Царь нигилистов 4 [Наталья Львовна Точильникова] (fb2) читать онлайн

Царь нигилистов — 4

Глава 1

Это четвертый том цикла «Царь нигилистов».

Первый том здесь: https://author.today/reader/172049

* * *

Надпись в нижней части конверта гласила: «От академика Ленца Э. Х.»

Саша был уверен, что его корреспондента давно нет в живых, а где-нибудь в коридорах Санкт-Петербургского универа стоит его бронзовый бюст.

Ну, что ты ещё будешь думать об ученом, физические законы которого ты проходил в школе сорок лет назад, и авторе учебника, который вышел при Николае Первом и выдержал N изданий.

Письмо было на немецком.

Саша понял обращение «Eure Kaiserliche Hoheit». И то из-за освоенных за год местоимений, ключевого слова «Kaiser» и похожести на английское «Your Highness». В остальном тексте — только формулы и отдельные слова, которые отказывались складываться во что-то осмысленное. Нужна была помощь зала.

Никсу Саша нашел в его кабинете с золотистыми обоями, синей мебелью и овальной картиной с плывущими по морю лошадьми и собакой.

Рихтер был тут же, что Саша счел хорошим стечением обстоятельств: Оттон Борисович лучше знал немецкий.

Присутствующие были веселы и что-то горячо обсуждали.

— Знаешь новость? — спросил Никса.

Саша посмотрел вопросительно.

— Ведень взяли, — сказал брат.

— Ведено? — переспросил Саша.

— Да-а, — протянул Рихтер. — Так говорят на Кавказе.

— В который раз его берут? — поинтересовался Саша.

— Ведень — в первый, — ответил Рихтер.

— Но не в последний, — заметил Саша.

— Брали другой аул Дарго, откуда Шамиль отошел в Ведень, — объяснил Рихтер, — он назвал её «Новое Дарго», но это другое селение далеко в горах.

— У тебя не так уж хорошо с пророчествами, — упрекнул Никса брата.

— А что?

— Папа́ сказал, что ты предсказывал пленение Шамиля. Ты ошибся: Шамиль ушёл.

— В этот раз ушел, — уточнил Саша.

Он выложил на синюю скатерть письмо с именем отправителя на конверте.

— Я конечно лучше помню немецкий, чем прошлым летом, но не настолько, — сказал он. — Так что спасайте.

Никса взял конверт и вынул письмо.

— Честно говоря, думал, что Ленца уже нет в живых, — сказал Саша.

И сел рядом с братом.

— Эмилий Христианович сейчас возглавляет физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета, — просветил Рихтер.

— Как это ему удаётся без знания русского языка? — поинтересовался Саша.

— Все знают немецкий, — сказал Оттон Борисович.

— Ваше Императорское Высочество! — начал переводить Никса.

— Это я понял, — прокомментировал Саша.

Никса тонко улыбнулся и продолжил:

— Мне передали ваш вывод уравнения, связывающего давление и средний квадрат скорости частиц, который вы озаглавили «Никакого теплорода не существует». Это довольно остроумно, однако ничего не доказывает, к тому же вы ссылаетесь на несуществующий закон никому не известного Авогадро.

— Понятно, он тоже не слышал про Авогадро, — вздохнул Саша.

— А кто это? — спросил Никса.

— Итальянский физик. Странно, что никто о нём не знает.

— Ваше изложение темы «Свободное падение» мне также передали, — продолжил Никса. — Ваш интерес к физике и высшей математике может только радовать, однако для переписывания моего учебника у вас маловато научных заслуг.

— Он просто дерзок, — заметил Рихтер.

— Да, ладно! — сказал Саша. — Честно говоря, никаких заслуг нет. Я даже мечтать не мог, что мне напишет академик.

— Академик тебе регулярно ставит тройки, — заметил Никса. — Яков Карлович Грот его зовут.

— Ладно, — кивнул Саша. — Давай дальше.

— То, что изложение на основе интегрального исчисления кажется вам более простым, чем моё объяснение, — продолжил Никса, — достойно уважения, однако вряд ли найдётся много гимназистов такого же уровня.

— Льстит, — сказал Саша. — Найдутся.

— Предложенная вами размерность — метры в квадратные секунды, которую вы выводите из формулы — непонятна и не отражает реальности. Что такое квадратные секунды? Гимназисту легче понять, что скорость каждую секунду увеличивается на 32 фута, и это гораздо полезнее, чем бездумно подставлять цифры в формулы.

— Ну, наверное, он лучше знает, что легче понять гимназисту, — хмыкнул Саша.

Хотя, честно говоря, в последнем пассаже академика была некоторая сермяжная правда.

— Ответ писать будешь? — поинтересовался Никса.

— Чуть позже. Его надо обдумать.

У Саши были определенные мысли о том, кто ему поможет с написанием ответа. На Никсе и Рихтере свет клином не сошелся в конце концов. Есть и другие люди, знающие немецкий.

— И что там с Ведено? — спросил Саша. — Есть подробности?

— Пока была только телеграмма для папа́, — сказал Никса. — Подробности через несколько дней.

— На Кавказе есть телеграф? — удивился Саша. — Где? В Грозном?

— В Грозной, — поправил Рихтер. — Нет. Ближайший в Симферополе, но это немного в сторону.

— Телеграмма пришла из Ростова-на-Дону, — уточнил Никса.

— Оттон Борисович, а что мы вообще туда полезли? — поинтересовался Саша. — Защищать кого-нибудь? Грузию?

— Не только. Тридцать лет назад в 1829-м закончилась война с Турцией и был заключен мирный договор: Адрианопольский трактат. Порта отказалась от всего восточного берега Черного моря и уступила черкесские земли. Но кавказские племена, которые султан считал своими подданными, ему не подчинялись. Признавали духовным главой и падишахом всех мусульман, но не платили податей и не ставили рекрутов. Эти земли можно было взять только силой.

— То есть султан дедушку нае… то есть обвел вокруг пальца? — поинтересовался Саша.

— Ну, не совсем, — попытался выкрутиться Рихтер. — Султан от них отказался, хотя на бумаге они принадлежали османам.

— А на самом деле?

— Турки занимали несколько крепостей на побережье, горцы терпели их, как единоверцев, но не давали вмешиваться в свои дела и били без пощады при любой попытке вмешательства.

— Ага! И повелитель правоверных сбагрил их русскому царю… — резюмировал Саша. — И мир заключил, и сделал вид, что что-то подарил, и от проблемы избавился — и всё одним махом. Королева в восхищении! Блестящая восточная дипломатия во всей красе. Нам ещё учиться и учиться.

Никса усмехнулся.

Рихтер вздохнул.

— Местные племена не поняли этой уступки, — сказал он. — Они считали себя независимыми. Говорили: «Султан никогда не владел нами и поэтому не мог нас уступить». Десять лет спустя после победы над Турцией генерал Раевский, который командовал черноморской береговой линией сказал шапсугским старшинам, приехавшим спросить его, почему идет он на них войной: «Султан отдал вас в пеш-кеш, — подарил вас русскому царю». «А! Теперь понимаю, — отвечал шапсуг и показал ему птичку, сидевшую на ближнем дереве. — Генерал, дарю тебе эту птичку, возьми ее!»

— Да, жаль конечно от подарка отказываться, — хмыкнул Саша. — Нашим же записан.

— И оплачен русской кровью, — буркнул Рихтер.

— Это очень известное заблуждение, Оттон Борисович: не бросать то, за что дорого заплачено. Кажется, еще чуть-чуть — и все будет наше. Это как игрок, который проигрался в рулетку, ставит еще и ещё в надежде выиграть, и отдает последние штаны.

— Кавказская война уже почти выиграна, — возразил Рихтер. — Пять лет назад по военно-грузинской дороге было невозможно проехать из-за нападений горцев. Тогда Шамиль смог захватить в плен внучек грузинского царя, фрейлин императрицы, жену князя Чавчавадзе с детьми и вдову князя Орбильяни с годовалым ребенком, так что их пришлось обменять на его сына Джамалуддина.

— Сына Шамиля? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Рихтер.

— А как его сын оказался у нас? Тоже был взят в плен?

— Не совсем, — заметил Никса. — Он был выдан дедушке в качестве аманата, заложника, в знак верности императору.

— Мда… — сказал Саша. — Россия — всё-таки не совсем Европа.

— Мы имеем дело с совсем не Европой, — возразил Никса. — Дедушка стал опекуном Джамалуддина, тот окончил кадетский корпус, выучил русский, немецкий и французский языки и увлекся науками, особенно математикой. И хотя Шамиль нарушил слово, Джамалуддина никто не тронул. Его даже не заставили креститься, дедушка решил, что, став совершеннолетним, Джамалуддин сам решит вопрос веры. Когда его согласились вернуть отцу, он уже был поручиком русской армии.

— Он долго думал, — продолжил Рихтер. — Поскольку не очень хотел возвращаться. Покойный государь не стал его ни к чему принуждать и предоставил выбор.

— Вернулся? — спросил Саша.

— Да, — ответил Никса.

— Значит теперь у Шамиля есть европейски образованный и умный военачальник, — предположил Саша.

— Нет, — сказал Рихтер. — Джамалуддин умер летом прошлого года.

— По-моему, он должен был быть еще молод, — заметил Саша.

— От чахотки, — уточнил Оттон Борисович. — Не дожив до тридцати.

— Как-то это смотрится… — проговорил Саша.

— Чеченцы конечно говорили, что его отравили русские, — усмехнулся Рихтер. — Но нам это было совсем не выгодно. Джамалуддин изучал, как живет его народ, осматривал аулы, оружие и укрепления. И все ему не нравилось, он хвалил русскую армию и убеждал отца примириться с Россией, потому что силы не равны. Боевые действия почти прекратились. Но в 1857-м наместником на Кавказе стал князь Барятинский — сторонник решительных мер против Шамиля, и туда были переброшены дополнительные войска. Тогда от Джамалуддина отвернулись и братья, и отец, и наибы Шамиля, и соплеменники. Среди русских офицеров ходил слух, что Шамиль сажал сына в яму, чтобы очистить его от русского духа. И что Джамалуддин постарел, похудел и раскаивается в своем решении вернуться к отцу.

— Отчаявшись вылечить сына, — продолжил Рихтер, — Шамиль послал за русским врачом, отдав за него в заложники пятерых мюридов. Но русский полковой врач смог только диагностировать чахотку и убедиться, что болезнь неизлечима.

— Жаль, — заметил Саша. — Может быть, стал бы хорошим математиком или инженером.

— О грабежах, заложниках и прочих бесчинствах чеченцев сейчас даже подумать смешно, — сказал Рихтер. — Аргунское ущелье взято, местные племена вытеснены далеко в горы и вот теперь завоевана Ведень.

— Вы ведь участвовали там в боях, Оттон Борисович? — спросил Саша.

— Не в Дарго. В Аргунском ущелье, в Шали, в Герменчуге. Последний аул, кстати, действительно уже брали, за четверть века до этого. Это было в августе 1832 года. Герменчуг — самый большой чеченский аул с тремя мечетями, лучшая из которых была построена на деньги, пожалованные генералом Ермоловым.

— Это мало соответствует тому, что я слышал о Ермолове, — заметил Саша. — Говорят, чеченские женщины его именем пугали детей.

— Это правда, — согласился Рихтер. — Непокорные аулы стирали с лица земли, и чеченцев все дальше оттесняли в горы. Но Герменчуг не был непокорным аулом. Алексей Петрович Ермолов рассчитывал, что вокруг красивой мечети соберется много жителей, и не ошибся. Население аула увеличивалось с каждым годом и не принимало участия в грабежах и разбоях. Но в 1831-м и они были вовлечены в общее восстание. Укрепили селение и ждали прихода русских. Имамом тогда был еще не Шамиль, а Кази-Мегмет, именно он убедил чеченцев испытать силу оружия и лично привел им на помощь восемьсот конных лезгин. Самих чеченцев было около трех тысяч.

В августе следующего года русский отряд переправился через Аргун, провел ночь в Шали и к полудню занял позиции в виду горцев. На левом фланге речка, на правом — густой лес. Там — конница лезгин и чеченская пехота. Село с трех сторон окружали окопы, а позади — тоже лес.

Командовал штурмом генерал Вельяминов, и он медлил, не начиная атаку. Войска наши, сварив похлебку с удвоенной мясной порцией, спокойно наполняли себе желудок. На правом фланге батареи в двадцать два орудия, на расстоянии пушечного выстрела от неприятельских окопов, для Вельяминова накрыли стол и расставили вокруг барабаны. А позади него, расположившись на коврах, закусывал корпусный командир со своими офицерами.

Между тем, неприятельский бруствер и плоские крыши домов были буквально унизаны чеченцами, ожидавшими атаки. Несколько зрительных труб были направлены прямо на генеральский обеденный стол. В час пополудни корпусный командир прислал Вельяминову своего адъютанта спросить, не пора ли начинать. «Нельзя, — ответил генерал, — солнце слишком жарко печёт, к тому же люди не кончили еды».

Через полчаса прибыл новый посланец к Вельяминову: «Не пора ли начинать штурм?». «Нет, не выпили ещё порцию, которую приказано раздать», — отвечал генерал.

Корпусный командир Владимир Дмитриевич Вольховский не обладал столь железными нервами и послал к Вельяминову подпоручика Федора Торнау. «Ступай, дражайший, назад, — приказал Вельяминов Торнау, — и скажи пославшему тебя, что, по моему мнению, надо еще подождать; впрочем, как угодно, только в таком случае не беру на себя ответа. Надо же время докончить обед и убрать стол».

Наконец, Вельяминов сел на коня и приказал артиллерии открыть огонь. Бутырские и егерские батальоны пошли в атаку. Чеченцы первыми дали залп из окопов, но не успели перезарядить винтовки, и русские передовые колонны ворвались в село.

Казаки попали под огонь чеченцев, но повернули к окопу, под завал. Там спрыгнули с коней и оказались вне зоны огня. Чеченцы стали ждать их появления, но снова не выдержали и дали залп. Казаки и грузины в тот же момент бросились в атаку и захватили укрепление. Рукопашный бой в селе продолжался, но чаша весов склонялась в нашу пользу, чеченцы отступали, пока не обратились в полное бегство.

И только около сотни горцев, отрезанные от леса, засели в три смежных дома посреди сада и не хотели сдаваться. Их оцепили тройной цепью застрельщиков, лежавших на земле, за плетнями и за деревьями. Но никто не смел показаться на виду у неприятеля, чтобы не быть тут же сраженным пулей.

Подвезли легкое орудие. Ядро пронизало три сакли во всю длину, но на противоположной стороне ядра били наших людей, поэтому пришлось прекратить пальбу, и решили поджечь дома. Это было не так-то просто сделать под дулами метких винтовок горцев.

Наконец, нашлись два сапера, которые двигая пред собой дубовую дверь вместо щита и неся пуки соломы и хворосту, подползли к крайнему дому, с неимоверным трудом сбили глину у фундамента и подожгли плетень. Чеченцы продолжали стрелять, пока жар не отогнал их от горящей стены.

— Оттон Борисович, — медленно проговорил Саша. — Я откуда-то помню эту историю.

Никса посмотрел вопросительно.

— Мне продолжать? — спросил Рихтер. — Или вы знаете финал?

— Возможно, знаю, — сказал Саша. — Но, может быть, это другая история. Конечно, продолжайте.

— Мало-помалу огонь охватил и две другие сакли, так что неприятелю оставалось только сдаться или гореть. Генерал Вольховский пожалел храбрых людей и приказал переводчику, предложить им положить оружие, обещая жизнь и право размена на русских пленных.

Переводчик выступил вперед и по-чеченски крикнул, что хочет говорить.

Чеченцы выслушали, посоветовались несколько минут, потом вышел полуобнаженный, почерневший от дыма чеченец. «Пощады не хотим, — сказал он, — одной милости просим у русских, пусть дадут знать нашим семействам, что мы умерли, как жили, не покоряясь чужой власти».

Тогда было приказано зажигать дома со всех концов.

Солнце зашло, и только пламя пожара освещало поле боя.

Чеченцы запели предсмертную песнь, сперва громко, потом все тише и тише, один за другим умирая от огня и дыма.

— В моем сне была не сакля, а башня, — сказал Саша, — и защитников было трое, и конфликт был в другом, и не Чечня, а Азербайджан, по-моему, но все остальное один к одному. Я помню даже предсмертную песню.

«Таких совпадений не бывает», — подумал Саша. Один из любимых фильмов детства, пересмотренный десять раз: «Не бойся: я с тобой». Главные герои: певец Теймур, его девушка и цирковой наездник Рустам прячутся на вершине башни, а разбойник Джафар приказывает своим бандитам сложить хворост у основания и поджечь. Да! Да! Русская армия в роли разбойника Джафара!

Автор сценария наверняка знал историю осады Герменчука. Предсмертную песню еще можно счесть распространенной кавказской традицией, но не поджог и смерть в дыму.

— Ты помнишь слова предсмертной песни из твоего сна? — спросил Никса.

— Частично, — кивнул Саша. — И процитировал:

'Как жили мы борясь

И смерти не боясь,

Так и отныне жить Тебе и мне!

В небесной вышине

И в горной тишине,

В морской волне И в яростном огне!'

— Жаль, что не полностью, — сказал Никса.

— Совсем не похоже на чеченские протяжные песни, — заметил Рихтер.

— Она так и начиналась протяжно и, видимо, на азербайджанском, но потом — вот это. Они все сгорели, да?

Глава 2

— Не все, — сказал Оттон Борисович. — Гибнуть в огне мучительно и не каждый в силах перенести эту пытку. Поэтому иногда растворялись ворота догоравшего дома. На пороге появлялся человек, начинал стрелять и бросался прямо на цепи застрельщиков, сверкая лезвием шашки. Казак подпускал чеченца на десять шагов, наводил ружье и всаживал пулю прямо в обнаженную грудь. И так повторялось несколько раз, пока очередного бешеного горца не расстреливали или не закалывали штыком.

Наконец, горящие сакли стали разваливаться, осыпая искрами истоптанные сады. Ни один чеченец не дался живьем: семьдесят два человека кончили жизнь в огне.

— За что я вас люблю, Оттон Борисович, так это за то, что не врете, — заметил Саша. — И за то, что умеете уважать врагов. Только я не могу быть с теми, кто сжигает живьем, пытаясь подчинить своей воле. Не хватает патриотизма! Я с теми, кого сжигают.

— Я никогда войны не любил, — заметил Рихтер, — и считаю ее глубоким злом, но это зло неотвратимо, пока человечество не избавится от гнета невежества, враждебного правде и справедливости.

— И от чего же просвещенные русские освободили диких чеченцев? — поинтересовался Саша. — От садов, которые вырубили, от стад, которые угнали, от домов, которые сожгли? Где-то я читал про «мусульманский рай», который русские вытоптали на Кавказе.

— Чеченцев надо было переселить на равнину, где они на виду, — возразил Рихтер, — а на их место водворить казаков, верных русской власти. На Кавказе иначе нельзя, Александр Александрович. Там милосердие воспринимают, как слабость. Дай им волю — и все вернется назад: грабежи, разбои и захваты заложников. Они испокон веку этим живут. И ничего другого не умеют.

— Не умеют? А сады тогда зачем? А стада? Я не верю в изначально дурные народы. Если их сады вырубили, стада угнали, а дома сожгли, чем им жить, кроме грабежа?

— Им дали земли на равнине, но они восстали снова. Они горячи, порывисты, наивны и готовы пойти за любым бездушным честолюбцем, пообещавшим им покровительство и победу. Дикие народы одна сила способна приводить в рассудок и хранить между ними порядок. А отдал я себя на службу этой силе не ради удовольствия смотреть на убийства, а, чтобы, упорствовать против существующего зла и для защиты родного края, чтобы пожертвовать на это и мою лепту пота и крови.

— Любим мы защищать свою родину на чужой земле, — заметил Саша.

— Иногда иначе нельзя, — сказал Рихтер.

— Это стандартное оправдание, — поморщился Саша. — Очень больно ощущать, что твоя родина не права, хочется как-то обмануть совесть. Я вас не упрекаю, Оттон Борисович, вас не в чем упрекнуть. Просто расхлебывать подарочек султана — нам с Никсой и нашим потомкам.

Комнаты фрейлин располагались на третьем этаже Зубовского флигеля. Саша поднялся туда после уроков и аккуратно постучал.

Открыла горничная. Серое платье с длинными рукавами, воротничком-стоечкой, юбкой до пят и широким белым передником. Русская коса, но вполне европейская кружевная наколка на волосах. Лицо приятное, но простое.

Служанка примерно в возрасте госпожи.

Низко поклонилась, только что не упала на колени.

— Глаша, кто там? — послышался из комнаты голосок Жуковской.

— Его Императорское Высочество великий князь Александр Александрович! — неожиданно низким голосом отрапортовала служанка.

Последовала короткая пауза. «Не одета она что ли?» — предположил Саша.

Но Александра Васильевна вышла ему навстречу и сделала глубокий реверанс.

На Жуковской было не придворное одеяние фрейлины, а более простой наряд: так называемое барежевое платье. Прозрачная ткань, вроде тюля, розовая в мелкий цветочек, поверх шелкового нижнего платья. Широкие рукава, мелкие круглые пуговки впереди, застегнутые по самый маленький воротничок. Юбка с многочисленными оборками, почти до пят.

С одной стороны, без шитого золотом бархата Жуковская казалась более доступной, с другой: ну, зачем же так наглухо зашнуровываться?

— Чем могу служить, Ваше Императорское Высочество? — поинтересовалась Жуковская.

— Не чем, а кем, Ваше Эльфийство, — сказал Саша. — Спасительницей, Ваше Фейство! От немецкого языка.

Жуковская улыбнулась.

— Конечно, Александр Александрович, проходите.

И входная дверь закрылась за ним.

Небольшая комната была обставлена, как комиссионный магазин. Мебель явно дворцовая, но старая и набранная из разных гарнитуров. Так что сиреневый диван с волнообразной спинкой и кривыми ножками соседствовал с классическими креслами, прочно стоящими на полу, и обитыми зеленым шелком. Картину дополнял древний тяжелый секретер, который Саша не вполне уверенно отнес к стилю барокко, и шкаф с книгами стиля ампир. В комнате также имелась не доходящая до потолка занавеска, за которой видимо располагалась кровать, зато на окнах занавески отсутствовали.

Последний факт его скорее обрадовал, он всегда считал шторы лишней деталью: ну, зачем закрывать вид из окна? Там был весенний царскосельский парк с тонкими ветвями на фоне закатного неба.

— Комнату обставляли не вы, — предположил Саша.

— Да, её обставили до меня, — кивнула хозяйка. — А почему вы так решили?

— Дедуктивный метод. Только логика и наблюдательность. Ни эльфы, ни феи так комнаты не обставляют. Я точно знаю. Я видел во сне.

— Мне приказать подавать чай?

— Да. Если конечно вы готовы терпеть меня больше часа.

— Вас хоть до… гораздо дольше.

Они сели за круглый столик, покрытый тяжелой гобеленовой скатертью. Служанка принесла самовар и разлила чай.

Он протянул Жуковской письмо Ленца.

— Вот, прочитайте!

Она взяла, пробежала глазами.

— Вам перевести?

— Уже. Мне написать ответ. Я тут набросал русский текст.

И он достал из кармана листок с текстом, отпечатанным на машинке.

— Вот.

Читала она быстро.

— Это ваше чудесное изобретение? — спросила она.

— Никакого чуда здесь нет, простая механика. Но я, признаться, был удивлен, что получилось. Более простые вещи не получаются. Как вам письмо? Если я где-то взял неверный тон или погрешил против этикета, вы говорите.

— «Глубокоуважаемый Эмиль Христианович!» — начала читать Жуковская. — «Я был безмерно счастлив получить ваше письмо, поскольку и мечтать не мог, что мне когда-нибудь напишет ученый вашего уровня».

Она задумалась.

— А не слишком? — спросила она. — Вы великий князь, а он простой профессор.

— Он академик, — заметил Саша. — И более того, он Ленц. Он автор правила Ленца и соавтор Закона Джоуля-Ленца. Так что, может быть, и не равен Ньютону, но где-то рядом. И думаю, он прекрасно знает свое место в научной иерархии, так что воспримет как должное.

— Хорошо, — кивнула Александра Васильевна, — пусть будет так. Но все-таки лучше «любезнейший», чем «глубокоуважаемый».

— Ладно. Папа́ я пишу «любезнейший», так что, наверное, и Ленцу можно.

— «Для меня удивительно, что никто никогда не слышал об итальянском ученом Авогадро», — продолжила Жуковская. — «Приват-доцент Дмитрий Иванович Менделеев любезно согласился проверить его закон, надеюсь, что все сойдется. И мне кажется разумным написать в итальянские университеты и узнать, не работал ли у них человек с такой фамилией и не сохранились ли его труды. Я бы мог сделать это сам, но мне кажется, что профессора больше прислушаются к ученому с мировым именем».

— Нормально? — спросил Саша.

— Вполне, — кивнула Жуковская. — Только мне кажется, что к русскому принцу они тоже прислушаются.

— Может быть, — согласился Саша. — А на каком языке писать? Немецкий у нас язык науки? Знают ли итальянские профессора сие варварское наречие?

— Можно на двух языках написать: немецком и французском, — предложила хозяйка.

— Можно. С вашей помощью. На французском я уже могу худо-бедно общаться с друзьями, но не с профессорами университетов Италии.

— Хорошо, — кивнула Жуковская. — Напишу.

— Интересно, сколько в Италии университетов? Ведь наверняка в каждом городишке на вершине каждой уважающей себя горы.

— Не знаю, — улыбнулась Жуковская.

— Мне кажется, он из Турина. Но я совсем в этом не уверен.

— Значит, прежде всего пишем в Турин. В письме к Ленцу оставляем про письма в итальянские университеты?

— Конечно. Надо же польстить мэтру.

— «У меня нет никаких научных заслуг», — продолжила Жуковская, — «так что, конечно, не мне переписывать ваш учебник, любезнейший Эмиль Христианович, однако мы с моей тетей Еленой Павловной собираемся открыть физико-математическую школу имени Магницкого для тех гимназистов, которые в состоянии освоить интегральное исчисление. Думаю, таких найдется немало. Я надеюсь, что это поднимет престиж физико-математического образования, к сожалению, до сих пор недостаточно оцененного. И для школы Магницкого нам нужен новый учебник. Если вы позволите, я могу высказать свои соображения на эту тему, и буду счастлив, если вы согласитесь стать его редактором. Академик Остроградский уже согласился помочь нам с составлением задач для вступительных испытаний по математике».

— Нормально? — спросил Саша.

— Вас не зря сравнивают с Петром Великим, — заметила Жуковская.

— Пока у меня заслуг для этого примерно столько же, сколько для переписывания учебника Ленца. А эффективность, наверное, будет не лучше. Я где-то читал, что большая часть проектов Петра Алексеевича умерла вместе с ним. Что в общем естественно для авторитарной модернизации. Модернизация быстро растворяется в воздухе, и остается один авторитаризм.

— Вы не правы, Ваше Высочество! — заметила Александра Васильевна. — От него многое осталось. Посмотрите вокруг! Это не допетровская Русь.

— Ампир, классика, барокко… что там ещё? Да, окно в Европу пока функционирует, и по балтическим волнам за лес и сало к нам еще что-то возят. Но не сомневаюсь, что со временем найдется человек, который заколотит его обратно. Ибо наносное.

— Почему вы так думаете?

— Потому что Европа — это не мебель с кривыми ножками, не кринолины под юбками и даже не сортиры со спуском. Это государственные институты, гражданские свободы и доверие друг к другу.

— Я читала вашу конституцию, — тихо сказала Жуковская.

— Рукописный вариант?

— Да.

— Интересно, сколько их… и как?

— Очень радикально.

— Это сейчас так кажется. Лет через десять лежания в пыли будет смотреться махровым монархизмом.

— Мой отец всегда был сторонником самодержавия, — заметила Жуковская, — но не самовластья.

— И в чем тонкая разница?

— Самодержец может принимать любые законы, но обязан сам им следовать.

— Слишком велик соблазн в каждом неудобном случае принимать новый закон. Впрочем, для этого необязательно самодержавие, и ручные парламенты бывают. Но самодержавие значительно ускоряет процесс.

— Не всегда. Честный человек не будет этого делать.

— Честным людям вообще не нужны законы. Как говорится, церковь для грешников.

— Вы часом не анархист? — усмехнулась Жуковская.

— В анархизме есть рациональное зерно, в том, что касается самоорганизации общества. Но воры и обманщики не позволят нам обойтись без власти. Я недостаточно верю в человечество, чтобы быть анархистом.

Небо за окном из лимонного и бирюзового стало синем, и хозяйка зажгла свечи, белые и коптящие. В комнате запахло горелым жиром. Саша поморщился.

— Я много читаю, — извиняющимся тоном сказала Жуковская, — и мне не хватает восковых свечей. Вы не думайте, нам их выдают. Четыре белых, одну желтую и три сальных на день.

— Потерплю, — сказал Саша. — А что же в крестьянских домах жгут? Лучины?

— Не только в крестьянских.

Жуковская села за секретер и взяла примерно такой же письменный прибор, который Саше на гауптвахту передала Мама́. Написала немецкий вариант письма Ленцу и отдала Саше.

Он пробежал глазами, понял процентов десять, но решил довериться переводчице.

— Да, есть в этом мире вещи совершенно для меня недоступные, — заметил он.

— Почему недоступные? — спросила она. — Я не сомневаюсь, что вы выучите немецкий.

— Немецкий выучу. Но почерк! Уважаемый учитель Лагузен, конечно, несколько поправил дело, но все равно кощунство подписывать этот каллиграфический шедевр моими недостойными каракулями.

— Не такой уж хороший у меня почерк, — скромно улыбнулась Жуковская.

— Все познается в сравнении, — вздохнул Саша.

И подписал: «Всегда ваш, с неизменным почтением Вел. кн. Александр Александрович».

Она взглянула, подавила смешок, но глаза засмеялись.

— Во-от, — сказал он.

— Важно не как подписывают, а кто подписывает, — серьезно возразила она.

Перешли к письму к профессорам Туринского университета. Жуковская написала оба варианта: на французском и на немецком, а Саша коряво подписал.

— Мне кажется, вы чем-то расстроены, — заметила она. — Это из-за сальных свечей?

— Бросьте! Как может расстроить такая мелочь? Если я вас не очень обременяю, давайте еще чаю попьем.

И они вернулись за чайный столик.

— Александра Васильевна, чем делать, если твоя страна не права? — спросил он.

— Что вы имеете в виду?

И он рассказал ей историю штурма Герменчука.

— Я вас не шокировал?

— Я кажется слышала о ней. Но это ведь дела давно минувших дней.

— Прошло чуть больше четверти века. Еще живы свидетели и участники. Еще ходят по земле те, кто поджигал и, кто отдавал приказы, еще живы те, чьи родственники погибли в огне.

— Я уверена, что больше такого не было, — сказала она, — и не будет.

— Может быть и не было, — согласился Саша. — А вот насчет не будет…

Он задумался.

В свое время он вполне обывательски воспринимал Чеченскую войну. Да, конечно, ничего хорошего в этом нет, и его старые друзья, выходящие с плакатиками «Нет войне», имеют на это право. Но чеченцы же взорвали дома!

Саша конечно читал расследование «Московского комсомольца» про то, что дома взорвал Лужков, но это казалось полным абсурдом. Потом появилось еще одно тут же запрещенное расследование на ту же тему, но у Саши все руки не доходили его прочитать, но он его, конечно, скачал и на ноут сохранил. Потом автор сего был убит весьма оригинальным способом, что придало веса расследованию.

Но времени прочитать так и не нашлось. Да и не хотелось тратить время на явную конспирологию.

А потом стали просачиваться другие факты. Удар ракетой «Точка У» центру Грозного осенью 1999-го. С погибшими на центральном рынке, у почты, в мечети, на автостоянке и в роддоме. Удар в январе 2000-го по городу Шали, где чеченцы собрались на митинг, тоже «Точкой У».

Гибель сотен людей. Не 72-х комбатантов. Сотен. В том числе мирных жителей.

Почему он тогда не знал об этом? Почему узнал много позже и случайно? Ведь всегда новости читал. Неужели просто не хотел впускать в свой информационный пузырь то, что никак не соответствовало его представлениям не о морали даже, просто о норме.

Неужели принял на веру фразы про то, что там были боевики и сочувствующие? Про то, что на рынке был тайный склад боеприпасов? Неужели эмоционально отреагировал на словосочетание «антироссийский митинг» и вытеснил в подсознание.

Ну, конечно антироссийский. Какой же еще, если война?

Или все затмила победа? Через несколько дней город Шали перешел под контроль федеральных войск. И сейчас поискать ещё эту инфу. Словно не было.

Но тот, кто может сжечь чужих, и своих сожжет, не поморщившись.

— Это, наверное, один из вечных русских вопросов, — предположил Саша. — «Кто виноват?», «Что делать?» и более конкретно: «Что делать, если твоя страна не права?». Частный случай предпоследнего. На митинг выйти, точно зная, что тебя посадят на многие годы? Отказаться выполнять приказ? Закрыть собой? Красноречиво замолчать? Громко уехать?

Глава 3

— Не стоит, — сказала Жуковская.

— Конечно не стоит. Потому что саморазрушение все это. Или как минимум самоустранение. Так что? Молчать и ждать?

— Что-то делать, — сказала хозяйка. — Без саморазрушения.

— Ну, да. Теория малых дел. Открывать физмат школы. Пока не закроют.

— Вы читали Торквато Тассо? — спросила она.

— Нет, хотя много слышал. «Освобожденный Иерусалим»?

— Да.

— И что там натворили «освободители»?

— Ворвались в город и перебили всех жителей без различия народностей и вер: мусульман, евреев, православных. Есть средневековая миниатюра с кровавой рекой, которая вытекает из ворот Иерусалима. Крестоносец вешал на дверь дома щит, что означало: внутри — только его добыча. И никто больше не смел туда войти. Завоеватели врывались в дома, закалывали хозяев, с женщинами и детьми, или сбрасывали их с крепостных стен. На улицах лежали груды тел: мертвые вместе с живыми. Улицы и площади были усеяны обезображенными трупами с отрубленными головами. Одну синагогу сожгли со всеми, кто в ней был.

— И автор, который полностью на стороне крестоносцев. Как он выкручивается? Замалчивает?

— Нет. Совсем нет:

'Все кровью истекает, все полно

Резнёю беспощадной; всюду груды

Остывших тел в смешении с телами,

Хранящими еще остаток жизни'.

Жуковская процитировала это по-французски.

— Мне перевести? — спросила она.

— Нет, я понял, — сказал Саша. — По крайней мере, основной смысл. С французским у меня все-таки несколько лучше, чем с немецким. Я всегда мечтал о девушке, которая бы знала, кто такой Торквато Тассо, могла пересказывать его, не бледнея, и цитировать по-французски.

— Здесь все знают, кто такой Торквато Тассо, — заметила она, слегка покраснев.

— Этого совершенно не может быть, — возразил он. — В Байрона я еще поверю, в Шекспира — тоже. Я поверю даже в Данте и Петрарку. Но не в Торквато Тассо! Так как он оправдывается?

— Это Божья кара за вероотступничество, а крестоносцы — только орудия в руках Господа:

'О суд Небес! Чем долее ты терпишь,

Тем тягостней возмездие твое:

Ты гнев в сердцах воспламеняешь кротких,

Ты направляешь меч твоих сынов'.

— На Бога вину переложить — это, конечно, остроумно, — заметил Саша. — Господь все стерпит. Ну, да! Ну, да! Иуда — тоже только орудие в руках Божьих, ведь без него не было бы ни крестной жертвы, ни спасения человечества. Непонятно только, почему он проклят, а не прославлен как святой.

— Вы очень странно все трактуете, — заметила Жуковская. — Я никогда такого не слышала.

— Просто довожу эту логику до конца.

— Да, — кивнула она. — Божий промысел не снимает вины.

Послышался стук в дверь. И в комнате возникла Глаша.

— Барышня, мне открывать?

Жуковская, кажется, растерялась и вопросительно взглянула на Сашу.

— Мы ничего предосудительным не занимаемся, — заметил он, — так что не вижу оснований прятать меня в шкафу.

— Посмотри, кто там! — бросила она служанке.

Глаша ретировалась к двери и открыла.

— Ваше превосходительство! — послышалось из прихожей.

— Это генерал Гогель, — доложила служанка.

Саша встал и вышел навстречу Григорию Федоровичу.

— Вас обыскались, — пожаловался гувернер. — Что вы здесь делаете?

— Ну, что могут делать вместе мальчик и девочка гимназического возраста? — поинтересовался Саша. — Обсуждаем Торквато Тассо естественно. Поэму «Освобожденный Иерусалим».

Гогель посмотрел внимательно, видимо, чтобы убедиться, что возраст действительно гимназический.

— А! — сказал он. — И всё?

— Вы проходите, Григорий Федорович, — пригласил Саша. — Чайку?

Жуковская привстала и протянула Гогелю ручку для поцелуя. Он галантно коснулся её губами.

— Какой чай, Александр Александрович! — возмутился гувернер. — Половина двенадцатого.

— Я тоже думаю, что время совершенно детское, — согласился Саша. — Да, это не всё. Еще мы говорили о грехе.

— О грехе? — испугался Гогель.

— Крестоносцы, взяв Иерусалим устроили там резню и грабеж. Вот мы и обсуждали, является ли это грехом, если во славу божию, и была ли на то Господня воля.

— Ещё Его Высочество попросил у меня помощи с немецким, — перевела Жуковская разговор на менее скользкую тему. — А я не посмела ему отказать.

— Да, — согласился Саша. — Сначала я попросил Александру Васильевну быть моей спасительницей от немецкого языка, поскольку получил письмо от академика Ленца.

— С немецким и я бы мог помочь, — сказал Гогель.

— Конечно, — сказал Саша, — но я решил, что это не для солдата. Только дама может найти верный тон в переписке с университетским профессором и европейской знаменитостью.

— Написали ответ? — спросил Гогель.

— Да, конечно, — кивнул Саша.

И забрал письма с секретера.

— Вам надо возвращаться, — сказал гувернер. — Прощайтесь.

Саша вздохнул.

— До свидания, Александра Васильевна, — сказал он. — Мне бесконечно горько покидать вас столь неожиданно. Надеюсь, что у нас ещё найдется, что обсудить из истории мировой литературы.

И слегка поклонился.

А она присела в церемонном реверансе.

— Я надеюсь на вашу скромность, — сказал Саша Гогелю, когда они спускались в детскую на второй этаж. — Говорить ту не о чем, но Токвато Тассо — это сложно. Как бы чего попроще не выдумали.

— Николай Васильевич тоже знает, что вы пропали, — заметил Гогель.

— Зиновьев тоже человек чести.

— Но мы обязаны…

— Папа́ я беру на себя. Думаю, он меня поймет.

В последнем Саша совсем не был уверен.

— И что написал Ленц, Александр Александрович?

— Что, если уж я переписываю его учебник, неплохо бы назначить его ответственным редактором, поскольку я недостаточно опытен, чтобы делать это без его супервайзинга.

— Без чего? — растерялся Гогель.

— Бесценных консультаций. И я с этим совершенно согласен. Его же учебник.

— Вы переписываете учебник академика Ленца? — поразился Гогель.

— А Соболевский не говорил? Он мне немного помогает.

— Нет, пока.

— Учебник, к сожалению, слегка устарел.

17 апреля в день рождения государя был большой выход. Так что вернулись в Зимний.

Члены царской семьи и придворные собрались в Малахитовой гостиной.

Было утро, но солнце давно взошло и заливало город ослепительным светом. По синей Неве плыли редкие бело-голубые льдины, невероятной толщины и чистоты. Говорят, такие приносит с Ладоги.

Жуковская была здесь. В придворном платье: верхнем — из пурпурного бархата с золотым шитьем, нижнем — расшитым тем же узором белым атласе. Рукава с разрезом, как у Василисы Премудрой из сказки. И на голове что-то золотое, похожее на небольшой кокошник, и с него падает почти до пола тончайшая белая вуаль. И на плече голубой бант с шифром императрицы.

Саша улыбнулся и слегка поклонился ей, не решившись подойти ближе. Учитывая обстоятельства, чтобы не усугублять.

Отреагировать она не успела, потому что в зале появился Папа́ в окружении военных и пришлось приседать в реверансе.

Царь сиял не хуже позолоты потолка, люстр и капителей.

— Дама и господа! — сказал он. — Ведень взят. Только что поручик граф Ферзен привез подробности.

И Папа́ ласково взглянул на стоящего рядом молодого офицера.

Присутствующие ответили радостным «ура».

— Генералу Евдокимову, который командовал осадой, — прибавил император, — пожалованы орден Святого Георгия третьей степени и графское достоинство.

Придворные окружили поручика Ферзена.

Молодой граф был обаятелен, почти красив.

Фамилия Ферзен была Саше смутно знакома. Кажется, именно с родителями гонца с Кавказа была связана романтическая история, довольно далеко от оригинала пересказанная Нашим Всем (Пушкиным А. С.) в повести «Метель». Собственно, матушкой нашего героя была урожденная девица Строганова, дочь графа Павла Строганова. А сильные и богатые Строгановы вовсе не горели желанием выдавать ненаглядную доченьку за какого-то мелкого эстляндского графа Ферзена, в которого доченьку угораздило влюбиться.

Однако эстляндский граф, вполне отвечавший девице взаимностью, не смирился с отказом родителей невесты и устроил целый заговор одновременно в духе Шекспира и кавказских горцев. Невеста была похищена при полном согласии жертвы и с помощью нескольких друзей-офицеров. И влюбленные обвенчались в деревенской церкви в пять часов утра, дав взятку священнику, который говорят содрал пять тысяч рублей плюс тысячу рублей ежегодно.

Новость о похищении графини Строгановой так прогремела в Петербурге, что затмила взятие турецкой крепости Силистрии.

Родственники дочку с новоявленным зятем быстренько простили, однако дело дошло до Николая Павловича. И государь велел наказать виновников. Впрочем, не так, чтобы очень. Ферзена сослали служить в Финляндию, под Гельсингфорс, в крепость Свеаборг на островах Волчьи Шхеры, а сообщников разжаловали из гвардии в армию.

Не прошло и двух лет, как всех вернули обратно. Ну, не конституцию же сочиняли! А девицу похитить — это поступок всем понятный и простительный.

Впрочем, в страшную ссылку в финские болота бывшая графиня Строганова (а ныне Ферзен) отправилась за мужем, как образцовая декабристка.

Симпатичный кавказский поручик, унаследовал белокурые волосы, видимо, от лихого папеньки, а обаяние — от маменьки, а, может, от обоих вместе.

— Николай Иванович Евдокимов подошел к Веденю в феврале, — рассказывал граф Ферзен, — и оказалось, что Шамиль ушел оттуда с большей частью конницы, оставив защиту селения своему сыну Казы-Магома. Сам имам скрывался в окрестных лесах. Генерал не хотел рисковать людьми и готовился к осаде. Распутица, бездорожье, пространство, изрытое банками и покрытое лесом, потребовали на подготовку несколько недель. К последней декаде февраля успели только прорубить лес и сделать половину дороги.

Но Евдокимов считал, что нет нужды торопиться. Это неприятель делает ошибку, удерживая бесполезное ему селение, вместо укрепления обороны на дальних рубежах.

— Медлительность — этостандартная русская тактика, граф? — поинтересовался Саша.

— Не иронизируйте, Ваше Императорское Высочество, — сказал Ферзен. — Она нас еще не подводила. Слышали о полководце Квинте Фабии Максиме?

— Нет, — признался Саша.

— Не удивительно. Больше известен Сципион Африканский, который завершил победу над Ганнибалом. Но подготовил ее Фабий Максим. Его называли кунктатором (то есть медлителем), и это насмешливое прозвище со временем превратилось в почетный титул. Квинт Фабий всеми способами избегал сражений с карфагенянами, его отряды преследовали Ганнибала, но всякий раз успевали уступить без боя. Зато римляне перекрывали пути снабжения и забирали обратно занятые Карфагеном города.

В конце концов, Ганнибал был вынужден уйти из Италии, так Квинт Фабий «промедлением спас государство». Фабиева стратегия нас не подводит, Ваше Высочество. Во время Отечественной войны кунктатором называли Кутузова.

— В свое оправдание могу сказать только, что ни тактики, ни стратегии у нас еще не было, — вздохнул Саша. — Но постараюсь запомнить. Спасибо!

— Только в середине марта Евдокимов счел возможным приступить к осаде, — продолжил гонец для всех, — как раз стало теплее, и прежняя непролазная грязь начала подсыхать. Селение Ведень стоит на узком гребне между рукавами реки Хулхулау, с востока и запада — обрывистые берега. Шамиль много лет укреплял его, возводя прочные ограды, валы и редуты. Самый сильный форт, называемый Андийским, был обороняем дагестанцами — смелыми и надежными бойцами, а всего защитников Веденя было до десяти тысяч. А у Евдокимова 14 батальонов.

1 апреля мы пошли на приступ. С раннего утра был открыт огонь из всех батарей, к часу дня — пробита брешь в Андийском редуте, но батареи продолжили бомбить его до шести вечера, когда наши два батальона двинулись на штурм и тут же ворвались в укрепление, а защитники его все легли среди груды развалин.

Тогда батареи обратили огонь на само селение, и там вспыхнули пожары. Полковник Чертков с одним батальоном и двумя орудиями пошел по дну оврага левого рукава реки. Боясь лишиться последнего пути к отступлению, защитники аула бросились в бегство в лесистые горы к югу.

К десяти вечера Ведень был наш. Это стоило нам убитыми двух рядовых и ранеными одного офицера (барона Корфа) и 23 нижних чинов.

— Блистательно, — сказал Никса. — Почти бескровно.

— И это результат обдуманных, осторожных, методических действий генерала Евдокимова, — заметил Ферзен.

— Боже мой! — вмешался Саша. — Я правильно понял, что Ведень был взят 1-го апреля?

— Да, Ваше Высочество, — кивнул Ферзен.

— Вы ехали 17 дней?

— Точно так, — подтвердил гонец. — Путь не быстрый.

— Кажется, у нас Фабиевы дороги, — заметил Саша.

— Да, не «Москва-Петербург», — улыбнулся Ферзен. — 7 апреля я был в Тифлисе и передал новость главнокомандующему князю Барятинскому. В честь нашей победы дали 101 пушечный выстрел с Мехетского замка, в Сионском соборе отслужили благодарственный молебен, на разводе войска провозгласили «ура» генералу Евдокидову и чеченскому отряду, а я немедленно отправился в Петербург.

— Значит от Тифлиса до Петербурга ещё десять дней! — поразился Саша.

— Да, все верно. И из них девять до Москвы, а потом уже быстро: по железной дороге.

— Мне кажется из Парижа быстрее, чем из Тифлиса, — заметил Саша.

— Конечно, быстрее, — усмехнулся Никса. — По чугункам.

Царь сделал знак рукой. Придворные выстроились строго по старшинству: придворные мужского пола впереди, за ними Папа́ с Мама́, потом Никса, Саша сразу за старшим братом, потом остальные великие князья, княгини и княжны, а потом — фрейлины, где-то в конце построения. Все напустили на себя важный вид, и процессия двинулась.

То, что царь не коснулся темы Жуковской, Саша счел добрым предзнаменованием. То ли флиртовать с фрейлиной — дело естественное, простительное и даже скрепное, не то, что конституции писать. То ли Папа́ решил не портить праздник.

В церкви они ещё успели поболтать с Никсой.

— Это ужасно! — прошептал Саша. — 17 дней! Мы вообще не понимаем, что в стране происходит. Точнее знаем, что творилось пару недель назад. Как этот колосс ещё стоит!

— До Сахалина гораздо дальше, — заметил Никса.

— Сахалин уже наш?

— По Сидомскому трактату в совместном нераздельном владении с Японией.

— Это как? — удивился Саша.

— Хороший вопрос. Никто не понимает.

— Значит, ненадолго. Никса! Я поражаюсь, как это все вообще держится при такой связности! На чем?

— На верности государю.

— Угу! Особенно чеченцев. Скажи уж: на русских штыках.

— На верности государю русской армии, — уточнил Никса.

— А значит, как только центр ослабнет, все посыплется.

— Ну, допустим. И какое лекарство?

— Дороги нам надо строить, а не Чечню завоевывать.

— Уже завоевали.

— Ты так в этом уверен?

— Строим дороги, Саша. Папа́ все прекрасно понимает. Даже Евдокимов в Чечне начал со строительства дорог.

Служба подошла к концу. Процессия выстроилась в прежнем порядке и двинулась назад. В Малахитовой гостиной к Саше подошла Мама́.

— Нам надо поговорить, — тихо сказала она.

Их путь лежал в юго-западный ризалит, точнее в малиновый кабинет. До дверей их сопровождала Тютчева. Но когда лакей отворил двери, Мама́ приказала:

— Вели подать кофе для нас с сыном.

Фрейлина намек поняла и осталась за дверью.

Малиновые шторы, светло-малиновая, почти розовая, мебель черного черева, торшеры на витых ножках с карсельскими лампами в окружении свечей, пока не зажженных. Утро. Светло, хотя солнце сейчас на востоке и не освещает комнату. На стенах картины в основном на религиозные сюжеты: Богоматерь, Мария и Елизавета, Агарь в пустыне. Многочисленные цветы в горшках и шпалеры, увитые плющом, вокруг мраморной статуи в углу между окнами.

Там, за окнами — вид на северо-западный ризалит дворца с шестигранной башенкой на крыше, в которой некогда стоял телескоп императрицы Марии Федоровны, увлекавшейся астрономией. Потом там был оптический телеграф, позже — проводной. А потом, еще при Николае Павловиче его перевели на первый этаж.

На эту башенку Саша давно глаз положил, сочтя, что на ней очень органично смотрелась бы радиоантенна, когда Якобы решит проблему передачи сигнала на приличные расстояния.

Они с Мама́ сели за столик у высокого окна. Слуга принес кофе.

Глава 4

— Саша, — начала Мама́, — что у тебя с Жуковской?

— О, Господи! Ничего. Точнее переводы с немецкого и разговоры о Торквато Тассо.

Мама́ посмотрела строго.

«Именно с Торквато Тассо все и начинается», — говорил этот взгляд.

— Саша, твой Папа́, уже говорил, что она тебе не ровня, — сказала Мама́, — но ты даже не представляешь, насколько не ровня.

— Ну, почему? Папа́, может, и не сравнится в славе с Жуковским, но много сделает. Я уверен. Если бы она была дочкой Пушкина, тогда конечно.

— Иногда ты просто ставишь в тупик, — вздохнула Мама́. — Ты знаешь, чей сын Жуковский?

— Русского народа, полагаю. В подобных случаях уже неважно, кого конкретно.

— Не русского! Он сын турецкой наложницы Сальхи, захваченной русскими войсками при штурме крепости Бендеры.

— Вот это да! Что за беда такая с русскими поэтами: один — негр, второй — турок, третий — шотландец?

— Шотландец? — удивилась Мама́.

— Предок нашего Лермонтова — знаменитый шотландский бард Томас Лермонт.

— Не совсем шотландец, — заметила Мама́.

— Зато лорд Байрон тоже числил Томаса Лермонта среди своих предков. Так что они с Лермонтовым дальние родственники.

— Где ты только все это вычитываешь! — поразилась Мама́.

— Не все вычитываю, — скромно возразил Саша. — Что-то вижу во сне. Кстати, Томас Лермонт тоже видел будущее. Есть английская баллада про то, как он встретился с королевой эльфов, она увела его на семь лет в волшебную страну, где он получил от нее пророческий дар и способность говорить только правду. И есть другая баллада, где Томас Лермонт говорит с шотландским королем, тот предлагает ему земли и рыцарское звание, но бард только смеется над ним и поет три песни, заставляя плакать и смеяться, и вспоминать о грехах, о сражениях и о первой любви. И говорит: «Я вознес тебя на небеса и низверг в ад, я трижды перевернул твою душу, а ты меня хотел сделать рыцарем?». Потому что власть земного короля ничто перед властью, полученной от королевы эльфов.

— Красивая легенда, но что-то мы далеко от Жуковской ушли.

— Почему же? Я не удивлюсь, если среди её предков найдется, например, Алишер Навои.

Мама́ задумалась. Кажется, это имя не было ей известно.

— Он, конечно, не был турком, — пришел на помощь Саша, — но писал по-тюркски… в том числе. Но и по-персидски, конечно. Поэт, визирь, друг султана Хорасана. Я где-то слышал, что султан Сулейман Великолепный очень ценил его стихи.

— Саша, какой Навои? Сальха была простой рабыней из сераля.

— Из сераля? Еще интереснее. А чей был сераль?

— Жуковский говорил, что местного паши.

— Паши? Замуж за пашу вообще-то могли и дочь султана отдать.

Императрица усмехнулась.

— Господи! О чем ты!

— Ну, откуда мы знаем? И это просто проверить. Нет такой империи, в которой бы не любили писать бумажки. И османы, думаю, не исключение. Достаточно написать султану и спросить, что известно об этой девушке, не сохранилось ли каких-то документов. И повелитель правоверных в знак вечной дружбы, мира и всего такого между нашими народами, думаю, просто обязан что-нибудь интересное найти.

— Боже мой! — воскликнула Мама́. — Ты же был всегда честен, ты правду всегда говоришь, как Томас Лермонт. И предлагаешь попросить султана подделать метрику? У вас все настолько далеко зашло?

— Мама́, я не просил ничего подделывать, я просил навести справки. Никуда ничего не зашло, и не зайдет, пока я не найду способа сделать ее принцессой. Я вообще не уверен, что собираюсь далеко заходить. Она очаровательна, но это не то чувство, ради которого можно всем пожертвовать. Но бедной русской девушке султан или хотя бы паша в качестве родственника никак помешать не может. Я могу сам написать.

— Только попробуй!

Вечером Жуковской принесли большую картонную коробку с восковыми свечами. Они были толщиной в палец и пахли медом.

Поверх лежала записка:

'Любезнейшая Александра Васильевна!

Благодарю за помощь с немецким и увлекательную беседу о Торквато Тассо. Надеюсь, что этот скромный подарок вас не обидит.

Мама́ рассказала мне историю турчанки Сальхи, достойную того, чтобы современник событий Вольтер вставил ее в свою повесть.

Эта история меня чрезвычайно заинтересовала. Я как-то видел во сне Принцевы острова. Они поднимались из вод Мрамормого моря туманным утром, похожие то ли на пирамиды Фараонов, то ли на огромных серых китов. На них ссылали сначала врагов Византийских императоров, а потом, при османах — Шах-заде — многочисленных сыновей султанов, которые могли претендовать на власть. Их было так много, что ими можно было заселить острова.

Думаю, и дочерей было не меньше.

Я где-то читал или слышал, что дочь султана могли выдать замуж за пашу. Так что история о том, что ваша бабушка Сальха была из сераля паши в Бендерах — еще интереснее.

Колода тасуется иногда исключительно причудливо. Меня до сих пор поражает тот факт, что и наш Лермонтов, и лорд Байрон были потомками одного и того же шотландского барда — Томаса Лермонта. Не был ли и тут причастен какой-нибудь турецкий поэт? В этой области я недостаточно образован и кроме Алишера Навои, увы, никого не знаю, да и от него помню одно имя.

Но мои сны иногда сбываются. Не зря же я видел Принцевы острова!

Александра Васильевна, не могли бы вы рассказать подробнее об истории вашей семьи и пленной турчанке, которая теперь, благодаря вашему отцу, навсегда вошла в историю русской литературы, как предок Пушкина — арап Петра Великого.

Всегда Ваш,

Саша'.

Ответ от Жуковской Саша получил на следующий день.

Честно говоря, Принцевы острова он видел из окна туристического автобуса, подъезжая к побережью Мраморного моря. Но описал точно.

'Ваше Императорское Высочество! — писала Александра Васильевна. — Спасибо за письмо и подарок! Теперь я смогу прочитать Алишера Навои, который, кажется, уже переведен на немецкий.

При Екатерине Великой Россия вела столь успешные войны против Турции, что многие крестьяне и горожане повадились ездить на войну маркитантами. Один крестьянин моего деда из села Мишенского близ Белёва тоже собрался уйти с войском торговать. Пришедши проститься со своим господином, он спросил: «Батюшка, Афанасий Иванович, какой мне привезти тебе гостинец, если посчастливится торг мой?». «Привези мне, брат, хорошенькую турчаночку, — видишь, жена моя совсем состарилась», — говорят, отвечал дед.

Не знаю, какова в этом была роль крестьянина-маркитанта, однако двух сестер Фатьму и Сальху подарил моему деду майор Муфель, участвовавший в штурме Бендер. Младшей Фатьме было 11 лет, и через год она умерла, а старшая шестнадцатилетняя Сальха выжила и после крещения стала именоваться Елизаветой Дементьевной Турчаниновой, поскольку восприемниками были жена деда Мария Григорьевна Бунина и православный иностранец Дементий Голембевский.

Отец мне рассказывал, что сестры были не обычными горожанками, а пленницами, захваченными вместе с сералем местного паши. Но больше ничего об их турецкой жизни не известно.

Для Сальхи в имении Буниных построили отдельный домик, и она стала сначала няней младших детей деда, а потом домоправительницей и ключницей. А потом дед переехал к ней в домик.

Бабушка не ведала в том греха, поскольку была убеждена, что мужчина имеет право иметь нескольких жен, как это положено в исламе.

Сначала у них роились три дочери, но все умерли во младенчестве, а потом сын Василий. Дед не признал его своим, и отец был записан незаконнорожденным. Однако вскоре его крестил и усыновил друг деда — киевский помещик Андрей Григорьевич Жуковский, а крестной стала дочь Буниных Варвара.

У деда был старший сын Иван, который учился в Лейпцигском университете. Говорят, он был влюблён в девицу Лутовинову, на которой собирался жениться по возвращении в Россию, но дед прочил ему в жены дочь графа Григория Орлова и объявил свою волю. Но сбыться этому не было суждено. Вскоре Иван умер от простуды. Хотя ходили слухи, что руки на себя наложил.

И Мария Григорьевна воспитала сына Сальхи, как своего, хотя дед не оставил ни ему, ни его матери никакого наследства'.

«Какой интернационал! — подумал Саша, дочитав письмо. — Турчанка Сальха, киевский помещик Жуковский, русский барин Бунин, его сын — немецкий студент, и сами Бунины — потомки польского рода Буникевских».

Зато есть, за что зацепиться.

Константин Николаевич еще путешествовал по Греции, однако собирался в мае возвращаться через Константинополь. Что было очень кстати.

