Потаённый Радищев. Вторая жизнь „Путешествия из Петербурга в Москву“ [Георгий Петрович Шторм] (pdf) читать онлайн

ГЕОРГИЙ ШТОРМ

ГЕОРГИЙ ШТОРМ

rr

отпа&гнбги:
Путешествия
ИЗ ПЕТЕрвурГА В МОСКВу“

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
МОСКВА*1965

8 Pl
Ш 92

Георгий Шторм, автор широко известных исторических
повестей и романов, раскрыл тайну великого русского писа­
теля-революционера А. Н. Радищева, о которой никто не по­
дозревал. В результате многолетних разысканий в архивах
Георгий Шторм установил, что А. Н. Радищев, написавший
и напечатавший в 1790 году знаменитое «Путешествие из
Петербурга в Москву», спустя годы после своего ареста и
ссылки продолжил работу над текстом этой уничтоженной
и запрещенной книги, расширил и усилил ее революционное
содержание и поручил близким ему людям организовать ее
тайную переписку в отдаленном монастыре.
Так оказалась опровергнутой легенда о Радищеве, яко­
бы сломленном жестокими преследованиями царизма. Со стра­
ниц книги Георгия Шторма встает, созданный на строго доку­
ментальной основе, живой образ Радищева — отважного борца
и опытного конспиратора, сумевшего обмануть своих пресле­
дователей и оставившего потомкам новый текст «Путешест­
вия» «во всей его зрелой силе и полноте».
История этого нового текста дана Георгием Штормом
на фоне общественного движения разных эпох и повествует
-о преемственности русских революционных традиций. «Пота­
ённый Радищев» — обстоятельное историко-литературное ис­
следование и одновременно увлекательный роман о предпри­
нятых автором поисках и о людях, с которыми он встречал­
ся на этом пути.
Книга представляет большой интерес для самого широ­
кого читателя.

Приношу сердечную признательность сотрудникам
государственных архивов и библиотек, помогавшим
мне в этой работе.
Автор

Радищев, рабства враг, цензуры избежал.
ПУШКИН

шибочно мнение, будто леген­
дарна только древнейшая история:
в новейшей легенд не меньше» — так утверждала редакция «Красного
архива», одного из старейших советских исторических журналов, в
первой его книге, вышедшей в 1922 году.
Немало легенд, сложившихся в дореволюционное время о нашей
истории, общественном движении и литературе, оказалось развеяно рус­
ской исследовательской мыслью за последние сорок с лишним лет. Но
легенды еще живут. Некоторые из них, утвердившись в литературо­
ведении, подчас закрывают от нас главное в жизни тех отечественных
литературных деятелей, которых мы так ценим и чтим, как их никогда
не ценили и не чтили в старой России.
Эта работа имеет своей целью покончить с одною из таких легенд.
Суть ее заключается в том, что автор «Путешествия из Петербурга
в Москву», первый русский писатель-революционер А. Н. Радищев в
5

конце героически прожитой им жизни якобы изменил своим убеждени­
ям и, разочаровавшись в революции, стал либералом; такой традицион­
ной точки зрения придерживаются некоторые советские историки и
литературоведы, и об этом же усиленно твердят современные исследо­
ватели за рубежом.
Посвященное тайной творческой истории «Путешествия» Радище­
ва, это исследование не ограничивается переоценкой уже известного —
в основе его лежат новые документальные материалы, добытые автором
в результате длительных разысканий и просмотра большого количества
архивных дел.
Чем кропотливее, чем шире и глубже труд исследователя, тем боль­
ше он дает удовлетворения.
Однажды редактор-издатель «Русского архива» П. И. Бартенев,
опубликовавший массу документов, записок и мемуаров XVIII —XIX сто­
летий, рассказал молодому Валерию Брюсову свой давнишний сон:
когда Бартенев занимался XVIII веком, приснилась ему как-то императ­
рица Екатерина II; удивленная и разгневанная его публикациями, она,
погрозив ему пальцем, спросила: «И откуда ты это мог узнать?!»1
Что говорить, сон подобного рода очень лестен для историка и
архивиста. Но тот же Бартенев, имевший большие литературные связи,
не стремился узнать, а тем более — напечатать что-либо особо «острое»
о Радищеве; отнюдь не отличаясь передовыми взглядами, он попросту
страстно и без разбора любил отечественную старину. Яркие страницы
прошлого даже заставляли его не раз спорить с цензурой. Тем не менее,
узнав весной 1872 года, что известный библиофил и библиограф
П. А. Ефремов задумал издать «все, какие печатались», сочинения
А. Н. Радищева, да еще с добавлением нового текста к оде «Вольность»,
Бартенев изумился и послал смельчаку письмо.
Оно хранится в Центральном государственном архиве литературы
и искусства (ЦГАЛИ), в личном фонде Ефремова.
«...неужели,—спрашивал своего адресата Бартенев,—и оду Ради­
щева вы надеялись провести? Как любопытно, что она написана еще за
три года до 21 генваря 1793! (то есть до казни французского короля Лю­
довика XVI.— Г, Ш.) Видно, русский человек, как скоро исполнится
какою-либо идеею, то развивает ее последовательнее иностранцев и у?ке
не остановится...»2
С этой бартеневской мыслью нельзя не связать вопрос, крайне важ­
ный, хотя и несколько необычный: известно ли нам, где и ко­
гда остановился Радищев как автор «Путешествия из
Петербурга в М о с к в у»?
Иначе говоря, можно ли утверждать, что творческая история «Пу­
тешествия» закончилась с его изданием? Не имела ли она еще какого-то
продолжения?
6

Для постановки такого вопроса есть основания: среди рукописных
копий или списков «Путешествия» известны такие, текст которых значи­
тельно дополняет первое издание 1790 года; исследователи отнесли
эти дополнения к ранней, допечатной редакции, но доказательств сво­
ему утверждению не привели никаких.
А не мог ли Радищев — после ареста и ссылки — вернуться к рабо­
те над своей уничтоженной книгой и попытаться ее восстановить и до­
полнить? «Конечно, нет!—скажут литературоведы.—Во всех трудах,
посвященных Радищеву, во всех изданиях его сочинений, в том числе и
в академическом, датой завершения авторской работы над «Путешест­
вием» считается 1790-й год».
В этом году Радищев напечатал книгу, ставшую знаменитой. Как
известно, он призывал в ней русское крепостное крестьянство распра­
виться со своими поработителями и «царям грозил плахою»; за это он
был арестован, судим и сослан в Сибирь.
Сын богатого помещика, бывший паж, получивший по воле импе­
ратрицы высшее образование в Лейпцигском университете, Радищев
пренебрег служебным положением, благополучием и карьерой, явно не
оправдав надежд, которые возлагал на него двор.
Прослужив недолго в Сенате, затем — в годы восстания Пугаче­
ва — в штабе Финляндской дивизии и выйдя в 1775 году в отставку, он
задумался над основным вопросом тогдашней русской действитель­
ности — над бедственным положением закрепощенного народа — и, ви­
димо, обдумывая какой-то план действий, стал замкнут и молчалив.
Секретарь Саксонского посольства в Петербурге Г. Гельбиг, на­
блюдавший Радищева в 80-х годах XVIII века, когда он уже был совет­
ником таможни, рисует его человеком самоуглубленным, сдержанным
и скупым на слова.
О замкнутости Радищева, надо думать занятого в эти годы вынаши­
ванием какого-то плана, говорит в интереснейшем неопубликованном
письме и А. Р. Воронцов.
Как президент Коммерц-коллегии будучи шефом Радищева по ра­
боте его в Петербургской таможне и, кроме того, лицом, весьма к нему
расположенным, А. Р. Воронцов в письме к брату Семену, русскому
посланнику в Лондоне, с грустью писал:
«...Я не знаю ничего более тяжелого, как потеря друзей, в особен­
ности, когда не распространяешь широко свои связи... Я только что по­
терял, правда, в гражданском смысле, человека, пользовавшегося уваже­
нием двора и обладавшего наилучшими способностями для государст­
венной службы. Его предполагалось назначить вместо г-на Даля*, и на
* А. И. Даль — директор Петербургской таможни.
7

этом поприще его помощь мне была велика. Это — г-н Радищев; Вы* не­
сколько раз видели его у меня, но я не уверен, что вы хорошо знали
друг друга. Кроме того, он исключительно замкнут послед­
ние семь или восемь лет (разрядка моя.—Г. Ш.). Я не думаю,
чтобы его можно было заменить; это очень печально. Не был ли он
вовлечен в какую-то организацию? Но что меня, однако, более всего
удивило, когда случившееся с ним событие стало широко известно, это
то, что я в течение долгого времени считал его умеренным, трезвым и
абсолютно ни в чем не заинтересованным, хорошим сыном, отцом и
превосходным гражданином... Он только что выпустил книгу под на­
званием «Путешествие из Петербурга в Москву». Это произведение
якобы имело тон Мирабо и всех бешеных Франции...»3.
Из текста приведенной выдержки следует, что замкнутость и со­
средоточенность Радищева на какой-то идее овладели им приблизи­
тельно в 1783 году. Это был год смерти его жены, Анны Васильевны.
Личное горе заставило его замкнуться и в полной отрешенности от все­
го задуматься над главным вопросом... Очевидно, около этого
времени (кстати, именно в этом году было разрешено частным лицам
заводить «вольные» типографии) у него зародилась мысль написать и
напечатать дерзновенную, вольнолюбивую и человечную книгу; он
решил, что в этом должна состоять его жизненная миссия и что он ее
выполнит даже при условии, если ценой его подвигу будет жизнь.
Никто, кажется, до сих пор не обратил внимания на строки в кон­
це второй главы «Путешествия». «Отче всеблагий,— неизвестно по
какой причине восклицает Путешественник, — неужели отвратишь
взоры свои отскончевающего бедственное житие свое
мужественно. Тебе, источнику всех благ, приносится сия
жертва...» (разрядка моя.—Г. Ш.) 4. Почему о мужественном конце
жизни и о какой жертве идет здесь речь?
Путешественника нельзя отождествлять с автором, тем не менее
им обоим иногда оказываются свойственны одни и те же биографи­
ческие черты. В данном случае Радищев, вне всякого сомнения, имел в
виду свою книгу и те последствия — вплоть до собственной физической
гибели,— которые издание ее могло ему принести...
30 июня 1790 года, по ордеру петербургского «главнокомандую­
щего», то есть генерал-губернатора Брюса, Радищев был арестован и
препровожден в Петропавловскую крепость. Поводом для ареста по­
служила напечатанная им в собственной, домашней типографии книга
«Путешествие из Петербурга в Москву».
По словам автора, она была издана в количестве 640 или 650 экзем♦ «Вы» — обычная форма обращения друг к другу в переписке братьев Ворон­
цовых.

8

пляров. Процесс печати длился около полугода и был завершен, скорее
всего, в конце мая; в нем приняли участие сослуживцы Радищева по
Петербургской таможне и крепостные из саратовского имения его
отца.
За какие-нибудь две-три недели о книге заговорили в столице, хо­
тя широкого распространения она получить не успела: Радищев роз­
дал несколько экземпляров знакомым, и, видимо, около семидесяти пя­
ти было продано в книжной лавке Зотова, причем двадцать шесть из
них поступило в нее от автора, остальные же принесены его дворовыми
людьми.
Экземпляр «Путешествия» не замедлили доставить императрице.
26 июня Екатерина приступила к внимательному изучению книги Ради­
щева, делая к особо острым местам замечания, сообразуясь с которы­
ми его следовало допросить.
Последняя (453-я) страница вызвала ее резонное соображение:
«...обещает сочинительпродолжение той книги (разряд­
ка моя. — Г. Ш.). Где ето сочинение, начато ли оно и где находится?»
Автор, узнав о предстоящем ему аресте, принял заблаговременно
меры: по его распоряжению весь оставшийся дома тираж «Путешест­
вия» был уничтожен — его сжег дворовый человек Радищева Давыд
Фролов.
Не привыкший к грубому обращению, душевно мягкий, с тонким,
чуть горбоносым лицом и взглядом темных проницательных глаз под
удивленно выгнутыми бровями, Радищев был отдан в полную власть
обер-секретаря Тайной экспедиции Шешковского, мозглявого старика
с женственной головой на тонкой шее и пустыми глазами, одетого в
серый, с медными пуговицами сюртук.
Екатерина говорила, что Шешковский «имеет дар с простым наро­
дом». Этот дар, очевидно, выражался в том, что он мог ловким ударом
полена сразу выбить допрашиваемому все зубы. Когда он умер, его мо­
гилу на Лазаревском кладбище в Петербурге украсил скромный памят­
ник с эпитафией: «Служил отечеству 56 лет...»
В Петропавловской крепости между обер-следователем и Радище­
вым начался поединок, продолжавшийся с июля по начало сентября —
два месяца и восемь дней.
24 июля Палата Уголовного суда вынесла автору «Путешествия»
приговор: «казнить смертию, а экземпляры книги, сколько их отобрано
будет, истребить».
8 августа Сенат утвердил этот приговор, а 19-го Государственный
(Непременный) совет утвердил решение Сената.
Только 4 сентября последовал указ о замене Радищеву смертной
казни ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, на десять лет.
9

В день объявления ему приговора волосы его стали белыми; сорок
три дня провел он в крепости, ожидая казни, и в минуты отчаянья грыз
свою серебряную ложку — на ней остались следы зубов...6
Закованного в кандалы, его увезли 8 сентября из Петербурга. По
ходатайству А. Р. Воронцова, кандалы были сняты с него в Новгороде.
20 декабря он прибыл в Тобольск.
Там он прожил до конца июля 1791 года, пока не пришло прика­
зание — ехать дальше. В январе 1792 года он уже был в Илимске, где
провел пять с половиною трудных лет.
Как человек деятельный, он занимался в Илимске многим: сельским
хозяйством, краеведением, минералогией, лечил местных жителей —
делал им прививки от оспы, писал философский трактат, составлял за­
писку о выгодах торговли с Китаем и предлагал назначить его началь­
ником экспедиции для открытия Северного морского пути.
В феврале 1797 года ему разрешили покинуть Сибирь и поселиться
в Малоярославецком уезде, Калужской губернии, в его «сельце» Нем­
цове. Потеряв по дороге вторую жену и друга, мать троих своих де­
тей — Е. В. Рубановскую, физически и душевно измученный, он при­
был в июле 1797 года на место своей второй ссылки, и за ним был
учрежден тайный надзор.
Такова канва жизни Радищева с момента его ареста до возвра­
щения из Сибири. Она общеизвестна, но напомнить ее читателю было
необходимо, чтобы приступить к тому, что менее известно, а затем —
к тому, что неизвестно совсем...
В 1798 году на стр. 11-й июльской книжки гамбургского журнала
«Минерва» появилось известие, что Радищев, находясь в Тобольске,
якобы «снова приготовил сочинение, подобное первому» и за такой
«проступок» был услан еще дальше. Как утверждает историк В. А. Бильбасов, автором этого сообщения был Г. Гельбиг, повторивший его в
своей книге «Русские избранники», вышедшей в Тюбингёне в 1809
ГОДУ

Гамбургский слух, повторенный спустя одиннадцать лет Гельбигом, до сих пор не подтвердился и, очевидно, был вызван обещанием
Радищева в «Путешествии» — встретиться «на возвратном пути» с чи­
тателем. Такова была сила волнующей умы и сердца книги, выношен­
ной в результате длительного раздумья, что она вполне могла породить
такой слух.
Сам же Радищев, возвратившись из ссылки, писал своему покро­
вителю А. Р. Воронцову, что ничто прежнее его уже не волнует и что
он более всего расположен к созерцанию лесов и полей.
«Что касается моих занятий,— признавался он в письме от 21 сен­
тября 1797 года, — то я читаю мало, не пишу совсем ничего, эта мания
уже давно прошла..., я брожу в лесу, но не для того, чтобы размыш­
10

лять... Я видел, как убирали рожь и яровые, видел
сенокос. Я наблюдал, но я запретил себе размыш­
ления» 7.
И далее — в письме от 8 марта 1799 года:
«Возвращенный на родину из самых недр Си­
бири, присмиревший во всех отношениях, я начал
толстеть, дни мои проходили похожие один на
другой...»8
Кроме того, сохранилось показание Радищева
на допросе в Петропавловской крепости. Говоря об
истреблении им перед арестом тиража своей книги,
он признался: «я всю ее велел собрать и все при­
надлежащие к ней макулатуры, поправки, черные
листы сжечь велел» 9.
Значит, казалось бы, у него не осталось ни пе­
чатных экземпляров, ни черновиков, необходимых
для дополнительной работы над текстом. Таким
образом, как будто нет основания думать, что он
когда-либо мог этот текст дописать.
Но, быть может, цитированные выше фразы в
письмах к Воронцову отражают временный упадок
духа Радищева либо введены им для перлюстраторов, с целью усыпить их бдительность? И не мо­
жет ли быть, что он обманул следователя и дал лож­
ное показание о сожжении черновиков?..
«Нет! — справедливо возразят сторонники
установившихся взглядов.— Предположениями без
доказательств никого убедить не удастся».
Традиция исключает всякую возможность до­
работки Радищевым книги после выхода ее из печа­
ти, а тем более после его ареста. Но прервем на
этом наш умозрительный диспут и обратим внима­
ние на один замечательный, вполне конкретный
предмет.
...Перед нами — рукопись в четвертую долю ли­
ста, писанная на голубоватой бумаге отличным по­
черком конца XVIII века, переплетенная в корич­
невую кожу с вытисненными на корешке крестами,
каждый — из четырех трилистников, упершихся
основанием в центр; на обороте форзаца с обычныКорешок переплета особого списка «Путешествия» —
списка Б, изготовленного в монастыре.

11

ми для того времени «мраморными» разводами — загадочная, сделан­
ная на иностранном языке запись. Эта рукопись — драгоценная копия
«Путешествия», снятая, однако, не с печатного издания и во многом
отличная от него.
А вот — та же рукопись, переведенная на микропленку; укрупнен­
ные строки заполняют матовый экран диаскопа и медленно ползут снизу
вверх; рядом—второй, параллельный аппарат, заряженный другой плен­
кой — микрофильмом цензурного экземпляра «Путешествия». Пишу­
щий эти строки сличает текст упомянутой рукописи с текстом цензур­
ного экземпляра — того, что побывал в руках самого Шешковского, «до­
машнего» заплечных дел мастера Екатерины И.
Строка за строкой, слово за словом идет сличение двух рукописей;
при этом оба микрофильма сличаются с третьим элементом — с не­
обычного вида фотоснимками; рукописные строки на них, снятые с
сильным увеличением, расплылись, и в расплывах проступили едва за­
метные очертания литер: это — сделанные путем особого фото­
графирования снимки зачеркнутых мест цензурной рукописи,
впервые прочитанных в инфракрасных лучах.
Листы рукописных книг, иногда ветхие, рассыпающиеся от прико­
сновения, как сухие листья; уходящие ввысь стеллажи с запахом духо­
витой сосны и терпкой двухсотлетней пыли; краски немеркнущих фре­
сок под косыми монастырскими сводами — искусный подвиг безвест­
ных русских мастеров!
О, великая страсть научного следопытства! Мрак и холод архив­
ных хранилищ; непролазный чернозем проселков при поездках в рай­
онные центры; упорная, неделями, месяцами, как говорят архивисты,
«ловля меченой золотой рыбки в Тихом океане», то есть нужной дета­
ли в необъятном документальном просторе; трудный и подчас безре­
зультатный расспрос людей, не всегда охотно готовых рассказать прав­
ду,— все сторицею возместится на перекрестках неожиданных поиско­
вых дорог...
Удалось найти многое. Но есть еще и ненайденное. Назовем хотя
бы протограф, то есть писанный рукой автора текст «Путешествия из
Петербурга в Москву». Мы ведь знаем только цензурный экземпляр —
копию, созданную тремя переписчиками, с отдельными поправками авто­
ра. О подлинной же авторской рукописи этой книги решительно ничего
не известно. Поэтому обратимся к спискам «Путешествия» Радище­
ва. Они стали появляться вскоре после его отъезда в сибирскую ссылку
и почти все повторяли текст книги, изданной в 1790 году.
В первой четверти XIX века, в особенности перед восстанием де­
кабристов, количество списков «Путешествия» резко увеличилось;
встречаются списки и более поздние — 40-х, 50-х и 60-х годов. В настоя­
щее время их насчитывается более семидесяти. Однако списков особого
12

состава, с текстом, существенно дополняющим издание 1790 года, д о
сих пор было известно только два.
Разумеется, далеко не все списки являются в историко-литератур­
ном отношении равноценными. Наибольший интерес и ценность пред­
ставляют списки с вариантами и дополнениями к первому изданию,
возможно еще скрывающиеся в частных собраниях и в архивах и остаю­
щиеся неизученными на протяжении многих лет.
К разряду таких лишь недавно замеченных исследователями руко­
писных копий «Путешествия» надо отнести список, хранящийся в Цен­
тральном государственном архиве литературы и искусства, с текстом
гораздо более полным, чем текст, напечатанный при жизни автора10;
рукопись эта введена в научный оборот Л. И. Кулаковой, обратившейся
к ее изучению сравнительно недавно и опубликовавшей результаты
своей работы в 1956 году11.
Между тем в газете «Правда» еще 18 декабря 1939 года, то есть за
семнадцать лет до названной публикации, появилась заметка о приобре­
тении этого самого списка Государственным литературным музеем; в
заметке сообщалось о большой ценности приобретенной рукописи, на­
много превосходящей текст первого издания «Путешествия» своей пол­
нотой.
Если бы исследователи тогда же обратили внимание на эти га­
зетные строки и занялись новым списком, они, возможно, узнали бы и
его историю, несомненно являющуюся важнейшим звеном в творческой
биографии Радищева. Но случилось иначе, и след бывшего владельца
рукописи — Георгия Ивановича Сафронова — на некоторое время за­
терялся в сумятице военных лет.
Так, при попытке разыскать Г. И. Сафронова — по первоначальным
сведениям справочного характера — выяснилось, что московский его
адрес (Малые Кочки, д. 7, корпус 6, кв. 243), указанный им при прода­
же рукописи, неверный и что он в этой квартире как будто не про­
живал. С другой стороны, оказалось, что в этом же самом доме, но
в другом корпусе и в другой квартире проживал Юрий Иванович Саф­
ронов, павший в 1942 году на фронте, когда ему было всего восемна­
дцать лет.
При всей близости имен «Георгий» и «Юрий» неполное совпадение
адреса и слишком юный возраст погибшего не позволили отождествить
этого юношу с бывшим владельцем списка. Кроме того, было неясно:
почему в доме № 7 по улице Малые Кочки, указанном Георгием Ива­
новичем Сафроновым, вместо него оказался Юрий Иванович Сафро­
нов, который, как затем выяснилось, никаких рукописей музеям не про­
давал?
Пришлось обратиться к архивам в поисках дополнительных све­
дений. Спустя недолгое время в одном из них была обнаружена перепис­
13

ка Г. И. Сафронова с Государственным литературным музеем12, откуда
рукопись попала потом в Литературный архив. По своему почерку,
стилю и содержанию найденные письма не оставляли сомнения, что их
писал человек вполне зрелый. Однако эти новые материалы, дающие
ряд интересных подробностей о приобретении списка Литературным
музеем, не только не помогли уточнить адрес Сафронова, но, пожалуй,
еще больше запутали его след...
К этой загадке еще придется вернуться, ибо она тесно связа­
на с историей рукописи, имеющей кресты на кореш­
ке переплета и таинственную запись на обороте фор­
заца.
Список «Путешествия из Петербурга в Москву», к которому мы
наконец подошли вплотную, — «родной брат» списка, проданного Ли­
тературному музею Г. И. Сафроновым, но, в отличие от музейного, со­
хранивший некоторые весьма интригующие элементы своей «родослов­
ной»; ее отдельные звенья будят столько вопросов, что обязывают нас
эту «родословную» углубить.
Такого необходимого углубления никем еще произведено не было.
Между тем история этого списка скрывает в себе величайшую тайну
русской литературной и общественной жизни конца XVIII века и по­
зволяет прочесть самую сокровенную и едва ли не самую значитель­
ную страницу жизни Радищева, о которой до сих пор никто ничего не
знал.
Но тут, естественно, возникнут вопросы. Если мимо этой тайны
прошли решительно все историки литературы, то чем же такое явление
объяснить? Как могло случиться, что целый радищевский мир
оставался в течение почти ста семидесяти лет неизвестным, и почему
его удалось обнаружить сейчас?..
Попытаемся на эти вопросы ответить.
Во-первых, автор данной работы не принял на веру выводы своих
предшественников и решил заново исследовать послуживший для этих
выводов материал.
Во-вторых, он приступил к разысканию, опираясь на известное по­
ложение Энгельса, что отсутствие материала, готового «в чистом виде для
закона», не должно останавливать самый процесс исследования, иначе
закон никогда не будет открыт13. Исходя из этого положения, автор на
документальной основе строил гипотезу, гипотеза же приводила к новой
документальной основе; в результате поиск расширялся и углублялся,
что можно сравнить со ступенчатым построением современных ракет.
В-третьих, архивные богатства России — в значительной своей час­
ти — приведены лишь теперь в надлежащий порядок. Исследователь же,
работавший в дореволюционных архивах, попросту не мог разыскать
многого.
14

Кроме того, сыграла огромную роль возможность использовать са­
мые разнообразные документы, предоставленная теперь каждому ши­
рокая доступность архивов в настоящее время, о чем еще несколько
лет назад нельзя было и мечтать.
Именно эти благотворные условия позволили автору так усложнить
и заострить свое разыскание о Радищеве, что внезапно оказалось воз­
можным и даже необходимым связать это имя с именем Грибоедова, и
притом — с самой неожиданной стороны.
Автор бессмертной комедии упомянут здесь не напрасно: Грибо­
едов займет свое место в этой работе, и оно окажется далеко не послед­
ним. Вот почему будет как нельзя более кстати частично процитировать,
а частично пересказать один документ.
В статье Н. В. Шаломытова «Два утра у Щепкина», помещенной
в «Ежегоднике императорских театров» (СПБ), сезон 1907—1908 годов,
вып. XVIII, на стр. 179 напечатано письмо Д. А. Смирнова, близкого
родственника А. С. Грибоедова, собиравшего материалы для его биогра­
фии более двадцати пяти лет. Письмо Д. А. Смирнова от 4 апреля
1857 года было адресовано хранителю Отдела рукописей Публичной
библиотеки А. Ф. Бычкову и начиналось так:
«У меня есть одно, хоть и небольшое, сочинение, содержание кото­
рого я не только не могу и не намерен объявить моим современникам,
но и даже слишком близким после меня нисходящим линиям. Одним
словом, я желаю, чтобы это сочинение было не только постумным*,
но и подспудным...»
Далее Смирнов запрашивал: можно ли внести в Публичную библио­
теку рукописное сочинение в наглухо заклеенном и запечатанном кон­
верте; «останется ли оно совершенно неприкосновенным, полной тай­
ной, никем ни вскроется, ни узнается, ни прочтется»; какое требуется
заявление, сколько нужно платить за это и выдает лй Библиотека кви­
танцию, по которой автор или его наследники могли бы востребовать
сданный на хранение манускрипт?..
Д. А. Смирнов значительную часть своей жизни занимался биогра­
фией Грибоедова — собирал для нее материалы. «Подспудный» харак­
тер упомянутого в его письме сочинения, скорее всего, указывал на же­
лание автора дополнить чем-то особенно важным именно этот свой
труд. По всему также видно, что Смирнов скрывал это сочинение в пер­
вую очередь от своих родственников — современников и потомков.
И хотя по его запросу можно было легко заподозрить, что он владеет
какою-то важною фамильною тайною, директор Публичной библиотеки
М. А. Корф наложил следующую резолюцию на это письмо:
♦ Посмертным.
15

«Императорская Публичная библиотека принимает и хранит книги
и рукописи только в видах общей пользы, т. е. общего употребления и
с полным на них правом собственности; подобное же условное хране­
ние рукописи неизвестного содержания не входит ни в ее обязанности,
ни в ее права и во всяком случае представляло бы никогда не встречав­
шийся пример такого действия, на которое она могла быть уполномо­
чена лишь особым высочайшим разрешением, исходатайствованным са­
мим просителем» и.
Но проситель, видимо, не пожелал обратиться к царю.
Спустя девять лет Смирнов умер в своем родовом имении Сущеве,
под Владимиром, а имение это вскоре затем сгорело со всеми находив­
шимися в помещичьем доме бумагами.
Есть основание полагать, что тайна «запечатанного конверта» бы­
ла грибоедовской тайной, и можно надеяться, что она в некоторой су­
щественной своей части, и притом касающейся Радищева, будет рас­
крыта на страницах этого труда.

1
адищев... едет по большой до­
роге,— писал об авторе «Путеше­
ствия» Герцен, издавая в 1858 году в Лондоне его книгу, — он сочувст­
вует страданиям масс...»1
На большой дороге русской литературы, указующей путь к избав­
лению от этих страданий, Радищев в России был первым. Но оценка
Герцена, данная этому произведению, была бы, наверное, еще более
высокой, если бы он знал, что за два года до этого одному русскому
книжнику удалось приобрести список «Путешествия», текст которого
по силе своего революционного звучания намного превосходил перво­
печатный текст.
Пять глав в этом списке имели важные дополнения; ода «Воль­
ность» была представлена в новой, пространной, редакции; кроме того,
текст включал в себя неизвестную ранее поэму «Творение мира». Объем
17

дополнений был значительным. Достаточно сказать, что одна только
«Вольность» оказалась больше печатной оды 1790 года почти на 270
строк.
В 1860 году сын Радищева, Павел, послал Герцену в письме этот
полный текст «Вольности» и получил от него какой-то ответ, который
до нас не дошел2. Павел Радищев, видимо, не посвятил своего коррес­
пондента в историю этого текста оды, то есть не связал его с новоот­
крытым списком, значение которого, скорее всего, было неясно ему
самому.
Более семидесяти лет пролежал этот список под спудом и до насто­
ящего времени еще не издан, хотя отдельные его элементы, выхваченные
из разных глав в качестве «разночтений», публиковались не раз. Но ни
время, ни обстоятельства создания этого текста, ни место его в твор­
ческой истории «Путешествия» до сих пор не установлены, а состав
данной рукописи далеко еще не изучен; поэтому не будет большим
преувеличением сказать, что список этот в строго научном смысле еще
«не вполне открыт»...
Перед нами опять та самая рукопись с крестами на корешке пере­
плета и загадочной записью на белой, оборотной стороне форзаца. На
первом месте рукописи, в левом верхнем его углу, чернилами помечено/
«1846 года»; в правом углу теми же чернилами: «№ 85»*.
<
Пора назвать и архивный «адрес» этого списка: Институт русской
литературы (ИРЛИ) (Пушкинский Дом), архивМ. Н.Лонгинова, шифр:
23470/CLVIII, б. 21; в научном обиходе он именуется «лонгинов­
ским» или же списком Б**).
Известно, что этот рукописный экземпляр «Путешествия» находил­
ся в библиотеке московского богача П. В. Голубкова, очевидно, по
смерти его был «куплен оттуда» книгопродавцем Зайцевским и 9 февра­
ля 1856 года перепродан им историку литературы, библиографу и соби­
рателю книг М. Н. Лонгинову. Его дочь, унаследовавшая его архив и
библиотеку, принесла их в дар Пушкинскому Дому в 1916 году.
Рукопись «Путешествия», попавшая таким путем в одно из госу­
дарственных хранилищ и существующая под указанным выше шифром,
является поистине драгоценной. Она представляет не меньший интерес,
чем самый оригинал данного варианта книги Радищева, хотя бы уже
потому, что раскрывает нам историю этого оригинала. Но займемся
прежде всего упомянутой записью, чтобы показать читателю всю важ­
ность загадки, мимо которой почему-то прошли историки литературы.
* Очевидно, инвентарный номер этого списка в рукописном собрании его вла­
дельца.
** В отличие от цензурного экземпляра «Путешествия», обычно обозначаемо­
го литерой А; список ЦГАЛИ, введенный в научный оборот Л. И. Кулаковой,
известен под литерой В.
18

0 tf) .

Запись

на румынском

Ù-4

Л cf.

языке, сделанная на
списка Б.

''СР

обороте форзаца

Так, серьезный исследователь «Путешествия» В. П. Семенников
поступил с этой записью просто: объявив ее «по содержанию своему не
представляющей интереса»3, он даже не счел нужным ее привести.
Я. Л. Барсков, автор изданного в 1935 году капитального труда о
«Путешествии» Радищева, опубликовал эти записанные на иностранном
языке строки вместе с переводом их на русский язык. «Первая строка
не поддается переводу»4,— сообщил он при этом и, не задавшись ни
единым вопросом по тексту переведенной записи, вникать в содержание
ее не стал.
Почти так же обошлись с этой записью и в первом томе академи­
ческого издания сочинений Радищева (М,—Л., 1938, стр. 477), где о ней
кратко сказано, что она — «малограмотная». Охотников заниматься ею
более не обнаружилось, и путь к исследованию был закрыт.
Но вглядимся в эти несколько строк, попытаемся вдуматься в их
смысл и значение и предоставим судить читателю, можно ли назвать их
неинтересными, или же здесь ошибка, относящаяся к числу «роковых».
Орешковые чернила выцвели и приобрели рыжеватый оттенок.
Клонящиеся вправо строки выведены плохо очиненным гусиным пером,
с грубым, небрежным нажимом и, очевидно, наспех. Почерк крупный
и твердый, но рука писавшего иногда слишком спешила и делала не­
нужные интервалы, разрывая на части слова.
Запись сделана на румынском языке, лицом, возможно, молдавско­
го или скорее — русского происхождения, русскими литерами и сильно
руссифицирована; во всяком случае, если писавший был молдаванином,
он, видимо, долгое время жил вдали от родины и основательно забыл
свой родной язык.
Изобразим для наглядности первую строку этой румынской записи
в точности так, как она написана:
В. ДРГ
ПЕНТРУ МОНА МЕУ............

Видно, что эта начальная (до сих пор еще не переводившаяся) стро­
ка записи представляет замкнутую фразу и носит характер восклицания
или обращения, так как после нее стоит восклицательный знак.
Видно также, что лицо, писавшее (или диктовавшее) эту началь­
ную фразу, сперва намеревалось оборвать ее на третьем слове, ибо да­
лее, до конца строки, идет пунктир; затем, очевидно передумав, автор
записи или тот, кому диктовал он, приписал чуть выше пунктира еще
два слова, но в таком сокращенном виде, что их легко принять за шифр.
Теперь приведем всю запись полностью, причем первую строку да­
дим уже в расшифрованном виде — так, как она прочитана нами:
ПЕНТРУ МОНА МЕУ В ДР!
АИСТА КАРТУ ДАРУЕШТИ ЛА
20

МИНЕ ПРЕБУНА ПРИ ETE:
ФАТА КО КОНИЦА АНКУЦА, 1800-го
АНЬ
ШИ БУНЪ ПРТЕТЕЛЬ, ТАТА ПАРЕ
НТТИ, TAT. КИПРГЯНЪ ЛА БИСЕРИ
КУЛУИ САРОВСК1И МОНАСТЫРЬ
ХАЗНОДАРЬ. АЧАСТА КАРТА СОФО
КУТЪ ПЕНТРУ МИНЕ.

Перевод:
«Уединенного жития моего ради для будущих ве­
ков дар !
Эту книгу дарит мне добрейшая приятельница,
благородная госпожа девица Аннушка, в 1 800 году, и
добрый приятель, отец наставник, отец Киприан,
братства Саровского монастыря казначей. Эта книга
изготовлена для меня»*.
Запись делится на две части и, вернее всего, сделана в два приема:
похоже, что сначала в ней упоминалась только девица Аннушка, после
чего была проставлена дата; по прошествии же какого-то, быть может,
и очень малого, времени тем же почерком и теми же чернилами был
дописан текст с упоминанием о Киприане, казначее монастыря.
Тем же почерком в нижней половине листа по-русски приписано:
«Чуд озо огр. игла. Телемахида»,— то есть дан в сокращенном и сильно
искаженном виде известный стих Тредиаковского: «Чудище обло, озор­
но, огромно, стозевно и лаяй»,—взятый Радищевым в качестве эпигра­
фа к «Путешествию» и напечатанный в книге издания 1790 года, на ее
выходном листе.
Эпиграф этот был приписан здесь либо по памяти, либо под чью-то
диктовку, так как писавший, видимо, не понимал того, что записывал,
и вместо слов «и лаяй» (и ругающееся**) написал бессмысленное
«игла».
♦ Слова «для будущих веков» в первой строке записи являются переводом
румынского «veac» или «veacurilor» («вякурилор»), очевидно скрытого под аббревиату­
рой (сокращением) «В.»; под этим же сокращением может скрываться и другое слово:
«velit» («велит») = великий, а под аббревиатурой «ДР.» — слово «dar» («дар»).
Оба словосочетания одинаково хорошо укладываются по смыслу в данный контекст.
Однако «вякурилор» + «дар» явно предпочтительнее, как более соответствующее всей
записи в целом, а также духу и значению «Путешествия» Радищева. В румынской
письменности конца XVIII века известен целый ряд сокращений, но очень возможно,
что в данном случае они относятся к числу произвольных, так как писавший поль­
зовался языком, который он плохо знал.
Подробнее о первой строке румынской записи см. примечание 5-е к этой главе
в конце книги.
** Эпитет «чудища».

21

Такова возбудившая наш интерес запись. Зададим же себе ряд во­
просов, которые должны неизбежно возникнуть при мало-мальски вни­
мательном чтении этих десяти строк.
Прежде всего поражает первая строка записи, если только она вер­
но расшифрована нами: кто же этот неизвестный, так прозорливо оце­
нивший в 1800 году значение «Путешествия», кто он, рискнувший
в страшные годы павловского террора сберечь тайную книгу, как дар
для будущих веков?..
Был ли этот человек монахом или мирянином, решить трудно.
Ведь заимствованное из греческого румынское слово monastu означает
и «монашество» и «отшельничество», но главным образом «одиночест­
во», «мирское уединенное житие»5.
Как видно из последней строки записи, эта рукопись, существенно
дополняющая издание 1790 года, была специально переписана для неиз­
вестного лица. Следовательно, ее списывали с какого-то подлинника,
отличавшегося от печатного текста важнейшими дополнениями. Кто же
такая эта румынская или молдавская «благородная госпожа девица Ан­
нушка»? Какое отношение имела она к Румынии или Молдавии? Поче­
му она владела и распоряжалась драгоценным подлинником? И как он
к ней попал?
За этими вопросами возникает другой: почему изготовленную для
неизвестного лица рукопись дарит ему совместно с «благородной гос­
пожой девицей Аннушкой» монастырский казначей Киприан? Оче­
видно, казначей организовал в монастыре переписку рукописи. Но ста­
точное ли это дело, чтобы монастырские казначеи поручали кому-либо
из братии переписывать запрещенный, а местами прямо-таки богохуль­
ный текст:
...Власть царска веру охраняет,
Власть царску вера утверждает,—
Союзно общество гнетут...

Странно, крайне странно видеть эти и подобные им строки в руко­
писи, переписанной, да еще с таким старанием, в монастыре!..
Мысль снова возвращается к вопросу: кто же автор записи? Из
текста ее видно, что казначей Киприан был «добрым приятелем» и од­
новременно «отцом наставником» неизвестного лица —• то ли монаха,
то ли какого-то богатого вкладчика, знатного монастырского гостя. Но
монах вряд ли бы назвал «добрым приятелем» своего духовного отца.
Владелец рукописи состоял в приятельских отношениях и с деви­
цей Аннушкой и с казначеем Киприаном. Не книга ли Радищева уста­
новила между ними какую-то связь?
Нельзя также сразу решить: сам ли автор записи сделал ее собст­
венноручно или же продиктовал кому-то?
22

Неясна, кроме того, причина, заставившая писавшего поместить
тут же, на оборотной стороне форзаца, эпиграф из Тредиаковского:
какая в этом была нужда, если принять во внимание, что тот же эпиграф
должен был находиться на заглавном листе книги?
И, наконец, что это за Саровский монастырь, где, видимо, была пе­
реписана рукопись, то есть подлинно ли он Саровский? Во всяком слу­
чае, в литературе было высказано отрицательное мнение на этот счет...
Таков круг вопросов, вызываемых записью, которую исследователи
сочли неинтересной и не нашли нужным изучить.
Это было ошибкой, явным недосмотром ученых, не заметивших по
этой причине целый глубинный пласт в биографии Радищева; как уви­
дим дальше, так была упущена возможность собрать несобранное,
поставить в связь несоотнесенное, восстановить ряд отсутствующих
звеньев в истории русского общественного и литературного развития,
подчеркнуть новыми документальными данными его закономерность и
драматизм.
Исправим же эту ошибку: ознакомившись с текстом румынской
записи, не навлечем на себя упрека, что мы пренебрегли ею и прошли
мимо. Да заставит нас она «остановиться», задуматься, «прислушаться».
Так прикладывают ухо к земле, чтобы услышать вдали гул...

2
Находясь еще на подступах к самому разысканию, сделаем большое,
но необходимое отступление и уделим прежде всего несколько страниц
П. А. Ефремову, упомянутому в начале первой главы.
Пробудившийся в 60-х годах, в связи с обострением крестьянского
вопроса в России, интерес к Радищеву вызвал у одних стремление со­
брать и обнародовать его литературное наследство, у других же — твер­
дое намерение не допускать выхода его сочинений в свет.
30 марта 1868 года было снято запрещение с книги Радищева, но
с оговоркою: «чтобы новые издания сего сочинения подлежали общим
правилам действующих узаконений о печати»8. Иначе говоря, это был
по-новому сформулированный запрет.
III Отделение зорко следило за деятельностью издателей и типо­
графов, заблаговременно узнавало об их планах и сплошь и рядом их
расстраивало. В его Секретном архиве сохранилось дело 1868 года о вы­
сылке из Петербурга владельца типографии Михаила Кукель-Яснопольского, «поборника Герцена и К°», за напечатание ряда книг без
разрешения цензуры и «за прием заказа на сочинение Радищева «Путе­
шествие из Петербурга в Москву»7.
Этот факт, до сего времени неизвестный, надо думать, связан с
одною из ранних попыток П. А. Ефремова осуществить издание унич­
23

тоженной в 1790 году книги, необходимость в котором назрела давно.
С конца XVIII века, в особенности в преддекабристские и декабрист­
ские годы, «Путешествие» широко распространялось в списках. Одно­
временно такую же подпольную жизнь обрело и «Горе от ума» Грибо­
едова — текст комедии, включавший места, «не одобренные»цензурой.
В 1857 году III Отделение отмечало, что переписанные от руки копии
грибоедовской комедии «в бесчисленных экземплярах находятся по
рукам»8.
Несмотря на снятие запрещения с книги Радищева, цензура пресе­
кала все попытки издателей выпустить в свет «Путешествие». Вступив
в эту борьбу, рискуя многим, Петр Александрович Ефремов повел ее
с редким мужеством и настойчивостью и не прекращал на протяжении
сорока лет.
Он родился в 1830 году, в Москве, в доме своей матери, по Саве­
ловскому переулку на Остоженке, нынешней Метростроевской. Об
отце его во всех изданиях биографически-справочного характера сооб­
щается, что звали его Александр Павлович, что он читал лекции по гео­
графии в Московском университете, был другом Белинского и членом
кружка Грановского. Но сведения эти, сами по себе вполне достовер­
ные, относятся совсем к другому лицу.
Ефремов-географ и отец Ефремова-библиографа были однофамиль­
цами9. Путанице же немало способствовало то обстоятельство, что в
доме Ефремовых по Савеловскому переулку (как это видно из уцелев­
шей домовой книги 1843 года) некоторое время проживали В. Г. Белин­
ский и его брат Никанор 10.
В действительности, по документам Государственного историческо­
го архива Московской области, отца П. А. Ефремова звали Александр
Степанович; был он не географом, а полковником; начал же службу
рядовым, так как происходил «из солдатских детей»11.
В некрологе, посвященном библиографу Ефремову редакцией жур­
нала «Русская старина», сказано, что память его хранила массу литера­
турных знаний и воспоминаний, но многое было унесено им с собой в
могилу. Можно думать, что он располагал какими-то сведениями и об
интересующей пас рукописи. За это говорит и круг его личных связей
и тот район Москвы, где он жил долгие годы,— квадрат улиц и переул­
ков, с которым, как увидим впоследствии, тесно связана история двух
особых списков «Путешествия из Петербурга в Москву»...
Против дома Ефремовых, окруженный запущенным садом, стоял
большой дворянский дом Мухановых, приходившихся П. А. Мухановудекабристу, а также А. Н. Радищеву дальней родней. Три упиравшихся
в Остоженку переулка (ныне — Коробейников, Хилков и Турчаниновский) назывались в начале XIX века — по домовладельцам — Ушаков­
24

скими. Здесь тоже жили родственники Радищевых *. Есть основания
полагать, что в те годы один из принадлежавших Ушаковым домов посе­
щали Грибоедовы: Настасья Федоровна и ее дети Мария и Александр —
будущий автор «Горя от ума».
Петр Александрович помнил множество ярких деталей и фактов из
быта этого интересного и не вполне еще изученного уголка старой
Москвы. Так, он не мог говорить без волнения, вспоминая о соседке
Ефремовых — старой княгине Девлет-Кильдеевой, имевшей маленькую,
похожую на курятник карету, причем запрягались в нее не лошади, а
«пара» людей; эта каретка часто стояла у ближнего Зачатьевского мо­
настыря или у церкви Воскресения на Остоженке, куда приезжала мо­
литься княгиня; возили ее два камердинера, такие же древние, как она
сама...
С сохранившегося портрета Ефремова смотрит строгое и вместе
с тем доброе лицо человека со спутанными волосами и такою же спу­
танной, вьющейся, как дымок, бородкою, — лицо не то стряпчего, не то
антиквара в долгополом сюртуке и железных очках.
Он и был антикваром-книжником — собирателем рукописей, доку­
ментов, редких, замечательных книг и гравюр. Огромный запас истори­
ко-литературных знаний позволил ему издать под своей редакцией це­
лую библиотеку отечественных писателей; среди них — Фонвизин, Кан­
темир, Рылеев (Радищев), Лермонтов, Жуковский, Пушкин, Полежаев
(издание Радищева приходится взять в скобки, так как Главное управ­
ление по делам печати не допустило выхода его в свет).
Многолетняя дружба связывала этого неутомимого труженика с
семейством Якушкиных, в особенности с сыном декабриста, Евгением
Ивановичем, членом «Земли и воли». Ефремов снабжал Герцена руко­
писными материалами; то, чего нельзя было напечатать в России, пере­
сылал за границу для опубликования в «Полярной звезде».
Он получал от разных лиц множество писем, содержащих меткие
характеристики общественных и литературных деятелей, описания раз­
личных событий, эпизоды из прошлого, любопытные бытовые черты.
То сын Радищева, Павел, жаловался ему на горестные свои обстоя­
тельства; то внук декабриста Якушкина, Вячеслав, невзначай упоминал
о П. П. Пассеке, члене Северного общества, «который застрелился
после 14-го»12 (слух совершенно неизвестный в литературе о декабри­
стах) ; то Бартенев, захлебываясь от восторга, сообщал, что Жуковский
в своих письмах зовет Пушкина «сверчок моего сердца»13, и так далее
в таком же роде — литературные новости, анекдоты и эпиграммы почти
в каждом письме...
Ефремов разыскал на Волковом кладбище в Петербурге затерян♦ См. шестую главу этой работы.
25

ную могилу Белинского и приложил много усилий для сооружения ему
памятника. Организовав для этого сбор средств и возмущаясь их сла­
бым притоком, он гневно писал другу своему, исследователю народной
поэзии А. Н. Афанасьеву: «Неужели мы должны довольствоваться па­
мятниками барклаевскими и кутузовскими? У нас свои мощи есть!..» 14
Ефремов был в дружеских отношениях с сыновьями Н. Г. Черны­
шевского — Михаилом и Александром 15.
Он передавал в тюрьмы книги для чтения политическим заключен­
ным, хотя сам формально не состоял ни в какой партии. Тем не менее
его принадлежность к демократическому лагерю не подлежит сомне­
нию. Его доброе имя неотделимо от истории русской литературы, и
приходится лишь удивляться, что во втором издании Большой Совет­
ской Энциклопедии этого имени нет.
Между тем некоторые новые архивные документы делают еще бо­
лее привлекательным образ Ефремова. Как сейчас выясняется, он нахо­
дился «на периферии» первой «Земли и воли», и его петербургский
адрес — «У Семионовского моста, в доме Оржевской»— был конспира­
тивным адресом землевольца В. П. Касаткина, писавшего об этом
13 июня 1861 года Е. И. Якушкину из Москвы в Ярославль 16.
Выясняется также, что Ефремову не очень легко жилось на свете:
у него были постоянные стычки с цензурой, неприятности по службе и
по линии III Отделения — его не выпускали из поля зрения и, видимо,
провоцировали жандармы и шпики.
Одно неопубликованное, написанное им с полной откровенностью,
письмо знакомит нас с его душевным состоянием в этот период и ри­
сует Н. А. Некрасова в роли человека, давшего Ефремову спаситель­
ный совет.
«...Очень гнусно известие о доносах, — писал Петр Александрович
Е. И. Якушкину, — я знаю по себе, пч почти два года бес­
прерывно был под ними, преподносимыми в три ведомства (наше*,
цензурное и III). Тогда я едва не повредился рассудком, и, пожалуй,
силен сатана etc., если б не покойный Некрасов, выяснивший мне само­
му мое положение и давший совет, чего держаться. Сильно он меня
ободрил...»17

3
Среди многочисленных корреспондентов П. А. Ефремова был исто­
рик литературы и библиограф М. Н. Лонгинов, служивший в 60-х годах
чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе;
* В 1878 году, к которому относится это письмо, П. А. Ефремов служил в Госу­
дарственном банке — был директором петербургских сберегательных касс.

26

в те годы он любил разглагольствовать о свободе слова и вообще играть
в либерализм.
Это был тот самый собиратель книг и рукописей, которому в фев­
рале 1856 года посчастливилось приобрести особый список «Путеше­
ствия» Радищева. П. А. Ефремов в то время жил в Петербурге, служа
в Департаменте уделов. Знал ли он от Лонгинова об этой его удаче —
неизвестно; во всяком случае, в их переписке не содержится по этому
поводу ничего.
Отношения двух книголюбов друг к другу были долгое время дру­
жественными. В марте 1864 года Лонгинов по случаю перепечатки Ефре­
мовым новиковского сатирического журнала «Живописец» писал ему
из Москвы:
«...Здесь ходит слух, что вам разрешили напечатать «Живописца»
в числе не более 300 экземпляров. Изумительный успех для почти веко­
вого промежутка со времени первого его появления. Во всяком случае,
такая мудрая осторожность напоминает распоряжение того чиновника,
который, чтобы решить спор двух других о том: ставить или нет какуюто запятую, — сказал: «поставьте маленькую»18.
В следующем своем письме, касаясь цензурных затруднений Ефре­
мова при перепечатке другого новиковского журнала —«Трутня»,
Лонгинов желал редактору-издателю успеха в его борьбе с «эвнухами
печати»19.
Это не помешало, однако, либералу-чиновнику позднее самому
превратиться в «эвнуха печати» и стать прямым виновником уничтоже­
ния двухтомного собрания сочинений Радищева, изданного в 1872 году.
Сам Ефремов объяснял этот поступок Лонгинова личной к нему
враждою, но не говорил, когда и на какой почве эта вражда возникла.
Отношения между ними в конце 60-х годов действительно испортились,
и причина тому, скорее всего, коренилась в одном эпизоде, связанном с
замечательной «лонгиновской» рукописью «Путешествия»— списком Б...
Осенью 1859 года в Петербурге, «на Гончарной улице, в доме Безверхова», появился плохо одетый, но с безупречными манерами, тучный,
страдающий слоновой болезнью старик. Это был приехавший из Таган­
рога хлопотать об издании сочинений своего отца сын А. Н. Радищева,
Павел. Ему шел семьдесят седьмой год.
В Таганроге, где он давал уроки французского языка в домах бога­
тых греков-негоциантов, ему пришлось оставить своего больного сына.
Один из таганрогских греков — Н. Д. Алфсраки — писал весной того
же 1859 года откупщику-миллионеру В. А. Кокореву в Москву:
«...отыскал г. Павла Александровича Радищева, и оказалось, что
несчастный старик живет в крайне бедственном положении. Я ему
выдал 50 р сер. Он не верил своему счастию и внезап­
ному богатству. При нем находится несчастный сын, одержимый ипо­
27

хондрией; ему 35-ть лет, а он с трудом узнает отца своего. Оба молчат
по целым дням, не имея иногда хлеба насущного...»20
По приведенной выдержке из письма Алфераки можно видеть, как
остро нуждался в эти годы Павел Радищев и как тяжелы были для него
столичные хлопоты, еще больше усугублявшие его нужду.
Его украинские друзья — нумизмат и собиратель фольклора
А. А. Корсун, поэт Н. Ф. Щербина и писатель Г. П. Данилевский —
принимали в его делах живое участие и всемерно старались облегчить
ему жизнь. Так, Щербина писал в июле 1858 года Корсуну, что намерен
просить графиню Толстую* дать «домашний спектакль в Академии
художеств в пользу П. А. Радищева», вспоминая при этом, что в пре­
дыдущем году Толстая собрала таким же образом в пользу Шевченко
500 рублей серебром...21
В Петербурге Павел Радищев пробыл до осени 1861 года, часто
съезжая с квартиры на квартиру, ища, где дешевле, и живя в долг.
Обратившись к царю с просьбой снять запрет с сочинений Ради­
щева, он не получил разрешения, что было вполне в порядке вещей:
с 1848 года в России свирепствовала цензура, доходившая до нелепо­
стей и курьезов,—так, один особенно осторожный цензор вычеркнул
из корректуры «Карманной поваренной книги» Авдеевой выражение
«вольный дух».
Между тем еще в самом конце 1859 или в начале I860 года Па­
вел Радищев написал письмо Герцену, предлагая ему напечатать за
границей полный текст оды «Вольность», и приложил список ее к
письму22.
Можно безошибочно указать источник, откуда Павел Радищев раз­
добыл этот список: он скопировал оду с рукописи «Путешествия»,
приобретенной за три года до того М. Н. Лонгиновым; как известно,
Павел Александрович получил от него на время эту рукопись. Их свя­
занная с этим встреча должна была произойти не позже лета 1859 года,
когда П. А. Радищев был в Москве проездом, по дороге в Петербург.
Заслуживает внимания, что примерно в это же время Павел Алек­
сандрович послал Герцену письмо с предложением напечатать за грани­
цей полную оду «Вольность» в составе 54 строф.
Слишком многое говорит за то, что он сделал это после свидания
с Лонгиновым, то есть после того, как получил от него во временное
пользование список «Путешествия»; во всяком случае, до этого он
никому таких предложений не делал и, видимо, только сняв копию
с оды, стал продвигать ее в печать.
Помимо нового текста оды «Вольность», у П. А. Радищева была
*А. И. Толстая — супруга скульптора и гравера Ф. П. Толстого, обучавшего­
ся вместе с П. А. Радищевым в Морском корпусе.

28

еще одна новинка, которую он стремился опубликовать. Написав био­
графию своего отца и напечатав ее в 1858 году в декабрьской книжке
«Русского вестника», он затем дополнил ее «многими подробностями»
и осенью 1860 года предложил редакции «Современника» этот новый
вариант.
Его рассматривал Н. Г. Чернышевский, но, естественно, не нашел
возможным напечатать, так как биографию эту, хотя и не в таком пол­
ном виде, уже опубликовал незадолго до того другой журнал.
Неудача преследовала Павла Александровича. Его повторное
обращение к царю также не увенчалось успехом, причем отказ был
вручен просителю 11 февраля 1861 года — за неделю до так называе­
мого «освобождения крестьян».
Летом того же года он послал второе письмо Герцену. Сообщая о
запрещении издания сочинений Радищева в России, он предлагал вы­
пустить их в свет за границей, с прибавлением пространной его биогра­
фии, «двух статей, ему приписываемых, из «Живописца» Новикова и
полной оды «Вольность»; в этом же письме он откликался на (не до­
шедшее до нас) предложение Герцена перевести на французский язык
«Путешествие», исходившее, как можно предполагать, судя по тексту
радищевского письма, от Александра Дюма23.
Послание Павла Радищева Герцену заканчивалось многозначитель­
ной фразой: «Прощайте. Желаю вам всякого благополучия и успеха в
просвещении России вашими изданиями, которые, хотя и косвенно, но
проникают к нам и находятся в руках у всех»24.
Затем сведения о П. А. Радищеве прерываются на целые четыре
года.
По документам, сохранившимся в личном архиве П. А. Ефремова
и в архиве Московского общества истории и древностей российских,
выясняются подробности пребывания сына писателя в 1865 и 1866 годах
в Петербурге и в Москве.
Уцелевший среди ефремовской переписки клочок оберточной бу­
маги с записанным на нем адресом красноречивее многих страниц ри­
сует положение Павла Радищева в 1865 году.
«В Малой Садовой,— таков был в это время его петербургский
адрес,— в доме Арменинова, № 4, в квартире сапожника Краузе»25.
Павел Александрович снова жил в Петербурге, видимо снимая у
сапожника угол и хлопоча по своим прежним делам.
Мысль издать сочинения отца и напечатать дополненную новыми
сведениями его биографию не давала Павлу Радищеву покоя. Он всту­
пил в переписку с Московским обществом истории и древностей и даже
ездил для этой цели в Москву, но успеха почти не имел26.
А цензура усиливалась. Время становилось все более тревожным.
Уже был арестован и сослан в Сибирь Чернышевский. Ходили слухи
29

о каком-то тайном обществе поджигателей. Следы недавних пожаров
обезображивали Петербург.
Но Павел Александрович с неутомимой энергией продолжал свою
благородную деятельность, тратя последние скудные средства и входя
в долги.
Среди ефремовских бумаг имеется его расписка:
«1865 года, ноября 17-го, занял я у гПетра Александро­
вича денег двадцать пять рублей серебром на непродолжительное вре­
мя. Коллежский ассесор Радищев».
Карандашом, рукою Ефремова, приписано:
«30 ноября еще 5 р.»
И добавлено:
«Конечно, дано безвозвратно»27.
Несмотря на эту приписку, Ефремов некоторое время спустя, оче­
видно, напомнил Павлу Александровичу о его долге, ибо тот в феврале
1866 года написал своему кредитору следующее трогательное письмо:
«Милостивый государь
Петр Александрович!
Как я могу забыть, что я вам должен тридцать рублей. Занимая
у вас, я полагал, что это на несколько дней, потому что вы мне нашли
издателя Путешествия, с которым почти и кончили; но почему вы
переменили намерение, мне неизвестно. Я сам очень нуждаюсь, но как
скоро мне можно будет, будьте уверены, что я нисколько не замедлю
вам заплатить. Я возвратился только на днях из Москвы, где пробыл
более недели, но безуспешно и не нашел, как я надеялся, желающих
приобресть или издать сочинения Радищева, а только условился с Об­
ществом древностей и истории российской об издании Биографии
Радищева, за что должен получить 300 экземпляров той же Биографии
в апреле или мае месяце. Не знаете ли вы желающего вместо 300 экзем­
пляров заплатить столько же серебряных рублей? В таком случае я вас
прошу меня уведомить, а я Обществу откажу»28.
Письмо это было написано П. А. Радищевым за три месяца до
смерти, последовавшей, как сейчас удалось установить, 12 или 13 мая
1866 года в Петербурге. В Государственном историческом архиве
Ленинградской области хранится «Книга для записывания прихода де­
нег по Волковскому православному кладбищу на 1866 год». На обороте
166-го листа этой книги имеется запись за 15 мая: «Павел Александро­
вич Радищев; коллежский ассесор; коп пятьдесят
коп, место один рубль»29.
До сих пор ошибочно думали, что П. А. Радищев умер в Таган­
роге30. Между тем установление точного места смерти П. А. Радищева
30

имело значение для поисков его личного архива, о судьбе которого бу­
дет рассказано в следующей главе...
Известно, что П. А. Ефремов получил от Павла Радищева про­
странный текст оды «Вольность» и полноправно распоряжался им до
конца своих дней. В 1872 году он пытался его напечатать в редакти­
руемых им «Сочинениях» Радищева, а после истребления этого изда­
ния — в журнале «Русская старина». В уцелевших корректурных листах
уничтоженного двухтомника31 отражен именно этот пространный ва­
риант. В 1897 году Ефремов представил его С. А. Венгерову для опуб­
ликования в «Русской поэзии XVIII века», но текст этот был издан с
большими купюрами. И, наконец, С. Н. Тройницкий, получив от Ефре­
мова полный список оды, впервые напечатал его в типографии «Си­
риус» в 1906 году.
Нет сомнения, что этот текст «Вольности» был скопирован Павлом
Радищевым с «лонгиновской» рукописи и затем передан им Ефремову.
Двенадцать поправок карандашом в списке «Путешествия», принадле­
жавшем Лонгинову, оказались целиком перенесенными в список оды,
полученный Ефремовым от П. А. Радищева. Из этого списка они пере­
шли в уничтоженное по напечатании издание 1872 года, а также в текст
«Вольности», изданный в 1906 году Тройницким; в обоих случаях в текст
оды было внесено несколько вариантов из книги, изданной в 1790 году.
Полный текст «Вольности» этого происхождения сохранился в кор­
ректурных листах «Сочинений» Радищева (ЦГАЛИ) и в единственно
уцелевшем «ефремовском» экземпляре этого издания, хранящемся в
личной библиотеке Н. П. Смирнова-Сокольского в Москве.
Вряд ли будет большой натяжкой догадка, что между долгом Ефре­
мову П. А. Радищева и предоставлением им своему кредитору полного
текста «Вольности» существует какая-то связь. Скорее всего, Павел
Александрович, не имея иной возможности возвратить долг Ефремову,
рассчитался с ним списком оды, не спросив, разумеется, разрешения у
Лонгинова; последний же, став начальником Главного управления по
делам печати, жестоко за это отомстил...
Но знал ли Ефремов историю этого полного текста «Вольно­
сти» и всей «лонгиновской» рукописи в целом? Быть может, ему кое-что
было известно, и он держал в своих руках какую-то нить тайны, воз­
можно — неведомую даже Павлу Радищеву. Но очень важная нить оста­
лась у прежнего владельца списка —П. В. Голубкова. А его уже не
было в живых.
4

Он вырос в бедности, в семье человека «самого скромного зва­
ния» — провел безрадостное детство: босиком, в «двугривенном» затра­
пезном халате, бродил по городу и учился по грошовому календарю;
31

с малых лет пристрастившись к чтению, проводил ночи без сна в холод­
ных покоях губернской библиотеки; службу начал писцом; управлял
чужими имениями; дрался в двенадцатом году с французами; плавал по
Каспийскому морю, содержал питейные откупа и открывал золото
в Саянских горах.
Так рассказывает этнограф П. И. Небольсин, автор ряда статей
в «Москвитянине» и «Отечественных записках», а также известных
«Очерков торговли России с Средней Азией», о необыкновенной жизни
богача и мецената Платона Васильевича Голубкова, уроженца города
Костромы.
Перед нами — история одного богатства, любопытная биография
представителя крупной русской буржуазии, выдающегося прожектера и
стяжателя 40-х и 50-х годов.
От кого же Голубков получил (или у кого приобрел) драгоценную
рукопись? Без ответа на этот вопрос было невозможно двинуться даль­
ше. Надлежало проследить весь жизненный путь этого человека и вы­
яснить, не встречался ли он с людьми, имевшими хоть какое-нибудь
отношение к Радищеву или проявлявшими интерес к «Путешествию из
Петербурга в Москву».
Так, например, оказалось, что в начале XIX века Голубков управ­
лял имениями костромского губернатора, генерал-майора И. Ф. Ламба.
За сведениями об этом лице пришлось обратиться в Центральный госу­
дарственный военно-исторический архив. Из обнаруженных там до­
кументов выяснилось, что И. Ф. Ламб в годы восстания Пугачева был
заместителем командующего Финляндской дивизией генерал-аншефа
Я. А. Брюса, под начальством которого служил тогда Радищев. Деталь,
казалось бы, интересная, но практически она ничего не дала для даль­
нейшего, поэтому пришлось принять ее за случайное совпадение и про­
должить изучение биографии Голубкова в надежде каким-либо другим
способом «напасть на след»...
Звезда его стала восходить после 1812 года, когда он, будучи чи­
новником министерства финансов, был послан в Астрахань расследо­
вать дело о сбыте русскими купцами в Персию медных пятаков. В то
время вывоз меди был запрещен; купцы же выгодно обменивали медь
на персидские товары. Но центр «пяташной» аферы оказался не в Астра­
хани, а в Гурьеве. Голубкову пришлось объехать восточное побережье
Каспия до самого Балханского залива, у впадения в него реки Теджен.
Дерзкая и поистине богатырская мысль зародилась у чиновника мини­
стерства финансов. Его пленили гипсовые берега залива, несметные
рыбные богатства края и осетровая, похожая на крупный серый жемчуг,
икра. Основать здесь факторию на торговом пути в Индию и назвать ее
Мысом русской надежды — такова была осенившая Голубкова идея;
32

впоследствии он неутомимо и с большой изобретательностью ее раз­
вивал.
В конце 30-х годов Голубков во главе партии золотоискателей по­
является в Сибири и за короткое время делает ряд находок. Золотые
прииски, открытые им в системах рек Большой Бирюсы и Подкаменной
Тунгуски, положили начало его сказочному богатству. В 40-х годах
он — уже миллионер и «вельможа»— поселяется в Москве.
Дом Голубкова в бывшем Богословском переулке на Петровке
(ныне улица Москвина, № 6) принадлежал до него вдове известного
русского архитектора, строителя Большого театра О. Н. Бове. Дом пре­
красно сохранился до настоящего времени. Отсюда, из этого нарядного
дома с богатой обработкой фасада, владелец золотых россыпей, зате­
рявшихся где-то в далекой Сибири, управлял ими железной рукой.
В те годы золотопромышленники нанимали рабочих обычно из
ссыльных, и на приисках соблюдался суровый режим: на бортах разре­
зов, где велись разработки, лежали пучки приготовленных розог;
казачьи отряды, охранявшие промыслы, готовы были в любую минуту
открыть по смутьянам огонь. Тем не менее на приисках Голубкова, а
также некоторых других промышленников люди прекратили работу и
ушли в тайгу. Вся северная часть Енисейского округа оказалась взвол­
нованной «непослушанием и самовольством рабочих». Эта едва ли не
самая первая вспышка массового рабочего движения в русской золото­
промышленности произошла в 1842 году. Она была подавлена, бегле­
цы пойманы и наказаны и под дулами ружей принуждены возвратить­
ся к работе. Мало того — владельцы приисков задержали им жалованье:
так, Голубков в течение года был должен рабочим около 3 000 руб­
лей32.
В это же время начинается «замаливание грехов» Голубковым —
его широкая благотворительная деятельность в пользу научных обществ,
публичных библиотек, сиротских домов и т. д. В середине 40-х годов он
приобретает известность как собиратель предметов искусства и меценат.
Его земляк Ф. В. Чижов, в будущем тоже один из богатейших лю­
дей в России, писал ему о своем житье из Рима, где изучал итальянскую
живопись, живя вместе с Гоголем на Via felice, в доме № 126. Однажды,
благодаря Голубкова за помощь, оказанную им русскому художнику
Серебрякову, Чижов сообщил: «...вашими средствами будем мы иметь
хорошего художника, а их очень у нас немного. Иванов, который, вер­
но, приобретет всеобщую европейскую славу, к несчастью, болен глаза­
ми, и дай бог, чтобы он успел на свой век написать две, три картины...»33
Таким образом, Голубков стоял в центре финансовой, промышлен­
ной и культурной жизни России; он мог легко заинтересоваться редким
и ценным списком книги Радищева. Но у кого он эту рукопись по­
лучил?..
2 Г. Шторм

33

Известно, что Чижов по возвращении из-за границы был арестован
в связи с делом петрашевцев. Это обстоятельство нельзя было упустить
из виду; поэтому пришлось на всякий случай заняться Чижовым и
обследовать его довольно большой личный архив.
В юношеском дневнике Чижова, хранящемся вместе с другими его
бумагами, в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР име­
ни В. И. Ленина, имеется следующая запись, сделанная в 1828 году:
«...читал Путешествие из Петербурга в Москву, 1790, сочинение, как
пишет Екатерина, могущее потрясти трон, распространяя свободу. Оно
не находится в печати, но в рукописях...»34.
Но и эта деталь, куда более значительная, чем известие о знаком­
стве Голубкова с генерал-майором Ламбом, также оказалась никуда не
ведущим «следом» и не позволила углубить поиск до начала XIX —
конца XVIII веков...
Берег Балханского залива как место для фактории Мыс русской
надежды навсегда запечатлелся в памяти Голубкова. Со второй поло­
вины 40-х годов он приступает к разработке своих грандиозных планов
и составляет проект Российско-Азиатского торгового дома для торговли
с Индией, Персией, Гератом, Кабулом, Хивой, Бухарой.
«Россия,—писал он,—давно жаждет труда на Востоке»35. Царское
правительство не склонно было поддерживать эти далеко идущие
планы36. Но Голубков не сдавался: он писал статьи, проекты, доклад­
ные записки, проявляя кипучую, неутомимую деятельность.
Этнограф Небольсин, желая лично увидеть этого полного неисся­
каемой энергии человека, посетил его и описал встречу с ним в Москве
в начале 50-х годов.
...Лакей в синем фраке, при белом галстуке ввел посетителя в
приемную. Бюст Суворова при входе и картины Ван-Дейка на стенах
бросились в глаза гостю. За перегородкой с цветными стеклами от­
крылся коридор, ведущий во внутренний покой.
До слуха Небольсина донеслось какое-то мерное постукивание; за­
тем оно превратилось в явственный звук движения колес по паркету.
Створки дверей в заставленном книжными шкафами и статуями зале
распахнулись, и появился мальчик в ливрее, катящий перед собою кре­
сло с парализованным стариком. На нем были белые, с золотыми лам­
пасами панталоны, голубое шелковое, опушенное соболями полукаф­
танье и начищенные до зеркального блеска, уютно сшитые сапоги. На
груди его, рядом с медалями 1812 года, красовался крест с бантом, на
шее — другой, осыпанный алмазами, а на указательном пальце правой
руки вспыхивал перстень с огромным бриллиантом. Тучный, дряхлею­
щий, с белою, поникшею головою, Голубков двигался по своему музей­
ному залу с горьким, тоскливым выражением матово-бледного лица.
Хозяин завязал беседу, предложив гостю осмотреть зал.
34

Они пустились «в дорогу»: Голубков ехал в кресле, Небольсин шел
рядом.
— Вот — Теньер... вот — Рубенс... вот — Грёз, всё — оригиналы...—
пояснял Голубков.
Затем он показал походный погребец Мюрата, купленный им у ка­
зака на поле брани; барельеф мадонны из мамонтовой кости необыкно­
венно тонкой работы; редкие книги и рукописи, хранившиеся в биб­
лиотечных шкафах.
Очень возможно, что среди них был и список «Путешествия» Ра­
дищева...
«И это все?! — с недоумением спросит читатель.— Какой же был
смысл так пространно излагать жизненный путь Голубкова, так по­
дробно рисовать его литературный портрет?!»
Автору пришлось пользоваться исключительно описательным мате­
риалом биографии Голубкова, так как его личные бумаги исчезли бес­
следно. Вот почему оказалось так трудно нащупать в этой биографии
место, необходимое для дальнейшего разыскания. И когда автор ска­
зал себе, что, пожалуй, все уже исчерпано и прослежено, такое место,
как следствие одного поискового хода, нашлось.
У Голубкова были деревни и села в Клинском и Московском уез­
дах. В связи с этим возникло предположение: не могут ли фамилии
прежних владельцев этих имений в какой-либо мере прояснить во­
прос?..
При просмотре в Московском областном архиве фонда Клинского
уездного суда удалось отыскать дело о вводе во владение селом Веден­
ским П. В. Голубкова в августе 1845 года37. Вспомним, что в левом верх­
нем углу первого листа принадлежавшей ему рукописи отмечена дата
«1846 года», очевидно проставленная спустя несколько месяцев по
оформлении покупки названного села.
Село это было куплено Голубковым у титулярного советника
П. Б. Кологривова, с родней которого состоял в близких отношениях
А. С. Грибоедов.
И, наконец, укажем, что село Веденское Клинского уезда, как это
видно из архивных источников, в конце XVIII века принадлежало Ни­
колаю Афанасьевичу Радищеву38, отцу автора «Путешествия из Петер­
бурга в Москву».

