стороны, как некий усилитель движений души, умножающий неосознанные страхи или эгоистичные побуждения своих владельцев, а с другой — как разумное существо со своими собственными устремлениями и возможностями, что соответствует теориям о существовании зла внутри (по мнению Боэция) и вовне (по мнению манихеев).
Позднее эта двойственность проявляется более заметно и становится более значимой. Во «Властелине колец» Фродо надевает Кольцо шесть раз. Первый — в доме Тома Бомбадила. По-видимому, это не считается, поскольку на хозяина, что характерно, Кольцо не действует: Том не становится невидимым, надев его, и по-прежнему видит Фродо, когда его надевает он. Второй раз это происходит в «Гарцующем пони», когда Фродо «вдруг до ужаса захотелось исчезнуть». Разумеется, если бы он при этом надел Кольцо, это был бы его собственный поступок, «правда, захотел он будто не сам, а по чьей-то подсказке». В любом случае «он удержался от искушения». Он произносит речь, поет песню, а потом, падая со стола, где выделывал коленца, обнаруживает, что Кольцо оказалось у него на пальце. Случайно ли? По крайней мере, Фродо придумывает объяснение тому, как это могло получиться. Но в то же время «уж не само ли Кольцо, подумал он, сыграло с ним эту шутку и обнаружило себя по чьему-то желанию или велению?» Правду мы так и не узнаем, и второе объяснение не выглядит особенно правдоподобным. Кто из присутствующих в зале мог выразить такое повеление? Бит Осинник и иже с ним все-таки занимают слишком низкую ступень в иерархии злодеев и слишком невежественны, чтобы отдавать подобные приказы. Совсем иначе дело обстоит на Заверти, где на хоббитов нападают Кольценосцы.
Здесь манихейская концепция проявилась со всей очевидностью. Фродо помнил все предостережения, но «противиться не было сил». Ситуация отличается и от того, что было в Могильниках, где у Фродо мелькнула было мысль воспользоваться Кольцом, чтобы сбежать, но он без труда ее отбросил. На Заверти «он не думал о спасении… он просто принимал необходимость надеть Кольцо». Какое-то время он боролся с этим позывом, но в конце концов сопротивляться стало «невмоготу». Создается впечатление, что волю Фродо сломила более мощная сила — вне всякого сомнения, некое психическое воздействие призраков, на которое намекал Гэндальф. Но с другой стороны, при описании начала нападения (как и сцены в «Гарцующем пони») употребляется слово temptation (искушение)64: Фродо испытывает соблазн. Из этого мы понимаем, что, если бы он не устоял перед ним, ситуация развивалась бы совершенно иначе. Позднее Гэндальф сказал, что моргульский клинок не пронзил ему сердце, потому что он «на редкость стойко сопротивлялся». Возможно, он имел в виду, что Фродо увернулся, закричал и ударил Кольценосца мечом, сбив ему прицел в чисто физическом смысле. Но скорее всего, здесь есть и психологический аспект. Клинок действует через подавление воли, и если она не поддается, то его эффективность снижается, хотя он и не теряет силу полностью, как было бы в том случае, если бы зло сводилось только лишь к внутренним искушениям. Гэндальф сохраняет интригу замечанием: «У тебя, по-видимому, особая судьба… или участь… Я уж не говорю про твою храбрость…» Однако в данном случае он явно имеет в виду не одно из двух, а оба фактора — и судьбу, и храбрость. То же можно сказать и о характере Кольца.
На Амон-Ведаре (глава 10 книги II) Фродо надевал Кольцо дважды, оба раза вынужденно: сначала чтобы убежать от Боромира, а потом — чтобы незаметно покинуть Хранителей. При этом в первый раз он увидел Глаз Саурона и понял, что тот его ищет.
При первом прочтении эта сцена кажется особенно загадочной, хотя ситуация немного проясняется, когда мы узнаем (как говорилось выше), что третий голос принадлежал Гэндальфу, который откуда-то «из заоблачных высей» противился воле «Черного Властелина». Но остальные два голоса — чьи они? Первый, судя по всему, принадлежит «ему самому», то есть Фродо. Второй может быть голосом Кольца — разумного существа, подчиняющегося призыву своего создателя, Саурона, как и всегда. А может быть, это, так сказать, подсознание Фродо, действующее под влиянием некоего стремления к смерти, присущего лично ему и усиленного Кольцом? Ведь, как мы знаем, Кольцо действует именно так. Оно овладевает людьми через их собственные помыслы, будь то жалость, стремление к справедливости, жажда знаний или желание спасти Гондор, и дает им абсолютную власть, которая их абсолютно развращает. Ему нужно что-нибудь, на что можно опереться, но, как говаривал отец Бильбо о драконах, у всякого есть слабое место. Носители Кольца могут «извиваться» между внешними и внутренними силами, но ведь именно так и превращаются в «призраков».
Манихейская сущность Кольца проявляется активнее по мере приближения к Мордору. Сэм надевает его дважды, только ввиду крайней необходимости, как и Фродо на Амон-Ведаре, но и он ощущает воздействие извне — «могучая нужна была сила, чтобы с ним совладать», — и тоже как внутреннее искушение. Впрочем, в этом случае очевидно, что соблазн превратиться в «Сэммиума Смелого, героя из героев» исходит преимущественно от Кольца, усиливающего любые мелкие эгоистичные помыслы, которые оно только способно найти. Сэм почти не замечает этого искушения, отмахиваясь от него как от тени, от простых «видений». Похожая ситуация сложилась на лестнице, ведущей в Кирит-Унгол: Фродо спрятался от Повелителя Кольценосцев, но тот его почуял. Фродо ощутил «гнетущее принужденье извне», под действием которого его рука «поползла к цепочке на шее». Но на этот раз «наконец воля Фродо проснулась», и ему удалось остановить движение руки, схватившись за фиал Галадриэли. Слово «наконец», несомненно, указывает на то, что раньше — на Амон-Ведаре, на Заверти, в «Гарцующем пони» — Фродо поддавался этому соблазну. Однако в данном случае очевидно, что «принужденье» исходит «извне».
Тем не менее впереди еще последняя и самая главная сцена — на Роковой горе, в кузницах Саммат-Наура. По мере приближения к ней ощущение внешнего принуждения становится все сильнее. Сэм видит, как Фродо вновь и вновь тянет руку к Кольцу и тут же ее отдергивает — «пока что воля одолевала искушение». Поэтому, когда Фродо наконец видит Глаз, нащупывает цепочку с Кольцом и шепчет Сэму: «Удержи мою руку, у меня нету сил» — а тот берет его за руку и держит ее без малейших усилий, даже «бережно», это вызывает удивление. Сила, с которой борется Фродо, имеет не физическую природу — это не магнит, действующий на всех без разбору. То, что для Фродо непреодолимо, для Сэма попросту незаметно. Точно так же для Фродо Кольцо становится непосильной ношей, но, когда Сэм поднимает его на закорки, ожидая, что то же самое «растреклятое Кольцо их обоих пригнет к земле», он почти не чувствует веса.
Однако, хотя внешняя сила не имеет власти над Сэмом, она все равно стремится на него воздействовать, вступив с ним в своеобразный диалог (как в сцене на Амон-Ведаре). Выглядит это так, будто Сэм ведет «спор с самим собой». Один голос полон оптимизма и решимости уничтожить Кольцо. Второй звучит как его «собственный голос», однако дважды называет его Сэмом Скромби, будто это кто-то другой; он утверждает, мол, идти дальше невозможно, что делать — непонятно, и вообще «ложись-ка, братец, спать, ну их в болото. До вершины все равно не доберешься». Чей же это голос? Конечно, не исключено, что в Сэме говорит его собственное уныние: большинство людей иногда начинают мысленно беседовать сами с собой. С другой стороны, вполне возможно, что это опять Кольцо усиливает внутренние переживания, на этот раз облекая их в речевую форму. Когда Сэм наконец поставил второй голос на место, земля под ними задрожала и послышался отдаленный грохот, словно какая-то внешняя сила признала его решение и выразила свое недовольство.
Все это складывается в вопрос о том, что помешало Фродо преодолеть последнее препятствие. Он пошел в Саммат-Наур, оставив Сэма бороться с Горлумом, а когда Сэм последовал за ним внутрь, то обнаружил, что даже звездинка Галадриэли уже не может ему помочь. Там, «в самом сердце владений Саурона… все другие силы подчинялись ему». И в эту минуту, стоя на краю Роковой Расселины, Фродо сдался. Он произнес:
С этими словами он надел его в шестой и последний раз. Сделал ли он это по принуждению или поддался внутреннему искушению — вопрос принципиальный. Его слова свидетельствуют о втором, потому что он, судя по всему, твердо принимает ответственность на себя: «…я отвергаю. Кольцо — мое». Против этого говорит нарастающее ощущение приближения к самому сердцу силы, которой «подчинялись» все остальные. Если это так, то у Фродо было не больше шансов устоять, чем при разливе реки или оползне. Интересно также отметить, что в английском тексте Фродо говорит не «I choose not to do» (дословно: «я выбираю не делать»), а «I do not choose to do» («я не выбираю делать»). Может быть, Толкин не случайно написал именно так — все же он был специалистом в области языка. Фродо не выбирал — выбор был сделан за него.
Проблему решил Горлум, претворив в жизнь слова Фродо, сказанные за несколько минут до этого: «Если ты меня еще раз коснешься, будешь низвергнут в Роковую Расселину, в негасимый огонь», и поэтому вопрос, конечно, становится сугубо теоретическим. Но Толкин и был теоретиком, а они часто осознают значение теоретических вопросов, даже если его не осознают остальные. Виновен ли Фродо? Поддался ли он искушению? Или его просто победило зло? Если задаться такими вопросами, в них можно уловить неожиданный и зловещий отблеск, свидетельствующий о том, что противостояние между боэцианством и манихейством — это отнюдь не столкновение традиции и ереси, а вопрос, который стоит в самом центре христианской веры. В молитве «Отче наш», которую во времена Толкина знали абсолютно все, да и сегодня знает большинство англоговорящих людей, есть семь пунктов, или прошений, из которых два последних звучат так:
И не введи нас во искушение,
Но избави нас от лукаваго.
Это одно и то же, выраженное разными словами? Или (что более вероятно) в молитве высказано два разных, но взаимодополняющих прошения к Богу: уберечь нас от нас самих (источника греха по Боэцию) и защитить от внешнего воздействия (источника зла в манихейском представлении)? Если верно второе, то двойственное, неоднозначное восприятие зла у Толкина — это все же не заигрывание с ересью, а выражение некой правды о природе вселенной, которая была недоступна философу Боэцию, а может быть даже и рационалисту Льюису.
Вне всякого сомнения, работая над сценой в Саммат-Науре, Толкин держал в уме «Отче наш». Об этом он и сам упоминал в своем личном письме Дэвиду Массону, с которым, как говорилось выше, обсуждал критику в свой адрес. Г-н Массон, работавший в библиотеке Лидсского университета, любезно показал мне это письмо, где Толкин цитирует последние три строки из молитвы «Отче наш» (включая «И остави нам долги наша») и сообщает, что ему пришли в голову именно эти слова и что сцена в Саммат-Науре задумывалась как «сказочный пример» такой молитвы. Толкин никак не прокомментировал видимую тавтологию в молитве и неоднозначность созданного им образа зла, но они образуют единое целое. Во «Властелине колец» никогда нельзя с уверенностью понять, исходит ли опасность от Кольца изнутри, из греховной природы, или снаружи, от простой враждебности. И, надо сказать, в этом одна из основных сильных сторон этого произведения.
Мы все понимаем — по крайней мере, в минуты просветления, — что значительная часть бед проистекает из нашего собственного несовершенства, иногда страшным образом умноженного: так спешка, агрессия и нежелание пораньше уйти с вечеринки могут обернуться гибелью человека в автомобильной аварии. Это искушения. В то же время существуют и другие катастрофы, за которые никто не чувствует своей ответственности, например (как писал Толкин) бомбежки и газовые камеры. По убеждению Боэция, все они на самом деле могут быть связаны: ни один человек не в состоянии увидеть всех последствий происходящего. Но наш опыт говорит об ином. Было бы ошибкой обвинять во всем какие-то внешние силы зла, как любят делать ксенофобы и популярные журналисты, но столь же неправильно и увлекаться самоанализом, в чем весьма преуспели современники Толкина — холеные писатели из высшего общества, принадлежащие к движению «модернистов».
Разумеется, персонажам «Властелина колец» было бы куда проще, если бы не было этой неопределенности по поводу природы зла. Если бы зло было просто отсутствием добра, то Кольцо осталось бы всего лишь усилителем душевных порывов, и было бы достаточно просто его спрятать или, например, отдать Тому Бомбадилу. В Средиземье же нас убеждают, что это стало бы роковой ошибкой. И наоборот, если бы зло было всего лишь внешней силой, не находящей отклика в сердцах добрых людей, то кому-то, наверное, пришлось бы отнести его в Ородруин, но это не обязательно должен был быть Фродо. За дело могли бы взяться Гэндальф или Галадриэль, и по дороге им пришлось бы сражаться только с врагами, а не с товарищами и не с самими собой. Но если бы это было так (а большинство произведений в жанре фэнтези гораздо ближе к такому варианту, нежели «Властелин колец»), то эта книга многое бы потеряла и превратилась бы в сложную военную игру наподобие «Подземелий и драконов». Потеряла бы она и в том случае, если бы была написана в духе философского трактата или религиозного романа, без привязки к реальному миру — миру войн и политики, из которого Толкин, очевидно, и почерпнул свой опыт столкновения со злом.
По поводу сцены в Саммат-Науре, разумеется, возникает и еще один вопрос: из-за чего упал Горлум? В тексте об этом ничего не сказано. Это просто случайность — еще один пример «предвзятости фортуны», которая, по мнению Мэнлоува, не дает воспринимать произведение Толкина всерьез. Но очевидно, что это все же не просто случайность, а результат последовательности принятых в тот или иной момент решений. Бильбо не стал убивать Горлума, когда много лет назад, в главе 5 «Хоббита», ему представилась такая возможность. Гэндальф и эльфы не казнили его и не избавились от него, когда он находился в их власти, — напротив, они «обходятся с ним по-доброму». Фродо позволил ему идти с ними в Мордор и даже немного поспособствовал его исправлению и превращению обратно в Смеагорла. И наконец, Сэм, невзирая на все предательства Горлума, вновь пощадил его на Роковой горе, очевидно, из своего рода сочувствия: он «знал, что не сделает этого», не нанесет ему смертельного удара, потому что понимал, что значит быть носителем Кольца. Гэндальф пророчески намекает на то, что произойдет, почти в самом начале книги (возможно, этот эпизод был добавлен позже). Когда Фродо негодует: «Какая все-таки жалость, что Бильбо не заколол этого мерзавца» — Гэндальф отвечает ему, по своему обыкновению ловя собеседника на слове: «Именно жалость удержала его руку». Более того, он утверждает, что Бильбо так мало пострадал от этой зависимости именно «потому, что начал с жалости». Фродо вспоминает этот разговор, когда они с Сэмом ловят Горлума в Могильных Топях, и получает за это свою награду, как и Бильбо получил свою, — каждому по заслугам. Фродо избавляет Горлума от Жала, а Горлум в конце концов спасает его от Кольца. Я уже приводил в пример слова Гэндальфа «даже мудрейшим не дано провидеть все», однако на этот раз в них можно увидеть не только сюжетный ход, но и утверждение в духе Боэция. Более того, после выявления закономерности большинство людей способны проследить ее дальше, а смерть Горлума подтверждает закономерность, которая не раз уже была выражена в поговорках Средиземья — взять хотя бы еще одно пророческое заявление Гэндальфа, адресованное Пину в главе 4 книги V: «Предатель проведет самого себя и невольно совершит благое дело».
Конечно, даже если смерть Горлума не просто случайность, может остаться ощущение, что его судьба сложилась как-то уж слишком складно, — в жизни так не бывает. Но прежде чем выносить такое суждение, стоит рассмотреть значение слов fate (судьба), accident (случайность) и так далее. Иногда Толкин использует слово chance (случай), но обычно с оговорками. Том Бомбадил, спасший хоббитов от Старого Вяза, говорит: «Just chance brought me then, if chance you call it» («Я забрел туда случайно, если можно так сказать»)65 (курсив мой). По словам Гэндальфа (см. Приложение А (III)), разрушения северных земель удалось избежать, «потому что Торин Дубощит встретился со мной в Пригорье однажды вечером на исходе весны. Всего-то какая-то случайная встреча, как говорят у нас в Средиземье» (курсив снова мой). Получается, случаем люди называют то, что они не в состоянии растолковать, однако это говорит лишь об ограниченности их понимания. Но если это так, то как объяснили бы события те, кто понимает чуть больше?
Во «Властелине колец» есть несколько намеков на наличие за пределами Средиземья сверхъестественных сил. Из «Сильмариллиона» мы узнаем о том, что Гэндальф, как и Саруман и даже Саурон, — майар, духовное существо, изначально посланное для спасения человечества и других разумных созданий. В своем письме Роберту Марри, написанном в ноябре 1954 года, Толкин даже сообщает: «Я бы дерзнул сказать, что он — воплощенный „ангел“» — разумеется, как это часто бывает, это слово употреблено с учетом его этимологии: от греческого angelos (вестник) (см. «Письма», № 156). Гэндальф и сам говорит, что после схватки с барлогом «нагим меня возвратили в мир». Он не уточняет, кто его возвратил, но опять-таки на основе «Сильмариллиона» можно предположить, что речь идет о валарах — силах, защищающих Средиземье при Боге, или при Эру, Едином. Однако, судя по всему, валары напрямую не вмешиваются в дела Средиземья. Гондорцы, на которых мчится олифант, кричат: «Оборони нас валары!» — но мы так и не узнаем, оборонили они их или нет. Зверь действительно проносится мимо, но, возможно, это опять случай. А может быть, «случай» — обычный метод действия валаров?
Об этом можно сказать две вещи. Во-первых (как, наверное, никто на свете не знал лучше самого Толкина), люди склонны придумывать слова, которые выражают одновременно и ощущение, что некоторые вещи происходят случайно, и представление о том, что в этих случайностях прослеживается закономерность. В древнеанглийском языке есть слово wyrd, которое в большинстве словарей переводится как fate (судьба). Толкин знал, что этимология двух этих слов совершенно различна. Слово fate происходит от латинского fari (говорить) и означает «то, что было сказано» (имеется в виду «богами»). Древнеанглийское же слово восходит к слову weorÞan (становиться) и значит «то, что стало, то, что окончено», то есть в том числе имеет значение «история»: историк по-древнеанглийски wyrdwritere — тот, кто записывает wyrd. Wyrd может быть враждебной силой в том смысле, что никому не дано изменить прошлое, однако не настолько враждебной, как fate (судьба) или даже fortune (фортуна), которые распространяются и на будущее. Впрочем, как отмечалось выше (стр. 87–88), в современном английском языке есть на удивление точная параллель — слово luck (удача). Составители Оксфордского словаря не торопятся принимать эту идею, однако объяснение, основанное на том, что это слово происходит от древнеанглийского (ge)lingan (случаться) и изначально наверняка означало «то, что случилось, то, что вышло», представляется продуктивным. В английском языке есть выражения good luck (когда удача улыбается) и bad luck (когда она отворачивается) — в зависимости от того, удачно ли карта ляжет (the luck of the draw). Но даже сейчас почти каждый на том или ином уровне верит в то, что удача — это нечто большее. Как говорилось в первой главе, убежденность гномов в том, что Бильбо отпущено удачливости больше, чем другим, имеет параллели и в современном мире. Мы уже не верим в богинь судьбы, но по-прежнему одушевляем удачу, называя ее госпожой Удачей, и говорим, что у кого-то «началась полоса удачи». Удачу можно «оседлать» — именно так поступает фермер Джайлз из сказки Толкина «Фермер Джайлз из Хэма», и не зря. Удаче можно немного помочь: когда дракон нападает на рыцарей, фермер Джайлз оказывается в выигрышном положении, в хвосте кавалькады, «волею судьбы — а может, самой серой кобылы». Однако полагаться исключительно на удачу — стратегия не слишком разумная, и в этом древние и современные источники поразительно единодушны.
«Судьба (Wyrd) от смерти того спасает, кто сам бесстрашен!» — утверждает Беовульф. Гимли говорит Пину: «Тебе повезло, — но тут же добавляет: — А уж свою удачу ты из рук не выпустил». В тот раз хоббитам действительно что-то помогло, ведь когда Грышнак обнажил ятаган, чтобы зарубить их насмерть, ему в руку вонзилась стрела: «то ли пущена она была очень метко, то ли судьба ее подправила». Так что же это было?
Как и в случае с парадоксами взаимосвязей, логика удачи (или случая, или судьбы, или фортуны, или случайности, или даже wyrd) для Толкина, по-видимому, заключается в следующем: нам не дано знать, как повернутся события, и в любом случае никогда не стоит опускать руки — ни в отчаянии, ни в пассивном уповании на вмешательство каких-то внешних сил. Если внешние силы (валары) и существуют, им приходится действовать через людей или других своих представителей на земле, и когда те отступаются от задуманного, то и все действия внешней силы оказываются напрасными. Как говорит Галадриэль, для некоторых из событий, которые открывает ее зеркало, время «никогда не настанет». Можно также вспомнить, как некая сила наслала вещий сон, благодаря которому Боромир оказался в Раздоле; при этом первым этот сон увидел Фарамир, он видел его чаще, и именно он «вбил себе в голову», что этому предостережению следует внять, однако в путь отправился его брат. Боромир утверждает, что занял его место, поскольку «дорога на север трудна и опасна», но у нас есть основания не доверять его словам. Наверное, всем было бы лучше, если бы Фарамиру было позволено последовать совету валаров. Но люди могут помешать осуществлению намерений Провидения, а следование им (при условии, что их удается распознать) вовсе не гарантирует успеха или безопасности. Максимум, что можно сказать: иногда события складываются удачнее, чем можно ожидать, как это было в случае с Горлумом в Саммат-Науре, однако при этом надо быть бесстрашным (как говорит Беовульф), не выпускать удачу из рук (как говорит Гимли), следовать совету «не торопись никого осуждать на смерть» и в целом сознательно не причинять вреда ради повышения своих шансов на успех — это может обернуться против тебя (как говорит Гэндальф). Необъективность можно усмотреть только в последнем заявлении, но тут уж ни одному простому смертному не дано знать, так ли это.
Толкину, мягко говоря, не везло с критиками. Его обвиняли в подтасовке сюжета (на это возражение я постарался ответить выше), в несоблюдении им же самим установленных правил по поводу Кольца (это я попытался объяснить с помощью слова «зависимость»), в отсутствии границы между «добрыми» и «злыми» героями — тут уж за Толкина вступился У. Х. Оден со своей сокрушительной логикой. В 1955 году, а потом еще раз в 1961-м он отметил колоссальную разницу между героями и антигероями: положительные персонажи, всякие там Гэндальфы и Галадриэли, способны вообразить свое превращение в злодеев, тогда как главная слабость Саурона — даже на тактическом уровне — состоит в том, что он не может себе представить, чтобы кто-нибудь вздумал навсегда уничтожить Кольцо, разрушив тем самым себя самого. Пытаясь добиться своего не мытьем, так катаньем, некоторые стали жаловаться, мол, положительные герои какие-то уж слишком положительные — никаких тебе обычных человеческих слабостей и грешков, — совершенно упустив из виду последовательно раскрываемую концепцию превращения в призрака.
Особенно сильное раздражение вызвали у Толкина отзывы Эдвина Мьюира, опубликованные в газете «Обсервер» (см. «Письма», № 177). Мьюир сделал обзоры каждого из томов «Властелина колец» по мере их выхода в свет, и его работы были напечатаны в «Обсервере» 22 августа 1954 года, 21 ноября 1954 года и 27 ноября 1955 года. Яростнее всего он раскритиковал первый и третий тома (онты ему понравились). Замечание Мьюира по поводу третьего тома, которое так разозлило Толкина, состояло в том, что все произведение выглядит недостаточно зрелым, поскольку в нем слишком мало боли: «Хорошие парни поучаствовали в смертельной схватке и вышли из нее здоровыми и счастливыми триумфаторами, как и положено хорошим парням».
Ответ на это прост. По крайней мере Фродо нельзя назвать здоровым или счастливым: он избегает любых намеков на триумф и, по-видимому, навеки искалечен — и физически, и морально. Да, его забирают с собой эльфы, чтобы излечить от ран, как короля Артура, хотя это все равно не то же самое, о чем пишет Мьюир. Однако есть и другие люди, существа и предметы, которые нельзя забрать с собой или исцелить. На самом деле, гораздо проще увидеть в книге Толкина пессимизм, нежели глупый или ребяческий оптимизм — это еще одно качество, отличающее его от большинства подражателей.
Очевидно, что многие, если не большинство «старших» персонажей «Властелина колец» в долговременной перспективе ждут поражения. Галадриэль говорит: «И с тех пор обреченно, без надежды на победу, однако не отступая, [мы] сдерживаем Зло». Ей вторит Элронд: «Я свидетель всех трех эпох Средиземья и участник бесчисленных битв с Врагом, кончавшихся страшными для нас поражениями или поразительно бесплодными победами». Позднее он сам оспаривает свой эпитет «бесплодные», но повторяет, что давняя победа, когда Саурон был сломлен, но ушел живым, была «неполной». Кажется, что вся история Средиземья показывает: то, что добру достается дорогой ценой, зло получает почти даром — стоит только захотеть. Тонгородрим пал, и эльфы думали, что «разделались с врагом», но они ошибались. Нуменор затонул, так и не сумев избавиться от Саурона. Саурон побежден, и его Кольцо попадает в руки Исилдура, но это лишь становится толчком к началу катастрофы на исходе Третьей эпохи. Кроме того, автор совершенно ясно (можно даже сказать, недвусмысленно) дает понять, что даже уничтожение Кольца и низвержение Саурона тоже будут в каком-то смысле «бесплодными» — точнее, плоды их будут горьки. По словам Галадриэли, уничтожение Кольца означает, что свою силу утратят и другие три кольца, принадлежащие ей самой, Гэндальфу и Элронду, так что Кветлориэн «увянет», а эльфы станут «смертными». Вместе с ними уйдут и онты, и гномы, да и все Средиземье, а на смену им придет современная эпоха владычества людей; от всех его обитателей и рассказов о них только и останется, что непонятные слова, тут и там встречающиеся в стихах, да списки имен, значение которых забылось (такие как список гномов «Dvergatal»), да пересечения, заметные лишь глазу филолога.
И первой жертвой падет красота. В главе «Дорога на Изенгард» (глава 8 книги III) Теоден печалится: «Ведь даже если мы победим, все равно много дивного и прекрасного исчезнет, наверное, из жизни Средиземья». Гэндальф отвечает лишь: «Лиходейство Саурона с корнем выкорчевать не удастся, и след его неизгладим». Древень подтверждает опасения Теодена примерно так же, как и Гэндальф, говоря о своем обреченном на вымирание роде: «Песни — они ведь как деревья: плодоносят по-своему и в свою пору, а случается, что и безвременно засыхают» (глава 4 книги III). Общее мнение обитателей Средиземья можно выразить афористичным заявлением Гэндальфа: «Я — Гэндальф, Гэндальф Белый, но черные силы ныне превозмогают» (глава 5 книги III).
Это зловеще отдает манихейством и «пораженчеством». Однако, как уже говорилось, Толкин несколько раз озвучивал разные возражения против манихейской точки зрения. А с учетом того, что его лучшие друзья погибли во Фландрии, он, скорее всего, не потерпел бы и пораженчества в его изначальном смысле — как синонима французского слова défaitisme, которое вошло в употребление в 1918 году для обозначения усталости союзников от войны, ощущения (особенно распространенного среди гражданских лиц), что надо забыть об уже принесенных жертвах ради мира — пусть даже не окончательного. Откуда же в его произведении такой постоянный пессимизм и ожидание поражения?
Одна из причин наверняка состоит в том, что Толкин хотел в некотором роде заново познакомить мир с «концепцией мужества». Обратите внимание: не просто с мужеством или его образами, но с «концепцией мужества», которая, как он сказал в своей лекции о «Беовульфе» в 1936 году, представляет собой «важнейшее наследие» древней литературы Севера. Толкин имел в виду следующее. В древнескандинавских источниках есть миф (по убеждению Толкина, ранее он существовал и в древнеанглийской мифологии), очень похожий на традиционное христианское представление о конце света — Судном дне, когда силы добра и зла наконец сходятся в последней битве. Разница между ними состоит в том, что в скандинавской версии побеждают силы зла — великаны и чудовища, — поэтому конец света там называется Рагнарёк, «сумерки богов». Но если боги и их союзники из числа людей все равно потерпят поражение, и это всем известно, то чего ради вообще принимать эту сторону? Почему тогда не уподобиться чудовищам и не стать, так сказать, сатанистом? Подлинно мужественный ответ — в своей лекции о «Беовульфе» Толкин назвал его «действенное, но ужасное решение» — состоит в том, что победа и поражение никак не связаны с правильными и неправильными поступками и что, даже если миром правят враждебные, злые силы, от которых нет спасения, это не повод для героя переметнуться на другую сторону. В каком-то смысле северная мифология требует от людей больше, чем христианство, поскольку она не предлагает им никакого царства небесного, никакого спасения, никакой награды за добродетель, кроме мрачного удовлетворения своим правильным поступком. Даже небесные чертоги Вальхаллы — это всего лишь зал ожидания и тренировочный полигон для подготовки к окончательному поражению. Толкин хотел, чтобы его герои из «Властелина колец» соответствовали этой высокой планке, и постарался лишить их беззаботных надежд и убедить в том, что в перспективе их ждет лишь поражение и гибель.
Однако Толкин сам был христианином и не верил в то, что мир подчинен силам зла без шансов на спасение. Кроме того, он жил в мире, где «действенное, но ужасное решение» и «концепция мужества» были утрачены почти безвозвратно и даже перестали поддаваться пониманию (попробуйте-ка, например, вписать их в сюжет «Звездных войн»!). Поэтому в научной работе его больше волновал вопрос преемственности в древнеанглийских поэмах при переходе от язычества к христианству — так, в 1953 году он переписал поэму «Битва при Мэлдоне» под названием «Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма» (см. ниже стр. 451–454). В творческой же работе ему нужен был новый образ истинной отваги, который мог бы иметь хоть какой-то смысл и давать хоть какую-то надежду на подражание ему в современном негероическом или даже антигероическом мире. С этой задачей он уже сталкивался ранее (см. первую главу и рассуждения о модернистском понятии отваги на примере Бильбо в отличие от традиционного образа героя, воплощенного в лице Беорна или Торина).
Во «Властелине колец» он снова решил эту задачу при помощи хоббитов, развивая концепцию хладнокровного и неагрессивного мужества наедине с собой, которое в «Хоббите» продемонстрировал Бильбо. Но на этот раз хоббиты уже не одиноки, они обычно ходят парами, и образ мужества у них уже носит некие социальные черты: как ни странно, он выстроен вокруг смеха и веселости; хоббиты не только не оценивают свои шансы уцелеть в Судный день, но и вообще не стремятся заглянуть в будущее. Иногда в связи с этим возникает намеренно парадоксальная ситуация.
Никто из четырех хоббитов, ставших героями трилогии, не питает боевых амбиций даже в самые драматичные моменты. Когда в Мерри просыпается наконец «медлительная отвага» его племени, он бьет назгула мечом, но сзади. Пину выпадает прикончить горного тролля, похоже, лишь для того, чтобы дать ему «сравняться» с Мерри. Однако складывается впечатление, что отчаяние и упадок духа — главное оружие Черных Всадников — терзают их не так сильно, как их старших товарищей: то ли хоббиты не столь чувствительны, то ли им просто не свойственно предаваться размышлениям и попыткам предугадать будущее. Когда в Минас-Тирите впервые слышится вопль Кольценосца, именно Пин ободряет Берегонда и заявляет, глядя на сияющее солнце и на стяги, которые полощутся на ветру: «Я еще все-таки не отчаялся». На Мерри же возложена обязанность «тешить сердце [Теодена] своими рассказами». Он ощущает «мучительный страх и сомнение», охватившие и его, и ристанийцев в конце главы «Поход мустангримцев», но тоже первым замечает перемену. Отчасти причина, вероятно, состоит в их (чисто английском) легкомыслии. Они постоянно перешучиваются друг с другом и с Теоденом — тот, тоже будучи англичанином, легко подхватывает их настрой. Мерри извиняется за эту привычку в главе «Палаты Врачеванья»: «Но, понимаешь, наш брат хоббит, коли дело серьезное, нарочно мелет вздор». Однако, когда Пин, придавленный к земле убитым им троллем, успевает подумать о том, что все кончено,
Пин полагает, что ему пришел конец и что они потерпели полное поражение, но в этот последний миг ему поднимает настроение мысль о том, что он все-таки был прав: «Ну вот, все и кончилось [так, как я и думал]66». Сэм и Фродо после уничтожения Кольца ведут себя примерно так же. Они тоже убеждены, что погибли и что именно этого и следовало ожидать. Фродо серьезно говорит о том, что сказка закончилась и что у нее не обязательно должен быть счастливый конец:
Разумеется, в итоге он оказывается неправ, но нельзя отрицать, что, как правило, бывает именно так, как он говорит. Однако Сэм лишь отмечает: «Неплохая была сказка» — и рассуждает о том, как она в итоге будет называться. Он в любом случае уже пришел к этому парадоксу в главе 3 книги IV. Как поясняет Толкин,
Возникает вопрос: можно ли вообще быть «веселым» и при этом не иметь никакой надежды? В современной культуре оптимизма — нет, нельзя («Ya gotta have hope» («Надо надеяться!»), — поется в известном американском мюзикле). Но семья Скромби смотрит на это скептически. «Пока живешь, надеешься, — повторяет Жихарь избитую истину, обычно дополняя ее куда менее возвышенной присказкой: — и хочешь кушать». Сэм в каком-то смысле воплощает современную версию «концепции мужества»: он готов исполнить свой долг даже без взятки в виде гарантированной победы в последней битве, когда придет Рагнарёк. Может быть, все дело в том, что, когда исчезает всякая надежда, отчаиваются только те, кто не способен без нее жить. Те же, кто, как Сэм и Пин, с самого начала ждут катастрофы, не горюют, когда их ожидания оправдываются, и даже веселятся. Толкин знал, что в скандинавской мифологии Вон (Надежда) — это не одна из трех основных добродетелей, а презренная слюна, которая бежит из пасти волка Фенрира. Он также знал, что слово cheerfulness (веселость) по своему происхождению означает как минимум добродетель, свойственную только лишь лицу (от древнефранкского chair — лицо). Когда сэр Гавейн отправляется на верную смерть, поэт отмечает:
Но Гавейн оставался весел (made good cheer
[= put a good face on it, сохранял лицо])
И сказал: «От судьбы нипочем
Нельзя шарахаться, голову повесив,
Что бы нас ни ждало потом!»
Этого современная культура тоже не приемлет, однако существует старая, но не утратившая своей актуальности присказка о том, что лицо важнее сердца, потому что его можно — и дóлжно — сознательно контролировать.
Но самый характерный эпизод, иллюстрирующий новую толкиновскую концепцию мужества, приведен в конце главы 8 книги IV, «Близ Кирит-Унгола». Сэм и Фродо садятся перекусить — как они считают, последний раз в жизни — и заводят разговор о сказках. Фродо убежден: великим сказаниям никогда не приходит конец, но чтобы это не звучало слишком оптимистично, он добавляет, что к их героям это не относится. Сэм развивает тему сказок с продолжением и со смешной напыщенностью и пренебрежением к правилам грамматики выдвигает предположение о том, что однажды какой-нибудь отец скажет своему сыну, мол, Фродо был «[наиболее известнейшим]67 из хоббитов, а это немало значит» (на самом деле, как мы знаем, значит это не так уж и много). В ответ Фродо смеется.
Они продолжают беседу, а потом засыпают. Так их и застает Горлум: умиротворенные лица хоббитов задевают в нем какую-то струну, он подползает ближе, касаясь колена Фродо, и в эту минуту снова предстает не Горлумом, а Смеагорлом, «старым-престарым хоббитом, который заждался смерти… измученным, жалким, несчастным старцем».
И здесь проявляется своеобразная жестокость этой истории, не замеченная Эдвином Мьюиром: Сэм тут же разрушил мимолетное ощущение. Проснувшись, онувидел, как Горлум «„тянул лапы к хозяину“: так ему показалось», сурово его окликнул (Горлум на этот раз ответил ему «тихо»), а потом выдвинул обвинение: «Чего мухлюешь, старый злыдень?» В ответ «Горлум отпрянул… <…> Невозвратный миг прошел, словно его и не было».
Надо понимать, что среди незаметных жертв битвы за Средиземье был и старый хоббит Смеагорл, и существо, в которое он превратился, — Горлум. Большинство персонажей и в самом деле несут тяжкое бремя сожалений. Намеренно парадоксальным образом представлено оно и в образе Древня, который знает, что его род и история не будут иметь продолжения, однако вид у него при этом, по мнению Пина, «печальный, но отнюдь не несчастный» (глава 4 книги III). Можно ли одновременно быть «печальным» и «отнюдь не несчастным»? Современные значения этих понятий указывают на то, что это невозможно, однако Толкин часто не обращает на них никакого внимания. Печальное счастье Древня (как отмечает К. С. Льюис в своей работе «Исследование слов» (Studies on Words), древнее значение слова sad (печальный) — «устоявшийся, определенный») и безнадежная веселость Сэма (как у сэра Гавейна) создают образ мужества, главная черта которого состоит в том, что оно сохраняется даже при полнейшем неверии в удачу.
Еще один пример не замеченной многими жестокости в книге «Властелин колец» — забвение, в которое погружается Фродо в последних ее главах. Где-то он, вероятно, и пользуется большим уважением, но в Хоббитании, как «не без грусти замечал» Сэм, его не очень-то и чтут. Его стремление к миру и отсутствие агрессии не дают ему принять участия в заключительной «битве у Приречья» — его вмешательство ограничивается лишь защитой пленных.
Его имя не значится в верхней части Великого Списка, который заучивают наизусть летописцы Хоббитании, и его семья, в отличие от Кроттонов, Скромби и Очарованов, ничего от этого не приобрела. У него и семьи-то нет: его история, как и история Древня, не будет иметь продолжения, и что бы там ни воображал себе Сэм, в самой Хоббитании он никогда не станет «наиболее известнейшим из хоббитов». Полученные им раны, по-видимому, не поддаются исцелению — по крайней мере, в этом мире. И на одной из последних страниц книги он повторяет то, что и он сам, и другие говорили на протяжении всей книги: так и должно быть.
Такое неуважение и невнимание к лучшему из «хороших парней» идет вразрез не только с отзывом Эдвина Мьюира, но и со всей системой памятников павшим героям, минуты молчания, фондов помощи ветеранам и празднования Дня победы, так хорошо знакомых Толкину и всем, кто жил в Британии после Первой мировой войны. По крайней мере, так кажется на первый взгляд. А на самом деле слова Фродо очень напоминают надпись на стеле, установленной на Импхал-Кохимском военном кладбище, о котором сейчас мало кто помнит, да и надпись цитируют с искажениями. Она гласит (явно перекликаясь с эпитафией Симонида на гибель спартанцев в Фермопилах, о которой рассказывается в сборнике Голдинга «Горячие врата»):
When you go home tell them of us and say
For your tomorrow we gave our today.
(Просим вас, чтоб, воротясь домой,
Вы родным и близким рассказали,
Как за ваше будущее мы настоящее свое отдали.)
Как некоторые из вышеупомянутых известных писателей, творивших в жанре фэнтези, Толкин пережил войну, и наряду с твердой верой в (некое) Провидение в его книгах сквозит разочарование ветерана, вернувшегося домой.
Но обратим свой взор от этого намека на высокие материи к вещам почти нелепым. Как я отмечал ранее, между литературными критиками разгорелась нешуточная борьба за звание автора самого необдуманного комментария в адрес Толкина. Среди претендентов на победу можно назвать профессора Марка Робертса из Кильского университета: в своей статье о «Властелине колец», опубликованной в журнале «Критические эссе» (Essays in Criticism) за 1956 год, он написал:
Разумеется, в нашем постмодернистском мире трудно придумать хоть какое-нибудь «понимание реальности», которое никто бы не смог отрицать, однако профессор Робертс писал в более простую для критиков эпоху. На самом деле он, очевидно, пытался поставить на Толкине крест исходя из формулировок и взглядов самого авторитетного на тот момент критика — Ф. Р. Ливиса. «Властелин колец», как и многие современные произведения в жанре фэнтези, и в самом деле никак не вписывается в аккуратный перечень романов, приведенный в работе Ливиса «Великая традиция» (The Great Tradition). Однако когда Робертс утверждает, что в книге Толкина отсутствует «стратегическое мировоззрение, которое одновременно составляло бы ее смысл», то просто диву даешься его слепоте. Как я попытался показать в этой и предыдущей главах, во «Властелине колец» почти на каждом из уровней все сходится — нравится это кому-то или нет.
Разумеется, хитросплетения сюжета порождают парадоксы (и антипарадоксы) для читателей, а для героев — неопределенность и «ошеломление». Такая неопределенность в отношении себя и других отражается и в двойственном характере Кольца (оно отчасти усиливает движения души, а отчасти само обладает злой волей) и основного источника зла — то ли внутреннего, то ли внешнего. Я уже говорил, что «стратегическое мировоззрение» в этом произведении на самом деле тоже двойственно и сочетает в себе черты боэцианства и манихейства и что обе эти концепции периодически бывают представлены с равным весом, будь то в Могильных Топях (манихейство, но, возможно, лишь кажущееся) или на Кормалленском поле (боэцианство, но мимолетное).
Пробираясь через эту постоянную неопределенность, персонажи книги руководствуются проработанной теорией «случая» или «удачи», которая представляется прекрасно знакомой, даже бытовой, но при этом весьма последовательной с филологической и философской точки зрения, и концепцией мужества, имеющей столь же древние корни, но при этом не чуждой и современности (как говорил сам Толкин), поскольку рассказы о ней встречаются в самых разных воспоминаниях о Первой мировой войне. Вполне возможно, что кому-то мировоззрение Толкина не близко (хотя на меня и многих других людей, не исповедующих христианство столь же ревностно, как он сам, его взгляды произвели неизгладимое впечатление). Однако в неспособности увидеть в его произведении хоть какое-то мировоззрение видятся некое упрямство и протест, порожденный усталостью.
Вне всякого сомнения, профессор Робертс имел в виду, что Толкин не разделял его мнение, которое характерно для его эпохи и социального класса, и что особенно серьезные разногласия между ними касаются вопроса о природе и источнике зла, который, на мой взгляд, составляет главную тему «Властелина колец» и многих других современных произведений в жанре фэнтези. Стоит задуматься над тем, какие взгляды излагались Толкину и другим ветеранам войны официальными рупорами современной ему культуры, скажем, в 1920–1930-х годах. В начале ХХ века в массовое сознание стало проникать учение Фрейда, о чем свидетельствует тот факт, что в Оксфордский словарь английского языка с опозданием и большой неохотой были внесены такие слова, как «вытеснение», «комплекс», «бессознательное», «психологическая травма». Против объяснения поступков людей действием «бессознательного», в частности, возражал Льюис (вероятно, при поддержке остальных членов клуба «Инклинги»), поскольку оно, по его мнению, приводило к размыванию ответственности и чувства личной вины.
Была еще точка зрения писателей, публиковавшихся в крупных издательствах вроде «Блумсбери», таких как Вирджиния Вулф, Э. М. Форстер, Бертран Рассел и, главное, Дж. Э. Мур, чья работа «Принципы этики» была названа самым значимым философским произведением века. Собрать воедино взгляды всех этих писателей было бы непросто, но с уверенностью можно сказать, что в «Принципах этики» нет ничего, что хоть отдаленно было бы связано с актуальными проявлениями зла в ХХ веке — войной, превратившейся в отрасль промышленности, ковровыми бомбардировками, применением химического, биологического и ядерного оружия, геноцидом и массовыми убийствами мирных граждан. Между тем Толкин и другие ветераны столкнулись с некоторыми из этих бед на личном опыте. Воззрения крупных писателей по поводу пороков и добродетелей носят преимущественно частный характер; как и у Фрейда, они касаются прежде всего отношений между людьми.
Помимо двух этих точек зрения в литературе существуют также традиционные трактовки и образы зла — они занимают еще более выдающееся место. Удивительно, насколько часто Толкина критиковали за то, что он не обращался к этим представлениям, тогда как его собратья по перу (среди которых часто — по понятным причинам — встречались большие любители и знатоки Средневековья) изучили их и отвергли как непригодные в нынешних условиях — «теперь и этого мало», как сказал персонаж Воннегута о Достоевском.
Почему Толкин не мог пойти по стопам сэра Томаса Мэлори и сделать своих персонажей похожими на Ланселота и Гвиневеру, которые «сталкивались с искушениями, иногда нарушали свои обеты» и на радость читателям питали друг к другу запретную страсть? — вопрошает Мьюир в своем третьем обзоре «Властелина колец», напечатанном в «Обсервере». Но Т. Х. Уайт уже рассмотрел эту модель и одновременно с Толкином переработал ее в книгу «Король былого и грядущего». Главной темой произведений Мэлори он считал не порочную любовную страсть, а страсть человека к убийству. Ядовитая змея, которая якобы стала причиной последней битвы, закончившейся катастрофой, у Уайта превращается из гадюки в безобидного ужа, а взмах меча, натравивший друг на друга две армии, — из естественной самозащиты в естественную жажду крови. Тем самым выстраивается цепочка от жестокого обращения с животными до мировых войн и Холокоста. Для того чтобы отразить новое понимание зла, концепцию Мэлори приходится переписывать.
Или вот в первом из своих обзоров Мьюир задался вопросом: почему Толкин не мог сделать отрицательных персонажей более похожими на Сатану из «Потерянного рая» — фигуру одновременно «ужасную и трагическую»? Однако эту модель уже рассмотрел К. С. Льюис, по сути переписавший «Потерянный рай» в 1943 году под названием «Переландра». Свое мнение он выразил предельно ясно: в образе зла нет ничего великого, достойного или трагического — зло уныло, убого и омерзительно, оно проявляется в мелких увечьях, вызывающих отвращение даже у такого человека, как его герой Рэнсом, который (как и Толкин) «побывал на фронте»68. Другие писатели, в том числе Воннегут и Хеллер, потратили почти двадцать лет, пытаясь выработать литературный жанр, способный вместить пережитый ими опыт столкновения с безумием, абсурдом, безволием. «Великая традиция» английских романов ничем тут помочь не могла.
Как я уже писал в начале главы, при всем своем очаровании старины и древней мудрости «Властелин колец» остается подлинным произведением ХХ века. Прежде всего, в нем показаны трудности, которые создал этот век для традиционного понимания добра и зла, но в то же время автор пытается утвердить неизменность такого понимания. Арагорн говорит Эомеру:
Но точно так же можно посочувствовать и Эомеру, которого гложет неопределенность и вопрос: «Как в такие дни поступать и не отступаться?».
В следующей главе мы поговорим о современности «Властелина колец», которая заставила некоторых заподозрить в этом произведении политическую аллегорию, а также о тяготении к вневременной мифологии, которое, на мой взгляд, делает эту книгу актуальной и сегодня.
В предисловии ко второму изданию «Властелина колец» Толкин написал: «Я страшно не люблю аллегории во всех их проявлениях, и сколько я себя помню, всегда относился к ним так»69. Как и в случае с отрицанием взаимосвязи между кроликами и хоббитами (см. первую главу), факты говорят скорее против Толкина. Он и сам прекрасно умел применять аллегорию и не раз пользовался этим приемом в своих научных работах — как правило, с поразительным результатом.
Например, в своей лекции 1936 года о «Беовульфе» Толкин предложил аудитории, собравшейся в Британской академии, «еще одну аллегорию» (она была уже не первой в этой лекции) о человеке, который построил башню. Камни для нее он брал из развалин, «нагромождения старых камней», часть которых использовалась также для постройки дома, где жил этот человек, «недалеко от древнего дома его предков» (то есть тех самых развалин). Но пришли его друзья и сразу заметили, что башня сделана из более древних камней. Ценой немалых трудов они снесли башню, чтобы изучить эти камни, посмотреть, нет ли на них резьбы, поискать месторождение угля и так далее. Потом некоторые из них стали жаловаться на то, в каком ужасном состоянии находится башня, а потомки человека ворчали, что ему следовало бы заниматься не постройкой башни, а восстановлением развалин. «А с вершины той башни человеку было видно море».
Это, вне всякого сомнения, аллегория — об этом говорит и сам Толкин. Бегло рассмотрев те ее элементы, которые выделены курсивом, можно точно определить, что именно он понимал под словом «аллегория», как этот прием, по его мнению, должен был работать и почему Толкина так раздражало неправильное употребление этого слова и самого приема.
Этот небольшой рассказ Толкина — аллегорическое изложение критики в адрес «Беовульфа», которая вплоть до эпохи Толкина сводилась преимущественно к доказыванию того, что автор написал неправильную поэму. Точность данной аллегории, или ее «справедливость», как сказал сам Толкин, трудно оценить, не имея того представления о научных исследованиях, посвященных «Беовульфу», которым, как предполагалось, обладала аудитория Толкина, слушавшая лекцию. Вкратце можно отметить следующее.
Старые камни, то есть развалины = сохранившиеся обрывки более ранней устной языческой поэзии, которые, возможно, были известны автору «Беовульфа».
Дом, в котором живет человек и который частично построен из тех же развалин, = христианская поэзия, созданная в ту же эпоху, что и «Беовульф», например поэма «Исход» (в редакции Толкина она была опубликована уже после его смерти, в 1981 году), тоже опиравшаяся на древнюю устную поэзию.
Башня, разумеется, = «Беовульф», а человек = автор «Беовульфа».
Друзья человека, которые снесли его башню, = критики ХIX века, разобравшие поэму по кирпичику в попытке показать, где именно была допущена ошибка.
Наконец, потомки человека, которые предпочли бы, чтобы он восстановил древние руины, = британские критики, такие как У. П. Кер и Р. У. Чемберс, которые противились такому разбору, но неоднократно заявляли о том, что поэту следовало бы сочинить эпическое произведение об исторических событиях, а не какую-то там сказочку о драконах и чудовищах.
Но главное в вышесказанном — это повторяющийся знак равенства. По мнению Толкина, аллегория имеет смысл только тогда, когда обе части этого равенства могут быть указаны последовательно и безошибочно. Как и в этом случае, задачу аллегории он видел в reductio ad absurdum, доведении до абсурда. Ознакомившись с аллегорией Толкина, всякий посочувствует человеку, построившему башню, а не разрушившим ее близоруким глупцам. Под этим Толкин подразумевает, что в таком случае поддерживать следует автора поэмы, а не ее критиков.
Именно поэтому в предисловии к «Властелину колец» Толкин с презрением отверг предположения о том, что в этой книге аллегорически описана Вторая мировая война. Во-первых, как он отметил, работа над книгой началась «задолго до того, как 1939 год предвестил угрозу всеобщего уничтожения». Во-вторых, в ней присутствуют не все части равенства. Конечно, можно сказать, что Кольцо = ядерное оружие, объединение Мустангрима, Гондора и Хоббитании (и так далее) = союзные державы, Мордор = гитлеровская коалиция — все это в целом представляется правдоподобным. Но чему в таком случае уподобить уничтожение Кольца и отказ от его использования?
Как написал Толкин в предисловии, если бы речь шла об аллегории, «Кольцо было бы использовано против Саурона» подобно тому, как на Японию были сброшены ядерные бомбы; Барад-Дур был бы «оккупирован», как страны фашистского блока союзными державами, а Саурон «не был бы уничтожен, но порабощен». Что касается Сарумана, ненадежного союзника, который, вероятно, приравнивался бы в таком случае к СССР, то он, воспользовавшись всеобщей сумятицей тех времен и помощью изменников, продолжил бы исследовать проблему Кольца, «нашел бы в Мордоре недостающие сведения о нем» и изготовил бы свое собственное «Великое Кольцо» подобно тому, как русские с помощью немецких ученых (Мордора) и западных агентов (изменников) сами разработали ядерное оружие.
Толкин показал, что на примере Средиземья можно было бы аллегорически описать Вторую мировую войну, но это была бы уже другая история, совсем не такая, как «Властелин колец».