Вроде бы турецкий султан должен знать французский… В крайнем случае, переведут.

И как правильно обращаться к Повелителю правоверных?

Не мудрствуя лукаво, Саша спросил в очередном письме у дяди Кости, который должен был изучить вопрос.

«„Ваше Величество“, полагаю, — ответил Константин Николаевич, — А что у тебя за дело к султану?»

И Саша сел сочинять письмо.

«Sire!» — начал он.

И продолжил пока по-русски. Ибо черновик.

'Я встретил удивительную девушку. Ей шестнадцать лет, и она служит фрейлиной у моей матушки. У неё белокурые волосы, лучистые серые глаза и тонкий стан. Она свободно говорит и пишет на трех языках: русском, немецком и французском. Она цитирует наизусть старинные немецкие баллады и средневековые итальянские поэмы.

Она знает, кто такой Алишер Навои!

Она дочь нашего знаменитого поэта Василия Жуковского: Александра Васильевна Жуковская.

К сожалению, в России до сих пор много значат не личные достоинства человека, а его происхождение. И поэты не равны царям.

Эта девушка — внучка пленной турчанки Сальхи, захваченной русской армией при штурме крепости Бендеры в 1770-м году.

Но я смотрю на нее и думаю, что такая девушка просто не может не быть принцессой!

Sir! Я прошу вашей помощи!

Не осталось ли в архивах Османской империи каких-либо документов о Сальхе?

Известно, что она была захвачена в плен вместе со своей сестрой Фатьмой. Сальхе было 16, а Фатьме — 11. К сожалению, Фатьма вскоре умерла, зато Сальха дала жизнь нашему знаменитому поэту и воспитателю моего отца.

Есть семейная легенда, что обе пленницы были из сераля бендерского паши.

Можно ли это проверить?

Ваш великий князь Александр Александрович'.

Саша перечитал, вздохнул и сел на французский перевод. Не то, чтобы совсем не получилось. Черновик был готов, но лучше бы его кому-нибудь показать, прежде, чем отправить.

Поймать Никсу без Рихтера оказалось задачей не совсем тривиальной, но, наконец, это удалось.

Собственно, дело было во время одной велопрогулки, когда Рихтер отстал, жалея свою пугливую лошадь.

Они спешились возле одного из китайских мостов.

— Никса, слушай, можешь найти для меня пару часов наедине? Без Рихтера?

— Говори, — пожал плечами брат.

— Мне нужно помочь перевести одно письмо на французский, так что хорошо бы иметь под рукой стол, стул и письменные принадлежности.

— А Жуковская? Она не знает французский?

— О ней и речь.

— Да? Ладно.

Неизвестно куда делся Никсов друг-гувернер, однако вечером они оказались в комнатах цесаревича без лишних свидетелей.

Горели масляные карсельские светильники на столе, у зеркала на камине и в люстре под потолком, цветочный аромат разносился по комнате, плыли куда-то лошади и собака на картине в овальной раме, клубилось небо над скалами на горных пейзажах, тикали настенные часы. А за окном тонкие ветви деревьев расчертили послезакатное зеленоватое небо.

Они сели на синий кожаный диван за стол с синей лампой.

Саша достал из кармана и протянул Никсе свой черновик.

— Однако, — проговорил брат. — Действительно настолько серьезно?

— Ну, как сказать…

— Честно говоря, зная тебя, не поверил. Она что хорошо умеет брать интегралы?

Саша хмыкнул.

— Не проверял. Хотя я бы не удивился.

— Папа́ никогда не позволит тебе на ней жениться.

— Ты очень забегаешь вперед.

— Да? Так в чем дело?

— Меня просто бесит тот факт, что человека можно презирать за то, что у нее бабка — турецкая пленница. По-моему, за это надо прощения попросить.

Никса приподнял брови и слегка улыбнулся.

— Кстати, а кому письмо?

— Турецкому султану, естественно! Какой еще «Sir» может помочь с архивом Османской империи?

— Я так и подумал, но решил уточнить. Я, в общем, не сомневаюсь в твоей способности доконать турецкого султана.

— Ты лучше грамотность и стиль посмотри.

— Ну, что? Ты здорово продвинулся меньше, чем за год. Почти без ошибок.

— Почти?

Никса взял карандаш и исправил пару мест.

— Спасибо! — сказал Саша.

— Найдешь способ ему передать?

— Это вообще элементарно! Кстати, не понимаю, почему мы так себя ограничиваем. Немецкие принцессы прекрасны, конечно. Например, если на Тину Ольденбургскую посмотреть. Но есть же дочки Властителя Поднебесной, с маленькими ножками, маленькой грудью и губками, подобными лепесткам пиона, умеющие писать кисточкой на шелке тысячи замысловатых иероглифов. Есть изящные дочери Микадо в кимоно, расписанными цветами лотоса, с разноцветными нижними юбками, воспетыми Мурасаки Сикибу, под бумажными малиновыми зонтиками, с высокими прическами, где в копне черных волос, среди шпилек из золота и нефрита, можно спрятать кинжал для защиты чести.

Саша уже хотел упомянуть про чайную церемонию и икебану, в которых тоже понимают прекрасные японки, но брат перебил.

— Воспетыми кем?

— Мурасаки Сикибу. Это японская писательница, одиннадцатого, кажется, века от рождества Христова.

— Но они варвары! — возмутился Никса.

— Народ, в одиннадцатом веке давший миру писательниц, согласись, как бы не совсем варвары. У нас были писательницы в одиннадцатом веке?

Крыть брату было нечем.

— Еще немного и ты к негритянкам перейдешь. Прекрасные дочери Эфиопии и Алжира!

— Я бы перешел, да царь Соломон уже сказал все до меня. Как там о царице Савской? «Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы».

— На всех картинах царица Савская белая, — заметил Никса.

— Художники были расисты. Или не знали текст. Или Суламифь из «Песни песней» и Царица Сабы — разные женщины. Кстати, эфиопские евреи фалаша, которые считают себя потомками царя Соломона и царицы Савской — вполне себе черные.

Никса подпер подбородок кулаком и посмотрел насмешливо.

— Сейчас о еврейках речь пойдет?

— Ну, как мой грешный язык может коснуться небесной красоты Богоматери и учениц Христа?

У себя Саша переписал письмо султану на чистовик, вложил в конверт, запечатал и положил в другой конверт вместе с письмом дяде Косте.

«Письмо султану личное, — приписал он Константину Николаевичу, — но не особенно секретное, оно касается происхождения Александры Васильевны Жуковской и написано так, что никак не сможет ухудшить отношения между нашими странами, только улучшить».

В самом конце апреля приехал профессор Николай Иванович Пирогов.

Знаменитый хирург служил попечителем Киевского учебного округа, однако медицины не оставлял и дважды в неделю принимал больных, не беря за это денег, и оплачивая лекарства из своего кармана. Так что в его приемной всегда стояла толпа бедняков с небольшой примесью публики более состоятельной, но готовой терпеть простолюдинов ради Пирогова.

Признаться, Саша побаивался этого визита. Неугомонный Пирогов всегда резал правду-матку, не любил терять времени и мог совершенно спокойно, не прощаясь, уйти со светского приема, если считал его бесполезным.

Поэтому Саша встретил гостя у дверей покоев Никсы вместе с лакеем. И подумывал, не принять ли у профессора пальто. Или это слишком?..

Пирогов избавил его от тяжелого выбора, явившись по случаю теплой погоды вообще без шинели, но не в положенном ему по чину генеральском мундире, а в поношенном рыжеватом сюртуке и видавших виды сапогах.

Профессор был невысок, обладал обширной лысиной, полностью открывавшей макушку, редкими волосами, зачесанными на виски, выпирающим бритым подбородком и усами с бакенбардами по здешней моде. Лоб пересекала пара тонких горизонтальных морщин, а из-под надбровных дуг остро и сосредоточенно пылали глаза.

— Ваше Императорское Высочество! — сказал гость.

И вполне прилично поклонился.

— Я прежде всего должен извиниться, любезнейший Николай Иванович, — сказал Саша.

Профессор посмотрел с некоторым удивлением.

— Я оторвал вас от больных и вашей службы и заставил ехать за тысячу с лишним верст ради моего брата. И я ужасно рад, что вы согласились.

И он заключил Пирогова в объятия, для чего ему пришлось несколько нагнуться: четырнадцатилетний Саша был выше почти пятидесятилетнего хирурга.

— Ну, как я мог отказаться! — с чувством сказал гость. — За кого вы меня принимаете, Ваше Высочество! Не поехать к спасителю моего ученика?

Саша усмехнулся.

— Прекрасно, что вы цените во мне именно это.

— Ну, где больной? — спросил профессор, прервав затянувшийся обмен любезностями.

Лакей распахнул двери, и они вошли в покои Никсы.

Брат сидел за столом, покрытым синей бархатной скатертью, и ответил кивком головы на поклон врача.

— Мне остаться? — спросил Саша.

— Да, Саш, — ответил Никса. — Останься.

И стал расстегивать ворот гусарской курточки.

Профессор сел напротив.

* * *

Любезные читатели!

Если вам понравилось, не забудьте подписаться и поставить лайк.

За каждые 200 лайков или 100 наград — дополнительная прода.

Обнимаю всех мысленно!

Ваш преданный автор,

Олег Волховский.

Глава 5

Пожалуй, стало хуже, язвы потемнели и увеличились в размерах. И чешуек прибавилось.

Профессор смотрел на воспаление, даже не дотрагиваясь до ран.

— По крайней мере, диагноз верен, — заключил он. — Так что должно помочь.

И выписал рецепт на клочке бумаги.

— Можно? — спросил Саша.

И потянулся за рецептом.

Пирогов усмехнулся и пожал плечами.

Рецепт был написан малопонятным медицинским почерком.

Саша поискал вызубренное со школьной скамьи слово «hydrargirum», но сдался. Зато присутствовало нечто, начинающееся на «s».

— Николай Иванович, это ведь дихлорид ртути? — спросил он.

Профессор перестал усмехаться.

— Да, дихлористая ртуть, — сказал он. — До меня дошел слух, что вы выписали из Гейдельберга химическую энциклопедию.

— Господи! — воскликнул Саша. — Я что в аквариуме живу?

— Просто мы с Дмитрием Ивановичем знакомы, — сказал хирург. — Он восторженно о вас отзывался.

— Лестно, — сказал Саша. — Но я не в лести сейчас нуждаюсь. Я, признаться, испугался. Я ведь знаю, и что такое хлор, и что такое ртуть.

— Не волнуйтесь, Ваше Высочество, — улыбнулся Пирогов. — Это просто мазь, наружное. Каломель вообще внутрь дают.

— Каломель? — переспросил Саша.

— Однохлористая ртуть. Еще её называют «сладкой ртутью», потому что в таблетки добавляют сахар.

— Таблетки есть?

— Конечно, синие таблетки или синие массы.

— Николай Иванович, а известно, что это яд? — поинтересовался Саша.

— Разумеется, Ваше Высочество. Медицина широко использует яды. Знаете, в 16-м веке в Гейдельбергском университете медицинский факультет со всех врачей требовал клятву не назначать препараты ртути. Но, спустя век, это правило отменили, потому что другого ничего нет.

— Понимаю, — вздохнул Саша.

Тем временем Никса передал рецепт лакею и приказал принести кофе.

Чашечки прибыли, ложки звякнули на блюдцах, и Пирогов полез в сахарницу прямо пальцами.

Глаза Никсы выразили смесь ужаса и отвращения, он слегка побледнел, но смолчал. В общем, кролик был очень хорошо воспитан.

— А вы пробовали лекарство из плесени? — как ни в чем ни бывало, поинтересовался Саша.

— Наслышан, — сказал Пирогов. — Уж, кто мне только не писал про этот ваш грибок пеницилла! Он не работает, Александр Александрович. Вообще никакой реакции у больных золотухой.

— Не может быть!

— Увы!

— Может быть, это не тот вид? Это же род пеницилла…

— Да, там несколько видов, но я попробовал все.

— Может быть, что-то не то делаем? — сказал Саша. — Не так применяем?

Пирогов пожал плечами.

— А может быть ты просто ошибся? — вмешался Никса. — Как с Шамилем.

— С Шамилем? — переспросил профессор.

— Саша предсказывал, что Шамиль будет пленен, — пояснил Никса, — а он ушел из Веденя.

— Война с Шамилем не кончилась, — возразил Саша. — Вот, если убьют — тогда точно не возьмут в плен. И война с туберкулезом не кончилась. Николай Иванович, вы плесень только против золотухи пытались использовать?

— Да, — кивнул Пирогов.

— Если это настоящий пенициллин, он должен работать против нагноения ран, воспаления легких, ангин, дифтерии, скарлатины. Возможно, холеры, сибирской язвы и чумы.

— Панацея, — усмехнулся гость.

— Не панацея, — возразил Саша. — В последних трех я не уверен. Но стоит попробовать.

— Хорошо, — вздохнул Пирогов.

И во вздохе послышалось «только ради вас».

— И надо использовать двойной слепой метод, — заметил Саша.

— Ох! — сказал Николай Иванович.

И потянулся за булочкой.

— Нет, я все понимаю, — добавил он. — Важно, конечно, исключить эффект плацебо. Но это так громоздко! Основная группа пациентов, контрольная группа пациентов! И даже врач не знает, что он дает! Так можно с морскими свинками. Но не с людьми!

— Понимаю, — серьезно сказал Саша. — Люди, конечно, не такие милейшие существа, разные бывают.

Профессор усмехнулся.

— Хорошо, по мере возможности. Ваши идеи впечатляют, конечно. И иногда работают. С теми же свинками, и с золотухой. Это переворот в науке. И сделали его вы.

— Я рядом постоял, — скромно возразил Саша. — Сделал Склифосовский и моя питерская команда.

— Излишняя скромность — тоже лицемерие, — сказал Пирогов, — Николай Васильевич мне писал, что все идеи ваши.

— Идей мало, — заметил Саша. — Нужно много черной и муторной работы, чтобы из них что-то вышло.

— Да, без этого никак.

— У Саши идеи из его снов, — вмешался Никса. — Он видит сны о будущем.

— Точнее видел, — уточнил Саша.

— А хирургию будущего вы не видели во сне? — поинтересовался Пирогов.

— Видел, — кивнул Саша. — Правда, со стороны. Я не участвовал в операции.

— И? — спросил Пирогов с плохо скрываемым любопытством.

Саша полуприклыл глаза, чтобы больше походить на провидца.

— Начинается, по-моему, с того, что в операционной включают бестеневые лампы.

— Бестеневые? — переспросил профессор. — Вы присутствовали при операциях?

— Только во сне, — улыбнулся Саша.

— Николай Александрович, — обратился Пирогов к цесаревичу. — Вы с братом никогда не присутствовали при операции? Может быть, он не помнит?

— Никогда, — подтвердил Никса.

— И как устроена бестеневая лампа, Александр Александрович? — спросил Пирогов. — Она действительно тени не даёт?

— Почти, — кивнул Саша. — Да это просто сделать. Нужно много источников света, расположенных по кругу, тогда свет от одних источников освещает тени от других. Их нет ещё?

— Есть, — сказал Пирогов. — В госпиталях. А как выглядела та, которую вы видели во сне?

— Круглая, большая, где-то полметра… точнее аршин. И несколько кругов света по периметру.

— Вы точно описываете, — кивнул профессор. — Газовая?

— Электрическая. Но, видимо, можно использовать и газ. И даже свечи.

— В полевых условиях только свечи, — сказал Пирогов. — Там не до ламп. И свечи нельзя подносить близко, потому что могут вспыхнуть пары эфира. Так что иногда почти наощупь.

— Сальные свечи? — спросил Саша.

— Стеариновые, они подороже сальных, но дешевле восковых.

— И давно появился стеарин?

— Да лет тридцать уже.

Угу! Значит сальные свечи для фрейлин — следствие дворцовой бюрократии, скрепа так сказать.

— Итак, включили бестеневую лампу… — продолжил Пирогов.

— Потом хирург моет руки с мылом до локтя, и надевает резиновые перчатки.

— Резиновые перчатки? — переспросил Пирогов.

— Нет их, да? Как же вы оперируете?

— Голыми руками, естественно. И как можно оперировать в перчатках? Ничего же не почувствуешь!

— Они очень тонкие, — сказал Саша. — Но мы, наверное, не сделаем такие.

— А зачем вообще перчатки? — спросил хирург.

— Наверное, чтобы не мыть руки хлорной известью, она очень агрессивная. А перчатки уже стерильные, они запечатанными продаются.

— Стерильные? — переспросил Пирогов. — Это бесплодные?

— Освобожденные от микробов.

— Да, Склифосовский говорил, что вы последователь этой теории.

— Да, именно, — кивнул Саша.

— Вы как будто их покупали, — удивился Пирогов.

— Видел во сне, что покупал. Тогда была эпидемия, и всех заставили носить стерильные перчатки.

— А чего эпидемия?

— Гриппа. Точнее какой-то опасной его формы. Или чего-то похожего. Из симптомов сначала появлялся насморк и кашель, потом человек терял обоняние, а потом начинал задыхаться.

— Ну, по сравнению с холерой, кажется ерундой.

— Там нет холеры, — сказал Саша. — Антибиотики же. Так что и грипп — катастрофа.

— Пенициллин — это антибиотик?

— В частности, есть ещё. Чуму иногда находят где-то в степях, но быстро уничтожают. А оспу извели совсем, даже прививки перестали делать.

Профессор недоверчиво покачал головой.

— Давайте вернемся к хирургии, Ваше Высочество. А пациент где? На кушетке?

— На кушетке? — удивился Саша. — Нет, конечно! На операционном столе. Вы что на кушетках оперируете?

— По-всякому бывало. На войне и кровать-то не всегда есть. На Кавказе раненых укладывали на каменные скамьи, покрытые соломой. Тогда становишься на колени прямо на землю или на пол. И оперируешь.

— А операционных столов нет?

— Есть, в больницах. Они называются хирургическими, Ваше Высочество. А наркотизацию используют?

— Наркотизацию?

— Наркоз. Обезболивание. Анестезирование.

— Конечно.

— Эфир или хлороформ?

— Не знаю, Николай Иванович. Хотя слышал и про то, и про другое. По-моему, что-то новое. В голове вертится: барбитураты.

— Никогда не слышал.

— Может быть, путаю. Я не уверен. А сейчас как?

— Эфир и хлороформ. Но это последние годы, а раньше только водка. И крик стоял, как в аду. Я привозил на Кавказ ящики с банками эфира. По горным дорогам, в летнюю жару. А потом появился хлороформ. С ним проще: маска не нужна, достаточно смочить тряпицу.

— Мне кажется, я не видел маску. По-моему, анестетик закачивали в вены через катетер.

— Катетер? В вену?

— Катетеры не известны?

— Катетеры известны со времен Галена, но они же для выведения мочи…

— И только?

— Были попытки переливания крови от человека к человеку, но это очень рискованно.

— Не было удачных опытов? — переспросил Саша.

— Были. Около сорока лет назад британский акушер Джеймс Бланделл перелил кровь пациентке с послеродовым кровотечением. Донором был её муж. Женщина выжила. Но потом из десяти переливаний удачными оказались лишь пять. Чуть позже это повторили у нас, в Петербурге, и в первый раз тоже удачно. Но потом почти половина пациентов умерла.

— Не везло, — сказал Саша. — Я видел во сне… Просто есть четыре группы крови, нельзя переливать неподходящую. Но я не отличу одну от другой, я же не врач. Если посмотреть в микроскоп, они как-то отличаются.

Пирогов задумался, взял булочку и отхлебнул простывший кофе.

Между прочим, Саша своей чашки не касался вовсе.

— Все равно потом придется экспериментировать на людях, — заметил хирург. — Хотя, если человек умирает и нет другого метода, можно попробовать и переливание крови.

— Не стоит, — сказал Никса. — Может быть, это просто Сашины фантазии.

— Это не фантазии! — воскликнул Пирогов. — Ваш брат знает то, что не каждый врач знает!

— Про четыре группы крови? — поинтересовался Никса.

— Про это никто не знает, — сказал хирург.

И посмотрел на Сашу. Потом на Никсу.

— Ваше Высочество, откуда ваш брат знает про бестеневые лампы?

— Где-нибудь прочитал, — улыбнулся Никса. — И логика. Он умный.

— Может, и с группами крови логика? — вздохнул Пирогов. — Звучит правдоподобно.

— По крайней мере, в микроскоп стоит посмотреть, — заметил Саша. — И почему от мужа? Он же не родственник по крови. Мне кажется, лучше, чтобы донором был брат или сестра. Группы крови наследуются. Хотя я бы сначала с пенициллином разобрался.

— Посмотрим, — сказал хирург.

— А можно мне будет поприсутствовать при операции? — спросил Саша. — Может быть, я что-то замечу.

Пирогов задумался.

— Понимаю, — сказал Саша. — Недосуг ловить падающих в обморок праздношатающихся принцев, которым делать нечего.

— Мысли вы тоже читаете? — поинтересовался Пирогов.

— Только в самых очевидных случаях, — улыбнулся Саша.

— Обмороки у него бывают, — заметил Никса. — Так что приготовьте запас нашатыря.

— Я болел, — сказал Саша. — И думаю, что в операционной не накурено так, что топор можно вешать.

— Меня предупредили насчет табака, — признался профессор.

— Ого! — обрадовался Саша. — Ещё немного и папа́ перестанет курить в моем присутствии.

— А мысли вы не угадали, Ваше Высочество, — сказал Пирогов. — Я понимаю, что это совсем не праздное любопытство. Я думал о том, как это сделать в Питере, чтобы вам не ехать в Киев. Во втором военно-сухопутном госпитале при Медико-хирургической академии, думаю, можно будет договориться.

— Господи! — воскликнул папа́. — Что ты там потерял? Ты хоть понимаешь, что такое наши больницы?

Дело было во время семейного завтрака, и кроме Саши и государя присутствовали мама́ и Никса.

— Вот и посмотрю, — сказал Саша.

И посмотрел на матушку. Она Пирогова уважала, точнее возлагала на него надежды, так что вроде не возражала.

Никса тонко улыбался, но молчал.

— Тебе четырнадцать, — возразил царь. — Взрослые мужчины там теряют сознание.

— Я крепкий.

— Видел я, какой ты крепкий! — усмехнулся папа́.

— Мне сейчас гораздо лучше.

— Саша! Я впервые попал в клинику, когда мне было девятнадцать. Батюшка сам провел меня по всем палатам. Я, конечно, не просил сесть и воды, как потом болтали, но это было тяжелое испытание.

— Дедушка организовал экскурсию в больницу? — удивился Саша.

— Примерно.

— Значит, и мне не зазорно.

— Это была особая больница.

— Да? А что за клиника?

— Тебе еще рано, я потом объясню.

Саша пожал плечами.

— Между прочим, Пирогов не возражает.

— Пирогов! Мне уже доложили, что он явился к вам в сюртуке и без орденов. К цесаревичу!

— Мундир и ордена как-то помогают в лечении золотухи?

— Есть определенные правила, — объяснил папа́.

— Никса, для тебя это важно? — поинтересовался Саша. — Тебя бы больше устроил Пирогов в орденах?

— Нет, — сказал брат. — Неважно.

— Николай! — одернул царь. — Не иди у Сашки на поводу!

— Я не иду на поводу, — возразил Никса. — Он прав.

— Что ты понимаешь! Нельзя пренебрегать установленной формой, это оскорбительно.

— Когда человек — атлант и держит небо, какое нам дело до чистоты его набедренной повязки и количестве навешенных на нее орденов? — поинтересовался Саша.

— Атлант — не человек, ты путаешь, — усмехнулся царь.

— Зато некоторые люди — атланты.

— Саш, знаешь, что твой Пирогов творит в Киевском округе? — спросил папа́.

— Не знаю. Но не понимаю, зачем ставить хирурга руководить образованием.

— Он сам этого хотел. В прошлом году в Одессе вышла его статья «Вопросы жизни». О педагогике.

— Не читал, — признался Саша. — Название претенциозное.

— Почитай!

— Конечно, — кивнул Саша. — И что такого ужасного профессор Пирогов совершил в должности попечителя Киевского учебного округа?

— Например, никак не мешал распространению «Колокола» и даже предупреждал об обысках.

— Но мы же тоже «Колокол» читаем, — заметил Саша.

— Надеюсь, ты больше в него не пишешь? — спросил папа́.

— К сожалению, нет. Хотя это политическая ошибка.

— Рано тебе об этом судить!

— Я бы тоже предупредил об обысках, — признался Саша. — Потому что от обысков у читателей «Колокола» вреда для стабильности в обществе гораздо больше, чем от самого «Колокола».

— Ты ошибаешься. Вредные издания еще как все расшатывают.

— Стабильную конструкцию не расшатаешь, а если гниль прикрыть покрывалом и запретить поминать о ней, стены крепче не станут.

— У него и кроме «Колокола» были «подвиги», — заметил царь. — Ему донесли на одного учителя из Полтавы, поборника просвещения народа, что он связан с Герценом и распространяет издания так называемой «Вольной русской типографии». По крайней мере, были такие подозрения. И я уже знал об этом! И как ты думаешь, что сделал профессор Пирогов?

— Предупредил об аресте?

— Там об аресте еще речь не шла.

— Тогда давай подумаю… Собрал подписи в защиту?

— Нет. Ну, не настолько!

— Поручился за него?

— Близко. Но у тебя фантазии не хватает. Он лично поехал в Полтаву и сообщил в Петербург, что этот учитель «одна из лучших голов между педагогами округа» и представил его к ордену.

— Супер! — восхитился Саша. — Возьму на заметку. Николай Иванович даже лучше, чем я думал.

Папа́ возвел очи к потолку и воздохнул.

— Я вот, что думаю, — проговорил Саша. — А не представить ли нам Николая Ивановича к ордену Андрея Первозванного? А то, если у него не будет голубой ленты и алмазной звезды, потомки нам этого не простят.

— «Взял на заметку»! — буркнул папа́. — Ну, хорошо иди. И пусть твой позор, когда ты потеряешь там сознание, будет тебе наказанием за дерзость!

— Генерал Багратион говорил, что лучше провести шесть часов на поле боя, чем шесть минут на перевязочном пункте, — изрек Гогель, когда они выезжали из Царского села. — Александр Александрович! Палатка полевого хирурга — самое страшное место на фронте.

— Жаль, что Никсу не взяли, — заметил Саша. — Чтобы десять раз подумал прежде, чем начинать войну.

Честно говоря, Никса не горел желанием.

Воздух был напоем запахами весны: оттаявшей земли, нежно-золотых верб у дороги, набухших почек и первой травы.

В городе он стал менее ощутим, зато смешался с запахом навоза и талой воды с Невы.

Ярко светило утреннее солнце, и вода зеркально отражала дворцы, особняки, лазурное небо и редкие облака.

Ландо свернуло на набережную Большой Невки и остановилось у Второго военно-сухопутного госпиталя.

Это было длинное в основном трехэтажное здание с тремя четырехэтажными ризалитами, украшенными плоскими колоннами.

Пирогов встретил их у подъезда. Понятно, в сюртуке.

Рядом с них находились двое в генеральских мундирах и дама средних лет, похожая на монахиню: в белом платке, с бантом под подбородком, в длинном черном платье с пелериной и с большим крестом на груди.

А за спиной профессора толпилась Сашина Петергофская противотуберкулезная команда в полном составе.

Саша спрыгнул из ландо и обнял Пирогова.

— Папа́ рассказывал мне о вас много хорошего. Я даже не все знал.

Остальным присутствующим пожал руки.

Генералы оказались доктором медицины Иваном Семеновичем Щегловым, возглавлявшим госпиталь, и профессором Петром Александровичем Дубовицким, президентом медико-хирургической академии, а дама — главой Кристовоздвиженской общины сестер милосердия Екатериной Михайловной Бакуниной.

Операционная была похожа на университетскую аудиторию: ряды парт полукругом, поднимающиеся почти до потолка, большое окно, даже профессорская кафедра. Только вместо доски — операционный стол, точнее обычный деревянный, покрытый серой шерстяной тканью. На столе укрытой простыней юноша, почти мальчик, невысокий и худой. Он приглушенно стонал, на лбу выступили крупные капли пота.

Над больным — та самая бестеневая лампа, круглая, с несколькими стеклянными окошками, висящая прямо над столом на тяжелых цепях, как люстры в храме. Рядом со столом табуретки с кувшином, тазиком, платочками и хирургическими инструментами.

Все места заняты, только свободна самая нижняя парта. Так что его Петергофская лаборатория вынуждена пристроиться стоя, у стеночки.

Ни одного человека в маске, и все в сапогах прямо с улицы. В воздухе слабый запах табака. И тот специфический запах больницы, который дожил до двадцать первого века, даже в приличных местах: гноя, пота и лекарств.

— Вы чем-тообескуражены, Ваше Высочество? — тихо спросил Пирогов.

— Да, — почти шепотом ответил Саша. — Но давайте потом, Николай Иванович. Не хочу вам мешать.

И поклялся себе молчать, что бы ни произошло.

Его посадили на первую скамью, между Гогелем и госпожой Бакуниной.

— У вас, наверное, с собой стратегический запас нашатыря для меня, Екатерина Михайловна? — предположил Саша.

— Есть, — без обиняков ответила медсестра.

— Значит, не пропаду, — усмехнулся Саша. — А что с больным?

— Костоеда голени, — объяснила Бакунина.

Это слово Саша неоднократно видел в проштудированном накануне произведении Николая Ивановича «Отчёт о путешествии по Кавказу».

— А что это такое, Екатерина Михайловна?

Саша достал блокнотик с карандашом и приготовился записывать.

— Гнойное воспаление кости, — пояснила медсестра.

Саша даже не слышал о таком и в очередной раз пожалел, что не врач. В его распоряжении были только смутные воспоминания из школьной анатомии, собственные больничные впечатления и общая эрудиция.

Записал. Прибавил «костный туберкулез». И поставил вопросик.

Поймал на себе удивленный взгляд Бакуниной.

— Извините, я случайно увидела, — сказала она.

— Это не государственная тайна, — улыбнулся Саша. — Наоборот, смотрите. И говорите, если я уж полный бред пишу.

— У него действительно туберкулезная костоеда, — сказала Екатерина Михайловна. — Вы угадали.

— Я просто другой не знаю.

— Бывает и обычная. Туберкулезная чаще у детей.

— Он мне кажется почти ребенком.

— Девятнадцать лет. Мастеровой. Просто истощен.

Саша перевернул страницу и написал: «Замечания».

А дальше в столбик:

Зрители;Сапоги;Маски;Шерстяная простыня.

— Зрители? — удивилась Бакунина.

— Да, — кивнул Саша. — Я потом объясню.

Тем временем Пирогов снял сюртук, завернул выше локтя широкие рукава рубахи и надел коричневый кожаный фартук.

Доктор Щеглов Иван Семенович последовал его примеру, и его мундир действительного статского советника с двумя сияющими звездами на погонах занял место на вешалке рядом с потертым сюртуком тайного советника Пирогова.

Иван Семенович встал за хирургическим столом и взял больного за запястье.

А Саша продолжил свой список:

Обычная одежда;Голые руки;Кожаный фартук.

Пирогов кивнул Андрееву из Сашиной лаборатории, и тот не то что пошел, а просто побежал к знаменитому хирургу, на ходу снимая мундир выпускника медико-хирургической Академии.

Николай Иванович улыбнулся. Андреев засучил рукава.

Пирогов указал ему взглядом на место у больного в головах, подошел к кафедре и объявил:

— Дамы и господа, у нас сегодня ампутация голени, пораженной туберкулезной костоедой.

Переместился к столу, взял с табуретки маленькую губку, накапал на неё некоего вещества из пузырька и поднес на некотором расстоянии к лицу больного.

Больной побледнел, дыхание стало едва заметным, так что грудь почти не поднималась под простыней, зато послышались хрипы.

Пирогов свернул из платка воронку, положил в неё губку и передал Андрееву, а тот поместил её вертикально у рта больного.

Николай Иванович кивнул.

Откинул простыню с ног больного.

Щеглов поднял глаза и посмотрел обеспокоенно. Бакунина насторожилась.

— Продолжаем, — сказал Пирогов.

Взял нож с подноса на табуретке. Узкий и большой, так что язык не поворачивался назвать его «скальпелем».

Сделал надрез. Кровь брызнула и растеклась пятном по простыне.

Бросил нож на тот же поднос.

Взял пилу, довольно тонкую, с черной рукояткой и винтом. Для регулировки длины что ли?

Послышался скрип и скрежет отпиливаемой кости. И Саше вспомнился музей пыток в городе Каркассоне. Отпиленная конечность гулко упала в ящик с опилками под столом.

Вся операция заняла меньше пяти минут.

Пирогов взял иглу с нитью и зашил рану. А потом зубами откусил нить.

Андреев убрал воронку.

А Саша продолжил свой список:

Дезинфекция кожи перед надрезом;Один поднос для чистых и использованных инструментов;Нить.

— Вы в порядке, Ваше Высочество? — поинтересовалась Бакунина.

— Вполне, — сказал Саша.

— Очень бледны, — заметила она.

— Не потому, почему вы подумали, — возразил Саша.

Больной так и не проснулся. Зато был бледен Щеглов.

— Николай Иванович, пульс почти не ощущается, — тихо сказал он.

* * *

Любезные мои, бесценные читатели!

С шестой главы начинается платная часть.

Если вы не в России, пишите мне в личку. Я вам дам болгарские или армянские реквизиты, после оплаты вышлю промокод, и вы получите доступ по промокоду.

Если вы ждете проду «Царя», ее все нет, и вы не являетесь упёртым антилибералом, вам также может понравиться другой мой роман «Список обреченных», который из киберпанка стремительно превращается в альтернативную историю: https://author.today/reader/111262

Если вдруг «Список» вы тоже уже прочитали, еще можно вот сюда заглянуть: https://bookriver.ru/author/oleg-volkhovskii

Ваш преданный автор,

Олег Волховский.

Глава 6

Пирогов взглянул на Андреева и коротко приказал:

— Воду!

Молодой врач взял кувшин, наклонил над больным, и поток воды обрушился ему на лоб.

Пирогов убрал верхнюю часть простыни, расстегнул рубаху на груди прооперированного и начал непрямой массаж сердца. А Щеглов смочил тряпицу явно не хлороформом и поднес к носу больного.

И Саша написал:

РубашкаЭлектричество.

Наконец больной сделал вдох, застонал и открыл глаза.

А Николай Иванович заулыбался.

Саша вздохнул с облегчением и откинулся на спинку скамьи.

Перевел взгляд на Гогеля.

Старый генерал был бледнее неокровавленной части простыни, но держался.

Все разом заговорили, в аудитории поднялся гвалт, и Саша не остался в стороне.

— Екатерина Михайловна, а знаменитый теоретик русского анархизма не ваш родственник? — спросил он у сестры милосердия.

— Нет, — ответила Бакунина, — я не понимаю, о ком вы.

— О Михаиле Бакунине, — объяснил Саша.

— Так звали моего отца, но он был сенатором и губернатором Петербурга, и точно не имел отношения к анархизму, — заметила Екатерина Михайловна. — И так зовут моего двоюродного брата… Вы имеете в виду идеи Прудона?

— Возможно. Они с вашим кузеном единомышленники?

Медсестра перешла на шепот:

— Они были довольно близко знакомы, когда Миша жил в Париже.

— И Михаил… как его по батюшке?

— Александрович.

— Никогда не писал ничего политического?

— Было несколько статей, — призналась Бакунина. — Сначала о немецкой философии в «Отечественных записках», потом в Праге о всеславянской федерации.

— Вот в панславизм не верю, — сказал Саша. — Славянские народы разные, друг друга бы не сожрали. Европу легче объединить, чем славян.

— Об этом он тоже писал, — прошептала Екатерина Михайловна. — О будущей федерации европейских республик.

— Вот это да! — восхитился Саша. — Ваш кузен — пророк. Он ошибся только в одном: в Евросоюз войдут несколько конституционных монархий.

— Это из ваших снов? — очень тихо спросила Бакунина.

— Да.

— Миша ещё писал, что каждый гражданин всеславянской федерации будет иметь право на участок земли.

— Хорошая идея, — сказал Саша. — Только участки будут либо маленькими, либо далеко от столиц.

— Кузен связывал это с революцией…

— Вот без этого ужаса вполне возможно обойтись, в России полно никому не нужных земель, например, на Дальнем Востоке. А где сейчас Михаил Александрович?

Избранную публику в лице Пирогова, Саши с Гогелем, медицинских генералов, Бакуниной и Андреева пригласили в ординаторскую.

И разговор продолжился по дороге.

— В Сибири, — ответила Екатерина Михайловна, — на вечном поселении.

— Ага! — отреагировал Саша. — А что он натворил?

— Он участвовал в нескольких революциях в Европе: во Франции, в Праге, в Дрездене.

— А мы-то тут причем? — удивился Саша.

— Австрийцы приговорили его к смертной казни, — объяснила Бакунина, — а потом выдали России.

— Все равно не понимаю, — сказал Саша, — это, как если бы турки выдали Байрона Британскому правительству, и королевский суд Лондона осудил его за участие в Греческом восстании и сослал на вечное поселение в Австралию.

— Мишу не сразу сослали, — заметила Бакунина, — Первые три года он провел в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, а потом четыре — в Шлиссельбургской тюрьме. Только два года назад государь, ваш отец, помиловал его и перевел на поселение.

— Что без суда? Или Россия подчиняется австрийским законам?

— Суд был, Ваше Высочество, — сказала Екатерина Михайловна, — ещё четверть века назад. Покойный государь Николай Павлович приказал Мише вернуться из-за границы, а кузен отказался. Правительствующий Сенат приговорил его к лишению всех прав состояния и каторжным работам, если вернется в Россию. А всё его имущество было конфисковано в казну.

— Ах, да! Мы же не имеем право свободно выезжать за границу и возвращаться. Какая мерзость! Богатой и свободной стране никого не надо возвращать насильно. Устанем отбиваться от иммигрантов!

— Я читала, — тихо сказала Бакунина.

— Что?

— Вашу конституцию. Теперь я верю, что её написали вы.

— Обалдеть! — поразился Саша. — Сколько же уже экземпляров?

— Не знаю, ходит по рукам. В списках.

— Есть сомнения в авторстве?

— Вы посмотрите на себя в зеркало.

Саша усмехнулся.

— Оно мне ещё льстит.

— Кузен очень болен… — проговорила Екатерина Михайловна.

— Это совершенно неважно, — сказал Саша. — Левый анархизм никогда не был мне близок, но у вашего брата есть блестящие мысли. Конечно, попрошу. Ничего не могу обещать, но попробую. Тем более что вины я за ним не вижу вообще никакой, по крайней мере, судя по тому, что вы мне рассказали.

Ординаторская оказалась небольшой комнатой с высоким окном, поясным портретом папа́ в овальной деревянной раме, настенными часами и накрытым на несколько персон столом, явно сервированным под лозунгом: все самое лучшее для дорогого гостя. Супница, салатница, тарелки тонкого фарфора, хрустальные бокалы, бутылки вина и пара кувшинов на темно-зеленой скатерти. После таких обедов всегда кажется, что чего-то не увидел, точнее, тебе не показали.

По левую руку от Саши снова оказалась Бакунина, по правую — Гогель, а напротив Пирогов между Щегловым и Дубовицким.

Саша поискал глазами, куда бы втиснуть альбом с заметками. Нашел, хотя пришлось отодвинуть вазу с фруктами и бокал.

Щеглов вопросительно взглянул на Гогеля и указал глазами на бутылку.

— Нет, — сказал Григорий Федорович.

— Я совершенно солидарен с моим гувернером, — согласился Саша. — Если в кувшинах квас, то это для меня. Я сюда не пьянствовать пришёл. Григорий Федорович, положите мне салатика, пожалуйста. Салатик — это прекрасно.

Гогель с готовностью исполнил просьбу и бухнул на тарелку здоровый половник заправленного сметаной салата, а квас налил лично доктор Щеглов, хотя после его участия в операции, это действие казалось Саше несколько сомнительным.

При этом слуги в комнате присутствовали. В количестве двух штук.

— Обсудим наши дела? — спросил Саша.

— Да, Ваше Высочество, — сказал Пирогов. — Что вы заметили?

— Все, что я сейчас скажу исходит из теории болезнетворных микробов, — начал Саша.

— Вы действительно запретили своим врачам произносить слово «миазмы», Ваше Высочество? — поинтересовался Щеглов.

— Да, — кивнул Саша.

— Точно! — усмехнулся Андреев.

— Это конечно противоречит принципу свободы слова, — признался Саша, — но в своё оправдание могу сказать, что в Сибирь я за это не ссылаю. Если человек является сторонником миазмической теории, он может найти себе какую-нибудь другую лабораторию. А мне нужны люди убежденные.

— Можно? — спросил Пирогов, указывая взглядом на альбом.

— Да, — кивнул Саша. — Я помню, что там написано.

— Что не так со зрителями? — поинтересовался Николай Иванович.

— Их не должно быть. В крайнем случае, за стеклом. В воздухе, который выдыхает даже здоровый человек, миллионы микробов, которые представляют опасность для открытых ран больного.

— А как же нам учить оперировать? — спросил профессор Дубовицкий.

— Я же сказал: стекло. А в операционной должно быть всё стерильно.

— То есть освобождено от микробов, — перевел Пирогов.

— Совершенно точно, — согласился Саша.

— «Сапоги», — прочитал Николай Иванович. — Я, кажется понял. Их не должно быть, да?

— Конечно, потому что с улицы можно принести целый зверинец: там и навоз, и грязь, и помои, и земля. И чего там только нет!

— Босиком? — поинтересовался Дубовицкий.

— В этом есть своя правда, — сказал Саша. — На востоке никогда не заходят в уличной обуви ни в дом, ни в храм. Но можно и просто поменять обувь или надеть на нее стерильные чехлы из резины или ткани.

— Маски? — прочитал доктор Щеглов, подсмотрев в альбом к Пирогову.

— Можно сделать из марли, чтобы закрывали нос и рот, — объяснил Саша. — Это для хирургов и их ассистентов, которых нельзя отгородить стеклом.

— Понятно, — кивнул Дубовицкий и, кажется, подавил смешок.

Зато Пирогов был совершенно серьёзен.

— Что плохого в шерстяной простыне? — спросил он.

— Все впитывает, — пояснил Саша. — Впрочем, если вы их кипятите, то ничего. А лучше выбросить. Плохо, что серая. Грязь не видна.

— Признаться, я считал достоинством то, что она все впитывает, — заметил Пирогов.

— Микробы будут размножаться, Николай Иванович. Они же живые.

— «Обычная одежда» понятно, — проговорил Пирогов. — А какая должна быть?

— Белые хлопчатобумажные халаты. По крайней мере, светлых тонов. И после каждой операции их надо кипятить. Или выбрасывать.

— Дорого нам это обойдется, — заметил Дубовицкий.

— Не так дорого, как человеческие жизни, — возразил Саша.

— Голые руки мы уже обсуждали, — сказал Пирогов. — Великий князь — последователь доктора Земмельвейса и считает, что руки нужно мыть хлорной известью. Поэтому должны быть резиновые перчатки, чтобы не испортить кожу. Только их нет.

— Буду думать, — пообещал Саша.

— Кожаный фартук тоже покрыт микробами? — спросил Дубовицкий.

— Конечно, — кивнул Саша, полностью проигнорировав иронию.

— Вымачивать в хлорной извести? — поинтересовался Щеглов.

— Возможно, это поможет, — предположил Саша, — но я больше верю в белые халаты.

— Дезинфекция кожи, — прочитал Пирогов. — Кожи больного?

— Да, — согласился Саша.

— Хлорной известью? — спросил Щеглов.

— Может быть, хватит и 95-процентного спирта, — сказал Саша. — Надо экспериментировать.

— С подносом понятно, — сказал Пирогов. — Хотя кажется излишним. Это один и тот же больной.

— Может быть, — согласился Саша. — Но есть человеческий фактор. Кто-нибудь забудет и использует инструменты по второму разу.

— А что не так с нитью? — спросил Николай Иванович.

— Во-первых, она должна быть стерильной, — сказал Саша, — во-вторых, вы откусили её зубами.

— А как? — спросил Щеглов.

— Стерильными ножницами, — пояснил Саша.

— «Рубашка», — прочитал Пирогов.

— Мне она не кажется необходимой во время операции, — сказал Саша. — К тому же это вещь больного, и она нестерильная.

— «Электричество», — озвучил Николай Иванович. — А! Я слышал об этих экспериментах.

— Значит, не я один додумался, что сердце — это мышца, а значит принципиально от лягушачьей лапки не отличается, — улыбнулся Саша.

— Вы имеете в виду опыт Гальвани? — спросил Дубовицкий.

— Конечно. Вы его водой, массажем сердца и нашатырем оживляли, а я искал глазами гальваническую батарею и удивлялся, что ее нет. Больше полувека прошло. А что за опыты?

— Еще в прошлом веке был такой случай, — начал Пирогов. — Из окна лондонского дома выпала трехлетняя девочка. Прибежавший на помощь аптекарь сказал её родителем, что ничем не может помочь, потому что её сердце остановилось: ребенок мертв. Но оказавшийся поблизости некий мистер Сквайерс предложил родителям попробовать оживить их дочь с помощью электричества. И дал несколько разрядов в области груди. Сквайерс нащупал слабый пульс у пострадавшей, хотя с момента смерти прошло не менее 20 минут. Вскоре девочка смогла дышать самостоятельно, а через несколько дней была совершенно здорова.

— Клиническая смерть, — сказал Саша. — Где-то я слышал этот термин «клиническая смерть». Двадцать минут — это вполне возможно.

— Я не слышал про «клиническую смерть», — признался Николай Иванович. — Но название подходящее. Потом были опыты датчанина Петера Абилгарда. Он сначала останавливал сердце курицы с помощью электричества, а потом запускал его вновь. Куры примерно сутки казались оглушенными и отказывались от еды, но потом возвращались к обычной жизни и даже могли нести яйца.

— Я никогда не слышал об этом, — признался Саша. — Но почему бы и нет?

— Потом было эссе лондонского доктора Чарльза Кайта, который описал много случаев оживления людей с помощью электричества в сочетании с искусственным дыханием.

— Опять англичанин, — заметил Саша.

— Да. И не он последний. Наконец, уже в нашем веке, британский доктор Джон Сноу провел ряд опытов по оживлению мертворожденных детей. Иногда успешно.

— И здесь Джон Сноу! — воскликнул Саша. — Похоже, как ученый он крайне недооценен. Я впервые услышал это имя, когда меня объявили его последователем.

— Да, он тоже верил в микробов, — кивнул Пирогов.

— Всё-таки это напоминает манию, — заметила Бакунина, — во всем видеть микробов.

— Екатерина Михайловна у нас самая смелая, -сказал Саша. — Остальным далеко до великобританских карикатуристов: усмехаются, но молчат.

— Ни в коей мере! — возразил Щеглов.

— Нет, Ваше Высочество! — воскликнул Дубовицкий.

— Микробная теория не является общепринятой, но у нее есть сторонники, — сказал Пирогов.

— Я понимаю, что не наглому четырнадцатилетнему подростку ниспровергать ложные научные теории, — сказал Саша. — Но это сделаете вы, Николай Иванович.

И взглянул на Гогеля.

— Вы взяли с собой то, что я вас просил?

Гувернер кивнул и выложил на стол небольшую книжицу страниц в триста. Из нее густо торчали закладки. «Отчёт о путешествии по Кавказу», — гласило название.

— Правда, я не всё тут понял, — признался Саша. — Буду уточнять.

— Книга несколько устарела, — самокритично заметил Пирогов.

— «Отчёт» великолепен, — сказал Саша. — Особенно меня восхитили ваши статистические таблицы, Николай Иванович. Что же вы мне говорили, что двойной слепой метод слишком громоздкий? У вас до него один шаг. Контрольные группы уже есть.

— И где же я там доказываю микробную теорию? — спросил Пирогов.

— Вы не доказываете, вы приводите факты, которые так и хочется проанализировать, обобщить и сделать выводы. Так, эпизод первый, — и Саша открыл закладку. — Страница 17. Рассказ о туземной лезгинской медицине: «В отверстие раны вносится как можно глубже толстая из тряпки сделанная турунда, смоченная едким веществом, обыкновенно мышьяком, и оставляется там на несколько дней». Я специально опускаю детали, потому что иногда они мешают увидеть главное. И замечу сразу, что мышьяк — не только едкое вещество, но и сильный яд.

— Конечно, — кивнул Пирогов. — И?

— Дальше. Страница 66: «Когда мы замечали, что рана начинала делаться вялою, мы заменяли теплую воду ароматическими наливками с прибавлением хлористой воды». Я плохо понимаю, что такое «хлористая вода», но хлор — это яд.

— Хлористая вода — это раствор хлора в воде, — объяснил Пирогов.

— Ниже, на той же странице упоминается некая гемостатическая вода Нелюбина, — продолжил Саша. — Я не совсем понял, как её делают. Николай Иванович, какой у неё рецепт?

— Это кровеостанавливающее средство: гемостатические эфирные масла, вода и 75%-ный спирт.

— Ага! — улыбнулся Саша. — Думаю, что спирт там и есть действующее вещество, по крайней мере, как противовоспалительное средство. Он убивает большую часть бактерий, хотя и не все.

— Может быть, — проговорил Пирогов. — Как кровеостанавливающее средство она не очень эффективна.

— Там же, — продолжил Саша. — «Действие красной ртутной окиси, употребленной в виде присыпки, было изумительно в гноящихся ранах». Я не очень ошибусь, если предположу, что красная ртутная окись — это яд?

— Вы совсем не ошибетесь, — кивнул Пирогов. — И весьма сильный.

— Дальше у вас упоминаются в качестве эффективных средств против нагноения: свинцовая вода, свинцовые примочки, селитрокислое серебро и шпанские мушки. Первые три точно ядовиты. Что такое «шпанские мушки» я вовсе не понимаю, но где-то читал про отравителя, которого судили за использование шпанских мушек.

— Да, — сказал Пирогов, — очень возможно.

— А, если против чего-то эффективны яды, так, может быть, оно живое? — предположил Саша.

— Это ещё ничего не доказывает, — возразил Дубовицкий. — Просто яды эффективны против воспалений.

— А как насчет бритвы Оккама? — поинтересовался Саша. — Зачем нам сущности преумножать?

— Может, именно бактерии — лишняя сущность? — предположил Щеглов.

Пирогов улыбался в усы.

— Это всё, Ваше Высочество? — спросил он.

— Нет, Николай Иванович. А теперь последний удар милосердия…

Глава 7

— Ну, давайте! — сказал Пирогов.

— История, правда, совсем не милосердная, — продолжил Саша. — Я про того пленного мюрида, которому солдаты насыпали в раны сухой конский кал, смешанный с рубленой соломой. Замечательно, конечно, характеризует добрый наш народ!

— У пленника были тяжёлые раны, — заметил Пирогов.

— Я помню, — кивнул Саша. — Итак, страница 128: «Когда мы исследовали его на другой день, то нашли его в самом жалком состоянии. Рана была почти в две ладони шириною, плечо висело с половинкою разрубленной лопатки. Целые полчаса мы должны были очищать рану от соломы и нечистоты; потом, наэфировав больного, мы наложили 13 швов и соединительную повязку. И в этом случае первую неделю провел раненый в самом удовлетворительном состоянии; но потом рана, уже соединившаяся местами, начала расходиться, нагноение приняло худое свойство, показалось вторичное кровотечение, поносы, и мюрид умер от истощения».

— Это бывает, — сказал Щеглов. — Уже кажется, что успех, больной идет на поправку, а потом разложение крови, гнойный диатез или антонов огонь.

— Что такое антонов огонь, я понял, — сказал Саша. — Гангрена ведь?

— Да, — кивнул Пирогов.

— А что такое «разложение крови» и «гнойный диатез»? — спросил Саша.

— Разложение крови — это гнилокровие, — объяснил Щеглов, — продукты гнилостного распада попадают в кровь. Поднимается температура, начинается лихорадка, воспаляются соседние ткани, и человек быстро умирает. Причем кровь становится черной, дегтеобразной, почти не сворачивается, а кровяные шарики распадаются.

— Господа, с вашего позволения я выйду покурить, — изрек Гогель.

— Григорий Федорович, когда же вы бросите? — вздохнул Саша. — Ну, идите, конечно.

И гувернер встал и покинул помещение.

Саша пожал плечами.

— И не съел почти ничего!

— Вы тоже почти не кушаете, Ваше Высочество, — заметил Дубовицкий.

— Духовная пища — гораздо питательнее, — объяснил Саша. — Хотя к этому прекрасному салату я ещё вернусь, не беспокойтесь. Итак, разложение крови — это заражение крови, то есть сепсис?

— Чтобы великий князь нас понял, достаточно на греческий перевести, — улыбнулся Дубовицкий.

— А что такое «гнойный диатез»? — спросил Саша. — Он у вас часто упоминается, Николай Иванович.

— Да, — кивнул Пирогов. — К сожалению, часто. Это гноекровие. Гной попадает в кровь, и приводит к возникновению гнойных нарывов по всему телу. И внутри организма. Например, в легких. Потом лихорадка и обычно смерть.

— Пиемия, — добавил Дубовицкий.

— Понятно, — кивнул Саша. — Последнее слово я где-то слышал. Ещё одна форма сепсиса.

— У вас ведь есть объяснение смерти мюрида с точки зрения микробной теории? — спросил Пирогов.

— Да, конечно, — кивнул Саша. — Вы тщательно промыли его раны, Николай Иванович, но я не видел указания на то, что раствором хлорной извести или ещё каким-то ядом. Вы чаще упоминаете промывание ран теплой водой.

— Да, — сказал Пирогов.

— И не факт, что кипяченой, — заметил Саша.

— Нет, не кипяченой, — признался Пирогов.

И пригубил вино.

— А значит, бактерии в ране не погибли, — продолжил Саша, — а, может быть, и были внесены новые, с теплой водой. Их сначала стало меньше, и мюрид почувствовал себя лучше, но за неделю они успели размножиться и погубили раненого.

— Звучит логично, — сказал Щеглов. — Только их никто не видел. Это только теория.

— Мы наблюдали бактерии в гное, когда у нас с Никсой был Склифосовский, — возразил Саша.

— Я повторил их опыт, — вступился Пирогов. — Они там есть.

— Но это не доказывает, что именно они вызывают болезнь, — возразил Дубовицкий. — Могут быть другие причины.

— Отлично! — сказал Саша. — Какие? Как это ещё можно объяснить?

— Есть теория о внутренних причинах болезней, — начал Дубовицкий. — Нарушается равновесие в организме.

— С чего? — поинтересовался Саша. — Был мюрид, молился Аллаху, почитал своего муршида, то бишь учителя, шёл на поправку. А тут вдруг равновесие нарушилось?

— Осознал, что в плену, — предположил Дубовицкий. — Сначала его слишком отвлекала боль, а когда стало лучше, появилась возможность задуматься. Чеченцы плохо плен переносят.

— Ага! — усмехнулся Саша. — Заражение крови от депрессии!

— Депрессии? — переспросил Щеглов.

— Меланхолии, — перевел Пирогов. — Французы придумали новый термин пару лет назад. Ещё в словарях нет.

И внимательно посмотрел на Сашу.

— Меланхолия, конечно, мерзкая штука, — хмыкнул Саша. — Поэтому я предлагаю такой эксперимент. Делите пациентов на три группы: первым играете похоронные марши, вторым — Штрауса, а третьим — ничего. И смотрите, как это отражается на смертности после операций.

— Нужды нет, — сказал Пирогов. — Земмельвейс это уже делал. И сейчас многие думают, что родильную горячку вызывает эмоциональное потрясение у роженицы. Чтобы это проверить, Земмельвейс пригласил священника, который каждый день с колоколом обходил палаты и соборовал умирающих. Женщины на соседних койках были в ужасе.

— И как это повлияло на смертность? — поинтересовался Саша.

— Ваше Высочество, ну вы же знаете ответ, — улыбнулся Пирогов. — Никак!

— Есть ещё воля Божья, — сказал Дубовицкий.

— Знаете, что? — спросил Саша. — Я верю в две вещи: факты и логику. Земля круглая, она вращается вокруг Солнца, лягушачья лапка дергается, если через неё пропустить ток, а если мыть руки раствором хлорной извести, смертность падает на порядок. Из «А» следует «В», из «В» следует «С», и из «С» следует «D». А всё это ваше мистическое словоблудие — не для меня!

От дверей послушался вздох. Там стоял Гогель, только что вернувшийся после перекура, и с ужасом смотрел на Сашу.

— Александр Александрович, вы говорите, как атеист, — сказал он.

— Ни в коей мере, — возразил Саша. — Садитесь, Григорий Федорович, я вам сейчас все объясню.

Гогель обреченно вернулся на место. Куда ещё подопечного заведут по пути познания неблагонадежные профессора!

— Господь создал этот прекрасный мир, — сказал Саша, — а нас наделил искрой Божьей, которую мы зовём разумом. Насколько она улучшает бытие наше — вопрос дискуссионный, но Господь же не зря это сделал. Видимо он хотел, чтобы мы что-то поняли. Чтобы мы познали его творение. А сказать «воля Божья» — это отказаться от познания. Это не ответ, это отказ от ответа. А значит, поведение совсем не православное, а наоборот — совершенно атеистическое, поскольку противоречит воле Божьей.

— Ну, может быть, — буркнул Гогель.

И уперся взглядом в тарелку.

— Так, господа, какие ещё аргументы, кроме воли Божьей? — спросил Саша.

— Ваш опыт с морскими свинками тоже мало что доказывает, — не сдался Дубовицкий. — Вы же не одни бактерии им вводите, а гной, в котором много что есть, в том числе миазмические яды.

— Получим чистую культуру, — сказал Саша. — Это только вопрос времени.

И посмотрел на Андреева.

Тот опустил глаза.

— Даже, если микробная теория верна, это не доказывает, что микробы занесены извне, во время операции, — заметил Щеглов. — Есть же самозарождение жизни.

— Что? — спросил Саша. — Самозарождение жизни? Это про мышей, которые заводятся от грязного белья?

— Не совсем, — возразил Щеглов. — Не на таком уровне. Вам не известно о последних опытах Феликса Пуше?

— Нет, — признался Саша. — Я вообще не знаю, кто это.

— Французский ученый, доктор медицины, ботаник, зоолог, директор Руанского музея естественной истории, — объяснил Щеглов.

— И что за эксперименты?

— Пуше показал, что микроорганизмы растут и после их нагревания до 60 градусов в присутствии кислорода, хотя должны разрушаться под действием тепла.

— И где он их выращивал? — поинтересовался Саша.