1
пока Голубковы, Морозовы, Коко­
ревы и другие такой же необыкно­
венной судьбы люди сколачивали чужими руками и за чужой счет ска­
зочные свои богатства, в России — в городах и деревнях, среди фаб­
ричного люда и крепостного еще крестьянства, среди разночинной ин­
теллигенции и в недрах армии — созревал гнев.
Друг Чернышевского, видный революционный деятель 60-х годов,
Н. В. Шелгунов так писал об этом историческом нарастании револю­
ционной обстановки:
«...в 1848 году во Франции явилась каррикатура. Себя Франция изо­
бразила в виде бутылки шампанского, из которой вырвало пробку и
разнесло и трон, и корону, и закон. Россия изображалась в виде што36

фа, в котором не шевелилась ни одна искорка, а на пробке сидел им­
ператор. В 60-х годах русский штоф запенился и зашумел»!.
Герцен, открыв в Лондоне «вольную» типографию, заявил в пись­
ме к Александру II, что этот русский печатный станок, «как электро­
метр, показывает деятельность и напряжение сгнетенной силы»2.
В России «вольных» типографий не было. Степень «сгнетенной си­
лы» внутри страны отражали события самой внутренней жизни: Бездненское восстание 1861 года, появление первых революционных про­
кламаций, общее тревожное настроение умов.
Любопытно, что именно в эти годы III Отделение стало испыты­
вать острую нужду в квалифицированных сотрудниках. В Секретном ар­
хиве этого учреждения сохранился следующий, заслуживающий вни­
мания, документ.
«Очень сожалеют о тяжкой болезни Булгарина,—доносил своему
шефу один из агентов.— Едва ли он встанет по старости лет. В нем
русская литература и, особенно, в литературе его genre — Россия —
будет иметь невозвратимую потерю, а если и Греч уберется, то вовсе
наденем траур, ибо теперь решительно не имеется никого в виду, мо­
гущего заменить их!»3
Греч «убрался» не скоро — спустя восемь с лишним лет после это­
го донесения. Булгарин же — как нельзя вовремя, осенью того самого
1859 года, когда Чернышевский ездил в Лондон объясняться с Герце­
ном. Мы не знаем, обсуждался ли ими вопрос о создании в России ре­
волюционной организации. Во всяком случае, после этой встречи со­
трудничество «Колокола» и «Современника» укрепилось. Спустя два
года русскими революционерами были заложены основы тайного об­
щества, оформившегося в 1862 году как «Земля и воля», причем в со­
ставлении его программы участвовал Н. П. Огарев.
Замечательно, что как раз в эти годы из недр русского револю­
ционного подполья вместе с прочей запрещенной рукописной лите­
ратурой выходят на свет списки «Путешествия» Радищева, и притом
особого состава текста, куда более полного, чем изданный в 1790
году.
Так, «лонгиновский» список, истории которого, собственно говоря,
и посвящена эта работа, был приобретен М. Н. Лонгиновым в феврале
1856 года; его «родной брат» — список, хранящийся в ЦГАЛИ,—
всплыл на поверхность приблизительно в то же время. И, наконец, поч­
ти одновременно с двумя названными списками появился в Воронеже до
сего времени неизвестный список «Путешествия», обнаруженный авто­
ром этой работы в Отделе письменных источников Государственного
исторического музея в 1959 году*.
♦ Обо всех этих списках будет сказано подробно в соответствую1цих главах.
37

За сто лет до этого в так называемый Татьянин день* в Калуге со­
стоялся «университетский обед». Среди приглашенных был молодой чи­
новник Николай Александрович Серно-Соловьевич, командированный
в Калугу для работы в губернском комитете по крестьянскому делу.
Один из «приглашенных» на обед — агент III Отделения—сообщил об
этом молодом чиновнике в Петербург:
«...Серно-Соловьевич вмешался в распоряжения и стал неуместно
провозглашать тосты за освобождение крестьян с землею, за здоровье
почтенных старцев Батенкова и Евгения Оболенского, также присутст­
вовавших на обеде**, и этим вмешательством возмутил участвовавших в
обеде студентов Московского университета из местных помещиков и
подвергнул Батенкова и Оболенского неприятности видеть, что тост за
их здоровье не был принят большинством»4.
Но конфликт на «университетском обеде» был гораздо острее, чем
доноситель мог себе представить: тост за освобожденных декабристов
провозгласил молодой человек, в тот момент уже вынашивавший план
создания в России революционной организации. Вскоре после этого
происшествия в Калуге, в центре Петербурга, на Невском, 24,
открылся книжный магазин и при нем — большая публичная библиоте­
ка-читальня; во главе этого крупного политико-просветительного пред­
приятия стал автор тоста за декабристов на званом калужском обеде,
Н. А. Серно-Соловьевич, годом позже — один из руководителей тайно­
го общества «Земля и воля», член его ЦК.
Книжный магазин с библиотекой-читальней был открыт им вместе
с сотрудником «Современника», другом Чернышевского — А. А. Слеп­
цовым. В начале 1863 года Слепцов ездил в Лондон для установления
связи с Герценом и Огаревым. Годом раньше он совершил поездку по
Волге — для создания там комитетов революционной организации; из­
вестно, что Слепцов рассчитывал на служившего тогда в Ярославле
Е. И. Якушкина, видимо надеясь с его помощью создать ярославский
комитет.
Сын декабриста, Евгений Иванович Якушкин в это время также
поддерживал связь с Герценом, снабжая его материалами для «Поляр­
ной звезды». Таким же корреспондентом Герцена был в те годы и кни­
голюб-библиограф П. А. Ефремов, в свою очередь состоявший в дру­
жеской переписке с Е. И. Якушкиным5. Многочисленные и очень проч­
ные нити тянулись к книжному магазину Серно-Соловьевича от Черны* Татьянин день (12 января ст. ст.) — в дореволюционной России традиционный
праздник студентов Московского университета, открытого 12 января 1755 года, в день
именин матери его первого «куратора» И. И. Шувалова — Татьяны.
** Декабристы Г. С. Батенков и Е. П. Оболенский в 1858 году проживали в Ка­
луге (ЦГАЛИ, ф. 1213, оп. 2, ед. хр. 9, л. 17-об,).

38

шевского и Добролюбова, с одной стороны, от Герцена и Огарева — с
Другой.
Н. А. Серно-Соловьевич имел широкие планы: принимая для рас­
пространения в свой магазин лучшие иностранные журналы и пере­
довую отечественную и переводную литературу, он, кроме того, наме­
ревался сам ее издавать. К числу таких задуманных и уже осуществляв­
шихся в 1862 году изданий относилась многотомная «Всемирная исто­
рия» Шлоссера, над переводом которой трудился Чернышевский; пред­
полагалось приступить к печатанию Герцена; Серно-Соловьевич пытал­
ся также издать сочинения поэта-революционера М. И. Михайлова, но
издание было запрещено ®.
В это же самое время друг Серно-Соловьевича, член «Земли и во­
ли», Александр Александрович Черкесов7, находясь за границей, пы­
тался организовать объединенное издательство русских и зарубежных
революционеров. Очень похоже, что такой же общей пропагандист­
ской базой для тайного русского и зарубежного революционных цент­
ров должен был стать основанный землевольцами петербургский книж­
ный магазин.
Черкесов побывал в Англии, Швейцарии, Италии, где виделся с
Гарибальди и вручил ему подарок русских женщин — высеченный из
мрамора букет роз.
Его апостольская внешность привлекала к нему внимание окружаю­
щих. Духом независимости веяло от фигуры этого статного красавца
с зачесанными назад, над высоким, выпуклым лбом, волосами, умным,
холодным взглядом и картинно отпущенной бородой.
Он был полон сил и жаждал полезной народу деятельности. Воз­
вратившись в Россию уже после ареста и гибели Серно-Соловьевича,
Черкесов начал энергичные хлопоты, и ему удалось возродить закры­
тый магазин.
С этого момента начинается блестящий период истории магазина
под фирмой «Черкесов», период настойчивой пропаганды легальными
средствами социальных и революционных идей.
Новый владелец книжного магазина и библиотеки-читальни завел
такой же магазин с библиотекой-читальней в Москве. Московским ма­
газином заведовал П. Г. Успенский, петербургским — В. Я. Евдокимов.
Все трое были единомышленники и друзья.
Черкесов повел книжное дело, преследуя ту же цель, что и СерноСоловьевич,— снабжая «здоровой книгой» по удешевленной цене сту­
денчество и провинцию. Книги в магазине продавались бедным сту­
дентам со скидкой от 20 до 60 процентов. Учащаяся молодежь быстро
раскупала их для возникавших в то время народнических кружков.
В книжном потоке, поступавшем в магазин Черкесова для распро­
странения, наибольшим спросом пользовались книги Флеровского
39

(В. В. Верви) — «Положение рабочего класса в России» и «Азбука со­
циальных наук»; последнюю Черкесов отпускал неимущим покупате­
лям по 20 копеек за экземпляр и даже даром. Обе эти книги были из­
даны Н. П. Поляковым, о котором сам Флеровский в своих воспоми­
наниях писал:
«...Наконец нашелся издатель для моей книги «Положение рабоче­
го класса в России». Некто Поляков... живший в кругу людей, оставших­
ся после Чернышевского и разделявших его воззрения, издавал книги
крайнего направления. Он был человеком идеи и печатал исключитель­
но произведения, ценные по своему содержанию, но встречавшие на
пути своем большие препятствия...»8
Как известно, первый том «Капитала» К. Маркса также был издан
Поляковым и поступил в книжный магазин Черкесова в 1872 году.
В этом же году, за ответственностью Полякова и под издательской
маркой того же магазина Черкесова, П. А. Ефремов напечатал два то­
ма сочинений Радищева; издание это в свет не вышло и было истреб­
лено.
Но годом раньше Черкесов, благодаря историку и публицисту
М. А. Антоновичу, удачно обошел цензуру с Радищевым — с его «Пу­
тешествием из Петербурга в Москву». Выпуская последний (восьмой)
том «Истории восемнадцатого столетия и девятнадцатого» Ф. К. Шлос­
сера, Черкесов поместил в этом томе предисловие Антоновича, в ко­
тором книге Радищева было уделено одиннадцать страниц. Содержание
их заключалось в пересказе и цитатах отдельных, наиболее политиче­
ски острых мест «Путешествия», причем многое было набрано враз­
рядку, например, фраза: «Итак, да не ослепимся внешним спокойстви­
ем государства». Или: «Может ли то государство, где две трети граж­
дан лишены гражданского звания и частию в законе мертвы, назваться
блаженным? Можно ли назвать блаженным гражданское положение
крестьянина в России?» и т. п.
Счастливая мысль подать Радищева таким контрабандным спосо­
бом, скорее всего, принадлежала еще Чернышевскому, переводивше­
му Шлоссера и дружившему с Антоновичем. Видимо, они вдвоем и
решили таким остроумным образом использовать одиннадцать вводных
страниц. Что идея эта исходила от Чернышевского, подтверждается
еще и другим обстоятельством: именно он применил точно такой же
прием в 1861 году в сентябрьском и октябрьском номерах «Современ­
ника»; Чернышевский поместил в этих номерах журнала статью Шелгунова «Рабочий пролетариат в Англии и Франции»; автор ее, защи­
щая Энгельса от нападок критики, называл его «одним из лучших и
благороднейших немцев» и приводил пространные цитаты из работы
Энгельса, которые «явились, в сущности, сокращенной публикацией его
труда»9.
40

Итак, Радищев и его книга не выпадали из поля зрения шестидесят­
ников и семидесятников. Передовая русская общественность в своей
борьбе с самодержавием и реакцией выдвигала «Путешествие» как не­
стареющее оружие в одно время с такими книгами, как «Капитал» и
«Азбука социальных наук».
Но печатать в те годы полный текст «Путешествия», явно неприем­
лемый для цензуры, мог позволить себе только человек решительный
и смелый до дерзости. Черкесов же был именно таким.
Вскоре после открытия магазина он женился на дочери декабри­
ста, приятельнице своего друга Н. А. Серно-Соловьевича Вере Василь­
евне Ивашевой и этим как бы символически закрепил традицию, ко­
торую соблюдал его безвременно погибший друг.
Богатый помещик, он тратил свои дворянские, помещичьи деньги
на дело свободы в России. Его племянница, О. К. Буланова-Трубни­
кова, говорит в своих воспоминаниях, что он активного участия в ре­
волюционном движении не принимал10. Но это противоречит всей по­
литической биографии Черкесова и, в частности, одномуэпизоду, рас­
сказанному самою же Булановой-Трубниковой. Оказывается, Черкесов
участвовал в подготовке убийства шефа жандармов Мезенцева рево­
люционером-народником С. М. Степняком-Кравчинским, который, со­
вершив террористический акт, благополучно скрылся; для этого в черкесовском имении под Петербургом — Поповке — особым образом тре­
нировали знаменитого в то время вороного рысака Варвара: его учи­
ли брать с места «во весь мах»...11
Смелость и дерзость, проявленные Черкесовым в деле издания Ра­
дищева, были удивительны.
В 1868 году, как уже сообщалось ранее, III Отделение возбудило
дело о высылке из Петербурга издателя Кукель-Яснопольского за при­
ем заказа на напечатание «Путешествия из Петербурга в Москву».
Несмотря на это, в 1869 году Черкесов решился напечатать все со­
чинения находящегося под запретом и лишь условно амнистированного
цензурой автора. Это видно из неопубликованного письма П. А. Ефре­
мова к Е. И. Якушкину от 13 октября.
«...B самом скором времени, — писал Ефремов,— не далее 2 — 3
дней, я с магазином Черкесова приступаю к печатанию всех сочинений
Радищева...» 12
22 октября Ефремов объявил об этом в «Санкт-Петербургских ве­
домостях».
А в ноябре того же года издание сочинений Радищева застопори­
лось, так как Черкесов был арестован по Нечаевскому делу, в связи с
арестом П. Г. Успенского, заведовавшего черкесовским магазином в
Москве.
Освобожденный в феврале 1870 года, но оставленный под строгим
41

домашним арестом, Черкесов в ноябре 1871 года по неизвестной при­
чине подвергся у себя на квартире обыску, который продолжался весь
день и ночью — до двух часов13.
Невзирая на это, Черкесов через своего главноуправляющего Ев­
докимова продолжал сноситься с Ефремовым по поводу подготовлявше­
гося издания сочинений Радищева. Типографские работы — набор,
верстка и правка — шли в эти месяцы полным ходом. В Централь­
ном государственном архиве литературы и искусства сохранились кор­
ректурные листы Радищева, относящиеся как раз к 1870 и 1871 годам...14
В конце 70-х годов книжный магазин Черкесова был закрыт, но за­
тем возобновил свою деятельность и продолжал ее вплоть до 1918 года.
И, хотя владели им уже другие люди, традиции этого предприятия оста­
лись прежними. Недаром фамилия «Черкесов» по-прежнему стояла на
фирменных бланках, которыми располагал магазин.
В 90-х годах владельцем магазина сделалась издательница О. Н. По­
пова. Среди ее изданий был народнический журнал «Новое слово».
В начале 1897 года Попова уступила его легальным марксистам15.
В этом же году в нескольких номерах нового журнала под псевдонимом
«К. Т-н» («К. Тулин») В. И. Ленин напечатал две свои статьи*...
Такова история этой легальной пропагандистской базы русских
революционеров на протяжении полувека — от первой «Земли и воли»
и почти до РСДРП.
«Книги имеют свою судьбу»,— говорит латинская пословица.
Но судьбы книг, рукописей и документов неотделимы от судеб
людей, пересекаются с ними.
Это пересечение дает образ эпохи.
Имела свою судьбу и книга Радищева, плывшая по волнам обще­
ственного и революционного движения из десятилетия в десятилетие,
из века в век.
2
«В комнату вошел мужчина уже пожилых лет, в темного цвета
визитке и черных брюках; он был довольно высокого роста, лет 50-ти,
с черными с проседью на голове волосами и бородой, ровно подстри­
женной; лицо его выражало добродушие и с первого взгляда распола­
гало к доверчивости»16.
Так описывал свое впечатление от внешности книжника, историка
литературы и начальника Главного управления по делам печати, Михаи­
ла Николаевича Лонгинова другой петербургский книжник — Я. Ф. Бе♦ «По поводу одной газетной заметки» («Новое слово», 1897, № 1) и «К харак­
теристике экономического романтизма» (там же, №№7—10).
42

резин-Ширяев, явившийся к Лонгинову с визитом и видевший его в
первый раз.
Добродушное выражение лица этого государственного чиновника
действительно «располагало к доверчивости» и тем самым обманывало
многих на протяжении ряда лет.
В 50-х годах, входя в кружок «Современника» и сотрудничая в этом
журнале, он сохранял добрые отношения с Панаевым, Некрасовым,
Тургеневым, Ефремовым, был известен своим подчеркнуто либераль­
ным образом мыслей и выступал против цензуры как ее непримири­
мый враг.
В своем показном либерализме он в 1856 году дошел до такого лице­
мерия и дерзости, что даже упрекнул Л. Н. Толстого в «недостаточном
свободомыслии»; за это великий писатель вызвал его на дуэль. Некра­
сов пытался умиротворяюще воздействовать на Толстого, но безуспеш­
но. Однако ответа на свой вызов Лев Николаевич не получил 17.
Кто знает, чем кончился бы этот поединок, если бы он состоялся...
Но трусость Лонгинова сыграла в данном случае благодетельную роль.
Сам он очень скоро забыл, что такое «свободомыслие», ибо вовсе тако­
вое утратил. В пореформенные годы, став из либерала откровенным
реакционером и быстро шагая по служебной лестнице, Лонгинов зани­
мался историей литературы XVIII века, коллекционировал книги и
рукописи и печатал за границей скабрезные свои стишки.
Книжное собирательство и несомненное умение разбираться в дре­
мучих вопросах историко-литературного прошлого создали Лонгинову
известность очень осведомленного любителя и знатока книг. П. А. Вя­
земский, оценивая эти его способности, писал ему: «Вы — не только
начальник Главного управления по делам печати живой и нынешней,
но и мертвой, вчерашней, третьегоднешней и едва ли не допотопной.
Трудолюбивый, неутомимый изыскатель по русской части биографиче­
ской и библиографической, вы все прочуяли, переведали, пересмотрели,
до всего добрались и продолжаете добираться...»18
Действительно, Лонгинов «добирался» до всего тайного, заповед­
ного в области книжной и рукописной, на это у него был исключитель­
ный «нюх».
Как видно из еще не публиковавшихся его писем, он форменным
образом охотился за «Радищевым»— за редчайшими экземплярами из­
данного в 1790 году «Путешествия» и списками этого произведения,
поднявшимися в 60-х годах на поверхность из неведомой глубины.
Но здесь имеются в виду не все вообще списки, появившиеся в эти
годы, а только некоторые, особые, существенно дополняющие печат­
ный текст.
Надо думать, что слух о существовании особо интересных списков
«Путешествия» не мог не дойти до Лонгинова и он, с помощью постав­
43

лявшего ему книги посредника — А. А. Зайцевского (имевшего анти­
кварную торговлю в Москве, на Моховой, в доме Университета), высле­
дил и приобрел один из них.
С какой энергией предпринимал он поиски экземпляров первого
издания «Путешествия», видно из ненапечатанных писем его к С. А. Со­
болевскому.
«Увы! — писал он в середине 1854 года.— Путешествие Радищева
не нашлось нигде, а привезены его «Сочинения», которые уж у меня
есть»19.
«Был в Воронове*,— сообщал он в следующем, 1855 году.— Ради­
щев — пуф, равно и все старые книги, почт-календари и т. п. Так что не
поживился ни одним томом»20.
Но в 1856 году Лонгинову повезло.
Это было везение куда большее, чем если бы он приобрел «Путе­
шествие» издания 1790 года: в его руки попала драгоценная рукопись,
возбуждавшая массу вопросов, и прежде всего основной: когда имен­
но — до издания книги или после — был создан автором этот загадоч­
ный текст?
Но нельзя утверждать, что такой вопрос, и притом в качестве
основного, обязательно должен был встать перед Лонгиновым. Скорее
всего, этого не случилось, и «неутомимый изыскатель» на этот раз не
проявил должной проницательности; во всяком случае, заметить в но­
вом списке главное оказалось ему не по плечу.
Однако ряд второстепенных вопросов, вызываемых этой рукописью,
не мог не заинтересовать собирателя. Но что-либо ответить на них мог
только один человек — сын писателя, Павел Александрович Радищев.
И Лонгинов, видимо, с этой целью обратился к нему.
Но ждать ответа пришлось ему долго. Всю вторую половину
1859 года и следующие 1860 и 1861 годы Павел Александрович провел
в хлопотах, стремясь напечатать собрание сочинений Радищева — и,
прежде всего, пространную оду «Вольность». Герцену он писал:
«Письмо ваше от 17 июля 1860 года я получил...** желательно бы
напечатать за границею собрание всех сочинений Радищева... и полную
оду «Вольность», пятьдесят четыре строфы, доставленную мною вам
в первом письме»21.
Этот полный текст оды «Вольность» был, конечно, скопирован
П. А. Радищевым с «лонгиновского» списка. Получив его от Лонгинова
на отзыв, Павел Александрович пользовался им, не спеша дать свое за* В о р о н о в о — село Подольского уезда Московской губернии; в XVIII веке
принадлежало Воронцовым, позднее — Ростопчиным.
♦♦ Речь идет о не дошедшем до нас письме А. И. Герцена. «Литературное на­
следство», т. 62, 1955, стр. 504.
44

ключение, а покинув Петербург, увез список с собою. Лишь спустя
почти два с половиной года с момента получения рукописи,— и, похо­
же, что после напоминания владельца,— П. А. Радищев вернул Лонгинову список и написал ему следующее письмо:
«Милостивый государь
Михаил Николаевич.

Я подал сегодня на почту вашу рукопись, за которую вас премно­
го благодарю. Я в ней нашел песнотворение или маленькую поэму:
Сотворение мира*, еще нигде не напечатанную и которая в свое
время присоединится к полному изданию всех сочинений автора.
Я приехал благополучно 14 октября в деревню, в 50 верстах от Бахмута, а теперь поселился на непременное житье в Таганроге, куда и про­
шу написать и известить меня о получении вашей рукописи.
С почтением и преданностию
остаюсь ваш покорный слуга
Павел Радищев

Таганрог
ноября 12-го
1861»22
Павел Александрович, ограничившись крайне лаконичным отзы­
вом, отметил в тексте нового списка только поэму «Творение мира»
как «еще нигде не напечатанную»; о новых же строфах оды «Воль­
ность» и о прозаических дополнениях почему-то умолчал.
Здесь он, по-видимому, слукавил, так как не хотел привлекать вни­
мание Лонгинова к новой редакции «Вольности» и снял с нее копию,
надеясь сам ее опубликовать. В дальнейшем, не успев в своем намере­
нии, он предоставил право публикации оды П. А. Ефремову, за что
Лонгинов, как «президент цензуры», и отомстил обоим, употребив
свою власть...
Естественно было предположить: не осталось ли среди бумаг Пав­
ла Радищева каких-либо его заметок, сделанных при просмотре «лон­
гиновского» списка, которые помогли бы понять происхождение этого
текста? Но сперва следовало выяснить, уцелели ли бумаги Павла Алек­
сандровича, сохранился ли и где находится его личный архив.
В Таганроге бумаг П. А. Радищева не оказалось. Целесообразней
всего было поискать их там, где он умер. Как мы уже знаем, это произо* То есть «Творение мира».
45

шло в Петербурге. Но в чьем доме или квартире — вот что требовалось
установить.
В связи с этим вопросом пришлось обследовать архив Литератур­
ного фонда или Общества для пособия нуждающимся литераторам и
ученым, от которого Павел Радищев получал пенсию. Среди прото­
кольных записей Комитета Общества за май 1866 года удалось обнару­
жить одну, имеющую для нас прямой интерес.
В протоколе заседания от 16 мая отмечено:
«Письмо инспектора Ларинской гимназии г. Григорьева на имя
председателя Я. К. Грота от 13 мая, с извещением о кончине пенсионе­
ра Общества, П. А. Радищева, сына одного весьма известного писателя
XVIII века, и о беспомощном положении его двух дочерей, не имеющих
даже на что похоронить отца...»23
Как видно из той же протокольной записи, дочери Павла Алексан­
дровича, когда он тяжело заболел, приехали из-под Таганрога в столи­
цу; в протоколе сказано, что на путевые издержки обратной дороги бы­
ло постановлено выдать им 100 рублей...
Но почему инспектор Ларинской гимназии В. В. Григорьев изве­
щал Литературный фонд о смерти П. А. Радищева? Какое он имел к
нему отношение? Очевидно, Павел Радищев умер у него на квартире.
Но квартира у Григорьева была казенная, в доме гимназии, и сдавать
комнату или угол он не мог.
Значит, скорее всего, этих людей связывали узы родства или друж­
бы,— возможно, родственная связь через жену инспектора; к сожале­
нию, из-за уничтожения в 1923 году множества формулярных списков
служащих бывшего Департамента просвещения подтвердить это доку­
ментально не удалось.
Что касается самого Григорьева, то это был популярный в 60-х го­
дах педагог, человек добрый, гуманный, умеренно либеральный, часто
находившийся в стесненном положении, будучи обремененным боль­
шой семьей *.
Ларинская гимназия, открытая на Васильевском острове на деньги
московского купца Ларина, была из всех петербургских гимназий са­
мой передовой. Недаром в 60-х и 70-х годах в ней учились Михаил и
Александр Чернышевские 24 — сыновья писателя, а еще ранее — в 40-х
и 50-х годах — четыре брата Серно-Соловьевича: Николай, Александр,
Владимир и Константин 25.
* Следует отметить, что в библиотечных и архивных каталогах этот Василий
Васильевич Григорьев (педагог, инспектор петербургской Ларинской гимназии, с
1871 года — директор коллегии Павла Галагана в Киеве) иногда ошибочно отожест­
вляется со своим современником, тоже Василием Васильевичем Григорьевым, извест­
ным ориенталистом, занявшим пост начальника Главного управления по делам печати
после смерти Лонгинова в 1875 году.

46

В 1884—1885 годах в Ларинской гимназии числился пансионером
какой-то Петр Радищев26. Если же к этому прибавить, что родственник
и современник автора «Путешествия», Андрей Николаевич Радищев,
как увидим дальше, владел на Смоленщине (в Вяземском уезде) сель­
цом Ларином27, придется предположить, что у Радищевых с Ларинской
гимназией была какая-то неизвестная нам давнишняя связь.
Мы не станем ее выяснять, хотя это и не лишено интереса, не ста­
нем прежде всего потому, что, пока мы знакомились с историей Ларин­
ской гимназии и с биографией В. В. Григорьева, личные бумаги Павла
Радищева нашлись.
Они оказались среди бумаг его украинского друга — А. А. Корсуна,
вошедших в свою очередь в состав большого архива М. Н. Лонгинова,
переписку, рукописное собрание и библиотеку которого хранит Пуш­
кинский Дом.
Под шифром 7121/XXXV б. 105 в архиве Лонгинова числится «де­
ло», содержащее ряд писем Павла Радищева к А. А. Корсуну и
Н. Ф. Щербине, черновые материалы к пространной биографии
А. Н. Радищева и стихи Павла Александровича на русском и француз­
ском языках. К сожалению, среди бумаг П. А. Радищева не обнаружи­
лось ничего, что могло бы пролить свет на происхождение интересую­
щего нас списка; но наличие их в Лонгиновском архиве само по себе
представляет интерес. Каждый документ в этом «деле» обработан
А. А. Корсуном, то есть снабжен обложкой с пояснительной надписью,
сделанной его рукой. Той же рукой надписан пакетик; в нем,— очевид­
но,— семейная реликвия, доставшаяся Корсуну от наследников П. А. Ра­
дищева,— пряди его волос. Они сохранились в виде маленькой плетен­
ки, похожей на плетение игрушечных корзинок из стружки: крест-на­
крест восемь рядов темно-русых и семь совершенно светлых, с палевым
оттенком, прядей, видимо береженных еще с детских лет.
«Волосы П. А. Радищева». Эта неожиданная надпись на пакетике,
сложенном из линованой тетрадной бумаги, старческий, прыгающий
почерк и горестный тон писем и набросков, трогательно посвященных
памяти отца! Так из «мертвого» архивного «дела» встает эпилог глу­
боко скрытой вражды между П. А. Радищевым и Лонгиновым. И тот
факт, что последний, затаив обиду на Павла Александровича, завладел
бумагами умершего и даже — физически — частью его самого, — этот
факт кажется не случайным: он похож на утверждение над Павлом
Радищевым власти Лонгинова, на его жестокое прижизненное и по­
смертное торжество.
Из переписки А. А. Корсуна видно, что в 1879 году он, нуждаясь
в деньгах, продавал свой нумизматический кабинет28. Очевидно, не­
сколькими годами раньше он был вынужден расстаться со своим архи­
вом и входившими в его состав бумагами П. А. Радищева. Лонгинов,
47

который «до всего добирался», «добрался» и до Корсуновского архива
и немедленно его купил.
Но если месть его Павлу Александровичу носила недоказуемый
и почти отвлеченный характер, то П. А. Ефремову он отомстил публич­
но и сугубо практически — уничтожением отпечатанных двух томов
Радищева. Впрочем, это была одна и та же месть.
Обстоятельства внутренней и внешней политической жизни уско­
рили со стороны Лонгинова этот шаг.
Новый подъем революционного движения в 1869—1870 годах силь­
но встревожил правящие круги России. Особенно напугала «столичную
публику» июньская стачка рабочих Невской бумагопрядильной ма­
нуфактуры, когда «некоторые из них руководили действиями дру­
гих»29.
Всю весну 1871 года «Санкт-Петербургские ведомости» печатали
хронику событий во Франции:
«Борьба в Париже и в стране продолжается... В городах Нарбонне
и Перпиньяне тоже сделаны были попытки провозгласить Коммуну...»
«В Париже назначена Комиссия баррикад...»
«Борьба продолжается день и ночь...»
«Кровь льется потоками; число вдов и сирот возрастает с каждым
днем»30.
В это время русская реакционная печать обрушивалась на деятель­
ность Интернационала. В издававшемся Киевской духовной академией
«Руководстве для сельских пастырей» даже появилось специальное на­
ставление священникам, внушавшее им, что организованное за грани­
цей Международное общество рабочих не признает бога, отечества,
нации и личной собственности31. «Основанное в Лондоне,—разъяснял
автор наставления,— это общество управляется особым советом. Руко­
водитель этого совета... Карл Маркс...»32
Вся вторая половина 1871 года в России прошла под знаком рабо­
чих волнений: на прядильной фабрике Гарелиных в Иванове; на по­
стройке Соляного городка в Петербурге; на Реутовской мануфактуре
в Московском уезде и в ряде других мест.
В это-то накаленное время М. Н. Лонгинов и был назначен началь­
ником Главного управления по делам печати. Бывший с ним ранее в
дружеских отношениях И. С. Тургенев, откликаясь на это назначение,
в письме к П. И. Бартеневу писал:
«Не знаю, легче ли вам станет от производства М. Н. Лонгинова,
ex-автора «Попа Пихатия»*— в начальники прессы; с своей стороны
я сомневаюсь.— Посмотрим»33.
* «Поп Пихатий» — название скабрезной поэмы М. Н. Лонгинова, напечатан­
ной им за границей, от которой он впоследствии отказался.
48

Ближайшее будущее показало, насколько Тургенев был прав.
П. А. Ефремов, несмотря на то что момент для этого был крайне
неподходящий, решил во что бы то ни стало осуществить давнишнее
свое намерение и выпустить в свет сочинения Радищева и Рылеева.
Он выступал как редактор обоих изданий. Ответственным за «Радище­
ва», как уже говорилось, был Н. П. Поляков.
Сохранившиеся в архиве корректурные листы этого издания34
дают представление о том, как оно подготовлялось к печати. Оказы­
вается, что на протяжении всего 1871 и первой трети 1872 года Ефремов
непрерывно выбрасывал, восстанавливал и вновь выбрасывал отдель­
ные места из оды «Вольность» (по копии Павла Радищева), первона­
чально набранной в полном составе 54-х строф.
Два историка литературы — А. Н. Пыпин и А. П. Пятковский —
помогали редактору в этом деле. Так, на одной из страниц сверстанно­
го первого тома рукой Ефремова написано несколько слов, обращен­
ных к Пятковскому:
«Ал Петр! Если найдете, что мной исключено
что-нибудь м о ж.н о е, то впишите в эту корректуру — и наобо­
рот» 35.
Это беспомощное «что-нибудь можное» красноречиво говорит о
цензурных рогатках, преграждавших путь к изданию. А весной следу­
ющего года, когда все уже было готово и типограф Неклюдов присту­
пил к печати, Лонгинов решил ее остановить.
Он уже, разумеется, отлично знал, что в этом издании будет пол­
ностью помещен текст «Вольности», скопированный с принадлежаще­
го ему списка. И начальник Главного управления по делам печати
стал действовать. Ефремов в письме к библиографу С. И. Пономареву
писал:
«Лонгинов по старой, давней дружбе, сделавшись президентом
цензуры, ладит меня, по знакомству, под окружной суд за печатание
Радищева и Рылеева»36.
Но дело, конечно, заключалось не в Рылееве, а в Радищеве, неда­
ром произведения первого были разрешены к выпуску, а два тома со­
чинений второго уничтожены. Острота положения, помимо всего про­
чего, заключалась в том, что «начальнику прессы» Лонгинову было бы
крайне неприятно, если бы издание Радищева вышло и стало известно,
что рукопись, с которой был скопирован и набран текст «Вольности»,
принадлежала ему.
Между тем цензурные строгости усиливались. 22 марта того же
года А. П. Пятковский, который должен был дать вступительную ста­
тью к «Сочинениям» Радищева, писал Ефремову:
«Слух пронесся, что в Государственном Совете уже рассматри­
вается новый проект о цензуре. Надо бы это хорошенько разузнать, и,
49

если правда, то пусть Евд*не мешкает и выпускает 12 экзем­
пляров книги без моей статьи» 37
«Радищев» был спешно допечатан в течение апреля, без статьи
Пятковского, но в количестве не 12 экземпляров, а около 2000. Ода
«Вольность» была помещена в этом двухтомнике дважды: в первом то­
ме, в тексте «Путешествия», без каких-либо дополнений против изда­
ния 1790 года, и — обособленно — во втором томе, где она была пред­
ставлена гораздо полнее, но все же со значительными пропусками, обо­
значенными многоточием. Кроме того, несколько (по преданию — де­
сять) оттисков с полным текстом оды Ефремов напечатал для себя и
своих друзей.
Из писем Ефремова, сохранившихся в архиве Бартенева, выясняет­
ся, что Петр Александрович, после того как «Сочинения» Радищева
были арестованы, вступил в переговоры с цензурой и уже соглашался
на выпуск издания с вырезками и перепечатками, но Лонгинов этому
помешал.
«Он...—писал Ефремов Бартеневу,—остановил у меня Радищева,
и когда Цензурный комитет вступил было со мною в переговоры о пе­
репечатке нескольких страниц, то М Н (наверно
слышал, что он) велел остановить уже успешно шедшие переговоры и
начать преследование по суду»38.
Потерпев поражение на цензурном фронте примерно в июне
1872 года, Ефремов не сдался и вскоре же предпринял неожиданный
шаг: он передал корректурные гранки оды «Вольность» редактору жур­
нала «Русская старина» М. И. Семевскому, надеясь, что тому удастся
незаметным образом напечатать ее у себя. На этих гранках рукой Семевского было написано: «Набрать боргезом, целиком, без пропусков,
в августовскую книжку»39. Но, очевидно, вездесущий Лонгинов все же
узнал об этом, так как оду «Вольность» Семевский не напечатал и она
увидела свет только в 1906 году.
Такова была острота борьбы, разгоревшейся в 60-х и 70-х годах
вокруг издания литературного наследства Радищева.
В начале июля 1873 года два тома его сочинений под редакцией
П. А. Ефремова были истреблены
«Что Радищев будет сожжен,— писал удрученному редактору
Е. И. Якушкин,—я в этом нисколько не сомневался, я боялся только,
чтобы вас не опалило тем же огнем. Рад, что этого не случилось»40.
Судебной ответственности Ефремову удалось избежать.
*В. Я. Евдокимов - главноуправляющий книжной торговлей Черкесова.
** О том, каким способом было уничтожено ефремовское издание «Радищева»,
существуют две версии: по одной — издание это было обращено в бумажную массу,
по другой — сожжено.
50

А одновременно с «Радищевым» были уничтожены и другие книги;
среди них: «Положение рабочего класса в России» Берви-Флеровского,
«История февральской революции 1848 года» Луи Блана, «Социальная
статистика» Герберта Спенсера, IV и VII томы «Сочинений» Д. Н. Пи­
сарева и «Записки идеалистки между двумя революциями 1838 —
1848 гг.», перевод с французского М. Цебриковой41.
Переводчица этой книги, по справке III Отделения, с 70-х годов
была «известна своим крайним либерализмом»42. Этой значительной
личности, ее предкам и жившим в одно время с нею ее родственникам
в настоящей работе придется уделить целую главу...
Итак, Лонгинов победил.
Он не позволил Ефремову опубликовать полный текст оды «Воль­
ность», а список «Путешествия», с которого этот текст был скопиро­
ван, крепко держал у себя «под замком».
Библиограф Березин-Ширяев, вторично посетивший Лонгинова
в его петербургской квартире как раз в то время, когда вместе с «Ради­
щевым» подготовлялись к уничтожению лучшие книги века, оставил об
этом своем посещении рассказ.
Он вспоминает, как, показав ему свою библиотеку и заговорив за­
тем о недавно запрещенных изданиях, Лонгинов сказал:
«...У нас многие недовольны строгостью цензуры, не позволяющей
печатать в журналах и газетах либеральные рассуждения о политике и
современных вопросах или перепечатывать вполне некоторые сочине­
ния прежних наших писателей, как-то Княжнина, Радищева и других...
Да для кого и для чего необходимо нужна полная их перепечатка? Чи­
тателям, которые желают ознакомиться с этими сочинениями, доста­
точно и того текста, который дозволяет цензура»43.
Бывший либерал, ставший мракобесом, требовавшим введения от­
мененных телесных наказаний в России44, что другое он мог сказать?
Гёте принадлежат слова: «Самое страшное в мире — деятельное
невежество».
Лонгинов был деятелен.
Он разведал и приобрел драгоценную рукопись, спрятав эту «жарптицу» в «золотую клетку», отнюдь не намереваясь что-либо о ней пуб­
ликовать. Конечно, при своем образе мыслей он мог бы ее и уничто­
жить, но его собирательская страсть и уважение к ней его наследников,
к счастью, сберегли этот переплетенный в коричневую кожу список
с крестами на корешке переплета и загадочной записью на обороте
форзаца, сохранили его вплоть до 1916 года, когда он поступил в Пуш­
кинский Дом.

ложены основы для нашего разыскания, приступим к нему самому.
Напомним читателю, что в первую очередь нас интересует румын­
ская запись на форзаце «лонгиновского» списка, хранящегося в Пуш­
кинском Доме, но так как перевод этой записи мог уже потускнеть в
памяти читателя, приведем вторично его текст:
«Уединенного жития моего ради для будущих веков дар!
Эту книгу дарит мне добрейшая приятельница, благородная госпо­
жа девица Аннушка, в 1800 году, и добрый приятель, отец наставник,
отец Киприан, братства Саровского монастыря казначей. Эта книга
изготовлена для меня».
Приведем вторично и ряд основных вопросов, вызываемых этим
текстом:
52

Кто автор румынской записи? Кто такая «благородная госпожа де­
вица Аннушка»? Какое отношение имела она к автору записи? Почему
она и казначей Киприан совместно распоряжались этим списком? Как
могло случиться, что «крамольное» и «богохульное» сочинение Радище
ва нашло гостеприимный приют в монастырских стенах? И что это за
Саровский монастырь?
Начнем с последнего вопроса, так как с решением его удастся при­
дать наиболее верное направление поиску.
Я. Л. Барсков в своих изданных в 1935 году комментариях к «Путе­
шествию» Радищева подробно останавливается на этом вопросе. Мне­
ние его настолько авторитетно, что его нельзя не воспроизвести.
«Из записи не видно,—утверждает почтенный историк литерату­
ры,— кто именно и кому подарил список, но в ней определенно указа­
ны время и место: 1800 год и Саровский монастырь (в Бессарабии)».
Далее исследователь делает оговорку, заявляя, что на географических
картах и в описаниях Румынии и Бессарабии такого монастыря он не
встретил, но в списках монастырей Бессарабской губернии числятся
два мужских монастыря — Соручанский, или Суручевский, в Кишинев­
ском уезде, и Сирковский — в Оргеевском. «Возможно, что в надписи
искажено одно из этих названий»,— говорит Барсков.
«Невероятно,—заканчивает он свое рассуждение,— чтобы надпись
относилась к Саровской пустыни Тамбовской губ., Темниковского у.»1.
Авторитет ученого оказал влияние на других.
Так, историк К. В. Сивков уже с полной категоричностью утвер­
ждает: «...среди 28 рукописей «Путешествия», описанных Я. Л. Барсковым, ...значится рукопись, находившаяся когда-то в Бессарабии»2. Но
эта ссылка на Барскова не является убедительной, так как в румынской
записи вовсе не сказано, что место, где рукопись была подарена неиз­
вестному,—«Саровский монастырь (в Бессарабии)». В том-то и суть,
что слова «Бессарабия» в записи нет.
В пользу бессарабского или молдавского происхождения списка
можно было бы привести лишь следующие косвенные, и притом крайне
слабые, доказательства: «Путешествие» в конце XVIII века распростра­
нялось на юге России, а также в Молдавии, и оказало влияние на ру­
мынскую литературу, — так, румынский писатель, организатор литера­
турного и тайного политического общества Динику Голеску написал
в 20-х годах XIX столетия под влиянием идей Радищева книгу «Дневник
моего путешествия» и напечатал ее в Будапеште в 1827 году 3.
Но этого, конечно, слишком мало для того, чтобы повторить вслед
за Барсковым, что отнесение румынской записи к Саровской пустыни
бывшего Темниковского уезда было бы невероятным. Между тем счи­
тать это невероятным никак не следует, — напротив, это естественнее
всего.
53

Два обстоятельства приводят к такому выводу.
Во-первых, Саровская пустынь, Темниковского уезда, стояла на
стыке трех губерний — Тамбовской, Нижегородской и Пензенской,
к двум из которых Радищевы имели прямое отношение. Во-вторых,
размышляя об этой записи, нельзя обойти свидетельство сына А. Н. Ра­
дищева — Павла. В написанной им и помещенной в «Русском вестнике»
более ста лет назад биографии его отца он говорит:
«Зимою, в начале 1798 г., Радищев отправился со всем своим се­
мейством — четырьмя сыновьями и тремя дочерьми — в Саратовскую
губернию. Он нашел отца своего, Николая Афанасьевича, слепым, от­
пустившим бороду, в простом кафтане, подпоясанном ремнем. Он жил
тогда на пчельнике, в лесу, в пяти верстах от своего села Преображен­
ского, которое он отдал своим детям, а сам проводил время в молитве,
по большей части в обществе какого-нибудь монаха, а чаще с отцом
Палладием из Саровской пустыни, отпущенником зятя его Облязова.
Впоследствии Николай Афанасьевич отправился совсем на жи­
тье в Саровскую пустынь (разрядка моя.—Г. Ш.), наиболее из
всех монастырей им облагодетельствованную, но не мог ужиться с мо­
нахами, вступаясь в дела управления монастырем, и потому возвратил­
ся на свой пчельник, где и жил до своей кончины» 4.
Текст этого отрывка безошибочно доказывал, что по крайней мере
один из Радищевых был связан с Саровской пустынью, находившейся
именно в Темниковском уезде, а не в Бессарабии, где к тому же нико­
гда и не было никакого Саровского монастыря.
Это маленькое, но существенное открытие — путеводная нить, по­
павшая в руки исследователя,—заставило взяться за просмотр всей
литературы о данной пустыни, чтобы продвинуться дальше — туда, куда
вела нить...
Как и следовало ожидать, история этой обители оказалась мало от­
личной от истории других русских монастырей. Саровская пустынь,
основанная в дебрях мордовских лесов, между речками Сатисом и Са­
ровой, владела огромным пространством луговой земли и лесных уго­
дий, мукомольными мельницами и рыбными ловлями и от всего этого
получала доход с местного населения — русских, мордвы и татар.
В монастырской летописи, составленной в год восстания Пугачева
и напечатанной в 1904 году в «Материалах для истории Тамбовской
епархии», откровенно говорится о враждебном отношении окрестного
населения к угнетавшему его монастырю. Оказывается, что некоторые
соседи пустыни «крайне желали ее разорения»,—так, например, тата­
ры, завидев пугачевцев, на коленях просили их разорить монастырь.
«...по прибытии злодейской пугачевской партии в город Темни­
ков...—записал монах-летописец,—татары, пришедшие к тем злодеям,
пали пред ними на колени, просили их, чтоб они шли в Саровскую пу­
54

стынь, сказывали им, что-де в Саровской пустыни полны кладовые гос­
подским имением накладены, а строитель * и монахи с господами заод­
но, не признают нового государя и дворян у себя скрывают...» 5
Волны народного гнева бушевали в окрестностях пустыни и грози­
ли вот-вот ее затопить.
В тех же «Материалах для истории Тамбовской епархии» имеются
сведения о таком же положении монастыря в 1779 году: летом и оеенью
этого года многолюдные ватаги крестьян, вооруженных ружьями и ро­
гатинами, «разбивали» помещичьи дома в Темниковском уезде и грози­
лись напасть на Саровский монастырь; устрашенный настоятель вытре­
бовал для защиты пустыни воинскую команду с пятью пушками, и сол­
даты ежедневно давали залп из этой батареи, на утренней и вечерней
зоре6.
Тот же источник сообщал и одну очень важную деталь — запись о
посещении Саровской пустыни в 1780 году «пензенским помещиком
майором Николаем Афанасьевичем Радищевым», который затем выпи­
сал из Петербурга для престола обветшавшей монастырской церкви
мраморную доску7.
Н. А. Радищев назван здесь майором не ошибочно: выйдя в отстав­
ку в 1752 году подпоручиком, он в 1780 году, при назначении его проку­
рором Саратовского губернского магистрата, получил гражданский чин
коллежского асессора, что соответствовало военному чину майора8.
Таким образом, выяснялось, что отец Александра Радищева еще в
1780 году состоял в числе благотворителей Саровской пустыни, следу­
ет добавить — подобно многим другим помещикам Тамбовской, Ни­
жегородской, Пензенской, а также Симбирской губерний, считавшим
эту пустынь своим «домашним» монастырем.
Вторичное упоминание в литературе имени Н. А. Радищева как
лица, связанного с Саровской пустынью, Темниковского уезда, окон­
чательно убеждало в ошибке Барскова и обязывало продолжить про­
смотр книг и статей о названном монастыре.
Об этом этапе работы автора в его записной книжке сохранилась
следующая запись:
«...Занимаясь просмотром «монастырской» литературы в Государ­
ственной исторической публичной библиотеке, я натолкнулся на из­
данную в 1843 году, в Москве, брошюру «Краткое историческое описа­
ние Саровской пустыни», игумена Маркеллина. Перелистав ее, я ни­
чего интересного не нашел.
Несколько позже мне попалась та же брошюра, напечатанная
в 1829 году, а еще через неделю — изданная в 1833-м. Тогда я поду* Строитель — игумен, настоятель монастыря.

55

мал, что следовало бы узнать, сколько всего было изданий найденно­
го мной «Описания», и с этой целью заглянул в библиотечный ка­
талог.
Оказалось, что Историческая библиотека располагала семью изда­
ниями этой брошюры и что первое из них вышло в Москве, в
1804 году.
Сочтя целесообразным на всякий случай просмотреть все
эти издания и проверить, не имеют ли некоторые из них по сравнению
с другими каких-либо существенных дополнений, я стал просматривать
и сличать текст всех семи брошюр.
Предположив, что каждое последующее издание чаще всего пол­
нее, а следовательно, и ценнее предыдущего, я начал с позднейших, по­
степенно переходя к более ранним. Вскоре мне пришлось убедиться, что
я был не совсем прав.
Действительно, по мере сличения одной брошюры с другой обна­
руживались разного рода дополнения, однако не представлявшие инте­
реса. Так продолжалось почти до конца просмотра, пока очередь не
дошла до первого издания, напечатанного в 1804 году...»
...Первое издание «Краткого исторического описания Саровской
пустыни», составленного игуменом Маркеллином, выгодно отличалось
от всех прочих своим внешним видом: на редкость четким и красивым
шрифтом, в особенности титульного листа. В нижней части его стояло:
«Москва, в типографии Платона Бекетова, 1804». Это указание на
типографа-издателя само по себе уже было интересно, так как Платон
Петрович Бекетов, симбирский помещик, двоюродный брат баснопис­
ца И. И. Дмитриева, был издателем сочинений Богдановича, Гнедича,
Вас. Пушкина, Хераскова и Александра Радищева, а также другом
сына его Николая*; в известной мере продолжая дело просветителя Но­
викова, Бекетов как бы шел по его стопам9.
Историк книжного дела в России, П. К. Симони, говоря о сочине­
нии игумена Маркеллина, изданном Бекетовым, в 1908 году утверждал,
что «в императорской публичной библиотеке этого издания нет»10.
В настоящее время в Москве имеется пять экземпляров этой брошюры
издания 1804 года: три — в Государственной исторической публичной
библиотеке, в общем фонде, и два — в Государственной библиотеке
СССР имени В. И. Ленина, один —в общем фонде и один—в Отделе
редких книг.
Но брошюра эта заслуживала внимания не только как одно из ред­
ких изданий Бекетова — в ней оказались целые две страницы, которых
* П. П. Бекетовым было издано «Собрание сочинений, оставшихся после покой­
ного А. Н. Радищева» в 6 частях. М., 1806—1811. «Путешествие из Петербурга в Моск­
ву» в это издание не вошло.
56

— 67 -

КРАТКОЕ
ИСТОРИЧЕСКОЕ

Благотворители Успенской
борной церкви :

ОПИСАШЕ
Преосвященный Мееод^й ЕпископЬ Астрахансшй.

САРОВСКОЙ
пустыни,
СЪ

Со­

Московские купцы :
Tpnropift Васильевичь ЛихонинЪ.

НАЧАЛА ЗАВЕДЕН1Я
И ДО НЫНЪШНЯГО 18о4 ГОДА,

Аеанасий Ивановичь ДолговЪ.
Григор1й АндрЬевичь
никовЪ.

ВЫБРАННОЕ

Манатпей-

ИЗЪ РАЗНЫХ!» ИСТОР1Й , УК АЗОВ!» И БЛАГО­

СЛОВЕННОЙ

ГРАМОТЫ , ХРАНЯЩИХСЯ ВО
ОНОЙ

НикифорЪ
те вц о вЪ.

ПУСТЫНИ,

ИГУМЕНОМЪ М АРК ЕЛА ИНОМЪ.

----------- Н —

и

Высокоблагородны я госпожи :

—-----------ПЛАТОНА

Бар­

Благодъйствуюцце ризницею
церковными Святыми вещми:

МОСКВА,
ВЪ ТИПОГРАФИИ

Никифоровичь

EvaHeiH Ивановна и дщери ея,
дЬвица Анна Ивановна Аргамаковы
и Екатерина Ивановна Полуехтова.

БЕКЕТОВА.

1 8 О 4..

Титульный лист первого издания брошюры игумена Маркеллина и стр. 67-я этой
брошюры.

не было ни в одном из более поздних изданий и по своему содержа­
нию представлявших необыкновенный интерес.
Текст этих двух страниц являлся выпиской из вкладных книг Са­
ровской пустыни, то есть перечнем фамилий особо усердных жертво­
вателей на «благолепие» монастыря.
Так, на 67-й странице брошюры среди прочих благотворителей бы­
ли названы «высокоблагородные госпожи: Еванфия
Ивановна и дщери ее, девица Анна Ивановна Арга­
маковы и Екатерина Ивановна Полуехтова». А на
следующей (68-й) странице — «господин Николай Афанасье­
вич Радищев» (в третий раз упоминаемый в литературе как лицо,
связанное с этим монастырем).
Но вернемся к предыдущей странице и призадумаемся над смыс­
57

лом напечатанной там фразы. Как известно, мать Александра Николае­
вича Радищева была урожденная Аргамакова; видимо, в данной
выписке шла речь о какой-то ее родственнице — Еванфии Ивановне
Аргамаковой, вкладчице Саровского монастыря; одна из дочерей
этой Еванфии Ивановны именовалась в выписке «вы со к о благо­
родной госпожой девицей Анной Ивановной», что уди­
вительным образом совпадало с «благородной госпожой деви­
цей Аннушкой» загадочной румынской записи; редакция текста
выписки из вкладной книги дополняла румынскую запись, и частично
расшифровывала ее.
Сложная загадка как будто начала поддаваться решению. Во всяком
случае, можно было думать, что один из ее элементов — «благородная
госпожа девица Аннушка» — установлен. В этом можно было бы даже
не сомневаться, если бы в том же поисковом пространстве Саровской
пустыни обнаружился и второй элемент загадки — монастырский каз­
начей Киприан.
Так оно и случилось, причем установление этого факта почти не
потребовало никакого труда. При повторном, более внимательном,
просмотре «Описания» игумена Маркеллина во всех изданиях этой бро­
шюры (кроме первого) были найдены сведения и о казначее Киприане.
Оказалось, что иеромонах Киприан действительно занимал в Саров­
ском монастыре казначейскую должность приблизительно с 1796 года;
умер же он в Петербурге11. Справочное издание «Петербургский не­
крополь» называло датой его смерти 16 января 1806 года12. Таким об­
разом, оставалось лишь подтвердить каким-либо документом, что Кип­
риан был казначеем Саровской пустыни и в 1800 году.
Итак, в, казалось бы, непроницаемой толще радищевской тайны об­
разовалась щель, которую предстояло расширить. Но, прежде чем чтолибо предпринять, нужно было вникнуть в смысл и значение найден­
ного и оценить то, что уже налицо.
Сразу напрашивалось несколько выводов, вернее — обосновывался
ряд гипотез.
Во-первых, если список Б, имеющий важнейшие дополнения, изго­
товлен в 1800 году или около этого времени, то есть спустя десять лег
после того, как было отпечатано первое издание «Путешествия», не
означает ли это, что и «важнейшие дополнения» сделаны автором око­
ло 1800 года? Что, если гамбургский слух предварил действительное со­
бытие и Радищев и впрямь «снова приготовил сочинение, подобное
первому», или, проще говоря, дописал свое «Путешествие»? Что, ес­
ли он, только с виду «присмиревший во всех отношениях», на самом де­
ле великолепно обманул всех и вся?..
Но в этом случае история со списком монастырского происхож­
дения становилась поистине необычайной: нельзя было придумать кон­
58

спирацию более остроумную и надежную, чем хранение и перепис­
ка нового текста осужденной книги за монастырской сте­
ной!
Во-вторых, если бы удалось найти архив Саровской пустыни, мож­
но было бы поискать в нем протограф, то есть подлинную рукопись
Радищева, возможно, хранившуюся в монастырской библиотеке.
В-третьих, установление степени родства между Анной Ивановной
Аргамаковой и автором «Путешествия» позволило бы открыть неожи­
данное, неизвестное до сих пор его окружение, вывести из историче­
ского небытия ряд каких-то новых, близких ему лиц.
Но среди всех этих предположений настойчивее других была
мысль о монастырском архиве, о необходимости установить, сущест­
вует ли таковой в настоящее время, и если да, то где.
С этой целью пришлось обратиться в Главное архивное управле­
ние — в его Центральную картотеку. Ответ последовал немедленно:
фонд Саровской пустыни хранится в Центральном государственном
Архиве Мордовской АССР, вгороде Саранске; это фонд № 1, доволь­
но большой, около 1500 единиц.
Тогда — через Главное архивное управление — был послан запрос
в Саранск: имеется ли в местном архиве, в фонде № 1, опись монастыр­
ской библиотеки и с какого по какой год занимал в Саровской пусты­
ни должность казначея иеромонах Киприан?
В это самое время в записной книжке автора появилась новая
запись:
«...B ожидании ответа из Мордовии я решил посоветоваться по по­
воду пленившей меня загадки со знающим человеком. Таковым был из­
вестный генеалог, один из редакторов «Алфавита декабристов», Алек­
сандр Александрович Сиверс, заведовавший Нумизматическим кабине­
том Государственного исторического музея и доживавший на этой ра­
боте свой девятый десяток лет.
Поднявшись по винтовой узкой лестнице на второй этаж могуче­
го здания, выдвинувшегося на Красную площадь, я попросил дежур­
ную вызвать Александра Александровича. Он вышел ко мне спустя не­
сколько минут.
Осторожно ступая, ощупывая для уверенности ладонями стены, в
лоснящемся от времени черном костюме, высокий, сутулый, с потух­
шим взглядом и бескровным лицом, словно проплывавшим в тумане,
Сиверс чуть улыбнулся и протянул мне руку, уже почти вовсе лишен­
ную тепла.
Мы уединились в полутемной, прохладной комнате, не то в каби­
нете ученого секретаря, не то в канцелярии.
Я кратко изложил суть дела, рассказав самое существенное о спис­
59

ке Б, румынской записи, о том, какие имеются у меня по поводу нее
догадки и что я намерен делать дальше.
Сиверс слушал, не глядя на меня, смотря прямо перед собою’ и
шевеля губами; наконец он тихо произнес, видимо обращаясь к само­
му себе:
— Да, конечно, так оно и есть!.. Это — находка!.. Но тут —безд­
на!..— и, повернувшись ко мне, с внезапно вспыхнувшим блеском в гла­
зах, добавил: — Молодой человек!.. (Хотя я был уже отнюдь не молод).
Молодой человек, а вы... с ума не сойдете?..
Я взял на себя смелость заверить его, что такая опасность мне не
грозит...»

2

Из записной книжки автора
«...Встреча со «знающим человеком» ободрила меня чрезвычайно:
Сиверс не только оценил значение обнаруженной мною тайны, но еще
и назвал ее н а х о д к о й, то есть поверил, что она разгадывается мною
верно; он, в сущности, только осведомился, хватит ли у меня сил и
средств доказать правильность решения такой сложной задачи и не за­
кружится ли у меня от этой сложности голова.
Труда действительно предстояло много: нужно было установить,
в каких родственных отношениях состояли Анна Ивановна Аргама­
кова и Александр Николаевич Радищев, иначе говоря — заняться
работой генеалогической; надлежало заново исследовать цензур­
ный экземпляр «Путешествия» и сличить его со списками особого
состава текста, то есть проделать работу текстологическую; следова­
ло разработать ряд вариантов, отвечающих на вопрос: «Кто был ав­
тор румынской записи?» Кроме того, вставало много других, самых
разнообразных, вопросов, и становилось ясно, что для решения
некоторых из них необходимо кое-что предвидеть или вооб­
разить.
О роли воображения в науке существует целая литература. Осо­
бенно интересно писал на эту тему английский физик Джон Тин­
даль.
«В науке, — предупреждал он читателя,—есть свои консерваторы,
смотрящие на воображение как на способность, которой скорее нуж­
но бояться и избегать, нежели пользоваться» 13.
Сам же Тиндаль горячо ратовал за «доверие к гипотезе» и назы­
вал воображение «благороднейшим атрибутом человека, источником
поэтического гения и могущественным орудием научных открытий»,
без помощи которого Ньютон никогда не открыл бы дифференциаль­
но

ного и интегрального исчислений, Деви не разложил бы металлов, их
окисей и щелочей, а Колумб не пустился бы в океан искать в нем
Новый Свет14.
Но право на гипотезу, даже построенную на прочнейшем докумен­
тальном основании, часто оспаривается. Есть люди, отвергающие любые
косвенные доказательства и признающие только прямой, «лобовой» ар­
гумент.
Я легко представляю себе, как сторонник такого скептического на­
правления усомнится, скажем, в том, что «благородная госпожа девица
Аннушка» румынской записи и «высокоблагородная госпожа девица Ан­
на Ивановна Аргамакова»— одно и то же лицо: ведь прямого аргумента
здесь нет. Этот скептик, видимо, будет рассуждать так: «В монастыре
были две девицы Аннушки; но ничем нельзя доказать, что протографом
«Путешествия» распоряжалась Аннушка, родственница Радищева; а по­
чему не другая Аннушка, никому не известная, не состоявшая с ним в
родстве?»
Лишение права на документально обоснованную догадку приво­
дит именно к такому абсурду, ограничивает поиск, сковывает исследо­
вателя и обрекает его на исторический, историко-литературный агно­
стицизм.
Между тем удачных гипотез много. К разряду самых счастливых из
них относится такой всемирно известный пример, как таблица периоди­
ческой системы элементов,—разительный случай предвидения в обла­
сти точных знаний, давший необыкновенный по своему практическому
значению эффект.
И я, поразмыслив над всем этим, сказал себе: «А что, если некое
отдаленное подобие таблицы элементов применить при подготовке ма­
териалов для данного исследования?» Разумеется, в основе такой затеи
лежало внешнее, чисто литературное сравнение; практически же осуще­
ствить ее следовало так.
Представим себе рабочий план этого разыскания в виде листа
картона или бумаги с начерченными на нем клетками — нечто вроде
изображения шахматной доски. В первых, верхних рядах клеток будут
помещены уже известные элементы, или, как говорят школьники, то,
что дано в условии задачи; в некоторых же клетках ниже лежащих ря­
дов — элементы искомые, предвидимые, которые нужно отыскать. В по­
следней клетке последнего, нижнего ряда будет заключено основное
предвидение, то есть догадка о том, что дополнительный текст спис­
ков Б и В «Путешествия» Радищева создан автором после его возвра­
щения из Сибири, в 1799 или 1800 году.
Излишне говорить, что законность «вселения» в клетку того или
иного предсказанного элемента должна была объясняться здесь не ка­
кой-либо периодичностью, а простой логической последовательностью
61

и степенью вероятности — но и в этом был свой глубокий практиче­
ский смысл: пользование такой «таблицей» заставляло вести поиск
по строго намеченным направлениям; кроме того, это в большой сте­
пени оберегало и от опасности что-либо важное пропустить.
Приступив к делу, я начертил «таблицу» и для начала вписал в
одну из ее клеток первое возникшее у меня предположение (или пред­
видение), касающееся этой работы; в дальнейшем, по мере возникно­
вения других предположений, я намерен был подобным же образом
записывать их, как искомые, которые предстоит найти...»

