КАТАБАЗИС [Павел Васильевич Кузьменко] (fb2) читать онлайн

Павел Кузьменко КАТАБАЗИС

Ярославе Лебедевой

Я родился 6 октября 1990 года хорошим таким, светлым, осенним (октябрьским) деньком лет этак за десять до окончательного окончания текущего (вялотекущего) бурного века, если верить календарю.

Небо, так, довольно большое и уж безусловно святое небо, вызывающее какие-то покойные чувства, небо глубокого и мирного цвета, разделенное рамами на три неравные части. Хорошо, среднюю, большую — мне. А слева и справа рамена, разделенные рамами — кому? Надо подумать. Или догадаться. Что от дьявола, что от Бога. Я пошевелил руками, лежащими обочь спины, на которой я, собственно, и лежал.

Да! Занавесочки у окна, как и полагается, тюлечки такие прозрачненькие (призрачные) и гардинчики такие тяжелые, благородно-зеленые, чуваки, усе четко!

У стены подальше стоял молчаливый фортепьян^[1]. Это было очень сложное комплексное стояние, наподобие модели мироздания. Ибо на этом вызывающе блестящем черном параллелепипеде (это еще мягко сказано) слева находилась флора в виде всяких живых цветочков в горшочках, а справа — фауна в виде мертвых белых слоников, нет, вру, в виде деревянных, лакированных фигурок, входящих одна в одну по убывающей, по странной причуде моды изображающих личные черты исторических лиц: 1) Иван Авелевич Хурплетов, 2) Ельцин, 3) Горбачев, 4) Черненко, 5) Андропов, б) Брежнев, 7) Хрущев, 8) Сталин, 9) Ленин, 10) Вильгельм II, 11) Плеханов, 12) Александр III, 13) Ларошфуко(?), 14) Салтыков-Щедрин, 15) Пестель, 16) Новиков, 17) Ванька Каин, 18) Петр I, 19) С.Столпник и т. д. Последним под номером ∞, уж и не разглядеть ни в какой ангстремометр, уж поди и на параллелепипеде^[2] не уместился, значился отец всех вышеперечисленных, многогрешный Адам.

Ну а посредине между флорой и фауной, как вы и сами, небось, догадались, местополагался трехсвечник. Причем. По неизвестным. До сих пор. Причинам. Одна желтая скромная свечка осталась прямой, а две другие поклонились взаимно, как два псаломщика при выходе иерея из алтаря, и даже взаимопересеклись. И если смотреть моими глазами (а больше неоткуда), то свечи изобразили «I X». Что бы это значило? Задумались? Додумались? 9? И.Х.? І.Х.? Вот помню приключилась со мной такая история. В одной деревне меня совершенно случайно перепутали с Господом Богом. Хотя, впрочем, лучше в другой раз расскажу…

Да! И самое главное, что на протяжении всего дальнейшего действия этот фортепьян, на котором все стояло, равно как и любой другой, на каждом из которых тоже чего-нибудь было, не издадут ни звука. Вообще говоря, в каких бы квартирах я не встречал этих престижных домашних мебелей, они по большей части повсюду вели себя тихо и воспитанно. Вполне резонно было засомневаться в их звуковых способностях. Вот так всегда. В природе, в естественной обстановке они поют, а загнали в квартиру — стой смирно и тихо. Держители покоя и мироздания. Я так и вижу: расширяющаяся вселенная на блюдце плоской Земли, стоящей на раскрашенных слонах: Хурплетов, Ельцин, Горбачев и т. д., а под всем этим миром основа — огромный молчаливый фортепьян.

Ну а справа, на стенке, грозно уходящей к потолку, прямо надо мной, висел стандартный традиционный ковер теплых и пыльных тонов с узором в виде анекдотов о Чапаеве.

Ну а еще, если скосить глаз (не отрывая головы от подголовья, делать больше нечего, голову отрывать) влево и вниз, можно было увидеть краешек низкого журнального столика, а на нем действительно какой-то журнал. Чего-то не пойму какой: «Сла…», нет «Сло…» «Слово и дело», что ли? Есть такой? А на журнале пепельница, а в ней рюмка, а под всем этим — столик. (Боже, как сложен мир!) А еще можно разглядеть кресло, а еще, ты гляди, еще кресло. В них — никого.

О, как я устал. Но еще, если уж совсем скосить зрачки влево, высунув на помощь кончик языка, то можно одной половинкой зрачка увидеть изнутри красный краешек собственного века и глубь, уходящую в мозги, а другой половинкой — какой-то стул, хлам возле задумчивого параллелепипеда и даже дверь, дверь открытую куда-то.

Ой, батюшки, ну и видок. Если б кто с неба посмотрел в окно и увидел бы меня в этот момент (ну и рожа: глаза до предела скошены влево, язык высунут от напряжения, сухожилия на шее натянулись, руки беспокойно шарят обочь новорожденного тела), он бы несомненно пришел в ужас. Ну уж какой есть. «Эссе хомо», — как сказано где-то кем-то и когда-то справедливо.

Да! Весь этот вышеописанный интерьер в месте моего рождения не нес на себе абсолютно никаких признаков дезинфекции. Стафилококк^[3].

Да! И самое главное. В этот момент появления меня на свет (проявления из негатива — был я раньше негром, это вообще такая история, ну ладно) не было ни единого человека, ни голубя, ни в яслях никого. Никого! Никто не подставлял руки, никто не хватал щипцами, никто не тужил живот, никто не зажигал звезд и не колядовал на молчаливом фортепьяне.

Я вышел в межгубное ласково-влажное отверстие дня 6 октября из липкого темного кошмара.

У вас так бывало, доктор? Вы лежите на спине в позе покойника и снитесь сам себе таким лежащим там, где вас и сразил сон. А вокруг темнота в мерцании загадочного коматозного фортепьяна и тишина такая, словно дирижер велит оркестру «Пьяно!» и шепотом: «Пьяниссимо»… Смычки берут такое «до», что ни фига уже не слышно, губы отрываются от мундштуков и что-то чмокают про себя, ударник чуть щекочет подушечками пальцев арфистку… «Пья-а-а-а-но». Музыканты тихонько ложатся на пол, оркестровый священник ласково закрывает им остекленелые очи, рабочие сцены, почти не матюгаясь, засыпают оркестровую яму землей — все так тихо. Только в глубине мерным хлюпом раскрывается клапан сердца и прыскает кровь в артерию и тут же закрывается, точно его застукали за чем предосудительным.

Тихо. Сверху спустили команду: «Кошмар». Снизу отозвалась геологическая неизбежность. Тихо. Где-то заглох автомобильный мотор. В реке неподалеку вильнула хвостом игривая утопленница. Через два дома сторож Маймунашвили^[4] захлебнулся спиртом.

Тихо, так тихо, что слышен стук в ушах. С наступательной монотонностью копром вколачивается в уши дурная темная кровь. Темная страшная комната, где я себе снюсь, куда вползает первобытное детство, расстилается по полу. Я думаю, что в соседней комнате спит мой маленький сын (он, видите ли, родился еще до меня), но знаю, что там никого нет. На кухне жена (как это меня угораздило жениться, хотелось бы знать?) в неустанных трудах начиняет тринитротолуолом домашние гранаты по старинному колумбийскому рецепту. Но на самом деле и кухня пуста. Это все сон и одиночество. Одиночество подползает к моей постели, хватает одеяло и тянет к себе. Я пытаюсь уцепиться за край, но не в силах пошевелиться. Покинутость, невидимая в темноте, приближается невидимыми пальцами к моему горлу. Потеря ледяными щупальцами присасывается к моим ногам. И тоска, тоска, тоска, понимаете, доктор, через эластичный шланге неба прямо в вену. Шум в ушах становится все громче, все убийственней и тут я понимаю, что один не справлюсь, что кто-то должен спасти. Спаси меня. Мама? Ну откуда у меня мама, в самом деле. Жена? Да идите вы. Сын? Э, да что с вами говорить.

Вокруг меня судилище не то и не вовремя. Но это все мои плевки, измены, предательства, неправды, обманы, насмешки, хамства, гадости, жуткий до холода в затылке голос вызывает из земли. Я не хочу! Не теперь! Одиночество стягивает одеяло, чтобы покинутость могла задушить, потеря разорвать на части и тоска доконать. Я понимаю, что могу только позвать кого-то, кого недостает, кого-то, кто спасет, я знаю, я помню это имя. И не могу, не помню. Я пытаюсь весь заостриться в память, но расплываюсь в конечную осклизлость. Я пытаюсь закричать, но крик мечется в черепе мимо мелькающего — того самого — имени, крик находит рот и я ору: «А-а-а!»

Мучители исчезают. Все стоит на своих местах. Бьют часы на Спасской башне в стены древнего Кремля. Я уютно поворачиваюсь в утробе своей квартиры на правый бок и засыпаю.

Минуя вспышки сновидений, я несом временем к свету в конце, к утру. Мелькают чьи-то узнаваемости. Лифт, обязательно снящийся лифт моего будущего инфаркта поднимает меня в чьи-то, чуть ли не мои апартаменты. Мелькают даже обнимаемости каких-то эротических женщин, улыбаемости непременных друзей. Темнота. Проблеск. Снящийся лифт сменяется адским, бегущим вниз эскалатором моего будущего цирроза. Вниз в жуть московского метро, описанного самим Данте.

Всходит позднее октябрьское солнце. Опадает шестой листок. Осень. Пора и пробудиться.

Я рождаюсь, я появляюсь на свет и понимаю, что все пустое, все ерунда. Существенно лишь то, что я, такой весь вообще самодостаточный, одинокий стою у широкого окна двенадцатого этажа и кроме неба вижу нижеследующее.

И этот город, знакомый до слез^[5], расползшийся, как капля меда, зовущая всех летучих и ползучих. И эти нервные серые дороги во все стороны. И эти кукольные дома. И эта серозная питательная пуповина реки.

И кто, казалось бы, мешал мне, легкому, как тополиный листок, свободному от обязательств, взлететь от этой тяжкой медовой капли, где от места паспортного рождения у Никитских ворот до места паспортного захоронения на Ваганьковском шесть остановок на пятом троллейбусе? Не эта ли высокая колченогая горбящаяся пьяненькая старуха, ковыляющая в подземный переход? Чушь какая для свободы. Хотя… Нет, стоп. Нет. Не может быть. Какая старуха? Совсем офонарел. Видели? Сейчас мелькнула такая длинноногая. Ну куда вы смотрите, мать вашу? С волосами такими, ну-у, черными, как знамя грешных Омейядов. Не видели? Да вы слепы. Вас надо Федорову за валюту показывать. Глаза у нее еще светятся так, искрятся. Ну это же была она! Она мелькнула там внизу под тенью пролетевшей птицы.

Все пропало. Глушитель проглотил радио, слепитель — телевизор, и золотое колечко — бульк в мутную воду. А ничего и не должно было быть.

Я вспомнил… Хотя какие воспоминания у новорожденного, какие длинноногие черноволосые ассоциации?

Из-под небытия, растерянный, как Адам, беспорядочный, как Броун, я прошел в прихожую, оттуда на кухню, автоматически что-то сжевал и тут же инстинктивно закурил, в ванной умылся, потом прошел еще в одну комнату, зачем-то открыл дверь на балкон и немедленно закрыл, опять вышел в прихожую, щурясь от яркого летнего солнца, весело простреливающего галерею сквозь сетку вьющегося винограда, глубоко вдыхая могучий чернобыльский аромат морского бриза; я выбежал в патио и громко крикнул:

— Разлюли малина!

— ?Perce razljuli malina? — воскликнула донья Исабель Реми Мартен, моя первая сестра от последнего брака, с испугу уронившая купаемое дитя в глубокий бассейн, что вырыл, говорят, еще сам Бласко Ибаньес в бытность свою^[6]…

…На пыли крышки молчаливого фортепьяна было написано женским хозяйским почерком: «Вытри пыль». На единственную стоящую вертикально свечку, изображавшую «I» в очень многозначительной формуле «IX» была наколота, как мандат на революционный штык, как свидетельство об изгнании в действительность, записка тем же почерком: «Купи говядины, молока, хлеба и яиц. И заплати, наконец, за межгород!!! Все.».

Все и точка. Что «все»? Вот помню^[7], раз в планерском Коктебеле идет с пляжа голый человек в плавках без знаков различия, но сразу видно, что прапорщик. А рядом товарища прапорщика друг и товарищ жена-прапорщиха. И маленький канючащий ребенок. Канючит, канючит, а ему прапоршиха:

— Все! Была команда «Все»!

Записку, значит, женщина какая-то адресовала кому-то. «Купи… все». И детская рука внизу приписала «И жувачки».

На полу телефон, позавчерашняя пожелтевшая газета, на чистом поле которой непонятные арифметические цифры и пьяные эфиопские буквы: «Звонил какой-то Янаки Ставраки хрен разберешь». И немедленно раздался звонок. Я вздрогнул от собственной нужности и схватил трубку.

— Да?

— Спишь, падла?

— Нет.

— Это Янаки говорит. Ставраки пошел выход искать и пропал.

— Я не понимаю.

— А я понимаю, по-твоему?! Где я нахожусь?

— Не знаю.

— Вот именно.

И контакт прекратился.

Кроме осадков в виде газет в пыли нижнего яруса журнального столика лежали письма. Я согрелся от собственной нужности, если, конечно, это письма ко мне.

В первом из них на бланке с историческими словами. «Молодая гвардия», что в противоположность наполеоновской старой гвардии, умиравшей последней, умирает первой, были напечатаны следующие буквы:

«Уважаемый тов. Синеоков, с сожалением возвращаем Вам Ваши рассказы «Дерьмо собачье», «Засранцы», «Случай в заднем проходе», как не отвечающие эстетическому уровню нашего журнала.»

Странно. По ошибке, что ли, мне попало.

Следующее письмо было вовсе открыткой. На лицевой стороне был нарисован забавный такой Керибчик в высокой шапке, халате и шальварах с пергаментным свитком в парадно вытянутых руках, а под ним курсивом: «Пираказница мартышкь, ешак, кячи, лянгиер мишк заатдумал кифартет…»

На обороте торопливо и решительно значилось следующее:

«Ваше превосходительство. Первая, вторая, двенадцатая линейные роты, второй отдельный артиллерийский дивизион и саперный батальон лейб-лейб-гвардии Его Императорского Величества Измайловского полка отбыл 24 июля сего года посредством железной дороги в Ваше распоряжение, согласно высочайше утвержденному плану.»

Ни хрена себе. А что я ними буду делать? Приемный штемпель был позавчерашний. С почтовой марки идиотски улыбался К.Э.Циолковский. Нет, ошибка. Никогда ни в чем (богопротивно) я не был (я — новорожденный) превосходительством.

И третье послание. Бланк. Наверху напечатано «Монтажная карточка», ниже «Объект» и вписано от руки «Ботанический сад». Потом графы «Сценар. метраж кадра… N9 кадра». А на обороте?

«Я здесь с 11 часов!!! Ужасно хочу рыбы и пива. Рыбу купить где — не знаю, а к пивному ларьку подходить неудобно. Бедная я, бедная! Пойду с горя к магазину «про вампиров» покупать. И вообще, где тебя носит?!»

Боже мой, что это, кому? Почему нет рыбы в Ботаническом саду? Какие колючие терновники сделали неудобным подход к пивному ларьку? Бедная она, бедная. Пошла, значит, даже «про вампиров» покупать. Потому что его (интересно, кого?) где-то носит!

Это — мне?

Боже мой, боже. Ну и денек, ну и привело родиться. Ну и времячко приспело. Я растерянно топтался босиком по родильной палате, почесывая жестом закоренелого бомжа заросшую шею. Определенно с чего-то надо было начать. Совершенно инстинктивно, никем специально не обученный, так же как новорожденный кенгуренок точно попадает в сумку, я поднял с кресла синий предмет, уверенно идентифицировал его как джинсы типа штаны, и точно попал в них ногами и без опоздания привел зиппер к конечной станции под пупком.

Затем уверенным и эффектным жестом стриптизера я вдел свой торс в то, что в душе назвал рубашкой. И даже огрел свое живое тело премодной курткой. Осталось прервать непосредственный контакт с матерью-землей (в данном случае с отцом-полом) и обуться. И обулся, чтоб мне пусто было!

На глазах у изумленного неба я, так, между мыслями, легкомысленно напевая и пританцовывая, проходил тяжкотысячелетний путь цивилизации от изобретения штанов до стриптиза, от идентификации личности до абсурдизации бытия. Из множества бесполезных предметов моего рождища-обиталища я выбрал несколько бумажек с тонким архитектурно-растительно-цифровым узором и со знаком испуганного оберега — профилем обызвествленного мертвого лысого человека. Я совершенно произвольно решил, что с таким оберегом, пусть это будут деньги — эквивалент стоимости товара, производственных отношений, материального состояния и еще чего-нибудь хорошего. Потом я снял с гвоздика матерчатый мешок с ручками и дал ему имя — сумка (для складывания каких-нибудь сумм). Потом я выглянул в окно вниз. Там было выстроенное по типовому тюремно-школьному проекту здание школы, где на перемене отдыхали, как сумашедшие, дети.

— Дети, — сказал я негромко, — благословляю вас дальше.

Мое благословение благополучно опустилось на их головы и все остались целы.

Наконец я подошел к некоему магическому четырехугольнику, который был мною окрещен «входная дверь». На другом гвоздике (гвоздики, сумочки, денежки в шкатулочках, картинки в рамочках, платьишки в шифоньерах, креслица, фортепьяны, фортепьяны — о Господи, ко всего-навсего говорящей обезьяне липнут, как к магниту, вещи и заваливают ее последнее местопребывание метрами перегнивающего культурного слоя вещей. А ведь даже умирающий с пистолетом у виска родится с пустыми приспособлениями для хватания — руками. А когда приходит величайшее счастье, то этим рукам ведь ничего же не надо, кроме как бережно хватать любимое близкое тело, кроме как нежадно гладить, вздрагивая кончиками пальцев от игры. И кроме этого близкого тела… Понесло!) ключик.

В отполированное до исчезновения самого себя зеркало^[8] я впервые увидел мужчину честолюбивого роста, в седоватой растительности по разным частям головы, одетого по моде и сезону, с деньгами и запиской в кармане, с сумкой в одной руке и ключами от дома в другой. Все это без сомнения доказывало, что передо мной стоял… человек^[9].

Кончилась экспозиция. Настало время действия. Я действительно протянул руку к дверному замку, вошел в контакт с вертящейся штуковиной, произвел наугад биомеханическую манипуляцию и — о чудо! — дверь открылась, обнажая за собой пустое нейтральное пространство коридора. Вдохнув на всякий случай в последний (все может случиться) раз воздуха живородящей квартиры, я решительно шагнул наружу.

— Здравствуй, мир!

Чего бы ему еще хорошего сказать? Такого хорошего, чтобы в ответ подобное так и посыпало, так и повалило, успевай уворачиваться. Сейчас подумаю, а пока (ну, вы уже привыкли, поди, господа, к моим талантам), а пока я легко и непринужденно запер за собой дверь.

Точно разбуженное этим звуком из соседней квартиры высунулось по пояс существо. Приготовив улыбку, я радушно обернулся к нему и сразу классифицировал существо: живое, позвоночное, млекопитающее, примат, женщина; на голове пестрая тряпка типа косынка, круглое белое лицо без признаков ума и косметики, но с признаком кровоподтека типа фингал, полосатая одежда, распираемая изнутри телом типа бюст. Насчет количества ног существа сказать что-либо было трудно — не видно за дверью.

Полный чувства узнавания и приветствия миру и его доброносным представителям, я воскликнул:

— Здравствуй, незнакомая женщина, живущая по соседству. Я желаю тебе удачного дня, светлого неба и счастливой улыбки.

Она в полном согласии подвигала вверх-вниз мягким подбородком и сказала:

— Сволочь ты, Арончик. Я-то думала ты настоящий мужик, виды на тебя, дура такая, имела, а ты…

Из-за кулис ее квартиры донеслись какие-то невнятные реплики. Женщина дернулась внутрь, влекомая невидимой силой, и вышло блеклотелое, рукастое, сизолицее существо мужского уже пола, похожее на размороженного кальмара, засунутого в зеленую пижаму и растоптанные тапочки.

— Здравствуй, незнакомый добрый…

— Ах-ты твою-закона-бога-душу в-натуре-блин японский-городовой^[10].

— Я не совсем понимаю, милый мой, но позволь мне…

— Я те позволю. Я те так позволю по мозгам, бляха мать, еще услышу, что ты к моей курве под одеяло трассу проложил. Я те дам. Я те… дверь подпалю, морда сионистская, Абрам Хуссейн.

Опять меня с кем-то спутали. Опять этот радушный мир напомнил мне, что я попал не по адресу. А может так и надо.

В раздумье, в неупавшем, а чуть накренившемся настроении я, вежливо поклонившись, миновал странных соседей. Уже без всякого трепета первооткрытия закрывая дверь коридора и нажимая кнопку, которая вызывала в эти высоты жилья лифт, я подумал: о, эти высоты, о эта дороговизна поверхности тонкой земной коры, вынуждающая людей при полном отсутствии крыльев строить высокие дома, что даже вот однажды был я у дамы с визитом истинно поэтического рыцарства, а тут вдруг бах-бабах муж, водитель КРАЗа с кувалдами натруженных рук возвращается — это не анекдот, это ужас — с работы не вовремя. Нинка сразу прыг в халат и на все пуговицы, мою одежду и ботинки мне кулем в руки. — «Прыгай.» — «Бог с тобой, шестой этаж». — «Прыгай, Васька же идет». Прыгаю, а там строительные леса сразу под окном и малярщица, вся такая, рот ладошкой прикры… То есть нет, вызывая лифт, я подумал — мир очень разнообразен и сложен.

Спустившись плавно и без приключений сверху вниз, с двенадцатого этажа на первый, преодолев меньше чем за минуту то расстояние, которое альпинист Карло Маури, спускаясь с Канченджанги, преодолел за двое, полных опасностей и приключений, суток^[11], я скрипнул на бетоне подошвами и пошел к выходу по шершавым ступенькам подъезда.

На последней, особенно шершавой, как точильный камень, сидел басмач^[12] и действительно точил о ступеньку большой блестящий нож. Он был одет в драный синий чапан^[13], перепоясанный румодом^[14], галифе^[15] и чувяки на джурабах^[16]. На плечах басмача была картинная бритая голова, отличавшаяся от верещагинской тем, что была не на колу, а на плечах. Симпатичная физиономия свирепого черноокого сына Востока до глаз скрывалась разбойничьей щетиной. Вершила костюм лохматая черная баранья шапка.

Незнакомец точил нож и ласково приговаривал на незнакомом языке:

— Кус фуруш, кус фуруш.

Да при этом еще и грассировал.

Я решил тут же, мысленно послав басмача куда-нибудь в хорошее место, забыть его. Наконец-то я впервые вышел на воздух со всех сторон (кроме подошв), под голубое всепокрывающее небо. Мне было приятно расправить плечи, распахнуть челюсти навстречу простору и крикнуть во всю мощь что-нибудь фатальное:

— Катабазис!

Выводок детей из близлежащего детсада прильнул к решетке. Прохожие обернулись. В распахнутые окна вытаращились старухи.

Я даже испугался — чего это они все? И даже догадался, что это я крикнул к чему-то.

— Ну, что ты орешь? — раздался откуда-то прямо с неба усталый голос.

Тут в органе памяти кольнуло, что вообще-то я в магазине. Удивительно, но дорога как-то сама вела меня в пункт продажи питания. Я изначально знал, как птица маршрут в Африку, что стеклянная дверь звала на работу продавцов и подсобных рабочих, что посреди огромного пустого зала магазинный котенок гоняет пустой спичечный коробок, согбенные пенсионерки крестятся на колбасные ценники… Стеклянная дверь слабо скрипнула мне: «Ну, что ты орешь?» Я пожал плечами и вошел.

Отстояв несколько робких очередей, разменяв стотысячную бумажку с профилем обызвествленного оберега, я купил молока, яиц, хлеба, жвачки и встал в серьезный плотоядный хвост за мясом.

Здесь в углу, страстно зажатые желанием, тесно стояли в антитезу широте магазина люди у хромированного прилавка. В очереди были и полные сил особи, способные убить на охоте зверя с себя величиной, были и немощные, ослабленные годами, но, как и в юности, алчущие укрепить себя убитыми организмами.

Время от времени откуда-то из священных недр выходил аппетитный мужик в окровавленном фартуке и расшлепывал по подносу куски неестественной плоти коровы с прямыми углами. Очередь волновалась, тыкала пальцами и оживленно, как на рабском рынке, требовала у продавца:

— Покажите этот. Покажите тот.

Продавец хозяйскими пальцами ловко крутил кусками — вот край, а какая грудинка!

— Возьмите, женщина. Во какая бульонка. А мякоть чудная. Ну и что, что жирный? На котлеты пойдет. А вот голяшка на холодец. Да вы, мужщина, век выбирать будете. Я сам себе такую грудинку беру на жаркое.

— Нет, мне вон тот кусочек, во-он второй с краю. На второе годится?

— На второе годится, и на третье, и на четвертое.

— А вон… Нет. Одни кости.

— Да что вы! Зато какой жилистый. Вы не смотрите, что в нем мало мяса. Зато силы — ого-го. И дом сторожить может, и тяжесть какую поднести.

— А тот вон маленький кусочек покажите. Он как?

— Ой, берите. Покладистый, обходительный, образованный. Поэзию знает. Марциала шпарит наизусть и даже Аристофана — обхохочетесь.

— Да ну, я вообще-то хотела на гороховый суп…

В перерывах между представлениями покупатели развлекались разговорами, попихиваниями и угадайкой.

— А вы за кем?

— А я за вами.

— Нет. За мной женщина в красном платке.

— Да она уже совсем отошла^[17].

Тут в магазине появилось говно. Это был такой невысокий улыбчивый рабочий паренек с огромными ушами, патлатый и в круглых очках. Сразу было понятно, что это добрая открытая душа с автозавода, поклонник «Торпедо», картинга и И.А.Лихачева (1896–1956). Только одет он был как-то странно и это насторожило в целом симпатизирующий ему, особенно если выпимши, народ. Торс (если можно так выразиться в данном случае) паренька со всеми остеологическими подробностями обтягивала экспрессионистская эластичная половина конькобежного комбинезона, ниже почему то шли (именно как-то сами собой шли) штаны необыкновенной ширины и вместимости с карманами, на одном из которых было вышито корявыми буквами «This pocket is full of good», а на другом — «This pocket is full of evil» и довершали все (точнее донижали) грохочущие «qaira» деревянные кломпе образца 1793 года.

Тут как раз мясник вынес нарубленной плоти. Очередь, раздираемая интересом к явлению извне и к явлению изнутри, разволновалась пуще прежнего и паренек, счастливо улыбаясь, натянув для лучшей обтекаемости еще и капюшон, где на лобной части вдруг обнаружился люминесцентный «Моген Довид», втек в самый эпицентр и высоким скандальным голосом завопил:

— А мне вот этот а взвесьте пожалста, нет не этот, а этот и тот еще, отвали, старая, нет другой, отвали, екэлэмэнэ, я смену отпахал, сам дурак, я по лямиту, мне поябать!

— Да ты откельва взялся-то, чудо очкастое, тебя тута отродясь не стояло.

— Стояло меня! Я вон за женщиной занимал с утра. Женщина, скажите, вы все равно не берете.

— Как не беру?!

— Да ты, чучело, вали давай, — напряглась в борцовой стойке старуха в бахромчатом платке, — иж, х-х-хандон, прости Господи, натянул на себя…

— Да я простой рабочий парень, на ЗИЛе работаю. А натянул для обтекаемости. А сама вон в бахроме вся, хиппи поганое, с анаши, вон заторчала, не соображаешь ничего. Только и знаешь, небось, как на пляже с буддистами трахаться. От вас, блин, вся гадость…

— Что-о?

— Весь социализм на гашиш пустили, блин. Мы во Вьетнаме за вас кровь…

— Как ты смеешь, поганец? — попер скрипящей кожаной грудью на живое говно полудед чекистской выправки в андроповских очках. — Ты, сопляк, что врешь? С какого такого ЗИЛа ты взялся?

— А ты кожей-то своей не скрипи, — не сдавался еврейский конькобежец, — хулиган дорожный, рокер проклятый! Только и знаешь, что на мотоциклах по ночам без глушителя гонять. Сколько детей, гад, передавил? Мало? Еще и мяса захотел, убийца?!..

Когда через двадцать минут с помятой грудинкой^[18], с раздавленными яйцами^[19] я выбрался на вольное пространство неторгового рекреационного зала, автозаводского паренька уже били.

Не было причин больше мучиться, пора было снова на свежий осенний воздух. Выбрался, отдышался. И со вздохом втянул в себя непонятно откуда тихий шепот.

— И вообще, где тебя носит?

Где меня носит, где меня носит — по делу, между прочим, носит. В магазин вот пошел за продуктами для семьи (откуда семья-то?). А потом еще и на работу пойду (на какую?). Я же человек (определенно).

Пока я медленно шел, весь такой, как мухами липучка, отмеченный простыми человеческими заботами, об меня споткнулась такая же тетка. Она была во всем простом галантерейном, от нее пахло алкоголем и гальванопластикой.

— Доктор! — узнала она меня. — Спасибо, спасибо вам большое!

Она кинулась целовать мне руку, державшую авоську, принюхиваясь при этом к приятному содержимому сумки.

— Вы мне, правда, молдавским вермутом прописали полоскать. А я, глупая, не нашла. Так «Сахрой». Ничего. Как рукой сняло. Посмотрите.

Она пригласительным жестом распахнула огромную зловонную пасть. Я опасливо сунул туда научно-исследовательскую голову и ничего неестественного, кроме пары-тройки черных зубов, синего языка и луженого горла не обнаружил.

— Теперь… теперь, — я не мог надышаться воздухом воли, — теперь полоскайте джином «Бифитер». Запомните название — «Бифитер», — повторил я свежесамосочиненное красивое слово.

— Спасибочки, доктор, спасибочки. «Буфстер» в буфете и спрошу.

Не успел я мысленно примерить на себя белый халат и подумать, что, может, я действительно врач, как рядом притормозил козел типа «прорабский уазик», из-за распахнутой двери на меня уничтожающе взглянул крепкий мужик, похожий на несгибаемое и нерасгибаемое среднее звено (цепи):

— Ну что, Христопродавченко, отдохнул, милок?

— Это вы… мне?

— Ерш твою медь, ты еще прикидываться будешь?

— А-а… в-э-э… Да! Обязательно… в-э-э… в поликлинике, да? Буду завтра с утра. Буду принимать больных.

— Христопродавченко, милок, ты мне тут дуру не гони, цирк не устраивай, ерш твою медь. Что у тебя бюллетень из поликлиники липовый, это и на твоей похмельной роже написано. Значит так. Если завтра в восемь ноль-ноль не будешь на стройплощадке — уволен.

Ну вот. Я почувствовал себя сложно. Я понял себя претенциозным красно-синим ян-инем южнокорейского флага. Что-то случилось серьезное шестого октября или просто хороший теплый день рождения? Судя по всему я мог уже себя идентифицировать не только и не просто как человека, но и как его превосходительство падлу коварного доктора Арона Синеокого-Христопродавченко, уже уволенного. Я свернул к ряду шестнадцатиэтажек, за которыми стоял мой дом.

— Самвел Аршакович! — еще издали поклонилась мне симпатичная кругленькая блондинка в розовых очках. — Вы еще сына своего не видели?

— Нет, — мне стало страшно интересно.

— Я ему сегодня пятерку за лабораторную поставила. Быстрее всех сделал и без единой ошибки, молодец.

— Спасибо.

— Вам спасибо за сына.

Я свернул к шестнадцатиэтажке и вдруг из-за угла торопливо вышла симпатичная кругленькая блондинка в розовых очках. Учительница забыла что-то? Но почему она для этого за секунду обежала вокруг башни? Линзы ее очков теперь плавили меня гневом.

— А вы, товарищ Лю-пин, как воспитали дочь, так и расхлебывайте. Она у вас шлюха, шлю-ха! Обесчестила моего мальчика, гадина. Если у вас нагуляла где-то шлюха, то не я вам, а вы мне будете платить алименты.

Я покорно пожал плечами и пошел дальше. Странно, очень странно. Пощупал одной рукой другую, осмотрел ноги, дотронулся пальцем до носа. Все было в наличии, все существовало. Ладно. Разберемся. Вот и мой дом. Вот и мо…

Что это? Я же только что… вот буквально… ну на час максимум отходил в магазин. Здесь стоял мой дом, где я родился и живу. Длинная трехсекционная двенадцатиэтажка на четыреста с лишним квартир. Куда делась? Господи, ну и угодил я со страной. Ничего на час оставить нельзя.

На безжизненной гладко-глянцевой, как спина мертвого фортепьяна, асфальтовой плошали высился гранитный постамент без памятника и без надписи. Вместо памятника на постаменте сидел живой, располагающий к себе моджахед и точил об асфальт нож.

А по столь же гладкому и непонятному небу скользили живые интересные облака^[20]. Ну облака, ладно. Им всегда все равно — что солнце загорающему заслонить, что ливень в болото пролить, что самолет на гибель завлечь. А люди шли мимо точно ничего не случилось, дети играли на площади в классовые игры^[21] и даже любимые соседи — фингалоносица с размороженным кальмаром спокойно, без паники, прогуливались и говорили, пересыпая легким матерком, о любви.

Со временем ничего поделать было невозможно. При всех моих способностях. И я обладал этим огромным богатством, как и всякий. А вот с местом… местом… и кто теперь мешал мне, легкому, как тополиный листок, свободному от обязательств, взлететь от этой тяжелой медовой капли, места^[22], куда прилип знакомый народ.

— Где тебя носит? — совсем уже неслышно сложились молекулы воздуха и унеслись ветерком вместо тополиного листа и, наконец, хоть на этих страницах я стал свободен и полумертв, стал желтой тополиной страницей, странницей. Только грехи и бестолково потраченные деньги не давали улететь и пришлось топать тяжелыми усталыми ногами.

Я проявил последние гениальные способности (больше не буду, ну их) и просто обо всем догадался. Просто понял, что, как всякому порядочному герою своей собственной жизни, мне надо что-то совершить и достичь счастья^[23]. Счастье есть любовь^[24]. Пора в катабазис. Ответить на настойчивый вопрос, где меня носит той, которой в обезрыбленном ботаническом саду, ну, в общем, что главное на свете? Катабазис^[25].

Все знают что такое катавасия. Для остальных напоминаю — это просто ирмосы, которыми покрываются песни канона на утрени. Они поются обоими клиросами среди церкви^[26].

Но катабазис это κατά-βασις. Знаю ведь, мерзавец, что нет у меня пишущей машинки с греческим шрифтом и не будет, от руки ведь придется вписывать, знаю ведь, что на самом разъюжнокорейском компьютере это слово не наберешь, известно ведь и старому и малому, что в любимой типографии «Детская книга» эллинского кегля отродясь не бывало. Но нарочно пишу еще раз. Уж больно нравится: κατά-βασις. Можно и слитно. Можно и так — ΚΑΤΑBΑΣIΣ.

Это хуже катастрофы. Это ослепнуть от катаракты, упасть в каталепсии в катафалк и вниз, в катакомбы. Катабасис, но по-русски лучше звучит катабазис — это самая жизнеутверждающая выдумка эллинской философии. Спуск, движение вниз, просто к тому, чем все и должно кончиться. Но кому куда, а мне еще и в глубину, в центр нашей бедной плоской Земли, где эта шипящая, хрипящая, бракованная пластинка вращается, насаженная на штырь своим отверстием, где сидит, облокотившись на равнодушный лак молчаливого фортепьяна, она, кто-то неразгаданная она, которой я должен, черт ее возьми, объяснить, где меня носит. В катабазисе меня носит, потому что тебе нетрудно оказалось меня γαταβααγαινω, а проще говоря — заколдовать.

Покойный поборник знаний Флавий Арреан написал об одном знакомом царе «Анабазис Александра». Восхождение ему, видите ли, кажется достойным восхищения. Завоевание Азии кажется подходящей историей. Ушел Александр в анабазис и тем поставил в неловкое положение тысячи поколений честолюбивых мужиков. Нет^[27]. Соглашусь с покойным мистером Джеймсом Монро. Америка — американцам. Азия — азиатам. Европа — европейцам. Африка — африканцам. Эстония — эстонцам. Цыгания — цыганам. Антарктида — пингвинам. А мне — катабазис.

Помню, еще мой отец, великий и мудрый Гансхристианандерсен Самофракийский в пору создания им цикла русских народных сказок «Тысяча и одна мысль» говаривал мне:

— Гоша, если вдруг гормоны в голову ударят и почувствуешь, что пора жениться, то отправляйся в путь-дорогу, взяв с собой добрых спутников. Перед уходом не забудь погасить свет, проверить, не включен ли утюг и принести в жертву хорошим богам дня белую корову, а плохим богам ночи — черную овцу.

Если что-то делать, то сейчас. Я заметил, что от пьедестала под живого восточного разбойника и народного героя по чисто русской родной манере отколот баррикадный кусок гранита, вполне пригодный для жертвоприношения на нем. Будь доброй, жертва добрым дневным богам.

(Кстати, очередное примечание почему-то не в сноске, а в скобках. Знаете, когда боги от людских безумств стали бесплотными и символическими и когда люди, поняв это, перестали уважать их и приносить им кровавые жертвы? Когда все это обратилось в шутку и моя возлюбленная, редактируя какую-то западную фантастическую повесть, обнаружила, что людоедский бог солнца ацтеков Вуцли-Пуцли оказался на самом деле, а точнее стал стараниями переводчика и машинистки одесского происхождения — Хуилипоцли.)

Я торжественно преклонил колени и обратил очи горе. 

— Кто ты там? Такой хороший только от того, что иногда снимаешь космической ложкой пену облаков, чтобы показать какое лазоревое небо цвета мира, какое яркое солнце цвета оргазма, какие бриллиантовые звезды цвета красоты. Спасибо тебе^[28]. Я не знаю имени обращения. Яхве остраненный и слегка презрительный, подписывающий сомнительные указы? Тор в рогатом шлеме, грохочущий по пространству на небесном «Кавасаки»? Даждьбог в ромашковом венке, косящийся на русоволосых девушек? Медитирующий Будда? Торгующий Мухаммед? Музицирующий Аполлон? Прими мой дар и верни мне удачу.

Я благоговейно вынул из сумки и освободил от обертки уже отошедший от загробного мороза кусок говядины.

— О благородная говядина, — почтительно обратился я к ней, и проходящая мимо толпа подозрительных индусов сделала мне «намасты», — когда у тебя еще вот сюда шла шея и ее венчала голова со знаменитыми глазами, жевательным аппаратом и церосами^[29]; и когда вот сюда уседлялась изящная спина, переходящая в хвост; а в эту сторону изгибались крутые вздымающиеся бока; а в эту— щекотное брюхо, откуда в дочернем катабазисе росли вниз ноги; а тут брюхо переходило в питательное вымя (не исключено, правда, что ты была быком); тогда ты была благородной белой коровой, да устелятся тебе сочные луга, да построятся тебя сухие стойла, да будет тебе много телят и долгих лет жизни. Прости меня, корова, что я тебя сейчас во имя чего-то иррационального зарежу. Но это будет второй раз, что тоже иррационально.

Я шлепнул дискретную корову на дискретный алтарь и, как рембрандтовский Авраам, занес правую руку. Но тут же понял, что пустой рукой я смогу только дать корове в отсутствующую морду.

«Щщщика-пум-пум-пуум, щщщика-пум-пум-пуум*, — слышалось где-то рядом, после чего должно было следовать пророческое «come together». Я поднял голову. Бессмысленный басмач-моджахед, о котором я в своих теологических изысках и забыл совсем, все точил и точил свой нож над моей головой.

— Э-э, ака, э-э, кынжал бар? — обратился я к нему на чисто восточном языке.

— Че? — искренне не понял душман.

— Не отдолжите ножичек на минуту?

— Бери, — оскалил страшную улыбку мучителя и убийцы басмач, и я вдруг увидел, что улыбка нестрашная, а убийца добрый и не обидит даже, даже, ну-у, скажем, женщины.