— Он брал прожаренное сено и пропускал через него искусственно получаемый кислород, — ответил Щеглов. — От атмосферного воздуха вся система была изолирована ртутью. И после этого он обнаруживал в сене микроорганизмы.

— Плохо поставленный эксперимент, — предположил Саша. — Наверняка, был контакт с воздухом.

— Французская академия тоже это предположила, — сказал Пирогов. — Но вопрос не разрешен до сих пор. Дискуссия продолжается. Есть сторонники Пуше, и есть противники.

— Есть сторонники у теории спонтанного самозарождения жизни? — удивился Саша. — До сих пор?

— Да, Ваше Высочество, — подтвердил Пирогов. — И весьма убежденные.

— В самозарождение органических молекул я ещё могу поверить, — сказал Саша. — Но самозарождение бактерий — это полный бред. Они слишком сложны для этого.

— Почему вы думаете, что бактерии сложны? — спросил Щеглов.

— Ну, как? — удивился Саша. — Это же клетка. Клеточная мембрана, ядро…

Честно говоря, в наличии ядра у бактерий Саша совсем не был уверен, поэтому решил не бросаться термином «митохондрия».

— Такое впечатление, что вы не вылезаете из современных журналов по медицине, — заметил Пирогов. — Но принимаете предположения за открытия. Никто не видел у них ядра. У клеток растений — да. А про бактерии мы пока не знаем. И с клеточной стенкой та же история. У растений — да. Бактерия, конечно, чем-то отделена от внешней среды, поскольку обладает формой. Но это всё, что нам известно.

— По поводу журналов — преувеличение, — признался Саша. — Что-то читал, что-то слышал.

— И умеете анализировать, — заметил Пирогов.

— Надеюсь, — скромной улыбнулся Саша.

— Господа, Ваше Высочество! — торжественно начал Пирогов. — Я ведь тоже подозревал, что миазмы содержат что-то органическое, поскольку иногда ведут себя так, словно способны размножаться. И я хочу сделать заявление. Речь пойдет о вас, Александр Александрович.

Саша посмотрел с любопытством.

— В начале августа прошлого года вы встретились с Николаем Склифосовским и рекомендовали ему кипятить хирургические инструменты, — сказал Пирогов. — Я, конечно, быстро узнал об этом. Было совершенно очевидно, что это вариация метода Земмельвейса, который обрабатывал инструменты раствором хлорной извести. С точки зрения микробной теории результат должен был быть таким же: гибель возбудителей болезней.

Но Земмельвейс только и успел, что прочитать несколько публичных лекций, хотя уже имел последователей. Честно говоря, я не очень в него верил, а доказательства не казались такими уж убедительными. Так что взялся проверять только потому, что привык проверять всё.

Первые две операции прошли успешно, но в третьем случае начался гнойный диатез. Надо признать, что и случай был серьёзный: ампутация бедра. Вообще операция опасная для жизни. И я прекратил эксперименты, тем более что кипячение инструментов — дело хлопотное, а от мытья рук в хлорке кожа сохнет, натягивается, как на барабане, и горит, как от ожога.

— Инфекцию занесли с повязкой, бельём или этой вашей корпией, — сказал Саша. — Надо было прожаривать или обрабатывать горячим паром. Кстати, почему не вата? Чем вата хуже?

— Дороже, — объяснил Щеглов.

— Я проверяю корпию под микроскопом, — сказал Пирогов. — Грязную не использую.

— Этого мало, — возразил Саша. — В микроскоп не всё можно увидеть. И три случая — не статистика.

— Да, конечно, — сказал Пирогов. — Это не конец истории. Потом была ваша голодовка, Ваше Высочество, и тогда я счел своим долгом проверить ваши идеи так, как они того заслуживают. Я сделал более двадцати успешных операций подряд. После этого я потерял одного пациента, но было уже понятно, что метод работает. Я больше не оперирую иначе. Сейчас уже очевидно, что смертность упала в пять-шесть раз. Возможно больше. Это просто удивительно! Я же думал, что смертность для данной операции — вообще постоянная величина, что только не делай.

Я не хотел это обнародовать, пока не набрал достаточной статистики, но думаю, что Второй сухопутный госпиталь уже может подключиться к эксперименту.

— Хорошо, Николай Иванович, — кивнул Щеглов. — Не все будут довольны, но мы попробуем.

Пирогов посмотрел на свои ладони.

— Да, — улыбнулся он, — спасает то, что я оперирую только дважды в неделю.

— Но ведь человеческие жизни того стоят? — спросил Саша.

— Конечно, — сказал Пирогов.

— Я попробую сделать перчатки, — пообещал Саша. — Если только современные технологии позволят. Не всё возможно. Нобель взялся за резиновое производство в Петербурге. Пока речь шла о шинах, но, надеюсь, этим не ограничится. Скорее всего, будет совместное предприятие с американцами. Или купим у Гудиера патент на вулканизацию. Посмотрим.

Пирогов кивнул.

— Николай Иванович, — продолжил Саша, — когда вы будете писать очередной отчет, можно будет сделать графики для таких неспециалистов, как я? Таблицы хороши, но графики нагляднее. И с такой вертикальной чертой: здесь дата начала использования метода Земмельвейса, а тут мы начали прожаривать бинты и стерилизовать вату на пару.

— Обязательно, — сказал Пирогов. — Не такой уж вы не специалист.

— Не льстите, — улыбнулся Саша. — Я пропагандист, вся моя роль сводится к пропаганде.

— Какое ужасное слово! — отреагировал Гогель.

— Почему? — удивился Саша. — Не обязательно же пропагандировать всякую гадость. Нам надо, Николай Иванович, чтобы метод Земмельвейса у нас использовали не только в Киеве, Москве и Петербурге, а по всей империи.

— Уже не совсем Земмельвейса, — заметил Пирогов.

— Не суть, — сказал Саша, — хотя, хотя… Если это поможет пропаганде, пусть будет метод «Земмельвейса-Романова».

— Быть по сему, — резюмировал Дубовицкий.

— А можно будет больницу посмотреть? — спросил Саша.

— Конечно, — кивнул Щеглов.

Саша прикончил салат и запил квасом, который хоть и выдохся за время научной дискуссии, но был вполне приятен на вкус и пах свежим черным хлебом. От котлет отказался, ибо время не ждёт.

И они покинули ординаторскую и пошли по высоким залам больницы, между рядами простых железных кроватей. Огромные палаты на двадцать человек, довольно много света и воздуха, неизменные портреты папа́ над дверьми, настенные часы с гирями и маятниками, иногда группки студентов вокруг профессоров и у постелей бальных. В студенческих мундирах и сапогах. Какие ещё халаты! Правда, бельё на кроватях относительно чистое, больничный запах присутствует, как и в ординаторской, но вполне терпим и не переходит в вонь от гноя и испражнений.

У каждой кровати — черная аспидная табличка, где тонкими белыми буквами написано имя больного, возраст, статус, диагноз и дата поступления.

Иногда Сашу узнавали, так что «движением ладони от запястья» ему приходилось возвращать больнице уют медицинского учреждения.

— Лежите, лежите!

Саша остановился у одной из таких табличек: «Иван Мухин, 28 лет, солдат, костоеда стопы, 20 апреля 1859 г.» Его привлекло то, что соседняя кровать была пустой.

— Можно присесть? — спросил он.

Судя по всему, солдат его не узнал, потому что сказал:

— Садитесь, Ваше благородие!

Саша резко повернулся к остальным и выставил руку открытой ладонью к своим проводникам.

— Господа, все в порядке!

И они промолчали.

— Вы Ивана Семеновича сын? — спросил солдат.

— Нет, — ответил Саша, — я Николая Ивановича ученик.

— А! — улыбнулся солдат. — Тоже хотите пойти по врачебной части?

— Я-то хочу, — сказал Саша, — но батюшка вряд ли позволит.

— А батюшка чего хочет?

— Чтобы я стал военным.

— Так батюшке-то, может, и виднее.

Саша обернулся к сопровождающим.

— Господа! А вы можете пойти покурить.

И встретил вопросительный взгляд Пирогова.

— Кроме Николая Ивановича, — кивнул он.

И публика свалила доканывать свои легкие.

В серых глазах Ивана Мухина мелькнуло некоторое удивление.

— Эка вы генералами-то командуете, Ваша милость!

— Николая Ивановича все уважают очень, — объяснил Саша.

— Это, конечно! — улыбнулся солдат. — Николай Иванович, помните в Крымскую, как мы вам раненого принесли, а у него головы нет?

— Помню, братец, — усмехнулся Пирогов.

— Нам фельдшер кричит: «Вы, куда его? У него же головы нет!» А мы говорим: «Все в порядке: голову за ним несут, а Пирогов уж привяжет, как-нибудь».

— Вы Крымскую прошли? — спросил Саша.

— Да в Севастополе это было. Думал, уж целым вернулся, только пуля пробила стопу. Но зажила вроде. Ан, нет! Нагнала меня рана. Все равно пришлось отнять.

— А теперь что? — спросил Саша. — Вы из крестьян?

— Да в деревню вернусь. Может барин приспособит к чему: лапти плести, из дерева резать что-нибудь. Для этого же бегать не надо.

— А не будет барина? Воля скоро.

— Знаем, Ваша милость! Мы барином землю-то уже разделили. На оброке пока.

— И кто теперь «приспособит»? Может, ну её, волю?

Саша никогда не любил Маяковского, однако вспомнилось: «Война — завод по выделке нищих».

— Волю, не ну её, — сказал солдат, — воля — она и без ноги воля, Ваше благородие.

— Все бы так! — вздохнул Саша.

И вспомнил историю про дуга Пушкина Каверина, к которому пришел его крепостной кучер и предложил 1000 рублей за свою свободу. «Я бы дал тебе тысячу рублей только за мысль о свободе, — сказал Каверин, — но денег у меня нет, а потому отпускаю тебя бесплатно».

Саша улыбнулся.

— Он будет ходить, — сказал Пирогов, — не плясать, но ходить будет. Ему делали операцию по моему методу. Часть пяточной кости прирастили к костям голени, это даёт опору для ходьбы. Кости могут срастаться.

— Не знал об этом, — признался Саша. — Тогда дай Бог.

И наконец перешел к тому, ради чего это устроил.

Глава 8

— Как вам тут? Не бросают лекари?

— Нет, уход хороший.

— А кормят как? — поинтересовался Саша.

— Хорошо. Щи вот сегодня были.

— Со сметаной?

— Нет, но наваристые. И с хлебом.

— С черным?

— Да, Ваше благородие. Горячим ещё, только из печи!

— Николай Иванович, — сказал Саша. — А можно мне тоже таких щей поесть? С местной кухни?

Пирогов усмехнулся.

— Можно…

Задумался над обращением и не продолжил.

— Удачи вам, — сказал Саша, вставая, — и работу найти. А если не получится, вы Ивану Семеновичу передайте, он передаст Николаю Ивановичу, а Николай Иванович — мне. А я что-нибудь придумаю.

— Знаете, Ваша милость, — сказал солдат, — говорят, царевич, второй сын государя, лакеям говорит «вы»…

— Странный он, да? — поинтересовался Саша.

— Просто непривычно, — пожал плечами солдат.

— Так привыкайте, через два года воля.

В столовой для больных Саше налили большую тарелку щей и вручили кусок черного хлеба. Тарелка была простой, глиняной, коричневого цвета. Но все-таки не железной тюремной миской, чего Саша, признаться, боялся.

Пирогов сел рядом.

— Вы с самого начала это задумали? — спросил он.

— Конечно, — без тени смущения признался Саша. — За обедом был слишком изысканный салат и тонкий фарфор. Вот я и пошел искать скелет в шкафу.

— Ну, что вывели нас на чистую воду?

— Не-а, чему очень рад. Но, может быть, чего-то не заметил. Или мне и вас надо было выгнать, когда я с раненым говорил.

— Ваше Высочество, я возглавлял здесь клинику госпитальной хирургии 10 лет назад и надеюсь, что традиции сохранились.

— Не обижайтесь, — сказал Саша.

— Здесь не на что обижаться, — проговорил Пирогов. — Было здесь всё, чего вы искали. Крали в открытую. Казенные продукты вывозили подводами, больные голодали, сидели в холоде без дров. Лекарства продавали на сторону, заменяя подделками: бычья желчь вместо хинина, прогорклое масло вместо рыбьего жира, разведенная зола вместо обезболивающего. А меня упрекали за то, что слишком много трачу йодной настойки, и чуть не объявили помешенным.

Саша несколько старомодно, двумя пальцами, отдал честь.

— От помешанного помешенному.

— В Крыму было гораздо хуже, — продолжил Пирогов. — Я осматривал временный госпиталь в Бахчисарае. Описать такое нельзя! Горькая нужда, медицинское невежество, безалаберность и бессовестность. Не госпиталь, а нужник! Триста шестьдесят раненых, сваленных в беспорядке на нары, один к одному, без промежутков, все вместе, с гнойными ранами и с чистыми, выздоравливающие и умирающие, в нетопленных палатах, без одеял и горячей пищи. Не перевязанные более суток. И комиссар говорит, что кухонных котлов пока не имеется. Я иду, срываю замок с сарая, а там лежат новые котлы.

— Приготовленные на продажу, — усмехнулся Саша. — Комиссар — это вроде интенданта?

— Да, кригс-комиссар, — объяснил Пирогов, — обязан заведовать хозяйственной и административной частью и блюсти интересы казны.

— Блюдут на отлично! — хмыкнул Саша. — Через «я», как в одном эмоциональном русском междометии. Под суд-то отдали подлеца?

— Куда там! Опытный был комиссар. Все угрозы съел, не поморщившись, только, приложив два пальца к козырьку сказал: «Видали мы этаких».

Саша занялся щами. Они было вкуса не ресторанного, но вполне съедобны. А хлеб так просто хорош.

— Здесь у вас больные с гнойными и чистыми ранами разделены, Николай Иванович?

— Конечно. Но это не всегда удаётся на поле сражения. На весь Крым во всех госпиталях и больницах было чуть больше двух тысяч коек, а раненых под при Альме более трех тысяч, и под Инкерманом — ещё шесть тысяч.

Я уехал из Бахчисарая поздней осенью, в ноябре 1854 года. Вся дорога до Севастополя на протяжении тридцати верст была загроможденатранспортами с ранеными, орудиями и фуражом. Дождь лил, как из ведра, больные, и между ними ампутированные лежали по двое, по трое на подводе, стонали и дрожали от холода. Люди и лошади едва двигались в грязи по колено. Падаль валялась на каждом шагу, из глубоких луж торчали раздувшиеся животы падших волов и лопались с треском. Каркали птицы, стаями слетевшиеся на добычу, орлы и коршуны гордо сидели на остовах трупов, расправив крылья, кричали измученные погонщики и гремела вдали канонада севастопольских пушек.

В Севастополе врачей не хватало. Да что там! Не было приготовлено ничего: ни белья, ни транспортных средств, ни инструментов, ни лекарств. Недоставало пищи и питьевой воды. Мы снова начали оперировать без хлороформа.

«Война — это ветер трупной вонищи», — вспомнил Саша из нелюбимого Маяковского.

А Пирогов продолжил.

— Я приехал в Севастополь через восемнадцать дней после Инкерманского дела, и там еще были тысячи раненых, лежавших скученно на грязных матрасах. И десять дней с утра до вечера я должен был оперировать тех, кому операции должно было сделать сразу после сражения.

Нас спасал Нахимов. У него была такая же записная книжка, как у вас. Он открывал её и говорил: «Чем могу помочь?» А потом у нас появлялись бани, сушеная зелень и матрацы со склада.

Саша открыл блокнот и спросил:

— Чем могу помочь?

Пирогов положил ладонь поверх его руки, державшей карандаш.

— Пока ничем. Не война, слава Богу. Я напишу, если будет надо.

— Если всё упирается в деньги, я скорее всего найду, — сказал Саша. — Я обычно умею их находить.

— Двадцать пятого ноября я отправился в Симферополь, — продолжил Пирогов. — Там раненые были рассеяны в двадцати местах. Под госпитали отдали губернское правление, дворянское собрание, благородный пансион и много частных домов. Паркет в дворянском собрании был покрыт коркой засохшей крови, в танцевальной зале стонали сотни ампутированных, на хорах и биллиарде лежали корпия и бинты.

Сестры Крестовоздвиженской общины ухаживали за ранеными, раздавали им сахар, чай и вино. На другую прислугу нельзя было положиться.

Я писал оттуда письма жене, но не все решался послать, потому что в них было много правды.

— Если в письмах слишком много правды, посылайте их мне, — сказал Саша. — Я её не боюсь. Главное, чтобы по пути не перехватили.

— Раненые ночевали в открытом поле, — продолжил Пирогов. — И негде было взять даже кружки горячего чая. Поздняя осень. Льют дожди, идет мокрый снег, и раненые едва прикрыты шинельками. До Симферополя доезжал едва каждый десятый.

Зато там, в тылу, шустро бегают комиссары, армейские поставщики, военные чиновники и крадут так, что описать невозможно. Прямо со складов исчезают целые подводы муки, крупа, мясо, сапоги и полушубки. А народ говорит: «Вся Россия щиплет корпию, а перевязывают ею англичан».

— Как писала Екатерина Великая: «Значит есть, что красть», — заметил Саша. — Это действительно полбеды. Экономика работает. Нужна только политическая воля.

— Я подавал докладные генерал-губернатору, требовал принятия срочных мер, да все без толку!

— Не ваша воля, Николай Иванович, — заметил Саша. — Политическая. И много отваги. У Екатерины Алексеевны не было.

«Иначе ей бы пришлось вешать своих любовников», — подумал Саша.

— Она была из лучших, — сказал Пирогов.

— Конечно. Про остальных и говорить нечего.

— Не работа страшит, Ваше Высочество, не труды, не служба, а эти вечные преграды, которые растут, как головы гидры: одну отрубишь, другая выставится.

— Мне больше нравится метафора про резиновую стену. Как бы далеко не зашел, отбросит назад.

— Я был потом у государыни, вашей матушки, и рассказал ей о севастопольском воровстве. В это время вошел государь и все услышал. Он не верил, выходил из себя и говорил: «Неправда, не может быть!». А я отвечал: «Правда, государь, я сам это видел!»

— Да, ладно! — усмехнулся Саша. — Папа́ не знает того слова, которое испокон характеризует русскую жизнь?

Профессор взглянул вопросительно.

— «Воруют!» — сказал Саша. — Карамзин, вроде. Думаю, отец не хотел верить. Потому что, если поверить, надо действовать. А рецепт борьбы с коррупцией давно известен: надо повесить парочку друзей. Вряд ли он морально готов.

— Вы же против смертной казни, — вмешался женский голос.

Саша поднял глаза от тарелки.

Рядом стояла Екатерина Михайловна.

— Принципиально не то, что повесить, а то, что друзей, — объяснил Саша.

— Ваш батюшка поверил в конце концов, — сказал Пирогов. — Воскликнул: «Это ужасно!» И добавил, почти, как вы: «Дай Бог, чтоб почаще, погромче и поболее высказывали истину».

Саша подумал, что любитель крамольных лозунгов «не врать и не воровать» Пирогов, — всё же тайный советник, а не сидящий на строгом режиме заключенный. И это даёт надежду.

Но спросил:

— Дела-то были? Следствие? Суд?

— Были, — кивнул Пирогов. — Екатерина Михайловна, помните, как вы аптекаря в Херсоне застрелили?

— Он сам, Николай Иванович, — возразила Бакунина.

— Что за история? — заинтересовался Саша.

— Истинные сестры милосердия, — улыбнулся Пирогов. — Так и нужно. Одним мошенником меньше. Сестры подняли дело, довели до следствия, а дела Херсонского госпиталя видно настолько были «хороши», что аптекарь решил сам себя на тот свет отправить.

— Аптекарь, конечно, не царский друг, — заметил Саша, — но надо же с чего-то начинать.

— Они им не ограничились, — продолжил Пирогов. — Чего только не делали! Кроме того, что стояли у операционных столов и дежурили у постели раненых, они ревизовали аптеки. И выводили на свет мерзавцев, которые норовили подсунуть известковую воду и настой ромашки вместо раствора хлорной извести для гнойных повязок. В госпитальных кухнях отмеряли по норме продукты, запечатывали котлы, чтобы похлёбку не разворовали и находили на складах «затерянные» палатки, «забытые» одеяла и «списанные» матрасы. Я сначала более по инстинкту, чем на основе опыта, был убежден в значении женского участия. Но они презирали все злоупотребления администрации, все опасности войны и даже самую смерть.

— Николай Иванович! — сказал Саша. — Я только сейчас понял, насколько это гениально. И дело не в том, что они женщины. А в том, что это независимая структура. Ведь сестры подчиняются только Елене Павловне и вам.

— Да, и врачам надо быть более независимыми от армейского начальства, а то они только и ищут, как бы угодить.

— Переподчинить министерству здравоохранения? — предположил Саша.

— У нас нет министерства, — улыбнулся Пирогов. — Раньше была коллегия, а теперь только департамент в Министерстве внутренних дел.

— А если будет министерство? — спросил Саша. — Что вы об этом думаете?

— Ну, это поднимет престиж, конечно. И добавит независимости.

— А меня будут упрекать в стремлении преумножить бюрократические сущности, — заметил Саша. — Но обдумаю. Я запомнил.

— Вам государь поручил проверить нашу кухню, Ваше Высочество? — поинтересовалась Бакунина.

— Нет, что вы! — улыбнулся Саша. — Исключительно моя инициатива. Кстати, посуду хорошо бы тоже обдавать кипятком. По крайней мере, выдерживать в горячей воде при температуре не меньше шестидесяти градусов. Вы это делаете?

— Думаю, моют теплой, — признался Пирогов. — Я скажу Щеглову.

— Или с раствором хлорной извести, — предложил выход Саша. — Через посуду тоже все передается.

— Как вы решились на такой подвиг? — спросила Бакунина, указав глазами на опустевшую тарелку.

— Я отчасти фаталист, — улыбнулся Саша. — Если там, — он указал глазами на потолок, — ещё считают, что я нужен на земле, то не заболею. Кстати, ещё одно замечание. Очень большие палаты. Я понимаю, что свет, воздух, вентиляция. Но, если один человек схватит какую-нибудь больничную инфекцию, то её схватят все двадцать. Не бывает такого?

— Бывает, — кивнул Пирогов.

— Я запомнил из вашего отчета, что смертность после операций у вас была меньше в маленьких больницах, а не больших госпиталях. Реально палаты разгородить хотя бы ширмами?

— Думаю, да, — сказал Пирогов. — Только это бесполезно. Миазмы перейдут с воздухом над ширмами.

— Бактерии, — поправил Саша. — Перейдут. Но не в таком количестве. Сделайте в одной палате и посмотрите на результат.

— Мы обсудим с Щегловым и Дубовицким, — пообещал Пирогов.

— А независимые структуры нужны везде, — продолжил Саша, — где люди несвободны и не могут за себя постоять: в армии, в больнице, в сиротском доме, в тюрьме. Екатерина Михайловна, как вы думаете, есть те, кто пойдут в тюрьму и будут смотреть, не голодны ли заключенные, человеческие ли у них условия, есть ли у них матрацы и бельё?

Бакунина медленно опустилась напротив.

— Найдутся, Александр Александрович, — сказала она.

— Я бы сам возглавил, — сказал Саша, — но не чувствую себя достаточно компетентным. Разве Общество попечения гауптвахт. Нужно найти человека, который бы этим горел. Мне представляется какой-нибудь бывший декабрист или петрашевец. То есть человек честный, прогрессивных взглядов, прошедший через всё это и способный сочувствовать арестантам.

— Достоевский? — предположила Бакунина. — Он уже в Петербурге.

— Нет, — покачал головой Саша. — Федора Михайловича я не затем вытаскивал. Ему надо делать великой русскую литературу. Думаю, ещё найдутся.

— Государственные преступники, — очень тихо сказал Пирогов.

— Прощены, значит, не преступники, — заметил Саша. — А все дело петрашевцев, судя по тому, что я о нем знаю, было материалом для звездочек на погоны одного подлеца, который состряпал заговор из литературного клуба. Слушали письмо Белинского! Прямо страшное преступление! Экстремизм и терроризм в одном флаконе. Измена Родине! Про то, что спасение ни в мистицизме и аскетизме, а в просвещении и разумных законах.

— Государь… — проговорил Пирогов.

И взгляд его выразил сомнение.

— Папа́ я попытаюсь уговорить, — пообещал Саша. — Он не без сердца.

В столовой появился Андреев.

— Ваше Высочество, заждались вас!

Саша кивнул.

— Сейчас вернемся. Николай Агапиевич, я думаю, вы знаете, какой вопрос вертится у меня на языке, просто я не хотел при всех. Ничего?

— Не то, чтобы совсем, — сказал Андреев. — Но мы не уверены.

— А в чем проблема? — спросил Саша.

— В жидкой питательной среде они подвижны, и их трудно выделить, а твердая непрозрачна, и они плохо видны в микроскоп.

— То есть нужна прозрачная твердая среда? — предположил Саша.

— Да, — кивнул Андреев.

— Мусс, мармелад, холодец, — сходу перечислил Саша.

— И она должна быть теплой. Как человеческое тело. Иначе они вообще не растут.

— Мармелад, — сказал Саша. — Интересно, как его делают. Добавляют, кажется, что-то. Желатин?

— Я у мамаши моей спрошу, — пообещал Андреев.

— И, наверное, нужно поддерживать постоянную температуру?

— Мы поняли, — сказал Николай Агапиевич, — Думаем.

— Либо лампой греть, либо водой, — предположил Саша. — Мне кажется ничего сложного.

— Склифосовский уже придумал что-то в это роде.

— Молодец! Значит, надо работать дальше и не опускать руки, — вздохнул Саша. — А свинкам мы потом памятник поставим. С крысами, мышами и собаками. С надписью: «От благодарного человечества». Что вы об этом думаете, Николай Иванович?

— Да, — улыбнулся тот, — много я их сгубил.

Они вернулись в пропахшую табачным дымом ординаторскую. Саша пожал руки обоим генералам от медицины, обнялся с Пироговым и Андреевым. И его с Гогелем проводили до выхода.

Темнело, по небу разливался оранжевый закат. Горели в его лучах воды Большой Невки с остатками растаявших льдин. Пахло свежей землей и набухшими почками. На набережной фонарщик приставил лестницу к первому фонарю, и в нем вспыхнуло желтоватое пламя.

Они сели с Гогелем в ландо, и оно покатилось по влажной брусчатке Петербургских улиц.

— Больше никогда! — сказал Гогель. — Чтобы я сел обедать с эскулапами! И что я Зиновьеву напишу? Великий князь обсуждал с господами профессорами методы воскрешения мертвых?

— Что плохого в том, чтобы воскрешать мертвых? — поинтересовался Саша.

— Это только Господу по чину!

— Григорий Федорович, вы читали книгу Фомы Кемпийского «О подражании Христу»?

— Читал… давно.

— Мне говорили, что дедушка любил.

— Я тоже слышал. А причем тут?

— Христос же воскрешал мертвых, не так ли?

— Так, — кивнул Гогель.

— А подражание Христу — это хорошо и правильно?

Гогель хмыкнул.

— Православно, скрепно, канонично и богоугодно? — добавил Саша.

— Я понял, куда вы клоните, Александр Александрович.

— Именно. Поэтому воскрешать мертвых — это тоже православно, канонично и богоугодно. И только невежда в вопросах веры посмеет упрекнуть нас за это. Так что напишите, что великий князь с господами эскулапами обсуждал наиболее эффективные методы подражания Христу, как то воскрешение мертвых, ампутации конечностей и использование раствора хлорной извести в госпитальной практике.

— Ну, уж последнего Господь точно не делал, — вздохнул Гогель.

Пока Саша сочинял пространную запись в дневнике о госпитале, Пирогове, Крымской войне, методах борьбы с коррупцией и заре эпохи асептики, Григорий Федорович сел за отчет.

* * *

Это бонусная прода. Следующая плановая прода выйдет в среду 1.11.23 в 2:15 ночи.

Следующая бонусная — на трехсотом лайке или сотой награде.

Глава 9

'Оказывается двоюродный брат Екатерины Бакуниной сейчас в Сибири, — записал Саша. — Михаил Бакунин. Я слышал это имя во сне. Значит, он чем-то прославит Россию. А наша семья и правящая династия будут выглядеть на этом фоне не лучшим образом. Он участвовал в каких-то революциях, но не у нас. И, по-моему, не нам за это карать. Это их европейские дела, и их политика.

Он отказался вернуться на родину и был за это осужден. Вот уж пережиток прошлого! Я убежден, что каждый имеет право уезжать и возвращаться, когда вздумается. И всем, кто был осужден за это, должно объявить амнистию одним указом'.

Саша задумался и продолжил:

'Профессор Пирогов произвел на меня огромное впечатление, как человек, действительно болеющий душой за Россию и несчастный наш народ. У нас мало таких подвижников. Ещё более прискорбно то, что их недостаточно ценит власть.

От него я узнал, что у нас даже нет Министерства здравоохранения, только медицинский департамент в Министерстве внутренних дел.

На мой взгляд, крайне сомнительно! Социальные функции государства будут расти, и никуда мы от этого не денемся. Я бы выделил медицину в отдельное министерство, а отличная кандидатура на пост министра у нас уже есть: профессор Пирогов. У меня есть сомнения, конечно, стоит ли отрывать ученого от науки и заставлять заниматься администрированием, но, судя по его деятельности в Крымскую войну, Пирогов и организатор неплохой'.

Что бы ещё запихнуть в это средство коммуникации? И Саша написал об Общественных наблюдательных комиссиях за местами лишения свободы.

Его мысль понеслась дальше во времена юности, и он написал, что хорошо бы устроить комиссию по помилованию после суровых дедушкиных времен. И комиссию пригласить, скажем, Тургенева, Некрасова, Толстого и Достоевского. А можно также и Гончарова. И пусть рассматривают прошения.

'Великий князь держался стойко, — написал в отчете Гогель, — его не смущала ни кровь, ни стоны, ни разговоры врачей о смертельных болезнях. Он поражал профессоров своими знаниями и умом, и я вспоминал Христа (да простит меня Бог!), который двенадцатилетним отроком учил иудеев в храме.

Великий князь предложил метод воскрешения мертвых с помощью электричества. Я был немного удивлен, но Александр Александрович оказался прав, только не был первым. Один датчанин таким образом воскрешал кур, а двое англичан: один — трехлетнюю девочку, а другой — мертворожденных детей.

В конце нашего обеда Николай Иванович Пирогов рассказал о том, что испытал метод кипячения хирургических инструментов, предложенный Александром Александровичем, и теперь в его операционной почти никто не умирает'.

Содержание дневниковой записи до папа́ дошло быстро, о чем со вздохом проговорился Гогель. Но отреагировал царь с некоторой задержкой.

Было начало мая. Воскресенье. Семейный обед в купольной столовой в Зубовском флигеле в Царском селе.

Солнце клонилось к закату, но было еще светло, так что не нужно зажигать свечи. Порфировые колонны казались багровыми, золотые капителями сияли под потолком, а белые барельефы стали розовыми в вечернем свете. Из приоткрытых окон доносился запах первой листвы и слабый шум фонтана.

— Саша, — сказал папа́, — прежде, чем за кого-то просить ты узнай хоть что-то о человеке.

Строго говоря, Саша ведь не просил. Это была дневниковая запись. Но очевидно же, для чего писал.

— Чего я не знаю о государственном преступнике Михаиле Бакунине? — спросил Саша.

— Я рад, что ты не отпираешься, — сказал царь. — Наверное, думаешь, что он, бедный страдалец, в Сибири за выражение мнения? Это ведь твоя священная корова!

— Я слышал, что он в чем-то там участвовал в Европе.

— В чем-то там! Он во всех бунтах отметился! В Праге был на баррикадах, в Богемии планировал революцию, в Дрездене — руководил обороной бунтовщиков.

— Планировать революцию — это не совершить её, — заметил Саша. — По римскому праву намерения не наказуемы.

— Там заговор был, а не намерения! Денег ему не хватило. И времени: вовремя арестовали. И спрашивали с него не за Богемию, а в основном за Дрезден. Он там сам пошел в ратушу и предложил мятежникам помощь. Ведал оружием и доставкой боеприпасов, держал ключи от порохового склада и составлял регламенты для защитников баррикад.

Нашел двух поляков, которые, по его мнению, разбирались в стратегии, и привел в ратушу, где сидело их «временное правительство». Стал военным диктатором города, так что никто не смел ему возразить. Когда к Дрездену подошли правительственные войска, он приказал поджигать здания, опера Дрездена полностью сгорела. Он советовал поставить на городские стены Мадонну Рафаэля и уведомить об этом прусских командиров, чтобы они знали, что, стреляя по городу, могут повредить знаменитый шедевр. Он погубил сотни людей, приказав им обороняться, хотя сам не верил в успех.

Потом в небольшом доме на заднем дворе нашли гильотину, сделанную по его приказу, и если бы королевские войска хоть на день опоздали, то он бы поставил ее на базаре и начал рубить головы.

— А это точно не клевета? — спросил Саша.

— Ну, я же вижу, ты сразу поверил. Ты знаешь, что не клевета.

— Это с ними бывает… Сколько голов он отрубил?

— Не успел, — сказал царь. — Зато приказал реквизировать часовые гири для литья пуль и заявил, что нужные мятежникам вещи, они должны добывать только силой. А, когда ему сказали, что хранение пороха в ратуше угрожает ей и соседним домам, он ответил, развалившись в кресле и попыхивая сигарой: «Что? Дома? Пусть взлетают на воздух!»

— Саш! Ну, кого ты защищаешь? — вмешался Никса.

— А причем тут мы? — спросил Саша. — Это Дрезден, а не Петербург.

— Он ответил саксонской следственной комиссии, — сказал папа́, — что его единственной целью было навредить России.

— России?

— Хорошо, русской власти.

— Как бы он нам навредил из Дрездена?

— Он хотел сломить или хотя бы ослабить русское влияние на Пруссию. Наделся, что революционное правительство отвернется от России.

— Сломил? — спросил Саша.

— Не дали, — сказал отец. — Саксонский суд приговорил его к смертной казни. Потом его выдали Австрии, где он был судим уже австрийским судом, и его снова приговорили к смерти за участие в Пражском восстании. Смертный приговор заменили пожизненным заключением и выдали России, чего он, по его собственному признанию, боялся больше смерти. Даже писал Баху, австрийскому министру внутренних дел, что наложит на себя руки, если будет принято такое решение. Но австрийцы мольбам не вняли: сразу после вынесения приговора он был вывезен в Краков, а на следующий день передан нашим жандармам на границе.

Русский жандармский офицер немедленно приказал снять с него цепи, хорошо накормил и не сказал ни одного грубого слова.

— И отправил в сухой и теплый чрезвычайно комфортный Алексеевский равелин Петропавловской крепости, — заметил Саша.

— Не иронизируй! — прикрикнул царь. — Австрийцы обходились с ним ужасно.

— Чего же он так боялся?

— Телесного наказания, полагаю. Не боли, а позора. За несколько лет до этого он был лишен всех прав. Но никто не собирался к нему это применять.

— А в чем были причины восстания в Дрездене? — спросил Саша.

— Король отказался подписывать новую конституцию, которая практически лишала его власти.

— То есть была старая?

— Да, конституция королевства Саксония.

— А новая?

— Конституция Германского союза, принятая национальным собранием во Франкфурте.

— Боже мой! — восхитился Саша. — Значит бывают союзы, в которые люди хотя вступать!

— Объединение Германии было бы для нас невыгодно, — заметил папа́.

— Это зависит от того, какие бы у нас ними сложились отношения, — сказал Саша. — Если бы это был сильный союзник, а не враг — очень даже выгодно.

— Вряд ли это был бы союзник.

— Почему? А если бы мы поддержали восстание в Дрездене?

— Это было бы для нас нарушением всех обязательств. Достаточно сказать, что мы в родстве с королем Пруссии.

— Пруссии? Причем тут Саксония?

— На помощь королю Саксонии пришли прусские войска.

— Почему?

— Король Пруссии тоже практически лишался власти по новой конституции. Я уже не говорю о том, что революция могла бы перекинуться в Россию.

«Ну, да! — подумал Саша. — Надо же было быть жандармом Европы!» Но не сказал.

— Папа́, можно я изложу, как я это понял?

— Ну, давай!

— Короли Саксонии и Пруссии пожертвовали объединением немецкой нации ради сохранения своей абсолютной власти?

Повисла короткая пауза.

— Не совсем так, — сказал царь. — Делегация Собрания во Франкфурте обратилась к королю Пруссии Фридриху Вильгельму Четвертому с предложением принять корону и стать кайзером объединенной Германии.

— Вот это да! — воскликнул Саша. — Так они в империю сами хотели!

— В конституционную империю, — уточнил царь.

— И что король?

— Отказался, потому что является государем божьей милостью.

— Дурак! — не выдержал Саша. — Я извиняюсь, но дурак! Вера слабеет, общества становятся секулярными, «божья милость» скоро станет пустым звуком. Бесполезно бороться с этим бурном потоком, нравится нам это или нет, он сметет все. Можно только нестись вместе с ним. Опора на народ — это лучшее, что может случится с современной монархией. Ему надо было поблагодарить за доверие и поклясться соблюдать конституцию!

— Сашка! — прикрикнул царь. — Он мой дядя и брат твоей бабушки.

— Это не делает его умнее!

— Ты ничего не понимаешь! Они предлагали ему титул, а не власть. Он прекрасно это понял и сказал: «Это не корона, это ошейник». Он был остался без власти. Зато они не остались без конституции, король дал им другую.

— А что было в той, принятой Учредительным собранием во Франкфурте?

— Учредительным собранием?

— Национальным, — кивнул Саша. — По своей роли оно было учредительным. Что так не понравилось королю?

— Да, она похожа на твою, — усмехнулся царь. — Правда не такая радикальная. Избирательных прав женщинам не дает, смертную казнь упраздняет не во всех случаях и считает возможным иногда запрещать собрания. Зато ликвидирует дворянство.

— Очень интересно, я бы почитал, — сказал Саша. — Смотря как ликвидирует. «Дворянин», как почетное звание, я бы оставил. Чтобы было, к чему стремиться.

— Пока я передал тебе два других документа. Они уже у тебя на столе в твоей комнате. Почитай, тебе полезно. И я бы хотел, чтобы ты написал то, что об этом думаешь.

— Хорошо, — кивнул Саша.

Интересно, что за документы?

— Папа́, — вмешался Никса, — а, если конституционное устройство лучше, почему бы и нет?

— Оно не лучше, — отрезать царь. — Поменьше слушай Сашку!

— Но ведь даже бабушкин брат дал немцам конституцию, хотя и не ту, что они хотели, — заметил Никса.

— Ты ещё мал судить о таких вещах! — прикрикнул царь.

— Папа́, — проговорил Саша. — Может, я чего-то не понимаю, но ведь новая конституция была уже принята Собранием во Франкфурте?

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что тогда бунтовщиками были, к сожалению, бабушкин брат, король Пруссии, и король Саксонии, а Бакунин Михаил Александрович защищал законный конституционный порядок.

Царь скомкал салфетку и бросил её на стол.

— Сашка! Тебе мало недели гауптвахты?

— Я только делаю выводы из фактов, — возразил Саша.

— Нет никакой другой законной власти, кроме власти монарха! — сказал царь.

— Сейчас не везде монархии, — заметил Никса.

— Тоже нарываешься на гауптвахту?

— Саша! — вмешалась мама́ и посмотрела на мужа. — Они ещё дети, всё поймут, когда повзрослеют. Саша стал очень хорошо учиться. Разве время его наказывать?

— Ладно, — сказал царь. — Пусть читает своего «защитника порядка»! Может, поумнеет!

И встал из-за стола.

На тумбочке у кровати Сашу действительно ждали два документа. Первый был датирован июлем-началом августа 1851-го, имел пометку «Петропавловская крепость» и назывался: «Исповедь».

Наверху первой страницы имелась покрытая лаком надпись карандашом: «Стоит тебе прочесть, весьма любопытно и поучительно».

Когда это её успели покрыть лаком?

Саша присмотрелся и понял, что почерк не отца. На полях пометка была продублирована чернилами и засвидетельствована генерал-лейтенантом Дубельтом. Про этого Дубельта Саша слышал, он был начальником тайной полиции при Николае Павловиче, и его уже не было в живых.

Значит, дедушка писал. Для папа́.

Сам документ был написан просто идеальным разборчивым почерком.

'ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, ВСЕМИЛОВТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ! — начиналась рукопись. — Когда меня везли из Австрии в Россию, зная строгость русских законов, зная ВАШУ непреоборимую ненависть ко всему, что только похоже на непослушание, не говоря уже о явном бунте против воли ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, зная также всю тяжесть моих преступлений, которых не имел ни надежды, ни даже намерения утаить или умалить перед судом, я сказал себе, что мне остается только одно — терпеть до конца, и просил у бога Силы для того.

Чтобы выпить достойно и без подлой слабости горькую чашу, мною же самим уготованную. Я знал, что, лишенный дворянства тому назад несколько лет приговором правительствующего сената и указом ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, я мог быть законно подвержен телесному наказанию, и, ожидая худшего, надеялся только на одну смерть как на скорую избавительницу от всех мук и от всех испытаний.

Не могу выразить, ГОСУДАРЬ, как я был поражен, глубоко тронут благородным, человеческим, снисходительным обхождением, встретившим меня при самом моем въезде на русскую границу! Я ожидал другой встречи. Что я увидел, услышал, все, что испытал в продолжении целой дороги от Царства Польского до Петропавловской крепости, было так противно моим боязненным ожиданиям, стояло в таком противоречии со всем тем, что я сам по слухам и думал и говорил, и писал о жестокости русского правительства, что я, в первый раз усумнившись в истине прежних понятий, спросил себя с изумленьем: не клеветал ли я? Двухмесячное пребывание в Петропавловской крепости окончательно убедило меня в совершенной неосновательности многих старых предубеждений'.

Да, документ явно заслуживал прочтения. Как минимум, складывать слова в предложения автор умел, хотя то ли заразился Стокгольмским синдромом, то ли очень хотел это продемонстрировать.

Дедушку проняло: последний абзац он отчеркнул карандашом на полях.

После чего Бакунин вскользь помянул свои «великие преступления», всплакнул, что ни на что не надеется и ничего не желает, и продолжил в том же духе: «Граф Орлов объявил мне от имели ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, что ВЫ желаете, ГОСУДАРЬ, чтоб я ВАМ написал полную исповедь всех своих прегрешений. ГОСУДАРЬ! Я не заслужил такой милости и краснею, вспомнив все, что дерзал говорить и писать о неумолимой строгости ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА».

Боже! Какой слог!

Саша решил, что автор перегибает палку. Но Михаилу Александровичу и этого было мало.

«Что скажу я страшному русскому царю, грозному блюстителю и ревнителю законов? — вопрошал бывший бунтовщик. — Исповедь моя ВАМ как моему ГОСУДАРЮ заключалась бы в следующих немногих словах: ГОСУДАРЬ! я кругом виноват перед ВАШИМ ИМПЕРАТОРСКИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ и перед законами отечества. ВЫ знаете мои преступления, и то, что ВАМ известно, достаточно для осуждения меня по законам на тягчайшую казнь, существующую в России».

В общем, бунтовал, противостоял как враг, возмущал умы и говорил гадости. Моя вина: бью себя кулаком в грудь, что есть силы, и посыпаю пеплом повинную голову. Любой государев суд сочту справедливым и любую казнь приму. Ну. Что тут ещё сказать? В смысле: чего же боле?

Но тут в теплую и сухую, прекрасно обставленную кроватью и привинченным к стене столиком со свечой, камеру Петропавловской крепости пришел к бедному кающемуся грешнику добрый граф Орлов и передал от ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА слово, которое потрясло бедного узника до глубины души и переворотило всё сердце его…

Глава 10

«Пишите, — сказал Бакунину граф Орлов, — пишите к ГОСУДАРЮ, как бы вы говорили с своим духовным отцом».

Так и получилась сия почти стостраничная исповедь.

Покаянными словами она была набита до отказа на всем своем протяжении.

Не то, чтобы Саше хотелось плеваться. Он был далек от осуждения. Гауптвахту-то перенес не так чтобы легко, а пять суток гауптвахты — это более, чем лайтово по сравнению с одним днём в Алексеевском равелине.

«Молю Вас только о двух вещах, ГОСУДАРЬ! — писал Бакунин. — Во-первых, не сомневайтесь в истине слов моих: клянусь ВАМ, что никакая ложь, ниже тысячная часть лжи не вытечет из пера моего. А во-вторых молю Вас, ГОСУДАРЬ, не требуйте от меня, чтобы я Вам исповедовал чужие грехи».

Понятно! Значит, Третье Отделение идет, куда подальше. Называть имена кающийся грешник не собирался.

Дедушка тут же отреагировал, начертав карандашом на полях: « Этим уже уничтожает всякое доверие; ежели он чувствует всю тяжесть своих грехов, то одна чистая полная исповедь, а не условная, может почесться исповедью».

И Бакунин принялся за изложение автобиографии: артиллерийское училище, первая любовь, отставка, увлечение немецкой философией, отъезд за границу, Берлинский университет. Тут автор ввернул пассаж про жалких немецких профессоров и вообще жалких немцев, а Николай Павлович радостно отчеркнул это на полях, словно и не был на 99% немцем. Воистину, национальность — это не кровь!

В общем, немецкая философия опротивела Бакунину вместе с немцами, и он бросился в политику, начал читать политические журналы и переехал в Дрезден. Переключился с немцев на французских демократов и социалистов, и прочитал все, что только мог достать.

«Я услышал, что будто бы уж начали говорить о необходимости вернуть меня в Россию, — вспоминал Михаил Александрович, — но возвращение в Россию мне казалось смертью! В Западной Европе передо мной открывался горизонт бесконечный, я чаял жизни, чудес, широкого раздолья; в России же видел тьму, нравственный холод, оцепенение, бездействие, — и решился оторваться от родины».

В этом-то и был корень зла: все последовавшие грехи и несчастия произошли от этого легкомысленного шага.

Он переехал из Дрездена в Берлин, а оттуда — в Швейцарию, где убедился, что политика ничуть не лучше философии, поскольку грязь, дрязга и сплетня, где мелким и гнусным личностям нет конца.

Ну, да познакомился с несколькими коммунистами, но сам никогда не был коммунистом. Много, много за ним грехов, но этого не водилось.

И автор перешел к развернутому пассажу о загнивающем Западе: «В Западной Европе, куда ни обернешься, везде видишь дряхлость, слабость, безверие и разврат, разврат, происходящий от безверия».

Дедушка, наверное, прищурился, как кот на солнышке, заулыбался от удовольствия, взял карандаш и написал на полях: «разительная истина».

До сих пор Саша думал, что наиболее интенсивно Запад стал загнивать при Советском Союзе, в пору его детства, а вот однако же: уж полтора века гниет.

Из Швейцарии Бакунин переехал в Бельгию, а из Бельгии — в Париж. И там впервые услышал о приговоре к лишению дворянства и каторге.

Тут на автора накатила ностальгия, и он чуть не бросился в Сену от тоски по безвозвратно потерянной родине. Бросаться однако же не стал, поскольку понял, что есть только один способ вернуться: революция. В чем, как на духу, и исповедовался Николаю Павловичу.

Но с революцией было глухо не то, что на любимой родине, но даже на гнилом Западе.

В 1846-м поляки в Кракове восстали против австрийской власти, но повстанцев быстро разбили. Так что Михаил Александрович поучаствовать не успел.

В ноябре 1847-го он заболел тифом, и сидел дома с выбритой головой, когда его попросили произнести речь на торжестве в честь годовщины польской революции 1831-го, он заказал парик, приготовил её за три дня и произнес в ноябре 1847-го.

За эту речь, по требованию русского правительства, он был изгнан из Парижа и переехал в Брюссель.

Но во Франции грянула Февральская революция 1848-го, и была провозглашена Вторая республика, так что Бакунин пешком вернулся в Париж, потому что железная дорога была сломана.

Здесь его ждали ликующие толпы, патриотические песни, восторженные крики и красные знамена на улицах, плацах и общественных зданиях.

Саша дочитал до этого места и понял, что все Бакунинское покаяние, все эти «государи и величества» из одних больших букв — не более, чем виньетки, этакие розочки с незабудками, на полях его революционного трактата, никакого отношения к содержанию не имеющие.

А содержание — вот оно. Вид восставшего города поверг автора в восторг, который рвется через все его покаянные речи, чего он даже не пытается скрыть перед своим августейшим исповедником. Сравнивает Париж с диким Кавказом, но его восхищает этот «Кавказ» с баррикадами до крыш вместо гор и рабочими в живописных блузах, почерневшими от пороха и вооруженными с головы до ног, как лезгины в ущельях.

«И посреди этого безграничного раздолья, — пишет Бакунин, — этого безумного упоенья все были так незлобивы, сострадательны, человеколюбивы, честны, скромны, учтивы, любезны, остроумны, что только во Франции, да и во Франции только в одном Париже можно увидеть подобную вещь!»

Не только. В Москве, в августе 1991-го, Саша и видел, чувствовал, слышал примерно то же.

И точно также, как в Париже 1848-го, все были пьяны от безумного восторга и безумных надежд.

А в Париж приходили известия со всей Европы: «В Берлине дерутся, король бежал, произнеся перед этим речь! Дрались в Вене, Меттерних бежал, провозглашена республика! Вся Германия восстает. Итальянцы одержали победу в Милане; в Венеции австрийцы потерпели позорное поражение. Там провозглашена республика. Вся Европа становится республикой. Да здравствует республика!»

Интересно, с каким выражением лица Николай Павлович это читал? Наверняка ведь все понял: «А вот здесь ты искренен, государственный преступник Бакунин!»

Михаил Александрович рвется в Россию, чтобы «вместе с польскими патриотами» принести революцию и туда. Он даже нашел деньги на дорогу, но оказался почему-то в Германии.

Тут началась подготовка Славянского конгресса, и Бакунин едет в Прагу и мечтает о всеславянской федерации. Если немцы смогли объединиться в Германский союз, почему бы и славянам не объединиться?

Но чехи тянут в свою сторону, поляки в свою, а южные славяне в свою — так что конгресс кончается ничем.

Да, на фоне объединения Германии панславизм не казался таким уж абсурдным. Правда, сербский язык отличается от русского куда больше, чем верхненемецкий от нижненемецкого. Ну, сделать языком межнационального общения старославянский, например, чтобы никому не было обидно. И не притеснять католические меньшинства, вроде хорватов и поляков. И вперед.

Главное отличие в том, что немцы свободны, а славяне, кто под турками, кто под немцами, кто под Российской империей. Бакунин это понимает: не будет никакой панславянской федерации без освобождения Польши. И так и пишет коронованному государю Царства Польского Николаю Павловичу, как на духу.

А на конгрессе призывает не надеяться на помощь России: 'Теперь же вам нет места в недрах русского царства: вы хотите жизни, а там мертвое молчанье, требуете самостоятельности, движенья, а там механическое послушание, желаете воскресенья, возвышенья, просвещенья, освобожденья, а там смерть, темнота и рабская работа.

Войдя в Россию императора Николая, вы вошли бы во гроб всякой народной жизни и всякой свободы'.

И вставляет это в «Исповедь», адресованную императору Николаю.

«Соединитесь сначала вне России, — убеждает Бакунин Славянский конгресс, — не исключая ее, но ожидая, надеясь на ее скорое освобождение; и она увлечется вашим примером, и вы будете освободителями российского народа, который в свою очередь будет потом вашею силою и вашим щитом».

Ну, откуда он знал, что, освободившись, славяне начнут увлеченно резать друг друга?

Видимо, перед ним на железном столике, в свете трепещущей свечи, лежал список вопросов от Третьего Отделения, и вот Бакунин начинает отвечать: «Я хотел революции в России. Первый вопрос: почему я желал оной? Второй вопрос: какого порядка вещей желал я на место существующего порядка? И наконец третий вопрос: какими средствами и какими путями думал я начать революцию в России?»

Во всем мире много зла, притеснений и неправды, но на Западе против зла есть лекарства: публичность, общественное мнение и свобода, облагораживающая и возвышающая всякого человека.

«Это лекарство не существует в России, — писал Бакунин. — Западная Европа потому иногда кажется хуже, что в ней всякое зло выходит наружу, мало что остается тайным. В России же все болезни входят вовнутрь, съедают самый внутренний состав общественного организма. В России главный двигатель — страх, а страх убивает всякую жизнь, всякий ум, всякое благородное движение души. Трудно и тяжело жить в России человеку, любящему правду, человеку, любящему ближнего, уважающему равно во всех людях достоинство и независимость бессмертной души, человеку, терпящему одним словом не только от притеснений, которых он сам бывает жертва, но и от притеснений, падающих на соседа!»

Саша потянулся за карандашом, чтобы подчеркнуть этот абзац, его остановило только то, что нельзя же портить документ с пометками Николая Первого. И он сделал закладку с надписью: «Лекарство для империи».

«Везде воруют и берут взятки и за деньги творят неправду! — и во Франции, и в Англии, и в честной Германии, в России же, я думаю, более, чем в других государствах, — продолжал Михаил Александрович. — На Западе публичный вор редко скрывается, ибо на каждого смотрят тысячи глаз, и каждый может открыть воровство и неправду, и тогда уже никакое министерство не в силах защитить вора».

Саша едва удержался от пометки прямо в тексте, но прибавил на закладку аббревиатуру: «ППКС».

«Один страх недействителен, — писал узник. — Против такого зла необходимы другие лекарства: благородство чувств, самостоятельность мысли, гордая безбоязненность чистой совести, уважение человеческого достоинства в себе и в других, а наконец и публичное презрение ко всем бесчестным, бесчеловечным людям, общественный стыд, общественная совесть! Но эти качества цветут только там, где есть для души вольный простор, не там, где преобладает рабство и страх. Сих добродетелей в России боятся, не потому, чтоб их не любили, но опасаясь, чтобы с ними не завелись и вольные мысли…»

Это было выше Сашиных сил, он меленько написал своё «ппкс» прямо на полях и присовокупил в скобочках (А. А. Р.), чтобы не дай Бог на дедушку не подумали.

'Правительство не освобождает русского народа во-первых потому, — гремел Бакунин, предварительно обозвав сей пассаж дерзостью и крамолой, противной верноподданническому долгу, — что при всем всемогуществе власти, неограниченной по праву, оно в самом деле ограничено множеством обстоятельств, связано невидимыми путами, связано своею развращенною администрациею, связано наконец эгоизмом дворян.

Еще же более потому, что оно действительно не хочет ни свободы, ни просвещения, ни возвышения русского народа, видя в нем только бездушную машину для завоеваний в Европе'!

Саша отчеркнул это на полях. Настолько важно просвещение? Запомним.

Пока Саша читал, Гогель со смешенным чувством жалости и осуждения смотрел на него.

— Мне государь это приказал читать, — прокомментировал Саша.

— Я знаю, — кивнул Григорий Федорович, — просто вы та-ак читаете!

— Хорошо пишет, паскуда!

«Паскуда» тем временем начал рассуждать о том, что революция ему была необходима для освобождения славянских племен от власти немцев и турок, а также присоединения к Славянскому Союзу мадьяр, молдаван, валахов и греков — и вот тогда «созиждется единое вольное восточное государство и как бы восточный возродившийся мир в противоположность западному, хотя и не во вражде с оным, и что столицею его будет Константинополь».

Дался им всем Стамбул! Длинный восточный базар вдоль брегов Босфора.

Саша начал понимать, куда клонит автор.

Помечтав, Бакунин перешел к описанию формы правления, которой бы он хотел для России.

Республика, конечно. Но не парламентская: «Представительное правление, конституционные формы, парламентская аристократия и так называемый экилибр (Равновесие) властей, в котором все действующие силы так хитро расположены, что ни одна действовать не может, одним словом весь этот узкий, хитросплетенный и бесхарактерный политический катехизис западных либералов никогда не был предметом ни моего обожания, ни моего сердечного участия, ни даже моего уважения…»

То есть система сдержек и противовесов автору глубоко чужда и непонятна. Не то, чтобы это очень оригинально для русского писателя. Мы любим решения попроще, наивно считая их более эффективными.

Так что же вместо парламента?

Как что? Естественно, диктатура! Но правильная, которая занялась бы возвышением и просвещением народных масс: «власть свободная по направлению и духу, но без парламентских форм; с печатанием книгсвободного содержания, но без свободы книгопечатания; окруженная единомыслящими, освещенная их советом, укрепленная их вольным содействием, но не ограниченная никем и ничем».

Саша хмыкнул.

Это как? Что за свободная власть, которая ничем не ограничена? Откуда возьмутся книги свободного содержания без свободы книгопечатания? Что за «вольное содействие» неограниченной власти?

Это, что как в конституции СССР?

«В соответствии с интересами народа и в целях укрепления и развития социалистического строя гражданам РСФСР гарантируются свободы: слова, печати, собраний, митингов, уличных шествий и демонстраций».

Спасибо! Уже проходили!

Если свобода дается в каких-то целях, то это не свобода, а её полное отсутствие.

И он взял карандаш и написал на полях: «Какая мерзость!»

Автор, однако, мерзости своей не видел: «Я говорил себе, что вся разница между таким диктаторством и между монархическою властью будет состоять в том, что первое по духу своего установления должно стремиться к тому, чтобы сделать свое существование как можно скорее ненужным, имея в виду только свободу, самостоятельность и постепенную возмужалость народа; в то время как монархическая власть должна напротив стараться о том, чтобы существование ее не переставало никогда быть необходимым, и потому должна содержать своих подданных в неизменяемом детстве».

Это ещё почему? С чего это диктатура будет стараться самоустраниться? Как раз ей-то и надо постоянно доказывать свою необходимость. У царской власти есть хотя бы наследственное право, а у диктатора — ничего, кроме группки поддержки, которую никто ни на что не уполномочивал.

И Саша нарисовал на полях большой вопросительный знак.

— Что-то вы помрачнели, Александр Александрович, — заметил Гогель.

— Чрезвычайно обидно, Григорий Федорович, когда человек явно неглупый и талантливый вдруг оказывается приверженцем теорий мало того, что очень наивных, но и весьма опасных.

А Бакунин перешел к обсуждению того, кто должен стать диктатором.

Нет! Нет! Он для этого совсем не подходит. Не было в нем никогда ни тех блестящих качеств, ни огромных пороков, которые творят государственных деятелей или великих преступников.