Таким образом, можно прийти к выводу, что Толкин не любил расплывчатые аллегории, которые не сходятся с обозначаемой действительностью, однако был готов принять их, если они употреблялись уместно либо в подтверждение какого-либо тезиса (как в примере с разбором поэмы «Беовульф»), либо для создания коротких притч личного характера (какими, на мой взгляд, являются некоторые из его небольших произведений, о которых пойдет речь в шестой главе). Тем не менее он был готов принять и то, что может показаться аллегорией на взгляд непрофессионала. Об этом он тоже написал в предисловии. Сразу после признания в нелюбви к аллегории, процитированного в начале этой главы, он сообщает:
Далее он добавляет: «Автор, конечно, не может оставаться полностью незатронутым своим опытом»; однако, как он напоминает своим читателям, его опыт, вероятно, распространяется на более давние события, чем у них. Молодым людям в 1914 году было ничуть не лучше, чем в 1939-м: «К 1918 году все мои близкие друзья, за исключением одного, были мертвы». А в главе «Оскверненная Хоббитания», где нашему взгляду открываются вырубленные деревья и загрязненные реки, отражен процесс, происходивший задолго до режима жесткой экономии, введенного правительством лейбористов в 1945–1950 годах, так что и эта часть книги не имела никакого «аллегорического значения или злободневных перекличек с политическими событиями». Но это не значит, что она не обозначала ничего, — равно как и отрицание аллегорической связи со Второй мировой войной или ядерным оружием не подразумевает, что «Властелин колец» никак не связан с опытом, полученным его автором в начале ХХ века.
На самом деле, Толкин довольно-таки часто намекает на пересечения между нашей историей и историей Средиземья. Услышав от Гэндальфа о возвращении в Мордор Саурона, Фродо восклицает: «Хоть бы при мне-то этого не было», — на что маг отвечает: «Все-то всегда говорили: хоть бы не при мне. Выбирать судьбу нам не дано». Выражение «при мне» может напомнить печально известное теперь обещание Невилла Чемберлена, который, вернувшись в 1938 году из Мюнхена, где он заключил сделку с Гитлером, заявил, что привез «мир для нашего поколения». Но мира не вышло. Желание Фродо отсрочить решение проблемы вместо того, чтобы ею заняться, столь же близоруко, как и надежды Чемберлена.
Словами «выбирать судьбу нам не дано» Гэндальф осуждает дискредитировавшую себя идею «умиротворения». Много позже Элронд, говоря о делах минувших дней, вспоминает дружину, которая «разгромила мрачный Тонгородрим, и эльфы решили, что разделались с Врагом, но вскоре поняли, что жестоко ошиблись». Представление о том, будто со злом можно «разделаться» раз и навсегда, наводит на мысль о бытовавшем некогда убеждении: мол, Первая мировая война — это «война, которая положит конец всем войнам». Однако Толкину довелось быть свидетелем как распространения этого убеждения — или заверения, — так и его полного краха в 1939 году, когда разразилась Вторая мировая война.
Пожалуй, более показательно в этом отношении подробное раскрытие второстепенной сюжетной линии, связанной с Раммас-Экором — так называли гондорцы «дальние укрепления, воздвигнутые, когда враг захватил Итилию». Впервые Раммас-Экор упоминается в описании пути Гэндальфа и Пина в Минас-Тирит (глава 1 книги V). В тот момент эти укрепления еще только строятся или ремонтируются, но Гэндальф сообщает тем, кто трудится над их возведением: «Поздно уже». Строительство стены — бесполезная трата времени, так что «отложите лопаты и точите мечи!» Не послушав его, они продолжают работу. В следующий раз Раммас-Экор упоминается во время военного совета (глава 4 книги V), когда Денэтор настаивает на том, что нельзя без боя покидать эту стену, «раз уж мы ее с такими трудами отстроили». Фарамир выступает против обороны укрепления; Имраиль, князь Дол-Амрота, его поддерживает, однако Денэтор стоит на своем, и в результате в той же главе Фарамир получает ранение и оказывается на волосок от гибели.
Больше никакой роли в развитии сюжета Раммас-Экор не играет, так что разговор Гэндальфа со строителями вполне можно было бы опустить без ущерба для повествования. Однако в 1950-х годах читатели не могли не провести аналогию между образом напрасных жертв и напрасного труда ради возведения и обороны стены, не служившей никакой цели, и линией Мажино, которая была сооружена (или частично сооружена) для того, чтобы навеки оградить Францию от вторжения немцев, но оказалась бесполезной со стратегической точки зрения и лишь породила ложное ощущение безопасности.
Опыт, пережитый французами, угадывается и во встрече с «Глашатаем Саурона» в конце книги V. Тот провозглашает условия Саурона, которые я облек в формулировки, характерные для истории ХХ века. Во-первых, гондорцам и их союзникам надлежит отойти за Андуин и дать клятву о ненападении (подписание мирного договора и перемирие); во-вторых, «все земли к востоку от Андуина отныне и во веки веков принадлежат Саурону» (передача суверенитета в отношении спорной территории в Итилии — аналога Эльзаса и Лотарингии в географии Средиземья); в-третьих, жители земель, расположенных к западу от Андуина, «станут данниками Мордора и не будут носить оружия, но править своими делами им не возбраняется. Они обязуются лишь отстроить Изенгард… и отдать его Саурону. Туда он поставит наместника».
Гэндальф и его спутники сразу видят суть этого последнего условия. Речь идет о создании демилитаризованной зоны (ни дать ни взять режим Виши), которая будет выплачивать военные репарации и управляться наместником (а тут уже напрашивается сравнение с Квислингом). До 1940-х годов слова «Виши» и «Квислинг» не имели никаких политических коннотаций, но в годы войны стали именами нарицательными. Как и в случае с желанием Фродо отсрочить решение проблемы, грозящим превратиться в попытку умиротворения, эти понятия обозначают естественное стремление хоть что-нибудь спасти от поражения, однако, как пришлось недавно узнать на собственном горьком опыте западному миру, к которому принадлежал Толкин, такой подход оказался еще хуже.
Наконец, несмотря на все отрицания со стороны Толкина, поневоле задумываешься и о «применимости» главы «Оскверненная Хоббитания». Толкин прямо заявил, что она не отражает «ситуацию в Англии времени окончания моей сказки» (то есть конца 1940-х годов); в подтверждение своих слов он отметил, что она была существенной частью сюжетного плана, «намеченного с самого начала». И хотя описание и «основано на опыте», основание это довольно слабое и относится к гораздо более раннему периоду, еще до Второй и даже до Первой мировой войны, когда такие местечки, как деревушка Сэрхоул в Уорикшире, где Толкин жил в детстве, стали входить в промышленную городскую агломерацию Бирмингема. Однако, как сказал сам Толкин: «применимость… оставляет читателей свободными», не провозглашая «господство автора». Большинству читателей в 1950-х годах, да и всем, кто еще помнит то время, главы о возвращении хоббитов домой неизбежно напоминают тогдашнюю Англию — может быть, в первую очередь это связано с тем, что в Средиземье такая ситуация кажется несколько неуместной.
Взять хотя бы трубочное зелье. Его в Хоббитании не осталось: Хоб Колоток сообщил, что «запасы, говорят, кончились, на складах пусто. …целыми обозами вывозили куда-то из Южного удела». Интересно, куда? Саруман, конечно, пристрастился к курению, и это объясняет, почему и раньше зелье в небольшом количестве продавалось на сторону. Но не мог же он сам курить его «целыми обозами»! Не верится и в то, что он продавал или выдавал трубочное зелье своим приспешникам в Изенгарде. Однако в 1940–1950-х годах в Британии на вопросы о причинах дефицита часто говорили, пожимая плечами: «Ушло на экспорт». Это точно соответствует раздражающему парадоксу: в Хоббитании много производится, но ничего не потребляется и при этом, судя по всему, не приносит никакой выгоды. Пожалуй, еще большее значение имеет любопытное описание «социализма» в понимании Шаркича и его свиты. Они грабители и бандиты, а сам Шаркич-Саруман действует исключительно из мести, но, как ни странно, охранцы пытаются замаскировать свои намерения некими этическими рассуждениями о справедливости. «Тут, надо думать, „учетчики“ и „раздатчики“ постарались, — снова поясняет Хоб Колоток, — шныряли, обмеряли, взвешивали и куда-то для пущей сохранности увозили. Учета было много, а раздачи, можно сказать, никакой». Фермер Коттон подтверждает, мол, имущество забирают «„в целях разверстки“» — кавычки показывают, что это слова учетчиков, а не его собственные. Он также признает, что часть отобранного раздают в виде «свалки отбросов» у ширрифских участков.
В Средиземье, где злодеи обычно не считают нужным скрывать свои намерения, такая попытка придать своим действиям видимость пристойности кажется странной. Однако создается впечатление, что люди Шаркича сами верят своим разглагольствованиям.
«Порядок надо навести, чтобы все вы себя помнили», — говорит главарь охранцев, как будто преследует какую-то цель, а не поступает так просто из ненависти и презрения к Хоббитании. Насколько вообще можно увидеть, создается впечатление, что цель эта состоит в индустриализации, повышении эффективности, рационализации труда — все это до сих пор часто навязывается населению Великобритании. Однако, как показали и события, разворачивавшиеся уже после публикации «Властелина колец», проблема состоит в том, что результатом такой погони за эффективностью часто становится не только бездушие, но и, напротив, снижение той самой эффективности. Зачем людям Шаркича сносить совершенно годные для проживания старые дома и сооружать на их месте уродливые и некачественные типовые коробки, где всегда сыро? Никто этого так и не объясняет, но общая картина уж больно хорошо знакома тем, кто жил в послевоенной Британии, как и разочарование, которое испытали победители, вернувшись домой: их ждали плохое питание, выдача продуктов по карточкам, хронический дефицит и засилье панельных домов и сооруженного наспех муниципального жилья.
Не ново и подозрение в том, что за каждым Лотто Чиреем или домашним тираном стоит некая более зловещая сила, которая в конечном счете порабощает и поглощает всех этих жалких Лотто. В главе «Оскверненная Хоббитания» совершенно точно присутствуют отголоски юношеских воспоминаний и личных переживаний Толкина, особенно связанных с вырубкой деревьев. Впрочем, понятно и то, почему он не хотел, чтобы эти последние главы воспринимались исключительно как аллегория или критика в адрес правительства социалистов в Британии в 1945–1950 годах: это было бы слишком мелкое и преходящее заключение для произведения такого масштаба. Тем не менее как Раммас-Экор служит предостережением о том, что тяга к безопасным решениям может привести к ошибкам вроде линии Мажино, так и «Оскверненная Хоббитания» напоминает о том, что потери и ущерб, вызванные войной, не заканчиваются парадом победы, а продолжаются серостью и нищетой, которые Оруэлл в своем романе «1984», написанном в то же самое время, перенес в будущее под названием «ангсоц».
Кроме того, применимость к действительности можно увидеть в образах Сарумана и Денэтора. У них много общего. Например, как я уже неоднократно упоминал, одно из увлечений Толкина было сродни работе антиквара: он показывал, как старинные слова, убеждения и привычки, например игра в загадки, проявляются в наши дни. Но он умел также двигаться в противоположном направлении: брать что-нибудь явно современное и задумываться над тем, каким бы оно могло быть при иных обстоятельствах, в архаичном мире. Так ли уж современно это современное явление? Или оно незримо присутствовало все это время, ожидая, пока его кто-нибудь заметит?
К Саруману эти вопросы относятся в особой мере. Взять хотя бы его имя, которое, как и многое другое у Толкина, началось с филологической загадки. Причем этим вопросом никто до Толкина не задавался, и он нашел на него очень личный ответ. Загадка такая: что могло значить на древнеанглийском слово searu? (Searu — это форма, зафиксированная в западносаксонском диалекте, тогда как на мерсийском, языке Марка — родного для Толкина Западного Мидленда, — это слово не дошло до наших дней, но должно было бы выглядеть как *saru.) Оно сохранилось в нескольких сложносоставных словах и ассоциируется в первую очередь с металлом — кольчуга Беовульфа носит название searonet (searo-сетка) и была создана, как мы знаем, благодаря хитроумному изобретению (orÞanc) кузнеца. Стены датского замка Хеорот в «Беовульфе» соединены searo-bonds (searo-креплениями) — предположительно, железными скобами. Здесь слово searo обычно переводится как «хитроумный», и это соответствует другим примерам его употребления: например, размышления магов называли searoÞonc — «хитроумными измышлениями». Это слово может рождать и зловещие ассоциации, например в составе прилагательного searocræftig или существительного searoniÞ (изворотливый; коварство). Наконец, оно также связано с сокровищами: так, searugimma geÞræc означает «россыпь искусно ограненных драгоценных камней»; а в одном древнеанглийском поэтическом произведении это слово становится глаголом: sine searwade — «сокровище перехитрило хозяина». Как указано в обычных словарях, это означает «покинуло владельца», однако Толкин был скорее склонен считать, что его значение прямо противоположно — сокровище осталось у хозяина, и тот заболел «драконовой болезнью», которая свела в могилу бургомистра Озерного города.
В таком случае «Саруман» может означать просто «хитроумный человек» — в старину именно так и называли магов, так что все сходится. Но за этим можно увидеть, что, по мнению Толкина, древнеанглийское слово очень точно выражало суть сложного явления, для которого у нас теперь нет названия. Что же значит «Саруман»? С одной стороны, безусловно, это изобретательность, развитая до конструкторских навыков. Древень говорит о Сарумане: «В голове у него одни колесики да винтики»; его орки используют в Хельмовом ущелье какое-то вещество, похожее на порох, а потом он пытается разогнать онтов с помощью чего-то вроде напалма или, может быть, Flammenwerfer (огнемета), если вспомнить военную службу самого Толкина.
Само по себе это свойство может быть нейтральным с этической точки зрения, и Толкин всю жизнь питал симпатию к любой творческой деятельности, включая создание Сильмарилов, а также «любовь к прекрасным вещам, сотворенным посредством магии или искусными умелыми руками», «влечение, живущее в сердцах всех гномов», которое на мгновение ощущает и Бильбо в главе 1 «Хоббита». Однако у гномов, как говорится в вышеупомянутом древнеанглийском тексте, эта любовь может вызывать алчность и коварство — «власть богатства над душой», жертвами которой стали Торин и бургомистр Озерного города.
С другой стороны, есть еще одна ассоциация, которая носила для Толкина очень личный характер. В детстве он жил в деревушке под Бирмингемом, которая тогда называлась Сэрхоул (Sarehole), и ужасно боялся мельников, моловших кости на удобрения, — они с братом прозвали их «Белый Людоед» и «Черный Людоед» (см. «Биографию»). Сэрхоулская мельница стала для него символом разрушительной технологии, воплощенным в сценах с участием мельника Теда Пескунса в Хоббитании. И как удачно сложилось, что в слове Sarehole можно увидеть значение saru-pit70 (saru-яма) или, может быть, sere pit (истощенная яма). По словам фермера Коттона, Тед Пескунс тоже в каком-то смысле истощен: «Теперь обтирает колеса, где его папаша был мельник и сам себе хозяин» (глава 8 книги VI). Это уже не драконова болезнь, связанная с золотом, а некая металлическая болезнь, вызванная железом, и обе они заразны и смертельно опасны.
У Сарумана мы наблюдаем тяжелую форму «пескунсовой болезни»: она начинается с пытливости ума, затем развивается в конструкторские навыки, потом превращается в алчность и желание господства, перерастающие в ненависть и презрение к естественному ходу вещей, которые выходят за рамки рационального желания их использовать. Орки Сарумана сначала вырубают деревья для того чтобы топить печи, но в итоге продолжают это занятие ради забавы (см. жалобы Древня в главе 4 книги III).
«Применимость» этого описания очевидна: Саруман становится воплощением одного из характерных пороков современности, название для которого пока не придумано, — некой неуемной жажды изобретательства, бесцельного применения своих навыков, разрушения ради перемен. Интересно, что приспешники Сарумана зовут его Шаркичем: как нам сообщается, в переводе с оркского это означает «старик». Знатокам Средневековья, вероятно, придет на ум сравнение со «Старцем Горы» — главой секты ассасинов, который упоминается в «Путешествиях» сэра Джона Мандевиля. По-арабски его титул звучал бы как «шейх» (старейшина), а своими последователями он управлял, рисуя им картины рая, навеянные гашишем.
Можно сказать, что таким же образом Саруманы нашего времени вводят людей в заблуждение обетованиями будущего технологического рая, современной утопии. Однако на самом деле чаще всего мы получаем лишь изуродованные взрывами территории Восточной Европы — разоренные, загаженные, порой даже зараженные радиацией (после написания «Властелина колец» и даже после смерти его автора эта проблема стала еще актуальнее). Можно не согласиться с поставленным Толкином диагнозом и его ностальгически-пасторальным рецептом, но он, вне всякого сомнения, по крайней мере обратил внимание на серьезную проблему и попытался увидеть в ней историческую и психологическую глубину, чего до него не делал практически никто.
Если Сарумана можно считать «социалистом», то Денэтор являет собой его полную противоположность, «архиконсерватора». В то же время, как уже говорилось, Денэтор сравнивается в книге с Теоденом. Оба они старики, потерявшие сыновей, но представляют культуры, которые явно противопоставлены друг другу. Их судьбы одновременно тесно связаны и весьма непохожи.
Оба они в тот или иной момент поддаются отчаянию, обоих ободряет Гэндальф, и оба получают в услужение по хоббиту, каждый из которых тоже пытается поднять настроение своему новому господину. Однако в критический момент эти властители действуют по-разному. В конце главы «Поход мустангримцев» Мерри замечает, что Теоден, похоже, дрогнул перед Черной Немочью, охваченный «смятеньем и ужасом». Хоббит боится, что конунг повернет обратно и «поведет войско прятаться в горах», но тот выкрикивает боевое пятистишие — расширенную версию призыва «К оружию!», который он провозгласил, принимая у Эомера меч в главе «Конунг в Золотом Чертоге», — трубит в рог, выхваченный у своего знаменосца, и бросается в бой. В тот же самый момент, когда в Минас-Тирите слышится рог Теодена, Денэтор пытается совершить самоубийство и унести за собой в могилу своего сына Фарамира.
Это еще один пример тесного переплетения сюжетных линий: мы-то точно знаем, что случилось и какую ошибку допустил Денэтор. Ключ к происходящему был дан страниц за тридцать до описываемых событий, когда раненого Фарамира внесли в крепость, а Денэтор уединился в своих потайных покоях, в окнах которых видели мерцающий «слабый свет». Денэтор заглянул в палантир, что позднее подтвердили Гэндальф и Боромир. В нем он видел, например, черные паруса пиратских кораблей, идущих по Андуину, но это могло быть только в день битвы, 15 марта, или накануне, 14-го. Что же он увидел 13-го, когда принесли раненого Фарамира и когда в его окнах мерцал «слабый свет»? Тринадцатого марта Фродо попал в плен и его заперли в башне Кирит-Унгол. Есть вероятность, что Денэтор увидел именно это, поскольку его видения контролировал Саурон. Потому-то он и говорит Пину о Гэндальфе: «Его безрассудство нас погубило. Враг завладел ты знаешь чем, и теперь мощь его возросла стократ».
«Ты знаешь что» — это Кольцо, однако Враг им не завладел (впрочем, на тот момент читатель еще об этом не знает). На самом же деле 15 марта, в день битвы на Пеленнорской равнине, когда гибнут и Теоден, и Денэтор, Фродо и Сэм убегают. Получается, Денэтор сводит счеты с жизнью, руководствуясь, как это ни парадоксально, своей ошибкой; более того, цепочка причинно-следственных связей приводит к тому, что Денэтор не только гибнет сам, но и становится виновником смерти Теодена, — как говорилось выше, на стр. 208, именно это имел в виду Гэндальф, заколебавшись на мгновение, прежде чем пойти за Пином на выручку Фарамиру: «Пока я буду его [Фарамира] спасать, боюсь, погибнут другие». Они с Пином услышали предсмертный вопль главаря назгулов, возвращаясь от Фарамира; пока они препирались с Денэтором, Теоден ринулся в атаку, столкнулся с Черным Всадником, был сбит с коня и в тот самый момент произносил свои последние слова перед Эомером и Мерри.
Применимо ли это как-нибудь к нашей сегодняшней действительности? Разумеется, в этом отношении можно отметить, что при всем сходстве между Теоденом и Денэтором есть различие. Денэтор умнее Теодена, он больше знает, лучше воспитан и, пожалуй, обладает более развитым интеллектом — но не мудростью. Он не умеет полагаться на удачу. Он слишком далеко заглядывает в будущее и неправильно толкует то, что увидел. Прежде всего он доверяет своим собственным логическим рассуждениям. В будущем он видит в первую очередь поражение, и даже если его удастся избежать — все равно не миновать перемен. Он уже сообразил, кто такой Бродяжник, и осознал, что в случае победы будет вынужден покинуть пост наместника в связи с «возвращением короля». Но он не готов ни к каким переменам. Когда почти в последнюю минуту Гэндальф спрашивает Денэтора, чего бы он хотел, тот отвечает:
К моменту публикации «Властелина колец», конечно, уже наступило время, когда впервые в истории политические лидеры могли заявить о том, что дальше не будет «ничего», и претворить это заявление в жизнь. В этом свете пророчество Денэтора звучит особенно зловеще: «Его пожрет великий огонь, и всему конец. Останется лишь пепел! Пепел и дым разнесет ветер!» Денэтор не мог сказать «ядерный огонь», но описание подходит. Его решение уйти из жизни и забрать с собой сына, но не быть порабощенным, чем-то напоминает доктрину взаимного гарантированного уничтожения — «лучше быть мертвым, чем красным», — угроза которой нависла над миром в 1949 году, после первых испытаний ядерного оружия русскими. Важно отметить, что самая частотная фраза у Денэтора, которую он повторяет трижды — один раз в главе 4 книги V и два раза в главе 7 книги V, — «Запад обречен»71. Если Саруман олицетворяет собой один вариант будущей катастрофы, знакомый нам по опыту ХХ века, — технологическую утопию, превращенную в убогую диктатуру, — то Денэтор символизирует один из главных ужасов конца прошлого века — лидера, который втайне жаждет смерти и уже не верит в мощь обычных вооружений. Нельзя не порадоваться тому, что Денэтор все-таки не завладел Кольцом.
Разумеется, ничто из вышесказанного не подразумевает, что Кольцо = ядерное оружие, как выглядит первое звено в цепочке предполагаемой аллегории, которую так решительно высмеял Толкин. Тем не менее любой взрослый читатель, имеющий хотя бы мало-мальское представление о новейшей истории, не может не провести хотя бы некоторые из вышеупомянутых аналогий: например, с линией Мажино, муниципальным жильем, статусом Виши или мыслями о том, что Запад обречен.
Это не означает, что «Властелин колец» представляет собой завуалированный пересказ недавней истории, — подобная работа была бы довольно бессмысленной. И совершенно не факт, что прослеживающиеся в книге закономерности, в том числе парадоксальные переплетения сюжетных линий и мораль повествования, можно применять к недавним событиям или даже к будущим действиям. Очевидно, мораль состоит в том, что никогда нельзя терять надежду (как Денэтор) или сидеть сложа руки и ждать перемен (как большинство обитателей Хоббитании). Но, как говорит Толкин, «применимость… оставляет читателей свободными» — автор может лишь предложить ее или вызвать размышления о ней.
Второе открытое заявление Толкина, с которым можно не согласиться, связано с тем, что его произведение носит религиозный характер. В своем письме, направленном в 1953 году другу-иезуиту, он написал (см. «Письма», № 142):
Первый вопрос, который напрашивается в связи с этой выдержкой из письма: что он имел в виду под словами «в основе своей»? На первый взгляд, «Властелин колец» не является ни католическим, ни христианским, ни вообще религиозным произведением. Как говорит Толкин, ни в персонажах, ни в их сообществах нет почти никакого намека на религиозность, даже там, где можно было бы его ожидать с наибольшей вероятностью. При всей своей похожести на англичан XIX века хоббиты не соблюдают в своей повседневной жизни никакие религиозные обряды. Мы знаем, что они женятся, и можем предположить, что женятся примерно так же, как современники Толкина. Но у них нет храмов, и в тексте не содержится никаких намеков на то, кто совершает бракосочетание. Мэр, который проводит «гражданский обряд»? Тан? Или кто-нибудь из ширрифов? Далее, у хоббитов сложная генеалогия, но, по-видимому, нет ни надгробий, ни кладбищ — ни церковных, ни каких-либо еще. У гномов надгробия есть — мы видим могилу Балина, сына Фундина, но нам рассказывают (в Приложении A (III)), что у гномов много странных верований: судя по всему, они верят в реинкарнацию.
Исходя из общих культурных оснований, можно было бы ожидать, что некая религия, похожая на ту, что была в Древней Англии до обращения в христианство, есть у ристанийцев. В их прошлом действительно присутствуют намеки на существование подобных верований. На границе Ристании находится гора Галифириэн, название которой наверняка образовано от древнеанглийского halig fyrgen (Священная гора). Но мы так и не узнаем, кому или чему она была посвящена. Кроме того, конники очень трепетно относятся к погребению усопших: и павших в бою, и конунгов. Для них насыпают курганы, как для Теодена после битвы на Пеленнорской равнине. В главе 6 книги VI этот обряд подробно описан: ристанийцы кладут конунга вместе с оружием и богатствами в гробницу, возводят курган и объезжают его кругом с погребальной песнью.
Но примечательно здесь то, чего они не делают. До наших дней дошло описание реального погребения вождя гуннов Атиллы, которое очень похоже на похороны Теодена, и Толкин ссылается на соответствующий текст в письме к своему сыну Кристоферу. Но в том случае всадники-варвары наносили себе раны, чтобы их вождь был достойно оплакан, орошаемый кровью мужей, а не слезами женщин, а после погребения Атиллы приносили в жертву рабов, участвовавших в обряде, чтобы они сопровождали его в загробный мир. Те варвары были гуннами, но при первом же упоминании англичан в исторических источниках римский историк Тацит сообщает о том, что они приносили человеческие жертвы своей богине Нерте (или богу Ньёрду), отправляя их на дно. В торфяных болотах Южной Ютландии было найдено немало сохранившихся тел утопленников, что подтверждает справедливость этих слов. Однако ристанийцы ничего подобного не делают. Они не христиане, но и на настоящих язычников тоже не похожи.
Что до гондорцев, то они уделяют церемониям гораздо больше внимания, чем кто бы то ни было в этой книге. Один из их обычаев напоминает благодарственную молитву перед едой: перед началом трапезы они обращают взор на запад — не только в память о Нуменоре, но «дальше на запад, к нетленному Блаженному Краю, и еще дальше, к Предвечной отчизне». Что характерно, Фродо и Сэм не понимают, о чем говорит Фарамир, и никто не дает им дополнительных пояснений, однако гондорцы верят в валаров — сверхъестественные силы, которые стоят выше людей, но ниже Единого. Вероятно, Толкину непросто было объяснить своему другу-иезуиту, каким статусом обладали эти «полубоги» и чем они отличались от языческих идолов. Кроме того, они являют собой своего рода анахронизм — впрочем, возможно, это было сознательное решение Толкина. Когда в главе 7 книги V Денэтор решает совершить самоубийство (для католика такой поступок, естественно, был вдвойне отвратителен), Гэндальф его отчитывает:
Здесь Гэндальф говорит о погребальном жертвоприношении, признавая, что подобная практика существовала и в Средиземье, однако стоит отметить знаковое и в каком-то смысле нелогичное употребление им прилагательного heathen. Как это ни парадоксально, heathen — это слово из сугубо христианского лексикона. Оно представляет собой древнеанглийский аналог латинского paganus (изначально — «сельский, провинциальный», затем «языческий») — «происходящий из pagus (округа) или pays (местности)», но не peasant (крестьянин) в социальном смысле, а деревенщина, живущий в глуши, не знакомый с правилами поведения в цивилизованном обществе, — нехристь. Называя кого-то язычником, подразумевает ли Гэндальф, что сам он им не является? И если это так, то кто он тогда? Этот вопрос, как обычно, остается без ответа.
Самое глубокое в Средиземье проявление религиозных чувств описано в приложении А (V), в «Повести об Арагорне и Арвен». В ней есть несколько сцен смерти, в том числе матери Арагорна Гилраэни, при этом в них заметно отсутствие так называемого религиозного утешения. Гилраэнь умирает, заявив, что у нее «уже нет сил бороться» с надвигающейся Тьмой. Сын уверяет ее, что «за Тьмой придет рассвет», но она отвечает лишь загадочными поэтическими строками на квенья: «Я отдала свою Надежду [то есть Арагорна] дунаданам и ничего не оставила себе». Является ли упомянутый Арагорном «рассвет» некой надеждой на спасение, обетованием бессмертия? Или он имеет в виду лишь шанс на победу в войне, приближение которой чувствует Гилраэнь? В описании смерти самого Арагорна автор идет несколько дальше. Умирающий говорит своей жене-эльфийке:
Это предполагает наличие за пределами Средиземья иного мира, а слова «больше чем память» могут указывать на грядущую встречу на некоем аналоге Небес. Однако это завуалированное обетование не убеждает Арвен, которая пожертвовала своим эльфийским бессмертием, чтобы выйти замуж за Арагорна. Пожалуй, самые печальные строки в этой повести посвящены ее собственной смерти в Кветлориэне, на Кургане Горестной Скорби, где она
Но вернемся от эмоций к грамматике. Синтаксис английского текста — «there is her green grave, until the world is changed, and all the days of her life are utterly forgotten» — оставляет ощущение двусмысленности. Означают ли они, что Арвен будет покоиться там до тех пор, пока мир не изменится, а сейчас дни ее жизни забыты? Или что Арвен будет покоиться там до тех пор, пока мир не изменится, а дни ее жизни не будут забыты? Если верно второе, то изменение мира уже произошло, и эта фраза означает лишь, что могила Арвен по-прежнему нетронута. Однако первый вариант тоже возможен, и в таком случае в нем читается полунамек на то, что, хотя Арвен еще покоится в могиле и дни ее жизни забыты, мир пока не изменился. Получается, что по ту сторону «тех пор» что-то есть — и в нашем будущем, и в ее.
Можно отметить, что Том Бомбадил разделяет это убеждение: он велит умертвию отправляться туда, «где врата всегда закрыты, / Пока мир не исцелится»73. То есть мир будет исцелен, будет изменен, а затем врата отворятся, и (возможно) воскреснут мертвые. Мудрейшие обитатели Средиземья (Гэндальф, Арагорн, Бомбадил) имеют некое представление об этом будущем воскресении, о жизни после смерти, но никогда не заявляют о нем открыто; кроме того, Арвен и Гилраэнь — а уж тем паче хоббиты — не разделяют их убеждение. Теоден, как и Торин в «Хоббите», исповедует некий культ предков, согласно которому мертвые уходят к праотцам, однако эта вера характерна лишь для самых знатных героев. Теоден и вовсе может иметь в виду лишь то, что он будет похоронен рядом со своими предшественниками и что его курган вознесется рядом с другими в Эдорасе.
Таким почти полным отсутствием религии общества Средиземья отличаются от всех известных нам человеческих обществ. В этом смысле его действительно можно назвать Нетландией. Более тактичным (и более приемлемым для католика) вариантом было бы утверждение о том, что Средиземье — это некое чистилище, обитатели которого, как некрещеные праведники или языческие философы у Данте, считаются не язычниками и не христианами, а чем-то средним.
Кроме того, Толкин не единственный писатель, выбравший местом действия такой аналог чистилища. Автор поэмы «Беовульф» опустил примерно те же подробности (погребение Беовульфа проходило как у Теодена, а не как у Атиллы) и тоже один-единственный раз употребил анахронизм hæðen (языческий) по отношению к данам-идолопоклонникам (об этом Толкин говорит в своей лекции 1936 года). Возможно, параллель с «Беовульфом» способна указать на задачу, которую ставил перед собой Толкин, и на его намерения, а также пролить некоторый свет на этот парадокс «в основе своей католического произведения», в котором ни разу не упоминается Бог.
Многие люди отмечали и еще больше — ощущали, что «Властелин колец» в той или иной мере представляет собой «мифическое» произведение. Однако слово «миф» имеет несколько значений. Одно из них, которое точно актуально в данном случае, связано с представлением о том, что основная задача мифа состоит в устранении противоречий, в посредничестве между несовместимыми явлениями и в объяснении таких явлений.
Для наглядности приведем пару примеров. Христиане, как и последователи других монотеистических религий, верят в Бога, Который является одновременно всемогущим и милостивым. При этом никто, даже Боэций, не может не заметить, что в мире существуют незаслуженные страдания, безнаказанное зло, невознагражденная добродетель. Противоречие между ними устраняется с помощью мифа об Адаме и Еве, райском саде и грехопадении человечества, который объясняет, что зло является плодом человеческого непослушания и существует для того, чтобы люди могли пользоваться свободой воли, свободой сопротивляться или поддаваться искушениям, без которой они были бы рабами, а не чадами Божьими. Это объяснение приводят тысячи христианских богословов, Мильтон в «Потерянном рае», а за ним и К. С. Льюис, который в 1943 году изложил сюжет «Потерянного рая» языком ХХ века в своем романе «Переландра».
В то же время, если верить скандинавской мифологии в пересказе Снорри Стурлусона, получается, что его предки-язычники уповали на защиту богов, таких как Тор, однако (в отличие от христиан) считали их не всемогущими и даже смертными. Пределы их силы описаны в мифе о путешествии Тора и Локи к королю великанов, где Тор старается изо всех сил, однако не может победить сначала Утгарда-Локи, затем Мирового Змея и, наконец, Элли (Старость). Обе эти истории — и о райском саде, и о путешествии Тора — основаны на некоем противоречии в вере и призваны его объяснить.
Однако для Толкина внутреннее противоречие, составляющее природу мифа, было повседневным явлением. Будучи профессором англосаксонского языка, английского языка и литературы, почти каждый день своей трудовой жизни он читал, преподавал или приводил в пример такие произведения, как «Беовульф», «Старшая Эдда» или «Младшая Эдда» Снорри Стурлусона, которые так или иначе имели неоднозначный статус в христианстве. Почти все они были записаны христианами, такими как автор «Беовульфа» и исландец Снорри (как минимум два столетия спустя). Но в некоторых случаях они могли быть написаны язычниками (как многие из поэм «Старшей Эдды») или имели явно языческое содержание (как «Младшая Эдда»), или повествовали о героях, которые, как было известно и самому автору-христианину, жили в языческие времена, а значит, наверняка были язычниками (как Беовульф).
Начнем с конца. Как следовало относиться к героям, принадлежащим к последней категории? Один из общеизвестных фактов по поводу «Беовульфа» состоит в том, что в конце VIII века, незадолго до уничтожения викингами Линдисфарнской обители, англосаксонский богослов Алкуин написал ее настоятелю гневное письмо, призывая его запретить монахам слушать рассказы о языческих героях — в частности, о некоем «Ингельдусе» (очевидно, он имел в виду второстепенного персонажа поэмы «Беовульф» — Ингельда, короля хадобардов). Он сформулировал свое мнение в форме вопроса, на который сам же и ответил:
Так ли это? Если да, то такие поэмы, как «Беовульф», должны были бы изыматься из приличных монастырских библиотек (и, вероятно, многие из них действительно постигла эта участь). Но такое решение практически полностью уничтожило бы профессию Толкина и главное увлечение его жизни, поэтому примириться с ним он бы никак не смог. Кроме того, совершенно ясно, что, хотя автор «Беовульфа» ни разу не упоминает в своем произведении Христа, сам он был христианином ничуть не менее ревностным, чем его соотечественник Алкуин: просто они расходились во мнениях по поводу места язычников, особенно тех, кто (в отличие от викингов, которые уже готовились к наступлению на Линдисфарнскую обитель) не отверг Благую Весть, а просто никогда о ней не слышал и не причинял христианам никакого вреда.
Можно сказать, что вся поэма «Беовульф» служит для примирения противоречивых мнений, чем очень похожа на «Властелина колец». Оба произведения были написаны искренне верующими христианами, но ни в одном из них нет никаких характерных примет их веры; причем Толкин пошел еще дальше и не оставил в своей работе вообще ни одного упоминания религии ни в какой форме. В каждом случае смерть героев обставлена весьма двусмысленно. Уход Арагорна, как и гибель Беовульфа, оставляет смутное ощущение надежды или будущего утешения, однако ни в одном из произведений эта надежда не выражена в явном виде, и хотя оба описания смерти полны достоинства, они омрачены печалью и неопределенностью по поводу будущего. В «Беовульфе» присутствуют не только содержащие неясную угрозу упоминания «тьмы» или «мрака», но и намеки на нечто вроде валаров — ибо хотя героя Скильда в утешение данам посылает Бог, в путешествие по морю его отправляют существа, известные лишь как «они», которые наверняка исполняют волю Бога, но при этом, возможно, наделены сверхчеловеческой силой. Наконец, оба произведения разрешают одно и то же противоречие посредством медиации, чуждой таким ретроградам, как Алкуин.
Следует ли непременно верить в то, что все, кто жил до пришествия Христа или между Его воплощением и проповедью Евангелия, обречены и не имеют надежды на спасение? Ни Толкин, ни древнеанглийский поэт, чье имя не дошло до наших дней, не выражают по этому поводу никакого мнения и даже не упоминают об этом вопросе, но оба изображают языческий или дохристианский мир с большой симпатией, не показывая его неприглядную сторону — ни рабство, ни человеческие жертвоприношения, ни языческих богов. В их книгах совмещается несовместимое — язычество и праведность. Будет ли носитель обоих этих качеств осужден за унаследованное от предков язычество или спасен за личную праведность? В Средиземье (как мы видим, в это название вложено сразу несколько смыслов) этот вопрос не должен и даже не может подниматься.
Связь между моим последним тезисом и центральным сюжетом «Властелина колец» состоит в имени Фродо и в его носителе. Здесь есть одна странность: несмотря на то что он должен был бы стать «наиболее известнейшим из хоббитов», его имя не поясняется и даже не упоминается в Приложении F, где говорится об именах и названиях, распространенных в Хоббитании.
Толкин раскрывает тему имен собственных очень подробно. По его словам, большинство из них переведены со всеобщего языка Средиземья на английский по смыслу, хотя в обоих этих языках происходили процессы стирания значений, в результате которых многие люди теперь не осознают, что такие составные части топонимов, как bottle (или bold), раньше означали «жилище», поэтому сейчас эти названия кажутся более странными, чем в прежние времена.
Имена хоббитов, как сообщает Толкин, делятся на две основные категории. К первой относятся имена, которые «ничего не означают», такие как Бильбо, Бунго, Поло и так далее. Некоторые из них случайным образом совпадают с современными английскими именами, например Отто, Одо, Дрого. Эти имена автор «оставлял как есть, лишь изредка меняя окончание», поскольку в именах хоббитов (как и в древнеанглийском языке) окончание -a указывает на мужской род, а -o и -e — на женский. Таким образом, настоящее имя Бильбо — Бильба. Однако существует и вторая категория: в некоторых семьях был обычай давать детям «громкие» имена, заимствованные из древних легенд. Толкин сообщает, что не стал оставлять их в исходном виде, но заменил полузабытыми именами из легенд, такими как Мериадок, Перегрин и Фредегар, которые звучат совсем не так, как в оригинале, но создают такое же впечатление.
Вопрос в том, к какой категории относится имя Фродо — единственное из имен значимых персонажей «Хоббита» и «Властелина колец», которое Толкин не разбирает и даже не упоминает в Приложении. Возможно, оно составляет третью категорию, куда не входит больше никаких имен. Это имя похоже на те, которые не несут никакой смысловой нагрузки, как Бильбо. В таком случае правильное его написание не «Фродо», а «Фрода». Однако имя Фрода несет смысловую нагрузку. Так же, как и имена Мериадок и Фредегар, оно заимствовано из древней героической литературы, однако, что немаловажно, почти совсем забыто — поэтому очень подходит этому персонажу. Фрода был отцом героя Ингельда, легенды о котором запрещали слушать монахам Линдисфарнской обители. Ингельд один раз упоминается в «Беовульфе» как «сын Фроды, счастливец», и больше в древнеанглийских источниках о Фроде ничего не сказано. Однако в древнескандинавском имя Фрода, которое звучит как Fróði (Фроди), встречается довольно часто и непоследовательно, как будто авторы позднее пытались привести в соответствие разные противоречащие друг другу легенды.
Одно можно сказать точно: и Фрода, и Фроди (по правилам в обоих требуется долгая гласная — fróda, fróði) в переводе с древнеанглийского и древнескандинавского означает «мудрец», и самый знаменитый Фроди во всей древнескандинавской культуре известен именно своей мудростью, прежде всего связанной с отказом от войны. Как утверждают и Саксон Грамматик (около 1200 года), и Снорри Стурлусон (около 1230 года), этот Фроди был современником Христа. В годы его правления не было ни убийств, ни войн, ни краж, ни грабежей, и это золотое время носило название Fróða-frið (мир Фроди). Оно закончилось из-за того, что этот покой на самом деле исходил от волшебной мельницы, на которой Фроди молол мир и благоденствие, но, когда он отказался дать передышку вращавшим жернова великаншам, те взбунтовались и намололи войско, чтобы убить Фроди и забрать его золото. Согласно норвежским народным поверьям, та волшебная мельница до сих пор стоит на дне Мальстрёма, но теперь она мелет соль, поэтому море соленое.
Есть ли между этой историей, «Беовульфом» и «Властелином колец» какая-нибудь связь, помимо имен персонажей? Одна из особенностей, которые, возможно, поразили Толкина, — это резкий контраст между Фродой и Ингельдом, отцом и сыном. Первый из них стремится к миру — второй же, яркий представитель северного героического общества, не отступится от своего и отомстит обидчику любой ценой. Есть что-то печальное, парадоксальное и очень правдивое в том, что имя Ингьяльд было популярно в Норвегии много поколений, и им интересовались даже линдисфарнские монахи, а история его отца быстро превратилась в притчу о бесплодном труде.
Кроме того, Фроди не только современник Христа, но и его аналог (разумеется, потерпевший неудачу) — тот, кто безуспешно пытается разорвать порочный круг войн, мести и героизма. Он терпит неудачу и в личном плане (его убивают), и идеологически — его сын и его народ радостно возвращаются к прежним дурным привычкам: мщению, ненависти и язычеству. В конце концов «мир Фроди» мог быть просто случайностью, неосуществившимся отражением пришествия Христа, о котором язычники даже не узнали. Возможно, этот собирательный образ Фроды/Фроди был для Толкина воплощением «праведного язычника», проблеском печальной истины, стоящей за героическими иллюзиями, мелькнувшим и вскоре погасшим светом, который не смог светить во тьме языческой эпохи.
Все это очень похоже на толкиновского Фродо. В начале книги его не зазорно будет назвать «обычным среднестатистическим хоббитом», ничуть не более агрессивным, чем все остальные, — все-таки в Хоббитании никто и никогда никого не убивал, — но способным за себя постоять. Он ударил мечом умертвие в Могильниках, попытался заколоть назгула на Заверти, вонзил клинок в ногу тролля в Мории. Он пожалел, что Бильбо не убил Горлума, когда ему представилась такая возможность. Однако после пребывания в Кветлориэне Фродо все чаще начинает проявлять сдержанность.
В главе 1 книги IV он грозится убить Горлума, но так и не делает этого, а позднее, в главе «Запретный пруд», спасает его от лучников, хотя Сэму кажется, что лучше бы промолчать и дать им его застрелить. В главе 2 книги VI Фродо расстается с Жалом и, оставляя себе оркский кинжал, говорит: «Вряд ли мне еще понадобится оружие». А через несколько страниц выбрасывает и кинжал со словами «не хочу я никакого оружия, ни нашего, ни ихнего». К этому моменту Фродо становится практически пацифистом. В главе «Оскверненная Хоббитания» он несколько раз демонстрирует непокорность — до того момента, как Пин обнажает меч в ответ на оскорбительные слова косоглазого охранца. И хотя Мерри и Сэм тоже выхватили мечи и бросились ему на помощь, «Фродо не шевельнулся». После этого он выступает в защиту даже Лотто, напоминает остальным, что «хоббитов убивать нельзя… в Хоббитании никогда друг друга не убивали», но потом отступается, ничего не отвечая на слова Мерри «драки не миновать». Во время битвы у Приречья он не обнажает меча, а его основная забота — удержать разгневанных хоббитов от убийства пленных. И даже здесь он действует довольно пассивно. Говоря с Мерри (который с ним не согласен и настаивает, что Хоббитанию не спасти «ни аханьем, ни оханьем»), Фродо способен отдать приказ: «Держите себя в руках!» Но когда приближается битва у Приречья, Мерри трубит в свой рог и окружающие разражаются возгласами, Фродо, по-видимому, все больше отходит на второй план:
Последние два пункта говорят о том, что Фродо не стал абсолютным пацифистом (подобное развитие событий, пожалуй, было бы немыслимо для человека, прожившего такую жизнь, как Толкин). Однако слова «и все-таки», видимо, указывают на то, что Фродо смирился с поражением в этом споре, а «тем, кто стоял рядом», — на то, что он уже не готов отстаивать даже отказ от применения силы. В конце концов он лишь говорит Мерри: «Вот и ладно… Давай распоряжайся». Он запрещает убивать Сарумана и пытается спасти даже убийцу-людоеда Гнилоуста, но судьбу первого берет в свои руки Гнилоуст, а второго — хоббиты-лучники.
Все это влияет на отношение к Фродо жителей Хоббитании. Как уже говорилось выше, Сэм «не без грусти замечал», что его хозяина затмили рослые и «вельможные» хоббиты Пин и Мерри и что «не очень-то его и чтут в родном краю». Как говорится, нет пророка в своем отечестве, и Фродо действительно все больше выступает не в роли героя, а в роли провидца. Впрочем, и в других местах слава о нем идет какая-то не такая. Можно вспомнить, как Иорета рассказывала своей кузине, что Фродо
Говорят в городе неправду, но это героическая неправда — такая, как нравится людям, ведь, по словам Мильтона,
…величье доблестных заслуг
Терпенья, мученичества — никем
Не прославляемо…
Интересно, что пел менестрель в «Повести о девятипалом Фродо и о Кольце Всевластья», но что бы там ни было, повесть эта теперь забыта. Конец приключения Фродо стерся из памяти Средиземья. Бильбо молва превратила в фольклорного персонажа — «Безумного Бэггинса»75, эльфы и гномы остались в легендах об оборотнях и искусных оружейниках, и даже «черная башня»76 упоминается в пьесе «Король Лир» в эпизоде с «бедным Томом». Но от Фродо не остается и следа, кроме разве что смутных намеков на короля-неудачника с благими намерениями и злой судьбой, чья история померкла, с одной стороны, перед славой его сына, обуреваемого жаждой мести и соответствующего тогдашним представлениям о героизме, а с другой — перед пришествием истинного героя, Христа, на фоне которого Fróða-frið (мир Фроди) кажется совсем незначительным явлением. Впрочем, Толкин умудрился обыграть в повествовании даже саму эту разрозненность источников.
«Какое отношение имеет Ингельд ко Христу?» — спрашивал Алкуин. Ответ очевиден: никакого. Но Фрода имеет отношение к ним обоим — одному он отец, другому аналог. Он выступает связующим звеном, посредником, как и толкиновский Фродо — самый срединный персонаж во всем Средиземье. Было бы совершенно неправильно предположить, будто Фродо воплощает образ Христа или представляет его аллегорически, равно как и Кольцо отнюдь не служит обозначением ядерного оружия. Как сказал Толкин по поводу Кольца (и как он с легкостью показал бы в отношении Христа), различия между ними более очевидны, чем сходства.
И все же Фродо олицетворяет нечто близкое: может быть, естественную для человека попытку проявить свою врожденную порядочность, уйти от инерции (Хоббитании), не погрязнув в обычном яростном героическом бесстрашии (как Боромир и остальные), и добиться пусть небольшого успеха, не располагая возможностями героев и мифических существ-«долгожителей» (longaevi), таких как Арагорн, Леголас и Гимли. Для этого ему надо уничтожить Кольцо, которое являет собой просто мирскую власть и амбиции, и он совершает этот поступок без надежды на помощь (или спасение) извне, из-за пределов «Кругов Мира».
И в этом еще одно свидетельство его современности, принадлежности к обществу, которое, как Толкин прекрасно знал, по большей части утратило веру в Бога и не смогло заменить ее никакой другой развитой теорией. Достаточно ли человеку той самой «врожденной порядочности»? Как христианин Толкин был бы вынужден ответить отрицательно. Но как специалист по языческой и околоязыческой литературе он не мог не видеть, что и у язычников была своя праведность и стремление к чему-то большему. Созданный им миф — или сказание — выражает одновременно надежду и печаль. И то, что это оценили многие из тех, кто разделял его истинные убеждения, и еще больше тех, кто их не разделял, — это большой успех.
Одно из различий между применимостью и аллегорией, между мифом и легендой состоит в том, что миф и применимость вечны, а аллегория и легенда привязаны к определенному времени. Разумеется, это различие не абсолютно, и в любой истории могут одновременно присутствовать и те и другие элементы. Саруман и бургомистр Озерного города оба являют пример некоего постоянного качества, которое может проявляться у людей в любую эпоху и которое, в частности, легко увидеть в современности. Но это не означает, что они лишаются своей особой роли в конкретной истории, происходящей в конкретное время, — было бы досадно, если бы их низвели до абстрактных ярлыков. К счастью, в тексте «Властелина колец» не раз встречаются примеры, показывающие отношение Толкина к отдельной эпохе и к вневременности мифа. Часто они бывают связаны с предметом, который пока не обсуждался ни в связи с «Хоббитом», ни в связи с «Властелином колец», однако имеет большое значение для обоих произведений и для их автора, — с поэзией Толкина.
Так, создается впечатление, что поэзия в Хоббитании — простая, незатейливая, бесхитростная как по теме, так и по средствам выражения — постоянно меняется. В первой главе «Властелина колец», когда Бильбо расстается с Гэндальфом и уходит из Бэг-Энда, в тексте встречается стихотворение под названием «Старая походная песня». Хоббит поет ее в дверях, и она, очевидно, тесно связана с конкретной ситуацией:
В поход, беспечный пешеход,
Уйду, избыв печаль, —
Спешит дорога от ворот
В заманчивую даль…
Бильбо поет о том, что собирается сделать, и «ворота», от которых «спешит дорога», — это та самая дверь, у которой он стоит, на которой много лет назад Гэндальф начертал свой волшебный знак и от которой Бильбо тогда действительно поспешил по дороге навстречу приключениям. В следующий раз те же самые стихи звучат уже в исполнении Фродо незадолго до первой встречи хоббитов с Кольценосцем. Однако можно заметить два изменения: во-первых, Фродо не поет, а декламирует, и во-вторых, вместо слов «беспечный пешеход» он произносит «усталый пешеход»77. Какая из этих версий правильная? Очевидно, ни одна. Можно сказать, что Фродо адаптировал песню Бильбо к своей собственной ситуации, куда менее радужной и более безнадежной, но не исключено, что и Бильбо в свое время сделал то же самое. Когда Фродо замолкает, Пин говорит: «Смахивает на вирши старины Бильбо… Или это ты сам сочинил в его духе? Не очень-то ободряет». Фродо же отвечает: «Даже не знаю… Пришло на язык так, будто сочинилось; но, может, мне это просто памятно с очень давних пор». Мы-то знаем, что Фродо не сочинил эту песню сам, ведь мы уже слышали ее от Бильбо. Но это не значит, что ее сочинил Бильбо или что он сочинил ее целиком. Спустя три страницы после выступления Фродо хоббиты запевают просто «Походную песню», как она значится в указателе, и на этот раз нам сообщают, что «слова сочинил Бильбо», а «напев был древнее здешних гор».
Следует отметить, что два эти произведения — «Старую походную песню», которую исполняют Бильбо и Фродо, и более длинную «Походную песню» в хоровом исполнении Фродо и его спутников — очень легко различить. Первая из них представляет собой восьмистишие с чередующимися рифмами ababcdcd. Вторая состоит из куплетов, в каждом из которых по десять строк: шесть длинных и четыре коротких. И все равно в указателе они перепутаны, и по вполне понятной причине. Дело в том, что «Старая походная песня» встречается в тексте еще раз: ее повторяет Бильбо в Раздоле, в конце главы 6 книги VI. Это одна из множества печальных сцен во «Властелине колец»: всем ясно, что Бильбо умирает.