Зарезав белую корову, я попросил добрых богов послать мне доброго спутника. А пока стал разводить костерок на гладком асфальте^[30] и раскладывать снедь для прощального пиршества.

— Спасибо за нож. Присаживайтесь.

— Конечно! — кивнул моджахед и спустился со своей горы. — Алиммуалим, — рукопожаловал он меня, — что, говорят, значит «учитель», если не врут.

— Элия Казан, — почему-то так назвался я. — Алим, хочешь принять участие в интересном катабазисе?

— В чем, в чем? Конечно хочу.

Алим-муалим, ах счастливый Алим-муалим, живущий от случая к случаю. Он как-то рассказывал — идет он рано утром по улице родного Душанбе в вечернюю школу рабочей молодежи сдавать экзамен по, кажется, химии. Сигареты есть, а спичек нет. Смотрит, мужик у сберкассы стоит, курит. Алим подошел к нему подсмолить, а тот спрашивает:

— Парень, хочешь принять участие в интересном ограблении Сбербанка?

Алим пожал плечами и говорит:

— Конечно, хочу.

Так он получил первый срок. Так мы с ним и сидели у прощального с родиной костерка. Ели жертвенную говядину, сладострастно обсасывая ребрышки, пили битые яйца, курили травку, в изобилии росшую вокруг. Вечерело. Но не холодало, потому что водка^[31] согревала молодые, готовые и не к таким перегрузкам тела.

— … ну не нравится ей там, — продолжал я мужскую байку о приключении, не могшим быть у меня, новорожденного. — Надо девушке угождать. «Давай, — говорю ей, — переползем подальше в кусты». Она соглашается, глубже прижимается, крепче обхватывает меня руками и ногами. Я приподнимаюсь на четыре кости и с трудом двигаюсь через кусты напролом, а она висит подо мной, как хитроумный Одиссей под самым большим бараном Полифема. И вдруг мы попадаем на какую-то полянку, а там мужики распивают. Они как увидели в сумерках и спьяну тяжелосопящее двухголовое чудовище, ползущее на них, так испугались и деру. Я опускаюсь на девушку, смотрю — полный стакан предо мною.

— И-и^[32], хорошо. Давай будем кентами. А со мной вот тоже было весело. Я работал в археологической экспедиции на раскопках городища, условно называемого Бешик-Таш VII, представляющего из себя пограничную крепость селевкидского периода, датируемого приблизительно концом IV в. до н. э. и поэтому (!) в первую же ночь залез в палатку к Юленьке Сергеевне, жене начальника. А начальник в это время спирт где-то пил. И-и, говорить она со мной разговаривает, а потом фонарь гасит — «Иди, Алим, спать пора.» Я так понял, что к ней иди. Снимаю штаны, кидаю их в угол палатки. И на нее, как юный красивый жеребец. А она как кобыла начинает брыкаться, не разбирается, что ли, а может путает. А тут слышу — муж возвращается и поет, что он Як-истребитсль, а в нем еше один истребитель, который сейчас меня истребит. Я — прыг из палатки и чувствую, что я выше пояса одет, а ниже — голый. Смотрю — ведро пустое стоит. И-и, сел я в него и сижу, как Дон Жуан. Начальник подходит: «Алим, ты зачем в ведре сидишь?» — «Да я и сам не знаю… а, нет, у меня живот болит.» — «Мой фрукты перед едой и… почему здесь? Другого места не нашел? Иди отсюда.» А я застрял.

Сами понимаете — мы с Алимом стали неразлучными друзьями. 

— Алим, а что ты в этом городе делаешь? 

— И-и, а я знаю? 

— А как там у вас в Душанбе? 

— Хорошо. Как обычно. Из рук в руки переходит. Тут недавно советская власть пришла. Сам Фрунзе-бахадур на белом коне въехал по главной улице Ленина. Ему плов поднесли лучшие девушки. Аксакалы песни слагали. Меня в армию призвали. Манда на башка одель, да. Швабра в руки даль, да. Велель полы мить. А потом на политзанятий стали герб изучать. Я рюски не знай, у соседа Иван спрасиль: зачем на гербе мусульмански полумесяц? А он мне: у начальник-раис узнай. Я к капитану, рюски не знай, да, почему, говорю, на гербемусульмански полумесяц в Ливия начинается, через Душанбе проходит, да, а в Северный полюс упирается? Начальник-раис не понимай сначала, да. А потом говорит: «Да это же серп, чудила. Выгнать чурку из Кызыл-орда»^[33]. Ну потом моджахеды Душанбе заняли. Меня в армию призвали. Швабру дали. Велели полы мыть. Я спрашиваю у соседа: «Как думаешь — у кого борода длиннее? У Раббани или Хекматияра?» — «А ты возьми линейку вон ту топографическую, подойди и измерь.» — «А как я подойду? Неудобно.» — «А ты скажи «як таш — мизонам, ду таш — мему ри^[34]», что значит «извините, уважаемый начальник-раис, можно вашу бороду измерить?» Ну я таджикский не знаю. Подхожу… И вот я здесь.

— Погоди, Алим, ты что — ни русского, ни таджикского не знаешь?

— Не знаю.

— А какой же ты язык знаешь?

— И-и, брат, никакого не знаю.

Потом, как водится, добавили и запели. «Степь да степь круго-о-ом. Путь далек ли жид?»^[35]  Алим вынул из-за спины один палка два струна и слабал:

Вот такие бессмысленные песенки у нас в Душанбе сочиняют.

«Пять штук, пять штук, мамин попугай»… Прощай родина. Мы пошли, пьяно обнявшись. Алим-муалим учил меня бессмысленной душанбинской песенке. «Пять штук, пять штук, один раз давай». Прощай, школа, магазин, школа-магазин, почта, детский сад, исчезнувший дом, точно и не бывший никогда. «Пять штук, пять штук, мамин попугай». Прощайте, кости жертвы вечерней. Прощай изогнутая серозная пуповина холодной реки. Я обрезаю тебя. «Пять штук, пять штук, один раз давай».

Солнце тогда, по законам святонебесной механики, открытым св. Ньютоном, с привычной страшной скоростью удалялось от Земли. В октябре темнело рано. Скользкий ветерок подгонял нас в спины.

Скоро показались городские заставы. Стражи-недреманы помахали нам палками и вот мы уже мерили беспокойными ногами пыльное шоссе. Когда совсем уже наступила ночь, я огляделся дурной головой — куда нас привели ноги.

Оказалось, что на перекресток. Поперек директрисы избранного маршрута^[36] ехал трактор с кузовом, полным пьяных барышень. Но еще пьянее их и даже нас с Алимом был тракторист в щегольском шоферском кепи с васильком, сизоглазенький такой, вислоухий и конопатый, — сразу видно, что на танцы, в олимпийском свитере, повязанном белым галстуком, который при ближайшем рассмотрении оказался бюстгальтером. Что было ниже руля не скажу, не видел, да и Бог с ним, в конце концов, неважно, тем более, что этого тракториста ни я, ни вы больше не встретите. Важно было то, что воскликнула одна из сударынь, прежде, чем скрыться в тарахтящей темноте.

— Битска сила, девки — на перекрестке ночью всяка нечисть собирается. Надо эта… эта… как его…

— Точно, подруга, — поддакнула ей другая, — чурек с чучмеком ночью на перекрестке, точно, надо эта…

И я вспомнил, что говорил мне малознакомый отец. Надо принести в жертву ночным богам черную овцу.

— Алим!!! — закричал я в отчаянии спутнику себя, отшагнувшему на опасное расстояние. Равновесие грозило рухнуть. Алим и рухнул немедленно, защищая уши рукавами, точно я был атомным взрывом, а он — просто беззащитным человеком. Этот зов стоил мне вывихнутой челюсти и пока я вставлял ее обратно, чтобы продолжить вопрос (я же, собственно, хотел задать один вопрос), Алим поднялся на четвереньки, поискал одной ногой стремя, не нашел и выпрямился, наконец, как человек прямоходящий, к которому он и относился.

— Алим, где взять черного барана?

— Зачем?

— Зарезать, чтобы ублажить ночных богов. Ты, кстати, веришь в ночных богов? В невидимую хладноперстую Гекату, в коварного Морфея, в бледноликую Селену, в гномов и гоблинов, следящих из пещер, в вервольфов, скалящих зубы, и в самого лукавого царя мрака?

— Да, — печально кивнул посерьезневший учитель Алим. — Однажды в Душанбе на улице Ахмада Дониша, знаменитого ученого, жившего в девятнадцатом веке и кончившего тем, что, в общем, однажды я так там обкурился, что заснул. А утром просыпаюсь — ни часов, ни денег, ни ботинок. Как тут не поверишь?

— Ах, Алим, брат, где взять черного барана?

Сколько хватало окрест — ничего не было видно и слышно. Только полыхали на западе зарницы форпоста Смоленска, только слышалось, как в ближайшей деревне мужик заводил мотоцикл с матерью, да в хлеву жалобно блевал ягненок. Но его было очень жалко.

Алим побледнел, насколько это было возможно в темноте, достал свой острый нож и, протягивая его мне рукояткой, рухнул на колени.

— И-и, режь меня, брат. Режь. Никакого от меня толку. Десять классов не закончил, поэму писал про Вахшский гидроузел — не дописал, сказал отцу, что в Мекку пошел — не дошел. Режь меня, брат.

— Ну что ты, Алим, ты же мне брат…

— Тогда режь баранья шапка!

Он хлопнул свою шапку оземь совершенно волшебным жестом, словно бы поле тотчас же проросло душманским войском или конь-батыр вдруг бы в мгновение бы ока, ну фиг с ним.

— О черный баран, — обратился я к шапке, милосердно склонив нож, — жил ты честно и справедливо, кудряво озирал краеугольные горы основы мира и полной грудью вдыхал аромат арийской цивилизации. О черный баран, каждая волосинка твоей шерсти — это каждая ночь отдыха Земли от беспокойной жизни и да благоволят нам темные страшные боги спать, когда захочется, и нс бояться, когда придется.

— И-и, какие слова! Таких бессмысленных песенок я даже в Душанбе не слышал, — похвалил меня Алим-муалим.

Мы с ним весело в клочья изрезали всю шапку и остались весьма довольны собой.

— Ну что, спать будем? — вежливо спросил мой сателлит.

— Ты что?! Такая ночь счастливая. Пойдем в Смоленске переспим. Город чистый, образованный, герой…

— И-и, ладно. Сейчас отолью только…

По нелепому мужскому инстинкту Алим отошел к придорожному камню, исписанному всеми перехожими витязями, направил струю куда-то за…

— А-а! Ты что, сука, делаешь!

Из-под струи выскочил кто-то блестящий, как пришелец из космоса. В абсолютной новолунной темноте^[37] я без труда узнал давешнего конькобежца-сиониста с автозавода, который любит, но не ест мяса, потому что не достается. Его правый карман, тот, что full of good был выразительно пуст. Его левый карман, тот, что full of evil, был набит кукишами.

— Прости, незнакомый друг. Ты так тихо скрывался. Я подумал, что это камень. Ты — хороший разведчик, — всхлипнул Алим-муалим.

Заводчанин, если можно так выразиться, протер очки, натянул на голову капюшон, раскрыл пасть и, наконец, дыхнув гнилыми зубами, разразился потоком таких ругательств^[38], которые даже в этом тексте употребить невозможно, не только по причине их непечатности, но и даже некоторой неизвестности. Правда, нельзя не отметить определенной и весьма значительной образности прозвучавших выражений, их вычурности и даже содержания доли сюжетности. Так, например, после описания довольно мифического, включающего отголоски древнего тотемизма, нашего с Алимом происхождения (в предках были перечислены многие дикие и домашние животные, как описанные наукой, так и нет — «…ый пащенок…ой…проушины» (?)). Далее шло в духе овидиевых «Метаморфоз» страстное объяснение нашего морального и физического облика в свете сложных сексуально-криминальных отношений нас между собой и предметами, как материального, так и нематериального мира^[39].

Интересно, что думали темные боги ночных сил, слушая это соло на дороге? А, может, оно входило в ритуал жертвоприношения?

Произнеся последнее слово, оратор чуть отдышался и вполне добродушно добавил.

— Агасфер.

— И-и! А вот за это ты ответишь, — Алим вдруг взвел руку и ткнул заводскому в челюсть.

— Это же мое имя! — совсем обиделся теперь незнакомец.

— Ах! — мы оба кинулись поднимать Агасфера, отряхивать его костюм, предлагать закурить, говорить, что еще хорошо, что он на таких приличных ребят нарвался, другие вообще убили бы. Кстати и представились.

— Алим-муалим, — сказал Алим-муалим.

— Руби Кон-Перейден, — сказал я.

— А ты же мне говорил чего-то другое, — удивился Алим.

— Не настало еще время назвать мое настоящее имя.

Поэтому меня сразу же выбрали старшим по катабазису.

— Катабазис? — переспросил энциклопедический Агасфер. — Это в преисподнюю?

— Не совсем. В глубину.

— А меня с собой возьмете?

Все говорило за то, что Агасфер и был тем самым посланцем темных сил, молодым плохим неприятелем.

— Нет, — решительно ответил я.

— Ну хоть до границы. У меня четыре визы на руках, — он принялся доставать откуда-то из тела мятые бумажки со штампами, — в Штаты, в Израиль, в Бирму и в Атлантиду. Но у меня и шестнадцать судебных разбирательств только здесь и еще не помню сколько там. Восемь исполнительных листов. Меня прокуроры и пограничники боятся. Возьмите меня с собой.

Делать нечего^[40] — пошли они втроем.

Долго ли, коротко ли^[41], а дошли мы до польской границы в белорусском городке Фиделькастрычниковичи.

ГЛАВА I

(Места, где случатся нижеследующие события, весьма условны. Страны, города, политические реалии и действующие лица вымышлены. Единственное, что реально — катабазис).

Древний литовский, то есть белорусский город Фиделькастрычниковичи на самой границе с Литвой, то есть с Польшей, издавна притягивал к себе взоры и стопы россиян, потому что в Литве (что это Литва привязалась, никак не пойму?), то есть за западными рубежами всегда считалось лучше. Кто только не пересекал здесь границу в поисках хорошей жизни. Андрей Курбский, Иван Федоров, Григорий Отрепьев, Алексей Романов, Наполеон Бонопарт, Кузьма Забашкин… Я тоже — в спонтанном поиске какого-то малопонятного счастья.

А впереди заманчиво маячила проблесками полицейского маячка Польша — родина колеса, жевательной резинки и компьютера. Польша — серый сермяжный журавлик, вертящий орлиным клювом в опасные и привлекательные стороны: Берлин, Рим, Москва.

Я поймал себя на том, что стою на ратушной площади белорусского местечка и, как бы в забытьи, читаю наизусть удивленным мещанам стихотворение А.С.Пушкина «Будрыс и его сыновья». Вскоре в зарослях колючей проволоки в окрестностях послышалась подозрительная активность местных парней и даже женатых мужчин.

Агасфер дернул меня за рукав.

— Пока вы там гудите, сэр, нашими персонами уже заинтересовался городовой, а у меня из удостоверений личности один фальшивый паспорт и тот на имя Ребекки Марковны Брофман с вклеенной фотографией пуделя-самца.

Немного посовещавшись, мы решили пересекать границу легально, а поскольку при всех несомненных моих и сомнительных Агасфера достоинствах, ни он, ни я польского языка не знали, то на переговоры с рыжеусыми пограничниками отправился Алим, который даже родного языка не знал.

Пока Алим договаривался, мы с Агасфером уселись в тени под мелким теплым золотым дождичком 6 октября на обочине дороги. Агасфер вытащил из кармана, полного зла, складные шахматишки. Он расставил фишки и тут же предложил мне продать ему ферзя за сто двадцать тысяч рублей. Я согласился. Потом он немного подумал и выставил на продажу коня и пешку за сорок пять семьсот. Я прикинул свои спортивные возможности и согласился.

Пока мы так лениво поигрывали, надолго задумываясь, Агасфер поведал мне печальную историю своей жизни. Родился он очень болезненным ребенком и чем дольше жил, тем больше накапливал хворей. Причем не было ни одного места в организме куда бы его когда-нибудь и за что-нибудь не били. В 419 г. в Константинополе по ногам за эксгибиционистские пляски, в 625 г. в Медине по голове за умничанье, в 933 г. в Неаполе по животу за мошенничество, в 1209 г. в Хорезме по губам за промонгольскую пропаганду, в 1331 г. в Буде по рукам за воровство, в 1618 г. в Вене по заднице за неприличные звуки, в 1830 г. в Мадриде по ребрам за открытие Америки. Я с такой печальной задумчивостью слушал агасфсрово вранье, что даже не заметил, как он спер у меня короля.

Вернулся под стать погоде и настроению Алим.

— И-и, плохи наши дела, братцы. В Польше теперь не республика, а ржечь посполита^[42]. То есть они избирают кораля, он после себя оставляет династию, потому что они женятся по десять раз, потому что полячки хороши, но династия не правит, потому что избирают потом нового короля. Таким образом в Польше сейчас одни принцы и принцессы и никто работать не хочет. Режим ужасный, полицейский. На некаталиков и диссидентов гонения. За малейшие пустяки — расстрел. И-и, у нас в Таджикистане такого не было даже при Игоре Пичикяне^[43].

— А что же делать? — огорчился я.

— Пошли.

— Куда? — удивился Агасфер.

— В Польшу, да, — полувопросительно ответил Алим.

Мы робко подошли к поднятому шлагбауму. Пограничники в зеленой форме и с зелеными лицами, как замаскированные ловцы человеков, смотрели на нас со всех сторон выпученными глазами.

— Э-э дзень добры, панове, — я судорожно изображал привет. — Э-э, нех же Польска… пше… Алим, а чего они молчат?

— А я их научил правильно нос-вой^[44] закидывать. Мы теперь кенты. Да, ладно, пошли.

Долго ли, коротко ли, а добрались мы с шуточками до мяста, скажем, ну. допустим. Торунь.

Дорога уперлась в замшелую городскую стену. Ворот не было. Вместо них из грибков и лишайников прорастала столетняя, не меньше, бронзовая мемориальная доска, так густо покрытая окислом, что, пожалуй, скорее это была склерозная доска. Делать нечего^[45] — пошли в обход искать вход. В пути мы имели туристическое счастье полюбоваться памятниками национальной полемики. В одном месте на стене было намалевано: «Да здравствует пан Коперник!», далее «Долой Коперника! Земля в центре вселенной. Землю — крестьянам!», «Дело Коперника живет и побеждает», «Коперник и прочие жиды — вон из Польши!» и, наконец, «Язов — палач».

У с трудом найденных ворот, через которые без всякого контроля проезжали туда-сюда повозки, автомобили, трамваи, в бурой от времени и углекислоты кирасе сидел на низенькой скамеечке страж. Из вооружения у него имелась только большая оловянная кружка со злотыми медяками.

— Подайте, добрые панове, налог.

— На что налог-то, милый? — поинтересовался я, бросая монетку в кружку.

— На памятник Николаю Копернику, создателю гелиоцентрической системы.

— Помилуй, Боже, — заметил ничего не кинувший в кружку Агасфер. — Гелиоцентрической. Хоть бы получше придумал. Я всю жизнь хожу по одной и той же Земле. Если б не она была в центре всего и не притягивала, так я бы тут и остался.

Мощеная скользкая улица круто, с учащенным сердцебиением поднималась вверх, к костелу святого, как мы порешили между собой, Яна. За положенное до собора расстояние к себе привлек запах. Налево из стены торчала железная немецкая рука кронштейн и на нем угрожающе раскачивалась пивная бочка. У двери красовалась памятная доска: «В этой таверне в 1493 году великий Николай Коперник выпил свою первую пинту пива».

Я на правах руководителя дернул ручку двери. Она была неприступна и замкнута, как добродетельная вдова. В темном витринном окне светилась лунной лысиной круглая голова мелкобуржуазного хозяина.

— Эй! — я постучал в окно. — Пиво есть?

— Есть.

— Есть? — мы так и обалдели. — А чего закрыто?

— Невозможно открыть, господа, священный национальный праздник.

— Какой? Рождество Христово? Коперниково?

— Нет. Забастовка.

Мы плюнули, растерли и пошли дальше. Редкое октябрьское солнце игриво множилось на отполированных булыжниках мостовой и безусловно катилось слева направо в насмешку над гелиоцентрической системой. Ветерок гонял по малолюдной улице обрывки газет и оберток. Никем не срезанные астры астрономически светились на газонах. Садовники бастовали.

— Эти цветочки, эти ветерочки… — ворчал Агасфер. — А что эти ветерочки даже ни одной юбки задрать не могут? Или польские бабы тоже бастуют? — ворчал циничный Агасфер.

У бастовавшего собора прогуливался под ручку с какой-то крокодилицей досужий полицейский. Согнутая старуха не то обнюхивала дверь, не то искала дорогу. Больше, собственно, никого и не было.

У собора тоже имелось традиционное украшение: «В этом храме в 1473 году принял св. крещение великий ученый Николай Коперник, создатель гелиоцентрической системы». На этой мемориалке помешался его гравированный хрестоматийный портрет — бритая католическая физиономия, стриженные под горшок волосы, звездный взгляд кокаиниста. Слева от головы Коперника была изображена группа взаиморасположенных шариков — как бы Солнечная система.

Совсем освоившись за границей, мы втроем уже могли позволить себе подтрунить над заблуждениями туземцев.

— Ой, ну мне эти поляки. Может они думают, что Земля круглая? Я просто не мог удержаться от хохота.

— Санкта симплицитас, — давась смехом, произнес Алим.

— Алим, а это откуда?

— Не знаю, — стал оправдываться тот, — один мент в душанбинском вытрезвителе говорил…

— Послушайте, друзья, а вон дети идут, святые и простые. Давайте спросим у них, что они думают.

Дети были к тому же и счастливые. Очевидно учителя тоже бастовали. Два вихрастых мальчишки, толкаясь и вопя, гнали по тротуару консервную банку. Догнав до мемориалки, они заметили интуристов и, решив видимо нас развлечь, вынули изо рта по шарику жвачки и прилепили на доску в виде дополнительных планет, внеся сумбур в мироздание.

Алим остановил мальчишек магическим учительским жестом.

— О благородный школьник, как твое имя?

— Кшись. Кшиштоф Циолек, пан учитель.

— Скажи мне, друг мой, на чем покоится наша планета?

— У вас… у вас же забастовка, — мальчишка в ужасе перед непонятной жизнью округлил глаза, как маленькие планетки.

— Ну просто по-человечески, Кшись, можешь ответить?

— Земля, пан учитель, покоится на нескольких слонах, которых зовут Валенса, Ярузельский, Каня, Терек, Гомулка и так далее, а под ними…

— Саксофон, — громко прошептал второй ученик.

— Да нет же, этот…

— «Ямаха».

— Точно. А под ними «Ямаха».

— Ты не прав, санкта симплицитас, — влез уже я в педегогику. — А под ними молчаливый фортепьян.

— Ну вот, знают же дети. Таки я в натуре не понимаю, какого черта здесь всюду тычат этим еретиком? — удивился Агасфер. Наверное у него была юная душа христопродавца, раз он еще сохранил способность удивляться.

— Да это ж все из Варшавы установки приходят, — засмеялись мальчишки и кинулись бежать, как от греха.

От мрачных дум и праздной тишины отвлек (наконец-то) легкий зовущий цокот каблучков. Мы трое оглянулись в переулочек. Туда удалялась стройная фигурка в черной (элегантной!) шляпке, в таком — сверху широко, потом все уже, уже, уже, а потом (о радость) снова широко — плащике светлом, а потом (о, слюна мешает) такие два в капрон затянутые чуда природы и орган звука — каблучки «цок-цок-цок». Полячка оглянулась. Она была красива^[46], как плавный изгиб младой свежеструйной Вислы у Кракова. Она была мила, как дико доверчивая серна из туманного мохового Мазовше, тянущаяся теплыми черными губами к обалдевшему с осечным ружьем охотнику. Она была сексуальна, как две светлые дороги у монастыря св. Марии Магдалины в зыбкую июньскую лунность.

— Ну наконец-то, — бодро произнес Агасфер.

— Вах, какой женщина, — только и смог сказать Алим.

— «Ребята, — сказал я, а точнее подумал, — красивее ее только моя любимая. А, может, это она и есть?»

Мы не заметили даже, что уже шли за ней. Прекрасная полячка умопомрачительным движением головы и плеча еще раз обернулась и улыбнулась, сверкнув жемчугами^[47] зубов. Мы прибавили шагу.

Когда торуньцам пришло в голову избавиться от крыс, они прибегли к помощи юноши с дудочкой. Когда им взбредет избавиться от мужиков, о, я знаю, к кому они прибегнут.

— «Но нас же трое», — выразительно показал я ей пальцами.

— «Какая ерунда, панове», — выразительно ответила она ресницами.

Красавица остановилась у витого-резного крылечка открыточного особняка, взялась за кольцо, держащееся в морде мордастого держателя, и сделала приглашающий жест.

— Это, храбрые панове, а вдруг там четыре молодца с кастетами-пистолетами? — попытался все испортить Агасфер.

Токующий Алим только шумно сглотнул.

— Агик, — я впервые так назвал нестареющего автозаводца, — ты же вечный. Чего же тебе бояться?

И мы нырнули в подъезд за таинственной незнакомкой. Ни молодцов с пистолями, ни даже ифритов с ятаганами в матовом свете трехголовых бра по бежевым крашеным стенам. Приглушенные ковровой дорожкой каблучки звали на второй этаж. Неожиданно нашу все поднимающуюся в тонусе романтику задержали голоса.

— А я говорю, что да! Что мне полагается по праву!

— А я вам, пани, уже в сотый раз объясняю, что если Польша и сумашедший дом, то психиатрия не моя специальность.

Ответила явно наша прекрасная. Мы вежливо протопали на второй этаж. Сногсшибательная незнакомица стояла в дверях и все с той же обворожительной улыбкой кивала нам внутрь квартиры, где уже виднелась развратно-красная плюшевая портьера. Явно теснимая и нежелательная хозяйке (?) (заведения?) (да, конечно, твоя специальность не психиатрия, ты — по соматической части); другая, гораздо менее прекрасная полячка равнодушно кинула на нас гневливый взгляд.

— Проходите, господа, садитесь, — кивнула нам пригласившая, заперев дверь и указав на роскошные мягкие кресла. — Я сейчас.

Она исчезла в соседней комнате. Приготовившись ждать не менее получаса, пока радушная облачится, небось, в самораздеваюшийся полупрозрачный пеньюар или, может быть, разбудит и возбудит для любви еще двух красавиц, я уселся, подмигнул друзьям и принялся разглядывать большую, оформленную с претензией, если не на роскошь, то на уют, гостиную. Вот часы, старинные, с боем, фортепьян…

Однако и минуты не прошло, вернулась хозяйка не в пеньюаре, а таком, деловом, в меру черном шерстяном платье с толстой книгой в руках.

— Ох, панове, большой город — большие проблемы, маленький город — тоже большие проблемы. Почему так? — она вздохнула. — Зарегистрируемся?

— А… зачем? — несколько удивился я такому формализму.

Она уже открыла на нескромно обнаженных и скромно сдвинутых коленях толстую книгу в кожаном переплете и приготовила ручку.

— А что, у вас разве не регистрируются?

— Ну, не то, чтобы… Хотя бы просто знакомятся.

— О, простите. Ядвига Шимановская — мэр Торуни.

Алим опять сглотнул слюну, поперхнулся и закашлялся. Агасфер принялся яростно протирать очки портьерой. Я встал навытяжку.

— Понимаете, — виновато улыбнулась Ядвига, — опять везде забастовка, а работать надо. Вот приходится иностранцев на дому регистрировать. Так как вас зовут, господа?

— Алим Купцевич, учитель из Вроцлава.

— Агасфер Ялоха, ломжинский кантор^[48].

— Александр Сергеевич Пушкин, литератор из Варшавы.

— Очень приятно, господа иностранцы. Надеюсь ваше пребывание в славном городе Торунь оставит приятные впечатления на всех. Надолго к нам, господа?

Понятие о времени мы, все трое, имели неопределенное. Точнее, все три лирических героя, а может и не лирических, а драматических, сатирических или каких-нибудь демократических героя моей повести типа роман под названием «Катабазис». Значит катабазисных героя.

А сам-то я, автор, о времени имею еще какое понятие, еще ого-го какое понятие. Вот, например, спроси меня любой: «Сколько сейчас времени?» и я моментально отвечу: «Нисколько». Кстати, когда я учился в школе, один мой одноклассник чуть ли не каждый день приходил в новых часах, но не потому, что его папа был такой богатый, а потому что его папа был часовой мастер, а рука сына — испытательный полигон для каждого отремонтированного механизма. А когда я попал к нему домой, то обалдел — часов в доме (кстати, это было в те времена, когда электронные часы почитались за редкость) тыща и еще немного и все тикают, как тараканы. И на всех — разное время. Кстати, этот папа-мастер Илья Самуилович жив до сих пор. Умереть ему просто невозможно. Смертный час неопределим. Да, так вот и я о времени никакого понятия не имею. И о пространстве тоже.

И поэтому я^[49] несколько невнятно ответил пани мэру:

— Видите ли, пани мэр, добрая пани Ядвига, Яська, ты знаешь, — при этом я, сам не знаю почему (она тоже не знала), коснулся рукой ее регистр-буха, потом мои пальцы доверительно вступили в мгновенный электрический контакт с ее холодными (и какими же нежными!) ручками. Она сигнализировала мне огромными серо-зелеными очами в блеснувших очках. Зачем она это сделала? — Яська… голос свыше… мне надо найти какой-то смысл… прибиться к какому-то берегу… где сад… ботанический сад…

— Ты мне снился, — прошептала пани мэр, — еще когда я была совсем девчонкой… Я мечтала о таком… Ты пришел… вы пришли, пан Александр Сергеевич, мы очень тронуты. Вся Торунь тронута — еще бы, такое известное лицо. Еще девчонкой, я помню, в начальной школе мы зачитывались: «Румяной зарею покрылся восток, в саду за рекою…» А в монастырском пансионе мы даже инсценировали это ваше чудесное — «Царь Никита жил когда-то…» Да, господа, добро пожаловать. Пан Алим, как раз нашей гимназии требуется учитель польского языка и литературы. Я надеюсь на вас. Пан Агасфер, как раз у нас шесть евреев давно ищут седьмого, чтобы семисвечник зажечь. А вы, пан Александр, у нас как раз после Коперника ну никого, никого, чтобы…

Тут — бах! И погас свет. Дело в том, что пока мы болтали, стемнело, а осенью темнеет рано, хоть на Западе и позже, чем в России, но в готической старине пораньше.

— Бляха муха^[50]! — горестно воздев невидимые во тьме торуньской руки и при этом сбив очки с носа Агасфера, воскликнула Ядвига. — То ж, панове, наверное, на городской электроподстанции забастовка началась!

— Нет, это пробки, — решил Алим. — Я электриком работал. Сейчас все починю.

И здесь, споткнувшись обо что-то, голос Алима с грохотом рухнул вниз.

— Где мои очки? — закричал Агасфер. — Я без них дважды слепой.

Черт бы побрал эти развратные портьеры-шторы-гобелены. Даже звезды не пробивались в этой душной черноте. Я попытался сориентироваться руками и нащупать стены, а потом дверь. Но в любую сторону нащупывался только сальный нос Агасфера.

— Ах! Ах! — кричалось нам на четыре голоса.

— Ах! Ах! — вступил пятый, приятно-скандальное контральто. — А я говорю, что мне положено по праву.

— Ай! Что-то хрустнуло. Это очки! — взвизгнул Агасфер.

Еще что-то хрустнуло, крикнуло, взорвалось и даже хлынуло.

— Это пираньи! Они кусаются! — ужаснулся Агасфер, опрокинувший на себя аквариум.

— Помилуйте, пан Ялоха, там были только гуппи, — охладил его голос Ядвиги.

— Не лапайте меня, пан! — откуда-то сбоку выдыхалось с придыханием контральто. — Лучше скажите, как доползти да пани мэр. Я ей глаза повыцарапаю, если не даст мне бумагу, что я принцесса Ярузельская, выпускница Кембриджа… Вытащите немедленно, пан. Что это за штучки? Выпускница Кембриджа, вдова Фредди Меркюри, наследница Сигизмунда по прямой… Как вы неаккуратны, пан, ей Богу… имею право на Вавельский замок в Кракове. Ну хотя бы на залы номер девятнадцать, двадцать и двадцать один?

— Ай, черт! — опять что-то обрушил на себя со звоном Агасфер и я подумал: «Что-то Алим помалкивает». А потом догадался — ведь и меня не слышно. Точнее слышно, но только той, кто рядом, кто лежит, уютно укутанная в теплую темноту рядом и дышит мне в ухо с легким польским акцентом.

— Где тебя носит?

— Я здесь, Ядвига. Ты чувствуешь меня? Я нашел тебя, наконец

Не знал, да и теперь не знаю — вопрос ли поставить в конце предыдущего предложения, точку ли, отточие…

Где-то месяц спустя все было решено и свадьба стала неотвратима, как восстановление польской государственности в 1918 году. В приятном, нет, тревожном, нет, волнующем, ну пес его знает каком свете предстоящих событий, мы с Агасфером провожали Алима на Торуньском железнодорожном вокзале в Гданьск.

Дело в том, что Алим-муалим был со скандалом изгнан с должности учителя польского языка и литературы четвертой торуньской гимназии за незнание ни польского языка, ни литературы. Единственное, чему он успел обучить детей, это, разумеется, нескольким бессмысленным душанбинским песенкам и правильному закидыванию нос-воя. И эти индивидуальные занятия с девочками после уроков… Только участие моей Яськи, то есть мэра города пани Шимановской помогло избежать суда. Стоит ли говорить, что на место Алима муалимом был назначен я.

Зеленый, как шартрез, варшавский экспресс на Гданьск уже час покачивался у торуньского перрона. До окончания забастовки железнодорожников и отправления оставались считанные минуты. А может и меньше. Алим ехал в Гданьск устраиваться электриком на Гданьскую судоверфь имени Ленина^[51], потому что не мог поступить иначе. Провожали мы Алима уже несчитанные часы, поэтому стоит ли сомневаться, что мы все, как провожающие, так и отъезжающий были в ломатень.

Алим в добротном сером английском костюме финского производства, очень приличном, лишь слегка залитом и заблеванном, стоял у дверей вагона и, тщетно посрамляя^[52] разные коперниковские и галилеевские заблуждения, боролся с вращением Земли. Алим стал совсем европейцем и ехал в приличный европейский город устраиваться на должность электрика, что говорило о многом. Из азиатских привычек при Алиме остался только совершенно нелепый пестрый румод, перепоясывающий пиджак, да надежный нож, мило торчащий за тем румодом.

— Друзья… братья… — дальше Алима душили рыдания.

— Алим, — я уверенно вытащил из огромного, полного зла кармана Агасфера очередную в этот день бутылку «Белой лошади» местного производства, — постарайся помнить, что уже двести двадцать вольт способны убить лошадь любой масти и не хватайся за оголенные концы без резины.

— К борьбе за дело рабочего класса, — сомнамбулически бормотал Агасфер, висевший, как вещий маятник у меня на плече.

— Господа, — перебил нас вежливый и профессионально трезвый проводник, — поезд отправляется.

— Ну!

Я свинтил пробку. Алим тщетно старался придать стакану в правой руке правильное относительно Земли положение, Агасфер бормотал какую-то околесицу, вроде «мене, текел, фарес». «Белая лошадь» забулькала в стакан Алима, в мой стакан и еще в стакан какого-то неизвестного старикашки, оказавшегося в нужное время в нужном месте.

— Ну! — продолжил я свой красноречивый тост. — Дорогой Алим, побольше внимания даже самым смешным нуждам простого трудового человека, за солидарность всех любителей доброй вали и демократию, за подъем польского профсоюзного движения!

Алим сделал шаг назад, чтобы набрать разгон для удалого достойного сдвига стаканов и… исчез. Я чокнулся с зеленой и железной стенкой вагона и все-таки выпил. Неизвестный старикашка тоже выпил. Агасфер только занюхал вокзальным воздухом. Я немножечко и ласково пощупал пространство и снова наткнулся на стоящий вагон.

— Агик, вот ты давно живешь, столько всего повидал… А куда Алим делся?

— Вот гад. Даже не попрощался.

Поезд подождал еще примерно полстакана, потом трансляция прохрипела несколько невнятных шипящих полонизмов и грянула марш Пилсудского из оперы Мазепы «Подолянка». Экспресс Варшава-Гданьск поехал в куда-то в сторону славного приморского Гданьска.

Вот пишу я сейчас эти строки, вот улетучилась, как дурной сон, дурная пьянка, вот промелькнуло, как тяжелый танк в хронике ти ви, похмелье и ее шелковые, нет шелковые и чуть-чуть с лавсаном^[53], такие, да, волосы разбегаются, лучатся по белой подушке, оживают в солнечной улыбке губы, показывая, дразня жемчугом в раковинке, вспыхивают солнечные глаза — утро наступило. Яська дышит свежестью, как «Ригли сперминт»^[54].

— Вчера от мамы письмо получила из нашей деревни, из Романовки.

— Ну и какие вести из Романовки?

Я ласково бужу губами ее чувствительное ушко, провожу теплой ладонью по правой груди с эпической родинкой в форме звездочки и касаюсь соска. Сладостный звоночек сначала кокетливо отворачивается от пальца, но потом замирает и, чуть подрагивая, вспоминает, разгоняет по телу желание. Ядвига прижимается ко мне. Ее рука касается моих ягодиц…

— Мама пишет мне, что жаль, конечно, что свадьбу назначили, не познакомив прежде тебя с нею и ее с твоими родителями.

— Это просто позор.

— И еще она специально белит-крахмалит ту простыню, что с красным пятном собирается наутро вывесить перед гостями.

— Помидоры!

— Клюква!

— Вишня!

— Да у нас на Ястржембской такие готовые простыни с несмываемым пятном продаются. Гонконговские.

Все пройдет. Алим поднимет профсоюзное движение в Гданьске. Агасфер будет работать в синагоге, нет, в парикмахерской, нет, в шейпинг-центре или ювелирном магазине. Достроят памятник Копернику. Висла впадает в Балтийское море. Неистребимые облака выстроят новые воздушные замки. И так же долго будет длиться наш с ней поцелуй. И ни одна живая душа не потревожит нашего счастья. Ясно, что ничего хорошего из этого не получится, черт подери!

Раздался телефонный звонок. Потом звонок в дверь. Потом звонок на урок.

Я вошел в класс. Дети встали с солдатским грохотом.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич Пушкин, — хором произнесли дети и продолжили приветственную речевку. — Не то беда, что ты поляк. Костюшко лях, Мицкевич лях!

Все. Никогда Пушкина до конца не читают. Да он, собственно, никогда до конца и не писал.

Хладнокровным и цепким штурмбанфюрерским взором я обозрел или оглядел класс учеников. Гжегож Лято целился в меня из рогатки. Стась Жмуда качал под партой мускулы. Юзек Касперчак и Полина Домарская дулись друг на друга. Но целомудренно и светло рука лучшего ученика Ежи Шармаха скользила под юбку по бедру лучшей ученицы Ирены Киршенштейн (по папе) — Шевиньской (по маме).

Ядвига — гортанная моя утрення песнь. Ядвига — слава моя и знамя, солнечное, национальное, красно-белое, как наполовину окровавленная простыня. Ядвига — это яд, венен, отрава, пуассон. Не угодно ль пуассон, любимая? Не угодно ль пуассон, любимый?

Ну-с, все в порядке. Пора начинать первый урок.

— Дети…

— Что-о-о? — отозвался кто-то басом.

— Дети, сегодня мы продолжим анализ моего романа «Евгений Онегин». Лято, у тебя вопрос?

Мне показалось, что маленький передовой ученик Лято поднял руку. Он действительно поднял левую руку с рогаткой, а правой оттянул резинку.

— Почему вы написали, что москаль Онегин злобно оскорбил польского поэта Ленского, а потом еще зверски убил с издевательскими словами «Дохнула буря, цвет прекрасный увял на утренней заре, потух огонь на алтаре!»? Вы стреляли в Польшу?

