Игра в «Городки» [Юрий Николаевич Стоянов] (epub) читать онлайн

Посвящение

Всем зрителям программы «Городок» посвящаю эту книжку. Всем, кто любил нашу пару Олейников— Стоянов, или только Олейникова, или только Стоянова. Всем коман­дирам подводных лодок и кораблей дальнего плавания, ко­торые со словами «Я вас научу «Городок» любить!» обрека­ли свои экипажи на многомесячные просмотры программы.

Всем женщинам, которые отвоевывали у мужчин эфирное время и переключали телевизор с футбола на «Городок».

Всем мужчинам, которые предпочитали эту передачу люби­мому сериалу жены. Всем бабушкам и дедушкам, которые передавали любовь к «Городку», по наследству внукам.

Всем таможенникам, которые закрывали глаза на огромное количество кассет и дисков, пересекающих границу в сто­рону наших зарубежных соотечественников.

Всем нашим телевизионным начальникам, которые любили «Городок» не по службе, а как все остальные.

И даже видеопиратам, которые своими «левыми» тиражами, не принеся нам ни копейки денег, увеличивали количество наших зрителей, а следовательно, и количество любви к нам.

И тем, кто под­воровывал наши сюжеты в других передачах и выдавал их за свои без всяких последствий. Они дарили нам удивитель­ное чувство удовлетворенности и великодушия. И тем но­вым ребятам, которые шутят в кадре уже совсем по-другому, но в том, что они делают, чувствуется, что они внимательно смотрели когда-то «Городок». И это так клево! Всем тем, кто всегда ждал нашу программу, тем, кто ее оплакал, и тем, кто продолжает ждать… Словом, всем тем, кто считает «Горо­док» — маленькой юмористической энциклопедией жизни не только большой страны, но и своей личной!

От А до Я за три года

В 1991 году, весной, мы с Олейниковым пришли на ленинградское телевидение. Илья решил сразу обратиться к Кириллу Набутову — лучшему веду­щему лучшей программы того времени на 5-м ка­нале «Адамово яблоко. Передача для мужчин», сокращен­но — «А.Я.» Дело оставалось за малым: решить, в каком качестве нам предложить себя Набутову. О том, что такое телевидение, я тогда имел представление лишь как зритель.

И подобно большинству зрителей считал телевидение ис­кусством весьма поверхностным, а подобно большинству артистов относился к нему только как к средству раскрутки.

За три года работы в «Яблоке» мои представления полно­стью перевернулись.

После трехдневных совместных раздумий мы пришли к идее экранизации анекдотов, и я, ничего не смыслив­ший в телевизионной технологии, пытался подвести под эту идею большую теоретическую базу. Редакторское чутье подсказало Кириллу, что нечто в нашей затее все-таки есть, и он дал добро. В «Адамовом яблоке» возникла новая пяти­минутная рубрика — «Анекдоты от Адама до наших дней».

В моей жизни наконец-то появилось дело, в котором многое зависело исключительно от меня и моего партне­ра. И я никогда не забуду людей, учивших меня телеви­зионному делу. Они были моими ровесниками, а многие даже младше меня. Они не корчили из себя мэтров, а я не стеснялся учиться у них. Они мирились с моим характером.

Я люблю их. Киру Набутова, Сашу Жукова, Митю Медведева, Юру Олиневича…

— Толстый, с сегодняшнего дня ты отвечаешь в «Ябло­ке» за эротику!

Эту историческую фразу Набутов произнес в 1992 году, когда копировать плейбоевские VHS-ные кассеты стало уже неприлично.

— В каждом выпуске передачи должен быть оригиналь­ный, смешной эротический клип! — заявил Кира.

— И эротический, и смешной? — переспросил я.

— Именно.

— Тогда я сам разденусь. Обхохочешься.

— Я не имею в виду фильм ужасов.

Ночью я сочинил сценарий клипа «Здравствуй и про­щай» о выпускнице Смольного института, которая ждет в полночь своего возлюбленного — гусара. Пародия на не­мое кино начала века про роковой любовный треугольник.

Предполагалось подать эту историю под видом архивного материала, чудом сохранившегося и свидетельствовавшего о том, что эротика существовала и до передачи «Адамово яблоко».

Естественно, о приглашении на съемки профессиональ­ных актрис не могло быть и речи. За эротические съемки надо платить. А платить было нечем. Набутов привел двух девиц из ночного варьете и, отведя меня в сторону, сказал:

— Вот. Что Бог послал.

Бог послал ему двух очаровательных восемнадцатилет­них девчонок, лишенных всяческих комплексов. Пока Кира общался с девочками, я пошел в буфет за сигаретами. Воз­вращаюсь через пять минут. Застаю картину: Набутов разва­лился в кресле, а будущие героини клипа в чем мать родила показывают какую-то сценку из своего ночного шоу. Я так понимаю, что Кира изобразил из себя режиссера и устроил телепробы в кабинете.

— Я вам не мешаю? — спросил я.

— Нет, заходи. Девочки, это — Толстый, ваш режиссер.

— Смешная фамилия, — сказали девочки.

— Толстый — это не фамилия, это — имидж, — объ­яснил Набутов. — А фамилия его вам как раз очень понра­вится — Стоянов!

Впервые в истории ленинградского телевидения долж­ны были сниматься в павильоне такие, мягко говоря, пи­кантные кадры. Чтобы не будоражить коллектив орде­ноносного телецентра, съемки решили сделать ночными.

И, чтобы шлялось как можно меньше народу, заказали сме­ну с 24 часов.

Никогда на моей памяти коридор рядом с 1-й студией не был таким оживленным, как в ту ночь. Маленькое ромбо­видное окошко в огромной звуконепроницаемой двери па­вильона было нами демонстративно задрапировано. Это не помогало. Непонятно из каких щелей возникали на съемоч­ной площадке люди. То осветитель зайдет, которого днем с огнем не сыщешь, и начнет долго вкручивать ненужную нам лампочку, то пожарник появится и спросит:

— Не курите?

— Нет, — говорю и показываю на голых актрис, — они еще не умеют.

То охрана возникнет в полном мужском составе:

— Посторонних нет?

— Нет, — отвечаю, — все свои. Раздевайтесь.

То машинист не заказанного нами операторского крана влетит:

— Кран нужен?

— Не нужен.

— Так сверху же лучше…

— Это ты дома своей жене скажешь! — срывается опе­ратор Митя Медведев. — А я вот люблю снизу… снимать.

И так далее.

Клип получился и смешной, и трогательный. И можно смело сказать, что он явился результатом коллективных уси­лий всех мужчин, якобы случайно оказавшихся в ту ночь рядом с нами…

— Толстый, в передаче мало музыки. Ты должен снять какую-нибудь песню. Чтобы обойтись без попсы. Чтобы был эксклюзивчик! — очередная идея Кирилла Викторови­ча Набутова.

— Это дорого, — отвечаю.

— А ты свою песню сними — будет дешево.

— Сами снимайте. Это еще дешевле.

— И снимем!

— И снимайте!

— И снимем!

В ту пору в «Яблоке» работал славный паренек, ассистент с режиссерскими амбициями — Леша Щукин. Еще у нас был администратор Саша Медведь, который любил протирать ви­деокамеру и смотреть на нее. Им-то Кира и поручил съемки музыкального видеоклипа. Вероятно, это был тонкий педаго­ гический ход. Остановились на моей песенке на стихи Ана­толия Флейтмана «1812 год». В ней такой рефрен:

Слева, на флешах,

в созвездии костров — Милорадович.

Справа, на фланге,

в безмолвии — Багратион…

Сюжет песни — Бородинское сражение. И через весь текст (довольно сложный и насыщенный образами) про­ходят эти строки: про то, что где-то слева — Милорадович, а где-то справа — Багратион. Петь песню в кадре должен был я. Пацаны (то есть «режиссер» и «оператор») поняли, что тут очень важно, кто из героев стоит справа, а кто — слева. И главное — не перепутать, где у нас «право», а где «лево» по телику, блин. Три дня они шушукались, что-то ри­совали. Когда я подходил, бумажку прикрывали руками, как будто я — второгодник, жаждущий списать контрольную.

Наступил день съемок песни «1812 год», или «Песни про чуваков, которые слева и справа», как говорили между со­бой творцы видеоклипа. Сели в автобус.

— Куда едем? — спрашиваю.

— К Казанскому собору, — отвечают.

Снимать про Багратиона и Милорадовича у собора Казан­ской Божией Матери? Ну, думаю, Щукину и Медведю виднее…

Приезжаем. Нас поджидает машина «Ленэнерго» с теле­скопической вышкой для ремонта уличного освещения. Ее Саши Медведя дружбан за бутылку пригнал. Машину пар­куют посредине между двумя памятниками. Медведь с ка­мерой залезает в «люльку», и водитель поднимает его на высоту метров десять. А Леша Щукин — внизу. Руководить будет. «Постановку ставить». У обоих милицейские рации для переговоров друг с другом. Солидно подготовились.

Леша мне говорит:

— Ты — слушаешь фонограмму. Когда будут слова, что слева Милорадович, грустно так чапаешь к левому памят­нику, а когда про то, что справа Багратион, — в противопо­ложную сторону. Он посмотрел на вышку и сказал по рации Медведю: — Саня, когда Стоян пойдет налево, наезжаешь камерой на фамилию памятника, там должна быть таблич­ка. То же самое — с правым. Ну, как договаривались. По­ехали!

А народу собралось у Казанского немало. Съемка все-таки.

— Пишем! — командует Леха.

Зазвучало вступление. Пошли слова: «Слева, на флешах, в созвездии костров — Милорадович…» Иду к левому па­мятнику. Щукин кричит Медведю:

— Саня, наезжай на памятник!

Вероятно, Саня по команде трансфокатором приблизил к себе памятник и наконец-то узнал, что за мужик с эполетами стоит на постаменте. Я слышу его голос по рации:

— Леха, фигня получается. Это Кутузов!

— А справа кто?

— Ща посмотрю.

Медведь использует камеру как бинокль и поворачивает ее направо.

— А там вообще Барклай де-Толли!

...Как вы понимаете, этот съемочный день был у нас ре­кордно коротким, а наличные затраты минимальными — бу­тылка водки.

Действительно, дешево сняли.

Раз в неделю Кирилл спрашивал меня:

— Ты еще не ушел из театра?

— Нет.

— Все равно уйдешь. Твое дело — телевидение.

Он мог позвонить мне в два часа ночи:

— Давай покидаем!

«Кидать» — значит обмениваться идеями по передаче.

И мы кидали…

Он заставлял меня быть одновременно репортером, жур­налистом, сценаристом, режиссером, ведущим. Но больше всего приучал к телевизионной режиссуре.

Иногда он приходил на монтаж за час до выхода пере­дачи в эфир начитывать закадровый текст и говорил:

— Я потерял бумажки. Но ничего, я все помню.

Я знал, что это неправда, что он устал и текст попросту не написан. Кира брал микрофон и начинал наговаривать под картинку. Как правило, это выливалось в блестящую эмоциональную импровизацию.

Журналист божьей милостью, эрудит, умница, трудяга.

Огромного роста, с открытой улыбкой, ранимый, заводной, отходчивый, не знающий чувства зависти. И по сей день почти в одиночку везущий свой телевизионный воз.

В 1993 году он часто говорил нам с Ильей:

— Вам нужно делать свою передачу. Я договорюсь об эфире на нашем канале. Делайте, делайте.

И мы сделали. Только на другом канале. На Российском.

Но если бы не было «Адамова яблока», не было бы и «Го­родка». Я не забываю об этом.

Илюша

Однажды я готовился к выходу в сборном концерте, посвященном то ли Новому году, то ли Восьмому марта. Дверь распахнулась, и в гримерку влетели четверо угрюмых ребят. Они переодевались быстро и деловито, как рабочие перед сменой в литейном цеху.

Надев костюмы и улыбки, квартет выскочил на сцену, отче­бучил номер, обкатанный уже тысячу раз, а потому ладно скроенный и лихой. Зал смеялся, долго хлопал. Парни выда­ли заготовленную бисовочку и нырнули обратно в гримерку.

— Ты и правда сын Стржельчика? — спросил, запинаясь и смешно подмигивая, один из них — Илья Олейников.

Ходила по Питеру такая сплетня, а я не разочаровывал.

Но в этот раз почему-то сказал правду:

— Нет, я сын Николая Первого.

Илья уже был известным, а обо мне могли сказать лишь то, что я служу в лучшем питерском театре. Кто я и как меня зовут, знали единицы. Впрочем, факт работы в Большом драматическом украшал любого актера. Украшал ли я театр, не знаю. Вряд ли. А эстрадника Олейникова вместе с парт­нером Ромой Казаковым не реже двух раз в год показывали по телевизору. Фразу «Вопрос, конечно, интересный…» из их скетчей помнят и по сей день.

«Почему Олейников выступает с квартетом и где Каза­ков?» — подумал я в тот вечер, но спросить не решился. Не слышал еще, что Рома сгорел от рака за пару месяцев. Илья очень ему помогал, маялся, что знает о болезни, а Казаков нет. Эта ситуация зеркально повторится у нас с Илюшей…

Лелик не раз признавался мне, что он актер, категори­чески не умеющий работать один. Поэтому для него смерть Ромы стала двойным ударом. Он потерял не только друга, но и партнера. И, вынужденный искать себе новое примене­ние, оказался лидером квартета.

Я еще пересекался с лихой «четверкой» за кулисами, а потом уже встретился с одним Ильей на съемках филь­ма «Анекдоты» режиссера Виктора Титова. Мы обнялись, как старые приятели, хотя по-прежнему ничего друг о друге толком не знали.

У каждого из нас был пунктик — как бы проникнуть в кино. Илья комплексовал масштабнее: у эстрадного арти­ста шансов попасть в кадр куда меньше, чем у драматиче­ского. Тем не менее не снимали нас одинаково.

Мы любили кино больше, чем оно нас, и прому­чились этой неразделенной страстью почти всю жизнь.

Помимо Стржельчика, я похож на всех царей сразу, и в «Анекдотах» мне предложили роль царя: не то Николая Первого, не то Александра Первого — по количеству тек­ста совершенно не принципиально, кого именно. А Илюша играл Максима Горького. Наличие усов, парика и соломен­ной шляпы создавало удивительное портретное сходство, которое мы обыгрывали впоследствии в «Городке».

В качестве сюжетной основы Титов использовал извест­ные анекдоты про персонажей, которыми обычно бывает населен сумасшедший дом, — Василия Ивановича и Петьку, Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина. Актерам, игравшим двоих последних, мы завидовали черной завистью: про них сочинили гораздо больше анекдотов, чем про царей и бу­ревестника революции. В ту пору о пролетарском класси­ке гуляла одна байка, известная всем с начальных классов школы, когда Ленин говорит Горькому после поцелуя с таким «голубым» прищуром: «А вы, Алексей Максимович, не горький, вы сладкий, вы о-о-очень сладкий». На что Горь­кий отвечает нечленораздельным междометием. Вот и вся Илюхина роль, и он мне тоже завидовал — моя реплика в фильме была длиннее. Я произносил четыре строчки не­понятного текста про Ленина на французском языке. Тира­да заканчивалась веским русским определением «мудак».

«Ты первый артист в истории советского кино, в кадре ска­завший ЭТО!» — восторженно восклицал Илья. Каюсь: да, именно я заложил не лучшую традицию в отечественном кинематографе, которая впоследствии стремительно набра­ла обороты.