Его подводит память, он постоянно засыпает и даже спрашивает: «Кстати же сказать, Фродо: помнится, я тебе подарил колечко, оно как?» — он уже забыл все, что случилось за это время. Он продолжает свою душераздирающе неуместную болтовню, а потом затягивает третий вариант «Старой походной песни», или стихов о дороге, на этот раз существенно измененный:
Другой теперь уйдет в поход —
Уйдет, избыв печаль, —
Спешит дорога от ворот
В заманчивую даль.
А я, усталый пешеход,
В гостеприимный дом
Вернусь из странствий, без забот
Забудусь мирным сном78.
Говоря о «гостеприимном доме» и о «сне», Бильбо может иметь в виду — и даже наверняка имеет в виду — Раздол и сон, в который погружается сразу, как только замолкает (подобно тому, как слово «ворота» в первой версии стихотворения, вполне возможно, обозначало дверь его дома). Но всем присутствующим сразу становится ясно, что в этих строках есть определенный символизм и что «сон» означает «смерть». Сэм осторожно и тактично замечает, что Бильбо не больно-то много написал: «И нашу повесть вряд ли напишет», — а Бильбо просыпается лишь для того, чтобы ответить и в каком-то смысле назначить Фродо своим литературным правопреемником. То есть Бильбо, как и Фродо, перефразировал стихи в соответствии со своими личными обстоятельствами (развив заданную племянником тему «усталого пешехода») и с тем, что происходит сейчас в комнате. Но чем больше меняются строки, тем яснее становится их символический смысл: дорога — это жизнь, по ней можно идти беспечно или устало, но в конце концов с нее придется свернуть, уступив ее другим.
В последней главе проводится параллель с прощанием Бильбо: отправляясь в Серебристую Гавань, на корабль, уходящий из Средиземья, Фродо запевает «старую походную песню, только слова были какие-то другие». Немудрено, что в указателе она значится как «Старая походная песня», то есть стихи о дороге, которые мы уже слышали трижды. Но на самом деле это другая песня — та, в которой было несколько куплетов, «Походная песня», впрочем, слова в ней действительно «какие-то другие». В обеих версиях есть строки о «безвестном пути» или «секретном ходе», но если хоббиты поют:
Их миновали мы вчера,
Но, может быть, теперь пора
Найти ту тропку в глубине,
Что мчится к Солнцу и Луне? —
то Фродо, уезжая из Средиземья, напевает:
Я миновал его вчера —
Но знаю, что придет пора
Найти ту тропку в глубине,
Что мчится к Солнцу и Луне!
И вновь, как и Бильбо в Раздоле, Фродо переиначивает стихи о дороге так, что они описывают его нынешнее состояние: он собирается пойти по той «тропке», которая уведет его из этого мира, но в то же время слова о «безвестном пути» и «секретном ходе» приобретают совершенно иное значение. Хоббиты, вероятно, просто имели в виду, что на другой день могут пойти по другой дороге (что вполне в духе походной песни), но для Фродо «безвестный путь» — это «утраченный Прямой Путь» из собственной мифологии Толкина, дорога в Блаженный Край.
Коротко говоря, поэзия в Хоббитании может быть одновременно новой и старой, очень личной и более чем личной; она может постоянно меняться и при этом сохранять узнаваемые черты. Неудивительно, что составители указателя к «Властелину колец» запутались в стихах и версиях. Но можно сказать, что в них заключена вся вневременность мифов. Мифы можно переделывать и применять к обстоятельствам собственной жизни, но за ними нельзя раз и навсегда закрепить постоянное и единственно верное значение.
Последнее утверждение может в какой-то степени объяснить неприязнь, которую Толкин высказывал в отношении своих предшественников на поприще поэзии, особенно Шекспира. Во времена профессиональной деятельности Толкина Шекспир считался чуть ли не священной коровой, и многие критики усматривали непростительное кощунство в том, что Толкину хватило наглости выражать свое недовольство классиком. Однако Толкин обычно смотрел на вещи с иной стороны, нежели его коллеги-литераторы, и часто делился своим мнением по частям. В своем письме У. Х. Одену Толкин сообщил, что в школе «всем сердцем терпеть не мог» шекспировские пьесы (при этом он употребил то же самое словосочетание, что и при описании своего отношения к аллегории — «disliked cordially»), особо припомнив, как проникся
На первый взгляд кажется, что Толкин лукавит. Если «Властелин колец» и обязан своим появлением на свет какому-либо произведению, то это шекспировский «Макбет». Толкин не просто полностью переработал тему «похода деревьев», которая легла в основу замысла о наступлении онтов на Изенгард и Хельмово ущелье. Пророчество, на которое рассчитывает главарь назгулов, — «Ни один смертный муж мне не страшен» — очень похоже на то, что пообещал Макбету один из призраков, вызванных ведьмами: «Лей кровь, играй людьми. Ты защищен / Судьбой от всех, кто женщиной рожден». И Макбет, и назгул одинаково попадаются на обман: «До срока из утробы материнской / Был вырезан Макдуф, а не рожден», а назгул пал не от рук «смертного мужа», а под совместным натиском Эовин (женщины) и Мерри (хоббита). Сцены, в которых Арагорн лечит раненых с помощью целемы, напоминают приведенный в «Макбете» рассказ о том, как король Эдуард Исповедник исцелял больных золотухой одним прикосновением священной королевской длани. А в отрывке, где Денэтор говорит о роли наместников и королей, есть намек на камень в огород «Макбета».
По общему мнению, своей пьесой Шекспир пытался польстить Якову VI Шотландскому и I Английскому, который в 1603 году взошел на трон после окончания правления Елизаветы. Новый король заявлял о своем происхождении от Банко, и, говорят, в первой постановке пьесы в сцене, в которой ведьмы показывают вереницу потомков Банко, на подмостках перед королевской ложей устанавливали зеркало, чтобы в нем отразился король Яков. Однако он принадлежал к династии Стюартов, а значит, как и Денэтор, был наместником (англ. Steward): вот только в Шотландии и Англии наместники вполне могли претендовать на королевский титул. Отвечая на расспросы недовольного Боромира о том, через сколько лет наместник становится достойным занять пустующий трон, Денэтор говорит, что такое случается только «в иных краях»79 (глава 5 книги IV), и это прямая отсылка к Британии. Здесь, как и в случае с походом онтов, можно заметить, что Толкин старается исправить или улучшить историю, рассказанную в «Макбете». Вероятно, он был невысокого мнения об оппортунистическом подходе Шекспира к созданию драматического эффекта.
Но, пожалуй, самое показательное отличие от «Макбета» заключается в том, каким образом с помощью магии предсказывается будущее. Главный парадокс в «Макбете» состоит в том, что ведьмы говорят правду. Все, о чем повествуют они и вызванные ими призраки, сбывается, хотя и все чаще неожиданным для Макбета образом. Он действительно становится кавдорским таном, а затем и впрямь «королем в грядущем»; совет «Макдуфа берегись» оказывается здравым; те, «кто женщиной рожден», действительно не причиняют ему никакого вреда; победу над ним одерживают только после того, как Бирнамский лес и правда пошел на Дунсинан; а трон наследуют потомки Банко, а не Макбета. Однако в пьесе не ставится вопрос о том, сбылись бы эти пророчества, если бы Макбет не попытался поспособствовать их исполнению. Кавдорским таном он стал, не прилагая к этому никаких усилий. Мог ли он занять королевский трон честно, не убивая Дункана? И действительно ли стал бы Макдуф его смертельным врагом, если бы Макбет не попытался упредить исполнение пророчества, вырезав всех его родных?
В отличие от Шекспира Толкин задается подобными вопросами — в сцене, в которой Галадриэль показывает Хранителям свое Зеркало. Можно заметить, что она не вполне согласна со словом «волшебство», которое постоянно употребляет Сэм: по ее словам, ей «не очень понятно», что оно значит, ведь так же называют «уловки, которыми пользуется Враг»; то есть «волшебство Галадриэли» не то же самое, что «уловки» ведьм в «Макбете». Она также добавляет:
Макбету этого никто не сообщил. Однако в обоих произведениях возникает одна и та же дилемма. Если бы Макбет не поддался на уловки ведьм и отказался убивать Дункана, сбылось бы в таком случае их пророчество? Если нет, то они не обладают никакой силой. Но, может быть, оно сбылось бы все равно, каким-нибудь неожиданным образом. И точно так же встает вопрос: если бы назгул не столкнулся с Эовин и Мерри — например, если бы с ним сразился Гэндальф, как вполне могло бы случиться, не перехвати его Пин (см. выше стр. 285), — оказалось бы пророчество о его судьбе ложным? Может быть, и нет, поскольку оно опять-таки могло бы сбыться каким-то иным образом: начать хотя бы с того, что Гэндальф, судя по всему, тоже не человек.
И Толкин, и Шекспир понимают двусмысленность пророчества, но Толкин гораздо больше заботится о том, чтобы исследовать ее философскую подоплеку. Его персонажи всегда обладают свободой воли, но не четкими инструкциями — их не дает ни палантир, ни Зеркало Галадриэли. На самом деле, все, что видят в Зеркале Сэм и Фродо, похоже, является правдой, но представляет собой смесь настоящего, прошлого и будущего, однако, в отличие от пророчеств ведьм, оно не влияет ни на чьи действия.
Теперь сложное отношение Толкина к Шекспиру начинает проясняться. На мой взгляд, он испытывал к нему сдержанное уважение, а может быть, даже видел в нем своего собрата (если такая мысль не покажется поклонникам классика чересчур святотатственной). В конце концов, Шекспир был его земляком из Уорикшира, где прошли самые счастливые детские годы Толкина и с которого он пытался писать Эльфландию в первых набросках своих «Утраченных сказаний». Шекспир вполне мог бы стать одним из поэтов Хоббитании. Стихи Бильбо, которые он читает в главе «Путь на юг», —
Когда сквозь муть осенних слез
Оскалится мороз,
Когда ясна ночная студь,
В глуши опасен путь. —
явно перекликаются с последними строками пьесы Шекспира «Бесплодные усилия любви»:
Когда свисают с крыши льдинки,
И дует Дик-пастух в кулак,
И леденеют сливки в крынке,
И разжигает Том очаг,
И тропы занесло снегами,
Тогда сова кричит ночами…80
Мы не можем с уверенностью сказать, что Бильбо сам написал эти стихи (возможно, это еще одна хоббитанская присказка, которая «древнее здешних гор»), и точно так же в шекспировских строках чувствуется отзвук народной традиции — и это ничуть не умаляет их достоинств. Но беда Шекспира (как мог бы сказать Толкин) — в излишней драматизации. Он намеренно повествовал о разовых событиях, непосредственно связанных с судьбой конкретных персонажей и вписанных в узкий контекст. Пророчества ведьм у него касаются только Макбета, на роль исполнителя пророчества про защиту от всех, «кто женщиной рожден», нет никаких других претендентов, кроме Макдуфа, «поход деревьев» — не более чем тактическая хитрость. Если посмотреть на пьесу с этой стороны, то как тут не испытать «горькое разочарование», когда Гонец говорит: «И вдруг увидел, как Бирнамский лес / Как бы задвигался». В этих сценах Шекспир не пытается одновременно добиться сиюминутной актуальности и показать символизм в более широком контексте, который тщательно прорабатывал сам Толкин, особеннопосредством поэтических вставок. Разумеется, Шекспир умел это делать: как мог бы сказать Толкин, он продемонстрировал свои способности в нескольких сценах и персонажах, которые Толкин, очевидно, отметил. В их числе волшебный лес в пьесе «Сон в летнюю ночь» (своего рода прообраз Фангорна) и чародей Просперо в «Буре» (своего рода прообраз Гэндальфа — по крайней мере, по части вспыльчивости). Но Шекспир уехал из Марка, чтобы попытать счастья в Лондоне (и обрел его там). Поэтому «подлинной традиции» — традиции Хоббитании и Марка — в его произведениях очень мало.
Еще один, более наглядный пример «вневременности мифа», тоже связанный с исконной поэтической традицией, мы видим в рассказе о Кветлориэне. Прямо перед сценой, в которой Галадриэль предлагает хоббитам заглянуть в свое зеркало, Сэм описывает свое особое ощущение от Лориэна, по сути, говоря, что его невозможно определить. Кажется, что эльфы еще в большей мере ощущают это место своим домом, чем хоббиты Хоббитанию:
Фродо соглашается с ним, однако на его последнюю реплику отвечает: «Да тут ее ощущаешь на каждом шагу!» Но откуда исходит эта «магия», если ее можно так назвать? Отчасти она позаимствована у другого великого поэта Марка, которого Толкин, пожалуй, ставил выше Шекспира, хотя имени его мы не знаем. Поэма «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» (Толкин издал ее вместе со своим коллегой Э. В. Гордоном в 1925 году), сохранилась лишь в одном экземпляре, и помимо «Сэра Гавейна» в той же рукописи было еще три поэтических произведения, почти наверняка написанных тем же автором. Одно из этих произведений называется «Жемчужина»81, и оно не отпускало Толкина всю жизнь.
«Жемчужина», как многие другие древние поэмы Западного Мидленда, написана в очень сложной стихотворной форме, которую Толкин тщательно и методично воспроизвел в своем раннем стихотворении под названием «Безымянная земля», опубликованном в 1927 году. После выхода в свет «Сэра Гавейна» Толкин и Гордон планировали совместными усилиями подготовить к изданию «Жемчужину». Однако в 1938 году Гордон безвременно скончался, и изданием занялась его вдова Ида Гордон: работа была завершена и опубликована в 1953 году. В предисловии к книге она поблагодарила Толкина за помощь; некоторые примечания, скорее всего, изначально были составлены им или по его подсказке. Но Толкин продолжил самостоятельно работать над «Жемчужиной». Его перевод, в котором соблюдена стихотворная форма оригинала, был опубликован спустя два года после его смерти, в 1975 году. Интересно, что поддерживало в нем такой неослабевающий интерес к этому произведению и как это связано с мифами и Лориэном?
Повествование в «Жемчужине» туманно и загадочно, но, по-видимому, это элегия, написанная отцом умершей во младенчестве девочки, которую, возможно, звали Маргарет, что значит «жемчужина». В начале он идет в «вертоград» в поисках оброненной там жемчужины и засыпает, положив голову на бугорок. Этот бугорок — могилка ребенка, а вертоград — кладбище. Во сне он попадает в странное место, где горе отступает, и видит свою жемчужину на другом берегу реки. Они беседуют, и та объясняет ему, что такое спасение, а в конце он бросается к ней через реку — и просыпается на кладбище, по-прежнему исполненный скорби, но уже скорби светлой.
Читатели понимают, что река, которую он не смог перейти во сне, — это река смерти. Но где он в таком случае находился? Что это за странное место, «безымянная земля» со сверкающими деревьями и сияющими камнями? Это не рай, потому что он на другой стороне реки, но и не Средиземье, потому что тут забывается горе. Здесь уже можно увидеть намеки на Лориэн и влияние средневековых легенд о земном рае, известных и Толкину, и автору «Жемчужины».
Но это не все, что взял Толкин из древней легенды. Подход к Лориэну на удивление сложен. Сначала Хранители, проходя через долину Черноречья, оказываются у устья Серебрянки, и Гимли сразу предупреждает всех о том, что пить из реки нельзя. Затем они доходят до Нимродэли, которая, по словам Леголаса, «исцеляет грусть и снимает усталость». Переходя через реку, Фродо ощущает, что «[пятнавшая его]82 усталость от долгого пути растворилась в ней и уплыла куда-то вниз по течению». Разумеется, это может означать буквально, что Фродо ощущает, как вода смывает с него грязь Мории, но слово stain (пятнать) выглядит в этом контексте довольно странно. Странно оно и с точки зрения этимологии: как указано в Оксфордском словаре, глагол to stain изначально происходит из французского языка, но на него повлияло скандинавское слово с похожим звучанием. В результате у него появилось устаревшее значение: не только «окрашивать» или «обесцвечивать», но и почти противоположное — «лишаться блеска». Это слово повторяется несколько страниц спустя, когда Фродо глядит на Курган Горестной Скорби, и в описании его впечатления от увиденного, по-видимому, раскрывается именно это последнее значение.
Много позже в песне о Лориэне Гэндальф употребляет то же слово: «Кветлориэн, о Двиморнед / Прозрачный мир, где тлена нет (unstained)». Получается, что при переходе через Нимродэль «пятно» обычной жизни смывается, и на том берегу жизнь обретает свое естественное сияние.
Но потом Хранители продолжают свой путь и переходят вторую реку, Серебрянку (из которой Гимли велел не пить). На этот раз они идут не вброд, а по веревочному мосту над водой. Хэлдир приводит совершенно житейскую и уважительную причину — «глубоко, течение быстрое, а вода холодная», — да и Сэм со своей боязнью высоты и сумбурной болтовней про дядюшку Энди не позволяет сразу углядеть здесь намек на аллегорию или какое-нибудь символическое значение. Однако автор все равно постоянно указывает на то, что реки, которые переходят Хранители, уводят их все дальше и дальше от этого мира. На том берегу Нимродэли они оказываются в подобии рая на земле — места, где сновидец из «Жемчужины» забыл даже о своей тоске по умершей дочери; Хранители тоже, судя по всему, забывают о Гэндальфе, пока Селербэрн не задает им прямой вопрос о нем.
Но куда они попадают, перейдя Серебрянку, через которую за ними не смог последовать Горлум? Возможно, они становятся словно мертвые. В конце главы «Кветлориэн» говорится о том, что Арагорн больше никогда не возвращался на Курган «в этой жизни». Значит ли это, что он возвращался туда после смерти? Навещал могилу своей жены Арвен? Или же Хранители попали в Англию — конечно, старую, настоящую, где, как в стихотворении Блейка, повсюду «зеленой Англии луга» и еще нет «темных фабрик сатаны»84? Хэлдир очень осторожно поясняет: «Вы вступили в Стэрру или, по-вашему, Сердце Лориэна». По-нашему, мы бы не назвали это ни Стэррой, ни Сердцем Лориэна, но, возвещая путникам, что они могут идти с открытыми глазами до самой Лесной Крепости, Хэлдир употребляет третье слово с похожим значением: «В углу (Angle) у слияния рек»85. От слова angle происходят названия «Англия» и «английский»; земля, где жили предки англичан, носила название Ангельн, или «уголок» между фьордом Фленсбург и рекой Шлей на территории нынешней Германии (кстати, хоббиты тоже поселились в «уголке» между реками Буйной и Бесноватой). Фродо чувствует, что «уходит из сегодняшнего мира», словно «шаткий мостик был перекинут через три эпохи». И, может быть, как и у сновидца из «Жемчужины», так оно и было.
Толкин полагал, что автор «Жемчужины» был родом из Ланкашира, но, думаю, ему приятно было бы узнать, что, по более поздним данным, его родиной был Стаффордшир86. Толкин не раз называл себя «уроженец Западного Мидленда» и писал в 1955 году в письме У. Х. Одену: «Ранний вариант западномидлендского среднеанглийского полюбился мне как язык уже знакомый, едва попавшись мне на глаза» (см. «Письма», № 163), а центр Западного Мидленда образован пятью графствами: Херефордширом, Шропширом, Вустерширом, Уорикширом и Стаффордширом. Подобно Шекспиру, который был выходцем из Уорикшира, стаффордширец, написавший «Жемчужину», соприкасался с подлинными традициями, с английской поэзией, с представлениями о потустороннем мире и трезвым пониманием мира реального — но, в отличие от Шекспира, не изменял этому наследию в поисках лучшей доли. Сновидец у него находится в состоянии неопределенности, словно на пороге, где он одновременно воспринимает физический, буквальный мир и осознает более глубокое символическое значение происходящего — на мой взгляд, именно этого ощущения мифической или магической вневременности и стремился периодически добиться Толкин.
По моему убеждению, на поэтический и мифологический аспекты работ Толкина повлиял еще один поэт — или его произведение. Как ни странно, это был протестант и противник монархии Джон Мильтон, автор пьесы-маски «Комос».
Для начала следует отметить, что в поэзии Толкина присутствуют эльфийские элементы. Само по себе это явление разбирается в статье Патрика Уинна и Карла Хостеттера, опубликованной в сборнике «„Легендариум“ Толкина», однако эльфийские мотивы есть и в поэзии Хоббитании — Толкин объясняет их присутствие общением Бильбо с эльфами и изучением старинных источников. Например, допев вторую «походную песню», хоббиты умолкают при виде преследующего их Черного Всадника, но тот ретируется, как только появляется группа эльфов. Они поют на квенья, более древнем из двух эльфийских языков, которые используются во «Властелине колец», и Фродо единственный, кто способен разобрать хоть что-то, прилагая сознательное усилие. «Но вслушиваться было и не надо: напев подсказывал слова». Затем в тексте приводится четыре строфы из песни, как их понял Фродо, — призыв к Элберет. В Раздоле та же песня встречается в виде семи строк на синдарине (языке эльфов, которые остались в Средиземье), но на этот раз без перевода: Фродо просто стоял и слушал, а «слова песни, сливаясь с музыкой, звучали как звонкое журчание родника». Как пояснил Бильбо, это была песня «про Элберет». Толкин довольно дерзко испытывает терпение читателей: он не переводит песню с синдарина и ни в одном из двух случаев не поясняет, что это за Элберет, о которой поют эльфы. Судя по всему, он был убежден в том, что читатели, как и спутники Фродо, смогут уловить смысл (или его часть) в самом звучании поэтических строк. В последней главе трилогии в ответ на вторую измененную версию второй походной песни в исполнении Фродо эльфы поют четыре строки на синдарине, которые хоббиты слышали в Раздоле, теперь уже с переводом:
Гилтониэль! О Элберет!
Сиянье в синем храме!
Мы помним твой предвечный свет
За дальними морями!
В то же время, оказавшись лицом к лицу с Шелоб в начале последней главы тома «Две твердыни», Сэм вспоминает и ту эльфийскую песню, что он слышал в Хоббитании, и ту, что пели в Раздоле, и тогда «ожил голос в его пересохшей гортани, и он воскликнул на незнакомом ему языке» — это уже третье воззвание к Элберет, на сей раз на синдарине и снова без перевода. Наконец, если сравнить все переводы (Толкин в итоге предоставил их в 1968 году, когда Дональд Суонн собирал тексты для своего песенного цикла «Дорога вдаль и вдаль идет» (The Road Goes Ever On)), можно увидеть, что все четыре стихотворения, посвященные Элберет, перекликаются с двумя песнями хоббитов, приведенными далее по тексту, — той, которую затягивает Фродо в Вековечном Лесу, чтобы подбодрить своих товарищей, и той, что поет Сэм в надежде отыскать Фродо в «Башне на перевале»: ее слова пришли «сами собой» и легли на уже знакомый ему «простенький мотив» — все как в первой походной песне хоббитов с ее (возможно) новыми словами и напевом «древнее здешних гор». Сэм и в самом деле просто мурлыкал «детские песенки Хоббитании» и «стихи господина Бильбо», так что, можно думать, его «Песня в оркской башне», как окрестили ее составители указателя, подобно другим хоббитанским произведениям, отчасти его собственная, отчасти заимствована у Бильбо и отчасти основана на традициях.
Между этими шестью стихотворными текстами (четырьмя эльфийскими песнями, песней Фродо в Запретном Лесу и песней Сэма в башне) есть нечто общее. Все они являются отражением мифа — мифа в двух смыслах: с одной стороны, древнего предания о полубожественных существах (таких как Элберет) — хотя для эльфов-долгожителей это, скорее, ностальгическое воспоминание, нежели просто традиционное верование; с другой — набора образов, иллюстрирующих мировоззрение, которое больше относится к хоббитам и читателям.
В образном ряду звезды противопоставляются деревьям: звезды дают обетование (а для эльфов — воспоминание) об ином мире; деревья олицетворяют собой этот мир и одновременно заслоняют звездный свет — сквозь переплетения их ветвей смертные пытаются разглядеть то, что иначе было бы ясно видно. Поэтому эльфы обращаются к Элберет «О свет надежды, что стремится / К нам, в мир [густых лесных чащоб]87!» и поют: «Сиянье в синем храме! / Мы помним твой предвечный свет / За дальними морями!» В песне, которая звучит в Раздоле на синдарине, Элберет снова величают возжигательницей звезд, а поется она от лица того, кто смотрит на звезды «а галадреммин эннорас» (из поросшего лесами Средиземья). (Здесь опять произошла путаница. В сборнике «Дорога вдаль и вдаль идет» Толкин приводит между строк дословный перевод сначала песни на синдарине, которую пели в Раздоле, а затем — возгласа Сэма в логове Шелоб. А внизу страницы дан связный перевод обеих песен. Но по ошибке в последнем варианте пропущены слова «а галадреммин эннорас». В буквальном переводе с эльфийского «эннорас» означает middle-lands (Срединные земли), я заменил этот вариант на Middle-earth (Средиземье)88.)
Сэм же взывает к Элберет «дингурутос» (объятый страхом смертным), и это, конечно, полностью соответствует его состоянию в тот момент — ведь он готовится сразиться с Шелоб. Но Средиземье — это мир смертных. Лесная чащоба тоже может внушать ужас. Вернувшись ненадолго к «Комосу», можно вспомнить, что именно так ее и описывает Мильтон: «Дикий лес, / Чей сумрак трепет в путника вселяет»89.
Ужас перед чащей нашел отражение и в недопетой песне, которую затянул для бодрости Фродо в Вековечном Лесу. Она начинается словами «Смело идите по затененной земле», сулит, что в конце концов путникам удастся одолеть леса и увидеть солнце, и обрывается на фразе «Сгинут навек…», когда с дерева у них за спиной обрушивается огромный сук. Мерри замечает: «Видать, не понравилось им, что их суждено одолеть» — правда это или миф, а лучше подождать с песнями до опушки. Но Фродо, как водится в Хоббитании, имеет в виду не только непосредственные обстоятельства, в которых они оказались, но и нечто более общее и символическое: мир подобен лесу, в котором легко заблудиться и запутаться, как произошло с Арагорном и его спутниками в волшебном Лесу Фангорна; но когда-нибудь (и в данном контексте, возможно, это означает «после завершения жизни в Средиземье») все прояснится, и закончится и «дикий лес, / Чей сумрак трепет в путника вселяет» (как у Мильтона), и «нгурутос», «смертный страх» (как у Сэма).
В песне Сэма, которую он поет в Кирит-Унголе, та же мысль раскрывается с другой стороны. Судя по всему, повествование ведется от лица пленника, который, как Фродо, может воскликнуть: «А здесь темно, и ни души» — но все же, как эльфы и хоббиты в лесу, помнит: «Но выше сумрачных вершин / Сияющая твердь». Песня Сэма заканчивается такими словами: «Наш день еще не миновал, / И звезды не ушли»90. В этих двух последних строках можно отметить несколько моментов. Разумеется, они связаны с текущей ситуацией и призваны помочь сидящему в темнице Фродо не терять надежды. В песне также содержится напоминание об эльфийском мифе о звездах. Наконец, эти строки повторяют, но с обратным смыслом, знаменитую цитату из шекспировской трагедии «Антоний и Клеопатра», которую произносит прислужница, обращаясь к Клеопатре: «День наш миновал. / Смеркается» (Our bright day is done, / And we are for the dark). Но принадлежит ли фраза «День наш миновал» перу Шекспира? Конечно, нет. Наверняка она «древнее здешних гор», как и противопоставление, выраженное аллитерацией day — dark (на древнеанглийском: dæg — deorc), и их свободно может использовать любой настоящий поэт, пишущий на английском языке, в любую эпоху.
Аналогичным образом, весь толкиновский миф о звездах и деревьях присутствует в зародыше в «Комосе» Мильтона. В этой пьесе рассказывается о девушке, которая заблудилась в темном лесу и попала в плен к злому чародею. Он усадил ее в заколдованное кресло, но больше ничего сделать с ней не смог: девушку оберегала ее чистота. На выручку к ней подоспели ее братья, которым помогли речная нимфа (прообраз жены Тома Бомбадила Золотинки) и целебное растение. Но до встречи с духом-хранителем братья начинают проявлять признаки отчаяния. Старший брат молит о лунном свете — или любом другом свете, способном воссиять «в ночи, усугубленной вечной тенью», где они бродят. А младший добавляет, мол, если уж света им не дано, то хоть бы услышать какой-нибудь звук из-за пределов леса, чтобы напомнить им о том, что снаружи остался целый мир:
Нам даже это будет утешеньем
В темнице из бесчисленных ветвей.
В образе «темницы из бесчисленных ветвей» соединились и эльфийское «галадреммин эннорас» (поросшее лесами Средиземье), и заблудившиеся в лесу хоббиты, и заключенный в оркскую башню Фродо. Как я уже говорил, не думаю, чтобы Толкин так уж любил Мильтона с его чисто протестантской эпической поэмой «Потерянный рай» и революционными политическими воззрениями, но он признавал в нем, как и в Шекспире, поэта, способного создавать настоящую поэзию. И хоть сам Мильтон не был уроженцем Западного Мидленда, «Комос» он написал для своего покровителя родом из Ладлоу в Шропшире — одном из основных графств Западного Мидленда, и его первое представление состоялось там же, так что в пьесе по крайней мере отчасти ощущается атмосфера этой местности.
Завершая тему взаимосвязей, отметим, что в «Жемчужине» есть загадочная строка, в которой автор сообщает, что драгоценные камни, лежащие на дне реки в удивительной стране, сверкают так же ярко, «As stremande sterneȝ quen stroÞe-men slepe» («как лучистые звезды, пока спят stroth-men»91). Но кто такие эти stroth-men? В издании, подготовленном Идой Гордон, содержится ряд пояснений (на мой взгляд, некоторые из них изначально были предложены Толкином): во-первых, древнеанглийское *stroð переводится как «топкая местность, заросшая кустарником», а во-вторых, слово stroth-men в целом, по-видимому, означает «люди этого мира», не знающие ничего о мире вышнем, а также передает «образ темной, низкой земли, на которую сверху смотрят звезды».
Получается, что автор «Жемчужины», происходивший из Стаффордшира, представлял обитателей мира смертных, то есть Средиземья, как людей, которые спят в лесу и не обращают внимания на звезды над головой. Мильтон, написавший поэму для выходца из Шропшира, создал нечто близкое к аллегорическому изображению жизни как пути сквозь чащобу ради спасения души, оказавшейся в опасности. Уорикширец Шекспир, который разбирался в подлинной традиции гораздо лучше, чем хотел показать, в пьесе «Сон в летнюю ночь» описал заколдованный лес. Толкин, отыскавший корни своей семьи в Вустершире, наверняка считал, что лишь озвучивает — или раскрывает — миф, который долгое время присутствовал в поэтической традиции Марка в латентном состоянии. Сам он лишь переложил эту историю на простые стихи Хоббитании и одновременно ввел ее в более сложный эльфийский фольклор, лежащий в основе этих стихов, подобно тому, как утраченное наследие произведений вроде «Жемчужины» в значительной мере составляет фундамент более поздней английской поэзии, хотя это мало кто замечает.
Однако главное в пересказе этого мифа то, что он всегда напрямую соотносится с событиями, разворачивающимися в данный момент во «Властелине колец», и при этом имеет общую и даже, можно сказать, универсальную применимость за пределами сюжета. Толкиновский миф о звездах и деревьях представляет жизнь как хаос, в котором легко заблудиться и забыть о существовании целого мира за пределами нашей собственной ситуации. Это не противоречит христианским убеждениям, но, пожалуй, еще больше отзывается у тех, кто не знает о Божественном Откровении, как обитатели Средиземья, или по большей части забыл о нем, как жители современной Англии эпохи Толкина и тем паче нашего времени.
Наконец, можно добавить, что здесь содержится еще один элемент двусмысленности. Деревья и лес в этом мифе символизируют ошибку, путаницу, ужас или смерть. Однако Толкин любил деревья как мало кто другой. Во второй походной песне хоббитов говорится о том, чтобы покинуть мир, отыскав «ту тропку в глубине, / Что мчится к Солнцу и Луне», но для этого придется проститься с деревьями, с милыми и дружелюбными кустарниками, украшающими английские сады и живые изгороди: «До свиданья — терн, репей… / В путь скорей! В путь скорей!» Фродо едет в Блаженный Край, чтобы исцелиться от ран. Но при этом он теряет всякую надежду вновь увидеть Кветлориэн, рай на земле. Проводя Хранителей по Кветлориэну и говоря о возможности отъезда из Средиземья, Хэлдир предполагает, что где-нибудь для эльфов, может быть, и найдется приют, но «если верить эльфийским преданиям, за Морем нет Золотых Лесов».
В отличие от христианского предания, в толкиновском мифе сквозит сильная любовь и привязанность к красоте Средиземья, которая выражается и в печальной песне Фангорна об онтах и онтицах, и в плаче Брегалада о рябинах. Лес и Средиземье могут превратиться в Черный Лес, «где ели и пихты, продираясь к свету, безжалостно душат своих же сородичей, а у земли, в душном и сыром сумраке, заживо гниют их нижние ветви», или в Лориэн — столь прекрасный, что горе в нем утрачивает свою власть над душой. Образ нашего сегодняшнего мира, пожалуй, выражает Итилия, некогда бывшая «садом Гондора», а ныне запущенная, однако сохранившая «небрежную прелесть беспечной дриады». Впрочем, те, кто пишет на заборах «еще одно порождение Мордора» в знак протеста против уродливых проектов застройки, хорошо понимают, что хотел сказать Толкин. Средиземье создано прекрасным, поэтому его так трудно покинуть даже такому верующему человеку, как Толкин.
Однако во «Властелине колец» есть момент, когда христианское мировоззрение выходит на поверхность и автор ссылается на него в явной форме. Впрочем, упомянутый отрывок, скорее, служит подтверждением, а не опровержением тезиса, выдвинутого в этой главе: тот эпизод не замечает почти никто, и создается впечатление, что Толкин намеренно сделал его незаметным.
В своей статье «О волшебных сказках» Толкин ввел понятие эвкатастрофы (это его собственный термин), которую он определяет как «радость благой катастрофы, внезапный „поворот“ к радости»92 — не финал, «ибо на самом-то деле никакого финала у волшебной сказки не бывает», но тот момент, когда в позднем произведении Эндрю Лэнга, не очень удачной литературной сказке «Принц Пригио», оживают погибшие рыцари, а в шотландской сказке «Черный бык Норруэйский» в ответ на последний призыв героини к своему заколдованному возлюбленному — «Неужто ты не проснешься, не поглядишь на меня?» — «Он услышал — и оборотился к ней»93. В такие моменты, по мнению Толкина, мы видим отблеск радости, который «на мгновение выходит за пределы рамки, да что там — разрывает саму ткань истории и впускает внутрь луч света»: луч откровения, просиявший из-за пределов повествования.
Во «Властелине колец» такой эвкатастрофический момент наступает в главе «На Кормалленском поле». В предыдущей главе Фродо и Сэм (и Горлум) уничтожили Кольцо, и в начале этой главы западное войско видит, как рушится царство Саурона и как Тень простирает к ним «грозную длань, страшную и бессильную», а потом, как и позднее в сцене обращения Сарумана в призрака, «дунул навстречу Тени суровый ветер, и она, расползаясь, исчезла; и все стихло». Гэндальф призывает орлов, чтобы лететь с ними к Роковой горе, но тут мы снова возвращаемся к Фродо и Сэму, которые не знают ничего о происходящем снаружи. У них нет никакой или почти никакой надежды на избавление (почти никакой нет у Сэма, а вовсе никакой — у Фродо), и в конце концов они падают, теряя сознание:
Пока хоббиты пребывают в беспамятстве, их подбирают и уносят Гэндальф и орлы. И придя в себя две недели спустя, Сэм, разумеется, не имеет ни малейшего представления о случившемся. Похоже, что он находится в Итилии. Но первый, кого он видит, — Гэндальф, которого на его глазах утащил в подземелья Мории барлог и которого он давно уже считал погибшим. Жив ли Гэндальф? Жив ли он сам? Может быть, он умер и попал на небо (если можно употребить такое слово применительно к Средиземью)? Или небеса превратили Средиземье в рай на земле? Сэм уподобляется отцу из «Жемчужины» в начале его сна: он не понимает, где находится. И важно, что этот момент мы видим глазами Сэма, а не Фродо (который очнулся раньше), потому что изумление Сэма более велико и невинно. Он восклицает:
Сэм не умер, а ужасы были. Гэндальф отвечает: «Рассеялась Тень, нависавшая над миром», — однако в английском тексте слово «Тень» употреблено с неопределенным артиклем: «рассеялась одна из теней». Гэндальф очень осторожно сообщает Сэму о том, какое теперь число:
Теперь уже никто не отмечает 25 марта, поэтому смысл, который Толкин вложил в этот эпизод, не считывается — и, мне кажется, так и было задумано. Он добавил этот штрих лишь как своего рода визитную карточку, проявление личной набожности. Ему было прекрасно известно о том, что в старинной английской традиции 25 марта отмечалось как дата Распятия Христа, первой Страстной пятницы. Страстная пятница приходится все время на разные даты, поскольку день Пасхи определяется в зависимости от лунного цикла, так что эта связь была почти утрачена, однако частично традиция сохранялась. В Гондоре Новый год всегда начинается 25 марта, и то же относится к Англии, однако, как это ни печально, в искаженной и умаленной форме. В 1752 году на смену юлианскому календарю пришел григорианский, который опережал его на 11 дней, так что 25 марта по новому стилю стало 6 апреля94. И в Англии год действительно по-прежнему начинается 6 апреля. Правда, теперь речь идет лишь о начале финансового года, в чем вряд ли можно усмотреть момент эвкатастрофы.
Дата 25 марта до сих пор занимает важное место в христианском календаре. В древней традиции это праздник Благовещения и Зачатия Христа — вполне естественно, ровно за девять месяцев до Рождества, 25 декабря. Кроме того, это день грехопадения Адама и Евы, благословенной вины (felix culpa), катастрофические последствия которой должны были быть преодолены или исправлены через Благовещение и Распятие. Можно заметить, что в хронологии, которую Толкин тщательно расписал в Приложении B, 25 декабря — это дата выхода Хранителей из Раздола. Таким образом, основной сюжет «Властелина колец» разворачивается в мистическом промежутке между Рождеством (рождением Христа) и Распятием (Его смертью).
Говорит ли это нам что-нибудь о Фродо? Следует ли видеть в нем «фигуру» Христа? Думаю, что нет. Если Фродо и является «фигурой», то лишь в узком смысле, который теперь практически предан забвению и в котором различия важнее сходств. Фродо не обещает никому спасения души (хотя и спасает Средиземье от страшной опасности), не освобождает узников из ада (только из темниц Саурона), не воскресает из мертвых (правда, Сэм на мгновение думает, что произошло нечто в этом роде, и его можно понять). Иными словами, в образе Фродо нет ничего сверхъестественного. Но нечто «эвкатастрофичное» все же присутствует и в нем, и в Сэме.
Толкин продолжил описание эвкатастрофы рассказом о празднестве на Кормалленском поле, а в следующей главе привел взгляд на нее с другой стороны — глазами Эовин и Фарамира, которые остались в Минас-Тирите и тоже ощутили содрогание от падения Черного Замка. Разумеется, они не знали, что оно означает, и восприняли его как «приговор судьбы». Фарамиру это напомнило падение Нуменора: «Черная волна поднялась выше гор, захлестнула цветущие долины… и настала великая неизбывная темнота» — но он отогнал от себя это воспоминание.
А следом прилетел орел и объявил о случившемся весьма необычным слогом — это единственный случай, когда поэзия в Средиземье звучит как псалом из Библии короля Якова (этот стиль моментально уловил бы любой человек из поколения Толкина):
Пойте и веселитесь, защитники стольного града!
Ибо вы сберегли отчизну,
А в пролом на месте Черных Ворот
Вошел с победою ваш Государь,
И меч его ярче молний.
Эта песнь в чем-то похожа на поэзию Хоббитании. Она полностью соответствует обстоятельствам. «Защитники стольного града» — это войско Минас-Тирита; «Черные Ворота» — Мораннон, северный вход в Мордор; «ваш Государь» — Арагорн. В то же время в ней присутствуют явные намеки на универсальный смысл. Образ людей, защищающих город, часто используется в известных песнопениях, таких как «Господь — наша крепость» (Bin’ feste Burg ist unser Gott) Мартина Лютера, для обозначения христиан, оберегающих град спасения. В притчах христиан часто призывают «бдеть», бодрствовать, потому что никто не знает, когда грядет Второе Пришествие. «Пролом на месте Черных Ворот» вызывает в памяти образ сокрушения адовых врат, которое произошло между Страстной пятницей и Светлым понедельником, между смертью и воскресением, когда Христос вывел из плена адова души патриархов и пророков. Разумеется, опять-таки орел этого не говорит, и его слова имеют разумное объяснение в привязке к сюжету (как и у Фродо, когда он пел в Вековечном Лесу о спасении из чащи). Но и у орла, и у Фродо присутствует намек на нечто большее, который усиливает ощущение мифической вневременности.
Таким образом, во «Властелине колец» присутствуют намеки на христианские истины, но не в виде простого пересказа. Кроме того, в мифологии Средиземья со всей определенностью отрицается представление об окончательном спасении. В «мифе о звездах и деревьях» тема избавления из лесной чащи раскрыта весьма двусмысленно, отчасти в связи с тем, что обитатели Средиземья не желают такого избавления: им хочется и дальше жить в рощах Хоббитании, лесах Фангорна и Лориэна или в долине Ветлянки. Очевидно, этой надежде не суждено осуществиться. «Властелин колец» вообще полон всяческих «альтернативных концовок».
Взять хотя бы пример Фродо и Сэма. Они спасаются благодаря эвкатастрофе и орлам, однако в какой-то момент ясно осознают, что смерти не миновать. «Ну вот и конец нашей сказке», — дважды произносит Фродо. Сэм пытается убедить его в том, что надежда еще есть, но Фродо отвечает с убежденностью, которая сохраняется у него даже после эвкатастрофы: «Так оно и бывает. Всем надеждам приходит конец, и нам вместе с ними». В целом, это действительно так, даже если на сей раз история опровергла эту истину. Как сказал об эвкатастрофах Толкин в своем эссе «О волшебных сказках», вышедшем в 1947 году, когда он работал над своей собственной сказкой (слова его, но курсив мой),
Следует добавить, что большинству персонажей «Властелина колец» приходится столкнуться с «финальным поражением на вселенском уровне» лицом к лицу. Онты обречены на вымирание и забвение — их участь предрешена, ведь уже даже англосаксы не знали, кто они такие, хотя само слово сохранилось у них в памяти. Если верить «Хоббиту», невысоклики еще существуют, но никакой Хоббитании уже точно нет. А что сталось с эльфами? Галадриэль убеждена, что сила их «пойдет на убыль» (dwindle), и это может означать, что они физически уменьшатся в размерах и станут крохотными созданиями, какими они предстают в пьесе «Сон в летнюю ночь» и в воображении публики. Либо эта убыль может означать сокращение их числа. Либо с ними может произойти что-нибудь еще.
Толкин хорошо знал Роллрайтские камни — кольцо из каменных фигур на границе Оксфордшира и Уорикшира — и даже походя упомянул их в сказке «Фермер Джайлз из Хэма». С этими камнями связана одна легенда. Жил да был старый король. И как-то раз одна колдунья вынудила его поспорить, что он сможет, пройдя семь шагов по холму, увидеть внизу долину. Сделав положенное количество шагов, король обнаружил, что вид с холма закрывает курган, и на него и его войско обратилось проклятие колдуньи:
Напрасен вызов твой судьбе —
Не править Англией тебе.
Сама я стану бузиной —
А вы камнями предо мной.
Это настоящая хоббитанская поэзия по нескольким параметрам. Но, может быть, с эльфами случилось именно это? В последний раз, когда мы видим на страницах книги Галадриэль и ее спутников (не считая финальной сцены по дороге в Серебристую Гавань), она беседует с Селербэрном, Элрондом и Гэндальфом, пока хоббиты крепко спят. Но видим ли мы их? И беседуют ли они?
На следующий день обитатели Лориэна уезжают, «исчезая среди камней». Не потому ли они исчезли среди камней, что сами превратились в них? Возможно, эльфы никуда не уехали из Средиземья, а стали частью его пейзажей, подобно старому королю в Роллрайте, превратившись в «серые изваянья, памятники былых времен», которые сплошь и рядом встречаются в английской и шотландской народной традиции (Старик из Конистона, Седой Человек из Меррика). Это был бы вполне подходящий и даже не слишком печальный конец. Но он все равно указывает на финальное поражение и окончательную потерю.
Чем больше мифология Средиземья приближается к христианской, тем печальнее она становится (поскольку тем больше они в конечном счете непохожи). В дохристианском чистилище у Толкина нет настоящих язычников, но нет в нем места и Divina Commedia (божественной комедии) — счастливому концу, вдохновленному божественным промыслом. Некоторые из персонажей — не только среди проигравших, таких как Денэтор, но и на стороне победителей, например Фродо или Фангорн, — по-видимому, находятся на грани экзистенциального отчаяния. Однако в целом произведение не создает такого впечатления. Одной из причин его успеха стало использование юмористического стиля, баланс между потерями и поражениями, с одной стороны, и принятием, оптимизмом и даже непокорностью — с другой. В завершение этого раздела я хотел бы рассмотреть четыре момента (из большого количества вариантов), когда «Властелин колец» выполняет функцию посредника между христианской верой и литературой дохристианского героического мира, к которой Толкин был так сильно привязан, и между христианской верой и постхристианским миром, черты которого Толкин все больше усматривал в своей эпохе.
Первый из этих моментов — сцена у ворот Минас-Тирита в конце главы «Нашествие на Гондор». В этом эпизоде начинают сходиться разные сюжетные линии. Гэндальф ждет у входа, чтобы сразиться с главарем назгулов, который в этот момент таранит ворота с помощью Гронда. Пин мчится за Гэндальфом, чтобы позвать его на помощь Фарамиру. Снаружи уже на подходе Мерри с ристанийцами под командованием Теодена, однако Гэндальф и остальные защитники крепости об этом не знают. Повелитель назгулов въезжает в ворота и сталкивается с Гэндальфом, который велит ему идти назад: «И да поглотит… тебя вместе с твоим Владыкою [ничто]»95. Однако Черный Всадник принимает вызов и отбрасывает капюшон, показывая, что «ничто» уже здесь, ибо «был он в короне, но без головы». Кольценосец смеется и заявляет Гэндальфу: «Глупый старик! Нынче мой час. Не узнал в лицо свою смерть?» (Как я уже отмечал выше, на стр. 231–232, в этот момент он очень похож на Смерть в описании Мильтона, см. книгу II в «Потерянном рае».) Гэндальф не удостаивает его ответом.
В этом эпизоде Повелитель назгулов олицетворяет собой одновременно боэцианское и манихейское представление о зле. Зла не существует, оно есть отсутствие, как утверждает Гэндальф, и Кольценосец подтверждает это, сбросив капюшон. Но отсутствие может обладать могуществом и само быть силой, оказывая не только психологическое, но и физическое воздействие: в этом смысл вызова со стороны назгула, на который Гэндальф не отвечает (или не может ответить?).
Ответом служат петушиный крик и трубные звуки рогов. Что символизирует петух? Разумеется, в христианском предании петух ассоциируется с отречением Петра от Христа. Напуганный заключением Иисуса под стражу, он три раза заявляет о том, что не знает Его, и лишь на третий раз, заслышав петушиный крик, вспоминает пророчество Христа: «Прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня» — и слишком поздно осознает, что натворил. Там петушиный возглас прежде всего раздается в осуждение естественного страха смерти, которому поддался Петр. Однако с учетом контекста, возможно, он означает, что отныне страх смерти будет побежден, и не только Петром — ибо после смерти грядет воскресение. Младший брат в «Комосе» видит в петушином крике нечто подобное. В темном лесу, где блуждают они с братом, ему хотелось бы услышать этот звук снаружи, из-за пределов леса:
Нам даже это будет утешеньем
В темнице из бесчисленных ветвей.
Вполне возможно, Толкин вспомнил еще один эпизод из языческого мифа северных народов. Саксон Грамматик рассказывает историю о том, как колдунья отвела конунга Хаддинга на границу Ódáinsakr, Поля бессмертных, но войти туда он не смог. Когда он повернул назад, его спутница отрубила голову петуху и перекинула его через границу. И мгновение спустя конунг услышал кукареканье ожившей птицы. Во всех историях этот звук символизирует новый день, новую жизнь, избавление от ужасов и от страха смерти.
И в ответ (или «будто» в ответ) трубят рога. Боевые рога — главный музыкальный инструмент героического северного мира. В «Беовульфе» ближе всего к «эвкатастрофе» тот момент, когда горстка уцелевших, но павших духом сородичей Беовульфа, гаутов, оказывается в Вороньем Лесу в окружении воинов Онгентеова, наводящего ужас шведского конунга, который всю ночь грозит им страшными казнями. А с рассветом (samod ærdæge) гауты слышат походные рога спешащей им на выручку дружины Хигелака, дяди Беовульфа.
В более поздней истории жители альпийских кантонов Швейцарии хранили рога, которые были наречены особыми именами (как таран назгула, звавшийся Грондом) — «Бык» Ури и «Корова» Унтервальдена. В хрониках упоминается о том, как горделиво звучал их глас в ту ночь, когда швейцарцы объединились после сокрушительного поражения в битве при Мариньяно. Рог Роланда Олифант столь же знаменит, хотя его владелец был слишком горд, чтобы трубить в него призыв о помощи. Впоследствии рыцари отказались от рогов в пользу новинки — турецких барабанов, чье звучание в поэме про сэра Гавейна называется «nwe nakryn noise».
Однако во «Властелине колец» мощный рог восточного тура, который принадлежит Боромиру, сохраняет прежнее значение. Боромир дует в него, выходя из Раздола, и в ответ на упрек Элронда отвечает с вызовом: «В пути я готов таиться от шпионов. Но начинать поход по-воровски, крадучись, мне не позволяет воинская гордость». Трубит он в рог и тогда, когда на Морийский мост выходит барлог и даже когда «темная туча с огненными проблесками» бросается в бой. Если петушиный крик символизирует новый день, воскресение и надежду, то звуки рога ассоциируются со строптивостью, удалью, готовностью идти вперед даже при полном отсутствии надежды. Вот сразу два ответа на экзистенциальную дилемму, которую ставит Кольценосец, и не исключено, что самый сильный из них тот, что считается языческим, дохристианским, ведь он способен остановить и назгула, и барлога.
Что из этого необходимо знать читателю? Многие из символов, такие как рог Боромира или Гутлафа в главе 5, уже присутствуют в повествовании, и ошибиться в их смысле невозможно. Другие образы, такие как приближение рассвета, хорошо знакомы и не нуждаются в пояснении. Этот эпизод можно воспринимать просто как цепочку совпадений: петух кукарекает, потому что так ему положено, и не осознает, что происходит вокруг, а рога трубят лишь «будто» в ответ, и их звучание никак не связано с назгулом или с проблемой «отсутствия», ставшего зримым. Но воспринимать все настолько буквально может только читатель, совершенно лишенный воображения.
То же относится и к сцене, которая, как может показаться, разворачивается в обратном направлении, в сторону отчаяния, а не вызова судьбе, в отличие от эпизода у ворот. Речь о переходе Фродо и Сэма через Мертвецкие Болота. Хоббиты пробираются через трясину, следуя за Горлумом, и вдруг по обе стороны начинают мелькать блуждающие огоньки, «мутные язычкипламени» болотного газа. Горлум зовет их свечками. Сэм замечает, что Фродо словно зачарован ими, и просит его не смотреть на них. Потом он тоже спотыкается и падает лицом в воду, но тут же в ужасе подскакивает: «Полным-полно мертвецов, и все глядят!» Фродо, который до сих пор говорит «дремотным голосом», соглашается:
Горлум объясняет это просто: «Здесь была великая битва» (речь о битве при Дагорладе), и погибшие в бою нашли в трясине свою могилу. Но Сэм ему не верит: «Не может там быть мертвецов!» — и, по-видимому, он прав, ведь Горлум уже пытался проверить свою теорию на практике и раскопать могилы, но это ему не удалось: «До них нельзя дорыться, не доберешься до них. <…> Глаз их видит, а зуб неймет».
Что означают эти лица? Самое зловещее в них то, что они теперь стали одинаковыми. Судя по всему, они принадлежат павшим с обеих сторон: среди них есть как слуги Саурона («злобные, страшные хари»), так и эльфы и люди, противостоявшие ему и одержавшие победу («скорбные и величавые, гордые и прекрасные лики»). Но конец у них у всех был один. Это описание многим напомнило исход боев Первой мировой войны (сам Толкин, напомним, три месяца провел на Сомме), когда в результате позиционной войны погибшие в течение целого года не предавались земле, и обе стороны безнадежно запутались. Это может служить объяснением того факта (совершенно не удивительного), что тела павших с обеих сторон разлагаются одинаково: все они теперь «мертвые» и «гнилые». Фродо даже «прекрасные лики» видятся «скорбными», и они не просто «гнилые» — от них исходит «свет… замогильный».