— Друг мой, видишь ли, дело в том, что Володимер Ленский был украинским поэтом.

— А-а, — ученик Лято опустил рогатку и, удовлетворенный, опустился сам.

— Рассмотрим кульминационную главу восьмого моего романа. Шевиньская!

Ирена, всегда готовая, с улыбкой поднялась, одновременно поправляя прическу, оправляя юбку, шлепая соседа по рукам, бросая победоносный взор на какую-то обозленную девчонку, вспоминая маму и ее третьего мужа, оценивая свой внешний вид со стороны, думая, как ей пережить — вместе с родиной или отдельно — сей сложный исторический период и представляя свое будущее, как хорошо бы весьма обеспеченное и с двумя или тремя детьми. Вот. А вы говорите Юлий Цезарь, Юлий Цезарь.

— Иреночка, напомни нам, пожалуйста, чем окончилась тридцать девятая пьесенка, освоенная нами на предыдущем уроке.

— Пожалуйста.

— Ну и как? В этой контрастной окраске ломкого марта, в этой недомолвленности пьесснки ты почувствовала волнение, как от внезапно прерванного вздоха?

— Да, пан Пушкин, — раскраснелась Иренка. — Это просто как-то удивительно. Такое созвучие моему сердцу… когда, сперев у отчима ключи от полуразбитого «Вольво», суешь их в заржавевший замок драндулета, ругаешь себя на чем свет за переусердствование перед зеркалом, думаешь — а вдруг он не дождется, заглядится на какую-нибудь прошмадовку, плюнув на чертову колымагу, по бурой снеговоде, сапоги текут, колготки промокли… пан Пушкин…

— А я хочу сказать, — подала голос Полина Домарская, — что ваши слова «грязно тает на улицах разрытый снег» несут в себе дополнительный смысл. А именно: в них чувствуется прямой укор муниципалитету нашего города, из рук вон плохо организующему уборку улиц в зимний период. Не пройти, не проехать. Пани мэру Шимановской следовало бы обратить самое серьезное внимание на это вопиющее следствие общей безалаберности, царящей на… не взирая… в атмосфере глобальной международной обстановки…

Она захлебнулась в оборотах и закашлялась.

(Ядвига Шимановская или просто моя Яська объявила перерыв, перерыв, господа, на час, но, пани мэр, подбежал тут же в кулуарном толковище самый нервный, как же с финансированием проекта памятника Копернику, ведь это же важно, люди пятьсот лет ждут, помилуйте, у меня всего час, я должна успеть к парикмахеру, к ювелиру, но, пани мэр, вопрос выброса снега в Вислу или Дунай имеет принципиальное экологическое, господа, черт вас возьми совсем, депутаты, имейте совесть, у меня сегодня сва-дь-ба, я выхожу за-муж!)

Закашлялась, значит.

Я обратился ко все понимающим глазам Ирены и Ежи:

— Сороковая пьесенка — очень страшная, вся на нервах.

Стремит Онегин. Что такое? Как стремит? В каком смысле? Какой такой Онегин? А!

Самый дикий ученик, да самый дикий ученик Станислав Жмуда вскочил, не выдержал, по-шляхетски вынул из ножен мускул. 

— Я клянусь, это любовь была!^[55]

(Стремит Ядвига к ювелиру. Покупать золотые кольца мне и себе. Я не знаю хода ее мыслей и чувств. Я не понимаю их. Все прекрасно. Мы сгораем друг по другу. Ювелир Ялоха протягивает. Какой размер пальца у вашего жениха? Прямо как у Пушкина. Ах он и есть Пушкин. С вас четыре миллиарда злотых. Что вы, что вы. Пустяки. Один поцелуй. Ах, поцелуй невесты — трепет. А почему вы дрожите? А когда вас мэром избирали, не дрожали? Ваш пальчик. Ваши пальчики. Ваши плечики. Почему нет? Почему с ума? Здесь просто темнее. Здесь просто золото ярче. Почему страшно? Это просто блеск золотых зубов. Как что я делаю? Как что ты делаешь? Называй меня просто Агик. Просто Агик, слышишь ты, пшецкая шлюха, коллаборациониста?!)

— Что ты скажешь, Ежи Шармах?

— Пан учитель, пан Пушкин, простите, я так волнуюсь… Этот приход Онегина. Я просто чувствую на себе, в себе, себя… Костер. Жгуче-холодный костер незнания, непонимания, ревности. «Ни одной души в прихожей». Как это верно. Идиот был ваш Писарев, что на вас собак спускал. Не только в прихожей. Вместе с сердцем все застывает в стоп-кадре предчувствия. Вы не добавили, Александр Сергеевич, но знаю, что подразумевали и сомнамбулические фигуры водочных спекулянтов на уголке, и рассыпанную помойку, и судорожную попытку угадать голос по телефону и то, что на душе у голоса, серые Голгофные ступени, никого в прихожей, не убрана, бледна, плачет… Простите, я дрожу.

— Кстати! Не убрана не только княгиня, — снова подала гражданский голос ученица Домарская. — Не убрана также Ястржембская улица, Краковская, Шведская, и даже Ратушная площадь. Верно Шармах напомнил о мусоре.

— Но я, как об ассоциации, — воскликнул вдруг опущенный с неба Ежи. — Предмет поэзии…

— Все предмет поэзии! — продолжала ревнючая Полина. — А неудовлетворительный вывоз мусора, как вопиющее упущение мэра Шимановской, есть предмет не только поэзии, но и импичмента!

(Неверными ногами, скользкой подошвой туфли я нащупала порожек парикмахерской, слепой рукой коснулась двери. На металлической панели уличающе проступили и тут же издевательски скрылись мои отпечатки пальцев. Мерзость, тошнотворная желтая мерзость со всех входов расходящаяся по моему бедному телу. Где моя бедная душа? Неужто и впрямь улетела, как говорил этот ювелир, гад. Как же говорил этот ювелир, гад? нет. Думать об Александре… гад.

— Прошу вас, прошу, пани Ядвига, садитесь, пожалуйста, — послышалось сквозь гуд внутреннего транформатора, перегоняющего теологию в физиологию. — Для чего пани Ядвига изволила плакать? Для чего такое хорошенькое личико портит потекшая тушь? Личико, как луна, пардон в сортире.

Какой у него знакомый голос. Какой у него поганый, как опиумный омут, голос. И глаз за окулярами не видно, как у Берии. И фамилия на грудной карточке «Ялоха». Откуда я знаю Ялоху?

— Что пани желает носить на паньской голове? Французскую завивку? Английскую стрижку? Уренгойскую химию?

— Что хотите. Все равно.

Стиснула зубы, чтобы не заплакать, стиснула колени, чтобы… что?

— Что хочу, что хочу. Сущую безделицу, — бормотал приглушенный голос.

На меня надвигалось неотвратимое и механическое, как автозаводской конвейер, мокрое от пота жилистое тело. Парикмахерское кресло поплыло в какой-то обморочный опрокид. Что ж, эта нечистая с нестрижеными ногтями лапа раздирает мои беззащитные ноющие бедра. Что ж, эти слюнявые губы, ощеренный рот с запахом гнилых золотых зубов ищет и находит мой поцелуй. Всетак сладостно неприятно…)

Поэзия привела учеников в экстаз. Полина Домарская вскочила на парту и закричала, темпераментно размахивая руками и ногами:

— Ваша пани Шимановская все заседает, а улицы Торуни превратились черт знает во что. А мусор убирать будет— Пушкин? В общем, наша фракция объявляет бессрочную забастовку.

Ежи Шармах, зачем-то взяв на руки Иренку и жестикулируя только головой, призвал:

— Не поддавайтесь на деструктивные провокации Полинки! Наша задача — всеми силами поддерживать конструктивные идеи любви.

Гжегож Лято молча и щедро стрелял во все стороны из рогатки. А самый нормальный ученик Стась Жмуда вдруг крикнул: «Вето!» и кругло завращал глазами.

А я, а я, как бы в предчувствии всего хорошего, уже бежал с охапкой белых роз к решетке ботанического сада, куда через пятнадцать минут должен был подъехать автомобиль с моей невестой. На месте свидания, на посту по стойке «смирно» стоял Алим со стаканом в руке.

— Алимчик? Ты так быстро вернулся? Как профсоюзное движение на Гданьской судоверфи или что-то случилось?

— Бп… пш… бп…

— Ах, потом объяснишь. Сейчас, сейчас она…

(Она вытерла влажной холодной ладонью что-то с подбородка и бессильно уронила руку, открыв грудь с черным засосом на белой коже. Парикмахер, чертыхнувшись, застегнул, наконец, заевшую «молнию» и поднес к носу пани флакон одеколона. Она с ненавистью раскрыла сухие глаза и, схватив флакон, крепко присосалась к обжигающей жидкости.

— Что я наделала. Боже, зачем мне это нужно было, Боже, я не понимаю…

— А что ты такого наделала? — улыбаясь, блеснул круглыми стеклами парикмахер.

— Я предала ради минутной слабости и грязи Александра в день свадьбы, своего любимого, ненаглядного. Слышишь, ты! — Ядвига швырнула в наглого куафера флаконом. — Он меня не простит… или простит. Но я его ненавижу. Ты понимаешь, — она угрожающе поднялась, путаясь в съехавшей юбке, нелепо, комично, ужасно путаясь в порванных колготках, отчего не получалось угрозы никому, — ты понимаешь, треблинская морда, что я возненавидела, воз-не-на-ви-де-ла своего самого любимого?

— Ха-ха-ха.

Она опустилась на пол. Остатки собственного капрона в ее пальцах дотянулись в паутинные липкие нити.

— Я жить не хочу.

— Ты хочешь покончить с собой? — живо заинтересовался Агасфер. — Как это мило. Какая отличная идея. Готов, всегда готов содействовать. Советую — очень эффектно: с высокого берега Вислы с криком «Ще Польска не сгинела» вниз, а? Отчего люди не летают? От того, что грехи не пускают? У-ти, моя пуся. А еще один пистончик? А в гусарский полк по дороге к Висле?)

…она будет здесь, чтобы навеки. Эх, Алим! Счастье, это когда валится, падает в руки…

— Бп… п… п… пошел ты!

— Алим?

— Счастье, это когда падаешь между вагоном и платформой и при этом остаешься жив.

— Алим, у вас в Гданьске…

— Да не был я ни в каком вашем шайтанском Гданьске, идиот! Я упал, говорю, в Торуни между вагоном и платформой и простоял там двое суток. И-и, стакан зато не разбил.

— Алим, но… Ох, прости она едет.

Я издали узнал ее белую машущую руку, потом несколько удивился, разглядев клоунский «Опель» 1924 года, дребезжащий всеми членами и похабно раскрашенный призывом «Все на конкурс «Мисс Польша»!», потом удивился, узнав за рулем Агасфера.

Дальше съемка замедлилась. Режиссер велел все прекратить, оператор и собрался прекратить, но камера была ему уже неподвластна. Дергаясь, как в чужой эякуляции, плюясь обрывками «кодака», ею только и запечатлевалось: Лихо тормозит… Я с букетом навстречу с тротуара… Ее всклокоченные дикие волосы… Забываю улыбнуться… Пустые, огромные, прекрасные глаза… Алим поднимает стакан с воздухом… Она, шатаясь на полусогнутых белых ногах, бежит ко мне, приветливо машет рукой, машет, машет, размахивается и бьет со всей тупой злости меня по щеке… Стакан Алима с грохотом авиабомбы взрывается о брусчатку… Рассыпаются розы… Ядвига втискивается в автомобиль, в чьи-то алкогольные объятия… Шины прокалываются на розовых шипах…

В красивом пейзажном Закопане, где накануне Первой Мировой войны В.И. Ленин однажды почесал правой рукой лысину, потом повел ею перед собой в гегемоническом жесте и сказал Инессе Арманд, которую держал под локоть левой рукой: «Из всех искусств для нас важнейшим является что?» И ни разу не скартавил, потому что в этой ленинской фразе нет ни одного звука «р». Так вот в этом Закопане было туманно, холодно и погано. Хлюпала под колесами осенняя грязь. Время от времени принимался понемногу дождь по нудной схеме: чуть-чуть, сильно, капли. Словно там высоко-высоко долго и скучно наливались пивом и регулярно всей шоблой бегали помочиться к краю облака.

Мы с Алимом сидели спина к спине в телеге на жидком сене и, чтобы не было так плохо, по очереди прикладывались к бутылке доброго рома. Неразговорчивый возница, укутанный в военную плащ-палатку, угрюмо горбился на передке. Он ни слова не понимал ни на одном из языков, которыми не владел Алим-муалим, но до польско-египетской границы взялся довезти за американскую двадцатку.

Редкие деревеньки, одинокие хатки были какими-то вымершими. Никто не лаял, не кудахтал, не каркал. Музыку серого дня, кроме булькающей бутылки и дождя, создавала только наша везущая бурая лошадь, страдавшая метеоризмом. Причем перед каждым залпом она, и так еле плетущаяся, останавливалась, поднимала хвост и — ба-бах!

У меня каждый четный глоток вызывал полную апатию, а каждый нечетный — крайнюю раздражительность. Я глотнул восемнадцатый раз и спросил:

— Алим, а ты уверен, что в этом Египте не такая же мерзость с погодой, как тут?

— И-и, да, — не очень уверенно отозвался за Африку Алим, который там никогда не был. — В Египте Тутанхамона нашли, — добавил муалим на всякий случай.

Я сглотнул в девятнадцатый раз:

— Слушай, ты, пан водила, чего твоя кляча такая?

— Так, добрый пан, она такая уж, особенная с нежного возраста. Только если бананов поест, прекращает. А как же мне на эту курву бананов напастись? Поверите, пан, спать по ночам не дает.

Голос мне показался до обиды знакомым. Я вскочил в телеге на одно колено (Алим недоуменно повалился), резко схватился за мокрое прорезиненное плечо возницы и дернул к себе. За вожжами сидел в круглых очечках, с блуждающей улыбкой на щетинистой харе Агасфер.

— Ты!.. Ты… Ты… — я начал заикаться. — Ты осквернил мою чистую жизнь. Ты изнасиловал Ядвигу…

— Я?!

…и довел ее до самоубийства…

— Я?!

— …ты… ты… Я убью тебя.

Алим с любопытством принялся выламывать из тела телеги какой-то дрын. Агасфер же спокойно и рассудительно и несколько даже брезгливо освободил свое плечо от моей побелевшей десницы и сказал:

— Ну таки и как же ты будешь меня немножечко так убивать, да? А если потом ты сядешь, может быть, покушать свой обед в шикарном ресторане и немножко возьмешь таки нож в правую руку, а во что возьмешь вилку?

Лошадь опять остановилась и — ба-бах!

— Или вот я тебе, — продолжил Агасфер, — расскажу одну хохму, бывшую с моим хорошим приятелем Ш. из города М. Он пил спиртное в разных местах, пил, пил и допился. Очнулся у себя на даче с одной мыслью: «На хрена мне руки? Пойду в сарай, отрублю их топором.» Но потом подумал логически: «Ну хорошо. Левую руку я себе правой отрублю, а правую чем?»

— И-и, разумно, — сказал Алим.

ГЛАВА 2

Туман становился все гуще, дорога круче, погода мерзостней.

— Эй! — окликнул неведомый прикордонный голос.

— Эй! — ответила с другой стороны эфира сирена^[56].

— Ей-ей-ей! — поддержало наше трио.

Прошло еще несколько времени молчания, скрипа колес и шелеста вольного горного ветра.

— Да жива она, жива, — вдруг веско молвила агасферова спина. — Чего ей сделается, вечной сестре моей?

Я улыбнулся куда-то внутрь себя и тут же что-то незаметно случилось. Кажется, прекратился дождь. Северные тучи, не в силах преодолеть зазубренную гряду Карпат, сползали назад в Польшу и превращали ее черт знает во что. А в Закарпатье всходила благословенная звезда Сириус и обещала повышение курса, рост производительности и снижение себестоимости. Под колесами и копытами стал поскрипывать песочек. Алим, почувствовав восточное, зорко выпрямился в телеге. Агасфер, почувствовав восточное, подозрительно огляделся. А я допил из горлышка, выкинул бутылку за бархан и уснул. Но тут же проснулся, потому что бурая лошадь, почувствовав восточное, остановилась в трансе.

Со всех сторон в район дислокации лошадиного сопла стали сбегаться местные священные жуки скарабеи. Они выстроились в какой-то пантакль и экстатически протянули передние лапки, усики там, жгутики в мольбе о кусочке Солнца-Ра для трудов, без которых не могли.

Глубина и сила лошадиного транса достигли кульминации. Она могуче вздела к солнцу хвост и — ба-бах, ба-бах, ба-бах! Скарабеи попадали замертво. Из-за бархана раздался стон. Потом крик:

— Ахмед! Абдулла! Не поддаваться на израильские провокации! Не стрелять! Ахмед, Абдулла, вы живы?

Синайская пустыня, издревле служащая для разделения континентов, соединения морей, переселения народов, не представляла из себя ничего особенного. Ну, жарко, но так, не очень, кусты там, под ними кости, тушканчик принюхался — да пошли вы все, пушка опять же ржавая уставилась зря чуть левее зенита, никаких народов. Пустыня, одно слово.

На стратегической высоте стоит псоглавый бог Анубис и пялится в цейссовский бинокль.

— Опять кого-то черти несут в благодатный край Та-Кем. Делать народу не хрена.

— Варвары? — спрашивает стоящая рядом Исида.

— Ну а кто же, мать их ети.

— Конные?

— Конные, тележные.

— Дай позырить.

Исида берет бинокль, подкручивает по своей близорукости и смотрит.

— Ись, кто это? — интересуется Анубис. — Ассирийцы?

— Не-а.

— Македоняне?

— Не-а.

— Персы-римляне-арабы-турки-немцы-русские-евреи?

— Да нет же.

— Точно нс евреи? Не святое семейство?

— Да какое там семейство. Три мужика. Космополиты.

— А-а. Ну фигли тогда. Пошли, что ли?

— А этот Кузик-то — ничего мужчинка.

— Какой Кузик?

— Да Кузьма Политов, что между Алимом и Агасфером на телеге сидит.

— Исида, пошли.

— Куда?

— Пора Осириса из царства мертвых выводить.

— Мне это ваш Осирис гребаный уже во где…

Впереди нас кокетливо присаживалось к западу настоящее, овеянное легендами египетское солнце. Алим встал в телеге во весь рост, точно нажрался мухоморов перед битвой и воскликнул:

— Солдаты! Сорок веков глядят на вас, блин, сорок веков, — Алим даже схватился за уши от такой умопомрачительности, — а все люди живут. И среди них мой родной дядя Мустафа^[57], который женат на тете Зульфие. Или родная тетя Зульфия, которая замужем за каким-то дядей Мустафой. Я точно не помню. А может и не у меня эта родня, а у придурочного Витька с нашего двора? Ну, словом, не пропадем.

— А у меня тут могут быть неприятности, — испортил настроение Агасфер.

— Вот вечно у тебя… — неудовольствовался я.

— Последний раз я помню дело было в 1887 году, — сладострастно улыбнулся вечный. — Я на Парижской бирже подсунул «Компании Суэцкого канала» фальшивые акции «Компании Панамского канала»…

— Значит так, — поддерживал оптимистический тонус Алим, — приезжаем в Каир, сразу находим моего богатого дядю или тетю и устраиваемся. Египет — классная страна. Устраиваемся экскурсоводами. Здесь такие телки — ва-ах! Поженимся все. И-и, экскурсии будем водить. Тутанхамона найдем, вот, мужики.

— Не. Я лучше извозчиком. Лошадь хорошая, — решил Агасфер.

— А я бы в Ботанический.

— И-и, во. В Ботанический сад экскурсоводом пойдешь. Тут лотосу! И вообще! Экскурсовод в Египте первое лицо после президента. Потому что из семи официальных чудес света пять туточки.

— Гонишь.

— Вот те крест, то есть полумесяц! — Алим изобразил руками то ли крестное, то ли намазное, в общем какое-то экуменистическое знамение. — Первое — пирамиды в Гизе; второе — Форосский маяк в Александрии; третье — Асуанская плотина на Ниле, которую построил, сдвинув горы, по наущению Осириса сын Земли-Геба и Неба-Нут Никита Хрущев; четвертое — мой дядя или тетя, я не помню, живущие в Каире; и пятое — радушие и гостеприимство местных жителей.

— А вот и они, — указал вперед очкастый Агасфер.

Там уже поблескивала мокротой и пованивала сине-зеленой ряской влажная полоска Суэцкого канала. От нее прямо на нас двигалась в шуме, топоте и музыке пестрая толпа, покрытая пылью.

— Здравствуйте, дорогие египтяне! Салям алейкум!

— Здравствуйте, бриллиантовые.

Толпа была больше газообразная, чем человеческая. Египтяне обволокли нас мгновенно.

— Ай сокол яхонтовый, что-то глаза у тебя печальные, — обошла меня отовсюду непонятного возраста египтянка, судя по обилию юбок и кофточек с карманами на животе, беременная на двадцать втором месяце. — Дай доллар, не жмись, все скажу, не утаю — что у тебя на душе, где ждет тебя милая твоя…

Босоногий беспартошный египтенок сунул ладошку для милостыни Алиму в живот, да так ловко, что Алим согнулся пополам, хватая колючий воздух ртом, как рыба. Хитрый Агасфер сопротивлялся дольше всех, отбрыкиваясь с кошельком в зубах от наседавшего кудлатого египтянина, всучивавшего ему за пятьсот фунтов баранью челюсть под видом миротворческой ключицы Джимми Картера, приносящей удачу.

Одним словом через минуту мы сиротливо сидели в одних трусах^[58] на Синайском опустевшем перешейке. Ни лошади, ни телеги, ни, конечно же, денег, ни одежды. Из-за горизонта донеслось знакомое «ба-бах» нашего бурки. И тут же в голубом небе настороженно появились израильские «Фантомы».

— Что-то уж слишком радушные твои египтяне, Алим, — сказал я. вставляя на место вывихнутую кисть.

— Это не египтяне, — ответил за удрученного Алима всезнающий Агасфер. — Это были джипси^[59].

Долго ли, коротко ли, скорее долго, все-таки сорок веков — куда спешить в Египте? — но нс очень умирая с голоду — как умереть с голоду сорокавековой долине Нила? — словом, нс умирая с голоду, а с трудом удерживая веки от сытого слипания, я отвалился на теплую балюстраду уличного ресторана «Аль-Нахалиям». через силу глотнул шампанского и стал крошить в Нил кусочки недоеденного антрекота, где за них шумно сражались молодые крокодилы.

Мимо прошла с танцующей задницей симпатичная официантка.

— Э, мисс…

А дальше лень, не могу. Но это ведь и простительно. Я сегодня хорошо поработал. С раннего утра до сиесты и после еще пару часов. Из полураскрытой спортивной сумки на меня дружелюбно смотрит мое спецобмундирование — лысый загорелый парик с длинными, как самурайские знамена, нитями седины, полуметровая борода, мышино-песочная униформа, выгоревшая до окраса лабораторной крысы, складной костыль, надувной протез.

«Люди добрые, помогите в немощи лейтенанту Иоганну Вайскопфу, четвертый батальон третьего танкового пачка дивизии славного лиса пустыни Эрвина Роммеля, жертве битвы при Эль-Аламейне.»

Люди добрые помогают, сочувствуют, немецкие туристы даже автограф просят. Я даю за сорок марок, жалко, что ли. Не в пример мне Агасфер на том же базаре зарабатывает гораздо меньше. Просит он еще жалостней, но слова какие, слова-то. «Люди добрые, аллах с вами, помогите в немощи лейтенанту Мойше Когану, жертве арабской агрессии на Западном берегу реки Иордан и в секторе Газа».

И вот я уже поел, а Агасфер еще вкалывает. Алим же, надо признаться, совсем свихнулся на мусульманской земле, бродит по Каиру, как трехнутый, ищет какого-то дядю или тетю. Ну, я их кормлю, но оба совершенно убеждены, что я без них, как без рук.

Танцующая попка сама пританцевала ко мне передком и проворковала по-арабски. Единственное, что я понял, это вопросительный знак на конце. Отвечать на вопросительный знак не хотелось. Я почитал для себя необязательным даже поднимать ленивый взор выше ее высокой груди. Грудь повторила вопрос по-английски. Хороша, высока, после такого сытного обеда и не преодолеть. Но молчать при даме было невежливо, поэтому я дожевал этот хашбаш, то есть бакшиш, блин, как его, бешбармак, то есть, блин, блин с перцем дожевал, рот открыл и все смертельные ветры Сахары обожгли мне то, что я открыл.

— Читэо хльебало разуль, дорогой товарышч? — промолвили терпеливые красные губки. — Гидиэ твойи тчуваки? Повар закольебался антрекот по триетьему разу жарить. Еше полста и?..

— Алейкум ас салям, — поставил я точку.

Притащился Агасфер. Отстегнул протез, принялся разминать затекшую под ним руку.

— А-ту-ту-ту-ту-ту-ту.

— Что?

— Ха аравим ямуту^[60]. Всего пять фунтов за весь день. Зачем сюда приперлись? Гостеприимный Египет.

— Да ты бы еше каким-нибудь шайтаном нарядился, агрессор Коган, и пошел бы к мечети клянчить.

— Алим, зараза, чуркотня азиатская, что говорил? «Дядя, тетя, экскурсии, Тутанхамона найдем, разбогатеем» — где все это? Ты, фашистский недобиток, сколько собрал?

— Я, еврейский недобиток, собрал двести.

— Ну, — сразу развеселился вечный нахал, — живем. Эй, девочка, еше бутылочку «Кодорнью» и русской икры. Хорошая страна Египет.

Да. Хорошая река Нил делала миллионолетнее водопускание Африки в Средиземноморскую колыбель. Обезвоженная колыбель человека вымирала. На том берегу, на прежнем месте стояли потрепанные пирамиды и с них что-то смотрело на меня, но смотрело как-то неопределенно, слишком спокойно, слишком как бы после травмы, не ожидая от этой земли искомой встречи. Даже мой хитрый псевдошеф Роммель так не ждал отсюда английских танков, как не ждал я ничего. Только морщил нос от смрадного смога, только щурил глаз от солнца. Но почему же мой зрачок, как роммелевский прицел, цепляется за каждой высокой в очках брюнеткой? А Птах его знает почему?

— Алимчик не подавал признаков лучшей жизни? — прервал Агасфер.

— Что?

— Я хотел сказать, что мне подсказывают отбитые в четырнадцатом веке почки — хватит ли нам двухсот пяти фунтов расплатиться за это пиршество?

— Ерунда, лейтенант, какая, право. Посмотри в меню — в сотню уложимся. Только справа налево смотри.

— Не учи ученого. Я по-арабски учился еще при Альмохадах. Тэ-экс, тэ-экс. Девушка, еще два кофе с ликером и хорош.

Я ходил бессмысленным толкаемым странником по базарам всей Дельты, оглядывался в портовых притонах Александрии, заглядывал за грани пирамид. Но ни в одном из городов Египта не было улицы Литвина-Седого, Птах его знает почему. Почему бы этому пресненскому райфюреру было не пострелять здесь? Но столько глаз и ног заставляли обернуться и все были не те, но…

— …сот восемьдесят фунтов.

Я вернулся в сей момент. Подозрительный и неприятный мой спутник сменил очки на лупу.

— Почему пятьсот восемьдесят фунтов? Как это получилось? Ведь в меню…

— Инфляция, — мило улыбнулся вежливый ротик словом, понятным на всех языках.

Среднее царство сменило Древнее. Новое — Среднее. Персы, Птолемеи, арабы, турки — очередь чудесных ребят и эта инфляция всех пропустила через разнузданную себя. Пять минут спустя тренированные вышибалы вышибали нас из ресторана, не взирая на ругательный ритуал Агасфера.

— Мы заслуженные ветераны войн и революций с правом на милостивое и милосердное обслуживание под эгидой Красного Креста, Серпа и Молота!

— Давай, давай. Вали отсюда, пока по шеям не получили во имя аллаха милостивого и милосердного.

— Я буду жаловаться Бутросу Гали в ООН. Он вас не пощадит.

— Вали, вали, голодранцы… Да это же русские побирушки! Эй-эй, перестройка, Горбачев, Калашников!

— Безобразие! — брызгал слюной Агасфер из-под мышки вышибалы. — Такого обслуживания я нигде за границей не встречал, клянусь восьмым слоном-земледержателем.

— Что-о? Вы слышали что он сказал? Полиция!!!

В магометанской кутузке, испокон веков считающееся зинданом, было адово: сыро, холодно, душно, жутко; клопы, полосатые, как тигры, вонючие, как иприт, огромные, как ифриты, нападали со всех сторон. Я отмахивался будто Илья Муромец на киевских рубежах, Агасфер быстро терял силы, Алим бегал по каирским подворотням, искал свою тетю… Ах да, я это уже сообщал. Нашим небом была грязная ржавая решетка, нашим солнцем и луной были подметки Абдуллы Гани, вертухая проклятого, стряхивавшего, как манну какую, сигаретный пепел нам на головы.

На втором часу ареста отверзлись небеса и по веревке в зиндан спустился пришелец в клопонепроницаемом гидрокостюме и в противогазе.

— Ваш дом турма и мир вашему дому, — прогудела противогазная коробка. — Я назначен адвокатом к вам, сволочам. Мое имя Али-Хасан Бронштейн-ага?

— Ага.

— Вот видите, гады — у нас демократия и права человека. Обещаю, что получите года по три, хотя, будь моя воля, расстрелял бы вас, клянусь Исмаилом, незаконорожденным сыном Ибрагима, мир с ними обоими.

— Да в чем нас обвиняют-то, уважаемый аквалангист, да живет ваш океан законности?

— А в том, мерзавцы, что нарушили первую статью Кодекса мироздания Арабской Республики Египет, которая гласит, заразы: «Плоская Земля с Египтом в самом центре стоит на четырех! (не на восьми, не на шестнадцати, ублюдки) четырех слонах — Гамаль Абдель Насер, Анвар Садат, Хосни Мубарак и Абдель Гамаль Нафер.» Откуда вы взялись, подонки мои бедные?

Через двадцать минут, вывернув наши души наизнанку, выкурив с нами дружеский косячок один на троих и пообещав скорые и безболезненные два года на строительстве пирамидальной усыпальницы Нафера, адвокат был выужен наверх.

Я закрыл глаза, сел, впитывая спинным органом чувств касание Земли. В моей короткой жизни хранились какие-то бесчисленные памяти, опыты, мимолетности и мимоползости. Мне было в земляной тюрьме, действительно лишь тонким слоем жареного мертвого кирпича отделенного от Матери-Могилы, мне было в этой тюрьме покойно. Почесывания и покряхтывания Агасфера за двоих говорили — жизнь есть, время движется. Но ровный запах гумуса, но то же, что и всегда тяжелое социальное давление, но сорок веков, покусывающие мое тело в разных местах, говорили — жизни нет. Каким бы рапидом заснять этот липкий гумус, так, чтобы фильм начался с первой упрямой и безмозглой плесени, уцепившейся на суше, и закончился Абделем Гамалем Нафером, рассказывающим норвежскому послу древний итонский анекдот? Получится кипяток, где только и лопаются пузыри — там Рамзес лопнет, тут Александр Македонский, там Саладин, тут Наполеон. И только могилы придают стабильность земному диску на спинах несчитанных ровнодышаших слонов на крышке загадочного фортепьяна. Могилы же дают жизнь росткам. Что там про зерно умершее? Вот именно. Да здравствуют могилы, источник жизни! И пирамиды, источник туристского бизнеса. Пирамиды тоже могилы. Так что мне было хорошо в зиндане. Только очень хотелось на волю.

— Эй ты, авантюрист, — разбудил меня созинданник, — ты не знаешь как «алеф» пишется? Хотел автограф оставить и вот… забыл.

— Откуда я знаю, — пришлось ответить и невольно оглядеться в неверном свете. Все стены были исцарапаны заключенными на всех языках. Сохранились кое-где даже древнеегипетские иероглифы, не говоря уже о демотике, рунах, китайских дацзыбао и инкских петельках. На русском было только одно слово, но самое знаменное, осеняющее наши фатальные головы. А справа знаменитому слову было приписано немецкой готикой «Agasfer und Fridrich Barbarossa — Freundschaft. Anno domini 1190».

— Агик, я что-то не понял У тебя же есть тут автограф.

— Да? А действительно. Во жисть. А Фридя-то как здесь очутился? Он же, кажется, досюда не дошел. Загадочно, но почерк мой.

Прошло еше несколько столетий. Солнце и Луна Гани выкурил пару раз. Наверху что-то случилось. Залопотали так много и громко, точно сразу все выиграли в лотерею, но кто-то больше других.

И вдруг, как во сне, спустилась лестница (не грязная адвокатская веревка), такая, что я даже перестал чесаться — обитая бордовым бархатом, с золотой бахромой, с такими же перильцами, украшенными по закруглениям головками четырех египетских слонов.

— Шма, Кузя, то есть, шма Исраэль Адонай Элохим, — прохрипел Агасфер и чуть не обрезался^[61]. — Это лестница Иакова, клянусь моим километражем.

Но Иаков тут оказался не при чем. Сверху весь в праздничной улыбке, словно узбек перед пловом, словно Хрущев перед Асуаном, свешивался начальник тюрьмы генерал Яхъя Салах. Проклятый вертухай Абдулла Гани брызгал во все стороны духами из пульверизатора. Демократичный адвокат Али-Хасан Бронштейн-ага щедро сыпал нам на головы лепестки роз.

— Уважаемые господа. Администрация и весь личный состав, э-э, этого заведения, а также египетская юстиция приносят глубочайшие извинения за неудобства, доставленные вам в результате сущего недоразумения…

И все дальше в таких тонах и в таких выражениях, что сразу стало понятно, как важно хорошо учиться дипломатии, чтобы не получать в морду слишком часто, будучи работником права.

Нас обоих, не на шутку обалдевших, чуть не насильно взвели по чудо-лестнице из зиндана, тут же кинулись раздевать, дезинфицировать, мыть, одевать в свежесшитые прекрасные костюмы при галстуках. Наконец, когда нам уже вручили по огромному букету цветов, дипломатичный начальник тюрьмы вежливо тренькнул своим хрусталем о мой хрусталь с шампанским и с этим звуком пропел:

— Господа, драгоценные алмазы моего сердца Агасфер и Кузьма Политов, ах, господа, со счастливым вас освобождением провидением Божиим, силой ангельской, ах, ах…

И вспорхнув в немысленном фуэте, Яхъя Салах улетел куда-то, кажется на повышение.

Ну, а проклятый вертухай Абдулла Гани был проще. Неотразимым жестом сворачивая голову поддельному польскому скотчу, он сказал:

— Ладно, мужики, бейте меня в рожу за мое гадство и давайте выпьем, пока льется.

— Абдулла, морда ты ментовская, можешь объяснить, что происходит?

— Лицо, пожелавшее остаться неизвестным (хотя каждая каирская собака знает, что это Алим-муалим), внесло за вас выкуп и такой, что парламент собрался пересматривать это гребаный Кодекс мироздания.

Через час проклятый вертухай Абдулла Гани уже храпел в нашем зиндане, посаженный туда на полгода за пьянство на презентации освобождения меня и Агасфера, которых восемь черных невольников^[62] в двух закрытых носилках с комфортом несли по самым экологически чистым улицам Каира.

Агасфер в своем экипаже пел что-то разнузданное. А я молчал и поглядывал в щелочку занавески — что отражается в потной эбеновой спине правого переднего негра. Но там отражался лишь чужой далекий совершенно незнакомый мне город Каир, в котором я, честно говоря, никогда не был, да и, наверное, уже не побываю.

На крутом берегу (каков штамп!) полноводного Нила (!). утопая в зелени садов (!), стоял огромный роскошный дворец (!), настоящее чудо архитектуры (!). На ступенях парадной лестницы стоял, подбоченясь и поплевывая, как душанбинский пижон семидесятых годов, наш Алимчик.

— Вот халупку тетушка дала попользоваться. И-и, кенты, здесь одних только туалетов — за год не уделаешь.

Двери — как в ангар для «Боинга». Паркет, как девственный лед на Плутоне. Мимо все время порхали смуглые мужики в белых ливреях — слуги, наверное; какие-то одалиски в прозрачном — тоже наверное из сферы обслуживания.

В очках Агасфера восторженно отразились хрустальные люстры, стены, расписанные сценами из личной жизни фараонов, златотканные гобелены, немыслимо дорого изогнутая и обитая мебель. Когда он, не выдержав, скромно потупил взор, в его очках отразилась золотая статуэтка XII века до Н.Э., изображавшая черного датского дога, и тут же исчезла в глубинах агасферова кармана, хотя кто и поверит, что в XII веке до н. э. могли быть черное золото, Дания и доги.

Ведя анфиладами^[63], Алим нес какую-то фантастику.

— И-и, если б вы знали какую работу я проделал. Перебрал всех Зульфий и Мустафов в Каире и окрестностях — представляете сколько их! Пока не наткнулся на Октябрину Семеновну аль-Зувейр, родившуюся в оккупированном Воронеже в 1942 году и с молоком матери впитавшую какие-то идеалы. Ну, потом, в годы советско-объединенно-арабского адъютанта она вышла замуж за обрезанного адъютера Насера, то есть, наоборот, ну вы поняли и… и… и-и, — Алим поймал из воздуха красотку, чмокнул ее в чувственное место и, пообещав жениться, продолжил. — А тут как раз очередной загиб египетской экономики, пошла всеобщая приватизация, ну и тетя Октябрина, с молоком матери впитавшая все, что нужно, на последние гроши от реализации сочинений Брежнева и Розанова накупила акций реки Нила от Луксора до Асьюта и от Дайрута до Хелуана. Теперь там платный проплыв. Но только тс-с-с мужики, это между нами. Все же национальная артерия. Вот ты дашь свою артерию приватизировать? То-то же.

В семидесятые годы на Москве рассказывали такой анекдот. Что значит свет, горящий допоздна в общежитии для иностранных студентов? Это значит, что либо вьетнамцы переписывают лекции, либо арабы говорят о политике, либо негры танцуют. (Но никто не задумывается о прекрасном). В наше время я думаю — либо вьетнамцы занимаются коммерцией, либо азербайджанцы готовят наркотики, либо негры правят документы, удостоверяющие, что все они финны и норвежцы, причем блондины. (И никто, тем более, не задумывается о прекрасном.)

Все, — решил я себе сам. Время такое. Хватит искать невозможного. Куплю акции Нила от Эль-Гизы до Каира, выправлю документы, что я мусульманский араб, буду писать лекции, говорить о политике, танцевать, заниматься коммерцией, готовить наркотики и поставлять их в Баку…

А потом был сказочный обед с тетей Октябриной, вопреки всем восточным обычаям, во главе стола без дяди-адъютанта, давно и успешно посланного к шайтану, с веселящимся Алимом, со сдержанным Агасфером и какими-то приживалками, прихлебателями, нужными людьми и темными личностями. Подали жаркое из жирафятины под соусом киви на мужских слезах.

Вдруг я встал. Так, девчонка какая-то мослоногая, мало ли их, чертовок, глазищами стреляют. Но я встал.

Ну кто может на Джоконду смотреть сидя? Один Франциск I^[64] и то лежа в ванной.

— Моя племянница Ясмин из Каира, — помахала ручкой тетя Октябрина. — Мой племянник Алим из Душанбе. Его соплеменники из прошлого, настоящего и будущего Кузьма Политов и Агасфер.

— Сестренка! — полез к ней целоваться Алим, дружески хлопая девушку по заднице.

— Братишка! — воскликнула Ясмин, хлопнула Алима по щеке и взвизгнула, оцарапав неискушенную ладошку о железную щетину душмана.

А я стоял, забыв обо всем, как инфлюированный любовью склеротик. О правота законченного творения мира! Господь на вершине вдохновения сотворил красавицу Еву, наполнил мир легкими мыслями и темными желаниями, заминировал его трагизмом и рутиной и понял, что это хорошо. Да еще так и сказал и зафиксировал. После чего стал просто неотразим. Боже, как красив был свежесозданный мир и Бог с ним!