Итак, в одну из клеток «таблицы» было вписано первое (не счи­
тая основного) предвидение, причем ход мысли, его подготовивший,
был таков: если Радищев дописал по возвращении из Сибири свое
«Путешествие», ему для этого нужно было иметь под рукой, помимо
текста книги издания 1790 года, также и свои черновики; в последнем
убеждало то обстоятельство, что списки Б и В имеют довольно много
отдельных слов и выражений, отсутствующих в первопечатном
тексте, но имеющихся в цензурном экземпляре и, очевидно, в какихто неизвестных нам черновых рукописях; поэтому естественно было
предположить, что автор «Путешествия», вопреки существующему мне­
нию, не уничтожил свои черновики, а, напротив, заблаговременно пере­
правил их с чьею-то помощью в укромное место. Эта мысль была впи­
сана в «таблицу» и тотчас же сменилась вопросом: не было ли в бли­
жайшем окружении Радищева, среди его родственников или сослу­
живцев, человека, покинувшего столицу приблизительно в тот момент,
когда автор «Путешествия» приступил к его печати, и не этот ли род­
ственник или сослуживец увез с собой черновики?
Представлялось целесообразным предпринять такую проверку не
среди родственников Радищева (что было чрезвычайно трудно), а сре­
ди его сослуживцев по Петербургской таможне (что было сравнитель­
но легко).
Найти данное искомое можно было в формулярных или послуж­
ных списках этих чиновников, так как в них обычно отмечалось,
кто числится в отпуске, куда отпущен, с какого и по какой срок.
Однако в Центральном государственном архиве древних актов
(ЦГАДА), среди дел Петербургской таможни, входящих в состав фон­
да Коммерц-коллегии, таких сведений не оказалось. Пришлось при­
бегнуть к догадке, что какие-то бумаги этого учреждения попали в
личный фонд А. Р. Воронцова, который был президентом Коммерцколлегии и в 1792 году, уйдя в отставку, отправился в свое имение
Андреевское, под Владимиром, и, быть может, увез переписку по Пе­
тербургской таможне с собой.
62

Архивная действительность вскоре подтвердила эту догадку: при
просмотре описей фонда Воронцовых в том же Архиве древних актов
удалось обнаружить заголовок дела: «Донесение А. Р. Воронцову с.-пе­
тербургского вице-губернатора Петра Новосильцова со Списком слу­
жащих у познания таможенных дел».
Но получить этот «Список» для ознакомления оказалось не такто просто: в громадном фонде Воронцовых он числился среди дел, не­
досланных из Владимира, откуда большая часть этого фонда поступила
за несколько дней до того. Но так как из общего числа недосланных
из Владимира «единиц хранения» почти сто имели прямое или кос­
венное отношение к Радищеву, оказалось необходимым сообщить об
этом начальнику Главного архивного управления и просить его дать
распоряжение о срочной высылке перечисленных дел в Москву.
А пока, в ожидании их прибытия, пришлось взяться за решение
двух других вопросов: кто был автор румынской записи и кто такая
Анна Ивановна Аргамакова? Не подлежало сомнению, что между эти­
ми двумя вопросами существует связь.
* * *

Чтобы определить, кому принадлежит загадочная румынская запись,
было предпринято изучение биографий наиболее известных лиц мол­
давского, валахского и румынского происхождения, живших в России
в конце XVIII века, а также биографий тех русских людей этого пери­
ода, которые знали румынский язык.
На память тотчас же пришли фамилии: Трощинский, Херасков,
Каменский, Кантемир, Ипсиланти... У некоторых обладателей этих фа­
милий, как затем выяснилось, были такие биографические черты и чер­
точки, что приходилось задумываться — не является ли то или иное ли­
цо автором интересующих нас строк.
Так, например, возбудил было такое подозрение русский государ­
ственный деятель Д. П. Трощинский, имевший в своей библиотеке бе­
кетовское собрание сочинений Радищева15 и продолжительное время
служивший в Яссах, где он вполне мог изучить местный язык.
Однако других доводов «в пользу» Трощинского не было; к тому
же и почерк его был несхож с почерком румынской записи; поэтому
данный вариант пришлось отклонить.
Имелся повод заподозрить и писателя М. М. Хераскова: его мать
в первом браке была замужем за молдаванином, выехавшим в Россию в
1711 году, вместе с молдавским господарем Дмитрием Кантемиром; сам
же Херасков воспитывался в доме своего отчима, прокурора Никиты
Трубецкого, домашней бибилотекой которого ведал известный вольно­
думец XVIII века Федор Кречетов, хорошо знавший «Путешествие»
Радищева.
63

Но этим исчерпывались доказательства в защиту авторства Херас­
кова; его почерк и почерк записи также не сошлись.
Конечно, и Трощинский и Херасков могли продиктовать кому-ни­
будь текст записи, но биографический материал в обоих случаях давал
так мало оснований в этом их заподозрить, что оставалось только одно:
продолжить изучение жизнеописаний других лиц.
Это было увлекательное занятие — выдвигать в авторы записи раз­
личных кандидатов, вникать в детали биографии очередного «заподо­
зренного» персонажа и устанавливать его прямую или косвенную связь
с книгой Радищева, тем самым расширяя наше представление о влия­
нии на современников «Путешествия из Петербурга в Москву».
В целой серии разработанных таким путем вариантов два оказались
наиболее интересными. Один из них был связан с именем генералфельдмаршала М. Ф. Каменского, крепостника-самодура и вместе с тем
книголюба и театрала (его сын, Сергей, продолжая отцовскую тради­
цию, даже завел домашний театр в Орле). Фельдмаршал писал стихи,
изучал математику, интересовался науками, искусством. Он несколько
раз подолгу бывал в Молдавии и, можно полагать, был в состоянии сде­
лать простую и краткую румынскую запись. С 1783 по 1785 год он за­
нимал должность рязанского и тамбовского генерал-губернатора и в
эти годы, а также в более позднее время неоднократно посещал Саров­
ский монастырь16. Уйдя после Тильзитского мира в отставку, Камен­
ский большую часть года проводил в своем орловском имении — селе
Сабурове; зимой и летом ходил в куртке на заячьем меху, крытой голу­
бой тафтою, с завязками вместо пуговиц, в желтых штанах и ботфор­
тах, волосы связывал сзади веревочкой и носил кожаный картуз; ездил
в длинных дрожках цугом, с двумя форейторами и лакеем на козлах,
строжайше запретив им оборачиваться назад, чт о бы ни случи­
лось; по словам его биографов, он деспотически управлял своей
дворней, был злобен, вспыльчив и «в обхождении странноват». «Странноватостью» же и мог быть объяснен предположительный интерес
крепостника-книголюба к списку «Путешествия» Радищева, — заинте­
ресовался же значительно позже этой рукописью миллионер Голубков.
Каменский был убит принадлежавшим ему крепостным. По дошед­
шим до нас сведениям, граф послал в Лейпциг двух своих дворовых,
молодых людей, учиться музыке; они не только преуспели там в своем
искусстве, но усвоили также идеи свободы и независимости; по возвра­
щении же их в Россию Каменский за какой-то ничтожный проступок
велел их публично высечь; тогда они решили его убить. Один из них —
Дмитриев — подстерег своего тирана на лесной просеке, когда тот объ­
езжал рощу. Сильная рука схватила под уздцы коня и остановила
дрожки. Гневный крик барина повторило лесное эхо, но ни лакей,
64

ни форейторы не обернулись. Лезвие топора блеснуло в воз­
духе. Удар раскроил помещику череп и половину языка...
Казалось, что если Каменский был обладателем драгоценной ру­
кописи и автором сделанной на одном из ее листов записи, то его
трагический, вполне заслуженный им, конец мог скрывать в себе осо­
бую остроту. Ведь могло же произойти так, что этог список «Путеше­
ствия» попал на глаза крепостному, возвратившемуся из Лейпцига, и
что мысль об убийстве помещика зародилась у него под влиянием кни­
ги Радищева, в особенности того ее места, где автор говорит: «О! ес­
ли бы рабы, тяжкими узами отягченные, ярясь в отчаянии своем, раз­
били железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бес­
человечных своих господ и кровию нашею обагрили нивы свои!»17.
Но эту, на первый взгляд соблазнительную, версию пришлось так­
же отвергнуть, так как Каменский с его ограниченностью сугубо кре­
постнического образа мыслей не мог быть автором известной нам ру­
мынской записи, в особенности — полной глубочайшего смысла ее
первой строки...
Не меньший соблазн представляла другая версия, имевшая от­
ношение к последнему в роде князей Кантемиров. Этот отпрыск мол­
давских господарей, родственник первого светского писателя в Рос­
сии — Антиоха Кантемира, просидел в ревельской крепости семнадцать
лет. Такая кара постигла князя Дмитрия Константиновича за жесто­
кое обращение со своими крепостными. Законодательство Екатерины II
отнюдь не защищало интересов крестьянства, и помещики-душегубы
наказывались крайне редко. Князь Д. К. Кантемир был упрятан в кре­
пость якобы за убийство им своего дворового человека; в действитель­
ности же дело обстояло не совсем так. Истинная причина, побу­
дившая Сенат столь сурово наказать зверя-помещика, заключалась
в его огромных имениях, которые государству было выгодно взять в
опеку, тем более что князь Кантемир временами вел себя как душевно
больной.
Осужденный на вечное пребывание в крепости, он занимал в ней
большую квартиру и жил там с целым штатом своих крепостных «слу­
жителей», одержимый маниакальной идеей, что русское правительство
«возвратит» ему молдавский престол.
Около 1800 года в Ревеле появился сосланный туда двоюродный
брат Д. К. Кантемира— секунд-майор В. В. Пассек, отсидевший перед
тем семь лет в Динамюндской (Усть-Двинской) крепости за сочинение
акростиха, направленного против императрицы Екатерины, и за раз­
множение в списках «Путешествия из Петербурга в Москву».
Вольнодумец Василий Васильевич Пассек, находясь в заключении,
составил завещание, в силу которого его крепостные получили воль­
ную. К своему полупомешанному двоюродному брату он относился с
3

Г. Шторм

65

состраданием, хлопотал о его освобождении и, видимо, имел на него
влияние. Из оставленных Пассеком мемуаров видно, что условия жиз­
ни в Ревеле были для обоих не очень тяжелыми: двоюродные братья
свободно общались; во всяком случае, Кантемиру это не было за­
прещено.
Ситуация создалась острая: вольнодумец, пострадавший из-за кни­
ги Радищева, поддерживал добрые отношения со своим родственникомкрепостником, убившим принадлежавшего ему дворового, и, быть мо­
жет, идейно на этого крепостника влиял.
В России XVIII века помещиков, убивавших своих крепостных, ча­
ще всего присуждали к духовному покаянию, и тем дело кончалось. Но
князь Кантемир и формально не подлежал наказанию подобного рода,
как человек, признанный душевнобольным.
А не могло ли быть так — возникало в связи с этим предположе­
ние,— что Пассек, оказывавший благотворное влияние на своего жесто­
кого, почти невменяемого родственника, внушил ему мысль доброволь­
но покаяться в каком-либо монастыре, тем более что покаяние дало бы
осужденному некоторое право добиваться освобождения? Не мог ли
Кантемир с разрешения местных властей негласно отправиться в Са­
ровскую пустынь и не произошло ли это как раз в 1800 году, так как
в конце 1801 или в начале 1802 года ему уже было разрешено жить в
Ревеле, на свободе, под надзором? И не могло ли случиться, что, на­
ходясь в Саровской пустыни, этот молдавский князь увидел у кого-ни­
будь из «монашествующих» рукопись «Путешествия» Радищева и, бу­
дучи наслышан о ней от Пассека, испытывая перед этой книгой смут­
ный трепет, упросил казначея монастыря ее переписать? Не была ли
изготовлена эта рукописная книга для князя Кантемира, как для бога­
того и щедрого вкладчика, не состояла ли в числе его друзей Анна
Ивановна Аргамакова и не сделана ли румынская запись его собствен­
ной рукой?.. Допустим, что все это могло бы быть так. Но так
ли это было в действительности?
Для проверки этого пришлось обратиться с запросом в Централь­
ный государственный исторический архив Эстонии. Оттуда, из города
Тарту, очень скоро пришел ответ.
Он был составлен на основании дел 2-А и 2-В фонда «Канцелярии
эстляндского губернатора» и заключался в следующем: князь Дмитрий
Кантемир был осужден на пребывание в ревельской крепости пожиз­
ненно за убийство «своего» крестьянина из слободы Рогань, Харьков­
ского уезда, Трофима Остиченко; в ревельской крепости князь Кан­
темир пробыл с 1787 по 1804 год; с начала 1802 года жил в Ревеле,
пользуясь свободой, но под надзором; данных о его поездке в какойлибо из русских монастырей нет никаких. В дополнение к ответу вско­
ре из того же архива поступила фотокопия письма-автографа князя
66

Кантемира. Полная несхожесть его почерка с почерком неизвестного
автора румынской записи заставила окончательно признать и этот ва­
риант несостоятельным.
К такому же отрицательному выводу привело сличение почерка
записи с почерком молдавского князя Ипсиланти, переписывавшегося с
покровителем Радищева — А. С. Воронцовым — в 1800 году 18.
Итак, все попытки разгадать загадку путем подстановки под­
ходящих биографических элементов окончились неудачей. Тогда было
решено испытать другой, более простой, способ и поискать загадочный
почерк в архивных сборниках иностранных автографов, где принадлеж­
ность этого почерка могла быть уже определена.
Десятки таких сборников и альбомов были просмотрены с этой
целью в разных московских архивах; они содержали множество иност­
ранных автографов, в том числе румынских и молдавских. Кого только
не было среди них!
Но в этой массе автографов искомый почерк также отсутствовал.
И тут стало ясно, что обе попытки установить автора румынской запи­
си были порочными, так как исследование шло неверным путем: в
обоих случаях «проверялись» исторические лица, известные и знаме­
нитые; лица же малоизвестные оставались за пределами поиска, хотя
искать, скорее всего, следовало именно среди них.
Оставалось одно: отправиться в Архив внешней политики и там
просмотреть фамилии всех лиц молдавского происхождения, кото­
рым в конце XVIII века был разрешен въезд в Россию. Осущест­
вить такой просмотр удалось: фонд «Российское генеральное консуль­
ство в Яссах» названного архива был обследован на этот предмет це­
ликом.
Новое поисковое направление хотя и не привело вплотную к на­
меченной цели, все же дало более или менее удовлетворительный ре­
зультат.
Оказалось, что за последнее десятилетие XVIII века из России в
Молдавию, находившуюся тогда под турецким владычеством, доволь­
но часто совершали побеги русские крепостные, укрывавшиеся затем
в молдавских православных монастырях. Прожив некоторое время в
монастыре «на послушании», такой беглец принимал постриг и стано­
вился монахом; спустя несколько лет тоска по родине заставляла его
«выходить из-за рубежа» обратно в Россию; там он являлся к настоя­
телю какого-либо монастыря, рассказывал свою историю и просил при­
нять его в число братии, как монаха, над которым уже не властна
рука помещика. Монастыри принимали таких репатриантов, но предва­
рительно запрашивали через епархию Российское генеральное консуль­
ство в Яссах, наводя справки о беглецах.
Должность русского генерального консула в Молдавии с ноября
3*

67

1800 года занимал Василий Федорович Малиновский, позднее — дирек­
тор Александровского царскосельского лицея, человек гуманный и
справедливый, делавший все возможное для облегчения участи молда­
ван, томившихся под турецким игом, а также для устройства возвра­
щавшихся на родину русских людей.
Среди бумаг В. Ф. Малиновского сохранилось немало ответов на
запросы о «выходящих» в Россию из Молдавии монахах, в прошлом
русских подданных. С исчерпывающей подробностью и неизменным до­
брожелательством к людям, о которых его запрашивали, отвечал гене­
ральный консул на каждый запрос.
Одно дело этого фонда особенно богато такой перепиской: то ар­
хиепископ Тверской и Кашинский Павел запрашивал сведения о мона­
хе Николае 19; то епископ Орловский и Севский Досифей интересовал­
ся монахами-выходцами Афанасием, Феодором, Клеопой и Варфоломе­
ем 20, то епископ Калужский и Боровский Феофил проверял показания,
данные монахом Кондратием...21 И хотя эта переписка не раскрывала
имени автора румынской записи, тем не менее она направляла поиск
на новый и, пожалуй, единственно верный путь.
В самом деле! Ведь проще всего было предположить, что один из
беглецов, обучившись местному языку во время своего пребывания в
Молдавии, впоследствии сделал на этом языке запись в списке «Путе­
шествия» Радищева. Однако по-прежнему оставалось неясным, кто был
первым владельцем монастырской рукописи и кто именно — автором
записи; кроме того, по-прежнему не удавалось решить, одно и то же ли
это лицо...
Когда работа в Архиве внешней политики была закончена, пона­
добилось снова отправиться в Архив древних актов, так как туда из
Владимира уже прибыл контейнер с партией недосланных ранее Ворон­
цовских дел.
В общей их массе найти нужный список таможенных служащих не
•составило трудности: в фонде Воронцовых он числился под № 1559 в
третьей части описи № 6.
Уже беглого взгляда на этот документ было достаточно, чтобы оце­
нить его по достоинству: он являлся особой ведомостью личного со­
става таможни, присланной петербургским вице-губернатором Ново­
сильцевым А. Р. Воронцову, очевидно по его требованию; ведомость
эта была составлена 20 июля 1790 года, то есть спустя около трех
недель после ареста А. Н. Радищева, и содержала сведе­
ния о таможенных «учениках» (недавно поступивших служащих), ка­
сающиеся одного близкого ему лица.
Что лицо это должно было быть близким А. Н. Радищеву, можно
было почти не сомневаться, так как оно носило ту же фамилию. Это был
неизвестный в литературе сослуживец писателя, Андрей Николаевич
68

Радищев, «секунд-майор из отставных от армии капитанов»*, состояв­
ший «при разных должностях»: у выгрузки товаров, на бирже, при по­
гребах и пакгаузах; в специальной графе, отвечающей на вопрос, «Ка­
кого поведения служащий», об Андрее Радищеве сообщалось, что «о пове­
дении его неизвестно», а в графе под рубрикой «Где ныне находится»
стояло: «Уволен в отпуск в Москву».
Происхождение этой ведомости, надо думать, было такое: А. Р. Во­
ронцов, покровительствовавший автору «Путешествия» и бывший
его шефом по службе, стремясь на будущее обезопасить себя от гне­
ва императрицы, решил проверить благонадежность ближайшего слу­
жебного окружения Радищева; с этой целью он сделал запрос петер­
бургскому вице-губернатору, предложив ему выслать сведения о тамо­
женных служащих по особой форме, где графа о поведении играла
важную роль.
Таким образом, наш первый опыт с «таблицей» поисковых элемен­
тов оказался удачным; полностью оправдалось помещенное в одну из
ее клеток предвидение, касающееся предполагаемого лица — родствен­
ника или сослуживца А. Н. Радищева, покинувшего Петербург в период,
близкий по времени его аресту. Оставалось еще не установленным,
когда именно Андрей Радищев покинул столицу и не состоял ли он в
каких-либо родственных отношениях с автором «Путешествия из Пе­
тербурга в Москву».
Попытка сразу же выяснить дату отъезда Андрея Радищева не
увенчалась успехом, так как в книге регистрации «приезжающих и отъ­
езжающих» в Петербург и из Петербурга его почему-то не оказалось
ни за 1789-й, ни за 1790-й годы22. В этой хранящейся в ЦГАДА книге —
«Записках, подносимых ее императорскому величеству от обер-полициймейстера Рылеева» — приезды и отъезды «обывателей» отмечались с
большой точностью; отсутствие же в «Записках» имени Андрея Ради­
щева, возможно, объяснялось тем, что он по роду своей службы боль­
ше находился в Кронштадте и должен был кронштадтской, а не петер­
бургской полиции заявить о своем отъезде в Москву.
Выяснить же родственные отношения двух служивших в Петер­
бургской таможне Радищевых было гораздо проще, так как родо­
словную их удалось без труда отыскать в том же Архиве древних
актов, среди множества дворянских родословных, входящих в
фонд 388-й.
Оказалось, что отец писателя, Николай Афанасьевич, и отец от­
ставного секунд-майора, Николай Авдеевич, были троюродными братья­
ми23. Биографические же сведения об отставном капитане Андрее
Радищеве обнаружились в том же Архиве, в фонде 286-м.
* То есть капитан, отставленный с чином секунд-майора.
69

Родился он в 1743 году, то есть был на шесть лет старше Александ­
ра Радищева; с 1762 года служил в полевой артиллерии, участвовал в
турецком походе и был при осадах в штурмах Хотина, Браилова, Аккер­
мана и Килии; с 1776 по 1779 год служил в уездном городе Смоленс­
кого наместничества — Сычевке — городничим; ему принадлежали в
Вяземском уезде сельцо Ларино и несколько деревень 24.
Тут поиск заходил в тупик, никуда дальше не вел, ибо не устанав­
ливал никакого контакта между Андреем Николаевичем Радищевым и
Анной Ивановной Аргамаковой, вероятнее всего сохранившей черно­
вики «Путешествия». Между тем, если бы такой контакт был установ­
лен, можно было бы почти безошибочно утверждать, что черновики
этой книги были заблаговременно увезены Андреем Радищевым. Запо­
дозрив, что какая-то тайная нить все же связывает Андрея Николаеви­
ча с Анной Ивановной, мы вписали в новую клетку нашей «таблицы»
второе по счету предвидение, которое в дальнейшем следовало либо
опровергнуть, либо подтвердить.
Это второе предположение заключалось в том, что Андрей Нико­
лаевич по приезде в Москву, возможно, отправился еще куда-нибудь,—
быть может, на Смоленщину, в свое сельцо Ларино, и что пути его ка­
ким-то образом пересеклись там с путями Анны Ивановны. Для про­
верки этого предположения нужно было отыскать книгу записи подо­
рожных — документов на право пользования почтовыми лошадьми, вы­
данных Московской управой благочиния* за первую половину 1790 го­
да. Но для отыскания такой книги требовалось переменить рабочее
место — перейти в другой, Московский областной исторический архив.
Однако переход этот был пока еще преждевременным, так как
привлекать документальные материалы, хранящиеся в Московском областном архиве (не только подорожные, но и разные другие докумен­
ты), было целесообразно лишь после выяснения и уточнения родствен­
ных связей Александра Радищева с Анной Ивановной Аргамаковой и
родом Аргамаковых вообще. Выяснить же это можно было только по
материалам ЦГАДА.
Для советской исторической науки и литературоведения дворян­
ская генеалогия сама по себе не может иметь какой-либо интерес. Тем
не менее ею приходится иногда пользоваться как вспомогательным
средством для решения вопросов большого общественного значения.
Между прочим, в литературе о Радищеве существует целый ряд таких
родословных загадок, которые уже давно пора разрешить.
Например, чтобы выяснить степень родства между Александром
Радищевым и Анной Ивановной Аргамаковой, необходимо было знать
отчество матери писателя, но разные источники по-разному отвечали
* Управа благочиния — полицейская управа.
70

на этот вопрос. Так, внук А. Н. Радищева, Н. П. Боголюбов*, в остав­
ленных им воспоминаниях называет свою прабабку Феклой Семенов­
ной25; составитель биографического очерка об авторе «Путешествия»
А. Лосский26 и Я. Л. Барсков 27 утверждают, что мать А. Н. Радищева
звали Феклой Саввишной; значительная же часть исследователей, во
главе с П. Г. Любомировым28, именует ее Феклой Степановной. Таким
образом, нельзя было сказать с точностью, как звали деда писателя —
Семен, Савва или Степан.
Оставалось также неясным, в каких родственных отношениях со­
стояли Александр Радищев и М. Ф. Аргамаков, в московском доме ко­
торого автор «Путешествия» провел свои детские годы, и кем при­
ходился этот М. Ф. Аргамаков директору Московского университета
А. М. Аргамакову. Со всеми этими вопросами следовало покончить раз
и навсегда.
Но решить их с такой же легкостью, как вопрос об отставном се­
кунд-майоре Андрее Радищеве, оказалось невозможным: документы
Разрядно-сенатского архива и Герольдмейстерской конторы, образую­
щие в ЦГАДА два огромных фонда, отвечали на эти вопросы лишь ча­
стично; требовалось найти источник сведений, который был бы исчер­
пывающим и основным.
Таким источником явился хранящийся в том же Архиве древних
актов фонд Вотчинной коллегии**, состоящий из громадного количества
дел по дворянскому землевладению и в то же время содержащий самые
подробные родословные данные почти за весь XVIII век.
Фондом этим обычно пользуются лишь очень немногие исследова­
тели — историки и экономисты; историки же литературы не прибегают
к нему вовсе; между тем тяжелые, в тысячу и более листов, книги с де­
лами Вотчинной коллегии содержат неоценимый по своему значению
биографический материал.
Судьба этого фонда достаточно драматична. 18 августа 1812 года
«главнокомандующий в Москве» Ф. В. Ростопчин предложил Вотчин­
ному департаменту, хранившему в своем архиве дела Вотчинной колле­
гии, подготовиться к эвакуации из Москвы. Ряд помещавшихся в Крем­
ле государственных архивов был вывезен; однако с архивом Вотчинно­
го департамента этого не случилось: в нем насчитывалось 42 160 фоли­
антов; для их перевозки понадобилось около тысячи лошадей, но их не
нашлось.
1 сентября член присутствия этого департамента А. Д. Бестужев* Брат известного художника-пейзажиста А. П. Боголюбова.
** Вотчинная коллегия —одно из высших центральных государственных
учреждений в России XVIII века; ведала вопросами наследственного перехода, а так­
же купли-продажи поместий и вотчин; существовала с 1722 по 1786 год, когда она бы­
ла преобразована в Вотчинный департамент.
71

Рюмин переселился со своим семейством в Кремль, в помещение архи­
ва, и сделался единственным его защитником. 2 сентября у Троицких
ворот появился авангард неприятельской армии — конница Мюрата,
а за нею — старая гвардия; здание Сената заняли французы — пять ты­
сяч солдат. Весь вечер с обнаженными саблями и свечами в руках они
бродили по палатам и выбрасывали из окон столы, стулья и архивные
книги, а солдаты на сенатском дворе разжигали из них костры. На дру­
гое утро Бестужев-Рюмин отправился во дворец, к Наполеону, и про­
сил через его приближенных о принятии мер по охране архива. Но за­
воеватели продолжали бесчинствовать — растаскивали толстые пере­
плетенные книги и устраивали себе из них постели, несмотря на то что
Наполеон приказал поставить у дверей архива часовых.
В результате пребывания в Кремле французов масса архивных дел
оказалась выброшенной в кремлевские рвы. Наступила осень; ударили
заморозки; документы намокли и затем смерзлись; пришлось дожидать­
ся теплого времени, когда бумага оттаяла и появилась возможность от­
делить лист от листа...29
И вот в этой-то массе уцелевших от военной бури архивных книг
нужно было отыскать делё с определенными родословными данными.
Одно обстоятельство облегчало задачу: дел à в этих переплетенных в
коричнево-красную кожу книгах были сгруппированы по уездным го­
родам и уездам; при этом каждый уезд имел свой алфавит или указа­
тель фамилий. А так как мать А. Н. Радищева и ее ближайшие родичи
были тесно связаны с Арзамасским уездом, стоило лишь взять «алфа­
вит» по Арзамасу, чтобы выписать из него нужные дела.
И вот они на нашем рабочем столе. От них исходит дух книжного
тлена. Современные средства консервации бессильны заглушить запах
разлагающейся тряпичной бумаги. Невольно думается о том, что на
этих фолиантах спали наполеоновские солдаты. И в то же время, пока
перелистываются листы с записанными на них челобитными, в памяти
оживают строки первой редакции «Бориса Годунова»:
Передо мной опять выходят люди,
Уже давно покинувшие мир...

Совершенно неожиданно выясняются непредвиденные родовые, се­
мейные и общественные отношения людей, не только известных и «уже
давно покинувших мир», но и таких, имена которых никогда не упо­
минались в печатной литературе. Мы узнаем это с помощью дел из
фонда Вотчинной коллегии, лишь изредка прибегая к другим допол­
нительным источникам, когда оказывается необходимым что-либо про­
яснить.
Перед нами постепенно — в родословной перспективе — вырисо­
вывается линия могучего рода Аргамаковых. Их земельные богатства
находились главным образом в Арзамасском уезде. Одним из крупней72

in их землевладельцев края был Михайла Михайлович Аргамаков, по
утверждению местной летописи, «первый помещик в Арзамасе»30, в
конце царствования Петра I генерал-квартирмейстер и оберкригскомиссар.
Жена его, Настасья Ермиловна, овдовев, вышла второй раз замуж
за дипломата А. А. Матвеева; он был сыном всесильного при царе
Алексее Михайловиче боярина Артамона Матвеева, одного из первых
русских западников, женатого на Евдокии Гамильтон.
Огромное богатство дипломата графа А. А. Матвеева досталось по
смерти его вторично овдовевшей Настасье Ермиловне, имевшей от пер­
вого брака с М. М. Аргамаковым двух сыновей.
Один из них, Алексей, первый директор Московского университе­
та, известен, кроме того, тем, что сочинил проект, по которому была
преобразована в музей кремлевская Оружейная палата31, и освободил
несколько своих крепостных для того, чтобы они могли поступить в
Университет 32.
О другом ее сыне, Федоре, не сохранилось известий; но сын Федо­
ра, внук Настасьи Ермиловны и племянник Алексея Михайловича, Ми­
хаил Федорович, оставил некоторый след в истории: будучи поручи­
ком Преображенского полка, он участвовал в заговоре против Бирона,
был арестован, пытан и на допросе держался мужественно33; человек
он был, видимо, образованный, так как в 1744 году, во время придвор­
ной церемонии, ему было поручено — до выхода императрицы из собо­
ра — безотлучно находиться при иностранных послах34. В московском
доме этого Аргамакова провел свои детские годы А. Н. Радищев. Как
видно из дела Вотчинной коллегии, мать Александра Радищева, Фекла
Степановна, приходилась Михаилу Федоровичу Аргамакову троюрод­
ной сестрой35.
Мать писателя была по отчеству действительно Степановна, а не
Саввишна и не Семеновна,— это подтверждалось другим делом той же
Вотчинной коллегии, разъяснявшим: «подпорутчика Николая Афа­
насьева сына Радищева жена ево Фекла Степанова дочь»36.
Итак, узнав, что отца Феклы Аргамаковой звали Степаном, уже
было легко предпринять генеалогическую разведку относительно всей
ее ближайшей родни.
Прежде всего выяснилось, что у деда Александра Радищева по ма­
тери, Степана Игнатьевича, был брат, Иван Игнатьевич37, арзамасский
помещик, имевший чин коллежского советника (что в те времена соот­
ветствовало военному чину полковника), служивший в Петербургской
губернской канцелярии прокурором38. Затем был обнаружен документ,
из которого явствовало, что у этого Ивана Игнатьевича Аргамакова
была дочь Марья, владевшая в Арзамасском уезде землей39. Среди зем­
левладельцев этого же уезда удалось отыскать также Еванфию Иванов­
73

ну Аргамакову, ее дочь, Екатерину Ивановну Полуектову, и другую ее
дочь — Анну Ивановну Аргамакову40, что полностью совпадало с тек­
стом 67-й страницы «Краткого исторического описания Саровской пу­
стыни», изданного в 1804 году.
Но была ли Еванфия Ивановна женой Ивана Игнатьевича, а Ека­
терина и Анна — его дочерьми? Решить этот вопрос можно было раз­
ными способами, в частности — отыскав какую-нибудь купчую на
землю или строение, в которой упоминались бы Иван Игнатьевич Ар­
гамаков и его жена. В таких документах, скреплявших акт купли-про­
дажи, обычно подробно отражались семейные и родственные отно­
шения. Искать же нужную купчую было проще всего в так называе­
мых актовых материалах по Москве. Дело в том, что виднейшие пред­
ставители русского дворянства, в особенности центральных губерний,
почти все имели в Москве дома и земельные участки; таким образом,
можно было надеяться найти в этих материалах Ивана Игнатьевича
Аргамакова или его супругу, купивших или продавших в Москве
Дом.
Купчие записывались в книги — в реестр заносилось их краткое
содержание. Такие книги уцелели до нашего времени, и значительная
часть их опубликована. Изданы также многие московские переписные
книги XVIII столетия, в которых перечислялись — улица за улицей —
все домовладельцы города, причем, если дом принадлежал женщине,
указывалось, кто был ее мужем. Поэтому и те и другие книги пришлось
просмотреть сплошь.
Язык их народен, красочен, и лаконичные деловые записи живо пе­
редают своеобразие московской старины. Тут и наивное, приблизитель­
ное указание адресов («Идучи от Никитских ворот левою стороною»
или: «От Кузнецкого моста поворотя направо»); тут и любопытные фа­
милии, и уличные прозвища, и поэтичные, почти сказочные названия
улиц, урочищ, церквей.
Так, незастроенные безымянные пространства, то и дело встречав­
шиеся на разных улицах, назывались в этом описании пустырями без­
гласными. Церкви имели названия от самых простых до самых за­
тейливых: «Петра и Павла, что на Яузе», «в Больших Трубниках Ни­
колая-чудотворца, что на курьей ножке», в Китай-городе — тоже
«Николая-чудотворца, что слывет красные колокола».
Своеобразным был и перечень домовладельцев; среди них — и во­
все безвестные лица, такие, как аптекарь Гаврила Андреев Соус или
купеческая вдова Марья Васильевна, по прозванию Большая Шапка, и
такие родовитые, как Чаадаевы, Фонвизины, Радищевы, Грибоедовы,
Ушаковы.
В одной из книг с записями купчих удалось найти жену кол­
лежского советника Ивана Игнатьевича Аргамакова,
74

Еванфию Ивановну, купившую в 1776 году в Москве, в приходе
церкви Успения на Могильцах (в Обуховой переулке на Пречистен­
ке*) «двор»** за огромную по тому времени сумму — 1700 руб­
лей41.
Эти сведения о Е. И. Аргамаковой вскоре подтвердились и уточ­
нились еще одним, найденным в ЦГАДА, документом: оказалось, что
Еванфия Ивановна около 1776 года была уже вдовою42, чем, видимо,
и объяснялось приобретение ею на свое имя «двора».
Таким образом, оказалось установленным, что дочь ее, Анна Ива­
новна, подарившая вместе с монастырским казначеем необыкновенный
список «Путешествия» неизвестному, действительно была дочерью
Ивана Игнатьевича Аргамакова и приходилась двоюродной сестрой
матери Александра Радищева, а следовательно — двоюродной теткой
ему самому.
Располагая же московским адресом Еванфии Ивановны, можно
было установить и ее возраст, а также возраст ее дочери Анны, если
она жила с матерью,—для этого требовался просмотр исповедных
книг.
Исповедные росписи повелись в России с 1737 года: все прихожа­
не обоего пола — «от престарелых до сущего младенца» — обязаны бы­
ли дважды в год являться в свою приходскую церковь и исповедоваться
у священника. Так духовные власти осуществляли над мирянами свой
контроль.
Исповедные росписи, или ведомости, составлялись в двух экзем­
плярах: один оставался в церкви, а второй отсылали в консисторию,где
его подшивали к другим исповедным ведомостям того сорока***, которо­
му принадлежала данная церковь. В этих ведомостях, помимо прочих
сведений, обязательно указывался возраст исповедуемого лица.
Как и книги Вотчинной коллегии, книги исповедных росписей
пережили грозу 1812 года и, выброшенные из Чудова монастыря фран­
цузами, пролежали несколько месяцев под дождем и снегом в кремлев­
ских рвах.
Являясь частью фонда Московской духовной консистории, храня­
щегося в настоящее время в Государственном историческом архиве
Московской области, они нашли приют в одном из хранилищ этого ар­
хива — под сводами Новоспасского монастыря.
* Теперь — Чистый переулок на улице Кропоткина.
** «Двор» — здесь участок земли и дом.
*** С ô р о к — группа церквей в старой Москве, находившихся в какой-либо
одной части города. Сороков было шесть — Китайский, Пречистенский, Никитский,
Сретенский, Ивановский и Замоскворецкий.
75

* * *

Гёте называл архитектуру застывшей музыкой, а музыку растаяв­
шей архитектурой.
Окидывая взглядом мягкие линии Новоспасского собора над Москвой-рекою, убеждаешься в справедливости этого замечания о близости
музыки и архитектуры, понимаешь мелодичную стройность той и дру­
гой.
Подобно монастырям Новодевичьему и Донскому, Новоспасский
монастырь считался в старину неприступной твердыней, одною из креп­
чайших сторож Москвы.
Пятиглавый собор в центре крепостной ограды — подобие москов­
ского Успенского, хотя и не столь богато украшенный, поражает какоюто первозданностью своей архитектуры.
Построенный в величественном византийско-русском стиле, собор
этот с его крестовыми сводами, четырехгранными столпами и дуговыми
перемычками украшен пятиярусным, позолоченным алтарным иконо­
стасом. Освещаемый окнами, откосы которых назывались в старину
рассветами, алтарь собора, превращенный сейчас в хранилище, за­
ставлен во всю свою вышину стеллажами, хранящими тысячи архивных
Дел.
И вот туда-то, на высокий берег Москвы-реки за Таганкой, при­
шлось перейти для продолжения разысканий с Большой Пироговской,
где помещается Архив древних актов. На новом месте работы пред­
стояло установить: 1) сколько лет было в 1790 году Анне Ивановне и
2) не уехал ли куда-нибудь Андрей Николаевич Радищев вскоре по
прибытии из Петербурга в Москву.
...Непомерная толща монастырских стен и сводов с уцелевшими,
хотя и не всюду, фресками. Уходящие ввысь стеллажи в алтаре и в при­
делах храма заставлены связками старинных бумаг и переплетенными
в доски и суровый холст книгами. И при взгляде на них — непривычно
острое ощущение: ведь во всем этом неисчислимом множестве «дел»
уже даньт сотни и тысячи ключей к разнообразнейшим замкам-во­
просам, и всякий раз секрет только в том, чтобы подобрать
нужный ключ.
Два ключа к двум «замкём» (вернее, «замочкам») были найдены
сразу.
Так как в отношении Е. И. Аргамаковой уже было известно, что
она приобрела в 1776 году «двор», то есть участок и дом, в приходе
церкви Успения на Могильцах (на Пречистенке), ее самое, а возможно
и проживавших с нею ближайших ее родственников следовало искать
в исповедных книгах Пречистенского сорока за 1777-й год или ряд по­
следующих лет.
76

Расчет оправдался: в исповедной книге названного сорока за
1777-й год, в одной из ее ведомостей — прихода церкви Успения на Могильцах — оказались отмеченными, как бывшие у исповеди, «госпожа
асессорша * вдова Еванфия Ивановна Аргамакова», сорока лет от роду,
и ее дочь «девица Анна Ивановна», двадцати лет4?.
Итак, оказалось, что «благородной девице Аннушке» в 1790 году,
когда она, по всей вероятности, приняла на сохранение черновики кни­
ги Радищева, было тридцать три года и, следовательно, сорок три в
1800 году, когда она выступила в качестве лица, совместно с монастыр­
ским казначеем Киприаном распоряжающегося особой рукописью «Пу­
тешествия из Петербурга в Москву».
Так по крупицам, деталь за деталью, постепенно восстанавлива­
лись биографические черты Анны Ивановны Аргамаковой, затерявшие­
ся во мраке историко-литературного небытия...
Второй вопрос, об Андрее Николаевиче Радищеве, не уехал ли он
куда-нибудь из Москвы вскоре по приезде из Петербурга, удалось так­
же легко решить в Московском областном архиве, причем решение
этого вопроса дало дополнительно совершенно неожиданный резуль­
тат.
В книге записи подорожных 1790 года, найденной в этом архиве,
рядом, под последовательными номерами, были записаны две подорож­
ные: до Клина коллежскому асессору Николаю Радищеву — под № 495
и до Дорогобужа секунд-майору Андрею Радищеву — под № 496 44.
Как мы уже знаем, коллежским асессором Николаем Радищевым
был Николай Афанасьевич, отец писателя.
Обе записи были обведены с правой стороны фигурною скобкою,
как выданные членам одной фамилии, и вручены им в один и тот же
день —2 февраля.
Из даты выдачи подорожных следовало, что Андрей Радищев вы­
ехал из Петербурга не позже конца января 1790 года, то есть как раз
в то время, когда автор «Путешествия» уже приступил к набору своей
книги с подготовленной для этого рукописи и уже мог обойтись без
черновиков.
Однако у нас нет оснований предполагать, что этот «неизвестного»
поведения отставной артиллерист, бывший сычевский городничий и
скромный таможенный чиновник, был вольнодумцем, разделявшим
взгляды Александра Радищева. Вернее всего, если он действительно
взялся отвезти в безопасное место радищевские бумаги, то сделал это
* Е. И. Аргамакова ошибочно названа в этой исповедной ведомости «асессор­
шей» — вдовой коллежского асессора. Па ее собственному свидетельству, мужем ее
был Иван Игнатьевич Аргамаков, коллежский советник (ЦГАДА, ф- 292, ед. хр. 65,
лл. 282—283 с об.).
77

просто как родственник, даже не зная при этом, какие бумаги он ве­
зет.
Впрочем, одно известие позволяет все же думать, что он мог и со­
чувствовать своему сородичу. По словам правнучки писателя, Дарьи
Григорьевны Радищевой, в усадьбе сельца Ларина, Вяземского уезда,
принадлежавшего в начале текущего столетия помещикам Дейша, а еще
ранее — Энгельгардтам, была большая библиотека, составленная еще
в XVIII веке. Ее составителем был, по всей вероятности, Андрей Ни­
колаевич Радищев, что говорит о нем по крайней мере как о человеке
просвещенном и любознательном *.
В найденных записях подорожных прежде всего бросалось в глаза,
что обе они выданы Николаю и Андрею Радищевым одновременно, как
бы «в одни руки»; можно было даже подумать, что они по одному и то­
му же делу направлялись в разные города.
Кроме того, заслуживало внимания то обстоятельство, что подорож­
ная Николая Афанасьевича Радищева была выдана до Клина, а в Клинском уезде, как уже отмечалось, находилось принадлежавшее Николаю
Афанасьевичу село Веденское, которое в XIX веке купил миллионер
Голубков, оказавшийся затем владельцем драгоценного списка «Путе­
шествия».
И, наконец, третье: Андрей Николаевич Радищев получил подорож­
ную до Дорогобужа. Но его земельные владения были сосредоточены
не в Дорогобужском уезде, а в Вяземском45, и в деловом отношении
он был более связан с Вязьмой; поэтому оставалось неясным, зачем
направлялся он в Дорогобуж.
Но именно эта неясность и заставляла вернуться к сделан­
ному ранее предположению, что пути Андрея Николаевича Радищева,
быть может, где-то пересекались с путями Анны Ивановны Аргамако­
вой. Теперь же к этому предположению естественно присоединилось
другое: не имела ли Анна Ивановна какого-то отношения к Дорого­
бужу?
Новая догадка была также вписана в одну из клеток «таблицы», с
тем чтобы в дальнейшем, при первом же документальном сигнале или
намеке, направить поиск и по этому пути...
С таким результатом закончился очередной этап работы — на этот
раз в Московском областном архиве.
Вскоре из Саранска, из Центрального государственного архива
Мордовской АССР, поступили в Главное архивное управление две
справки — ответ на сделанный незадолго до того запрос. Из Мордовии
отвечали, что казначей Саровской пустыни Киприан был родом из куп* Сведения эти сообщены автору настоящей работы Д. Г. Радищевой в Калуге
в ноябре 1959 года.
78

цов города Кашина, но что мирское имя его неизвестно; в справке также
не указывалось, с какого по какой год Киприан был казначеем в этом
монастыре. По поводу же описи монастырской библиотеки сообщалось,
что таковая (опись) в фонде Саровского монастыря имеется. Последнее
имело важнейшее значение, так как подавало надежду с помощью этой
описи отыскать и самый протограф списка Б — неоценимый авторский
подлинник «Путешествия».
Дальнейшие шаги представлялись ясными: нужно было составить
подробный план работы в Центральном государственном архиве Мордо­
вии, запастись необходимым справочным материалом и немедленно
ехать в Саранск.

Суховейное лето все еще медлило с уходом; леса стояли точно со­
жженные, и летевшие из паровозной топки искры то и дело зажигали
на склоне железнодорожной насыпи сухую, похожую на стерню, траву.
Мелькали станции: Майдан, Хованщина; за поворотом пути откры­
лась Рузаевка. Где-то здесь, совсем близко,— село Аргамаково, когда-то
принадлежавшее Радищевым. Поблизости же и село Яхонтово, где ро­
дилась Н. А. Тучкова-Огарева. И тут же — рукой подать — село Исса,
где в землянке скрывался Емельян Пугачев.
Вот и Рузаевка, в прошлом — владение помещиков Струйских; ны­
не — узловая станция и районный центр, город, разбросанный по усту­
пам горы.
80

В середине XVIII века Рузаевка досталась надворному советнику
Еремею Струйскому. Его сын, Николай, изощренный крепостник и поэтграфоман, завел у себя в имении типографию и печатал свои нелепые
стихи на роскошной бумаге и атласе. В верхнем этаже мрачного трех­
этажного дома он устроил свой кабинет и назвал его Пар насом; там
он творил суд и расправу над крепостными и писал стихи. Внук Еремея,
Леонтий, имел сына Александра от дворовой девушки Аграфены Ивано­
вой, которую потом выдали замуж за саранского мещанина Полежае­
ва. Продолжатель поэзии декабристов, враг крепостнически-полицейского строя и государства, безвременно погибший Александр Полежаев,
был сыном рузаевского крепостника.
Еще полчаса с небольшим, и поезд прибывает в Саранск — центр
Мордовской Автономной Республики, расположенный на возвышенно­
сти и похожий на южный приморский город: как зеленые воды моря, со
всех сторон окружали его поля.
С самого своего основания город этот был сторожевой крепостью
Московского государства, выдвинутой против кочевников. Через Са­
ранск пролегал также путь из низовых городов и Персии в Москву.
В 1671 году город был занят разинским атаманом Харитоновым, а спустя
столетие взял его Пугачев. Двое суток «гулял» в Саранске «батюшка
Петр Федорыч» — судил, рядил, казнил и пировал в доме местного вое­
воды; есть подавали ему и его свите на серебряных тарелках и блюдах,
и он после каждой перемены выбрасывал их через окно на улицу —
в дар народу, толпившемуся у воеводской избы.
И вот в этом-то городе, видевшем помещиков, прасолов, воевод, разинского атамана и самого Пугачева, сейчас на самом видном месте —
против Дома Советов — стоит памятник многострадальному поэту По­
лежаеву, воздвигнутый в 1940 году.
По обе стороны высохшей и заросшей высокой травой речки Са­
ранки наряду с островками нового благоустройства — бывшие дворян­
ские и купеческие домишки, и вдоль них — гулкие, деревянные мосткитротуары. Это — остатки той «толстобрюхой» саранской старины, о ко­
торой в памяти старожилов сохранилось много воспоминаний; одно из
них заслуживало того, чтобы его записать.

Из записной книжки автора
«...Я услышал об этом в купе вагона от своего соседа-попутчика,
ссылавшегося при том на какой-то старинный журнал. И, шагая от па­
мятника Полежаеву вниз, в Замостье, мимо чугунной ограды нового го­
родского парка, думая с волнением о том, что меня ждет в Саранском
архиве, я вдруг почему-то вспомнил услышанный в вагоне рассказ.
Лет сто тому назад получил саранский исправник распоряжение
81

пензенского губернатора Панчулидзева собрать сведения о флоре Са­
ранского уезда и доставить их к нему. Исправник, пытаясь вникнуть в
смысл губернаторского распоряжения, решил посоветоваться с кумом
своим — протопопом; тот же, заглянув в святцы, нашел, что 18 августа
празднуется память Флора и Лавра. «Не одного Флора требуют,— разъ­
яснил он,— Лавра тож». Тогда исправник стал собирать в уезде всех
Флоров и Лавров, а была как раз страдная пора. Бабы подняли плач, что
хлеб убирать некому, но Флоры и Лавры были отправлены «в губер­
нию», и, конечно, на своих харчах.
Губернатор, увидев у себя на дворе сборище мужиков, разбившихся
на две партии, вышел к ним и спросил:
— Вы что?!
— Фролы, ваше превосходительство!
— А вы?
— Лавры, ваше превосходительство!
Губернатор понял, в чем дело, и скомандовал, как на параде:
— Флоры и Лавры! По домам!..
Вспомнив этот краеведческий анекдот, я подумал о том, как резко,
до неузнаваемости, все изменилось за последние сорок лет в России, и,
завернув в этот момент за угол и оказавшись на улице, где помещался
Центральный государственный архив Мордовии, увидел напротив него
нечто наглядно подтверждавшее мою мысль: прибывавшие из района при­
зывники — рослые, светловолосые, загорелые парни — с независимым и
вполне жизнерадостным видом входили в дверь Саранского военкомата,
а сидевшие на земле у палисадника девчата и молодицы ели арбузы и
отнюдь не плакали и не голосили; юные советские «Флоры» и «Лавры»
лихо подкатывали к военкомату на собственных мотоциклах, купленных
на заработанные колхозные трудодни...
В Архиве, на втором этаже, в скромно, по-канцелярски обставлен­
ном кабинете сидел начальник — Василий Ильич Беззубов, широкопле­
чий мордвин с мягкими, добрыми чертами лица. Он был в хорошем рас­
положении духа, так как ему только что стало известно о предстоящем
чествовании его матери, Феклы Игнатьевны, мордовской народной ска­
зительницы, которой исполнялось семьдесят лет.
Выслушав меня и узнав, что именно мне нужно в Архиве, Василий
Ильич нажал кнопку звонка. Не прошло минуты, как в кабинет вошел
довольно молодой, русокудрый, болезненного вида человек, сильно ко­
сивший одним глазом.
— Старший научный сотрудник Кудрявцев, — сказал Василий Иль­
ич, представил меня вошедшему и, объяснив, зачем я приехал, распоря­
дился: — Валентин Федорович, выдайте товарищу описи фонда Саров­
ской пустыни и срочно подберите дела...
82

Кудрявцев вышел, посторонившись и пропустив в кабинет преклон­
ных лет человека в старом брезентовом пыльнике, с зажатой в руке ме­
ховой, не по сезону, шапкой. Небритые щеки и коротко остриженные
волосы на голове посетителя серебрились; голубые глаза смотрели ясно,
по-детски; крепкая, с темными узлами вен, рука медленно стаскивала с
шеи неопределенного цвета шарф.
— Наш старейший краевед — Ануфриев, Дмитрий Давыдович,—
отрекомендовал его Беззубов.— Старину местную любит ужасно. За­
метит пыль на каком-нибудь музейном предмете — сейчас же этой своей
шапкой вытрет... А вы с ним потолкуйте — он тут все знает...
Дмитрий Давыдович и впрямь оказался большим знатоком своего
края. Охотно завязав беседу, он рассказал много интересного, в част­
ности напомнив мне, что в Краснослободске бывал Пушкин, а в Саран­
ске проездом останавливался Лев Толстой. Узнав, что я интересуюсь
библиотекой Саровской пустыни, Дмитрий Давыдович сообщил мне, что
часть этой библиотеки находится в городе Темникове, в местном крае­
ведческом музее, и тут же посоветовал побывать в Темникове и посе­
тить в окрестностях его Санаксарский монастырь, где погребен адмирал
Ушаков.
— Загляните, когда будете там, в подвал,— сказал он, прощаясь.—
В монастырском подвале теперь колхозная пекарня. Так вот, на одном
из столов, где тесто раскатывают, вместо столешницы — намогильная
плита.
— И на ней — какая-нибудь надпись? — спросил я с интересом.
— Совершенно верно, только прочесть не удалось, потому что под
столом лежали мешки с мукою.
— Обязательно съездим туда! — загорелся Беззубов.— Прокатимся
на машине по всей республике!..
Я поблагодарил их обоих и, в ожидании дел, которые для меня под­
бирали в хранилище, отправился в читальный зал.
Облюбовав там рабочее место, я разложил на столе и стал про­
сматривать свои бумаги — выписки из разных источников о Радищевых
и заметки о новооткрытых списках «Путешествия», о Краснослободске,
Темникове, Саровской пустыни, взятые с собой из Москвы как необхо­
димый справочный материал.
Покончив с этим, я посмотрел в окно: в саду горели желтым огнем
клены. Тишина в читальном зале и торжественное великолепие осени за
окном удивительным образом соответствовали тому моему душевному
состоянию, в котором я ожидал выдачи дел из хранилища. И мне каза­
лось почти чудесным, что я с минуты на минуту должен получить на
просмотр бумаги монастырского архива, имеющие отношение к Ради­
щеву, которых никто еще не пытался здесь искать!..
Мои размышления были прерваны появлением Кудрявцева, поло­
83

жившим на стол передо мной опись фонда № I и одно дело этого фон­
да — опись монастырской библиотеки.
— Этот реестр,— сказал он,— начали составлять с 1804 года. По­
мимо печатных книг, в нем значится много рукописей.
— Их судьба неизвестна? — спросил я.
— Часть попала, кажется, в Пензу и в Куйбышев, часть погибла,
а часть, видимо, осела у местного населения — в Темникове и в других
местах, ближайших к Сарову...
Признаюсь, руки мои слегка дрожали, когда я потянулся к этому
библиотечному каталогу: передо мною лежала опись библиотеки Са­
ровского монастыря...»
* * *

Составленная в начале XIX века, опись монастырской «книгохранительницы» (библиотеки) охватывала 2254 печатных книги и около 500
рукописей. Прежде чем приступить к подробному изучению описи, бы­
ло естественно ее перелистать. И вот тут, при этом первом, беглом ее
просмотре, сразу же обнаружилось нечто в высшей степени важное:
в реестр было включено описание личной библиотеки казначея Киприа­
на, содержащее перечень 41 печатной книги и 3 рукописных. Из 44 при­
надлежавших ему книг около половины были сочинениями светского, и
притом самого разнообразного, содержания: наряду с «Псалтирью»,
«Минеями», «Катехизисом» и творениями «отцов церкви» в описании
значились: «Логика», «Царственный Летописец», «Грамматика» Ломо­
носова, «Скифская история» Лызлова, «Словарь юридический», «Устав
воинский», «Краткое описание болезней в армии», «Путеводитель к
щастию» Андрея Болотова и брошюра Иоанна Масона «Познание са­
мого себя» L.
Состав личной библиотеки казначея Киприана приводил к заклю­
чению, что это был человек разносторонний, в прошлом, возможно, во­
енный, интересовавшийся сочинениями религиозно-нравственного ха­
рактера, книгами о способах обеспечить благополучие жизни, а также
логикой, грамматикой, историей и законоведением, то есть всем, чем
обычно интересовались в то время люди и вне монастырских стен.
Но самым существенным было наличие в этом описании изданной
в Москве в 1801 году книги под названием «Нравоучительные речи гос­
подина Стерна»2 — автора того самого «Сентиментального путешест­
вия», с которым историки литературы издавна связывают радищевское
«Путешествие из Петербурга в Москву».
И хотя «Путешествие» Стерна резко отличалось от «Путешествия»
Радищева умеренностью взглядов автора — было почти чуждо политике,
тем не менее в свое время оно попало в «Индекс запрещенных книг»
84

Ватикана и осталось в нем, спустя почти два столетия, при очередном
переиздании «Индекса» в 1948 году 3.
Неудивительно, что в XVIII веке сходство некоторых эпизодов
и литературной формы обоих «Путешествий» позволило сблизить авто­
ров этих книг в глазах читателей значительно больше, чем того заслужи­
вало их содержание. Представлялось очень правдоподобным, что иеро­
монах Киприан, хорошо знакомый с проповеднически-назидательной по
тону книгой Радищева, под ее влиянием заинтересовался и «Нравоучи­
тельными речами» Стерна, тем более что между этими двумя произведе­
ниями уже установилась определенная связь.
Таким образом, наличие Стерна в описании книг казначея Киприа­
на до некоторой степени объясняло причину, побудившую его участво­
вать в столь небезопасном деле, как изготовление списка «Путешествия
из Петербурга в Москву»...
Теперь можно было заняться и последовательным просмотром всей
библиотечной описи, в надежде найти среди множества названий мо­
настырских рукописей протограф «Путешествия» Радищева, быть мо­
жет, включенный в опись и под каким-нибудь особым названием с целью
его зашифровать.
* * *

Как и в описании киприановской библиотеки, количество печатных
книг и рукописей светского содержания в общей описи было очень
большим.
«Богослужебные» книги и тетради, такие, как «Требник», «Канон
на исход души» или «Канон ангелу смертоносному», перемежались со­
чинениями по русской истории, музыке, стихосложению и даже форти­
фикации; среди них были: «Дополнения к Деяниям Петра Великого»
Голикова, «Летописец» Ломоносова, «Превращения» Овидия, «Мусикийский (музыкальный) словарь», «Новая манера укрепления горо­
дов»...4
Подробное ознакомление с описями дел Саровского монастыря
(или, точнее, пустыни, как было положено ему при основании назы­
ваться) заставило выделить из общего числа 1500 единиц этого фонда
около одной десятой его части; дела эти следовало обязательно про­
смотреть.
Среди них, судя по названиям, были «единицы» многообещающего
содержания: «Переписка монастыря с верующими», «Письма вкладчи­
ков и паломников», списки «монашествующих» 1800 года, личные дела
настоятелей и монахов, монастырские летописи и вкладные книги за
ряд лет.
И вот начался просмотр ста пятидесяти архивных дел, выделенных
из их общей массы на основании заголовков. Разумеется, было всего
85

желательнее найти что-либо важное о А. Н. Радищеве и установить, кто
из паломников или монахов, проживавших в 1800 году в Саровской пу­
стыни, сделал румынскую запись в начале списка Б.
Но архивные недра не так-то просто выдают свои тайны. Они рас­
ступались медленно, выбрасывая на поверхность документальные ма­
териалы, помогавшие постепенно разматывать клубок.
Прежде всего целый ряд просмотренных документов подтвердил
многолетнюю, тесную связь Радищевых и Аргамаковых с Саровским
монастырем.
Так, в списке послушников этой пустыни за 1800—1806 годы зна­
чился какой-то Тимофей Радищев 5, не известный ни в литературе, ни
по каким-либо другим архивным документам и, очевидно, во время со­
ставления списка уже умерший, так как против его фамилии стоял
крест.
В списке же монахов за 1796—1799 годы числились — Исидор — «из
отпускных вечно на волю дворовых людей помещика села Аблязова
Кузнецкого уезда Саратовской губернии господина Радищева» (отца
писателя) и Палладий — того же села отпущенный на волю крепостной,
принадлежавший тестю Н. А. Радищева — Г. А. Аблязову6; это был тот
самый «отец Палладий», который находился при жившем на пасеке
слепом Николае Афанасьевиче, о чем говорит его внук, Павел Ради­
щев, в написанной им биографии своего отца 7.
Затем легла на стол квадратная, в твердом коричневом переплете
тетрадь с рисунком в начале, раскрашенным акварельными красками;
рисунок изображал пишущего в келье за столом инока; сверху же посе­
редине было написано: «Господи благослови! Монах записывает прини­
маемой хлеб».
Вырагкение «Господи благослови!» в данном случае служило напут­
ствием, имевшим чисто практическое значение; русские купцы, со­
кратив это выражение до двух букв — «Г. б.!», обычно писали его на
первом листе своих торговых книг.
Тетрадь в коричневом переплете была монастырской книгой для
записи хлеба и других злаков, жертвуемых разными благотворителями.
Рисунок в начале тетради изображал монаха, записывающего дары.
Они вносились в книгу по мере их поступления с точной отмет­
кой — кто, когда и сколько чего пожертвовал на пустынь.
Так, от Николая Афанасьевича Радищева —значилось в книге—21 ян­
варя 1791 года было принято ржи, «грешневых круп» и овса 50 четвер­
тей*.
4 февраля того же 1791 года от Еванфии Ивановны Аргамаковой
поступило овса 10 четвертей.
* Четверть —мера сыпучих тел, зернового хлеба (в XVIII веке—около 120 кг ).
86

3 февраля 1792 года от нее же — овса 30 четвертей.
17 марта 1793 года от Николая Афанасьевича Радищева — овса
100 четвертей.
20 декабря того же года от Николая Афанасьевича Радищева — ржи
и овса 50 четвертей.
И 22 января 1795 года от него же — ржи и овса 50 четвертей 8.
Таким образом подтверждалось, что Николай Афанасьевич Ради­
щев и Еванфия Ивановна Аргамакова на протяжении ряда лет являлись
вкладчиками-благотворителями Саровской пустыни, и были все осно­
вания полагать, что Е. И. Аргамакова не только присылала свои прино­
шения в монастырь почти одновременно с Н. А. Радищевым, но иногда
и живала там в одно время с ним...
Следующее по порядку дело имело заманчивый заголовок: «Днев­
ник-летопись Саровского монастыря». Летопись эта отмечала все —
большие и малые — события монастырской жизни.
В одной, например, дневниковой записи говорилось, что 15 августа
1785 года в Саровскую пустынь приехала «Еванфия Ивановна (Арга­
макова) с зятем Владимиром (Полуектовым) и с детьми»9.
Летопись, кроме того, содержала ряд любопытных характеристик
обитавших в монастыре в конце XVIII века монахов. Так, об одном из
них, Вонифатии, было сказано: «... умел работать весьма искусно фини­
фтяные* штуки и на стекле писал весьма хорошо и довольно знал архитектурию, ибо его строения — больница и келии против холодного со­
бора и задняя стена с башнями» 10. О другом же монахе, Иринее, гово­
рилось, что был он начитанный звездочет; Ириней этот делал простран­
ные выписки по астрономии из книги академика Эйлера, интересовался
размерами экватора, меридиана, антиподами и отмечал, что Солнце от­
стоит от нас на 15 000 000 немецких миль и.
Архивная дневниковая запись о монахе Иринее вызывала в памяти
печатное известие о другом иноке, точнее говоря — послушнике, гусля­
ре. Имя его осталось неназванным; известно лишь, что, поступив
в 1780 году «в Саровский монастырь, он стал «смущать» монастырскую
братию игрой на гуслях и, несмотря на запрещение игумена, продолжал
играть. Игумен Пахомий удалил его из пустыни и сообщил об этом в
епархию, архиерею Иерониму. Но тот отнесся благодушно к поведению
послушника-музыканта и даже его похвалил. Тогда Пахомий запросил
мнение ректора Новгородской семинарии епископа Феофила, отличав­
шегося строгим характером,— Феофил ответил в безусловно запрети­
тельном тоне и даже написал на эту тему целый трактат 12.
Все эти сведения об искусных и самостоятельно мысливших, любо­
знательных людях из среды монахов Саровской пустыни, так же как и
* Финифтяные — от «финифти» — эмали по металлу.
87

разносторонняя образованность казначея Киприана, в известной мере
объясняли, почему в этом месте, казалось бы, для того совсем не подхо­
дящем, удалось изготовить список запретного «Путешествия из Петер­
бурга в Москву».
Конечно, особый интерес представляли биографии и личные дела
монахов, среди которых следовало искать автора или исполнителя чьейто воли, сделавшего запись на румынском языке.
Дел таких было множество, но в описи их числилось гораздо боль­
ше, чем оказалось в наличии; иными словами — значительная часть их
была утеряна; в частности, отсутствовало «особое» дело «об отце Феодо­
ре Ушакове» — оно касалось дяди знаменитого адмирала, бывшего преображенца, постриженного в монахи по указу императрицы Елизаветы
и впоследствии ставшего настоятелем Санаксарского монастыря.
Именно в этом монастыре советовал побывать краевед Ануфриев.
И это было заманчиво не только потому, что там погребен адмирал Уша­
ков. Посещение Санаксарского монастыря — кто знает! — могло, между
прочим, дать и неожиданную разгадку одного вопроса, если бы удалось
найти соответствующую надпись на стене собора или на могильной
плите.
Дело в том, что, по всем имеющимся данным, существовала несом­
ненная близость фамилий Радищевых и Ушаковых, но степень этой бли­
зости была недостаточно ясна. Как известно, самым близким другом
Александра Радищева и «вождем юности» его был безвременно умер­
ший передовой русский мыслитель, студент Лейпцигского университе­
та, Федор Васильевич Ушаков; другой Ушаков * — Александр Андре­
евич — приходился «единоутробным» братом жене Александра Радище­
ва, Анне Васильевне Рубановской, мать которой в первом браке была
за одним из Ушаковых; адмирал Федор Федорович, видимо, также яв­
лялся отпрыском этого даровитого рода, а то обстоятельство, что Ради­
щевы и Ушаковы тяготели к одной и той же местности, казалось не слу­
чайным, лишний раз указывало на невскрытую связь между этими двумя
родами и побуждало — в целях изучения ближайшего окружения
А. Н. Радищева — ее прояснить...

2
Из записной книжки автора

«...K концу третьего дня работы в Архиве Беззубов сообщил мне,
что он раздобыл автомашину и что, если мне нужно подготовиться к
поездке, в моем распоряжейии будет один день.
* В начале XIX века — тверской вице-губернатор.

8В

А подготовиться было необходимо: предстояло побывать во многих
населенных пунктах, и я хотел предварительно кое-что разузнать о них
и уже потом расспрашивать там население о рукописях Саровской пу­
стыни; интересовал меня, разумеется, радищевский протограф списка Б.
Однако прежде всего я провел такой опрос среди жителей самого
Саранска, побеседовав с местными научными работниками — сотрудни­
ками Научно-исследовательского института языка, литературы, истории
и экономики и библиографами городских библиотек. Беседы эти не дали
почти никаких результатов; только в библиотеке названного Научноисследовательского института удалось обнаружить несколько рукопис­
ных книг из Саровской пустыни; среди них было «Житие Анны Кашин­
ской» XVIII века в превосходно сохранившемся переплете из светложелтой кожи; на крышке его — точно такое же, как и на корешке «лон­
гиновского» списка, только сильно увеличенное,— выделялось тисне­
ние: крест из четырех трилистников, упирающихся остриями в центр *.
«Житие» это, сказали мне, ранее находилось в библиотеке историка
этого края А. А. Гераклитова. Так получила подтверждение версия
Кудрявцева, что часть рукописей Саровского монастыря стала достоя­
нием частных лиц.
После этого возможность обследовать ряд мест по дороге из Са­
ранска в Темников стала для меня еще более привлекательной. Я разло­
жил на столе перед собой карту Мордовской республики и начал про­
сматривать взятый из Москвы справочный материал.
Изучая по карте местность вдоль линии предстоящего мне маршру­
та, я то и дело отклонялся в сторону и, сверяясь со своими записями,
составлял перечень населенных пунктов, имевших для моей работы осо­
бый, средний и даже третьестепенный интерес.
Действуя таким образом, я выписал на листе бумаги названия нуж­
ных мне пунктов; это были города Краснослободск и Темников с бли­
жайшими к нему селениями, где я надеялся найти старожилов, которых
следовало расспросить.
Затем я стал перечитывать бывшие у меня под рукой выписки о
Радищевых. Внимание мое привлекли выдержки из дела Московского
верхнего надворного суда. Сделанные в свое время «в запас», они тогда
почему-то не вызвали у меня каких-либо особых соображений, и лежали
среди других выписок, «дожидаясь своего часа». И вот в Саранске, то
ли под влиянием непривычной обстановки, то ли в связи с накопле­
нием мною новых архивных данных, эти выдержки предстали передо
мной в совершенно новом свете, как будто я просматривал их в пер­
вый раз.
* Библиотека Научно-исследовательского института языка, литературы, истории
и экономики при Совете Министров Мордовской АССР, отд. 2, шифр; Ж-75, № 11426.
89

Это был текст трех отпускных, выданных Николаем Афанасьевичем
Радищевым своим крепостным в марте 1791 года «не по форме»— без
необходимой явки их в судебной палате — и внесенных в книгу запи­
си крепостных актов 1794 — 1795 годов, то есть по прошествии трех
или четырех лет.
Чем руководствовался Н. А. Радищев при регистрации этих от­
пускных с таким запозданием — неизвестно. Можно лишь высказать
догадку, что такое промедление не было случайным, ибо какие-то об­
стоятельства заставили его так поступить.
Отпускная, записанная под № 56, была дана крестьянке деревни
Москулиной, Даниловской округи*, Ярославского наместничества,
Акулине Макаровой с сыном; отпускная за № 57 сделала свободным
крестьянина той же деревни Артемия Михайлова с женой и детьми его;
отпускную же, зарегистрированную под № 62, получил крестьянин де­
ревни Бородинской Лебийской округи того же Ярославского намест­
ничества Алексей Иванов с женой 13.
Все три отпускные были подписаны сыном Николая Афанасьеви­
ча — Петром Николаевичем — и управляющим Степаном Морозовым.
Сам Николай Афанасьевич, видимо, с 1794 года не подписывал уже ни­
каких документов, так как после ссылки сына Александра начал быстро
терять зрение 14, а спустя три года ослеп совсем...15
На этот раз выдержки из дела Московского верхнего надворного
суда вызвали у меня целый ряд мыслей, отвечавших на один из важных
вопросов моего разыскания. Но мне хотелось обстоятельно и простран­
но развить эти мысли в дороге, и я, отложив в сторону эту выписку, стал
перелистывать другую тетрадь.
В ней были заметки по землевладению и родословию. Продолжая
интересоваться скрытой и неясной мне близостью Радищевых и Ушако­
вых, я решил освежить в памяти этот материал.
И я нашел в нем,— как это часто бывает, если взглянешь на старое,
«свежим глазом»,— кое-что важное, чего ранее я не заметил. Очевидно,
с этими выписками произошло то же самое, что и с выдержкой о реги­
страции отпускных Н. А. Радищева: они также пролежали долгое вре­
мя втуне, дожидаясь своей поры.
Теперь, перечитав их, я уверился, что Радищевых и Ушаковых дей­
ствительно связывало нечто очень устойчивое и что они были, возмож­
но, и родственники, а уж во всяком случае земляки.
Как стало известно из опубликованных Я. К. Гротом заметок о его
путешествии по Германии, в анкете Лейпцигского университета, запол­
ненной со слов русских студентов, товарищей А. Н. Радищева, его друг
Федор Васильевич Ушаков на вопрос: «отечество?» (откуда родом?)
* Округа — почти то же, что уезд, но несколько крупнее.
90

ответил по-латыни: «Equ[es] Novogard[iensis]» 16, то есть «дворянин нов­
городский». Но ответ этот, строго говоря, принадлежал не Федору Ва­
сильевичу Ушакову, а немецкому делопроизводителю или писцу. Федор
Васильевич не мог так ответить потому, что был родом не из Новго­
рода, а из Нижнего-Новгорода, причем понимать это нужно не бук­
вально, а более широко — в смысле данного наместничества или губер­
нии; немец же, заполнявший анкету со слов русского студента и не
знавший географии России, существенно исказил его ответ. На самом
деле Федор Васильевич Ушаков и учившийся вместе с ним в Лейпциге
брат его Михаил происходили из дворян Нижегородского уезда, вла­
девших селом Константиновкой17; отец их, Василий Афанасьевич, в 40-х
годах XVIII века был учителем «большой астрономии» в Морской ака­
демии18, позднее же — воеводой в Арзамасе19. Брат Федора, Михаил,
по возвращении из Лейпцига определился поручиком в Тобольский
пехотный полк Финляндской дивизии20, куда вскоре поступил и Алек­
сандр Радищев на должность обер-аудитора — юридического советни­
ка при председателе дивизионного суда21.
Почти все эти сведения, добытые благодаря любезной помощи
старшего научного сотрудника ЦГАДА И. Г. Королевой, в свое время
были недостаточно хорошо проанализированы мною, но, воскрешен­
ные в памяти перед поездкой в Темников, приобрели для меня новый,
хотя и не вполне еще ясный, смысл: одна ветвь ушаковского обильного
рода была из той же местности, что и Аргамаковы и Радищевы; и те,
и другие, и третьи являлись уроженцами смежных уездов; но почему
Александра Радищева связывали с Ушаковыми такие узы дружбы — это
было пока неясно; но постепенно укреплялось у меня подозрение, что
здесь имела место и какая-то более тесная связь...
Утром 20 сентября, когда я, закончив просмотр выписок, хотел бы­
ло еще раз все хорошенько продумать, с улицы донеслись два протяж­
ных автомобильных сигнала, затем, спустя минуту, в номер гостиницы
постучался Беззубов и объявил, что пора выезжать».
* * *

«Только что вышедшая из ремонта «Победа» сверкала на солнце
зеленым лаком. Развалясь на переднем сиденье и отвернув ветровое
стекло до отказа, с дружелюбным любопытством разглядывал меня
шофер.
— Федор,— лаконично отрекомендовал его Беззубов.
Тот приветливо кивнул мне, натянул на ухо край синего, не очень
туго сидевшего берета и, стрельнув вдоль улицы серыми ястребиными
глазами, включил мотор.
Выехали из города быстро: немного покружили по окраине, вдруг
91

ни с того ни с сего подняли облака пыли и, миновав мачты Саранской
радиостанции, вырвались на убегавшее в поля шоссе.
Необозримая возвышенность, то тут, то там пересеченная оврага­
ми и балками, лежала вся в пестрых заплатах жнивий, пашен и озимых
полей. У края земли дрожал и струился от зноя воздух. Была какая-то
торжественность в этой великой щедрости света и тепла, расточаемых
медлящим уйти летом. А ощущение покоя и отдыха впервые после мно­
гих месяцев трудной работы толкало на путь размышлений, оценки
сделанного и того, что еще предстоит сделать, на путь медлительных
и необходимых раздумий, готовых вот-вот мной овладеть.
Хорошо укатанный чернозем быстро убегавшей назад дороги был
похож на свежий гудрон. «Победа» шла по взволнованному плато; по
обе стороны шоссе лежали разноцветные взгорья и водороины. Беззу­
бов молчал, нисколько не мешая мне наблюдать и думать. Федор — так­
же; несмотря на его вполне городской и даже отчасти артистический
вид, было в нем что-то ямщицки удалое, старинное-престаринное; он
лихо вел машину, временами тихо с нею переговаривался, точно это
была какая-нибудь сивка, и все время почему-то казалось, что он вотвот взмахнет кнутом.
Укатанный чернозем проселка наводил на мысль, что после дождя
он становится непроезжим. Хлеб был снят. Сельскохозяйственная тех­
ника отдыхала у обочин. Из придорожных изб выскакивали на дорогу
и перебегали ее под самым носом автомашины мордовские ребятишки
в длинных холстинных домотканых портках.
Старинная эта дорога связывала некогда с Москвой низовья Вол­
ги. В XVII веке проезжали здесь шаховы послы из Персии; потом дви­
гались на Краснослободск ватаги Разина и шла рать Пугачева. Николай
Афанасьевич Радищев ездил в Саровскую пустынь из своего Верхнего
Аблязова тоже этим путем.
Далеко позади осталась Пензятка и вправо от нее — село Лямбирь.
Л. Н. Толстой, закончив «Войну и мир» и отправившись путешество­
вать по России, через это село проехал в Саранск...
Чернозем под колесами кончился, и теперь, стреляя каменистым
градом в кузов, неслось назад засыпанное щебенкой, жесткое, рыжее
на солнце шоссе.
Между селами Лемдяй и Летки показался островок леса. Федор
остановился — залить водой радиатор — и пошел с ведром искать ко­
лодезь. На нем был новенький синий пиджак и синие же брюки-галифе
с голубыми кантами; голенища его сапог сверкали как зеркала.
Беззубов растянулся тотчас на траве, а я, углубясь в рощу, стал
выискивать удобный пенек, чтобы кое-что на нем записать.
Ель теснила в роще березу; деревья стояли густо, на ровном, слов­
но подстриженном, травяном ковре, привлекавшем своею нежно-изум­
92

рудной зеленью. Я взглянул на ближайшую ель и залюбовался ею. До
чего же красивое дерево! И под ним — ни соринки! Ведь как чисто
растет!..
Тут я заметил довольно высокий и гладкий пень, а рядом другой,
пониже. «Кресло» и «письменный стол» были найдены. Нужно было
как можно скорее закрепить пришедшие мне «на дороге» мысли, запи­
сать их пространно ли, коротко ли — как удастся,— пока длится при­
вал...»
«М ы с л и на дороге»
«...Итак,— быстро заносил я в свою записную книжку,— мне ка­
жется, что после нескольких дней работы в Саранске вопрос об авторе
румынской записи в «лонгиновском» списке «Путешествия» приблизи­
тельно решен. Во всяком случае, для решения его сделано все возмож­
ное, и наметившийся у меня вариант разгадки, пожалуй, наиболее ве­
роятный; сложился же он так. Из всех крупных вкладчиков и богомоль­
цев, посещавших в конце XVIII века Саровскую пустынь, лицом, кото­
рое более всех других могло интересоваться «Путешествием» Радищева,
был его отец. Эта книга явилась причиной его личного горя и едва не
стоила жизни его сыну; но личное горе и страдания Николая Афана­
сьевича, когда он думал об этой книге, не могли не напомнить ему о
горе и страданиях тех миллионов несвободных тружеников России, в
защиту которых выступил его сын. Николай Афанасьевич был человек
просвещенный; у нас нет сведений о его жестоком обращении с крепо­
стными, хотя в пугачевское время ему все же пришлось вызвать в Верхнее
Аблязово команду солдат22. Но он был в состоянии подниматься над
сословными предрассудками и однажды, упрекая сына за брак со своя­
ченицей, сказал ему: «Женись ты на крестьянской девке, я б ее принял,
как свою дочь»23. Принадлежа к числу лучших, «добрых» помещиков
своего века, он тем не менее не мог сочувствовать идеям Александра
Радищева: у отца была своя правда, у сына — своя. Но вот вышла книга,
разразилось несчастье, и положение изменилось: удар, потрясший со­
знание Николая Афанасьевича, должен был заставить его задуматься
над правдою сына, защищаемой им в «Путешествии», отнестись к ней
со вниманием и даже с известным, вынужденным уважением. Затем по­
следовал второй удар:Николай Афанасьевич ослеп. А. Н. Радищев
известил об этом А. Р. Воронцова в июне 1794 года. Между тем значи­
тельная потеря зрения, лишившая Н. А. Радищева возможности читать
и писать, произошла гораздо раньше и, надо думать, была результатом
потрясений, вызванных арестом и ссылкой его сына в Сибирь. Должно
быть, именно по этой причине отпускные, данные Н. А. Радищевым
своим крепостным весной 1791 года, были позднее подписаны (по до­
веренности) приказчиком Морозовым и сыном Петром. Не подлежит
93