Здесь есть ряд невысказанных мыслей. О том, что все было напрасно (эта мысль близка к ощущению «финального поражения», которое испытывают живые герои книги); что Саурон хоть и был повержен в бою, но каким-то образом смог отомстить мертвым, и теперь они находятся в его власти; и, пожалуй, самое худшее — что все мертвые враждебны по отношению к живым, что после смерти они узнали нечто такое, чего не знали при жизни. Как уже говорилось выше, в главе о Могильниках есть намеки на то, что умертвие все еще властвует над покойниками, погребенными в его кургане, что оно, возможно, и само было одним из них — из тех, кто сражался с ангмарским королем-ведьмаком, — но обернулось ко злу в результате некого разложения психики. В «Переландре» Льюиса этот страх очень образно выражает Нелюдь — ученый Уэстон, одержимый дьявольской силой. Самое жуткое, что его собственная душа, по-видимому, все еще жива и вопит о помощи из-под гнета одержимости, страшась, что ее постигнет та же участь, которая представляется ей неизбежной для всех умирающих.
Это представление — классика язычества, оно восходит еще к Гомеру. Льюис, Толкин и все остальные «Инклинги», вне всякого сомнения, решительно его отвергали. Но забывать о нем не забывали. Не может ли оказаться, что оно и правда соответствует действительности? Сэм даже восклицает: «Волшебство, что ли, какое лиходейское?» Предположение о том, что это иллюзия, наведенная именно с такой целью — посеять страх и сломить волю, — оказывает утешительное воздействие. В таком случае самое правильное — продолжать несмотря ни на что (именно так и поступают хоббиты). Однако тень этого образа остается в памяти. Если трубный звук рогов символизирует непокорность, то Мертвецкие Болота — память о том, чему нельзя покоряться. Это две стороны одной и той же проблемы бытия в мире, который еще не познал спасения, и каждая из них усиливает другую.
Аналог предложенной дилеммы можно найти в эпизоде главы 9 книги V, «На последнем совете», который часто недооценивают и оставляют без внимания. Леголас и Гимли прогуливаются по Минас-Тириту. Гном критикует каменные постройки: «Вот здесь недурная кладка и камень хорош… а там вон никуда не годится». Леголас настроен менее критично и отмечает, что если и во времена увяданья в Гондоре есть такие люди, как Имраиль, то каков же он был во славе своей! Гимли согласен с тем, что древние строенья добротней, но потом делает обобщающее заявление:
К этому моменту они уже говорят не о камнях. Складывается стойкое ощущение, что они предвидят конец Третьей эпохи и будущее владычество людей. Но не может ли быть такого, что эти два существа, как известно, лишенные души, — эльф и гном — на самом деле обсуждают (разумеется, сами того не зная) вочеловечение Христа, пришествие Сына Человеческого? Образ сева, который использует Леголас, вызывает в памяти известную притчу, а его слова о том, что «людские свершенья» окажутся долговечнее эльфийских и гномьих, в итоге сбылись в нашем мире. Однако и пессимистичный настрой Гимли тоже можно считать небезосновательным. В христианском мировоззрении он тоже мог бы оказаться пророческим, если бы падшее человечество не было спасено некой Силой извне, Силой, превосходящей человеческую, но вочеловечившейся. Впрочем, как говорит Леголас, на это эльфы ответа не знают. Или, как сказал Толкин в своей статье о волшебных сказках, «эльфам по большей части до нас нет дела, равно как и нам — до них. Наши судьбы разошлись». Леголас и Гимли рассказывают хоббитам о том, как прошли по Стезе Мертвецов, а Гэндальф, уже на самóм «последнем совете», напоминает всем о том, что мы «в ответе лишь за то время, в которое нам довелось жить». На мгновение поднявшись над ситуацией, герои вновь возвращаются к своей собственной задаче, неизбежно ограниченной Средиземьем.
Место, где Средиземье оказывается ближе всего к XX веку, — это, безусловно, Хоббитания. Так что комментаторы, усмотревшие в главе «Оскверненная Хоббитания» некий намек на эпоху и страну, в которой жил Толкин, не так уж и неправы. Но вместо того чтобы видеть в этом эпизоде просто аллегорическое изображение послевоенной Англии, можно применить его к более универсальной ситуации: обществу, которое страдает не только от политического произвола, но и от какого-то странного и тотального кризиса уверенности.
Похожий диагноз в совершенно реалистичной манере поставил Англии современник Толкина — великий автор повестей-притч Джордж Оруэлл. Эту мысль он выразил не в романе «1984», а в относительно малоизвестном произведении, написанном в период между двумя мировыми войнами, — «Глотнуть воздуха» (1938). Странно и необъяснимо в нем то, что, хотя главный герой Джордж Боулинг прекрасно знает, чего хочет от жизни (рыбачить), ему все никак не удается реализовать свою мечту. И когда он наконец вырывается на рыбалку, уже слишком поздно: идиллический мир детства остался лишь в его воспоминаниях, а в реальности его поглотили проекты «благоустройства» пригородов, бассейны, рыбки, поселения, общественная жизнь, жилые комплексы. Но почему он так послушно согласился разменять свою жизнь и надежды на какие-то мелочи?
Возвращаясь к Средиземью: почему хоббиты покорно позволили захватить свою землю, если у них были силы бороться, и когда они наконец подняли мятеж, он почти не встретил сопротивления? У них нет лидера, они ошеломлены, они (или некоторые из них) подобны ристанийцам, которых смутило красноречие Сарумана — настойчивая убедительность современной политической риторики. Во «Властелине колец» ответом на эту беду становится рог Отрока Эорла, изготовленный гномами и некогда похищенный драконом Скатой, — его дарит Мерри царевна Эовин, пояснив: «Он нагоняет страх на врагов и веселит сердца друзей, и друзьям всюду слышен его призыв». Мятеж в Хоббитании начинается именно со звуков этого рога, когда Мерри говорит: «А я пока потрублю в ристанийский рог — ох, они здесь такой музыки в жизни своей не слыхали!» И апатия тут же рассеивается. Все словно пробуждаются ото сна. Они не только знают, чего хотят (они всегда знали, как и Джордж Боулинг у Оруэлла), но и не сомневаются в том, что смогут этого добиться, прекратить повседневное бессмысленное разрушение, которое принес с собой Саруман, — загрязнение рек, вырубку деревьев вдоль Приречного Тракта, уничтожение Праздничного Дерева — и отвергнуть все его замыслы.
Во «Властелине колец» ристанийский рог обозначает сопротивление отчаянию, которое является главным оружием Саурона и которое постоянно маячит в разных эпизодах книги: в Могильниках, Мертвецких Болотах, Лесу Фангорна, Мордоре и даже в Хоббитании. Вне контекста «Властелина колец» он, пожалуй, обозначает саму эту книгу. Если бы Толкину пришлось выбирать символ своей трилогии и ее основной мысли, думаю, он выбрал бы именно рог Эорла. Он бы с удовольствием потрубил в него в своей родной стране, чтобы рассеять тучу разочарования, депрессии, апатии, которая, как ни странно, накрыла послевоенный мир, лишившийся веры, сразу после победы (и ему пришлось наблюдать это явление дважды в своей жизни).
А может быть, он так и сделал.
Остается последний краткий комментарий по поводу жанровой принадлежности «Властелина колец». В каком-то смысле, очевидно, Толкин создал отдельный жанр. Трилогия в жанре — или поджанре — героического фэнтези, который никому не был известен, пока Толкин не опубликовал свое произведение, сегодня стала в издательствах ходовым товаром, создаваемым множеством авторов в подражание «Властелину колец». Но можно ли одновременно с этим считать данное произведение романом? Или сказанием? Или даже эпосом? Тот факт, что это не так-то просто понять, говорит о многом.
Самое полное описание литературных модусов можно найти в книге Нортропа Фрая «Анатомия критики», которая вышла в свет вскоре после «Властелина колец», в 1957 году. Фрай ни словом не упоминает в «Анатомии» книгу Толкина, но разработанная им структура позволяет определить место «Властелина колец» и понять, почему эта трилогия является аномалией.
Фрай выделяет пять очень общих литературных модусов, которые определяются исключительно в зависимости от характера персонажей. Первый из них — миф. По мнению Фрая, если герой «превосходит людей и их окружение по качеству, то он — божество и рассказ о нем представляет собой миф»96. На ступеньку ниже стоит сказание: если герой превосходит людей и свое окружение только по «степени» (но не по качеству). Далее идет высокий миметический модус, характерный для трагедии или эпоса, когда герой или героиня «превосходит других людей по степени, но зависит от условий земного существования». На предпоследнем уровне находится низкий миметический модус, к которому относятся классические романы Джейн Остин или Генри Джеймса, чьи персонажи во многом равны нам по своим способностям, но не обязательно по своему социальному положению. Нижний уровень — иронический модус, то есть те случаи, когда мы видим персонажей более слабых или более невежественных, чем мы сами, когда герои становятся антигероями и часто выводятся в комическом ключе.
На каком из этих уровней находится «Властелин колец»? Ответ очевиден: на всех пяти. Например, хоббиты совершенно точно относятся к низкому миметическому модусу — по крайней мере, чаще всего. Как говорилось в первой главе, постоянное общение с персонажами, принадлежащими к более высоким уровням, может сподвигнуть их на более героическую манеру выражаться, одеваться и действовать, но они и сами часто считают это странным. Глядя на сына, облаченного в доспехи, Жихарь Скромби, нимало не впечатленный этим зрелищем, заявляет: «У него же вроде жилетка была — куда она подевалась? А то ведь железа на себя сколько ни напяль — в голове не прибавится, даром что брюхо блестит». А, в частности, Сэм (даже в большей степени, чем Горлум/Смеагорл) все время норовит соскользнуть на уровень иронического модуса. Его отношения с Фродо вызывают в памяти самую иронически-романтическую пару в литературе — союз Дон Кихота и Санчо Пансы. Сэм со своими вечными поговорками, здравым смыслом (в английском тексте его полное имя — Samwise, от древнеанглийского sám-wís, «простак»), упрямой и подчас безрассудной практичностью часто понижает стилистическую планку тех эпизодов, где он присутствует, — даже таких почти мифических сцен, как переход по веревочному мосту на землю Лориэна.
Большинство героев из числа людей относятся к более высоким уровням. Например, Эомер или Боромир — типичные представители высокого миметического модуса, характерного для вождей и королей: более сильных и смелых, чем обычные люди, но все же смертных и не обладающих никакими сверхъестественными способностями. Однако Арагорн, который бóльшую часть времени находится на их уровне, намеренно скрывая свое истинное лицо, отличается от них. Он способен вызывать мертвецов, подчинять палантир своей воле, он живет и здравствует двести десять лет и сам решает, когда приходит пора умереть. Он и его товарищи, не принадлежащие к человеческому роду, — Леголас, Гимли и Арвен, — как и все другие обитатели Средиземья, кроме людей, являются героями сказаний. Наконец, такие персонажи, как Гэндальф, Бомбадил и Саурон, очень близки к уровню мифа. Их нельзя назвать «божествами», однако они и не люди, а нечто между ними (Гэндальф и Саурон принадлежат к придуманному Толкином роду майаров). Кроме того, как говорилось выше, местами весь сюжет может претендовать на некий мифический смысл. Эта возможность ограничена лишь нежеланием самого Толкина достичь шестого уровня, который находится выше классификации Фрая, — автор «Властелина колец» не идет дальше намеков. Этот уровень можно было бы назвать «истинным мифом», благовестием, откровением или (как сказал сам Толкин) евангелием. В своем очерке «О волшебных сказках» он утверждал, что сказки способны являть отблеск или луч этого уровня через «эвкатастрофу», однако не могут его вместить, поскольку он «разрывает саму ткань истории».
Коротко говоря, «Властелин колец» — это сказание, которое постоянно перекликается с традиционным буржуазным романом и следует многим из его принципов. При этом все уровни все время взаимодействуют друг с другом, создавая причудливые сочетания. В таких сценах, как прибытие в Изенгард, могут присутствовать одновременно Гэндальф, Арагорн, Теоден, Мерри и Пин, представляя все пять уровней по классификации Фрая. Они легко переходят от дружеской болтовни хоббитов о трубочном зелье к речам «первого из ныне живущих», то и дело вставляя многозначительные намеки на «случай» и «удачу». Да и место самого Теодена в классификации Фрая определить непросто. На первый взгляд, он таков же, как и его племянник Эомер, но затем он становится «Теоденом Обновленным», вновь исполненным жизненной силы, как Гэндальф, способным в свой смертный час заглянуть дальше смерти.
Поэзия Хоббитании может относиться одновременно к низкому миметическому и мифическому модусам, смотря как ее воспринимать: так, под лесом может иметься в виду просто лес, а может и лесная чаща как олицетворение жизни в этом мире.
Ловкость, с которой Толкин перемещается между разными модусами, стала одним из важных залогов успеха его книги. Он действует одновременно смело (гораздо смелее, чем позволено писателям) и коварно (в том смысле, что застает врасплох современного читателя, приученного с ходу отвергать намеки на трагедию или эпичность либо иронизировать над ними). В конце концов именно так Толкин и решил задачу, изначально поставленную при написании «Хоббита», — соединить современный мир Хоббитании и Бэггинсов с героическим миром медведей-оборотней, драконов и Торина Дубощита.
Разумеется, каждому литературному модусу соответствует свой стиль, и Толкин повышает и понижает регистр точно так же, как переходит с одного уровня на другой. Верхняя точка — «псалом» орла, возвещающего падение Саурона; нижняя — пожалуй, перебранки орков или разговоры Горлума/Смеагорла с самим собой.
Большинство отклонений от среднего уровня буржуазного романа вызвали раздражение комментаторов, непривычных к литературе более раннего периода или к современной популярной литературе. Толкина критиковали за стиль приключенческой книжки для подростков — снова Эдвин Мьюир и, как ни странно, Терри Пратчетт (давным-давно, в выпуске газеты «Бат энд Вест Ивнинг Кроникл» за 7 декабря 1974 года). Добродушные пикировки хоббитов действительно иногда напоминают старомодную британскую литературу о жизни школьников, которая сейчас обрела второе дыхание благодаря неожиданному успеху серии книг Дж. К. Роулинг о Гарри Поттере.
Кроме того, Толкина осуждали за то, что он пишет архаичным языком (и у него действительно проскальзывает такой стиль, но совершенно осознанно — в тех сценах, которые поднимаются на уровень высокого миметического модуса или сказания). Однако со стороны литературных критиков, которые чаще всего не знают ровным счетом ничего об истории своего родного языка, было слишком самонадеянно указывать Толкину, что ему следует думать об английском языке. Он мог в любой момент без труда переписать любой из якобы архаичных пассажей по-настоящему архаичным языком — среднеанглийским или древнеанглийским — или совершенно обычным повседневным современным сленгом. В письме, написанном (но не отправленном) своему другу, который тоже выразил такую претензию (Хью Броугану), Толкин проделал именно такое упражнение — переписал краткую речь Теодена из главы «Конунг в Золотом Чертоге») со слов «Nay, Gandalf!» («Нет, Гэндальф!»): сначала очень архаичным языком, в том числе с использованием древней формы отрицания и местоимения второго лица thou, так что фраза «You know not» («Ты сам еще не знаешь») превратилась в «Thou n[e] wost» («Нет, ты сам не чуешь»), а затем современным языком:
«А потом что?» — вопрошает Толкин. Как современному человеку, который говорит таким языком, выразить героический посыл Теодена «Thus shall I sleep better» («Иначе не будет мне покоя»)? Толкин отвечает на этот вопрос так:
Толкин мог заставить обитателей Средиземья выражаться современным языком: например, так говорят Смог и Саруман. Но он понимал воздействие стиля и языка лучше и профессиональнее почти всех на свете. Гибкое применение множества стилей и языковых нюансов, звучность верхнего регистра, способность передать универсальный и мифический смысл без отрыва от повествования — вот три веских и по большей части не осознаваемых причины неизменной притягательности «Властелина колец».
После публикации «Властелина колец» в 1954–1955 годах и последующего бурного успеха трилогии Толкин оказался примерно в той же ситуации, которая возникла в 1937 году, когда вышла повесть «Хоббит, или Туда и Обратно». Издатели требовали продолжения, и на сей раз, как пишет в своих мемуарах 1995 года Рейнер Анвин, сын и наследник первого издателя Толкина, им вторили преданные читатели, число которых постоянно росло. Однако Толкину нечего было им предложить: никакого продолжения не было не только на бумаге, но и в планах. Единственное, чем он располагал, назвали бы сегодня словом «приквел» (от которого он бы наверняка пришел в ужас). Речь идет о его труде под названием «Сильмариллион», который существовал в виде множества разрозненных рукописей.
Толкин так и не смог привести эти материалы в такой вид, который, на его взгляд, был бы пригоден для публикации, при том что работать над «Сильмариллионом» он продолжал почти двадцать лет, до самой своей смерти. Все версии «Сильмариллиона», опубликованные на сегодняшний день, увидели свет уже после кончины писателя. Тем не менее Толкин считал «Сильмариллион» главным трудом своей жизни и посвятил ему гораздо больше времени, чем «Хоббиту» или «Властелину колец». Более известные его произведения в каком-то смысле представляют собой лишь «отростки» от этого главного древа — сборника многочисленных хроник и мифов, так называемого легендариума, который впервые был напечатан в виде связной истории в 1977 году (именно это издание я считаю «Сильмариллионом»), а затем в нескольких из двенадцати томов «Истории Средиземья», вышедшей в период с 1983 по 1996 год. При этом все тринадцать книг (а также «Неоконченные предания Нуменора и Средиземья», опубликованные в 1980 году) были отредактированы сыном и распорядителем литературного наследия Толкина Кристофером.
Толкин начал работу над текстом, из которого впоследствии выросла одна из частей «Сильмариллиона», еще в 1913 году, когда приступил к созданию «Истории Куллерво». Сюжет этой романтической легенды, написанной частично в прозе и частично в стихах, лег в основу истории Турина, которая в итоге была изложена в главе 21 «Сильмариллиона» 1977 года. В 2015 году «История Куллерво» была опубликована в редакции Верлин Флигер.
В конце 1916 года Толкин, к тому моменту находившийся в отпуске по состоянию здоровья из-за окопной лихорадки, которую он подхватил во время битвы на Сомме, занимался написанием гораздо более масштабного и цельного труда, посвященного эльфам. Эта работа была завершена (или по крайней мере прекращена) к 1920 году, а свет она увидела лишь в 1983–1984 годах в виде двухтомника под названием «Книга утраченных сказаний».
В период работы в Лидсском университете (1920–1925) Толкин приступил к написанию двух поэм, ставших центральными элементами легендариума, — историй Турина и Берена, которые в конечном счете были опубликованы в 1985 году под названием «Песни Белерианда». В 1926 году, отправив одну из этих поэм своему старому учителю Р. У. Рейнольдсу, Толкин также написал краткий очерк «Наброски мифологии», который должен был послужить для учителя источником справочной информации и в итоге вошел в книгу «Устроение Средиземья» (1986) как «Самый ранний Сильмариллион», хотя к 1930 году эта версия подверглась значительной переработке (та же участь постигла и большинство других текстов авторства Толкина). В период с 1930 по 1937 год, когда вышел в свет «Хоббит», «Наброски» были переписаны и дополнены, получив название «Квента», или «Квента Нолдоринва», а затем еще раз переписаны уже как «Квента Сильмариллион» (первая версия опубликована в книге «Устроение Средиземья», а вторая — в сборнике «Утраченный путь» в 1987 году).
Именно эта, самая поздняя версия, в своем первоначальном виде представлявшая собой «четкую и изящную рукопись», была отправлена Стэнли Анвину в 1937 году вместе с поэмой «Повесть о Берене и Лютиэн» (это самое длинное произведение в «Песнях Белерианда») в качестве возможного продолжения «Хоббита». Профессиональный рецензент издателя, который, судя по всему, ознакомился только с поэмой и главой прозаического произведения «Квента Сильмариллион», добавленной к поэме в качестве пояснения, был несколько обескуражен увиденным, и в итоге издатель вежливо отклонил эту работу, написав, что «это не столько книга сама по себе, сколько золотые копи, которые предстоит разрабатывать, сочиняя новые книги вроде „Хоббита“»97 (см. «Песни Белерианда»).
Толкин отказался от этой затеи и занялся написанием «Властелина колец», однако, когда с трилогией было покончено, он снова взялся за переписывание этого труда (сперва после завершения работы над «Властелином колец» в 1951 году, а затем после его публикации в 1955 году). Отредактированный текст был озаглавлен «Поздняя Квента Сильмариллион» и опубликован в «Истории Средиземья» в два этапа — в томе X «Кольцо Моргота» (1993) и томе XI «Война за самоцветы» (1994).
Впрочем, это описание ничуть не отражает весь масштаб и сложность работы над «Сильмариллионом» (подробнее о ней пишет Чарльз Ноад, см. «Библиографию» ниже), поскольку данные версии неоднократно переписывались заново и в некоторых случаях превращались в «хаотически составленный палимпсест, где одни правки наслаивались поверх других». Одновременно с этим Толкин трудился над несколькими сборниками «Анналов», созданными на основе того же материала, причем часть из них была написана на древнеанглийском. Речь об «Анналах Валинора», «Анналах Белерианда», «Серых Анналах» и «Анналах Амана», которые были включены в тома IV–V и X–XI «Истории Средиземья».
Любые попытки обобщения всех этих разнообразных материалов, которые, как говорил Кристофер Толкин, представляли собой «устоявшуюся традицию», но никогда не являлись «устоявшимися текстами», кажутся бессмысленными, однако мы попробуем пролить на них хоть немного света. Например, можно с некоторой долей уверенности утверждать, что к этому моменту источником вдохновения для Толкина отчасти — и это была очень важная часть! — стало совершенно новое решение старой задачи из области мифологии. Нет никаких сомнений в том, что древние германцы в большинстве своем верили в «эльфов» (которые назывались álfar на древнескандинавском языке и ylfe на древнеанглийском), однако их описания на удивление противоречили друг другу. Исландец Снорри Стурлусон, чье прозаическое творчество остается нашим единственным и не самым упорядоченным источником знаний о скандинавской мифологии, упоминал о существовании как «Светлых» (ljosálfar), так и «Темных эльфов» (dökkálfar), но в его рассказах присутствовали также и «Черные эльфы» (svartálfar), хотя в местах, где они проживали, так называемом «жилище Черных эльфов» (Svartálfaheim), обитали еще и гномы. При этом в древнеанглийском языке имелись также «Лесные эльфы» (wuduælf) и «Водные эльфы» (wæterælf). Как же собрать из этих обрывков знаний какую-то целостную картину? «Темные эльфы» и «Черные эльфы» — это одно и то же? И, может быть, оба этих выражения просто означают гномов?
Составители Оксфордского словаря английского языка, судя по всему, удовлетворились именно этой версией, дав перекрестные ссылки на статьи про эльфов и гномов без каких-либо конкретных пояснений, но этот подход представляется весьма неубедительным. Первые упоминания этих существ свидетельствуют о том, что между ними проводились совершенно четкие различия: гномы занимались горным промыслом и кузнечным делом и жили в подземельях, тогда как эльфы были олицетворением красоты и изящества, проводили жизнь в танцах и обитали в лесных угодьях. Великий предшественник Толкина Якоб Гримм тоже задавался этим вопросом, но ответа так и не нашел: в своей «Deutsche Mythologie» (которая в 1884 году была переведена на английский под названием «Teutonic Mythology» («Тевтонская мифология»)), подводя итоги другой довольно расплывчатой дискуссии, он высказал еще одно туманное предположение о том, что «Темные эльфы» были неким промежуточным звеном между «Светлыми» и «Черными эльфами», то есть «не столько черными, сколько тусклыми, неяркими». Толкин наверняка прочитал этот тезис еще в юности, и, скорее всего, он не вызвал у него ничего, кроме негодования.
В основу его собственного описания эльфов легли совсем другие характеристики. Эльфы подразделялись на разные категории не по цвету (черному, белому или «тусклому»), а по их истории. Эльфы Света — это те, которые «видели Свет» Двух Древ Валинора, что был до прихода Луны и Солнца, Древ Амана, Бессмертных Земель на Западе, а Cумеречными Эльфами стали те из них, которые отказались уходить и остались в Средиземье, куда многие из Эльфов Света все же вернулись, когда стали изгнанниками или изгоями. Сумеречные Эльфы, оставшиеся в лесах Белерианда, разумеется, были также прозваны Лесными Эльфами. А что касается их связи с гномами, то эти два народа у Толкина очень четко различаются и никогда не смешиваются между собой, хотя известны и случаи их сотрудничества. Эльфы могут жить под землей и даже в знак уважения получать гномьи имена, как, например, это произошло с Финродом Фелагундом (в переводе с гномьего языка felak-gundu означает «Владыка Пещер»). Нет ничего удивительного в том, что со временем воспоминания становились все более туманными, и люди уже не могли с уверенностью утверждать, кем был тот или иной герой — эльфом или гномом — и в чем заключались различия между ними.
Главная задача труда Толкина всегда состояла в том, чтобы «сберечь свидетельства» и защитить древние источники знаний от обвинений в невнятности или глупости, что весьма свойственно нашим торопливым современникам. К тому же в процессе сохранения свидетельств родилась целая история — в данном случае полная хитросплетений сага о скитаниях, расставаниях и воссоединениях эльфийских народов, которая вскользь упоминается в главе 8 «Хоббита»:
Две менее очевидных особенности «Сильмариллиона» касаются языка и национальной принадлежности. Толкин неоднократно заявлял со всей настойчивостью и, возможно, слегка оправдываясь (потому что университетское начальство наверняка считало, что написание детских сказок отвлекает его от настоящей, то есть научной и преподавательской работы), что весь его труд был «вдохновлен в основе своей лингвистикой» (курсив Толкина). И хотя «университетское начальство» могло считать его сочинительство обычным и до известной степени простительным хобби, сам Толкин говорил о нем, что «на самом деле никакое это не „хобби“, если „хобби“ — это нечто, не имеющее никакого отношения к основному занятию и выбранное в качестве своего рода отдушины». Напротив, «в основании его — придумывание языков. Скорее „истории“ сочинялись для того, чтобы создать мир для языков, нежели наоборот» (см. «Письма», № 165). Соответственно, можно утверждать, что главным побудительным мотивом для написания «Сильмариллиона» и всех последующих текстов стало придумывание эльфийских языков — квенья (эльфийского аналога латыни, то есть наречия Эльфов Света) и синдарина (наречия Лесных Эльфов Белерианда). Еще ближе к истине было бы предположение о том, что самой главной причиной стало стремление Толкина исследовать связи между этими двумя языками, включая все нюансы расхождений в фонетике и семантике, в результате которых от одного эльфийского праязыка произошли два других, причем настолько непохожих, что их носители уже не понимали друг друга. Толкина интересовала и вся история разделения и различий в укладе, отраженная в этих изменениях. (Наиболее широко этот вопрос обсуждается на веб-сайте Карла Хостеттера, см. «Библиографию».)
Подобные языковые метаморфозы представляли для Толкина наибольший профессиональный интерес, причем ничуть не в меньшей степени, чем изменения, произошедшие, например, с германскими и скандинавскими языками и английским языком — побегами, выросшими из одного общего праязыка, единственным сохранившимся напоминанием о котором, скорее всего, могут служить лишь древнескандинавские рунические памятники. Сам Толкин высказывал предположение о том, что связь, существующая между квенья и синдарином, больше всего напоминает родство между латынью и валлийским языком, хотя сегодня, вероятно, на планете нет ни одного человека, обладающего должным уровнем знаний, чтобы оценить эту версию.
Впрочем, какими бы мудреными ни казались лингвистические изыскания Толкина, он мог с уверенностью заявлять — что неоднократно и делал в своих последних лекциях — о том, что он доказал этот тезис если не с помощью аргументов, то путем наглядной демонстрации: история, в основу которой легло увлечение писателя лингвистикой, приобрела множество поклонников даже среди тех, кому не было никакого дела до разных языков или кто до той поры не подозревал, что языки могут быть настолько интересными.
Взгляды Толкина на вопросы национальной принадлежности могут показаться еще более своеобразными, невзирая на всю их логичность и четкость. Фамилия Толкин имеет немецкое происхождение, о чем самому Толкину было прекрасно известно, и представляет собой искаженное написание немецкого слова tollkühn (безрассудно смелый). По его собственным словам, он «куда в большей степени — Саффилд (семейство родом из Ившема, что в Вустершире)» и ничуть не отличается от своих предков, которые были «самыми что ни на есть англичанами (не британцами)».
Проблема тут заключается в том — и Толкин понимал это как никто другой, — что после завоевания Англии норманнами и последующего доминирования французской культуры и латыни от исконно английских традиций ничего — или почти ничего — не осталось. Когда братья Якоб и Вильгельм Гримм занялись изучением детских сказок XIX века в поисках следов древнего культурного наследия своей страны, им удалось собрать весьма богатый материал. То же можно сказать и об их последователях, которые изучали старинный фольклор на гэльском, ирландском и валлийском языках. Однако английский язык, став основным языком Британских островов и получив широкое распространение во всем мире, превратился в язык международного и межкультурного общения, язык образованных людей, у которых нет времени на глупости и детские сказки. В результате ему не помогло даже то, что обращенные в христианство англичане очень рано обучились грамоте: исконно английские традиции практически сошли на нет. И если валлийцы продолжали рассказывать легенды о короле Артуре, то в Англии не сохранилось (почти) никаких народных историй о Хенгисте и Хорсе: среди всех сборников сказок XIX века английские можно отнести к числу наиболее бедных.
Таким образом, одна из тех задач, которые поставил перед собой Толкин (и тут полезно вспомнить, что его первое полноценное литературное произведение носило название «Книга утраченных сказаний»), заключалась в том, чтобы обратить этот процесс исчезновения традиционной английской культуры вспять и вернуть Англии утраченное богатство старинных легенд, каким она когда-то наверняка обладала. Более подробная дискуссия Карла Хостеттера и Ардена Смита, посвященная этому проекту Толкина, приводится в сборнике материалов Конференции в честь столетнего юбилея Дж. Р. Р. Толкина (Centenary Conference Proceedings), но в целом можно резюмировать, что именно поэтому Толкин и приложил так много усилий для написания «Анналов Белерианда» и части «Анналов Валинора» на древнеанглийском. Он хотел таким образом установить связь между воображаемым далеким прошлым и самым началом английской истории. В каком-то смысле эта задача сродни придумыванию загадки на древнеанглийском языке в качестве воссоздания предтечи современных детских потешек (см. выше стр. 86), только гораздо масштабнее.
В первых редакциях «Сильмариллиона» повествование велось от лица «англосакса», то есть одного из первых англичан, который случайно оказался в мире эльфов и узнал об эльфийской истории из их собственных рассказов. Этот человек по имени Эриол, или Эльфвине, таким образом, смог лично прикоснуться к «истинным волшебным традициям» («Книга утраченных сказаний. Часть II»), а не к тем искаженным историям, которые пересказывают другие народы. Кропотливые попытки Толкина развить эту идею более подробно освещаются в недавней статье Верлин Флигер под названием «По следам Эльфвине» (The Footsteps of Ælfwine), вошедшей в сборник «„Легендариум“ Толкина».
Впрочем, Толкин вполне всерьез вынашивал идею (пусть даже в конечном счете отказался от нее как от нежизнеспособной) о том, что Благословенный Край в итоге стал Англией, причем Англия в прошлом была тем самым Одиноким островом Тол Эрессэа, Уорик был эльфийским городом Кортирионом, а деревенька Грейт Хейвуд в Стаффордшире, где Толкин провел часть своего армейского отпуска по состоянию здоровья, — Тавробелем, в котором Эриол открыл для себя «утраченные сказания» эльфийской мифологии («Книга утраченных сказаний. Часть I»).
Эта теория, конечно, не могла иметь ничего общего с действительностью. Толкину как минимум было прекрасно известно, что англичане и сами были иммигрантами, прибывшими в Британию (в то время она еще никак не могла называться Англией, то есть землей англов) около пятнадцати веков тому назад. И хотя они, подобно хоббитам в Хоббитании, «сразу же полюбили свой новообретенный край» и забыли о том, что у них когда-то был другой дом, ни один серьезный историк не смог бы допустить вероятность того, что в одном и том же месте людям удалось сохранять преемственность традиций начиная с предков валлийского народа и времен, предшествовавших римским завоеваниям, и до прибытия тех, кого Толкин считал собственными предками. Тем не менее Толкину хотелось придумать мифологию своего народа, которая позволила бы установить связь между современными жителями графств Западного Мидленда и их древними предшественниками и одновременно сохранить то немногое, что осталось от реально существовавших когда-то мифов и легенд.
Одним из наглядных свидетельств того, что именно эту задачу и ставил перед собой Толкин, может послужить использование им слова lays, например в названии «Песни Белерианда» (The Lays of Beleriand). Это слово, которое сегодня звучит непривычно и не имеет четкого общепризнанного значения, в старину, судя по всему, служило для обозначения поэтического произведения. Впрочем, у Толкина на сей счет было иное мнение. Для того чтобы понять, в чем оно заключалось, можно обратиться к другому знаменитому литературному произведению под названием «Песни Древнего Рима», которое веком ранее написал лорд Маколей. Многим доводилось читать как минимум одну из его частей, знаменитую поэму «Гораций» (Horatius), в которой рассказывается о битве Горация на мосту, однако редкий читатель сегодня понимает, какую цель ставил перед собой Маколей при работе над книгой, хотя он достаточно четко поясняет это в предисловии. До выхода в свет работы Маколея (в 1842 году) главным и привычным источником знаний на эту тему оставались труды вроде «Римской истории от основания города» Тита Ливия, которые из века в век изучали школяры. К этим книгам, однако, относились как к простым историям, и даже если у кого-то и возникали сомнения по поводу их достоверности, ни исправить их, ни изучить более ранние источники, которыми наверняка должен был пользоваться сам Ливий, не представлялось возможным (поскольку никаких следов от них давно уже не осталось).
Однако вместе с зарождением в Германии так называемой высокой критики появились и методы (по большей части субъективные, но порой имеющие под собой лингвистическую основу), которые позволяли отделить ранние пласты истории от более поздних, равно как и подлинные древние традиции от их современной имитации. Специалисты пришли к выводу, что в основе масштабных эпических произведений авторства Гомера, Вергилия, Тита Ливия, таких поэм, как «Беовульф», и даже историй Ветхого Завета должны лежать древние дописьменные литературные традиции, которыми и вдохновлялись писатели последующих эпох. И вполне вероятно, что наилучшим отражением этих традиций могли служить короткие поэтические произведения, сочиненные одновременно с воспеваемыми в них событиями или немного позже. Немцы называли эти произведения, которые, по сути, существовали лишь гипотетически, словом Lieder, а англоязычные авторы разделились во мнении: некоторые считали их балладами (ballads), а кто-то именовал их песнями (lays). В Оксфордском словаре английского языка предлагается следующее техническое определение слова lay: «термин, обозначающий народную историческую балладу, подобную тем, которые, по мнению некоторых специалистов, легли в основу поэм Гомера. Некоторые писатели ошибочно используют его для обозначения масштабных эпических поэм, таких как „Песнь о Нибелунгах“ или „Беовульф“».
Судя по оговоркам типа «ошибочно используют» и «по мнению некоторых специалистов», вся эта теория казалась редактору Оксфордского словаря английского языка не слишком убедительной, но зато в нее поверил лорд Маколей. В предисловии к «Песням Древнего Рима» он выдвигает тезис о том, что в Риме, как и в Англии, существовали собственные традиции балладного стихосложения, но, поскольку Рим (как и Англия) подвергся интеллектуальной колонизации со стороны другой культуры, которую образованные классы считали более значимой (в случае с Римом это была культура Греции, а для Англии такой культурой стала французская), его собственные глубинные культурные коды были уничтожены или утрачены.
В Англии и Шотландии (как утверждал Маколей) исконные традиции были частично спасены буквально в последний момент благодаря усилиям таких любителей старины, как Томас Перси и сэр Вальтер Скотт, тогда как Риму повезло гораздо меньше. Тем не менее в Древнем Риме наверняка сочиняли песни, подобные балладам, которые пели жители приграничных районов Англии и Шотландии, и эта «утраченная балладная поэзия римлян» не могла не использоваться авторами вроде Вергилия и Ливия в качестве основы для их эпических произведений и экскурсов в историю. «Цель настоящей работызаключается именно в том, чтобы обратить этот процесс вспять и вновь извлечь на свет божий те образчики поэтического творчества, из которых складываются некоторые наши представления об истории Древнего Рима», — писал Маколей. В его сборник вошла не только поэма «Гораций», но и три других баллады: «Битва у Регилльского озера» (The Battle of the Lake Regillus), «Виргиния» (Virginia) и «Предсказание Каписа» (The Prophecy of Capys).
Описанный процесс представлял определенный интерес еще и потому, что в этих предположительно древних балладах можно было найти некоторые указания на временной период (и это тоже стало возможным благодаря появлению трудов в области «высокой критики»). Немецкие критики демонстрировали чрезвычайную (и, как правило, чрезмерную) проницательность при выявлении анахронизмов в изучаемых ими трудах. Они могли (или думали, что могут) распознать разницу между первоначальным источником, который можно было соотнести с конкретным описываемым в нем историческим событием (так, в случае с «Беовульфом» это была гибель дяди главного героя в битве, состоявшейся в начале VI века), и материалом, добавленным спустя пару веков, таким как, например, содержащиеся в этой поэме многочисленные отсылки к христианству, которые могли появиться только после обращения англичан в христианскую веру. Чрезмерное усердие таких исследователей привело к тому, что они объявили значительную часть «Беовульфа» «фальшивкой». Окончательно искоренить эту весьма прискорбную практику удалось лишь в 1936 году, когда Толкин обнародовал свою лекцию, посвященную «Беовульфу».
Однако у этого подхода были и свои плюсы: в результате люди научились «менять оптику» при прочтении историй и исторических поэм таким образом, чтобы видеть одновременно и описываемое событие, и тот контекст, в котором это описание было сочинено. Маколей использовал этот ретроспективный прием в «Горации» (о чем он прямо говорит в предисловии), добавив очевидно ностальгические сожаления об «ушедших временах былых героев»: это явно указывает на то, что его придуманные древние «песни» были умышленно сконструированы в виде воспоминаний о прошлом. Благодаря этому мы наблюдаем сразу два временных периода: момент самого события и время рассказа о нем. Это отличает произведения Маколея от изложений Вергилия и Тита Ливия, где все эти различия были почти полностью сглажены.
«Предания, летописи и старые поэты, которых Вергилий знал, но использовал только для создания чего-то нового, сгинули навсегда!» — писал Толкин в своих размышлениях на тему «Беовульфа», имея в виду прежде всего необходимость сосредоточиться на «новом» (то есть на поэтическом произведении, дошедшем до наших дней), а не вздыхать о тех гипотетических творениях, которые постигла иная судьба. При этом он, разумеется, сожалел о трагической утере «преданий и летописей» и страстно желал подарить читателю чувство прикосновения к древней истории, за которой маячат отблески других, еще более давних эпох, то есть всего того, что стало предметом теоретических выкладок «высоких критиков» и мистификации лорда Маколея, — того, что Толкин, в свою очередь, как ему казалось, смог разглядеть в таких поэмах, как «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь». Именно стремление воссоздать «особый привкус, атмосферу, ценность», которыми «обладают эти укорененные произведения»99, заставляло его тратить столько сил и времени на написание разных видов «анналов» на разных языках — воображаемых источников материалов для «Сильмариллиона».
Именно поэтому «Сильмариллион» 1977 года испещрен упоминаниями поэтических произведений, на которые ссылался воображаемый составитель: в качестве всего лишь нескольких примеров можно привести «Но́лдолантэ, Падение нолдоров — плач, что перед смертью своей сложил Маглор», Песнь «Лейтиан» и «Лаэр Ку Белег», то есть «Песнь о Великом Луке». По той же причине в ряде случаев Толкин решил написать и саму «песнь» (так было с Песнью «Лейтиан»), пойдя, как и лорд Маколей, по пути создания собственных исторических традиций.
Это потребовало от Толкина колоссальных усилий во имя результата, который многие сочли бы довольно сомнительным, поскольку ощущение глубины изысканий и древности эпох, как и возможность видеть при прочтении книги сразу два разных временных отрезка, в состоянии оценить лишь очень ограниченный круг читателей. Впрочем, даже «Властелин колец» во многом оказывает чарующее воздействие именно потому, что стихи и баллады, звучащие из уст Арагорна, Бильбо или Сэма Скромби, кажутся продолжением старинных традиций, уходящих в глубь времен.
Возможно, что и «Сильмариллион» в этом отношении мог стать ничуть не менее успешным. В любом случае нельзя не почувствовать, что именно этим Толкин мечтал заниматься всю свою жизнь. Так, его первое опубликованное стихотворение, которое вышло на страницах «Вестника школы Короля Эдварда» в 1911 году и в котором он описывал школьный матч по регби, называлось «Битва на Восточном поле» (дело в том, что школьные поля для регби находились неподалеку от Восточной дороги). Как отмечала Джессика Йейтс, это стихотворение отличалось четкостью слога и представляло собой явную пародию на героический стиль «Песней Древнего Рима» Маколея.
Любые попытки кратко описать столь сложные и продуманные традиции, ничуть не погрешив при этом против точности, почти неизбежно обречены на провал. Однако если говорить об истории Предначальной эпохи в целом, то в изложении Толкина она отличается относительной последовательностью и неизменностью. Ее можно примерно разделить на три основных этапа, которые здесь мы будем обозначать с помощью заголовков и нумерации глав из «Сильмариллиона» 1977 года издания.
В первую часть входят «Айнулиндалэ», «Валаквента» и главы 1–2 самой «Квента Сильмариллион» 1977 года. В них рассказывается о сотворении мира, мятеже одного из айнуров, Мелькора, и решении некоторых айнуров, прозванных валарами, в том числе самого Мелькора, связать свою жизнь с земным миром (хотя для них Земля включает в себя как Аман, то есть Благословенный Край, так и Средиземье, то есть земли смертных).
Во второй части, в главах 3–9 и 11, рассказывается о появлении эльфов, решении остальных валаров пленить Мелькора ради защиты эльфов, уходе Эльфов Света из Средиземья в Аман и о хаосе и разрушениях, которые начались после освобождения Мелькора и группы мятежных эльфов. Именно на этом этапе впервые появляются Сильмарилы. Это драгоценные камни, созданные величайшим из эльфийских кузнецов Феанором и таящие в себе благой свет Двух Древ Валинора, которые освещали мир до сотворения Солнца и Луны.
После того как Мелькор и его приспешница паучиха Унголианта отравили оба Древа, Сильмарилы стали единственным источником когда-то исходившего от них света. Однако когда Феанора призывают пожертвовать Сильмарилами, чтобы расщепить их и тем самым вновь вернуть к жизни Древа Валинора, он отказывается — но тут же обнаруживает, что они уже похищены Мелькором. Феанор, его сыновья и соратники (по большей части нолдоры, как и он сам) решают покинуть Аман и отправиться на поиски Мелькора, чтобы отнять у него Сильмарилы, и как сам Феанор, так и его сыновья дают страшную клятву «ненавидеть и преследовать до конца Мира валара, демона, эльфа или нерожденного еще человека… — любого, кто захватит, или получит, или попытается укрыть от Феанора или его наследников Сильмарилы»100. Во исполнение этой клятвы они совершают два первых своих предательства и акта насилия: сперва крадут корабли эльфов, населявших берега Амана (тэлери), и убивают многих из них, а затем, когда им удается вновь добраться до Средиземья, откуда когда-то их привели валары, уничтожают эти корабли в огне, отказавшись возвращаться за своими бывшими соратниками (включая Галадриэль). Последним пришлось брести до Средиземья через льды жестокого Севера. В это время валары, потрясенные утратой Древ и предательством Феанора, создают Солнце и Луну, которые призваны стать заменой для света Древ, и одновременно разрывают все связи между Средиземьем и Аманом.
В третьей, самой длинной части, куда входят главы 10 и 12–24 «Сильмариллиона» 1977 года, рассказывается о войнах, которые велись в Средиземье между эльфами и Мелькором (его отныне стали звать Моргот), и о неудачных попытках вернуть Сильмарилы. В эти войны были втянуты как люди, которые появились в главе 12, так и гномы, в то время как на стороне Моргота сражались орки, барлоги и драконы. История этих войн полна внутренних распрей и предательств, а в двух самых длинных главах книги рассказывается о героях из рода людей — Берене, который пожертвовал собственной рукой, чтобы вновь захватить Сильмарил, и Турине с его печальной судьбой. Именно эти истории, но уже в стихотворной форме, Толкин изложил в «Песнях Белерианда». Добытый Береном Сильмарил то и дело переходил от одного владельца к другому, неизменно принося с собой несчастья и беды. В конце концов доблестный Эарендил, который был человеком по отцу и эльфом по матери, отправился в Аман, чтобы просить валаров Валинора о прощении и о помощи Средиземью, и этот путь ему удалось проделать благодаря силе, исходящей от Сильмарила. Валары откликнулись на его мольбу, Моргот был повержен, а два оставшихся Сильмарила вновь возвращены истинным владельцам, но вскоре снова утрачены в результате исполнения клятвы, данной когда-то Феанором и его сыновьями. Однако Сильмарил Эарендила продолжает блистать на его корабле, который выплыл в небесные моря и превратился в звезду, ставшую для Средиземья символом надежды.
Даже этого краткого пересказа достаточно, чтобы сделать несколько выводов. Во-первых, «Сильмариллион» явно напоминает по своей структуре традиционную христианскую мифологию. Бунт Мелькора и его приспешников очень схож с падением Люцифера и мятежных ангелов. По преданию, Люцифер стал princeps huius mundi, то есть «князем мира сего», а Мелькор сам себя провозгласил «Властителем судеб Арды» (и вполне возможно, что так оно и было). Причина падения в обоих случаях тоже была одна и та же: грех Люцифера (согласно трактовке К. С. Льюиса) состоял в том, что он ставил свои стремления выше, чем цели Бога, а «в душе Мелькора запало искушение повести мелодию по-своему, не так, как задумал Илуватар [Создатель]».
Это «падение ангелов» в обеих мифологиях приводит ко второму падению: в одном случае речь идет про первородный грех Адама и Евы и их изгнание из Эдема, описанные в Книге Бытия, а во втором — про утрату эльфами невинности и их исход из Амана (ставший в итоге изгнанием) в «Сильмариллионе». История Эарендила, который был наполовину эльфом, а наполовину человеком и которому удалость добиться от валаров прощения и помощи, отдаленно напоминает вочеловечение Иисуса Христа и христианское вероучение об обетовании спасения.
Однако помимо упомянутых сходств, разумеется, остается еще и множество очень явных различий: так, например, в христианской мифологии нет ничего, что напоминало бы историю Сильмарилов. Эти различия позволяют нам лучше понять суть «Сильмариллиона», тем более что в конечном счете любые попытки просто пересказать библейские сюжеты, выдав их за плод человеческого воображения, могли бы показаться не только бессмысленными, но и откровенно дерзкими, тогда как Толкин был глубоко верующим христианином.
Через весь «Сильмариллион» красной нитью проходит некая двусмысленность. Так, четыре самых могучих валара — Ауле, Ульмо, Манвэ и Мелькор — являются соответственно духами земли, воды, воздуха и огня, то есть Мелькор управляет огненной стихией. При этом имя Феанор, принадлежавшее эльфу, который стал создателем Сильмарилов и виновником второго падения, по сути, является прозвищем и переводится как раз как «Дух огня». Однако Феанор сочетает в себе очень разные и противоречивые черты характера: он одновременно полон гордыни, эгоизма и мстительности и при этом является искусным и честолюбивым мастером, взывающим к справедливости. Главной причиной его изгнания становится отказ пожертвовать собственным творением, когда в ответ на просьбу отдать Сильмарилы он с горечью восклицает:
Толкин явно не просто сочувствовал его боли, но и в известной степени разделял ее, только в его случае Сильмарилом стал сам «Сильмариллион». В своем эссе «О волшебных сказках» он решительно и даже с горячностью отстаивает право человека на вымысел, даже если этот вымысел может быть неверно истолкован или использован для сотворения кумиров и поклонения мнимым божествам как в буквальном смысле (как, например, Вельзевул, «Повелитель мух» в одноименной книге Голдинга), так и в политическом, когда он ложится в основу «социально-экономических теорий», которые тоже требуют «человеческих жертв». Однако тяга к придумыванию является естественной потребностью человека, которой он не может быть лишен:
Это стремление к «вторичному творчеству» в глазах Толкина является совершенно легитимным, ведь он сам в качестве иллюстрации дальше приводит строки из стихотворения:
…в том наше право
(К добру иль к худу). В мире сотворенном
Творим и мы, верны его законам101.
Но если такое стремление законно для Толкина, то означает ли это, что на него имеет право и Феанор? И как соотнести это стремление с тягой к созданию нового, которая привела не только к появлению Сильмарилов, но и к изобретению оружия?
В одной древнеанглийской поэме, с которой Толкин, безусловно, был хорошо знаком (именно оттуда он почерпнул слово éored), грехопадение связывается не с Адамом и Евой и их изгнанием из Эдемского сада, а с историей Каина и Авеля и изобретением металлургии:
Тут можно вспомнить, что у Толкина Феанор был не единственным умельцем, из рук которого выходили опасные артефакты. Саруман, чье имя может переводиться как «Оружейник» или даже «Инженер» (см. выше стр. 280–283), тоже был кузнецом, творцом и укротителем огня. Гибельное увлечение Торина Дубощита Аркенстоном явно напоминает отчаянные попытки завладеть Сильмарилами, но при этом является естественным для любого гнома стремлением, просто возведенным в максимальную степень. Это стремление в какой-то момент ощутил в глубине души даже сам Бильбо, который «почувствовал, как в нем рождается любовь к прекрасным вещам, сотворенным посредством магии или искусными умелыми руками, — …влечение, живущее в сердцах всех гномов». В «Сильмариллионе» валар Ауле, повелитель земли и покровитель «всех умельцев», сотворил гномов против воли Илуватара и заплакал, когда понял, что его поступок раскрыт и что ему предстоит уничтожить своих детищ.
Во всех трудах Толкина, по сути, описывается множество порывов к творчеству — от совершенно губительных (как в случае с Мелькором, которого обуревала эгоистичная тяга, присущая «Магам») до совершенно законных (таких как его собственное право на вымысел и на вторичное творчество); однако они так тесно переплетаются друг с другом, что не всегда можно понять, в чем же, собственно, заключается различие.
Некоторые противоречия, которые мы наблюдаем в «Сильмариллионе», вызваны тем, что читатель не может не сочувствовать сыновьям Феанора, связанным гибельной клятвой, и эльфам, которые отказываются от Амана и вечного бессмертия ради Средиземья и его независимости, возможности творить и конечности собственного бытия. И еще, можем добавить мы безо всякой иронии, ради нового языка, рождение которого становится возможным лишь в Белерианде: у Толкина однажды даже звучит выражение felix peccatum, «счастливый вавилонский грех»102, которое он использует применительно не к грехопадению (ставшему felix culpa, «благословенной виной», благодаря вочеловечению Христа), а к строительству Вавилонской башни, когда, по преданию, самонадеянность людей привела к появлению из одного языка сразу множества разных наречий.
Толкин действительно сделал понятие felix peccatum частью своей собственной мифологии: так, Илуватар у него провозглашает, что даже Мелькор со всеми его злодеяниями «окажется лишь моим орудием в создании дивных чудес, что он сам не способен постичь». Можно утверждать, что в каком-то смысле автор отразил в «Сильмариллионе» традиционный сюжет об изгнании из Рая, вернее, допустил возможность его реализации. В «Сильмариллионе» у людей не было своего Эдемского сада, но когда они пришли в Средиземье с востока, то эльфам, которые задуманы как хранители древних традиций, о них было известно лишь одно: этому народу уже довелось в прошлом пережить нечто ужасное, и «тьма», которая «лежит на сердцах людей», каким-то образом связана с неизвестным походом Моргота. Судя по всему, в этом случае Моргот выступает в качестве Сатаны, и цель его похода заключалась в том, чтобы заставить человечество совершить «первородный грех». Таким образом, «Сильмариллион» не противоречит Книге Бытия, а просто предлагает альтернативную версию происхождения греха, которое Толкин связывает не с «познанием добра и зла», а со стремлением к творчеству, мастерству и власти.