«Лукавит? — подумал Саша. — Или…»

«Во мне и прежде и в это время было так мало честолюбия, — писал Бакунин, — что я охотно подчинился бы каждому, лишь бы только увидел в нем способность и средства и твердую волю служить тем началам, в которые я верил тогда как в абсолютную истину; и с радостью последовал бы ему и ревностно стал бы повиноваться, потому что всегда любил и уважал дисциплину, когда она основана на убеждении и вере».

И Саша поставил на полях ещё один вопрос.

Автор упомянул о своих прогулках по баррикадам в Праге и снова вернулся к славянскому вопросу.

И тут: та-дам! Саша дождался того, чего давно уже ожидал от этого текста.

Глава 11

«Если бы Вы, ГОСУДАРЬ, — писал Бакунин, — захотели поднять славянское знамя, то они (поляки) без условий, без переговоров, но слепо предавая себя ВАШЕЙ воле, они и всё, что только говорит по-славянски в австрийских и прусских владениях, с радостью, с фанатизмом бросились бы под широкие крылья российского орла и устремились бы с яростью не только против ненавистных немцев, но и на всю Западную Европу».

Николай Павлович порадовал здравомыслием.

«Не сомневаюсь, т.е. я бы стал в голову революции славянским Мазаниелло, — написал он на полях, — спасибо!»

— Григорий Федорович, а кто такой Мазаниелло? — спросил Саша.

— Рыбак, — сказал Гогель, — вождь восстания в Неаполе в 17-м веке.

Саше показалось несколько странным, что не самый продвинутый Гогель знает об этом не самом известном персонаже.

— Мне, наверное, должно быть стыдно, что я о нем никогда не слышал, — повинился Саша.

— Вы не могли не слышать, — вздохнул Гогель. — Это герой оперы «Палермские бандиты», она идет в Петербурге, и вы с государем и государыней, по-моему, на ней были.

— До болезни, наверное, — сказал Саша. — Совсем ничего не помню. Что там случилось в Неаполе?

— Восстание против власти испанцев, обложивших неаполитанцев налогами. Торговцы фруктами отказались платить пошлину. Мизаниелло убил одного из чиновников, толпа направилась к таможням, разгромила их и разграбила, а потом открыла тюрьмы. В результате испанский вице-король бежал из города. Народ, собравшись на площади, провозгласил главой города Мазаниелло, который и правил им 12 дней, и творил суд, сидя под балдахином на площади. И его приговоры немедленно приводились в исполнение. Но на тринадцатый день у него появились признаки сумасшествия, неаполитанцы капитулировали, и власть вернулась к вице-королю.

— Спасибо, Григорий Федорович, я понял, — сказал Саша.

Хотя у него сложилось впечатление, что Гогель о чем-то умалчивает в этой истории.

На этом часть «Исповеди», имеющая хоть какое-то отношение к России, резко закончилась, и автор занялся исповеданием своих грехов в Богемии и Саксонии.

Грехи были в основном в мыслях.

Для революции не было ни денег, ни организации, ни людей. Все приготовления ограничивались пустяками. Саксонские демократы сделали довольно для того, чтобы быть осужденными как государственные преступники, но ничего для победы.

Саксонская следственная комиссия долго искала следы заговора, но ничего не найдя, утешила себя мыслью, что он существовал и страшный, с связями широкими, с планом глубоким, с средствами бесчисленными, но один из участников, бежавший в Лондон, унес с собою все его тайны и нити.

Наконец, саксонский демократический парламент был распущен, и в Дрездене начались беспорядки.

Этот город автор выбрал в качестве своего местопребывания исключительно из-за близости к Праге, где безуспешно пытался разжечь огонь революции. Он жил там не для Германии, а единственно только для Богемии. И вот на тебе! Дрезден взбунтовался сам по себе.

«Революции я не боялся, — писал Бакунин, — но боялся реакции, которая необходимо кончилась бы арестом всех беспаспортных политических беглецов и революционерных волонтеров, в числе которых я занимал не последнее место. Я долго не знал, что делать, долго ни на что не решался: оставаться казалось опасно, но бежать было стыдно, решительно невозможно».

И решительно невозможно было остаться в стороне.

Бакунин с тремя вовлеченными им в восстание поляками поселился в комнате Провизорного (то есть Временного) правительства, за ширмами, и возглавил нечто вроде штаба.

Дрездненские события папа́ изложил в общем верно, за тем исключением, что требования Бакунина и его поляков исполняло временное правительство, но не командующий революционным ополчением обер-лейтенант Гейнце, который не исполнил ни одного, так что все старания Бакунина со товарищами были напрасны.

При первой опасности поляки исчезли, и больше Бакунин с ними не виделся. А он остался, не веря в победу — просто решил выдержать до конца.

Он много хлопотал, давал советы, давал приказания, составлял почти один все Провизорное правительство, собирал несколько раз начальников баррикад, старался восстановить порядок и собрать силы для наступательных действий — словом, делал все, что мог, чтобы спасти погибавшую революцию; не спал, не ел, не пил, даже не курил, сбился со всех сил и не мог отлучиться ни на минуту.

'Некоторые из коммунистических предводителей баррикад вздумали было жечь Дрезден и сожгли уже несколько домов, — писал Бакунин. — Я никогда не давал к тому приказаний: впрочем, согласился бы и на то, если бы только думал, что пожарами можно спасти саксонскую революцию…

Саксонские, равно как и прусские солдаты тешились и стреляли в цель на безвинных женщин, выглядывавших из окон, и никто тому не удивлялся; а когда демократы стали жечь дома для своей собственной обороны, все закричали о варварстве'.

Когда стало ясно, что в Дрездене уже более держаться нельзя, он предложил Провизорному правительству взорвать себя вместе с ратушей, но они почему-то не согласились.

Повстанцы смогли отступить во Фрайберг, взяв с собою весь порох, всю готовую амуницию и раненых. Но это не помогло: войско было деморализовано, все были утомлены, измучены и без веры в успех, а «богемское возмущение» так и не состоялось.

Они отступили в соседний Хемниц, и там «реакционерные граждане» схватили их ночью прямо в кроватях и повезли в Альтенбург, чтобы передать прусскому войску. Бакунин уже ни на что не надеялся и ждал расстрела.

Однако судьба сулила ему другой жребий.

«Исповедь моя кончена, ГОСУДАРЬ! — писал он в заключении. — Она облегчила мою душу. Я старался сложить в нее все грехи и не позабыть ничего cyщeственного; если же что позабыл, так ненарочно».

Он преступник великий и не заслуживающий помилования, и если бы была ему суждена смертная казнь, он принял бы ее как наказание достойное, почти с радостью: она избавила бы его от существования несносного и нестерпимого. Но граф Орлов сказал ему, что смертная казнь не существует в России.

Он умоляет об одном — не наказывать его за немецкие грехи немецким наказанием: «Молю же ВАС, ГОСУДАРЬ, если по законам возможно и если просьба преступника может тронуть сердце ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, государь, не велите мне гнить в вечном крепостном заключении!»

И просит о каторге как о величайшей милости, о самой тяжелой работе, за которой можно забыться. Не только смерть, но и телесное наказание предпочел бы он вечному заключению в крепости, несмотря на доброту к нему коменданта: «В уединённом же заключении все помнишь и помнишь без пользы; и мысль и память становятся невыразимым мучением, и живешь долго, живешь против воли и, никогда не умирая, всякий день умираешь в бездействии и в тоске».

Он просит позволения в последний раз увидеться и проститься с семьёй: со старым отцом, с матерью и любимой сестрой Татьяной: «Окажите мне сии две величайшие милости, ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ, и я благословлю проведение, освободившее меня из рук немцев, для того чтобы предать меня в отеческие руки ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА».

И подписывается, «потеряв право называть себя верноподданным»: 'Кающийся грешник

Михаил Бакунин'.

— Дочитали? — спросил Гогель. — Что-то вы мрачны. Устали?

— Тяжело читать, как человек умоляет о каторге.

Саша много читал в своей жизни тюремных воспоминаний, писем и исследований правозащитников. И во всех была эта тягостная атмосфера, в которую засасывает так, словно ты сам сидишь в душной камере и годами не видишь солнца.

В «Исповеди» она присутствовала, хотя автору иногда удавалось вырваться, улетев и закружившись в бурном потоке воспоминаний.

— Он это заслужил, — сказал Григорий Федорович. — Достойный конец для злодея.

— Не такой уж он и злодей. Дедушка дал ему увидеться с семьей?

— Да, конечно. В присутствии коменданта крепости.

— А кто был комендантом?

— Иван Набоков. Ветеран Отечественной войны и Польской кампании. Очень достойный человек. Он приходился Бакунину дальним родственником.

Может, и не врал узник о добром к себе отношении.

И Саша потянулся за вторым документом.

— Уже десять, — сказал Гогель. — Довольно, Александр Александрович, завтра будет день.

— Но государь…

— Не думаю, что он приказал вам прочитать все сразу.

Пришлось смириться и читать второе письмо после уроков в понедельник.

Оно было адресовано папа́ и было коротким: три с половиной странички. На первом листе рукой отца была начертана резолюция: «Другого для него исхода не вижу, как ссылку в Сибирь на поселение».

И ниже переписана и заверена князем Долгоруковым: «Собственною ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА рукою написано карандашом».

Долгоруков Василий Андреевич возглавлял Корпус жандармов и Третье отделение.

Прошение было написано другим почерком, совершенно ужасным и неразборчивым, не тем, что «Исповедь». И Саша почувствовал в авторе родственную душу. Очевидно «Исповедь» красиво переписали для дедушки, а письмо к папа́ оставили, как было.

Начиналось оно уже привычно, сплошь большими буквами: «ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!»

Но в остальном казалось более искренним и смиренным. Автор, конечно, каялся и извинялся за свою «Исповедь», которая была написана «в чаду недавнего прошедшего» и поэтому не могла заслужить одобрения Николая Первого, но больше не пересказывал свою жизнь, только просил о милости.

Одинокое заключение это — смерть при жизни, разрушение всех телесных, нравственных и умственных сил, от которого человек деревянеет, дряхлеет, глупеет и сто раз в день призывает смерть как спасение. Но оно ставит человека лицом к лицу с правдою и с самим собою, и он видит жизнь свою в ее настоящем значении и свете и становится своим палачом.

Только одно желание еще живо в нем: последний раз вздохнуть на свободе, взглянуть на светлое небо, на свежие луга, увидеть дом отца, поклониться его гробу и, посвятив остаток дней матери, приготовиться достойным образом к смерти.

«Пред ВАМИ, ГОСУДАРЬ, мне не стыдно признаться в слабости, — писал Бакунин, — и я откровенно сознаюсь, что мысль умереть одиноко в темничном заключении пугает меня, пугает гораздо более, чем самая смерть; и я из глубины души и сердца молю ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО избавить меня, если возможно, от этого последнего, самого тяжкого наказания».

И подпись: «Молящий преступник Михаил Бакунин. 14 февраля 1857 года».

Тут, видимо, сердце папа́ дрогнуло, и он подарил мерзавцу златые горы, то бишь светлое небо, свежие луга, запах хвои и снега, лесные шорохи, великие реки, зеленые холмы и сосны, что достают до звёзд.

Чего же тут ещё? И так облагодетельствовал сверх всякой меры.

Вечером Саша сел за печатную машинку писать отзыв.

'Любезнейший ПАПА́! — начал он. — Я прочитал. Да, это было и интересно, и поучительно.

Судя по построению текста, у Бакунина, видимо, перед глазами лежали вопросы следствия. У меня, слава Богу, нет, но я попытаюсь ответить на вопросы, которые сам себе поставил.

Первый: есть ли в его идеях рациональное зерно? Второй: насколько он опасен? И третий: зачем он нам нужен?

Он пишет о лекарствах от притеснений и неправды, которых нет у нас и которые есть на Западе: публичности, общественном мнении и свободе. Я тоже верю в эти лекарства, и, по-моему, мы уже на этом пути.

Правда, Михаил Александрович, зная лекарство, тут же предлагает отрубить пациенту голову, вместо того, чтобы долго и муторно давать ему снадобье по рецепту три раза в день, не превышая рекомендованной дозы. Он мечтает о революции и последующей революционной диктатуре. Даже не потому, что правильное лечение долгое, а потому что скучное: без романтических баррикад, подобных горам Кавказа.

Но, судя по тому, что на роль диктатора он прочит дедушку, происхождение и выборность не так важны. И, если авторитарной модернизацией займется царствующий монарх, его это вполне устроит.

По сути не революции он хочет, а авторитарной модернизации. Если её сделает диктатор, свобода подождет.

Я всегда скептически относился к подобным мечтам, а вот Бакунин — нет, он верит.

Зато не верит ни в парламентаризм, ни в конституцию. Без них обойдется.

Если оставить за скобками панславизм как явную утопию, он не так много хочет: гласности для борьбы с коррупцией, просвещения и освобождения народа.

Не того ли хотим и мы? Разве в этом наши цели не совпадают?

Насколько он опасен? Скорее всего, он преуменьшает свою роль, пытаясь избежать ответственности, но и фактический результат невелик. Видимо, он слабый организатор. Ну, погулял по пражским баррикадам с ружьем. Пару раз выстрелил, но вряд ли попал. Попытался взбунтовать Богемию, но ничего не добился. Возглавил оборону восставшего Дрездена и проиграл.

Так что мой ответ: не очень.

Все его раскаяние, конечно, пшик. Ни в чем он не разочаровался и ни от чего не отступил и присоединится к любому мятежу, если он где-то вспыхнет. Но сам его организовать не в состоянии.

Его покаяние — это золотой сосуд, куда он вливает царскую водку своих речей. Да, разъест. Не усидит он в Сибири.

Он может снова пустить под откос свою жизнь. Но вряд ли чужую.

Зачем он нам нужен?

Он плохой организатор, зато хороший агитатор. И очень приличный писатель: немного я читал русских текстов такого уровня. И оратор должен быть неплохой.

Можно ли направить его способности в мирное русло? Думаю, да. По крайней мере, в деле модернизации можно ждать от него поддержки, как от Герцена.

И разрушение — это не всегда плохо. Смотря что разрушать.

Я обратил внимание на одну деталь. Он упоминает в «Исповеди» Маркса: «Д-р Маркс, один из предводителей немецких коммунистов в Брюсселе, возненавидевший меня более других за то, что я не захотел быть принужденным посетителем их обществ и собраний…»

И сдается мне, что это чувство взаимно.

Теории Маркса, в силу их наукообразности, гораздо опаснее всех романтических теорий Бакунина вместе взятых, и наш Михаил Александрович мог бы стать противовесом сему немецкому псевдоученому и вносить раздор в международное коммунистическое движение.

Да, думаю, в России он тоже не усидит.

А мы могли бы мягко направлять процесс. И, может быть, даже немного подкидывать Михаилу Александровичу денег, в которых он вечно нуждается. Так, чтобы хватило на жизнь, но не хватило на революцию.

Так что я остаюсь при своем мнении. Бакунина следует помиловать и разрешить ему как проживание в столицах, так и выезд за границу. Не потому что он заслужил, а потому, что это может быть выгодно.

ТВОЙ сын и верноподданный,

Саша'.

Он положил в конверт, но не стал запечатывать.

— Государю? — спросил Гогель.

— Да. Вы хотите прочитать?

— Нет! Что вы!

— Хорошо, — кивнул Саша, — а то это довольно конфиденциально.

Письмо он передал отцу лично в руки, через стол, во время очередного семейного обеда.

— Это моё мнение о произведениях Михаила Александровича, — пояснил он.

— Хорошо, посмотрю, — коротко ответил папа́.

Снег в Иркутске давно сошел, на деревьях распустились первые листочки, и днем температура доходила до плюс двадцати, словно и не Сибирь вовсе. Только ночью местный климат напоминал о себе, и на траве появлялся иней.

Было утро, в приоткрытое окно сияло лазурное небо и тянуло свежестью с Ангары, Антося разливала кофе, а Михаил Александрович курил сигару, развалившись в кресле.

Все-таки здесь повеселее, чем в захолустном Томске. Там, правда, остался дом, но маленький одноэтажный и вросший в землю.

С улицы послышался конский топот и скрип экипажа.

Бакунин встал и подошел к окну. Вид на дорогу загораживала лиственница с кружевом ветвей, покрытых первыми салатовыми иголками.

Но были слышны голоса и уверенные шаги.

В дверь постучали. Жена встрепенулась и посмотрела взволнованно. Он вышел в коридор. У входа стоял фельдъегерь.

— Михаил Александрович! Вам письмо от Его Высокопревосходительства!

Бакунин с достоинством кивнул и принял конверт.

Глава 12

«Милый Мишель! — начиналось письмо. — Как у тебя дела? Здоров ли ты и Антося?»

— От Николая Николаевича? — спросила жена.

— Да, из Кяхты.

Генерал-губернатор Восточной Сибири граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский приходился Бакунину дядей. Недавно он уехал по делам в Кяхту на границе с Китаем. Он и вытащил Михаила Александровича из Томска и приютил их с женой в губернаторском доме, выделив две комнатки на третьем этаже. Дом этот считался самым большим и красивым в Иркутске: трехэтажный с портиком и колоннами, он стоял на самом берегу Ангары.

Конечно, со временем надо бы продать томский дом, съехать и завести отдельное хозяйство.

Собственно, тысячу рублей на покупку дома в Томске Бакунину тоже ссудил Николай Николаевич. И не требовал возврата.

Женился Михаил Александрович полгода назад, в октябре 1858-го. Он тогда приходил в себя после восьмилетнего одиночного заключения и нашел в Томске тихий уголок, напоминавший Европу. На южном склоне Воскресенской горы, ссыльные поляки построили костел, и с площадки перед собором открывался вид на город и реку Томь.

Здесь он и увидел впервые Антосеньку. Маленькая, хрупкая девушка, едва достававшая ему до груди, в черном траурном платье, шла в костел. Из-под черной вуали выбивались светлые кудряшки.

Потом он узнал, что траур она носит по своей несчастной родине — порабощенной Польше.

Прекрасный ангел, явившийся ему на Воскресенской горе, оказался дочерью обедневшего дворянина из Могилевской губернии Ксаверия Квятковского. Звали ангела: Антония.

Это было легче, чем удержать Дрезден.

Бакунин улыбнулся воспоминаниям. В Томске он получил прозвище «Саксонский король».

Недолго думая, он устроился домашним учителем иностранных языков к сестрам Софии и Антонии. И страстно рассказывал ученицам о Европе, свободе и революции сочным чарующим голосом на трех языках: русском, немецком и французском.

Девушки не устояли. Старшая София, которая и до знакомства с новым учителем поклонялась Гарибальди, увлеклась даже больше, но Бакунин не изменил своего выбора. Скоро о семнадцатилетней Антонии заговорили как о его невесте.

Но отец потенциальной гражданки Бакуниной был не в восторге от жениха: лишенного всех прав ссыльнопоселенца без гроша в кармане, которому минуло 44 года.

К тому же, как политический преступник на поселении, Бакунин должен был получить на женитьбу разрешение начальства.

«Вашему превосходительству не безызвестно также, что Антония Ксавериевна Квятковская уже несколько месяцев перед сим признана всеми в Томске моею невестою, — писал он гражданскому губернатору Томской губернии Александру Озерскому, — и, оставив в стороне мои собственные желания и чувства, одна публичность таковых отношений, репутация столь для меня драгоценной девушки, мною любимой, требует скорейшего довершения начатого дела».

Начальство возражало не особливо, а вот папенька возлюбленной оказался кремень.

Дело решил всё тот же «сибирский хан» граф Николай Николаевич.

Он явился со свитой на квартиру Квятковского, а затем к золотопромышленнику Асташеву, у которого служил Квятковский, и представил Бакунина, как человека способного и с блестящей перспективой. И одолжил денег.

Свадьбу назначили на 5 октября 1858-го, и Муравьев-Амурский был на ней посаженным отцом.

Вечером вокруг дома зажгли плошки, запустили фейерверки и устроили танцы.

А старому другу Герцену в Лондон полетело восторженное письмо: «Я жив, я здоров, я крепок, я женюсь, я счастлив, я вас люблю и помню и вам, равно как и себе, остаюсь неизменно верен».

Письма к Александру Ивановичу через пол-Европы и Ла-Манш тоже летали не без помощи Николая Николаевича. Доходило до того, что Бакунин писал и отдавал графу на редактуру. Муравьев-Амурский правил, и только после этого отправлял послание к Герцену.

Это не был случай Николая Первого, который был личным цензором Пушкина. Нет! Бакунин восхищался генерал-губернатором, называл его «солнцем Сибири» и видел в нем того самого диктатора-прогрессиста, о котором писал в «Исповеди». Так что в Петербург полетели доносы, что Муравьев-Амурский хочет отделиться от Российской империи и создать Соединенные штаты Сибири.

Некоторые поводы к подозрениям Николай Николаевич подавал.

В мае 1858-го, после заключения с Китаем договора о возвращении Амура, граф просил для себя только одной награды: прощения с возвращением прежних прав состояния остающимся еще в Восточной Сибири государственным преступникам: петрашевцам Николаю Спешневу и Федору Львову, самому Михайле Буташевичу-Петрашевскому и сосланному в город Томск своему родственнику Михайле Бакунину.

Просьба удовлетворена не была. Но названные лица в доме губернатора были приняты и на светских раутах появлялись регулярно. Более того, Спешнева и Львова он устроил на службу при Главном управлении Восточной Сибири, а Петрашевскому разрешил жить в Иркутске и предложил пользоваться заграничными изданиями о России, которыми был завален целый угол его кабинета.

Служить было разрешено и Михаилу Александровичу, но он не горел желанием заделаться мелким чиновником и писал Герцену: «мне казалось, что, надев кокарду, я потеряю свою чистоту и невинность».

Зато поступил на службу в Амурскую торговую компанию — предприятие частное, но под покровительством Муравьева.

Бакунин оторвался от воспоминаний и вернулся к чтению письма.

«Для тебя неплохие вести из Петербурга, — писал Николай Николаевич, — Сен-Жюст за тебя просил. Да так, что чуть не поссорился с отцом. До гауптвахты, правда, дело не дошло, но А. Н. дал ему в назидание почитать твою „Исповедь“».

Бакунин поморщился, он не любил о ней вспоминать.

'Сен-Жюст послание твое с сыновней покорностью прочел, — продолжал граф Муравьев-Амурский, — и испещрил все поля своими пометками, из коих самая частая «ппкс», что означает «подписываюсь под каждым словом». Уже стремительно входит в моду, вместо «Nota bene».

Впрочем, понравилось ему не все. Напротив одного места он начертал: «Какая мерзость!»

И не подумай, что это твое описание революционного Парижа. Нет! Это рассуждения о диктатуре. Он сказал Гогелю, что печально видеть талантливого человека, верящего в такую глупость. Все-таки либерал он твердокаменный. Но, может, с возрастом пройдет.

Посылаю тебе его конституцию. Ты говорил, что ещё не читал. Да, отзыв твоего лондонского друга, пожалуй, справедлив: умеренно либеральная, но не без некоторых социалистических идей, вроде женского равноправия и всеобщего бесплатного среднего (sic!) образования. Слово «социализм» он при этом терпеть не может и называет это «социальным государством».

Да, он хочет болтливый парламент. И сам не прочь в нем поболтать, судя по положению о том, что великие князья входят в верхнюю палату.

Говорят, он вообще англоман. Английский знает гораздо лучше немецкого и французского вместе взятых и может цитировать на память старинные английские баллады. Так что как же тут без парламентаризма!

Между прочим, он и за Петрашевского просил. Считает, что «дело сфабриковано ради звездочек на чьих-то погонах». Это его собственные слова. Ну, что тут можно сказать, кроме ппкс, чтобы ты ни думал о Петрашевском и его моральных качествах'.

О политическом преступнике Петрашевском Михаил Александрович думал не очень. Они познакомились уже здесь, в Иркутске, и сначала Бакунин против коллеги ничего не имел. Пока не выяснилось, что тот болтун и сутяжник.

Ещё, когда Петрашевский частным человеком жил в Петербурге, он охотно занимался своими и чужими тяжбами, и не было, наверное, присутственного места в котором или против которого он не имел бы дела. В России, земле бесправия, он помешался на праве. В стране, где нет закона, где писанные законы подчинены самодержавному, а то и министерскому произволу, действовать по закону право же смешно. А Петрашевский пытался добиться пересмотра своего дела и строчил одно за другим прошения в Сенат.

Он был принят в губернаторском доме как почетный гость, иногда вел с Николаем Николаевичем долгие беседы «обо всем», пользовался его библиотекой, однако осмеливался критиковать графа в «Иркутских губернских ведомостях» и за глаза называл «штабс-капитаном из той же компании», цитируя «Игроков» Гоголя. То есть таким же мошенником, как и остальные, выдающим себя не за того, кем является.

Надо же иметь хоть толику благодарности!

Да, граф пытался заселить Амур административным путем. А как ещё? У нас народ русский, за годы рабства утративший всякую инициативу и дух предприимчивости, а не американские колонисты. Тут выбор прост: либо заселять новые земли насильственно, либо вообще отказаться от Амура.

То, что весь Петербург знает, что император давал читать сыну «Исповедь» и какие именно пометки в ней сделал великий князь, Бакунина не удивило ни в малейшей степени. Об «Исповеди» болтали в светских гостиных сразу после написания, еще когда автор был в Петропавловской крепости. И откуда-то знали содержание. Ну, да! Все секрет и ничего не тайна.

Болтали в основном не лестно.

Мол, живет он на самом берегу Невы и пишет свои записки, разумеется не для печати, а для государя. Нечего сказать, умен. Увертлив как змейка; из самых трудных обстоятельств выпутывается где насмешками над немцами, где чистосердечным раскаянием, где восторженными похвалами.

И это всё пересказывал Михаилу Александровичу брат Алексей во время свиданий, которые разрешил ему Николай Палкин.

«Сен-Жюст написал отзыв на твою 'Исповедь» и передал А. Н. в собственные руки, — продолжал Николай Николаевич, — так что никто не знает, что в нем. Но, судя по «ппкс», у нас появился ходатай перед государем.

У него не все получается, но к возвращению в Петербург Достоевского он руку приложил. Вот ты насмехаешься над Петрашевским, когда он ставит сего литератора вровень с Шекспиром, а великий князь, кажется, с ним согласен. Называет Достоевского только по имени-отчеству, Федором Михайловичем, и говорит, что его задача «сделать великой русскую литературу». Хотя ему и читать-то его рановато.

Но, судя по конституции, он еще не то читал.

Кстати, сей чудо-ребенок сказал, что так как конституция объединенной Германии была принята Национальным собранием, то ты и не бунтовщик вовсе, а защитник конституционного порядка'.

Бакунин усмехнулся. В этом явно что-то было. Больше всего порядка он видел среди защитников баррикад, которые сражались по убеждению и своей охоте.

Он дочитал письмо и принялся за вложенную в конверт и переписанную от руки довольно пухлую «Конституцию».

Поставил «ппкс» рядом со статьями о свободе собраний и ассоциаций. Дошел до государственного устройства и положения о том, что монарх назначает половину верхней палаты по своему выбору среди уважаемых и известных граждан и великих князей и написал на полях: «Какая мерзость!»

После чего развалился в кресле и закурил сигару.

— Иногда ты ужасающе циничен, — сказал папа́ во время утренней прогулки в ландо по царскосельскому парку. — «Бакунин ни в чем не раскаялся, но мы можем его использовать».

— Он может нам пригодится, — смягчил риторику Саша.

Вокруг фонтана у Зубовского флигеля уже расцвели нарциссы, и воздух был полон их ароматом, а в струях засияла радуга. Весеннее небо проглядывало через первую салатовую листву, когда они ехали по аллеям. И поскрипывал экипаж.

Никса сидел рядом, напротив папа́.

— Саша! — продолжил царь. — Твой Бакунин совсем недавно вышел на поселение, уже успел жениться и добиться перевода в Иркутск под крыло своего родственника генерал-губернатора Муравьева-Амурского. Живет в его доме, принят в иркутском обществе, свободно общается с другими политическими ссыльными: с Петрашеским, со Спешневым и Львовым из того же клуба, с декабристами Завалишином и Раевским, устроился на службу к местному золотопромышленнику, ни в чем не нуждается. А началось все с двух смертных приговоров: саксонского и австрийского. С его стороны дерзость неслыханная просить сейчас о чем-то ещё.

— Строго говоря, он ни о чем не просил, — заметил Саша. — Я сам завел о нем разговор с Екатериной Михайловной.

Царь посмотрел скептически.

— Было бы удивительно, если бы она не вспомнила о своем кузене.

— Восемь лет одиночки — это овердоза, — сказал Саша. — Причем за все, что угодно, разве кроме убийства при отягчающих обстоятельствах. — А он всего лишь был не на той стороне во внутринемецких политических разногласиях.

— Овердоза? — переспросил отец. — Употребляй поменьше англицизмов. Я о нем помню, но сейчас его участь изменена быть не может.

— Ну, хорошо, — кивнул Саша, — Бакунин хоть возглавлял штаб восстания, хотя не у нас и неудачно, но за Петрашевским вообще ничего нет!

— Петрашевский хочет пересмотра дела, — сказал царь.

— Я помню, — кивнул Саша. — От него было какое-то прошение?

— Да, в департамент Сената.

— А можно мне его почитать?

Царь поморщился.

— Я тебе так перескажу. Петрашевский писал, что его дело было сплошным нарушением «форм и обрядов судопроизводства»: в следственной комиссии отсутствовали депутаты от сословий, которые могли бы устранить пристрастность допросов, не было прокурорского надзора, установленного законами при производстве дел особой важности, на следствии не различали лиц, причастных к делу, и свидетелей, не выполнялось требование очных ставок, в Военно-Судной комиссии не было защитников, осужденным не объявили приговора, чем лишили их возможности опротестовать решение в высших инстанциях, их не имели права судить военным судом, поскольку они гражданские, а значит, и приговор должен был утверждать сенат, а не генерал-аудиториат.

— Защитников не было? — переспросил Саша. — Очных ставок не было? То есть настолько ни в какие ворота!

Царь приподнял брови.

— Папа́! — продолжил Саша. — Такое надо отменять сразу и вообще без всяких разговоров! Уж, не говоря о нарушении подсудности. Гражданских — военным судом!

— Я помню твою конституцию, — хмыкнул царь. — Ты под впечатлением дела Петрашевского туда вписал, что военный суд не может судить гражданских ни при каких обстоятельствах? Мы же с тобой уже обсуждали этого персонажа.

— Примерно, — уклончиво ответил Саша.

Хотя положение это появилось под впечатлением от российских юридических практик начала 21 века, когда все дела по террористическим статьям, в том числе оправданию терроризма, передали военным судам, и они стали выносить приговоры девочкам за комменты в ВК.

— Вообще, за такие прошения надо ордена давать, — заметил Саша. — Он же просит отменить приговор по формальным основаниям. Значит, дедушка вообще ни при чем, это следователи и судьи напортачили. На мой взгляд, если дело будет пересмотрено — это только докажет нашу приверженность законности, справедливости и правопорядку и повысит авторитет династии.

— И продемонстрирует пример попустительства политическим преступникам, — в тон ему продолжил царь.

— Политических преступников вообще быть не должно, — возразил Саша. — Если только взрывчатку не варят.

— Так они сначала болтают, а потом варят взрывчатку. Надо пресекать в зародыше.

— Если можно спокойно болтать, никто не пойдет варить взрывчатку.

— Да? А откуда тогда покушения на американских президентов? Болтают все, что хотят.

— Это не система, это отдельные эксцессы неадекватных личностей. Опасно, когда это система. И, возвращаясь к Петрашевскому: человек пытается бороться в рамках закона законными методами. Что не так?

— Мы с тобой не договоримся, — сказал отец.

— Но почему бы не пересмотреть дело, если оно сфабриковано? — спросил Саша.

— Публичный процесс, да? Чтобы Петрашевский с его ораторским даром устроил суд над судьями?

— Если мы боимся публичности, значит мы не правы.

— Не сейчас! — отрезал отец. — А вот относительно того, что Бакунин может сбежать, спасибо за предупреждение. Прикажу за ним повнимательнее смотреть.

— Только не это! — вздохнул Саша. — Еще не хватало быть к этому причастным!

— Не беспокойся, он даже не заметит. На его положении это никак не отразится.

Никса слушал внимательно, но на этот раз в разговор не вступал, отцу не возражал и брата не поддерживал. Но Саша надеялся, что мотает на ус.

Глава 13

Саша периодически возвращался к своей книге «Мир спустя 150 лет». Накануне была закончена глава «Города спустя 150 лет», и Крамской нарисовал заставку с довольно похожим кварталом «Москва-сити», правда Саше с трудом удалось убедить будущего академика не пририсовывать балкончики к стоэтажному небоскребу.

— Посмотрите, он же и так прекрасен, — говорил Саша, — особенно, когда закатное солнце отражается в окнах. Весь, как зеркало.

Крамской нарисовал закатное солнце в окнах и смирился с непривычной архитектурой.

— Ну, и фантазия у вас, Ваше Высочество! — поражался художник. — Я ещё поверю в дома в шесть этажей, даже в восемь, но не в сто!

— Инсулы в Древнем Риме доходили до восьми этажей, — возразил Саша. — Чего ж тут нового!

— Никто не знает, как они выглядели, Ваше Высочество.

— Зато сохранились указы Августа про ограничение высоты в 20 с лишним метров: то есть семь этажей — это еще нормально, а восемь-девять — явный перебор.

— А висячие дороги — это удивительнее висячих садов, — сказал художник. — Этого не было в Риме.

— Мосты, как мосты, — скромно заметил Саша, — просто не через реки, а через другие дороги.

— И через реки — тоже, — улыбнулся Крамской.

— Это называется «транспортная развязка», — объяснил Саша.

Москву-сити Саша заказал в двух экземплярах и один повесил у себя над кроватью, как воспоминание о будущем. Чтобы иногда смотреть и вздыхать об утраченной родине.

Встреча с Пироговым вдохновила его на новую главу: «Медицина через 150 лет». Она обещала стать менее зрелищной, но более скандальной. Саша написал о победе над инфекциями, обстановке в операционной, пересадке сердца и конструировании вакцин. Долго учил Крамского рисовать коронавирус. Дошел до главы «Дети из пробирки». Решил, что церковь все равно запретит, зато можно будет отвлечь внимание от главы про Евросоюз и крушение империй, которую он сочинял параллельно.

Написал подзаголовок «Пол, как вопрос выбора». Но вычеркнул, решив не шокировать общественность.

Готовую главу напечатал на машинке и послал Пирогову с заставкой от Крамского.

Саша вдохновлялся обнаруженной им в личной библиотеке среди старых книг, там в будущем, переводной с немецкого книжкой «Мир в 2000-м году», изданной где-то в семидесятые. Самое интересное, что уж совсем смешных ляпов в книжке не было, хотя видеотелефон упоминался несколько раз, а социальные сети — ни разу.

Но уж предисловие Саша отчасти содрал оттуда.

«Футурология — это наука о будущем, — писал Саша, — хотя очень похожа на фантастику. Ведь ростки грядущего есть в настоящем, и можно, посмотрев вокруг, на современную науку, на нашу промышленность, на изменения в обществе, на борьбу идей, попробовать предугадать, к чему это приведет через полтора века».

Переписка с Пироговым продолжалась. Профессор потихоньку, но методично внедрял в своей операционной Сашины рекомендации, и смертность неуклонно падала дальше. А самое главное, Николай Иванович занялся разведением и испытанием плесени с пироговским масштабом, то есть заставив колбами подвал киевского госпиталя, оного госпиталя ординаторскую, а также свою казенную квартиру. Жаловался только, что плесень штука медленная, растет лениво, а врачи, санитары, сестры, дворники, слуги и домашние недовольны запахом и грозятся выкинуть.

«На меня сваливайте, — писал Саша. — Говорите: это личная Его Императорского Высочества драгоценная плесень. Не трогать, не выбрасывать, беречь, как зеницу ока. Важное тайное государево дело. А то Александр Александрович, как отцу нажалуется — так и голова с плеч!»

Никсе ртутная мазь явно помогала: язв стало меньше, и он сам повеселел. И при этом не проявлял никаких черт безумного шляпника.

А в мае пришло письмо от Менделеева: закон Авогадро проверен и полностью подтвержден, можно готовить публикацию. А в публикации, кроме описания эксперимента, вывод основного уравнения МКТ.

Саша написал, что надо подождать ответа Туринского университета, вдруг, да найдется автор.

В двадцатых числах мая Саша получил объемистую посылку от некоего Феличе Кью.

В посылку было вложено письмо. Слава Богу, на французском.

'Ваше Высочество! — начиналось письмо. — Благодарю вас за интерес к работам моего учителя Амедео Авогадро, графа Куаренья и Черрето. Он возглавлял кафедру высшей физики нашего университета до меня, но, к сожалению, умер три года назад.

Конечно, его сочинения сохранились, хотя и не получили должного международного признания.

Посылаю вам главный труд его жизни: «Физика весомых тел, или трактат об общей конституции тел»'.

Труд тоже был на французском и представлял собой четыре увесистых «кирпича» стариц по 900 каждый.

Теперь осталось найти закон Авогадро.

И Саша начал просматривать «Физику». Несколько раз ему казалось, что знаний французского ему не хватит и придется опять обращаться к Жуковской, но спасал словарь и услужливая помощь Гогеля, к тому же он знал, что ищет.

Гувернер наблюдал за процессом с явным одобрением. Наконец-то гениальное дитё что-то приличное читает, а не этого авантюриста Бакунина!

Закон Авогадро обнаружился в главе «Об относительных массах молекул простых тел, или предполагаемых плотностях их газа, и о конституции некоторых из их соединений». Формулировка была почти привычной: «Равные объемы газообразных веществ при одинаковых давлениях и температурах отвечают равному числу молекул, так что плотности различных газов представляют собою меру масс молекул соответствующих газов».

И Саша сел за печатную машинку.

Гогель посмотрел с ужасом, вздохнул и свалил курить.

«Любезнейший Дмитрий Иванович! — отстучал Саша. — Я его нашел! Мне прислали из Турина учебник по молекулярной физике Амедео Авогадро. Закон там есть!»

И Саша набил полную формулировку.

«Теперь мы можем на него ссылаться», — продолжил он.

И указал название учебника, главу и страницу.

По-хорошему, надо было бы переслать четырехтомник Менделееву, но жаба душила ужасно. Это ж прижизненное издание Авогадро!

Так что Саша вынул из машинки отпечатанный лист и вышел за Гогелем.

— Григорий Федорович, мне нужно послать телеграмму.

Гувернер посмотрел на наполовину заполненный текстом лист, но смолчал.

Осталось прогуляться до Александровского дворца, где в подвале левого флигеля был установлен телеграф.

Телеграфист и бровью не повел на объем и принял «Его Императорского Высочества» телеграмму.

Небогатый приват-доцент Дмитрий Иванович правительственной связью пользоваться не мог и платить бешеные деньги за телеграф — тоже, так что ответил письмом.

Оказалось, что добрый Феличе Кью уже успел и ему ответить и оделить учебником, так что Менделеев обещал подготовить публикацию.

В ночь с 24 на 25 мая 1859 года русский парусно-винтовой фрегат «Громобой» вошел в Мраморное море. Ветер стих, но барометр упал, и впереди было совсем черно.

С шести утра поднялся очень свежий северный ветер и пошел дождь, а в 12 уже подходили к Константинополю. Но из-за дождя и тумана не было видно ровно ничего.

Встали на якорь недалеко от летнего дворца Топхане, и, несмотря на дождь, великий князь Константин Николаевич с женой спустился на берег.

Фасад бирюзового цвета былукрашен лепниной примерно везде. Константин Николаевич подумал, что турки силятся выглядеть европейцами, но им катастрофически изменяет вкус. Может, и было бы красиво, но ведь совсем, как торт.

Султан встретил внизу, у лестницы, но аудиенция Константину Николаевичу не понравилась: сидели на разных концах комнаты.

Чете великого князя выделили виллу в парке Эмирган на европейском берегу Босфора. И сюда в свою очередь нанес визит султан. Ждали его долго, но приехал. На «Громобое» дали салют. Константин Николаевич встретил султана у пристани, а Санни наверху.

Разговор с ним получился довольно оживленный. Султан Абдул-Меджид Первый неплохо говорил по-французски. Был красив и одет почти по-европейски, в мундир с явным избытком золотого шитья.

Константин Николаевич все искал случая передать Сашкино письмо.

Абдул-Меджид избегал говорить о политике, так что пустой с ним вышел разговор. В прошлом году было объявлено о банкротстве султанской казны, и повелитель правоверных потерял интерес к делам, все больше стал проводить время в уединении во дворце и, говорят, много пил, невзирая на исламские обычаи.

Не пошла им впрок победа в Крымской войне.

Впрочем, российский бюджетный дефицит тоже колебался около отметки в 20 миллионов, чуть не на каждом заседании Госсовета обсуждали, где взять деньги, но хоть о банкротстве речь пока не шла.

Потом Константин Николаевич встречался с султаном во дворце Долмабахче, столь же перегруженном декором, что и Топхане.

Осматривали город, посетили знаменитый стамбульский базар, катались на каике по Босфору.

30 мая поехали обедать к султану. Санни с Николой султан повел к обеду в Гарем, а мужчины остались в великолепной зале. Во время обеда разыгралась страшная гроза, и один удар прогремел совсем близко.

31 мая отмечали троицу с церковной службой с коленопреклонением на «Громобое».

1 июня был завтрак с султаном, но только вечером в султанском театре Константин Николаевич счел обстановку подходящей для передачи Сашкиного письма. Они были с султаном одни в ложе, а наверху, за решетками, сидел гарем. Абдул-Меджид много разговаривал и смеялся.

— Мой племянник Александр просил меня передать вам письмо, Ваше Величество, — сказал между делом Константин Николаевич, — насколько я знаю, там простое любопытство, даже не дела сердечные. Если он где-то не вполне дипломатичен, заранее прошу его простить, он совсем мальчик, ему четырнадцать, но говорил, что его письмо может только улучшить отношения между нашими странами.

Султан кивнул и погрузил письмо в карман мундира.

Второго июня простились с султаном, который был особенно любезен: уже на корабль он прислал на прощание табак и два удивительных янтаря. После обеда отправились, покинули Босфор и вышли в Черное море.

Май подходил к концу, в начале июня Никсу планировали отправить на купания в Гапсаль — маленький городок на берегу Балтийского моря. Врачи считали, что морские купания помогают от золотухи.

Саша слегка позанудствовал на тему, что Ницца куда лучше, чем Гапсаль, хотя бы потому что теплее, но ему не вняли. А сам Никса был совершенно не против Балтики.

Особенно настаивать Саша не стал, поскольку считал ситуацию спокойной по причине эффективности ртутной мази.

Он бы и сам был не против Балтийского моря, поскольку в будущем был там всего один раз, под Ригой. Но остальных царский детей оставляли в Царском селе.

Из Ниццы недавно вернулась бабинька, так что Саша пару раз обедал у нее в коттедже в Александрии и играл для гостей «К Элизе», «Лунную сонату» и «Полонез» Шопена.

Бабинька смотрела влюбленно.

То, что история с Бакуниным так просто сошла ему с рук, Саша приписывал возвращению бабиньки.

А 26 мая, во вторник, Гогель вручил ему телеграмму.

От Склифосовского. Из Москвы.

«Кажется получилось Подробнее письмом».

У Саши не было ни малейшего желания дожидаться письма.

— Григорий Федорович! Мне срочно нужно в Москву.

— Это к государю, — вздохнул Гогель.

У папа́ был госсовет, мама́ оказалась более доступной. Он нашел её в серебряном кабинете, когда-то принадлежавшем Екатерине Великой, где в ноябре прошлого года они всей семьей читали «Колокол» с письмом Александра Ивановича.

В яркий майский день кабинет выглядел совсем иначе, чем тем ноябрьским вечером: легко и воздушно. Зеркала отражали тонкие растительные узоры на стенах, позолоченную люстру под потолком и зеленые деревья в саду за окном.

Саша даже не стал выгонять фрейлин, ибо Жуковскую совсем не хотелось удалять, учитывая победные обстоятельства, а от умной Тютчевой он ждал поддержки.

— Мама́! — с порога начал Саша. — Они выделили бактерию! Это открытые всемирно-исторического значения! Мы будем подавать на Демидовскую премию!

И он развернул телеграмму на столе.

Мама́ пробежала её глазами, но кажется не вполне поняла.

— Они выделили бактерию туберкулеза, — пояснил Саша. — Склифосовский. В Москве. Это жизнь Никсы.

— С Никсой почти все в порядке, — заметила императрица.

— Дай Бог, если так, — кивнул Саша, садясь рядом с нею на ментоловый диван. — Но не факт. Эта гадость так легко не отвязывается. Я бы продолжил исследования. Да и Никса не один.

Мама́ побледнела.

— Мне надо в Москву, — сказал Саша. — Я хочу всё увидеть своими глазами. И оценить, стоит ли нам кричать об этом во всех медицинских журналах или лучше все перепроверить и убедиться, что мы не ошибаемся. И обнять Склифосовского. Он в десять раз более того заслужил.

— Это сложно, — задумчиво проговорила Мама́.

— Чего тут сложного! — удивился Саша. — Чугунка ходит. Ехать-то одну ночь!

— Немного дольше, — сказала Мама́. — И надо будет приготовить Кремлевский дворец…

— На кой… зачем? — хмыкнул Саша. — В Москве нет гостиниц?

— Гостиница — это не совсем для великого князя.

— Можно инкогнито, — предложил Саша. — Мне совершенно не нужны букеты цветов, фанфары и толпы встречающих. Урядник Петр Михайлов, граф Северный, гимназист Саша Александров.

Мама́ улыбнулась, но покачала головой.

Разговор продолжился вечером за семейным столом в купольной столовой, в присутствии Папа́.

— Ты хоть понимаешь, насколько это серьезное предприятие? — спросил отец. — Такие поездки загодя готовят!

— Билетов нет на поезд? — поинтересовался Саша.

Папа́ вздохнул.

— Царский поезд надо еще вписать в расписание.

— Господи! Ну, зачем царский поезд? Готовить царский поезд для того, чтобы я один мог сгонять на пару дней в Москву? Я же сказал: инкогнито. Могу даже Гогеля не брать. Сам справлюсь. Склифосовский меня встретит в Москве.

— Что? — спросил Папа́.

— Я могу даже не тратиться на гостиницу. Николай Васильевич поставит раскладушку в лаборатории.

Папа́ возвел глаза к розетке на пололке.

— Не понимаю, — сказал Саша. — Если я могу спать на раскладушке у себя дома, почему я не могу спать на ней в лаборатории Склифосовского?

— Ладно, — сказал отец. — Поезжай, но ты должен обещать, что я больше никогда от тебя не услышу имен ни Петрашевского, ни Дурова, ни Бакунина.

— Не могу, — вздохнул Саша. — Революционеры, если их долго не прощать, могут решить, что иначе никак не получиться вернуться в милый сердцу Петербург, кроме как замутив революцию. А если вдруг я об этом узнаю? Что мне тогда делать с зашнурованным ртом?

Отец усмехнулся.

— В этом случае можешь их называть. Но только в этом.

— Хорошо, договорились, — улыбнулся Саша.

27 мая, в среду, билеты на чугунку были на руках у Гогеля. Поезд отходил в шесть часов вечера.

Саша еще успел послать телеграмму, в очередной раз нагло воспользовавшись правительственной связью: «Приезжаю мск 10 утра 28 мая Встречайте».

В половине шестого они были на Николаевском вокзале.

Одним Гогелем, разумеется, не обошлось. Сашу сопровождал камердинер Кошев и лакей Митька, а гувернера слуга Прохор.

Зачем нужна вся эта орава Саша понимал плохо.

Он насмотрелся на пригородные поезда в Петергофе, а вот поезд дальнего следования видел впервые. И, да, было на что посмотреть.

Металлический вагон тёмно-серого цвета имел семь одностворчатых дверей с ручками и поручнями, а под ними вдоль всего вагона тянулась единая подножка, шириной сантиметров в пятнадцать, а над ней — дополнительные прямоугольные ступеньки под каждой дверью.

Гогель открыл дверь и пригласил Сашу в купе.

Оно выглядело почти обычно, если не считать того, что напротив, с другой стороны вагона, была такая же дверь, и вела на улицу, а никак не в коридор. Последний же отсутствовал.

Друг напротив друга имелись обитые красным бархатом довольно узкие диваны, зато с очень высокими спинками.

«Интересно, как же они раскладываются?» — подумал Саша.

Над диванами располагались полки для вещей на красивых кованых опорах.

Он шагнул внутрь, за ним последовал Гогель и сел напротив.

Остальная компания свалила куда-то назад. Саша предположил, что в третий класс. Это очевидно был первый.

То, что окна и двери с двух сторон, ему понравилось, но оставались неясными некоторые бытовые вопросы. «Ладно, потом спрошу», — подумал он.

Паровоз издал гудок, вагон мягко тронулся, и крыша дебаркадера поползла назад, открывая путь жарким лучам весеннего солнца.

Саша всегда обожал поезда. Сидишь, покачиваешься, любуешься пейзажами, медитируешь, наблюдешь проплывающий мимо мир: города, поселки, леса и реки, горы и холмы. Не то, что самолет, из которого видны одни прямоугольники полей да облака.

Но в последнее время, там в будущем, все больше приходилось летать самолетами, отчасти из-за экономии времени, отчасти из-за сокращения железнодорожных маршрутов: где перерезанных наглухо закрытыми границами, где участками разобранных, утративших прибыльность путей.

Он с удовольствием откинулся на спинку дивана и прищурился на солнце.

Вдруг в правом окне появилась человеческая голова. Поезд зашел на поворот, качнулся, и голова отдалилась от окна. Но в следующее мгновение появилась снова, уже в дверном окне.

Саша обеспокоенно посмотрел на Гогеля.

Глава 14

Генерал был совершенно спокоен.

— Григорий Федорович, кто это? — спросил Саша.

— Кондуктор, — сказал гувернер.

— Но он снаружи поезда!

— Конечно, — кивнул Гогель. — А где же?

Ну, да! Коридора же нет.

Визитер был в каске с двуглавым орлом и темно-зеленой форме с двумя рядами пуговиц. Саша подвинулся к двери, присмотрелся и разглядел на пуговицах перекрещенные топорик и якорь.

Кондуктор был здоровым мужиком лет за тридцать и носил усы и бакенбарды.

Он довольно вежливо постучал в окно костяшками пальцев в перчатке.

Гогель кивнул, достал из-за пазухи билеты и сотворил нечто неожиданное. Дело в том, что из отверстия под дверным окном свисал ремень с периодическими дырками. Саша сначала не понял его предназначения, но теперь предположил, что это страховка для железнодорожников.

И ошибся.

Гогель снял ремень со штифта, слегка отпустил, позвонив ему частично уйти в отверстие, и окно поползло вниз, съезжая вдоль внешней части двери.

В купе ворвался грохот колес и запах паровозного дыма.

А Григорий Федорович подал билеты через окно.

Кондуктор, держась за поручень одной рукой, другой принял билеты, кивнул, вернул обратно, и лихо отдал честь.

Поезд в очередной раз ушел на поворот, качнулся, вагон заскрежетал, но железнодорожник каким-то чудом удержался, перехватил поручень правой рукой и сместился вдоль вагона.

А Гогель потянул за ремень, поднимая раму окна.

— Оставьте немного, — попросил Саша.

Поднялся на ноги и высунулся наружу.

— Осторожно! — забеспокоился гувернер.

— Все нормально, — успокоил Саша.

Кондуктор стоял на той самой единой подножке, тянувшейся вдоль вагона, и проверял билеты у очередных счастливых обитателей первого класса.

— Григорий Федорович, а это не опасно? — спросил Саша. — Какая у нас скорость? Километров сорок в час? Пятьдесят?

— Вёрст, — поправил Гогель. — Да, примерно.

— И они не срываются?

— Бывает, — вздохнул гувернер.

— И в туалет надо пробираться также? Или туалета нет?

— Есть, в багажном вагоне. Но я вам не позволю, Александр Александрович! Лучше мы остановим поезд.

— Это не срочно, — хмыкнул Саша. — Не надо ради меня останавливать поезд.

— На станции можно будет сходить, — успокоил гувернер. — Станции примерно через каждые 80 верст.

— В вагон-ресторан тоже переходят на станциях? Или его тоже нет?

— Что? — переспросил Гогель. — Вагон-ресторан? Нет. Поужинаем в Малой Вишере.

Саша уж не стал спрашивать, есть ли в вагоне душ. Собственно, с душем он и сам путешествовал всего один раз, году в 2016-м, когда по всей Европе, через Белоруссию, Польшу, Словакию, Венгрию и Сербию пустили туристический поезд в Болгарию. С вагонами фирмы Сименс, временем в пути трое суток и ценой билета в 20 тысяч рублей.

— Григорий Федорович, а можно билеты посмотреть?

Гогель протянул Саше зеленую картонку с красной сургучной печатью в правом верхнем углу. «Билет для следования по Николаевской железной дороге», — гласила надпись.

Под ней было от руки вписано число и напечатан год, еще ниже: номер поезда и номер вагона, и, тоже от руки: «Генерал-майор Гогель с воспитанником».

Саша порадовался, что его инкогнито соблюдают, почти не греша против истины.

— Билеты по паспорту продают? — поинтересовался он.

— Нет, — сказал Гогель.

— А имя? Верят на слово?

— Прохору — да, — усмехнулся гувернер.

— А сколько стоят?

— 19 рублей на человека, на двоих — 38.

Саша бы, пожалуй, потянул. На свои коммерческие доходы. Но, если бы покупал сам, предпочел бы сэкономить.

— А второй класс?

Гогель пожал плечами.

— 12–13, наверное.

Мимо тянулись чахлые питерские леса с тонкими соснами и заболоченные участки с кривыми стволами без листьев, торчащими из зарослей осоки. А над лесом вставали многослойные северные облака.

Саша, было, задремал, но его разбудил стук в окно.

— Подъезжаем к станции Тосненская, Ваше превосходительство, — объявил кондуктор. — Стоянка 20 минут.

Понятно. Значит, путешествие в режиме междугороднего автобуса: с санитарными остановками каждые 2 часа.

Тосненский вокзал оказался одноэтажным деревянным зданием. Туалет, тоже деревянный, имелся, но был системы: «дырка в полу».

Гогель отошел курить, а Саша отправился гулять вдоль платформы.

Солнце уже стояло низко над горизонтом, и от деревьев протянулись длинные тени.

У самого паровоза стоял человек в такой же форме, как у кондуктора, но в фуражке вместе каски и со свистком на груди.

— Извините, вы начальник поезда? — поинтересовался Саша.

— Обер-кондуктор, Ваша милость!

— Главный кондуктор?

Его собеседник кивнул.

— Видел работу ваших подчиненных, — сказал Саша. — Это что-то из рада вон выходящее! Номер под куполом цирка.

Обер-кондуктор усмехнулся.

— Это нам дело привычное.

— А зачем проверять билеты с риском для жизни? Можно же на остановках проверить.

— Ой ли, Ваша милость! Знаете, сколько желающих проехаться-то с ветерком! На станции пока до них дойдешь, их и след простыл — ищи ветра в поле.

Саша заметил в конце каждого вагона сооружения, напоминающие скворечники, с лесенками, поручнями и такой же дверью, как в купе. И рассматривал ближайший «скворечник» с большим любопытством.

— Это для кондукторов? — поинтересовался он.

— Да, Ваше благородие. Только билеты-то проверять — это не главное. Главное — тормоза. Вы знаете, что поезд должен тормозить с хвоста?

— Нет, хотя…

— Иначе задние вагоны выдавят передние с полотна. Так что главная обязанность кондукторов — это тормозить на спусках и перед станциями.

«Кондуктор, нажми на тормоза…» — вспомнил Саша.

Он только сейчас понял смысл этой фразы.

Подоспел докуривший трубку Гогель.

— Александр Александрович! Ну, куда вы ушли!

— Почему-то мне кажется, что без нас не уедут, — заметил Саша.

— Конечно не уедем! — закивал обер-кондуктор. — Кондукторы все места проверят, прежде, чем тронуться.

Посмотрел на генеральские погоны Гогеля и отдал честь.

— Ваше превосходительство!

Потом перевел взгляд на гусарскую курточку «Александра Александровича», потом опять на генеральские погоны, но загадки сей, видимо, не разрешил. И сдался.

— Скоро мы трогаемся? — спросил Саша.

— Через пять минут. Так что занимайте ваши места, господа.

И они продолжили путь.

Солнце падало на закат, освещая небо алым и оранжевым, пока не скрылось за лесом. Но небо продолжало сиять на западе и плыли над лесом подсвеченные из-за горизонта сиреневые облака.

На стене купе, над окном висел фонарь с белой стеариновой свечкой внутри. Гогель открыл дверцу и зажег свечу. На красном бархате затрепетала тень от его руки.

— Подъезжаем к станции первого класса Малая Вишера, Ваше превосходительство! — объявил кондуктор, повиснув на подножке за окном. — Стоянка один час десять минут.

После остановки свечку экономно задули.

На Малой Вишере был полноценный вокзал. Правда, одноэтажный, зато очень длинный, покрытый желтой штукатуркой, с тонкими колоннами, поддерживающими широкий навес по всему периметру, и двойными окнами, увенчанными полукруглыми арками.

Под навесом, на стенах уже горели газовые фонари.

Саша подозревал, что в будущем он здесь был. Точнее проезжал мимо. Не мог не проезжать, хотя вряд ли выходил из поезда.

Кажется, где-то видел и эти окна, и этот навес, и эти кованые чугунные капители.

Внутри, под голубым сводом располагался буфет. У входа стоял огромный самовар, из которого можно было нацедить кипятку, но Гогель повел Сашу в другой конец вокзала, где стояли столики с белыми скатертями. Путешественникам подали мясной пирог и чай.

Судя по тому, что усатый буфетчик стоял рядом навытяжку с полотенцем через руку, инкогнито соблюдалось не вполне.

Кулебяка была что надо, и пахла свежим хлебом, грибами, яйцами и луком.

Когда поезд отошел от Малой Вишеры, было совсем темно.

Саша смутно надеялся, что белье выдадут на станции, и ожидал найти его на сиденьях, аккуратно упакованным в какие-нибудь бумажные или тканые пакеты, за неимением пластиковых. Но белья почему-то не было.

Он вспомнил, что есть система, когда белье уже застелено на другой стороне полки, положил руку на спинку дивана и потянул вперед. Спинка не поддавалась.

— Александр Александрович, что вы делаете? — спросил Гогель.

— Как что? — удивился Саша. — Пытаюсь разложить плацкарту.

— Разложить?

— Понятно, — вздохнул Саша. — Она не раскладывается.

— Вы где-то видели раскладную?