Я стоял, стиснутый в вагоне метро рядом со страшненькой девушкой, отличницей и неудачницей, а при ней — сынок, отличник, неудачник и невротик. Но на ее поросячьей мордочке цвели глубочайшей красотой глаза, смотревшие на сына. Правота творения.

Я знал, как ленивая и вороватая кошка однажды притащила своей хозяйке, ласковой и прекрасной хозяйке, в неге досматривавшей утренний эротический сон, на подушку свежезадушенную мышь. Но как прекрасна и горда собой была эта обычно двоечница-кошка в правоте своего вековечного инстинкта.

Я видел каменщика, уложившего последний кирпич. Я видел портниху, от которой уходила счастливая женщина. Я видел короля, при горестных криках подданных выходящего на пенсию. Не знаю, не знаю, но, может быть, посмотрю в зеркало и когда-нибудь увижу там себя, дописавшего «Катабазис».

Даже дьявол, самая гадкая гадость и вражина (кто ж оспорит?) некоторое время стоял и, как японский созерцатель, некоторое время любовался Богом, создавшим Еву. А потом, прежде чем взяться за дело, стоял и любовался Евой. Как эта вьющаяся на ветерке черная крона волос? Как эта пронзающая блестящая точка зрачка из-под разрыва ресниц? Почему так молча сами раздвигаются теплые мармеладинки губ, но зовут? А эти плавные линии рук и бедер, словно реки родины. А увенчанные средоточия грудей. А… черт меня возьми, Ева, — подумал любующийся вражина и змей прекрасный. — Ева, ты лучше молчи, ты уже все сказала тем, что ты есть.

Но я очень неостроумно спросил:

— Скажите, Ясмин, вы никогда не были в Кракове на улице 1905 года в районе Ваганьковского кладбища?

— Нет, Кузь, никогда, вы ошиблись. Но мне тоже кажется, что мы где-то встречались.

— Или могли встретиться?

— Или встретимся?

— Как пройти в Ботанический сад?

— Через второй этаж. Там переход, потом вниз по голубой мраморной лестнице, зимний сад… Чушь какая — зимний сад в Египте… Ой, что я говорю. Это же секрет… Оденься в женское платье, а то убьют.

Все как в тумане. Я перестал слышать и видеть вокруг. Со мной уже бывало, когда кроме встреч с ней взглядом больше ничего не было нужно на всем свете. Или не бывало? Или нужно? Что-то я стал неуверен. Что-то я стал уязвим, как всякий больной. Моя болезнь была — прекрасная страсть, горы сворачивающая.

А в бока меня уже насмешливо толкали пьяные в сосиску и на мусульманской земле Алим и Агасфер. Один в правый бок, другой в левый.

— Знач ты поял? Я буду воровать, а ты отмывать.

— Не непрвльно. Я — воровать, а ты отмывать.

— А К-кузя шо?

— А К-кузя шо? А К-кузя бует иск… икс… иссурсии воить для отвода глаз.

— Точно! Кузя, интеллиент прклятый, мудак влюбьенный, буишь иссурсии воить для отвода глаз?

— К-кузя, а вот сажи, когда безвременно помер фраеон Т-т, Тут, Там… Тут и там хам он? Тутнхамон?

— Да! Вот именно! К-когда от нас уш-шел Тутнхамон Нзарбаев?

— Как?! Уже ушел?!

В моих новых апартаментах, в кейфе с 14 до 18 часов, на кровати площадью 100 м2 я лежал один и развлекался, нажимая кнопки сенсорной фиговины, от чего на телеэкране поочередно возникали разврат, разбой, развитие Египта, разрушение России. Вдруг на 126 канале возникло лицо Ясмин. Она смотрела на меня ровно, живо, потом необоримая волна кокетства поднялась в ней изнутри — лицо окрасила улыбка, тут же чуть пригасшая и снова загоревшаяся. Какой там дул ветерок?

— Ясмин, ты самая красивая в… в…

— Банальность?

— в….в…

— Ах, заикание.

— Да!

— Вот тебе платье-невидимка и волшебное яблочко. Одень платье и кинь перед собой яблочко. Оно приведет тебя туда, где все объяснится.

— Что объяснится?

— Конец связи.

Прекрасный лик Ясмин сменился красной физиономией^[65] Абделя Гамаля Нафера, который в обращении к нации принялся рассказывать какой-то дурацкий анекдот о ежике и прапорщике. Но мое внимание отвлекло падение с потолка на постель действительно волшебного пластмассового яблочка, судя по этикетке, сделанного в Японии, и очень модного балахона, скрывавшего в своих складках не только пол, но и возраст, социальное происхождение, род занятий, национальность и количество детей от предыдущих браков.

Делать нечего — облачился в платье с головы до пят, посмотрел в зеркало и увидел мистическую сущность аборта.

Долго ли, коротко ли — бросил я перед собой японское волшебное яблочко и оно с поспешностью чуткого незамужнего экскурсовода покатилось передо мной, почему-то как лист перед травой.

Я шел за яблочком снова какими-то анфиладами, коридорами, лестницами, галереями, висячими садами и просто Семирамидами. Халупка была великолепна — столько наворочено, что твой Версаль и мой Эрмитаж. Куда ни плюнь, попадешь в каррарский мрамор, карельскую березу, самшит и яшму или даже в подлинного голландца. Поэтому я воздерживался, не плевал, но вертя восхищенной головой, иногда все-таки трогал руками, но не с варварской целью отколупнуть, а с мужской целью погладить.

И все это тетя Октябрина нажила за одно свое поколение, делая деньги на мутной нильской водичке. О тетя Октябрина, леди второй половины XX века.

Яблочко скользнуло в роскошную библиотеку. Бесшумно ступая по персидским коврам, чтобы не помешать читавшему за столом раскрытый том Пересветова по русской истории бородатому мыслителю (а им был не кто иной, как Солженицын), я наугад выбрал какой-то симпатичный корешок. Это оказалось прижизненное издание Спинозы «Macte philosophio» со штампом Румянцевской библиотеки имени Ленина и с записью ленинской рукой: «Читал. Ничего не понял. Говно какое-то. Напомнить т. Мырзикову об архисрочной реквизиции 150 тыс. пудов хлеба на нужды голодающим Москве и Питеру. В.И.Ульянов (Ленин)». Бож-же мой.

Яблочко катнулось в следующую интересную залу через несколько анфилад. Там вообще репетировал ансамбль «Виртуозы Мадрида» под управлением Владимира Спивакова. Все это было как-то по-булгаковски.

Но лабиринт не кончался. Яблочко, слегка покраснев, юркнуло в ювелирно затененную галерею, стены которой украшали портреты работы лучших мастеров Налбандяна, Глазунова и арбатской школы. «Мои лучшие любовники» — такая вывеска озаглавливала этот зал и я понял, что тетя Октябрина прожила достойную жизнь. Точнее, я ничего не понял и только удивился. Нет, просто обалдел и понял, что женщине нужны не только блеск обладаемой души и мощь обладаемого тела. Точнее, я не понял, что вообще этим женщинам нужно. Все мужчины были изображены голыми в полный рост. Все были красавцами, но некоторые просто уродами. Или красавцами-мерзавцами.

Я медленно шел и читал подписи: Г.А. Насер^[66], Мобуту С.С.К.В и т. д.^[67], Б. Халл с клюшкой^[68], X.Кортасар^[69], Д.Смит^[70], Г.Гречко^[71], Б. Абдулла^[72], Д. Леннон, П. Маккартни, Д. Харрисон, Р. Старр, Л. Зыкина^[73], М. Даян, М. Муркок, И. Глазунов^[74], Д. Абдужапаров, Пеле, Г. Хазанов, П. Кузьменко, X. Мубарак^[75], А. Шварценеггер, Г. Маркузе^[76], Р. Гуллит, В. Петрушенков^[77].

На других у меня не хватило впечатлений. На самом почетном месте стояла подлинная мраморная статуя Октябрины Семеновны работы Праксителя, изображавшая прекрасную обнаженную хозяйку — женщину, слегка задрапированную по плечам покрывалом и игриво прикрывающую ладошкой пупок.

Я шел и думал, что женщина, достигшая любви и богатства, наверное, должна от счастья заняться политикой. Нет, благотворительностью. Нет, спортом. Нет, алкоголизмом. Нет, лучше просто сойти с ума.

Поэтому я перестал думать о женщинах и решил думать о Спинозе, Ленине и Мырзикове. Но все они оказались мужиками.

В большой конспиративной комнате, оказавшейся финалом яблочного маршрута, стоял большой, призывный, как улыбка кандидата в президенты, черный фортепьян и конечно же молчал. Молчали и почти все находившиеся там женщины. Они неутомимо занимались великим женским производительным трудом. Пряли, вязали, ткали, кроили, шили, стирали, гладили, чистили картошку, варили, жарили, мыли и т. д. Одна девушка трепалась по телефону. В углу за занавесочкой молодая негритянка рожала. Вокруг хлопотали акушерки. Прекрасная Ясмин красилась и становилась еще краше.

Что-то подозрительно однополый коллектив наполнял это помещение палаца. Даже огромный страшный одноглазый ифрит с кривым мечом, охранявший двери, имел две сиськи и, видимо, был ифриткой.

Поэтому, чтобы не выдать себя, я приблизился к Ясмин и заговорил неразличимым шепотом.

— О гений чистой… Твоя боевая раскраска очевидно признак готовящейся победы. Я заранее готов капитулировать и уже поднимаю.

— Фи, как это скучно, — она состроила чудесную гримаску. — Да готовится победа, но, так сказать, в общем смысле.

Вошла тетя Октябрина в форме полного генерала.

— Девочки! — тетя командно хлопнула в ладоши. — Пора.

Посередине помещения оказался большой котел, под которым рабыни развели пламя. Призванные девочки побросали в котел все продукты своего труда: шерсть, пряжу, выкройки, картошку, морковку, воду и ребенка. Тетя Октябрина заколдовала над варевом с поварешкой в руке. И минут через пятнадцать все было готово. Тетя вынула из котла свежесваренное знамя женского торжества, на котором было все это изображено.

Сводный хор исполнил сочинение М.Лонг и Ж.Тибо для сопрано, меццо-сопрано, контральто, фортепиано и кувалды «Феминизация Млечного Пути» и мне стало тошно.

Я хотел бы быть простым чехом и ненавидеть словаков, я хотел бы быть ККК и ненавидеть черных, я хотел бы быть собакой и ненавидеть кошек, я хотел бы быть ангиной и ненавидеть аспирин, я хотел бы быть космическим излучением и ненавидеть жизнь. Я хотел бы быть ненавистью и ненавидеть ненависть. Но мне суждено было родиться человеком^[78] и поэтому я выбрал любовь. Да почему выбрал? Тогда у нас все выборы были безальтернативными.

И когда теперь затошнило от феминизма этих сексисток, а у Млечного Пути случился мастит, я в порядке терапии стал смотреть на Ясмин. Какая, казалось бы, ерунда, какая мелочь с точки зрения космогонии и Декларации прав вселенной — этот бархатистый изгиб от шеи к нежному подбородку, голубая жилка, мерцающая на груди, отражающий мир глаз, так сногсшибательно косящий в мою сторону. Женская красота — это все, смерть женской красоты — это вообще все, каюк, точка, пустота.

Одним ухом я улавливал теплое дыхание недоступной Ясмин, другим ухом пришлось улавливать дорогостоящую чепуху, которую порола на этой секретной кухне Октябрина Семеновна, да продлит Аллах ее щедрость, да увеличит ее счастье, да запечатают ее в бутылку печатью Сулеймана ибн Дауда^[79] и бросят в море.

— Девочки^[80]! Дело, которому мы клянемся отдать нашу жизнь, здоровье и молодость, есть самое главное дело, которое надлежит сделать человечеству в конце этого ужасного века и в течение всего загадочно-прекрасного следующего. Спасти не какую-нибудь там ноосферу, но саму биосферу на Земле — высшая и неотложнейшая женская задача. Сами видите, куда завели человечество эти проклятые мужики. Ядерное, химическое и бактериологическое оружие еще лишь грозят все уничтожить. Но уже сегодня эти мужики спокойно на наших полных горьких слез глазах травят природу нитратами и фенолом, травят людей наркотиками, травят души насилием и психику дешевымполитиканством. Ни одной серьезной проблемы эти мужики со времен неолита не решили. Голод и нищета убивают целые континенты. Бессмысленные кровавые войны на религиозной или трибалистической или лингвистической почве вспыхивают то здесь, то там. Животный мир задыхается в углекислоте, вода умирает под нефтяной пленкой, а проклятые безумные мужики еще расковыривают озонные дыры. Сколько можно терпеть? Цивилизация на Земле достигла своей кульминации, своей высшей точки — изобретен «Тампакс»! Пора, девочки, спасать все, что еще можно спасти, и эта задача лежит на нас, женщинах, единственных на планете носителях разума, добра и справедливости. Наше движение будет носить священный и религиозный характер и поставит под свои знамена женщин всего мира. Оно начнется отсюда, из Египта, родины-матери цивилизации и оплота так называемого ислама, учения суть ошибочного и вредного. Вспомните, девочки, эту позорную хиджру, откуда мусульманские мужики вздумали вести свое летоисчисление. Этот пресловутый Мухаммед вместо того, чтобы смело продолжить свою пропагандистскую кампанию и честно погибнуть за правду, трусливо бежал из Мекки в Медину под крылышко родственников своей жены Айши и только мужество и талант его старшей дочери Фатимы, продиктовавшей отцу лучшие суры для Корана и бросившей ради ислама свои любовные занятия, позволило создать для восточных мужиков эту религию и ввергнуть мир в пучину войн и раздоров. И эти мужики нагло присвоили себе чужую девичью честь и вместо старого доброго промискуитета завели позорную полигамию. Мы положим этому конец. Мы всех зовем к свободе. Женщины Востока, освободим женщин Запада! Так же, как мы сбросили с себя паранджу, сбросим с них колготки. Пусть их стройные и нежные ноги обдуваются свежим восточным ветерком. По понятным причинам, девочки, наше движение и религия будет называть бабаизм^[81]. В память, кстати, Сейида Али Мохаммеда, безвременно и мученически погибшего в Иране в 1850 году и основавшего бабаизм, провозгласивший свободу, равенство и братство, то есть сестринство. Великий Баб — Сейид Али Мохаммед на самом деле был женщиной, это открылось перед самой смертью и звали его Фатима Белькантозери Мохаммед и она, наша предтеча, открывает собой список великомучениц за правое дело бабаизма. Воистину: «Ля Баба илля Бабу Фатима расул улам». Девочки, вот выдержка из письма самой красивой женщины-правительницы Беназир Бхутто самой умной женщине-правительнице Маргарет Тетчер. «Эх, дорогая Маргарет, была бы я мужиком, ввела бы какое-нибудь чрезвычайное положение. Велела бы своим генералам разорить силой оружия весь этот наркотический «Золотой полумесяц». Силой оружия бы покончила с войной в Афганистане. Силой оружия вернула бы Индии Кашмир, а себе — Бенгладеш. Но я, увы, а может, к счастью, женщина и не буду действовать силой огнестрельного и холодного оружия. Мое оружие, моя сила — нежность, ласка, любовь и разум». Так и мы, девочки…

Я не слушал дальше, что несла в массы тетя Октябрина. Я думал о смерти, о том, что меня убьют и причиной этого будет то, что красота, объективная и зовущая красота Ясмин позвала за собой черт знает куда, в какое болото политики и заговоров. Не знаю откуда, но мне четко представилось. что мерзавец Агасфер, отъевшийся и подлечившийся, выполняя свою жизненную функцию, уже стучится в ворота полиции к старому знакомому Яхъя Салаху и сообщает о тайной организации сестер-мусульманок.

Но дело даже не в этом. А в том, что существовало и мое собственное письмо Беназир Бхутто. Вот выдержки из него.

«Глубокоуважаемая госпожа премьер-министр Исламской Республики Пакистан Беназир Бхутто. Знаю, как Вам нелегко. В какое беспокойное время и место призвала Вас судьба унаследовать дело своего незаслуженно убиенного отца. И дело не в том, что вы возглавили правительство в крайне нестабильном государстве, где частично царят законы шариата, где регулярно происходят волнения на религиозно-фанатической почве, где слишком много генералов. А дело в том, что Вы, Беназир, останетесь в памяти (когда вас попрут, а попрут непременно) не как женщина в политике, а как красивая женщина в политике. Последнее не обязательно.

Дорогая Беназир, знаешь, когда совсем станет трудно, когда одуреешь от рева экзальтированной толпы под окнами, когда будешь просыпаться в ужасе от ночного кошмара-террориста и судьбы соседа Раджива Ганди, положись на меня. Приезжай вообще в Москву. У нас не скажу, что рай и покой, но иногда бесшумно падает снег на Патриарших прудах, черные деревья стоят на страже мира, шепчутся стихи теплыми губами и ни одного террориста.

Конечно, я не Рокфеллер и в ослином молоке тебя купать не буду. У меня небольшая квартирка и небольшая зарплатка. Но у меня, Беназир, большая любовь. Я в лепешку расшибусь, Ясмин, но ты не пожалеешь. По утрам, любимая, с чашечкой ароматного кофе я босиком буду прибегать с кухни и будить тебя нежным, как лепесток розы, поцелуем. Днем я буду звонить тебе ежечасно и разгонять интерьвюеров. А вечером, зайка, а вечером, зай, когда наша северная, но тоже эротичная луна будет соблазнять с небосвода, я скажу тебе…»

Но тут вдруг случилась форменная катавасия^[82] — помещение наполнилось полицией, собаками, слезоточивыми газами, слезами, воплями, проклятиями. Вошел закон, скрипя сапогами, воняя махоркой, громыхая мужскими принадлежностями. Бунтарки визжали в грубых лапах. Весь бабизм тети Октябрины вылился в Нил. То есть шел активный откуп. Я понял, что пора сматываться. То есть в катабазис.

А Ясмин, одна прекрасная Ясмин никак не была арестована и даже заподозрена. Она осталась изображением на телеэкране, профилем в окне, тенью на стене. Может быть, женская красота — это самое живое, кратко-вспыхивающее мгновение жизни. И для того, чтобы жить подольше, она должна умереть, застыть, запечатлеться. Но что-то мешало мне в это поверить. У меня так было с самого рождения 6 октября 1990 года — какое-то тайное, непонятное самому, но управляющее знание вело и уверенно вело в самые чертовы глубины^[83].

И я простился с изображением Ясмин так же, как шестнадцать раз прощался с Мадонной Литта, потому что поезда по николаевской линейке все бегают, и бегают, и бегают.

Как женщина, внезапно переодевшаяся в мужское платье, я покинул Октябринский дворец. Последнее, что помню — это молчаливый до полного запыления фортепьян и арабская вязь тонким и совсем благожелательным пальчиком: «Где тебя носит?»

Агасфер, нервно поглядывающий на ворованные из пирамиды Джосфера часы, и Алим, нервно закидывающий нос-вой, уже ждали меня на улице с трехместными носилками, которые готовы были нести шестнадцать на всех уже порах черных невольников.

— Где тебя носит? — возмутился Агасфер. — До самолета на Рим двадцать минут. Сматываться надо, сматываться в благословенную, цивилизованную Италию.

— И-и, — подтвердил Алим-муалим, которому хоть в Италию, хоть куда.

Ну, долго ли, коротко ли, международный каирский аэропорт имени Антония ли, Клеопатры ли, таможня — Алим наркотики везет, не везет ли (ну, конечно, везет), Агасфер золото везет, не везет ли (ну конечно везет) и я, просто потерянный любимый человек с чужим паспортом на имя Джузеппе Бонафини.

ГЛАВА 3

Авиационный лайнер летел в голубом эфире так ровно, славно и здорово, что вот-вот должна была случиться какая-нибудь гадость.

Впрочем, погода стояла замечательная и с прозрачных тысяч метров открывался какой простор^[84] Средиземного моря — синяя чернильница воды, куда человечество уже столько веков макает перья для написания истории. Слева уходила за горизонт желтым блином Африка, справа поднималась из-за горизонта зеленой вилкой Европа. Внизу проплывали веселые яхты и шикарные авианосцы. А солнце щедро швыряло золото. Это была великолепная картина. А внизу, кстати, еще оказался скалистый, как твердыня, любимый остров Мальта. И это делало картину еще великолепней. Кто ее видел, ну, к примеру, наверняка видел министр Козырев или раньше министр Шеварнадзе, тот не забудет никогда.

Алим, сидевший, как обычно, по правую руку от меня, смотрел в иллюминатор (И-и, Мальта, анангескь джяляб, какая, был бы я поэтом, сочинил бы бессмысленную песенку — О, Мальта, ты как муха в чернильнице), пил сухое вино, закусывал виноградом, а косточки выщелкивал наугад по салону, отчего пассажиры беспокойно оглядывались и жаловались на сервис.

— Алим, — спросил я лучшего друга, — ты знаешь, что Италия имеет форму сапога?

— Да-а? Удивительно.

— Посмотри, там ее не видно еще?

— Нет, там все Мальта в форме мухи.

— Что ж так долго-то? Мы вообще летим или стоим?

— Стоим? Стоим.

В дверь авиационного лайнера на высоте десяти прозрачных километров настойчиво постучали.

— Кто там? — испуганно спросила стюардесса.

— Телеграмма.

Эта дурочка поверила и открыла. В салон, конечно же, ворвались чеченские бандиты.

— Всэм руки за голову, биляд! Дэнги, драгоценности, быстро!

Разгерметизирующая автоматная очередь прошила потолок. Пассажиры протягивали дрожащие руки в центральный проход.

— И еше это, — что-то вспомнил старший боевик; капроновый чулок на его роже беспощадно раздирали боевые усы, — паспорта показывай. Одын человэк ищем.

Он пошел по проходу вслед за златосборщиком, заглядывая в разноцветные картонки, швыряя некоторые на пол. И вдруг два разбойника остановились передо мной. Мой паспорт задрожал в волосатых лапах жесткоусого, а в нос мне уперся вонючей смертью ствол автомата.

— Ах… (где-то восемнадцать-двадцать непонятных слов на чеченском языке)… ах!

Я недоумевал.

— Притворяешься? Это что — не ты?

Рядом с автоматным отверстием в его руках гневно трепыхал мой раскрытый международный паспорт с фотографией незнакомого человека и именем «Яраги Мамодаев».

— Клянусь тебе своей жизнью, то есть смертью, все нормально было. Я же не слепой, — жалко и жарко зашептал слева Агасфер. — Паспорт был на имя Джузеппе Бонафини. Неужели надул проклятый цыган? Меня надул, вечного жида — позор. И еще сувенир всучил, падлюка, за сотню.

Словно в оправдание своего протокола и глупости Агасфер вытащил из кармана сувенирного пиджака желтую косточку — ключицу миротворца Джимми Картера.

Совсем недолго, а быстро и коротко эти горцы, забравшиеся выше гор, защелкнули на мне наручники. Опять арест. Везет же. Я уже ничему не удивлялся. Ни тому, что при выходе из стоящего в небе самолета чечены ловко одели парашюты на себя и на меня, ни тому, что парашюты стали поднимать нас вверх, к неподвижно поджидавшему бандитскому штурмовику, ни тому, что вслед за всей этой грозной командой из двери лайнера выпорхнули без всякого парашюта две ангельские фигурки Алима и Агасфера и, нелепо махая волосатыми руками, полетели вверх на сближение. Я только досадовал — как же можно быть таким ленивым и нелюбопытным, что даже не заглянуть в свой собственный фальшивый паспорт. Нет, конспиратора из меня не получится, революцию со мной не сделаешь. Да и не надо, к счастью. Свои бы проблемы решить. Но как любят законы жанра играть маленьким личным человеком.

Бандитский самолет, полный драгоценностей и криминала, взревел всеми своими драконьими пастями. Главарь стащил с рожи вконец изодранный чулок и гортанно-хрипло скомандовал летчику на чеченском, что курс, мол, на Грозный, там еще, мол, Терек где-то, такой незабываемый, что, мол, когда будешь снижаться, за Казбек не задень. И все время косил в мою сторону — в самом деле, что ли, я не понимаю родной нахский говор или придуриваюсь? Ну откуда я мог его понимать?

В самолет постучались. Преступники в предчувствии неминуемой кары похватали оружие, на всякий случай зарезали штурмана, осторожно открыли дверь. Но там оказались всего лишь измаявшиеся мои спутники. Агасфер показал самый настоящий, неведомо как и когда добытый авиабилет на рейс ЧР № 282 «Ла-Валлета — Грозный», Алим же, недобро, но веско сверкая восточными миндальными очами, предъявил мятую бумажку — «Муса сын Саида директора рынка». Делать нечего — впустили обоих, наручников одевать не стали, а напротив, по законам горского гостеприимства посадили на лучшие места.

Бывают досадные случаи. Бывает, что и необоснованно сажают не только в Египте, родине цивилизации, но и в нейтральных воздухах. Один мой знакомый, большой писатель, с чувством причастности к истории рассказывал, что он сын расконвоированных родителей. Ну, мои родители тоже были не под конвоем.

Впрочем, я, кажется, родился 6 октября 1990 года. Скверный такой денек, несчастливый. В Грозном был такой же денек. Склоны седого Казбека были усеяны поблескивающими под дождем обломками останков самолетов. Отовсюду пахло нефтью. Даже от денег. Когда Организация освобождения воздушного пространства (ООВП) передавала меня в лапы законного милосердия Чеченского Исламского Имамата, то моя голова была оценена в пятнадцать долларов. Генеральный прокурор, свесившись из башни бэтээра, покопался в чересседельной сумке, выудил оттуда двадцатипятидолларовую бумажку с портретом Майкла Джексона в папахе и бурке и невозмутимо передал ее жесткоусому террористу. Тот невозмутимо отсчитал сдачу в 500 рублей, 1500 карбованцев, 7500 манат и 2 сантима. И ото всего пахло нефтью^[85]. Между прочим генеральный прокурор оказался полным генералом, кавалером и джигитом. Он даже вручил мне обвинительное заключение на чеченском, понятно, языке, из которого я ни хрена, само собой, не понял, кроме того, что Яраги Мамодаев является врагом имама Дудаева № 1 и врагом народа № 2. Имам Дудаев, надо заметить, из любви к первенству присвоил себе титул не только Отца нации № 1, но и Врага нации № 1.

Сквозь решетчатые окошки бэтээра проплывали скучные улицы Грозного-города. Архитектура чеченского ренессанса вызывала досаду. От одного жилого танка до другого тянулись некрупные огороды, огороженные колючей проволокой, где на штыках сушились пустые хозяйственные гаубичные гильзы и детские портянки. Оживляла, если можно допустить такой парадокс, приземистый маскировочный пейзаж бронированная мечеть с минаретом из баллистической ракеты. Оттуда сверху из-под самого полумесяца выглядывал муэдзин, звал всех, кто остался, на утреннюю молитву и для убедительности постреливал из чего-то в зеленое небо.

Алим и Агасфер, удивительно невредимые, влачились по городу согласно неясному инстинкту.

— И-и, — жаловался Алим на судьбу.

— Говорил я ему, — ворчал Агасфер, — последнее дело лезть в политику. Зачем лезть в политику, когда можно влезть в экономику. Особенно хорошо безлунной ночью…

— И-и, а в Италии сейчас не этот железный полумесяц, а просто месяц сияет с неба ночного…

— Ну хорошо, пусть немножечко месяц, а то лоб расшибешь, когда вынешь стекло и спрыгиваешь с подоконника в торговый зал…

— …синее море плещется тихо, клянусь пеннокипяшим Варзобом со склонов Памира!..

— …тихо, конечно тихо, а то сигнализация может вдруг и неисправная через полчаса сработать. Подходишь к кассе…

—..дев чернокудрых, вах, песни несутся — слы-ы-ыша-а-атся лютни, звонкие, не могу, скорей в Италию, струны!

Дряхлый, но крепкий стодвадцатилетний военнообязанный остановил эту парочку строгим взглядом. Он был, понятно, в бурке, папахе, черкеске и в теплом белье, приспособленном для долгой блокады в высокогорье. Опирался старейшина тейпа^[86], понятно, на турецкое ружье образца 1841 года с автографом Шамиля. Странная для Грозного парочка в европейских костюмах с волочащимся сзади паршютом^[87] не вызывала доверия. Хотя Алим при некотором допуске мог сойти за моджахеда, а Агасфер за заложника.

— Салям алейкум, — вежливо поклонился дезертир исламского движения.

— Слышь, старый пердун, во-первых, куда нашего друга Мамодаева дели? Во-вторых, где тут у вас итальянское посольство? — осведомился дезертир всего, откуда можно дезертировать.

— Когда Казбек был еще маленьким и Терек впадал в Черное море и Боткий Ширтка^[88] еще не принес человечеству^[89] мельницу от Ел-ды…

Все это было сказано на древнечеченском наречии; герои ничего не поняли, кроме последнего слова, причем Алим неприлично заржал и не только заржал, но и показал. За это обоих приговорили к смерти.

Потом они еще немного прошли в моих поисках по разным улицам столицы, обменялись рукопожатиями с несколькими джигитами не совсем достоверной ориентации, за что и были вторично приговорены к смертной казни.

Алим помог одной даме донести до базара тяжелые деньги. Дама шла за картошкой, а всякий знает, что нынче картошка в Грозном стоит два гранатомета тридцать автоматных патронов. Не всякая дама дойдет до базара.

Там же, уподозрив Алима в незнании чеченского, шпионаже в пользу Армении и посягательстве на честь местной жительницы, батальон бездельников приговорил Алима к немедленному четвертованию. «Ел! Ел!» — слышались грозные выкрики небритых уст и бараньи шапки взлетали на штыках. Зажигательно отбивали ритм барабаны. С гор струилась прохлада. Солнце защитного цвета зависло над Каспием.

— Ел? — задумался Алим над своей незавидной долей. — Ел. Да!

Шум толпы переключил громкость. А бесстыжий Алим тут всем и показал…

Потом их обоих еще приговорили к смерти за то^[90]…

Весело, одним словом. А меня, сироту, все везли, а потом куда-то тащили в клетке, в наручниках, в кандалах. Зубастые парни грозно показывали мне кинжалы. Горбоносые старухи, настоящие жер-бабы^[91], оскорбительно плевали в меня и обвиняли в 1) иге злых татар, 2) казней ряд кровавых, 3) трус, 4) голод, 5) пожар, 6) злодеев сила, 7) гибель правых.

Я ничего не понимал в чеченских речи и разуме. А в моих собственных мне отказывали обстоятельства. И не в силах было повернуть головы. Не в силах поправить одеяло, соскальзывающее по вспотевшим до полировки ручным и ножным оковам.

— Попался, Яраги Мамодаев, враг солнца, луны и брата их имама Дудаева.

«Я Джузеппе Бонафини, странствующий итальянский композитор», — складывал мозг. Но на устах была печать. И солнце защитного цвета уже шестой час било в левый глаз.

В Грозном существовал суд. Не то, чтобы какая третья власть, а так, можно сказать, что кроме самосуда, на который был способен любой военнообязанный, и суда тейпа, на который был способен любой отставник, зачем-то там существовал и просто суд. Несколько даже советский. Не светский, а советский, если кто помнит, что это за зверь.

В судейской комнате без окон, чтобы лучше и справедливее думалось, окрашенной в зеленый цвет, чтобы спокойнее думалось, на железном стуле, привинченном к полу, чтобы не хотелось никого трахнуть по голове, сидела судья, опершись локтем на молчаливый фортепьян, чтобы о высоком, только заминированный, чтобы помнить о смерти, и думала о разрыве сердца.

Кстати сказать, это был очень хороший фортепьян «Беккер», а заминировали его злые немузыкальные братья Ампукаевы, потому что в Грозный должен был приехать с концертами всемирно известный пианист Арье Левин и вот когда бы он взял какой-нибудь ре-минор, то сам бы себе клавишей контактик бы и замкнул навсегда. Но Арье Левин поехал не в Грозный, а в Париж и, как выяснилось, в Грозный никогда и не собирался.

Женщину звали Йалмазы. Вот так прямо ее и звали и она не думала о справедливости в судейской комнате, а, пользуясь одиночеством, плакала от несправедливости. Не помогал ей гордый орлиный профиль, самолюбивый кавказский разворот оквадраченных плеч, недоступный гортанный говор и даже густая черная полоса, согласно законам косметического шариата, соединявшая на переносице брови. Вид был неприступный совершенно, как сказал поэт, «в горы врезанный Гуниб».

Ее черные, как ночь, волосы прорезали, как трассеры, линии седины. И они вздрагивали. Вздрагивали и дорогие золотые сережки в ушах так заманчиво, что их хотелось потрогать. Но потрогать их, покатать губами эти нержавеющие, нестареющие капельки вместе с чуткими теплыми мочками мог только тот, кто сережки подарил. Муж. Йалмазы была чеченкой, да хоть бы и не чеченкой, но она любила своего мужа и была ему верна.

Она крепко сцепила ладони и, растирая в молекулы воздух между ними, завыла в дикой бабьей беспомощности…

— Что мне делать?

Имам и обе палаты дивана, или что там у них было под имамом, сообщили бедной женщине, что судить ей предстоит давно разыскиваемого и, наконец, изловленного преступника, врага солнца и луны, бывшего борца за независимость и свободу, а ныне презренного гада Яраги Мамодаева.

И словно бы никто не обратил внимания, что фамилия Йалмазы была тоже Мамодаева по причине заключенного ею еще в прежние времена брака.

Тейп, к которому была обречена Йалмазы, жестко трещал сухими костями и требовал моего убийства. Политика тоже чем-то там бесстыдно шуршала и требовала моего убийства. И месть, истекающая кровью волчица. И месть, акула с вырезанным сердцем.

Следствие по делу заняло минут пятнадцать. Поскольку все знавшие лично Яраги Мамодаева, бывшего премьер-визиря Чечни, погибли в междоусобицах и прочих «чеченских делах», то все привлеченные свидетели без труда опознали во мне врага солнца и луны и виновника Малбекского землетрясения 2004 года. Этот вшивый паспорт, жалкая фальшивая картонка, изготовленная левой лапой каирского цыгана, был признан важнейшей уликой и заключен в секретнейший сейф. Правда, Алим уверял следствие, что цветная ксерокопия с него запросто продается на базаре за «макарку» даже без патронов.

Показания Алима о моей личности («Да мы с ним вместе росли в Душанбе. Вон спросите в Ленинском УВД — вместе на учет в детской комнате милиции вставали!») и Агасфера («Это вы мне будете говорить, что это не Джузеппе Бонифини, знатный итальянец из-под Флоренции? Я вам буду смеяться, потому что это смешно. А кто позировал, простите, Рафаэлю на его автопортрете? Может быть вы? Или я? Или Александр Сергеевич Пушкин? Кто, кроме Джузеппе Бонафини из-под Флоренции?») были признаны противоречивыми и не внушающими доверия. Лжесвидетелей Алима и Агасфера приговорили к расстрелу и вывели в дверь.

Над душным надышанным залом суда, над папахами, тюбетейками, касками и буденновками пролетел дух имама, и все встали. Дух имама еще пролетел. Он, имам Дудаев, был смолоду истребителем и хорошо летал. Старики, джигиты, дети и втиснутые в один угол суровые женщины в черном произнесли традиционную формулу проклятия Хасбулатову, умолчания Умалатовой и восхищения Дудаевым. Три мифических слона чеченского паблисити.

Дух имама со свистом вылетел в окно и туда, сочно озарившись застывшим светилом^[92], почему-то сразу влезли Алим и Агасфер. Синяки на них просто не держались, как на Брюсе Ли.

— Долой преступную клику горских сепаратистов! — мужественно выкрикнул Алим, но его почему-то никто не поддержал.

Вошел суд. Вошла Йалмазы Мамодаева. Вошла жена подсудимого, чтобы вершить не свою волю.

Она была слепа, как Фемида, потому что женские слезы застили ей зрение. Может быть, так было справедливо. Но могла ли она, жена политбеженца, забыть его тепло, его запах, дыхание, голос, шепчущий в подушку и кричащий на весь Кавказ громче выстрела из винтовки при рождении сына.

— Во имя Аллаха милостивого и милосердного, Яраги Мамодаев, признаешь ли ты себя врагом солнца, луны и их брата имама Дудаева? Переведите этому симулянту на итальянский язык.

— Для начала должен сказать, что я не признаю себя Яраги Мамодаевым.

— Вот! Не признает! Ишь какой! — загалдели старики, отважные джигиты и даже женщины. (Судье в этой стране предоставляли слово последней, если вообще предоставляли слово последней, если вообще предоставляли).

— Вива Италия! — грассирующий даже в этих словах писк Агасфера был задушен общей массой.

— А, может, и вправду он не Яраги Мамодаев?

— А почему не этот? Вполне сойдет. Вот еще — другого искать. Расстреляем за милую душу.

Я из своей клетки встретился с пронзительным черным взглядом Йалмазы. «Ты, ты, ты не Яраги, ты не мой муж. Ты невиновен. Ты виновен лишь в том, что мужчина, что жаркие ночи со сладкими стонами, с криком внешнего филина за стеной, с перестуком камней под шагами страшных духов, с идиотом-свекром в соседнем доме, тычашим кривой палец… Но это было не с тобой. Ты — чистый младенец, ищи свою возлюбленную в иных горах, городах, долинах, пляжах, ботанических садах. Я знаю, что там, где нет моей дикой родины, там мы с тобой могли бы встретиться, чтобы попробовать счастья».

— «Йалмазы, чужая незнакомая женщина, спасибо тебе. Только, знаешь, что мне хочется, прежде чем эта толпа разорвет меня на части? Мне хочется послюнить палец и стереть эту грозную черную полосу между твоими бровями.»

— Во имя Аллаха милостивого и милосердного. Именем Чеченского имамата, — звонко произнесла Йалмазы, встав во весь свой рост за судейским столом, как над бруствером. — Клянусь своими детьми, я их рожала от семени не этого человека. Этот человек не Яраги Мамодаев. Это иностранец, он невиновен.

Шум, гам и треск холостых выстрелов перекрыл ее слова.

— Как невиновен? Как невиновен?

— Как невиновен? — удивился кто-то четким строевым голосом.

Все обернулись. В зал кривой кавалерийской походкой военного летчика-каратиста вошел усатый генерал в форме десантника. Это был имам Джохар Дудаев. Он шел прямо на меня, целясь на ходу из автомата.

— Как невиновен? Очень даже виновен, — его чеченская речь несколько искажалась прикладом у безответственной челюсти. — Всей общественности Востока нужен пойманный и казненный Яраги.

Алим и Агасфер безуспешно пытались толкнуть непреклонного имама под локоть или поставить ему подножку. Резво покинув судейский стол, ко мне подбежала Йалмазы. Клетка уже куда-то исчезла. Мы с ней стояли у густо вымеленной стенки.

— Тогда расстреляйте и меня вместе с ним! — она не сводила со своего начальника и имама яростного взгляда. — Он невиновен. Моя честь не позволит его убить. Это тебе понятно, имам?

Дуло близилось и близилось к моему лицу, Йалмазы прижалась ко мне спиной. Я обнял это худенькое, недоступное, близкое тело. От дула автомата почему-то пахло не смазкой, а коньяком…

ГЛАВА 4

— Ну и долго мне у тебя перед носом держать бутылку?

Голос Агасфера. Никакой Йалмазы.

— Наконец-то унюхал. Может быть, ты «Реми Мартен» из горла не пьешь? Только польское виски? Ну ты прикольщик, клянусь шестнадцатью российскими конституциями.

А в иллюминаторе под плечом Алима действительно медленно уплывала назад прекрасная Мальта, точно муха в старой чернильнице Средиземного моря.

Сапог нерушимый земель итальянских счастливо и нетрезво накренился, принимая на посадку. Туристы туристического класса, бизнесмены бизнес-класса нацелили объективы туда, где все было уже тысячу раз знакомо с детства тому, кто с детства не думал о хлебе, а смотрел назад глазами Голливуда. А я глаза закрыл и коньяк с губ облизал горячим языком познания. «Здравствуй, родина Калигулы. Здравствуй, смерть моя Италия. Занесло меня сюда, вот, девочка моя, слышишь, видишь?»

А мастера-летчики наклонили свой итало-франко-германско-европейский лайнер, точно ведя на посадку. Среди прочих дорогих руин проплыл бездействующий Колизей, а там и раскаленная сковорода стадиона побольше.