Эти желания и устремления впоследствии были претворены в жизнь эльфами и людьми в течение долгой истории их существования, которой посвящены вторая и третья части «Сильмариллиона» (см. выше). Большинству читателей все эти бесконечные перечисления имен показались слишком затянутыми и скучными, и один остроумец (чьего имени я не знаю) едко заметил, что эти главы напоминают «телефонный справочник на эльфийском». «Сильмариллион» действительно изобилует множеством имен, а масштаб генеалогических древ явно превышает скромные возможности памяти современных читателей. Тем не менее достаточно понять основной принцип, по которому делились эльфийские народы, чтобы получить четкое представление о структуре всего этого труда.
Самой главной отличительной чертой является разделение эльфийского народа на Эльфов Света, или калаквенди, которые путешествовали в Валинор и успели увидеть свет Двух Древ до того, как те были погублены Мелькором, и Эльфов Сумерек, или мориквенди, которые отказались покидать Средиземье. (Это лишь примерное описание; для получения более исчерпывающего представления рекомендую обратиться к схемам, приведенным в приложениях к «Сильмариллиону».)
Вторая группа эльфов почти полностью состояла из носителей синдарина — эльфийского наречия, которое появилось в Белерианде в результате смены языка, — но из этого правила были и некоторые исключения. Одним из трех первых послов, отправившихся в Валинор, стал Эльвэ Синголло (так звучало его имя на языке квенья, тогда как на синдарине он звался Элу Тингол), который вернулся в Средиземье, чтобы уговорить свой народ уйти в Аман, однако сам остался в Белерианде, сраженный любовью к майар по имени Мелиан (майары были духами, своего рода промежуточным звеном между валарами и эльфами, и именно к этому народу принадлежали и Гэндальф, и барлоги).
Эльвэ стал правителем Эльфов Сумерек, говоривших на синдарине, но сам он считался Эльфом Света, потому что ему довелось в своей жизни узреть свет Двух Древ. Впрочем, однажды его все же назвали Темным Эльфом. Когда нолдоры прибыли в Средиземье, Эльвэ, небезосновательно опасаясь захвата своих земель, направил сыновьям Феанора послание, в котором предостерег их от пересечения установленных им границ. Гонцом Финрода стал Ангрод, сын Финарфина, который одновременно был племянником Феанора (по отцу) и внучатым племянником Эльвэ (по материнской линии). Услышав это послание, сыновья Феанора воспылали гневом, и один из них, по имени Карантир, воскликнул:
Эти слова таили в себе сразу несколько оскорблений, тем более что в них была и некоторая правда. Эльвэ формально не был «Темным Эльфом», поскольку побывал в Валиноре и видел свет Двух Древ, но в то же время он действительно являлся владыкой Темных Эльфов и некогда отказался вернуться в Валинор, а значит, у Карантира были некоторые основания претендовать на старшинство. Что до сыновей Финарфина, то смысл издевки Карантира состоит в том, что их мать, племянница Эльвэ, хоть и была Эльфом Света, принадлежала к народу тэлери, которые считались самым младшим из эльфийских племен, побывавших в Валиноре.
Впрочем, слова Карантира можно было с легкостью обратить против него самого, потому что по линии своей бабушки сыновья Финарфина происходили от ваниаров, то есть старшей ветви эльфов (тогда как нолдоры, к числу которых принадлежали сыновья Феанора, были лишь вторыми по старшинству). Так что одно из утверждений Карантира было верным по существу, но ошибочным в деталях, а второе — верным в деталях, но ошибочным по существу. Речь идет про не очевидный на первый взгляд конфликт, который в сочетании с многими другими разногласиями и стал причиной трагической судьбы нолдоров. Но уловить все эти нюансы и причины споров читатель сможет лишь в том случае, если будет держать в памяти отличительные черты разных эльфийских народов и помнить, кто от кого произошел и какие семейные узы связывают героев. Такая задача под силу разве что любителям исландских саг, но не читателям, которые привыкли к современным романам и в результате упускают из виду бóльшую часть задумок Толкина.
Несмотря на планы Толкина залатать с помощью «Сильмариллиона» прорехи, зияющие в английских литературных традициях, источником вдохновения для него стал древнескандинавский и исландский фольклор, где он и черпал свои основные сюжеты. Даже сами Сильмарилы, на мой взгляд, представляют собой попытку разгадать тайну сампо — загадочного предмета, который часто упоминается в финском народном эпосе «Калевала». Толкин увлекался финским языком и даже использовал его принципы при создании эльфийского квенья, а «Калевалу» рассматривал в качестве того самого проекта по спасению фольклорных литературных традиций, которого, на его взгляд, так не хватало Англии (см. стр. 27, 52 выше).
Впрочем, в основе многих сюжетных линий «Сильмариллиона» лежит трагическая и сложная история смешения кровей, подобная тем, о которых мы читаем в некоторых песнях «Старшей Эдды». Если мы вернемся к Темным Эльфам, то наиболее ярким и типичным представителем этого народа в «Сильмариллионе», вероятно, является Эол — великий мастер кузнечного дела и близкий друг гномов (здесь Толкин исправляет одну из ошибок, допущенных Якобом Гриммом, см. стр. 358), родственник Элу Тингола и враг прибывших нолдоров. Он похитил Аредэль, которая заблудилась в лесах Белерианда, и женился на ней, положив таким образом начало целой цепочке трагических событий — причем все они будут следствием генеалогических хитросплетений.
Аредэль приходилась двоюродной сестрой сразу и сыновьям Финарфина, и сыновьям Феанора. Ее родным братом был Тургон, который, не доверяя сыновьям Феанора, поселился в одном из трех Потаенных Королевств — Гондолине. Что же заставило Аредэль покинуть Гондолин и таким образом запустить череду трагедий? Если судить по ее разговору с братом — одному из тех эпизодов «Сильмариллиона», которые на первый взгляд выглядят малозначительными, но впоследствии вызывают сход целой лавины событий, — то всему виной, вероятно, были гордыня и умышленный обман. Так или иначе, она воспользовалась его разрешением навестить своих двоюродных братьев из числа тэлери и ваниаров, то есть сыновей Финарфина, чтобы попытаться встретиться с другой, нолдорской родней — сыновьями Феанора, — и это решение повлекло за собой роковые последствия. В любом случае ее планы не увенчались успехом: она оказалась в плену у Эола и родила ему сына по имени Маэглин. Матери и сыну в конечном счете удалось сбежать в земли, где властвовали сыновья Феанора, которые и задержали Эола, отправившегося в погоню за беглецами.
Какие же узы связывают Эола с нолдорами? Когда Куруфин изгоняет его из своих земель, тот в ответ язвит: «Отрадно… встретить в нужде родича столь доброго» — и, как обычно, эти притязания отчасти справедливы, поскольку Эол действительно является ему родственником по жене. Впрочем, Куруфин так не считает и отрицает наличие между ними родственных связей, потому что «те, кто похищают дочерей нолдоров и женятся на них без дара и дозволения, не становятся родней их родне». Однако когда Эол, продолжающий преследовать жену и сына, добирается до Гондолина и попадает в плен к брату Аредэль Тургону, их встреча выглядит совершенно иначе. Тургон, в отличие от Куруфина, великодушно признает Эола за родню и приветствует его следующими словами: «Добро пожаловать, родич — ибо родичем я считаю тебя». Тем не менее Эол, который все еще таит обиду за обездоленных Темных Эльфов, отвергает это предложение и требует, чтобы ему вернули жену и сына, а встретив отказ, в ярости убивает Аредэль и в итоге гибнет сам — его казнят за убийство жены.
И Эол, и Аредэль являются очень неоднозначными персонажами — каждый по-своему, — и эта неоднозначность в полной мере проявляется и в их сыне Маэглине. Его ближайшим родственником теперь становится родной дядя Тургон, но именно по приказу дяди был убит отец Маэглина, от рук которого, впрочем, погибла его мать. И вместе со всеми этими «но» неизбежно возникает вопрос о наследовании. Должен ли Маэглин наследовать своему дяде Тургону? По крови он нолдор даже не наполовину. В любом случае, что бы он ни думал о собственном отце, Маэглин, как и Эол, таит в душе обиду за тэлери, которых ограбили нолдоры. Самым лучшим решением для Маэглина стала бы женитьба на его двоюродной сестре и единственной дочери Тургона Идриль, но браки с двоюродными братьями и сестрами у эльфов были запрещены (в отличие от традиций того общества, в котором воспитывался Толкин). Когда Маэглин обнаружил, что его место занял смертный Туор, который женился на Идриль и стал отцом ее сына Эарендила, злоба подтолкнула его к предательству, и он выдал Морготу местонахождение Гондолина.
Кто же в таком случае несет ответственность за падение Гондолина? Предатель Маэглин? Эол, похитивший Аредэль? Аредэль, ослушавшаяся брата? Сыновья Феанора с их гордыней, пренебрежением по отношению к другим и поступками, которые служили для прочих дурным примером? Смешение кровей? Специалисты по эльфийской истории, если верить Толкину, полагали, что виной всему была тяга Маэглина к своего рода инцесту, которую они расценивали как «лихой плод Резни», имея в виду первое нападение нолдоров на тэлери в Амане. Таким образом, Маэглин словно хотел расквитаться с нолдорами за былое насилие, овладев дочерью этого народа.
Иными словами, вся сюжетная линия отличается сложностью и трагизмом, герои руководствуются разными смешанными мотивами, а некоторые эпизоды свидетельствуют о продолжении скрытых конфликтов. Однако уследить за логикой происходящего можно лишь в том случае, если помнить, кто кому кем приходится и кто как относится к своим родственникам. Как уже говорилось выше, с такой задачей могут справиться разве что поклонники древнескандинавских саг да еще хоббиты, если судить, например, по словам Жихаря Скромби о том, что «господин Фродо и тебе двоюродный, и тебе, пожалуйста, почти что прямой родственник [Бильбо] с той и с этой стороны, как говорится, куда ни кинь». Мало кто, впрочем, был в состоянии разобраться в этих хитросплетениях, и хотя хоббиты, как утверждал Толкин, были «большими любителями семейных историй», эту их страсть разделяют очень немногие. В этом смысле структура «Сильмариллиона» требует от читателей несопоставимо бóльших усилий, чем любое другое современное литературное произведение, включая «Властелина колец» со всем его сложным устройством.
Чтобы понять, как устроена третья часть «Сильмариллиона», стоит также обратить внимание на то, что центральными событиями, вокруг которых выстроен почти весь ее сюжет, являются падения трех Потаенных Королевств — Дориата, Нарготронда и Гондолина. Все они были созданы королями эльфов, чьи имена были соответственно Элу Тингол, Финрод Фелагунд и Тургон, причем последних двоих к такому шагу побудили сомнения в способности сыновей Феанора противостоять Морготу (Тингол принял это решение еще до возвращения нолдоров в Средиземье). Каждое из трех королевств какое-то, причем довольно длительное время успешно развивается и процветает, но затем туда находят дорогу смертные люди, соответственно Берен, Турин и Туор, которых там принимают — как добровольно, так и порой против своей воли.
Эти истории о дружбе людей с эльфами были особенно дороги Толкину. Кристофер Толкин ссылается на слова своего отца о том, что создание «Сильмариллиона» началось с истории Туора и падения Гондолина, которую он сочинил еще в конце 1916-го или в начале 1917 года, когда был отправлен из армии в тыл на лечение (см. «Книгу утраченных сказаний. Часть I»). Из нее впоследствии родилась история сына Туора, Эарендила, и как мы уже знаем, это имя впервые привлекло к себе внимание Толкина еще во время его учебы в Оксфорде: в результате в сентябре 1914 года появилось, вероятно, его самое первое произведение, с которого начался весь легендариум Толкина — поэма под названием «Странствие Эаренделя» (см. «Книгу утраченных сказаний. Часть II»). Но больше всего Толкин дорожил историей о Берене и Лютиэн, которую пронес с собой через всю жизнь: по его распоряжению, именно эти имена были выгравированы на надгробии их общей с женой могилы — все параллели напрашиваются сами собой. Эти истории действительно позволяют понять, что изначально двигало Толкином, когда он решился приступить к этой работе, и в чем заключалась самая главная тема как «Сильмариллиона», так и, возможно, вообще всех трудов Толкина.
В своем эссе «О волшебных сказках» (впервые опубликованном в 1947 году) Толкин пишет, что «есть еще желание самое древнее и глубокое», утолить которое помогают как раз волшебные сказки — это «Великое Бегство: Бегство от Смерти». Затем он добавляет фразу, которая в 1947 году выглядела как просто шутка, но в действительности была явной отсылкой к его собственному творчеству: «Эльфийские сказки про людей, вне всякого сомнения, насыщены Бегством от Бессмертия».
Такого рода сказки писал, разумеется, только сам Толкин, и нет ничего удивительного в том, что в них присутствуют обе эти темы. Берену удается убежать от смерти: он гибнет, но единственный из смертных восстает из мертвых благодаря песням Лютиэн, которые растопили даже суровое сердце Мандоса, владетеля Палат Мертвых. Лютиэн же, в свою очередь, бежит от бессмертия, потому что ей, как и Арвен в приложении А «Властелина колец», было дозволено выбрать смерть, чтобы отправиться со своим мужем в последний путь. Эарендил и его жена Эльвинг тоже по-своему ускользают от бренности бытия и достигают Бессмертных Земель, куда они отправились, чтобы просить валаров помочь Средиземью. И вновь нельзя не отметить и куда более масштабную обратную тенденцию: почти все эльфийские персонажи у Толкина в конечном счете отвергают собственное бессмертие (хотя для них смерть выглядит иначе, чем для людей), просто делая выбор в пользу возвращения в Средиземье. Возвращение не делает их автоматически смертными, но там они становятся уязвимы перед коварством Моргота, и их ждет судьба Средиземья, которое почти неизбежно обречено. Отчего же они выбирают именно этот путь? Почему Толкин вообще придумал для своих героев такой странный мотив?
Нетрудно понять, почему Толкин, начиная с 1916 года, проявлял такой интерес к теме смерти и побега от нее. К концу Первой мировой войны, по его собственным рассказам, самые близкие его друзья уже были мертвы. Сам он был сиротой с двенадцати лет, когда скончалась его мать, а своего отца он не помнил, потому что к моменту, когда тот ушел из жизни, маленькому Толкину исполнилось всего четыре года. Нет ничего удивительного в том, что человеку с такой судьбой оказалась очень близка тема бегства от смерти. Гораздо больше вопросов вызывает вторая тема, а именно бегство от бессмертия к смерти и глубокая любовь эльфов к миру смертных, который, с одной стороны, они называют «галадреммин эннорас», то есть «поросшее лесами Средиземье», а с другой — считают раем, утрату которого не может компенсировать даже дар бессмертия (см. слова Хэлдира, приведенные на стр. 327). Можно предположить, что, придумывая истории о народе, добровольно выбравшем судьбу смертных, Толкин пытался убедить себя в том, что конечность жизни имеет и свои преимущества, не очевидные для самих людей, у которых, в отличие от эльфов, нет другого выбора. На этом фоне весь «Сильмариллион» и особенно рассказанные в нем «истории людей» кажутся очень грустными, гораздо более грустными, чем «Властелин колец» (который, впрочем, далеко не настолько беспечален, как это пытаются представить некоторые ненаблюдательные критики), и уж точно чем это было принято в художественной литературе XX века. Герои «Сильмариллиона» постоянно задаются вопросом: «Почему? Почему нам даны смерть, боль и зло? Зачем они нужны?»
Ответы Толкина на эти вопросы, на которые, наверное, невозможно по-настоящему ответить, в наиболее полной форме даются в истории Турина, хотя и там их приходится собирать по крупицам, и окончательного объяснения мы все равно не находим. Эта история, как и многие другие сюжеты «Сильмариллиона», приводится в нескольких крупных (и менее крупных) произведениях, среди которых я назвал бы следующие:
1) повесть «Турамбар и Фоалокэ», написанная в середине 1919 года и напечатанная в «Книге утраченных сказаний. Часть II»;
2) «Песнь о детях Хурина» — незавершенная поэма, которая была написана в период с 1922 по 1925 год аллитерационным стихом в виде двух основных версий и напечатана в «Песнях Белерианда»;
3) повесть «О Турине Турамбаре», составляющая главу 21 «Сильмариллиона» 1977 года издания (восстановлена по нескольким источникам, но основная работа над ней велась, скорее всего, до 1937 года);
4) «Нарн и Хин Хурин», или «Песнь о детях Хурина», — значительно расширенная и при этом менее целостная версия, написанная в период с 1951 года (см. «Война за самоцветы») и напечатанная в «Неоконченных преданиях Нуменора и Средиземья»;
5) «Дети Хурина» в редакции Кристофера Толкина с иллюстрациями Алана Ли (2007).
Все пять повествований имеют некоторые различия, но общая сюжетная канва остается на удивление неизменной.
В очень кратком пересказе эта история выглядит следующим образом. Все начинается с того, что отец Турина Хурин пожертвовал собой во время битвы Нирнаэт Арноэдиад, позволив тем самым Тургону укрыться в Гондолине и одновременно возложив на него серьезное обязательство. Моргот захватил Хурина в плен живым и заставил его смотреть на тяжелую судьбу собственных детей. Мать Турина Морвен отправила сына к Элу Тинголу в Дориат, чтобы укрыть от возможной опасности, однако там Турин выходит из себя, когда один из советников короля Саэрос позволяет себе насмешки над его матерью, и в гневе убивает его, после чего бежит из Дориата и присоединяется к разбойникам. Благодаря помощи командира пограничной стражи Дориата по имени Белег, остававшегося Турину другом, он снова добивается немалых успехов, но затем попадает в плен к оркам, откуда его вызволяет Белег — который, однако, гибнет от рук самого Турина, в темноте принявшего его за врага.
После этого Турин отправляется в Нарготронд (короля Финрода к тому моменту уже не было в живых) и, взяв чужое имя, снова совершает немало подвигов. Он убеждает эльфов Нарготронда перестать скрываться и перейти в наступление, а дочь нового короля, Финдуилас, влюбляется в него. Тем временем Морвен со своей дочерью Ниэнор бежала, наконец, из Дор-Ломина, чтобы укрыться в Дориате, но опоздала: Турин к тому времени уже давно покинул владения Тингола. Однако его воинственность дорого обошлась Нарготронду, который в результате был обнаружен Морготом и уничтожен драконом по имени Глаурунг. «Чары драконьих глаз сковали» Турина, и пока он находился под властью заклятья, Финдуилас угнали в плен. Тем временем дракон, насмехаясь, рассказывал Турину, что его мать и сестра оказались в беде, потому что он бросил их одних. Турин предпринимает отчаянную попытку спасти свою мать, но когда он добирается до их старого жилища, то обнаруживает, что ее там уже нет, а в это время беззащитную Финдуилас убивают орки. Морвен же, в свою очередь пытаясь разыскать сына, встречается с драконом, который вгоняет охранявший ее отряд в панику, и следы Морвен надолго теряются. Ниэнор, сестра Турина, от ужаса теряет рассудок и мчится нагишом через лес, пока не падает без сил на могилу Финдуилас. Там ее и находит Турин, и поскольку они не узнают друга друга, он берет ее в жены и нарекает именем Ниниэль.
Его последним подвигом становится победа над Глаурунгом, которому он наносит смертельное ранение, но при этом и сам теряет сознание. Когда Ниниэль пытается привести его в чувство, Глаурунг возвращает ей память, и она осознает, что носит под сердцем дитя собственного брата. Несчастная кончает жизнь самоубийством, а Турин убивает Брандира, принесшего ему дурные вести, однако, выяснив, что все рассказанное Брандиром было правдой, тоже решает наложить на себя руки. В последней сцене он обращается к мечу (который когда-то был выкован Темным Эльфом Эолом) с вопросом о том, готов ли тот лишить его жизни, и меч отвечает (этот эпизод, который явно списан с финской «Калевалы», за период с 1919 по 1951 год остался практически неизменным):
Турин погибает, бросившись грудью на меч, который в момент его гибели распадается надвое. Это происходит на глазах Хурина, которого Моргот в качестве изощренной пытки наделил способностью видеть все, что творится с его близкими, и когда Хурин наконец оказывается на свободе, его гнев и отчаяние в конечном счете отчасти предрешают падение и Дориата, и Гондолина.
Но что же стало главной причиной этой трагедии? Одно из объяснений напрашивается само собой: Турин сам навлек на себя свои беды, когда раз за разом давал выход неуемной ярости и убивал неповинного человека. Так от его руки погибли Саэрос, Белег, Брандир и ряд других. Корнем проблем можно считать и просто ужасающее невезение, если, конечно, существует такая вещь, как «просто невезение». Морвен и Турин разминулись, отправившись на поиски друг друга, а Ниэнор лишь по воле случая оказалась на могиле Финдуилас, где Турина особенно сильно терзали чувство вины и желание защитить слабых. А может, виной всему происки Моргота и его приспешника дракона Глаурунга, который специально пощадил Турина в Нарготронде, чтобы тот испил горькую чашу своей судьбы до дна. Все эти три версии представляют собой весьма убедительные, но слишком простые объяснения произошедшего. Как и в случае с историей Эола/Аредэль/Маэглина, о которой мы говорили выше, Толкина здесь особенно интересуют скрытые первопричины грядущей катастрофы или пробудившегося зла, когда незначительные на первый взгляд проявления эгоизма или беспечности вдруг влекут за собой ужасающие последствия и запускают целую лавину трагедий.
Эти идеи нашли наиболее полное отражение в самой последней версии сюжета, повести «Нарн и Хин Хурин», которая, впрочем, так и осталась неоконченной. Первая сцена присутствует во всех версиях истории о Турине. В «Книге утраченных сказаний. Часть II» Мелько (он же Моргот) проклинает Урина (то есть Хурина), насылая на его семью «роковой жребий и смертные скорби» и наделяя его способностью видеть все, что происходит с его близкими. Эта сцена повторяется и в «Песни о детях Хурина» (см. «Песни Белерианда»), где та же фраза звучит как «обрек их року страха и смерти». В «Сильмариллионе» 1977 года предлагается версия «прирек им темный и горестный жребий», и здесь Мелькор/Моргот называет себя «Властителем судеб Арды» (то есть Средиземья). В повести «Нарн и Хин Хурин», где эта сцена описана гораздо подробнее, Моргот также произносит следующие слова:
Хурин не соглашается с этим утверждением или, по крайней мере, частично оспаривает его: «Ты был до Арды, но и другие тоже, и не ты ее создал». И добавляет, что, даже если Арда покорится его владычеству, Моргот все равно не будет властен над людьми и не сможет преследовать их «за пределами Кругов Мира». Моргот отвечает ему, что «за пределами Кругов Мира — Ничто». Последними словами Хурина были: «Ты лжешь», на что Моргот говорит: «Вот увидишь — и признаешь, что я не лгу».
Вопрос состоит в том, насколько велика ложь Моргота, и страшнее всего то, что часть его слов может быть правдой. Вполне возможно, что Моргот действительно является «князем мира сего» (и в словах Хурина есть намек на нечто, давным-давно ставшее причиной грехопадения людей, когда Моргот мог выступить в роли Сатаны). Толкин на личном опыте был хорошо знаком с «проблемой боли»104, как называл ее Льюис. Впрочем, если миру вдруг будет суждено оказаться во власти дьявола, то, как следует из истории«Нарн и Хин Хурин», это станет возможно лишь по воле самих людей.
Согласно сюжету «Нарн и Хин Хурин», часть ответственности, если уж на то пошло, лежит на матери Турина Морвен. Ее муж перед уходом дает ей очень четкие напутствия: «Не бойся» и «Не жди». Она не забыла эти слова, но предпочла не следовать совету супруга, потому что «ей самой гордость еще не позволяла жить на чужих хлебах, пусть даже у короля». Вместо этого она отправила к Элу Тинголу своего сына Турина, однако тот хорошо запомнил рассказ слуги своего отца, калеки по имени Садор, о том, что пришельцы, захватившие их страну, научились у орков обычаю травить рабов собаками. Очевидно, что для Турина нет ничего ужаснее, чем образ убегающей от погони раздетой догола женщины: его главный страх состоит в том, что так могут поступить с его матерью. Человек из свиты короля Тингола совершил роковую ошибку, попытавшись высмеять народ Турина словами: «Неужели они [женщины Хитлума] бродят, как дикие лани, прикрытые лишь волосами?» Этот намек вызвал у Турина первую вспышку неконтролируемой ярости: в приступе гнева он случайно убил обидчика и был вынужден вновь отправиться в изгнание. Глаурунг (в «Сильмариллионе» 1977 года) упрекает Турина в том, что тот бросил мать и сестру одних: «Ты одет как принц, они же ходят в лохмотьях», — и его уловка срабатывает — услышав эти слова, Турин бросается на поиски матери и сестры, обрекая тем самым Финдуилас на ту самую судьбу, которой он так страшится для других женщин. Однако и их эта судьба не минует, и все то, чего он так боится, неизбежно произойдет: Морвен потеряется в лесу, а Ниэнор орки будут преследовать до тех пор, пока она не помчится «быстрее, чем дикий олень», «обезумев от страха». Турин полюбил Ниэнор именно потому, что она стала для него живым воплощением всех замученных женщин, которые населяли его воображение, и когда он решил жениться на ней, то им двигали жалость и стремление защитить ее от невзгод, но именно это и стало причиной рокового инцеста. Всего этого можно было избежать, если бы Морвен не решила в свое время расстаться с сыном, и виной тому ее гордыня.
В числе причин, которые привели к этим трагедиям, можно назвать ряд «роковых» (как я назвал их выше) фраз и намеков, причем все они (кроме разве что произнесенных Глаурунгом) прозвучали по случайности. Но что такое «рок»? То же, что и «судьба»? Турин в детстве задавал Садору вопрос о том, «что такое судьба», но внятного ответа так и не получил. Однако смысл всей этой истории заключается в том, что Моргот вовсе не лгал, когда называл себя «Властителем судеб Арды», хотя, вероятно, и всю правду при этом тоже не говорил. Он не мог заставить людей совершать дурные поступки, потому что это означало бы, что они лишены собственной свободы воли. Однако ему было по силам вкладывать в их уста те или иные слова, а вот их ответы на эти слова лежат на их совести, равно как и все трагические и дурные решения, которые в конечном счете были приняты Турином.
В исландских сагах тем, кто не следил за своей речью или норовил задирать других, говорили: «Тебя словно тролли за язык тянут». Толкин выражает примерно ту же мысль, только в более изящной форме, когда Маблунг упрекает Саэроса за его насмешки: «Кажется мне, что сегодня коснулась нас Северная Тень [то есть Моргот]». Получается, что «рок» Моргота — это «тени» и намеки. Однако, как мы знаем из «Властелина колец», тень, то есть отсутствие, может самым парадоксальным образом проявляться, то есть присутствовать в реальности. В «Нарн и Хин Хурин» явно подчеркиваются и прямо обсуждаются те двойственные объяснения, которые мы видим во «Властелине колец» (см. выше стр. 250–252). Так, Садор стал калекой, потому что «нечаянно отрубил себе правую ступню» (возможно, его рука «нечаянно» соскользнула из-за происков Моргота, чтобы в конечном счете Садор оказался в обществе Турина и произнес те самые «роковые» слова). Турин добрался до Дориата, ведомый «судьбой и собственным мужеством» (но, возможно, его судьба — это опять дело рук Моргота, потому что лучше было бы ему умереть молодым). Садор говорит Турину, как в свое время Галадриэль Сэму, что, «убегая от своего страха, человек порой выбирает кратчайшую дорогу к нему». И хотя Турин называет себя Турамбаром, то есть «Властелином Судьбы», словно заявляя о свободе своей воли вопреки всем роковым предзнаменованиям, прощальные слова Ниэнор над его бесчувственным телом звучат как «А Турин Турамбар, турун амбартанен», что означает «Властелин Судьбы, сраженный судьбою!» Этот сюжет вновь заставляет нас вспомнить о несчастьях Макбета, которые, с одной стороны, произошли из-за пророчеств ведьм, а с другой — он навлек их на себя сам, когда начал действовать в соответствии с этими пророчествами.
Можно утверждать, что еще один значимый толкиновский сюжет с участием людей, легенда о Берене и Лютиэн, представляет собой полную противоположность истории Турина. Это история любви человека и эльфийки, а не рассказ об инцесте. В ней повествуется о поражении Моргота и возвращении Сильмарила, а не о достижении злодеем своих целей. Более того, эта история имеет счастливое продолжение, потому что именно внучка Берена и Лютиэн по имени Эльвинг становится женой Эарендила, который убеждает валаров вернуться в Средиземье, тогда как Турин не оставил потомства. Лютиэн побеждает и судьбу, и смерть, о чем Турин не мог и мечтать. И последним словом в поэтической версии этой истории, балладе, которую Арагорн поет в томе «Хранители» (глава 11 книги I), стало слово sorrowless (беспечальный). Впрочем, хотя в этой истории, как мы уже упоминали, есть и бегство от смерти (Берен восстает из мертвых, воскрешенный пением жены), и бегство от бессмертия (Лютиэн получает дозволение избрать смертный удел, чтобы присоединиться к своему супругу и пройти «за пределы Кругов Мира»), в ней нет ничего от «комедии» даже в том смысле, который в это слово вкладывал Данте.
Однако для Толкина она была особенно дорога, и все его версии этой легенды (а их даже больше, чем вариантов истории о Турине, если включить в этот список балладу в исполнении Арагорна и первую редакцию стихотворения, опубликованную отдельно, в 1925 году) в конечном счете наводят на мысль об избыточности элементов и даже об отклонении от основной линии повествования. В ней присутствует множество мотивов, явно заимствованных из старинных сказок: это и волколаки с вампирами, и целебная трава, и веревка, которую Лютиэн сплела из собственных волос, чтобы выбраться из башни (как в сказке про Рапунцель), и песенное состязание магов (как в финской «Калевале»). В основе всей истории, судя по всему, лежит обещание, которое Берен опрометчиво дает Тинголу: «И когда мы встретимся вновь, в руке моей будет Сильмарил!» Он свое слово сдержал, пусть и по форме, а не по содержанию: в итоге Берен продемонстрировал Тинголу обрубок своей правой руки, которую вместе с зажатым в кулаке Сильмарилом отгрыз волк Кархарот. Впрочем, смертные и обитатели волшебного царства частенько давали друг другу опрометчивые обещания: об этом свидетельствуют и история сэра Орфео (в которой смертный спасает свою жену из загробного мира благодаря слову, данному королем фэйри), и легенда про сэра Гавейна и Зеленого рыцаря (в которой смертный обещает вернуться, чтобы соперник смог нанести ему ответный удар), а с сюжетом об откушенной волком руке мы знакомимся еще в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона, где в схватке сошлись бог Тор и гигантский волк Фенрир.
Толкин, разумеется, с удовольствием обращался к старинным сказочным сюжетам, стараясь вдохнуть в них вторую жизнь, и в ответ на мои критические замечания (см. «Дорогу в Средьземелье») о том, что «Сильмариллион» 1977 года производит впечатление сборника отдельных легенд и отличается избытком персонажей и сюжетов, Кристофер Толкин отмечал: именно таким «Сильмариллион» изначально и задумывался — как сборник легенд, составленный в конце Третьей эпохи Средиземья. Часть более ранних материалов в нем была существенно сокращена, но некоторые их элементы, например цитата из Песни «Лейтиан», которая приводится в главе 19 «Сильмариллиона», все же сохранились (см. «Книга утраченных сказаний. Часть II»).
Возвращаясь к предыдущим комментариям по поводу трудов лорда Маколея, с легкостью можно допустить, что «Квента Сильмариллион» 1937 года была призвана выполнить те же задачи, что «История» Тита Ливия, а «Песни Белерианда» (включая «Лейтиан»), положенные в ее основу, представляли собой те самые утраченные «предания» и творения «старых поэтов», к которым потомки обращались «только для создания чего-то нового».
Таким образом, литературные устремления Толкина и его интерес к таким темам, как смерть и бессмертие, печаль и утешение, не вызывают никакого сомнения, а его верностью им на протяжении многих лет нельзя не восхищаться. Впрочем, следует также признать, что все эти темы и сюжеты явно не годились для привычных литературных форм и уж точно не могли претендовать на коммерческий успех. Когда Стэнли Анвин осторожно намекал на то, что материалы «Сильмариллиона» следовало бы использовать для написания новых книг, подобных «Хоббиту», он, несомненно, делал это из лучших побуждений, но трудно представить себе, как Толкин мог бы воспользоваться этим советом. Если Бильбо успешно сосуществовал на одних страницах с Торином Дубощитом, а Фродо — с Бродяжником, то свести истории Турина и Берена к «низкому миметическому модусу», характерному для современных романов, вряд ли представлялось возможным.
Все редакции «Сильмариллиона» завершаются повестью об Эарендиле, которая представляет собой еще одну историю побега из Средиземья, причем на сей раз речь идет сразу и о людях, и об эльфах, поскольку Эарендил является потомком и тех, и других. В этой повести Толкин вновь черпает вдохновение в древней мифологии, отказавшись от прежних форм жизнеописания героя. Подобно святому Брендану Эарендил беспрестанно исследует западные моря в надежде отыскать Бессмертные Земли. За время его отсутствия оставшиеся в живых сыновья Феанора нападают на Гавань, где живет народ Эарендила, стремясь заполучить назад Сильмарил, который достался его жене Эльвинг по наследству от ее бабушки Лютиэн. Им не удается добиться желаемого, потому что Эльвинг с Сильмарилом на груди бросается в море. Однако (и здесь мы видим, как мифологическая составляющая снова берет верх) валары превращают ее в птицу, и в этом обличье, по-прежнему с Сильмарилом на груди, она разыскивает корабль своего мужа далеко в море. Благодаря Сильмарилу им удается преодолеть преграды, возведенные валарами: их корабль проходит мимо Зачарованных Островов, через Затененные Моря, и достигает берегов Амана. Там Эарендил бросает якорь и в одиночку отправляется в Благословенные Земли, в Валинор, где его приветствует посланник Манвэ:
За счет библейских оборотов и древних грамматических форм (таких как окончание -eth) это приветствие отчасти напоминает обращение Орла к народу Гондора в «Возвращении короля», когда тот возвещает жителям благую весть: оба текста написаны в стиле псалмов и отличаются явной двусмысленностью. Эта двусмысленность, судя по всему, присутствовала у Толкина с самого начала.
Имя или слово «Эарендель» заинтересовало Толкина еще в 1914 году, когда он впервые обнаружил его в древнеанглийской поэме, которую сегодня принято называть (весьма незатейливо) «Христос I». Там есть такие строки: «Привет тебе, Эарендель, ярчайший из ангелов над Средиземьем, посланный к людям» («Eala earendel…»), однако даже имеющийся контекст не позволяет понять, что означает слово «Эарендель» и является ли оно именем собственным.
Впрочем, Толкин вскоре осознал — и в этом ему, очевидно, помогли источники вроде классического издания этой поэмы и «Тевтонской мифологии» Гримма (как и в случае со Светлыми и Темными эльфами), — что в его распоряжении оказался готовый материал для творческой литературной реконструкции, причем такой, с помощью которого можно было вновь попытаться «сберечь свидетельства». Во-первых, древнеанглийская поэма (если не брать в расчет слово «эарендель») представляет собой перевод известного антифона, который написан на латыни и начинается словами «О Oriens…» («О Восход…»). Этот антифон как на латыни, так и на древнеанглийском наряду с несколькими другими символизирует восклицания патриархов и пророков, пребывающих во аде в ожидании пришествия Христа, Который освободит их, и взывающих к Спасителю о тех, кто «сидит во тьме и тени смертной», или звучит из уст пророка, предрекающего пришествие Спасителя. Антифон «О Oriens» обычно относится к Иоанну Крестителю. В любом случае, что бы ни значило слово «эарендель», оно ассоциируется с людьми, которые преисполнены печали и вглядываются в темноту в надежде на спасение и на проблеск света.
При этом, несмотря на явно библейский контекст, «Эарендель» имеет еще и языческие корни, если предположить, что речь идет про имя собственное. Некто Аурвандиль (древнескандинавский аналог слова «эарендель») фигурирует в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона в качестве спутника бога Тора. По легенде, Тор и Аурвандиль отправились вместе в путешествие, и когда им пришлось переходить ледяные воды Эливагара, Тор посадил Аурвандиля в корзину, чтобы тот не замерз. Однако Аурвандиль высунул наружу большой палец ноги и отморозил его, поэтому они отломили этот палец и бросили на небо, где он превратился в звезду. Эта аллюзия неизменно озадачивала многих исследователей мифологии, и один из них даже предположил, что раз жену Аурвандиля звали Гроа (to grow по-английски означает «расти»), то сам он, возможно, олицетворял зернышко, потому что в Скандинавии иногда начинали слишком рано сеять, и побеги гибли от мороза. Впрочем, благодаря всем этим историям Толкин, во-первых, мог убедиться в том, что Эарендель/Аурвандиль — это название звезды, а во-вторых, пришел к выводу о том, что само слово было символом надежды и добрых вестей как для язычников, так и для христиан.
Все это позволяет понять, откуда берет свое начало толкиновская история об Эарендиле и почему для вышеупомянутого обращения глашатая был выбран именно стиль библейского псалма. У Толкина вглядываются в темноту не ветхозаветные патриархи и пророки, а обитатели Средиземья, а «свет великий» для них не Христос, сошедший во ад, чтобы сокрушить его и освободить его узников, а Сильмарил, возвещающий, что валары идут на помощь Средиземью. Весь этот антураж действительно больше напоминает не христианство, а, скорее, язычество или как минимум дохристианские времена. Однако если язычникам было известно имя Аурвандиля, которое с лингвистической точки зрения является эквивалентом слова «Эарендель», а оно, в свою очередь, во времена раннего христианства использовалось как символ Христа, не означает ли это, что еще до вочеловечения Христа люди интуитивно предчувствовали приход истинного и предвечного Спасителя?
В своей работе под названием «Просто христианство» К. С. Льюис называет это «светлыми мечтами», имея в виду «те странные истории, встречающиеся почти во всех языческих религиях, в которых рассказывается о каком-то боге, который умирает и снова воскресает». Толкин, скорее всего, не одобрил бы такую формулировку, тем более что он вряд ли планировал смешивать Эарендила или валаров с Илуватаром, то есть Создателем. Однако «Сильмариллион» Толкина заканчивается своего рода молитвой о заступничестве, прощении и спасении, которые должны быть дарованы разрушенному Средиземью извне, равно как и его начало отчетливо ассоциируется с библейскими историями о падении ангелов и грехопадении человека, причем очевидные неполнота и незаконченность этих аллюзий являются явным умыслом автора.
На странице 374 мы уже задавались вопросами о том, не слишком ли это самонадеянно — пытаться пересказать христианскую мифологию на свой лад, и в чем смысл таких попыток, даже если автор привносит в них нечто свое? Логично, что ответ на этот вопрос будет звучать так же, как и ответ на схожий вопрос о «Властелине колец» (см. выше стр. 293–297). Всю свою жизнь Толкин пытался соединить воедино христианское вероучение, которое искренне исповедовал, и то немногое, что осталось от дохристианских верований его предков и нашло свое отражение в древней литературе, изучением которой он занимался на протяжении всей своей профессиональной деятельности. Толкин не испытывал к язычеству и идолопоклонству никаких ностальгических чувств; они вызывали у него, скорее, неприязнь (см. размышления по поводу Денэтора, стр. 290–291), однако, в отличие, например, от своего соотечественника Алкуина, он не был также готов отвергать все дохристианские традиции и верования как нечто не заслуживающее внимания (см. размышления по поводу Фродо, стр. 298–300). Таким образом, его переосмысление образа Эарендила — это вовсе не дерзость, а проявление уважения. Что касается отклонений от традиционной христианской мифологии, то по этому поводу можно сказать следующее.
Толкину было известно, что слово «ангел» происходит от древнегреческого angelos, что означает «посланец» или «вестник». Но ведь вестники бывают разными. Одним из них был, например, Гэндальф, который хоть и оставался далек от традиционных представлений об ангелах — чего стоят только его длинная борода и крутой нрав! — как раз «ангелом» и являлся. Еще одним ангелом стал Эарендил, возвестивший Средиземью и Морготу о приходе валаров. В каком-то смысле ангелом можно считать и Галадриэль. Разумеется, она, в отличие от Гэндальфа, не принадлежала к майарам и несла часть ответственности за падение нолдоров, их исход и восстание против валаров, потому что «не терпелось ей увидеть безграничные просторы и править в них — в собственном владении и по собственной воле» («Сильмариллион», глава 9; см. также альтернативные версии в «Неоконченных преданиях Нуменора и Средиземья»). Поэтому, если бы спустя какое-то время Галадриэль и признали «ангелом» вроде Гэндальфа, она была бы падшим ангелом, но если падшие ангелы становятся бесами, то это совершенно немыслимое сравнение.
Впрочем, не во всех вероучениях и трактовках падшие ангелы приравниваются к бесам. В некоторых традициях, включая древнеанглийские, часть ангелов, изгнанных из рая вместе с Сатаной, не стали бесами, а предпочли нейтралитет или не определились со своей позицией, — и превратились в эльфов. Когда настанет день Страшного Суда, некоторым из них могут быть дарованы прощение, спасение и право вернуться домой: именно эта судьба ждет Галадриэль в самом конце «Возвращения короля». Все это не делает из нее ангела, даже в том понимании «вестника», каким был Гэндальф, но вполне можно представить, что люди, изучая события Третьей и Первой эпох в ретроспективе, как мы предполагали выше, могли с легкостью приравнять Галадриэль из народа нолдоров, изгнанную валарами, к майару Гэндальфу, которого валары, напротив, прислали в Средиземье (им обоим в конечном счете будет разрешено вернуться), и не увидеть между ними особой разницы.
Толкин знал также, что греческое название Нового Завета — euangelion — имело корень -angel- и означало «благая весть», что дословно переводится на древнеанглийский как gód spell, то есть «благовествование», the Gospel. В современном английском языке слово spell означает уже не «событие» или «весть», а «чары», но Толкин, вероятно, решил, что подобное изменение семантики может служить весьма уместным примером и, возможно, даже не является случайностью. Слово Gospel в христианстве означает «благую весть», «радостное событие» или «сильные чары». Слово angel может использоваться для обозначения крылатого духа из христианской мифологии, вестника или эльфа.
Эарендил — это Иоанн Креститель, Предтеча Христа-Спасителя, «звезда», «семя», хотя семя, о котором говорится в конце «Сильмариллиона» 1977 года, — это семя зла, «бессмертное и неуничтожимое», что «будет приносить черные плоды вплоть до последних дней», то есть до нынешних времен и в далеком будущем. Эта многозначность свидетельствует о том, что история и те изменения, которые претерпевает язык, постоянно порождают новые значения уже привычных слов и требуют переосмысления известных историй, даже если сами слова и истории остаются прежними. В данном случае можно утверждать, что «Сильмариллион», герои которого одержимы греховной тягой к обладанию и господству и стремятся любой ценой продемонстрировать свое мастерство, из реконструкции древнеанглийской мифологии постепенно превратился в отражение проблем XX века и бед современности. По сути, он представляет собой новый пересказ древнего мифа с сохранением его ключевых элементов — ведь мифы продолжают жить только благодаря пересказам.
При всем при этом «Сильмариллион» всегда будет относиться к числу книг, которые очень непросто читать. Как бы тактичен ни был Стэнли Анвин при обсуждении перспектив «Сильмариллиона» в далеком 1937 году, крайне маловероятно, что этот труд Толкина был бы опубликован хоть в каком-то формате (не говоря уж о множестве различных версий), если бы его изданию не предшествовал оглушительный успех «Властелина колец». В «Сильмариллионе», например, нет хоббитов — необходимых посредников, которые вызывают у современного читателя искреннюю симпатию и помогают ему сориентироваться в волшебном мире Толкина. При написании этой книги Толкин пренебрег всеми общепринятыми правилами: в повести «Нарн и Хин Хурин» он начал было углубляться в детали и вводить вспомогательных персонажей с необязательными диалогами, чтобы придать происходящему жизненности, к которой привыкли современные читатели, но быстро отказался от этой затеи. Даже после сорока с лишним лет писательской работы, когда его творческая карьера уже близилась к завершению, он явно не был до конца уверен, как следует вводить в повествование те или иные сюжеты, как это было, например, с историей про Драконий шлем Дор-Ломина или про заговоривший Черный Меч. Дело не в том, что такие сюжеты невозможно было бы вплести в канву современного романа — напротив, легко представить, как какой-нибудь из многочисленных подражателей Толкина сделал бы из них коммерчески успешный роман в жанре фэнтези, — а в том, что задачи, которые по-прежнему ставил перед собой Толкин (точь-в-точь как Джеймс Джойс), выходили за рамки создания просто пригодного для публикации материала.
Как и Джойс с его «Поминками по Финнегану», Толкин требовал от своих читателей слишком многого. Кристофер Толкин написал: «При чтении „Сильмариллиона“ надо мысленно перенестись в Средиземье времен конца Третьей эпохи и из этой точки попытаться заглянуть в прошлое» («Книга утраченных сказаний. Часть I»). И эта рекомендация, безусловно, верна. Такой подход перекликается с собственным отношением Толкина к «Беовульфу» как к «поэме, возникшей в момент неустойчивого и напряженного равновесия, взгляд на оставшуюся позади бездну, произведение автора, хорошо знавшего древние предания и пытавшегося как бы охватить взором их все сразу». Прослеживается он и в упорных попытках лорда Маколея воспринимать Ливия и Вергилия как людей, которые, изучая старинные песни и баллады своей собственной культуры, слышали в их строках голоса единомышленников из прошлых эпох, тоскующих об «ушедших временах былых героев».
Кроме того, если при написании «Сильмариллиона» Толкин и ориентировался на какое-то литературное произведение, то им наверняка была «Младшая Эдда» Снорри Стурлусона — сборник языческих мифов, записанных человеком, который сам язычником вовсе не являлся, но очень не хотел, чтобы древние поэтические традиции, существовавшие в его родном языке, канули в вечность. Он излагал сюжеты в прозе, но в качестве иллюстраций к ним использовал отрывки из поэтических произведений, которые в противном случае навсегда были бы утрачены для человечества. Научную значимость такой работы трудно переоценить, потому что драгоценен здесь не только изложенный материал, но и все те сведения, которые, к глубочайшему сожалению читателей, сохранить не удалось (но они могли бы войти в сборник, если бы автор в свое время решил, что они заслуживают внимания), и это становится стимулом к тому, чтобы попытаться заполнить все пробелы, пропуски и лакуны, оставшиеся в тексте, силами собственного воображения. Китс писал: «Напевы слушать сладко; а мечтать / О них милей»105, и «Младшая Эдда» — одно из практически буквальных подтверждений этих слов. Толкин соглашается с Китсом в своем письме сыну Кристоферу, написанном в январе 1945 года: «Историю полагается рассказывать, иначе никакой истории не будет; однако более всего волнуют истории нерассказанные» (см. «Письма», № 96).
С этим нельзя не согласиться, однако оценить масштабы такого труда могут очень немногие, потому что для этого требуется редкая и с большим трудом обретаемая способность постигать скрытую суть вещей — безупречный вкус, который нарабатывается лишь с годами. Впрочем, хорошим примером может служить «Введение», написанное самим Кристофером Толкином к другому краткому изложению старинного произведения — «Саги о конунге Хейдреке Мудром», — где сохранены следы древних традиций со всей их эмоциональной глубиной и многочисленными аллюзиями.
Кристофер Толкин, который редактировал все вышеперечисленные материалы своего отца, также считает, что читателям, не понимающим, как же на все это реагировать, стоит брать пример с наивного и бесхитростного Сэма Скромби. Услышав песню Гимли о Мории (см. том «Хранители»), в которой «словно из глубины времен звучали великие названия древнего мира [Нарготронд и Гондолин]», хоббит воскликнул: «Здорово! <…> Надо мне выучить ваше сказание» (см. «Книгу утраченных сказаний. Часть I»).
С этим трудно поспорить. Но древние легенды могут рождать в душе и другой отклик: так, в главе «Близ Кирит-Унгола» тома «Две твердыни» Сэм заново по-своему пересказывает историю Берена и Лютиэн и в заключение замечает, что они с Фродо находятся все в той же сказке и что, возможно, когда-нибудь в будущем какой-нибудь хоббитенок будет просить отца рассказать ему сказку про Фродо и про Кольцо. Фродо соглашается с ним, отметив, что сынишка наверняка будет настаивать на том, чтобы услышать побольше про «Сэммиума Неустрашимого»: «Пап, я хочу еще про Сэма. Пап, а почему он так мало разговаривает? Я хочу, чтоб еще разговаривал, он смешно говорит!»
Это, конечно, не тянет на серьезную литературную критику, но довольно убедительно доказывает, что «Сильмариллион», в отличие от «Властелина колец», безоговорочно относится к высокому миметическому модусу, если не к уровню мифа, о чем свидетельствует и отсутствие в нем юмора, детализации и различных литературных нюансов. За счет этого в нем, напротив, допустимо наличие качеств, которые практически полностью отсутствуют даже у самых амбициозных авторов коммерческой литературы в стиле фэнтези: стоицизма, невозмутимости, парадоксальности, патетики. Однако в этом отношении у «Сильмариллиона» подражателей нет и, вероятно, не появится. Пожалуй, правильнее всего воспринимать его — как это ни удивительно, если учесть, что изначально Толкин планировал все сделать ровно наоборот, — как дополнительное и чрезвычайно подробное «Приложение» к «Властелину колец». «Предания, летописи и старые поэты», которые использовались «только для создания чего-то нового», в случае «Сильмариллиона» утрачены не были. Благодаря ему мы не просто немало узнаем о процессе творчества, но и начинаем больше дорожить этим самым «новым».
Толкина никак нельзя назвать homo unius libri (автором одной книги) — в «Описательной библиографии», опубликованной Хэммондом и Андерсоном в 1993 году, перечислено 29 книг авторства самого Толкина, еще 36 книг, вышедших под его редакцией, в его переводе или с его комментариями, а также 39 статей для периодических изданий — их описание занимает 349 страниц. Впоследствии этот перечень был расширен. Однако среди вошедших в него публикаций оказалось много повторов и перепечаток, значительная часть текстов увидела свет только после смерти автора, а многие пункты перечня (точнее, большинство из них) представляют собой краткие или «случайные» заметки: если бы их автор не приобрел известность, о них бы никто не вспомнил. Учитывая, что Толкин был ученым — а эта профессия предполагает активную публикацию результатов своих изысканий — и занимал должность, которая должна была освободить время для научной деятельности106 (мало кто из британских исследователей находился на посту профессора кафедры в течение тридцати пяти лет подряд), приходится признать, что написал он не так уж много, — конечно, если не брать в расчет «Хоббита» и «Властелина колец» (хоть это и не «одна книга», их можно как минимум считать связной серией).
Исключив из перечня посмертные публикации — помимо «Сильмариллиона» и «Истории Средиземья», к ним относятся три детские книги: «Письма Рождественского Деда» (опубликована в 1976 году), «Мистер Блисс» (1982) и «Роверандом» (1998), — можно разделить оставшиеся тексты на научные труды, поэтические произведения и небольшие рассказы. О его научных трудах мы немного поговорим ниже.
Коротко говоря, если не считать совместной публикации в 1925 году поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» (благодаря которой Толкин, вероятно, получил первое назначение на кафедру в Оксфорде) и подготовленной одиннадцать лет спустя лекции о поэме «Беовульф» (которая действительно ознаменовала собой прорыв в исследовании этого произведения и заложила основу для будущей работы над ним), Толкин публиковался реже большинства своих коллег-ученых — особенно после 1940 года. Однако уже с раннего периода он стал печатать отдельные стихотворения — иногда анонимно и почти всегда в относительно неизвестных изданиях: университетских журналах, небольших или публикуемых частным образом сборниках. Их краткий перечень приведен в «Биографии» Хамфри Карпентера, а расширенный — в «Библиографии» Хэммонда и Андерсона. Число поэтических произведений доходит примерно до тридцати, хотя точное количество зависит от того, как воспринимать привычку Толкина переиздавать одни и те же стихи в разных местах, при этом более или менее существенно их перерабатывая. Кроме того, из подсчета исключены обе работы, представленные им для сборника «Песни для филологов» (Songs for the Philologists), который был издан в 1936 году в частном порядке и малым тиражом; все шестнадцать стихотворений из сборника 1962 года «Приключения Тома Бомбадила» (почти все они представляют собой перепечатку более ранних произведений, зачастую переработанных) и множество стихов, вошедших в книги «Хоббит» и «Властелин колец» (они, в свою очередь, тоже часто основаны на ранее опубликованных текстах).