также сомнению прямая причинная связь между этими отпускными и
завещанием Александра Радищева, составленным в Петропавловской
крепости после объявления ему смертного приговора. В этом завеща­
нии, начинавшемся страшным словом: «Свершилось», А. Н. Радищев
наказывал детям «просить батюшку» дать отпускные служившим «при
нем» (при Александре Николаевиче) дворовым людям24.
Неизвестно, отпустил ли Николай Афанасьевич тех дворовых, о
которых просил его сын в своем завещании, или же заменил их други­
ми, но у него, можно думать, были основания временно скрывать от
властей этот факт. Видимо, устанавливать связь между отпуском на во­
лю своих дворовых и завещательной просьбой сына ему не хотелось, и,
должно быть, поэтому выданные им в 1791 году отпускные были спустя
только три или четыре года записаны в книгу Московского верхнего
надворного суда.
Да и мог ли Николай Афанасьевич остаться безучастным к словам
завещания? Ведь, в сущности, это была предсмертная просьба,
ибо сын его, приговоренный сперва к смертной казни, ждал, что ему
отрубят голову, почти полтора месяца — с 24 июля по 4 сентября. Воло­
сы Александра Радищева после объявления ему приговора побелели.
Зрение отца его помутилось. Мать, Феклу Степановну, разбил пара­
лич 25. В отчаянии от всех этих бед, Николай Афанасьевич стал искать
утешения в религии. По всей вероятности, он счел обрушившиеся на
него несчастья испытанием свыше и решил искупить неправедность
своей жизни рядом добрых дел. К их числу относится освобождение
крепостных, предпринятое Н. А. Радищевым во исполнение завещатель­
ной воли сына, и почти одновременно с этим — в начале 1791 года—
пожертвование Саровской пустыни 50 четвертей ржи, овса и «грешневых круп». Николай Афанасьевич не мог не понимать, что сын его по­
страдал за правду, хотя правду эту, ему, отцу, владельцу двух тысяч
душ в разных уездах Российской империи, не так-то просто было при­
нять. Но и не принять ее вовсе он, видимо, также был не в состоянии.
И кажется наиболее правдоподобным, что слепой, умудренный личным
горем и страданиями Николай Афанасьевич нашел в себе силу духа и
прозорливость, чтобы признать сыновнюю правду принад­
лежащей будущему и продиктовать неизвестному лицу запись,
начинавшуюся словами: «Уединенного жития моего ради для будущих
веков дар!»
Сложным было в то время душевное состояние Николая Афанасье­
вича, сложным — и его отношение к «Путешествию». От этой книги
он пострадал, пострадали самые близкие ему люди. И все же этот опас­
ный, запретный плод не мог его не привлекать...»
В эту минуту, когда я, взволнованный нахлынувшими на меня мыс­
лями, торопливо их записывал, неожиданно появился подле меня Федор.
94

Устроившись на траве под ближайшею елью и располагаясь завтракать,
он объявил, что мотор «дурит»— какая-то в нем неполадка — и что при­
дется провозиться с ним еще с полчаса.
Воспользовавшись этим, я вернулся к своей записной книжке.
«До 1800 года,— продолжал я записывать,— когда на монастырском
списке была сделана румынская запись, Николай Афанасьевич, быть
может, даже не держал в руках «Путешествия» (ни печатного издания,
ни рукописи), но он без сомнения, был наслышан о содержании унич­
тоженной книги; не исключено также, что отрывки из нее читались при
нем вслух.
В монастыре ему представилась возможность получить в собствен­
ность это сочинение, притом особого состава текста да еще каллиграфи­
чески — на заказ — исполненного; интерес же к нему Н. А. Радищева
наверняка возрос еще больше, если ему стало известно, что сын это
свое сочинение дописал.
Благотворителю Саровской пустыни Николаю Афанасьевичу Ради­
щеву, видимо, не стоило большого труда добиться там изготовления
для себя копии «Путешествия», снятой с подлинника, которым распоря­
жалась другая благотворительница этой пустыни — его «добрейшая при­
ятельница», двоюродная сестра его жены, Анна Ивановна Аргамакова;
дело упрощалось еще и тем, что монастырский казначей Киприан был
человек, разносторонне образованный, включивший позже в состав
своей библиотеки такого близкого в жанровом отношении А. Н. Ра­
дищеву автора, как Стерн.
Слепой Николай Афанасьевич, обычно проводивший время «в об­
ществе какого-нибудь монаха», став обладателем изготовленной для не­
го рукописи, очевидно, поручил сделать на ней запись одному из ино­
ков, находившемуся в Саровской пустыни, а до того побывавшему в
Бессарабии и усвоившему — но недостаточно хорошо — румынский
язык. Надо думать, что Н. А. Радищев продиктовал этому иноку содер­
жание записи и уже тот перевел ее на румынский; сделано это было
с целью маскировки, разумеется — довольно наивной, так как в тексте
записи хотя и отсутствовало имя владельца списка, но были названы:
более чем возможное место его изготовления — Саровская пустынь —
и лица, тому способствовавшие,—«девица Аннушка» и «казначей
Киприан».
Впрочем, Киприан попал в эту запись не сразу, а по прошествии
некоторого, быть может, и очень малого, времени; вспомним, что ру­
мынский текст первоначально касался только «девицы Аннушки» и за­
канчивался датой: «1800 года»; лишь на втором этапе редакции записи
появилась приписка, в которой упомянут был казначей.
Зашифрованность этого текста не подлежит сомнению. Очевидно,
с целью же маскировки был перенесен на форзац рукописи эпиграф
95

из «Телемахиды», которому следовало находиться на заглавном листе
«Путешествия». Но это было сделано потому, что данный список ни­
какого заглавного листа не имел...
Кандидатура Николая Афанасьевича Радищева в авторы этого ино­
странного текста (точнее — в авторы его содержания) кажется еще по­
тому наиболее подходящей, что первая строка записи («Уединенного
жития моего ради...» и т. д.) соответствует обстоятельствам жизни
Н. А. Радищева в конце XVIII века: ведь он провел какое-то время в
Саровской пустыни, а затем так же отшельнически жил на пасеке вбли­
зи принадлежавшего ему села...26
В итоге этого рассуждения возникла мысль, важная для всего моего
разыскания в целом, и я поспешил ее записать. Мысль эта заключалась
в следующем. Я обязан решить один основной вопрос:
когда Радищевым написан текст, дополняющий издание «Путешествия»
1790 года,— до того, как было отпечатано это издание, или же после воз­
вращения автора из Сибири, то есть спустя десять лет? Но ряд менее
важных вопросов, возникающих при стремлении решить главный, я
только пытаюсь решить предположительно или отчасти — в ме­
ру своих сил. И все же удивительно радостно сознавать, что, ставя впер­
вые эти вопросы, касаешься глубинного слоя биографии Радище­
ва, слоя свежего и нетронутого, как трава придорожной рощицы, где я
записываю эти мысли в погожий сентябрьский полдень...
Тут нетерпеливый гудок «Победы» дал мне понять, что затянув­
шийся привал окончен, и я встал со своего пенька...»
* * *

«...Ровные плато сменяются скатами к бороздящим междуречное
пространство оврагам и балкам. Не так давно — лет пятьдесят тому
назад до своей распашки, эти водоразделы весною представляли целин­
ную, седую от ковыля степь.
Проехали село Старое Шайгово, которое Беззубов назвал по-местному, сокращенно — Старший. Километрах в пятнадцати от него на се­
веро-запад — село Старое Акшино, бывшее родовое имение Огаревых.
Там провел свое детство и юность друг и соратник А. И. Герцена —
Н. П. Огарев. В Старом Акшине посетила однажды бабушку Огарева
престарелая М. И. Челищева, мать А. А. Челищева, члена Союза благо­
денствия, и, беседуя с нею, долго толковала о том, что декабристы —
не бунтовщики и не изменники, а «истинные приверженцы отечества».
Маленький Николай Огарев, присутствовавший при этой беседе, за­
помнил ее навсегда27.
До чего же много в нашей истории, культуре и общественной жиз­
ни взаимно связанного! Ведь Петр Иванович Челищев, друг автора
96

«Путешествия из Петербурга в Москву», учившийся вместе с ним в
Лейпциге, приходился родственником той самой старушке, слова кото­
рой о декабристах подслушал в детстве Огарев.
Вспомнив об этом, испытал я острое чувство связи между атмосфе­
рой русского освободительного движения XIX века, исследуемой мною
творческой истории «Путешествия» Радищева и ее отношением к мест­
ности, по которой мчалась автомашина. Простор убегавших за гори­
зонт пашен и бивший в лицо ветер усиливали свежесть моих ассоциа­
ций, и все это вместе с остротой современного восприятия прошлого,
как ни странно, создавало уверенность, что моя исследовательская
мысль — на верном пути»...
* * *

«...И снова — всхолмленные и пересеченные водороинами простран­
ства, квадраты озимей и жнива, неотразимый блеск солнца над ними и
безоблачная синева повсюду, куда только может досягнуть глаз.
Радищев — декабристы — Герцен, Огарев — вехи русской общест­
венной мысли, поражающие своей неумолимо закономерной очеред­
ностью...
И снова — исследовательские раздумья: рабочие гипотезы, сообра­
жения, догадки — и желание как можно скорее все это записать...»
«М ы с л и на дороге»
«...Ну что ж, вопрос об авторе румынской записи на монастырском
списке «Путешествия», мне кажется, разгадан с наибольшей вероят­
ностью; во всяком случае, ничего более убедительного, чем кандидату­
ра Н. А. Радищева, пока предложить нельзя.
Но есть еще вопрос — об Анне Ивановне Аргамаковой: что заста­
вило эту «благодетельницу» Саровской пустыни совершить такой не­
обычный для женщины ее времени, ее круга и положения поступок?
Ведь Анна Аргамакова должна была понимать, какую берет она на себя
ответственность! Что побудил® ее сохранить черновики уничтоженной
книги Радищева и затем, получив его рукопись особого состава текста,
устроить ее переписку в монастыре?..
«Девица» Анна Ивановна отличалась религиозностью. Так, извест­
но, что она бывала не только в Саровской пустыни, но и в ближайшей к
ней Дивеевской обители, где подарила «пуховую подушечку» (видийо,
своей работы) настоятельнице Агафье Мельгуновой28. Чтобы сделать то,
что сделала для Александра Радищева Анна Ивановна Аргамакова, нуж­
но было относиться к нему с особым расположением, быть убежденной,
что он пострадал за правду и что правда эта изложена им в «Путеше­
ствии из Петербурга в Москву».
Так, должно быть, оно и было. Но кажется наиболее близким к
4

Г. Шторм

97

истине, что Анна Ивановна не только была исключительно хорошо рас­
положена к А. Н. Радищеву и верила в правоту его, но и попросту его
любила. И не чувством ли, которое эта женщина пронесла, быть может,
почти через всю свою жизнь, объясняется то, что она не вышла замуж
и осталась «девицей», по крайней мере по 1800 год включительно, как
о том можно судить по записи на списке Саровского монастыря?
В этом списке, как уже ранее говорилось, помимо важнейших до­
полнений к известным главам и тексту «Вольности» издания 1790 года,
имеется небольшая, библейского содержания, поэма «Творение мира».
Ее скрытый смысл до самого последнего времени ускользал от внимания
историков литературы, оставалась непонятной и причина, заставившая
Радищева включить названную поэму в свою книгу сразу же после
оды «Вольность», как бы продолжая ее последнюю строфу...
Анна Ивановна вряд ли могла правильно понять поэму «Творение
мира», как не могла и оценить по достоинству революционно-обличи­
тельный пафос «Путешествия» в целом. Для нее, человека верующего,
огромную притягательную силу должно было иметь внешнее качество
книги — стиль, обычный для житийной литературы, ее проповедниче­
ский, церковно-назидательный тон. Поэтому не следует делать из Анны
Ивановны единомышленницу Радищева. Вероятно, она была всего-на­
всего пленена возвышенной и, как ей казалось, религиозной тема­
тикой отдельных мест «Путешествия», в особенности поэмы «Творение
мира», и почти мученической судьбой ее автора, которого она, возмож­
но, любила. А он ведь, помимо всего, был и очень хорош собой.
Сам он, разумеется, был далек от примитивной религиозности.
Верный философскому духу века, он, видимо, признавал верховный
Разум, то есть был деистом. Однако и в жизни и в своем литературном
творчестве он иногда прибегал к религии как к форме, если с ее по­
мощью можно было замаскировать и безопасно выразить революцион­
ную мысль.
Находясь в Петропавловской крепости, он пытался осуществить
одну свою идею, которую, если судить поверхностно, можно было бы
приписать верующему, но религиозность была здесь лишь внешней сто­
роной дела. Сын А. Н. Радищева, Павел, в написанной им биографии
отца по этому поводу сообщал:
«...в бытность свою в крепости он велел написать себе образ одно­
го святого, вверженного в темницу за слишком смело говоренную
истину, с надписью: «Блажени изгнани правды ради». Но портретный
живописец, Михайло, крепостной его человек, которого кисть (по вы­
ражению И. И. Дмитриева) «всегда над смертными играла: Архипа
Сидором, Кузьму Лукой писала», не умел исполнить [его, отца] мысли и
написал четыре фигуры святых, просто стоящих рядом»29. Однако видеть
в этом радищевском замысле наивное желание верующего было бы не­
98

правильно: можно ли называть таковым писателя, считавшего, что цар­
ская власть и вера «союзно общество гнетут»?
В литературе отмечалось, что, находясь под следствием, в ожида­
нии приговора, Радищев «сделал все, что мог, чтобы облегчить свое на­
казание»30. В частности, сюда следует отнести его попытку внушить
страшному начальнику Тайной экспедиции Шешковскому, известному
своей набожностью, что он, Радищев, написал «Путешествие» побуж­
даемый исключительно христианским милосердием и сочувствием к
крепостным. Эту мысль он выразил в небольшой рукописи — в переска­
занном им (в промежутках между допросами) «Житии Филарета Мило­
стивого», где биография святого переплеталась с его собственной. Воз­
можно, что другой попыткой Радищева продемонстрировать свое мни­
мое религиозное простодушие была его мысль заказать для себя образ
мученика, пострадавшего за правду; к сожалению, Павел Радищев не
указал, какого именно святого имел в виду его отец.
Евангельским текстом надписи («Блажени изгнан и правды ра­
ди»*) Радищев, несомненно, хотел отразить факт своего «изгнания», то
есть ссылки в Сибирь. Это в свою очередь означает, что эпизод с зака­
зом Радищевым образа имел место между 4 и 8 сентября 1790 года—
после объявления ему указа о замене смертной казни ссылкой и до
того, как ему под конвоем пришлось покинуть Петербург.
Но почему крепостной портретист написал четыре фигуры? Это,
видимо, имеет связь с четырьмя днями, которые Радищев провел с мо­
мента своего осуждения до отъезда в ссылку: портретист Михайло,
видимо зная об этих четырех днях, не знал, в какой именно день по­
следовал указ о замене Радищеву смертной казни ссылкой, и, не сверясь
с житийной литературой, написал четырех святых в ряд.
Думая над этим еще перед выездом из Саранска, я заглянул в изве­
стный труд архиепископа Филарета «Русские святые», составленный по
месяцам. У меня была мысль: попытаться этим простейшим ходом вы­
рвать из мрака еще одну деталь радищевской биографии, проверив име­
на мучеников, приходящиеся на первые дни сентября.
Оказалось, что в начале этого месяца, а именно 5 сентября, право­
славная церковь чествует память брестского игумена Афанасия Филип­
повича, белоруса, смело выступавшего против введения унии и иезуи­
тов и казненного (обезглавленного) ими за это в 1648 году. В биогра­
фической справке о нем говорилось, что он, «сын благородных и благо­
честивых родителей, получил в молодых годах высокое образование»;
эти данные совпадали с данными о происхождении и воспитании Алек­
сандра Радищева; совпадала с его характером и манера игумена Афа­
насия смело говорить правду, а то, что Афанасий был обезглавлен,
♦ Матф., V, 10.
4*

99

прямо напоминало угрозу, висевшую полтора месяца над Радищевым,
осужденным на казнь «через отсечение головы»...
Дело было, по всей вероятности, так: должно быть, 5 сентября Ра­
дищеву объявили указ о замене ему смертной казни ссылкой, и он, на
протяжении шести недель, с момента объявления ему приговора, ожи­
давший смерти, решил по-радищевски — тонко и мудро — отметить этот
возвративший его к жизни день.
Надо думать, что он прежде всего справился, какого «святого» че­
ствует 5 сентября церковь, и потребовал себе в камеру книгу «Четьих
миней», содержащую «жития святых». Для тюремного начальства про­
явление такого интереса к духовной литературе Радищевым в день его
«помилования» должно было показаться вполне естественным. Впро­
чем, он мог и без этого быть знакомым с житием Афанасия Филиппо­
вича и знать день его памяти, так как Афанасий был патроном его,
Радищева, деда по линии отца.
Затем был заказан образ; вероятно, Радищев хотел видеть «свято­
го» держащим в руках свою отрубленную голову, как обычно изобра­
жались такие «усекновенные» мученики; очевидно, художнику надле­
жало отразить и страшную несвершившуюся судьбу писателя — его воз­
можный конец на плахе — и действительную его участь — изгнание
в Сибирь.
Совмещение Радищевым черт, взятых из житийной литературы, с
собственными биографическими уже встречалось в пересказанном им
до приговора «Житии Филарета Милостивого». Очень похоже, что, бу­
дучи «помилован», он повторил тот же прием: адресуясь к своему кре­
постному портретисту Михайле, Радищев, быть может, осторожно на­
талкивал его на мысль написать лик Афанасия похожим на свой соб­
ственный, радищевский. С точки зрения верующих, такую затею можно
было счесть нескромной и дерзновенной, и, должно быть, сын писателя,
Павел, не без основания упомянул о ней так глухо, намеком: дескать,
крепостной Михайло, который обычно писал Архипа Сидором, а Кузь­
му Лукою, не понял и не смог воплотить мысль отца. Но Радищев был
«вольнодумцем», а своей миссии первого писателя-революционера в
России он — как увидим дальше — придавал исключительное значение.
В трактате своем «О человеке, о его смертности и бессмертии» говорит
он: «Иоган Гус издыхает во пламени, Галилей влечется в темницу, друг
ваш в Илимск заточается»,—то есть ставит себя в один ряд с Гусом и
Галилеем — величайшими мучениками культуры; значит, мог он поста­
вить себя рядом и с малоизвестным белорусским святым.
Радищев не только в «Путешествии», но и почти во всех других
своих произведениях широко применявший «эзоповский» стиль — ино­
сказательность и маскировку, конечно, и в данном, не литературном
случае, заказывая для себя образ, применил зашифрованный, таящий в
100*

себе огромную силу, пропагандистский прием: по-видимому, поручая
этот заказ крепостному, он хотел распространить в самых широких
массах слух о себе как о страдальце за правду своей истребленной
книги.
Но если он сам, из политических соображений, поддерживал в дру­
гих мнение о себе как о мученике, то как же было не считать его муче­
ником верующей Анне Ивановне — женщине с простой и, видимо,
наивной душой?..»
* * *

«...Уже осталось позади село Новое Синдрово; затем дорога, проре­
зая то густоовражистые, то лесостепные, то вовсе безлесные простран­
ства, привела к Мордовским Полянкам, а за ними вскоре, изгибаясь за
зеленым ковром поймы, блеснула Мокша и показался вдали Краснослободск.
В половине XVII столетия городок этот, называвшийся тогда Крас­
ною Слободою, имел значение царской житницы, или, как в те времена
говорили, государева загородного двора. Населенный военными людь­
ми — пушкарями, стрельцами — и в большом числе дворцовыми крестья­
нами, Краснослободск поставлял Москве зерновой хлеб, мед, сено,
лошадей, свиней. Местный краевед Терехин писал в конце предыду­
щего века, что через город этот не проходит ни одна почтовая и ни од­
на большая дорога, а поэтому, откуда и куда бы человек ни ехал, Крас­
нослободск всегда останется в стороне.
Но с тех пор положение изменилось: шоссе вpeзàлocь теперь в ба­
зарную площадь районного центра Краснослободска с его старинным,
окрашенным в розовый цвет собором, столовой райпо — двухэтажным
каменным зданием, бывшей лавкой купцов Соловьевых, новыми дере­
вянными домишками под зелеными железными крышами и яблоневыми
садами за сквозящими палисадами, где с отягченных урожаем ветвей
свисали мичуринские плоды.
В 1833 году А. С. Пушкин по дороге из Болдина заезжал в Красно­
слободск и останавливался в доме пензенского помещика Савостьянова;
этот помещик сообщил Пушкину некоторые подробности о пребыва­
нии Пугачева в Саранске. Но возможно, что Савостьянов поведал поэту
и о местных событиях 1773 года, ибо в Краснослободске тоже побывал
Пугачев...»
* * *

«...Обед в столовой райпо с Беззубовым и Федором. Разноголосый
шум беседы трактористов, бригадиров и заготовителей. Я пытаюсь за­
писать свои дорожные мысли, примостившись с краю стола.
101

После обеда — посещение местной библиотеки. Как и следовало
ожидать — никаких следов рукописей Саровской пустыни. Заведующая
библиотекой посоветовала мне расспросить старожилов, дала несколь­
ко адресов. Но местные жители не сказали мне ничего интересного.
Один из них — бывший учитель — искренне удивился вопросу и, види­
мо, даже не совсем хорошо понял, о чем его спрашивают; двое же дру­
гих — дюжие, лабазного типа краснослободцы — явно насторожились,
причем искорки не то какой-то боязни, не то плохо скрытого недобро­
желательства промелькнули в их глазах...»
* * *

«...Около трех часов все еще великолепного дня покинули Краснослободск и сразу же оказались на черноземной проселочной дороге.
Беззубов заметил:
— Здесь, если дождь пойдет, не выберемся — так развезет...
Удивительным было ощущение равнинной плоскости полей, пере­
секаемой автомашиной, и одновременно — высоты, на которой эта
плоскость залегла. Небо сделалось низким; до горизонта — рукой по­
дать; и от этого низкого неба и мнимой ограниченности пространства
последнее тепло лета казалось не чем иным, как стесненным дыханием
земли...»
* * *

«...Промелькнули Селищи — порядок изб с высокими, крытыми со­
ломой, крышами и обелиском над могилой декабриста А. В. Веденяпина; остались позади Тарханы, только не лермонтовские, чембарские,
а темниковские; и вот уже до Темникова — цели нашего путешествия —
всего километров двадцать пути...»
* * *

«...Кондровка с ее картонной фабрикой промелькнула на берегу
суровой, петлявшей в низких сиротских берегах Мокши. За нею — сно­
ва пологая возвышенность с рыжими аккуратными пашнями, а на гори­
зонте узкой черно-синей полоской залег лес.
Но вот с одного из холмов открылась где-то в низине колокольня,
затем пропала, вскоре возникла снова и осталась маячить. Несколько
минут спустя показался районный центр Темников. Мы прорёзали его
окраину и, не заезжая в город, направились в объезд, по бездорожью, в
деревню Алексеевку, чтобы поспеть до сумерек в соседний с нею
Санаксарский монастырь.
102

Алексеевка. В самой большой и ладной избе — правление колхоза
имени адмирала Ушакова. Адмиральский дом не сохранился в деревне.
Широкую улицу стерегли редкие сосны; их становилось все больше и
больше по мере приближения к излучине Мокши, и уже целый лес мо­
лодых сосен прикрывал стены монастыря.
Массивные кирпичные вереи ворот вели в укромное, дышащее ти­
шиной пространство, замкнутое белым прямоугольником монастырских
корпусов. Их верхние (вторые) этажи под двускатными кровлями уже
розовели в лучах заката. В глубине этого прямоугольника — творение
одного из учеников Растрелли, весь в молниях трещин, стоял собор.
У северной его стены, за чугунной оградой,— могила адмирала Ушако­
ва и памятник из темно-серого гранита с бюстом адмирала работы
М. М. Герасимова. Поблизости от ограды толпились воспитанники учи­
лища механизации сельского хозяйства, помещавшегося в бывших кель­
ях и покоях монастыря.
Я смотрел на гордое, словно подставленное морскому ветру, лицо
Ушакова и думал о том, что именно заставило его и основателя этого
монастыря, его дядю Ивана, уроженцев Борисоглебского уезда, Ярос­
лавской губернии, провести здесь, вблизи Санаксарского монастыря и в
нем самом, остаток своих дней? Должно быть, и впрямь существовали
какие-то еще неизвестные мне узы родства, связывавшие Ушаковых
ярославских с Ушаковыми нижегородскими, а этих последних с Аргамаковыми и Радищевыми... Внезапно домовитый и вкусный запах свежевыпеченного хлеба хлынул из раскрывшихся вблизи дверей.
В полуподвальном помещении напротив находилась колхозная пе­
карня. О ней рассказывал мне в Саранске краевед Ануфриев. Это здесь
он видел чугунную столешницу с какою-то надписью... В сопровожде­
нии Беззубова я переступил порог пекарни. Юные «механизаторы» с
любопытством двинулись за нами вслед.
На выскобленных и чисто вымытых столах была насыпана мука,
валялись обрывки и комья нераскатанного теста и громоздились румя­
ные «кирпичи» белого хлеба, только что вынутого из печи. Я проверил
все столы: столешницы были у них деревянные, чугунной — ни одной.
Затем взгляд мой, скользнув по печной громаде, остановился на чугун­
ном, отполированном временем шестке. Его размеры — примерно
180X45 см.—мгновенно заронили во мне подозрение, что это могиль­
ная плита. «А ведь может статься,— подумал я,— что на ней имеется
эпитафия, разъясняющая что-либо из жизни и родословия Ушаковых.
Это, вероятно, и есть та столешница, о которой говорил Ануфриев;
только тогда она была частью стола, а потом из нее, должно быть, сде­
лали шесток». Я подошел к печи вплотную, отыскал место, где вдоль
шестка отвалился кусочек глины, и на мгновение, несмотря на то что
было горячо, просунул палец под плиту. С исподней ее стороны ощу­
103

щались четкие, выпуклые буквы. Я сказал Беззубову, что мне необхо­
димо прочесть эту надпись. Он вышел из пекарни и вскоре вернулся
с колхозным сторожем — коренастым, бородатым стариком, опирав­
шимся на железную клюку. Старик открыл заслонку: куски малинового
жара шевелились в печи с едва слышным шелестом и журчанием, и над
ними, как бы перелетая по воздуху, вспыхивали колдовские синие
огоньки. «Полна коробушка золотых воробушков! — сказал старик и
поворошил малиновый жар клюкою.— Горяч еще шесток-то... Ну, ни­
чего... Тащите ломы!..» Два шустрых паренька принесли по лому, легко
поддели шесток ломами, высадили его из гнезд и тихо опустили на зем­
ляной пол. Оборотная сторона плиты была покрыта серым слоем еще
горячего пепла. Старик смахнул его кожаной рукавицей, и глазам на­
шим открылась выполненная церковнославянскими литерами надпись,
какой я отнюдь не ожидал:
Против дома сего
погребены в едином гробе
художеством золотари

ИВАН КРАСНОЩЕКОВ, ИВАН ХАРЛАМОВ
1779 года

«Золотарями» в старину назывались русские мастера, занимавшие­
ся позолотой дерева, в частности — иконостасов. Что случилось с эти­
ми двумя мастерами, очевидно умершими одновременно, быть может —
даже в один и тот же день и час? Погибли они, упав с высоты на ка­
менный пол с обвалившихся подмостьев? Или стали жертвой какого-то
другого несчастного случая, о котором уже ничего невозможно узнать?..
Как бы то ни было, но имена этих двух безвестных русских мастеровзолотильщиков обнаружились только потому, что я не прошел ми­
мо шестка колхозной пекарни. И хотя эпизод этот, казалось
бы, не имел отношения к моему разысканию, он был осознан мною как
поучительный, полный глубокого смысла урок: в исследовании не пре­
небрегать никакими второстепенными, побочными документальными
материалами ни при каких обстоятельствах, никогда, не проходить
мимо, как бы ни были сами по себе незначительны те или иные дета­
ли, встречающиеся на пути.
Последующие полчаса, проведенные в Санаксарском монастыре,
также не прибавили ничего нового к тому, что я уже знал об Ушако­
вых; я не нашел там ни памятливых людей, ни каких-либо старинных
рукописей, и все же у меня было чувство удовлетворенности потому,
что проверки ради я не прошел мимо, а обследовал этот мо­
настырь...»
104

* * *

«...Темников, куда мы возвратились тем же путем (через деревню
Алексеевку), подобно Краснослободску, прижимался к Мокше, к ее
сиротским песчаным, низким берегам.
Городок этот с его деревянными домами, дощатыми тротуарами и
строгой архитектуры собором XVIII столетия был единственным круп­
ным населенным пунктом, расположенным сравнительно недалеко
(в 40 с лишним километрах) от бывшего Саровского монастыря.
Здесь, в этом городке, я надеялся проверить путем опроса местного
населения, не лежат ли у кого-либо из старожилов в сундуках или на
полках саровские рукописи, среди которых (конечно, это было мало­
вероятно, но все-таки не невозможно) могли оказаться и список поэмы
«Творение мира», и протограф всего «Путешествия из Петербурга в
Москву».
Выбравшись каким-то косым переулком на площадь, я не мог не
вспомнить, что около трехсот лет назад на ней была сожжена царским
воеводой героическая женщина — старица Алёна, крестьянская дочь,
родом из-под Арзамаса, при приближении Разина переодевшаяся в муж­
скую одежду и возглавившая отряд из восставших крестьян.
Вспомнилась и другая замечательная личность — Иван Александро­
вич Худяков, последователь революционных демократов, приезжавший
в Темников собирать в окрестностях его пословицы, сказки и предания.
В 1865 году Худяков ездил в Лондон для установления связи с Бакуни­
ным, Герценом и Огаревым, и первое известие о возникшем тогда Меж­
дународном товариществе рабочих проникло в Россию через него... 31
В ясном вечернем небе уже низко стоял багровый круг солнца, ког­
да я входил в подъезд Темниковского краеведческого музея; при этом
я успел заметить, что у края земли, на западе, появилась узкая, свин­
цово-синяя полоса.
В полупустом зале музея на столике у окна стоял под стеклом
отлично сделанный макет Саровской пустыни — самого крупного цер­
ковного феодала в округе, владевшего двадцатью с лишним тысячами
десятин земли.
А в книжном шкафу у того же окна оказалось десятка два книг из
интересовавшей меня монастырской библиотеки; но все это были книги
. печатные, рукописных же — ни одной...»
* * *

«...B этом маленьком городке было очень много школ — средних,
семилетних, начальных, даже спортивная и музыкальная школа — и це­
лых шесть библиотек.
105

Я направился в самую большую из них — библиотеку Учительского
института. Заведующая библиотекой, выслушав меня, сказала, что в го­
родских книгохранилищах никаких рукописей Саровской пустыни не
имеется, но таковые — по слухам — хранятся в Темникове у некоторых
частных лиц.
Одетая в пестренький ситец, миловидная средних лет женщина
смотрела на меня внимательными васильковыми глазами; светлый венец
кос был уложен вокруг ее головы.
— Советую вам,— сказала она, немного подумав,— поговорить об
этом с местным краеведом Чернухиным...
Тут мою собеседницу вызвали по какому-то делу в соседнюю ком­
нату, а я, оставшись один, стал приглядываться к присутствующим. Вни­
мание мое привлек сухощавый, благообразный, очень загорелый стари­
чок, стоявший с пачкой книг у окна. Белый полотняный костюм под­
черкивал степень его загара. Его книги были перевязаны шпагатом и,
как следовало полагать, предназначались к сдаче; но один небольшого
формата томик старичок держал в другой руке отдельно и, видимо, не
собирался сдавать. Старая брезентовая сумка была надета у него через
плечо; из нее торчали большие, садовые ножницы и листья какого-то
растения. Фигура старичка четко выделялась на фоне пылавшего в окне
заката, багрянец и недобрая синева которого уже явно предвещали
дождь. Он взглянул на меня сквозь толстые стекла своих никелирован­
ных очков умными, блестящими, как у ребенка, угольно-черными гла­
зами.
— Вы, кажется, из Москвы? — обратился он ко мне.
Я утвердительно кивнул головою, и он продолжал приятным, звуч­
ным голосом:
— Я тоже недавно туда ездил. Не нравится мне у вас.
— Отчего же не нравится?
— То есть, что говорить, хорошего, конечно, много. Но, видите
ли, я — ученый цветовод. Живу сейчас в Темникове, у дочери, на по­
кое — в саду копаюсь, Герцена и Огарева читаю... Так вот, видите ли,
у вас в Москве к цветам не подступишься — дороги! А советский че­
ловек должен радоваться; что-что, а цветы должны быть у нас ни­
почем!..
Произнеся это, «ученый цветовод» быстро двинулся вперед, так как
подошла его очередь на сдачу литературы по внешнему абонементу, и,
положив на подоконник бывший в его левой руке томик, стал развязы­
вать свою пачку книг.
Я подумал, что надо же было мне заехать в глухой городок Темни­
ков, чтобы услышать такое верное, хотя и глубоко наивное, соображе­
ние!.. Тут в поле моего зрения попал положенный на подоконник то­
106

мик; на корешке его было вытиснено: «Н. П. Огарев». Полоска плотно­
го белого картона, заложенная между страниц книги, заставила ее рас­
крыться. Взгляд мой невольно потянулся к подчеркнутым карандашом,
знакомым строкам, и я прочел:
«...Красота женщины, колыхание моря, любовь и ненависть, фи­
лософское раздумье, тоска Петрарки, подвиг Брута, восторг Галилея
перед великим открытием и чувство, внесенное в скромный труд Оуэ­
на,— все это составляет для человека поэтическое отношение к жиз­
ни...»32
«Да! — воскликнул я мысленно.— О книге, которая хотя бы в малой
мере соответствовала такому эпиграфу, можно и должно мечтать!..»
* * *

«...Почти в каждом районном центре необъятной нашей России
проживает какой-нибудь скромный, любознательный и несоответст­
венно районным масштабам просвещенный местный житель, именуе­
мый краеведом, действительно знающий и беззаветно любящий свой
край.
Таким знатоком своего края оказался в Темникове Александр Алек­
сандрович Чернухин, человек сравнительно молодой, поджарый, чуть
горбоносый, очень сдержанный в словах и движениях, то и дело устрем­
лявший на меня выжидательный взгляд.
Я познакомился с ним в библиотеке. Идя вдоль площади, удаляясь
от Учительского института, мы беседовали, в равной мере заинтересо­
ванные друг другом. Зная, что моему перу принадлежит книга об адми­
рале Ушакове, Чернухин сообщал о нем такие, чисто темниковские,
сведения, каких я не знал. Так, например, оказалось, что умер Ушаков
не в деревне Алексеевке, как обычно утверждается в литературе, а в
Темникове, в собственном доме, приобретенном им незадолго до смерти;
оттуда, после отпевания в городском соборе, понесли его в Санаксарский монастырь, причем впереди процессии, по местному обычаю, раз­
брасывали рожь. Интересно было и другое сообщение моего спутника:
по его словам, в Темникове до самого последнего времени существова­
ла, переходя из рук в руки, карта Ионических островов; принадлежала
она, видимо, адмиралу Ушакову и являлась исторической, так как
он должен был пользоваться ею, освобождая от французов захвачен­
ные ими острова.
Все это было любопытно, но меня гораздо больше интересовало
другое, и я, улучив момент, спросил Чернухина: нет ли у кого-либо
в Темникове рукописей из Саровской пустыни? Он ответил на мой
вопрос утвердительно и тотчас же назвал несколько фамилий и адре­
сов...»
107

* * *

«...Ho все они, кого я посетил в этот сентябрьский темниковский
вечер, — состарившиеся в уездной, а затем в районной глухомани люди,
мужчины и женщины, бывшие торгаши и церковники, сохранившие ре­
лигиозные предрассудки, — все они, словно сговорившись, давали один
и тот же ответ: «Рукописи из Сарова?.. Нет, не видали и не слыхали...»
Была здесь та же настороженность, что и у «лабазников» в Краснослободске, та же во взглядах боязнь и такое же скрытое недоброжелатель­
ство; как будто говорили мне: «Знаем мы вас: вам только покажи руко­
пись — привяжетесь, да еще, чего доброго, отвечай». При всем том они
были отменно любезны, то есть играли свою роль отлично, хотя и не
могли утаить ни любопытства — зачем мне понадобились монастыр­
ские рукописи, ни явного надо мной превосходства, ибо весь их вид го­
ворил, что они, быть может, кое-чем и владеют, но об этом мне не
узнать.
С чувством досады и незаслуженной горькой обиды брел я берегом
Мокши, направляясь к гостинице, где меня должны были ждать Без­
зубов и Федор. Надвигались сумерки. Река текла в низких берегах.
Я находился в низине, и от этого наползавшие с запада и бывшие те­
перь уже вполнеба аспидного цвета тучи казались горным хребтом ужа­
сающей высоты...»
* * *

«...Гостиница, вернее — темниковский Дом колхозника; небольшая
опрятная комната с тремя кроватями; пахнет сырой, непросохшей шту­
катуркой: только что побелены стены и потолок.
Могуче раскинувшийся на кровати Беззубов, выслушав мой рас­
сказ о безрезультатных беседах с местными жителями, произнес с со­
крушением:
— И как им не стыдно в глаза смотреть и врать!..
— Наволчились... — отозвался укладывавшийся спать Федор,
не то оговорившись, не то просто ввернув удачное словцо, в данном
случае более выразительное, чем обычное «наловчились». — Ну, давайте
ночь делить: кому больше достанется, — добавил он, зевая, повернулся
на бок и, как мне показалось, тотчас же заснул.
Его примеру вскоре последовал и Беззубов.
Я же долго лежал с открытыми глазами, задремывал и просыпался
снова; в четвертом часу утра меня разбудил монотонный, слитный шум
за окнами: казалось, несметная армия крохотных человечков топотала
по мягкой, пыльной дороге. Похожий на сумерки рассвет был скрыт
белесой пеленою: шел дождь...»
108

* * *

«Случилось то, чего мы больше всего боялись: нас застигло в Тем­
никове ненастье, и дорога с минуты на минуту могла стать непроезжей.
Поэтому, как только дождь немного унялся, Федор наладил «Победу».
Чернухин пришел проводить нас, и я взял с него слово, что, если у когонибудь из местных жителей окажется рукопись «Творения мира» или
«Путешествия» Радищева, он немедленно мне сообщит...»
* * *

«...Машина плохо слушалась руля; неведомая сила ставила ее по­
перек шоссе или тащила в обочину; то и дело приходилось съезжать на
пашню и ехать «сторонкой». Федор часто выходил из кабины и брел по
грязи, высматривая на добрый километр вперед дорогу, затем возвра­
щался и занимал свое место, предварительно обмыв в дождевой луже
передки и голенища щегольских своих сапог.
За Селищами стало разведриваться. Но едва я успел вслух этому
порадоваться, как Федор заметил: «Да не, глядите, какая туча захо­
дит!» — и показал куда-то вдаль рукою, словно нацелился кнутовищем
на лошаденку. Тут машина вильнула; он с силой выровнял ее и затем,
пригнувшись к рулю, произнес ласковым шепотом: «Но, машинка, не
балуй!».
* * *

«...B полдень — Краснослободск. Поиски горючего, заправка и сме­
на баллона. Когда выехали из города, поля накрыло частой сетью дождя.
До самого вечера медленно, с великим трудом, тащились по рас­
кисшему грунту, а когда смерклось, угодили в колдобину и прочно за­
стряли. Беззубов решил «покориться судьбе» и стал готовиться к ноч­
легу, а Федор вылез из кабины и уверенно шагнул в темноту.
Дождь то стихал, то начинал идти с какою-то человеческой, оду­
шевленной поспешностью. И мне, в ожидании дальнейшего разворота
событий, не осталось ничего другого, как предаться размышлениям о
путешествии, которое я завершал...»

«М ы с л и на дороге»

«...Как же следует оценить эту мою поездку в Темников? Ведь она
ничего не дала для моего разыскания! И уж конечно сомнительно —
нужно ли об этой поездке писать?»
Такие вопросы задавал я себе, сидя в застрявшей среди темного по­
ля машине, с завистью следя за фарами грузовиков, проползавших ми­
мо, и тут же на собственные вопросы отвечал: «Да разве можно сказать,
109

что это моя «археографическая экспедиция» ничего не дала мне, хотя
ни в Темникове, ни в других населенных пунктах я действительно ни­
каких рукописей на нашел? Ведь ближайшая к Саровскому монастырю
территория — насколько позволяли мои возможности — оказалась обсле­
дована мною, а это, независимо от результатов, был мой прямой долг.
Кроме того, я получил живое представление об «историко-культурном
пейзаже» местности, с которою в XVIII веке были связаны Аргамаковы
и Радищевы. И кто знает, может быть, только благодаря непосредствен­
ному соприкосновению с этим «пейзажем» некоторые важные вопросы
моей работы удалось впервые как следует продумать и с большой веро­
ятностью решить. И затем — самое главное: во время этой поездки я
понял, почему удалось мне приоткрыть радищевскую тайну и что нуж­
но предпринять для полного ее раскрытия. «Я искал, — сказал я себе,—
и впредь должен искать там, где уже все искали, и там, где
еще не искал никто».
Но тут я подумал: как же мало мы знаем о нашем прошлом, если
всего каких-нибудь сто шестьдесят лет отделяет нас от Радищева, от
интересующего нас момента его биографии, а этот момент и все со­
путствовавшие ему условия и обстоятельства уже превратились в тайну,
в нечто подспудное, затерявшееся в неведомой глубине!
И мне вспомнилась притча о могучей силе забвения и о бессилии
человеческой памяти, написанная в фантастической манере арабским
космографом XIII века ал-Казвинй.
Случилось ему побывать, рассказывает он, в одном цветущем,
многолюдном городе. Город был очень древний, и времени основания
его никто из жителей не знал... Спустя пятьсот лет ал-Казвини посетил
те же края и не нашел там ни малейших следов прежней
жизни; крестьяне косилина месте древней столицы траву. «Давно ли
разрушен город?» — спросил путник крестьянина и услышал: «Дивный
вопрос предлагаешь ты мне, старик! Эта земля никогда не отличалась
от той, какою ты теперь ее видишь. Никогда никаких городов здесь не
бывало, и нам ничего не говорили о том ни деды наши, ни отцы...» Про­
шло еще пятьсот лет, и путник, возвратившийся снова на то же место,
увидел там море. «Давно ли земля ваша покрылась водою?» — спросил
он у рыбаков и в ответ услышал: «Странный вопрос задаешь ты нам,
старец! Да место это никогда не было иным!..» Потом высохло море —
выпила его пустыня, а затем в сердце ее зазеленел небольшой оазис.
А когда в последний раз наведался туда ал-Казвини, увидел он снова
громадный цветущий город; жители его с гордостью и самодовольством
говорили: «Начало нашего города теряется в глубокой древности, и не
только мы сами не знаем, как давно он существует, но и предки наши
ровно ничего не знали о том...»
— Что ж, — сказал я шепотом самому себе, — грустная притча!..
110

Но исследовательская проницательность нашего времени обязывает
нас поспорить с древним космографом и попытаться отвоевать у непо­
стижимого прошлого кое-какую его часть...»
* * *

«...Федор неожиданно вынырнул из темноты, и притом — не один, а
со спутником, оказавшимся капитаном милиции, которого он бог весть
как высмотрел на шоссе. Вдвоем они быстро нашли выход и после не­
долгих усилий вызволили машину из ямы. Вскоре — вчетвером, с на­
правлявшимся в Саранск капитаном, — мы оказались на сносной доро­
ге — глинистом, с примесью щебня, грунте, прикрытом слоем дождевой
воды.
«Победа» шла, как торпедный катер, разрезая затопившие дорогу
воды. Дождь утихал. В десятом часу вечера на нас надвинулись рубино­
вые огни Саранской радиостанции, а затем и цепь городских огней.
Без четверти десять Федор затормозил у подъезда гостиницы. Я вы­
шел из кабины, глотнул холодный, сырой воздух, и ноги мои заскользи­
ли по тротуару: он был сплошь усеян мокрыми, срезанными дождем и
ветром листьями. Лето кончилось. Завтра — осенний рабочий день...»

3
Еще три дня работы в Саранском архиве позволили выявить важ­
ный дополнительный материал.
В первый же по возвращении из поездки день занятий был обнару­
жен документ очень странного содержания, являющийся указом Там­
бовской духовной консистории «строителю» (игумену) Саровской пу­
стыни, иеромонаху Исайе; указ этот пересказывал полученное конси­
сторией предписание епископа Тамбовского и Шацкого Феофила в
следующих тревожных словах:
«...потребно нам некоторые сведения получить необходимо от каз­
начея Саровския пустыни иеромонаха Киприана, того ради консисто­
рии отнюдь не медля, по первой почте послать указ — повелеть помяну­
того казначея по получении [сего] того же дня выслать при репорте в
Тамбов непременно, не приемля никаких отговорок ни от него, ни мо­
настырю во отпуск его не ставить никакого препятствия в резон. И для
того сия консистория приказали: тебе, строителю, послать указ и
велеть казначея по получении сего тотчас выслать в консисторию»33.
Документ этот датирован 17 сентября 1800 года; лицом, поставив­
шим под ним свою подпись первым, был архимандрит Козловского мо­
настыря Варлаам.
Тон предписания был необычный; сразу же настораживали отдель­
ные слова и выражения: «некоторые сведения», «необходимо», «отнюдь
111

не медля», «по первой почте», «непременно», «не приемля никаких
отговорок», «тотчас». Указ Тамбовской духовной консистории свиде­
тельствовал о том, что в Саровской пустыни в 1800 году произошло
какое-то чрезвычайное происшествие, связанное с казначеем Киприа­
ном и требовавшее самого срочного расследования, причем дело это
было настолько секретным и важным, что епископ не счел нужным рас­
крыть его сущность в указе настоятелю монастыря.
Архимандрит Варлаам, первым поставивший свою подпись под
консисторской бумагой, был особо доверенным лицом епископа, что
также указывает на важность события. А дата документа — 17 сентя­
бря 1800 года — ведет к догадке, которую иначе, как наиболее вероят­
ной, назвать нельзя.
В румынской записи на монастырском списке «Путешествия» го­
ворится, что рукопись эта подарена неизвестному «девицей Аннушкой»
и казначеем Киприаном в 1800 году.
«Девица Аннушка», как удалось выяснить, оказалась Анной Ива­
новной Аргамаковой. По состоянию местных дорог самым удобным
временем года для посещения Саровской пустыни Аргамаковыми и
Радищевыми было лето или ранняя осень — до наступления затяжных
дождей.
Таким образом, если список «Путешествия» был вручен заказавшему
его лицу в июле или августе 1800 года, само собой напрашивается пред­
положение, что именно это из ряда вон выходящее событие монастыр­
ской жизни спустя какой-нибудь месяц с лишним вызвало известное
нам предписание епископа Феофила и указ Тамбовской духовной кон­
систории от 17 сентября.
Такое предположение обязывало к поискам дополнительных мате­
риалов, которые могли бы пролить свет на эту новую загадку.
В первой описи фонда № 1 значилась связка писем епископа Фео­
фила к «строителю» Саровской пустыни Исайе. Однако, прежде чем
просмотреть их, следовало ознакомиться с биографией Феофила, —
кстати сказать, того самого, что в бытность свою ректором Новгород­
ской семинарии написал трактат, осуждающий послушника-гусляра.
Нужные сведения проще всего было поискать в «Русском биографиче­
ском словаре» — справочном издании Русского исторического обще­
ства. Заметка о епископе Феофиле оказалась напечатанной в одном из
его томов34. В ней сообщалось, что в архиве Саровской пустыни хранит­
ся 266 писем епископа и что на их основе написана помещенная в
1911 году в «Тамбовских епархиальных ведомостях» статья «Преосвя­
щенный Феофил (Раев) и тамбовское монашество». Пришлось тотчас
же достать комплект «Тамбовских епархиальных ведомостей» и озна­
комиться с этой статьей.
Затем были просмотрены хранящиеся в Саранском архиве письма
112

епископа Феофила. По прочтении их выяснилось, что в напечатанной в
1911 году статье использованы далеко не все эти письма; с другой сто­
роны, в архивной связке недостает некоторых писем, цитируемых ав­
тором статьи из «Тамбовских епархиальных ведомостей». Поэтому
пришлось сделать выписки из обоих источников — архивного и печат­
ного.
«...в жизни и такие случаи бывают, — признавался Феофил в одном
из своих писем игумену Исайе, — каковых иногда на бумаге и писать
нельзя»35.
Фраза эта как нельзя более подходит к занимающему нас эпизоду
и, возможно, к нему и относится. Как бы то ни было, но суть загадочно­
го эпизода держалась в строжайшей тайне, и в приводимых ниже
отрывках из писем епископа, касающихся проступка Киприана, о деле
этом, кроме намеков, не содержится ничего.
Феофил — Исайе
1800 г.
8 октября
«...вы пишете, чтобы не требовать Киприана, но сего никак учинить
неможно, ибо его отношение такого рода, что никак отменить его неможно, и вы его наискорее отправьте в Тамбов; говорю вам: не ужа­
саться ничего, мы будем стараться благоразумно и кротко все решить;
вот вам на целый век наука и примечание...»36
Из этих строк видно, что игумен Исайя не хотел «высылать» в Там­
бов Киприана, «ужасаясь» того, что на казначея «заведут дело» и оно
получит огласку, а это грозило личной ответственностью и «строите­
лю» за происшествие в пустыни. Не намерен был раздувать его и епис­
коп, потому и обещавший «благоразумно и кротко все решить».

Феофил — Исайе
1800 г.
(Очевидно, середина или конец октября)

«...как я прежде обещал вам, так и совершить намерен, чтобы по
спросу у казначея отца Киприана покрыть случай ваш духом кротости
моея в такой надежде, что вы непременно постараетесь общими силами
не навлекать на святую обитель таких и подобных пороков...
...я казначея возвращаю вам,..»37
Письма епископа Феофила и указ Тамбовской духовной консисто­
рии о высылке к допросу казначея Киприана осенью 1800 года очень по­
хожи на отголоски делао переписке в Саровской пустыни «Путешест­
вия из Петербурга в Москву».
Кто же донес или мог донести об этом епископу? Таким доносите­
113

лем мог оказаться и кто-либо из монахов и какой-нибудь богомолецпомещик, побывавший в Сарове и оттуда проехавший в Тамбов. Под­
ходящей для этой роли фигурой являлся, между прочим, крепостниккниголюб М. Ф. Каменский — тот, который служил в Молдавии, види­
мо, понимал по-румынски и впоследствии был убит в лесу своим кре­
постным. Каменский в 1783 — 1785 годах был рязанским и тамбовским
генерал-губернатором и позднее, по сохранившейся с этими местами
связи, неоднократно посещал Тамбов. Епископ Феофил писал о нем
игумену Исайе весной того же 1800 года: «Бывши в Тамбове в проезд
свой сего марта 20 дня, посетил меня, старца, в моей келье граф и гене­
рал-фельдмаршал господин Каменский и, будучи у меня, весьма приятно
отзывался о вашей ласковости, явленной ему в приезд во обители ва­
шей...»38 Каменский навестил пустынь в марте и, конечно, мог вторично
навестить ее в сентябре.
Но, разумеется, донести епископу на Киприана могли и другие
лица, обычно занимавшиеся подобного рода делом и, в частности, до­
носившие на него самого. Так, в Синод поступали от неизвестных
лиц сведения о попустительстве Феофила Саровской пустыни, где не­
изменно превышались разрешенные законом штаты: ей было положено
иметь только тридцать иноков, а количество их к концу XVIII века
дошло до двухсот. При этом закон обходился с помощью незамыслова­
той хитрости: многие «монашествующие» показывались в ведомостях
временно проживающими в пустыни, и некоторые из них действительно
проживали там временно, переходя из одной обители в другую. «Бога
ради, — писал в Саров об этих кочующих иноках Феофил, — не прини­
мать бродяг: от них можно беду нажить»39. Но именно такой «бродяга»
мог сделать известную нам румынскую запись и вскоре затем покинуть
пустынь, — не этим ли и объясняется отсутствие в монастырском архи­
ве почерка его руки?..
До нас дошли установления, введенные в Тамбовской епархии епи­
скопом Феофилом: консистории было предписано без экстрактов, то
есть кратких записок, никаких важных дел не решать; дела же о про­
ступках священнослужителей оканчивать незамедлительно; для этого
консистории была дана особая форма, по которой «виновный собствен­
норучно свидетельствовал признание в своем проступке»40. Мы не зна­
ем, был ли Киприан допрошен устно или давал свои показания пись­
менно; во всяком случае (как это стало ясно позднее), ни в фонде
Тамбовской духовной консистории, ни в фонде Синода такого письмен­
ного показания обнаружить не удалось.
Скорее всего, оба они — и «строитель» пустыни и епископ — не
рискнули доверить данный случай бумаге и, не желая нести за него
ответственность, если слух об этом деле выйдет за пределы епархии,
отнюдь не склонны были его разглашать.
114

Надо думать, что здесь-то и скрыта причина, почему Феофил, кото­
рый обычно «порочных монахов не 'щадил и наказывал без милосер­
дия»41, так милостиво обошелся с Киприаном, покрыв его «грех» «ду­
хом кротости» своей.
По возвращении из Тамбова Киприан формально еще оставался
казначеем, но с января 1801 года уже был отстранен от этой должности:
в приходных и расходных книгах Саровской пустыни за 1801 — 1802 го­
ды подпись его исчезает и появляются подписи других лиц42.
В 1802 году Киприан отправляется в Петербург в качестве пове­
ренного пустыни — наблюдать за ходом дела о спорных монастырских
землях; спустя два года дело это решается, но Киприана в Саров больше
не возвращают, и он остается жить в Александро-Невской лавре, где
и умирает в 1806 году43. «Жил 48 л. 4 месяца», — сообщает о нем «Пе­
тербургский некрополь», воспроизводя надпись, сделанную на могиль­
ном камне Лазаревского кладбища44. Дата смерти казначея Киприана
была обнаружена также в записи, внесенной в «Дневник-летопись Са­
ровского монастыря».
Запись о смерти его помещена на 132-м листе этой рукописи. А на
обороте листа 148-го оказалась другая запись: «22 декабря 1806 года
скончалась благотворительница нашей обители Анна Ивановна Аргама­
кова в Москве и погребена в Новодевичьем монастыре»45.
Нельзя было преувеличить значение этой найденной в архиве де­
тали, так как, если до сих пор приходилось все время останавливаться
перед запертою дверью тайны, обнаруженная деталь являлась ключом,
который мог бы эту дверь открыть.
Зная дату смерти Анны Ивановны и место ее погребения, можно
было, отыскав в Московском областном архиве метрическую книгу с
записью о ее кончине, выяснить, в чьем доме и где именно она умерла.
А определив московский адрес А. И. Аргамаковой и — тем самым — ка­
кого прихода числилась она прихожанкой, было уже нетрудно най­
ти исповедную книгу и в ней — подробный перечень окружавших ее
лиц.
Все это имело важнейшее значение потому, что Анна Ивановна,
владевшая подлинником или оригиналом «Путешествия» особого соста­
ва текста, могла и не оставить его на хранение в пустыни, а увезти ру­
копись с собой. А за шесть последующих лет, прожитых ею, разве не
могла она поручить кому-либо из близких ее друзей или родственников
изготовление второго, а быть может, и еще нескольких списков с про­
тографа, видимо, находившегося в ее руках?..
Собственно говоря, о втором списке особого состава текста, обо­
значаемом исследователями литерой «В», проданном в 1939 году
Г. И. Сафроновым Государственному литературному музею, можно бы­
ло предположить, что он также изготовлен с рукописи Анны Ивановны.
115

Но история этого списка еще не была выяснена. Поэтому пришлось
вернуться к «таблице предвидений» и внести в одну из ее клеток догад­
ку, что с оригинала А. И. Аргамаковой, возможно, был сделан не один,
а несколько списков.
Дверь вполне могла приоткрыться в таком именно направлении.
Оставалось лишь проверить это в Москве.

4
И вот опять — непомерная толща стен Новоспасского монастыря
над Москвой-рекою, старинная роспись стен в хранилище, тусклое зо­
лото иконостасов, заставленные связками дел стеллажи в алтаре и в при­
делах храма — Московский исторический областной архив.
В Ленинград и Тамбов посланы запросы: нет ли в фондах Синода
или Тамбовской духовной консистории дёла о казначее Киприане?
А пока архивисты на местах пытались на эти запросы ответить, разы­
скание шло своим чередом — под монастырскими сводами продолжал
разматываться клубок.
Прежде всего были обследованы метрические книги Пречистенско­
го сорока церквей за 1806 год. Так как в «Дневнике-летописи» Саров­
ской пустыни значилось, что Анна Ивановна Аргамакова умерла в Моск­
ве в декабре 1806 года и была погребена в Новодевичьем монастыре, мож­
но было почти безошибочно предположить, что метрическую книгу
с записью о ее кончине следует искать среди книг того сорока, к кото­
рому относился этот монастырь.
Так оно и оказалось: в толстом томе, переплетенном в доски и обтя­
нутом грубой холстиной, среди метрических книг церквей Пречистен­
ского сорока 1806 года была обнаружена следующая запись, сделанная
в метрической книге Зачатьевского девичьего монастыря:
«В декабре 22 числа
в доме надворной советницы Прасковьи Александровны
Ушаковой умре по христианской должности * полковни­
ческая дочь девица Анна Ивановна Аргамакова, которой от
роду было 53 года...» 46

Эта короткая запись вызывала ряд соображений, возникавших при
чтении ее одно за другим.
Во-первых, было крайне интересно и удивительно, что в материал
исследования снова вторгалась тема Ушаковых. Земляки и свойствен­
ники Александра Радищева, не состояли ли они, кроме того, в каком-то
родстве с автором «Путешествия»? Как бы то ни было, но тот факт, что
♦ По христианской должности — исполнив долг христианина.
116

Анна Ивановна умерла в доме П. А. Ушаковой, считать случайным, по­
жалуй, было нельзя.
Не менее интересным являлось и другое — то, что Прасковья Алек­
сандровна Ушакова была лицом, известным в грибоедовской литерату­
ре: это о ней в воспоминаниях современников глухо говорилось, что
дом ее — где-то недалеко от Зубовской площади — посещали грибоедов­
ские родственники, а также, видимо, Настасья Федоровна Грибоедова и
ее дети — Марья и ее впоследствии прославленный брат Александр47.
Таким образом, всплывала опять тема Грибоедовых, сплетаясь с
темой Ушаковых.
И, наконец, эта метрическая запись удостоверяла, что Анна Ива­
новна умерла «девицей»; и не потому ли она не вышла замуж, что лю­
била человека, за которого не могла выйти, но чувство к которому со­
хранила до конца своих дней?
Метрическая запись, обнаруженная благодаря найденной в Саран­
ском архиве монастырской летописи, выводила на новые поисковые
тропы, открывала для разыскания новый простор.
Всякое исследование, в том числе историко-литературное, имеет
свою логику. Запись о смерти Анны Ивановны оказалась в метрической
книге Зачатьевского монастыря; это означало, что Анна Ивановна была
его прихожанкой; следовательно, чтобы узнать, каково ее отношение к
П. А. Ушаковой, в доме которой она скончалась, надо было заглянуть
в исповедную книгу 1806 года названного монастыря.
Просмотр этой книги не дал ничего существенного — не позволил
выявить каких-либо интересных по связям с А. И. Аргамаковой прихо­
жан; удалось лишь выяснить, что Прасковье Александровне Ушаковой
было в ту пору пятьдесят восемь лет и что она была вдовою; что же ка­
сается Анны Ивановны Аргамаковой, то она числилась в списке ее
жильцов48.
Оставалось невыясненным, почему Анна Ивановна, дочь богатых
родителей, жила как жиличка в чужом доме; с какого времени она там
поселилась и не имела ли до этого собственного дома в Москве; если
же таковой был, следовало отыскать исповедную книгу того прихода, к
которому данный дом относился, и по ней установить фамилии соседей
А. И. Аргамаковой, проживавших в этом приходе, что могло предста­
вить непредвиденный интерес.
Вернее всего было думать, что она свой дом продала и уже после
этого поселилась в доме Ушаковой, а так как всякая совершенная в
Москве сделка регистрировалась в одном из городских судов, был пред­
принят в первую очередь просмотр описей этих фондов за 1790-е годы.
Но никаких дел об А. И. Аргамаковой там не оказалось. Затем начался
просмотр описей Московской управы благочиния. Этот в высшей сте­
пени пестрый по своему составу фонд поражал разнообразием входив­
117

ших в него документальных материалов: сведений о явках паспортов
приезжавших в Москву лиц за разные годы, распоряжений о зажигании
фонарей на улицах и бульварах, о содержании дворов в чистоте; то
какая-нибудь купчиха «испрашивала дозволения» на постройку в своем
дворе бани; то известный всему городу богач сообщал приметы сбежав­
шего от него дворового, а никому не ведомый стряпчий просил «дозво­
лить» ему поставить в своем доме комедию; одно дело касалось запрета
предпринимателю-иностранцу показывать «невидимку»; другое — «не­
представления в театре соблазнительных пиес».
И вот из этой бытовой пестроты, из всего этого нескончаемого
потока фактов, просьб, предписаний и жалоб, выглянуло наконец иско­
мое, — казалось бы сухой документ хозяйственного значения, которому
тем не менее пришлось сыграть в этом разыскании важную роль.
Вот эта деловая бумага:
«Подано июля 3 дня 1797 года Ведом­
ства Московской управы благочиния в
Экспедицию архитектурных дел.
Покойного коллежского советника
Ивана Игнатьева сына Аргамакова от
дочери ево девицы Анны Ивановны *.
Заявление

Имею я собственной свой дом, состоящей в Арбатцкой
части в 4 квартале под № 530-м, в приходе Георгия Победо­
носца, что на Сполье**, доставшейся мне по купчей прошло­
го *** 1794 года от сестры моей родной секунд-майорши ****
Марьи Розенбергши, в котором желаю вновь построить сарай,
каретный анбар, два погреба и перенести на другое место канюшни с покрытием кровель тесом... к чему без позволения
оной Экспедиции приступить не могу...»49
Под этим заявлением стояла собственноручная подпись проситель­
ницы, сделанная красивым, четким почерком.
Итак, выяснялось, что Анна Ивановна по крайней мере до середи­
ны 1797 года имела в Москве собственный дом и, очевидно, в нем про­
живала; в документе указывались: часть города, квартал, номер дома и
церковный приход.
*
дочерью,
о рангах
**
***
****

Анна Ивановна именуется в приводимых документах то полковнической
то дочерью коллежского асессора, что явление обычное, так как в табели
XVIII века эти чины были равнозначными для гражданских и военных лиц.
Сполье — Всполье.
Прошлого — здесь — в смысле «прошедшего».
То есть жены секунд-майора.

118

О сестре А. И. Аргамаковой, Марье Ивановне, как уже говорилось
ранее, встречались упоминания в книгах Вотчинной коллегии; но то,
что она была замужем за «секунд-майором» Розенбергом, являлось для
данного разыскания фактом новым и по некоторым причинам требую­
щим доследования.
Дело в том, что в исповедных росписях церкви Георгия на Всполье
(которые, конечно, немедленно были просмотрены) за 1794 год значил­
ся полковник Богдан Карлович Розенберг50; значился он и в роспи­
сях за другие, более ранние, годы, только в одних ведомостях он — с
явным искажением — именовался Розенберером, а в других — Розенберхом, но всюду полковником; в связи с этим оставалось предпо­
ложить, что либо этот Розенберг не был мужем Марьи Ивановны, либо
Анна Ивановна или составлявший ее заявление стряпчий ошибочно' на­
звали полковника «секунд-майором». Разрешить этот вопрос было крайне
важно, ибо, если мужем Марьи Ивановны являлся полковник, заявление
А. И. Аргамаковой в Московскую управу благочиния приобретало
исключительный интерес.
К такому выводу приводило следующее соображение: сравнитель­
но недавно московским архивистом Т. Г. Снытко были опубликованы
новые данные по истории заговора против Павла I, организованного
на Смоленщине в 1797 году; в этой статье о деятельности подпольного
кружка Ермолова — Каховского между прочим сообщалось, что штабквартира заговорщиков находилась в Дорогобужском уезде, в селе Котлино, в доме, принадлежавшем, как и все это село, «вдове полков­
ника Розенберга Марье Ивановне»51. Вряд ли можно было
предположить, что одновременно существовали две Марьи Ивановны
«Розенбергши» и что обе они были «полковницами»; к тому же такое
неожиданное обстоятельство, уводившее нить поиска на Смоленщину,
сближало две обособленные линии этого исследования (Андрея Ни­
колаевича Радищева и Анну Ивановну Аргамакову) и делало еще более
интересной причину, заставившую Андрея Николаевича в начале
1790 года выехать из Москвы в Дорогобуж.

1

Из записной книжки автора

центре Москвы, на Кузнецком
мосту, 3, в подвальном этаже старо­
го, буржуазной стройки, дома, помещается мало кому известный Город­
ской исторический научно-технический архив (ГИНТА); состоит он в
ведении Архитектурно-планировочного управления Мособлисполкома;
«профиль» этого архива узок: здесь хранятся «паспорта» домов с на­
чала второй половины XVIII века по 1917 год.
Тут можно найти и планы старинных, давно не существующих
строений и чертежи выросших на их месте, более поздних зданий, а
также узнать, кому они принадлежали в то или иное время. Материалы
эти хранятся на стеллажах, вмещающих — по дореволюционному деле­
нию города — «полицейские части»; каждая полка — это «улица» или
«переулок»; каждая папка на ней — отдельный «дом».
120

Имело смысл отыскать среди домов Пречистенской части тот, в ко­
тором умерла Анна Ивановна Аргамакова, а затем проверить, не сохра­
нился ли он до нашего времени. Изданные в 1818 году «Алфавитные
списки» московских домовладельцев помогли мне найти нужный дом.
Оказалось, что двор и строения Прасковьи Александровны Ушако­
вой находились в Ушаковском же переулке. Но адрес этот требовал
уточнения, так как переулков с таким названием было в Москве начала
XIX века три: 1-й Ушаковский, в настоящее время называемый Коробей­
никовым, 2-й — ставший теперь Хилковым — и 3-й — Турчаниновским.
Пришлось перерыть дела, занимавшие две длинные полки, пока удалось
найти план интересующего меня дома и установить, что его следует
искать в нынешнем Хилковом переулке — бывшем 2-м Ушаковском; ока­
залось, что дом частично уцелел и существует под № 2.
О частичном сохранении этого дома приходится говорить потому,
что от владения П. А. Ушаковой, состоявшего из двух деревянных и
двух каменных жилых строений, из которых только одно двухэтажное
каменное занимало площадь в «114^4 кв. сажен» *, осталась едва десятая
часть.
Два удлиненных, арочного типа окна с разноцветным стеклом вит­
ражей выходят в убегающий в сторону реки переулок. Окна — на не­
большой уцелевшей части фасада; со двора же — в каменной толще
стены — пробиты два малых оконца, из которых, кажется, смотрит са­
ма старина. Это и все, что осталось от дома XVIII века, застроенного
неуклюжим позднейшим домом фабриканта Бутикова, словно навалив­
шимся на старинный ушаковский дом.
Напротив него — остатки барской усадьбы и обширного сада, не­
когда спускавшегося к Москве-реке; уцелел громадный ампирный дом,
в самое последнее время почему-то превращенный в здание современно­
го архитектурного стиля; в этом доме в 1831 году бывал Пушкин — у
знакомой Гончаровых, В. Я. Сольдан.
Удивительна плотность историко-культурного слоя в этом малень­
ком квадрате «Сен-Жерменского предместья Москвы»: всего лишь два
дома, разделенных узкой мостовой переулка, — и сколько значительней­
ших имен связано с ними! Пушкин, Ушаковы, Грибоедовы, Аргамаковы
и, конечно, Радищев, ибо здесь провела свои последние года Анна Ива­
новна, возможно даже хранившая в этом самом ушаковском доме
рукопись особой редакции «Путешествия из Петербурга в Москву».
Переулок Молочный, перпендикулярный Хилкову, уводит во 2-й
Зачатьевский, названный так ио Зачатьевскому девичьему монасты­
рю*. Анна Ивановна была его прихожанкой, и если ей под конец жиз* От него уцелели лишь стены да надвратная церковь XVII века, реставри­
рованная в 1959 — 1960 годах.

121

ни пришла мысль сделать еще один список «Путешествия» с храни­
мой ею рукописи, она могла повторить имеющийся у нее опыт и
устроить переписку текста в ближайшем к месту ее жительства мона­
стыре...
Обо всем этом думал я, бродя по переулкам, смежным с Хилковым,
и намечая линии дальнейших поисков. Из Тамбова и Ленинграда уже
пришли архивные справки: дело казначея Киприана не значилось ни в
каких описях; что же касается рукописей библиотеки Саровской пусты­
ни, то часть их попала в Куйбышев, а часть — сначала в Пензу, а затем
в Москву, в ЦГАДА. Но «Путешествия» среди них не было... Теперь
следовало заняться сестрой Анны Ивановны, Марьей Ивановной «Розенбергшей», и прежде всего установить, полковником или секундмайором был ее муж...»
* * *

«...Необходимость снова привела меня на Большую Пирогов­
скую, 17. Там, в Архиве древних актов, я очень быстро установил, что
Богдан Карлович Розенберг был полковником и чин этот получил при
выходе в отставку, еще в 1775 году2.
По-видимому, Анна Ивановна ошибочно назвала его секунд-май­
ором при составлении «челобитной». Итак, были довольно веские осно­
вания считать Б. К. Розенберга, владельца дома в приходе московской
церкви Георгия на Всполье, мужем Марьи Ивановны, продавшей этот
дом своей сестре.
Таким образом, предположительно устанавливалось, что «полков­
ница» Марья Ивановна «Розенбергша», помещица «сельца» Котлина,
находившегося в Дорогобужском уезде, предоставившая свой дом под
штаб-квартиру участников заговора против Павла I, была сестрой Анны
Ивановны Аргамаковой.
Но это еще требовалось доказать.
Для начала нужно было разузнать о «сельце» Котлине, принадле­
жавшем Марье Ивановне, и о ее ближайших соседях. Такие сведения
можно было получить в том же Архиве древних актов, просмотрев
«Экономические примечания» Дорогобужского уезда. «Примечания»
эти были составлены землемерами для всех уездов и губерний Россий­
ской империи в период Генерального межевания, проводившегося в
России во второй половине XVIII века; целью Генерального межевания
было утверждение произведенных дворянами земельных захватов, а
также учет того, что данное хозяйство могло производить.
Все «Экономические примечания» имели в качестве приложения
алфавиты «дач» и владельцев. Поэтому в «Примечаниях» Дорогобуж­
ского уезда было очень легко найти помещицу Марью Ивановну Розен­
122

берг. Оказалось, что ей, помимо «сельца» Котлина, принадлежали в
том же уезде еще шесть деревень и пустошей. Ознакомившись с крат­
ким описанием этих владений, я столкнулся с очередной взволновавшей
меня загадкой, которую, как я это понял, мне предстояло во что бы то
ни стало разгадать.
«Сельцо» Котлино, полупустошь Жерновка, пустошь Сапелкина и
деревни Лебедева и Кудрявцева, числившиеся за «полковницей»
М. И. Розенберг, были показаны в «Примечаниях» ранее принадле­
жавшими Федору Грибоедову3. Ряд вопросов возникал в свя­
зи с этим. «Что это значит? Не скупила ли «Розенбергша»,— спрашивал
я себя, — грибоедовские земли? И если — да, то с чем это было связано?
Или, может быть, следует предположить, что Марья Ивановна стала
«полковницей» Розенберг во втором браке и что Федор Грибоедов был
ее первый муж?»
Последнее соображение при дальнейшем его продумывании стано­
вилось чрезвычайно и непредвиденно интересным. Как известно, бабку
поэта Александра Грибоедова звали Марьей Ивановной, но девичья ее
фамилия в грибоедовской литературе никогда не называлась; дед же с
материнской стороны был Федор Алексеевич Грибоедов. Если бы оказа­
лось, что М. И. Розенберг была в первом браке за Ф. А. Грибоедовым,
историкам литературы пришлось бы признать неожиданный и очень
значительный факт: это означало бы, что Марья Ивановна Розенберг,
сестра Анны Ивановны Аргамаковой и сама урожденная Аргамакова,—
была бабкой А. С. Грибоедова и двоюродной теткой
А. Н. Радищева. Это был тот самый случай, когда генеалогия как
подсобная историческая дисциплина могла бы дать интересный для со­
ветского литературоведения результат.
И я внес это предположение в одну из клеток моей «таблицы пред­
видений», чтобы сосредоточить внимание и направить поиск по данно­
му пути...»