Хотя слов в фильме у нас практически не было, режис­сер требовал нашего постоянного присутствия на съемоч­ной площадке. Приходилось то стоять, то сидеть на втором или третьем плане. Людей зачастую объединяет одно из двух чувств — любовь или ненависть. Так вот, наша дружба зародилась из жгучей неприязни к нашему месту в картине.

Мы с Ильей, как два неудачника, держались друг друга: без конца болтали на перекурах.

Десятого июля, в мой день рождения, была обычная съе­мочная смена. Я принес в сумке водку и нехитрую закусь, словом, проставился. Но и Илья пришел с портфелем, где оказались водка и колбаса.

— А ты-то чего? — спросил я.

— У меня день рождения!

— Так и у меня тоже!

Илюша серьезно посмотрел на меня:

— Покажи паспорт.

Взял его и, как милиционер, долго изучал, глядя то на меня, то в документ. Он сверил даты, и тут выяснилось, что мы родились не просто в один день, а с разницей ровно в десять лет. Я в 1957 году, он в 1947-м.

— Ой, да ты еще и одессит! — воскликнул Илья. —

А я из Кишинева!

Расстояние между нашими городами всего-то сто во­семьдесят километров. Поморгал Илюша на меня своим ти­ком, и что-то у него с тех пор в голове отложилось. Про нас.

«Ну как это может быть, чтобы в один день? Это что-то да значит», — все время повторял Лелик.

После окончания съемок «Анекдотов» мы стали встре­чаться, ходить друг к другу в гости. Илюша ездил в составе квартета по России, отсутствовал в Питере по две-три не­дели, привозя кучу всякого барахла и для себя, и на про­дажу. И мне тоже перепадало. В одном областном центре их повели на промтоварную базу, в другом — открыли до­ступ к загашникам универмага, в третьем — познакомили с завскладом… Поскольку у меня была машина, я встречал Илью и помогал перевозить нажитое непосильным трудом добро — от люстр до бензопил. То, что не влезало в машину (например, мотоцикл), помогал выгрузить.

В нашей стране в свободной продаже в ту пору не было ничего, любой товар считался дефицитом. Лелик часто брал меня «в ночное», куда отправлялся за бензином к прияте­лям, работавшим на заправке: «Юрик, поехали!» И из четы­рех канистр две отдавал мне. Илюша делился связями, во­зил знакомиться к директорам магазинов и универмагов. Он очень поддерживал меня в то время.

Новый 1990 год мы встречали тесной компанией: Сережа Серебрянский из «четверки», я и Илюха. Все с женами. Со­брались у Олейниковых. Последний дом на окраине Питера, дальше города нет. Двухкомнатная квартирка на тринадца­том этаже. В одной клетушке жил маленький Денис, в дру­гой спали Илюша и Ира. Комната Дениса одновременно слу­жила библиотекой и гостиной. Стены, оклеенные темными обоями, Илюша собственноручно разукрасил от пола до потолка. Он всегда говорил, что не умеет рисовать, но в дей­ствительности делал это неплохо. Если присобачить к его абстракциям фамилию какого-нибудь маститого художника, думаю, творчество Лелика прокатило бы. Еще у него было невероятное количество картин. Он привозил их отовсюду, руководствуясь при покупке интуицией и собственным вку­сом. Коллекция подобралась весьма причудливая, но стили­стически единая: светлые, добрые и трогательные картины с деформированными, смешными, несчастными, странными людьми.

В их окружении мы и встречали Новый год. Выпив шам­панского, стали валять дурака, предварительно распределив роли: я был Владиславом Стржельчиком, Серебрянский — Урмасом Оттом, а Илюша — Владимиром Молчановым. Два сверхпопулярных в то время интервьюера атаковали моего Стржельчика. Что мы творили! Это было невероятно скабрез­но, пошло и очень смешно. Мы даже втроем залезли в ванну!

Женщины снимали наше безобразие на видео. Олейни­ковы накануне приобрели свою первую камеру «Хитачи» с огромными кассетами. Первого января Илюша проснулся и тут же сел отсматривать снятое, даже не съев, вопреки обыкновению, ни крошки любимого лакомства. Он всегда начинал новый день с зажаривания над открытым огнем наколотого навилку куска хлеба. Доводил «деликатес» до состояния антрацита и со смаком сжирал его.

Илья вообще был очень странным в еде чело­веком. Хорошие котлеты ненавидел — говорил, в них мало хлеба.

Завершив просмотр кассет, Олейников вынес приговор:

«Юрик, а ведь мы с тобой пара!» Потом он не раз вспоми­нал: «Я увидел это первого января девяностого года».

Должен заметить, что я никогда не рассматривал свою биографию под эстрадным углом. Да, театральная карьера не складывалась, однако надежда на лучшее еще жила. Го­тов был выбрать кино — но эстраду?! Илья обижался, когда актеры драмы называли концерты халтурой. Это приносило значительно больший заработок, но я, впитав культивиро­ванное веками сектантское отношение к театру, по инерции поглядывал на Илюшину эстраду свысока. Бывало, спра­шивал:

— Ты куда?

— Плыву по Волге.

— На халтуру?

Лелик всегда выдерживал паузу, прежде чем ответить:

— Это для тебя халтура, а для меня — работа.

Илюха уезжал, возвращался и снова уезжал, не делая ни­каких программных заявлений о том, что мы должны рабо­тать вместе. Он вообще не был трепачом. Никогда не врал, не строил воздушных замков, ничего не обещал. Олейников был предметным и очень практичным человеком. Как-то в очередной раз сказал, как бы между прочим:

— Надо бы нам что-нибудь попробовать.

— Что?

— Приходи завтра в Театр эстрады.

Я пришел на концерт с многообещающим названием «Смех-шок». «Илюха, правильно обозвали, — подколол его по окончании. — Тебе удалось повергнуть публику в шок».

Это была голимая эстрада, которую мой высокий художе­ственный вкус, подпитываемый спектаклями БДТ и театраль­ными традициями, не мог принять априори. «Не приведи го­споди когда-нибудь вот в таком выйти на сцену», — сказал я себе. Не прошло и трех лет, как это стало моей работой.

Никогда не зарекайся не только от сумы и тюрьмы, но и от эстрадных концертов…

Илюша на время бросил попытки убедить меня стать его партнером. Мы по-прежнему дружили, выпивали, весело трепались.

Растиражированный журналистами образ мрачно­го клоуна Олейникова — полная ерунда. Он был очень смешливым человеком. При этом симпа­тичным, высоким, хорошо сложенным и пользую­щимся успехом у женщин.

Лелик интересно рассказывал, когда ему хотелось. Но соревноваться с другими застольными хохмачами — кто кого — не любил.

Дружим мы, дружим, и вот однажды Илья говорит:

— Слушай, я тут с Кириллом Набутовым познакомился.

Надо нам у него что-нибудь сделать.

Известная на всю страну передача «Адамово яблоко» только начиналась.

— Замечательно, — отвечаю. — А что?

— Думай.

Неосознанно, совершенно забыв о фильме Вити Титова, который и свел нас с Ильей, я предложил:

— Давай анекдоты?! Отберем самые игровые и неиз­вестные. Банальные трогать не станем.

Илье идея понравилась.

— А как снимать? — спросил он.

И я в эйфории ляпнул:

— Илюша, я в этом лучший, поверь!

Режиссерские амбиции проявились у меня давно. Рабо­тая в труппе БДТ, я зачем-то сделал раскадровку половины книги «Москва и москвичи» Гиляровского. Вместо того что­ бы просить роли, подсиживать коллег, дружить с ассистен­тами на «Ленфильме» или пить с режиссерами.

Поскольку за сказанное надо отвечать, я стал ходить к те­левизионным монтажерам, осветителям и операторам, посте­пенно увлекшись технологией съемочного процесса с пере­хлестом, как обычно ставя предмет увлечения выше всего насвете. Так я интегрировал себя в режиссуру и технологию, а Илюха — в авторский креатив и продюсирование.

Для первого съемочного дня мы принесли костюмы из дома, что-то я притащил из театра и взял с собой Тиля — мою собаку. Мы придумали, что в заставке будут бежать два чело­века, за которыми с лаем гонится пес. И они боятся, что их укусят за задницы. В анекдоте, где я играл прапорщика Пи­липчука, а Илюха — генерала, решили, что мне непременно нужны усы. Клок черной шерсти отрезали у Тиля, три капли клея «Момент», и усы готовы. Как мы их потом отдирали — отдельная история. Скажу только, что до кровавой раны.

Передача «Адамово яблоко» выходила каждые две не­дели. Наши анекдоты в ней появлялись раз в месяц и про­должались минут семь. Кирилл ругался, что и этого много, мы затягиваем, чересчур долго излагаем. Он не понимал, чтоэто происходило от нашей жуткой невостребованности, от­ того, что в нас накопилась невероятная ностальгия по ка­дру. Мы с Ильей были счастливы своей работой, и анекдотырасползались, продлевая наше удовольствие. Рука не под­нималась резать их на монтаже.

Надо сказать, Пятый канал был в то время уникальным, самым живым и передовым в России: здесь работали Бэлла Куркова, Света Сорокина, Кирилл Набутов, Саша Невзоров.

Их взахлеб смотрела Россия, то, что они делали, оказыва­лось остро, противоречиво, иногда нагло и заносчиво, но всегда безумно интересно.

Мы попали на Пятый в нужное время: он был сво­бодным, твори что хочешь — цензура нулевая. За­прещалось лишь банальное и политкорректное.

Илья очень серьезно относился к эфиру. Ему было важ­но все: в котором часу нас показали, в каком контексте, что шло до и что будет после. С ним вместе невозможно было смотреть ни «Адамово яблоко», ни позже «Городок». Это превращалось в настоящую пытку! Илюша не обращал вни­ мания на происходящее на экране. Усиленно моргая, он ма­ячил перед твоим лицом и вопрошал:

— Ну как? Здорово?

И тебе приходилось все время улыбаться, смеяться и твердить:

— Гениально!

Это касалось не только телевидения, но и всего, в чем Олейников себя проявлял, будь то сочинение стихов или музыки.

Илюха не отличался самокритичностью, нуждался в комплиментах, в любви, в восторженных оцен­ках того, что он сделал. Но замечательно в нем было другое: тем же самым он платил партнеру.

Возвращаясь с выездных концертов, Илюха неизменно спрашивал:

— Узнают на улице?

— С чего вдруг?

— Но ведь три эфира уже было!

— Вроде двое военных узнали у магазина, — ответил я ему в очередной раз.

— Нормально, б…! Потом врачи подтянутся, учителя. Прорвемся.

Такая у него была вульгарная социология.

Мало кто знает, что в 1992 году канал «Россия» заказал у питерских коллег часовой спецвыпуск не программы «Ада­мово яблоко», а только нашей рубрики «Анекдоты». После этого я стал убеждать Илью, что пора делать свою передачу.

«Давай», — согласился он.

Кирилл Набутов, надо отдать ему должное, с понимани­ем отнесся к нашему решению: «Вижу, вы выросли из этих штанов».

Саша Жуков, продюсер «Адамова яблока», уникальный, талантливый парень, поехал на канал «Россия» и спро­сил там:

— Помните, вы дайджест из анекдотов заказывали?

— Да, — отвечают. — Смешные были ребята.

— А хотите, они для вас юмористическую передачу делать будут? Она уже готова, решаем, какому каналу от­дать, — наврал Жуков.

— Конечно, нам! — сказали на «России». Во главе ка­нала стояли тогда Лысенко и Попцов, на вооружении кото­рых уже имелись «Джентльмен-шоу» и «Маски-шоу».

— Хотите выходить на канале «Россия»? — спросил нас Саша, вернувшись из Москвы. — За работу. Я им сказал, что у вас уже все готово.

Мы тут же ушли из «Яблока» в продакшн под назва­нием «Студия «НовоКом». «Какие анекдоты мы не сняли в «Яблоке»? — спросил я. Лелик достал список. — Вот их и снимем».

Первый выпуск «Городка» не могу смотреть по сей день.

Это полный кошмар и чудовищная пошлость. Судя по на­чальным выпускам, нас должны были выбросить из этого поезда. Спасло появление эксклюзивной «Скрытой каме­ры». Она стала сильным козырем, так в ту пору никто не снимал. Эта рубрика была человечная, иногда грустная, делалась с любовью к людям, а не с желанием показать их дебилами, идиотами, подонками, ворами и алкашами.

Девяностые годы стали временем взлета и небывалого триумфа «Городка». До 2000 года мы успели получить три статуэтки «ТЭФИ». Журнал «7 Дней» несколько лет подряд выбирал нас лучшими ведущими. Сейчас понимаю, что мы не заработали никаких дивидендов от невероятной попу­лярности — мало играли, не влезали ни в какие корпоративы. Надо было ловить момент, пользоваться им, а мы смо­трели вперед, в перспективу. Зато достойно прожили…

В конце 1993 года Илюха, который всегда был инициато­ром всех важных шагов в моей жизни, сказал:

— Мы работаем в ящике вдвоем, а сливки снимают без тебя. — Сам Лелик продолжал зарабатывать концертами, на телевидении нам платили очень мало.

— И что?

— Тебе надо гастролировать со мной.

— Из театра уходить, что ли? — насторожился я.

— Но у тебя же бывают выходные. Поедем, подзара­ботаем.

«Городку» было чуть меньше года, когда Илюша взял меня на халтуру (для него — работу) в Вышний Волочок.

Наш концерт проходил в местном драмтеатре. На сцене мы с Ильей вместе никогда ничего не делали. А эстрада требует обкатки, невероятного количества репетиций.

В поезде разучили какой-то номер, который уже был у Ильи. «А дальше, — сказал он мне, — ты сбацаешь что-нибудь на гитаре, споешь и расскажешь пару театральных баек». Не могу сказать, что трое Илюшиных коллег были в восторге от моего появления, но он сказал жестко: «Те­перь работаем так». Спорить с ним было бесполезно.

Мы вышли из поезда ранним утром, часов в шесть. Идем по дороге к гостинице, а навстречу два хромых человека. Потом попалась хромая пожилая женщина, за ней — мужик без ноги.

Когда я увидел ребенка на костылях, понял: это не к добру.

Перед концертом Илья попросил ведущего: «Выйди и спроси: «Друзья, кто из вас знает программу «Городок»?»

Когда зал начнет аплодировать, кричать, поднимется лес рук, ты скажешь: «Так вот, встречайте». Понял, Коль?».

Коля вышел и произнес положенный текст. В зале поднялись лишь две руки. Увидев это, Илюша сказал: «П…!» Улыбнул­ся и шагнул на сцену…

В целом все прошло неплохо, без неожиданностей. Кол­леги отработанными номерами взяли положенные аплодис­менты. На что рассчитывали, то и получили.

Вечером в номере шел дележ заработанного. С моим появлением надо было менять проценты, в которых ис­числялся творческий вклад участников в общее дело. Илье полагалось пятьдесят процентов, остальное делили на тро­их. Теперь ситуация усложнялась. Но Лелик решил ее про­сто: «С сегодняшнего дня семьдесят пять процентов у нас с Юрой на двоих, двадцать пять — ваши».

Он разом расставил точки над i в наших с ним финансо­вых отношениях: мы все делили пополам, за все годы жизни «Городка» ни разу не выясняли денежные вопросы. Боль­шая редкость, чтобы в телевизионном, концертном бизнесе не было обиженных.