Остается совсем немного сказок, которые Толкин опубликовал при жизни: «Лист кисти Ниггля» (1945), «Фермер Джайлз из Хэма» (1949) и «Кузнец из Большого Вуттона» (1967). Сюда можно добавить стихотворные диалоги из книги «Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма» (1953), которые сами по себе являются художественным произведением, но сопровождаются научным комментарием, поэтому данную работу особенно трудно классифицировать. Из этих четырех произведений, на мой взгляд, «Лист кисти Ниггля» и «Кузнец из Большого Вуттона» явно представляют собой автобиографические аллегории, в которых Толкин более или менее открыто рассказал о собственных намерениях, чувствах и профессиональном пути, а «Фермер Джайлз из Хэма» и «Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма» хоть и совершенно не похожи друг на друга, но тоже позволяют кое-что понять о том, как их автору приходилось разрываться между своими должностными обязанностями и растущей тягой к художественному творчеству. Эти короткие сказки, а также ранние стихи и некоторые фрагменты, опубликованные после смерти Толкина, дают более полное представление о внутренней жизни писателя, нежели его монументальные труды.
Создается впечатление, что Толкин опубликовал «Лист кисти Ниггля» чуть ли не по своей собственной прихоти. Шестого сентября 1944 года к нему обратился редактор журнала «Даблин Ревью» (почему — неизвестно) с просьбой написать рассказ, который помог бы журналу «деятельно выражать гуманизм католической веры». Толкин отправил ему «Лист кисти Ниггля» 12 октября — по его меркам это практически моментальный ответ. Такое могло произойти только в одном случае — если этот текст был уже написан, причем, вероятно, довольно давно.
В своей «Биографии» Хамфри Карпентер предполагает, что автор дописал этот рассказ незадолго до отправки, выплеснув в нем свое «отчаяние», вызванное неспособностью закончить работу над «Властелином колец». Однако представляется более вероятным, что Толкин сочинил его лет за пять до этого, прямо перед началом Второй мировой войны. Впрочем, вполне возможно, поводом для создания рассказа действительно послужило то, что автор «переживал» насчет «Властелина колец» (см. «Письма», № 98). В своем «Вступительном слове» к книге «Дерево и лист» (1964) Толкин сам сообщил, что однажды утром проснулся — и вся вещица «в голове моей была практически готова», и что «понадобилось только несколько часов на то, чтобы перенести ее на бумагу — а потом переписать набело».
По словам автора, одним из источников вдохновения стала печаль или гнев по поводу судьбы конкретного дерева, «раскидистого тополя», который его хозяйка «ни с того ни с сего обкорнала и изуродовала — не знаю, что на нее нашло». Но нетрудно увидеть и другие, более личные мотивы для той тревоги и вызова, которые Карпентер совершенно верно уловил в его работе. Рассказ в общем и целом имеет отношение к «гуманизму католической веры», так что заказу редактора вполне соответствует, но в то же время в нем есть и личная апология, и самокритика, выраженные, как часто делал Толкин (несмотря на все его уверения, см. выше стр. 270), в виде строгой, или «справедливой», аллегории.
Аллегорический смысл заметен уже в первом предложении:
Автор не объясняет, зачем герою надо было куда-то отправляться и как он об этом узнал. Но значение фразы не вызывает никаких сомнений. «Предсмертная песнь», написанная Бедой Достопочтенным на древнеанглийском языке, на изначальном нортумберлендском диалекте, начинается словами «Fore thaem neidfaerae» («(Be)fore the need-fare» / «Прежде чем отправиться в предстоящий путь»). Need-fare, или need-faring, — это необходимое путешествие, то, которое предстоит совершить, и, как заявляет Беда, оно начинается в deothdaege (день смерти). Так что путь, в который должен отправиться «Ниггль, человек маленький» — да и все люди, — это смерть. Этот образ одновременно «древнее здешних гор», совершенно современен и очень хорошо знаком. Это самая простая часть уравнения в развернутой аллегории.
Но если в этот путь предстоит отправиться каждому, то почему главного героя зовут Ниггль, а не, например, Всякли? В Оксфордском словаре приведено очень подходящее определение глагола to niggle — «заниматься… пустяками, возиться, работать неэффективно… тратить слишком много времени и сил на мелочи; придираться к пустяковым деталям». В этом пороке Толкина точно можно было упрекнуть. Пристрастие к мелочам очень заметно в публикациях, увидевших свет уже после его смерти, например в издании «Финна и Хенгиста» 1982 года под редакцией Алана Блисса, который опирался на заметки Толкина. Учитывая, что это всего лишь вторая публикация Толкина, посвященная «Беовульфу», и что первая до сих пор является самым авторитетным и цитируемым разбором поэмы, может показаться удивительным, почему работа «Финн и Хенгист» не оказала никакого влияния на научное сообщество и никто на нее никогда не ссылается. Однако читать ее очень трудно: она перегружена подробностями и не сразу поддается пониманию. Многие из примечаний Кристофера Толкина к некоторым разделам «Истории Средиземья» производят похожее впечатление: по-видимому, его отец постоянно возился с мелочами (или «пустяковыми деталями», как они названы в Оксфордском словаре) и в итоге так и не довел до конца большинство своих произведений (за исключением «Хоббита» и «Властелина колец»). Кропотливая работа с деталями во многом предопределила успех «Властелина колец» — надеюсь, мне удалось это показать в главах со второй по четвертую. Однако большая часть труда писателя пропала втуне.
В своих произведениях Толкин то и дело выводит пристрастие к мелочам в качестве порока: например, Садор в книге «Нарн и Хин Хурин» «все возится с какими-то безделушками» (см. «Неоконченные предания Нуменора и Средиземья»). Толкин знал об этом своем недостатке и был готов в нем признаться («Я ведь от природы придира, увы!» — написал он Рейнеру Анвину в 1961 году). Поэтому, хотя «дальний путь», в который предстояло отправиться Нигглю, — смерть, этот персонаж символизирует не всякого человека, а именно Толкина.
Ниггль — художник, а Толкин, разумеется, писатель (главным образом). Впрочем, рисунки самого Толкина оказались на удивление удачными, и многие из них вошли в изданный в 1979 году сборник «Картины Дж. Р. Р. Толкина» (Pictures by J. R. R. Tolkien), однако почти все они представляют собой иллюстрации к его собственным текстам. Но вернемся к Нигглю. Насколько хорошим художником он был? Это один из двух основных вопросов, которые поднимаются в рассказе со второго по пятый абзац, и ответить на него не так-то просто. Он однозначно был «не очень преуспевающим», отчасти из-за того, что «он ведь был из тех художников, кому листья удаются лучше, чем деревья». Но «одна картина особенно не давала ему покоя»: сначала это был просто «лист на ветру», но вскоре он превратился в «дерево» — нет, даже в «Дерево». Вокруг него «стала прорисовываться земля, вдали зашагал лес и выступили горы со снежными вершинами».
Если перенести это описание с Ниггля на Толкина, все складывается. Толкин начинал с коротких стихотворений, таких как «Сказание об Эаренделе», написанное в 1914 году (так сказать, листья); из них выросли пояснительные повествования (такие как долго не публиковавшаяся «Книга утраченных сказаний» или «Квента Сильмариллион»); по мере их написания «стала прорисовываться земля» (см. рассказ о ранних этапах работы над «Властелином колец» на стр. 134–141); и уже даже «зашагал лес» (онты). Слова «у Ниггля пропал интерес к другим своим вещам: он их бросал или брал и прибивал по краям к большой картине» можно соотнести с такими решениями, как включение в том «Хранители» стихов из «Приключений Тома Бомбадила», написанных в 1934 году (см. выше стр. 134). В одной из предыдущих своих работ я выдвинул предположение о том, что «листом» был «Хоббит», а «Деревом» — «Властелин колец». Однако затем у меня появились сомнения в связи с постоянным появлением неопубликованных работ, которые показывают, что две главные книги Толкина были созданы на относительно позднем этапе. Теперь приходится прийти к более расплывчатому выводу о том, что «большая картина» Ниггля, существовавшая лишь в его воображении, — это нечто вроде завершенной и связной полной истории Арды от ее Сотворения до конца Третьей эпохи.
Однако беда Ниггля не только в том, что он брался за картины, которые «были для него великоваты и задуманы не по возможностям», но и в том, что у него «вечно находились посторонние дела» (причем эта причина приводится первой). У художника были дом, сад, много гостей и надоедливый сосед Париш. Если предположить, что рассказ представляет собой аллегорию и в силу этого требует заполнения всех частей равенства (см. выше стр. 271–273), то что это все означает?
Вспомнив о том, кем работал Толкин, мы увидим, как многое сходится. Он был профессором, причем не где-нибудь, а в Оксфордском университете. По-английски его должность пишется с заглавной буквы, и это не случайно: в отличие от американских университетов, не все преподаватели Оксфорда были или являются профессорами, более того — их очень мало, а во времена Толкина было и того меньше. Профессор занимает определенную кафедру, и на отделении английского языка в Оксфорде в период, когда там работал Толкин, их было ровно три: кафедра им. Ролинсона и Бозуорта, к которой в 1925–1945 годах был приписан сам Толкин, и две кафедры им. Мертона (по традиции одна из них занималась литературой, а вторая языком — на этой последней Толкин проработал с 1945 года вплоть до ухода на пенсию в 1959 году). Эти три кафедры очень высоко ценятся, и не будет преувеличением сказать, что желающих попасть туда научных сотрудников и университетских преподавателей гораздо больше, чем вакантных мест: во времена Толкина на каждую из кафедр претендовало по тридцать-сорок человек. (Можно отметить, что К. С. Льюис, несмотря на все свои заслуги, так и не получил кафедру в Оксфорде — заветная должность досталась ему лишь в 1954 году, когда он в возрасте пятидесяти пяти лет переехал в Кембридж.)
Ценность этих кафедр заключается преимущественно в том, что они относятся к университету, а не к колледжам в его составе, так что профессора освобождаются от трудоемкой задачи проводить семинарские занятия со студентами колледжа (в мое время они занимали двенадцать-шестнадцать учебных часов в неделю). В обмен на эту относительную свободу профессора обязаны прочесть определенное количество открытых лекций для студентов (согласно «Биографии» Карпентера, тридцать шесть в год, хотя, по-моему, их должно было быть тридцать пять: пять блоков по семь лекций), заниматься с аспирантами (в эпоху Толкина их было относительно немного), но прежде всего — вести научную работу по своей теме, преимущественно в формате публикаций.
Вполне возможно, что именно эта обязанность стала все больше тяготить Толкина. К 1939 году, когда был написан «Лист кисти Ниггля», он с большим успехом напечатал два крупных научных исследования (как говорилось выше, речь об издании в 1925 году «Сэра Гавейна» и о лекции по «Беовульфу», прочитанной в 1936 году). Это ничуть не хуже, чем у большей части профессоров, тем более что большинство научных работников не могут похвастаться ни одной подобной работой. Однако после них Толкину никак не удавалось создать ничего нового: запланированная редакция «Жемчужины» в итоге была опубликована без него (см. выше стр. 316), аединственная работа в продолжение лекции о «Беовульфе», «Финн и Хенгист», увидела свет лишь после его смерти. К научным трудам можно в какой-то мере отнести также редакцию древнеанглийской поэмы «Исход», но и она вышла лишь посмертно, в 1981 году. Кроме того, Толкин добился значительных успехов в исследовании среднеанглийского языка: в 1929 году он напечатал статью об одном из диалектов, на которых составлено несколько древних текстов, найденных в Херефордшире (одном из его любимых графств Западного Мидленда). Разумеется, от него ждали монографии на эту тему или даже серии монографий, однако он так их и не написал. В 1962 году, после его ухода на пенсию, один из этих текстов, «Наставление монахиням» (Ancrene Wisse), все же вышел в его редакции, однако он представлял собой лишь подстрочный перевод без примечаний и без глоссария, и даже введение к этому изданию написал другой ученый.
Возможно, Толкин продумывал защиту от обвинений в нерациональном использовании времени и привилегий, которые предоставляла ему профессорская должность. Карпентер отмечает в «Биографии», что на второй год профессорства Толкин провел не тридцать шесть «лекций и семинаров», а «сто тридцать шесть» — хотя и это не такая уж большая учебная нагрузка. Еще важнее то, что у Толкина было несколько студентов и помощников, таких как Мари Салю и Симона Д’Арденн, которые испытывали к нему глубокую благодарность и продолжили его работу, особенно над херефордширскими текстами. Но обвинения все равно наверняка звучали — если и не в 1940 году108, то вскоре после этого. Отголоски их можно заметить в серии романов Дж. И. М. Стюарта «Лестница в Суррее» (A Staircase in Surrey), действие которых происходит в Оксфорде, а под вымышленными именами скрываются реальные люди. В третьем романе, который носит название «Панихида» (A Memorial Service), приводится диалог преподавателей, обсуждающих некоего «профессора Тимбермилла»:
Тимбермилл с Линдон-роуд — профессор филологии, автор книги «Волшебные приключения». Ассоциация с Толкином, профессором филологии с Нортмур-роуд, очевидна, а вердикт «тронулся умом» в Оксфорде выносили часто.
Все это нашло отражение в зловещей фразе из «Листа кисти Ниггля»:
Во времена Толкина в британских университетах не было «инспекторов» (сейчас они есть — в форме оценки результатов исследований, проводимой раз в пять лет), поэтому нельзя сказать, чему именно соответствовали эти намеки в действительности. Но они, несомненно, имели прямое отношение к Толкину. В письме, написанном в 1958 году, он приносит свои извинения за задержку с ответом и сообщает, что находился в отпуске, который взял для того, чтобы
С учетом всех приведенных сведений можно продолжить трактовку этой аллегории, которая становится более личной и более трогательной. «Посторонние дела», которые вечно находились и у Ниггля, и у Толкина, — это лекции, занятия с аспирантами, педсоветы, подготовка и проверка экзаменационных работ, участие в формировании профессорско-преподавательского состава и так далее. По меркам офисных работников эти дела суммарно отнимают не слишком много времени, но любой профессор подтвердит, что они вклиниваются практически в каждый рабочий день и мешают сосредоточиться на написании текстов. Когда к Нигглю приходили гости, он был «в меру вежлив», но «перекладывал на столе карандаши» — наверное, так же и Толкин пытался вслушаться в то, что ему говорили коллеги и студенты, но «продолжал думать о большом холсте» (или о большой книге) «в высоком сарае, специально для него построенном в огороде (на участке, где раньше росла картошка)». Возможно, под сараем понимался собственный кабинет Толкина, переоборудованный из гаража, однако слова «сарай», «сад» и «картошка», пожалуй, не стоит воспринимать слишком буквально.
Начать с того, что «запущенный» сад, вызывающий намеки на визит Инспектора, конечно, символизирует профессиональную ниву, которую Толкин был поставлен возделывать и которой, как явно думали некоторые (см. выше), он действительно пренебрегал. Ниггль когда-то выращивал у себя на огороде картошку — а Толкин в свое время писал научные статьи, которых ждали от него в академической среде (к 1939 году он написал их около дюжины, а после — практически ни одной в нормальном виде). Теперь сад для Ниггля — это просто место, где размещается сарай для занятий живописью; Толкин же, вне всякого сомнения, применял в художественном творчестве свои научные познания, о чем не раз упоминалось в предыдущих главах.
Но гости, конечно, не видят картину. В любом случае некоторые из них приезжают только потому, что их интересует его «премилый домик» — они знают, что в итоге Нигглю придется его покинуть, и прикидывают, когда ждать его отъезда, «кому достанется домик и можно ли привести в порядок сад». В замкнутом сообществе научных работников постоянно муссируются слухи о предстоящем освобождении какой-нибудь кафедры ввиду смерти профессора или его ухода на пенсию и сплетни о том, кому достанется вакантное место и кто его на самом деле заслуживает. Толкин наверняка об этом прекрасно знал — он даже упоминает о том, что некоторые молодые коллеги спят и видят, как бы занять его «мягкое кресло».
Конечно, ему, как и Нигглю, хотелось, чтобы кто-нибудь из вышестоящего руководства разрешил ему ни о чем не беспокоиться, заниматься только тем, что ему на самом деле интересно, и выхлопотал бы ему какую-нибудь «государственную пенсию». Но если со стороны должность профессора кафедры в Оксфордском университете и может показаться синекурой, Толкин знал наверняка, что без забот (как переводится с латыни sine cura) на ней никак не обойдется; в одном из своих писем он иронично отметил, что это «мягкое кресло» на самом деле «набито чертополохом». Что до государственной пенсии, то о ней можно было лишь мечтать.
(и вот эта фраза как раз вполне может относиться исключительно к «Властелину колец»).
Вступление занимает в рассказе три-четыре страницы. Настоящее действие начинается «осенью» (Толкину к тому времени было далеко за сорок) с того, что «в дверь постучали». Стучал сосед Ниггля, Париш, и надо сказать, что найти ему соответствие в рамках этой аллегории не так-то просто. Он очень раздражает. Он совершенно не уважает Ниггля, часто критикует его сад и не проявляет ни малейшего интереса к его картинам: для него это лишь пустая трата времени и материалов. Он без зазрения совести отрывает Ниггля от работы (которую и работой-то не считает) и отправляет его за врачом для своей жены и за строителями, чтобы починить поврежденную ураганом крышу, — именно тогда, когда у Ниггля, как он правильно понимает, нет ни одной свободной минуты. Эта поездка под дождем навсегда лишает Ниггля возможности закончить свою картину. Художник заболевает — и как только он начинает идти на поправку, является сначала Инспектор, которым его давно стращали, а следом за ним и Возничий, чтобы отправить его в «путь». На этом основании можно было бы заключить, что Париш убивает Ниггля, но, строго говоря, это не совсем верно — убивает он только его время. Кроме того, кое-что можно сказать и в пользу Париша: сначала это делает автор, а потом (в конце) и Ниггль. Выясняется, что жене Париша не нужен был врач, но Париш действительно хромал, и нога у него болела, и велосипеда не было. Когда-то (как рассказывает Ниггль в Исправительных Мастерских после того, как отправился в путь) «сосед он был очень хороший, я у него дешево покупал прекрасную картошку и сэкономил на этом немало времени». Успешный, или «эвкатастрофический» конец этой истории зависит от сотрудничества Ниггля с Паришем до такой степени, что «Нигглева Картина» и «Сад Париша» соединяются в «Ниггль — Париш» — «Приход110 Ниггля».
В 1962 году Толкин написал в письме, что фамилия «Париш» просто «оказалась очень кстати для шутки Носильщика111». Там же он отверг предположение о том, что «Лист кисти Ниггля» является аллегорией, — он предпочитал считать рассказ «мифом», поскольку Ниггль — «реальная личность, в которой смешалось и хорошее, и дурное, а вовсе не „аллегория“ какого-то отдельного порока или добродетели». Но в аллегории вполне допустимо смешение разных качеств. Можно еще рассмотреть Ниггля и Париша как «раздвоение», два аспекта собственной личности Толкина, которые ему бы хотелось сочетать в себе: один творческий, безответственный, ничем не обремененный (Ниггль не женат — в отличие от Париша), второй — прилежный, приземленный, практичный и способный добиваться результата за короткое время (можно сказать, заботящийся о нуждах своего небольшого «прихода»). Такое предположение может показаться правдоподобнее, если учесть гораздо более заметное раздвоение: когда на пороге дома Ниггля практически одновременно появляются Жилищный Инспектор и Возничий, который прибыл забрать Ниггля в путь, — «очень похожий на Инспектора, почти его двойник: высокий, весь в черном» (курсив мой). В третий раз мы наблюдаем это раздвоение, когда в конце срока пребывания Ниггля в Исправительных Мастерских его дальнейшую судьбу обсуждают два Голоса: Первый строгий, а Второй более мягкий. Похоже, эти три пары персонажей по-разному выражают неоднозначное мнение Толкина о самом себе.
В центре стоит суровое осуждение «разменивания на мелочи». Ниггль отправляется в путь (умирает). Он помнил о том, что однажды ему это предстоит, и «начинал укладываться, разумеется, без толку» (духовно готовиться к смерти), однако не успел почти ничего: в захваченной с собой сумке нет ни еды, ни одежды — только краски и блокноты с эскизами, — да и ту он в итоге забыл в поезде (потому что некоторые вещи забрать с собой не удастся). Его отвозят в «Исправительные Мастерские», которые, очевидно, символизируют собой чистилище. И там он учится не придираться к пустяковым деталям в том смысле, какой описан в вышеприведенном определении из Оксфордского словаря. «В назначенные часы Ниггля ставили на тяжелую работу», которая была полезна, но совершенно не интересна. Так он учится распределять время:
Разумеется, именно этому он и должен был научиться, и это новое умение принесло ему если не «удовольствие», то по крайней мере «удовлетворение». Он стал «хозяином времени», а «ощущение того, что надо спешить, пропало». Многие ученые и офисные работники посочувствовали бы Нигглю и не отказались бы от такого умения. Но чего это ему стоило?
В том мире, который Нигглю пришлось оставить, по-видимому, оно стоило ему всего. Последнее слово осталось за Жилищным Инспектором — и он согласился с Паришем. Картина Ниггля не имела никакой ценности. Материалы, которые пошли на ее изготовление, следовало употребить на починку соседского дома. «Таков закон». Общественность по большей части с ним солидарна. В начале автор сообщает, что, хотя Дерево «было любопытно. Единственное в своем роде», сама картина, по его мнению, была «не так уж хороша», а Ниггль, тоже единственный в своем роде, в то же время был «весьма обыкновенным и простоватым».
Похожая по смыслу фраза, но уже безо всяких обиняков, повторяется в предпоследней сцене, когда Советник Томкинс заявляет: «Этот человечишка был недоумком». Аткинс (отметим, что все персонажи в этой сцене носят имена «как у Хаггинса», а не «как у Бэггинса», см. выше стр. 62–63) ему возражает, но Аткинс — «лицо незначительное, всего лишь школьный учитель». «Премилый домик» Ниггля в итоге достался именно Томкинсу. Все его картины пошли на ремонтные работы, и хотя Аткинсу удалось сохранить клочок одной из картин — он даже вставил его в раму и повесил в городском Музее, — в конце концов и Музей, и лист сгорели, и произведения Ниггля вместе с их автором «были окончательно забыты в той местности». Эпитафия его земной жизни звучит из уст Перкинса:
Наверняка именно такого забвения боялся Толкин; и в 1939-м, и в 1944 году оно казалось вполне вероятным. Название рассказа, «Лист кисти Ниггля», парадоксальным образом совпадает с названием фрагмента работы художника, который сперва хранился в Музее, а затем был безвозвратно утрачен. Примерно в то же время Толкин и в других местах (см. «Поражение Саурона») мрачно предрекал, что его собственные работы так и останутся непонятыми и нечитанными. В 1944 году ему действительно могло казаться, что «Лист кисти Ниггля» — единственное, что останется от него после тридцати лет писательского труда (не считая «Хоббита»).
Однако это лишь часть истории. Как и в кульминационный момент во «Властелине колец» (см. выше стр. 333–334), в «Листе кисти Ниггля» происходит раздвоение, которое на сей раз касается самого повествования. В настоящем мире, мире живых, Ниггля отвергают и предают забвению: с этой точки зрения рассказ о Ниггле трагичен. Но в другом настоящем мире, в который все приходят после смерти, происходит «эвкатастрофа». Его дело обсуждают два Голоса, и Второй выступает в его защиту (я бы сказал, что это одна из четырех дочерей Бога, Милость, спорит с другой дочерью, Правдой). Ниггль умел рисовать; но он был скромным; во многом исполнял свой долг; не ждал взамен ничего, даже благодарности; в конце концов он пожертвовал собой, полностью осознавая, что делает. Возможно, Толкин надеялся, что первые четыре пункта относятся и к нему.
Наградой Нигглю становится то, что в конце пути его картина воплощается в жизнь, Творец принимает ее как «вторичное творение», она прорисована в мельчайших деталях и «окончена», но при этом (в отличие от того, что происходит в оставленном им мире) с ней отнюдь не «покончено» в том смысле, что она обладает огромным потенциалом для дальнейшего развития. Однако для этого развития нужен Париш — и его присылают Нигглю из Исправительных Мастерских, где Париш, очевидно, учился быть менее, а не более практичным. В конце Ниггль готов даже покинуть свое Дерево и пойти дальше, взяв в провожатые «человека, похожего на пастуха» (явный намек на христианство).
Но и Большое Дерево, и окружающие его земли остаются в небесных чертогах: «для разрядки и восстановления сил», «для выздоравливающих» и даже как «подготовка к Восхождению». И тут мы наблюдаем еще один парадокс, который Толкин наверняка глубоко бы оценил: в каком-то смысле именно это принесла в наш реальный мир публикация значительной части его собственной «картины» — что-то в ней было окончено, что-то не вполне, но с ней ни в коем случае не было покончено. «Лист кисти Ниггля» заканчивается как комедия, и во многих смыслах даже как «божественная комедия». Но в ожидании счастливого конца она рождается из земной трагедии и вбирает в себя ее элементы: несостоятельность, тревогу и разочарование.
Эти чувства в какой-то степени — причем возрастающей — нашли отражение и в трех десятках стихотворений, опубликованных Толкином в качестве отдельных произведений.
Некоторые из них носят комический характер, например два стишка про Бимбл-Таун (британский морской курорт) — «Прогресс в Бимбл-Тауне» (Progress in Bimble Town) и «Дракон прилетел». Некоторые были написаны как упражнение в сложных стихотворных размерах, например «Странствие» (Errantry) (в книге «Предательство Изенгарда» описан долгий процесс превращения этого поэтического опуса в песню Бильбо, которую тот поет в Раздоле). Многие можно назвать «недостающими звеньями» или «предшественниками», подобно «Песням» Маколея, — эти стихи Толкин писал для того, чтобы заполнить пробел в истории литературы. В качестве примера можно привести загадку Толкина о яйце, написанную в 1923 году на англосаксонском языке, две детские потешки, датированные тем же годом (см. выше стр. 85–86), и два древнеанглийских стихотворения «о пленных смертных» из «Песен для филологов», которые перепечатаны и переведены в Приложении В к «Дороге в Средьземелье». Эти последние вполне можно считать восстановленными «предшественниками» гораздо более поздних произведений, таких как «La Belle Dame Sans Merci» («Безжалостная красавица») Китса.
И наоборот, в 1923 году Толкин взял одну строку из «Беовульфа»: «iumonna gold galdre bewunden» («клад, наследие древнего племени, в том подземелье, тысячезимнее златосокровище, крепко заклятое») — в качестве заголовка и написал на этой основе целое поэтическое произведение. В нем говорится о том, как чары, наложенные на сокровища, предают и развращают своих владельцев: эльфа, гнома, дракона и человека. К этой теме Толкин возвращался в «Хоббите» и позднее (см. выше стр. 115, 281–282). Он переписал и заново опубликовал это стихотворение под тем же названием в 1937 году, а потом под названием «Клад» в 1962 и 1970 годах. Это и еще несколько лучших комических или легких стихотворений были отобраны и перепечатаны в сборнике «Приключения Тома Бомбадила» в 1962 году, остальные опубликованы не были. По данным, приведенным в «Библиографии» Хэммонда и Андерсона, стихов о Бимбл-тауне было шесть.
Пожалуй, самый масштабный поэтический труд Толкина в рамках воссоздания «недостающих звеньев», который тоже пока не опубликован, — «Новое сказание о Сигурде» («The New Lay of Sigurð», или «Sigurðarkviða hin nyja») — был написан, по имеющимся сведениям, для заполнения пробела в приключениях Сигурда, возникшего в результате утраты нескольких страниц из единственной уцелевшей рукописи поэтического сборника «Старшая Эдда».
Однако с самого раннего этапа Толкин писал и публиковал стихи, которые были не такими легкомысленными, — в них поднимается тема смертности и бессмертия. Некоторые из них — хотя и не все — связаны с «Сильмариллионом», который постепенно обрастал новыми подробностями. Таким образом, стихотворение, опубликованное в 1923 году под названием «Град богов» (The City of Gods), вписано в контекст географии толкиновской мифологии как «Кор» (в «Книге утраченных сказаний. Часть I»); то же касается стихотворений «Счастливые морестранники» (опубликовано в 1920 году, а потом еще раз в 1923 году — на этот раз под древнеанглийским заголовком «Tha Eadigan Sælidan», и позднее вошло в «Книгу утраченных сказаний. Часть II»), «Одинокий остров» (The Lonely Isle) (1924) и «Безымянная земля» (The Nameless Land) (1927, но позднее включено в «Утраченный путь» как «Песня Эльфвине»). Однако во все эти стихи, во многом похожие друг на друга, был заложен некий смысл еще при первой публикации, даже когда они еще не входили в «Сильмариллион».
Во-первых, они статичны: это созерцание города, страны, острова (или, скорее, наблюдения за ними). «Град богов» — это сонет, в котором просто описан безлюдный каменный город, замерший в полной тишине под жарким полуденным солнцем. «Одинокий остров» состоит из двух строф по двенадцать строк в каждой и коды, уместившейся в одну строку. В нем говорится о танцующих фэйри и звоне колокола, но повествование не развивается: в стихотворении нет даже зачатков сюжета. «Безымянная земля» — шестьдесят строк, написанных чрезвычайно сложным размером (тем же, что и «Жемчужина»), — начинается со слова «Там». В стихотворении вновь описывается райский пейзаж у моря, где живут лишь танцоры, которые не могут иметь человеческую природу, ибо на этой земле «людей быть не может». В «Счастливых морестранниках» уже присутствует некий намек на сюжет. Стихотворение начинается словами «Я знаю в башне Западной окно» и повествует о том, как рассказчик видит в это окно, что «прекрасные ладьи / Идут сквозь тьму и бури, и снега / За кромку моря, к светлым берегам» — вне всякого сомнения, они направляются именно в «безымянную землю», где «людей быть не может». Но наблюдателю не дано последовать за ними; они «счастливы», а он нет. «Безымянная земля» заканчивается образом тоски, вызванной невозможностью попасть в вожделенный край («Угасает огонь, разожженный тоской»), как и «Одинокий остров» («От тоски по тебе и твоей цитадели»), но эта тоска неспособна что-либо изменить — последняя, заключительная строка «Одинокого острова» звучит так: «Прощай, о одинокий брег!»
В географии «Сильмариллиона» все эти стихи, конечно, можно объединить, как это сделано в «Песне Эльфвине». Эльфвине — древнеанглийский моряк, который то ли подплывает к Тол Эрессэа, обретшей название «безымянной земле», то ли грезит о ней. Но все эти стихи повествуют о человеке из нашего мира, которого преследуют видения недоступного для него идиллического пейзажа — рая, куда ему навеки закрыт вход. Наблюдатель смертен, а земля эта отдана бессмертным.
Во второй группе стихов, написанных позднее, Толкин рассказывает о том, как смертный приближается к бессмертию. Эти произведения еще более печальны, чем картинки-видения, причем в обновленной редакции они стали лишь печальнее. Первое из них, как и «Лист кисти Ниггля», вероятно, было направлено на публикацию в ответ на просьбу — на сей раз поступившую от сестер обители Святого Сердца в Рохэмптоне, в чьем «Вестнике» оно и было напечатано в 1934 году под названием «Фириэль» (Fíriel). В тринадцати строфах по восемь строк в каждой рассказывается история девушки по имени Фириэль, которая выходит из родительского дома на рассвете и видит, как мимо проплывает эльфийский корабль. Эльфы зовут ее с собой. Она спрашивает, куда они едут: «На север, где серо и хладно кругом?» Нет, отвечают они, их путь лежит «в Блаженный наш Край за отрогами гор», где звонит колокол, стоит башня и пенится морской прибой из ранних стихов-зарисовок Толкина; по их словам, мало кто получает приглашение покинуть мир смертных, где «вянет трава, облетает листва». Фириэль делает шаг к кораблю, но в последний миг у нее сжимается сердце, и эльфы уплывают. Она возвращается домой, «под крышу, за темную дверь», утренняя роса высыхает, а видение постепенно стирается из памяти. Девушка вновь погружается в быт: работу по дому, разговоры «о том и о сем», завтрак. Последние слова в этом стихотворении: «Пожалуйста, мёд передай».
Позднее Толкин переписал это стихотворение под названием «Последний корабль»112, завершив им сборник «Приключения Тома Бомбадила». Фириэль так же выходит из дому, видит корабль эльфов, которые зовут ее с собой, задает вопрос и получает на него ответ. Но на сей раз ей ясно дают понять, что этот корабль последний, на нем «есть еще место одно» (курсив мой), и эльфы приглашают ее внять последнему призыву. И останавливается Фириэль уже не потому, что «дрогнуло сердце и сжалось в груди», а потому, что «ноги в мокрую глину ушли». Она отвечает эльфам: «Я смертная, этой земли я дитя, / И Ее не покину, о нет!» Теперь она возвращается уже не просто «под крышу, за темную дверь», но в «дом теней». И, что очень важно, поэт удалил двустишие с описанием веселой болтовни за завтраком. Фириэль уже не одевается в «зеленое с белым», но ходит в простой «темной одежде» и принимается за обычные «дневные дела». Утро заканчивается лишь тем, что «угас, как всегда, / За морем солнечный свет». В последней строфе стихотворения говорится о том, что мир по-прежнему стоит на своем месте, но выхода из него больше нет. В английской версии эта строфа, как и предыдущая, завершается словом faded (угас).
«Последний корабль» оставляет гораздо более острое ощущение потери и смерти, чем «Фириэль», и потеря эта представляется неизбежной. Фириэль сотворена из «глины», как все дети Адама, она «дитя этой земли», и ей придется принять эту участь. Как говорится в предисловии, которое было написано в 1962 году в качестве пародии на вступительное слово от редактора, ее имя, Фириэль, означает просто «смертная дева». Ее сказка — «антиволшебная», в ней повествуется об отказе бежать от смерти.
Очень похожим образом Толкин переписал еще одно стихотворение 1934 года, «Безумец» (Looney), которое вошло в сборник «Приключения Тома Бомбадила» под названием «Морской колокол». В обеих версиях говорится о том, что происходит с людьми, которым удалось добраться до Блаженного Края эльфов и которые согласно древней традиции (как у Китса в «Belle Dame Sans Merci») уже никогда не будут прежними. Однако в данном случае переработка была гораздо более масштабной: объем стихотворения увеличился с 60 до 120 строк, а в предисловии был добавлен еще один зловещий намек. В «Безумце» героя, из уст которого мы слышим основную часть стихотворения (сумасшедшего, давшего название этому произведению), спрашивают: «Что ты видел, где ты был, / В рубище бродя по свету?» Он отвечает, что прибыл из страны, где не встретил никого. Сидел в пустой лодке, и она по своей воле унесла его «в иные земли» — по-видимому, это был тот самый край цветов, колоколов и невидимых танцоров, о котором шла речь в стихах-видениях. В отличие от Фириэли или тех, кто лишь грезил о «безымянной земле», «безумец» попал туда наяву. Но потом что-то случилось: сгустилась «черная туча», весна ушла, листья облетели, а море замерзло. Он бросился обратно в пустую лодку и поплыл назад, а вернувшись домой, обнаружил, что все «жемчуга и самоцветы», которые он собрал в неведомой стране, превратились в «гальку», а «цветы» — в «жухлые листья». У него осталась только ракушка, в которой слышно эхо, — может быть, отголоски музыки, но поэт об этом не сообщает. Конечно, это вполне традиционный конец: «эльфийское золото» оборачивается листьями, а вернувшийся из волшебных чертогов человек не может вновь влиться в общество — часто из-за того, что все, кого он когда-то знал, давно умерли (см. выше стр. 176). Стихотворение 1934 года можно понимать в рамках этой традиции.
Однако в стихотворении 1962 года героя уже не называют «безумцем» и не расспрашивают его о том, где он был и что видел. В предисловии к «Приключениям Тома Бомбадила» Толкин, выступая в роли редактора хоббитовской рукописи, отмечает, что стихотворение имеет «явно хоббитанское происхождение»113, но было написано «гораздо позже других», включенных в этот сборник, и относится «к Четвертой эпохе», начавшейся после завершения Войны Кольца. Тем не менее оно включено в сборник стихов Третьей эпохи, потому что «в верхней части листа, на котором он обнаружен, помечено: „Сон Фродо“».
Интересно, что означает этот последний плод фантазии Толкина? Еще одно раздвоение? В конце «Властелина колец» Бильбо и Фродо, в отличие от Эльфвине, Фириэли и остальных грезивших о Блаженном Крае, уезжают из Средиземья туда, где виднеется «светлый берег и дальний зеленый край». Однако незадолго до этого Фродо с уверенностью утверждал: «Я ранен… и нет мне исцеленья». Как и в случае с земным и небесным окончаниями рассказа «Лист кисти Ниггля» или в случае Сэма и Фродо, которые пали на землю Мордора, готовясь к смерти, но были спасены орлами, пока находились в беспамятстве, автор в каком-то смысле описывает две концовки: «эвкатастрофическую», оправданную повествованием, и трагическую, которая представляется не менее, если не более правдоподобной: «Так оно и бывает».
«Морской колокол», или «Сон Фродо», — это описание обычной концовки для тех, кто следует за мечтой о бессмертии, будь то человек или хоббит, а не для избранных Хранителей Кольца. Они слышат звон «морского колокола», забираются в пустую лодку, переносятся в сияющую самоцветами землю с ее невидимыми танцорами и звучащей издалека музыкой, которая не дает покоя Толкину. Как и в «Безумце», что-то происходит. Однако в «Морском колоколе» это уже наказание за гордыню. Рассказчик изготавливает себе мантию, жезл и венок и восклицает: «Да признает земля своего короля!» — призывая обитателей показаться на глаза. И тут же налетает туча, чары спадают, волшебная страна оборачивается обиталищем жуков, пауков и грибов-дождевиков, а герой видит себя глубоким стариком: «На плечах моих старости груз». Лодка уносит его обратно, у него не остается ничего, и даже ракушка теперь «мертва и молчит», не рождая ни отзвука.
На темный тот брег не вернусь я вовек,
и колокол не зазвучит.
Уже не только сам герой отправляется в изгнание — исчезает и его видение. В «Морском колоколе» можно увидеть, что Толкин отвернулся от самой возможности Великого Бегства и от образов, которые хранил в сердце почти пятьдесят лет.
Самым постоянным из этих образов, как показано выше, был образ земли, лежащей за морем, Запада, Благословенного Края, рая на земле, Бессмертных Земель. Этот образ встречается не только у Толкина — такие же намеки можно увидеть в самых разных произведениях североевропейской литературы. Короля Артура увозят за море, чтобы исцелить от ран и однажды возвратить из Авалона; у Толкина же Аваллонэ — город на Одиноком Острове, Тол Эрессэа. Легенда о затонувшей Атлантиде была известна еще во времена Платона; Аталантэ — слово на квенья (эльфийском аналоге латыни), которое означает «падение Нуменора». В нескольких языках существуют различные версии истории о плавании святого Брендана, которую Толкин переработал под названием «Имрам» — это произведение стало самым успешным из его поздних «стихов о смертности и бессмертии» (см. ниже 443–444). Менее известно, чем все вышеупомянутое, и до сих пор никак не объяснено загадочное начало «Беовульфа»: в нем рассказывается, как датского конунга Скильда после смерти пускают по морю в ладье обратно к тем, «что когда-то в море отправили Скильда-младенца» (заметим, не к «Тому, что когда-то в море отправил Скильда-младенца», хотя автор «Беовульфа», вне всякого сомнения, был христианином). По мнению Толкина, именно верой в то, что где-то за океаном лежит Страна Мертвых или страна будущей жизни, можно объяснить англо-скандинавский обычай хоронить правителей и знать в кораблях или под камнями, поставленными овалом и напоминающими корабли. Лучшее объяснение действительно сложно придумать.
По своему обыкновению, Толкин приспособил все эти обрывочные намеки для своих собственных целей и как минимум дважды за свою творческую карьеру пытался написать на их основе подробную историю, достойную публикации. Уцелевшие плоды его попыток можно увидеть в книге «Утраченный путь», написанной в 1936 году и опубликованной в 1987 году под тем же названием, и в романе «Записки клуба „Мнение“», который был написан предположительно в 1944 году и вышел в 1992 году в составе тома «Поражение Саурона»114.
Однако при работе над обоими этими произведениями Толкин столкнулся с очевидной проблемой — открытием Америки. Святой Брендан или средневековые авторы легенд о короле Артуре, возможно, и верили в то, что на Западе за океаном лежит какая-то страна не от мира сего, однако сегодня это предположение звучит уже абсолютно неправдоподобно. Проблема была решена в проработанной, пусть и не до совершенства, мифологии Толкина с помощью идеи об утраченном Прямом Пути — кстати, это еще один прекрасный пример использования мифа для согласования несовместимых убеждений (см. выше стр. 293).
По словам Толкина, Аман, где жили валары, был отделен от Средиземья дважды. В первый раз это случилось после предательства нолдоров и возвращения Феанора и его сторонников в Средиземье. Тогда валары наполнили море между Аманом и Средиземьем «тенями и смятением». Физически они разделены не были, но тем не менее «Благословенный Край был закрыт» («Сильмариллион», глава 11). Дорогу туда вновь открыл Эарендил, ведомый Сильмарилом, и союзникам валаров из числа людей была дарована не только новая земля — Нуменор, поднявшийся из вод океана, — но и возможность видеть берег Бессмертных Земель. Однако в итоге король Нуменора, поддавшись губительному влиянию Саурона, обиде и страху смерти, решил захватить Аман, направив туда свою армаду, и добыть бессмертие силой. Валары (так сказать, архангелы земли) отказались от своего владычества над Ардой и воззвали к Единому, Илуватару, Богу-Творцу, и тот «изменил облик мира».
Нуменор вместе со своей армадой был потоплен; Аман и Эрессэа навсегда ушли из мира «в края недостижимые»; на их месте были сотворены «новые моря и новые земли» — судя по всему, так и была создана Америка; кроме того (хотя Толкин не говорит этого прямо), мир впервые стал круглым. Когда в конце рассказа «Акаллабет», входящего в «Сильмариллион», потомки уцелевших нуменорцев вновь отправляются в море в поисках Западной земли, о существовании которой им было известно, они находят лишь другие земли, «подверженные смерти», а те, кто не останавливается на этом и плывет дальше, в конце концов оказываются там, откуда отплыли. Потому-то и стали говорить, что «все пути ныне замкнулись в кольцо».
Однако людские мудрецы по-прежнему утверждают, что Прямой Путь наверняка существует до сих пор. Те, кому позволено его обнаружить, могут уйти по нему с земли через атмосферу и космос, и он, «словно невидимый мост», приведет их к Одинокому Острову и даже дальше, в Валинор. Наверняка именно этой дорогой отправились Фродо и его спутники в конце «Властелина колец», по ней приглашали пройти Фириэль и, возможно, на нее же попал «безумец». Толкин предполагает, что могут быть и другие, кто «по милости судьбы или благоволенью валаров» находил этот потаенный путь. Как поют хоббиты, возможно, сами не осознавая, что значат произносимые ими слова:
За поворот! Там встретят нас
Безвестный путь, секретный лаз…
«Проблема Америки» беспокоила Толкина до самой старости. Он оставался недоволен своим собственным решением, описанным выше, и продолжал размышлять о том, может ли такой миф считаться приемлемым в эпоху научного прогресса (см. «Кольцо Моргота» и статью Хэммонда в сборнике «„Легендариум“ Толкина»). Возможно, его сомнения были бы отчасти развеяны, вспомни он об известном прецеденте такой двусмысленности — в десятой книге «Потерянного рая» (строки 668–691) Мильтон осторожно описал сдвиг земных полюсов, предоставив читателям выбирать между традиционным/мифическим и современным/научным объяснением.
Но еще более актуальной проблемой, которая преследовала Толкина постоянно, была необходимость претворить образ в сюжет. В другой статье для сборника «„Легендариум“ Толкина» Джон Рэтлифф предположил, что знаменитое пари К. С. Льюиса и Толкина (упоминания о нем можно найти в «Письмах») о том, что каждый напишет по книге — один о космических путешествиях, а другой о путешествиях во времени, — было вызвано впечатлениями Льюиса от чтения Чарльза Уильямса и осознанием того, что подобные вещи можно создавать в духе «философского триллера». В 1938 году Льюис написал «За пределы безмолвной планеты», а затем еще два тома «Космической трилогии», последний из которых, «Мерзейшая мощь» (1945), содержит очевидную отсылку к Толкину, хоть и в искаженном написании115. Но вот Толкин оказался в тупике.
Его намерения в отношении «Утраченного пути» в целом ясны. Как и в случае со словарными соответствиями вроде dwarf—dvergr—Zwerg (см. выше стр. 26), Толкина поразили последовательность и преемственность имен в германской традиции — он считал, что в этом должен быть скрыт некий смысл. Он знал, что имена Альбойн и Аудойн, которые встречаются в знаменитой «Истории лангобардов» Павла Диакона, — это лишь вариант написания древнеанглийских имен Эльфвине и Эадвине (или современных Элвин и Эдвин). Он знал также, что они означали «друг эльфов» и «друг блаженства» и что было еще третье имя на древнеанглийском, Освин, которое означало «друг бога» или, по крайней мере, «друг языческих богов», асов (на древнескандинавском — Æsir). Однако такие имена, как Освальд и Освин, носили христиане и даже причисленные к лику святых, так что Толкин решился на дерзкое предположение о том, что асы/Æsir — это не бесы, а полубоги или архангелы (в его собственной мифологии — валары).
Замысел «Утраченного пути» состоял в том, чтобы, как в первых главах «Хоббита», поместить традиционный сюжет в новый и на сей раз современный контекст, не ограничившись введением анахронизма. В основу сюжета должны были лечь повторяющиеся имена. Одна сюжетная линия была посвящена трем современным англичанам, которых зовут Освин, Альбойн и Аудойн (что создает некоторую путаницу); вторая, основанная на легенде о конунге Скильде из «Беовульфа», — англосаксу по имени Эльфвине; третья — двум знаменитым лангобардам (что было не так-то просто, учитывая их свирепость и привычку пить вино из черепа врага); а четвертая сюжетная линия должна была разворачиваться в Нуменоре до его падения, и имена главных персонажей трансформировались в Валандиль, Элендиль и Херендиль (соответственно «друг валаров», «друг эльфов» и «друг блаженства»).
Основная идея книги, судя по всему, заключалась в рассмотрении темы преданности, возникающей в различных обстоятельствах. Проблема состояла в том, что повторение одного и того же сюжета, независимо от контекста, неизбежно сделало бы книгу монотонной. Рэтлифф утверждает, что у Толкина все складывалось и что из этой истории вполне мог получиться «философский триллер», если бы внимание и силы автора не отвлекались на множество проблем, связанных с изданием «Хоббита» в 1937 году. Однако сравнение с книгой «За пределы безмолвной планеты», написанной вторым участником пари, не может не обескуражить. У Льюиса к двадцатой странице герой уже похищен и летит на Марс в космическом корабле, чей экипаж намерен завоевать эту планету. У Толкина к двадцатой странице персонажи все еще обсуждают историю языков, а сюжет все никак не просматривается.
Удивительно, однако, то, что Толкин предпринял еще одну попытку, причем в гораздо менее подходящее время. В 1944 году у него уже было написано две трети «Властелина колец», и можно было бы предположить, что автор будет усердно работать над завершением книги, тем более что ее уже ждал издатель, поддерживающий писателя и готовый публиковать его произведение. Но вместо этого Толкин отдал много времени и сил второй попытке написать об утраченном пути в романе под названием «Записки клуба „Мнение“», которую он предпринял втайне от Стэнли Анвина, чувствуя свою вину перед ним
Работа над этой книгой шла еще медленнее, чем над «Утраченным путем»: в ней было несколько персонажей, отдаленно напоминающих членов клуба «Инклинги», которые обсуждали сны, языки, работы К. С. Льюиса и путешествия во времени. Среди персонажей есть по крайней мере два изображения самого Толкина: Рэймер (эта фамилия, по-моему, означает «безумец»116, см. «Поражение Саурона») и Рэшболд (перевод фамилии «Толкин»117). В книге повторяются некоторые из тех же элементов, что и в «Утраченном пути», в частности преемственность имен: одного из персонажей зовут Элвин Арундель Лаудем, то есть Эльфвине Эарендель. В тексте появляются видения Нуменора и Древней Англии, а также поэтическая версия истории о «короле Шиве»118. Кроме того, на этот раз в повествовании упоминается «Плавание святого Брендана» в форме стихотворения, которое было опубликовано в 1955 году под названием «Имрам».
Центральное место в обеих версиях произведения об утраченном пути занимает фраза (на древне- или прагерманском языке, которого не существует или который может быть восстановлен лишь гипотетически, «со звездочкой»): «Westra lage wegas rehtas, nu isti sa wraithas» — «На запад лежал прямой путь, теперь он искривлен»119 (отметим здесь зловещее прилагательное wraithas — «искривлен»). Кроме того, Толкин неоднократно цитирует строки из подлинной древнеанглийской поэмы «Морестранник» (The Seafarer) о страстном желании выйти в море, которую он дополнил строками собственного сочинения, чтобы превратить влечение к морю в стремление пересечь его и доплыть до «wlitescéne land, / eardgeard ælfa and ésa bliss» («земли светлой и прекрасной, родины эльфов, блаженства богов»). В последней строке складно сочетаются все три основных элемента имен толкиновских персонажей: Ælf-, Os-, Ead- (эльф, бог, блаженство).
Можно признать, что в двух вариантах сюжета об утраченном пути у Толкина есть трогательные моменты. В первом из них есть эпизод, когда Альбойн читает своему отцу Освину строки из «Морестранника»: «Немногие ведают тоску того, кому старость не дает вернуться (eftsíth)». Отец смотрит на него и отвечает, что старики прекрасно знают о невозможности вернуться, но хоть им и нельзя пойти назад (eftsíth), никто не мешает пойти forthsíth — дальше, вперед; под этим он имеет в виду смерть. Это путь, в который ему предстоит отправиться, как Нигглю или как Фириэли — это имя вновь появляется в «Утраченном пути» безо всяких объяснений. В «Записках клуба „Мнение“» Толкин упоминает о том, что персонаж, аналогичный Освину, отыскал Прямой Путь на своей лодке «Эарендель» (если только не подорвался на мине), однако речь идет о Великом Бегстве (см. «Поражение Саурона»). Две истории об утраченном пути, которые Толкин так старался написать в 1936 и 1944 годах одновременно с «Хоббитом» и «Властелином колец», как и «Фириэль» и «Безумец», посвящены страху и принятию смерти; их персонажи видят рай на земле, но отвергают его.
Однако эта тема никак не вписывалась в приключенческий сюжет. В самой законченной и совершенной форме она раскрыта в стихотворении «Имрам», написанном в 1955 году (перепечатано в томе «Поражение Саурона»). В ста тридцати двух строках святой Брендан рассказывает юноше о своих странствиях: он видел гору (останки Нуменора), остров, где росло Древо (возможно, Тол Эрессэа), и Звезду (Сильмарил, который находится на краю утраченного Прямого Пути): «С карниза там мир обрывался вниз, / и вел на неведомый брег»120. Но сам он не идет по Прямому Пути, Звезда остается только «в памяти» — даже святой Брендан разделяет общую участь людей:
В Ирландскую землю, где колокола
в Клуан-ферта на башне бьют,
где лес темнеет под сводом небес
и туманы стеной встают,
пришли корабли из дальней земли,
откуда пути нет назад —
сюда святой Брендан пришел навсегда,
и здесь его кости лежат.
В «Фермере Джайлзе из Хэма» — единственном безусловно успешном произведении Толкина, помимо серии о хоббитах, — нет ни намека ни на одну из вышеупомянутых тем. Судя по всему, замысел этой сказки родился примерно в то же время, что и замысел «Хоббита», когда дети писателя были ещемаленькими, а в своем окончательном виде она оформилась к 1938 году. Как я отмечал выше (см. стр. 130), корни ее лежат в толковании топонимов. В других публикациях (см. «Дорога в Средьземелье») я также писал о возможности трактовки этого произведения как аллегории и набрасывал ее вероятную схему. Однако готов признать, что во мне, наверное, говорит furor allegoricus, или одержимость аллегорией: сказка «Фермер Джайлз из Хэма» ценна сама по себе, безо всяких аллегорий, и, кроме того, совершенно легкомысленна.