* * ♦
«...При просмотре планов имений Дорогобужского уезда (с целью
выявления соседей Марьи Ивановны) удалось сделать еще одно инте­
ресное наблюдение: в непосредственной близости к ее пустоши Сапелкиной находилось «сельцо» Савино — владение подпоручика Федора
Афанасьевича Радищева, двоюродного дяди писателя. Земля его двумя
межами граничила ранее с деревнями Федора Грибоедова — Лебедевой
и Кудрявцевой, — и на плане «сельца» Савина сосед Федор Грибоедов,
свидетельствуя правильность показаний землемера, расписался в числе
понятых4.
Смоленская ветвь Радищевых обзавелась в этих местах землею в
123

20 годах XVIII века и, видимо, распространилась очень далеко на За­
пад; надо думать, что одним из следов этого распространения является
название проточного озера — Радищево — в Познани, на северном бе­
регу реки Варты...5
Так постепенно, в результате новых материалов, находимых в архи­
вах и в печатных источниках, вскрывалась связь фамилий Аргамаковых,
Грибоедовых и Радищевых, прочно скрытая за далью времен.
С особым упорством просматривал я печатные труды по истории
дворянского землевладения в «радищевских» местах — в Арзамасском и
смежных с ним уездах. Неожиданность подстерегала меня в книге
П. Мартынова, подробно описавшего Симбирский уезд.
В одном из разделов этого труда, в описании села Степное Анненково, иначе называемого Черемховый Ключ, говорилось: «Сержант
Александр Иванович Анненков продал часть этого имения в 1754 году
коллежскому советнику Ивану Игнатьевичу Аргамакову, а затем все
имение перешло внуке И. И. Аргамакова Марье Ивановне*, вышед­
шей потом замуж за статского советника** Федора Алексеевича Грибое­
дова» 6.
Догадка о родстве Радищевых с Грибоедовыми подтверждалась со­
всем с другого конца, и притом даже не архивным, а печатным источни­
ком, кстати сказать — не замеченным историками литературы. Но зада­
ча моя не упрощалась: я считал необходимым доказать все сызнова и
строго документально, чтобы исключить всякую возможность совпаде­
ния имен и фамилий; кроме того, очень важно было выяснить: являются
ли Марья Ивановна Грибоедова и Марья Ивановна Розенберг одним и
тем же лицом?..
В Военно-историческом архиве я разыскал «Экономические приме­
чания» Дорогобужского уезда, составленные офицерами Главного шта­
ба. С необыкновенной подробностью описали они «сельцо» Котлино на
правом берегу Днепра, «имеющего здесь ширину всего в 25 сажен», и
прилегавшую к «сельцу» деревню Марьину — на левом берегу речки с
поэтическим названием «IIepeM4à».
«В сельце — дом господской деревянной, — говорилось в описа­
нии, — и при нем сад с плодовитыми деревьями... Крестьяне на оброке,
промышляют хлебопашеством; женщины упражняются в домашних ру­
коделиях» 7.
И я, ознакомившись с этим текстом, так отчетливо представил себе
имение Марьи Ивановны с его патриархальным бытом и — на фоне это* П. Мартынов ошибочно называет Марью Ивановну «внукой» Ивана Игнатьеви­
ча Аргамакова: как видно из дел Вотчинной коллегии и других документов, она была
его дочерью.
** Гражданский чин статского советника соответствовал в XVIII веке военному
чину капитан-поручика.
124

го быта — деятельность заговорщиков, что у меня возникло непреодоли­
мое желание на время оставить попытку разрешить загадку «полковни­
цы Розенбергши» и заняться историей Дорогобужского подпольного
кружка...»

2
В 1782 году, во время путешествия цесаревича Павла Петровича по
Европе под именем графа Северного, встретил его на последней стан­
ции под Берлином почетный конвой из эскадрона гусар. Статный рот­
мистр, командир эскадрона, привлек внимание цесаревича, и пруссак
был приглашен на службу в Россию. Там он немедленно получил чин
майора и стал «возвышаться». Взойдя на престол, Павел произвел его
в генерал-лейтенанты и назначил инспектором кавалерии; фамилия
фаворита была Линденер.
Зимой 1797 года, во время вспыхнувших в Орловской губернии
крестьянских волнений, Павел повелел Линденеру усмирить восстав­
ших, заставив их «повиноваться власти и уважать войска».
Линденер, усмирив затем крестьян в Калужской губернии, дислоци­
ровал там свой корпус, и в Калуге обосновался его штаб.
В эту пору крестьяне волновались и в других губерниях — в Мо­
сковской, Псковской, Новгородской, Вологодской, Ярославской, Ниже­
городской, Владимирской, Пензенской и Костромской. Вековечная меч­
та о воле поднимала их на борьбу во многих местах империи. Но недо­
вольство — в той или иной мере — распространялось на все сословия,
и Тайная экспедиция едва справлялась с потоком самых разнообразных
«секретных» дел.
Вольномыслие проникало также в армию, проявляясь среди рядо­
вых и офицеров.
Так, в конце царствования Екатерины II рассматривалось дело солда­
та Василия Андреева, говорившего «дерзновенные слова о царях»8.
В 1797 году рядовой Херсонского гренадерского полка Малахов от­
казался присягать и был сослан «для удобнейшего размышления» в Си­
бирь, на каторгу9.
А отставной прапорщик Иван Рожков в том же году объявил пуб­
лично, что «государи все — тираны, злодеи и мучители, и ни один со­
вершенно добродетельный человек не согласится быть государем»10;
Рожков был также сослан в Сибирь.
В феврале 1798 года офицер расквартированного в Дорогобуже
Петербургского драгунского полка, майор Суровцов, признался своему
непосредственному начальству, что он должен донести государю «о
непременной нужде собрания депутатов от всех губерний и издания но­
вых законов». Суровцов был отставлен, как сошедший с ума11.
125

Вскоре был арестован и взят в Тайную экспедицию по обвинению
в вольнодумстве командир того же Петербургского драгунского полка,
полковник П. С. Дехтерев. Его быстро выпустили, но из полка исклю­
чили, и он, возвратясь на Смоленщину, поселился у своего приятеля,
отставного подполковника А. М. Каховского, в Краснинском уезде, в
его имении Смоленичах. Петербургским же драгунским полком в это
время стал командовать их общий друг — полковник П. В. Киндяков.
Не прошло и месяца, как последовал донос уже на полковника
Киндякова. Неблагополучие в полку стало для Павла I явным, и по его
повелению в Дорогобуж прибыл для следствия инспектор кавалерии
Линденер.
По словам его адъютанта А. А. Кононова, оставившего свои запис­
ки, на берегу Днепра была разбита палатка, и в ней расположился ге­
нерал-следователь. «Брали,—рассказывает Кононов,—то одного, то
другого, то относились к предводителю дворянства, когда дело касалось
до лиц отставных, живших в уезде. Страх овладел всеми; останавливать­
ся на улицах для разговоров было воспрещено под опасением ареста.
Таинственность и совершенное незнание, в чем состояло дело, удваива­
ли страх»12.
Выслуживавшийся перед императором Линденер, вне всякого со­
мнения, сгущал в своих донесениях краски и придавал чрезмерное зна­
чение мелочам. Так, в депеше своей от 16 июля он доносил, что у пол­
ковника Киндякова «завелось собрание... легкомыслящих», что брат его,
отставной офицер, ходит в якобинском платье, весь в черном, а прочие
офицеры, собираясь у полкового командира в шлафроках и халатах,
«с вольностию» возлежат на канапе 13.
Но были, очевидно, и какие-то более серьезные признаки «колеба­
ния основ» в Дорогобуже; недаром же князь Мещерский, шеф Петер­
бургского драгунского полка, доносил 15 июля Павлу I, что «дух исклю­
ченного полковника Дехтерева еще в полку весьма остался», но ему,
шефу, удалось принудить полк к повиновению, «несмотря ни на
что» н.
Между тем нити розыска тянулись к Смоленску, и Линденер, при­
быв туда в самый разгар лета, очень быстро — благодаря новому полу­
ченному доносу — обнаружил подпольный политический кружок.
В него входили: отставной подполковник А. М. Каховский, его брат
по матери — подполковник А. П. Ермолов, полковники П. С. Дехтерев
и П. В. Киндяков, капитан В. С. Кряжев, управляющий канцелярией смо­
ленского военного губернатора, в прошлом — крепостной графа
П. И. Панина, а также ряд других офицеров и гражданских чиновников
из Смоленска и Дорогобужа — всего около тридцати человек15.
Члены кружка имели конспиративные клички; свою штаб-квартиру
в имении Каховского — Смоленичах — они условно именовали «гале­
126

рой», а самих себя — «канальским цехом»; деятельность их была направ­
лена «к перемене правления», причем идея цареубийства прямо обсуж­
далась на заседаниях кружка.
Как выяснилось, заговорщики, собираясь в доме Каховского, чита­
ли вслух трагедию Вольтера «Смерть Цезаря» и шумно выражали свое
одобрение автору, когда зачитывалась сцена убийства, завершающаяся
словами: «Цесарь был тиран; да погибнет и память его!»
«Вот так бы и нашего!» — воскликнул при этом однажды Каховм 16

СКИИ .

Они вели беседы с простыми людьми и пускались в «дерзкие рас­
суждения» между собою об «умножающихся налогах», о «военной стро­
гости», об «образе правления» и, видимо, вообще осуждая русский об­
щественный строй 17.
Среди членов кружка было немало родственников А. М. Каховско­
го, в том числе и Г. А. Каховский, отец будущего декабриста. Хозяин
дома состоял также в близком родстве со многими местными уроженца­
ми: Пассеками — Петром Петровичем, попавшим впоследствии в состав
«Алфавита декабристов», и Василием Васильевичем, томившимся с
1796 года в крепости за сочинение «крамольного» акростиха с именем
императрицы Екатерины и размножение в списках «Путешествия» Ра­
дищева. П. П. и В. В. Пассеки приходились А. М. Каховскому двоюрод­
ными братьями, а подполковник А. П. Ермолов, как уже говорилось, был
его родной — по матери — брат. Мать декабриста П. Г. Каховского про­
исходила из рода смоленских дворян Повало-Швейковских; один из
представителей этого рода, Иван Семенович, известен как участник за­
говора декабристов, другой — его предок — был членом раскрытого
Линденером подпольного кружка.
Переплетение идейных, кровных и земляческих уз между смолен­
скими предшественниками русского освободительного движения XIX ве­
ка представляет глубокий интерес. Родителям декабриста П. И. Пес­
теля принадлежало село Васильево, того же Краснинского уезда, где
находилось имение А. М. Каховского. Декабрист И. Д. Якушкин — тоже
смолянин, уроженец села Жуково, Вяземского уезда. А не очень даль­
ним соседом Якушкиных был владелец великолепной Хмелиты — лейбгвардии капитан-поручик Федор Алексеевич Грибоедов, дед автора
«Горя от ума».
Имение А. М. Каховского славилось своей библиотекой и физиче­
ским кабинетом, где хозяин проводил научные опыты. На почве русско­
го и западно-европейского просветительства, в атмосфере, насыщенной
передовыми идеями, боролись с самодержавием «отцы декабристов»,
предваряя те настроения русской общественности, которые привели
лучших ее представителей на Сенатскую площадь четверть века спустя...
Инспектору кавалерии повезло: в его руки попали важнейшие до­
127

кументы. Но родственные связи местных жителей затрудняли следствие,
и смоленский гражданский губернатор Л. В. Тредиаковский*, сообщая
об этом Линденеру, писал:
«...ваше превосходительство, представьте мое состояние: я здесь ино­
странец, а все, одним словом сказать, между собою связаны родством.
Я нигде сего не видал, так что и преосвященный здешний не велел бла­
городных без своего разбора, венчать, боясь, чтоб родня на родне не же­
нились, то я восемь месяцев хлопочу один и не могу иметь верного
сведения от других. Часто случается, говоря о поведении кого-нибудь
из чиновников и думая, чтопостороннему рассказываешь, а очутится
брат двоюродной или внучатной. Вот, ваше превосходительство, в каких
я обстоятельствах...»18
Однако в еще более трудном положении оказался вскоре сам Линденер.
Молодой Ермолов, будущий «проконсул» Кавказа, командовал в это
время ротой 2-го артиллерийского батальона в Несвиже; захватив его
переписку с братом и отослав ее на просмотр Павлу I, Линденер от­
правил в Несвиж предписание — арестовать Ермолова и доставить в Ка­
лугу, в его, Линденеров, штаб.
Тем временем Павел I — очевидно, под влиянием кого-то из своих
приближенных — решил не придавать значения ермоловской переписке
и донесениям из Дорогобужа, но, сочтя их заслуживающими немед­
ленного забвения, повелел бумаги «Дорогобужского дела» унич­
тожить, а следствие прекратить.
Линденер не посмел ослушаться указа — истребил следственные
материалы и отпустил обратно в Несвиж доставленного в Калугу Ермо­
лова, хотя в руках инспектора кавалерии уже были в этот момент бу­
маги, изобличающие участников тайного противоправительственного
кружка.
Обидевшись, он даже позволил себе в докладной записке Павлу I
нечто вроде упрека. «По делу... дорогобужского следствия,—писал
он,— в Санктпетербурге... обижено правосудие» 19. И затем излагал суть
дела по «новооткрывшимся» материалам уже с полной уверенностью в
своей правоте. Каховскому, доносил он, удалось создать тайную органи­
зацию, имевшую кружки в Смоленске, Дорогобуже, и в некоторых воин­
ских частях; помимо штаб-квартиры заговорщиков в имении Смоленичи, была у них еще другая штаб-квартира — в Дорогобужском уезде;
генерал-следователь о ней сообщал:
«...Дехтерев, Каховский, Киндяков... и прочие всегда назначенные
сборища имели в селе Котлине, от Дорогобужа в 15 верстах, у полковни­
цы Розенбергши, и в таковой связи с нею были, что Дехтерева екипаж,
* Сын поэта В. К. Тредиаковского.
128

бумаги и прочее у себя до сего времени скрывала, зная, что в Дорогобуже
следствие о них было; для запечатания там находящихся бумаг отряжен
с дворянским предводителем той округи инспекционный адъютант
Кононов»20.
«В протчем есть и будет в сей губернии покой и тишина,— обнаде­
живающе заканчивал Линденер свое донесение,— а и тех, ныне за Смо­
ленскою губерниею открывшихся заблужденных якобинцев удобно воз­
вратить к разуму в случае нужды посредством отечественных березо­
вых лоз»21.
Но в последующих докладных записках тон его изменился — стал
менее самоуверенным и отнюдь не таким спокойным.
Допрошенный им Кряжев показал, что «Каховский с товарищами
никогда не перестанут исполнять своего против высочайшей особы и
правления намерения»; стало также известно, что один из членов круж­
ка — полковник Бухаров — однажды выразился: «Легко можно нанять,
кто бы государя императора умертвил»22.
Самым же непримиримым из заговорщиков Линденер считал Дехтерева: один из главарей «канальского цеха», он призывал к немедлен­
ному выступлению, надеясь, что офицерам удастся увлечь за собой сол­
дат; на собраниях «цеха» он показывал палку с карикатурным изобра­
жением Павла I, которое сам вырезал, а находясь в Велиже, имел при
себе дворового человека Никифора Ерофеева, взятого из дома знако­
мой помещицы, где тот исполнял роль шута. Дехтерев брал с собой
этого крепостного на прогулки, водил по кабакам, по улицам, на разво­
ды караулов и заставлял его преуморительно изображать Павла Петро­
вича, потешая народ23.
Несвободный дворовый человек, высмеивая публично императора,
отбывал таким путем крепостную повинность, а боров­
шийся с павловской тиранией, вдохновленный освободительными идея­
ми Дехтерев мог спокойно (как это видно из одного его письма к
М. И. Розенберг) отправиться в карательную экспедицию «для поправ­
ления некоторого замешательства от крестьян» 24.
Эта противоречивость характера, типичная для просвещенного рус­
ского дворянина конца XVIII века, нашла свое яркое отражение в сло­
весном дружески-сатирическом портрете Дехтерева, написанном его
приятелем, поэтом-преображенцем С. Н. Мариным.
Марин,— кстати сказать, близкий родственник А. Н. Радищева,—
обращаясь к своему современнику, известному в тогдашней офицерской
среде художнику-карикатуристу полковнику Герарду, писал:
Герард, мастер молодецкой
Рисовать карикатур!
Своей кистью ты немецкой
Много написал фигур;
5 г. Шторм

129

Ты за кисть примайся снова
И пиши мне Дех
Удивительной портрет...
Чтоб сидел он пред камином,
Стерна, плакавши, читал,
Притворялся б господином
И Антон пред ним стоял...

Перо приятеля, надо думать, запечатлело в этих немногих строках
наиболее характерные черты Дехтерева: способность бурно сочувство­
вать обездоленным, увлекаясь Стерном, притворную спесь обедневшего
дворянина и тлеющую искру крепостничества в его барской душе...
За Дехтеревым в донесениях Линденера следовали братья Петр и
Павел Киндяковы — племянники «полковницы» М. И. Розенберг, уро­
женцы Симбирского уезда, где отец их владел селом Киндяковом (опи­
санным в романе Гончарова «Обрыв»).
О полковнике Петре Васильевиче Киндякове* инспектор кавалерии
сообщал, что он, проживая в селе Котлине, у своей тетки, тамошней
помещицы «Розенбергши», устраивал у себя на квартире собрания офи­
церов с публичным чтением запрещенных книг; на этих собраниях про­
износилась «хвала французской республике» и читались вслух Гель­
веций, Монтескье и «прочие таковые книги, поселяющие дух вольно­
сти»25**; у братьев Киндяковых были найдены при обыске две золо­
тые табакерки с портретами Валериана и Платона
Зубовых, что уводило нить розыска в Петербург...
«...брат Киндякова (Павел), — не унимался Линденер, строча доне­
сения,— артиллерии отставной офицер, приехав из Петербурга и жив
с ним, братом своим, ...имел частые отлучки в Смоленск, Вязьму и по
окрестностям Дорогобужа, к кому же имянно, неизвестно...»26. Кроме
того, Павел Киндяков постоянно встречался с приехавшими зачем-то
в то же село Котлино братьями Алексеем и Сергеем Николевыми. А. С. и С. С. Николевы состояли в близком родстве с Грибоедо­
выми и были друзьями Пассеков: между прочим, у одного из потомков
этих Николевых сохранился список «Путешествия из Петербурга в
Москву»27’.
Линденер утверждал, что заговор раскинул свою сеть на огромном
пространстве, что связи подпольщиков «между Москвою, Калу­
гою и за оною*** находятся», и в целях предупреждения опас­
ности настаивал на принятии все новых и новых мер.
* Дочь Петра Васильевича Киндякова Екатерина впоследствии вышла замуж за
А. Н. Раевского, приятеля А. С. Пушкина.
** М. В. Нечкина считает более чем вероятным, что на этих собраниях читалось
также «Путешествие» Радищева («Движение декабристов», т. II. М., 1955, стр. 89).
♦♦* «За оною (Калугою) находятся», то есть имеют прямое к ней отношение.
130

И Павел I, ознакомившись с донесениями Линденера и с содержа­
нием захваченной им переписки, понял, что делом этим пренебрегать
невозможно. Прежде всего он повелел арестовать Ермолова и доставить
его в столицу. На допросе он топал ногами и кричал: «Ты — брат Ка­
ховского! Вы — оба из одного гнезда и одного духа!» — и выслал Ермо­
лова в Кострому.
Затем были высланы -в разные места Каховский, Дехтерев, братья
Киндяковы и другие члены «канальского цеха». Все они получили сво­
боду при восшествии на престол Александра I, в 1801 году*.
И все же, несмотря на многочисленные аресты, значительная часть
документов, отражающих деятельность заговорщиков, ускользнула из
рук Линденера, так как по приезде его в Дорогобуж 30 июня 1798 года
«на другой день ездил к помещице Розенбергше племянник Павел Кин­
дяков, который и сжег у нее в доме многие бумаги...»28
Очевидно, «Розенбергша» благоволила к своим племянникам, была
осведомлена об их замыслах и — надо думать — даже им сочувствовала;
они же в свою очередь чтили и нежно любили тетку; так, Павел Киндя­
ков в апреле того же 1798 года ей писал: «Милая матушка тетушка, ...ны­
не какой-та праздник в полку; просють вас пожаловать...» И в приписке
к письму пояснял: «У нас севодни освящение знамен и будет небольшая
церемония; приезжайте к нам, милая, обедать, а церемония начнётся в
И часов... Прощайте, целую у вас ручки, привезите с собой и Фединку»29.
Что же побудило «полковницу» М. И. Розенберг укрывать в своем
доме подпольщиков и почему она пользовалась таким их уважением и
доверием? Это было так же загадочно, как и вопросы: кто такой «Фединка» и почему Марья Ивановна не была привлечена к следствию, невзи­
рая на то, что этого очень желал Линденер.
Тем не менее все эти вопросы представляли интерес второстепен­
ный; гораздо важнее было узнать, каково истинное отношение Анны
Ивановны Аргамаковой к владелице села Котлино Марье Ивановне
Розенберг.

3
Из записной книжки автора
«...B Москве, у Кировских ворот, стоит недавно воздвигнутый па­
мятник Грибоедову. На постаменте, поддерживающем фигуру поэта,—
дата его рождения: 1795-й год.
* Организатор смоленского подпольного кружка А. М. Каховский впоследствии
вновь вступил в военную службу; в 1812 году был уже генералом и командовал кава­
лерийской дивизией; он внушил своему двоюродному брату Денису Давыдову мысль
5*

131

Между тем и печатные и архивные источники говорят об этом поразному: они называют и 1795-й, и 1794-й, и 1793-й, и 1796-й, и даже
1790-й годы. Но 1795-й год является уже потому неверной датой, что
13 января этого года, как записано в метрической книге московской
церкви Успения на Остоженке, родился брат А. С. Грибоедова, Павел,
очевидно вскоре умерший. Факт этот был установлен А. И. Ревякиным
всего лишь десять лет назад 30.
Ошибочно утвердившаяся дата рождения А. С. Грибоедова — при­
мер мнимо достоверных сведений, из которых нередко состоят биогра­
фии известных и знаменитых лиц. Да и жизнь самого автора «Горя от
ума» вряд ли можно считать известной нам во всех ее явных и сокровен­
ных изгибах. Недаром же Д. А. Смирнов, собиравший материалы для
грибоедовской биографии в течение целого двадцатипятилетия, обна­
ружил в них какую-то семейную тайну и, не пожелав обнародовать най­
денное, запечатал его в конверт.
«У меня есть одно, хоть и небольшое, сочинение,— признавался он
хранителю отдела рукописей Публичной библиотеки А. Ф. Бычкову,—
содержание которого я не только не могу и не намерен объявить моим
современникам, но и даже слишком близким после меня нисходящим
линиям...»
Пушкин же в «Путешествии в Арзрум» писал:
«Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следст­
вие пылких страстей и могучих обстоятельств...»
Н. К. Пиксанов считает, что слова Пушкина относятся к дуэли двух
петербургских повес — Шереметева сЗавадовским, в которой Грибоедов
участвовал секундантом. Но с догадкой Пиксанова нельзя согласиться:
об этой дуэли Пушкин не стал бы говорить столь туманно и многозна­
чительно; дело это по тем временам являлось обычным, и о нем было
широко известно и в Петербурге и в Москве.
Нет, сказал я себе, тут речь не о дуэли. Иносказательная и загадоч­
ная фраза Пушкина, до сих пор не разгаданная литературоведами, кажет­
ся, дает мне путеводную нить. Нельзя утверждать, что Пушкин, говоря
о «пылких страстях», имел в виду темперамент А. С. Грибоедова, а не
какой-либо другой особы. Но, быть может, следует предположить ка­
кую-то связь этой пушкинской фразы с той самой грибоедовской тай­
ной, которую знал Смирнов. По-видимому, в его статье предназначав­
шейся сначала к сдаче на хранение в Публичную библиотеку, как раз
говорилось о чьих-то «пылких страстях» и «могучих обстоятельствах»
жизни А. С. Грибоедова, определивших его судьбу.
применить на войне партизанский метод действий, а также раскрыл тайну «девицыкавалериста» Надежды Дуровой («корнета Александрова»). Сведения эти сохрани­
лись в роде Каховских и записаны одним из его представителей (ЦГВИА, ф. 281,
ед. хр. 67, л. 54-об.).
132

Думать же, что этот намек Пушкина касался отношения Грибоедова
к тайному обществу, не следует, так как Смирнов не стал бы делать из
этого тайну, да еще тщательно оберегаемую от родственников спустя
тридцать с лишним лет.
И я подумал, что фамильная тайна, раскрытая Смирновым и, ви­
димо, известная также Пушкину, быть может, имеет отношение к бабке
Грибоедова — Марье Ивановне, фамилия которой во втором браке, по
моему предположению, была Розенберг.
Мелькнувшее соображение заставило меня возобновить попытки
расшифровать эту загадку путем просмотра мемуарной литературы и
документов по дворянскому землевладению, а также прошений «на вы­
сочайшее имя», поступавших от разных лиц.
Разумеется, проще всего казалось обратиться к фамильным бума­
гам Грибоедовых, но их семейный архив почти весь погиб. Историк
М. И. Семевский в 50-х годах прошлого века пытался искать грибоедов­
ские бумаги в подвале запустевшего барского дома села Хмелиты, но
кроме отдельных документов ничего не нашел. Другая часть грибое­
довского архива находилась в селе Пружинино, Нерехтского уезда,
Костромской губернии,— в имении матери поэта, Настасьи Федоровны;
после ее смерти имение это перешло к барону Врангелю, а позднее до­
сталось генерал-лейтенанту Энгельгардту; врангелевский приказчик
при передаче усадьбы приказчику нового владельца собрал два воза
грибоедовских бумаг и продал их в соседнее село Бурмакино, бакалей­
ному лавочнику, по 5 рублей за воз31. Наконец, около 1870 года сгорело
родовое имение Грибоедовых — Сущево, в Покровском уезде, Влади­
мирской губернии, где за четыре года до того умер Д. А. Смирнов*. В ог­
не погибли и собранные им материалы. Таким образом, все три грибое­
довских фамильных архива оказались утраченными; поэтому разрешить
стоявший передо мной вопрос было нелегко.
Между тем выяснить, имела ли отношение бабка А. С. Грибоедова,
Марья Ивановна, к полковнику Б. К. Розенбергу, было крайне важно,
и я прежде всего решил ознакомиться с биографией этого человека.
Сведения о нем пришлось разыскивать в документах разных архивных
фондов, и прошло некоторое время, пока мне удалось их собрать.
Богдан Карлович Розенберг,— как это выяснилось из его прошения,
поданного Екатерине II в январе 1783 года,— в молодости был бравым
* Родители автора «Горя от ума» оба были Грибоедовы: Сергей Иванович (отец)
приходился Настасье Федоровне (матери) троюродным дядей. В 1799 году мать
С. И. Грибоедова, бабка поэта по линии отца, Прасковья Васильевна, урожденная
Кочугова, продала своему малолетнему внуку Александру Сергеевичу Грибоедову
родовое свое имение Сущево. Сделка эта была зарегистрирована в книге записей
купчих Владимирской палаты гражданского суда (ЦГАДА, ф. 1753, оп. 2, д. 100,
л. 164-об.).
133

офицером, находился во многих походах, а также при'осад ах и штурмах
разных городов; во время Семилетней войны участвовал в сражении при
Гросс-Егерсдорфе, спустя десять лет лихо дрался в Польше с конфеде­
ратами, а в первую русско-турецкую войну отличился в сражениях при
реке Ларге и реке Кагул32. В 1775 году Б. К. Розенберг, выйдя в отстав­
ку с чином полковника, был определен для разбора оружия в Оружей­
ную палату33 и в том же году назначен директором в Московский ас­
сигнационный банк34. В этой должности он пробыл по 1782 год включи­
тельно, в следующем — 1783-м году получил место директора Петербург­
ского ассигнационного банка35, но вскоре «за болезнями» был уволен
«от всех дел»36.
В это же самое время он появляется в исповедных росписях прихо­
да московской церкви Георгия на Всполье, где девятью годами позже
Анна Ивановна Аргамакова купила у своей сестры Марьи «Розенбергши» дом.
Вот, собственно говоря, и все, что удалось узнать о полковнике Ро­
зенберге из архивных материалов и литературы. Следует лишь добавить,
что на одном документе, относящемся к его банковской деятельности,
была обнаружена его подпись. Если по почерку можно судить о ха­
рактере, то эта щегольская подпись отражала характер Б. К. Розенбер­
га как обходительный, твердый и деловой.
И тут, когда все сведения о нем были собраны, в поле моего зре­
ния попал любопытный отрывок текста из книги М. А. Гершензона
«Грибоедовская Москва».
Рисуя быт московского барства начала XIX века, автор описывал
типичный дом Марьи Ивановны Римской-Корсаковой, сын которой, Сер­
гей Александрович, был женат на Софье Алексеевне Грибоедовой — тет­
ке поэта. Московский дом Римских-Корсаковых «в приходе церкви
Преображения в Паутинках»*, уцелел до настоящего времени, это —
двухэтажное здание на площади Пушкина, между домом «Известий» и
кинотеатром «Центральный». Рассказывая, как протекало утро в этом
помещичьем доме, автор названной книги писал:
«...Марья Ивановна встает рано, в 7 часов, когда в 6; только если
накануне поздно вернулась с бала, она проспит до 9. Помолившись бо­
гу, она выходит в гостиную и здесь пьет чай с наперсницей-горничной
Дуняшкой. Только отопьет чай, идут министры с докладами. Главный
министр — Яков Иванович Розенберг (разрядка моя.—Г. Ш.); он
давно живет в доме и вполне свой человек. Яков Иванович докладывает
счета, подлежащие оплате. Марья Ивановна недовольна: расходы огром­
ные, деньги идут, как сор, а из деревни не шлют...»37
* Отсюда и Паутинковский переулок в Москве, с течением времени переиначен­
ный в Путинковский.
134

Из этой бытовой зарисовки видно, что «главным министром» близ­
кой грибоедовской родни — Римских-Корсаковых — был давно укоре­
нившийся в доме «свой человек» Яков Иванович Розенберг. Поэтому —
одно из двух: либо здесь имело место простое совпадение фамилий и
Яков Иванович приходился Богдану Карловичу однофамильцем, либо —
в совокупности с известным уже ранее — следовало допустить, что Ро­
зенберги вообще были для Грибоедовых своими людьми. И, быть
может, автор «Горя от ума», с детства видевший немцев (в частности —
Розенбергов) в доме своих родителей* и в домах родственников, не
случайно воскликнул устами Чацкого:
Как с ранних пор привыкли верить мы,
Что нам без немцев нет спасенья... **

Как бы то ни было, но отрывок текста, попавший мне на глаза при
просмотре книги М. А. Гершензона, побудил меня с еще большим рве­
нием продолжить разыскание о Марье Ивановне «Розенбергше», так как
окружавшая ее загадка представляла исключительный интерес.
Однако, несмотря на все мои усилия, обследование новых докумен­
тальных материалов не давало результата; не оправдали на этот раз на­
дежд и документы Вотчинной коллегии, и я решил испробовать еще
один, особо направленный, поисковый ход.
Так как Марья Ивановна имела в Дорогобужском уезде целый ряд
сел, деревень и пустошей, трудно было допустить, чтобы она, в отличие
от большинства помещиков своего времени, не имела ни с кем из своих
соседей земельных тяжб.
В документах, отражающих такие спорные дела, обычно вскрывает­
ся вся подноготная родовых и семейных отношений тяжущихся. Найти
такое судебное дело было крайне важно, но для этого требовалось оты­
скать фонд Дорогобужского уездного суда.
Делам, составляющим этот фонд, следовало находиться в Государ­
ственном архиве Смоленской области, но, по наведенной для меня
справке, такого фонда там не оказалось; пришлось обратиться все в тот
же Архив древних актов, где хранится множество фондов местных уч­
реждений, большей частью представляющих их остатки — так называе­
мые хвосты.
Размышляя о том, как мало у меня шансов найти в документальном
океане ЦГАДА нужное мне дело, я направился к начальнику Архива —
эту должность тогда занимал Г. Т. Фролов.
В его кабинете, обставленном старинными книжными шкафами свет­
лого полированного дерева, стоял туман табачного дыма, пробитый ко­
сым солнечным лучом.
* Воспитателями А. С. Грибоедова были немцы — И. Б.
Б. И. Ион.
** В первоначальной редакции: «Что ничего нет выше немца».
135

Петрозилиус и

— Чем могу служить? — спросил начальник.
— Григорий Тимофеевич,— сказал я смиренно,— мне нужен один
хвост.
— Этого добра у нас до пса много,— проговорил он дружелюб­
но. — А чей хвост нужен?
— Дорогобужского уездного суда.
— Хорошо. Наведем справку и, если таковой есть, выдадим.
Я поблагодарил и удалился. А на другой день меня вызвала к себе
заместительница начальника архива — 3. В. Крайская, женщина очень
суровой внешности и столь же доброй души.
— Имеется всего несколько дел Дорогобужского уездного суда,—
объявила она ледяным тоном.— Содержание их неизвестно, и ни в ка­
кой описи они не значатся. Сомнительно, чтобы среди этих пяти или
шести дел вы нашли то, что вам нужно. Кроме того, их невозможно
достать...
— Их необходимо достать!..— возразил я с горячностью и стал объ­
яснять, почему это необходимо.
— Поймите,—перебила она меня,—эти материалы заложены;
чтобы до них добраться, нужно разобрать два штабеля дел.
Я еще раз привел свои доводы и добавил, что готов сам произвести
эту работу.
Видимо, это ее смягчило, и она сказала, сохраняя, впрочем, су­
ровость:
— Зайдите через три дня...
Но она сама вызвала меня вторично на четвертый день после этого
разговора и указала на небольшую связку довольно ветхого вида дел
на своем столе.
— Вот,— сказала она с оттенком упрека в голосе.— Какого это тру­
да стоило! Хоть бы вы что-нибудь тут нашли!
Не пытаясь оправдываться, я молча развязал связку и стал про­
сматривать заголовки на обложках дел. Их было всего шесть.
Первое, второе и третье оказались для меня неинтересными, но за­
головок четвертого заставил меня вздрогнуть. «Дело вотчинное порутчика Федора Грибоедова...» — прочел я, ликуя, и, не дочитав заголовка,
попросил сейчас же выдать мне это дело в читальный зал...
Мне понадобилось не больше пяти минут, чтобы, пробежав глазами
несколько документов с обтрепавшимися и уже истлевающими краями,
обнаружить то, что я так долго искал.
«... первый мой муж, — писала «полковница» Марья Ивановна Ро­
зенберг,— лейб-гвардии капитан-порутчик, что был потом статским со­
ветником, Федор Алексеев сын Грибоедов...» 38
Марья Ивановна начинала этим признанием челобитную, поданную
ею 6 сентября 1792 года на имя императрицы Екатерины II.
136

Итак, документ, устанавливающий тождественность Марьи Иванов­
ны Грибоедовой с Марьей Ивановной Розенберг, был найден. Это явля­
лось еще и потому интересным, что Марья Ивановна под фамилией сво­
его второго мужа не фигурирует как бабка А. С. Грибоедова ни в пе­
чатной литературе, ни в какой-либо из архивных картотек.
Но главным, разумеется, здесь было другое: выяснялось, что Анна
Ивановна Аргамакова и Марья Ивановна Грибоедова действительно бы­
ли сестрами; таким образом, бабка А. С. Грибоедова прихо­
дилась двоюродной теткой А. Н. Радищеву; авторы двух
знаменитых русских литературных произведений, оказывается, были в
довольно близком родстве.
Само же дело, позволившее это установить, не представляло интере­
са; оно отражало обычный для того времени спор помещиков об име­
нии — дорогобужских землевладельцев Домуховского и Вистицкого с
капитан-поручиком Ф. А. Грибоедовым,— спор, длившийся двенадцать
лет.
Из дела было видно, что Федор Алексеевич в 1786 году умер 39 и
тяжбу продолжала его вдова Марья Ивановна; около 1792 года она уже
была замужем за полковником Розенбергом, а в 1796-м стала его вдо­
вой...40
Таким образом, в моей «таблице предвидений» еще одна клетка
оказалась прочно занятой оправдавшимся предположением.
Дело Дорогобужского уездного суда решало один из занимавших
меня вопросов и в то же время требовало некоторых уточнений для
дальнейшей работы; я сделал их, просмотрев свои выписки из метриче­
ских, исповедных и других книг.
Во-первых, я выяснил, что Марья Ивановна вышла второй раз за­
муж между 1790-м и 1792 годом, так как в книге записи подорожных
1790 года, хранящейся в Московском областном архиве, записана подо­
рожная, выданная до Дорогобужа Марье Ивановне «Грибоедовой»41,
а в 1792 году она уже носила фамилию Розенберг.
Во-вторых, сверясь с данными исповедных книг тех московских
церковных приходов, где проживали Марья Ивановна42 и ее второй
муж, Богдан Карлович, я установил, что он был моложе ее на одинна­
дцать лет43.
В-третьих, я нашел нужным сравнить возраст Марьи Ивановны и ее
сестры Анны Ивановны; это сравнение также оказалось небезынтерес­
ным: первая из них родилась в 1738 году, вторая — в 1753; разница в го­
дах составляла пятнадцать лет.
Столь большая разница в летах заставила меня предположить, что
они были не родными сестрами, то есть не от одной матери, предполо­
жить это, несмотря на то, что А. И. Аргамакова в своем заявлении в Уп­
раву благочиния назвала М. И. Розенберг своей родной сестрой. Но
137

Уцелевшая часть дома, принадлежавшего в конце XV111 века тетке А. С. Грибое­
дова — П. А. Ушаковой (Москва, Хилков переулок, д. Xs 2).

в те времена слово «родной» употреблялось не только в значении бли­
жайшего кровного родства, но и в смысле более отдаленной родствен­
ной связи; поэтому я решил еще раз, внимательно, просмотреть сделан­
ные мною в разных архивах выписки об Иване Игнатьевиче Аргамакове
и членах его семьи.
Найдя в своих записях заголовок одного дела, касавшегося земель­
ных владений М. И. Аргамаковой и еще не обследованного мною, я от­
правился туда, где оно находилось,— в Московский областной архив.
В этом деле, входившем в состав фонда Московской губернской
канцелярии, прямо говорилось, что Марья Ивановна была дочерью Ива­
на Игнатьевича Аргамакова и Василисы Ивановны, урожденной Аннен­
138

ковой 44. Таким образом, Марья Ивановна и Анна Ивановна родными
сестрами быть не могли.
Из сопоставления этих новых данных с прежними выяснялось, что
И. И. Аргамаков был женат три раза и что Марья Ивановна — его дочь
от первого брака — с дочерью симбирского помещика Анненкова; Анна
же Ивановна и сестра ее Екатерина родились от третьего брака — с
Еванфией Ивановной, девичью фамилию которой я по моим выпискам
установить не смог.
Но тут мне пришла на помощь мемуарная литература, подбираемая
мною в этот момент по особому территориальному признаку, а
именно — дневники и воспоминания уроженцев «Смоленского гнезда».
Среди этих мемуарных материалов наибольший интерес представ­
ляют «Воспоминания» В. И. Лыкошина, помещика Вяземского уезда;
отрывки из них приводились в печатных работах неоднократно; пол­
ностью же эти воспоминания, как и дневники сестры В. И. Лыкошина,
Миропии Ивановны, и его близких родственников — Рачинских и Колечицких — не публиковались; к тому же часть этих материалов сравни­
тельно недавно поступила в архив.
Отдельные неопубликованные места этих воспоминаний являются
яркой иллюстрацией семейных отношений Грибоедовых с их роднею,
а по части некоторых неясных вопросов, возникающих в ходе данного
исследования,— подлинным к ним ключом...
Уже в кратких, приводимых в печатных работах извлечениях из
этих записок, мое внимание привлек ряд подробностей, мимо которых
пройти было невозможно. Так, в «Воспоминаниях» В. И. Лыкошина го­
ворилось о близком его родстве с Грибоедовыми и Ушаковыми — «со
старой тетушкой» Прасковьей Александровной (в доме которой умерла
Анна Ивановна Аргамакова); об усадьбе же Федора Алексеевича Гри­
боедова Хмелите автор писал, что это был «самый любимый родствен­
ный дом» 45.
Еще более любопытным являлось его указание, что в Хмелиту при­
езжали гостить «сестры [А. Ф.] Грибоедова и племянницы его Полуектовы, веселая компания, любившая поврать» 46.
Так как сестра Анны и Марьи Аргамаковых, Екатерина, была заму­
жем за В. Б. Полуектовым, то «племянницы» А. Ф. Грибоедова должны
были быть ее дочерьми. В. И. Лыкошин неправильно называет их «пле­
мянницами» Алексея Федоровича; они доводились ему кузинами; неточ­
ность же объясняется тем, что автор воспоминаний писал их, уже будучи
глубоким стариком.
Эти расставленные в печатной литературе вехи направили мой по­
иск на чтение тех же воспоминаний в их подлинном, более пространном
виде, и я отправился в Литературный архив.
Там, в большом фонде Рачинских, я сразу же обнаружил родослов­
139

ную родственников их — Лыкошиных и Колечицких. Эта-то родослов­
ная и ответила мне на вопрос о девичьей фамилии третьей жены
И. И. Аргамакова, Еванфии Ивановны. Оказалось, что отцом ее был
помещик Смоленского уезда Иван Станкевич, женатый на Прасковье
Никитичне Татищевой, сестре историка; это был ее второй брак47;
внучка ее по линии первого брака (с Иваном Теряевым), Прасковья
Александровна, в замужестве Ушакова, приходилась Анне Ивановне и
Марье Ивановне Аргамаковым двоюродной сестрой 48.
Родословная, найденная в бумагах Рачинских, и «Воспоминания»
В. И. Лыкошина устанавливают родственную связь сестер Аргамако­
вых и П. А. Ушаковой, с одной стороны, и П. А. Ушаковой и Грибоедо­
вых — с другой.
В записках В. И. Лыкошина и его сестры Миропии часто упомина­
ется гостеприимный дом «старой тетушки Ушаковой», где бывала и мать
будущего поэта — Настасья Федоровна Грибоедова. В этот патриар­
хальный большой каменный дом съезжались, особенно в великопостные
дни, грибоедовские и ушаковские родственники и самые случайные го­
сти, вроде «сенатского секретаря, рассказывавшего, как у них 70 лет
длилось дело, начавшееся от курицы, перелетевшей через соседний за­
бор!..» 49
Я снова возвращаюсь к родословной из фонда Рачинских, и новые
важные обстоятельства бросаются мне в глаза: оказывается, Анна Ива­
новна Аргамакова была внучатной племянницей историка Татищева,
а сын Ивана Станкевича, Филагрий, имел дочь Прасковью, вышедшую
замуж за Дмитрия Якушкина; их сын, Иван Дмитриевич,— виднейший
декабрист50.
«Мать моя,— говорит В. И. Лыкошин в своих записках,— была
очень дружна с двоюродной сестрою своею Прасковьей Филагриевной
Якушкиной, и, когда муж ее заболел и умер у нас в доме, она оставалась
года три с детьми своими у нас, так как имение их было совершенно
расстроено. Две дочери и сын ее были одних с нами лет, и мы жили и
учились как в одной семье»51.
Значит, декабрист Иван Дмитриевич Якушкин был не только дру­
гом детства А. С. Грибоедова (что известно из литературы), но и его
троюродным братом. Так документы по дворянскому землевладе­
нию и родословию помогли сблизить и усилить важные в общественном
отношении связи. Радищев — Грибоедов — Якушкин! Поистине заме­
чательная последовательность, отраженная и в развитии русских осво­
бодительных идей!..
Я просматриваю последние строки найденной родословной, вновь
встречаю имя Еванфии Ивановны (Аргамаковой), читаю, что «от нее
произошла семья Полуектовых», и — на всякий случай — решаю выяс­
нить состав этой семьи.
140

Заглядываю в свои выписки из разных источников, где можно найти
упоминание об этой фамилии, и нахожу: дети Екатерины Ивановны Полуектовой — сын, Борис Владимирович, женат на Любови Федоровне
Гагариной, сестре Веры Федоровны, жены П. А. Вяземского; дочь, На­
талья Владимировна, за Николаем Ильичом Мухановым, дядей декабри­
ста 52; это те самые Полуектовы, что приезжали к А. Ф. Грибоедову по­
гостить в Хмелиту,— «веселая компания, любившая поврать».
Перелистываю заметки дальше. Выдержка из письма П. А. Вязем­
ского к жене от 29/30 июня 1832 года: «...были Муханов, Полуектова,
Блудов, Пушкин...» 53 Близкие родственники Грибоедова и Радищева —
Полуектовы, по фамилии которых в XVIII веке были названы в Москве
два переулка, входили в круг личных связей Пушкина, забытых и не
упоминаемых в литературоведении наших дней.
Да и Мухановы были ближе ему, чем обычно об этом думают: брат
декабриста, Александр Александрович, подробно записывал мысли по­
эта в свой дневник *.
На Пушкине в известном смысле замыкался круг родственных свя­
зей Ушаковых. Племянник Прасковьи Александровны, автор несколь­
ких повестей и рассказов, Василий Аполлонович Ушаков был знаком с
Пушкиным. Знал, видимо, Пушкин и Александра Андреевича Ушако­
ва** «единоутробного» брата первой жены Радищева — Анны Васильев­
ны Рубановской, близкого родственника Екатерины Николаевны Уша­
ковой, которую поэт любил...» 54
* * *

«...Итак, в «таблице предвидений» заняло прочное место еще одно
оправдавшееся предположение: Анна Ивановна Аргамакова имела отно­
шение к Дорогобужу, так как недалеко от этого города находилось име­
ние ее сестры.
Дом Марьи Ивановны Грибоедовой-Розенберг в селе Котлине
был местом тайных сборищ смоленских подпольщиков; мечтая о низвер­
жении тирана и сообща обдумывая план своих действий, они читали
* В разрозненных черновых листах дневников А. А. Муханова имеется, в частно­
сти, следующая интереснейшая запись, относящаяся предположительно к 1827 году:
«П, говоря о Наполеоне, сказал: «Он был побежден не пушечными выстрела­
ми, а дипломатическим шопотом. Характер дипломатии нашего времени изменился, он,
как и в 17-м столетии,— та же ползущая пресмыкающаяся, но это — змей боа, задавляющий тигра!» (Отдел письменных источников Государственного исторического му­
зея (ф. 117, ед. хр. 21, л. 21).
** В составе библиотеки А. С. Пушкина, хранящейся в Пушкинском Доме, име­
ется «Собрание разных песен Мих. Чулкова» (ч. I, СПБ, 1770) с записью на чистом
листе после крышки переплета: «Из книг Александра Ушакова
1827, 2/1», а на стр. 9-й (ненумерованной): «Павел Р.», скорее всего: «Павел
Р».

141

вслух книги, «поселяющие дух вольности», в том числе, видимо, и «Пу­
тешествие из Петербурга в Москву».
Последнее кажется еще потому особенно вероятным, что в доме
Марьи Ивановны могли находиться списки разных редакций «Путешест­
вия»: ведь Андрей Николаевич Радищев, родственник писателя и его
сослуживец по Петербургской таможне, совершил весьма подозритель­
ную поездку из Петербурга в Дорогобуж.
Он отправился туда в конце декабря 1789 года, то есть в то самое
время, когда А. Н. Радищев приступил к печатанию своей книги и ко­
гда черновые материалы «Путешествия» были ему уже не нужны.
Андрей Николаевич по прибытии в Москву, очевидно, явился к Ан­
не Ивановне и был направлен в Дорогобуж уже ею.
Радищевские списки и черновики, надо думать, были переброшены
в укромное место — в дом грибоедовской бабки в селе Котлине, храни­
лись там в течение долгого времени и были возвращены автору спустя
год или два после его возвращения из Сибири. Очень похоже, что пе­
реброску этих бумаг в дом Марьи Ивановны Грибоедовой организовала
Анна Ивановна Аргамакова, ее сестра...»
* * *

«...Но загадка Марьи Ивановны «Розенбергши» была далеко еще
не разгадана, и я предпринял попытку более глубоко проникнуть в тай­
ну, запечатанную Д. А. Смирновым в конверт.
Так как указ об отставке Б. К. Розенберга был найден мною в Двор­
цовом отделе ЦГАДА, я решил просмотреть все описи дел этого фон­
да, состоящего главным образом из «всеподданнейших» просьб разных
лиц.
Почти все эти просьбы касались выдачи пособия или назначения
пенсии. Об этом просили: танцмейстер Розетта, упавший на сцене с вы­
соты пяти сажен, солдатская жена Афросиния Круглова и корабельные
плотники Адмиралтейств-коллегии; некоторые же прошения выражали
не совсем обычные просьбы и были написаны трогательным языком,—
так, отставной копиист Григорий Казанцев ходатайствовал о жемчуге,
«который необходим ему для лечения от болезни», а тринадцатилетняя
девочка Анна Герина, оставшаяся круглою сиротою, просила о пособии
на платье, «в чем в церковь ходить».
И вот среди массы этих «челобитных», так живо и разнообразно
представляющих эпоху, в одном из дел 1797 года я, видимо, нашел ключ
к тайне «запечатанного конверта», то есть то, что искал.
Внесенная 20 марта в реестр запись гласила:
«Вдова полковница Марья Розенбергова просит дозволения при­
житому до брака с мужем ее сыну принять фамилию и права оного»55.
142

Марья Ивановна почему-то предпринимала попытку «узаконить»
своего внебрачного сына, когда ее второго мужа уже не было в жи­
вых!
Уже одного этого было достаточно, чтобы понять стремление
Д. А. Смирнова скрыть от современников и потомков содержание свое­
го «небольшого сочинения» на возможно более долгий срок. А так как
Смирнова главным образом интересовала биография А. С. Грибоедова,
то и это особое обстоятельство личной жизни Марьи Ивановны заин­
тересовало его, очевидно, как факт, сыгравший в судьбе ее внука ка­
кую-то роль.
Но какую именно? Узнать это можно было, только раскрыв до кон­
ца тайну запечатанного и затем, по-видимому, сгоревшего конверта.
Поэтому нельзя было выпускать попавшую в руки нить.
Следствием письменных просьб, или «челобитных», как они назы­
вались в то время, являлись императорские указы; впрочем, это случа­
лось не всегда. Нередко Павел I надрывал прошение, и оно в надо­
рванном виде возвращалось просителю; это называлось «вернуть с наддранием», причем в «Петербургских ведомостях» публиковали списки
«челобитных», которые были в таком виде возвращены.
Однако в данном случае обошлось без «наддрания». Обратившись
к изданным указам Павла I, я нашел нужный мне указ 1797 года, от
26 сентября:
«Всемилостивейше снисходя на прошение полковницы Розенберговой, повелеваем: сыну ее Федору пользоваться правом фамилии
и наследства отца его, полковника Розенберга...»56
Очевидно, речь шла о том самом «Фединке», которого П. С. Киндя­
ков в письме к Марье Ивановне просил захватить с собой на празднич­
ный обед в полк.
Чтобы узнать обо всем этом подробнее, нужно было найти «чело­
битную» Марьи Ивановны, поданную ею на «высочайшее имя». След та­
ковой удалось отыскать там же, в ЦГАДА,— в делах императорского
Кабинета, среди переписки Д. П. Трощинского, занимавшего в 1797
году должность статс-секретаря.
Черновик письма, адресованного им генерал-прокурору для испол­
нения, уведомлял последнего о согласии императора удовлетворить
просьбу «полковницы Розенберговой» о дозволении принять до брака
рожденному ее сыну фамилию его умершего отца57.
В конце письма Трощинский сообщал, что препровождает генералпрокурору прошение М. И. Розенберг «в оригинале».
Однако отыскать этот подлинник оказалось невозможным, так
как большая часть дел Канцелярии генерал-прокурора была уничтожена
во время разбора сенатского архива в конце XIX века (из шести с
лишним тысяч дел осталось всего восемьсот восемьдесят пять).
143

Таким образом, фамильная тайна Марьи Ивановны осталась от­
части огражденной от любопытства исследователей, да и раскрывать
ее во всех подробностях не было необходимости: эта тема занимала
меня лишь в той степени, в какой касалась она А. С. Грибоедова; оче­
видно, по той же причине интересовался ею и Д. А. Смирнов.
Но именно в этом плане была полная возможность нарисовать ве­
роятную ситуацию, в которую, видимо, попал из-за бабкиного внебрач­
ного сына Федора автор «Горя от ума».
И я, ограничив свою задачу, не стал заниматься решением второ­
степенных вопросов: что заставило Марью Ивановну подать проше­
ние о сыне Федоре лишь в 1797 году, после смерти своего второго мужа,
и почему она, фактически облагодетельствованная Павлом I, все же
оказалась на стороне лиц, образовавших против него заговор; оста­
вив нерешенными эти вопросы, я занялся основным.
Какое значение для А. С. Грибоедова могло иметь присвоение дя­
ди Федору фамилии и прав его отца Розенберга? Это лишало внука
Марьи Ивановны права наследования, так как наследовать должен был
ее сын, а не внук.
Родители же Грибоедова не могли что-либо завещать ему потому,
что имения их были заложены и перезаложены в Опекунском совете.
И сам Грибоедов в 1826 году, на допросе в Комиссии по делу декабри­
стов, ответил: «...у меня никакого недвижимого имения... нет» 58.
Материальная необеспеченность тяготила его постоянно.
В августе 1824 года он писал своему другу С. Н. Бегичеву, что хо­
тел к нему заехать, «но проклятый недочет в прогонах все испортил,
взять было неоткуда, Лев и Солнце* давно покоятся в ломбарде».
А в марте 1826-го сообщал тому же Бегичеву, что получил взаймы
от Булгарина «ассигнациями сто пятьдесят рублей».
Ничего не изменилось для Грибоедова и в ближайшие два года.
Неопубликованное письмо Александра Муханова к брату Николаю
подтверждает это. А. А. Муханов 26 марта 1828 года писал: «...Сер­
дечный мой поклон Вяземскому и Пушкину, так же и Грибоедову;
сердечно радуюсь, если правда, что государь щедро наградил его за­
слуги и если эта награда выведет его до некоторой степени из-под
зависимости семейных отношений...»59 (разрядка моя.—
Г. Ш.).
Муханов имел в виду награждение Грибоедова после успешно за­
ключенного им Туркманчайского мира с персами. Разумеется, это мог­
ло лишь «до некоторой степени» поправить дела молодого дипломата.
Но вскоре последовала «награда» несравненно более щедрая — назначе­
ние Грибоедова чрезвычайным посланником и полномочным министром
* «Лев и Солнце» — персидский орден.
144

в Тегеран. Оно давало ему наконец материальное благополучие, хотя и
являлось «почетной ссылкой»: правительство убирало автора «зловред­
ной» комедии подальше от Петербурга и Москвы.
Он согласился после мучительной внутренней борьбы, подчиня­
ясь необходимости: отклонить предложение было трудно; кроме того,
«великие страсти» его богатой бабки создали для него «могучие обстоя­
тельства» семейной зависимости, а предложенный ему пост в Персии
сулил возможность эту зависимость разорвать.
И все же он колебался. Отказаться было почти невозможно.
Но можно было от этого уклониться и хотя бы на время отодвинуть
срок отъезда. Удалось же ему получить длительный отпуск за грани­
цу «для лечения минеральными водами» в 1824 году, когда он состоял
при Ермолове*. Нельзя ли было сделать нечто подобное и
в 1828-м?
Оказывается, что мысли такие у Грибоедова были. Уже после
указа о его назначении, последовавшего 15 апреля, он еще по­
думывал о путешествии за границу, надеясь, быть может, «уйти от судь­
бы». Среди писем П. А. Вяземского есть письмо к жене, недатирован­
ное, но помещенное в сброшюрованной переписке Вяземского между
14 и 20 апреля за 1828 год. Упомянув о том, что «Пушкину отказали
ехатьв армию», и объявив о своем намерении отправиться в июне в
Лондон, а оттуда «недели на три в Париж», он писал: «Вчера были мы
у Жуковского и сговорились пуститься на этот европейский набег
Пушкин, Крылов, Грибоедов и я...»60
6 июня автор «Горя от ума» выехал из Петербурга.
Через полгода в Тегеране произошла катастрофа.
«Немногие люди знали ему цену»,— писал о Грибоедове Пушкин.
Должно быть, знали ему цену и те, кому было нужно его убить.
Когда князь Д. И. Долгорукий производил в Тегеране следствие
об убийстве, состоявший при нем П. А. Нащокин получил в дар от
одного влиятельного перса кинжал, которым, по его словам, был убит
русский везир. Кривой, с белой костяной ручкой, отточенный с обеих
сторон, кинжал этот много лет спустя достался одному коллекционеру.
Биограф Грибоедова, Н. В. Шаломытов видел этот страшный предмет
в начале текущего века: на ножнах кинжала была выгравирована ред­
чайшая по своей уточненности дата убийства — «1829 года, января 30
дня, в 9 часов 17 минут утра»; футляр, в котором кинжал хранился,
также заслуживал внимания: на крышке его золотым тиснением была
сделана надпись: «Горе от ума»...61.
* Несмотря на полученный 1 мая 1824 года из Азиатского департамента отпуск,
Грибоедов по каким-то «домашним обстоятельствам» воспользоваться им не смог
(Архив внешней политики России, ф. «Грибоедов», д. 7а, л. 15).
145

Так загадка Марьи Ивановны Грибоедовой-Розенберг оказалась, на­
до думать, в основном разгаданной: ее второе замужество позволило
установить близкое родство между А. С. Грибоедовым и А. Н. Радище­
вым, а присвоение ее внебрачному сыну Федору фамилии и прав ее
второго мужа обездолило ее внука и, видимо, послужило одной из при­
чин, повлекших его к трагическому концу...»

4
Сергей Муханов, брат Николая Муханова, женатого на родствен­
нице Грибоедова, Наталии Полуектовой, был при Павле I шталмей­
стером, — лицом, ведавшим дворцовыми конюшнями; помимо этой обя­
занности, у него была и другая, не имевшая отношения к лошадям.
Павел I каждое утро с неизменной пунктуальностью справлялся —
с какой стороны дует ветер? — и этот вопрос поочередно задавал Муханову, обер-шталмейстеру Кутайсову и великому князю Александру
Павловичу; если же ответы этих трех лиц расходились, императора
охватывал гнев. Чтобы избежать такой неприятности, они уговорились
выходить каждое утро на воздух и, только убедившись, с какой сторо­
ны ветер, отвечать на неизбежный вопрос.
В обстановке чудачеств, террора и нелепых запретов протека­
ло царствование — мимолетный «век» Павла, крепостника и солда­
фона, которого все без исключения сословия называли одинаково:
«тиран».
Изгоняя отовсюду французскую моду, он запретил танцевать
вальс, мужчинам — зачесывать на лоб волосы, а женщинам — носить
синие юбки и белые блузки; были запрещены такие «опасные» слова,
как «отечество» и «гражданин».
Тайная экспедиция, по словам современника, была более занята
делами, чем Вотчинный департамент.
Лейтенанта Акимова за эпиграмму на строительство Исаакиевско­
го собора сослали в Сибирь, вырезав ему язык.
Полковника Грузинова, отказавшегося принять императорский
дар — тысячу крестьян — казнили.
(Павел I во время одной лишь своей коронации роздал около двух­
сот тысяч «душ».)
В Тайную экспедицию был доставлен крестьянин Афанасий Фе­
доров «за называние императора курносым и плешивым».
Там же оказался акцизный служащий Петр Габихт, говоривший,
что «государь не стоит сельдяного хвоста».
А осенью 1800 года был сечен плетьми нижегородский кресть­
янин Алексей Степанов, написавший «дерзкую историю о царе Р а з­
146

в ее» — укоризненное сочинение о Павле I, развеявшем надежды
крестьянства на переход от «господ» в казну.
Пруссачество Павла накаляло атмосферу в армии, в особенности
в среде офицерства, где ходили по рукам и читались вслух сатириче­
ские стихи поэта-преображенца С. Н. Марина.
Написаны они были под явным влиянием «Вольности» Радищева:
...Внимай, что царь тебе вещает *,
Он гласом споры прерывает,
Рукою держит эспантон,—
Смотри! каков в штиблетах он!..

...Я все на пользу вашу строю:
Казню кого или покою,
Аресты, каторги сноси,
И без роптания терпи!..

Марин, приятель П. С. Дехтерева и его политический единомыш­
ленник, подобно ему мечтавший об устранении Павла I, в своем полко­
вом петербургском окружении не был одинок. Некоторые его од­
нополчане, в частности братья Александр и Алексей Аргамаковы,
ждали только своего часа, чтобы начать действовать. И час их
настал.
Замечательно, что и Марин и эти двое его полковых товарищей
были родственниками Радищева. Мать Александра и Алексея Аргама­
ковых, Федосья Ивановна, сестра писателя Д. И. Фонвизина, имела в
Москве дом в приходе церкви Георгия на Всполье, рядом с домом Ан­
ны Ивановны Аргамаковой. Оба сына Федосьи Ивановны до прохож­
дения службы числились живущими в этом доме, как показано в испо­
ведной росписи за 1795 год62.
Старший из них, Александр, дежурный адъютант гренадерского ба­
тальона Преображенского полка, обязан был докладывать императору о
пожарах в столице; отлично зная все дворцовые переходы, коридоры и
двери, он в ночь с 11 на 12 марта 1801 года, светя потайным фонарем,
провел заговорщиков во дворец.
Павел, ежедневно спрашивая у своих приближенных, откуда дует
ветер, конечно, интересовался и политическим ветром: не следует ли
ему ждать опасности и с какой именно стороны?
Слухи о готовящемся перевороте дошли до него, и он принял ме­
ры: повелел спешно вызвать в столицу своих фаворитов — Аракчеева,
Линденера и Ростопчина.
* Ср. «Вольность», строфу 8-ю: «Закон се божий — царь вещает». Сравниваемая
строка указывает на знакомство Марина с текстом «Путешествия»
по списку особого состава, так как в издании 1790 года ее нет.
147

Расправа с Павлом I первоначально была назначена на 15 марта
(день убийства Юлия Цезаря, что, видимо, являлось одною из нитей,
связывавших петербургских заговорщиков со смоленскими). Участни­
ки заговора, узнав, что Павел о чем-то догадывается, решили поспе­
шить.
Подпоручик Марин легко управился с подчиненным ему внутрен­
ним караулом, охранявшим императорские покои, а дежурный адъю­
тант Александр Аргамаков вбежал в переднюю кабинета и подал сиг­
нал к дальнейшему, крикнув: «Пожар!»
Родичи Радищева действовали решительно.
Когда заговорщики оказались лицом к лицу с Павлом, Николай
Зубов ударил его своей золотой табакеркой в висок.
Здесь нельзя не вспомнить о двух золотых табакерках с портрета­
ми Валериана и Платона Зубовых, найденных во время обыска в До­
рогобуже у братьев Киндяковых. Не играли ли эти табакерки роль в ещественного пароля, помогающего участникам заговора уста­
навливать между собою связь?..
Почти все источники сходятся на том, что Павел был задушен
шарфом Аргамакова.
А фавориты опоздали. Аракчеев прибыл утром 12-го марта, и его от
заставы «повернули» обратно. Линденер не успел даже выехать из
Калуги. Ростопчин доехал из своего имения только до Москвы.
Днем 12-го полковник Н. А. Саблуков, стоявший у дворца со сво­
им лейб-эскадроном, начал приводить его к присяге. Прежде всего он
обратился к рядовому гренадеру Григорию Иванову:
« — Что, братец, видел ты государя Павла Петровича? Дейст­
вительно он умер?
— Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!
— Присягаешь ли ты теперь Александру?
— Точно так... Хотя лучше покойника ему не быть...»
А в это время на улицах Петербурга веселые голоса уже рас­
певали только что сложенную песенку:
Павле, Павле, кто тебе давле?..

Радовались люди — старые и малые — и вдалеке от столицы; меж­
ду прочим, и на Смоленщине, где за три года до смерти Павла был рас­
крыт подпольный кружок.
Родственник Грибоедовых, В. И. Лыкошин, хорошо запомнил, как
было встречено известие о смерти Павла I в его родной деревне Казулине, и впоследствии записал: «...Каждый боялся обнаружить ра­
достное чувство, произведенное этим известием. В церковь повели и
нас, ребятишек, присягать новому юному императору. Мне развязали
148

косу, которая была связана в пук лентой, перестали волоса стричь спе­
реди à la sergette*, что было дотоле обязательно, и оставили с тех пор
наши волоса на свободе волноваться по плечам...»63.
* * *

Члены разгромленного в 1798 году смоленского кружка благодаря
своим земляческим и родственным связям хорошо знали Грибоедовы,*
и Радищевых; можно почти не сомневаться, что знали они и «Путеше­
ствие из Петербурга в Москву».
А их потомки и продолжатели — декабристы, всколыхнувшие два­
дцать семь лет спустя Россию, сделали своим поэтическим знаменем, на­
ряду с «Деревней» Пушкина и «Думами» Рылеева, радищевскую оду
«Вольность» и грибоедовское «Горе от ума».
В преддверии событий 1825 года, лет за десять до них, образовалось
литературное общество «Арзамас». Из поэтов в него вошли: Алек­
сандр и Василий Пушкины, Жуковский, Вяземский, Батюшков, Денис
Давыдов и другие, а также будущие деятели тайных обществ: Николай
Тургенев, Никита Муравьев, Михаил Орлов.
Последний предложил «арзамасцам» завести журнал, статьи кото­
рого своей идейной новизной и смелостью «пробудили бы внимание чи­
тающей России». Перечень этих задуманных и подготовленных статей
сохранился в бумагах Жуковского; одна из них (без указания автора)
называлась: «О неприличии ссылки Радищева в Сибирь и о более при­
личнейшем его отправлении на каторжную работу»64. Разумеется, это
был памфлет.
Радищева и его «Путешествие» не забывали в «Арзамасе». В про­
токолах общества имеется описание одного шуточного обряда,— че­
рез него пришлось пройти В. Л. Пушкину, чтобы быть принятым в
«Арзамас»: он должен был «низложить» стрелой из лука «безобразное
чучело», имеющее на груди надпись: «Чудище обло, озорно, огромно,
стозевно и лаяй». Так стих Тредиаковского, взятый Радищевым эпи­
графом к «Путешествию», вошел в обряд «арзамасцев», вторично сим­
волизируя русский самодержавный строй 65.
По прошествии нескольких лет в следственном «Высочайше учреж­
денном Комитете для изыскания о злоумышленном обществе» каждому
из декабристов задавали вопрос: «С какого времени и откуда заимст­
вовали вы свободный образ мыслей, т. е. от сообщества ли, или вну­
шения других, или от чтения книг или сочинений рукописных, и каких
именно?» Отвечая на этот вопрос, В. Кюхельбекер, Штейнгель и Петр
♦ Речь идет о челке, напоминающей легкую шерстяную ткань.
149

Бестужев упомянули «Путешествие» Радищева; Штейнгель и Завали­
шин, кроме того, назвали Грибоедова и его «Горе от ума».
Были попытки видеть в этой комедии и в других произведениях
ее автора наличие черт, говорящих о влиянии Радищева. Может быть,
это и так. Но нельзя забывать, что обоих писателей сближал преж­
де всего «наболевший» вопрос — о раскрепощении крестьянства и всей
общественной жизни в России, а это заставляло их брать сходный со­
циально-бытовой материал.
Во всяком случае, Грибоедов должен был знать текст «Путеше­
ствия» хотя бы уже потому, что сочинение это было хорошо известно
среди декабристов — его земляков, друзей и родственников; это были:
Одоевский, Якушкин, Рылеев, Каховский, Оболенский, Волконский, Муханов, Оржицкий и ряд других.
«Грибоедовым связаны многие люди между собою»,— отмечала
агентурная записка III Отделения, составленная в 1828 году66. Фраза
эта указывала в то время лишь на обширные связи поэта с его совре­
менниками; но сейчас, когда события, по выражению Александра Бе­
стужева, отдалились «на исторический выстрел», она приобретает и не­
который обобщающий смысл: Грибоедовым исторически были связа­
ны вольнодумцы конца XVIII века и деятели русских тайных обществ
начала XIX; между Радищевым и декабристами он образовывал велико­
лепный мост.
Сам Грибоедов не попал в «Алфавит декабристов» — настольную
справочную книгу Николая I, несмотря на то что поводов и основа­
ний у него было достаточно, чтобы в нее попасть.
О подлинном отношении автора «Горя от ума» к заговору со­
хранилось важное свидетельство его друга А. А. Жандра, которое за­
писал Д. А. Смирнов.
«— Очень любопытно, Андрей Андреевич,— передает Смирнов
свою беседу с Жандром,— знать настоящую, действительную степень
участия Грибоедова в заговоре 14 декабря.
— Да какая степень? Полная.
— Полная?! Но ведь он же сам смеялся над заговором, говоря, что
сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт
России.
— Разумеется, полная,—пояснил Жандр.— Если он и говорил о
ста прапорщиках, то это только в отношении к исполнению дела, а в
необходимость и справедливость его он верил вполне...» 67
Не менее важно собственное признание Грибоедова о его мыслях
и настроениях этой поры.
В письме из Крыма, от 12 сентября 1824 года, к закадычному дру­
гу своему Степану Бегичеву он сообщал о своем восхождении на
Чатырдаг:
150

«...не приморскими видами я любовался, перебирал мысленно мно­
гое, что слыхал и видел, потом вообразил себя на одной из ростральных
колонн Петербургской биржи. Оттуда я н а к ан уне моегоотъезда (разрядка моя.—Г. Ш.) любовался разноцветностью кровель, позо­
лотою глав церковных, красотою Невы, множеством кораблей и мачт их.
И туда взойдет некогда странник (когда один столп, быть может, пере­
живет разрушение дворцов и соборов) и посетует о прежнем блеске
нашей северной столицы, наших купцов, наших царей и их прислужни­
ков...» 68
Это пророчество Грибоедова, записанное им за три с половиной
месяца до восстания, в сущности, повторяет (только в более спокой­
ном, эпическом тоне) призыв Радищева в его «Путешествии из Пе­
тербурга в Москву»:
«О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, ярясь в отчаянии
своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши,
главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы
свои!..»
В конце января 1826 года, арестованный в крепости Грозной и
сопровождаемый фельдъегерем по дороге в столицу, автор «Горя от
ума» остановился в Твери.
В доме, где фельдъегерь нашел удобным расположиться, Грибо­
едов увидел фортепьяно и тотчас сел играть.
«Девять битых часов,— рассказывает С. Н. Бегичев,— его не мог­
ли оторвать от инструмента!» Девять часов подряд играл Грибо­
едов, брат прославленной московской пианистки, ученицы знаменито­
го Фильда, и сам испытавший на себе влияние этого артиста, пальцы
которого, по словам Верстовского, падали на клавиши подобно круп­
ным каплям дождя.
В маленьком обывательском тверском домишке, как одержимый,
играл на фортепьяно странный очкастый постоялец с густыми тем­
ными бровями «в накладку», длинным носом, украшенным маленькими
ноздрями, и задумчивым взглядом умных и добрых глаз; верхняя губа
его была с напуском, тонкая линия рта дышала скрытой иронией и
гневом, а лукавый, мягко очерченный подбородок охватывали концы
острого воротничка.
Должно быть, это была импровизация, монолог без слов — минут­
ная разрядка душевного напряжения, ибо он не знал, как обернутся
для него декабристские связи на допросах по прибытии в Петербург...
Но все обошлось благополучно. Грибоедова спас, во всяком случае
значительно помог ему доказать свою невиновность, Ермолов — тот са­
мый Ермолов, который четвертью века раньше, будучи всего лишь под­
полковником, являлся одним из столпов смоленского подпольного
кружка.
151

Правитель Кавказа и командир отдельного Кавказского корпуса,
он предупредил своего подчиненного Грибоедова за какой-нибудь час
перед арестом и дал ему возможность уничтожить бумаги. Несмотря
на разницу в летах и далеко не одинаковое служебное положение, они
были связаны тесными узами и с глазу на глаз говорили друг дру­
гу «ты».
П. В. Долгоруков, автор «Петербургских очерков», написанных им
в эмиграции, утверждает, что Ермолов через Грибоедова сносился с
тайным обществом69. Известно, что Николай I, не веря Ермолову, по­
баивался Кавказской армии и что декабристы намечали его во вре­
менные правители России, если им удастся произвести переворот.
Но он не поддержал восстания; по его собственному признанию,
он вряд ли бы совладал с собою в декабре 1825 года, если бы в ран­
ней молодости не получил жестокий урок.
Кое-кто из участников заговора, отметая эти оправдания, пытал­
ся обвинять его, и одно из таких обвинений было напечатано Герце­
ном за границей в виде анонимной статьи.
Автором ее был декабрист, разжалованный в солдаты поручик
лейб-гвардии Финляндского полка, Николай Романович Цебриков. Он
писал:
«...Ермолов мог бы предупредить арестование стольких лиц и по­
том смерть пяти мучеников, мог бы дать России конституцию, взяв с
Кавказа дивизию пехоты, две батареи артиллерии и две тысячи каза­
ков, пойдя прямо на Петербург...» 70

Из записной книжки автора
«...Я никак не мог предположить, что с именем декабриста Ни­
колая Цебрикова я буду впоследствии вынужден связать один из важ­
нейших списков «Путешествия» и что мне еще придется подробно изу­
чать биографию этого лица...»