— Конечно, когда болел, — признался Саша. — А как же спать?

— Можно лечь на сиденье.

— Без белья?

— Без.

«На кой тогда весь этот бархат!» — подумал Саша. И вспомнил, как студентом ездил в общем вагоне, но тогда под рукой был спальник и рюкзак.

Паче чаяния выспался он неплохо, благополучно проспав и Бологое, и Тверь.

Завтракали на станции Клинская около восьми утра. Клинская — станция второго класса — выглядела поскромнее, но и арочные окна, и тонкие колонны, и навес присутствовали.

Путники расположились пить кофе с булочками возле двойного окна.

Саша достал записную книжку и начал карандашом вычерчивать нормальный вагон. То есть со сквозным проходом, туалетом, титаном и тамбурами для перехода из вагона в вагон, дабы добраться до вагона-ресторана. Последний он рисовал уже в купе, а потом до самой Москвы объяснял Гогелю, что к чему.

— Где у нас вагоны делают? — спросил Саша.

— На Александровском литейно-механическом заводе в Питере.

— Отлично! А то я подумал, что в Европе покупаем.

— В основном, конечно, покупаем, — признался Григорий Федорович.

— Сами сделаем, — сказал Саша, — не хватало еще всякую херню покупать!

Гогель одобрительно улыбнулся и даже не упрекнул за неподобающую лексику.

Наконец, поезд очень медленно, вразвалочку въехал под дебаркадер Николаевского вокзала в Москве.

На платформе толпился народ. «Шишку какую-нибудь встречают», — подумал Саша.

— Что-то очень много студентов, — заметил Гогель.

И правда в студенческие шинели была облачена большая часть толпы. Но встречались и барышни с цветами.

Поезд остановился, и кондуктор открыл дверь.

Саша ступил на платформу, и вокзал огласился громовым «Ура!» Вверх полетели студенческие фуражки.

Он не успел оглянуться, как обнаружил у себя на шее несколько венков из роз и пионов и пару букетов в руках. Букеты он оперативно сгрузил растерянному Гогелю.

Нашел глазами Склифосовского и раскрыл объятия.

— Николай Васильевич! Я ужасно рад.

— Простите меня, Ваше Императорское Высочество! — засмущался Склифосовский. — Я и сказал-то паре друзей, но все как-то сразу узнали.

— Да, черт с ним с инкогнито! — сказал Саша.

И поискал глазами что-нибудь типа броневика, танка, балкона, белого коня или хотя бы университетской кафедры. К его услугам была только длинная балюстрада посередине платформы, отделявшая от путей большую часть публики.

Саша довольно ловко вскочил на нее и поднял руку.

— Господа! — сказал он.

И порадовался тому, что не зря в прошлом году вырабатывал командный голос в кадетском лагере.

— Я очень тронут, — продолжил он. — И был бы рад обнять вас всех. Я ничем этого не заслужил и постараюсь вас не разочаровать. Чтобы вы никогда не пожалели, что пришли меня сегодня встречать на вокзал с цветами. Здесь только медицинский факультет или весь Московский университет?

— Юридический! — крикнул кто-то из толпы.

— Физико-математический! — откликнулся кто-то справа.

— Историко-филологический! — отозвались слева.

— Супер! — сказал Саша. — У меня просто нет слов!

Саша уже собирался закончить на этом торжественную часть и спрыгнуть на платформу, но не дали.

— Мы тут читаем вашу конституцию… — заметил юрист, — она ведь ваша?

— Если та, где про права женщин, запрет рассмотрения дел гражданских военными судами и всеобщее среднее образование — то моя, — признался Саша.

— А вам не кажется, что назначение части верхней палаты парламента — это антидемократично? — продолжил студент.

— О! — улыбнулся Саша. — Наконец-то критика слева! А то Сен-Жюст! Сен-Жюст!

И взглянул на Гогеля.

— Григорий Федорович! Я чувствую, нам сейчас часть цветов придется обратно отдавать.

Но студент смотрел серьезно, и Саша понял, что не отшутится.

— Совершенно очевидно, зачем это надо, — продолжил Саша. — И я не собираюсь это скрывать. Чтобы российский царь не превратился в английского короля, который только царствует, а не правит. Чтобы у нашего монарха было хотя бы столько власти, сколько у американского президента, который имеет в парламенте поддержку партии, которая его выдвинула. В обрядовой фигуре монарха я смыла не вижу. В этом случае, народ, боюсь, быстро поймет, что тратиться на все эти бессмысленные церемонии ради якобы символа нации — слишком разорительно и разумнее обойтись без них.

— Почему не республика? — выкрикнул кто-то из историков.

— Отличный вопрос! — сказал Саша.

И окинул взглядом платформу.

— Полиции поблизости нет?

Народ как-то притих.

— Республика — это общее дело, — продолжил Саша. — Это дело, которым надо заниматься изо дня в день. Надо тратить свое время, нервы и силы на бесконечные заседание и комитеты с весьма малым выхлопом. На «говорильню», как у нас любят величать органы народного представительства. А, если мы перестанем заниматься этим «общим делом» обязательно найдется тиран, который подгребет его под себя, не успеем и оглянуться.

— Почему обязательно тиран? — поинтересовался студент-юрист.

— Потому что никому больше это не надо, — объяснил Саша. — Русские — нация не политическая, без опыта парламентаризма. Для нас угроза скатывания в диктатуру очевидна и плохо преодолима. Посмотрите на французов! Нация, куда более политическая, чем мы. И что мы видим?

— Наполеона Третьего, — подхватил историк.

— Именно! — сказал Саша. — Луи Наполеон, пришедший к власти на демократических выборах, сначала разогнал парламент, потом установил авторитарную полицейскую диктатуру и, наконец, провозгласил себя императором.

— Он периодически проводит плебисциты, — заметил юрист.

— Да! — вскликнул Саша. — Это к вопросу о хваленой прямой демократии, которую легче легкого превратить в пустую формальность. Я не против плебисцитов, но это не замена парламенту. И как вы себе представляете плебисцит в стране с нашим уровнем грамотности?

— Как вы относитесь к всеобщему начальному образованию? — в тон ему спросил юрист.

— Отлично! — сказал Саша. — Более того, нам нужна ликвидация безграмотности и среди взрослого населения. Но пока, увы! Все мои предложения натыкаются на единственную фразу: «Нет денег». И я знаю, что это правда: «Действительно, нет».

— На путешествия вдовствующей императрицы в Ниццу деньги находятся, — негромко заметил студент с физмата.

Но Саша услышал.

— Математики считают, — заметил он. — Ну, давайте посчитаем. Да, некоторых членов моей семьи есть в чем упрекнуть. Но упрек не по адресу. Когда обсуждался мой визит в Москву, я категорически отказался от царского поезда, и на дорогу потрачено 19 целковых и столько же на билет для Григория Федоровича. А также обед и завтрак в Малой Вишере и Клину. Я мало ем. И ни копейкой больше! Это первый класс, но в свое оправдание могу сказать, что билеты пока не я покупаю. Меня бы устроил и второй. Так что надеюсь не попасть в раздел «Августейшие путешественники» всем нам известного издания.

— А вам не кажется, что диктатура может быть благом? — подключился к дискуссии математик.

Умнейшие из технарей иногда ужасающе наивны в общественно-политических вопросах.

— Нет, — сказал Саша.

— Но диктатору легче осуществить радикальную программу преобразований, — возразил студент, — Не заболтают.

— Все-таки меня восхищает трогательное единство самых густопсовых консерваторов с самыми радикальными революционерами в вопросе о диктатуре, — усмехнулся Саша. — Совсем недавно читал одного весьма мятежного автора, который тоже ратовал за диктатуру. У меня даже отпало желание за него просить. Попросил, конечно, все равно, ибо обещал. Но из одного чувства долга.

Да, легче. Но до определенного момента. Рано или поздно, даже самая модернистская диктатура, станет воспроизводить сама себя, чтобы не утратить власть. И станет тормозом на пути преобразований.

Это опасная мечта. Бойтесь своих желаний, они иногда воплощаются…

От здания вокзала раздался свисток. Саша оглянулся.

Оттуда шел квартальный надзиратель в окружении полицейских, и толпа неохотно расступалась перед ним.

Глава 15

Усатые полицейские в касках с гербами, коротких старомодных мундирах до талии и с саблями на поясе выглядели весьма колоритно.

— Что здесь происходит? — спросил надзиратель.

Саша взглянул на Гогеля.

— Григорий Федорович, представьте меня!

— Это Великий князь Александр Александрович! — провозгласил гувернер.

— Прошу меня простить, сударь, — обратился Саша к квартальному надзирателю. — Я только что прибыл поездом из Петербурга, и московские студенты любезно пришли меня встречать.

И он указал глазами на букеты в руках Гогеля и венки у себя на шее.

Квартальный вытянулся по стойке смирно.

— Ничего дурного мы не делаем, — продолжил Саша. — Порядок не нарушаем, никакого оружия у нас нет, кроме шпаг, положенных господам студентам по форме, но все, как видите, в ножнах.

Шпаги присутствовали, хотя и не у всех.

— Флагами не размахиваем, — улыбнулся Саша, — Не кричим, а тихо беседуем. Все трезвые. Если же мы мешаем, то, конечно, готовы немедленно освободить платформу.

«В общем, починяем примус», — подумал Саша.

— Нет, что вы! — воскликнул квартальный. — Только вот поезд прибывает через полчаса…

— Отлично! — сказал Саша. — Значит, пятнадцать минут у нас есть. Я немного не договорил. Григорий Федорович, можете поставить ваш брегет? Чтобы через пятнадцать минут нам больше не досаждать господину квартальному.

Гогель поставил звон на карманных часах.

И полиция медленно удалилась.

Саша подождал, когда они ушли на расстояние, с которого вряд ли могли что-то услышать, и продолжил.

— А не договорил я следующее. По поводу критики моей конституции. Разумеется, имеете право все это предмет для обсуждения.

— Александр Александрович! — опомнился Гогель.

— Все в порядке, Григорий Федорович, — успокоил Саша. — Пара чисто теоретических моментов. Есть три основных способа принять конституцию. Первый, когда ее дарует верховная власть. Господа юристы не дадут мне соврать, такие конституции называются «октроированными».

— Альбертинский статут Сардинии, — начал перечислять студент-юрист, — конституции Австрии, Дании…

— Да, — кивнул Саша. — Но у пожалованных конституций есть ряд недостатков. Прежде всего, конституция — двухсторонний договор между властью и народом, и не должна быть договором-офертой: соглашайся или будет хуже. Я старался придумать что-то прогрессистское, месяц не вылезал из библиотеки, проштудировал все, что есть на данный момент, а вам сразу что-то не нравится. Это не упрек. Как сторона договора, имеете полное право.

— Александр Александрович! — повторил Гогель.

— Я просто читаю лекцию, — улыбнулся Саша, — никакой практики. Второй способ принять конституцию — это референдум. Я уже критиковал прямую демократию, и на том стою. И проблема не только в безграмотности нашего народа, а в том, что на референдуме есть только два варианта ответа: «да» и «нет». Можно выбрать из нескольких проектов, но это сложно, и правку не внесешь. А я бы хотел, чтобы мой текст стал предметом обсуждения.

— Уже стал, — заметил один из слушателей.

— Пока, увы, на уровне салонных разговоров и нашей с вами уличной дискуссии. А есть третий способ принять конституцию: Учредительное или Конституционное собрание. Я не знаю, когда мы этого удостоимся и удостоимся ли вообще, но мечтаю о том, чтобы это случилось при стабильной власти, а не в период революционной анархии, когда любой авантюрист с несколькими сотнями преданных людей может разогнать любой законодательный орган и установить столь желанную для вас диктатуру. И тогда мы простимся с конституцией.

— Вы думаете, что государь, ваш отец, на это пойдет? — спросили из толпы.

— Не думаю, — сказал Саша. — Так что ждать нам долго, я ее еще пару раз перепишу, наверное. Но лучше подождать, чем разрушить все до основания. Да, я эволюционист.

Студенты расступились перед седым человеком в сюртуке и при орденах. На шее у него красовался покрытый красной эмалью крест, а из-под отворотов сюртука выглядывали серебряные восьмиконечные звезды. Саша заподозрил, что крест — это знаменитая «Анна на шее».

У старика был высокий лоб, серые усы и седая короткая бородка.

Склифосовский отступил на шаг в сторону и почтительно поклонился.

— Ваше Императорское Высочество! Это ректор Императорского Московского университета Альфонский Аркадий Алексеевич, — представил он.

Саша спрыгнул с балюстрады и обнял ректора.

— Я очень рад, — сказал он.

— Не сочтите за дерзость, Ваше Высочество, — сказал Альфонский, — но я приглашаю вас остановиться у меня в ректорском доме.

— Ну, какая дерзость! — воскликнул Саша. — Спасибо! Сочту за честь.

— Но для вас приготовлены комнаты в Кремлевском дворце, — возразил Гогель.

— Вот вы их и проинспектируете, — предложил Саша. — Заодно отдохнете от меня душой.

— Как можно! — воскликнул гувернер. — Мой долг…

— Думаю, мы стесним Аркадия Алексеевича, если завалимся к нему всей компанией, — заметил Саша.

— Нисколько, — сказал Альфонский, — найдем комнату и для Его Превосходительства.

Саша вздохнул.

— Нам надо будет поговорить, — тихо сказал Гогель.

И тут прозвонил брегет.

Саша поднял руку.

— Господа! Уходим, как обещали, дабы не раздражать доблестную городскую стражу. Если буду нужен, я в ректорском доме. А пока к Николаю Васильевичу. Дело прежде всего. Аркадий Алексеевич, составите мне компанию? Думаю, будет интересно.

Ректор кивнул.

Саша вывел толпу из вокзала на улицу и сел в экипаж вместе с Гогелем, Альфонским и Склифосовским.

Студенты еще пару раз прокричали «ура!» вслед.

Саша не узнавал родного города: деревянные дома в один-два этажа, дворы с тропинками и травой, огороды с грядками.

Только иногда полузнакомый силуэт церкви.

Большая деревня!

Ближе к центру появились особняки за каменными и коваными заборами, и магазины с вывесками. Из садов доносился запах сирени и последних отцветающих яблонь.

На Тверском бульваре солнце светило сквозь листву лип, отбрасывая на дорогу кружево теней, и прогуливалась хорошо одетая публика. Они свернули направо, в Богословский переулок.

Миновали белую церковь века семнадцатого с розовой классической колокольней. Справа вырос двухэтажный деревянный дом. Экипаж остановился, и они спустились на землю.

Склифосовский повёл на второй этаж.

Открыл дверь в лабораторию.

Саша сразу обратил внимание на клетку с морскими свинками и термостат у стены.

Гогелю и Альфонскому хозяин предложил сесть, а Саша подошел к прибору.

Он представлял собой небольшой металлический шкаф на ножках. Под шкафом располагалась газовая горелка, сверху торчали термометры, а с боков защищал войлок. Термометры показывали 37 градусов. Ну, да, температура человеческого тела.

— Здесь двойное дно и стенки, — объяснил Николай Васильевич, — а в зазоре — вода, которую нагревает пламя.

И он открыл дверцу.

В коробках на двух полках стояла дюжина пробирок.

— Вот эти, Ваше Высочество, — сказал Николай Васильевич и вынул две штуки.

В пробирках были хорошо видны морщинистые шарики желтоватого цвета.

— Мясной бульон с желатином, яичным желтком, и картофельной мукой, — сказал Склифосовский. — Мы их не сразу заставили расти. Любят влагу и темноту.

— Вы их видели в микроскоп?

— Конечно, — кивнул Склифосовский. — С ними сложно, но мы научились их окрашивать: сначала синим, потом коричневым.

Микроскоп, тот самый, который Саша подарил Николаю Васильевичу в прошлом году, стоял рядом на столе.

— Старый знакомый, — улыбнулся Саша.

— Спасибо вам! — сказал Склифосовский.

— Это вам спасибо, а я просто не ошибся.

Препарат был готов, и Саша посмотрел в окуляр.

Синеватые палочки были едва видны и скорее напоминали штрихи от шариковой ручки, но разглядеть можно.

— Аркадий Алексеевич, посмотрите! — предложил Саша.

Ректор прильнул к микроскопу.

— Это бактерия туберкулеза? — спросил он.

— Да, — сказал Саша. — Хорошо, что вы не говорите, что это наследственное заболевание и не поминаете миазмы.

— А свинкам это вводили? — спросил Альфонский.

— Да, — кивнул Склифосовский, — конечно. Две уже издохли. Типичная картина бугорчатки. Иначе я не стал бы вызывать великого князя сюда.

— Как-то всё буднично, — заметил Саша. — Здесь должны греметь фанфары и петь хор. Аркадий Алексеевич, вы понимаете при чем мы присутствуем?

— Видимо, не совсем, — осторожно ответил ректор.

Саша обнял старого профессора.

— Кто доказал, что Земля круглая?

— Аристотель, — сказал ректор. — Точнее шарообразная.

Саша усмехнулся.

— Представьте себе лунное затмение, рядом с нами стоит Аристотель, показывает тень Земли на Луне и говорит: «Друзья мои, а Земля-то круглая». Вот при чем мы присутствуем!

— Это сделали вы, — улыбнулся Склифосовский.

— Да, ладно! — сказал Саша. — Пифагор предположил, что Земля — шар, гораздо раньше Аристотеля и был осмеян.

— Мне тоже досталось, — заметил Николай Васильевич.

Саша обнял бывшего учителя.

— Простите, что я вас во все это втравил! Что вы думаете относительно тайного советника?

— Для меня? — не поверил Склифосовский. — Но это же генеральский чин!

— Понимаю, — вздохнул Саша, — не выбью канцлера. Если уж Аркадий Алексеевич не вполне сознает, что произошло, что мы от папа́ хотим? Он совсем ничего не смыслит в медицине.

— Мы в «Ланцет» пишем? — улыбнулся Склифосовский.

— Мы на Демидовскую подаем, — сказал Саша. — А «Ланцет» к нам сам приползет. Мы пишем во все наши медицинские издания, в «Британский медицинский журнал» (они нас печатали, так что надо почтить вниманием), в Париж и в Вену, чтобы забить приоритет.

— В «Московскую медицинскую газету», — предложил Альфонский.

— Это обязательно, — согласился Саша. — И в «Военно-медицинский журнал». Николай Васильевич, вы их сфотографировали?

— Не получается, — вздохнул Склифосовский, — очень бледно. Только зарисовал.

— Ладно, что-нибудь придумаем, все равно надо прокричать. Теперь надо взять материал от умершей свинки и попытаться из него вырастить колонию бактерий, а потом ввести здоровому животному. Чтобы уж нам совсем нечего было возразить.

— Хорошо, — кивнул Николай Васильевич.

— А потом будем искать лекарство, — заключил Саша.

Они простились с Николаем Васильевичем, спустились вниз и сели в коляску.

Ректорский дом располагался в переулках за университетом на Моховой. Это было темно-красное двухэтажное здание с белыми наличниками вокруг окон и белыми пилястрами.

Они поднялись на второй этаж в квартиру ректора. Сашу с Гогелем сразу позвали к столу.

Обед был московский. То есть начался борщом, продолжился мясом по-французски с грибами, дополнился кулебякой и завершился тортом. Понятно, что ко всему этому полагался квас.

За обедом присутствовала жена ректора Екатерина Александровна и их семнадцатилетний сын Виктор, студент университета, которого Саша совершенно точно видел в толпе встречающих.

— Я должен извиниться за моих студентов, Ваше Императорское Высочество, — заметил Альфонский, — они задавали не всегда корректные вопросы. Но это по молодости.

— Да? — удивился Саша. — Вполне нормальные вопросы. Мотовство моей бабушки вы имеете в виду?

— Я ни в коем случае не стал бы так называть…

— Знаете, она прекрасная женщина, очень любит музыку и слушать, когда я играю. Всегда за меня вступалась, скажем так, когда отец не вполне меня понимал, но живет в своей башне слоновой кости и не представляет, что происходит за пределами пригородных дворцов Петербурга. Я тоже не совсем понимаю, но могу предполагать, да и слухи доходят. Так что вопрос совершенно правильный и проблема реальная. И Герцена Александра Ивановича, и его почитателей из ваших студентов совершенно не в чем упрекнуть.

Гогель нахмурился.

Саша заметил, но продолжил, как ни в чем ни бывало:

— Мне-то мало надо, и хватит моих купеческих доходов третьей гильдии, как меня троллит мой отец, а вот родственники не поймут. Деньги-то идут из бюджета, даже не из министерства уделов. В последнем случае можно было бы отговориться, что, мол, частная собственность императорской семьи. А в случае вдовствующей императрицы — и не отговоришься. Народные деньги.

— Народные? — переспросил Альфонский.

Слово «троллит» он, кажется, понял без дополнительных объяснений.

— А какие же? — удивился Саша. — У казны нет других денег, кроме народных. Так что я думаю, что суммы на содержание императорской семьи, которые не из доходов от уделов, должен выделять парламент.

— Александр Александрович! — воскликнул Гогель.

— Что Григорий Федорович? — спросил Саша. — Это частный разговор за частным обедом. Я же не на площади это провозглашаю. Хотя, наверное, надо было. Вопрос был бы исчерпан. Надеюсь, вы уже забыли, как выглядели любопытные господа студенты и с какого они факультета?

— Не запомнил! — буркнул Гогель.

— Ну, и слава Богу!

— Ваше Высочество, вы для нас сыграете? — спросил Альфонский.

— «К Элизе»?

— Да, — кивнул ректор, — давно мечтал послушать, как играет автор.

— Ей, Богу, Бетховен! — сказал Саша, вставая из-за стола. — Наверняка, если поискать, найдется в его бумагах. Или бумагах его подруг и почитательниц. Кого там звали «Элиза»?

Подобной музыкальной эрудицией никто не обладал, так что вопрос повис в воздухе.

Пианино в столовой имелось. Какой же дворянский дом без инструмента?

Темно-коричневое с золотой надписью: «Becker».

Саша сел, открыл крышку, и полилась знаменитая мелодия. Сколько раз его просили это сыграть!

После музыки Альфонский с сыном Витей повел его на экскурсию по универу. Гогель решился доверить подопечного ректору и ушел отдыхать с дороги.

Что Сашу совершенно устраивало.

Начали, собственно с ректорского дома, который оказался старейшим строением университета, выжившим во время пожара 1812 года.

— Его спас декан нравственно-политического факультета Христиан Штельцер, — рассказывал Аркадий Алексеевич, — он единственный из профессоров остался в Москве во время французской оккупации и пытался спасти университетские здания, музейные коллекции, библиотеку и имущество профессоров. Считал себя проректором и пытался руководить оставшимися служителями университета. Но был вынужден поступить в учрежденный французами московский муниципалитет, где, как юрист, служил по уголовной части, возглавил департамент «общественной безопасности» и, говорят, участвовал в расстрелах поджигателей.

— Если сии патриоты поджигали университетские фонды, даже не знаешь, как к этому относиться, — заметил Саша.

— Было расследование, — продолжил Альфонский, — Штельцер оправдывался тем, что «служил городу, а не врагу». Но, по свидетельствам очевидцев, он «весьма дурно поступал с нашими». За сотрудничество с французами Сенат приговорил его к лишению чина и высылке за границу, но государь Александр Павлович объявил амнистию. А Штельцер написал прошение на высочайшее имя, где полностью раскаялся. Так что приговор в исполнение не привели. Ему даже вернули жалование за два года, пока длилось следствие.

Но он все равно покинул Москву, и через некоторое время был избран ректором Дерптского университета.

— Жаль… наверное, — сказал Саша. — Мне вообще обидно, когда умные и образованные люди нас покидают. Даже если все не так однозначно.

— Дерптский — тоже российский университет, — заметил Альфонский. — А неоднозначно все более чем. В тот же год его уличили в торговле докторскими степенями без экзаменов и защиты диссертации. Это было громкое дело, которое получило название «Дерптской аферы». Летом, во время каникул, когда в университете почти не было ни профессоров, ни студентов, двух немцев произвели в доктора права. Первый был богатым театральным портным, а второй — купцом. Спомощью ученой степени они рассчитывали приобрести чин коллежского асессора и потомственное дворянство.

Говорят, что Штельцером и деканом юридического факультета Христианом Кёхи была получена взятка в 30 тысяч рублей.

— Серьезно! — заметил Саша.

Этак штук шесть березовых рощиц.

— Но, наверное, преувеличивают, — сказал Альфонский. — Так или иначе ни о каких диссертациях никто не слышал, зато много говорили о прекрасном обеде, данном посредником, который передавал купюры. Вскоре слухи дошли до Петербурга.

— Александр Павлович знал?

— Конечно. Ему передал министр просвещения князь Голицын.

— Каторга?

— Нет, не так круто. Но последовал высочайший приказ лишить профессоров их должностей с обязательством немедленно покинуть Дерпт и запрещением вступать на службу в Российской империи.

Так что Штельцер вернулся на родину, в Пруссию.

— Ну, может быть и не надо профессоров на каторгу, — сказал Саша. — Добрый Александр Павлович, наверное, знал, что делал.

— Да, — сказал Альфонский. — Правда, два года докторские степени не присваивали вообще, но потом изменили правила, и злоупотребления кончились. А Штельцер еще успел послужить приват-доцентом Берлинского университета.

— А говорят «честная Германия», — хмыкнул Саша.

— Немцы разные, — заметил Альфонский.

— Григорий Федорович, слава Богу спит, — Саша улыбнулся и подмигнул. — Так что хорошо, что вы мне все рассказываете, про Штельцера очень интересно.

— Редакцию покажем Александру Александровичу? — тихо спросил Витя.

Аркадий Алексеевич приподнял брови и задумался.

— Что тут у вас за «Колокол» выходил? — заинтересовался Саша.

Глава 16

— Боже упаси! — сказал Альфонский. — Ну, какой «Колокол»! Всего лишь «Телескоп».

— А, это где Чаадаев печатался? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Витя.

— Ну, показывайте исторической место, — улыбнулся Саша. — А то Александр Иванович считает меня чуть не новым воплощением автора «Философических писем», а я в редакции никогда не был.

— А письма читали? — спросил Витя.

— Нет, только первое Никса пересказывал.

— Цесаревич? — переспросил Витя.

— Да. Прямо с цитатами. А ему пересказывал… не будем говорить кто.

— И что вы о них думаете? — спросил ректор.

— Там безусловно есть рациональное зерно: европейский путь — единственный для всех народов, все остальное — только нелепые отступления, а благоденствие Европы — следствие её верной дороги. Но некоторые вещи автор пишет исключительно, чтобы вызвать дискуссию. Например, о мрачной русской истории или отсутствии вклада России в мировую культуру.

— Надеждин его и опубликовал для оживления журнала, — заметил Альфонский, — а вовсе не потому, что был согласен с автором.

— О, да! Наши национальные юридические традиции, — усмехнулся Саша. — Принцип неожиданности уголовного преследования. Человек хотел повысить тираж и обнаружил свой журнал закрытым, а себя в Сибири.

— Но он должен был предполагать, чем все кончится! — возразил ректор.

— Не должен, — сказал Саша. — Во-первых, юриспруденция — это точная наука, где ничего не строится на предположениях. Нужны четкие правила игры. Допустим, нельзя трогать Бога и царствующего монарха. Ну, ок! Но все остальное-то можно.

Во-вторых, вот так и убивают инициативу. И принцип «как бы чего не вышло» становится условием выживания. А потом мы удивляемся, почему английская сталь лучшего качества, они умеют делать станки, а мы — не очень, наукам мы учимся у них, а не они у нас, да и торгуют они успешнее. Да просто не боятся!

— Что-то есть от Чаадаева, — заметил Витя.

— Много, не спорю, — кивнул Саша. — Тем не менее, считать Чаадаева моим вдохновителем есть некоторое преувеличение.

— А кого можно? — поинтересовался Витя.

— Джона Локка, — сказал Саша. — Мечтаю поставить его бюст в моей комнате.

— Читали? — спросил Альфонский.

— Каюсь, нет, — признался Саша. — Надо исправляться, конечно. Но премного наслышан.

Собственно, купленный в Перестройку, но так и не прочитанный темно-зеленый трехтомник Локка из серии «Философское наследие» так и остался там в будущем в библиотеке московской квартиры.

Саша почувствовал легкий укор совести.

— Вы читаете по-английски? — спросил Аркадий Алексеевич.

— Да, — кивнул Саша. — Хотя не идеально.

Вот! А мог бы на русском прочитать!

Тем временем они спустились на первый этаж, и Альфонский открыл дверь в одно из помещений.

— Это бывшая квартира издателя «Телескопа» Надеждина, — сказал ректор, — здесь и делали журнал.

Квартира была обставлена в стиле «Николаевский ампир». Подобные тяжелые кресла со сплошными деревянными спинками Саша видел в кабинете отца в Зимнем. В редакции, конечно, было поскромнее: минимум резьбы и без позолоты. Высокий книжный шкаф с толстыми томами, наверное, века восемнадцатого, широкое вольтеровское кресло с выдвижной подставкой для ног, большой диван, письменный стол и конторка для работы стоя.

Ректор открыл дверь в соседнюю комнату.

— А вот здесь жил Белинский, он тогда был еще студентом, но помогал редактировать журнал.

Комната было небольшой и обставлена еще скромнее: только кровать и конторка.

— Его тоже сослали?

— Его не было в Москве, он гостил в имении Бакуниных, но здесь был обыск, изъяли бумаги, но не нашли ничего компрометирующего, и больше не привлекали к этому делу.

— Бакуниных? — переспросил Саша. — Боже! Как тесен мир! Только недавно познакомился с его кузиной и проштудировал его «Исповедь».

— Она существует? — спросил Альфонский.

— Конечно, — улыбнулся Саша. — И местами великолепна. А местами ужасна и наивна одновременно. Сложная и противоречивая личность наш Михаил Александрович!

— Ужасна там, где Бакунин льстит государю, кается и просит пощады? — тихо спросил Витя.

— Ну, что вы! — сказал Саша. — Учитывая место, где он находился, это все совершенно простительно и понятно. Ужасна там, где автор верит в благотворность абсолютной власти и в то, что человечество можно загнать к счастью железной рукой.

Витя хмыкнул.

Альфонский покачал головой.

— России это иногда помогало, — заметил он. — Например, при Петре Великом.

— На короткой дистанции диктатура может, конечно, показывать великолепные результаты, — сказал Саша, — но потом неизбежно проигрывает демократии. Проблема в том, чтобы перейти от одного к другому. Михаил Александрович наивно надеется, что благородный народный диктатор, сделав все, что в его силах на благо прогресса, скажет: «Я устал, я ухожу». И вернет власть народу. Только автократ никогда так не скажет и не сделает, для этого надо быть либералом. Диктаторы сами не уходят.

Они покинули редакцию и пошли к выходу.

— На террасе у нас телескоп и метеорологические приборы, — сказал Витя. — Посмотрите?

— Конечно.

Там на колонне висел термометр с барометром, объединенные в один прибор, украшенной деревянной резьбой, рядом на столике стоял гигрометр и непонятная большая колба, заполненная некой жидкостью.

— Что это? — спросил Саша.

— Штормгласс Фицроя, — не без гордости ответил Витя.

— И как он работает?

— Там смесь нескольких веществ, — пояснил Альфонский. — Вода, спирт, камфора, индийская, селитра, нашатырь. Пока ясно и тепло, смесь чистая и прозрачная. Если погода облачная, она мутнеет, перед грозой появляются кристаллы, а к снегопаду — крупные кристаллические хлопья.

— И насколько точно? — поинтересовался Саша.

— Ну-у, — протянул Витя, — иногда работает.

— А на сколько дней вперед можно сделать прогноз?

— На сегодня-завтра, — сказал ректор.

— Можно и больше, — добавил Витя, — но нужны данные с нескольких метеостанций. Во время Крымской войны, в ноябре 1854-го, буря разбила 60 британских и французских кораблей. Тогда директор Парижской обсерватории обратился с просьбой к европейским ученым прислать ему сводки погоды за два дня перед бурей и два дня после. В итоге выяснилось, что ураган можно было предсказать заранее. И французы создали сеть метеорологических станций с обменом сведениями по телеграфу.

— А у нас первая метеорологическая станция появилась еще при Петре Первом, при Академии наук, — добавил Альфонский, — а при государе Николае Павловиче под руководством академика Адольфа Купфера стали публиковать брошюры с прогнозами.

— И уже десять лет у нас наблюдает за погодой Главная физическая лаборатория, — сказал ректор. — И второй год обмениваемся данными с французами.

— А на крыше у нас анемометр, — похвастался Витя.

Чтобы увидеть анемометр пришлось спуститься с террасы во двор. На крыше лениво поворачивался флюгер с четырьмя полусферами.

— Измеряет скорость и направление ветра, — пояснил Альфонский.

На террасе стоял телескоп. Довольно длинный, метра полтора. На деревянной треноге и с металлическим диском, подвешенным к объективу на цепочке. Саша предположил, что это противовес.

— Удастся вечером увидеть что-то интересное? — спросил он.

Витя кивнул.

— Должно быть ясно. Судя по штормглассу.

Потом пошли смотреть университет. Там, в будущем, в старом здании оставался только Институт стран Азии и Африки и факультеты журналистики, психологии и искусств, а юрфак располагался на Воробьевых горах, так что в здании на Моховой Саша был всего пару раз на каких-то мероприятиях.

Главный корпус, Аудиторный, библиотека…

Последняя полностью сгорела в 1812. Из 20 тысяч томов осталось 63, которые смогли вывести в Нижний Новгород.

Круглая, под куполом с высокими двойными окнами, с бесконечными шкафами книг по периметру.

Да, фонды восстановлены и удвоены.

Длинные дубовые столы с канделябрами. Белые стеариновые свечи. Саша смутно помнил, что в его время здесь были настольные лампы.

Классические барельефы, лестница с балюстрадой и тонкими розовыми колоннами в Главном корпусе. Большой зал с роскошной росписью потолка.

Сашу часто узнавали и почтительно кланялись, а он кивал и отвечал улыбкой.

Аудитории с длинными лавками, но амфитеатром только одна — физическая. Остальные плоские, как школьные классы. Зато с балконом, как в театре.

Саша сел за парту.

— Устали, Ваше Высочество? — спросил Альфонский.

— Нисколько, ещё пол-Москвы пройду. Герцен писал, что мечтает увидеть цесаревича на лавках московского университета. И вот меня уже можно тут наблюдать. Осталось затащить Никсу.

— Вам у нас нравится?

— Очень, — улыбнулся Саша. — Только пол надо поднять, а то с задних парт, наверное, плохо видно доску.

— Это довольно сложно, — заметил Альфонский.

— Да, ладно. Понимаю, что не до того. Зато пилястры, лепнина, романские окна, много света. В общем, здорово. Хотя и жестковато. Плохо, что табаком воняет.

— Курить запрещено, за курение карцер, — попытался оправдался ректор.

— Карцер, видимо, не панацея, — заметил Саша. — Мне кажется, штрафы эффективнее.

— Они и так многие без гроша в кармане.

— Есть на табак — значит, не без гроша. И, наверное, должна быть курилка, на первое время, даже дедушка это позволял. А то они взвоют, с наркотика просто так не слезешь. Но, чтобы в коридорах, аудиториях и столовой не курили. Кстати, а где у вас столовая?

— Можно поужинать у меня.

— Не в том дело, — усмехнулся Саша. — Просто хочу посмотреть на столовую.

— Хорошо, — вздохнул Альфонский.

Столовая располагалось на первом этаже главного корпуса и представляла собой великолепное помещение в классическом стиле. Роспись стен с завитками, вазами и портретом Ломоносова, сводчатый потолок с плафоном: голубое небо с нежными облаками; хрустальные люстры, тяжелые плюшевые шторы и жатый шелк занавесок между ними. Наборный паркет с многолучевой звездой в центре зала.

В общем, дворец науки.

Саша с ректором и его сыном сели за длинный стол, покрытой белой скатертью. И на кухне всполошился буфетчик и забегали слуги.

Что-то очень они забегали…

В столовой были посетители.

Рядом с Сашиным столом тут же выстроилась небольшая очередь желающих представиться.

Первым оказался студент лет двадцати, стройный, с тонкими чертами лица и высоким лбом.

— Мамонтов Анатолий, Ваше Императорское Высочество, — назвался он, — Физико-математический факультет, естественное отделение.

— Вы не родственник купца Мамонтова? — поинтересовался Саша.

— Я его сын, — улыбнулся Анатолий.

— Счастлив познакомиться, — сказал Саша. — Перебирайтесь к нам.

И он величественным (как ему показалось) жестом указал на место напротив.

Мамонтов радостно послушался.

— Александр Столетов, — представился следующий.

— Физический факультет, — предположил Саша.

— Физико-математический, — кивнул Столетов, — но изучаю физику.

— И обязательно прославитесь, — пообещал Саша. — Садитесь с нами.

Столетов покосился на соседний стол.

— У меня там чай, — сказал он.

— Приносите.

Будущий исследователь фотоэффекта перетащил стакан с бедно-желтым чаем и булочку такого же окраса.

И расположился рядом с сыном миллионера Мамонтова.

Следующим был юноша, которого Саша уже запомнил по встрече на вокзале.

— Владислав Завадский, — представился он, — Юридический факультет.

— Рад познакомиться с моим политическим оппонентом, — сказал Саша. — Присоединяйтесь к нам, подискутируем.

Это был тот самый юный юрист, что критиковал Сашину конституцию.

Владислав подхватил такой же непрезентабельный чай и чахлую булочку с соседнего стола и сел напротив.

После Завадского были еще двое студентов, имен которых Саша не знал и не запомнил, но все равно, чтобы не обидеть, пригласил к своему столу.

Зато подошел студент, чью фамилию Саша помнил из истории адвокатуры.

— Александр Пассовер, — представился будущий конкурент и коллега Плевако.

— Юридический? — улыбнулся Саша.

— Да, — кивнул Александр. — Как вы всё угадываете?

— Ну, пророк я или не пророк! Садитесь с нами, Александр Яковлевич.

Внешностью Пассовер обладал библейской: тонкий нос, копна черных вьющихся волос, карие глаза и намечающиеся над пухлой верхней губой черные усики.

Он, кажется, несколько удивился обращению по неназванному отчеству, но присоединился к компании.

Последним, чьё имя было Саше смутно знакомо, оказался молодой человек прямо противоположной, совершенно славянской, почти мужицкой наружности.

— Павел Потехин, — представился он, — Юридический факультет.

И Саша пригласил и его.

Вскоре свободные места кончились, и студенты начали заимствовать стулья у соседних столов и располагаться в два ряда.

Наконец, Саше тоже принесли чай и булочку.

Только чай был густого красноватого оттенка, а булочка большой, пышненькой и с коричневой корочкой наверху. И при этом божественно пахла.

Саша взглянул на ужин Завадского.

— Ещё не трогали, Владислав? — спросил он.

— Не-ет.

— Я тоже. А давайте поменяемся?

— Хорошо.

И жидкий чай вида «ослиная моча» перекочевал к Саше в сопровождении, как оказалось, совершенно твердой булочки, а красный чай и сдоба Саши достались Завадскому.

А краем глаза Саша заметил, что Альфонский бледнеет.

— Какой-то у вас чай не отсюда, Ваше Высочество, — заметил Владислав, — и булка тоже.

— Не бывает такого, да? — поинтересовался Саша.

— Никогда, — сказал Завадский.

Столетов усмехнулся и кивнул.

— Это точно!

Свой худосочный ужин он уже уничтожил. Вместе с жидким чаем.

— А на вкус? — спросил Саша.

Владислав надкусил булочку и отпил чая.

— По-моему, это из соседнего трактира, — предположил он.

— Ну, и я попробую, — усмехнулся Саша.

И отпил бывший чай Завадского.

Поморщился.

— Производная десятая, я думаю, — заметил он, — вот Столетов, как физик, меня поймет.

Столетов хмыкнул.

— По-моему, уже равна нулю, — предположил он.

— Да, экстремум, — сказал Саша.

И откусил булочку. Зачерствела она, видимо, дня три назад.

— Зато этим предметом можно забивать гвозди, — заметил он. — Господа! Среди вас три юриста. Не подскажите мне, на каком этапе чай полностью вырождается в слабо окрашенный кипяток, а булка приобретает гранитные свойства? Иначе говоря, кого именно мне попросить папа́ за это повесить?

— А как же отмена смертной казни? — поинтересовался Пассовер.

— Я фигурально выражаюсь, — сказал Саша. — Хорошо, немного снизим риторику. Кого мне попросить папа́ отдать за это под суд? Каторга тоже не очень приятная штука.

— Буфетчик — вор, — сказал Завадский.

— Не думаю, что это полный и исчерпывающий ответ на вопрос, — возразил Саша. — Если тот, кто над буфетчиком, не вор, почему сей буфетчик до сих пор не просит милостыню на паперти Елоховского?

— Над буфетчиком — эконом, — сказал Мамонтов.

— Именно, — подтвердил Столетов. — Казеннокоштные студенты его побить мечтают.

— А над ним кто? — спросил Саша.

— Правление университета, — просветил Завадский.

— А кто возглавляет правление?

Повисло молчание.

— Ректор возглавляет правление, — тихо сказал Альфонский. — Мы разберемся, Ваше Императорское Высочество.

— Ректор заведует учебной частью, — вступился Витя, — все расходы контролирует попечитель учебного округа.

Саша перевел взгляд на Пассовера и потом — на Завадского.

Первый промолчал.

— Университетской казной заведует правление, — сказал Завадский. — Ключ у ректора. Они же заключают договоры и подряды.

— Ключ у ректора, да, — подтвердил Витя. — Но ещё нужны печати двух членов правления и казначея. Деньги можно взять только во время заседания правления под роспись в шнуровой книге.

— Прошнурованной? — переспросил Саша.

Витя кивнул.

— Да.

— Вы думаете это гарантия? — усмехнулся Саша.

— Контракты действительно утверждает попечитель, — вмешался Пассовер.

— А кто сейчас попечитель? — спросил Саша.

— Николай Васильевич Исаков, — сказал ректор.

— Не знаю такого ученого, — заметил Саша. — Чем он знаменит?

— А он не ученый, — усмехнулся Завадский, — он генерал от инфантерии.

— Интересно, — хмыкнул Саша. — А почему управляет учебным округом?

Снова повисла неприятная тишина.

— Что с ним не так? — поинтересовался Саша.

Глава 17

— Он очень похож на государя, вашего отца… — наконец, решился Завадский.

— Родственник? — предположил Саша. — Сводный дядюшка?

— Говорят, что государя Александра Павловича сын, — сказал Владислав.

— Отсюда ещё не следует, что он вор, — заметил Саша. — Хотя я бы предпочел видеть во главе учебных округов людей вроде Пирогова. Что ж! Я разберусь, господа студенты.

Завадский усмехнулся.

— Но, по-моему, сменить и эконома, и буфетчика можно уже сейчас, — заметил Саша. — У вас есть на это полномочия, Аркадий Алексеевич?

— Нужно созывать правление, — сказал ректор.

— Так созовите, — предложил Саша.

— Хорошо, завтра, — пообещал Альфонский.

— Отлично! — кивнул Саша. — Но это временное решение, господа студенты. Потому что я уеду, а вы останетесь. И не факт, что новый эконом будет лучше предыдущего, поскольку если система располагает к воровству, противостоять этому сложно. У вас есть студсовет?

— Что? — переспросил Завадский.

— Студенческий совет, — расшифровал Саша. — Выборный орган студенческого самоуправления.

— Нет, — улыбнулся Пассовер.

— Уставом такого не предусмотрено, — сказал Альфонский.

— Изменения в устав мы будем вносить до мартышкиного заговенья, — заметил Саша. — Думаю, вы все успеете окончить университет. Но можно действовать на неформальном уровне. Итак, я назначаю временный студсовет: Завадский, Пассовер, Потехин. Никто не возражает?

— Я нет, — сказал Завадский.

— Нет, — кивнул Пассовер.

— Поучаствую, — согласился Потехин.

— Я в восхищении, — сказал Саша. — Господин Столетов, я правильно понял, что вы из казеннокоштных студентов?

— Да, — кивнул будущий физик.

— Так как у казеннокоштных студентов очевидно есть свои особые интересы, Александр, я приглашаю вас занять в совете место представителя казеннокоштных студентов. Как вас по батюшке?

— Григорьевич.

— Александр Григорьевич, вы не против?

— У меня много времени занимает учеба…

— Вам не придется там постоянно заседать, ваша задача только информировать студсовет о проблемах.

— Пока да, — согласился Столетов.

— Конечно, пока, — сказал Саша. — Сможете организовать выборы — будете молодцы. То, что у нас в совете никого ни от медиков, ни от историков с филологами — непорядок, конечно. Это не так сложно. Вешаете на стены рядом с входом в аудитории дацзыбао…

— Дац… что? — переспросил Завадский.

— Дацзыбао, — терпеливо повторил Саша, — это из китайского. Стенгазета. То есть газета, напечатанная или написанная крупными буквами, которую вешают на стену. И в этой газете вы пишете: «Так и так, в университете учреждается студенческий совет. Выборы будут проходить по факультетам, скажем, в семь часов вечера: юридический — такая-то аудитория, историко-филологический — такая-то и т.д.» Собираетесь — и вперед. Мне кажется хватит по кандидату от каждого курса каждого факультета. Четыре факультета, четыре курса: 16 человек. По-моему, нормально. Больше — будет бардак. Меньше — половина народа перегорит, половина — уйдет в учебу, и от совета ничего не останется. Впрочем, вы сами должны это решить, поскольку лучше разбираетесь и в структуре университета, и в потребностях студентов.

— А нам не будет секир-башка за дацзыбао? — поинтересовался Потехин.

— В случае проблем сразу телеграфируйте мне, — сказал Саша. — Я прикрою. Не забудьте написать в каждом объявлении, что студенческий совет находится под личным покровительством великого князя Александра Александровича. Аркадий Алексеевич, ваша задача: не мешать. Иногда это лучшее, что может сделать государство.

Саша перевел взгляд на ректора. Кажется, тот понял, что ему предложен достойный и безболезненный выход, и не возражал.

— И, конечно, прислушиваться к решениям совета, — добавил Саша.

— А попроситься в совет можно? — поинтересовался Мамонтов.

— Конечно, — сказал Саша. — На выборах. Можно даже сказать пламенную речь и призвать голосовать за свою кандидатуру.

— А в назначенный?

— Можно. Сейчас это чисто волонтерский проект, так что я рад всем, кто готов поучаствовать. Вот, если студенты решат собрать деньги на работу совета, и у вас появится казна, тогда все будет более серьезно. Но на вас, Анатолий, у меня были особые планы.

— Да?

— Начну немного издалека. Студенческий контроль — это хорошо, но недостаточно. Нет ничего лучше частной инициативы. Вы говорите, что мне принесли мою замечательную булочку из соседнего трактира? А почему бы вообще не пустить сюда соседний трактир? Вот пусть частные предприниматели вам еду и организовывают, а государство компенсирует им расходы: за казеннокоштных студентов полностью, чтобы они могли есть бесплатно, за остальных, скажем, две трети, чтобы было дешево. И не думаю, что будет дороже, чем этот ужас.

— Может быть дороже, — заметил Столетов.

— Вот и попробуем. Пустим господ трактирщиков конкретно в это заведение, а остальные пусть остаются, как были. И сами посмотрите, какой вариант вам больше понравится.

— Компенсации тоже могут украсть, — заметил Завадский.

— Конечно, — кивнул Саша. — У нас все могут украсть. Но смотри выше. А студенческий контроль на что? Я бы вообще, скажем, каждый три месяца проводил анкетирование среди студентов по каждому кафе. «Одобрить, дать шанс, пнуть под зад (поставить галочку в нужном месте)». Но не думаю, что будут халтурить. Еще поборются за право написать на вывеске: «Поставщик Императорского московского университета, держу кафе на первом этаже главного корпуса». Вы только в разные столовые разных трактирщиков зовите, чтобы они друг с другом конкурировали. Можно это устроить, Аркадий Алексеевич?

— Думаю, да, только нужен кто-то, кто будет договариваться с трактирщиками.

— Вот! А попросить отвечать за связи студенческого совета с бизнесом я и планировал Анатолия Мамонтова.

— Хорошо, — улыбнулся тот.

— Любите вы англицизмы, — заметил Завадский.

— Люблю, не без этого, — признался Саша.

— Вообще-то мой отец тоже был купцом, — вмешался Столетов. — Правда, третьей гильдии. Держал бакалейную лавку.

— О! — сказал Саша. — Для наших скромных целей это даже лучше. Значит, будете с Анатолием подменять друг друга. Надеюсь, что никто из ваших родственников, господа участники студенческого совета, трактир в Москве не держит.

— А чем это плохо? — спросил Завадский.

— Конфликт интересов, — объяснил Саша. — Тяжело не подыграть родному человеку. Кстати, свяжитесь с Николаем Ивановичем Пироговым, у него большой опыт борьбы с коррупцией на низовом уровне в армии. Что-нибудь умное обязательно посоветует. Он мне много порассказал, но лучше напрямую, не хочу работать испорченным теле… телеграфом. С Пироговым можно связаться через моего друга Николая Васильевича Склифосовского.

— Через меня тоже можно, — заметил Альфонский, — мы знакомы.

— Нет, через вас нельзя, — сказал Саша, — я ничего против вас не имею, Аркадий Алексеевич, но конфликт интересов.

— С коррупцией? — переспросил Завадский. — Я в общем догадываюсь, что это…

— Думаю, вы правильно догадываетесь, — сказал Саша. — Использование служебного положения в своих интересах. Воровство, откаты, мздоимство, лихоимство…

— Откаты? — спросил Потехин.

— Это когда коммерческая фирма получает государственный заказ и отдает часть своих доходов тому чиновнику, который одобрил заказ, — пояснил Саша. — Кстати, будьте к этому готовы. Господа трактирщики, боюсь, без меня догадаются. А Николай Иванович занимался пресечением воровства продуктов у раненых в госпиталях. То есть практически наша тема.

— Можно пару слов от казеннокоштных студентов, Ваше Высочество? — спросил Столетов.

— Нужно, Александр Григорьевич, нужно! В чем проблема?

— До прошлого года у студентов были комнаты на последнем этаже главного корпуса, но теперь нас выгнали на «вольные квартиры».

— В университете не хватало аудиторий, — пояснил Альфонский, — нам пришлось это сделать.

— Понятно, — кивнул Саша. — А «вольные квартиры» наверняка дороже.

— Да, — кивнул Столетов, — но дело не только в этом. Во-первых, они дальше, и нам приходиться либо брать извозчика, либо ходить пешком. Больше второе.

— Ага! — вздохнул Саша. — Извозчик до́рог, а общественного транспорта не существует в природе. Омнибус? Конка? Дилижанс? Вообще ничего?

— Омнибусы только в Питере, — сказал Столетов. — А конка — в Североамериканских штатах.

— В Париже уже есть конки, — поправил Мамонтов.

— А дилижансы ходят между городами, — добавил Завадский.

— А у нас только линейки, — добавил Столетов. — И они все равно дороговаты. И маршрутов мало. Легче пешком дойти.

— Объясните мне, страшно далекому от народа, что есть «линейка»? — попросил Саша.

— Это такие длинные дрожки на 10–15 пассажиров, — сказал будущий физик, — ходят от Красной площади до Камер-Коллежского вала.

— Грязные и с тощими лошадьми, — уточнил Завадский.

— Понятно, — кивнул Саша. — Обдумаю. А во-вторых?

— В студенческих нумерах можно было собираться, встречаться, там были кружки, — объяснил Столетов.

— Ясно. Где теперь организовывать диспут «Бакунин против Маркса» и «Маркс против Прудона»!

— Ну, почему обязательно? — смутился Столетов. — Там литературный клуб был.

— Вообще-то я совершенно не против подобных дискуссий, — заметил Саша. — Может быть в процессе спора до кого-то дойдет, что призрак коммунизма он кровав, черен и гремит костями.

— Чудище озорно, стозевно и лаяй, — усмехнулся Завадский.

— Я бы не иронизировал, — заметил Саша. — Когда этот товарищ придет к власти, будет не до иронии. И первыми под каток попадут такие люди, как вы, Владислав: честные и смелые.

— Да я не коммунист, — сказал Завадский.

— Слава Богу! Слов нет, как вы меня порадовали. Итак, нужна общага?

— Общага? — переспросил Потехин.

— Общежитие для студентов, — пояснил Саша, — Дом студента, корпус со студенческими номерами.

— Да, — кивнул Столетов.

— Я вас услышал, — сказал Саша. — Буду думать.

Когда они вышли из университета, уже смеркалось. Саша любезно простился со студентами и пошел к ректорскому дому с Витей и Альфонским.

— Ваше императорское Высочество, — тихо сказал ректор, — я совсем не причастен к этим безобразиям. Меня можно упрекнуть, разве в недостаточном внимании к качеству студенческой еды. И я, разумеется, раскаиваюсь.

— Аркадий Алексеевич, я знаю, как всё устроено, — парировал Саша. — Буфетчик платит дань эконому, а эконом — тому, кто выше. Возможно, как это не печально, мой сводный дядя тоже в этом участвует. Но, как приверженец принципа презумпции невиновности, я не хочу никого обвинять огульно. И, если ситуация за месяц изменится, я не буду давать ход делу. А, если не изменится, я узнаю.

— Я понял, — вздохнул Альфонский.

— Поверьте, у меня нет ни малейшего желания видеть профессора на каторге, и я не получу от этой картины ни грамма удовольствия. Моя цель исправить ситуацию, а не репрессировать кого-то, поэтому я предпочитаю менять систему, а не сносить головы. И надеюсь на ваше содействие. Но, если вдруг все будет по-прежнему, придется искать причины.

— Не останется, — пообещал ректор.

Небо было ясное. Выше догорающей полосы заката горел тонкий месяц и две первых ярких звезды.

— Которая из них Венера? — спросил Саша.

— Сейчас та, что ближе к горизонту, — ответил Витя. — Юпитер выше. Хотя бывает и наоборот.

И ответил он таким голосом, словно был готов расплакаться.

— Мы как раз хотели вам спутники Юпитера показать, Ваше Императорское Высочество, — тем же тоном продолжил сын ректора.

— Давайте, — кивнул Саша.

— Обсерваторию создал ректор нашего университета Иван Алексеевич Двигубский, — устало объяснил Альфонский. — И поручил нашему выпускнику магистру математики Александру Бугрову. Результаты наблюдений публиковались в газете «Московские ведомости». Но Александр, к сожалению, рано умер.

— Болезнь? Несчастный случай? — спросил Саша.

— Покончил самоубийством.

— Почему?

— Никто не знает, — сказал Альфонский. — Он подавал надежды, опубликовал пару научных работ, готовился ехать учиться за границу и потом получить профессорское звание. У нас тогда выходил журнал «Новый магазин естественной истории, физики, химии и сведений экономических». Там была опубликована его статья о солнечном затмении в августе 1820 года. И ровно через год после затмения он застрелился.

Саша внимательно посмотрел на ректора. Не зря он это рассказывает…

— Мне кажется, как бы не было плохо, всё может измениться, — заметил он. — Поэтому мне всегда горько о таком слышать. А что за журнал?

— Из лучших научных изданий России. Между прочим, там была опубликована первая работа Герцена, когда он ещё не оставил науку ради политики.

Они поднялись на террасу, Витя настроил телескоп, и Саша посмотрел в окуляр.

Вокруг яркой белой звезды в наклонную линию выстроились четыре маленьких звездочки: две с одной стороны и две с другой.

— Все четыре видны, — прокомментировал Витя.

— Все? — переспросил Саша. — Их всего четыре?

— Да, конечно. Не помните?

— Помню: Ио, Европа, Ганимед, Каллисто. Ио, кажется, ближе всех к Юпитеру, а Ганимед — самый большой.

— Да, — согласился Витя.

— Просто думал, что их больше, — признался Саша.

Там, в покинутом будущем, лун Юпитера было известно штук восемьдесят или около того.

Альфонский стоял, опершись на балюстраду и опустив голову.

И Саше горячо захотелось, чтобы ректор действительно ни о чем не знал.

Что будет с Витей, если его отец пойдет под суд? Выгонят из универа?

Может, свечку поставить в Исакии и помолиться о том, чтобы Альфонский все успел исправить за месяц, и не пришлось исполнять угрозу? Это же очень правильно с христианской точки зрения, молиться о том, чтобы грешник вернулся на путь истинный.

К ректору подошел слуга и что-то ему шепнул.

— Ужин готов, Ваше Высочество, — сказал Альфонский.

— Нет, — ответил Саша. — Я сыт.

— Вас проводить в вашу комнату? — спросил Витя.

— Да, пожалуйста.

По дороге Саша рефлексировал о том, почему ему так легко выгнать буфетчика и эконома и так трудно прямо обвинить ректора. Даже не потому, что вина буфетчика очевидна, эконома — практически очевидна, а ректора — только предполагается. Просто буфетчик и эконом далекие и непонятные, а ректор — свой, из той же социальной страты.

Ну, кто такой эконом? Что-то вроде завхоза?

А с профессорами, там в будущем, он запросто попивал винцо где-нибудь на даче в Кратово. На такой же террасе, только деревянной и увитой девичьим виноградом с багровыми по осени листьями. И шумели сосны над пламенеющей полосой заката.

А они трепались о политике, полностью понимая друг друга, точнее, перемывали косточки власти.

И Саша подумал, что тумблер «свой-чужой» срабатывает где-то глубоко на подсознательном уровне. И что в корне неправильно делить людей по этому принципу.

У двери комнаты ждал Гогель.

— Александр Александрович, нам надо поговорить.

— Да, конечно, Григорий Федорович.

Свой или чужой Гогель? Военные, офицеры, генералитет — близкая социальная страта, конечно. Но не совсем та. Чуть в сторону.

Дом через дорогу. И посиделки в саду под яблоней, и треп под водочку или собственного изготовления самогон. На ту же тему, хотя грубее и с матюжком. И оценки те же. Но все равно не так комфортно, как на профессорской даче.

И Саша подумал, что Пирогову было гораздо легче гонять за воровство кригс-комиссаров, чем ему — университетскую публику.

Витя открыл дверь, и Саша с удовлетворением отметил, что кровать одна. Значит, у Гогеля своя комната.

— Проходите, Григорий Федорович!

Они сели за стол у окна, где здания университета чернели на фоне синего неба и уже горели газовые фонари.

— Я вас слушаю, — сказал Саша.

— Аркадий Алексеевич показывал университет? — издалека начал Гогель.

— Да, очень красивое здание.

— Не обсуждали конституцию?

— Нет, не в малейшей степени.