В поездках по стране я узнал об Илюше много нового и интересного. На гастроли я ездил с портпледом. В нем были упакованы тщательно наутюженный костюм для вы­ ступлений и рубашки. В сумке — куча приспособлений для чистки обуви, утюг, средства для отпаривания брюк и уда­ления пятен с одежды, шампунь, пена и гель для волос…

Илюша садился в поезд в концертном костюме и в нем же спал. Ни разу не видел, чтобы в купе он разделся. Когда мы выходили на сцену, у меня на видном месте красовалось пятно, брючину рассекала складка, по морде расплывалась аллергическая сыпь, а этот смотрелся как новенький, сво­лочь! Я всегда завидовал стройной фигуре Лелика и тому, как сидят на нем костюмы.

Правда, его сценический имидж со времени наших пер­вых совместных поездок претерпел некоторые изменения, и как мне кажется, не без моего ненавязчивого участия.

— Илюша, коричневые туфли, зеленые брюки, светлые носки, синий пиджак и черная рубаха — как, по-твоему, это все называется? — спрашивал я, разглядывая его концертный костюм.

— Все вместе — ансамбль!

— Хорошо, но рубаху ты можешь постирать? Мы деся­тый концерт за неделю играем!

— Но она же черная, как она может быть грязная? — искренне удивлялся Илюша.

— Она черная, но я замечаю некоторые проблемы.

— А ты видел когда-нибудь декорацию вблизи?

Он был человеком с уникальным чувством юмора. Но этим его уникальные свойства не ограничивались. Никогда не мог понять, откуда у него, окончившего цирковое учили­ще, феноменальная грамотность в письме. Ошибки в тексте Илья видел лучше любого редактора. Когда он сдал в изда­тельство свою половину рукописи книги «До встречи в «Го­родке», корректор сделал лишь две поправки. Кроме нашей общей книги, Илюша издал вторую — «Жизнь как песня», предисловие к которой написал Жванецкий.

— Ты читал то, что написал Илюша? — спросил меня Михал Михалыч.

— Естественно! Он подарил мне первый экземпляр.

— Очень хорошая книга, это я тебе говорю! — сказал Жванецкий.

А как объяснить его невероятную память на цифры?

Тексты Илья запоминал мучительно долго, но телефонной книжкой не пользовался, держа все номера в голове.

Еще он ощущал пространство и умел его преображать не хуже профессионального дизайнера. Приобретя совершен­но неправильной формы земельный участок, спускавшийся к небольшому озерцу под углом в сорок пять градусов, Илья невероятно красиво и изобретательно его освоил. Ко все­му подходил творчески. Даже к выбору подарков. Зная, что я коллекционирую Чаплина, заказал у известного скульпто­ра метровую керамическую фигуру комика, а на день рож­дения художник с именем сделал по его просьбе мой пор­трет, в другой раз изобразил все мое семейство…

Мне хотелось, чтобы у Илюши были хорошие дорогие часы, крутая зажигалка. Я делал ему престижные подарки в «новорусском» стиле. А он мне — добрые, придуманные с юмором, имеющие не только материальную, но и худо­жественную ценность. Однажды подарил огромную, даже страшно смотреть, куклу — мою копию, с сигаретой, встав­ленной в расщелину между двумя передними зубами. Как-то я сказал Илье: «Видишь, если мне руки отрежут, все рав­но смогу курить, сигарета в самый раз помещается». А он, оказывается, запомнил…

Я постоянно чувствовал, что Илюха думает обо мне и за­ботится как о родном. Купив землю за городом, первым де­лом зарезервировал соседний участок. А когда (еще во вре­мена работы у Набутова) в мою машину врезался таксист, Лелик отдал мне свою.

«Юрик, выйди, — услышал в тот день я голос Олейникова в телефонной трубке. Спускаюсь на улицу и вижу Иру с Илю­шей рядом с их «Запорожцем» с проржавевшей выхлопной трубой. — Теперь это твое авто, извини, другого нету».

Надо было видеть, как мы с длинным Леликом, согнутые коленки которого упирались в подбородок, мчались по Пи­теру на этом рычащем танке! Сам он никогда не водил ма­шину. Однажды я пытался его научить:

— Илья, берусь за тебя всерьез.

Мы подъехали к площадке перед спорткомплексом, где упражнялись начинающие водители.

Я посадил его за руль минивэна с автоматической коробкой и… через десять секунд понял: если хочу, чтобы мы остались партнерами, пора закан­чивать.

— Илюша, столб! — кричал я.

— Вижу, — отвечал Илюша, продолжая невозмутимо ехать вперед.

Он был клинически не приспособлен для вождения. Лелик — пассажир, человек, которого нужно возить, что и де­лала всю жизнь его жена. Ира водит машину потрясающе — корректно, по-настоящему хорошо. А Илюша… Однажды мы подъезжали к Аничкову мосту. Скорость — километров шестьдесят.

— Высадишь меня за мостом, — говорит Илюша и от­крывает дверь на полном ходу.

— Ты чего, больной? — кричу ему. — Что творишь-то?!

— Ну, Аничков же мост…

В 1993 году Илюша пришел посмотреть на меня в «Амадеусе». Это была единственная постановка, на которую я мог позвать знакомых. Правда, играли мы уже нечасто.

После спектакля я вышел с высоко поднятой головой: при­гласил друга не на какой-то «Смех-шок», а на постановку Товстоногова! Но Лелик, поморгав с минуту, выдал:

— Ну, что сказать… Валить тебе отсюда надо.

— Больше ничего?

— Это вывод, — ободрил он. — Остальное — по дороге.

По сути, Илья озвучил то, что я и сам чувствовал. Мне дав­но хотелось работать вдвоем, чтобы «Городок» стал не приработком, а основным делом. Илья не раз подначивал: «Ну что, так и будешь снимать «Городок», а потом возвращаться в БДТ, чтобы сказать «Кушать подано»? До проходной театра будешь одним, после нее — другим? Это невозможно, это же шизофрения, Юрик. Надо жить в ладу с собой».

«Запомни, — сказал он мне, когда мы возвращались с «Амадеуса», — театр начинается с вешалки, но заканчива­ется заявлением об уходе. Иди и пиши».

Человеку, который привык, что все решают за него, уйти в самостоятельное плавание непросто. Но рядом был Илья, уверенный в себе, надежный, немногословный, и в его гла­зах явно читалось: если что — не брошу.

Повод хлопнуть дверью не заставил себя ждать — вы­весили очередное распределение ролей в спектакле по Достоевскому. Моя крошечная роль начиналась с ремарки «Входит Обноскин с гитарой». Гитара меня и добила. Я уже выходил и с балалайкой, и с гитарой, и с аккордеоном. Написали бы «с виолончелью» — может, еще подумал бы, а так… Помахав БДТ ручкой, тут же позвонил Илье.

— Лелик, я написал заявление об уходе.

— Молобздец! — ответил он.

Илья всегда в решающие минуты поддерживал меня, да­вая понять, что на него можно положиться. Мы практически не конфликтовали. Лишь раз поссорились по идиотскому поводу. Было это в Израиле, где мы снимали одну из лучших «Скрытых камер», состоявшуюся благодаря знакомствам и связям Лелика. Сидим в гостиничном номере, и Илья, по­курив, вдруг говорит:

— А с какого х… студия «Позитив ТВ» представляет Юрия Стоянова и Илью Олейникова? (С этих слов начина­лась наша передача.)

— В смысле? — не понял я.

— А с какого х… студия «Позитив ТВ» не представляет в правильном порядке: Илью Олейникова и Юрия Стоянова?

Я сел.

— Илюш, ты меня сейчас страшно разочаровал, чудо­вищно. Прямо руки опустились, я даже работать не хочу.

— Почему? Потому что так представляет студия?

— Нет. Потому что мне нечего ответить. Потому что для тебя это так страшно важно.

Наши имена самостоятельно расставил монтажер, делав­ший заставку «Городка». На экране мы пробивали головами афиши с собственными фамилиями и через них вылезали в кадр. Я даже не задумывался никогда, кто из нас за кем.

Ведь внутри же полнейший паритет!

— А почему должно быть иначе? Ну, скажи сам.

Что он мне на это ответит? «Я важнее, главнее, извест­нее…»? Что?

— Потому что я на десять лет дольше тебя говно ел.

Я в «Городок» через десять лет большего говна, чем ты, пришел.

Мы заснули, не разговаривая. На следующий день он с утра принес выпивку. «Прости», — сказал Илюша, часто­-часто заморгал и поцеловал меня.

Когда он со мной соглашался, он не говорил, что я прав, он начинал чаще подмигивать. Это служи­ло барометром, по которому я пытался определять его настроение.

Но я все же переделал начало, и с тех пор и до послед­них его дней студия «Позитив ТВ» всегда представляла сна­чала Илью Олейникова, а потом Юрия Стоянова. Илюша мог быть неправым, но не было случая, чтобы он этого не при­знал. Меня тоже заносило. Но я не извинялся, а стремился обратить человека в свою веру, заставить его сказать: ты прав. В этом смысле мы с Илюхой разные люди.

Больше ни в чем я не чувствовал разделявших нас деся­ти лет. Я был главным на площадке, а он — в жизни. Илья отнюдь не был сладким и удобным для всех, готовым прийти на помощь каждому. Нет.

Он был правильный еврейский парень, строго разделявший «своих» и «чужих». Свои — это семья, друзья и партнер. Я был членом его семьи, неза­висимо от того, сколько мы вместе выпили чаю.

Не так и много. За двадцать лет раза три встретили Но­вый год и отметили два дня рождения. Если родственника посадят в тюрьму, он не перестает быть родственником, для Ильи это непреложная истина. Когда что-то случалось, он вставал среди ночи, чтобы помочь, даже если накануне мы погрызлись.

Наша грызня, это надо четко понимать, всегда носила только творческий характер: какую историю и как играть.

Никогда в жизни не было человеческого повода поругаться.

Я знал, что могу на Илью абсолютно положиться. Говорю так не потому, что его больше нет…

Однажды зимой у нас вышла смешная история. В зоне, где отстаиваются поезда, нам выделили для съемок вагон­чик. Я играл плохого железнодорожника, который «наез­жает» на интеллигентного пассажира с чемоданчиком — Илюшу. Пока мы репетировали, мимо проходил настоящий железнодорожник, огромный битюг с молотком в руках. Он не понял, что идет съемка, и кинулся на меня, слава богу, отбросив молоток. Мне палец в рот не клади. Я стал с ним серьезно толкаться, время от времени попадая противни­ку в «тыкву», но и мне досталось. Тут на выручку ринулся абсолютно не умеющий драться Илюша. Размахивая чемо­данчиком, он налетел на моего обидчика в своих неверо­ятно скользких туфлях, на которые уже не раз успел пожа­ловаться в процессе съемок. Падая на снег и поднимаясь, он норовил огреть железнодорожника чемоданом и кричал:

«Б…ь, эти туфли! Я не могу его хорошо ударить! Юрик, ты понимаешь, я не могу его хорошо е…нугь! Туфли, туфли!»

Тут появился осветитель с огромным штативом наперевес, и железнодорожник сдался, а узнав в нас артистов, и по­винился. Рассказов, какая была драка, хватило на неделю!

Илюша обеспечивал мне полную презумпцию невино­вности перед остальными людьми. Ни разу не слышал, что­ бы он сказал про меня худое, и другим никогда этого не по­зволил бы. Периодически находились коллеги, желающие накрутить его. Они давили на больное, рассказывая ему, какой он великий, гениальный, потрясающий, и заканчива­ли примерно так: «Илюш, тебе не надоело быть полузащит­ником, пасы подавать, чтобы другой забивал голы? Тебе оно надо — подносить снаряды, чтобы кто-то палил из пушки?»

Илюха проходил такие испытания достойно. Но я, зная его как облупленного, замечал тень печали на челе. Вот он вернулся из Москвы. Мне достаточно было взгляда, чтобы понять: Лелик пообщался с «доброжелателями». «Илюша, что у нас не так?» — я, изувер и иезуит, выворачивал его наизнанку. А почему так делал? В кадр должны входить влюбленные друг в друга люди. Группа, понимая, что съемки задержатся часа на два, растворялась, оставляя нас одних.

Я садился напротив него и начинал: «Ну, расскажи, Илюша, с кем пообщался в столичном ресторане, кто тебе говнеца подлил в стаканчик?»

Съемки действительно откладывались, но потом продол­жались в ином качестве. Потому что в итоге мы целовались и шли играть.

Конечно, я все знал про него, а он про меня. С кем еще делиться? Илюша — свидетель моего развода и моего рома­на. Он, как умел, меня прикрывал, хотя генетически не мог врать. Только молчать, отвернуться и ничего не говорить, чем моментально подставлял. Но ради меня ему пришлось однажды преодолеть врожденную честность: «Почему я вернулся один? Попали на разные рейсы. В эконом-клас­се не было мест, в бизнесе только по отдельности, я полетел сразу в Петербург, а этот дурак через Москву, где нелетная погода».

Что он нес, я знаю в пересказе, но Илюша вытаскивал меня из серьезных ситуаций, при этом оставаясь в хороших отношениях с моими бывшими женами. «Если ты кого-то разлюбил, — говорил он, — это не значит, что я должен перестать здороваться».

В отличие от меня Олейников женился раз и навсегда. Он был абсолютно чокнутый семьянин. Стоило Илье позвонить Денису или Ире, а тем не взять трубку — все, съемки пре­кращались. Лелик бросал работу и названивал им каждые пять минут, пока не добивался цели.

— Ира, где ты?

— В церкви.

— Очень прошу навсегда запомнить, что, кроме Бога, у тебя есть еще я.

Если бы она не ответила, пришлось бы заканчивать съем­ки, отменять концерт. Он терял способность работать, ста­новился зацикленным человеком с потерянным взглядом:

«Я звонил уже три раза, там никого нет…»

У него была традиционная еврейская черта — ожидание худшего. Но зато как потом приятно расслабиться, зная: ни­чего плохого не произошло.

Олейниковы долго ютились в той самой крохотной «двушке» на бывшей окраине. Денис уже пел, дуэт «Чай вдвоем» выиграл «Ялту», а они продолжали жить все там же. Когда решили все-таки продать квартиру, новую купи­ли в пяти минутах ходьбы от меня, в Яковлевском переулке.

К их дому вела жуткая, как после бомбежки, дорога. Как-то Илюша, встретив на концерте губернатора Петербурга Владимира Яковлева, не преминул сказать: «Мне стыдно жить в Яковлевском переулке. Он носит имя действующего руко­водителя города, а к дому не подъехать».

За неделю улицу реконструировали. Почти полгода, пока в их новой, но снова маленькой квартире делали ремонт, Олейниковы жили у меня. Мы очень разные в быту, в при­страстиях, в темпераментах, хотя и родились в один день.

Кто-то из знакомых выгравировал на подарке: «Они сошлися, лед и пламень…» Но в важных, принципиальных вещах мы были, простите за банальность, единомышленниками.

В последние годы Илюха стал очень спокойным, и наши отношения потеплели. Внутреннее соперничество ушло абсолютно. Мы никогда не обсуждали, что такое дружба и в чем она должна проявляться. Но во имя ее Лелик од­нажды согласился даже сбрить усы.

Меня задолбало исполнять женские роли. «Все, — го­ворю, — давай брейся, тоже будешь баб играть». И Илюша сбрил. Когда я увидел это страшное зрелище, сказал: «Илю­ша, я готов изображать женщин всю оставшуюся жизнь. Был неправ. Извини».