1
аконы моего отечества карают за
свободное слово. Все, что есть че­
стного в России, обречено видеть торжествующий произвол чиновни­
чества, гонение на мысль, нравственное и физическое избиение моло­
дых поколений, бесправие обираемого и засекаемого народа — и мол­
чать...»
Так начиналось открытое письмо царю Александру III, написан­
ное мужественной русской женщиной и опубликованное ею за гра­
ницей в 1890 году.
Как раз исполнилось сто лет с момента выхода и — одновремен­
но — уничтожения «Путешествия» Радищева. В русской печати эту да­
ту отметила, кажется, всего лишь одна статья — В. Е. Якушкина; он
поместил ее в «Русских ведомостях», где вскоре напечатал другую
статью — о «Горе от ума».
153

Изданная в этом году в Женеве политическая речь — «Письмо к
императору Александру III» — Ярко, своеобразно и; может быть, не
случайно осветила радищевский юбилей. Автором ее была Мария
Константиновна Цебрикова, племянница декабриста Николая Цебри­
кова, упрекавшего Ермолова в провале «14 декабря».
Находясь в Париже, она получила из Женевы экземпляры «Пись­
ма» и другой своей брошюры — «Каторга и ссылка», привезла в Пе­
тербург оба эти издания и вручила их швейцару генерала Рихтера,
ведавшего приемом прошений на имя царя.
«...Если бы вы видели жизнь народа, — обращалась она в своем
«Письме» к Александру III,— не по тем казовым концам, которые вам
выставляют на глаза во время поездок ваших по России, знакомились
с русским народом не в лице одних волостных старшин и сельских
старост, когда они в праздничных кафтанах подносят вам хлеб-соль
на серебряных блюдах, купленных на собранные гривны с души, у ко­
торой подчас нет и копейки на соль и для которой чистый хлеб — пря­
ник про свят день, то вы бы с такою легкостью сердца не решали бы
меры, делающие еще более мучительным лежащий на народе гнет...
...Вы увидели бы его труд, его нищету, видели бы, как губернато­
ры ведут войско пристреливать рабочих, не подчиняющихся мошенни­
ческим штрафам и ставке платы, когда и при прежней можно жить
только впроголодь, выдерживая голодный тиф, или умирая от него; вы
увидели бы, как губернаторы ведут войско пристреливать крестьян,
бунтующих на коленях...
...Мера терпения переполняется...»
Брошюра заканчивалась угрожающе-пророческими словами: «Вы не
услышите проклятий потомства, их услышат дети ваши, и какое страш­
ное наследство передаете вы им...»1
В пору реакции, наступившей вслед за убийством Александра II,
«Письмо» Цебриковой, при всей его умеренности, напоминавшей, по
собственным ее словам, оппозиционную речь в английском парламен­
те, свидетельствовало о необыкновенном гражданском мужестве ав­
тора; это замечательное произведение русской публицистики было не­
даром отмечено критикой как «великий почин».
Цебрикову арестовали. На допросе она заявила: «Вы бессильны
убить мысль. Мой предок Княжнин потерпел за стих: «Самодержавие
повсюду бед содетель», а дядя Николай Цебриков сидел в Алексеев­
ском равелине в крепости, и когда вода в Неве поднималась, она закры­
вала окно...»
Александр III, прочитав «Письмо», расхохотался и сказал было:
«Отпустить старую дуру!» Но, подумав, добавил: «Нет, теперь нам с
нею в одном городе жить невозможно. Нельзя ли запереть ее в мона­
стырь?..»
154

На «всеподданнейшем» докладе, представленном ему по этому де­
лу, он «начертал»: «Брошюры при дерзкие». Не отличаясь гра­
мотностью, Александр III неразделяемые слова писал раздельно: «при
нимает», «а вось».
На этом история «Письма» закончилась. Цебрикову, несмотря на
ее почтенный возраст и расстроенное здоровьё, сослали в Вологодскую
губернию; все же это было лучше, чем заточение в монастыре...
* * *

Представляло особый интерес упоминание М. К. Цебриковой о
Княжнине как о своем предке: в ее биографии это открывало неожи­
данную перспективу, уводившую в конец XVIII века, к политическим
процессам Радищева, Новикова, Княжнина.
В 1789 году драматург Яков Борисович Княжнин написал проник­
нутую республиканским духом трагедию «Вадим Новгородский».
В 1791 году он умер; спустя год его историческая пьеса о гибели «сына
вольности» Вадима была издана, но вскоре по правительственному
указу истреблена.
Имел ли место прижизненный процесс Княжнина или его следует
считать только посмертным? Совокупность ряда свидетельств приводит
к выводу, что дело это началось еще при жизни автора и закончилось,
когда его уже не было в живых.
Хорошо известны слова Пушкина о том, что Княжнин «умер под
розгами».
Автор «Словаря достопамятных людей Русской земли» Д. Н. Бантыш-Каменский сообщает, что Княжнин был допрашивай Шешковским
в конце 1790 года, «впал в жестокую болезнь» и скончался в начале
следующего года — 14 января.
Но могло ли случиться, чтобы автора привлекли к ответственности
за книгу, которая еще не вышла? Не был ли он допрашивай по другому
поводу? С. Н. Глинка, воспитанник Сухопутного шляхетного кадетско­
го корпуса, где Княжнин преподавал словесность, дает ответ на этот
вопрос.
Оказывается, почти одновременно с трагедией «Вадим Новгород­
ский» Княжниным была написана статья «Горе моему отечеству» — о
необходимости в России реформ. «Но тогда,— говорит Глинка,— гул
бури Французской революции застращал умы, и патриотические мысли
Княжнина показались неуместными. Он не пережил этого случая...»2
Надо думать, что Княжнина могли притянуть в 1790 году к ответу
и за его трагедию и за статью: бба эти сочинения он читал друзьям и,
кроме того, передал пьесу в театр для постановки; вездесущий Шешковский вполне мог об этом узнать.
155

Но среди бумаг и реестров решенных дел Тайной экспедиции не
сохранилось никаких следов делопроизводства об авторе «Вадима».
Это, скорее всего, объясняется тем, что Шешковский, имевший обыкно­
вение иногда приглашать заподозренных лиц к себе домой «для бесе­
ды», видимо, допрашивал Княжнина у себя на дому.
До нас дошел анонимный рассказ о таких приватных «беседах»
Шешковского и о «домашнем наказании», которому он подвергал своих
посетителей. Вот этот рассказ:
«В комнате Шешковского находилось кресло особого устройства.
Приглашенного он просил сесть в это кресло, и как скоро тот усаживал­
ся, одна сторона, где ручка, по прикосновении хозяина, вдруг раздви­
галась, соединялась с другой стороной кресел и замыкала гостя так, что
он не мог ни освободиться, ни предотвратить то, что ему готовилось.
Тогда, по знаку Шешковского, люк с креслами опускался под пол. Толь­
ко голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее висело
под полом. Там отнимали кресло, обнажали наказываемые части и сек­
ли. Исполнители не видели, кого наказывали. Потом гость приводим
был в прежний порядок и с креслами поднимался из-под пола. Все окан­
чивалось без шума и огласки» 3.
Намек Глинки на то, что Княжнин «не пережил этого случая»,
очень возможно, относится именно к такой «домашней» расправе с ним.
Автор «Вадима» не был революционером и не верил в силы народа;
но ненависть к самодержавию сближает его с автором «Путешествия».
Кроме того, у обоих писателей одновременно — как бы по согла­
сованию— возникает мысль, что только свободный достоин имени
патриота. «Под игом рабства находящиеся не достойны украшаться сим
именем», — говорит в «Беседе о том, что есть сын отечества» Радищев.
«Отечество быть может у рабов?» — вопрошает в своей трагедии
Княжнин.
И как отражение этой идейной близости и общей судьбы обоих
произведений происходит объединение их в одном рукопис­
ном сборнике начала XIX века, где рядом, скопированные пере­
писчиками, стоят «Вадим Новгородский» и «Путешествие из Петербур­
га в Москву»4.
Из записной книжки автора

«...Рукописный сборник из Коллекции рукописей и карт Архива
древних актов, в лист, на голубой бумаге с водяными знаками 1803 и
1805 гг. Содержание сборника — пестрое, причем отдельные мелкие
произведения явно маскируют основное содержание сборника — спис­
ки «Вадима» Княжнина и «Путешествия» Радищева. Список «Путеше­
ствия» сделан с издания 1790 года, несколько против него сокращен и
существенных разночтений не имеет; текст его умещается на 91 листе.
156

В остальном этот список «Путешествия» не представлял интереса.
тому же интересовали меня — в связи с моим разысканием — только
списки особого состава, значительно дополняющие текст первого изда­
ния. А таких списков было известно всего два.
История первого из них (списка Б), доставшегося в XIX веке
московскому богачу-коллекционеру Голубкову и приобретенного затем
Лонгиновым, оборвалась во второй главе данной работы на предполо­
жении, что рукопись эта досталась Голубкову при покупке им в Клинском уезде села Веденского, принадлежавшего в XVIII веке Николаю
Афанасьевичу Радищеву. По словам сына автора «Путешествия», Пав­
ла, Николай Афанасьевич отдал это село сыну Александру по возвра­
щении его из Сибири — для уплаты долгов.
В августе 1791 года в № 66 «Санкт-Петербургских ведомостей» по­
явилось объявление о продаже (Н. А. Радищевым) клинских его дере­
вень, входивших в село Веденское; были ли они тогда проданы — неиз­
вестно; во всяком случае, часть этого села позднее досталась близким
знакомым А. С. Грибоедова — Кологривовым, у одного из которых в
1845 году ее купил Голубков.
Теперь, когда — через Анну Ивановну Аргамакову и ее сестру
Марью Ивановну — в истории особого текста «Путешествия» ясно обо­
значилась «аргамаково-грибоедовская перспектива», обретала и более
твердую почву догадка о том, как попала эта рукопись к Голубкову;
здесь смыкалось кольцо.
Тут же возникало новое соображение: а так называемый список В,
хранящийся в Литературном архиве, не сделан ли он (несмотря на
множество мелких разночтений) с того же подлинника, что и список
«лонгиновский»? Но ответить на такой вопрос можно было, только
изучив список В и его историю, а о нем мне не было известно почти ни­
чего.
В картотеке ЦГАЛИ список В был зарегистрирован как ранняя
редакция «Путешествия», относящаяся к 80-м годам XVIII века. В этот
Архив он попал из Государственного литературного музея, приобретен­
ный в 1939 году от Г. И. Сафронова, которого мне на первых порах не
удалось найти.
Но так как разыскать его или по крайней мере что-либо разузнать
о нем было необходимо, я возобновил в этом направлении свои поиски,
приступив одновременно к изучению списка с внешней его стороны.
Почерк рукописи следовало, скорее всего, отнести к первой четвер­
ти или к самому началу XIX века; картонный, оклеенный коричневой
бумагой переплет и титульный лист с заглавием, написанным готиче­
скими литерами, были типичны для рукописных книг 30-х годов.
После титульного листа был вклеен вкладной лист с записью, сде­
ланной нехарактерным почерком более позднего времени. Запись эта
К

157

являлась биографической справкой об А. Н. Радищеве, заимствованной
из статьи М. Н. Лонгинова, помещенной в августовской книге «Совре­
менника» за 1856 год. На обороте вкладного листа тем же почерком
был дан перечень восьми масонских книг, изданных Н. И. Новиковым,
«которым продажа зайрещена».
Из содержания записи можно было сделать вывод, что автор ее,
владевший данным списком в 60-х годах XIX века, интересовался Ра­
дищевым и Новиковым и был человеком более прогрессивных взглядов,
чем Лонгинов, так как верноподданнические интонации, пронизываю­
щие статью последнего, в записи оказались сознательно обойдены...
Очень важно было определить, когда переписан этот список: до
издания «Путешествия» 1790 года или позднее? В первом случае под­
твердилось бы мнение исследователей и архивных ркботников, считаю­
щих эту редакцию ранней *; я же имел основания думать, что это не
так...
Чтобы узнать, не позже какого времени изготовлена ру­
копись, достаточно найти хотя бы на одном из ее листов фабричное
клеймо, называемое филигранью, а также бумажным или водяным зна­
ком, хотя знак этот не имеет никакого отношения к воде.
В течение столетий западноевропейские и русские фабриканты
снабжали выпускаемую ими бумагу разнообразными водяными знаками;
они были светлее самой бумаги и легко просматривались на свет.
Сюжет и литерная часть водяного знака создавались иногда при
чрезвычайных обстоятельствах. Так, Наполеон, перейдя в 1812 году Не­
ман, приказал изготовить для деловой переписки бумагу со своим «во­
дяным» портретом и надписью, свидетельствующей «о занятии им Рос­
сии»; неизвестно, выполнили ли французские фабрики приказ импера­
тора, но в применении такой бумаги у него не оказалось нужды.
Список же «Путешествия», хранящийся в ЦГАЛИ (ф. 1719, ед.
хр. 3), не имел отчетливо видимых водяных знаков; во всяком случае,
при обычном просмотре никаких следов филиграней обнаружить
было нельзя**.
По моей просьбе администрация Литературного архива направила
этот список в Институт криминалистики вместе с несколькими
рукописями конца XVIII— начала XIX веков.
* Л. И. Кулакова справедливо считает, что определение списков Б и В как
самых ранних редакций «Путешествия» «зиждется на явном недоразумении». («Изве­
стия АН СССР». Отделение литературы и языка, т. XV, вып. 2-й. М., 1956, стр. 152).
** Г. П. Макогоненко в своей книге «Радищев и его время» (М., 1956, стр. 411)
утверждает, что эта рукопись ЦГАЛИ имеет «водяные знаки 1794 — 1796 годов».
В действительности же такие водяные знаки имеются в другой рукописи — в «лонги­
новском» списке Пушкинского Дома.
158

Я подозревал, что список В изготовлен значительно позже 1790 го­
да; поэтому такой сравнительный анализ мог либо опровергнуть мою
догадку, либо ее подтвердить.
В ожидании ответа криминалистов я решил предпринять еще одну
попытку разузнать что-либо о Г. И. Сафронове и снова отправился в
район Новодевичьего монастыря.
Годом ранее я потерпел там неудачу: адрес, указанный Георгием
Ивановичем Сафроновым при продаже им рукописи, не позволил мне
разыскать его; с другой стороны, по тому же адресу, в том же доме, но
в другой квартире, проживал до 1941 года Юрий Иванович Сафро­
нов, юноша, погибший на фронте во время Великой Отечественной
войны.
Все разъяснилось очень просто: Г. И. и Ю. И. Сафроновы были
однофамильцами. Георгий Иванович действительно жил одно время в
доме № 4 по улице Малые Кочки, но в домовой конторе мне дали снача­
ла неверную справку. Теперь же выяснилось, что разыскиваемый мною
Сафронов живет в Москве, в Теплом переулке (поблизости от Архива
древних актов!). Оставалось только наведаться к нему либо пригласить
его к себе в гости... Но мало ли какие у него могли быть соображе­
ния... Захочет ли он со мной разговаривать?.. И я задумался: как посту­
пить?..
Как раз в это время в Литературный архив поступило заключение
криминалистов: бумага списка В оказалась одинаковой с бумагой дру­
гих посланных на экспертизу рукописей по «флуоресценции в ультра­
фиолетовых лучах аналитической кварцевой лампы», проценту тряпич­
ной массы, оттенку и толщине.
Но датировать список эксперты не решились. Они лишь обнару­
жили в нем одну важную особенность: на отдельных листах списка бы­
ли замечены едва различимые фрагменты водяных знаков. Это была
новость, настолько интересная и неожиданная, что я на время забыл
о Сафронове и вновь занялся непосредственно списком В...»
* * *

«...Действительно, на верхнем поле рукописи, у самого среза, оказа­
лись очень небольшие следы филиграней; их можно было заметить на
двадцати шести листах.
Тщательно срисовав их и затем поразмыслив над ними, я убедился
в своем бессилии составить по этим частичкам целое и, захватив с со­
бой скопированные фрагменты, отправился в Ленинскую библиотеку —
в Отдел редких книг.
На четырнадцатом ярусе, среди картотек и металлических стелла­
жей с книгами, я увидел Сократа Александровича Клепикова, старшего
159

Г\Л1

oJJ

IV

3) U

\ул
I

*1

линия обреза

линия обреза

KUU
J
-1

VV

Л) п

-

I

Схема восстановления С. А. Клепиковым водяного знака на бумаге списка В.

научного сотрудника отдела, отдавшего изучению бумажных знаков
десятки лет кропотливого труда.
Я давно пришел к убеждению, что люди делятся на стяжателей и
бессребреников и что наиболее ценные научные работы пишутся бес­
сребрениками, влюбленными в предмет своего исследования. Клепиков
принадлежал к их числу.
Синий рабочий халат облегал его сутулую фигуру подвижника.
Склонив над столом седую, изжелта-белую голову, он с интересом
всматривался сквозь стекла очков в скопированные мной следы фили­
граней, лукаво усмехаясь большим тонкогубым ртом.
— Очень любопытно!..— сказал он наконец, беря со стола лист
чистой бумаги и складывая его тетрадкой. — Один сгиб... второй... тре­
тий... Формат наш будет одна восьмая... Дело в том, что филиграни раз­
резаются на части, а нам нужно собрать их воедино...
И тут на моих глазах началось волшебство.
Он разгладил сгибы сложенного тетрадью листа, нанес карандашом
на верхнем поле двух сошедшихся «голова к голове» страниц остатки
срисованных мной водяных знаков и, учитывая ширину среза, соединил
фрагменты на обеих страницах пунктиром; затем развернул сложенный
«восьмушкою» лист, и я увидел превосходно восстановленную фили­
грань, состоящую из латинских литер: «IM WSI».
Это означало: «Ярославская мануфактура внуков Саввы Яков­
лева» 5.
— В альбоме водяных знаков Тромонина, — пояснил С. А. Клепи­
ков,— эта филигрань связана с 1805 годом. В моем собрании филиграней
она также ранее 1805 года не встречается, однако, осторожности ради,
ее надо отнести к 1795 — 1805 годам...
Так, благодаря знаниям и опыту мастера своего дела С. А. Клепи­
кова, удалось кое-что сделать по части датировки списка В. Ведь если
бы на бумаге этой рукописи оказались водяные знаки 80-х годов
XVIII века, мое предположение о позднейшем происхождении этой ре­
дакции оказалось бы несостоятельным. Но случилось иначе, и я был
удовлетворен.
Теперь с еще большим интересом вернулся я к мысли о Г. И. Саф­
ронове, полагая, что какая-то часть истории этой рукописи ему извест­
на. Мне было необходимо с ним встретиться. И я решил, что самым луч­
шим способом завязать это знакомство будет письмо...»
*

*

*

«...— Я проникся всей серьезностью ваших интересов... — начал,
усаживаясь поудобнее в кресле, плотный, пожилой человек интендант­
ской внешности, в военной форме, но без погон.
Письмо подействовало, и Георгий Иванович по получении его не
ß Г. Шторм

161

замедлил явиться ко мне с визитом. На сероватом лице и в светлых хо­
лодных глазах его появлялось и быстро исчезало любезное выражение.
Прикрывая им едва уловимое недовольство оттого, что приходится тра­
тить время на не очень нужную ему беседу, он говорил:
— В сущности, никакого отношения к этой рукописи я не имею и
сейчас вам все объясню... В 1939 году я служил в Москве бухгалтером
Треста коммунального хозяйства Фрунзенского (тогда еще Хамовниче­
ского) района. Шефом моим — главным бухгалтером — был Д., Васи­
лий Павлович. Пил он горькую, и, когда бывал в запое, получку обычно
приходила получать жена. Д. часто брал у своих сослуживцев взаймы
и однажды, задолжав мне некую сумму, предложил взять у него в упла­
ту долга старинную рукопись — «Путешествие» Радищева. Он сказал,
что рукопись эта ценная и что взял он ее у себя дома, на чердаке, из
корзины, в которой много рукописных книг, оставшихся от какого-то
политкаторжанина, родственника жены.
Из дальнейшего рассказа моего собеседника выяснилось, что Ва­
силий Павлович в начале Великой Отечественной войны умер; супру­
гу же его Сафронов недавно видел; проживает она в Москве, где-то на
Сущевском валу, в районе Марьиной рощи; к сожалению, ни имени, ни
отчества ее он вспомнить не мог.
Пообещав уточнить адрес вдовы Василия Павловича, Сафронов
ушел, оставив мне очень слабую надежду. Тем не менее через несколь­
ко дней раздался телефонный звонок.
— Я уезжаю, — послышался в трубке голос Сафронова. — Еду по
путевке в Крым и хочу перед отъездом выполнить свое обещание... Ну,
так вот: я ошибся, — вдова Василия Павловича проживает не в Марьи­
ной роще, а в «Грузинах»... Желаю успеха...— и голос в трубке пропал.
Итак, адрес менялся: Сущевский вал — Марьина роща — «Грузи­
ны»... Я подумал, что Сафронов за давностью времени действительно не
может припомнить адрес, но в неточности его указаний скрывается
смутная определенность района. И у меня возник кустарный, почти
фантастический план.
Предполагая, что Марьина роща отложилась в памяти Сафронова
не случайно, я решил обследовать не только этот район, но и ведущие
к нему «подступы», а именно — Сущевскую улицу, перпендикулярную
упомянутому Сафроновым Сущевскому валу; у меня была твердая уве­
ренность, что этот район в поисковом отношении предпочтительнее
«Грузин...»
* * *

«...Мой кустарный план заключался в том, чтобы постепенно обсле­
довать пространство намеченного района, знакомясь со списками жиль­
цов в помещениях домовых контор.
162

Был конец зимы, февраль. Мокрая снежная пелена висела в возду­
хе, когда я, закончив на Сущевской улице обход домов с четными но­
мерами, перешел на «нечетную» сторону — против дома № 31...
Длинный список жильцов висел в конторе на стене, между окнами.
Пробегая взглядом расположенные столбцом фамилии, я, дойдя до оби­
тателей квартиры № 10, оторопел.
Но отнюдь не фамилия главного бухгалтера Д. привлекла мое вни­
мание: в числе жильцов этой квартиры оказались: Цебриков H. С.,
Цебрикова H. М. и Цебриков H. Н. (видимо, их сын).
На Сущевской улице, по адресу, приблизительно указанному
Сафроновым, где я искал бывшую владелицу списка «Путешествия»,
обнаружились Цебриковы — фамилия, скорее всего, декабристского
происхождения! Но ведь список «Путешествия», который привел меня
на Сущевскую улицу, написанный на бумаге начала XIX века, тоже мог
иметь отношение к декабристам!.. Не значит ли это, что между вдовой
Василия Павловича Д. и этими Цебриковыми есть какая-то связь?!..
Я вышел из домовой конторы и разыскал дворника.
— Не проживал ли в этом доме Д., Василий Павлович?
— Как же! Веселый был человек! — отозвался тот с усмеш­
кой. — Да ведь он давно помер... А у нас в десятой квартире ихняя сноха
живет...
«Сноха» мыла в полутемных сенях пол и при моем появлении, раз­
гибая спину, сказала:
— Николай Семеныча вам?.. Он еще не приходил.
Я объяснил, что разыскиваю вдову Василия Павловича.
— Ольгу Семеновну?.. Уехала она отсюда в Марьину рощу...
Но более точный адрес «сноха» сообщить мне не смогла. Я поки­
нул двор дома № 31, соображая, что Ольга Семеновна, очевидно, прихо­
дится Николаю Семеновичу сестрою, иначе говоря, является урожден­
ною Цебриковою. Зная имя и отчество вдовы Василия Павловича, я че­
рез адресный стол узнал ее адрес и решил в тот же день, к вечеру, ее
навестить...»
* * *

«...— Кто вы?! — не без оттенка испуга спросила, впуская меня в
прихожую, полная, бледная, круглолицая женщина лет шестидесяти, в
круглых очках, еще больше оттенявших бледность ее лица своей тем­
ной оправой, одновременно похожая на московскую просвирню и на
провинциальную швею.
Для начала я сказал, что интересуюсь потомками декабриста Цеб­
рикова. Хозяйка понимающе кивнула головою, открыла дверь в комнату,
и я вошел.
6*

163

— Садитесь, пожалуйста, — сказала она и сама села против меня
за стол, накрытый пестрой, в немыслимых цветах, скатертью.— Да, мы —
от декабристов, это верно. Нас, Цебриковых, несколько семей в
Москве...
Через открытую форточку снаружи не доносилось ни звука. Дере­
вянный дом барачного типа, в котором жила Ольга Семеновна, стоял в
тихом Октябрьском проезде, упиравшемся одним концом в шумную
Трифоновскую улицу, составляя с нею резкий контраст.
Пестрый «ситец» обоев, увешанных фотографиями, половички на
полу, герань на подоконниках и мерный стук ходиков, казалось, исчи­
слявших какое-то свое «допотопное» время, — все это создавало забав­
ный, очень старомодный уют.
Поговорив о Цебриковых и узнав от моей собеседницы, что пред­
ставители этой фамилии — ее родственники — проживают еще на Су­
щевском валу и на улице Кирова, я, перейдя к делу, сказал:
— Меня, помимо декабристов, интересует еще Радищев...
— А у нас была рукопись Радищева, — тотчас отозвалась Ольга
Семеновна, — собственной его руки...
Я не стал ее разубеждать, так как это не имело для меня значения,
и, вынув из папки несколько фотокопий с принадлежавшей ей ранее
рукописи, спросил:
— Узнаёте?
— Эта самая.
— Сомнений не вызывает?
— Какие же тут сомнения?..
— В таком случае, Ольга Семеновна, не можете ли вы сказать, как
она к вам попала?.. Георгий Иванович Сафронов говорил мне, что она
досталась вам от какого-то вашего родственника из политкаторжан.
Ольга Семеновна сделала строгое лицо и покачала головой, про­
тестуя.
— Никакого Сафронова я не знаю, — произнесла она ледяным то­
ном, — и в сродственниках моих не было никаких политкаторжан... Ру­
копись эта не от меня,то есть не от Цебриковых, а от мужа моего, вер­
нее сказать — от его отца, Павла Ивановича Д., моего свекра.
— А чем свекор ваш занимался?
— Сорок лет, — ответила она не без гордости, — прослужил надзи­
рателем в Бутырской тюрьме.
— Как интересно!
— Еще бы!.. Павел Иванович как станет, бывало, рассказывать о
своей службе — заслушаешься... Помнил он, между прочим, как в тюрь­
му приходил Лев Толстой — посмотреть на Катюшу Маслову...
Я подумал тут, что к рассказу Ольги Семеновны следует отнестись
с осторожностью; в частности, никакой ведь Катюши Масловой в Бутыр164

ках никогда не было, и Толстой посетил эту тюрьму (около 1899 года)
просто для того, чтобы понаблюдать тюремный режим 6.
— Павел Иванович, — продолжала Ольга Семеновна, — всегда хо­
рошо отзывался о политических, восхищался их умом и мужеством и
был любим ими...
Было ясно, что она говорит как по заученному, и я перебил ее:
— Но от кого же он получил рукопись?
— Вот этого уж точно сказать не сумею... Знаю только одно: от
того, кого вынесли в сундуке.
— Как в сундуке?! Побег такой был, что ли?..
— Вот именно... Павел Иванович помог одному заключенному бе­
жать. Тот ему перед побегом и подарил рукопись. А фамилии его не
помню...
Тут в комнату вошла светловолосая, среднего роста девушка, очень
крепкого сложения, с твердыми, суровыми чертами лица.
— Дочь... Надежда...— представила мне вошедшую Ольга Семенов­
на и объяснила ей, кто я и зачем пришел.
Мы проговорили втроем еще несколько минут. Затем я поблагода­
рил их обеих и удалился.
Стены мокрого снега обступили меня на улице со всех сторон.
В белесом сумраке похожим на бульвар Октябрьским проездом я
медленно брел мимо деревянных корпусов, обращенных к тротуару тор­
цами. Впечатление от проведенной беседы держалось во мне, как жар.
Слова Ольги Семеновны о том, что в Москве есть еще и другие Цебриковы, интересовали меня в этот момент мало: передо мной открывал­
ся интереснейший след истории одной из наиболее ценных копий «Пу­
тешествия», бывшей какое-то время «узницей Бутырской
т ю р ь м ы».
Неизвестное лицо, совершившее этот смелый побег, должно занять
свое место в моей поисковой «таблице». Мне казалось необходимым
найти это неизвестное, определить этот Икс.
С чьим именем связан был данный список? Не одного ли он про­
исхождения с «лонгиновским»? И какова его история до момента, когда
он попал в Бутырки?.. Попытаться узнать все это можно было, только
просмотрев тюремный архив...»
* * *

Оказалось, что архивные материалы Департамента полиции, Глав­
ного тюремного управления и Московского охранного отделения со­
держат подробности о необыкновенном побеге, совершенном из Мос­
ковской центральной пересыльной тюрьмы (Бутырок) в 1906 году.
Побег произошел 20 мая этого года, в день, когда из тюремной
больницы освобождался на поруки студент Московского университета
165

Владимир Пржиходский; в корзине вместе с вещами Пржиходского
был вынесен один из организаторов московской забастовки почты и
телеграфа 1905 года — Константин Викентьевич Парфененко, разъезд­
ной чиновник Отдела перевозки почт по железным дорогам. В приме­
тах для розыска его сообщалось: «рождения 1882 года; среднего роста,
худощавый, блондин, носит пенснэ» 7.
Следствием было установлено, что в побеге Парфененко виновны
тюремные надзиратели Николаев и Царегородцев (а вовсе не надзи­
ратель Д., как утверждала Ольга Семеновна). Николаев сам запер на
замок корзину и увязал ее веревками, не проверив предварительно, что
в ней находится, и приказал больничному служителю и одному уголов­
ному вынести ее во двор.
Во дворе действительно стоял в это время надзиратель Д. Когда
несшие корзину к нему приблизились, один из них пожаловался, что
ноша очень тяжела. Д. отослал слабосильного арестанта обратно и
вызвал двух служителей, которые вместе с первым вынесли корзину из
ворот и поставили ее на пролетку8. Таким образом, никакого активно­
го содействия побегу надзиратель Д. не оказал.
Из дела Департамента полиции о Всероссийском почтово-теле­
графном союзе было видно, что Парфененко некоторое время после
побега скрывался в Москве, на квартире у своего сослуживца, и вскоре,
видимо, бежал за границу — в Швейцарию или во Францию9, так что,
в сущности, не было никакой надежды разыскать его по прошествии
пятидесяти с лишним лет.
Между тем в том же деле сообщалось, что Пржиходский перед
выходом своим из тюрьмы поместил Парфененко в корзину, накрыл
одеялом и затем заложил его своими книгами. Было очень важно
узнать состав этих книг Пржиходского (для определения круга его ин­
тересов) ибо «цебриковский» список «Путешествия» мог принадле­
жать и не Парфененко, а его товарищу, помогшему ему бежать.
Следственные материалы о Пржиходском не содержали ничего
направляющего на дальнейшие поиски; кое-какие детали все-таки на­
стораживали, и без проверки ими нельзя было пренебречь.
Студент математического факультета, сын начальника службы
тяги Московско-Брестской (ныне Белорусской) железной дороги, эсер
Пржиходский был арестован 12 сентября 1905 года «по связям с из­
вестной Зинаидой Коноплянниковой», которая перед этим прожила
в квартире Пржиходских — в доме Брестской железной дороги (у
нынешнего Белорусского вокзала) десять дней.
Во время обыска у Владимира Пржиходского «ничего преступного
обнаружено не было», в комнате его не оказалось никаких рукописей;
что же касается книг, то это были заграничные революционные изда­
ния. Однако найденные у Пржиходского листки из его записной книж­
166

ки уличали его в комплектовании крестьянских и рабочих библиотек
и рассылке их на места.
В октябре 1905 года Пржиходский был освобожден по амнистии,
а в декабре участвовал в Московском вооруженном восстании — драл­
ся с полицией и казаками на Чистых прудах. Арестованный вторично,
он 20 мая 1906 года был выпущен на поруки, но, так как помог бежать
Парфененко, скрылся. Арестованный в третий раз, он был судим и
выслан в Енисейскую губернию, откуда зимой 1910 года бежал.
Дальнейшие следы его терялись. Поэтому не оставалось ничего
другого, как обратиться к документам об «известной Коноплянниковой», приехавшей в сентябре 1905 года в Москву из Саратова. Член
партии эсеров, учительница, двадцати семи лет, она была арестована
за связь с саратовской динамитной мастерской.
За три года до этого жандармское наблюдение обнаружило Коноплянникову в селе Гостилицы, Петергофского уезда, где она учи­
тельствовала в сельской школе. Жандарм, доносивший о ней в Депар­
тамент полиции, писал: «... у Коноплянниковой имеется большое ко­
личество книг, в которых говорится, что бога нет, а потому не может
быть и земного царя, и что, кроме книг печатных, у Коноплянниковой
есть и рукописные сочинения такого же рода» (разряд­
ка моя.—Г. Ш.),
И, хотя жандармский донос не давал прямого повода к предполо­
жению, что среди этих рукописей гостилицкой учительницы находился
список «Путешествия» Радищева, контроля ради нужно было просле­
дить до конца ее жизненный путь.
Ведь могло быть и так, что Коноплянникова привезла с собою
список «Путешествия» из Саратова (города, с которым у родных Ради­
щева была прямая связь). И могло же быть так, что она упомянула об
этом авторе и его революционной книге в каком-нибудь своем письме
или устном выступлении, когда ее судили и даже когда ее вели на
казнь.
Если бы нечто подобное удалось обнаружить, можно было бы уже
допустить, что список «Путешествия» от Коноплянниковой попал к
Пржиходскому, а с ним (вместе с его книгами) — в Бутырскую тюрьму.
Тогда подвинулось бы решение вопроса о том, с какими обществен­
ными кругами связано происхождение данного списка и правду ли
сказала Ольга Семеновна, что историю этой рукописи надо восстанав­
ливать не по линии цебриковской, декабристской, а совсем по другой...
Итак, кратко о Коноплянниковой и последних годах ее жизни.
Арестованная в середине сентября 1905 года, она через месяц была
освобождена. А в следующем году, в феврале, розыскная агентура
напала на след террористки, проживавшей под чужим именем в Гель­
сингфорсе. Агенту удалось добыть клочки ее разорванного чернового
167

письма; она сообщала в нем своей организации, что собирается в Пе­
тербург, дабы «окончательно согласовать свою жизнь с идеей», и не­
двусмысленно намекала, что если в течение двух недель не получит
конкретного задания, то сама, по своему выбору и усмотрению, совер­
шит террористический, акт10.
Ей удалось обмануть бдительность полицейских агентов и летом
1906 года поселиться в окрестностях Петербурга.
12 августа в столице, на Аптекарском острове, группа максимали­
стов совершила покушение на Столыпина, взорвав на его даче несколь­
ко бомб.
А 13 августа на станции Новый Петергоф был убит усмиритель
Московского декабрьского вооруженного восстания, тот самый карагель Красной Пресни, которого В. И. Ленин назвал «дикой собакой», —
генерал-майор Мин.
В 8 часов 7 минут вечера худощавая, смуглая, черноволосая женщи­
на, без шляпы, в черном платье, поверх которого было надето иссеражелтое пальто, в упор выстрелила из браунинга в спину генералу Мину
несколько раз.
Зинаида Коноплянцикова «окончательно согласовала свою жизнь
с идеей».
Ее одиночные выстрелы не помогли делу и — как это всегда бывало
в подобных случаях — только усилили правительственный террор.
26 августа при Трубецком бастионе Петропавловской крепости, где
за восемьдесят лет до того судили декабристов, состоялось заседание
военно-окружного суда. В два часа дня был объявлен приговор, а в ночь
с 28 на 29 августа Коноплянникову на специальном катере доставили
в Шлиссельбург.
До последней минуты она держала себя с полным самообладанием,
последней своей воли не объявила, от напутствия священника отка­
залась.
Выслушав приговор, она отстегнула от платья белый крахмальный
воротничок, обнажила шею и дала связать себе руки. Палач быстро
управился с нею. Потом, когда все было кончено, он обыскал казнен­
ную, достал из кармана ее платья яблоко и тут же, не отходя от висе­
лицы, стал есть.
Из записной книжки автора
«...Итак, все три линии поиска — о Парфененко, Пржиходском
и Коноплянниковой, прослеженные с целью выяснить какое-либо отно­
шение этих лиц к списку «Путешествия» Радищева, обрывались безре­
зультатно. Но досаднее всего был обрыв поисковой линии, связанной
с Парфененко, так как именно его «вынесли в сундуке».
168

Между тем газетные статьи и листовки 900-х годов, а также относя­
щиеся к этому периоду архивные материалы подтверждали возможность
проникновения в московские тюрьмы «Путешествия» в годы первой рус­
ской революции, так как радищевские идеи продолжали жить в рус­
ской революционной среде.
Передовые московские газеты широко отметили в 1902 году сто лет
со дня смерти Радищева. Внимание властей в особенности привлекла
статья В. Е. Якушкина. Московский обер-полицмейстер Трепов напи­
сал по этому поводу одной своей знакомой — начальнице Елизаветин­
ского института в Москве О. А. Талызиной — следующее безграмотное
письмо:
«...Радищев был социал-демократ, что в екатеринское время не мог­
ло быть терпимо. Якушкин же — революционер и, если ему до сих пор
не свернули шею, то это только благодаря протекции сильных людей,
за него заступающихся. Он в годину Пушкинских торжеств произнес
такую речь, за которую был выслан из Москвы...» 11
«...O Радищеве я сужу совершенно правильно, — развивал свою
мысль Трепов в другом письме к той же Талызиной,—лучшим доказа­
тельством этого служит то, что за него ухватилась теперь (раз­
рядка моя. — Г. Ш.) наша мерзкая печать с «Русскими ведомостями*
во главе...» 12
3 января 1903 года, ко дню двухсотлетия русской печати, была вы­
пущена листовка Петербургского комитета РСДРП. «Там, где есть еще
самодержавие, — говорилось в этой листовке,— не может быть свободы
мысли и слова. Вместе они не могут ужиться... Первый это понял писа­
тель Радищев сто лет тому назад...» 13
Только в 1906 году был снят цензурный запрет с «Путешествия».
За один этот год вышло девять изданий книги Радищева общим ти­
ражом в 30 000 экземпляров 14 и в этом же году тюремное начальство
стало допускать ее для чтения в Бутырскую тюрьму...15
Все это вызывало настойчивое желание продолжить поисковую ли­
нию Парфененко, но возможности для этого я не видел. Правда, в тю­
ремных документах мелькали имена двух его братьев — Сергея и Алек­
сея, и я подумал, что, если бы они были живы, следовало бы их разыс­
кать и расспросить.
В связи с этим я сделал наивный, почти не суливший надежды
шаг — заказал в адресном столе справку об обоих братьях. Ответ был
отрицательный: в Москве не проживают. Тогда я решился на шаг еще
более наивный и заказал справку о самом Константине Викентьевиче
Парфененко. И тут случилось «чудо»: человек 1882 года рождения,
пятьдесят лет назад бежавший из царской тюрьмы и скрывшийся, види­
мо, за границу, оказался «живым и здоровым», проживающим в Москве,
на Лефортовском валу...»
169

* * *

«...Худощавый, ниже среднего роста, пожилой человек, нисколько
не удивившись моему появлению, распахнул дверь в свою залитую
солнцем комнатку, не сводя с меня взгляда внимательных, добрых глаз.
Его редкие, зачесанные назад табачного цвета волосы были чуть
тронуты сединою, да и вся его внешность — маленькие, темные, живые
глаза и невозмутимая собранность лица, почти пощаженного морщина­
ми,— не позволяла дать ему больше чем пятьдесят пять — шестьдесят лет.
Девяти метров площади в новом доме, очевидно, было достаточно
для этого участника первой русской революции, скромного пенсионера
и холостяка.
По подоконнику были рассыпаны ягоды сушеной рябины. Желез­
ная кровать застлана суровым, простым одеялом. Небольшой обеден­
ный стол, два стула. На стене — полки с папками и связками газетных
вырезок, а рядом с ними — тарелки, хозяйственно поставленные на
ребро.
Объяснив Константину Викентьевичу, что я писатель, интересую­
щийся некоторыми деталями его побега, я стал задавать вопросы. Он
отвечал охотно, без какой бы то ни было уклончивости. Беседа вяза­
лась легко.
— ...Вам, кажется, удалось бежать за границу?
— Да, я провел много лет в Париже.
— А когда вы вернулись?
— В тысяча девятьсот двадцать первом году. Я был выслан из
Франции вместе с четырьмя коммунистами. Наш отъезд даже запечат­
лен фотографом... — и он, потянувшись к полке, извлек из связки газет
номер «Фигаро».
— Но ведь вы беспартийный, — заметил я с недоумением.
— Да, но французские власти сочли меня опасным.
— А почему Прж’иходский помог бежать вам, а не кому-либо
другому?
— Просто товарищеская солидарность... Был и другой претендент
на корзину, но ростом не подошел.
— Вы хорошо помните обстоятельства вашего побега?
— Еще бы!.. Помню, как учился дышать в корзине, как Пржиходский накрыл меня одеялом и завалил книгами... Помню, как барачный
служитель и какой-то заключенный вынесли корзину во двор, поста­
вили ее на землю у ног надзирателя и один из них сказал: «Тяжела!
В такой корзине человека вынести можно!..» Вы понимаете, что я пере­
жил в этот момент?..
— Скажите, Константин Викентьевич, не называл ли Пржиходский
170

каких-либо своих друзей или родственников? — спросил я с намерением
расширить свои сведения об этих двух людях.
Парфененко посмотрел на меня снисходительно.
— В тюрьме, — сказал он с усмешкой,— о друзьях и родственниках
не говорят.
— А вы могли бы вспомнить, какие книги были в тюремной боль­
нице у Пржиходского?
— Исключительно по физике и математике.
— А вот такой книги — рукописной — у него либо у вас не было? —
спросил я, вынимая из портфеля пачку фотокопий с «цебриковского»
списка «Путешествия».— Для меня,— добавил я,— это очень важно, и
я сейчас вам объясню, почему...
Тут последовало мое краткое объяснение. Парфененко с интересом
меня выслушал, потом взял мои фотокопии, внимательно просмотрел их
и, возвращая их мне, сказал:
— Могу вас заверить, что этой рукописи ни у меня, ни у Пржиход­
ского в тюрьме не было. Память моя до сих пор мне не изменяла, и я не
забыл бы такой случай. А скоропись м ы тогда умели читать...
Я отметил про себя это многозначительное «мы», явно подчерки­
вавшее высокий культурный уровень ветеранов революции. А Парфе­
ненко продолжал:
— «Путешествие» Радищева я читал, читал, именно находясь в за­
ключении, но то была печатная книга, изданная в то время несколь­
ко раз подряд. Что же касается истории, рассказанной вам бывшей вла­
делицей рукописи, мне кажется, что вас — из каких-то соображений —
пустили по ложному следу...
И я подумал, что этот бывалый человек, кажется, прав...»
* * *

«...что след был ложный, в этом я с каждой минутой убеждался все
больше, вспоминая скрытность Ольги Семеновны — как не пожелала
она подтвердить свое знакомство с Сафроновым, а потом заговорила
заученными словами, будто читала рассказ.
Закат пылал над Лефортовским валом. В мартовском зеленоватом
небе чернели голые сучья деревьев, но в воздухе уже тянуло весной.
...Клетка в моей поисковой «таблице» с вписанным в нее Иксом
(Парфененко) оказалась занята неверным предвидением. Икс требовал
другой подстановки. Какой же? Цебриковы! Вот, видимо, кого следо­
вало сюда вписать!..
Внезапный порыв ветра вывел меня из задумчивости и как бы уско­
рил зревшее решение. «Да! — сказал я себе.— Список, конечно, «цебриковский», и я недаром так его называл, хотя из осторожности и брал
171

это слово в кавычки. Но утверждение мое надо еще обосновать!.. При­
дется изучить биографии наиболее известных Цебриковых, и прежде
всего выяснить по московским справочникам, какие представители этой
фамилии, помимо уже мне известных, жили за последние тридцать — со­
рок лет в Москве...»

♦ * *
Адресная и справочная книга «Вся Москва» была просмотрена бо­
лее чем за четверть века. В результате удалось сделать наблюдение,
которое в данном «исследовательском хозяйстве» иначе, как чрезвы­
чайно важным, назвать нельзя.
Наряду с Цебриковым Яковом Федоровичем, ломовым извозчиком,
проживавшим на Каланчевской улице, и Цебриковым Алексеем Василь­
евичем, домовладельцем в Марьиной роще, обнаружилось целое гнездо
Цебриковых на Остоженке, в непосредственной близо­
сти от дома, принадлежавшего в начале XIX века
П. А. Ушаковой, где умерла Анна Ивановна Аргама­
кова, видимо, владевшая оригиналом особой редак­
ции «Путешествия из Петербурга в Москву».
Так, на самом углу Хилкова (по-старинному — 2-го Ушаковского)
переулка и Метростроевской (бывшей Остоженки), в доме № 35, в ка­
ких-нибудь ста с лишним метрах от дома П. А. Ушаковой, еще в 1917 го­
ду проживала вдова генерал-майора Мария Моисеевна Цебрикова. За­
служивало внимания и другое: не так далеко оТ этого дома, по пря­
мой — на расстоянии тоже всего нескольких сот метров, находился
Трест коммунального хозяйства Хамовнического района, где в 30-х го­
дах главным бухгалтером был Василий Павлович Д.
По тем же адресным и справочным книгам, а также по сведениям
о прихожанах «Воскресенского на Остоженке прихода» выяснилось,
что муж М. М. Цебриковой, Михаил Михайлович, генерал-майор,
участник Крымской войны и автор «Статистического описания Смо­
ленской губернии», прожил в этом приходе около двадцати лет и умер
в 1900 году.
А в доме № 7 по 1-му Ильинскому переулку (ныне -1-му Обыден­
скому), на той же Остоженке, в предреволюционные годы и в первые го­
ды советской власти проживал сын генерал-майора, палеонтолог,
приват-доцент Московского унйверситета по кафедре геологии и мине­
ралогии, Владимир Михайлович; удалось также установить, что он —
племянник Марии Константиновны Цебриковой, напечатавшей свое
«Письмо императору Александру III» в 1890 году.
Последнее обстоятельство заставило вплотную заняться изучением
биографий Марии Константиновны и ее племянника Владимира Ми­
172

хайловича, а также некоторых их предков. Сложившиеся в результате
этих разысканий миниатюрные биографические портреты расположи­
лись в последовательно-хронологическом порядке, один за другим.

Роман Максимович (1761 — 1817)
Сын простого казака Максима Цебрика, по его собственным сло­
вам, «родился на свет в бедности». Уроженец Харькова, получил обра­
зование в местной семинарии, а у лейпцигских купцов, ежегодно при­
езжавших на Харьковскую ярмарку и останавливавшихся во дворе, где
жили Цебриковы, обучился немецкому языку. Шестнадцати лет отпра­
вился с немецким обозом в Лейпциг и проделал большую часть пути
пешком. Русский консул в Саксонии помог самоучке харьковчанину
стать студентом Лейпцигского университета. Учась, Роман в то же вре­
мя занимался переводами при сделках купцов на ярмарке. Возвратив­
шись в Россию, получил место актуариуса в Коллегии иностранных
дел. Два года спустя, в начале войны с Турцией, Цебриков был при­
командирован к походной канцелярии Потемкина. Находясь в лагере
под Очаковом, он занялся переводом с французского замечательной,
уничтоженной за границей, книги Анж Гудара «Мир Европы», автор
которой выступал за «всеобщее замирение с отложением оружий на
двадцать лет» 16.
Перу P. М. Цебрикова принадлежит довольно много переводов и
несколько оставшихся неопубликованными статей. Одна из них — «Ад­
ская политика тиранов и краткое напоминовение им человеколюбца» —
трактовала о происхождении власти и развитии взаимоотношений пра­
вителей и народных масс.
«...когда необходимость и усилившиеся пороки общества, — рас­
суждает в этой статье Цебриков,— принудили людей избрать себе на­
чальников или вождей, соделавшихся потом их властелинами и мучи­
телями, были они первыми государями, ежели им название сие при­
писать можно, и довольствовалися тем, что видели невольников пред
своими ногами в прахе ползавших, которым сами незадолго пред тем
были подобны...» 17
Статья эта написана под явным влиянием Ж.-Ж. Руссо; сочинения
его в конце XVIII века были запрещены в России, поэтому Цебриков,
говоря о вождях, «соделавшихся» мучителями народа, вынужден был
заметить, что мысль эта — из книги, которую «благоразумие не позво­
ляет ему наименовать»18.
«Адская политика» Цебрикова наполнена острыми соображениями.
Таково утверждение, что «иго договоров» ложится на плечи только про­
стых людей, «кои одни обязаны их исполнять везде и во всякое вре­
мя»19. Таков и конец статьи, содержащий грозное напоминание тира­
173

нам, что «одна только потребна минута, чтобы народу познать и уразу­
меть естественные свои права» 20.
Сестра жены P. М. Цебрикова, — Варвара Александровна, урожден­
ная Караулова, была замужем за генералом-от-инфантерии Б. Я. Княж­
ниным — сыном Я. Б. Княжнина, автора знаменитого «Вадима»21.
Трагедия «Вадим Новгородский» и «Путешествие» Радищева —
книги одной печальной судьбы; поэтому понятно и естественно их
объединение под одной переплетной крышкой, в уже упоминавшемся
рукописном сборнике Архива древних актов. Нет сомнения, что Княж­
нины, а также их ближайшие родственники Цебриковы хорошо знали
не только трагедию «Вадим Новгородский», но и «Путешествие из
Петербурга в Москву».

Николай Романович (1800—1863)
Сын предыдущего; поручик лейб-гвардии Финляндского полка;
декабрист; после 14 декабря разжалован в рядовые.
Членом Тайного общества не был, но на Сенатской площади вел
себя вызывающе и стоял рядом с Кюхельбекером, когда у того дал
осечку пистолет. При допросах и очных ставках был «нечистосерде­
чен», а «в выражениях употреблял дерзость», за что на три месяца и
девятнадцать дней был закован в кандалы.
В Петропавловской крепости сидел в одном каземате с Пестелем
и Каховским; окошко камеры выходило на ров Кронверкской куртины;
в день казни декабристов из этого окошка Цебрикову была видна п ол о в и н а крайней виселицы — одной из пяти, с гнилыми веревками,
на которых, как потом писал он, «надобно было по два раза умирать».
Из Петропавловской крепости его отправили в Бийский гарнизон­
ный батальон, оттуда — в Оренбург, а в конце 1826 года перевели на
Кавказ.
Современник, заставший его в пехотном, фельдмаршала Паскевича полку рядовым, говорит, что к этому времени он совершенно «свык­
ся с /кизнью солдата и потерял всякий светский лоск». Избегая общест­
ва офицеров, держался только своей братии — рядовых, играл с ними
в карты, ходил в старой солдатской шинели, пропахшей махоркою,
с лицом, задубевшим от дождя и ветра, в порыжелой от солнца фураж­
ке, из-под которой торчали клочья седых волос.
Целых десять лет тянул он на Кавказе солдатскую лямку и только
в 1837 году — за штурм Ахалциха — был произведен в прапорщики.
За эти годы не раз встречался с декабристами: в Ставрополе — с На­
рышкиным и братьями Беляевыми, в Тамани — с Лорером. Кавказ по­
кинул в 1840 году.
Ему разрешили жить только в Саратовской и Тамбовской губер­
ниях, и он провел в этих краях несколько лет.
174

Устроившись управляющим саратовским имением Л. А. Нарышки­
на, обретавшегося за границей, H. Р. Цебриков столкнулся с мрачной
действительностью и с глубокой душевной болью об этом писал:
«...Грабеж с одной стороны и беспорядочное распределение работ
с другой были невыносимы. С крестьянами никакого человечества; а
между тем эти 12 000 душ дают дохода ежегодно до 500 000 р. ассигна­
циями. В декабре 1840 года ужасно было видеть бедность этих кре­
стьян!»22
В начале 50-х годов он получил место управляющего суконной
фабрикой под Тамбовом и сошелся там с вольноотпущенной крестьян­
кой А. А. Титушкиной; от этой внебрачной связи у них родился сын
Николай.
Почти все знавшие H. Р. Цебрикова считали его человеком свое­
образным, необузданно правдивым и пылким до сумасбродства. Этой
горячностью проникнута и его статья, обвинявшая Ермолова в провале
восстания, посланная автором Герцену, которого он глубоко чтил.
После многих безрезультатных просьб о разрешении въезда в сто­
лицу таковое наконец было дано Цебрикову летом 1855 года, в самый
разгар Крымской войны *.
Белый как лунь, с солдатским Георгием в петлице, появился он
в Петербурге, привезя с собой печальные вести о Севастополе. Его
племянница Мария Константиновна записала встречу и беседу с ним.
«От дяди,—вспоминает она,—я слышала изумительные, невероят­
ные слова: «Я рад, что нас побили, рад, — говорил он, а у самого слезы
горохом падали на седые усы. — Мы проснемся теперь. Этот гром раз­
будит Россию. Мы пойдем вперед. Ты увидишь великие дела». На мое
возражение, что он сам плачет, дядя отвечал: «Ну, что ж такое? Ум
с сердцем не в ладу... Жаль Севастополя, жаль крови. А это к лучше­
му — глаза откроются»23.
Вскоре Цебриков, верный идеям Герцена, принял участие в общест­
венном движении 50-х годов.
Из Петербурга он писал декабристу Е. П. Оболенскому, что на­
градой за выпавшие им на долю лишения должно стать исполнение
«задушевных убеждений молодости — уничтожение крепостного со­
стояния» 24.
А немного позже, ища места и обращаясь с этой целью к сыну
декабриста Е. И. Якушкину, заведовавшему в Ярославле Палатой го­
сударственных имуществ, с достоинством откровенничал: «Я променял
ружье на соху, управлял разными имениями, берег и поправлял кре­
стьян... и ничего не нажил, ничего не имею..., к счастью моему, у меня
* Этого добилась его сестра Наталия Романовна (в замужестве — Алимпиева),
между прочим — ближайшая приятельница О. С. Павлищевой, сестры А. С. Пушкина.
175

довольно еще сил и энергии,— и всё перенесенное не в состоянии сло­
мить меня» 25.
В 1857 году, находясь в Тульской губернии и управляя каширским
имением Раевских — Кузьмищевом, Цебриков обратился к царю с про­
шением о «даровании усыновленному им мальчику Николаю» прав его
законного сына. Ответа он не получил 26.
И. С. Тургенев хорошо знал H. Р. Цебрикова и рекомендовал его
своей приятельнице Е. Е. Ламберт «как отлично-честного и достойного
человека для управления имением»27. В этом имении (в Сквирском
уезде, Киевской губернии) Цебриков в 1860 году получил место упра­
вляющего и вскоре там умер. Несчастный случай оборвал его жизнь:
помогая крестьянину поднять завалившийся воз, он оцарапал себе ко­
лено; в результате — нагноение и смерть от заражения крови, или, как
тогда говорили, от «антонова огня»...
Такова в кратком изложении биография декабриста Цебрикова.
Нет ли основания думать, что этот человек на каком-то этапе своей
жизни мог «встретиться» с «Путешествием» Радищева и даже владеть
им? Его собственноручное показание на допросе по делу декабристов
как будто отрицательно отвечает на этот вопрос: «...книг либеральных
никогда не читывал... — написал он против известного вопросного пунк­
та.— Ко всем манускриптам имел отвращение с малолетства»28.
Но именно чрезмерная категоричность ответа и заставляет отне­
стись к нему с недоверием, тем более что дошедшее до нас свидетель­
ство Марии Константиновны говорит против него. «Когда дядю аре­
стовали,— рассказывает она, — его друзья «шепнули» отцу о необходи­
мости уничтожить некоторые дядины «книги и рукописи»29. Но
ведь брат арестованного мог уничтожить не все рукописи, так как
он сам интересовался запретной литературой: та же Мария Констан­
тиновна сообщает, что «уже взрослой видела переписанную его [отца]
рукой тетрадь с текстом «Горя от ума»30.
И, наконец, у H. Р. Цебрикова еще в молодости было много воз­
можностей для непосредственной «встречи» со списком «Путешест­
вия», когда он бывал в доме своей опекунши и тетки по матери — Вар­
вары Александровны Княжниной 31.
Эта светская женщина, поклонница Вольтера, имела литературный
салон, где собирались поэты и прозаики того времени и где, конечно,
была так же свежа память о Радищеве, как и память о свекре хозяйки
дома — Якове Княжнине.

Мария Константиновна (1835—1917)
С сохранившегося фотопортрета сурово смотрит богатырского сло­
жения немолодая женщина с коротко подстриженными и зачесанными
назад волосами; лицо ее открыто, благородно и мужественно; мужест­
176

венность и даже — в значительной степени — мужской склад характе­
ра как бы подчеркнуты носимой по-мужски часовой цепочкой, идущей
от нагрудного (видимо, с часами) кармана на темном старомодном
платье к одной из пуговиц посредине груди.
Это — Мария Константиновна Цебрикова, племянница Николая
Романовича, декабриста, автор донкихотского и все-таки полного дерз­
ко-обличительной силы «Письма» Александру III, сподвижница Шелгунова и Михайловского, пионер женского движения в России, сотруд­
ница некрасовских «Отечественных записок», «Русского богатства»,
«Дела» и других передовых журналов, первая русская женщина критикпублицист.
Ее друг Шелгунов писал, что «жилка современности» бьется в ней
сильнее, чем в ком-либо из ее соотечественниц-писательниц, и называл
ее «казацкая кость».
Родилась она в Кронштадте, где отец ее был старшим адъютантом
штаба главного командира порта. Мария Константиновна в оставлен­
ных ею автобиографических записках часто вспоминает об отце.
По ее словам, это был человек прямодушный; он даже Николаю I
не боялся говорить в глаза: «Ваше величество изволите ошибаться»,—
но называл идеи своего осужденного брата «завиральными» и превыше
всего ставил воинский долг и честь.
Мария Константиновна вспоминает, как однажды муж ее тетки
Наталии, Алимпиев, произнес фразу: «Всем скоро наденут намордни­
ки!» — и как по этому поводу страстно спорил с ним отец.
Но Константин Цебриков, сторонник «охранительного направле­
ния», все же не был чужд каким-то поискам: переписывал запретного
Грибоедова, интересовался масонством (значит, Новиковым и связан­
ными с ним лицами) и вообще по своим литературным вкусам и инте­
ресам был обращен в XVIII век.
«Дядя декабрист,—признавалась в связи с этим М. К. Цебрикова
в письме к поэту И. 3. Сурикову,— был для меня вполне отцом...»32
Николай Романович в годы ее молодости послужил для нее идеальным
примером, и она сохранила о нем благодарную память до конца своих
дней. В большой степени обязанная ему своими демократическими
взглядами, она взялась духовно опекать его сына Николая Титушкина,
которого «узаконить»'дяде так и не удалось.
Около 1870 года она писала Н. А. Некрасову, редактировавшему
«Отечественные записки»:
«Милостивый государь Николай Алексеевич! Обращаюсь к Вам с
просьбой приказать выдать мне, если можно, «Отечественные записки»
за этот год, что было для меня большим одолжением потому, что
я должна посылать книги моему двоюродному брату, и это увеличило
бы запас дельного чтения...»33
177

Арестованная в конце февраля 1890 года, Мария Константиновна
была выслана на три года в Вологодскую губернию. Попав временно
(для лечения) в Вологду, она тотчас организовала там кружок из ссыль­
ных, за что вскоре была переведена в Сольвычегодск.
На личном счету М. К. Цебриковой Департамент полиции числил
целую серию политических дел. Среди них (помимо нашумевшего
«Письма» царю) были: учреждение в Швейцарии женского социал-де­
мократического общества, сочинение брошюры «Теория ценности по
Марксу» и распространение революционных идей в народе путем
устройства библиотек.
Осенью 1892 года Цебриковой, по ее просьбе, было разрешено по­
селиться в усадьбе отставного штабс-капитана Попова — Воробьеве —
(в Краснинском уезде, Смоленской губернии), и за нею — вместо гла­
сного — был учрежден негласный надзор.
Женой владельца этой усадьбы была О. Н. Попова, издательница,
которая позднее, в 1897 году, передала марксистам принадлежавший ей
журнал «Новое Слово», где В. И. Ленин напечатал две статьи.
Поселившись на Смоленщине, у Поповых, Мария Константиновна
начала писать мемуары, одновременно ведя обширную переписку.
Среди ее многочисленных корреспондентов были: автор «Овода»
Э. Л. Войнич, С. М. Степняк-Кравчинский, В. Д. Бонч-Бруевич,
В. В. Стасов, Лев Толстой. «Всю-то жизнь чувствовать удавку на шее!»—
жаловалась она историку литературы Е. С. Некрасовой, а в мемуарах
своих вспоминала годы, проведенные в Петербурге и в Москве. Тогда
металась она из одной тюрьмы в другую в хлопотах о передачах и сви­
даниях с друзьями и родственниками, терпеливо снося издевательства
чиновников в мундирах тюремного ведомства, на воротниках которых,
как символ лишения человека свободы, сверкали золотые ключи...
В 90-х годах она переводила для издателя П. Ф. Пантелеева фран­
цузские и английские книги, играла «на летнем театре для народа», а
осенью 1896 года ездила к своему двоюродному брату Николаю Титушкину в Крым.
Она прожила долгую жизнь и умерла 20 марта 1917 года недалеко
от Мисхора, в крымском имении Барба-Кристо, принадлежавшем
H. Н. Титушкину, которого она опекала. Впрочем, из родственников
своих она опекала или пыталась опекать не только его одного.
В делах Департамента полиции и Московской охранки имеются
полученные «агентурным путем» выписки из двух писем Марии Кон­
стантиновны, датированных 1893-м и 1896 годами, к ее племяннику Вла­
димиру Михайловичу Цебрикову, проживавшему в Москве.
«Дорогой племянник Владимир Михайлович!..—писала она в одном
из этих писем.—С магистерством поздравляю, желаю успеха и так же,
если не более, радуюсь тому, что Вы и студенты любите друг друга.
178

Желаю еще, чтобы общий тон Университета был таков, что порядоч­
ным людям можно было бы жить, а не уходить, как ушли лучшие из
профессоров...»34
Владимир Михайлович Цебриков, именуемый в письме Марии Кон­
стантиновны ее племянником, был тот самый палеонтолог, при­
ват-доцент Московского университета, который в адресной и справоч­
ной книге 1914 года был показан живущим на Остоженке, недалеко от
дома, принадлежавшего в начале XIX века П. А. Ушаковой, а именно —
в 1-м Ильинском переулке, в доме № 7, кв. 6.

Владимир Михайлович (1867—

г.)