— Чао, чуваки, — сказал им диспетчер. — Коридор шестнадцать, горизонталь четвертая, снижение по пятьдесят, счет один один.

— Время? — строго спросил командир корабля, пилот высшей категории Энцо Беарзот^[93].

— До конца второго тайма пятнадцать минут. Пора выпускать шасси.

— Не шасси, а Росси. Выпускайте Росси.

Кстати, посадочная полоса в Риме не из каррарского мрамора, а из бетона.

— Я буду здесь гробокопателем, чур первый говорю, — вдруг сообщил Алим, никогда не страдавший отсутствием энтузиазма. — Здесь в земле — столько всего!

— Не хватит тебе с историей? — заметил вечный Агик. — Лучше последуй моему примеру и займись разработкой систем алгоритмизирования программ конструктивной эргономики.

Мы с Алимом молча уставились на попутчика. Некоторые пассажиры тоже обернулись. Даже из соседнего салона, не взирая на протесты стюардессы, прибежало несколько туристов и молча, тупо уставились на Агасфера. Тот смутился, покраснел и от смятения сминая чью-то юбку заявил:

— Ну, просто я за всю жизнь этим еще не занимался.

И вот мы ступили на благословенную землю Италии и убедились, что она действительно существует, вопреки несбыточным мечтаниям москвичей и антинаучным изыскам ростовчан^[94].

Пахло апельсинами. Сытый ветер с Апеннин доносил звуки канцон. Поперек узеньких улочек, начинавшихся сразу за римским аэропортом, висели кальцоны. Юные кальчионери шли играть в футбол, но не исключено, что и на разборку мафиозных группировок.

В этой Италии повсюду царила коррупция. Но даже коррупция там была какая-то изящная, ну просто милая. Так и хотелось обнять ее трепетной рукой, прильнуть к ее устам и под бельканто гондольера плыть с нею вдоль Форума прямо в галерею Уфицци^[95] и там, вцепившись зубами в незабываемую неаполитанскую пиццу с анчоусами, анчелотами, берлингуэрами, карабинерами, шестым концертом для Паганини с репетицией оркестра, воскликнуть: «О Русь моя, жена моя, до боли…» Впрочем, лучше этого не делать.

Пахло апельсинами. Цвели магнолии. Одни счастливые отпускники и туристы ехали с горными лыжами в Альпы, другие такие же счастливые с водными лыжами — в Апулию. Но если б мне вдруг взбрело спросить любого местного жителя, да вон хотя бы того черножопого марроканца, торгующего на Виа Лукка бракованными зонтиками: «Фрателло миа, какое сегодня число? А то не пойму — апельсины, магнолии…», он бы мне ответил: «Да что ты, Паш, не волнуйся. Здесь для тебя всегда 6 октября 1990 года», и процитировал бы: «Она уничтожила меня своим живородящим взором и, честное слово, только формальные рамки кодекса средневековой благовоспитанности нам помешали сразу кинуться друг другу в объятия и не размыкать их, пока не кончится XIII век. Несчастливое число века. Почти всем и мне тоже тогда казалось, что XIII век — последний»^[96]. А Агасфер бы добавил: «Мне тоже». А черножопый спекулянт бы добавил: «Так что, с днем рождения, Паш. Купи зонтик. Дождь пойдет, башку намочит. Ну купи, а. Купи зонтик, куда пошел, куда?.. Порко! Тедеско! Церофорос!»

Пахло не только апельсинами. Повсюду пахло искусством. Италия — что тут скажешь. Искусство тут росло само.

Пока мы втроем шли по мощеным и цветным улицам вечного Рима, только и успевали фиксировать. Остановились за легким столиком в очаровательной кафешке на воздухе хлопнуть по стакану — чудесная восемнадцатилетняя смуглянка подносит нам бухло и так, между прочим, даже не помня себя, напевает вполголоса, что хоть сразу на радио. А ведь у самой, небось, трое детей и все уже бандиты.

Или вот идем дальше, а у газетного киоска стоят два солидных синьора и спорят о чем-то своем мирном, скажем, кто коррумпированнее — генеральный прокурор или главный судья. Но на лицах синьоров такая сиюминутная страсть и такая извечная мысль-тоска, что прямо ставь кинокамеру, зови Феллини и — вперед без дублей.

Или вон — простой регулировщик уличного движения, академий не кончал, а как мастерски (от природы все) легкими мазками делает акварельный набросок автомобильной пробки. Машины гудят, мужики ругаются, а полицейский уже не полицейский, он уже Корреджо или Караваджо^[97], он уже у вечности.

Долго ли, коротко ли, а дошли мы до площади Испании. Почему-то одна из самых красивых площадей Италии называется площадь Испании. Будь моя воля, как у президента Индии, я бы назвал чего-нибудь в Дели «площадь Пакистана». А будь я президентом Армении… Ну, понятно.

— Ребята вы мои родные, — всхлипнул я от чувств спутникам, — вы посмотрите же — Рим, который каких только чертей не пережил. Дома, деревья, небо, люди. Здесь надо заниматься искусством. Ис-кус-ством. Я здесь займусь литературой. Тут же «Мертвые души» писались. Ты, Алим, будешь композитором.

— И-и, я таких песенок насочиняю — весь Душанбе на уши встанет!

— Ты, Агасфер, будешь кинорежиссером. Как Антониони, а? Или Пазолини?

— А, можно, я лучше администратором? Или продюсером? Как Де Лаурентис?

— Ну тогда за дело! Чего время терять? — скомандовал энтузиаст Алим, подбежал к ближайшему фонтану и, следуя многочисленным примерам, разлегся в тенечке под сенью струй, заложив руки за голову и захрапел. Нет, в последний момент он успел произнести первую, навеянную обстановкой, музыкальную фразу:

— Кэ белла коза…

Мирные добрые невредные итальянцы растеряли за все века блестящего упадка амбиции сурового Суворова и пассионарно вспыхивали только в самых некровопролитных видах человеческой деятельности. Живопись там, значит, музыка, театр и разврат. Но развратом занимались исключительно потому, что нечем было заполнить некоторые паузы времени, которые позднее и заполнил кинематограф.

Мой катабазис очень естественно припустился вниз по тем женским ступеням, где их роли были самыми красивыми и любимыми. Что может быть неоспоримее женской роли — показываться, выглядеть. Да здравствует глаз, Люмьер, объектив, амальгама; да здравствует шум, микрофон, микшерские с тихими выпивонами, монтажные с ножницами, гримерные всех цветов радуги, грубые декораторы, хитрые администраторы и все мы — проклятые идти своими катабазисами актеры и каждый из нас, проклятый немного; и нелепо уподобиться Богу в отведенной ему роли.

Итак, доказав самим себе теоретически весь ужас и расстройство здоровья, которые несет кинематограф, мы в нем немедленно и оказались. Агасфер — продюсером с замашками мафиози, Алим — композитором с замашками музыкального редактора, ну а я — сценаристом с замашками зрителя.

Кино в Италии делается так… (Поскольку актер, не взирая даже на то, что целых пять (5) (!) лет проработал на киностудии «Мосфильм» сторожем (!) (самим!), не знает, как кино делается в России и вам, дорогие читатели и зрители, знать не советует, то нет ничего проще сочинить, как кино делается в Италии.) Сидит этак Агасфер в номере хорошего римского отеля, снятого неизвестно на какие деньги, весь помятый какой-то, точно тысячелировая банкнота, в хороших, залитых соусом брюках с чужого плеча и наугад тыкает в кнопки телефонного аппарата.

— Але, это Джани, который, как есть, старый маразматик и не может припомнить друга Агасфера, за которого заплатил в трамвае, и тем более не может вспомнить телефона Сарочки, дочки тети Клары из-под Бердичева? Что? Нет? Ах так это Луиджи, старый маразматик… и т. д.

Я со своей стороны делаю кино тем, что исписываю листок за листком, бросаю половину из них в мусорную корзину, потом вскакиваю, опрокидываю мусорную корзину на ковер и, поднимая тучи табачного пепла, ищу то, что выкинул. Мучаюсь. Выбегая на балкон, шлю проклятья небу.

— Габриэль Гарсия Маркес? — уже через океан неизвестно за чей счет названивает Агасфер. — Старый маразматик? Ну это я, твой Агик…

А Алим заперся в туалете уже два часа. Говорит, что увертюру для будущей кинокартины сочиняет, а сам, распевая «В Краснокаменском саду музыка играица», занимается онанизмом.

— Лизка? Старая калоша? Не узнала? Ну так промой свои уши, допей свой поганый скотч… Але! Это квартира Ричменов? Как Букингемский дворец? Простите, е маджестик… Е-мое.

Светило неохотно переваливается через апеннинский шов сапога^[98] и с шипением гаснет в лазурных водах^[99]. И у меня что-то складывается на бумаге и так, словно там всегда и лежало. Уставшая рука с намертво и эпилептически зажатым в пальцах пером уходит за ухо и находит отдых. Кто-кто-кто сказал, что мы только проявляем на бумаге то, что там и было написано извечно давно божественной рукой с намертво и эпилептически зажатым пером? Конечно же.

Агасфер, всего навсего шесть раз переложив ногу за ногу, дозванивается до богатой старой калоши и по телефаксу^[100] получает чек на такую сумму, что собьешься в нулях. Иной, обалдевший от такого изобилия пустот, обведенных окружностями, поспешил бы заполнить их чем-то спиртным. Но не таков Агасфер. Да и Алим не промах. Под вечер уже, весь измотанный музыкой до синевы, он выходит, пошатываясь, из туалета, садится за фортепьян, потайным ключиком открывает крышку, блестящую к вечеру, как освобожденный негр, кладет персты на оскаленные клавиши и как захерачит увертюру! Нет, не «В Краснокаменском саду». Какую-то другую. Музыку, которая была всегда. Алиму только удалось впервые с изобретением фортепьяна в нужном порядке нажать нужные клавиши. И все дела. А мне посчастливилось первым из смертных услышать божественный звук этого чудовища мироздания.

История сохранила нам свидетельство еще одного счастливца, которому где-то в глубине Европы довелось однажды услышать такое. «Дух его рвал все сдерживающие оковы, сбрасывал иго рабства и, победно торжествуя, летел в светлое эфирное пространство. Его игра шумела, подобно дико пенящемуся вулкану; душа его то поникала, ослабевая и произнося тихие жалобы боли, то вновь возносилась, торжествуя над преходящими земными страданиями и находила успокаивающее утешение на целомудренной груди священной природы.»

Больше история нам ничего не сохранила.

— Алим-джан, ты, оказывается, умеешь?!.. — в один голос воскликнули сценарист с продюсером, то есть оба мы.

— И-и, у нас в Душанбе любой пацан… — завел было свою обычную байку басмач, но сконфузился, стыдливо закрыл фортепьян, запер на ключик, а ключик проглотил.

И правильно сделал. Фортепьян не место для игр. Это место для стояния и фундаментальная основа основ. Модель мироздания. Краеугольный камень, нет, центрально-срединный. Как Китай, включая Монголию. «Молчаливый, как фортепьян», — говорят в народе о впавших в нирвану. А народ, он как скажет, так и припечатает. Пусть молчит. И во всем нашем «Катабазисе» никакой фортепьян больше не зазвучит.

Кинопроизводство, доложу я вам, это такая молотильная машина, которая, уж если поедет, то так замолотит, что только держись^[101]. Пустить в ход эту машину можно лишь при наличии денег. Остановить до окончания создания фильма очень легко при отсутствии денег. Так что это Молох.

В Италии всегда очень любили поклоняться Молоху. Эту любовь сюда привнесли еще два пухленьких золотых поросенка, вскормленные римской волчицей в VII в. до н. э.

Хотя какое это имеет отношение к искусству кино? В самом деле. Что это вообще за искусство? Какой-то древневосточный социализм, право, а не искусство. Продюсер отстегивает деньги; ассистент висит на телефоне, обзванивая актеров; актер минуту кривляется перед камерой, а потом спокойно пьет кофе; оператор смотрит в окуляр, видит в нем какого-то идиота и ищет фокус посмешнее; осветитель делает все возможное, чтобы все ослепли; пиротехник — тоже, чтобы все еще и оглохли, и задохнулись и взорвались к чертовой матери; звуковик непонятно зачем стоит с микрофоном у камеры, а потом все переозвучивает в студии. А мимо, вокруг, внутри и во главе всех этих трудолюбивых, талантливых и занятых людей присутствует самый никчемный участник процесса, на всех орет и всем мешает — режиссер.

Но именно он, как ни странно, и делает из всей этой мороки искусство.

Да ну, банально все это. Известно каждому итальянцу.

Есть еще сценарист, который делает кино на бумаге. Как это у него получается — одному Богу известно. Взять к примеру меня, Джузеппе (как там в паспорте?) Бонафини. Взять и сочинить мною сюжет. Бог весть что получилось. Зато очень проникновенно, лирично, темпераментно, правдиво, неоспоримо, человечно, а главное — кассово.

Из жизни землян, простого итальянского народа. Место действия — Северная Ирландия. Раскол, ассиметрия, дисбаланс. Он (скажем, Пантелеймон) — протестант, армянин, осетин, житель Северного Судана. Она (скажем, Секлетея) — католичка, азербайджанка, ингушка, жительница Южного Судана.

И вот такие нудные кадры протестантского быта, нищета и бесправие, куча детей — все играют на компьютере и вырастают агрессивными дебилами. А там и еще более нудные сцены из жизни католиков, ужасающе нищих и забитых, их озлобленное мировоззрение через оптический прицел. Дети, значит, с обеих сторон подрастают на дурных генах антагонизма И Пантелеймон с Секлетеей, живя по разные стороны баррикад, понятия не имеют друг о друге. Его имеем только мы с режиссером. Ну еще ассистентка по актерам Ярмина знает откуда-то, наверное, Алим проболтался.

Боже мой, Боже, мне удалось, пока я еше немного задержался на свете, создать повесть еще печальнее. Пантелеймон и Секлетея ходят все время по разным улицам расколотого мира. Они оба женятся и выходят замуж за каких-то эпизодических соплеменников. Они мучаются в разделении и не могут друг другу позвонить не только потому, что из-за террора постоянно разрывается кабель, но и потому, что даже не знают номера телефона. Он есть, он даже написан в сценарии. Скажем, 256-16-80. Но герой Пантелеймон действует на другой странице и слышит в трубке только ошибочные «ту-у, ту-у, ту-у».

Они, может быть, так и умрут незнакомыми. Не знаю. Ни я, ни итальянская кинообщественность, ни презрительно взирающая на нас российская себялюбивая кинокритика еще не решили.

Пантелеймона играет знаменитый Луиджи Манчини, дурак, неудачник и пьяница. Секлетею — столь же знаменитая Клаудиа Альтобелли, старая вешалка, стерва и алкоголичка. Друг о друге они изредка читают в скандальной хронике газет.

Так вот. Рано утром 6 октября часов в десять тридцать Джанлука Скиллачи, молодой талантливый безработный зашел в таверну старого Пьетро Виалли, почесывая волосатую грудь, которую вконец защекотало маленькое распятие. Настроение было — лучше в омут головой. Так и хотелось чем-нибудь трахнуть по чистой целомудренной стойке со словами: «Мой утренний капучино!» Он пошарил потной рукой в кармане, но никаких средств к существованию, кроме любимого стодвадцатитрехмиллиметрового «Люгера» семьдесят четвертого калибра^[102] не нашлось. Тогда Джанлука трахнул по стойке пистолетом и заорал, как этот:

— Мой утренний капучино!

Старый Пьетро, не отрываясь от газеты, мудро улыбнулся и ответил:

— Да пошел ты к черту.Вот послушай, что в скандальной хронике пишут. «На съемках нового фильма Карло Валькареджи «Пантелеймон и Секлетея» по сценарию и на музыку каких-то проходимцев прима К.Альтобелли, заявив, что беременеет в каждой постельной сцене, потребовала для себя водолазный резиновый гидрокостюм.» А вот еще из Моски корреспонденция.

«Город Можайск с окрестностями объявил о вхождении в состав России на правах города с окрестностями. Синьор российский президент, как и обещал, съел свою шляпу».

— А ты сейчас съешь мою пулю! Где мой капучино?!

— Да пошел ты..^[103]

Так вот. Рано утром 6 октября часов в десять тридцать, а, может, и гораздо позже режиссер Карло Валькареджи оторвал от подушки седые потные кудри, разбуженный громким верещанием из клетки, подвешенной над постелью. В оной клетке прыгал, как заводной, ручной карликовый слоник Муся, названный так в честь девятнадцатого слона-вседержителя Земли Муссолини. Слоник время от времени задирал горе хоботок и трубил что было мочи тревогу — мол, корм где?

— Исчадие ада! — позвал Валькареджи супругу, но тут же поправился. — Дорогая!

В двух метрах от него на стеклянный столик с перепугу упал флакончик со смывкой для лака и несколько запахло.

— Не ори, я здесь, — ответила недопричесанная супруга в зеркало.

— Дорогая, ты слонов кормила?

— Может быть, мне еще за тебя твоих сопливых кинозвездочек невинности лишать прикажешь? Развел тут слоновник. Святая мадонна, у приличных людей собаки, кошки, а у этого… Кстати, этот твой красный слоник, что коммунистические песенки все насвистывал, сдох, кажется.

— Тольятти сдох?! — подскочил Карло и кинулся в туалет, потом в душ, потом побрился, зубы почистил, потом вспомнил о Тольятти, но потом еще вспомнил, что он режиссер и кинулся звонить Ярмине, которая ведала всяческими актерами.

Ярмина, которая в силу своей молодости и таланта могла в этот утренний час склониться над даже небритыми, но такими сладкими устами, даже не почистив зубы^[104], поцеловать в них и сказать трепещущим сочащимся языком у него во рту:

— Хочу тебя немедленно.

Эх, Ярмина, дурища тягловая, могла бы в этот час на другом краю земного диска, где в гавайском кабаке душная от медовых цветов атмосфера, вырваться на коралловый песочек об руку с кем-нибудь счастливым из людей, может быть, с вами, может быть, со мной^[105], раздеваясь на ходу…

Но увы. Сложно, как умирающий Лаокоон, она подскочила с постели. Одной рукой держа телефонную трубку, другой пытаясь застегнуть бюстгальтер, одной ногой задвигая под кровать клочки разодранной в вечеру мужем в приступе пьяной ревности ночной рубашки, другой, нетвердой с бодуна и артрита ногой, все-таки стоя на грешной земле, глазами с ненавистью глядя на вывернувшуюся из-под простыни грязную волосатую каннибальскую задницу этого козла зарегистрированного, ушами слушая шефа Карло Валькареджи, непослушными мозгами думая: «Мама, мамочка, почему ты не задушила меня в колыбели?» ^[106]

— Алло? Это чертова кукла, в смысле дорогая Ярмина? Сегодня у нас по плану постельная сцена № 84. Как там по твоей части? Все готово?

— Си, си, синьор.

— Та-ак, проверим по моим бумагам. Двойная стереокамера, Долби, свет по максимуму. Трехспальная кровать, разделенная двухметровой кирпичной стеной, исписанной матерными, этими, как их…

— Си, синьор, идеомами.

— Та-ак. Музыка этого проходимца Алима — квартет для двух гаубиц, пулемета и газового баллончика. Та-ак. А вот по твоей части. Пантелеймон в камуфляжном дезабилье трахает в левой половине кадра троюродную сестру свояченицы своей… ну, в общем, какую-то девушку из массовки. А Клаудиа твоя в правой половине…

— Она потребовала в контракт внести, чтобы на ней был гидрокостюм телесного цвета с розовыми оборочками.

— Какой гидрокостюм? С ума что ли сошла?!

— Си, си, синьор.

— Си, си и чтобы сиськи торчали, как ядерные кнопки у российского и американского президентов! Та-ак. А сверху на них штукатурка, кирпичная пыль, значит, тема разлуки… Начало съемки в тринадцать ноль ноль.

Разумеется где-то в половине третьего, когда все, кому невмоготу, уже отскандалили и хотелось домой, Валькареджи с трудом протолкался сквозь осветителей, администраторов, пожарников, полицейских и просто каких-то случайных прохожих поближе к камере и скомандовал задушенным голосом:

— Мотор!

И ток потек куда надо. И камера застрекотала, как всевидящий вертолет над тайгой. И тушь потекла с-под глаз вспотевшей под невыносимым киносолнцем Клаудии. Ей не хотелось обнимать перегарного мужлана, умевшего только артистично двигать нижним поясом конечностей, за что из порнушки он был взят в серьезное кино. Клаудиа, думая об ароматной ванне и нависшем платеже по кредиту за новый автомобиль, отвернула губы поближе к микрофону и пролопотала:

— Где ты, Филимон?

— Стоп! — заорал из-за спин пожарников и прохожих режиссер. — Клаудиа, сука подзаборная, в смысле, деточка, какой Филимон?

— А кто же?

— Пантелеймон. Пан-те-лей-мон. Ты сценарий читала?

— Вообще-то да.

— Давай, падла, милая, второй дубль.

Клаудиа с лицом хватившей неразбавленного ректификата выдохнула в микрофон:

— Где ты… кредит? Ой, я что-то не так?

— Стоп! Ты у меня сейчас микрофон сосать будешь, пока электричество не кончится, чума тебя, любовь моя, побери!

— А вы мне дали время отрепетировать разгоните эту толпу где обещанный гидрокостюм этот тип знаете что себе под одеялом позволяет в гробу я видала ваш къебенематограф!

— А у меня работали когда ты еще не знала куда натягивать презерватив великие Альбертози Бургнич Факетти Сальваторе Домснгини!

Тут у режиссера внутри случился инфаркт. Но поскольку на современном Западе медицина давно обогнала и победила человека, то никто, даже пожарники не обратили на это внимание. Только Ярмина, которой до всех болей было дело, что-то почувствовала у себя и, быстро вынув таблетку аспирина, дала режиссеру.

По коридорам унесся тайфун крушить Флориду. Метеорологи в тот год назвали его «Клаудиа».

Режиссер выздоровел и плотоядно осмотрел присутствующих. А эта дурища Ярмина не только всерьез верила, что у каждого, кто ей раскроет душу, там есть, что найти, не только полагала, что чужая боль может быть исцеленной, нет, не только! Она еще думала, что эти обсыпанные известкой картонные персонажи, придуманные сумасшедшим сознанием проходимца Бонафини под разрушительную музыку его дружка Алима, она думала, что это люди из мяса, кожи и шерсти. Что, если им пустить кровь, она будет теплая и соленая, как итальянская любовь.

И я в толпе брезентовых пожарников и джинсовых прохожих видел, как дергается ее нижняя губа в безумной страсти вкусить и этого плода искусства.

— Раздевайся^[107], — коротко издал приказ по прекрасному и вечному его режиссер.

Ярмина быстро и четко томными движениями строевого лебедя выскочила из брюк, рубашки, лифчика и трусиков и оказалась в кадре под одеялом.

— Где ты…

О, что со мной? О, где я? О, где меня носит? Мне слышался этот тихий голос неуправляемого бреда, который звал меня с пыльных небес кинопавильона в самые адские глубины призывом и повесткой, в те глубины преисподней, где не огнь неистовый и скрежет зубовный, а хочется пива и рыбы, но Ботанический сад закрыт и оставь надежду всяк… Где тебя носит?

— Сто-о-о-п! — сказал режиссер триумфальным голосом.

— А? Я не то сказала? — сделала выныривающее движение головой Ярмина.

— Ты, сука поганая, гений, любимая, я женюсь на тебе, все делаешь правильно, а вот этот синьор… Синьор, а синьор, что в сценарии написано?

— Так, м-м, — артист для важности нацепил очки, полистал (впервые в жизни) книжечку сценария. — Тут написано, так, м-м, «о-па». «Опа!», нет «Она су-ет» (хм, почему она, а не он? «го-ло-му», нет, «го-л-ову под крыло лю-би-мо-му, но э-то не…»

— Хватит, дубина, милый, все поняли, что дважды кончил на весь Оксфорд. Тут ясно сказано о движении — «она сует голову под крыло любимому». Ну, то есть, ей кажется, что любимому, но это неважно. Нужно сделать ей крыло, а зачем ты задницей дергаешь?

— А чем же еще?

— Крыльями, мать твою! Ты был когда-нибудь в постели с любимой женщиной?

— Я?!

— Ты!

— Это вы мне?! Тут у вас черт знает что в сценариях пишут, а у нас в постелях так не поступают!

— Кто это придумал? — заорал Валькареджи, плотоядно высматривая в толпе пожарных и прохожих меня.

— Я, — потупясь, как нашкодивший у Виттенбергского собора Мартин Лютер, вышел я.

— Раздевайся и показывай.

О, губительная сила искусства, целующая нашими губами совершенно незнакомые губы. О, страсть, мать искусства, знакомящая нас только наутро на подушке — привет, а как тебя зовут?

Она сунула голову мне под крыло и, шепча слова мимо микрофона, почему-то лизнула там, где извитые от нервозности волосы напрямую связаны с бьющимся сердцем. Стало щекотно пьяняще.

— Послушайте, вот кого надо. Послушайте, остолопы драгоценные, уберите с них простыню — у них же все и так получается.

Проведя дрожащими пальцами по ее пламенному съедобному соску, я отправился в замысловатый катабазис, пока не почувствовал, что вот и вся эта глупая цивилизация кончается там, где и началась. Мои электрические пальцы раздвигают податливую, негусто заросшую кожу и поскальзываются во влагу и запах. Там глубоко и жарко, там очень глубоко, туда не заплывать, ну как же не заплывать, ну как же не попадать, когда Ярмина стонет, тихо и счастливо стонет мне под мышку, под кошку, под невыносимый оргазм крупнокалиберных орудий, как придумал Алим, как предсказано мной в моем сценарии.

Когда я был маленьким мальчиком, мне было интересно и удивительно — как это там у девочек и теть все устроено по другому? Когда я стал большим мальчиком, мне остается удивительно и интересно до сих пор. И верный всепобеждающему учению, я заученно подтверждаю — да, в женщине все должно быть прекрасно — и глаза, и туфли на высоком каблуке. Но когда прекрасная румынская^[108] гимнастка подлетает к брусьям и у нее в голове нет ничего, кроме этих деревяшек, в моей голове знаете что? То, на что я у гимнастки смотрю. А смотрю я знаете куда?.. Вот почему в Древней Греции были такие слабые спортивные результаты, потому что гимнастки там гимные такие были, то есть голые.

Так вот и в таверне старого Пьетро Виалли, где еще не было случая, чтобы кому-нибудь с утра подали его капучино, но зато вечером над стойкой работает телевизор, показывая, как какая-нибудь «Атланта» стойко бьется в лапах самого «Милана», так, что даже шейкер перестает биться в лапах старого Пьетро, хотя у него и хронический тремор, что не спасает его от возмущинных^[109] девушек, требующих выключить этот ваш футбол и сделать музыку потанцевать, на что старый Пьетро со свойственным ему резонерством^[110]…

Агасфер, поблескивая в темном уголке таверны новенькими круглыми очками, тихим голосом что-то говорил толстому пожилому и потному господину, который заискивающе икал, слушая смертельные словесные комбинации, раскрываемые перед ним древнейшим прохиндеем Земли. Пишущий эти строки не мог разобрать этих слов, во-первых, потому что далеко сидел, ибо все подступы перекрывали гориллы обоих полов, вооруженные до зубов, незаметно рассаженные тут и там, а во-вторых, потому что ни хрена не понимал по-итальянски.

— Так что, уважаемый, как говорили у нас в Палестине — если не хочешь на Голгофу, так и не надо — что означает: если вы думаете, что это банковское авизо фальшивое, не принимаете его и считаете мою акционерную фирму «Агасфер чинечита мундиале» дерьмом собачьим и плодом расстройства мозгов рогоносца, то вот вам копия решения собрания акционеров о том, что контрольный пакет акций принадлежит вашему брату, отцу сицилийской маф…

— Тс-с, — застонал банкир.

— …инфраструктуры.

— Ты надул меня, проклятый иудей. Ты поставил меня в безвыходное положение. Я убью тебя.

— Ну-у, это невозможно по трем причинам. Я бессмертен — это раз…

Дальше ничего не было слышно, поскольку у дверей заведения со зловещим визгом притормозила скорая венерическая помощь и оттуда вывалился бледный, пьяный, но по-прежнему мужественный и бессмысленно улыбающийся Алим-муалим, способный обучить кого угодно всему на свете. Девушки, конспиративно обнимаемые гориллами, юноши, конспиративно обнимаемые гориллицами, обернулись на визг. И тоска, клянусь, покрыла их карие очи.

Один из телохранителей попытался не пустить Алима в темный угол, но получил от него по зубам. Троим-четверым все-таки удалось скрутить беднягу и приставить к горлу нож. На что Агик, с мирным видом проходя мимо, философски заметил:

— Вот так всегда, Алимчик. Хороших людей мучают и убивают ни за что.

— Послушай, — прохрипел Алим, итальянский полутруп, талантливый человек, — что с нашим Джузеппе Бонафини будем делать? Из кино вылезать не хочет. На море купаться ехать не хочет. Все выясняет с какой-то там ассистенткой какие-то художественные проблемы, в результате чего ее муж уже превратился в крупный рогатый скот. Наш друг выпадает из собственного поиска.

Агасфер, переминаясь с ноги на ногу и выглядывая сбоку от гориллы, все же нашел время предложить:

— Пора бечь.

— «А теперь, — вдруг резко прервалась трансляция футбола по телику и показался Большой симфонический оркестр под управлением — господи! самого! ну прям не знаю! — он подталкивал дирижерской палочкой в спину упирающегося Лучано Паваротти вперед, — премьера песни Алима Костакурта «В Краснокаменском саду музыка играица»!»

И тут везде начались танцы.

Законы жанра требовали развития действия, никому не ведаемые толком законы требовали напряжения действия, чтобы звучала низкая тревожная нота, чтобы часы на камине громко забивали время, а солнце всходило в подчеркнуто последний раз. Тогда бы на сцену выступал саспенс и обводил мутным глазом притихшую зрительскую массу: «Ну что, притихли? Ща я вам устрою».

Но когда в талантливой стране Италии группа извергов заминировала как-то Болонский вокзал, ни у кого из будущих покойников не зазвучала в ушах тревожная низкая нота.

Ярмине же приснилось под самую пробужденность, когда игривое солнышко пощекотало ее за волоски в носу^[111], что она читает в сценарии: «Любви и смерти всегда вдоволь». Что это такое? Она отлипла сонным ухом от моего плеча и поглядела на меня. В моих глазах стояли слезы. Ярмина провела языком по соленой дорожке до моих губ. И улыбнулась самой убедительной из своих трехсот четырнадцати улыбок.

— Все будет хорошо, кариссимо.

Так я тебе, пьячиссима, и поверил.

А нотка-то низкая все-таки звучит из приоткрытой двери микшерской. Алим, загримированный от докучливой популярности под Санта-Клауса, о чем-то толкует с длинным черноусым типом, загримированным под Снегурочку.

— Нон диментикате, перфаворе, ла востра компаньери, — подмигивает бродячему композитору подозрительный. Все, мол, обернется.

И очень, очень тревожно скрипит дверца сейфа. Агасфер обшаривает обе полки чуткой рукой и только с вечной тоской в очах сдувает с пальцев пыль.

Синьор режиссер сидит в артистическом буфете и жует, заказанный в знак траура по Тольятти, антрекот из слонятины. Взъерошенная Ярмина со стаканом чего-то в руке подлетает и выпаливает:

— До Клаудии не могу дозвониться с вечера. Съемка-то будет?

— Бу-бу-бу-сама-бу-бу.

— Ясно.

Подлетает и бригадир осветителей.

— Валькареджи! Напряжение упало!

— Бу-бу-бу к ядреной-бу-бу.

— Понял.

В инвалидной коляске подвозят бригадира пиротехников. Бурно жестикулируя единственной рукой, тот задаст обыденный такой, будничный вопрос:

— Т-так в к-к-какую машину д-д-динамит закладывать? В п-п-первую или во в-в-вторую?

— Бубубубубу.

В сценарии все было понятно и лапидарно. Только с летальным исходом, только и всего.

«Истерзанная наркотиками и фанатизмом Секлетея медленно едет за рулем автомобиля-торпеды. Все что она может своими замороженными руками, остановившимся глазами — повернуть из переулка на главную улицу, доехать до штаба противника и нажать на тормозную педаль. Даже не нажимать. Часовой механизм сработает и без ноги, которой связанной с телом осталось быть считанные минуты.

Женщина, забывшая все, подъезжает, и видит — наконец! — лицо любимого, которого не видела никогда. В ее округлившихся глазах вся несостоявшаяся жизнь. Часовой механизм срабатывает.»

Последние два предложения и есть сегодняшний кадр.

Помрежка, состоящая из рыжей копны, сережек и ног, кокетничает с хлопушкой.

Валькареджи с сомнением смотрит на бронированное стекло, за которым операторская команда устанавливает камеру. Но кадр обещает — на «Оскара».

Ангел земной — сухощавый агент в деревянно сидящем черном костюме аккуратно заполняет страховой полис.

Я курю, прислонясь к холодной стенке, и пепел просыпается мне на брюки. Ярмина подходит вся в образе и вдруг, касаясь моей руки, говорит отсутствующим голосом:

— Вот было бы в сценарии, что они все-таки встречаются где-нибудь у метро, переходят на «ты», едут к ней чего-нибудь выпить…

Она садится в синий «Фиат». В другом идентичном «Фиате» уже сидит Ярмина с широко раскрытыми серыми глазами. Уже мертвая Ярмина, вцепившаяся в руль. Это манекен, любовно вырожденный в мастерской манекен, которому суждено взорваться с автомобилем.

Снимается кадр. Пепел сигареты «Помпеи» покрывает мои колени, мои руки, мою голову, придумывающую трагедию. Все прекрасно, все великолепно, лучше не надо. Ярмина с не своим лицом подъехала, остановилась перед камерой. Еще раз подъехала, остановилась. Третий дубль — подъехала, остановилась. Потом попили кофейку, покурили «Помпеи». Ненужных Валькареджи хотел было отпустить, но все остались посмотреть через бронированное стекло, как жахнет. Жахнуло хорошо. Обошлись одним дублем.

Но вся беда в том, что взрывчатки в Италии полно. Да и «Фиатов» штампуют на фабрике столько, что не жалко. Валькареджи довольно потирал ладони и благодарил присутствующих:

— Бездари, козлы, кретины. Что это вам — война в Азербайджанской Ирландии или карнавал в Рио? А эта коза? Смотрит в камеру, точно в очко унитаза…

Ярмина, покусывая губу, осмотрела фотографии кадра. И поняла, что лучше не снять, что лучше не надо. Только повсюду цвели магнолии, пахло апельсинами, искусством и тринитротолуолом

— Синьор Валькареджи, я прошу еше один дубль. Только вот что. Два условия. Давайте зарядим вторую машину, а потом рванем ее с другим манекеном. Я должна проехать в настоящей торпеде. Я должна это почувствовать. И второе условие. Пусть за камерой стоит сценарист. Джузеппе, знаете его? Я с ним спала. Мне с ним было хорошо. И я уверена, будет хорошо. Героиня узнает любовь, если я буду его видеть.

— Ты дура ненормальная, помешанная на искусстве, которое никому не нужно, с ума, что ли, сошла — в заминированной машине ездить перед камерой… Давай. Эй, все, еще один дубль!

Пепел, пепел, пепел покрывал римский кинополигон, то место, где во всей античной красоте Гай Кальпурний Пизон, а, может, и не он, вонзил меч в неувядающую грудь Эмилии Агриппы, точнее сделал это в своем воображении.

Все как идиоты, как трусы, как варвары поганые, продавшие честь и Италию коррупции, ежились за бронированным стеклом, таким прозрачным, как те слезы, что утром…

Женщина, забывшая о муже, детях и обязанностях, вцепившаяся в руль заминированного автомобиля. Фанатичка от искусства, накачанная великой человеческой любовью.

Она приближалась по ниточке наших взглядов. Она была все ближе. И я понял, что — чего мне еще, какого рожна? Что ту записку, нет, библию про пиво, рыбу и где меня носит писала…

— О’кей, коза ты наша чудесная, вылезай. Бруно, как у тебя там заложено?.. Ярминка, вылезай. Что такое?.. Дверь заклинило? Черти, почему не проверили?! Ярмина, аккуратно еще раз, плавно… Только на тормоз не нажимай… Ну, чего там?.. Эй, лишние, от греха в укрытие! Девочка, ну попробуй плавно, так, аккуратно… А другая дверь? Девочка, не нерв…

Когда искусство выходит из человеческой узды, оно слепит и глушит. Но этот ее последний взгляд, Боже, этот ее последний взгляд.

Весь в копоти из дыма вынырнул целый Агасфер и потащил меня за рукав.

— Ты не понимаешь, как все проворовано. Ты не соображаешь, что только страховка за несчастный случай тут выливается в такие деньги!..

Кто это говорит? Какой такой глас, спустившийся за углом с небес? Пустите меня, силы вы мои, Агасфер и Алим! Куда вы меня тащите? Я не хочу нюхать ваши проклятые магнолии, оставьте мне незабываемый запах тринитротолуола.

ГЛАВА 5

Я шагнул в темноту и понял, что лечу, потом понял, что в воду и подумал при этом… да ничего я не подумал, вру все. Броуновскому движению отчаяния в мыслях помогло бы только выпить. Вот я и получил сколько угодно малосоленой, слегка в мазуте темной воды канала.

— Что ж ты, ептыть, все топишься и топишься, — кряхтел и философствовал Алим, вытаскивая мое безвольное тело. — У нас был один кент в Душанбе Витек-узбек. И-и, у него брат утонул в Варзобе, дядя — в Кафирнихоне, сестра поехала на курорт — в Черном море утонула. После этого Витек убил водопроводчика…

Я догадался где мы, только прочитав несколькими строчками выше то, что сам же и написал. Почему достали из канала? Потому что мы очутились в Венеции. Как мы в ней очутились? Хороший вопрос.

— Как, как? Взрывной волной! — взорвался почему-то Агасфер, шевеля большими мохнатыми ушами. — Вообще надоело, Джузеппе, надоело. Носимся с тобой, как с ребенком Дауна, сыном старого Дауна. То у него любовь, то у него меланхолия.

— Агик, ты чего говоришь-то? — заступился справедливый Алим. — Это с тобой мы носимся и влипаем в неприятности. То ты паспорт неправильный купишь, то киностудию обворуешь.

— Ах я не нравлюсь? А кто в Каире затащил нашего идиота в женскую террористическую организацию, как не ты, Алимчик?

— Да у моей тети в Каире жили, как у Христа за…

— Ах я не нравлюсь? Ах я, значит, такое говно, жид пархатый…

— Ну и пархай отсюда…

Так, перебрасываясь беззлобными шуточками, мы брели темными и пустыми берегами Венеции. Почему пустынными? Тени, лишь тени мелькали тут и там и ни одной знакомой, ни одной той, что хотелось найти.

Пару раз повернув, мы остановились на одном из боковых краев^[112] самого, поди, широкого канала имени, небось, св. Марка. Здесь тоже было сыро, знобко и одиноко, как в старой остывшей бане. Пахло устрицами. В небе за испарениями висели звезды в полнакала. Дев чернокудрых песни не неслися, лютни не слышалися — все досадно молчало, как перед нашествием. Только ленивая вода шлепала пустой пластмассовой бутылкой о каменную облицовку Италии. Ни дев, ни лютни — все врал Алимчик вместе со своим Римским-Корсаковым.

Алим обиделся на такую нелепость, ослабил галстук и запел в сторону воды условную арию из «Риголетто». Оттуда в ответ донеслось несколько прекрасных моментов из «Чио-чио-сан». Контакт был установлен и тут же к нам причалила вычурная сувенирная гондола и на корме тот самый длинный и усатый гондольеро, с кем Алим вел переговоры еще в Риме. Подозрительный тип. Поет уж слишком хорошо, а руки в цыпках. И гондола какая-то подозрительная. Не нравилось мне все это. Ох, плохо все это кончится^[113].

— Все как и договорились, Алим-муалим? — с каким-то моджахедским акцентом, но на сносном итальянском спросил гондольеро.