Мы реализовались в «Городке», проект уже много лет плавно скользил по накатанным рельсам, доведенная до совершенства технология производства свелась к шести съемочным дням в месяц. Илье перевалило за пятьдесят, он честно и профессионально относился к нашему детищу. Но ему этого казалось мало, он хотел двигаться дальше. Пару раз ляпнул в интервью, что «Городок» — лузер, и получил от меня сполна. Он клялся, что виноваты журналисты, из­вратившие его слова. Думаю, так и было, и на самом деле Илюха сказал что-то типа: «Ну, конечно, иногда устаешь…

Это давно превратилось из творчества в работу». Но я все равно устроил разбор полетов. «Запиши себе над крова­тью, — сказал я. — «Счастье поэта должно быть всеобщим, а несчастье — глубоко законспирированным. Михаил Свет­лов». Все, что касается передачи, у нас потрясающе!»

Я твердо верю, что так и было до последнего дня.

Но Илюха рвался реализоваться и вне нашей пары, стре­мился послать миру сигнал о собственной состоятельности.

Он стал сниматься в кино. Безумно органичный, абсолютно не наигранный, очень смешной и трогательный с этим своим тиком, грустным взглядом, он гораздо больше подходил для кинематографа, чем я, невнятный и расплывчатый. Лелик хотел, чтобы мы снимались вместе, а я сказал:

— В тупых комедиях не буду.

— А в чем мы должны сняться?

— Представь: ты немолодой солдат, ополченец, тебя призвали, ты в окопе, а я чуть помладше, какой-нибудь учи­тель. На нас идут танки. Тебя убивают, а я сижу над тобой и плачу… Я не знаю, что это должно быть, Илюш.

— Юрик, этого не будет никогда. Мы с тобой из «Го­родка»!

— Значит, подождем лучших времен.

Но Илюша ждать не хотел и снимался. И писал еще му­зыку. Для него это были элементы самореализации. Заду­манный им мюзикл «Пророк» не сумел раскрутиться, что ввергло Лелика в жесточайшую депрессию.

Все началось с поездки в Штаты в конце девяностых.

У Ильи там множество друзей: пол-Кишинева плюс род­ственники. Илюша сходил на Бродвей на «Чикаго». Ушел потрясенным и решил написать свой мюзикл.

Те, кто был знаком с Леликом, знают: он всегда писал песни. Их исполняли Надежда Бабкина, Эдита Пьеха. Он сочинял эстрадную лирику. Люди бегали от Илюши, если в помещении оказывалось пианино. Он заставлял слушать свои творения. Это началось еще до знакомства со мной.

Меня он напрягал редко, зная, что я люблю другую музыку и к попсе и шансону отношусь сдержанно.

Так что его не вдруг осенило: дай-ка, сочиню мюзикл!

Свободное время он проводил у рояля, играл, не зная нот.

И Дениса не зря потянуло в музыку, она постоянно звучала дома у Олейниковых.

Именно Денис подарил отцу компьютер, выдававший партитуру сыгранной мелодии. Мне нравились джазовые и рокерские куски. А попсовые — нет: «Илюх, ну это чистой воды «Сан-Ремо-67»! А этот «Сопот» тебе зачем?»

Тем не менее он написал много талантливой музыки.

Хотя сюжет, который Илья положил в основу мюзикла, меня смущал. Действующими лицами были Пророк, Старик, Голос и так далее. И все это вместе в подзаголовке именовалось

«Притчей о блудном веке».

«Попытайся, — говорил я, — рассказать простую и яр­кую историю, а не высокопарную, да еще и с потаенным смыслом. Тогда есть шанс, что получится шлягер». Но Илю­ша нуждался в поддерживающих словах и слышал только их. Он хотел, чтобы мне понравилась его музыка. И я, при­знаюсь, этим пользовался: когда было надо, хвалил, а если хотел уколоть — ругал.

Это были отношения двух мужиков. Разве один рассчитывал, что другой умрет? Мы жили обычной жизнью, не думая, что потом придется вспоминать ее в мемуарах. Поэтому она разная была. Вот и вся правда...

Набирал артистов и репетировал Илюха в Минске. Там дешевле и выгоднее. Я приехал туда, увидел вокруг него много людей. Спросил:

— Илюшенька, а бизнес-проект у вашей истории есть?

— Да, посмотри.

Это была красиво отпечатанная книжка, где мюзиклу Ильи гарантировались пятитысячные залы, в которых надо играть пять раз в неделю круглый год.

— Илюша, а где эти многотысячные дворцы? — уточ­нил я.

— Ну… везде. Уже все договорено.

Он был так одержим созданием мюзикла, что экономи­ческая составляющая перестала его интересовать. Илья до­верился чужим людям, воспользовавшимся его наивностью и горячей верой. Во имя постановки он продал квартиры, в которые вкладывал сбережения в конце девяностых.

Мюзикл делали, равняясь на самую высокую планку, за­казали бродвейского уровня декорации, невероятно краси­вые костюмы… Поверьте, мне есть с чем сравнивать. Обору­дование закупали с нуля. Главные роли играли Илья и Коля, его коллега по эстрадной «четверке». Лелику советовали взять звезд, называли фамилии Боярского, Басилашвили…

Саша Абдулов вроде бы хотел помочь, но заболел.

Илюша ни на чем не экономил. Он хотел, чтобы рвану­ла «бомба». Я не могу выступать критиком в этой истории.

Мюзикл был слишком дорог близкому мне человеку. Посравнению с вложенными деньгами, личными жертвами, эмоциональными затратами мое мнение не имеет значения.

Но я видел: происходит что-то не то. И как обычно, не мог сформулировать…

Мюзикл не пошел. Теперь понимаю: рядом с Илюшей не было сильного продюсера, единомышленников, искренне переживавших за общее дело. Не может все вытянуть один человек, даже с женой. Постановка мюзикла — серьезный бизнес, развитие которого в нашей стране затормозил тра­гический шлейф «Норд-Оста». Слово «мюзикл» у нас ассо­циируется с трагедией.

Но я считал себя не вправе влезать в ситуацию с по­становкой, отговаривать, давать советы, потому что видел:

«Пророк» стал для Ильи делом жизни, он попросту не услы­шал бы меня.

А дальше… Я пришел на спектакль. Мне очень многое понравилось. Вопросы к либретто по-прежнему были. Ну и что? У меня и к Островскому есть вопросы. Это нормально. И не в качестве истории была причина, по которой мюзикл забуксовал. Огромная машина требовала беско­нечных вливаний, ежедневных спектаклей, затратной ре­кламы. Замкнутый круг невозможно было разомкнуть без профессионального продюсирования, к которому Илья не имел отношения.

Когда он принял решение закрыть мюзикл, на него боль­но было смотреть. Илюша выносил и произвел на свет это дитя. Он связывал с ним надежды, он любил его. А дитя ока­залось нежизнеспособно, и он, его создатель, никак не мог на это повлиять… Мужика такое не может не подкосить. Он стал угрюмым и подавленным.

— Илюшенька, — спрашивал я, — а как же с костюма­ми, декорациями?

— Да там они все валяются, на складе.

В последние годы я предлагал:

— Может, попробовать переосмыслить все на камерном уровне?

— Не хочу об этом говорить, — отвечал Илья.

Не то чтобы он не хотел обсуждать тему со мной. Ему во­обще было больно говорить о мюзикле.

Для кого-то Илья — человек, написавший мюзикл «Про­рок». Но для меня и, надеюсь, для большинства он — чело­век с грустной улыбкой, уникальный артист и выдающийся партнер, в паре с которым мы создали безаналоговую, бес­прецедентную, веселую и грустную энциклопедию россий­ской жизни, охватывавшую два десятилетия. Всего полгода «Городок» не дожил до юбилея…

Работать с Ильей после «Пророка» было непросто. Он изменился, стал жестко относиться к тому, что делал.

— Как я выгляжу?! Отвратительно!

— Что ты говоришь ерунду?! — возражал я. — Ты вы­ глядишь замечательно.

Спектр похвал в мой адрес тоже ужался до минимума.

— Илюш, как я играл?

Он делал тяжелый выдох, уставшее лицо:

— Запомни, ты уже давно не можешь играть плохо.

Эту фразу я слышал последние десять лет существования «Городка».

— Есть замечания? — на всякий случай спрашивал я.

— Нет. И не будет.

Он очень старался себя преодолеть. Искал спасения в кадре, опять заговорил, как для него важен «Городок». Но шести съемочных дней было мало, чтобы вытащить его. Ему требовалось работать тридцать дней в месяц. А как, если за время, что он занимался мюзиклом, мы попрощались с эстрадой? Я очень жалел об этом. Мне и сейчас кажется, что в нашей паре таились богатейшие эстрадные резервы.

Илья соглашался на участие в комедиях — лишь бы рабо­тать, работать, работать… Свои роли он всегда играл честно и, кстати, писал замечательную музыку к фильмам. Уж какие получались фильмы — вопрос к режиссерам.

А потом выяснилось, что он болен. Они с Ирой съезди­ли отдохнуть в Египет. Вернулись, мы приступили к съем­кам. Сюжет играли смешной: женщина прячет любовника в шкаф, потому что возвращается муж. Мне больше всего понравилось в этой истории, что события происходят буд­нично, привычно и неторопливо. Любовник надевает тапоч­ки, идет к шкафу, где у него уже давно знакомое, обжитое место, стоит стул. «Фонарик, — говорит он, — и книжку мою дай». Она протягивает ему фонарик и книжку. «Что, горшок было трудно вынести с прошлого раза?» — кричит он ей.

И вдруг после нескольких дублей, когда понадобилось повысить голос, Илюша начал сипеть. Голос уходил из него буквально на глазах.

«Господи, зачем я заставил его орать!» — ругал я себя.

Илюша раньше не терял голоса. Он у него был не мощный, но крепкий.

«Ну вот, съездил на курорт, поменял климат», — вор­чал я.

Как человек опытный, перечислил таблетки, которые могут помочь, водитель съездил в аптеку, привез. На следующий день голос не восстановился. В последнем сюжете Илюша еле-еле сипел. Он очень переживал. Я вызвал фониатра, чтобы проверить связки. Они оказались абсолютно рабочими. И меня это испугало… Голос не вернулся ни ковторой, н и к третьей передаче.

— Что делать? — спросил Илюша с тревогой.

— Все просто, — ответил я как ни в чем не бывало, — будем озвучивать. У тебя появится палитра голосов, ты уви­дишь, какой ты потрясающий артист, не просто замечатель­ный, а великий. У тебя каждый герой будет разный.

На озвучание Лелика мы пригласили моего друга из БДТ — потрясающего актера, народного артиста Геннадия Богачева. Он известный мастер дубляжа, его уникальным го­лосом говорят многие звезды американских фильмов. Илья послушал, ему понравилось, и он успокоился.

А дальше начались обследования. Фониатр, смотревшая Илью, заподозрила микроинсульт. Это не подтвердилось.

Но и осиплость не проходила. Наконец в начале лета обна­ружилась опухоль в легких… Я поговорил с лечащим вра­чом. «Ему надо обязательно работать, — сказал он. (Сам бы я никогда не взял на себя такую ответственность.) — Не сомневайтесь, это необходимо ему для самоощущения. Он должен чувствовать свою нужность, востребованность».

Я считаю, что «Городок» продлил Илье жизнь.

Шесть месяцев тяжелобольной человек снимался, несмотря ни на что.

Я его озвучивал, подбирал парики и клеил усы после процедур химиотерапии. За все время ни от одного врача или медсестры в «желтую» прессу или Интернет не попало ни единого снимка, где больной человек в пижаме лежит под капельницей.

В наших разговорах слова «опухоль» и «рак» не произ­носились. Мы это называли «некое образование». Лечение было успешным, если верить врачам, но очень тяжелым.

Через какие муки прошел Илья, с какой болью боролся, чего ему стоило сниматься, знаю только я и те, кто были на площадке.

От химиотерапии у него началась мучительная икота.

Илюша икал сутками напролет. Мы придумали персонаж с сильным заиканием.

— Икай на здоровье, — говорил я.

— Юрик, но это же ужасно! — переживал Илюша.

— Это очень смешно, икай.

Лелик приходил на съемки, опираясь на руку водителя.

Ему было страшно тяжело, но у меня даже мысли не было, что он не выкарабкается. За двадцать четыре года нашего знакомства Илья лишь однажды простудился и раз у него болело колено.

Онкологии он боялся всю жизнь. А кто ее не боится?

Знаете, как говорят врачи:

— От чего умер пациент?

— Инсульт.

— Значит, он не успел дожить до своего рака.

Из нашего лексикона все слова, связанные с этой болез­нью, были исключены. Илюша шел на поправку, лечащий врач говорил, что опухоль удалось разрушить. К последней передаче начал потихоньку появляться голос! Но под воз­действием химиотерапии облучений иммунитет оказался на нуле.

Двадцать седьмого октября мы снимали сюжет в центре Питера. Илюша был простужен. Из носа у него лилось не­скончаемым потоком, как из неисправного крана. На третий день лучше ему не стало. «Илюх, мне не нравится твоя про­студа, — сказал я. — Давай завязывать со съемками».

В квартире, где мы снимали, было тепло, и вдруг Олейни­ков говорит:

— Мне страшно холодно.

— Илюш, ну как холодно? Тут жара!

— Дайте что-то теплое.

Его одели теплее.

— Мне очень холодно.

Я закрыл форточку, отправил ребят на обед. Спросил у хозяйки квартиры:

— У вас есть термометр?

Она принесла. Илюша лег, я укрыл его одеялом. Через пять минут достал градусник, он показывал тридцать девять и два. Я сразу распустил группу, Илюшу отвезли домой.

— Умоляю, пожалуйста, вызывайте «Скорую», терапев­тов, педиатров — кого угодно. Тебе нельзя так темпера­турить.

Вечером созвонился с Ирой. «Говорила с врачами, они сказали, что принимать», — успокоила она меня. Но утром позвонила уже тревожная: «Юра, он плох. Очень…»

Мы начали обзванивать клиники. В 122-й медсанчасти, где он в итоге оказался, Илюшу решили интубировать — посадили на вентиляцию легких и ввели в состояние ис­кусственного сна, чтобы организм все силы направил на борьбу с болезнью. «Тяжелый, но стабильный», — уверяли врачи. Они говорили, что, кажется, распознали инфекцию и вроде бы подобрали антибиотик. Я постоянно был на свя­зи с Денисом, который проявил себя в этой ситуации очень достойно, по-мужски.

Десятого ноября у меня была творческая встреча со зри­телями в Одессе. Там произошла очень странная штука. Мой выход на сцену предварял двухминутный ролик из «Город­ка», потом его сменяли фрагменты фильмов, где я снимался.

Я спокойно стоял за кулисами с сигаретой, зная, что у меня еще как минимум минута времени. Ролик про «Городок» за­канчивался заставкой, где мы с Илюшей ударяемся лбами: бах! На этом месте экран вдруг погас…

Что такое?! Пять раз проверили — все работало. Я вы­бросил сигарету, вышел на сцену, извинился, попросил пе­резапустить. Не получилось, я отшутился и начал встречу.

После концерта оборудование заработало.

Назавтра в четыре утра я получил эсэмэску от Дениса:

«Папа умер».