— Александр Александрович, объясните мне, как я должен рассказывать о вашем выступлении на вокзале? — быстро дошел до сути гувернер. — Великий князь устроил студенческую сходку, забрался на балюстраду и сказал речь?

— Пламенную речь, — поправил Саша.

— Вы ещё смеётесь!

— Ну, что вы, Григорий Федорович! Все было совсем не так. Когда Великий князь вышел из поезда, он обнаружил, что его верноподданически встречают толпы студентов. В знак верности государю и династии они подарили ему гору цветов в форме венков и букетов. Великий князь был так растроган народной преданностью, что вскочил на балюстраду и сердечно поблагодарил студентов за теплый прием. Всё.

— Ну, как это всё! — воскликнул Гогель. — У вашего батюшки Третье Отделение есть!

— Третье Отделение вечно делает из мухи слона, у них работа такая. Хотя действительно не всё. Когда полицейский патруль, подойдя, спросил, что происходит, великий князь, дабы показать студентам пример послушания властям и уважения к закону, пообещал тут же покинуть платформу, как только это будет необходимо. Что и исполнил в точности. Теперь всё.

Гогель вздохнул.

— Думаю, что папа́ гораздо больше верит Зиновьеву, чем Третьему Отделению, а Зиновьев верит вам, — заметил Саша.

— Но это же враньё!

— Ну, какое враньё? Где конкретно я погрешил против истины? Умолчание — не враньё.

После того, как гувернёр покинул помещение, Саша завалился спать. Но ворочался до глубокой ночи, несмотря на усталость.

А утром его разбудили голоса.

— Великий князь почивает! — отшивал кого-то слуга.

Глава 18

Он открыл глаза. На каминных часах было десять.

К завтраку он спустился в полной уверенности, что проспал что-то важное.

— Чай? Кофе? — спросил ректор.

— Кофе.

Ну, да! «Кофе, кошка, Мандельштам».

К кофе полагались пироги с мясом, капустой и грибами.

Судя по обилию трапезы, Саша предположил, что не все еще скелеты в шкафах нашел.

— А кто меня спрашивал с утра?

— Купцы, — поморщился Альфонский.

— Да? Что-то продать хотели? Коробейники?

— Не совсем, — усмехнулся Аркадий Алексеевич. — Городской голова Гучков и купцы первой гильдии Морозов и Мамонтов.

— И вы меня не разбудили! — воскликнул Саша.

Скомкал салфетку и бросил на стол, сознавая, что в точности повторяет жест папа́.

Посмотрел на бледнеющего ректора и уже спокойнее добавил:

— Надо было разбудить.

— Это всего лишь торгаши, Александр Александрович, — презрительно бросил Гогель.

— Торгаш — это плохо, да? — спросил Саша. — Бездельник — это плохо. А торгаш — это будущее российской промышленности.

— Мамонтов — откупщик, — возразил Альфонский.

— Ничего, как только винные откупы отменят, ему ничего не останется, как вложиться во что-то более полезное для страны.

— Московский генерал-губернатор Закревский поделом их гонял, — заметил Гогель.

— Бывший генерал-губернатор, — уточнил Аркадий Алексеевич.

— Да? — поинтересовался Саша. — Что за история?

— История не очень красивая… — заметил ректор.

— Это с какой стороны посмотреть, — возразил Гогель.

— Рассказывайте, не томите! — попросил Саша.

— После коронации вашего батюшки, — начал Альфонский, — московское купечество приготовило парадный обед в Манеже в честь прибывшей из Петербурга гвардии. Ожидали и императора со свитой, так что все явились в мундирах и при орденах.

Утром в назначенный день купцы-распорядители съехались в Манеж, чтобы хлебом-солью встретить государя. Но первым явился губернатор Закревский. Он осмотрел убранство зала и пиршественные столы, перевел мрачный взгляд на распорядителей и спросил: «А вам, что здесь нужно?»

«Так это устроители обеда», — объяснили ему.

«Все вон отсюда! — закричал на них граф Закревский. — Чтобы духу вашего здесь не было!»

И позволил остаться только городскому голове Алексею Ивановичу Колесову, чаеторговцу, почетному гражданину и купцу первой гильдии, который и преподнес вашему батюшке хлеб и соль.

А остальные купцы, прямо в мундирах и орденах, пошли в ближайший трактир и там напились с горя.

Государь удивился, не увидев на празднике его творцов, однако Закревский объяснил ему, что со свойственной ему скромностью московское купечество застеснялось и не посмело явиться пред царские очи.

— А Колесов-то что смолчал? — спросил Саша.

— Не посмел в присутствии генерал-губернатора, — объяснил Альфонский. — Закревского все боялись до дрожи в коленях. Но государь все равно узнал. Коронационные торжества продолжались, и через несколько дней был бал, на котором один из иностранных дипломатов оступился, упал и повредил ногу. И к нему вызвали костоправа Императорских театров, которым служил по совместительству купец и фабрикант Федор Иванович Черепахин, бывший в числе распорядителей обеда в Манеже. Черепахин и нажаловался на губернатора.

Император был не на шутку разгневан и спустя несколько дней пригласил московских купцов на парадный обед и не позвал на него Закревского.

— Мой добрейший батюшка, — усмехнулся Саша. — У меня бы этот идиот дня после этого не просидел губернатором!

И выразительно посмотрел на Гогеля.

— Александр Александрович, разве можно так о назначенном государем губернаторе и графе! — парировал гувернер.

— Об идиоте можно, — возразил Саша.

— Говорят, что этот эпизод и стал последней каплей для государя, — сказал Альфонский. — В этом году Закревского отправили в отставку. Дело было на Святого Георгия 23 апреля, так что Светлейший князь Александр Сергеевич Меньшиков сострил, что в этот день «всегда выгоняют скотину».

— Могли бы это и не цитировать при великом князе, — упрекнул гувернер.

— Не подеретесь, — сказал Саша. — У нас дуэли запрещены.

— Знаю, — буркнул Гогель.

— Долго капля до чаши терпения летела, пока не переполнила, — заметил Саша. — Три года: с 1856-го по 1859-й.

— Потому что не было это никакой последний каплей, — сказал Гогель. — Батюшка ваш никогда торгашей сверх меры не жаловал, а за губернатором и другие грехи водились.

— И что за грехи? — поинтересовался Саша.

— Дочь Закревского с его генерал-губернаторского разрешения, не будучи разведена, вышла замуж вторично, — объяснил гувернер.

— А вот здесь я на стороне Закревского, — сказал Саша. — Зачем людям мучиться вместе, если не сложилось? Давно пора и разводы разрешить, и гражданский брак. Думаю, очередь выстроится в первый день после указа.

— Как вы можете! — возмутился Гогель. — Брак — это священное таинство!

— Не всегда помогает, — усмехнулся Саша. — Как мы видим.

— У губернаторской власти была и другая сторона, — вмешался Витя. — Многие повторяли за князем «скотина», зато рабочие могли пожаловаться на хозяина. Им было разрешено приходить прямо в генерал-губернаторскую канцелярию. Чем они и пользовались, и при любых разногласиях грозились пожаловаться «граху», как они называли Закревского. Купцы боялись этого до смерти.

— Интересно, — сказал Саша. — Прямо очень.

Он допил свой кофе.

— Можно ещё чашечку? — попросил он.

— Да, да, — кивнул Альфонский.

Встал и сам налил Саше дополнительную порцию из медного кофейника, отражавшего стены, высокие окна и потолок.

— Григорий Федорович, это ведь вы купцов прогнали? — спросил Саша, отпивая кофе.

— Мне про них доложили, — признался Гогель, — а я приказал передать, что вы еще спите, Александр Александрович. Только и всего.

— Ладно перейдем от вопроса «Кто виноват?» к вопросу «Что делать?» — предложил Саша. — Как мне перед московским купечеством извиниться?

— Не по чину вам перед ними извиняться! — возразил Гогель.

— Не по чину, но по совести.

— Но вы же действительно спали, — сказал Альфонский. — Какая в том вина? Что особенного? Совершенно обычная история. Еще заедут.

— Ладно, подождем, — согласился Саша.

Альфонский оказался прав. Ближе к обеду доложили о приезде городского головы Ефима Федоровича Гучкова.

Саша как раз затеял сочинение отчета царю о своём московском путешествии. Материала было много, и Сашу крайне раздражало отсутствие печатной машинки. Но ничего не поделаешь: основные моменты пришлось записывать от руки.

Он отложил свой трактат, в коем уже насчитывалось страниц пять, вышел из комнаты и спустился навстречу гостю.

— Ваше Императорское Высочество, этоГородской голова Москвы, купец первой гильдии мануфактур-советник Гучков Ефим Федорович! — представил Альфонский.

Гость низко поклонился.

У него были рыжеватые усы, небольшая поросль под щеками и выбритым подбородком и зачесанные на сторону стриженые «под горшок» русые волосы, что придавало Гучкову сходство с мужиком.

Но на нем был мундир, хотя и странный: два ряда золотых пуговиц, шитый золотом воротник стоечкой, на обшлагах не шитье, а такие же золотые пуговицы, и на плечах ни эполет, ни погонов. Зато на поясе висела шпага.

А на мундире — целый иконостас. Из орденов Саша уверенно опознал двух Станиславов и Анну в петлице. Медалей было больше, и они располагались в три ряда. И был еще один непонятный орден. Он висел у гостя на шее, ниже креста Станислава с короной, на зеленой орденской ленте и представлял собой семилучевую серебряную звезду, в центре которой в круге был изображен лев на лужайке, а из-за спины у животного в золотых лучах вставало солнце с человеческим лицом.

Саша решил, что уж очень бесцеремонно рассматривает именитого купца, подошел и обнял его. Почувствовал на себе взгляд, обернулся и увидел Гогеля, который спускался по лестнице и с ужасом наблюдал эту сцену.

— Я прошу прощения за утренний эпизод, Ефим Федорович, — сказал Саша. — Я действительно спал, и меня, к сожалению, не разбудили. Вчера, после заката, мы с господином ректором наблюдали в телескоп Юпитер со спутниками.

— Ну, что вы! — воскликнул Гучков. — За что же тут извиняться! Московское купечество нижайше просит вас, Ваше Императорское Высочество, почтить своим августейшим присутствием наш скромный обед.

— Ну, зачем же нижайше? — спросил Саша. — Я и так приеду. Прямо сейчас?

— Да, можно и сейчас, все готово.

— Но надо хотя бы собраться! — возмутился Гогель.

— Если вам долго собираться, можете остаться, Григорий Федорович, чтобы не сидеть за одним столом с «торгашами». А для меня, как купца третьей гильдии, большая честь.

Гувернер все-таки увязался за ними, когда они выходили на улицу. У входа в ректорский дом стояла темно-синяя лакированная карета, запряженная цугом четверкой лошадей. Лошади были откормленные орловские рысаки, и, судя по солидному виду, могли везти не то, что экипаж, а целый вагон.

Карета была с золотым орнаментом под окнами и на двери, только без герба. Зато по всем четырем углам висели золотые фонари, на запятках стояли лакеи, а впереди сидел бородатый кучер необыкновенной дородности, в длинном одеянии, подпоясанным красным кушаком, и в невысокой шляпе, похожей на урезанный цилиндр.

Они уселись на бархатные сиденья и тронулись в путь.

— Ефим Фёдорович, меня очень заинтересовал ваш орден со львом, — начал Саша. — По-моему, я никогда такого не видел.

— Это орден Льва и Солнца от персидского шаха, — с явным удовольствием объяснил Гучков, — за значительные торговые сношения с Персией.

— А медали? — спросил Саша.

— В основном за мануфактурные выставки, — сказал купец. — А вот эта, на Анненской ленте за распространение торговли, а золотая на владимирской — за усердное исполнение распоряжений правительства во время холеры 1831 года, а бронзовая — за пожертвования на военные надобности во время восточной войны…

Саша перевел для себя, что восточная война — это Крымская.

— А что у вас за необычный мундир? — поинтересовался он.

— Это мундир мануфактур-советника, — улыбнулся Гучков.

И Саша подумал, что в положении подростка есть свои преимущества: можно задавать кучу глупых вопросов, не опасаясь подозрений в глупости. Все спишут на отроческое любопытство и одарят отеческой заботой.

— Мануфактур-советников Петр Великий придумал? — предположил Саша.

— Нет, — возразил городской голова Гучков, — император Александр Павлович. Есть еще коммерции советники.

— Ужасно интересно! — воскликнул Саша. — А с гражданскими чинами это все как-то соотносится?

— Соответствует чину восьмого класса, — пояснил Гучков, — Коллежский асессор.

— То есть майор, — перевел Саша в военную терминологию.

Городской голова кивнул.

— А большая у вас мануфактура? — поинтересовался Саша.

— До войны работало три с половиной тысячи человек, — сказал купец. — Но пять лет назад у нас был пожар, сгорел главный четырехэтажный корпус со всеми машинами и материалами, до сих пор не можем восстановить. Полмиллиона убытка серебром, — он вздохнул. — Так что осталось 97 строений, из коих 24 кирпичных.

— Ага! — сказал Саша. — И майор! Мелковато для вас. Полк-то поменьше будет.

Гучков смиренно улыбнулся, пожал плечами и развел руками.

— А что фабрика производит? — спросил Саша.

— Пряжу шерстяную, кашемиры, материи набивные и платки цветные и узорные, — начал перечислять купец, — салфетки тканые и набивные, материи мебельные, ковры бархатные.

— Я больше люблю со всякими железками возиться, — заметил Саша, — но все равно было бы интересно посмотреть.

— Хоть сегодня, — пригласил купец, — фабрика в Лафертовской части, будем безмерно счастливы.

— В Лафевтовской части… — не понял Саша. — В Лефортове?

— Да.

— Ну, если я смогу встать из-за стола после купеческого обеда…

Справа проплыл Кремль, слева появился Дом Союзов, совершенно такой же, как в будущем, с зеленым фасадом, украшенным четырьмя коринфскими колоннами и балконом. Здесь Саше когда-то вручали аттестат после окончания 179-й школы. Или будут вручать…

Гучков проследил за его взглядом и прокомментировал:

— Благородное собрание. Здесь ваш батюшка, государь Александр Николаевич, впервые завел разговор об эмансипации.

— Отмене крепостного права?

— Да, Ваше Высочество.

— Ефим Федорович, вы из крепостных?

— Мой отец был из дворовых людей надворной советницы Белавиной Калужской губернии, — тихо сказал городской голова.

— Выкупились на свободу?

— Да.

Тем временем экипаж повернул налево, видимо, на Большую Дмитровку. Но Саша больше не нашел на ней ни одного знакомого дома.

— Меня всегда восхищали такие люди, как вы, — сказал Саша, — сами себя сделавшие и сумевшие добиться свободы и положения в обществе несмотря ни на что.

Карета остановилась возле длинного двухэтажного дома с трехэтажной башней посередине, украшенной пилястрами и высокими арочными окнами. Над входом имелся балкон на кованых опорах, венчавших тонких металлические колонны, что придавало зданию сходство с железнодорожной станцией.

— Это Московское купеческое собрание, — объяснил Гучков.

У входа собралась толпа, состоявшая в основном из бородачей в длиннополых черных и синих сюртуках, но встречались и мундиры мануфактур-советников, и совсем привычные костюмы — тройки с белыми сорочками, галстуками-хорватами и лежащими на солидных животах золотыми цепями карманных часов. Краем глаза Саша заметил в толпе студента Мамонтова.

Гости вышли из кареты под крики «ура!» Городской голова спустился следом.

В центре толпы, в первом ряду стоял высокий старик с совершенно седой бородой, широкими плечами и в черном долгополом сюртуке. И держал хлеб-соль на позолоченном блюде, покрытым белым рушником с красной вышивной по краям.

Каравай на рушнике был огромен, золотист и так красиво украшен печеными листьями и цветами, что Саше остро захотелось забрать его с собой. Но он вспомнил, что надо отломить кусочек, опустить в золотую солонку на вершине и съесть. Что и сделал, отщипнув кончик хлебного лепестка.

— Это Савва Васильевич Морозов, — шепотом просуфлировал Гучков, — старейший московский фабрикант.

— Сердечно благодарю вас, Савва Васильевич, и все московское купечество! — громко сказал Саша.

В большом зале с высокими окнами были накрыты белоснежными скатертями длинные столы с хрусталем и дорогим фарфором. Полы устланы роскошными, но пестроватыми коврами, стены расписаны в классическом стиле вазами и цветочными узорами, а потолочный плафон — ангелочками и облаками.

У путти были видны только пухлые личики, крылышки и ручки. Никаких вам срамных мест! Боже упаси!

А с потолка свисали огромные тяжелые люстры с бесчисленными подвесками.

Присутствующие встали Саше навстречу.

Он сделал великодушный жест рукой и улыбнулся.

— Прошу садиться дорогие мои!

Его подвели к столу. Прямо перед ним на серебряном блюде красовался огромный осетр, запеченный целиком, рядом лежала черная стерлядка, а по бокам: две рыбки поменьше разного окраса: золотистая и серая. Саша предположил, что это форель.

Понятное дело картину дополняли здоровые хрустальные ёмкости с красной и черной икрой горками, снабженные золотыми ложечками. А центре композиции располагалась огромная фарфоровая супница, расписанная сценками с поселянками, от коей соблазнительно пахло ухой, приправленной лавровым листом, укропом и перцем.

Саша уж было нацелился на это рыбное царство и поискал глазами лакея, который бы пододвинул ему стул, но Савва Васильевич, оказавшийся ровно напротив, степенно встал и перекрестился двумя перстами так истово, что на животе и плечах его сюртука давно бы должны появиться сквозные дыры.

Все встали вслед за ним и широко перекрестились, чуть не поголовно двумя пальцами, включая обладателей жилетов, сорочек и золотых цепей.

Саша несколько запоздало последовал их примеру, но тремя пальцами, как его год учили. Не хватало ещё прослыть безбожником!

А Морозов раскатистым басом произнес:

— За молитв святых отец наших, Господи, Исусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас. Аминь.

Сложил руки на груди и поклонился.

После чего громко начал читать «Отче наш» по-церковнославянски.

Когда он закончил, над столами прогремело: «Аминь!»

Но действо еще не закончилось.

Одетый по-европейски купец лет тридцати, обладавший явным портретным сходством с Саввой Васильевичем, смиренно произнес:

— Тятенька, благословите покушать…

— Бог благословит! — прогремел Савва Васильевич.

И все, наконец, сели за трапезу.

Лакей наполнил благоухающей ухой Сашину тарелку, немногим меньшую супницы, и налил огромную кружку кваса.

И Саша подумал, как бы тут исхитриться, чтобы оставить место в желудке для осетра, стерляди, форели и всех видов икры. Тут уж либо суп, либо десерт. И третьего не дано.

Все начали есть в молчании, но Саша долго не выдержал и тихо спросил:

— Савва Васильевич, вы старообрядец?

Глава 19

— Древле-православная Греко-российская Церковь Христова, — прогремел Морозов. — Так мы называемся.

— Да, — кивнул назвавший Савву Васильевича «Тятенькой». — С Рогожского кладбища.

— Это у вас центр в Белой Кринице в Австрии? — спросил Саша.

— Митрополия, — уточнил сын Морозова.

— Да священство оттуда, — согласился Савва Васильевич, — Тимоша все верно говорит. Только что толку-то? Алтари-то запечатаны!

— Тятенька! — вздохнул Тимоша.

— Александр Александрович! — одернул Гогель.

— Что, Григорий Федорович? — поинтересовался Саша. — Мне знать не должно? Про Белую Криницу мне отец рассказывал.

И взглянул в глаза старому купцу.

— Савва Васильевич, что за история?

— Тимоша, — обратился старый фабрикант к сыну, — давай, ты лучше расскажешь!

— Рассказывайте, Тимофей Саввич! — поддержал Саша.

— Три года назад в июле 1856-го были запечатаны алтари Рогожского кладбища, — объяснил младший Морозов.

— То есть уже после коронации батюшки? — переспросил Саша.

— Да, — кивнул Тимофей Саввич, — в новое царствование.

— Что значит «Запечатаны алтари»? — спросил Саша.

— Ну, что! — подключился Савва Васильевич. — Окна заколотили, на двери полицейские печати поставили и замки повесили, так что служить там больше нельзя.

— Теперь у нас не церковь, а молельный дом, — объяснил Морозов-младший. — А иконы древние в запечатанных алтарях гниют, портятся и покрывают пылью. Еще немного и ткани истлеют, и штукатурка заплесневеет и осыплется, и настенные росписи погибнут.

— У них там иконы новгородской школы, — добавил Гучков, — и строгановской, московских иконописцев из царских мастерских, и, говорят есть писаные Андреем Рублевым.

— Ефим Федорович, вы ведь тоже старообрядец, — сказал Саша, — почему «у них»?

— Мы с братом перешли в единоверие, — пояснил Гучков.

— Они с Преображенского кладбища, беспоповцы, — добавил Савва Васильевич, — да, в единоверие перешли.

И в его голосе появился оттенок презрения.

— А отец их не перешел, — добавил старший Морозов.

— И что с отцом? — спросил Саша.

— В могиле он, — сказал Ефим Федорович.

И размашисто, двумя перстами, перекрестился.

— Умер в Петрозаводске, — объяснил Савва Васильевич.

— В ссылке? — предположил Саша.

— Да, — вздохнул Гучков.

— За веру сослали? — спросил Саша.

— Я вам расскажу, как всё было, Ваше Императорское Высочество, — сказал Гучков. — А вы уж судите сами, за веру или нет.

— Давайте! — сказал Саша.

И наконец, попробовал уху, которая успела слегка остыть, но ей на пользу пошло. Вкус был отличный.

— Отец мой Федор Алексеевич передал нам с братом управление фабрикой больше тридцати лет назад, — начал Гучков, — а сам полностью посвятил себя руководству общиной Преображенского кладбища и только в свободное время занимался своим садом, который называли земным раем — все там росло: от арбузов до ананасов. Шесть тысяч рублей серебром ежегодно уходило на сад. Московским генерал-губернатором был тогда граф Закревский…

— Слышал эту фамилию, — заметил Саша. — Скотина, которую выгоняют на день Святого Георгия.

Гогель вздохнул, но смолчал.

— Граф Закревский хотел нам продать партию шерсти, — продолжил Гучков, — но цену загнул, словно она из золота была.

— Понятно, — усмехнулся Саша. — Взятку вымогал. Чего же тут непонятного! А вы опрометчиво отказались.

— Да, — кивнул городской голова, — а потом пожалели. Закревский начал с того, что приказал закрыть нашу молельню. Всё имущество конфисковали, и исчезли ценнейшие книги и иконы.

— Может всплывут где-нибудь, — предположил Саша. — Вряд ли выкинули, скорее присвоили. А на каком основании он отдал такой приказ?

— Молельню сочли не домашней, а общественной.

— Последние были запрещены?

— Да, — тихо сказал городской голова. — Но она была домашней, Ваше Императорское Высочество! Просто очень большой.

— Ефим Федорович, мне совершенно безразлично домашней она была или общественной, — заметил Саша. — Есть замечательный принцип: закон есть закон. Но я не являюсь его приверженцем, поскольку не все законы хороши. В кодексы можно такого понаписать, что волосы встанут дыбом. Право выше закона. В том числе право исповедовать любую религию, если это не нарушает чужие права.

— Александр Александрович! — воскликнул Гогель. — Может быть, хватит их слушать!

— Нет, — возразил Саша. — Я хочу знать все из первых рук.

— Но это же беспоповцы, враги государства!

— Чем они враги государства, Григорий Федорович? Тем, что крестятся двумя пальцами? Или тем, что с одной буквой «И» пишут «Исус»?

— Тем что не признают ни нашу церковь, ни наших епископов, ни наших священников!

— Так и мы их не признаем, так что квиты.

Саша положил ладонь поверх руки своего гувернера.

— Дайте мне дослушать, Григорий Федорович, — попросил он. — А вы можете пойти покурить. По моим расчетам, у вас уже должен начаться синдром абстиненции.

— Начаться что?

— Муки адские в результате воздержания от табака. Старообрядцы ведь не курят?

— Как можно! — улыбнулся Савва Васильевич. — Зелье смердящее сатанинское! Курить — бесам кадить!

— Во-от, — сказал Саша. — И я так думаю. Наконец-то на светском приеме приличный воздух!

— По Соборному уложению доникониянскому за курение табака кнутом бивали, — заметил Морозов, — а за торговлю казнили смертию.

— Ну, это может и перебор, — усомнился Саша.

— Мой долг остаться! — сказал Гогель.

— Ну, оставайтесь, — смирился Саша. — Ефим Федорович, так что было дальше?

— Дальше против моего отца открыли уголовное дело, — продолжил Гучков. — Его обвинили в присвоении денег общины Преображенского кладбища, попечителем которой он был.

— А община что показала? — поинтересовался Саша. — Они же потерпевшие.

— Да кто ж их спрашивал! — хмыкнул Савва Васильевич.

— Вы знаете, я почему-то совершенно не удивлен, — признался Саша. — Все по накатанному и в рамках наших национальных традиций.

— Это вы зря, Ваше Высочество! — возразил Морозов-старший. — Нет у нас таких обычаев!

— Хорошо, — согласился Саша. — В рамках традиций российской власти.

— Так или иначе, — продолжил Гучков, — но батюшка мой сразу понял, откуда ветер дует, и что ему не оправдаться. Только и сказал Закревскому: «Если вы ищете на нас вины, то мы противу закона невинны, а если хотите нас бессудно задавить, то давите».

Его арестовали, больше полутора месяцев держали в секретной тюрьме, а потом выслали в Петрозаводск вместе с остальными руководителями общины.

— Ага! — отреагировал Саша. — То есть они все вместе общину обманули. А община наверняка ничего и не заметила, пока мудрый генерал-губернатор не открыл им глаза. Ну, как всегда у нас и бывает. Рассказывайте дальше, Ефим Федорович! Хотя я, наверное, уже знаю, чем кончится.

Саша насмотрелся на подобные дела там в будущем. Все происходило по одной схеме. Власть обвиняла неугодного в какой-нибудь явной уголовщине, потом назначала потерпевших, а потом давила на назначенных, чтобы они себя потерпевшими признали, под страхом возбуждения дела на них самих.

— Отец провел в ссылке три года, и в 1856-м там и умер, — продолжил Гучков. — Никакие наши хлопоты не помогли! А нам с братом передали от самого министра внутренних дел Бибикова, что либо мы переходим в единоверческую церковь, либо будем заключены пожизненно в Петропавловской крепости.

— И вы перешли! — поморщился Савва Васильевич.

— Ну, а как же, тятенька? — вступился Тимофей Саввич. — Они в тюрьме сгинут, а фабрика? А рабочие? Пропадет дело-то!

— И за какие это грехи Петропавловка? — поинтересовался Саша. — За растрату?

— Это только с их слов крепость, — заметил Гогель.

— А что они тогда к единоверцам перешли? — спросил Саша.

— Ну, кто их знает! Бывает всякое…

— Не преумножайте сущности, Григорий Федорович! — сказал Саша. — Объяснение уже есть.

— Мы хотели перевести тело отца, чтобы похоронить его на Преображенском кладбище, — продолжил Гучков. — Хлопотали месяц, прежде чем получили разрешение. Батюшка умер в декабре. И только в конце января, с предписанием министра внутренних дел на руках, мы выехали из Петрозаводска, и три недели по зимним дорогам везли гроб в Москву. Часть отцовского имущества осталась в пользовании Преображенской общины. Мы не стали ничего менять и отказались от наследства.

— Я уже говорил об этом моему отцу, — сказал Саша. — О том, что в преследованиях старообрядцах нет ни пользы, ни смысла, ни справедливости. Пока безуспешно. Но это не значит, что я замолчу.

— Мы знаем, — сказал Тимофей Саввич, — читали.

— Опять ты этого безбожника читаешь! — упрекнул Савва Васильевич.

— Герцена, — улыбнулся Саша.

— Безбожник-то за нас, тятенька, — сказал Морозов-младший, — пишет, что давно пора прекратить «глупые преследования старообрядцев».

— Да, знаю, — махнул рукой Савва Васильевич. — А все одно: безбожник!

— Не знаю, насколько он атеист, — заметил Саша, — но зато вы знаете, что от меня ждать.

— Это точно! — сказал Тимофей Саввич.

— Савва Васильевич, вы про алтари не закончили, — заметил Саша. — Я вас прервал, и мы стали слушать про батюшку Ефима Федоровича и Преображенскую общину. А на Рогожке что случилось? Почему запечатали алтари?

— Пять лет назад умер священник Ястребов, — начал Морозов-старший, — он был последним из попов-никониян, который к нам перешел. И мы на Рогожском кладбище остались без священства, поскольку дедушка ваш брать беглых попов нам запретил.

В Белой Кринице у нас есть митрополит Кирилл. Он ставит епископов, а они рукополагают наших попов. Но никонияне их не признают, считают лжепопами, и потому они служат тайно: венчают, крестят и отпевают, только литоргию служить строго запрещено.

— Литургию? — переспросил Саша.

— Да, — кивнул Савва Васильевич, — у нас говорят «литоргия», обедня то есть. Так было два года, и мы ни разу не нарушили запрета. А потом нас оклеветали. Единоверцы новоявленные. Не из федосеевцев, из наших, рогожских. Они-то и донесли митрополиту Филарету, что поп наш Крынин, несмотря на запрещение, служит открыто в алтаре рогожского храма литоргию.

— Только это была неправда, — добавил Тимофей Саввич.

— Неправда! — повторил Морозов-старший. — Только все равно пришли чиновники с попами никониянскими и наложили на алтари печати.

— Какая разница? — спросил Саша. — Это так же неважно, как была ли у отца Ефима Федоровича домашняя молельня или общественная. Плохо не это. Плох запрет.

— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Запрет не на пустом месте. Они считают, что мы вообще не в Христа веруем, а нас Иисус — это не их Исус, а совсем другой Бог, родившийся на восемь лет позже.

Саша внимательно посмотрел на господ Морозовых.

— Так это, Савва Васильевич?

— Дураки! — сказал Морозов-старший. — Есть дураки такие. А где их нет?

— То есть это не общее мнение старообрядческих общин? — уточнил Саша.

— Нет! — возразил Савва Васильевич. — Боже упаси, Ваше Высочество! Вообще мало таких.

— И государя не поминают во время этой их «литоргии», — добавил Гогель.

— А это уж совсем неправда, Ваше Превосходительство! — воскликнул Савва Васильевич. — Молимся всегда за державного государя Александра Николаевича! Даже федосеевцы молются. Нет же власти не от Бога!

«Что ж тогда от них надо-то! — подумал Саша. — Если вопрос о власти решен».

Статуе императора поклонился? Все! Иди верь, как тебе нравится.

Он всегда считал, что в корне всех религиозных разногласий лежит вопрос о власти, а все эти филиокве, число пальцев, направление обхода алтарей и число букв «И» в имени Христа — только попытки подвести теоретическую базу под властные полномочия.

— Кому верить? — вслух спросил он. — Ваше слово, Савва Васильевич, против слова Григория Федоровича.

— А зачем гадать? — спросил Савва Васильевич. — Увидеть можно. Приходите к нам на Рогожское кладбище — сами все услышите.

— Только не это! — воскликнул Гогель. — Какая наглость! Я этого не допущу!

— А чего бы не прийти… — проговорил Саша. — Вместе за батюшку моего и помолимся.

— Александр Александрович, нельзя молиться с иноверцами! — возразил Гогель.

— Почему? — поинтересовался Саша.

— Да они сами не с кем не молятся!

— Значит, это будет в первый раз. Да я оденусь по-староверчески, меня и не узнает никто.

— Нет, — отрезал Гогель.

— Хорошо, Григорий Федорович, — улыбнулся Саша, — мы это еще обсудим.

Городской голова Гучков поднялся на ноги с чаркой водки.

— За нашего августейшего гостя Великого князя Александра Александровича!

Все повскакивали с мест, зазвенели рюмки.

Саша тоже поднялся со своим квасом и чокнулся с ближайшим окружением.

Второй тост был за «державного государя нашего Александра Николаевича». А на третьем Саша попросил слова.

— Сердечно благодарю вас, господа, за великолепный прием! — сказал он. — Я узнал много нового для себя, и, к сожалению, не радостного. О закрытых молельнях, о сосланных беспоповцах, о запечатанных алтарях. Закон о веротерпимости в России всегда был моим сокровенным желанием и моей мечтой. Чтобы привлечь меня на свою сторону, вам даже не надо было кормить меня осетриной со стерлядью.

В зале послышались сдержанные смешки.

— Два с половиной века назад во Франции по приказу короля Генриха Четвертого был принят Нантский эдикт, уравнявший в правах католиков и протестантов и положивший конец тридцатилетию религиозных войн, — продолжил Саша. — Наступила новая эпоха, названная «Великим веком». К концу него Франция стала ведущей страной Европы, а французский — языком дипломатов и аристократии.

К сожалению, меньше века спустя Нантский Эдикт был отменен. Последствия не заставили себя ждать: торговля пришла в упадок, а протестанты сотнями тысяч эмигрировали из страны. Это всегда так: если люди приезжают в страну — значит, страна на подъеме. Если же бегут — это начало упадка, а значит, жди беды.

И Франция утратила лидерство, отдав его тем странам, куда и уехали гугеноты.

Одной из этих стран была Россия.

Прошло менее века после отмены Нантского эдикта, и указ о веротерпимости был принят у нас моей прапрабабушкой — государыней Екатериной Великой.

Ещё в своем манифесте при вступлении на престол она объявила амнистию старообрядцам, приказала освободить их из-под стражи, а следствия прекратить. Призвала уехавших в эмиграцию вернуться на родину, обещая никаких наказаний им не чинить, разрешила свободно совершать богослужения по старообрядческим книгам и беспрепятственно строить часовни, храмы и скиты.

И они приехали. А её эпоха стала нашим золотым веком.

Потому что, если народ не тратит силы на бессмысленную религиозную вражду, ему остается только расправить крылья и подняться ввысь, оставив далеко внизу, погрязших в ненависти и распрях.

Потому что религиозное неравенство — это гиря на ногах государства. Их много таких гирь, но от этой избавиться легче всего: достаточно только политической воли.

Казалось бы, указы великой государыни должны были положить конец преследованиям за веру, однако они позабыты, и все вернулось на круге своя.

В этой стране… то есть в России, далеко не все от меня зависит, но я приложу все усилия, чтобы принцип свободы совести, наконец, у нас победил. Чтобы никто не был судим за веру, чтобы ни один молельный дом не был закрыт, чтобы все могли молиться и служить литургию так, как считают правильным и спасительным. Чтобы с рогожских алтарей были сняты печати. Думаю, это наше общее с вами желание. Так выпьем за то, чтобы желания исполнялись!

Речь была встречена аплодисментами, звоном бокалов и криками «Ура!»

Все сели. Саша почувствовал на себе взгляды сотен присутствующих. В глазах купцов был восторг.

— По гроб жизни будем благодарны, если печати снимут, — прогремел Морозов.

— Что смогу, — сказал Саша.

— Ваше Высочество, а вам точно четырнадцать лет? — поинтересовался Гучков.

— Это вы еще не привыкли, — заметил Саша. — В Питере уже никто не удивляется. Все было понятно? А то мне иногда нужен переводчик.

— Ефим Федорович у нас даже по-французски знает, — сказал Морозов. — Да и мы не дураки. Нам нужен Нантский эдикт. Чего же тут непонятного?

— Точно! — сказал Саша.

И поинтересовался:

— Московский университет, Ефим Федорович?

— Нет, я самоучка, — улыбнулся Гучков. — Но хочешь вести дела с заграницей — куда ж ты денешься? Не только по-французски, и по-немецки немного.

— У меня тоже с немецким хуже, — признался Саша. — Английский учите — не пожалеете!

Тем временем квас каким-то образом кончился.

— Хлебного или яблочного? — спросил лакей.

— А яблочный есть? — обрадовался Саша. — Яблочного.

Квас действительно божественно пах яблоками.

— Откуда сейчас яблоки? — удивился Саша. — Конец мая.

— Из теплиц, — улыбнулся Гучков.

— Из райского сада вашего батюшки?

— Да.

— Выжил значит сад?

— Да, мы его сохранили.

— О! А ананас планируется?

Честно говоря, Саша не очень любил ананасы, от них потом болит язык. Но па́ру кусочков можно.

— А как же! — сказал Гучков.

Как это Его Императорское Высочество могло заподозрить, что обойдется без ананаса!

Саша задумался о том, насколько господа купцы пьяны. Ну, чтобы перейти к следующему вопросу.

Огромному старику Морозову три чарки были явно как слону припарка. Его более субтильный сын тоже не выглядел пьяным. И Гучков вполне уверенно держался на ногах.

Где же хваленый разгул купеческий?

Стесняются Великого князя?

Саша пропустил ещё три тоста: «За августейшую фамилию державного государя Александра Николаевича», «За святую Русь православную и её обычаи отеческие» и «За удачу в делах».

Успел прикончить уху и кусочек стерлядки.

И, наконец, поднялся на ноги и попросил слова.

Глава 20

— Господа! — начал он. — Мою предыдущую речь вы встретили аплодисментами, что было для меня очень лестно. Но как бы эту не освистали. Потому что я собираюсь просить денег.

Купцы заулыбались.

— Начну немного издалека, — продолжил Саша. — Вчера я ужинал несколько скромнее, чем сейчас, ибо дело было в студенческой столовой Московского университета. Ужин мой состоял из спитого чая и черствой булочки. Мне попытались всучить еду из ближайшего трактира, но обмануть меня сложно. Нет, я не сомневаюсь в смекалке нашего народа, но не так же в лоб!

Я слабо верю, что государство может работать так, чтобы две трети не было украдено. А уж в такие мелкие дела, как питание студентов, ему лучше не лезть, ибо украдут девять десятых.

И я решил, что приготовление еды в студенческих столовых лучше вывести на аутсорсинг. Это из английского: использование внешнего источника. То есть одна организация, скажем Московский университет, передаёт часть своих функций, в данном случае питание студентов, другой организации, например, трактиру.

Надеюсь, что при такой постановке дела украдут меньше, ибо зачем трактирщику у себя самого красть, а качество еды будет выше. С ректором я идею согласовал.

Так что приглашаю на конкурс. Я понимаю, что здесь собрались купцы первой и, возможно, второй гильдии. А трактирщики, наверное, в третьей. Но вы же, наверняка, все друг друга знаете.

Я назначил временный студенческий совет, который и будет выбирать то заведение, которое сможет обеспечить наилучшее соотношение цена-качество. Студенты, сами понимаете, народ небогатый, и цена для них важна.

Ну, за редким исключением, — добавил он.

Поискал глазами Анатолия Мамонтова, которого заметил еще у входа. Он обнаружился за соседним столом.

— Анатолий, встаньте, пожалуйста, чтобы все вас видели.

Мамонтов поднялся с места.

— Это Анатолий Мамонтов, — представил Саша, — в студенческом совете он отвечает за связь с купечеством, так что все предложения — ему. Мне кажется, процесс можно организовать так. Трактирщики, желающие принять участие в конкурсе, по очереди приглашают на ужин студенческий совет, а ребята потом выберут то заведение, которое их больше устроит.

Кстати состав совета может изменится, если студенты смогут провести выборы, к чему я их призывал. То есть это нормально. И гораздо лучше моего тыканья пальцем в общем-то случайных людей, оказавшихся в нужное время в нужном месте.

— Пока вы не просите денег, — тихо сказал Гучков, — вы их раздаете.

— Вот Ефим Федорович мне подсказывает, что я не прошу денег, а раздаю их, — громко повторил Саша. — Это не совсем так. Я раздаю не деньги, а удочки для ловли рыбы. Не мне вас учить, думаю, здесь все понимают, что удочка гораздо лучше рыбного садка.

А до просьбы я еще не дошел.

Дело в том, что до прошлого года у казеннокоштных студентов были комнаты в здании университета. Но университет расширяется, что прекрасно, и ему стало не хватать аудиторий. Так что студентов выселили на «вольные квартиры». А они дороже, а главное дальше. Извозчики и даже линейки для студентов дороги, так что им приходится ходить пешком.

Я вижу несколько вариантов решения проблемы.

Первый. Провести линию от университета до Малой Бронной, где у вас в Москве студенческий квартал. Я бы хотел, чтобы проезд для студентов был бесплатным. Оплатить его можно либо за счет бюджета университета (думаю, после перевода столовых на аутсорсинг деньги высвободятся), либо за счет бюджета учебного округа (это мне надо договариваться), либо за счет казны студенческого совета (если студенты таковую организуют), либо за счет города. Это уже вопрос к Ефиму Федоровичу как городскому голове.

Но этот вариант требует расчетов, а у меня нет цифр на руках. Анатолий, сможете прикинуть, во сколько обойдется доставка казеннокоштных студентов от Бронной до университета перед лекциями и обратно на Бронную после лекций?

— Да, — кивнул Мамонтов. — Конечно.

— А сколько казеннокоштных студентов? — спросил Гучков.

— Человек двести, — сказал Мамонтов. — Или двести пятьдесят. Приблизительно. Только медиков человек сто.

— Что ж, можно и прикинуть, — сказал городской голова и задумался.

А Саша живо представил в его руках счеты, и как Ефим Федорович лихо с ними управляется.

— Около пяти тысяч, — выдал Гучков. — Если в год, только на казеннокоштных.

— Ничего себе! — ужаснулся Саша. — И это временное решение вопроса. Поэтому вариант второй. Как мне объяснили, в Москве вообще плохо с общественным транспортом. В Питере есть омнибусы, в Париже есть конка, а в Москве — только линии, которые до́роги, плохи и не справляются с нагрузкой.

Но омнибусы — это уже вчерашний день. Я не вижу смысла вкладываться в омнибусы. А вот конка — это день сегодняшний.

Чем конка лучше омнибуса? А тем, что у рельсов меньше коэффициент трения, следовательно, сила трения — тоже меньше, и та же пара лошадей может тянуть более тяжелый вагон с большим количеством пассажиров. То есть проезд можно сделать дешевле, а заработать при этом больше.

Детали вагонов можно будет заказывать во Франции, а собирать — в Москве.

Но в укладку рельсов надо вкладывать деньги. В строительство завода по отверточной сборке вагонов — тоже. Риски большие. Не сразу окупится. Но тот, кто сейчас зайдет на этот рынок, через десяток лет озолотится.

Почему я так думаю? Примерно через два года планируется освобождение крестьян. Часть земледельцев будет неизбежно разорятся, и эти люди хлынут в город. В основном, в предместья, потому что там дешевле. А работа будет в центре и промышленных районах. Вот тогда и понадобится дешевый общественный транспорт.

А через несколько лет, и я в этом уверен, появятся совершенные бензиновые и электрические двигатели, вагоны можно будет сделать ещё длиннее и прицеплять один за другим по несколько штук, а рельсы не пропадут.

Так что, если найдется герой, который решится этим заняться, я пролоббирую на высшем уровне. То есть за семейным обедом. Может быть, государство даже денег подкинет. Телеграфируете мне. Я на связи.

— Вы опять предлагаете удочку, — заметил Гучков.

— Тут мануфактур-советник Гучков утверждает, что я опять предлагаю удочку, — повторил Саша. — Ну, какая это удочка, Ефим Федорович? Это целая рыболовецкая шхуна. А может, и рыболовецкий флот. Только его строить надо.

Вариант третий, — продолжил Саша. — Если первый был локальным и временным, а второй глобальным и решающим ещё с десяток проблем, кроме проблем казеннокоштных студентов, то третий — это то, что нужно начать делать сейчас, и что поможет студентам непосредственно.

И вот сейчас я буду просить денег.

Было бы отлично построить для студентов общежитие, Дом студентов или корпус со студенческими номерами. Чтобы у каждого была своя маленькая комната, общая библиотека, столовая или кафе и холл для общения и встреч. И чтобы это было в пешей доступности от университета.

Я бы попросил у отца, но знаю, в каком состоянии сейчас бюджет.

Да, я понимаю, что дорого.

Что вы об этом думаете?

— Поможем, — сказал Гучков.

И поднялся на ноги.

— Скинемся для господ студентов? — вслух спросил он.

Подозвал лакея и что-то ему шепнул.

Тот исчез и вернулся с большим позолоченным блюдом, похоже с тем самым, на котором Саше подавали хлеб-соль.

Гучков поставил блюдо на стол, и извлек из кармана увесистый бумажник. Коричневый, явно дорогой кожи, с тиснением и тонким ремешком с золотой пряжкой.

Вынул пару бумажек и положил на блюдо.

— Да я бы вообще не стал требовать с погорельца, — заметил Саша.

— Как погорелец подаю? — поинтересовался Гучков.

Вздохнул и добавил еще одну бумажку.

Хотел было отдать блюдо дальше…

— Стоп, — сказал Саша, — давайте сюда!

И выложил по примеру Гучкова три десятки.

Собственно, из своих коммерческих доходов он взял с собой на дорогу полтинник. И не потратил ровно ничего. Но оставаться совсем ни с чем считал рискованным.

Конечно, если вдруг Гогеля хватит удар, можно будет стрельнуть денег у того же Гучкова: «Сами мы не местные». Но на поезд до Питера пусть лучше будут.

— Мне простительно, как купцу третьей гильдии, — негромко прокомментировал он.

К его удивлению, гувернер, тоже раскошелился на две бумажки.

И блюдо пошло дальше.

Слышались смешки, приглушенные разговоры и звон металла по металлу.

Мелочь что ли кидают?

Наконец, блюдо миновало круг и вернулось с горой банкнот.

— Ефим Федорович, посчитаете? — спросил Саша.

Гучков кивнул.

И начал раскладывать банкноты по пачкам с истинным профессионализмом.

Кидали не мелочь: под бумажными деньгами обнаружилось россыпь золотых монет номинал по 5 рублей. По кругу имелась надпись: «1 золотникъ, 39 долей чистаго золота».

Это который мал, да дорог. Не так уж и мал: сантиметра два в диаметре.

На обороте золотника красовался толстый двуглавый орел с гербами городов.

Скоро на подносе у Гучкова рядом с пачками банкнот выросло четыре стопочки золотых.

— Восемь тысяч пятьсот шестьдесят, — выдал вердикт Городской голова.

— Супер! — отреагировал Саша.

— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Здесь более ста человек. И они собрали восемь с половиной тысяч ассигнациями. Это значит, что давали рублей по восемьдесят. Да им этого не хватит один раз в ресторане погулять!

Саша вопросительно взглянул на Гучкова.

— Это если всю ночь гулять, — со знанием дела ответил тот.

— Что бы я делал без ваших советов! — сказал Саша Гогелю.

И поднялся на ноги.

— Тут мой гувернер говорит, что вы в ресторанах больше тратите, — громко сказал Саша. — Прав или клевещет?

Тимофей Саввич Морозов сделал знак рукой, подзывая блюдо. И кинул туда еще две бумажки.

Блюдо пошло на второй круг и вернулось пополненным.

— Одиннадцать тысяч пятьсот! — объявил Гучков.

— На проект-то хватит? — поинтересовался Саша. — Архитектору заплатить?

— Обижаете, Ваше Высочество, — улыбнулся Гучков. — На все хватит. У меня дом столько стоит.

— Сколько этажей? — спросил Саша.

— Четыре, — сказал Ефим Федорович.

И слегка вздохнул, видимо вспомнив про этажность сгоревшего фабричного корпуса.

— Но без позолоты, — уточнил он.

— На хре… зачем нам позолота? — спросил Саша. — И росписей не надо. Лучше сделать побольше комнат для студентов. Стиль: минимализм. Только чтобы вписывался в городскую среду. Господа! Вы Ефиму Федоровичу доверяете? Он ведь у вас выборный.

— Да! — послышалось с разных сторон.

— Отдадим ему деньги на хранение?

— Да!

— Решено, — сказал Саша.

— Ефим Федорович, найдете архитектора?

— Найдем, — кивнул Гучков.

— Тогда проект мне и студенческому совету. У меня есть некоторые представления о том, как должно выглядеть студенческое общежитие, а студенты лучше знают, что им надо.

— Хорошо, Ваше Высочество, — сказал Гучков.

— Когда будет проект?

— Вопрос к архитектору, но, думаю, к осени будет.

— Договорились, — сказал Саша.

И снова обратился к купцам.

— Господа! Когда я затевал этот сбор, я думал, что, если мы соберем хотя бы на архитектурный проект — это будет уже удача. Но вы собрали полную сумму. И я поражен. Вы лучшие!

Купцы захлопали.

— Это вам аплодисменты, — прокомментировал Саша. — Теперь, чтобы деньги работали… Ефим Федорович, в Москве есть надежный банк, который гарантированно не прогорит в ближайшие два года?

Гучков покачал головой.

— Сохранная казна, но оттуда вклады забирают.

— Ага! — отреагировал Саша. — Не к добру, конечно. А почему забирают?

— Они проценты снизили с четырех до трех, — объяснил Савва Васильевич.

— Ну-у, — протянул Саша. — А почему снизили?

— Потому что расплатиться не могут, — терпеливо объяснил Морозов.

— Понятно, — кивнул Саша. — А другие банки?

— Сберегательная касса, — сказал Гучков. — Но она нам не подойдет.

«Сберегательная касса» звучало до боли знакомо и отдавало советским детством.

— Она что, государственная? — спросил Саша.

— А то! — включился Савва Васильевич. — По указу вашего дедушки государя императора Николая Павловича и открыли.

Идея класть все деньги в государственный банк, учитывая состояние казны, Саше как-то очень не нравилась.

— А почему не подойдёт? — спросил Саша.

— Она для мелких вкладчиков, — объяснил Гучков. — У нас сумма большая. В Сберегательную кассу принимают не больше трехсот рублей от одного вкладчика, и вносить за один раз можно не более десяти рублей.

— А коммерческие банки? — спросил Саша.

— Только в Питере, Одессе и Бердичеве, — доложил Гучков.

— Где? — удивился Саша. — Бердичеве? Это еще что за столичный город?

— Бердичевского уезда, — пояснил Ефим Федорович. — В Киевской губернии.

— Жиды банки держат, — пояснил Савва Васильевич. — Восемь банковских домов на одной улице. Золотая, называется.

Сашу передернуло от слова «жид», но он сдержался. Это мерзкое слово было настолько общепринятым, что его употреблял даже либеральный дядя Костя.

— Ну, не ехать же в Бердичев, к евреям, — сказал он. — А Сохранная касса тоже государственная?

— Конечно, — кивнул Гучков.

— А почему она не может расплатиться?

— Потому что мы внесем туда вклад под три процента, а Сохранная касса выдаст наши деньги барину под залог имения под пять процентов, — сказал Морозов.

— Замечательный бизнес! — оценил Саша.

— Вроде выгодно, только…

— Угу! — усмехнулся Саша. — Я понял. Только помещик деньги не вернет, потому что закредитован и перекредитован по самое… сверх всякой меры.

— Ну, да, — улыбнулся Гучков.

— Я чувствую, в кубышке лучше, — заметил Саша.

— В писании сказано: «Не зарывай таланты в землю», — заметил Морозов.

— Держать деньги в кубышке — все равно, что их на ветер спускать, — уточнил Тимофей Саввич.

— Понятно, — сказал Саша. — Деньги должны делать деньги.

— Крутиться, — кивнул Гучков.

— И что же делать? — поинтересовался Саша.

— Как что? — переспросил Морозов-старший. — В оборот пустить. Ефим и пустит.

— С благотворительных денег грешно барыш брать, — заметил Гучков, — так что все студентам и вернется сторицей.

— Банк бы тоже в оборот пустил, — сказал Саша. — Нормальный банк. Три процента сделаете?

Гучков хмыкнул.

— Обижаете, Ваше Высочество!

— Асколько?

— Это все в руках Божьих, — солидно заметил Савва Васильевич. — А я бы и тридцать сделал.

— Это реальные цифры? — спросил Саша.

— Как Господь сподобит, — сказал Ефим Федорович. — А можно и пятьдесят. За год-то.

— Так может и на линейку для студентов хватит? — предположил Саша.

— Может быть, — сказал Гучков. — Как раз и получится где-то пять тысяч. Бог милостив…

— Значит, мы правильно решили строить общежитие, — резюмировал Саша. — За два года окупается. Конку надо пускать. Конку!

— Подумаем, — пообещал Гучков.

Саша еще успел съесть кусочек стерлядки, с тоской посмотрел на осетра и понял, что всё.

И первая часть обеда кончилась. Во второй части было обещано сладкое, а пока народ встал из-за столов, и началась тусовка.

Гогель ушел курить вместе с небольшой частью присутствующих «никониян», а Саша остался с некурящей публикой.

Подошел к приоткрытому окну. Потребители «смердящего зелья сатанинского» собрались у входа, и дым поднимался вверх и проникал в помещение, смешиваясь с запахом сирени.

Саша поморщился, отвернулся и оперся на подоконник. Оставшаяся публика тут же окружила «Его Высочество».

Гучков начал представлять присутствующих.

— Это Козьма Терентьевич Солдатенков, Ваше Императорское Высочество, — начал он.

Солдатенков был примерно в возрасте папа́, то есть немного за сорок, имел рыжеватые усы, окладистую старообрядческую бороду, высокий лоб, прямой выдающийся нос и умные с хитринкой глаза.

— Чем занимаетесь, Козьма Терентьевич? — поинтересовался Саша.

— Товарищество Кренгольмской мануфактуры, Ваше Высочество, — сказал Солдатенков. — С Людвигом Кнопом и братьями Хлудовыми. Бумагопрядильная и ткацкая фабрики.

«Одни ткачи! — подумал Саша. — Машиностроение вообще есть?»

Фамилия «Кноп» была смутно знакома откуда-то из детской советской литературы и ассоциировалась с хрестоматийным буржуем. Представлялся толстяк в цилиндре, тройке и с сигарой между пальцами.

— Очень интересно, — сказал Саша.

— Сверх того я немного издатель, — добавил Солдатенков. — И у меня к вам деловой разговор, Ваше Высочество.

Глава 21

— Говорите! — разрешил Саша.

— Двенадцатого июня Троицын день, Ваше Высочество…

— Ой, я дурак! — воскликнул Саша.

— Ну, почему, успеем, — возразил Солдатенков.

— Телеграф сегодня ещё работает? — спросил Саша.

— Конечно, Ваше Высочество. За какое время ваш студент нарисует?

— Да за день нарисует! — хмыкнул Саша.

— А вы говорите: «Не успеем!», — заметил Козьма Терентьевич.

— Какой мой процент? — поинтересовался Саша.

— Четыре, — предложил Солдатенков.

— Сколько? — возмутился Саша. — При всём моем уважении к московскому купечеству, вы меня извините, но это грабёж!

И по-наполеоновски сложил руки на груди.

— Но ваша только идея, — заметил Солдатенков.

— А работа художника? Это же из моего кармана.

— В Москве тоже есть художники.

— Зато открытки Крамского гарантированно продаются, — заметил Саша. — Это проверенный товар.

— К Троице он ещё не рисовал, — возразил Козьма Терентьевич.

— Зато к Масленице продавались. И к Пасхе — тоже.

— Хорошо, — кивнул Солдатенков. — Сколько вы хотите?

— Пятнадцать, — сказал Саша.

Козьма Терентьевич тяжело вздохнул.

— Ваше Императорское Высочество! При всей нашей любви и преданности к августейшей фамилии и вашему царственному батюшке, только вашим юным возрастом можно оправдать эту цифру, потому что это совершенно невозможно!

— Ладно, четырнадцать, — смирился Саша.

— Я не ради барыша это делаю, — продолжил Козьма Терентьевич. — Мы уже издали сборник стихов Кольцова и издаём сказки Афанасьева. И это нам не приносит никакого дохода. Только народного просвещения ради. Доходы от открыток, надеюсь, помогут нам оплатить эти публикации.

— Так и я не на бирюльки спущу, — сказал Саша. — Я в Москву приехал только потому, что мой друг Николай Васильевич Склифосовский сделал историческое открытие: нашел причину туберкулеза. И теперь мы будем искать от него лекарство. На оборудование лаборатории тоже нужны деньги. Русские народные сказки — это прекрасно. Но не важнее ли спасенные человеческие жизни?

— Хорошо, пять, — вздохнул Солдатенков.

— Двенадцать, — предложил Саша.

Окружающие наблюдали за торговлей, затаив дыхание, примерно, как за кулачными боями на Масленицу. Саша подумал, что сейчас начнут делать ставки.

— Шесть, — сказал Солдатенков.

— Одиннадцать, — возразил Саша.

— Это первый опыт научного издания сказок с комментариями, — продолжил Козьма Терентьевич, — Афанасьев собирал их несколько лет, и не только в архивах. Он сам ездил по деревням и записывал рассказы русских старушек. А Владимир Даль поделился с ним своими записями. Мы собираемся издать восемь выпусков. И все сказки останутся такими, как есть, без прибавлений и обработки.

— Я прекрасно знаю, кто такой Афанасьев, — сказал Саша. — И кто такой Даль — тоже.

— И?

— Ну, хорошо. Десять.

— Семь, — сдался Солдатенков.

Саша сделал шаг от окна и повернулся к издателю спиной, словно собираясь уходить.

— Восемь, — сказал Козьма Терентьевич отчаянным тоном человека, бросающегося в пропасть.

Саша остановился, обернулся и протянул руку.

— Договорились, — сказал он.

— По рукам! — воскликнул Солдатенков.

И, судя по крепости рукопожатия, Саша предположил, что всё-таки продешевил.

Но отступать было поздно.

Он вынул из-за пазухи карандаш и записную книжку, вырвал из неё листок и набросал телеграмму: «Срочно нужны рисунки открыток с поздравлениями с Троицей. Хотя бы пара вариантов. Желательно завтра. Ваш Вел. кн. Александр Александрович».

И написал: «Крамскому Ивану Николаевичу». И питерский адрес.

Поискал глазами лакея.

— Сами всё сделаем, — сказал Солдатенков.

И записка перекочевала к нему, а потом к его лакею, который тут же направился к выходу.

— А как насчет конфетти? — поинтересовался Саша. — У вас издательство, в типографии обрезают страницы, наверняка остаются отходы бумаги. Ноль вложений.

— Не ноль, — возразил Солдатенков. — Упаковать, разложить по коробочкам, продать.

— Меньше, чем на ткачество, — сказал Саша.

— До Рождества ещё далеко, — заметил Козьма Терентьевич.

— Свадьбы, — сказал Саша.

— Свадьбы осенью.

— Ну, как хотите, — пожал плечами Саша. — Тогда я оставляю за собой право продать идею кому-нибудь ещё. И не меньше, чем за десять процентов.

— Пять, — сказал Козьма Терентьевич. — И ни копейкой больше.

Саша усмехнулся.

— Ладно, восемь.

— Шесть.

— Семь, — сказал Саша и протянул руку.