— И-и, — на чистом итальянском ответил таджик.

— Друга не забыли?

— Да вот он стоит, весь мокрый, — представил меня Алим.

— Хорошо. Уступлю по сходной цене для него сухого джину. А этот и есть вечный жид?

— А что? — напрягся Агик.

— Да ничего. Садитесь, господа. На тот берег, значит?

— Да, брат.

Лодка страшно закачалась. Но опытный перевозчик живых умело успокоил ее, развернул и величаво отталкиваясь шестом, повез темным каналом. Алим щедро платил, Агасфер ворчал что-то невнятное. А я неслышно шептал вечной воде: «Утопи мои печали. Утопи мои печали.»

— Господа из России будут, бляха-муха? — осведомился гондольеро-гид-эрудит.

— Ну-у, примерно так, если можно так выразиться.

— Не стоит. Для вас — лучшие арии из русской оперной классики.

Для начала он исполнил «Сладкую песню сирен» из одноименной оперы М. Кривича и О. Ольгина и ариозо Чикатило из «Товарища убийцы» тех же авторов. Пел он гениально, без всякого оркестра и гораздо лучше исполняемых оригиналов. Почти без перерыва полились, услаждая слух, популярные мелодии из «Бурда-моден» В. Каплуна, «Кариатиды» И. Тибиловой, «Покинутых и шакала» В.Петрова, «Катализа» А.Скаландиса, «Кузнечика» А. Саломатова и много, много другого. Под конец гондольеро вошел в такой азарт, что даже, рискуя опрокинуть гондолу, сплясал фуэте юной кровопийцы из балета Я. Лебедевой «Там, где ты найдешь покой…»

Это было здорово. Это был туристический сервис! Агасфер, уронив голову на плечо от пижонских наслаждений, прихлопывал в ладоши. Алим подыгрывал, блин, на лютне. Причем струны были звонкими. А джин плескался мне в горло, как вода.

Так весело, все в белькантах, прошли полчаса. Стало светать. В розовом тумане показался тот берег. Был он чудесно и нежно зеленоват, словно мальчик или девочка (хотя нет, о бабах больше ни слова), окунув в стакан кисточку, нарисовавшую акварелью краснорожую землянику, потом окунает кисточку, нарисовавшую трепетный стебелек.

Голосом утопающей закричали проснувшиеся чайки, закружили над нами, требуя остатки закуси.

— Ну все, господа, — закончил концерт усатый гондольеро. — Дальше территориальные воды Венесуэлы. Мне дальше нельзя. Да тут мелко, по пояс будет. Пешком метров двадцать.

— Постой, постой! — вскричал я — пьян-распьян. а соображаю. — Какой Венесуэлы?

— Южноамериканской, — пожал плечами перевозчик. — Чего непонятного? Там — Венеция, здесь — Венесуэла.

— А… а… простите, вот этот канал, что мы переплыли, это что?

— Атлантический океан, — хором воскликнули все три попутчика, как три муалима в школе для одного дебила.

— Господа, — прямо обиделся гондольеро и даже охрип, — что это с ним?

— Да не слушайте его, он пьяный, — оправдал меня Агасфер.

Мы тепло расплатились с талантливым транспортником и он, оттолкнувшись шестом в обратную сторону, напевая «Твои розовые ушки» из «Лесбиянского опуса № 9» Ритки Шараповой, а мы, горемыки, со всем небольшим скарбом скорбей, прожитых лет и грядущих приключений похиляли себе в Венесуэлу по пояс в тропическом бульоне, полном всякой жизни.

Ноги, смешно искажаемые жидкостью, у кого, как у меня, в вечных кроссовках, хорошо, а, как у бедняги Алима, в моднючих штиблетах, плохо цеплялись за песок; в задницу подталкивал легкий прибой.

— Да-а, — промолвил старый Агасфер, бликуя очками на неграбленный берег, — Америка. Как сейчас помню 12 октября 1492 года. Чешем мы с Христофором на «Нинье», за нами на «Пинте» кредиторы. Полез я на грот-бом-брамсель, там у нас вобла сушилась…

— Постой, постой, — прервал его Алим. — А меня, когда из малолетки на взросляк перевели, то там один профессор читал лекцию и Колумб у него плыл на «Санта-Марии».

— Какая «Санта-Мария»? Не было никакой «Санты-Марии», вранье все это. Я тебе говорю: мы с Христофором на «Нинье», за нами кредиторы на «Пинте». Полез я за воблой на грот и как заору первым: «Земля!»

— Агик, ты же близорукий, — укорил его я.

— Послушайте, вы так и будете всю дорогу перебивать, мать вашу? Где вас воспитывали? — Агасфер надулся.

— А сегодня случайно не 12 октября? — спросил я.

Алим поглядел на календарь старинного прадедного «Ролекса» и сообщил:

— Не. 6 октября 1990 года.

— Охренеть можно.

Вполне дикий берег свободолюбивой республики Венесуэла стал совсем близок. Манящий пляж блестящего нетронутого песочка, дальше — буйная тропическая порость.

— Коки там небось, — заметил Алим.

— Ребята, — обратился я, — чутье мне подсказывает, что этот берег — пограничная охраняемая территория. А генетическая память мне подсказывает, что когда существовало такое государство СССР…

— Не было такого государства, — возразил Агасфер.

— Ну, тебе виднее. Так вот, память мне подсказывает, что был я Пашей Кузьменко и служил в Советской Армии на территории Эстонии, оккупированной Швецией, в шведском пехотном полку под командованием подполковника Гавриковссона шведской дивизии имени Матросовссона, грудью закрывшего шведскую амбразуру. Лично я охранял ядерную бомбу в одном секретном местечке^[114]. И пошел я раз в, — как это по-шведски? — а! — самовольную отлучку в море искупаться вечерком. Вдруг — глядь, а погранцы по берегу контрольно-следовую полосу пробороздили. Я тогда разделся, аккуратно прошлепал по полосе, искупался, а из воды вышел пятясь задом по своим же следам. Пусть думают, что шпион, выполнив задание, благополучно ушел. Так и сейчас, друзья, не дело нам светиться в этой Венесуэле, черт ее знает. Еще зарегистрируют куда, чего доброго. Давайте поступим, как мудрый Кузьменко.

Делать нечего. Не доходя до суши пяти метров, мы развернулись и, взявшись за руки для равновесия, попятились на пустынный берег. Немного пройдя так по пляжу, мы услышали за спиной хохот.

— Эй вы, психи, руки вверх, — последовала очень понятная команда на испанском и мы послушались. — А ну-ка повернитесь.

Повернулись. Из кустов вразвалку вышли стволами вперед двое. Тот, что повыше, понебритие, попьянее, имел, кроме всего прочего, один полуоторванный погон с чем-то вроде звездочки — значит, офицер. Его узловатые руки, покоившиеся на американской автоматической винтовке, украшала угрожающая татуировка. Второй военный имел вид толстенького канцелярского взяточника.

— По-моему, мужики, — предположил первый.

— Несомненно, — поспешил согласиться второй.

— Откуда вы, мужики? — спросил офицер.

Я молча и понятно указал большим пальцем себе за спину.

— Документы есть?

Документы нашлись, конечно, у одного Агасфера — восемь паспортов всех стран, возрастов, полов и конфессий и два исполнительных листа. Ни одного подлинного, ни одного подходящего. Канцелярист-взяточник смахнул весь этот мусор.

Солнце уже пекло хорошо. Снизу наши одежды сушило, а сверху уже мочило тропическим потом.

— Меня зовут майор Хорхе Лопес Гарсия, — представился офицер. — Но поскольку вам, иностранцам, поначалу это будет трудно выговорить, можете называть меня просто майор Пепито. Сейчас сержант Олартикоэчеа, которого вы вовек не выговорите и для краткости и ясности называйте просто Пепито, выпишет вам настоящие документы, потому что вы с этого момента становитесь гражданами республики Венесуэла и в соответствии со статьей четыре пунктом один Конституции призываетесь на службу в Национально-освободительную армию Венесуэлы.

— Что называется — приплыли, — заметил маленький пузатый и очкастый Агасфер, всем своим видом показывая невоеннообязанность.

— Пять суток ареста. Пепито.

Я раскрыл отвратительного цвета ксиву, озаглавленную «Паспорт пепиты республики Венесуэла». Фантазии взяточника хватило записать меня, как Пабло Гомес Гонсалес (Пепито). Алимчик, например, оказался куда более интересно назван Алим Гомес Гонсалес (Пепито).

Первое утро армейских будней началось, как я и предполагал, с простуженной команды:

— Подъем!

В дневального полетел дежурный ботинок.

— Пепито, еще раз рот разинешь, придется челюсть подвязывать.

В казарму, громыхая нашивками, вошел капрал по кличке Пепито.

— Что это значит? Где дисциплина? А ну подъем!

Капрал сдернул одеяло с крайнего и обнаружил себя в оптическом прицеле солдата, спящего вооруженным.

Время шло. Венесуэле грозила потеря обороноспособности. Рыбаки уже выходили в море. Нефтяники уже качали то, что они обычно качают. Торговцы открывали свои магазины и палатки. Полицейские, пересажав ночных хулиганов, пожинали свои утренние плоды. Только солдаты в полузабытом несуществующими врагами городке Кумана, где с севера набегают необыкновенно теплые ванны, с юга дуют еще более теплые ветры, в лесу кричат попугаи и бродят бродячие кокаиновые бароны и барончики, солдаты не хотели и не вставали строиться.

Я вопросительно повернул голову к проснувшемуся неподалеку Агасферу, на всякий случай надевшему очки:

— Ну, чего делать будем — бунтовать или воевать?

— Обычаи заграницы следует уважать.

В казарму ворвался майор, для краткости именуемый Пепито. Призывая громы и проклятия, срывая противомоскитные сетки, расстегивая кобуру, он, хоть и командир, подорвался на противопехотной мине у первой же тумбочки.

В одуряющей вони пороха и портянок, в грохоте всей пробудившейся страны самые выдержанные солдаты спали и не было такой силы и власти, что способна их пробудить. Но так ведь не бывает. Даже там, где ничего нет, обязательно отыщется сила и власть.

— Встать! — раздался с улицы препротивный голос, пробирающий до мурашек и неприятного ощущения в затылке. Судя по высоте, его можно было отнести к контральто, а по половому признаку — к стерве.

И вооруженные силы, услышав властный приказ, зашевелись. Все! Ворча и покашливая, разномастное воинство стало облачаться в форму и даже заправлять постели. Выстроилась очередь в туалет и умывальник.

— Кто это? — спросил я маленького черного гаитянца, торопливо пришивавшего куда попало подворотничок.

Тот бежал со своего голодного острова в Штаты, но перепутал север с югом и его занесло в Венесуэлу. Поэтому паренька прозвали Пепито. Он испуганно улыбнулся, сверкнул голубыми белками и ответил:

— Это синьора бригадный генерал Янусиана^[115] Абемаэль Гусман, гадость и змея.

Я так обалдел, что перепутал ботинки, и когда вышел на двор строиться, чувствовал неудобство. Еще большее я почувствовал, когда меня пригвоздил взгляд через близорукие модные очки серо-зеленых, цвета надгробия, глаз синьоры генерала.

Она была в широкоплечем черном кителе, утыканном медалями и заклепками, в узких эротических брюках с широкими лампасами, высоких, нестерпимо блестящих сапогах, делающих ее еще выше. Как рядовой я ей едва достигал плеча. Из-под ее фуражки кокетливо выпадали черные кудри и серебряные серьги в виде маленьких человеческих черепов. Она крепко сжимала в желтоватых зубах черную сигару и смотрела на стройные, помятые ряды военнослужащих с презрением и страстью, и даже с долей страха. Солнце, взошедшее на востоке, отбрасывало от ее и так длинной фигуры совсем длинную директрису точно на запад в направлении столицы страны Каракаса.

— Ефрейтор Пепито, — четко выговаривая слова, несмотря на сигару, начала синьора генерал тоном училки-девственницы, — вчера так обкурился, обнюхался и обкололся на боевом посту, что потопил тактической ракетой рыболовный траулер. Ефрейтор Пепито, выйти из строя!

Весь полк или сколько нас было, как один, сделал пять шагов вперед. И я тоже, хотя точно никаких траулеров не обижал. Но только запутался в шнурках и грохнулся на пыльный бетон.

— А это что еще там падает? — обратила внимание синьора Гусман. — Ко мне бегом!

Ноги сами перешли на бег. Господи, что это со мной?

— Рядовой Пабло Гомес, по вашему… Все, что хотите… Вам не идет этот тон, синьора.

Я, задрав голову, обласкивал глазами ее красивое холеное лицо, нежную шею, уходящую под китель, черные умопомрачительные кудри. Наши взгляды сталкивались в тесном пространстве плаца, как пузырьки в шампанском.

— Клянусь, я тебя не забуду, Пепито, — сказала она почему-то очень тихо, почти шепотом.

Как выяснилось, Венесуэла это такая страна в Южной Америке, со всех сторон отделенная морем, горами, дремучими лесами и непереходимыми границами, которые переходят все, кому не лень. Но большинству лень. Там жарко и добывают нефть. Существует мнение, что более точное название страны — Венусиэла, то есть не от слова Венеция, а от слова Венера и там повсюду царит любовь, доходя до безобразия.

По сведениям военной разведки у бригадного генерала Янусианы Абемаэль Гусман имелся официальный муж, тоже поди какой Гусман, сенатор, являвшийся членом военного лобби в законодательной власти Венесуэлы и голосовавший за самые кровожадные решения. Например, за продолжение испытания Китаем ядерного оружия в Синьцзянь-Уйгурском автономном районе. А фигли ему. Янусиана командовала пехотной бригадой в Кумане. Муж, как огня, боялся ее в Каракасе.

«Мама, после побудки и утренней зарядки тут ежеутренне бывает завтрак: банановая каша, колибри, жаренные на спичках, кофе, орехи кэшью. Сытно, не жалуемся. После завтрака всех, кто не успел спрятаться, гонят на строевую подготовку по жаре. В первый же день я стер себе ноги в ужасных ботинках и попал в медпункт, где и остался. Мой друг Агасфер при заполнении метрики в канцелярии назвал год своего рождения. Агасфера тут же назначили ветераном вооруженных сил Венесуэлы и засадили писать мемуары «Мое участие в переходе Боливара через Анды». Хотя на самом деле Агик мне признался, что в это время он сидел во французской тюрьме за незаконные махинации на бирже.

Мама^[116], на обед у нас тут банановый суп, яичница из яиц колибри, жаренная на солнцепеке, кофе, фейхоа, седло барашка в коньячном соусе, стриптиз, шампанское, певички из борделя^[117]. После обеда бьем москитов и готовимся к военному перевороту̶^[118].

Вот такая у нас служба. А бригадный генерал у нас женщина Янусиана Абемаэль Гусман и я прямо растерян — где я ее встречал прежде. Может, во снах…»

Вечером наш взвод, назначенный в караульную службу, торопливо изучил «Устав караульной и гарнизонной службы Национально-освободительной армии Венесуэлы». Особенно мне понравилась первая статья: «Часовому на посту запрещается есть, пить, спать, курить, колоться, читать коммунистическую литературу, приводить женщин и уходить куда бы то ни было, как с женщиной, так и без.»

— Пепито, — указал на Алима громыхающий нашивками кривоногий и несчастный на вид капрал с презрительной кличкой Пепито, — ты назначаешься на пост номер один без смены до утра.

Старослужащие солдаты обнажили прокуренные и прожеванные листьями коки зубы.

— Как без смены? Почему? — спросил моджахед.

Я также, как, очевидно, и Алим, у которого даже усы опустились от расстройства, представил его скучающим, переминающимся с ноги на ногу, у пыльного боевого знамени.

— Пепито, — указал на меня капрал, — Пепито, — указал на другого, — и ты, как тебя… — он задумался, глядя на маленького голодного гаитянца.

— Франсуа-Пьер-Жозеф-Туссен-Лувертюр!

— Короче, Пепито. Вы трое — на пост номер два.

Когда меня растолкали в полночь и под звон цикад и страшные крики джунглей потрепали за нос, вручили карабин, показали, где у него дуло, а где приклад и отвели в здание штаба, я с некоторым недоумением понял, что сторожу пыльное знамя.

— Значит, Пепито, стой здесь, никуда не уходи. Если кому понадобится боевое знамя, то пусть предъявит письменное распоряжение бригадного генерала Гусман. Во всех остальных случаях стреляй на поражение.

Я заскучал и задумался. Значит это пост № 2. Что же такое пост № 1, куда попал несчастный, побрившийся перед караулом Алим?

А еще бессонница предоставила мне возможность задуматься над тою властью, что заставила меня, свободорожденного странника, охранять какой-то кусок ткани, ровно никаких чувств во мне не вызывающий. Конечно, я свободен, но что же меня так гложет со звериным урчанием и не выпускает из очередных тенет? Потерянность, вот что. Я потерян и скулю — Господи, на что мне холодная космическая свобода? Даже ты, Господи, не вынес изначального одиночества и растроился. И наш шестиногий катабазис, куда, в какое рабство ты ведешь? Неужели и впрямь в рабство серо-зеленых глубин за лживым блеском очков, трепетных губ, говорящих какую-то хвастливую чушь, но как это приятно — и длинные пальцы, и поцелуи, не требующие доказательств, и маленькая грудь, прячущая уставшее сердце и… О ком это? Господи, помилуй.

И тогда, чтобы было по-солдатски и по-товарищески, я стал мужественно сочувствовать Алиму, отмахиваясь от москитов, комаров и тропических вампиров. Как-то ему там на посту № 1 всю ночь без смены? Уж верно вампиры всю таджикскую кровь за ночь высосут. И глаз не сомкнешь ни на минуту^[119].

Вот что делает с приличными людьми власть и насилие, превосходящие всякие рамки приличия. Ведь даже в суверенной Швейцарии, где у каждого швейцарца есть счет в швейцарском банке и домик с видом на Женевское озеро и Монблан и мемориальной доской, что там был Ленин, даже у этих суверенных есть армия в виде вооруженных сил, отделенных от народа непроходимой никаким Суворовым через Боливара пропастью, так что хочется надеть горные лыжи, подняться на подъемнике на самую верхотуру и оттуда к чертовой матери…

Впрочем в этой ситуации гораздо пристойней вспомнить суверенных исландцев, у которых, хотя и нет армии, а взамен домики с видом на теплое течение Гольфстрим и действующий вулкан Хваннадальхснукур, всегда свежая селедка на столе; даже эти исландцы порой выходят на свой угрюмый исландский берег и плюют в теплые соленые, как слезы одинокой женщины, воды Атлантики с мыслью — нету мочушки, нету волюшки вас преодолеть. Власть жизни, твердая власть жизни заставляет свободно и счастливо иметь и делать каждому свое парение над водами лишь в снах и легендах.

Впрочем я вспомнил и о реально парящих. Вот взять к примеру великую и жестокую школу советской, а ныне, кажется, российской космонавтики. По полгода, по девять месяцев парят они там вдвоем неразлучной парочкой. В настоящий момент, полузабытые родиной, на орбитальной станции «Мир-12» несли службу космические братья Ломжинский и Кантор. Один из них командир, а другой, наверное, бортинженер. Ну, понятное дело, научные исследования, визуальные наблюдения, шпионаж, медицинские эксперименты на самих себе. Но ведь вдвоем девять месяцев! Бывает, что связь с родными. Бывает, что француз или еще лучше француженка ненадолго в гости залетит. А так… Но ведь самое главное — вдвоем целых девять месяцев — это уже человеческое общество, которое управляется этой проклятой властью. И можно ль себепредставить, что командир Ломжинский приказал, а бортинженер Кантор так вам и разбежался, то есть расплылся в невесомости приказ выполнять. А тот ему пять суток ареста, а этот ему по роже.

Но бывает и хуже и гораздо чаще, когда два приличных и суверенных в своих организмах человека, будучи мужчиной и женщиной, заключают между собой скрепленный печатями и взаимной жадностью брак и начинают жить вместе.

Мой умирающий взор лениво вспорхнул над бюстиком Боливара на лозунг «Долг венесуэльского воина беречь, а, если получится, то и преумножать». И я, согласный с ним, заснул стоя.

Когда утром я увидел Алима, отстоявшего всю ночь без смены на посту № 1, он был бледен, обескровлен, члены его дрожали, а по лицу бродила улыбка совершенно заблудившегося кокаинового барона. Усы его торчали.

— Ну как, Алимчик?

Мой товарищ по несчастью даже «и-и» выговорить не смог.

«Ну, мама, ты понимашь, что щи из бананов на тапировом бульоне, конечно, не то, что из капусты. Колибри в зубах застревают. Но это не идет ни в какое сравнение с подготовкой к военному перевороту, намеченному, как тут не понять, на 6 октября 1990 года ^[120]. Стрельбой по движущимся и неподвижным целям ̶н̶а̶с̶ ̶э̶а̶м̶у̶ч̶а̶л̶и̶^[121],пользованием слезоточивым газом нас затрахали^[122], а пониманием важности овладения правом на нефтяные концессии нас вгоняют в гроб̶^[123]. А намедни…»

А намедни лежу я на пляже, прячась за скалой от капрала Пепито, думаю — ничего тут хорошего нет. Надо делать ноги в США. Только вызволить Агасфера из кутузки, который получил сто пятьдесят суток ареста за вранье о Боливаре и на всякий случай пишет мемуары о своем участии в «Бостонском чаепитии» 1773 года. Решив поделиться этим с Алимом, загорающим рядом, я сел, выпрямив торс, подождал, пока солнечные ударчики проморгаются в глазах и толкнул друга в горячее плечо.

— Алим, тебе не кажется, что мы тут время теряем?

Бывший басмач, археолог и итальянский композитор, не поворачивая головы, выпятил ставшие негритянскими губы и пробормотал:

А вечером, когда капралу все-таки удалось выловить всех прячущихся, то ничто уже, никакие молитвы нс уберегли меня от железного перста указующего.

— А ты, Пепито, пойдешь на пост номер один. И никуда не денешься, ибо это судьба.

Я, и без того судьбе покорный, пожал плечами.

— А какое оружие выдается на этот пост? Автомат, карабин, пистолет?

— Ха, оружие! Ну ты, Пепито, скажешь, тоже мне. Марш в столовую есть шашлык с бананами!

Я с некоторым недоумением уплел шашлык с тошнотворными бананами, запил чем-то сладким и витаминным.

— А теперь, — скомандовал повар, — марш в медпункт!

— А оружие? — спросил я врача, когда тот уже велел мне одеваться.

— А оружие, Пепито, тебе папа с мамой уже выдали. Марш в парикмахерскую бриться!

Часы пробили поздний вечер. Венесуэльские боги, встряхнув от лишних звезд, расправили черную бархатистую простыню над страной. Под зуд кровопийц отовсюду повыползали древние страсти и я, благоухающий, как Адонис на погребальном костре, отправился в аккуратный белый домик в колониальном стиле, что в темной опушке акаций и зарослей подмигивал в ночи, слегка подсвеченный луной.

Вытерев ноги о половичок, я постучался. Дверь открыл в дымину пьяный толстый офицер, заросший клочковатой бородой.

— Ну?

— Рядовой Гомес Гонсалес на пост номер один прибыл!

— Ну, — дверь равномерно поскрипывала и не давала возможности офицеру упасть.

— Так прибыл ведь.

— А в глаз хочешь?

— А вы, господин офицер?

Клочковатый был несколько озадачен моим встречным вопросом.

— Кто там, Пепито? — раздалось из глубины между звоном бутылок, бокалов и гитарных струн стервозное контральто.

— Да-а, э-э, может, это Пепито? — выдал оригинальное предположение пьяный.

Я воспользовался усилившейся амплитудой колебаний привратника и доложил прямо в кураж и разгул:

— Рядовой Гомес Гонсалес…

— Утомляешь, Пепито. Заходи и садись.

Посреди задымленной и загаженной, как это возможно только в Венесуэле и до 1985-го, как, впрочем, и после, в России, залы стоял большой и звонкий от посуды фортепьян. Вокруг его такой изысканно изогнутой плоской поверхности сидели офицеры, расхристанные и нализавшиеся. Майор Пепито спал рожей в банановом салате. Безусый лейтенантик дергал бедные струны гитары. Подполковник что-то доказывал не слушающему его капитану. Полковник, которого все запросто называли Пепито, рыдал на плече у мрачного капрала, которого тоже, как ни странно, звали Пепито.

Во главе стола, если у этого покорного, залитого пятнами вина фортепьяна можно было считать клавиатуру главой, сидела единственная женщина, бригадный генерал Янусиана Абсмаэль Гусман. Она сидела в кресле, распахнув мундир до кружевного бюстгальтера, поджав острые коленки в лампасах к подбородку, и буравила меня через очки.

— Садись, Пепито, — негромко приказала она мне, — наливай, пей, ешь, что хочешь.

Я налил и выпил что хотел. Какое-то вдруг всплывшее, всклокотавшее чувство позволило мне вполне презирать эту компанию старших по званию. Как родился без пиетета, так и помру. Но царственный жест синьоры генерала так мне напоминал какой-то дивный и забытый зов и до того лично ко мне, что я налил и выпил еще.

Раздался телефонный звонок.

— Тихо все! — скомандовала командир и властно протянула руку с ногтями, крашеными в защитный цвет, куда тут же кто-то вложил телефонную трубку.

Все действительно стихло и даже умирающий голос рыдающего полковника.

— Открываю люк танка, а там…

— Алло? — спросила Янусиана.

— Малыш, — послышался взволнованный, приглушенный расстоянием голос ее мужа, сенатора Гусмана из столицы, — тут такое творится, такое творится…

— Короче.

— Президент Хайме Перес Гарсия поставил в парламенте на голосование вопрос о присвоении ему звания слона-земледержателя имени Симон Боливар Модерн. В случае неприсвоения он грозит распустить парламент. Что мне делать? Я не знаю. Тут такое творится…

— Значит так, малыш, записывай. Садись в свой бронированный лимузин и езжай по адресу улица Сендеро Луминосо, 45. Отпусти шофера и звони в звонок. Откроет одноглазая старуха. Спросишь у нее, здесь ли проживает рыжий негр Ираклий Вахтангишвили. Если скажет, что здесь, молча поворачивайся и…

— Малыш, я серьезно, тут такое…

— Да пошел ты!

Она выкинула телефон и показавшейся мне с пьяну (ибо я наливал и пил, что хотел) необыкновенно длинной рукой выдрала у лейтенанта гитару.

— Янусиана, Янусиана, любимую! — закричали еше живые.

Она закрыла глаза, взяла аккорд, другой…

Она пела и не сводила с меня закрытых глаз. Я боялся, что, несмотря на разницу в воинских званиях, мы созданы друг для друга. Я хотел ее, я кровожадно, как и подобает в тропиках, хотел эту женщину.

И еще несколько бесконечных адских рюмок и часов этого безумия. Подполковник делал искусственное дыхание «рот в рот» капитану, хотя капитану этого и не требовалось. Полковник плакался капралу:

— Представляешь — вопрос в кроссворде: «Вторая река в Междуречье, кроме Тигра». И он говорит «Леопард». Мудак! Я говорю «Лев», он говорит «Леопард». Я говорю «Лев»…

Янусиана взяла меня за руку.

— Пойдем.

Через непонятное время и расстояние мы оказались в спальне. Под противовампирным балдахином стоял просторный и двухместный пост № 1.

— Пепито, — генеральский палец прочертил линию от моей груди вниз, отрывая пуговицы.

— Я не Пепито.

— Почему?

— Я Пабло Гомес Гонсалес.

— Какая разница, любимый…

Я не мог не подчиниться телу. Я видел в будущем наши влаготочивые потные тела одно на другом. Но тот, что любил, тот, что спускался в гибельном катабазисе, прошептал:

— Нет.

— Как нет? Не понимаю.

Властная рука сминала через камуфляж брюк мой мгновенно отвердевший член. Он мне оглушительно, ослепительно громко передавал приказ «Да», но я шептал:

— Нет. Нет. Я не могу с милитаристской подстилкой. Я слишком долго не мог тебя найти. Ты меня слишком больно все время теряла.

— Посмотри!

Она лишилась брюк, скинула китель. Это было длинное плодородное Междуножье — родина цивилизации. Одна нога была Тигр, другая Евфрат. Эти теплые живые ноги впадали в одно темное и тесное устье. И впасть туда…

Я дрожал и слышал, как мой голос кидал ей:

— Нет, Янусиана, нет. Блядь и генерал в одном лице — хуже не придумаешь.

Я бережно взял ее за уши, прихватив и эти черные сумашедшие локоны. Она стонала и плакала от боли и непереносимой страсти, силясь повалиться на кровать. Ее руки неистовствовали на моей пояснице, коготки играли на искусанной маленькими кровопийцами спине:

— Пепито, я приказываю!

— Нет, любимая.

Взорвался спасительный телефон.

— Малыш, что мне делать?

— Ах твою мать. Да чтоб вас всех!

Этот боевой клич был повторен громче, этот боевой клич прогремел всебригадно. Весь городок Кумана, столь славный своей смертоносностью со времен Лопе де Агирре, князя свободы, поднялся по тревоге. Взревели моторы танков и другой бронетехники в боксах. Пьяные офицеры на неверных ногах побежали отдавать команды. Все обнаруженные солдаты мигом вооружились и оскалили желтые зубы. Ефрейтор Пепито мгновенно потопил тактической ракетой рыболовный траулер.

Кем-то мне на спину взвалили и пристегнули походную рацию. Кто-то шустрый и умелый влез в самую популярную радиоволну страны и в эфир полетело стервозное контральто синьоры генерала.

Там, понимаешь, люди уже по большей части занимались сексуальными телодвижениями. Кто помоложе и мог позволить себе отложить секс на более поздний час, отдавался зажигательным танцам. А тут такое начало твориться. Полицейские, разинув рты, перестали ловить ночных хулиганов; у булочников просыпалась мука; счастливая рыба удирала через обвисшие сети; жены парламентариев, вздохнув, принялись увязывать тюремные узелки. На пути в Каракас жалкая кучка гимназисток и проституток сгрудилась под заснеженным бананом, прижав тонкие девичьи руки к худосочным грудям.

— Граждане республики Венесуэла, поздравляю вас с внеочередным национальным праздником, — сообщила в эфир Янусиана Абемаэль Гусман, — пронунсиаменто^[124]. С этого часа отменяется все. За справками о сохранении жизни обращаться лично ко мне. Президента, парламент и министра обороны прошу не напиваться с горя до моего прихода, ибо моя бригада идет маршем на Каракас. Целую. Бригадный генерал Янусиана Абемаэль Гусман. Пост диктарум: в конце концов, имеет право женщина раз в жизни порядок навести в этой стране или нет?

Наутро Агасфер, от нечего делать взявший за принцип жизни — «ничто не забыто, у меня все записано», сел в своей камере за стол, сдул тараканов и написал: «Джефферсон, работая над Декларацией, каждый вечер поднимался ко мне в мансарду и с выражением зачитывал готовые отрывки. «Вот свободу совести придумал», — похвастался он однажды за бостонским чаем. «Что? — немедленно возмутился я. — Совесть и так у людей в чем только держится, да ей еще и свободу?»

Тут его труды что-то отвлекло. Он прислушался. За стенами гауптвахты кроме тихого прибоя, коксопада и щебета птиц ничего не было слышно. Это-то и отвлекло. Агасфер выглянул, щурясь от солнца, в зарешеченное окно. У порога покуривал командирскую сигарету и попивал из импортной бутылки командирский коньячок охранник-инвалид.

— Эй, Пепито, — поинтересовался заключенный, — а чего это так тихо?

— Да всех наших синьора Гусман повела Каракас брать.

— А что, у нее там муж от рук отбился?

— Не-а. Я думаю, что за свободу и демократию.

— Эх, Пепито, я вот, поверишь ли, в разных кампаниях за свою жизнь чего только не брал — и Константинополь, и Рим, и Москву, и Берлин. А толку никакого. Власть, она ведь баба ветреная. Обязательно уйдет к кому-нибудь еще. Может, в шахматишки перекинемся?

— А на что?

— Я ставлю, скажем, свою бесценную рукопись, а ты — ключик от моего замка.

— Хорошо. Я только неграмотный. Мне говорили, что конь ходит какой-то буквой. А какой, я не запомнил.

— Ну это очень просто и полезно, — Агасфер просунул руку через решетку к шахматной доске. — Вот смотри, как мой конь пошел. Эта буква называется «А». А вот мой ферзь пошел. Эта буква называется «Дубль вэ». Кстати, вам мат.

Янусиана, чьи черные локоны победоносно развевались, как знамя, ехала во втором, особо украшенном танке. Из башни головного танка торчала голова Алима со вздутыми усами и кричала дикие мусульманские слова, распугивая прохожих и робких полицейских. Я был нарочно посажен в генеральский танк заряжающим и поглядывал трясущимся взором на Междуножье синьоры генерала, такое властное. Как она не могла понять, что то, куда и зачем она вела всю Куманскую бригаду, хуже нее самой. Иногда, на особых ухабах мне становилась видна и голова синьоры генерала с победно плещущими нестриженными волосами.

Мы торопились на запад брать невзятую столицу. Пришедшее из Старого Света солнце слепило глаза встречным противникам, которые уклонялись от боя и уступали женщине дорогу. Одно лицо Янусианы было обращено назад и ее очки солнечно и ярко отражали ложь. Другое лицо Янусианы смотрело вперед и очки тускло отражали смерть.

Президент страны Хайме Перес Гарсия связался с Гусман по радио: вежливо, без особой матерщины поздоровался и посоветовался, можно ли заказывать восьмерную игру, если в прикупе бубновый марьяж, а на руках из бубей туз и десятка, ну и еще пиковый король с вальтом и мелочью.

Агасфер набил рюкзачок в опустевшем интенданстве всем необходимым в дорогу и пожал руку инвалиду Пепито, который другой рукой с благоговением прижимал к груди агасфсрову рукопись.

— Можно, конечно, и морем, но лучше, говорят, самолетом, — посоветовал Пепито.

— Конечно, самолетом, — согласился великий путешественник. — Только в столицу заскочу. Надо друзей забрать. Мне без них как-то не по себе.

— Я тебе, добрый человек, еше одну дорогу покажу за то, что конем ходить научил, — совсем растрогался венесуэлец. — Очень короткая тайная дорога. Мне дед показывал, в ему — прадед, чистокровный индеец. Этот ход прорыл сам бог Чальчиутликуэ, сын Мишклантекутли по наущению Щочикецаля, чтобы испанцы золото не нашли.

С этими словами Пепито открыл дверцу погреба. Агасфер сунул туда нос — пахнуло квашеными бананами и он чуть не сблевал.

— Фонарик взял? — озаботился коренной житель. — Не бойся, индейцы не обманывают, спускайся. Квашню с бананами отодвинешь, за ней подземный ход. Иди прямо. Как почувствуешь, что дошел до Каракаса, поверни направо. И там часа два и ты в Соединенных Штатах. Это самая короткая дорога.

О, этот жар и прелесть уличного боя. Эстетика военных переворотов, что в Москве, что в Каракасе — эстетика битого стекла. Есть в хрусте какая-то мертвая лунность.

Впереди Алим отступал, прятался то за фонарем, то за урной и палил, как сумашедший, из автомата по наступающим и превосходящим силам, верным правительству. При этом Алим геройства ради демонстрировал противнику, где он находится, волоча за собой по пыли огромный трехцветный венесуэльский флаг. Атакующие шли точно с таким же. Мы различали друг друга только по встречному движению пуль. Алим бравировал, стрелял и выкрикивал самые боевые лозунги, какие только знал. Например «Кус фуруш!»^[125] Алим думал моей авторской головой и видел там, что ему еще не пришло время умирать.

Как оно пришло лейтенантику, успевшему прочертить окровавленной пятерней по белой стене в агонии пять прерванных недоступных струн. Смерть нашла и нетрезвую рожу клочкобородого, и глупого полковника, и капрала, и еще — что ей считать, синьоре Абемаль Гусман, когда были веши подороже и покрасивее… Раз Пепито, два Пепито…

Головной танк был давно подбит с вертолета и шикарно клубился черным дымом. Во втором, командирском, танке я расстрелял в белый солнечный Каракас все снаряды и сидел, почесывая подбородок. Остальная бронетехника куда-то сама собой разбрелась.

— Синьора бригадный генерал, а, синьора бригадный генерал! — позвал я.

Вдруг из самого дальнего, самого темного угла танка между пустыми снарядными ящиками раздался тихий истеричный визг.

— Я не знаю что… Я не виновата. Делай, что хочешь, Пепито, спаси меня, забери отсюда. Увези меня, Пепито!

— Но, синьора… но, Янусиана, зачем было все это затевать?

Она зажала уши ладонями, прижала колени к подбородку. Она приняла самую безопасную в мире позу человеческого плода.

— Ну, пошли куда-нибудь удирать, Пе-пи-та, — я нарочно ее так назвал и взял за холодную руку.

Мы выпрыгнули из вонючего углового танка на свет и, не успев пробежать и пол-квартала, оказались в тесном и не очень дружественном кругу правительственных солдат. Алим, по слухам, где-то достреливал последние патроны.

— Ну, кто же из вас мятежный генерал Гусман? — близоруко прищурился офицер.

— Он! — указала на меня пальцем Янусиана и немедленно начала раздеваться. — Он — Гусман, проклятый мятежник, вовлек меня в гнусную авантюру, а я простая девушка, в офицерской столовой работала и ни сном, ни духом…

— Так это ты, Гусман?

Опять на меня смотрело идеально отшлифованное изнутри дуло. Та ль самая труба, куда наши астральные тела улетают после смерти? Оно на меня, а я на Янусиану, самого любимого мною в жизни генерала, которых я так ненавижу. Женщина закрыла глаза, заткнула уши, сжала ставшие сухими и холодными губы. Только колени ее не могли прижаться к подбородку, очень трепетали эти голые колени.

Вдруг в шаге от меня отверзся канализационный люк, оттуда высунулась хваткая рука и сдернула меня внутрь. Сверху неведомо откуда свалился Алим. Люк захлопнулся и причмокнул, как крышка домашних консервов.

ГЛАВА 6

Короткая дорога, указанная правдивым инвалидом, куда-то вела уже третьи или четвертые сутки. В пещерной тьме время тянулось как-то иначе. То спишь три часа и двигаешься дальше бодр и весел, то спишь шестнадцать часов, а кажется, что только прилег, а уже пора. А то глаза закроешь, потом откроешь и никакой разницы. Это просто бесило. Это так раздражало, что хотелось отделить свет от тьмы и создать для начала что-нибудь занятное, скажем, хотя бы небо и землю.

Агасфер оказался опытным путешественником и полезным квартирьером в отличие от нас, двух остальных лопухов. У Алима с собой в дорогу было прихвачено лишь изодранное венесуэльское знамя, шелковое, совершенно не гревшее и малопригодное даже на носовые платки. А у меня вообще лишь шифрограмма президента Гарсии генералу Гусман с вопросом о восьмерной игре. Зато у Агасфера в мешке и карманах нашлось: фонарь с запасными батарейками, консервы, водичка, водочка, бинты, антигаллюциногены.

Мы старались идти по самому широкому, утоптанному штреку, не отвлекаясь на сторону. Иногда, правда, ход раздваивался совершенно равнозначно и тогда в нужном направлении начинали маячить другие глюки и мы шли за ними. Сначала это были просто бабочки пещер — летучие мыши. Потом замерцали бабочки попривлекательней.

— Блондинка! — воскликнул Агасфер.

— Брюнетка! — возразил спутнику Алим, выхватывая у него фонарь.

А я так и вовсе, подавившись языком, устремился за призраком, набивая шишки о твердые сталактиты.

Ну, что ты меня мучаешь? За какие мои грехи ты оглядываешься печальной ускользающей улыбкой и прячешься в этих фантастических выростах кальция, точно в каменном желудке Земли? Или он тебя уже переварил и я гонюсь всего лишь за фантомом? Но нет. Я же помню даже будущие объятия и стоны. Я же уверен, что ни седых волос в тебе не прибавится, ни нежных складок тела не помнется, покуда я тебя ищу, покуда воронка этого катабазиса не покажет своего дна, которого в принципе не существует. Также, как странным образом перестал существовать земной календарь, запнувшись об одну магическую дату октября.