Илюша ушел как настоящий партнер, дав мне провести встречу. И дальше помнил обо мне. На следующий день по­сле похорон я играл спектакль во МХАТе, после девяти дней снимался для телевидения, а потом снова вышел на сцену.

Ради Илюши я бросил бы все, но он ушел так, что я ничего не отменил, никого не подвел. Я всегда это знал: артистов хороших — до хрена, а такого партнера, как он, больше не будет никогда.

Мы не два гениальных актера. Мы были гениаль­ной парой.

Умение произнести два слова делает человека — человеком. Эти слова — «Спасибо» и «Прости».

Умение испытывать чувство вины и благодарности от­личает нас от животных. И я хочу сказать моему Партнеру:

«Прости меня за то, что недодружили, недоругались, недо-пели, за то, что мало были вместе, и за многое другое… мы знаем с тобой — за что. И спасибо тебе за то, что ты из­менил мою жизнь, перевернул ее, научил верить в себя, на­учил зарабатывать деньги, за то, что терпел мой несносный характер, за то, что относился ко мне то как к сыну, то как к брату, но никогда — как к постороннему…

Ты когда-то сказал мне, что я буду жить очень долго. Я постараюсь. И буду всегда рассказывать о тебе. Чтобы тебя помнили, обязательно пом­нили!

За неделю до твоего ухода я попросил тебя — Лелик, не подведи меня! Но тебя не стало. И это был единственный раз, когда ты меня подвел… Когда мы были вместе — я сме­ялся, когда ты умер — я плакал. Сейчас я смеюсь и плачу, вспоминая тебя. Ты часто снишься мне. И чем дальше, тем чаще. Наше партнерство продолжается. Но теперь оно ста­ло делом только нас двоих, нашим личным делом…

Вечная тебе память, Друг и Партнер!»

Игра в городки

Найти где-нибудь во дворе или на пустыре площадку размером 2 на 2 метра не так уж трудно. Это — простран­ство игры. В этом квадрате складываются разные фигуры из маленьких деревянных цилиндров. Нужно отойти на шесть с половиной метров и длинной битой попытаться сбить построенные фигурки — «вилку», «звезду», «ракету»…

Это — правила игры. В нее любили играть писатели Толстой и Горький, певец Шаляпин и император Николай Второй, а еще Ленин, Калинин, Ворошилов, Сталин… Игра не тре­бует специальной амуниции, сложного инвентаря, не имеет ограничений по возрасту, больших денег в ней не заработа­ешь. Недорогая игра. Называется «городки».

Когда с Ильей Олейниковым мы придумывали наш «Го­родок», то совсем не думали о подзабытой игре с похожим названием.

Жизнь — это трагедия, когда видишь ее крупным планом, и комедия, когда смотришь на нее издали.

Чарли Чаплин

Лучше, когда над тобой смеются, чем когда над тобой плачут!

Программа «Городок»

Банзай Хирохито!

(Да здравствует Хирохито!)

Почти документальная актерская повесть.

Некоторые имена изменены.

«...принять неприемлемое, стерпеть нестерпимое…»

(Из обращения к народу императора Хирохито в связи с капитуляцией Японии во Второй мировой войне)

Утром 15 сентября 1988 года Хирохито Сева — 124-й император Японии, ровесник века, человек, обладав­ший огромной сакральной властью и почитаемый японцами как божество, проснулся и почувствовал себя очень хреново. Несмотря на всю божественность сво­его происхождения…

В Ленинграде в это время был уже вечер, и артисты БДТ сдавали заведующему постановочной частью деревянные ящички с продуктами долгого хранения. Театр готовился к гастролям в Японию. Ящики потом будут спрятаны в кон­тейнеры с декорациями. 50 человек — 50 счастливцев — должны были поехать на гастроли в Страну восходящего солнца, и потому ровно 50 ящиков нужно было схоронить среди костюмов, реквизита и мебели.

Не все ящики оказались одинакового размера и веса.

— Володя! — обращается один заслуженный артист к завпосту. — А с какого хера вон те 8 ящиков больше, чем остальные?

— А с такого, Петя, что ты еще заслуженный, а это про­дукты народных!

И Петя, поняв, что «ящиком еще не вышел», отходит в сторону. Действительно, дирекцией накануне было озву­чено: «Народные артисты СССР и РСФСР имеют право от­ править 20 кг круп и консервов, заслуженные — 15, а все остальные — по 10». Все норовили засунуть в ящик еще и маленькую лабораторную электроплитку для школьных опытов по химии (в данном случае — для опытов над своим желудком). Сырокопченую колбасу (ее тогда называли про­сто твердой), сухари, концентрированные супы, чай, сахар и прочую бакалею распихивали по чемоданам с личными вещами на свой страх и риск…

«Абсурд какой-то! Зачем все это?!» — спросит молодой читатель. Объясняю. В Японии традиционно самые высо­кие суточные для иностранцев. Нам обещали в местной валюте эквивалент 75 долларов в день! Умножьте на 40.

Неплохо для 1988-го? Никто из советских артистов никог­да не рассматривал эти деньги как предназначенные для питания. Никто и никогда! По возвращении с гастролей самые предприимчивые превращали каждый потраченный за границей на закупку дефицита доллар в 15 рублей — на сленге того времени это звучало как «подъем одного к 15». Для этого нужно было перепродать все, что было куплено в Японии.

Моя зарплата, например, была тогда аж 140 руб­лей в месяц. Таким образом, за 40 дней гастролей я мог заработать столько же, сколько за 27 лет службы в лучшем тогда театре страны!

А питаться приходилось «из чемодана». Мы были под­линными марксистами и на собственной шкуре испытывали правоту формулы «деньги — товар — деньги»!

В 1983 году — за шесть лет до описываемых событий — театр уже был на гастролях в Японии. Я помню день их возвращения на Родину. По коридорам осторожно пере­двигались исхудавшие люди. В любой системе физических единиц удельный вес равен произведению плотности веще­ства на ускорение свободного падения. Поскольку все по­худели приблизительно наполовину, то их тела действитель­но тяготели к свободному падению…

В тот день внутри прославленного БДТ работал выезд­ной пункт таможни. Граница СССР сузилась до размеров не­большой сцены, как бы образуя государство в государстве.

По периметру сцены была натянута лента с надписью «Стоп! Проход воспрещен!», и шесть таможенников оформляли привезенные нашими артистами из Японии в еще нищую тогда страну — телевизоры, магнитофоны, ковры, холодиль­ники и прочие сокровища! Все это было выгружено здесь, прямо на сцене, как декорации какого-то странного, фан­тастического спектакля про будущее. В зал никого не пу­скали, и мы — те, кто не ездил за границу, — с завистью наблюдали за происходящим с колосников, то есть из-под самой крыши театра. Там внизу, в тишине слышался только звук вскрываемых картонных коробок, скрип упаковочного пенопласта, удары печатей по бланкам с таможенными де­кларациями и чей-то шепот. И вдруг рядом кто-то сказал:

— Сейчас бы туда РГД-5 с запалом на три и две десятых секунды зафигачить!

Я обернулся и увидел Виталика, который служил сроч­ную сапером и дело свое помнил…

Родословная японского императорского дома Сумэраги, к которому принадлежал и Хирохито, восходит, по свиде­тельству древних исторических хроник «Кодзики» и «Нихонги», прямиком к богине солнца Аматэрасу. К вечеру 15 сентября 1988 года Аматэрасу, похоже, начала проигры­ вать в схватке за жизнь императора богине Дзигокудаю, олицетворяющей японский загробный мир. Начальнику управления императорского двора Японии не оставалось ничего, кроме как выйти к журналистам, толпившимся у дворца сёгунов, и объявить им, что Хризантемовый трон зашатался.

Эта новость моментально была растиражирована всеми мировыми СМИ и долетела до набережной реки Фонтанки, до дома 65, где находился мой театр. До начала гастролей оста­валось 7 дней…

Утром в дирекцию БДТ дозвонился представитель при­нимающей японской стороны и объявил о том, что гастроли на грани срыва! По японскому протоколу в случае тяжелой болезни императора в стране запрещается любая реклама зрелищных и развлекательных мероприятий, а если, не дай бог, император умрет, то запрещаются и сами мероприятия и страна погружается в многодневный траур.

Театр запаниковал. Все помнили, как начинались преды­дущие гастроли в Японию. 1 сентября 1983 года, пока акте­ры плыли из Находки в Токио на пароме, в небе западнее острова Сахалин советским истребителем-перехватчиком был сбит южнокорейский «Боинг-747». Все 246 пассажи­ров, находившихся на борту, погибли.

Море сильно штормило, и когда измученные мор­ской болезнью артисты уже подплывали к бере­гу, то первое, что они увидели на причале, было огромное пылающее чучело генерального секре­таря ЦК КПСС Юрия Владимировича Андропова.

Генсека подожгли манифестанты, которые потом пике­тировали все спектакли театра в Токио. Те гастроли тоже хотели закончить, не начиная, но каким-то чудом они со­стоялись. И вот теперь, когда все чемоданы уже запако­ваны, все сухари подсчитаны и расписан весь скудный актерский рацион на 40 дней, — все опять под угрозой срыва! Но благодаря то ли коллективной мольбе актеров, мысленно транслируемой в сторону Японии, то ли кон­кретной костюмерше Леночке Царик, заказавшей право­славную молитву «о здравии раба Божьего Хирохито» во Владимирском соборе, состояние здоровья императора из «угрожающего» перешло в «стабильно тяжелое», и гастро­ли были разрешены!!!

Из аэропорта Шереметьево мы должны были вылетать двумя аэрофлотовскими бортами «ИЛ-62» с разницей в один час. Но переволновавшийся накануне замдиректора театра что-то там напутал, и первый самолет унес большую часть труппы исключительно в экономическом классе. Причем луч­шую, главную ее часть. Всех народных, заслуженных и простотведущих артистов разместили на узких креслах, где их коле­ни врезались в спину впередисидящего. А перелет длился 10 часов. Вторым рейсом полетели всего 12 человек. И я в их числе. Нас было 4 артиста и 8 рабочих сцены. И вот мы-то и летели бизнес-классом! Никогда в жизни до этого мы не ели и не пили того, что нам предложил «Аэрофлот»! Я узнал, что какая-то розовая фигня в бутылке называется «кампари» и что пить его нужно исключительно с апельсиновым соком, а виски можно разбавлять колой в пропорции 1:2, как, впро­чем, и бакарди, что водка с томатным соком — это «Блади Мэри», что маленькие корзинки с черной икрой — это тар­талетки, а кусочки ветчины, проткнутые зубочисткой, — это канапе. Все это происходило как будто не с нами! И каза­лось, что в любую секунду кто-нибудь вышвырнет нас из бизнес-класса со словами «Совсем, суки, страх потеряли! Не по чину жрете!» — и мы поначалу с опаской рефлекторно оглядывались. С 1985 года все (!) продукты питания отова­ривались в наших магазинах только по карточкам, и нормы отпуска были минимальными. Водка, мыло, стиральный по­рошок и сигареты были тоже по карточкам. А мы тут жируем!

В последнем ряду нашего салона еще летели два ши­карно одетых парня. Оба русские. Мои ровесники. Они громко смеялись, травили анекдоты, выпивали, вели себя с незнакомой мне свободой и раскованностью и как-то пре­красно-вызывающе. Я не знаю, какой такой удивительной организации принадлежали эти гости из будущего, но ни олигархов, ни тем более их отпрысков тогда еще не было.

Так что приходилось только догадываться. То ли дипломаты, то ли под прикрытием дипломатов, бог их знает…

Когда мы прилетели в Токио, то были изрядно подшофе.

Нас встретили осуждающие лица коллег, и одна пожилая ак­триса срывающимся голосом громко выкрикнула:

— Вы что себе позволяете?! — как будто это мы выту­рили ее пинками из бизнес-класса в эконом и вдобавок вы­жрали все, что ей причиталось…

Через несколько часов нас отвезли на площадку те­атра в Иокогаме и раздали нам наши же посылки самим себе с Родины. Моим соседом по комнате был мой това­рищ — Володя Козлов, замечательный артист. Он родился в 1941 году в уже осажденном Ленинграде, а его голодное детство научило его трепетному отношению к еде. К выбро­шенному куску хлеба он относился как к святотатству и как никто другой имел на это право.

— Лучшего специалиста по теме «Как прожить 40 дней с десятью килограммами хавки», чем я, тебе не найти, — сказал Володя, распаковывая свой ящик. — Запомни! Те­перь у нас, как на зоне: все продукты — общие.

Володя Козлов принадлежал к привилегированной части театра. Он был занят в легендарном спектакле «История ло­шади». Играл то ли коня, то ли жеребца — не это важно.

А важно то, что, будучи членом сценического табуна, Володя выезжал за границу минимум три раза в году! Правда, не так надолго. А ведь когда Марк Розовский только репети­ровал этот спектакль еще на Малой сцене, многие шли на невероятные ухищрения, чтобы свалить с постановки. Про­шло несколько лет и, перефразируя Маркса, можно сказать, что не было такого преступления, на которое не решился бы артист ради участия в «Истории лошади»!

Меня взяли на гастроли со спектаклем «Амадеус», где я играл Моцарта, а Владислав Стржельчик — Сальери.

На гастролях в Японии в 1989 году у меня первый и последний раз в жизни была отдельная гримерная комната и личный костюмер.

Точнее, костюмерша. Из местных. Наивные японцы полагали, что роль Моцарта может играть только «звезда». Все наши народные артисты на этом спектакле в Токио переодевались в общей комнатетна десять человек.

Когда японский импресарио задал нашей дирекции во­прос: «А Моцарта у вас исполняет звезда?» — то услышал в ответ:

— Да какая там «звезда»! Его Юра Стоянов играет.

— То есть на гастроли в Токио в роли Моцарта вы при­везете НЕ звезду?! — не унимался японец.

Тогда наши смекнули и быстро нашлись:

— В смысле, он рядом со Стржельчиком не совсем звез­да, а рядом с остальными — звезда, как не звезда, очень даже звезда!

Так меня временно, на 40 суток назначили звездой.

А вот японцы отнеслись к нашему «звездному» стату­су серьезно. В огромной гримерной комнате размещались только Стржельчик и я. К нам двоим непонятно для чего были прикреплены японские студенты-ассистенты, которые все время кланялись по поводу и без, путались под ногами и без конца улыбались. У одного из них отец был хозяи­ном ресторана, и он на каждый спектакль таскал нам пакеты с японской едой. Благодаря ему я узнал, что такое СУШИ, за­долго до того, как вся Россия помешалась на кусочках сырой рыбы с рисом. В соседней гримерной такой же площадью, как наша, располагались остальные 20 артистов, независимо от звания и статуса. Без всяких ассистентов. И бонус в виде суши им перепадал только от нас…

Накануне гастролей я слетал в Одессу навестить родите­лей. И там один знакомый капитан дальнего плавания дал мне, как выяснилось позже, бесценный совет:

— Юрчик, ты возьми с собой в Токио как можно больше пятнадцатикопеечных монет!

— Зачем?

— У них там все автоматы с едой, водой и сигаре­тами работают от монеты в 100 иен. Это, грубо говоря, доллар. И наши 15 копеек один в один под­ходят! Бери, не пожалеешь! Потом спасибо дяде Толику скажешь!

В то время от монеты достоинством 15 копеек работали у нас всетелефоны-автоматы междугородной связи. Я по­шел на переговорный пункт и разменял там 15 рублей.