— Хорошо, — кивнул Солдатенков.

И руку пожал, но с меньшим энтузиазмом.

— Отчисления после продажи, — добавил он.

— Конечно, — согласился Саша. — Я и не собирался предоплату брать.

Саша задумался, что бы ещё выжать из Солдатенкова.

— Почему-то мне удается продавать только всякую ерунду, — пожаловался Саша. — Открытки, конфетти, фонарики. Между тем есть более серьезные проекты: пишущие машинки, шины, велосипед. Машинок до сих пор три прототипа: у меня, у дяди Кости и у Никсы. До массового производства, как до неба. Между тем, рынок огромен. В каждое министерство, в каждое правление, в каждое присутствие можно поставить по одной машинке и посадить за нее одну машинистку вместо десяти писцов.

— Это очень далеко от бумагопрядения, — заметил Солдатенков.

— Понимаю, — согласился Саша. — Я для всех говорю.

— А куда пойдут писцы? — поинтересовался Козьма Терентьевич.

— Займутся чем-то более полезным, — успокоил Саша. — Безработицу создаю, да? Знаете, все эти луддитские опасения никогда не имеют под собой почвы. Да, сначала освободятся рабочие руки. Но они не пропадут. Никогда ни пропадали. Ни, когда соху заменяли плугом, ни, когда дилижанс паровозом, ни, когда лошадь паровой машиной. Найдется для всех работа. Человек изобретателен. Было время и в шкурах ходили, а сейчас у вас — целое купеческое собрание ткачей-фабрикантов.

— Протесты могут быть, — заметил Солдатенков.

— Это прогресс не остановит, — сказал Саша. — А велосипеды? Пять штук: у меня, у Никсы, у Володи, и у дяди Кости с Николой. Да, родственники мои довольны. Но я не это задумывал. Не развлечение для аристократов, а дешевый транспорт для студентов и рабочих, для почтальонов и мелких торговцев, для гимназистов и посыльных. Были бы велосипеды — ни о каких линейках даже вопрос бы не стоял!

— Ваше Императорское Высочество, могу я говорить откровенно? — спросил Солдатенков.

— Вы не можете говорить никак иначе, — ответил Саша.

— Понимаете: есть товар «черный хлеб», а есть товар «чугунная шляпа». Черный хлеб нужен всем и всегда, а чугунная шляпа…

— Понимаю, — сказал Саша. — То есть вы считаете, что я выдумываю «чугунные шляпы»?

— Я вас не обидел?

— Ни в коей мере. Обижаться вам придется на себя. Это не «чугунные шляпы», Козьма Терентьевич. Это железные пароходы в эпоху деревянных парусников. Чем не «чугунная шляпа»? Железный же — значит плавать не сможет. Потонет. Да и с места не сдвинется, парусов же нет.

— Железные корабли? — повторил Солдатенков. — Да, я читал, что у великобританцев такие есть.

— Скоро деревянных не останется, — пообещал Саша. — Разве что для развлечения аристократов.

— Я обдумаю, — сказал Солдатенков.

Саша протянул ему руку.

— Удачи! Надеюсь сработаемся.

Дальше тратить время на Козьму Терентьевича было бы просто неприлично, ибо представляться стояла длинная очередь, а солнце клонилось к закату.

— Ефим Фёдорович, — обратился Саша к Гучкову. — Давайте так. В первую очередь представьте мне тех, у кого есть конкретные предложения по бизнесу.

Англицизм «бизнес» здесь, кажется, уже выучили, так что городской голова коротко кивнул.

— Разрешите представить потомственного почетного гражданина Иосифа Константиновича Крестовникова, — провозгласил Гучков.

Крестовников был чуть не самым молодым из присутствующих, если, конечно, не считать Анатолия Мамонтова. Но последний студент, а не хозяин дела.

Крестовников имел высокий лоб, прямой нос, усы и бакенбарды, переходящие в раздвоенную бороду, похожую на вымпел «ласточкин хвост». Сия обширная растительность несколько старила хозяина, но всё равно ему трудно было дать больше двадцати пяти. Подбородок при этом Иосиф Константинович выбривал по европейской моде.

— Очень приятно, — сказал Саша. — Какой у вас бизнес, Иосиф Константинович?

— Товарищество на вере «Братья Крестовниковы», — сказал молодой человек. — Бумаго-прядильная фабрика в селе Поляна Московского уезда и стеариново-мыловаренный завод в Казани.

— О! — сказал Саша. — Мыловаренный завод — это прямо очень интересно.

— Да, — кивнул Крестовников. — Мы готовы заняться шампунем.

— Здорово, что сразу к делу, — сказал Саша, — но за восемь процентов не отдам, — У меня есть бизнес-партнер, с которым придется делиться. Хотя бы по семь на брата.

— Семь много, — возразил Иосиф Константинович.

— Это не только идея, — не согласился Саша. — Это готовый продукт. С нас рецепт и привилегия. Это практически франшиза.

— Что? — переспросил Крестовников. — Льгота?

— Это вид договора, — объяснил Саша, — при котором передаётся что-то, необходимое для дела: методы ведения бизнеса, организация бизнес-процессов, бренд, технология. Мы передаём технологию и бренд.

— Бренд?

— Попросту говоря, название: шампунь «Княжеский».

— Я бы сменил на «Le prince» или даже «La princesse», — предложил Крестовников. — Больше похоже на французский.

— Не факт, — возразил Саша. — «Княжеский» уже известен при дворе. Хотя попробовать стоит. Можно продавать одно и то же под двумя названиями и посмотреть, что лучше пойдёт.

— Разумно, — согласился Иосиф Константинович.

— Так как насчет двенадцати процентов?

— Десять, — сказал Крестовников.

— Московские купцы — настоящие бандиты, — вздохнул Саша.

И подал руку.

— Договорились!

Честно говоря, там в будущем он слышал от кого-то из своих подзащитных предпринимателей, что 10% роялти за франшизу — это прямо очень много. Кто тут бандит?

С другой стороны, у него же имя и связи. При азиатском способе производства последнее — лучший капитал.

Следующим в очереди был щуплый человек с крупным носом, тонкими губами и обширной лысиной, обрамленной седеющими волосами. И усы, и бороду он брил, и это придавало лицу что-то жабье. Глаза выражали сложную смесь ума, хитрости, жесткости и подобострастия. Человеку было явно за пятьдесят.

— Потомственный почетный гражданин, коммерции советник, купец первой гильдии Иван Федорович Мамонтов! — представил Гучков.

Саша перевел взгляд на его сына Анатолия. Как у этой жабы мог родиться такой красавец? Впрочем, сходство было. Просто у сына вот это всё каким-то образом преобразилось в шарм и аристократизм. И нос тоньше, и рот уже, и взгляд другой: не хитреца, а свободного образованного человека. Отец — ещё вор, а сын — уже фор. Это, если вспомнить Буджолд.

— Очень приятно, — кивнул Саша. — Мне говорили, что у вас винный откуп, Иван Федорович?

— Это по большей части в прошлом, Ваше Императорское Высочество, — вкрадчиво ответил Мамонтов. — Откупы больше не приносят прежних барышей. Пришлось другими делами заняться, чтобы не умереть с голоду. Так что мы создали «Закаспийское торговое товарищество» для торговли с Персией.

— И чем торгуете?

— Керосином из Бакинской губернии.

— Ага! Нефть качаете?

— Качаем не мы. Собираемся перерабатывать. В прошлом году начали строить завод в Сураханах под Баку. Даст Бог, на следующий год достроим.

— Это лучше винного откупа, — заметил Саша.

— Ваше Императорское Высочество, можно мне спросить?

— Конечно.

— А что вы говорили про бензиновые двигатели?

— Есть определенные мысли на этот счет, — признался Саша. — Но не более того. Далеко до чертежей. Идей у меня много, но не всегда хватает знаний, чтобы их воплотить.

— А почему бензиновые? — спросил Мамонтов. — Почему не керосиновые?

Вопрос поставил Сашу в тупик. А действительно почему? Ведь авиационное топливо действительно на базе керосина. Почему двигатели внутреннего сгорания работают либо на легких бензинах, либо на тяжелом дизельном топливе. Почему им не подходит промежуточный керосин?

— Бензин — это же лекарство, — продолжил Мамонтов, заметив Сашино замешательство, — его в аптеках продают.

— Бензин в аптеках? — поразился Саша. — А вы ничего не путаете? Это тот, который из нефти делают?

— Конечно, тот самый. Им раны прижигают.

Сашу передернуло. Раны! Бензином!

Он же канцероген. И воняет — не дай Боже!

— Не стоит раны бензином, — заметил он, — мы найдем ему лучшее применение.

Зато теперь он знал, где в случае надобности взять бензин.

— Иван Федорович, — проговорил Саша, как можно более равнодушно, — а сколько стоит нефтеносный участок в Бакинской губернии?

«А главное, насколько реально вытрясти на него деньги из папа́?» — подумал он про себя.

— Их не продают, — сказал Мамонтов, — существует нефтяной откуп.

Саша покачал головой.

— Представляю себе, насколько варварская там добыча.

— Мы не добываем, мы перерабатываем, — отмел подозрения коммерция советник.

— Так сколько стоит откуп? — спросил Саша.

— От участка зависит, конечно, но доходит до ста тысяч рублей в год и более.

Саша чуть не присвистнул.

— Ничего себе!

— Да вы не думайте, что они как сыр в масле катаются, — заметил Мамонтов. — Детишкам бы на хлеб хватило. Её же мало добыть, нефть-то. Надо вывести и продать. А чугунки нет. На ослах да верблюдах далеко не увезёшь. А в Бакинской губернии кому она нужна! В трубу бы не вылететь! Вот, если ветку железнодорожную отвести…

— Это вы верно заметили, насчет трубы, — усмехнулся Саша. — Зачем чугунка? Прокладываете трубу, ставите насосные станции — и качаете.

Мамонтов застыл и чуть не приоткрыл рот.

— А окупится? — усомнился он, придя в себя.

— А вы проведите сначала от скважины до вашего нефтеперегонного завода. И посмотрите. Если вдруг окупится, пять процентов — мои.

— Три, — машинально возразил Иван Федорович.

— Ладно, четыре, — согласился Саша.

И протянул Мамонтову руку. Тот не слишком решительно, однако пожал её.

«А, что, неплохо за минуту разговора», — подумал Саша.

— А почему «скважина»? — вспомнил Мамонтов.

— А как же? — удивился Саша. — У вас там разве буровые не стоят?

— Я слышал о бурении скважин, — сказал Иван Федорович. — Американцы собираются бурить. Одну уже вроде пробили. А нам не надо, у нас нефтяные колодцы, её просто сверху собирают, она же легче воды. А потом в бурдюки и на телеги.

— Это не надолго, — сказал Саша. — Когда кончится, придется бурить. Так какое у вас было ко мне предложение?

— Дело в том, что я вхожу в число учредителей «Общества Московско-Троицкой железной дороги». Это одно из первых у нас акционерных обществ. И я подумал, что на тех же основаниях можно построить в Москве телефонную станцию. Можно будет сделать общество на паях, и я уже знаю несколько фабрикантов, которые готовы участвовать. И вам пять процентов, как изобретателю.

— Десять, — сказал Саша. — В деле ещё академик Якоби. И в любом случае я буду советоваться с папа́: телефония — дело государственное. Может быть, казна захочет оставить себе контрольный пакет.

— Хорошо, будем ждать ответа, — вежливо и чуть не угодливо кивнул Мамонтов.

Саше представляли московское купечество до заката и немного после него. И очередь всё не кончалась. Наконец, Гогель не стерпел:

— Ну, надо же и честь иметь, господа промышленники! Великому князю не так много лет, чтобы это выдерживать!

— Я не устал, — попытался возразить Саша.

Но вышло не очень убедительно. К тому же, после знакомства с Мамонтовым, значимых сделок заключено не было. И он решил смириться.

— Мы едем во дворец! — заявил Григорий Фёдорович.

Но вмешался старик Морозов.

— Ваше Высочество, я приказал приготовить комнаты в моём особняке, не согласитесь ли переночевать у нас? Хозяйка моя Ульяна Афанасьевна очень ждёт.

— С удовольствием, — сказал Саша.

Поймал на себе возмущенный взгляд Гогеля.

И сделал вид, что не понял.

— Найдется комната для моего гувернера?

— Конечно, конечно, — заверил Морозов. — Да тут недалеко, в Шелапутинском переулке.

Саша плохо представлял, где это.

В тот же день из подмосковного имения Киреева, принадлежащего известному откупщику Мамонтову, отправился на юг приказчик.

Он вез письмо в поселок Сураханы Бакинской губернии другому откупщику Василию Александровичу Кокореву. В послании было всего четыре слова…

Глава 22

«Бензин не сжигаем! — гласило послание. — Окупится».

На словах Мамонтов велел передать, что был на встрече с Великим князем Александром Александровичем, который вскользь упомянул бензиновые двигатели. А юный Великий князь, как известно, ничего не говорит зря.

«Ну, кому нужен этот бензин! — думал приказчик. — Столько в аптеки не продашь. Всегда и все его сжигают. Не дай Бог ещё взорвётся! На воздух взлетим. Мало ли что ляпнул царевич».

Пока они спускались по лестнице, Гогель все-таки получил доступ к великокняжескому уху.

— Александр Александрович! — шепнул он. — Надо по крайней мере извиниться перед ректором.

— Да, конечно, — кивнул Саша. — Будет прилично послать лакея?

— Да, но надо что-то подарить.

На это Саша не рассчитывал.

— У меня осталось 20 рублей, — честно признался он.

— Ничего страшного, — сказал Гогель, — у меня есть несколько вещей.

— Ваших?

— Нет, из Кладовой Камерального отделения.

— Что за кладовая?

— Склад вещей для высочайших подарков в Зимнем дворце. Ни одно путешествие без этого не обходится, так что я взял под роспись несколько штук. Ректору будет прилично подарить золотые часы с гербом за гостеприимство.

— За чей счет гуляем? — поинтересовался Саша.

— За ваш, Александр Александрович, — усмехнулся Гогель, — вы имеете право потратить на подарки до 10 тысяч рублей серебром в год.

— Сколько? — переспросил Саша.

— Десять тысяч рублей серебром, — терпеливо повторил Гогель. — Но, конечно, всё только с моего разрешения.

— А если я захочу купить нефтяную вышку? — спросил Саша.

— Это к государю.

Саша так и думал.

— А я за чей счёт гуляю? — поинтересовался он.

— За счёт Государственного Казначейства.

— Неограниченный кредит?

— Нет, Александр Александрович. Вам, как сыну императора, положены выплаты 100 тысяч рублей в год. До совершеннолетия.

Вот это да! Оказывается, у него есть ещё одна неслабая зарплата, кроме штабс-капитанского жалования. Саша давно предполагал, что у него должны быть некие бешеные деньги.

— А с совершеннолетия? — осторожно поинтересовался Саша.

— Пятьсот тысяч в год, — отрапортовал Гогель. — Но из сумм Удельного ведомства. Между прочим, это «Учреждение об императорской фамилии» государя Павла Петровича. Вы же любите законы читать, Александр Александрович.

Из юридических документов той эпохи Саша читал только Акт о престолонаследии.

— А во сколько обойдутся золотые часы для Альфонского? — спросил он.

— Рублей 300–500, — сказал гувернер.

По сравнению с упомянутыми сумма казалась смешной.

— Хорошо, — сказал Саша. — Пошлите Альфонскому часы. С лакеем. И моими извинениями. И я хочу знать, сколько у меня потенциальных денег, даже если я не могу ими распоряжаться. Вы сможете предоставить эти цифры, Григорий Федорович?

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Хорошо, — кивнул Гогель.

— И можно посмотреть вашу шкатулку? Из которой золотые часы. Альфонский у нас явно не последний одариваемый.

— Да, конечно.

До особняка Морозова оказалось не то, чтобы очень близко. Обогнули Кремль в районе Китай-города, выехали на набережную Москвы-реки, по деревянному мосту пересекли Яузу в том месте, где почти сто лет спустя построят одну из сталинских высоток, свернули на набережную и остановились где-то в районе Таганки.

Солнце успело сесть. И небо на западе сияло алым.

Особняк Саввы Васильевича оказался большим двухэтажным домом с портиком и колоннами. От дворянского не отличить. Обстановка внутри тоже была вполне классической.

Поднялись на второй этаж в столовую с арочными окнами. Стол был накрыт человек на шесть. И все встали навстречу гостю.

Хозяйка Ульяна Афанасьевна оказалась старушкой лет за восемьдесят в платье европейского фасона, даже с кринолином, но зато в огромном, расшитым золотыми «огурцами» и украшенным бахромой платке. Платок переливался алым в свете свечей, ниспадал по плечам и был не завязан, а заколот булавкой под подбородком.

Невестка хозяйки Мария Федоровна, жена Тимофея Саввича, являла собой процесс европеизации по мере смены поколений. Одета она была совершенно по парижской моде, а на голове вместо платка имела прическу с прямым пробором, правда, увенчанную неким сооружением из белого кружева, больше напоминавшим шапочку, чем платок. Саша предположил, что это чепчик.

Обе дамы, по уверенным манерам и жесткости взглядов, вызывали ассоциации с Вассой Железновой: одна в молодости, другая — в старости. Саша был готов побиться об заклад, что именно они держат семейную кассу. Как только уживаются эти две тигрицы в одном загоне? Впрочем, у Тимофея Саввича, наверняка, отдельный особняк.

В центре стола само собой покоился здоровый осетр. Саша посмотрел на него с тоской, как на недостижимую вершину.

После молитвы с двоеперстием Савва Васильевич разрешил кушать.

— А что сегодня рыба весь день? — поинтересовался Саша.

— Так постный день, батюшка, — объяснила старшая тигрица, — пятница.

— А! — понимающе улыбнулся Саша. — Положите мне тогда кусочек вот этого транспортного средства для въезда в рай!

И указал глазами на осетра.

Собственно, Саша понял, что найдет рыбине применение.

Дело в том, что от дверей к столу с достоинством ступало пушистое рыжее чудо с хвостом трубой и зелеными глазами.

— Ой! Прелесть какая! — не удержался Саша.

Как только он вынес почти год в семье собачников!

Чудо потерлось о его ногу, мяукнуло и запрыгнуло на колени. Потопталось мягкими лапами, свернулось клубком и включило «трактор».

Саша отщипнул вилкой маленький кусочек от своего осетра и положил на ладонь. Он живо представил статью в «Колоколе» в разделе «Августейшие путешественники»: «Как Великий князь Александр Александрович кормил осетром кота купеческого». Да, да! В нищей стране! С оборванными крепостными, босыми поденщиками и нищими батраками.

Но не покормить чудо было совершенно невозможно!

Кот купеческий лениво понюхал осетровый кусочек и нехотя слизнул, явно, только из вежливости. Зато дал себя погладить.

Это королю прилично иметь целую свору гончих, легавых, комнатных собачек и прочих верных псов. А для серого кардинала мудрый дипломатичный кот — это самое оно.

Саше вспомнился мультфильм «Пёс в сапогах», по мотивам «Трёх мушкетёров», где вместо мушкетёров фигурировали королевские пудели, а вместо гвардейцев кардинала — боевые коты. Мультипликаторы постарались представить котов в самом неприглядном виде, так что Саше было за них обидно. Как и за прогрессивного Ришелье, который возродил Сорбонну, основал Французскую академию и поднял предпринимательство и торговлю.

На этой мысли Саша вспомнил о том, что зарплату в сто тысяч, несмотря на её виртуальность, по-хорошему надо отрабатывать, то есть очаровывать, приобретать союзников и оказывать влияние на людей. А как это делать он твердо выучил ещё во времена Перестройки, когда проштудировал знаменитый опус Дейла Карнеги.

Счастливая улыбка вследствие обретения кота уже присутствовала, так что осталось проявить искренний интерес к хозяевам.

— Савва Васильевич, а с чего началось ваше дело? — спросил он.

— Ну, как? — неторопливо начал Морозов-старший. — Был я крепостным в селе Зуево под Москвой. За любую работу брался: хоть пастухом, хоть извозчиком. Потом на фабрику нанялся ткачом. И платил мне хозяин Кононов 5 рублей в год ассигнациями. И всё бы так и шло своим чередом, если бы не выпал мне жребий идти в солдаты. Рекрутский билет дорого стоил…

— Рекрутский билет? — переспросил Саша. — Что это?

— Зачетная квитанция, — объяснил Гогель. — От рекрутской повинности можно откупиться.

— Совершенно официально? — удивился Саша.

— Да, — кивнул гувернер.

Есть в этом своя правда. Всё-таки деньги в казну идут, а не товарищу военкому.

— И сколько стоит квитанция? — спросил Саша.

— Сейчас 570 рублей, — просветил Григорий Федорович.

— Наверное, для крестьянина невообразимые деньги? — предположил Саша.

— Не то слово! — вздохнул Савва Васильевич. — Но можно было вместо себя охотника поставить.

— То есть нанять за свой счет? — спросил Саша.

— Ну, да, — кивнул Морозов.

— Они пьяниц ищут по кабакам и нищих бездельников, — заметил Гогель. — Если не похуже: воров да бродяг! Вот такие у нас рекруты!

И его взгляд стал жёстким.

— В общем, за 150 рублей мы охотника и нашли, — продолжил Савва Васильевич.

— Сто пятьдесят рублей при доходах в пять рублей в год — тоже запредельно, — сказал Саша. — Крестьянская община помогла?

— Да, какая там община! — усмехнулся Морозов. — Хозяин фабрики помог, Кононов. Он и дал деньги в долг.

— За тридцать лет можно отдать, — посчитал Саша.

— Это, как работать, — улыбнулся Савва Васильевич. — Мы на сдельную работу перешли, и за два года расплатились. Я тогда женился, а за Ульяной Афанасьевной приданое дали: 5 рублей золотом. Мы станок ткацкий купили и сами стали работать. Ульяна — дочка красильного мастера, так что я ткал, а она красила, да так, как никто не умел. Сначала я товар сам в Москву носил. Сложу, бывало, ленты шелковые да кружева наши в котомку — и сто верст пешком. А потом уж купцы московские к нам навстречу стали выезжать за товаром. Так что к Отечественной войне у нас было десять станков и 20 работников. В год выходило барыша больше тысячи рублей.

— И вы по-прежнему были крепостным?

— Да, не отпускал барин. Никак по цене сойтись не могли. В двадцатом году только и выкупились. За 17 тысяч рублей.

— Дороже особняка Гучкова!

— Да, — согласился Савва Васильевич, — подороже будет.

Саша вспомнил из 21-го века издевательское слово «швабода». Как так будущий миллионщик ни за что отдал 17 тысяч!

— Не жалеете? — спросил Саша. — Огромные ведь деньги!

— Как о таком жалеть-то, касатик? — подключилась Ульяна Афанасьевна. — Воля ведь.

— Какой «касатик»! — возмутился Гогель. — Это великий князь!

— Оставьте, Григорий Федорович, — улыбнулся Саша, — мне очень нравится.

И погладил кота, который и не думал покидать насиженного места у него на коленях.

— А твердых цен не было? — спросил Саша. — То есть, сколько помещик сказал — столько и заплатили?

— А куда деться? — вздохнула Ульяна Афанасьевна. — Чего ему отпускать барину-то, оброк-то великий. Мог и вовсе не отпустить.

— И такое бывало, — подтвердил Савва Васильевич.

— А община старообрядческая не помогла с 17-ю тысячами? — спросил Саша.

Из прошлой жизни он вспомнил версию о том, что старообрядческие купцы были не владельцами своих капиталов, а просто распорядителями общинных денег, которые где-то после Крымской войны благополучно присвоили. Но не сходились концы с концами.

— А чего нам помогать? — спросил Савва Васильевич. — Мы же не нищие, не голодаем, не схоронили кормильца. Чем мы такие особенные? Деньги на выкуп никто не будет собирать.

— А на фабрику? — поинтересовался Саша.

— На фабрику общинные деньги? — переспросил Морозов. — Вы всё секрет да подвох ищите, Ваше Высочество, а нет секрета. Работай с зари до зари, носи шелка за сто верст на своих двоих — вот и весь секрет. После победы над французом, и правда дела в гору пошли. Москва-то сгорела вместе со всем ткацким производством. Так что спрос был большой.

А потом землю купили в Никольском у нашего бывшего барина Гаврилы Рюмина. И там построили мануфактуру. И мануфактуры в Богородске, Москве и Твери. Всё на ручных станках. Только десять лет назад Кноп нам паровые машины поставил в Никольском и завез англичан. Теперь у нас там Англичанская улица.

— И вы сами всем эти управляете? — спросил Саша.

— Нет, Ваше Высочество, старшие сыновья Елисей и Захар давно уже отделились, а тем, что осталось Тимоша управляет, младший мой.

— А почему Тимофей Саввич? — спросил Саша.

— Тимоша родился свободным, — сказал Савва Васильевич, — после того как мы выкупились.

— Это важно? — поинтересовался Саша.

— А как же? — усмехнулся Морозов-старший. — Он другой человек. Без страха.

— У вас по-прежнему шелковое производство?

— Нет, полностью на хлопчатую бумагу перешли.

— Среднеазиатский хлопок?

— Среднеазиатский?

— Из-под Бухары и Хивы?

Савва Васильевич с Тимофеем Саввичем переглянулись.

— Там неспокойно, — заметил Морозов-младший. — И хлопка мало. Они его и не продают почти.

— И где покупаете? В Персии?

— Да, немного, — кивнул Тимофей Саввич, — Но в основном в Североамериканских штатах.

— Из-под Ташкента, мне кажется, будет дешевле возить, — заметил Саша.

— Кокандское ханство… — Тимофей Саввич с сомнением покачал головой. — Кокандский хлопок коротковолокнистый. Хороший они сами в Америке закупают.

— Я не специалист, — признался Саша. — Но нельзя на одну Америку надеяться. Там тоже может стать неспокойно.

— Пока Бог миловал, — сказал Савва Васильевич.

— А вы паи Никольской мануфактуры не продаёте? — поинтересовался Саша.

Савва Васильевич переглянулся с Тимофеем Саввичем, а Тимофей Саввич — с Марией Федоровной.

— Смотря кому, — резюмировал Тимофей Саввич.

— Если вдруг будете продавать, то мне это интересно, — сказал Саша.

Конечно, не так перспективно, как нефтяная вышка, зато надежно. Полвека точно протянет. Судя по особняку с башней, украшенной ракушками, которую построят в конце 19-го века напротив того места, где еще полвека спустя появится метро «Арбатская».

Упомянутый особняк Арсения Морозова, одного из потомков Саввы Васильевича, Саше, откровенно говоря, нравился, хотя и назывался в народе «Дом дурака». Якобы матушка владельца, увидев сие чудо, заявила сыну: «Раньше я одна знала, что ты дурак, а теперь вся Москва об этом знает».

Господа Морозовы умели найти своим деньгам применение и похуже. Вот на кой надо было финансировать большевиков?

— Учтём, — пообещал Савва Васильевич, — как соберемся паи продавать.

Саше выделили большую комнату, отделанную в классическом стиле и обставленную дорогой и тяжелой мебелью. Больше всего его радовала нормальная широкая кровать (вместо родной раскладушки) и тот факт, что Гогелю отвели отдельное помещение.

На сон грядущий, они сели в Сашиной комнате за круглый чайный столик у высокого окна на предмет решения финансовых вопросов.

За окном горел газовый фонарь, освещая отцветающий куст сирени и влажные от росы булыжники мостовой.

Начали со шкатулки, заполненной штатными походными подарками. Имелось золотых часов с двуглавым орлом: больших 3 штуки и двое поменьше. Брошек пять штук, булавок золотых с камушками (жемчуг, бирюза и гранат, вроде) — четыре штуки, перстней золотых с камнями (разными) — пять штук, табакерок золотых — три штуки, портретов Сашиных в возрасте лет двенадцати, миниатюрных, в медальонах, в золотой оправе с мелкими бриллиантами — три штуки.

— Здесь никак целое состояние! — поразился Саша.

— Ну, что вы, Александр Александрович! — возразил Гогель. — Ничего дороже 600 рублей.

Григорий Фёдорович протянул Саше опись.

Ну, да, на четыре с лишним тысячи. Для кого-то и состояние. Цены брошек начинались, как ни странно, от сорока рублей, булавок — от сотни. А золотых часов — от ста пятидесяти.

Саша вынул двое покрупнее и сказал:

— Для Саввы Васильевича и Тимофея Саввича. Альфонскому такие же ушли?

— Ректору — да, — кивнул Гогель, — но он действительный статский советник. Понимаете, Александр Александрович, есть определенные правила. Цена подарка должна соответствовать чину. А Морозовы не при чинах. Они даже не мануфактур-советники.

— Почему?

— Старообрядцы, — объяснил Гогель.

— И что можно подарить человеку не при чинах? — поинтересовался Саша.

— Что-нибудь рублей за 40–50, — проинформировал гувернер.

— За 40–50? — переспросил Саша. — Купцам первой гильдии?

— Таковы правила, — возразил Гогель.

— К чёрту правила! — сказал Саша. — Эти господа могут золотыми часами ёлку рождественскую наряжать, а мы им безделушки будем дарить за 40 рублей?

— Дело не в том, сколько стоит подарок, а от кого получен.

— Это купцы! Уж эти умеют деньги считать. Не дай бог обидим!

— Ну, можно и за 100, — смирился Гогель.

Саша глянул в опись. «Часы золотые большие» стоили по 450 рублей.

— То, что я выбрал, — отрезал Саша. — С папа́ сам объяснюсь.

Гогель вздохнул.

Саша извлек из шкатулки ещё одни большие золотые часы.

— Это Гучкову, — прокомментировал он. — Ефим Федорович — мануфактур-советник.

— Мануфактур-советник соответствует восьмому классу, — возразил Гогель.

— И какова цена подарка для восьмого класса?

— Рублей 150. Максимум.

— Не пойдет, — сказал Саша. — У него влияние генеральское. Табель о рангах отстает от времени.

Гогель, кажется, смирился.

— А теперь Ульяна Афанасьевна с Марией Федоровной… — продолжил Саша.

И задумался. Жалко, что нет с собой дамы проконсультировать. Вот бы Жуковская не помешала.

И на свой страх и риск выбрал две брошки по триста рублей за штуку: одну с опалом и одну с бирюзой. И дополнительную булавку с жемчужиной для Ульяны Афанасьевны. Ну, платок закалывать.

Полупрозрачный опал сиял в свете свечей радужными вкраплениями. Бирюза была гладко отшлифована, покрыта узором из черных прожилок и оправлена в золото.

Ну, будем надеяться, что дамам понравится.

И Саша подумал о том, что остановиться в гостинице было бы значительно дешевле.

— Ну, с этим расправились, — заключил он. — Теперь вы мне обещали о моих доходах и расходах отчитаться.

Глава 23

Григорий Федорович расправил на столе рукописный документ с графами и цифрами.

— Это мои записи, — объяснил он. — Так что здесь не всё. Для полного отчёта лучше запросить Контору августейших детей.

— То есть только в Питере? — спросил Саша.

— Да.

— Запросим.

Предоставленный документ тоже был интересен и представлял собой сведения о доходах и расходах за прошедший 1858 год. Кредит: 100 тысяч рублей. Ну, это понятно. Расходы. Подарки: 800 рублей.

— Григорий Федорович, что-то я не помню, чтобы я в прошлом году кому-то что-то дарил, — заметил Саша.

— Не помните? — расстроился Гогель. — Прошлой весной, в мае, вы были на Валааме и путешествовали по южной Финляндии.

— До болезни? — вздохнул Саша. — Очень смутно. Я настоятелю что-то подарил?

— Игумену и братии. Точнее монастырю. Две драгоценные лампады к мощам преподобных Сергия и Германа.

Саша задумался о том, стоит ли вообще что-то жертвовать на церковь. Не на ветер ли деньги? Эти ребята всегда казались ему оплотом консерватизма. Есть ли здесь свои Уминские или хотя бы Кураевы? Ладно, Бажанов есть.

Главное, чтобы не мешали и сохраняли нейтралитет. В замене патриарха синодом по инициативе Петра Алексеевича положительно что-то было.

— За две лампады 800 рублей? — спросил Саша.

— Нет, в Финляндии тоже были расходы. Выборг с парком Монрепо, водопад в Иматре, озеро Сайма, Пютерландские гранитоломни…

— Табакерку садовнику? — предположил Саша.

— Нет, владельцу имения Монрепо Павлу Андреевичу Николаи.

— Не суть. Часы проводнику к водопаду, перстень лодочнику и портсигар владельцу каменоломен?

— Приблизительно, — кивнул Гогель. — Я точно не помню. Но всего на 800 рублей!

Саша прикинул, что уже набрал потенциальных подарков на две с половиной тысячи.

— Я не лодочникам дарю, — сказал он. — И не монахам, которые вообще-то не должны земным блеском прельщаться. Купцы — владельцы огромных ресурсов, и в случае нестабильной ситуации надо, чтобы их капиталы работали на нас, а не на революцию. А от лодочника можно и сорока рублями отделаться.

Следующей расходной статьёй после подарков значилась «Туалет и гардероб». И указанная там сумма повергла Сашу в шок. Три тысячи сто рублей. За год!

Саша ткнул в неё пальцем и поинтересовался:

— Откуда столько?

— Одежда дорого стоит, — объяснил Гогель. — К тому же вы состоите шефом нескольких полков, а значит у вас должно быть по мундиру каждого полка. А вы растете. Поэтому приходится каждый год обновлять гардероб.

— Но это десять годовых окладов титулярного советника!

— Но вы же не титулярный советник, Александр Александрович!

— Сколько стоит мундир штабс-капитана? — спросил Саша.

— Около сорока пяти рублей… хотя, смотря у кого шить.

— А сколько полков? Их, кажется, штук десять?

— Девять, — уточнил Гогель.

— Но даже десять мундиров — это четыреста пятьдесят рублей, — подсчитал Саша. — Где ещё две с половиной тысячи?

— Но есть повседневная форма и есть парадная, и нужно иметь несколько мундиров…

Саша бросил на гувернера взгляд, после которого, видимо, вызывают на дуэль. Но вызвать великого князя никак невозможно, и Гогель осекся и замолчал.

«Сколько же ты себе в карман положил, добрый простак Гогель? — думал Саша. — Да, врач излечи себя сам. Погонял воров в московском университете, а у себя под носом?»

— Григорий Федорович, — начал Саша не допускающим возражений тоном, — я хочу контролировать все мои расходы. Все! Так, чтобы даже новые кальсоны не заказывали без меня.

— Хорошо, хорошо, — прошептал гувернер.

— Три тысячи сто — это совершенно беспредельно! — возмутился Саша. — Хорошо, что Герцен не знает, а то бы он уже расписался на полколокола! В нищей стране! При дефицитном госбюджете!

— Государственной росписи, — тихо поправил Гогель.

Саша пожал плечами.

— Какая разница! И кто-то ещё наивно надеется, что тут не будет революции. Это прямые в неё инвестиции!

Саша вздохнул и продолжил изучение бухгалтерии.

Оказывается, он платил пенсии, на которые уходило порядка пятисот рублей.

— Что за пенсии? — поинтересовался он.

— Кормилице и няням, — объяснил Гогель.

— Ладно, — смирился Саша. — Но я хочу подробную роспись, кому, когда и сколько.

— Дома, — пообещал гувернер.

Дальше шли «премии слугам». Порядка тысячи рублей. Ладно, не будем обижать дворцовый пролетариат.

И пожертвования: тысяча пятьсот рублей. Немного по сравнению с лимитом. Значит, сюда можно залезать вволю, правда, придется согласовывать с Гогелем. А то и с Зиновьевым.

И наконец ещё одна увесистая статья: «Жалованье преподавателей». Семь с половиной тысяч. Учителей, конечно, обделять нехорошо, но ради экономии можно ещё что-нибудь сдать экстерном.

— Григорий Фёдорович, а ваше жалование по этой статье проходит? — поинтересовался Саша.

— Нет, содержание военным воспитателям начисляется из денег государя.

«Навязанная услуга, конечно, — подумал Саша, — зато из денег папа́. И не возмутишься».

— А сколько, если не секрет?

— Три с половиной тысячи, — признался Гогель. — И ещё жалование по чину: тысяча рублей.

— Ага! — отреагировал Саша. — По чину генерал-майора?

— Да.

То есть только что он ухнул на подарки два с половиной годовых генеральских жалованья. И ведь может не окупиться, если заодно алтари не распечатать.

— Вы, похоже, мною тяготитесь, Александр Александрович, — сказал Гогель.

— Понимаете, Григорий Фёдорович, разные люди взрослеют в разном возрасте. Я чувствую себя взрослым. Мне нужны ваши советы, я бы не догадался взять с собой шкатулку с подарками. Но мне не нужна опека, и воспитывать меня поздно.

— Вам четырнадцать лет.

— Я чувствую себя гораздо старше.

— Это бывает с юношами, — улыбнулся Гогель. — С возрастом проходит.

И Саша понял, что вовсе не хочет отставки Григория Фёдоровича. Гогель — зло известное и прирученное. Хорошо бы, конечно, вообще без воспитателя, но хрен позволят. А другого придется приручать с нуля.

В списке осталась всякая мелочь. Учебные пособия: 50 рублей. Расходы на картины и библиотеку — совсем смешные, меньше пяти рублей. Значит, в статью можно залезть. Правда, неизвестно, как отреагирует Гогель, если заказать что-нибудь дискуссионное. Но попытка не пытка. Если откажут — можно купить за свой счет.

Статья«прочие расходы» была предпоследней, зато могла конкурировать с зарплатами преподавателей: четыре с лишним тысячи.

— Здесь нужна полная расшифровка, — сказал Саша.

— Запросим, — кивнул гувернер.

И наконец последней строчкой шло сэкономленное и возвращенное в сбережения, так называемые экономические суммы. И они почти доходили до половины. То есть пятидесяти тысяч. Это прямо радовало.

— А сколько всего у меня денег? — спросил Саша.

— Я точно не знаю, — сказал Гогель. — Спрошу в Конторе августейших детей.

Саша счастливо выдрыхся на широкой купеческой кровати, но ровно в десять Гогель-гад всё-таки разбудил и доложил, что его приглашают к завтраку.

В ногах обнаружился вчерашний кот, безжалостно изгнанный Григорием Фёдоровичем.

У Морозовых всё было по последнему слову техники, то есть с водопроводом и сортиром. За завтраком фабриканты ждали в полном составе: то есть Савва Васильевич, Тимофей Саввич, Мария Фёдоровна и Ульяна Афанасьевна.

Подали кофе и пирог. По случаю субботы, слава Богу, с мясом.

— Ваше Императорское Высочество, а вы уже видели сегодняшние «Московские ведомости»? — поинтересовалась младшая тигрица.

— О Господи! — воскликнул Саша. — Никак там про меня?

— Да, — кротко улыбнулась Мария Фёдоровна, словно была белая и пушистая, а не огромная и полосатая.

— Можно посмотреть?

И Саше протянули газету.

«Московския ведомости» имели формат примерно А3, подзаголовок «Газета политическая и литературная, издаваемая при ИМПЕРАТОРСКОМ московском университете». Чуть ниже располагался толстый, как на монетах, двуглавый орел, а под ним гордая надпись: «Второе столетие. Год четвертый». Саша прикинул, что издаётся газета с 1756 года, то есть основана при Елизавете Петровне.

Первая полоса отличалась таким многообразием шрифтов, за которое любой верстальщик будущего сварил бы живьем в кипящих чернилах.

Прорекламированная статья была прямо здесь: на первой полосе. И называлась: «Посещение Его ИМПЕРАТОРСКИМ Высочеством Великим князем Александром Александровичем первопрестольной Москвы».

— Да-а, — протянул Саша. — Это новый этап в моей жизни. В подцензурном издании! На первой странице! А не на задворках «Морского сборника» под псевдонимом и не в богопротивном «Колоколе» у черта в заднице.

— Александр Александрович! — одернул Гогель.

— Пардон, Григорий Федорович! Эмоции.

Мария Морозова только усмехнулась.

Статья начиналась с описания встречи «верноподданными студентами Московского университета августейшего сына нашего обожаемого ГОСУДАРЯ» на Николаевском вокзале. Но осторожно умалчивала об особенностях Сашиной конституции, методах её принятия и прочей политической дискуссии.

«Великий князь Александр Александрович милостиво изволил остановиться в ректорском доме ИМПЕРАТОРСКОГО московского университета, — продолжали „Ведомости“, — осмотрел метеорологическую лабораторию и аудитории в сопровождении ректора действительного статского советника Альфонского».

О редакции «Телескопа», вскрытии воровства в столовой, учреждении студенческого совета и назначении в него выборов газета тоже благоразумно умалчивала.

Может, и слава Богу…

Дальше шел рассказ о купеческом приёме, который «Великий князь милостиво изволил почтить своим присутствием» и пересказ его речи о веротерпимости очень близко к тексту.

«Я узнал много нового для себя, и, к сожалению, не радостного, — цитировали „Ведомости“. — О закрытых молельнях, о сосланных беспоповцах, о запечатанных алтарях. Закон о веротерпимости в России всегда был моим сокровенным желанием и моей мечтой».

И дальше про Нантский эдикт и Екатерину Великую. Тоже близко к тексту.

И про то, что религиозное неравенство — гиря на ногах государства.

«Далеко не все от меня зависит, — продолжали цитировать „Ведомости“, — но я приложу все усилия, чтобы принцип свободы совести, наконец, у нас победил. Чтобы никто не был судим за веру, чтобы ни один молельный дом не был закрыт, чтобы все могли молиться и служить литургию так, как считают правильным и спасительным. Чтобы с рогожских алтарей были сняты печати. Думаю, это наше общее с вами желание. Так выпьем за то, чтобы желания исполнялись!»

Как только цензура пропустила!

Впрочем, если цензор какой-нибудь Гончаров, почему нет?

— Редактор «Московских ведомостей» сейчас кто-то из либералов? — спросил Саша.

— Да, — кивнула Мария Фёдоровна, — Корш Валентин Фёдорович.

Имя было незнакомо.

— Закроют ведь газету, — задумчиво проговорил Саша. — Савва Васильевич, вы читали?

— Мне Тимоша прочитал, — сказал Морозов-старший, — и мы это слышали уже.

— Савва Васильевич, вы неграмотны? — поразился Саша.

— Да, — признался фабрикант.

— Как же вы считаете?

— Ну, считать-то я умею, — усмехнулся Савва Васильевич.

Статья заканчивалась рассказом о сборе на «Дом студентов» и упоминанием о том, что «Великий князь изволил оказать милость известным миллионщикам Морозовым, остановившись в их доме в Рогожской слободе».

«Могли бы и просто „Шелапутинский переулок“ написать», — подумал Саша.

Приехал Гучков в лакированной карете и повёз на Лефортовскую фабрику. Она располагалась на берегу Яузы, дымилась многочисленными трубами и была поистине огромна. Даже не квартал, а целый город с десятками кирпичных зданий в два, три, четыре этажа, и целыми улицами деревянных.

Саша не помнил этого места вообще. Даже крутой изгиб Яузы был ему не знаком, а про приток реки под названием Хапиловка, он никогда не слышал. «В трубу, наверное, возьмут», — предположил он.

Но как могло вообще ничего не сохраниться?

Не то, чтобы в прошлой жизни он хорошо знал Лефортово. Бывал, да, но не более.

— А где Лефортовский парк? — спросил он, чтобы хоть за что-то зацепиться.

Гучков махнул рукой куда-то на юг.

— Далеко? — спросил Саша.

— Не очень. Да и у нас парк есть.

Место действительно было весьма зеленым, имелся даже пруд, в окружении деревьев.

Но сначала хозяин повел Сашу в ткацкие корпуса с многочисленными станками, точнее «станами», как предпочитал их называть Гучков. Переплетенные горизонтальные и вертикальные нити, спускающиеся откуда-то сверху, колеса гладкие и колеса зубчатые, и все это вращается, оглушительно стучит и гремит. И ткачи, мало отличающиеся от деревенских мужиков: в крестьянских рубахах и лаптях. Но довольно чисто, и никого в лохмотьях.

Хозяину и гостю кланяются в пояс.

— Бывшие крестьяне? — спросил Саша, когда они переходили из корпуса в корпус, и появилась возможность быть услышанным.

— Да, — кивнул Гучков. — Рабочих рук не хватает в Москве, так что приходится выкупать целыми семьями.

— Отпускаете на свободу?

— После того, как отработают выкуп, — признался Гучков.

В семьи можно было поверить, ибо возраст рабочих начинался лет с десяти, если не младше. Не ткачей, конечно. Это для продвинутых. Так: корзины с пряжей и нитями принести и отнести.

На берегу Яузы красильня. Ну, понятно, отходы производства в реку сливать. В воздухе стоит запах масла, смешанный с чем-то растительным и химическим.

Здесь больше женщин, тоже крестьянского вида: в сарафанах и платках. И девочек на подхвате.

— А сколько часов рабочий день? — спросил Саша.

— Смены по шесть часов, — отчитался Гучков.

— Всего шесть часов в день? — удивился Саша.

— Нет, шесть часов — это смена, — терпеливо объяснил хозяин. — В сутках две смены. Рабочий отрабатывает шесть часов, возвращается домой, занимается своим бытом, спит, а потом у него следующая смена.

— И сколько же он спит? — мрачно поинтересовался Саша.

— Три-четыре часа, — признался Гучков. — Но потом ещё, после следующей смены, всего восемь.

— То есть рабочий день — двенадцать часов, — вздохнул Саша.

— Вам кажется, что это много, Ваше Высочество? — спросил Гучков.

— Не то слово! — поморщился Саша.

— Ну, что вы! — возразил Ефим Федорович. — Это у нас двенадцать. А бывает и по четырнадцать. Да что! У некоторых до 18 доходит.

— Интересно, на каторге больше или меньше? — поинтересовался Саша.

— Ваше Императорское Высочество! Несколько лет назад фабрику осматривал Великий князь Константин Николаевич. Ему всё очень понравилось!

— Не удивлен, — хмыкнул Саша.

Значит, у Гучкова образцово-показательная фабрика, которую начальству показывают. С коротеньким рабочим днем в 12 часов и чистенькими цехами. Что же у остальных-то!

И дядя Костя ничего не заметил, потому что для него это нормально.

— Дети тоже работают по 12 часов? — предположил Саша.

— Да-а… но у них же работа лёгкая.

Саше так не показалось.

— А рабочие в городе живут? — спросил он.

— Нет, в основном здесь, при фабрике. Я вам покажу.

Они вышли на воздух, и Саша смог вдохнуть полной грудью.

— Пойдемте, сначала я покажу вам нашу больницу для рабочих, — предложил хозяин.

Понятно! Гучков уловил настроение гостя и решил показать соцпакет.

Больница была маленькая, на 15 коек, но видимо, и это было круто.

— У нас ещё есть училище на 140 мальчиков, — похвастался Гучков.

Училище оказалось двухэтажным деревянным бараком, которые ещё и в начале 21-го века можно найти в России, особенно в регионах. Классы были большие, а обстановка напоминала картину Маковского «В сельской школе»: никаких тебе парт, один большой деревянный стол с деревянными лавками. И дети разного возраста в одном классе.

— А для девочек школы нет? — спросил Саша.

— Построим! — пообещал Гучков. — Кроме того, у нас есть бани для рабочих.

Бани оказались небольшим, зато кирпичным строением. У входа по случаю субботы толпились рабочие, и из трубы шёл дым.

Хозяин изящно обвел вокруг и, не заходя внутрь, подвел к длинному зданию с застекленными стенами и крышей.

— А это оранжерея моего батюшки.

— Та самая?

— Да!

В нос ударил божественный апельсиновый запах. В темно-зеленой листве деревьев висели оранжевые плоды в обрамлении белых цветочков, что поразило Сашу до глубины души. Он думал, что растения цветут и плодоносят одновременно только в даосском раю.

Гучков нарвал штук пять покрупнее и поярче.

— Угощайтесь Ваше Высочество!

Саша вежливо взял один.

— Благодарю, — сказал он. — Остальное отправьте ко мне с лакеем.

Сочный апельсин легко чистился, разламывался на крупные дольки и даже не был по-тепличному безвкусен.

Они прошли через ажурную арку, увитую мелкими белыми розочками, и апельсиновая роща сменилась лимонной, а потом ананасными грядками, где золотые плоды сидели в розетках широкой и остроконечной, похожей на осоку травы.

Ефим Федорович выбрал ананас покрупнее и поспелее. Саша кивнул. И плод перекочевал к лакею.

А фабрикант выбрал ещё один, менее внушительный, для Гогеля.

Всё-таки в оранжереях всегда слишком жарко и душно, и Саша был рад снова оказаться под открытым небом.

Недалеко от выхода располагался солидных размеров особняк с портиком и колоннами.

— Мой дом, — сказал Гучков. — Могу ли надеяться видеть вас у меня на обеде?

— Можете, — кивнул Саша. — Прямо на работе живете…

Фабрикант скромно улыбнулся и показал рукой куда-то в заросли деревьев на берегу пруда:

— У меня и дача здесь. Можно потом откушать чаю на даче.

— Это все замечательно, — оценил Саша. — Но вы мне обещали помещения для рабочих показать. Было бы очень любопытно…

Глава 24

Они прошли мимо длинных складов с двускатными крышами и оказались перед деревянным бараком.

— Это казарма для рабочих, — пояснил Гучков.

Слово «казарма» Саше сразу не понравилось.

Они вошли внутрь, и Ефим Федорович открыл дверь в большую комнату метров в тридцать-пятьдесят.

Первое, что бросилось в глаза — печка с плитой, на которой женщины в сарафанах и лаптях готовили еду, которая пахла не то, чтобы совсем отвратительно, но посредственно. К вони похлебки примешивался запах пота и давно немытых ног.

Женщины оторвались от работы и поклонились в пояс хозяину и его спутникам.

На веревках, протянутых через всю комнату, сушилась одежда. Ни простыней, ни пододеяльников, ни наволочек — только портки, мужские и женские рубахи и нижние юбки.

— Ефим Фёдорович, а почему они на улице белье не сушат? — удивился Саша. — Сухо же.

— Боятся, что украдут, — объяснил купец. — Они спят-то в сапогах… у кого есть.

Вдоль стен были выстроены деревянные нары в два яруса, на которых собственно и спали. Вперемежку: мужчины, женщины, дети. Прямо в одежде и без всякого белья. Просто положив на голые доски армяк, кафтан или ватную кацавейку.

Счастливых обладателей сапог можно было по пальцам пересчитать. Расстаться с дорогостоящим предметом гардероба никто не решался. Да и лапти предпочитали не снимать.

Между нарами в центре комнаты располагались длинные деревянные столы и несколько лавок.

Вся обстановка живо напомнила Саше камеру где-нибудь в Бутырке. Только что без решёток.

— У нас чисто, — похвастался Гучков, — два раза в неделю подметаем, даже клопов нет.

Саша оценил. По слухам, клопы водились даже в Зимнем. Саша их не застал, поскольку в начале пятидесятых, когда Мама́ поселилась в отремонтированных для неё комнатах, была предпринята масштабная кампания по борьбе с насекомыми, и порошки персидские и турецкие закупались в товарных количествах.

А может Саша просто спал хорошо по молодости и завидному здоровью, так что не замечал паразитов.

Зато клопов Саша помнил по советскому детству, когда эти гады любили селиться под обоями в углах комнат.

Словно услышав хвастливую реплику хозяина, по полу прошествовал здоровый рыжий таракан. Саша вспомнил советские инстинкты и молниеносно наступил на него сапогом.

— Тараканщика надо вызывать, — вздохнул Гуков. — А с другой стороны, тараканы-то чего? Тараканы, они от богатства, Ваше Высочество. Это клопы от бедности.

Надо заметить, что тараканы тоже водились в императорских дворцах. Даже имелся штатный придворный тараканщик: новоладожский крестьянин Василий Лебедев. Бизнес его был настолько успешен, что сей предприниматель завел свой магазин и выстроил двухэтажную школу на собственные деньги.

Но дворцовые тараканы вели себя скромнее, и светлое время суток под ногами не шныряли.

Несколько участков на нарах было отгорожено дощатыми перегородками высотой около метра и завешено сомнительной свежести тряпицами. По аналогии с СИЗО Саша предположил, что это.

— За занавесками семейные? — спросил он.

— Да, — кивнул Гучков. — Вообще, занавески не по правилам, но идем навстречу. У нас есть комнаты для семейных, но не всем хватает.

Несмотря на дневное время, большая часть обитателей казармы спала и оглушительно храпела.

— Растолкать их? — спросил хозяин. — Смеют дрыхнуть в присутствии великого князя!

— Нет! — сказал Саша. — Зачем? Им же, наверное, в ночную смену.

— В вечернюю, — поправил Гучков.

— Все в одну?

— Да, — кивнул Ефим Федорович.

— Во всех общих спальнях так? Все одновременно встают и идут работать?

— Конечно, иначе невозможно.

— Это верно, — сказал Саша. — Тогда должны быть пустые комнаты, да? Если все ушли на работу.

Гучков как-то замешкался и посмотрел в пол.

— Покажете? — спросил Саша.

— Да-а, — задумчиво проговорил Ефим Федорович.

Пустая комната нашлась на втором этаже. По площади она была метров в десять, и в ней каким-то чудом умещались двухъярусные нары у стен, и от окна к двери шел стол с лавками.

Саша прикинул число мест. Каморка была рассчитана человек на восемь. Никаких следов обитателей в ней не было. Ни одежды, ни узлов, ни еды. Даже плетеных корзин под нарами, как в большой спальне.

— Кого вы хотите обмануть, Ефим Федорович? — спросил Саша. — Здесь никто не живет.

— Да, это комната для семейных. Один из наших мастеров сюда скоро переедет.

— Понятно. Но я хотел посмотреть на общую спальню, опустевшую после того, как обитатели ушли на фабрику.

— Таких нет, — признался Гучков.

— Как так получается?

— Одна смена уходит на работу, Ваше Высочество, а другая приходит на её место.

— На те же спальные места?

— Да, — вздохнул хозяин.

— Понятно, — усмехнулся Саша.

Сходства с московскими тюрьмами прибавилось. С худшими из них.

— Я бы хотел это обсудить, — сказал Саша. — Есть у вас, где посидеть и поговорить на свежем воздухе?

— Да, конечно.

Они вышли из рабочей казармы и пошли в парк. После атмосферы спален и каморок майский воздух казался божественным нектаром.

Справа, под деревьями, вдоль дорожки, идущей к пруду, Саша заметил целую вереницу странных построек. По размеру они напоминали туристические палатки и имели такой же низкий вход, куда надо было пролезать ползком, только были не полотняными, а грубо сколоченными из посеревших досок.

— Что это? — спросил он.

— Дачи, — объяснил Гучков.

— Дачи?

— Рабочие строят на лето. Не улучшает, конечно, вид, но я не препятствую.

— Они что там живут?

— Да, когда тепло. Воздух лучше. Сейчас ещё холодновато ночами, но чуть позже большинство туда переберётся.

Саша в прошлой жизни сам был не прочь поспать в лесу в палатке. Но не всё лето!

Они дошли до кованой беседки, и сели на скамьи. Саша с Гогелем по одну сторону, Гучков — напротив.

Саша держал паузу, и Ефим Федорович начал первым.

— Я вижу вы недовольны, Ваше Императорское Высочество, — сказал он. — Но вы просто не знаете, как бывает! Начнем с того, что у меня есть помещения для рабочих. На многих фабриках их вообще нет. Рабочие спят прямо на станках, верстаках и столах, где работают. А где казармы есть, они не чета моим! Сырые, темные, кишащие блохами и клопами, с плесенью на стенах. Не деревянные казармы в два этажа. Где там! Землянки, где на полу рабочие спят вповалку, и невозможно войти от вони и смрада.

Гучков даже повысил голос.

— У них там грязь, и отхожие места на улице. А у меня ретирады пристроены к каждому корпусу. У меня бани! Хоть каждую неделю ходи!

— Я не сомневаюсь, что у вас лучшие рабочие казармы в московской губернии, — усмехнулся Саша. — Иначе бы Константина Николаевича сюда не повели. Да и меня, наверное, тоже. Только рабочих казарм не должно быть вообще.

— Что ж мне рабочих на улицу выгнать? — поинтересовался Гучков.

— Нет, — сказал Саша. — Не на улицу. Проблема в том, что я сравниваю ни с тем, что у других, а с тем, что должно быть. Мне очень просто представить себя на месте другого. И я вижу себя в вашей казарме, на ваших нарах, как я, придя после тяжелой смены, ложусь на место, пропитанное потом того, кто только что ушёл в цех. И у меня мурашки по коже.

— Но вы никогда здесь не окажетесь!

— Это чистая случайность, — поморщился Саша. — Я вам обещал попросить за вашу старообрядческую свободу, и обещание сдержу. Но за отмену ваших жутких шестичасовых смен я тоже буду просить.

— Но тяжело сразу отработать двенадцать часов без перерыва, — заметил Гучков. — Люди устают.

— Ещё бы! — хмыкнул Саша. — Поэтому я буду продавливать десятичасовый рабочий день, а лучше восьми.

— Восьмичасовой! — возмутился Гучков. — Так мы точно разоримся!

— Вы так думаете? — спросил Саша. — У вас люди на рабочих местах-то не засыпают с вашей шестичасовой системой?

— Бывает, — признался Ефим Федорович.

— Рядом с механическими станками, работающими от паровых машин? Рядом с огромными шестернями и колесами. Ефим Федорович, травматизма много? Рук и ног оторванных?

Гучков опустил глаза и промолчал.

— Вы попробуйте в каком-нибудь одном цеху, — предложил Саша. — И посмотрите, насколько у вас упадет производительность труда от восьмичасовой работы. И упадет ли вообще. А рабочие тогда не будут привязаны к вашей казарме и смогут снимать комнаты в городе.

— Там цены до ходят до 3–5 рублей в месяц, — сказал Гучков. — А у меня рубль тридцать.

— Они за это ещё и платят? — хмыкнул Саша.

— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Я понимаю, что это из-за вашего доброго сердца. Но восьмичасовой рабочий день! Это же социализм!

— Социализм — это отобрать фабрику у Ефима Федоровича и отдать её рабочим, — возразил Саша.

— Разворуют всё! — сказал Гучков.

— Весьма вероятно, — согласился Саша. — Поэтому я и не предлагаю таких радикальных решений. Дать небольшие паи хотя бы инженерам и мастерам, чтобы они имели право на часть прибыли, возможно, неплохая идея. Но добровольно, конечно. Никакого принуждения. А восьмичасовой рабочий день — это из концепции социального государства, которую я уже год проповедую. И никакого отношения к социализму не имеет, как и к моему горячему сердцу. Одна холодная логика.