Еще через сутки или два часа мы встретили группу французских спелеологов. Они спросили, какой у нас теперь на поверхности год. Мы ответили, что у нас 1990-й. Французы удивились, сообщив, что сами-то они спускались в пещеру в 1994-м. Но дорогу, тем не менее, указали и с батарейками помогли.

Долго ли, коротко ли, короткой ли дорогой, с песнями, шутками, прибаутками и галлюцинациями, за неделю, а, может, за пятнадцать минут, кто там поймет, когда обалдевший от темноты и безмолвия Алим стал называть меня папочкой и просить денег на кино, куда он собрался сводить Агасфера, которого упорно называл Марусей и уговаривал встретиться вечерком под сталактитом, вышли мы на свет Божий.

Была ночь, так что на свет Божий мы вышли чисто метафорически. Я всеми фибрами почувствовал тягу в спертом воздухе пещеры и задал риторический вопрос:

— Интересно, куда мы выйдем? Агик, твое мнение?

— Я думаю, что не в Штаты, а в какую-нибудь дрянь, где у меня не меньше пяти судимостей.

— Ну вот и славненько.

Вскоре фонарик уперся в бочку с квашеными креветками. Мы отодвинули ее и обнаружили ступеньки. Откинули дверь погреба.

Во всем великолепии сияла звездная ночь. Несмотря на поздний час у выхода из погреба во всем великолепии сиял улыбкой молодой китаец и торговал утюгами.

— Капитана, — обрадовался он покупателям, — утюга нада?

— Не нада, не нада, — сразу решил злой Агасфер.

— Почему? Давай купим, — решил добрый Алим. — Смотри — человек трудится, несмотря ни на что.

— Не нада, не нада, — заладил Агасфер.

— Почему не надо? Ты подумай — на танцы пойдем, брюки погладить чем?

— Какие брюки? Ты погляди на себя — грязный, как черт. Твои брюки колом расшибать только.

— Так обживемся, хозяйством обрастем. Или орехи колоть будем утюгом. Кокосовые.

— А удирать, как всегда, придется? Тяжесть такую тащить!

Пока они диспутировали, я решил осторожно навести справки у китайца.

— Слушай, а кокосы у вас есть?

— Кокоса нету. Магнитофона нада?

Что же это за страна такая? Китайцы и магнитофоны есть, а кокосов нет.

— А танцы у вас есть?

— А, танцы колосо. Кроссовки нада?

Танцы. Колосо. И вдруг меня осенило.

— А может это все — Китай?

— Китай-Китай, Хань Фу, — убедительно и довольно закивал головой китаец, маша у меня перед носом кроссовками, сделанными как бы в США.

Так вот ты какая. Поднебесная Империя. Так думал я, проснувшись через час под небом^[126] в сторгованном китайцем за прихваченные предусмотрительным Агасфером в Кумане гринговские грины спальном мешке. Из него активно лез пух и разлетался по империи. А проснулся я под какое-то непонятное пыхтение.

Собственно, какая она, Поднебесная, предстояло разобраться только утром. А пока — лишь более светлое, чем земля, но темное небо ян, как бы мужчина, и более темная земля инь, как бы женщина. Небо в форме гигантской горизонтальной капли как бы перетекало в горизонтальную каплю земли. Раньше было собственно что? Да ничего, сплошное ци^[127]. А потом наступил тай изи^[128]. И стало колосо^[129]. Всему этому нас учит книга «Чжоу и». Все разделено на противоположности. Но не насовсем. Противоположности взаимозависимы и способны перетекать друг в друга. Ибо такова жизнь. На краю земного диска небо сходится с землей. А для слонов (Дэн Сяопин, Чжоу Эньлай, Мао Цзедун, Цзянь Цзэмин, много их в Китае, всех 500000000 только слонов и не припомнишь) земля это ян, а сами они инь. А для фортепьяна уже слоны ян. А если женщина снизу, она, конечно, инь, а мужчина сверху, он ян. Но не скажешь сразу, что инь это зло, а ян — добро. В конце концов они могут и местами поменяться. Могут и на боку. Где граница между добром и злом? Нет ее, — говорят терпимые китайцы…

Да что ж это за пыхтение? Я пригляделся к ближайшим кустам. Тут вышла из-за облака круглолицая и бесстыжая китайская луна и осветила такую картинку. Я бы даже сказал иллюстрацию. Агасфер лежал на животе. Сверху на нем лежал Алим. Область копулятивных органов обоих была в некоем взаимном движении. Они как бы перетекали взаимно. Хотя Алим был явно активной стороной, а Агасфер под ним — пассивной, не скажешь точно, что Алим ян, а Агасфер инь. Все было, как обычно, относительно.

Агасфер повернул заросшую беспорядочной щетиной щеку к алимову тяжко дышащему рту.

— По-це-луй ме-ня.

— Хы… хы… хы… хы…

— Ты ме-ня лю-бишь?

— Я те-бя, пад-ла, не-на-ви-жу.

И надо же было такому случиться, что короткий путь нас вывел в самую глухую глушь Китая, в провинцию не то Хубэй, не то Хунань, в общем, что-то на «ху». Кругом были одни многомиллионные китайцы. У них были миллионы детей, они съедали миллионы рисовых зернышек и все на свете обозначали миллионами иероглифов.

Китайский язык, как нам с Алимом быстренько объяснил наш старый полиглот, который и тут за свою вечность успел устроить несколько гадостей^[130], оказался не таким уж сложным. Например, баба по-ихнему будет «чжу», но можно сказать и «янь», в зависимости от того, какая баба. «Дайте пожрать» будет «цзян су» или «хэй лунь цзян» или просто рот раскрыть и показать туда пальцем. Самое главное при этом употреблять побольше мата, только используя мягкие согласные, любезно улыбаясь, кланяясь и кивая головой.

Нам повезло оказаться первыми в деревне. Это был такой глухой край, лишенный электричества, спутниковой связи и железной дороги, что тут даже не знали о порохе, который сами же китайцы и изобрели черт знает когда. Тогда мы выступили перед жителями этой деревни Дунъучжумцзиньци с просветительскими лекциями, причем Алим красочно рассказал о штурме Душанбе Жириновскими моджахедами в 1998 году, а я прочел стихи Дмитрия Александровича Пригова «Что-то воздух какой-то кривой…» и «Вот на девочку пожарный налетел…» За это китайцы нас страшно зауважали, в результате чего мы втроем открыли тут герметический центр нетрадиционной китайской медицины «Иньян цзя».

Молодой способный продавец утюгов, которого звали Цзяо Фань, помог нам с оборудованием дела. Он быстренько смотался в какой-то культурный центр и привез нам под аванс будущего дела средства как нетрадиционной медицины (иголки, бамбуковые палки, утиные перышки, зеркала души), так и традиционной (аспирин, пурген, корнцанги, резиновые перчатки).

Цзяо Фань, всячески благоволивший к нам, собственноручно исписал вертикальную вывеску, уверив нас, что надпись значит именно «Иньян цзя» и в крайнем случае не содержит ничего неприличного и вывеску приколотил. Слегка подметя нашу скромную хижину^[131], мы приготовились ждать больных.

Поначалу болеть никто не собирался. Весь небольшой миллион населения деревни Дунъучжумцзиньци занимался крестьянским трудом от зари до зари. Хоть и глухая, но щедрая, мягкая, сношаемая уже пять тысяч лет, земля рожала каждый год. Инь в виде женского рода и там в Китае и по всем прочим местам диска вызывала любовь и ее разновидность — благоговение.

Посмотришь налево — крестьяне по колено в воде выращивают рис, направо — хлопок, прямо — гаолян, сзади — еще чего-нибудь типично китайское — ласточкины гнезда с фасолью и креветками в остром соусе.

— И-и, — сказал иссиня-выбритый Алимчик, по-местному А Линь, очень симпатичный в белом халате, — Агик, давай я тебя от чего-нибудь полечу.

— Отстань, — отмахнулся Агасфер или по-местному А Гась, нс отрываясь от томика Мао Цзедуна. Потом осоловело посмотрел перед собой. — Крестьянство должно понять, что коллектив — высшая и последняя стадия существования человека. Коллектив — лучшая форма не только труда, но и медицинской терапии.

— Полечи, полечи его, Алим, — испугался я за старика.

Цзяо Фань испугался еще больше. Округлив раскосые глаза, он осторожно попятился в сторону рисового поля.

К вечеру перед медицинским центром выстроилась очередь. Перепуганные туземцы стали упорно называть нас «товарищами». Некоторые нацепили красные значки со знакомой слоновьей физиономией. Я сразу выделил в толпе в основном малорослых китайцев длинную, мослатую и худую крестьянку. Она покорно шла лечиться с выражением на лице — «не забыла ли я задать корм свиньям? не забыла ли приготовить полосканье для маленькой Фэй Цзи? не забыла ли прополоть редиску?»

Что до лечения, то методика была выбрана нами заранее и оказалась весьма эффективной. Дело в том, что, как известно каждому более-менее культурному сапиенсу, на пятках человека имеются специальные точки, куда парасимпатическим путем или просто так отражаются и проецируются все органы тела во всех их болезнях и тленности. Так учит «Иньян цзя», ничего не поделаешь. Но мы лечили крестьян радикально и капитально. Вне зависимости от того, на что жаловался больной, сначала злой Агасфер лупил его по пяткам бамбуковой палкой. Потом к страдальцу подходил добрый Алим и щекотал пятки утиным перышком. Таким образом происходило исцеление. Ну и, наконец, я выписывал больному аспирин и счет за лечение (примерно 50 юаней, но брали и в других валютах) и вел терапевтическую беседу. В ней я обычно рекомендовал почитать родителей, не есть жирного на ночь, не расслабляться более двух дней подряд. За это меня китайцы еще страшнее зауважали и прозвали Нихуй Бухуй Сюэйго Хуа.

Когда подошла очередь высокой китаянки с выражением проблемы на лице, когда она получила свою порцию битья и щекотки и почтительно выслушала мою речь, в которой я еще добавил рекомендацию не читать на ночь всякую бредятину вроде Муркока, Ван Гота или Нортон, а читать классику вроде «Сна в красном тереме» женщина кивнула, искательно (но как-то слишком проницательно-искательно) улыбнулась и попросила:

— Вы не могли бы сделать мне аборт?

— То есть… как? Я собственно… я, конечно, сторонник правительственной программы ограничения рождаемости, но ведь аборт, девушка, это так вредно для женского организма, приводит к необратимым последствиям и даже, избави Бог, может лучше палками по пяткам?

— Себе постучи! — вдруг вспылила сама покорность судьбе. — Господи, Нихуй, простите за выражение, если бы ты понимал. У меня уже девятнадцать детей. Я выполняю правительственную программу — не больше двух детей в семье. Но ведь муж-то десятый.

— А остановиться, ограничиться нельзя?

— Так получается…

Она моргала огромными раскосыми, опасно-огромными серо-зелеными глазищами, как двумя завлекательными омутами.

В общем ее звали Яньгуан. Наличие в имени формулы «ян» говорило, что еще не все так плохо, даже относительно хорошо и вверх ли, вниз потечет эта капля во мне, ищущем, это вызовет положительные эмоции.

Яньгуан имела одноименный протоним в китайской мифологии. Носительница протонима была какой-то там полубогиней, а по мнению иных прямо бодхисатвой зрения. В силу этой причины у реальной Яньгуан из Дунъучжумцзиньци левый глаз был -4, а правый +2. Без очков она была, как пьяная. А в очках, как ненормальная, и выходила замуж за кого попало.

И вот как стемнело и оставшаяся очередь китайцев потопталась, потопталась и, берегя пятки, отправилась всем миллионом по домам, между нами произошел следующий диалог. Странен он был и загадочен и непонятен, но смысл его был страшен и священен.

— Моя жизнь это дивное мгновение, длящееся ровно один выдох высшей сущности, — вдохновенно начала Яньгуан. — Она подарена мне кем-то объективно. Я не просила. Мне может быть, без жизни было бы лучше… Может быть… Сволочи. Подавились бы все таким подарочком!

— Ну и как, давятся? — ехидно спросил я.

— Давятся, — пожала она плечами и закурила китайскую сигарету «Штангист».

Я заметил, что желтая от табака мозоль у нее на среднем и указательном пальце даже на взгляд жестка и вызывает сочувствие. Вот каково с утра рис полоть, а с вечера обшивать китайской джинсой всю эту растущую ораву.

— Яньгуан, милая, но ведь так у всех. И долг каждого человека верно и достойно распорядиться этим нелепым подарком, жизнью, чтобы не было мучительно.

— А сам-то ты что же?

Сам-то? Сам-то я и не человек вовсе, а так, безумный сгусток цитоплазмы, каплей вертящейся по нескончаемой спирали катабазиса.

— А моя жизнь, — она ожесточенно закурила нового «Штангиста», — кем-то так свирепо спланирована. Я пытаюсь чем-то распорядиться, хотя бы собой, и опять вдруг попадаю в какое-то дурацкое замужество. У нас ведь, китайцев, мужиков, как риса, и всем я заметна. Длинная. И опять снова-здорово — дети, пеленки, каши. И на поле пахать с утра до ночи — радикулит, не радикулит.

— А любовь-то, любовь, Яньгуан?

— Это когда пьяный и усталый китаец автоматически?

— Не совсем.

— Мне как-то приснилось… Ботанический сад необычайно красивый. Вокруг цветы, пальмы. Это не здесь. Море где-то шумит неподалеку. У входа в сад стоит ларек. Я приближаюсь медленно, как плыву в глицерине, и не в ларьке отовариваться, хотя нужно, и не цветы нюхать, хотя хочется, а чувствую, что меня там ждет нечто, ради чего я жила, что этот нелепый подарок мне имеет какой-то смысл, а не только месть и ненависть. Прости, я путаюсь.

— Яньгуан, где ты, моя куколка? — послышался из сгущающихся сумерек голос ее мужа Мао Чжуси (Вань Суя). — Спать пора.

Десятый муж «бодхисатвы зрения» расположил на плетне между пеленками умильную раскосую рожу и был симпатичен до желания прицельного броска в нее кирпичом.

— Ладно. Договорим? — покорно поднялась Яньгуан и, пошатываясь на длинных тонких ногах, вышла из кабинета.

С севера и юга подул вредный ветер. Рисовая шелуха сплеталась в темнеющем воздухе в очень неприятных дракончиков. Даже в азиатские глаза, даже -4 и +2 под очки лезла всякая дрянь.

— Колосо, колосо, не жарко, — сказал Цзяо Фань, разливая чай.

— Точно, — согласился Алим, завязывая кроссовки, чтобы идти на танцы.

Где они тут происходят, он и никто точно не знал. Агасфер читал Конфуция и бурчал что-то насчет сдержанности.

С востока послышался топот. Я вышел во двор посмотреть, что случилось и тут увидел, что прямо на меня выскакивает какое-то чудовище. Правда, нескольких мгновений оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться — чудовище было гораздо симпатичней Мао Чжуси (Вань Суя) и являлось огромным черным догом. Собака пала мне в объятия и я пал в пыль вместе с объятиями. Сердце ее бешено стучало, в дьявольских ушах торчал испуг. Она доверчиво ткнулась мне в лицо мокрым носом и лизнула полуметровым языком. Собака-дог до боли напоминала Яньгуан.

— Что случилось, маленькая? — спросил я симпатичное чудовище.

— За мной от самого Пхеньяна гонится толпа северных корейцев.

— Зачем?

— Съесть хотят, однако.

— Фу.

— Я тоже думаю, что фу. Но вот едят же.

— Давай спрячу, дожица ты моя бедненькая.

— Да, спрячь, пожалуйста.

При помощи страшных, но добрых зубов собака помогла мне подняться, отряхнуться и спрятать ее в куче утиных перьев для щекотки.

Толпа северных корейцев с востока, не повредив ни единого кустика, притопала, как стадо голодных слонов-вседержителей, к нашему медицинскому центру.

— Анютка в синяках^[132], — поздоровались корейцы. — Тут большая черная вкусная собака не пробегала?

— Пробегала. Ее уж и след простыл, — я показал далеко на запад.

— Под чутким руководством вождя и учителя вперед!

И голодные утопали дальше. Собака выбралась из перьев, дрожа боками от удовольствия и чихая.

— Спасибо. Я люблю тебя, люблю, — она снова облизала меня в нос и в губы.

— Оставайся с нами. Путешествовать будем. Искать ее. Поможешь, у тебя же чутье.

— Чутье-то чутье. Только чую я, что недолго вам путешествовать осталось. Мала Земля. Одному живому человеку можно спрятаться только в одном месте. А одному бессмертному образу спрятаться вообще невозможно.

Собака-дог сидела в классической вежливой позе и, вывалив красный язык, разглагольствовала^[133].

— Но я найду ее хоть?

Так хотелось, чтобы хоть эта псина знала ответ.

— А что тебе ее искать, если ты ее даже не терял?

Вот так вот, значит, как оно то есть получается вообще вот.

— Ну ладно, я побежала на восток.

— А может с нами?

— Не. У меня там щенки.

— А корейцы?

— Да они все побежали на запад. У них же пропаганда такая — верят, что Земля шарообразная и они вернутся обратно в Корею. Хрен там. Свалятся с краю земного диска и все рожи об фортепьян поразбивают.

— Ну что ж, прощай, умная скотина.

— Прощай, потерянный человек.

Я последний раз заполнил ее классическую, покорную судьбе сидячую позу и вспомнил — вот почему тогда Агасфер притырил в Египте древнюю золотую статуэтку черного датского дога. Хотя в Древнем Египте ни черных, ни датских, ни догов не существовало, если верить Шампольону. Все к неожиданным, в меру натянутым поворотам сюжета.

Дальше сюжет повернулся еще прихотливей. Это милое четвероногое чудовище скакало, не разбирая дороги, и легко своротило на пути земляную плотину, которую построили трудолюбивые еще тысячу лет назад, но которую каждый год кто-нибудь сворачивал. Вода с рисового поля хлынула на гаоляновое, оттуда — на креветочное, оттуда вообще в пересохший ручей, крупный приток Хуанхэ. Поднялась настоящая тревога. Китайцы забили во все свои бронзовые колокола. Предоставленные сами себе, бедные крестьяне деревни Дунъучжумцзиньци бросились спасать свое достояние.

Через пятнадцать минут и я уже грудью сдерживал упорный натиск того, что мне посоветовал сдерживать опытный в этих делах Агасфер, который отправился на поиски Алима, который отправился на танцы.

Напомню, что дул северный и южный ветер одновременно. Стоял тайфун и темная ночь. Но все было видно для того, чтобы что-нибудь разглядеть. Полмиллиона крестьян таскало воду в ведрах. Оставшиеся полмиллиона укрепляли земляную плотину. Многие тонули и захлебывались.

И Яньгуан, которая уже так устала от всего этого — я видел — тащила тяжеленное, холодно плещущееся кожаное ведро, потом с лопатой укрепляла плотину, переступая длинными продрогшими и в щипких царапинах ногами, на которых не было ни капрона, ни лайкры, ни крокодиловых ботфорт, а только нищая, нищая босота.

А когда стихия закончилась и трупы унесла река в уездный центр, стало тихо. Только на всю деревню крикнул Мао Чжуси (Вань Суй):

— Яньгуан, куколка моя! Спать пора.

И я взял в руки кирпич.

Впрочем, труд бесконечен, show must go on, диалог — продолжен.

— Аборт?

— Кажется, само рассосалось. Нихуй, ой прости, что я так тебя называю.

— Ничего, Яньгуан, ничего. Это имя дал народ. А вот говорят, что ты бодхисатва.

— Я все эти сансары, перерождения, прохожу при одной жизни. Была замужем за партийным работником, потом за диссидентом, потом за бизнесменом, потом за взломщиком… Может, я и бодхисатва, может, я когда-нибудь и просветлюсь сама, просветлю своих детей. Но пока я в цепи кармы, просто даже кары. Мне снится иногда, что я мужчина-воин, что убиваю. А утром просыпаюсь, чувствую — опять рожать.

— Послушай, Яньгуан, давай я тебя увезу из этого проклятого кармического Китая. Здесь, в этой империи такое тесное низкое небо. Здесь тебе тяжело.

Она только опустила уголки губ и выпустила из глаза +2 аккуратную чистую слезинку. Ее нежная мозолистая рука отдыхала в моей.

За стеной в процедурном кабинете ее муж Мао Чжуси (Вань Суй) получал четвертый раз за день порцию палок и перышек. В отсутствие Алима и Агасфера трудился один Цзяо Фань.

— Яньгуан, а-а, сука поганая, а-а, больно!

Чего не вытерпишь, только чтобы не ходить на работу в поле.

— Яньгуан, м-м, ха-ха-ха, куколка, пошли спать!

— Не получится, милый. Куда ты меня увезешь, когда за мной так много всего.

Да что же это за страна такая — ни собаки, ни женщины увезти невозможно!

Агасфер (А Гась) нашел Алима (А Линя) только в ближайшем культурном центре, в центре которого находился Центр нетрадиционного времяпровождения. Агасфер немного поиграл на бирже и с лихвой вернул все, что Алим просадил в Центре нетрадиционного времяпровождения. После чего отправился в Министерство нравственности и заложил Алима. Потом — в Министерство регуляции рождаемости и заложил Яньгуан. Потом — меня в Министерстве здравоохранения.

Когда этот мерзавец уже подходил к пункту контроля в международном аэропорту, он увидел небольшую толпу интерполовских агентов, которые сразу заулыбались ему, помахивая ордерами на арест из Польши, Египта, Италии, Венесуэлы и т. д. Агасфер резко развернулся и, оттягивая пальцами края век, побежал…

Алим, обкурившийся опиумом, старательно прицеливался с порога. Перед ним стояли две абсолютно идентичные кровати, на которых раскрывались две абсолютно идентичные проститутки. Но каждый раз беднягу подводил обман зрения и он с разбегу врезался в какой-то дурацкий бронзовый чан, обделанный колючими драконами…

Солнечное светило безнадежно зависло над Поднебесной. В третий раз вошла Яньгуан.

— Зовут меня Яньгуан. Родом я из деревни Дунъучжумцзиньци провинции Хунань, а, может, и Хубэй. Я в десятый раз замужем. На этот раз за идиотом по имени Мао Чжуси (Вань Суй) и чувствую полную неудовлетворенность жизнью.

поет

(на мотив «Осмотрительность» в тональности «чженгун»^[134])

вхожу я

Меня зовут Нихуй Бухуй Сюэйго Хуа. Я родился 6 октября на 12 этаже. Я в гробу видал…

Нет, лучше спою на мотив «Алые губы» в тональности «сяньлюй».

входит Мао Чжуси (Вань Суй), хромая, кряхтя и размазывая кровь по лицу

Меня зовут Мао Чжуси (Вань Суй). Я родом из деревни Дунъучжумцзиньци. Я очень люблю свою жену-куколку Яньгуан. Мы с ней сделаем кучу детишек. Я только что получил сто пятьдесят ударов палкой по пяткам и один кирпичом по роже. Теперь я здоров и готов приступить к своей жене. А, если потребуется (с пафосом), то и погибнуть при исполнении супружеских обязанностей… Но что я вижу? Нет, я отказываюсь верить своим глазам. Моя любимая Яньгуаночка лежит на рисовой циновке голая, а с нею голый врач без специального медицинского образования. Они в позе «ян-инь», как взаимоперетекание добра и зла. О, как я возмущен и обижен. Сейчас даже спою.

поет

(на мотив «Солнышко светит ясное» в тональности «здравствуй, страна прекрасная») 

Негодяй Нихуй Бухуй, ты почему лежишь с моей женой в позе «ян-инь» и ласкаешь губами ее самые сокровенные места?

Я: Потому что я ее люблю.

Мао: Да? А мне куда?

Яньгуан: А ты закрой глаза и иди в поле, черт возьми.

Мао: Эй, бессовестный пришелец, я вызываю тебя на поединок по нашему обычаю по системе «кунг фу».

Я: А не лучше ли по системе, которой я владею лучше — «кто кого перепьет»?

Мао и Яньгуан (в один голос): Конечно, лучше.

Что происходит? Мы пили тошнотворную гаоляновку сперва втроем — я и супруги. Какие-то дети бегали между ног и тоже, кажется, пили. Агасфер (взялся откуда-то) предложил тост за всех дам сразу. Режиссер Валькареджи назвал его долбаньком. Тетя Октябрина из Каира сказала, что за такие слова, но не договорила, что именно.

Тогда вошел Цзяо Фань и заявил, что какое-то говно заявило о существовании на белом свете деревни Дунъучжумцзиньци и сюда едет карательная экспедиция из Министерства регуляции рождаемости.

Тогда встал совершенно обкурившийся Алим в желтом имперском халате с зелеными кругами под глазами, горевшими красным огнем. Он был страшен, как светофор, включивший все три лампочки сразу.

— Когда я работал в Южнотаджикистанской археологической экспедиции под руководством кандидата исторических наук И.Р.Пичикяна на раскопках кушанского городища хрен знает какого века и какой эры, то работать нам, конечно, никогда не хотелось. И был верный способ. Нужно было поскрести ногтем по дереву и посвистеть. Тогда поднимался сильный дембельский ветер «афганец» и уносил нас прочь. И всегда к продуктовому магазину в кишлаке Кабодиен.

ГЛАВА 7

Мы были пьяны, как дым, и от этого легки, как утиные перышки. Я забыл. Я все сразу забыл. Как произносится слово «мама» забыл. Как слово «Яньгуан», правда, помнил, но не хотел вспоминать.

Алим, Агасфер и я взялись за одну бамбуковую палку-пяткобойку, заскребли и засвистели. У меня это плохо получалось. Для поцелуя губы складывались хорошо, а вот для свиста…

Тут все пропало. Поднялся страшный ветер и я поднялся с ним. Вихрь, пыль, темнота, пространство, пустота под ногами, горы, сектора мертвой земли, грохот и тишина, темнота, тоска, безмятежность, темнота, ужас, темнота, ну посоветовал Алимчик, темнота и только три знакомые руки, три грязные, теплые, то нежные, то жесткие руки, три божьих чуда, по воровскому закону Дарвина вцепившиеся в одну бамбуковую палку. Стало несколько душно и влажно. Словно бы ветер — телепортатор сжал нас в своей бережной ладони, чтобы аккуратно, не зашибив, высадить посреди пасмурного денька^[136] посреди мягкой зеленой лужайки.

Черные от пыли, не в силах разжать сведенные судорогой руки, мы трое были похожи на скульптурную группу «Папуасы за добычей огня», «Золотоискатели Клондайка за дележкой участка», а, может, просто «Фетишисты». Но шеи вертелись. Невдалеке был замечен продуктовый магазин со странной для Таджикистана вывеской «Food-store».

— И-и, как давно я не был в Кабодиене, — удивился Алим. — Какой-то новый магазин открылся.

Но Кабодиен еще больше удивлял и какой-то новой архитектурой — двух и трехэтажные особнячки в позднеготическом, викторианском, пост-романском неореалистическом стиле.

Невдалеке от нас стоял высокий, хорошо выглядящий местный житель без тюбетейки, но в плаще. Он не моргая разглядывал молча пришельцев, буквально свалившихся с неба, и ожидал от нас дальнейших действий. На поводке необычный туземец держал странную голубую овцу на тоненьких ножках, которая ко всему прочему еще и гавкала.

Алиму, наконец, удалось отцепиться от палки. Он поднялся и смело пошел к незнакомцу, протягивая грязную ладонь, не обращая внимания на беснующуюся овцу. Произошел сложный обмен жестами. Алим, не встретив рукопожатия, приложил руку к сердцу. Туземец вытащил руку, свободную от поводка, из-за спины и приподнял шляпу.

— Ассалом алейкум.

— Спасибо, хорошо.

— Акя, это кишлак Кабодиен?

— Это кишлак Стаффорд, акя, то есть сэр.

— Агик, — спросил я, уверенный в очередном правдивом ответе, — тебе это что говорит?

— Все хорошо говорит. Мое последнее вечное заключение по приговору Стаффордского королевского суда уже сто лет как закончилось.

— А что ты тут натворил?

— Да город сжег по пьяни.

Английский городок был тих, вежлив, чопорен, как ему и полагалось. Газоны звали поваляться, пабы — попить пивка, но объятий так, в общем, никто не раскрывал.

— Надо бы где-то прийти в себя и начать новую жизнь, — мне показалось, что моя мысль также ненавязчива, как прелесть и древность Стаффорда.

— И-и, жаль, что мы не в Кабодиен попали.

— А чего, Алимчик, разве здесь хуже?

— Да не хуже, а так… хочется чего-то, я не знаю — то ли домой, то ли дальше.

— Спросим у полицейского, — предложил решить все проблемы Агасфер.

«Бобби» в высокой черной каске представился, не разжимая губ, как действительно полисмен Бобби Коэн.

— Как нам быть дальше?

— Уэ-уэ-рэ-рэ, сэр^[137].

— Чего?

— Уэ-уэ-рэ-рэ, сэр, — и показал жезлом в сторону гостиницы «Смерть под солнцем», где останавливалась Агата Кристи.

Пока ступали туда по газонам, я обратил внимание на афишку, уголок которой в пятнах от портвейна трепетал. «Леди и джентльмены. Бакалавр этики, директор Школы высших христианских добродетелей, лауреат Ордена высокой нравственности миссис Януария Глория Суонсон имеет честь пригласить Вас 6 октября в 19 часов в актовый зал Школы на лекцию «К вопросу размещения пивных ларьков и рыбных лотков вблизи ботанических садов».

— Эй, ну ты идешь? — окликнул меня Агасфер.

— Сейчас.

Я читал объявление по диагонали и построчно. Что же оно мне говорило? Что куда я не попаду — везде что-то похожее. Где же это я? Чем Стаффорд отличается от Каира, а Кумана от Торуни? Неужто только тем, что нужная мне улица в разных направлениях показывает, куда свернула нужная мне женщина? И всего-то? Весь этот мир построен с целью подразнить меня. Какой-то ваш весь мир не театр, а топлесс-шоу получается.

— Эй, мистер, вам просили передать.

Я оглянулся и увидел на шикарном мотоцикле вороватого вида негритенка.

— Что передать? Кто?

— Ваш паспорт. Ваши друзья. Они ждут вас в гостинице «Смерть под солнцем».

Да, верно. Новая страна, новый отель. Надо паспорт. Я раскрыл, помня чеченский сон, заведомо настоящий, приятно пахнущий черный документ. Под обложкой золотых льва и единорога значилось «Салман Рушди».

А что? Хорошее имя. Фамилия тоже что-то значит. Мне ли не понимать чувств, с ними связанных? Мне ли не привыкать ежедневно высматривать в миллионах лиц единственное? Каково ей под такой тотальной жаждой обретения? Посмотрю сам.

Лысый гладкий портье, похожий на подлокотную стойку, гадко усмехнулся, прочитав мое имя.

— Странно. Выглядите вы, как европеец, вполне могли бы назваться как-нибудь безопасно. Скажем, Андреас Баадер или Александр Баркашов.

— А что такого?

— Да вот тут двое господ — по виду чистые еврей с таджиком визитную карточку оставили.

Он любезно предъявил мне хорошего картона всю в виньетках и голубках (когда успели?) визитку, где вязью с одной стороны на фарси, с другой на английском было написано: «Алим Хантер и Агасфер Киллер. Фундаменталистское общество охоты на Салмана Рушди».

— А они у вас остановились?

— Может, и у нас, может, где угодно. У нас такое свободное королевство.

Он подал мне ключ от номера 26 (13+13). На лестнице что-то загрохотало. Что может в Англии, на родине детектива, загрохотать на лестнице, кроме мертвого тела?

— Сэм, — портье позвонил в колокольчик и приказал гладким голосом чопорному, почти не дышащему от постоянного пьянства слуге, — посмотрите, что там случилось?

— Слушаюсь, сэр.

Прямоходящий Сэм вернулся через пятнадцать минут.

— Где, сэр?

— На лестнице.

— Слушаюсь, сэр.

Еще через пятнадцать минут Сэм, все еще держащийся на ногах, доложил:

— Ничего, сэр.

— Вот видите, — гадко обратился ко мне портье, словно бы я испугался, словно бы я уже самого страшного в жизни не пережил.

Поскольку я был без вещей, то один поплелся искать 26-й номер. Он оказался на втором этаже. Двигаясь по деликатному ворсу, рассматривая номера дверей, я все же ухитрился заметить дуло^[138] ружья, целящееся в меня из-за кадки с фикусом. Резкий прыжок к стене, сужающий угол обстрела. Боль в плече, нет, не от пули, а от крепкой тазовой кости горничной, беззаботно шедшей куда-то по делам.

Она озадаченно посмотрела на меня, одернула юбку, подошла к фикусу, взяла ружье за дуло, насадила на него раструб с жесткой щеткой и стала пылесосить.

Я вставил ключ в замочную скважину своего номера. Ключ поворачивался туго. За дверью послышался шорох, очень непохожий на мышиный. Пришлось немного нажать на дверь бедром. Она неохотно впустила меня. Окно в спальне было распахнуто. Зеленая занавеска лениво шевелилась, как очень миролюбивый ливийский флаг. Снаружи раздался грохот приземлившегося тела.

Если выглянуть в окно, можно было заметить слишком внимательно следящую за мной ворону. Она крикнула кому-то что-то, сильно грассируя, и ко мне немедленно постучались. На всякий случай схватив со стола мраморную надгробную пепельницу, я сказал как можно спокойнее:

— Войдите.

В номер вошла давешняя пришибленная мною костлявая горничная и без улыбки поставила на стат чашку чая.

— Я не заказывал.

— За вас уже все решили. Номер оплачен. Чай заказан.

Когда она ушла, я, конечно, вылил в раковину отравленный напиток.

Часы показывали семнадцать тридцать по Гринвичу, термометр сорок пять по Фаренгейту. Скоро будет пора идти узнавать христианские добродетели по Суонсон. Я зашел в ванную, оставив дверь чуть приоткрытой. Перед этим принял некоторые меры безопасности, подвесив на несложной системе веревочек над входом ведро с водой и залив подоконник невысыхающей краской для невосполнимой порчи одежды^[139]. Кроме того, соорудив из подушек, скрученных одеял, распялок для рубашек и чайника собственное чучело, напялив на него собственную одежду, я усадил его за стол, вставил ручку и разложил перед ним седьмую главу рукописи «Катабазиса».

Пока я шумно плескался в воде, фыркал под душем, пел про седого Литвина, объятого думой, обратно загонял щеткой для мытья спины ядовитую эфу, выползавшую из вентиляционной решетки, утекло некое количество времени. Вскоре, высушенный феном, благоухающий и мирный, я вернулся в комнату. Ведро над дверью и подоконник были нетронутыми. В оконном стекле — десять пулевых отверстий. Мое чучело, простреленное осколочно и навылет во все чайники, подушки и одеяла, разметалось по полу с чувством выполненного долга. Седьмая глава «Катабазиса» с этого места и до слов «истекавший кровью и слезами, был переброшен через забор» была написана.

Перед тем, как покинуть помещение, я увидел, как правдивое, отражательное и абсолютно непроницательное английское зеркало показало, что перед ним стоит типичный скромный англичанин — борода сбрита, волосы аккуратно причесаны, хороший твидовый костюм, темно-вишневый галстук с золотой булавкой в виде усеченной головы пророка Мухаммеда, ботинки от «Монарха», которые обуваешь с наслаждением, а разуваешь с отвращением. Только самому извращенному фундаменталистскому сознанию могло прийти в голову, что я — Салман Рушди. Только та, которую я искал, могла выделить меня из тысяч одинаковых джентльменских лиц.

Впрочем, ведро над входом и краска на подоконнике несколько препятствовали прослушиванию интересной и заведомо полезной лекции. Недолго, как и всегда, думая, я отошел подальше, разбежался, оттолкнулся и, сгруппировавшись в полете, вышиб затылком, углубленным в плечи, два стекла, с ушераздирающим грохотом и удачно, как кошка, приземлился на четыре кости на четырехсотлетний газон. Поливавший его Сэм, удерживающий равновесие только опираясь на струю из шланга, даже не повернул головы.

Я отряхнулся, поправил галстук, вытащил из волос осколки и отправился себе прямо по траве в Школу добродетелей. Слева синел какой-то корявый забор.

«Бобби» на углу подробно объяснил мне, как найти эту шкалу. То есть из его слов кроме «сэр» я ничего не понял. Тем не менее вскоре один из поворотов направо оказался Виртью-стрит. За небольшой церковью вокруг памятника Френсису Дрейку, которого в этой церкви крестили и учили милосердию и справедливости, располагался обширный, но уютный скверик. На всякий случай я замедлил шаг.

На скамеечках, стоявших в ряд, сидели три старушки — две с вязанием, одна с коляской. Поджав сухие губы, пожилые леди с молчаливым гневом смотрели на счастливого негра семи футов ростом, который мочился под сэра Френсиса из какого-то пятидесятидюймового чудовища. Газетный киоск. С киоскером беседует обязательный джентельмен с собакой. Парень с девушкой в одних трусах^[140] пробегают трусцой. Две секретарши идут с работы и улыбаются одна чему-то своему, другая чему-то чужому. Я подмигнул им обоими глазами, но они видимо решили, что я так моргаю. У одного тротуара припарковано шесть автомобилей, у второго вдоль викторианских особнячков псевдореалистического стиля — три автомобиля и один рыжий голубой фланирует. Дальше желтеет какой-то корявый забор.

В общем, ничего подозрительного, и поэтому я, не мешкая, перепрыгнул через жестколистную живую изгородь и упал на живот, успев выхватить свой Люгер^[141]. Две пули мелодично ударили в стену церкви, осыпая меня известковой пылью. Мозг лихорадочно работал. До начала лекции оставалось пять минут. Нет, наверняка опоздаю.

Проползая вперед вдоль кустов футов шесть, я заметил в щель между листьями, как рыжий голубой пригибаясь пересек улицу и притаился за красным «Фордом». Сходство красок мешало точному прицелу. Тем не менее моя пуля сшибла рыжий парик и голубой оказался бритым Агасфером.

Главная опасность была в газетном киоске. Джентльмен, к возмущению английских старушек прикрываясь собакой, методично стрелял по кустам. Негр, закончив свое дело, взобрался на памятник Дрейку и зорко обозревал окрестности. Но самое главное — на крыше киоска вырос шестиствольный зенитный пулемет. Заросший фундаменталистской бородой, как в прологе, Алим хищно крутился в своем кресле, указывая стволами то на одну старушку, то на другую. Пожилым леди это тоже не нравилось.

Что делать? У меня две гранаты. Но как подняться для броска под сплошным обстрелом? Я был уже весь засыпан кирпичной пылью и мясистыми листьями. И все-таки лежа я исхитрился, выдернув чеку, швырнуть одну гранату под ближайший припаркованный автомобиль всего в пяти ярдах от меня. Новенькая «Хонда» в мгновение превратилась в огненный шар, разметывающий по тихому городку тяжелый металл. Старушки, побросав вязанье и коляски, уползали прочь. Алим инстинктивно развернулся в сторону взрыва и выпустил туда очередь. Меня распрямила пружина страха. В два прыжка преодолев расстояние до памятника, я присел за постамент и по высокой дуге пустил гранату в киоск.

Когда дым рассеялся, все было кончено, словно бы и не начиналось. Хотя как это не начиналось? Чушь какую написал. «Хонда» в клочья, киоск в клочья, все стекла на Виртью-стрит повылетали. Трупы неприбранные. Но юноша с девушкой в одних трусах все бегут, бегут, бегут, как знак зовущего будущего.

В актовом зале слушателей было немного. Лекция уже переходила в эндшпиль. Я сразу прикинул, что если вон ту маленькую кудрявенькую лет пятидесяти пешку пожертвовать вон тому мордастому слону в отставке, то та расплывшаяся в розовом платье свинообразная ладья окажется под ударом вон того лысого ферзя, наверняка имеющего не менее двадцати тысяч фунтов в год доходу с земельной ренты.