— На все! — сказал я.

Получилось 100 монет. «Спасибо» дяде Толику я мыслен­но произнес в Японии ровно 100 раз! Автоматы заглатывали наши монетки и выдавали взамен горячие супы и пельмени, рис и лапшу с морепродуктами, соки, воду, пиво, сигареты и даже маленькие бутылочки подогретого саке. По дипло­матическим коридорам бродила легенда, что когда чрезвы­чайный и полномочный посол Советского Союза Николай Николаевич Соловьев возвращался на родину, японцы сделали ему подарочек с намеком: вручили на прощание боль­шой и тяжелый мешок с 15-копечными монетами. Уважае­мый Николай Николаевич, 100 из них — мои…

Принимала нас местная публика потрясающе! Когда я в роли Моцарта умирал на сцене, в зале стояли такой вой и рыдания, как на деревенских похоронах, озвученных про­фессиональными плакальщицами. А после спектакля токий­ские девчонки с визгом налетали на меня и рвали на мне рубаху, а потом просили оставить автограф на ее лоскутах.

Они искренне радовались тому, что Моцарт все-таки не умер и для них спектакль заканчивался не в зале, а на ули­це у служебного входа в театр. Они целовали меня, хлопали в ладошки и кричали:

— Моцарта! Моцарта!

Правда, так было! Не вру! Больше в моей жизни такого не было никогда!

Мы жили на 15 и 16-м этажах 30-этажной гостиницы.

Понять, что русские уже вернулись домой, можно было уже на первом этаже у стойки рецепции. По запаху. На лабораторных плитках во всех наших номерах варились гречневая каша и перловка, перемешанные с тушенкой. Как-то Володя куда-то засунул коробок с солью, и я пошел в соседний но­мер к Женьке Солякову. Постучал.

— Кто там?

— Жека, это я, Юра.

— Один?

— Один.

— Точно?

— Ну точно, точно. Открывай, не бойся — я не го­лодный!

— А там открыто, заходи.

Вхожу. В номере холод собачий. Окно, что ли, открыто?

Конец октября уже как-никак. Да нет, закрыто окно. Ока­зывается, это кондиционер, выставленный на минимальную температуру, дует на всю катушку! Жека сидит на диване, укутанный в одеяло, дрожит, а к кондиционеру на проволо­ке подвешены полторы палки копченой колбасы!

— Холодильника же у них нету! — клацая зубами, объ­ясняет Жека, поймавший мой взгляд.

— А когда ты в театр уходишь, чё с колбасой дела­ешь? — спрашиваю.

— Набираю в холле льда из автомата, оборачиваю кол­басу вощеной бумагой и в целлофановом пакете вместе со льдом прячу под матрас. Технология!..

Если все мы одновременно врубали в сеть свои плитки и кипятильники, свет в гостинице начинал мигать на всех тридцати этажах.

В это время в космосе летал советский «Союз ТМ-6» с космонавтами Владимиром Ляховым, Валерием Поляко­вым и гражданином Афганистана Абдулом Ахад Момандом на борту. И я представлял себе, как они пролетают над Япо­нией и Ляхов спрашивает Полякова:

— Валера! А что там в Токио опять мигает, что за иллю­минация?

А Поляков отвечает:

— Все нормально, Вова. Наши ужинают.

Каждый день у постели больного императора Хирохито находилась вся его семья: супруга — 85-летняя импе­ратрица Кодзюн и семеро детей — пятеро дочерей и два сына. За стенами дворца, расположенного в знаменитом районе Тиёда, дежурили десятки журналистов и были уста­новлены телекамеры ведущих японских каналов. В этой толпе легко можно было различить и два-три европейских лица. Это были сотрудники знаменитого ленинградского те­атра, ежедневно делегируемые руководством, чтобы быть в курсе состояния здоровья его величества. Они желали выздоровления Хирохито не меньше, чем его семья и по­данные. Ежедневно после обеда на воротах дворца выве­шивался бюллетень состояния здоровья императора. Это был непонятный для нас набор иероглифов и цифр. Когда наши ходоки возвращались от дворца, на них все набрасы­вались:

— Ну как он там?!

— Да ничего же нельзя понять! — отвечали они. — Но одна цифра в бюллетене была обведена красным цветом! — они выдерживали паузу и очень значительно добавляли: — Это цифра… пятнадцать!!!

— Пятнадцать — это хорошо или плохо? — нервно спра­шивали мы друг друга.

И тогда Владислав Игнатьевич Стржельчик подводил итог:

— Если пятнадцать — это САХАР, то это очень херово, практически — это п…! Пакуйте чемоданы! — и удалялся по коридору отеля.

А ведь суточные нам выдавали не все сразу, а издева­тельски — дозированно. Раз в неделю. Может быть, бедный Хирохито и рад бы отмучиться побыстрее, но нашими на­деждами удерживался на этом свете, замедляя свой пере­ход к любимым богам из-за горстки советских артистов, чьи суточные напрямую зависели от его жизни или смерти…

Через 20 дней нашего пребывания в Японии наступило время затаривания, то есть покупок. Промежуточный этап.

Половина денег уже была в кармане и, как говорил Василий Макарович Шукшин, «ляжку жгла». В день приезда в Токио, на общем собрании коллектива, которое состоялось в го­стинице, нам представили нашего куратора — «режиссера в штатском», как тогда говорили. Он был офицером КГБ, оформленным на время поездки как сотрудник театра. Вик­тор (так его звали) разбил нас на четверки и назначил стар­ших. Выход в город разрешался только по 4 человека, ми­нимум по 3, но уже с разрешения старшего четверки. Витя оказался нормальным парнем и не демонизировал роль сво­его ведомства в этих гастролях. Он смотрел сквозь пальцы на то, что мы забили на эти четверки и свободно шлялись по городу по два человека. Он просто намекнул: «Пацаны! Главное — не по одному!»

Витя связался со своими коллегами в посольстве и торг­предстве и выяснил Что, Где и Почем нужно оптово заку­пать в Токио. И те, кто прислушался к нему, в дальнейшем не прогадали. Это именно он посоветовал мне покупать не видеомагнитофоны и прочий электронный ширпотреб, а «врезать по-крупному» и взять на продажу электровя­зальную машину с программным обеспечением. В этой ма­шинке был установлен блок, куда вставлялись перфокарты с рисунком вязки, и она автоматически выдавала готовое изделие.

— Бери, Моцарт, не прогадаешь! — говорил Витя. —

В стране начинается НЭП. Знаешь, что это такое?

— Да. Я даже знаю, чем это заканчивается.

— Нет, Моцарт, это надолго. Очень надолго. Иначе я бы не вписывался.

Эту вязальную машину купил у меня потом сын народно­го артиста Вадима Яковлева. Он был зачинателем коопера­тивного движения в Ленинграде и отвалил мне без всякого торга 20000 рублей. А Витя «надыбал» ее в Токио за 750 долларов!

Менее прогрессивная часть труппы, не примкнувшая к Виктору, скупала все в магазине у Ежика. Хозяина зва­ли — Йоши, но наши говорили — Ёжик, и ему нравилось.

Он неплохо щебетал по-русски, поскольку специализиро­вался на продаже техники советским дипломатам, артистам, спортсменам и морякам. Он втюхивал все, что втыкалось в розетку, давал большие скидки и сам занимался отправ­кой контейнеров в Союз…

Но были среди нас и те, кто еще до прилета в Японию уже точно знали, что нужно везти обратно. Они работали «под заказ». Это были четыре человека из оркестра БДТ.

У этой группы была общая кличка — «Санитары Европы».

Имелось в виду, что они подчищали все, на что другие бы даже внимания не обратили. Среди них был один изгой — пожилой картавый контрабасист Саша Галкин. «Санитары» никогда не брали его с собой, и он, бедный, слонялся по коридорам гостиницы, хватал всех за рукава и приставал с одним и тем же вопросом:

— Что бгать?! Что бгать?!

— Саша, откуда мы знаем, что брать? — отвечали ему. — Купи контрабас!

В театре он топтался из угла в угол, обхватив голову ру­ками, и уже сам себе задавал этот трагический вопрос:

— Что бгать?! Что бгать?

Музыканты уходили «на охоту» рано утром. Они шли бы­стро и целенаправленно, никому не давая возможности их окликнуть. Возвращались уже перед спектаклем с загадоч­ным выражением лиц. Этакая надменная жалость сквози­ла в их взглядах на нас, и казалось, что они — хранители какой-то тайны, что они Посвященные! Вроде бы такие же, как мы, ан нет — не такие! Знают, знают они заветное, им одним известное местечко, где зарыты золотые! Но как го­ворится, «Бог — не Тимошка, видит немножко!».

Однажды барабанщик Володя за 5 минут до отъезда на спектакль втащил в автобус большой и очень тяжелый чемодан. Он развалился в кресле, протер пот со лба, отдышал­ся и сказал:

— Всё! Я отстрелялся!

Я спросил его, что в чемодане.

— В чемодане? Счастье! — ответил он.

Вопреки своей обычной манере, Володя разоткровенничался и тихо, что­бы никто не слышал, продолжал: — Один кооператор, маг­нат (!), сделал мне заказик. У него несколько цехов по по­шиву всякого барахла. Швейные машинки — старые, иголки все время ломаются и искривляются. Кривая иголка — кри­вой шов, петляние нитки в строчке… и как результат — не­возможность выдать вещь за фирменную. Игла с большим ушком идет для отделочной строчки, игла с крылышками — для декоративного шва! Я изучил вопрос! Я по иголкам сей­час — лучший! Интересно?

— Не очень.

— М-да… В этом чемодане у меня — 25 килограммов иголок для швейных машин! Купил практически на все баб­ки! Все, могу гулять!!! Вот так, Юрок! Учись!

И Володя действительно больше ничего не покупал. И он не участвовал больше в этих почти шпионских вылазках в город. Он перестал изображать из себя масона и остаток гастролей провел как свободный и счастливый человек.

Даже погусарил слегка напоследок с участием спиртного и местной переводчицы!

Потом мы вернулись в Ленинград. Народ начал отъедать­ся и потихоньку приходить в себя. На первом же спектакле, где был задействован оркестр, обнаружили, что барабанщик не пришел. Дома его не нашли и заменили кем-то из при­глашенных. Я спросил инспектора оркестра:

— Где Вовик?

— Там все не просто! — ответил он. — Там все очень не просто!

Выяснилось, что европейская система размеров игл для швейных машин отличается от американской и азиатской.

И Вовик оказался далеко не «лучшим по иголкам». Он что-то перепутал в размерах, привез не то, что заказывали, и был послан кооператором на три буквы вместе с чемоданом.

Реализовать 25 килограммов иголок для японских машинок было абсолютно нереально! Оставалось ждать, когда в Рос­сии введут план Маршалла, либо напиться. И Вовик выбрал второе. Он ушел «в штопор» на несколько недель, а выходил из него тяжело и с последствиями для себя и окружающих, о чем есть записи в травматологическом пункте Петроград­ского района…

«А что-нибудь помимо проблем с едой и конвертации доллара в йену мне запомнилось?» — спрашиваю я себя…

Запомнилось, запомнилось… Помимо общих впечатлений от японской цивилизации, к которой совершенно невозможно себя подготовить, меня потрясли два личных, маленьких от­крытия.

Когда мы топали по токийским тротуарам, нас все время раздражала какая-то странная ребристо-пупырчатая плитка, узкой полосой проложенная посредине пешеходной части.

Везде, где только можно. Мы все время спотыкались об нее и поминали недобрым словом тех, кто ее укладывал. А глав­ное — непонятно, зачем и для кого? И вот однажды я уви­дел незрячего японца, который уверенной походкой шел по этой плитке. На его ногах были тонкие мокасины, и иногда где-нибудь у перехода он на секунду замедлял шаг, нащупы­вал ногой какие-то одному ему понятные изменения в ре­льефе плитки и шел дальше. Без традиционной для слепых трости! Он как будто задавал своей ступней вопрос городу:

«А что здесь у нас слева?» — и город отвечал ему на его языке. Отвечал вот этими пупырышками, или выемками, или бороздками на плитке… Потом это изобретение стали ис­пользовать во многих странах. Оно называется — тактиль­ная плитка. Но впервые я увидел это именно в Токио, где потратили миллиарды иен на то, чтобы несколько тысяч об­деленных природой людей не чувствовали себя ущербны­ми. Оказывается, и камень может согревать…

После концерта в советском посольстве мы подружились с одной семейной парой из консульства. Ребята спросили меня, что бы я хотел увидеть в Токио. И я сказал, что хочу побывать на какой-нибудь фирме или где-нибудь вроде наших НИИ, хочу просто посмотреть, как люди работают.

«А может, в хороший ресторанчик?» Но я сглотнул слюну и гордо повторил: «Нет, на фирму!» Вице-консул удивился, но организовал мне такую экскурсию. В каком-то конструк­торском бюро (уже не помню ни названия, ни чем они за­нимались) коптели люди над кульманами, не отрываясь от чертежей. В конце большой комнаты у окна сидел странный человек и все время что-то бубнил. Они работали, а он, гля­дя в окно, говорил, говорил… Он был то ли аутистом, то ли носителем синдрома Дауна, не знаю точно. Он слегка пока­чивался и вдруг стал очень эмоционально жестикулировать, указывая на окно. Я спросил:

— Что он говорит? Переведите, пожалуйста!

И мой сопровождающий начал переводить:

— Он рассказывает сотрудникам, которые не могут ото­рвать голову от чертежей, про то, что происходит на улице.

Вот, говорит, женщина идет с коляской, а колесо спущено. Некому подкачать… Говорит, что поднялся ветер, а пыли нет. Это значит, что улицу сегодня хорошо поливали. Гово­рит, что уже 12 часов, а ученики соседнего лицея не вышли на ежедневную пробежку. Наверное, учитель физкультуры заболел… А знаешь, Юра, как называется его должность?

— А у него что, есть должность?!

— Конечно! Во многих респектабельных японских фир­мах есть такая должность, и она предусмотрена штатным расписанием. Так и называется — «Человек у окна»!

Я был потрясен:

— Да ладно?!

— Серьезно говорю! И на должность эту берут, как пра­вило, людей, которых принято считать умственно неполно­ценными. И они каждый день приходят сидеть или стоять у окна и рассказывать людям про жизнь, которая протекает там, на улице, мимо них! И это — работа! Понимаешь, Юра, РА-БО-ТА! «Человек у окна». Нормально?!

— Для Японии, наверное, да…

Пройдет время — и эта история, которая долго не будет отпускать меня, послужит поводом для создания любимо­го моего фильма «Человек у окна». Сценарий напишет для меня мой друг Илюша Тилькин. Но это будет не скоро. Че­рез 20 лет…

Наши гастроли подходили к концу. Мешочки с сухарями опустели, гречка и перловка заканчивались, а тушенкой уже дней пять не пахло на этажах гостиницы. Народ прилич­но исхудал. Количество дырок, просверленных в брючном ремне, в моем случае равнялось трем. И вот нам объявляют о долгожданном банкете, который устраивают японцы по случаю окончания гастролей! Одному богу известно, как мы доиграли «Амадеуса», как дотерпели! В тихих сценах было реально слышно, как урчало в животах у «придворных ав­стрийского императора»...

Нас привезли в какой-то роскошный зал с мраморными полами и без всякого намека на японскую специфику. Зал был не очень большим, и мы все с трудом в нем уместились.