Первая же попытка ознакомиться с биографией этого человека
привела к неожиданности: в метрическом свидетельстве В. М. Цебри­
кова, обнаруженном в делах Московского университета, говорилось,
что он родился в Симферополе35, а «листок негласного надзора» Депар­
тамента полиции называл местом его рождения город Вюрцбург в
Баварии36. В этом расхождении двух документов, очевидно, был какойто смысл.
Как бы то ни было, такая неясность исходных биографических
данных заставила заняться этим лицом вплотную, и это новое поиско­
вое направление не замедлило дать свой результат.
Оказалось, что В. М. Цебриков в 1896 году «привлекался к дозна­
нию» по делу кружка народовольцев-террористов, организовавших три
лаборатории для производства взрывчатых веществ. Кружком этим ру­
ководили В. Ф. Иванов и П. В. Оленин. Динамит, изготовлявшийся в
конспиративных лабораториях, предназначался для покушения на Ни­
колая II во время коронации его в Москве37.
В. М. Цебриков был задержан на квартире Иванова, когда там
производила обыск полиция. Затем последовал обыск на квартире у
него самого.
При этом были найдены и отобраны два письма к нему от его тет­
ки М. К. Цебриковой, ее брошюра «Письмо к императору Александ­
ру III», много нелегальных, в том числе — народовольческих, изданий,
автограф стихотворения Вл. Цебрикова, в котором упоминались «тира­
ны», и черновой проект устава «Общества взаимопомощи лиц, зани­
мающихся умственным трудом».
В. М. Цебриков был подчинен на два года гласному надзору по­
лиции, с запрещением жить в течение этого времени в Московской и
Петербургской губерниях, а также во всех университетских городах.
В конце 1897 года проживание в Москве было разрешено В. М. Цебрикову, и он вскоре возвратился к занятиям в Московском универси­
тете. В следующем году он женился на дочери горного инженера Яков­
179

лева, Лидии Владимировне, причем венчал их священник Воскресен­
ской на Остоженке церкви H. М. Миловской.
Здесь также замыкался один из кругов данного исследования, ибо
священник Миловской (или Миловский), автор ряда книг, в частности
интересной брошюры о Н. В. Гоголе и братьях Мухановых, был добрым
приятелем книжника- П. А. Ефремова, одного из своих прихожан.
Дом Ефремовых находился на углу бывшей Остоженки и Савелов­
ского переулка, соседнего с 1-м Ильинским. Священник Миловской
часто бывал в этом доме. По словам Ефремова, он давал ему читать на­
писанную им подробнейшую бытовую летопись Воскресенского при­
хода, охватывавшую период чуть ли не в пятьдесят лет. Нет сомнения,
что священнику Миловскому были хорошо известны интересы и личные
связи В. М. Цебрикова, и «Летопись» эта могла бы раскрыть многое.
К сожалению, судьба ее неизвестна; возможно, она попала в частные
руки; что же касается московских архивов, то ни в одном из них найти
ее пока не удалось.
Для дальнейшего ознакомления с биографией В. М. Цебрикова
пришлось продолжить просмотр дел Московской охранки и полиции со
сведениями, добытыми «агентурным путем».
«Роста выше среднего, с небольшой русой бородой, глаза серые и
немного раскосые; одевается в черное пальто и черную шляпу; всегда
ходит с палкой, как будто у него больные ноги» — так описывал внеш­
ность своего поднадзорного приставленный к нему агент38.
Образ жизни его рисовался как уединенный и скрытный:
«Большею частью [время] проводит дома и редко, когда выходит
куда-либо».
«Знакомства мало вел с кем»39.
В начале 1900-х годов В. М. Цебриков и его жена становятся препо­
давателями московских Высших женских курсов, но место приват-до­
цента в университете по-прежнему остается за ним.
Во время студенческих волнений наиболее передовые профессора
в знак солидарности со студентами не являлись на лекции. В феврале
1911 года московский градоначальник Адрианов сообщил товарищу ми­
нистра внутренних дел Курлову, что в Москве на Высших женских кур­
сах 9 февраля не читал лекций профессор Цебриков, сказавшись боль­
ным 40.
Очевидно, реакция, утвердившаяся в эти дни в стенах университе­
та, заставила В. М. Цебрикова совершить и другой поступок, а имен­
но — «сложить с себя звание приват-доцента», на что попечитель Мо­
сковского учебного округа дал согласие 22 февраля41.
Последний обнаруженный в университетских делах документ, ка­
сающийся жизненного пути В. М. Цебрикова, датирован 5 мая 1917 года.
Это — его заявление ректору о своем желании вернуться в число при­
180

ват-доцентов и просьба зачислить его на естественное отделение физи­
ко-математического факультета по кафедре геологии.
Согласие было дано...42
Из записной книжки автора

«...Передо мной — четыре биографических справки о четырех пред­
ставителях рода Цебриковых, которые, отражая идеалы своего време­
ни, каждый по-своему, боролись с самодержавием на протяжении ста
тридцати лет.
Судя по данным их биографий, каждый из них мог бы быть об­
ладателем списка «Путешествия», попавшего после долгих
«странствий» в Литературный архив. Здесь могла иметь место и своеоб­
разная «эстафета» — передача рукописи от предка к потомку: близкий
родственник Княжнина, вольнодумец XVIII века, Роман Максимович,
мог передать ее своему сыну, Николаю Романовичу, впоследствии де­
кабристу, тот — своей племяннице, женщине демократических убежде­
ний, Марии Константиновне, а она — своему племяннику, народоволь­
цу Владимиру Михайловичу. Но могло быть и не так.
Любое из этих лиц могло приобрести или получить данный список
самостоятельно, а не путем своих родственных свя­
зей. Ив этом отношении палеонтолог В. М. Цебриков казался
наиболее «подозрительным» из всех четверых.
Во-первых, и он и его родители жили в Москве в непосредственной
близости от дома, где умерла Анна Ивановна Аргамакова; во-вторых,
настораживало довольно близкое соседство В. М. Цебрикова с местом
службы Василия Павловича Д., жене которого, урожденной Цебриковой, достался, по словам Сафронова, этот список «Путешествия из Пе­
тербурга в Москву»...
Я решил, что биографии наиболее интересных для моего разыска­
ния Цебриковых изучены мною достаточно. У меня теперь был материал
для дополнительной беседы с Ольгой Семеновной. И яснова отправился
в Марьину рощу.
Стоял июнь с дневным зноем и ночными ливнями. Близ площади
Коммуны буйно зеленела листва бульваров. Лето было в полном цве­
ту...»
* * *

«...И вот снова тихий Октябрьский проезд. Тень молодых кленов
прикрывает меня от солнца, и я, стараясь держаться затененной стороны
тротуара, приближаюсь к знакомому мне деревянному дому, похожему
на барак.
181

Вот и ведущая на второй этаж лестница. Звонок. Сейчас появится
на пороге Ольга Семеновна; я уже представляю себе ее круглое бледное
лицо в очках.
Но дверь мне открыла дочь, Надежда Васильевна,— матери не ока­
залось дома. Меня узнали и пригласили войти.
И я опять в комнате с «ситцевыми» обоями, фотографиями на сте­
нах, геранью на подоконниках и мерным, тупым стуком ходиков в ти­
шине.
Светловолосая, суровая, коренастая девушка с сильными, загорелы­
ми руками и шеей села против меня за стол и произнесла тоном, в кото­
ром любезность и сдержанное раздражение были смешаны пополам:
— Вы по поводу предка нашего — декабриста?..
Я кивнул головой.
— Но ведь, строго говоря,— продолжала она, задумчиво теребя
бахрому скатерти,— мы происходим не от Цебрикова, а от одного из
его крепостных. Фамилии же прадедушки никто не знает...
— А как звали вашего деда по линии матери?
— Семен Яковлевич.
— Значит, прадеда звали Яковом?
— Выходит, да...
Я стал соображать. Николай Романович Цебриков крепостных не
имел, но мать его внебрачного сына, Николая Титушкина, была — до
получения вольной от помещика — крепостною. Но, быть может, Яков
был другим внебрачным сыном Цебрикова-декабриста и, в отличие от
Николая Титушкина, получил впоследствии фамилию своего отца?..
В подтверждение этой догадки я вспомнил одно место из письма
М. К. Цебриковой к редактору сочинений А. И. Герцена — М. К. Лем­
ке, где она писала, что «у дяди ее были многие легкие приключения...»43
Во всяком случае, связь Цебриковых XVIII и XIX столетий с теми, в до­
ме которых я находился, была бесспорной, и никакими оговорками раз­
убедить меня в этом было нельзя...
Тут я нашел уместным сообщить моей собеседнице, что, как мне
стало известно, еще несколько Цебриковых проживали не так давно на
Остоженке.
Она пропустила эти мои слова мимо ушей.
— Надежда Васильевна,— сказал я после некоторого раздумья, ме­
няя тему, — а ведь я разыскал того, кого вынесли в сундуке.
В ее лице что-то дрогнуло; затем оно как бы закаменело.
— Не понимаю...— и она недовольно свела брови.
— По словам Ольги Семеновны,— пояснил я,— находившийся у вас
список «Путешествия» Радищева достался вашему деду, Павлу Ивано­
вичу, от заключенного, бежавшего из тюрьмы в сундуке.
— Ну, и что же?
182

— Этого заключенного, совершившего такой побег пятьдесят лет
назад, я нашел — его фамилия Парфененко,— но он утверждает, .что
никакого списка «Путешествия» никогда не имел.
Она нахмурилась еще сильнее и, снова затеребив бахрому скатерти,
сказала:
— Он мог забыть об этом.
— А быть может,— продолжал я, наступая,— тут недоразумение:
не допускаете ли вы, что мама ваша ошиблась? Ведь Георгий Иванович
Сафронов прямо говорит, что рукопись эта раньше принадлежала род­
ственнику вашей матери, какому-то политкаторжанину...
— Георгий Иванович не знает! — перебила она меня с резкостью,
какой я не ожидал.
Я мысленно усмехнулся, отметив, что Ольга Семеновна решительно
отрицала свое знакомство с Сафроновым; дочери же он,, оказывается,
был хорошо знаком...
Между тем она продолжала тем же не допускающим возражений
тоном:
— Думаю, что ничего другого об этой рукописи вам у нас узнать
не удастся! Мы будем стоять на этой версии!..
Тон, каким это было сказано, и самый подбор выражений застави­
ли меня еще раз мысленно усмехнуться, ибо так разговаривать мог
лишь человек, вынужденный что-то скрывать.
— Что ж,—сказал я, делая вид, что решительно ничего не заме­
тил,— придется удовлетвориться этой версией.
— А когда будет напечатана ваша работа? — озабоченно спросила
она.
— Вам интересно было бы ее прочесть?
— Разумеется.
— Трудно сказать, когда я ее закончу. Может быть, на это уйдет
год, может быть — два.
Затем я поблагодарил ее, попрощался и направился к выходу.
— Погодите!..— внезапно окликнула она меня, явно волнуясь и,
видимо, уже будучи не в состоянии скрыть волнение.— Скажите, пожа­
луйста... на Остоженке остались еще какие-нибудь Цебриковы?..
— Не знаю, — ответил я самым равнодушным тоном, на какой толь­
ко был способен.— До сих пор меня не интересовал этот вопрос...»
* * *

«...Итак, последнее из моих предположений, вписанных в «таблицу
предвидений», оправдалось: в сущности, Надежда Васильевна в беседе
со мною невольно подтвердила то, что Ольга Семеновна пыталась
скрыть.
183

Я покинул Марьину рощу с чувством полного удовлетворения: исто­
рия с заключенным, «которого вынесли в сундуке», была рассказана,
чтобы сбить меня с толку; списка «Путешествия» в Бутырках никогда не
было — «узницы Бутырской тюрьмы» не существовало, это был ложный
след! Теперь для меня было ясно, что список в свое время принадлежал
остоженским Цебриковым, с которыми Ольга Семеновна и ее дочь На­
дежда по какой-то причине боялись обнаружить свою связь.
Кто же из остоженских Цебриковых был владельцем рукописи до
того, как она попала к Ольге Семеновне? Ну конечно же палеонтолог
Владимир Михайлович: ведь это он арестовывался и высылался из Мо­
сквы при царском режиме, и это его имел в виду Сафронов, говоря о ка­
ком-то «политкаторжанине», от которого Ольге Семеновне досталась
«целая корзина» рукописных книг.
Что же заставляло ее скрывать их происхождение? Какие-то причи­
ны у нее на это были... И я представил себе, что дело, по всей вероятно­
сти, обстояло так: Василий Павлович Д., главный бухгалтер Треста
коммунального хозяйства Хамовнического района, заполучил эти ру­
кописи после смерти остоженских Цебриковых или выезда их в другой
город, использовав для этого свое служебное положение и свои родст­
венные права. Быть может, он как-то «распорядился» освободившейся
жилплощадью, а заодно и выморочным имуществом своих родственни­
ков... В этом случае скрытность Ольги Семеновны и ее дочери вполне
объяснима, и, хотя у меня не было никаких намерений разоблачать или
обвинять их в чем-либо, они, конечно, этого не могли понять...
Я и не заметил, как добрел в душных июньских сумерках до Труб­
ной площади, и, не рискнув войти в пышущий жаром троллейбус, дви­
нулся пешком к площади Пушкина и далее — по бульварному кольцу.
Оставив позади Арбат и миновав Кропоткинские ворота, я повер­
нул на Метростроевскую, где меня неудержимо влек в себе в 1-м Обы­
денском переулке дом № 7...
Лифта не было. Поднявшись на верхний этаж, наугад нажал звон­
ковую кнопку и объяснил открывшей мне дверь средних лет женщине,
что я ищу старожилов и хочу разузнать о Цебриковых, проживавших
здесь много лет назад.
- Ау нас таких памятных людей нет, — ответила она.— Все
жильцы молодые. А вы зайдите в квартиру под нами: там живет Виталий
Ипполитович Соболевский, он помнит всех...
Спустившись этажом ниже, я еще раз рискнул проникнуть в мир
чужой, устоявшейся жизни. Навстречу мне вышел широкий в плечах,
горбоносый, почтенного возраста и артистической внешности человек
в восточном халате и мягких домашних туфлях; у него были насмешли­
вые, быстрые глаза и не по годам молодое лицо.
Я спросил о Цебриковых.
184

— Конечно, помню!..— откликнулся он мгновенно и любезно про­
пустил меня в комнату, которую можно было бы принять за гостиную,
если бы не обилие книг всюду, а также библиографических карточек и
каких-то таблиц на столе.
Один предмет в этой комнате сразу же приковывал к себе внима­
ние; это была горка красного дерева; за ее зеркальными стеклами, на
стеклянных полках, залитые светом электрических лампочек, распола­
гались в строгом порядке, очевидно собранные за долгую жизнь ученого,
минеральные образцы.
Между тем Виталий Ипполитович говорил:
— Владимир Михайлович Цебриков, йалеонтолог, жил как
раз надо мною. Он часто играл на рояле, и я стучал в потолок палкой...
— Он вам мешал заниматься?
— Напротив! Я просил его играть громче...— И Соболевский про­
должил прерванную мною мысль: — Стало быть, вы хотите знать, куда
делись Цебриковы? Если не ошибаюсь, в двадцатом году уехали за гра­
ницу и не вернулись. Некоторое время тут оставался их сын Юрий, но
потом и он куда-то исчез.
— Значит, эмигрировали.
— По-видимому.
Я сказал:
— Владимир Михайлович, как мне известно, боролся с самодержа­
вием, а революции испугался?
— Да ведь не он один...
Тут Соболевский, очевидно, решил, что пора задать мне вопрос,
который он из чувства такта не задал сразу.
— Простите,—обратился он ко мне,—на какой же почве возник
ваш интерес к Цебриковым?
— На почве историко-литературной...— И я кратко, но стараясь,
чтобы рассказ мой был для собеседника интересен, объяснил ему, что
привело меня в этот дом.
Я не упустил ничего существенного, упомянув о направлении моих
поисков в районе бывшей Остоженки, о линиях Аргамаковых, Грибо­
едовых и Радищевых, связанных близким родством...
— Ну, это как раз известно,— заметил, ничуть не удивившись, Ви­
талий Ипполитович, заставив меня оторопеть.
— То есть как известно?!.. Вы где-нибудь об этом родстве читали?!
— Нет, но в памяти отложилось, может быть, даже с детства.
— А вы не потомок друга Пушкина Соболевского? (Я подумал: не
путем ли устной семейной традиции эти сведения о Грибоедовых и Ра­
дищевых дошли до моего собеседника, — ведь Пушкин вполне мог
это знать.)
185

— Соболевскому Сергею Александровичу, — ответил разговорчи­
вый и любезный хозяин,— я какая-то седьмая вода на киселе... Но не
вижу связи между вашим вторым вопросом и первым. Просто-напросто
мы, остоженские старожилы, знаем кое-что о людях старой Москвы.
Соболевский заметил, что я, беседуя с ним, поглядываю на стеклян­
ную горку с витринами самоцветов и каких-то неведомых мне ми­
нералов.
— Заинтересовались моей коллекцией? — спросил он с улыбкой.—
Сами никогда не собирали камни?
— Нет... Но читал о них с удовольствием и очень люблю Ферсмана.
— А я — его ученик...
Он подошел к горке, открыл переднее стекло и предложил:
— Полюбуйтесь!..
Глаза мои разбежались при виде этого буйного богатства земных
недр, представленных в таком разнообразии, порядке и с таким без­
упречным художественным вкусом: ярко освещенные, лежали передо
мной камни самых разных оттенков — от черно- и густо-синего до блед­
но-зеленого и неуловимо-золотистого, как оплотневший солнечный
свет; сверкали друзы горного хрусталя, красный — при искусственном
свете — александрит, иссиня-серый, с радужными переливами лабрадор;
хранили свою спокойную естественную окраску вулканическая пемза,
уральская яшма и целое собрание янтарей.
Я сказал:
— Мне случалось видеть куски янтаря с включенными в них угас­
шими видами растений и насекомыми. Они в янтаре — как живые.
Соболевский утвердительно кивнул головой.
— А знаете, как называл такие янтари Ломоносов?
— «Великолепные гробницы».
— Правильно!.. Ну, а разве этот янтарь не чудо? — и он показал
мне кусок окаменевшей смолы замечательной расцветки и формы.
Я подтвердил, что янтарь превосходный.
— С удовольствием преподнес бы его вам на память,— сказал Со­
болевский,— но я уже обещал его одной ученой даме, и за ним скоро
придут.
Затем он извлек из дальнего угла горки небольшой камешек почти
черного цвета и, положив его мне на ладонь, сказал с лукавым видом:
— Не все то золото, что блестит... Вот этот невзрачный обломочек
в высшей степени важен... Если подержите его некоторое время, рука у
вас заболит. Это — уран...
— А вон тот, — поинтересовался я, указывая на такой же невзрач­
ный, сумрачно-красноватого цвета камень, — как его величают?
— Гранит, наша коренная, глубинная горная порода.
— Я где-то читал,— сказал я, не отрывая глаз от минерального «цар­
186

ства»,— что гранит является геологической платформой России и что
платформа эта так и называется: Гранитный Щит.
— Совершенно верно.
— Значит, Россия покоится на прочном основании?
— На прочнейшем.
— А не кажется ли вам, Виталий Ипполитович, что здесь можно
усмотреть и некоторую символику?.. Революционные и демократические
традиции России, ее извечное стремление к добру и правде — разве это
не гранитный щит, поистине несокрушимый?
— Вы правы...— сказал Виталий Ипполитович.— К тому же многое
в мире имеет двойной смысл...»
* * *

«...Выйдя от Соболевского и попав в светлый от луны переулок, я
задержался взглядом на углу Метростроевской, где когда-то стоял боль­
шой мухановский дом.
В этом доме нередко бывал Гоголь, посещая своих друзей, братьев
Мухановых — Владимира и Николая, сыновей сенатора Алексея Ильича
Муханова, женатого на Н. В. Полуектовой, племяннице Анны Ивановны
Аргамаковой. Удивительно, как все оказывалось здесь связанным! Да и
до дома, где жил П. А. Ефремов, было отсюда рукой подать...
Я пошел не к Метростроевской, а по 1-му Обыденскому переулку,
по 2-му Обыденскому, а из него — к 3-му, чтобы в тишине обдумать со­
держание и значение бесед этого дня.
Итак, размышлял я, мое предположение подтвердилось: Цебриковы
уехали и не вернулись, а оставшиеся в их квартире вещи, в частности
рукописи, видимо, достались их родственникам — Василию Павловичу
и Ольге Семеновне Д. Но не это имело значение для меня.
Я не мог решить, от кого получил В. М. Цебриков список «Путеше­
ствия», проданный Сафроновым Литературному музею,—от одного из
своих родственников или от каких-то соседей по месту жительства, на
Остоженке. Но поиск этот приближал данный список почти
вплотную к дому П. А. Ушаковой, где провела свои послед­
ние годы Анна Ивановна Аргамакова и где она умерла.
Список В — («цебриковский») был изготовлен, видимо, около 1805
года. Объем имеющихся в нем дополнений к тексту изданной в 1790 го­
ду книги, как удалось к этому времени выяснить, был такой же, как и в
рукописи Саровской пустыни. Многочисленные мелкие разночтения в
этих списках зависели только от степени грамотности и образован­
ности переписчиков ивглавномне могли идти в счет.
Главное же заключалось в том, что оба списка — Б и В — были ско­
пированы с одного и того же подлинника, которым в л а 187

дела Анна Ивановна. Очень возможно, что незадолго до своей
кончины она повторила свой саровский опыт и заказала новый список
«Путешествия» в ближайшем к дому П. А. Ушаковой Зачатьевском де­
вичьем монастыре...
Я даже вздрогнул: луна, осветившая переулок, вырвала из мрака
остаток мощной монастырской стены... Зачатьевский девичий мона­
стырь!.. Анна Ивановна была его прихожанкой!.. И тотчас же мысль:
надо найти архив монастыря!..
Молочным переулком я вышел в Коробейников и оказался «на за­
дах» дома, принадлежавшего когда-то П. А. Ушаковой. Пройдя двором
в Хилков переулок и перебравшись на другую его сторону, я оглядел
фасад здания, залитый ровным светом луны.
Старинная часть дома с ее удлиненными, арочного типа, окнами не
была освещена изнутри и казалась нежилою. Кто знает! — может быть,
за этими стенами, в какой-нибудь каморке этого непостижимым образом
уцелевшего жилища, на дне старомодного сундука или ветхой корзины,
лежит — среди никому не нужных предметов — драгоценный подлин­
ник «Путешествия из Петербурга в Москву»!
За моей спиной раздались шаги. Какой-то человек вышел из дома
№ 3, некогда барской усадьбы, где бывал Пушкин.
Совсем недалеко отсюда, в начале XIX века собирались члены Сою­
за Благоденствия (у обер-квартирмейстера Александра Муравьева, в так
называемом Шефском доме Хамовнических казарм).
И меня вновь охватило ощущение удивительной связанности явле­
ний, обычно представляющихся нам разрозненными, и я испытал вели­
кое удовлетворение оттого, что устанавливается между ними связь.
Творческая история «Путешествия» Радищева оказалась связанной
с людьми, о которых вообще ничего не было известно.
Черновики запрещенной книги в 1790 году не были уничтожены.
Текст «Путешествия» особого состава переписывался в Саровской пус­
тыни, а также, надо полагать, поблизости от московского дома П. А. Уша­
ковой с неизвестной, но, видимо, с одной и той же рукописи. И я, еще
раз взглянув на старинный фасад высветленного луной здания, сказал
себе, что если не самую эту рукопись, то, во всяком случае, какое-то
недостающее, близкое ей звено разыскать можно, и я приложу все
усилия, чтобы его найти...»

1

выставочных залах Государственно­
го исторического музея как будто за­
стыл во всей своей нищете и великолепии русский XVIII век. Убогие
сельскохозяйственные орудия, жалкая утварь и одежда крепостного лю­
да; средства для его обуздания и «мучительства» — пудовые чугунные
шапки, рогатки, цепи, плети — и роскошь помещичьего обихода, создан­
ная трудом талантливых народных рук. Трофейные знамена; шитые зо­
лотом мундиры; начищенные до блеска суворовские палаши, мортиры
и пушки; возки и кареты коронованных женщин, угнетавших Россию;
железная клетка, в которой держали в Москве Пугачева, и под стеклом
списки «Путешествия из Петербурга в Москву».
Стальная дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен» откры­
вается в одном из этих залов на слабо освещенную площадку: мраморная
189

отлогая лестница ведет на самый верх здания, где помещается Отдел
письменных источников — едва ли не самый интересный архив в
Москве.
Самый интересный потому, что наименее разобранный, а значит —
и наиболее богатый счастливыми неожиданностями для исследователя.
Эти неожиданности таились главным образом в части Щукинской кол­
лекции* — в то время еще не обработанном и не описанном собрании
рукописных сборников XVIII столетия; на них любезно обратила вни­
мание автора этой работы научный сотрудник Отдела Т. П. Мазур.
В самом же начале их просмотра удалось обнаружить любопытно­
го содержания сборник, озаглавленный «Всякая всячина» и состоящий
из девяти частей.
Впрочем, первая часть отсутствовала; на заглавном же листе второй
была сделана запись: «Первая часть «Всякой всячины» составлена де­
душкой Николаем Алексеевичем Нордштейном». Возникало естествен­
ное предположение, что составитель остальных восьми частей, или тет­
радей, был внук упомянутого Николая Алексеевича, то есть тоже Норд­
штейн.
Произведенное тут же по библиографическим справочникам не­
большое разыскание подтвердило это соображение: продолжателем
«Всякой всячины» оказался Александр Петрович Нордштейн, инженер
путей сообщения, писатель; в 50-х годах XIX века он служил в Вороне­
же, очень интересовался литературой и внимательно следил за нею;
был видным членом местного второвского кружка и другом поэта
И. С. Никитина, о котором в 1854 году в июньской книжке «Отечествен­
ных записок» напечатал небольшую статью.
Все тетради, кроме одной (пятой), были датированы (указывалось,
когда тетрадь начата и когда окончена) ; содержанием их являлась «по­
таённая» литература; представляло также интерес предисловие состави­
теля, предпосланное им части второй.
«Кто подумает, — оправдывался А. П. Нордштейн перед благонаме­
ренным судьею, — что я разделяю с господами сочинителями помещен­
ных здесь статей их мнения, тот ошибется. Большею частью статьи эти
писаны неопытною молодостию: они сами после одумывались и говори­
ли другое. Нет, тут нет моих мнений, я вписывал сюда все непечатное —
и только; а для чего? — да так, ради редкости»1.
По такому принципу были включены в эти тетради: «Кинжал» и
«Деревня» Пушкина, «Войнаровский» Рылеева, «Родина» Некрасова,
ряд анонимных стихотворений и несколько эпиграмм.
Образцы «непечатной» в то время поэзии чередовались в тетра* Коллекция П. И. Щукина, московского собирателя картин и рукописей, издав­
шего в конце минувшего столетия — начале нынешнего целую серию «Сборников ста­
ринных бумаг».
190

дях с историческими анекдотами и дневниковыми записями состави­
теля. Но беглый просмотр этих записей был прерван при взгляде на
заглавный лист пятой тетради: в нее оказался включенным список «Пу­
тешествия из Петербурга в Москву».
Список этот занимал всю пятую тетрадь целиком и, собственно
говоря, существовал самостоятельно; Нордштейн добавил к нему лишь
несколько листов. Это были: обложка с указанием содержания тетра­
ди, копия указа императрицы об аресте и предании суду Радищева,
титульный лист «Путешествия» и радищевское посвящение книги
А. М. Кутузову — все переписанное рукой Нордштейна.
Его примечание на первом листе тетради имело особый интерес.
Он записал:
«По сличении этой рукописи с другою, которая у меня была в ру­
ках, оказалось, что в этой очень большие пропуски и, наоборот, что
в той рукописи, хотя и полнейшей и тщательно переписанной, но так­
же находятся пропуски против этой рукописи, а в иных местах и не
пропуски, а несогласия, иное перемещение фраз и проч. По всему это­
му я отложил сличение рукописей и дополнение настоящей, тем бо­
лее, что книга эта была в печати и следовательно для редкости есть
возможность достать ее» 2.
Из этого примечания следовало, что «в руках» А. П. Нордштейна
были одновременно две рукописи «Путешествия» — сокращенная и «пол­
нейшая, тщательно переписанная», что обе они взаимно дополняли од­
на другую и что первая у него осталась, а вторая куда-то «ушла».
Примечание заинтриговывало и прежде всего вызывало подо­
зрение: нет ли в новонайденном списке тех дополнений, которые
имеются в списках Б и В?
При просмотре рукописи обнаружилось, что в этом списке «Путе­
шествия», составляющем пятую тетрадь «Всякой всячины», содержатся
все основные дополнения к изданию 1790 года, имеющиеся
в списках «лонгиновском» и «цебриковском»: пятьдесят четыре строфы
оды «Вольность» (вместо пятидесяти), поэма «Творение мира» и допол­
нения к прозаическому тексту ряда глав.
Таким образом, эта рукопись оказалась третьим по счету спис­
ком особого состава текста. А так как первые два уже были условно
обозначены второй и третьей буквами алфавита, пришлось, для удоб­
ства дальнейшей работы, новый список обозначить четвертой буквой
алфавита — литерой Г.
Второй замечательной особенностью этой рукописи было наличие
в ней только тех глав, которые в списках Б и В имели допол­
нения к первому изданию «Путешествия». Ряд глав в списке Г отсут­
ствовал; некоторые же были даны сокращенно и служили как бы
191

«окрестностями» дополнений, позволяющими переписчику или
сводчику ориентироваться, то есть каждый раз точно определять ме­
сто, куда надлежало вставить дополнительный текст.
Так в тайной творческой истории «Путешествия» открылся но­
вый этап, требующий изучения.
Начать нужно было с объема, формата и водяных знаков рукопи­
си, с определения, когда она могла быть изготовлена и когда вклю­
чена Нордштейном в тетрадь.
Список Г умещался всего на 61 листе, то есть составлял прибли­
зительно одну треть «лонгиновского» или «цебриковского». Формат
его — большая четверка; бумага сборная — белая и голубая; водяные
знаки: К Ф П X, что означало «Красносельская фабрика Петра Хлеб­
никова» и на одном листе (13-м): «Я М В С Я,— то есть «Ярославская
мануфактура внуков Саввы Яковлева». Первая филигрань относилась к
80—90-м годам XVIII века, вторая — к 1791 — 1807 годам3.
Итак, почти весь текст списка умещался на относительно ранней
бумаге, но это вовсе не значило, что текст этот написан в 80-х или 90-х
годах. В XVIII веке разрыв между временем изготовления бумажного ли­
ста и временем написания на нем рукописного текста, был явлением обычным. Так, например, епископ Вологодский Ириней выдал в 1798 году
грамоту на бумаге, изготовленной в 1784 году4.
Почти весь список был написан на хлебниковской бумаге, и это
заставляло сопоставить с этим обстоятельством один связанный с Ра­
дищевым эпизод.
В деле Тайной экспедиции 1790 года имеется показание книго­
продавца Зотова по поводу продажи им экземпляров «Путешествия»,
только что вышедшего «в свет».
«Прежде, нежели взят он был к обер-полицмейстеру,— показал Зо­
тов 8 июля,— приходили к нему двое в лавку и, сторговав книжку,
просили в долг, так как-де с ними мелких денег не случилось, а как я
им сказал, что вас не знаю, то один из них сказал: «Как ты не зна­
ешь, ведь вы у нас бумагу покупаете из лавки, я — Хлебников». Почему
я им и поверил. После ж того, как я был у обер-полицеймейстера, то
приходили они опять и, заплатя за ту книгу деньги, другой с ним,
Хлебниковым, бывший спросил меня: «Был ли ты у духовника, т. е. у
Шешковского?» Я ему отвечал, что не был и его не знаю, но он мне
сказал: «Бриошь ты». Но имени и прозвания не знает; приметою ж он
поплотнее сына Хлебникова, и на нем был бриллиантовый перстень сот
в шесть» 5.
«Сын Хлебникова» — это Николай Петрович Хлебников, унаследо­
вавший от отца своего, Петра Кирилловича, Красносельскую бумажную
фабрику под Петербургом, а также лучшую в России того времени
библиотеку и любовь к собиранию рукописей и книг.
192

Знаменитая Хлебниковская библиотека находилась в селе Авчурине недалеко от Калуги; между прочим, в этой библиотеке нашел
Киевскую и Волынскую летописи Карамзин.
Это богатейшее собрание книг, газет и рукописей впоследствии
перешло к зятю П. К. Хлебникова — библиографу С. Д. Полторацко­
му. Один из хранящихся в Отделе редких книг Государственной биб­
лиотеки СССР имени В. И. Ленина экземпляров первого издания «Пу­
тешествия» Радищева принадлежал С. Д. Полторацкому; очевидно, это
тот самый экземпляр, который был куплен Н. П. Хлебниковым у кни­
гопродавца Зотова в 1790 году.
Возможно, что Николай Хлебников, заинтересовавшись книгой Ра­
дищева тотчас после ее выхода, позже, когда она уже стала «подполь­
ной», раздобыл редкий список «Путешествия» и поручил кому-то его
переписать*.
К этому следует добавить, что в сравнительно небольшом от­
далении от принадлежавшего Хлебниковым села Авчурина находилось
имение помещика Боровского уезда В. Б. Полуектова, женатого на
сестре Анны Ивановны Аргамаковой, Екатерине; не исключена воз­
можность, что именно знакомством Хлебниковых с Полуектовыми объ­
ясняется происхождение списка Г...
В этой рукописи — две пагинации: арабская и римская; первая за­
канчивается на 35-м листе; вторая — охватывает следующие 26 листов,
причем на последнем из них обрывается текст главы «Городня». Вто­
рая пагинация начинается на листе, где дан оборванный, не имею­
щий начала текст главы «Хотилов»; в верху этого листа рукой пере­
писчика помечено: «Из 12-ой тетрати»,— что указывает на особый под­
линник, с которого скопирована эта часть списка, во всяком случае,
отличный от предыдущего. Общее впечатление от рукописи при пер­
вом, беглом ее просмотре приводило к выводу, что текст ее объединяет
две редакции «Путешествия» — раннюю и более позд­
нюю — и что лицо, изготовившее этот список, имело главной своей
целью включить в него все наиболее революционные, то есть самые
запретные, места.
При переписке «Путешествия» чаще имело место обратное: пере­
писчики исключали «опасные» отрывки и фразы из собственной осто­
рожности либо по прямым указаниям заинтересованных лиц.
В этом отношении интересен уже упоминавшийся список «Путе­
шествия», входящий в рукописный сборник начала XIX века вместе
с «Вадимом» Княжнина. На листе 99-м этого сборника, там, где в
* Подозревать самого Н. П. Хлебникова в переписке «Путешествия» не прихо­
дится, так как почерк списка Г не его руки.
’/27 Г- Шторм

193

«Путешествии», в конце главы «Хотилов», идет речь о неизбежности
крестьянской революции в России, текст отчеркнут карандашом на
левом поле, а на правом указано: «не п и с а т ь».
Просмотр списка Г, напротив, оставлял впечатление, что пере
писчику вменялось в обязанность писать все без опаски.
Здесь как нельзя более уместно вспомнить справедливые слова
Я. Л. Барскова, хотя сам он явно недооценил скрытый в них смысл.
«Возможно, — писал он в своих «Материалах» к изучению «Путе­
шествия» Радищева,—что существовали тетрадки, заключавшие в се­
бе лишь избранные главы; по ним можно было исправлять и пол­
ные списки в отдельных частях. Возможно и то, что сожжены были
не все рукописи, что они были не только у автора, но и у кого-либо из
близких ему друзей» 6.
Неизвестно, кто из «близких ему друзей» принял участие в изго­
товлении этого списка; ясно только одно — что переписывался данный
текст в условиях ужасающей спешки, придавшей списку Г вид черно­
вика.
Писан он был небрежной скорописью конца XVIII — начала XIX
столетий, одним, очень характерным и отнюдь не писарским, почерком;
обладатель его ничуть не заботился о красоте рукописи, смело делал
выброски и поправки и — по всему было видно — так торопился, точ­
но подлинник, с которого он переписывал, был предоставлен ему на
самый короткий срок.
Когда же была составлена 5-я часть «Всякой всячины», вместившая
в себя «Путешествие» Радищева? Несмотря на то что составитель ее
не датировал, узнать это — благодаря датировке, имеющейся на других
тетрадях, — удалось легко.
Часть 4-я была закончена 24 августа 1852 года; часть 6-я помечена
тем же 1852 годом; 7-я начата 18 сентября того же года; следовательно, 5-я
часть, содержащая «Путешествие», была, видимо, составлена между
24 августа и 18 сентября в том же 1852 году.
Списки Б и В поднялись из общественных недр «на поверхность»
в XIX веке, перед самым началом революционной ситуации в России;
список Г несколько их опередил.
А. П. Нордштейн приобрел или получил его в дар, а затем и
поместил в одну из тетрадей «Всякой всячины» в 1852 году, вскоре
после своего перевода на службу в Воронеж7. Было целесообразно,
не приступая пока к подробному сличению новооткрытого списка с
другими, прежде всего установить, какова была воронежская куль­
турная среда, в которой вращался Нордштейн в 50-е годы, и не прояв­
лялся ли в этой среде интерес к «Путешествию из Петербурга в
Москву».
194

2

В Воронеже с середины 20-х годов XIX века существовала книж­
ная лавка с библиотекой-читальней, открытая Дмитрием Антоновичем
Кашкиным. Лавка эта очень быстро сделалась настоящим просветитель­
ским центром города. Ее владелец, происходивший из донецкой ка­
зачьей семьи, но родившийся в Воронеже, некоторое время торговал
хлебом и, бывая в разъездах, посещал Таганрог и Одессу. Вместе с
тем, занимаясь самообразованием, он обнаружил поэтические и му­
зыкальные способности, стал играть на гуслях и фортепьяно, научил­
ся рисовать.
Наконец, призвание книжника — книгопродавца и библиофила —
одержало верх над другими его увлечениями, и он открыл в Воронеже
книжную лавку, ставшую источником просвещения города на целых
сорок лет.
В ней, помимо старых и новых книг, можно было найти и руко­
писные копии стихотворений Пушкина, Одоевского, Полежаева, а так­
же списки «Путешествия» Радищева8. Все наиболее передовое в Во­
ронеже тянулось к лавке Кашкина.
Один из местных старожилов — Ф. Д. Трясоруков — говорит в
своих воспоминаниях, что в год восстания декабристов он видел в
этой лавке «мальчика лет 15-ти, небольшого роста, незавидной на­
ружности, в нагольном засаленном полушубке, рассматривающего кни­
ги или читающего что-нибудь новое»9. Это был местный уроженец
Алексей Кольцов.
Музыкально-поэтическая одаренность Кашкина привлекла к нему
будущего поэта-песенника и оказала на него большое влияние. А в
1829 году владелец книжной лавки познакомил Кольцова с посетившим
Воронеж В. А. Сухачевым, основателем одесского тайного «Общества
независимых»; членом его, видимо, состоял и Д. А. Кашкин 10.
За три года до этого Сухачев был арестован в Ростове по по­
дозрению в принадлежности к одной из тайных организаций в Кав­
казском корпусе Ермолова, при штабе которого, в Тифлисе, он около
года «приватно» служил. До своего отъезда в Грузию он проживал в
Одессе, где основал тайное общество. Поводом для ареста Сухачева
в Ростове послужили его уединенный образ жизни и попытка продать
личную свою библиотеку, состоявшую из 600 томов. Как и Кашкин,
Сухачев был самоучкой. Сын мелкого торговца из Бессарабии, он в
юности служил в одесской купеческой лавке, а затем во французском
магазине, где практически изучил французский и итальянский языки.
При обыске у него нашли оружие, «злодейское клятвенное обещание»^
то есть текст присяги для членов тайного общества, несколько трак­
татов на запретные гемы, «Декларацию прав человека и гражданина» и
727*

195

«азбуку иероглифического письма» (шифр). Из следственных материа­
лов видно, что девизом «Общества независимых» было: «Монаршей
власти не признавать, а быть всем равными»— и что Сухачев знакомил
членов созданного им кружка с «Путешествием» Радищева, «Вольно­
стью» Пушкина и «Декларацией прав»11. Несмотря на все это, с Сухачевым поступили не очень строго: продержав недолгое время под
стражей, выпустили и учредили за ним полицейский надзор.
Допрос его состоялся 4 марта 1826 года.
А ровно через десять дней в Петербурге, в помещении Главного
штаба, был допрошен Грибоедов, причем среди заданных ему вопро­
сов оказался такой: не встречался ли с Сухачевым в Грузии и не имел
ли тот намерения основать тайное общество в Отдельном Кавказском
корпусе? Грибоедов ответил, что с Сухачевым не знаком и никогда
его не видал 12.
Кстати, имя Грибоедова в начале 30-х годов XIX века получило
широкую известность в Воронеже в связи с распространением в го­
роде списков «Горя от ума».
Распространителем их был воронежский губернатор, автор рома­
на «Семейство Холмских», Дмитрий Никитич Бегичев, брат Степана
Никитича Бегичева, члена «Союза Благоденствия» и ближайшего друга
Грибоедова. Дмитрий Никитич был знаком со многими декабристами,
но в тайных обществах не участвовал. В Воронеже он привлек к себе
наиболее передовую часть местного общества. Другом его был поэт
Кольцов.
А в воронежском Покровском девичьем монастыре с конца 1863
года игуменствовала родная сестра братьев Бегичевых — Варвара, в
монашестве Смарагда, одаренная, умная женщина, проживавшая вблизи
монастыря в собственном доме и принимавшая в своей «келье» свет­
ских гостей...13
Летом 1829 года в Воронеже возникла особая причина вспомнить
о Грибоедове: персидское посольство, отправленное Фетх-Али-шахом с
извинениями за убийство русского посланника, проезжая через Воро­
неж, останавливалось в нем на несколько дней 14.
В этом городе помнили о Грибоедове и Радищеве, и память о
них из года в год поддерживалась ходившими по рукам списками «Горя
от ума» и «Путешествия из Петербурга в Москву»*.
Два писателя одной трагической судьбы создали книги, надолго
попавшие в разряд запретных, причем творчество их, видимо, имело
* Доцент Воронежского государственного университета П. А. Бороздина любезно
сообщила автору этой работы, со слов проф. В. А. Тонкова, что в местном Никитин­
ском музее до Великой Отечественной войны было четыре списка «Горя от ума» и
один список «Путешествия»; из них уцелел только один список «Горя от ума».
196

известную преемственную связь. Историки литературы отмечали идей­
ную и сюжетную близость некоторых эпизодов в произведениях Гри­
боедова и в «Путешествии» Радищева15, и хотя Грибоедов нигде не
упоминает имени своего предшественника (что может объясняться и
простой осторожностью), тем не менее он сознательно или невольно
иногда оказывается очень близок к нему.
Так, в «Путешествии», в главе «Медное», Радищевым описан аук­
цион крепостных. Помещик продает старика, бывшего своего «дядь­
ку», спасшего ему жизнь на поле боя, старуху, выкормившую своим
молоком мать помещика, й женщину «лет в 40» — кормилицу его са­
мого.
У Грибоедова в отрывке из трагедии «Грузинская ночь» один гор­
ский князь, выкупая у другого своего коня, отдает ему за это в рабст­
во сына своей кормилицы.
В «Путешествии», в главе «Городня», Радищев приводит исповедь
крепостного интеллигента, получившего образование и воспитание,
одинаковые со своим молодым «господином», но потом разжалованно­
го в лакеи и, наконец, отданного в солдаты, что все-таки избавляет его
от господского ярма.
Грибоедов в набросках задуманной им драмы «1812 год» начина­
ет там, где кончает Р ад и щев: в историю национально-освобо­
дительной войны 1812 года он включает личную драму ополченца-кре­
постного, возвращающегося с полей победы «под палку господина».
В новых исторических условиях Грибоедов продолжает и развивает
тему Радищева как генеральную тему русской литературы XIX века:
герой — освободитель отечества не мог снова опуститься до роли бес­
правного раба...
* * *

Интерес к Радищеву в 30-х и 40-х годах в Воронеже, очевидно, под­
держивался и его сыном, Павлом Александровичем, в течение несколь­
ких лет проживавшим в этом городе до своего выезда в Таганрог.
По свидетельству воронежца В. Г. Чубинского, учившегося в мест­
ной духовной семинарии, его репетитором по математике и другим
предметам был Радищев, молодой человек, «не окончивший курс з
С.-Петербургском университете»16. «Отец его, — говорит в своих вос­
поминаниях Чубинский, — жил и содержал семью исключительно уро­
ками французского языка, который он знал в совершенстве, и даже
по внешнему виду скорее походил на француза, чем на русского» 17.
Павел Александрович на протяжении почти полувека боролся за
издание отцовского литературного наследства и всячески старался его
популяризировать. Нет сомнения, что то же самое делал он и в Во­
7 Г. Шторм

197

ронеже. Однако списки «Путешествия» особого (полного) состава тек­
ста не могли распространяться им в этот период, так как до 1859 года,
то есть до его ознакомления с «лонгиновским» списком, он, видимо, та­
кого текста не знал.
П. А. Радищев покинул Воронеж в 1844 году. Год этот в Воро­
нежской губернии был отмечен вспышкой крестьянских волнений,
продолжавшихся затем до середины 50-х годов. Начало им было поло­
жено крестьянами Задонского уезда, избившими помещика князя Вол­
конского за то, что в страдную пору, когда они должны были убирать
хлеб в поле, князь заставил их выкапывать в лесу деревья для по­
садок в своем саду. Потом заволновались крестьяне Воронежского
уезда в селе Красный Холм — имении помещицы Скобельцыной. А че­
тыре года спустя восстали крепостные помещика Бедряги в Богучар­
ском уезде, и управляющему имением пришлось звать на помощь
казачий полк.
В это самое время в Воронеже советник губернского правления Ни­
колай Иванович Второв вместе со своим товарищем по Казанскому уни­
верситету К. О. Александровым-Дольником организовали местный
«кружок интеллигентных людей».
Отец Н. И. Второва, Иван Алексеевич, судья и предводитель
дворянства в Самаре, а затем служащий Симбирского наместнического
правления, имел обширные литературные знакомства и большую биб­
лиотеку печатных и рукописных книг.
Членами второвского кружка в Воронеже были: поэты И. С. Ни­
китин и Ф. Н. Берг, преподаватель словесности, краевед М. Ф. Де-Пуле, интересовавшиеся литературой купцы В. А. Средин и А. Р. Михай­
лов, окончивший Московский университет купеческий сын И. А. Придорогин, офицер H. С. Милашевич, позднее сотрудник «Свистка» (при­
ложения к журналу «Современник») и «непременный член Воронеж­
ской строительной и дорожной комиссии» А. П. Нордштейн.
Кружок поддерживал переписку с писателями, учеными и худож­
никами — В. Ф. Одоевским, П. И. Мельниковым-Печерским, А. В. Ни­
китенко, А. Н. Афанасьевым, И. Н. Крамским, Ф. П. Толстым 18.
Члены кружка собирали статистические и этнографические мате­
риалы, читали «Колокол» Герцена, коллекционировали автографы Шев­
ченко и переписывали произведения Рылеева, Лермонтова, Кольцова,
Некрасова, которые по цензурным условиям не могли увидеть
тогда свет.
Интересовались они и радищевским «Путешествием». Так, член
кружка М. Ф. Де-Пуле в письме к «сказочнику» А. Н. Афанасьеву про­
сил его написать что-либо о Радищеве19, а в одной из тетрадей
И. С. Никитина имеются выписки об авторе «Путешествия» из сочине­
ния на французском языке 2°.
198

Посещая заседания кружка, Никитин близко сошелся с Нордштейном, благодаря ему познакомился с приезжавшим в Воронеж Афа­
насьевым и завел переписку с редактором «Отечественных записок»
Краевским и с художником Крамским.
Через Нордштейна Никитин познакомился и с его воронежскими
родственниками — Плотниковыми21, близкой родней Бегичевых22. Та­
ким образом, с Бегичевыми Нордштейн также состоял в
родстве.
У него установились сердечные отношения с Никитиным; поэт на­
зывал его «благороднейшим существом». Однако общественно-полити­
ческие взгляды и настроения в творчестве Никитина не вызывали у
Нордштейна сочувствия. Он не одобрял увлечения поэта Герценом, и
ему были чужды строки никитинского стихотворения:
Молнии нас осветили,
Мы на распутьи стоим!..
Мертвые в мире почили,
Дело настало живым.

Тем не менее это не мешало Нордштейну утверждать, что его
девизом всегда было и будет «Tolérance et Liberté» («Терпимость и
Свобода»23), и заниматься составлением обширной записки о положе­
нии крестьянства в России с намерением «дать ей ход».
* * *

Интерес к Радищеву в кружке воронежской интеллигенции на ру­
беже второй половины XIX века, надо думать, был поддержан также
и Н. И. Второвым, унаследовавшим его от отца.
Сам Иван Алексеевич не бывал в Воронеже, но какое-то влияние его
на сына бесспорно; не могло не повлиять на литературный вкус Н. И.
Второва и отцовское собрание вольнодумных рукописей и книг.
Второв-отец в бытность свою в Самаре, Симбирске и Казани ин­
тересовался изданиями Типографической компании Новикова и состав­
лял масонскую библиотеку, а в симбирский период своей жизни подру­
жился с видным масоном И. П. Тургеневым и бывал у него, когда
приезжал в Москву. Круг знакомств И. А. Второва был широк и раз­
нообразен. Он знал некоторых декабристов, в том числе Н. А.Бесту­
жева и К. Ф. Рылеева. Среди его знакомых были также П. А. Плетнев,
А. С. Норов, И. С. Аксаков, М. Н. Лонгинов, В. И. Даль.
Дважды встречался И. А. Второв с Пушкиным: в Петербурге 26 ноя­
бря 1827 года — у Дельвига — и в сентябре 1833 года в Симбирске — у
губернатора24. Второв же привез страшную весть о гибели поэта в
Казань 25.
В его личном архиве сохранились тетради «для всякой всячи7*

199

ны» (то же название, что и тетрадей Нордштейна!), записная книжка
и дневник почти за пятьдесят лет.
Уцелел также один из трех томов второвского «Альбома», куда он
заносил выдержки из сочинений разных авторов, эпиграммы, заметки
и «запретные» стихи.
И. А. Второв, кроме того, перевел с французского «Историю им­
ператрицы Екатерины II» Кастера, запрещенную в конце XVIII века в
России; на листах 198-м оборотном и 199-м этой рукописи говорилось
о книге Радищева и о ссылке его в Сибирь26.
В 1826 году, когда закончилось следствие по делу декабристов, сест­
ра И. А. Второва, Александра Алексеевна, в тревоге писала ему: «Ист­
ребите, ради бога, дурацкий архив свой...»
М. Де-Пуле, публикуя это письмо, сообщает, что в «дурацком ар­
хиве» И. А. Второва, среди произведений, «которые не могли явиться в
печати», был список «Путешествия» Радищева и что архив этот состоял
из трех больших переплетенных книг27.
Наконец, заслуживает внимания, что жена И. А. Второва, Мария
Васильевна, приходилась близкой родственницей Плотниковым, а сле­
довательно и Бегичевым; это обстоятельство еще теснее связывало
А. П. Нордштейна с второвским кружком.
3

Итак, Нордштейн, живя в Воронеже 50-х годов XIX века, имел
много возможностей приобрести или получить в дар список «Путеше­
ствия»: он мог получить эту рукопись и от И. С. Никитина и от дальней
своей родственницы, игуменьи Воронежского девичьего монастыря Сма­
рагды (Бегичевой), с которою был в переписке; мог и просто купить
список в книжной лавке Кашкина.
Однако было важно установить: какого именно происхождения
эта рукопись — аргамаковско-грибоедовского^ тургеневско-второвского или еще какого-нибудь другого? Но для этого следовало более под­
робно изучить биографию А. П. Нордштейна и прежде всего вернуться
к его дневниковым записям, чтобы просмотреть их год за годом, день за
днем...
Для начала были просмотрены печатные «Сборники старинных
бумаг», хранящиеся в Музее П. И. Щукина. Это было сделано в по­
исках сведений о деде А. П. Нордштейна и его отце.
Ход себя оправдал: в IV выпуске этого издания оказались напе­
чатанными «Выписки из тетрадей неизвестного под заглавием «Всякая
всячина» и «Выписки из памятной книжки» Николая Алексеевича
Нордштейна (деда) ; ознакомление с нею привело к выводу, что Нордштейны — семья моряков,
(200

«Неизвестный» составитель «Всякой всячины» упоминал о своем
брате, учившемся вместе с ним в Морском корпусе, и сообщал, что
отца его матросы называли вместо «Нордштейн» — «Форштевен»*,
тетради «неизвестного» были собранием исторических анекдотов, сле­
довавших один за другим.
Надо думать, что составителем этой «Всякой всячины» был дядя
А. П. Нордштейна, также собиравший бытовые курьезы и редкие ру­
кописи; с этим соображением следует сопоставить письмо последнего
в редакцию журнала «Русская старина».
В 1871 году, в связи с появлением на страницах названного изда­
ния «шуто-трагедии» И. А. Крылова «Подщипа», Нордштейн писал:
«Я имею рукописный экземпляр этого сочинения, доставшийся мне
от родного дяди и писанный, может быть, около 1810-го года или не
позже 1815-го, в котором году я, будучи ребенком, слышал чтение по
этому экземпляру. Упоминаю об этом в доказательство, что у меня
не поздний список... Считаю себя обязанным сообщить разности** мое­
го экземпляра с напечатанным в «Русской старине»28.
Очевидно, собирательство исторических и бытовых курьезов, а
также редких, не попавших в печать рукописей было семейной тради­
цией Нордштейнов, и Александр Петрович, ее соблюдавший, й как
можно судить по приведенному письму, ценивший разночтения,
не мог пройти мимо особого списка «Путешествия из Петербурга в
Москву».
В тетрадях его «Всякой всячины» встречались самые разнообраз­
ные записи, касающиеся уличной жизни столицы, нравов и быта уче­
ных, писателей, и «царствовавших особ».
Со скрупулезной точностью сообщал он о демонстрации остова ки­
та в Петербурге «на площади Александрийского театра, в деревян­
ном сарае, на углу переулка, что ведет на Фонтанку».
То записывал со слов каких-то архиереев, что первый русский си­
нолог, переводчик с китайского о. Иакинф (Бичурин) «не раз закла­
дывал свои рясы и прочее», чтобы вырученные деньги употребить на
издание своих трудов.
Или рассказывал слышанный им эрмитажный анекдот о Екатери­
не II: будто существовал при ней так называемый «Шутовской легион»,
куда принимались только люди, «умевшие своим телом какие-нибудь
штуки строить». Екатерина умела шевелить ушами. «Я знал,— добавляет
Нордштейн,—старика, уже камергера — Плещеева, который был так­
же в Легионе потому, что умел лицо свое делать то маленьким, то
большим».
* Форштевень — носовая оконечность судна.
** Т. е. разночтения.
201

Все эти мелочи, курьезы и любопытные исторические характери­
стики перемежались дневниковыми записями А. П. Нордштейна о его
встречах с разными лицами. Одна такая запись в 4-й части «Всякой
всячины» представляла исключительный интерес.
Касаясь своего пребывания в 1847 году в Петербурге, Нордштейн
вспоминает о вечере* проведенном в доме моряка Николая Яковлеви­
ча Розенберга и далее о нем говорит: «...H. Я. Розенберг теперь
начальник в Ситхе от Американской компании и уже капитан 2 ранга...
Он оставил 4-х сыновей в Морском корпусе и поехал с женой и двумя
маленькими детьми в Ситху. Жена его — премилая и прекрасная дама,
она двоюродная сестра покойного
поэта Грибое­
дова ...»29 (разрядка моя.— Г. Ш.).
Справка, тотчас же запрошенная в Центральном государственном ар­
хиве Военно-морского флота, подтвердила, что «капитан I ранга Н. Я. Ро­
зенберг» был «женат на дочери титулярного советника Грибоедова
Александре Александровне»*. Сведения эти были взяты из формуляр­
ного списка Н. Я. Розенберга за 1857 год30.
На путях данного разыскания снова возникали «Розенберг и
Грибоедова», так же соединенные брачными узами, как и полков­
ник, директор Ассигнационного банка, и бабка автора «Горя от ума».
Моряк Николай Яковлевич Розенберг и его жена Александра Алек­
сандровна, урожденная Грибоедова, принимали у себя А. П. Норд­
штейна, который позднее оказался обладателем замечательного спи­
ска «Путешествия», почти полностью совпадающего по объему и со­
держанию дополнений со списками Б и В.
Дополнения к изданию «Путешествия» 1790 года во всех
трех списках были в основном одинаковый, по-видимо­
му, восходили к одному и тому же первоисточнику, связан­
ному с именами А. И. Аргамаковой и М. И. Розенберг.
Могло ли все это быть случайным? Вряд ли. Скорее всего, мы имеем
здесь дело с тесным кругом знакомств и родственных связей. А. И. Арга­
макова (может быть, Е. И. Полуектова и Н. П. Хлебников) — М. И. Гри­
боедова-Розенберг — П. А. Ушакова — С. Н., Д. Н. и В. Н. Бегичевы —
И. А. и Н. И. Второвы — А. П. Нордштейн — Н. Я. Розенберг и
А. А. Грибоедова — так замыкался этот круг.

4
На матовом, слабо освещенном экране диаскопа снизу вверх, очень
медленно, проползают строки микрофильма, снятого со списка Г.
Рядом, в полутьме зала, светится другой такой же аппарат с микро♦ Речь идет о дочери брата Сергея Ивановича Грибоедова, отца писателя.
202

фильмом цензурной рукописи книги Радищева; эта почти каллиграфи­
чески исполненная, уникальная рукопись хранится в одном из сейфов
Центрального государственного архива древних актов; на снятой с нее
ленте отчетливо видны густо зачеркнутые автором отдельные слова и
части предложений, а также приписки и поправки, сделанные его рукой.
Строка за строкой, лист за листом идет сличение двух рукописей —
списка Г с цензурным экземпляром уничтоженного сочинения. И вот
что это дает.
Как известно, в рукописи, представлявшейся Радищевым в цензуру,
сохранился начальный текст «Путешествия», то есть его ранняя редак­
ция, ибо автор, получив рукопись из цензуры, почти всюду зачеркнул
эту редакцию, заменив ее новой, но зачеркнул прежнее такими тонки­
ми линиями, что зачеркнутое можно легко прочесть.
Оказалось, что список Г, обнаруженный в Отделе письменных ис­
точников Государственного исторического музея, в основе своей
является ранней редакцией «Путешествия». При сличении списка Г с
цензурной рукописью это становится ясным с первых же строк.
Так, на листе 1-м цензурной рукописи читаем: «Звон почтового ко­
локольчика... призвал наконец благодетельного Морфея». И далее —
на обороте листа — зачеркнуто: «я заснул». Но в списке Г последние
два слова оставлены.
То же самое видим на том же 1-м листе, в следующей фразе: «Что
жизнь твою делало тебе сносною?» Слово «сносною» зачеркнуто рукой
Радищева, и его же рукой сверху написано: «приятною». В списке же
Г «сносною» сохранено.
Там же вместо слов «едино воображение» рукою автора исправ­
лено: «сон и мечта», а вместо «случившаяся на дороге рытвина» —
«рытвина, случившаяся на дороге» и т. д. Все зачеркнутые и в боль­
шинстве случаев исправленные в цензурной рукописи места остались
не зачеркнутыми и не исправленными в списке Г.
Кроме того, вставки Радищева, сделанные им в тексте цензурной
рукописи, отсутствуют в списке Исторического музея. Один из первых
тому примеров — на обороте 9-го листа. Путешественник, говорится
там, восхищенный картиной волнующегося моря, «восклицал изредка,
ах, как хорошо!». В цензурной рукописи Радищев после слова «изред­
ка» сверху вставил: «Как Вернет». Но в списке Г эта вставка отсут­
ствует.
Клод-Жозеф Верне, французский художник-маринист (1714—1789),
по словам современников, однажды велел привязать себя к корабель­
ной мачте, чтобы лучше видеть бушующий океан. Вставка о нем была
существенной, так как имела смысл конкретно-исторического сравнения.
Она попала в печатный текст и во все списки «Путешествия», кроме
списка Г.
203

Это также указывает на раннее происхождение известной ча­
сти данного списка, на ее изготовление до того, как Радищев испра­
вил цензурный экземпляр.
Однако список Г, как уже говорилось, не однороден по сво­
ему составу: в нем, помимо основного слоя, то есть текста ран­
ней редакции, имеется и другой, гораздо более поздний,
слой.
Этим более поздним слоем, или позднейшей редакцией, «Путе­
шествия» являются дополнения к изданию 1790 года те же, что и в
списках «лонгиновском» и «цебриковском», дополнения, которые
(как это будет показано далее) не могли быть сделаны авто­
ром ни до представления им книги в цензуру, ни вскоре после этого,
ни в ближайшие после выхода книги несколько лет.
Эти первые общие наблюдения над новонайденной рукописью
обязывали предпринять более широкое, чем обычно, изучение текста
«Путешествия», а именно — сличение трех списков особого состава
с цензурной рукописью и печатным текстом, изданным в 1790 году...
И вот снова вспыхивают матовым светом экраны двух диаскопов.
На этот раз они заряжены пленками микрофильмов, снятых со спи­
сков Б и В.
Тут же, с краю стола, под рукою,— тетрадь с записью результа­
тов сличения списка Г с цензурной рукописью и тут же — фотолито­
графическое издание «Путешествия», в сущности — фотокопия первого
издания «Путешествия из Петербурга в Москву».
Сличение продолжается. Но на этот раз сличается одновременно
текст четырех рукописей и одной книги. Процесс сложнейший и,
надо сказать, мучительно трудный; но ряд внезапных открытий и на­
блюдений вознаграждает за этот кропотливый труд.
Постепенно выясняется, что большинство глав в списках Б и В име­
ет много вариантов из списка Исторического музея, но текст спи­
ска Г используется в них не всегда одинаково;
некоторые же главы, например, «Городня», в обоих случаях сле­
дуют ему целиком.
Оказывается также, что в списках «лонгиновском» и «цебриков­
ском» встречаются такие места, где в одной фразе совмещены
элементы двух редакций —ранней и более поздней.
Текст главы «Любани» дает такой пример.
В списке Г и в цензурной рукописи читается почти одинаково:
«Н а прикащиказлова хоть можно пожаловаться, а на е това (етого) кому?»
В печатном тексте 1790 года:
«На дурного приказчика хотя можно пожаловаться, а на
наемника кому?»
204

В списке Б:
«На дурного приказчика хоть можно пожаловаться, а на ето­
го кому?»
Список В следует печатному тексту.
Так становится очевидным, что переписчики или сводчики, рабо­
тая над этими списками, имели под рукой варианты разных ре­
дакций книги Радищева, ибо черновики ее не были уничтожены,
а если и были, то, видимо, далеко не все.
И переписчики, трудясь над этими списками, проявляли каждый
свой вкус и произвол по части отбора и совмещения текста разных ре­
дакций. Возможно, что именно этим произволом объясняется «чрес­
полосица» элементов в списках Б и В...
Сличение продолжается. С разными целями лента одного и того же
микрофильма просматривается с начала до конца по нескольку раз.
Обнаруживается, что в списке Г имеются и оригинальные вариан­
ты, впоследствии никуда не вошедшие. Вот некоторые из них.
В главе «Спасская Полесть» (л. 23-об.)*. Странница, олицетворя­
ющая Истину, обращается к Властителю: «Если из среды народныя воз­
никнет муж, порицающий дела твои, ведай, что той есть твой друг
истинны й»; в печатном тексте и в списках Б и В — «твой друг иск­
ренни й», что менее правильно.
В главе «Новгород» (л. 26), там, где Путешественник рассуждает
о расправе Ивана Грозного с Новгородом, после слов: «Новгородцы...
были бунтовщики. Но какое оному доказательство?» — дан вариант:
«То ли, что первые великие князья жили в Новегороде? Нет, они были
россияне. А царь Иван Васильевич писался царем всея России или
Русии». Это резкое противопоставление «новгородцев» «россиянам»
Радищев позднее отверг.
Встречаются в списке Г некоторые оригинальные варианты и «на
подступах» к оде «Вольность», причем с одним из них связан курьезный
эпизод.
В списках Б и В «новомодной» Стихотворец, беседуя с Путешест­
венником, рассуждает: «Желать смятения царю есть то же, что желать
ему зла». Далее следует бессмысленное в данном контексте слово «Ч уд о» с сопровождающим его многоточием. В. П. Семенников, цитируя это
место, сделал поправку: «Желать смятения царю есть то же, что же­
лать ему зла, худа31. Но слово, неверно прочитанное и так курьезно
понятое,— не «чудо» и не «худо», а латинское «Ergo» (следователь­
но), совершенно четко выписанное з списке Г.
Стихотворец, рассказав Путешественнику о злоключениях своей
* Во многих изданиях «Путешествия» слово «Полесть» напечатано со строчной
буквы, однако его следует писать с прописной, так как это — название реки.
205

оды «Вольность» в цензуре, произносит фразу, носящую в этом списке
(как увидим далее) след позднейшей редакции. В цензурной руко­
писи и в первопечатном тексте читаем: «Но я не хочу вам наскучить
всеми примечаниями, на стихи мои сделанными. Многие, признаюсь, из
них были справедливы». В списке же Исторического музея
редакция иная: «...многие, признаюсь, из них справедливы». Точно
так же — и в списках Б и В.
Этот вариант до сих пор не был учтен исследователями.
Текст «Вольности» в списке Г также имеет ряд неизвестных еще
вариантов. Самым интересным из них является предпоследняя строка
37-й строфы.
Говоря о духе человеческом, для которого нет ничего невозмож­
ного, предрекая ему, что он «миров до края вознесется», Радищев вы­
брасывает предпоследнюю строку строфы: «По всей вселенной проне­
сется» — и заменяет ее другою: «И вечности самой коснет­
ся»32—то есть дает более поэтический и более глубокомысленный
вариант...
Работа по сличению особых списков «Путешествия» с первым его
изданием и рукописью, побывавшей в цензуре, дала важные результаты.
Она позволила значительно уяснить творческий процесс создания
полного текста книги Радищевым, и в этом уяснении не последнюю
роль сыграл список Г.
Он помог понять, как использовались элементы ран­
ней редакции в списках «лонгиновском» и «цебриковс к о м».
Теперь нужно было заняться вопросом: не ошиблись ли исследова­
тели, отнеся эти списки к несоответственно ранней поре?

появились в «Путе­
шествии» строки, которых нет в
издании 1790 года? Куски «крамольной», остро политической прозы,
целый ряд строф оды «Вольность» и незаконченная поэма «Творение ми­
ра»— что это: «ранняя редакция», как утверждают литературоведы, или
же дополнения к изданной книге, сделанные спустя годы после то­
го, как автор был арестован и сослан в Сибирь?
Важность этого вопроса не подлежит сомнению. Ведь образ и ха­
рактер Радищева должны в нашем представлении существенно изме­
ниться, если окажется, что списки Б, В и — частично — Г дают нам не
только раннюю редакцию, нов целом ее окончательный
вариант.
Поэтому крайне важно установить: остался ли Радищев после
ареста и ссылки верен своим идеалам и сохранил ли он силу духа, во207

лю и мужество, чтобы в конце жизни вернуться к работе над «Путе­
шествием», или же, морально раздавленный, изменил своим убеждени­
ям и стал уповать на царей?
Если бы оказалось, что верно последнее, это было бы весьма на ру­
ку сторонникам традиции, в частности, современным буржуазным, —аме­
риканским и английским — литературоведам, и без того утверждающим,
что Радищев был не революционер, а либерал1.
В этом важнейшем вопросе предстоит разобраться. Однако, прежде
чем это сделать, следует выяснить: насколько органичной была для Ра­
дищева идея продолжения «П утешествия», или после издания это­
го произведения, суда и ссылки она стала ему чужда?
Во всяком случае, в 1790 году, при подготовке последних страниц
«Путешествия» к печати, такая идея автору была присуща. Нельзя
оставить без внимания его обращение к читателю в самом конце кни­
ги: «...Если я тебе не наскучил, то подожди меня у околицы, мы пови­
даемся на возвратном пути».
Знаменательно, что эта концовка вставлена Радищевым после
получения рукописи из цензуры и что в цензурной рукописи этой кон­
цовки нет.
Печатный текст «Путешествия» заканчивался обещанием вто­
ричной встречи с читателем. Но первоначально такой концовки в
замысле автора не было, и он представил в цензуру (на что не обратили
внимания исследователи) два других варианта конца.
В цензурной рукописи имеется, во-первых, вариант окончания, где
Путешественник при въезде в Москву встречается с самоубийцей. Че­
ловек, видимо раздавленный феодально-крепостнической действитель­
ностью и потому лишающий себя жизни, — таков итоговый образ, по­
ставленный было Радищевым в конце книги, но затем им отвергнутый,
так как, по его объяснению, данному на Допросе, эпйзод этот показал­
ся ему «дурным».
Второй вариант помещен в самом конце цензурной рукописи. Ис­
следователи сочли его «случайно» к ней присоединенным. «Трудно ска­
зать,— говорится по этому поводу в томе I академического издания
Полного собрания сочинений Радищева (М.— Л., 1938, стр. 496),—
мог ли иметь данный отрывок какое-нибудь отношение к тексту «Пу­
тешествия». Между тем отрывок этот имеет к нему прямое отношение
и настолько интересен, что его стоит привести целиком:
«...а теперь увы! Плачевные перемены! С Нероном ты сравнился, и
что всего страннее, те ж самые учинил ты пороки, которыми Нерон все­
му Риму сделался ненавистным, тебя так же, как Нерона, чудовищем,
жаждущим человеческой крови, нарицают. Отсель по справедливости
все твое трепещет царство, и добродетельные и порочные от твоей яро­
сти цепенеют. Всяк знает, что неутолимая жажда крови начавшего ее
208

пить никогда удовольствована быть не может. Знаем, что ласковые и поприроде тихие звери, как скоро напьются крови, делаются свирепей­
шими; так о тебе, коего кротость прежде сего весь свет превозносил
хвалами, заключаем, что от пролития христианской крови ты рассвире­
пел и впредь свое бесчеловечие обуздывать едва ли будешь. Лучше бы
тебе мщение отложить до утра. Ежели нетерпеливость нудила тебя упо­
требить таковую строгость, то б хорошее и кроткое природы твоея рас­
положение или совесть тебя удержали, нежели от внезапного огорче­
ния неразсудному твоего сердца следовать воспалению и, отступив от
здравого разсудка и презрев человечество, чрезвычайным пылать гне­
вом.
Вижу, что тщетно мое изобличение, недействительны слова и духов­
ное мое врачество тебя не исцеляет. Итак, удались отсюда, зараза святыя
церкви, чтоб от долгого твоего здесь пребывания воздух священный,
храм сей окружающий, ядовитым твоим не заразился дыханием, или
самый храм, не терпя гнусного твоего здесь присутствия, разорвав
крепкие связи, не пременил места. Удались отсюда и поди в свои чер­
тоги, орошай слезами одр твой, ударяй руками в перси, посыпь пеп­
лом главу твою, или скажу тебе кратко: последовал ты Давиду в без­
законии, следуй ему в покаянии.

Конец»2
Эти строки «неизвестного сочинения» Радищева — не что иное, как
его политическая «анафема» Екатерине II, учинившей кровавую распра­
ву с Пугачевым и его сообщниками. Стилизованные под обличитель­
ную церковную проповедь и — маскировки ради — обращенные к коро­
нованной особе мужского пола, они являются вариантом конца в «Путе­
шествии из Петербурга в Москву» *.
Отрывок этот упоминает о «плачевных переменах», происшедших
с тираном, «коего кротость прежде сего весь свет превозносил хвала­
ми»,— прозрачный намек на Екатерину, истребительницу пугачевцев,
ранее заигрывавшую с энциклопедистами и державшую у себя в каби­
нете бюст Вольтера, а позднее сославшую этот бюст в подвал.
Тема крестьянской войны в России, поднятой Пугачевым, прони­
зывает «Путешествие» Радищева во многих местах. Но где находился
он сам во время московских казней в январе 1775 года, до сих пор было
неизвестно, хотя выяснить это следовало уже давно.
* Замечательно, что в тексте главы «Спасская Полесть», переведенной в 1793 году
вместе с другими пятью главами «Путешествия» на немецкий язык в Германии, пере­
водчик заменил слово «государь» словом «императрица» (Kaiserin), «показывая тем
самым, что речь идет об империи Екатерины II» (Е. Г. Плимак, «Новые материалы
о Радищеве и Герцене». «История СССР»,> 1964, № 1, стр. 197}.
?09

Екатерина решила после казни Пугачева отправиться в Москву на
длительное время и прибыть туда в середине февраля. Но двор и го­
сударственные учреждения в связи с этим стали переезжать гораздо
раньше. Переехал в Москву и штаб петербургского генерал-губерна­
тора и командующего Финляндской дивизией Я. А. Брюса, при кото­
ром Радищев служил тогда обер-аудитором. Следовало проверить: не
был ли он отправлен в Москву вместе со штабом Брюса? Это мож­
но было сделать, просмотрев хозяйственные дворцовые документы.
И расчет оказался верным: среди них удалось отыскать запись о выда­
че Радищеву билета на поставку ему лошадей от Петербурга до
Москвы.
«Штата его сиятельства,— гласит эта запись,— господина генераладъютанта лейб-гвардии Семеновского полку подполковника и кавале­
ра Якова Александровича Брюса обер-аудитору Александру Радище­
ву с будущими при нем — 3 подводы»3. Билет этот выдан 6 января.
Пугачева и его сообщников казнили в Москве 10 января 1775 года.
Лица придворного и военного ведомств, обеспеченные хорошими
лошадьми, ездили быстро и преодолевали расстояние от Петербурга
до Москвы на четвертые или пятые сутки. Таким образом, Радищев,
скорее всего, прибыл в Москву 10 января, в день казни Пугачева, а
быть может, видел и самую казнь.
Во всяком случае, он появился в Москве, еще взволнованной
пролитой на Болоте кровью. Рассказы очевидцев о страшных событиях,
надо думать, произвели на него неизгладимое впечатление. И оно
должно было еще усилиться, когда Радищев, выйдя вскоре в отставку,
отправился в саратовское имение своих родителей — Верхнее Аблязово — и по дороге туда увидел тысячи казненных и замученных пугачев­
цев. Вполне естественно, что впоследствии он пришел к мысли закон­
чить свою книгу проклятием тирану-императрице, и то, что это — заклю­
чительный отрывок, подтверждает четко выведенное под ним слово
«Конец».
Цензурное разрешение на основной текст «Путешествия» после­
довало 22 июля 1789 года.
Спустя два месяца, 25 сентября, было дано разрешение на допол­
нительно представленное «Слово о Ломоносове».
Отрывок же о тиране, уподобившемся Нерону, был отдан в цен­
зуру значительно позже и получил разрешение 10 марта 1790 года, ког­
да большая часть книги была уже отпечатана и оставалось допечатать не
более чем треть.
Таким образом, мысль закончить «Путешествие» обличением Ека­
терины появилась у Радищева, видимо, незадолго до завершения про­
цесса печатания. Но он отверг этот вариант конца, как и вариант с
самоубийцей, предпочтя закончить книгу обещанием вторичной встречи
210

с читателем, что было важнее для книги и, очевидно, в идейном отноше­
нии наиболее существенно для него самого.
Екатерина II, читая «Путешествие» и делая к тексту его замечания,
обратила внимание на эту концовку, записав о ней как особо важный
пункт: «На стр. 453 обещает сочинитель продолжение той книги на
возвратном пути. Где это сочинение, начато ли оно и где находится?»
Шешковский, допрашивая «сочинителя», повторил этот вопрос бук­
вально в тех же словах, в каких изложила его императрица.
Радищев ответил: «Оное сочинение начато не было». Тем самым
он косвенно подтвердил, что мысль о таком сочинении у него была.
И мысль эта не покинула Радищева после ареста и ссылки. Об этом
свидетельствуют его «Записки путешествия в Сибирь» с ноября 1790 го­
да по декабрь 1791 года и «Дневник» возвращения из Сибири, кото­
рый он вел в 1797 году.
В первом выпуске «Пермского
краеведческого
сборника»
(Пермь, 1924) П. С. Богословский напечатал (недостаточно впоследст­
вии оцененную) интересную статью.
Сравнивая текст «Путешествия» с текстом сибирских путевых запи­
сок Радищева, он решал два важных вопроса: об устойчивости убеж­
дений их автора и об идейной и литературной связи между «Путешест­
вием из Петербурга в Москву» и сибирскими «Записками» й «Дневни­
ком».
Взятые из статьи П. С. Богословского несколько сопоставлений
не оставляют сомнения в постоянстве радищевских идей, обществен­
ных интересов и симпатий, известных по его «Путешествию». В этой
выборке сопоставлений дана лишь более строгая их хронологическая
последовательность и уточнен текст.

«3 аписки»

«П утешествие»

«Вотяки поют едучи, как рус­
ские ямщики. Нравы их склонны
более к веселию, нежели к пе­
чали».