А на эстраде стояла (о как мне не хотелось туда смотреть, о, видит Бог, что я снова буду терзать свои сердце и печень) миссис бакалавр, директор и лауреат. Высокая, высохшая, как грот-мачта на ремонте, с пучком серых волос на затылке, выставив из-под дымчатых очков перебитый длинный нос, выплевывая ложь змеиным загибом губ, показывая гнилые зубы. На ней болталось синее фланелевое закрытое отовсюду платье ниже колен. Тонкие, едва скрывающие кости ноги говорили о тайном алкоголизме.

— И чем же вы думаете, друзья мои, — произнесла она нездоровым голосом, — эти грешники заедают свое пиво? Они его заедают противной соленой рыбой. О как мерзко эта рыба воняет. О как отвратительно от нее пахнут руки, ибо эти варвары чистят ее руками. А рядом во всей красе цветет Ботанический сад. Но эти пакостники не любят цветов.

Странное дело — во всем зале не виднелось ни единого красного петушиного «ирокеза» ни на одной голове. Ни у одного даже самого завалящего мужчинки не было в ушах даже самой скромной сережки. Женщины от менархе до самого распоследнего климакса кто лишь чуть тронул помадой губы, а кто вовсе позабыл это сделать.

— Не о Боге они думают, — продолжала лектор, возмущенно дрожа левой ногой, — а только о дьяволе. Представьте себе — их женщины, чуть только мужья уедут в командировку по делам бизнеса или по государственному заданию, немедленно вызывают любовников. А когда мужья неожиданно возвращаются, прячут любовников в горящих каминах или заставляют прыгать с восьмого этажа.

Я подсел поближе к пешке, которая ахала особенно экзальтированно, которая выглядела старше своих двадцати, но помоложе своих шестидесяти. Ее голова была сделана не очень качественно и покрыта стеклянными кудряшками. Я положил руку ей на узкое, неудобное плечо. Она не почувствовала. Тогда я по-хозяйски расстегнул ей пятнадцать пуговиц от горла вниз на жесткой крахмальной блузке, похожей больше на боевую кирасу, чем на женскую одежду. Добрался только до груди. За бронированным бюстгальтером с трудом нашелся крохотный неживой сосочек, не будившийся никак, мертвецки спящий. Я почувствовал себя прозектором.

— Но особо циничные из них поступают гораздо более умно. Они знакомят своих мужей с любовниками под каким-нибудь самым благовидным предлогом. А потом, отправив мужа, скажем, сдать пустые пивные бутылки, успевают за пятнадцать минут совершить прелюбодеяние!

Стекляннокудрая закричала громче всех:

— Позор!

Я ладонью расталкивал ее безразличные холодные бедра.

— А особо циничные любовники входят в самые сердечные отношения с их мужьями и, пользуясь доверчивостью и глупостью последних, под столом касаются вонючими от рыбы руками самых интимных частей жен вышеозначенных мужей.

— Долой! — послышались из разных источников ханжеские выкрики. — На свалку истории! Таким не место под солнцем!

— А я предлагаю, — переорала словно мечом обрубила — аж мурашки по спине — остальных Януария Глория Суосон, бакалавр и лауреат, — душить таких в колыбели.

Я только добрался до пешкиных трусов и почувствовал, что там как в пустыне ночью — сухо и зябко.

Все смешалось. Пешки, кони и слоны устремились, топоча, к сцене. Одного в столбняке мужчину, как две капли воды похожего на короля Георга V смели, уложили и он немедленно сдался. Восторженные слушатели рукоплескали, стараясь при этом зацепить миссис Суосон за ногу, вопили что-то несвязное, неладное.

Я понял, что ошибся, что выбрал не тот путь, что меня завели соблазны лукавые, чтобы погубить. Я оказался на самом дне путешествия^[142]. И решил выйти. Чтобы вернуться. Чтобы не смочь этого сделать. Я решил схватиться за нательный крест со святым распятием, чтобы избегнуть козней лукавого, а она мне посоветовала: «Сунь крест под пятку».

Я повернулся и пошел вон от всяких там Януарий. Лучше к Июлии. В спину меня ранил колючий голос миссис Суосон.

— Леди и джентльмены, следующая лекция состоится ровно через неделю 6 октября в 19 часов. Тема лекции «Критика стиля и метода соблазна мужей соседок посредством неожиданного минета».

— Спасибо, спасибо, миссис Суосон, — плескались голоса, как опрокинутый буфет с посудой. — Дай вам Бог доброго здоровьица.

— До свидания, леди и джентльмены. Завтра мой муж уезжает в командировку, — так закончила эта сука, скаля гнилые зубы.

Я шел один по притихшим, безлюдным улицам старинного Стаффорда. На одном из угловых зданий в стиле петербургского некрореализма прочел необычное для доброй старой Англии название «Litvina-Sedogo street». Пожал плечами, плюнул и пошел дальше. Кажется, раньше я искал эту улочку. Кажется, теперь она мне не нужна. Или я ей не нужен.

Отчего-то расхотелось жить. Внезапно налетел холодный штормовой ветер со стороны Ирландского моря и принялся высушивать мои слезы. Но у него, у негодного, это плохо получалось. Слезы выдавливались изнутри, как тошнота. Было горько.

Катабазис, катабазис. Моя короткая жизнь, уместившаяся в казавшееся бесконечным и порою прекрасным путешествии. Стольких женщин я повидал и со столькими был близок, хотя иногда недалек. И ни одну толком не понял. Как, впрочем, и они меня. Теперь я был один во всей своей самодостаточности. И это было так чудесно, что я мысленно сказал самому себе: «Да пошел ты!» Но вслух, немного успокоившись, я выкрикнул:

— Вот он я — Салман Рушди! Объявляется славная охота. Подставляется сам Салман Рушди. Вот он я! Возьмите… пожалуйста, возьмите. Неужели никому не нужен? Я не могу в одиночестве. Я потерял любимую, так и не успев ее найти, — уже тихо прошептал я, гневя судьбу. — Вот я, Салман Рушди, грешный человек.

Передо мной уныло поскрипывал черный старый дуб. В двух повешенных на толстой ветке футах в десяти от земли телах едва угадывались в темноте мои бедные Алим и Агасфер.

Неподалеку белел какой-то корявый забор. В гостиницу «Смерть под солнцем» что-то не влекло. Куда вообще было идти? Откуда-то я знал, так мне, очевидно, было дано, что страна Россия, которую я покинул в начале своего катабазиса, находится на одном краю Земли, а Британский остров — на противоположном. Значит все. Значит за тем, небось, корявым забором — пропасть.

Я сиротски поднял воротник твидового пиджака, уселся под дубом и обнял коленями грудь. Пусть бы завтра не взошло солнце.

Но оно взошло, блин, намалеванное неправильной формы золотым кругом на кое-как натянутом голубеньком холсте неба. Дуб с моим постепенно протухающими товарищами жалобно поскрипывал над головой.

Меня неделикатно растолкал безработный негр^[143], похожий на Андреаса Пападреу, и вручил визитную карточку, а точнее клочок из школьной тетрадки, заляпанный селедкой и залитый портвейном, но пахнущий духами «Мата Хари»: «Приходи. Где тебя носит?»

Ну и я пошел, как бы ожидая счастливого финала, точно будто можно подумать заранее не знал, заранее не придумал, что там может произойти.

Было не то утро, не то вечер, хрен разберешь. В квартире на втором этаже в прокуренной семиметровой кухне было полно народу, умещавшегося один фундаменталистский бог знает на чем. Стоял эндшпиль. Возле газовой плиты мордастый слон в отставке, спустив с волосатых своих и стеклянных пешкиных (лет двадцати — шестидесяти) ляжек штаны, вдумчиво трахал ее в позе стоящего миссионера. А она, пригибаясь к зажженной горелке, все пыталась прикурить и только подпаливала себе кудряшки.

В проходе не разобрать даже, между чем и чем дородная такая блондинка, телка такая клевая в одних желтых лосинах, да и то, в общем, держащихся на одних лодыжках, точно королева какая, напрасно пыталась пописать в бутылку из-под шампанского.

Расплывшаяся в розовом лифчике свинообразная ладья названивала по телефону, в то время как гладкий светловолосый бородатенький идиот^[144] в одних грязных белых трусах с татуировкой «Вова» на плече совершал воинский подвиг, показывая, как пить из горла бормотуху в девятибалльную качку.

Лысый ферзь, несмотря на всю свою земельную ренту, уплетал чего-то прямо из консервной банки. Еще кто-то то здесь, то там, не теряясь, трахал кого попадется или пил что встречал. Была осень. Опавшая листва доверительно шуршала под ногами. Меня чуть не сшибли в дверях выходившие с возмущенным шумом. Правда, входившие с азартными выстрелами, гитарами и вином меня втолкнули вовнутрь.

Темное море с вековечным шипением обкатывало гальку на неостывшем берегу и мне не сразу удалось разглядеть во всем этом бардаке миссис Януарию Глорию Суосон, спящую под столом на полу, поджав синие ноги, распустив губы, в обнимку с большой черной собакой между пустыми пивными бутылками. Внезапно она, гремя посудой и удивляя животное, встала и нелепо помахала руками. Крепкая дама в халате нараспашку, исполнявшая вслух «Пятьдесят шестую бразильскую бухиану»^[145], прервала пение:

— Что такое, Славочка?

— Блевать, — ответила лауреат и бакалавр и побежала, сметая все на своем пути.

Мне обрадовался только один седоватый мужичок, намертво припертый к стенке тяжеловесной бухианисткой и при этом пытающийся самому себе читать абсолютно ненужные стихи. Но мне не пристало радовать кого-то и радоваться чему-то. Ведь меня, в сушности-то, никогда не было.

С унитаза стекла миссис Суосон вместе со словесным бредом:

— Николай Николаевич, мажоритарная система, принятая в Великобритании, препятствует подставке собственной задницы первому даже симпатичному встречному, что, в свою очередь, при наличии у вас двух стаканов муки, одного яйца, столовой ложки питьевой соды, щепотки соли… А-а. Унесите меня, — простонала миссис Суосон.

— Танцуете ли вы, милая девушка?

Я и сам был робок до смущения и у меня давление подскочило так, что кровь чуть не брызнула из ушей. Что уж говорить о ней, которая не краснела при каком-то очень известном слове единственно потому, что не знала его вовсе.

— Да.

Девушка естественно улыбнулась, склонила головку, но рука ее сама поднялась в каком-то поиске сочленения.

Я взвалил се, легкую, как птицу, на плечо, и крылья и трубчатые кости свесились. Зеркало отразило потерпевшего кораблекрушение и охватившего лишь пестрый мокрый парус, который спасшемуся, собственно, и на фиг был не нужен.

В комнатах, как и полагается, что-то показывал для никого телевизор. Это была веселая игра-викторина со зрителями «Где прячется Салман Рушди?» Между глухонемым с рождения фортепьяном и кроватью-инвалидом, держащейся исключительно на собраниях сочинений Мейджора, Тетчер, Вильсона и Хита, лежал муж миссис Суосон, президент компании по челночной торговле предметами потребления. Она сказала, что он уехал в командировку и это оказалось неправдой. То есть она по своему обыкновению соврала. Он лежал на животе и молчал. В его затылке вульгарно торчала рукоятка топора.

В теле его супруги не повсеместно, но теплилась жизнь. Ночь пролилась на город, как неизбежная, вымарывающая краски цензура. Лужу впереди можно было разобрать лишь по колеблющейся в ней луне. Она стекла с моего плеча в излежанную поколениями любящих и ненавидящих постель.

И сам не понял, как очутился тесно прижавшимся к ее звенящему и светящемуся от страсти телу. Голодный ветер с неутомимой яростью бросался обгладывать темно-серые ребра шестисотлетнего собора, но она прятала нос в меховую горжетку и стреляла серо-зелеными глазищами — о этот взгляд из меха. Грохот в прихожей мог означать только одно — что стокилограммовая туша не только наносит физический ущерб себе, — не только материальный хозяевам, падая и роняя вместе с собой гардероб, но тяжкий моральный ущерб тому, кто придумал словосочетание «по образу и подобию своему».

— Миссис Януария Глория Суосон, я люблю тебя, самую прекрасную из сук, я все равно люблю тебя.

Она в ответ еще глубже прижалась ко мне. Каждое погружение приносило невыносимую радость. И если умирать, то сейчас, то немедленно. Высоко-высоко наверху протрубили гигантские трубы. Умирая от восторга, я впился в ее раскрывшиеся целующие губы. И в это момент зубки ее сверкнули жемчугом и не было в них ни точки гнили. Глории тут же стало не пятьдесят, а двадцать три года и мы стали счастливы. На небе высыпали звезды и кто-то еще выше, чем высоко, сказал:

— Смотри, они счастливы.

— Ну…

— Ну вот, значит.

— Ну так?

— Что?

— Что «что»? Не понимаешь, что ли? Учить тебя, что ли, как надо поступить?..

В телевизоре раздался звук приглушенного хохота. Треснула под ногою невидимая ветка, я раздвинул мохнатые лапы ели, давая возможность идущей за мной не уколоться.

Персонаж по имени Вова с татуировкой на плече, названный так в честь Виктора Ерофеева, отмерил от входной двери двадцать сажен и встал, как воин, в одних белых грязных трусах, готовый всем своим видом к воинскому подвигу, потому что в руках у него было восемнадцать ножей.

— А вот спорим, что кто-нибудь встанет к двери и я буду в него метать ножи точно по контуру и ни разу не задену. Черт возьми! Кто спорит?

Никто не спорил. Все как-то сконфуженно притихли, как-то почувствовав себя идиотами вместо Вовы.

— Я! — раздался голос из-под меня.

Януария Глория, решительно пошатываясь, встала и отпихнула меня. Отмахнулась.

— Ты куда?

— Неужели не понимаешь, что на самоутверждение? Я!

Ее прекрасные глаза сверкали жизнью. Она встала к двери, раскинув руки. Готовая к распятию. Доступная всем. Прощающая всех. С нею был Бог. Тот странный наш, непонятный никогда Бог, который бывает даже с дьяволом.

Все притихли. Вова глотнул портвейну для меткости, прицелился и метнул свой первый нож. Тот, незаметно просвистев по воздуху, вонзился в дермантин в дюйме от ее уха с неподвижной сережкой. Глория даже не моргнула. Второй нож воткнулся над ее головой. Третий, четвертый, пятый… восемнадцатый.

Она стояла, словно бы, только словно бы распятая, в жуткой варварской окантовке из стали. Тишина была такая, что даже не слышалось выдыханий миазмов.

Януария Глория Суосон, сверкнув тощим сладострастным задом, повернулась лицом к двери, выйдя из стального круга. Она с трудом, со всхлипываниями принялась выдирать ножи. Она дрожала от возбуждения и готова была благословлять весь мир своей любовью.

— А теперь ты становись, скотина, — пропела она Вове и тот понуро поплелся на ее место.

Он встал и тоже развел руки, по-хамски изображая из себя казнимого. Глория отошла на положенные двадцать сажен, размахнулась и, почти не целясь, метнула первый нож. Он вонзился Вове между глаз. Воин даже не успел скосить их, как умер.

— Ой, убийство, — зачарованно прошептала толстая ладья в одном розовом лифчике, которая болтала по телефону.

Болтовня прекратилась и был быстро набран телефон полиции. Но тут же розовый лифчик стал красным и из мощных, вскрытых ножом Глории грудей красотки под напором хлынула кровь.

Миссис Суосон раздавала налево и направо. Этому дала и тому дала. Этому под ребро, тому в спину. Ножей у нее было предостаточно.

— А! А! Пришел мой смертный час! Полиция! Помогите!

Но ничто не могло помочь от всеразрушаюшей, всепыряющей силы Глории. Кто-то так и не проснулся мордой в закуске. Кто-то так и не успел пописать в бутылку.

Когда кончились ножи, Глория отрыла где-то старые обломанные шпаги. Она неумолимо подошла к испуганно совокуплявшимся у газовой плиты слону и пешке.

— Нет! Миссис Суосон, дорогая…

Очень острый, тоньше комариного жала клинок… вошел… под левой лопаткой… словно поверхность сладкого персика, разошлась под сталью кожа ее…

— Теперь моя очередь? — мне так не хотелось задавать этот вопрос.

Она влилась в меня совершенно безумным поцелуем. Она слилась со мной настолько, что стало невозможно различить, где кто. Только ее ласковая рука с самым последним предметом — остро заточенной пилочкой для ногтей — точно знала, где колотится мое больное и кипящее сердце.

— Я люблю тебя, — шепнула она мне, предварительно нащупав пальчиком место между шестым и седьмым ребром, — так получилось.

И воткнула пилочку для ногтей.

Эти безумные глаза, это последнее слово «получилось» завертелись в головокружительной карусели по комнате. Они все быстрее удалялись вверх по спирали в средоточие нестерпимо горящей огненной люстры. Я все ниже оседал на пол. Прошла вечность.

Приехала полиция. Внизу засверкала лиловая мигалка. затопали башмаки. Послышалась угрожающая английская речь.

Я понял, что пора и отсюда. Хотя и некуда и незачем, но пора. Кое-как натянув на себя брюки и рубашку, обувшись, я устремился к черному ходу. В парадную дверь квартиры уже ломились детективы. Я побежал наугад, шлепая по вязким, растекшимся красным лужам. Удушливый запах спирта, табака, пота и крови. Где-то слышались стоны недобитых и то, как большая черная собака шумно лакает из лужи.

Только Януария Глория Суосон не было нигде не видно и не слышно. Бежать было тяжко. Проклятая пилочка в сердце причиняла просто несусветную боль. Я очутился в каком-то полутемном грязном дворе. Передо мной чернел какой-то корявый забор. За спиной раздавались по лестнице гулкие шаги.

Я обернулся. Полиция? Нет это, тяжко топая, пачкая кровью перила и ступени, бежали за мной, а, может, улепетывали мертвецы. И муж с топором в затылке, и Вова с ножом во лбу, и совокупляющиеся в позе шашлыка на шпаге.

— Сюда, сюда, — вдруг крикнул знакомый голос от забора. Я улыбнулся и узнал Алима. Приблизился.

— Давай подсадим, — произнес рядом Агасфер.

Их речь была какой-то косноязычной. И немудрено. Приглядевшись я разобрал, что обоим мешали говорить вываливающиеся изо рта фиолетовые языки, а пальцы их все невольно тянулись погладить странгуляционные борозды на шее.

— Давай подсадим, — предложил и Алим. — Через забор и ты уже там.

— Где? — спросил я удивленно.

— В России. Где же еще?

— В какой России? Очумели что ли? Нет такой страны.

— А больше некуда.

— Но я не хочу! Нет никакой России!

— Хочу — не хочу, есть — нету. Алимчик, чего с ним больным разговаривать. Давай: раз, два…

И я, истекавший кровью и слезами, был переброшен через забор^[146].

За забором не было пропасти. Зато была свалка.

ГЛАВА 8

Серое унылое небо простиралось над всей Россией. Конца и края ей не было видно. Не считая забора за спиной.

Чертыхаясь и спотыкаясь, я стал карабкаться между угрожающе торчащими из бетонных обломков кусков железной арматуры. Ноги с трудом выбирали куда ступить в кучах гниющих отбросов, старой обуви, ржавых труб и еще не разберешь чего. Кое-где пробивались лишь полынь да крапива.

Долго ли, коротко ли, но выбрался я на пыльную дорогу. Как раз к автобусной остановке. На ней — никого. Я подождал. Никого. До рези в глазах вглядывался в туманный горизонт, но автобус так и не появился. И на остановку никто так и не подошел из людей.

Я двинулся по дороге куда-то. Все равно. Я даже не удивлялся обилию отрицательных частиц вокруг. Окна не светились. Я напрасно вглядывался в них, силясь увидеть хотя бы единственное в мире лицо. Напрасно. Автобусы не ходили. Троллейбусы не ходили. Метро не работало. Никто не выгуливал ни единой коляски с ребенком, ни единой собаки. По газонам не ходили. Цветы не рвали. Не торговали. Не воровали. Не любили. Не ненавидели.

Ни одного человека.

Хотя как ни одного? А я? Я ощущал себя — одной рукой другую, осмотрел ноги, дотронулся пальцем до носа. Все было в наличии, все существовало. Только очень больно было в груди. Проклятая пилочка для ногтей зашла так глубоко в сердце, что ничем ее оттуда невозможно было достать. Ну хотя бы, Господи, утолить боль.

И тут — О чудо! Мои молитвы! Никого, никого, но на углу коммерческая палатка работала.

Я тяжело доковылял до нее, нашел в кармане завалявшуюся банкноту в десять фунтов стерлингов и сунул в окошко.

— Браток! Я не могу больше выдержать. Чего-нибудь болеутоляющего, пожалуйста.

Банкнота без единого звука исчезла и взамен появилась небольшая бутылка с прозрачной жидкостью. Не взглянув на этикетку, я живо свернул металлическую пробку и жадно присосался к горлышку так, словно целовал. Вкус был какой-то обжигающий и непонятный. Но стало теплее, стало легче. Боль ушла куда-то вглубь, затаилась, затихла. Мне даже послышалось, что совсем рядом зачирикала птица, простой настоящий воробей…

А потом все исчезло. Словно все кончилось. Или все только стало по-другому? Или это пошел какой-то бред?

Да, скорее всего бред и фантазия. Эйфория и анестезия.

Я увидел перед собой увитый буйной, несдержанной зеленью столб. А рядом другой. Между ними полукруглое соединение. И все в плюще, диком винограде и лианах. И надпись… Боже мой, вот он — «Ботанический сад»! А кругом и повсюду, за решетчатой изгородью и перед ней: пальмы, кедры, сосны и древовидные папоротники. Цветы одуряюще пахли. И где-то невдалеке шумело море.

Только все это выглядело как-то не совсем правильно. Что-то мешало, искажало. Ах, вот в чем дело — атмосферные осадки. Только были они тоже не совсем правильными. Снег? А почему тогда тепло?

Перед входом в Ботанический сад стоял пивной ларек. Перед ларьком — небольшая очередь. Ну буквально три-четыре человека. Только все застыли в одном отдельно вырезанном кадре.

Не шевелилась все менее зеленая и все более серая листва. Не шевелились седеющие на глазах люди в очереди. А на переднем плане стояли две фигуры, зафиксированные в момент, когда они протянули друг другу руки. Но еще не успели дотянуться, коснуться. Оставалось совсем чуть-чуть.

В одной из фигур я узнал себя, и без того седого. В другой я, наконец-то, увидел, наконец-то, нашел ее, которую искал всю жизнь, всю короткую жизнь, уместившуюся в 6 октября 1990 года. И она седела на глазах. И ее прекрасные черные волосы покрывались серым налетом. И такое живое красивое лицо мертвело.

Я понял, в чем было дело. Сверху шли атмосферные осадки, сверху шел не дождь, не снег, а пепел. Легкий серый пепел.

Какие-то огромные непостижимые сейчас там курили. Они не замечали нас. Они послали самого молодого за пивом, а на нас им было наплевать. Курили и стряхивали пепел сюда.

Он летел часто и обильно. Кедры и пальмы покрывались густым одеянием. Только это совсем не было похоже на зиму и Новый Год. Это было похоже на то, что все очень страшно. Это все заглушало боль, но не лечило.

Я стоял, время от времени стряхивая пепел с головы и плеч, и ждал — что же еще будет?

А дальше вдруг неожиданно для всех грянула музыка. Нет, не музыка, а землетрясение.

Тот бесконечный, фундаментальный фортепьян, на котором держалась наша плоская горе-земля, со всеми ее мифическими слонами, людьми, правдами, руками, полными ласк, глазами, полными слез, устами, полными лжи; тот бесконечный фундаментальный молчаливый фортепьян не в силах был больше молчать и заиграл сам собой.

И это была божественная музыка, гораздо сильнее человека и всех его творений. Эта музыка доходила до неба и грозила ему. Музыка, которую ни описать, ни слышать человеческому уху было невозможно, сотрясала неустойчивую плоскую Землю. Она дрожала и вибрировала в предконечной судороге.

Пепел повсюду осыпался. А под пеплом уже не было никакой основы. Все истлело. Осыпались в жалкие кучки кедры и пальмы, столбы и решетки, ларек и очередь.

Все осыпалось. И только эти две фигуры — моя и ее — все стояли, все протягивали друг другу руки и никак не могли дотянуться.

1993

Примечания

1

это такой черный пианин (прим. автора).

(обратно)

2

Боже, какое нежуюшееся слово (прим. наборщицы).

(обратно)

3

раздел акушерства (прим. Минздрава)

(обратно)

4

выдуманный персонаж (прим. автора).

(обратно)

5

какая фраза! (прим. читателя).

(обратно)

6

вру (прим. автора).

(обратно)

7

генетическая память (научное прим.).

(обратно)

8

во загнул! Гарцует. Просто родимчик какой-то после нетрудных родов (прим. редактора).

(обратно)

9

самый неожиданный и страшный образ научно-фантастической литературы (литературоведческое прим).

(обратно)

10

примитивное магическое заклинание. Практических последствий не имеет (прим. этнолингвиста).

(обратно)

11

это назойливый намек на бесконечную сложность и относительность всего сущего

(глубокомысленное прим. автора).

(обратно)

12

это такой душман хуже моджахеда. Один мой знакомый Дима С. даже сочинил жуткую скороговорку для поступающих в театральные вузы.

«На мысу моджахеды хасидов гасили» (восточное прим.).

(обратно)

13

одежда (этнографическое прим.).

(обратно)

14

пере пояска(этнографическое прим.).

(обратно)

15

могильщик Парижской коммуны 1871 г. (историческое прим.).

(обратно)

16

обувь (этнографическое прим).

(обратно)

17

Клавдия Петровна в четырнадцатый раз за день пришла в магазин. Встала в очередь. Кто-то отошел, кто-то не отошел. «Вы за кем?» — спросила Клавдия Петровна высокую горбатую фигуру впереди. «За тобой!» — обернулась фигура. Это была Смерть (страшное прим.).

(обратно)

18

коровьей (прим. автора).

(обратно)

19

куриными (прим. автора).

(обратно)

20

интересно куда? (вопр. автора).

(обратно)

21

«классики» — все поделить и прыгать (прим. педагога).

(обратно)

22

это я уже второй раз пишу специально (прим. автора).

(обратно)

23

нет в жизни счастья (наблюдение).

(обратно)

24

хотелось бы так думать (прим. читателя).

(обратно)

25

ну это не всегда (прим. редактора).

(обратно)

26

прим. В.И.Даля.

(обратно)

27

торжественно отказываюсь от малейших претензий на Азию. П.Кузьменко (прим.

автора).

(обратно)

28

какой вообще пассаж при обращении к Богу — «Спаси бог тебя». Кого и кто, все-таки?

(недоумен. редактора).

(обратно)

29

а церофорос — нередкий мужской подвид человеческого рода (антропологическое

прим.)

(обратно)

30

костерок откуда-то. Где дрова-то взял? (прим. редактора).

(обратно)

31

когда успели взять, кто сбегал, где взял? (прим, редактора). Но что за прощальный

костерок без нее (прим. автора).

(обратно)

32

дурацкая манера Алима предварять фразы каким-то «И-и» (прим. свидетеля).

(обратно)

33

Красная армия (азиатск.).

(обратно)

34

один удар — упадешь, второй удар — сдохнешь (искаж. тадж.).

(обратно)

35

музыка и слова В.Строчкова (рус. нар. песня).

(обратно)

36

я охреневаю (прим. редактора).

(обратно)

37

обожаю этот обыкновенный кинотрюк. Ночью ползут на разведку отчаянные парни в кромешной тьме. Но все видно. Потому что кадр освещен софитом. Потому что. если актеры играют во тьме, это уже радио (прим. автора).

(обратно)

38

ругательства опускаем, место надо экономить (прим. редактора).

(обратно)

39

я же просила место экономить! (прим. редактора).

(обратно)

40

обожаю этот оборот.

Сказка Тэффи «Кобылья Голова»: «Приходит к Ивану-царевичу Кобылья Голова. — «Иван-царевич, я хочу с тобой жить». Делать нечего — стал Иван-царевич с нею жить» (прим. автора).

(обратно)

41

тоже обожаю. Удивительная какая-то космогоническая мера как времени, так и расстояния (прим. автора).

(обратно)

42

ну это и есть республика же (прим. историка).

(обратно)

43

это что за правитель? (прим. редактора).

(обратно)

44

это зеленый кайф (восточное прим).

(обратно)

45

опять это «делать нечего». Есть чего. Хотя бы сесть и покурить под доской (прим.

читателя).

(обратно)

46

вот говорят (я не читал), что И.С.Тургенев. хороший писатель и чудесный человек, не

умел женскую красоту описывать. Странно. А чего ее описывать, ее нужно целовать (прим, автора).

(обратно)

47

допустимо также кораллами, алмазами, бриллиантами, лазерами, шикарными лихтенштейнскими протезами (прим, редактора).

(обратно)

48

ну вот, опять пошли плагиаты (прим. редактора)

(обратно)

49

это уже тот я, герой. Ну. в общем, в некоторой степени и этот. Тьфу! Вы чего-нибудь понимаете? (прим. автора).

(обратно)

50

бесстыжая пчела (польск.).

(обратно)

51

Влодзимеж Ленинъ (1892–1928) — польский рабочий, деятель профсоюзного движения. Первый человек, погибший под первым электрокаром в Данцигском порту (прим. историка).

(обратно)

52

во загнул (прим. автора)

(обратно)

53

любовь и солнце — сорт чудесный (прим. текстильщицы).

(обратно)

54

ненавижу (прим. телезрителя).

(обратно)

55

музыка и слова Булата Окуджавы (прим. автора).

(обратно)

56

баба такая. Применяется для общей анестезии (медицинское прим.).

(обратно)

57

принято, чтобы дядя жил в Америке (прим. читателя).

(обратно)

58

причем на каждом неизвестно чьи (прим. свидетеля).

(обратно)

59

gypsy (англ.) — говорят, что египтяне.

(обратно)

60

пусть арабы подохнут (иврит).

(обратно)

61

надо заметить, что Агасфер никогда и не был обрезан. Агасфер был с детства атеистом

и вполне мог именоваться не только вечным жидом, но и вечным монголом, вечным турком, вечным зулусом и т. д. (прим. ровесника).

(обратно)

62

что за восточная история без черных невольников? Даже странно как-то (прим. автора).

(обратно)

63

кто из советских людей не мечтал об анфиладах (прим. советского человека).

(обратно)

64

монархист, роялист и эгоист (1494–1547) (прим. редактора).

(обратно)

65

АD 180/100 (прим. лечащего врача).

(обратно)

66

египетский президент (прим. автора).

(обратно)

67

африканский президент (прим. автора).

(обратно)

68

канадский хоккеист (прим. автора).

(обратно)

69

аргентинский писатель (прим. автора).

(обратно)

70

английский приемщик стеклотары (прим. автора).

(обратно)

71

советский маршал (прим. автора).

(обратно)

72

черт его знает кто такой (прим. автора).

(обратно)

73

сам бы не поверил, если б не увидел (прим. автора).

(обратно)

74

автопортрет (прим. автора).

(обратно)

75

египетский президент (прим. автора).

(обратно)

76

такой богатырь, но философ (прим. автора).

(обратно)

77

ну это вряд ли (прим. автора).

(обратно)

78

см. в начало (прим. автора).

(обратно)

79

мир с ними обоими (прим. автора «Тысячи и одной ночи»).

(обратно)

80

этими словами в 1848 году К.Маркс и Ф.Энгельс начали свои первый вариант «Манифеста коммунистической партии», но потом избрали какое-то другое вступление. Тетя Октябрина же нет (прим. Агасфера).

(обратно)

81

баба (арабск.) — женщина.

(обратно)

82

не забыли? Это ирмосы, которыми покрываются песни канона, ну и т. д. (прим. автора и В. И. Даля).

(обратно)

83

вариант: чертовы глубины ангельского блаженства (прим. автора).

(обратно)

84

такой даже Нисский не видал (прим. члена МОСХ).

(обратно)

85

это такая отрава, которую иногда называют кровью экономики. Представляет собой конечную стадию посмертного разложения жизни (прим. химика).

(обратно)

86

самое главное в жизни чеченского народа (политическое прим.).

(обратно)

87

прихватили (прим. Алима).

(обратно)

88

эпический чечен (этнографическое прим.).

(обратно)

89

прямо-таки всему (прим. автора).

(обратно)

90

замечу, что в некоторых незрелых и перезрелых демократиях, а также вообще не в демократиях нет ничего легче, чем приговорить к смерти. Скажем чемпиона СССР по убийствам А.Р.Чикатило в 1992 году приговорили, а он еще жил и жил. А меня вот еще когда приговорили, еще аж в 1979 году н. э. на берегу славного Понта Эвксииского в столице Боспора Киммерийского городе-герое Керчи. Дал мне мой хозяин древний грек Амфиктиои сын Меланиппа четыре тетрадрахмы и послал в бакалейную лавку на улице Бакалейщиков к лысому Дексикреону купить амфору оливкового масла, пифос ячменя и шесть локтей льняного полотна, да еще чтоб сдачу ему, такой свинье эриманфской. до обола принес. Ну, а на все деньги по легкомыслию купил шестнадцать бутылок пива и две тараньки. Сижу в тенечке, пью. Вдруг подходит ко мне бичара скифская, рожа варварская, морячок береговой такой лихой, тельник не стиран с Митридатовой войны.

— Хайре, — говорит, — антролос. Я не знаю, кто ты и что сделал. Мне лично — ничего, клянусь Аполлоном Бельведеров им. Но там мужики одни велели тебя убить.

И тесак из набедренной повязки вынает. Ну я туда-сюда. что делать?

— А у меня вот пиво есть.

— А, ну это другой разговор

Хорошо посидели. Вот как в старину к смерти приговаривали-то (непонятно чье прим., к чему)

(обратно)

91

худая баба, баба-яга (чечен.).

(обратно)

92

цвета хаки (прим. художественного редактора).

(обратно)

93

лицо вымышленное. Совпадения в именах и фамилиях чисто случайное (прим. автора).

(обратно)

94

дело в том, что в 1993 году ростовская экспериментально-научная фирма «Мошенник» организовала в Москве пункт оргнабора любопытных россиян, желающих убедиться в реальности существования Италии и заодно освободить ветви тамошних деревьев от излишков апельсинов. За небольшие деньги. Кончилось все тем, что ростовчане исчезли и никакой районный нарсуд не смог доказать разочарованным москвичам, что Италия не кончается во внезапно опустевшем офисе в одном из номеров гостиницы «Золотой колос» близ ВДНХ (прим. жертвы).

(обратно)

95

ну загибает, просто ни стыда, ни совести (прим. редактора).

(обратно)

96

«Мundial», сочинение П.Кузьменко (прим. Г.Прашкевича).

(обратно)

97

говорят, это разные художники (прим. искусствоведа).

(обратно)

98

вот так метафоры делаются (хвастовство автора).

(обратно)

99

так тоже делаются (хвастовство автора).

(обратно)

100

? (недоумение автора).

(обратно)

101

вот пример того, как можно сказать на русском языке, не сказав ничего (прим. автора).

(обратно)

102

нс понял (прим. военного специалиста).

(обратно)

103

этот отрывок читать необязательно (прим. автора).

(обратно)

104

а вот Валькареджи, сука, слон у него сдох, а зубы почистить не забыл (прим. стоматолога)

(обратно)

105

нет, со мной исключается. Я, как дурак, тут сижу, пишу этот никому не нужный печальный «Катабазис» (прим. автора).

(обратно)

106

вот такая сложная штука — жизнь (философское прим).

(обратно)

107

когда в одном из своих жизней в служил в Советской армии в школе молодятинки, там существовала тренировка «45 секунд подъем!». Это понятно — пока на спящую казарму летит авиабомба, надо успеть подняться с постели, одеться, построиться, получить задание от командира. схватить оружие и разбежаться в разные стороны. Но вот зачем существовала тренировка «45 секунд отбой»? (размышл. автора).

(обратно)

108

Надя Комэнэч (эротическо-спортивиое прим.).

(обратно)

109

слово такое новое, означающее — девушка, возбужденная присутствием мужчины и возмущенная отсутствием в нем внимания (прим. автора).

(обратно)

110

далее еще семь-восемь придаточных предложений может придумать любой читатель этой страшной повести (предложение автора).

(обратно)

111

даже у самых красивых женщин есть волоски в носу. Только очень красивые (анатомическое прим.).

(обратно)

112

приступ идиотизма. Но оно и простительно — девушку потерял (прим. редактора).

(обратно)

113

а чего ты хотел? (прим. героини).

(обратно)

114

59' 22" с.ш., 24' 7" в.д. (прим. для разведки НАТО).

(обратно)

115

интересно, а почему у него имена всех баб на букву «я»? (прим. редактора).

(обратно)

116

а сам писал, что сирота (прим. редактора).

(обратно)

117

вычеркнуто военной цензурой.

(обратно)

118

вычеркнуто военной цензурой.

(обратно)

119

один мой знакомый заступил в караул раз по зиме, залез в автофургон с печкой и решил глаза сомкнуть на минуту. Когда он их разомкнул, уже сияло солнце, повсюду била тревога, а группа захвата, углубившаяся в ближайшую деревню на поиски беглеца, уже наткнулась на свежеприготовленные бидоны с самогоном (военное прим.).

(обратно)

120

вычеркнуто военной цензурой.

(обратно)

121

вычеркнуто военной цензурой.

(обратно)

122

вычеркнуто военной цензурой.

(обратно)

123

вычеркнуто военной цензурой.

(обратно)

124

действительно популярный латиноамериканский праздник (прим. авт.).

(обратно)

125

см. где-то в начале (прим. автора).

(обратно)

126

ни с того, ни с сего вспомнил. Когда я работал на стройке Данилова монастыря, один шибко верующий собригадник как-то поразил всех филологическим изыском: «Какие глубины смысла таит русский язык! Вот слово «небеса». Это значит «нет беса». А один скептик тут же заметил: «А слово «небо» - значит «нет бога»

(обратно)

127

хаос (кит.).

(обратно)

128

великий передел (кит.).

(обратно)

129

хорошо (кит.).

(обратно)

130

восстание «Красных бровей», «Опиумные войны» и «Культурная революция» (прим. автора).

(обратно)

131

что за хижина, почему скромная, откуда взялась? (прим. редактора).

(обратно)

132

здравствуйте (корейск.).

(обратно)

133

что это вообще за персонаж? Бред какой-то (прим. редактора).

(обратно)

134

понятия не имею, что за мотив, что за тональность (понятия не имею чье прим.).

(обратно)

135

Иезавель я Китае? (недоумен. автора).

(обратно)

136

октябрьского, естественно, не забыли? (прим. автора).

(обратно)

137

ну какой экзотикописатель может уберечься от изложения факта незнания англичанами английского языка? (прим. редактора).

(обратно)

138

ну просто помешался герой на дулах. Ну что эти дулы могут сделать человеку? Вот я однажды сопровождал груз — тонну англо-русских коммерческих словарей из Москвы в Санкт-Петербург. У водителя КАМАЗа с чебоксарскими номерами были права на фамилию Рябов и путевка на Будайкина. У меня паспорт на Кузьменко и доверенность на Молчанова. В путевке значилось «стоматологические кресла», в доверенности — «газета «День». Под Тверью нас остановил гаишник. Едва взглянув на бумаги, он премило упер мне в живот дуло АКС и спросил: «Ну, что везешь?»— «Гаубицу и сто пятьдесят снарядов к ней». — «Что ж. доброе дело, езжай» (прим. книгопродавца).

(обратно)

139

продукция компании «Протер энд Гэмбл» (рекламное прим.)

(обратно)

140

на двоих что ли? (прим. редактора).

(обратно)

141

хрен с ним. Теперь «Люгер» неведомо откуда. Хорошо хоть калибр не называет (прим.  редактора).

(обратно)

142

а писал, что там нет никакого дна. Вот и верь ему (прим. редактора).

(обратно)

143

знал бы покойный лорд, скажем, протектор Оливер Кромвель, знал бы покоритель Африки Сесиль Родс, что в конце XX века в доброй старой Англии будет столько негров! (расистское прим.).

(обратно)

144

почти такой же, как у Виктора Ерофеева (прим. автора).

(обратно)

145

сочинение Вила-Лобоса (1887–1959).

(обратно)

146

здесь заканчивается текст, написанный моим чучелом (прим. автора).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

*** Примечания ***