Вдоль стен стояли столы с выпивкой и орешками. Никакой закуси! Типа — европейский фуршет. Виски, водка, джин, вино, саке, а к ним — фундук, кешью, арахис и миндаль.

И все! Правда, спиртного и орехов было навалом. Изго­лодавшиеся артисты поняли, что компенсировать дефицит белков, жиров и витаминов придется виски и орешками.

В зале не было ни одного японца. Все свои. Стесняться не­кого. И мы набросились на столы. Спиртное мгновенно уда­рило по потерявшему навык организму, а орехи быстро за­полнили и раздули наши животы. И вот, когда в рот уже ничего не лезло, вдруг открылась невидимая за портьерой дверь, и в ней появились японские продюсеры. Они пригласили нас в сле­дующий зал, где, собственно, и будет проходить банкет. А это была… ну, так — прелюдия!

Бедный Саша Галкин прокартавил:

— Гебята! Что же вы с нами делаете?! Нельзя же так, гебята!

Столы в банкетном зале ломились от фантастической еды, все шедевры японской кухни были представлены на них. Вот уж воистину: «Видит око, да зуб неймет!» В наших желудках место для этих изысков было уже занято четырь­мя видами орехов. Мой сосед по номеру Володя сказал мне:

— Я никогда себе этого не прощу. Понимаешь, ни-когда! — и тяжелой походкой двинулся на столы с японскими изысками, как на амбразуру…

Что было, то было: нужно признаться, что все мы, незави­симо от званий и положения в театре, набрались в тот день одинаково сильно! Все целовались, обнимались, фраза «Ста­рик, ты гений!» стала расхожей. Играла музыка. Пили за все.

За всех скопом и за каждого в отдельности… И вдруг раз­дался жуткий звук! Как будто молотом ударили в огромный гонг. Я стоял рядом с великим Олегом Басилашвили и пы­тался делать вид, что я трезвый. А он не пытался. Источник звука был непонятен. Мы выдвигали разные версии. Где-то в конце переполненного зала что-то кричала женщина, мимо забегали люди. Я старался не смотреть на движущиеся пред­меты, потому что начинала кружиться голова. А потом мимо нас на носилках какие-то незнакомые японцы пронесли что-то забинтованное. Почему-то — зелеными бинтами. Причем забинтованное полностью, как мумия. Оно улыбалось и де­лало один и тот же механический жест, каким обычно генсе­ки приветствуют народ с трибуны Мавзолея.

— Что это было? — спросил я Олега Валерьяновича.

— Я так думаю, что это принесли большую японскую ку­клу — традиционный национальный подарок, — стараясь быть членораздельным, ответил он.

— Кому подарок?

— Нам! — Олег Басилашвили обвел руками зал. — Театру!

— Одну на всех?

— Да, это коллективный подарок!

Через пару минут выяснилось, что это секретарь партий­ной организации театра Толя совсем потерял ориентацию в пространстве и во времени и навернулся навзничь затыл­ком о мраморный пол. Приехала «Скорая», и его забинтова­ли всего. А когда несли через зал, он пытался дать всем по­нять, что все в порядке, что, мол, партия с вами, отдыхайте, товарищи!!!

Был бы он трезвым — не знаю, чем бы все закончилось, а так — отделался в результате двумя швами на голове!

Под занавес банкета японцы подарили каждому из нас красиво упакованную чайную чашечку из тончайшего фар­фора.

Кто-то из наших прокомментировал:

— А когда МХАТ был на гастролях, то каждому подарили по видеомагнитофону!

И кто-то добавил:

— Я, конечно, очень люблю фарфор, но деньги я люблю больше.

Вперед вышел директор БДТ. Наступило время ответного жеста. Наши рабочие принесли тульский самовар, набор ма­трешек и огромный альбом, который держали два человека.

Альбом назывался «Полы Эрмитажа»! Про экспозицию Эр­митажа, наверное, не сумели ничего достать, поэтому при­везли японцам фолиант про разные виды напольных покры­тий великого музея. Они же любознательные, пусть изучают.

Наш директор был человеком грузным, с большим животом и короткой шеей. Свою благодарственную речь он, в про­шлом несостоявшийся артист, закончил словами:

— ...и вам, наши дорогие японские друзья, наш тра­диционный (!) низкЫЙ (!) славянскЫЙ (!) поклон! — По­ложил руку на грудь и слегка, совсем чуть-чуть наклонил голову, насколько позволяли шея и живот…

«Хирохито» в переводе на русский означает — «про­цветание и добродетель». Японский император дей­ствительно принес в наши дома процветание и проявил неслыханную добродетель по отношению к пятидесяти артистам незнакомого ему театра из воевавшей с ним когда-то страны! Он умер через месяц после нашего от­ лета из Токио в возрасте 89 лет.

Да здравствует Хирохито!

Хирохито, банзай!!!

Вступление

Когда я был маленьким, меня часто оставляли дома одно­го. Родители подолгу задерживались на работе. Это у нас се­мейное. Чтобы заснуть, я придумал себе такую игру: забира­ешься под одеяло и представляешь себя внутри необычного дома. Его фундамент сделан из огромных камней, а стены сложены из толстых бревен. Внутри дом небольшой и по­толок невысокий, чтобы было уютно и безопасно. Посреди комнаты — огромный открытый камин. Весь пол устлан шку­рами животных. За окном воет вьюга. В очаге потрескивают поленья. В доме тепло, уютно и совсем не страшно одному.

Я сижу за старинным резным столом и при свечах пишу кни­гу. Книгу про то, о каком доме я мечтаю. И пока я придумы­ваю тот дом, который в книге, я незаметно засыпаю.

Я взрослел, но засыпал только благодаря этой моей дет­ской игре. Вместо деревянного дома появлялся чукотский чум, швейцарское шале, землянка в лесу, пещера на необи­таемом острове, пентхаус на небоскребе… Я улетал в объ­ятия Морфея в поездах, самолетах, в гостиницах, в казар­мах и чужих домах. Неизменным оставалось то, что я пишу книгу…

И вот я написал книгу. И должен признаться: ни разу над нею не заснул. Чего и вам желаю!

И ещё:

несмотря на то что я сам вроде как «человек ис­кусства», люди в этой книжке говорят, как в жиз­ни. Так что читать ее детям на ночь не обязательно!

Юрий 100Янов

Юра Стоянов

в школе и дома

Если бы мне нужно было снять фильм по оригиналь­ному сценарию, я бы начал с короткометражки. Но поскольку начинать мне уже несколько поздновато, дарю эту историю коллегам. Это кусок моего детства.

Название у этого фильма может быть только одно:

Дорогой Юра!

И вот почему.

Было мне тогда лет 10. Уже три года мы жили в районе блочных и панельных пятиэтажек. Я уже успел привыкнуть к тому, что вода бывает не только в колодце — она может еще и течь из крана, самих же кранов бывает два, и из вто­рого льется горячая!

Я вовсю наслаждался благами хрущевской циви­лизации, разучился сидеть орлом на унитазе, стал играть в шашки и разгадывать кроссворды. Я ста­новился Городским!

Я дружил с сыном нашей дворничихи, звали его Игорь.

Он был неплохой пацан, но слегка подловатый. Игорь не был похож на мать, а кто был его отец, оставалось тайной.

Соседи говорили, что дворничиха нагуляла сына в тюрьме, когда служила там надзирательницей. Судя по некоторым поступкам Игоря, его отец должен был сидеть в одиночке, в карцере, в блоке для убийц.

Дело было осенью. Рядом с нашим двором строилась очередная пятиэтажка, и по выходным, когда строители отдыхали, она становилась местом наших игр и баталий.

У стены нового дома, метрах в десяти от нее, была довольно высокая насыпь. С крыши свисали толстые веревки, ко­торыми рабочие поднимали в ведрах песок и цемент. Мы отцепляли ведро, завязывали толстый узел, становились на него и, держась обеими руками за веревку, с насыпи летели прямо на стенку. Круто было! Подлетаешь к дому, выставля­ешь вперед ногу, отталкиваешься и снова летишь! Не знаю, что там однажды генетически сработало в Игоревой башке, но он незаметно накрутил мне веревку по часовой стрелке, и, когда я прыгнул, она начала раскручиваться в обратную сторону. Я летел на дом и вращался, как юла, и состыковался со стеной аккурат темечком. Звук был такой, как будто раскололся огромный орех, я потерял сознание и рухнул.

Через какое-то время я очнулся от… запаха. Лучком на меня дунуло, я и оклемался. Нависший надо мной рот Игоря прошептал:

— Молчи, сука! Ни-ко-му! Не то я папке скажу.

— ???

— Ну, когда он выйдет.

Я пришел домой и написал письмо в «Пионерскую прав­ду»: о том, что есть в нашем дворе такой сын дворничихи и неизвестного убийцы — Игорь, который сделал со мной то-то и то-то. Поскольку я уже тогда упражнялся в стихо­сложении, я закончил стихами, которых сейчас не помню.

По-моему, чтобы понравиться и вызвать сострадание, а за­одно привязаться к названию газеты, я написал что-то про гипотетическую смерть пионера. То есть мою.

Я сочинял и плакал. Я окропил это письмо слезами боли от удара, чувства несправедливости и страха. Тогда же, ути­рая сопли, я отметил, что когда тебе хреново, стихи сочиня­ются легче.

Прошла капризная, как все одесское, зима. Игорь, ког­да мы встречались, говорил одну и ту же фразу: «Привет от папки», — и шел дальше. Он уходил, а обида оставалась…

И вот сижу я как-то на уроке, и в класс без стука входит учи­тель истории в старших классах Игорь Михайлович Ревич.

— Стоянова можно? — говорит.

Классная отвечает:

— Можно.

Вечно перепуганный историк ведет меня по коридору за руку — я до сих пор помню эту влажную руку, которая тря­сется. Он идет и бормочет: «Ничего-ничего…ничего-ниче­го…» Помолчит немного и опять: «Ничего-ничего…» Меня заводят в кабинет директора. Сидит директор в полевой офицерской форме, с портупеей. (Это был 68-й год. В связи с событиями в Чехословакии тогда всех резервистов при­зывали на военные сборы, а мы, мальчишки, бегали на же­лезнодорожную станцию и смотрели, как мимо шли поезда с танками и пушками на платформах, и кричали солдатикам:

«Поубивайте их там всех!» Так уж было…) По бокам от него, за молчаливым траурным столом, как на поминках — сидят педагоги. И моя бедная мама сидит — заместитель директо­ра по воспитательной работе. И у директора в руках дрожит чашечка и ударяет о блюдце. Тишина и этот звук дребезжа­щей чашки, и все молча смотрят на меня! Он достает какое-то письмо и протягивает его в мою сторону, и оно плывет по рукам учителей ко мне. Они быстро передают его друг другу, как будто боятся, что на нем останутся отпечатки пальцев. На конверте написано: «Орган ЦК ВЛКСМ и Все­союзной пионерской организации им. В. И. Ленина», и три больших ордена красуются — Ленина, Трудового Красного Знамени и Октябрьской революции, и указан адресат: «Уче­нику 4-го «А» класса средней шк. № 27 города Одессы Сто­янову Юрию». Директор говорит:

— Юра, я не вскрывал этот конверт. Не мог бы ты при нас его открыть и прочитать, что там написано… Вслух.

Я открываю конверт и читаю… Потом с годами я на­фантазировал себе, что какой-то дядечка, который работал когда-то в «Новом мире» или в «Иностранной литературе», опубликовал там какой-нибудь отрывок из Солженицына — ему не простили, запихнули в отдел писем детской газеты «Пионерская правда»… и вот этот тихий, спившийся интел­лигент-диссидент пьет портвейн и пишет мне письмо:

«Дорогой Юра! Ты написал нам о том, что тебя обидел сын дворничихи. Ты написал письмо. Спасибо, что ПОД­ПИСАЛСЯ! А знаешь ли ты, дорогой Юра, что у таких писем в нашей стране страшная и трагическая история? А знаешь ли ты, Юра, сколько миллионов людей после вот таких вот писем были расстреляны и сгнили в лагерях? А их дети — твои ровесники росли в детских домах за колючей прово­локой.

Юра! Тебе 10 лет. Надеюсь, ты здоровый и крепкий па­рень. Да подойди ты к этому Игорю и врежь ему хорошень­ко! А если он сильнее тебя, возьми кирпич и дай ему по голове! И никогда в жизни больше не пиши, ни в одну газету, ни в одну организацию! Твоя «Пионерская правда».

Даль­ше шла подпись сотрудника отдела писем. Я так думаю, что к концу письма автора окончательно развезло.

В кабинете директора тогда все облегченно выдохнули.

Они поняли, что пронесло, что никакой комиссии не будет в школе — ни ЦК ВЛКСМ, ни какой-либо другой; что я ни на кого не настучал. Кроме Игоря.

После школы я пришел в наш двор, взял на стройке пол­ кирпича (все-таки половину кирпича, а не целый!) и врезал сзади по голове этому Игорю. У него потекла кровь, а я держал перед собой на вытянутой руке мою индульгенцию — письмо из «Пионерской правды»! Выскочила дворничиха.

Она несла сына на руках, как на революционных картинах, и вопила, гэкая на южный манер: «Интеллихенты Ихоря убили! Интеллихенты Ихоря убили!!!» Слава богу, Игоря не убили. Кирпич прошел по касательной. Царапина. А вот ро­дители мои выпороли меня так, что я засомневался, что они ИНТЕЛЛИХЕНТЫ.

Много лет прошло, но письмо это я запомнил на всю жизнь. «Дорогой Юра!» — так оно начиналось…

Урок рисования

Я очень плохо рисую. В сегодняшней своей работе осо­бенно остро ощущаю это неумение. А ведь мог научиться, мог. Я был в третьем классе, когда у меня отбили всякую охоту к рисованию.

— Дети, послушайте тему домашнего задания, — гово­рит наша учительница Олимпиада Николаевна. — Тема та­кая: «Рабочее место моего папы». Рисунки сдадите завтра.

Я разрешаю, чтобы ваши папы вам помогли.

Я решил обойтись без отцовской помощи. Пришел до­мой, достал с полки толстый, богато иллюстрированный том, изданный на иностранном языке, и нашел фотографию, где было запечатлено нечто, напоминающее мне рабочее место моего папы.

Я не раз бывал у него на работе и имел представление о том, как выглядит это самое рабочее место. На кухне я на­шел папиросную бумагу, которую бабушка обычно кладет на противень и смазывает жирными гусиными перьями, чтобы испечь банницу. Эту прозрачную бумагу я положил на фото­графию и аккуратненько прорисовал ее карандашом. Полу­чилось — один к одному. Черно-белую заготовку я произ­вольно раскрасил цветными карандашами и внизу подписал чернилами: «Рабочее место моего папы — Стоянова Нико­лая Георгиевича». Я был уверен, что пятерка за домашнее задание у меня в кармане.

А назавтра был большой скандал. Олимпиада Никола­евна не стала вызывать моего отца, ограничилась матерью, которая работала в моей же школе. Я стоял за дверью директорского кабинета и слышал, как наш директор Влади­мир Георгиевич Демидов все время повторял: «Конечно, это ужасно», — и начинал хохотать.

Помню и слова моей мамы, прогрессивного педагога, проходившего практику у самого Сухомлинского:

— Плохо не то, что он это нарисовал, а плохо то, что он это срисовал. Значит, нет ни памяти, ни фантазии.