Гогель усмехнулся.

— Лукавите, Александр Александрович.

— Ни в коей мере. Смотрите, у нас есть класс людей, у которых нет даже белья на нарах. Да и нары они делят с товарищами. Людей, которые работают от зари до зари. Которым нечего терять, кроме этой ужасной жизни. Да, пролетариат, это называется. И они пойдут за любым, неважно авантюристом или обладателем доброго сердца, который посулит им избавление. Я о том, что это источник социальной напряженности.

— Государь Николай Павлович пытался ограничить промышленность, — заметил Гогель.

— Хорошо понимаю опасения дедушки, — сказал Саша. — Только это не метод, как мы видели по итогам Крымской войны. Промышленность надо развивать. Хотя бы для самосохранения страны.

— Зачем? — спросил Гогель. — Россия — страна земледельческая.

— Это она сейчас земледельческая, — возразил Саша. — Но это ненадолго. Есть сельскохозяйственные машины на паровой тяге, хотя у нас они мало используются. Но все изменится в течение нескольких десятилетий, и в сельском хозяйстве не нужно будет столько рабочих рук. Куда вы денете миллионы безработных, Григорий Федорович?

— Это не мне решать.

— Конечно, не ваша забота. Это Никсы забота. А может уже и папа́. И моя, потому что я не смогу от этого дистанцироваться и наблюдать за пожаром, как Наполеон в Москве. Я не хочу, чтобы сгорел мой город. А он сгорит при подобном легкомыслии. Ефим Федорович, вы как относитесь к революции?

— Плохо, — быстро ответил Гучков.

— Я и не ожидал другого ответа, — усмехнулся Саша. — Так вот, не думайте, что вы получите по итогам свободу вероисповедания и равные права с дворянством. Получите, конечно, но ненадолго, потому что русская революция на этом не остановится. И вы потеряете все, как и мы с Гогелем в качестве представителей класса паразитической аристократии. Мы все потеряем всё: положение в обществе, имущество и, главное, родину. А то и жизнь. И свою, и детей, и внуков.

— Вы сгущаете краски, — осторожно заметил Гогель. — У нас же не Париж. Все совершенно спокойно.

— Я просто чувствую запах гари от будущего пожара, — сказал Саша. — А вы — нет. И поэтому я кажусь вам сумасшедшим.

— Нет, что вы! — горячо возразил Гогель.

А Гучков энергично помотал головой.

— Любит, конечно, поспать Русь-матушка, — продолжил мысль Саша, — но, если уж проснётся, мало не покажется никому.

И перевел взгляд на Гучкова.

— Помните, вчера мы с вами проезжали мимо Благородного собрания?

— Да, — кивнул Ефим Федорович, — конечно.

— И вспоминали речь моего отца, — продолжил Саша. — Про то, что освободить крестьян лучше сверху, чем снизу?

— Помню, — согласился Гучков.

— Так вот, улучшить жизнь рабочих тоже лучше сверху, чем снизу. Это другой аспект той же проблемы. Сейчас она не кажется серьезной, просто потому что мало промышленности — мало пролетариата. Но пройдет время, и проблемы крестьянства покажутся ерундой по сравнению с рабочим вопросом.

— Итак, что можно сделать прямо сейчас, — продолжил Саша. — Во-первых, хотя бы разделить спальни на мужские, женские и для семейных.

Он поморщился при воспоминании о гендерно-нейтральной казарме.

— А то у вас же все вповалку: мужики, бабы, молодые парни и взрослые девушки.

— Хорошо, — обреченно согласился Гучков. — Это возможно.

— Во-вторых, надо дать рабочим матрасы, одеяла, подушки и постельное бельё. Не думаю, что это сумасшедшие деньги.

— Да они не знают, как этим пользоваться! — воскликнул хозяин. — Все испортят! Бельё будет из белого станет черным! А что не замызгают — разорвут на портянки.

Ну, да! Если нет белья в тюремной камере, оправдания те же: разорвут всё заключенные!

— Ефим Федорович, а ваш дед крепостной крестьянин тоже не умел пользоваться бельем? — поинтересовался Саша.

— Отец, — поправил Гучков.

— Там более. Как же быстро люди склонны забывать о своих корнях! Так научился почетный гражданин Федор Гучков пользоваться постельным бельём хотя бы к концу жизни?

Ефим Федорович промолчал.

— Вот и они научатся, — ответил за него Саша.

— Мы посчитаем, — пообещал мануфактур-советник.

— Посчитайте, — согласился Саша. — А в Москву я ещё не раз вернусь. Обещаю. Мне нравится этот город. Он как-то теплее Питера.

— Будем рады, Ваше Высочество, — заученно пообещал Гучков.

— Это не всё, — сказал Саша. — В-третьих, казарму надо расселять и разгораживать на отдельные комнаты. И не только для семейных, но и для одиноких. Человеку нужно личное пространство. По себе знаю. Чтобы у каждого был ключ, и никто не опасался, что его ограбят, если он снимет на ночь сапоги. И никаких переходящих спальных мест!

— Но тогда половина рабочих останется без жилья, — заметил Гучков.

— Аренду в городе просубсидируете.

Гучков вздохнул.

— И перейдете к десятичасовым сменам с перерывом на обед, — продолжил Саша. — На первое время. Чтобы закон о восьмичасовом рабочем дне не застал вас врасплох. А я его продавлю!

Самое интересное, что Гогель слушал это все и не вмешивался.

— И это только начало, — сказал Саша. — Для рабочих нужно строить нормальное жильё с отдельными квартирами. Пусть маленькими. Пусть сначала для рабочей аристократии. Но жильё должно стать их собственностью.

— Собственностью! — поразился Гучков. — Даже генералы снимают.

— Именно, — сказал Саша. — Чтобы у нас были не пролетарии, а собственники недвижимости, которым есть что терять. Это не такая уж фантастика, Ефим Федорович. Берёте посильный первоначальный взнос, а потом — рассрочка лет на двадцать. Можно под процент. Скажем, 5–6 годовых. Может, ещё заработаете. Посчитайте. Мне самому интересно, насколько этот проект осуществим на данном этапе экономического развития.

Гучков задумался и наконец медленно кивнул.

— И не думайте, что моя единственная цель вас разорить, — улыбнулся Саша. — Я вообще этой цели не преследую.

Гучков приподнял брови, но промолчал.

— Кстати, по поводу школы для девочек, — проговорил Саша. — Вы, наверное, думаете, что сумасшедший царевич, начитавшись Герцена, проповедует социалистическое равенство полов?

— Нет, что вы! — возразил Ефим Федорович. — Только круглый дурак может счесть вас сумасшедшим.

— Так вот, — продолжил Саша. — Культуру детям передаёт мать. Поэтому, если вы научите грамоте мальчиков, вы сделаете грамотным одно поколение, а если девочек — и все последующие, потому что женщины научат своих детей. Так что, если вы хотите грамотных рабочих, я вам предлагаю серьёзно сэкономить.

— Посчитаем, — усмехнулся Гучков.

За спиной послышались шаги.

Саша обернулся.

К беседке бежал гучковский лакей.

Подлетел, низко поклонился.

— Разрешите доложить, Ваше Императорское Высочество? — задыхаясь спросил он.

Глава 25

— Вас просит принять генерал-губернатор Москвы граф Сергей Григорьевич Строганов! — провозгласил лакей.

— Да, разумеется, — сказал Саша.

И перевел взгляд на Гучкова.

— Можно Его Сиятельству войти на территорию фабрики?

— Да! — сказал хозяин. — Конечно.

Лакей убежал, а Саша решил, что успеет.

Он вынул из кармана тяжёлые золотые часы и опустил себе на открытую ладонь.

— Ефим Фёдорович, этот подарок я приготовил для вас ещё вчера. Сегодня, когда я увидел рабочие казармы, честно говоря, я решил оставить часы у себя. Но у меня было время подумать. Знаете, до сегодняшнего дня я считал, что достаточно дать людям, как говорит Герцен, «человеческие права», и это предотвратит революцию. Но вы открыли мне глаза: человеческие условия жизни не менее необходимы. Так что возьмите. Спасибо за науку!

И он протянул часы Гучкову, который с поклоном их принял.

К беседке, в сопровождении лакея, шёл высокий подтянутый старик в генеральском мундире и при орденах. Он опирался на палку и слегка прихрамывал.

Саша встал навстречу.

— Его Сиятельство граф Сергей Григорьевич Строганов, генерал-губернатор Москвы, — представил лакей.

Старик низко поклонился. У него был высокий лоб в обрамлении седых волос, седые бакенбарды и выбритый подбородок. На груди — георгиевский крест и алмазная звезда ордена Александра Невского. Ну, и так по мелочи: Анна, Владимир, Станислав и Орден Белого Орла.

Саша подал гостю руку и помог подняться в беседку. Впрочем, граф вряд ли нуждался в помощи, несмотря на хромоту. Ему было не больше шестидесяти пяти.

Генерал-губернатор сел напротив, рядом с Гучковым, выдержав дистанцию примерно в полметра от торгаша, хотя Строгановы сами торгашеством не брезговали.

— Ваше Императорское Высочество, — сказал граф, — московское дворянство приглашает вас завтра в пять пополудни в Благородное собрание, где даёт обед в вашу честь.

— Обязательно буду, — улыбнулся Саша.

— Я прошу меня простить, что не встретил вас ещё в четверг на вокзале, но государь просил сохранить ваше инкогнито. А просьба государя равносильна приказу.

— Я вас нисколько не упрекаю, — сказал Саша.

— Но теперь, после статьи в «Ведомостях» сохранить инкогнито не представляется возможным, поэтому я просил Его Императорское Величество разрешить нам этот приём, и он милостиво подтвердил своё согласие телеграммой. А я приглашаю вас сегодня отобедать у меня.

— Благодарю! — кивнул Саша. — И принимаю приглашение. Папа́ известно содержание статьи в «Ведомостях», граф?

— Об этом я не телеграфировал, — поморщился Строганов.

— А как вы объяснили разоблачение моего инкогнито?

— Я телеграфировал, что это после купеческого приёма неприлично игнорировать ваш визит в первопрестольную.

— Понятно, — усмехнулся Саша. — Когда вы меня приглашаете?

— Если вы будете столь любезны, то прямо сейчас. Карета ждёт у входа на фабрику.

Особняк графа Строганова находился на улице Мясницкой, имел три этажа, и на последнем — балкон, опирающийся на ионические колонны. Обеденный зал располагался на втором этаже, и от столовой в Фермерском дворце существенно не отличался. Даже стол раздвижной, на двенадцати ножках, и пейзажи на стенах (явно восемнадцатого века, с римскими руинами, ажурными деревьями, фонтанами и водопадами).

Супруга хозяина Наталья Павловна Строганова была темноволосой дамой, как говорят, с остатками былой красоты. Прямой нос, выразительные глаза и нарождающиеся морщины на открытом лбу.

Сели за стол, накрытый с вполне купеческой роскошью: дорогой фарфор и хрусталь. Гогель расположился рядом с Сашей.

Меню было, слава Богу, не постным.

Но Саша думал о положении Гучковских рабочих, и кусок в горло не лез.

— Вас что-то расстроило, Ваше Императорское Высочество? — спросила Наталья Павловна.

— Да, — признался Саша. — На экскурсии от мануфактур-советника Гучкова мне, скажем так, не всё понравилось. У него рабочие спят посменно по шесть часов мужчины и женщины в общей спальне. Стиль, по-моему, более уместный на каторге, чем для людей, которые ни в чем не провинились. Да и для каторги, по-моему, перебор.

— У Александра Александровича очень доброе сердце, — предъявил Гогель стандартное оправдание.

Саша возвел очи к расписному плафону на потолке и мысленно посчитал до десяти.

— Не в том беда, что у меня доброе сердце, — сказал он, — а в том, что не только у меня. Моё сердце в оковах разума, — усмехнулся он, — я понимаю, что на улучшение положения рабочих нужны деньги, а взять их можно либо из казны, где их нет, либо из кармана промышленника. Я верю, в общем, что у Гучкова еще не самая плохая ситуация. Есть и похуже. А если мы заставим промышленников сократить рабочий день и построить для рабочих нормальное жильё, это ударит по их бизнесу, он начнёт медленнее развиваться, а значит, в будущем положение рабочих будет только хуже.

Но оставить, как есть, тоже нельзя, потому что революции делают люди с добрым сердцем. И они найдутся.

Я пока не понимаю, где тот царский путь, который позволит и не допустить рабочих бунтов, и не сгубить нашу ещё слабую промышленность. Видимо, надо считать. Это тема для работы целой комиссии.

— Государь знает об этом, — сказал граф, — будет комиссия.

— Я пишу отчет о моем путешествии, — признался Саша. — Может быть, у меня свой взгляд на вещи.

— А бунтов пока нет, слава Богу! — заметил Строганов.

— Мне вспоминается история последнего пожара в Зимнем дворце, — сказал Саша. — Который был двадцать лет назад. Мне про него рассказывали. Его же просто прое… не заметили вовремя, точнее почувствовали запах дыма, но не поняли, откуда он, и не приняли должных мер.

— Да, — кивнул Гогель. — Ещё за два дня почувствовали запах, но так и не смогли найти источник огня, пока не разобрали пол Фельдмаршальского зала, и тогда одна из фальшивых зеркальных дверей рухнула, и языки пламени вырвались в человеческий рост.

— Вот именно, — сказал Саша. — Спасибо, Григорий Федорович. А причина была в том, что в Фельдмаршальском и Петровских залах были установлены фальшивые деревянные стены, и в зазор между деревянными и каменными стенами были выведены дымовые трубы из дворцовых подвалов. То есть дерево тлело долго, но никто этого не видел, и не мог видеть.

А теперь представьте фантастическую ситуацию: во дворце есть человек, который видит сквозь стены. А вот стоит он в Фельдмаршальском зале и замечает, что на обратной стороне деревянной стены тлеет огонь и медленно ползёт к перекрытиям потолка, которые он тоже видит за лепниной и штукатуркой. Провидец этот кричит: «Пожар!» И все смотрят на него, как на сумасшедшего. Потому что даже малейшего запаха дыма ещё не слышно.

— Не вы один видите сквозь стены, Ваше Императорское Высочество, — улыбнулся граф, — но люди ваших взглядов предлагают разбить окна в Фельдмаршальском зале. Я ведь тоже знаю историю того пожара. Что будет, если разбить окна в горящем здании?

— Доступ кислорода, — сказал Саша. — Да, полыхнёт так, что мало не покажется.

— Я слышал, что вы интересуетесь химией, — заметил Строганов.

— И ей тоже, — небрежно обронил Саша. — Но ваша аналогия страдает. Во-первых, я не предлагаю бить окна, когда пожар уже начался, я предлагаю предотвратить возгорание. А для этого не надо прятать дымовые трубы под стены. Потому что ничего не увидим. Кстати, если не ошибаюсь, разбить окна приказал мой дедушка.

— Государь Николай Павлович пожалел людей, которые задыхались от дыма, — сказала графиня.

— Вот именно, — согласился Саша. — Может быть не стоит заставлять людей задыхаться в дыму из страха, что полыхнет?

— Опасно этого не делать, — заметил Строганов. — Я ведь читал всё вами написанное, Ваше Императорское Высочество. И когда читал, очень живо вспоминал моего тестя, который в юности был якобинцем.

— Перебешусь да? — усмехнулся Саша.

— Он отошёл от прежних взглядов, — политкорректно ответил граф.

— Не перебешусь, Сергей Григорьевич! Я слишком ярко вижу огонь под стенами и моих внуков, которые в нём сгорают.

Граф приподнял брови и слегка усмехнулся.

— Ну, конечно, — сказал Саша. — Ещё бесполезно кричать: «Пожар!»

Он, было, принялся за жаркое, но спросил:

— А за что ваш тесть прослыл якобинцем?

— Он не прослыл, — сказал граф. — Он был им.

— Серж, позволь я расскажу о папа́, — вмешалась Наталья Павловна.

Граф кивнул.

— Мой отец Павел Александрович Строганов родился в Париже в 1774 году, — начала графиня. — И его родным языком был французский. Только спустя пять лет его родители вернулись в Россию и привезли с собой из Парижа вместе с сыном найденного для него гувернера Шарля-Жильбера Ромма. И только в России папа́ начал учить русский и основы Православной веры.

В 1786-м он смог снова уехать за границу для продолжения образования. Его сопровождал его воспитатель Ромм, и отец моего мужа барон Григорий Строганов, приходившийся папа́ кузеном.

— Да, — кивнул Сергей Григорьевич, — отец собирался тогда учиться в Страсбургском университете.

— В первые месяцы 1789-го они оказались в Париже, — продолжила Наталья Павловна. — Сначала их занимали науки, фехтование и верховая езда, и они собирались слушать лекции в Сорбонне. В феврале, чтобы не тратить время на пустые обязанности, которые налагало на папа́ его имя и положение, Ромм предложил ему сменить имя. Так появился в нашей семье Поль Очёр. Очёр — это река в нашем Пермском имении.

— Тогда в Париж пришло известие о кончине моего деда Александра Николаевича Строганова, — сказал граф, — и мой отец вынужден был вернуться в Россию вместе со своим гувернером. Юный Павел Александрович и Ромм остались в Париже одни.

— А в июне папа́ вместе с Жильбером Роммом начали посещать заседания Генеральных штатов в Версале, — продолжила Наталья Павловна.

— А 14 июля взяли Бастилию, — заметил Саша.

— Да, — кивнула графиня. — Но всё было мирно, и папа́ писал моему деду, что им с гувернёром в Париже ничего не угрожает. Но Ромм начал посещать народные сходки и митинги вместе со своим воспитанником и чуть не ежедневно ездить в Версаль на заседания Национального собрания.

— Здорово! — восхитился Саша. — То есть на заседания и Генеральных штатов, и Национального собрания можно было просто с улицы прийти?

— Да, — подтвердил Сергей Григорьевич, — заседания были открытыми.

Саша вздохнул.

— Мне бы такого гувернёра!

Гогель насупился и отвернулся.

— Ромм плохо кончил, — заметила графиня. — Несколько лет спустя он поддержал восстание санкюлотов первого прериаля, и был приговорен к смерти.

— Гильотинировали? — поинтересовался Саша.

— Нет, — возразила графиня. — Осуждённые дали клятву не отдаваться живыми в руки палача. И клятву свою исполнили. Они достали через сторожей тюрьмы два кинжала. Жильбер Ромм первым вонзил нож себе в сердце и упал мертвым. Его друг Сурбани выхватил кинжал из раны Ромма и тоже ударил себе в грудь. Так же поступили и четверо их товарищей. Троих из них, ещё живыми, всё-таки послали на гильотину, но Сурбани умер в повозке, так что только двое оставшихся окончили жизнь на эшафоте.

Граф Строганов внимательно посмотрел на жену, потом на Сашу, потом опять на жену.

— Может быть не надо, Натали, — сказал он, — Великий князь ещё очень юн.

Саша усмехнулся.

— Я помню эту историю, — признался он. — Читал, кажется, у Карлейля.

— Вы читали Томаса Карлайля? — поинтересовался граф.

— Конечно, — кивнул Саша. — Как можно такое не читать! Я его помню не блестяще, но историю героев прериаля невозможно забыть. Рядом можно поставить разве что казнь Дантона и подвиг Шарлотты Корде.

Гогель посмотрел с некоторым удивлением. «Французскую революцию» он у Саши не видел.

— Значит, всё-таки подвиг? — спросил граф.

— Убийство Марата? — поинтересовался Саша. — Конечно. Мало того, что он был фанатиком, так ещё и отправил на смерть Лавуазье. Из мелкой зависти. Потому что Лавуазье был серьёзным учёным, а Марат — шарлатаном, лечившим «животным магнетизмом».

— Лавуазье был казнён как откупщик, — заметил граф.

— Формальная причина не важна вообще, — возразил Саша. — Уж, не говоря о том, что это обратное действие закона. Люди занимались при монархии вполне законной деятельностью: собирали налоги по воле короля. А потом их за это казнили.

— Мне показалось, что вы восхищаетесь Французской революцией, — заметил Строганов.

— Некоторыми её деятелями — да, — согласился Саша. — А сама революция — предмет не для восхищения, а для изучения. Это учебник. По большей части того, как не надо. Не стоит созывать Генеральные штаты, чтобы поднять налоги для приведения в порядок финансов, которые сам и расстроил. Вообще стоит, но не для этого. Вот уж действительно бить окна в горящем доме.

Не стоит запирать зал заседаний, потому что всегда найдётся Зал для игры в мяч, а те, кто там соберутся, будут куда радикальнее прежних.

Если же начал репрессии, тебе их не миновать: тот, кто ставит гильотину на площади — ставит её для себя.

— Вы на редкость разумно рассуждаете для своего возраста, — польстил граф.

— Спасибо! — улыбнулся Саша. — Так что там дальше? Как ваш отец стал якобинцем, Наталья Павловна?

— В январе 1790-го Ромм основал Клуб друзей закона, — продолжила графиня. — И в списке первых членов клуба было и новое имя его воспитанника.

— Это был якобинский клуб? — поинтересовался Саша.

— Ещё нет, — сказала Наталья Павловна, — но они стремились влиять на ход голосования в Национальном собрании.

— Сколько же лет было вашему отцу? — спросил Саша. — Шестнадцать?

— Да, — улыбнулась графиня. — Так что трудно назвать это его разумным выбором.

— Мне меньше, — усмехнулся Саша, — но граф считает, что я достаточно разумен.

— В июне того же года Ромм устроил праздник в честь годовщины клятвы в зале для игры в мяч, — продолжила Наталья Павловна. — Вы ведь помните, что это за клятва, Ваше Императорское Высочество?

— Конечно, — кивнул Саша. — Депутаты дали клятву не расходиться, пока не выработают конституцию.

— Да, — кивнула графиня. — И на этом празднике Ромм познакомил папа́ с Дантоном и Робеспьером. И отец был среди тех, кто подписал обращение «Общества друзей клятвы в Зале для игры в мяч» к Национальному собранию Франции.

— Супер! — сказал Саша. — Я не поклонник Робеспьера, но я бы хотел оказаться там, в эпицентре событий.

— Это ещё не всё, — вздохнула Наталья Павловна. — Заседания Клуба друзей закона происходили в доме Теруань де Мерикур.

— Кажется, она участвовала во взятии Бастилии? — предположил Саша.

— Да, — сказала графиня, — и в походе женщин на Версаль.

— Это когда в Париж не завезли хлеб?

Наталья Павловна кивнула.

— Женщины, всю ночь простоявшие в очередях у булочных, двинулись на Версаль с ружьями, пиками и пистолетами, выкрикивая: «Хлеба!». Теруань де Мерикур была в большой шляпе, украшенной перьями, а на её мужском поясе висела сабля и два пистолета.

Саша усмехнулся.

— А папа́ был слишком юн, чтобы не влюбиться, — продолжила графиня. — Хотя «красная амазонка» была старше него на 12 лет. Он купил для Клуба библиотеку (на деньги отца), которой и заведовал. А в августе 1790-говступил в Клуб якобинцев, и в подтверждение ему был выдан диплом за подписью председателя и трех секретарей.

— Насколько он был самостоятелен в этом решении? — спросил Саша. — Или это было частью системы воспитания мсье Ромма?

— Конечно, он был под влиянием гувернера, но его якобинство было более, чем серьёзным. Он перевёл на русский язык «Декларацию прав человека и гражданина» и восхищался речами Мирабо.

— Ну, Мирабо — всё-таки не Робеспьер, — заметил Саша. — Был убежденным монархистом и выступал за вето короля.

— Папа́ считал его гением и мечтал когда-нибудь стать Мирабо для России. В конце концов слухи о русском якобинце дошли до российского посланника в Париже. А от него — до императрицы Екатерины Алексеевны.

Глава 26

— Государыня сразу всё поняла, — продолжила Наталья Павловна, — и поручила передать петербургскому губернатору генералу Брюсу, чтобы тот сказал моему деду, что учитель его сына Ромм, сего человека молодого, ему порученного, вводит в клуб Жакобенов и Пропаганды, учрежденный для взбунтования народов противу властей, чтобы он сына своего из таковых зловредных рук высвободил, а граф Брюс того Ромма в Петербург не впустит.

Дед мой послушался, конечно, приказа императрицы, а Ромм с воспитанником подчинились приказу деда, покинули Париж и поселились в маленькой деревушке Жимо в Оверни.

Там заболел и умер старый слуга отца — Клеман. Ромм не допустил к умирающему священника и устроил гражданские похороны.

— Как же быстро господа революционеры переходят от провозглашения религиозной свободы к её подавлению! — усмехнулся Саша.

— Весть об этом дошла до России и стала для дедушки последней каплей. И он послал во Францию кузена папа́ Николая Новосильцева с поручением забрать его у Ромма и отвести на родину.

— Автора «Уставной грамоты Российской империи»? — поинтересовался Саша.

— Да-а, — протянул граф, — вы её тоже читали?

— Конечно! Как я мог не читать предшественников?

— Но она была уничтожена!

— Рукописи не горят, — сказал Саша. — Я уже говорил об этом дяде Косте, когда мы с ним обсуждали знаменитый труд господина Радищева. Константин Николаевич начал со мною спорить, но я уже не первый раз убеждаюсь в том, что это так. Не горят рукописи!

— Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», — заметил Строганов. — И он сгорел.

— Значит, не был написан от сердца, — предположил Саша. — То есть не был в высоком смысле рукописью. Иначе уже всплыл бы где-нибудь. Так удалось будущему автору первой российской конституции увезти из революционной Франции первого русского якобинца?

— Да, — кивнула графиня. — Папа́ расстался со своим воспитателем в декабре 1790 года. Пути их разошлись. Ромм был избран в Конвент, голосовал за казнь короля и составил революционный календарь. А отец вернулся в Россию.

Императрица, однако, выслала его в подмосковное имение Братцево, где он женился моей матери Софье Владимировне, урожденной княжне Голицыной, и у него родился сын Александр.

Только после смерти Екатерины Великой, в царствование его крестного, императора Павла, он смог вернуться в Петербург. И там возобновил знакомство с цесаревичем Александром Павловичем, с которым был дружен с детства. Цесаревич тогда и сам увлекался идеями Французской революции и называл себя якобинцем.

— Но почему-то бунтаря не получилось из царя, — не удержался Саша.

— Вы что-то цитируете? — спросил граф. — Или это экспромт?

— Это десятая глава «Евгения Онегина», — сказал Саша.

— Пушкин её сжёг, — заметил Строганов.

— Не сгорела, — возразил Саша.

— Никогда не слышал этой фразы, — признался граф.

— Может быть, путаю, — пожал плечами Саша. — Но ведь всё ушло в свисток?

— Не совсем, — возразила графиня. — Именно папа́ предложил государю создать «Негласный комитет» для подготовки реформ, в том числе освобождения крестьян. Туда же вошли Новосильцев, князь Чарторыйский и князь Кочубей.

— В кругу интимнейших друзей, свободомысленных князей, чернил прожектами бумагу, — процитировал Саша. — Это оттуда же.

— Я слышал о том, что вы любите приписывать свои стихи другим авторам, — заметил граф.

— Ага! — усмехнулся Саша. — А ещё я люблю приписывать Бетховену мои музыкальные пьесы. Но не суть. Я слышал, конечно, о «Негласном комитете». Они сделали что-то конкретное?

— Объявили амнистию пострадавшим при Павле Первом, открыли границы, разрешили ввозить из Европы книги и товары, — сказала Наталья Павловна.

— Что ж, немало, — согласился Саша. — Да я не в упрек вашему отцу говорю и не в упрек дедушкиному брату. Это в порядке самоиронии. «Чернить прожектами бумагу» у меня тоже получается наиболее успешно.

— Были не только «прожекты», — вступился за родственника граф. — Тесть, пожалуй, больше всех остальных стремился выйти из сферы «неопределенных разговоров» и перейти к государственным преобразованиям. Он разработал «Общий кодекс» — план государственного устройства России.

— Понятно, — улыбнулся Саша, — ещё один предшественник. Не читал. Насколько у него была законченная конституция?

— Не совсем, — сказал граф. — Некоторые статьи только намечены. И он был решительным сторонником улучшении крестьянского быта.

— Освобождения крестьян? — спросил Саша.

— Да.

— Терпеть не могу эту лицемерную формулировку! Причем тут быт?

— Ещё говорят: «эмансипация», — заметила графиня.

— Угу! — отреагировал Саша. — Чтобы не очень краснеть, можно и на латынь перевести.

— В российском обществе не так много сторонников этой идеи, — заметил Строганов. — Поэтому её приверженцы стараются выражаться осторожнее.

— Да, — кивнул Саша. — Я знаю. Но решение уже принято.

— Папа́ говорил почти то же, что ваш отец государь Александр Николаевич, — сказала графиня. И почти теми же словами: «Если в этом вопросе есть опасность, то она заключается не в освобождении крестьян, а в удержании крепостного состояния». И отец предложил все важнейшие дела обсуждать в Совете министров. И министерства действительно были созданы.

— Замечательно! — усмехнулся Саша. — Собирались принять конституцию, но всё свелось к небольшому улучшению администрирования: коллегии министерствами заменили. Ну, хотели, как лучше, а получилось, как всегда.

— Потом началась война, — вступилась за отца Наталья Павловна, — и реформы были отложены.

— В России всегда война важнее, — заметил Саша.

— Не мы её начали, — возразила графиня.

— Это же был ещё не 1812-й, — сказал Саша. — Война была не на территории России.

— Да, — согласился граф. — Для государя Александра Павловича стало важнее явиться спасителем Европы.

— Чем своей родины, — продолжил Саша. — Это мы любим: Европу спасать. Независимо от желания спасаемых.

— Бойня, устроенная Наполеоном, точно не была благом, — сказала Наталья Павловна.

— Согласен, — кивнул Саша. — Если бы он остался в истории только автором кодекса, его не в чем было бы упрекнуть. Но он всё-таки принял кодекс, несмотря на войну.

— «Негласный комитет» был расформирован уже в 1803 году, — продолжила графиня, — и его заседания прекратились.

— На два года хватило, — резюмировал Саша.

— Некоторое время папа́ был на дипломатической службе, а в 1807-м неожиданно для всех, уже будучи сенатором и тайным советником, поступил добровольцем на военную службу и возглавил казачий полк, находившийся под началом генерала Платова. Вскоре был награжден орденом Святого Георгия и получил чин генерал-майора.

— Перебесился? — поинтересовался Саша. — Или смерти искал? Вы мне рассказываете эту историю, видимо, как поучительную притчу. Взялся юный сумасброд за ум, оставил мечтания и стал военным. А мне она видится иллюстрацией к сюжету о России, как кладбище надежд. Мечтал стать Мирабо, а стал георгиевским кавалером. Я продолжить вашу историю могу. Прошел все войны Александра вместе с ним и вместе с ним брал Париж, и к заблуждениям бурной молодости более не возвращался. Так ведь?

— Не совсем, — сказала Наталья Павловна. — В 1813-м он взял с собой на войну восемнадцатилетнего сына, моего брата Александра. Они успели поучаствовать в «битве народов» под Лейпцигом, и отец был награжден орденом Святого Александра Невского. В феврале 1814-го в битве под Краоном во Франции, в разгар сражения, ему донесли о гибели моего брата. Извести о смерти сына настолько потрясло его, что он был не в состоянии завершить операцию и передал командование графу Воронцову.

Он так больше и не увидел Париж — город своей юности.

Два дня искал на поле боя тело сына, а потом попросил у императора разрешения покинуть армию и отвести прах в Петербург.

До конца он винил себя в его гибели, потерял интерес к жизни и вскоре умер от чахотки.

— Всё даже печальнее, чем я думал, — заметил Саша.

— Но юность свою тесть не забыл, — сказал граф. — Бывало, он чудил и вдруг уходил в комнаты слуг, садился с ними запросто обедать и наслаждался равенством.

— Завидую, — сказал Саша. — Вот этого не умею. Пытаюсь, но чувствую себя не в своей тарелке. Мне надо, чтобы собеседник хотя бы цезаря от Цицерона отличал, при этом мне совершенно безразлично его происхождение, национальность, пол и цвет кожи. Я прекрасно могу общаться с выходцем из крестьян, если у него университетское образование. С неграмотной помещицей из глубинки, наверное, не сумею. Это плохо, конечно. И надо бы что-то с этим делать. Переодеваться там в зипун, например, или как это называется, идти в народ и играть в Гаруна-аль-Рашида.

Граф усмехнулся.

Тут с улицы послышался стук копыт, крик: «Тпру!» и голоса.

Через минуту в комнату влетел лакей.

— Фельдъегерь Его Императорского Величества!

Саша задумался стоит ли вставать перед фельдъегерем. В конце концов, он же не сам Императорское Величество и наверняка младше по чину.

Все сидели, и Саша остался на месте. Но было как-то не по себе.

Гонец Его Величества зашёл вслед за лакеем.

Он был высок, усы имел светлые, а взгляд вполне стальной. На фельдъегере был темно-зеленый мундир с воротником стойкой, украшенным красными клапанами, и серые брюки. Золотые эполеты с красным подбоем. От плеча к груди — аксельбант. Когда он снял каску с гербом и белым султаном, под нею обнаружились короткостриженые русые волосы. Он поставил её на левую руку в белой перчатке, а правой выхватил саблю и салютовал ею представителю царствующей фамилии.

Саша величаво кивнул.

Посланец убрал саблю в ножны, открыл нагрудную сумку и вынул оттуда листок бумаги.

— Ваше Превосходительство! — обратился он к Гогелю. — Вам телеграмма от Его Императорского Величества. Из Петербурга.

Гувернёр всё-таки встал и с поклоном принял послание.

Пробежал глазами, помрачнел и протянул Саше.

Телеграмма имела наверху печатного двуглавого орла, но была написана от руки.

«Приказываю моему сыну великому князю Александру Александровичу немедленно вернуться в Петербург», — писал император.

— Ничего не отменяйте! — бросил Саша графу Строганову.

Тот вопросительно смотрел на Гогеля.

— Нам приказано немедленно возвращаться, — сказал он.

— Как же не отменять? — поинтересовался Строганов. — Приказ государя.

— Позвольте мне изложить мою позицию, — попросил Саша. — Только приехав в Москву, я встретился со студентами. Точнее, они меня встретили. Потом ночевал у ректора. После чего обедал с купцами и остановился в доме Морозовых. И вот теперь, когда меня пригласило дворянство, я наплюю на это и уеду из Москвы? Это что, не оскорбление?

— Дворянство поймёт, — сказал граф. — Приказ императора нарушить невозможно.

— То есть поймут, что их обидел лично государь? Это ещё не хватало, учитывая грядущую реформу и силу оппозиции. Пусть уж лучше на меня обижаются. Но не выйдет, потому что завтра о причине моего отъезда, хочу я этого или нет, будут знать примерно все.

Гогель вышел из-за стола и приказал:

— Александр Александрович! Пойдёмте!

— Мне приказано сопровождать Его Императорское Высочество до Петербурга, — доложил фельдъегерь.

И Саша вспомнил, что декабристов везли в Сибирь в сопровождении фельдъегерей.

Но остался сидеть.

— Папа́ принял эмоциональное решение, — упрямо возразил он. — Интересно, что ему про меня наплели? Я считаю, что в этом случае наш долг как подданных не отключить мозги и слепо подчиниться, а помочь исправить ошибку.

Гогель усмехнулся. Строганов выдал улыбку Будды.

— Я понимаю, что никто из вас не посмеет возразить, — продолжил Саша. — А я посмею. Обязуюсь завтра только слушать и улыбаться. Григорий Федорович, я возьму вину на себя, я несовершеннолетний.

— Не нам поправлять монархов, — сказал граф.

— Мне это нужно не за тем, чтобы хрустальными люстрами колонного зала полюбоваться, — возразил Саша. — Я не предлагаю ослушаться, я прошу отложить отъезд до завтра.

— Приказано немедленно, — напомнил Гогель.

— «Немедленно» — растяжимое понятие, — заметил Саша.

— Вставайте, Александр Александрович! — сказал гувернёр. — Нам надо ещё забрать вещи у Морозовых.

Саша нехотя поднялся с места.

— А во сколько поезд? — спросил он.

— Сегодня в шесть, — сказал Гогель, — успеем.

— А следующий? — поинтересовался Саша.

— Завтра в одиннадцать пятнадцать, — доложил гувернёр.

— Всего два состава в сутки? А потом?

— Александр Александрович! Мы едем сегодня.

— Завтра тоже в шесть, да? — не сдался Саша.

— Да, — кивнул Гогель.

— Ваше Императорское Высочество, разрешите обратиться? — вмешался фельдъегерь.

— Конечно, — сказал Саша.

— Есть ещё два, — отрапортовал гонец, — товарно-пассажирские. Но они идут медленнее: по 48 часов.

— Ну, уж! — поморщился Гогель.

Саша внутренне согласился, что да, не для белых людей.

Ему надо было остаться одному. Хоть на пару минут.

— Граф, извините, — обратился он к Строганову. — А где у вас туалет?

— Мишка! — бросил тот лакею. — Проводи великого князя.

Сортир был примерно той же системы, как в Александрии. Что говорило о продвинутости хозяина. На стене имелось бра со свечкой, которую предупредительно зажег Мишка.

Теперь можно было запереться.

Саша сел на крышку устройства, ещё не получившего названия «унитаза», и вынул из кармана записную книжку и короткий карандаш, похвалив себя за привычку всегда носить их с собой.

Вырвал листок и разорвал на две части. Написал несколько слов сначала на одной, потом на другой.

Как бы их не перепутать? Кто из них левый, а кто правый? Сложный вопрос. Ладно будем ориентироваться на социальную принадлежность.

Первую записку сложил вчетверо и сунул в правый карман, вторую — раз в восемь, до совсем миниатюрного состояния, и сунул в левый.

И нажал на спуск.

По приказу генерал-губернатора заложили карету. Саша обнял Строганова на прощанье и опустил ему в карман мундира первую записку.

Выразительно посмотрел на хозяина.

Заметил интересно? Гогель, кажется нет.

— Мне очень жаль, граф, что приходится так расставаться, — сказал Саша. — Хотелось бы что-нибудь подарить вам за гостеприимство, но не моя здесь воля.

— Может, ещё успеем, — обнадёжил гувернер, — до поезда два часа.

В карету сели втроём: Саша, Гогель и царский гонец. Кажется, так же, в сопровождении фельдъегеря на допрос по делу декабристов везли Пушкина. И «Наше всё» не преминул пошутить, что фельдъегеря ему дали для большей безопасности, чем можно гордиться.

Вскоре карета остановилась у особняка Морозовых.

Саша тепло попрощался с хозяевами и вручил мужской части фамилии часы, а женской — броши и булавки.

Старший Морозов попытался открыть крышку своего подарка, но Саша накрыл его руку ладонью и шепнул: «Не сейчас Савва Васильевич!»

Резко обернулся к своему камердинеру:

— Что, чемодан уже собран?

— Да-да, Ваше Высочество! — отрапортовал Кошев.

Саша перевёл взгляд на Гогеля.

— У вас был в шкатулке мой миниатюрный портрет. Успеем мы его графу подарить? Это приличный подарок для Его Сиятельства?

— Да, — кивнул Гогель. — Ещё полтора часа.

Давешний рыжий кот потерся о великокняжескую щиколотку и заурчал.

Саша взял его на руки и погладил.

Камердинер посмотрел с тоской и тихо вздохнул:

— Мундир будет в шерсти, Ваше Высочество! А нам к Его Сиятельству.

— Это сущая мелочь по сравнению с отменой дворянского обеда, — возразил Саша.

Гогель вручил ему миниатюру уже в карете. Подарок был в овале и снабжён крышечкой, по ободу шли редкие мелкие бриллианты, а с портрета смотрело совершенно детское лицо, которое Саша уже привык видеть в зеркале. Только нос был слегка спрямлён, уменьшая сходство с Павлом Петровичем, и одет герой был не в гусарскую курточку, а в мундир Лейб-гвардии Павловского полка с голубой лентой и звездой Андрея Первозванного.

* * *

Граф Строганов разумеется заметил, что Великий князь сунул ему что-то в карман, и, когда карета с гостями скрылась из виду, нащупал сложенную несколько раз записку.

Развернул и пробежал глазами.

Глава 27

'Граф! — начиналась записка. — Я практически уверен, что сегодня мы не уедем. У меня также есть идея, как пропустить завтра утренний поезд. Но пропустить завтра вечерний будет сложно.

Поэтому, нельзя ли перенести завтрашний приём на два-три часа раньше?

Если вы поможете мне опоздать на поезд сегодня, буду вечно благодарен'.

Строганов задумался, сложил записку и вернул в карман.

* * *

До дома Строганова доехали за полчаса. Саша вручил графу свой портрет и обнял старика на прощание.

— Жаль, что приходить так расставаться, Сергей Григорьевич, — вздохнул он.

— Ещё есть время, — заметил граф, чуть грассируя «р», — я хотел вам показать одну мою коллекцию.

«Волнуется он что ли», — подумал Саша. До сих пор аристократический акцент был практически не заметен.

— С удовольствием, — кивнул Саша.

И обернулся к гувернеру.

— Если недолго, — сказал Гогель.

Строганов повел гостя анфиладами роскошных комнат. Гувернёр увязался следом, фельдъегерь остался в приёмной.

Они оказались в зале, напоминавшем церковь: все стены в иконах.

Коричневые лики, серафимы с красными крыльями, тонкие копья, похожие на иглы, расписные одежды и кособокая архитектура. Честно говоря, Саша никогда не был фанатом древнерусского искусства.

— Пятнадцатый век? — предположил он.

— Шестнадцатый-семнадцатый, — поправил Строганов.

— Но до Никона? — спросил Саша.

— Да, — кивнул граф.

— Фамильные?

— Не все, — сказал граф, — что-то было написано по заказам моих предков, но большая часть коллекции образовалась несколько иным образом.

— Очень интересно, — поддержал Саша.

— Тогда было приказано отбирать старообрядческие иконы в скитах и молельнях, — начал Строганов, — и свозить на склады для того, чтобы сжечь. В сарае одного из монастырей был свален целый обоз икон, предназначенный для растопки печей.

— Да-а, — протянул Саша, — никто эффективнее не уничтожает русскую культуру, чем мы сами. Это дедушка распорядился?

Граф кивнул и отвел взгляд.

— Я тогда отправился к митрополиту Филарету, — продолжил Строганов, — и просил его дать согласие на то, чтобы я отобрал со склада то, что окажется пригодным для собрания старинных икон.

— Он согласился?

— Да, хотя был удивлён. И позволил мне распоряжаться в монастырском сарае, сколько угодно. Здесь лучшее: работы Ивана Соболя, Семена Бороздина, Истомы и Никифора Савиных, Прокопия Чирина.

Имена не говорили Саше ровно ничего. Разве что, кроме последнего: где-то слышал.

— Иван Соболь — новгородский иконописец, видимо, сын священника, был взят в Москву, в «государевы иконники», в конце шестнадцатого века, — объяснил Строганов. — Семен Бороздин — наш строгановский мастер, писал иконы для Благовещенского собора в Сольвычегодске.

— То есть не был царским мастером?

— Неизвестно. Но говорят, что был. Истома Савин был царским мастером, но писал и для моих пращуров. Как и сын его Никифор, которому заказывал иконы мой предок купец Никита Строганов, который сам был иконописцем-любителем. Прокопий Чирин тоже из Новгорода. Сначала переселился в Москву, где писал по нашим заказам и по заказам Годуновых, а во время Смуты переехал к нам, в Сольвычегодск. Но бедствия смутного времени не обошли стороной и наш город: он был разграблен и сожжён поляками. Тогда Прокопий Чирин вернулся в Москву, стал «государевым жалованным иконописцем» и расписывал царские хоромы.

Саша рассматривал иконы, силясь понять, отчего же народ тащится.

— Вам ведь не нравится, Ваше Императорское Высочество? — поинтересовался Строганов.

— Да, мне не нравится, — признался Саша. — Я и по вкусам моим западник. Джотто, Фра Анджелико и Ботичелли, не говоря о Леонардо, производят на меня куда большее впечатление. А ведь первые двое старше ваших иконописцев на 2–3 века. А у них уже синее него, яркие одежды, выразительные лица и цветущие сады.

— Анджелико — на век, — поправил Строганов.

— Не суть, — возразил Саша. — Ботичелли современник.

— Старше почти на столетие, — заметил граф.

— Тем более! Но у Ботичелли все движется, сияет и поёт. Помните его Благовещение?

— Которое? — поинтересовался граф. — Их несколько.

— То, на котором коленопреклоненный ангел в малиновых одеждах держит цветок лилии, а Мадонна стоит в полупоклоне: красное платье, темно-синий плащ с золотой каймой и ладони, обращенные к гостю, словно останавливая его. И её движение кажется продолжением движения ангела. А за открытой дверью виден пейзаж с зеленым деревом, рекой, светлым небом и какой-то крепостью на холме.

— Благовещение Честелло, — сказал Строганов. — Я думал, вы имеете в виду другое. Там, где ангел в белом стоит, сложив руки на груди.

— А! Оно, кажется у нас, в России. Тоже великолепно, но в нем меньше динамики и экспрессии.

— Оно в Италии, но может быть, мне удастся его приобрести, — мечтательно проговорил Строганов. — Сейчас обе картины во Флоренции. Вы видели литографии?

— Да, конечно, — кивнул Саша. — Я же не был во Флоренции.

Граф подвёл его к иконе с чуть более разнообразной гаммой, чем остальные.

— Это Никифор Савин, — пояснил он. — Смотрите и гора, и крепостная стена с башней на заднем плане.

— Не то! — возразил Саша. — Всё плоское, только три цвета: красный чёрный и золотистый. Не горы, а символы гор, написанные по канонам. Непропорционально маленькие ручки и ножки у персонажей. Ни воздуха, ни света! И обратная перспектива! Это шестнадцатый век, да?

— Семнадцатый, — признался Строганов. — Но перспектива уже не обратная. Здесь вы не совсем правы.

Саша окинул глазами стену.

— В большинстве случаев обратная, — резюмировал он. — И висящие в воздухе ножки мебели остроумно продолжены до пола. И это, когда на Западе уже творил Леонардо!

— Как вы не правы! — воскликнул граф. — Посмотрите, какое искусное письмо, какие изящные фигуры, какие тонкие узоры!

Саша только поморщился и покачал головой.

— Надо было сжечь? — поинтересовался Строганов.

— Боже мой, граф! — воскликнул Саша. — Мне никогда ещё не было так стыдно за моего деда, как сегодня! Мало ли что мне не нравиться! Это не причина предавать огню. Либерал тем и отличается от консерватора, что имеет мужество не сжигать то, что не нравится. Кстати, если мне удастся добиться прекращения преследований старообрядцев, вы бы были готовы вернуть иконы владельцам? Я имею в виду, естественно те, что вы спасли, а не те, что унаследовали.

— Наши иерархи будут против, — заметил Строганов.

— Против передачи икон?

— Против прекращения преследований.

— Разве начала не светская власть?

— Духовная усердствовала больше. Тысячи рукописей были сожжены, драгоценные каменья и богатые ризы содраны с икон, а сами иконы исковерканы и уничтожены, поморские монастырские кладбища были сравнены с землей, запаханы и засеяны травой. И это делали не светские власти, а миссионеры, посланные епархиальным начальством.

— Был такой китайский император Цинь Шихуанди — сожигатель книг, — вспомнил Саша. — Чем-то напоминает.

Хотя больше напоминало большевиков.

Строганов посмотрел с некоторым удивлением и продолжил.

— Светская власть опомнилась первой. Был создан секретный комитет по вопросам старообрядчества. И светские члены комитета были за смягчение политики. Граф Закревский, входивший в комитет, предложил разрешить старообрядцам принимать беглых попов, но в порядке, установленном властями.

— Тот самый? — удивился Саша. — Неоднозначная личность, как я посмотрю. А то я уже усвоил, что скотина.

— Тот самый, — кивнул граф. — Он не по доброте душевной. В результате гонений раскол только креп, а число староверов росло.

— Почему у нас каждый раз это заново проверяют? — усмехнулся Саша. — Репрессии в принципе не работают, только загонят проблемы вглубь.

Граф с сомнением покачал головой.

— По крайней мере, Закревский был убежден, что такой закон позволить спустить пар, вернет доверие народа к властям и послужит церковному примирению. А гонения только увеличат раскол общества и спровоцируют преступное приготовление элементов к пагубному нарушению существующего порядка.

— Умный человек, оказывается, — оценил Саша. — Не прошёл, конечно, проект?

— Церковные архиереи были категорически против, — сказал граф. — Зачем тогда всё: сожжение рукописей, уничтожение икон, разгром церквей и монастырей, ссылки иноков в Сибирь на каторгу!

— И такое было? — поразился Саша.

— И такое, — кивнул Строганов. — Митрополит Филарет употребил всё своё влияние на то, чтобы проект не был принят, и сам взялся подготовить доклад государю, где расписал все ужасы перехода священников в раскол. И государь Николай Павлович отклонил предложения секретного комитета.

— Это мой железный дедушка! — хмыкнул Саша. — А сам-то он что об этом думал? Мне кажется, если у человека есть свои выстраданные и продуманные взгляды, переубедить его невозможно. Только убить.

— Может быть, Николай Павлович это и хотел услышать, — предположил Строганов. — Он же начал преследования.

— Не понимаю, зачем это было нужно! Вообще!

— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Время! Мы опоздаем!

Граф вынул из кармана часы на цепочке и открыл крышечку.

— Ничего ещё минут десять, в крайнем случае, подождут.

И Саша испугался, что действительно могут подождать.

— Западноевропейское искусство у меня тоже есть, — сказал Строганов. — В соседнем зале. Это совсем недолго. Только одна картина.

Гогель посмотрел свирепо, но Его Сиятельству возразить не посмел.

Упомянутая картина оказалась двухметровым полотном с простым крестом в центре композиции. У подножия креста, у ног Богоматери, лежало тело мертвого Иисуса, руку которого благоговейно держала коленопреклонённая Мария Магдалина в средневековом платье. Вокруг было ещё несколько персонажей, которых Саша не опознал: видимо, ученики. Больше всего удивлял седобородый старик в оранжевых одеждах и белой чалме и католический монах в соответствующем одеянии, изобретенном более тысячи лет спустя.

— Вот, посмотрите, — сказал Строганов, — всё, как вам нравится: и небо, и деревья, и яркие цвета, и замок на дальнем холме.

— Цвета не очень яркие, — заметил Саша.

— Потемнели от времени, — парировал граф.

— Немного похоже на Джорджоне, — предположил Саша.

— Да! — воскликнул граф. — Венецианская школа! Но не Джорджоне, а Чима да Конельяно.

К стыду своему, Саша никогда не слышал этого имени.

— Джорджоне — один из его последователей, — добавил Строганов.

— Пьета? — спросил Саша.

— О, нет, Ваше Императорское Высочество! — возразил граф. — Оплакивание. Пьета — более узкий сюжет, который предполагает изображение только двух фигур: Богоматери и лежащего у неё на коленях или у ног мёртвого Иисуса.

И Саша отметил про себя, что эрудированный граф уел его уже не первый раз за вечер. Достаточно сказать, что Саша не помнил, что Лавуазье был откупщиком. Но там удалось как-то выкрутиться. За позорную ошибку с пьетой было чуть не стыднее, чем за дедушку.

— Я совершенно плаваю в истории искусства, — вздохнул Саша, — это ужасно!

— Да? — переспросил Гогель.

— Ну, что вы! — обнадежил граф. — Для своих четырнадцати вы не плаваете, вы просто летаете!

— А что за персонаж в чалме? — поинтересовался Саша, решив, что лучше минута стыда, чем век невежества.

— Иосиф Аримафейский, — объяснил Строганов.

Саша попытался вспомнить, кто это.

— Иудейский старейшина, в гробнице которого был погребён Иисус, — пришёл на помощь граф.

«Понятно, — подумал Саша, — больше никто не решился предоставить пещеру».

— Пойдёмте! — сказал гувернёр. — Десять минут прошло.

— Конечно, конечно, — сказал Строганов, — остался только подарок.

Они спустились на первый этаж и оказались в библиотеке.

Стеллажи книг до потолка, возле шкафов стоит деревянная лестница, похожая на епископскую кафедру в католическом храме. Даже с периллами.

Саша подумал, сам ли хромой хозяин добирается до верхних полок или посылает лакея? Последнее — вряд ли. Книги были чуть не на всех европейских языках. Или у Строганова есть библиотекарь? Скажем швейцарец или француз? Но всё равно приятно, что здесь можно ходить и рассматривать корешки, а не заказывать книги по каталогу, как в Александрийском дворце.

Обстановку библиотеки дополнял большой глобус на трехногой подставке, письменный стол и камин с бронзовой статуэткой Аполлона. Саша предположил, что века шестнадцатого.

Над камином — портрет вельможи в черном. Полностью седого и гладко выбритого. Судя по черному сюртуку героя, картина девятнадцатого века, не раньше. Видимо, папа́ хозяина.

А с потолка, украшенного лепниной, свисает позолоченная люстра с хрустальными подвесками.

В центре комнаты — рояль. Саша подумал, не сыграть ли для графа «К Элизе», но решил слишком не наглеть.

— Вот здесь у меня книги по истории искусства, здесь по нумизматике, — тоном экскурсовода объяснял граф. — А вот здесь история Французской революции.

Строгонов открыл шкаф, вынул толстый том в кожаном переплете с французским именем. И протянул Саше.

— Позиция автора несколько отличается от Карлайля, — заметил граф, — но, возможно, вам будет интересен взгляд на те же события с другой стороны.

— Я знаю, кто такой Жозеф де Местр, — улыбнулся Саша.

— Не будете читать? — поинтересовался граф.

— Обязательно буду, — пообещал Саша. — Надо же мне оценить аргументы моих политических противников.

— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Нам пора!

— Уже иду, — сказал Саша.

Сгрузил гувернёру де Местра и обернулся к Строганову.

— Будь моя воля, я бы поставил раскладушку в библиотеке и так и жил, — сказал Саша. — Мне чрезвычайно жаль с вами расставаться, граф. Думаю, нам бы было, что обсудить и о чем подискутировать.

И обнял Строганова на прощание.

— Как знать, — сказал граф. — Может быть, ненадолго расстаёмся.

Напольные часы пробили без пятнадцати шесть, так что вероятность успеть была не нулевой, особенно, если их подождут минут пять-десять.

Но Гогель отчаянно торопил. Они с Сашей и фельдъегерем буквально запрыгнули в карету. Кошев устроился рядом с возницей.

— Почему вы солгали, Александр Александрович? — спросил Гогель в дороге.

— Солгал? — удивился Саша.

— Я никогда не видел вас за чтением художественных альбомов ни до вашей болезни, ни после.

— А, это! — улыбнулся Саша. — Я читал их в моих снах. И Ботичелли, и Джотто, и Фра Анджелико. И в моих снах я был в Италии и видел в Ватикане Станцы Рафаэля, росписи Микеланджело и Собор Святого Петра. Я их описать могу. Хотя может быть не так подробно, как «Благовещение» Ботичелли. Так что я сказал правду, хотя и не всю. Строганов узнал картину по моему описанию. Где ещё я мог её видеть, если она во Флоренции?

— Да, — вздохнул Гогель. — Это и удивительно, что узнал.

— Вы видите пророческие сны? — не удержался фельдъегерь.

— Да, — сказал Саша. — Удивительно не то, что я их вижу, а то, что ещё не все об этом знают.

Когда они приехали на вокзал, была четверть седьмого, и Саша надеялся, что достиг цели.

Стояла послеполуденная жара. Слегка пахло дымом и людским потом.

Они вошли под дебаркадер.

Поезд был на месте, а паровоз под парами.

Навстречу им спешил обер-кондуктор.

— Ваше императорское Высочество! — воскликнул он.

Глубоко поклонился и отдал честь Гогелю.

— Ваше превосходительство! Слава Богу! Пойдёмте.

Проводил до купе и предупредительно открыл дверь.

Гувернёр вошел внутрь, не торопясь и с достоинством, а Саша медленно и обреченно. Они опустились на бархатные сиденья, паровоз издал свисток, и платформа начала медленно отползать назад.

Вдруг послышались крики и, кажется, спор.

И поезд резко остановился.

— В чём дело? — спросил Гогель.

Саша пожал плечами.

Дверь купе открылась. Там была целая толпа. Обер-кондуктор и фельдъегерь изобразили воинское приветствие, камердинер Кошев склонился чуть не пополам. Похоже, он был крайне взволнован. Лакей Митька и денщик Гогеля прятались у него за спиной.

— Ваше превосходительство! — начал обер-кондуктор…

* * *

Любезные мои, бесценные читатели!

Это была последняя прода четвертого тома.

Выкладка пятого тома начнётся ориентировочно в середине мая. Чтобы не пропустить, не забудьте подписаться.

Если вы ждете проду «Царя», её все нет, и вы не являетесь упертым антилибералом, вам может понравиться другой мой роман «Список обреченных», который из киберпанка стремительно превращается в альтернативную историю (а иногда и не очень альтернативную):

На АТ: https://author.today/reader/111262

«Букривер»: https://bookriver.ru/book/oleg-volkhovskii-spisok-obrechennykh---1

(Немного другая редакция, чем на АТ)

На «Букривере» есть накопительная скидка. То есть, если вы купили одну книгу, на каждую следующую у вас скидка, которая увеличивается на 5% с каждой следующей покупкой.

Там же выложены мои книги, в своё время выходившие на бумаге в издательстве «ЭКСМО»:

1) «Четвертое отречение» (роман-мистерия о пришествии антихриста в альтернативную Россию с католицизмом вместо православия):

Первый том: https://bookriver.ru/book/oleg-volkhovskii-chetvertoe-otrechenie-apostoly

Второй том: https://bookriver.ru/book/oleg-volkhovskii-chetvertoe-izmerenie-lyudi-ognya

2) «Иные» (роман-антиутопия о новой расе людей и о том, что разум и милосердие суть разные вещи): https://bookriver.ru/book/oleg-volkhovskii-inye

Космоопера «Кратос» частично выходила в издательстве «Крылов». Нравится не всем, но либералам обычно нравится:

Первый том: https://bookriver.ru/book/oleg-volkhovskii-kratos-1

Второй том: https://bookriver.ru/book/oleg-volkhovskii-kratos-2-pasynok-imperii

Третий том: https://bookriver.ru/book/oleg-volkhovskii-kratos-3-gorod-ubiits

Ваш преданный автор,

Олег Волховский.

Nota bene

Книга предоставлена Цокольный этаж, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

* * *

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Царь нигилистов – 4

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Nota bene