Отчасти ее веселый характер можно объяснить тем, что она не основана ни на реальных событиях, ни на мифологии Толкина — ее сюжет опирается исключительно на псевдоисторические источники, которые в течение долгого времени принимались за чистую монету, но уже давно признаны вымыслом: «Брут, или Хроники Британии», «Сэр Гавейн», «Король Лир» и даже детские песенки про «старого короля Коула» — все они так или иначе упоминаются в тексте.
События разворачиваются в настоящей Нетландии, и автор не относится к своей истории всерьез. Таким образом, у нас есть основной персонаж — фермер Джайлз (своего рода анти-Беовульф — очень уж по-любительски он готовится выйти на дракона), несколько лучших в литературе примеров беседы с драконом, с которыми можно сравнить разговор между Бильбо и Смогом, и целый ряд комических персонажей второго плана — от пса Гарма до гордого тирана Малого Королевства Августуса Бонифациуса Амброзиуса Аврелиануса Антониуса, мельника, великана, кузнеца по прозвищу Весельчак Сэм, серой кобылы и священника.
Однако в этой истории имеется мораль, которая утверждается довольно-таки активно, что, впрочем, не противоречит общему легкомысленному тону. В шуточном предисловии от редактора (Толкину очень полюбился этот прием) говорится о том, что текст построен по принципу «Песен» Маколея, написанных на основе гипотез, то есть составлен гораздо позднее описываемых событий и представляет собой «позднюю компиляцию», в основе которой «лежат не исторические анналы, а народные песенки, на которые часто ссылается автор».
Это и в самом деле так: народные мотивы упоминаются в тексте как минимум пять раз. После случайной победы над великаном Джайлз становится «Местным Героем» и по пути домой с ярмарки распевает «старинные боевые песни» — вполне возможно, это те самые «простонародные баллады», в которых подаренный фермеру Джайлзу меч именуется Хвосторубом. Мужество сразиться с драконом Джайлзу придают «истории о Белломариусе», знаменитом драконоборце. Дракон нападает на рыцарей, когда те поют «балладу» — сочиненную давно, еще до эпохи турниров, в которую они живут, — очевидно, им следовало быть внимательнее. А после того как Джайлз бросил вызов королю, «запретить все песни о его деяниях было совершенно невозможно», и именно поэтому король не стал собирать армию. Конечно, к моменту написания предисловия все эти песни, истории и баллады уже стерлись из народной памяти, как обычно и бывает с такого рода творчеством. Но в сказке они ассоциируются с Джайлзом, с «народным языком», с «простыми тяжелыми мечами», такими как Хвосторуб, которые ковались не для красоты, а для дела, с вышедшими из моды вещами. Королевский двор, напротив, ассоциируется с напыщенностью, с книжной латынью, с погоней за формой в ущерб содержанию (вспомнить хотя бы поддельный драконий хвост, который делает кондитер) и с нежеланием всерьез воспринимать древние легенды. Нет никаких сомнений в том, какая из двух сторон победит, и понятно, что конфликт между ними гораздо серьезнее, чем между Джайлзом и Хризофилаксом, тем более что в конечном счете эти двое заключают союз.
Можно также сказать, что ситуация, которая складывается в «Фермере Джайлзе из Хэма», аналогична ситуации в Озерном городе в момент прибытия туда Бильбо в главе 10 «Хоббита». У правящей верхушки и официальных лиц нет времени на «старинные боевые песни» и упомянутых в них существ — их заботят только деньги; королевские рыцари же считают драконов мифическими существами (и драконы, конечно, отвечают им взаимностью). Есть и те, кто помнит древние традиции, но толкует их совершенно превратно: в «Хоббите» это люди, которые ждут, что в долину немедленно потекут золотые реки, а в Хэме — те, кто толпится вокруг Джайлза, величая его «Героем Всей Округи» и рассуждая о «Славе Сословия Йоменов, Опоре Страны» и так далее. Между ними стоят такие персонажи, как Джайлз и Бэрд, — одновременно верные традициям и практичные. У всех у них были прообразы в ХХ веке, в котором жил Толкин, и очевидно, что он высмеивал одновременно и «здравый и рациональный вкус» своих современников, подвизавшихся на поприще литературы (см. статью «Чудовища и критики»), и пристрастие к непритязательным фантастическим историям, которое позднее стало еще более распространенным.
Единственный, кто в этой сказке почти всегда оказывается на высоте, помимо Джайлза (и серой кобылы), — это местный священник. Он описан в комическом ключе, особенно в первом разговоре с Джайлзом. Священник настоял на том, чтобы фермер показал ему меч, подаренный королем. (Интересно, почему? Что пробудило в нем подозрения?) Он внимательно рассмотрел надписи на ножнах и на клинке, но «не мог разобрать ни начала, ни конца». Чтобы скрыть свое невежество, он стал весьма профессионально блефовать: «Буквы здесь старинные, а язык варварский». Однако в конце концов священник нашел правильный ответ: меч называется Кавдимордакс, или Хвосторуб. После первой победы Джайлза над Хризофилаксом священник совершил ошибку, помпезно изложив дракону требуемые условия компенсации. Впрочем, ошибка ли это? Хризофилакс вовсе не намерен исполнять данные им клятвы, и можно представить, что этот вариант развития событий
С точки зрения современного человека это бессмыслица, ведь грамматика никак не связана с прогнозированием. Однако для средневекового сознания это представляется вполне разумным, поскольку «грамматика» (grammar) считалась синонимом слов glamour (в значении «способность менять свою форму и вводить окружающих в заблуждение») и grammarye (волшебство). В любом случае священник первым понимает, что дракон не вернется, и, что самое важное, именно он советует Джайлзу взять с собой прочную веревку: «Если предчувствия меня не обманывают, она вам еще пригодится». Предчувствия действительно сбываются: благодаря веревке Джайлзу удается доставить в Хэм и дракона, и сокровища, так что священник получает свое щедрое вознаграждение и сан епископа вполне заслуженно. Во всем этом можно в кои-то веки увидеть лестный образ профессии самого Толкина: знание рун приносит практическую пользу, лингвистические навыки стоят на службе здравого смысла, а деловая хватка современного человека, зацикленного на собственной выгоде, соответственно, оказывается не у дел, к вящему удовлетворению гуманитариев. В отличие от «Листа кисти Ниггля» и вышеупомянутых поэтических творений, в сказке «Фермер Джайлз из Хэма» Толкин чувствует себя вполне раскованно. В этом отношении последнее произведение остается исключением из числа других коротких рассказов и стихов.
Источником тревоги, которая могла терзать Толкина, была его собственная все более кропотливая и активная работа в качестве «посредника» (см. выше стр. 293–297) между христианским миром, к которому принадлежит, например, священник, и языческими традициями древней мифологии (в «Фермере Джайлзе из Хэма» им вообще не нашлось места). С точки зрения ортодоксального христианства против этого можно выстроить следующую аргументацию. Толкин представлял валаров как доброжелательных архангелов, подчиняющихся Единому, Творцу, однако был склонен отождествлять их с языческими божествами своих предков — например, Тулкас, толкиновский воинственный валар, очень похож на бога Тюра у Снорри, а в его имени легко просматривается прагерманское слово *tulkaz (воин).
Разумеется, Толкин был далеко не первым филологом-христианином, который двигался в этом направлении, и в его защиту тоже есть что сказать. В своей книге «Просто христианство» К. С. Льюис уже упоминал о «светлых мечтах» языческих религий, а Толкин, по-видимому, воспринимает нечто в том же духе через «призму, в коей белый цвет разложен»121, — на этом тезисе основано его стихотворение «Мифопоэйя», упомянутое в «Биографии» Карпентера. Конечно, обосновать это можно, но такое представление никак не соответствует позиции Католической Церкви и полностью противоречит взглядам Алкуина (см. выше стр. 295–296). Знаменитое и часто цитируемое утверждение Толкина в письме своему другу-иезуиту о том, что «„Властелин колец“ в основе своей произведение религиозное и католическое», звучит как оправдание. Как далеко верующий христианин может зайти в понимании тех, кто не исповедует христианскую веру или жил в дохристианскую эпоху? Этот вопрос поднимается и в поэме «Баллада об Аотру и Итрун», опубликованной в 1947 году, и в поэтическом диалоге «Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма», изданном в 1953 году.
Слово «баллада» (lay) в названии поэмы об Аотру и Итрун означает нечто иное, нежели во всех остальных случаях его употребления в этой книге. До наших дней дошло несколько стихотворных произведений на древнефранкском языке, которые называются «лэ», обычно «бретонские лэ», в частности двенадцать лэ Марии Французской. Существует также около восьми стихотворений на средневековом английском, которые в подражание им тоже именуются «бретонскими лэ». В толкиновской «Балладе об Аотру и Итрун», близкой им по форме и по содержанию, слова Britain/Brittany (Британия/Бретань) и Briton/Breton (британский/бретонский) употребляются в качестве синонимов. Как указывает в своем исследовании, опубликованном в 1993 году, Джессика Йейтс, сюжет основан на поздней бретонской балладе о Корригане — то ли ведьме, то ли фее, меняющей свой облик и обладающей магическими способностями, обращенными ко злу.
Оригинальность версии Толкина состоит в ее строгой нравоучительности. Повествование у него начинается с представления высокородной бретонской супружеской четы, Аотру и Итрун, у которых нет детей. Вместо того чтобы смиренно принять свой жребий, лорд Аотру отправился к Корригане за зельем для зачатия, но не договорился с ней об оплате. Зелье подействовало, и Итрун родила двойню, но тут Корригана, обернувшись красавицей, потребовала свой гонорар — любовь Аотру. Получив отказ, ведьма прокляла лорда, и тот умер, а следом за ним и Итрун — от горя. Отказ, проклятие и смерть Аотру присутствуют и в бретонской балладе, но только у Толкина его гибель показана как заслуженная или по крайней мере вызванная именно тем, что Аотру попытался обмануть Провидение с помощью потусторонних сил. Мораль Толкина ясна и недвусмысленна: грех Аотру состоит не в том, что он поддался чарам Корриганы, — он отверг ее так же решительно, как и сэр Гавейн даму Зеленого Рыцаря, с твердым исповеданием христианской веры, — а в том, что он вообще к ней обратился. В конце поэмы есть такие слова:
…И с надеждой новой
и чистой верою Христовой
жить учит Бог, день ото дня
нас от отчаянья храня…
Этот полный отказ от взаимодействия с потусторонними силами стоит на несколько ступеней выше двусмысленности таких стихотворений, как «Безумец».
Написанную в 1953 году стихотворную пьесу «Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма», которая сопровождается научным очерком, резюмировать сложнее. Коротко говоря, она состоит из трех разделов: небольшого предисловия, в котором задается исторический контекст — проигранная битва англичан против викингов, вторгшихся в Эссекс в августе 991 года, воспетая в древнеанглийской поэме «Битва при Мэлдоне», — и приводятся некоторые пояснения по поводу дальнейшего текста; самого «Возвращения» — написанного аллитерационным стихом диалога между двумя персонажами, Торхтхельмом и Тидвальдом, пришедшими забрать с поля боя обезглавленное тело своего повелителя Беорхтнота (своего рода завершения поэмы «Битва при Мэлдоне»); а также краткого очерка о понятии ofermod — он представляет собой научный критический разбор древнеанглийского произведения.
Этот последний шестистраничный раздел пользуется большим авторитетом в научных кругах. Автор решительно опровергает представление о «Битве при Мэлдоне», которое сформулировали предшественники, в том числе давний коллега и соавтор Толкина Э. В. Гордон, в чьей редакции эта поэма вышла в 1938 году, и У. П. Кер. Последний назвал ее «единственной дошедшей до наших дней подлинно героической поэмой на древнеанглийском языке» и лучшим из имеющихся примеров отечественных «героических баллад».
Толкин утверждал, что Гордон, Кер и все остальные были совершенно неправы. Автор поэмы не восхваляет дух героизма, а глубоко критикует его проявления и вытекающие из него импульсивные и безответственные поступки. Именно ofermod (Толкин переводит это слово как «overmastering pride» — «гордыня») заставила Беорхтнота дать викингам-язычникам равные шансы, результатом чего стала его собственная смерть и гибель его войска. Он не имел права на такой жест, и именно об этом, по мнению Толкина, заявляет автор поэмы.
На первый взгляд, оригинальный текст на древнеанглийском языке свидетельствует против предположения Толкина или даже полностью его опровергает. Старый слуга Беорхтвольд, отказавшись отступить, произносит знаменитые слова:
Духом владейте,
доблестью укрепитесь,
сила иссякла —
сердцем мужайтесь!122
По крайней мере, Беорхтвольд не критикует своего командира. Толкин решил эту проблему в своем стихотворном диалоге очень личным, совершенно не научным методом — вырвал эти строки из контекста поля боя, перенес их в сон и добавил к ним следующий отрывок оригинального текста:
Разумом тверды,
веселы сердцем,
хоть рок на пороге
и мрак неизбежен (курсив мой).
Реплика приобрела отчетливый языческий и даже манихейский характер, и старший, более здравомыслящий участник диалога, Тидвальд, сразу это заметил:
Но, право, странные
рек ты речи…
совсем будто нехристь.
Мне то не по нраву.
В этом Толкин целиком и полностью на его стороне — даже больше, чем в остальных частях диалога, где он тоже явно разделяет точку зрения Тидвальда. Торхтхельм (его имя переводится как «блестящий шлем») — неразумный юноша, находящийся под сильным влиянием героических баллад, которые он постоянно упоминает в разговоре. Тидвальд же (его имя означает «хозяин времени») — мудрый ветеран, понимающий, что на самом деле стоит за этими балладами: «и в звуках струн / доныне слышен стон».
Как и в случае с «Балладой об Аотру и Итрун», вывод очевиден. Компромиссов быть не может. Христиане, даже христиане-воины, не должны соблазняться «концепцией мужества», которую семнадцатью годами ранее восхвалял и сам Толкин (см. статью «Чудовища и критики»), или «идеей наивысшей стойкости в служении неукротимой воле», выраженной Беорхтвольдом. Именно этот «дух Рагнарёка» и стал причиной Второй мировой войны и был в ней мучительно сломлен. То есть героические баллады способны ввести людей в заблуждение, и, для того чтобы их можно было изучать без опаски, необходимо тщательно их редактировать — вплоть до переписывания.
«Баллада об Аотру и Итрун» была опубликована в 1947 году, «Фермер Джайлз из Хэма» — в 1949-м, а «Возвращение Беорхтнота» — в 1953-м. Однако мы знаем, что «Фермер Джайлз» по большей части был готов уже в 1938 году, а часть первоначальной версии «Беорхтнота» — еще раньше (см., соответственно, «Описательную библиографию» и «Предательство Изенгарда»). Есть соблазн рассматривать «Аотру и Итрун» и «Беорхтнота» — лэ и «антисказание» — как признаки не столько того, что фантазии Толкина стали мрачнее (у них всегда была темная сторона, хотя за период, прошедший, например, между написанием «Фириэли» и «Последнего корабля», она стала проявляться куда более отчетливо), сколько появления некоторых сомнений в самом себе. Допустимо ли переписывать мифы? Как бы к этому отнеслись два Голоса в Исправительных Мастерских?
Историю создания «Кузнеца из Большого Вуттона» проследить легче, чем у остальных произведений Толкина. В 1964 году ему предложили написать предисловие к новому изданию «Золотого ключа» Джорджа Макдональда (автора фантастических произведений и волшебных сказок, жившего в XIX веке, который стал одним из основных персонажей «Расторжения брака» К. С. Льюиса — аллегории о смерти и суде, написанной в 1946 году). Толкин согласился и приступил к работе в январе 1965 года, в возрасте 73 лет. Изначально он намеревался написать рассказ о поваре и торте, чтобы объяснить понятие «волшебства», «фэйри». Однако история разрослась, работа над предисловием остановилась, а сказка в итоге была опубликована в 1967 году под названием «Кузнец из Большого Вуттона».
На мой взгляд, это последнее завершенное художественное произведение Толкина следует воспринимать примерно так же, как «Лист кисти Ниггля», который я назвал «автобиографической аллегорией», хотя сделать это сложнее. Такое представление встретило большое сопротивление, например со стороны Дэвида Дугана, в статье от 1991 года, и Верлин Флигер, которая подробно разбирает «Кузнеца из Большого Вуттона» в своей книге «Вопрос времени» (A Question of Time), изданной в 1997 году. Флигер даже представился случай ознакомиться с неопубликованным очерком самого Толкина об этом произведении, где он сгладил значение собственной работы. В то же время Флигер отмечает, что в этом очерке Толкин словно «постоянно спорит сам с собой по поводу того, можно ли считать эту сказку аллегорией» и постепенно приходит от прямого заявления о том, что это никакая не аллегория, к неохотному признанию того, что местами, очевидно, это именно она. В частности, Толкин пишет, что «Большой Зал — это, несомненно, „аллегория“ деревенской церкви», а «Мастер Повар… очевидно, пастырь и священство». Тем не менее все они — и Дуган, и Флигер, и Толкин — весьма одобрительно отзываются о высказывании Роджера Ланселина Грина из рецензии на «Кузнеца из Большого Вуттона» о том, что в этом произведении не стоит искать аллегорию: «Пытаться найти здесь дополнительный смысл — все равно что разрезать мяч в поисках источника его прыгучести».
Разумеется, комментарий Грина тоже представляет собой краткую аллегорию именно того свойства, какими пользовался сам Толкин в лекции о «Беовульфе», то есть доведение до абсурда. Вскрывать теннисный мяч, для того чтобы понять, почему он отскакивает, разумеется, абсурдно — вот и препарировать художественное произведение столь же бессмысленно. Конечно, если это произведение похоже на теннисный мяч. Но я бы предположил, что эта аналогия ошибочна. Аллегорическое произведение (скажем, «Лист кисти Ниггля») гораздо больше похоже на кроссворд.
В обоих случаях слишком простые решения не доставляют удовольствия. Однако в обоих случаях имеет смысл начать с простого (например, установить, что «путь», в который предстоит отправиться Нигглю, — это смерть). Тогда при поиске ответов на более сложные вопросы читатель будет иметь в виду, что они должны соответствовать уже найденным более очевидным решениям, и чем больше найдено правильных ответов, тем меньше остается вариантов при подборе соответствий в не столь ясных случаях. В пользу предложенной мною аналогии говорит то, что и аллегории, и кроссворды интересны с интеллектуальной точки зрения — читатель аллегорического произведения активно участвует в процессе, а не идет пассивно за автором. Слабая сторона моей аналогии состоит в том, что разгадывание кроссворда дает лишь мимолетное ощущение удовлетворенности, тогда как разбор аллегории позволяет по-новому взглянуть на произведение и полностью меняет восприятие повествования. Кроме того, на последующих этапах понимания аллегории нет необходимости находить единственно верное решение (опять-таки в отличие от кроссвордов, такого решения, возможно, вовсе не существует). Достаточно лишь намека, повода к размышлению. Повествование при этом не теряет своего смысла. Продолжая аллегорию Грина, можно сказать, что оно «сохраняет прыгучесть» даже после «разрезания». На самом деле, прыгучесть даже повышается, а повествование приобретает дополнительные смыслы. Лишь самый ленивый читатель не готов приложить никаких усилий, чтобы внять подсказкам, которые дают авторы аллегорий.
Основная подсказка, с помощью которой можно обнаружить аллегорию, всегда состоит в наличии странностей и несоответствий в поверхностном повествовании, таких как отсутствие объяснений по поводу характера неизбежного, но никак не мотивированного пути, предстоящего Нигглю. В реальной жизни подобных ситуаций не бывает, а значит, речь идет не о «реальной жизни». На мой взгляд, в сказке «Кузнец из Большого Вуттона» мы наблюдаем именно это явление. Большой Вуттон — совершенно правдоподобное название для английской деревушки, но сама деревушка какая-то странная. Главное здание в ней — Большой Зал, который построен «из прочного камня и дуба»123, но уже не так «ярко раскрашен и вызолочен, как в былые времена». Кроме того, центральное место в жизни деревни занимает кулинария, Кухня Мастера Повара, угощение к общим праздникам, таким как Праздник Двадцати Четырех, который проводится лишь раз в двадцать четыре года и для которого Мастер Повар должен испечь Большой Пирог. Ничто из этого совершенно не похоже ни на какие английские обычаи. Эта странность заставляет задуматься над тем, нет ли здесь какого-то скрытого смысла. Толкин сам ответил на этот вопрос в вышеупомянутом неопубликованном очерке (можно сказать, написал шпаргалку), заметив, что Зал и Повар аллегорически обозначают церковь и священника. Приходится констатировать, что в таком случае Большой Вуттон находится в весьма плачевном состоянии, раз духовные функции Церкви (это тоже отметил Толкин) «постепенно вырождаются… низведенные до питья и пищи — последние следы чего-то „иного“ сохраняются лишь в детях».
Впрочем, и в детях эти следы уже еле заметны. Самый духовно выродившийся персонаж в «Кузнеце из Большого Вуттона» — второй из череды упомянутых в нем (четверых) Мастеров Поваров, временно поставленный на эту должность Нокс. Нокс и готовит-то не ахти, да и человек он хитрый, чуждый самостоятельного творчества и злобный, но главное (автор на этом настаивает) — начисто лишен фантазии и не верит в волшебство. Возможно, было бы лучше, если бы он вовсе не имел о нем никакого представления (Король Волшебной Страны милостиво с этим не соглашается), но, увы, у него сохранились какие-то обрывочные воспоминания. Волшебство ассоциируется у него с детскостью — поэтому он и воплощает его в умильном сахарном украшении для Большого Пирога, чтобы тот вышел «красивый и такой весь из себя сказочный», да еще и с «Королевой фей» посередине.
Когда дети видят пирог, они реагируют (некоторые из них) в точности так, как задумано, — хлопают в ладоши и кричат: «Какая прелесть! Он прямо как волшебный!» Нокс наверняка олицетворяет многие из самых ненавистных для Толкина качеств, которые он отмечал у самых разных людей — от бургомистра Озерного города в «Хоббите» до «мизологов» в своем прощальном обращении к Оксфордскому университету (тех самых «профессионалов», которые «полагают [собственную] косность и невежество нормой, мерилом качества»: см. выше стр. 28). Это последнее определение очень точно характеризует Нокса. Сам он считает фантазию чем-то глупым, детским, как розовая глазурь, и убежден в том, что это единственно верное представление. Осознавая никудышность приторного образа, который рисует ему его слабенькое воображение, он полагает, будто все образы волшебства и фей столь же никудышны. Приходится отметить, что такой же подход наблюдается у многих профессиональных критиков произведений Толкина.
Итак, духовность в Большом Вуттоне свелась к материализму, а люди, облеченные властью, виновны в том, что ведут детей в совершенно ложном направлении, против их естественных склонностей. Какие силы этому противостоят? Прежде всего, сам Кузнец, Ученик Альв и «волшебная звезда», которая переходит из рук в руки. Звезда является главным символом в этой истории. Кузнец — тогда еще девятилетний мальчик — присутствует на первом из описанных в ней Праздников Двадцати Четырех и, сам того не ведая, проглатывает звездочку, которую положил в пирог Нокс с согласия Ученика Альва. При этом Нокс и понятия не имеет о том, на что она способна, а Альв все прекрасно понимает. На протяжении большей части жизни звезда служит знаком, отличающим Кузнеца от остальных жителей деревни, и его пропуском в Волшебную Страну, позволяя ему находить неизвестный другим вход.
Однако, в отличие от «безумца», Фириэли и всех остальных персонажей толкиновских произведений, Кузнец получает возможность свободно входить в Волшебную Страну и выходить из нее. Причем по возвращении он не сходит с ума и не начинает сторониться людей, как было с «безумцем» и теми хоббитами, которых, как нам сообщают, поразило «безумие странствий», а, напротив, становится особенно ценным и уважаемым членом деревенского общества. Он делает «простые и полезные» вещи, но иногда мастерит что-то и «для собственного удовольствия». Судя по всему, он достиг в жизни того баланса, к которому такие персонажи, как Ниггль и Париш, пришли только совместными усилиями и только после смерти. Таким образом, звезда олицетворяет собой нечто вроде собственного творческого импульса Толкина, нового качества восприятия, а Кузнец — идеальный отклик на такой импульс: использование его для обогащения обычной жизни, а не в качестве развлечения. С этой точки зрения произведение выглядит как очередное «посредничество» между сказкой и реальностью — на сей раз успешное.
Только вот у Кузнеца не все так хорошо. В истории подчеркивается тема преемственности и наследования. Мы знаем, что изначально звезду принес дед Кузнеца с материнской стороны, Райдер, который некогда был Мастером Поваром и тоже путешествовал в Волшебную Страну, но в конце концов ушел навсегда — ударился в Великое Бегство, как не раз рисовал в своем воображении Толкин. Кузнец унаследовал от него звезду, но не его должность. Кроме того, в отличие от своего деда, возвращая звезду, он навеки потерял шанс вновь посетить Волшебную Страну, совершив Великое Бегство: выражаясь словами Освина Эррола, он по-прежнему обречен идти вперед (forthsíth), не имея возможности вернуться (eftsíth). Этот удар снести тем тяжелее — Толкин использует выражение «усталость и чувство тяжелой утраты», — что Кузнец знает: звезду придется передать не его кровному родственнику, не сыну Неду, к которому он глубоко привязан, а правнуку глупого и злобного Нокса (хотя он сам так решил). Преемственность должности Мастера Повара (Райдер — Нокс — Ученик Альв — Харпер) вообще не касается Кузнеца, а в линии наследования звезды (Райдер — Кузнец — Тим Нокс) он участвует лишь в качестве временного владельца. Его дети Нэн и Нед обойдены и при передаче полномочий, и при наделении особым восприятием.
Кузнец прожил хорошую жизнь, но в конце его ждали сплошные разочарования. Он не может вернуться в Волшебную Страну, со звездочкой приходится расстаться, и отдать ее Неду тоже нельзя. Конечно, в этой истории есть финал: Ученик Альв оказывается Королем Волшебной Страны и в пух и прах разбивает все претензии Нокса, вызывая у читателя чувство удовлетворения, — примерно как когда фермер Джайлз провозгласил независимость от Августуса Бонифациуса. Кроме того, Кузнец остается доволен новым Мастером Поваром, Харпером, Большой Зал обретает былое величие, а племянник его жены наследует волшебную звезду. Но последнее слово все же осталось за Ноксом.
Одно из возможных объяснений такого успеха пополам с поражением и радости пополам с тяжелой утратой состоит в том, что Толкин вновь прибегнул к «раздвоению» повествования, наделив и Кузнеца, и Ученика Альва элементами своей собственной биографии. Кузнец очень отличается от Ниггля тем, что обладает множеством практических навыков, необходимых в реальной жизни, и постоянно делает полезные вещи. Впрочем, можно вспомнить, как Толкин всегда подчеркивал, что и он прожил жизнь, принося пользу людям (преподавал, осуществлял научное руководство, принимал экзамены), и что его увлечение фэнтези не приводило к «небрежению» этими обязанностями, как утверждали многие люди, но, напротив, помогало ему еще лучше выполнять свою работу. В Кузнеце есть много от Толкина. Но много от него и в Ниггле, который жил словно в ином мире.
Ученик Альв олицетворяет авторитетное мнение и одобрение, отсутствующее в «Листе кисти Ниггля». То, что он оказался на стороне Кузнеца (и высказал все в лицо Ноксу), — это как если бы в предыдущей аллегории Толкина в мире Ниггля появился кто-нибудь, кто поставил бы на место Советника Томкинса и организовал выставку работ Ниггля с должным уважением к автору. Если вспомнить, что Толкин сам поставил знак равенства между Поваром и священником, то Повар, который тоже происходит из Волшебной Страны и полностью одобряет волшебные звезды, служит подтверждением веры Толкина (или его желания верить) в то, что его дар в области фэнтези никак не мешает его религиозному сознанию. В Кузнеце волшебство гармонично сочетается не только с реальностью, но и, можно сказать, с верой.
Прежде чем завершить эту тему, следует отметить еще один аспект сказки «Кузнец из Большого Вуттона». У нее очень четкая, хотя и необычная структура. На нескольких страницах автор рассказывает о Большом Вуттоне и его обычаях, затем идет первая развернутая сцена — Праздник Двадцати Четырех, на котором будущему Кузнецу достается звезда. Следующая развернутая сцена с диалогом между двумя главными героями происходит два праздника спустя, через сорок восемь лет. Альв готовится печь свой второй Большой Пирог, и ему нужна звезда, чтобы положить ее внутрь. Между двумя этими событиями проходит вся жизнь Кузнеца.
В большинстве промежуточных сцен рассказывается о посещениях Волшебной Страны: возвращаются из сражений эльфы-мореходы, возносится в небо Королевское Древо, Ураган срывает листву с плачущей березы, Кузнец танцует с Королевой Фей и получает от нее в дар Живой Цветок, а потом наконец узнает Королеву Фей и испытывает «чувство тяжелой утраты». Трудно сказать, что означают эти видения и означают ли они вообще что-нибудь: возможно, они задумывались просто как примеры, наподобие этапов пути святого Брендана в «Имраме».
Однако береза совершенно точно имела для Толкина особое, даже личное символическое значение. Она олицетворяет филологию, обучение по «схеме Б», которую он ввел в Лидсcком университете и пытался ввести в Оксфордском («Б» («В») в древнеанглийском руническом алфавите означает beorc, «береза»). Толкин написал для сборника «Песни филологов» поэтическую оду березе на готском языке. Еще в одном стихотворении в этом сборнике воспеваются и береза, и «схема Б» (последние студенты, обучавшиеся по этой системе, сдали экзамены на степень бакалавра в 1983 году). В стихотворении высмеивается противоположность «схемы Б» — «схема А», основанная исключительно на изучении современной литературы, которую представляет дуб (oak; на древнеанглийском «А» обозначало слово ác); а фамилия Нокс на самом деле должна звучать как Оукс (Okes) — это современное искажение обычного топонима «æt Þæm ácum», позднее «Atte(n) okes» (Атт(н) оукс).
Но если провести эту действительно не вполне явную и очень личную взаимосвязь, то образ обнаженной плачущей березы, которой Кузнец предлагает «помочь», но слышит в ответ лишь: «Уходи и никогда не возвращайся!» — приобретает зловещее значение. Словно Толкин до сих пор в каком-то смысле чувствует себя виноватым в том, что обобрал филологию для своих собственных целей — выражаясь словами Ниггля, выстроил сарай для занятий живописью на участке, где раньше росла картошка.
В деталях трактовать эту историю можно по-разному, однако в целом ясно, что «Кузнец из Большого Вуттона» — это очередное «Прощальное обращение» или «Прощание с оружием»: Толкин отдает свою звезду; отстаивает пользу волшебства для реального мира; утверждает гармонию фантазий и веры в качестве восприятия горнего мира; выражает надежду на возрождение обеих в будущем, когда все Ноксы мира (материалисты, мизологи) будут иметь меньше власти, и может быть (хотя это мое последнее и самое спорное предположение), завуалированное сожаление по поводу обнажения филологической березы (сожаление и чувство вины, которые не чужды и мне, см. выше стр. 22).
Однако нельзя не заметить, что в «Кузнеце из Большого Вуттона» заимствованы некоторые мотивы из более ранних коротких произведений Толкина, причем не все из них имеют очевидное значение. Как отметил в 1991 году Алекс Льюис, география этой сказки во многом похожа на географию Малого Королевства в «Фермере Джайлзе из Хэма», только в миниатюре. Те немногие топонимы, которые встречаются в книге, судя по всему, подобраны с большим тщанием. Так, Вуттон (Wootton) означает всего лишь wudu-tun (деревня в лесу), но этот лес можно воспринимать как входные врата, как пишет Верлин Флигер, или как «поросшее лесами Средиземье» (см. выше стр. 322–328). Кроме того, в «Кузнеце из Большого Вуттона» наблюдается странная последовательность в именах собственных (Нокс, Нелли, Нэн, Нед): они образованы с помощью «нунации» — добавления буквы «н» в начале самых обычных слов и имен, таких как Энн или Эдвард124. В «Листе кисти Ниггля» заметно похожее явление: использованные в тексте фамилии образованы от уменьшительно-ласкательной формы имен — Томкинс, Аткинс, Перкинс. Чуть выше я описал одно из возможных следствий такого приема на примере фамилии Нокс.
В то же время основные мотивы произведения — «человек попадает в Блаженный Край» и «смертный возвращается к смертности» — повторяются во многих поэтических произведениях Толкина и в двух его книгах на тему утраченного пути. Учитывая, сколько личного вложил автор в сказку, понятно, почему он так активно сопротивлялся утверждению о том, что это просто аллегория, которую можно свести к единому универсальному значению, — по его мнению, такая привычка слишком уж широко распространена среди литературных критиков. Тем не менее очевидно, что «Кузнец из Большого Вуттона» — это не просто какое-то поверхностное повествование. С помощью чрезвычайно простого стиля Толкин уже не впервые намеренно создает обманчивое впечатление.
Как и полагается при прощальном обращении, Толкин подводил итоги, оглядывался на прожитую жизнь (и на жизнь Кузнеца), пользовался этой возможностью сделать итоговое заявление. Наконец, можно сравнить «Кузнеца из Большого Вуттона» с последней песней Бильбо, которую Толкин вручил своему секретарю Джой Хилл 3 сентября 1970 года в знак признательности, но которая была опубликована лишь в 1974 году, год спустя после его смерти. Бильбо тоже прощается со своими друзьями и со Средиземьем, но он собирается пройти по Прямому Пути, уйти из этого мира. Однако, как и положено в мифе, его слова можно изъять из контекста путешествия в Серебристую Гавань и увидеть в них обращение умирающего человека — но такого, который доволен прожитой жизнью и своими достижениями и уверен в существовании мира и жизни за пределами Средиземья.
В предыдущих главах я периодически пытался приводить примеры серьезной критики в адрес Толкина, высказанной достаточно открыто, чтобы на нее можно было ответить. Замечания касались нравственной составляющей его произведений, стиля, персонажей, манеры повествования (см., например, стр. 216, 253, 267, 350–351). Однако с самого начала книги я по большей части избегал упоминаний о том, что критики — даже те, кто заявляет о своей решимости «раздвигать рамки канона», — в целом оказались настроены весьма враждебно, отказывая произведениям Толкина в праве занять свое место в английской литературе.
Одна из причин такого умолчания с моей стороны состоит в том, что, хотя эта враждебность носит весьма неприкрытый характер, никаких внятных обоснований для нее чаще всего не предлагается — сплошь намеки да насмешки вместо четкой аргументации. Многие критики готовы изливать свой гнев, называть Толкина незрелым, а его читателей — недалекими, однако пояснять или защищать свою позицию они отнюдь не рвутся. Судя по всему, они исходят из того, что те, кто способен их понять (пресловутые «грамотные люди», о которых говорила Сьюзен Джеффриз), и сами всё знают, а с остальными вести дискуссии бесполезно. Классическая тактика обесценивания оппонентов.
Часто встречаются также безосновательные прогнозы (это неразумно, ведь последующие события быстро демонстрируют их несостоятельность) и противоречие собственным заявлениям (очень заметное). Так, анонимный рецензент «Властелина колец», чей разбор был опубликован в литературном приложении к газете «Таймс» в 1954 году (теперь мы знаем, что это был автор исторических романов Альфред Дагган), уверенно предрек: «Мало кто из взрослых будет перечитывать это произведение». На тот момент казалось, что этот прогноз безошибочен, поскольку взрослые люди редко находят в себе силы даже на однократное прочтение таких огромных опусов, как «Властелин колец», — что уж говорить об их перечитывании. Но все вышло ровно наоборот: из всех бестселлеров чаще всего читают и перечитывают именно «Властелина колец».
Спустя несколько лет, в 1961 году, Филип Тойнби — друг Даггана и член литературного кружка под названием «Дети солнца» (Sonnenkinder), о котором пойдет речь ниже, — выступил со столь же уверенным заявлением (оно уже цитировалось выше, на стр. 33) о том, что волна популярности Толкина уже схлынула, его сторонники начинают «сбрасывать свои акции», а всеобщий психоз уходит в «милосердное забвение». Однако выяснилось, что психоз еще даже и не начинался: в США настоящая слава пришла к автору только после «пиратской» публикации книги издательством «Эйс» в 1965 году, за которой в том же году последовало официальное издание трилогии в «Баллантайн».
В любом случае Тойнби противоречил сам себе, демонстрируя любопытную смесь проницательности и слепоты. Всего за несколько месяцев до своего заявления, 23 апреля 1961 года, он опубликовал в «Обсервере» статью под названием «Катехизис писателя» (The Writer’s Catechism), где описал образ «Хорошего Писателя». По мнению Тойнби, Хороший Писатель — нелюдимое и одинокое существо, которому нет дела до публики. Он (Тойнби употребляет применительно к Писателю местоимения только мужского рода) может писать о чем угодно так, что это становится актуальным, будь то хоть «инцест в герцогском семействе на Огненной Земле». Хороший Писатель «создает артефакт, который удовлетворяет его самого» и «не может иначе». И если его работа кажется «возмутительной, невероятной… непривычной для общественного мнения, то это общественности надо приспосабливаться к нему, а не наоборот».
Почти все эти характеристики точно описывают Толкина. «Нелюдимый и одинокий», он сидит и пишет у себя в кабинете, переоборудованном из гаража, заботясь лишь о своем произведении или, можно сказать, о своем Дереве. Его работа, будучи опубликованной, оказалась совершенно непривычной, и все же ему удалось сделать актуальным все что угодно — даже фантастических существ из вымышленного мира. И «контрольный выстрел» — в качестве главного опознавательного знака Тойнби отмечает: «Хорошего Писателя интересует не прямая коммуникация, а личная борьба с неподатливым материалом в виде современного английского языка» (курсив мой). Остается лишь удивляться тому, как он упустил из виду это соответствие: не будет преувеличением сказать, что Толкин погружался в проблему современного английского языка гораздо глубже и реагировал на нее гораздо острее, чем любой другой писатель того столетия.
И все же Тойнби был не одинок в своей странной неспособности увидеть то, что сам (по его словам) искал. В 1956 году Эдмунд Уилсон, тогдашний предводитель американских критиков-модернистов, презрительно назвал «Властелина колец» «чепухой», «подростковой ерундистикой», которая, по его мнению, может быть по вкусу только британцам (и вновь пророчеству не суждено было сбыться: американский рынок с энтузиазмом подхватил увлечение трилогией). Однако в 1931 году в своем классическом исследовании «Замок Акселя» (Axel’s Castle) Уилсон хоть и напыщенно, но сурово сам осудил такую склонность отмахиваться от некоторых произведений:
Последнее предложение сформулировано как нельзя лучше. Однако, попав в такую ситуацию, Уилсон в числе первых произнес им же самим запрещенное слово «чушь», напрочь забыв о собственном правиле. Интересно, как это можно объяснить с точки зрения психологии? Означает ли это, что люди говорят не всерьез? И почему они не могут сказать то, что думают на самом деле?
Еще один вид реакции на Толкина я не могу назвать иначе как простым снобизмом — Оруэлл окрестил его «автоматической насмешкой» интеллектуальной элиты англоговорящего мира. В начале книги уже упоминалось замечание Сьюзен Джеффриз о «грамотных людях». За двадцать лет до этого в номере «Обсервера» за 26 ноября 1978 года с аналогичным заявлением выступил Энтони Бёрджесс, который отверг «аллегории с животными и феями» в пользу «более возвышенных литературных устремлений». Думаю, под аллегориями он имел в виду «Обитателей холмов» и «Властелина колец» (хотя ни одно из этих произведений аллегорией не является), — вряд ли у него хватило бы духу осудить «Скотный двор», который как раз и представляет собой аллегорию с животными. Что подразумевалось под «более возвышенными литературными устремлениями», Бёрджесс не сообщил; вероятно, будь мы «грамотными людьми», нам и так бы это было ясно. Не могу удержаться от того, чтобы процитировать еще раз профессора Марка Робертса, который со свойственным ему здравомыслием отрицал всякую художественную ценность «Властелина колец», — какя уже отмечал выше, на стр. 264, это, пожалуй, самый недальновидный комментарий по поводу Толкина:
На самом же деле, ни одно произведение не заслуживает обратного утверждения больше, чем «Властелин колец», — уж если и критиковать его автора, то за величайшее упрямство в следовании единому замыслу. Однако Робертс, как и Тойнби с Уилсоном, почему-то этого не заметил. Все они ждали откровения в литературе, а когда оно пришло — стали его отрицать. Оно оказалось совсем не таким, как они предполагали, — популярным, а не элитарным. Это откровение не давало уютного ощущения превосходства над массами, без которого англоговорящие литературные интеллектуалы, похоже, просто не могут жить (гораздо подробнее об этом говорится в крамольной книге Джона Кэри «Интеллектуалы и массы» (The Intellectuals and the Masses), написанной в 1993 году).
Объяснить такую глубокую и, видимо, навязчивую антипатию пытались не раз. В своей книге «Дорога в Средьземелье» я предположил, что это явление имеет профессиональную природу и представляет собой своего рода рефлекс, выработанный в литературно-языковой борьбе, которую вот уже целое столетие ведут университетские факультеты английского языка. Впрочем, возможно, это слишком узкое объяснение.
Патрик Карри в своем исследовании «В защиту Средиземья» (Defending Middle-earth) утверждает, что эта враждебность является следствием войны поколений: группу «модернистов», которые считают себя прогрессивно мыслящими, оттесняют «постмодернисты». В пользу этого утверждения говорит взлет популярности Толкина среди участников протестных движений в Западной, а особенно в Восточной Европе, однако сформулированное Патриком Карри определение «постмодернизма» носит личный и тактический характер (гораздо подробнее он исследует феномен «враждебности» в своей статье, написанной в 1999 году).
В вышедшей в 1997 году книге Джозефа Пирса «Толкин: человек и легенда» подразумевается, что антипатия — это реакция если не конкретно на толкиновское католичество, то на его «религиозное сознание». Такая трактовка тоже имеет право на существование, хотя об этом редко говорится в открытую.
Массу подтверждений находит и предположение о том, что реакция критиков носит классовый характер: в качестве примера можно привести презрительный комментарий Хамфри Карпентера, который назвал поклонников Толкина «армией в капюшонах» (это высказывание процитировал Пирс). Очевидно, Карпентер не может знать, какая часть толкинистов носит куртки с капюшоном, — и даже если бы это было ему известно, предпочтения в одежде не имеют никакого отношения к литературным вкусам. Однако намек на капюшоны легко считывается (и это специально задумано) как проявление классовой вражды со стороны тех, кто предпочитает зонтики, столь дорогие сердцу высокой буржуазии, претендующей на монополию в области культуры. Справедливости ради следует привести слова Джессики Йейтс, которая утверждала, что Толкин нередко навлекал на себя крайнюю неприязнь со стороны ученых, придерживавшихся левых взглядов (впрочем, чисто теоретически высокая буржуазия часто принадлежит как раз к левому крылу — см. ниже рассуждения о «Детях солнца»).
Некая правда есть во всех предложенных теориях о причинах антипатии к Толкину, и высказанные предположения не обязательно являются взаимоисключающими. Однако все они в каком-то смысле из другой оперы. Было бы интереснее, если бы для объяснения этого любопытного явления — очевидно иррациональной ненависти — были найдены какие-нибудь аргументы литературного характера.
Сопоставление Толкина с Джойсом и «Властелина колец» с «Улиссом» способно лишь подлить масла в огонь, но никак не потушить его. Таким критикам, как Жермен Грир, чье мнение приводилось на стр. 35, подобное сравнение, вероятно, показалось бы чуть ли не святотатством. Однако, как было показано в четвертой главе, представление о том, будто Толкин ничего не знал об истории литературы и был непоколебимым противником Шекспира и Мильтона, да и всех канонических писателей постсредневекового периода, совершенно ошибочно. Я не вижу никаких признаков того, что он читал Джойса или восхищался его творчеством. Тем не менее, сопоставив двоих этих авторов и их произведения, можно кое-что понять. В конце концов, оба они жили в одно и то же столетие — их даже можно назвать современниками — и обладали аналогичным жизненным опытом.
Между ними есть несколько заметных сходств. По своему творческому пути они стоят ближе друг к другу, чем к большинству других известных писателей: у обоих есть по одной очевидно главной книге, и обе эти книги так или иначе были написаны в продолжение более ранней и краткой работы («Хоббит» и «Портрет художника»), из которой в последующий масштабный труд перешло несколько персонажей. Помимо этих серий их наследие состоит лишь из коротких рассказов, поэтических сборников и опубликованных посмертно ранних черновиков (у Джойса это «Герой Стивен» и несколько томов «Архивов Джеймса Джойса»). Правда, главное произведение Джойса вышло, когда ему было сорок лет, а Толкин дотянул с публикацией своего до шестидесяти двух. Возможно, последний бы возразил, что у него не было такой щедрой финансовой поддержки, как у Джойса: по некоторым подсчетам, за период с 1915 по 1930 год тот получил около 23 тысяч фунтов стерлингов — уж точно больше профессорской зарплаты Толкина за то же время. По сути, Джойс был в таком положении, о котором Ниггль мог только мечтать: ему выплачивали пенсию исключительно для того, чтобы у него была возможность продолжать свою работу, — и никаких забот о запущенном саде и визите Инспектора.
Но есть между ними и менее случайные взаимосвязи. Джойс не обладал ученостью Толкина и не достигал таких высот в научной иерархии, но его тоже можно назвать филологом. Известно, что он прошел соответствующий курс обучения в дублинском Университетском колледже; из эпизода «Быки солнца» в «Улиссе» видно, как автор применил полученные знания на практике, а эпизод «Протей» Джойс сам в своей схеме романа отнес к искусству филологии. Возможно, Джойс и был тем самым «Хорошим Писателем», которого имел в виду Филип Тойнби в своем тезисе про личную борьбу с «неподатливым материалом в виде современного английского языка».
Если говорить о более тонких материях, то и «Улисс», и «Властелин колец», очевидно, являются продуктами ХХ века, ни одно из этих произведений нельзя с уверенностью классифицировать как роман, и оба они глубоко укоренены в древних жанрах эпоса и сказания (структура «Улисса» повторяет структуру «Одиссеи», которая, по общему признанию, является более романтической из двух поэм, приписываемых Гомеру). Забавно, что после того, как эти произведения наконец увидели свет, отношение к ним со стороны некоторых групп интеллигенции было примерно одинаковым. О классовых предрассудках по поводу Толкина уже говорилось выше, но их вполне можно сравнить с язвительной критикой Вирджинии Вулф: в своем дневнике она охарактеризовала труд Джойса как «неграмотную грубую книгу»125. Слово «грубая» перекликается с пренебрежительным комментарием «армия в капюшонах» — высокая буржуазия снова присваивает себе монополию в области культуры, — но что имела в виду писательница под словом «неграмотная»? Несомненно, «не удовлетворяющая „грамотных людей“», хотя в отношении Джойса она ошиблась даже в этом. Выше уже упоминалось о том, что «Сильмариллион» в шутку назвали «телефонным справочником на эльфийском» (см. стр. 378). Но еще забавнее, что «Улисс», как выяснилось, во многом опирается именно на такой источник — справочник «Весь Дублин за 1904 год». Обе работы носят намеренно схематический характер (мы знаем об этом, поскольку до нас дошли схемы, составленные авторами) и, судя по всему, задумывались как своего рода энциклопедии.
Разумеется, различия между ними еще более заметны, чем сходства. Действие «Улисса» умещается в один день, 16 июня 1904 года, и ограничивается одним городом, Дублином. Исторический и географический масштаб «Властелина колец» гораздо шире. Можно с некоторой уверенностью утверждать (и в этом утверждении нет ничего критического), что с точки зрения сюжета в «Улиссе» мало что происходит. Его можно было бы назвать «Один день из жизни Никого» — и такой заголовок позволяет провести дополнительные параллели. В 1963 году Солженицын написал другое знаменитое произведение о незначительном персонаже, практически лишенном личности, — «Один день Ивана Денисовича». Однако этот рассказ ничем не напоминает «Улисса». Солженицын описывает один день из жизни в качестве примера, и значение его состоит в том, что он в точности повторяет много миллионов других дней в жизни других людей. Этот рассказ носит исключительно общественный характер, он полон горькой сатиры и резкой политической критики. «Улисс» же, напротив, представляет собой очень личное, частное произведение. В первую очередь оно демонстрирует сложность и индивидуальность внутренней жизни незначительного человека. Иногда в нем звучит целый хор голосов, но многие из них — это один и тот же голос, голос личности, которая по самой своей природе является разносторонней.
По мнению Т. С. Элиота, единственно возможный ответ на это многоголосие — тишина (вероятно, это связано с тем, что еще одна из характерных черт «Улисса», отличающих его от «Властелина колец», — отказ от следования даже самым традиционным канонам построения сюжета). Э. М. Форстер, сам не отличавшийся богатством фантазии по части сюжетов, отметил, что в большинстве романов наступает момент, когда наслоение линий переходит в разрешение конфликта. Во «Властелине колец» этот момент можно определить довольно точно — может быть, когда Ган-бури-Ган восклицает: «Свежий ветер задувает!» (глава 5 книги V) — или даже ближе к середине книги, когда Гэндальф говорит: «Грядет великая буря, но эта волна спадает» (глава 5 книги III). В «Улиссе» такой центральный момент или смена направления отсутствуют. Ровное течение повествования продолжается до самого конца.
Примерно то же явление — поверхностное сходство в сочетании с глубинными различиями — наблюдается и при более широком анализе, охватывающем все направление «модернизма», в котором «Улисс» пользуется большим авторитетом. Свежие заслуживающие доверия определения модернизма — в первую очередь я имею в виду соответствующие статьи в «Оксфордском справочнике по английской литературе» (The Oxford Companion to English Literature), составленном Маргарет Дрэббл в 1998 году, и в «Руководстве по теории литературы и литературной критике Университета Джонса Хопкинса» (Johns Hopkins Guide to Literary Theory and Criticism), написанном Майклом Гроденом и Мартином Крейсвиртом в 1994 году, — часто кажутся вполне применимыми к Толкину.
Как гласят эти определения, для модернизма характерны локальность, ограниченность, поиск красоты не в абстракциях, но в «малом и пресном». Не знаю насчет «пресного», но в «Листе кисти Ниггля» Толкин предстает практически как миниатюрист (см. выше стр. 416). Это впечатление усиливается за счет множества описаний природы крупным планом, встречающихся во всех его произведениях (бабочек из рода «пурпурных нимфалин» в Черном Лесу, опадающих листьев на берегу Ветлянки). Внимание Толкина к мелочам проявляется и в подробном, тщательном и глубоко увлеченном исследовании гибридных цветков на растении, выросшем у него в саду (см. письмо, адресованное Эми Рональд). Кроме того, как говорил Т. С. Элиот, модернизм позволил заменить повествовательный метод «мифическим» — при этом очевидно, что главным побудительным мотивом для Толкина было как раз создание мифологии, нашедшей отражение в его главном произведении. Дрэббл приводит целый перечень характерных признаков модернизма, в том числе эксперименты с представлением времени и с языковыми средствами, отказ от «иллюзии реализма», повествование от лица нескольких рассказчиков, — и каждый из этих признаков можно найти у Толкина: игры со временем есть в «Утраченном пути» и в «Записках клуба „Мнение“», автор пользуется приемами чередования и параллельных сюжетных линий, перемежающихся и контрастирующих друг с другом, и, конечно же, намеренно создает новые языки и неизвестные диалекты. Что касается пристрастия к парадоксам, которое тоже свойственно модернизму, то вся разработанная Толкином манера повествования и основана на парадоксах и одновременно на антипарадоксах (см. выше стр. 207–208). Почему же тогда не воспринимать Толкина (которому посвящено 12 строк в справочнике Дрэббл) в качестве писателя-модерниста наряду с Джойсом (о нем написано 76 строк) и «Хорошего Писателя» именно такого рода, как у Тойнби?
Ответ становится очевиден, если взглянуть на другие пункты перечня. Модернисты склонны активно пользоваться литературными аллюзиями — в качестве примера можно привести «Бесплодную землю» Элиота и «Улисса» Джойса. Если читатель не распознает аллюзию и не заметит контраста между словами в исходном контексте (скажем, у Гомера или Данте) и в модернистском произведении, потеряется весь смысл. Толкин же был начитан не хуже других — и уж точно получше большинства. В его книгах часто встречаются аллюзии на тексты, которые он считает принадлежащими к его собственной традиции — «хоббитанской версии» английской народной поэзии. Однако все его ссылки на такие традиционные тексты таковы, что их источник не имеет значения. Лучше всего получается, когда они превращаются в поговорки, всеобщее достояние, вливаясь в язык и становясь «древнее здешних гор».