— Понимаешь, Женя, — обратилась Олимпиада Никола­евна к маме, — ладно бы он срисовал просто рабочее место, так он же изобразил и самого папу, что называется, в деле.

…В нашей трехкомнатной хрущевской «распашонке» отцовский кабинет служил и моей комнатой. У папы была библиотека (одна из лучших в городе) по его медицинской специальности. Несколько тысяч книг.

Когда я засыпал, мой взгляд невольно останав­ливался на какой-нибудь массивной монографии вроде «Пол, брак, семья», а когда я просыпался, то видел перед собой либо «Рак шейки матки», либо «Кесарево сечение».

Тиль Уленшпигель, д’Артаньян и граф Монте-Кристо не были героями моего детства. Моим героем был чело­век в белом халате, шапочке и марлевой маске, в бахилах, с огромными щипцами в руках.

Я всегда гордился профессией своего отца. Ведь если бы не было на свете акушеров и гинекологов, то не было бы ни меня самого, ни всего третьего «А» класса 27-й одесской средней школы, ни даже Олимпиады Николаевны, так и не научившей меня рисовать.

Большая перемена

На двух лавках рядом с эбонитовым столом для игры в домино сутками сидели домохозяйки дома № 17 по улице Измаильской и обсуждали все и вся.

Они знали, что сегодня будет на обед у Басарских — наконец-то мясное (!), что к Гендеку приехал внук — кацап из Москвы, что Дмитрашко из 37-й квартиры, как всегда, трезвый, а эти из 12-й, у которых нет детей, как всегда, под газом, что Хромой, сволочь, устроился рубщиком мяса на Новом базаре, что Иванов — не обязательно русская фами­лия (посмотрите на жильцов 21-й квартиры) и что Стояновы купили телевизор (интересно, на какие такие деньги?).

Прибежав на большой перемене домой, чтобы переку­сить, с балкона пятого этажа нашего дома я наблюдал за торжественным вносом телевизора в подъезд. Телевизор не был упакован, и я увидел, что это цветной телевизор. По­чему? Потому что у него был цветной экран.

Я закричал на весь двор:

— Папа купил цветной телевизор!

Настоящие цветные телевизоры появились лет через пять, но кто-то из сидящих на скамейке снисходительно за­метил: «Большое дело!», что в переводе с одесского на рус­ский означает: «Ну и что?»

Чудо с экраном в 36 сантиметров по диагонали называ­лось «Рубин-102». В нем, кроме самого телевизора, был еще и радиоприемник.

Может быть, вы помните эти целлулоидные с цветными полосами вставки в экран? Они-то и должны были имитиро­вать цветность.

Когда телевизор включили в сеть, на экране по­явился диктор. У него было синее лицо, зеленая шея и трехцветный костюм.

Очень красиво. Но родителям не понравилось, и отец убрал с экрана прозрачный лист со всеми цветами радуги.

Я устроил жуткую истерику и выдал все, на что способен обиженный семилетний одесский мальчик.

Не помню, что я тогда орал, но явно ляпнул что-то лиш­нее, может быть, даже нецензурное. Ничем иным не могу объяснить поступок моей мамы, педагога со стажем, которая вытащила меня на балкон и закричала:

— Если ты не заткнешься, я выброшу тебя с пятого эта­жа! Я тебя убью!

Я посмотрел вниз. Внизу стояла тетя Фаня по клич­ке «Би-би-си», а рядом какала овчарка из 15-го дома. Падать на них мне не хотелось, и я завопил:

— Мамочка, не убивай меня, ты еще будешь мною гордиться!

С тех пор сменилось три поколения телевизоров, появи­лись внуки у щенков той овчарки, в продукты жизнедея­тельности которой я мог быть сброшен, сам я работаю на телевидении. И мне кажется, на этом самом телевидении я только и работаю для того, чтобы тетя Фаня «Би-би-си» говорила мне при встрече:

— Она таки может тобою гордиться.

«Она» — это мама.

Урок физкультуры и труда

Жирный кабан

Залез в чемодан.

Чемодан провалился,

Жирный убился.

Эти вирши мне доводилось часто слышать в свой адрес.

Я, плод кулинарного соперничества двух моих бабушек, га­строномическое поле битвы между конкурирующими бол­гарскими и русскими кланами, их заслужил. Родственни­ки научили меня интеллигентному ответу: «Я не жирный, а упитанный».

В нашем дворе, конечно же, пели песни. Порой на по­литическую тему.

Например:

Куба, отдай наш хлеб!

И забери свой сахар!

Куба, Хрущева на свете уж нет.

Куба, пошла ты на…

По вечерам звучала лирика:

А я ли тебя не любил?

А я ли тобой не гордился?

Следы твоих ног целовал

И чуть на тебя не молился!

Вот это «чуть» мне безумно нравилось. Это очень по-одесски. То есть уже так сильно любил, что еще немного — и начал бы молиться. Но не начал. Просто целовал следы ног.

Поскольку Одесса — город многонациональный, то в межэтнических конфликтах последним аргументом часто становился не кулак, а слово:

Жид — жид — жид — жид

По веревочке бежит,

У него хвост дрожит…

Или:

Шел хохол,

Наложил на пол.

Ответ:

Шел кацап,

зубами — цап!

Или: «А Гагарин — не болгарин!» И так далее.

Но ко мне чаще всего были обращены стихи про этого, ко­торый залез в чемодан. И я решил худеть. Я записался в сек­цию фехтования. Оружие — сабля. Тренер — Аркадий Самойлович Бурдан. Имя-отчество и фамилия тренера внушили доверие моему папе: «Значит, не какой-нибудь там мордово­рот». Аркадий Самойлович, несмотря на фамилию, оказался настоящим извергом. Он издевался над нами по шесть часов в день. При этом обращался исключительно на «вы».

— Стоянов, вы должны понять: при ваших габаритах по вашей роже я точно не промажу!

Надо отдать должное Аркадию Самойловичу. Четыре года тренировок — ежедневных кроссов, беготни в сорокакило­граммовом жилете, бои с воображаемым противником и, не дай бог, с самим Аркадием Самойловичем — сделали свое дело. Я начал сокращаться в ширину и вытягиваться в вы­соту. Школу я закончил с такими параметрами: рост — 183, вес — 70 кг.

Я — человек увлекающийся. И фехтование было огром­ной частью моей пацанячьей жизни. Папа даже говорил в пылу, что если мне вскроют черепную коробку, то там об­наружат только мятую фехтовальную перчатку.

Как-то на уроке по трудовому воспитанию, когда учитель вышел из мастерской, я показывал однокласснику Сереге Мельниченко какие-то фехтовальные приемчики на напиль­никах.

Нашего мастера по слесарному делу звали Феликс (от­чества не помню). Кличка — Челюсти, потому что у него во рту было тридцать два железных зуба. Вообще железо было его любимым материалом. Он собирал по дороге в школу ржавый металлолом и заставлял нас делать из него всякие полезные, с его точки зрения, вещи: механизм для сгиба­ния протеза в районе коленного сустава, силуэты писающих мальчиков из жести для обозначения мужского туалета, капканы для мышеловок и так далее. Как-то он спросил нас:

— А что бы вы сами хотели сегодня сделать из железа?

И Мельниченко ответил:

— Зубы.

— Почему?

Мельниченко, передразнивая Феликса (тот, когда улыбал­ся, кокетливо прикрывал железный рот ладошкой), ответил:

— Потому что красиво!

Феликс подошел к нему с видом застенчивого убийцы и вежливо попросил выложить на верстак все содержимое портфеля. Серега вывалил все, что было. Феликс собрал ученические причиндалы в стопку и ею вломил Мельничен­ко по темечку. На Серегину беду, в этот день по расписанию был урок черчения. Так что огромный деревянный пенал пришелся на основание пирамиды, которой его припечатал Феликс. Серега так испугался, что, по-моему, даже не понял, больно ему или нет. А Феликс вдруг устроил какую-то жут­кую уркаганскую истерику:

— Мочить вас буду, козлы вонючие! Мама, падлой буду!

Мы все драпанули из мастерской, потому что до нас ста­ло доходить, где Феликс приобрел навыки работы по метал­лу. Мы так сдрейфили, что никому не рассказали о ЧП.

Со временем все как-то поутихло и подзабылось и бдительность наша притупилась. И вот показываю я Сереге фех­товальные удары с помощью напильников и учу его брать защиту. Искры летят во все стороны. В это время в мастер­скую вошел Феликс. Серега первым заметил его и инстин­ктивно прикрыл голову руками, как бы говоря этим: «Това­рищ учитель, а вы меня уже били, помните?» Феликс взял меня за шиворот, подвел к дверям и ногой дал мне пенделя по мягкому месту. Я вылетел в коридор и совсем не больно приземлился. Вижу — по паркету двигаются знакомые ка­блучки. Идет мама с какой-то комиссией и объясняет:

— А здесь у нас проходят уроки трудового воспитания.

Опытные педагоги. Прекрасное оборудование…

Я начал корчиться и постанывать:

— А-а-а, как больно, как же мне больно…

Мама, перешагивая через меня, тихо процедила сквозь зубы:

— Встань, клоун, не верю!

Так мне был преподнесен первый урок по мастерству актера. Остальные уроки того, как нужно корчиться, чтобы верили, я получил в Москве, в ГИТИСе (Государственном ин­ституте театрального искусства).

Там же я узнал о том, что авторство легендарной фразы

«Не верю!» принадлежит не моей маме, а Константину Сер­геевичу Станиславскому.

Здравствуйте!

Меня зовут Модест!

Из письма телезрительницы Осипенко руководству российского телевидения:

«Уважаемые товарищи руководители канала РТР!

По поручению педагогического коллектива сред­ней школы № 18 города N-ска к вам обращается завуч по воспитательной работе Осипенко И. И. На вверенном вам государством канале, существующем на деньги налогопла­тельщиков, к сожалению, выходит программа «Городок».

Эта программа сама себя провозглашает как «Русская на­родная передача». А делают ее люди с фамилиями Стоянов и Клявер… Эти два так называемых «творца» зашли уже слишком далеко в своих «Приколах», «Ужасах» и «Верниса­жах», в своих издевательствах над тем самым народом, имя которого они присвоили своей программе… Их последнее «изобретение» — это некто, а точнее будет сказать, нечто по имени Модест. Квинтэссенция, апофеоз физического и морального уродства. Где они увидели, подсмотрели это чудовище? В каком научном, производственном или воен­ном коллективе они нашли своего Модеста? Разве Модесты запускают в космос корабли, лечат и учат людей, выращива­ют хлеб и танцуют в Большом театре?!

Каждый понедельник после премьеры «Городка» в на­шей школе наступает черный день для учителей. Дети легко переняли и усвоили эту чудовищную манеру говорить, «как Модест». Когда их вызывают к доске — они закатывают гла­за, трясут головой и говорят на нелепом языке, придуман­ном товарищем Стояновым. Они так «изъясняются» и друг с другом, и что самое страшное — понимают друг друга. Ви­рус «модестовщины» поразил одинаково как старшие, так и младшие классы! Помогите нам, пожалуйста! Уберите Модеста с наших экранов и верните русскую речь в наши классы! «Городок» выходит в эфир после программы «Вести», в которой по­казывают Бориса Николаевича Ельцина, нашего президен­та. Вы считаете нормальным их сосуществование на одном и том же канале? Мы — нет!»

Наш второй оператор Рома с веселой фамилией Замо­гильный так прокомментировал это письмо:

— Нормальное сосуществование, вполне логичное. Я их иногда даже путаю…

Модест родился в 1999 году в «Городке № 67» на 15-й минуте программы.

Роды Модеста были тяжелыми… Мы снимали сюжет о профессоре-археологе, которому рабочий экспедиции приносит найденный в земле зуб. И вот этот рабочий у меня никак не придумывался, не получался. У нас в «Городке» был такой внутренний термин — «НАШ человек», с ударе­нием на первом слове. Все странные, непохожие на других, с дурацкими походками… — смешные люди считались НА­ШИМИ. Так вот этот рабочий был не нашим человеком. Про­сто ходить и говорить слова в надежде на финальную шут­ку — я ненавижу. И я измучил всех на площадке и уже был готов отменить съемку. Я перемерил все парики, переклеил все усы и бороды из сумки гримера, перепробовал говорить со всеми акцентами, но ничего не получалось! Илюша пред­лагает:

— Юрик! А может, он голубой? Попробуй!

— Кто? Рабочий?!

— Ну да! А что, голубыми бывают только артисты бале­та? Получится неожиданно, небанально…

Я попробовал. Странная история начинала вырисовываться. К профессору приходит рабочий с лопатой и вроде как заигрывает с ним. Чего-то совсем не то и не туда!

Илья говорит:

— Нет, Юрик! Не катит! Это же скетч про то, как рабо­тяга хочет получить от профессора денег, а не самого про­фессора!

Когда у артиста что-то не получается, худший выход из положения — это рассуждать, обсуждать и теоретизиро­вать. Нужно — просто пробовать, репетировать. И все.

И я продолжал чего-то изобретать и вдруг услышал чье-то бурчание:

— Задолбал уже с этой обезьяной!

— Почему с обезьяной? — спросил я.

— Не знаю! — ответил наш оператор-постановщик Митя Медведев. — Но задолбал реально!

...Наверное, слово «обезьяна» и послужило толчком.

И стараниями всей группы постепенно, как фотобумага в растворе, стал «проявляться» смешной «Наш человек». Но имени у него пока не было.

— А как его зовут? Нужно ему имя придумать, — об­ратился я ко всем, кто был на съемочной площадке. И Саня Сутковецкий, который позже стал нашим следующим оператором-постановщиком, предложил:

— Его зовут — Модест.

— Почему Модест, Саня?

— Потому что такое чмо могут звать только Модестом!

Это имя настолько не подходило и все в нем настолько не соответствовало персонажу, что оно странным, парадок­сальным образом прижилось. Приклеилось к нему. Именнона той съемке я придумал грим и костюм Модеста, его по­ходку и манеру говорить.

Лучше всего у Модеста получалось рекламировать что-нибудь. Он был таким же убогим и несчастным, как наша ре­клама того времени. Вообще, Модест стал нашей «палочкой-выручалочкой» в сложных ситуациях. Не получается сюжет про судью? Не вопрос! «А давайте судьей будет Модест!» — предлагал кто-нибудь, и сюжет оживал и становился смеш­ным. Так же было и с корабельным коком, и с инструктором по выживанию, и со многими другими…

Прошло четыре года с тех пор, как «Городок» прекратил свое существование. Я с семьей улетал куда-то на отдых.

В аэропорту вокруг меня все время крутились два казаха, но никак не решались подойти. Я первым сделал шаг на­встречу:

— Ребята, вы, наверное, хотите сфотографироваться?

— Да, конечно, если можно!

— Можно-можно.

Сфотографировались. Один из них пожал мне руку, по­хлопал по плечу и сказал!

— А я вас сразу узнал! Если не ошибаюсь, Рудольф?!

Пока мы летели в самолете, я все думал: «Почему Ру­дольф? Какой Рудольф?» А потом понял: «Наверное, помнят, что я играл человека с каким-то странным именем, а с ка­ким именно — забыли. Так что Рудольф — это, видимо, Модест!»

Я соскучился по этому человечку. Может быть, когда-ни­будь удастся еще раз обратиться к зрителям со словами:

— Датуйте! Миня овуд Модэт! — что переводится на че­ловеческий как «Здравствуйте! Меня зовут Модест!».