«...извощик мой затянул пес­
ню по обыкновению заунывную.
Кто знает голоса русских народ­
ных песен, тот признается, что
есть в них нечто, скорбь народ­
ную означающее».

«3 аписки»
«Ныне еще поверье* заво­
дится отдавать деревни, как то
называется, в аренду. А мы на­
зываем ето отдавать головой».

«...посельщики много бедны.
За недоимки отдают их в работу
на винный завод, где работают и
каторжные».
♦ Поверье — здесь — обычай.
211

« Д н е в н и к»
«Все то, на что несвободно
подвизаемся, все то, что нс для
своей совершаем пользы, делаем
оплошно, лениво, косо и криво.
Таковых находим мы земледелателей в государстве нашем. Ни­
ва у них чуждая, плод оныя им
не принадлежит».

«Ехав к Ташере, повестречали 3-х человек посельщиков, кото­
рые исправляют дорогу, но для
виду только. Сие делают и в дру­
гих местах».

«Д н е в н и к»

«Не ведаете ли, любезные на­
ши сограждане, коликая нам
предстоит гибель, в коликой мы
обращаемся опасности... И чем
медлительнее и упорнее мы были
в разрешении их уз, тем стреми­
тельнее они будут во мщении
своем».
Эти и другие, подобные им, примеры убеждают, что Радищев во
время своего подневольного путешествия в Сибирь и обратно про­
должал «болеть народным горем, его страданиями и нуждами». Автор
статьи приходит к выводу, что сибирские путевые записки Радищева
были «заготовками» его нового, грандиозного сочинения о России и
даже считает, что если бы это сочинение было написано, оно — по раз­
нообразию и обилию наблюдений — оказалось бы более значительным,
чем «Путешествие из Петербурга в Москву»4.
И хотя Радищев не написал такой книги, это постоянство его инте­
ресов и склонность к продолжению однажды избранной темы следует
признать свойством его характера, отразившимся в его же стихе периода
сибирской ссылки:

«...видно огорчение против
дворян и начальства...»
«...Повесть о разбойнике
Иване Фадееве, как он мучивал
дворян, которые своих не щадили
крестьян...»

Я тот же, что и был и буду весь мой век...

Закованный в кандалы, он был увезен из Петербурга 8 сентября
1790 года. При проезде через Новгород, благодаря заступничеству
А. Р. Воронцова, кандалы с Радищева были сняты. А 11 ноября, всего
через каких-нибудь два месяца, несмотря на все пережитое, он уже на­
чал свои «Записки путешествия в Сибирь».
2

«Революция во Франции совершилась, и королевская власть уни­
чтожена»,— сообщил 19 июля 1789 года президенту Коллегии иностран­
ных дел И. А. Остерману русский посланник в Париже И. М. Симолин.
212

Его донесение о взятии Бастилии достигло Петербурга спустя не­
делю. По словам современника, иностранца Сегюра, весть эта с восторгом была встречена в столице купцами, мещанами и «некоторыми мо­
лодыми людьми из более высоких слоев общества», хотя, казалось бы,
им не было никакого дела до этой парижской тюрьмы.
С этого дня почти на протяжении года, предшествовавшего аресту
Радищева, события во Франции не переставали волновать русское об­
щество, заполняя страницы столичных газет.
Осенью 1789 года «Санкт-Петербургские ведомости» (в № 70) опуб­
ликовали историческое решение Национального собрания Франции о
«совершенном уничтожении всякого рабства, всякого действительного
личного холопства и помещичьих прав».
Спустя несколько дней в «Московских ведомостях» (в № 74) появил­
ся перевод «Декларации прав человека и гражданина».
А в петербургских книжных лавках началась открытая продажа
французских революционных изданий — памфлетов и листков.
С января 1790 года в Москве стал выходить ежемесячный «Полити­
ческий журнал». «Произошло в Европе начало новой эпохи чело­
веческого рода»,— говорилось в вводной статье этого журнала,
причем наступившая эра называлась «эпохой поправления так называ­
емых низких состояний».
Московский «Политический журнал», издаваемый П. А. Сохацким,
был передовым.
Это резко отличало его от московских и петербургских «ведомо­
стей», со злобной иронией высмеивавших революционные будни па­
рижан.
Так, в «Санкт-Петербургских ведомостях», в 1-м февральском номе­
ре, сообщалось: «Здешнее парижское мещанство положило дать от
себя медали пятерым торговкам или рыбачкам, которые октября 5-го,
при известном шествии в Версалию, усердием к отечеству наиболее от­
личились. Случай сей возбудил между подлыми бабами превеликую
зависть, и 15 из тех, кои доказать могут свое действие, просят также ме­
далей».
С читаемой между строк насмешкой газета публиковала другой
факт:
«Бывшая Французская, а ныне Народная гвардия, явясь в Город­
скую думу со старыми своими знаменами, просила оные принять и дать
им новые знамена Вольности».
В таком же духе поступали донесения и от русского чрезвычайного
посланника в Саксонии А. М. Белосельского, служившие сводками о
нарастании революции в ряде европейских стран.
«Политические обстоятельства, — писал он в депеше от 25 мая 1790
года,— в настоящее время весьма опасны и дух возмущения, кажется,
213

простирается от Лиежа до многих мест Германии. Все саксонские кре­
стьяне читают газеты, и предпочтительно те, кои с подробностью пи­
шут о смешанных делах французских, нидерландских и лиежских; чте­
ние сие приводит их в изумление* и портит головы...»5
«...Произошли беспорядки во Флоренции, — продолжал он в депе­
ше от 24 июня,— а особливо в графстве Авиньон и герцогстве Савуа **,
так что король Сардинский послал в последнее место восемнадцать ты­
сяч войск...»6
Далеко не спокойно было и в России. Радищев недаром советовал в
своем только что законченном «Путешествии» «не ослепляться внешним
спокойствием государства»: под официальным покровом «блаженствую­
щей» в мире и тишине империи не было ни мира, ни тишины.
Оставался по-прежнему нерешенным главный вопрос в государ­
стве — о путях развития помещичьего хозяйства, иначе говоря, о судьбе
нескольких миллионов крепостных крестьян.
По-прежнему продолжали свои «отягощения» и «мучительства» душевладельцы, и по-прежнему бежали от них крепостные, унося с собой
такую же неутолимую жажду мщения, как и во времена Пугачева. Но
угроза крепостническому государству созревала не только среди кре­
постных, принадлежащих помещикам, но и среди других зависимых кре­
стьян — казенных (государственных) и заводских.
«...Горестная наша жизнь,—писали приписанные к заводам кре­
стьяне в своем обращении к императрице,— стремит доказать нашу
крайность; мы верно примечаем, что на заводчиков суда нет на земли,
то к кому прибегнем с прошением, кроме вашего величества...»
В конце прошения говорилось: «Всемилостивейшая государыня,
спаси и помилуй нас, бедных, страждущих напрасно». А вместо подпи­
си стояло: «Вернейшие подданные всего общества жители заводские».
Эта неопубликованная, безымянная крестьянская просьба была пре­
провождена «для справки» в Тайную экспедицию, Шешковскому,
30 июня 1790 года— в день ареста Радищева7.
Ко всему этому время было военное — шла война с Турцией и Шве­
цией, а на Полтавщине бушевало восстание: крепостные огромного се­
ла Турбаи «учинили себя вольными», уничтожив своих панов. Войска
были заняты на фронтах, правительство не имело сил удушить восста­
ние, и Екатерина, опасаясь, чтобы оно не вспыхнуло в других местах
империи, предписала в апреле 1790 года губернаторам строжайше сле­
дить за проявлениями якобинства и книги революционного содержания
запрещать.
Таким образом, события международной жизни и внутренняя об* Изумление — в языке XVIII века — состояние невменяемости.
** С а в у а — Савойя.
214

становка в России в период подготовки «Путешествия» к изданию не
оставляли у автора этой книги сомнений относительно последствий,
которые может повести за собой ее выход в свет.
Он не мог знать в точности, как обернется дело и как он будет за
свою книгу наказан, но, зная ей цену и отдавая себе ясный отчет, в какое
время она выходит, готовился к худшему и принял ряд предохранитель­
ных мер.
В литературе отмечались некоторые места «Путешествия» Радище­
ва, носящие автобиографический характер. Разумеется, к ним же сле­
дует отнести и то место на стр. 310-й отпечатанной им книги (в «Крат­
ком повествовании о происхождении ценсуры»), где идет речь о древне­
римском историке Кремуции Корде, тираноборческое сочинение кото­
рого было сожжено.
«Римский Сенат,—читаем мы на этой странице,—ползая перед
Тиверием, велел, во угождение ему, Кремуциеву книгу сжечь. Н о
многие с оной осталися списки» (разрядка моя.—Г. Ш.).
Фраза эта, как покажет дальнейшее, была введена автором не случайно:
она — прозрачный намек на списки с его собственного сочинения, уже
изготовленные к этому времени. Радищев, «рабства враг», не толь­
ко «цензуры избежал», но даже позволил себе самым дерзким образом
заявить об этом в своей книге.
Снятие копий с текста «Путешествия» в основном было, видимо, за­
кончено еще в конце 1789 года, что, кстати сказать, совпадает с момен­
том, когда Андрей Николаевич Радищев, родственник писателя и сослу­
живец его по таможне, выехал из Петербурга в Москву...
Страшась своих доморощенных якобинцев, Екатерина 10 апреля
1790 года предписала «главнокомандующему в Москве» А. А. Прозоров­
скому — «не дозволять и не терпеть никаких тайных собраний или сход­
бищ» 8. А менее чем через месяц, 15 мая, объявила ему в новом рескрипте:
«Ценсура книг должна зависеть от Управы благочиния, от которой и
ценсора назначить»9. Это было подтверждением ее указа о «вольных»
типографиях, гласившего: «Отдаваемые в печать книги свидетельство­
вать и, ежели что в них противное Нашему предписанию явится, запре­
щать»10.
И вот с этим-то запретительным курсом вступил в борьбу Радищев,
в самый разгар цензурных гонений обрушив на цензуру целый трактат.
Как известно, он включил этот раздел в свою книгу после того,
как получил на нее разрешение. Над главой «Торжок», в состав которой
вошло «Краткое повествование о происхождении ценсуры», он работал
почти до самого выхода книги в свет.
Во всяком случае, в конце апреля 1790 года он еще вносил в текст
этой главы дополнения. Так, в примечании, сделанном им на страни­
це 340-й книги, говорится о восстановлении в Австрии строгих законов о
215

цензуре в связи со смертью императора Иосифа II. Известие же об
этом появилось в «Московских ведомостях» 20 апреля 1790 года, в № 321’.
Радищев начинает главу «Торжок» с резкой постановки вопроса.
«Теперь свободно иметь всякому орудия печатания,— говорит он,—
но то, что печать можно, состоит под опекою. Ценсурасделана
нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящно­
го»12.
И, подкрепляя свою мысль ссылкой на немецкого философа-публи­
циста И. Г. Гердера, приводит его слова:
«Наилучшей способ поощрять доброе есть непрепятствие, дозволе­
ние, свобода в помышлениях. Розыск вреден в царстве науки: он сгущает
воздух и запирает дыхание. Книга, проходящая десять ценсур, преж­
де, нежели достигнет света, не есть книга, но поделка святой инквизи­
ции; ...В областях истины, в царстве мысли и духа не может никакая
земная власть давать решений и не должна; не может того правительст­
во, менее еще его ценсор, в клобуке ли он, или с темляком... Чем госу­
дарство основательнее в своих правилах, чем стройнее, светлее и твер­
же оно само в себе, тем менее может оно позыбнуться .и стрястися от
дуновения каждого мнения, от каждой насмешки разъяренного писа­
теля...13».
Повторяя Гердера, а видимо, и Мильтона (его знаменитую речь «О
свободе печати»), Радищев, ненавидевший самодержавие и всяческое
ущемление личной свободы, выступал как поборник гуманистических
идей.
3

Из записной книжки автора

«...Глубокоуважаемый Георгий Петрович!..—любезно отвечала мне
на мой запрос Э. С. Пайна, старший научный сотрудник Центрального
государственного исторического архива в Ленинграде.— Действительно,
квартира В. В. Бедина* — часть квартиры Радищева. Адрес: ул. Марата,
д. 14, кв. 4. В двух комнатах В. В., которые, по-видимому, переделаны из
кабинета или столовой, — резные потолки. С двух сторон — резные голо­
вы львов в медальонах, пронзенные стрелами. В наружной стене, с обеих
сторон камина, находились тайники. В. В. считает, что они были известны
до 1917 года, так как один из тайников был заложен кирпичом весьма
давно. В. В. обнаружил его существование потому, что там оказалась же­
лезная обивка этого тайника. При закладке бреши ее не выбросили.
* В В Б е д и н — начальник
дарственного исторического архива в Ленинграде.
216

Центрального госу­

Второй тайник давно переделан в шкаф. Величина их: в высоту пример­
но 1 м. 30—40 см., в ширину см. 70—80 и в глубину см. 50...»
Тайники эти, несомненно относящиеся ко времени работы Радищева
над «Путешествием», указывают на конспиративный характер этого
творческого процесса, на то, что автору «дерзновенной книги» было что
таить.
И Радищев, признавая свою «вину» на допросах в Петропавловской
крепости, заявляя о своем «искреннем раскаянии» (ибо другого выхода
у него не было), утаил от следователей самое главное — то, что было ему
всего дороже. Но это потребовало от него величайшего самообладания
и напряжения всех душевных сил...
В страшные для Радищева июльские дни 1790 года народ Франции
отмечал годовщину своей победы. Там, где еще недавно высились стены
Бастилии, теперь лежали оставшиеся от них руины и была воздвигнута
пирамида; на одной ее стороне начертали резцом: «Свобода», а на дру­
гой: «Здесь можно плясать».
Но русская Бастилия на Неве стояла еще твердо. Современник Ра­
дищева, автор мемуаров Г. С. Винский, угодивший в Петропавловскую
крепость несколькими годами раньше, краткими, но выразительными
штрихами рисует ее режим. Все, что Винскому привелось слышать за
время своего пребывания там от тюремной администрации и стражи,
сводилось к трем фразам: «Здесь — Петра и Павла, говори правду!»;
«Здесь келья — гроб, дверью хлоп»; «Баять здесь не велят!»
Радищев испытал на себе всю суровость этого режима. Есть основа­
ния полагать, что его пытали; во всяком случае, определенно известно,
что иногда ему не давали спать: его «повинная», датированная 15 июля
1790 года, была написана им «ночью при офицере»; шеф Тайной экспе­
диции Шешковский получил ее «в шестом часу утра»14.
Свидетельство самого Радищева по этому поводу слишком недву­
смысленно, чтобы его можно было понять иначе. В своем «Письме о Ки­
тайском торге», адресованном А. Р. Воронцову, он (в 1792 году) писал:
«Хотя мнения мои относительно многих вещей стали более известными,
нежели тщеславие быть сочинителем иногда требует, но я признёюсь в
превратности моих мыслей охотно, если меня убедят доводами,
лучше тех, которые в сем случае употреблены б ы л и...»15 (разрядка моя — Г. Ш.)
Должно быть, «доводы» были достаточно сильными, если с их по­
мощью у Радищева удалось вырвать признание, что он «от всего сердца
сожалеет» о своем поступке, сознавая, что книга его «наполнена гнус­
ными, дерзкими и развратными выражениями» и написана «по единому
заблуждению его ума».
Однако не все ответы на вопросные пункты были даны обвиняемым
в таком смиренно-покаянном духе. На главныйвопрос,— намеревался
g Г. Шторм

217

ли он сделать крестьян вольными? — Радищев ответил, что «по его мыс­
лям надобно когда-нибудь исполниться, но не в нынешнее время»16.
А спрошенный, почему он хотел уничтожить цензуру, с горькой и утон­
ченно-ехидной иронией объяснил: «Думал, что без нее [цензуры] мож­
но обойтиться, но теперь видит из опыта на себе самом, что она полез­
на», потому что может многих «заблужденно мыслящих» спасти от такой
беды, в какую он попал17.
Протокол допросов отразил далеко не все, что происходило во
время следствия, и мы не знаем всех подробностей, какие интересова­
ли Шешковского, когда он допрашивал своего узника, возможно держа
при этом цензурную рукопись в руках...
Радищева в наемной карете, которая оплачивалась «из екстраординарной суммы», возили из крепости на допросы в Палату Уголовного
суда.
Его брали туда трижды: 17, 23 и 24 июля. 24-го его допрашивали в
последний раз; потом совещались и вынесли приговор; осужденный, ви­
димо, присутствовал при его оглашении. Людьми, осудившими на
смерть первого русского писателя-революционера, были: предсе­
датель — Михайло Пушкин, советники — Иван Лефебер (очевидно,
брат пристава уголовных дел, производившего обыск на дому у Ради­
щева) и Дмитрий Старков; асессоры — Афанасий Иванов и капитан
Илья Котельников; секретарь — Петр Попов18.
Неизвестно, случилось ли это там же, в присутствии суда, или
несколько позже, днем или вечером, — но, по словам внука писа­
теля, Н. П. Боголюбова, дед его в день объявления ему приговора по­
седел 19.
Ничего не известно так?ке о том, как держал себя Радищев на су­
дебных заседаниях и как встретил он приговор. Но, быть может, неко­
торый свет на это проливает то же «Письмо о Китайском торге», на­
писанное два года спустя.
Из «Письма» этого выясняется, что автор «Путешествия» во время
следствия или суда над ним позволил себе великолепный жест мученика
идеи; не указывая, когда именно это имело место, он вспоминает: «...ска­
зал, помню, что Галилей, следуя глаголу инквизиции, воскликнул вопре­
ки здравого рассудка: солнце коловращается!»20 (то есть вращается во­
круг земли)...»
* * *

Рукопись «Путешествия», представленная автором в цензуру, была
написана на отдельных, перегнутых вдоль, листах бумаги, причем поло­
вина листа оставалась чистой. Но книга набиралась не с этого экземпля­
ра: таможенный служащий Емельян Богомолов, набиравший «Путеше­
218

ствие» в доме автора, показал на следствии, что Радищев присылал ему
«через своих людей тетради, писанные в поллиста»*.
Сам же Радищев показал, что у него была черновая рукопись «Пу­
тешествия» и что, получив экземпляр из цензуры, он исправлял в этом
экземпляре «речения». Таким образом, до издания книги существовало
по крайней мере три ее протографа: черновая рукопись, цензурная
и наборный экземпляр.
В 1922 году В. П. Семенников опубликовал дополнения к печатному
тексту «Путешествия» 1790 года, имеющиеся в «лонгиновском» списке
(«Новый текст «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева»),
и сличил отдельные места этого текста с цензурной рукописью, причем
на стр. 10-й своей публикации заявил: «...непосредственное сравнитель­
ное изучение нашей рукописи и рукописи цензурной... мы не можем ста­
вить себе целью в данной работе». Тем не менее он сделал относитель­
но этого списка вывод, назвав его промежуточной редакцией «Пу­
тешествия»—средней между цензурной рукописью и печатным текстом;
мнение это удержалось в науке до сего дня.
Я, Л. Барсков в «Материалах к изучению «Путешествия», изданных
в 1935 году изд-вом «Academia», предпринял более обстоятельное сличе­
ние списка Б с печатным текстом и цензурной рукописью, почти согла­
сился в оценке этого текста с Семенниковым, однако время его создания
отказался определить.
Позже в работах исследователей, в частности, в монографии
Г. П. Макогоненко «Радищев и его время» (М., 1956, стр. 411), «лонги­
новский» список стали называть ранней редакцией.
Семенников и Барсков допустили в своих работах ряд ошибок
и проглядели важнейшее звено в творческой истории «Путешествия».
Поэтому вопрос о том, когда к первопечатному тексту 1790 года были
сделаны дополнения, следовало решать, предварительно проверив тек­
стологические выводы предшественников, то есть заново сличив цен­
зурную рукопись, списки Б и В и печатный текст.
Только придя к выводам на основе нового сравнительного изу­
чения этих элементов, можно было перейти к литературоведческому
анализу дополнений в надежде датировать их и этим разрешить вопрос.
4

Однотумбовый письменный стол с наклонной верхней доскою и в
ней — светящийся квадрат диаскопа. Аппарат для чтения микрофиль­
мов снова приходит на помощь исследованию. Но на этот раз сличение
♦ Здесь нельзя не вспомнить, что в списке Г на 41-м листе, где начинается текст
главы «Хотилов», имеется в самом верху листа пометка переписчика: «Из 12-ой
т е т р а т и».
8*

219

. служит новой цели: устанавливается, отразились ли в списках Б и В
и если — да, то как, поправки, сделанные Радищевым в цензурной руко­
писи (обозначаемой в научном обиходе литерой А).
Исправленные и затем зачеркнутые им места потребовали прочте­
ния. Эту кропотливую (с применением специального фотографирова­
ния) работу выполнили сотрудники научно-технической лаборатории
при Институте криминалистики. Впервые (в инфракрасных лучах) бы­
ли прочитаны слова и части предложений, скрытые под слоем старинных
орешковых чернил *.
Заключение криминалистов, выявлявших текст под зачеркнутыми
местами, отмечает в разных местах зачеркивания «взъерошенную по­
верхность бумаги и отдельные отрывистые штрихи, которые пересека­
ются между собой»; это указывает «на уничтожение первоначально на­
писанного с последующей записью на месте подчистки нового текста».
Еще более важным для дальнейшего исследования оказался полученный
криминалистами текстовой материал.
После этого из разных мест цензурной рукописи были выборочно
взяты несколько расшифрованных поправок Радищева, почему-то за­
черкнутых его рукою, и сопоставлены с соответствующими местами
в издании 1790 года и в списках Б и В. В четырех случаях из шести эти
поправки были обнаружены в обоих полных списках и в первопечат­
ном издании. В приводимых ниже фразах разрядкой даны зачеркнутые
слова:
«не меньше ста пятидесяти бочка» (л. 18);
«как мне до него дотронуться, он не мой» (л. 41);
«слабый подданник и р а б совершенный» (л. 95-об.) ;
«Что ж вам, бояре, в том прибыли, что вы едитехлеб, а мы
голодны» (л. 182).
Примеры эти доказывают, что данная правка появилась в тексте
«Путешествия» после получения автором рукописи из цензуры и за­
тем уже перешла в списки особого состава. Поэтому списки Б и В ран­
ни м и считать нельзя.
То же самое нужно сказать и по поводу тех случаев, когда в цен­
зурной рукописи — наряду со сплошными зачеркиваниями — встречают* Сами же по себе, независимо от цели, преследуемой этой расшифровкой, наи­
более интересными из прочтений являются два: на листе 1-м расшифровано зачеркну­
тое, неизвестное до сего времени, первоначальное название книги Радищева: «Путе­
шествие»; очевидно, чтобы не возбуждать сразу же сугубо внимания цензора, ав­
тор дал рукописи краткое название и, только получив разрешение, добавил: «... из Пе­
тербурга в Москву»; на листе же 187-об, в эпизоде с самоубийцей, встретившимся
Путешественнику под Москвою, где речь идет о турецком султане, для изыскания
средств казнившем подданных, после слов «удавлял богачей», прочтено зачеркнутое:
«в спокойствии духа».
220

ся слабо зачеркнутые места старого текста и над ним — исправления,
сделанные авторской рукой.
Я. Л. Барсков (на стр. 245 «Материалов к изучению «Путешествия»)
делает ценное признание: «При сличении печатного текста с рукопис­
ным (речь идет о цензурной рукописи.— Г. Ш.) остается впечатление,
что во многих местах внесены поправки рукой Радищева не до печати,
а после нее».
Но гораздо важнее этого вариант, указывающий во всех трех
списках —Б, В и Г — на свое позднейшее происхождение.
Это — фраза Стихотворца о замечаниях цензуры на его оду: «Многие,
признаюсь, из них справедливы». Но в цензурной рукописи и в
первопечатном тексте сказано: «...были справедливы». Какой же
из двух вариантов позднейший? Это вполне можно определить.
Позднейшим следует считать первый из них; это доказывается про­
изведенной нами расшифровкой загадочного цифрового ряда: 3. 4. 6. 7.
10. 11. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19. 20. 22. 23. 24. 25. 30. 31. 32. 35. 38.
41. 42, помещенного во всех трех списках Б, В и Г после оды «Воль­
ность» (см. конец данной главы)..
Заслуживает также внимания стоящее в цензурной рукописи не
на своем месте название главы «Подберезь е»: оно разрывает
текст главы «Спасская Полесть», находясь между фразой: «а я теперь
еду, по пословице, куда глаза глядят» и фразой: «Повесть сопутника
моего тронула мое воображение» (л. 22). То же самое и в списке Г. Но
в издании 1790 года название этой главы—н а своем месте. В списках
же Б и В имеется любопытный корректив: в первом из них «заблудив­
шееся» название главы перечеркнуто семью косыми штрихами (черни­
лами того времени), а во втором заменено пробелом. Очевидно, пере­
писчики исправили ошибку по изданию 1790 года, сверившись
с ним.
Имеется и разительный пример, к тому же проливающий свет на
некоторые подробности, сопровождавшие процесс печатания «Путеше­
ствия»: оказывается, что Радищев, печатая книгу, включал в нее хро­
нику событий международной жизни, взятую из свежих газет.
Ранее уже говорилось, что в главе «Торжок», в самом конце «Крат­
кого повествования о происхождении ценсуры», на стр. 340-й «Путе­
шествия», когда значительная часть книги была уже напечатана, появи­
лось примечание об усилении цензуры в Австрии, отражающее известие
из «Московских ведомостей» от 20 апреля 1790 года (№ 32).
Вот это примечание:
«(*) В новейших известиях читаем, что наследник Иосифа II наме­
рен возобновить цензурную комиссию, предместником его уничто­
женную».
221

И вот источник этого примечания — несколько газетных строк:
«Из Вены, марта 27.
Говорят, что духовенству нашему присвоены будут вскоре новые
преимущества, каковых оное лишено было в государствование Иоси­
фа II, да и Комиссия о цензуре книг расположена будет на таком же
основании, на каком оная была до покойного императора».
Примечание, имеющееся на стр. 340-й книги Радищева, разумеется
отсутствовавшее в цензурной рукописи, так как разрешение на печата­
ние «Путешествия» было дано за девять месяцев до этого, — в точно­
сти перешло из печатного текста в списки Б (л. 133-об.)
и В (л. 158).
Следовательно допечатным протограф этих списков быть не
может.
Не мог он быть создан и во время печати, то есть на последнем ее
этапе, в период с 20 апреля по начало июня, когда в книжную лавку Зо­
това поступили первые экземпляры книги: в этот период автор был все­
цело поглощен правкой текста и корректурой допечатывавшихся ста
с лишним страниц.
Что же касается трех недель, остававшихся с момента «выхода в свет»
книги до ареста Радищева, когда он лихорадочно «приводил в порядок»,
то есть запутывал текст цензурной рукописи и, видимо, снимал с нее
последние копии,—в эти дни он никак не мог дописать четыре стро­
фы «Вольности» и поэму «Творение мира» с примыкающим к ней
прозаическим текстом, иначе говоря, создать протограф особого со­
става.
Таким образом, сумма текстологических наблюдений накапливает­
ся не в пользу исследователей, считавших и считающих списки Б и В
промежуточной и даже ранней редакцией. Нет, по всем данным — на­
оборот.
Все три списка «Путешествия» особого состава (Б, В и Г) состоят
из нескольких разновременных слоев.
В этом-то и все дело. И если какая-то незначительная промежуточ­
ная редакция между цензурной рукописью и печатным текстом
имела место, что допустить вполне возможно, она никоим
образом не могла совпадать по своему объему с ре­
дакцией особых списков, ибо составляла всего
лишь ее часть.
Она должна была сводиться лишь к мелким поправкам.
Важнейшие же дополнения — четыре строфы оды «Вольность», по­
эма «Творение мира» и ее прозаическое обрамление — появились го­
раздо позже, в составе протографа особых списков. Но об этом речь
впереди...
А мог ли родственник автора, Андрей Николаевич Радищев, увезти
222

с собой в Дорогобуж снятые с цензурного экземпляра копии со всеми
сделанными в этом экземпляре поправками, если он покинул Петербург
в конце 1789 года? Разумеется, всех поправок в этих копиях не было.
Но многие списки снимались с разных глав в разное время и, видимо, от­
сылались «верным людям» не один раз.
Остается неясным,— зачем Радищев зачеркивал в цензурной руко­
писи свои поправки, уже перенесенные в снятые с нее копии и даже
попавшие в печатный текст? Надо думать, что у него были какие-то ви­
ды на продолжение работы над «Путешествием» и что он это делал не
только с целью создать впечатление, будто исправлял главным образом
стиль.
Теперь следует как можно точнее датировать дополнения позд­
нейшего времени, общие для всех трех списков (Б, В и Г).
Списки «лонгиновский» и «цебриковский» гораздо сложнее своего
«собрата». Каковы же элементы, вошедшие в их состав? Это — ранняя
редакция «Путешествия»; текст цензурной рукописи со всеми «припис­
ками и поправками», включая и то, что было написано на «утраченных»
(вырванных) листах цензурной рукописи и не вошло в первое издание;
списки отдельных глав и оды «Вольность», содержащие различные ва­
рианты; дополнения к каноническому тексту, сделанные автором в по­
следние годы его жизни (что доказывается в настоящей работе), и, на­
конец, печатный текст.
Последнее было предположено еще В. П. Семенниковым. Заметив,
что несколько глав «Путешествия» полностью совпадают с печатным
текстом книги, он выдвинул «теоретически допустимое» предположе­
ние, что главы эти списаны с издания 1790 года, но тотчас же счел
это «практически невозможным» и сам свою догадку отверг21.
Между тем в использовании переписчиком изданной книги или
типографских гранок нет ничего невозможного: друзья Радищева, со­
хранившие рукописные копии «Путешествия», разумеется, могли сохра­
нить и печатную книгу и отдельные ее листы.
Такое происхождение некоторых глав в списках Б и В подтверж­
дается и фразой, стоящей в самом конце «лонгиновского» списка и по­
вторяющей такую же фразу внизу последней страницы «Путешест­
вия», изданного в 1790 году. Фраза эта: «С дозволения Управы
Благочиния», конечно, механически перенесена переписчиком со
страницы печатного текста. Заслуживает также внимания, что на обо­
роте последнего листа «цебриковского» списка имеется след, ви­
димо, той же фразы о цензурном «дозволении», выскобленной
ножом.
Соображение Семенникова о том, что фраза «С дозволения Упра­
вы Благочиния» не относится ко всему «Путешествию» в целом, а толь­
ко к «Слову о Ломоносове», на заглавном листе которого такая же по­
223

мета сделана Радищевым («Новый текст», стр. 11), не является убеди­
тельным; поэтому в качестве возражения его принять нельзя.
Нет сомнения, что последние страницы «Путешествия» были в
обоих списках (Б и В) скопированы с печатного текста, но переписчик
«цебриковского» списка оказался более сообразительным и, написав
«по инерции» эту фразу, затем ее снял.
Не подлежит также сомнению, что этот печатный текст был одною
из составных частей общего для обоих списков оригинала, состояв­
шего из разных элементов; эти элементы, являясь вариантами,
требовали отбора и поэтому были по-разному использо­
ваны в спискахБиВ.
Но тут, в этом важном месте исследования, возникает вопрос: Анна
Ивановна Аргамакова, очевидно устроившая в 1800 году переписку «Пу­
тешествия» в Саровской пустыни с имеющихся у нее материалов, распо­
лагала ли она его протографом в обычном смысле этого слова, то есть
первичным подлинником, написанным авторской рукой?
Нет — надо ответить на этот вопрос, — таким подлинником она, повидимому, не располагала. В ее распоряжении были лишь списки раз­
ных редакций и дополнения, однако вряд ли писанные рукой Радище­
ва; скорее — наоборот: осторожность, присущая ему еще до издания
книги и, конечно, возросшая в величайшей степени после его ареста,
должна была удержать автора в Столь рискованном деле от пользова­
ния собственным почерком,— чтобы никто не смог его уличить.
Скорее — это был скопированный разнообразный материал, почти
без каких бы то ни было автографов Радищева, но авторизованный им и
сохраненный его друзьями для восстановления «Путешествия».
Анна Ивановна умерла в Москве, в доме П. А. Ушаковой по 2-му
Ушаковскому переулку на Остоженке, в 1806 году.
Сто с лишним лет спустя список «Путешествия» Радищева, за ис­
ключением мелких разночтений, совершенно идентичный изготовленно­
му в Саровской пустыни, оказался среди книг и бумаг В. М. Цебрикова, проживавшего в 1-м Ильинском переулке на той же Остоженке,
в нескольких минутах ходьбы от дома, где умерла Анна Иванов­
на, и в еще большей близости от Зачатьевского монастыря.
Не исключена возможность, что в этом монастыре, прихожанкой
которого была А. И. Аргамакова, она заказала другой список «Путе­
шествия» с «оригинала», который могла увезти из Саровской пустыни
в Москву.
После смерти ее этот новый список, возможно, «осел» в одном из
остоженских переулков, переходя из рук в руки, но не исчезая из
пределов района; по прошествии долгого времени он попал к В. М. Цебрикову, от него — к его родственникам, тоже Цебриковым, а от них —
в Литературный архив.
224

Но, разумеется,« это — лишь одна из догадок.
Можно строить догадки и о «протографе» этого списка, о его
судьбе в дальнейшем: он мог остаться и в доме П. А. Ушаковой и в За­
чатьевском монастыре. Но искать рукопись в доме, где она находи­
лась сто шестьдесят лет назад, почти безнадежно и не так-то просто;
что же касается бумаг Зачатьевского монастыря, то в «делах» этого мо­
настырского фонда (в Архиве Московской области), кроме хозяйствен­
ных документов, не значится ничего.
Тем не менее продолжать поиски этого «протографа» или «ори­
гинала» следует, так как научное значение его огромно. Разобраться
в тексте этих разных редакций и составить из них единое целое пере­
писчикам было нелегко. Сам Радищев не был причастен к этой «юве­
лирной» работе: он никогда не выбрал бы из ряда вариантов ранние,
заведомо худшие и уже им отвергнутые; это сделали, конечно, остав­
шиеся неизвестными переписчики. Но он дал им главное: списки раз­
ных редакций, мелкие, но существенные поправки и пополнения, а
также дополнения важнейшие, то есть, все необходимое для
воссоздания уничтоженного «Путешествия» в его новом качестве —
во всей его зрелой силе и полноте.

Из записной книжки автора

«...Толстый, добрый литературовед спросил меня: «Пишете о Ра­
дищеве? А о чем именно?» — «О тайной творческой истории «Путеше­
ствия»,— ответил я. «Не понимаю,— сказал он с оттенком легкого раз­
дражения, снял очки и стал протирать носовым платком стекла.— Что
значит «тайная творческая история»?! Ведь все уже известно!..»
Нет, известно еще далеко не все.
Не получило еще известности, что дополнения к тексту «Пу­
тешествия» 1790 года никогда не были исключениями из первона­
чального варианта книги, что списки особого состава, если гово­
рить не об отдельных, несущественных их элементах,
а брать их в целом, не являются промежуточным звеном между
цензурной рукописью и печатным текстом, а окончательной ре­
дакцией и что промежуточным звеном между цензурной рукописью и
этими списками служит печатный текст.
А разве известно, что Радищев сохранил черновики (или списки)
своих вариантов? И разве кем-нибудь было доказано, что он вос­
создал свою истребленную книгу и даже ее дописал?
Между тем подозрение такого рода возрастает с находкой каждого
нового списка особого состава текста. До последнего времени было
известно два таких списка, теперь к ним прибавился третий — спи­
сок Г.
225

Там же, в Отделе письменных источников, где я нашел эту руко­
пись, были обнаружены мною (в фонде Барятинских, ед. хр. 71) два
полных списка оды «Вольность», каждый — в объеме 54 строф.
Обе рукописи имеют вид тетрадей голубоватой бумаги «в чет­
вертку», с водяным знаком «1804», вырванные (судя по пагинации) из
каких-то двух гораздо более толстых рукописей, скорее всего — из «Пу­
тешествия из Петербурга в Москву».
Списки эти по своим вариантам очень близки списку «Вольности»
Ленинской библиотеки (шифр: М. 10320), описанному в 1956 году Л. И.
Кулаковой22. Некоторые же разночтения в них в высшей степени ин­
тересны; таков, например, во втором из этих списков вариант, исправ­
ляющий испорченную переписчиком седьмую строку 52-й строфы.
В строфе этой идет речь о падении самодержавной власти, кото­
рая (так в большинстве списков) «вкатяся где (?) потщится (поспешит)
пасть». В списке Ленинской библиотеки это место читается иначе: «вкатясь ropé» (взобравшись на высоту) и т. д. В новонайденном списке
«Вольности», вместо лишенного смысла, обычного «вкатяся где» и улуч­
шенного «вкатясь ropé», дан вариант «вскогтясь горё»,— то есть
взобравшись с помощью когтей на вершину, что вполне отвечает образу
самодержавия как чудовища, характерному для стиля Радищева.
Таким образом, мы располагаем сейчас двумя полными списками
«Путешествия» и одним неполным, но имеющим почти все дополне­
ния к печатному тексту 1790 года, какие содержатся в списках Б и В.
Кроме того, помимо названных выше трех полных списков оды «Воль­
ность» в самое последнее время, в Ленинграде, был обнаружен четвер­
тый список*. Очень важно отметить, что все эти рукописи относятся ли­
бо к самому концу XVIII столетия, либо к самому началу XIX; ни од­
ного более раннего списка с полным текстом «Путешествия»
нет...
И я задумываюсь над непоследовательностью некоторых истори­
ков литературы, тех из них, кому приходится иметь дело с Радище­
вым,— составлять собрания его сочинений, снабжать их примечаниями,
писать о нем статьи. Все они как один «признают», то есть публикуют
и цитируют, пространный текст «Вольности», дополняющий сокращен­
ный текст первого издания почти на целых 270 строк. Но это признание
они почему-то не вполне распространяют на прозаические отрывки,
дополняющие то же издание «Путешествия»; отрывки эти обычно
помещаются ими среди «разночтений» в разделе академических примеча­
ний, как будто знать об этих дополнениях должен самый узкий чита­
тельский круг.
* ГПБ. Архив Майковых, № 610. См.: Г. И. Сенников. Поэзия А. Н. Ради­
щева. Автореферат кандидатской диссертации. Л., 1964, стр. 6.

226

Между тем куски этого остающегося «в тени» текста по своей
острой обличительной силе великолепны. Они у меня под рукой,
иногда — с частью предшествующего текста, чтобы было понятнее, вы­
писанные по главам, на отдельных листках:
К главе «Тосна»*

«Поехавши из Петербурга, воображал я себе, что дорога была
наилучшая. Таковою ее почитали все те, которые ездили по ней вслед
государя. Таковою она была действительно, но на малое время. Земля,
насыпанная по дороге, сделав ее гладкою в сухое время, дождями раз­
жиженная, произвела великую грязь среди лета и сделала ее непроходи­
мою. Если бы г. наместники не лицомтолько **
продавать хотели и для каждого гражданина, по боль­
шой дороге проезжающего, поступали бы с исправ­
никами земскими п о-к апральски, как то они сами
поступают, то дороги наши в рассуждении короткого
времени, в которое они портятся, были бы наилучшие
в свете. Но в самодержавном правлении государь
подобен солнцу: в естестве, где оно греет, там есть
и жизнь; где его нет —там все умирает. Самодержав­
ный государь один в государстве своем имеет право
следовать рассудку, все другие обязаны следовать
повелению, всегда следовать тому, как другой мыс­
лит, а не так, как самому хочется. Скучно,—и оттого
дорога, по которой я ехал, была дурна. Но клячи по­
чтовые, с помощью всесильного кнута, до почтового
стана меня дотащили»***.
К главе «Чудово»

(Приятель Путешественника, едва не утонувший в Финском заливе
из-за бездушного отношения берегового начальства, вспомнив такой же
случай, имевший место в Индии, с горечью говорит)
«Чем же мы можем преимуществовать пред непро­
свещенными ас и й с к и м и **** правлениями?»
* Дополнительный текст приводится по списку Б.
** «Товар» восстанавливается по рукописи Г.
*** Разрядкой отмечен текст, не вошедший в издание «Путешествия» 1790 года и
имеющийся только в списках Б, В и Г.
**** Асийские (азийские) — азиатские.
227

К главе «Новгород»

(О расправе Ивана Грозного с новгородцами)
«...Были и есть люди, которые его гнев почитали и
почитают справедливым. Новгородцы в и х мнении
были бунтовщики; но какое оному доказательство?.,
...Сей государь столько успел в своем предприят и и, ч т о в новгородцах не осталося ни малейшей
искрыдухасвободы, за которую они с толиким сражалися жаром. С вечевым колоколом рушилось в них
даже и зыбление, так сказать, вольности, нередко по
усмирении бури остающееся. И, действительно, не
видно, чтобы после того новгородцы делали какое
покушение на возвращение своей свободы».

К главе «Крестьцы»
(Обращение Путешественника к крестицкому дворянину)
«...Не возрыдаешь ли ты, что сынок твой любезной с приятною
улыбкою отнимать будет имение, честь, отравлять и резать людей не
своими всегда барскими руками, но посредством лап своих раболепцов
и, отходя от века сего, даст в наследие внукам твоим
село, зовомое село Крови?..»*

К главе «Хотилов»
(Либеральный автор «Проекта в будущем», имея в виду восстание
Пугачева, предупреждает своих собратьев по классу)
«Приведите себе на память плачевные повествования
прошедшего столетия» (в печатном тексте 1790 года: «...преж­
ние повествования»).
И далее:
«Блюдитеся, да опять посечены не будете» (в печатном)
тексте 1790 года: только «Блюдитеся»).
Там же:
«Да не скончаем жизни нашея, возымев только мысль благую и не
возмогши ее исполнить (то есть не успев осуществить намерение осво­
бодить крестьян. — Г. Ш.). Да не воспользуется тем потомство наше, да
не пожнет венца нашего и с презрением о нас да не скажет: они были...
Дано в... 18..... года».
(Еще одно доказательство, что приведенные дополнения восходят
к одному источнику! Эта фраза во всех трех списках особого состава —
* Текст этот в списке Г отсутствует, так как глава «Крестьцы» опущена в нем
целиком.
228

Б, В и Г — написана с соблюдением одинаковых особенностей право­
писания: после предлога «в» поставлены три точки, а после цифры
«18» — шесть).
К главе «Торжок»
(Пример изощренно лукавого политического острословия, направ­
ленного против Екатерины II)
«...истинно великие государи столь редки.
Мудрый правитель (боюсь назвать великим: ибо при­
лагая таковые наименования государю живу, почтен
буду или рабом, или льстецом, или ханжею, или ко­
рыстолюбцем; хвалитель будет скаредный подлец,
а хвалимый в опасности будет замараться в хвале
мерзавца и пред светом всегда потеряет)...»
Очевидно, все эти дополнения находились уже в цензурной руко­
писи и потом были удалены из нее, когда Радищев, перед арестом,
вырывал и подменял листы. Во всяком случае, в тексте цензурного
экземпляра сохранились следы почти всех прозаических дополнений.
Но с одой «Вольность» дело обстоит сложнее, в связи с нею возникает
трудный вопрос.
Трудность его решения упирается в намеренно запутанный автором
текст цензурной рукописи, откуда он вырвал десятки страниц. Обма­
нувший цензуру Радищев, внесший в свою книгу много такого, чего в
цензурном экземпляре не было, надеялся путем «перебрасывания»
листов затемнить картину и, по возможности, смягчить криминальность
своего поступка, если придется держать ответ.
Сколько строф оды было в цензурной рукописи — 54, 50 или еще
меньше,— это никем никогда проверено не было. А что, если попытать­
ся это проверить, то есть выяснить, что было написано на нескольких —
ныне отсутствующих — побывавших в цензуре листах «Путешествия»?
Ведь если бы такая попытка удалась, это было бы почти волшебством!..»
5

Радищев на следствии показал, что, насколько он помнит, прибав­
ления в его книге «без ценсуры» были сделаны им в главах «Спасская
Полесть», «Подберезье» и «Торжок».
О том, каким изменениям подверглась при напечатании ода «Воль­
ность», он не сказал ни слова. Исследователи же, отмечая сокращения,
сделанные автором для печати, считают, что в цензурную рукопись
текст этой оды входил целиком.
«...хотя в тексте «Путешествия»,— говорит по этому поводу В. П. Се­
229

менников, — есть вставки, сделанные после цензуры, но ода «Воль­
ность» не принадлежит к их числу, она находилась вся (разрядка
моя. — Г. Ш.) в той рукописи, которая была представлена для получения
цензурной санкции»23.
«Вся»— надо понимать: в составе 54 строф.
Но при попытке это проверить оказывается, что дело совсем не
так просто, потому что на уцелевших четырех листах цензурной руко­
писи (186, 186-bis, 187 и 188) помещено всего 16 строф оды «Вольность»,
хотя текст ее обрывается на 24-й строфе. Другими словами — в этой
части оды пропущено несколько строф (2-я, 5-я, 8-я, 9-я, 12-я, 21-я и
23-я). Следовательно, либо вся ода (включая и ту ее часть, которая на­
ходилась на «утраченных» листах) была представлена в цензуру не пол­
ностью, либо уцелевшие листы после возвращения рукописи из цен­
зуры подменены.
Последнее обстоятельство не было отмечено исследователями; меж­
ду тем подмена этих листов более чем вероятна, но убедиться в ней
можно только одним, очень простым, способом — сделав макет и вы­
яснив, какое общее количество строф умещалось на уцелевших и на
вырванных листах.
Если их было 54 или 50 (как обозначено в первом издании), зна­
чит, подмена листов имела место; но для расчета, который помог бы это
выяснить, необходимо было точно знать, на каком именно месте руко­
писи кончалась ода «Вольность», ибо после восьми вырванных
листов (189—196) идет фраза: «...Кто напоит меня и накормит?»—
являющаяся продолжением следующей главы «Городня».
На помощь приходит макет из сложенной тетрадкой бумаги; ли­
сты тетрадки пока что ничем не заполнены и только пронумерованы —
с 186-го по 197-й.
В изданном Радищевым «Путешествии» количество печатных зна­
ков в строке равно 32. Отсчитав строки, «пятясь назад» от фразы «Кто
напоит меня и накормит?» до начала главы «Городня», получим
26 строк, или 832 печатных знака. Зная, что в строке цензурной руко­
писи содержится в среднем 26 знаков, высчитаем, сколько рукописных
строк занимает в цензурном экземпляре начало главы «Городня».
Оказывается — 30 строк. Это означает, что начало названной гла­
вы занимало всю оборотную сторону вырванного 196-го листа и ниж­
нюю часть (шесть строк) лицевой; на той же лицевой стороне должны
были находиться 9 строк прозаического послесловия к оде «Вольность»
и ее последняя строфа.
Таким образом, для размещения этой оды в цензурной рукописи
имелось довольно большое пространство: начиная с 186-го листа, на
обороте которого находились 24 строки прозаического текста, и кон­
чая листом 196-м.
230

На этих десяти с лишним листах макета попробуем разместить оду
«Вольность», исходя из того, что почти все листы цензурной рукописи,
смежные с одой (с каждой стороны листа — лицевой и оборотной),
вмещают по 24 строки, как и в большей части рукописи, где имеется
прозаический текст.
При таком распределении текста оды получится, что Радищев
представил ее в цензуру в объеме 50 строф.
Но, если исходить из 26 строк на одной стороне листа или стра­
нице (а на уцелевших листах 26 строк встречаются довольно часто),
число строф в цензурной рукописи окажется равным 54-м.
Что же касается поэмы «Творение мира», то ее вовсе не могло быть
в цензурном экземпляре: для нее там попросту не нашлось бы места,
так как она одна состоит из 129 строк...
При любом из наших решений становится ясно, что ода «Воль­
ность» была представлена в цензуру в гораздо более полной редакции,
чем известная по изданию 1790 года; но автор, получив разрешение,
подменил листы 186 — 189 и часть строф исключил.
Зачем же он это сделал? Почему он нашел нужным сократить
свою оду, не имея на то предписаний цензуры, следов вмешательства
которой в цензурной рукописи нет вообще?
На этот вопрос придется ответить несколько позже. А пока — по­
пытаемся определить первоначальное количество строф «Вольности»
иным (окольным) путем.
Обратимся для этого к печатному тексту «Путешествия» и внима­
тельно сличим его еще раз с текстом цензурной рукописи и одного из
полных списков, — скажем, Б.
В этом списке — 54 строфы. В печатном тексте 1790 года — 50 строф,
причем из них всего 14 строф даны полностью, 12 — в стихотворных
отрывках и пересказе прозою, а остальные 24 — только в прозаическом
пересказе, иногда суммарном, обобщающем сразу большую группу
строф.
Так как в печатном тексте 1790 года строфа 50-я по своему содер­
жанию соответствует в списке Б строфе 54-й, целесообразно просле­
дить с самого начала оды «Вольность» соотношение строф в печатном
тексте и в списке Б.
Оказывается, что 9-я строфа изданной Радищевым книги соответ­
ствует 10-й строфе «лонгиновского» списка, 23-я — 25-й, а 34-я — уже
38-й. Это означает, что автор, печатая «Путешествие», по разным при­
чинам не включил в оду 9-ю и 24-ю строфы, а затем — между 26-й и
38-й — еще какие-то две строфы. Какие именно это были строфы, ска­
зать трудно. Во всяком случае, в этом месте оды несоответствие между
количеством строф в печатном тексте и в тексте списка Б доходит до
четырех.
231

Это обстоятельство, казалось бы, указывает на то, что общее число
строф до печати было 54. Однако сделать такой вывод не позволяет
пересказ содержания строф, следующих за строфой 40-й.
В этом пересказе говорится: «Следующие 8 строф содержат про­
рицания о будущем жребии отечества, которое разделится на части, и
тем скорее, чем будет пространнее. Но время еще не пришло. Когда же
оно наступит, тогда встрещат заклепы тяжкой ночи. Упругая власть при
издыхании приставит стражу к слову и соберет все свои силы, дабы по­
следним махом раздавить возникающую вольность...»
Зная, что 41-я строфа печатного текста должна соответствовать
45-й строфе полного (в данном случае —«лонгиновского») списка,
определим, какие это восемь строф, начиная с 45-й и кончая 52-й.
Выясняется, что первые три строфы из этих восьми (45-я, 46-я, 47-я), а
также 51-я не имеют никакого отношения к тематике
данного пересказа и совершенно им не предусмот­
рены.
Строфы 45-я, 46-я и 47-я образуют в оде «Вольность» единый — и
притом вставной — сюжет, явно автобиографического характера,
разработанный автором на самом склоне лет.
Огорченный затуханием революции во Франции, где реакция на­
чинает поднимать голову, Радищев в строфах 42-й и 43-й говорит о
«неизменимом» законе жизни: «Из мучительства рождается вольность,
из вольности рабство».
О, вольность, вольность,—

тем не менее восклицает
страсти,—

он, полный надежды

и просветительской

да скончаешь
Со вечностью ты свой полет!

И тут же с горечью добавляет:
Но корень благ твой истощится,
Свобода в наглость превратится
И власти под ярмом падет.

Затем колебаниям приходит конец. Наступает это не сразу, а, ви­
димо, спустя годы, так как новое отношение Радищева к «закону» че­
редования свободы и рабства отражается в строфах 45-й -47-й, не пре­
дусмотренных-в 1790 году.
Строки эти, несомненно, позднейшего происхождения: в них —
уже иной, более спокойный и мудрый взгляд автора на революцию; те­
перь (в строфе 45-й) Радищев считает, что народы, завоевавшие свобо­
ду, могут быть счастливы и что «вольность» «соблюсти» можно, если
помнить об опасностях, которые ей грозят:
232

45

О! вы, счастливые народы,
Где случай вольность даровал! •
Блюдите дар благой природы
В сердцах, что Вечный начертал.
Се хлябь разверстая, цветами
Усыпанная, под ногами
У вас, готова вас сглотить.
Не забывай ни на минуту,
Что крепость сил в немощность люту,
Что свет во тьму льзя * претворить.

Обращаясь к молодой Американской республике, он продолжает:
46

К тебе душа моя вспаленна,
К тебе, словутая страна,
Стремится, гнетом где согбенна,
Лежала вольность попрана.
Ликуешь ты, а мы здесь страждем!..
Того ж, того ж и мы все жаждем;
Пример твой мету обнажил;
Твоей я славе не причастен,
Позволь, коль дух мой не подвластен,
Чтоб брег твой пепл хотя мой скрыл.
47

Но нет! Где рок судил родиться,
Да будет там и дням предел.
Да хладный г.рах мой осенится
Величеством, что днесь я пел.
Да юноша, взалкавый славы,
Пришед на гроб мой обветшалый,
Дабы со чувствием вещал.
Под игом власти сей рожденный,
Нося оковы позлащенны,
Нам вольность первый прорицал.

Эти строки, разумеется, написаны человеком, много испытавшим,
чувствующим себя состарившимся и уже думающим о близком «преде­
ле» своей жизни, о собственном «хладном прахе», над которым будут
произнесены заслуженно великолепные слова.
Принято считать, что ода «Вольность», включая строфы 45-ю и 46-ю,
написана под свежим впечатлением от победы Американской револю­
ции, то есть в середине 80-х годов.
* Л ь з я — старорусское, народное — можно.
9 Г. Штор!

233

Но не кажется ли странным, что тридцатипятилетний Радищев —
человек в расцвете духовных и физических сил — так проникновенно
говорит о своей старости и о ее неизбежно печальном исходе? Не ка­
жется ли, что здесь что-то не так?
Между тем то обстоятельство, что строфы эти оказались в издании
1790 года непредусмотренными, обязывает нас пересмотреть их дати­
ровку и приурочить ее к более позднему времени. Но мог ли Радищев
спустя много лет после победы Американской революции ее привет­
ствовать, когда в Америке уже давало себя знать социальное угнетение,
которое сам же он осудил в своей книге? С другой стороны, в этой же
книге он прославлял законы о печати некоторых штатов. И, оказывает­
ся, были причины, заставившие его даже по прошествии шестнадцати
лет, славить Америку. И вот почему.
Автор «Путешествия» и оды «Вольность» дважды обращался
к этой теме: первый раз — после 1783 года, и это нашло свое отраже­
ние в оде (строфы 30-я — 34-я) и вторично — в строфах 45-й -46-й—
в самом конце века, вернее всего в 1799 году.
В этом году в Американской республике, в отличие от Франции,
где победила буржуазная реакция, одержали верх демократические си­
лы с их лидером Томасом Джефферсоном во главе.
Около девяти лет шла в этой стране ожесточенная борьба между
республиканцами и федералистами, мешавшими проведению в жизнь
поправок к конституции — так называемого «Билля о правах». В нем
отстаивались основные права человека: неприкосновенность личности,
жилища, политическая свобода... В 1798 году Джефферсон изложил эти
права в «Резолюциях», написанных им для штата Кентукки, что явилось
резким вызовом федералистам и чрезвычайно обострило борьбу. К 1799
году федералисты лишились власти и влияния, и Джефферсон стал кан­
дидатом в президенты. Но избрание его состоялось лишь в ноябре 1800
года24, так как по американской традиции, соблюдающейся и в настоя­
щее время, выборы президента происходят по четным годам.
Американская конституция явилась в конце XVIII столетия самой
передовой для своего времени: она «утверждала республиканский строй,
и одно это уже делало ее в глазах европейских революционеров... ма­
нифестом борьбы»24.
Демократические элементы одержали в США крупную победу в са­
мом конце XVIII века, когда в Западной Европе революция уже находи­
лась в состоянии спада и когда восторженные восклицания Радищева,
привыкшего к идеалам Просвещения, могла вызывать — при всех ее про­
тиворечиях — только заокеанская «словутая страна». Вот почему 45-я
и 46-я строфы «Вольности», прославляющие Американскую республику,
должны быть отнесены именно к концу XVIII столетия. Что же касается
шестой строки 46-й строфы оды: «Того ж, того ж и мы все жаждем»,—
234

то Радищев здесь явно имел в виду конституцию — буржуазно-демдкратические свободы, которые на данном этапе готов был принять.
В литературе отмечалось, что 4б-я и 47-я строфы «Вольности» отра­
жают соответствующее место из книги французского просветителя Рейналя — «Американская революция», изданной в Лондоне в 1781 году.
Рейналевский текст действительно послужил основой для Ради­
щева как автора нескольких строк этой строфы. В обращении Рейналя
к американскому народу читаем: «...героическая страна, мои преклон­
ные годы не позволяют мне посетить тебя... Свободная и священная
земля не скроет мой прах, но я хотел бы этого».
Радищев противопоставляет желанию Рейналя свое, совершенно
иное: он твердо намерен умереть на своей еще «страждущей» «под игом
власти», но милой его сердцу родине, о которой вполне мог бы сказать
словами В. К. Тредиаковского из его «Стихов похвальных России»:
Россия мати, свет мой безмерный!..
Чем ты, Россия, неизобильна?
Где ты, Россия, не была сйльна?..
Сто мне языков надобно б было —
Прославить все то, что в тебе мило...

Но факт использования Радищевым нескольких строк из книги
Рейналя издания 1780 года вовсе не говорит за то, что 45—47 строфы
«Вольности» были написаны в начале или даже в конце 80-х годов.
Радищев, работая над этими строфами, мог обратиться к выпискам из
прочитанной ранее книги или к ней самой гораздо позднее. А книги его
(как и рукописи) сохранялись в безопасном месте. 8 марта 1791 года
он писал из Тобольска А. Р. Воронцову: «...Я просил, чтобы вы собла­
говолили обременить себя пересылкой Физико-экономической библио­
теки*, находящейся среди моих книг, но узнал, что они уве­
зены в М о ск в у...» (разрядка моя.— Г. Ш.)25.
Ощущение Радищевым своей преждевременной физической дрях­
лости отразилось в его просьбе к Павлу I (в декабре 1797 года) разре­
шить ему поездку в Саратовскую губернию для свидания спрестаре­
лыми матерью и отцом: «...я сам, — писал он, — хотя еще на пятидесятом
году от рождения, не могу надеяться долголетнего продолжения дней
моих, ибо горести и печали умалили силы естественные. Взглянув на
меня, всяк сказать может, колико старость предварила мои лета»26.
Особенного же внимания заслуживает начало 47-й строфы:
Но нет! Где рок судил родиться,
Да будет там и дням предел...

♦ «Физико-экономическая библиотека» — издание, содержащее практические сове­
ты по сельскому хозяйству и домоводству; выходило в Париже в 80-х гг.
9*

235

Строки эти имеют, видимо, и локальное значение, то есть отно­
сятся не только к отечеству автора, России, но и к местности под Малым
Ярославцем (сельцу Немцову), где Радищеву было разрешено посе­
литься по возвращении из Сибири в 1797 году.
Место его рождения до сих пор не установлено, так как метриче­
ские книги за первую половину XVIII века не сохранились; уцелели —
и то лишь случайно — книги отдельных церквей*.
По одним сведениям, Радищев родился в селе Верхнем Аблязове,
Кузнецкого уезда, Саратовского наместничества (ныне — Пензенская
область); по другим — в Москве.
Что касается первой версии, то ее никак нельзя считать убедитель­
ной, ибо единственным ее источником является надпись на иконе
аблязовской церкви, сделанная спустя сто семнадцать лет после рожде­
ния Радищева.
Два его сына. Павел и Николай, показывают, что отец их родился
в Москве.
Сам он так определенно нигде не говорит об этом. Но московскую
версию отчасти подтверждает его ответ на вопрос анкеты Лейпциг­
ского университета 1767 года; в графе «Отечество, откуда родом» ру­
кой университетского канцеляриста против фамилии «Радищев» отме­
чено: «equ Moscov»27. Однако слову «Москва» такое сокращение соот­
ветствовать не может. Скорее оно означало: «equ[es] Moscov[iensis]»,
то есть «дворянин, уроженец московский», но в широком региональном
смысле: уроженец Московской губернии, а не обязательно города
Москвы**.
До 1776 года Калуга и Малый Ярославец с находящимся в его уезде
сельцом Немцовом входили в состав Московской губернии. Радищевы
с очень давних пор владели в Малоярославецком уезде землями, и даже
волость, где находилось сельцо Немцово, в XVIII веке называлась Ради­
щевской28. Автор знаменитой книги, по-видимому, провел детство в
этом сельце.
С начала XVIII столетия малолетние дворяне — так называемые не­
доросли — обязаны были по достижении семилетнего возрастй являться
по месту своего жительства на смотр. Ответ на вопрос, где «я в л я л с я»
* Распоряжение об обязательном хранении метрических книг вошло в силу
только в 1777 году.
** Вспомним, что и друг Радищева Ф. В. Ушаков, также отвечавший на вопросы
этой анкеты, оказался уроженцем вовсе не Новгорода (как сказано в анкете),
а одного из сел Нижегородского уезда. То же самое произошло и с другим
университетским товарищем Радищева — П. И. Челищевым: в его анкете сказано:
«Smolenscensfis]», но это не относится к городу Смоленску, так как о Челищеве известно,
что он родился в «пределах Смоленской губернии». («Сборник материалов для истории
рода Челищевых». СПБ, 1893, стр. 242.)
236

семилетний недоросль Александр Радищев, удалось найти в Централь­
ном государственном архиве древних актов: в одной из книг Герольд­
мейстерской конторы о сыне отставного подпоручика Николая Афа­
насьевича Радищева Александре сказано, что он «на первый смотр
являлся в Малоярославецкой воеводской канцеляр и и»; там же был «явлен» и его младший брат Моисей 29.
В статье «Описание моего владения» Радищев, рисуя свое прибы­
тие из Сибири в Немцово, с грустью отмечает: «Прямо против двора,
при въезде, стоят три березы, современницы моего детства...»30
И, наконец, два его последних письма из ссылки А. Р. Воронцову
прямо указывают на место его рождения под Москвой.
Первое из этих писем было послано им своему покровителю из
Илимска в начале января 1797 года. Из этого послания видно, что Ра­
дищев несколько раньше уже просил Воронцова исхлопотать ему у
Павла I разрешение покинуть Сибирь и поселиться у себя на роди­
не; в ожидании ответа на эту просьбу он писал:
«...Ах, как сладко снова увидеть места, где протекало наше дет­
ство... Ах, если бы рука, подающая мне жизнь, могла, по крайней мере,
уготовить мне могилу в местах, где я родился»31 (раз­
рядка моя.— Г. Ш.).
Ему разрешили возвратиться и жить «в своих деревнях»; практиче­
ски это означало — в Немцове. И он с радостью уведомил А. Р. Ворон­
цова о том, что желание его исполнилось, послав своему за­
ступнику письмо уже с дороги (26 января) 32.
Выраженное в первом из этих писем желание Радищева «угото­
вить» себе могилу там, где он родился, почти дословно повторе­
но в начале 47-й строфы:
Но нет! Где рок судил родиться,
Да будет там и дням предел...

Радищев мог написать эти строки либо перед самым возвращением
из Сибири, либо — что гораздо вернее — уже очутившись в своем Нем­
цове, то есть не ранее, чем в 1797 году.
Вот почему эти лучшие в оде строфы — 47-я и составляющие с
нею единое целое 45-я и 46-я — не были предусмотрены автором в кон­
спективном пересказе, данном в издании 1790 года при строфе 40-й.
Непредусмотренной оказывается и строфа 51-я — о возникновении
«из недр» обреченной на распад империи, из хаоса гражданской войны,
«кровавых рек», голода и болезней федерации «малых светил», укра­
шенных «дружества венцом».
Итак, четыре строфы из восьми не получили отражения в
пересказе текста «Вольности», помещенном в первом издании «Путе­
шествия» после (тоже пересказанной) строфы 40-й.
237

Это произошло потому, что строфы 45-я, 46-я, 47-я, а также 51-я
еще не были в 1790 году написаны, и — более того — их еще не преду­
сматривал в будущем авторский план.
Думать, что вторые четыре строфы пересказа (из восьми) опущены
по цензурным соображениям, не приходится, ибо первые четыре гораз­
до более одиозны, как предсказывающие грядущий распад отечества и
последние усилия самодержавия при своем «издыхании» удержать
власть.
Исследователи Радищева — Г. П. Макогоненко33 и согласный с
ним (в данном случае) С. Ф. Елеонский34 — правильно подметили, что
из допечатного текста «Вольности» в первом издании «Путешествия»
были исключены четыре строфы.
Но они упустили из виду, что одновременно с этим другие че­
тыре строфы не были еще ни созданы, ни задуманы автором и что
поэтому количество строф оды в допечатной редакции равнялось пяти­
десяти, а не пятидесяти четырем*.
«Лонгиновский» список подтверждает это. Прозаический пересказ
отдельных строф, данный автором в первом издании «Путешествия»,
повторяется в списке Б в виде подстрочных примечаний, сопровождаю­
щих текст этих строф, приведенных полностью. Примечания воспроизво­
дят печатный текст пересказа с абсолютной точностью, включая пунк­
туацию, хотя не все они стоят на своих местах.
Пересказ же восьми строф, помещенный в первом издании за стро­
фой 40-й, оказался в списке Б опущенным; очевидно, переписчик
или сводчик в данном случае заметил явное расхождение пересказа с
последующим содержанием оды, обнаружил в нем новые строфы —
и по этой причине пересказ снял.
6

Целый ряд загадок — одну сложнее другой — оставил нам Радищев;
немало их и в цензурной рукописи «Путешествия», где, «перебрасывая»
старые листы, вставляя новые и все время меняя пагинацию, он осно­
вательно запутал текст.
* Г. П. Макогоненко в своей работе «Радищев и его время» (сгр. 400—401) настаи­
вает на 54-х строфах в первоначальном варианте оды, ибо ошибочно думает, что
списки «Путешествия» полного состава — ранняя редакция, а печатный текст
1790 года — окончательный вариант.
Л. И. Кулакова держится иного мнения, считая списки Б и В, в связи с упомина­
нием в них о разгроме квартиры и типографии Марата, «не очень ранней», но все же
допечатной редакцией («Известия АН СССР». Отделение литературы и языка, 1956,
т. XV, в. 2, стр. 152).

23$

Прежде всего загадочна в этой рукописи нумерация строф оды
«Вольность». Количество их равно семнадцати, но даны они не подряд,
а выборочно с 1-й по 24-ю, от которой (в связи с тем, что правый ниж­
ний угол листа оторван) осталось по одному последнему слову от каж­
дой из первых двух строк.
Последовательная нумерация этих строф (с 1-й по 17-ю) зачеркну­
та и заменена прерывистой, показывающей, какие строфы были исклю­
чены.
Вид это имело такой:
ч

Я
я
4
Я
Я
7
Я
Я

15

3
4

и

16

17

6
7

te

18

10

и

19

20

11
13

je

22

14

П

24

Ни последовательная, ни прерывистая нумерация не соответствует
той, которая дана в первом издании. Спрашивается: зачем понадобилось Радищеву давать в подмененных листах такой сокращен­
ный вариант? Не имеем ли мы здесь дело с вариантом оды «Вольность»
неизвестного назначения, вставленным в цензурную рукопись наспех,
когда автору уже было ясно, что ареста ему не миновать?
Каково же могло быть назначение данного варианта? На этот во­
прос отвечают все три списка «Путешествия» особого состава —
Б, В и Г.
В этих списках глава «Тверь» содержит, помимо 54-х строф полной
оды «Вольность», существенные дополнения и варианты к окружающе­
му ее прозаическому тексту. Таким заслуживающим особого внимания
и разъясняющим данный вопрос местом является беседа Путешествен­
ника с «новомодным» Стихотворцем, выступающим здесь в роли автора
оды «Вольность» и рассказывающим о ее судьбе.
239

Начало этой беседы в каноническом тексте 1790 года и во всех
списках особого состава изложено в одних и тех же словах. Стихотво­
рец, сочиняющий стихи ямбами и пишущий ими оды, держа в руках
рукопись, с горечью говорит: «Вот остаток одной из них, все прочие
сгорели в огне, да и оставшуюся та же ожидает участь, как и сосестр *
ее постигшая... Я еду теперь из Москвы в Петербург — просить о изда­
нии ее в свет...»
В книге Радищева много автобиографических элементов, но автор
распределил их по-разному: в одних случаях они приданы Путешест­
веннику, в других — лицам, которых он встречает в пути.
Так, слова некоего г. Крестьянкина о крепостных, убивших своего
тирана-помещика, явно напоминают самого автора, оставившего воен­
ную службу в период правительственных расправ с пугачевцами:
«...я не хотел быть ни сообщником в их казни, нижё оной свидетелем;
подал прошение об отставке и, получив ее, еду теперь оплакивать пла­
чевную судьбу крестьянского состояния». А восклицание автора, отно­
сящееся к едровской «девке»: «Анюта, Анюта, ты мне голову скружилаГ
Для чего я тебя не узнал лет 15 тому назад!» — не что иное, как упоми­
нание о женитьбе Радищева на Анне Васильевне Рубановской, последо­
вавшей почти за пятнадцать лет до того.
Рассказ Стихотворца о его злоключениях в Москве с написанной
им одой, очевидно, отражает неудачу самого Радищева при попытке
напечатать там «Путешествие» либо отдельно оду «Вольность», ибо
есть основания думать, что у него такая попытка была.
Хорошо известны два свидетельства — сына московского типографа
Селивановского и Павла Александровича Радищева: первый из них го­
ворит, что отец его отказался печатать «Путешествие», «пробежав ори­
гинал и поняв всю важность его содержания»; второй, утверждая, что
московская цензура «вымарала более половины книги», даже называет
цензора — Андрея Брянцева, профессора логики и метафизики при
Московском университете, состоявшего одно время при университет­
ской типографии для цензурования книг. Все это могло иметь место до
покупки Радищевым печатного станка у Шнора и до разрешения петер­
бургской Управы благочиния печатать «Путешествие»**. Очевидно,
именно эта неудача с московской цензурой и заставила Радищева пере­
работать оду «Вольность» и дать ее сокращенный вариант...
«Новомодной» Стихотворец, в сущности, объясняет Путешествен­
нику причины, заставившие его, Стихотворца, сделать то же са* Сестер.
** Я. Л. Барсков, напротив, считает, что Радищев обратился к Селивановскому

«с одобренной уже к печати рукописью». Но тогда Селивановский вряд ли бы ему
отказал.
240

-Z

J

^Cmot^ufii) 0cÉod>&См£‘и4К&£&л£
Л^лмстб &&$

snedi &&•&&)

fc&w^tc C tC-rtiC
8j~tc6J3

СъхосЛ

j^cc^^Sacrrc^ ^Lfd^c^tj-cû crza, £ jt~l о

O êûJL^ÛCrmç
errrpo^Y

%0 в ôf

гс3^аси:z é

_______

——

3a

£l?Û

Cmuijcl

0*1

Olt>U

Lcccrrralo та-

JLl. te^oujTct-l'L/xcrri h

cj-ci-H.

£ласл/0х2 Acs.^ZäaaX» ^-лч,^л.да-^ии. c^t^r ä. O-'X^wi
~&%> ^t3L^tr^^~
C‘CeU М- ^Au^J> AJ’-^vtz’ V ^Сл^2л₽^иА->
_
0>bô Q^O?^Ö 9(Л
'll
'
7^
Q'Tb-gA-jfy']
7Ол_се>ъч.1)(Л;
^t>-L&UJÏ
rm^y
______ â/0
нуОякиа

'3>.

'/бЯ zX£/2ier/?4Æ A^Z-> '^A>cu«jt/Z

1^£^М