Многие из самых цитируемых произведений принадлежат перу неизвестного автора. Толкин никогда не был последователем культа Великого Писателя, который возвышается над чернью и который так явно присутствует в опять-таки характерном коротком рассказе Э. М. Форстера «Небесный омнибус» (я убежден, что Льюис осознанно пародировал это произведение в своей повести о смерти «Расторжение брака» — я ее уже упоминал). Несмотря на то что на заре своей преподавательской карьеры в Оксфорде Толкин читал курс классической литературы, он был решительно враждебно настроен по отношению к «классической традиции», как называл ее Элиот. Схема романа Джойса построена на творчестве Гомера; Элиот постоянно ссылается на мифы об Агамемноне и Тиресии, Эдипе и Антигоне; Мильтон попытался заменить мифических персонажей (хотя знал их лучше всех на свете) библейскими. Но герои Толкина и основные заимствования относятся к исконно английской и северной традициям, которых Мильтон попросту не знал, а Элиот игнорировал. Беовульф, сэр Гавейн, Сигурд, боги из «Эдды» — большинство модернистов считали эту традицию в буквальном смысле варварской (то есть принадлежащей людям, которые говорят на непонятных языках).
Наконец, еще одно отличие состоит в применении излюбленного приема модернистов — рефлексии, «потока сознания», с помощью которого даже в самых простых современных романах авторы сообщают читателям, о чем думают герои. Толкин тоже пользуется этим приемом в «Хоббите» и «Властелине колец» (и гораздо реже в «Сильмариллионе») — без него современные читатели могут и не воспринять повествование, хотя, насколько мне известно, ни один адепт «экспериментальной литературы» пока не пробовал от него отказаться.
Впрочем, Толкин был хорошо знаком с произведениями, которые вполне успешно обходились без рефлексии. В «Беовульфе» есть только один момент, когда рассказчик оказывается, так сказать, на грани проникновения в мысли героя: «сердце воина впервые исполнилось недобрым предчувствием», потому что его дом только что сжег дракон, и он не понимает, чем это заслужил. Но повествование продолжается: «и повелел он, военачальник, невиданный выковать железоцельный щит обширный, ибо не выдержит щит деревянный, тесина ясеневая, жара пламени», не тратя больше слов на недобрые предчувствия. Недобрые предчувствия посещают и сэра Гавейна, но он дает им волю, лишь когда бормочет во сне, «как человек, чей ум отягощен засильем мрачных дум» (в переводе Толкина126). Мы так и не узнаем, что это были за думы, потому что сэр Гавейн тоже сразу взял себя в руки, и лицо его ничем не выдавало внутренних терзаний. В тех культурах, которыми восхищался Толкин, рефлексия не приветствовалась. Он, в отличие от древних прототипов своих героев, отдавал себе в этом отчет, но предпочел не развивать эту тему в своем творчестве.
Заметив такое противостояние философских взглядов на литературу, нельзя не усомниться даже в тех поверхностных сходствах, которые перечислены выше. Толкин подходит к представлениям и приемам, которые считаются модернистскими, кардинально иначе, поскольку речь здесь в принципе идет не о литературе. Он использовал «мифологический метод» не как интересный прием, а как следствие своей убежденности в правдивости этих мифов. Толкин отправил своих персонажей бродить по диким краям и терзаться ошибочными догадками не потому, что хотел посрамить «иллюзию реализма» в художественной литературе, но потому, что был убежден: все наши представления о реальности и есть не более чем иллюзии, и все мы в каком-то смысле «ошеломленно» плутаем в лесах Средиземья, за которыми не видно звезд. Он экспериментировал с языками не для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, — по его мнению, человеческий язык во всех его формах и так представляет собой эксперимент. Можно было бы даже предположить, что он воспринял идеалы модернизма всерьез, вместо того чтобы играть ими. Но одного он при этом лишился — как Бильбо Бэггинс, которого перестали считать почтенным, — а именно лежащей в основе этих идеалов претензии на элитарность, характерной для столь многих писателей-модернистов (и, надо сказать, всегда отдающей снобизмом): мол, их творения создаются только для тех, кто способен их оценить, — всесторонне развитых личностей, наделенных особой, утонченной восприимчивостью.
Может быть, этим и объясняется ярость перепуганных критиков, которую раз и навсегда навлек на себя Толкин. Он поставил под угрозу авторитет законодателей вкуса, критиков, просветителей, «грамотных людей». Он был образован не хуже, чем они, хотя и принадлежал к другой школе. Но он не стал бы ставить свою подпись под негласным уставом «Церкви литературного английского языка». Его труды сразу оценили на массовом рынке в отличие от «Улисса», который изначально был издан малым тиражом, предназначавшимся для продажи лишь самой состоятельной и взыскательной публике. При этом в книгах Толкина присутствовали неуместные в популярных жанрах амбиции, будто автор претендовал на нечто большее, чем производство обычного чтива. Такое сочетание не прощают.
Отсутствие проницательности, которое проявили Филип Тойнби и Альфред Дагган, в конечном счете интересно сразу с нескольких точек зрения. Оба они принадлежали к кружку, который определял английскую литературу и властвовал над ней по крайней мере какое-то время — между двумя мировыми войнами и после Второй мировой. В своей одноименной книге, написанной в 1977 году, критик Мартин Грин назвал их «детьми Солнца», Sonnenkinder. В этот кружок входили убежденные модернисты из высшего общества — многие из них были выпускниками Итона, многие объявляли себя коммунистами, многие (как Дагган) были сказочно богаты. Они прочно оккупировали места редакторов и литературных обозревателей, но вот с самостоятельным творчеством у них не ладилось. Наставник Тойнби Сирил Коннолли оправдал это творческое бесплодие в своей единственной классической работе «Враги таланта» (Enemies of Promise). Главным литературным кумиром «детей Солнца» был Ивлин Во (чьи произведения тоже заняли высокие места в рейтинге сети книжных магазинов «Уотерстоун» и чей сын Оберон и по сей день славится своими нападками на Толкина). В 1960-х годах, когда писал Тойнби, «дети Солнца», по словам Грина, еще «состояли на службе истеблишмента», но уже выходили из моды — такова страшная и в конечном счете неизбежная участь тех, кто провозглашает себя авангардистами. Это отчасти объясняет язвительность их нападок.
И все же я оставлю почти последнее слово по этой теме за Мартином Грином — писателем, который отличался беспристрастностью и почти не интересовался Толкином (чью фамилию в первых изданиях своей книги он постоянно коверкал). Он писал, что «Инклинги» — Чарльз Уильямс и Дороти Сэйерс, Льюис и Толкийн127 (sic!) — избегали позерства «детей Солнца» и размышляли в основном об ортодоксальном христианском богословии и о проблеме зла. По признанию Грина,
Я понимаю и уважаю позицию Грина, хоть и не разделяю ее. Но его последнее замечание напоминает мне известный эстрадный номер, похожий на пьесу «В ожидании Годо», только не наделенный ее литературными достоинствами. На затемненной сцене горит один-единственный прожектор. Человек молча ползает на карачках и шарит по полу. Выходит еще один человек и, понаблюдав за первым, спрашивает: «Что ты делаешь?» Тот отвечает: «Да вот, шестипенсовик обронил». Второй тоже встает на четвереньки и помогает ему искать. Через некоторое время он спрашивает: «А где именно ты его обронил?» «Да вон там!» — отвечает первый, выпрямляется и идет в другую часть сцены, которая находится в темноте. «Так зачем же ты ищешь его здесь?» — возмущенно вопит второй. Первый возвращается и снова опускается на пол со словами: «А здесь светлее».
Если представить это в виде аллегории, то свет = модернизм, а ползающий на четвереньках человек = Тойнби (или Грир, или Сьюзен Джеффриз из «Санди Таймс», или любой другой из множества критиков). Уж не знаю, чему может равняться шестипенсовик, но Толкин совершенно точно искал его в темноте.
Приятно перейти от ненависти и страха к любви и восхищению. Любое полноценное исследование множества подражателей Толкина заняло бы как минимум целую книгу — кстати, справедливости ради надо отметить, что раздел «Фэнтези» в «Справочнике» Дрэббл ничуть не короче раздела «Модернизм»; из скромности удержусь от того, чтобы его рекомендовать. Однако интересно понять, чтó в работах Толкина вдохновляло самых очевидных подражателей, а чтó они опустили и к чему не смогли подступиться.
На самом примитивном уровне книги Толкина вызывали большое желание почитать что-нибудь еще о хоббитах — сэр Стэнли Анвин понял это еще в 1937 году. Однако писать о хоббитах как таковых оказалось не так-то просто, потому что хоббиты (что бы там ни говорилось в «Трактатах Денхэма» и Оксфордском словаре) — это все же очевидно толкиновская придумка. Предпринимались самые разные попытки обойти ситуацию: существует антология под довольно неудачным названием «Хоббиты, невысоклики, варорцы и низкорослый народец» (Hobbits, Halflings, Warrows, and Wee Folk); а в составленном Мартином Гринбергом сборнике «После короля» (After the King) помещен рассказ Денниса Маккирнана «Дом невысокликов» (The Halfling House). Никому из авторов не удалось передать особый колорит хоббитов, и они стали выглядеть еще большим анахронизмом даже по отношению к «современной» или Эдвардианской эпохе, особенно для американских писателей и читателей.
Несколько более высокий уровень представляют поклонники Толкина, которым, по-видимому, просто хочется без конца переписывать (и перечитывать) «Властелина колец». В замечательном и совершенно не толкиновском романе Дианы Уинн Джонс «Рыцарь на золотом коне» (1984), написанном в жанре фэнтези, главная героиня лет в четырнадцать знакомится с «Властелином колец» и перечитывает его четыре раза кряду. Сразу после этого она садится и пишет приключенческую историю о себе самой и своем наставнике Тэмлейне, в котором видит фигуру отца:
Однако, отправив рукопись Тэмлейну, она получает лишь отповедь: «Нет, Обайская Кипта — не кольцо. Это ты своровала у Толкина. Думай своей головой». Такой обескураживающий комментарий, судя по всему, можно адресовать многим подражателям Толкина, которые руководствуются мотивом создать то же самое, только побольше.
Самый очевидный пример — роман Терри Брукса «Меч Шаннары»129, который часто подвергается насмешкам, но при этом имеет большой коммерческий успех. Говорят, в 1977 году его заказали проницательные издатели, понимавшие, какую выгоду можно извлечь из всего, что хоть отдаленно напоминает Толкина. Если это действительно так, они не прогадали. В 2022 году серия «Шаннара» продолжает издаваться и насчитывает уже тридцать томов. Однако как минимум в первом томе автор принял странное творческое решение — идти практически след в след за Толкином. Герои отправляются в путь, чтобы вернуть талисман, оказавшийся в руках Властелина тьмы. «Вернуть», а не «уничтожить» — в этом состоит одно из отличий от «Властелина колец». Но состав героев повторяется практически полностью. Среди них есть друид, или маг Алланон (= Гэндальф); гном Хендель (= Гимли); вместо четырех хоббитов — двое юношей, главных героев; двое эльфов, один из которых больше похож на толкиновского Леголаса, а второго зовут Дьюрин — это имя встречается в книгах Толкина; и двое людей, Менион и Балинор, — точь-в-точь Арагорн и Боромир (тем более что у Балинора тоже есть младший брат). Горлум нашел отражение в персонаже по имени Орл Фейн — карлике, который какое-то время владел мечом Шаннары и погиб, пытаясь вернуть его. Призраки-Кольценосцы представлены в образе летающих посланников Черепа, которые издают такие же «леденящие душу вопли», а вместо фиала Галадриэли против них можно использовать эльфийские камни.
Но автору и этого показалось мало. Сюжет тоже повторяет толкиновский эпизод за эпизодом: сначала путешествие в «Светлую Обитель» (Кулхейвен = Раздол); затем остановка в священном лесу (Сторлок = Лориэн); потеря Алланона, которого утаскивает в огненную яму посланник Черепа — в точности как на Морийском мосту (впрочем, потом друид возвращается к жизни, как и Гэндальф); и даже, хотя и в меньшем масштабе, разлука спутников: твари, похожие на орков, хватают и утаскивают героев, похожих на хоббитов, но потом товарищи воссоединяются (после ожидаемой сцены погони). В книге встречаются аналоги Саурона, Денэтора, Гнилоуста. На «квазихоббитов» нападают Туманные призраки (= умертвие в Могильниках), болотные чудища с щупальцами (= Страж у Ворот Мории) и злобное дерево (= Старый Вяз). Отдельные сцены практически полностью повторяют эпизоды из «Властелина колец», такие как захлопывание каменной двери в конце тома «Две твердыни», смерть и растворение Сарумана или прибытие конников Ристании на Пеленнорскую равнину.
Сходство настолько разительное, что даже трудно судить, хорош или плох результат. Тому, кто не читал «Властелина колец», книга может показаться новаторской, хотя я сомневаюсь, что среди читателей «Меча Шаннары» найдется значительное число не знакомых с творчеством Толкина. Этот пример показывает: многие так прониклись жанром героического фэнтези (и даже пристрастились к нему), что в отсутствие настоящей литературы готовы потреблять любой заменитель, пусть и сильно разбавленный.
Совсем иначе дело обстоит с серией Стивена Дональдсона о Томасе Кавинанте — по общему признанию, это куда более оригинальная работа, которая в конечном счете стала своего рода критикой Толкина и даже попыткой поспорить с ним (см. статью о Дональдсоне в «Энциклопедии фэнтези» Клюта и Гранта, которая уже упоминалась выше, и монографическое исследование творчества Дональдсона, проведенное Уильямом Сениором). Но глубокое влияние Толкина в этом произведении все равно заметно. Основное различие точно спланировано: центральный персонаж ничуть не похож на хоббита — это молодой американец, больной проказой, который потом становится насильником (трудно представить себе героя, более далекого от Бильбо и Фродо). И никакое братство вокруг этого антигероя на этот раз не формируется, в отличие от имитации, созданной Бруксом. Сходство между Толкином и Дональдсоном состоит скорее в ландшафте, по которому проходит антигерой — точнее, в наборе персонажей.
Первый том серии, «Проклятие Лорда»130, также опубликованный в 1977 году, начинается с того, что Камневый Червь завладевает неким талисманом (как Горлум — Кольцом), при этом упоминается герой-калека по имени Берек Полурукий (cp. Берен Однорукий). Вместо Кольценосцев в романе присутствуют Опустошители (Ravers — не самый удачный выбор названия131); вместо Элберет герои то и дело поминают Меленкурион («Ты произнесла имя, которое не призвал бы на помощь Опустошитель», cp. с репликой Сэма Скромби: «Я скажу „Элберет“ — эльфийское имя, ни один орк его не знает»); древесные жилища Лориэна воплощаются в образе настволья Парящего, а душный лес гворнов — в образе Зломрачного Леса; группа всадников именуется Third Eoman (третий Дозор) по аналогии с третьим эоредом, которым командовал Эомер; в романе есть даже сцена с откусыванием пальца. Особенно узнаваем образ великана, который зовется Сердцепенисто-солежаждущий Морестранственник, и его народа — они почти полностью соответствуют толкиновским онтам: великан похож на «могучий оживший дуб», глаза у него «маленькие, глубоко сидящие», а пронзительный взгляд — словно «отблеск мыслей, рождающихся в недрах его огромного мозга». Он поет «на языке, понять который Кавинант не мог», поясняет, что переводить с него трудно, потому что истории на языке великанов рассказываются очень долго, и сожалеет: «У нас так мало детей».
В то же время, по словам Сениора, Дональдсон сказал (и я, например, ему верю):
Противоречие между наблюдаемыми фактами и заявлением автора можно устранить, если обратить внимание на то, что Дональдсон использует ряд слов, которые были как минимум очень малоупотребительными (особенно в Америке) до того, как их ввел в оборот Толкин, — например, gangrel (бродяга), eyot (островок) и dour-handed (с суровой дланью) (последнее — это точно заимствование). Но люди часто не помнят, где или когда они узнали то или иное слово, и не считают его чьим-то еще. Предположу, что в некоторых случаях — даже во многих случаях, как у героини Дианы Уинн Джонс, — толкиновские слова и образы врезаются в память очень рано и очень прочно (возможно, в результате навязчивого желания постоянно перечитывать его книги) и так становятся своими и даже личными и не воспринимаются как плагиат. Это явление было распространено в эпоху баллад и однотипных устных преданий, когда наряду с пассивными носителями традиций были и те, кто активно участвовал в их развитии. В эпоху творческого индивидуализма и защиты авторского права подобные заимствования удивительны, но не то чтобы совершенно нежелательны.
Последний пример взаимосвязи между Толкином и его поклонниками, взявшимися за перо, — еще один литературный дебют, роман Алана Гарнера «Волшебный камень Бризингамена», написанный в 1960 году. Из перечисленных здесь авторов Гарнер похож на Толкина одновременно больше всех и меньше всех. Он англичанин, создал несколько выдающихся своей оригинальностью романов для юношества, а недавно выпустил и книгу для взрослых — «Стрэндлопер» (Strandloper). Гарнер родился в графстве Чешир, и действие большинства его книг происходит в деревне Олдерли-Эдж, которая была для него столь же значимой и полной волшебства, как Западный Мидленд для Толкина. «Стрэндлопер» пестрит скрытыми и прямыми цитатами из автора «Сэра Гавейна», который, по мнению Гарнера и большинства критиков, тоже был уроженцем Чешира (я с ними не согласен, см. стр. 319).
Итак, сюжет «Волшебного камня Бризингамена»132 разворачивается в Олдерли-Эдж в наше время, хотя начинается он с пересказа древней местной легенды. В нем нет никаких хоббитов: главные герои — двое детей. Однако, как и Фродо, они случайно оказались владельцами важнейшего талисмана, который ищет повелитель темных сил — в отличие от толкиновского антагониста он стремится уничтожить этот артефакт, чтобы разрушить защитные чары белого чародея Каделлина. Познакомившись с Каделлином, дети встречаются с гномами, троллихой и аналогами орков, которые зовутся «мортбруды» (орки тоже очень прочно ассоциируются с Толкином, хотя и не являются столь бесспорным его изобретением, как хоббиты). Сюжетное сходство с «Властелином колец» здесь минимально (в отличие от Брукса), а персонажи с таким же успехом могли быть заимствованы из традиционных волшебных сказок, а не из воссозданных Толкином легенд (в отличие от Дональдсона). И все же влияние Толкина чувствуется — и в отдельных эпизодах, и еще больше в отдельных фразах. Вполне возможно, что сам Гарнер подражал ему совершенно неосознанно. Ползая по туннелям, гном Фенодири рассказывает детям:
Это словно отзвук того, что Глоин говорил о Мории, Черной Бездне: «…они вгрызались в горные недра, добывая драгоценные камни и металлы, пока не выпустили на поверхность земли замурованный в огненных безднах Ужас». Каделлин рассказывает о прежней победе над «Черным Властелином» волшебного камня: когда он бежал, «люди ликовали, считая, что зло на земле побеждено навсегда», однако потом враг вернулся и теперь «навевает злые мысли из своего лежбища в Рагнароке». Элронд тоже вспоминает о том времени, когда Великая Соединенная Дружина «разгромила мрачный Тангородрим, и эльфы решили, что разделались с Врагом, но вскоре поняли, что жестоко ошиблись», и Гэндальф подтверждает его слова, говоря, что еще во времена Бильбо Некромант «потянулся за ним [Кольцом] своей черной думой». Звуки, которые издает троллиха, — «тоненький голос, напоминавший жалобный крик ночной птицы. Но было в этом крике что-то холодное и безжалостное, как в тех горных вершинах, что высились у них за спиной» — напоминают «протяжный вой, цепенящий, злобный и унылый», возвещающий приближение Кольценосца. За детьми в некоторых сценах следуют черные вороны, похожие на стаи птиц-соглядатаев, шпионивших за Хранителями в главе «Путь на юг».
Чему Гарнер научился у Толкина, так это, пожалуй, лишь приему стилистических вариаций, позволяющему раскрасить речь некоторых персонажей и часть повествования с помощью архаизмов (у Гарнера — диалектизмов), так что текст становится необычным, но при этом остается понятным. Кроме того, обращаясь к толкиновским источникам, он, так сказать, делает несколько совершенно не толкиновских вещей. Думаю, Толкин вряд ли одобрил бы то, как Гарнер вырывал из контекста подлинные древнескандинавские слова и использовал их просто как имена собственные. Например, Настронд у Гарнера — это имя темного властелина, тогда как в «Младшей Эдде» Стурлусона так называют Берег мертвых — место, куда после смерти отправляются грешники. Еще один пример: Гарнер именует крепость главного злодея Рагнароком, тогда как в скандинавском эпосе Рагнарёк — это конец света, «сумерки богов». «Бризинга мен» (в два слова) — скандинавское название ожерелья богини Фрейи, а Гарнер использует его исключительно ради эффекта необычности. И при этом своими заимствованиями Гарнер поддерживает теорию Толкина о том, что люди способны отличить подлинное от фальшивого, даже если речь идет о придуманных именах. Поэтому изобретать их не стоит: если вы не можете вписать имена в какой-нибудь вымышленный язык (например, квенья или синдарин), лучше заимствовать их из реального языка. Так что, даже не соглашаясь со своим предшественником или отходя от его принципов, Гарнер проявляет к нему определенное уважение.
Изучив то, что другие писатели осознанно или неосознанно заимствовали у Толкина, имеет смысл наконец обратиться к аспектам, которые они не стали за ним повторять. Оказался ли Толкин хоть в чем-то похож на своего популярного предшественника — «неподражаемого» Диккенса? Одна из интересных особенностей, которую никто не пытался скопировать, — многочисленные поэтические вставки, сильно различающиеся по стилю и часто написанные сложным размером. Может быть, с ними слишком много мороки, а может быть, дело еще и в том, что Толкин был очень глубоко погружен в литературную традицию, а современные авторы фэнтези уже не получают такого образования. Кроме того, они мало интересуются пробелами в литературе, ошибками и противоречиями. Авторы фэнтези всегда готовы порыться в таких произведениях, как «Старшая Эдда» или «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь», в поисках материалов, но никак не переписывать их, не отмечать в них ошибки, не «реконструировать» сюжеты, не дошедшие до наших дней. Упадок преподавания филологии в университетах означает, что эта ситуация не изменится.
Еще одна особенность, которую, насколько мне известно, никто не пытался всерьез воспроизвести, — это структура «Властелина колец» с его переплетением сюжетных линий. Во-первых, тщательную привязку к хронологии, точное соответствие дат, расстояний и фаз луны повторить очень сложно — для этого надо быть прирожденным занудой, таким как Ниггль. Во-вторых, вряд ли кто-нибудь из современных авторов сможет принять боэцианские представления Толкина о судьбе, случае и Провидении, даже уравновешенные антибоэцианскими намеками, которые тоже присутствуют в тексте. Присущая его произведению печаль, гибель множества героев и отказ от привычного счастливого конца также идут вразрез с традиционными принципами коммерческой литературы.
Тем не менее было бы несправедливо утверждать, что подражатели Толкина восприняли лишь поверхностные черты его творчества. Опять-таки, насколько мне известно, ни один из современных писателей не заходил так далеко, как Толкин, в создании воображаемых языков (вероятно, никто и не был на это способен), но они прекрасно усвоили его тезисы о значении языка, имен и ощущения исторической глубины. Думаю, Толкин и сам был бы приятно удивлен, увидев, какой объем лингвистических сведений содержится, например, в произведениях Аврама Дэвидсона. Во вступительной главе я отмечал, что не все увлекаются готским языком, однако Дэвидсон в своей книге «Перегрин Второй» (Peregrine Secundus) (1982) ожидал, что его читатели будут смаковать древний осканский язык — и многие из них, судя по всему, и правда получают от него наслаждение. А блестящий в своей изобретательности роман Майкла Суэнвика «Дочь железного дракона» (1993), по-моему, указывает на то, что автор читал если не «Трактаты Дэнхема», то нечто очень похожее. Такие авторы, как Суэнвик, Дэвидсон, Джек Вэнс и многие другие из упомянутых ниже, ценят аутентичность и то, что Толкин назвал «привкусом», которым обладают эти «укорененные произведения», поскольку им стала понятна их ценность.
Пожалуй, никто уже не сможет повторить тот колоссальный труд, который Толкин вложил в создание множества карт, языков, истории и мифологии вымышленного мира, равно как никто уже не будет обладать такими же филологическими ресурсами, как те, что были ему доступны. И все же современные писатели, которые творят в жанре фэнтези, видимо, понимают, что им следует работать гораздо усерднее, чем их предшественникам из XIX века — всяким там Уильямам Моррисам и лордам Дансени.
Подобных параллелей можно провести много — они по-разному и в разной степени применимы к таким писателям, как Джордж Р. Р. Мартин, Майкл Скотт Роэн (его фамилия — просто совпадение133), Роберт Джордан, Дэвид Эддингс, Гай Гэвриел Кей (который помогал Кристоферу Толкину готовить к публикации «Сильмариллион») и десятки других. Не думаю, что найдется хоть один современный писатель в жанре эпического фэнтези, чьи произведения не несут печати Толкина, — как бы многие из них ни старались отойти от него. Впрочем, возможно, большинство не склонны называть это печатью либо воспринимают это слово исключительно в значении «знак качества, к которому следует стремиться». Естественно, все они хотят творить в своем индивидуальном стиле, и очень часто им это удается: так, в упомянутом исследовании Уильяма Сениора прекрасно подчеркнуты философские различия между Толкином и Дональдсоном. Но все равно можно сказать, что все они — как и юная героиня Дианы Уинн Джонс, но на гораздо более высоком уровне — стремятся добиться того же результата и удовлетворить ту же потребность, что и Толкин.
Наконец, можно попытаться свести воедино отрицательные и положительные мнения о Толкине, изложенные в этой заключительной главе. Возможно, основная причина, по которой критики игнорируют Толкина и не любят фантастику, состоит в ощущении того, что все написанное — неправда. Эту позицию трогательно сформулировала в своем романе «Адам Бид» (1859) великая писательница Джордж Элиот, творившая в духе реализма. «Предлагая вам мой скромный рассказ, — говорит она, — …я ничего так не страшусь, как подделки»134. Изготовить подделку проще, чем сказать правду, и впечатляет она больше. И поэтому Элиот пишет:
Или, можно сказать, от валаров, майаров,эльфийских королей и Следопытов — ко дням жизни никому не известных людей. Позиция Элиот тверда и исполнена достоинства, но на нее есть три контраргумента. Во-первых, хоббиты, конечно же, отстоят от старушки с ее цветочным горшком ничуть не дальше, чем от пророков, сивилл и воинов-героев. Во-вторых, Элиот ратует за правду и за скромные рассказы, но при этом пишет художественную литературу. Можно сказать, что фэнтези по самой своей сути менее правдиво, чем реалистическая проза, но если следовать этой логике, то придется признать, что реалистическая проза по самой своей сути менее правдива, чем биография. Однако (теперь) мы все знаем, что художественный вымысел позволяет писателю метафорически или через аналогию выразить нечто такое, чего не выразишь с помощью исторических фактов. То же следует отнести и к фэнтези. Наверняка именно поэтому в ХХ веке многим писателям, в том числе тем, кого напрямую коснулись события, происходившие тогда в реальном мире, пришлось задействовать художественные средства фантастики.
Последний аргумент вытекает из вышесказанного. Помимо всего прочего, фантастика позволяет автору продемонстрировать определенные закономерности. Можно было бы сказать «создать закономерности», но, очевидно, во многих случаях авторы убеждены в том, что ничего не придумывали, а лишь заметили эти самые закономерности и теперь пытаются донести их до остальных. Это можно сказать и о Джордж Элиот, чей роман «Сайлес Марнер» (1861) построен по тому же принципу переплетения сюжетных линий с вмешательством Провидения, что и «Властелин колец», хоть и в меньшем масштабе. Его кульминация — речь деревенской старушки Долли Уинтроп — представляет собой просторечный пересказ философии Боэция и отличается от утверждений Гэндальфа лишь формой, но не содержанием. Если подобные авторские закономерности допустимы и желательны в реалистической прозе, почему бы не дать такую же свободу авторам фантастических произведений? В буквальном смысле оба эти жанра «не правда, но выдумка». Впрочем, мы и не должны воспринимать все буквально.
На мой взгляд, прямая связь между произведениями Толкина и событиями ХХ века считывается благодаря нашей способности воспринимать иносказания. Мы не ожидаем встретить призраков-Кольценосцев, но опасность «превращения в призрака» вполне реальна; мы не верим в драконов, но не можем отрицать существование «драконовой болезни»; Фангорна в нашем мире нет, но Саруманы здесь повсюду. Возможно, именно из-за этой узнаваемости персонажей и событий, описанных Толкином, представители культурного истеблишмента и увидели в его книгах не только нечто инородное, но и прямую угрозу. Как бы то ни было, Толкин определенно привнес в литературный мир новый вкус — а может быть, просто вернул старый и хорошо забытый. Вкус, микроэлемент или даже необходимый литературный витамин — как его ни назови, здесь уместно процитировать слова шекспировского педантичного поэта Олоферна из «Бесплодных усилий любви» (пусть и не в том смысле, который в них вкладывал сам Олоферн): «Способность хороша в той области, где она достигает остроты. На свою я не жалуюсь».
<<1>> Названия произведений, которые, насколько нам известно, не изданы на русском языке, при первом упоминании сопровождаются исходным названием на иностранном языке. Цитаты из них приводятся в нашем переводе. (Здесь и далее в сносках приведены примечания переводчиков.)
<<2>> Здесь и далее русский текст «Биографии» приводится в переводе К. Королева, С. Лихачевой, А. Хромовой. Цит. по: Карпентер Х. Дж. Р. Р. Толкин. Биография. — М.: АСТ, 2020.
<<3>> Здесь и далее русский текст «Писем» приводится в переводе С. Лихачевой. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Письма. — М.: Эксмо, 2004.
<<4>> Здесь и далее русский текст «Властелина колец» приводится в переводе В. Муравьева и А. Кистяковского (цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Властелин колец. — Новосибирск: JRRT Project, 2006) или Н. Григорьевой и В. Грушецкого (цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Властелин Колец. — СПб: Северо-Запад, 1991). В тех случаях, когда ни одна из этих версий не подходит для иллюстрации тезисов автора, приводится наш собственный перевод и/или пояснение. Имена собственные приводятся преимущественно по переводу Муравьева и Кистяковского, за исключением тех случаев, когда для иллюстрации тезисов автора необходимо использовать вариант, более близкий к английскому оригиналу.
<<5>> Здесь и далее русский текст «Прощального обращения к Оксфордскому университету» приводится в переводе М. Артамоновой. Цит. по: Дж. Р. Р. Толкин. Чудовища и критики и другие статьи. — М.: Elsewhere, 2006.
<<6>> По-английски эти романы называются The Fellowship of the Talisman (ср. The Fellowship of the Ring у Толкина) и The Halfling’s Gem (буквально: «Камень невысоклика»).
<<7>> Под таким названием книга издана на русском языке в переводе М. Каменкович (Шиппи Т. Дорога в Средьземелье. — СПб: Лимбус Пресс, 2003). Средьземелье — один из вариантов перевода названия Middle-earth (в переводе Муравьева и Кистяковского — Средиземье).
<<8>> «История Средиземья» состоит из неоконченных рукописей и черновиков Дж. Р. Р. Толкина, опубликованных его сыном Кристофером. Тома носят следующие названия: 1. The Book of Lost Tales, Part I (Книга утраченных сказаний. Часть I); 2. The Book of Lost Tales, Part II (Книга утраченных сказаний. Часть II); 3. The Lays of Beleriand (Песни Белерианда); 4. The Shaping of Middle-earth (Устроение Средиземья); 5. The Lost Road and Other Writings (Утраченный путь и другие произведения); 6. The Return of the Shadow (Возвращение тени); 7. The Treason of Isengard (Предательство Изенгарда); 8. The War of the Ring (Война Кольца); 9. Sauron Defeated (Поражение Саурона); 10. Morgoth’s Ring (Кольцо Моргота); 11. The War of the Jewels (Война за самоцветы); 12. The Peoples of Middle-earth (Народы Средиземья). На русском языке изданы не все 12 книг. Если не указано иначе, цитаты из них приводятся в нашем переводе.
<<9>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Торбинс.
<<10>> Здесь и далее русский текст «Хоббита» приводится в переводе Н. Рахмановой (цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Хоббит, или Туда и Обратно. — СПб: Лицей, 1992) или С. Степанова и М. Каменкович (цит. по: Толкин Дж. Р.Р. Хоббит, или Туда и Обратно. — СПб.: Азбука, 1999). В тех случаях, когда ни одна из этих версий не подходит для иллюстрации тезисов автора, приводится наш собственный перевод и/или пояснение. Первое предложение из «Хоббита» для обеспечения единообразия приводится в варианте, процитированном в «Биографии».
<<11>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Торба-на-Круче.
<<12>> Перегибы в политике обеспечения равных прав для Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии, которые входят в состав Соединенного Королевства наряду с Англией, привели к тому, что использование английского флага и слова «англосаксонский» стали преподносить как проявления расизма. В отличие от Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии у Англии нет национального гимна. (Прим. ред. по согласованию с автором.)
<<13>> В переводе с английского Дейл (Dale) означает «долина».
<<14>> Здесь и далее русский текст «Старшей Эдды» приводится в переводе А. Корсуна. Цит. по: Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. — М.: Художественная литература, 1975.
<<15>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Дарин.
<<16>> В переводе Рахмановой — Оукеншильд.
<<17>> При заимствовании слов из французского языка часто наблюдается чередование букв g и w (например, заимствованному слову guard (стражник) соответствует исконно английское ward). Соответственно, gand = wand (волшебная палочка).
<<18>> В обоих цитируемых переводах это словосочетание отсутствует.
<<19>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Лихолесье.
<<20>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Терн.
<<21>> В русском переводе «Хоббита» местоимение «я» в речи Горлума не употребляется вообще.
<<22>> Перевод Т. Ермолаева.
<<23>> Цит. по переводу Рахмановой. В «Сильмариллионе», соответственно: Лесные Эльфы, Высшие Эльфы, Эльфы Света, Морские Эльфы и Премудрые Эльфы.
<<24>> В переводе на русский язык слово dim не передано:
Не раз он видел в годы эти, /
Как фэйери в полдневном свете, /
Король со свитой приближенных, /
Охотились в чащобах оных, /
Звучали голоса и рог, /
И лай собак, и топот ног, /
Но зверя не добыв, всегда /
Вдруг исчезали без следа.
(Перевод В. Тихомирова. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь. — М.: Аграф, 2016.)
<<25>> В английском тексте употреблено слово familiar, которое может означать и «знакомый», и «фамильярный».
<<26>> Здесь и далее русский текст эссе «„Беовульф“: чудовища и критики» приводится в переводе М. Артамоновой. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Чудовища и критики и другие статьи. — М.: Elsewhere, 2006.
<<27>> Первая часть романа, «Хранители», куда были включены безымянные книги I и II, была опубликована в июле 1954 года; вторая, «Две твердыни» (книги III и IV), — в ноябре того же года; а третья, «Возвращение короля» (книги V и VI), — только в октябре 1955 года. Это было сделано для того, чтобы уменьшить единовременные затраты на публикацию и оценить успешность серии. Поэтому, хотя роман Толкина представляет собой единое произведение, он часто по традиции публикуется в трех томах и называется трилогией (строго говоря, это неверно, но уже привычно).
<<28>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Лучиэнь.
<<29>> Перевод В. Авербуха.
<<30>> Здесь и далее русский текст «Фермера Джайлза из Хэма» приводится в переводе О. Степашкиной. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Хоббит, или Туда и обратно. — М.: Эксмо-Пресс, 2000.
<<31>> Глагол tame в переводе с английского языка означает «приручать».
<<32>> Одно из значений слова hall — «поместье, усадьба».
<<33>> В переводе Степашкиной — Дубки.
<<34>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Пригорье.
<<35>> Шир (the Shire) в переводе с английского означает «графство». Это слово входит в состав названий многих графств: Оксфордшир, Бакингемшир и т. д.
<<36>> Ноботтл (Nobottle) в дословном переводе с английского означает «Не-обиталище», Фартингс (Farthings) — «Гроши».
<<37>> В переводе Муравьева и Кистяковского — городской голова.
<<38>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Хоббитан.
<<39>> Здесь и далее русский текст стихотворения «Приключения Тома Бомбадила» приводится в переводе В. Тихомирова. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Малые произведения. — М.: АСТ, 2004.
<<40>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Старый Вяз.
<<41>> Эти слова пропущены в обоих цитируемых переводах.
<<42>> Окончание отсутствует в обоих цитируемых переводах.
<<43>> В переводах на русский язык архаичность передана с помощью других слов, таких как «досточтимый» и «ибо».
<<44>> В обоих цитируемых переводах этот оборот отсутствует.
<<45>> Здесь и далее русский текст поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» приводится в переводе В. Бетаки. Цит. по: Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь (научное издание). — М.: Наука, 2003.
<<46>> В переводе Муравьева и Кистяковского — Онтава.
<<47>> В переводе Муравьева и Кистяковского, соответственно, Остемнет и Западная Окраина.
<<48>> В переводе с древнеанглийского meduseld означает «медовый зал» — так называли жилища конунгов. Eodor (одна из форм — edoras) означает одновременно «защитник» и «здание». В древнеанглийском тексте «Беовульфа» оба слова используются не как имена собственные, а как нарицательные существительные.
<<49>> Здесь и далее русский текст «Беовульфа» приводится в переводе В. Тихомирова. Цит. по: Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. — М.: Художественная литература, 1975.
<<50>> В английском тексте соответственно take и accept.
<<51>> В обоих цитируемых переводах эти слова отсутствуют. В английском: «There are children in your land who, out of the twisted threads of story could pick the answer to your question».
<<52>> Напомним, что, как пишет сам Толкин в примечании к главе 9 книги III, «согласно хоббитскому календарю, во всех месяцах по тридцать дней».
<<53>> Русский текст «Скотного двора» приводится в переводе Л. Беспаловой. Цит. по: Оруэлл Дж. Скотный двор. — М.: Эксмо, 2021.
<<54>> В цитируемых переводах — «ты бы не выдержал / не вынес». В английском тексте употреблено слово mind (рассудок).
<<55>> Русский текст романа «1984» приводится в переводе В. Голышева. Цит. по: Оруэлл Дж. 1984. — М.: Мир, 1989.
<<56>> Здесь и далее русский текст «Бойни номер пять» приводится в переводе Р. Райт-Ковалевой. Цит. по: Воннегут К. Бойня номер пять, или Крестовый поход детей. — М.: АСТ, 2008.
<<57>> Русский текст «Книги Мерлина» приводится в переводе С. Ильина. Цит. по: Уайт Т. Х. Король былого и грядущего. Книга Мерлина. — М.: Азбука-Аттикус, 2021.
<<58>> В переводе Муравьева и Кистяковского слово «снеговые» отсутствует.
<<59>> Здесь и далее русский текст «Энеиды» приводится в переводе С. Ошерова. Цит. по: Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. — М.: Художественная литература, 1979.
<<60>> Русский текст «Писем Баламута» приводится в переводе Т. Шапошниковой под редакцией Н. Трауберг. Цит. по: Льюис К. С. Любовь. Страдание. Надежда: Притчи. Трактаты. — М.: Республика, 1992.
<<61>> Русский текст «Потерянного рая» приводится в переводе А. Штейнберга. Цит. по: Мильтон Дж. Потерянный Рай. Стихотворения. Самсон-борец. — М.: Художественная литература, 1976.
<<62>> Русский текст «Утешения Философией» приводится в переводе В. Уколовой и М. Цейтлина. Цит. по: Боэций. Утешение Философией и другие трактаты. — М.: «Наука», 1990.
<<63>> Русский текст приводится в переводе И. Череватой под редакцией Н. Трауберг. Цит. по: Льюис К. С. Просто христианство. — М.: Гендальф, 1994.
<<64>> В цитируемых переводах на русский язык — «желание».
<<65>> В переводе Григорьевой и Грушецкого: «Забрел случайно / Просто песни распевал и пришел нечаянно».
<<66>> В обоих цитируемых переводах эта часть предложения отсутствует.
<<67>> В оригинале действительно нарушено правило грамматики: the famousest of the hobbits. В цитируемом переводе — «самым отважным из хоббитов».
<<68>> Русский текст «Переландры» приводится в переводе Л. Сумм. Цит. по: Льюис К. С. Космическая трилогия. — М.: Эксмо; СПб: Домино, 2011.
<<69>> Русский текст предисловия автора к «Властелину колец» приводится в переводе А. Грузберга. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Властелин колец. — М.: АСТ, 2019.
<<70>> Hole (англ.) — нора, дыра; pit (англ.) — яма.
<<71>> В переводе Муравьева и Кистяковского при первом из трех упоминаний эта фраза звучит как «Запад побежден».
<<72>> В обоих цитируемых переводах это слово пропущено.
<<73>> В переводе Муравьева и Кистяковского — «Спи, покуда смутами ярый мир клокочет».
<<74>> В переводе Муравьева и Кистяковского эта фраза пропущена.
<<75>> В переводе Муравьева и Кистяковского — «Сумасшедший Торбинс».
<<76>> Здесь и далее, если не указано иначе, русский текст произведений Шекспира приводится в переводе Б. Пастернака. Цит. по: Шекспир У. Трагедии в переводах Бориса Пастернака. — М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2022. В переводе Муравьева и Кистяковского — «Черный Замок».
<<77>> В переводе Муравьева и Кистяковского тексты стихов в исполнении Бильбо и Фродо идентичны.
<<78>> В переводе Муравьева и Кистяковского третий вариант никак не похож на первые два:
От самых от дверей ведет / Дорога вдаль и вдаль. / Но кто по ней куда пойдет / И кто куда когда придет — / Уж не моя печаль. / Кто хочет, пусть выходит в путь — / Зовет его закат. / А мне пора с пути свернуть, / Пора в трактире отдохнуть, / Соснуть у камелька.
<<79>> В английском тексте: «in places of less royalty» (дословно: «в местах не столь королевских»).
<<80>> Здесь и далее русский текст «Бесплодных усилий любви» приводится в переводе Ю. Корнеева. Цит. по: Шекспир У. Бесплодные усилия любви. — М.: Искусство, 1958.
<<81>> В некоторых переводах — «Перл».
<<82>> В обоих цитируемых переводах это слово пропущено.
<<83>> Эти строки в обоих цитируемых переводах отсутствуют.
<<84>> Русский текст стихотворения приводится в переводе С. Я. Маршака.
<<85>> Эта фраза отсутствует в обоих цитируемых переводах.
<<86>> Ланкашир расположен в Северо-Западной Англии, а Стаффордшир — в любезном сердцу Толкина Западном Мидленде.
<<87>> В опубликованном переводе — «К нам, в мир предсумрачных теней!». В английском тексте — «Amid the world of woven trees».
<<88>> На этом примере особенно заметна созвучность Мидленда (от middle-lands) и Средиземья (Middle-earth). Тем не менее название Middle-earth для обозначения мира, населенного смертными людьми, придумано не Толкином — его аналоги встречаются и в древнескандинавской литературе (Miðgarðr), и в древнеанглийской, в том числе в «Беовульфе» (Middangeard).
<<89>> Здесь и далее русский текст «Комоса» приводится в переводе Ю. Корнеева. Цит. по: Мильтон Дж. Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец. — М.: Художественная литература, 1976.
<<90>> В переводе Муравьева и Кистяковского — «Ведь он прочнее всех твердынь, / И темнота пройдет». В английском тексте — «I will not say the Day is done, / nor bid the Stars farewell».
<<91>> В опубликованном переводе поэмы на русский язык этот образ отсутствует.
<<92>> Здесь и далее русский текст эссе «О волшебных сказках» приводится в переводе С. Лихачевой. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Чудовища и критики и другие статьи. — М.: Elsewhere, 2006.
<<93>> Русский перевод сказки цит. по переводу, приведенному в эссе.
<<94>> Разница между григорианским и юлианским календарями не постоянная и увеличивается на трое суток каждые 400 лет. Сейчас она составляет 13 дней.
<<95>> В переводе Муравьева и Кистяковского — «кромешная тьма», в английском тексте — nothing (ничто).
<<96>> Перевод на русский язык цит. по: Фрай Н. Анатомия критики // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX–ХХ вв. Трактаты, статьи, эссе. — М.: Издательство Московского университета, 1987.
<<97>> Русский текст «Песен Белерианда» приводится в переводе М. Артамоновой. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р., Толкин К. Дж. Р. Песни Белерианда. — М.: АСТ, 2020.
<<98>> На момент перевода «Хоббита» на русский язык текст «Сильмариллиона» в СССР не издавался, поэтому названия эльфийских народов в переводе Рахмановой не всегда отражают замысел Толкина. «Солнечные эльфы» — это на самом деле Эльфы Света, а «подземные эльфы» соответствуют Премудрым.
<<99>> Русский текст эссе «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» приводится в переводе С. Лихачевой. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Чудовища и критики и другие статьи. — М.: Elsewhere, 2006.
<<100>> Здесь и далее русский текст «Сильмариллиона» приводится в переводе Н. Эстель. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Сильмариллион. — М.: АСТ, 2020. Для обеспечения единообразия имена собственные и названия отдельных произведений (например, Песнь «Лейтиан») приведены в соответствие с этим переводом. Исключение составляет имя Эарендил/Эарендель, поскольку оно встречается в разных написаниях у самого Толкина.
<<101>> Здесь русский текст отрывка из стихотворения «Мифопоэйя» приведен в том же виде, что и в эссе «О волшебных сказках» в переводе С. Лихачевой. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Чудовища и критики и другие статьи. — М.: Elsewhere, 2006.
<<102>> Русский текст эссе «Английский и валлийский» приводится в переводе П. Иосада. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Чудовища и критики и другие статьи. — М.: Elsewhere, 2006.
<<103>> Здесь и далее русский текст «Неоконченных преданий Нуменора и Средиземья» приводится в переводе А. Хромовой. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Неоконченные предания Нуменора и Средиземья. — М.: АСТ, 2017.
<<104>> В русском переводе одноименная работа Льюиса обычно называется «Страдание».
<<105>> Из стихотворения «Ода к греческой вазе» в переводе В. Комаровского. Цит. по: Китс Дж. Стихотворения. — Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1986.
<<106>> См. стр. 418.
<<107>> Здесь и далее русский текст «Листа кисти Ниггля» приводится в переводе В. Маториной. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Волшебные истории. — Хабаровск: Амур, 1992. В другом переводе рассказ носит название «Лист работы Мелкина».
<<108>> Как уже говорилось, после 1940 года Толкин перестал активно публиковать научные тексты.
<<109>> В английском оригинале Толкин употребляет то же слово, с помощью которого он описал сад Ниггля, — neglected (запущенный, находящийся в небрежении).
<<110>> В переводе с английского parish означает «церковный приход».
<<111>> В переводе В. Маториной — Доставщик.
<<112>> Здесь и далее русский текст стихотворения «Последний корабль» приводится в переводе И. Забелиной. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Приключения Тома Бомбадила и другие стихи из Алой Книги. — М.: АСТ, 2004.
<<113>> Здесь и далее русский текст предисловия к сборнику «Приключения Тома Бомбадила и другие стихи из Алой Книги» и стихотворения «Морской колокол» приводится в переводе В. Тихомирова. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Хоббит, или Туда и обратно. Избранные произведения. — М.: Эксмо; СПб: Terra Fantastica, 2003.
<<114>> Ни одна из книг не была окончена. Обе опубликованы Кристофером Толкином в «Истории Средиземья».
<<115>> Речь о Нуменоре (в орфографии Льюиса — Нуминоре). В трилогии есть и другие пересечения с произведениями Толкина и отсылки к созданным им образам, например к концепции превращения в призрака (wraith).
<<116>> Кристофер Толкин в «Поражении Саурона» проводит связь между редким словом ramer и диалектизмами, которые означают «молоть чушь, бредить».
<<117>> Как уже говорилось в пятой главе, фамилия Tolkien образована от немецкого tollkühn, что означает «безрассудно смелый». В переводе с английского rash — «безрассудный, опрометчивый», bold — «отважный».
<<118>> Согласно английской легенде короля Шефа (Шива) в младенчестве нашли в пустой лодке, как и конунга Скильда из «Беовульфа».
<<119>> Здесь и далее русский текст «Утраченного пути» приводится в переводе А. Хромовой.
<<120>> Здесь и далее русский текст стихотворения «Имрам» приводится в переводе С. Степанова. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Приключения Тома Бомбадила и другие истории. — СПб.: Северо-Запад, Академический проект, 1994.
<<121>> Русский текст стихотворения «Мифопоэйя» и «Баллады об Аотру и Итрун» приводится в переводе С. Степанова. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Приключения Тома Бомбадила и другие истории. — СПб.: Северо-Запад, Академический проект, 1994.
<<122>> Английский текст в переводе Толкина гласит: «Heart shall be bolder, harder be purpose, more proud the spirit as our power lessens!» Здесь и далее русский текст «Возвращения Беорхтнота, сына Беорхтхельма» приводится в переводе В. Тихомирова. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Хоббит, или Туда и обратно. Избранные произведения. — М.: Эксмо; СПб: Terra Fantastica, 2003.
<<123>> Здесь и далее русский текст сказки «Кузнец из Большого Вуттона» приводится в переводе О. Степашкиной. Цит. по: Толкин Дж. Р. Р. Волшебные сказки. — М., 2016.
<<124>> По-английски имя «Эдвард» пишется Edward, сокращенно Ed. При добавлении буквы «n» получается другое английское имя — Ned (Нед). В русской транскрипции латинская буква «e» в начале слова передается как «э», а между согласными — как «е», поэтому в русском написании связь между именами «Нед» и «Эдвард» не так очевидна, как в английском.
<<125>> Русский текст дневника приводится в переводе Л. Володарской. Цит. по Вулф В. Дневник писательницы. — Центр Книги ВГБИЛ им. М. И. Рудомино, 2009.
<<126>> В переводе Бетаки с древнеанглийского: «о том, что будет, / Что день грядущий готовит ему / Самую серьезную встречу с судьбой». У Толкина: «as a man whose mind was bemused with many mournful thoughts».
<<127>> Tolkein.
<<128>> Русский текст «Рыцаря на золотом коне» приводится в переводе А. Бродоцкой. Цит. по: Джонс Д. У. Рыцарь на золотом коне. — СПб: Азбука-Аттикус, 2013.
<<129>> Русский текст «Меча Шаннары» приводится в переводе Е. Королевой. Цит. по: Брукс Т. Меч Шаннары. — М.: Эксмо, 2016.
<<130>> Русский текст «Проклятия Лорда» приводится в переводе И. Аргунова. Цит. по: Дональдсон С. Проклятие Лорда. — М.: АСТ, 1997.
<<131>> Raver переводится с английского как «гуляка», иногда так называют гомосексуалистов.
<<132>> Русский текст «Волшебного камня Бризингамена» приводится в переводе И. Токмаковой. Цит. по: Гарнер А. Волшебный камень Бризингамена. — М.: НЦ ЭНАС, 2004.
<<133>> По-английски его фамилия пишется Rohan — точно так же, как называется страна конников-мустангримцев (в переводе Муравьева и Кистяковского — Ристания, или Мустангрим).
<<134>> Русский текст «Адама Бида» приводится в переводе М. Шишмаревой. Цит. по: Элиот Дж. Адам Бид. — СПб: Нар. польза, 1903 (орфография изменена на современную).
Том Аллан Шиппи (род. 1943) — британский филолог, литературовед, писатель, специалист по древнеанглийскому языку и поэзии, один из самых авторитетных исследователей творчества Дж. Р. Р. Толкина. Преподавал литературу Средневековья в шести британских и американских университетах, в том числе в Оксфордском и Гарвардском. Много лет занимал кафедру средневековой литературы в Лидсском университете — именно на ней в свое время работал и Толкин. Автор книг о творчестве Толкина, которые не раз переиздавались и переводились на разные языки. В их числе The Road to Middle-earth (1991) («Дорога в Средиземье»), Laughing Shall I Die: lives and deaths of the great Vikings (2018) («Умру смеясь: жизнь и смерть великих викингов») и Beowulf and the North before the Vikings (2022) («Беовульф и северный мир до эпохи викингов»).
